---------------------------------------------------------------
Кортасар X.
К 69 Чудесные занятия: Рассказы, пьесы / Пер. с исп. -- СПб.:
Азбука-классика, 2001. -- 800 с.
http://www.azbooka.ru
OCR: Ихтик (г.Уфа). ihtik.lib.ru
---------------------------------------------------------------
Хулио Кортасар (1914--1984) -- классик не только аргентинской, но и
мировой литературы XX столетия. В настоящий сборник вошли избранные рассказы
писателя, созданные им более чем за тридцать лет. Большинство переводов
публикуется впервые, в том числе и перевод пьесы "Цари".
УДК 82/89
ББК 84.7 Ар
К 69
Перевод с испанского
Оформление серии Вадима Пожидаева
ISBN 5-352-00113-Х
© В.Андреев, перевод, статья, комментарии, составление, 2001
© А. Андреев, перевод, 1999
© А. Борисова, перевод 1993, 2001
© Э. Брагинская, перевод 2001
© М.Былинкина, перевод, 1971, 2001
© В.Капустина, перевод, 2001
© К. Корконосенко, перевод 2001
© А. Косс, перевод, 1992
© В. Литус, перевод, 2001
© М. Петров, перевод, 2001
© В. Правосудов, перевод, 2001
© А. Сыщиков, перевод, 2001
© А. Ткаченко, перевод, 1993
© Н. Трауберг, перевод, 1971
© Ю. Шашков, перевод 1993, 2001
© Т. Шишова, перевод, 2001
© В. Пожидаев, оформление серии, 2001
© "Азбука-классика", 2001
Пространственное чутье времени. Виктор Андреев....... 5
Из книги
"БЕСТИАРИЙ"
Захваченный ДОМ. Пер. Н.Трауберг................ 21
Далекая. Пер. Т.Шишовой....................... 25
Автобус. Пер. В.Литуса........................ 35
Цирцея. Пер. Т.Шишовой ....................... 49
БестиарИЙ. Пер. Т.Шишовой..................... 67
Из книги
"КОНЕЦ ИГРЫ"
Бесконечность сада. Пер. В.Андреева .............. 89
Заколоченная дверь. Пер. Н. Трауберг.............. 90
Менады. Пер. В.Капустиной..................... 97
Желтый цветок. Пер. А.Ткачежо ................. 112
Рассказ на фоне ВОДЫ. Пер. Т.Шишовой............ 120
Аксолотль. Пер. М.Петрова..................... 127
Ночью, лицом кверху. Пер. К. Коркопосенко.......... 134
Конец игры. Пер. В.Капустиной .................. 143
Из книги
"СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ"
Слюни дьявола. Пер. В.Правосудова ............... 159
Преследователь. Пер. М.Былинкиной............... 178
Секретное оружие. Пер. А. Ткаченко ............... 240
Из книг
"ВСЕ ОГНИ - ОГОНЬ" и "ПОСЛЕДНИЙ РАУНД"
Все огни -- огонь. Пер. В.Правосудова ............. 271
Сиеста вдвоем. Пер. Э. Брагинской ................ 285
Надо быть в самом деле идиотом, чтобы. Пер.
М.Петрова.............................. 299
С чувством законной гордости. Пер. Т.Шишовой ..... 304
Из книги
"ВОСЬМИГРАННИК"
Плачущая Лилиана. Пер. А.Борисовой ............. 313
Шаги по следам. Пер. М.Былинкиной .............. 323
Рукопись, найденная в кармане. Пер. М.Былинкиной . . . 345
Здесь, но где, как. Пер. Т.Шишовой ............... 359
Местечко под названием Киндберг. Пер. Т.Шишовой . . 369
Фазы Северо. Пер. А.Борисовой .................. 382
Шея черного котенка. Пер. А. Ткаченко............. 393
Из книги
"ТОТ, КТО БРОДИТ ВОКРУГ".
Перемена освещения. Пер. Т.Шишовой............. 411
Дуновение пассатов. Пер. А.Борисовой ............. 422
Лежащие рядом. Пер. Т.Шишовой................. 432
Во имя Боби. Пер. Т.Шишовой................... 443
Лодка, или Еще одно путешествие в Венецию. Пер. А. Борисовой
............................. 452
Собрание в кроваво-красных тонах. Пер. А.Борисовой . 492
Закатный час Мантекильи. Пер. Э. Брагинской ....... 501
Из книги
"МЫ ТАК ЛЮБИМ ГЛЕНДУ"
Пространственное чутье кошек. Пер. В.Андреева ..... 517
Мы так любим Гленду. Пер. В.Андреева ........... 521
Записи в блокноте. Пер. А.Борисовой.............. 529
Танго возвращения. Пер. А. Борисовой ............. 545
Клон. Пер. А.Борисовой ........................ 560
Граффити. Пер. А. Борисовой..................... 578
Истории, которые я сочиняю. Пер. А. Борисовой...... 583
Из книги
"ВНЕ ВРЕМЕНИ"
Письмо В бутылке. Пер. В.Андреева............... 597
Вне времени. Пер. А. Борисовой .................. 603
Кошмары. Пер. Т.Шишовой .....................620
Рассказ из дневниковых записей. Пер. А.Борисовой ... 631
Из книги
"ИСТОРИИ ХРОНОПОВ И ФАМОВ"
КНИГА ИНСТРУКЦИЙ
Вступление. Пер. М.Петрова .................667
Инструкция, как правильно плакать. Пер. А. Косе . 669
Инструкция, как правильно петь. Пер. А. Косе .... 669
Инструкция с описанием различных страхов. Пер. В. Андреева
...........................670
Инструкция, как правильно подниматься по лестнице. Пер. А.Косс
......................671
Вступление к инструкции о том, как правильно заводить часы. Пер. А.Косс
..................672
Инструкция, как правильно заводить часы. Пер. А.Косс
..............................673
РЕДКИЕ ЗАНЯТИЯ
Этикет и предпочтения. Пер. М.Петрова ........ 673
Почта и телеграф. Пер. А.Косс................ 675
Утрата и обретение волоса. Пер. В.Андреева...... 676
Тетушкины затруднения. Пер. А.Косс .......... 678
Тетушка истолкована (или наоборот). Пер. А. Косе 680
МАТЕРИАЛ ДЛЯ ВАЯНИЯ
Кабинетная работа. Пер. А.Косс............... 681
Чудесные занятия. Пер. Ю.Шашкова............ 683
"Вход с велосипедом воспрещен". Пер. М.Былинкиной
.........................684
Поведение зеркал на острове Пасхи. Пер. А.Андреева
...........................685
Возможности абстрагирования. Пер. М.Былинкиной . 686
День ежедневной газеты. Пер. А.Андреева........688
Преставление светопреставления. Пер. Т.Шишовой . 688
Без головы. Пер. В.Андреева..................690
Набросок сновидения. Пер. А. Сыщикова .........692
Как дела, Лопес? Пер. Ю.Шашкова.............693
Землеописания. Пер. А.Андреева...............694
Прогресс и регресс. Пер. А.Косс...............695
Правдивая история. Пер. А. Косс ..............695
Сюжет для гобелена. Пер. А. Косс .............696
Несвойственное креслу свойство. Пер. В. Андреева . 696
Провал в памяти. Пер. Ю.Шашкова ............697
Памятка для поэмы. Пер. В.Андреева ...........698
Расплющивание капель. Пер. А. Косс ...........699
Басня без морали. Пер. М.Петрова.............700
ПЬЕСЫ
Цари. Пер. М.Былинкиной.....................705
Прощай, Робинзон! Пер. Э.Брагинской ............725
Примечания. Виктор Андреев.....................745
Краткий словарь аргентинизмов, встречающихся в произведениях
Кортасара...........787
ПРОСТРАНСТВЕННОЕ ЧУТЬЕ ВРЕМЕНИ
-- А ты кого больше любишь: Маркеса или Борхеса?
-- Кортасара!
Из уличного разговора
Первая книга Хулио Кортасара в нашей стране -- сборник рассказов
"Другое небо" -- появилась три десятилетия назад: в 1971 году. Она пришла к
нам на гребне успеха "Ста лет одиночества". Этот роман колумбийца Гарсиа
Маркеса, опубликованный в 1967 году (у нас -- в 1970-м), вызвал во всем мире
настоящий бум латиноамериканской прозы. Тогда в нашей стране все чаще -- в
журналах, сборниках, отдельными книгами -- стали публиковаться произведения
кубинца Алехо Карпентьера и гватемальца Мигеля Анхела Астуриаса, мексиканца
Хуана Рульфо и перуанца Марио Варгаса Льосы, уругвайца Хуана Карлоса Онетти
и венесуэльца Мигеля Отеро Сильвы...
Но в длинном ряду имен латиноамериканских прозаиков имя аргентинца
Хулио Кортасара отнюдь не затерялось -- оно в этом ряду стало одним из
первых.
И в ряду, и вне ряда Кортасар был ни на кого не похож.
Проза Кортасара очаровала читателей сразу же -- и не разочаровала в
дальнейшем. Он пришел к нам со своими темами, со своей культурой, со своим
видением мира. Используя неологизм (а Кортасар любил придумывать
неологизмы), рискну сказать: он был "чудожник слова".
Конечно, сейчас, когда русскому читателю известен практически весь
Кортасар, можно заметить некоторый схематизм, "заданность" его ранних
рассказов -- скажем, таких, как "Автобус". Но тогда, в начале 70-х, тот же
"Автобус" или "Захваченный дом" благодаря своей недосказанности, ощущению
неведомой, но реальной угрозы оставляли сильнейшее впечатление.
В рассказах Кортасара была творческая свобода. В одной фразе он мог
соединить голоса разных персонажей. Он по-своему обращался со временем и
пространством. Творил по своим законам. Чувствовалось:
никто не стоит у него над душой, не тычет перстом указующим; более
того: ему самому доставляет удовольствие писать. Читатель мог легко
представить себе, как Кортасар сидит за рабочим столом и улыбается в --
реальные или вымышленные -- усы...
В начале 70-х в Ленинграде -- в транспорте, на работе, в гостях --
можно было нередко услышать: "А вы читали Кортасара, его "Другое небо"? Не
правда ли, гениально? А что вы думаете о нем?"
Возможно, и Кортасар иной раз думал о том, что есть на свете такой
город -- "Петра творенье". А как литературный миф -- творенье сотен поэтов и
прозаиков.
Для Кортасара наш город был прежде всего Петербургом Достоевского.
Игрок
Преследуй меня неотступно, меня -- во мне...
Тогда завоюю царство свое, тогда появлюсь на свет...
И я прошу о том, о чем не просит никто: вонзи иглы до самых ногтей.
Сорви с меня это лицо; заставь выкрикнуть имя подлинное мое.
Х. Кортасар. "3аклинаю"
От своей любви к Достоевскому Кортасар не отрекался никогда.
В своих интервью он охотно говорил о влиянии на него русского
романиста. Эпиграфом к своему первому опубликованному роману -- "Выигрыши"
-- Кортасар поставил слова из "Идиота". Ряд эпизодов в кор-тасаровских
произведениях (например, в его главном романе -- "Игра в классики") словно
навеян чтением Достоевского. Но о прямом заимствовании говорить, конечно,
нельзя. Дело в том, что произведения и Достоевского, и Кортасара принадлежат
к жанру менигтея, где самым естественным образом соединяются трагическое и
смешное, возвышенное и низкое, реальное и фантастическое. В некотором
параллелизме образов и ситуаций у
Достоевского и у Кортасара сказалась (если воспользоваться фразой
Михаила Бахтина) "объективная память жанра". Кортасар, возможно, не читал
книгу Бахтина "Проблемы поэтики Достоевского", но как литератор он
безошибочно угадал в русском романисте "своего" [1].
1 Более подробно о проблеме "Достовский и Кортасар" см. в книге И.
Тертерян "Человек мифотворящий. О литературе Испании, Португалии и Латинской
Америки" (М., 1988. С. 435--439). Здесь я напомню только, что один из
романов Достоевского называется "Игрок".
Гротеск, парадокс, карнавализация, характерные для мениппеи, отразились
и на отношении Кортасара к слову. В старые мехи он должен был влить новое --
и именно свое -- вино...
Для любого литератора главная проблема -- поиски своего собственного,
нового слова. О языковых экспериментах Кортасара литературоведы стали
говорить уже давно. Но аргентинскому прозаику в поисках собственного языка
-- во всяком случае, в выборе верного направления для этих поисков -- было
на что ориентироваться. Язык, годный для литературного эксперимента, был у
него "под боком". Это -- лунфардо, буэнос-айресский жаргон. Хулио Кортасар,
истинный портеньо (коренной житель Буэнос-Айреса), хорошо изучил законы
этого языка, представляющего собой "взрывчатую смесь", мешанину из различных
языков, в основе которой испанский. Но не только знание лунфардо -- владение
латынью, французским, итальянским, английским, немецким помогало
аргентинскому писателю находить необычное в привычной испанской речи, острее
вслушиваться в ее звучание, по-детски удивляться каждому слову. И в конце
концов создать свой собственный вариант испанского языка.
В кортасаровском рассказе "Лукас -- его дискуссии с единомышленниками"
(из книги "Некто Лукас") герой говорит:
...Закадычные враги --
язык и выдумка! От их борьбы
рождается на свет литература, --
диалектическая встреча Музы
с Писцом, неизреченного -- со словом.
(Перевод Л. Грушко)
В контексте рассказа данная тирада звучит иронически. Но к этим словам
можно отнестись и вполне серьезно. И тогда они прозвучат для нас как кредо
Кортасара в его работе над словом.
Для творца в слове не должно быть лжи. Он, как Адам, явился в мир дать
имена всему, что его окружает. И всему, что только может вообразить.
Проза Кортасара парадоксальна и ассоциативна, точна и неуловима, легка
и мускулиста, поэтична и образна. "Словесное кружево" -- поразительно. Так
же, как поразительно и единство, и разнообразие кортасаровских сюжетов.
Краткое предисловие к сборнику избранных рассказов Кортасара, своего
ученика, Борхес закончил так: "Стиль кажется небрежным, но каждое слово
взвешено. Передать сюжет кортасаровской новеллы невозможно: в каждой из них
свои слова стоят на своем месте. Пробуя их пересказать, убеждаешься, что
упустил главное" [1].
А сам Кортасар любил вспоминать совет уругвайского новеллиста Орасио
Кироги: "Пиши так, словно твой рассказ интересен только небольшому числу
твоих героев, один из которых -- ты сам". Может быть, секрет читательского
успеха, каким рассказы Кортасара неизменно пользуются, и в том, что он
всегда -- сознательно ли, интуитивно -- следовал этому совету? Ведь, в конце
концов, кто же, будучи, конечно, в здравом рассудке, станет на самого себя
нагонять скуку?!
Одно из главных, ключевых, "знаковых" слов кортасаровского творчества
-- слово игра.
В беседе с уругвайским журналистом Энрике Гонсалесом Бермехой Кортасар
говорил: "Литература всегда была для меня сферой игровой деятельности... Мне
она (литература) кажется самой серьезной игрой. Если бы мы расположили
различные виды игры, от самых невинных до самых хитро придуманных, по шкале
оценок, то, думаю, литературу, музыку и вообще искусство пришлось бы
поставить на самую отчаянную, головокружительную (в хорошем смысле слова)
высоту" [2].
1 Кортасар X. Рассказы ("Личная библиотека Борхеса"). СПб., 1999. С.
5-6.
2 Здесь и далее цитаты из кортасаровских интервью даются по книге:
Кортасар X. Преследователь. СПб., 1993. С. 3--16.
Создавая свои книги, Кортасар играет с удовольствием, вдохновенно и
легко. Но всегда это -- "игра всерьез". ("Я играю, когда пишу. Но играю
серьезно, как играл ребенком... В моем случае речь идет о продолжающемся и
поныне детстве, о многом, что остается во мне от ребенка, и это нечто такое,
от чего я не могу и не хочу отказываться".)
Играет сам автор -- со словами, с сюжетом, с жанрами, с ситуациями, со
временем и пространством (у Кортасара, если перефразировать название одного
из его рассказов, было пространственное чутье времени). Играют и его герои
-- подчас беззлобно, радостно (любимые автором хронопы, "некто Лукас" или
герои раннего романа "Дивертисмент"), но чаще жестоко, беспощадно к себе и к
другим (здесь не составляют исключения и дети).
Одно из своих программных произведений Кортасар назвал на редкость
удачно -- "Преследователь". Он сам постоянно был преследователем (а также,
разумеется, и преследуемым, коль скоро познал "искушение словом" и никогда
не был удовлетворен достигнутым). Преследователями были и его герои -- чаще
всего преследователями цели, которую невозможно достичь, но стремление к
которой позволяет им подниматься "на самую отчаянную, головокружительную
высоту" искусства.
Игровое начало привело (и не могло не привести) Кортасара к важной -- и
серьезнейшей -- теме: "Культура и современная жизнь, взаимоотношения
художника и общества, художник и создаваемый им мир".
Мир искусства бесконечен и неисчерпаем. Даже простой список рассказов
Кортасара, целиком посвященных литературе, музыке, живописи, кино, займет
немало строк. Иногда -- не без лукавства -- автор приглашает читателя на
свою "творческую кухню" ("Слюни дьявола", "Лодка, или Еще одно возвращение в
Венецию", "Клон", "Бутылка в море", "Рассказ из дневниковых записей"). Как
заправский фокусник, он словно бы открывает читателю тайны своего искусства
("читатель -- мой сообщник"), но в том-то и фокус, что тайна так и остается
тайной. А автор наблюдает за нами, за нашей реакцией и посмеивается себе в
усы -- реальные или вымышленные... Ну а получится рассказ или нет -- зависит
только от воображения творца, от его опыта и мастерства, от умения подчинить
себе материал.
Мир искусства разнообразен. И столь же разнообразны кортасаровские
новеллы об искусстве. Здесь и реалистический рассказ "безо всякого
изобретательства" ("Преследователь"), и притча ("Бесконечность сада"), и
гротеск ("Менады", "Мы так любим Гленду"), и серьезно-ироническая
"литературная игра" ("Шаги по следам"), и фантастический рассказ ("Письмо в
Париж одной сеньорите", "Далекая", "Врата неба", "Кикладский идол",
"Инструкции для Джона Хауэлла").
Другое небо
Я выдумал тебя -- я существую; орлица, с берега, из тьмы слежу я, как
гордо ты паришь, мое созданье, и тень твоя -- сверкание огня; из-под небес я
слышу заклинанье, которым ты воссоздаешь меня.
Х. Кортасар. "Двойной вымысел"
Казалось бы, определить, что такое фантастика, это так просто!
Но попробуйте-ка провести границу между "реалистическим" произведением
и "фантастическим", отделить "правдивое отражение действительности" от
"вымысла", яви от сна! Сплошь и рядом фантастика погружена в обыденное, или
надо сказать иначе: обыденность погружена в фантастическое?..
Почти полтора столетия назад Достоевский (реалист? фантаст?) размышлял
о "фантастических" рассказах Эдгара По: "Он почти всегда берет самую
исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное
внешнее или психологическое положение, и с какою поражающею верностию
рассказывает он о состоянии души этого человека!" [1].
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1979. Т 19. С. 88.
Эти слова процитировал в своей книге "Проблемы поэтики Достоевского" М.
Бахтин и, определяя главную особенность творчества великого русского
романиста, переадресовал их самому Достоевскому. Но будет ли большим грехом,
если переадресовать их и аргентинцу Хулио Кортасару (любившему и
Достоевского, и Эдгара По)? Ведь и его главная задача: рассказать "с
поражающею верностию о состоянии души человека" -- в какое бы
"исключительное внешнее или психологическое положение" он ни поставил своих
героев.
Как понимал "фантастическое" сам Кортасар?
В уже цитировавшейся беседе с Гонсалесом Бермехой он дает такое
определение: "...Фантастическое -- это нечто совсем простое. Оно вторгается
в нашу повседневную жизнь... Это нечто соврешенно исключительное, но в своих
проявлениях оно не обязательно должно отличаться от окружающего нас мира.
Фантастическое может случиться таким образом, что вокруг нас ничего не
изменится с виду. Для меня фантастическое -- это всего лишь указание на то,
что где-то вне аристотелевских единств и трезвости нашего рационального
мышления существует слаженно действующий механизм, который не поддается
логическому осмыслению, но иногда, врываясь в нашу жизнь, дает себя
почувствовать... Это в обычной ситуации причина вызывает следствие, и если
создать аналогичные условия, то, исходя из этой же причины, можно добиться
того же самого следствия... Но фантастическое происшествие бывает лишь раз,
ибо оно соответствует лишь одному циклу "причина--следствие", который
ускользает от логики и сознания. Тем не менее его можно ощутить, но не
рационально, а интуитивно".
Писатель стремится в своем творчестве -- и своим творчеством -- уйти от
размеренной, скучной, логически выверенной повседневности в мир вымысла, где
все существует лишь единожды. Постичь глубинную суть жизни. Увидеть "другое
небо". И может быть, чем скучнее реальность, тем ярче солнце этого другого
неба, тем необычнее игра воображения.
В данном случае вымысел близок к сновидению. (Сам Кортасар признавался:
"Большая часть моих рассказов родилась из моих снов и ночных кошмаров и
записана сразу по пробуждении".)
Сны "поселились" в литературе с давних пор и поныне "чувствуют себя" в
ней преотлично. Сейчас, пожалуй, и не понять: то ли сны породили литературу,
то ли литература -- сны...
Русскому читателю вспоминается, наверное, прежде всего гениальный,
тройной "Сон" Лермонтова. Есть сатирический "Сон Попова" А.К.Толстого и --
бывший настоящим кошмаром для многих школьников моего поколения --
"Четвертый сон Веры Павловны". Сны есть у Пушкина, у Гоголя, у Льва
Толстого, у Достоевского.
Но у Кортасара был предшественник гораздо более близкий, чем
Достоевский, -- Хорхе Луис Борхес. Сон в творчестве Борхеса -- и прозаика, и
поэта, и эссеиста -- играет исключительно важную роль. Но сны у Борхеса (да
простят меня те, кто ставит его превыше всех) -- это скорее комментарии к
философским и культурологическим размышлениям, чем литературные
произведения. Сны у Кортасара -- это прежде всего литература. Это хитроумно
построенный сюжет (например, "Истории, которые я сочиняю"). Его сны будят
воображение. Они, конечно, "придуманы", но они не менее, а, пожалуй, даже
более реальны, чем подлинная реальность.
Литературовед-испанист Всеволод Багно писал: "В основе фантастики Хулио
Кортасара лежит двоящаяся реальность, хорошо нам знакомая по первому роману
нового времени -- "Дон Кихоту" Сервантеса... Впрочем, не забудем и о разнице
между двоящейся реальностью романа Сервантеса и новеллистики Кортасара.
Между реальностью Дон Кихота и его окружения была граница. Кортасара прежде
всего и неизменно влекла тема прорыва, растворения, перетекания, феномен
пограничных ситуаций, возможность преодоления границы" [1].
1 Кортасар X. Аксолотль. М., 2000. С. 342-343.
Ряд рассказов аргентинского писателя строится на "провалах во времени"
("Ночью, лицом кверху", "Секретное оружие", "Другое небо", "Все огни --
огонь"). Может быть, "время" -- это (как бы поученее выразиться?!) основная
доминанта творчества Хулио Кортасара. В детстве, видимо, его мучил вопрос:
почему время течет только из прошлого в будущее? Если вспомнить -- у нас у
всех было так, только потом, с годами, этот "детский" вопрос исчез среди
"взрослых" проблем... Став взрослым (взрослым ребенком), Кортасар решил
изменить ход времени в своей вселенной.
Какое время реально и какое вымышлено -- для автора? Какое реально,
какое вымышлено -- для его героев? Как взаимодействуют эти времена?
Вероятно, каждый из кортасаровских героев (из тех, кто, как и автор, наделен
пространственным чутьем времени) ответил бы на эти вопросы по-своему.
А среди кортасаровских героев были не только люди. "Если произвести
своеобразный статистический подсчет животных среди образов, созданных мной,
то число это окажется огромным. Начать хоть с того, что первый мой сборник
рассказов называется "Бестиарий". Нередко у меня люди представлены в виде
животных или показаны "с точки зрения" животных... Моя территория
фантастического действительно кишмя кишит животными. Я думаю, что это имеет
какое-то отношение к области бессознательного, потому что у меня встречаются
юн-гианские архетипы. Тема быка, тема льва... Меня в животном мире
завораживает -- особенно на низшей его ступени, скажем, в царстве насекомых,
-- то, что там я сталкиваюсь с чем-то, что живет своей жизнью, но со мной не
имеет никакой связи... И до сих пор не разгадана загадка улья, тайна
муравейника, которые сами по себе тоже представляют социальную структуру, но
такую, которой не знакомо понятие истории... Это значит, что животные
развиваются вне времени -- ведь история-то помещена во временной контекст --
и до бесконечности повторяют одни и те же движения. А зачем, почему?"
Снова -- "детские" вопросы Кортасара.
Все разнообразные миры могло объединить -- конечно, кроме Бога --
искусство. То искусство, где царит "роковая свобода" -- свобода творца.
И, пожалуй, наиболее интересно сплетены реальность и вымысел в
"буэнос-айресских рассказах" Кортасара ("Оркестр", "После завтрака", "Здесь,
но где, как", "Фазы Северо", "Во второй раз", "Записи в блокноте", "Танго
возвращения"). Город, из которого он уехал в 51-м и который остался в
"памяти сердца", что,
как известно, "сильней рассудка памяти печальной", описан реалистически
и точно до мельчайших подробностей (столь милых сердцу автора) -- и в то же
время фантастически [1].
1 Замечу попутно: в русской литературе аргентинская столица (во всяком
случае, описанная весьма подробно) впервые появилась именно в фантастическом
произведении. Я имею в виду роман Александра Беляева "Человек-амфибия"-
(1928).
Задача Кортасара состояла именно в том, чтобы создать не схему, а
художественное произведение. Это важно для любого писателя. Для автора,
создающего фантастическое произведение, -- важно вдвойне.
Писать так, чтобы читатель поверил в реальность "вымысла", -- это один
из краеугольных камней эстетической программы творцов "нового
латиноамериканского романа". Победил ты или нет, может решить только самый
беспристрастный и неподкупный судья -- время. Если оказался победителем --
вымысел становится реальностью (для творца -- единственной реальностью).
А Кортасар, по всей видимости -- если учитывать, что для читателей его
вымышленный мир существует как реальный уже добрых полстолетия, -- оказался
победителем. (Бывают и совсем уж фантастические случаи -- это когда
произведение и его герои начинают жить своей собственной жизнью. Так,
например, в литературе и философии испаноязычных стран стало своеобразной
традицией считать Дон Кихота более реальным, чем Сервантес. Но для этого
надо быть гением из гениев!)
Серьезность проблем, которые Кортасар ставит в своих книгах, не
исключает иронии. Юмор, сатира, пародия, улыбка обнаруживают себя во многих
кортасаровских рассказах, только их "дозировка" повсюду различна.
В аллегорических сказках "Жизнь хронопов и фамов" смех звучит "в полный
голос". Автор смеется даже над своими любимыми героями -- хронопами: "эти
зеленые и влажные фитюльки". А ведь хронопы -- мечтатели, фантазеры, не
желающие признать реальность быта как единственную реальность бытия. Они --
"исключение из ряда условностей" и не могут (не способны?) принять
"установленный порядок жизни".
А само слово, придуманное аргентинским писателем, оказалось
жизнеспособным -- оно пошло бродить по всему свету. И сам Кортасар с
удовольствием, хотя и с иронией, не раз называл себя "хронопом".
Слово, словно блудный сын, ушло от автора, но снова вернулось под отчий
кров...
Жизнь хронопа Хулио Кортасара
И еще жив во мне предутренний сои, еще жив, не забывается, ведь это
действительно -- я, но вскоре я исчезну, меня заменят: рабочий день, и кофе,
и имя мое, и известия, приходящие из внешнего извне.
X. Кортасар. "Возвращение к себе"
В какой-то мере и саму жизнь Кортасара можно назвать фантастической.
Начать надо с того, что он -- "аргентинец из аргентинцев" -- родился не
в Аргентине.
Его отец работал в аргентинском торговом представительстве в
бельгийской столице. Здесь 26 августа 1914 года и родился будущий писатель
-- в уже занятом немцами Брюсселе (шла Первая мировая война). Вскоре семья
вернулась на родину и поселилась в пригороде Буэнос-Айреса, в доме, "где
было полно кошек, собак, черепах и сорок". Читал Кортасар жадно, с упоением.
И с таким же упоением стал сочинять сам. В одном из интервью он вспоминал:
"Я начал писать в девять лет -- тогда, когда влюблялся: и в свою
учительницу, и в одноклассниц; любовь-то и диктовала мне страстные сонеты...
Еще ребенком я открыл для себя Эдгара По и свое восхищение им выразил,
написав стихотворение, которое назвал, ну конечно же, "Ворон". Я и потом
продолжал писать, но не торопился с публикациями..."
30--40-е годы для Кортасара -- это время напряженной творческой работы.
"Я писал рассказы и только рассказы и был беспощаден к себе, так как за
образец взял произведения Хорхе Луиса Борхеса, его необычайную краткость".
Наконец, написав новеллу "Захваченный дом", автор понял, что "таких
рассказов на испанском языке еще не было", и, набравшись мужества, отнес его
Борхесу в журнал "Анналы Буэнос-Айреса", где он и был напечатан. Случилось
это в 1946 году.
Но свой первый сборник рассказов Хулио Кортасар опубликовал только пять
лет спустя. А вскоре уехал в Париж -- в 40-е годы, когда президентом
Аргентины был Хуан Доминго Перон, Кортасар принимал участие в
антиперонистском движении ("Улицы перонистского Буэнос-Айреса вычеркивали
меня из жизни...").
Во французской столице Кортасар поступил на службу в ЮНЕСКО -- работал
синхронным переводчиком. И продолжал непрерывно писать. Службой своей он,
видимо, тяготился, но она давала верный заработок. Писатель смог "обойти"
едва ли не весь земной шар (только, кажется, в нашей стране не побывал),
поэтому так обширна "географическая карта" его рассказов. А главные
"населенные пункты" на этой карте -- Буэнос-Айрес и Париж.
За свою жизнь Кортасар издал десять сборников рассказов -- "Бестиарий"
(1951), "Конец игры" (1956), "Секретное оружие" (1959), "Истории хронопов и
фамов" (1962), "Все огни -- огонь" (1966), "Восьмигранник" (1974), "Тот, кто
бродит вокруг" (1977), "Некто Лукас" (1979), "Мы так любим Гленду" (1980),
"Вне времени" (1982), пьесу "Цари" (1949), четыре романа -- "Выигрыши"
(1960), "Игра в классики" (1963), "62. Модель для сборки" (1968), "Книга
Мануэля" (1973), стихотворный сборник "Эпомы и мэопы" (1971) [1],
книги-коллажи -- "Вокруг дня на восьмидесяти мирах" (1966), "Последний
раунд" (1969), сборники публицистики и эссе.
1 Отмечу: еще в 1938 году Кортасар -- под псевдонимом Хулио Денис --
выпустил небольшой сборник сонетов "Присутствие".
Уже посмертно вышли написанные еще в 40-е годы романы "Дивертисмент" и
"Экзамен", сборник рассказов "Другой берег", публицистические книги
"Никарагуа, беспощадно-нежный край" и "Аргентина: культура за колючей
проволокой", стихотворный сборник "Только сумерки", пьесы "До Пеуахо --
ничего" и "Прощай, Робинзон!", литературоведческая работа "Образ Джона
Китса". Целое собрание сочинений! И к тому же речь не идет о творческих
неудачах...
Более половины жизни Кортасар прожил в Европе, и ему было горько
слышать упреки в том, что он, мол, не знает современной Аргентины, а посему
-- не должен называться аргентинским писателем. А в последние годы своей
жизни, когда страной правили военные, Кортасар был даже лишен аргентинского
гражданства.
Но несмотря ни на что, вопреки всему он всегда ощущал себя писателем
именно аргентинским. "Словно Орфей, я столько раз оглядывался назад и
расплачивался за это, я и поныне расплачиваюсь; и все смотрю и смотреть буду
на тебя: Эвридика-Аргентина..."
Снова дам слово самому Хулио Кортасару. В 1967 году в открытом письме
кубинскому поэту Роберто Фернандесу Ретамару он написал о себе: "Не кажется
ли странным тот факт, что аргентинец, чьи интересы всецело были обращены в
молодости к Европе -- и до такой степени, что он сжег за собой все мосты и
перебрался во Францию, -- там, спустя десятилетие, внезапно понял, что он --
истинный латиноамериканец? Этот парадокс влечет за собой и еще более
серьезный вопрос: не было ли это необходимо -- овладеть отдаленной, но более
глобальной перспективой, открывающейся из Старого Света, чтобы потом
открывать истинные корни латиноамериканизма, не теряя при этом из виду
глобальное понимание человека и истории? Я все-таки продолжаю верить, что
если бы я остался в Аргентине, то пришел бы к своей писательской зрелости
иным путем -- может быть, более гладким и приятным для историков литературы,
-- но, безусловно, то была бы литература, обладающая меньшим задором,
меньшим "даром провокации" и, в конечном счете, менее близкая по духу тем из
читателей, кто берет в руки мои книги, чтобы найти там отзвуки жизненно
важных проблем".
Кортасар умел видеть остро и далеко. Умел находить точные слова для
объяснения себя и мира. Но, чтобы его слово услышал мир, он должен был
оставаться наедине с самим собой. А Париж, видимо, -- не самое плохое на
свете место для одиночества и вдохновения.
В вышедшем посмертно сборнике Кортасара "Только сумерки" есть
стихотворение "Осенние итоги":
Без ложной скромности: то, что осталось,
было создано в одиночестве и отвоевано у тьмы.
А в одном из последних своих интервью, незадолго до смерти (писатель
умер 12 февраля 1984 года), он признался: "Я рад, что написал такой роман,
как "Игра в классики", и рассказы -- их около восьмидесяти". Но Кортасар
слукавил: рассказов он написал куда больше, чем восемьдесят. Просто отнюдь
не все из них считал своей творческой удачей -- до самой смерти Хулио
Кортасару, признанному одним из крупнейших писателей мировой литературы XX
века, не изменило "пространственное чутье времени". В данном случае --
критическое отношение к самому себе...
Виктор Андреев
Из книги
БЕСТИАРИИ
Дом нравился нам. Он был и просторен, и стар (а это встретишь не часто
теперь, когда старые дома разбирают выгоды ради), но главное -- он хранил
память о наших предках, о дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и о
нашем детстве.
Мы с Ирене привыкли жить одни, и это было глупо, конечно, -- ведь места
в нашем доме хватило бы на восьмерых. Вставали мы в семь, прибирали, а часам
к одиннадцати я уходил к плите, оставляя на сестру последние две-три
комнаты. Ровно в полдень мы завтракали, и больше у нас дел не было, разве
что помыть тарелки. Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме и о
том, как мы сами, без помощи, хорошо его ведем. Иногда нам казалось, что
из-за дома мы остались одинокими. Ирене отказала без всякого повода двум
женихам, а моя Мария Эстер умерла до помолвки. Мы приближались к сорока и
верили, каждый про себя, что тихим, простым содружеством брата и сестры
должен завершиться род, поселившийся в этом доме. Когда-нибудь, думалось
нам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют домом, разрушат его, чтоб
использовать камни и землю, -- а может, мы сами его прикончим, пока не
поздно.
Ирене отроду не побеспокоила ни одного человека. После утренней уборки
она садилась на тахту и до ночи вязала у себя в спальне. Не знаю, зачем она
столько вязала. Мне кажется, женщины вяжут, чтоб ничего не делать под этим
предлогом. Женщины -- но не Ирене; она вязала все нужные вещи, что-то
зимнее, носки для меня, кофты -- для себя самой. Если ей что-нибудь не
нравилось, она распускала
только что связанный свитер, и я любил смотреть, как шерсть в корзине
сохраняет часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр за шерстью;
сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось менять ни
клубочка. Пользуясь этими вылазками, я заходил в библиотеку и спрашивал --
всегда безуспешно, -- нет ли чего нового из Франции. С 1939 года ничего
стоящего к нам в Аргентину не приходило.
Но я хотел поговорить о доме, о доме и о сестре, потому что сам я ничем
не интересен. Не знаю, что было бы с Ирене без вязания. Можно перечитывать
книги, но перевязать пуловер -- это уже происшествие. Как-то я нашел в
нижнем ящике комода, где хранились зимние вещи, массу белых, зеленых,
сиреневых косынок, пересыпанных нафталином и сложенных стопками, как в
лавке. Я так и не решился спросить, зачем их столько. В деньгах мы не
нуждались, они каждый месяц приходили из деревни, и состояние наше росло.
По-видимому, сестре просто нравилось вязание, и вязала она удивительно -- я
мог часами глядеть на ее руки, подобные серебряным ежам, на проворное
мелькание спиц и шевеление клубков на полу, в корзинках. Красивое было
зрелище.
Никогда не забуду расположения комнат. Столовая, зал с гобеленами,
библиотека и три большие спальни были в другой части дома, и окна их
выходили на Родригес-Пенья; туда вел коридор, отделенный от нас дубовой
дверью, а тут у нас была кухня, ванная, наши комнаты и гостиная, из которой
можно было попасть и к нам, и в коридор, и -- через маленький тамбур -- в
украшенную майоликой переднюю. Войдешь в эту переднюю, откроешь дверь и
попадешь в холл, а уж оттуда -- и к себе, и, если пойдешь коридором, в
дальнюю часть дома, отделенную от нас другой дверью, дубовой. Если же перед
этой дверью свернешь направо, в узкий проходик, попадешь на кухню и в
ванную. Когда дубовая дверь стояла открытой, видно было, что дом очень
велик;
когда ее закрывали, казалось, что вы -- в нынешней тесной квартирке. Мы
с Ирене жили здесь, до двери, и туда ходили только убирать -- прямо диву
даешься, как липнет к мебели пыль! Буэнос-Айрес -- город чистый, но
благодарить за это надо горожан. Воздух полон пыли -- земля сухая, и стоит
подуть ветру, она садится на мрамор консолей и узорную ткань скатертей.
Никак с ней не сладишь, она повсюду; смахнешь метелочкой -- а она снова
окутает и кресла, и рояль.
Я всегда буду помнить это, потому что все было очень просто. Ирене
вязала у себя, пробило восемь, и мне захотелось выпить мате. Я дошел по
коридору до приоткрытой двери и, сворачивая к кухне, услышал шум в
библиотеке или в столовой. Шум был глухой, неясный, словно там шла беседа
или падали кресла на ковер. И тут же или чуть позже зашумело в той, другой
части коридора. Я поскорей толкнул дверь, захлопнул, припер собой. К
счастью, ключ был с этой стороны; а еще для верности я задвинул засов.
Потом я пошел в кухню, сварил мате, принес сестре и сказал:
-- Пришлось дверь закрыть. Те комнаты заняли. Она опустила вязанье и
подняла на меня серьезный усталый взор.
-- Ты уверен? Я кивнул.
-- Что ж, -- сказала она, вновь принимаясь за работу, -- будем жить
тут.
Я осторожно потягивал мате. Ирене чуть замешкалась, прежде чем взяться
за вязанье. Помню, вязала она серый жилет; он мне очень нравился.
Первые дни было трудно -- за дверью осталось много любимых вещей. Мои
французские книги стояли в библиотеке. Сестре недоставало салфеток и теплых
домашних туфель. Я скучал по можжевеловой трубке, а сестра, быть может,
хотела достать бутылку старого вина. Мы то и дело задвигали какой-нибудь
ящик и, не доискавшись еще одной нужной вещи, говорили, грустно
переглядываясь:
-- Нет, не здесь.
Правда, кое-что мы выгадали. Легче стало убирать: теперь, вставши
поздно, в десятом часу, мы управлялись к одиннадцати. Ирене ходила со мной
на кухню. Мы подумали и решили, что, пока я стряпаю полдник, она будет
готовить на ужин что-нибудь холодное. Всегда ведь лень под вечер выползать к
плите! А теперь мы просто ставили закуски на Иренин столик.
У сестры, к большой радости, оставалось больше времени на работу. Я
радовался чуть меньше, из-за книг; но, чтоб не расстраиваться, стал
приводить в порядок отцовскую коллекцию марок и кое-как убивал время. Мы
жили хорошо, оба не скучали. Сидели мы больше у сестры, там было уютней, и
она говорила иногда:
-- Смотри, какая петля! Прямо трилистник.
А я показывал ей бумажный квадратик, и она любовалась заморскою маркой.
Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали от мыслей. Можно жить и без них.
Писать было бы не о чем, если б не конец. Как-то вечером, перед сном,
мне захотелось пить, и я сказал, что пойду попить на кухню. Переступая
порог, я услышал шум то ли в кухне, то ли в ванной (коридорчик шел вбок, и
различить было трудно). Сестра -- она вязала -- заметила, что я остановился,
и вышла ко мне. Мы стали слушать вместе. Шумело, без сомнения, не за дверью,
а тут -- в коридоре, в кухне или в ванной.
Мы не глядели друг на друга. Я схватил сестру за руку и, не
оглядываясь, потащил к передней. Глухие звуки за нашей спиной становились
все громче. Я захлопнул дверь. В передней было тихо.
-- И эту часть захватили, -- сказала сестра. Шерсть волочилась по полу,
уходила под дверь.
Увидев, что клубки там, за дверью, Ирене равнодушно выронила вязанье.
-- Ты ничего не унесла? -- глупо спросил я.
-- Ничего.
Мы ушли в чем стояли. Я вспомнил, что у меня в шкафу пятнадцать тысяч
песо. Но брать их было поздно.
Часы были тут, на руке, и я увидел, что уже одиннадцать. Я обнял сестру
(кажется, она плакала), и мы вышли из дома. Мне стало грустно; я запер
покрепче дверь и бросил ключ в водосток. Вряд ли, подумал я, какому-нибудь
бедняге вздумается воровать в такой час; да и дом ведь занят.
ДНЕВНИК ЕВЫ КОРОЛЫ
12 января
Вчера это случилось вновь, я так устала от тяжелых браслетов и
лицемерия, от розового шампанского и физиономии Ренато Виньеса... О, как мне
надоел этот косноязычный тюлень-губошлеп; наверное, так же выглядел на
портрете Дориан Грей перед самым своим концом... Когда я ложилась спать, во
рту оставался привкус шоколадных конфет с мятной начинкой, в ушах -- отзвуки
"Буги-вуги на Красной отмели", а перед глазами маячил образ зевающей,
посеревшей мамы (она всегда такой возвращается из гостей -- пепельно-серая,
сонная, этакая огромная рыбина, совсем не похожая на себя настоящую).
Нора говорит, что может заснуть полураздетой, при свете и шуме, под
неумолчную болтовню сестры. Вот счастливые, а я гашу свет и снимаю с рук
светлячки колец, раздеваюсь под крики и мельтешение прошедшего дня, хочу
заснуть -- и чувствую себя жутким звучащим колоколом, бурной волной, цепью,
которой наш пес Рекс грохочет всю ночь напролет в кустах бирючины. Now I lay
me down to sleep... [1] Чтобы заснуть, мне приходится читать стихи или
подбирать слова: сперва с буквой "а", потом -- с "а" и "е", с пятью
гласными, с четырьмя.... с двумя гласными и одной согласной (оса, эра), с
тремя согласными и одной гласной (трон, мост)... Потом -- снова стихи: "Луна
в кружевах туберозы спустилась к цыгану в кузницу; мальчишечка смотрит,
смотрит... смотрит -- не налюбуется..." И -- снова слова, теперь с тремя
гласными и тремя согласными: кабала, лагуна, досада; Арахна, молния, рабыня.
1 Теперь я ложусь спать (англ.).
Так я изощряюсь часами... четыре гласных, три гласных и две
согласных... потом перехожу к палиндромам. Сперва попроще: дом мод; кит на
море романтик. Затем придумываю самые сложные и красивые: я не мил -- и не
женили меня; Аргентина манит негра; а роза упала на лапу Азора... А то,
бывает, сочиняю прелестные анаграммы: Сальвадор Дали, Авида Долларс; Ева
Корола -- королева, а... Последняя анаграмма невыразимо прекрасна, ведь она
как бы открывает дорогу, ничем не кончается. Потому что Ева -- королева,
а...
Нет, это жуть! Жуть именно потому, что открывает дорогу той, которая не
королева и которую я снова возненавидела вчерашней ночью. Она тоже Ева
Корола, но не королева из анаграммы, а кто угодно: нищенка из Будапешта,
шлюха из публичного дома в Жужуе, служанка из Кетцальтенанго. Она живет в
какой-то тьмутаракани и не имеет ничего общего с королевой. Но она все равно
Ева Корола, и потому вчера вечером это случилось вновь, я вновь
почувствовала ее присутствие, и меня захлестнула ненависть.
20 января
Порой я знаю, что ей холодно, что она страдает, что ее бьют. В такие
минуты я ненавижу ее лютой ненавистью, ненавижу руки, швыряющие ее на землю,
ненавижу ее саму... ее -- в особенности, потому что ее бьют, потому что она
-- это я, а ее бьют. Когда я сплю, или занимаюсь раскройкой платья, или
помогаю маме принимать гостей: наливаю чай сеньоре Регулес или
сыну Ривасов, -- мне бывает полегче. Я немного отвлекаюсь, ведь мысли о
ней очень личные, они обуревают меня, когда я остаюсь наедине сама с собой,
а на людях я чувствую, что она хозяйка своей судьбы, далекая и одинокая, но
все же хозяйка. Пусть ей плохо и холодно; я ведь тут тоже терплю и, наверно,
немножко ей этим помогаю. Это как готовить повязки для солдата, который еще
не ранен... приятно чувствовать, что ты заранее облегчаешь чьи-то мучения.
Пусть мучится! Я целую сеньору Регулес, предлагаю чай сыну Ривасов и
замыкаюсь в себе, мобилизуя силы для внутреннего сопротивления. Я мысленно
говорю: "Вот я иду сейчас по обледенелому мосту, и снег набивается в мои
дырявые башмаки". Нет, я, конечно, ничего не чувствую. Я просто знаю, что
это так, что сейчас (а может, и не совсем сейчас), когда сын Ривасов берет
из моих рук чашку и кривит в любезной улыбке свой похотливый рот, я иду по
мосту. Да, среди людей, которые понятия не имеют о происходящем, мне легче
бывает это вытерпеть, я не впадаю в такое отчаяние. Вчера вечером Нора
опешила. "Что с тобой происходит?" -- спросила она. А происходило-то не со
мной, а с той -- со мной далекой. Должно быть, с ней стряслось что-то
ужасное: может, ее избили, а может, она заболела... Нора как раз собиралась
спеть романс Форе, а я сидела за роялем и смотрела на Луиса Марию, который
со счастливым видом облокотился о крышку рояля, красиво обрамлявшую его
лицо... довольный, он глядел на меня преданным собачьим взглядом в надежде
услышать арпеджио, и мы с ним были так близко и так любили друг друга. В
подобные минуты, когда я узнаю о ней что-нибудь новое, а сама танцую с
Луисом Марией, целуюсь с ним или просто стою рядом, мне бывает еще хуже.
Ведь меня, далекую, никто не любит. Это нелюбимая моя часть, и у меня,
естественно, душа разрывается, когда меня бьют или снег забивается в мои
дырявые башмаки, а Луис Мария танцует со мной, и его рука, лежащая у меня на
талии, ползет вверх, словно ртуть на градуснике знойным полднем... во рту у
меня
привкус апельсинов или побегов бамбука, а ее бьют, и она не может дать
сдачи, и тогда приходится говорить Луису Марии, что мне нехорошо, что во
всем виновата повышенная влажность, влажность и снег, которого я не ощущаю,
но который все равно забивается в мои дырявые башмаки.
25 января
Ну вот, пришла Нора и устроила мне сцену. "Все, дорогуша, больше я тебя
не буду просить аккомпанировать. Ты меня выставила на посмешище". Почему на
посмешище? Я аккомпанировала, как могла; помнится, голос ее звучал как-то
издалека. Votre ame est un paysage choisi... [1] Но я глядела на свои
пальцы, сновавшие по клавишам, и мне казалось, они играли нормально, честно
аккомпанировали Норе. Луис Мария тоже уставился на мои руки; бедняжка,
наверное, не отваживался заглянуть мне в лицо. Вероятно, я становлюсь такой
странной.
1 "Твоя душа -- та избранная даль..." (фр.)
Несчастная Норита, пусть ей аккомпанирует кто-то другой. (Мне с каждым
разом становится все сложнее, теперь я узнаю, что происходит там, вдали,
только тогда, когда передо мной брезжит возможность счастья или когда я уже
бываю счастлива; когда Нора поет романсы Форе, я переношусь туда, вдаль, и
меня захлестывает ненависть.)
Ночью
А порой я чувствую нежность, внезапную, необходимую, как воздух,
нежность к той, что не королева и бродит там, вдалеке. Мне хотелось бы
послать ей телеграмму, посылку, хотелось бы знать, что у ее детишек все в
порядке или что у нее нет детей -- вообще-то я думаю, что у меня там детей
нет, -- и ей нужно, чтобы ее утешили, пожалели, угостили конфеткой. Вчера
вечером я уснула, сочиняя текст телеграммы, мысленно договариваясь о
встрече. "Буду четверг тчк жди мосту". Где? На каком мосту? Это какая-то
навязчивая идея, такая же навязчивая, как Будапешт... это ж надо: верить в
нищенку из Будапешта, города мостов и талого снега! Я распрямилась, как
пружина, на постели и чуть не взвыла, мне так хотелось броситься к маме,
разбудить ее, укусить, чтобы она проснулась. А все из-за моих мыслей. Мне
пока трудно это выговорить... Ведь все из-за того, что я подумала: если
захочу, хоть сейчас поеду в Будапешт. Или в Жужуй, или в Кетцальтенанго. (Я
отыскала эти названия на предыдущих страницах.) Хотя они не подходят, это
все равно как жизнь в Трес-Арройосе, Кобе или на Флориде, дом четыреста.
Нет, остается только Будапешт, потому что там холодно, там меня бьют и
издеваются надо мной. Там (мне приснилось, это всего лишь сон, но как он
цепляется за явь, как ему хочется стать явью!) есть человек по имени Род --
или Эрод, или Родо, -- и он меня бьет, а я его люблю, хотя вообще-то нет, я
не знаю, люблю ли я его, но позволяю себя бить, и это повторяется изо дня в
день, а раз так, значит, я наверняка люблю его, разве может быть иначе?
Позднее
Все ложь. Род мне приснился; а может, я придумала его, взяв какой-то
поблекший образ из сновидений, первый, какой пришел мне на ум. Нет никакого
Рода, хотя меня действительно мучают, но я не знаю, кто мой мучитель:
мужчина, мегера-мать или одиночество.
Поехать на поиски себя. Сказать Луису Марии: "Давай поженимся, и ты
отвезешь меня в Будапешт, на мост, где идет снег и кто-то стоит". А вдруг
я... (Ведь в моих фантазиях есть один скрытый плюс: в глубине души я в них
не желаю верить. А вдруг я действительно?..) Да, действительно, вдруг я
сошла с ума?.. Просто сошла с ума, взяла -- и сошла?.. Ничего себе будет у
нас медовый месяц!
28 января
Мне пришла в голову любопытная мысль. Вот уже три дня, как у меня нет
весточки от далекой. Может, ее перестали бить, а может, она смогла раздобыть
пальтишко. Послать бы ей телеграмму, чулки... Мне пришла в голову
любопытная мысль. Допустим, я приезжаю в этот ужасный город вечером,
зеленоватым, водянистым вечером -- таких вечеров не бывает, если только их
не придумать. В той стороне, где Добрина Стана, на проспекте Скорда, кони,
ощетинившиеся сосульками и застывшие полицейские, дымящиеся караваи хлеба и
пряди ветра, обрамляющие лица окон. Пройтись по Добрине неспешным туристским
шагом, засунув карту города в карман голубого костюма (несмотря на мороз,
оставить пальто в отеле "Бурглос"), дойти до площади, упирающейся в реку,
почти нависающей над рекой, над которой разносится грохот льдин и баркасов и
кружится одинокий зимородок, наверное, его там называют "збуная цено" или
как-нибудь еще хлеще.
А за площадью, вероятно, начинается мост. Я представила его себе и не
захотела двинуться дальше. В тот вечер Эльза Пьяджо де Тарелли выступала в
"Одеоне", я нехотя оделась, подозревая, что потом меня будет обуревать
бессонница. Ох уж эти мне ночные мысли!.. Как бы не потеряться... Мысленно
путешествуя, обычно изобретаешь названия -- мало ли что на ум придет? --
Добрина Стана, збуная цено, Бурглос. А вот названия площади я не знаю... как
будто я действительно приехала в Будапешт и стою в растерянности на площади,
потому что не знаю, как она называется, ведь каждая площадь обязательно
должна как-то называться.
Иду-иду, мама! Не бойся, мы не опоздаем на твоего Баха с Брамсом. Это
такой легкий путь. Ни тебе площадей, ни "бурглосов". Мы -- тут, Эльза Пьяджо
-- там. Как жаль, что меня прервали, ведь я уже была на площади (что,
впрочем, не факт, ведь я все придумала, а это полная ерунда). А за площадью
начинается мост.
Ночью
Начинается и продолжается. Где-то между концом программы и первым
выступлением на бис я открыла для себя название площади и нашла дорогу.
Площадь
называется Владас, мост -- Рыночный. По площади Владас я прошла до
начала моста, шла не торопясь, глазея на дома и витрины, на закутанных детей
и фонтаны со статуями героев в побелевших от снега плащах: Тадеуша Аланко и
Владислава Нероя, любителей токайского вина и цимбалистов. Я смотрела, как
бедная Эльза Пьяджо кланяется, исполнив одну пьесу Шопена и собираясь
приняться за другую, и выходила из партера прямо на площадь, туда, где между
двумя громадными колоннами начинался мост. Однако надо быть осторожней,
думала я, это все равно что начать анаграмму со слова "королева...", а не с
моего имени Ева, или вообразить, что мама сейчас в гостях у Суаресов, а не
рядом со мной. Главное, не впасть в идиотизм: все происходящее -- мое сугубо
личное дело, мне просто так хочется, такова моя королевская воля.
Королевская, потому что Ева Корола... ну, в общем, понятно почему, а вовсе
не из-за чего-то другого, не потому, что той, далекой, холодно или над ней
издеваются. Просто у меня блажь такая, охота мне почудить, выяснить, куда
ведет этот мост и отвезет ли меня Луис Мария в Будапешт, если мы с ним
поженимся и я попрошу его свозить меня в Будапешт. Тогда мне будет гораздо
проще найти этот мост, отправиться на поиски себя и встретиться с собой, как
сейчас, ведь я уже прошла до середины моста под крики и аплодисменты, прошла
под возгласы "Альбениса!" и новые аплодисменты с криками "Полонез!..". Как
будто все это имеет смысл, когда метель толкает меня в спину, а мягкие,
точно махровое полотенце, руки обнимают за талию и увлекают к середке моста.
(Об этом удобней говорить в настоящем времени. Хотя то, что я описываю,
происходило в восемь часов вечера, когда Эльза Пьяджо исполняла на бис то ли
Хулиана Агирре, то ли Карлоса Гуаставино, что-то идиллически-пасторальное.)
Да, лихо я обхожусь со временем, совсем его не уважаю... Помнится, однажды
мне пришла в голову мысль: "Там меня бьют, там снег забивается в мои
башмаки, а я здесь тут же об этом узнаю. Хотя, постойте... с чего я взяла,
что тут же? Вполне вероятно, все эти известия доходят сюда с опозданием
либо, наоборот, опережают события. Что если ее начнут избивать только через
четырнадцать лет? А может, на кладбище Святой Урсулы от далекой остались
лишь крест да цифры, обозначающие дату смерти..." И мне вдруг показалось,
что это так мило, так реально... Идиотка! Чуть было не поверила в
существование параллельных времен. Нет, если она там взойдет на мост, я тут
же это почувствую. Помнится, я еще задержалась, чтобы поглядеть на реку,
напоминавшую расслоившийся майонез; волны, яростно грохоча, хлестали по
быкам моста. (Так, во всяком случае, мне представлялось.) Мне хотелось
выглянуть за парапет и чуть не оглохнуть от грохота льдин, раскалывавшихся
внизу! Мне хотелось там задержаться: отчасти из-за красоты открывавшегося
вида, отчасти от страха, пронизывавшего меня изнутри... а может, от холода,
ведь пошел снег, а я забыла пальто в отеле... М-да, я, конечно, не зазнайка,
нос ни перед кем не задираю, но с какой другой девушкой происходит
что-нибудь подобное? Это ж надо: сидя в "Одеоне", вдруг очутиться в Венгрии!
Да от такого у кого угодно мурашки по коже забегают, хоть тут, хоть за
тридевять земель.
Но мама уже дергала меня за рукав -- партер почти опустел. Ладно,
больше продолжать не буду, не хочется вспоминать, о чем я потом подумала.
Да-да, не стоит вспоминать, а то будет плохо. Но вообще-то... вообще-то мне
пришла в голову любопытная мысль.
30 января
Бедный Луис Мария! Какая все-таки глупость -- жениться на мне! Ему даже
невдомек, что за бремя он на себя накладывает. "Или подкладывает", --
иронизирует Нора, изображающая эмансипированную интеллектуалку.
31 января
Мы поедем! Он так охотно согласился, что я чуть не вскрикнула. Мне
стало страшно, показалось, что он чересчур легко включился в игру. А ведь он
ничегошеньки не знает, он пешка при королеве... пешка, которая, сама того не
подозревая, делает решающий ход... Пешечка Луис Мария, а рядом королева...
Королева, а...
7 февраля
Хочу исцелиться! Не хочу писать, что мне в конце концов пришло в голову
тогда на концерте. Вчера вечером я вновь ощутила ее мученья. Да-да, меня там
опять избивали. Я не хочу отгораживаться от правды, но сколько можно
твердить одно и то же?! Эх, если бы я могла ограничиться констатацией фактов
-- для развлечения или чтобы выплеснуть эмоции... Но все обстоит гораздо
хуже: мне хочется перечитывать написанное, чтобы постичь суть, расшифровать
тайный смысл слов, положенных на бумагу после этих бессонных ночей. Как
тогда, когда я вообразила площадь, вздыбленную реку, грохот волн, а потом...
Но нет, я не буду писать, что было потом. Я никогда об этом не напишу!
Поехать туда и убедиться, затянувшееся девичество, только и всего, ведь
я до двадцати шести лет дожила без мужчины. Но теперь у меня будет мой
щеночек, мой глупыш, я перестану думать и начну жить, начну жить, и все
будет хорошо.
И все-таки, раз уж я решила покончить с дневником, ведь надо выбирать
одно из двух: либо замуж выходить, либо дневник вести, вместе не получается,
-- так вот, пусть напоследок здесь запечатлят радость ожидания и ожидание
радости... Мы поедем туда, но все будет не так, как мне представилось на
концерте. (Напишу это, и пора завершать писанину, пора для моего же блага!)
Я встречу ее на мосту, и мы посмотрим друг другу в глаза. В тот вечер, на
концерте, у меня в ушах стоял грохот льдин, раскалывающихся внизу... И
королева прервет эту зловещую связь, покончит с возмутительной тихой
узурпацией. Далекая покорится мне, если я -- это я, и перейдет ко мне на
освещенную половину, где все гораздо красивей и устойчивей; достаточно будет
только подойти к ней и положить руку ей на плечо.
Ева Корола де Араос с мужем приехали в Будапешт 6 апреля и поселились в
гостинице "Риц". Было это за два месяца до их развода. На следующий день,
ближе к вечеру, Ева вышла полюбоваться на город и на ледоход. Ей нравилось
бродить одной -- она была проворной и любопытной, а потому раз двадцать
меняла направление, словно что-то искала, но не особенно старалась найти
дорогу, а полагалась на волю случая, резко переходя от одной витрины к
другой, с одной стороны улицы на противоположную.
Она дошла до моста, добралась до его середины -- теперь Ева
продвигалась с трудом, ей мешал снег и цепкий, колючий ветер, поднимавшийся
снизу, с Дуная. Юбка прилипала к ногам (Ева слишком легко оделась), и
внезапно ее охватило жгучее желание повернуть назад, возвратиться в знакомый
город. В центре пустынного моста ее поджидала оборванка с черными, прямыми
волосами. Было что-то застывшее и жадное в ее корявом лице, в скрещеньи рук,
которые начали медленно выпрямляться навстречу Еве. Ева встала рядом,
повторяя жесты и мизансцены, которые уже знала назубок, как после
генеральной репетиции. Бесстрашно, наконец-то освободившись -- Ева подумала
об этом с каким-то диким ликованием и дрожью, -- она подошла и тоже
протянула руки, протянула бездумно, а женщина прижалась к ее груди, и они
обнялись крепко и молча, а ледяное месиво реки колотилось об устои моста.
Они так крепко обнимались, что замочек сумочки врезался Еве в грудь, но
боль была не сильной, вполне переносимой. Женщина, которую она заключила в
объятия, оказалась страшно худой, но она была настоящей, и душа Евы
полнилась счастьем; так бывает, когда слушаешь гимн, отпускаешь на волю
голубей, наслаждаешься журчаньем реки. Ева закрыла глаза, полностью
растворяясь в далекой, отгораживаясь от внешнего мира, от сумеречного света;
она вдруг ощутила безмерную усталость, но была уверена в победе, хотя и не
радовалась тому, что наконец-то ее одержала.
Ей показалось, что одна из них тихо плачет. Вероятно, она, ведь щеки у
нее намокли, а скула болела, как от удара. Шея тоже вдруг заболела, а вслед
за ней заболели и плечи, ссутулившиеся от непреходящей усталости. Открыв
глаза (должно быть, она уже закричала), Ева увидела, что они с далекой
разъединились. Тут она действительно закричала. Закричала от холода, от
того, что снег забивался ей в дырявые башмаки, а к площади по мосту шла Ева
Корола, ослепительно прекрасная в сером английском костюме; ветер слегка
растрепал ее волосы, она шла, не оборачиваясь, и уходила все дальше и
дальше.
-- Если не трудно, захватите мне на обратном пути "Домашний очаг", --
попросила сеньора Роберта и расположилась в кресле, дабы провести в нем
время сиесты. Клара разложила лекарства на круглом столике, обвела
испытующим взглядом комнату. Вроде бы ничего не забыла: малышка Матильда --
под надежным присмотром сеньоры Роберты, няня получила все необходимые
указания. Теперь можно и уходить. Обычно по субботам, вечером, в половину
шестого, она встречалась с подругой Анной поболтать о том о сем за чашечкой
душистого чая с шоколадом под нескончаемый аккомпанемент радио.
В два часа, когда волны служащих уже схлынули, рассыпаясь брызгами и
растворяясь в сумрачных глубинах домов, Вилья-дель-Парке пустела и
становилась ослепительно яркой. На углу Тиногаста и Самудио, где каждый ее
шаг отдавался сочным постукиванием высоких каблучков, Клара блаженно
окунулась в сияющее море ноябрьского солнца, этот бесконечный свет временами
прерывался: то тут, то там чернели островки теней, что отбрасывали кроны
деревьев, высаженные вдоль Агрономии. На авениде Сан-Мартин у Ногойи она
остановилась, ожидая автобус No 168, где-то над ее головой воробьи устроили
потасовку; флорентийская башня Святого Жана-Батиста Мари Вианнея в тот день
показалась красной более чем обычно, особенно на фоне безоблачного, голубого
неба, такого бездонного и высокого, что захватывало дух и подкрадывалось
головокружение. Мимо прошел дон Луис, часовщик, поздоровался, бросил
оценивающий взгляд на ее точеную фигурку, изящные туфельки, белый воротничок
кремовой кофточки. На опустевшей улице появился, неспешно приближаясь, сто
шестьдесят восьмой, перед Кларой лениво, с недовольным ворчанием открылась
дверь, открылась только лишь для нее одной -- единственной пассажирки,
стоящей на остановке в этот дневной час.
Она очень долго рылась в кармашке сумочки, набитой всякой всячиной,
оттягивала мгновение расплаты. Кондуктор ждал, скроив весьма недружелюбную
мину, этакий пузан на полусогнутых, кривых ножках, главный распорядитель,
судья в поле, лоцман, хранитель тормоза и виражей. Дважды Клара произнесла:
"Один за пятнадцать", -- дважды, прежде чем он наконец взглянул на нее,
несколько удивленно. Потом протянул ей розовый билетик. Кларе припомнился
детский стишок, кажется этот: "Оторви билет, кондуктор, белый, красный,
голубой, а пока считаешь деньги, детям песенку пропой". Улыбнулась про себя,
прошла в салон, отыскивая свободное сиденье, обнаружила его около двери с
табличкой "Аварийный выход" и наконец устроилась с явным удовольствием,
которое на мгновение всякий раз охватывает обладателя места у окна. Клара
заметила, что кондуктор все еще неотрывно следит за ней.
На углу авениды Сан-Мартин, перед самым поворотом, водитель обернулся,
бросил на нее взгляд, хотя это было не просто, поскольку сидела она
далековато да и водительское кресло, в котором он утопал, было весьма
глубокое. Шофер -- худощавый блондин, настолько худощавый, что казалось,
будто на светлое его лицо пала и застыла маска голода, он время от времени
перебрасывался парой слов с кондуктором, оба разглядывали Клару и
перемигивались; автобус, судорожно вздрогнув, помчался по Чорроарин.
"Настоящие придурки!" -- немного раздраженно подумала Клара, мысль эта
вползала медленно, фраза получилась протяжной, тягучей. Подумала и принялась
перебирать внутренности кармашка; теребила билетик, украдкой поглядывала на
даму с огромным букетом гвоздик, которая устроилась напротив. А та, в свою
очередь, из глубины букета поглядывала на нее глазами, полными нежности, с
какою обычно коровы смотрят на живую изгородь. Клара вытащила зеркальце,
молча уткнулась в него, придирчиво исследуя свои губы и брови. Ее охватило
неосознанное, гнетущее чувство, всем телом, затылком она ощутила: нечто,
наглое и оскорбительно дерзкое, творится у нее за спиной; и также дерзко, с
вызовом, в каком-то бешеном исступлении, резко обернулась. Клара наткнулась
на колючий взгляд. Позади нее, всего лишь в паре сантиметров, почти касаясь
ее затылка, сидел старик с дряблой, морщинистой шеей и букетом маргариток,
стойкий аромат которых вызывал тошноту. В глубине автобуса, водрузившись на
зеленые длинные скамьи, ехали прочие пассажиры, все они, не отрывая глаз,
придирчиво таращились на Клару, укоризненно, будто осуждали ее, подмечая в
ней абсолютно все, каждую мелочь. Признаться, переносить их тяжелые взгляды
Кларе приходилось все труднее, с каждым мгновением это требовало все
большего напряжения. И вовсе не из-за того, что ее буравил десяток глаз, и
не из-за буйно цветущей зелени, которую везли с собой пассажиры, просто она
надеялась: все разрешится быстро, тихо и спокойно, как если бы, предположим,
она испачкала нос в саже (чего на самом деле не случилось), люди посмотрели
бы и про себя усмехнулись. Так ведь нет, эти вязкие, тягучие взгляды все так
же холодно следили за ней, и сами цветы, казалось, тоже сотнями глаз
ощупывали ее с ног до головы. Напряжение росло: она едва сдерживалась,
только бы не рассмеяться.
И оттого как-то вдруг смутилась, осела, расслабилась и принялась
разглядывать изувеченное сиденье напротив, внимательно рассматривать
табличку с инструкцией над аварийным выходом: "Потянуть ручку на себя,
открыть дверь вовнутрь". Клара старательно перебирала буквы, но буквы в
слова не складывались. Так она окончательно успокоилась, получила передышку,
отвоевав себе некую зону безопасности, где ей никто бы не смог помешать
думать о своем. А пассажиры внимательно осматривали вновь вошедших; тот, кто
ехал в Чакариту, вез с собой букет цветов, почти все в автобусе держали по
букету. Проехали мимо больницы Альвеар, за окном со стороны Клары раскинулся
громадный пустырь, на дальнем конце которого начиналась Эстрелья -- квартал
грязных луж, желтых кобыл с обрывками веревок на шеях и гривах. Кларе стоило
немалых усилий оторвать взгляд от этой картины, унылый вид которой да блики
тяжелых солнечных лучей радости никакой не внушали. Время от времени она
отваживалась мельком оглядеть салон. Розовые каллы и розы, чуть поодаль
безобразные гладиолусы, будто жеваные и грязные, цвета вялого розового
шиповника с синеватыми прожилками. Сеньор на третьем сиденье (то посмотрит
на нее, то отвернется, вот опять посмотрел, снова отвернулся) сжимал букет
почти черных гвоздик, цветы сливались в однообразную бесформенную массу,
бугристую и морщинистую, как шкура. Парочка востроносеньких девчушек,
которые уселись на одно из боковых сидений, как и все прочие, везли
цветочки, правда букетики у
них были не такие пышные, как у остальных, скорее дешевые, цветы для
бедных: хризантемы, георгины; но самих-то девчушек назвать бедными язык бы
не повернулся. Одеты они были модно, богато, явно не из магазина готового
платья: жилетки, плиссированные юбки, белые чулки, на три четверти
скрывающие ножки. Сидели, надменно поглядывая в сторону Клары, а той в ответ
вдруг захотелось отбрить этих двух нахальных, сопливых девчонок, но, увы,
слишком много зрителей: две пары зорких наглых глазенок, да еще водитель, да
сеньор с гвоздиками, и те, что сзади, испепеляющие ее затылок взглядом,
старик с дряблой шеей тоже рядом, парни на сиденье поодаль. Патерналь --
билеты от Куэнки уже не действительны.
Никто не вышел. Какой-то мужчина проворно вскочил в автобус и
остановился напротив кондуктора, который, все так же неспешно, поджидал его
в центре салона, внимательно следил за его руками. Мужчина протянул двадцать
сентаво правой, а левой оглаживал обшлага пиджака. Выдержал паузу, все
тщательно взвесил и уверенно сказал: "Один за пятнадцать". Клара все
слышала: молодой человек тоже, как и она, взял за пятнадцать. Кондуктор не
пошевелился; вместо того чтобы оторвать билет, продолжал тупо глазеть на
пассажира, и тот, в конце концов потеряв терпение, с досады махнул рукой и
повторил: "Я же сказал вам: один за пятнадцать!" Взял билет, в ожидании
сдачи окинул взглядом салон в поисках свободного места, выбрал и с легкостью
проскользнул на пустое сиденье подле сеньора с гвоздиками. Кондуктор вручил
сдачу, бросил на пассажира взгляд сверху вниз, будто изучая его темечко,
мужчина оставил это без внимания, молча посвятив себя созерцанию черных
гвоздик. Сеньор тоже внимательно изучал свои цветы, изредка поднимал глаза,
быстро всматриваясь в попутчика, и когда их взгляды на мгновение
встречались, сеньор отворачивался; в их взглядах не было и тени вызова, они
просто смотрели по сторонам. Клару по-прежнему раздражали эти две сопливые
девчонки напротив, они все так же глазели на нее и подолгу -- на нового
пассажира. Потом сто шестьдесят восьмой проехал вдоль Чакариты, чиркая о
полуразрушенную стену бортом, тогда все, кто был в автобусе, принялись
разглядывать по очереди то Клару, то мужчину, правда первой внимания
доставалось меньше, поскольку мужчина их интересовал поболее, но люди,
словно полагая эту пару чем-то целым и неделимым, объединяли их в
один-единый экспонат. Ну и кретины же эти пассажиры! Все -- сопливые
девчонки, по правде говоря, не такие уж и маленькие, -- все они со своими
идиотскими цветами и все, кто расселись впереди, все они источали
бесцеремонность и грубость. Кларе хотелось защитить мужчину, нового
пассажира, она прониклась к нему какой-то смутной, безотчетной нежностью,
как к брату. Она будто говорила ему: "И вы, и я, мы оба взяли билет за
пятнадцать". Словно в этом было нечто такое, что связывало их. Представляла,
что, касаясь его руки, шепчет: "Не обращайте внимания на всякую ерунду, они
просто невежи, затерялись тут в своих цветах, как бараны на лугу". Ей
хотелось, чтобы он подсел к ней, но молодой человек -- а он действительно
был молод, хотя и держал себя как-то особенно и степенно, серьезно и строго
-- устроился на первом попавшемся свободном месте поблизости от входа.
Довольно странным жестом, не то смущенным, не то беззаботным, Клара
попыталась обратить внимание кондуктора, обеих девчонок, сеньоры с
гладиолусами на себя, и это ей удалось; следом и сеньор с красными розами
обернулся, посмотрел на Клару, глаза его были пусты и невыразительны, взгляд
-- мутным, влажным и невесомым, как кусок пемзы. Клара глядела в упор, не
отворачиваясь, ощущая себя пустым местом; ей словно бы предложили выйти (но
тут, на этой улице, вовсе незачем, просто так, с пустыми руками, без
цветов). Она увидела, как молодой человек стал беспокойно оглядываться по
сторонам и назад, наконец удивленно уставился на четверку пассажиров,
сидевших сзади, на старика с дряблой шеей и букетом маргариток. Их глаза
ощупывали Клару, ее лицо, на долю секунды задержавшись на ее губах,
соскальзывали и останавливались на подбородке. Затем юноша проследил взгляды
сидевших впереди кондуктора и обеих девчонок, сеньоры с гладиолусами. Он
будто пытался остудить пыл этих горящих глаз. Минутой раньше Клара оставила
свои беспомощные жесты. "Бедняжка, у него же в руках ничего нет", --
промелькнула абсурдная мысль в ее голове, и она не на шутку забеспокоилась о
юноше. Выглядел он немного беззащитным, со всех сторон на него устремлялись
жгучие, испепеляющие взоры, но глаза его были полны решимости пламя это
сдержать.
Сто шестьдесят восьмой, не притормаживая, прошел два крутых поворота,
прежде чем вырулил на площадь у перистиля кладбища. Девчонки вышли и
зашагали по бульвару, а потом заняли свое место у ворот на выходе; следом
расположились маргаритки, гладиолусы, каллы. За ними -- разнородная масса,
пестрая смесь всех прочих цветов, их аромат долетал до Клары, спокойной и
уставшей, которая из окошка наблюдала за пассажирами, покидающими автобус,
наблюдала с таким видом, будто и не было вовсе никакой поездки и молчаливых
укоров. Над ней проплыли черные гвоздики, это мужчина задержался перед
выходом, дабы прежде вызволить из автобуса цветы, согнулся чуть не пополам,
скорчившись на свободном месте против Клары.
Миловидный, утонченный и открытый, юноша, наверное, служащий аптеки или
продавец в книжном магазине, а может, инженер-конструктор. Автобус
остановился мягко, без рывка, дверь открылась с недовольным ворчанием.
Молодой человек обождал, пока пассажиры выйдут из салона, а потом решил
приглядеть себе другое место, по своему вкусу. Клара терпеливо ожидала,
когда же гладиолусы и розы, вняв ее молчаливому требованию, наконец выйдут.
Вот и дверь открылась, и все столпились в проходе, а они все смотрят и
смотрят то на нее, то на юношу, смотрят и не выходят, смотрят на них сквозь
цветы, поверх своих букетов, и букеты колышутся, будто от ветра, ветра,
который поднимается от самой земли, теребит корни, колеблет стебля,
отдаваясь колыханием цветов. Вышли каллы, красные гвоздики, чуть позади
мужчина с охапкой букетов, обе девчонки, старик с маргаритками. Наконец-то
они остались одни, вдвоем, сто шестьдесят восьмой по мановению волшебной
палочки вдруг уменьшился, стал неярким и уютным. Клара подумала: было бы
просто чудесно, точнее, это было просто необходимо, чтобы юноша сел рядом,
хотя он может выбрать любое место в пустом салоне. Он сел рядом, и оба
опустили глаза, рассматривая свои руки. Так они и сидели, а руки -- всего
лишь руки и ничего более.
-- Чакарита! -- проревел кондуктор.
Клара и юноша на его требование ответили очень просто: "У нас билет за
пятнадцать". Оба подумали так, и этого им было достаточно.
Дверь все еще оставалась открытой. Кондуктор подошел к ним.
-- Чакарита! -- повторил он немного возбужденно.
Юноша даже не глянул на него, но Клара его пожалела.
-- Я еду до Ретиро, -- сказала она и показала билет. Оторви билет,
кондуктор, белый, красный, голубой... Водитель приподнялся в кресле и
посмотрел на них, кондуктор в нерешительности вернулся на свое место и
махнул рукой. Задняя дверь, заворчав, закрылась, в переднюю тоже никто не
вошел. Сто шестьдесят восьмой сорвался с места, набирая скорость, бешено
раскачивался из стороны в сторону, пустого его так подбрасывало на ухабах по
дороге, что временами Кларе казалось, будто внутренности ее наливаются
свинцовой тяжестью. Кондуктор сел рядом с водителем, вцепившись в
хромированный поручень и не упуская из виду парочку, те тоже следили за ним,
так они и смотрели друг на друга
до самого поворота при въезде на Доррего. Клара почувствовала, как
юноша положил ее ладонь на свою, осторожно, чтобы не было заметно ни
водителю, ни кондуктору, никому. Его рука, такая нежная, теплая, Клара даже
не попыталась высвободить свою, лишь немного отодвинула ниже по бедру, почти
на колено. Ветер, рожденный скоростью, гулял по пустому автобусу.
-- Столько было людей, -- сказал он тихо, почти шепотом. -- И вдруг все
разом вышли.
-- Они везли цветы на кладбище, -- ответила Клара. -- По субботам в
Чакариту приходит много народа.
-- Да, но...
-- Как сегодня -- редко. Правда. Вы ведь заметили?..
-- Да, -- снова повторил он, не дав ей договорить. -- А мне показалось,
с вами такое -- часто.
-- Вовсе нет. Но сейчас уже никто не сядет. Автобус резко затормозил.
Вот и переезд Сент-раль-Архентино. Покатили дальше, налегке, судорожными
рывками. Автобус вздрагивал, как огромное тело.
-- Я еду в Ретиро, -- сказала она.
-- Я тоже.
Кондуктор, все еще сидевший неподвижно, как скала, что-то раздраженно
говорил водителю. А затем покинул свое место и направился вдоль салона.
Клара и юноша это заметили, каждый из них, помимо собственной воли,
внимательно следил за кондуктором и даже считал каждый его шаг. Клара с
удивлением поняла, что она и кондуктор, оба разглядывают юношу. Юноша весь
напрягся, казалось, он собирается с силами, оттого у него слегка подрагивали
ноги и плечо, на которое Клара опиралась.
Внезапно перед автобусом вырос поезд и с жутким ревом на полном ходу
прогрохотал перед ними, обдав клубами черного едкого дыма. Вероятно, шум,
лязг и скрежет поглотили тираду, которую, должно быть, в эту минуту
произносил водитель. В двух шагах от молодых людей кондуктор застыл,
согнувшись в позе атлета, готовящегося к прыжку, мертвой хваткой вцепился
рукой в свое собственное плечо, при этом заметив, что автобус проскочил
переезд, едва не врезавшись в последний вагон проносившегося мимо состава.
Водитель, стиснув зубы, суетился вокруг своего кресла, к тому времени сто
шестьдесят восьмой уже вынесло на встречную полосу, развернуло, и он
перегородил движение в противоположном направлении.
Юноша устроился поудобнее, тело его, сбросив напряжение, расслабилось.
-- Такого со мной еще никогда не случалось, -- сказал, будто
оправдываясь.
Кларе хотелось плакать. Слезы наворачивались на глаза, вроде бы и
хочется, и как-то глупо. Она ни на миг не усомнилась: все складывалось
просто замечательно. И то, что она ехала именно в этом пустом сто шестьдесят
восьмом, и что встретилась с ним, а что это кому-то не понравилось, так что
с того? Пусть теперь они звонят во все колокола, пусть судачат на каждом
углу. Пусть. Все просто прекрасно. Единственно, что огорчало: они выйдут из
автобуса, его рука отпустит и больше не сожмет ее руку.
-- Мне страшно, -- пролепетала она. -- Надо было хотя бы пару фиалок
приколоть к блузке, что ли.
Он поглядел на нее, окинул взглядом ее блузку, простую, гладкую, безо
всяких рисунков и украшений.
-- Иногда, под настроение, я прикалываю к лацкану букетик жасмина, --
сказал он. -- А сегодня выскочил из дому просто так.
-- Жаль. Ну мы ведь все равно едем в Ретиро.
-- Конечно, едем в Ретиро.
Вот такой диалог, маленький, слабенький. И они его трепетно
поддерживали и берегли.
-- Не могли бы вы немного приоткрыть окно? Здесь просто нечем дышать, я
задыхаюсь.
Он с удивлением посмотрел на нее, потому как казалось, что ее трясет от
холода. Кондуктор болтал о чем-то с водителем, время от времени поглядывал
на пассажиров, все еще следил за ними вполглаза. Автобус между тем, не
задерживаясь после происшествия на переезде, уже свернул к Каннингу и
Санта-Фе.
-- Там окно не открывается, -- заметил кондуктор. -- Вы же видите: это
единственное место в автобусе у аварийного выхода.
-- А-а-а, -- протянула Клара.
-- Мы можем пересесть на другое.
-- Нет-нет, -- воскликнула она и крепче сжала пальцы его руки, едва он
попытался встать. -- Не стоит привлекать внимание.
-- Ну хорошо, тогда давайте откроем другое окно, впереди.
-- Нет, пожалуйста, не надо.
Он подождал немного в надежде, что Клара продолжит разговор, но она
молчала, она просто сидела, такая маленькая и беззащитная на своем местечке
у окошка, сидела, глядя куда-то в сторону, мимо него, дабы не привлекать
даже малейшего внимания кондуктора и водителя, от яростных взглядов которых
их окатывало то ледяной волной, то испепеляющим жаром. Юноша и другую руку
положил на колено Кларе, она положила сверху свою, и оба продолжили тайный
разговор, скрытый от посторонних, разговор сплетенных пальцев и нежно
ласкающих друг друга рук.
-- Иногда так бывает: становишься такой рассеянной, -- робко
пролепетала Клара. -- Думаешь, будто все знаешь, умеешь, вдруг раз -- и все
забываешь.
-- Мы об этом и не догадываемся.
-- Правильно, но между тем так оно и есть. Вот, например, все так
пристально смотрели, особенно те две девчонки, и мне стало так плохо.
-- Да, они были просто несносны, -- выпалил он. -- Вы видели: они будто
сговорились между собой, когда буравили нас глазами?
-- А хризантемы и георгины? -- сказала Клара. -- Они тоже чванились.
-- Все потому, что их хозяева им позволяли это делать, -- добавил юноша
возбужденно. -- Этот старик с птичьим лицом и жеваными гвоздиками, тот, что
сидел рядом со мной. И те, сзади. Вы полагаете, что они?..
-- Все, абсолютно все, -- сказала Клара. -- Только вошла, сразу их
увидела. Я села на углу Ногойи и авениды Сан-Мартин, обернулась и увидела,
что все, все...
-- Ладно, Бог с ними, они уже вышли.
Пуэйрредон, резко затормозили. Смуглый полицейский вышел из
застекленной будки на перекресток и кого-то отчитывал. Водитель проворно
выпорхнул из своего кресла, и хотя кондуктор попытался было схватить его за
рукав, решительно выскочил из автобуса, пошел по дороге, потом вдруг
остановился, робко и внимательно поглядывая то на полицейского, то на
нарушителя, облизывая пересохшие губы.
-- Эй, ну-ка пропусти! -- заорал что было сил кондуктор. Позади
автобуса взревел десяток автомобильных гудков, водитель поспешил вернуться
на свое место. Кондуктор что-то шепнул ему на ухо, беспрестанно оглядываясь
на пассажиров.
-- Если бы вас не было рядом... -- прошептала Клара. -- Если бы вас не
было рядом, они бы меня, наверное, высадили.
-- Но вы ведь едете в Ретиро, -- удивленно сказал он.
-- Да, конечно, у меня там встреча. Не важно, они бы все равно меня
высадили.
-- У меня билет за пятнадцать, -- сказал он. -- До Ретиро.
-- У меня тоже. Беда в том, что если выйдешь, то следующий автобус...
-- Понятно, впрочем, пожалуй, так было бы лучше.
-- Конечно лучше. Особенно если ехать так, как сегодня. Видали таких
работников?
-- Что-то невообразимое. Утомили больше, чем поездка.
Свежий, чистый ветерок гулял по салону автобуса, проехали мимо старого
розария перед Музеем, мимо нового юридического факультета, и сто шестьдесят
восьмой, прибавив газу на Леандро-Алем, помчался как бешеный. Два раза их
останавливала дорожная полиция, водитель порывался выскочить, едва не
набрасываясь на патруль. Во второй раз кондуктор не выдержал, встал перед
ним, заслонив выход, и накинулся на водителя с такими ругательствами, что
можно было подумать, будто водитель хотел наброситься именно на кондуктора.
Кларе хотелось поджать ноги, подтянуть их до самой груди, съежиться, руки
юноши резко освободились от ее рук, он весь напрягся, так что проступили
вены. Клара еще никогда не видела, как мужская рука сжимается в кулак,
завороженно следила она за этим чудесным превращением со смешанным чувством
уверенности и покоя, переходящего почти в ужас. Все это время они не умолкая
говорили о поездках, о заторах у Майской площади, о людской грубости и о
терпении. Наконец умолкли. Разглядывали тянувшуюся за окном стену
железнодорожного вокзала, юноша достал бумажник, с серьезным видом стал
исследовать содержимое, пальцы его слегка подрагивали.
-- Ну вот, -- сказала Клара, выпрямившись. -- Уже приехали.
-- Да. Послушайте, только свернем на Ретиро, сразу встаем и идем к
выходу.
-- Хорошо, когда свернем на площадь.
-- Точно. Остановка там, у Английской башни. Вы выйдете первой.
-- О, это не обязательно.
-- Нет, обязательно. Я буду сзади, за вашей спиной, на всякий случай.
Как только подойдем к двери, я задержусь. Только выходите быстро. Я --
следом за вами.
-- Хорошо, спасибо, -- сказала Клара и с благодарностью посмотрела на
него.
Она перебирала детали плана, уткнувшись взглядом в ноги, то и дело
поглядывала на проход между сиденьями. Сто шестьдесят восьмой накатом въехал
на площадь; стекла задрожали, когда автобус повернул на полном ходу, не
сбавляя скорости, въехал на брусчатку мостовой, при этом задев бордюр. Юноша
одним прыжком вскочил со своего места и оказался около выхода, Клара отстала
на шаг, спустилась на одну ступеньку и встала вплотную к дверям, юноша
развернулся, загородив собой проход, защищая Клару. Та неотрывно следила за
дверью, разглядывала черный резиновый кант и грязные прямоугольные стекла;
она смотрела только на это и не желала оборачиваться, ее трясло от страха.
Кожей она ощущала прерывистое, взволнованное дыхание спутника. Автобус резко
затормозил, дернулся, пассажиры едва удержались на ногах. Двери открылись,
водитель бросился через проход к пассажирам, протянул к ним руку. Клара
первой выпрыгнула из дверей, обернулась, увидела: следом за ней выпрыгнул
юноша; тотчас двери с недовольным ворчанием захлопнулись и прищемили руку
шофера. Из дверей, отороченных резиновым кантом, торчали побелевшие,
скрюченные пальцы. Сквозь окошко Клара заметила, что кондуктор перегнулся
через руль, попытался дотянуться до рычага, открывающего двери.
Юноша взял ее за руку, и они быстро пошли по улице, на которой было
великое множество детей и торговцев мороженым. Шли молча, не глядя друг на
друга и по сторонам, нервная, счастливая дрожь пробегала по телу. Клара
просто шагала, без цели, почти не замечая клумб, уличных музыкантов, порывов
ветерка, который доносил едва уловимый свежий аромат реки, что маячила
где-то впереди. На площади, на другом ее конце, торговал цветочник. Они
остановились у его лотка. Лоток с корзинами, а в них -- букеты, те самые
цветы, о каких они мечтали в автобусе. Один букетик юноша протянул Кларе,
отдал и свой, пока вытаскивал бумажник и расплачивался.
И когда они вновь тронулись в путь (юноша уже не держал Клару за руку),
каждый из них нес свой букетик и оба были счастливы.
И взяв у нее из рук яблоко, я поцеловал ее в губы. Но стоило мне
надкусить плод, как голова у меня закружилась... я свалился, сминая паутину
веток, к ее ногам и увидел мертвенно-белые лица, приветственно глядевшие на
меня из ямы. Данте Габриэль Россетти. "Яма в саду"
Теперь-то это его не должно волновать, но тогда больно резанули обрывки
сплетен, подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, а
также досадливо-недоверчивый жест отца. Затеяла все баба из многоэтажки, до
чего ж она на корову похожа! Медленно так головой мотает и слова
пережевывает, будто жвачку. А аптекарша подхватила: "Вообще-то не верится,
но если правда, то это просто кошмар!" Даже дон Эмилио, обычно такой же
бессловесный, как его карандаш и клеенчатые тетради, -- и тот подал голос. И
хотя совсем уж откровенно судачить о Делии Маньяра окружающие пока
стеснялись -- никто ведь ничего не знал наверняка, -- однако Марио вдруг
взорвался. Домашние ему сразу опостылели, и он предпринял тщетную попытку
взбунтоваться. Любви к близким он никогда не испытывал, с матерью и братьями
его связывали только кровные узы и боязнь одиночества. С соседями Марио
церемонился еще меньше и обложил дона Эмилио матом, как только возобновились
пересуды. Ну а с бабой из многоэтажки перестал здороваться, словно надеясь
ее этим уязвить. По дороге же с работы Марио демонстративно заходил к
Маньяра в гости, принося то конфеты, то книги в подарок девушке, которая
убила двух своих женихов.
Делию я помню смутно, только то, что была она изящной и белокурой,
довольно медлительной (мне тогда исполнилось двенадцать, а в этом возрасте
время да и вообще все на свете грешит нерасторопностью) и носила светлые
платья с пышными юбками. Марио поначалу даже казалось, что у соседей
вызывают ненависть именно наряды Делии и грациозность ее повадок.
-- Ее ненавидят, -- сказал он матушке Селесте, -- за то, что она не
плебейка, как все вы и я в том числе.
И даже глазом не моргнул, когда мать замахнулась на него полотенцем.
После этого с ним порвали отношения: не разговаривали, белье стирали только
из милости, а по воскресеньям отправлялись в Палермо или на пикник, даже не
удосужившись предупредить об этом Марио. А он тогда шел к Делии и кидал в ее
окошко камешки. Иногда она выходила с ним повидаться, а иногда из комнаты
доносился ее смех, довольно злорадный и не очень обнадеживающий.
Потом был бой между Фирпо и Демпси; в обоих домах точили слезы,
клокотали от ярости, а затем впали в меланхолию, в которой было столько
покорности, что запахло колониальным игом. Маньяра переехали на четыре
квартала подальше, что по масштабам Альмагро вовсе не мало; у Делии
сменились соседи, семейства на Виктории и Кастро-Баррос о ней позабыли, а
Марио по-прежнему виделся с ней два раза в неделю, возвращаясь из банка. Уже
наступило лето, и если Делии хотелось прогуляться, то они шли в кондитерскую
на улице Ривадавиа или присаживались отдохнуть на площади Онсе. Марио минуло
девятнадцать, а Делии -- она не праздновала день рождения, потому что пока
соблюдала траур, -- двадцать два.
Маньяра считали, что носить траур по умершему жениху незачем, да и
Марио предпочел бы, чтобы скорбь Делии внешне не проявлялась. Ему тягостно
было видеть вымученную улыбку Делии, когда она примеряла перед зеркалом
шляпу и черный цвет еще ярче оттенял ее белокурые волосы. Она рассеянно
принимала поклонение Марио и родных, разрешала идти с ней рядом по улице,
покупать подарки, позволяла провожать себя в сумерках домой и приходить в
гости по воскресеньям после обеда. А иногда отправлялась без сопровождающих
к своему старому дому, где когда-то за ней ухаживал Эктор. Матушка Селеста
заметила ее одним таким вечером и с подчеркнутым презрением задернула
занавески. За Де-лией ходил по пятам кот, животные всегда ей рабски
подчинялись: то ли любили ее, то ли она имела над ними какую-то особую
власть -- Бог весть, но они к Делии так и льнули. Однажды, правда, Марио
заметил, что когда Делия захотела погладить собаку, та резко отпрыгнула.
Тогда Делия подозвала ее, и собака (дело было на Онсе вечером) покорно и,
наверное, с удовольствием подошла поближе. Мать Делии рассказывала, что в
детстве дочка играла с пауками. Это всех потрясло, даже Марио, который
пауков побаивался. А бабочки садились Делии на голову -- за день,
проведенный в Сан-Исидро, Марио дважды наблюдал это, -- но Делия легонько
взмахивала рукой, отгоняя их. Эктор подарил ей белого кролика, однако тот
вскоре умер, еще раньше самого Эктора. А Эктор утопился ранним воскресным
утром в Пуэрто-Нуэво. Вот тогда-то до Марио и дошли первые сплетни. Смерть
Роло Медичи никого не заинтересовала, ведь люди сплошь и рядом помирают от
сердечной недостаточности. Однако после самоубийства Эктора соседи усмотрели
в этих двух случаях чересчур много совпадений, и в памяти Марио то и дело
всплывало подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, и
досадливо-недоверчивый жест отца. Самое главное -- у обоих женихов был
проломлен череп, ведь Роло свалился с крыльца, выходя от Маньяра, и хотя на
самом деле он был тогда уже мертв, удар головой у ступеньку вызвал
дополнительные кривотолки. Делия не проводила Роло до дверей... странно,
конечно, но все равно она была неподалеку и первая позвала на помощь. А вот
Эктор умер в одиночестве морозно-белой ночью, через пять часов после
своего обычного субботнего визита к Делии.
Я плохо помню Марио, но говорят, они с Делией прекрасно смотрелись
рядом. Она тогда еще носила траур по Эктору (а вот по Роло не захотела --
поди пойми почему!), однако прогуляться с Марио по Альмагро или сходить в
кино не отказывалась. Марио чувствовал, что не допущен по-настоящему ни в
жизнь Делии, ни даже в дом. Он был вечным "гостем", а для нас это слово
имеет четко определенный смысл. Беря Делию под руку, чтобы пересечь улицу
или помочь подняться по лестнице на станции "Медрано", он, бывало, глядел на
свои пальцы, прильнувшие к черному шелку ее платья. Глядел -- и соизмерял
белизну руки с чернотой траура и понимал, что между ними пропасть. Однако
надеялся, что, когда Делия вернет в свой гардероб серые цвета, а по утрам в
воскресенье начнет надевать светлые шляпки, она станет ему ближе.
Но сплетни возникали не на пустом месте. Больше всего Марио удручало
то, что некоторые события действительно можно было истолковать по-разному.
Да, многие в Буэнос-Айресе умирают от сердечного приступа или,
захлебнувшись, идут ко дну. Полным-полно кроликов, которые на глазах
начинают хиреть, а потом подыхают -- кто в доме, кто в патио. Да и собак,
которые любят или, наоборот, терпеть не могут ласку, тоже немало. Скупые
строчки, оставленные Эктором матери, рыдания, раздававшиеся -- их вроде бы
слышала баба из многоэтажки -- на пороге дома Маньяра в ночь смерти Роло
(еще до того, как он упал с крыльца), лицо Делии в первые траурные дни...
Люди так любят копаться в подобных историях, что в конце концов по крохам
воссоздается целостная картина событий, этакий причудливый ковер, на который
с отвращением и ужасом взирал Марио, когда в его комнатенку вползала
бессонница.
"Не сердись, что я умираю, ты не сможешь меня понять, но не сердись,
мама"... Клочок бумаги, вырванный из газеты "Критика" и придавленный камнем
рядом с пиджаком -- пиджак явно был оставлен в качестве опознавательного
знака для первого моряка, который выйдет спозаранку на берег. А ведь Роло
был так счастлив до той ночи... правда, в последние недели он стал немного
странным, вернее, не странным, а рассеянным: сидел, уставившись в пустоту,
словно пытался так что-то разглядеть или расшифровать таинственную надпись,
начертанную в воздухе. Все ребята из кафе "Рубин" были компанейскими. А вот
Роло -- нет, и сердце у него вдруг не выдержало. Роло сторонился людей, вел
себя сдержанно, имел деньги, разъезжал на двухместном "шевроле" и в
последнее время особенно ни с кем не общался. То, о чем говорят под дверью,
обычно разносится на всю округу, и баба из многоэтажки упорно твердила, что
плач Роло напоминал полузадушенный крик: так бывает, когда рот зажимают
руками, и крик получается как бы раздробленным. И почти тут же голова Роло с
размаху ударилась о ступеньку, Делия с воплем кинулась к нему, и в доме
началась уже совершенно бессмысленная кутерьма. Собирая осколки сведений,
Марио пытался подсознательно подыскать другое объяснение случившемуся,
оградить Делию от соседских нападок. Он у нее никогда ни о чем не
допытывался, но безотчетно чего-то ждал. Подчас у него мелькала мысль:
интересно, известно ли Делии, что про нее болтают? Даже ее родители, супруги
Маньяра, вели себя странно: если и упоминали про покойных Роло и Эктора, то
как бы между прочим, словно молодые люди уехали в какое-то путешествие. Ну а
Делия -- та вообще помалкивала, радуясь их благоразумию и безоговорочной
поддержке. Когда же к ним присоединился Марио, Делия получила тройное
прикрытие; они были как бы ее тенью, легкой и неотступной, почти прозрачной
по вторникам и четвергам и более плотной и услужливой по субботам и
понедельникам. Теперь Делия время от времени оживлялась: однажды села за
пианино, в другой раз согласилась поиграть в лудо; к Марио она была теперь
более благосклонна, приглашала в гостиную, усаживала у окна и рассказывала,
что она собирается шить или вышивать. О пирожных и конфетах Делия даже не
заикалась, и Марио это удивляло, но он думал, что она поступает так из
деликатности, не осмеливаясь ему докучать. Супруги Маньяра расхваливали
ликеры, которые умела готовить их дочь, и однажды вечером захотели поднести
ему рюмочку, но Делия резко возразила, что это дамский напиток и она давно
уже опорожнила почти все бутылки.
-- А Эктору... -- жалобно протянула мать, но осеклась, не желая
расстраивать Марио.
Правда, потом Маньяра поняли, что упоминание о бывших женихах не
раздражает Марио. О ликерах речь зашла снова, только когда Делия
окончательно взбодрилась и решила опробовать новые рецепты. Марио запомнил
тот день потому, что получил повышение по службе и поспешил купить Делии
коробку шоколадных конфет. В столовой супруги Маньяра терпеливо настраивали
приемник и уговорили его посидеть с ними за компанию, послушать пение Роситы
Кироги. Он немножко послушал, а потом сообщил о своих успехах и добавил, что
принес Делии конфеты.
-- Зря ты их купил, ну да ладно, отнеси ей, она в гостиной.
Посмотрев Марио вслед, супруги переглянулись, и сеньор Маньяра снял с
головы наушники, которые напоминали лавровый венок, а сеньора, вздохнув,
отвела взор. Вид у обоих стал вдруг несчастный и растерянный.
Делия отнеслась к подарку довольно прохладно, но, доедая вторую конфету
-- мятную, украшенную гребешком грецкого ореха, -- сказала, что умеет делать
конфеты сама. Похоже, ей было неловко за свою недавнюю скрытность, и, чтобы
загладить вину, Делия принялась со знанием дела объяснять, как готовится
оболочка конфет и что нужно для начинки и шоколадной глазури. Лучше всего
Делии удавались конфеты с апельсиновым ликером; демонстрируя способ их
приготовления, она проткнула иголкой одну из конфет, принесенных Марио, и,
глядя на ее руки, слишком белые на фоне шоколада, он внезапно представил
себе хирурга, сделавшего краткую передышку между операциями. Конфета в
пальцах Делии напоминала малюсенького мышонка, крошечного, но живого, и игла
протыкала живую плоть. Марио почувствовал странную дурноту, омерзение, будто
съел что-то тошнотворно-сладкое. Ему хотелось сказать:
-- Выброси конфету... Выброси подальше, не подноси ко рту, ведь она
живая, это живой мышонок...
Но потом он вспомнил про повышение по службе и опять обрадовался, а
Делия все повторяла рецепты чайного, розового ликеров... Марио запустил руку
в коробку и съел одну за другой несколько конфет. Делия улыбалась, словно
потешаясь над ним. Марио полезли в голову всякие мысли, и он робко ощутил
себя счастливым.
"Третий жених! -- промелькнуло у него в голове. -- Взять и заявить: я
твой третий жених, но я жив!"
Вспоминать о происшедшем становится все труднее, ибо многое
перепуталось, на эту историю наложились другие -- как бывает, когда
некоторые подробности забываются, и с изнанки воспоминаний начинает ткаться
паутина домыслов, -- но, похоже, Марио зачастил к Делии; по мере того как
она возвращалась к жизни, жизнь Марио оказывалась все теснее связана с ее
капризами и прихотями; даже Маньяра -- правда, не без опаски -- попросили
его подбодрить их дочь, и Марио стал покупать ингредиенты для ликеров,
фильтры и наполнители, и в том мрачном удовольствии, с каким Делия принимала
подношения, ему чудился проблеск любви или хотя бы частичный отказ от памяти
о погибших.
По воскресеньям Марио обедал в своей семье, и матушка Селеста выражала
ему благодарность, но не улыбками, а тем, что давала на десерт самый лакомый
кусочек и наливала кофе погорячее. Сплетни наконец утихли; по крайней мере,
в присутствии Марио о Делии не заговаривали. Кто знает -- может, возымело
действие то, что он надавал пощечин Камилетти-младшему, а может, родных
пугали припадки бешенства, случавшиеся с Марио всякий раз, когда матушка
Селеста принималась поругивать Делию; но как бы там ни было, он решил, что
домашние переменили свое мнение о Делии, поверили в ее невиновность и даже
вновь прониклись к ней уважением. Так что и супруги Маньяра не расспрашивали
Марио о его семье, и родные, собравшись по воскресеньям за обеденным столом,
не упоминали о Делии Маньяра. И Марио начала казаться возможной такая жизнь
на два дома, разделенных всего четырьмя кварталами, начало казаться, что
можно и нужно перекинуть мостик с улицы Ривадавиа на улицу Кастро-Баррос. Он
даже надеялся на дальнейшее сближение этих двух домов и семей и был глух к
непонятному звуку шагов, в которых подчас, когда он оставался один, чудилось
ему что-то темное и глубоко чуждое.
У Маньяра никогда не бывало гостей. Столь полное отсутствие
родственников и друзей немного удивляло. Марио не приходилось как-то
по-особому звонить в дверь, все и без того знали, что это он. В декабре,
когда никак не спадал влажный, липко-сладкий зной, Делия приготовила крепкий
апельсиновый ликер, и они с удовольствием отведали его вечером во время
грозы. Супруги Маньяра не пожелали даже пригубить, уверяя, что им будет
плохо. Делия не обиделась, но зато страшно разволновалась, когда Марио с
видом знатока поднес к губам похожую на наперсток лиловую рюмку, в которой
светилась бурая пахучая жидкость.
-- Пить на такой жаре -- верная смерть, но очень уж вкусно, --
приговаривал он.
Делия, которая всегда на радостях становилась немногословной,
проронила:
-- Я сделала это для тебя.
Супруги Маньяра смотрели на нее так, словно пытались угадать рецепт,
раскрыть тайны ее кропотливых алхимических опытов, длившихся целых
полмесяца.
Роло ликеры Делии нравились, Марио узнал об этом от супругов Маньяра,
когда их дочь куда-то отлучилась.
-- Она готовила ему уйму разных напитков, -- сказали они. -- Но Роло
пить остерегался -- из-за сердца. Спиртное сердечникам вредно.
"Да, хиленький женишок попался", -- думал Марио, и ему становилась
понятна теперешняя раскованность Делии, игравшей на пианино. Он чуть было не
поинтересовался у Маньяра вкусами Эктора: неужели Делия и ему делала ликеры
и сласти? В памяти всплыли конфеты: Делия вновь увлеклась их приготовлением
и выкладывала рядами на полку в кладовке, чтобы они подсохли. Внутренний
голос подсказывал Марио, что Делия достигнет в этой области фантастических
успехов. Он долго ее упрашивал, и наконец она дала ему конфетку на пробу.
Прямо перед его уходом принесла на мельхиоровом блюдечке нечто белое и
воздушное. И пока Марио вкушал лакомство -- чуточку горчащее, со странной
смесью мяты и мускатного ореха, -- Делия стояла, скромно потупив взор.
Нет-нет, хвалить ее незачем, ведь это первая проба, до желанного результата
пока далеко. Но когда Марио явился в следующий раз -- вечером, перед самым
уходом, в прощальной полутьме, -- Делия снова устроила ему дегустацию.
Пробовать конфету нужно было с закрытыми глазами, и Марио, послушно смежив
веки, ощутил, как сквозь густой вкус шоколада пробивается слабый
мандариновый дух. На зубах похрустывали миндальные крошки, вкуса их он
толком не разобрал, но рад был почувствовавать хоть какие-то точки опоры в
этой приторно-призрачной массе.
Делия осталась довольна. Примерно такого эффекта ей и хотелось
добиться, сказала она. Надо, конечно, еще поэкспериментировать, подработать
кое-какие детали. Супруги Маньяра заметили, что Делия давным-давно не
садилась за пианино, а с утра до ночи занимается ликерами и конфетами. Они
не то чтобы жаловались, но явно выражали недовольство.
"Наверное, их огорчает расточительность Делии", -- подумал Марио.
И по секрету от Маньяра попросил у нее список продуктов, необходимых
для приготовления конфет. Тут она совершила нечто неслыханное: обвила руками
его шею и чмокнула в щеку. Губы ее пахли мятой. Смакуя этот запах и вкус,
Марио закрыл глаза. И поцелуй повторился, еще крепче и трепетней.
Марио сам не знал, ответил он ей или нет; вполне может быть, что он
стоял, как истукан, покорно дегустируя в полумраке гостиной Делиины
прелести. Она была в ударе, играла на пианино так, как теперь не играла
почти никогда, и пригласила его назавтра в гости. Ни разу еще они так не
разговаривали, ни разу так не молчали. Супруги Маньяра явно заподозрили
неладное, потому что примчались, размахивая газетами и вопя про какого-то
авиатора, пропавшего без вести над Атлантикой. Они включили люстру, и
рассерженная Делия вскочила из-за пианино, напомнив Марио ослепленную светом
сороконожку, которая в жуткой панике несется по стене. В дверях она
всплеснула руками и, будто устыдившись, вернулась обратно, искоса,
исподтишка поглядывая на отца с матерью и улыбаясь.
В тот вечер Марио безо всякого удивления, словно подтверждая давно
известный факт, осознал, насколько хрупок покой Делии, как неумолимо давит
на нее двойной груз смерти. Ну, Роло еще ладно, что было -- то быльем
поросло, но смерть Эктора не лезла уже ни в какие ворота, слишком явно
из-под разорванной мишуры выглядывало зеркало. От прежней Делии оставались
ее изящные причуды, колдовство над разными зельями и животными,
взаимодействие с простыми и таинственными вещами, близость к миру бабочек и
котов, дыхание, в котором исподволь угадывалось веяние смерти... И Марио дал
обет безграничного милосердия, поклялся,
что будет годами лечить Делию в светлых покоях и отгороженных от
воспоминаний парках; может, ему и не стоит жениться на Делии, а лучше просто
продолжить их тихий роман, чтобы третья смерть не ходила бок о бок с Делией
в лице ее нового жениха, следующего кандидата на кладбище.
Марио казалось: супруги Маньяра обрадуются, когда он начнет приносить
Делии ароматические экстракты, однако они, наоборот, насупились и мрачно
ретировались, не проронив ни слова... правда, в конце концов они всегда
сдавали позиции и убирались восвояси, особенно когда наступало время
дегустации; как правило, это происходило в гостиной почти ночью, и Марио
полагалось с закрытыми глазами определить -- порой после долгих колебаний,
ведь речь шла о величайших тонкостях! -- вкус нового лакомства, крохотного
чуда, лежавшего на мельхиоровом блюдечке.
Взамен Делия соглашалась сходить в кино или прогуляться по району
Палермо. И забегая за ней вечером в субботу или утром в воскресенье, Марио
всякий раз чувствовал благодарность и поддержку мамы и папы Маньяра. Похоже,
они мечтали остаться вдвоем, чтобы спокойно послушать радио или перекинуться
в картишки. Делии же, напротив, явно не хотелось уходить, если старики
оставались дома. Нет, она не скучала в обществе Марио, но в тех редких
случаях, когда родители отправлялись вместе с ними на прогулку, веселилась
гораздо больше; так, например, на Сельской выставке она действительно
развлекалась, попросила купить ей леденцов и пристально, до боли в глазах
разглядывала на обратном пути игрушки, которые подарил ей Марио. Свежий
воздух шел Делии на пользу, отметил Марио, лицо ее просветлело, а походка
стала решительной. Как жаль, что вечером нужно возвращаться в
кухню-лабораторю и, погрузившись в глубокую, непреходящую задумчивость, с
щипчиками в руках колдовать над весами. Теперь Делия целиком была поглощена
приготовлением конфет и почти совсем забросила ликеры; пробовать же свои
творения Делия в последнее время позволяла крайне редко. Родителям -- так и
вовсе никогда; впрочем, Марио не без оснований подозревал, что Маньяра и
сами брезгуют новой пищей, им больше были по вкусу обычные карамельки, и
если Делия оставляла на столе коробку конфет (хотя она не предлагала
родителям полакомиться, это как бы подразумевалось), они выбирали те, что и
с виду попроще, и на вкус попривычней, а шоколадные конфеты даже разрезали
пополам, чтобы посмотреть на начинку. Глухая досада Делии, сидевшей за
пианино, ее напускная рассеянность забавляли Марио. Она приберегала для него
свои новые достижения, в последний момент выплывая из кухни с мельхиоровым
подносом в руках; как-то раз они припозднились, музицируя, и Делия позволила
ему зайти в кухню, чтобы попробовать свежеприготовленные конфеты. Когда
зажегся свет, Марио увидел спавшего в углу кота и тараканов, удиравших что
было мочи по каменным плиткам пола. И вспомнил, что дома матушка Селеста
посыпает плинтусы на кухне желтым порошком. В тот вечер Делия потчевала его
кофейными конфетами со странно солоноватым, слабо выраженным привкусом;
казалось, на донышке притаилась слеза; глупо было думать об этом... об этом
и о слезах, оросивших крыльцо в ночь гибели Роло.
-- Моя пестрая рыбка совсем загрустила, -- сказала Делия, кивнув на
банку с камешками и искусственными водорослями. Розовая полупрозрачная
рыбешка дремала, мерно разевая рот. Холодный глаз, похожий на живую
жемчужину, воззрился на Марио. А ему при виде этого соленого шарика пришла
на ум слеза; наверное, если попытаться разжевать шарик-глаз, он проскользнет
между зубами.
-- Надо почаще менять воду в банке, -- посоветовал Марио.
-- Бесполезно, рыбка просто старая и больная. Она завтра умрет.
Марио почудился в ее словах возврат к самому худшему -- к трауру, столь
мучительному для Делии, к первым послепохоронным дням. Все было еще так
близко: и роковая ступенька, и набережная; фотографии Эктора могли
неожиданно обнаружиться среди чулок или летних юбок. А засушенный цветок,
сохранившийся с похорон Роло, был пришпилен к эстампу, висевшему на створке
шкафа.
Перед уходом домой Марио предложил Делии осенью пожениться. Вместо
ответа она уставилась в пол, словно пытаясь обнаружить заползшего в гостиную
муравья. Никогда раньше они о женитьбе не заговаривали, и Делия, похоже,
хотела прийти в себя от неожиданности, подумать, прежде чем давать ответ.
Потом она резко выпрямилась и сверкнула глазами. Губы у нее подрагивали, она
была прекрасна. Делия взмахнула рукой почти как колдунья, открывающая в
воздухе невидимую дверцу.
-- Значит, ты теперь мой жених, -- произнесла она. -- Каким ты вдруг
стал другим, как переменился!
Услышав новость, матушка Селеста отставила утюг и целый день безвылазно
просидела у себя в комнате, куда по очереди заходили братья Марио; выходили
они все с вытянутыми лицами и рюмками апельсинового ликера. Марио отправился
на футбол, а вечером принес Делии букет роз. Супруги Маньяра встретили его в
гостиной, обняли и наговорили кучу комплиментов, а потом откупорили бутылку
портвейна и угостили пирожными. Теперь с ним стали обходиться более
доверительно (правда, и более отстранение). Утратилась дружеская простота
общения, на него уже смотрели как на родственника, вся подноготная которого
давным-давно известна. Марио поцеловал Делию, поцеловал маму Маньяра и,
обнимая будущего тестя, хотел уверить его, что станет опорой для новой
семьи, однако не нашел слов. Чувствовалось, что и родителям Делии хочется
ему что-то сказать, но они не отваживаются. Размахивая газетами, супруги
вернулись к себе, а Марио остался с Делией и пианино, с Делией и зовом
таинственной, колдовской любви.
Пару раз за время жениховства Марио собирался назначить встречу папаше
Маньяра где-нибудь в городе, чтобы рассказать об анонимных письмах. Но
передумывал, решал, что это ненужная жестокость, ведь управы на изводивших
его мерзавцев все равно не найдешь. Самое гадкое письмо пришло в субботу в
полдень; вскрыв голубой конверт, Марио долго смотрел на фотографию Эктора,
опубликованную в газете "Ультима Ора", и вчитывался в слова, подчеркнутые
синими чернилами: "По мнению родственников, только глубокое отчаяние могло
толкнуть его на самоубийство".
"А ведь родители Эктора совсем не появлялись в доме Маньяра, --
мелькнула у Марио странная мысль. -- Разве что в самые первые дни..."
В памяти всплыла пестрая рыбка. Маньяра говорили, что ее подарила Делии
мать Эктора. Пестрая рыбка умерла именно тогда, когда и предсказывала Делия.
Только глубокое отчаяние могло толкнуть его... Марио сжег и конверт, и
газетную вырезку, составил список всех подозрительных лиц и намеревался
откровенно поговорить с Делией, чтобы спасти ее, заслонить от мерзких
сплетен, пачкавших все вокруг, точно липкая слюна. Через пять дней, так и не
поговорив ни с Делией, ни с супругами Маньяра, Марио получил второе письмо.
На небесно-голубом листочке плотной бумаги неизвестно почему красовалась
звездочка и было написано: "На вашем месте я был бы поосторожней, спускаясь
с крыльца". От конверта слабо пахло миндальным мылом.
"Интересно, любит ли миндальное мыло баба из многоэтажки?" -- подумал
Марио и даже предпринял неулюже-нахальную попытку произвести обыск в комнате
сестры и матушки Селесты. Второе письмо он тоже сжег, а Делии опять-таки не
сказал ни слова. Дело было в декабре, жара стояла, как обычно, выше
двадцати. Марио теперь после ужина всегда заходил к Делии, и они, беседуя,
прогуливались по маленькому саду за домом или по району. Конфет в жару они
ели меньше; нет, от кулинарных изысков Делия не отказалась, но в гостиную
свои творения приносила редко, предпочитая укладывать конфеты в старые
коробки, где для каждой была отведена особая ячейка, а сверху, точно тонкий
слой дерна, лежала светло-зеленая бумажка. Марио заметил, что Делия
постоянно настороже. Подчас, дойдя до перекрестка, она оборачивалась, а
однажды, увидев на углу улиц Медрано и Ривадавиа почтовый ящик, подняла
руку, как бы отмахиваясь от него, и Марио понял, что ее тоже терзают
какие-то неведомые силы. Ничего не говоря друг другу, они с Делией терпели
одну и ту же муку. Марио встретился с папашей Маньяра в кафе "Мунич" на углу
Кангальо и Пуэйрредон, напоил его пивом, угостил жареной картошкой, но так и
не смог вывести беднягу из состояния настороженного оцепенения; папаша,
казалось, все время ждал подвоха. Рассмеявшись, Марио заверил его, что не
собирается клянчить денег, и с места в карьер сказал про анонимные письма,
почтовый ящик на углу улиц Медрано и Ривадавиа и про нервозность Делии.
-- Я понимаю, что, как только мы поженимся, эти безобразия кончатся. Но
сейчас мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, защитите Делию. Такие вещи могут
ее сильно травмировать. Она ведь сверхранимая, сверхчувствительная.
-- Ты хочешь сказать, она может свихнуться, верно?
-- Ну зачем вы так... Хотя... если она и впрямь получает подобные
письма и молчит, в душе потихоньку накапливается...
-- Ты не знаешь Делию. Все эти анонимки ей до... в общем, она не
переживает. Она гораздо сильнее, чем тебе кажется.
-- Но посмотрите, Делия как будто напугана, ее гложут какие-то мысли,
-- беспомощно пролепетал Марио.
-- Да дело совсем в другом. -- Маньяра прихлебывал пиво, как будто
желая заткнуть им себе рот. -- Она и раньше была такой, мне ли не знать!
-- Раньше? Когда раньше?
-- Когда они еще не померли, дурачок. Ладно, ты сам расплатись, а то я
тороплюсь.
Марио хотел возразить, но папаша Маньяра уже топал к двери. Сделав на
прощанье какой-то неопределенный жест, он понуро поплелся по направлению к
Онсе. Марио не посмел пойти за ним, а всерьез обдумать случившееся тоже не
решился. Опять он оказался в одиночестве, как в самом начале... все были
против: и матушка Селеста, и баба из многоэтажки, и супруги Маньяра. Даже
супруги Маньяра...
Делия явно что-то заподозрила, недаром она так переменилась к
следующему приходу Марио: болтала без умолку и все о чем-то допытывалась.
Может, супруги Маньяра рассказали ей о встрече в кафе "Мунич"? Марио ждал,
что она заведет об этом речь; тогда бы он помог Делии преодолеть неловкое
молчание, однако она упорно наигрывала мотив из оперетты "Девица Розмари",
обрывки мелодий Шумана и ритмичные, решительные танго Пачо; ну а потом
пришли супруги Маньяра, принесли маленькие пе-ченьица и малагу и включили
повсюду свет. Разговоры вертелись вокруг Полы Негри, преступления в Линье,
частичного солнечного затмения и болезни кота. Делия считала, что кот
объелся шерсти, и предлагала дать ему касторки. Маньяра не противоречили,
но, судя по всему, аргументы Делии их не убедили. Они вспомнили про
друга-ветеринара, сказали про какие-то горькие листья. Лучше бы выпустить
его в сад, он сам там найдет целебную траву...
-- Но кот все равно подохнет, -- возразила Де-ия. -- Касторка лишь
немного продлит ему жизнь.
Услышав доносившиеся с перекрестка выкрики газетчика, Маньяра ринулись
покупать "Ультима Ора". Марио, с молчаливого согласия Делии, погасил в
гостиной люстру. Только на столике в углу осталась гореть лампа,
отбрасывавшая тускло-желтые пятна света на вышитую скатерть с футуристским
орнаментом. Пианино же стояло в полумраке.
Марио поинтересовался, готовит ли Делия приданое, и предложил
пожениться не в мае, а в марте.
Он собирался с духом, намереваясь рассказать про анонимные письма, но
боялся совершить ошибку и каждый раз замирал в нерешительности. Делия сидела
рядом на темно-зеленом диване, в полутьме слабо вырисовывался голубоватый
силуэт ее платья. Марио попытался поцеловать Делию, она съежилась.
-- Мама зайдет попрощаться. Погоди, вот они лягут спать...
Через стенку доносились голоса Маньяра, шелест газеты и разговоры,
разговоры... Не хотелось им спать в ту ночь, времени было полдвенадцатого, а
они все болтали. Делия опять подошла к пианино и словно из упрямства
принялась играть один за другим длинные креольские вальсы, написанные в
трехчастной форме гаммы и немного безвкусные музыкальные виньетки, от
которых Марио, однако же, был в восторге. Она не вставала из-за инструмента,
пока Маньяра не зашли сказать "спокойной ночи" и попросили не засиживаться,
ведь теперь, когда Марио стал членом их семьи, он должен особенно строго
присматривать за Делией и не позволять ей полуночничать. Наконец супруги
Маньяра удалились -- с явной неохотой, но не в силах совладать со сном.
Раскаленный воздух с улицы проникал в гостиную через окно и входную дверь.
Марио захотелось холодной воды, и он пошел в кухню, пошел, невзирая на то
что Делия порывалась принести ему стакан сама и даже немного обиделась.
Вернувшись, он увидел, что Делия стоит у окна и смотрит на пустынную улицу,
по которой когда-то, вот такими же вечерами возвращались домой Роло и Эктор.
Пятно лунного света лежало уже на полу возле ног Делии, а на мельхиоровом
подносе, который она держала в руках, красовалась еще одна луна, только
маленькая. Делия не желала устраивать дегустацию при супругах Маньяра, он
должен понять, ей ужасно надоели их попреки, они постоянно твердят, что она
злоупотребляет его добротой, когда просит попробовать новые конфеты...
Да-да, конечно, хотя, по правде говоря, ему совсем не хочется... но ведь ей
больше некому доверять, Маньяра не в состоянии оценить новшества в еде.
Делия протягивала конфету каким-то умоляющим жестом, однако Марио
почувствовал в ее голосе желание, почувствовал ясно, и ни луна, ни даже сама
Делия были тут ни при чем. Поставив стакан на пианино (он не выпил воду в
кухне, а принес в гостиную), Марио взял конфету двумя пальцами; Делия
замерла рядом в ожидании приговора, она прерывисто дышала, словно от решения
Марио зависела сейчас ее жизнь, и молча, знаками призывала его поторопиться;
глаза ее расширились -- или, может, просто казались больше в полумраке
гостиной? -- а тело немного раскачивалось, когда Делия жадно ловила ртом
воздух; да-да, она почти задыхалась, когда Марио поднес конфету к губам,
намереваясь откусить кусочек, а когда он опустил руку -- застонала, словно в
разгар невыразимого блаженства вдруг почувствовала себя жестоко обманутой.
Свободной рукой Марио слегка сжал конфету с боков, но смотрел не на нее, а
на Делию, и лицо у него было как из гипса, этакий противный Пьеро стоял в
темноте. Пальцы его разомкнулись, разламывая конфету. Луна ярко осветила
беловатое тельце таракана, выдернутое из хитинового покрова и обрамленное
кусочками крылышек, лапок, мятой, марципанами и истолченным в порошок
панцирем.
Когда Марио швырнул раздавленную конфету в лицо Делии, она закрыла
глаза руками и зарыдала, громко всхлипывая, задыхаясь; она рыдала все горше,
как в ночь гибели Роло, и пальцы Марио сомкнулись у нее на шее, словно желая
оградить от кошмара, рвавшегося из груди наружу, от булькающих рыданий и
стонов, от хохота, прерываемого корчами и судорогами; но Марио хотел только
одного -- чтобы она замолчала, и для этого все сильнее стискивал ее горло;
баба из многоэтажки, наверное, уже с трепетом и восторгом подслушивала под
дверью и нужно было любой ценой заставить Делию замолчать. За спиной у
Марио, рядом с кухней, где он обнаружил кота -- в глаза бедняге были
воткнуты щепки, но кот все еще пытался ползти, чтоб умереть в комнатах, --
слышалось дыхание супругов Маньяра, которые вскочили с постели и
подглядывали из столовой; Марио не сомневался, что Маньяра слышали шум и
теперь стоят у дверей в темноте, стоят и слушают, как он заставляет Делию
умолкнуть. Марио разжал пальцы, и Делия упала на диван, она билась в
судорогах, вся почернела, но была жива. Маньяра прерывисто дышали, и Марио
стало их жаль, жаль по многим причинам: и из-за Делии, и из-за того, что он
тоже оставляет ее, причем в живых. Вслед за Эктором и Роло он уходил и
покидал Делию. И уходя, чувствовал огромную жалость к супругам Маньяра,
которые, спрятавшись в темноте, ждали, что он -- не важно, с какой целью --
заткнет Делии рот, прекратит наконец ее рыдания.
Между последней ложкой рисовой каши с молоком -- маловато корицы
положили, увы! -- и прощальными поцелуями перед отходом ко сну зазвонил
телефон, и Исабель, замешкавшись, дождалась, чтобы трубку сняла Инес, а
сняв, прошептала что-то на ухо матери. Они переглянулись и перевели взгляд
на Исабель, а она подумала о сломанной клетке, о задачках на деление и --
мельком -- о сеньоре Лусере, которую она, Исабель, доводит, трезвоня ей в
дверь по дороге из школы. Она не особенно волновалась, мама с Инес смотрели
как бы сквозь нее; сама по себе Исабель их почти не интересовала, хотя
все-таки они на нее смотрели.
-- Поверь, мне не по душе ее поездка, -- сказала Инес. -- И не столько
из-за ягуара, в конце концов, с безопасностью там нормально. Но у них в доме
так уныло, и играть ей будет не с кем, только с этим мальчиком...
-- Мне тоже не нравится, -- сказала мать, и когда Исабель поняла, что
ее пошлют на лето к Фунесам,
сердце у нее екнуло, словно она понеслась с горы на санках. Она нырнула
в эту новость, как в огромную зеленую волну; к Фунесам, к Фунесам, ну
конечно же, ее пошлют к Фунесам!.. Маме с Инес поездка не по душе, но они
считают ее целесообразной. Слабые бронхи, бешено дорогой курорт
Mapдель-Плата, трудно приходится с избалованной, глупой девчонкой, уж на что
мила сеньорита Тания -- и та жалуется на ее поведение, беспокойный сон и
разбросанные повсюду игрушки, вопросы, пуговицы, грязные коленки. Исабель
ощутила страх и восторг. Как прекрасно пахнут ивы, звук "у" в слове "Фунес"
смешивался со вкусом молочной рисовой каши... ах, уже поздно, пора спать, а
ну марш в постель сейчас же! И вот она лежит в кровати, в потемках, на щеках
-- слезы и поцелуи, а в памяти -- грустные взгляды Инес и мамы, которые еще
не совсем, но все-таки решили отправить ее к Фунесам. Она предвкушала свое
прибытие в линейке, первый завтрак, радость Нино; Нино -- охотник на
тараканов, он же лягушка, он же рыбка (воспоминание трехлетней давности:
Нино показывает ей наклеенные в альбоме фигурки из бумаги и с важным видом
объясняет: "Это лягушка, а это рыбка"). Вот Нино с сачком для ловли бабочек
ждет в парке, а вот мягкие руки Ремы, возникшие из темноты, -- Исабель
лежала с открытыми глазами, и внезапно -- р-раз! -- и вместо лица Нино перед
ней возникли руки Ремы. "Тетя Рема так меня любит..." Глаза Нино стали вдруг
большими и влажными, он снова оторвался от пола и, с довольным видом глядя
на Исабель, поплыл по воздуху в сумраке спальни. Нино-рыбка. Исабель
заснула, мечтая о том, чтобы следующая неделя съежилась до размеров одной
этой ночи и можно было бы распрощаться с родными, сесть в поезд, проехать
лигу в линейке, а потом увидеть ворота и эвкалиптовую аллею по дороге к
дому. Перед тем как заснуть, Исабель на миг испугалась, представив, что ей
все это лишь пригрезилось. Но, потянувшись, ударилась пятками о бронзовую
спинку кровати, и ей стало больно, хотя ноги были закутаны в одеяло. Из
большой столовой доносились голоса мамы и Инес, говоривших о дорожных
сборах, о том, что надо посоветоваться с врачом насчет прыщиков, о рыбьем
жире и о ромашке. Нет, это не было сном, не было, не было!
Все было наяву. Одним прекрасным ветреным утром ее привезли на вокзал
Конститусьон, где над лотками уличных торговцев на площади трепыхались
фляжки, в кафе "Купейный вагон" продавались пирожные, а путь на
четырнадцатый перрон лежал через большую арку. Инес и мама так бурно
целовали Исабель, что на ее лице буквально не осталось живого места. Его
намяли, как пластилин, оно пропахло губной помадой и пудрой "Рашель" фирмы
"Коти", а вокруг рта все было мокро; правда, ветер быстро высушил эти гадкие
слюни. Путешествовать одна Исабель не боялась, потому что была уже большой;
в сумке у нее лежало целых двадцать песо, компания "Сансинена" по
производству мороженого мяса напоминала о себе сладковатым запахом,
просачивавшимся в окно, за которым плескались желтые воды Риачуэло, а
Исабель, утерев лицемерные слезы и умирая со страху, гордо расположилась на
сиденье, заняв его целиком, и глазела в окно, она ехала в вагоне почти одна
и могла пересаживаться с места на место и глядеться в маленькие зеркала.
Пару раз она подумала о матери, об Инес -- должно быть, они уже выезжают на
девяносто седьмом автобусе с вокзала, -- прочитала надписи: "Курить
запрещается", "Плевать запрещается", "Вместимость сорок два пассажирских
места". Поезд стремительно мчался по Банфилду, у-у-у, поле, еще поле и
еще... вкус белого молочного шоколада "Милкибар" и привкус ментоловых
леденцов. Инее посоветовала ей взять в дорогу вязанье, и теперь недовязанная
шаль из зеленой шерсти лежала на самом дне чемодана, бедняжка Инес, никогда
ей ничего путного в голову не приходит.
На станции Исабель немножко перетрухнула. А что если линейка... Но
линейка была на месте, возле нее стоял цветущий, почтительный дон Никанор;
не хотите ли это, сеньорита, не хотите ли то... как вы доехали, интересно,
донья Элиса все такая же красавица, да-да, конечно, тут шел дождь... О, эта
линейка, вытряхнувшая из нее всю душу, пока они доехали до Лос-Орнероса! Все
вокруг уменьшилось, стало более хрупким и розовым, чем три года назад, когда
еще не было ягуара и дон Никанор был не таким седым... Нино-лягушка,
Нино-рыбка... а от рук Ремы хотелось плакать, хотелось всегда чувствовать
эти руки у себя на макушке, до смерти хотелось ее ласки и ванильного крема,
лучше этого в мире ничего нет!
Исабель предоставили отдельную комнату наверху, премилую. Большая
комната, а в ней (это идея Нино, у которого глаза в пол-лица и черные
кудряшки, как ему идет синий комбинезон; но по вечерам Луис, разумеется,
заставляет его наряжаться в ас-пидно-серый костюм и нацеплять ярко-красный
галстук), так вот, в большой комнате была еще одна, маленькая, -- клетка со
здоровенной, совсем неприрученной птицей-кардиналом. Ванная комната
располагалась через две двери (однако, к счастью, во внутренних покоях дома,
так что можно было ходить свободно, не выясняя заранее, где сейчас ягуар),
ванная буквально ломилась от всяких краников и металлических штучек-дрючек,
но ведь Исабель так просто не обманешь, именно при взгляде на ванную комнату
ей становилось понятно, что она попала в деревню, все тут было старомодней и
неухоженней, чем в городе. Пахло ветхостью, наутро Исабель заметила на
раковине мокрицу. Стоило к ней прикоснуться, как мокрица пугливо съежилась
и, потеряв одну лапку, скрылась в булькающей воронке воды.
"Дорогая мамочка, я взялась за перо, чтобы..." Они обедали на
застекленной веранде, где было прохладней. Нене поминутно жаловался на жару.
Луис помалкивал, но постепенно на лбу и на подбородке у него выступала
испарина. Только Рема сохраняла спокойствие, она передавала тарелки медленно
и, как обычно, с таким видом, будто праздновался чей-то день рождения:
слегка торжественно и взволнованно. (Исабель тайком перенимала Ремину манеру
хозяйничать, отдавать распоряжения служанкам...) Луис почти всегда читал,
подперев голову руками и прислонив книгу к сифону с газированной водой.
Собираясь подать Луису тарелку, Рема трогала его за плечо, а Нене иногда
мешал ему сосредоточиться и называл философом. Исабель становилось обидно,
что Луис -- философ, причем не из-за самого этого факта, а из-за Нене,
потому что в таком случае у Нене появлялся повод дразниться и обижать Луиса.
За обедом они сидели так: во главе стола -- Луис, по одну руку от него
-- Рема и Нино, по другую -- Нене с Исабель, так что с одной стороны
оказывались взрослый и ребенок и с другой тоже. Когда Нино хотел сказать
нечто важное, он пинал ее ногой. Как-то раз Исабель не выдержала и
вскрикнула, и Нене, рассвирепев, заявил, что она невоспитанная девчонка.
Рема подняла на нее глаза, и постепенно пристальный взгляд Ремы и бульон с
травками утешили девочку.
"Мамочка, перед обедом, да и не только перед обедом, надо убедиться,
что..."
Почти всегда именно Рема шла выяснять, можно ли пройти в столовую на
застекленной веранде. На второй день после приезда Исабель, войдя в
гостиную, Рема велела всем подождать. Ждали они долго, пока пеон не сообщил,
что ягуар в саду, где клевер, тогда Рема взяла детей за руки и они
отправились есть. В то утро картошка вышла пересушенной; правда, возмущались
только Нене и Нино.
"Ты мне говорила, что я не должна задавать..."
Да, потому что Рема с неизменной доброжелательностью пресекала любые
расспросы. Все так чудесно, что совершенно незачем волноваться. Дом
огромный, а детям запрещалось заходить в одну из комнат, всего лишь в одну,
так что ничего страшного не происходило. Прошло всего два дня, и Исабель
приноровилась к этому так же, как и Нино. Они с утра до вечера играли в
роще, где ивы, а если не там, то в саду, где клевер, или в парке у гамаков,
или возле ручья. То же самое происходило и в доме: в их распоряжении были
спальни, коридор, библиотека внизу, на первом этаже (лишь однажды в четверг
туда запретили входить), и столовая на застекленной веранде. В кабинет к
Луису они не наведывались, потому что Луис с утра до ночи читал; иногда он
сам зазывал к себе сына и давал ему книжки с картинками, но Нино и Исабель
уходили смотреть их в гостиную или в сад перед домом. К Нене они никогда не
совались, опасаясь его бешеного нрава. Рема сказала, что так будет лучше, и
ее слова прозвучали как предупреждение, а дети научились понимать, что
таится за ее молчанием.
В общем-то жизнь была скучной. Однажды ночью Исабель задумалась: зачем
Фунесы пригласили ее на лето к себе? Она еще не доросла до понимания того,
что ее позвали ради Нино, желая ублажить его живой летней игрушкой. Исабель
замечала лишь, что в доме тоскливо, что у Ремы усталый вид, что стоит
засуха, но тем не менее все вокруг влажное и какое-то беспризорное. Через
несколько дней она привыкла к укладу этого дома и довольно
необременительному распорядку каникулярной жизни в Лос-Орнеросе. Нино начал
понимать прелесть микроскопа, подаренного ему Луисом, они восхитительно
провели неделю, разводя букашек в маленьком стоячем прудике, заросшем
листьями каллы, а потом капая воду на стеклышки и рассматривая их под
микроскопом.
-- Это личинки комаров, никаких микробов вы тут не увидите, -- говорил
им Луис и как-то отчужденно, с легким раздражением усмехался.
Им же не верилось, что это жуткое месиво -- не микробы. Рема принесла
им калейдоскоп, хранивший-
ся у нее в шкафу, но они неизменно отдавали предпочтение поиску
микробов и подсчету их лапок. Исабель таскала с собой дневник наблюдений, в
котором было всего понемножку -- и биологии, и химии, и аптекарских
познаний. Они устроили аптеку в комнате Нино, реквизировав для этого все
мало-мальски подходящее.
Исабель заявила Луису:
-- Нам нужна всякая всячина.
Луис дал ей мятные леденцы, розовую ветку и пробирку. Нене -- грелку и
пузырек с зелеными пилюлями, непонятно какими, потому что этикетка на нем
была содрана. Рема зашла поглядеть на аптеку, прочитала опись имущества и
сказала, что они приобретают полезные знания. То ли она, то ли Нино (который
всегда приходил в возбуждение и петушился перед Ремой) решили собирать
гербарий. Пользуясь тем, что в то утро им разрешили погулять в саду, где рос
клевер, они набрали образцов и вечером разложили сорванные цветы и листья на
полу, подстелив под них бумагу, так что ступить в спальне было толком
некуда.
Перед сном Исабель записала:
"Лист номер семьдесят четыре: зеленый, в виде сердечка с коричневыми
кончиками".
Ее немного раздражало то, что почти все листья попадались зеленые,
гладкие и ланцетовидные.
В тот день, когда они пошли охотиться на муравьев, Исабель увидела
хозяйских пеонов. Управляющего и дворецкого она знала хорошо, потому что они
являлись в дом с докладом. Но эти люди были моложе, они сидели возле
бараков, отдыхая в обеденный перерыв, зевали и глазели на играющих детей.
Один из них сказал Нино:
-- И сдались тебе эти твари.
И щелкнул его по кудрявой голове. Исабель хотелось, чтобы Нино
возмутился, показал, кто тут хозяйский сын.
В бутылке у них уже кишмя кишели муравьи, а на берегу ручья дети
наткнулись на громадного богомола и тоже запихнули его в бутылку, чтобы
вести наблюдения. Идею домашнего муравейника они почерпнули из энциклопедии
"Тесоро де ла Хувентуд", а Луис дал им длинный и глубокий стеклянный ящик.
Вытаскивая его вместе с Нино, Исабель услышала, как Рема сказала:
-- Если б они всегда сидели такими паиньками дома!
И Рема вроде бы даже вздрогнула. Исабель вспомнила об этом перед сном,
в тот момент, когда из темноты перед ней выплывали лица: вот Нене, тощий и
вечно мурлыкающий какую-нибудь мелодию, вновь выходит покурить под навес;
вот Рема несет ему кофе, а он -- ну и недотепа! -- не может нормально взять
чашку и, промахнувшись, стискивает пальцы Ремы; из окна столовой Исабель
было видно, как Рема отдернула руку, а Нене, едва успев поймать на лету
чашку, смущенно засмеялся. Черные муравьи лучше рыжих, они больше и злее.
Хорошо бы запустить в ящик стайку рыжих муравьев, а потом наблюдать с
безопасного расстояния из-за стекла за их сражениями. Хотя, может, они не
будут драться... Устроят себе по муравейнику в противоположных концах ящика.
Если так, то Исабель с Нино утешались бы, изучая привычки разных муравьев,
завели бы для каждого вида свою тетрадку. Но почти наверняка они будут
драться, почти наверняка грядет беспощадная война, -- можно будет наблюдать
через стекло и записывать выводы в одну-единственную тетрадь.
Реме не нравилось шпионить за ними, но порой, проходя мимо спален, она
видела, как они с горящими глазами и с сознанием важности своей миссии
восседают перед самодельным муравейником возле окна. Нино навострился
моментально отыскивать новые муравьиные галереи, и Исабель вносила
дополнения в план, нарисованный чернилами на развороте тетрадного листа.
Послушавшись Луиса, они запускали в ящик только черных муравьев, и
муравейник страшно разросся, вид у насекомых был свирепый, работали они с
утра до вечера, рыли ходы, сновали взад и вперед, строились,
перестраивались, сообщались друг с другом, шевеля усиками и потирая лапки,
внезапно впадали в ярость и начинали бушевать, сбивались в кучу и
рассыпались в разные стороны без всякой видимой причины. Исабель
растерялась, не знала, что и записывать, и постепенно вообще забросила
дневник, так что они с Нино быстро забывали свои наблюдения, хотя
просиживали перед ящиком часами. Нино опять потянуло в сад, в разговоре он
упоминал про гамаки и лошадей. Исабель начала его слегка презирать. Для нее
в Лос-Орнеросе не было ничего дороже муравейника; мысль о том, что муравьи
разгуливают по нему, не боясь никакого ягуара, приводила ее в восторг,
подчас она воображала, что малюсенький ягуарчик, похожий на резиновый
ластик, рыщет по галереям муравейника и, может быть, именно из-за него
насекомые то разбегаются в разные стороны, то сбиваются в кучу. Исабель
нравилось создавать там, за стеклом, подобие большого мира, особенно
нравилось теперь, когда без разрешения Ремы спускаться в столовую
запрещалось.
Внезапно встрепенувшись, Исабель прижалась носом к стеклу; ей
нравилось, когда на нее обращали внимание; Рема застыла в дверях, молча
глядя на нее. Если дело касалось Ремы, слух у Исабель становился острее
острого.
-- Что это ты тут одна?
-- Нино пошел к гамакам. По-моему, это королева, вон какая она
большущая.
Ремин фартук отражался в стекле. Она чуть подняла руку, и рука тоже
отразилась, как бы изнутри ящика; Исабель вдруг вспомнила, как Рема
протягивала Нене чашку кофе, но теперь по ее пальцам ползали муравьи, чашки
не было, а были муравьи, и рука Нене сжимала Ремины пальцы.
-- Уберите руку, тетя Рема, -- попросила Исабель.
-- Руку?
-- Вот так. А то муравьи пугаются.
-- А-а, понятно. Уже можно идти вниз, в столовую.
-- Потом. Тетя Рема, Нене что, на вас сердится?
Рука метнулась по стеклу, точно птица, залетевшая в окно. Исабель
почудилось, что теперь-то муравьи действительно напугались и пытаются удрать
от отражения. Но в стекле уже ничто не отражалось, Рема ушла, она неслась по
коридору, словно спасаясь от какой-то напасти. Исабель испугалась своего
вопроса, страх был глухой и бессмысленный, может, даже не из-за вопроса, а
из-за того, что Рема так внезапно ушла. Ушла, а за вновь прозрачным стеклом
муравьиные галереи перетекали одна в другую и переплетались, как скрюченные
пальцы под землей.
И вот однажды во время сиесты они с Нино, поев арбуза, отправились
играть в мяч к стене, выходившей к ручью, и Нино виртуозно отбивал самые,
казалось бы, немыслимые удары и взбирался по глицинии на крышу, чтобы
вытащить мячик, застрявший между черепицами. Из ивовых зарослей вынырнул
крестьянский мальчишка и тоже вступил в игру, но все время ленился и
пропускал подачи. Исабель нюхала листья скипидарного дерева и, отражая слева
коварно низкую подачу Нино, вдруг по-настоящему почувствовала, что сейчас
лето и это счастье. Впервые за все время ее приезд в Лос-Орнерос, каникулы,
Нино перестали казаться абсурдом. А от одной лишь мысли о ящике с муравьями
там, наверху, повеяло мертвечиной и затхлостью, какой-то многопалой,
рвущейся на волю жутью, и в воздухе распространились зловонные, ядовитые
миазмы. Исабель гневно и радостно ударила по мячу, откусила веточку
скипидарного дерева и тут же выплюнула с отвращением и восторгом, наконец-то
почувствовав себя действительно счастливой под лучами деревенского солнца...
Брызнули стекла. Мяч угодил в кабинет Нене. Тот в рубашке и здоровенных
черных очках высунулся наружу:
-- Ах вы, чертовы сопляки!
Крестьянский паренек удрал. Нино встал рядом с Исабель, и она
почувствовала, что он трепещет, словно ива под ветром.
-- Я не нарочно, дядя.
-- Правда, Нене, мы не нарочно.
Но Нене уже скрылся из виду.
Исабель попросила Рему унести ящик, и та обещала. Но потом принялась
помогать девочке повесить одежду и облачиться в пижаму, они заболтались и
позабьши о муравьях. Исабель ощутила их соседство, когда Рема погасила свет
и отправилась по коридору сказать "спокойной ночи" Нино, который до сих пор
хлюпал носом и был разобижен; так вот, Исабель вспомнила о муравьях, но Рему
позвать не решалась, ведь та сочла бы, что она ведет себя, как маленькая.
Собираясь вскоре заснуть, Исабель необычайно долго не могла сомкнуть глаз.
Когда же приспело время видеть в темноте лица, перед девочкой предстали ее
мать и Инес, они улыбались, словно сообщницы, и натягивали на руки желтые
фосфоресцирующие перчатки. Затем показался плачущий Нино, потом опять мама с
Инес, их перчатки превратились в фиолетовые шляпы, беспрерывно вращавшиеся
на головах, а у Нино были огромные пустые глаза -- наверное, потому, что он
так много плакал, -- и Исабель подумала, что настала очередь Ремы и Луиса;
теперь ей хотелось увидеть именно их, а не Нене, однако в полумраке возникло
лицо Нене; он снял очки и скривился точно так же, как в тот момент, когда
начал избивать Нино, который пятился назад, пока не уперся в стену, пятился
и глядел на Нене, точно надеясь, что все это кончится, а Нене влепил ему еще
одну пощечину, шлепнул легонько, несильно, звонко, будто по мокрому, и тут
наконец между ними встала Рема; Нене чуть не столкнулся с ней, а затем
вдалеке возник Луис, объявивший, что можно идти в столовую во внутренних
покоях дома. Все произошло моментально, все случилось потому, что Нино был
здесь с ней, а Рема забежала сказать, чтобы они не выходили из гостиной,
пока Луис не выяснит, где ягуар; забежала и осталась поглядеть, как они
играют в шашки. Нино выигрывал, и Рема похвалила его, а Нино так
обрадовался, что обнял ее за талию и попытался поцеловать. Рема, смеясь,
наклонилась к нему, Нино целовал ее в глаза, в нос, и оба они смеялись, а
вместе с ними и Исабель -- так им нравилась эта игра. Они не заметили, как
подошел Нене, а он рванул Нино на себя, сказал что-то про разбитое окно и
начал бить, не сводя с Ремы глаз; похоже, он на нее злился, а она вызывающе
посмотрела на него и вдруг -- с ужасом увидела Исабель -- заслонила собой
Нино. Ужин был сплошным притворством, сплошным враньем, Луис думал, что Нино
хнычет из-за трепки, Нене же взглядом, похоже, приказывал Реме молчать;
Исабель обратила внимание на его жестокий красный рот с ярко-красными
губами, в сумерках они казались еще ярче, а зубы слегка посверкивали. Изо
рта Нене вырвалось какое-то пористое облако, зеленый треугольник; Исабель
поморгала, отгоняя от себя эти образы, и вновь увидела Инес и маму в желтых
перчатках; при взгляде на них она подумала о ящике с муравьями, надо же, он
здесь -- и его не видно, а желтых перчаток тут нет, однако они видны как на
ладони! Это показалось ей чуть ли не забавным, ведь в действительности
увидеть муравейник она не могла, хотя и ощущала его тяжесть, он давил на
нее, как плотный сгусток живого пространства. Исабель так явственно ощущала
близость муравейника, что отправилась на поиски спичек, решив зажечь свечу.
И муравейник, окутанный дрожащим полумраком, словно выпрыгнул из пустоты.
Исабель, держа в руке свечу, подходила к нему все ближе. Бедные муравьи,
наверно, они думают, что это восход солнца. Исабель заглянула в ящик и
ужаснулась: в кромешной тьме муравьи все равно работали! Да-да, шустро
сновали туда и сюда в густой-прегустой, осязаемой темноте. Они так усердно
трудились в своем ящике, словно потеряли надежду выбраться оттуда.
Почти всегда о перемещениях ягуара докладывал управляющий; Луис доверял
ему больше, чем остальным, а поэтому никогда не выходил из кабинета, где он
работал буквально целыми днями, и никому из домашних не позволял спускаться
на первый этаж без доклада дона Роберто. Однако приходилось полагаться не
только на него, но и друг на друга. Занятая домашними делами Рема прекрасно
знала, что происходит и на первом, и на втором этажах. Подчас последние
новости сообщали Нене или Луису дети. Нет, сами они ничего не видели, но,
столкнувшись на улице с доном Роберто, узнавали от него, где ягуар, и бежали
докладывать взрослым. Сообщения Нино всегда принимались на веру, Исабель же
слушали меньше, поскольку она была новенькой и могла ошибиться. Но затем,
видя, что она ходит за Нино хвостом, стали доверять и ей. Так обстояли дела
по утрам и днем; вечером же во двор выходил Нене -- проверял, привязаны ли
собаки и не оставил ли кто возле дома тлеющее кострище; Исабель заметила,
что он брал с собой пистолет, а иногда еще и палку с серебряным
набалдашником.
Ей не хотелось расспрашивать Рему, ведь Рема воспринимала происходящее
как нечто само собой разумеющееся и необходимое, и задавать вопросы значило
бы выставить себя на посмешище, а Исабель не хотелось ударить в грязь лицом
перед посторонней женщиной. С Нино ей было легко, он любил поболтать и
постоянно пробалтывался. В его изложении все выглядело так просто и ясно! И
только по ночам, когда Исабель пыталась вновь убедиться в простоте и ясности
его объяснений, она осознавала, что самое важное в них пропущено. В скором
времени ей стало понятно, что действительно имеет решающее значение в
тамошней жизни: перед тем как выйти из дома, спуститься в столовую на
застекленной веранде или пройти в кабинет Луиса и в библиотеку, всегда
следовало разузнавать, можно ли это сделать. "Нужно доверять дону Роберто",
-- сказала однажды Рема. Еще Исабель верила Реме и Нино. Луиса же она
никогда не спрашивала, потому что он редко был в курсе дела. А к Нене,
который всегда все знал, она тоже не обращалась. Так что трудностей никаких
не возникало, существовали кое-какие ограничения, но в основном они касались
ее передвижения по дому и усадьбе, ну и -- в меньшей степени -- одежды, еды
и отхода ко сну. Отдых получился настоящий, вот так бы круглый год!
"...скоро тебя увидеть. У них все хорошо. Мы с Нино завели муравейник и
сделали большой-пребольшой гербарий. Рема тебя целует, у нее все нормально.
По-моему, она какая-то грустная, и Луис тоже, он славный. Мне кажется, с ним
что-то не так, еще бы, он же столько занимается! Рема подарила мне несколько
платочков прелестной расцветки, Инес они понравятся. Мама, тут прекрасно, и
мне очень весело с Нино и доном Роберто, он управляющий имением и говорит
нам, когда и куда можно идти; как-то он чуть было не ошибся и не послал нас
на речку, но тут пришел работник и сказал, что туда нельзя; если б ты
видела, как дон Роберто расстроился, и Рема тоже, она схватила Нино на руки
и начала целовать, а меня крепко-крепко прижала к себе. Луис твердил, что
дом не приспособлен для детей, а Нино спросил его: "Про каких таких детей ты
говоришь?" И все засмеялись, даже Нене. Дон Роберто тут управляющий.
Если ты за мной приедешь, то погостишь у них, побудешь с Ремой,
порадуешь ее. Мне кажется, она..."
Но вот как бы сказать маме, что Рема плачет по ночам, ведь она,
Исабель, слышала ее плач, когда Рема крадучись шла по коридору, потом
немного постояла у двери Нино и пошла дальше, а когда спустилась по лестнице
(наверное, уже утерев слезы), издалека донесся голос Луиса: "Что с тобой,
Рема? Тебе нездоровится?" И воцарилась тишина, дом превратился в одно
огромное ухо, а затем послышался шепот и опять голос Луиса: "Ничтожество,
какое ничтожество..." И прозвучало это почти как холодная констатация факта,
перечисление особых примет или, может быть, даже предсказание судьбы.
"...немного больна, и будет очень хорошо, если ты приедешь и побудешь с
ней. Я должна показать тебе гербарий и речные камушки, которые принесли мне
пеоны. Скажи Инес..."
Вечер выдался такой, какой она любила: летали всякие мошки, тянуло
сыростью, на ужин подали гренки и флан с манкой и коринками. На берегу ручья
беспрерывно лаяли собаки, огромный богомол внезапно приземлился на скатерть,
и Нино пошел за лупой, они с Исабель накрыли насекомое широким стаканом и
стали дразнить, чтобы посмотреть, какого цвета у него крылышки.
-- Выброси эту тварь, -- попросила Рема. -- Я их терпеть не могу.
-- Да это же превосходный экземпляр! -- заявил Луис. -- Поглядите, как
он следит глазами за моей рукой. Ни одно другое насекомое не умеет вертеть
головой.
-- Что за проклятая ночь! -- пробормотал Нене, загородившись газетой.
А Исабель хотелось отрезать богомолу голову, чикнуть ножницами и
поглядеть, что будет.
-- Оставь его под стаканом, -- попросила Исабель Нино. -- Завтра можно
будет посадить его в муравейник и понаблюдать за ним.
Жара усиливалась, в пол-одиннадцатого уже нечем было дышать. Дети
остались с Ремой в столовой во внутренних покоях дома, мужчины сидели каждый
в своем кабинете. Нино первым заявил, что хочет спать.
-- Поднимайся сам, я потом приду к тебе. Наверху все нормально, --
сказала Рема и обняла его за талию: Нино обожал, когда она так делала.
-- Ты расскажешь нам сказку, тетя Рема?
-- В другой раз.
Они остались вдвоем, если не считать глазевшего на них богомола.
Зашедший пожелать им спокойной ночи Луис проворчал, что детям в такой
поздний час пора спать; Рема улыбнулась и поцеловала его.
-- Ах ты, ворчливый медведь! -- сказала она, и Исабель, наклонившись
над стаканом, под которым сидел богомол, подумала, что Рема на ее глазах
никогда не целовала Нене; а еще ей пришло на ум, что она ни разу не видела
такого ярко-зеленого богомола. Исабель чуть передвинула стакан, и богомол
рассвирепел. Рема подошла к ней и велела отправляться спать.
-- Выброси эту тварь, до чего же она страшная.
-- Завтра, Рема.
Исабель попросила Рему прийти к ней попрощаться перед сном. Дверь в
кабинет Нене была приоткрыта, и он в рубашке с расстегнутым воротом
расхаживал взад и вперед. Проходя мимо, Исабель свистнула:
-- Я пошла спать, Нене.
-- Знаешь, попроси Рему принести мне лимонада, да похолоднее. А потом
отправишься наверх к себе.
Конечно, она отправится, только непонятно, с какой стати Нене ею
командует. Когда Исабель вернулась в столовую и передала Реме его просьбу,
та замерла в нерешительности.
-- Постой, не уходи. Я сейчас приготовлю лимонад, а ты отнесешь.
-- Он сказал, чтобы...
-- Пожалуйста.
Исабель присела к столу. "Пожалуйста". Тучи мошек вились вокруг лампы,
Исабель могла бы часами глядеть в пустоту, повторяя:
-- Пожалуйста, пожалуйста. Рема, Рема.
Какая огромная любовь и бездонная, беспричинная грусть в голосе,
кажется, что это голос самой грусти. Пожалуйста. Рема, Рема... Лихорадочно
пылало лицо, хотелось кинуться Реме в ноги, хотелось, чтобы Рема взяла ее на
руки, вот бы умереть, глядя на нее, пусть Рема ее пожалеет, проведет тонкими
прохладными пальцами по волосам, по векам...
И вот Рема протягивает ей зеленый кувшин с ломтиками лимона и колотым
льдом:
-- Отнеси.
-- Рема...
Ей показалось, что Рема дрожит и специально поворачивается спиной к
столу, чтобы Исабель не видела ее глаз.
-- Я уже выбросила богомола, Рема.
Липкий зной и громкий писк москитов мешали Исабель спать. Два раза она
уже порывалась встать и выйти в коридор, чтобы подышать воздухом или же
отправиться в ванную и намочить лицо и запястья. Но внизу раздавались шаги,
кто-то расхаживал по столовой, доходил до лестницы, возвращался обратно...
Нет, это не угрюмая, мерная поступь Луиса, и на Ремину походку тоже не
похоже. Как, должно быть, мучился сегодня вечером от жары Нене, сколько
выпил лимонада! Исабель прямо-таки воочию видела, как он пьет большими
глотками, держа в руках зеленый кувшин, и желтые кружочки лимона
покачиваются на воде, под абажуром; но в то же время она была уверена, что
Нене не выпил ни глотка и до сих пор пялится на стоящий на столе кувшин,
словно перед ним дурная бесконечность. Ей не хотелось думать об усмешке
Нене, о том, как он идет к двери, точно собираясь заглянуть в столовую, но
потом медленно возвращается назад.
-- Лимонад должна была принести она. Я же велел тебе отправляться в
спальню!
-- Но лимонад очень холодный, Нене, -- сказала Исабель.
Ничего более идиотского ей прийти в голову не могло.
А зеленый кувшин совсем как богомол.
Нино встал первым и предложил пойти на речку за ракушками. Исабель
почти не спала, в ее памяти всплывали большие комнаты, букеты цветов,
колокольчики, больничные коридоры, лица медсестер, термометры в банках с
хлорамином, впечатление от первого причастия, Инес, сломанный велосипед,
кафе "Купейный вагон", цыганский костюм, в который она наряжалась, когда ей
было восемь лет. Образы обступали ее, она ощущала свою бесплотность, словно
была лишь тонким слоем воздуха между страницами толстого альбома. Лежа без
сна, Исабель думала о многом, что не имело отношения ни к цветам, ни к
колокольчикам, ни к больничным коридорам. Она встала неохотно и долго мыла
уши. Нино сказал, что уже десять и ягуар сидит в гостиной, там, где рояль,
так что можно сразу же отправиться на речку. Они спустились вместе по
лестнице и еле заметно кивнули Луису и Нене, которые сидели с книгами каждый
в своей комнате, за полуоткрытыми дверями. Ракушки валялись на берегу,
поросшем травой. Нино без конца упрекал Исабель за рассеянность, говорил,
что она плохой товарищ и не помогает ему собирать коллекцию. Он показался ей
вдруг таким ребенком, совсем малышом, который носится с какими-то ракушками
и листочками...
Она вернулась первой как раз в тот момент, когда над домом поднимали
флаг, созывающий всех на обед. Дон Роберто только что произвел очередной
осмотр. И Исабель, как обычно, поинтересовалась результатами. Тут появился
Нино, который медленно шел к дому, нагруженный ящиком с ракушками и
граблями. Исабель помогла ему положить грабли на крыльцо, и они вместе вошли
в дом. Их встретила бледная и молчаливая Рема. Нино положил ей на ладонь
голубую ракушку:
-- Возьми, она самая красивая.
Нене уже ел, рассевшись с газетой так, что Исабель почти некуда было
приткнуться. Последним явился Луис, настроенный -- как обычно бывало в
полдень -- весьма благодушно. Они начали обедать, Нино рассуждал про
ракушки, про маленьких улиток, выводящихся в тростниковых зарослях, про то,
как их лучше собирать -- по размеру или по раскраске. Он сам будет убивать
улиток, потому что Исабель слишком жалостливая, а он будет высушивать
экспонаты на цинковой пластине. Потом подали кофе. И когда Луис, как обычно,
вопросительно поглядел по сторонам, Исабель первой вызвалась поискать дона
Роберто, хотя вообще-то дон Роберто все ей уже сообщил. Она обошла вокруг
крыльца и, вернувшись, увидела, что Рема с Нино склонились над улитками,
головы их соприкасались совсем как на фотографии в семейном альбоме; на
Исабель обратил внимание только Луис, которому она и сообщила:
-- Он в кабинете Нене.
Сообщила и поглядела на Нене, который раздраженно передернул плечами, и
на Рему, так осторожно дотрагивавшуюся пальцем до раковинок, что сам ее
палец напоминал улитку. Потом Рема встала и пошла за сахаром, а Исабель
последовала за ней, чтобы поболтать, и они вернулись из кухни, над чем-то
смеясь. Луису хотелось покурить, и он послал Нино в кабинет за сигаретами;
Исабель предложила побежать наперегонки, и они вместе выскочили из комнаты.
Победил Нино, и когда они, толкая друг друга, мчались обратно, то чуть не
налетели на Нене, который шел с газетой в библиотеку, ворчливо сетуя на то,
что в кабинет сейчас нельзя. Исабель принялась рассматривать улиток, и Луис,
ожидавший, что она, как обычно, зажжет ему спичку, обратил внимание на ее
отсутствующий вид, она пристально наблюдала за улитками, которые понемногу
начинали выглядывать из своих домиков и шевелиться, а потом вдруг метнула
взгляд на Рему, всего один, быстрый как молния, и опять увлеклась улитками,
увлеклась настолько, что, услышав первый вопль Нене, даже не шелохнулась;
все уже ринулись в коридор, а она по-прежнему стояла над ракушками, словно
не слыша, как опять сдавленно кричит Нене, а Луис ломится в библиотеку, как
вбегает с собаками дон Роберто, как стоны Нене перемежаются собачьим лаем, а
Луис повторяет:
-- Но ведь он был в кабинете! Она сказала, что он в кабинете!
Словно не слыша ничего этого, Исабель наклонилась над изящными
ракушками, напоминавшими пальцы, может быть даже пальцы Ремы... пальцы или
руки, которые трогали ее за плечо, заставляли поднять голову, чтобы
посмотреть в глаза... А потом был взгляд, растянувшийся на целую вечность и
прерванный лишь яростным плачем, лицо, уткнувшееся в подол Реминого платья,
сумбурная радость и руки, гладившие Исабель по волосам, успокоительно-мягкое
пожатие пальцев и шепот на ухо, этакий невнятный лепет, в котором, похоже,
звучали благодарность и скрытое одобрение.
Из книги
КОНЕЦ ИГРЫ
Читать эту книгу он начал несколько дней назад. Срочные дела заставили
прервать чтение, и книгу он вновь открыл уже в поезде, возвращаясь домой --
в усадьбу; мало-помалу его увлекли сюжет и герои романа. Вечером, написав
письмо своему поверенному и обсудив с управляющим хозяйственные дела, он в
третий раз раскрыл книгу -- в тишине кабинета, окнами выходившего на дубовую
аллею. Удобно устроившись в любимом кресле, спиной к двери -- чтобы не
возникло и мысли о чьем-либо визите, -- время от времени поглаживая левой
рукой зеленый бархат подлокотника, он погрузился в чтение последних глав. Он
хорошо помнил имена героев и фабулу; мир книги захватил его тотчас же. Ему
доставляло наслаждение -- едва ли не извращенное -- с каждой строкой все
больше отдаляться от окружающей действительности и вместе с тем ощущать, что
голова покоится на бархате высокой спинки, а сигареты, в нужную минуту, --
всегда здесь, под рукой, и за окнами, под кроной дубов, струится вечерний
воздух. От страницы к странице детективное развитие событий, ведущих к
убийству, все более овладевало его вниманием, герои сделались зримыми,
живыми, и он стал свидетелем их последней встречи в горной хижине. Первой в
хижину проскользнула женщина, вскоре вошел любовник, на его лице -- свежая
царапина от ветки. Женщина с наслаждением, покрывая лицо поцелуями, стала
слизывать кровь, но мужчина отстранялся от ее ласки, он пришел не за тем,
чтобы предаваться утехам тайной любви, хотя здесь, в мире сухих листьев и
паутины тропок, они были в безопасности. На его груди, под рубашкой -- нож;
в груди -- жажда свободы. Прерывистый диалог змеей тянулся от строки к
строке, и ощущалось: все давно уже решено. Даже поцелуи женщины, ласкавшей
тело любовника, словно бы желавшей задержать его и отговорить, заставляли с
омерзением вспомнить о теле другого, кого предстояло убить. Не было забыто
ничто: алиби, случайности, возможные оплошности. Начиная с этой минуты,
каждое мгновение наполнялось своим особым смыслом. Они еще раз детально
обговорили весь бесчеловечный план, женщина отвлекалась только на то, чтобы
слегка погладить щеку любовника. Уже смеркалось.
Уже не глядя друг на друга, крепко-накрепко связанные предстоящим, они
расстались возле хижины. Женщине надлежало уйти по тропе в северную сторону.
Он пошел по тропинке на юг и, обернувшись на мгновение, увидал: женщина
убегает и волосы ее развеваются. Он побежал тоже, укрываясь за деревьями и
оградами, пока в сиреневом мороке сумерек не увидал аллею, ведущую к дому.
Собаки не должны были лаять, и они в самом деле не лаяли. Управляющий должен
был в эту пору отсутствовать, и он отсутствовал. Мужчина поднялся на
невысокое крыльцо и вошел в дом. Сквозь кровь, стучавшую в ушах, он все
время слышал слова женщины: сначала -- голубая гостиная, затем -- галерея и
лестница, покрытая ковром. Наверху -- две двери. В первой комнате -- никого,
во второй -- никого тоже. Наконец дверь кабинета и -- нож в руке, свет,
льющийся из окон, высокая спинка кресла, обитого зеленым бархатом, голова
человека, читающего в кресле детективный роман.
Отель "Сервантес" понравился ему тем, чем не понравился бы многим, --
полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил этот
отель и сказал, что он -- в центре; и вот уже в Монтевидео Петроне взял
номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на доску с
ключами, он понял, что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплен
большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.
Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов,
за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это
хоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу
соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежей,
окно побольше, но и там взгляд упирался в стену, а кусочек неба над ней
казался неуместным. Мебель ему понравилась -- много ящиков, полок и, что
особенно редко, много вешалок.
Управляющий -- высокий, тощий, лысый -- носил очки в золотой оправе и,
как все уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже
очень тихо, занят только один номер, соседний, и обитательница его поздно
возвращается со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте, он
узнал ее по номерку, который она держала в руке, словно огромную монету.
Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о
письмах. Петроне успел заметить, что она еще молода, невзрачна и плохо
одета, как все здешние женщины.
Он рассчитал, что контракт с поставщиками мозаики займет примерно
неделю. Под вечер он разносил вещи, разложил бумаги, принял ванну и пошел
побродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись переговоры,
скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме. В отель его
привезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в
те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи
его потревожил детский плач.
Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и,
справляясь об автобусных маршрутах и названиях улиц, рассеянно оглядывал
холл, в который выходил его номер. В простенке между его дверью и соседней
стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в
небольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами и журнальными
столиками. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и
на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета или
чиркала спичка.
Совещания кончились к вечеру. Петроне прогулялся по улице
Восемнадцатого Июля, а потом поужинал в кафе на площади Независимости. Все
шло хорошо, и, быть может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему
казалось раньше. Он купил аргентинскую газету, пачку тонких черных сигар и
пошел к себе. В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще
ему не хотелось никуда идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил, не
нужен ли еще один комплект белья. Они поболтали, покурили и простились.
Прежде чем лечь, Петроне прибрал бумаги, которые взял с собой, и лениво
просмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие трамваи на улице
Сориано разрывали тишину на миг, а потом она делалась еще плотнее. Спокойно
и все же нетерпеливо Петроне швырнул газету в корзинку и разделся, рассеянно
глядя в зеркало. Зеркальный шкаф, довольно старый, заслонял дверь, ведущую в
соседний номер. Увидев эту дверь, Петроне удивился -- раньше он ее не
заметил. Он понял, что здание не предназначалось для отеля: скромные
гостиницы часто располагаются в прежних конторах и квартирах. Да и всюду,
где он останавливался (а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь, то
ничем не закрытая, то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленно
и стыдливо, словно женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И все же,
скрывай не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то в нее
входили, закрывали ее, хлопали ею, давали ей жизнь, и сейчас не исчезнувшую
из ее непохожих на стену створок. Петроне представил себе, что за нею --
другой шкаф и соседка тоже думает об этой двери.
Он не устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудило
странное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то неприятность. Он
зажег лампу, увидел, что на часах -- половина третьего, и погасил ее снова.
И тогда в соседнем номере заплакал младенец.
Сперва он не совсем понял, даже обрадовался -- значит, и вчера его
мучил детский плач. Все ясно, он не ошибся, можно снова заснуть. Но тут
явилась другая мысль; Петроне медленно сел и прислушался, не зажигая света.
Да, плач шел оттуда, из-за двери. Он проходил сквозь дверь вот здесь, в
ногах кровати. Как же так? Там не может быть ребенка; управляющий сказал
твердо, что женщина -- одна и весь день на службе. Быть может, она взяла его
на ночь у родственницы или подруги... А вчера? Теперь он знал, что слышал и
тогда этот плач, не похожий ни на что другое: сбивчивый, слабый, жалобный,
прерываемый то хныканьем, то стоном, словно ребенок чем-то болен. Наверное,
ему несколько месяцев -- новорожденные плачут громче, кричат и заходятся.
Петроне почему-то представил себе, что это непременно мальчик, хилый,
больной, сморщенный, который еле шевелится от слабости. Вот это и плачет по
ночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая внимания. Не будь этой двери,
никто бы и не знал о ребенке -- стены этим жалобным звукам не одолеть.
За завтраком, куря сигару, Петроне еще о нем подумал. Дурные ночи
мешают дневным делам, а плач будил его два раза. Второй раз было хуже:
женский голос -- очень тихий, нарочито четкий -- мешал еще сильнее! Ребенок
умолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой жалобой. И снова
шептала женщина непонятные слова, заклинала по-матерински своего младенца,
измученного телесной или душевной болью, жизнью или страхом смерти.
"Все это очень мило, но управляющий меня надул", -- подумал Петроне,
выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако, удивился:
-- Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами --
одинокая дама, я ведь говорил.
Петроне ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжет, или
здешняя акустика сыграла с ним дурацкую шутку. Собеседник глядел чуть
искоса, словно и его все это раздражало. "Наверное, считает, что я из
робости не решаюсь потребовать, чтобы меня перевели в другой номер", --
подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда все наотрез
отрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.
-- Наверное, приснилось, -- сказал он. Ему было неприятно, что пришлось
говорить это и вообще объясняться.
В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали его довольно
вяло, так что он легко сослался на усталость и уехал в отель. Подписать
контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.
В вестибюле было так тихо, что, сам того не замечая, он пошел на
цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почерк
жены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним
кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем и звуки
будут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина. Отель уснул,
спали и вещи, и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что все не так,
что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчания. Его невысказанный страх
передается, наверное, и дому, и людям, и они тоже не спят, притаившись в
своих номерах. Как это глупо, однако!
Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился. Привстав
на кровати, он подумал, не позвать ли сторожа, -- пускай свидетель
подтвердит, что тут не заснешь. Плакал ребенок тихо, еле слышно, порой
затихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленно
проползали десять--двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк
переходил в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену, -- пускай
она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в
него, -- не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский
голос, настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач. Она
баюкала, утешала, и Петроне все же представил себе, как она сидит у
кроватки, или качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не
мог себе представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельства
чувств. Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и Петроне
стало казаться, что это фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил о
бездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимом
материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она
кричит сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами,
ведь ей не надо притворяться -- горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в
равнодушии рассвета.
Петроне зажег лампу -- спать он не мог -- и подумал: что же делать?
Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры и
фальши? Все казалось теперь фальшивым -- и тишина, и баюканье, и плач.
Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой
и невыносимой ложью. Постучать в стену -- мало. Он еще не совсем проснулся,
хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленно
обнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям -- всем телом, как сороконожка, --
и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот,
невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за
дверью, замолчали -- должно быть, надолго. А за миг до того он услышал
шарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, но
оборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозь
сон, он услышал его голос и еще один -- женский, и кто-то двигал вещи за
стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющий
был явно растерян.
-- Как спалось? -- по долгу службы спросил он, с трудом скрывая
безразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
-- Сегодня будет спокойней, -- сказал управляющий, глядя на вещи, --
ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
-- Жила тут, жила -- и вот едет. Женщин не поймешь.
-- Да, -- сказал Петроне. -- Их понять трудно. На улице его качнуло,
хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал все о том же, забыв о
делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за Петроне, уехала
соседка, в припадке страха, стыда или злости. "Жила тут, жила..." Больная,
наверное, но -- безобидная. Ему, а не ей надо было уехать. Поговорить,
извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел назад,
остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь не так.
И вообще, пора идти на деловое свидание -- нехорошо, если им придется ждать.
Бог с ней, пускай себе дурачит. Просто истеричка. Найдет другой отель, будет
там баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще
нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался -- взглянул на доску и увидел, что
соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своим
барьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик
вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок.
Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему
неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый -- и не спал: он
ворочался в постели, тишина давила его -- та самая, которой он добился так
хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль
подсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача
не хватало, и, когда чуть позже он услышал слабый знакомый звук за
заколоченной дверью, он понял -- сквозь страх, сквозь желание бежать, -- что
женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал
наконец, а они -- заснули.
Раздобыв мне программку, напечатанную на бумаге кремового цвета, дон
Перес проводил меня до моего места в партере. Девятый ряд, чуть правее
центра: совершенное акустическое равновесие. Я хорошо знаю театр "Корона", и
мне известно, что он капризен, как истеричная женщина. Друзьям я советую ни
в коем случае не брать билеты в тринадцатый ряд: там что-то вроде воздушной
ямы, куда музыка не проникает; и на галерку, с левой стороны, тоже не стоит:
совсем как в "Театро Комунале" во Флоренции, здесь создается впечатление,
что некоторые инструменты отделяются от оркестра, летят по воздуху, и вот
уже флейта, например, звучит в трех метрах от вас, в то время как остальные,
как и положено, играют на сцене. Может, это и оригинально, но удовольствие,
честно говоря, ниже среднего.
Я заглянул в программу. Сегодня нам предстоят "Сон в летнюю ночь", "Дон
Жуан", "Море" и Пятая симфония. При мысли о Маэстро я не смог удержаться от
усмешки. Старая лиса! В программе концерта опять царит тот высокомерный
эстетический произвол, за которым скрывается чутье тонкого психолога, обычно
присущее режиссерам мюзик-холла, пианистам-виртуозам и устроителям
соревнований по вольной борьбе. Угораздило же меня со скуки попасть на
концерт, где сначала исполняют Штрауса и Дебюсси, а напоследок, против
всяких правил, божеских и человеческих, потчуют Бетховеном. Но Маэстро знал
свою публику. Концерт предназначался для завсегдатаев театра "Корона", то
есть для людей благонамеренных и душевно здоровых, которые всегда предпочтут
знакомое плохое незнакомому хорошему и прежде всего потребуют уважения к
своему пищеварению и спокойствию. От Мендельсона им станет уютно, затем --
щедрый, округлый "Дон Жуан", с этими мотивчиками, которые так приятно
насвистывать. С Дебюсси они почувствуют себя людьми искусства, потому что
ведь не всякий понимает подобную музыку. Ну а потом -- мясное блюдо, сильный
вибромассаж Бетховеном, Судьба стучится в дверь, Пятая симфония глухого
гения, Победа на "пять" -- и скорее по домам, ведь завтра в конторе
сумасшедший день.
На самом-то деле я отношусь к Маэстро с большой теплотой, потому что
именно он принес хорошую музыку в наш городок, прозябавший вдали от
искусства и крупных культурных центров. У нас еще десять лет назад кроме
"Травиаты" и увертюры к "Гуарани" ничего и не слушали. Маэстро приехал в
город, заключив контракт с одним энергичным импресарио, и собрал здесь
оркестр, который может считаться первоклассным. Они стали понемногу приучать
нас к Брамсу, Малеру, импрессионистам, Штраусу, Мусоргскому. Сначала
владельцы лож ворчали на Маэстро, так что ему пришлось, как говорится,
притормозить и включать в программы побольше "отрывков из опер"; потом они
научились аплодировать суровому Бетховену и в конце концов стали устраивать
овации всему, что бы им ни предлагали, стоило только Маэстро выйти на сцену,
вот как сейчас, когда одно его появление вызвало необыкновенный восторг. В
начале сезона у публики просто руки чешутся аплодировать, и потом, все так
любят Маэстро, он так сдержанно, но без высокомерия, кланяется залу, а когда
поворачивается к оркестру, выглядит настоящим капитаном пиратского судна.
Слева от меня сидела сеньора Хонатан. Я с ней близко не знаком, но она
слывет меломанкой. Порозовев от предвкушаемого удовольствия, она сказала
мне:
-- Вот! Вот человек, достигший того, что редко кому удается. Он создал
не только оркестр, но и публику. Разве он не великолепен?
-- Великолепен, -- ответил я со свойственной мне покладистостью.
-- Я иногда думаю, что ему следовало бы дирижировать лицом к залу,
потому что в каком-то смысле все мы тоже его музыканты.
-- Меня, пожалуйста, увольте, -- сказал я. -- Что касается музыки, как
это ни печально, у меня в голове совершеннейшая путаница. Например,
сегодняшняя программа кажется мне просто ужасной. Но я, разумеется,
ошибаюсь.
Сеньора Хонатан смерила меня суровым взглядом, потом отвернулась, но не
смогла совладать со своей природной любезностью и все-таки дала мне
кое-какие пояснения:
-- Программа состоит из подлинных шедевров, и все они отобраны по
письмам поклонников таланта Маэстро. Вам ведь известно, что сегодня вечером
он празднует свою серебряную свадьбу с музыкой? А оркестру исполняется пять
лет... Прочтите, там, на обороте программки -- очень тонкая статья доктора
Паласина.
Я прочитал статью доктора Паласина в антракте, после Мендельсона и
Штрауса, оба они вызвали овации. Прохаживаясь по фойе, я все спрашивал себя,
заслуживает ли исполнение подобных восторгов публики, обычно, насколько мне
известно, не слишком щедрой на аплодисменты. Но ведь всякие годовщины и
юбилеи широко открывают двери глупости, так что я решил, что поклонники
Маэстро сегодня просто не в силах сдерживать своих эмоций. В баре я встретил
доктора Эпифанию с семейством и остановился поболтать. Барышни,
разрумянившиеся и возбужденные, окружили меня, как квохчущие курицы (они
всегда напоминают мне каких-нибудь пернатых), чтобы сообщить, что Мендельсон
был просто колоссален, что эта музыка -- как будто бархатная и что она полна
божественного романтизма. Так бы всю жизнь и слушали этот ноктюрн! А скерцо!
Его как будто играют пальчики фей. Беба больше всего восхищалась Штраусом,
он такой сильный, полнокровный -- настоящий немецкий Дон Жуан, а от этих
рожков и тромбонов у нее просто мурашки по коже -- последнее я понял
буквально. Доктор Эпифания слушал их со снисходительной отеческой улыбкой.
-- Ах, молодежь! Видно, что вы не слышали Рис-лера и не видели, как
дирижирует фон Бюлов. Да, то были великие времена!
Девушки едва не испепелили его гневными взглядами. Росарита сказала,
что сейчас дирижируют гораздо лучше, чем пятьдесят лет назад, а Беба вообще
заявила, что отец не имеет никакого права приуменьшать необыкновенное
качество исполнения, которое продемонстрировал сейчас Маэстро.
-- Разумеется, разумеется, -- сразу сдался доктор Эпифания. -- Я тоже
думаю, что Маэстро сегодня дирижирует просто гениально. Сколько огня!
Сколько страсти! Давно уже я так не хлопал.
И он показал мне свои руки, которые выглядели так, будто он только что
давил ладонями свеклу. Любопытно, что у меня-то сложилось совершенно
противоположное впечатление: мне как раз показалось, что сегодня -- один из
тех вечеров, когда у Маэстро побаливает печень, и потому он дирижирует в
простой и сдержанной манере, вовсе не рассчитывая поразить. Но, вероятно, я
был единственным, кто так думал, потому что, например, Кайо Родригес,
завидев меня, чуть не бросился мне на шею и заявил, что "Дон Жуан"
восхитительно брутален, а Маэстро -- потрясающий дирижер.
-- А ты обратил внимание на то место в скерцо Мендельсона, когда
кажется, что это не оркестр играет, а домовые шепчутся?
-- Честно говоря, -- признался я, -- не очень хорошо представляю себе
голоса домовых.
-- Не строй из себя дурака, -- выпалил Кайо, побагровев, и я понял, что
он по-настоящему разгневан. -- Как можно этого не почувствовать? Маэстро --
гений, приятель, и сегодня он дирижирует, как никогда. Не такой ты
толстокожий, чтобы не заметить этого.
К нам уже спешила Гильермина Фонтан. Она повторила все эпитеты барышень
Эпифания, при этом они с Кайо смотрели друг на друга глазами, полными слез.
Они были так тронуты своим обнаружившимся родством по совместному
восхищению, которое иногда делает людей такими благостными! Я наблюдал за
ними с искренним удивлением: подобный восторг казался мне совершенно
неоправданным; с другой стороны, ведь я не хожу каждый вечер на концерты,
как они, и мне случается иной раз перепутать Брамса с Брукнером, или
наоборот, что в их кругу сочли бы беспросветным невежеством. И тем не менее
эти багровые лица, эти потные загривки, эта затаенная жажда аплодировать,
хотя бы и в фойе или посреди улицы, -- все это наводило на мысль
об атмосферных влияниях, повышенной влажности или пятнах на солнце, --
то есть о природных факторах, которые часто сказываются на поведении людей.
Помню, в тот момент я подумал, не повторяет ли какой-нибудь шутник, чтобы
накалить публику, известного эксперимента доктора Окса. Гильермина оторвала
меня от размышлений, яростно дернув за руку (кстати, мы едва знакомы).
-- А сейчас -- Дебюсси, -- взволнованно проворковала она. -- Это
кружево из водяных брызг. "La Меr" [1].
1 "Море" (фр.).
-- Очень рад буду послушать, -- сказал я, позволив себя увлечь морскому
потоку.
-- Представляете себе, как это будет дирижировать Маэстро?
-- Думаю, безупречно, -- предположил я, внимательно следя за ее
реакцией на мое сообщение. Было совершенно очевидно, что Гильермина ожидала
от меня большей страстности, потому что она тут же отвернулась к Кайо,
который поглощал содовую, как исстрадавшийся от жажды верблюд, и они вдвоем
предались сладостным вычислениям: как прозвучит вторая часть Дебюсси и что
за необычайная сила заключена в третьей. Я покружил по коридорам, вернулся в
фойе и везде со смешанным чувством умиления и раздражения наблюдал восторги
публики.
Беспокойный гул огромного улья въедался мало-помалу в самые нервы, и,
поневоле впав в лихорадочное состояние, я удвоил свою обычную дозу содовой
воды "Бельграно". Несколько смущало, что я как бы вне игры, наблюдаю за
людьми со стороны, изучаю их, подобно энтомологу. Но что поделать, если
такой взгляд на мир присущ мне, и я со временем даже научился извлекать
некоторую пользу из этого своего свойства: никогда не влипнешь в историю.
Когда я вернулся в партер, все уже сидели на местах, так что пришлось,
чтобы добраться до своего кресла, потревожить целый ряд. Музыканты нехотя
выходили на сцену, и мне показалось забавным, что жаждущие слушать собрались
раньше исполнителей. Я взглянул на верхние ярусы и галерку: шевелящаяся
черная масса, мухи, облепившие банку с вареньем. Если смотреть издалека,
люди в черных костюмах в креслах партера напоминали ворон; то и дело
вспыхивали и гасли огни -- меломаны запаслись партитурами и теперь проверяли
фонарики. Свет большой люстры стал постепенно убывать и наконец погас, а в
темноте зала зарей занялись аплодисменты, встречающие Маэстро. Эта
постепенная смена света звуком показалась мне занятной: один орган чувств
вступал в игру как раз тогда, когда другому пора было отдохнуть. Слева от
меня сеньора Хонатан изо всех сил била в ладоши, весь ряд рукоплескал,
молчаливо и тупо; но справа, через несколько кресел, я увидел человека,
который сидел совершенно неподвижно, склонив голову. Конечно же, он слепой!
Я догадался по белеющей в темноте трости и по темным очкам. Он, как и я,
отказывался хлопать, и тем привлек мое внимание. Мне захотелось сесть рядом
с ним, поговорить: всякий, кто не аплодировал тем вечером, уже вызывал
интерес. Впереди, через два ряда от нас, барышни Эпифания отбивали себе
ладони, да и отец от них не отставал. Маэстро быстро поклонился, пару раз
взглянул вверх, откуда скатывались звуки, чтобы влиться в тот шум, что
рождался в партере и в ложах. Мне показалось, что Маэстро одновременно
смущен и заинтригован: должно быть, его чуткое ухо уловило разницу между
реакцией на обычный концерт и на серебряную свадьбу. Само собой разумеется,
за "La Меr" последовала овация почти такая же бурная, как после Штрауса.
Ближе к концу даже я позволил себе увлечься: эта буря, этот шквал звуков, --
я хлопал, пока руки не заболели. Сеньора Хонатан плакала.
-- Это так непостижимо, -- бормотала она, повернув ко мне лицо, мокрое,
как после хорошего ливня. -- Так невероятно непостижимо...
Маэстро появлялся и вновь уходил, элегантный и проворный, как
аукционист, собирающийся открыть торги; он поднял оркестр, чем удвоил
аплодисменты и крики "браво!". Слева, осторожно, щадя свои ладони,
аплодировал слепой; было приятно наблюдать, как экономно вносит он свою
лепту во всенародное чествование кумира: опустив голову, совершенно уйдя в
себя, замкнувшись. Крики "браво!", которые обычно бывают одиночными и
являются сугубо индивидуальным выражением восторга, раздавались теперь со
всех сторон. Аплодисменты сначала казались менее яростными, чем в первом
отделении концерта, но потом, когда о музыке как таковой забыли и
аплодировали уже не "Дон Жуану" и не "La Меr" (или, вернее сказать, не их
исполнению), но исключительно Маэстро и тому коллективному чувству, что
охватило зал, -- тогда овация стала сама себя подпитывать, достигая
временами мощности совершенно невыносимой. Я раздраженно огляделся: в левой
стороне партера женщина в красном, не переставая хлопать, бежала по проходу.
Она остановилась у сцены, прямо у ног Маэстро. В очередной раз согнувшись в
поклоне, Маэстро внезапно обнаружил ее так близко от себя, что удивленно
выпрямился. Но тут с верхних ярусов донесся такой рев, что дирижер вынужден
был посмотреть туда и поприветствовать публику, подняв правую руку, что
делал крайне редко. Это в два раза усилило ликование, и к хлопкам добавился
громоподобный топот в партере и в ложах. Честное слово, это было уже
чересчур.
Перерыва не предполагалось, но Маэстро ушел передохнуть несколько
минут, и я встал, чтобы получше разглядеть зал. Жара, Елажность и волнение
превратили большую часть присутствующих в омерзительных, потливых,
лангустоподобных существ. Сотни носовых платков вздымались подобно морским
волнам -- этакое гротесковое продолжение темы, которую мы только что
слышали. Иные стремглав бежали в фойе, чтобы, захлебываясь, в спешке,
проглотить порцию пива или лимонада. Боясь что-нибудь пропустить, они
торопились вернуться и на обратном пути едва не сбивали с ног тех, кто еще
только собирался выйти, и у главного выхода из партера образовалось нечто
вроде пробки. Но до перепалки не доходило, так как все были бесконечно
благостны, размягчены и преисполнены дружеских и даже родственных чувств к
ближнему. Сеньора Хонатан, слишком толстая, чтобы маневрировать между рядами
кресел, рвалась ко мне, стоя на месте, и когда она все-таки дотянулась, я
отметил, что лицо ее странно напоминает редьку.
-- Непостижимо, -- все повторяла она. -- Просто непостижимо.
Я почти обрадовался возвращению Маэстро, потому что толпа, частью
которой я являлся, поневоле вызывала у меня смешанные чувства жалости и
омерзения. Из всех этих людей лишь музыканты и Маэстро сохраняли
человеческое достоинство. Да еще ничем себя не уронивший слепой, за
несколько кресел от меня. Он уже перестал хлопать и застыл с изысканно
внимательным лицом.
-- "Пятая", -- влажно шепнула мне на ухо сеньора Хонатан. -- Экстаз
трагедии.
Я подумал, что это больше похоже на название какого-нибудь фильма, и
прикрыл глаза. Может быть, мне в тот момент хотелось уподобиться слепому,
единственному отдельно существующему человеку во всей этой желеобразной
массе. И вот когда маленькие зеленые огоньки уже замелькали у меня под
веками, как ласточки в полете, первая музыкальная фраза "Пятой", подобно
ковшу экскаватора, опустилась прямо на меня, и пришлось открыть глаза.
Маэстро был в эту минуту почти красив: такое тонкое, встревоженное лицо. Он
заставил оркестр воспарить, и теперь тот гудел всеми своими моторами.
Великое безмолвие воцарилось в зале, а затем он взорвался аплодисментами; я
даже думаю, что Маэстро запустил весь этот механизм еще до того, как смолкли
приветственные аплодисменты.
Первое дуновение пронеслось над нашими головами, обожгло узнаванием,
своими таинственными символами, легко и непроизвольно запомнилось. Второе,
волшебным образом направленное, разнеслось по всему залу эхом. Сам воздух,
казалось, пылал, и огонь этот был невидимый и холодный, рвущийся изнутри
наружу. Почти никто не заметил первого крика, сдавленного и короткого. Но
девушка сидела прямо передо мной, и я увидел, как она дернулась, и расслышал
ее крик, слившийся с мощным аккордом, исторгнутым металлом и деревом. Сухой
и резкий вскрик, похожий на любовное содрогание или на начало истерического
припадка. Она запрокинула голову на странного бронзового единорога -- ими
украшены спинки кресел в театре "Корона". Еще она яростно топала ногами, а
соседи справа и слева старались удержать ее за руки. Выше, но тоже в
партере, послышался еще один крик, а потом и топот. Маэстро закончил вторую
часть и сразу перешел к третьей; я спросил себя, слышны ли дирижеру крики из
партера или он отгорожен от всего звуками оркестра. Девушка в переднем ряду
сгибалась ниже и ниже, какая-то женщина (возможно, мать) обнимала ее за
плечи. Я хотел было помочь, но что можно сделать во время концерта, да еще
если люди тебе незнакомы и сидят они в переднем ряду. Мне даже пришло в
голову обратиться за помощью к сеньоре Хонатан, ведь женщины как никто умеют
справляться с подобными припадками, но та впилась глазами в спину Маэстро и
погрузилась в музыку; мне показалось, что пониже рта, на подбородке, у нее
что-то блестит. Вдруг я перестал видеть Маэстро, потому что его загородила
внушительная спина какого-то сеньора в смокинге. Странно, конечно, что
кто-то встал со своего места во время концерта, но не более странно, чем эти
крики и равнодушие людей к истерике девушки. Какое-то красное пятно в
центральной части партера привлекло мое внимание, и я снова увидел ту
сеньору, которая в перерыве подбегала к самой сцене. Она двигалась медленно,
я бы даже сказал, кралась, хотя держалась очень прямо. И все-таки она
подкрадывалась: эти замедленные, как под гипнозом, движения -- поступь зверя
перед прыжком. Она неотрывно смотрела на Маэстро, я на мгновение увидел
недобрый огонек в ее глазах. Какой-то мужчина встал и двинулся за ней;
сейчас они были где-то на уровне пятого ряда, и к ним примкнули еще три
человека. Симфония заканчивалась, уже звучали потрясающие заключительные
аккорды. Поданные Маэстро с великолепной сдержанностью, они вдруг вырастали
в воздухе, как скульптуры, как стройные колонны, белые и зеленоватые: Карнак
звуков, вдоль нефа которого шаг за шагом двигались красная женщина и ее
свита.
Между двумя взрывами музыки я услышал еще крики, на сей раз -- из
правой ложи. И сразу же раздались первые аплодисменты -- их уже невозможно
было дольше сдерживать, как будто, отдавшись олицетворяющему мужское начало
оркестру, огромное тело публики, не в силах дождаться наслаждения партнера,
изнемогло, как женщина, с жалобными всхлипами и вскриками. Не в силах
двинуться в своем кресле, я чувствовал, как у меня за спиной зарождаются
новые силы, как они приходят в движение, текут вслед за женщиной в красном и
ее свитой в проход между креслами партера, а те уже подходят к подиуму; и в
тот самый миг, когда Маэстро, подобно матадору, вонзающему наконец шпагу в
быка, протыкает своей дирижерской палочкой кожу звука, содрогнувшийся воздух
бодает его, и он сгибается пополам, совершенно измученный... Когда дирижер
выпрямился, весь зал встал, и я тоже, и сотни незримых стрел тотчас же
пробили стекло пространства, аплодисменты и крики смешались в нечто
невыразимо грубое и непристойное, сочащееся восторгом, но в то же время не
лишенное и некоторого величия, как, например, топот стада бегущих буйволов.
Люди отовсюду стекались в партер, и я почти не удивился, увидев, как двое
мужчин выпрыгнули из ложи. Сеньора Хонатан вопила, как крыса, которой
прищемили хвост. Ей наконец удалось сдвинуться с места, и, широко раскрыв
рот, протягивая руки к сцене, она самозабвенно что-то выкрикивала. До сих
пор Маэстро оставался к залу спиной, и это могло показаться пренебрежением.
Если он на кого и смотрел с одобрением, то лишь на своих оркестрантов. Но
теперь он медленно повернулся и в первый раз слегка поклонился. Лицо Маэстро
побелело, будто невероятная усталость сломила его, и мне вдруг пришло в
голову (среди стольких обрывков других мыслей, ощущений, среди кипящего
вокруг меня восторженного ада), что дирижер вот-вот потеряет сознание. Он
поклонился во второй раз, посмотрел направо и увидел, что блондин в смокинге
уже забрался на сцену, а за ним последовали еще двое. Мне показалось, что
Маэстро сделал движение, как бы намереваясь сойти со своего возвышения, и
тут же я заметил, что движение это -- какое-то судорожное, будто он рванулся
на свободу. Руки женщины в красном сомкнулись вокруг его правой щиколотки;
обратив лицо к Маэстро, женщина кричала, по крайней мере я видел ее открытый
рот, думаю, она кричала, как и все остальные, возможно, и я тоже... Маэстро
выронил палочку и попытался вырваться, он что-то говорил, но его не было
слышно. Один из примкнувших к женщине в красном уже завладел второй ногой
дирижера, и Маэстро повернулся к оркестру, как бы взывая о помощи.
Оркестранты, перепутав в суматохе все инструменты, стояли растерянные в
слепящем свете софитов. Пюпитры падали, как колосья, подрезанные серпом, на
сцену со всех сторон из партера лезли мужчины и женщины, так что было уже не
разобрать, кто здесь музыкант, а кто нет. Маэстро ухватился за одного из
взобравшихся, чтобы тот помог ему оторваться от женщины в красном и ее
сподвижников, которые уже полностью завладели его ногами, но тут же понял,
что этот человек -- не из оркестра. Дирижер хотел оттолкнуть его, но тот
обхватил его за талию -- я видел, как женщина в красном требовательно
раскрыла объятия, -- и тело Маэстро исчезло в водовороте других человеческих
тел. До этого момента я смотрел на все хоть и со страхом, но достаточно
трезво, как бы находясь не то выше, не то ниже происходящего, но тут мое
внимание привлекли пронзительные крики справа: слепой стоял и махал руками,
как ветряная мельница, взывая, требуя, умоляя о чем-то. Это было слишком, я
уже не мог просто присутствовать, я почувствовал себя частью переливающегося
через край восторга, я тоже побежал к сцене и запрыгнул на нее сбоку, как
раз когда исступленная толпа окружила виолончелистов, отобрала у них
инструменты (было слышно, как они хрустели и лопались, будто огромные рыжие
тараканы) и принялась сбрасывать музыкантов со сцены в партер, в жадные
объятия других поклонников, подобные жадным воронкам водоворотов. Признаюсь,
я не испытывал никакого желания участвовать во всем этом действе. Совершенно
раздавленный неслыханным празднеством, я мог только стоять в стороне и
следить за происходящим. Мне еще хватило трезвости спросить себя, почему же
оркестранты не бегут со всех ног в кулисы, но я тут же понял, что это
невозможно, потому что легионы зрителей заблокировали их с обеих сторон,
образовав нечто вроде подвижных кордонов, мало-помалу продвигавшихся к
центру. Люди топтали ногами инструменты, сшибали пюпитры, одновременно
аплодировали и что-то выкрикивали, и все это вместе производило такой
чудовищный, запредельный шум, что он уже напоминал тишину. Мимо пробежал
толстый человек с кларнетом в руках, и у меня родилось искушение поставить
ему подножку, как-нибудь задержать, чтобы публика его поймала. Однако я не
решился, и какая-то сеньора с желтым лицом и глубоким декольте, в котором
подпрыгивали россыпи жемчуга, взглянула на меня с ненавистью и возмущением,
потом протиснулась мимо меня и завладела кларнетистом, -- он лишь слабо
пискнул, пытаясь защитить свой инструмент. Двое мужчин тут же отобрали у
него кларнет, а самого музыканта увлекли прочь, в самую гущу ажиотажа и
свалки.
Крики стали громче и теперь заглушали аплодисменты -- у людей были
заняты руки: они обнимали, сжимали, похлопывали музыкантов и не могли
аплодировать. Шум становился все выше и пронзительнее, то и дело его
прорезали истошные вопли, и некоторые из них имели ту особую окраску,
которую придает истинное страдание. Я еще подумал, не переломал ли кто рук и
ног со всей этой беготней и прыжками. Теперь, когда сцена опустела, я решил
вернуться в партер; музыкантов поклонники растащили кого куда, кого -- в
ложи, где, судя по всему, все кипело и бурлило, кого -- в узкие проходы,
ведущие с двух сторон в фойе. Именно из лож доносились самые неистовые
вопли, как будто музыканты, не в силах выдержать прикосновений стольких рук,
зажатые в тисках объятий, отчаянно умоляли о глотке воздуха. Люди из партера
скопились около входов в ложи бенуара, и пока я между кресел пробирался к
той, где была самая давка, в зале стало быстро темнеть и в конце концов
осталось лишь бледное красноватое освещение, при котором лица были едва
различимы, а тела превратились в эпилептически дергающихся призраков, в
груду бесформенных теней, тщащихся то ли оторваться друг от друга, то ли,
наоборот, слиться в одно целое. Мне показалось, что через две ложи от меня
мелькнула серебряная шевелюра Маэстро, но тут же и пропала из виду, канула,
как будто ее владелец, сбитый с ног, упал на колени. Около меня кто-то
отрывисто, неистово закричал, и я увидел, как сеньора Хонатан и одна из
девиц Эпифания кинулись к ложе, где был Маэстро; теперь-то я не сомневался,
что именно в этой ложе женщина в красном и ее приспешники держали Маэстро в
плену. С проворством, непостижимым для дамы ее комплекции, сеньора Хонатан
поставила ногу на руки барышни Эпифания, которые та сцепила наподобие
стремени, приподнялась и с головой нырнула в ложу. Барышня Эпифания, бросив
взгляд в мою сторону и узнав меня, что-то крикнула, возможно, чтобы я помог
ей влезть, но я не обратил внимания и остался стоять поодаль от ложи, вовсе
не собираясь оспаривать у этих толкающих и пихающих друг друга существ,
совершенно ошалевших от восторга, их прав. Кайо Родригесу, отличившемуся еще
на сцене особым ожесточением, с которым он сталкивал музыкантов в партер,
только что ударом кулака разбили нос, он пошатывался, лицо у него было все в
крови. Я не почувствовал к нему ни капли жалости, равно как и к слепому,
распростертому на полу, стукающемуся руками и ногами о кресла, потерянному в
этом симметрично устроенном лесу безо всяких ориентиров. Меня уже ничто не
интересовало, разве только: прекратится ли когда-нибудь крик, потому что из
лож продолжали доноситься душераздирающие вопли и публика в партере
неутомимо вторила им, подхватывала хором. При этом каждый старался оттеснить
остальных и как-нибудь пролезть в ложу. Очевидно, внешние коридоры были
набиты до отказа, так что осада велась непосредственно из партера,
осаждавшие пытались проникнуть внутрь тем же способом, что и сеньора
Хонатан. Я все это видел, все понимал и в то же время не испытывал ни
малейшего желания ввязываться, я даже чувствовал себя немного виноватым в
своем равнодушии, как будто мое поведение было последней каплей позора,
переполнившей этот вечер. Я просто сидел в партере, в полном одиночестве,
время шло, и какой-то уголок моего бездеятельного сознания фиксировал
происходящее: отчаянные крики шли на спад, становились все слабее и наконец
совсем прекратились, часть публики беспорядочно, с глухим рокотом отступила.
Когда мне показалось, что уже можно покинуть свое убежище, я пересек проход
между креслами и вышел в фойе. Мне попались несколько человек, они брели,
как пьяные: кто вытирал руки или рот платком, кто разглаживал измятый
костюм, кто поправлял галстук. Дамы искали зеркало и рылись в сумочках.
Одну, видимо, поцарапали в свалке -- ее платочек был в крови. Выбежали
барышни Эпифания; они явно злились, что не удалось добраться до ложи, а на
меня посмотрели так, будто именно я был в этом виноват. Выждав, когда они
уйдут, я направился к лестнице, ведущей к выходу, и тут в фойе появились
женщина в красном и ее сподвижники. Мужчины по-прежнему следовали за ней,
прикрывая друг друга, чтобы беспорядок в одежде был не так заметен. А
женщина в красном уверенно шла впереди, вызывающе глядя прямо перед собой, и
когда она поравнялась со мной, я заметил, что она облизнулась, с
медлительностью лакомки облизнула изогнутые в улыбке губы.
Это может показаться шуткой, но мы -- бессмертны. К этой мысли я пришел
от обратного, а еще потому, что знаю одного смертного. Он-то и поведал мне
свою историю в бистро на улице Камбронн, будучи в таком подпитии, что
выложить всю правду ему ничего не стоило, хотя хозяин бистро и давние
клиенты у стойки стали бы смеяться так, что вино у них полилось бы из глаз.
Мое лицо, должно быть, выражало какой-то интерес -- и он это заметил и
настолько основательно и надежно ко мне присосался, что мы даже позволили
себе роскошь отдельного столика в углу, где можно было спокойно выпить и
потолковать. Он, по его словам, -- муниципальный пенсионер, а его жена на
время уехала к своим родителям: так или иначе, он констатировал тот факт,
что жена от него ушла. Это был совсем еще не старый человек, с высохшим
лицом и глазами больного туберкулезом; он не производил впечатления невежи.
Он пил для того, чтобы забыться, и провозгласил это на пятом стакане
красного. Печать Парижа -- его типичный запах -- не коснулась моего
собеседника, а может быть, эти запахи существуют только для нас --
иностранцев. У него были ухоженные ногти и не было перхоти в волосах.
Однажды, начал свой рассказ пенсионер, в девяносто пятом автобусе
увидел он мальчика лет тринадцати. Посматривая время от времени на мальчика,
вдруг обнаружил, что подросток очень похож на него: таким он виделся себе в
этом возрасте в своих воспоминаниях. Мало-помалу ему пришлось признать, что
они похожи всем: лицом, руками, спадающим на лоб чубчиком, широко
расставленными глазами и более того -- робостью, манерой читать журнал с
комиксами, словно прячась или отгораживаясь от остальных, жестом, которым он
отбрасывал волосы назад, неисправимой угловатостью движений. Мальчик
настолько был на него похож, что ему даже смешно стало, но когда подросток
вышел на улице Рэнн, мой собеседник также вышел -- и таким образом подвел
одного своего друга, ожидавшего его на Монпарнасе. Стремясь найти повод
заговорить, он спросил у подростка, где находится такая-то улица, и уже без
удивления услыхал тот же голос, какой был у него в детстве. Подросток как
раз направлялся на эту же самую улицу, и они в скованном молчании прошли
несколько кварталов вместе.
Именно в это время на него снизошло нечто, похожее на откровение: все
было необъяснимо, но это существовало, и не нуждалось в объяснении, и
становилось расплывчатым и нелепым в тщетном стремлении -- вот так, как
сейчас -- найти ему объяснение.
В конце концов само собой получилось так, что он стал вхож в дом
мальчика и, используя опыт бывшего инструктора бойскаутов, ему удалось
взломать стены и проложить себе дорогу в эту крепость крепостей --
французский дом. Здесь он увидел уважающую себя нищету, состарившуюся мать,
пенсионного возраста дядю и двух кошек. Потом моему собеседнику не составило
излишнего труда уговорить одного из братьев отпускать к Люку
четырнадцатилетнего сына: мальчики сделались друзьями. Он стал бывать дома у
Люка каждую неделю; мать угощала плохо сваренным кофе, говорили о войне, об
оккупации, а также о Люке. Нечто, начавшееся подобно откровению, сложилось в
строгую геометрическую структуру, обретя убедительность явления, которое
людям нравится называть словом "рок". Представлялось даже возможным
сформулировать это повседневными словами: Люк был еще раз родившийся он,
смерти не существует, мы все -- бессмертны.
-- Все бессмертны, старина. Обратите внимание: никто не смог это
доказать, и это выпадает на долю мне в девяносто пятом автобусе. Небольшой
сбой в механизме, складка во времени, и вместо последовательной реинкарнации
-- одновременная. Люк должен был бы родиться после моей смерти, вместо
этого... Если, конечно, не учитывать невероятную случайность, что я
столкнулся с ним в автобусе. Я вам, кажется, уже говорил: это было что-то
вроде полной уверенности, интуитивной. Не может быть сомнений, и точка. Но
потом возникли подозрения, поскольку в подобных случаях ты либо признаешь
себя сумасшедшим, либо принимаешь транквилизаторы. Вслед за сомнениями
появляются доказательства, способные уничтожить эти сомнения одно за другим
и показать, что ты не ошибаешься и нет причин для сомнений. А знаете, что
более всего вызывает смех у этих придурков, когда мне порой приходит в
голову мысль рассказать им об этом? Люк не только был мною, второй раз
родившимся, но и станет таким же, как и я, бедолагой, который вам все это
рассказывает. Стоило лишь взглянуть, как он играет, как всегда неловко
падает, вывихнув ногу или ключицу, как на его лице до мельчайших
подробностей отражаются все его чувства или же его заливает румянец при
любом обращенном к нему вопросе. А матери... ей нравится поговорить, она так
любит посудачить на любую тему -- о самых немыслимых интимных подробностях,
скабрезных историйках, о рисунках восьмилетнего ребенка, о болезнях, -- хотя
мальчик умирает со стыда... Добропорядочная дама ничего, конечно, не
подозревала, ясное дело, а дядя мальчика играл со мной в шахматы, меня
считали там своим, даже, было дело, я одалживал им деньги, чтобы кое-как
дотянули до конца месяца. Мне не стоило абсолютно никакого труда узнать о
прошлом Люка: достаточно было вставлять в беседу соответствующие вопросы,
когда речь шла о ревматизме дяди, происках привратницы, политике -- наиболее
интересовавшие стариков темы. Так, между шахами королю и рассуждениями о
ценах на мясо, я узнавал о детстве Люка, и факты становились неопровержимым
доказательством моей догадки. Но постарайтесь меня понять, закажем-ка еще
одну рюмку: Люк -- это я, каким я был в детстве, но не думайте, он был не
просто калька. Скорее -- аналогичная модель, понимаете, то есть в семь лет я
вывихнул запястье, а Люк ключицу, в девять переболели соответственно корью и
скарлатиной, правда, тут, старина, вмешивается уже время: корью я проболел
пятнадцать дней, а Люка вылечили за четыре -- прогресс в области медицины и
тому подобное. Все -- аналогично, и поэтому приведу еще один пример,
доказывающий этот случай: может статься, что торгующий на углу булочник --
реинкарнация Наполеона, а он этого и не знает, поскольку порядок остался
ненарушенным, поскольку он никогда не сможет встретиться с истиной в
автобусе; но если, так или иначе, он дойдет до этой истины, то поймет, что
повторил и повторяет Наполеона, что преображение из слуга во владельца
булочной на Монпарнасе по сути -- то же самое, что побег с Корсики и захват
трона Франции, а основательно покопавшись в истории своей жизни, он нашел бы
жизненные перипетии, соответствующие военной кампании в Египте, консульству
и Аустерлицу, и даже догадался бы, что с его булочной через несколько лет
что-то произойдет и что закончит он свои дни на Святой Елене, которая,
пожалуй, обернется какой-нибудь комнатушкой на седьмом этаже, и будет он
таким же потерпевшим поражение, окруженным водами одиночества, как и тот,
так же будет гордиться своей булочной, что была для него орлиным полетом. Вы
улавливаете, да?
Я улавливал, однако считал, что в детстве у всех у нас были типичные и
фиксированные по срокам болезни и, играя в футбол, мы обязательно что-нибудь
себе ломали.
-- Понял и согласен с вами, но я вам рассказал только о внешних
совпадениях. Например, сходство Люка со мной, казалось, не имело значения,
хотя наоборот -- оно важно для откровения в автобусе. Но воистину важной
оказывается временная последовательность, и это с трудом поддается
объяснению, ибо затрагивает характер, неясные воспоминания и случаи,
происшедшие в детстве. В то время, то есть тогда, когда я был в том же
возрасте, что и Люк, я пережил очень горькую пору: все началось с
бесконечной болезни, затем, совсем выздоровев, пошел с друзьями погонять в
футбол и сломал себе руку, но едва я оправился от этого, как влюбился в
сестру однокашника и страдал, как только мог страдать мальчик, не способный
взглянуть в глаза издевавшейся над ним девочке. Люк тоже заболел; едва
выздоровев, пошел в цирк, где, спускаясь по ступенькам амфитеатра,
поскользнулся и вывихнул себе щиколотку. Немного позже мать однажды вечером
застала его в слезах у окна, в руке он комкал чужой голубенький платочек.
Как некто, возложивший на себя роль оппонента в этой жизни, я сказал,
что детская влюбленность -- это неизбежное дополнение к ушибам и болям в
боку. Однако признал, что вот случай с самолетом -- совершенно другое дело.
Это был самолет с пружинным пропеллером, который мой собеседник подарил
мальчику на день рождения.
-- Когда я ему его отдал, то еще раз вспомнил о механическом
конструкторе, который мне подарила мать на четырнадцатилетие, и что потом
произошло со мной. А дело было так: находился я в саду, хотя приближалась
летняя гроза и уже доносились раскаты грома; я же принялся собирать
подъемный кран на столе в беседке у калитки, выходящей на улицу. Кто-то
позвал меня из дома, и я вынужден был на минуту уйти из беседки. Когда же я
вернулся, коробка с конструктором исчезла, а калитка на улицу была открыта.
Крича от отчаяния, я выбежал на улицу, которая была уже пуста, и в этот миг
молния ударила в находящийся напротив дом. Все это случилось как бы в одно
мгновение, и это всплыло в моей памяти, когда я дарил самолет Люку, а он
смотрел на него с таким же выражением счастья, как и я в свое время глядел
на механический конструктор. Мать только что принесла мне чашечку кофе, и мы
обменивались обычными фразами, как вдруг услыхали вопль: Люк бежал к окну,
словно желая выброситься из него. С белым как мел лицом и глазами, полными
слез, он едва смог пролепетать, что самолет, отклонившись в полете, вылетел
наружу прямо в приоткрытое окно. "Его нигде нет, его нигде нет", -- повторял
он сквозь рыдания. Снизу донеслись крики: вбежал дядя и сказал, что в доме
напротив вспыхнул пожар. Теперь-то вы понимаете? Впрочем, давайте лучше еще
пропустим по рюмочке.
Затем, поскольку я молчал, мой собеседник продолжал рассказывать, что
все его мысли стали вертеться исключительно вокруг Люка, вокруг его судьбы.
Мать готовила сына в школу искусств и ремесел, чтобы потом он смог проложить
свою скромную дорогу в жизнь, как она сказала, однако эта дорога уже была
протоптана, и именно он, молчавший из страха прослыть спятившим и быть
навечно разлученным с Люком, мог бы сказать матери и дяде, что все
бесполезно: что бы они ни сделали, результат будет один и тот же --
унижения, жалкая рутина, безликие годы, неудачи, разъедающие душу, как моль
-- одежду, убежище в горьком одиночестве -- в одном из бистро квартала. Но
всего хуже -- не судьба Люка, а то, что Люк в свою очередь умрет, а другой
человек повторит путь Люка и свой собственный путь до конца, чтобы уже
другой человек в свою очередь вклинился в это колесо. К Люку он свой интерес
почти утратил. Ночами, в часы бессонницы, он уносился в мыслях еще дальше --
уже к другому Люку, к другим, которые, может быть, будут называться Робер,
или Клод, или Мишель, проецируя в бесконечность свою теорию жалких
неудачников, повторяющих свой путь, даже не зная этого, убежденных в своей
свободе и свободе воли. Для моего собеседника на дне стакана была грусть, и
ничем нельзя было ему помочь.
-- Надо мной потешаются, когда я им говорю, что Люк умер несколько
месяцев спустя. Они все -- придурки, и им не понять, что... Да-да, не
смотрите на меня такими глазами. Он умер несколько месяцев спустя: началось
все чем-то похожим на бронхит, в этом возрасте у меня тоже было воспаление
печени. Меня сразу же положили в больницу, а мать Люка настаивала на лечении
в домашних условиях, я приходил почти каждый день, а иногда приводил с собой
и племянника, чтобы он поиграл с Люком. В этом доме царила такая нищета, что
любые мои визиты были как утешение, что бы я ни приносил: селедку или
абрикосовый пирог. После того как я рассказал об одной аптеке, где мне
отпускают со специальной скидкой, они привыкли к тому, что я взял на себя
покупку лекарств. В конце концов мне отвели роль санитара при мальчике, а
теперь вот вы можете понять, что это значит в подобном доме, куда врачи
заглядывают без большого интереса, никто не обращает внимания, полностью ли
симптомы совпадают с первичным диагнозом... Почему вы так на меня смотрите?
Я сказал что-то не то?
Нет, все было верно, особенно если принять во внимание количество
выпитого им вина. Наоборот, если абстрагироваться от ее ужасной сути, то
смерть Люка доказывала, что любой человек, в зависимости от своего
воображения, может начать свои фантазии в девяносто пятом автобусе и
закончить их у постели молчаливо умирающего ребенка. Чтобы его успокоить, я
ему это и сказал. Некоторое время он бессмысленно смотрел перед собой и
потом вновь заговорил.
-- Ладно, оставайтесь при своем мнении. Но истина в том, что за эти
недели после похорон я впервые испытал нечто похожее на счастье. Я еще при
всяком удобном случае наносил визиты матери Люка, приносил ей какой-нибудь
пакет галет, но ни она, ни этот дом меня уже не интересовали, я будто был
захлестнут чудесной уверенностью, что именно я являюсь первым смертным и
чувствую, как моя жизнь убывает день за днем, рюмка за рюмкой и в конечном
итоге, наверное, где-то и в какой-то час закончится, повторив до последней
точки судьбу какого-нибудь незнакомца, умершего поди знай где и когда, но я,
видимо, умру по-настоящему, без вмешательства какого-нибудь Люка в этот
круговорот, чтобы бестолково повторить бестолковую жизнь. Постарайтесь
постичь всю эту глубину, старина, и позавидуйте мне в таком счастье, пока
оно продолжается.
Но, видимо, оно не продолжилось. Бистро и дешевое вино -- тому
доказательство, равно как и эти с лихорадочным блеском глаза, источающие
жар, который исходит не от тела. И тем не менее он живет уже несколько
месяцев, смакуя каждый миг своей будничной посредственности, семейного
краха, личного крушения в свои пятьдесят лет, в непоколебимой уверенности
своей неизбежной смертности. Однажды вечером, проходя через Люксембургский
сад, он увидел цветок.
-- У самого края клумбы рос какой-то желтый цветок. Я остановился
прикурить; отвлекшись чем-то, взглянул на цветок: было такое чувство, что и
цветок как будто глядел на меня. Такие контакты иногда... Вы знаете, любой
может их почувствовать: это называют красотой. Вот именно, цветок был
красив, это был прекрасный цветок. А я -- приговорен, я умру однажды и
навсегда. Цветок был прекрасен; для будущих людей всегда будут цветы.
Внезапно я постиг небытие: я назвал бы это покоем, окончанием цепи. Я умру,
а Люк уже умер, больше не будет цветка для таких, как мы, ничего не будет,
абсолютно ничего не будет, небытие именно и было вечным отсутствием цветка.
Зажженная спичка обожгла мне пальцы. На площади я вскочил в какой-то
автобус, который куда-то шел, и принялся смотреть, беспорядочно смотреть на
все, что было на улице, и на все, что в автобусе. Когда мы доехали до
конечной остановки, я вышел и сел в другой, пригородный автобус. Весь вечер,
до наступления ночи, я менял автобусы, и мысли мои были о цветке и Люке:
среди пассажиров я искал кого-нибудь, похожего на Люка, кого-нибудь,
похожего на меня или на Люка, кого-нибудь, кто мог бы быть другим я,
кого-нибудь, чтобы смотреть на него, зная, что это -- я, а затем позволить
ему уйти, не сказав ни слова, почти защищая его, для того чтобы он мог
продолжать жить своей бестолковой жизнью своей дурацкой неудавшейся жизнью
идущей к другой дурацкой и неудавшейся жизни к другой дурацкой и неудавшейся
жизни к другой...
Я расплатился.
Не волнуйся, прости мне этот нетерпеливый жест. Совершенно естественно,
что ты упомянул про Лусио, вспомнил о нем в приступе ностальгии по прошлому;
наши души разъедают пустоты, которые мы зовем воспоминаниями, и каждую такую
бездонную дырищу надо заполнить, заштопать словами и образами. И потом --
Бог знает почему, -- моя обитель располагает к откровенности; усядешься тут
на веранде, поглядишь на реку, на апельсиновую рощу и вдруг почувствуешь
себя далеко-далеко от Буэнос-Айреса, в царстве первозданной природы.
Помнится, Лайнес говорил, что дельту надо было бы назвать не дельтой, а
альфой. А в другой раз на уроке математики, когда ты... Но почему ты
все-таки упомянул про Лусио, разве так уж необходимо было называть имя
Лусио?
Вот коньяк, наливай. Знаешь, я иногда задаюсь вопросом: с какой такой
стати ты обременяешь себя приездами сюда? Пачкаешь в грязи ботинки, терпишь
комаров, вонь керосиновой лампы... Да-да, и не изображай, пожалуйста, что ты
оскорблен в лучших дружеских чувствах. Я же совсем не о том, Маурисио, ты
ведь единственный, кто у меня остался, из всех наших я только с тобой и
вижусь. Примерно раз в пять-шесть месяцев приходит от тебя письмо, а потом
ты и сам появляешься, приплываешь на лодке с пачкой книг и кучей бутылок,
привозишь новости из далекого мира, до которого отсюда и пятидесяти
километров не будет, и, наверное, надеешься когда-нибудь вытащить своего
друга из полусгнившей хибары. Не обижайся, но меня твоя преданность бесит.
Пойми, в этом есть немой укор. Когда ты уезжаешь, я каждый раз чувствую, что
не прав, мне кажется, что мой выбор -- просто дань ипохондрии, от которой
останется только пшик, стоит мне хоть разочек съездить в город. Ты ведь из
тех любящих нас свидетелей обвинения, что гоняются за нами с улыбкой даже в
кошмарном сне. Так вот, коли уж мы завели речь о снах и ты упомянул про
Лусио, то, пожалуй, я расскажу тебе сон, который когда-то рассказал ему.
Произошло это здесь же, но в те времена -- столько лет уже минуло, да,
старик? -- все вы наезжали сюда, в хоромы, оставленные мне родителями; мы
увлекались греблей, до тошноты зачитывались стихами, отчаянно влюблялись в
самых ветреных и непостоянных девушек. Причем все это с безудержным, но в
общем-то безобидным снобизмом, с каким-то глупым щенячьим умилением. Мы были
так молоды, Маури-сио, так просто было притворяться пресыщенными, лелеять
образ смерти, слушая джазовые пластинки и потягивая горький мате, нам ведь
еще лет на пятьдесят или на шестьдесят вперед гарантировалось бессмертие. Ты
был самым замкнутым из нас и уже тогда проявлял себя как преданный и в то же
время тактичный товарищ, которого, не в пример каким-нибудь нахалам, нелегко
отшить. Ты глядел на нас будто бы немного со стороны, и уже тогда я начал
ценить твои, с позволения сказать, кошачьи повадки. С тобой говоришь, словно
с самим собой, и, наверное, поэтому я и завел сейчас беседу о Лусио. В те
времена тут торчал народ, и мы прикидывались, что принимаем друг друга
всерьез. Знаешь, самый страшный момент юности -- это когда в один печальный
и непредсказуемый момент мы утрачиваем настоящую серьезность и нацепляем
взамен грязную маску якобы серьезных людей. И вот я уже -- доктор такой-то,
а ты -- инженер сякой-то, наше прежнее "я" вдруг резко оказывается в
прошлом, и мы воспринимаем всех по-другому, хотя какое-то время еще
цепляемся за старые ритуалы, пытаемся играть в общие игры, устраиваем
дружеские пирушки, которые для нас как спасательный круг в море отчуждения и
одиночества. И все происходит так естественно, Маурисио, до ужаса
естественно, и одни из нас переживают это болезненнее других, а другие --
например, ты... годы вас не затрагивают, и вы совершенно спокойно относитесь
к своим фотографиям в альбоме, где изображен мальчик в коротких штанишках и
соломенной шляпе или новобранец в военной форме... М-да, ну а по поводу
моего тогдашнего сна... он начинался тут, на веранде, я глядел на полную
луну, освещавшую камышовые заросли, слушал лягушек, которые не квакали, а
лаяли -- причем так громко, как не лают даже собаки, -- а потом шел по еле
заметной тропинке к реке, медленно брел по берегу (судя по моим ощущениям,
босиком), и ноги мои утопали в грязи. Во сне я находился на острове один,
что в те времена случалось очень редко; приснись мне такой сон теперь --
одиночество не показалось бы столь кошмарным. А тогда одиночеству
сопутствовали луна -- с трудом вскарабкавшаяся на небосклон и освещавшая
противоположный берег, -- плеск реки да редкий стук шлепавшихся в канаву
персиков. Лягушки и те умолкали, воздух становился липким, как сейчас...
впрочем, он тут почти всегда такой... и я чувствовал, что должен идти
дальше, миновать мол, пройти то место, где река делает большую излучину,
пересечь апельсиновую рощу, причем все время луна светила мне прямо в лицо!
Я ничего не выдумываю, Маурисио, в некоторых случаях память работает
безотказно. Я рассказываю тебе то же самое, что когда-то Лусио: итак, вот я
дошел до того места, где камыши слегка поредели и берег языком вдавался в
реку; место было опасное, очень илистое, да и река глубокая, с массой
водоворотов, и я подбирался к краешку медленно, постепенно увязая в желтом и
теплом иле лунного света. Встав у самой кромки, я вглядывался в черные
камыши на противоположном берегу; там вода таинственно исчезала в зарослях,
а тут, совсем рядом, лицемерно суетилась, ища, за что бы зацепиться,
соскальзывала и опять упрямо бралась за свое. Вся река сверкала под луной,
словно громадный нож, неясно очерченный по краям, сверкала и резала мне
глаза, а небо давило на затылок и плечи, так что приходилось неотрывно
смотреть на воду. А потом я увидел труп утопленника, чуть повыше того места,
где стоял сам... он медленно покачивался на волнах, будто пытаясь выпутаться
из камышей на противоположной стороне; и когда я его увидел, то мне открылся
смысл той ночи и моего присутствия на берегу, и заключался он именно в этом
черном пятне, в мертвом теле, которое оставалось почти неподвижным,
запутавшись ногами и руками в камышах; но затем оно все-таки потихоньку
высвободилось и, подхваченное течением, плавно приблизилось к лысому берегу,
а там луна ярко осветила лицо трупа.
Ты бледен, Маурисио. Давай-ка наляжем на коньячок, если ты не против.
Лусио тоже слегка побледнел, когда я поведал ему мой сон. Он тогда лишь
вымолвил: "Надо же, как ты подробно все помнишь!" Правда, не в пример тебе
-- ты всегда такой вежливый! -- он все время как бы норовил забежать вперед,
словно боялся, что я внезапно позабуду конец сна. Но если вернуться к моему
рассказу, то чего-то по-прежнему не хватало, течение увлекало труп за собой,
вертело его, играло с ним, пока не прибило ко мне, к маленькой косе, язычком
вдававшейся в воду, где стоял я, ожидая, когда утопленник проплывет почти у
самых моих ног и можно будет увидеть его лицо. Вот он опять повернулся, вяло
вытянутая рука, казалось, по-прежнему загребала воду, луна впивалась ему в
грудь, в живот, в мертвенно-белые ноги... заново раздевала утопленника
догола. Он был так близко, что я мог бы схватить его за волосы -- стоило
только нагнуться, -- так близко, что я его узнал! Маурисио, я увидел его
лицо и вскрикнул, и, наверное, крик как бы отторг меня от моего "я";
вырвавшись из плена сна, я, задыхаясь, приник к кувшину с водой, а в моем
потрясенном, смятенном сознании то и дело проносилась мысль: я же не помню
лица, которое узнал за секунду до пробуждения! А утопленник плыл дальше, и
бессмысленно было закрывать глаза, мечтая вернуться на берег реки, на берег
сна, и отвоевывать у памяти то, что я в глубине души не желал вспоминать. Но
как тебе известно, рано или поздно человек смиряется, срабатывает прекрасно
отлаженный дневной механизм, все худо-бедно раскладывается по полочкам. В те
выходные ко мне приехали Лусио, ты и остальные ребята, мы тогда летом
непрерывно развлекались; а потом, помнится, ты уехал на север Аргентины, в
дельте зарядили дожди, и в результате Лусио обрыдло торчать на острове... и
непогода, и масса прочих обстоятельств нагоняли на него уныние, иногда мы
так друг на друга смотрели, что я просто диву давался -- откуда что
бралось?! Тогда мы кинулись искать прибежища за шахматной доской или за
книгами, в душе накапливалась усталость, оттого что пришлось пойти на
столько уступок -- и все без толку. После очередного отъезда Лусио в
Буэнос-Айрес я давал себе клятву больше никогда его не ждать. И с
одинаковым, давно уже набившим оскомину негодованием думал что о друзьях,
что о ветреном, день ото дня дряхлеющем мире. Но если некоторые, догадавшись
об этом, произносили как ни в чем не бывало "до скорого" и больше не
появлялись, то Лусио нехотя возвращался; я поджидал его на молу, мы глядели
друг на друга как бы издалека, из того, другого мира, который все
бесповоротнее оставался позади, из бедного нашего потерянного рая, который
Лусио упорно искал у меня на острове и который я стоически защищал, хотя
мне, в общем-то, не хотелось этого делать. Ты ни о чем подобном не
догадывался, Маурисио, ведь ты неизменно проводил отпуск в каком-нибудь
горном ущелье на севере, но в конце того лета... Вон, вон она там, видишь?
Выплывает из-за камышей, и с минуты на минуту свет озарит твое лицо.
Интересно, что в это время суток плеск реки становится слышнее: то ли
потому, что птицы умолкают, то ли темнота как бы аккумулирует некоторые
звуки. Так что, сам понимаешь, сейчас, когда эта ночь становится все более
похожа на ту, в которую я рассказывал свой сон Лусио, было бы просто
несправедливо не закончить мой рассказ. Даже ситуация аналогичная: ты сидишь
в том же гамаке, что и Лусио, он тогда приехал в конце лета ко мне и подолгу
молчал, совсем как ты, а ведь он вообще-то был очень болтливый, но тут
помалкивал и упорно налегал на выпивку, негодуя непонятно на что, -- на
полнейшую пустоту, которая наступала на нас, а мы не могли ей противостоять.
Я не думаю, что мы ненавидели друг друга, это было сразу и больше и меньше,
чем ненависть; скука таилась в самой середке того, что некогда величалось
бурей, подсолнухом или -- если хочешь -- шпагой... чем угодно, только не
тоской, не тоской и не бурой, грязной осенью, которая разрасталась откуда-то
изнутри, словно бельма на глазах. Мы устраивали прогулки по острову,
держались вежливо и учтиво, чтобы избежать взаимных обид. Порой бродили по
тяжелым коврам из сухих листьев, устилавшим берег реки. Иногда меня сбивало
с толку наше молчание, а иногда -- слово, сказанное с прежней интонацией; и,
наверное, Лусио тоже попадал вслед за мной в ловко расставленные сети
бесполезных привычек; и так продолжалось до тех пор, пока ненароком
брошенный взгляд и страстное желание остаться в одиночестве не напоминали
нам, что мы друг для друга любезные, вежливые незнакомцы. Вот тогда-то он и
сказал: "Ночь прекрасная, давай прогуляемся". И мы с ним -- как сейчас с
тобой, если захотим, -- спустились по лестнице с веранды и пошли вон туда,
где луна светит прямо в лицо. Дорогу я помню смутно, Лусио шел впереди, а я
вслед за ним, сминая мертвые, опавшие листья. Потом постепенно я начал
узнавать тропинку, петляющую меж апельсинных деревьев", пожалуй, это
случилось не здесь, а чуть подальше, где-то на уровне последних хижин и
камышовых зарослей. Помнится, с того мига силуэт Лусио стал вдруг резко
выпадать из общей картины, настолько накладывающейся -- прямо как калька! --
на ту, другую реальность, что я даже не удивился, когда камыши расступились
и в сиянии полной луны показалась маленькая песчаная коса и руки реки,
тщетно пытающиеся ухватиться за желтые берега. Где-то позади упал
перезревший персик, и в этом звуке, напомнившем звук пощечины, была какая-то
невыразимая неуклюжесть.
Подойдя к воде, Лусио обернулся и пристально поглядел на меня. А потом
сказал:
-- Ты это место имел в виду, правда?
И хотя мы никогда больше не заговаривали о моем сне, я ответил:
-- Да.
-- Даже это ты у меня украл, -- не сразу откликнулся он, -- даже мое
самое сокровенное желание! Ведь именно о таком уголке я и мечтал, именно
такое место мне и нужно было. Ты подглядел чужой сон.
И когда он сказал это, Маурисио, сказал монотонным голосом и шагнул ко
мне, в моей памяти вдруг прорвался какой-то нарыв, я закрыл глаза и понял,
что сейчас вспомню... даже не глядя на реку, я чувствовал, что увижу сейчас
конец моего сна, и действительно увидел, Маурисио, увидел утопленника... на
груди у него почила луна, а лицо было мое, Маурисио, у утопленника было мое
лицо!
Почему ты уходишь? Если хочешь, в ящике письменного стола лежит
пистолет, правда, можешь переполошить соседей. Но только останься, Маурисио,
давай еще немножко послушаем плеск реки, и может, среди камышей и волн,
пальцы которых скользят по илистому дну и превращаются в водовороты, ты в
конце концов разглядишь руки, мертвой хваткой вцепившиеся в корни, увидишь,
как кто-то, весь в тине и уже порядком обглоданный рыбами, выкарабкивается
на отмель и идет сюда по мою душу. Я, правда, могу еще раз испытать судьбу,
могу снова убить его, но он обязательно вернется и однажды ночью утащит меня
за собой. Да-да, утащит, и сон сбудется по-настоящему! Я отправлюсь в
последний путь, проплыву на спине мимо косы и камышей, лунный свет придаст
мне величественности, и сон наконец обретет свое завершение, Маурисио,
наконец-то обретет свое завершение.
Когда-то я много размышлял об аксолотлях. Я наведывался в аквариум
Ботанического сада и часами наблюдал за ними, следя за их неподвижностью, за
их едва заметными телодвижениями. А сейчас я сам аксолотль.
Случай свел меня с ними в то самое весеннее утро, когда после зимней
спячки Париж наконец раскрыл свой павлиний хвост. Я проехал по бульвару
Порт-Рояль, потом прокатился по бульварам Сен-Марсель и Л'Опиталь и увидел
газон, зеленеющий среди всей этой серой массы домов, и тут же вспомнил о
львах. Я любил захаживать ко львам и пантере, но никогда не переступал порог
влажного и темного здания с аквариумами. Прислонив велосипед к железной
решетке, я пошел посмотреть сад. Но львы чувствовали себя неважно, а моя
пантера спала. И я вошел в здание с аквариумами; пройдя мимо вполне
заурядных рыбешек, я вдруг наткнулся на аксолотлей. Проведя возле них целый
час, я ушел и с тех пор уже не мог думать о чем-либо другом.
В библиотеке Святой Женевьевы я вычитал в энциклопедии, что аксолотли
-- земноводные, точнее, личинки тигровой амбистомы, имеющие жабры. Чтобы
понять, что они -- мексиканские твари, мне хватило одного взгляда на их
маленькие розоватые ацтекские маски, об этом же говорила и табличка в
верхней части аквариума. Я прочел, что отдельные экземпляры встречаются и в
Африке, они пережидают засуху, зарывшись в землю, а едва начинается сезон
дождей, перебираются в воду. Я нашел и испанское название аксолотля --
ахолоте, -- узнал, что их употребляют в пищу, а их жир использовался
(похоже, теперь уже не используется) вместо рыбьего жира.
Я не стал копаться в специальной литературе, но на следующий день снова
пришел в Ботанический сад. Я стал наведываться туда каждое утро, а иногда
забредал еще и по вечерам. Смотритель аквариума каждый раз, получая от меня
билет, растерянно улыбался. Я прислонялся к металлическому поручню,
опоясывающему аквариум, и смотрел на аксолотлей. И в этом нет ничего
странного, потому что я сразу же понял: что-то нас связывает, что-то давно
забытое и отчаянно далекое, но тем не менее что-то близкое нам обоим. И это
я осознал в то самое утро -- стоило мне лишь остановиться у аквариума, в
котором сквозь толщу воды поднимались пузырьки воздуха. Аксолотли
громоздились на ничтожно малом участке дна (и лишь я один в состоянии
понять, насколько ничтожным и насколько малым он был), покрытом замшелыми
камнями. Их было девять, самый крупный из них уткнулся головой в стекло,
вперяя взгляд своих глаз золотистого цвета в каждого, кто приближался к
аквариуму. Я смутился и едва не застыдился самого себя, когда вдруг понял, с
каким же бесстыдством разглядываю эти молчаливые и неподвижные тела,
спрессованные на дне аквариума. Я мысленно выделил одну особь, лежавшую
справа и несколько отдельно от остальных, и захотел получше ее изучить.
Розовое тельце, почти прозрачное (мне вспомнились китайские статуэтки из
молочного стекла), напоминающее тело маленькой ящерицы, пятнадцати
сантиметров длиной, оканчивалось удивительно изящным рыбьим хвостом -- надо
сказать, самая чувствительная часть нашего тела. На хребте -- прозрачный
плавник, сливающийся с хвостом, но лапки -- вот от чего я не мог оторвать
взгляд -- были тонюсенькие, с крошечными пальчиками и ноготками, совсем как
у человека. И тут я увидел его глаза и его лицо. Невыразительный лик: одни
лишь глаза и больше ничего, две дырочки размером с булавочную головку,
цельные прозрачные капельки золотистого цвета, в которых, казалось, не было
жизни, но они смотрели, позволяя моему взгляду проникать сквозь золотистую
точку, погружаясь в прозрачную тайну его тела. Тончайший черный ореол
обрамлял глаз, вписывая его в розовую плоть, в розовый камень огромного, с
неровными краями, треугольника головы, отчего та весьма походила на
изъеденную временем старую статуэтку. Под треугольной плоскостью лица рта не
было видно, и только в профиль можно было разглядеть, насколько он велик --
тонкая трещина раскалывала надвое почти что безжизненный камень. По обеим
сторонам головы, там, где положено быть ушам, росли три красные, словно
коралл, веточки, растительный нарост -- я подумал, что это жабры. Только они
и выдавали в этом существе жизнь, каждые десять или пятнадцать секунд
веточки жестко вздымались и снова опускались. Иногда чуть-чуть двигалась
лапка, и я видел, как крошечные пальчики мягко опускались на мох. Нам не
нравится много двигаться, а аквариум слишком тесный -- стоит слегка
пошевелиться и сразу же упираешься хвостом или же головой в кого-то еще, а
отсюда всякие трения, ссоры, а в итоге -- усталость. Время меньше заметно,
когда мы лежим неподвижно.
И именно неподвижность аксолотлей очаровала меня и заставила приникнуть
к стеклу аквариума, когда я впервые увидел их. И мне показалось, что я понял
их тайную волю, их тайное желание отринуть пространство и время безразличной
неподвижностью. После я узнал их лучше: сокращение жабр, скольжение тонких
лапок по замшелым камням, неожиданные рывки (некоторые из них плавают,
извиваясь всем телом) убедили меня: аксолотли вполне способны выходить из
состояния ископаемой спячки, в котором они пребывали долгими часами. Их
глаза -- они-то и покорили меня больше всего. Совсем рядом, в соседних
аквариумах, плавали всяческие рыбешки, являя миру тупую бессмысленность
своих красивых глаз, так похожих на наши. В глазах же аксолотлей я видел
иную, отличную от нашей, жизнь, иной способ смотреть. Прилипнув к стеклу
(тогда смотритель обеспокоенно кашлял), я пытался получше разглядеть эти
золотистые точки, эти двери в бесконечно неспешный и бесконечно далекий мир
розовых созданий. И стучи не стучи пальцем по стеклу перед самыми их лицами
-- не достучишься, никакой реакции в ответ. Только светятся нежным и
пугающим блеском золотые глаза, которые по-прежнему смотрели из бездонных
глубин, доводя меня до головокружения.
И все же мы были близки. Я узнал это задолго до того, как стал
аксолотлем. Узнал это в тот самый день, когда в первый раз увидел их.
Антропоморфность обезьяньих черт лишь доказывает -- хотя привычно считать
как раз наоборот, -- насколько огромно расстояние между нами и обезьянами.
Аксолотли совершенно не похожи на людей, и это убедило меня в собственной
правоте, в доказательстве которой я не шел путем легких аналогий. Вот только
их лапки-ручки... Но у всех ящериц такие лапки, и ни одна ящерица не похожа
на нас. Я уверен, что все дело в голове аксолотлей, в этом розовом
треугольнике с золотыми глазками. Вот это смотрело и все понимало. Вот это
звало меня. Они не были животными.
Чего уж проще, это ж очевидно, взять и впасть в мифологию. Я стал
видеть в аксолотлях некую метаморфозу, которая ни в коей мере не отрицала
таинственную человеческую природу. Я представил их разумными существами,
рабами своего тела, осужденными на бесконечное глубинное молчание, на
безнадежное созерцание. Невидящий взгляд аксолотля, крошечный золотой диск,
невыразительный, но тем не менее чудовищно блестящий, проникал в меня
посланием: "Спаси нас, спаси нас". Я же, изумленный, лишь бормотал в ответ
слова утешения, посылал наивные надежды. А они все глядели на меня и не
двигались, лишь только приподнимались розовые веточки жабр. И в этот момент
я почувствовал: внутри меня что-то заныло, быть может, они заметили меня,
уловили мое отчаянное усилие проникнуть в их жизнь, туда, куда проникнуть
было невозможно. Они не были человеческими существами, но никогда прежде я
не ощущал такой глубокой связи с живым существом. Аксолотли порою казались
мне свидетелями чего-то иного, а иногда и ужасными судьями. Я чувствовал
себя недостойным их; что за поразительная чистота была в этих прозрачных
глазах. Они -- личинки, но лучше сказать -- личины, то есть маски, призраки.
Что ждало своего часа за этими ацтекскими ликами, хоть и невыразительными,
но тем не менее неумолимо жестокими?
Я боялся их. Думаю, не знай я, что рядом прохаживались посетители или
смотритель, вряд ли бы осмелился остаться с ними наедине. "Да вы их прямо
глазами пожираете", -- говорил, смеясь, смотритель, должно быть, он думал,
что я чокнутый какой-нибудь. Ему было невдомек, что это они пожирали меня
глазами в неспешном акте золотого каннибализма. А выходя на улицу, я только
и думал что о них, будто они могли издалека влиять на меня. Я приходил
каждый день, а вечерами живо представлял их, неподвижных в полумраке,
медленно двигающих лапкой, которая вдруг наталкивалась на другую такую же
лапку. Быть может, глаза их и видели только ночью, в темноте, а дня они
совсем не замечали. У аксолотлей веки не прикрывают глаза.
Сейчас я понимаю, что в этом нет ничего странного, когда-то это должно
было произойти. С каждым днем, проводимым мной у аквариума, я все лучше
узнавал их. Они страдали, и я каждой порой своего тела чувствовал их немое
страдание, ощущал их муку, застывшую под толщей воды. Они что-то искали --
быть может, давнее рухнувшее господство, время свободы, когда мир
принадлежал аксолотлям. Вряд ли было возможно, чтобы это чудовищное
выражение, побеждавшее непременную невыразительность их каменных лиц, не
несло с собой боли, не было доказательством этого вечного проклятия, этого
жидкого ада, в котором они мучились. Напрасно я пытался убедить себя: это
лишь моя впечатлительность наделила аксолотлей несуществующим у них разумом.
Они и я -- мы были похожи. И потому ничего нет странного в том, что
произошло. Мое лицо вжалось в стекло аквариума, мои глаза снова и снова
пытались проникнуть в тайну золотистых глаз, не имеющих ни радужной
оболочки, ни зрачка. Прямо передо мной покоилось лицо неподвижного
аксолотля. И не было перехода, не было удивления -- я увидел за стеклом свое
лицо, да, именно свое, а не аксолотля, и увидел его снаружи аквариума, с той
стороны стекла. И вдруг мое лицо отстранилось, и я все понял.
Одно было странным: я не утратил способность мыслить, не потерял разум.
Осознав это, я в первый момент ужаснулся, как ужаснулся бы всякий заживо
погребенный, очнувшись ото сна в могиле. А снаружи мое лицо снова
приблизилось к стеклу, и я снова увидел свои губы, плотно сжатые от усилия
постигнуть аксолотлей. Но в тот миг я сам был аксолотлем и прекрасно
понимал, что никакого постижения не может быть. Человек находился вне
аквариума, и его мысли были мыслями вне аквариума. Размышляя так, я был
самим собой, был аксолотлем и находился в своем мире. И тут меня охватил
ужас, ведь в ту же секунду я понял: я, как в тюрьму, заключен в тело
аксолотля, переселился в него, сохранив способность мыслить по-человечьи, я
заживо погребен в аксолотле, приговорен изящно ворочаться среди
бесчувственных тварей. Но ужас сразу прошел, когда по моему лицу скользнула
чья-то лапка, когда, чуть подавшись в сторону, я увидел рядом с собой
смотревшего на меня другого аксолотля, и я понял, что и он, и он тоже все
понимал, и не нужно нам было ничего говорить, все было ясно и так. Или же я
находился еще и в нем, и все мы думали как люди, но не могли ничего никому
передать -- лишь блестели золотистые глаза, глядя на лицо человека,
приникшего к стеклу аквариума.
Раньше он приходил часто, теперь все реже. Проходят недели, а его нет.
Вчера он пришел, долго на меня смотрел, а потом взял и ушел. Мне показалось,
что мы перестали его интересовать, и он пришел лишь по старой привычке.
Размышлять -- это все, что мне осталось, и потому я могу много думать о нем.
Сдается мне, что в первое время мы все еще были связаны друг с другом, а он
чувствовал себя как никогда близко к тайне, которая владела им. Но теперь
мосты между нами сожжены, ведь его недавняя страсть обернулась ныне бытием
аксолотля, бытием, далеким от человеческой жизни. Думаю, что поначалу в
какой-то мере я мог бы вернуться в него -- ах, но это только в какой-то
мере, -- чтобы поддержать в нем желание познакомиться с нами поближе. Но
сейчас я уже до последней клетки аксолотль, и если я и размышляю как
человек, то это только потому, что всякий аксолотль внутри своего
розовато-каменного тельца размышляет как человек. Думается, что в первые дни
я еще мог что-то сообщить ему, в те дни, когда был еще им. И в наступившем
одиночестве, которое он уже не нарушает, меня утешает мысль, что, быть
может, он напишет о нас, нисколько не сомневаясь в том, что все написанное
об аксолотлях будет выдумано им.
И были времена, когда они охотились на врагов; и называлось это лесная
война.
Проходя по длинному гостиничному коридору, он подумал, что, наверное,
уже поздно, и заторопился к выходу, чтобы забрать мотоцикл из каморки, где
знакомый портье разрешал его держать. Часы в ювелирной лавке на углу
показывали без десяти девять; он понял, что приедет даже раньше, чем
собирался. В центре города солнечный свет проникал между высотными домами, и
он -- поскольку для себя в своих мыслях у него не было имени -- оседлал
мотоцикл, предвкушая хорошую прогулку. Машина тихонько жужжала под ним, а по
штанинам хлестал свежий ветер.
Он оставил позади здания министерств (розовое, потом белое) и
сверкающие витрины магазинов на Центральной улице. Приближалась самая
приятная часть маршрута, то, что и называлось прогулкой: длинная улица со
спокойным движением, в обрамлении деревьев, с виллами и садами, которые
доходили до самых тротуаров с низкими изгородями. Немного рассеянно, но
придерживаясь, как и положено, правой стороны, он отдался на волю
скольжению, легкой зыби молодого дня. Возможно, именно эта невольная
расслабленность помешала ему избежать аварии. Когда он заметил, что женщина,
стоявшая на углу, не взглянув на светофор, рванулась на проезжую часть,
обычные меры предосторожности уже не годились. Забирая резко влево, он выжал
и ручной, и ножной тормоз, услышал крик женщины и, одновременно с ударом,
отключился. Как будто внезапно заснул.
В себя он пришел так же резко. Четверо или пятеро парней вытаскивали
его из-под мотоцикла. Во рту было кроваво и солоно, колено саднило, а когда
его подняли, он закричал -- настолько пронзила его боль в правой руке.
Голоса, как будто не принадлежавшие тем, кто над ним склонился, звучали
бодро и весело. Его слегка утешили заверения, что на перекресток он выехал
по правилам. Борясь с тошнотой, поднимавшейся к горлу, он спросил о той
женщине. Пока его, лицом кверху, несли до ближайшей аптеки, он узнал, что
виновница аварии обошлась царапинами на ногах. "Вы ее почти и не зацепили,
только вот мотоцикл на нее опрокинулся". Мнения, рассуждения, тихонько,
спиной заносите, полумрак маленькой аптеки, теперь порядок, и кто-то в
халате дает ему глоток воды -- это придало ему сил.
"Скорая" приехала через пять минут, его уложили на мягкие носилки, и он
с удовольствием вытянулся. В машине он абсолютно четко отвечал на вопросы
полицейского, при этом понимая, что пережил сильнейший шок. Рука почти не
болела; кровь из рассеченной брови капала прямо на лицо. Он в порядке, это
была авария, просто не повезло, несколько недель покоя, и все пройдет.
Полицейский заметил, что и мотоцикл как будто не сильно пострадал. "Еще бы,
-- ответил он, -- я же был снизу..." Оба засмеялись, перед входом в больницу
полицейский пожал ему руку и пожелал удачи. Тошнота снова подступала; пока
его на носилках везли в приемный покой, под деревьями с птицами на ветках,
он закрыл глаза; хотелось поскорей уснуть или впасть в забытье. Но ему еще
долго пришлось ждать в маленькой комнатке, пахнущей больницей: там на него
завели карточку, сняли одежду и одели в плотную серую рубаху. С правой рукой
обращались очень осторожно, так что боли не было. Санитарки много шутили, и
если бы не спазмы в желудке, то он бы чувствовал себя вполне хорошо, почти
счастливо.
Его отвезли на рентген, и через двадцать минут со снимком, все еще
влажным, лежащим на груди, словно черная могильная плита, он был доставлен в
операционную. Кто-то в белом, высокий и худой, подошел, чтобы взглянуть на
снимок. Он понял, что его перекладывают с одних носилок на другие, женские
руки поправили подушку под головой. Снова подошел мужчина в белом,
улыбнулся, и в его руке что-то блеснуло. Мужчина потрепал его по щеке и
сделал знак кому-то, стоящему сзади.
Сон был странный: полный запахов, а раньше запахи ему никогда не
снились. Сначала запах болота: слева от тропы начиналась трясина, из которой
никто не возвращался. Но и этот запах кончился: пришел темный и густой
аромат ночи, по которой он двигался, спасаясь от ацтеков. Иначе и быть не
могло: он прятался от ацтеков, что шли за ним по пятам, и его единственным
шансом на спасение было укрыться в самой глубине сельвы, при этом не уходя
далеко от узкой тропы, ведомой лишь им, мо-текам.
Больше всего его пугал запах, как будто внутри абсолютной реальности
сна что-то восставало против привычного хода вещей, что-то новое вступало в
знакомую игру. "Это запах войны", -- подумал он и машинально схватился за
каменный нож, висевший на шерстяном поясе. Внезапно раздался звук,
заставивший его сжаться в комок и затаиться, дрожа. В самом по себе страхе
ничего странного не было; страха в его снах хватало всегда. Он выжидал,
укрытый ветками кустов и беззвездной ночью. Где-то далеко, возможно на
другом берегу большого озера, жгли костры; в той части неба мерцали
красноватые всполохи. Странный звук не повторялся. Возможно, это был
какой-нибудь зверек, спасавшийся, как и он, от запаха войны. Он медленно
распрямился, принюхиваясь. Все было тихо, но страх оставался, как оставался
и запах -- приторное благовоние лесной войны. Нужно было двигаться дальше,
пробираться, минуя болото, в самое сердце сельвы. Он сделал несколько шагов
вслепую, каждый раз наклоняясь, чтобы ощупать твердую землю под ногами. Ему
хотелось побежать, но совсем рядом колыхалась трясина. Понемногу он нашел
нужное направление. И тогда на него нахлынула волна самого страшного запаха,
и он в отчаянии рванулся вперед.
-- Да так вы с кровати свалитесь, -- сказал сосед по палате. -- Не
нужно так метаться, дружище.
Он раскрыл глаза, и был вечер, и солнце садилось за окнами длинной
больничной палаты. Пытаясь улыбнуться своему соседу, он почти физически
ощущал налипшие остатки последнего кошмарного видения. Загипсованная правая
рука была подвешена к сложному приспособлению из блоков и гирек. Хотелось
пить, как после многокилометровой гонки, ко много воды ему не дали --
хватило только сделать глоток и смочить губы. Снова накатывал жар, и он мог
бы заснуть, но он наслаждался покоем, прикрыв глаза, слушая разговоры других
больных, время от времени отвечая на вопросы. К кровати подкатили белую
тележку, светловолосая медсестра протерла ему спиртом бедро и воткнула в
ногу толстую иглу, соединенную шлангом с флаконом, полным янтарной жидкости.
Подошел молодой доктор, навесил ему на здоровую руку аппарат из металла и
кожи и снял какие-то показания. Близилась ночь, и новый приступ жара мягко
увлекал его в то состояние, где мир видится словно через театральный
бинокль, где все вокруг реально и хорошо и в то же время слегка
неестественно; как будто смотришь скучный фильм, понимаешь, что на улице еще
хуже, и остаешься.
Появилась чашка чудесного бульона -- золотистого, пахнущего
луком-пореем, сельдереем, петрушкой. Кусочек хлеба, вкуснее которого не
бывало ничего на свете, становился все меньше и меньше. Рука совсем не
болела, и только зашитая бровь время от времени взрывалась короткой горячей
вспышкой. Когда окна напротив стало заволакивать темно-синими пятнами, он
решил, что заснуть будет легко. Было немного неудобно лежать на спине, но,
проведя языком по сухим горячим губам, он ощутил вкус бульона и счастливо
вздохнул, отдаваясь на волю сна.
Вначале он ничего не понимал, все ощущения нахлынули разом, вперемешку.
Он знал, что бежит в полной темноте, хотя небо над ним, наполовину укрытое
кронами деревьев, было светлее, чем остальное пространство. "Тропа, --
подумал он. -- Я сбился с тропы". Ноги вязли в подстилке из листьев и грязи,
ветви кустов на каждом шагу стегали по груди и ногам. Задыхаясь, понимая,
несмотря на тьму и тишину, что попал в ловушку, он сжался и прислушался.
Возможно, тропа совсем рядом и при первом свете дня он снова ее увидит. Но
сейчас ничто не поможет ее отыскать. Рука, бессознательно сжимавшая рукоять
ножа, как скорпион из болота, вскарабкалась к амулету, висевшему у него на
шее. Едва шевеля губами, он зашептал молитву маиса, ту, что приносит хорошую
погоду, а потом воззвал к Верховной Повелительнице -- той, что наделяет
мотеков худой и доброй судьбой. Но в то же время он чувствовал, как ступни
его все глубже погружаются в грязь и ожидание в темноте среди неведомых
растений становится невыносимым. Лесная война началась еще при полной луне и
шла уже три дня и три ночи. Если ему удастся скрыться в глубине сельвы и он
уйдет с тропы, когда закончатся болота, то, быть может, охотники не пойдут
по его следу. Он подумал о том, что у них, наверное, уже много пленников. Но
дело было не в количестве, а в священном сроке. Охота будет длиться до тех
пор, пока их жрецы не дадут сигнала к возвращению. Всему положен свой счет и
свой предел, и он сейчас находился внутри священного срока, и он не был
охотником.
Услышав крики, он одним рывком распрямился, держа нож в руке. Среди
ветвей, совсем рядом, колыхались факелы, как будто небо на горизонте
загорелось. Запах войны становился невыносимым, и когда первый из врагов
прыгнул ему на шею, было почти приятно всадить ему в грудь каменное острие.
Теперь пятна факелов и радостные крики были повсюду. Он еще успел
пронзительно закричать -- один или два раза, -- а потом кто-то сзади накинул
ему веревку на горло.
-- Это все жар, -- раздался голос с соседней кровати. -- После операции
двенадцатиперстной кишки со мной было то же самое.
По сравнению с ночью, из которой он возвращался, теплый полумрак палаты
показался ему восхитительным. Свет фиолетовой лампы, глядевшей на него из
глубины помещения, обещал защиту от всех бед. Слышно было, как кто-то
покашливает, кто-то тяжело дышит, иногда доносились тихие голоса. Все вокруг
излучало спокойствие и надежность, и не было этой погони, и не было... Но
больше думать о пережитом кошмаре ему не хотелось. Здесь было столько вещей,
достойных его внимания. Он принялся изучать гипс на руке и блоки, которые
так удобно поддерживали ее на весу. На ночном столике стояла бутылка с
минеральной водой. Он с наслаждением отхлебнул из горлышка. Теперь он ясно
видел всю палату, тридцать кроватей, шкафы со стеклянными дверцами. Жар,
похоже, начал спадать, лицо больше не горело. Рассеченная бровь почти не
давала о себе знать. Он вспомнил, как утром выходил из гостиницы, как
садился на мотоцикл. Кто мог подумать, что все закончится так? Он попробовал
восстановить в памяти сам момент аварии и разозлился оттого, что в этом
промежутке времени была какая-то дыра, пустота, которую никак не удавалось
заполнить. Между столкновением и моментом, когда его вытащили из-под
мотоцикла, был обморок или еще что-то, где ничего не видно. И в то же время
ему казалось, что эта дыра, это ничто длилось целую вечность. Нет, дело даже
не во времени -- скорее, пройдя через эту дыру, он где-то побывал, преодолел
громадное расстояние. Столкновение, страшный удар о мостовую. В любом
случае, выбравшись из этого черного колодца, он, пока прохожие на улице
поднимали его тело, чувствовал какое-то облегчение. Боль в сломанной руке,
рассеченная бровь, разбитое колено -- все это было облегчением, возможностью
вернуться к свету дня, почувствовать помощь и участие. И это было необычно.
Нужно при случае спросить об этом доктора. Теперь им снова завладевал сон,
его опять затягивало куда-то вниз. Подушка под головой такая мягкая, а в
воспаленном горле -- такая приятная свежесть от минеральной воды. Возможно,
удастся отдохнуть по-настоящему, без этих навязчивых кошмаров. Фиолетовый
глаз лампочки мерцал все тусклее и тусклее.
Он спал на спине и поэтому не удивился, что пришел в себя в таком
положении, но когда дыхание перехватило от запаха сырости, запаха влажного
камня, он все понял. Бессмысленно было напрягать зрение в попытках
оглядеться -- его окружала полная темнота. Хотел приподняться, но
почувствовал, что запястья и щиколотки схвачены веревками. Он был распят на
полу, в промозглом каменном мешке, холод входил в него сквозь обнаженную
спину и ноги. Он попробовал нащупать подбородком свой амулет -- и понял, что
его сорвали. Теперь надежды нет, никакая молитва не спасет его от страшного
конца. Издали, словно просачиваясь сквозь камень, доносились удары
ритуальных барабанов. Да, его притащили в святилище, он лежал в храмовой
темнице и ждал своей очереди.
Он услышал крик, хриплый крик, гулко отдававшийся в стенах. Затем
другой, перешедший в жалобный стон. Это он сам кричал в темноте; он кричал,
потому что был жив и все его тело искало в крике защиты от того, что должно
было случиться, от неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках,
наполнявших соседние застенки, и о тех, кто уже поднялся на ступени
жертвенника. Он испустил еще один полузадушенный крик; рот его почти не
раскрывался, челюсти были плотно сжаты и двигались страшно медленно, с
нескончаемым усилием, как будто сделанные из резины. Скрип дверных задвижек
хлестнул его словно кнутом. Судорожно извиваясь, он попытался избавиться от
веревок, впивавшихся в тело. Правая рука напряглась так, что боль стала
нестерпимой, и ему пришлось застыть неподвижно. Распахнулись створки двери,
и дым от факелов достиг его тела раньше, чем их свет. Прислужники жрецов,
одетые только в ритуальные повязки, смотрели на него с презрением. Блики
света плясали на их потных телах, на черных волосах, на украшениях из
перьев. Веревки исчезли; теперь его держали горячие руки, твердые, как
бронза. Четверо прислужников подняли его, все так же распростертого лицом
кверху; он понял, что его несут на руках по узкому коридору. Впереди шли
факельщики, в свете факелов были видны влажные стены и потолок, настолько
низкий, что несущим приходилось наклонять головы. За ним пришли, его несут,
-- значит, это конец. Лицом кверху, в метре от каменного потолка, иногда
возникающего в неясном свете факелов. Когда на месте потолка появятся
звезды, а впереди вырастет лестница, сотрясаемая криками и пляской, наступит
самое страшное. Коридор все не кончался, но он должен кончиться, тогда он
ощутит запах свежести, полной звезд, но это будет потом, шествие в красной
полутьме бесконечно, ему очень больно, и он не хочет умирать, но что он
может сделать, если с него сорвали амулет -- его подлинное сердце, центр его
жизни.
Прыжок -- и он вынырнул в больничную ночь, под ровный надежный потолок,
под защиту мягкой тени. Он подумал, что, наверное, кричал, но в палате все
спали. В бутылке минеральной воды на ночном столике пузырьки стали голубыми
-- такими же, как и оконные стекла в палате. Он с шумом выдохнул, чтобы
очистить легкие, чтобы отогнать видения, налипшие на его веки. Каждый раз,
закрывая глаза, он снова видел их перед собой, но в то же время наслаждался
тем, что сейчас он не спит и это бессонье надежно его защищает, что скоро
рассветет, и тогда он сможет спокойно уснуть и не будет видений, ничего не
будет... Все труднее становилось держать глаза открытыми, притяжение сна
становилось все сильнее. Он сделал последнее усилие, здоровой рукой
потянулся к бутылке с водой, но пальцы его ухватили только черную пустоту, а
коридор все продолжался, камень за камнем, и по временам -- красноватые
отблески, и он тихонько завыл, потому что коридор сейчас закончится, вот
потолок поднимается, словно распахивается огромный рот, прислужники
выпрямляются во весь рост, и свет ущербной луны падает ему на лицо, на
глаза, которые не хотят ее видеть и безнадежно открываются и закрываются,
пытаясь прорваться на другую сторону, снова отыскать ровный потолок
больницы. Но раз за разом он видел только ночь и луну, а его уже поднимали
по лестнице, теперь с запрокинутой головой, а вверху горели костры,
поднимались в небо столбы ароматного дыма, и он увидел красный камень,
блестящий от пролитой крови, и ступни ног предыдущей жертвы -- тело уже
уносили прочь, чтобы сбросить вниз с северной лестницы. Он застонал и из
последних сил зажмурился, пытаясь проснуться. На секунду ему показалось, что
он спасся, потому что он снова неподвижно лежал на кровати, и голова не
свисала. Но запах смерти не исчез, и, открыв глаза, он увидел окровавленную
фигуру верховного жреца, приближавшегося к нему с каменным ножом в руке. Ему
удалось еще раз закрыть глаза, хотя теперь он уже знал, что не проснется,
что он и не спал, потому что чудесным сновидением было все остальное,
абсурдное, как и все сновидения; там он путешествовал по странным улицам
невиданного города, там без огня и дыма горели красные и желтые огоньки, там
он восседал на огромном металлическом насекомом. В невероятной лжи этого сна
его так же поднимали с земля, и кто-то с ножом в руке так же подходил к
нему, распростертому лицом кверху, лицом кверху, с зажмуренными глазами, в
ярком свете огней.
Мы с Летисией и Оландой в жаркие дни ходили играть к Аргентинской
железной дороге, дождавшись, когда мама и тетя Руфь лягут отдохнуть после
обеда, чтобы улизнуть через белую дверь. Мама и тетя Руфь всегда очень
уставали от мытья посуды, особенно когда вытирали ее мы с Оландой: то и дело
вспыхивали ссоры, падали ложки, раздавались колкости, понятные только нам
четверым; атмосфера накалялась, а тут еще запах пригоревшего масла, истошные
вопли Хосе, потемки в кухне, -- в общем, все кончалось отчаянной перепалкой
и всеобщим разладом. Оланда -- вот кто мастерски раздувал вражду: например,
уронит только что вымытый стакан в котел с грязной водой или вдруг вспомнит,
как бы между прочим, что у этих Лоса для всякой черной работы держат двух
служанок. Я действовала иначе, предпочитая время от времени намекать тете
Руфи, что у нее очень скоро огрубеют руки, если она будет продолжать чистить
кастрюли, вместо того чтобы заняться рюмками и тарелками, которые любила
мыть мама, и тем легко сеяла в обеих глухое недовольство друг другом. А
самым последним средством, когда нас уж совсем донимали нравоучениями и
семейными преданиями, было плеснуть кипятком на кота. Насчет того, что
ошпаренный кот и от холодной воды шарахается -- все это сказки. То есть от
холодной -- может быть, а от горячей -- никогда. Казалось, он, наоборот,
напрашивается, так и ждет, дурачок, чтобы на него опрокинули полчашки
водички градусов под сто или чуть холоднее, наверно, все же холоднее, потому
что шерсть у него потом никогда не вылезала. А Троя между тем уже вовсю
пылала, и в суматохе, венчаемой великолепным си-бемоль тети Руфи и мамиными
метаниями в поисках палки для наказаний, Оланда и я успевали затеряться в
крытой галерее и улизнуть в одну из дальних комнат, где нас поджидала
Летисия за чтением Понсона дю Террайля -- мы никогда не понимали, что она в
нем нашла.
Обычно мама какое-то время нас преследовала, но желание размозжить нам
головы проходило у нее очень быстро, и в конце концов (мы подпирали
чем-нибудь дверь и умоляли о прощении театральными голосами) она уставала и
уходила, перед уходом всякий раз повторяя одну и ту же фразу:
-- Рано или поздно окажетесь на улице, паршивки!
Пока что мы оказывались на железнодорожных путях, но не раньще, чем
когда весь дом затихал, и даже кот, растянувшись под лимонным деревом,
наслаждался сиестой, благоухающей и гудящей осами. Мы тихонько открывали
белую дверь, и, закрывая ее снаружи, чувствовали какое-то волшебное
дуновение, порыв ветра, -- это свобода овладевала нашими руками, ногами,
телами и увлекала нас вперед. И мы неслись, стараясь набрать скорость, чтобы
с разбегу запрыгнуть на короткую железнодорожную насыпь, откуда, высоко
вознесшись над миром, молча обозревали свои владения.
Владения наши простирались до крутого поворота железной дороги, ее
изгиб подходил как раз к нашему дому. Ничего особенно ценного: спящие в
доме, рельсы в два ряда; чахлая, убогая трава, а в ней -- битые камни.
Слюда, кварц и полевой шпат -- породы, входящие в состав гранита, --
сверкают на солнце в два часа дня, как настоящие бриллианты. Когда мы
наклонялись потрогать рельсы (мы торопились, ведь долго оставаться здесь
было небезопасно, даже не из-за поездов, а потому что домашние могли
увидеть), нас обдавал жар от камней, а когда выпрямлялись -- влажный,
горячий ветер с реки, обжигавший щеки и уши. Нам нравилось сгибать ноги в
коленях, приседать, и снова вставать, и опять приседать, переходя из одного
слоя жары в другой, проверяя, в котором из них больше потеешь. Мы
проделывали это, пока не взмокнем. И все -- молча, глядя то на рельсы, то в
противоположную сторону, на реку, на кусочек реки цвета кофе с молоком.
Обозрев наше королевство, мы спускались с насыпи, чтобы укрыться в
скудной тени ив, лепившихся к нашей изгороди, оттуда была видна та самая
белая дверь. Здесь находилась столица нашего государства, сказочный город,
сердце нашей игры. Игру придумала Летисия, самая везучая из нас троих. У нее
было много привилегий. Летисию не заставляли вытирать тарелки, заправлять
постель, она могла целыми днями читать или наклеивать картинки, а вечером ей
разрешали посидеть подольше, стоило только попросить, я уже не говорю о
собственной комнате, крепком бульоне и прочих поблажках. Мало-помалу она
научилась пользоваться своим особым положением, и с прошлого лета
верховодила в нашей игре, точнее, управляла королевством; по крайней мере,
мы с Оландой безропотно принимали все, что она говорила, и повиновались
почти с удовольствием. Возможно, возымели действие долгие наставления,
которые читала нам мама о том, как надо вести себя с Летисией, а может быть,
мы просто любили ее и поэтому нас не раздражало, что она главная.
Жаль только, внешность у нее была совсем не внушительная: самая
низкорослая из всех троих и такая тощая! Оланда тоже была худая, да и я
никогда больше пятидесяти килограммов не весила, но худоба Летисии сразу
бросалась в глаза, стоило только взглянуть на ее шею и уши. Может быть, она
казалась такой худющей из-за негнущегося, окостеневшего позвоночника; она
даже голову повернуть не могла, и напоминала гладильную доску, поставленную
стоймя, знаете, такую, как у этих Лоса, обшитую белой материей. Самая
настоящая гладильная доска, прислоненная к стене, широким концом вверх. Но
это не мешало ей быть у нас главной.
Самым большим удовольствием для меня было представлять, что будет, если
мама и тетя Руфь узнают о нашей игре. Ну и скандал разразился бы! И
си-бемоль, и обмороки, и сетования на нашу неблагодарность, и это за их-то
преданность и самопожертвование, и призывы самых ужасных небесных кар на
наши головы, самых страшных наказаний, которым надлежало претворить наконец
в жизнь написанное нам на роду, а на роду, как известно, нам было написано
"оказаться на улице". Вот это всегда ставило нас в тупик: ведь на улице мы
оказывались каждый день и там было не так уж и плохо.
Первым делом Летисия заставляла нас тянуть жребий. Мы либо угадывали, в
каком кулаке камушек, либо считались до двадцати одного, в общем, разные
имелись способы. Когда считались, то для удобства принимали в игру еще
двух-трех воображаемых девочек, чтобы все было по-честному. Если одна из них
оказывалась двадцать первой, она выбывала, и мы считались снова, пока
двадцать первой не становилась одна из нас. Тогда мы с Оландой отодвигали
большой камень, под которым хранили коробку с нарядами. Если, например, при
жеребьевке везло Оланде, то наряд ей выбирали мы с Летисией. Правила игры
предусматривали "Статуи" и "Фигуры". Для фигур нарядов не требовалось, зато
нужны были артистизм и выразительность. Чтобы показать Зависть, надо было
скалить зубы, до хруста заламывать руки или судорожно стискивать их, как
будто у тебя желтая лихорадка. Для Милосердия самое лучшее -- сделать
ангельское лицо, глаза возвести к небу и протягивать какую-нибудь тряпку,
мяч или ивовую ветвь воображаемому сиротке. Стыд и Страх показывать очень
легко; Злость же и Ревность требуют более тщательной подготовки. Наряды
предназначались почти исключительно для статуй, -- тут было больше простора
творчеству. Чтобы статуя получилась, требовалось тщательно продумать каждую
деталь костюма. Правила игры запрещали самой участнице выбирать себе наряд.
Ей приходилось ваять свою статую из того, что предложат другие, это делало
игру сложнее, но и увлекательнее. Например, иногда двое из нас сгозаривались
против третьей, несчастную наряжали в то, что ей и даром было не надо; и
тогда только от ее изобретательности зависело, удастся ли ей сотворить
хорошую статую. С фигурами все мы обычно оказывалась на высоте, а вот со
статуями случались полные провалы.
То, о чем я рассказываю, длилось уже Бог знает сколько, и вдруг все
изменилось в тот день, когда из окна проходившего поезда нам под ноги упала
первая записка. Естественно, все эти статуи и фигуры предназначались не
только и не столько для нас самих -- нам бы это быстро надоело. По правилам
вытянувшей жребий полагалось выйти из тени ив, встать у железнодорожной
насыпи и дожидаться поезда, который ровно в два часа восемь минут проходил
мимо нас из Тигре. На нашем отрезке, в Палермо, поезда ходят довольно
быстро, так что мы не стеснялись демонстрировать наши статуи и фигуры. Мы не
успевали разглядеть людей в окнах, но со временем все же научились кое-что
различать и знали, что пассажиры ждут нашего появления. Один седой сеньор в
очках с черепаховой оправой высовывался из окна и махал очередной статуе или
фигуре платочком. Мальчишки, которые возвращались из колледжа, сидели на
подножках и что-то весело нам кричали. Но были и такие, кто молчал и смотрел
на нас серьезно, без улыбки. Сама-то статуя или фигура ничего не видела, все
ее силы уходили на то, чтобы сохранять неподвижность, зато остальные двое,
спрятавшись под ивами, подробно обсуждали реакцию зрителей: успех или
безразличие. Записку бросили в марте из окна второго вагона. Она упала
совсем рядом с Оландой, изображавшей в тот день Злословие, а потом ее
отнесло ко мне. Листок бумаги, сложенный в несколько раз и привязанный к
гайке. Мужским довольно корявым почерком было написано: "Статуи очень
красивые. Я во втором вагоне, третье окно. Ариэль Б.". Послание показалось
нам суховатым -- стоило ради такого возиться, привязывать письмо к гайке,
кидать... И все-таки мы были очарованы. Бросили жребий, кому играть
следующей, и выпало мне. На другой день никто играть не желал -- всем
хотелось посмотреть на Ариэля Б., но мы испугались, что он неправильно
истолкует перерыв в игре, поэтому опять бросили жребий, и на сей раз выпало
Летисии. Мы с Оландой порадовались за нее, потому что Летисии, бедняжке,
статуи удавались как никому другому. Ее частичный паралич оставался
незаметным, пока она не двигалась, и к тому же она умела сообщать своим
жестам такое благородство! Когда ей доставались фигуры, она, как правило,
выбирала Щедрость, Набожность, Самопожертвование или Самоотречение. А что
касается статуй, тут она старалась походить на Венеру из нашей гостиной,
которую тетя Руфь упорно именовала Венерой Нилосской. Мы уж постарались
выбрать для Летисии наряд, который не оставил бы Ариэля равнодушным. Из
куска зеленого бархата смастерили ей подобие туники, а на голову водрузили
венок из ивовых ветвей. Мы носили платья с короткими рукавами, так что все
выглядело очень даже по-гречески. Летисия немного порепетировала в тени, а
мы с Оландой решили, что тоже покажемся и поздороваемся с Ариэлем --
любезно, но с достоинством.
Летисия была просто великолепна: она не шелохнулась, пока проходил
поезд. Так как повернуть голову Летисия не могла, она ее запрокинула, а руки
опустила и прижала к телу, как будто их вовсе не было, о зеленой тунике я
уже не говорю. В общем, вылитая Венера Милосская! В третьем окне мы
разглядели белокурого молодого человека со светлыми глазами. Он широко
улыбнулся, заметив, что мы с Оландой ему машем. Миг -- и поезд умчал его, но
даже в половине пятого мы все еще обсуждали, в темном он был или в светлом,
какого цвета у него галстук, симпатичный он или, наоборот, неприятный. В
четверг, когда я показывала Уныние, подоспела еще одна записка: "Все трое
мне очень нравятся. Ариэль Б.". На этот раз он высунул голову и руку в окно
и весело помахал нам. Мы сошлись на том, что ему лет восемнадцать (будучи
уверены, что на самом деле -- не больше шестнадцати), и решили, что он
ежедневно возвращается этим поездом из своего английского колледжа. В том,
что это именно английский колледж, мы не сомневались -- не могли же мы
принять в игру Бог знает кого. Ариэль подходил по всем статьям.
Оланде невероятно везло: она выигрывала три дня подряд и превзошла себя
в фигурах Разочарования и Корысти, а также в труднейшей для исполнения
статуе Балерины, простояв на одной ноге с того самого момента, как поезд
начал к нам заворачивать. На следующий день выиграла я, а потом еще раз.
Очередная записка Ариэля чуть не угодила мне в лоб, когда я показывала Ужас.
Сначала мы ничего не поняли: "Красивее всех самая неподвижная". Ле-тисия
сообразила последней, покраснела и отошла в сторону, а мы с Оландой
возмущенно переглянулись. Сначала мы с ней сгоряча решили, что Ариэль просто
идиот, но ведь такого не скажешь вслух, в присутствии Летисии, при ее-то
чувствительности. Она, бедная, и так несет тяжелый крест. Сама она не
проронила ни слова, но, видимо, поняла, что записка по праву принадлежит ей,
и сохранила ее. В тот день мы вернулись домой необычно молчаливые и вечером
вместе не играли. За столом Летисия была очень весела, у нее радостно
блестели глаза, и мама то и дело обменивалась многозначительными взглядами с
тетей, словно бы призывая ее в свидетели. Дело в том, что как раз накануне
Летисии назначили какое-то новое лечение. Видимо, оно-то и подействовало на
нее таким чудесным образом.
Перед сном мы с Оландой все обсудили. Вовсе не записка Ариэля нас
возмутила. В конце концов, мало ли как все выглядит из окна движущегося
поезда. Но нам показалось, что Летисия несколько злоупотребляет своим особым
положением. Она ведь прекрасно понимает, что ей мы никогда ничего не скажем,
знала, что в доме, где есть человек с физическим недостатком, да еще гордый,
все, и сам больной в первую очередь, ведут себя так, как будто знать не
знают ни о каком изъяне, или, вернее, каждый делает вид, что не знает, что
другие тоже знают. Но все хорошо в меру, а поведение Летисии за столом и то,
как она хранила эту несчастную записку, -- это уже чересчур. Той ночью мне
опять снились железнодорожные кошмары: как будто я иду утром по огромному
полю, многократно пересеченному рельсами, и вижу вдалеке приближающиеся огни
локомотивов. Я в ужасе гадаю, пройдет ли поезд слева или справа от меня, а
сзади между тем надвигается скорый, но самое ужасное, что какой-нибудь из
поездов может в последний момент свернуть на другой путь и задавить меня. Но
утром я мгновенно забыла о своем сне, потому что Летисия проснулась совсем
больная и даже одеться сама была не в состоянии. Нам показалось, что ей
немного стыдно за вчерашнее, и мы старались быть добры к ней: сказали, что
ей от того хуже, что она слишком много ходила, и, наверно, сегодня лучше
остаться в своей комнате и почитать. Она в ответ молчала, но к столу вышла и
на все расспросы мамы отвечала, что чувствует себя уже хорошо и спина почти
не болит. При этом она неотрывно смотрела на нас с Оландой.
На сей раз жребий вытянула я, но тут Бог знает, что на меня нашло, и я
уступила свое право Летисии, естественно, не объясняя почему. Что ж, если он
предпочитает ее, пусть насмотрится на нее вдоволь. Сегодня выпало показывать
статую, и мы выбрали для Летисии наряд попроще, чтобы не осложнять ей жизнь.
Она задумала нечто вроде китайской принцессы: стыдливо потупиться и скромно,
как это
принято у китайских принцесс, сложить ручки. Мы с Оландой отсиживались
в тени, Оланда вообще отвернулась, когда показался поезд, но я-то смотрела и
поняла, что Ариэль никого, кроме Летисии, не видит. Он не спускал с нее глаз
до тех пор, пока поезд не скрылся за поворотом, а Летисия все продолжала
стоять неподвижно и не знала, как Ариэль на нее только что смотрел. Правда,
когда она наконец отступила в тень отдохнуть, мы поняли, что нет, все-таки
знала и что ей очень хотелось бы ходить в этом наряде весь день, до вечера.
В среду тянули жребий только мы с Оландой, потому что Летисия сказала,
что, по справедливости, она должна на сегодня выйти из игры. Выиграла Оланда
-- вечно ей везет, -- но очередное послание Ариэля упало около меня. Первым
моим побуждением было отдать его Летисии, которая молча стояла рядом, но
потом я подумала, что нельзя же потакать ей во всем, и медленно развернула
сложенный листок. Ариэль сообщал, что завтра сойдет на ближайшей станции и
по насыпи доберется к нам -- поболтать. Почерк был ужасный, но последняя
фраза показалась нам прелестной: "Сердечный привет трем статуям". Подпись --
какая-то закорючка, но в ней проступал характер писавшего.
Пока мы снимали с Оланды ее наряд, Летисия несколько раз бросала на
меня испытующие взгляды. Я просто прочитала им записку, и никто из них ни
слова не проронил. Их молчание меня раздражало: в конце концов, Ариэль
завтра придет, надо же все обсудить и решить, как себя вести. Если узнают
дома или кому-нибудь из этих Лоса придет охота шпионить, а ведь они так
завистливы, эти коротышки, тогда уж точно быть скандалу. Да и вообще, вот
так молчать, перебирая наряды, было очень неуютно. Мы и домой вернулись
молча, через все ту же белую дверь. Тетя Руфь попросила нас с Оландой
выкупать Хосе, кота, а сама увела Летисию -- новое лечение. Наконец-то мы
дали себе волю. Завтрашний визит Ариэля казался чудом, у нас никогда еще не
было друзей-мальчиков, кузен Тито не в счет -- малявка, до сих пор играет в
солдатики и верит в первое причастие. Мы очень нервничали, и бедняжке Хосе
пришлось туго. Оланда, будучи посмелее, наконец заговорила о Летисии. Я
совершенно растерялась: с одной стороны, будет ужасно, если Ариэль узнает,
но, с другой стороны, лучше бы все раскрылось, потому что это неправильно --
обременять других своими бедами. Главное, как бы устроить так, чтобы Летисия
не страдала, ей и так несладко, да еще это новое лечение, будь оно неладно.
Вечером мама удивилась, что мы такие тихие, вот чудеса, мыши вам, что
ли, языки отгрызли, потом они с тетей переглянулись, и обе решили, что мы
натворили что-нибудь и теперь нас мучает совесть. Летисия ела очень мало,
сказала, что плохо себя чувствует, и ушла к себе читать "Рокамболя". Она
нехотя разрешила Оланде проводить ее, а я взялась за вязанье, это меня
всегда успокаивает. Дважды я порывалась пойти к Летисии, все не могла
понять, что они там застряли, но вот Оланда вернулась, с весьма значительным
видом уселась рядом со мной и просидела молча, пока мама и тетя Руфь не
встали из-за стола. "Она не пойдет. Написала письмо, но сказала, чтобы мы
отдали его, только если он несколько раз о ней спросит". Оттопырив карман
блузки, она показала мне сиреневый конверт. Потом нас позвали вытирать
тарелки. В ту ночь мы уснули сразу, утомленные переживаниями и купанием
Хосе.
На следующее утро меня послали на рынок за покупками и Летисию я не
видела. Она не покидала своей комнаты. Перед тем как нас позвали к столу, я
зашла к ней на минутку. Она сидела у окна, обложенная подушками, с девятым
томом "Рокамболя". Выглядела она неважно, но, через силу смеясь, стала
плести мне что-то о пчеле, которая залетела в комнату, а наружу -- никак, а
потом еще о том, какой смешной сон ей приснился... Я тоже что-то мямлила,
мол, как жаль, что она не сможет пойти с нами, но с каким трудом давалось
мне каждое слово! "Если хочешь, мы объясним Ариэлю, что ты приболела", --
предложила я, но она отрицательно покачала головой и снова замолчала. Я еще
уговаривала ее пойти, но недолго, потом собралась с духом и заявила, что
бояться ей нечего, потому что настоящему чувству не страшны никакие
препятствия, и прибавила еще несколько ценных мыслей, вычитанных нами в
"Сокровищнице Юности". Изрекать прописные истины становилось все труднее,
потому что Летисия отвернулась к окну и, казалось, вот-вот расплачется. В
конце концов я соврала, что меня ждет мама. Завтрак длился целую вечность, и
Оланда схлопотала от тети подзатыльник за пролитый на скатерть соус. Как мы
вытирали посуду -- я уже не помню. Я помню все с того момента, когда мы
наконец оказались под ивами и, счастливые, обнялись, не чувствуя ни тени
ревности друг к другу. Оланда все наставляла меня, что говорить о нашей
учебе, чтобы у Ариэля сложилось хорошее впечатление, ведь мальчики постарше
обычно презирают младших девчонок, которые только и занимаются что кройкой и
шитьем да кулинарией. Промчавшись мимо нас в два часа восемь минут, Ариэль
успел радостно помахать нам обеими руками, а мы ему -- платочками из
набивной ткани. Минут через двадцать мы увидели, как он идет по насыпи. Он
оказался выше, чем мы думали, и был в сером.
Я сейчас уже не припомню, о чем мы сначала говорили. Он держался
довольно робко, даром что бросал нам записки и теперь пришел познакомиться.
Вел себя очень сдержанно и осторожно. Сначала еще раз похвалил наши статуи и
фигуры, потом спросил, как нас зовут и где же третья. Оланда сказала, что
Летисия не смогла прийти. Он ответил, что очень жалко, и еще, что Летисия --
чудесное имя. Потом рассказал нам о своем промышленном училище, которым, к
несчастью, оказался пресловутый английский колледж, и спросил, нельзя ли
взглянуть на наши наряды. Оланда отодвинула камень, и мы ему все показали.
Похоже, наряды его очень заинтересовали, то и дело он брал в руки
какую-нибудь вещь и говорил: "Вот это однажды надевала Летисия" или: "Вот в
этом была восточная статуя", вероятно, имея в виду китайскую принцессу. Мы
втроем сидели под ивами, Ариэль казался довольным, но несколько рассеянным.
Видно было, что он не уходит только из вежливости. Когда разговор замирал,
Оланда кидала на меня многозначительные взгляды, и нам обеим становилось
очень неловко: то ли нам поскорее уйти, то ли пусть бы он ушел, а еще лучше
-- и вообще не приходил. И снова он спросил, не заболела ли Летисия, и снова
Оланда посмотрела на меня и еще раз повторила, что Летисия просто не смогла
прийти. Мне-то казалось, что давно пора сказать ему... Ариэль чертил веткой
в пыли какие-то геометрические фигуры, время от времени посматривал на белую
дверь, и мы догадывались, что у него на уме. Так что Оланда поступила
совершенно правильно, достав наконец сиреневый конверт. Он застыл от
удивления с конвертом в руке, потом сильно покраснел.
Так и стоял, пока мы не объяснили, что письмо -- от Летисии. Тогда он
положил его во внутренний карман сумки -- при нас читать не захотел. После
этого почти сразу засобирался, сказал, что был очень рад с нами
познакомиться, но пожал наши руки как-то вяло и неприветливо, так что уж
лучше было поскорее распрощаться, хотя мы потом еще долго ни о чем думать не
могли, кроме как о его серых глазах и печальной улыбке. Еще мы запомнили,
как он, уходя, сказал: "Простите и прощайте", дома мы такого никогда не
слышали, формула показалась нам такой поэтичной, просто божественной. Все
это мы передали Летисии, которая ждала во дворике, под лимонным деревом. Так
хотелось спросить ее, что же было в письме, но ведь зачем-то она запечатала
конверт, прежде чем отдать его Оланде! Так что я удержалась. Мы только
рассказали ей, какой Ариэль из себя и сколько раз он о ней спросил. Нам было
очень нелегко поддерживать разговор: мы чувствовали, что все складывается и
хорошо, и плохо, что Летисия очень счастлива, и в то же время готова
расплакаться. В конце концов мы ей наврали, что нас давно ждет тетя Руфь, и
оставили Летисию смотреть на пчел, вьющихся вокруг лимонного дерева.
Перед сном Оланда сказала мне: "Вот увидишь: завтра игре конец". Но она
ошиблась, хотя и не намного. На следующий день за десертом Летисия подала
нам условный знак. Мы пошли мыть посуду, удивленные и даже слегка
раздосадованные: совсем стыд потеряла!
К тому же она ведь так плохо себя чувствует! Летисия ждала нас у двери,
мы чуть не умерли со страха, когда, уже под ивами, она достала из кармана
мамино жемчужное ожерелье и все кольца, что были в доме, даже то большое, с
рубином, тетино. Если не дай Бог эти Лоса шпионят за нами и увидят у нас
драгоценности, мама тут же все узнает и просто убьет нас. Мерзкие коротышки!
Но храбрая Летисия успокоила нас, мол, если что, она все берет на себя.
"Можно, сегодня я?" -- спросила она, глядя в сторону. Мы не медля достали
наряды. Нам вдруг захотелось быть очень добрыми к Летисии, исполнять все,
что она ни пожелает. Правда, в глубине души мы все еще немного злились.
Сегодня выпало изображать статую, и мы выбрали для Летисии чудесный наряд.
Он прекрасно гармонировал с украшениями: павлиньи перья -- в прическу, мех,
который издали мог сойти за чернобурку, розовый легкий шарф -- она повязала
его на манер тюрбана. Летисия долго, не двигаясь, обдумывала статую. Когда
поезд наконец появился из-за поворота, она уже стояла у насыпи, и
драгоценности сверкали на солнце. Она подняла руки, как будто вместо статуи
собралась изобразить фигуру. Воздев руки к небу, она запрокинула голову
(единственное, что было доступно бедняжке), и так вся изогнулась, что мы
даже испугались за нее. Получилось чудесно! Никогда еще ей не удавалась
такая величественная статуя. И тут мы увидели Ариэля: он смотрел на нее,
едва не выпадая из окна. Он глаз с нее не сводил, именно с нее, нас он не
видел, он медленно поворачивал голову, смотрел и смотрел, пока поезд его не
умчал. Мы обе почему-то сразу кинулись к Летисии -- поддержать ее. А она так
и стояла, с закрытыми глазами, и крупные слезы стекали по ее щекам. Она было
отстранила нас, и все же ей пришлось позволить нам снять с нее
драгоценности. Она спрятала их в карман и одна пошла к дому, а мы сложили
наряды в коробку в последний раз. Обе мы уже знали, что будет дальше, и все
же на следующий день пришли под ивы. Тетя Руфь велела нам соблюдать полную
тишину: Летисии нездоровится, ей нужно спать. Мы совсем не удивились, увидев
третье окно пустым. Мы улыбнулись, испытав одновременно и гнев, и
облегчение. Каждая из нас представила себе, как Ариэль спокойно сидит на
скамейке с другой стороны вагона и внимательно смотрит на реку.
Из книги
СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ
Никто так никогда и не поймет, как следует рассказывать об этом: от
первого лица или от второго, в третьем лице множественного числа или же
вообще -- постоянно изобретая все новые, ни на что не годные формы. Вот если
бы можно было сказать: я видели как подниматься луна; или: мне больно у нас
глазное дно; а еще лучше вот так: ты женщина блондинка были облака которые
все плывут перед моими твоими нашими их вашими лицами. Что за чертовщина!
Ну а раз уж начали, было бы просто идеально, если бы я мог пойти выпить
стаканчик за углом, а машинка продолжала бы стучать сама по себе (обычно я
пишу на машинке). И это ведь я не для красного словца. Идеала можно было бы
достичь с учетом того, что штуковина, из-за которой и получился весь этот
сыр-бор, -- тоже машинка (хотя и совершенно иного рода -- фотокамера
"Контакс" 1.1.2), и вполне возможно, что одна машина лучше понимает другую,
чем я, ты, она -- женщина -- блондинка -- и облака. Но пусть мне и везет как
дураку, я все-таки в состоянии осознать, что стоит мне уйти, как этот
"Ремингтон" замрет на столе с подчеркнуто спокойным видом, какой приобретают
обычно подвижные вещи, оставленные в неподвижности. Так что -- придется
писать самому. Кому-то из нас двоих -- если, конечно, всему этому суждено
быть рассказанным. Лучше пусть это буду я, уже мертвый и куда меньше
замешанный во всем этом, чем тот, другой; я, ибо я уже не вижу ничего, кроме
облаков, и могу подумать, не отвлекаясь; я, ибо я уже мертв (и жив -- тут
ведь дело не в том, чтобы ввести кого-то в заблуждение, вы сами увидите,
когда настанет время, потому что мне все равно нужно как-то начинать, и я
начал с этой стороны -- с конца ли, с начала, -- что, в конце концов, есть
лучшее решение, когда хочешь о чем-то рассказать).
Вдруг я задаюсь вопросом: а с чего мне вообще нужно все это
рассказывать? Но ведь известно, что стоит начать спрашивать себя, почему ты
делаешь все то, что делаешь, стоит только спросить, почему ты принимаешь
приглашение на ужин (вон голубь пролетел, а мне кажется -- воробей) или
почему, когда кто-нибудь расскажет нам хороший анекдот, у тебя начинает так
зудеть в животе, что ты не успокоишься, пока не зайдешь в соседний кабинет и
не расскажешь его сотрудникам, а там, глядишь, и за работу можно снова
браться с ощущением выполненного долга. Насколько мне известно, никому еще
не удалось объяснить это, так что лучше отбросить всякие стеснения и смело
пересказывать все, что хочется, ведь, в конце-то концов, никто не стесняется
вздыхать или надевать ботинки; это делают все и постоянно, а когда
происходит что-нибудь необычное, ну, например, когда в ботинке оказывается
паук или когда, вздыхая, ощущаешь в легких резь, словно туда попало битое
стекло, -- вот тогда-то и нужно рассказывать о том, что случилось,
рассказывать ребятам с работы или врачу. Знаете, доктор, стоит вдохнуть
поглубже... Всегда, всегда рассказывать -- успокаивать этот раздражающий зуд
в животе.
А раз уж решили рассказывать -- давайте приведем все хотя бы в
относительный порядок: давайте вместе спустимся по лестнице этого же самого
дома, спустимся до воскресенья седьмого ноября, ровно на месяц назад.
Спускаешься на пять этажей, и вот тебе воскресенье, неожиданно солнечное для
ноябрьского Парижа, с огромным, непреодолимым желанием пройтись по нему,
поснимать (потому что мы оба были фотографами, я -- фотограф). Я знаю, что
самым трудным будет правильно рассказать все, и я не боюсь повторить это.
Трудно будет потому, что никто толком не знает, кто на самом деле все
рассказывает, я ли, или это то, что случилось, или то, что я вижу (облака и
время от времени какой-нибудь голубь), или же я просто пересказываю всю
правду, которая -- лишь моя правда, не более чем правда моего живота,
зудящая от желания вырваться оттуда и как угодно, но покончить со всем этим,
совершенно все равно как.
Начнем рассказывать не торопясь, посмотрим, как оно пойдет по мере
того, как я буду писать. Если меня заменят, если я не буду знать, что
сказать, если вдруг кончатся облака и начнется что-нибудь еще (потому что не
может же быть так, чтобы все это было только наблюдением за проплывающими
облаками да еще время от времени за голубями), если что-то из всего этого...
И после очередного "если" -- что прикажете поставить, как правильно
закончить предложение? Но если начать задавать вопросы -- ничего рассказать
не удастся; лучше рассказывать, может быть, мой рассказ и станет своего рода
ответом, по крайней мере для кого-нибудь, кто прочтет это.
Роберто Мишель, франко-чилиец, переводчик и фотограф-любитель на
досуге, вышел из дома номер одиннадцать по улице Месьеле-Пранс в
воскресенье, седьмого ноября текущего года (вот еще два поплыли, серебристые
по кромке). Вот уже три недели он корпел над французским переводом научного
труда по апелляциям и их отклонениям, вышедшего из-под пера Хосе Норберто
Альенде, профессора из университета Сантьяго. В Париже редко бывает ветер,
да еще такой, что приподнимает и изрядно трясет старые деревянные ставни на
угловых окнах, за которыми удивленные дамы на все лады обсуждают, насколько
непредсказуемой стала погода за последние несколько лет. Но солнце -- друг
кошек, оседлавший ветер, -- тоже светило в тот день, и ничто мне не мешало
прогуляться по набережным Сены и поснимать Консьержери и Сент-Шапель. Было
всего десять утра, и я прикинул, что около одиннадцати у меня будет лучший
свет, какой только возможен по осени; чтобы убить время, я продрейфовал до
острова Сен-Луи, откуда пошел по набережной Анжу, взглянул на отель "Лозен",
припомнил кое-что из Аполлинера -- строки, которые всегда приходят мне на
память, когда я прохожу перед "Лозеном" (а ведь должен бы припоминать
другого поэта, но Мишель -- он ведь такой упрямый), и когда вдруг стих
ветер, а солнце стало в два раза больше (вдвое теплее, следовало бы сказать,
но ведь это, в общем-то, одно и то же), я присел на парапет и почувствовал
себя жутко счастливым в это воскресное утро.
Среди множества способов борьбы с пустотой ничегонеделания
фотографирование, пожалуй, один из лучших. Стоило бы ввести преподавание
этого ремесла детям с самого раннего возраста, ибо оно требует
дисциплинированности, эстетической развитости, меткого взгляда и твердых
рук. И вовсе не обязательно отслеживать какую-нибудь ложь, как это делают
репортеры, и уж совсем не требуется запечатлевать для истории дурацкий
силуэт очередной важной шишки, переступающей порог дома номер десять по
Даунинг-стрит; если идешь по улице с фотоаппаратом, то ты просто вынужден
быть начеку, чтобы не пропустить на мгновение заигравший на изломе камня луч
солнца или бегущую -- косички по ветру -- девчонку с батоном или бутылкой
молока в руках. Мишель знал, что фотограф вынужден работать не в
соответствии с тем, что подсказывает ему его внутренний взгляд, а так, как
ему коварно навязывает камера (вот еще одно облако, нет, почти черная туча),
но он не опасался этой подмены, потому что знал, что стоит ему выйти из дому
без "Контакса", как к нему тотчас же вернется беспечная рассеянность,
взгляд, не ограниченный рамкой визира, чувство света, не прочитанное
диафрагмой и выдержкой, пусть даже 1:250. И прямо сейчас (ну и словечко --
сейчас, -- глупая, примитивная ложь) я мог бы остаться сидеть на парапете у
реки, наблюдая, как мимо проплывают красные и белые лодки, при этом мне и в
голову не пришло бы мысленно выстраивать кадр, не то что уж позволить себе
вмешиваться в самопроизвольное течение вещей; так и сидел бы неподвижно,
влекомый временем. Да и ветер к тому времени стих.
Затем я прогулялся по набережной Бурбон и дошел до самого конца
острова, где находится одна уютная площадь (уютная не потому, что маленькая,
и не потому, что скрыта от посторонних глаз; наоборот -- она широко
распахнута навстречу реке и небу), которую я просто обожаю. Площадь была
пуста -- если не считать одной парочки да непременных голубей; может быть,
некоторые из тех, что сейчас пролетают надо мной, как раз были там, на
площади. Я прыжком взлетел на парапет и отдался обволакивавшему и
окутывавшему меня солнцу, предоставив ему лицо, уши, обе руки (перчатки я
положил в карман). Фотографировать я не собирался и закурил -- просто чтобы
чем-то заняться; полагаю, что именно в тот момент, когда я подносил спичку к
сигарете, мой взгляд остановился на том мальчике.
Те двое, которых я сразу признал за парочку, походили скорее на маму с
сыном, хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакая это не мать, а
он ей не сын, что они -- именно пара, в том самом смысле, которым мы
наделяем это слово, когда применяем его к двоим, стоящим у перил набережных
или сидящим в обнимку где-нибудь на скамейке на площади. Делать мне было
нечего, и времени подумать хватило с лихвой: я заинтересовался тем, почему
парнишка так нервничал -- словно жеребенок или заяц; он то совал руки в
карманы, то вынимал их, то приглаживал волосы, то переступал с ноги на ногу.
Еще больший интерес вызвала во мне причина испытываемого парнишкой страха, а
то, что он боялся чего-то, отражалось в каждом его движении, в каждом жесте.
Страх этот был придушен одним лишь стыдом; тело его, словно ежесекундно
подталкиваемое к броску назад, будто находилось на грани бегства, и
сдерживал его только стыд -- эта последняя, жалкая декорация.
Все это было настолько ясно -- оттуда, с пяти метров, -- а мы на
набережной, на самой стрелке острова были одни, что заинтересовавший меня
страх мальчика не дал мне толком рассмотреть его спутницу-блондинку. Сейчас,
думая об этом, я прекрасно вижу ее в тот первый миг, когда прочитал ее лицо
(она резко, неожиданно повернулась, словно медный флюгер, и -- глаза, какие
глаза...), когда стал смутно догадываться о том, что же могло происходить с
мальчиком, и я уже понял, что стоило остаться там, рядом с ними, и смотреть
(ветер уносил слова прочь, и слышно было лишь невнятное бормотание).
Полагаю, что смотреть я умею, если вообще что-то умею в этой жизни, а всякое
лицезрение исподволь наполняется фальшью, потому что это занятие
стремительно уносит нас прочь от нас самих, не давая ни малейшей уверенности
в том, что, касаясь... (впрочем, на Мишеля часто находят волны излишнего
красноречия, и нечего позволять ему декламировать всякую чушь когда и
сколько ему заблагорассудится). В общих словах, если заранее признавать
вероятность существования изначальной фальши, то смотреть становится
возможным; можно даже хорошо разъединить само наблюдение и наблюдаемые
объекты и явления, суметь отделить истинные вещи от множественных наносных
покровов. Ну и, разумеется, все это не так чтобы просто-запросто дается.
От мальчика у меня в памяти осталось скорее его лицо, чем оттиск его
тела (потом это все станет понятно), в то же время я уверен, что куда лучше
помню внешность женщины, чем выражение ее лица. Она была худой и стройной --
вот вам два совершенно не подходящих для ее описания слова -- и была одета в
кожаное пальто -- почти черное, почти длинное, почти красивое. Весь утренний
ветер (теперь едва ощущавшийся, и, кстати, холодно не было) прошелся по ее
светлым волосам, обрамлявшим бледное и мрачное лицо -- еще два неподходящих
слова, -- и бросил мир, застывший в одиночестве, к ее темным глазам, глазам,
что падали на окружающие предметы, как два стремительных орла, два прыжка в
пропасть, две молнии зеленого пламени. Я ничего не описываю, скорее -- сам
пытаюсь что-то понять. И повторяю: две молнии зеленого пламени.
Мальчик, надо отдать ему должное, был весьма прилично одет: чего стоили
хотя бы его желтые перчатки -- держу пари, принадлежавшие его старшему
брату, студенту юридического или, скажем, социологического факультета;
замечательно смотрелись торчащие из кармана куртки пальцы этих перчаток. Мне
долго не удавалось увидеть его лицо, едва-едва мелькал вовсе не глупый
профиль -- что-то ястребиное, ангелоподобное, как у фра Филиппо, плюс
благородная бледность -- и спина подростка, который не прочь заниматься
дзюдо и которому уже даже доводилось пару раз подраться -- за идею или
вступившись за сестру. В его четырнадцать, может быть, пятнадцать лет
кормили и одевали его, само собой, родители, при этом у парня, скорее всего,
карманных денег было негусто. Наверняка ему обычно приходилось долго
обсуждать с друзьями любые "серьезные" траты -- чашку кофе, рюмку коньяка
или пачку сигарет. Гуляя по улицам, он наверняка предавался мыслям и мечтам
об одноклассницах, о том, как здорово было бы взять и сходить в кино на
самый новый фильм, или покупать в свое удовольствие романы, галстуки или
ликеры в бутылках с бело-зелеными этикетками. Дома (а дом его без сомнения
был весьма достойным -- со вторым завтраком в полдень, с романтическими
пейзажами на стенах, с темной прихожей, где в углу обязательно стоит
подставка для тростей и зонтиков из черного дерева) он наверняка оплакивал
проводимое за учебой время, необходимость быть надеждой мамы и копией папы,
да еще и писать письма тете в Авиньон. Вот почему в его жизни столько улицы:
вся река -- его (пусть и без гроша в кармане), а с нею и весь город
пятнадцати лет: вывески на дверях, потрясающие кошки, пакет жареного
картофеля за тридцать франков, сложенный вчетверо порножурнал, одиночество
-- как пустота в карманах, полные счастья встречи и открытия, лихорадка и
головокружение от еще не познанного, но освященного всепоглощающей любовью
мира, от его доступности, такой же осязаемой, как ветер и улицы.
Эта биография вполне подошла бы не только тому мальчишке, но и любому
другому, но тот -- он словно оторвался от всего, что составляло его жизнь, и
погрузился в обволакивающее присутствие женщины, которая все говорила и
говорила ему о чем-то (я и сам устал от собственной настырности, но не могу
не сообщить, что только что проплыли два облака с изрезанными -- почти в
бахрому -- краями. По-моему, за то утро я ни разу не взглянул на небо,
потому что быстро прочувствовал, что происходило между мальчиком и женщиной,
и мне уже не оставалось ничего иного, кроме как смотреть на них и ждать,
смотреть и...). Напомню, что парень очень нервничал, и не требовалось
большого труда, чтобы восстановить произошедшее на несколько минут, ну на
полчаса ранее. Он пришел сюда, на набережную, увидел женщину и решил для
себя, что она прекрасна и восхитительна. Женщина ждала этого, потому что она
и оказалась здесь, чтобы ждать этого, хотя, возможно, мальчик появился здесь
раньше, а она увидела его откуда-нибудь с балкона или из машины и вышла ему
навстречу, спровоцировав разговор под любым предлогом, с первой минуты
уверенная в том, что он будет бояться ее, будет порываться убежать, но
непременно останется -- напряженно выпрямивший плечи и демонстративно
немногословный, всеми силами изображающий опытность и удовольствие от
очередного приключения. Все остальное было уже просто: дело происходило в
пяти метрах от меня, и в такой ситуации не нужно быть семи пядей во лбу,
чтобы проследить дальнейшие этапы начинающейся игры, этого потешного
фехтования; а занятнее всего было не то, что разворачивалось у меня на
глазах, но возможность практически безошибочно предугадать развязку.
Мальчишка сошлется на какую-нибудь назначенную встречу, вполне возможно --
даже свидание, на какие-то обязательства, и -- поспешит прочь, спотыкаясь от
смущения и мечтая о свободной, уверенной походке, словно обнаженный под
насмешливым женским взглядом, провожающим его, пока он не скроется из виду.
Впрочем, вполне возможно, что он останется на месте, зачарованный и просто
не способный принять какое-либо решение, и женщина ласково погладит его по
лицу, проведет рукой по волосам, говоря с ним уже без слов, и вскоре она
возьмет его за руку, чтобы увести за собой, если только он раньше -- в
беспокойной тревоге, что начнет затмевать горящее желание, -- не решится
вдруг обнять ее за талию и поцеловать... Все это могло произойти, но пока не
происходило, и Мишель, сидя на парапете, хищно ждал; совершенно безотчетно
он поднял камеру, чтобы -- а вдруг получится -- сделать любопытный,
живописный снимок этой весьма необычной парочки, болтающей и обменивающейся
взглядами на пустынной набережной.
Занятно, что эту сцену (да в общем-то, ничего в ней не было особенного:
ну да, стоят двое, ну, оба молодые -- но насколько же по-разному они молоды)
окружала какая-то таинственная аура беспокойства и тревоги. Я подумал, что,
по всей видимости, сам напустил на ситуацию этот флер и что снимок -- нажми
я сейчас на затвор камеры -- вернет все происходящее к примитивной,
безыскусной реальности. Мне захотелось узнать, что думает по этому поводу
мужчина в серой шляпе, сидевший за рулем машины, остановившейся на
набережной, у самой пешеходной дорожки; мужчина то ли читал газету, то ли
дремал. Я только сейчас заметил его, потому что люди в стоящей неподвижно
машине обычно становятся незаметными, практически исчезают в этой жалкой
частной клетке, лишенной той красоты, что придают ей движение и опасность. И
тем не менее эта машина была составной частью всей сцены, впрочем -- можно
сказать и так, -- была инородным телом. Машина -- просто предлог, ничем не
отличающийся от, скажем, уличного фонаря или скамейки. Никакой это вам не
ветер, не солнечный свет -- материи, всегда по-новому соприкасающиеся с
нашей кожей и глазами. Из всего, что находилось на острове, пожалуй,
по-настоящему выделялись, заставляя совершенно иначе играть весь пейзаж,
лишь женщина с мальчиком. А мужчина в машине -- он вполне мог так же, как и
я, наблюдать за их встречей, с точно таким же, свойственным любому ожиданию,
недобрым удовольствием. Вот женщина незаметно повернулась так, чтобы
парнишка оказался между нею и перилами; теперь я видел их почти в профиль:
он был выше ее, хотя и ненамного. Но она возвышалась над ним, обволакивала,
словно моросящий дождь (ее улыбка, вдруг -- словно бьющий хлыстом яркий
плюмаж), раздавив его одним своим присутствием, одной -- той самой --
улыбкой, одним взмахом руки в воздухе. Чего еще ждать? Диафрагма -- на
шестнадцать, и скомпоновать кадр так, чтобы в него не вошла эта уродливая
туша машины, но обязательно попало вон то дерево -- просто чтобы разорвать
этот слишком серый фон.
Я поднес фотоаппарат к глазам, сделав вид, что прикидываю композицию
кадра в стороне от них, и замер в ожидании, уверенный, что сумею поймать
выразительный жест, все объясняющее выражение лица, то острие жизни,
которое, даже лишенное спасительного движения, вырванное из него обычно
убийственным делением потока времени на мгаовения, все равно продолжает
нести в себе непознаваемую, но безошибочно узнаваемую частичку сути
происходящего. Ждать пришлось очень недолго. Женщина успешно продолжала
колдовать над мальчиком, по крохе отбирая у него остатки свободы,
наслаждаясь этой медлительной сладостной пыткой. Я представил себе возможные
финалы этого спектакля (а сейчас появляется еще одно пышное облако --
похоже, в данный момент единственное на всем небе), представил, как они
приходят домой (скорее всего -- в квартиру на первом этаже, набитую большими
подушками и кишащую кошками), и живо прочувствовал тревогу мальчика, его
отчаянную решимость скрыть страх и попытаться изобразить, что все
происходящее ему давно не в диковинку. Прикрыв глаза -- если, конечно, я их
закрывал, -- я привел сцену в некий порядок: насмешливые поцелуи, женщина,
нежно избегающая рук, пытающихся раздеть ее так, как об этом написано в
романах -- на кровати с лиловым покрывалом, -- и, наоборот, заставляющая его
раздеть себя, ни дать ни взять -- мать с ребенком в опаловом свете, и все
кончится так, как всегда, -- возможно, а возможно, что все пойдет не так, и
обряду инициации подростка не суждено будет исполниться сегодня, ему не
дадут совершиться долгие прелюдии, в которых упрямство, неловкость, горячие
ласки и быстрые движения рук перейдут бог знает во что, в одинокое,
разделенное удовольствие, в наглый, бесстыжий негатив, смешанный с
искусством утомлять и рассеивать столь оплакиваемую невинность. Могло быть и
так, запросто бы могло быть; та женщина не искала в мальчике любовника и в
то же время овладевала им с какой-то непостижимой целью, если, конечно, не с
целью поиграть в жестокую игру: желание желать без права на удовлетворение,
возбуждаться ради кого-то другого, другого, кто мог быть кем угодно, только
не этим мальчиком.
Мишель порой грешит литературщиной, да и просто не прочь повыдумывать.
Его хлебом не корми -- дай повоображать, придумать какое-нибудь исключение
из правил, человека, выбивающегося из общего ряда, чудовищ каких-нибудь --
не слишком чтобы омерзительных. Но эта женщина сама приглашала к
исследованию, предоставив, пожалуй, вполне достаточный набор ключей для
точной дешифровки ситуации. Нет смысла ждать, пока она уйдет, воспоминания о
ней и так заполнят мою память на много дней вперед -- и я, зная свою
склонность к топтанию на месте, решительно приказал себе не терять больше ни
единой секунды. Четко вогнав все в объектив (все, включая дерево, перила,
одиннадцатичасовое солнце), я сделал снимок. И вовремя, ибо стало ясно, что
они оба все поняли и смотрят прямо на меня: мальчик -- удивленно и как-то
даже с любопытством, а она -- со злостью и раздражением; ее лицо и тело
вдруг вскипели враждебностью ко мне, ощутив себя похищенными, плененными и
заточенными в крохотную, химически проявляемую картинку.
Я мог бы рассказать обо всем в мельчайших подробностях, но, наверное,
не стоит оно того. Женщина заявила, что никто не имеет права фотографировать
без разрешения, и потребовала отдать ей пленку. Все это было сказано сухим и
четким голосом, с прекрасным парижским произношением, и лишь тон,
повышавшийся от фразы к фразе, выдавал ее волнение. Вообще-то говоря, мне не
так уж и важно было, останется пленка у меня или у нее, но всем, кто со мной
знаком, известно и другое: просить меня о чем-то нужно по-хорошему. В
результате я ограничился лишь тем, что сформулировал свое мнение по поводу
того, что фотографирование в общественных местах не только не запрещено, но,
наоборот, разрешено официально и всячески одобряется общественным мнением. И
пока все это говорилось, я с плутовским удовольствием наблюдал за тем, как
совершает отступающий маневр юный спутник моей собеседницы. Парень сначала
медленно-медленно, едва заметно попятился, а затем вдруг прыжком (с почти
невероятной скоростью) развернулся и бросился бежать; при этом, полагаю,
бедняга пребывал в полной уверенности, что уходит, а сам мчался во всю прыть
и, пробежав мимо машины, растаял, как нить паутины в утреннем воздухе.
Но паутину не зря называют еще и слюной дьявола, и Мишелю пришлось
снести редкие оскорбления, выслушать, как его называют идиотом и подонком,
выбирая тем временем между утвердительным и отрицательным кивком в качестве
реакции на слова женщины. Когда я уже начал уставать, до моих ушей донесся
звук хлопнувшей дверцы машины, и к нам, впившись в нас глазами, направился
мужчина в серой шляпе. Вот только тогда до меня и дошло, что ему во всей
этой комедии тоже отведена какая-то роль.
Он пошел в нашу сторону, держа в руке газету, ту самую, которую он
читал или делал вид, что читает, сидя в машине. Лучше всего я помню гримасу
на его губах, из-за этой гримасы лицо его все покрылось морщинами, на нем
все время что-то дергалось, меняло место и форму, потому что гримаса,
перетекая из одного уголка губ в другой, словно жила своей, не подвластной
воле человека жизнью. Но все остальное в нем будто застыло -- белый клоун --
человек без крови, с погасшей, сухой кожей, запавшими, обращенными внутрь
глазами, черными, выделяющимися на лице ноздрями -- куда более черными, чем
брови, волосы или даже его черный галстук. Шел он очень осторожно, словно
мостовая резала ему ноги; я увидел его лакированные туфли на такой тонкой
подошве, что ему и вправду причиняла боль любая неровность, даже шершавость
под ногами. Я и сам не знаю, зачем спустился с парапета, почему решил не
отдавать им пленку, отказать в их требованиях, в которых ясно угадывался
страх, а еще -- трусость. Клоун и женщина молча советовались друг с другом;
мы образовывали почти совершенный, невыносимый в своем существовании
треугольник -- нечто, что неминуемо должно было разбиться с изрядным
треском. Я рассмеялся им в лицо и пошел прочь -- полагаю, несколько
медленнее, чем мальчишка. Поднявшись к ближайшим домам и уже перейдя
железный мостик, я обернулся и посмотрел на них. Они стояли не шелохнувшись,
лишь газета успела выпасть из рук мужчины; мне показалось, что руки женщины,
стоявшей спиной к парапету, слепо шарили по камню в классическом и
бессмысленном жесте человека, загнанного в угол и пытающегося найти выход.
Все дальнейшее произошло здесь и почти сейчас; здесь -- это в одной из
комнат одной из квартир где-то на шестом этаже. Прошло несколько дней, пока
Мишель проявил наконец воскресные фотографии; снимки Консьержери и
Сент-Шапель получились такими, как и следовало ожидать. Еще он обнаружил
пару забытых пробных кадров, неудачную попытку запечатлеть кошку,
необъяснимым образом оказавшуюся на крыше уличного туалета, а также --
снимок с блондинкой и подростком. Негатив был так удачен, что Мишель
увеличил снимок; увеличенная фотография оказалась так удачна, что он
увеличил ее еще раз -- почти до размеров постера. Ему и в голову не пришло
(теперь он все спрашивает и спрашивает себя: почему?), что из всей пленки
только снимки Консьержери заслуживают того, чтобы так с ними возиться. Его
интересовала лишь та украдкой сделанная фотография с набережной; он повесил
увеличенную копию на стену комнаты и в первый день провел какое-то время,
разглядывая изображения и роясь в памяти; это меланхолически-сравнительное
действие помогло ему восстановить утраченную реальность по выхваченному из
нее и зафиксированному воспоминанию; воспоминание было зафиксировано
предельно четко, как на любой фотографии: ничего лишнего, ничто не пропущено
-- воистину хранилище мгновений. Были там и женщина, и подросток, и дерево
над их головами, а еще -- небо, столь же неподвижное, как камни набережной,
-- облака и камни, перемешавшиеся в одной неразделимой материи (теперь
появилось еще одно -- с острыми как бритва краями, оно несется по небу,
словно предваряя бурю). В течение двух первых дней я был согласен со всем,
что сделал до того: от самого момента, когда снял тот кадр, до его
увеличенной копии на стене, и я даже не задавался вопросом, с чего это вдруг
то и дело прерываю перевод трудов Хосе Норберто Альенде ради того, чтобы еще
раз увидеть лицо той женщины, темные пятна силуэтов на фоне перил
набережной. Первое пришедшее удивление было весьма глупым: мне никогда не
приходило в голову подумать о том, что если рассматривать фотографию,
поместив ее прямо перед собой, то глаза точно повторяют положение и
настройку объектива в момент съемки; просто это кажется настолько само собой
разумеющимся, что никому и в голову не приходит размышлять о таких очевидных
вещах. Сидя на стуле перед пишущей машинкой, я смотрел на фотографию с трех
метров, и вдруг мне пришло в голову, что я нахожусь ровнехонько в точке
фокуса объектива. Так было хорошо, просто лучше не придумаешь, чтобы оценить
любую фотографию, хотя, если рассматривать ее под углом, тоже можно
обнаружить что-то неожиданное и привлекательное. Каждые несколько минут,
когда у меня не получалось переложить на хороший французский то, что так
хорошо было сказано у Хосе Норберто Альенде на испанском, я поднимал взгляд
и смотрел на фотографию; иногда мое внимание привлекала женщина, иногда --
мальчик, а иногда -- брусчатка, куда замечательно вписался опавший лист,
придающий дополнительную насыщенность одному из угловых секторов. Тогда я
отрывался на некоторое время от работы и снова с удовольствием погружался в
фотографию, впитавшую в себя тот день, и с улыбкой вспоминал то взбешенное
лицо женщины и ее требование отдать ей пленку, то потешное и жалкое бегство
мальчишки, то появление на авансцене мужчины с белым, словно обсыпанным
мукой лицом. В глубине души я был доволен собою; ведь, если честно, мой уход
не был безоговорочно блестящим: зная, что за французами тянется слава
быстрых на точный, по существу дела ответ, наверное, стоило бы выбрать более
наглядную демонстрацию моего понимания моих же привилегий, прерогатив и прав
как гражданина. Но важнее, причем намного важнее, было то, что я помог парню
вовремя смыться (это, конечно, если признать верной мою гипотезу сути
происходившего, которая если и не была подкреплена безоговорочными
доказательствами, тем не менее нашла некоторое подтверждение в его поспешном
бегстве). Нагло ворвавшись в течение их игры, я дал мальчишке возможность
использовать накопившийся страх на что-то конкретное и полезное; хотя он
сейчас наверняка раскаивается в малодушии, стыдится, считая, что повел себя
не по-мужски. Но лучше так, чем опыт общения с женщиной, которая способна
смотреть так, как она смотрела на него там, на острове; время от времени в
Мишеле просыпается пуританин, считающий, что нельзя заставлять кого бы то ни
было предаваться пороку. Так что, по сути, этот снимок был самым настоящим
"хорошим поступком", актом доброй воли.
Но не по доброй воле отрывался я от параграфов своего перевода и
смотрел на снимок. Я уже переставал понимать, зачем вообще я смотрю на него,
зачем повесил снимок на стену; возможно, так бывает со всеми плохими
поступками, и это -- всего лишь одно из условий их совершения. Полагаю, что
почти боязливое дрожание листьев на дереве не обеспокоило меня -- я просто
продолжил начатую фразу и даже не без изящества завершил ее. Привычки --
словно огромные гербарии, в конце концов, большая -- восемьдесят на
шестьдесят -- фотография похожа на экран, где показывают кино, в котором на
стрелке какого-то острова какая-то женщина говорит о чем-то с каким-то
подростком и над их головами шуршит листвой какое-то дерево.
Но руки, руки -- это было уже слишком. Я только-только напечатал:
"Donc, la seconde cle reside dans la nature intrinse que des difficultes que
les societes..." [1] -- как вдруг увидел руку той женщины, постепенно, палец
за пальцем, сжимающуюся в кулак. От меня не осталось ничего -- только так и
не законченное предложение на французском, пишущая машинка, падающая на пол,
скрипящий и качающийся стул, какая-то дымка, туман. Парень наклонил голову
-- совсем низко, прижав подбородок к груди, -- как боксер, который уже
ничего не может сделать и только ждет от противника последнего удара; подняв
воротник куртки, он больше всего походил на заключенного, воплощение жертвы
-- непременного участника и пособника любой катастрофы. Вот женщина что-то
говорит ему на ухо, а ее рука вновь раскрывается, чтобы ладонь легла на его
щеку, гладя и гладя ее, неспешно сжигая этой лаской. Подросток не столько
беспокоится, сколько не совсем верит в происходящее, время от времени он
выглядывает из-за ее плеча и смотрит куда-то, а она все говорит и говорит,
объясняя ему что-то, что и заставляет его смотреть -- смотреть туда, где,
Мишель отлично это помнит, стоит машина с мужчиной в серой шляпе, --
тщательно оставленный за рамкой кадра, он все равно отражается в глазах
мальчика и (что теперь-то в этом сомневаться) в словах женщины, в руках
женщины, замещающих присутствие этой женщины. Когда я увидел, как мужчина
подошел к ним, остановился и посмотрел на них -- руки в карманах и вид не то
пресыщенно-утомленный, не то требовательный -- словно у хозяина собаки,
собирающегося свистком подозвать своего заигравшегося питомца, -- в этот
момент я понял, если можно назвать то, что со мной произошло, таким словом,
-- что происходило, что могло произойти, что способно было произойти между
этими людьми в этот момент там, куда меня занесло, чтобы сокрушить этот
предписанный порядок, вмешаться без какого-либо злого умысла в то, что еще
не успело случиться, но должно было случиться, вот-вот должно было
свершиться. То, что я представлял себе тогда, было куда менее чудовищно, чем
то, что происходило на самом деле: эта женщина -- она была там не сама по
себе, она ласкала, предлагала, возбуждала мальчика не для своего
удовольствия, не для того чтобы увести к себе этого взъерошенного ангела и
поиграть с его страхом, с тонкостью его желания. Истинный хозяин ситуации
ждал -- нагло улыбаясь, уверенный в успехе своей затеи; не он, впрочем,
первый отправляет женщину вперед, заставляет ее действовать в авангарде,
приводя к нему пленников, купившихся на ее цветущие чары. А остальное было
все так просто: машина, какой-нибудь дом, хорошие напитки, возбуждающие,
будоражащие воображение картинки, слишком поздние слезы и пробуждение в аду.
И я ничего, абсолютно ничего в этот раз не мог сделать. Моей силой была
только вот эта фотография, с которой они теперь мстительно смотрели на меня,
не пытаясь уже скрывать то, что должно было случиться. Снимок сделан, время
прошло; мы были так далеки друг от друга, порок несомненно был удовлетворен,
слезы -- пролиты, а остальное -- грусть и догадки. Вдруг порядок нарушился,
они ожили, стали двигаться, принимать решения, идти к своему будущему; а я,
с этой стороны, пленник другого времени, пространства какой-то комнаты
где-то на шестом этаже, не зная, ни кто эта женщина, ни кто мужчина и
мальчик, будучи не более чем линзой объектива своего фотоаппарата, чем-то
застывшим, не способен ни во что вмешаться. Мне швыряли в лицо самую
чудовищную, издевательскую шутку -- решение принималось при мне, и я был
бессилен этому помешать, и мальчик опять глядел на вывалянного в муке
клоуна, и я понимал, что он примет предложение, потому что ему пообещают
денег или просто обманут, а я так и не смогу крикнуть ему: "Беги!" -- или
просто дать ему возможность скрыться, сделав еще один снимок, еще одну
слабую, почти жалкую попытку разнести это нагромождение строительных лесов
из слюны и духов. Все должно было решиться прямо там, в тот самый миг; и
повисла всеобъемлющая тишина, не имеющая ничего общего с физическим
отсутствием звука. Все напряглось, ощетинилось. Наверное, я закричал, громко
закричал и стал приближаться к ним -- шаг за шагом, по десять сантиметров
каждый; на первом плане ритмично шевелились ветви дерева, из кадра ушло одно
из пятен на камне набережной, а лицо женщины, повернутое ко мне словно в
удивлении, становилось все больше, и тогда я чуть повернулся, то есть, я
хочу сказать, чуть повернулась камера, и, не теряя из виду женщину, я
направился к мужчине, который смотрел на меня не глазами, а черными пустыми
дырами, смотрел с любопытством и злобой, желая проткнуть меня насквозь,
пригвоздив к воздуху, и тут я увидел -- краем глаза, не в фокусе, -- как
огромная птица одним движением крыла вылетела из кадра, и я прислонился к
стене своей комнаты, потому что это тот мальчик, он только что убежал,
скрылся, я видел, как он бежал -- опять четко в фокусе, растрепанные на
ветру волосы, -- сообразив наконец взлететь над островом, добежать до
мостика, вернуться в город. Второй раз я одолел тех двоих, второй раз мне
удалось помочь ему, я возвращал его назад -- в его хрупкий рай. Пошатываясь,
я шагнул им навстречу; не было необходимости идти дальше, приближаться
вплотную -- игра сыграна. Было видно только плечо женщины и чуть-чуть ее
волосы, безжалостно отсеченные рамкой кадра; но лицом ко мне стоял мужчина
-- с полуоткрытым ртом, в котором виднелся подрагивающий черный язык; он
поднял руки, оказавшиеся теперь на переднем плане, еще мгновение все
оставалось в полном фокусе, а затем он разбух, расплылся на весь кадр, скрыв
остров, дерево, и я закрыл глаза и не хотел больше смотреть и, прикрыв лицо
руками, заплакал как дурак.
1 Однако другой ключ -- во внутренней природе трудностей, которые
общество... (фр.).
Опять плывет белое облако -- как все эти дни, все это неисчислимое,
бесконечное время. Все, о чем остается сказать, -- это облако, два облака
или долгие часы абсолютно чистого неба, строгого прямоугольника, приколотого
булавками к стене моей комнаты. Это то, что я увидел, открыв глаза и
протерев их: чистое небо, а потом -- облако, появившееся слева, постепенно
теряющее изящество и уплывающее куда-то вправо. А за ним другое, и иногда
все вдруг становится серым, превращается в одну большую тучу, и начинают
щелкать капли дождя, потом дождь идет долго-долго, словно капают слезы,
только, наоборот, снизу вверх, потом все понемногу проясняется, может даже
выйти солнце, и снова плывут облака -- по два-три. И порой голуби, да время
от времени какой-нибудь воробей.
In memoriam Ch. P. [1]
ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ
Будь верен до смерти...
Апокалипсис, 2:10
О, make me a mask.
Dylan Thomas [2]
1 Памяти Ч. П. (лат.).
2 О, слепи мою маску. Дилан Томас (англ.).
Дэдэ позвонила мне днем по телефону и сказала, что Джонни чувствует
себя прескверно; я тотчас отправился в отель. Джонни и Дэдэ недавно
поселились в отеле на улице Лагранж, в номере на четвертом этаже. Взглянул я
с порога на комнатушку и сразу понял: дела Джонни опять из рук вон плохи.
Окошко выходит в темный каменный колодец, и средь бела дня тут не обойтись
без лампы, если вздумается почитать газету или разглядеть лицо собеседника.
На улице не холодно, но Джонни, закутанный в плед, ежится в глубоком драном
кресле, из которого отовсюду торчат лохмы рыжеватой пакли. Дэдэ постарела, и
красное платье ей вовсе не к лицу. Такие платья годятся для ее работы, для
огней рампы. В этой гостиничной комнатушке оно кажется чем-то вроде
отвратительного сгустка крови.
-- Друг Бруно мне верен, как горечь во рту, -- сказал Джонни вместо
приветствия.
Подняв колени, он уткнулся в них подбородком. Дэдэ придвинула стул, и я
вынул пачку сигарет "Голуаз".
У меня была припасена и бутылка рома в кармане, но я не хотел
показывать ее -- прежде следовало узнать, что происходит. А этому, кажется,
больше всего мешала лампочка, яркий глаз, висевший на нити, засиженной
мухами. Взглянув вверх раз-другой и приставив ладонь козырьком ко лбу, я
спросил Дэдэ, не лучше ли погасить лампочку и обойтись оконным светом.
Джонни слушал, устремив на меня пристальный и в то же время отсутствующий
взор, как кот, который не мигая смотрит в одну точку, но, кажется, видит
иное, что-то совсем-совсем иное. Дэдэ наконец встает и гасит свет. Теперь в
этой черно-серой мути нам легче узнать друг друга. Джонни вытащил свою
длинную худую руку из-под пледа, и я ощутил ее едва уловимое тепло. Дэдэ
говорит, что пойдет приготовит кофе. Я обрадовался, что у них по крайней
мере есть банка растворимого кофе. Если у человека есть банка кофе, значит,
он еще не совсем погиб, еще протянет немного.
-- Давненько не виделись, -- сказал я Джонни. -- Месяц, не меньше.
-- Тебе бы только время считать, -- проворчал он в ответ. -- Один,
второй, третий, двадцать первый. На все цепляешь номера. И она не лучше.
Знаешь, почему она злая? Потому что я потерял саксофон. В общем-то, она
права.
-- Как же тебя угораздило? -- спросил я его, прекрасно сознавая, что
именно об этом-то и не следовало спрашивать Джонни.
-- В метро, -- сказал Джонни. -- Для большей верности я его под сиденье
положил. Так приятно было ехать и знать, что он у тебя под ногами и никуда
не денется.
-- Он опомнился уже тут, в отеле, на лестнице, -- сказала Дэдэ немного
хриплым голосом. -- И я полетела как сумасшедшая в метро, в полицию.
По наступившему молчанию я понял, что ее старания были напрасны. Однако
Джонни вдруг начинает смеяться -- своим особым смехом, клокочущим где-то за
зубами, за языком.
-- Какой-нибудь бедняга вот будет тужиться, звук выжимать, --
забормотал он. -- А сакс паршивый был, самый плохой из всех; недаром Док
Родригес играл на нем -- весь звук сорвал, все нутро ему покорежил. Сам-то
инструмент ничего, но Родригес может и Страдивариуса искалечить при одной
только настройке.
-- А другого достать нельзя?
-- Пытаемся, -- сказала Дэдэ. -- Кажется, у Рори Фрэнда есть. Самое
плохое, что контракт Джонни...
-- "Контракт, контракт", -- передразнивает Джонни. -- Подумаешь,
контракт. Надо играть, а игре конец -- ни сакса нет, ни денег на покупку, и
ребята не богаче меня.
С ребятами-то дело обстоит не так, и мы трое это знаем. Просто никто
больше не отважится одолжить Джонни инструмент, потому что он либо теряет
его, либо тут же расправляется с ним иным образом. Он забыл саксофон Луи
Роллинга в Бордо, разнес на куски и растоптал саксофон, купленный Дэдэ,
когда был заключен контракт на гастроли в Англии. Не сосчитать, сколько
инструментов он потерял, заложил или разбил вдребезги. И на всех он играл, я
думаю, так, как один только Бог может играть на альт-саксофоне, если
предположить, что на небе лиры и флейты уже не в ходу.
-- Когда надо начинать, Джонни?
-- Не знаю. Может, сегодня. А, Дэ?
-- Нет, послезавтра.
-- Все знают и дни, и часы, все, кроме меня, -- бурчит Джонни,
закутываясь в плед по самые уши. -- Головой бы поклялся, что играть мне
сегодня вечером и скоро идти на репетицию.
-- О чем толковать, -- сказала Дэдэ. -- Все равно у тебя нет саксофона.
-- Как о чем толковать? Есть о чем. Послезавтра -- это после завтра, а
завтра -- это после сегодня. И даже
"сегодня" еще не скоро кончится, после "сейчас", когда я вот болтаю с
моим другом Бруно и думаю: эх, забыть бы о времени да выпить чего-нибудь
горяченького.
-- Вода уже закипает, подожди немного.
-- Я не про кипяток, -- говорит Джонни. Тут-то я и вытаскиваю бутылку
рома, и в комнате будто вспыхивает свет, потому что Джонни в изумлении
разинул рот, и его зубы белой молнией сверкнули в полутьме; даже Дэдэ
невольно улыбнулась, увидев его удивление и восторг. Во всяком случае, кофе
с ромом -- вещь хорошая, и мы почувствовали себя гораздо лучше после второго
глотка и выкуренной сигареты. Я уже давно заметил, что Джонни -- не вдруг, а
постепенно -- уходит иногда в себя и произносит странные слова о времени.
Сколько я его знаю, он вечно терзается этой проблемой. Я видел очень немного
людей, донимающих себя вопросом, что такое время. У него же это просто
мания, причем самая страшная среди множества его других маний. Но он так
преподносит свою идею, излагает ее так занятно, что немногие способны с ним
спорить. Я вспомнил о репетиции перед грамзаписью еще там, в Цинциннати,
задолго до приезда в Париж, году в сорок девятом или пятидесятом. В те дни
Джонни был в великолепной форме, и я специально пошел на репетицию послушать
его и заодно Майлза Дэвиса. Всем хотелось играть, все были в настроении,
хорошо одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрастной ассоциации,
видя, каким грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли с
наслаждением, без всяких срывов и спешки, и звукооператор за стеклом махал
руками от удовольствия, как ликующий бабуин. И в тот самый момент, когда
Джонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и, со
злостью ткнув кулаком в воздух, сказал: "Это я уже играю завтра", и ребятам
пришлось оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихо
побрякивать, как поезд, что вот-вот остановится, а Джонни бил себя кулаком
по лбу и повторял: "Ведь
это я сыграл уже завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я сыграл уже
завтра". И никто не мог разубедить его, и с этой минуты все испортилось:
Джонни играл вяло, желая поскорей уйти (чтобы еще больше накуриться
марихуаны, сказал звукооператор вне себя от ярости), и, когда я увидел, как
он уходит, пошатываясь, с пепельно-серым лицом, я спросил себя, сколько это
еще может продлиться.
-- Думаю, надо позвать доктора Бернара, -- говорит Дэдэ, искоса
поглядывая на Джонни, пьющего маленькими глотками ром. -- Тебя знобит, и ты
ничего не ешь.
-- Доктор Бернар -- зануда и болван, -- отвечает Джонни, облизывая
стакан. -- Он пропишет мне аспирин, а потом скажет, что ему очень нравится
джаз, например Рэй Нобле. Знаешь, Бруно, будь у меня сакс, я встретил бы его
такой музыкой, что он мигом слетел бы с четвертого этажа, отщелкав задницей
ступеньки.
-- Во всяком случае, аспирин тебе не помешает, -- заметил я,
покосившись на Дэдэ. -- Если хочешь, я позвоню доктору по дороге, и Дэдэ не
придется спускаться к автомату. Да, а вот контракт... Если ты начинаешь
послезавтра, я думаю, что-нибудь можно еще сделать. Я попробую выпросить
саксофон у Рори Фрзнда. На худой конец... Видишь ли, ты должен вести себя
разумнее, Джонни.
-- Сегодня -- кет, -- говорит Джонни, глядя на бутылку рома. -- Завтра.
Когда у меня будет сакс. Поэтому сейчас ни к чему болтать об этом. Бруно, я
все больше понимаю, что время... Мне кажется, музыка помогает немного
разобраться в этом фокусе. Нет, тут не разберешься -- честно говоря, я
ничего не понимаю. Только чувствую -- творится что-то странное. Как во сне
-- знаешь? -- когда кажется, что летишь в тартарары, и сердце уже замирает
от страха, хотя, в общем-то, боязни настоящей нет, и вдруг опять все
переворачивается, как блин на сковородке, и ты уже лежишь рядом с
симпатичной девчонкой, и все удивительно хорошо.
Дэдэ моет чашки и стаканы в углу комнаты. Я вижу, что у них в каморке
нет даже водопровода; смотрю на таз с розовыми цветами и кувшин,
напоминающий мумию какой-то птицы. А Джонни продолжает говорить, прикрыв рот
пледом, и он тоже похож на мумию: колени под самым подбородком, лицо черное,
гладкое, влажное от рома и жара.
-- Я о таком кое-что читал, Бруно. Диковинная штука, в общем-то, трудно
разобраться... Но все-таки музыка помогает, знаешь. Нет, не понять помогает
-- по правде говоря, я действительно ничего не понимаю. -- Он стучит по
голове костлявым кулаком. Звук гулко отдается, как в пустом кокосовом орехе.
-- Ничего нет внутри, Бруно, ровным счетом ничего. Она не думает и ничего не
смыслит. Да это мне и незачем, скажу тебе по совести. Я начинаю что-то
понимать, только глядя назад, и чем дальше все уходит, тем понятнее
становится. Но это еще не значит понимать как надо, ясное дело.
-- У тебя повышается температура, -- говорит Дэдэ из глубины комнаты.
-- Да замолчи ты. Верно, верно, Бруно. Я никогда ни о чем не думаю, и
вдруг меня осеняет, что я все-таки думал, но ведь это как прошлогодний снег,
а? Какого черта вспоминать о прошлогоднем снеге, о том, что кто-то о чем-то
думал? Какая теперь важность -- сам я думал или кто другой. Да, вроде бы и
не я, да. Я просто делаю то, что приходит на ум, но всегда потом, позже --
вот это меня и мучит. Ох, трудно мне, так трудно понять... Нет ли там еще
глоточка?
Я выжал в стакан последние капли рома -- как раз в ту минуту, когда
Дэдэ снова зажгла свет; в комнате уже почти ничего не видно. Джонни
обливается потом, но продолжает кутаться в плед и иногда вздрагивает так,
что трещит кресло.
-- Я кое в чем разобрался еще мальчишкой, сразу как научился играть на
саксе. Дома у меня всегда творилось черт знает что, только и говорили о
долгах да ипотеках. Ты не знаешь, что такое ипотека?
Наверное, странная штука, -- моя старуха рвала на себе волосы, как
только старик заговаривал про ипотеку, и дело кончалось дракой. Было мне лет
тринадцать... да ты уже слыхал не раз.
Еще бы: и слышать слышал, и постарался описать детально и правдиво в
своей книге о Джонни.
-- Поэтому дома время никогда не текло, понимаешь? Одна ссора за
другой, даже не пожрешь. А в утешение -- молитвы. Ты и не представляешь себе
всего этого. Когда учитель раздобыл мне сакс -- увидел бы какой, со смеху бы
помер, -- мне показалось, что тут же все прояснилось. Музыка вырывала меня
из времени... Нет, не так говорю. Если хочешь знать, на самом деле я
чувствую, что именно музыка окунула меня в поток времени. Но только надо
понять, что это время -- совсем не то, которое... Ну, в котором все мы
плывем, скажем так.
С тех самых пор, как я познакомился с галлюцинациями Джонни и всех, кто
вел такую же жизнь, как он, я слушаю терпеливо, но не слишком вникаю в его
рассуждения. Меня больше интересует, например, у кого он достает наркотики в
Париже. Надо будет порасспросить Дэдэ и, видимо, пресечь ее потворство
прихотям Джонни. Иначе он долго не продержится. Наркотики и нищета -- не
попутчики. Жаль, что вот так пропадает музыка, десятки грампластинок, где
Джонни мог бы ее запечатлеть -- свой удивительный дар, которым не обладает
ни один другой джазист. "Это я играю уже завтра" вдруг раскрыло мне свой
глубочайший смысл, потому что Джонни всегда играет "завтра", а все сыгранное
им тотчас остается позади, в этом самом "сегодня", из которого он легко
вырывается с первыми же звуками музыки.
Как музыкальный критик, я достаточно разбираюсь в джазе, чтобы
определить границы собственных возможностей, и отдаю себе отчет в том, что
мне недоступны те высокие материи, в которых бедняга Джонни пытается одолеть
одному ему видимые преграды, извергая невнятные слова, стоны, рыдания, вопли
ярости. Он плюет на то, что я считаю его гением, и отнюдь не кичится тем,
что его игра намного превосходит игру его товарищей. Факт прискорбный, но
приходится согласиться, что ему предназначено быть истоком своего сакса, а
мой незавидный жизненный удел -- быть его концом. Он -- это рот, а я -- ухо,
чтобы не сказать: "он -- рот, а я..." Всякая критика, увы, -- это скучный
финал того, что начиналось как ликование, как неуемное желание кусать и
скрежетать зубами от наслаждения. И рот снова раскрывается, большой язык
Джонни смачно слизывает с губ готовую сорваться каплю слюны. Руки рисуют в
воздухе замысловатую фигуру.
-- Бруно, если бы ты смог когда-нибудь про это написать... Не для меня
-- понимаешь? -- мне-то наплевать. Но это было бы прекрасно, я чувствую --
это было бы прекрасно. Я говорил тебе, что, когда еще мальчишкой начал
играть, я понял, что время не стоит на месте. Я как-то сказал об этом Джиму,
а он мне ответил: все люди чувствуют то же самое, и если кто отрывается от
времени... Он так и сказал: если кто отрывается от времени. Нет, я не
отрываюсь, когда играю. Я только перемещаюсь в нем. Вот как в лифте -- ты
разговариваешь в лифте с людьми и ничего особенного не замечаешь, а из-под
ног уходит первый этаж, десятый, двадцать первый, и весь город остается
где-то внизу, и ты кончаешь фразу, которую начал при входе, а между первым
словом и последним -- пятьдесят два этажа. Я почувствовал, когда научился
играть, что вхожу в лифт, но только, так сказать, в лифт времени. Не думай,
что я забывал об ипотеках или о молитвах. Но в такие минуты ипотеки и
молитвы -- все равно как одежда, которую скинул; я знаю, одежда-то в шкафу,
но в эту минуту -- говори не говори -- она для меня не существует. Одежда
существует, когда я ее надеваю; ипотеки и молитвы существовали, когда я
кончал играть и входила старуха, вся взлохмаченная, и скулила -- у нее, мол,
голова трещит от этой "черт-ее-дери-музыки".
Дэдэ приносит еще чашечку кофе, но Джонни грустно глядит в свой пустой
стакан.
-- Время -- сложная штука, оно всегда сбивает с толку. Все-таки до меня
постепенно доходит, что время -- это не мешок, который чем попало
набивается. Точней сказать, дело не в разной начинке, дело в количестве,
только в количестве, да. Вон видишь мой чемодан, Бруно? В нем -- два костюма
и две пары ботинок. Теперь представь себе, что ты все это вытряхнул, а потом
снова туда засовываешь оба костюма и две пары ботинок и вдруг видишь: там
помещается всего один костюм и одна пара ботинок. Нет, лучше не так. Лучше,
когда чувствуешь, что можешь втиснуть в чемодан целый магазин, сотни, тысячи
костюмов, как я иногда втискиваю всю свою музыку в то маленькое время, когда
играю. Музыку и все, о чем думаю, когда еду в метро.
-- Когда едешь в метро?
-- Да-да, вот именно, -- говорит, хитро улыбаясь, Джонни. -- Метро --
великое изобретение, Бруно. Когда едешь в метро, хорошо знаешь, чем можно
набить чемодан. Нет, поэтому-то я не мог потерять сакс в метро, не-е-ет...
Он давится смехом, кашляет, и Дэдэ с беспокойством поднимает на него
глаза. Но Джонни отмахивается, хохочет, захлебываясь кашлем, и дергается под
пледом, как шимпанзе. По его щекам текут слезы, он слизывает их с губ и
смеется, смеется.
-- Ладно, хватит об этом, -- говорит он, немного успокоившись. --
Потерял, и конец. Но метро сослужило мне службу, я раскусил фокус с
чемоданом. Видишь ли, это странно очень, но все вокруг -- резиновое, я
чувствую, я не могу отделаться от этого чувства. Все вокруг -- резина,
дружище. Вроде бы твердое, а смотришь -- резиновое... -- Джонни
задумывается, собираясь с мыслями. -- Только растягивается не сразу, --
добавляет он неожиданно.
Я удивленно и одобрительно киваю. Браво, Джонни, а еще говорит, что не
способен мыслить. Вот так Джонни! Теперь я действительно заинтересовался
тем, что последует дальше, но он, угадав мое любопытство, смотрит на меня и
плутовски посмеивается:
-- Значит, думаешь, я смогу достать сакс и играть послезавтра, Бруно?
-- Да, но надо вести себя разумнее.
-- Ясное дело -- разумнее.
-- Контракт на целый месяц, -- поясняет бедняжка Дэдэ. -- Две недели в
ресторане Реми, два концерта и две грамзаписи. Мы могли бы здорово поправить
дела.
-- "Контракт на целый месяц", -- передразнивает Джонни, торжественно
воздевая руки. -- В ресторане Реми, два концерта и две грамзаписи.
Бе-бата-боп-боп-боп-дррр... А мне хочется пить, только пить, пить, пить. И
охота курить, курить и курить. Больше всего охота курить.
Я протягиваю ему пачку "Голуаз", хотя прекрасно знаю, что он думает о
наркотике. Наступил вечер, в переулке мельтешат прохожие, слышится арабская
речь, пение. Дэдэ ушла, наверное, что-нибудь купить на ужин. Я чувствую руку
Джонни на своем колене.
-- Она -- хорошая девчонка, веришь? Но с меня хватит. Я ее больше не
люблю, просто терпеть не могу. Она меня еще волнует иногда, она умеет любить
у-ух как... -- Он сложил пальцы щепоточкой, по-итальянски. -- Но мне надо
оторваться от нее, вернуться в Нью-Йорк. Мне обязательно надо вернуться в
Нью-Йорк, Бруно.
-- А зачем? Там тебе было куда хуже, чем здесь. Я говорю не о работе, а
вообще о твоей жизни. Здесь, мне кажется, у тебя больше друзей.
-- Да, ты, и маркиза, и ребята из клуба... Ты никогда не пробовал
любить маркизу, Бруно?
-- Нет.
-- О, это, знаешь... Но я ведь рассказывал тебе о метро, а мы почему-то
заговорили о другом. Метро -- великое изобретение, Бруно. Однажды я
почувствовал себя как-то странно в метро, потом все забылось...
Но дня через два или три снова повторилось. И наконец я понял. Это
легко объяснить, знаешь, легко потому, что в действительности это -- не
настоящее объяснение. Настоящего объяснения попросту не найти. Надо ехать в
метро и ждать, пока стучится, хотя мне кажется, что такое случается только
со мной. Да, вроде бы так. Значит, ты правда никогда не пробовал любить
маркизу? Тебе надо попросить ее встать на золоченый табурет в углу спальни,
рядом с очень красивой лампой, и тогда... Ба, эта уже вернулась.
Дэдэ входит со свертком и смотрит на Джонни.
-- У тебя повысилась температура. Я звонила доктору, он придет в
десять. Говорит, чтобы ты лежал спокойно.
-- Ладно, согласен, но сперва я расскажу Бруно о метро... И вот однажды
мне стало ясно, что происходит. Я подумал о своей старухе, потом о Лэн, о
ребятах, и, конечно, тут же мне представилось, будто я очутился в своем
квартале и вижу лица ребят, какими они тогда были. Нет, не то чтобы я думал,
я ведь тебе сто раз говорил, что никогда не думаю. Будто просто стою на углу
и вижу, как мимо движется то, о чем я вроде бы думаю, но я вовсе не думаю о
том, что вижу. Понимаешь? Джим говорит: все-то мы на один лад, и вообще (так
он говорит) своей головой никто не думает. Ладно, пусть так -- сейчас речь
не о том. Я сел в метро на станции "Сен-Мишель" и тут же стал думать о Лэн,
о ребятах и увидел свой квартал. Как сел, так сразу стал думать о них. Но в
то же время я соображал, что я в метро и что почти через минуту оказался уже
на станции "Одеон", замечал, как люди входят и выходят. И я снова стал
думать о Лэн и увидел свою старуху -- вот она идет за покупками, -- а потом
увидел их всех вместе, был с ними -- просто чудеса, я давным-давно такого не
испытывал. От воспоминаний меня всегда тошнит, но в тот раз мне приятно было
думать о ребятах, видеть их. Если я стану рассказывать тебе обо всем, что
видел, ты не поверишь -- прошла-то, наверное, всего минута, а ведь все до
мелочей представилось. Вот тебе только для примера. Видел я Лэн в зеленом
платье, которое она надевала, когда шла в клуб "Тридцать три", где я играл
вместе с Хэмпом. Я видел ее платье, с лентами, с бантом, с какой-то красивой
отделкой на боку, и воротник... Не сразу все, а словно я ходил вокруг платья
Лэн и не торопясь оглядывал. Потом смотрел в лицо Лэн и на ребят, потом
вспомнил о Майке, который жил рядом в комнате, -- как Майк мне рассказывал
истории о диких конях в Колорадо: сам он работал на ранчо и выпендривался,
как все ковбои...
-- Джонни, -- одергивает его Дэдэ откуда-то из угла.
-- Нет, ты представь, ведь я рассказал тебе только самую малость того,
о чем думал и что видел. Сколько времени я болтал?
-- Не знаю, вероятно, минуты две.
-- "Вероятно, минуты две", -- задумчиво повторяет Джонни. -- За две
минуты успел рассказать самую малость. А если бы я рассказал все, что
творили перед моими глазами ребята, и как Хэмп играл "Берегись, дорогая
мама", и я слышал каждую ноту, понимаешь, каждую ноту, а Хэмп не из тех, кто
скоро сдает, и если бы я тебе рассказал, что слышал тоже, как моя старуха
читала длиннющую молитву, в которой почему-то поминала кочаны капусты и,
кажется, просила сжалиться над моим стариком и надо мною, и все поминала
какие-то кочаны... Так вот, если бы я подробно рассказал обо всем этом,
прошло бы куда больше двух минут, а, Бруно?
-- Если ты действительно слышал и видел их всех, должно было пройти не
менее четверти часа, -- говорю я смеясь.
-- Не менее четверти часа, а, Бруно! Тогда ты мне объясни, как могло
быть, что вагон метро вдруг остановился и я оторвался от своей старухи, от
Лэн и всего прочего и увидел, что мы уже на "Сен-Жер-мен-де-Прэ", до которой
от "Одеона" точно полторы минуты езды.
Я никогда не придаю особого значения болтовне Джонни, но тут под его
пристальным взглядом у меня по спине пробежал холодок.
-- Только полторы минуты твоего времени или вон ее времени, --
укоризненно говорит Джонни. -- Или времени метро и моих часов, будь они
прокляты. Тогда как же может быть, чтобы я думал четверть часа, а прошло
всего полторы минуты? Клянусь тебе, в тот день я не выкурил ни крохи, ни
листочка, -- добавляет он тоном извиняющегося ребенка. -- Потом со мной еще
раз такое приключилось, а теперь везде и всюду бывает. Но, -- повторяет он
упрямо, -- только в метро я могу это осознать, потому что ехать в метро --
все равно как сидеть в самих часах. Станции -- это минуты, понимаешь, это
наше время, обыкновенное время. Хотя я знаю, есть и другое время, и я
стараюсь понять, понять...
Он закрывает лицо руками, его трясет. Я бы с удовольствием ушел, но не
знаю, как лучше распрощаться, чтобы Джонни не обиделся, потому что он
страшно чувствителен к словам и поступкам друзей. Если его перебить, ему
станет совсем плохо -- ведь с той же Дэдэ он не будет говорить о подобных
вещах.
-- Бруно, если бы я только мог жить, как в эти минуты или как в музыке,
когда время тоже идет по-другому... Ты понимаешь, сколько всего могло бы
произойти за полторы минуты... Тогда люди, не только я, а и ты, и она, и все
парни, могли бы жить сотни лет; если бы мы нашли такое "другое" время -- мы
могли бы прожить в тысячу раз дольше, чем живем, глядя на эти чертовы часы,
идиотски считая минуты и завтрашние дни...
Я изображаю на лице понимающую улыбку, чувствую, что он в чем-то прав,
но все его догадки и то, что я улавливаю в его догадках, улетучатся без
следа, едва я окажусь на улице и окунусь в повседневное житье-бытье. В
данный момент, однако, я уверен -- Джонни говорит нечто рожденное не только
его полубредовым состоянием, не утратой чувства реальности, которая
оборачивается для него какой-то пародией и воспринимается им как надежда.
Все, о чем Джонни говорит в такие минуты (а он уже пять лет говорит мне и
другим подобные вещи), невозможно слушать, не думая о том, что надо как
можно скорее забыть услышанное. И едва оказываешься на улице, и твоя память,
а не голос Джонни повторяет эти слова, как они сливаются в бредовый бубнеж
наркомана, в приевшиеся рассуждения (ибо немало и других людей говорят нечто
похожее, то и дело слышишь подобные мудрствования), и чудо-откровение
представляется ересью. По крайней мере, мне кажется, будто Джонни вдоволь
поиздевался надо мной. Но это обычно происходит позже, не тогда, когда
Джонни разглагольствует: в тот момент я улавливаю какой-то новый смысл,
что-то оригинальное в его словах; вижу искру, готовую вспыхнуть пламенем,
или, лучше сказать, чувствую: нужно что-то разбить вдребезги, расколоть в
щепы, как полено, в которое вгоняют клин, обрушивая на него кувалду. Однако
у Джонни уже нет сил что-нибудь разбить, а я даже не знаю, какая нужна
кувалда, чтобы вогнать клин, о котором тоже не имею ни малейшего
представления.
Поэтому я наконец встаю и направляюсь к двери, но тут происходит то,
что не может не происходить в жизни, -- не одно, так другое. Я прощаюсь с
Дэдэ, поворачиваюсь спиной к Джонни и вдруг понимаю -- что-то случилось: я
вижу это по глазам Дэдэ, быстро оборачиваюсь (так как, наверное, немного
побаиваюсь Джонни, этого "ангела Божьего", который мне точно брат, этого
брата, который для меня "ангел Божий") и вижу, что Джонни рывком скинул с
себя плед, вижу его совершенно голого. Он сидит, упершись ногами в сиденье,
уткнув в колени подбородок, трясется всем телом и хохочет, абсолютно голый в
ободранном кресле.
-- Становится жарковато, -- фыркает Джонни. -- Бруно, гляди, какой у
меня шрам под ребром, красота.
-- Прикройся, -- говорит Дэдэ, растерявшись, не зная, что делать.
Мы знакомы друг с другом давно, и нагой мужчина -- не более чем нагой
мужчина, но все-таки Дэдэ смущена, и я тоже не знаю, куда глядеть, чтобы не
показать, что поведение Джонни меня шокирует. А он это видит и смеется во
всю свою огромную пасть, не скрывая атрибутов мужской наготы, не меняя
непристойной позы, -- точь-в-точь обезьяна в зоопарке. Кожа у него на бедрах
пестрит какими-то странными пятнами, и мне становится совсем тошно. Дэдэ
хватает плед и поспешно кутает в него Джонни, а он смеется и кажется очень
довольным. Я неопределенно киваю, обещаю вскоре зайти, и Дэдэ выводит меня
на лестничную площадку, прикрыв за собой дверь, чтобы Джонни не слышал ее
слов.
-- Он психует все время, как мы вернулись из турне по Бельгии. Он так
хорошо играл везде, и я была так счастлива.
-- Интересно, откуда он мог достать наркотик, -- говорю я, глядя ей
прямо в глаза.
-- Не знаю. Вино и коньяк все время пьет, запоем. Но и курит тоже,
хотя, наверное, меньше, чем там...
Там -- это Балтимор и Нью-Йорк, а затем -- три месяца в психиатрической
лечебнице Бельвю и долгое пребывание в Камарильо.
-- Джонни действительно хорошо играл в Бельгии, Дэдэ?
-- Да, Бруно, мне кажется, как никогда. Публика ревела от восторга,
ребята из оркестра мне сами говорили. Иногда вдруг находило на Джонни, как
это бывает с ним, но, к счастью, не на эстраде. Я уже думала... но сами
видите, как сейчас. Хуже быть не может.
-- В Нью-Йорке было хуже. Вы не знали его в те годы.
Дэдэ неглупа, но ни одной женщине не нравится, если с ней говорят о той
поре жизни ее муж-
чины, когда он еще не принадлежал ей, хотя теперь и приходится терпеть
его выходки, а прошлое -- не более чем слова. Не знаю, как сказать ей, к
тому же у меня нет к ней особого доверия, но наконец решаюсь:
-- Вы, наверное, сейчас совсем без денег?
-- У нас есть контракт, послезавтра начнем, -- говорит Дэдэ.
-- Вы думаете, он сможет записываться и выступать перед публикой?
-- О, конечно, -- говорит Дэдэ немного удивленно, -- Джонни будет
играть бесподобно, если доктор Бернар собьет ему гриппозную температуру. Все
дело в саксофоне.
-- Я постараюсь помочь. А это вам, Дэдэ. Только... Лучше, чтобы Джонни
не знал...
-- Бруно...
Я махнул рукой и зашагал вниз по лестнице, чтобы избежать ненужных слов
и благодарственных излияний Дэдэ. Спустившись на четыре-пять ступенек,
гораздо легче было сказать:
-- Ни под каким видом нельзя ему курить перед первым концертом. Дайте
ему немного выпить, но не давайте денег на другое.
Дэдэ ничего не ответила, но я видел, как ее руки комкали, комкали
десятифранковые бумажки, наконец совсем исчезнувшие в кулаке. По крайней
мере, я теперь уверен, что сама Дэдэ не курит. Она может быть только
соучастницей -- из-за страха или любви. Если Джонни грохнется на колени, как
тогда при мне в Чикаго, и будет ее молить, рыдая... Ну, что делать, риск,
конечно, есть, как всегда с Джонни, но все-таки у них теперь есть деньги на
еду и лекарства.
На улице я поднял воротник пальто -- стал накрапывать дождь -- и так
глубоко вдохнул свежий воздух, что кольнуло под ребрами; мне показалось, что
весь Париж пахнет чистотой и свежеиспеченным хлебом. Только тогда до меня
дошло, как пахнет каморка Джонни, тело Джонни, вспотевшее под пледом.
Я зашел в кафе сполоснуть коньяком рот, а заодно и голову, где
вертятся, вертятся слова Джонни, его россказни, его видения, которых я не
вижу и, признаться, не хочу видеть. Я заставил себя думать о послезавтрашнем
дне, и пришло успокоение, словно прочный мостик перекинулся от буфетной
стойки к будущему.
Если в чем-нибудь сомневаешься, самое лучшее -- уподобиться поплавку:
нырнул и узнал, кто дергает леску. Двумя-тремя днями позже я подумал, что
надо "нырнуть" и узнать, не маркиза ли достает марихуану Джонни Картеру. И я
отправляюсь в студию на Монпарнас. Маркиза -- в самом деле настоящая
маркиза, и у нее куча денег, которые отваливает ей маркиз, хотя они давно
разошлись из-за ее пристрастия к марихуане. Дружба маркизы с Джонни началась
еще в Нью-Йорке, возможно, в том самом году, когда Джонни одним прекрасным
утром проснулся знаменитостью -- всего лишь потому, что кто-то дал ему
возможность объединить четверых или пятерых ребят, влюбленных в его манеру
игры, и Джонни впервые смог развернуться во всю свою силу и потряс публику.
Я не собираюсь сейчас заниматься анализом джазовой музыки; кто ею
интересуется, может прочитать мою книгу о Джонни и новом, послевоенном
стиле, но с уверенностью могу сказать, что в сорок восьмом году -- в общем,
до пятидесятого -- произошел словно музыкальный взрыв, хотя взрыв холодный,
тихий, взрыв, при котором все осталось на своих местах и не было ни криков,
ни осколков, однако заскорузлость привычки разбилась на тысячи кусков, и
даже для защитников старого (среди оркестрантов и публики) признание
каких-то новых ощущений было только вопросом самолюбия. Потому что после
пассажей Джонни уже невозможно слушать прежних джазистов и верить в их
несравненное совершенство; надо только решиться на своего рода публичное
отречение от старого, называемое чувством современности, но не преминуть
отметить, что кое-кто из этих музыкантов был великолепен и останется таковым
"для своего времени". Джонни же перевернул джаз, как рука переворачивает
страницу, -- и ничего не поделаешь.
Маркиза, у которой чутье к настоящей музыке, как у борзой на дичь,
всегда невероятно восхищалась Джонни и его товарищами по оркестру.
Представляю себе, сколько долларов она им подкинула в дни существования
клуба "Тридцать три", когда большинство критиков протестовали против
грамзаписи Джонни и применяли для оценки его джаза давно прогнившие
критерии. Возможно, именно в ту пору маркиза стала иногда проводить ночи с
Джонни и покуривать с ним. Часто я видел их вместе перед сеансами записи или
во время антрактов в концертах, и Джонни выглядел безмерно счастливым рядом
с маркизой, хотя в партере или дома его ждали Лэн и ребята. Но Джонни просто
не понимал, зачем ждать попусту, и вообще не представлял себе, что кто-то
может его ждать. Выбранный им способ отделаться от Лэн достаточно для него
характерен. Я видел открытку, которую он послал ей из Рима после четырех
месяцев отсутствия (он удрал самолетом с двумя другими музыкантами, не
сказав Лэн ни слова). На открытке изображены Ромул и Рэм, которые всегда
очень забавляли Джонни (одна из его пластинок так и называется), и написано:
"Брожу один средь множества любви" -- строка из стихотворения Дилана Томаса,
которым Джонни зачитывался. Поверенные Джонни в Нью-Йорке устроили так,
чтобы часть его доходов переводилась Лэн, которая сама скоро поняла, что
сделала неплохое дельце, развязавшись с Джонни. Кто-то мне сказал, что
маркиза тоже пересылала деньги Лэн, даже не подозревавшей, откуда они
берутся. Это меня не удивляет, потому что маркиза добра до безрассудства и
относится к жизни почти как к пирожкам, которые печет в своей студии, когда
у нее собираются толпы друзей, или, точнее, как к своего рода вечному
пирогу, который начиняет всякой всячиной и от которого отламывает кусочки,
наделяя ими страждущих...
Я застал у маркизы Марселя Гавоти и Арта Букайю; они как раз говорили о
записях, которые Джонни сделал накануне вечером. Все бросились ко мне,
словно сам архангел явился пред ними; маркиза целовала меня до изнеможения,
а парни жали руки так, как это могут делать только контрабасист и
баритонист. Я нашел убежище за креслом, с трудом вырвавшись из объятий, --
оказывается, они узнали, что я достал великолепный саксофон и Джонни смог
уже записать четыре или пять своих лучших композиций. Маркиза тут же
заявляет, что Джонни -- мерзкий тип и, так как он нахамил ей (о причине она
умолчала), этот мерзкий тип прекрасно знает, что, только попросив у нее, у
маркизы, прощения в надлежащей форме, он мог бы получить чек на покупку
саксофона. Понятно, Джонни не пожелал просить прощения после своего приезда
в Париж -- ссора, кажется, произошла в Лондоне месяца два назад, -- и потому
никто не знал, что он потерял свой проклятый сакс в метро, и так далее и так
далее. Когда маркиза разражается речью, невольно думается, не выделывает ли
она языком штуки в стиле Диззи, ибо импровизации следуют одна за другой в
самых неожиданных регистрах. Наконец маркиза в качестве финального аккорда
хлопнула себя по ляжкам и залилась таким истерическим смехом, словно кто-то
вознамерился защекотать ее до смерти. Арт Букайя пользуется моментом и
подробно рассказывает мне о вчерашней грамзаписи, которую я пропустил по
вине жены, схватившей воспаление легких.
-- Тика вон подтвердит, -- говорит Арт, кивая на маркизу, которая
продолжает корчиться от смеха. -- Бруно, ты представить себе не можешь, что
было, пока не прослушаешь пластинку. Если сам Бог бродил вчера по грешной
земле, то -- верь не верь -- он забрел в эту проклятую студию, где мы,
кстати сказать, просто сдыхали от дьявольской жары. Ты помнишь "Плакучую
иву", Марсель?
-- Еще бы не помнить, -- говорит Марсель. -- Дурацкий вопрос, помню ли
я. С головы до пят исхлестала меня эта "Ива".
Тика подала нам highballs [1], и мы приготовились приятно поболтать. В
общем-то, мы мало говорили о вчерашней грамзаписи, потому что любому
музыканту известно, как трудно говорить о таких вещах, но немногое,
услышанное мной, вернуло мне некоторую надежду, и я подумал, что, может
быть, мой саксофон принесет удачу Джонни. Однако я наслушался и таких
любопытных историй, которые способны изрядно охладить эту надежду, --
Джонни, например, в перерыве стащил с себя оба ботинка и разгуливал босиком
по студии. Но зато помирился с маркизой и обещал зайти к ней опрокинуть
стопку перед своим сегодняшним вечерним выступлением.
1 Виски со льдом (англ.).
-- Ты знаешь девчонку, которая сейчас у Джонни? -- интересуется Тика.
Я описываю ее весьма кратко, но Марсель добавляет -- на французский
манер -- всякого рода детали и двусмысленности, которые несказанно веселят
маркизу. О наркотике никто не заикается, однако я так насторожен, что,
кажется, улавливаю его запах в самом воздухе студии Тики, не говоря уж о
том, что у Тики та же манера смеяться, какую я нередко замечал у Джонни и у
Арта, та, что выдает наркоманов. Я спрашиваю себя, как мог Джонни добывать
марихуану, если был в ссоре с маркизой; мое доверие к Дэдэ снова лопается
как мыльный пузырь, если я вообще питал к ней доверие. В конце концов, все
они друг другу под стать.
Я, правда, немного завидую единению, которое их роднит и с такой
легкостью превращает в сообщников. С моей пуританской точки зрения (это
вовсе не секрет, каждому, кто меня знает, известно мое отвращение к
аморальным занятиям), они представляются мне больными ангелами,
раздражающими своей беспечностью, но платящими за заботу о себе такими
вещами, как грампластинки Джонни или великодушная щедрость маркизы. Я
помалкиваю, но мне хотелось бы заставить себя сказать вслух: да, я вам
завидую, завидую Джонни, тому потустороннему Джонни, без которого никто не
узнал бы, что такое та, другая сторона. Я завидую всему, кроме его терзаний,
которых никто никогда не поймет, но даже в его терзаниях у него бывают
озарения, коих мне не дано. Я завидую Джонни, и в то же время меня разбирает
зло, что он губит себя, глупо расходует свой талант, идиотски впитывая в
себя скверну жизни, не щадящей его. Я думаю, правда, что, если бы Джонни сам
мог управлять своей жизнью, не жертвуя ради нее ничем, даже наркотиком, и
если бы он лучше управлял этим самолетом, который уже лет пять несется
вслепую, он, возможно, кончил бы совсем плохо, полнейшим сумасшествием,
смертью, но зато излил бы в музыке все, что пытается изобразить в нудных
монологах после игры, в рассказах о дивных переживаниях, которые, однако,
обрываются на полдороге. По сути, я сторонник именно такого исхода, движимый
страхом за собственное будущее, и, может быть, честно говоря, мне бы даже
хотелось, чтобы Джонни взорвался разом, как яркая звезда, которая вдруг
рассыпается на тысячи осколков и оставляет астрономов на целую неделю в
дураках. Потом зато можно идти спокойно спать, а завтра -- новый день, иные
заботы...
Джонни, кажется, догадался, о чем я раздумываю, хитро мне подмигнул и
почти тотчас сел со мной рядом, успев поцеловать и крутнуть по воздуху
маркизу, обменяться с нею и Артом сложным ритуалом нечленораздельных
приветствий, что всех нас привело в восторг.
-- Бруно, -- говорит Джонни, растянувшись на самой шикарной софе, --
эта дудка просто чудо. Пусть они тебе скажут, что я из нее вчера выжал. У
Тики слезы катились -- с грушу каждая, и, уж наверное, не потому, что надо
платить модистке, а, Тика?
Мне захотелось побольше узнать о репетиции, но Джонни ограничился этим
всплеском самодовольства и тут же заговорил с Марселем о программе
предстоящего вечера и о том, как им обоим идут новехонькие серые костюмы, в
которых они появятся на эстраде. Джонни в самом деле хорошо выглядит, и
заметно, что в последнее время он курит не слишком много -- видимо, как раз
столько, сколько ему нужно, чтобы играть с подъемом. Едва я успеваю об этом
подумать, Джонни хлопает меня рукой по плечу и, пригнувшись ко мне, говорит:
-- Дэдэ сказала, что я тогда, вечером, по-хамски вел себя.
-- Брось вспоминать.
-- Нет, не брошу. По правде говоря, я вел себя прекрасно. Тебе надо
гордиться, что я с тобой не стесняюсь, я ни с кем так не делаю, веришь?..
Это показывает, как я тебя ценю. Нам бы закатиться куда-нибудь вместе да
поговорить обо всякой всячине. Здесь-то... -- Он презрительно выпячивает
нижнюю губу, заливается смехом и подергивает плечами, будто пританцовывая на
софе. -- Бруно, старик, а Дэдэ говорит, что я по-хамски вел себя, ей-богу...
-- Как твой грипп? Сейчас ничего?
-- Никакой это был не грипп. Пришел врач и стал болтать, что обожает
джаз и что как-нибудь вечерком я должен зайти к нему послушать пластинки...
Дэдэ мне сказала, ты дал ей денег.
-- Перебьетесь пока, получишь и отдашь. Ты как сегодня вечером? В
настроении?
-- Да, играть охота, сейчас бы заиграл, если бы сакс был здесь, но Дэдэ
уперлась: "Сама принесу в театр". Классный сакс. Вчера мне казалось, я
исходил любовью, когда играл... Видел бы ты лицо Тики. Или ты ревновала,
Тика?
И они снова визгливо захохотали, а Джонни счел самым подходящим
схватить Арта и запрыгать в упоении по студии, высоко вскидывая ноги в танце
без музыки -- только брови у него и у Арта задергались, отмечая ритм.
Невозможно сердиться на Джонни или на Арта, это все равно что злиться на
ветер, который треплет вам волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я стали
обсуждать предстоящее вечернее представление. Марсель уверен, что Джонни
повторит свой потрясающий успех пятьдесят первого года, когда он впервые
приехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все сойдет
отличным образом. Хотелось бы и мне в это верить... Во всяком случае, мне не
оставалось ничего иного, как только усесться в первом ряду и слушать
концерт. По крайней мере, я знал, что Джонни не насосался марихуаны, как в
Балтиморе. Когда я сказал об этом Тике, она схватила меня за руку, словно
боясь свалиться в воду. Арт и Джонни подошли к пианино, и Арт стал
показывать Джонни новую тему, тот покачивал в такт головой и подпевал. Они
были невероятно элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портил жирок,
который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пустились в воспоминания о вечере в Балтиморе, когда Джонни
перенес первый жестокий кризис. Во время разговора я смотрел Тике прямо в
глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает и не испортит дело на сей раз.
Если Джонни перепьет коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной,
концерт провалится и все полетит к черту. Париж -- не провинциальное казино,
здесь весь свет смотрит на Джонни. Думая об этом, я не могу избавиться от
противного привкуса во рту, от злости -- не на Джонни, не на его
злоключения, а скорее на себя самого и на людей, окружающих его, маркизу и
Марселя например. По существу, все мы -- банда эгоистов. Под предлогом
заботы о Джонни мы лишь пестуем собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим придать блеск
статуе, сообща воздвигнутой нами, и оберегать ее, чего бы это ни стоило.
Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем (вот-вот должны выйти
английский и итальянский переводы), и, возможно, волнения такого рода
составляют часть моих забот о Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы
зарабатывать на хлеб, а маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит
в нем, кроме таланта. Все это закрывает другого Джонни, и мне вдруг приходит
в голову, что, вероятно, Джонни именно об этом хотел сказать мне, когда
сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без саксофона, Джонни
без денег и одежды, Джонни, одержимый идеей, которую не может одолеть его
скудный интеллект, но которая так или иначе вливается в его музыку,
заставляет его тело трепетать от неги, готовит его кто знает к какому
нежданному броску, для нас непостижимому.
И когда одолевают вот такие мысли, поневоле начинаешь ощущать гадкий
привкус во рту, и вся честность мира не в состоянии окупить внезапного
открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с таким вот Джонни Картером,
пьющим свой коньяк на софе и лукаво на тебя поглядывающим. Пора было идти в
зал "Плейель". Пусть музыка спасет хотя бы остаток вечера и выполнит, в
общем-то, одну из своих худших миссий: поставит добротные ширмы перед
зеркалом, сотрет нас на пару часов с лица земли.
Завтра, как обычно, я напишу для журнала "Хот-джаз" рецензию на этот
вечерний концерт. Но во время концерта, хотя я и царапаю стенографические
каракули на колене в кратких перерывах, у меня нет ни малейшего желания
выступать в роли критика, то есть давать сопоставительные оценки. Я
прекрасно знаю, что для меня Джонни давно уже не только джазист; его
музыкальный гений -- это нечто вроде великолепного фасада, нечто такое, что
в конце концов может пронять и привести в восторг всех людей, но за фасадом
скрывается другое, и это другое -- единственное, что должно интересовать
меня, хотя бы потому, что только оно по-настоящему важно для Джонни.
Легко говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда же приходишь в
себя... Почему я не могу поступать, как он, почему никогда не смогу биться
головой о стену? Я обдуманнейшим образом подгоняю к действительности слова,
которые претендуют на ее отражение; я ограждаю себя размышлениями и
догадками, которые суть не более чем какая-то несуразная диалектика. Но
кажется, я наконец понимаю, почему иной колокольный звон заставляет
инстинктивно бухаться на колени. Изменение позы символизирует иное ощущение
звука, того, что он воспроизводит, саму сущность воспроизводимого. Едва я
улавливаю такую перемену, как явления, которые секунду назад мне казались
дикими, наполняются глубоким смыслом, удивительно упрощаются и в то же время
усложняются. Ни Марселю, ни Арту и в голову не пришло, что Джонни отнюдь не
рехнулся, когда скинул ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тот
момент чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землей, ибо его
музыка -- утверждение всего земного, а не бегство от него. И это тоже я
чувствую в Джонни -- он ни от чего не бежит, он курит марихуану не для
забвения жизни, как другие пропащие людишки; он играет на саксофоне не для
того, чтобы прятаться за оградой звуков; он проводит недели в
психиатрических клиниках не для того, чтобы спасаться там от всяких
давлений, которым он не в силах противостоять. Даже его музыкальный стиль --
это его подлинное "я", -- стиль, который напрашивается на самые абсурдные
определения, но не нуждается ни в одном из них, подтверждает, что искусство
Джонни -- не замена и не дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в
общем пользующийся популярностью уже лет десять, ибо этот джазовый язык, до
предела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни желание
всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что желание
заставляет идти вперед, искать, заранее отметая легкие победы традиционного
джаза. Поэтому, думаю, Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге, объяснил,
как отказ от непосредственного удовлетворения побудил Джонни создать
музыкальный язык, наивысшие возможности которого он и другие музыканты
пытаются довести до полного совершенства. Такой джаз разбивает вдребезги
весь банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы освоить
область, кажущуюся безгранично просторной, где музыка обретает полную
свободу, подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становится
подлинной живописью. Следовательно, желая быть властителем музыки, которая
не облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую я условно назвал бы
метафизической, Джонни будто хочет выявить в ней себя, вцепиться зубами в
действительность, которая все время ускользает от него. В этом я вижу
удивительнейший парадокс его почерка, его будоражащее воздействие. Никогда
не удовлетворяясь достигнутым, музыка становится непрерывно возбуждающим
средством, не имеющей конца композицией -- и прелесть всего этого не в
завершении, а в творческом искании, в проявлении душевных сил, которые
затмевают слабые человеческие эмоции, но сами не теряют человечности. И если
Джонни, как сегодняшним вечером, забывается в своих нескончаемых
импровизациях, я очень хорошо знаю, что он не бежит от жизни. Стремление
навстречу чему-то никогда не может означать бегства, хотя место встречи
всякий раз и отдаляется. А то, что остается позади, Джонни игнорирует или
гордо презирает. Маркиза, например, думает, будто Джонни боится бедности.
Она не понимает, что Джонни может испугаться лишь одного -- если нельзя
всадить нож в бифштекс, когда ему захочется есть, или рядом не окажется
кровати, когда его будет клонить ко сну, или в бумажнике не найдется ста
долларов, когда ему покажется вполне естественным истратить эти сто
долларов. Джонни не парит в мире абстракций, как мы. Поэтому его музыка,
удивительная музыка, которую я услышал этим вечером, никоим образом не
абстрактна. Однако только один Джонни может отдать себе отчет в том, что он
постиг в своей музыке, но он уже увлечен другой темой, теряясь в новых
устремлениях или в новых догадках. Его завоевания -- как сновидения: он
забывает о них, очнувшись от аплодисментов, возвращающих его назад издалека,
оттуда, куда он уносится, переживая свои четверть часа за какие-то полторы
минуты.
Наивно, конечно, полагать, что если держишься обеими руками за
громоотвод во время жуткой грозы, то останешься невредим. Дней пять спустя я
столкнулся с Артом Букайей у "Дюпона" в Латинском квартале, и он тут же,
захлебываясь, сообщил мне прескверную новость. В первый момент я чувствовал
нечто вроде удовлетворения, которое, каюсь, граничило со злорадством, ибо я
прекрасно знал: спокойная жизнь долго не продлится. Но потом пришли мысли о
последствиях -- я же люблю Джонни, -- и стало не по себе. Поэтому я
опрокинул двойную порцию коньяка, и Арт подробно рассказал мне о
случившемся. В общем, оказалось, что накануне днем Джонни все подготовил для
записи нового квинтета в составе: Джонни -- ведущий саксофон, Арта, Марселя
Гавоти и двух отличных ребят из Парижа -- фортепьяно и ударные инструменты.
Запись должна была начаться в три пополудни, рассчитывали играть весь день и
захватить часть вечера, чтобы выложиться до конца и записать побольше вещей.
А случилось иначе. Прежде всего Джонни явился в пять, когда Делоне уже
зубами скрежетал от нетерпения. Растянувшись в кресле, Джонни заявил:
чувствую себя, мол, неважно и пришел только затем, чтобы не испортить
ребятам день, но играть не желаю.
-- Марсель и я наперебой старались уговорить его отдышаться, отдохнуть
малость, но он заладил черт знает о каких-то полях с урнами, на которые он
набрел, и битых полчаса бубнил об этих самых урнах. А под конец стал
пригоршнями вытаскивать из карманов и сыпать на пол листья, которые набрал
где-то в парке. Не студия -- какой-то сад ботанический. Операторы мечутся из
угла в угол, злющие как собаки, а записи -- никакой. Представь себе, главный
звукооператор три часа курил в своем кабинете, а в Париже это немало для
главного-то звукооператора.
Наконец Марсель уговорил Джонни попробовать, -- может, получится. Они
начали играть, а мы тихонько им подыгрывали, -- продолжает Арт, -- чтобы
хоть не сдохнуть со скуки. Но скоро я приметил, что у Джонни сводит правую
руку, и, когда он заиграл, честно тебе скажу, тяжко было смотреть на него.
Лицо, знаешь, серое, а самого трясет как в лихорадке. Я даже не заметил,
когда он на пол шмякнулся. Потом вскрикнул, медленно обвел взглядом нас
всех, одного за другим, и спрашивает, чего, мол, мы ждем, почему не начинаем
"Страстиз". Знаешь эту тему Аламо? Ну ладно, Делоне дал знак оператору, мы
вступили, как сумели, а Джонни поднялся, расставил ноги, закачался, как в
лодке, и стал выдавать такие штуки, что, клянусь тебе, в жизни подобного не
слыхивал. Минуты три так играл, а потом как рванет жутким визгом... Ну,
думаю, сейчас вся твердь небесная на куски разлетится, -- и пошел себе в
угол, бросив нас на полном ходу. Пришлось закругляться кое-как.
А дальше-то -- самое плохое. Когда мы кончили, Джонни сразу огрел нас:
мол, все чертовски плохо вышло и запись никуда. Понятно, ни Делоне, ни мы не
обратили на его слова внимания, потому что, несмотря на срыв, одно только
соло Джонни стоит в тысячу раз больше всего, что каждый день слушаешь.
Удивительное дело, трудно тебе объяснить... Когда услышишь, сам поймешь,
почему ни Делоне, ни операторы и не подумали стереть запись. Но Джонни
просто осатанел, грозил вышибить стекла в кабине, если ему не скажут, что
пластинки не будет. Наконец оператор показал какую-то штуковину и успокоил
его, и тогда Джонни предложил записать "Стрептомицин", который получился и
намного лучше, и намного хуже. Понимаешь, эта пластинка гладенькая, не
придерешься, но нет в ней того невероятного чуда, какое Джонни в "Страстизе"
выдал.
Вздохнув, Арт допил свое пиво и скорбно уставился на меня. Я спросил,
что было с Джонни потом. Арт сказал, что, после того как Джонни напичкал
всех историями о листьях и полях, покрытых урнами, он отказался дальше
играть и, шатаясь, ушел из студии. Марсель отобрал у него саксофон, чтобы он
его опять не потерял или не разбил, и вместе с одним из ребят-французов
отвел в отель.
Что мне остается делать? Надо тут же идти навещать его. Но все-таки я
отложил это на завтра. А завтра нахожу имя Джонни в полицейской хронике
"Фигаро", потому что ночью Джонни якобы поджег номер и бегал нагишом по
коридорам отеля. Ни он, ни Дэдэ не пострадали, но Джонни находится в клинике
под врачебным надзором. Я показал газетное сообщение своей выздоравливающей
жене, чтобы успокоить ее, и немедля отправился в клинику, где мое
журналистское удостоверение не произвело ни малейшего впечатления. Мне
удалось лишь узнать, что Джонни бредит и абсолютно отравлен марихуаной --
такой лошадиной дозы хватило бы, чтобы рехнулась дюжина парней. Бедняга Дэдэ
не смогла устоять, не смогла убедить его бросить курение; все женщины Джонни
в конце концов превращаются в его сообщниц, и я дал бы руку на отсечение,
что наркотик ему раздобыла маркиза.
В конечном итоге я решил тотчас пойти к Делоне и попросить его дать мне
как можно скорее послушать "Страстиз". Кто знает, может быть, "Страстиз" --
это завещание бедного Джонни. А в таком случае моим профессиональным долгом
было бы...
Однако нет. Пока еще нет. Через пять дней мне позвонила Дэдэ и сказала,
что Джонни чувствует себя намного лучше и хочет видеть меня. Я предпочел не
упрекать ее: во-первых, потому, что это, безусловно, пустая трата времени,
и, во-вторых, потому, что голос бедняжки Дэдэ, казалось, выдавливается из
расплющенного чайника. Я обещал сейчас же прийти и сказал ей, что, когда
Джонни совсем поправится, надо бы устроить ему турне по городам Франции.
Дэдэ начала всхлипывать, а я повесил трубку.
Джонни сидит в кровати. Двое других больных в палате, к счастью, спят.
Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он схватил мою голову своими ручищами
и стал чмокать меня в лоб и в щеки. Он страшно худой, хотя сказал мне, что
кормят хорошо и аппетит нормальный. Больше всего его волнует, не ругают ли
его ребята, не навредил ли кому его кризис и так далее. Отвечать-то ему, в
общем, незачем, он прекрасно знает, что концерты отменены, и это здорово
ударило по Арту, Марселю и остальным. Но он спрашивает меня, словно надеясь
услышать что-то хорошее, ободряющее. И в то же время ему меня не обмануть:
за этой тревогой где-то глубоко в нем кроется великое безразличие ко всему
на свете. В душе Джонни не дрогнуло бы ничто, если бы все полетело к
чертовой матери. Я знаю его слишком хорошо, чтобы ошибаться.
-- О чем толковать, Джонни. Все могло бы сойти лучше, но у тебя талант
губить всякое дело.
-- Да, отрицать не буду, -- устало говорит Джонни. -- Но во всем
виноваты урны.
Мне вспоминаются слова Арта, и я не отрываясь гляжу на него.
-- Поля, забитые урнами, Бруно. Сплошь одни невидимые урны, зарытые на
огромном поле. Я там шел и все время обо что-то спотыкался. Ты скажешь, мне
приснилось, да? А было так, слушай: я все спотыкался об урны и наконец
понял, что поле сплошь забито урнами, которых там сотни, тысячи, а в каждой
-- пепел умершего. Тогда, помню, я нагнулся и стал отгребать землю ногтями,
пока одна урна не показалась из земли. Да, хорошо помню, я помню, мне
подумалось: "Эта наверняка пустая, потому что она для меня". Глядишь -- нет,
полным-полна серого пепла, какой, я уверен, был и в других, хотя я их не
открывал. Тогда... тогда, мне кажется, мы и начали записывать "Страстиз".
Украдкой гляжу на табличку с кривой температуры. Вполне нормальная, не
придерешься. Молодой врач просунул голову в дверь, приветственно кивнул мне
и ободряюще салютовал Джонни, почти по-спортивному. Хороший парень. Но
Джонни ему не ответил, и, когда врач скрылся за дверью, я заметил, как
Джонни сжал кулаки.
-- Этого им никогда не понять, -- сказал он мне. -- Они все равно как
обезьяны, которым дали метлы в лапы, или как девчонки из консерватории
Канзас-Сити, которые думают, что играют Шопена, ей-богу, Бруно. В Камарильо
меня положили в палату с тремя другими, а утром является практикант, такой
чистенький, розовенький -- загляденье. Ни дать ни взять -- сын Клинекса и
Тампекса, честное слово. И этот ублюдок садится рядом и принимается утешать
меня, меня, хотя я только и желал что умереть и уже не думал ни о Лэн, ни о
ком. А этот тип еще и обиделся, когда я от него отмахнулся. Он, видать,
ждал, что я встану, завороженный его белым личиком, прилизанными волосенками
и полированными ноготками, и исцелюсь, как эти дурни, которые приползают в
Лурд, швыряют туда же костыли и начинают козами скакать...
Бруно, этот тип и те другие типы из Камарильо -- какие-то убежденные.
Спросишь -- в чем? Сам не знаю, клянусь, но в чем-то очень убежденные.
Наверное, в том, что они очень правильные, что они ох как много стоят с их
дипломами. Нет, не так выразился. Некоторые из них скромники и не считают
себя безгрешными. Но даже самый скромный чувствует себя уверенно. Вот это
меня бесит, Бруно, что они чувствуют себя уверенно. В чем их уверенность,
скажи мне, пожалуйста, когда даже у меня, отребья несчастного с тысячей
болячек и заскоков, хватает ума, чтобы разглядеть, что все кругом на соплях,
на фуфу держится. Надо только оглядеться немного, почувствовать немного,
помолчать немного, и везде увидишь дыры. В двери, в кровати -- дыры. Руки,
газеты, время, воздух -- все сплошь в пробоинах; все -- как губка, как
решето, само себя дырявящее... Но они -- это американская наука собственной
персоной, понимаешь, Бруно? Халаты их защищают от дыр. Они ничего не видят,
верят тому, что скажут другие, а воображают, что видели сами. И конечно, они
не могут видеть вокруг дыры и очень уверены в себе самих, абсолютно убеждены
в необходимости своих рецептов, своих клизм, своего проклятого психоанализа,
своих "не пей", "не кури"... Ох, дождаться бы дня, когда я смогу сорваться с
места, сесть в поезд, смотреть в окошко и видеть, как все остается позади,
разбивается на куски. Не знаю, заметил ли ты, как бьется на куски все, что
мелькает мимо...
Мы закуриваем "Голуаз". Джонни разрешили немного коньяка и не более
восьми-десяти сигарет в день. Но видно, что курит, если можно так сказать,
его телесная оболочка, что сам он вовсе не здесь, будто не желает вылезать
из глубокого колодца. Я спрашиваю себя, что он увидел, перечувствовал за
последние дни. Мне не хочется волновать его, но если бы вдруг ему самому
вздумалось рассказать... Мы курим, молчим, иногда Джонни протягивает руку и
водит пальцами по моему лицу, словно удостовериваясь, что это я. Потом
постукивает по наручным часам, глядит на них с нежностью.
-- Дело в том, что они считают себя мудрецами, -- говорит он вдруг. --
Они считают себя мудрецами, потому что замусолили кучу книг и проглотили их.
Меня просто смех разбирает: ведь в общем они -- неплохие ребята, а живут,
уверенные в том, что все, чему они учатся и что делают, -- вещи ох какие
трудные и умные. В цирке тоже так, Бруно, и среди нас тоже. Люди думают,
мол, в таком-то деле -- верх трудности, и потому аплодируют
трюкачам-акробатам или мне. Не знаю, что им при этом кажется. Что человек на
части разрывается, когда хорошо играет? Или что акробат руки-ноги ломает,
когда прыгает? В жизни настоящие трудности -- совсем иные, они вокруг нас --
это все то, что людям представляется самым простым да обычным. Смотреть и
видеть, например, или понимать собаку или кошку. Вот это трудно, чертовски
трудно. Вчера вечером я почему-то стал глядеть на себя в зеркало, и, верь не
верь, это было страшно трудно, я чуть не скатился с кровати. Представь себе,
что ты со стороны увидел себя, -- одного этого хватит, чтобы обалдеть на
полчаса. Ведь в действительности же этот тип в зеркале -- не я; мне сразу
стало ясно -- не я. Вдруг, не знаю как, но понял -- нет, не я. Душой
почувствовал, а уж если почувствуешь... Но получается как в Палм-Бич, где на
одну волну накатывает другая, за ней еще... Только успеешь что-то
почувствовать, уж накатывает другое, приходят слова... Нет, не слова, а то,
что в словах, какая-то липкая ерунда, тягучие слюни. И слюни душат тебя,
текут, и тут начинаешь верить, что тот, в зеркале, -- ты. Ясное дело, как не
понять. Как не признать себя -- мои волосы, мой шрам. Но люди-то не
понимают, что узнают себя только по слюням. Потому им так легко глядеться в
зеркало. Или резать хлеб ножом. Ты режешь хлеб ножом?
-- Случается, -- говорю я с иронией.
-- И тебе хоть бы что. А я не могу, Бруно. Один раз за ужином как
швырну все к черту -- чуть глаз не вышиб ножом японцу за соседним столиком.
Было это в Лос-Анджелесе, скандал получился жуткий... Я им объяснял,
объяснял, но они меня схватили. А мне казалось -- понять-то так просто. В
тот раз я познакомился с доктором Кристи. Хороший парень; да что я про
врачей...
Он машет рукой, рассекая воздух с разных сторон, -- и словно остаются
там невидимые взрезы. Улыбается. Мне же чудится, что он один, совершенно
один. Я -- просто пустое место рядом с ним. Если бы Джонни ткнул меня рукой,
она бы прошла сквозь меня, как сквозь масло или дым. Потому-то, наверное, он
так осторожно гладит пальцами мое лицо.
-- Вот хлеб на скатерти, -- говорит Джонни, глядя куда-то вдаль. --
Вещь как вещь, хорошая, ничего не скажешь. Цвет чудесный, аромат. В общем, я
-- одно, а это -- совсем другое, ко мне никак не относится. Но если я к нему
прикасаюсь, протягиваю руку и беру его, тогда ведь что-то меняется... Тебе
не кажется? Хлеб -- не часть меня, но вот я беру его в руку, ощущаю и
чувствую, что это тоже существует в мире. Если же я могу взять и
почувствовать его, тогда, значит, и вправду нельзя сказать, будто это --
вещь сама по себе, а я -- сам по себе. Или, ты думаешь, можно?
-- Дорогой мой, тысячелетиями великое множество длиннобородых умников
ломали себе головы, решая эту проблему.
-- В хлебе -- своя суть жизни, -- бормочет Джонни, закрывая лицо
руками. -- А я осмеливаюсь брать его, резать, совать себе в рот. И ничего не
происходит, я вижу. Вот это-то -- самое страшное. Ты понимаешь, как это
страшно, что ничего не происходит? Режешь хлеб, вонзаешь в него нож, а
вокруг все по-старому. Нет, это немыслимо, Бруно.
Меня стало беспокоить выражение лица Джонни, его возбуждение. Все
труднее и труднее склонять его к разговору о джазе, о его прошлом, о его
планах, возвращать к действительности. (К действительности. Я написал слово,
и самому стало муторно. Джонни прав, это не может быть действительностью.
Невозможна такая действительность -- быть джазовым критиком и не знать, что
кое-кто может оставить тебя в дураках. Но с другой стороны, нельзя плыть по
течению за Джонни -- так все мы в конце концов сойдем с ума.)
Затем он заснул или, по крайней мере, притворился спящим, сомкнул
глаза. Иногда мне приходит на ум, как трудно определить, что он делает в
данный момент, что есть Джонни. Спит ли, прикидывается спящим, полагает ли,
что спит. Неизмеримо труднее уловить сущность Джонни, чем понять любого
другого моего приятеля. И при этом он -- самый что ни на есть вульгарный,
самый обыкновенный, привыкший к перипетиям самой жалкой жизни человек,
которого можно подбить на все, -- так кажется. Отнюдь не оригинальная
личность, -- так кажется. Всякий -- правда, с поэтической душой и талантом
-- способен легко уподобиться Джонни, если согласится стать этаким
бедолагой, больным, порочным, безвольным. Так кажется. Я, привыкший в своей
жизни восхищаться всевозможными гениями -- Эйнштейнами, Пикассо, именами из
святцев, которые каждый может составить в одну минуту (Ганди, Чаплин,
Стравинский), -- даже готов, как и любой человек, допустить, что подобные
уникумы ходят по небу, как по земле, и не удивлюсь ничему, что бы они ни
делали. Они абсолютно отличны от нас, и говорить тут не о чем. Напротив,
отличие Джонни -- загадочно и раздражает своей необъяснимостью, ибо в самом
деле это трудно объяснить. Джонни -- не гений, он ничего не открыл, играет в
джазе, как тысячи других негров и белых, и, хотя играет лучше их всех, надо
признать, что слава в какой-то степени зависит от вкусов публики, от моды,
от эпохи, в конце концов. Панасье, например, находит, что Джонни просто
никуда не годится, хотя мы полагаем, что никуда не годится именно Панасье.
Во всяком случае, поле для дискуссий открыто. Все это доказывает, что в
Джонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так подумать, как
я тут же снова спрашиваю себя: а точно ли в Джонни нет ничего
сверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не мыслит.) Он, наверное,
хохотал бы до упаду, если ему об этом сказать. Я, в общем-то, хорошо знаю,
что он думает о таких вещах, как их расценивает. Я говорю "как их
расценивает", потому что Джонни... Впрочем, не буду в это вдаваться -- мне
только хочется пояснить себе самому, что дистанция, отделяющая Джонни от
нас, не имеет объяснения, обусловлена необъяснимыми различиями. И мне
кажется, он первый страдает от последствий нашего внутреннего разобщения,
которое его так же мучит, как и нас. Тут как бы напрашивается вывод: Джонни
-- это ангел среди людей, но элементарная честность заставляет прикусить
язык, добросовестно перефразировать определение и признать, что, может быть,
именно Джонни -- это человек среди ангелов, реальность среди ирреальностей,
то есть всех нас. Иначе зачем Джонни трогает мое лицо пальцами и заставляет
меня чувствовать себя таким несчастным, таким призрачным, таким ничтожным со
всем моим распрекрасным здоровьем, моим домом, моей женой, моим общественным
престижем. Да, моим престижем -- вот что самое главное. Самое главное --
моим престижем в обществе.
Но, как всегда, едва я выхожу из больницы и окунаюсь в шум улицы, в
водоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно перевернувшись в
воздухе, шлепается на сковородку другой стороной. Бедный Джонни, как далек
он от реальности. (Да, да, именно так. Мне гораздо легче так думать --
теперь, в кафе, спустя два часа после посещения больницы, думать, что все
сказанное мною выше -- это словно вынужденное признание человека,
приговоренного хотя бы иногда быть честным с самим собой.)
К счастью, дело с пожаром уладилось, ибо, как я и предполагал заранее,
маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром уладилось. Дэдэ и Арт Букайя зашли
за мной в газету, и мы втроем пошли в "Викс" послушать уже прославленную --
хотя пока еще не размноженную -- запись "Страстиза". В такси Дэдэ без
особого энтузиазма рассказала мне, как маркиза вызволила Джонни из
переделки, в результате которой, в общем-то, только прожжен матрас да до
смерти перепуганы алжирцы, живущие в гостинице на улице Лагранж. Штраф (уже
уплаченный), другой отель (уже найденный Тикой) -- и Джонни лежит,
выздоравливает, в огромной роскошной кровати, пьет молоко ведрами и читает
"Пари-матч" и "Нью-Йоркер", не менее часто заглядывая в знаменитую (весьма
потрепанную) стихотворную книжку Дилана Томаса, всю испещренную карандашными
пометками.
Заправившись добрыми новостями и коньяком в кафе на углу, мы
располагаемся в зале для прослушивания. Предстоит знакомство со "Страстизом"
и "Стрептомицином". Арт просит погасить свет и растягивается на полу -- так
удобнее слушать. И вот врывается Джонни и швыряет нам свою музыку в лицо,
врывается, хотя и лежит в это время в отеле на кровати, и четверть часа
крушит нас своей музыкой. Я понимаю, почему его бесит мысль о
распространении "Страстиза", -- кое-кто мог бы уловить фальшивые нотки,
дыхание, особенно слышимое при концовке некоторых фраз, и, конечно же, дикий
финальный обрыв, острый короткий скрежет: мне почудилось, что разорвалось
сердце, что нож вонзился в хлеб (он ведь говорил недавно о хлебе). Но Джонни
как раз и не ухватывает того, что нам кажется ужасающе прекрасным, --
страстного томления, ищущего выход в этой импровизации, где звуки мечутся,
вопрошают, внезапно взрываются или глохнут под его рукой. Джонни вовек не
понять (ибо то, что он считает поражением, для нас -- откровение или, по
крайней мере, проблеск нового), что "Страстиз" останется одним из величайших
джазовых свершений. Художник, живущий в нем, всегда задыхался бы от ярости,
слыша эту пародию на желанное самовыражение, на все то, что ему хочется
сказать, когда он борется, раскачиваясь как безумный, исходя слюной и
музыкой, очень одинокий, наедине с чем-то, что он преследует, что убегает --
и тем быстрее убегает, чем настойчивее он преследует. Да, интересно, это
надо было услышать -- хотя, в общем, в "Страстизе" только синтезирована суть
его творчества -- чтобы я наконец понял, что Джонни -- не жертва, не
преследуемый, как все думают, как я сам преподнес его в своей книге о нем
(кстати сказать, недавно появилось английское издание, идущее нарасхват, как
кока-кола), понял, что Джонни -- сам преследователь, а не преследуемый, что
все его жизненные срывы -- зто неудачи охотника, а не броски затравленного
зверя. Никому не дано знать, за чем гонится Джонни, но преследование
безудержно, оно во всем: в "Страстизе", в дыму марихуаны, в его загадочных
речах о всякой всячине, в болезненных рецидивах, в томике Дилана Томаса; оно
целиком захватило беднягу, который зовется Джонни, и возвеличивает его, и
делает живым воплощением абсурда, охотником без рук и ног, зайцем, стремглав
летящим вслед за неподвижным ягуаром. И если говорить откровенно, при звуках
"Страстиза" у меня к самому горлу подкатывает тошнота -- будто она помогает
мне освободиться от Джонни, от всего tofo, что в нем бушует против меня и
других, от этой черной бесформенной лавины, этого безумного шимпанзе,
который водит пальцами по моему лицу и умиленно мне улыбается.
Арт и Дэдэ не увидели (я думаю, не хотели видеть) ничего, кроме
формальной красоты "Страстиза". Дэдэ даже больше понравился "Стрептомицин",
где Джонни импровизирует со своей обычной легкостью, которую публика считает
верхом исполнительского искусства, а я воспринимаю скорее как его презрение
к форме, желание дать волю музыке, унестись с ней в неизведанное... Позже,
на улице, я спрашиваю Дэдэ, каковы планы Джонни. Она мне говорит, что, как
только он выйдет из отеля (полиция его пока задерживает), будет выпущена
новая серия пластинок с записью всего, что ему заблагорассудится, и это даст
большие деньги. Арт подтверждает -- у Джонни тьма великолепных идей, и,
пригласив Марселя Гавоти, они "изобразят" что-нибудь новенькое вместе с
Джонни. Однако последние недели показали, что сам Арт не очень-то и верит в
эти прожекты, а я, со своей стороны, тоже знаю о его переговорах с одним
антрепренером насчет возвращения в Нью-Йорк. Я прекрасно понимаю ностальгию
бедного парня.
-- Тика -- просто прелесть, -- с горечью говорит Дэдэ. -- Конечно, для
нее это легче легкого. Явиться под занавес, раскрыть кошелечек -- и все
улажено. А мне вот...
Мы с Артом переглянулись. Что можно ей ответить? Женщины всю жизнь
крутятся вокруг Джонни и вокруг таких, как Джонни. И это неудивительно, и
вовсе не обязательно быть женщиной, чтобы чувствовать притягательную силу
Джонни. Самое трудное -- вращаться вокруг него, не сбиваясь с определенной
орбиты, как хороший спутник, как хороший критик. Арт не был тогда в
Балтиморе, но я помню времена, когда познакомился с Джонни, -- он жил с Лэн
и с детьми. На Лэн жалко было смотреть. Впрочем, когда поближе узнаешь
Джонни, послушаешь его бред наяву, его сумасбродные россказни о том, чего
никогда и не случалось, поглядишь на его внезапные приливы нежности, тогда
нетрудно понять, почему у Лэн было такое лицо и почему не могло быть другого
выражения лица, пока она жила с Джонни. Тика -- иное дело; ее спасает
круговорот новых впечатлений, светская жизнь, кроме того, ей удалось
"ухватить доллар за хвост, а это поважнее, чем иметь пулемет", -- по крайней
мере, так говорит Арт Букайя, когда злится на Тику или страдает от головной
боли.
-- Приходите почаще, -- просит меня Дэдэ. -- Ему нравится болтать с
вами.
Я с удовольствием отчитал бы ее за пожар (причина которого, безусловно,
и на ее совести), но знаю -- это пустой номер, все равно что уговаривать
самого Джонни превратиться в нормального, полезного человека. Пока все
наладилось. Любопытно (но и тревожно): как только дела у Джонни
налаживаются, я испытываю огромное удовлетворение. Я не так наивен, чтобы
относить это лишь к проявлению дружеских чувств. Это скорее отсрочка беды,
своего рода передышка. А в общем, ни к чему искать всякие объяснения, если я
понимаю ситуацию столь же хорошо, как, скажем, ощущаю нос на собственной
физиономии. Меня бесит только, что Арту Букайе, Тике или Дэдэ в голову не
приходит простая мысль: когда Джонни мучится, сидит в психушках, пытается
покончить с собой, поджигает матрасы или бегает нагишом по коридорам отеля,
он ведь как-то расплачивается и за них, гибнет за них, причем не зная об
этом, -- не в пример тем, кто произносит громкие слова на эшафоте, или пишет
книги, обличая людские пороки, или играет на фортепьяно с таким пафосом,
будто очищает мир от всех земных грехов. Да, не зная об этом, будучи
всего-навсего беднягой саксофонистом -- хотя такое определение и может
показаться смешным, -- одним из полчища бедняг саксофонистов.
Все правильно, но, если я буду продолжать в том же духе, я поведаю,
пожалуй, больше о себе, чем о Джонни. Я начинаю казаться себе этаким
евангелистом, а это не доставляет мне никакого удовольствия.
По пути домой я думал с цинизмом, необходимым для полного убеждения в
собственной правоте, что я правильно сделал, упомянув в книге о Джонни лишь
походя, весьма осторожно о его патологических странностях. Абсолютно незачем
сообщать публике, что Джонни верит в свои блуждания по полям с зарытыми
урнами или что картины оживают, когда он на них смотрит, -- это просто
наркотические галлюцинации, исчезающие по выздоровлении. Но я не могу
отделаться от ощущения, что Джонни дает мне на хранение свои призрачные
образы, рассовывая их по моим карманам, как носовые платки, чтобы
востребовать в должное время. И мне думается, я единственный, кто их хранит,
копит и боится; и никто этого не знает, даже сам Джонни. В этом невозможно
признаться Джонни, как вы признались бы действительно великому человеку,
перед которым мы унижаемся, желая получить мудрый совет. И какого дьявола
жизнь взваливает на меня такую ношу! Какой я, к черту, евангелист! В Джонни
нет ни грана величия, я раскусил его с первого дня, как только начал
восхищаться им. Сейчас меня уже не удивляет парадоксальность его личности,
хотя вначале здорово шокировало это отсутствие величия, может быть, потому,
что с такой меркой подходишь далеко не к каждому человеку, тем более к
джазисту. Не знаю почему (не знаю почему), но одно время я верил, что в
Джонни есть величие, которое он день за днем ниспровергает (или мы сами
ниспровергаем, а это не одно и то же, потому что -- будем честны с собой --
в Джонни словно таится призрак другого Джонни, каким он мог бы быть, и тот,
другой Джонни, велик; но к призракам неприменимы такие мерки, как величие,
которое тем не менее в нем невольно чувствуется и проявляется.
Хочу добавить, что попытки, которые предпринимал Джонни, чтобы
вырваться из тисков жизни, -- от неудачного покушения на самоубийство до
курения марихуаны -- именно таковы, какие и следовало ожидать от человека, в
котором нет ни капли величия. Но мне кажется, я восхищаюсь им за это еще
больше, потому что, по сути дела, он -- шимпанзе, который желает научиться
читать; бедняга, который бьется головой об стену, ничего не достигает и все
равно продолжает биться.
Да, но если однажды подобный шимпанзе научится читать, это будет
катастрофа, всемирный потоп и -- спасайся кто может, я первый. Страшно,
когда человек, отнюдь не великий, с таким упорством долбит лбом стену. Всех
нас заставляет цепенеть хруст его костей, повергает в прах его первый же
трубный глас. (Ну святые мученики или герои -- ладно, с ними знаешь, на что
идешь. Но Джонни!)
Наваждение. Не знаю, как лучше выразиться, однако иногда приходится
сознавать, что на человека порой накатывает жуткое или дурацкое наваждение,
причем непонятно, какой тут действует сверхъестественный закон, когда,
например, после внезапного телефонного звонка как снег на голову сваливается
на вас сестра из далекой Оверни, или вдруг сбегает молоко, заливая плиту,
или, выйдя на балкон, видишь мальчишку под колесами автомобиля. И кажется,
судьба, как в футбольных командах или руководящих органах, всегда сама
находит заместителя, если выбывает основная фигура. Так вот и этим утром,
когда я еще пребывал в блаженном сознании того, что Джонни Картер
поправляется и утихомиривается, мне вдруг звонят в газету. Срочный звонок от
Тики, а новость такова: в Чикаго только что умерла Би, младшая дочь Лэн и
Джонни, и он, конечно, сходит с ума, и было бы хорошо, если бы я протянул
друзьям руку помощи.
Я снова поднимаюсь по лестнице отеля -- сколько лестниц я излазил за
время своей дружбы с Джонни! -- и вижу Тику, пьющую чай; Дэдэ, окунающую
полотенце в таз; Арта, Делоне и Пепе Рамиреса, шепотом обменивающихся
свежими впечатлениями о Лестере Янге; и Джонни, тихо лежащего в постели, --
мокрое полотенце на лбу и абсолютно спокойное, даже чуть презрительное
выражение лица. Я тут же подальше прячу сострадательную мину и
просто-напросто крепко жму руку Джонни, закуриваю сигарету и жду.
-- Бруно, у меня вот здесь болит, -- произносит через некоторое время
Джонни, дотронувшись до того места на груди, где полагается быть сердцу. --
Бруно, она белым камешком лежала у меня в руке. А я всего только бедная
черная кляча, и никому, никому не осушить моих слез.
Слова выговариваются торжественно, почти речитативом, и Тика глядит на
Арта, и оба с усмешкой понимающе кивают друг другу, благо на глазах Джонни
мокрое полотенце и он не может видеть их. Мне всегда претит дешевое
фразерство, но сказанное Джонни, если не говорить о том, что подобное я
где-то уже читал, кажется маской, которой он прикрывается, -- так напыщенно
и банально звучат его слова. Подходит Дэдэ с другим мокрым полотенцем и
меняет ему холодный компресс. На какой-то миг я вижу лицо Джонни --
пепельно-серого цвета, с искаженным ртом и плотно, до морщин сомкнутыми
веками. И как всегда бывает с Джонни, случилось то, чего никто не ожидал, --
Пепе Рамирес, который его очень мало знал, до сих пор не может опомниться от
неожиданности или, я бы сказал, от скандальности этого инцидента: Джонни
вдруг садится в кровати и начинает браниться, медленно, со смаком подбирая
словечки и влепляя их, как пощечины; бранит тех, кто посмел записать на
пластинку "Страстиз". Он ругается, ни на кого не глядя, но пригвождая нас к
месту, как жуков к картону, невероятно скверными словами. Так поносит он
минуты две всех причастных к записи "Страстиза", начиная с Арта и Делоне,
потом меня (хотя я...) и кончая Дэдэ, поминая при этом всемогущего Господа
Бога и... мать, которая, оказывается, родила всех людей без исключения.
А в сущности, эта тирада и та, про белый камешек, не более чем
заупокойная молитва по его Би, умершей в Чикаго от воспаления легких.
Прошли две безалаберные недели: масса никчемной работы, газетные
статейки, беготня туда-сюда -- в общем, типичная картина жизни критика,
человека, который может довольствоваться только тем, что ему подадут:
новостями и чужими делами. Рассуждая об этом, сидим мы как-то вечером --
Тика, Малышка Леннокс и я -- в кафе "Флор", благодушно напеваем "Далеко,
далеко, не здесь" и обсуждаем соло на фортепьяно Билли Тейлора, который всем
нам троим нравится, особенно Малышке Леннокс -- она, кроме всего прочего,
одета в стиле Сен-Жермен-де-Прэ и выглядит очаровательно. Малышка с понятным
восхищением -- ей ведь всего двадцать лет -- глядит на входящего Джонни, а
Джонни смотрит на нее не видя и бредет дальше, пока не натыкается на стул за
соседним пустым столиком; садится, абсолютно пьяный или полусонный. Рука
Тики ложится мне на колено.
-- Смотри, опять накурился вчера вечером. Или сегодня днем. Эта
женщина...
Я без особой охоты отвечаю, что Дэдэ не более виновата, чем любая
другая, начиная с нее, с Тики, которая десятки раз курила вместе с Джонни и
готова закурить снова хоть завтра, будь на то ее святая воля. У меня
появилось огромное желание уйти и остаться одному, как всегда, когда нельзя
подступиться к Джонни, побыть с ним, около него. Я вижу, как он рисует
что-то пальцем на столе, потом долго глядит на официанта, спрашивающего, что
он будет пить. Наконец Джонни изображает в воздухе нечто вроде стрелы и
будто с трудом поддерживает ее обеими руками, словно она весит черт знает
сколько. Люди за другими столиками тотчас оживляются, не скупясь на остроты,
как это принято в кафе "Флор". Тогда Тика говорит: "Подонок", идет к столику
Джонни и, отослав официанта, шепчет что-то на ухо Джонни. Понятно, Малышка
тут же выкладывает мне свои самые сокровенные мечты, но я деликатно даю ей
понять, что сегодня вечером Джонни надо оставить в покое и что хорошие
девочки должны рано идти бай-бай, если возможно -- в сопровождении джазового
критика. Малышка мило смеется, ее рука нежно гладит мои волосы, и мы
спокойно разглядываем идущую мимо девицу, у которой лицо покрыто плотным
слоем белил, а глаза и даже рот густо подведены зеленым. Малышка говорит,
что эта роспись, в общем, неплохо смотрится, а я прошу ее тихонько напеть
мне один из тех блюзов, которые принесли ей славу в Лондоне и Стокгольме.
Потом мы снова возвращаемся к песне "Далеко, далеко, не здесь", она этим
вечером привязалась к нам, как собака, тоже в белилах, с зелеными кругами
вокруг глаз.
Входят двое парней из нового квинтета Джонни, и я пользуюсь случаем,
чтобы спросить их, как прошло сегодняшнее вечернее выступление. И узнаю, что
Джонни едва мог играть, но то, что он сыграл, стоило всех импровизаций
какого-нибудь Джона Льюиса, особенно если учесть, что этот Льюис "запросто
может выдать готовую руладу, потому что, -- поясняет один из ребят, -- у
него всегда под рукой ноты, чтобы заткнуть дырку", а это ведь уже не
импровизация. Я меж тем спрашиваю себя, до каких пор продержится Джонни и,
главное, публика, верящая в Джонни. Ребята от пива отказываются, мы с
Малышкой остаемся одни, и мне не удается увильнуть от ее расспросов и
приходится втолковывать Малышке, которая действительно заслуживает свое
прозвище, что Джонни -- больной и конченый человек, что парни из квинтета
скоро по горло будут сыты такой жизнью, что все со дня на день может
взлететь вверх тормашками, как это уже не раз бывало в Сан-Франциско, в
Балтиморе и в Нью-Йорке.
Входят другие музыканты, играющие в этом квартале. Некоторые
направляются к столику Джонни и здороваются с ним, но он глядит на них
словно откуда-то издалека .с абсолютно идиотским выражением -- глаза
влажные, жалкие, на отвисшей губе пузырики слюны. Забавно в это время
наблюдать за поведением Тики и Малышки: Тика, пользуясь своим влиянием на
мужчин, с улыбкой и без лишних слов заставляет их отойти от Джонни; Малышка,
выдыхая мне на ухо свое восхищение Джонни, шепчет, как хорошо было бы
отвезти его в санаторий и вылечить -- и, в общем, только потому, что она
ревнует и хочет сегодня же переспать с Джонни, но, видно, на сей раз это
абсолютно исключается -- к моей немалой радости. Как нередко бывает во время
наших встреч, я начинаю думать о том, что, наверное, очень приятно ласкать
бедра Малышки, и едва удерживаюсь, чтобы не предложить ей пойти вдвоем
выпить глоточек в более укромном месте (она не захочет и, по правде говоря,
я тоже, потому что мысли об этом соседнем столике отравили бы все
удовольствие). И вдруг, когда никто не подозревал, что такое может
случиться, мы видим, как Джонни медленно встает, смотрит на нас, узнает и
направляется прямо к нам -- точнее, ко мне, так как Малышка в счет не идет.
Подойдя к столику, он слегка, без всякой рисовки, наклоняется, словно желая
взять жареную картофелину с тарелки, и опускается передо мной на колени. И
вот он уже -- ей-богу, без всякой рисовки -- стоит на коленях и смотрит мне
в глаза, и я вижу, что он плачет, и без слов понимаю, что Джонни плачет по
маленькой Би.
Естественно, мое первое побуждение -- поднять Джонни, не дать ему
сделаться посмешищем, но в конечном итоге посмешищем-то становлюсь я, потому
что никто не выглядит более жалким, чем человек, который безуспешно
старается сдвинуть с места другого, тогда как тому, видно, совсем неплохо на
этом своем месте и он прекрасно чувствует себя в том положении, в каком по
собственной воле находится.
Таким образом, завсегдатаи "Флор", не тревожившие себя по пустякам,
стали поглядывать на меня не слишком благожелательно. Большинство даже еще
не знали, что этот коленопреклоненный негр -- Джонни Картер, но все глядели
на меня, как смотрела бы толпа на нечестивого, который вскарабкался на
алтарь и теребит Иисуса, чтобы сдернуть его с креста. Первым пристыдил меня
сам Джонни -- молча обливаясь слезами, он просто поднял глаза и уставился на
меня. И его взгляд, и явное неодобрение публики вынуждали снова сесть перед
Джонни, хотя чувствовал я себя в тысячу раз хуже, чем он, и желал бы
оказаться скорее у черта на рогах, нежели на стуле перед коленопреклоненным
Джонни.
Финал оказался не таким уж и страшным, хотя я не знаю, сколько веков
прошло, пока все сидели в оцепенении, пока слезы катились по лицу Джонни,
пока его глаза не отрывались от моих, а я в это время тщетно предлагал ему
сигарету, потом закурил сам и ободряюще кивнул Малышке, которая, мне
кажется, готова была провалиться сквозь землю или реветь вместе с ним. Как
всегда, именно Тика спасла положение: она с великим спокойствием вернулась
за наш столик, придвинула к Джонни стул и положила ему руку на плечо, ни к
чему его не принуждая. И вот Джонни распрямился и покончил наконец со всем
этим кошмаром, приняв нормальную позу подсевшего к нам приятеля, для чего
ему пришлось всего лишь немного приподнять колени и отгородить свои зад от
пола (едва не сказал -- от креста, что, собственно, и представлялось всем)
спасительно удобным сиденьем стула. Публике надоело смотреть на Джонни, ему
надоело плакать, а нам -- паскудно чувствовать себя. Мне вдруг открылась
тайна пристрастия иных художников к изображению стульев; каждый стул в зале
"Флор" неожиданно показался мне чудесным предметом, цветком, зефиром,
совершенным орудием порядка и соблюдения гражданами правил приличия в своем
городе.
Джонни вытаскивает платок, просит как ни в чем не бывало прощения, а
Тика заказывает ему двойной кофе и поит его. Малышка же откалывает
великолепный номер: когда Джонни очнулся, она в мгновение ока распростилась
со своей непроходимой тупостью и стала мурлыкать "Мэмиз-блюз", не подавая и
виду, что делает это намеренно. Джонни глядит на нее, и улыбка раздвигает
его губы. Мне кажется, Тика и я одновременно подумали о том, что образ Би
мало-помалу тает в глубине глаз Джонни и он снова возвращается на какое-то
время к нам, чтобы побыть с нами до своего следующего исчезновения. Как
всегда, едва лишь проходит неприятный момент, когда я чувствую себя побитым
псом, ощущение собственного превосходства над Джонни побуждает меня проявить
снисходительность и завязать легкий разговор о том о сем, не затрагивая
сугубо личных сфер (не дай Бог, Джонни опять сползет со стула и опять...).
Тика и Малышка тоже ведут себя просто как ангелы, а публика "Флор"
обновляется каждый час, и новые посетители, сидящие в кафе после полуночи,
даже не подозревают о том, что было до них, хотя, в общем, ничего особенного
и не было, если поразмыслить спокойно. Малышка уходит первой (она
трудолюбивая девочка, эта Малышка, -- в девять утра ей надо репетировать с
Фрэдом Каллендером для дневной записи); Тика, выпив третью стопку коньяка,
предлагает подбросить нас домой. Но Джонни говорит "нет", он желает еще
поболтать со мной. Тика находит это вполне естественным и удаляется, не
преминув, однако, с лихвой оплатить счет, как и полагается маркизе. А мы с
Джонни, опрокинув еще по рюмочке шартреза в знак того, что между друзьями
это позволительно, отправляемся пешком по Сен-Жермен-де-Прэ, так как Джонни
заявляет, что ему надо подышать воздухом, а я не из тех, кто бросает друзей
в подобных обстоятельствах.
По улице Л'Аббэ мы спускаемся к площади Фюрстенберг, вызвавшей в Джонни
опасное воспоминание о кукольном театре, будто бы подаренном ему крестным,
когда Джонни исполнилось восемь лет. Я спешу повернуть его к улице Жакоб,
боясь, что он снова вспомнит о Би, но нет -- кажется, Джонни закрыл эту тему
на остаток ночи. Он шагает спокойно, не качаясь (иной раз я видел, как его
швыряло по улице из стороны в сторону, и вовсе не по вине лишней рюмки;
что-то не ладилось в мыслях), и нам обоим хорошо в теплоте ночи, в тишине
улиц. Мы курим "Голуаз", ноги сами ведут к Сене, а рядом с одной из жестяных
стоек букинистов на Кэ-де-Кон-ти случайная ассоциация или свист какого-то
студента навевает нам обоим одну из тем Вивальди, и мы подхватываем и
мурлычем ее с большим чувством и настроением, а Джонни говорит потом, что,
если бы у него с собой был сакс, он всю ночь напролет играл бы Вивальди, в
чем я тут же выражаю свое сомнение.
-- Ну, я поиграл бы еще немного Баха и Чарлза Айвза, -- отвечает
уступчиво Джонни. -- Не понимаю, почему французов не интересует Чарлз Айвз.
Ты знаешь его песни? Ту, о леопарде... Тебе надо бы знать песню о леопарде.
A leopard...
И своим глуховатым тенором он начинает напевать о леопарде, -- конечно,
многие музыкальные фразы ничего общего не имеют с Айвзом, но Джонни это
вовсе не тревожит, и он уверен, что поет действительно хорошую вещь. Наконец
мы садимся на парапет, спиной к улице Жиле-Кер, свесив ноги над рекой, и
выкуриваем еще по сигарете, потому что ночь действительно великолепна. А
потом, после курева, нас тянет выпить пива в кафе, и одна эта мысль
доставляет удовольствие и Джонни, и мне. Когда он впервые упоминает о моей
книге, я почти пропускаю его слова мимо ушей, потому что он тотчас снова
начинает болтать о Чарлзе Айвзе и о том, как его забавляет варьировать на
сто ладов темы Айвза в своих импровизациях для записи, о чем никто и не
подозревает (и сам Айвз, полагаю), но через какое-то время я мысленно
возвращаюсь к его реплике о книге и пытаюсь направить разговор на
интересующую меня тему.
-- Да, я прочитал несколько страниц, -- говорит Джонни. -- У Тики много
спорили о твоей книге, но я ничего не понял, даже названия. Вчера Арт принес
мне английское издание, и тогда я кое-что посмотрел. Хорошая книжка,
интересная.
Лицо мое принимает подобающее в таких случаях выражение: сама
скромность, но не без достоинства, приправленная микродозой любопытства,
словно бы его мнение может открыть мне (мне, автору!) истинную суть моего
произведения.
-- Все равно как в зеркало смотришь, -- говорит Джонни. -- Сначала я
думал, что когда читаешь про кого-нибудь, это все равно как смотришь на него
самого, а не в зеркало. Большие люди -- писатели, удивительные вещи творят.
Вот, например, вся эта часть об истории бибоп...
-- Ничего особенного, я только буквально записал твой рассказ в
Балтиморе, -- говорю я, неизвестно почему оправдываясь.
-- Ладно, пусть так, но только это все равно как в зеркало смотришь, --
стоит на своем Джонни.
-- Ну и что же? Зеркало -- точная штука.
-- Кое-чего не хватает, Бруно, -- говорит Джонни. -- Ты в этом больше
разбираешься, ясное дело. Но, мне думается, кое-чего не хватает.
-- Видимо, только того, что ты сам недосказал, -- отвечаю я, немного
уязвленный.
Этот дикарь, эта обезьяна еще смеет... (Сразу захотелось поговорить с
Делоне, одно такое безответственное заявление в состоянии свести на нет
честный труд критика, который... "Например, красное платье Лэн", -- говорит
Джонни. Вот такие детали не мешает брать на заметку и включать в последующие
издания. Это не повредит. "Будто псиной пахнет, -- говорит Джонни. -- Только
в запахе и цена всей пластинки". Да, надо внимательно слушать и быстро
действовать: если подобные, даже мелкие поправки стали бы широко известны,
неприятностей не избежать. "Л урна посредине, самая большая, полная
голубоватой пыли, -- говорит Джонни, -- так похожа на пудреницу моей
сестры". Пока -- одни полубредовые дополнения; хуже, если он возьмется
конкретно опровергать мои основные идеи, мою эстетическую систему, которую
так восторженно... "Л кроме того, про кул-джаз ты совсем не то написал", --
говорит Джонни. Ого, настораживаюсь я. Внимание!)
-- Как это -- "не то написал"? Конечно, Джонни, все меняется, ко еще
шесть месяцев назад ты...
-- Шесть месяцев назад, -- говорит Джонни, слезает с парапета, ставит
на него локти и устало подпирает голову руками. -- Six months ago [1]. Эх,
Бруно, как бы я сыграл сейчас, если бы ребята были со мной... Кстати,
здорово ты это написал: сакс, секс. Очень ловко повернул слова: six months
ago: six, sax, sex. Ей-богу, красиво вышло, Бруно. Черт тебя дери, Бруно.
1 Шесть месяцев назад (англ.).
Незачем объяснять ему, его умственное развитие не доходит до понимания
глубокого смысла этой невинной игры слов, передающих целую систему довольно
оригинальных идей (Леонард Фезер полностью поддержал меня, когда в Нью-Йорке
я поделился с ним своими выводами), и что параэротизм джаза преобразуется со
времен washboard [2], и так далее, и тому подобное. Как всегда, меня опять
развеселила мысль о том, что критики гораздо более необходимы обществу, чем
я сам склонен полагать (наедине с собой, в дневниковых записях), потому что
создатели -- от настоящего композитора до Джонни, -- обреченные на муки
творчества, не могут диалектически оценивать результаты своего творчества,
постулировать основы и определять значимость собственного произведения или
импровизации. Всегда надо напоминать себе об этом в тяжелые минуты, когда
становится худо от мысли, что ты -- всего-навсего критик. "Имя сей звезде
полынь", -- говорит Джонни, и теперь я слышу его другой голос, его голос,
когда он... Как бы это выразиться, как описать Джонни, когда он около вас,
но его уже нет, он уже далеко? В беспокойстве слезаю с парапета, вглядываюсь
в него. Имя сей звезде полынь, ничего не поделаешь.
2 Стиральная доска (англ.).
-- Имя сей звезде полынь, -- говорит Джонни в ладони своих рук. -- И
куски ее разлетятся по площадям большого города. Шесть месяцев назад.
Хотя никто меня не видит, хотя никто об этом не узнает, я с досады
пожимаю плечами для одних только звезд. ("Имя сей звезде полынь!") Мы
возвращаемся к старому: "Это я играю уже завтра". Имя сей звезде полынь, и
куски ее разлетятся шесть месяцев назад. По площадям большого города. Джонни
ушел далеко. А я зол, как сто чертей, всего лишь потому, что он не пожелал
ничего сказать мне о книге, и, в общем, я так ничего и не узнал, что он
думает о моей книге, которую столько тысяч любителей джаза читают на двух
языках (скоро будут и на трех -- поговаривают об издании на испанском: в
Буэнос-Айресе, видно, не только танго играют).
-- Платье было великолепным, -- говорит Джонни. -- Не поверишь, как оно
шло Лэн, но только лучше я расскажу тебе об этом за стопкой виски, если у
тебя есть деньги. Дэдэ оставила мне каких-то вшивых триста франков.
Он саркастически смеется, глядя на Сену. Будто ему и без денег не
достать спиртного и марихуаны. Джонни начинает толковать мне, что Дэдэ очень
хорошая (а о книге -- ничего!) и заботится о его же благе, но, к счастью, на
свете существует добрый приятель Бруно (который написал книгу, но о ней --
ничего!), и как хорошо было бы посидеть с ним в кафе, в арабском квартале,
где никогда никого не беспокоят, особенно если видят, что ты хоть каким-то
боком относишься к звезде по имени полынь (это уже подумал я; мы вошли в
кафе со стороны Сен-Северэн, когда пробило два часа ночи, -- в такое время
жена моя обычно просыпается и вслух репетирует все то, что выложит мне за
утренним кофе). Итак, мы сидим с Джонни, заказываем отвратный дешевый
коньяк, повторяем по стопке и остаемся очень довольны. Но о книжке -- ни
слова, только пудреница в форме лебедя, звезда, осколки предметов вперемешку
с осколками фраз, с осколками взглядов, с осколками улыбок, брызгами слюны
на столе и на стакане (стакане Джонни). Да, бывают моменты, когда мне
хотелось бы, чтобы он уже перешел в мир иной. Думаю, в моем положении многие
пожелали бы того же. Но можно ли допустить, чтобы Джонни умер, унеся с собой
мысли, которые он не хочет выложить мне этой ночью; чтобы и после смерти он
продолжал преследовать и убегать (я уже просто не знаю, как выразиться);
можно ли допустить такое, хотя бы это и стоило мне моего спокойствия, моей
карьеры, авторитета, который так укрепили бы уже абсолютно неопровержимые
тезисы и пышные похороны...
Время от времени Джонни прерывает монотонное постукивание пальцами по
столу, глядит на меня, корчит непонятные гримасы и снова принимается
барабанить. Хозяин кафе знает нас еще с тех пор, когда мы приходили сюда с
одним арабом-гитаристом. Бен-Айфа явно хочет спать -- мы сидим совсем одни в
грязном кабачке, пропахшем перцем и жаренными на сале пирожками. Меня тоже
клонит ко сну, но ярость отгоняет сон, глухая ярость, и даже не против
Джонни, а против чего-то необъяснимого -- так бывает, когда весь вечер
занимаешься любовью и чувствуешь: надо принять душ, стало тошно, совсем не
то что вначале... А Джонни все отбивает пальцами по столу осточертевший
ритм, иногда подпевая себе и почти не обращая на меня внимания. Похоже было,
что он ни словом больше не обмолвится о книге. Жизнь кидает его из стороны в
сторону; сегодня -- женщина, завтра -- новая неприятность или путешествие.
Самым разумным было бы стащить у него английское издание, а для этого
следует поговорить с Дэдэ и попросить ее оказать эту любезность -- я-то в
долгу не останусь. А впрочем, зря я тревожусь, даже выхожу из себя. Нечего и
ждать какого-либо интереса к моей книге со стороны Джонни; по правде говоря,
мне и в голову никогда не приходило, что он может ее прочитать. Я прекрасно
знаю, в книге не говорится правды о Джонни (но и лжи там нет), -- в ней
только анализ музыки Джонни. Благоразумие и доброе к нему отношение не
позволили мне без прикрас показать читателям его неизлечимую шизофрению,
мерзкое дно наркомании, раздвоенность его жалкого существования. Я задался
целью выделить основное, заострить внимание на том, что действительно ценно,
на бесподобном искусстве Джонни. Стоило ли еще о чем-то говорить? Но может
быть, именно здесь-то он и подкарауливает меня, как всегда, выжидает чего-то
в засаде, притаившись, чтобы сделать затем дикий прыжок, который может
сшибить всех нас с ног. Да, наверное, здесь он и хочет поймать меня, чтобы
потрясти весь эстетический фундамент, который я воздвиг для объяснения
высшего смысла его музыки, для создания стройной теории современного джаза,
принесшей мне всеобщее признание.
Честно говоря, какое мне дело до его внутренней жизни? Меня лишь одно
тревожит -- что он будет продолжать валять дурака, а я не могу (скажем, не
желаю) описывать его сумасбродства и что в конце концов он опровергнет мои
основные выводы, заявит во всеуслышание, что мои утверждения -- ерунда и его
музыка, мол, выражает совсем другое.
-- Послушай, ты недавно сказал, что в моей книге кое-чего не хватает.
(Теперь -- внимание!)
-- Кое-чего не хватает, Бруно? Ах да, я тебе сказал -- кое-чего не
хватает. Видишь ли, в ней нет не только красного платья Лэн. В ней нет...
Может, в ней не хватает урн, Бруно? Вчера я их опять видел, целое поле, но
они не были зарыты, и на некоторых -- надписи и рисунки, на рисунках --
здоровые парни в касках, с огромными палками в руках, совсем как в кино.
Страшно идти между урнами и знать, что я один иду среди них и чего-то ищу.
Не горюй, Бруно, не так уж и важно, что ты забыл написать про все это. Но,
Бруно, -- и он ткнул вверх недрогнувшим пальцем, -- ты забыл написать про
главное, про меня.
-- Ну брось, Джонни.
-- Про меня, Бруно, про меня. И ты не виноват, что не смог написать о
том, чего я и сам не могу сыграть. Когда ты там говоришь, что моя настоящая
биография -- в моих пластинках, я знаю, ты от души в это веришь, и, кроме
того, очень красиво сказано, но это не так. Ну, ничего, если я сам не сумел
сыграть как надо, сыграть себя, настоящего... то нельзя же требовать от тебя
чудес, Бруно... Душно здесь, пойдем на воздух.
Я тащусь за ним на улицу, мы бредем куда глаза глядят. В каком-то
переулке за нами увязывается белый кот, Джонни долго гладит его. Нет, думаю,
хватит. На площади Сен-Мишель возьму такси, отвезу его в отель и отправлюсь
домой. Во всяком случае, ничего страшного не случилось; был момент, когда я
испугался, что Джонни изобрел нечто вроде антитезы моей теории и испробует
ее на мне, прежде чем поднять трезвон. Бедняга Джонни, ласкающий белого
кота. В сущности, он только и сказал разумного, что никто ни о ком ничего не
знает, а это далеко не новость. Любое жизнеописание на том стоит и стоять
будет, и нечего тут канителиться, черт побери. Идем домой, идем домой,
Джонни, уже поздно.
-- Не думай, что дело только в этом, -- вдруг говорит Джонни,
выпрямляясь, словно прочел мои мысли. -- Есть еще Бог, дорогой мой! Вот
тут-то ты и наплел ерунды.
-- Идем домой, идем домой, Джонни, уже поздно.
-- Есть еще то, что и ты, и такие, как мой приятель Бруно, называют
Богом. Тюбик с зубной пастой -- для них Бог. Свалка барахла -- для них Бог.
Боязнь дать себе волю -- это тоже для них Бог. И у тебя еще хватило совести
смешать меня со всем этим дерьмом. Наплел чего-то про мое детство, про мою
семью, про какую-то древнюю наследственность... В общем -- куча тухлых яиц,
а на них сидишь ты и кукарекаешь, очень довольный своим Богом. Не хочу я
твоего Бога, никогда не был он моим.
-- Но я только сказал, что негритянская музыка...
-- Не хочу я твоего Бога, -- повторяет Джонни. -- Зачем ты заставляешь
меня молиться ему в твоей книжке? Я не знаю, есть ли этот самый Бог, я играю
свою музыку, я делаю своего Бога, мне не надо твоих выдумок, оставь их для
Махалии Джексон и Папы Римского, -- и ты сию же минуту уберешь эту ерунду из
своей книжки.
-- Ладно, если ты настаиваешь, -- говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
-- Во втором издании.
-- Я так же одинок, как этот кот, да еще и побольше, потому что я это
знаю, а он нет. Проклятый, оцарапал мне руку. Бруно, джаз -- не только
музыка, я -- не только Джонни Картер.
-- Именно так у меня и сказано и написано, что ты иногда играешь,
словно...
-- Словно мне в зад иглу воткнули, -- говорит Джонни, и впервые за ночь
я вижу, как он свирепеет. -- Слова нельзя сказать -- сразу ты переводишь на
свой паскудный язык. Если я играю, а тебе чудятся ангелы, я тут ни при чем.
Если другие разевают рты и орут, что я достиг вершины, я тут ни при чем. И
самое плохое -- вот это ты совсем упустил в своей книжке, Бруно, -- что я
ведь ни черта не стою, вся моя игра и все хлопки публики ни черта не стоят,
действительно ни черта не стоят!
Поистине трогательный прилив скромности, да еще в такой поздний час. Ох
этот Джонни...
-- Ну как тебе объяснить? -- кричит Джонни, схватив меня за плечи и
сильно тряхнув раза три ("La paix!" [1] -- завизжали слева из окна). -- Дело
не в том, музыкально это или нет, здесь другое... Вот есть же разница --
мертвая Би или живая. То, что я играю, -- это мертвая Би, понимаешь? А я
хочу, я хочу... И потому я иногда бью свой сакс вдребезги, а публика думает,
я -- в белой горячке. Ну, правда, я всегда под мухой, когда так делаю,
сакс-то бешеных денег стоит.
1 "Тише!" (фр.)
-- Идем, идем. Я возьму такси и отвезу тебя в отель.
-- Ты сама доброта, Бруно, -- усмехается Джонни. -- Мой дружок Бруно
пишет в своей книжке все, что ему болтают, кроме самого главного. Я никогда
не думал, что ты можешь так загибать, пока Арт не достал мне книгу. Сначала
мне показалось, что ты говоришь о ком-то другом, о Ронни или о Марселе, а
потом -- Джонни тут, Джонни там, значит, говорится обо мне, и я спросил
себя: разве это я? Там и про меня в Балтиморе, и про Бэрдлэнд, и про мою
манеру игры, и все такое... Послушай, -- добавляет он почти холодно, -- я не
дурак и понимаю, что ты написал книгу на публику. Ну и хорошо, и все, что ты
говоришь о моей манере игры и чувстве джаза, -- на сто процентов о'кей. Чего
нам еще спорить об этой книге? Мусор в Сене, вон соломинка, плывущая мимо,
-- твоя книга. А я -- вон та, другая соломинка, а ты -- вот эта бутылка...
плывет себе, качается... Бруно, я, наверное, так и умру и никогда не поймаю,
не...
Я поддерживаю его под руки и прислоняю к парапету. Он опять тонет в
своих галлюцинациях, шепчет обрывки слов, отплевывается.
-- Не поймаю, -- повторяет. -- Не поймаю...
-- Что тебе хочется поймать, старина? -- говорю я. -- Не надо желать
невозможного. Того, что ты поймал, хватило бы...
-- Ну да, для тебя, -- говорит Джонни с упреком. -- Для Арта, для Дэдэ,
для Лэн... Ты знаешь, как это... Да, иногда дверь начинает открываться...
Гляди-ка, обе соломинки поравнялись, заплясали рядом, закружились...
Красиво, а?.. Начинала дверь открываться, да... Время... Я говорил тебе, мне
кажется, что эта штука, время... Бруно, всю жизнь в своей музыке я хотел
наконец приоткрыть эту дверь. Хоть немного, одну щелку... Мне помнится, в
Нью-Йорке как-то ночью... Красное платье... Да, красное, и шло ей
удивительно. Так вот, как-то ночью я, Майлз и Холл-Целый час, думаю, мы
играли запоем, только для самих себя, и были дьявольски счастливы... Майлз
играл что-то поразительно прекрасное -- я чуть со стула не свалился, а потом
сам заиграл, закрыл глаза и полетел. Бруно, клянусь, я летел... И слышал,
будто где-то далеко-далеко, но в то же время внутри меня самого или рядом со
мной кто-то растет... Нет, не кто-то, не так... Гляди-ка, бутылка мечется в
воде как чумовая... Нет, не кто-то, очень трудно искать сравнения... Пришла
какая-то уверенность, ясность, как бывает иногда во сне, -- понимаешь? --
когда все хорошо и просто, Лэн и дочки ждут тебя с индейкой на столе, когда
машина не натыкается на красный свет и все катится гладко, как бильярдный
шар. А я был словно рядом с самим собой, и для меня не существовало ни
Нью-Йорка, ни, главное, времени, ни "потом"... Не существовало никакого
"потом"... На какой-то миг было лишь "всегда". И невдомек мне, что все это
-- ложь, что так случилось из-за музыки, она меня унесла, закружила... И
только кончил играть -- ведь когда-нибудь надо было кончить, бедняга Холл
уже доходил за роялем, -- в этот самый момент я опять упал в самого себя...
Он всхлипывает, утирает глаза грязными руками. Я просто не знаю, что
делать; уже поздно, с реки тянет прохладой. Так легко простудиться.
-- Мне кажется, я хотел лететь без воздуха, -- опять забормотал Джонни.
-- Кажется, хотел видеть красное платье Лэн, но без Лэн. А Би умерла, Бруно.
Должно быть, ты прав -- твоя книжка, наверное, очень хорошая.
-- Пойдем, Джонни, я не обижусь, если она тебе не по вкусу.
-- Нет, я не про то. Твоя книжка хорошая, потому что... Потому что ты
не видишь урн, Бруно. Она все равно как игра Сатчмо -- чистенькая,
аккуратная. Тебе не кажется, что игра Сатчмо похожа на день именин или на
какое-то благодеяние? А мы... Я сказал тебе, что мне хотелось летать без
воздуха. Мне казалось... надо быть совсем идиотом... казалось, придет день,
и я поймаю что-то совсем особенное. Я ничем не мог себя успокоить, думал,
что все хорошее вокруг -- красное платье Лэн и даже сама Би -- это словно
ловушки для крыс, не знаю, как сказать по-другому... Крысоловки, чтобы никто
никуда не рвался, чтобы, понимаешь, говорили -- все на земле прекрасно.
Бруно, я думаю, что Лэн и джаз, да, даже джаз, -- это как реклама в
журналах, красивые штучки, чтобы я забавлялся ими и был доволен, как доволен
ты своим Парижем, своей женой, своей работой... У меня же -- мой сакс... мой
секс, как говорится в твоей книжке. Все это не то. Ловушки, друг... потому
что не может не быть чего-то другого; не верю, чтобы мы не подошли очень
близко, совсем вплотную, к закрытой двери...
-- Одно я тебе скажу: надо давать, что можешь, -- буркнул я, чувствуя
себя абсолютным дураком.
-- И, пока можешь, хапать премии журнальчика "Даун бит", -- кивает
Джонни. -- Да, конечно, да-да, конечно.
Потихоньку я подталкиваю его к площади. К счастью, на углу -- такси.
-- Все равно плюю я на твоего Бога, -- бормочет Джонни. -- Ты меня туда
не впутывай, я не разрешаю. А если он взаправду стоит по ту сторону двери --
будь он проклят. Невелика заслуга попасть туда, если от него зависит --
открыть тебе дверь или нет. Надо самому вышибить дверь ногами, вот и все.
Разбить вдребезги, извалять в дерьме, ... на нее. Тогда, в Нью-Йорке, я было
поверил, что открыл дверь своей музыкой, но, когда кончил играть, этот
проклятый захлопнул ее перед самым моим носом -- и все потому, что я никогда
ему не молился и в жизни не буду молиться, потому, что я знать не желаю
этого продажного лакея, открывающего двери за подачки, этого...
Бедняга Джонни, он еще жалуется, что такое не попадает в книгу. А ведь
уже три часа ночи, Матерь Божья!
Тика вернулась в Нью-Йорк, Джонни вернулся в Нью-Йорк (без Дэдэ,
которая прекрасно устроилась с Луи Перроном, многообещающим тромбонистом).
Малышка Леннокс вернулась в Нью-Йорк. Сезон в Париже выдался неинтересным, и
я скучал по своим друзьям. Моя книга о Джонни всюду имела успех, и, понятно,
Сэмми Претцал заговорил о возможности ее экранизации в Голливуде -- такая
перспектива особенно приятна, если учесть высокий курс доллара по отношению
к франку. Жена моя еще долго злилась по поводу моего флирта с Малышкой
Леннокс, хотя, в общем, ничего серьезного и не было: в конце концов, Малышка
-- типичная потаскушка, и любая умная женщина должна понять, что подобные
эпизоды не нарушают супружеской гармонии, не говоря уже о том, что Малышка
уехала в Нью-Йорк с Джонни, и даже, во исполнение своей давней мечты, на
одном с ним пароходе. Наверное, уже курит и марихуану с Джонни, бедная
девочка, пропащее, как и он, существо. А грампластинка "Страстиз" только что
появилась в Париже, как раз в то время, когда уже совсем было подготовлено
второе издание моей книги и шел разговор о ее переводе на немецкий. Я много
думал о некоторых новых трактовках. Будучи честным человеком -- в мeру
возможностей своей профессии, -- я спрашивал себя, так ли необходимо
по-иному освещать личность моего героя. Мы долго обсуждали этот вопрос с
Делоне и Одейром, но они, откровенно говоря, ничего не могли мне
посоветовать, так как считали, что книга великолепна и в таком виде нравится
публике. Мне казалось, оба они побаивались литературщины, перегрузки
эпизодами, почти или совсем не имеющими отношения к музыке Джонни, по
крайней мере к той, которую мы все понимаем. Мне казалось, мнение
авторитетных специалистов (и мое собственное решение, которое глупо было бы
отметать в данной ситуации) позволяло оставить в неприкосновенности первый
вариант. Внимательный просмотр музыкальных журналов США (четыре репортажа о
Джонни, сообщения о новой попытке самоубийства -- на сей раз настойкой йода,
-- промывание желудка и три недели в больнице, затем снова выступление в
Балтиморе как ни в чем не бывало) меня вполне успокоил, если не говорить об
огорчении, причиненном этими досадными рецидивами. Джонни не сказал ни
одного плохого слова о книге. Например (в "Стомпинг эраунд", музыкальном
журнале Чикаго, в интервью, взятом Тедди Роджерсом у Джонни): "Ты читал, что
написал о тебе в Париже Бруно В.?" -- "Да. Очень хорошо написал". -- "Что
можешь сказать об этой книге?" -- "Ничего. Написано очень хорошо. Бруно --
великий человек". Оставалось выяснить, что мог сболтнуть Джонни в состоянии
опьянения или наркотической одури, но, по крайней мере, слухи о каком-нибудь
его выпаде до меня не дошли. И я решил оставить книгу для второго издания в
неприкосновенности и изображать Джонни таким, каким он, по сути дела, и был:
жалким бродягой с интеллектом ниже среднего, с прирожденным талантом, как у
иных музыкантов, шахматистов, поэтов, способных создавать шедевры, но не
осознающих (вроде боксера, гордого своей силищей) всего великолепия
собственного творчества. Обстоятельства побудили меня сохранить именно такой
портрет Джонни; незачем идти против вкусов публики, которая обожает джаз, но
отвергает сугубо профессиональный или психологический анализ. Публика
требует полного и быстрого удовлетворения, а это значит: пальцы, которые
сами собой отбивают ритм; лица, которые блаженно размякают; музыка, которая
щекочет тело, зажигает кровь, учащает дыхание, -- и баста, никаких заумных
рассуждений.
Сначала пришли две телеграммы (Делоне и мне, а вечером уже появились в
газетах с глупейшими комментариями). Три недели спустя я получил письмо от
Малышки Леннокс, не забывшей меня.
"В Бельвю его принимали чудесно, и я с трудом пробивалась к нему, когда
он выходил. Жили мы в квартире Майка Руссоло, который уехал на гастроли в
Норвегию. Джонни чувствовал себя прекрасно и, хотя не желал выступать
публично, согласился на грамзапись с ребятами из клуба "Двадцать восемь".
Тебе могу сказать, что, в общем-то, он был очень слаб (я представляю себе,
на что тут намекала Малышка после нашего парижского флирта) и по ночам пугал
меня своими вздохами и стонами. Единственное мое утешение, -- мило
присовокупила Малышка, -- что умер он спокойненько, даже сам не заметил как.
Смотрел телевизор и вдруг свалился на пол. Мне сказали, что все произошло в
один момент". Из этого можно заключить: Малышки не было с ним рядом -- так и
оказалось. Позже мы узнали, что Джонни жил у Тики, провел с ней дней пять,
был в озабоченном и подавленном настроении, говорил о своем намерении
бросить джаз, переехать в Мексику и работать "на земле" (всех их тянет "к
земле" в определенный период жизни -- просто надоело!) и что Тика оберегала
его и делала все возможное, чтобы успокоить и заставить подумать о будущем
(так потом говорила Тика, будто она или Джонни хоть на секунду могли
задумываться о будущем). На середине телепередачи, которая очень нравилась
Джонни, он вдруг закашлялся, резко согнулся и так далее, и тому подооное. Я
не уверен, что смерть была мгновенной, как сообщила Тика полиции (стремясь
выйти из весьма неприятного положения, в каком она оказалась из-за смерти
Джонни в ее квартире, из-за найденной у нее марихуаны, из-за прежних
неприятностей, которых было немало у бедной Тики, и из-за не вполне
благоприятных результатов вскрытия. Можно себе представить, что обнаружил
врач в печени и легких Джонни). "Меня ужасно расстроила его смерть, хотя я
могла бы тебе кое-что порассказать, -- игриво продолжала прелестная Малышка,
-- но про то напишу или расскажу в другой раз, когда будет настроение
(кажется, Роджерс хочет подписать со мною контракт на гастроли в Берлине и
Париже), и ты узнаешь все, что должен знать лучший друг Джонни". Затем шла
целая страница, посвященная Тике: на маркизе не осталось живого места. Если
верить бедной Малышке, Тика повинна не только в смерти Джонни, но и в
нападении японцев на Пирл-Харбор, и в эпидемии бубонной чумы. Письмо
заканчивалось следующим образом: "Чтобы не забыть, хочу сообщить тебе, что
однажды в Бельвю он долго расспрашивал про тебя, мысли у него путались, и он
думал, что ты тоже в Нью-Йорке, но не хочешь видеть его; все время болтал о
каких-то полях, полных чего-то, а потом звал и даже бранил тебя, несчастный.
Ты ведь знаешь, как он бредил в горячке. Тика сказала Бобу Карею, что
последние слова Джонни были что-то вроде: "О, слепи мою маску", но ты
понимаешь, в такие минуты..." Еще бы мне не понимать. "Он очень обрюзг, --
заканчивала Малышка свое письмо, -- и при ходьбе сопел". Подобные детали
были совсем в духе такой деликатной особы, как Малышка Леннокс.
Последние события совпали со вторым изданием моей книги, но, к счастью,
я успел вставить в верстку нечто вроде некролога, сочиненного просто на
ходу, а также фотографию похорон, где запечатлены лица многих известных
джазистов. В этом виде биография, можно сказать, представлена полностью.
Вероятно, мне не пристало так говорить, но ведь, разумеется, речь идет
только об эстетической стороне. Уже ходят слухи о новом переводе моей книги,
кажется, на шведский или норвежский. Моя жена в восторге от этой новости.
Любопытно: люди думают, что "постелить постель" означает именно
"постелить постель", "дать руку" -- это всегда значит "дать руку", а
открывать банку сардин -- это открывать до бесконечности одну и ту же банку
сардин. "Но ведь все неповторимо, -- думает Пьер, стараясь разгладить руками
потертое синее одеяло. -- Вчера был дождь, сегодня -- солнце, вчера мне было
грустно, сегодня придет Мишель. Единственно неизменным остается: никогда мне
не добиться, чтобы у этой кровати был более-менее приличный вид". Но это не
важно: женщинам нравится беспорядок в холостяцкой комнате, -- они, пожалуй,
одарят тебя улыбкой (в каждом жесте сквозит их материнская суть), поправят
занавеску, переставят вазу или передвинут стул, говоря, что только тебе
могло прийти в голову поставить этот стол вот здесь, где и света-то нет. И
Мишель, наверно, будет говорить нечто в этом роде, мимоходом поправляя и
передвигая книги и лампы, а он позволит ей это делать и, лежа в кровати или
сев на старую софу, будет, охваченный желанием, неотрывно смотреть на нее
сквозь дым сигареты "Голуаз".
"Шесть часов -- излом дня и вечера", -- размышляет Пьер. В этот
благословенный час весь квартал Сент-Сюльпис начинает преображаться,
готовиться к вечеру. Скоро выйдут девушки из нотариальной конторы, муж мадам
Ленотр будет волочить по лестнице свою больную ногу, послышатся голоса
сестер с седьмого этажа -- они всегда идут вместе за хлебом и газетами.
Мишель опоздать не должна -- разве что заблудится или задержится где-то на
улице, с этой своей способностью останавливаться в любом месте и пускаться в
путешествия по необыкновенным миркам витрин. А потом примется рассказывать:
веревочный медвежонок, пластинка Куперена, бронзовая цепочка с голубым
камнем, полное собрание сочинений Стендаля, летняя мода -- столь легко
объяснимые причины, чтобы задержаться. Еще одну "Голуаз", а затем -- рюмочку
коньяка. Неплохо бы послушать песни Макферлена. Он лениво роется в грудах
бумаг и тетрадей. Голову на отсечение: Ролан или Бабетта увели пластинку,
предупреждали бы хоть, что ли, если уж берут что-нибудь. Да что же это
Мишель все не идет? Он садится на кровать. Ну вот, теперь придется то и дело
тянуть за края одеяла, иначе выползает проклятая подушка. Ужасно разит
куревом, -- Мишель сморщит нос и скажет: ужасно разит куревом. За сотни и
сотни дней выкурено сотни и сотни "Голуаз", а в результате: диссертация,
несколько подружек, два приступа печеночной колики, романы, скука. Сотни и
сотни "Голуаз"? Его самого всегда поражает собственная склонность к мелочам,
особое внимание к подробностям. Он помнит старые галстуки, выброшенные
десять лет тому назад, цвет марки Бельгийского Конго, гордость его
филателистического детства. Как будто бы -- не отдавая себе в том отчета --
он точно знает, сколько сигарет выкурил в жизни, какой вкус был у каждой
сигареты, когда он ее закурил и куда бросил окурок. А вдруг эти абсурдные
цифры, которые иной раз он видит во сне, и есть знаки некой неумолимой
бухгалтерии. "Значит, Бог существует", -- думает Пьер. Зеркало шкафа
возвращает ему его же улыбку, как всегда понуждая привести себя немного в
порядок -- откинуть назад прядь черных волос, которую Мишель грозится
отрезать. "Ну что же это Мишель все не идет? Почему же не хочет войти в мою
комнату?" Ведь для того, чтобы однажды отрезать ему эту прядь, ей все равно
придется прийти сюда, в его комнату, и лечь в его кровать. Высокую цену
должна платить Далила -- распоряжаться волосами мужчины за просто так
нельзя. Пьер мысленно обзывает себя кретином, надо же, вообразил, что Мишель
не хочет прийти к нему. Эта мысль пробивается глухо, будто издалека. Порой,
кажется, мысль вынуждена прокладывать себе дорогу через неисчислимые
препятствия, пока не обретет четкую форму. Нужно быть идиотом, чтобы
подумать, будто Мишель не хочет прийти к нему. И если Мишель нет, значит, ее
внимание приковано сейчас к витрине какого-нибудь магазина и ее заворожили
какой-нибудь маленький фарфоровый тюлень или литография Цзяо-Вуки. Ему
кажется, что он видит ее, когда, словно получив прощение за свои дурацкие
мысли, делает затяжку, и в его воображении неожиданно возникает двуствольное
ружье. Двустволка как двустволка, но с какой стати в этот час и здесь ему
пришла в голову мысль о двуствольном ружье да вдобавок ощущение изумления...
Пьер не любит это время дня, когда весь цветовой спектр сводится к лиловому
и серому. Он с ленивым безразличием протягивает руку и зажигает настольную
лампу. Что же это Мишель все не идет? Уже и не придет -- ждать бесполезно.
Может быть, из этого следует: она и в самом деле не хочет появляться у него.
Ну вот, приплыли. Не будем делать из этого никакой трагедии: еще рюмку
коньяка, новый роман уже начат, остается только пойти перекусить в бистро у
Леона. Женщины всегда и везде одинаковы, будь то в Ангьене или в Париже, в
зрелом или юном возрасте. Его теория об исключительных случаях начинает
рушиться: мышка отступает, не решившись войти в мышеловку. Однако о какой
мышеловке идет речь? Сегодня или завтра, днем раньше -- днем позже. Он начал
ее ждать еще с пяти, хотя она должна была прийти в шесть. Специально для нее
было приведено в порядок синее одеяло. Как идиот, забирался со сметкой на
стул и смел едва заметную паутину, которая ничего плохого никому не сделала.
А ведь было бы так естественно, если бы вот сейчас она вышла из
автобуса на Сент-Сюльпис и направилась к его дому, останавливаясь перед
витринами и глядя на голубей, усеявших площадь. Ведь нет же абсолютно
никакой причины, чтобы ей не захотелось прийти к нему.
Совершенно так же нет абсолютно никакой причины, чтобы думать о
двустволке, равно как и считать сейчас Мишо лучшим чтивом, чем Грэм Грин.
Мгновенный выбор всегда ставит Пьера в тупик. Нельзя же все решать просто
так; пусть лучше чистый случай решает -- Грин или Мишо, Мишо или Ангьен, в
смысле Грин. Даже путаница с названием городка Ангьен и именем известного
писателя Грина тоже пусть будет во власти чистого случая... Не может быть,
чтобы все было так абсурдно, думает Пьер, отбрасывая сигарету. И если она не
пришла, то потому, что с ней что-то случилось, что не имеет никакого
отношения к нему самому.
Он выходит на улицу и некоторое время стоит в ожидании у двери,
наблюдая, как зажигаются огни на площади. У Леона почти пусто. Он занимает
столик на улице и заказывает пиво. Ему хорошо виден вход в дом, так что если
она еще... Леон говорит о велогонке на кубок Франции. Появляются Николь и ее
подруга -- цветочница с хриплым голосом. Пиво обжигающе холодное; неплохо
было бы заказать сосиски. У входа в дом сынишка консьержки забавляется,
прыгая на одной ноге. Когда устает, начинает прыгать на другой -- у самой
двери.
-- Какая глупость, -- говорит Мишель. -- С какой стати мне не хотелось
бы прийти к тебе, если мы уже об этом договорились?
Эдмон приносит утренний, одиннадцатичасовой, кофе. В этот час в бистро
почти никого нет, и Эдмон задерживается у столика, чтобы прокомментировать
велогонку Франции. Потом Мишель объясняет, что случилось, -- о чем Пьер и
сам мог бы догадаться: у мамы частые обмороки, а испуганный папа звонит
в контору, скорее на такси домой, но Мишель уже не нужна, было всего
лишь небольшое головокружение. В первый раз она не смогла прийти к нему, но
нужно быть Пьером, чтобы...
-- Рад, что она чувствует себя уже хорошо, -- глупо говорит Пьер.
Он кладет руку на руку Мишель. Мишель кладет свою другую руку на руку
Пьера. Пьер кладет свою другую руку на руку Мишель. Мишель вытаскивает руку
снизу и кладет ее сверху. Пьер вытаскивает руку снизу и кладет ее сверху.
Мишель вытаскивает руку снизу и прикладывает свою ладонь к носу Пьера:
-- Холодный, как у собаки!
Пьер соглашается: да, температура его носа -- это загадка.
-- Дурачок, -- говорит Мишель, как бы подводя итог происшедшему.
Мишель опускает голову, но Пьер берет ее за подбородок и, прежде чем
поцеловать в губы, заставляет поднять на него глаза. Он целует ее один раз,
потом еще и еще. В тени деревьев пахнет свежестью. "Im wunderschonen Monat
Mai..." [1] -- слышит он издали мелодию. В нем возникает смутное удивление:
так хорошо запомнились слова, которые только в переводе обретают для него
ясный смысл. Но мелодия ему нравится, а звучащие слова так гармонируют с
волосами Мишель, с ее влажными губами. Im wunderschonen Monat Mai, als...
1 "Чудесным светлым майским днем..." (нем.)
Мишель впивается пальцами в его плечо, почти вонзает ногти в него.
-- Пусти, мне больно, -- говорит Мишель, отталкивая его, проводит
пальцами по губам.
Пьер видит отметину от своих зубов на краешке ее губ. Он гладит Мишель
по щеке и еще раз нежно целует. Неужели Мишель рассердилась? О нет.
Когда-когда-когда останутся они наедине? Он с трудом понимает объяснения
Мишель: они, как ему кажется, не имеют к нему никакого отношения. Он упорно
не желает расставаться с мыслью, что в один прекрасный день она наконец-то
явится к нему домой, на пятый этаж, войдет в его комнату, и он никак не
возьмет в толк, что все препятствия внезапно рухнули, путь открыт, родители
Мишель уезжают из дому на пятнадцать дней. Ну и скатертью им дорожка, так
даже лучше, ведь тогда Мишель... И тут-то до него все доходит, и он
остолбенело смотрит на Мишель. Та смеется.
-- И ты все пятнадцать дней будешь дома одна?
-- Какой ты глупый, -- говорит Мишель. Вытянутым пальцем она
принимается чертить в воздухе звезды, ромбы, спирали. Естественно, ее мать
полагает, что все эти две недели с ней будет верная Бабетта: в пригороде в
последнее время было столько краж и ограблений. Но Бабетта останется в
Париже на столько, на сколько они пожелают.
Пьер никогда не бывал у Мишель, не знает, как выглядит ее особняк, но
воображение Пьеру так часто его рисовало, что ему кажется, будто он там уже
был. Вот он входит с Мишель в небольшой холл, заставленный потертой мебелью,
и, проведя пальцами по стеклянному шару у самого начала перил, поднимается
по лестнице. Непонятно почему, но дом вызывает у него неприязнь; повинуясь
неосознанному желанию, он хочет выйти в сад, хотя плохо верится, что при
таком небольшом особняке может быть сад. С трудом отогнав от себя возникшее
видение, Пьер вдруг обнаруживает, что счастлив, и сидит в кафе с Мишель, и
ее дом, конечно же, будет совсем не таким, каким он себе его воображает: без
несуразной мебели и блеклых ковров. Нужно одолжить мотоцикл у Ха-вьера,
думает Пьер. Он подождет Мишель после работы, и через полчаса они будут в
Кламаре: у них будет даже два воскресенья для пикников. Надо раздобыть
термос и купить растворимый кофе.
-- На лестнице в твоем доме есть стеклянный шар?
-- Нет, -- говорит Мишель, -- ты путаешь с...
И умолкает, словно у нее запершило в горле... Поудобнее устроившись на
сиденье, опершись головой о большое зеркало, с помощью которого Эдмон
надеется зрительно увеличить количество столиков в кафе, Пьер думает, что
Мишель похожа на кошку или на незнакомку с портрета. Он познакомился с
Мишель совсем недавно и, естественно, совсем мало ее знает, быть может, и ей
трудно его понять. Взаимность в любви пока что ничего не может объяснить,
равно как ничего не объясняет наличие общих друзей или одинаковых
политических взглядов. Вначале всегда кажется, что ни в ком тайны нет, ведь
так легко узнать: Мишель Дювернуа, 24 года, волосы каштановые, глаза серые,
конторская служащая. А она может сказать: Пьер Жоливе, 23 года, волосы
светлые... Но завтра они поедут к ней домой, всего полчаса пути -- и они в
Ангьене. "Ну и дался же мне этот Ангьен", -- думает Пьер, пытаясь отделаться
от этого названия, как от назойливой мухи. Они целых пятнадцать дней будут
вместе, и при доме есть сад, вероятно совсем не такой, каким он себе его
представляет. А не спросить ли у Мишель, какой он, этот сад? Но Мишель уже
подзывает Эдмона: время к двенадцати, заведующий будет хмуриться, увидев,
что она вернулась с опозданием.
-- Останься еще на чуть-чуть, -- говорит Пьер. -- Вон, взгляни, идут
Ролан и Бабетта. Невероятно, но еще ни разу мы с тобой не были в этом кафе
одни.
-- Одни? -- переспросила Мишель. -- Но как раз их мы и поджидаем.
-- Да, да, конечно, но все равно...
Мишель пожимает плечами, а Пьер знает: она его понимает и в глубине
души тоже сожалеет, что друзья так пунктуальны. У Бабетты и Ролана, как
всегда, вид безмятежного счастья, это Пьера раздражает, будит в нем какое-то
беспокойство. Они как бы на каком-то другом берегу, под защитой волнореза
времени. Источником их раздражения и недовольства может быть лишь внешний
мир, политика или искусство, но никогда -- ни они сами, ни их устоявшиеся
отношения.
Их спасают привычка и автоматизм их действий и поведения. Все у них
прилизано, отутюжено, аккуратно уложено и пронумеровано. Довольные поросята,
убогие ребята, но друзья хорошие. Пьер уже был готов не подавать руки
Ролану, протянувшему свою для рукопожатия; сглатывая слюну, он смотрит
Ролану в глаза, а потом сжимает его пальцы так, словно хотел бы их
расплющить. Ролан смеется и садится напротив. Он начинает рассказывать о
каком-то киноклубе, куда в понедельник обязательно нужно сходить.
Самодовольные поросята, жует свою жвачку Пьер. Ну и кретин же он, ведь это
-- несправедливо. Но надо же, фильм-то Пудовкина: можно же было бы поискать
что-нибудь новенькое.
-- Новенькое? -- шутит Бабетта. -- Новенькое? А ты сам разве не старый,
Пьер?
Нет, абсолютно никакой причины нет, чтобы не подавать руки Ролану.
-- А надела она оранжевую блузку, которая ей так идет, -- рассказывает
Мишель.
Ролан вытаскивает "Голуаз" и заказывает кофе. Нет, абсолютно никакой
причины нет, чтобы не подавать руки Ролану.
-- Да, она умная девочка, -- говорит Бабетта. Ролан смотрит на Пьера и
подмигивает ему: все
нормально, нет проблем. Абсолютно никаких проблем, спокойный ты
поросенок. Пьера тошнит от такого спокойствия, от того, что Мишель
рассказывает о какой-то оранжевой юбке и сейчас, как всегда, так далека от
него. У него нет ничего общего с ними. Он пришел к ним последним, и они едва
его терпят.
Пока болтают (теперь речь зашла о туфлях), Мишель проводит пальцем по
краешку губ. Он даже не способен толком ее поцеловать: причинил ей боль; и
Мишель это помнит. Но все причиняют боль ему: подмигивают, улыбаются, очень
его любят. А его нестерпимо тянет уйти, уединиться в своей комнате и
спрашивать самого себя: почему не пришла Мишель, почему Бабетта и Ролан
унесли пластинку, ничего не сказав ему?
Мишель смотрит на часы и испуганно спохватывается. Они договариваются о
встрече в киноклубе, а Пьер платит за кофе. Он уже чувствует себя лучше,
даже возникает желание еще немного поболтать с Роланом и Бабеттой, но он
сердечно с ними раскланивается. Хорошие вы мои поросята, такие закадычные
друзья Мишель.
Ролан смотрит, как они уходят; вот вышли на улицу, залитую солнцем.
Пьет медленно кофе.
-- Я спрашиваю себя, -- говорит Ролан.
-- Я тоже, -- говорит Бабетта.
-- А почему бы, в конце концов, и нет?
-- Вот именно, почему бы и нет. Наверное, это произойдет в первый раз с
тех пор.
-- Мишель пора уже принимать какое-то решение, -- говорит Ролан. --
Если хочешь знать мое мнение, она по уши влюблена.
-- Они оба по уши влюблены. Ролан задумчив.
Встреча с Хавьером была назначена в кафе на площади Сент-Мишель, Пьер
приходит туда заранее. Он заказывает пиво и просматривает газету, смутно
припоминая, чем занимался после того, как расстался с Мишель у двери
конторы. Последние месяцы вообще смутны, как незакончившееся утро, -- смесь
ложных воспоминаний и недоразумений. В этой неопределенной жизни, которую он
ведет, Пьер обретает уверенность только тогда, когда он рядом с Мишель,
надеется на что-то и понимает, что это еще не все: все так удивительно, но и
расплывчато, -- ведь он ничего не знает о Мишель, и в самом деле --
абсолютно ничего (у нее серые глаза, пять пальцев на каждой руке, не
замужем, прическа как у девочки), действительно -- абсолютно ничего. Итак,
если ты ничего не знаешь о Мишель, достаточно не видеть ее некоторое время,
вакуум от ее отсутствия превратится в тягучую и горькую тоску. Она ведь тебя
боится, испытывает к тебе отвращение, а иногда даже отталкивает тебя в самый
сокровенный миг поцелуя, не хочет близости с тобой, ее охватывает ужас перед
чем-то. Вот и сегодня утром Мишель резко тебя оттолкнула (как очаровательна
она была в ту минуту и все устроила так, чтобы завтра встретиться с тобой и
поехать в Ангьен), а ты на ее губах оставил отметину: целуя, ты ее укусил, и
она посетовала, проведя пальцем по губам, посетовала беззлобно, лишь
удивленная немного, als alle Knospen sprangen [1], и ты напевал про себя
Шумана, кретин несчастный, напевал, кусая ее губы, а сейчас припоминаешь,
что поднимался по лестнице, -- да, ты поднимался по ней! -- проводил рукой
по стеклянному шару, у самого начала перил, но потом Мишель сказала, что в
ее доме нет никакого стеклянного шара.
1 Когда весь мир в цветенье (нем.).
Пьер ерзает на стуле, ищет сигареты. В конце концов, и Мишель мало что
знает о нем. Она совсем не любопытна, хотя внимательно и серьезно
выслушивает откровения и способна сопереживать, -- будь то умиление
котенком, вдруг появившимся из-под ворот, восхищение грозой над Сите,
любование листком клевера или восторг от пластинки Джерри Маллигана.
Заряженная энергией энтузиазма, Мишель может быть и внимательной, и
серьезной, в равной степени умея и слушать, и рассказывать. Именно поэтому
от встречи к встрече, от беседы к беседе они все более уединялись, и это
уединение становилось одиночеством двоих среди толпы. Пусть их общение
складывалось из немногих разговоров о политике, о прочитанных романах и из
походов в кино, с каждым разом их поцелуи становились все более страстными,
и ему было позволено гладить ее шею, проводить рукой по телу, касаться
грудей и бесконечно повторять вопрос, который оставался без ответа. Идет
дождь, спрячемся в парадном; солнце припекает, войдем в этот книжный
магазин, завтра я тебя представлю Бабетте, это моя старая подруга, она тебе
понравится. А потом окажется, что у Бабетты друг -- давнишний приятель
Хавьера, который Пьеру -- лучший друг, и круг начнет замыкаться: иногда у
Бабетты и Ролана дома, порой на работе у Хавьера или по вечерам в кафе
Латинского квартала. Пьер испытывает чувство благодарности -- за то, что
Бабетта и Ролан такие хорошие друзья Мишель, за то, что они тактично ее
опекают, хотя сама Мишель в этом не нуждается. Здесь никто не судачит о
других, предпочтение отдается серьезным темам -- политике или судебным
процессам, ну а больше всего им нравится с удовольствием поглядывать друг на
друга, обмениваться сигаретами, просиживать в кафе и просто жить, чувствуя
себя в окружении друзей. Ему повезло, что его приняли и позволили бывать у
них; они непросты: знают самые надежные способы отшить чужаков. "Они мне
нравятся", -- говорит сам себе Пьер, допивая пиво. Быть может, они думают,
что он уже любовник Мишель, по крайней мере Хавьер, видимо, так думает, и у
него не уложилось бы в голове, что все это время Мишель может отказывать
Пьеру, без явных причин, просто отказьшать, но продолжать с ним встречаться,
вместе гулять, выслушивать Пьера и говорить сама. Даже к странности можно
привыкнуть, можно поверить, что тайна сама собой объяснится, ведь не всякий
впустит к себе в душу; можно принять и неприемлемое: прощаться на углу или в
кафе, когда все так просто, и лестница со стеклянным шаром у самого начала
перил, она ведет к встрече, к истинной встрече. Но Мишель сказала: никакого
стеклянного шара нет.
На лице высокого и худого Хавьера -- бесконечная усталость.
Рассматривая палец с желтым пятном, он рассказывает о каких-то
экспериментах, о биологии как источнике скептицизма.
Пьер спрашивает:
-- С тобой не случается так, что вдруг ты начинаешь думать о вещах,
совершенно не связанных с тем, о чем думал?
-- Они бывают совершенно не связаны с моей рабочей гипотезой, и только,
-- говорит Хавьер.
-- В последние дни я чувствую себя очень странно. Ты должен дать мне
что-нибудь, что-то наподобие объективатора.
-- Объективатора? -- говорит Хавьер. -- Такого не существует, старина.
-- Я слишком много думаю о самом себе, -- говорит Пьер. -- Это какое-то
идиотское наваждение.
-- А Мишель тебя не объективирует?
-- Как раз вчера... мне пришло в голову, что...
Он слышит свой голос, видит Хавьера, смотрящего на него, видит
отражение Хавьера в зеркале -- затылок Хавьера, -- видит самого себя,
говорящего с Хавьером (но почему мне должно было прийти в голову, что
существует стеклянный шар у начала перил?), который время от времени кивает:
это профессиональный жест, кажущийся столь смешным вне стен рабочего
кабинета, когда на враче нет халата, который придает ему вес и облекает
иными правами.
-- Ангьен, -- говорит Хавьер. -- Об этом ты не волнуйся, я всегда путаю
Ле-Ман с Мантоном. Это, наверное, вина какой-нибудь учительницы, оттуда, из
далекого детства.
"Im wunderschonen Monat Mai..." -- звучит в памяти Пьера.
-- Если будешь плохо спать, скажи мне, и я тебе чего-нибудь дам, --
говорит Хавьер. -- Как бы то ни было, этих пятнадцати дней в раю, я уверен,
тебе будет достаточно. Нет ничего лучше, чем разделить ложе, это полностью
проясняет мысли, иной раз даже помогает покончить с ними, -- что означает
спокойствие.
Может быть, если бы он больше работал, больше уставал, занялся бы
обустройством своей комнаты или ходил бы до факультета пешком, а не садился
в автобус. Если бы он должен был зарабатывать эти семьдесят тысяч франков,
которые присылают родители. Опершись о парапет Нового моста, Пьер наблюдает,
как проплывают баркасы, и ощущает на шее и плечах тепло летнего солнца.
Какие-то девушки смеются, играя во что-то; слышится цокот скачущей лошади,
рыжеволосый велосипедист протяжно свистит, проезжая мимо девушек, они
смеются еще сильнее, и вдруг словно взметнулся смерч сухих листьев и в одно
мгновение стер его лицо, как будто опрокинув в какую-то ужасную и черную
бездну.
Пьер трет глаза, медленно выпрямляется. Это были не слова и также не
видение, а нечто среднее между тем и другим: образ, распавшийся на множество
слов, как сухие листья на земле (взметнувшиеся и ударившие прямо в лицо). Он
замечает, что его правая рука, лежащая на парапете, дрожит. Он сжимает
пальцы: борется с дрожью, пока в конце концов не овладевает собой. Хавьер,
наверное, ушел уже далеко, и бесполезно бежать за ним, чтобы вписать новую
историю в его коллекцию нелепостей. "Сухие листья? -- сказал бы, вероятно,
Хавьер. -- Но на Новом мосту нет сухих листьев". Как будто он сам не знает,
что на Новом мосту нет сухих листьев: они -- в Ан-гьене.
А сейчас, дорогая, я буду думать о тебе, всю ночь только о тебе. Буду
думать только о тебе, это -- единственный способ почувствовать самого себя,
почувствовать тебя в самом центре моего существа, как некое дерево, и,
освобождаясь понемногу от ствола, поддерживающего и управляющего мною,
осторожно реять вокруг тебя, ощущая воздух каждым листом (зеленые, зеленые,
я сам и ты тоже: ствол живительных сил и зеленые листья -- зеленые,
зеленые), но не улетая далеко от тебя и не допуская, чтобы что-то
постороннее вклинилось между мной и тобой, отвлекло меня от тебя хоть на
секунду, лишило знания, что эта ночь вращается и движется к восходу, и там,
на другой стороне, где ты живешь и сейчас спишь, также будет ночь, когда мы
вместе приедем и войдем в твой дом, поднимемся по ступенькам крыльца, зажжем
свет, погладим твою собаку, выпьем кофе и так долго-долго будем смотреть
друг другу в глаза, прежде чем я обниму тебя (почувствовать тебя в самом
центре моего существа, как некое дерево) и поведу тебя к лестнице (где нет
никакого стеклянного шара), и начнем подниматься, подниматься; дверь
заперта, но ключ у меня в кармане...
Пьер вскакивает с кровати, сует голову под кран. Думать только о тебе,
но как же могло случиться, что его мысли -- сплошное темное и глухое
желание, где Мишель уже не Мишель (почувствовать тебя в самом центре моего
существа, как дерево), где, поднимаясь по лестнице, не удается почувствовать
ее в своих объятиях, потому что, едва ступив па ступеньку, он увидел
стеклянный шар и оказался один -- один он поднимается по лестнице, а Мишель
-- наверху, за запертой дверью, и не знает, что у него есть ключ, он
поднимается.
Он вытирает лицо, распахивает окно навстречу свежести раннего утра. На
улице какой-то пьяный сам с собой о чем-то дружелюбно рассуждает, его качает
из стороны в сторону, и кажется, будто он плывет в вязкой воде. Он что-то
мурлычет, двигаясь туда-сюда, как будто исполняя нечто подобное старинному
церемониальному танцу в гризайлевых сумерках, которые еще окутывают
брусчатку и закрытые порталы. "Als alle Knospen sprangen", -- пересохшие
губы Пьера едва слышно произносят эти слова, которые сливаются с доносящимся
снизу пьяным бормотанием, не имеющим ничего общего с мелодией, но и слова
тоже ни с чем ничего общего не имеют: они приходят, как и все остальное, на
миг сливаясь с жизнью, а потом возникает озлобление, душевное беспокойство и
какая-то пустота, обнажающая лохмотья, что, сцепляясь, образуют такие разные
вещи, как двуствольное ружье, груда сухих листьев, пьяный, ритмично
танцующий что-то похожее на павану, делающий реверансы, при которых
причудливо колышутся полы его одежды, а он сам в конце концов спотыкается и
невнятно что-то бормочет.
Мотоцикл стрекочет вдоль улицы Алезия. Пьер чувствует, как пальцы
Мишель чуть сильнее начинают сжимать его тело всякий раз, когда они почти
вплотную обгоняют автобус или заворачивают за угол. Когда красный свет
останавливает их, он откидывает голову назад и ждет ласки -- поцелуя в
волосы.
-- Я уже не боюсь, -- говорит Мишель. -- Ты очень хорошо водишь. Сейчас
нужно повернуть направо.
Особняк теряется среди дюжины одинаковых домов, разбросанных по холму
немного дальше -- за Кламаром. Слово "особняк" для Пьера звучит как убежище,
как уверенность в том, что все будет хорошо и уединенно, будет сад с
плетеными стульями, а ночью, возможно, светлячки.
-- В твоем саду есть светлячки?
-- Не думаю, -- говорит Мишель. -- Что за нелепые мысли лезут тебе в
голову?!
Очень трудно разговаривать за рулем мотоцикла, уличное движение требует
сосредоточенности, а Пьер уже устал, ведь утром ему едва удалось поспать
несколько часов. Не забыть бы принять таблетки, которые дал ему Хавьер, но,
конечно, он об этом и не вспомнит, и, кроме того, нужды в них не будет. Он
откидывает голову назад и рычит, потому что Мишель не торопится с поцелуем;
она смеется и проводит рукой по его волосам. Зеленый свет. "Кончай с
глупостями", -- сказал в явном замешательстве Хавьер. Конечно, все пройдет,
две таблетки перед сном, запить глотком воды. Интересно, а как спит Мишель?
-- Мишель, как ты спишь?
-- Отлично, -- говорит Мишель. -- Но иногда снятся, как и всем,
кошмары.
Ну конечно, как и всем, но только, проснувшись, она знает, что сон уже
позади, он не вплетается в шумы улицы, не накладывается на лица друзей, не
просачивается в повседневные заботы (Хавьер сказал, что достаточно двух
таблеток -- и все будет хорошо); она, наверное, спит легко дыша, уткнувшись
лицом в подушку и слегка согнув ноги; и такой он ее увидит сейчас и, сонную,
прижмет ее к своему телу, слушая ее дыхание, и она будет беззащитной и
обнаженной, и он будет гладить ее волосы; свет желтый, красный, стоп.
Он так резко тормозит, что Мишель вскрикивает, но потом успокаивается,
будто устыдившись своего испуга. Опираясь одной ногой о землю, Пьер
оборачивается и чему-то потерянно улыбается, и это нечто -- не Мишель, и
улыбка так и не сходит с его губ. Он знает, что сейчас загорится зеленый, за
его мотоциклом пристроился грузовик и легковушка. Кто-то уже сигналит: один,
два, три раза.
-- Что с тобой? -- спрашивает Мишель.
Объезжая, водитель легковушки сыплет ругательствами, и Пьер медленно
трогает с места. Мы остановились на том, что я ее увижу такой, какова она
есть: беззащитная и обнаженная. Это уже было сказано, мы как раз дошли до
того момента, когда увидели ее, как она спит -- беззащитная и обнаженная, то
есть нет никакой причины, чтобы даже на миг предположить, что будет нужно...
Да, слышу: сначала -- налево, потом -- еще раз налево. Там, это -- вон та
шиферная крыша? Сосны -- как красиво! О, какая прелесть -- твой особняк,
сосновая рощица, а твои родители уехали, в это нельзя и поверить, Мишель, в
подобное почти невозможно поверить.
Встретивший их громким лаем пес Бобби соблюдает внешние приличия,
тщательно обнюхивает штаны Пьера, который подкатывает мотоцикл к крыльцу.
Мишель уже вошла в дом и открывает жалюзи и как бы вновь встречает Пьера, а
он, осматриваясь, видит, что все абсолютно не похоже на то, что он себе
воображал.
-- Здесь должно было быть три ступеньки, -- говорит Пьер. -- А этот
холл, ну ясно... Не обращай на меня внимания; когда ты представляешь себе
одно, видишь на самом деле другое. Мебель, каждая деталь. С тобой такое тоже
бывает?
-- Иногда -- да, -- говорит Мишель. -- Но, Пьер, я хочу есть. Нет,
Пьер, помоги мне, будь добр. Сперва нужно что-нибудь приготовить.
-- Дорогая, -- говорит Пьер.
-- Открой окно: пусть заглядывает солнце. И веди себя спокойно, а то
Бобби подумает, что...
-- Мишель, -- говорит Пьер.
-- Нет, сначала мне надо переодеться. Если хочешь, сними куртку. Вот
здесь, в шкафу, найдешь бутылки: я в них не разбираюсь.
Он видит, как она убегает, взбегает по лестнице и исчезает на
лестничной площадке. В шкафу -- бутылки, она в них не разбирается. Холл
длинный и темный, рука Пьера предвкушает рождение перил. Мишель ему о них
уже говорила, но происходит, словно подспудно, освобождение от некоего
колдовства: стеклянного шара нет.
Мишель возвращается в старых брюках и ужасно экстравагантной блузке.
-- Ты похожа на гриб, -- говорит Пьер ласково: такие слова мужчины
обычно говорят женщинам, которые носят слишком свободную одежду. -- Ты мне
покажешь дом?
-- Если хочешь, -- говорит Мишель. -- Выпить ничего не нашел? Ну ни на
что не годишься.
Со стаканами в руках они идут в холл и садятся на софу напротив
открытого окна. Бобби радостно вертится около них, затем ложится на ковер и
смотрит на них.
-- Он тебя сразу же принял, -- говорит Мишель, пригубив стакан. -- Тебе
понравился дом?
-- Нет, -- говорит Пьер. -- Он темный, ужасно обывательский, напичкан
мерзкой мебелью. Но есть ты -- в этих смешных брюках.
Он гладит ее шею, привлекает к себе, целует в губы. Они сливаются в
поцелуе, Пьер чувствует горячую ладонь Мишель, они целуются, скользя
понемногу навстречу друг другу, но Мишель вдруг, пытаясь высвободиться,
начинает стонать и невнятно лепечет что-то. В растерянности он думает, что
самое сложное -- это зажать ей рот, но не хочется, чтобы она потеряла
сознание. Он резко отпускает ее и смотрит на свои руки как на чужие; до его
слуха доносится учащенное дыхание Мишель и глухое ворчание Бобби на ковре.
-- Ты сведешь меня с ума, -- говорит Пьер, но неуместность этой фразы
менее мучительна, чем то, что только что произошло. В нем будто звучал
приказ, клокотало неудержимое желание -- зажать ей рот, но так, чтобы она не
потеряла сознание. Он протягивает руку, лаская на расстоянии щеку Мишель: он
готов примириться со всем -- есть наспех приготовленную еду, выбирать вина,
терпеть жару, льющуюся из окна.
Мишель ест по-своему: смешивает сыр с анчоусами в масле, салат и
кусочки краба. Пьер пьет белое вино, смотрит на нее и улыбается. Если бы он
на ней женился, то каждый день пил бы белое вино за этим столом, смотрел бы
на нее и ей улыбался.
-- Любопытно, -- говорит Пьер, -- мы никогда не говорили о войне.
-- Чем меньше говорится... -- замечает Мишель, тщательно вымакивая
тарелку хлебом.
-- Согласен, но порой возникают воспоминания. Для меня все было не так
уж и плохо в конечном итоге, в то время мы были детьми. Это было похоже на
сплошные каникулы: полный и даже смешной абсурд.
-- А для меня война не была каникулами, -- говорит Мишель. -- Все время
шел дождь.
-- Дождь.
-- Здесь, -- говорит она, постукивая по лбу. -- Перед глазами и за
ними: все было мокро; все, казалось, было запотевшим и мокрым.
-- Ты в войну жила в этом доме?
-- Сначала -- да. Потом, когда пришли немцы, меня увезли к дяде с тетей
в Ангьен.
Пьер не замечает, что спичка, зажатая между пальцами, догорает, -- от
боли он трясет рукой, морщится и ругается. Мишель улыбается -- она довольна
тем, что может говорить о чем-либо другом. Когда она встает, чтобы принести
фрукты, Пьер закуривает и затягивается, словно поперхнувшись, задерживает
дыхание, прокашливается, но потом все проходит. Всему можно найти
объяснение, если его искать, сколько же раз Мишель упоминала Ангьен в кафе,
но сначала эти слова кажутся маловажными и легко забываются до поры до
времени, а потом становятся сном или фантастическими видениями. Персик, но
без кожуры. Очень-очень жаль, но женщины всегда чистили персики для него, и
у Мишель нет причины быть исключением.
-- Женщины, если они чистили тебе персики, были такие же дурочки, как и
я. А ты лучше бы смолол кофе.
-- Значит, ты жила в Аигьене, -- говорит Пьер, глядя на руки Мишель с
некоторой брезгливостью: это чувство возникает у него всякий раз, когда
кто-либо чистит фрукты. -- Чем занимался твой предок в войну?
-- А, не такими уж и значительными делами. Мы жили, ожидая, что все
рухнет в одночасье.
-- Вас немцы никогда не беспокоили?
-- Нет, -- отвечает Мишель, поворачивая персик влажными пальцами.
-- Ты впервые говоришь мне, что вы жили в Ангьене.
-- Не люблю говорить о том времени, -- возражает Мишель.
-- Но когда-то, вероятно, говорила, -- заметил Пьер. -- Не знаю откуда,
но мне известно, что ты жила в Ангьене.
Персик падает в тарелку, и кусочки кожуры вновь пристают к мякоти.
Мишель очищает персик ножом, а на Пьера снова накатывает брезгливость: он
начинает вращать кофемолку изо всех сил. Почему она ничего ему не говорит?
По одному ее виду можно заметить, что она страдает, как бы спрятавшись за
ширму прилежной чистки этого ужас как сочащегося персика. Почему же она
молчит? Ее ведь переполняют слова -- стоит только взглянуть на ее руки, а
еще -- нервное помаргивание, что порой переходит в нечто похожее на тик:
одна сторона лица вздрагивает, едва заметно поднимается и вновь опускается,
-- этот тик, замеченный им еще раньше на скамейке Люксембургского сада,
появляется всегда, когда Мишель молчит или у нее испорчено настроение.
Мишель варит кофе, повернувшись спиной к Пьеру, а он прикуривает одну
сигарету от другой. Они возвращаются в холл, держа в руках фарфоровые
чашечки с синей росписью. Запах кофе приводит их в хорошее расположение
духа, и кажется, эта странная передышка и все, что ей предшествовало, к ним
совершенно не относятся. Перебрасываясь случайными словами, поглядывают друг
на друга и, улыбаясь, с рассеянным видом пьют кофе, словно принимают
приворотное зелье, которое свяжет их навсегда. Мишель раздвинула жалюзи, и
из рощицы врывается зеленоватый горячий свет, обволакивающий их, как
сигаретный дым и запах коньяка, что смакует Пьер, погрузившийся в мягкое
полузабытье. Бобби спит на ковре, вздрагивая и вздыхая.
-- Он все время спит, -- говорит Мишель. -- Иногда плачет и неожиданно
просыпается, смотрит на всех нас, как будто только что прошел через все муки
ада. А ведь он еще щенок...
Так сладостно и отрадно быть здесь, так прекрасно ощущать себя в этот
миг, закрыть глаза, вздыхать, как Бобби, проводить рукой по волосам -- один
раз, другой, почти что не чувствуя своей руки, будто бы она чужая, легкое
щекотание, когда рука соскальзывает к затылку, покой. Когда он открывает
глаза, видит бледную, с полуоткрытым ртом Мишель: в ее лице -- ни кровинки.
Он непонимающе смотрит на нее, стакан с коньяком опрокидывается на ковер.
Пьер видит себя в зеркале: ему даже почти нравится его прическа -- волосы
разделены пробором надвое ровно посредине, как у героя-любовника в немом
кино. Отчего плачет Мишель? Нет, она не плачет. Но ведь только плача так
закрывают лицо руками. Резко отняв ее руки от лица, Пьер целует ее в шею,
ищет ее губы. И рождаются слова: и ее, и его, -- они, как зверьки, ищут друг
друга и, найдя, продлевают ласками свою встречу; их окружают запахи сиесты,
одинокого дома, лестницы, ожидающей его, со стеклянным шаром у начала перил.
Пьер хотел бы взять Мишель на руки и бегом подняться по лестнице, ведь ключ
у него в кармане; и он войдет в спальню и, прильнув к ней, почувствует ее
дрожь и примется неуклюже копаться в ее застежках, завязках, пуговицах, но
стеклянного шара у начала перил не существует, все -- далеко и ужасно.
Мишель здесь, рядом, но так далека и рыдает, сквозь мокрые от слез пальцы
можно увидеть ее плачущее лицо, а полное жизни тело ее содрогается от страха
и отвергает Пьера.
Он опустился на пол и положил голову ей на колени. Проходят часы, а
может быть, проходит минута или две: время -- это нечто, способное и бежать,
словно подстегнутое кнутом, и быть аморфным, как слюна. Пальцы Мишель
ласкают волосы Пьера, и он снова видит ее лицо, озаренное робкой улыбкой.
Мишель пальцами расчесывает его волосы, причиняя ему неудобство своими
резкими движениями, пытаясь зачесать волосы назад; и тогда она нагибается,
целует его и улыбается ему.
-- Ты меня испугал, в какой-то миг мне показалось... Какая я дура, но
ты был совсем другой.
-- А кого ты увидела во мне?
-- Никого, -- говорит Мишель.
Пьер съеживается в ожидании: теперь появилось нечто похожее на дверь,
которая покачивается и вот-вот распахнется. Мишель тяжело дышит и немного
похожа на пловца, ожидающего выстрела стартового пистолета.
-- Я испугалась, потому что... Не знаю, ты заставил меня подумать о
том, что...
Дверь покачивается, покачивается, пловчиха ждет выстрела, чтобы
ринуться в воду. Время растягивается, как резина, тогда Пьер протягивает
руки и, обняв Мишель, тянется к ее лицу и целует ее долгим и жарким
поцелуем, ищет ее груди под блузкой, слышит ее стон и, целуя ее, сам
начинает стонать, иди, иди ко мне, сейчас, пытается поднять ее на руки
(пятнадцать ступенек и дверь направо), слышит жалобное бормотание Мишель, ее
бесполезный протест, он выпрямляется, не размыкая рук, уже больше не в
состоянии ждать, сейчас, в этот миг, ведь чего тогда стоит его желание
опереться о стеклянный шар, о перила (впрочем, нет никакого стеклянного шара
у начала перил), а еще надо отнести ее наверх, и тогда, как суку, весь он --
единый узел мускулов, он ее как суку, пусть учится, о Мишель, о моя любовь,
не плачь так, не грусти, любовь моя, не позволяй мне вновь упасть в эту
черную яму, как я мог подумать, не плачь, Мишель.
-- Отпусти меня, -- тихо говорит Мишель, пытаясь освободиться. Наконец
ей удалось оттолкнуть Пьера, мгновение она смотрит на него, как будто это не
он, и выбегает из холла в кухню, закрыв за собой дверь: слышен щелчок замка;
в рощице лает Бобби.
Пьер видит в зеркале свое плоское невыразительное лицо, висящие как
плети руки, выпростанную поверх брюк рубаху. Не отрывая взгляда от зеркала,
машинально приводит одежду в порядок. В горле настолько тугой ком, что
коньяк не пьется и обжигает рот, -- Пьеру с трудом удается проглотить его:
прямо из бутылки, какой бесконечный глоток. Бобби перестал лаять, воцарилась
тишина сиесты, зеленоватый свет внутри особняка с каждым разом становится
все более густым. С сигаретой в пересохших губах он выходит на крыльцо,
спускается в рощицу, пройдя мимо мотоцикла, идет дальше. Жужжат пчелы,
пахнет сосновыми иголками, лежащими сплошным ковром; Бобби, появившись среди
деревьев, принялся на него лаять, а потом вдруг рычать и вновь лаять --
издалека, но постепенно приближаясь.
Камень угодил псу прямо в спину: Бобби визжит и убегает, издали вновь
принимается лаять. Пьер медленно прицеливается: на этот раз попадает в
заднюю лапу. Бобби прячется в кустарнике. "Мне нужно найти место, где я мог
бы поразмышлять, -- говорит сам себе Пьер. -- Я должен найти место,
спрятаться и подумать". Скользя спиной вдоль ствола сосны, медленно и
постепенно опускается на землю. Мишель смотрит на него из кухонного окна,
она, вероятно, видела, как он ударил собаку камнем; она смотрит на меня так,
будто меня нет, смотрит на меня и не плачет, ничего не говорит, ока так
одинока у окна, я должен пойти к ней и быть с ней добрым, я хочу быть
добрым, хочу взять ее руку и целовать пальцы, каждый палец -- у нее такая
нежная кожа.
-- Ну что, и дальше будем играть на нервах, Мишель?
-- Ты его не поранил?
-- Я бросил камень: хотел только напугать его. Видимо, он меня не
узнал, так же как и ты.
-- Не говори глупостей.
-- А ты не закрывай дверь на замок.
Мишель впускает его, без сопротивления позволяет обнять себя. В холле
стало еще сумрачнее, очертания лестницы почти неразличимы.
-- Прости меня, -- говорит Пьер. -- Но я не могу тебе объяснить: это
какое-то безумие.
Мишель поднимает упавший стакан и закрывает бутылку коньяка. Становится
все жарче: как будто весь дом тяжело дышит, широко открыв свои
многочисленные рты. Мишель вытирает пот со лба Пьера видавшим виды платком.
О Мишель, разве можно продолжать так дальше, в молчании, мы не пытаемся даже
понять то, что нас так терзает именно в тот миг, когда... Да, дорогая, я
сяду рядом с тобой и буду умницей, буду целовать тебя, утону в твоих
волосах, затеряюсь в изгибах твоей шеи, и ты поймешь, что нет причины... да,
ты поймешь, что когда я хочу взять тебя на руки и унести в комнату, то
совсем не хочу тебя потревожить, хочу только почувствовать твою голову у
себя на плече...
-- Нет, Пьер, нет. Только не сегодня, дорогой, ну пожалуйста.
-- Мишель, Мишель...
-- Пожалуйста...
-- Почему? Скажи мне, почему?
-- Не знаю, прости меня... Тебе не в чем упрекать себя, во всем
виновата только я. Но ведь у нас еще есть время, столько времени.
-- Не будем больше ждать, Мишель. Сейчас.
-- Нет, Пьер, только не сегодня.
-- Но ты мне обещала, -- тупо говорит Пьер. -- Мы приехали сюда...
Сколько времени мы ждали, сколько времени! И после всего... Ведь я хочу от
тебя лишь немного любви... Я не знаю, что говорю: все превращается в грязь,
когда я говорю...
-- Если можешь, прости меня, я...
-- О каком прощении может идти речь, если ты все молчишь, а я ведь так
мало тебя знаю? Что я должен тебе простить?
Бобби рычит у крыльца. От зноя одежда прилипает к телу, слух преследует
липкое тиканье часов, прядь волос прилипает ко лбу Мишель, а она лежит на
софе и смотрит на Пьера.
-- Я тоже мало тебя знаю, ко дело не в этом... Ты думаешь, что у меня с
головой не все в порядке.
Бобби снова рычит.
-- Несколько лет назад, -- говорит Мишель и закрывает глаза, -- мы жили
в Ангьене, я тебе об этом уже говорила. Мне кажется, что я тебе говорила,
что мы жили в Ангьене. Не смотри на меня так.
-- А я и не смотрю, -- говорит Пьер.
-- Нет, смотришь, и мне от этого не по себе. Но ведь это неправда, не
может быть, чтобы ей было не по себе оттого, что я жду ее слов, жду, не
двигаясь, продолжения ее рассказа, глядя, как едва шевелятся ее губы, а
сейчас -- это случится: она сложит вместе руки и примется умолять, и пока
она будет взывать, биться и плакать в его объятиях, раскроется цветок
страсти, раскроется влажный цветок -- наслаждение чувствовать ее бесполезное
сопротивление... В холл вползает Бобби и устраивается в углу. "Не смотри на
меня так", -- сказала Мишель, а Пьер ответил: "А я и не смотрю", и тогда она
сказала, что нет, ты смотришь, и что ей не по себе от такого взгляда, но их
разговор прерывается, потому что вот теперь Пьер встает и смотрит на Бобби,
смотрит на себя в зеркало, проводит рукой по лицу, вздыхает и вдруг
пронзительно стонет, надает на колени перед софой и утыкается лицом в
ладони, вздрагивая и тяжело дыша, изо всех сил стараясь избавиться от
видений, которые, как паутина, липнут к лицу, как сухие листья, прилипают к
мокрому лицу.
-- О Пьер, -- произносит Мишель тоненьким голоском.
Из-под пальцев рвется наружу неудержимый плач: безыскусные и неуклюжие
рыдания сотрясают тело юноши, и кажется, им не будет конца.
-- Пьер, Пьер, -- говорит Мишель, -- но почему, дорогой, почему?
Она медленно гладит его по голове, протягивает ему тот же платок.
-- Кретин я несчастный, прости меня. Ты мне... ты мне говори...
Он приподнимается и отодвигается на другой конец софы, не замечая, что
Мишель резко отшатнулась от него и смотрит так, как и в прошлый раз, когда
убежала от него. Он повторяет: "Ты мне го... говорила", повторяет он с
усилием, у него перехватило горло. Но что это? Бобби снова зарычал. Встав,
Мишель начинает пятиться, отходит шаг за шагом и не спускает с него глаз;
что это? зачем это сейчас, почему она уходит, почему? Хлопанье двери его не
потревожило: он улыбается, видит свою улыбку в зеркале, улыбается вновь.
"Als alle Knospen sprangen", -- не разжимая губ, мурлычет он мелодию. В доме
тишина: только звякает телефон -- снимают трубку, вращается с характерным
жужжанием телефонный диск: первая цифра, вторая... Пьер, пошатываясь, стоит
перед зеркалом, вяло уговаривая себя, что должен пойти и объясниться с
Мишель, но нет, он уже во дворе у мотоцикла. Бобби рычит на крыльце. Дом
усиливает резкое эхо взревевшего мотоцикла: первая скорость -- вверх по
улице, вторая -- под жгучее солнце.
-- Это был тот же голос, Бабетта. И тогда я догадалась, что...
-- Глупости, -- отвечает Бабетта. -- Будь я там, думаю, я бы тебе
устроила взбучку.
-- Пьер уехал, -- говорит Мишель.
-- Это, наверное, самое лучшее, что он мог сделать.
-- Бабетта, если бы ты приехала.
-- Зачем? Ну конечно, приеду, но это какой-то идиотский бред.
-- Он заикался, Бабетта, клянусь тебе... Это не галлюцинация, я же тебе
говорила, что раньше... Как будто это было уже однажды... Приезжай быстрей,
по телефону я не могу объяснить... Только что взревел мотоцикл, он уехал, а
мне ужасно жаль. Как он сможет понять, что происходит со мной, бедняга, но
он тоже как безумный, Бабетта, это так странно.
-- Мне казалось, что ты уже излечилась от всего этого, -- говорит
Бабетта как-то отчужденно. -- В конце концов, Пьер не дурак и все поймет. Я
думала, что он давно уже об этом знает.
-- Я даже начала ему рассказывать, я хотела рассказать, но тут...
Бабетта, клянусь тебе, он заикается, и раньше, раньше...
-- Ты мне уже говорила, но все это -- твои фантазии. И Ролан тоже,
бывает, сделает такую прическу, что его и не узнать; ну что ты, черт возьми,
придумываешь?..
-- А сейчас он уехал, -- монотонно повторяет Мишель.
-- Ничего, вернется, -- говорит Бабетта. -- Ну ладно, приготовь
чего-нибудь вкусненького: у Ролана -- сама знаешь, аппетит...
-- Ты что на меня наговариваешь? -- говорит Ролан, возникший на пороге.
-- Что случилось у Мишель?
-- Едем, -- говорит Бабетта. -- Едем немедленно.
Миром управляет газовая ручка -- резиновый цилиндр, что умещается в
ладони: стоит немного повернуть вправо -- все деревья сливаются в одно,
раскинувшееся вдоль всей дороги, а стоит самую малость крутнуть влево -- и
зеленый гигант распадается на сотни тополей, убегающих назад, высоковольтные
же вышки шествуют размеренно, одна за другой, их шествие -- самый удачный
ритм, в который могут вплетаться и слова, и лоскутья образов, уже не
связанных
с дорогой; газовая ручка поворачивается вправо -- звук растет и растет,
струна звука до предела натягивается, но уже нет никаких мыслей, а лишь
единение с машиной: тело срастается с машиной и ветер в лицо, -- как
забвение; Корбей, Арпажон, Лина-Монлери, снова тополя, полицейская будка,
свет становится с каждым разом все ярче, свежий ветер влетает в полуоткрытый
рот, медленнее, медленнее, на этом перекрестке -- направо. Париж -- в
восемнадцати километрах, реклама "Чинзано", Париж -- в шестнадцати
китометрах. "Не разбился, -- думает Пьер, медленно сворачивая на дорогу,
ведущую налево. -- Невероятно, но я не разбился". Усталость столь же
ощутима, как и сидевшая совсем недавно за его спиной пассажирка, с каждым
мгновением она становится все более необходимой и манящей. "Думаю, она меня
простит, -- размышляет Пьер. -- Мы оба с приветом, должна же она понять,
понять, понять, понять, что ничего нельзя узнать по-настоящему, не испытав
любви, я хочу ощущать ее волосы в своих руках, ее тело, я люблю ее,
люблю..." Рядом с дорогой возникает лес, принесенные ветром сухие листья
захлестывают автостраду. Пьер смотрит на листья, их подминает и взметает
мотоцикл; резиновый цилиндр газовой ручки вновь вращается вправо, еще раз
вправо, еще и еще. И вдруг появляется слабый блеск стеклянного шара у начала
перил. Нет нужды ставить мотоцикл далеко от особняка, но ведь Бобби будет
лаять, и он прячет машину среди деревьев и с последними лучами солнца
добирается до особняка пешком, входит в холл, надеясь найти Мишель, -- она
должна была быть там, но софа пуста, в холле только бутылка коньяка и
стаканы, дверь, ведущая на кухню, осталась открыта, сквозь нее льется
красноватый свет солнца, заходящего в глубине рощицы, и только тишина
кругом, так что лучше идти к лестнице, не упуская из виду блестящий
стеклянный шар, или же это поблескивают глаза Бобби, он лежит со вздыбленной
шерстью на первой ступеньке и едва слышно рычит, через него нетрудно
перешагнуть и медленно, не скрипя ступеньками, чтобы не испугать Мишель,
подняться по лестнице; дверь приоткрыта, не может быть, чтобы дверь была
приоткрыта, а у него бы не было в кармане ключа, но если дверь приоткрыта,
то ключ уже не нужен; какое наслаждение, приглаживая волосы рукой, идти к
двери, и он входит, нарочито припадая на правую ногу, едва толкает дверь, и
она бесшумно открывается: Мишель, сидящая на краю кровати, поднимает глаза и
смотрит на него, она подносит руку ко рту, видимо, хотела закричать (но
почему волосы у нее не распущены, почему на ней не ночная сорочка небесного
цвета, почему она в брюках и выглядит старше), и тогда Мишель улыбается,
вздыхает, протягивая к нему руки, и говорит: "Пьер, Пьер" -- и, вместо того
чтобы складывать в мольбе руки и сопротивляться, называет его по имени и
ждет его, смотрит на него и дрожит, будто от стыда или счастья, как сука, но
он все же видит ее, несмотря на ковер из сухих листьев, снова закрывающий
ему лицо, а он пытается обеими руками сорвать его, и в это время Мишель
начинает пятиться, наталкивается на край кровати, в отчаянии оглядывается и
кричит; и вся его страсть вскипает в нем и захлестывает его, Мишель
продолжает кричать, вот так -- зажав волосы в кулак, вот так, несмотря на
мольбу, вот так тогда, сука, вот так.
-- Ради Бога, но ведь это давно уж забыто и быльем поросло, -- говорит
Ролан, на Есей скорости вписываясь в поворот.
-- Я тоже так думала. Почти семь лет. И вдруг -- на тебе! Именно
сейчас...
-- Вот тут ты, пожалуй, ошибаешься, -- говорит Ролан. -- Если это и
должно было выявиться, то именно сейчас, в этом абсурде все достаточно
логично. Знаешь, мне и самому... иногда снится все это. Впрочем, не так
легко забыть и то, как мы этого типа убили. Но, в конце концов, в то время
лучшего мы и придумать не могли, -- говорит Ролан, до отказа нажимая на газ.
-- Она об этом ничего не знает, -- говорит Бабетта. -- Разве только,
что его вскоре убили. Надо было бы, по крайней мере, рассказать ей об этом.
-- Конечно. Но ему-то это совершенно не показалось справедливым. Я
помню его рожу, когда мы его выволокли из машины там, в лесной чаще. Он
сразу усек, что ему крышка. Но он был, конечно же, не трус.
-- Быть смелым всегда легче, чем быть мужчиной, -- говорит Бабетта. --
Надругаться над девочкой, которая... Когда я думаю о том, сколько я
боролась, чтобы Мишель не покончила с собой... В те первые ночи... Меня не
удивляет, что она снова чувствует себя как тогда, для нее это почти
естественно.
Машина на всей скорости въезжает на улицу, которая ведет к особняку.
-- Да, это был ублюдок, -- говорит Ролан. -- Чистокровный ариец, как
принято было говорить в то время. Попросил у нас сигарету, имея в виду,
естественно, право последней просьбы. Хотел знать, за что мы его хлопнем, и
мы ему все объяснили, если это можно назвать объяснением. До сих пор он мне
снится: его презрительно-удивленный взгляд, его почти элегантная манера
заикаться. Я помню даже, как он упал на сухие листья: не лицо -- кровавое
месиво.
-- Пожалуйста, прекрати, -- говорит Бабетта.
-- Он это заслужил, а кроме того, у нас не было ничего -- только
самодельный охотничий патрон... Нам налево, в самый конец?
-- Да, налево.
-- Надеюсь, коньяк будет, -- говорит Ролан и тормозит.
Из книг
ПОСЛЕДНИЙ РАУНД
"Вот таким будет когда-нибудь памятник мне", -- иронически замечает про
себя проконсул, поднимая руку, которая застывает затем в приветственном
жесте. Проконсул позволяет публике, которую не смогли утомить ни жара, ни
два часа зрелища на арене цирка, обратить себя в камень на время рева
овации. Наступает миг обещанного сюрприза, и проконсул поворачивает голову и
смотрит на свою супругу, которая в ответ улыбается ему бесстрастной улыбкой
-- как всегда на праздниках. Ирина не знает, что сейчас последует, но в то
же время словно бы знает -- ведь даже неожиданное становится рутиной, когда
привыкаешь сносить, с безразличием, которое так ненавидит проконсул,
бесконечные капризы повелителя. Даже не поворачиваясь к арене, она заранее
знает, что уже брошен жребий, что предстоит жестокое и монотонное зрелище.
Ликас, хозяин винокурен, и его жена Урания первыми выкрикивают имя, которое
толпа тотчас же подхватывает и громогласно повторяет. "У меня для тебя
сюрприз, -- говорит проконсул. -- Меня уверяли, что ты восхищаешься стилем
этого гладиатора". Страж своей улыбки, Ирина чуть склоняет голову в знак
благодарности. "Полагаю, ты окажешь нам честь и поприсутствуешь на поединке,
пусть тебе и претят ристалища, -- добавляет проконсул. -- Согласись, что я
позаботился о том, чтобы предложить то, что не может тебе не понравиться".
-- "Ты -- соль земли! -- восклицает Ликас. -- Ты заставляешь тень самого
Марса спуститься на убогую арену нашей провинции!". -- "И это еще только
половина", -- говорит проконсул, пригубив из кубка и передав его своей жене.
Ирина делает большой глоток, что вроде бы помогает заслонить ароматом вина
густой, всепроникающий запах крови и навоза. Воцаряется выжидательное
молчание, словно клинком вонзающееся в Марка; он выходит на середину арены,
его короткий меч вспыхивает как молния -- когда лучам солнца удается
проникнуть сквозь щели в старом ограждении стадиона, -- бронзовый щит
небрежно висит на левой руке гладиатора. "Уж не собрался ли ты выпустить его
против победителя Смирния?" -- взволнованно спрашивает Ликас. "Нет, я
придумал кое-что получше, -- отвечает проконсул. -- Я хочу, чтобы твоя
провинция запомнила меня по этим играм и чтобы моя супруга хоть на какое-то
время перестала изнывать от скуки". Урания и Ликас аплодируют в ожидании
ответа Ирины, но та лишь молча отдает рабу кубок, словно не замечая
поднявшегося над ареной рева публики, приветствующей выход второго
гладиатора. Неподвижный, Марк тоже кажется безразличным к овациям,
знаменующим появление его противника; лишь кончиком меча он слегка
постукивает по позолоченным поножам.
"Алло", -- говорит Ролан Ренуар, вытаскивая из пачки сигарету, это
движение -- словно неотъемлемая часть того, другого -- за телефонной
трубкой. На линии слышны помехи, треск беспорядочных соединений, слышен
чей-то голос, диктующий цифры, и вдруг -- тишина, совсем мертвая, из того
мертвого молчания, что изливает телефон в ушную раковину. "Алло", -- говорит
Ролан, положив сигарету на край пепельницы и хлопая по карманам халата в
поисках спичек. "Это я", -- слышится голос Жанны. "Это я", -- зачем-то
повторяет Жанна. И, так как Ролан молчит, она добавляет: "Соня только что
ушла".
Он должен повернуться к императорской ложе и -- как того требует раз и
навсегда заведенный порядок -- поприветствовать сидящих там. Он знает, что
должен это сделать, знает, что увидит жену проконсула, самого проконсула и,
вполне возможно, жена проконсула улыбнется ему, как это было на последних
играх. Ему не нужно думать, он почти не умеет думать, но инстинкт
предупреждает его, твердит, что эта арена -- плохая, она -- как огромный
бронзовый глаз, испещренный извилистыми тропами, оставленными граблями и
пальмовыми листьями поверх случайно сохранившихся мрачных следов
предшествовавших поединков. Сегодня ему приснилась рыба; ему снилось, что он
один, на пустынной дороге, меж полуразрушенных колонн; пока он надевал
доспехи, кто-то успел пробормотать, что проконсул не заплатит ему золотыми
монетами. Марк не снизошел до того, чтобы расспрашивать незнакомца, и тогда
кто-то еще, зловеще рассмеявшись, стал удаляться, так и не повернувшись к
нему спиной. Потом кто-то третий стал шептать, что он -- брат гладиатора,
убитого Марком в Массилии, но времени уже не оставалось, и вот его уже
толкают в спину, выпроваживая к галерее, навстречу несущемуся снаружи реву
толпы. Жара невыносимая, на голову давит шлем, отбрасывающий солнечные
зайчики на трибуны и ограду арены. Опять -- обвалившиеся колонны, неясные
сны с провалами в те самые мгновения, когда все вот-вот должно было стать
понятным. Да еще тот, кто помогал надевать доспехи, сказал, что проконсул не
заплатит ему золотом; может быть, и жена проконсула не улыбнется ему
сегодня. Крики публики ему безразличны -- ведь сейчас ими приветствуют
другого, его соперника. Аплодисменты чуть менее бурные, чем минуту назад,
когда приветствовали Марка, но теперь к ним примешиваются возгласы
удивления, и Марк поднимает голову, смотрит на ложу, где Ирина как раз
отвернулась, чтобы поговорить с Уранией, где проконсул небрежным жестом
делает знак, и все тело гладиатора напрягается, а рука сильнее сжимает меч.
Ему достаточно одного взгляда на противоположную галерею: нет, его противник
появляется не оттуда; со скрипом поднимается решетка, открывающая темный
коридор, из которого на арену обычно выпускают зверей, и вот Марк уже может
различить на фоне покрытой плесенью каменной стены огромный черный силуэт
ретиария-нубийца. Вот теперь -- да, все встает на свои места, и не нужно
никаких объяснений -- проконсул не заплатит ему золотом, понятно и видение
рыбы, и полуразрушенных колонн. И в то же время ему почти нет дела до того,
как пойдет бой с ретиарием, это ведь просто работа и жребий рока, вот только
тело его по-прежнему напряжено так, словно он боится, что-то в его плоти
спрашивает, почему ретиарий вышел из коридора для зверей, и тот же вопрос
задают друг другу зрители, и о том же спрашивает у проконсула Ликас, а
проконсул улыбается, понимая, что сюрприз удался, и Ликас, притворно, с
улыбкой протестуя, чувствует себя обязанным заключить пари, поставив на
Марка; прежде чем прозвучат эти слова, Ирина уже знает, что в ответ
проконсул поставит на нубийца вдвое большую сумму, а затем, бросив на нее
любезнейший взгляд, прикажет подать холодного вина. И она будет пить вино, и
обсуждать с Уранией рост и свирепость нубийца; каждое движение предсказано
заранее, пусть это и неизвестно ей самой, пусть даже, в конце концов, не
будет хватать кубка с вином или изгиба губ Урании, восхищающейся фигурой
черного великана. Затем Ликас, большой знаток всего, что связано с этим
цирком, обратит их внимание на то, что нубиец задел шлемом решетку, поднятую
над выходом из коридора на высоту двух метров. Еще он похвалит изящество и
легкость, с которыми ретиарий перекинул через левое предплечье чешуйчатые
складки своей сети. И как всегда, как это бывает всякий раз с той, уже
далекой брачной ночи, Ирина сожмется в комок, отступив до самых дальних
границ самой себя, оставаясь при этом внешне снисходительной, любезной и
даже довольной; в этой свободной и стерильной глубине она чувствует
присутствие смерти, которое проконсул скрыл в веселом -- на публику --
сюрпризе, присутствие, которое могут постичь только она и Марк, но он не
успеет понять, -- мрачная, свирепая, молчаливая машина, и его тело, которое
она так возжелала в тот, другой день в цирке (что тотчас же заметил
проконсул, который угадывал это без помощи своих колдунов -- всегда, с
первого же мгновения), заплатит сегодня дорогой ценой за ничтожную игру
воображения, за бесполезный взгляд в глаза -- через тело фракийца, убитого
одним мастерским ударом в горло.
Прежде чем набрать номер телефона Ролана, рука Жанны прошлась по
страницам модного журнала, прикоснулась к упаковке транквилизатора,
погладила свернувшуюся клубочком на диване кошку. Вот голос Ролана произнес
"алло", его чуть сонный голос, -- и вдруг Жанна ощущает, что -- вот
потеха-то будет -- она расскажет ему сейчас то, что немедленно запишет ее в
разряд многочисленных телефонных плакальщиц, хнычущих перед единственным
зрителем-слушателем, курящим в густой, непроглядной тишине. "Это я", --
говорит Жанна, причем говорит скорее самой себе, а не этой тишине, в которой
словно где-то на занавесе, на заднем плане танцуют считанные искры звука.
Она смотрит на свою руку, которая перед тем, как набрать номер, рассеянно
гладила кошку (разве не слышны в трубке другие цифры, разве не слышен
далекий голос, диктующий числа кому-то, кто молчит и существует лишь для
того, чтобы послушно записывать их?), и не верит, что вот эта рука, взявшая
и опустившая на место таблетки, -- ее рука, что голос, только что
повторивший: "Это я", -- ее голое, на самой грани... Из чувства собственного
достоинства -- замолчать, медленно, не бросая, положить трубку, остаться
одной, начистоту. "Соня только что ушла", -- говорит Жанна; граница
пересечена, начинается потеха, маленький успокоительный ад.
"А..." -- говорит Ролан, чиркая спичкой. Жанна слышит этот звук и
словно видит лицо Ролана, делающего первую затяжку -- чуть откинув голову и
прищурив глаза. Сверкающий поток чешуи словно срывается с рук черного
великана, и Марку хватает времени ровно на то, чтобы увернуться от сети.
Раньше -- проконсул это хорошо знает и отворачивается так, чтобы только
Ирина видела, как он улыбается, -- ему хватало этого краткого мгновения,
слабого места любого ретиария, чтобы, заблокировав щитом грозный трезубец,
броситься словно на крыльях -- вперед, к незащищенной груди противника. Но
сегодня Марк не бросается в ближний бой, его ноги чуть согнуты, он готов
отпрыгнуть в любую сторону, а нубиец тем временем стремительно подбирает
сеть и готовится к новой атаке. "Ему конец", -- думает Ирина, не глядя на
проконсула, который тем временем роется в груде сладостей на протянутом ему
Уранией подносе. "Да, он не тот, что раньше", -- думает Ликас, уже сожалея о
проигранном пари. Марк чуть повернулся на месте, следуя за обходящим его
нубийцем; он -- единственный, кто пока не знает того, что все предчувствуют,
-- это что-то, съежившись в нем, ждет очередной попытки, и он лишь чуть
обескуражен тем, что ему не удалось выполнить все по предписанию науки. Ему
бы еще немного времени -- из тех долгих часов пиршеств победителя, -- чтобы
понять наконец, почему же на этот раз проконсул не заплатит ему золотом.
Мрачный, он продолжает ждать следующего удачного момента; может быть, в
конце боя, поставив ногу на мертвое тело поверженного ретиария, он сумеет
снова поймать посланную ему улыбку жены проконсула; но не об этом он сейчас
думает, а тот, кто думает именно так, уже не верит в то, что нога Марка
сможет встать на грудь лежащего с пронзенным горлом нубийца.
"Говорить-то будешь? -- спрашивает Ролан. -- Если, конечно, ты не
вознамерилась продержать меня на линии весь вечер, слушая этого типа, что
диктует свои цифры неизвестно кому. Слышишь его?" -- "Да, -- говорит Жанна,
-- словно откуда-то издалека. Триста пятьдесят четыре, двести сорок два". На
какой-то миг в трубке воцаряется тишина -- если не считать далекого
монотонного голоса. "По крайней мере, -- говорит Ролан, -- он использует
телефон хоть с какой-то практической целью". Ответ мог бы быть вполне
предсказуемым -- первая жалоба, -- но Жанна молчит еще несколько секунд и
повторяет: "Соня только что куда-то ушла". Поколебавшись, она добавляет:
"Наверное, она к тебе пошла. Вот-вот будет". Ролан мог бы и удивиться: с
чего это, мол, так, что это Соня вдруг забыла у него? "Не ври", -- говорит
Жанна, и кошка выскальзывает из-под ее руки с оскорбленным выражением на
мордочке. "Я не вру, -- отвечает Ролан. -- Я имел в виду не то, придет ли
она вообще или нет, а то, который сейчас час. Соня прекрасно знает, что в
такое время меня раздражают любые гости, да и звонки тоже". Восемьдесят
пять, -- диктует кто-то издалека. Четыреста шестнадцать. Тридцать два. Жанна
закрывает глаза и ждет первой паузы в этом потоке, чтобы сказать то
единственное, что еще осталось невысказанным. Если Ролан сейчас положит
трубку, ей еще останется этот голос где-то в глубине линии; она сможет,
прижимая трубку к уху, постепенно сползать с дивана, поглаживая кошку,
которая уже вернулась и растянулась рядом с ней, лениво поигрывая баночкой с
таблетками, и можно будет слушать до тех пор, пока и голос, диктующий цифры,
не устанет, и уже не останется ничего, совсем ничего, если не считать
трубки, которая вдруг станет пугающе тяжело давить на руку, -- мертвая вещь,
которую нужно отбросить, не глядя. Сто сорок пять, -- говорит голос. И
где-то еще дальше, словно легкий набросок карандашом, кто-то, кто, скорее
всего, мог бы быть робкой, застенчивой женщиной, спрашивает между двумя
щелчками: "Алло, это Северный вокзал?"
Второй раз ему удается выскользнуть из-под сети, но прыжок назад
оказался плохо просчитан, и он поскальзывается на влажном песке. С усилием,
которое заставляет публику не на шутку поволноваться, Марк отбивает сеть
круговым движением меча и одновременно выставляет вперед левую руку, получая
звонкий удар трезубцем в бронзовый щит. Не обращая внимания на восторженные
комментарии Ликаса, проконсул поворачивается к сидящей неподвижно Ирине.
"Сейчас или никогда", -- говорит проконсул. "Никогда", -- отвечает Ирина.
"Да, он уже не тот, что раньше, -- повторяет Ликас, -- и это ему дорого
обойдется.
Нубиец не даст ему второго шанса. Тут и смотреть больше не на что". На
некотором расстоянии от них, почти неподвижный, Марк, похоже, осознает
совершенную ошибку; подняв щит, он твердо смотрит на уже подобранную сеть,
на трезубец, гипнотизирующе мерцающий в двух метрах от его глаз. "Да, ты
прав -- он уже не тот, -- говорит проконсул. -- Ирина, ты на него
поставила?" Напряженный, готовый в любой миг к броску, Марк кожей и самым
нутром чувствует, что толпа бросила его. Будь у него мгновение покоя, он
сумел бы разорвать парализующий его узел, эту невидимую цепь, начинающуюся
где-то далеко позади него, так, чтобы он не знал где, цепь, в какой-то миг
принимающую облик личной заявки проконсула, обещания особой, дополнительной
платы и того сна с рыбой, а сейчас, когда уже нет времени ни для чего, она
ощущается уже как образ из того самого сна -- танцующая прямо перед глазами
сеть, что притягивает сверкающей чешуей каждый луч, проникающий на арену
сквозь дыры в ограде. Все -- цепь, ловушка, западня; публика взрывается
аплодисментами, когда Марк стремительно бросается вперед, заставляя
ретиария, в первый раз за поединок, отступить на шаг; Марк выбирает
единственную дорогу -- смятение, пот, запах крови, лик смерти прямо перед
ним, и нужно убить, победить ее; кто-то, кто думает о нем под маской улыбки,
кто-то, желавший его, стоявшего над агонизирующим фракийцем. "Яд, -- говорит
сама себе Ирина, -- когда-нибудь я найду яд, но пока -- прими от него кубок,
будь сильнее, жди своего часа". Пауза в разговоре затягивается, как тянется
коварная черная галерея, в которой прерывисто бьется далекий голос,
диктующий цифры. Жанна Есегда верила в то, что самое важное когда-то
оказывается ближе, чем любые слова; может быть, эти цифры сейчас важнее
любого разговора -- для того, кто их так внимательно слушает, как для нее --
аромат духов Сони, прикосновение ладони Сони к ее плечу, перед тем как уйти,
-- все это значит куда больше, чем слова Сони. Но вполне естественно, что
Соня не ограничилась зашифрованным -- зацифрованным -- сообщением, что она
предпочла сказать все всеми возможными словами, наслаждаясь ими от первого
до последнего. "Я понимаю, что тебе будет тяжело, -- повторила Соня, -- но я
ненавижу ложь, терпеть не могу скрывать что-либо и хочу сказать тебе все,
как есть". Пятьсот сорок шесть, шестьсот семьдесят два, двести восемьдесят
девять. "Мне наплевать, к тебе она пошла или нет, -- говорит Жанна. -- Мне
теперь вообще все все равно". Вместо очередной цифры -- долгое молчание. "Ты
слушаешь?" -- спрашивает Жанна. "Да", -- говорит Ролан и кладет окурок на
край пепельницы, чтобы не торопясь нашарить на столике коньяк. "Чего я не
могу понять..." -- начинает Жанна. "Только, пожалуйста, не надо... --
перебивает ее Ролан. -- В таких делах вообще мало кто что понимает, дорогая,
да если и поймешь -- что с этого толку? Жаль, что Соня поторопилась, не ей
бы следовало говорить тебе это. Да черт побери, перестанет он когда-нибудь
талдычить свои цифры?" Далекий, слабый, но четкий голос, наводящий на мысль
об организованном и упорядоченном мире муравьев, продолжает свой
пунктуальнейший диктант -- сквозь приблизившуюся и сгустившуюся тишину. "Но
ты... -- безо всякого смысла говорит Жанна. -- Значит, ты..."
Ролан делает глоток коньяка. Ему всегда нравилось отбирать слова,
избегать поверхностных разговоров. Жанна повторит и дважды, и трижды каждую
фразу -- всякий раз с новым ударением; пусть говорит, пусть мелет одно и то
же, а он тем временем подготовит минимум веских ответов, которые приведут в
должный порядок этот жалкий хаос. Тяжело дыша, он выпрямляется после
очередного обманного движения и резкого шага в сторону, что-то подсказывает
ему, что на этот раз нубиец будет атаковать иначе, что удар трезубцем
последует до, а не после броска сети. "Смотри внимательно, -- поясняет Ликас
своей жене, -- я уже видел, как это бывает, в Апта Юлии, удачный отвлекающий
маневр". Почти не защищенный, рискуя оказаться под вовремя брошенной сетью,
Марк бросается вперед и только затем поднимает щит, чтобы прикрыться от
сверкающей реки, которая молнией слетает с руки нубийца. Сеть отбита кромкой
щита, но трезубец срывается вниз -- и кровь фонтаном хлещет из бедра Марка,
короткий меч которого лишь без толку бьет по древку оружия противника. "Я же
тебе говорил!" -- кричит Ликас. Проконсул внимательно смотрит на рану в
бедре гладиатора, на кровь, стекающую под позолоченные поножи; едва ли не с
грустью думает он о том, как Ирина хотела бы погладить это бедро, ощутить
его тепло и крепость, постанывая, как стонет она, когда он сдавливает ее изо
всех сил, чтобы сделать ей больно. Нужно будет сказать ей это сегодня же
ночью, сказать -- и посмотреть ей в глаза, выискивая в лице Ирины, в этой
совершенной маске, едва заметные признаки уязвимости; под своей маской она
будет до последнего притворяться безразличной к его словам, как сейчас она
изо всех сил изображает благородный интерес к схватке, заставляющей плебс
выть от восторга в предчувствии неизбежного скорого конца. "Удача
отвернулась от него, -- говорит проконсул супруге. -- Я чувствую себя едва
ли не виноватым в том, что привез его сюда, на эту провинциальную арену.
Нет, точно, какая-то его часть осталась там, в Риме". -- "А остальное --
останется здесь, вместе с деньгами, которые я на него поставил", -- смеется
Ликас. "Ну прошу тебя, не надо так, -- говорит Ро-лан, -- глупо продолжать
говорить по телефону, если мы можем увидеться сегодня же вечером. Я тебе
повторяю: Соня поторопилась, поступила опрометчиво, а я бы хотел смягчить
для тебя этот удар". Муравей перестал диктовать числа, и слова Жанны звучат
совсем иначе; в ее голосе не слышно слез, что удивляет Ролана: он-то
заготовил ответ в расчете на лавину жалобных упреков. "Смягчить удар? Для
меня? -- уточняет Жанна. -- Ну конечно -- изворачиваясь, обманывая меня в
очередной раз". Ролан вздыхает, заставляет себя пропустить ответы, которые
могли бы затянуть до полной тоски этот безрадостный диалог. "Извини, но если
ты будешь продолжать в том же духе, я предпочел бы прервать разговор, --
говорит он, и в первый раз в его голосе появляется приветливая
заинтересованность. -- Лучше всего, я думаю, будет, если я завтра зайду к
тебе. В конце концов, мы же цивилизованные люди, какого черта!" Откуда-то
издалека слышен муравьиный голос: восемьсот восемьдесят восемь. "Не приходи,
-- говорит Жанна, и забавно слышать слова, перемешанные с цифрами: не
восемьсот приходи восемьдесят восемь, -- не приходи больше никогда, Ролан".
Драма, весьма вероятные угрозы свести счеты с жизнью, тоска -- как с
Мари-Жозе, как со всеми теми, кто принимает это так близко к сердцу. "Не
глупи, -- советует Ролан, -- завтра сама поймешь, что так лучше для обоих".
Жанна молчит, муравей диктует круглые числа: сто, четыреста, тысяча. "Ну, до
завтра", -- говорит Ролан, радостно-удивленно разглядывая платье Сони,
только что появившейся в дверях и остановившейся с
полувопросительным-полунасмешливым выражением на лице. "Быстро она тебя
вызвонила", -- говорит Соня, положив на стол сумку и журнал. "До завтра,
Жанна", -- повторяет Ролан. Тишина тетивой натянутого лука повисает в
трубке, пока ее сухо не обрывает далекая цифра -- девятьсот четыре. "Хватит
талдычить эти идиотские числа!" -- изо всех сил кричит Ролан и, прежде чем
отодвинуть трубку от уха, слышит щелчок на другом конце линии -- лук
выстреливает свою безобидную стрелу. Почти неподвижный, понимающий
невозможность увернуться от вот-вот накроющей его сети, Марк стоит лицом к
лицу с великаном нубийцем -- слишком короткий меч сжат в выставленной вперед
руке. Нубиец ослабляет туго сложенную сеть, еще немного, снова подбирает ее,
подыскивая самое удачное положение; он крутит ею, словно желая подразнить
публику, призывающую его покончить с уже раненным противником. Чтобы бросок
сети получился как можно более стремительным, он чуть опускает трезубец и
поворачивается боком. Марк бросается навстречу сети, подняв высоко щит, он
-- словно башня, рассыпающаяся на части, ударившись о черную скалу; меч
вонзается во что-то, отвечающее диким воем еще выше; в глаза и в рот
набивается песок, бесполезная сеть падает на задыхающуюся рыбу.
Она безразлично принимает ласки -- неспособная почувствовать, что рука
Жанны слегка дрожит и начинает холодеть. Когда пальцы в последний раз
соскальзывают с шерсти и замирают неподвижно, кошка требовательно жалуется
на безразличие; затем кошка заваливается на спину и выжидательно шевелит
лапками, что неизменно приводит Жанну в восторг, но на этот раз -- нет, ее
рука по-прежнему неподвижна, едва заметным движением один лишь палец тычется
в шерсть, словно пытается нащупать живое тепло, и снова замирает между
мягким дышащим боком и упаковкой с таблетками, докатившейся прямо сюда,
совсем близко. Меч вонзается ему в живот, и нубиец по-звериному взвывает,
отшатываясь назад, и в этот последний миг, когда боль становится сродни
последнему зову ненависти, все оставшиеся, еще не ушедшие с кровью из раны
силы нубийца уходят на то, чтобы поднять трезубец и вонзить его в спину
лежащего перед ним ничком противника. Он падает на Марка, конвульсии
заставляют его перекатиться на спину и замереть рядом с врагом; медленно
двигается рука Марка, приколотого к песку, словно огромное сверкающее
насекомое.
-- Редкий случай, -- говорит проконсул, обращаясь к Ирине, -- чтобы два
гладиатора такого уровня убили в поединке друг друга. Можем поздравить себя
с тем, что нам выпало увидеть столь нечастое зрелище. Сегодня же вечером
напишу об этом брату, чтобы хоть чуть-чуть развеселить его, совсем
заскучавшего в однообразии своего брака!
Ирина видит, как движется рука Марка -- медленное, бесполезное
движение, -- словно он пытается вырвать вонзившийся в его внутренности
трезубец. Она представляет себе проконсула, обнаженного, лежащего на песке
арены с тем же трезубцем, вогнанным в спину по самое древко. Нет, проконсул
не смог бы шевельнуть рукой с таким же -- последним, предсмертным --
достоинством; он бы визжал и сучил ногами, как заяц, вымаливая прощение у
разгневанной публики. Опираясь на протянутую руку супруга, она еще раз
выражает свое одобрение; рука перестала шевелиться, единственное, что
остается, -- это улыбаться, искать убежища в разуме. Кошке, похоже, не
нравится неподвижность Жанны, она по-прежнему лежит на спине в ожидании
ласки; затем, словно ей помешал уткнувшийся в шерсть палец, она нетерпеливо
мяукает и, отвернувшись, уходит, забытая и уже сонная.
"Извини, что я в такое время, -- говорит Соня. -- Увидела твою машину у
дверей, и -- искушение было слишком велико. Это ведь она тебе звонила?"
Ролан ищет сигарету. "Зря ты так, -- говорит он. -- Считается, что этот шаг
должен делать мужчина; в конце концов, я больше двух лет был с Жанной, и она
хорошая девушка". -- "Зато какое удовольствие, -- говорит Соня, наливая себе
коньяк. -- Я ей никогда не могла простить зтой ее невинности, пожалуй, ничто
другое так не злит меня. Ты только представь: она начала с того, что
рассмеялась -- решила, понимаешь ли, совсем всерьез, что я ее разыгрываю".
Ролан смотрит на телефон, думает о муравье. Сейчас Жанна перезвонит, и будет
неудобно, потому что Соня уже села рядом с ним и гладит его по голове,
одновременно быстро листая журнал, словно в поисках иллюстраций. "Зря ты
так", -- повторяет Ролан, притягивая к себе Соню. "Зря явилась в такое
время?" -- смеется Соня, уступая рукам, которые настойчиво ищут первый
крючок на ее платье. Темное покрывало опускается на плечи Ирины,
повернувшейся спиной к зрителям в ожидании, пока проконсул в последний раз
поприветствует сограждан. К овациям примешивается гул пришедшей в движение
толпы, поспешные шаги тех, кто хочет побыстрее оказаться на выходе, опередив
зрителей с нижних галерей. Ирина знает, что сейчас рабы уносят с арены
трупы, и не оборачивается; ее радует мысль о том, что проконсул принял
предложение Ликаса поужинать у того на вилле, находящейся на берегу озера,
где вечерний воздух поможет ей забыть запах плебса, последние крики,
медленно двигающуюся руку, словно гладящую, ласкающую землю. Забыть
нетрудно, хотя проконсул и мучает ее бесконечными напоминаниями о терзающем
его прошлом; когда-нибудь Ирина найдет способ заставить его забыть обо всем
навсегда, и пусть народ посчитает его просто умершим. "Вот увидишь, что
придумал наш повар, -- говорит жена Ликаса. -- Он вернул моему мужу не
только аппетит, он теперь и по ночам..." Ликас смеется и приветственно машет
друзьям, ожидая, пока проконсул первым повернется и пойдет к галерее, но тот
замер на месте, словно ему огромное удовольствие доставляет зрелище залитой
кровью арены, на которой лежат соединенные смертью трупы. "Я так счастлива",
-- говорит Соня, прикасаясь щекой к груди засыпающего Ролана. "Не говори
так, -- бормочет он, -- можно подумать, что это говорится из любезности".
"Ты мне не веришь?" -- смеется Соня. "Верю, верю, но не говори сейчас этого.
Давай покурим". Он шарит рукой по столу в поисках сигарет, находит,
вкладывает одну в губы Соне, подносит другую поближе и зажигает обе от одной
спички. В полудреме они едва смотрят друг на друга, и Ролан, помахав
спичкой, кладет ее на стол -- туда, где вроде должна быть пепельница. Соня
засыпает первой, и он осторожно вынимает у нее изо рта недокуренную
сигарету, добавляет свою и кладет обе на стол, проваливаясь в тяжелый, без
сновидений сон бок о бок с Соней. Тазовый платок, лежащий рядом с
пепельницей, сгорает без пламени, медленно сжимаясь, он кусками падает на
ковер -- рядом с кучей одежды и рюмкой с коньяком. Часть зрителей начинает
кричать, люди скапливаются на нижних ступенях; проконсул, взмахнув последний
раз рукой, дает страже сигнал -- организовать для него свободный проход.
Ликас, который первым понимает, что происходит, показьшает на самую дальнюю
часть ограды, которая на глазах начинает разваливаться, рассыпаясь ливнем
искр, льющихся на толпу зрителей, беспорядочно мечущихся по трибунам в
поисках выхода. Выкрикивая какой-то приказ, проконсул толкает Ирину, все так
же неподвижно стоящую спиной к нему и к арене. "Быстро, пока не забита
нижняя галерея!" -- кричит Ликас, бросаясь бежать впереди жены. Ирина первая
ощущает запах шипящего масла -- пожар, возгорание погребов в подвалах цирка;
позади часть забора падает на спины тех, кто давится, пытаясь пробить себе
путь к выходу по плотной массе сбившихся тел, заперевших собой оказавшиеся
слишком узкими галереи. Сотни и сотни прыгают на арену, пытаясь найти выход
здесь, но дым от горящего масла скрывает за черной пеленой все вокруг.
Несомый языками пламени пылающий лоскут ткани с размаху налетает на
проконсула, еще не успевшего укрыться в коридоре, ведущем к императорской
галерее. Ирина оборачивается на его крик, голыми руками сбрасывает с него
горящую тряпку и говорит: "Выйти не удастся. Они сдавили там, внизу, друг
друга -- как дикие животные". Тогда Соня вскрикивает, пытаясь освободиться
от пылающих объятий, вырвавших ее из сна, и ее первый крик смешивается со
стоном Ролана, который тщетно пытается встать, задыхаясь в густом черном
дыму. Они еще кричат -- все слабее и слабее, -- когда пожарная машина на
полной скорости, рассекая толпу любопытных, въезжает на их улицу. "На
десятом этаже, -- говорит лейтенант. -- Тяжело придется -- ветер северный.
Ну, пошли".
Когда-нибудь, во времени без горизонта, она, наверно, вспомнит, как
тетя Адела ставила эту пластинку по вечерам -- хор, солирующие голоса,
вспомнит, как накатывала неясная грусть, когда голос звучал одиноко, то
женский, то мужской, а затем снова согласный хор и поют что-то непонятное,
зеленая наклейка с иностранными словами: Те lucis ante terminum [1] ...Nunc
Dimittis... [2], это латынь, объясняет тетя Лоренса, они поют о Боге, о
божественном, а она, Ванда, мучительно не понимает, почему ей делается
грустно, так же, как у Тереситы, когда они слушают пластинку Билли Холидей и
курят, если мать Тереситы в офисе, а папа занят делами или спит наверху, как
положено в сиесту, и, значит, кури себе безо всяких. Голос Билли Холидей
Есегда приносил какую-то сладкую печаль, хотелось лечь и плакать от счастья,
и так хорошо вдвоем с Тереситой в ее комнате, закрытое окно, дым от сигарет,
и поет сама Билли Холидей. Дома Ванде запрещали напевать ее песни: незачем,
Билли Холидей -- негритянка и умерла от наркотиков, тетя Мария чуть что
заставляла Ванду лишний час сидеть за пианино и разучивать арпеджио, а тетя
Эрнестина -- ей бы только возмущаться современной молодежью. Те lucis ante
terminum летело по гостиной, где тетя Адела шила, устроившись возле
стеклянного шара, в котором отражался -- так красиво! -- свет настольной
лампы. Хорошо еще, что Ванда спала в комнате тети Лоренсы, в одной постели:
никакой латыни, никаких поучений этих -- не кури, не водись с кем попало;
тетя Лоренса, помолившись, гасила свет, и какое-то время они говорили о чем
придется, но чаще о Гроке, их любимой собаке. И Ванда, умиротворенная,
засыпала, прячась от печали большого дома в тепле, возле дорогой тети
Лоренсы, которая тихонько, почти как Грок, посапывала, свернувшись
калачиком, ну в точности как теплый лохматый Грок на коврике в столовой.
1 "Пред закатом солнечным, тебе, Создатель..." -- начальные строки
гимнов комплектория, соответствующего повечерию в православном богослужении
(лат.).
2 "Ныне отпущаеши..." -- начальные слова молитвы Симсона-Богоприимца
(лат.).
-- Тетя Лоренса, сделай так, чтобы мне не снился этот человек с
искусственной рукой! -- плакала Ванда той ночью, очнувшись от страшного сна.
-- Ну сделай, сделай!
Однажды Банда взяла и рассказала все Тереснте, но та рассмеялась, а
какой тут смех? Тетя Лоренса воЕсе не смеялась, она утирала Ванде слезы,
поила водой, все, все, успокойся, и постепенно отступали, куда-то
проваливались видения ночного кошмара, в котором происходило все то же
самое, что случилось прошлым летом, -- да-да, человек, похожий на мужчин из
того альбома, яркая луна, глухой переулок и прямо на нее движется этот
человек в черном, освещенный ярким светом луны, подходит почти вплотную и
смотрит в упор -- очки в металлической оправе, на лице тень от котелка,
жесткая полоска губ, и вдруг перед ней его правая рука, она бежит с диким
воплем, спасаясь от чего-то ужасного, и... стакан воды, ласковый голос тети
Лоренсы -- ну все, все, успокойся, детка, и медленное боязливое возвращение
в сон, который длится чуть ли не до обеда, а потом перед глазами тетя
Эрнестина со слабительным, легкий супчик, уговоры, ахи-охи, снова дом, снова
Nunc Dimittis, а потом -- ладно, так и быть, сходи к своей Тересите, она,
конечно, не внушает никакого доверия, чего ждать при такой матери? Еще
научит каким-нибудь гадостям нашу девочку, ну хорошо, пусть развлечется, а
то сидит скучает, н-да, прежде девочки в сиесту вышивали, гаммы разучивали,
а теперь...
-- Знаешь, твои тетки не просто дуры, а с большим приветом! --
возмутилась Тереса, протягивая ей сигарету, украденную из пачки отца. -- Не
повезло тебе с ними, киса. Надо же -- слабительное, нашли что выдумать! Так
подействовало или нет? О, слушай, посмотри, что мне принесла Лола, здесь
осенние моды! Нет, сперва посмотри на фотку Ринго, прелесть, правда? А эта,
в расстегнутой рубашке? Видишь, какой волосатенький?
Тересита требовала, чтобы со всеми подробностями, а Ванда сбивалась, ну
как говорить про это, если все сразу перед глазами -- она бежит, несется
сломя голову, пустынный переулок... но постой, это вовсе не сон, хотя все
почти так же, как в этом сне, перед самым концом, но едва она очнется от
собственного крика, все сразу уплывает, исчезает. Вот тогда, прошлым летом,
она, наверное, сумела б рассказать такое Тересите, если б не боялась, что та
проболтается тете Эрнестине. В то лето Тереса еще бывала у них, и тетушки за
столом -- возьми сливочную помадку, съешь пирожок -- выуживали у нее
потихоньку все, что хотели, а потом ни с того ни с сего разругались с ее
матерью. Тереситу больше не привечали, но Ванду к ней -- пожалуйста,
разумеется, не всякий раз, а когда в доме гости, чтоб не мешалась под
ногами. Теперь Ванда могла бы рассказать, только зачем? Все так спуталось,
перемешалось -- ее страшный сон был в точности как то, прошлогоднее, Еернее,
наоборот, то, что было на самом деле, переселилось в этот страшный сон, и
вдобавок все очень похоже, почему-то похоже на картинки в альбоме, на те
нарисованные улицы, где, как в ее ночном кошмаре, -- ни конца, ни начала.
-- Тересита, открой окно хоть немного, а то жарко по-страшному!
-- Ты в себе, дурочка? Мать же сразу догадается, что мы курили. У нашей
Рыжухи нюх как у кошки. Не знаешь, что ли? Соображать надо!
-- Подумаешь! Не убьет же!
-- А то! Ты вон пришла домой, и ладно, пай-девочка. Нет, правда, прямо
как маленькая!
А разве Ванда маленькая? Зря Тересита нападает, да еще смеется.
Конечно, она к ней изменилась после того жаркого душного дня, когда они
впервые говорили про это и когда Тересита научила ее. С тех пор все стало
по-другому, но если Тересита не в духе, она обращается с ней как с
маленькой.
-- Никакая я не маленькая! -- обиделась Ванда, пуская дым вверх.
-- Брось, не обижайся. Правда жарко, до ужаса. Давай разденемся и
выпьем вина со льдом. Знаешь, ты насмотрелась тех картинок, вот и снится. И
пойми, это вовсе не искусственная рука, ну а во сне -- там чего хочешь.
Видала уже какие!
Под блузкой не очень заметно, зато так -- да, сразу взрослая женщина,
даже лицо другое. А Ванде совестно раздеваться, ну где там грудь, так,
чуть-чуть. Одна туфля Тересы летит к постели, другая под софу. Ну конечно,
он точно такой же, как те мужчины в черном на картинках. Тересита показала
ей этот альбом, когда ее папаша ушел по делам и в доме сразу стало тихо-тихо
и пусто, как в домах и гостиных, нарисованных тем странным художником.
Подталкивая друг друга, с нервным смешком, девочки поднялись наверх, куда их
порой звали родители Тереситы, и там, в библиотеке, они как взрослые пили с
ними чай. В такие дни и думать нельзя про сигареты, вино и все такое. Рыжуху
не проведешь! Вот они и ждали случая, чтоб в доме -- никого, кроме них,
чтобы сразу наверх с криками и смехом, толкая друг друга, как теперь, --
Ванда пятилась и вдруг упала, вернее, села на синий диванчик, а Тересита --
раз! -- сдернула трусики, разогнулась и стоит совсем голая, обе смотрят друг
на друга, смешок странный, задышливый, и Тересита -- ха-ха-ха! ты что, разве
не знаешь, здесь тоже растут волосики, как у Ринго на груди. И у меня,
сказала Ванда, еще с прошлого лета.
У женщин в альбоме тоже растут, и очень густые, а женщины эти куда-то
идут или сидят, а другие лежат на траве или прямо на перроне (сдвинулись! --
сказала Тересита) или вроде них с Вандой смотрят друг на друга большущими
глазами при ярком лунном свете, но луны не видно. На всех картинах этот
лунный свет и голые женщины идут навстречу друг другу как слепые, будто
ничего и никого не видят, будто совсем одинокие, за ними иногда тайно
наблюдают мужчины в черных костюмах или серых плащах, некоторые мужчины в
котелках зачем-то рассматривают в микроскоп то ли камни, то ли что.
-- Ты права, -- сказала Ванда, -- он очень похож на этих типов из
альбома, такая же шляпа, очки, ну в точности, только у него рука, и вот
когда...
-- Да кончай про искусственную руку! Ты что, так и будешь сидеть? Сама
ныла, что жарко, а раздеваться -- я одна!
-- Мне надо в уборную.
-- А, поздравляю -- слабительное! У твоих теток крыша поехала... Беги,
заодно принесешь льда из кухни. Ой, нет, посмотри сперва, как на меня глядит
Ринго, ах ты мой ангелок, нравится тебе мой животик? Ну прижмись, прелесть
моя, вот так, вот так, ой, фотку измяла, ну все, Лола меня убьет!
В туалете Ванда совершенно извелась, сидела-сидела, не бегать же без
конца, чертово слабительное!
-- Ну наконец, вернулась!
Тереса говорит с ехидцей, разлеглась на диванчике, смотрит насмешливо,
будто перед ней -- так, какая-то соплюшка. Смотрит прищурясь, как в тот раз,
когда научила ее этому. Ванда, бледная, сама не своя, лицо пылает, и хоть ты
что. Почему-то с тех пор все вокруг по-другому, нет, если по порядку, то
сперва тетя Адела разрешила ей побыть у Тереситы до вечера -- вечно
крутишься возле меня, а мне сегодня надо принять директрису и секретаршу из
школы, где работает наша Мария, сама знаешь, какая у нас теснота, вот и
сходи к своей Тересите, поиграете вдвоем, но смотри, оттуда -- прямо домой,
не вздумай шляться по улицам с Тересой, ей только дай волю... А после они
курили дорогие сигареты, которые Тересин отец оставил в ящике письменного
стола, -- с золотым фильтром и запах особенный, пряный. Вот тогда Те-ресита
и показала как, тогда ли -- не вспомнить, у них вроде зашел разговор про
альбом, наверно, все это случилось в начале лета, нет, обе были в свитерах,
Ванда -- в желтом, значит, ранней весной, а после, поглядывая друг на друга,
они смеялись громче обычного, не зная, о чем говорить, и, выйдя на улицу,
отправились прямо к вокзалу, но в обход, чтоб не мимо Вандикого дома, ведь
тетя Эрнестина тут же засечет, хоть у нее директриса, хоть кто.
Они ходили по перрону с таким видом, точно пришли встречать кого-то, и
перрон легонько подрагивал, когда проезжал поезд, расстилая по небу черный
дым. И вот тогда, а может, на обратном пути Тереса как бы невзначай сказала:
смотри поосторожнее, и никому ни слова, слышь, никому! Ванда -- ей бы
поскорее забыть это стыдное -- вся залилась краской, а Тересита -- хи-хи,
смеется, об этом никто не должен знать, твои тетки почище моей мамочки,
смотри не попадись, застукают -- полный караул. Они смеялись слишком весело,
но тетя Эрнестина поймала ее за этим после обеда, Ванда была уверена, что
никто не войдет, сиеста, все спят, лишь Грок позвякивает цепочкой во дворе
да жужжат пчелы, наверно со зла на палящее солнце. Ванда едва успела
натянуть простыню до подбородка, притворилась, что спит, но поздно! -- тетя
Эрнестина рывком сдернула простыню и молча уставилась на пижамные штаны,
спущенные комком до колен. У Тереситы они всегда закрывались на ключ, хоть
Рыжая запрещала строго-настрого.
Тетя Эрнестина с тетей Марией тоже не велят закрываться: не дай Бог
пожар -- и несчастные дети погибнут в пламени. Да, попалась, куда деваться,
тетя Эрнестина с тетей Аделой застыли у кровати, и Ванда делает вид, что
ничего не понимает, но какое там! Тетя Алела больно вывернула ей руку, а
тетя Эрнестина -- раз, раз, раз! -- по щекам. Ванда увертывалась, прятала
голову в подушки, кричала сквозь слезы: я ничего плохого не делала, просто
защипало, и вот, а тетя Адела сняла тапочку и давай бить по попке, держат ее
за ноги, орут наперебой -- распутство, дурные болезни, само собой, мерзавка
Тересита, да и вообще нынешняя молодежь, неблагодарная девчонка, кругом
всякая зараза, и что-то про пианино, но опять и опять про распутство и
страшные болезни, ужас, ужас, пока на крики не прибежала испуганная тетя
Лоренса. И сразу все стихло, в комнате одна тетя Лоренса, смотрит грустно на
Ванду, не успокаивает, не обнимает, но все равно это -- ее любимая тетя
Лоренса, которая ночью дает попить водички, прогоняет человека в черном,
нашептывает на ухо, что больше не будет страшных снов, никогда, никогда...
-- Ты слишком много съела тушеной фасоли, я видела, на ночь нехорошо ни
фасоль, ни апельсины. Ну ладно, все позади, спи, раз я с тобой, такое больше
не приснится.
-- Чего ты ждешь? Раздевайся! А-а, снова надо в уборную? Смотри, от
тебя останутся кожа да кости. Нет, твои тетки совсем чокнутые!
-- Зачем раздеваться догола? Вовсе не так жарко, чтобы...
-- Ты же первая начала про жару. Давай лед и принеси стаканы, вон еще
есть немного сладкого вина, между прочим, вчера Рыжуха посмотрела на бутылку
и сделала лицо. Я-то понимаю почему. Она не говорит ни слова, только делает
лицо и знает прекрасно, что я знаю почему. Слава богу, отец думает лишь о
своих делах. Да-а, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, ты еще похожа
на маленькую девочку. Ладно, если дашь слово молчать, покажу тебе кое-что в
библиотеке.
Тереса обнаружила этот альбом совершенно случайно, книжный шкаф
запирался на ключ -- здесь, детка, у папы научные книги, тебе еще рано; ха,
придурки, оставили однажды дверку открытой, а там среди словарей и стояла
одна книга, как бы задвинутая, чтобы никто не видел, и еще одна -- по
анатомии с картинками, совсем не такими, как в учебнике, там все, ну все
нарисовано, а когда ей попался на глаза этот альбом, она сразу отложила
книгу по анатомии, потому что альбом точно роман в картинках,
странных-престранных, и текст -- вот жалость! -- по-французски, отдельные
слова понятны, а так не разберешь. La serenite est sur le pointe de
basculer. La serenite -- это покой, но вот basculer -- поди знай, чудное
слово, bas -- наверно, чулки, Les bas Dior. У мамы это написано на
коробочке, а вот culer -- не догадаться, ну и женщины все голые, или в одних
юбках, или в прозрачных туниках, безо всяких чулок, может, в тексте вообще
что-то неприличное. Ванда тоже так подумала, и обе хохотали до упаду. Нет,
все-таки хорошо с Тереситой в сиесту, вдвоем, когда в доме -- никого.
-- Ну зачем догола? Не так уж жарко, -- возразила Ванда. -- Да, я
первая сказала, но ведь не для этого!
-- Значит, не хочешь, чтобы мы были как женщины в альбоме? --
усмехнулась Тересита, вытягиваясь на диванчике. -- Ну посмотри, по-моему, я
в точности как та женщина, знаешь, где все из стекла, а по улице идет
маленький человечек. Да сними трусики, дуреха. Иначе неинтересно, неужели не
понимаешь?
-- Я не помню, на какой это картине, -- сказала Ванда, смущенно
оттягивая резинку трусов. -- Нет, вроде помню, там прямо с неба свисает
простая лампочка, а в самой глубине -- синий квадрат с круглой луной. Все
синее, да?
Поди пойми, почему в тот день, когда они рассматривали репродукции в
альбоме, их особенно заинтересовала эта, ведь на других ну черт-те что,
полный бред, к примеру, та, под названием Orpheo, в словаре сказано, что
Орфей -- прародитель музыки и что он сошел в ад, но тут никакого ада,
обыкновенная улица и красные кирпичные дома, чем-то похожие на те, в ее
страшном сне, только во сне потом уже все иначе, во сне -- переулок-тупик и
мужчина с розовой искусственной рукой, а здесь по улице мимо кирпичных домов
идет голый Орфей, правда, Ванда сперва не поняла, думала -- голая женщина,
но Тересита -- хи-хи-хи и ткнула пальцем в то место -- смотри! Ванда
увидела: конечно, мужчина, совсем молоденький, они долго разглядывали
репродукцию и недоумевали -- а что за женщина в саду, почему стоит спиной и
"молния" на юбке до половины расстегнута, разве в таком виде гуляют по саду?
-- Да это вовсе не "молния"! -- сообразила Ванда. -- Вроде "молния", но
если присмотреться -- то ли шов, то ли шнур. И с чего это Орфей нагишом идет
по улице, да и при чем тут женщина, зачем ей стоять в саду за оградой лицом
к Орфею? Бредятина полная! Орфей похож на женщину -- такие бедра, белая
кожа, -- если б не эта штука, конечно.
-- Давай поищем другую картинку, где это нарисовано получше, -- сказала
Тересита. -- А ты вообще-то видела их голыми?
-- Я? Откуда! -- воскликнула Ванда. -- Вообще-то знаю, но видеть --
откуда! У них как у мальчиков, только все побольше, как у Грока, но он же
собака.
-- Лола говорит, что, когда они влюблены, у них это делается длиннее
раза в три и тогда бывает, ну... опло-дотворение.
-- Оплодо-творение? Это чтобы иметь детей?
-- Ой, ты еще совсем дурочка. Посмотри-ка, здесь вроде та же самая
улица, но уже две голые тетки. Интересно, с чего этот псих рисует голых
теток? Обрати внимание, по-моему, эти женщины незнакомы друг с другом,
каждая идет неизвестно куда, ну обалдеть! Совсем голые на улице, и ни один
полицейский их не остановит. Такого не бывает нигде и никогда! А вот,
посмотри -- мужчина, похоже, одетый, но зачем-то прячется у окна, видишь --
рука и лицо. А на женщине вместо платья -- листья и ветки, нет, они того!
Это точно!
-- Больше тебе такое не приснится, -- ласково говорит тетя Лоренса,
поглаживая ее руку. -- Ни за что не приснится, спи, спи.
-- Да, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, -- сказала Тересита.
-- Странно, ты еще как маленькая. Дай мне прикурить. Да иди сюда, иди!
-- Нет, ну нет! -- кричит Ванда, пытаясь вырваться. -- Ну что ты
делаешь, я не хочу, пусти!
-- Вот дурочка! Подожди, я тебя научу. Да я ничего не сделаю! Не
дергайся, сама увидишь, как это замечательно.
Ванду отправили спать сразу после ужина, и ни одна из теток не
подставила ей щеку для поцелуя. За ужином стояла мертвая тишина, словно все
оцепенело, как на тех картинах, лишь тетя Лоренса посматривала на нее,
придвигая к ней тарелку с супом. После ужина Ванда издали слушала пластинку
тети Аделы, и летящие звуки будто обвиняли ее. Те lucis ante terminum. Она
твердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетей
Лоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведь
она непременно покончит с собой, возьмет и бросится с верхней террасы в сад
или вскроет себе вены бритвой тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надо
написать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое
-- учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете.
Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что она с Тереситой
была на вокзале, что она курит и пила вино, а главное, что в тот вечер,
возвращаясь от Тереситы, она без спросу пошла другой дорогой и на углу
чужого переулка к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время,
очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженька
милый, пусть лучше -- приснилось!), да, в самом начале переулка, который
упирается в стену, затянутую плющом, стоял мужчина и шевелил правой рукой,
которая вылезала из кармана пиджака (а может, все-таки приснилось?). Ванда
заметила это, когда он стал вынимать ее, как-то очень медленно, будто она
там застряла, тянет, тянет, а сам спрашивает: который час? который час? и
рука -- не рука, что-то из розового воска с согнутыми пальцами. Ванда
кинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от того человека, который
хотел затолкать ее в глубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этой
искусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-то
провалилось, то есть пропало все, что до и после. Хуже всего, что нельзя
сказать тете Лоренсе -- это было по правде, тетя. Нельзя, мало ли, а вдруг
-- нет. И очень страшно, если все раскроется, такая каша в голове, да еще
это с Тереситой! Наверняка лишь одно: ее любимая тетя Лоренса спит рядом с
ней, обнимает ее, успокаивает, прогоняя страшный сон, чтобы никогда, никогда
больше...
-- Ну, тебе приятно? -- спрашивает Тересита. -- А можно и вот так.
-- Не надо, ну не надо! -- молит Ванда.
-- Да это еще лучше... В сто раз! Так делает Лола, и я теперь. Ну
видишь, тебе же очень приятно. Ой, не ври, не ври! А хочешь, ложись здесь и
сама, теперь ты знаешь.
-- Спи, детка, спи, -- говорит тетя Лоренса, -- нет, нет, больше не
приснится.
Но выходит, над ней склонилась Тересита, глаза полузакрытые, будто
вдруг обессилела, будто, показывая, измучилась, будто вместо нее на синем
диванчике незнакомая белокурая женщина из альбома, только намного моложе и
смуглее, и Ванда, глядя на странно уставшую Тереситу, не переставая думала о
другой женщине из альбома, которая смотрела на пламя свечи в стеклянной
комнате, и с неба свисала обыкновенная лампочка, а та улица с зажженными
фонарями и мужчина вдали на тротуаре как бы проникали в эту комнату, были с
ней одно целое, и так везде, на всех картинах, но самая непонятная картина
называется "Девицы из Тонгре". Ванда все смотрела на Тересу -- та дышит
часто-часто, будто запыхалась, и это было как смотреть на картину, где
обнимаются девицы из Тонгре, наверно, город какой-то, раз с большой буквы,
-- все в прозрачных туниках на голое тело, и у одной грудь обнажена, эта
девица ласкает другую, обе с распущенными волосами, в черных беретах, а эта,
с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ее
спины, точь-в-точь как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще --
копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина. Этот доктор,
пошептавшись о чем-то с тетей, велел раздеться совсем, легко сказать, ей же
тринадцать, у нее уже... Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее к
доктору, но может, и не только поэтому, иначе он бы не смеялся, когда
говорил тете Эрнестине -- Ванда слышала, -- что ничего страшного, не надо
преувеличивать, потом он стал слушать ее трубкой, смотрел, какие веки,
глаза, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины на
картинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать живот внизу, а тетя
Эрнестина сразу отошла к окну, чего ей там смотреть, если окно задернуто
белой шторкой, но тетя все равно стояла у окна, пока не окликнул доктор.
Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом от
кашля, а Ванда -- скорее одеваться. Все это непонятным образом связано с ее
ночным кошмаром, потому что мужчина в черном тоже сперва был ласковым,
улыбался, как доктор Фонтана, который час, спросил, а дальше все уже
происходило в том переулке-тупике, как тогда, когда ей стукнуло в голову
пойти домой в обход; значит, остается только одно -- покончить с собой,
броситься из окна или порезать вены, но сначала она напишет письма Тересите
и учительнице по географии.
-- Ну ты дура дурой! -- ахнула Тереса. -- Не закрыть дверь! Балда, раз
попалась, ври до упора. Теперь твои старухи припрутся к Рыжей, это без
вопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отец
предупреждал.
-- Выпей еще, -- говорит тетя Лоренса, -- ну вот, будешь спать до утра
безо всяких снов.
Самое ужасное, что нельзя рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить,
почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и бродит по улице безо
всякой цели. И в голове одно -- немедленно покончить с собой, броситься под
поезд. Бродит по улицам, озираясь, -- вдруг где-то здесь этот человек,
вдруг, когда не будет людей, он подойдет и спросит -- который час, а может,
те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тоже
поудирали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах и
черных костюмах, как тот тип в переулке, слава богу, она хоть не голая, и
никто из тех женщин, вроде той в красной тунике, не обнимает ее и не велит
лечь, как тогда Тересита или доктор Фонтана.
-- Билли Холидeй -- негритянка, и она загубила себя наркотиками, --
сказала Тересита, -- у нее начались глюки и всякое такое.
-- Глюки? А что это?
-- Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой,
правда жарко до невозможности, давай разденемся совсем.
-- Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.
-- Ты съела слишком много фасоли, -- сказала тетя Лоренса, -- на ночь
нехорошо ни фасоль, ни апельсины.
-- А можно вот так, посмотри, -- говорит Тересита. Но почему, почему
перед глазами та картина, где
по одну сторону узкой улицы деревья, а на другой -- приоткрытая дверь и
посреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бред
собачий!
-- Да кончай про искусственную руку! -- говорит Тереса. -- Так и будешь
сидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться -- одна я.
Это сама Банда уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темную
тунику, а в дверях стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, не
замечая, что в глубине улицы у стены стоит мужчина в черном, стоит не
шелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове у
Ванды, это те женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, это
опять как в дурном сне, вроде я там, а на самом деле -- нет, и вообще, тетя
Лоренса обещала, что такое больше не приснится -- никогда. Позвать бы сейчас
тетю Лоренсу, чтобы увела ее, чтобы спасла от этих темных улиц, чтобы не
дала броситься под поезд и навсегда-навсегда прогнала человека в черном,
который на картине, вон же опять стоит на углу и ждет ее, ну зачем было идти
той дорогой! -- прямо домой и не вздумай шляться по улицам! -- да, тот самый
в черном, который тогда шагнул от стены и спросил -- который час, а потом
вдруг стал теснить ее в глубь переулка, где дома без окон, она пятится,
пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, все
как в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался, и рядом всегда тетя
Лоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, -- и
сразу все исчезало, расплывалось. А то, что случилось вечером в переулке,
тоже, как в дурном сне, обрывками, провалом, потому что Ванда опрометью
мчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку сидеть --
стеречь! Никак не могла признаться тете Лоренсе. И вот все повторяется --
снова тот самый переулок, но нельзя убежать, нельзя проснуться, человек в
черном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, нет ее ласкового голоса, Ванда
одна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе,
ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает --
который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой, и мужской голос
шепчет в самое ухо: "Ну тихо, тихо, не плачь, мы только сделаем это, тебя же
научила Тересита".
НАДО БЫТЬ В САМОМ ДЕЛЕ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ
Давно я приметил и успел уже плюнуть на это, но написать -- такой мысли
мне еще никогда не приходило, потому что идиотизм мне кажется темой весьма
неприятной, особенно в том случае, когда кого-то выставляют идиотом. Быть
может, слово "идиот" звучит слишком категорично, но я не стесняюсь взять и
брякнуть им о стол -- хотя мои друзья считают это слово несколько
преувеличенным, -- вместо того чтобы ласкать слух другими, такими как,
например, дурак, глупец или тормоз, и пускай потом те же самые друзья
говорят, что ты и сам недалеко от этого ушел. На самом деле ничего здесь нет
особенного, но быть идиотом -- это значит целиком и полностью отдалиться от
них, и хотя в этом есть свои плюсы, но, понятное дело, временами так и берет
тоска и хочется переступить черту, что отделяет тебя от друзей и
родственников, давно пришедших к взаимопониманию и согласию, и потереться
немного возле них, чтобы почувствовать: ничем-то ты от них не отличаешься и
все идет benissimo [1]. Самое печальное, что, если ты идиот, то все идет
malissimo [2], ну вот взять хотя бы, к примеру, театр: я иду в театр с женой
и с кем-то из друзей на чешскую пантомиму или таиландский балет, и что вы
думаете: едва начинается представление, как я нахожу все просто чудесным. Я
веселюсь от души или же слова не могу вымолвить от потрясения: диалоги,
жесты или танцы для меня словно сверхъестественные видения, и я отбиваю себе
ладони, а порою реву в три ручья или же от смеха чуть не писаюсь в штаны, и,
что бы ни происходило, я радуюсь жизни, радуюсь, что мне посчастливилось
этим вечером попасть в театр, или в кино, или на выставку картин, да куда
угодно, где столь необыкновенные люди творят такое, чего раньше и
представить-то себе было нельзя, они создают пространство, где происходят
встречи, где случаются откровения, и все это рождается из моментов, в
которых происходит лишь то, что происходит каждый день.
1 Прекрасно (ит.).
2 Скверно (ит.).
И я ошеломлен и чувствую в себе такую радость, что, едва наступает
перерыв, вскакиваю в восхищении с места и аплодирую актерам и говорю жене,
что чешские мимы просто чудо, а та сцена, где рыбак забрасывает удочку и
вытаскивает блестящую рыбку, абсолютно неподражаема. Моей жене представление
тоже доставило удовольствие, и она тоже хлопает в ладони, но тут я вдруг
понимаю (и миг этот для меня словно сквозная рана в груди, влажная и
хрипящая), что ее радость и ее аплодисменты совсем не такие, как мои, а ко
всему прочему рядом с нами почти всегда кто-то из друзей, он тоже
развеселился и тоже стал хлопать в ладони, но опять-таки не как я, и мне
приходится выслушивать умные-разумные речи, что, мол, в общем-то спектакль
премиленький и актеры неплохие, но вот, понятное дело, нет свежести в
решении и идея не нова, не говоря уже о том, что костюмы невыразительны да и
постановка посредственна и так далее и тому подобное. Когда моя жена или
друг говорят такое -- а говорят они это ласково и совершенно беззлобно, -- я
понимаю: я идиот, но беда в том, что ты ежеминутно забываешь: удивляться
всякой ерунде, на что и внимания-то не стоит обращать, -- твой конек, так
что внезапное низвержение в идиотизм -- это как история с пробкой, которая в
подвале годами соприкасалась с вином, будучи вогнанной в горлышко бутылки, а
потом вдруг -- хлоп, и все, и теперь это не больше чем просто пробка. Мне
взять бы да и вступиться за чешских мимов или таиландских танцовщиц, ведь
они мне показались восхитительными, и я, глядя на них, был так бесконечно
счастлив, что умные-разумные слова моих друзей или жены, словно чьи-то
острые ногти, больно впились в меня, хотя я и прекрасно понимаю: они правы и
спектакль, должно быть, не так хорош, как мне то казалось (но на самом деле
мне нисколечки не казалось, что он хорош, просто-напросто я был в восторге
от увиденного, совсем как идиот, каковым я и являюсь, и этой малости мне
хватает, чтобы приходить сюда, и я с удовольствием прихожу сюда всякий раз,
как случается такая возможность, а случается она нечасто). Но я никогда не
спорю с моей женой или друзьями, потому что знаю: они правы, и они верно
сделали, что прохладно отнеслись к зрелищу, ведь наслаждения для ума и
чувства должны рождаться от трезвого рассудка и прежде всего от понимания
того, что все познается в сравнении, то есть следует опираться, как говорил
Эпиктет, на известное ранее, чтобы судить о текущем, ведь именно это, и
ничто иное, и есть культура и софросиния. И ни в коем случае я не собираюсь
спорить с ними и в лучшем случае ограничиваюсь тем, что отхожу на несколько
метров, чтобы не выслушивать их последние суждения и эпитеты, и пытаюсь
удержать в себе образ блестящей рыбки, плавающей посреди сцены, хотя сейчас
мое воспоминание уже необратимо изменено разумнейшими критическими
замечаниями, которые я только что услышал, и мне не остается ничего иного,
как восхищаться посредственностью недавно виденного мной зрелища, приведшего
меня в восторг, потому что меня радует всякая пустяковина, лишь бы она была
наделена какой-никакой формой и цветом. И на меня снова наваливается
сознание того, что я -- идиот, что любой ерунды достаточно, чтобы потешить
меня в этой жизни в полосочку, и вот воспоминание о том, что я полюбил и чем
наслаждался в этот вечер, мутнеет и путается, творение других идиотов,
которые удили рыбу или неважно танцевали -- да еще при невыразительных
костюмах и посредственной хореографии, -- для меня почти что утешение,
правда весьма сомнительное: ведь вон сколько нас, таких идиотов, собралось
этим вечером в этом зале поудить рыбу, потанцевать и похлопать в ладоши.
Самое скверное, что через пару дней я открываю газету и читаю критическую
заметку про этот спектакль и почти всегда и почти дословно критика совпадает
с тем, что так умно-разумно вещали мои друзья или жена. Сегодня я уверен: не
быть идиотом -- одна из наиважнейших вещей в жизни человека, правда, всякий
раз на меня потихоньку нападает забывчивость, и вот беда, наступает момент,
когда я это забываю окончательно, вот, к примеру, сейчас я увидел утку,
которая плавает в одном из озер Булонского леса, ее красота так меня
поразила, что я не удержался и присел на корточки возле воды и Бог знает
сколько времени любуюсь ее красотой, надменной радостью ее глаз, этой
изящной двойной волной, что взрезается ее грудью и что, разбегаясь в
стороны, гаснет вдали. Но утка не единственный источник моего восхищения;
так случилось, что сейчас мне понравилась утка, но на ее месте может
оказаться все что угодно: сухой листик, качающийся на краю скамейки,
оранжевый подъемный кран, огромный и изящный, на фоне синего вечернего неба,
запах вагона, когда ты входишь в него, и в руках у тебя билет, и ехать тебе
далеко, и все пройдет просто великолепно: станции за окном, бутерброд с
ветчиной, кнопки выключателя (одна белая, другая фиолетовая), регулируемая
вентиляция -- все это мне кажется таким прекрасным и в то же время таким
невозможным, что иметь это здесь, рядышком, -- да это почти то же самое, как
если бы на меня вдруг хлынул освежающий дождь наслаждений, которому не
суждено никогда прекратиться. Но мне все говорят: твой восторг --
доказательство твоей незрелости (они хотят сказать, что я идиот, но выбирают
выражения), и нельзя же так восторгаться сверкающей на солнце паутинкой,
поскольку, если ты так распаляешься из-за какой-то там паутинки с капельками
росы, то что от тебя останется, на сегодняшний вечер, когда будут давать
"Короля Лира"? И это меня слегка удивляет, потому что, если ты и вправду
идиот, то, что ни делай, восторга в тебе не убавится, а вот если у тебя ума
палата и ты знаешь, что к чему и что почем, вот тогда-то способности
восторгаться в тебе кот наплакал и расходуется она крайне быстро, и поэтому,
хотя я и ношусь вокруг озера по Булон-скому лесу, чтобы получше разглядеть
утку, мне это нисколько не помешает сегодня же вечером выплеснуть море
восхищения, если мне вдруг понравится, как поет Фишер-Дискау. И ныне я
подумываю, что идиотизм -- должно быть, умение все время восторгаться любой
мелочью, которая тебе нравится, и при этом рисуночек на стене не станет
казаться тебе ущербным при воспоминании о фресках Джотто в Падуе. И от
идиотизма нельзя избавиться, он присутствует в тебе всегда: вот мне нравится
этот желтый камушек, а сейчас мне нравится "Прошлым летом в Мариенбаде", а
сейчас нравишься ты, солнечный зайчик, а сейчас -- этот фыркающий у перрона
Лионского вокзала локомотив, а сейчас -- грязный оборванный листок. А сейчас
мне нравится, мне столько всего нравится, и я -- опять я и снова я --
становлюсь идиотом, совершенным в своем идиотизме, который не помнит, что он
идиот и упивается весельем, пока первая умная-разумная фразочка не вернет
его к осознанию собственного идиотизма и не заставит поспешно искать
неловкими пальцами сигарету, глядя в пол, все понимая, а порою и одобряя,
ведь идиоту помимо всего как-то надо включаться в жизнь, понятное дело, до
тех пор пока он снова не увидит утку или листок, и так всегда.
С ЧУВСТВОМ ЗАКОННОЙ ГОРДОСТИ
Никто из наших не помнит точной формулировки закона, обязывающего
граждан собирать опавшие листья, но ручаемся, что никому и в голову не
придет ослушаться, ведь это один из древнейших обычаев, который мы усваиваем
с самого раннего детства, и для нас участие в ежегодной кампании по уборке
сухих листьев, начинающейся второго ноября в девять часов утра, почти такой
же элементарный навык, как умение завязывать ботинки или раскрывать зонтик.
Никому также не придет в голову оспаривать правомерность самой этой
даты -- раз так повелось в нашей стране, значит, на то есть свои основания.
Весь предыдущий день мы проводим на кладбище: идем на могилы умерших
родственников и сметаем сухие листья, которыми надгробия завалены до
неузнаваемости; однако в тот день палая листва еще не имеет, так сказать,
официального значения, пока она лишь досадная помеха, не больше, и ее нужно
устранить, чтобы потом поменять воду в цветочных вазах и почистить
загаженные слизняками надгробные плиты. Кое-кто порой заикается о том, что
неплохо было бы перенести начало кампании на два-три дня раньше, тогда, мол,
первого ноября на кладбище будет чисто и люди смогут посидеть на могилах,
собираясь с мыслями и не тратя времени на утомительную уборку, из-за которой
подчас происходят неприятности, отвлекающие нас от исполнения своего долга в
поминальный день. Однако мы всегда отвергали эти инсинуации, равно как и не
допускали даже мысли об отмене экспедиций на север, в сельву, каких бы жертв
они нам ни стоили. Таковы традиции нашей родины, которые возникли отнюдь не
на пустом месте, и наши деды неоднократно давали суровую отповедь
анархически настроенным элементам, указывая на то, что кучи сухих листьев на
могилах как раз служат напоминанием о неудобствах, связанных с листопадом, и
вдохновляют наш коллектив на еще более рьяное участие в кампании, которая
должна начаться на следующий день.
Все население призвано внести свой вклад в дело уборки листьев.
Накануне, к моменту нашего возвращения с кладбища, муниципалитет
устанавливает посреди площади киоск, покрашенный белой краской, а мы, дойдя
до него, занимаем очередь и терпеливо ждем. Поскольку "хвост" нескончаем,
большинство из нас возвращаются домой очень поздно, однако каждый счастлив
получить свою карточку из рук муниципального чиновника. В этом расчерченном
на клетки листочке с завтрашнего утра будет отражаться наше участие в
трудовой вахте: когда мы сдаем на приемном пункте мешки с сухими листьями
или клетки с мангустами -- это уж кому что поручат, -- специальная машина
пробивает в карточке отверстие. Больше всех радуются дети, ведь им вручают
самые большие карточки (которые они с восторгом демонстрируют матерям) -- и
ставят на самые легкие работы, в основном поручают следить за мангустами.
Нам, взрослым, приходится потруднее, и не мудрено: мы же не только командуем
мангустами, собирающими листья, но и наполняем палой листвой холщовые мешки,
а наполнив, тащим их на плечах к грузовикам, которые выделяет нам
муниципалитет. Старикам доверяют пистолеты со сжатым воздухом для
опрыскивания сухих листьев змеиной эссенцией. Но наиболее ответственные
задания выпадают на долю взрослых, поскольку мангусты часто отвлекаются и не
оправдьшают возлагаемых на них надежд; а раз так, то уже через пару дней по
отметкам в карточке будет ясно, что работаем мы недостаточно и вероятность
нашей отправки на север, в сельву, увеличится. Как и следует ожидать, мы
всячески стараемся не допустить этого, хотя, если доходит до дела, тут же
признаем, что отсылка на север -- обычай не менее естественный, чем сама
кампания; так что нам даже в голову не взбредет протестовать; однако
по-человечески вполне понятно, что мы из кожи вон лезем, лишь бы заставить
мангустов работать. Нам очень хочется получить максимум отметок в карточках,
а для этого мы бываем подчас суровы с мангустами, стариками и детьми,
участие которых необходимо для успешного проведения кампании.
Когда-то мы задавались мыслью, как возникла идея опрыскивать сухие
листья змеиной эссенцией, но, лениво выдвинув несколько гипотез, пришли к
выводу, что происхождение традиций, особенно полезных и разумных, обычно
теряется в глубине веков. В один прекрасный день муниципальные власти,
видимо, обнаружили, что людей для уборки осенних листьев не хватает, и
решили покрыть дефицит путем умелого использования мангустов. Наверное,
какой-то чиновник из городка на границе с сельвой заметил, что мангусты,
которые, как правило, совершенно равнодушны к сухим листьям, начинают бешено
набрасываться на них, если те пахнут змеями. Наш народ далеко не сразу
сделал это открытие, изучил реакции мангустов и понял, что если опрыскивать
сухие листья змеиной эссенцией, то мангусты мстительно кидаются на них и
начинают сгребать в кучи. Мы же выросли в эпоху незыблемых основ, сейчас
существуют предписания на все случаи жизни, а в питомниках, где выращивают
мангустов, вполне достаточно дрессировщиков, да и ежегодные летние
экспедиции в сельву доставляют вполне достаточное количество змей. Все это
кажется нам настолько естественным, что мы лишь иногда, сделав над собой
неимоверное усилие, задаемся вопросом, за который нам крепко влетало в
детстве, ибо родители хотели научить нас, как мы должны впоследствии
отвечать на подобные вопросы своим детям. Любопытно, что желание задавать
вопросы проявляется -- да и то изредка -- только до или после уборочной
кампании. А второго ноября, едва мы получаем карточки и приступаем к работе,
все наши поступки начинают казаться нам совершенно оправданными, так что
лишь безумец осмелился бы поставить под сомнение целесообразность уборочной
кампании и форму ее проведения. Впрочем, власти предвидели и эту возможность
-- недаром в тексте закона, напечатанном на обратной стороне карточки,
перечислены виды наказаний, полагающихся за подобную провинность. Однако мы
не помним, чтобы их когда-нибудь пришлось применить.
Мы не устаем восхищаться умением муниципалитета распределить работы
таким образом, что проведение кампании ни в коей мере не нарушает жизненного
уклада в государстве и стране в целом. Взрослые заняты на уборке в течение
пяти часов до или после своей основной работы в административных учреждениях
или торговле. Дети не учатся в школе и не посещают занятия по военной и
гражданской подготовке, а старики, пользуясь тем, что светит солнце, выходят
из своих приютов и тоже становятся по местам. Через пару дней первоочередная
задача кампании выполнена: центральные улицы и площади очищены от сухих
листьев. Нам же -- тем, кто несет ответственность за мангустов, -- следует
быть тогда особенно бдительными, ведь рвение мангустов постепенно ослабевает
и на налгу долю выпадает ответственная миссия -- просить муниципального
инспектора нашего района отдать приказ об усилении опрыскивания. Инспектор
отдает такой приказ только после того, как убедится, что мы исчерпали все
меры воздействия на мангустов; если же будет доказана наша нерадивость, мы
рискуем подвергнуться немедленной мобилизации и отправке в сельву. Хотя
"рискуем" -- это громко оказано, ведь экспедиции в сельву -- традиция нашего
государства, как, впрочем, и сама кампания, и никому не придет в голову
протестовать против исполнения своего долга.
Порой раздается ропот: дескать, доверять старикам опрыскивающие
пистолеты неправильно. Но ошибки тут быть не может, поскольку обычай очень
древний; однако иногда старики отвлекаются и тратят львиную долю эссенции на
малюсенький кусочек улицы или площади, забывая о том, что нужно опрыскать
как можно большую поверхность. В этом случае мангусты с остервенением
набрасываются на кучу сухих листьев, в считанные минуты собирают их и тащат
к нашим раскрытым мешкам, но стоит нам легковерно решить, что они и впредь
будут упорно трудиться, как зверьки замирают, недоуменно обнюхивают друг
друга и прекращают работу, демонстрируя явную усталость и даже
неудовольствие. Тогда дрессировщик хватается за свисток, и на некоторое
время ему удается призвать мангустов к порядку. Однако вскоре мы понимаем,
что земля опрыскана неравномерно и мангусты вполне резонно отказываются
выполнять задание, которое вдруг лишается для них всякого смысла. Ведь у нас
достаточно змеиной эссенции, никакой напряженности не возникало бы, а так и
старики, и мы, и муниципальный инспектор вынуждены тянуть одеяло на себя и
глубоко от этого страдаем; но с незапамятных времен эссенцию нам поставляют
в обрез, да еще подчас экспедиции возвращаются из сельвы с пустыми руками,
так что муниципалитету приходится опустошать свои и без того скудные запасы,
дабы достойно провести очередную кампанию. Если такое случается, мы начинаем
трястись еще сильнее, боясь, как бы не объявили расширенный призыв на работы
в сельву. Хотя "трястись" -- это, конечно же, громко сказано, потому что
расширенный призыв тоже входит в традиции нашего государства, как, впрочем,
и сама кампания, и никому не взбредет на ум выступать против того, что
наряду со многим другим составляет наш долг. Об экспедициях в сельву мы
говорим мало, а вернувшиеся оттуда дают подписку о неразглашении тайны,
подписку, о которой мы почти ничего не знаем. Наверняка власти хотят таким
образом оградить нас от тревог, однако, к несчастью, наши потери слишком
бросаются в глаза. И хотя никаких выводов мы делать не собираемся, гибель
многочисленных родственников и знакомых, завербованных в сельву, наводит на
мысль о том, что поиски змей каждый год встречают ожесточенное сопротивление
жителей соседней страны и нашим соотечественникам приходится -- подчас ценой
серьезных потерь -- давать отпор врагу, чьи жестокость и коварство вошли в
легенду. Мы не говорим об этом открыто, но всех возмущает, что нация,
которая не собирает сухие листья, не позволяет нам охотиться на ее
территории. Наши власти наверняка готовы поручиться, что экспедиции в сельву
не преследуют никакой иной цели, кроме ловли змей, а враги сопротивляются
исключительно из-за своей чужестранной гордыни, и оправдания этому нет и
быть не может.
Великодушие наших властей не имеет границ, они проявляют его даже в
случаях угрозы общественному спокойствию. Поэтому мы ничего не знаем -- и,
главное, не желаем знать -- об участи наших раненых героев. Как бы стараясь
оградить нас от ненужных волнений, власти представляют список, в котором
фигурируют либо те, кто остался цел и невредим, либо погибшие (гробы
последних прибывают тем же военным поездом, что и уцелевшие члены
экспедиции, а также змеи). Два дня спустя начальство и население идут на
кладбище хоронить павших. Власти отвергают пошлый способ захоронения
покойников в братской могиле -- им хочется, чтобы у каждого был свой
собственный холмик, легко опознаваемый по надгробной плите, на которой
родственники могут делать любые надписи, без каких-либо ограничений; а
поскольку в последние годы число человеческих жертв неуклонно возрастает,
муниципалитет экспроприировал прилегающие земли и за их счет расширил
кладбище. Так что можете себе представить, какие огромные толпы устремляются
первого ноября с утра пораньше почтить могилы своих близких. К несчастью,
дело происходит поздней осенью, и ковер из сухих листьев, устилающих дорожки
и могилы, настолько плотен, что мы совершенно запутываемся и можем часами
кружить по кладбищу, расспрашивая, как пройти к нужной могиле. Почти все
приносят с собой веники, и нередко бывает, что, очистив надгробие, ты
видишь, что ошибся и могилка чужая. Однако мало-помалу каждый находит своих,
и к середине дня уже можно отдохнуть и предаться размышлениям. В какой-то
мере мы даже рады, что поиск могил сопряжен со столькими трудностями, это
доказывает полезность предстоящей кампании; наши дорогие покойники как бы
вдохновляют нас на уборку сухих листьев, в которой, правда, еще не участвуют
мангусты, они вступят в дело на следующий день, когда начальство распределит
новые порции змеиной эссенции, привезенной из экспедиции вместе с гробами, и
когда старики опрыскают палую листву, дабы заставить мангустов усердно
работать.
Из книги
ВОСЬМИГРАННИК
Хорошо еще, что это был Рамос, а не какой-нибудь другой врач, мы с ним
давно договорились, и я знал, когда настанет мой час, он мне об этом скажет
или, по крайней мере, даст понять, не говоря всего. Ему, бедняге, трудновато
пришлось, пятнадцать лет дружбы, и ночи за покером, и выходные за городом, и
такое сказать, это всегда проблема; но что поделаешь, в час истины между
мужчинами это стоит большего, чем утешительная ложь, приукрашенная, как
таблетки с глазурью или как та розовая жидкость, которую мне капля за каплей
вводят в вену.
Три или четыре дня, он не говорил мне, но я понял, он позаботится о
том, чтобы не было ничего такого, что обычно называют агонией, и что мне не
дадут умереть как собаке, зачем такое; я могу ему доверять, последние
таблетки будут, как всегда, или зеленые, или красные, но внутри совсем
другое, великий сон, за что я благодарен ему заранее, и Рамос стоит в ногах
моей кровати и смотрит на меня, немного растерянный, что пришлось выложить
мне правду, ничего, старина. Не говори Лилиане, она станет плакать раньше,
чем нужно, как ты считаешь. А вот Альфредо скажи, Альфредо можешь сказать,
чтобы он отпросился с работы и побыл с Лилианой и мамой. Че, и скажи
сиделке, чтобы она не доставала меня, когда я пишу, это единственное, что
помогает мне забыть о боли, кроме твоей изумительной фармакопеи, разумеется.
Да, и чтобы мне приносили кофе, когда я прошу, уж очень строгие порядки в
этой больнице.
Это правда: когда я пишу, я хоть ненадолго успокаиваюсь; наверно,
поэтому приговоренные к смерти оставили после себя такое множество писем, я
теперь это понимаю. Кроме того, мне нравится видеть написанным то, что
существует только в моем воображении, от чего сжимается горло и невозможно
удержаться от слез; сквозь слова я вижу себя другим, о чем хочу, о том и
думаю, а потом записываю так, как вижу, это все издержки писательской
профессии, а может, уже размягчение мозгов. Я прерываюсь, только когда
приходит Лилиана, с остальными я менее любезен, поскольку они считают, что
мне вредно много говорить, я предоставляю им возможность самим рассказать,
холодно ли сегодня на улице и кто победит на выборах -- Никсон или
Макговерн, не выпуская из рук карандаша, пусть себе разговаривают, а
Альфредо даже замечает это, он говорит, делай, что хочешь, продолжай писать,
будто его тут вообще нету, и вообще, у него газета, так что он еще посидит.
Но моя жена такого не заслуживает, ее я выслушиваю и улыбаюсь ей, и боль
отступает, и мне нравится, когда она чмокает меня в щеку снова и снова, чуть
влажными губами, хотя с каждым днем я все больше устаю, когда меня бреют,
должно быть, я царапаю ей губы щетиной, бедняжка моя дорогая. Надо сказать,
мужество Лилианы -- мое главное утешение; стоит мне представить, что она
увидит меня мертвым, как последние силы покидают меня и я едва могу говорить
с ней и отвечать на ее поцелуи, поэтому, как только она уходит и начинается
обычная рутина, состоящая из уколов и приторных утешений, я снова берусь за
перо. Никому не позволено соваться в мою тетрадь, я знаю, что могу спокойно
держать ее под подушкой или в ящике тумбочки, это моя прихоть, доктор Рамос
велит оставить меня в покое, конечно, надо оставить его в покое, беднягу,
это его отвлекает. Значит, в понедельник или во вторник, а местечко в склепе
в среду или в четверг. В самую жару в Чакарите, как в печке, ребятам нелегко
придется, я так и вижу Пинчо в двубортном пиджаке с накладными плечами, над
которыми всегда подшучивал Акоста, но ему самому придется одеться, как
подобает, чтобы проводить меня в последний путь, ковбой в пиджаке и
галстуке, на это стоит посмотреть. И Фернандито, вся наша троица в полном
составе, ну и конечно, Рамос, до самого конца, и Альфредо, который держит
под руку Лилиану и маму и плачет вместе с ними. И все это искренне, я же
знаю, как они меня любят, как им будет меня не хватать; все будет не так,
как было, когда мы хоронили толстяка Тресу, тогда была просто дружеская
обязанность, несколько совместно проведенных отпусков, быстренько покончить
с выполнением последнего долга, чтобы снова вернуться к обычной жизни и все
забыть. Конечно, у всех будет волчий аппетит, в особенности у Акосты, насчет
пожрать его никому не обскакать; и хотя у всех душа будет болеть и все будут
проклинать нелепую судьбу -- умереть таким молодым, в расцвете сил, --
произойдет то, что всем нам хорошо знакомо, такое облегчение сесть после
похорон в автобус или в машину и вернуться домой, принять душ, закусить с
удовольствием, одновременно чувствуя угрызения совести, но как тут не
чувствовать голод после такого изнурительного дня, после запаха погребальных
венков и бесконечных сигарет и долгой пешей прогулки и некоего смутного
ощущения, будто ты поквитался с судьбой, которое все мы чувствуем в подобные
моменты и которое я не стану отрицать, если не хочу лицемерить. Приятно
подумать о том, как Фернандито, Пинчо и Акоста вместе отправятся в
какую-нибудь закусочную, наверняка отправятся, ведь мы так и сделали после
толстяка Тресы, друзьям нужно побыть вместе, осушить литр вина и закусить
потрохами; черт возьми, я так и вижу их: Фернандито первый отпустит
какую-нибудь шуточку и тут же прикусит себе язык с помощью доброй половины
куска колбасы, запоздало раскаиваясь, Акоста посмотрит на него исподлобья,
но Пинчо не выдержит и рассмеется, потому что удержаться невозможно, и тогда
Акоста, само послушание Господне, скажет, что не следует показывать дурной
пример мальчишкам, а потом и сам рассмеется, прежде чем ухватиться за
сигарету.
И они будут долго говорить обо мне, у каждого много найдется что
вспомнить за то время, что мы четверо жили одной жизнью, конечно, были и
провалы, периоды жизни, когда мы не были все вместе, и об этом могут
вспомнить, например, Акоста или Пинчо, за столько-то лет мало ли что могло
случиться -- и ссоры, и любовные делишки, но что там говорить, своя
компания. А потом им будет трудно расстаться после этих посиделок, потому
что вернется другое и надо будет идти домой, последний, окончательный момент
невозвратного прощания. Для Альфредо все будет по-другому, и не потому, что
он не из нашей компании, наоборот, Альфредо придется заниматься Лилианой и
мамой, а этого ни Акоста и никто другой сделать не смогут, с каждым из
друзей жизнь вырабатывает особенные взаимоотношения, все пойдут домой, но
Альфредо -- другое дело, его близость с нашей семьей мне всегда была
приятна, он с удовольствием, подолгу разговаривал с мамой о цветах и
лекарствах, водил Почо в зоопарк или в цирк, всегда готовый к услугам
холостяк, коробка с пирожными и партия в карты, когда маме нездоровится, его
робкая и явная симпатия к Лилиане, всем друзьям друг, которому придется в
эти дни сдерживать слезы, скорее всего, он отвезет Почо к себе на дачу и тут
же вернется, чтобы быть с мамой и Лилианой до последнего. В конце концов ему
придется взять на себя роль "мужчины в доме" и вынести все трудности,
начиная с организации похорон, ведь мой старик разъезжает сейчас где-то по
Мексике или Панаме, и кто его знает, успеет ли он прибыть вовремя, чтобы
вытерпеть одиннадцатичасовое солнце в Чакарите, бедняга, именно Альфредо
поведет Лилиану, не думаю, что маме позволят пойти, Лилиана под руку с ним,
и он чувствует, как она дрожит, так же как дрожит он сам, и он шепчет ей на
ухо все то, что я шептал жене толстяка Тресы, обязательная и бесполезная
риторика -- не утешение, не ложь и даже не подходящие случаю фразы, --
просто ты здесь, и этого достаточно.
Хуже всего им придется на обратном пути, до этого -- церемония и цветы
и продолжение общения, уже непостижимого, вся эта мишура и позолота, высокие
своды склепа, четкие действия служащих похоронного бюро, но потом обратный
путь в машине, а особенно возвращение домой, приехать и войти в дом, зная,
что день пройдет без телефонных звонков и больницы, что Рамос не позвонит и
не будет продлевать Лилиане ее надежды, Альфредо сварит кофе и скажет, что
Почо очень нравится на даче, он с удовольствием играет с другими мальчишками
и детьми пеонов, надо позаботиться о маме и Лилиане, Альфредо знает каждый
угол в доме, и, конечно, он останется ночевать на диване в моем кабинете,
там, где мы однажды уложили Фернандито, который начисто продулся в покер и
компенсировал огорчение пятью порциями коньяка, когда ему и одной-то было
уже вполне достаточно. Уже столько недель Лилиана спит одна, и, наверное,
она устала даже больше, чем сама думает, Альфредо не забудет дать
успокаивающее Лилиане и маме, тетя Сулема нальет всем яблочной настойки и
липового чаю, Лилиану постепенно усыпит наступившая тишина в доме, который
Альфредо заботливо закроет на все замки, прежде чем удалиться спать на диван
и закурить наконец сигару, чего он не осмеливался сделать в мамином
присутствии, потому что от дыма у нее кашель.
Что ж, хоть это хорошо, по крайней мере Лилиана и мама не будут
чувствовать себя так одиноко или, что еще хуже, не будут окружены
сочувствием дальних родственников, которые обычно набиваются в дом, где
случилось горе; тетя Сулема, которая всегда жила этажом выше, и Альфредо,
который всегда был среди нас, так что мы и замечать его перестали, друг
семьи со своим ключом; в самые первые часы, наверное, легче ощущать
безмолвное отсутствие, чем терпеть объятия и цветистые соболезнования толпы
родственников, Альфредо будет их оберегать, Рамос зайдет навестить маму и
Лилиану, выпишет им снотворное и оставит пилюли для тети Сулемы. И вот
тишина и темнота обволакивают дом, только слышно, как бьют церковные часы да
иногда доносится гудок машины откуда-то издалека, район-то, в общем,
спокойный. Хорошо думать, что все будет именно так, все погрузятся в тяжелый
сон без сновидений, Лилиана свернется на постели изящным клубком, похожая на
большую кошку, одна рука откинута на влажную от слез и одеколона подушку,
другая бережно прижата к щеке, как у спящего ребенка. Так хорошо
представлять себе ее такой, спящая Лилиана, Лилиана в конце черного туннеля,
смутно чувствуя, что сегодня закончилось и превращается во вчера, что свет,
пробивающийся сквозь занавески, совсем не такой, как тот, что заливал всю
комнату, когда тетя Сулема открывала шкафы и доставала черные платья и
вуали, как тот, что смешивался со слезами отчаяния, последний, бесполезный
протест против того, что уже настало. Теперь свет в ее окно проникнет раньше
всех, еще до того, как обрывки воспоминаний выберутся из сна и смутными
образами наполнят последнее забытье. В одиночестве, по-настоящему осознав,
что она в одиночестве в этой постели и в этой комнате, в этом дне, который
начнется совсем по-другому, Лилиана заплачет, наверное, уткнувшись в
подушку, и никто не придет ее утешить, ей дадут выплакаться, и только много
позже, в обманчивом полусне, среди простыней, пустота дня начнет заполняться
кофе, раздвинутыми занавесками, тетей Сулемой, голосом Почо, который
позвонит с дачи, чтобы рассказать о подсолнухах и лошадях, о том, как ему
удалось после тяжелой борьбы выловить большую рыбину с широкими плавниками,
и еще о том, что у него царапина на руке, так, ерунда, ничего страшного, дон
Контрерас уже приложил ему пластырь, самое лучшее средство от царапин.
Альфредо ждет ее в гостиной с газетой в руках, он говорит, что мама спала
хорошо и что Рамос придет в двенадцать, он предлагает ей во второй половине
дня поехать навестить Почо, в такую жару лучше всего на даче и вообще за
городом, можно даже отвезти туда маму, пусть подышит свежим воздухом, и,
может быть, остаться там до конца недели, всем вместе, Почо будет так рад,
если они побудут с ним. Ей все равно, согласиться или нет, все это понимают
и знают, каков будет ответ, и утро идет своим чередом, послушно съесть
завтрак, безразлично поддержать разговор о забастовке текстильщиков,
попросить еще кофе и подойти к телефону, который они уже снова включили,
телеграмма из-за границы от свекра, на углу столкнулись две машины, свистки
и крики, за стеной обычная жизнь города, половика третьего, поехать с мамой
и Альфредо на дачу, что там все-таки за царапина, мальчишки есть мальчишки,
с ними что угодно может случиться, Альфредо за рулем, он успокаивает их, дон
Контрерас в таких вещах больше понимает, чем любой врач, улицы поселка
Рамос-Мехиа, солнце, как расплавленный сироп, укрыться в прохладных
комнатах, беленных известью, мате в пять часов и Почо со своей рыбиной,
которая уже начала пахнуть, но она такая красивая, такая большая, знаешь,
как трудно было вытащить ее из ручья, мама, она мне чуть леску не порвала,
правда-правда, посмотри, какие у нее зубы. Будто листаешь альбом с
фотографиями или смотришь фильм, образы и слова, все мелькает одно за
другим, заполняя пустоту, вы только поглядите, сеньора, какое жаркое из
вырезки получилось у Кармен, нежное и вкусное, только один кусочек и немного
салата, и больше ничего, в такую жару лучше есть поменьше, я принесла
средство от насекомых, в это время уже полно комаров. Альфредо тут же, он
ничего не говорит ей, он с Почо, гладит его по руке, ну, старик, ты чемпион
по рыбной ловле, завтра с утра пораньше пойдем на рыбалку вместе, как знать,
может, и я такую же вытащу, мне говорили, тут один крестьянин поймал рыбину
весом в два килограмма. Здесь под навесом хорошо, мама может подремать в
кресле-качалке, если захочет, дон Контрерас прав, царапина пустяковая и уже
все прошло, ну-ка покажи нам, как ты ездишь верхом на пятнистом пони,
посмотри, мама, я могу галопом, а почему ты не пойдешь с нами завтра на
рыбалку, я тебя научу, вот увидишь, пятница полна красного солнца и
выловленной рыбы, Почо и сын дона Контрераса бегают наперегонки, в полдень
обед, что-нибудь немудреное, мама помогает чистить кукурузные початки,
советует Кармен, что надо делать с ужасным кашлем ее дочери, он никак не
проходит, сиеста в пустых комнатах, где пахнет летом, полумрак жестковатых
простыней, сумерки под навесом и костер от комаров, ненавязчивая близость
Альфредо, как у него так получается, быть рядом, и заниматься Почо, и чтобы
всем было хорошо, а когда все замолкают, он всегда знает, что сказать,
вовремя предложит лимонаду, подаст носовой платок, включит радио, чтобы
послушать новости, про забастовку и про Никсона, этого можно было ожидать,
ну и страна.
Неделя закончилась, царапина на руке Почо еле видна, они вернулись в
Буэнос-Айрес в понедельник рано утром, еще до жары, Альфредо оставил их
дома, а сам поехал встречать свекра, Рамос тоже поехал в аэропорт Эсейса, а
Фернандито помогает подготовиться к встрече, потому что кто-то из друзей
должен быть в доме, в девять является Акоста со своей дочкой, которая может
поиграть с Почо у тети Сулемы этажом выше, все словно притупилось, вернуться
домой, где все уже по-другому, Лилиане приходится заниматься стариками, а
свое держать при себе, не распускаться, Альфредо помогает ей вместе с
Фернандито и Акостой, отражая прямые попадания, он вмешивается в разговор и,
чтобы помочь Лилиане, пытается убедить свекра пойти вздремнуть после такого
долгого путешествия, один за другим все расходятся, остаются только Альфредо
и тетя Сулема, в доме воцаряется тишина, Лилиана принимает успокоительное и,
не сопротивляясь, отправляется в постель, она тут же засыпает, как человек,
который до конца завершил свое дело. Утром беготня Почо в гостиной, шарканье
домашних тапочек старика, первый телефонный звонок, наверняка или Клотильда,
или Рамос, мама жалуется на жару или на влажность, обсуждает обеденное меню
с тетей Сулемой, в шесть Альфредо, иногда Пинчо с сестрой или Акоста с
дочкой, чтобы та поиграла с Почо, коллеги из лаборатории, которые настойчиво
советуют Лилиане вернуться на работу, а не замыкаться в четырех стенах,
пусть сделает это ради них, химиков не хватает и Лилиана им сейчас
совершенно необходима, пусть приходит хотя бы на неполный рабочий день, это
поможет ей немного взбодриться; первый раз ее отвез Альфредо, Лилиана не
могла вести машину в таком состоянии, потом она не захотела его утруждать и
стала ездить сама, а иногда по вечерам она брала с собой Почо и они ехали в
зоопарк или в кино, в лаборатории ей были очень благодарны за то, что она
так помогла им с новыми вакцинами, вспышка эпидемии на побережье, приходится
оставаться на работе допоздна, работа приносит удовлетворение, срочная
командировка в Росарио вместе с коллегами, двадцать коробок ампул, мы это
сделали, ну и работа, Почо пошел в колледж, Альфредо возмущается, нынешних
детей учат арифметике совершенно по-другому, каждый его вопрос ставит меня в
тупик, старики играют в домино, в наше время все было иначе, Альфредо, нас
учили каллиграфии, а ты посмотри, что за каракули в тетради у этого
мальчишки, куда мы идем. Так хорошо молча глядеть на Лилиану, такую
маленькую на просторной софе, просто бросить на нее взгляд поверх газеты и
увидеть, как она улыбается, взаимопонимание без слов, она говорит, старики
правы, а сама издалека улыбается ему, словно девчонка. Но это первая
настоящая улыбка, идущая из сердца, как тогда, когда они ходили в цирк с
Почо, он стал лучше успевать в колледже и заслужил мороженое и прогулку по
порту. Начались сильные холода, Альфредо теперь приходит не каждый день, в
профсоюзе проблемы, и ему часто приходится ездить в провинцию, иногда
приходит Акоста с дочкой, а в воскресенье Фернан-дито или Пинчо, это ничего
особенно не значит, у всех свои дела, а дни такие короткие, Лилиана поздно
возвращается из лаборатории, занимается с Почо, который потерялся среди
десятичных дробей и бассейна реки Амазонки, в конце концов остается только
неизменный Альфредо, гостинцы старикам, невысказанное ощущение покоя, когда
вечером сидишь рядом с ним у камина и беседуешь вполголоса о проблемах
страны, о здоровье мамы, рука Альфредо на плече Лилианы, ты слишком устаешь
и от этого неважно выглядишь, это неправда, но все равно благодарная улыбка,
как-нибудь опять съездим на дачу, не будет же так холодно всю жизнь, ничто
не может длиться всю жизнь, Лилиана осторожно убирает его руку и ищет
сигареты на столике, ничего не значащие слова, он смотрит на нее не так, как
всегда, рука снова оказывается на ее плече, они склоняют головы друг к
другу, долгая тишина, поцелуй в щеку. Что тут скажешь, так уж вышло, нечего
и говорить. Наклониться к ней, чтобы зажечь ей сигарету, которая дрожит в ее
руке, просто надеяться без слов, может быть, даже точно зная, что слов не
нужно, что Лилиана глубоко затянется и со вздохом выпустит дым, что она
начнет судорожно всхлипывать, уйдя в прошлое, не убирая своей щеки от щеки
Альфредо, не противясь и беззвучно плача, теперь уже только для него, уйдя в
то, что понятно ему одному. Бесполезно шептать избитые фразы, плачущая
Лилиана -- это предел, рубеж, за которым начнется другая жизнь. Если бы
утешить ее, вернуть ей спокойствие было так же просто, как написать в
тетради эти слова, увековечив моментальными зарисовками застывшие мгновения,
помогая нескончаемому ходу дня, если бы все это было возможно, но приходит
ночь, а с нею и Ра-мос, он потрясение смотрит на результаты последних
анализов, щупает у меня пульс, сначала на одной, потом на другой руке, он не
может скрыть удивления, сдергивает с меня простыни и смотрит на меня,
обнаженного, пальпирует бок, дает непонятное указание медсестре, медленно, с
недоверием приходит осознание того, что я ощущаю как бы издалека, мне почти
забавно, ведь я знаю, что этого не может быть, что Рамос ошибается и что все
это неправда, правда совсем другая, срок, который он от меня не скрыл, и
улыбка Рамоса, его манера ощупывать меня так, будто он не в состоянии это
принять, его нелепая надежда, мне никто не поверит, старик, и я силюсь
признать, что да, наверное, это так, кто его знает, я смотрю на Рамоса,
который выпрямляется и опять смеется и отдает распоряжения, а голос у него
такой, какого я не слышал в полумраке этих стен, погруженный в забытье,
постепенно удается убедить себя, что да, но теперь нужно попросить его, как
только уйдет сиделка, нужно обязательно попросить его, пусть подождет
немного, пусть подождет хотя бы до утра, прежде чем сказать об этом Лилиане,
прежде чем вырвать ее из сна, в котором она впервые за долгое время больше
не одна, и из этих рук, которые обнимают ее во сне.
Довольно заурядная история -- скорее в стиле упражнения, чем упражнение
в стиле, -- поведанная, скажем, каким-нибудь Генри Джеймсом, который
посасывал бы мате в патио Буэнос-Айреса, иди Ла-Платы двадцатых годов.
Хорхе Фрага уже переступил порог своего сорокалетия, когда у него
созрело решение изучить жизнь и творчество поэта Клаудио Ромеро.
Мысль эта зародилась у Фраги во время одной из бесед с друзьями в кафе,
где все снова сошлись во мнении, что о Ромеро как человеке до сих пор почти
ничего не известно: автор трех книг, все еще вызывавших восхищение и зависть
и принесших ему шумный, хотя и непродолжительный успех в начале нашего века,
поэт Ромеро как бы сливался с собственными поэтическими образами и не
оставил заметного следа в литературоведческих, а тем более в
иконографических трудах своей эпохи. О жизни и творчестве поэта можно было
узнать лишь из умеренно хвалебных рецензий в журналах того времени и
единственной книжки неизвестного энтузиаста-учителя из провинции Санта-Фе,
чье упоение лирикой не оставляло места трезвым умозаключениям. Отрывочные
сведения, неясные фотографии, а все остальное -- досужие выдумки
завсегдатаев литературных вечеров или краткие панегирики в антологиях
случайных издателей. Но внимание Фраги привлекал тот факт, что стихами
Ромеро продолжают зачитываться так же, как зачитывались когда-то стихами
Карриего или Альфонсины Сторни. Сам Фрага открыл для себя поэзию Ромеро еще
на школьной скамье, и, несмотря на все усилия эпигонов с их нравоучительным
тоном и затасканными образами, стихи "певца Рио-Платы" произвели на него в
юности столь же сильное впечатление, как произведения Альмафуэрте или
Карлоса де ла Пуа. Однако лишь много позже, став уже довольно известным
критиком и эссеистом, Фрага серьезно заинтересовался творчеством Ромеро и
пришел к выводу, что почти ничего не знает о его личных переживаниях,
возможно еще более впечатляющих, чем его творения. От стихов других хороших
поэтов начала века стихи Клаудио Ромеро отличались особой доверительностью
тона, задушевностью, сразу же привлекавшей к себе сердца молодых, которые по
горло были сыты пустозвонством и велеречивостью. Правда, во время бесед о
творчестве Ромеро с друзьями или учениками Фрага нередко задавался вопросом,
не приумножает ли тайна, окутывающая личность поэта, магию этой поэзии,
идеалы которой туманны, а истоки неведомы. И всякий раз с досадой убеждался,
что и в самом деле таинственность еще сильнее распаляет страсти почитателей
Ромеро; впрочем, его поэзия была настолько хороша, что обнажение ее корней
никак не могло ее умалить.
Выходя из кафе после одной из таких бесед, где, как обычно, Ромеро
прославляли в неопределенно-общих выражениях, Фрага ощутил настоятельную
потребность серьезно заняться поэтом. И еще он почувствовал, что на сей раз
не сможет ограничиться чисто филологическими изысканиями, как почти всегда
делал прежде. Сразу стало ясно -- надо воссоздать биографию, биографию в
самом высоком смысле слова: человек, среда, творчество в их нерасторжимом
единстве, хотя задача казалась неразрешимой -- время заволокло прошлое
плотной пеленой тумана. Вначале надо было составить подробную картотеку, а
затем постараться синтезировать данные, идя по следам поэта, став его
преследователем, и, лишь настигнув его, можно будет раскрыть подлинный смысл
творчества Ромеро.
Когда Фрага решил приступить к делу, его жизненные обстоятельства
складывались критически. У него был известный научный авторитет и должность
адъюнкт-профессора, его уважали коллеги по кафедре и студенты. Но в то же
время он не смог заручиться официальной поддержкой для поездки в Европу,
чтобы поработать там в библиотеках: хлопоты окончились плачевно, наткнувшись
на бюрократические препоны. Его публикации не принадлежали к тем, что
помогают автору распахивать двери министерств. Модный романист или критик,
ведущий литературную колонку в газете, мог рассчитывать на гораздо большее,
чем он. Фрага прекрасно понимал, что, если бы его книга о Ромеро имела
успех, самые сложные вопросы разрешились бы сами собой. Он не был тщеславен
сверх меры, но кипел от возмущения, глядя, как ловкие борзописцы оставляют
его позади. В свое время Клаудио Ромеро с горечью сетовал на то, что
"стихотворец великосветских салонов" удостаивается дипломатического поста, в
котором отказывают ему, Ромеро.
Два с половиной года собирал Фрага материалы для книги. Работа была
нетрудной, но кропотливой и подчас утомительной. Приходилось ездить в
Пер-гамино, в Санта-Крус, в Мендосу, переписываться с библиотекарями и
архивариусами, копаться в подшивках газет и журналов, делать необходимые
выписки, проводить сравнительный анализ литературных течений той эпохи. К
концу 1954 года уже определились основные положения будущей книги, хотя
Фрага не написал еще ни строчки, ни единого слова.
Как-то сентябрьским вечером, ставя новую карточку в черный картонный
ящик, он спросил себя: а по силам ли ему эта задача? Трудности его не
волновали, скорее наоборот -- тревожила легкость, с какой можно припустить
по хорошо знакомой дорожке. Все данные были собраны, и ничего интересного
больше не обнаруживалось ни в аргентинских книгохранилищах, ни в
воспоминаниях современников. Он собрал доселе неизвестные факты и сведения,
которые проливали свет на жизнь Ромеро и его творчество. Главное состояло
теперь в том, чтобы не ошибиться, найти точный фокус, наметить линию
изложения и композицию книги в целом.
"Но образ Ромеро... Достаточно ли он мне ясен? -- спрашивал себя Фрага,
сосредоточенно глядя на тлеющий кончик сигареты. -- Да, есть сходство нашего
мироощущения, определенная общность эстетических и поэтических вкусов, есть
все, что неизбежно обусловливает интерес биографа, но не уведет ли это меня
в сторону, к созданию, по сути, собственной биографии?"
И отвечал себе, что сам никогда не обладал поэтическим даром, что он не
поэт, а любитель поэзии и способен лишь оценивать произведения и
наслаждаться познанием. Значит, достаточно быть настороже, не забываться,
погружаясь в творчество поэта, дабы случайно не вжиться в чужую роль. Нет,
не было у него причин опасаться своего пристрастия к Ромеро и обаяния его
стихов. Следовало лишь, как при фотографировании, так установить аппарат,
чтобы тот, кого снимают, оказался в кадре, а тень фотографа не сделала бы
его безногим.
Но вот перед ним чистый лист бумаги -- словно дверь, которую давно пора
открыть, а его снова охватывает сомнение: получится ли книга такой, какой он
хотел ее видеть? Обычное жизнеописание и критические экскурсы грозят
обернуться легковесной занимательностью, если ориентироваться на читателя,
вкус которого сформирован кино и биографиями Моруа. С другой стороны, ни в
коем случае нельзя пожертвовать в угоду кучке своих коллег-эрудитов этим
безымянным массовым потребителем, которого друзья-социалисты именуют
"народ". Необходимо подать материал так, чтобы книга вызвала живой интерес,
но не стала обычным бестселлером, одновременно снискала бы признание в
научном мире и любовь обывателя, уютно располагающегося в кресле субботним
вечером.
Ну чем не переживания Фауста в минуту роковой сделки. За окном рассвет,
на столе окурки, бокал вина в бессильно повисшей руке. "Вино, ты как
перчатка, скрывающая время", -- написал где-то Клау-дио Ромеро.
"А почему бы и нет, -- сказал себе Фрага, закуривая сигарету. -- Сейчас
я знаю о нем то, чего никто не знает, и было бы величайшей глупостью писать
обычное эссе, которое издадут тиражом экземпляров в триста. Хуарес или
Риккарди могли бы состряпать нечто подобное не хуже меня. Но ведь никто и
ничего не слышал о Сусане Маркес".
Слова, нечаянно оброненные мировым судьей из Брагадо, младшим братом
покойного друга Клаудио Ромеро, навели его на важный след. Чиновник в
регистрационном бюро города Ла-Платы после долгих поисков вручил нужный
адрес в Пиларе. Дочь Суса-ны Маркес оказалась маленькой пухлой женщиной лет
тридцати. Сначала она не хотела разговаривать с Фрагой, ссылаясь на
занятость (в зеленной лавке), но затем пригласила его в комнату, указала на
пыльное кресло и согласилась побеседовать. После первого вопроса с минуту
молча смотрела на него, потом всхлипнула, промокнула глаза платком и стала
говорить о своей бедной маме. Фрага, преодолев некоторое смущение, намекнул,
что ему кое-что известно об отношениях Клаудио Ромеро и Сусаны, а затем с
надлежащей деликатностью немного порассуждал о том, что любовь поэта стоит
неизмеримо больше официального свидетельства о браке. Еще несколько таких
роз к ее ногам -- и она, признав справедливость его слов и даже придя от них
в умиление, пошла ему навстречу. Через несколько минут в ее руках оказались
две фотографии: одна, редкая, не публиковавшаяся ранее, изображала Ромеро,
другая, пожелтевшая, выцветшая, воспроизводила поэта вместе с женщиной,
такой же кругленькой и маленькой, как ее дочь.
-- У меня есть и письма, -- сказала Ракель Маркес. -- Может, они вам
пригодятся, если вы уж говорите, что будете писать о нем.
Она долго рылась в бумагах на нотной этажерке и наконец протянула Фраге
три письма, которые тот быстро спрятал в портфель, кинув на них беглый
взгляд и убедившись в подлинности почерка Ромеро. Он уже понял, что Ракель
не была дочерью поэта, ибо при первом же намеке опустила голову и смолкла,
будто раздумывая о чем-то. Затем рассказала, что ее мать позже вышла замуж
за одного офицера из Балькарсе ("с родины Фанхио", добавила она как бы в
подтверждение своих слов) и что они оба умерли, когда ей исполнилось всего
восемь лет. Мать она помнит хорошо, а отца почти не помнит. Строгий он был,
да...
По возвращении в Буэнос-Айрес Фрага прочитал письма Клаудио Ромеро к
Сусане, последние части мозаичной картины вдруг легли на свои места, и
получилась совершенно неожиданная композиция, открылась драма, о которой
невежественное и ханжеское поколение поэта даже не подозревало. В 1917 году
Ромеро опубликовал несколько стихотворений, посвященных Ирене Пас, и среди
них знаменитую "Оду к твоему двойственному имени" [1], которую критика
провозгласила самой прекрасной поэмой о любви из всех написанных в
Аргентине. А за год до появления этой оды другая женщина получила три
письма, проникнутые духом высочайшей поэзии, отличавшим Ромеро, полные
экзальтации и самоотреченности, где автор был одновременно и во власти
судьбы, и вершителем судеб, героем и хором. До прочтения писем Фрага
полагал, что это обычная любовная переписка, застывшее зеркальное отражение
чувств, важных лишь для двоих. Однако дело обстояло иначе -- в каждой фразе
он открывал все тот же духовный мир большого поэта, ту же силу
всеобъемлющего восприятия любви. Страсть Ромеро к Сусане Маркес отнюдь не
отрывала его от земли, напротив, в каждой строке ощущался пульс самой жизни,
что еще более возвышало любимую женщину, служило утверждением и оправданием
активной, воинствующей поэзии.
1 Ирена (Ирина) -- мир (греч.).
Пас (paz) -- мир, покой (исп.).
История сама по себе была несложной. Ромеро познакомился с Сусаной в
одном непрезентабельном литературном салоне Ла-Платы, и их роман совпал с
периодом почти полного молчания поэта, молчания, которое его узколобые
биографы не могли объяснить или относили за счет первых проявлений чахотки,
сведшей его в могилу два года спустя. Никто не знал о существовании Сусаны
-- словно тогда, как и позже, она была всего лишь тусклым изображением на
выцветшей фотографии, с которой смотрели на мир большие испуганные глаза.
Безработная учительница средней школы, единственная дочь старых и бедных
родителей, не имевшая друзей, которые могли бы проявить к ней участие.
Отсутствие поэта на литературных вечерах Ла-Платы совпало и с наиболее
драматическим периодом европейской войны, пробуждением новых общественных
интересов, появлением молодых поэтических голосов. Поэтому Фрага мог считать
себя счастливцем, когда услышал мимоходом брошенные слова провинциального
мирового судьи. Ухватившись за эту тончайшую нить, он разыскал мрачный дом в
Бурсако, где Ромеро и Сусана прожили почти два года; письма, которые отдала
ему Ракель Маркес, приходились на конец этого двухлетия. Первое письмо со
штемпелем Ла-Платы как бы продолжало предыдущее, где речь, вероятно, шла о
браке поэта с Сусаной. Теперь он выражал печаль по поводу своей болезни и
отвергал всякую мысль о женитьбе на той, которую, увы, ждала скорее участь
сиделки, нежели супруги. Второе письмо потрясало: страсть уступала место
доводам почти невероятной ясности, словно Ромеро всеми силами стремился
пробудить в возлюбленной то здравомыслие, которое сделает неизбежный разрыв
менее болезненным. В одном кратком отрывке было сказано все: "Никому нет
дела до нашей жизни, я предлагаю тебе свободу и молчание. Еще более крепкие,
вечные узы свяжут меня с тобою, если ты будешь свободной. Вступи мы в брак,
я чувствовал бы себя твоим палачом всякий раз, как ты входила бы в мою
комнату с розой в руке". И сурово добавлял: "Я не желаю кашлять тебе в лицо,
не хочу, чтобы ты вытирала мне пот. Ты знала другое тело, другие цветы я
тебе дарил. Ночи нужны мне одному, я не хочу, чтобы ты видела мои слезы".
Третье письмо было написано в более спокойном тоне: очевидно, Сусана уже
склонялась к тому, чтобы принять жертву поэта. В одном месте говорилось так:
"Ты уверяешь, что я околдовал тебя и вынуждаю уступать своей воле... Но моя
воля -- твоя будущность, и позволь мне сеять семена, которые вознаградят
меня за нелепую смерть".
По хронологии, установленной Фрагой, жизнь Клаудио Ромеро вошла с той
поры в монотонно-спокойное русло и мирно текла в стенах родительского дома.
Ничто более не говорило о его новых встречах с Сусаной Маркес, хотя нельзя
было утверждать и противное. Однако лучшим доказательством того, что
самоотвержение Ромеро состоялось и что Сусана в конце концов предпочла
свободу, отказавшись связать свою жизнь с больным, служило появление новой,
удивительно яркой звезды на поэтическом небосводе Ромеро. Год спустя после
этой переписки и разлуки с Сусаной в одном из журналов Буэнос-Айреса
появилась "Ода к твоему двойственному имени", посвященная Ирене Пас.
Здоровье Ромеро, по-видимому, улучшилось, и ода, которую сам автор читал в
различных салонах, вдруг вознесла его на вершину славы, той славы, что
исподволь готовилась всем предыдущим творчеством поэта. Подобно Байрону, он
мог сказать, что проснулся однажды утром знаменитым, -- и он сказал это. Тем
не менее вспыхнувшая страсть поэта к Ирене Пас осталась неразделенной, и
потому, судя по некоторым довольно противоречивым светским сплетням,
дошедшим благодаря стараниям острословов той поры, престиж поэта серьезно
пострадал, а сам он, покинутый друзьями и почитателями, снова удалился под
родительский кров. Вскоре вышла последняя книга стихов Ромеро. Несколько
месяцев спустя у него прямо на улице хлынула горлом кровь, и через три
недели он скончался. На похороны собралось немало писателей, но из
надгробных слов и хроник можно заключить, что мир, к которому принадлежала
Ирена Пас, не проводил его в последний путь и не почтил его память, как все
же можно было ожидать.
Фрага без труда представил себе, что любовь Ромеро к Ирене Пас в той же
мере льстила аристократии Буэнос-Айреса и Ла-Платы, в какой шокировала ее. О
самой Ирене он не мог составить точного представления. Судя по фотографиям,
она была красива и молода, остальное приходилось черпать из столбцов
светской хроники. Однако нетрудно было вообразить, как складывались
отношения Ромеро с этой ревностной хранительницей традиций семейства Пас.
Она, вероятно, встретила Клаудио на одном из вечеров, которые иногда
устраивали ее родители, дабы послушать тех, кого они называли модными
"артистами" и "поэтами", тоном заключая эти слова в кавычки. Польстила ли ее
самолюбию "Ода...", побудило ли прекрасное название поверить в истинность
ослепительной страсти, звавшей презреть все жизненные препоны, -- на это мог
ответить, наверное, только Ромеро, да и то едва ли. Но Фрага и сам понимал,
что тут не стоит ломать голову и что тема эта не заслуживает развития.
Клаудио Ромеро был слишком умен, чтобы хоть на момент поверить в возможность
ответного чувства. Разделявшая их пропасть, всякого рода преграды,
абсолютная недоступность Ирены, заточенной в тюрьму с двойными стенами,
воздвигнутыми аристократическим семейством и ею самой, верной обычаям своей
касты, -- все это делало ее недосягаемой для него с самого начала. Тон
"Оды..." не оставлял в том сомнений: торжественная приподнятость не имела
ничего общего с пошлостью трафаретных образов любовной лирики. Ромеро назвал
себя "Икаром, павшим к ногам белоснежным", чем вызвал язвительные насмешки
одного из корифеев журнала "Карас и каретас"; сама же "Ода..." являла собой
высочайшее устремление к недостижимому, а потому еще более прекрасному
идеалу: отчаянный рывок человека на крыльях поэзии к солнцу, которое обожгло
его и погубило. Затворничество и молчание поэта перед смертью разительно
напоминало падение с высоты, прискорбный возврат на землю, от которой он
хотел оторваться в мечтах, превосходящих его силы.
"Да, -- подумал Фрага, подливая себе вина, -- все совпадает, все стало
на свои места. Остается только писать".
Успех "Жизни одного аргентинского поэта" превзошел все ожидания -- и
автора, и издателя. В первые две недели почти не было никаких отзывов, а
затем вдруг появилась хвалебная рецензия в газете "Ла Расон" и расшевелила
флегматичных, осторожных в своих суждениях жителей столицы: все, кроме
ничтожного меньшинства, заговорили об этой книге. Журнал "Сур", газета "Ла
Насьон", влиятельная провинциальная пресса с энтузиазмом писали о
сенсационной новинке, которая тотчас сделалась предметом разговоров за
чашечкой кофе или за десертом. Яростные дискуссии (о влиянии Дарио на Ромеро
и о достоверности хронологии) еще более подогрели интерес публики. Первое
издание "Жизни поэта" разошлось за два месяца, второе -- за полтора. Не
устояв перед некоторыми предложениями, возможными материальными выгодами,
Фрага разрешил сделать из "Жизни поэта" сценарий для театра и радио.
Казалось, подходил момент, когда накал страстей и шумиха вокруг книги
достигли пика -- или, если хотите, той опасной вершины, из-за которой уже
готов вынырнуть очередной любимец публики. Ввиду этой неприятной
неизбежности и словно бы в качестве компенсации Фрага был удостоен
Национальной премии, правда не без содействия двух друзей, которые успели
сообщить ему новость, опередив первые телефонные звонки и разноголосый хор
поздравителей. Смеясь, Фрага заметил, что присуждение Нобелевской премии не
помешало Андре Жиду тем же вечером отправиться смотреть фильм с участием
Фернанделя. Возможно, именно поэтому он поспешил укрыться в доме одного
приятеля и спастись от бури массовых восторгов, оставаясь настолько
спокойным, что даже его сообщник в этом дружеском укрывательстве нашел
подобное поведение противоестественным и даже лицемерным. Но все эти дни
Фрагу не оставляла странная задумчивость, в нем росло необъяснимое желание
отдалиться от людей, отгородиться от того себя, которого создали газеты и
радио, от популярности, которая перешагнула границы Буэнос-Айреса, достигла
провинциальных кругов и даже вышла за пределы отечества. Национальная премия
ему казалась не сошедшей с неба благодатью, а вполне заслуженным воздаянием.
Теперь и остальное было не за горами -- то, что, признаться, некогда более
всего вдохновляло его на создание "Жизни поэта". Он не ошибся: неделей позже
министр иностранных дел пригласил его к себе домой ("мы, дипломаты, знаем,
что хороших писателей не привлекают официальные приемы") и предложил ему
пост советника по вопросам культуры в одной из стран Европы.
Все происходило как во сне и было настолько непривычно, что Фрага
должен был собраться с силами, чтобы понудить себя взбираться -- ступенька
за ступенькой -- по лестнице славы: от первых интервью, улыбок и объятий
издателей, от первых приглашений выступить в литературных обществах и
кружках он добрался наконец до той площадки, откуда, почти не склоняя
головы, он смог увидеть светское общество, почувствовать себя словно бы его
властителем и обозреть вплоть до последнего угла, до последней белоснежной
манишки и последнего шиншиллового палантина литературных меценатов и
меценаток, жующих бутерброды с foie gras [1] и рассуждающих о Дилане Томасе.
А там, дальше -- или ближе, в зависимости от точки обозрения или состояния
духа в данный момент, -- он видел массы отупевших и смиренных пожирателей
газет, телезрителей и радиослушателей, большинство которых, не зная, для
чего и почему, подчиняется вдруг потребности купить стиральную машину или
толстый роман -- предмет объемом в двести пятьдесят кубических сантиметров
или триста двадцать восемь страниц, -- и покупает, хватает немедля, подчас
жертвуя хлебом насущным, и тащит домой, где супруга и дети ждут не дождутся,
потому что у соседки "это" уже есть, потому что популярный обозреватель
столичной радиостанции "Эль Мундо" опять превозносил "это" до небес в своей
ежедневной передаче в одиннадцать пятьдесят пять. Самым удивительным было
то, что его книга попала в каталог произведений, которые рекомендовалось
приобрести и прочитать, хотя столько лет жизнь и творчество Клаудио Ромеро
интересовали одних лишь интеллектуалов, то есть очень и очень немногих.
Когда же, случалось, Фрага снова ощущал необходимость остаться наедине с
собой и поразмыслить над тем, что происходит (теперь на очереди были
переговоры с кинопродюсерами), первоначальное удивление все чаще уступало
место какому-то тревожному ожиданию. Впрочем, впереди могла быть только еще
одна ступенька на лестнице славы, и так до того неизбежного дня, когда, как
на парковых мостиках, последняя ступень вверх становится первой ступенью
вниз, достойным сошествием к пресыщению публики, которая отвернется от него
в поисках новых ощущений. К тому времени, когда он собрался уединиться,
чтобы подготовить свою речь при получении Национальной премии, его эмоции,
вызванные головокружительным успехом последних недель, свелись к иронической
удовлетворенности, отчего и триумф представлялся лишь своего рода сведением
счетов, да к тому же еще омрачался непонятным беспокойством, которое иногда
вдруг целиком овладевало им и грозило отнести к тем берегам, куда здравый
смысл и чувство юмора решительно не давали держать курс. Он надеялся, что
подготовка текста выступления вернет ему радость труда, и отправился
работать в усадьбу Офелии Фернандес, где всегда чувствовал себя хорошо и
спокойно.
1 Паштет из гусиной печенки (фр.).
Был конец лета, парк уже оделся в цвета осени, и Фрага любовался им с
веранды, разговаривая с Офелией и лаская собак. В комнате на первом этаже
стоял его рабочий стол с картотекой. Придвинув к себе главный ящик, Фрага
рассеянно перебирал пальцами карточки, как пианист клавиши перед игрой, и
повторял, что все идет хорошо, что, несмотря на вульгарный практицизм,
неизбежно сопровождающий большой литературный успех, "Жизнь поэта" является
достойным трудом, служит нации и родине. И можно с легким сердцем приступить
к написанию речи, получить свою премию, готовиться к поездке в Европу. Даты
и цифры мешались в его голове с параграфами договоров и часами приглашений
на обед. Скоро должна была прийти Офелия с бутылкой хереса, молча сесть
неподалеку и с интересом наблюдать, как он работает. Все шло прекрасно.
Оставалось только взять лист бумаги, придвинуть лампу и закурить,
слушая, как кричит вдали птица теро.
Он так никогда и не смог вспомнить, открылась ли ему истина именно в
эту минуту или позже, когда они с Офелией, насладившись любовью, лежали в
постели, дымили сигаретами и глядели на маленькую зеленую звездочку в окне.
Прозрение, назовем это так (впрочем, как это назвать и в чем его суть, не
имеет значения), могло прийти и с первой фразой речи, которая началась
легко, но внезапно застопорилась, лишилась смысла, который был словно
выметен ветром из дальнейших слов. А потом наступила мертвая тишина -- да,
видимо, так: он уже знал, когда выходил из той маленькой гостиной от Ракели,
знал, но не хотел знать, и это все время мучило его, как разыгравшаяся
мигрень или начинающийся грипп.
И вдруг в какой-то неуловимый миг душевное недомогание, темная дымка
тумана исчезли, появилась уверенность: "Жизнь поэта" -- сплошной вымысел,
история Клаудио Ромеро не имеет ничего общего со всей этой писаниной. Не
надо никаких доводов, никаких доказательств, все это -- сплошной вымысел.
Пусть были годы работы, сопоставление дат, желание идти по следу и отметать
предположения, все это -- сплошной вымысел. Клаудио Ромеро не жертвовал
собой ради Сусаны Маркес, не возвращал ей свободу ценой самоотречения и не
был Икаром у белоснежных ног Ирены Пас. А он, биограф, словно плыл под водой
и не мог вынырнуть, открыть глаза под хлесткой волной, хотя и знал правду.
Более того, на самом дне души, как в мутной и грязной заводи, осела
тягостная уверенность в том, что правда была ему известна с самого начала.
Незачем раскуривать вторую сигарету, винить расшалившиеся нервы,
целовать в темноте тонкие податливые губы Офелии. Незачем убеждать себя, что
затмение нашло в пылу чрезмерной увлеченности своим героем, что слабость
можно оправдать слишком большой затратой сил.
Рука Офелии мягко касалась его груди, ее горячее прерывистое дыхание
щекотало ухо. И все же он уснул.
Утром он взглянул на открытый ящик картотеки, на бумаги, и все это
показалось ему гораздо более чуждым, нежели ночные переживания. Внизу Офелия
звонила по телефону на станцию, чтобы узнать расписание поездов. До Пилара
он добрался около половины двенадцатого и направился прямо к зеленной лавке.
Дочь Сусаны смотрела на него робко и настороженно, как побитая собака. Фрага
попросил уделить ему пять минут, снова вошел в пыльную гостиную и сел в то
же самое кресло, покрытое белым чехлом. Ему не пришлось долго говорить, ибо
дочь Сусаны, смахивая слезинки, стала кивать в подтверждение его слов и все
ниже склоняла голову.
-- Да, да, сеньор. Именно так и было, сеньор.
-- Но почему же вы не сказали мне об этом сразу? Нелегко было
объяснить, почему она не сказала об этом сразу. Мать заставила ее
поклясться, что она кое о чем никогда и никому не проболтается, а после
того, как на матери женился офицер из Балькарсе, тем более, вот и... Но ей
очень, очень хотелось написать ему, когда поднялся такой шум вокруг книги о
Ромеро, потому что...
Она испуганно глядела на него, а слезинки катились по щекам.
-- Да как же вам стало известно? -- спросила она затем.
-- Пусть это вас не волнует, -- сказал Фрага. -- Когда-нибудь все
становится известным.
-- Но в книге вы написали совсем не так. Я ведь ее читала. Я все там
читала.
-- Именно из-за вас в книге написано совсем не так. У вас есть другие
письма Ромеро к вашей матери. Вы мне дали только те, которые вам хотелось
дать, которые выставляют в наилучшем свете Ромеро, а заодно и вашу матушку.
Мне нужны другие, немедленно. Дайте их.
-- Есть только одно, -- сказала Ракель Маркес. -- Но я поклялась
матери, сеньор.
-- Если она не сожгла его, значит, в нем нет ничего страшного. Дайте
мне. Я куплю.
-- Сеньор Фрага, я не потому вам его не даю...
-- Вот деньги, -- резко сказал Фрага. -- За свои тыквы столько не
выручите.
Глядя, как она роется в бумагах на нотной этажерке, он подумал: то, что
он знает сейчас, он уже знал (возможно, неточно, но знал) в день своего
первого посещения Ракели Маркес. Открывшаяся истина вовсе не застала его
врасплох, и теперь, задним числом, он мог сколько угодно винить себя и
спрашивать, почему, например, его первое свидание с дочерью Суса-ны
окончилось так быстро; почему он так обрадовался трем письмам Ромеро, словно
только они одни и существовали на свете; почему не предложил денег взамен,
не докопался до сути, о которой Ракель знала и молчала. "Глупости, -- тут же
подумал он. -- В ту пору я не мог знать, что Сусана стала проституткой по
вине Ромеро". А почему же тогда он оборвал на полуслове свой разговор с
Ракелью, удовольствовавшись полученными фотографиями и тремя письмами? "Э,
нет, я знал, бог весть откуда, но знал и, зная это, написал книгу; возможно,
и читатели тоже знают, и критика знает, вокруг -- сплошная ложь, в которой
барахтаемся мы все до единого..." Однако легче легкого идти по пути
обобщений и возлагать на себя лишь частицу вины. Это тоже ложь: виновен был
только он, он один.
Чтение последнего письма стало всего-навсего словесным подтверждением
того, о чем у Фраги сложилось представление, хотя и несколько иное, и письмо
это было ему нужно лишь как "вещественное доказательство" на случай
полемики. После того как маска была сорвана, некто по имени Клаудио Ромеро
по-звериному оскалился в последних фразах, обладающих неотразимой логикой.
Фактически приговаривая Су-сану к грязному ремеслу, которым ей отныне и до
конца дней придется заниматься -- на что недвусмысленно намекалось в двух
великолепных пассажах, -- он обрекал ее на молчание, одиночество и
ненависть, толкая с глумлением и угрозами в ту яму, которую два года копал
для нее, неторопливо и постепенно развращая наивное существо. Человек,
который несколькими неделями раньше писал, довольный собой: "Ночи нужны мне
одному, я не хочу, чтобы ты видела мои слезы", завершал теперь свое послание
грязным намеком, видимо точно рассчитав его эффект, и добавлял гнусные,
издевательские наставления и пожелания, перемежая прощальные слова угрозами,
запрещая Сусане показываться ему на глаза.
Ничто из прочитанного не удивило Фрагу, но еще долгое время сидел он с
письмом в руке, бессильно привалившись плечом к косяку вагонного окна,
словно кто-то внутри его старался вырваться из когтей кошмарного, невыносимо
долгого сна. "Это объясняет и все остальное", -- услышал он биение
собственной мысли.
"Остальным" была Ирена Пас, "Ода к твоему двойственному имени",
финальный крах Клаудио Ромеро. К чему веские доводы и прямые доказательства,
если твердая уверенность в ином развитии событий, не нуждающаяся ни в каких
письмах или свидетельствах, теперь сама день за днем выстраивала последние
годы жизни Ромеро перед мысленным взором человека -- если можно так об этом
сказать, -- ехавшего в поезде из Пилара и выглядевшего в глазах пассажиров
сеньором, который хватил лишнюю рюмку вермута.
Когда он сошел на своей станции, было четыре часа пополудни, моросил
дождь. В шарабане, который довез его до усадьбы Офелии, было холодно и пахло
отсыревшей кожей. Сколько же здравого смысла было у этой надменной Ирены
Пас, сколь силен был в ней аристократизм, породивший презрительный отказ.
Ромеро мог вскружить голову простой, бедной женщине, но вовсе не был Икаром,
героем своих прекрасных стихов. Ирена или не она, а ее мать или братья
тотчас разглядели в его маневрах назойливость парвеню, проходимца, который
начинает с того, что отворачивается от людей своего круга, а потом, если
нужно, готов их уничтожить (такое преступление называлось "Сусала Маркес,
школьная учительница"). Чтобы избавиться от него, аристократам -- во
всеоружии их денег и в окружении понятливых лакеев -- было достаточно криво
улыбнуться, отказать в приеме, уехать к себе в поместье. Они даже не
потрудились присутствовать на похоронах поэта.
Офелия ждала его в дверях. Фрага сказал ей, что тотчас садится за
работу. Когда, прикусив зубами сигарету и чувствуя огромную усталость,
давившую на плечи, он увидел первые строчки, написанные вчера вечером, то
сказал себе, что, кроме него, никто ничего не знает. Словно "Жизнь поэта"
еще не написана и у него все ключи в руках. Он слегка усмехнулся и приступил
к своей речи. Лишь значительно позже ему пришло в голову, что где-то в пути
письмо Ромеро потерялось.
Каждый, кто хочет, может найти в архивах буэнос-айресские газеты тех
лет, сообщающие о вручении Национальной премии Хорхе Фраге и о том, как он
привел в замешательство и разгневал немало здравомыслящих людей, изложив с
трибуны свою новую, ни с чем не сообразную версию жизни поэта Клаудио
Ромеро. Какой-то хроникер писал, что Фрага, по всей видимости, был не вполне
здоров (достаточно прозрачный эвфемизм!), ибо, помимо всего прочего, иной
раз заговаривался, выступая как бы от лица Ромеро. Оратор, правда, замечал
свою оплошность, но тут же снова впадал в эту странную ошибку. Другой
корреспондент отметил, что Фрага держал в руке два или три сплошь исписанных
листка бумаги, но почти ни разу не заглянул в них, и создалось впечатление,
будто он говорит для себя, одобряя или опровергая свои же только что
высказанные мысли, что вызывало растущее раздражение, перешедшее затем в
негодование многочисленной аудитории, собравшейся с явным намерением
выразить ему свою искреннюю признательность. Еще в одной газете
рассказывалось о яростной полемике между Фрагой и доктором Ховельяносом
после окончания речи и о том, что многие, вслух возмущаясь, покидали зал; с
неодобрением упоминалось также, что на просьбу доктора Ховельяноса
представить бесспорные доказательства его шатких обвинений, порочащих
священную память Клаудио Ромеро, лауреат только пожал плечами и потер рукою
лоб, словно давая понять, что требуемые доказательства не выходят за пределы
его воображения, а затем впал в прострацию, не замечая ни ропота
расходившейся публики, ни вызывающе громких аплодисментов и поздравлений со
стороны нескольких молодых людей, ценителей юмора, которые, казалось, были в
восторге от такого оригинального ответа на присуждение Национальной премии.
Когда Фрага два часа спустя после торжественного акта вернулся в
усадьбу, Офелия молча протянула ему список поздравителей, звонивших по
телефону, -- открывал его министр иностранных дел, а кончал родной брат, с
которым они давно порвали отношения. Он рассеянно взглянул на столбец имен
-- одни были жирно подчеркнуты, другие начертаны небрежно. Листок
выскользнул из его руки и упал на ковер. Ничего не замечая, Фрага стал
подниматься по лестнице в свой кабинет.
Прошло немало времени, прежде чем Офелия услышала его тяжелые шаги там,
наверху. Она легла и постаралась ни о чем не думать. Шаги то приближались,
то удалялись, иногда затихали: наверное, он останавливался у письменного
стола, размышляя о чем-то. Спустя час она услышала скрип лестницы и шаги у
двери в спальню. Не открывая глаз, она почувствовала, как осели пружины под
тяжестью тела и он вытянулся на спине рядом с ней. Холодная рука сжала ее
руку. Б темноте Офелия коснулась губами его щеки.
-- Единственное, чего я не понимаю... -- сказал Фрага, словно обращаясь
не к ней, а в пустоту, -- почему я так долго не сознавал, что знал это
всегда. Глупо было бы думать, что я медиум. У меня с Ромеро ничего общего.
До последних дней у меня не было с ним ничего общего.
-- Ты бы поспал немного, -- сказала Офелия.
-- Нет, я должен разобраться. Существует то, что я еще не смог постичь,
и то, что начнется завтра или уже началось сегодня вечером. Мне конец,
понимаешь? Мне никогда не простят того, что я сотворил им кумира, а потом
вырвал его у них из рук и разбил на куски. И представь себе, как все странно
и глупо: Ромеро ведь остается автором лучших стихотворений двадцатых годов.
Но идолы не могут иметь глиняных ног; и с таким же цинизмом мне завтра
заявят об этом мои дорогие коллеги.
-- Но если ты считал своим долгом сказать правду...
-- Я ничего не считал, Офелия. Сказал -- и все. Или кто-то сказал за
меня. Сегодня вечером мне показалось, что это единственный путь. Я мог
поступить только так, и не иначе.
-- Может быть, лучше было бы чуть-чуть подождать, -- робко сказала
Офелия. -- А то вдруг сразу, в лицо...
Она хотела сказать "министру", и Фрага услышал это слово так ясно,
будто оно было произнесено. Улыбнулся и погладил ее по руке. Мало-помалу
мутная вода спадала, нечто еще неясное начинало вырисовываться, приобретать
очертания. Долгое, тоскливое молчание Офелии помогало сосредоточиться,
прислушаться к себе, и он глядел в темноту широко раскрытыми глазами.
Нет, никогда бы, наверное, ему не понять, почему раньше от него
ускользало то, что было ясно как день, если бы в конце концов он не
признался себе, что сам такой же ловкач и каналья, как Ромеро. Одна мысль
написать книгу уже заключала в себе желание взять реванш у общества,
добиться легкого успеха, вернуть то, что ему причитается и что еще более
хваткие приспособленцы у него отняли. С виду безукоризненно точная, "Жизнь
поэта" уже при рождении была оснащена всем необходимым, чтобы пробиться на
книжные прилавки. Каждый этап ее триумфа был заранее обдуман, скрупулезно
подготовлен каждой главой, каждой фразой. Даже его ирония, его все
возраставшее равнодушие к этим победам по сути тоже были одной из личин этой
нечистоплотной затеи. Под скромной обложкой "Жизни..." исподволь свивали
гнезда радиопередачи и кинофильмы, дипломатический пост в Европе и
Национальная премия, богатство и слава. Лишь у самого финиша ждало нечто
непредвиденное, чтобы рухнуть на тщательно отлаженный механизм и превратить
его в груду обломков. И незачем теперь думать об этом непредвиденном,
страшиться чего-то, сходить с ума от проигрыша.
-- У меня нет с ним ничего общего, -- повторил Фрага, закрывая глаза.
-- Не знаю, как это случилось, Офелия, мы совсем разные люди. -- Он
почувствовал, что она беззвучно плачет. -- Но тогда получается еще хуже.
Словно бы мы с ним заражены одним и тем же вирусом и болезнь моя развивалась
скрыто, а потом вдруг выявилась, и скверна вышла наружу. Всякий раз, когда
мне надо было сделать выбор, принять решение за этого человека, я выбирал
именно ту показную сторону, которую он настойчиво демонстрировал нам при
жизни. Мой выбор был его выбором, хотя кто-нибудь мог открыть иную правду
его жизни, его писем, даже его последнего года, когда близость смерти
обнажила всю его суть. Я не желал ни в чем убеждаться, не хотел добираться
до истины, ибо тогда, Офелия, тогда Ромеро не был бы тем, кто был нужен мне
и ему самому, чтобы создать легенду, чтобы...
Он умолк, но Есе само собой упорядочилось и логически завершилось.
Теперь он допускал свою тождественность с Ромеро, в которой не было ничего
сверхъестественного. Узами братства связали их и лицемерие, и ложь, и мечта
о головокружительном взлете, но также и беда, поразившая их и повергшая в
прах. Просто и ясно представилось Фраге, что такие, как он, всегда будут
Клаудио Ромеро, а вчерашние и завтрашние Ромеро всегда будут Хорхе Фра-гой.
Произошло именно то, чего он боялся в тот далекий сентябрьский вечер: он
все-таки написал свою биографию. Хотелось рассмеяться, и в то же время
подумалось о револьвере, который хранился в письменном столе.
Он так и не вспомнил, в эту ли минуту или позже Офелия сказала: "Самое
главное -- что сегодня ты выложил им правду". Об этом он тогда не думал, не
хотелось снова переживать эти невероятные минуты, когда он говорил, глядя
прямо в лицо тем, чьи восторженные или вежливые улыбки постепенно уступали
место злобной или презрительной гримасе, тем, кто вздымал в знак негодования
руки. Но лишь они, эти минуты, имели цену, лишь они были подлинными и
непреходящими во всей этой истории: никто не мог отнять у него минуты
истинного триумфа, действительно не имевшего ничего общего ни с фарисейским
вымыслом, ни с тщеславием. Когда он склонился над Офелией и нежно провел
рукой по ее волосам, ему на какой-то миг показалось, что это -- Сусана
Маркес и что его нежность спасает и удерживает ее возле него. В то же время
Национальная премия, пост дипломата в Европе и прочие блага -- это Ирена
Пас, нечто такое, что надо отвергнуть, отбросить, если не хочешь полностью
уподобиться Ромеро, целиком воплотиться в лжегероя книги и радиопостановки.
А потом -- этой же ночью, которая тихо вращала небосвод, сверкавший
звездами, -- другая колода карт была перетасована в бескрайнем одиночестве
бессонницы. Утро принесет с собой телефонные звонки, газеты, скандал,
раздутый на две колонки. Ему показалось немыслимой глупостью даже на миг
подумать о том, что все потеряно, когда стоит только проявить немного
расторопности и прыти -- и ход за ходом партия будет отыграна. Все зависит
от быстроты действий, от нескольких встреч. Если только захотеть, то и
сообщения об отмене премии и отказе министерства иностранных дел от его
кандидатуры могут обернуться весьма приятными известиями, которые откроют
ему путь в большой мир массовых тиражей и переводных изданий. Но можно,
конечно, и дальше лежать на спине в постели, прекратить всякие визиты,
месяцами жить в тиши этой усадьбы, возобновить и продолжить свои
филологические изыскания, восстановить прежние, уже прервавшиеся знакомства.
Через полгода он был бы всеми забыт, благополучно вытеснен из рядов
счастливцев очередным, еще более бесталанным сочинителем.
Оба пути были в равной мере просты, в равной мере надежны. Осталось
только решить. Нет, все решено. Однако он еще продолжал размышлять ради
самих размышлений, обдумывать и взвешивать, доказывать себе правильность
своего выбора, пока рассветные лучи не стали светлить окно и волосы спящей
Офелии, а расплывчатый силуэт сейбы в саду не начал уплотняться на глазах --
как будущее, которое сгущается в настоящее, постепенно затвердевает,
принимает свою дневную форму, смиряется с ней и отстаивает ее и осуждает в
свете нового дня.
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В КАРМАНЕ
То, о чем я сейчас пишу, для других могло стать рулеткой или
тотализатором, но не деньги мне были нужны. Я вдруг почувствовал -- или
решил, -- что темное окно метро может дать мне ответ и помочь найти счастье
именно здесь, под землей, где особенно остро ощущается жесточайшее
разобщение людей, а время рассекается короткими перегонами, и его отрезки --
вместе с каждой станцией -- остаются позади, во тьме тоннеля. Я говорю о
разобщенности, чтобы лучше понять (а мне довелось многое понять с тех пор,
как я начал свою игру), на чем была основана моя надежда на совпадение,
вероятно зародившаяся, когда я глядел на отражения в оконном стекле вагона,
-- надежда покончить с разобщенностью, о которой люди, кажется, и не
догадываются. Впрочем, кто знает, о чем думают в этой толкотне люди,
входящие и выходящие на остановках, о чем, кроме того, чтобы скорее доехать,
думают эти люди, входящие тут или там, чтобы выйти там или тут, люди
совпадают, оказываются вместе в пределах вагона, где все заранее
предопределено, хотя никто не знает, выйдем ли мы вместе, или я выйду раньше
того длинного мужчины со свертками, и поедет ли та старуха в зеленом до
конечной остановки или нет, выйдут ли эти ребятишки сейчас... да, наверно,
выйдут, потому что ухватились за свои ранцы и линейки и пробираются, хохоча
и толкаясь, к дверям, а вот в том углу какая-то девушка расположилась,
видимо, надолго, на несколько остановок, заняв освободившееся место, а эта,
другая, пока остается загадкой.
Да, Ана тоже оставалась загадкой. Она сидела очень прямо, чуть касаясь
спинки скамьи у самого окна, и была уже в вагоне, когда я вошел на станции
"Этьенн Марсель", а негр, сидевший напротив нее, как раз встал, освободив
место, на которое никто не покушался, и я смог, бормоча извинения,
протиснуться меж коленей двух сидевших с краю пассажиров и сесть напротив
Аны. Тотчас же -- ибо я спустился в метро, чтобы еще раз сыграть в свою
игру, -- я отыскал в окне отражение профиля Маргрит и нашел, что она очень
мила, что мне нравятся ее черные волосы, эта прядь, косым крылом
прикрывающая лоб.
Нет, имена -- Маргрит или Ана -- не были придуманы позже и не служат
сейчас, когда я делаю эту запись в блокноте, чтоб отличить одну от другой:
имена, как того требовали правила игры, возникли сразу, без всякой прикидки.
Скажем, отражение той девушки в окне могло зваться только Маргрит, и никак
иначе, и только Аной могла называться девушка, сидевшая напротив меня и на
меня не смотревшая, а устремившая невидящий взор на это временное скопище
людей, где каждый притворяется, что смотрит куда-то в сторону, только, упаси
Бог, не на ближнего своего. Разве лишь дети прямо и открыто глядят вам в
глаза, пока их тоже не научат смотреть мимо, смотреть не видя, с этаким
гражданственным игнорированием любого соседа, любых интимных контактов;
когда всякий съеживается в собственном мыльном пузыре, заключает себя в
скобки, заботливо отгораживаясь миллиметровой воздушной прокладкой от чужих
локтей и коленей или углубившись в книжку либо в "Франс суар", а чаще всего,
как Ана, устремив взгляд в пустоту, в эту идиотскую "ничейную зону", которая
находится между моим лицом и лицом мужчины, вперившего взор в "Фигаро". И
именно поэтому Маргрит (а если я правильно угадал, то в один прекрасный
момент и Ана) должна была бросить рассеянный взгляд в окно, Маргрит должна
увидеть мое отражение, и наши взгляды скрестятся за стеклом, на которое тьма
тоннеля наложила тончайший слой ртути, набросила черный колышущийся бархат.
В этом эфемерном зеркале лица обретают какую-то иную жизнь, перестают быть
отвратительными гипсовыми масками, сотворенными казенным светом вагонных
ламп, и -- ты не посмела бы отрицать этого, Маргрит, -- могут открыто и
честно глядеть друг на друга, ибо на какую-то долю минуты наши взгляды
освобождаются от самоконтроля. Там, за стеклом, я не был мужчиной, который
сидел напротив Аны и на которого Ана не смогла открыто смотреть в вагоне
метро, но, впрочем, Ана и не смотрела на мое отражение -- смотрела Маргрит,
а Ана тотчас отвела взор от мужчины, сидевшего напротив нее, -- нехорошо
смотреть на мужчину в метро, -- повернула голову к оконному стеклу и тут
увидела мое отражение, которое ждало этого момента, чтобы чуть-чуть
раздвинуть губы в улыбке -- вовсе не нахальной и не вызывающей, -- когда
взгляд Маргрит камнем упал на мой. Все это длилось мгновение или чуть
больше, но я успел уловить, что Маргрит заметила мою улыбку и что Ана была
явно шокирована, хотя она всего лишь опустила голову и сделала вид, будто
проверяет замок на своей сумке из красной кожи. Право, мне захотелось еще
раз улыбнуться, хотя Маргрит больше не смотрела на меня, так как Ана
перехватила и осудила мою улыбку. И поэтому уже не было необходимости, чтобы
Ана или Маргрит смотрели на меня, -- впрочем, они занялись детальным
изучением замка на красной сумке Аны.
Как это и прежде бывало, во времена Паулы (во времена Офелии) и всех
тех, кто с видимым интересом рассматривал замок на сумке, пуговицу или сгиб
журнальной страницы, во мне снова разверзлась бездна, где клубком скрутились
страх и надежда, схватились насмерть, как пауки в банке, а время стало
отсчитываться частыми ударами сердца, совпадать с пульсом игры, и теперь
каждая станция метро означала новый, неведомый поворот в моей жизни, ибо
такова была игра. Взгляд Маргрит и моя улыбка, мгновенное отступление Аны,
занявшейся замком своей сумки, были торжественным открытием церемонии,
которая вопреки всем законам разума предпочитала иной раз самые дикие
несоответствия нелепым цепям обыденной причинности.
Условия игры не были сложными, однако сама игра походила на сражение
вслепую, на беспомощное барахтанье в вязком болоте, где всюду, куда ни
глянь, перед вами вырастает раскидистое дерево судьбы неисповедимой.
Мондрианово дерево парижского метрополитена с его красными, желтыми, синими
и черными ветвями запечатлело обширное, однако ограниченное число
сообщающихся станций. Это дерево живет двадцать из каждых двадцати четырех
часов, наполняется бурлящим соком, капли которого устремляются в
определенные ответвления; одни выкатываются на "Шателе", другие входят на
"Вожирар", третьи делают пересадку на "Одеоне", чтобы следовать в
"Ла-Мотт-Пике", -- сотни, тысячи. А кто знает, сколько вариантов пересадок и
переходов закодировано и запрограммировано для всех этих живых частиц,
внедряющихся в чрево города там и выскакивающих тут, рассыпающихся по
галереям Лафайет, чтобы запастись либо пачкой бумажных салфеток, либо парой
лампочек на третьем этаже магазина близ улицы Гей-Люссака.
Мои правила игры были удивительно просты, прекрасны, безрассудны и
деспотичны. Если мне нравилась женщина, сидевшая напротив меня у окна, если
ее изображение в окне встречалось глазами с моим изображением в окне, если
улыбка моего изображения в окне смущала, или радовала, или злила изображение
женщины в окне, если Маргрит увидела мою улыбку и Ана тут же опустила голову
и стала усердно разглядывать замок своей красной сумки, значит, игра
началась независимо от того, как встречена улыбка -- с раздражением,
удовольствием или видимым равнодушием. Первая часть церемонии на этом
завершалась: улыбка замечена той, для которой она предназначена, а затем
начиналось сражение на дне бездны, тревожное колебание -- от станции до
станции -- маятника надежды.
Я думаю о том, как начался тот день; тогда в игру вступила Маргрит (и
Ана), неделей же раньше -- Паула (и Офелия): рыжеволосая девушка вышла на
одной из самых каверзных станций, на "Монпарнас-Бьенвеню", которая, подобно
зловонной многоголовой гидре, не оставляла почти никакого шанса на удачу. Я
сделал ставку на переход к линии "Порт-де-Вавен" и тут же, у первой
подземной развилки, понял, что Паула (что Офелия) направится к переходу на
станцию "Мэрия Исси". Ничего не поделаешь, оставалось только взглянуть на
нее в последний раз на перекрестке коридоров, увидеть, как она исчезает, как
ее заглатывает лестница, ведущая вниз. Таково было условие игры: улыбка,
замеченная в окне вагона, давала право следовать за женщиной и почти
безнадежно надеяться на то, что ее маршрут в метро совпадает с моим,
выбранным еще до спуска под землю, а потом -- так было всегда, вплоть до
сегодняшнего дня, -- смотреть, как она исчезает в другом проходе, и не сметь
идти за ней. Возвращаться с тяжелым сердцем в наземный мир, забиваться в
какое-нибудь кафе и опять жить как живется, пока мало-помалу через часы, дни
или недели снова не одолеет охота попытать счастья и потешить себя надеждой,
что все совпадет -- женщина и отражение в стекле, радостно встреченная или
отвергнутая улыбка, направление поездов -- и тогда наконец, да, наконец с
полным правом можно будет приблизиться и сказать ей первые трудные слова,
пробивающие толщу застоявшегося времени, ворох копошащихся в бездне пауков.
Когда мы подъехали к станции "Сен-Сюльпис", кто-то рядом со мной
направился к выходу. Сосед Аны тоже вышел, и она сидела теперь одна напротив
меня и уже не разглядывала свою сумку, а, рассеянно скользнув взглядом по
моей фигуре, остановила глаза на картинках, рекламирующих горячие
минеральные источники и облепивших все четыре угла вагона. Маргрит не
поворачивала голову к окну, чтобы увидеть меня, но это как раз и говорило о
возникшем контакте, о его неслышной пульсации. Ана же была, наверное,
слишком робка, или ей просто казалось глупым глядеть на отражение лица,
которое расточает улыбки Маргрит. Станция "Сен-Сюльпис" имела для меня очень
важное значение, потому что до конечной "Порт-д'Орлеан" оставалось восемь
остановок, лишь на трех из них были пересадки, и, значит, только в случае,
если Ана выйдет на одной из этих трех, у меня появится шанс на возможное
совпадение. Когда поезд стал притормаживать перед "Сен-Пласид", я замер,
глядя в окно на Маргрит, надеясь встретиться с ней взглядом, а глаза Аны в
эту минуту неторопливо блуждали по вагону, словно она была убеждена, что
Маргрит больше не взглянет на меня и потому нечего больше и думать об этом
отражении лица, которое ждало Маргрит, чтобы улыбнуться только ей.
Она не сошла на "Сен-Пласид", я знал об этом еще до того, как поезд
начал тормозить, ибо собирающиеся выйти пассажиры обычно проявляют
суетливость, особенно женщины, которые нервно ощупывают свертки, запахивают
пальто или, перед тем как встать, оглядывают проход, чтобы не наткнуться на
чужие колени, когда внезапное снижение скорости превращает человеческое тело
в неуправляемый предмет. Ана равнодушно взирала на станционные рекламы, лицо
Маргрит было смыто с окна светом наружных ламп, и я не мог знать, взглянула
она на меня или нет, да и мое отражение тонуло в наплывах неоновых огней и
рекламных афиш, а потом в мелькании входящих и выходящих людей. Если бы Ана
вышла на "Монпарнас-Бьенвеню", мои шансы стали бы минимальны. Как тут не
вспомнить о Пауле (об Офелии) -- ведь скрещение четырех линий на этой
станции сводило почти к нулю возможность угадать ее выбор. И все же в день
Паулы (Офелии) я до абсурда был уверен, что наши пути совпадут, и до
последнего момента шел в трех метрах позади этой неторопливой девушки с
длинными рыжими волосами, словно припорошенными сухой хвоей, и, когда она
свернула в переход направо, голова моя дернулась, как от удара в челюсть.
Нет, я не хотел, чтобы теперь то же произошло с Маргрит, чтобы вернулся этот
страх, чтобы это повторилось на "Монпарнас-Бьенвеню", и незачем было
вспоминать о Пауле (об Офелии), прислушиваться к тому, как пауки в бездне
начинают душить робкую надежду на то, что Ана (что Маргрит)... Но разве
кто-нибудь откажется от наивных самоутешений, которые помогают нам жить? Я
тут же сказал себе, что, возможно, Ана (возможно, Маргрит) выйдет не на
"Монпарнас-Бьенвеню", а на какой-то другой, еще остающейся станции; что,
может быть, она не пойдет в тот переход, который для меня закрыт; что Ана
(что Маргрит) не выйдет на "Монпарнас-Бьенвеню" (не вышла), не выйдет на
"Вавен" -- и она действительно не вышла! -- что, может быть, выйдет на
"Распай", на этой первой из двух последних возможных станций... А когда она
и тут не вышла, я уже знал, что остается только одна станция, где я мог
дальше следовать за ней, ибо три последующие переходов не имели и в счет не
шли. Я снова стал искать взглядом Маргрит в стекле окна, стал звать ее из
безмолвного и окаменевшего мира, откуда должен был долететь до нее мой
призыв о помощи, докатиться прибоем. Я улыбнулся ей, и Ана не могла этого не
видеть, а Маргрит не могла этого не чувствовать, хотя и не смотрела на мое
отражение, по которому хлестали светом лампы тоннеля перед станцией
"Данфер-Рошро". Первый ли толчок тормозов заставил вздрогнуть красную сумку
на коленях Аны, или всего лишь чувство досады взметнуло ее руку, откинувшую
со лба черную прядь? Я не знал, но в эти считанные секунды, пока поезд
замирал у платформы, пауки особенно жестоко бередили мое нутро, предвещая
новое поражение. Когда Ана легким и гибким движением вьшрямила свое тело,
когда я увидел ее спину среди пассажиров, я, кажется, продолжал бессмысленно
оглядываться, ища лицо Маргрит в стекле, ослепшем от света и мельканий.
Затем встал, словно не сознавая, что делаю, и выскочил из вагона и
устремился покорной тенью за той, что шла по платформе, пока вдруг не
очнулся от мысли, что сейчас мне предстоит последнее испытание, будет сделан
выбор, окончательный и бесповоротный.
Понятно, что Ана (Маргрит) либо пойдет своим обычным путем, либо
свернет, куда ей вздумается, я же, еще входя в вагон, твердо знал: если
кто-нибудь окажется в игре и выйдет на "Данфер-Рошро", в мою комбинацию
будет включен переход на линию "Насьон-Этуаль". Равным образом, если бы Ана
(если бы Маргрит) вышла на "Шателе", я имел бы право следовать за ней лишь
по переходу к "Венсен-Нейи". На этом, решающем этапе игра была бы проиграна,
если бы Ана (если бы Маргрит) направилась к линии "Де Ско" или к выходу на
улицу. Все должно было решиться моментально, ибо на станции "Данфер-Рошро"
нет, вопреки обыкновению, бесчисленных коридоров и лестницы быстро
доставляют человека к месту назначения или -- коль скоро речь идет о моей
игре с судьбой -- к месту предназначения. Я видел, как она скользит в толпе,
как равномерно покачивается красная сумка -- будто игрушечный маятник, --
как она вертит головой в поисках табличек-указателей и, секунду
поколебавшись, сворачивает налево. Но слева был выход прямо на улицу...
Я не знаю, как это выразить: пауки буквально раздирали мне нутро, но я
честно вел себя в первую минуту и продолжал идти за ней просто так,
машинально, чтобы потом покориться неизбежности и сказать там, наверху: что
ж, ступай своей дорогой. Но вдруг, на середине лестницы, я понял, что нет,
что, наверное, единственный способ убить пауков -- это преступить закон,
нарушить правила хотя бы один раз. Пауки, впившиеся было в мой желудок в ту
минуту, когда Ана (когда Маргрит) пошла вверх по запретной лестнице, сразу
притихли, и весь я внезапно обмяк, по телу разлилась усталость, хотя ноги
продолжали автоматически преодолевать ступеньку за ступенькой. Все мысли
улетучились, кроме одной: я все еще вижу ее, вижу, как красная сумка,
приплясывая, устремляется наверх, к улице, как черные волосы ритмично
подрагивают в такт шагам. Уже стемнело, порывистый холодный ветер бросал в
лицо снег с дождем; я знаю, что Ана (что Маргрит) не испугалась, когда я
поравнялся с ней и сказал: "Не может быть, чтобы мы так и разошлись, не
успев встретиться".
Позже, в кафе, уже только Ана, ибо образ Маргрит поблек перед
реальностью чинзано и сказанных слов, призналась мне, что ничего не
понимает, что ее зовут Мари-Клод, что моя улыбка в окне вагона ее смутила,
что она хотела бьшо встать и пересесть на другое место, что потом не слышала
моих шагов за спиной и что на улице -- вопреки здравому смыслу -- совсем не
испугалась. Так говорила она, глядя мне в глаза, потягивая чинзано, улыбаясь
без всякого смущения, вовсе не стыдясь того, что не где-нибудь, а на улице и
почти без колебаний приняла мое неожиданное предложение пойти в кафе. В
минуты этого счастья, освежавшего брызгами прибоя, ласкавшего тополиным
пухом, я не мог рассказать ей о том, что она сочла бы за манию или
безумство, что, собственно, и бьшо безумством, если на это взглянуть иными
глазами, с иного берега жизни. Я говорил ей о ее непослушной пряди и красной
сумке, о ее пристрастии к рекламам горячих источников, о том, что улыбался
ей не потому, что я скучающий неудачник или донжуан; я желал подарить ей
цветок, дать знак, что она мне нравится, что мне хорошо, что хорошо ехать
вместе с ней, что хорошо еще одну сигарету, еще рюмку...
Ни одной секунды мы не фальшивили, вели разговор как старые знакомые, и
как будто все так и надо, и смотрели друг на друга без чувства неловкости. Я
думаю, что Маргрит тоже не испытывала бы ложного стыда, как и Мари-Клод,
если бы ответила на мою улыбку в окне вагона, если бы так много не
размышляла об условностях, о том, что нельзя отвечать, когда с тобой
заговаривают на улице и хотят угостить конфетами и пригласить в кино... А
Мари-Клод тем временем отбросила всякую мысль о моей улыбке "только для
Маргрит"; Мари-Клод и на улице, и в кафе даже полагала, что это была хорошая
улыбка, и что незнакомец в метро улыбался Маргрит вовсе не для того, чтобы
закинуть удочку в другой садок, и что моя нелепая манера знакомиться была
единственно справедливой и разумной и вполне позволяла ответить "да", да,
можно вместе выпить рюмочку и поболтать в кафе.
Не помню, что я рассказывал о себе, вероятно, все, кроме своей игры, а
значит, не так-то много. В один прекрасный миг мы вместе рассмеялись, кто-то
из нас первым пошутил, а потом оказалось, что нам нравятся одни и те же
сигареты и Катрин Денев. Она разрешила мне проводить ее до дверей дома,
протянула руку без тени жеманства и дала согласие прийти в то же самое кафе
и в тот же самый час во вторник.
Я взял такси и поехал домой, впервые погрузившись в себя как в какую-то
неведомую и чужую страну, повторяя себе, что "да", что Мари-Клод, что
"Дан-фер-Рошро", и плотно смыкал веки, чтобы дольше видеть ее черные волосы,
забавное покачивание головой при разговоре, улыбку. Мы никогда не опаздывали
и подробно обсуждали фильмы, говорили о своей работе, выясняли причины
некоторых наших идейных расхождений. Она продолжала вести себя так, словно
каким-то чудесным образом ее вполне устраивает это наше общение, -- без
лишних объяснений, без лишних расспросов, и, кажется, ей даже в голову не
приходило, что какой-нибудь пошляк мог бы принять ее за потаскушку или за
дурочку; устраивает и то, что я не пытался сесть с ней в кафе на один
диванчик, что, пока мы шли по улице Фруадево, ни разу не положил ей руку на
плечи, избегая этого первого интимного жеста и зная, что она, в общем, живет
одна -- младшая сестра не слишком часто бывала в ее квартире на четвертом
этаже, -- не просил позволения подняться к ней.
Увы, она и не подозревала, что существуют пауки. Во время наших трех
или четырех встреч они не терзали меня, затаившись в бездне, ожидая дня,
когда я одумаюсь, будто бы я уже не думал обо всем, но были вторники, было
кафе и была радость, что Мари-Клод уже там или что вот-вот распахнется дверь
и влетит это темноволосое упрямое создание, которое, нимало о том не ведая,
боролось против вновь проснувшихся пауков, против нарушения правил игры,
защищаясь от них легким прикосновением руки, непокорной прядью, то и дело
падавшей на лоб. В какой-то момент она, казалось, что-то поняла, умолкла и
выжидательно смотрела на меня, очевидно заметив, какие я прилагаю усилия,
чтобы продлить передышку, чтобы придержать пауков, снова начинавших
орудовать, несмотря на Мари-Клод, против Мари-Клод, которая все-таки ничего
не понимала, сидела и молчала в ожидании. Нет -- наполнять рюмки, и курить,
и болтать с ней, до последнего отстаивая междуцарствие без пауков,
расспрашивать ее о жизни, о повседневных хлопотах, о сестре-студентке и
немудреных радостях и так желать эту черную прядь, прикрывающую ей лоб,
желать ее саму, как действительно последнюю остановку на последних метрах
жизни, но была бездна, была расщелина между моим стулом и этим диванчиком,
где мы могли бы поцеловаться, где мои губы впервые прикоснулись бы к аромату
Мари-Клод, прежде чем мы пошли бы, обнявшись, к ее дому, поднялись бы по
лестнице и избавились бы от одежд и ожиданий.
И я ей обо всем рассказал. Как сейчас помню: кладбищенская стена и
Мари-Клод, прислонившаяся к ней, а я говорю, говорю, зарыв лицо в горячий
мех ее пальто, и вовсе не уверен, что мой голос, мои слова доходят до нее,
что она может понять. Я сказал ей обо всем -- обо всех подробностях игры, о
ничтожных шансах на счастье, исчезавших вместе со столькими Паулами
(столькими Офелиями), которые всегда избирали другой путь, о пауках, которые
в конце концов возвращались. Мари-Клод заплакала, я чувствовал, как она
дрожит, хотя словно еще пытается защитить меня, подставить плечо,
прислонившись к стене мертвых. Она ни о чем меня не спросила, не захотела
узнать ни "почему", ни "с каких пор", ей в голову не приходило уничтожить
раз и навсегда заведенный механизм, работающий против города и его табу.
Только тихое всхлипывание, похожее на стоны маленького раненого зверька,
звучало бессильным протестом против триумфа игры, против дикой пляски пауков
в бездне.
В подъезде ее дома я сказал ей, что еще не все потеряно, что от нас
обоих зависит, состоится ли наша настоящая встреча; теперь и она знает
правила игры, и они упрощаются уже потому, что отныне мы будем искать только
друг друга. Она сказала, что попросит две недели в счет отпуска и будет
брать с собой в метро книгу, и тогда сырое, враждебное время в этом
подземном мире пролетит быстрее; что станет придумывать самые разные
комбинации и ждать меня, читая книги или разглядывая афиши. Мы не хотели
думать о несбыточности, о том, что, если и встретимся в одном вагоне, это
еще ничего не значит, что на сей раз нельзя допускать ни малейшего
самообмана. Я попросил, чтобы она ничуть не волновалась, спокойно ездила в
метро и не плакала эти две недели, пока я буду ее искать. Без слов она
поняла, что, если этот срок истечет и мы не увидимся или увидимся, но
коридоры уведут нас в разные стороны, уже не имеет смысла возвращаться в
кафе или ждать друг друга возле подъезда ее дома.
У подножия лестницы, которую желтый свет лампочек протягивал ввысь, до
самого окна той воображаемой Мари-Клод, что спала в своей квартире, в своей
постели, раскинувшись во сне, я поцеловал ее волосы и медленно отпустил ее
теплые руки. Она не искала моих губ, мягко отстранилась от меня и,
повернувшись ко мне спиной, пошла вверх по лестнице, по одной из тех многих
лестниц, которые уводили их от меня, не позволяя идти им вослед.
Я вернулся домой пешком, без пауков, опустошенный, но словно бы омытый
новой надеждой. Теперь пауки мне были не страшны, игра начиналась заново,
как не один раз прежде, но отныне с одной только Мари-Клод. В понедельник я
спустился на станцию "Куронн" ранним утром и поднялся на "Макс-Дормуа"
поздним вечером, во вторник вошел на "Кримэ", в среду -- на "Филип-Огюст",
точно соблюдая правила, выбирая линии с пятнадцатью станциями, четыре из
которых имели пересадку; на первой из них я должен был выбрать
"Севр-Монрей", на второй -- "Клиши Порт-Дофин", произвольно, не подчиняясь
никакой логике, ибо ее здесь и не могло быть, хотя Мари-Клод, наверно,
выходила поблизости от своего дома, на "Данфер-Рошро" или на "Корвизар",
возможно делая пересадку на станции "Пастер", чтобы ехать затем к
"Фальгиер". Снова и снова мондрианово дерево раскидывало свои безжизненные
ветви, случай сплетал красные, синие, белые пунктирные искушения. Четверг,
пятница, суббота. Стоять, стоять на платформе, смотреть, как подходит поезд,
семь или восемь вагонов, как они замедляют ход, бежать в хвост поезда и
втискиваться в последний вагон, но там нет Мари-Клод; выходить на следующей
станции и ждать следующего поезда, проезжать остановку и переходить на
другую линию, смотреть на скользящие мимо вагоны -- без Мари-Клод; опять
пропускать один-два поезда, садиться в третий, следовать до конечной
остановки, возвращаться на станцию, где можно сделать пересадку, думать, что
она может сесть только в четвертый поезд, прекращать поиски и подниматься
наверх, чтобы пообедать, а затем, сделав одну-две затяжки горьким сигаретным
дымом, снова возвращаться вниз, садиться на скамью и ждать второго, пятого
поезда. Понедельник, вторник, среда, четверг -- без пауков, ибо я все еще
надеюсь, ибо все сижу и жду на этой скамейке, на станции "Шмен-Вер", с этим
блокнотом, в котором рука пишет только для того, чтобы изобрести
какое-нибудь иное время, задержать шквал, несущий меня к субботе, когда все,
вероятно, будет кончено, когда я вернусь домой один, а они опять проснутся и
станут яростно терзать, колоть, кусать меня, требуя возобновления игры,
других Мари-Клод, других Паул, -- неизбежное повторение после каждого краха,
раковый рецидив.
Но сегодня еще только четверг, станция "Шмен-Вер", наверху спускается
на землю ночь, еще немного можно потешить себя не такой уж абсурдной мыслью,
что во втором поезде в четвертом вагоне может оказаться Мари-Клод, она будет
сидеть у окна, вот она видит меня и выпрямляется с криком, которого никто не
может слышать, никто, кроме меня; крик мне в лицо -- и я прыгаю в
закрывающиеся двери, втискиваюсь в переполненный вагон, расталкиваю
огрызающихся пассажиров, бормочу извинения, которых никто не ждет и не
принимает, и наконец останавливаюсь у скамейки, занятой пакетами, зонтами,
ногами, а Мари-Клод в ее сером пальто у самого окна; черная прядь чуть
шевельнулась при резком рывке вагона, а руки, сложенные на коленях, едва
заметно вздрогнули в призыве, которому нет названия, который я сейчас
услышу, обязательно услышу. Не надо ни о чем говорить, да и невозможно
ничего сказать через эту непроницаемую стену отчужденных лиц и черных зонтов
между мной и Мари-Клод. Осталось три станции с пересадками. Мари-Клод должна
выбрать одну из них, пройти по платформе, направиться к одному из переходов
или к лестнице на улицу, и она ничего не знает об избранном мною пути, с
которого я на сей раз не сойду. Поезд подходит к станции "Бастилия", но
Мари-Клод сидит, люди входят и выходят, рядом с ней освобождается место, но
я не шевелюсь, я не могу туда сесть, не могу вместе с ней волноваться до
дрожи, а она, конечно, страшно волнуется. Вот остаются позади и
"Ледрю-Роллэн", и "Фуардерб-Шалиньи"; Мари-Клод знает, что на этих, без
пересадок, станциях я не имею права следовать за ней, и боится шелохнуться;
главные ставки в игре будут сделаны на "Рейи-Дидро" или на "Домениль". Вот
поезд подходит к "Рейи-Дидро", и я отвожу глаза, не хочу, чтобы она знала,
не хочу, чтобы догадалась, что это не здесь. Когда поезд трогается, я вижу,
что она сидит; нам остается последняя надежда: в "Домениле" только один
переход и один выход на улицу -- красное или черное, да или нет.
И тогда мы глядим друг на друга, Мари-Клод поднимает голову и смотрит
мне прямо в лицо, смотрит в побелевшее лицо того, кто судорожно вцепился в
поручень и не сводит глаз с ее лица, с лица без единой кровинки, с лица
Мари-Клод, которая прижимает к себе красную сумку и встанет, как только
поезд поравняется с платформой "Домениль".
Посвящается Пако,
которому нравились мои рассказы.
(Посвящение к "Бестиарию>, 1951 г.)
На одной из картин Рене Магритта изображена курительная трубка,
занимающая всю середину холста. Под картиной подпись: "Это не трубка".
независимо от воли
вдруг -- снова он: сегодня (перед тем, как я начал писать, причиной
того, что я начал писать) или вчера, завтра; никаких оповещений заранее не
бывает -- он или есть, или его нет; я даже не могу сказать, что он мне
является, -- нет ни приходов, ни уходов, он как чистое настоящее, которое
либо проявляет себя, либо не проявляет в этом грязном настоящем, полном
отзвуков прошлого и обязанностей перед будущим
С тобой, читатель сих строк, с тобой не бывало такого, что начинается
во сне и возвращается во многих снах, но это не сон, не только сон? Это
что-то здесь, но где, как; оно происходит во сне, конечно же, во сне, но
после оно тоже здесь, уже другое, размытое, с появившимися провалами, но все
равно здесь: ты чистишь зубы -- и оно здесь, ты сплевываешь зубную пасту и
суешь лицо под холодную струю -- и видишь его на дне раковины; уже
истончившееся, оно все еще цепляется за твою пижаму, впивается в язык, пока
ты варишь кофе, здесь, но где, как; оно слито с утром, в тишину которого уже
врывается дневной шум, последние известия по радио, которое мы включили,
потому что уже проснулись и встали и жизнь идет своим чередом. Черт побери,
как это может быть, что это было, чем были мы во сне, и все же иное, каким
образом оно все время возвращается и пребывает здесь, но где, как здесь и
где здесь? И зачем снова Пако, сегодня ночью и сейчас, когда я пишу, в этой
самой комнате, рядом с этой самой постелью, где простыни все еще хранят
следы моего тела? У тебя не случалось такого с кем-нибудь, кто умер тридцать
лет тому назад и кого мы похоронили в солнечный полдень на Чакарите, вместе
с друзьями и братьями Пако неся гроб на своих плечах?
его маленькое бледное лицо, тело, поджарое, как у игрока в баскский
мяч, прозрачные глаза, светлые напомаженные волосы, косой пробор, серый
костюм, черные мокасины, почти всегда он при голубом галстуке, но бывает и
просто в рубашке или махровом халате (когда ждет меня на улице Ривадавиа, с
трудом приподнимаясь, чтобы я не догадался, насколько он болен, садясь на
краешек кровати, завернувшись в свой белый халат и прося у меня сигарету,
хотя врачи запретили ему курить)
Я уже знаю, что нельзя писать то, о чем я сейчас пишу, наверняка это
еще один из дневных способов покончить со слабым действием сна; сейчас я
включусь в работу, пойду на встречу с переводчиками и редакторами,
прибывшими на конференцию в Женеве, где я нахожусь уже четыре недели,
прочитаю новости о Чили, об этом другом кошмаре, который не вычистить ни
одной зубной пастой; так зачем же мне тогда кидаться из кровати за машинку,
из дома на улице Ривадавиа в Буэнос-Айресе, где я только что был с Пако, за
эту никчемную машинку, никчемную потому, что я уже проснулся и знаю, что
прошел тридцать один год с того октябрьского утра, с той ниши в колумбарии и
жалких цветочков, ведь почти никто из нас не принес цветов, потому что нам
было не до цветов, когда мы хоронили Пако. Но вообще-то дело не в том, что
прошел тридцать один год, куда ужасней этот вот переход от сна к словам, эти
провалы в том, что все еще здесь, однако попадает все больше под прозрачные
лезвия посюсторонних вещей, под ножи слов, которые я пишу и которые уже не
являются тем, что все еще здесь, но где, как? И если я упорствую, то это
потому, что больше не могу, столько раз я осознавал, что Пако жив или что он
умрет, что он жив, но иначе, не как все мы живем и умираем; когда я пишу, я
по крайней мере борюсь с неуловимостью, провожу пальцами слов по дырочкам
тончайшей сети, до сих пор опутывающей меня в ванной, или у тостера, или
когда я утром закуривал первую сигарету, сети, которая все еще здесь, но
где, как; повторять, твердить колдовские заклинания, может быть, ты, мой
читатель, тоже порой пытаешься удержать какой-нибудь присказкой ускользающее
от тебя, глупо твердишь детский стишок: "Паучок-дурачок, паучок-дурачок",
закрываешь глаза, чтобы не упустить главное в расползающемся на тонкие нитки
сне, сдаешься, паучок, пожимаешь плечами, дурачок, а почтальон стучится в
дверь, и жена глядит на тебя, улыбаясь, и говорит: "Педрито, у тебя глаза в
паутинках", и она совершенно права, думаешь ты, паучок-дурачок, конечно же,
в паутинках.
когда мне снится Альфредо и другие покойники, они являются мне в разном
виде, в разные периоды времени и жизни; я вижу, как Альфредо водит свой
черный "форд", играет в покер, женится на Зулеме, выходит со мной из училища
имени Мариано Акосты и идет выпить вермута в "Ла Перлу" в Онсе; он может
присниться мне в любой день и в любой год своей жизни, а вот Пако -- нет,
Пако, -- это только в кафе и он в сером костюме и голубом галстуке, лицо его
все равно то же -- землистая предсмертная маска и безмолвие непроходящей
усталости
Не буду больше терять времени; раз я пишу, значит, знаю, хоть и не могу
объяснить себе, что же такое я знаю, и с трудом способен выделить самое
главное, провести границу между снами и Пако, но делать это необходимо,
потому что когда-нибудь или даже сейчас я вдруг смогу продвинуться дальше. Я
знаю, что Пако мне снится, это логично, ведь мертвые не разгуливают по
улицам, и океаны воды и времени натекли уже между этой гостиницей в Женеве и
его домом на улице Ривадавиа, между его домом на улице Ривадавиа и самим
Пако, умершим тридцать один год тому назад. В таком случае совершенно ясно,
что Пако жив (до чего же бездарно, жутко мне приходится выражаться, чтобы
приблизиться, отвоевать хоть пядь земли), жив, пока я сплю; это и называется
"видеть сны". И всякий раз, через недели, через годы -- не важно, я вновь
осознаю во сне, что он жив и скоро умрет; в том, что он мне снится, и снится
живым, нет ничего необычного, кто угодно видит такие сны, порой мне снятся
живыми моя бабушка или Альфредо, который был другом Пако и умер еще раньше
него. Кому угодно его покойники снятся живыми, и не потому я взялся за перо,
а потому, что знаю, хоть и не в силах объяснить, что же такое я знаю.
Понимаешь, когда мне снится Альфредо, зубная паста действует безотказно,
после нее остается лишь меланхолия, могут нахлынуть старые воспоминания, а
потом начинается новый день, уже без Альфредо. Но Пако словно просыпается
вместе со мной, он может позволить себе роскошь почти мгновенно рассеять
властные тени ночи и остаться здесь наяву, опровергая сны с силой, которой
ни Альфредо, ни кто-либо другой не имеют средь бела дня, после душа и
газеты. Какая ему разница, что я уже плохо помню, как его брат Клаудио
пришел ко мне, чтобы сказать, что Пако тяжело болен, и что последовавшие за
этим сцены, уже подточенные забвением, но все еще отчетливые и связные,
похожие на след от моего тела, который до сих пор хранят простыни,
постепенно развеиваются, как все сны на свете. И тогда я понимаю, что сны --
это часть чего-то иного, нечто вроде преодоления, другая область, --
выражение, может, и неточное, но мне необходимо бороться со словами,
извращать их смысл, если я хочу когда-нибудь достичь цели. Короче говоря,
вот что я сейчас чувствую: Пако жив, хотя и умрет, и в моем знании нет
ничего сверхъестественного; у меня есть некоторое представление о призраках,
но Пако не призрак, Пако -- человек, человек, который тридцать один год был
моим однокашником, моим лучшим другом. И ему не было нужды являться мне
несколько раз, вполне хватало первого сна, чтобы я понял, что он жив, и меня
вновь охватила грусть, как теми вечерами на улице Ривадавиа, когда я видел,
как он сдается под натиском болезни, точившей его изнутри, не спеша
изнурявшей его самой изощренной из пыток. И каждую ночь, когда он мне
снился, было одно и то же, с небольшими вариациями, повторами меня не
обмануть, то, что я знаю сейчас, я знал уже в первый раз, кажется, это
случилось в Париже в пятидесятые годы, через пятнадцать лет после его смерти
в Буэнос-Айресе. Правда, тогда я попытался излечиться -- тщательно почистил
зубы; я отверг тебя, Пако, хотя в глубине души уже знал, что с тобой будет
не так, как с Альфредо и другими покойниками; по отношению к снам тоже можно
оказаться подонком и трусом, и, наверно, поэтому ты вернулся, не из мести, а
чтобы доказать мне, что это бесполезно, что ты жив и так болен, что скоро
умрешь, что вновь и вновь Клаудио будет приходить ко мне вечером во сне и
плакать на моем плече и говорить: Пако плохо, что делать, Пако так плохо.
его землистое лицо, погасшее, не освежающееся ни солнечным, ни лунным
светом кафе в Онсе, светом полуночной жизни студентов, треугольное лицо без
кровинки, небесная вода глаз, губы, обметанные жаром, сладковатый запах
лекарств от почек, кроткая улыбка, еле слышный голос, после каждой фразы ему
приходилось переводить дыхание, и он заменял слова жестами или иронической
усмешкой
Видишь, вот что я знаю, это немного, но оно меняет все в корне. Мне
надоели гипотезы о времени и пространстве, N-измерения, не говоря уж о
жаргоне оккультистов и Густаве Мейринке. Я не отправлюсь на поиски, потому
что не способен обольщаться и не наделен способностью проникать в иные
сферы. Я просто сижу здесь, наготове, Пако, и пишу о том, что мы еще раз с
тобой пережили, пока я спал; и если я могу тебе чем-либо помочь, так это
тем, что знаю: что ты не только мой сон, ты здесь, здесь, но где, как,
где-то здесь ты живешь и страдаешь. Об этом "здесь" я не могу сказать
ничего, кроме того, что дается мне во сне и наяву: в этом "здесь" не за что
зацепиться, ведь когда я сплю, я не могу думать, а когда думаю, я бодрствую,
но могу только думать; "здесь" -- это всегда идея или образ, но где, как.
перечитать написанное означает опустить голову, чертыхнуться, закуривая
новую сигарету, спросить себя, в чем смысл моего печатания на машинке, для
кого, скажите на милость, для того, кто и ухом не поведет, а живенько
разложит все по полочкам, наклеит ярлыки и перейдет к другой вещи, к другому
рассказу
И, кроме того, остается еще вопрос: почему, Пако? Я оставляю его под
конец, но это самое тяжкое, это бунт и неприятие того, что с тобой
происходит. Как ты можешь себе представить, я не верю, что ты жаришься в
аду; как было бы здорово, если бы можно было говорить об этом. Но должно
быть какое-то "почему", ты и сам, наверное, задавал себе вопрос: почему ты
жив и находишься здесь, и где это здесь, если ты все равно скоро умрешь,
если все равно Клаудио должен будет разыскивать меня, если я, как минуту
назад, поднимусь по лестнице на улице Рива-давиа и застану тебя в твоей
комнате, увижу это лицо без кровинки и словно прозрачные глаза, и ты
улыбнешься мне бесцветными пересохшими губами и протянешь руку, похожую на
листочек бумаги. И будет твой голос, Пако, тот, что я слышал в конце,
осторожно произносящий скупые слова приветствия или шутки. Разумеется, тебя
сейчас нет на улице Ривадавиа, а я, находясь в Женеве, не поднимался по
лестнице твоего дома в Буэнос-Айресе; все это из области снов, и, как всегда
при пробуждении, видения рассеиваются, и только ты остаешься по сю сторону,
ты, который не сон, ты, ждавший меня в стольких снах, но так, как назначают
свидания в каком-нибудь нейтральном месте -- на станции метро или в кафе, --
подробность, о которой мы забываем, едва уходим прочь.
как высказать, как продолжать, дойти до абсурда, повторяя, что это не
просто сон, что, если я его и вижу во сне, как любого из моих покойников, он
-- дело другое, он здесь, внутри и снаружи, живой, хоть и
вот что я вижу, что слышу о нем: болезнь оковывает его, запечатлевает
тот его последний облик, который врезался мне в память тридцать один год
тому назад; он и сейчас такой, такой
Почему ты живешь, если ты снова заболеешь, снова умрешь? А когда ты
умрешь, Пако, что произойдет между нами? Я буду знать, что ты умер, и буду
видеть сны, потому что только во сне могу увидеть тебя; неужто мы тебя снова
похороним? А потом ты перестанешь мне сниться и я пойму, что ты
действительно умер? Ведь ты уже много лет жив, Пако, жив здесь, где мы
встречаемся с тобой, но жизнь твоя бессмысленна, она угасает, на этот раз
болезнь тянется бесконечно дольше первой, проходят недели, месяцы, Париж,
Кито, Женева сменяют друг друга, и вот снова приходит Клаудио и тихо плачет
на моем плече, говоря, что тебе плохо, что я должен подняться к тебе; иногда
мы встречаемся в кафе, но чаще мне приходится взбираться по узенькой
лестнице дома, который уже снесли, год назад я проезжал на такси мимо этого
квартала на Ривадавиа, и дома уже не было, или его перестроили, не было
двери и тесной лесенки на второй этаж, в комнаты с высокими гладкими
потолками и желтой штукатуркой; проходят недели, месяцы, и я вновь понимаю,
что должен навестить тебя, или просто встречаю тебя где-то, или знаю, что ты
там-то и там-то, хоть и не вижу тебя, и ничто не кончается, не кончается и
не начинается ни во сне, ни потом, на работе или здесь, за машинкой, ты жив
-- зачем ты жив -- почему, Пако, здесь, но где, старик, где и до каких пор.
приводить беспочвенные доказательства, кучки пепла в качестве доводов;
еще хуже обстоит дело со словами, начиная со слов, не способных вызвать
головокружение, ярлыков, навешанных еще до чтения и этого другого,
последнего ярлыка
понятие о смежной территории, о комнате рядом, о времени рядом и при
этом -- ничего подобного, слишком легко спрятаться за двойниками; похоже,
что все зависит от меня, от простой разгадки, таящейся в каком-нибудь жесте
или прыжке, -- и знать, что нет, я заперт моей жизнью в себе самом, на самом
краю, но
попытаться сказать иначе, упорствовать, в надежде отыскать какую-нибудь
полуночную лабораторию, немыслимое средство алхимиков, секрет превращения
Я не создан для того, чтобы идти дальше, пытать счастья на дорогах, по
которым устремляются другие в поисках своих покойников: по пути веры или
метафизики. Я знаю, что ты не умер и что столы на трех ножках не помогут; я
не пойду за советами к ясновидящим, ведь у них тоже свои законы, и они сочли
бы меня помешанным. Я могу только верить в то, что я знаю, идти своим путем,
как ты, высохший и больной, идешь своим, здесь, где ты находишься сейчас, не
мешая мне, ни о чем не прося, но каким-то образом находя опору во мне,
знающем, что ты жив и находишься в этом звене, связывающем тебя с областью,
которой ты не принадлежишь, но которая удерживает тебя Бог знает почему, Бог
знает зачем. И наверно, поэтому бывают моменты, когда я становлюсь тебе
нужен, и тогда мне является Клаудио или вдруг я встречаю тебя в кафе, где мы
играли в бильярд, или в комнате на верхнем этаже, где мы ставили пластинки
Равеля и читали Лорку и Рильке, и ослепительная радость оттого, что ты жив,
сильнее, чем бледность твоего лица и холодная слабость твоей руки; ведь даже
в глубоком сне я не обманываюсь, как обманываюсь порой при виде Альфредо или
Хуана Карлоса, радость эта не имеет ничего общего со страшным разочарованием
при пробуждении, когда понимаешь, что видел сон, с тобой я просыпаюсь -- и
ничто не меняется, только я больше не вижу тебя, но я знаю, что ты жив,
здесь, на нашей земле, а не в какой-нибудь астральной сфере или
отвратительном преддверии рая, и радость не проходит, она здесь, когда я
пишу, и она не противоречит грусти оттого, что я еще раз увидел, как тебе
плохо; у меня еще остается надежда, Пако, я и пишу потому, что надеюсь; и
пусть даже все время будет то же самое: лестница, ведущая в твою комнату,
кафе, где между карамболями ты скажешь мне, что болел, но теперь тебе лучше,
солжешь, жалко улыбнувшись; это надежда, что когда-нибудь все переменится и
Клаудио не придется искать меня и плакать, припав ко мне, прося, чтобы я
навестил тебя.
и даже если бы вновь пришлось быть рядом с ним в его смертный час, как
той октябрьской ночью; четверо друзей, холодная лампа, свисающая с гладкого
потолка, последний укол корамина, голая окоченевшая грудь, открытые глаза,
которые один из нас закрыл ему, рыдая
Читатель, ты решишь, что я сочиняю; Бог с тобой, люди давно уже
приписывают моему воображению то, что я пережил на самом деле, и наоборот.
Понимаешь, я никогда не встречался с Пако в городе, о котором писал однажды,
в городе, который мне то и дело снится и который похож на владения
бесконечно откладывающейся смерти, в городе смутных поисков и невозможных
свиданий. Не было бы ничего естественней, чем увидеть его там, но там я его
не встречал никогда и, наверно, так и не встречу. У него своя территория, он
-- кошка в своем четко очерченном мирке: в доме на улице Ривадавиа, в
кафе-бильярдной на каком-нибудь углу Онсе. Может, встреть я его в городе
аркад и северного канала, он стал бы частью механических поисков,
бесконечных комнат в отеле, горизонтально ездящих лифтов, этого столько раз
возвращающегося растянутого кошмара; его присутствие стало бы не таким
тягостным, если б я считал его частью этой декорации, которая обеднила бы
наши встречи, сгладила бы острые углы и приспособила бы все к своим
неуклюжим играм. Но у Пако свои владения, он -- одинокая кошка,
выглядывающая из своего уединенного мирка; ко мне приходят лишь его близкие:
Клаудио или отец, иногда еще старший брат. И когда я просыпаюсь,
повстречавшись с ним в кафе, увидев смерть в его прозрачных глазах, все
остальное теряется в коловращении дня и только он остается со мной и когда я
чищу зубы, и когда перед уходом из дому слушаю последние известия; и это уже
не образ, с жестокой отчетливостью воспринятый сквозь призму сна (серый
костюм, голубой галстук, черные мокасины), а уверенность в том, что он
непостижимым образом остается здесь и страдает.
и даже нет надежды на чудо увидеть его вновь счастливым, играющим в
мяч, влюбленным в девушек, с которыми он танцевал в клубе
маленький серый головастик, обезьянка, дрожащая от холода под одеялами,
протягивающая мне игрушечную лапку, зачем, почему
И пусть я не смогу заставить тебя пережить это, я все равно пишу для
тебя, мой читатель, потому что это еще один способ прорвать оцепление,
попросить тебя поискать в твоей душе -- а вдруг там тоже есть такие кошки,
покойники, которых ты любил когда-то и которые остались в этом "здесь", как
мне осточертело называть его шаблонными словами. Я делаю это ради Пако,
вдруг это или что-нибудь еще окажется ему полезным, поможет вылечиться или
умереть, чтобы Клаудио больше не приходил ко мне, или просто я пишу, чтобы
наконец почувствовать,
что все -- обман и Пако мне всего лишь снится, что он, Бог знает
почему, запал мне в душу больше, чем Альфредо или другие покойники. Наверно,
ты так и решишь, а что еще может прийти тебе в голову, если, конечно, с
тобой не случалось ничего подобного; но никто никогда не говорил мне о таких
вещах, и я не жду этого от тебя, просто мне нужно было выговориться и
подождать, выговориться и снова лечь спать, и жить как все, делая все
возможное, чтобы забыть, что Пако по-прежнему здесь и ничто не кончается,
потому что завтра или на будущий год я проснусь, как сейчас, и пойму, что
Пако жив, он позвал меня, потому что ждал от меня чего-то, а я не могу ему
помочь, потому что он болен и скоро умрет.
МЕСТЕЧКО ПОД НАЗВАНИЕМ КИНДБЕРГ
Названное Киндберг, наивно переведенное как "Детская гора" или
увиденное как добрая, приветливая гора, -- в любом случае это городок, куда
приезжают ночью из дождя, исступленно припадающего мокрым лицом к ветровому
стеклу; это старая гостиница с глубокими колодцами коридоров, где
моментально забываешь о буре, бьющейся и царапающейся за окном; это
долгожданное пристанище, возможность переодеться и понять, что здесь хорошо
и уютно; это суп в большой серебряной супнице и белое вино... как приятно
разломить хлеб и дать первый ломоть Лине, которая кладет его на ладонь,
словно бесценный дар (и воистину так оно и есть!), а потом, Бог знает
почему, Лина дует на него, и ее челка взлетает и трепещет, словно ответное
дуновение руки и хлеба приподняло занавес крошечного театрика, и Марсело
кажется, будто он видит вышедшие на сцену мысли Лины, фантазии и
воспоминания Лины, которая с удовольствием прихлебывает вкусный суп, дуя на
него и все время улыбаясь.
Но -- нет, ее гладкий, младенческий лоб остается спокойным, сначала
только журчащий голос роняет по каплям информацию о своей хозяйке, и так
происходит первое приближение к Лине: оказывается, она чилийка... напеваемый
вполголоса мотивчик из репертуара Арчи Шеппа, слегка обгрызенные, но очень
чистые ногти и одежда, испачкавшаяся от поездок автостопом и ночевок на
фермах и постоялых дворах юности. Юность, смеется Лина и ест суп, чмокая,
как медвежонок, да ты даже не представляешь себе нынешнюю молодежь, это же
ископаемые, ходячие трупы, совсем как в том фильме Ромеро.
Марсело чуть было не спрашивает ее: "Какого такого Ромеро? Первый раз
слышу об этом Ромеро". Но вовремя спохватывается. Пусть себе болтает...
забавно присутствовать на этом празднике горячей еды, а чуть раньше --
наслаждаться восторгом Лины при виде комнаты и камина, поющего, ждущего
камина... пухлый бумажник, этакий денежный пузырь, необходимый каждому, кто
хочет путешествовать без проблем; дождь, вдребезги разбивающийся о пузырь
гостиницы, так же как он разбивался сегодня вечером о белое-пребелое лицо
Лины, голосовавшей на опушке сумрачного леса, что за дурацкое место для
автостопа, почему дурацкое, ты же меня подобрал, ладно, может, еще добавку
супа, медвежонок, давай покушаем супчика, чтобы не заболеть ангиной;
медвежонок, еще не просохшие волосы, но впереди уже -- камин, поющий, ждущий
их в комнате с огромной, поистине королевской постелью, с зеркалами во всю
стену, столиками, бахромой и тяжелыми шторами, ну зачем, скажи на милость,
зачем ты торчала под дождем, увидела бы твоя мама, вот бы отшлепала.
Ходячие трупы, повторяет Лина, лучше ездить одной, хотя, конечно, когда
дождь идет, то... но ты не думай, у меня пальто как самый настоящий плащ,
вот только волосы, ну и ноги промокли немножко, но уже все нормально,
аспирин -- разве что на всякий случай. И в промежутке между пустой тарелкой
и новой, полнехонькой, которую медвежонок тут же принимается опустошать: а
масло какое -- вкуснятина, послушай, а ты чем занимаешься, чего разъезжаешь
на своем шикарном авто, а-а, так ты аргентинец? И оба понимают, что случай
-- великая вещь, ведь если б за восемь километров отсюда Марсело не
остановился пропустить рюмочку, медвежонок мчался бы сейчас в другой машине
или по-прежнему торчал бы в лесу; я коммивояжер, занимаюсь продажей
сборочных деталей, приходится много разъезжать, но на этот раз еду просто
так, не по работе. Внимательно слушающий, почти серьезный мишка, а что такое
эти, ну сборочные, а впрочем, это наверняка скучища, что поделать, коли он
не может сказать ей, что он укротитель в цирке, кинорежиссер или Пол
Маккартни, подай соль. Эти порывистые движения, как у насекомых или у птиц,
хотя она медвежонок, пляшущая челка, мотивчик Арчи Шеппа, вот привязался, а
у тебя есть его пластинки, неужели есть? Куда естественней, иронически
думает Марсело, если б у него не было пластинок Арчи Шеппа, какой же он
идиот, что они у него есть и он порой даже слушает их вместе с Марлен в
Брюсселе, только вот он не умеет жить ими, как Лина, которая вдруг между
двумя глотками принимается напевать, и улыбка ее -- это фри-джаз, и кусочек
гуляша, и медвежонок, промокший от автостопа, никогда мне так не везло, ты
молодец. Молодец, молодец, желая взять реванш, затягивает Марсело на мотив
известного танго, но допускает промашку, она другое поколение, она
медвежонок Шеппа, и никаких тебе танго, старик.
И -- по-прежнему не проходит щекотка, чуть ли не спазм, кисло-сладкий,
как тогда, при подъезде к Киндбергу... стоянка, машина, оставленная в
громадном обветшавшем гараже, старуха, освещавшая им путь допотопным
фонарем, Марсело -- чемодан и портфель, Лина -- рюкзак и шлеп-шлеп по лужам,
приглашение поужинать, принятое еще до Кинд-берга, а что -- поболтаем, ночь
и шрапнель дождя, дальше ехать опасно, лучше заночевать в Киндберге,
поужинаешь со мной? о спасибо, как здорово, ты обсохнешь, лучше всего
остаться здесь до утра, дождик, дождик, путце, дам тебе гущи, спасибо,
сказала Лина, и вот тогда-то -- стоянка, гулкие готические коридоры, ведущие
в гостиную, какая тут теплынь, нам повезло, последняя капля дождя,
застрявшая в челке, рюкзак, свисающий с плеча медвежонка, герлскаут с добрым
дядей, я пойду выясню про комнаты, тебе надо обсохнуть перед ужином. И
щекотка, чуть ли не спазм там, внизу, Лина, глядящая на него в упор,
девочка-челочка, какие комнаты, что за чушь, попроси одну. И он, не глядя на
нее, но почувствовав все ту же приятно-неприятную щекотку, что ж,
вертихвосточка, что ж, моя прелесть, медвежонок-супчик-камин, что ж, еще
одной больше, но тебе везет, старик, она прехорошенькая. Однако после,
смотря, как она вытаскивает из рюкзака сухие джинсы и черный пуловер,
повернувшись к нему спиной, болтая, ух ты, камин, понюхай, какой душистый
огонь, роясь в чемодане в поисках аспирина, разгребая витамины, дезодоранты
и кремы для бритья, а куда ты едешь? -- не знаю, есть у меня письмо для
одних хиппи из Копенгагена и рисунки, которые дала мне Селия в Сантьяго, она
сказала, они отличные ребята, атласная ширма и Лина, вешающая мокрую одежду,
вытряхивающая рюкзак, неописуемый кавардак на позолоченном столике времен
Франца Иосифа, все вперемешку: Джеймс Болдуин, бумажные носовые платки,
солнечные очки, картонные коробочки, Пабло Неруда, гигиенические пакеты,
карта Германии, я хочу есть, Марсело, мне нравится твое имя, оно красивое, и
я хочу есть, тогда пошли, перебьешься без душа, и так довольно вымокла,
потом приведешь рюкзак в порядок, и -- Лина, резко вскидывающая голову,
глядящая на него в упор: я никогда ничего не привожу в порядок, этот рюкзак
-- как я сама, и как моя поездка, и как политика -- сплошная неразбериха, а
мне плевать. Малявка, подумал Марсело; спазм, чуть ли не щекотка (надо будет
дать ей аспирин вместе с кофе, быстрей подействует), но ее бесила эта
словесная дистанция, эти его "ты такая молоденькая, и как ты путешествуешь
одна", и за супом она расхохоталась: юность, реликты какие-то, ходячие
трупы, совсем как в том фильме Ромеро. И гуляш, и постепенно от жары, от
вида опять довольного медвежонка и от вина щекотка в животе стихает, уступая
место радости, умиротворению, пускай себе болтает глупости, пусть вещает ему
о своих взглядах на жизнь, наверно, и у него когда-то были такие взгляды,
хоть он уже и не помнит, пусть смотрит на него из театрика своей челки,
вдруг посерьезневшая и вроде бы даже озабоченная, а потом вдруг -- Шепп, как
здорово, что я здесь, и сухая, и внутри этого пузыря, а в Авиньоне я пять
часов проторчала на шоссе, а ветер срывал с домов крыши, и птичка разбилась
о дерево, я сама видела, упала, как платочек, представляешь, дай,
пожалуйста, перец.
Стало быть (уносили пустую миску), ты думаешь ехать так до самой Дании?
А у тебя что, совсем нет денег? Конечно, поеду, ты не любишь салат? тогда
давай его мне, я еще не наелась, ее манера наматывать на вилку листья салата
и медленно жевать их, напевая, и серебристые пузырьки, время от времени
лопающиеся на влажных губах, красивый рот, изящно очерченный, этакий
ренессансный рисунок, осенняя Флоренция. Марлен, эти рты, которые так любили
гениальные педерасты, порочные рты, чувственные, тонкие рты, тебе ударяет в
голову рислинг 74-го года... Лина, слушающая его в свободное от жевания и
мурлыканья время, сама не знаю, как я окончила философский факультет в
Сантьяго, столько всего хочется прочитать, а начинать надо прямо сейчас. Все
наперед ясно: бедный, бедный медвежонок, смакующий салат и свои планы
проглотить Спинозу за шесть месяцев вперемежку с Алленом Гинзбергом и,
конечно же, Шеппом; сколько еще общих фраз будет произнесено до кофе (не
забыть дать ей аспирин, а то, не дай Бог, чихать начнет, малявка с мокрой
головой, девочка-челочка, прилипшая ко лбу, как хлопал по нему дождь там, на
обочине!), но одновременно с Шеппом и доедавшимся гуляшем все постепенно
начинало кружиться, плыть, вроде бы те же, но уже другие слова о Спинозе и
Копенгагене, Лина напротив, крошащая хлеб, довольно глядящая на него,
издалека и в то же время вблизи, изменяясь в круговерти ночи, хотя нет,
издалека и вблизи -- не объяснение, тут что-то другое, она как будто хочет
продемонстрировать ему кого-то другого, не себя, но кого, скажите на
милость, кого... И два тоненьких ломтика французского сыра, почему ты не
ешь, Марсело, так вкусно, а ты ничего не ешь, дурачок, такой важный, ты ведь
очень важный, да? ты только сидишь и смоли-и-ишь и ничего не ешь, слушай,
еще чуть-чуть вина, ты же хотел, нет? потому что с этим сыром оно так хорошо
идет, и его надо совсем чуточку, ну поешь же, еще хлеба, ужас сколько я ем
хлеба, мне всегда пророчили, что я растолстею, да-да, что слышишь, у меня
уже есть животик, с виду незаметно, но есть, честное слово, Шепп.
Бесполезно ждать от нее чего-нибудь умного, да и зачем ждать (затем,
что ты очень важный, да?), медвежонок среди клумб десерта, глядящий
ошеломленно и в то же время оценивающе на подъехавший столик с пирожными,
компотами, меренгами, живот, да, ей недаром пророчили, что она растолстеет,
вот это, где побольше крема, а почему тебе не нравится Копенгаген, Марсело?
Но Марсело и не думал говорить, что ему не нравится Копенгаген, просто
немножко глупо мотаться вот так с рюкзаком целыми неделями под дождем, а
после выяснится, что твои хиппи давно уже разгуливают по Калифорнии, а что,
очень может быть; но неужели ты не понимаешь, что это не важно, я же тебе
сказала: я их не знаю, просто в Сантьяго Сесилия и Марко попросили меня
передать им рисунки и пластинку "Mothers of Invention", интересно, есть
здесь у них проигрыватель, можно было бы послушать; знаешь, пожалуй, уже
поздновато, боюсь, в Киндберге нас с тобой не поймут, ладно бы еще это были
цыгане со скрипками, а то какие-то мамаши, ты только представь себе, что тут
начнется, и Лина хохочет, и ее набитый кремом животик довольно урчит под
черным пуловером, и оба они заливаются смехом, представляя себе воющих мамаш
с пластинки и физиономию хозяина гостиницы; и щекотка в животе уже сменилась
ощущением тепла, и он задается вопросом: а вдруг она окажется недотрогой и
дело кончится если не легендарным мечом в постели, то уж по крайней мере
разными подушками и моральными запретами, этим обоюдоострым мечом наших
дней, Шепп, ну вот, ты уже чихаешь, прими аспирин, вон уже и кофе несут, я
закажу коньячку, с коньяком аспирин лучше усваивается, мне это сказали
знающие люди. А ведь на самом деле он и не думал говорить, что ему не
нравится Копенгаген, но медвежонок, видимо, больше вникал в его интонации,
чем в слова, как он, когда в двенадцать лет влюбился в учительницу, что
значили слова по сравнению с журчанием ее голоса, от которого у него на душе
становилось теплее и хотелось, чтобы его обогрели, погладили по голове...
потом, спустя много лет, на сеансе психоанализа выяснилось: тоска? -- что
может быть проще, это же ностальгия по прародительской утробе, ведь все мы,
если разобраться, вышли из одного места, почитайте Библию, пятьдесят тысяч
песо за излечение от комплексов, и вот теперь -- эта малявка, которая берет
и выворачивает его душу наизнанку, Шепп, но послушай, если ты его не
запьешь, он застрянет у тебя в горле, глупышка. А она, размешивая сахар,
внезапно глядит на него как ученица, с каким-то новым уважением, -- если ей
взбрело в голову над ним посмеяться, она за это дорого заплатит, -- ну что
ты, Марсело, мне действительно нравится, когда ты рассуждаешь с важным
видом, как будто ты доктор или мой папочка, не сердись, вот всегда так -- не
могу удержаться и сболтну лишнее, не сердись, да я не сержусь, дурашка, нет,
сердишься немножко, потому что я назвала тебя доктором и папочкой, но я же в
другом смысле, просто ты такой хороший, когда говоришь про аспирин, видишь,
ты про него не забыл, достал и принес сюда, а у меня совсем из головы
вылетело, Шепп, ведь мне эта таблетка была нужна как корове седло, а
все-таки ты немножко смешной, такой у тебя профессорский вид, не сердись,
Марсело, как вкусно -- кофе с коньяком, после этого хорошо спится, сам
знаешь. Да, конечно, торчать на шоссе с семи утра, а потом трястись в трех
машинах и грузовике тоже было неплохо, только под конец полил дождь, но зато
потом были Марсело и Киндберг, и коньяк, и Шепп. И можно положить руку на
скатерть, усеянную хлебными крошками, положить спокойно, ладонью вверх, и не
убирать, когда он легонько погладит ладошку, желая этим показать, что он не
сердится, ведь теперь ему ясно, что ее действительно тронул этот небольшой
знак внимания -- таблетка, вынутая из кармана, обстоятельные советы:
побольше воды, чтобы аспирин не застрял в горле, кофе и коньяк... и внезапно
они -- друзья, но теперь взаправду, и камин, должно быть, еще жарче обогрел
их комнату, и горничная уже заложила складки на простынях, как наверняка
принято в Киндберге, -- что-то вроде старинного обычая приветствовать
усталых путников и глупых медвежат, готовых мокнуть аж до самого
Копенгагена, а после, какая разница, что будет после, Марсело, я же тебе
сказала: я не хочу себя связывать, не хочу, не хочу, Копенгаген -- это как
мужчина, с которым встретились и расстались (ого!), как день, который пришел
и ушел, я не верю в будущее, в нашей семье только и разговоров что о
будущем, они меня достали этим будущим, его тоже: дядя Роберто,
превратившийся в нежного тирана, дабы заботиться о сиротке Марселито, совсем
еще крошке, надо думать о завтрашнем дне, мой мальчик, а потом дядя Роберто
вышел на пенсию и стал смешным и жалким стариком, нам нужно сильное
правительство, молодежь только о гулянках нынче думает, черт побери, в мое
время все было иначе; медвежонок, не убирающий руки со скатерти, к чему эти
идиотские самокопания, зачем возвращаться в Буэнос-Айрес
тридцатых--сороковых годов, ведь куда лучше Копенгаген, Копенгаген и хиппи,
и дождь на обочине, но он никогда не путешествовал автостопом, практически
никогда, разве что однажды перед поступлением в университет, а после надо
было выкраивать себе на жизнь, на одежду... правда, он мог бы поехать в тот
раз с ребятами на паруснике, за три месяца они доплыли бы до Роттердама,
шестьсот песо на все про все, ну еще помочь иногда команде, поедем,
развеемся, конечно, поедем, кафе "Рубин" в Онсе, конечно, поедем, Монито,
надо только подкопить деньжат, а это было непросто, деньги так и тают --
девушки, сигареты, и в один прекрасный день они перестали встречаться, и
разговоры о паруснике заглохли, надо думать о завтрашнем дне, мой мальчик,
Шепп. А, снова: пойдем, тебе надо отдохнуть, Лина. Да-да, профессор,
минуточку, я еще не допила коньяк, он такой теплый, попробуй, видишь, какой
теплый. Он что-то сказал -- очевидно, невпопад, потому что вспоминал про
"Рубин", но Лина все поняла, ведь она вслушивалась в его голос, а голос
говорил куда больше, чем слова, он говорил: я всегда был идиотом, и прими
аспирин, и ты должна отдохнуть, для чего тебе ехать в Копенгаген, когда эта
белая ручонка лежит под твоей ладонью, все может называться Копенгагеном,
все могло бы называться парусником, были б только шестьсот песо, и задор, и
молодость. И Лина, взглянувшая на него и тут же опустившая глаза, словно
все, о чем он думал, валялось перед ней на столе, среди крошек, на мусорной
свалке времени, словно вместо того, чтобы то и дело повторять "пойдем, ты
должна отдохнуть" (он не отваживался сказать "мы", хотя это было логичнее),
как будто вместо этого он рассказал ей о том, давнем; Лина, облизывающая
губы и вспоминающая про каких-то лошадей (или коров, до него долетали лишь
обрывки фраз), лошадей, несшихся по полю, словно их внезапно вспугнули, на
ферме моих дядюшек две кобылы и жеребец, ты не представляешь, как здорово
скакать вечером навстречу ветру, возвращаться поздно, усталой, а дома --
нотации: ты же девушка, а не парень, сейчас-сейчас, погоди, еще глоточек,
сию минуту, челка на ветру, словно она скачет на лошади на ферме своих
дядюшек, шмыгая носом, ведь коньяк ужас какой крепкий, надо же было мне быть
идиотом и создавать сложности, когда была она в большом черном коридоре,
шлепающая по полу, довольная, две комнаты, какая чушь, попроси одну,
наверняка понимая смысл подобной экономии, зная все наперед и, наверное, уже
привыкнув и даже ожидая этого в конце каждого пути; ну а вдруг в конце
все-таки будет сюрприз, ведь она не похожа на таких, вдруг под конец --
одинокий диванчик в углу, разумеется для него, он же джентльмен, не забудь
про шарф, никогда не видела такой широкой лестницы, ручаюсь, раньше это был
дворец, и здесь жили графы и давали балы, представляешь, канделябры и все
такое прочее, и двери, например эта, но это же наша, расписанная оленями и
пастушками, не может быть. И огонь, юркие красные ящерки, белая-пребелая
огромная постель и занавеси, в которых потонули окна, ах, как красиво, как
здорово, Марсело, да ты что -- уже спать, ну подожди, я хотя бы покажу тебе
пластинку, она в такой шикарной суперобложке, хиппи будут в восторге, она у
меня тут, на дне, с письмами и картами, неужто я ее потеряла, Шепп. Завтра
покажешь, ей-богу, ты простудишься, а ну-ка быстренько раздевайся, я лучше
погашу свет, так огонь виднее, хорошо, Марсело, ух ты, какие уголья, как
глаза кошек, как здорово в темноте, жалко засыпать, и он, вешая пиджак на
спинку кресла, подходя к медвежонку, притулившемуся возле камина, скидывая
ботинки и приседая на корточки возле огня, глядя, как отсветы и тени
пробегают по распущенным волосам, помогая ей расстегнуть рубашку, нащупывая
застежку лифчика, и губы его уже на ее голом плече, а руки отправляются на
охоту в чащу искр, сопливая девчонка, малявка, мишка-глупышка, и вот они уже
раздеты и стоят напротив камина, целуются, постель -- холодная и белая, и
внезапно -- провал, огонь охватывает все тело. Линины губы на его волосах,
на груди, руки на спине, податливые тела, первые узнавания и еле слышный
стон, прерывистое дыхание и необходимость сказать, потому что он должен был
сказать ей это: Лина, ты ведь не из благодарности, да? И руки, затерянные на
его спине, взлетают, как бичи, приближаются к лицу, к горлу, сжимают его
яростно, безобидно, нежно и яростно, маленькие, опухшие руки, почти рыдание,
как ты посмел, как ты посмел, Марсело... значит, нет, значит, все хорошо,
прости, моя радость, прости, я должен был спросить, прости меня, милая,
прости, губы, другой огонь, ласковые прикосновения розоватых кончиков
пальцев, пузырек, дрожащий на губах, постепенное постижение друг друга,
тишина, когда остается лишь кожа или медленный ток волос, молнии век, отказ
и требование, бутылка минеральной воды, которую пьют из горлышка, бутылка,
передающаяся от одного жаждущего рта к другому, допитая бутылка в руке,
барабанящей по тумбочке, зажигающей ночник... он набрасывает на абажур
первую попавшуюся вещь -- трусики, чтобы при золотистом освещении посмотреть
на Лину, лежащую на спине, на медвежонка, лежащего на боку, на
мишку-глупышку, улегшегося на живот, тонкая кожа Лины, просящей сигарету,
облокачивающейся о подушки, ты костлявый и волосатый, Шепп, погоди, я укрою
тебя одеялом, где же оно, поищи в ногах, похоже, мы его подпалили по краям,
как это мы не заметили, Шепп.
А после -- медленный низкий огонь в камине и в них самих, угасающий,
золотистый огонь, и вся вода уже выпита, и сигареты выкурены, и занятия в
университете мне опротивели, всему самому важному я научилась в кафе, или
читая перед кино, или болтая с Сесилией и Пиручо, а перед ним, когда он ее
слушает, -- "Рубин", как это все похоже на "Рубин" двадцатилетней давности,
Арльт и Рильке, и Элиот, и Борхес, только у Лины есть еще автостоп, этот ее
парусник, гонки в "рено" или "фольксвагенах", медвежонок в палой листве,
дождинки в челке,
но зачем ему опять приходят на ум парусник и "Рубин", она же не видела
их, она тогда еще даже не родилась, малявка-чилийка-бродяжка-Копенгаген, так
зачем же швырять ему в лицо с самого начала, за супом, за бокалом белого
вина, даже не подозревая об этом, швырять ему в лицо его прошлое, давно
прожитое и утерянное, похороненное, парусник за шестьсот песо, Лина, сонно
глядящая на него, соскальзывающая с подушек со вздохом сытого звереныша,
нащупывая пальцами его лицо, ты мне нравишься, костлявый, ты прочитал уже
все книги на свете, Шепп, нет, я хочу сказать, что мне с тобой хорошо, ты
такой опытный, и руки у тебя большие и сильные, и жизнь позади, но ты не
старый. Значит, медвежонок считал его живым, несмотря ни на что, более
живым, чем других людей его возраста, чем трупы из фильма Ромеро, и Бог
знает в каком еще качестве он выступал под этой челкой, где маленький потный
театрик соскальзывал сейчас в сон; полуприкрытые глаза, глядящие на него,
нежно обнять ее еще раз, почувствовать и тут же отпустить, услышать
протестующее мурлыканье, я хочу спать, Мар-село, не надо, нет, надо, моя
радость, надо, легкое упругое тело, напрягшиеся мышцы и контратака с
удвоенной силой, сражение без передышки, и уже никакой Марлен в Брюсселе,
никаких женщин, подобных ему, выдержанных и уверенных в себе, прочитавших
все книги на свете, а только медвежонок, привыкший отвечать силой на силу,
но после, еще на гребне этого шквала, бури и криков, понять, что и это тоже
был парусник и Копенгаген, и его лицо, уткнувшееся в грудь Лины, -- это лицо
"Рубина", первые юношеские ночи с Мабель или Нелидой в квартире, которую им
предоставлял Монито, бешеные, гибкие молнии и почти тут же: почему бы нам не
прошвырнуться по центру, дай конфетку, эх, знала бы мама... Значит, даже в
миги любви невозможно стереть образ юности, разбить зеркало прошлого,
которое Лина поставила перед ним, лаская его, и это зеркало не разобьют ни
Шепп, ни слова "давай спать, уже поздно, дай еще водички, пожалуйста",
потому что это зеркало -- сама Лина и все вещи, к которым она прикасается, и
это глупо, невыносимо, непоправимо глупо, и, наконец, сон под стихающий
ласковый шепот, волосы медвежонка, струящиеся по его лицу, словно они знали
и хотели стереть с него это, чтобы он вновь проснулся прежним Марсело; и он
проснулся в девять, и Лина уже сидела на диване, причесывалась и напевала,
уже одетая, готовая к новым дорогам и новым дождям. Они почти не
разговаривали, наспех позавтракали, светило солнце, а отъехав от Киндберга
на приличное расстояние, остановились выпить еще по чашечке кофе, тебе
сколько сахару, Лина, четыре куска, ее лицо, словно постиранное,
отсутствующее, с выражением какого-то абстрактного счастья, а потом --
знаешь, ты только не сердись, конечно, нет, говори, может, тебе что-нибудь
нужно, резкая остановка на обочине общих фраз, ведь нужное слово уже
наготове, как и банкноты в бумажнике, но произнести его вслух он не успел,
потому что Линина рука робко проскользнула в его руку, челка, упавшая на
глаза, и наконец тихий вопрос: можно, я проеду с тобой еще немножко, я знаю,
нам не по пути, но все равно, ведь нам так хорошо, пусть это продлится еще
немножко, смотри, какое солнце чудесное, мы поспим в лесу, я покажу тебе
пластинку и рисунки, только до вечера, если хочешь; и почувствовать, что да,
он хочет, у него нет причин не хотеть, и медленно убрать руку и сказать нет,
лучше не надо, ты тут легче найдешь попутку, ведь тут большой перекресток...
и медвежонок съеживается, как от удара, и сразу отдаляется, и грызет сахар,
опустив голову, и смотрит, как он расплачивается, встает, приносит из машины
рюкзак, целует ее в волосы и поворачивается спиной и теряется вдали, в
бешеном переключении скоростей, пятьдесят, восемьдесят, сто десять, зеленая
улица для торговцев сборочными деталями и -- никаких Копенгагенов, только
прогнившие парусники в кюветах, постоянное повышение в должности и в
зарплате, шепот швейцара в "Рубине", тень одинокого платана на повороте,
ствол дерева, в который он врезался на скорости сто шестьдесят, и голова на
руле, точно так же опущенная, как и Линина голова при прощании, потому что
так ее опускают медвежата, грызущие сахар.
Памяти Ремедиос Варо
ФАЗЫ СЕВЕРО
Вдруг все умолкали, словно в этот момент застывало всякое движение,
даже дым от сигарет -- и тот замирал, и негромкий разговор, который до этого
вели собравшиеся, прекращался, словно все одновременно переставали курить и
опрокидывать рюмочку-другую. Малыш Пессоа уже трижды приложился к угощению
во славу Святого Исидро, а сестра Северо завязала четыре монетки в уголки
носового платка, готовясь к моменту, когда Северо начнет погружаться в сон.
Нас было не так уж много, но в доме вдруг становится тесно, разговор
прерывается, между двумя фразами на две-три секунды повисает прозрачный куб
напряженного молчания, и в такие моменты все остальные, как и я, чувствуют,
что происходящее, несмотря на всю неизбежность, заставляет нас испытывать
жалость к Северо, к жене Северо и к давним друзьям.
Мы с Игнасио, Малышом Пессоа и моим братом Карлосом пришли около
одиннадцати вечера. Мы были почти что членами семьи, прежде всего Игнасио,
который работал в той же конторе, что и Северо, так что наше появление не
привлекло особенного внимания. Старший сын Северо предложил нам пройти в
спальню, но Игнасио сказал, мы еще немного побудем в столовой; людей в доме
набилось отовсюду, друзей и родственников, иные из которых, не желая мешать,
сидели по углам, а иные собрались вокруг стола или возле буфета, где было
приготовлено угощение, и разговаривали или просто поглядывали друг на друга.
Время от времени кто-нибудь из сыновей Северо или его сестра приносили кофе
или рюмки с тростниковой водкой и почти каждый раз, именно в этот момент,
все умолкали, будто в эту минуту застывало всякое движение, и в памяти
возникала дурацкая фраза: "Ангел пролетел", и хотя сразу же после этого я
начинал рассказывать о "крутом" дуплете негра Акосты в Палермо или Игнасио
гладил курчавые волосы младшего сынишки Северо, мы все чувствовали, что
где-то в глубине таится неподвижность, будто мы все ждем чего-то, что уже
случилось, а может быть, все, что могло произойти, произошло совсем
по-другому или превратилось в ничто, как бывает в снах, хотя никто из нас не
спал, и время от времени мы слышали, не слушая, как плачет жена Северо,
совсем тихо, сидя в углу комнаты в окружении самых близких родственников.
В этой ситуации забываешь о времени или, как в шутку говорит Малыш
Пессоа, все становится наоборот и время забывает о тебе, но тут появился
брат Северо и сказал нам, что начинается фаза потения, так что мы затушили
окурки и гуськом пошли в спальню, где разместились почти все, потому что
члены семьи вынесли оттуда всю мебель и там оставались только кровать и
ночной столик. Северо сидел на кровати, обложенный подушками, в ногах --
покрывало из голубой саржи и полотенце небесно-голубого цвета. Никакой
необходимости хранить молчание не было, тем не менее братья Северо знаками,
выражающими сердечное радушие (такие милые люди), пригласили нас подойти
поближе к кровати и встать вокруг Северо, который сидел сложив руки на
коленях. Даже его младший сынишка, совсем маленький, стоял теперь у кровати,
глядя на отца заспанными глазенками.
Фаза потения была не слишком приятной, поскольку в конце ее нужно было
менять простыни и пижаму, даже подушки промокли от пота и были похожи на
огромные тяжелые капли слез. В отличие от других, которые, согласно Игнасио,
проявляли нетерпение, Северо оставался неподвижным и на нас даже не смотрел,
а испарина то и дело выступала у него на лице и на руках. Колени проступали
двумя влажными пятнами, и хотя его сестра каждую секунду вытирала ему щеки,
пот снова выступал и капал на простыни.
-- На самом деле это означает, что все идет прекрасно, -- стоял на
своем Игнасио, который не отходил от двери. -- Было бы хуже, если бы он
метался, простыни его облепляют, так что страшно становится.
-- Папа -- человек спокойный, -- сказал старший сын Северо. -- Он не из
тех, кто задает другим работу.
-- Сейчас закончится, -- сказала жена Северо, входя в комнату с чистой
пижамой и комплектом простыней в руках. Думаю, в этот момент мы восхищались
ею больше, чем всегда, ведь мы видели, что совсем недавно она плакала, а
сейчас ухаживает за мужем и держится бодро, и лицо ее при этом спокойно и
умиротворенно. Похоже, кое-кто из родственников пытался поддержать Северо, я
в это время уже был в гостиной, где младшая дочь Северо предложила мне
чашечку кофе. Мне захотелось поговорить с ней о чем-нибудь, чтобы ее
отвлечь, но тут в комнате появились и другие гости, а Мануэлита всегда бьиа
немного стеснительна, еще подумает, что я решил за ней приударить, так что я
счел за лучшее помолчать. Малыш Пессоа, наоборот, ходил туда-сюда по дому,
со всеми общался, будто так и надо, и даже успел, вместе с Игнасио и братом
Северо, познакомиться с какими-то двоюродными сестрами и их подружками, и
они стали говорить о том, что вот бы заварить горький мате, который в этот
час был бы весьма кстати, и желательно побольше, потому что мате особенно
хорош после жаркого. В конце концов ничего не получилось, потому что тут как
раз настал один из тех моментов, когда мы все застыли на месте (я повторяю,
при этом ничего не менялось, мы продолжали разговаривать и жестикулировать,
но именно так все и было, и об этом нужно сказать, дать этому хоть какое-то
обоснование или имя), тут вошел брат Северо с газовой лампой в руках и, стоя
в дверях, возвестил нам, что сейчас начнется фаза прыжков. Игнасио залпом
опрокинул чашку кофе и сказал, что нынешней ночью, похоже, все произойдет
быстрее, чем обычно; он был среди тех, кто стоял у самой кровати вместе с
женой Северо и его младшим сыном, который смеялся, потому что правая рука
Северо раскачивалась, словно метроном. Жена надела на него белую пижаму, а
постель снова была безупречной; чувствовался запах одеколона, и Малыш Пессоа
сделал одобрительный жест в сторону Мануэлиты, поскольку, судя по всему, это
она все предусмотрела. Северо сделал первый прыжок и оказался на краю
кровати, глядя на свою сестру, которая ободряла его улыбкой, пожалуй,
несколько глуповатой и как бы по принуждению. И зачем это нужно, подумал я,
поскольку предпочитаю, чтобы все было честно; и не все ли равно Северо,
ободряет его сестра или нет? Прыжки следовали один за другим через равные
промежутки времени: сидя на краю кровати, сидя в головах кровати, сидя на
противоположном краю, стоя посередине кровати, стоя на полу между Игнасио и
Малышом, на полу на корточках, между своей женой и братом, сидя в углу
комнаты у дверей, стоя посередине комнаты, всегда между двумя друзьями или
родственниками, точно попадая в промежуток между ними, при этом все стояли
неподвижно и только следили за ним глазами; сидя на краю кровати, стоя в
головах кровати, на корточках посередине кровати, на коленях на краю
кровати, стоя между Игнасио и Мануэлитой, на коленях между своим младшим
сыном и мной, сидя в ногах кровати. Когда жена Северо объявила об окончании
фазы, все заговорили разом и стали поздравлять Северо, который выглядел
отстраненным; я не помню, кто снова уложил его в постель, потому что мы все
одновременно повалили из комнаты, оживленно комментируя окончившуюся фазу и
желая чем-нибудь утолить жажду, а мы с Малышом вышли в патио подышать ночной
прохладой и выпить пару пива прямо из горлышка.
Со следующей фазой произошли, я помню, какие-то изменения, поскольку
Игнасио говорил, что должна быть фаза часов, а мы почему-то услышали, как в
гостиной снова заплакала жена Северо, и тут же вошел старший сын, который
сообщил нам, что начинается фаза мотыльков. Мы с Малышом и Игнасио
переглянулись несколько удивленно, но не исключено, что изменения -- в
порядке вещей, и Малыш сказал, что это нормально, когда порядок следования
меняется, ну и вообще; мне кажется, эти изменения никому не понравились, но
мы не подали виду и снова вошли в спальню, где встали кружком около кровати
Северо, которую семья, как и полагалось, поставила в центр комнаты.
Брат Северо вошел последним, с газовой лампой в руках, погасил люстру,
которая светила, как небесное светило в безоблачный день, и придвинул ночной
столик к изножию кровати; когда он поставил лампу на ночной столик, мы
умолкли и замерли, глядя на Северо, который полулежал, откинувшись на
подушки, и, казалось, был не слишком утомлен предыдущими фазами. Мотыльки
стали залетать через дверь, и к тем, которые уже были на стенах комнаты или
на люстре, прибавились новые, и все вместе они стали кружиться в хороводе
вокруг газовой лампы. Широко открыв глаза, Северо следил, не мигая, за
кружением пепельно-серого вихря, который кружился все сильнее и сильнее, и
казалось, все его силы уходили на это созерцание. Один из мотыльков (очень
крупных размеров, думаю, на самом деле это была ночная бабочка, нб во время
этой фазы мы говорим только о мотыльках, и никто не спорит о терминах)
отделился от остальных и подлетел к лицу Северо; мы увидели, что он
прилепился к его правой щеке и что Северо на секунду закрыл глаза. Мотыльки
один за другим улетали от лампы и начинали кружиться вокруг Северо, облепляя
его волосы, губы и лоб, превращая его в огромную трепещущую маску, на
которой только глаза еще принадлежали ему, и эти глаза неотрывно смотрели на
лампу, вокруг которой упрямо кружился в поисках выхода единственный мотылек.
Я почувствовал, как пальцы Игнасио впились мне в руку около плеча, и только
тогда сообразил, что и сам я дрожу и влажной от испарины ладонью сжимаю
плечо Малыша. Кто-то застонал, какая-то женщина, наверное, Мануэлита,
которая не умела владеть собой, как остальные, и в этот самый момент
последний мотылек сел на лицо Северо и затерялся в пепельно-серой массе. Тут
мы все стали кричать, обниматься и хлопать друг друга по спине, а в это
время брат Северо подошел к люстре и зажег ее; туча мотыльков метнулась к
люстре, и Северо, снова с лицом Северо, все смотрел на лампу, теперь уже
ненужную, и осторожно шевелил губами, словно боялся отравиться серебристой
пыльцой, покрывавшей его губы.
Я решил не оставаться в спальне, поскольку Северо должны были помыть, и
уже кто-то говорил о бутылке грапы в кухне, удивительно, как в подобных
случаях резкое возвращение к нормальной действительности, какое-нибудь
высказывание вроде этого, заставляет нас прийти в себя и даже немного
разочаровывает. Я последовал за Игнасио, который знал все углы в доме, и мы
с Малышом и старшим сыном Северо взялись за грапу. Мой брат Карлос лежал на
скамейке и курил, свесив голову и глубоко затягиваясь; я принес ему рюмку, и
он осушил ее залпом. Малыш Пессоа уговаривал Мануэлиту тоже выпить рюмочку и
даже говорил ей что-то про кино и скачки; я опрокидывал в себя одну рюмку за
другой, не желая думать ни о чем, пока не почувствовал, что больше не
выдержу, и тогда я стал искать Игнасио, который, казалось, только меня и
ждал, скрестив руки на груди.
-- Если бы последний мотылек не нашел бы... -- начал я.
Игнасио отрицательно покачал головой. Спрашивать, конечно, ни о чем не
надо было; по крайней мере в этот момент не надо было спрашивать ни о чем;
не знаю, все ли я понял, но у меня бьшо такое ощущение, будто внутри меня
какая-то пустота, и в этот закоулок памяти, похожий на полый склеп, что-то
медленно просачивается и стекает каплями. В отрицании Игнасио (хоть и
издалека, но мне показалось, что Малыш Пессоа тоже отрицательно качал
головой и что Мануэлита смотрела на нас испуганно, будучи слишком робкой,
дабы что-нибудь отрицать) было что-то от временной остановки работы разума,
от нежелания идти дальше; все достигло своего абсолюта, все стало таким,
каково оно есть. Но вот мы уже могли продолжать, и когда жена Северо вошла в
кухню и уведомила нас, что Северо готов объявить числа, мы оставили
недопитые рюмки и поспешили в спальню, сначала Мануэлита, Малыш и я, потом
Игнасио, а позади мой брат Карлос, который всегда и всюду опаздывает.
Родственники уже заполонили спальню, так что протиснуться туда можно
было с трудом. Мне удалось войти (зажженная газовая лампа стояла на полу,
рядом с кроватью, но и люстра тоже была зажжена) в тот момент, когда Северо
встал, засунул руки в карманы пижамы и, глядя на своего старшего сына,
сказал "6", потом, глядя на жену, сказал "20", а глядя на Игнасио, сказал
"23", спокойным голосом, тихо и неторопливо. Своей сестре он сказал "16",
младшему сыну "28", остальным родственникам он тоже называл большие числа,
пока не дошла очередь до меня -- мне он сказал "2", и я почувствовал, как
Малыш искоса взглянул на меня и сжал губы в ожидании своей очереди. Но
Северо продолжал называть числа прочим своим родственникам и друзьям, почти
всегда выше "5", и ни разу не повторился. Почти в самом конце он назвал
Малышу цифру "14", и Малыш открыл рот и весь затрепетал, будто в лицо ему
дунул сильный ветер, а потом стал потирать руки, но вдруг устыдился и
спрятал их в карманы брюк как раз в тот момент, когда Северо называл цифру
"1" какой-то женщине с покрасневшим лицом, кажется, дальней родственнице,
которая пришла одна и почти ни с кем за все это время не разговаривала, и
тогда Игнасио с Малышом переглянулись, а Мануэлита схватилась за дверной
косяк, и мне показалось, она дрожит и едва сдерживается, чтобы не закричать.
Остальные уже не слушали свои числа, Северо продолжал их называть, но все
уже снова разговаривали, даже Мануэлита, которая овладела собой и сделала
пару шагов вперед, но когда она получила число "9", уже никто этим не
озаботился, и числа закончились вакантными цифрами "24" и "12", которых
удостоился кто-то из родственников и мой брат Карлос; сам Северо выглядел
уже не таким сосредоточенным и с последним числом откинулся на спину,
позволив жене накинуть на себя одеяло, и закрыл глаза, словно ничто его
больше не интересовало и он забыл обо всем.
-- Это всегда вопрос времени, -- сказал мне Игнасио, когда мы вышли из
спальни. -- Числа сами по себе ничего не значат, че.
-- Ты так думаешь? -- спросил я, выпив залпом рюмку, которую мне принес
Малыш.
-- Это же ясно, че, -- сказал Игнасио. -- Ты учти, между "1" и "2"
могут пройти годы, десять или двадцать, а может, и больше.
-- Конечно, -- поддержал его Малыш. -- На твоем месте я бы и
расстраиваться не стал.
Я подумал, ведь он принес мне выпить, хотя никто его об этом не просил,
сам пошел в кухню, себя не пожалел, проталкиваясь сквозь толпу. Ему было
назначено "14", Игнасио -- "23".
-- При счете все дело в часах, -- сказал мой брат Карлос, который
подошел ко мне и положил руку мне на плечо. -- Не стоит слишком в это
углубляться, хотя, наверное, это что-нибудь да значит. Если твои часы
отстают...
-- Дополнительное преимущество, -- сказал Малыш и взял у меня из рук
пустую рюмку, словно боялся, что я уроню ее на пол.
Мы стояли в коридоре рядом со спальней и потому вошли одними из первых,
когда старший сын Северо вышел и сказал, что начинается фаза часов. Лицо
Северо показалось мне вдруг изнуренным, однако жена только что закончила его
причесывать и он снова благоухал одеколоном, а это всегда вызывает доверие.
Мой брат, Игнасио и Малыш окружили меня, словно хотели поддержать, но никто
не интересовался родственницей, которая получила число "1" и которая стояла
в ногах кровати, и лицо ее было красным более чем всегда, а губы и веки
дрожали. Даже не взглянув в ее сторону, Северо велел своему младшему сыну
перевести часы вперед, но мальчишка не понял и засмеялся, тогда мать взяла
его за руку и сняла у него с руки часы. Мы знали, что это чисто
символический жест, достаточно было просто передвинуть стрелки вперед или
назад, не беря во внимание, который был час на самом деле, ведь когда мы
выйдем из комнаты, мы снова поставим на часах соответствующее время.
Некоторым уже было назначено перевести стрелки, кому вперед, кому назад,
Северо давал указания почти механически, почти безразлично; мой брат впился
мне пальцами в плечо; на этот раз я был благодарен ему за поддержку, думая о
том, что Малыш прав и что у меня может быть дополнительное преимущество, но
уверенности ни у кого не было; родственнице с красным лицом было дано
указание перевести стрелки назад, и бедняжка вытирала слезы благодарности, в
конечном итоге, возможно, совершенно бесполезные, а потом вышла в патио,
чтобы успокоить нервы среди горшков с цветами; чуть позднее мы слышим что-то
похожее на плач из кухни, где снова принимаемся за рюмки с грапой и
поздравляем Игнасио и моего брата.
-- Скоро наступит сон, -- сказала нам Мануэлита. -- Мама послала
сказать, чтобы вы приготовились.
Что там особенно готовиться, мы тихо вернулись в спальню -- сказывалась
ночная усталость; скоро рассветет и начнется обычный день, почти всех ждала
работа, которая начиналась в девять или в половине десятого; вдруг резко
похолодало, ледяной ветер из патио проник в гостиную, но воздух спальни
казался нагретым от света и множества людей, почти никто не разговаривал,
все только оглядывались в поисках места, где встать, и наконец, затушив
последние окурки, присутствующие разместились вокруг кровати. Жена Северо
сидела на постели, поправляя подушки, но вскоре встала и осталась стоять в
головах кровати; Северо смотрел вверх, не замечая нас, он смотрел на
зажженную люстру, не мигая, сложив руки на животе, неподвижный и
безразличный ко всему, он смотрел, не мигая, на зажженную люстру, и тогда
Ману-элита приблизилась к самому краю кровати, и мы все увидели у нее в
руках носовой платок с завязанными в уголках монетками. Оставалось только
ждать, потея от спертого нагретого воздуха, вдыхая, благодарение Богу, запах
одеколона и думая о той минуте, когда мы сможем наконец выйти из дома,
закурить и поговорить, может быть, обсудить, а может, и нет, все то, что
произошло ночью, скорее всего нет но закурить непременно, а потом затеряться
на улицах. Когда Северо начал медленно смежать веки и отражение зажженной
люстры стало постепенно гаснуть у него в глазах, я почувствовал, как Малыш
Пессоа прерывисто дышит мне в ухо. И тут произошла какая-то перемена, будто
что-то отпустило, я почувствовал, что мы все вдруг перестали быть единым
телом со множеством рук, ног и голов, словно распались, и я понял, что
наступает конечная фаза, начинается сон Северо, и когда Мануэлита склонилась
над отцом и покрыла ему лицо носовым платком, аккуратно расположив уголки с
монетками с четырех сторон, так чтобы не было ни складочки и было бы
закрытым все лицо, мы все подавили единый вздох, который рвался из груди, и
почувствовали себя так, словно этот носовой платок закрыл лицо каждому из
нас.
-- Теперь он будет спать, -- сказала жена Северо. -- Он уже спит,
смотрите.
Кто-то из братьев Северо приложил палец к его губам, но необходимости в
этом не было, никто и так не произнес ни слова, и мы на цыпочках стали
продвигаться к дверям, прижавшись друг к другу, чтобы меньше шуметь. Кое-кто
то и дело оглядывался и смотрел на платок, покрывавший лицо Северо, словно
желая убедиться, что тот спит. Я почувствовал прикосновение чьих-то жестких
курчавых волос к моей правой руке, это был младший сын Северо, которого
кто-то из родственников держал около себя, чтобы мальчишка не болтал и не
ерзал, и который теперь оказался рядом со мной, он думал, что это какая-то
игра, и тоже шел на цыпочках, вопросительно глядя на меня снизу слипающимися
от сна глазами. Я погладил его по подбородку и щекам и, прижав к себе, вывел
в гостиную, а потом в патио, где Игнасио и Малыш уже доставали пачку
сигарет; серенький рассвет и петух в глубине двора вернули каждого из нас к
обычной жизни, к будущему, которое уже было определено в холоде этого
предрассветного утра, такого потрясающе прекрасного. Я подумал, что жена
Северо и Мануэлита (а возможно, братья и старший сын) остались в доме и
сторожат сон Северо, однако мы уже шли по улице, оставив позади и кухню, и
патио.
-- Мы больше не будем играть? -- спросил сынишка Северо, падая с ног от
усталости, но продолжая бороться со сном с упорством, присущим всем
малолеткам.
-- Нет, сейчас все пойдут спать, -- сказал я ему. -- Мама уложит тебя в
постель, иди домой, здесь холодно.
-- Это ведь была такая игра, правда, Хулио?
-- Да, старик, это была игра. А сейчас иди спать. Вместе с Игнасио,
Малышом и моим братом мы
дошли до ближайшего угла и выкурили еще по сигарете, обмениваясь ничего
не значащими фразами. Иные ушли далеко от нас, а были и такие, кто все еще
стоял у дверей дома, выясняя насчет трамваев и такси; мы хорошо знали этот
район, несколько кварталов нам было по пути, потом Малыш и мой брат свернут
налево, Игнасио пройдет еще несколько кварталов, а я поднимусь к себе и
поставлю на огонь чайник с мате, нет никакого смысла ложиться спать на такое
короткое время, уж лучше надеть шлепанцы и закурить, потягивая мате, это так
помогает.
Впрочем, такое с ним случалось не впервые, но всегда именно Лучо брал
на себя инициативу: держась за поручень, он как бы по неосторожности, из-за
болтанки вагонов, касался руки какой-нибудь блондинки или рыжеволосой, на
которую положил глаз, и тогда возникал контакт, зацепочка, проскальзывала
искра на миг раньше, чем на лице девушки появлялось выражение досады или
недовольства. Все зависело от множества вещей, иногда шло как по маслу и
остальные уловки вводились в игру так же естественно, как в окна вагонов
вплывали очередные станции. Однако в тот вечер происходило по-другому --
начиная с того, что Лучо продрог до костей и, войдя в метро на станции
"Улица Бак", почувствовал, как снег, густо запорошивший его волосы, стал
таять и затекать крупными холодными каплями за шарф; это отбивало охоту даже
думать, и Лучо просто стоял, зажатый между такими же, как и он, пассажирами,
мечтая о тепле, рюмке коньяка и надеясь прочитать свою газету до начала
урока немецкого языка, а он его изучал с половины восьмого до девяти. Все
было как всегда, за исключением этой черной перча-точки: уцепившись за
металлический поручень, она, эта черная перчаточка, среди сплетений рук,
локтей и пальто была совсем рядом с его мокрой коричневой перчаткой, а он
старался держаться как можно крепче и не свалиться на даму со свертками и ее
плаксивую девчушку. Внезапно Лучо осознал: малюсенький пальчик скользит по
его перчатке, стремясь оседлать ее, как всадник лошадь; все это исходило от
рукава довольно-таки поношенной шубки, но ее хозяйка -- очень юная на вид
мулатка -- отстраненно смотрела вниз: просто это был еще один толчок среди
всеобщего покачивания множества сгрудившихся тел. Лучо расценил все это как
отклонение от правил, но весьма занимательное, и, не ответив на заигрывание,
оставил руку там же, подумав, что девушка по своей рассеянности и не
заметила этого легкого праздника гаучо на мокром и смирном коне. Он хотел
было вынуть из кармана газету, к тому же места уже было достаточно, и хотя
бы пробежать по заголовкам, сообщающим о Биафре, Израиле или о студентах
Ла-Платы, но газета -- в правом кармане, и, чтобы ее достать, нужно
выпустить поручень, а это лишило бы его опоры, столь необходимой на
поворотах, так что лучше держаться покрепче, а для девчушки, чтобы поменьше
грустила и мать не отчитывала ее тоном сборщика налогов, оставить среди
плащей и свертков небольшой и не очень надежный просвет.
Он почти не глядел на девушку-мулатку, подозревая, что под капюшоном
пальто скрывается роскошная копна вьющихся волос, и думал: при такой жаре
можно было бы откинуть капюшон назад; и именно в это время пальчик коснулся
его перчатки вновь: сначала один, затем два пальчика вскарабкались на
влажного коня. На повороте перед "Монпарнас-Бьенвеню" девушку бросило на
Лучо: ее рука соскользнула с коня и уцепилась за поручень -- такая маленькая
и несмышленая рука рядом с внушительным конем, а он не преминул,
естественно, тут же ненавязчиво пощекотать ее своей мордочкой, сложенной из
двух пальцев, -- мордочкой любопытной, но еще незнакомой и все еще влажной.
Кажется, девушка вдруг догадалась (но и раньше ее рассеянность была какой-то
резкой и непредвиденной) и отодвинула немного руку, глянув на Лучо из
затемненного проема капюшона, переведя затем взгляд на свою руку, будто
выражая несогласие или выверяя дистанцию, соответствующую хорошему
воспитанию. На "Монпарнас-Бьенвеню" вышло много народа, и Лучо уже мог
вынуть газету, но не сделал этого, а стал лишь, не глядя на девушку, со
слегка насмешливым вниманием наблюдать за поведением затянутой в перчатку
ручки, а она на этот раз рассматривала свои туфли, резко выделяющиеся на
фоне грязного пола: его теперь уже не заслоняли плаксивая девчушка и многие
другие, выходящие на станции "Фальгьер" люди. Резкий толчок отправляющегося
поезда заставил обе перчатки, каждую в отдельности и по собственной
инициативе, вцепиться в поручень, однако, когда поезд остановился на станции
"Пастер", пальцы Лучо принялись искать черную перчатку, и она не
ретировалась, как в прошлый раз, а даже, как ему показалось, расслабилась на
поручне и стала еще более маленькой и мягкой под нажимом двух или трех
пальцев, а затем -- и всей руки, которая медленно передвигалась, овладевая
нежным бастионом, то слегка сжимая, то тут же высвобождая черную перчатку и
не злоупотребляя силой; и уже в почти пустом вагоне, когда двери открылись
на станции "Волонтэр", девушка медленно повернулась к Лучо, но не осмелилась
поднять лицо, а как бы поглядывала на него из укромья своей перчаточки,
накрытой всей рукой Лучо; когда же вагон сильно занесло между "Волонтэр" и
"Вожирар", она взглянула наконец на него из тени капюшона своими большими
пристальными и серьезными глазами -- и в них не сквозило даже намека на
улыбку или упрек, а лишь бесконечное ожидание, причинившее Лучо неясную
боль.
-- Вот всегда так, -- сказала девушка. -- Нет на них никакой управы.
-- О да, конечно, -- произнес Лучо, принимая игру, но мысленно
задаваясь вопросом: почему это его не забавляет, почему не похоже на игру,
хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что
могло быть что-нибудь другое.
-- Ничего не поделать, -- повторила девушка. -- Они не понимают или не
хотят ничего понять. Поди пойми их, а главное -- предпринять против них
ничего нельзя.
Глядя на Лучо и не видя его, она разговаривала со своей перчаткой --
черной перчаточкой, почти затерявшейся под внушительной коричневой.
-- И со мной происходит то же самое, -- сказал Лучо. -- Они
неисправимы, это правда.
-- Нет, не то же самое, -- возразила девушка.
-- Но вы-то видели.
-- Не стоит больше об этом, -- произнесла она, опуская голову. --
Простите меня, это я виновата.
Это, разумеется, была игра, но почему она не забавляла, почему не
похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого
повода думать, что могло быть что-нибудь другое.
-- Давайте скажем: во всем виноваты они, -- предложил Лучо, отодвигая
свою руку, дабы подчеркнуть множественное число и разоблачить виновных на
поручне, затянутых в перчатки, -- молчаливых, отстраненных и спокойных.
-- Это совсем другое, -- сказала девушка. -- Вам кажется, что это -- то
же самое, но на самом деле это -- совсем другое.
-- Ладно, но всегда ведь кто-то начинает.
-- Да, всегда кто-то начинает.
Это была игра, оставалось только следовать правилам, не задумываясь,
может ли это быть чем-нибудь другим -- чем-то похожим на правду или
отчаяние. Зачем прикидываться дурачком, не лучше ли просто подыгрывать ей,
если уж у нее пунктик.
-- Вы правы, -- сказал Лучо. -- Нужно что-то против них предпринять, не
оставлять же их так, без внимания.
-- Это ничего не даст, -- ответила девушка.
-- Верно, стоит только немного отвлечься -- и на тебе!
-- Да, -- согласилась она, -- хотя вы говорите все это в шутку.
-- О нет, я говорю вполне серьезно, как и вы. Полюбуйтесь-ка на них.
Коричневая перчатка устроила игры с неподвижной черной перчаточкой, то
обнимая ее за воображаемую талию, то выпуская, отпрянув на самый край
поручня, а оттуда посматривала на нее в ожидании. Девушка еще ниже опустила
голову, а Лучо снова спросил самого себя: почему все это не столь забавно
именно сейчас, когда ему не остается ничего другого, как только следовать
игре?
-- Если бы это было вполне серьезно... -- произнесла девушка, ни к кому
не обращаясь в почти пустом вагоне, -- если бы это было вполне серьезно,
тогда, пожалуй, неплохо.
-- Это серьезно, -- заверил Лучо, -- и в самом деле с ними ничего
поделать нельзя.
Тут она посмотрела на него в упор, как бы пробудившись от сна; поезд
въезжал на станцию "Конвенсьон".
-- Никому этого не понять, -- заметила девушка. -- Мужчина, понятное
дело, сразу же воображает себе, что...
Она, конечно, вульгарна, но нужно спешить: остается всего лишь три
остановки.
-- А еще хуже, если рядом оказывается женщина, -- продолжала говорить
девушка. -- Со мной и такое случалось, и это при том, что я начинаю следить
за ними сразу, как только войду в вагон, все время. Ну вот, видите!
-- Разумеется, -- согласился Лучо. -- Стоит только отвлечься, что. так
естественно, они сразу же этим пользуются.
-- Не говорите о себе, -- сказала девушка. -- Это не одно и то же.
Простите, это все -- по моей вине. Я выхожу на "Корантэн-Сельтон".
-- Конечно, по вашей вине, -- пошутил Лучо. -- Мне нужно было выйти на
"Вожирар", а видите: я проехал две лишние остановки.
На повороте их качнуло к дверям: руки соскользнули и встретились на
краю поручня. Девушка, глупо извиняясь, продолжала что-то говорить; Лучо
снова почувствовал прикосновение пальцев черной перчатки: они вскарабкались
на его руку, а затем сжали ее. Когда девушка резко отпустила его руку,
сконфуженно бормоча извинения, ему не оставалось ничего другого, как выйти
вслед за ней на платформу станции, догнать ее и взять за бесцельно и
потерянно болтавшуюся руку.
-- Не надо, -- сказала девушка. -- Пожалуйста, не надо. Я пойду одна.
-- Разумеется, -- сказал Лучо, не выпуская руки, -- но мне не хотелось,
чтобы вы ушли вот так, сейчас. Если бы в метро у нас было больше времени...
-- Зачем? Зачем -- больше времени?
-- Возможно, в конце концов мы бы вместе придумали что-нибудь. Я хочу
сказать -- что-нибудь против них.
-- Но ведь вы не понимаете, -- сказала она. -- Вы думаете, что...
-- Кто знает, о чем я думаю? -- честно признался Лучо. -- Кто знает,
хороший ли кофе в кафе на углу и есть ли на углу кафе, ведь я этот район
почти не знаю.
-- Кафе есть, -- ответила она, -- но плохое.
-- А вы сейчас улыбнулись, не отпирайтесь.
-- Я и не отпираюсь, но кофе -- плохой.
-- Как бы то ни было: на углу кафе есть?
-- Да, -- согласилась она и на этот раз, взглянув на него, улыбнулась.
-- Кафе есть, но кофе -- плохой, а вы думаете, что я...
-- А я ничего не думаю, -- ответил он, и, как ни ужасно, это была
правда.
-- Спасибо, -- произнесла недоверчиво девушка.
Она дышала так, словно устала подниматься на эскалаторе, Лучо даже
показалось, что она дрожит. Но вот опять спокойно и беспомощно болтающаяся
черная миниатюрная перчатка, опять она меж его пальцев подавала признаки
жизни: она извивалась, льнула, сжималась в кулачок, суетилась,
успокаивалась; как приятно, как тепло, какое удовольствие, какая ласка, эта
черная перчаточка, пальчики -- второй, третий, четвертый, пятый, первый;
пальцы ищут пальцы: перчатка в перчатке -- черное в коричневом, а вот --
пальцы продеты сквозь пальцы, первый проникает между первым и третьим,
второй -- между вторым и четвертым. И все это происходило там, совсем рядом
с ее коленками, и ничего нельзя было поделать, хотя было приятно, и ничего
нельзя было поделать, если бы и было неприятно, но все равно; ничего нельзя
было поделать; это происходило там, и не Лучо же играл рукой, не он продевал
пальцы сквозь пальцы, сжимал в кулачок и шевелил ими, но никоим образом и не
девушка, она, выйдя на улицу, тяжело дышала и подставляла свое лицо мороси,
словно стремясь смыть с него застоялый и горячий воздух переходов метро.
-- Я живу там, -- произнесла девушка, показывая на какое-то высокое
окно из множества окон в одном из множества высоких одинаковых домов на
противоположной стороне. -- Мы, наверное, сможем приготовить растворимый
кофе; думаю, это лучше, чем идти в бар.
-- О да, -- сказал Лучо, и теперь уже его пальцы постепенно все сильнее
сжимали перчаточку, словно шею черного котенка.
Комната была достаточно большая и очень теплая, с азалией и торшером,
дисками Нины Саймон и неубранной постелью, которую девушка, стыдливо
извиняясь, тут же привела в порядок. Лучо помог поставить на стоящий у окна
стол чашки и положить ложки; был приготовлен крепкий и сладкий кофе. Ее
звали Дина, его -- Лучо. Довольная, словно обретя спокойствие, Дина говорила
о Мартинике, о Нине Саймон. В своей красно-коричневого цвета одежде она
производила порой впечатление девочки-подростка. Мини-юбка ей шла...
Работала она в нотариальной конторе; были серьезные и болезненные переломы
щиколоток: бегать на лыжах в Верхней Савойе в феврале, увы... Два раза ее
взгляд задерживался на нем, и она принималась что-то ему говорить тем же
тоном, что у поручня метро, но Лучо отшучивался, решив про себя, что игры с
него довольно и нужно приниматься за другое, хотя сейчас бесполезно
настаивать, зная, что Дина, возможно, страдает: быть может, столь быстрый
отказ от комедии ей причиняет боль, хотя какое это имеет значение. А в
третий раз, когда Дина наклонилась, наливая в его чашку кипяток и снова
бормоча, что не виновата, что такое с ней случается изредка, в этом он и сам
может убедиться, вот, к примеру, сейчас все совсем по-другому: вода и
ложечки, руки повинуются каждому жесту; тут-то Лучо все понял, хотя и сам не
понимал -- что именно, но вдруг понял: это действительно что-то другое, не
от мира сего, поручень действительно имел какое-то значение, игра не была
игрой; перелом щиколотки и лыжи сейчас можно послать ко всем чертям... Дина
заговорила вновь -- и он не прерывал ее, а позволил говорить дальше, весь
обратясь в слух, веря ей и не веря, ибо рассказанное было столь абсурдным, и
только Дина со своим грустным личиком, неразвитой грудью, опровергавшей
представление о тропических женщинах, была сама реальность, просто потому,
что это -- Дина. Меня, наверное, нужно держать взаперти, сказала она ровным
голосом, а то всякое бывает, не о вас речь: вы есть вы, но иной раз. Иной
раз -- что? Иной раз -- оскорбления, хлопки по ягодицам, мол, давай, крошка,
немедля в постель, к чему терять время. Но тогда... Тогда -- что? Но тогда,
Дина...
-- Я думала, что вы поняли, -- сердито сказала Дина. -- Я ведь сказала:
меня, наверное, нужно держать взаперти.
-- Глупости. Но сначала я...
-- Я знаю. Как же вы не догадались сначала? Вот именно, так и есть,
хотя поначалу всякий может ошибиться. Это ведь так логично. Так логично, так
логично. И запереть меня тоже было бы логично.
-- Нет, Дина.
-- Но ведь -- да, черт тебя побери. Извините. Но ведь -- да. Все ж
лучше, чем это, и уже столько раз. Как меня только не поносили: и шлюха, и
потаскуха, и лесбиянка. Было бы, в конце концов, гораздо лучше. Или же мне
их самой отрубить резаком. Но резака у меня нет, -- сказала Дина с
извиняющейся улыбкой; она как-то неудобно устроилась в кресле и, может быть,
поэтому или из-за усталости съезжала с него, каждый раз все больше обнажая
ноги из-под мини-юбки, которую она забывала одернуть. Так и сидела она,
будто потеряв себя самое, самое себя забыв, и лишь изредка поглядывала на
свои руки, как они берут чашку, кладут кофе, -- эти послушные ханжи,
хлопотливые лесбиянки, потаскушки и бог знает еще кто.
-- Не говорите глупостей, -- повторил Лучо, и его охватило какое-то
чувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. --
Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы то
ни было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.
-- Кто знает, -- сказала она. -- Возможно, такие крайности и оправдали
бы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.
-- И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? --
устало спросил Лучо.
-- Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потеряла
бы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такие
дни, когда... Да, дни. И ночи.
-- Ага, -- сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. -- Еще и ночью,
конечно.
-- Да.
-- Но не тогда, когда вы одни.
-- Так же, когда и одна.
-- Так же, когда и одна, ага.
-- Поймите меня, я хочу сказать, что...
-- Хорошо, -- сказал Лучо, допивая кофе. -- Очень вкусный, очень
горячий. Что нам и требуется в такой вот день!
-- Спасибо, -- просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому что
совсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательности
за этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал.
-- При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений во
время этого, -- сказала, словно угадав, Дина. -- Не важно, что вы мне не
поверите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятных
ощущений.
-- В первый раз -- что?
-- Сами знаете, но я бы не сказала, что это было плохо или неприятно.
-- Когда они принимались?..
-- Да, когда они снова принимались, и не было в этом ничего плохого или
неприятного.
-- Вас когда-нибудь задерживали за это? -- спросил Лучо, медленно
опуская чашку, стремясь попасть прямо в центр блюдечка. Ну что ты к ней
пристал, че?..
-- Нет, никогда, наоборот... Бывало другое. Я вам уже говорила:
некоторые думают, что я это делаю намеренно, и сами начинают то же, как вы.
Или же приходят в негодование, как женщины, и приходится выбегать из
магазина или из кафе, выходить на первой же остановке.
-- Не плачь, -- сказал Лучо. -- Слезами горю не поможешь.
-- Я не хочу плакать, -- сказала Дина, -- но я никогда и ни с кем не
могла поговорить так после... Никто мне не верит, никто не может поверить.
Даже вы мне не верите. Просто вы добрый и не хотите причинить мне зла.
-- Сейчас я тебе верю, -- сказал Лучо. -- Две минуты тому назад я был
как другие. Ты, пожалуй, должна бы смеяться, а не плакать.
-- Вот видите, -- произнесла Дина, закрыв глаза, -- вот видите: все --
бесполезно. Даже вы, хотя и говорите, что верите мне. Это полнейшее безумие.
-- Ты обращалась к врачам?
-- Да. Одно и то же: транквилизаторы, смена климата. Это самообман --
лишь на несколько дней. Начинаешь думать, что...
-- Да, -- сказал Лучо, протягивая ей сигарету. -- Постой-ка, а ну-ка,
как они себя поведут?
Дина взяла сигарету большим и указательным пальцами, а безымянный и
мизинец сделали одновременно попытку переплестись с пальцами Лучо, а он,
пристально глядя, протягивал ей свою руку. Освободившись от сигареты, все
его пять пальцев скользнули по маленькой смуглой руке, почти что обхватили
ее и медленно принялись ее ласкать, а затем ручонка выскользнула и,
охваченная дрожью, оказалась на свободе; сигарета упала прямо в чашку.
Внезапно Дина закрыла лицо руками и, наклонившись над столом, согнулась в
приступе икоты, похожей на рвоту или рыдание.
-- Пожалуйста, -- сказал Лучо, подняв голову, -- пожалуйста, не надо.
Не надо плакать, это так глупо.
-- Я и не хочу плакать, -- вымолвила Дина. -- Я не должна была бы
плакать, наоборот, но вот видишь.
-- Выпей, тебе станет лучше, он горячий, а себе я сделаю другой,
подожди, я вымою чашку.
-- Нет, позволь мне.
Они поднялись одновременно и оказались у края стола. Лучо поставил
грязную чашку назад -- на скатерть; у обоих руки, как плети, безвольно
висели вдоль тела и лишь губы слегка касались друг друга. Лучо окинул
взглядом лицо Дины: закрытые глаза и бегущие по щекам слезы.
-- Может быть, -- пробормотал Лучо, -- может быть, именно этим мы и
должны заняться, это единственное, что в наших силах, а тогда...
-- Нет, не надо, пожалуйста, -- сказала Дина, не шевелясь и не открывая
глаз. -- Ты не знаешь, что... Нет, лучше -- не надо, лучше -- не надо.
Лучо обнял ее за плечи, медленно привлек к себе и почувствовал на своих
губах ее близкое дыхание, горячее, пахнущее кофе и смуглой кожей. Он крепко
поцеловал ее прямо в губы, стремясь слиться с ней, прикоснуться к ее зубам и
языку; тело Дины в его объятиях расслабилось. Всего сорок минут назад ее
рука принялась ласкать его руку на поручне в вагоне метро, сорок минут назад
ее маленькая черная перчатка гарцевала на его коричневой перчатке. Ее
сопротивление едва ощущалось, а вновь повторенный отказ воспринимался как
некое предупреждение, но все в ней уступало, уступало в обоих, сейчас же ее
пальцы медленно скользили по спине Лучо, ее волосы щекотали ему глаза, и ее
тело источало неизъяснимый аромат, в котором не осталось и следа от
предупреждения; вот их тела -- на синеве покрывала: повинуясь приказаниям,
послушные пальцы искали застежку, срывали одежду, ласкали кожу, бедра; руки
смыкались, как губы и колени, а сейчас друг к другу прильнули и тела, а
затем -- неясный шепот мольбы, напор, сминающий сопротивление, откат назад и
мгновенное движение вперед, чтобы горячая пенистая волна, зародившаяся
вначале у слияния их губ, захлестнула потом их руки, пальцы, плоть, сметая
все на своем пути, соединила их в одно целое, бросая в горнило любовной
игры. Когда они закурили в темноте (Лучо хотел потушить торшер, но тот с
грохотом рухнул на пол, раздался звон разбитого стекла), Дина испуганно
приподнялась; не соглашаясь сидеть в потемках, она предложила зажечь хотя бы
свечу и спуститься купить новую лампочку, но он снова обнял ее в темноте, и
теперь они курили, успевая обменяться взглядами при каждой затяжке, и
целовались вновь, за окном упрямо шел дождь. Обнаженные и расслабленные, они
лежали в жаркой комнате, прикасаясь друг к другу руками, бедрами и волосами,
и осыпали друг друга бесконечными ласками, влажные и частые касания заменяли
им в темноте зрение; тела источали аромат, а губы счастливо бормотали что-то
односложное и неразборчивое. В какой-то момент, возможно, вновь возникнут
вопросы, но сейчас они, уже однажды изгнанные, затаились в темных углах, под
кроватью, и когда Лучо хотел что-то спросить, ее влажное тело накрыло его, а
мягкие укусы и поцелуи заставили замолчать; и только много позже, когда
раскурили по новой сигарете, сказала ему, что живет одна, что никто долго у
нее не задерживается, что все бесполезно, что нужно зажечь свет, что с
работы -- домой, что ее никогда не любили, что существует вот эта болезнь,
что все, по сути, ее не волнует или же, наоборот, все волнует настолько, что
нет слов это выразить, а может быть, все это не продлится больше одной ночи,
и можно было бы обойтись без объяснений, у поручня метро едва зародилось
что-то, но прежде всего нужно зажечь свет. -- Где-то есть свечка, --
монотонно твердила Дина, отвергая его ласки. -- Купить лампочку -- уже
поздно. Позволь мне ее поискать, она должна быть в каком-нибудь ящике. Дай
мне спички.
-- Не зажигай ее пока, -- попросил Лучо, -- ведь так хорошо в потемках.
-- Не хочу. Хорошо-то хорошо, но ведь ты знаешь, ведь знаешь, иногда...
-- Пожалуйста, -- сказал Лучо, стараясь на ощупь найти сигареты на
полу, -- мы на время забыли... Зачем ты снова начинаешь? Нам ведь было очень
хорошо так, не видя друг друга.
-- Позволь мне найти свечку, -- повторила Дина.
-- Ищи, мне все равно, -- сказал Лучо, протягивая ей спички. Пламя
вспыхнуло в неподвижном воздухе комнаты и обрисовало чуть более светлое, чем
окружавшая темень, тело, блеск глаз и ногтей, а потом снова -- черный омут,
чирканье другой спички, темнота, чирканье еще одной спички, резкое колебание
пламени, гаснущего в глубине комнаты; короткая пробежка, тяжелое дыхание, и
обнаженное тело всем своим весом падает наискось, больно ударив Лучо по
ребрам. Он крепко ее обнял, и, целуя, сам не зная, отчего и почему должен ее
успокоить, бормотал слова утешения, и, притянув к себе, овладел ею, слившись
с нею почти без желания, видимо из-за большой усталости, и, приникнув к ней,
вновь ощутил, как ее тело судорожно бьется, уступает и раскрывается ему
навстречу, вот так, вот сейчас, сейчас, вот так, еще, еще, и волна
откатилась, возвратила его в состояние покоя. Лежа на спине и устремив
взгляд в никуда, он слушал биение ночи, которая пульсировала кровью дождя
там, за окном, в бесконечно огромном чреве ночи, оберегающем их от страхов,
поручней метро, сломанных торшеров и спичек, а их-то рука Дины держать не
хотела и, повернув спичку книзу, обожгла и себя, и Дину, и это было похоже
на аварию в темноте, где пространство и положение предметов так меняется, а
человек -- неуклюж, как ребенок; но после второй сгоревшей меж пальцев
спички кисть Дины превращается в разъяренного краба, сжигающего себя во имя
уничтожения света; тогда Дина попыталась зажечь последнюю спичку другой
рукой, но вышло еще хуже: она не осмеливается даже сказать об этом Лучо, а
он, покуривая замусоленную сигарету, прислушивается к ее шебуршанию во мраке
и ощущает в себе зарождение смутного беспокойства. Разве ты не видишь, что
они не хотят, опять. Опять -- что? То же самое. Опять -- что? Нет, ничего,
нужно найти свечку. Я поищу ее, дай мне спички. Они там -- в углу.
Успокойся, подожди. Нет, не уходи, пожалуйста, останься. Разреши, я их
найду. Пойдем вместе, так лучше. Пусти меня, я их найду, скажи, где может
быть эта проклятая свечка. Там, на полке, тебе, пожалуй, нужно зажечь
спичку. Все равно ничего не будет видно, пусти меня. Легонько отстраняя ее и
размыкая охватившие его за талию руки, он стал понемногу приподниматься.
Внезапный, как удар хлыста, рывок за член заставил его закричать, скорее от
неожиданности, чем от боли. Он быстро нашел зажавший его плоть кулак Дины --
а она лежала на спине и стонала, -- разжал ее пальцы и грубо ее оттолкнул.
Он слышал, как она звала его и просила вернуться, обещая, что такое больше
не повторится, во всем виновато его упрямство. Ориентируясь, как ему
казалось, на угол комнаты, рядом с предметом, похожим на стол, он наклонился
и стал на ощупь искать спички, нашел, как ему показалось, одну, но слишком
длинную, видимо -- зубочистку, спичечного коробка же там не оказалось;
ладони шарили по старому паласу, на коленях он заполз под стол: нашел одну
спичку, потом -- другую, но коробка не было. На полу казалось еще темнее,
пахло заточением и временем. Вдруг в спину и в затылок впились, как жала,
ногти; выпрямившись в одно мгновение, он резко оттолкнул Дину, а она что-то
кричала ему о свете с лестничной площадки, о том, что нужно открыть дверь и
тогда -- свет с лестницы; ну ясно, как это они не додумались раньше, где же
была дверь? там -- напротив; не может быть: рядом был стол у окна, я тебе
говорю -- там, тогда иди ты, если знаешь, пойдем вместе, я не хочу
оставаться сейчас одна, пусти меня, или я тебя ударю, нет, нет, говорю тебе:
отпусти же меня. Толчок -- и он остался один, а рядом, совсем близко, --
прерывистое дыхание, что-то дрожащее; вытянув руки, Лучо двинулся вперед,
пытаясь обнаружить стену, а там -- и дверь. Наткнувшись на что-то горячее,
что с криком отшатнулось, он другой рукой схватил Дину за горло, словно
сжимая перчаточку или шею черного котенка, но тут жгучая боль пронзила всю
щеку, от глаза до губ; он отпрянул назад, стремясь увернуться, сжимая все
сильнее горло Дины, упал спиной на ковер и принялся боком отползать, зная,
что сейчас последует, -- как обжигающий ветер, обрушится на него смерч
ногтей, которые вопьются в его грудь, живот и бока: говорила я тебе,
говорила, что нельзя, надо было зажечь свечу, ищи скорей дверь, дверь.
Отползая подальше от голоса, висящего где-то в черном воздухе, все
продолжавшего твердить свое в приступе удушливой икоты, он наткнулся на
стену, вставая, ощупал ее и нашел раму, какую-то занавеску, еще одну раму,
задвижку -- холодный воздух остудил кровь, залившую губы; он стал искать на
ощупь кнопку выключателя и тут услышал за спиной, как, с воплем пробежав по
комнате, Дина врезалась в приоткрытую им дверь -- видимо, угодила в створку
лбом и носом. Но ему уже удалось, выскочив из комнаты, захлопнуть дверь и
нажать на выключатель на лестничной площадке. Подсматривавший из-за двери
напротив сосед, увидев его, сдавленно вскрикнул и юркнул внутрь, заперев за
собой дверь на задвижку; голый Лучо выругался ему вослед и провел рукой по
саднящему лицу: сам он весь околевал от царившего на лестничной площадке
холода; со второго этажа слышались поспешные шаги; открой мне, немедленно
открой мне, ради Бога, открой, ведь уже есть свет, открой, ведь есть свет.
Внутри -- тишина и как будто ожидание, снизу смотрит старуха, закутанная в
фиолетовый халат, чей-то визг: бесстыжий, в такое время, развратник,
полиция, все они такие, мадам Роже, мадам Роже! "Она мне не откроет, --
подумал Лучо, усевшись на первую ступеньку, стирая кровь с лица, -- от удара
она потеряла сознание и лежит там, на полу, она мне не откроет, всегда одно
и то же, холодно, мне холодно". Он начал колотить в дверь, прислушиваясь к
голосам, доносившимся из квартиры напротив, к поспешным шагам спускавшейся
по лестнице старухи, зовущей мадам Роже; дом просыпался с нижних этажей:
вопросы и гомон голосов, миг ожидания; голый и весь в крови, разбушевавшийся
сумасшедший, мадам Роже; открой же мне, Дина, открой, не важно, что это с
тобой случалось каждый раз, но мне-то открой, ведь мы с тобой -- совсем
другое дело, Дина, мы могли бы быть вместе, почему ты лежишь на полу, что я
тебе сделал, почему ты ударилась о дверь; мадам Роже; если бы ты мне
открыла, мы бы нашли выход, ты же видела, ты же видела раньше, как все шло
хорошо, просто нужно было зажечь свет и продолжать искать вдвоем, но ты не
хочешь мне открыть, ты плачешь, подвывая, как раненый котенок, я слышу тебя,
слышу; слышу мадам Роже, полицию, а вы, сукин сын, чего шпионите за мной
из-за двери; открой мне, Дина, мы еще сможем найти свечку, мы умоемся, мне
холодно, Дина, а там идут уже с одеялом; это так естественно -- голого
мужчину заворачивать в одеяло; мне придется им сказать, что ты лежишь там:
пусть принесут еще одно одеяло, пусть взломают дверь и вымоют тебе лицо; и
заботятся о тебе, и тебя защищают, потому как меня там не будет; нас сразу
же разлучат, вот увидишь, нас выведут поодиночке и увезут далеко друг от
друга; какую же руку ты будешь искать, Дина, какое лицо теперь будешь
царапать, пока они, совместно с мадам Роже, будут тебя увозить, навсегда.
Из книги
ТОТ, КТО БРОДИТ ВОКРУГ
Ох уж эти четверги, когда Лемос приглашал меня по вечерам после записи
на "Радио Бельграно" посидеть с ним в кафе и приходилось слушать его
излияния, а как хотелось уйти и забыть про радиотеатр минимум на
двести--триста лет; но Лемос был модным автором и хорошо платил за работенку
в его программах, за весьма второстепенные роли, в основном отрицательные.
-- У тебя подходящий голос, -- любезно говорил Лемос, -- стоит
радиослушателям тебя услышать, и они проникаются к тебе ненавистью, так что
тебе не обязательно кого-нибудь предавать или травить стрихнином свою
матушку, ты раскрываешь рот -- и пол-Аргентины готовы поджарить тебя на
медленном огне.
Пол-Аргентины, но не Лусиана, ведь как раз когда наш герой-любовник
Хорхе Фуэнтес получил после "Роз позора" две корзины любовных писем и
беленького барашка от романтической помещицы из Тандиля, Мацца-коротышка
вручил мне первый лиловый конверт от Лусианы. Привыкнув к тотальной пустоте
жизни, я сунул письмо в карман и не вспоминал о нем, пока не зашел в кафе
(после "Роз", восторженно принятых публикой, нам полагался недельный отдых,
потом начиналась работа над "Птицами в бурю"), и только за вторым мартини с
Хуа-ресом Сельманом и Оливе в памяти моей всплыл цвет конверта, и я
сообразил, что еще не прочитал письмо; читать при ребятах я не захотел,
потому что занудам только дай повод поиздеваться, а лиловый конверт для них
-- золотая жила; я дотерпел до дому, где моей кошке, по крайней мере, не
было дела до подобных историй, я выдал ей полагавшуюся порцию молока и
ласки, а затем познакомился с Лусианой.
"Мне не нужна Ваша фотокарточка, -- писала Лу-сиана, -- мне все равно,
что "Синтония" и "Антенна" публикуют фотографии Мигеса и Хорхе Фуэнтеса, а
Ваши не печатают никогда, мне все равно, потому что у меня есть Ваш голос, и
не важно, что его называют неприятным и подлым; мне плевать, что Ваши роли
вводят публику в заблуждение, даже наоборот, я радуюсь, воображая себя
единственной, кто знает правду: Вы страдаете, играя злодеев, Вы вкладываете
в них свой талант, но я чувствую, что душой Вы не здесь, Вы не как Мигес или
Ракелита Байли, Вы совсем не похожи на жестокого принца из "Роз позора".
Люди думают, что ненавидят принца, а на самом деле ненавидят вас; они не
умеют отделить одно от другого, и я в этом убедилась в прошлом году на
примере тети Поли и остальных, Вы тогда были Ва-силисом,
убийцей-контрабандистом. В тот вечер я почувствовала себя немножко одинокой
и захотела поделиться с Вами своими переживаниями; наверно, я не
единственная, кто Вам об этом говорит, и, пожалуй, мне даже хочется, чтобы
так оно и оказалось, ради Вас, ведь Вы должны знать, что не одиноки... Но в
то же время я была бы счастлива, если бы выяснилось, что только я способна
перешагнуть через Ваши роли и голос, и знала бы Вас настоящего, и
восхищалась бы Вами больше, чем теми, кто играет легкие роли. Как тогда, с
Шекспиром... я никому не признавалась, но Ваш Яго понравился мне больше
Отелло. Не считайте себя обязанным мне отвечать, я даю свой адрес только на
случай, если Вам действительно захочется ответить, но, если Бы этого не
сделаете, я все равно буду счастлива, что написала Вам обо всем".
На город сходила ночь, почерк был легким и стремительным, кошка,
наигравшись с лиловым конвертом, заснула на подушке дивана. После
безвозвратного ухода Бруны я не готовил себе ужина, нам с киской вполне
хватало консервов, а мне лично -- еще коньяка и трубки. Во время отгулов
(потом предстояло взяться за роль в "Птицах в бурю") я перечитал письмо
Лусианы, перечитал, не собираясь отвечать, ведь наш брат актер, даже тот,
кто получает письма раз в три года, уважаемая Лусиана... короче, я ответил
ей в пятницу вечером, перед кино... "Меня тронули Ваши слова, и это не
просто дань вежливости". Конечно, не дань, ведь я писал так, будто эта
женщина -- я представлял ее довольно миниатюрной и печальной, с каштановыми
волосами и ясным взглядом -- сидела рядом, и я говорил ей, что меня тронули
ее слова. Остальное вышло более натянуто, потому что после первого
откровенного признания я не находил что сказать; все остальное было
отпиской: две-три вежливые, благодарные фразы, Ваш друг Ти-то Балкарсель. Но
в постскриптуме таилась еще одна правда: "Я рад, что Вы дали свой адрес,
было бы грустно, если бы я не мог высказать свои чувства".
Люди не любят об этом говорить, но, когда не работаешь, становится
скучно, по крайней мере такому человеку, как я. В юности у меня было
порядком любовных приключений, в свободные часы я мог пойти на улицу
"закинуть удочку", и почти всегда попадалась какая-нибудь прелестная
"рыбка", но потом появилась Вруна, и это длилось четыре года, а в тридцать
пять, особенно если ты обитаешь в Буэнос-Айресе, жизнь начинает тускнеть и,
похоже, идет на убыль, во всяком случае для того, кто живет бобылем, держит
дома кошку и не особенно увлекается чтением или длительными прогулками. Не
то чтобы я чувствовал себя стариком, скорее наоборот, старел окружающий мир,
и поэтому я предпочитал сидеть вечерами дома, репетировать под пристальным
взглядом кошки новый радиоспектакль "Птицы в бурю", мстить неблагодарным
ролям, доводя их до совершенства, заставляя их принадлежать мне, а не
Лемосу, превращая банальнейшие фразы в игру с зеркалами, усиливающую
зловещее обаяние персонажа. А посему, когда подходило время читать роль на
радио, мною было предусмотрено все, каждая запятая и модуляция голоса,
колесящего по дорогам ненависти (еще один из не совсем законченных негодяев,
который, однако, подлеет прямо на глазах вплоть до развязки с погоней по
краю пропасти и финальным прыжком вниз, к превеликому удовольствию
радиослушателей). Когда между первой и второй чашкой мате мне вдруг попалось
на глаза письмо Лусианы, забытое на полке среди журналов, то я от скуки
перечитал его снова и вдруг опять увидел ее -- у меня всегда было развито
зрительное воображение, и я легко представляю себе все, что угодно; в первый
раз Лусиана показалась мне довольно миниатюрной, примерно одного со мной
возраста и, главное, очень ясноглазой; теперь я представил ее такой же и
опять увидел, как перед каждой фразой она задумывается, а потом решительно
пишет. Одно я знал наверняка: Лусиана не из тех, кто семь раз перепишет,
один отправит; конечно, она колебалась, прежде чем написать, но, услышав мой
голос в "Розах позора", сразу подыскала слова, письмо было непосредственным,
это чувствовалось, и в то же время -- может, из-за лиловой бумаги -- у меня
возник образ вина, долго дремавшего в своем сосуде.
Я даже дом ее вообразил, стоило только закрыть глаза; в доме этом,
вероятно, есть крытый дворик или хотя бы галерея с комнатными растениями;
всякий раз, думая о Лусиане, я видел ее на одном и том же месте -- в
галерее, которая в конце концов вытеснила дворик; в галерее с витражами и
ширмами, проходя через которые лучи света серели, я видел Лусиану, сидящую в
плетеном кресле и пишущую мне: "Вы совсем не такой, как жестокий принц из
"Роз позора"..." Подносящую ручку к губам и продолжающую: "Никто этого не
знает, потому что Вы так талантливы, что люди Вас ненавидят..." Каштановые
волосы, словно в дымке, как на старой фотографии, пепельно-серый и
одновременно сияющий свет застекленной галереи... "Мне хотелось бы оказаться
единственной, кто может перешагнуть через Ваши роли и голос..."
Накануне премьеры "Птиц" мне пришлось репетировать с Лемосом и
остальной гвардией, мы отчитывали несколько сцен из тех, что Лемос называл
"ключевыми", а мы -- "гвоздевыми": в них сталкивались характеры, создавались
драматические ситуации; я медленно, но верно втягивал бесподобную гордячку
Хосефину (Ракелиту Байли) в печально известные сети злодейств, придуманных
неистощимым Лемосом. Ребята тоже прекрасно вжились в свои роли, тем паче что
разницы между ними и восемнадцатью сыгранными раньше не было никакой. А
запомнился мне тот день потому, что коротышка Мацца принес второй конверт от
Лусианы, и на сей раз я захотел прочитать письмо тут же, пока Анхелита и
Хорхе Фуэнтес клялись друг другу в вечной любви на танцах в спортклубе
"Химнасия и Эсгрима"; подобные сцены обычно вызывали восторг у постоянных
слушателей и позволяли глубже проникнуть в психологию героев, во всяком
случае по теории Ле-моса и Фрейда.
Я принял ее простое, милое приглашение встретиться в кондитерской на
улице Альмагро. Меня, правда, смутила избитая деталь: она будет в красном
платье, а я с газетой, сложенной вчетверо... но иначе и быть не могло, а в
остальном она казалась прежней Лусианой, которая вновь размышляла над
письмом, сидя в застекленной галерее наедине со своей матерью или отцом... с
самого начала я представлял ее с кем-нибудь из стариков в доме на большую
семью, теперь пришедшем в запустение, в доме, где витала материнская печаль
по другой, умершей или уехавшей дочери. А что, возможно, по этому дому не
так давно прошлась смерть?.. "И если Вы не захотите или не сможете, я пойму,
мне не следовало делать первый шаг, но ведь я знаю (последние слова
подчеркнуты, но несильно): Вы выше предрассудков". И еще она добавила нечто,
чего я не ожидал и что меня восхитило: "Вы знаете меня только по двум этим
письмам, а я уже три года живу Вашей жизнью, чувствую Вас, Ваше истинное
естество в каждом новом герое, для меня Вы вне театра, всегда один и тот же
под масками Ваших ролей". (Это второе письмо я потерял, но слова его были
такими, а вот, помнится, первое письмо я положил в книгу Моравиа, которую
читал тогда, -- наверное, оно до сих пор лежит в моей библиотеке.)
Если б я рассказал о происходящем Лемосу, у него возник бы замысел
новой пьесы, стержнем которой стала бы встреча молодых людей после ряда
перипетий... и юноша обнаружил бы, что Лусиана точь-в-точь такая, какой он
ее представлял, -- веское доказательство того, что Любовь с большой буквы
опережает любовь с маленькой, а Взгляд -- взгляд, подобные теории безотказно
работают на "Радио Бельграно".
Но Лусиане перевалило за тридцать, она хорошо сохранилась, хотя
оказалась гораздо крупнее, чем женщина с галереи, и волосы у нее были
черные, роскошные, они словно жили независимой жизнью, когда она
поворачивала голову. Лица Лусианы я никогда особо четко не представлял,
только ясные глаза и грустное выражение; глаза, встретившие меня теперь с
улыбкой, оказались карими и ни капельки не грустными под этими текучими
волосами. Мне понравилось, что она любит виски; у Лемоса же почти все
встречи начинались с чая (а с Бруной мы пили кофе с молоком в вагоне
поезда). Лусиана не извинилась за приглашение, и я (хотя я порой
переигрываю, потому что в глубине души не верю в происходящее) почувствовал
себя очень естественно, и любовь Лусианы к виски не показалась мне
фальшивой. Действительно, мы прекрасно с ней посидели, и было ощущение,
будто нас познакомили случайно, а не намеренно, -- именно так завязываются
обычно хорошие отношения, когда не надо ничего выставлять напоказ или
скрывать; в основном мы, конечно, говорили обо мне, ведь мое знакомство с
Лусианой ограничивалось только двумя письмами, а потому я, не боясь
показаться тщеславным, позволил ей вспоминать меня в многочисленных
радиопостановках -- там, где меня замучивали до смерти, в пьесе о рабочих,
заваленных в шахте, и так далее и тому подобное. Мало-помалу я свыкся с ее
лицом и голосом, но мне стоило труда отказаться от застекленной галереи и
плетеного кресла; перед расставанием я узнал, что Лусиана живет в довольно
тесной квартирке на первом этаже с тетей Поли, которая когда-то, в тридцатых
годах, играла на рояле в одном из кафе Пергамино. Лусиана тоже привыкла ко
мне, как это случается после заочных знакомств, почти под занавес она
сказала, что представляла меня повыше ростом, с курчавыми волосами и серыми
глазами; курчавые волосы меня поразили, ведь ни в одной роли я не был
кудрявым, но возможно, эта идея возникла из какого-то суммарного образа, из
нагромождения моих подлостей и предательств в пьесах Лемоса. Я шутливо
предположил это, но Лусиана сказала, что нет, она видит всех героев такими,
какими их изображает Лемос, однако способна отрешиться от них, остаться в
прекрасном одиночестве со мной, с моим голосом, и она не знает, почему
представляла меня более высоким и кудрявым.
Если бы Бруна не ушла из моей жизни, думаю, я не влюбился бы в Лусиану;
но отсутствие Бруны еще слишком ощущалось, это была брешь, которую Лусиана
начала заполнять, сама того не подозревая и, возможно, даже не желая. С ней
же, наоборот, все произошло быстро, она переключилась с моего голоса на
другого Тито Балкарселя, с прямыми волосами и менее ярко выраженной
индивидуальностью, чем у чудовищ Лемоса; все это заняло от силы месяц: две
встречи в кафе, третья у меня на квартире; кошка благосклонно приняла запах
духов и кожи Лусианы, задремала у нее на коленях и даже вроде бы
возмутилась, когда однажды вечером оказалась третьей лишней и должна была с
мяуканьем спрыгнуть на пол. Тетя Поли переселилась в Пергамино к сестре, ее
миссия была окончена, а Лусиана на той же неделе переехала ко мне. Помогая
ей укладываться, я с болью ощутил, как мне не хватает галереи, пепельного
света, я знал, что не увижу их, и все же страдал от ощущения пустоты,
незавершенности, несовершенства. В вечер отъезда тетя Поли ласково поведала
мне скромную семейную сагу: детство Лусианы, навеки утраченный жених,
соблазненный холодильной компанией в Чикаго, брак с владельцем отеля на
Примера-Хунта и разрыв шесть лет тому назад -- все это я знал от Лусианы, но
знал иначе, словно на самом деле она говорила не о себе, а о ком-то другом,
ведь она теперь начала жить другой жизнью, сознанием нашей телесной
близости, блюдечками молока для кошки, частыми походами в кино, любовью.
Помнится, это случилось в период "Крови на колосьях", я попросил
Лусиану осветлить волосы. Вначале она сочла мою просьбу причудой артиста.
-- Если хочешь, я куплю парик, -- смеясь, сказала она и как бы
мимоходом добавила: -- А тебе очень пошли бы курчавые волосы.
Но когда через несколько дней я попросил ее снова, она сказала: хорошо,
ей все равно, черные или каштановые; мне чуть было не показалось, что она
поняла: это связано не с актерскими причудами, а совсем с другим -- с
застекленной галереей, с плетеным креслом... Мне не пришлось просить Лусиану
в третий раз, как трогательно, что она перекрасилась ради меня; я ей часто
повторял это, когда мы любили друг друга и я терялся в ее волосах, замирал
на ее груди, и мы засыпали очередным долгим сном, губы на губах. (Может, на
следующее утро, а может, перед походом по магазинам, точно не помню, я
собрал ей волосы обеими руками и заколол на затылке, уверяя, что так ей
больше идет. Она посмотрелась в зеркало и ничего не возразила, однако я
почувствовал, что она не согласна, и она была права, Лусиана не из женщин,
подбирающих волосы, нельзя отрицать, что, пока она их не осветлила, ей
больше шли распущенные локоны, но я солгал, потому что мне нравилось видеть
ее такой, видеть ее лучше, чем в тот вечер, когда она впервые вошла в
кондитерскую.)
Я никогда не любил слушать самого себя в спектаклях, я отрабатывал свое
-- и баста; коллеги удивлялись, что у меня нет тщеславия, ведь у них оно
было так развито; наверное, они думали, и, возможно, не без оснований, что
природа моих ролей не слишком вдохновляет на воспоминания, а посему Лемос
удивленно поднял брови, когда я попросил его достать из архива пластинки с
"Розами позора"; он спросил зачем, и я пробормотал что-то насчет дикции,
которую хочу улучшить, или тому подобную отговорку. Увидев меня с
пластинками, Лусиана тоже слегка удивилась, я же никогда не говорил с ней о
работе, это она поминутно делилась со мной впечатлениями, по вечерам она с
кошкой (та сидела у Лу-сианы на коленях) слушала радиоспектакли с моим
участием. Я повторил ей то же самое, что сказал Ле-мосу, но, вместо того
чтобы прослушать запись в другой комнате, принес проигрыватель в гостиную и
попросил Лусиану посидеть со мной; я сам поставил чайник и создал уютное
освещение.
-- Зачем ты переставляешь лампу? -- сказала Лусиана. -- Она хорошо
стоит.
Да, лампа стояла хорошо, но отбрасывала жесткий, яркий свет на диван,
где сидела Лусиана, лучше бы туда доходили полутени вечера из окна,
пепельный свет, окутывавший ее волосы и руки, наливавшие чай.
-- Ты меня балуешь, -- сказала Лусиана, -- все для меня да для меня, а
сам забился в уголок и даже не присядешь рядом.
Разумеется, я поставил лишь выборочные места из "Роз", чтобы хватило на
две чашки чая и сигарету. Мне нравилось смотреть на Лусиану, внимательно
слушавшую пьесу, порой приподнимавшую голову, когда она узнавала мой голос,
и улыбавшуюся мне, словно ее не волновало, что жалкий шурин бедной
Карменситы уже начал плести интрига, дабы завладеть состоянием семьи Пардо,
и что он будет заниматься своими гнусностями на протяжении многих эпизодов,
пока все-таки, как полагается, не восторжествуют любовь и справедливость (по
Лемосу). Притулившись в углу (я посидел с Лусианой и выпил чашку чая, но
потом вернулся в глубь гостиной, словно оттуда мне было лучше слышно), я
чувствовал себя превосходно; на мгновение я вновь обрел то, чего мне
недоставало, и хотел, чтобы блаженство не кончалось и закатный свет
по-прежнему напоминал свет в застекленной галерее. Но разумеется, это было
нереально, и я выключил проигрыватель; мы вышли на балкон, но сперва Лусиана
вернула лампу на место, потому что действительно оттуда, куда я ее поставил,
она плохо светила.
-- Ну как, с пользой послушал? -- спросила Лусиана, гладя меня по руке.
-- Да, с большой.
Я заговорил о трудностях дыхания, о гласных и о другой чепухе, к
которой Лусиана относилась с большим пиететом; я только не сказал, что в тот
прекрасный миг ей не хватало плетеного кресла и, может быть, еще немножечко
грусти, как у тех, кто смотрит в пустоту, прежде чем продолжить письмо.
Мы подходили к концу "Крови на колосьях", еще три недели -- и мне дали
бы отпуск. Возвращаясь с работы, я заставал Лусиану за чтением или за игрой
с кошкой в кресле, которое я подарил ей на день рождения вместе с плетеным
столиком, очень подходившим к креслу.
-- Они не вяжутся с обстановкой, -- сказала позабавленная и озадаченная
Лусиана, -- но если тебе нравится, то пускай, это прелестный гарнитур и
очень удобный.
-- Ты его еще больше полюбишь, если начнешь писать письма, --
откликнулся я.
-- Хорошо, -- согласилась Лусиана, -- я и вправду должница тети Поли,
бедной тетечки.
А поскольку вечерами за столом было темно (вряд ли она догадалась, что
я поменял лампочку), Лусиана в конце концов стала пододвигать столик и
кресло к окну, собираясь вязать или просматривать журналы. И наверное,
именно в те осенние дни или чуть позже я загляделся на Лусиану, поцеловал
долгим поцелуем и сказал, что никогда не любил ее так, как сейчас, такую,
какой я теперь ее вижу и хотел бы видеть всегда. Она ничего не ответила,
руки ее перебирали, лохматили мои волосы, голова упала ко мне на плечо и
замерла там, словно Лусиана куда-то ушла. А чего еще можно было ждать от
Лусианы на закате дня? Она была как лиловые конверты, как простые, едва ли
не робкие слова ее писем. С того момента мне стало трудно представить, что я
познакомился с ней в кондитерской и ее черные распущенные волосы взвились,
точно хлыст, когда она поздоровалась со мной, поборов первое смущение при
встрече. В памяти моей любви застряла застекленная галерея, силуэт в
плетеном кресле, отдаляющий мою Лусиану от более реального образа высокой
женщины, расхаживающей утром по дому или играющей с кошкой, -- этот образ
порой вторгался по вечерам в то, что я так давно любил и что питало мою
любовь.
Наверное, надо было ей рассказать. Я не успел или, может, не решился,
потому что предпочитал сохранить ее такой, все было настолько цельным и
огромным, что я не хотел думать о непонятном молчании Лусианы, о
рассеянности, которой не замечал раньше, о манере испытующе глядеть на меня,
ударяя взглядом, но тут же переводя его на кошку или на книгу. Это опять же
согласовывалось с моими вкусами, ибо олицетворяло меланхолическую атмосферу
крытой галереи, лиловых конвертов. Однажды, проснувшись поздней ночью и
глядя, как она спит, прижавшись ко мне, я почувствовал, что настало время
сказать, сделать ее окончательно моею, с ног до головы опутать любовной
паутиной, которую я так долго ткал... я не сделал этого потому, что Лусиана
спала, а потом проснулась, а во вторник мы ходили в кино, а затем искали
машину для поездки в отпуск, и вообще потому, что жизнь неслась как под
горку и замирала лишь вечерами, когда пепельный свет окутывал плетеное
кресло и возникало ощущение гармонии. То, что Лусиана так мало теперь со
мной разговаривала, вновь и вновь глядела на меня с каким-то искательным
выражением, сдерживало мое смутное желание открыть ей правду, объяснить
наконец и каштановые волосы, и свет в галерее. Я не успел. Случайное
изменение распорядка дня привело меня поздним утром в центр города, и я
увидел, как Лусиана выходит из гостиницы; я не узнал ее, узнав, и не понял,
поняв, что она идет, сжимая руку высокого (выше меня) мужчины, который,
слегка наклонившись, целовал ее в ушко, и его курчавые волосы касались
каштановых волос Лусианы.
Кто теперь знает, кому это пришло в голову, может быть, Вере, когда
вечером они отмечали день ее рождения, и Маурисио настоял, чтобы они открыли
вторую бутылку шампанского, и они танцевали и пили шампанское в гостиной,
наполненной запахом сигар и полуночи, а может быть, это случилось в тот
момент, когда "Блюз в терциях" навеял ему воспоминания о начале их отношений
и их первых пластинках, когда дни рождения еще не превратились в докучливый
и обязательный ритуал. Все было как игра, они заговорили об этом во время
танца, улыбаясь друг другу и постепенно погружаясь в забытье винных паров и
сигаретного дыма, оба согласились, почему бы и нет, так значит, решено, они
так и сделают, и как раз наступает лето, они вместе равнодушно перелистали
проспекты, предложенные туристическими агентствами, неожиданная идея,
принадлежавшая не то Маурисио, не то Вере, взять и позвонить, поехать в
аэропорт, проверить, стоит ли игра свеч, такие вещи делаются сразу или не
делаются вообще, в конце концов, ну и что, в худшем случае они вернутся все
к той же не лишенной приятности иронии, которая сопутствовала им в стольких
путешествиях, но сейчас попробовать по-другому, сыграть свою игру,
установить равновесие.
Потому что на этот раз (и в этом была новизна, мысль, которая пришла в
голову Маурисио, но которая могла родиться в ходе случайных размышлений о
том о сем и у Веры, двадцать лет совместной жизни, ментальный симбиоз, когда
один начинает фразу, а другой ее заканчивает, с другого конца стола или с
другого конца телефонного провода), на этот раз все могло быть по-другому,
надо только задать себе установку, погрузиться в полный абсурд, начиная с
того, чтобы лететь разными самолетами и остановиться в отеле, как незнакомые
люди, и пусть их случайно представят друг другу в столовой или на пляже по
прошествии одного-двух дней, где завяжутся новые отношения, принятые во
время летнего отдыха, любезно общаться друг с другом, болтать о работе и
семье в круговерти коктейлей среди такой же болтовни о работе и жизни
других, таких же как они, кто точно так же ищет легкого знакомства на
отпуск.
Никто не обратит внимания на то, что у них одинаковая фамилия, потому
что такая фамилия встречается на каждом шагу, будет так забавно постепенно
развивать знакомство друг с другом, сочетая этот процесс с другими
знакомствами, развлекаться с другими людьми, каждый со своими, пользуясь
случаем, получать удовольствие от ни к чему не обязывающих свиданий, а время
от времени встречаться наедине и глядеть в глаза другу, как сейчас, когда
они танцуют под "Блюз в терциях", иногда прерываясь на минуту, чтобы
пригубить шампанского из бокала, чокаясь в такт музыке, какие они милые,
внимательные друг к другу и усталые, и уже половина второго ночи, запах
сигаретного дыма и духов, которыми Маурисио захотелось надушить волосы Веры,
и он все думал, те ли духи он выбрал и понравятся ли они Вере, если она
приподнимет лицо и вдохнет этот запах, -- она была так разборчива и не часто
с ним соглашалась.
День рождения всегда кончался тем, что они занимались любовью, после
того как закрывалась дверь за последними гостями, которых они любезно
провожали, не проявляя нетерпения, но на этот раз у них никого не было, они
никого не приглашали, потому что в присутствии других они скучали еще
больше, чем когда были одни, они танцевали, пока не закончилась пластинка,
стояли обнявшись, глядя друг на друга затуманенными, полусонными глазами,
вышли из гостиной в ритме только что звучавшей музыки, потерянные, но почти
счастливые, сняли обувь и прошли босиком по ковру спальни, медленно,
неторопливо разделись, сидя на краю кровати, помогая и мешая друг другу,
поцелуи и пуговицы, и снова неизбежное повторение хорошо известных обоим
пристрастий, в привычном свете зажженной лампы, который словно приговорил их
к повторению одних и тех же движений, шепота одних и тех же слов, а затем
медленное погружение в безрадостное забытье, после повторения всех тех
формул, когда слова и тела исполняют непременную, исполненную почти что
нежности обязанность.
Наутро было воскресенье и шел дождь, они позавтракали в постели и стали
решать всерьез; надо было установить и упорядочить каждую фазу задуманного
проекта, чтобы он не превратился в еще одно заурядное путешествие, а в
особенности не закончился бы еще одним таким же возвращением. Они считали,
загибая пальцы: они поедут отдельно друг от друга, это раз, поселятся в
разных комнатах, чтобы ничто не помешало им использовать возможности летнего
отпуска, это два, никаких проверок или косых взглядов, так хорошо знакомых
обоим, это три, встречи без свидетелей с целью поделиться впечатлениями и
понять, стоило ли все это затевать, это четыре, остальное как обычно, они
вернутся одним и тем же самолетом, поскольку уже не важно будет, что
подумают окружающие (или важно, но это будет видно потому, как пройдет пункт
четвертый), это пять. То, что должно произойти потом, учету не подвергалось,
это было делом и решенным, и неопределенным одновременно, сумма случайных
величин, которая могла оказаться какой угодно и о которой сейчас нечего было
и говорить. Самолеты в Найроби летали по четвергам и субботам, Маурисио
вылетел первым, сразу после обеда из лососины, запеченной на углях, они
поднимали тосты и обменивались сувенирами, возьми с собой хинин и смотри не
забудь крем для бритья и пляжные сандалии.
Забавно было приехать в Момбасу, потом час в такси, которое привезло ее
в "Пассаты", бунгало прямо на пляже, где она увидела улыбающиеся лица
африканцев и прыгающих по кокосовым пальмам обезьян, забавно было издалека
увидеть Маурисио, который здесь уже вполне освоился и, сидя на песке, играл
во что-то с парой отдыхающих и стариком с рыжими бакенбардами. В час
коктейля она подошла к ним на открытой веранде, которая выходила на море,
они поговорили о ракушках и подводных камнях, вместе с Маурисио была женщина
и двое молодых мужчин, в какой-то момент он поинтересовался, откуда приехала
Вера, и сказал, что сам он из Франции и что он геолог.
Было бы неплохо, если бы Маурисио и вправду был геологом, подумала
Вера, и, отвечая на вопросы других туристов, сказала, что работает педиатром
и так устала, что взяла отпуск на несколько дней, дабы не впасть в
депрессию, старик с рыжими бакенбардами оказался дипломатом на пенсии, его
жена одевалась, как двадцатилетняя девушка, но ей это шло, потому что в
таких местах все кажется как в цветном кино, включая официантов и обезьян, и
даже само название "Пассаты" навевало мысли о Конраде и о Сомерсете Моэме,
коктейли прямо из кокосового ореха, ковбойки навыпуск, пляж, где можно
погулять после ужина под луной, такой немилосердной, что небеса отражают
движущиеся на песке тени, удивляя людей, придавленных грязным, задымленным
небом.
Последние станут первыми, подумала Вера, когда Маурисио сказал, что ему
дали комнату в самой современной части отеля, очень удобную, но лишенную
очарования пляжных бунгало. По вечерам он играл в карты, а весь день уходил
на нескончаемый диалог солнца и тени, моря и прохлады пальмовых рощ, волны
снова и снова накатывают на бледное, усталое тело, прогулки в пироге к
рифам, где можно понырять с маской и полюбоваться на красные и голубые
кораллы и на рыб, которые не боятся подплывать совсем близко. Он сказал, что
видел морских звезд, одну в красных крапинках, другую в лиловых
треугольниках, они вообще долго разговаривали на второй день, а может, это
был уже третий, время таяло, как теплая морская вода на коже, Вера плавала
вместе с Сандро, который возник между двумя коктейлями и сказал, что по
горло сыт Вероной и машинами, англичанин с рыжими бакенбардами получил
солнечный удар и из Момбасы прибыл врач, чтобы его осмотреть, лангусты "под
шубой" из майонеза, в окружении ломтиков лимона, были немыслимо огромные, --
словом, отпуск. Она видела только далекую и несколько отстраненную улыбку
Анны, на четвертый вечер та пошла в бар чего-нибудь выпить, а потом вышла со
стаканом в руке на террасу, где ветераны, пробывшие здесь уже три дня,
давали Анне советы и делились разного рода информацией, в северной части
попадаются опасные морские ежи, ни в коем случае нельзя ходить на пироге без
шляпы и обязательно надо что-нибудь накинуть на плечи, бедный англичанин
дорого заплатил за то, что этого не знал, а негры забывают предупредить об
этом туристов, ясное дело, им-то что, и Анна благодарит без всякого
выражения, медленно потягивая мартини, почти что показывая всем своим видом,
что ей хочется побыть одной после какого-нибудь там ее Копенгагена или
Стокгольма, о котором хочется забыть. Вера сразу же инстинктивно поняла, что
Маурисио с Анной, конечно, Маурисио и Анна, за сутки до того она играла в
пинг-понг с Сандро и видела, как они идут к морю и располагаются на песке,
Сандро отпустил какую-то шутку в адрес Анны, по поводу ее необщительности,
нордического облика, она легко выиграла несколько партий, итальянский
кабальеро время от времени ей поддавался, Вера это видела и была ему
благодарна, хоть и молчала, двадцать один -- восемнадцать, не так уж плохо,
ты делаешь успехи, это все вопрос тренировки.
В какой-то момент, перед сном, Маурнсио подумал, что, как бы то ни
было, все идет хорошо, просто смешно представлять себе, что Вера засыпает
сейчас в каких-нибудь ста метрах от его комнаты, в своем бунгало, под шорох
пальм, ей можно позавидовать, тебе повезло, детка. Они ездили на экскурсию
по ближайшим островам в одной и той же группе и весело развлекались вместе с
остальными, плавали и играли в карты; Анна сожгла плечи, и Вера дала ей
смягчающий крем, вы же знаете, детский врач неизбежно должен понимать в
кремах, возвращение в их общество англичанина, который теперь стал
осмотрительнее под защитой небесно-голубого халата, вечером по радио
говорили о Джомо Кенниата и о междуплеменных проблемах, кто-то поделился
своими довольно обширными знаниями о племени массаи и развлек их за
рюмочкой-другой разными легендами и рассказами о львах, тема Карен Бликсен и
установление подлинности амулетов из шкуры слона, чистый нейлон, и так все в
этих странах. Вера не знала, была среда или четверг, когда Сандро проводил
ее в бунгало после того, как они долго гуляли по пляжу, где целовались, как
и положено целоваться на таком пляже и под такой луной, она позволила ему
войти, едва он положил ей руку на плечо, она позволила ему любить себя всю
ночь, она услышала непривычные слова, познала разницу и потом медленно
засыпала, наслаждаясь каждой минутой тишины под москитной сеткой, почти
неощутимой. А у Маурисио была сиеста, после обеда, во время которого его
колени упирались з бедро Анны, он проводил ее в ее комнату, пробормотал "до
скорого", стоя в дверях, увидел, что Анна медлит закрывать дверь, положив
руку на задвижку, вошел в комнату вслед за ней и с головой ушел в
наслаждение, которое отпустило их, когда был уже поздний вечер, остальные
уже думали, не заболели ли они, и Вера неопределенно улыбалась, потягивая
что-то из стакана и обжигая себе язык смесью кампари с кенийским ромом,
который Сандро взбил за стойкой бара, к удивлению Мото и Никуку, эти
европейцы, должно быть, все свихнулись.
В соответствии с установленным планом в семь часов вечера, в субботу,
Вера назначила встречу без свидетелей на пляже и заранее указала подходящую
для этого пальмовую рощу. Они обнялись с прежней нежностью, смеясь, словно
дети, выполняя четвертый пункт соглашения, какие тут милые люди. Нежное
уединение песка и сухие ветки, сигареты и бронзовый загар пятого или шестого
дня, когда глаза начинают блестеть, как новые, когда поговорить друг с
другом -- праздник. У нас все идет прекрасно, почти сразу же сказал
Маурисио, и Вера согласилась, конечно, у нас все идет прекрасно, это видно
по твоему лицу и волосам, как это, по волосам, потому что они блестят
по-другому, это от морской соли, дурочка, возможно, но от соли они обычно
слипаются, от смеха оба не могут говорить, да и зачем о чем-то говорить,
лучше глядеть друг на друга и смеяться, предзакатные лучи солнца, как быстро
оно заходит, тропики, всмотрись, и ты увидишь сказочный зеленый луч, я уже
пробовал это делать с моего балкона, но ничего не увидел, ах ну да, конечно,
у сеньора есть балкон, да, сеньора, балкон, зато вы предаетесь наслаждениям
в своем бунгало, которое так располагает к изысканным оргиям. Заметить,
будто вскользь, закуривая еще одну сигарету, нет, правда, это великолепно, у
него совсем другая манера. Значит, так и есть, раз ты говоришь. А твоя как,
скажи. Мне не нравится, когда ты говоришь "твоя", как будто речь идет о
раздаче премий на конкурсе. Так и есть. Допустим, но не в этом случае, это
не про Анну. О, какой у тебя медовый голос, ты говоришь "Анна" так, будто
облизываешь каждую букву. Каждую букву -- нет, но. Свинья ты этакая. А ты
тогда кто? Я-то уж, по крайней мере, ничего не облизываю. Я так и
предполагал, эти итальянцы все вышли из "Декамерона". Минуточку, мы не на
сеансе групповой терапии, Маурисио. Прошу прощения, это не ревность, я не
вправе. Ах, вот оно что, тогда good bye. Ну, так как? А вот так, все
замечательно, потрясающе, все бесконечно замечательно. Очень рад за тебя, я
бы чувствовал себя неловко, если бы тебе было не так хорошо, как мне. А вот
и посмотрим, как там у тебя, пункт четвертый нашего соглашения велит, что. Я
не отрицаю, но мне нелегко выразить это словами, Анна, как волна, как
морская звезда. Красная или лиловая? И то и другое, золотистая река, розовые
кораллы. Этот мужчина -- скандинавский поэт. А вы -- венецианская
распутница. Он не из Венеции, а из Вероны. Какая разница, все равно
вспоминаешь о Шекспире. Ты прав, мне и в голову не приходило. Что ж, так
держать, нет, правда. Так держать, Маурисио, нам осталось еще пять дней. А
главное, пять ночей, используй их с толком. Думаю, так и будет, он обещал
посвятить меня в то, что он называет искусством возвращения к реальности.
Надеюсь, ты мне потом объяснишь. Не сомневайся, во всех подробностях, а ты
расскажешь мне про твою реку из золота и синие кораллы. Розовые кораллы,
детка. Так или иначе, времени мы не теряем. Что из этого получится, там
будет видно, главное, мы не теряем его сейчас, и хватит об этом говорить, а
то мы что-то слишком задержались на четвертом пункте. Искупаемся перед
виски? Виски, какая вульгарщина, меня угощают карпано или настойкой
можжевельника, только так. О, прошу прощения. Ничего страшного, изысканность
приходит со временем, пойдем искать зеленый луч, вдруг повезет. Пятница,
день Робинзона, кто-то вспомнил об этом за рюмочкой, и некоторое время все
говорили о необитаемых островах и кораблекрушениях, прошел короткий сильный
ливень, посеребривший пальмы, а потом снова распелись птицы, сколько здесь
перелетных птиц, старый моряк и его альбатрос, эти люди умеют жить, каждый
стакан виски сдобрен порцией фольклора, старыми песнями о Гебридских
островах или Гваделупе, к концу дня Вера и Маурисио подумали об одном и том
же, отель заслуживает свое название, это было для них дуновением пассатов,
Анна и головокружительные, давно забытые ощущения, Сандро -- изощренный
мастер своего дела, дуновение пассатов, которое унесло их в другие времена,
когда еще не было привычки, когда время еще было таким, как сейчас, полеты
фантазии и озарения в море простыней, вот как теперь, как теперь уже не
бывает, и потому все это, и потому пассаты еще будут дуть до вторника, как
раз до конца междуцарствия, которое есть возвращение в далекое прошлое,
мгновенное путешествие к источнику, вновь забившему из земных недр, который
омывал их потоком нынешних наслаждений, однако не давал забывать, ни на
минуту не давал забывать о пунктах соглашения, о "Блюзе в терциях".
Они не говорили об этом, когда встретились в "боинге", вьиетающем из
Найроби, и когда вместе закурили первую сигарету на пути к возвращению.
Смотреть друг на друга, как раньше, когда их заполняло нечто, не требующее
слов, и что они молча хранили в отеле "Пассаты", распивая виски и
рассказывая анекдоты, в какой-то степени им обоим не следовало пока
расставаться с "Пассатами", пусть пока дуют им в спину, пусть они еще
поплавают под любимыми парусами старых добрых времен, чтобы по возвращении
они сломали бы корабельный винт и покончили с черным, вязким, тягучим
мазутом повседневности, который отравлял шампанское в дни рождения и их
ежевечерние надежды. Пассаты, принесенные Анной и Сандро, вдыхать их полной
грудью, пока смотришь друг на друга сквозь облако дыма, потому что
теперешний Маурисио -- это Сандро, который все еще здесь, его кожа, его
волосы, его голос дополняют облик Маурисио, так же как и глуховатый смех
Анны в минуты любви затопляет нынешнюю милую улыбку Веры, которой та
пытается прикрыть свое отсутствие. Шестого пункта у них не было, но они
могли придумать его без слов, это было так естественно, что в какой-то
момент он пригласил Анну выпить еще виски, что она приняла приглашение,
погладив его по щеке, и сказала да, сказала, да, Сандро, было бы так славно
выпить еще виски, чтобы избавиться от страха высоты, играть в эту игру до
конца путешествия, и никакие соглашения не понадобились, само собой
получилось так, что Сандро еще в аэропорту предложил Анне проводить ее
домой, и что Анна приняла это за обычный знак внимания со стороны светского
мужчины, и что теперь уже она, в свою очередь, поискав ключи в сумочке,
пригласила Сандро войти и что-нибудь выпить, велела ему оставить чемодан в
прихожей и провела в гостиную, извинившись, столько пыли скопилось и не
проветрено, она раздвинула занавески и принесла лед, пока Сандро, с видом
знатока, оглядывал полки с пластинками и гравюру Фридлендера. Был уже
двенадцатый час ночи, они по-дружески выпили рюмочку, и Анна принесла банку
паштета и галеты, Сандро помог ей сделать канапе, но они их так и не
попробовали, их руки и губы соединились, они, обнявшись, упали на кровать и
стали раздевать друг друга, путаясь в завязках и застежках, срывая последние
одежды, откинули покрывало, приглушили свет и медленно обрели друг друга под
шепот и ожидание, шепча друг другу слова ожидания и надежды. Кто знает,
сколько прошло времени, прежде чем они вернулись к виски и сигаретам,
откинувшись на подушки, они курили при свете торшера. Они старались не
смотреть друг на друга, слова медленно долетали до стены и возвращались
обратно, будто слепые играли в мяч, и она первая спросила, словно спрашивая
не его, а себя, что будет у Веры и Маурисио после "Пассатов", что с ними
будет, когда они вернутся.
-- Они все поймут сами, -- сказал он. -- Они все поймут, и после этого
они больше уже ничего не смогут сделать.
-- Всегда можно что-то сделать, -- сказала она. -- Вера не оставит все
так, как есть, достаточно было взглянуть на нее.
-- Маурисио тоже, -- сказал он. -- Я его почти не успел узнать, но это
было очевидно. Ни тот, ни другая не оставят все как есть, а что они сделают,
предположить нетрудно.
-- Это, верно, нетрудно, это ясно видно даже отсюда.
-- Они не спят, так же как и мы с тобой, они тихо разговаривают, не
глядя друг на друга. Им уже нечего сказать, слова кончились, и думаю, именно
Маурисио откроет шкафчик и вынет синий пузырек. Такой же синий пузырек, как
этот, смотри.
-- Вера отсчитает таблетки и разделит их поровну, -- сказала она. --
Она всегда занималась практической стороной жизни, у нее это хорошо
получится. Шестнадцать таблеток каждому, четное число, и никаких проблем.
-- Они будут принимать их по две, запивая виски, и одновременно, не
опережая друг друга.
-- Они покажутся им немного горьковатыми, -- сказала она.
-- Маурисио скажет, нет, скорее кислыми.
-- Да, пожалуй, скорее кислыми. А потом они погасят свет, неизвестно
почему.
-- Никто никогда не знает почему, но это правда, они погасят свет и
обнимутся. Это наверняка, я знаю, что они обнимутся.
-- В темноте, -- сказала она, нащупывая рукой выключатель. -- Вот так,
это правда.
-- Да, вот так, -- сказал он.
Посвящается Г.Х., которая рассказала мне это с большим изяществом, --
чего, правда, вы здесь не найдете.
ЛЕЖАЩИЕ РЯДОМ
Когда она в последний раз видела его раздетым?
Это был даже не вопрос... выходя из кабинки, вы поправляли бикини и
искали глазами силуэт сына, ждавшего вас на берегу. И вдруг прозвучал -- как
бы между прочим -- этот вопрос, вопрос риторический, на самом деле не
подразумевающий ответа... скорее его надо воспринимать как внезапное
признание утраты... Детское тельце Роберто в душе, вы растираете ему
ушибленную коленку... Такие картины не повторялись уже Бог знает сколько
времени; с тех пор, как вы видели его в последний раз голым, прошло много
месяцев, год с лишним... этого срока вполне хватило, чтобы Роберто перестал
заливаться краской стыда, дав петуха, чтобы прекратил с вами откровенничать
и находить моментальное утешение в ваших объятиях, когда ему бывало больно
или плохо... Прошлый день рождения, пятнадцатилетие, с тех пор миновало уже
полгода, и теперь всякий раз в ванной щелкает задвижка, а "спокойной ночи"
Роберто говорит, только надев пижаму: разоблачаться при вас он стесняется...
и лишь изредка, по старой привычке -- бросок на шею, бурные ласки и влажные
поцелуи... мама, мама милая, Дениз милая, мама или Дениз -- судя по
настроению и часу, детеныш мой, Роберто -- детеныш Дениз, мальчуган, который
лежит на пляже, глядит на водоросли, очерчивающие границы прилива, и слегка
приподнимает голову, чтобы посмотреть на вас, когда вы идете от кабинок для
переодевания; самоутверждающийся детеныш: сигарета во рту, взгляд направлен
на вас.
Вы легли рядом с Роберто, а ты, Роберто, привстал, нащупывая пачку
сигарет и зажигалку.
-- Нет, спасибо, пока не надо, -- сказали вы, вынимая очки из сумки,
которую ты сторожил, пока Дениз переодевалась.
-- Хочешь принесу тебе виски? -- спросил ты ее.
-- Лучше потом, когда искупаемся. Пошли?
-- Конечно пошли, -- откликнулся ты.
-- Тебе ведь все равно, да? Тебе сейчас все безразлично, Роберто?
-- Не язви, Дениз.
-- Да я не в упрек, я понимаю, что тебе не до того.
-- Уф, -- сказал ты, отворачиваясь.
-- А почему она не пришла на пляж?
-- Кто? Лилиан? Откуда я знаю? Вчера вечером она неважно себя
чувствовала, так она мне сказала.
-- И родителей не видно, -- пробормотали вы, окидывая пляж
неторопливым, чуть близоруким взором. -- Нужно будет справиться в гостинице,
может, кто-то из них заболел.
-- После схожу, -- хрипло пообещал ты, прекращая разговор.
Вы встали, ты пошел следом, подождал, пока Дениз бросилась в воду, а
потом вошел не спеша и поплыл, держась поодаль, а она подняла руки и
помахала тебе. Тогда ты перешел на баттерфляй и сделал вид, что вот-вот
налетишь на Дениз, а вы, Дениз, обняли его, засмеялись и шлепнули... какой
же ты малыш-глупыш, даже в море умудряешься мне ноги отдавить! Вдоволь
наигравшись, нагонявшись друг за другом, вы поплыли медленными саженками в
открытое море; когда на уменьшившемся пляже внезапно замаячила фигурка
Лилиан, она показалась вам красной, немного бесформенной блошкой.
-- Пускай побесится, -- буркнул ты, не разрешая Дениз поднять руку и
помахать девочке. -- Пусть пеняет на себя, раз опоздала. Мы останемся здесь,
вода отличная.
-- Вчера вечером вы ходили к утесу и поздно вернулись. Урсула не ругала
Лилиан?
-- А чего ругаться? Не так уж и поздно было, да и Лилиан не маленькая.
-- Для тебя, но не для Урсулы, для нее она все еще в слюнявчиках ходит;
о Хосе Луисе я и не говорю, он в жизни не смирится с тем, что у дочурки
начались месячные.
-- Фу, грубиянка! -- сказал ты польщенно и сконфуженно. -- Давай
сплаваем до волнореза, Дениз, даю тебе пять метров форы.
-- Лучше побудем здесь, посостязаешься с Лилиан, она тебя наверняка
обгонит. Ты с ней переспал вчера?
-- Что? Да ты что?!
-- Сейчас воды нахлебаешься, дурачок, -- усмехнулись вы, хватая его за
подбородок и игриво опрокидывая на спину. -- Но ведь мое предположение
логично,
не так ли? Ты повел ее вечером на пляж, вернулись вы поздно, теперь
Лилиан появляется в последний момент... аккуратней, тюлень, опять ты мне по
щиколотке заехал, даже в открытом море нет от тебя спасения.
Перекувыркнувшись в воде -- вы неспешно последовали его примеру, -- ты
замолк, словно выжидая, но вы тоже ждали, и солнце светило вам прямо в
глаза.
-- Я хотел, мама, -- признался ты, -- а она -- нет, она...
-- Ты действительно хотел или только на словах?
-- Знаешь, по-моему, ей тоже хотелось, мы стояли возле утеса, и это
было несложно, я знаю там грот... Но потом она отказалась, струсила... Что
тут поделаешь?
Вы подумали, что пятнадцать с половиной лет -- это ужасно мало,
обхватили его за голову и поцеловали в волосы, а ты отбрыкивался, смеясь,
теперь ты действительно ждал, что Дениз продолжит разговор, что именно она
-- как это ни фантастично -- окажется тем человеком, который поговорит с
тобой о заветном.
-- Если тебе показалось, что Лилиан хотела, то не сегодня-завтра у вас
все получится. Вы оба -- малыши, и ваши чувства несерьезны, но суть не в
том...
-- Я люблю ее, мама, и она меня тоже, я уверен!
-- Вы малыши, и как раз поэтому я с тобой разговариваю, ведь если ты со
дня на день переспишь с Лилиан, то вы, разумеется, будете вести себя как
полнейшие неумехи.
Ты взглянул на нее в паузе между двумя мягкими волнами, а вы чуть было
не рассмеялись ему прямо в лицо, потому что, ясное дело, Роберто не понимал,
он был в ужасе, почти в шоке оттого, что Дениз примется объяснять ему
азбучные истины, мама миа, только этого не хватало.
-- Я хочу сказать, что никто из вас не будет предохраняться, глупыш, и
в результате к концу отпуска Урсула и Хосе Луис получат подарочек --
беременность дочки. Теперь понятно?
Ты ничего не ответил, но, конечно же, все сообразил, ты понимал это уже
тогда, когда впервые поцеловал Лилиан, ты тогда задал себе нелегкий вопрос и
подумал об аптеке, но дальше дело застопорилось.
-- Может, я ошибаюсь, но у Лилиан на лице написано, что она понятия ни
о чем не имеет, разве только теоретически, но что толку? Если хочешь знать,
я за тебя рада, но раз уж ты немного повзрослел, тебе следовало бы самому
позаботиться о вашей безопасности.
Она увидела, как ты окунул лицо в воду, с силой растер его и уставился
на нее в упор.
Медленно плывя на спине, вы подождали Роберто, чтобы поговорить о том,
о чем он и так думал, словно стоял перед прилавком аптеки.
-- Вариант не идеальный, сама знаю, но если она никогда раньше этим не
занималась, то, наверное, с ней трудно будет говорить о таблетках, тем более
что здесь...
-- Да, я тоже так считаю, -- сказал ты как можно басистее.
-- Чего же ты тогда ждешь? Купи их и положи в карман, а главное, не
потеряй голову и используй в нужный момент.
Ты вдруг нырнул, потащив ее за собой, пока она не закричала и не
засмеялась, ты накрыл ее тюфяком из пены и шлепков, от которого отрывались
лоскуты слов, перебиваемых твоими "ап-чхи" и ударами по воде... ты боялся,
ведь ты никогда не покупал этих изделий, и боялся... как, как же я туда
приду, в аптеке работает старуха Делькасс, там нет продавцов-мужчин, что ты
говоришь, Дениз, как я у нее попрошу, я не смогу, я сквозь землю провалюсь.
Однажды, когда тебе было семь лет, ты пришел из школы пристыженный, а
вы, никогда не подгонявшая его в подобных случаях, подождали, пока, ложась
спать, Роберто не свернулся в ваших объятиях смертоносной анакондой -- так
назывались ваши шутливые игры перед сном, -- и стоило задать пару вопросов,
как ты сразу рассказал, что на переменке у тебя начала зудеть попка и там,
между ног, и ты расчесался до крови, и тебе было страшно и стыдно, потому
что ты возомнил, что это чесотка, наверное, ты заразился от лошадей дона
Мельчора. А вы, покрывая поцелуями залитое слезами, испуганное и смущенное
лицо Роберто, опрокинули сына навзничь, раздвинули ему ноги и после
тщательного осмотра обнаружили укусы то ли вшей, то ли блох, так сказать
школьные "прелести"... но какая же у тебя чесотка, дурачишко, ты всего лишь
расцарапал тело до крови. Как просто: спирт и мазь, ласковые, успокаивающие
пальцы... вновь обрести, преодолев барьер признания, доверие и счастье... ну
конечно, ничего страшного, спи, глупенький, завтра утром еще посмотрим.
Милые картины недавнего прошлого, мелькающие перед вами в волнах под
аккомпанемент веселого смеха... а потом -- внезапное отдаление сына,
отчуждение из-за ломающегося голоса, неожиданно появившегося на горле
адамова яблока, пушка на подбородке; до чего же нелепы эти ангелы,
изгоняющие нас из рая! Вы почувствовали иронию происходящего и улыбнулись
под водой, волна укрыла вас, словно простынкой, да, трудно не ощутить иронию
судьбы, ведь, в сущности, нет никакой разницы между боязнью признаться, что
у тебя в паху подозрительный зуд, и опасением, что старуха Делькасс
отнесется к тебе как к малолетке. Когда ты вновь подплыл, не глядя на Дениз,
которая лежала на спине, и принялся плавать кругами вокруг нее, точно
собачонка, вы, Дениз, уже знали, чего он ждет, ждет неистово и униженно, как
раньше, когда он был вынужден отдаваться во власть чужих умных глаз и ловких
рук, и это было стыдно и сладко; сколько раз Дениз снимала у тебя резь в
животе или растирала икру, сведенную судорогой!
-- Коли так, я сама пойду, -- сказали вы. -- Даже не верится, что ты у
меня такой недоумок, сынок.
-- Ты? Пойдешь?
-- Естественно, пойду, мой сын ведь еще не дорос. Надеюсь, тебе не
пришло в голову попросить Лилиан?
-- Черт побери, Дениз...
-- Я замерзла. -- Голос ваш звучал почти жестко. -- Теперь, пожалуй,
стоит выпить виски, но сперва давай сплаваем до волнореза. И без форы, я
тебя все равно обставлю.
Это было -- словно поднимаешь копирку и видишь под ней точную копию
предыдущего дня: обед с родителями Лилиан и сеньором Гуцци, специалистом по
ракушкам, долгая и жаркая сиеста, чай с тобой... вообще-то ты сидел
безвылазно в своей комнате, но чаепитие было обязательным ритуалом, который
нельзя нарушать... гренки, терраса, потихоньку надвигающийся вечер, вы
слегка жалели Роберто, он явно чувствовал себя не в форме, но ритуал вам
нарушать не хотелось, эта встреча никогда не отменялась, где бы вы ни
находились днем, вы непременно встречались под вечер за чаем, а потом каждый
мог отправляться восвояси. Дениз было ясно до слез, что ты не можешь
постоять за себя, бедняжка Роберто, ты сидел, поджав хвостик, как собачонка,
не обращавшая внимания на масло и мед, ах ты, мой непоседливый песик,
глотавший гренки вперемежку со словами, так-так... еще одну чашку чая, еще
одну сигарету...
Теннисная ракетка, щеки, как помидоры... бронзовая Лилиан,
разыскивающая тебя, чтобы сходить до ужина в кино. Вы обрадовались, что они
ушли, ты выглядел совершенно потерянным и не находил себе места, надо, надо
пустить тебя в плавание с Лилиан, в эту почти непостижимую для вас
переброску междометиями, смешками и жаргонными выражениями, объяснить
которые не под силу никакой грамматике, потому что сама жизнь в который раз
смеялась над грамматикой. Вы наслаждались одиночеством, но потом вдруг
загрустили, представив себе чинный, безмолвный зал и кинофильм, который
увидят только они. Вы надели свои любимые брюки и блузку и спустились по
набережной, задержавшись у мага-
зинчиков и киоска, чтобы купить журнал и сигареты. На местной аптеке
красовалась вывеска -- этакая заикающаяся пагода, а внутри, в комнатушке,
пропахшей лекарственными травами, обитали старуха Делькасс в немыслимом
красно-зеленом чепце и молоденькая провизорша... вот кого ты на самом деле
боялся, хотя говорил только про старуху Делькасс. В аптеке околачивались два
сморщенных болтливых покупателя, явившихся за аспирином и желудочными
таблетками, они уже уплатили, но уходить не торопились, а разглядывали
витрины, пытаясь протянуть время: все-таки здесь интересней, чем дома. Вы
повернулись к ним спиной, зная, что в таком тесном помещении слышен каждый
шорох, потом поддакнули старухе Делькасс, дескать, погода -- благодать,
затем попросили у нее пузырек со спиртом, как бы давая последний срок
покупателям, которым давно пора было выметаться... а когда старуха принесла
пузырек, вы, увидев, что сморчки еще созерцают витрины с детским питанием,
сказали как можно тише:
-- Мне нужно купить кое-что для сына, он сам не отваживается, да-да,
именно, я не знаю, какие у вас упаковки, но не важно, дайте мне парочку, сын
сам разберется, что к чему. Комедия, правда?
Выпалив все это на одном дыхании, вы первая готовы были признать комизм
положения и даже расхохотаться в лицо старухе Делькасс... трескучий
попугайный голос, желтый диплом фармацевта, выставленный в витрине... у нас
есть поштучно и в пакетиках, по двенадцать и по двадцать четыре штуки. Один
из покупателей уставился на вас, словно не веря своим ушам, а другой,
старушенция, высовывающая близорукий нос из балахона до пят, засеменила к
дверям, лепеча: "Доброй ночи, доброй ночи!" А молоденькая продавщица ей с
восторгом в ответ: "Доброй ночи, сеньора Пардо". Старуха Делькасс проглотила
наконец слюну и пробормотала, отворачиваясь:
-- Вы бы себя пожалели, почему не пройти за прилавок?
А вы представили Роберто, и вам стало его жаль, он ведь наверняка не
отважился бы попросить старуху Делькасс, чтобы та впустила его за прилавок,
еще бы, он же -- мужчина! Нет (вы сказали или только подумали? Хотя,
впрочем, какая разница?!), не понимаю, почему я должна делать секрет или
трагедию из-за пачки презервативов, попроси я ее без свидетелей, я бы
предала себя, стала бы твоим сообщником и, может, через пару недель снова
оказалась бы в подобной ситуации, а этого ты от меня не дождешься, Роберто,
хорошенького понемножку, отныне каждый сам по себе, теперь-то я
действительно не увижу тебя голым, сынок, этот раз был последним; да, пачку
по двенадцать, сеньора.
-- Они просто остолбенели, -- сказала молоденькая продавщица, помирая
со смеху, она никак не могла забыть тех покупателей.
-- Я видела, -- кивнули вы, доставая деньги. -- Ну конечно, так
поступать не принято.
Перед тем как переодеться к ужину, вы положили купленную пачку сыну на
кровать, и, вернувшись из кино (бегом, потому что уже было поздно), ты,
Роберто, заметил на подушке белый пакетик, пошел пятнами и развернул его...
и вот -- Дениз, мама, впусти меня, мама, я нашел это, ну, то, что ты...
Выглядевшая совсем юной в белом декольтированном платье, она стояла спиной,
глядя на тебя в зеркало, словно на какого-то чужого, далекого человека.
-- Да, но теперь выкручивайся сам, малыш, больше я ничего не могу для
вас сделать.
Вы давно договорились, что она не будет называть тебя малышом, и ты
понял, что она решила с тобой посчитаться, причем по-крупному. В
растерянности ты подошел к окну, потом метнулся к Дениз, обнял ее за плечи,
прижался, покрывая ее спину частыми влажными детскими поцелуями, а вы тем
временем спокойно причесывались и искали духи. Почувствовав на коже горячую
слезу, Дениз оберну-
лась и мягко отстранила тебя, беззвучно смеясь протяжным смехом немого
кино.
-- Мы опоздаем, дурашка, а ты знаешь, Урсула не любит ждать за столом.
Как картина, ничего?
Гнать, гнать от себя подлую мысль, хотя с каждым разом это трудней и
трудней, а виной всему -- чуткий сон, полночный час и комар, союзник злого
демона, не дающего вам забыться. Включив ночник, вы отпили большой глоток
воды и снова легли на спину; жара стояла невыносимая, но в гроте, наверное,
было свежо... уже погружаясь в сон, вы представили себе белый-белый песок, и
вдруг действительно увидели демона, склонившегося над Лилиан, она лежала,
широко открыв влажные глаза, а ты целовал ее груди и лепетал какие-то
бессмысленные слова... но, разумеется, ты не сможешь сделать все правильно,
а когда опомнишься, будет поздно... как хотел бы вмешаться демон, вмешаться,
не потревожив вас, помочь вам не натворить глупостей, помочь по старой
привычке, ведь он так хорошо знает твое тело, в стонах и поцелуях ищущее
соития... если бы можно было увидеть твои ягодицы и спину и еще раз
повторить советы, которые демон давал тебе при ушибах и гриппе: расслабься,
это не больно, такой большой мальчик не плачет из-за пустякового укола, ну
вот и все. И снова -- ночник, вода, снова глупый журнал, вы заснете потом,
когда ты вернешься, ступая на цыпочках, и вы услышите шум в ванной, слабое
поскрипывание пружин на кровати и бормотание спящего или только еще
засыпающего сына.
Сегодня вода была холоднее, чем вчера, но вам понравилось ее горькое
покалывание, вы доплыли без остановки до волнореза, взглянули оттуда на
людей, плескавшихся у берега, на тебя, курившего, лежа на спине, и не
изъявлявшего особого желания лезть в воду. На причале вы отдохнули, а по
пути назад пересеклись с Лилиан, которая плыла медленно и сосредоточенно.
Она сказала вам:
-- Привет!
Похоже, на большие уступки взрослым Лилиан не способна. Ты же,
наоборот, вскочил и укутал Дениз полотенцем, уступая ей место, где не дуло.
-- Тебе сегодня не понравится, вода ледяная.
-- Вижу, у тебя мурашки. Погоди, эта зажигалка не работает, тут у меня
другая... Принести горячего кофейку?
Вы лежали на спине, солнечные пчелы начинали жужжать на коже, песок
казался шелковой перчаткой, вы лежали меж солнцем и песком, в каком-то
междуцарствии. Ты принес кофе и спросил, когда надо домой: в воскресенье,
как договаривались, или Дениз хочет задержаться. Нет, задерживаться незачем,
уже холодает.
-- Тем лучше, -- сказал ты, глядя вдаль. -- Вернемся -- и дело с
концом. Валяться на пляже хорошо недели две, а после надоедает.
Ты, конечно, надеялся, но зря... просто ее рука погладила тебя по
волосам, легонечко.
-- Скажи мне что-нибудь, Дениз, не надо со мной так, мне...
-- Тсс... если кто и должен говорить, так это ты, не строй из меня
каргу старую.
-- Нет, мама, просто...
-- Нам с тобой беседовать не о чем, ты знаешь, я сделала это только
ради Лилиан. Теперь, когда ты ощутил себя мужчиной, учись обходиться без
меня. Если у малыша болит горлышко, ему известно, где лежат таблетки.
Рука, гладившая тебя по волосам, соскользнула и упала на песок. Вы
жестко отчеканили каждое слово, но рука оставалась прежней, рукой Дениз,
голубкой, отгонявшей все боли, щекотавшей и ласкавшей, ставившей примочки и
мазавшей тебя перекисью водорода. Это тоже должно было кончиться рано или
поздно, ты понял и содрогнулся, как от удара... когда-нибудь лезвие предела
должно отсечь вас друг от друга, не важно когда -- ночью или утром. Ты сам
сделал первые шаги к отчуждению: стал закрываться в ванной, стеснялся
переодеваться при Дениз, начал часами пропадать на улице, но полоснули
лезвием вы, и, наверное, именно сейчас, когда вы погладили его по спине.
Если у малыша болит горлышко, ему известно, где лежат таблетки.
-- Не волнуйся, Дениз, -- хрипло произнес ты, набив почти полный рот
песка, -- не волнуйся за Лилиан. Знаешь, она не захотела, в самый последний
момент отказалась. Она дура, эта девчонка, что с ней прикажешь поделать?
-- Я сказала: хватит! Ты меня слышишь? Хватит, довольно!
-- Мама...
Но она повернулась к тебе спиной и уткнулась лицом в соломенную шляпу.
Демон, бессонница, старуха Делькасс -- все курам на смех. Лезвие предела...
какое лезвие, какого предела?! Значит, еще возможно, что в один прекрасный
день дверь в ванную окажется не заперта, и вы войдете и увидите его, голого
и намыленного, и он резко смутится. Или, наоборот, ты будешь смотреть на
нее, когда она выйдет из душа, как прежде, когда вы столько раз смотрели
друг на друга и играли, вытираясь и одеваясь. Где предел, где он на самом-то
деле, этот чертов предел?
-- Привет! -- улыбнулась Лилиан, садясь между ними.
Вчера ему исполнилось восемь, мы чудесно отметили его день рождения, и
Боби остался доволен заводным поездом, футбольным мячом и тортом со
свечками. Сестра побаивалась, как бы он в эти дни не нахватал в школе плохих
отметок, но вышло наоборот, а по арифметике и чтению Боби даже подтянулся,
так что причины лишать его подарков не было, отнюдь. Мы разрешили ему
пригласить друзей, и он
позвал Бето и Хуаниту; еще заходил Марио Пансани, но ненадолго, потому
что у него заболел отец. Сестра позволила ребятам играть во дворе дотемна, и
Боби вынес свой новый мячик; правда, мы опасались, что он в порыве восторга
помнет наши цветы. Когда же пришло время пить оранжад и есть торт, мы
пропели ему хором песенку -- ту, что обычно поют имениннику, и вдоволь
нахохотались, потому что всем было весело, а особенно Боби и моей сестре; я,
конечно, неусыпно следила за Боби, но, похоже, только даром теряла время:
следить ведь было не за чем; однако я не сводила с Боби глаз, когда он
впадал в задумчивость, и все пыталась поймать его взгляд -- тот самый,
особенный взгляд... сестра его, по-моему, не замечает, а мне он доставляет
столько страданий!
Вчера он посмотрел на мою сестру так всего один раз, когда она зажигала
свечки, но тут же потупился и сказал тоном благовоспитанного ребенка
(впрочем, он действительно хорошо воспитан):
-- Какой красивый торт, мама!
Хуанита тоже одобрила торт, и Марио Пансани -- тоже. Я дала Боби
большой нож и следила за ним в оба, но малыш увлекся и на сестру мою почти
не смотрел, ему куда важнее было разрезать торт на равные порции, чтобы
никого не обделить.
-- Сначала -- маме, -- сказал Боби, протягивая ей блюдце. А затем
угостил Хуаниту и меня: о женщинах ведь надо заботиться в первую очередь.
Наевшись, ребятишки (кроме Марио Пансани, у которого болел отец)
отправились играть во двор, но прежде Боби еще раз сказал моей сестре, что
торт очень вкусный, а потом подбежал ко мне и чмокнул в щеку:
-- Поезд просто чудесный, тетечка!
Вечером же он залез ко мне на колени и поведал великую тайну:
-- Знаешь, мне теперь целых восемь лет, тетя! Мы долго не ложились...
впрочем, дело было в
субботу, и Боби мог колобродить допоздна. Я пошла спать последней,
предварительно прибравшись в столовой и расставив стулья по местам: дети
играли в затонувший корабль и во всякие прочие игры, во время которых дом
переворачивается вверх дном. Спрятав большой нож, я заглянула к сестре,
которая уже спала блаженным сном, а потом зашла к Боби... он лежал на животе
-- это его любимая поза с младенчества, -- простыни сползли на пол, нога
свисала с кровати, но он спал сладко-сладко, уткнувшись в подушку. Если бы у
меня был ребенок, я бы тоже укладывала его спать на живот... впрочем, к чему
думать о ерунде? Я легла в постель и не стала браться за книгу... зря,
наверное, потому, что сон не шел и со мной случилось то, что обычно
случается, когда теряешь волю и тебя со всех сторон осаждают мысли, которые
кажутся тебе правильными, -- ведь все, что вот так, с бухты-барахты,
приходит на ум, правильно и почти все ужасно, и рассеять наваждение нельзя
никакими силами. Я выпила подслащенной воды и сосчитала от трехсот до
одного: так сложнее, а значит, быстрее можно заснуть... но я не успела
задремать, потому что меня начали одолевать сомнения: спрятала ли я нож, или
он по-прежнему лежит на столе? Это было глупо, ведь я все убрала и прекрасно
помнила, что положила нож в нижний ящик кухонного шкафа; но сомнения не
исчезли. Я встала, и, разумеется, нож оказался на месте, он преспокойно
лежал среди столовых приборов. Не знаю почему, но мне захотелось унести его
в спальню, я даже протянула руку, однако сочла, что захожу слишком далеко,
посмотрелась в зеркало и скорчила гримасу. Это мне тоже не понравилось, --
нашла время! -- и я налила себе рюмочку анисовки (хотя при моей больной
печени пить -- чистейшее безрассудство) и потихоньку потягивала спиртное,
лежа в постели и стараясь задремать; сестра во сне всхрапывала, а Боби, как
обычно, разговаривал или стонал.
Но едва я начала засыпать, все внезапно нахлынуло вновь: я вспомнила,
как Боби впервые спросил мою сестру, отчего она с ним плохо обращается, и
сестра -- святая, это все говорят, -- уставилась на него, словно услышав
что-то смешное, и даже расхохоталась, а я...
я тоже была там, заваривала мате, помню, что Боби не рассмеялся.
Наоборот, он погрустнел и упорно добивался ответа... ему было тогда семь
лет, и малыш поминутно задавал странные вопросы, как все дети; однажды он
спросил, чем деревья отличаются от людей, я пожала плечами, а он воскликнул:
-- Но тетя, они же одеваются летом, а раздеваются зимой!
Я просто рот разинула, вот тебе на... нет, Боби, конечно, не
вундеркинд, но все же... Так, значит, я говорила о Боби... сестра тогда была
потрясена, она никогда не обращалась с ним дурно, она ему так прямо и
заявила: дескать, разумеется, она бывает с ним строга, но лишь иногда, когда
он плохо себя ведет или болеет и нужно заставить его делать то, что ему не
по душе; но ведь и мама Хуаниты, и мама Марио Пансани, когда надо, проявляют
строгость... однако Боби смотрел на нее по-прежнему грустно и наконец
объяснил, что это бывает не днем, а ночью, когда он спит, и мы обе
остолбенели. Потом, не помню кто, кажется, я принялась объяснять ему, что
нельзя винить людей в своих снах, его просто мучил кошмар, не стоит
переживать. В тот день Боби не стал настаивать, он вообще всегда с нами
соглашался, его нельзя назвать трудным ребенком; но через несколько дней он
проснулся, плача навзрыд, а когда я кинулась к его кроватке, обнял меня и не
захотел ничего рассказывать, просто плакал и плакал, наверняка он видел еще
один кошмарный сон... а в полдень за обедом Боби все вспомнил и снова
спросил сестру, почему она так плохо ведет себя по ночам. На сей раз сестра
приняла его слова близко к сердцу и сказала, что Боби уже большой и в
состоянии отличить сон от яви, а если он будет настаивать, она пожалуется
доктору Каплану: наверно, у Боби глисты или аппендицит, и надо лечиться. Я
почувствовала, что Боби вот-вот расплачется, и поспешила растолковать ему
еще раз, что такое кошмары; он должен понимать: мама любит его больше всех
на свете, даже я его так не люблю; Боби выслушал меня с очень серьезным
видом, утер слезы и сказал, что, конечно, он понимает, встал со стула и
поцеловал мою сестру, которая пребывала в полной растерянности, а потом
задумался, глядя в пространство; в тот же вечер я разыскала Боби во дворе и
попросила рассказать мне все без утайки, ведь я его тетя, и он может
довериться мне как самому близкому человеку; не хочет рассказывать маме --
ладно, но пусть тогда поделится со мной. Говорить ему явно не хотелось,
однако наконец Боби промямлил, что, дескать, ночью все по-другому, упомянул
про какие-то черные тряпки, сказал, что он не может пошевелить ни рукой, ни
ногой... у кого хочешь бывают такие сны, но в кошмарах Боби фигурировала
именно моя сестра, которая стольким ради него пожертвовала, и я упорно ему
это твердила, и он, конечно же, был согласен, безусловно согласен.
Буквально на следующий день сестра заболела плевритом, и мне пришлось
крутиться как белке в колесе; с Боби, правда, хлопот не было, потому что он
хоть и маленький, но очень самостоятельный; помню, он входил к сестре и
молча стоял у ее постели... стоял и ждал, когда она ему улыбнется или
погладит по голове, а потом тихонько играл в патио или читал в гостиной; он
даже добровольно отказался от игры на пианино, а ведь Боби обожает музыку!
Заметив, что он загрустил, я сказала ему, что маме лучше и завтра она
встанет немножко позагорать. Боби странно передернулся и бросил на меня
косой взгляд. Меня вдруг осенило, и я спросила у него:
-- Что, снова кошмары мучают?
Он беззвучно заплакал, пряча лицо, а потом сказал:
-- Да, почему мама так себя ведет?
И я поняла, что ему страшно. Пытаясь утереть мальчику слезы, я разняла
его руки и увидела, что на лице Боби написан страх; мне стоило большого
труда сдержаться и, прикидываясь равнодушной, в который раз объяснить ему,
что это всего лишь сны.
-- Только ей ничего не говори, -- попросила я, -- помни, она еще слаба
и ей нельзя волноваться.
Боби молча кивнул, он так мне верил, но, пожалуй, слишком буквально
воспринял мои слова, потому что, даже когда сестра поправилась, не
заговаривал с ней о кошмарах, хотя они не прекратились, недаром порой он
выходил по утрам из спальни с потерянным видом... да и возле меня Боби
неспроста все время крутился, из кухни фактически не выходил. Пару раз я не
выдерживала и пыталась с ним поговорить -- то во дворе, то моя его в ванне;
и каждый раз повторялась одна и та же сцена: с трудом подавляя слезы, Боби
сдавленно шептал:
-- Почему мама по ночам такая?..
Остальное тонуло в рыданиях. Я не хотела травмировать сестру, она еще
не оправилась от болезни, и ее здоровье могло пошатнуться, поэтому я снова
попросила Боби -- а он у нас малыш понятливый -- держать язык за зубами.
-- Мне, -- сказала я, -- рассказывай о чем угодно, но маме -- ни-ни;
потерпи немножко, подрастешь -- и все твои кошмары кончатся; наверное, не
стоит есть на ночь много хлеба, я спрошу у доктора Каплана, может, у него
есть какое-нибудь лекарство от плохих снов?
Спрашивать я, естественно, ничего не стала: не так-то просто было
заговорить на подобные темы с доктором Капланом, у него ведь полно
пациентов, и он не будет терять время на пустяки. Не знаю, правильно ли я
поступила, но мало-помалу Боби перестал меня тревожить; правда, порой я
замечала, что он бродит по утрам словно неприкаянный, и думала, что,
наверное, все началось снова... и ждала, когда же он придет ко мне
поделиться своими переживаниями, но Боби уходил в школу, так и не сказав ни
слова, а возвращался совсем другим, счастливым, и креп с каждым днем, и
учился все лучше и лучше.
В последний раз это произошло в феврале, в самое пекло; сестра уже
поправилась, и мы зажили как встарь. Догадывалась ли она -- Бог весть, но я
ей рассказывать ничего не собиралась: она такая впечатлительная, я ее знаю,
особенно если дело касается Боби. Я прекрасно помню, что, когда он был
совсем крошкой, а сестра только-только развелась с мужем и очень страдала,
она с трудом выносила плач Боби или шалости, и мне приходилось уводить его в
патио и пережидать там, пока страсти улягутся, -- так уж, видно, нам,
тетушкам, на роду написано... Но скорее всего сестра просто не замечала, что
порой Боби просыпается, словно вернувшись из дальних странствий, и пребывает
в какой-то прострации до самого завтрака; когда мы оставались наедине, я все
ждала, что она заговорит о Боби, но -- увы, сестра помалкивала, а мне не
хотелось напоминать ей о неприятном, бередить душу; можно сказать, я даже
надеялась, что в одно прекрасное утро Боби опять спросит у нее, почему она
плохо с ним обращается, но Боби, очевидно, тоже считал себя не вправе
огорчать маму, а может, памятуя мою просьбу, думал, что не стоит больше
заговаривать с ней на подобные темы. А бывали моменты, когда мне казалось,
что я просто выдумываю, в действительности Боби ничего плохого больше не
снится, иначе он как пить дать кинулся бы ко мне за утешением... Но потом,
когда я видела по утрам его мордашку, мне опять становилось тревожно. Хорошо
еще, что сестра ни о чем не подозревала, ведь она даже не заметила, как Боби
впервые посмотрел на нее тем, особенным взглядом... Я тогда гладила в кухне
белье, а Боби застыл в дверях, и не знаю уж почему, но я чуть было не
прожгла голубую сорочку, еле-еле успела снять утюг, а Боби стоял и смотрел
на мою сестру, месившую тесто для пирожков с мясом. Когда я спросила его
(просто чтобы нарушить молчание), зачем он пришел, Боби вздрогнул и ответил,
что ни за чем, просто на улице жарко и в мячик не поиграешь. Мой тон его,
видно, насторожил, потому что он еще раз, словно убеждая меня, повторил про
мячик и пошел в гостиную рисовать. Сестра сказала, что Боби очень грязный и
она его сегодня вечером искупает, надо же, такой большой мальчик, а забывает
мыть уши и ноги. Кончилось тем, что искупала его я (сестра под вечер все еще
утомлялась); и, намыливая Боби в ванне, -- он играл с пластмассовой уткой, с
которой ни в какую не хотел расставаться, -- я отважилась спросить, как ему
теперь спится.
-- Нормально, -- сказал он, пуская утку по воде.
-- Это не ответ. Ты мне скажи, снятся тебе всякие гадости или не
снятся?
-- Недавно снились, -- буркнул Боби, утопив утку и не давая ей всплыть.
-- Ты сказал маме?
-- Нет, ведь она... она...
Он не дал мне опомниться и как был намыленный, так и припал ко мне,
обнимая за шею, дрожа и плача, терзая мне душу. Я пыталась его отстранить,
но он выскальзывал у меня из рук и наконец шлепнулся в ванну, закрыл лицо
руками и зарыдал в голос. Прибежала сестра, она решила, что Боби
поскользнулся и ушибся, но он замотал головой и, перекосившись от натуги,
проглотил слезы, а потом встал в ванне, демонстрируя нам, что ничего с ним
не стряслось; он стоял перед нами голый и намыленный, отказывался отвечать,
молча давился рыданиями и был так одинок, что мы с сестрой ничем не могли
его утешить, хотя из кожи вон лезли.
После того случая я постоянно искала повода якобы невзначай поговорить
с Боби по душам, однако проходили недели, а разговора не получалось; стоило
мне взглянуть на него пристальней, как он тут же старался улизнуть или
начинал ко мне ластиться, вынрашивая конфетку, а иногда отпрашивался
погулять с Хуанитой и Марио Пансани. У сестры он ничего не спросил, берег
ее, ведь она и впрямь была еще очень слаба и мало занималась сыном, потому
что я всегда поспевала раньше нее, и Боби меня слушался, даже если ему не
нравилось -- все равно слушался, и сестра просто не имела возможности
подметить то, что и подмечала мгновенно: этот его особенный взгляд, манеру
застыть в дверях, не сводя глаз с матери, и смотреть до тех пор, пока я не
поймаю его, как говорится, с поличным, а тогда быстро опустить глаза и
кинуться наутек или начать выкрутасничать. С ножом вышло случайно... я
перестилала бумагу в кухонных ящиках и вынула все приборы; я не слышала, как
Боби вошел, и заметила его, только когда повернулась, чтобы отрезать еще
бумага; он смотрел на самый длинный нож. Боби тут же отвлекся, а может, и
притворился, чтобы я не догадалась, но мне его повадки были уже знакомы,
и... не знаю, наверное, это глупо, но на меня прямо холодом дохнуло, будто в
нашей раскаленной кухне ледяной ветер подул. Я не нашлась, что ему сказать,
однако ночью вдруг сообразила: надо же, ведь Боби теперь не спрашивает у
сестры, почему она плохо себя ведет... нет, он просто смотрит на нее так же,
как сегодня смотрел на длинный нож, этим своим особенным взглядом! То, что
случилось потом, было, наверное, совпадением, даже наверняка... но мне не
понравилось, когда на той же неделе я вновь подметила на лице Боби подобное
выражение. Я как раз резала хлеб, а сестра говорила, что пора Боби научиться
чистить ботинки.
-- Хорошо, мама, -- откликнулся Боби, а сам упорно глазел на нож,
провожая взглядом каждое мое движение и даже раскачиваясь, будто не я, а он
резал хлеб; хотя, может, он представлял себе, что чистит ботинки, -- сестра
наверняка так и решила, ведь Боби у нас очень послушный, примерный мальчик.
Ну а ночью мне пришло в голову поговорить с сестрой; впрочем, о чем,
ничего же не происходило, и Боби был лучшим учеником в классе, и вообще я
просто не могла уснуть, потому что все внезапно связывалось воедино и
обволакивало меня, словно вязкое тесто, и наваливался страх, беспричинный,
ведь Боби с сестрой уже спали, порой кто-нибудь из них переворачивался на
другой бок или вздыхал... хорошо им было, соням, не то что мне, я-то лежала
и думала всю ночь напролет. И разумеется, в конце концов я разыскала Боби в
саду -- сразу же, как только перехватила еще один его взгляд, направленный
на мать, -- а разыскав, попросила помочь мне пересадить кустик; мы принялись
болтать о том о сем, и он поведал, что сестра Хуаниты теперь невеста.
-- Понятное дело, она же большая, -- сказала я. -- Слушай, принеси-ка
из кухни большой кож, надо подрезать эти рафии.
Боби, как обычно, кинулся со всех ног, он всегда охотно выполнял мои
поручения, а я смотрела ему вслед и ждала, ждала, думая, что, прежде чем
заговорить о ноже, надо было спросить о снах, чтобы действовать наверняка.
Когда Боби опять показался в саду -- а шел он еле-еле, словно с трудом
продираясь сквозь толщу послеполуденного зноя и стараясь как можно дольше
задержаться в пути, -- я увидела, что он выбрал один из коротких ножей, хотя
я оставила длинный на самом виду, чтобы, выдвинув ящик, он сразу его
заметил.
-- Этот не годится, -- сказала я.
Мне было трудно говорить, потому что играть в подобные игры с невинным
ребенком -- ужасно глупо, но я даже в глаза ему взглянуть не могла. Так что
я лишь ощутила толчок, когда, выронив нож, Боби бросился ко мне и припал,
судорожно вцепился в меня, рыдая. Похоже, в тот миг передо мной мелькнуло
что-то вроде последнего видения Боби; я не отважилась бы его об этом
спросить, но, кажется, теперь я знаю, что ему приснилось тогда, в последний
раз, перед тем как кошмары перестали его мучить и Боби начал по-особенному
смотреть на мою сестру и на длинный нож.
ЛОДКА, ИЛИ ЕЩЕ ОДНО ПУТЕШЕСТВИЕ В ВЕНЕЦИЮ
С юношеских лет меня привлекала мысль переписать литературные тексты,
которые живо волновали меня, по фактура которых не соответствовала, как мне
казалось, их внутреннему наполнению; думаю, некоторые из рассказов Орасио
Кироги вызывали у их автора такое же искушение, и в результате он отважился
на это, выбрав для осуществления своего замысла тишину и забвение. То, что
пытаешься делать из любви, оборачивается хвастливым козырянием своей
ученостью; наедине с собой я был готов сожалеть, что некоторые тексты
показались мне не соответствующими тому, что в них и во мне бесполезно
взывало к жизни.
Слепой случай и пачка старых листков бумаги вызвали к жизни аналогичное
стремление реализовать неосуществленный замысел, но в данном случае это
искушение закономерно, поскольку речь идет о моих собственных текстах, о
длинном рассказе под названием "Лодка". На последней странице черновика вижу
пометку: "До чего скверно! Я написал это в Венеции в 1954 году; перечитываю
через десять лет, и мне это нравится -- вот что самое скверное".
И текст и примечание уже забылись; после тех десяти прошло еще
двенадцать лет, и перечитывать сейчас эти страницы вместе с примечанием мне
хочется только потому, чтобы лучше понять, почему этот рассказ казался и
кажется мне плохим и почему он мне 'нравился и нравится сейчас.
То, что за этим последует, -- попытка показать себе самому, что текст
"Лодки" плохо написан, он фальшив, он где-то в стороне от правды, которая
тогда была недоступна моему пониманию, а сейчас кажется такой очевидной.
Переписывать его было бы утомительно, и каким бы ошибочным и малопонятным
это ни казалось -- это есе равно что работать над рассказом другого автора,
от чего я впал бы в хвастливую ученость, о которой говорил в начале. Я,
наоборот., могу оставить его таким, каким он был, и в то же время показать,
что мне удалось увидеть в нем сейчас. Вот тут-то на сцене и появляется Дора.
Если бы Дора вспомнила о Пиранделло, она бы с самого начала пришла к
автору, чтобы упрекнуть его в невежестве или в непрестанном лицемерии. Но
сегодня я иду к ней, чтобы наконец раскрыть карты. Дора не знает, кто автор
рассказа, и ее критические замечания -- это точка зрения человека, видевшего
события изнутри, ибо она была их участником; но пусть все происшедшее --
только текст, а Дора -- один из персонажей написанного, она тоже имеет
текстовое право вторгаться в описание событий там, где оно покажется ей
недостаточным или лживым.
Итак, голос Доры время от времени перебивает первоначальный текст -- за
исключением малозначащих подробностей и повторяющихся мест, которые я убрал,
-- тот самый, что был написан мною в "Пансионе дожей" в 1954 году. Читатель
найдет там все, что мне не нравится в нем по форме, а Доре -- по содержанию,
и это, пожалуй, может принести нам взаимную пользу.
Туризм насмехается над любителями путешествий, дарит им обманчивую
сезонность, а потом во Франции они достают из карманов оставшиеся английские
монетки, а в Голландии напрасно ищут некий привкус, который бывает только в
Пуатье. Для Валентины маленький римский бар на улице Четвертого Фонтана весь
уместился в Адриано, в рюмке нежного мартини и в выражении лица Адриано,
который извинился, задев ее у стойки. Она почти не помнила, бьша ли Дора с
ней в то утро, наверняка бьиа, поскольку Рим они "делали" вместе,
объединившись в некое товарищество, которое началось самым дурацким образом,
как и все подобные затеи, в конторе "Кук и Америкэн экспресс".
Конечно, я была. Она с самого начала притворялась, что не видит меня,
отведя мне роль статиста, то удобного, то назойливого.
Так или иначе, тот бар около площади Барберини заключался в Адриано,
еще одном беззаботном путешественнике, шатающемся по городу, как все
туристы, эти призраки среди нормальных людей, которые ходят на работу,
приходят домой, у которых есть семьи, которые говорят на одном языке и
которые знают о том, что происходит сейчас, а не в период археологической
старины, описанной в "Голубом путеводителе".
Она тут же забыла, какие у Адриано глаза, волосы, как он одет; помнила
только рот, большой и чувственный, губы, которые чуточку дрожали, когда он
замолкал и слушал собеседника. "Слушает ртом", -- подумала Валентина, когда
он впервые заговорил с ней и предложил выпить по коктейлю в баре, который
ему нравился и где Беппо, взболтав коктейли, покрывшиеся серебристой пеной,
назвал их жемчужинами Рима, Тирренским морем, уместившимся в рюмке, со всеми
его тритонами и морскими коньками. В тот день Дора и Валентина нашли Адриано
симпатичным;
Гм...
он не был похож на туриста (он считал себя путешественником, и его
улыбка подчеркивала эту разницу), и их полуденный разговор был самым большим
очарованием апрельского Рима. Дора тут же забыла о кем,
Неверно. Надо отличать способность к пониманию от глупости. Никто, в
том числе и я (или, само собой, Валентина), не может вот так запросто взять
и забыть такого, как Адриано; но я считаю себя человеком разумным и с самого
начала чувствовала, что у нас с ним разная длина волны. Я имею в виду чисто
дружеские отношения, а не что-то иное, в этом смысле вообще не приходится
говорить ни о каких волнах. А поскольку это совершенно невозможно, зачем
терять время?
озабоченная посещением Латерано, Сан-Клементе, и все за один вечер,
поскольку через два дня они уезжали, -- программа, предложенная Куком, была
до предела насыщена; Валентина же, под предлогом каких-то покупок, на
следующее утро снова оказалась в баре Беппо. Когда она увидела Адриано,
жившего в отеле по соседству, ни он, ни она удивления не выразили. Через
неделю Адриано отправлялся во Флоренцию, и они поговорили о маршрутах,
пересадках, гостиницах, путеводителях. Валентина доверяла междугородным
автобусам, Адриано стоял за поезда; обсуждение этого вопроса они продолжили
в пригородной траттории "Ла Субурра", где заказали рыбу; траттория выглядела
очень живописно, особенно на первый взгляд.
От путеводителей они перешли к рассказу о себе: Адриано узнал о разводе
Валентины в Монтевидео, а она о том, что его семья живет в деревенской
усадьбе близ Осорно. Они поделились впечатлениями о Лондоне, Париже,
Неаполе. Валентина взглянула раз и другой на губы Адриано и в упор
посмотрела на его рот как раз в тот момент, когда он подносил вилку ко рту,
чтобы проглотить очередной кусок, -- когда на человека смотреть не
полагается. И он это почувствовал и сжал зубами кусок жареного кальмара,
будто это был язык женщины, будто он целовал Валентину.
Неверно вследствие неведения: Валентина смотрела так не только на
Адриано, но на любого человека, который ее интересовал; она точно так же
смотрела на меня, едва мы познакомились в конторе "Америкэн экспресс", и я
подумала, может, все дело во мне; эта манера буравить взглядом широковато
поставленных глаз... Я-то почти сразу поняла, что нет, мне совершенно не
помешает ее общество, когда рядом не будет никого, с кем можно перекинуться
словом, но, когда мы оказались в одном отеле, я по-другому истолковала эту
ее манеру: в ее взгляде было нечто рожденное не то страхом, не то
настойчивым желанием что-то забыть. Болтовня, сопровождаемая простодушными
улыбками, шампунь и туристские радости; однако позднее... Во всяком случае,
Адриано посчитал за комплимент то, что до него доставалось и любому
любезному бармену, и продавщице сумок... Сказано мимоходом, есть в этом
также и плагиат, списанный со знаменитой сцены из фильма о Томе Джонсе.
В тот вечер он поцеловал ее, в гостинице на улице Национале, где он
жил, после того как Валентина позвонила Доре и сказала, что не пойдет с ней
к термам Каракаллы.
Лучше бы уж не звонила!
Адриано заказал в номер охлажденного вина, в комнате были английские
журналы, большое окно выходило на восток. Вот только кровать показалась им
неудобной, слишком узкой, впрочем, мужчины типа Адриано всегда занимаются
любовью на узких кроватях, а у Валентины еще сохранились весьма скверные
воспоминания о супружеской постели, и потому перемена не могла ее не
радовать.
Если Дора и подозревала что-то, она молчала об этом.
Неверно: я это знала. Точнее, мне лучше было об этом молчать.
Валентина сказала в ту ночь, что встретила его случайно и что, пожалуй,
увиделась бы с ним во Флоренции; когда через три дня они с Дорой встретили
его у Орсанмикеле, Дора казалась самой радостной из всех троих.
В подобных случаях лучше притвориться дурой, чтобы тебя не приняли за
дуру.
Неожиданно для себя Адриано плохо перенес расставание. Он очень скоро
понял, что ему не хватает Валентины, что обещания скоро увидеться --
недостаточно, как недостаточно для него тех часов, что они провели вместе.
Он ревновал к Доре и едва скрывал это, пока ока -- которая была проще
Валентины и не такая красивая -- повторяла ему все то, что прилежно вычитала
в путеводителе "Туринг клуб итальяно".
Я никогда не читаю путеводители "Туринг клуб итальяно", потому что
ничего в них не понимаю. Мне вполне достаточно "Мишлин" на французском. Об
остальном умолчим.
Когда они встретились вечером у него в гостинице, Валентина отметила
разницу между этим свиданием и первой встречей в Риме: были соблюдены
предосторожности, кровать была великолепной, на столике, затейливо
инкрустированном, ее ждала маленькая коробочка, завернутая в голубую бумагу,
а в ней -- прелестная флорентийская камея, которую она -- много позже, когда
они вместе сидели у окна и пили вино, -- прикрепила к платью таким
естественным, почти привычным движением, каким поворачивают ключ в дверях
своей квартиры.
Я, конечно, не знаю, что за движения были у Валентины в тот момент, но
в любом случае они не могли быть естественными: она вся была зажата,
скованна, все делала будто из-под палки. По вечерам, лежа в постели, я
смотрела, как она ходит взад-вперед, прежде чем лечь спать, -- то берет, то
ставит на место духи, или туалетную воду, или тюбик с таблетками, то
подходит к окну, услышав якобы какой-то необычный шум; а потом, когда она
засыпала, -- эта манера всхлипывать во сне, отчего я резко просыпалась,
должна была вставать с постелзг, давать ей воды, гладить ее по голове, пока
она не успокаивалась и на засыпала снова. А эта упреки и обиды в первую ночь
в Риме, когда она села на край моей постели: ты не знаешь меня, Дора, ты
понятия не имеешь, что у меня на душе -- пустота, заполненная зеркалами, в
каждом из которых отражается улица Пунта-дель-Эсте, маленький сын, который
плачет, потому что меня, нет рядом с ним. Естественные ее движения? Мне, по
крайней мере, с самого начала было дано понять, что в плане привязанности от
нее нечего ждать, кроме обычных приятельских отношений. С трудом представляю
себе, как Адриано, пусть даже он и был слеп от любви, не смог угадать, что
Валентина целует его, будто пустое место, и что до и после любви она все
равно всхлипывает во сне.
До той поры он не влюблялся в женщин, с которыми спал; он достаточно
быстро укладывал их в постель, чтобы создать определенную атмосферу, искомый
островок таинственности и влечения, чувствуя себя при этом охотником,
завладевшим добычей, и иногда это могло называться любовью. С Валентиной
было точно так же; но когда он расстался с ней, то в последующие два дня в
Риме и по дороге во Флоренцию почувствовал, как в нем что-то изменилось. Без
удивления или смирения, даже без особенного восхищения он смотрел на нее,
когда она появилась в золотистом полумраке Орсанмикеле, выйдя из-за алтаря
Орканьи, будто одна из многочисленных каменных фигур отделилась от
памятника, чтобы выйти ему навстречу. Может быть, только тогда он и понял,
что влюблен в нее. А может быть, потом, в гостинице, когда Валентина обняла
его, расплакалась неизвестно почему, как девочка, которая в силу
необходимости должна была долго сдерживать себя, а теперь наконец нашла
утешение, отчего она чувствует себя немного виноватой и стыдится этого.
Первая причина слез Валентины, которая напрашивается на объяснение, --
необязательность этой встречи. Адриано должен был выехать "через несколько
дней после нее; они могут и не встретиться больше, этот эпизод просто
впишется в обычное расписание отпуска, в рамки отелей, коктейлей и
ритуальных фраз. Только телу всегда дано получить наслаждение и на миг
достигнуть его полноты, как той собаке, которая оставляет кость и вытягивает
морду к солнцу с довольным ворчанием. Свидание и в самом деле было
прекрасным -- два тела, созданные для того, чтобы прижаться друг к другу,
переплестись, отдалить или, наоборот, поторопить наслаждение. Но когда она
смотрела на Адриано, сидевшего на краю постели (он тоже смотрел на нее
своими крупными губами), Валентина подумала, что ритуал был выполнен без
всякого внутреннего содержания, что проявления страсти были пусты и не
проникнуты духовностью. Все это было бы терпимо и даже приятно в других
случаях, но в этот раз ей хотелось подольше задержать Адриано, оттянуть
момент, когда надо будет одеваться и уходить, то есть делать все то, что так
или иначе могло оказаться прощанием.
Здесь, видимо, хотели что-то сказать, но так ничего и не сказано. Как
будто автор "слышал звон, но не знает, где оно. Валентина точно так же
смотрела на меня, когда мы в Риме купались и одевались, еще до Адриано; я
тоже чувствовала, что ей было тягостно, когда что-то прекращалось и нужно
было жить дальше. В первый раз, когда я пыталась в это вникнуть, то
совершила ошибку: подошла к вей, погладила по голове и предложила заказать в
номер что-нибудь выпить и посидеть у окна, глядя на сумерки. Ответ был сух:
она приехала из Уругвая не для того, чтебы сидеть в гостинице. Я тотда
подумала, что она, может быть, просто не доверяет мне и что она как-то не
так истолковала мои проявления нежности, как я неправильно поняла ее взгляд
тогда, в туристическом агентстве. Валентина смотрела, точно не зная зачем;
можно было и не поддаваться этой зловещей настойчивости, в которой было
что-то от преследования, но преследования, которое вас не касается.
Дора ждала их в кафе на площади Синьории, она только что открыла для
себя Донателло и рассказывала о нем с излишним пылом; ее энтузиазм служил ей
чем-то вроде дорожного одеяла, помогая скрыть некоторое раздражение.
-- Разумеется, мы посмотрим эти статуи, -- сказала Валентина, -- только
не сегодня, сегодня слишком жарко для музеев.
-- Стоит торчать здесь, чтобы все принести в жертву солнцу.
Адриано сделал неопределенное движение -- он ждал ответа Валентины. Он
не очень хорошо представлял себе отношения Доры и Валентины, знал только,
что программа у них одна и изменения не предполагаются. Дора снова взялась
за Донателло, бесполезно распространяясь о статуях, которых они не видели;
Валентина рассматривала башню Синьории или машинально искала сигареты.
Думаю, было именно так, -- и Адриано впервые действительно мучился, в
испуге, что туристская программа для меня является святыней, познание
культуры -- долгом, а поезда и гостиницы я всегда бронирую заранее. Но если
бы кто-нибудь спросил его, как он представляет себе дальнейшее развитие
событий, -- только оказавшись рядом с Валентиной, он, может, и стал думать о
чем-то в этом роде, не имея никаких определенных планов.
На другой день они пошли в Уффици. Понимая, что надо принять какое-то
решение, Валентина упрямо цеплялась за присутствие Доры, не оставляя для
Адриано никакой лазейки. Был только один момент, когда Дора задержалась,
разглядывая какую-то картину, и он смог прошептать на ухо Валентине:
-- Придешь сегодня вечером?
-- Да, -- сказала Валентина, не глядя на него, -- в четыре.
-- Я тебя очень люблю, -- прошептал Адриано, дотрагиваясь почти робко
до ее плеча. -- Я тебя очень люблю, Валентина.
Гнусавый голос гида возвестил о приближении группы американских
туристов. Их разделили лица, пустые и алчные, якобы интересующиеся
живописью, которую они забудут через час, между спагетти и вином "Кастелли
Романи". К тому же подошла Дора, листая путеводитель, растерянная, поскольку
номера картин в каталоге не совпадали с теми, что висели в залах.
Да уж конечно. Позволять им разговаривать, встречаться, прятаться. Не
ему, он это уже понял, а ей. Вернее, не прятаться, а, скорее, быть в
непрерывной готовности к бегству, в результате чего я все время должна была
быть рядом с ней, но не надоедая, просто быть на всякий случай, даже если от
этого не было никакого толку.
-- Я тебя очень люблю, -- повторял в тот вечер Адриано, склонившись над
Валентиной, которая отдыхала, лежа на спине. -- Ты ведь это чувствуешь,
правда? Этого не скажешь словами, это невозможно высказать, найти этому
название. Скажи мне, что ты чувствуешь то же самое, что не можешь этого
объяснить, но чувствуешь, что...
Прижавшись лицом к ее груди, он покрывал ее долгими поцелуями, будто
утолял жажду, вбирая в себя возбуждение, охватившее Валентину, а она гладила
его волосы отстраненным, рассеянным движением.
Д'Аннунцио жил в Венеции, так ведь? На худой конец, участники подобного
диалога могли быть из Голливуда...
-- Да, ты любишь меня, -- сказала она. -- Но как будто боишься чего-то,
не любви, но... Нет, это не страх, скорее тревога. Тебя беспокоит, что из
Есего этого получится.
-- Я не знаю, что из всего этого получится, не имею ни малейшего
представления. Как можно бояться, не зная чего? Мой страх -- это ты, страх
конкретный, здесь и сейчас. Ты не любишь меня так, как люблю тебя я,
Валентина, или любишь по-другому, ограничивая или сдерживая себя неизвестно
почему.
Валентина слушала его, закрыв глаза. Его слова что-то будили в ней,
сначала нечто неопределенное, потом появилось смутное беспокойство. В тот
момент она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы позволить малейшей
тени набежать на эти прекрасные и чистые минуты, когда они любили друг друга
с единственной мыслью -- не думать ни о чем. Но она не могла помешать себе
услышать и понять слова Адриано. Она вдруг ощутила хрупкость этого
туристского романа под гостиничной крышей, на чужих простынях, которому
угрожают железные дороги, маршруты, несущие их по разным жизненным путям, по
причинам неизвестным и, как всегда, враждебным.
-- Ты не любишь меня так, как я тебя, -- повторил Адриано со злостью.
-- Просто пользуешься мной, как пользуются столовым ножом или услугами
официанта, не более того.
-- Пожалуйста, -- сказала Валентина. -- Прошу тебя, -- добавила она
по-французски.
Трудно было понять, почему счастье, которое было с ними всего несколько
минут назад, исчезло.
-- Я прекрасно знаю, что должна буду вернуться, -- сказала Валентина,
пальцы которой тихо гладили лицо Адриано, искаженное мучительной тоской и
желанием. -- Сын, работа, столько обязанностей. Мой сын такой маленький и
такой беззащитный.
-- Я тоже должен буду вернуться, -- сказал Адриано, глядя в сторону. --
У меня тоже есть работа и тысяча дел.
-- Вот видишь.
-- Ничего я не вижу. Что я должен видеть? Если ты хочешь, чтобы я
воспринимал это как отпускной эпизод, ты все уничтожишь, прихлопнешь, как
комара. Я люблю тебя, Валентина. Любить -- это больше, чем помнить или
собираться помнить.
-- Не мне это надо говорить. Уж только не мне. Время внушает мне страх,
время -- это смерть, одна
из ее ужасных масок. Тебе не кажется, что наша любовь идет против
времени, что она как бы вне его?
-- Да, -- сказал Адриано, откидываясь на спину рядом с ней, -- и потому
послезавтра ты отправляешься в Болонью, я на следующий день -- в Лукку.
-- Замолчи.
-- Почему? Твое время -- это время Кука, как бы ты ни сдабривала его
метафизикой. Мое, наоборот, зависит от моей прихоти, моего желания, я
выбираю или отвергаю любые расписания поездов.
-- Вот видишь, -- прошептала Валентина. -- Так или иначе, но мы должны
спуститься на землю. Что нам еще остается?
-- Поехать со мной. Оставь ты свои знаменитые экскурсии, оставь Дору,
которая говорит о том, чего не знает. Поедем вместе.
Он намекает на мои рассуждения о живописи, не будем спорить, прав он
или нет. Во всяком случае, оба говорят так, будто перед каждым из них стоит
зеркало: прекрасный диалог для бестселлера, чтобы заполнить ерундой пару
страниц. Ах да, ах нет, ах время... А для меня все было предельно ясно:
Валентина ловит момент, чтобы найти себе жениха, она -- неврастеничка и
психопатка, двойная доза элениума перед сном, старое-престарое изображение
нашей юной эпохи. Я держала пари сади с собой (сейчас я это хорошо помню):
из двух зол Валентина выберет меньшее -- меня. Со мной никаких проблем (если
она меня выберет): в конце поездки -- прощай, дорогая, все было прекрасно и
замечательно, прощай, прощай. А вот с Адриано... Мы обе знали: с мужчиной, у
которого такие губы, не играют. Его губы... Мысль о том, что она позволила
им узнать каждую клеточку своего тела; есть вещи, которые выводят меня из
себя, -- понятное дело, это из области либидо, we know, we know, we know
[1].
1 Мы знаем, мы знаем, мы знаем (англ.).
И все-таки как хорошо было целовать его, уступать его силе, мягко
скользить по волнам наслаждения, которое дарило ей тело, обнимавшее ее; чем
отвергать его, намного лучше разделить с ним это согласие, которое он, снова
уйдя в наслаждение, переживал будто впервые.
Валентина встала первая. В ванной она долго стояла под сильной струей
воды. Когда она, надев халат, вернулась в комнату, Адриано, полусидя в
постели и улыбаясь ей, неторопливо курил.
-- Хочу посмотреть с балкона на сумерки.
Гостиницу, стоявшую на берегу Арно, освещали последние лучи солнца.
Фонари на Старом мосту еще не зажглись, и река была похожа на лиловую ленту,
окаймленную светлой бахромой, над которой летали маленькие летучие мыши,
охотившиеся за невидимой мошкарой; повыше стрелой проносились ласточки.
Валентина удобно устроилась в кресле-качалке, вдыхая посвежевший воздух. Ею
овладела приятная усталость, хотелось уснуть; возможно, она даже подремала
несколько минут. Но и в этом междуцарствии забвения она продолжала думать об
Адриано и о времени, слова монотонно повторялись, как припев глупой песенки:
время -- это смерть, одна из масок смерти, время -- это смерть. Она смотрела
на небо, на ласточек, игравших в свои невинные игры, -- они коротко
вскрикивали, будто разбивали на куски синий фаянс сумерек. И Адриано -- это
тоже смерть.
Любопытно. Залезать так глубоко, исходя из такой неверной предпосылки.
Может быть, так и могло быть (в другой день, в другом контексте). Удивляет,
что люди, столь далекие от искренности (Валентина в большей степени, чем
Адриано, это ясно), иногда попадают в точку; понятно, что они не отдают себе
в этом отчета, но так-то и лучше, что и доказывается последующими событиями.
(Я имею в виду, лучше для меня, если правильно смотреть на вещи.)
Она резко выпрямилась. Адриано -- это тоже смерть. Об этом она
подумала? Адриано -- это тоже смерть. Она не чувствовала этого ни в малейшей
степени, просто перебирала слова, как в припеве детской песенки, а вышла
такая нелепость. Она снова откинулась на спинку кресла, расслабилась и опять
стала смотреть на ласточек. А может, не такая уж нелепость; во всяком
случае, стоило подумать об этом как о метафоре, означающей, что, отказавшись
от Адриано, она что-то убьет в себе, вырвет с корнем то, что родилось в ней
за это время, оставит ее наедине с другой Валентиной, Валентиной без
Адриано, без любви Адриано, если можно назвать любовью его невнятный лепет в
течение этих нескольких дней и яростное соединение тел, от которого она то
будто тонула, то вновь выплывала, истомленная, в одинокие сумерки. Тогда --
да, тогда очевидно, что Адриано -- это смерть. Все, чем она владеет, -- это
смерть, потому что неминуем отказ от обладания и наступление пустоты.
Куплеты детской песенки, тра-ля-ля, тра-ля-ля, но она не может изменить свой
маршрут и остаться с Адриано. Приближая свою смерть, она могла бы
отправиться в Лукку; но ведь это все -- на время, надолго или ненадолго, но
все равно где-то далеко был Буэнос-Айрес и ее сын, похожий на ласточек,
летающих над Арно, которые слабо вскрикивали, будто прося о помощи; а
сумерки все сгущались и становились похожими на темное вино.
-- Я останусь с ним, -- прошептала Валентина. -- Я люблю его, я люблю
его. Я останусь с ним и в один прекрасный день увезу его с собой.
Она знала, что этого не будет, Адриано не станет менять из-за нее свою
жизнь, Осорно на Буэнос-Айрес.
Откуда она могла это знать? Тут перепутаны адреса: это Валентина
никогда бы не поменяла Буэнос-Айрес на Осорно, свою устоявшуюся жизнь и
повседневную рутину. В глубине души я не думаю, что она мыслила так, как ей
приписывают; опять же известно, что трусость всегда стремится переложить
ответственность на кого-нибудь другого, и так далее.
Ей казалось, она висит в воздухе, собственное тело ей не принадлежит, а
с ней -- только страх и что-то похожее на тоску. Она видела стаю ласточек,
которые, сбившись в кучу над серединой реки, летали над ней большими
кругами. Одна ласточка отделилась от остальных и стала приближаться, теряя
высоту. Когда казалось, что она вот-вот снова взмоет ввысь, что-то
разладилось в ее совершенном механизме. Похожая на спутанный комок перьев,
она несколько раз перевернулась в воздухе, бросилась вниз, быстро пролетела
по диагонали и упала с глухим стуком к ногам Валентины прямо на балкон.
Адриано услышал крик и бросился в комнату. Валентина, забившись в угол
балкона, сильно дрожала, закрыв лицо руками. Адриано увидел мертвую ласточку
и поддал ее ногой. Ласточка упала на улицу.
-- Ну что ты, пойдем, -- сказал он, обнимая Валентину за плечи. -- Это
же ерунда, уже все. А ты испугалась, бедняжка моя дорогая.
Валентина молчала, но когда он убрал ее руку от лица и посмотрел на
нее, то испугался. На ее лице был написан такой страх -- может быть,
предсмертный ужас той самой ласточки, рухнувшей с высоты и мелькнувшей в
воздухе, который так предательски и так жестоко вдруг перестал поддерживать
ее!
Дора любила поболтать перед сном, так что целых полчаса она
распространялась о Фьезоле и площади Микеланджело. Валентина слушала ее
будто издалека, уйдя в свои ощущения, не располагавшие к спокойным
размышлениям. Ласточка была мертва -- она умерла, высоко взлетев над землей.
Предупреждение, знамение. Словно в полусне, до странности ясном, Адриано и
ласточка соединились в ее сознании, вызывая яростное желание убежать,
умчаться куда глаза глядят. За ней, как ей казалось, не было вины, однако
она чувствовала себя виноватой, ее вина была той ласточкой, глухо
ударившейся об пол у ее ног.
Она коротко сказала Доре, что планы ее изменились и что она поедет
прямо в Венецию.
-- Мы встретимся там в любом случае. Мне надо уехать на несколько дней,
я действительно хочу побыть одна.
Дора, казалось, была не слишком удивлена. Жаль, что Валентина не увидит
Равенну, Феррару. Разумеется, она понимает, что та предпочитает одна ехать
прямо в Венецию; лучше как следует посмотреть один город, чем плохо два или
три... Валентина уже не слушала ее, уйдя в свои мысли, стараясь убежать от
настоящего, от балкона над рекой Арно.
Здесь, как почти везде, наблюдается попадание, исходящее из неверной
предпосылки, в этом есть ирония, но это в то же время и забавно. Я согласна
с тем, что не слишком удивилась и что изобразила все необходимые любезности,
чтобы успокоить Валентину. Однако здесь не написано, почему я не удивилась:
голос и выражение лица Валентины так не соответствовали тому, что она
рассказывала об эпизоде на балконе, если воспринимать его так, как она, --
то есть как знамение и потому как нечто непреодолимое. Кроме того, у меня
было глубокое и сильное подозрение, что Валентина ошибается в причинах
своего страха, перепутав меня с Адриано. Ее вежливая холодность в тот вечер,
проворство, с которым она заняла ванную, не дав мне возможности подойти к
зеркалу, священнодействие с душем -- французы называют это "промежуток между
двумя рубашками". Адриано, что ж, будем считать, что это Адриано, именно
Адриано. Но почему надо, ложась спать, поворачиваться ко мне спиной, закрыв
лицо рукой и показывая таким образом, что надо поскорее выключить свет и
дать ей уснуть, не сказав больше ни слова, даже простого пожелания доброй
ночи, своей компаньонке по путешествию?
В поезде ей думалось поспокойнее, но страх не уходил. От чего она
бежала? Не так-то легко принять благоразумное решение и похвалить себя за
то, что удалось разорвать связь времен. Оставалось только разгадать причину
страха, будто Адриано, бедный Адриано, был дьяволом, будто искушение
полюбить его всерьез -- это балкон, открытый в пустоту, с которого тебе
предлагают прыгнуть и безоглядно лететь вниз.
Валентина смутно чувствовала, что она бежала скорее от самой себя, чем
от Адриано. Даже та быстрота, с которой она пошла на близость с ним,
доказывала ее неприятие чего-то серьезного, еще одного основательного
романа. Основательное осталось на другом берегу моря, навсегда разодранное в
куски, и сейчас настало время для приключения без привязанности, как все
прочие до и во время путешествия, для принятия предложенных обстоятельств
без всяких размышлений на темы морали и логики, для временного общества
Доры, как результата посещения туристского агентства, и для Адриано, как
другого результата, настало время коктейлей и разных городов, минут радости,
таких же незапоминающихся, как обстановка гостиничных номеров, которые
оставляешь позади.
Временное общество, да. Хочется думать, однако, что в этих отношениях
было нечто большее, что я, хотя бы вместе с Адриано, входила в одну из
сторон треугольника, где третьей стороной было бюро путешествий.
Однако во Флоренции Адриано рванулся к ней, настойчиво требуя своего,
уже не похожий на мимолетного любовника, каким он был в Риме; хуже того, он
требовал взаимности, ждал ее и торопил. Может, страх от этого и был,
противный, мелочный страх перед жизненными сложностями, -- Буэнос-Айрес,
Осорно, люди, дети, устоявшаяся жизнь, которая так отличается от жизни
вдвоем. А может быть, и нет: за всем этим постоянно было что-то еще, нечто
неуловимое, будто ласточка в полете. Нечто, способное вдруг стремительно
наброситься на нее, ударившись об пол мертвым телом.
Гм... Почему же все-таки у нее не ладилось с мужчинами? Читая мысли,
которые ей приписывают, видишь человека, сбитого с толку, загнанного в
тупик; на самом деле -- это стремление прикрыть ложью скрытый конформизм.
Бедная она, бедная.
Первые дни в Венеции были пасмурными и почти холодными, но на третий
день с самого утра показалось солнце, и сразу стало тепло, и тут же
радостные туристы высыпали из гостиниц, заполнив площадь Святого Марка и
Мерсерию веселой толпой, пестрой и разноязыкой.
Валентине нравилось бродить по извилистой улице, которая вела от
Мерсерии к мосту Риальто. Каждый поворот или мост, будь то Беретьери, или
Сан-Сальваторе, или темная громада Фондамента-деи-Те-дески, известная по
почтовым открыткам, смотрели на нее с отстраненным покоем, присущим Венеции
по отношению к своим туристам, так отличающимся от судорожного ожидания, в
котором пребывают Неаполь или Рим, которые, будто уступая вам, предлагают на
рассмотрение свои широкие панорамы. Ушедшая в себя, всегда таинственная,
Венеция играла с теми, кто приехал полюбоваться ею, пряча свое истинное
лицо, загадочно улыбаясь и зная, что в тот день и час, когда она сама
захочет, она откроется доброму путешественнику такой, какая она есть, и
вознаградит его ожидание своим доверием. С моста Риальто смотрела Валентина
на то, как течет жизнь Канале-Гранде, и удивлялась тому, какое неожиданно
большое расстояние отделяет ее от этой сверкающей воды и скопища гондол. Она
углублялась в переулки, от края до края заполненные храмами и музеями,
выходила на набережные, к фасадам огромных дворцов, тронутых временем,
свинцово-серых и зеленоватых. Она смотрела на все это и всем восхищалась,
чувствуя, однако, что ее реакция весьма условна и почти вымучена, как
беспрерывные хвалебные восклицания по поводу фотографий, которые показывают
нам в семейных альбомах. Что-то -- кровь, или тоска, или просто желание
жить, -- кажется, осталось позади. Валентина вдруг возненавидела
воспоминание об Адриано, который совершил ошибку, влюбившись в нее. Его
отсутствие делало его еще более ненавистным, поскольку ошибка была из тех,
за которые можно наказать или простить в личном присутствии. Венеция
Выбор сделан, приходится думать, что он любит Валентину; что до
остальных выводов -- они возможны, только если иметь в виду, что она
предпочла ехать в Венецию одна. Преувеличенные выражения вроде "ненависть" и
"отвращение" -- применимы ли они к Адриано? Посмотрим на это так, как оно
есть, и увидим, что не об Адриано думала Валентина, когда бродила по улицам
Венеции. Поэтому мое вежливое злоупотребление ее доверием во Флоренции было
необходимо, нужно было поставить Адриано в центр такой ситуации, которая
спровоцировала бы конец путешествия и вернула бы меня к его началу, когда у
меня еще были надежды, не потерянные и до сих пор.
казалась ей прекрасной сценой без актеров, не требовавшей от нее
жизненных сил для участия в игре. Так лучше, но так и намного хуже; бродить
по переулкам, останавливаться на маленьких мостиках, которые, будто веки,
прикрывают дремлющие каналы, и вот начинает казаться, что ты -- в кошмарном
сне. Просыпаешься, казалось бы, ни с того ни с сего, хотя Валентина
чувствовала, что разбудить ее может только что-то похожее на удар бича. Она
согласилась на предложение гондольера отвезти ее до Святого Марка по
внутренним каналам; сидя на старом диванчике с красными подушками, она
почувствовала, что Венеция тихо поплыла мимо нее, и не отрываясь смотрела на
проплывающий город, однако взгляд ее был прикован к себе самой.
-- Золотой дом, -- сказал гондольер, нарушив долгое молчание и
показывая рукой на фасад дворца.
Дальше они пошли по каналу Сан-Феличе, и гондола погрузилась в темный и
тихий лабиринт, где пахло плесенью. Как все туристы, Валентина восхищалась
безупречной ловкостью гребца, умением просчитать все изгибы русла и избежать
возможных препятствий. Он чувствовал их спиной, невидимые, но существующие,
почти бесшумно погружая весло, иногда перебрасываясь короткими фразами с
кем-нибудь на берегу. Она почти не поднимала на него глаз, он казался ей,
как большинство гондольеров, высоким и стройным, на нем были узкие черные
брюки, куртка испанского фасона и соломенная шляпа с красной лентой. Ей
больше запомнился его голос, тихий, но не просительный, когда он говорил:
"Гондола, синьорина, гондола, гондола". Она рассеянно согласилась и на
маршрут, и на предложенную цену, но сейчас, когда этот человек обратил ее
внимание на Золотой дом и ей пришлось обернуться, чтобы его увидеть, она
обратила внимание на сильные черты лица этого парня, властную линию носа и
небольшие лукавые глаза: смесь высокомерия и расчета, которая
просматривалась в несоответствии могучего, без преувеличений, торса и
небольшой головы" в посадке которой было что-то змеиное, так же как и в его
размеренных движениях, когда он управлял гондолой.
Повернувшись снова по ходу движения, Валентина увидела, что они
приближаются к маленькому мостику. Ей говорили раньше" что момент
прохождения под мостом необыкновенно приятен -- тебя окутывает его
вогнутость, поросшая мхом, и ты представляешь себе, как по нему, над тобой,
идут люди; но сейчас она смотрела на приближающийся мост со смутной
тревогой, как на гигантскую крышку ящика, в котором ее вот-вот закроют. Она
заставила себя сидеть с широко открытыми глазами, пока они проплывали под
мостом, но сердце сдавила такая тоска, что, когда перед ней снова показалась
узкая полоска сверкающего неба, она испытала неясное ощущение благодарности.
Гондольер показал ей на другой дворец, из тех, что видны только со стороны
внутренних каналов и о которых не подозревают праздношатающиеся туристы,
поскольку видят их только с черного хода, где они так похожи на все прочие.
Валентине доставляло удовольствие делать какие-то замечания, задавать
несложные вопросы гондольеру; она вдруг почувствовала необходимость, чтобы
рядом был кто-то живой и чужой одновременно, чтобы можно было уйти в
разговор, который уведет ее от этого отсутствующего состояния, от этой
пустоты, которая портила ей день и все, что бы она ни делала. Выпрямившись,
она пересела на легкую перекладину поближе к носовой части. Гондола
качнулась,
Если это "отсутствующее состояние" касается Адриано, то не вижу
соответствия между предыдущим поведением Валентины и "тревогой", которая
портила ей прогулку на гондоле, кстати совсем не дешевую. Я никогда не
узнаю, как проходили у нее вечера в венецианской гостинице, в комнате, где
нет никаких слов и подсчетов, сколько истрачено за день; так что Валентина
преувеличила значение для себя Адриано, -- здесь опять-таки речь идет о
другом отсутствии, о другой нехватке, которую она не видела и не хотела
видеть даже в упор. (Wishful thinking [1], может быть; мысли, полные
желаний; но где же знаменитейшая женская интуиция? В тот вечер, когда мы с
ней одновременно взялись за баночку с кремом, и я прижалась к ее руке своей
рукой, и мы посмотрели друг на друга... Почему бы мне было не продлить эту
ласку, которая началась случайным прикосновением? Между нами так и осталось
что-то нерешенное, так что прогулки в гондоле есть не что иное, как
воспоминание о полуснах, тоска и запоздалое раскаяние.)
но гребец, казалось, не удивился поведению своей пассажирки. И когда
она, улыбаясь, переспросила, что же он сказал, он повторил все еще раз,
только более подробно, довольный интересом, который она проявила.
-- А что на другой стороне острова? -- спросила Валентина на
примитивном итальянском.
-- С другой стороны, синьорина? Там, где Фондамента-Нуове?
-- Да, кажется, это называется именно так... Я имею в виду, с другой
стороны, там, где нет туристов.
-- Да, там Фондамента-Нуове, -- сказал гондольер, который греб теперь
очень медленно. -- Оттуда идут лодки к Бурано и Торчелло.
-- Я еще не была на этих островах.
-- Там есть что посмотреть, синьорина. Кружевную фабрику, например. А
эта сторона не так интересна, потому что Фондамента-Нуове...
-- Мне хочется побывать там, куда не ходят туристы, -- сказала
Валентина, повторяя всегдашнее желание всех туристов. -- А что еще есть
около Фондамента-Нуове?
-- Прямо по ходу -- кладбище, -- сказал гондольер. -- Это не так
интересно.
-- На острове?
1 Желание поразмышлять (англ.).
-- Да, напротив Фондамента-Нуове. Взгляните, синьорина, вот
Санти-Джованни-и-Паоло. Красивый собор, красивейший... А вот Коллеони,
творение Верроккьо...
"Туристка, -- подумала Валентина. -- Они и мы: одни -- чтобы объяснять,
другие -- чтобы думать, будто они что-то понимают. Ладно, посмотрим твой
собор, твои памятники, да, да, очень интересно, в самом деле..."
Какая все-таки дешевая фальшивка. Валентина думает и говорит, только
когда речь идет о всякой ерунде; когда она что-то мычит или выглядит не
самым лучшим образом -- ее нет. Почему мы не слышим, что Валентина бормочет
перед сном, почему не знаем, каково ее тело, когда она одна, какой у нее
взгляд, когда каждое утро она раскрывает окно гостиничного номера?
Гондола причалила к Рива-дельи-Скьявони со стороны площади, заполненной
гуляющими. Валентине хотелось есть, но перспектива одинокой трапезы наводила
на нее тоску. Гондольер помог ей сойти на берег и с ослепительной улыбкой
взял полагающуюся плату и чаевые.
-- Если синьорина еще захочет покататься, меня всегда можно найти там.
-- Он показал на причал довольно далеко от них, по углам которого стояли
фонари. -- Меня зовут Дино, -- добавил он, дотрагиваясь до ленты на своей
шляпе.
-- Спасибо, -- сказала Валентина. Она сделала несколько шагов,
погружаясь в человеческое море, среди шумных восклицаний и щелканья
фотоаппаратов. За спиной она оставляла единственное живое существо, с
которым хотя бы перекинулась словом.
-- Дино.
-- Синьорина?
-- Дино... где здесь можно вкусно поесть? Гондольер от души рассмеялся,
но посмотрел на
Валентину так, будто тут же понял, что ее вопрос вызван не обычной
туристской глупостью.
-- Синьорина знает рестораны на Большом канале? -- спросил он, мешая
итальянские слова с испанскими. Спросил почти наугад, прощупывая почву.
-- Да, -- сказала Валентина, которая их не знала. -- Я имею в виду
какое-нибудь спокойное место, где не так много людей.
-- Не так много людей... таких, как синьорина? -- спросил он напрямую.
Валентина улыбнулась ему, развеселившись. По крайней мере, Дино был
неглуп.
-- Да, где нет туристов. Какое-нибудь такое место... "Где бываешь ты и
твои друзья", -- подумала она,
но ничего не сказала. Она почувствовала, что парень коснулся ее локтя,
-- улыбаясь, он предлагал ей снова сесть в гондолу. Она подчинилась, почти
испугавшись, но неприятное ощущение тут же прошло, будто ускользнуло, как
только Дино опустил лопасть весла в глубь лагуны и подтолкнул гондолу точным
движением, в котором почти не угадывалось никакого усилия.
Дорогу запомнить было невозможно. Они прошли под мостом Вздохов, потом
все перемешалось. Валентина то и дело закрывала глаза, и перед ней чередой
проходили смутные образы, перепутываясь с теми, которые она не хотела
видеть. Из-за жары от каналов поднималась вонь, и все стало повторяться:
крики издалека, условные жесты на изгибах и поворотах пути. На улицах и
мостах в этом районе города было не много людей -- Венеция в это время
обедала. Дино быстро греб и наконец завел гондолу в узкий и прямой канал, в
глубине которого виднелась сероватая зелень лагуны. Валентина подумала, что
там должна быть Фондамента-Нуове, противоположный берег, место, не
представлявшее интереса. Ей захотелось спросить об этом гондольера, но тут
она почувствовала, что гондола остановилась у каких-то ступенек, покрытых
мхом. Дино протяжно свистнул, и окно на втором этаже бесшумно отворилось.
-- Это моя сестра, -- сказал он. -- Мы здесь живем. Не хотите ли
пообедать с нами, синьорина?
Она согласилась так быстро, что он не успел ни удивиться, ни
возмутиться. Фамильярность, с которой он себя вел, была свойственна людям,
не знающим середины; Валентина с той же горячностью могла отказаться, с
какой согласилась. Дино помог ей подняться по ступенькам и оставил ее у
порога, пока привязывал гондолу. Она слышала, как он глуховатым голосом
что-то напевает на диалекте. Она почувствовала, что за спиной у нее кто-то
есть, и обернулась: женщина неопределенного возраста, одетая в старое платье
некогда розового цвета, высовывалась из-за дверей. Дино что-то сказал ей,
быстро и непонятно.
-- Синьорина очень любезна, -- добавил он по-итальянски. -- Пригласи ее
войти, Роза.
И она, конечно, вошла. Всякий раз, когда нужно чего-то избежать, можно
обмануть себя. Life, lie [1]. He персонаж ли О'Нила показал, что жизнь и
ложь разделяет всего лишь одна безобидная буква?
1 Жизнь, ложь (англ.).
Они обедали в комнате с низким потолком, что очень удивило Валентину,
уже привыкшую в Италии к просторным помещениям. Стол темного дерева был
рассчитан на шесть человек. Дино, который успел поменять рубашку, но от
которого все равно пахло потом, сидел напротив Валентины. Роза была слева от
нее. Справа -- любимец хозяев -- кот, благородная красота которого помогла
им справиться с неловкостью первых минут. На столе были макароны, большая
бутыль вина и рыба. Валентина нашла все очень вкусным и была почти довольна
тем, что заторможенное состояние толкнуло ее на это безумство.
-- У синьорины хороший аппетит, -- сказала Роза, которая почти все
время молчала. -- Может быть, немного сыру?
-- Да, спасибо.
Дино жадно ел, глядя больше в тарелку, чем на Валентину, однако у нее
все время было ощущение, что он молча оглядывает ее; он ни о чем не
спрашивал, даже и о том, какой она национальности, в отличие от всех прочих
итальянцев. После еды, подумала Валентина, эта нелепая ситуация должна
как-то разрешиться. О чем они будут говорить, когда последний кусок будет
съеден? Ужасный момент любого застолья, в котором участвуют посторонние друг
другу люди. Она погладила кота, дала ему попробовать кусочек сыру. Тогда
Дино рассмеялся -- кот ел только рыбу.
-- Вы давно работаете гондольером? -- спросила Валентина, чтобы что-то
сказать.
-- Пять лет, синьорина.
-- Вам нравится?
-- Ничего.
-- Во всяком случае, это не такая уж тяжелая работа.
-- Нет... эта -- нет.
"Значит, он занимается чем-то еще", -- подумала она. Роза снова
предложила вина, и, хотя она отказывалась, оба, улыбаясь, настаивали и все
равно наполнили стаканы.
-- Кот пить не будет, -- сказал Дино, впервые долго глядя ей в глаза.
Все трое рассмеялись.
Роза вышла и вернулась с блюдом фруктов. Потом Дино предложил "Кэмел" и
сказал, что итальянский табак никуда не годится. Он курил, прикрыв глаза,
стряхивая пепел позади себя; по мускулистой загорелой шее стекал пот.
-- Мой отель отсюда далеко? -- спросила Валентина. -- Я бы не хотела
обременять вас.
"На самом деле я бы должна была заплатить за обед", -- подумала она и,
хотя задала себе этот вопрос, как ответить на него, сама не знала. Она
назвала отель, и он ответил, что отвезет ее. Улсе какое-то время Розы в
столовой не было. Кот, развалившись в углу комнаты, дремал на дневной жаре.
Пахло водой канала, старым домом.
-- Ну что ж, вы были так любезны... -- сказала Валентина, отодвигая
грубо сколоченный стул и поднимаясь. -- Жаль, я не могу сказать вам этого на
хорошем итальянском... Но ведь вы понимаете меня?
-- О, конечно, -- сказал Дино, не двигаясь с места.
-- Я бы хотела попрощаться с вашей сестрой и...
-- А-а, с Розой. Она ушла. В это время она всегда уходит.
Валентина вспомнила короткий непонятный диалог во время обеда. Это был
единственный раз, когда они говорили на диалекте, и Дино извинился перед
ней. Неизвестно почему, она подумала, что Роза бы не ушла, если бы не тот
разговор, и немного испугалась, хотя тут же устыдилась своего страха.
Дино, в свою очередь, поднялся. Только тогда она увидела, какой он
высокий. Он посмотрел на единственную в комнате дверь. Она вела в спальню
(брат и сестра извинились, что ей приходится проходить через нее, когда вели
ее в столовую). Валентина взяла сумочку и соломенную шляпу. "У него красивые
волосы", -- только и подумала она. Она чувствовала беспокойство и
одновременно уверенность в себе, словно была занята чем-то очень важным. Все
лучше, чем горькая пустота этого утра: сейчас хоть что-то было, кто-то, кому
она доверилась.
-- Очень жаль, -- сказала она. -- Я бы хотела поблагодарить вашу
сестру. Спасибо за все.
Она протянула руку, и он слабо пожал ее, тут же выпустив. Валентине
передалось смутное волнение, которое охватило его, прежде чем он сделал это
простое, даже робкое движение. Она пошла к дверям, за ней шел Дино. Вошла в
другую комнату, едва различая в полумраке очертания предметов. Разве направо
не было двери, ведущей в коридор? Она слышала, как у нее за спиной Дино
закрыл на ключ дверь в столовую. Теперь в комнате стало еще темнее. Она
невольно обернулась, надеясь, что он покажет ей, куда идти.
На секунду ее обдало запахом пота, и руки Дино грубо сжали ее в
объятиях. Она закрыла глаза, слабо сопротивляясь. Если бы она могла, то
убила бы его сейчас, осыпая ударами, она вонзила бы ногти ему в лицо,
разорвала бы эти губы, которые целовали ее шею, тогда как руки шарили по ее
телу, сжавшемуся в комок. Она попыталась вырваться и резко упала навзничь,
на постель, погруженную в темноту. Дино упал на нее, обхватив ее ноги своими
и целуя взасос влажными от вина губами. "Если бы он хотя бы помылся", --
подумала она, перестав сопротивляться. Дино еще секунду крепко держал ее,
будто удивляясь такой беспомощности. Потом, что-то бормоча и целуя ее, он
приподнялся над ней и грубыми пальцами стал расстегивать ей блузку.
Прекрасно, Валентина.. Как гласит английская мудрость, когда вам грозит
смерть от удушения, единственное, что вы можете сделать умного в подобных
обстоятельствах, -- это расслабиться и получить удовольствие.
В четыре часа, когда солнце было еще высоко, гондола причалила к
площади Святого Марка напротив собора. Как и в первый раз, Дино протянул
руку, чтобы Валентина могла опереться, и чуть задержал ее, будто ждал
чего-то, глядя ей в глаза.
-- До свидания, -- сказала по-итальянски Валентина и пошла прочь.
-- Вечером я буду там, -- сказал Дино, показывая на пристань. -- В
десять.
Валентина пошла прямо в гостиницу и попросила сделать ей горячую ванну.
Сейчас это было самое важное -- смыть запах Дино, его грязный пот, слюни,
которые она чувствовала у себя на теле, словно пятна грязи. Застонав от
наслаждения, она скользнула в ванну, над которой клубился пар, и еще долго
была не в состоянии даже протянуть руку, чтобы взять зеленый кусок мыла.
Потом старательно начала мыться, и ее движения соответствовали ее мыслям,
мало-помалу обретавшим нормальный ритм.
Воспоминание не было тягостным. Сам факт случившегося стер то глухое,
неясное, что мучило ее до того, как все произошло. Ее обманули, заманили в
дурацкую ловушку, но она была достаточно умна, чтобы понимать -- сети сплела
она сама. Из всех путаных воспоминаний этого дня самым неприятным была Роза,
участница сговора, чья роль была не совсем ясна, и теперь, окидывая взглядом
происшедшее, с трудом верилось, что она приходится Дино сестрой. Скорее это
его раба, вынужденная быть любезной, чтобы удержать его хоть ненадолго.
Она вытянулась в ванне, истомленная. Дино вел себя так, как только и
мог себя вести, яростно требуя своего, не мучась никакими размышлениями. Он
овладел ею как животное, раз и другой, и, если бы при этом он проявил хоть
какой-то минимум благородства, все могло бы быть не так уж непристойно. И
Валентина не сожалела ни о чем: ни затхлый запах развороченной постели, ни
прерывистое, как у собаки, дыхание Дино, ни его неловкие попытки загладить
свою грубость, когда все кончилось (он испугался, представив себе возможные
последствия, которые может повлечь за собой изнасилование иностранки), --
ничто не вызывало в ней неприятных ощущений. Пожалуй, она сожалела только об
одном -- приключению недоставало изящества А может, не сожалела и об этом,
грубость была как долька чеснока в еде простолюдина, необходимое условие,
что-то вроде изюминки.
Она развеселилась, несколько истерически,
Да нет же, никакой истерии. Я отлично помню, какое лицо было у
Валентины, когда однажды вечером я рассказала ей историю одной своей
одноклассницы по имени Нэнси, которая попала в Марокко в аналогичную
ситуацию, только еще хуже; она обманула своего насильника-мусульманина,
сказав, что у нее в разгаре месячные, и тогда он, надавав ей оплеух и
выругав, вынудил уступить ему иным способом. (Реакция была не такой, как я
ожидала, однако, прежде чем она перевела разговор на другую тему под
предлогом усталости и желания уснуть, глаза ее на мгновение сверкнули, как у
волчицы.) Тут мог быть и Адриано, который бы повел себя как Дино, только без
чеснока и пота, ловкий и красивый. Могла быть и я, которая, вместо того
чтобы дать ей заснуть...
вспомнив, как Дино, помогая ей одеться до ужаса неловкими руками,
пытался изобразить нежность любовника, слишком нелепую, чтобы он сам в нее
поверил. Так что свидание, вплоть до расставания у площади Святого Марка,
было смешным. Вообразить себе, что она может снова пойти к нему, отдаться
ему, будучи в здравом рассудке... Она ни в малейшей степени не боялась его,
она была уверена, что Дино -- отличный парень, на свой манер, что он не
будет присовокуплять к изнасилованию еще и кражу, что, впрочем, не составило
бы труда, и в конце концов дошла до того, что стала воспринимать случившееся
как нечто более естественное, более логичное, чем ее встреча с Адриано.
Видишь, Дора, видишь, глупая?
Было ужасно сознавать, до какой степени Дино далек от нее -- до полной
невозможности общения. Не успело кончиться удовольствие, как возникло
молчание, неловкость, нелепая комедия. Но было и преимущество: в конце
концов, от Дино не нужно было бежать, как от Адриано. Ни малейшей опасности
влюбиться, и что он не влюбится -- это тоже наверняка. Какая свобода!
Несмотря на всю сальность, приключение не вызывало у нее ни отвращения, ни
неприязни, особенно после того, как она вымылась с мылом.
К ужину из Падуи приехала Дора, распираемая сведениями о Джотто и
Альтикьеро. Она нашла, что Валентина прекрасно выглядит, и сказала, что
Адриано как будто говорил, что в Лукку он не поедет; правда, потом она
потеряла его из виду. "Мне кажется, он влюблен в тебя", -- бросила она
мимоходом со своей кривой улыбочкой. Она была очарована Венецией, хотя еще
ничего не видела, и уверенно говорила о прелести этого города, основываясь
на поведении официантов и носильщиков. "Все так деликатно, так деликатно",
-- повторяла она, лакомясь креветками.
Прошу прощения за грубое слово, но за всю свою паскудную жизнь я
никогда не употребляла подобных выражений. Что за неизвестная разновидность
мести в этом проявляется? Хотя (да, я начинаю догадываться и, пожалуй,
верить в это) все идет от работы подсознательного, которое есть и в
Валентине, и она, не зная об этом, все время ошибается, когда поверхностно
судит о своем поведении и своих выводах, но иногда неосознанно попадает в
точку, "плавая на глубине", -- там, где Валентина не забыла Рим, конторку в
бюро путешествий, решение вместе поехать и вместе жить. Во время таких
озарений, мелькающих, будто глубоководные рыбы, которые на секунду
показываются на поверхности воды, меня сознательно искажают и делают
неприятной, вкладывая мне в уста то, что я якобы говорила.
Встал вопрос о "ночной Венеции", но Дора, изнуренная художественными
шедеврами, пару раз обошла площадь и отправилась в гостиницу. Валентина
выполнила ритуал, выпив рюмку портвейна в кафе "Флориан", и стала ждать
десяти вечера. В толпе гуляющих, которые ели мороженое и делали моментальные
снимки, она осторожно приблизилась к пристани. С этой стороны было только
две гондолы с зажженными фонарями. Дино стоял на молу, опираясь на шест. Он
ждал.
"Он и впрямь думает, что я приду", -- подумала она почти с удивлением.
Супружеская чета английского вида приближалась к гондольеру. Валентина
увидела, как он снял шляпу и предложил покататься. Почти тут же подошло еще
несколько гондол; свет фонарика дрожал в ночи, окутавшей лагуну.
Чувствуя неясное беспокойство, Валентина вернулась в отель.
Утренний свет смыл с нее тревожные сны, но осталось ощущение, похожее
на тошноту, какая-то сдавленность в груди. Дора ждала ее в чайном салоне,
чтобы вместе позавтракать, но едва Валентина налила себе чаю, как к их
столику подошел официант.
-- На улице ждет гондольер синьорины.
-- Гондольер? Я не заказывала гондолу.
-- Он показал мне адрес синьорины.
Дора с любопытством взглянула на нее, и Валентина вдруг почувствовала
себя раздетой. Она с усилием сделала глоток и, секунду поколебавшись, вышла.
Заинтригованная Дора решила, что будет очень забавно понаблюдать за всем
этим из окна. Она увидела гондольера и Валентину, которая шла ему навстречу,
его короткое, но решительное приветствие. Валентина говорила, почти не
жестикулируя, но вот она подняла руку, будто прося о чем-то, -- ведь такого
не могло быть, так делают, когда другой не соглашается с тем, что ему
говорят. Потом заговорил он, жестикулируя чисто по-итальянски. Валентина,
казалось, хотела, чтобы он ушел, но тот настаивал, и у Доры было достаточно
времени, чтобы увидеть, как Валентина посмотрела на свои часы и слегка
махнула рукой в знак согласия.
-- Я совершенно забыла, -- объяснила она, вернувшись, -- но гондольеры
не забывают о своих клиентах. Ты куда-нибудь пойдешь?
-- О, конечно, -- сказала Дора. -- Они что, все такие милые, прямо как
в кино?
-- Разумеется, все, -- сказала Валентина без улыбки. Дерзость Дино
настолько ошеломила ее, что ей стоило труда взять себя в руки. На секунду ее
встревожила мысль, что Дора захочет к ней присоединиться: это так логично и
так в духе Доры. "Зато все решилось бы само собой, -- подумала она. -- Каким
бы мужланом он ни был, на скандал он не пойдет. Он истерик, это очевидно, но
не дурак".
Дора ничего не сказала, но улыбнулась ей так вкрадчиво, что Валентина
почувствовала смутное отвращение. Не понимая толком почему, она не
предложила ей поехать вместе на гондоле. Просто поразительно, как за эти
последние недели все важное она делала, толком не зная почему.
Говори, говори, моя девочка. То, что казалось невероятным, сгустилось
до состояния полной очевидности, как только меня не пригласили на эту самую
прогулку. Понятно, что все это не могло иметь никакого значения, ничтожная
вставка в виде дешевого и действенного утешения без всякого риска на
будущее. Однако все происходящее опять имело другой, глубинный уровень:
Адриано или какой-то гондольер, а я еще раз в аутсайдерах. Все это стоило
того, чтобы заказать еще чашку чая и спросить себя, нельзя ли было получше
наладить маленький часовой механизм, уже запущенный в ход -- о, с совершенно
невинными намерениями, -- прежде чем я уехала из Флоренции.
Дино вел гондолу по Большому каналу дальше моста Риальто, почтительно
выбрав самый длинный путь. У дворца Вальмарана они свернули и пошли по реке
Святых Апостолов, и Валентина, которая не отрываясь глядела вперед, еще раз,
один за другим, увидела маленькие темные мостики, на которых кишел людской
муравейник. Ей стоило труда убедить себя, что она снова в той самой гондоле
и сидит, откинувшись на старые красные подушки. В глубине струилась вода --
вода канала, вода Венеции. Знаменитые каналы. Брачный союз Дворца дожей и
моря. Знаменитые дворцы и каналы Венеции. "Я пришел искать вас, потому что
вы не были искать меня вчера вечером. Я хотел покатать вас на гондола".
Брачный союз Дворца дожей и моря. Несущий чудную прохладу. Прохладу. А
теперь ее везут в гондоле, и гондольер обменивается условными криками,
меланхолическими и мрачноватыми, с другими гондольерами, перед тем как войти
в какой-нибудь внутренний канал. Вдали, еще очень далеко, Валентине удалось
увидеть открытое зеленое пространство. Опять Фондамента-Нуове. Скоро
покажутся четыре замшелые ступеньки, место было знакомым. Сейчас он
засвистит, и Роза высунется из окна.
Сколько лирики, и как все очевидно. Не хватает только писем Асперна,
барона Корво и Тадзио, несравненного Тадзио с его чумой. Не хватает еще и
некоего телефонного звонка в отель около театра Фениче, впрочем, тут никто
не виноват (я имею в виду отсутствие конкретной детали, а не отсутствие
самого телефонного звонка).
Но Дино молча пришвартовал гондолу и ждал. Валентина обернулась к нему
первый раз с тех пор, как они тронулись в путь, и посмотрела на него. Дино
ослепительно улыбался. У него были великолепные зубы; если их еще и чистить
зубной пастой, они останутся такими надолго.
"Пропащая я женщина", -- подумала Валентина и спрыгнула на первую
ступеньку, не прибегая к помощи Дино, который протянул ей руку.
Она действительно так подумала? Надо быть осторожнее с метафорами и
образными выражениями или как они там называются. Это тоже идет изнутри:
если бы она действительно отдавала себе отчет в том, что делала, может,
ничего бы и не произошло... Но меня тоже не вводили в курс долгое время.
Когда она спустилась к ужину, у Дары была для нее новость (хотя
окончательной уверенности не было): она видела Адриано в толпе туристов на
площади.
-- Очень далеко, на одном из рынков, представляешь? По-моему, это был
он, судя по костюму, светлому, немного облегающему. Возможно, он приехал
сегодня вечером... Мне кажется, он ищет тебя.
-- Оставь, пожалуйста.
-- Почему бы и нет? Ведь это не его маршрут.
-- Ты даже не уверена, что это был он, -- неприязненно сказала
Валентина. Новость не слишком удивила ее, однако дала пищу для невеселых
размышлений. "Опять это, -- подумала она. -- Опять". Конечно, они
натолкнутся на него, в Венеции живешь как в бутылке, все встречаются со
всеми или на площади, или на Риальто. Опять бежать, но почему? Ей надоело
убегать от пустоты, не зная, от чего она бежит и действительно ли бежит, или
как те голубки у нее перед глазами, которые притворяются, что им надоели
спесивые атаки самцов, но которые в конце концов кротко уступают им,
распушив свинцово-серые перышки.
-- Пойдем выпьем кофе в "Флориане", -- предложила Дора. -- Может, там
его и встретим, он отличный парень.
Они увидели его сразу же, он стоял спиной к площади под одной из арок
рынка, рассеянно созерцая ужасающие стеклянные безделушки с острова Мурано.
Когда Дора окликнула его и он обернулся, его удивление было не более чем
вежливым и столь малым, что Валентина почувствовала облегчение. По крайней
мере, никакой позы. Адриано поздоровался с Дорой с дежурной любезностью и
пожал руку Валентине.
-- Поистине мир тесен. Никто не может избежать "Голубого путеводителя"
-- не в этот день, так в другой.
-- Во всяком случае, не мы.
-- А также венецианского мороженого. Могу я вас угостить?
Почти сразу же разговором завладела Дора. У нее в активе было на
два-три города больше, чем у них, и, конечно, она принялась уничтожать их
перечислением того, чего они лишились. Валентине хотелось, чтобы эта тема
никогда не кончалась или чтобы Адриано решился наконец посмотреть ей в
глаза, высказать ей самые горькие упреки и чтобы в его глазах, неотрывно
глядевших ей в лицо, было нечто большее, чем обвинения и упреки. Но он
тщательно поедал ложечкой мороженое или курил, слегка наклонив голову --
красивую голову латиноамериканца, -- внимательно слушая каждое слово Доры.
Только Валентина могла заметить, что его пальцы, сжимавшие сигарету, чуть
дрожали.
Я тоже, дорогая моя, я тоже это заметила. И мне это совсем не
понравилось, потому что его спокойствие скрывало нечто казавшееся мне до той
поры не слишком сильным: он был как сжатая пружина, как воришка, который
ждет, когда его освободят. Это так отличалось от его обычного тона, почти
холодного и всегда "сугубо по делу", когда он звонил по телефону. На
какое-то время я оказалась "вне игры" и ничего не могла сделать для того,
чтобы все шло, как я рассчитывала Подготовить Валентину... Раскрыть ей все,
вернуть ее в Рим от этих ночей, когда она ускользала, отдалялась от меня,
оставив и душ, и мыло в полном моем распоряжении, и засыпала, поворачиваясь
ко мне спиной, бормоча, что ей ужасно хочется спать, что она уже наполовину
заснула.
Разговор продолжался, сравнивали музеи, делились маленькими туристскими
незадачами, потом -- опять мороженое и сигареты. Заговорили о том, чтобы
завтра утром вместе посмотреть город.
-- А может, -- сказал Адриано, -- мы помешаем Валентине, которой
хочется погулять одной?
-- Почему вы говорите и обо мне тоже? -- засмеялась Дора. -- Мы с
Валентиной понимаем друг друга в силу разных интересов. Она никому не
уступит место в своей гондоле, а у меня есть свои любимые каналы, только
мои. Может, у вас получится найти с ней нечто общее.
-- Всегда можно найти нечто общее, -- сказал Адриано. -- Так что в
любом случае я приду за вами в половине одиннадцатого, к тому времени вы уже
что-нибудь решите или решим вместе.
Когда они поднимались по лестнице (их комнаты были на одном этаже),
Валентина положила руку Доре на плечо:
Это был последний раз, когда она до меня дотрагивалась. Как всегда,
едва прикасаясь.
-- Я хочу попросить тебя об одной услуге.
-- Я готова.
-- Завтра утром я хочу пойти с Адриано одна. Это только на один раз.
Дора искала ключ от двери, который провалился на дно сумочки.
Понадобилось время, чтобы его найти.
-- Сейчас долго объяснять, -- добавила Валентина, -- но окажи мне эту
услугу.
-- Ну разумеется, -- сказала Дора, открывая дверь. -- Ты и его тоже не
хочешь ни с кем делить.
-- И его тоже? Ты что же, думаешь...
-- О, это всего-навсего шутка. Спокойной ночи.
Теперь это уже не важно, но когда я закрыла за собой дверь, то готова
была расцарапать себе лицо. Сейчас-то это уже не важно; но если бы Валентина
уяснила себе... Это "и его тоже" было кончиком, потянув за который можно
было размотать весь клубок; она ни в чем не отдавала себе отчета, из-за нее
все запуталось, и она жила в этой путанице сама. С некоторых пор оно для
меня и лучше, только, может быть... В общем, это действительно уже не важно;
не всегда же жить на элениуме.
Валентина ждала его в вестибюле, и Адриано даже не пришло в голову
спросить, где Дора; так же как во Флоренции или Риме он не слишком обращал
внимание на ее присутствие. Они пошли по улице Орсоло, едва взглянув на
маленькое озеро, где дремали ночующие там гондолы, и пошли к Риальто.
Валентина, одетая в светлое, шла чуть впереди. Они обменялись двумя-тремя
ничего не значащими фразами, но, когда пошли по маленькой улочке (уже
заблудившись, поскольку ни один в карту не смотрел), Адриано нагнал ее и
взял за локоть.
-- Это слишком жестоко, знаешь ли. Есть что-то подлое в том, что ты
делаешь.
-- Да, я знаю. Нет таких слов, которых я бы себе не сказала.
-- Уехать вот так, таким жалким образом. Только потому, что на балкон
упала мертвая ласточка. Это же истерика.
-- Если признать, -- сказала Валентина, -- что причина именно в ней, то
это хотя бы поэтично.
-- Валентина...
-- Оставь, -- сказала она. -- Давай найдем какое-нибудь тихое место и
поговорим.
-- Пойдем ко мне в гостиницу.
-- Нет, в гостиницу не надо.
-- Тогда в кафе.
-- Ты же знаешь, там полно туристов. Какое-нибудь тихое место, не
представляющее интереса... -- Она заколебалась, поскольку вслед за этим
напрашивалось название. -- Пойдем к Фондамента-Нуове.
-- А что это такое?
-- На другом берегу, к северу. У тебя есть план? Вот сюда, это там.
Пошли.
За театром Малибран начались улицы, где не было магазинов, только ряды
всегда запертых дверей, да у какой-нибудь из них, на пороге, играл
оборванный ребенок; оттуда они вышли к улице Фумо и увидели совсем близко
сверкающую воду лагуны. Она открылась им сразу же, как только они вышли из
невзрачной тени на сияющую от солнца береговую полосу, полную рабочего люда
и бродячих торговцев. Несколько кафе лепились, будто плесень, к стенам
домишек, о которые плескалась вода, в воздухе носились не слишком приятные
запахи с острова Бурано и кладбища. Валентина сразу увидела кладбище, она
вспомнила объяснения Дино. Маленький островок, параллелограмм, окруженный,
насколько хватало глаз, красноватой стеной. Кроны кладбищенских деревьев
окаймляли ее, будто темная бахрома. Хорошо была видна пристань, где можно
было высадиться, однако сейчас было ощущение, что это остров мертвых: ни
одной лодки, ни одного человека на мраморных ступеньках причала. И все
буквально сгорало от утреннего солнца.
Валентина нерешительно повернулась направо. Адриано мрачно пошел за
ней, почти не глядя по сторонам. Они прошли по мостику через один из
внутренних каналов, который впадал в лагуну. Жара давала себя знать
невидимой мошкарой, облепившей лицо. Они пошли по другому мостику, из белого
камня, и Валентина остановилась посредине, облокотившись на перила и глядя
назад, на город. Если и можно было где-то поговорить, так только в этом
месте, таком безликом, неинтересном, с кладбищем за спиной и каналом перед
глазами, проникавшим в глубины Венеции, разделяя два скучных, почти
безлюдных берега.
-- Я уехала, -- сказала Валентина, -- потому что все это не имело
смысла. Дай мне договорить. Я уехала, потому что в любом случае кто-то из
нас двоих должен был уехать, а ты теперь все усложняешь, прекрасно зная, что
один из нас должен был уехать. Какая разница, если дело только во времени?
Неделей раньше, неделей позже...
-- Это для тебя нет никакой разницы, -- сказал Адриано. -- Тебе
действительно все безразлично.
-- Если бы я могла тебе объяснить... Но мы утонем в словах. Зачем ты
поехал за мной? Какой в этом смысл?
Если она действительно спрашивала так, это по крайней мере значит, что
она не считала меня причастной к появлению Адриано в Венеции. А это,
понятное дело, вызывает всегдашнюю горечь: стремление не при-
нимать меня во внимание, даже мысли не допускать, что есть еще чья-то
рука, которая может спутать карты.
-- Я уже понял, что смысла никакого нет, -- сказал Адриано. -- Пожалуй,
так, и ничего больше.
-- Ты не должен был приезжать.
-- А ты не должна была уезжать, бросив меня, как... -- Пожалуйста, без
громких слов. Зачем говорить
о бросании или еще о чем-то в этом роде, когда речь идет, в сущности, о
простых вещах? О возвращении к обычной жизни, если хочешь.
-- Это для тебя простые вещи, -- зло сказал он. У него дрожали губы, а
руки крепко сжимали перила, будто искали поддержки у равнодушного белого
камня.
Валентина смотрела в даль канала и видела, как к ним приближается
гондола, размером больше обычной, в окружении других гондол и пока еще не
очень ясно различимая на таком расстоянии. Она боялась встречаться с Адриано
глазами, и единственное, чего ей хотелось, -- чтобы он ушел: наговорил бы ей
оскорблений, если это нужно, а потом ушел. Но Адриано продолжал стоять, с
головой уйдя в свое страдание, затягивая то, что обычно называют выяснением
отношений, хотя на самом деле -- это всегда только два монолога.
-- Это же нелепо, -- прошептала наконец Валентина, не отрываясь глядела
она на гондолу, которая медленно приближалась. -- Почему я должна быть
такой, как ты? Разве не ясно, что я не хотела тебя больше видеть?
-- В глубине души ты любишь меня, -- глупо сказал Адриано. -- Не может
быть, чтобы ты меня не любила.
-- Почему не может быть?
-- Потому, что ты не похожа на других. Ты же не отдашься кому попало,
как многие другие, как какая-нибудь истеричка, которая не знает, что с собой
делать, раз уж она отправилась путешествовать.
-- Тебе кажется, что отдалась я, а я могу сказать тебе, что это ты
отдаешься. Старая теория о женщинах, когда...
И так далее.
Мы ничего не добьемся этим, Адриано, все это так бесполезно. Или оставь
меня сегодня, прямо сейчас, или я уеду из Венеции.
-- Я поеду за тобой, -- упрямо сказал он. -- Не ставь нас обоих в
смешное положение. Не лучше ли будет, если?..
Каждое слово этого бессмысленного разговора было ей до тошноты
неприятно. Видимость диалога, внешняя раскраска, под которой нечто
застоявшееся, бесполезное и гнилое, как вода в канале. Посредине фразы
Валентина вдруг поняла, чем гондола не похожа на другие. Она была широкая,
как баркас, с четырьмя гондольерами, которые гребли, стоя на траверсах, а
между ними стояло что-то похожее на катафалк, черный с золотом. Да это и был
катафалк, и гребцы были в черном, без легкомысленных соломенных шляп. Лодка
подошла к причалу, рядом с которым тянулось мрачное, казавшееся необитаемым
здание. Здесь же, у причала, было что-то вроде часовни. "Больница, --
подумала она. -- Больничная часовня". Вышли люди, какой-то мужчина вынес
венок и небрежно забросил его на погребальную лодку. Появились другие, уже с
гробом, и началась погрузка. Даже Адриано был, казалось, захвачен явным
ужасом того, что происходило под этим утренним солнцем, в той Венеции, где
не было ничего интересного, куда не заглядывают туристы. Валентине
показалось, он что-то прошептал, а может быть, это было сдавленное рыдание.
Но она не могла оторвать глаз от лодки, от четырех гребцов, которые ждали,
уперев весла в дно канала, чтобы другие могли поставить гроб в углубление
под черным балдахином. На носу лодки вместо привычных зубцов, украшающих
гондолы, виднелся какой-то неясный блестящий предмет. Будто огромный
серебряный филин, и не просто украшение, а как живой, но, когда гондола
двинулась по каналу (семья усопшего осталась на причале, и двое молодых
людей поддерживали пожилую женщину), оказалось, что это не филин, а
посеребренная сфера и крест, единственный яркий, сверкающий предмет на всей
лодке. Гондола приближалась к ним, сейчас она пройдет под мостом, прямо у
них под ногами. Достаточно будет спрыгнуть и попасть на носовую часть, на
гроб. Показалось, что мост легко поплыл навстречу лодке ("Так ты не пойдешь
со мной?"), Валентина так пристально смотрела на гондолу, что гребцы стали
грести медленнее.
-- Нет, не пойду. Я хочу остаться одна, оставь меня в покое.
Только это она и могла произнести из того, что можно было бы сказать
или о чем можно было промолчать, чувствуя, как дрожит рука Адриано рядом с
ее рукой, слыша, как он повторил вопрос -- с усилием переведя дух, будто
задыхался. Только на лодку, что приближалась к мосту, она и могла смотреть.
Сейчас лодка пройдет под мостом, почти под ними, выйдет с другой стороны в
открытые воды лагуны и возьмет курс, будто неповоротливая черная рыбина, на
остров мертвых, куда привезет еще один гроб, оставит еще одного покойника в
этом безмолвном городе за красной .стеной. Она почти не удивилась, когда
увидела, что один из гребцов был Дино,
А так ли это было, не придумывает ли она еще одну, совершенно
необоснованную случайность? Сейчас этого уже не узнаешь, как не узнаешь и
того, почему Адриано не упрекнул ее за дешевенькое приключение. Думаю, что
он это сделал, что этот диалог из ничего, на котором держится сцена, --
чистый вымысел, он отталкивался от других фактов и вел к тому, что без него
было бы до крайности, до ужаса необъяснимым. Вот бы узнать: может, он молчал
о том, что знал, дабы не выдавать меня; да, но какое это могло иметь
значение, если почти тут же?.. Валентина, Валентина, Валентина, испытать
наслаждение оттого, что ты упрекаешь меня, оскорбляешь, оттого, что ты здесь
и проклинаешь меня, утешиться тем, что вижу тебя снова, чувствую твои
пощечины, твой плевок мне в лицо... (Все подавлено в себе и на этот раз. И
до сих пор, моя девочка.)
самый высокий, тот, что стоял на корме, и что Дино увидел ее и увидел
Адриано рядом с ней, и что он перестал грести и смотрел на нее своими
хитренькими глазками, в которых застыл вопрос и, может быть ("Не надо
настаивать, пожалуйста"), злобная ревность. Гондола была всего в нескольких
метрах, было видно, как покачивается серебряное украшение, был виден каждый
цветок и каждая незатейливая оковка гроба ("Ты делаешь мне больно"). Она
почувствовала, как пальцы Адриано сжали ее локоть, и на секунду закрыла
глаза, решив, что он сейчас ударит ее. Лодка, казалось, скользнула им под
ноги, и лицо Дино, удивленное (несмотря ни на что, сделалось смешно при
мысли, что и у этого бедного дурачка были какие-то иллюзии), мелькнуло,
будто кружась, и исчезло из виду, потерявшись под мостом. "Это меня везут",
-- вдруг дошло до Валентины, это она была там, в фобу, далеко от Дино,
далеко от руки, крепко сжимавшей ее локоть. Она почувствовала, что Адриано
сделал движение, будто хотел что-то достать, может быть сигареты, -- так
делают, когда хотят оттянуть время, как угодно, любой ценой. Сигареты или
что-то другое -- это было теперь не важно, если она уже плыла в черной
гондоле, плыла без страха к своему острову, смирившись наконец, как та самая
ласточка.
Борхесу [1]
СОБРАНИЕ В КРОВАВО-КРАСНЫХ ТОНАХ
1 Этот рассказ был включен в каталог выставки венесуэльского художника
Хакобо Борхеса. (Примеч. отпора.)
Думаю, Хакобо, в тот вечер вы порядком продрогли, и дождь, который
упорно шел в Висбадене, заставил вас укрыться в "Загребе". Возможно, главной
причиной был разгулявшийся аппетит, ведь вы целый день работали, и как раз
наступило время поужинать в каком-нибудь тихом и спокойном месте; может,
"Загребу" и не хватало каких-то других качеств, зато этого у него было в
избытке, и вы, я полагаю, пожав плечами и в глубине души посмеиваясь над
собой, решили поужинать именно там. Так или иначе, в полумраке заведения,
стиль которого отдаленно напоминал балканский, вы увидели столики, и было
так приятно повесить намокший плащ на старую вешалку и найти уголок, где в
пламени зеленоватой свечи, стоявшей на столике, слабо колебались тени и
можно было различить старинные столовые приборы и высокий бокал, в котором,
словно птица, укрылся блик света.
Сначала у вас появилось ощущение, которое всегда появляется, когда
попадаешь в пустой ресторан, что-то среднее между напряжением и
расслабленностью; зал выглядел совсем неплохо, однако отсутствие клиентов в
этот час наводило на размышления. Когда бываешь за границей, подолгу не
думаешь о таких вещах, мало ли где какие обычаи и кто когда ходит в
рестораны, главное, здесь тепло и есть меню, где предлагаются и
удивительные, и уже знакомые кушанья, и маленькая женщина с большими глазами
и черными волосами, возникшая словно ниоткуда, вдруг оказалась рядом со
столиком, чуть улыбаясь в ожидании заказа. Вы только успели подумать, что,
возможно, для обычной жизни города пришли несколько поздновато, но времени
на то, чтобы поднять глаза и оглядеться вокруг, удовлетворяя свое туристское
любопытство, у вас не осталось; маленькая бледная рука положила салфетку и
непроизвольно передвинула солонку. Логично предположить, что вы выбрали
шашлык на шампурах с луком и красным перцем и густое ароматное вино,
совершенно непривычное для европейца; как и я в свое время, вы с
удовольствием избегали гостиничной кухни, где из опасений готовить слишком
типичную еду или, наоборот, слишком экзотическую в результате всегда готовят
безвкусную, и вы даже попросили черный хлеб, который не слишком подходил к
щашлыку, но который женщина немедленно принесла. И только тогда, закурив
первую сигарету, вы подробно рассмотрели этот трансильванский анклав,
защитивший вас от непогоды и от не вполне заурядного немецкого города.
Тишина, отсутствие людей и неверный свет свечей действовали на вас
успокаивающе, во всяком случае все остальное куда-то ушло и вы остались
наедине с собой, со своей сигаретой и со своей усталостью.
Рука, наливавшая вино в высокий бокал, была покрыта волосами, и вы на
секунду испытали потрясение, прежде чем разорвали логическую цепочку абсурда
и поняли, что вместо женщины с бледным лицом рядом с вашим столиком стоит
смуглый и безмолвный официант и предлагает вам попробовать вино
профессиональным движением, доведенным до автоматизма. Редко бывало, чтобы
кому-то не понравилось вино, и официант в конце концов наполнил бокал, а
вопросительная пауза была просто непременной частью ритуала. Почти
одновременно другой официант, до странности похожий на первого (одинаковые
фольклорные костюмы и черные бакенбарды делали их неотличимыми друг от
друга), поставил на стол поднос с дымящимся блюдом и одним движением снял с
шампура кусочки мяса. Посетитель и те, кто его обслуживали, обменялись
несколькими подобающими случаю фразами на неизбежном ломаном немецком; и
снова покой и усталость окутали вас в полумраке зала, и только шум дождя на
улице стал слышнее. Но вдруг все изменилось, и вы, чуть повернувшись,
поняли, что входная дверь открылась, чтобы впустить еще одного посетителя,
женщину, которая, как вам показалось, была близорука, не только потому, что
на ней были очки с толстыми стеклами, но и потому, что она двигалась между
столиками с нарочитой уверенностью и потом села за столик в противоположном
углу зала, едва освещенном одной-двумя свечами, пламя которых трепетало,
когда она проходила мимо, и размытые очертания ее фигуры слились с мебелью,
и стенами, и тяжелой красной занавесью в глубине зала, за которой
угадывалась невидимая остальная часть дома.
За едой вы развлекали себя наблюдением за тем, как английская туристка
(никто другой не мог надеть на себя такой плащ и это подобие блузки цвета не
то красной фасоли, не то помидора) сосредоточенно и близоруко изучала меню,
содержание которого от нее, судя по всему, ускользало, и еще вы наблюдали за
тем, как женщина с большими черными глазами продолжала стоять в третьем углу
зала, где была стойка бара, украшенная зеркалами и гирляндами из
искусственных цветов, в ожидании, когда туристка закончит свое безнадежное
занятие и к ней можно будет подойти. Официанты стояли позади стойки, по обе
стороны от женщины и тоже ждали, сложив руки на груди, такие похожие друг на
друга, что в отражении их спин в стершейся амальгаме чудилось что-то
ненастоящее, а все вместе представляло собой какое-то непонятное или
обманчивое учетверение. Все смотрели на английскую туристку, которая,
казалось, не отдавала себе отчета в том, сколько времени она сидит, вперив
взор в меню. Ожидание продолжалось, и тогда вы закурили вторую сигарету, и
женщина в конце концов подошла к вашему столику и спросила, не желаете ли вы
какой-нибудь суп, а может быть, овечьего сыру, она продолжала спрашивать,
несмотря на то что каждый раз получала вежливый отказ, брынза очень хороша,
а может быть, что-нибудь из местных десертов. Но вам хотелось только кофе
по-турецки, поскольку вы плотно поужинали и вас клонило в сон. Женщина,
казалось, пребывала в нерешительности, словно давая вам возможность
передумать и все-таки заказать сыры, но, поскольку вы этого так и не
сделали, она машинально повторила "кофе по-турецки", и вы сказали, да, кофе
по-турецки, и женщина, будто подавив быстрый короткий вздох, сделала знак
официантам и отошла к столику английской туристки.
Кофе явно запаздывал, особенно если сравнить, как быстро вас обслужили
вначале, так что у вас было время выкурить еще одну сигарету и допить
бутылку вина, развлекая себя наблюдением за английской туристкой, которая
осматривала зал сквозь толстые стекла очков, ни на чем не особенно не
останавливаясь. Она была не то несколько заторможена, не то слишком
застенчива; довольно долго собиралась с духом, прежде чем решилась снять
блестящий от дождя плащ и повесить его на ближайшую вешалку; потом вернулась
к своему столику и села на неминуемо мокрый стул, но ее это, казалось,
нимало не обеспокоило, она продолжала оглядывать зал или рассматривала
скатерть. Официанты заняли свои места за стойкой бара, а женщина ждала у
окошечка кухни; все трое смотрели на английскую туристку, смотрели так,
будто чего-то от нее ждали, может быть, что она обратится к ним и закажет
что-то еще, а может, что-то отменит или вообще уйдет, смотрели на нее с
таким напряжением, которое показалось вам в данной ситуации излишним, во
всяком случае неоправданным. На вас больше никто не обращал внимания, оба
официанта стояли, сложив руки на груди, а женщина неотрывно следила за
туристкой из-под длинной прямой челки, которая упала ей на глаза, когда она
опустила голову, и это показалось вам недопустимым и невежливым, хотя бедная
слепая курица ничего не замечала, потому что в тот момент рылась у себя в
сумочке в поисках какого-то предмета, какого именно, вы в полумраке не
разглядели, но узнали его по характерному звуку, потому что курица
высморкалась. Официант принес ей тарелку (кажется, это был гуляш) и тут же
вернулся на свой пост; одинаковая у обоих официантов привычка складывать
руки на груди по окончании каждого действия могла бы показаться забавной, но
почему-то таковой не казалась, так же как и действия женщины, которая
устроилась за дальним концом прилавка и оттуда сосредоточенно следила за
тем, как вы пьете кофе, который вы потягивали так медленно, как того
требовали его замечательная крепость и аромат. Неожиданно центр внимания
переместился, потому что оба официанта тоже теперь смотрели, как вы пьете
кофе, и, прежде чем вы успели его допить, женщина подошла к вашему столику,
чтобы спросить, не хотите ли вы еще кофе, и вы согласились, несколько
растерянно, потому что во всем этом вроде бы не было ничего странного, а с
другой стороны, что-то от вас ускользало и вам хотелось понять, что же
именно. Вот, например, английская туристка, официанты вдруг как-то
заторопились возле нее, будто им хотелось, чтобы она побыстрей доела и ушла,
они буквально из-под носа унесли у нее тарелку, так что она не успела доесть
последний кусок, и сунули ей в руки раскрытое меню, причем один из них отнес
пустую тарелку в кухню, а другой нетерпеливо навис над ней в ожидании, когда
она расплатится.
Вы, как это часто с вами бывало, не могли бы точно определить момент,
когда вам показалось, что вы начали понимать; так бывает в шахматах и в
любви, когда туман вдруг рассеивается и вы делаете ход или совершаете
поступок, который за секунду до этого казался вам немыслимым. Прежде чем
мысль оформилась в слова, вы почуяли, что запахло опасностью, и сказали
себе, что, сколько бы ни пробыла здесь английская туристка со своим ужином,
вы будете сидеть, курить и пить вино до тех пор, пока эта беззащитная слепая
курица не решится влезть в свой пластиковый пузырь и не удалится наконец на
улицу. Вам всегда был присущ спортивный азарт и пристрастие к абсурду, так
что ситуация вас увлекла и вы решили заказать еще что-нибудь, хотя ваш
желудок этого и не требовал; вы жестом подозвали официанта и заказали еще
кофе и рюмку водки, весьма популярной в тех местах. У вас оставалось еще три
сигареты, и вы подумали, что этого хватит, если английская туристка решится
на какой-нибудь балканский десерт; она наверняка не будет пить кофе,
достаточно было взглянуть на ее очки и блузку; и чай пить она тоже не
станет, потому что есть вещи, которые следует делать только у себя на
родине. Если немного повезет, вы расплатитесь по счету и уйдете через
какие-нибудь пятнадцать минут.
Вам принесли кофе, но не принесли водку, женщина, выглянув из зарослей
волос, попыталась придать своему лицу выражение, соответствующее объяснению
по поводу происшедшей задержки; в подвале ищут новую бутылку, не
соблаговолит ли сеньор подождать несколько минут. Она ясно выговаривала
слова, хотя и с плохим произношением, но вы заметили, что она внимательно
следит за другим столиком, где один из официантов заученным жестом
протягивал счет, вытянув руку и оставаясь неподвижным и сохраняя, таким
образом, позицию почтительного презрения. Как будто она наконец поняла,
туристка стала рыться в сумочке, но она все делала неловко, и сначала ей,
наверное, попались под руку расческа или зеркальце вместо денег, которые ей
все-таки удалось в конце концов выудить на поверхность, потому что официант
вдруг отделился от столика, как раз в тот момент, когда женщина подошла к
вашему с бутылкой водки. Вы и сами не могли объяснить, почему вы тут же
попросили принести счет, ведь теперь вы были уверены, что туристка сейчас
уйдет и не лучше ли бьшо выкурить последнюю сигарету за рюмочкой водки.
Возможно, вас не слишком увлекла перспектива остаться одному в зале; когда
вы сюда вошли, в этом было что-то привлекательное, но сейчас вам было не по
себе, когда вы смотрели на официантов-двойников, которые отражались в
зеркале за стойкой бара, или когда женщина словно заколебалась, прежде чем
принести вам счет, как будто вы оскорбили ее своей торопливостью, а потом
повернулась к вам спиной и отошла к стойке, где трио вновь замерло в
ожидании. В конце концов, нелегко, наверное, работать в этом пустом
ресторане, вдали от света и чистого воздуха; тут нетрудно и зачахнуть, а
бледность и автоматизм движений есть следствие нескончаемой череды таких же
вечеров. Туристка долго возилась со своим плащом, потом вернулась к столику,
ей, видно, показалось, она что-то забыла, заглянула под стул, и тогда вы
медленно поднялись со своего места, будучи не в состоянии оставаться еще
хоть секунду, и на полдороге столкнулись с одним из официантов, который
протягивал вам серебряную тарелочку, куда вы, даже не взглянув на счет,
положили банкноту. Порыв ветра вы почувствовали в тот момент, когда официант
искал сдачу в карманах своего красного жилета, и вы поняли, туристка только
что открыла входную дверь, и вы не стали больше ждать, махнули на прощание
рукой и официанту, и тем, что наблюдали за вами из-за стойки; прикинув на
глаз расстояние, на ходу сорвали плащ с вешалки и вышли на улицу, где уже не
было дождя. Только там вы вздохнули полной грудью, как будто до этого, сами
не зная почему, подсознательно сдерживали дыхание; и только там вы
действительно ощутили страх и облегчение одновременно.
Туристка шла в нескольких шагах от вас, медленно направляясь к отелю, и
вы шли за ней, терзаемый смутными опасениями, вдруг она вспомнит, что забыла
еще что-нибудь, и ей взбредет в голову вернуться в ресторан. Речь уже не шла
о том, чтобы что-то понять, все было просто и стало очевидностью без причин
и следствий: вы спасли ее, и теперь надо было убедиться, что она больше туда
не вернется, что бедная слепая курица, завернутая в мокрый пластиковый
пузырь, в счастливом неведении доберется до безопасного убежища в своем
отеле, до комнаты, где никто не будет смотреть на нее так, как смотрели там,
в ресторане.
Когда она завернула за угол, у вас хоть и не было никаких причин
спешить, вы все равно спросили себя, не лучше ли все-таки сопроводить ее,
держась на близком расстоянии, и убедиться, что она не вернется на то же
место, откуда пришла, по причине своей близорукости и неуклюжести; вы
прибавили шагу и, завернув за угол, увидели пустынный и плохо освещенный
переулок. Две длинные глинобитные стены, и вдалеке дверь, до которой
туристка никак не могла дойти; только жаба, обрадованная дождем, прыжками
перебиралась с одного тротуара на другой.
На какой-то момент вас охватил гнев, как могла эта дура... Потом вы
немного подождали, прислонившись к стене, но это было все равно что ждать
себя самого и еще чего-то, что должно было возникнуть и заработать в самой
глубине вашего сознания, дабы все это обрело смысл. Жаба обнаружила дыру в
стене, у самой земли, и тоже ждала, может быть, какое-нибудь насекомое,
обитающее в проломе стены, высунется наружу, а может, она обдумывала, как ей
перебраться в сад. Вы так и не узнали, сколько времени простояли так и
почему вернулись на ту улицу, где был ресторан. В окнах было темно, но узкая
дверь была приоткрыта; вы почти не удивились тому, что женщина была там и
ждала, будто знала, что вы придете.
-- Мы так и думали, что вы вернетесь, -- сказала она. -- Видите, не
надо было уходить так скоро.
Она приоткрыла дверь пошире и посторонилась; еще можно было повернуться
и уйти, не удостоив ее ответом, однако улица из двух глинобитных стен и жаба
служили опровержением тому, что вам нарисовало воображение, тому, что вы
считали необъяснимым, тем не менее реально существующим. В каком-то смысле
вам было все равно, войти или удалиться, хотя в груди у вас что-то сжималось
и хотелось броситься прочь; вы вошли, прежде чем успели осознанно принять
это решение, потому что этой ночью осознанно решить что-либо не
представлялось возможным, и услышали, как за спиной медленно закрылась дверь
и скрипнул засов. Оба официанта стояли совсем близко, а зал освещали только
несколько одиноких свечей.
-- Проходите, -- сказал женский голос откуда-то из угла, -- все готово.
Ваш собственный голос показался вам чужим, словно звучал по ту сторону
зеркала, висевшего над прилавком.
-- Не понимаю, -- с трудом проговорили вы, -- она была здесь, и
вдруг...
Один из официантов засмеялся, не более чем намек на суховатую усмешку.
-- О, она всегда так, -- сказала женщина, подойдя к вам вплотную. --
Делает все возможное, чтобы этого не допустить, каждый раз старается изо
всех сил, бедняжка. Но у них нет силы, они могут только пытаться, а выходит
всегда плохо, они совсем не похожи на то, что о них думают люди.
Вы почувствовали, что оба официанта подошли к вам совсем близко, их
красные жилеты почти касались вашего плаща.
-- Ее даже жалко, -- сказала женщина, -- она уже дважды приходила, и ей
пришлось уйти, потому что у нее ничего не выходило. У нее никогда ничего не
выходит, просто жаль смотреть.
-- Но она...
-- Дженни, -- сказала женщина. -- Это единственное, что мы смогли у нее
узнать, когда познакомились, она сказала только, что ее зовут Дженни, если
только она назвала свое настоящее имя, а потом она только кричала, это
просто нелепо -- так кричать.
Вы молча смотрели на них, понимая, что, смотри не смотри, все
бесполезно, а мне было вас так жаль, Хакобо, когда я поняла, что вы могли
подумать обо мне так, как вы и подумали, что вы попытались защитить меня,
меня, которая была здесь как раз для того, чтобы дать вам возможность уйти.
Слишком многое нас разделяло, слишком много непреодолимого было между нами;
мы играли в одну и ту же игру, но вы еще были живы, и у меня не было способа
заставить вас понять. Но сейчас все могло бы стать по-другому, если бы вы
захотели, сейчас нас было бы двое, кто пришел в дождливую ночь, и, может
быть, у нас получилось бы лучше, а нет, так, по крайней мере, было бы вот
это -- нас двое в дождливую ночь.
Такое мог придумать только наш Перальта -- вот голова! -- в подробности
он, как всегда, не вдавался, но на этот раз был откровеннее обычного и
сказал, что это вроде анекдота с украденным письмом. Эстевес поначалу ничего
не понял и выжидающе уставился на Перальту: а что дальше? Но Перальта пожал
плечами, словно отмахнулся, и сунул ему билет
на бокс. Эстевес увидел красную цифру 3, крупно выведенную на желтом,
но первое, что схватили глаза, - еще бы! - это МОНСОН - НАПОЛЕС, четкими
буквами. Второй билет, сказал Перальта, передадут Вальтеру. Ты придешь до
начала (Перальта никогда не повторял дважды, и Эстевес ловил каждое слово),
а Вальтер -- посредине первого из предварительных боев, его место рядом,
справа от тебя. Будь начеку: в последние минуты начинается суетня, каждый
норовит сесть поближе, спроси его что-нибудь по-испански -- для верности. У
него будет сумка, хипповая, из материи, он поставит ее между собой и тобой
на скамейку, а если стулья -- на пол. Говори только о боксе, и чтоб ухо
востро -- вокруг наверняка будут мексиканцы или аргентинцы, проверься перед
тем, как опустить пакет в сумку. Вальтер знает, что сумку нужно раскрыть
заранее? -- спросил Эстевес. Да, глядя вбок, словно сдувая с лацкана муху,
сказал Перальта, но не спеши, сделай это ближе к концу, когда по сторонам не
глазеют. Если на арене Монсон, глазеют только на Монсона, сказал Эстевес.
Когда Мантекилья -- то же самое, сказал Перальта. И без лишнего трепа,
запомни. Вальтер уйдет первым, а ты -- как схлынет толпа, через другой
выход.
Он снова все обдумал, провернул в голове, пока ехал в вагоне метро до
станции "Дефанс", на бокс, куда, судя по всему, ехали и остальные, в
основном мужчины, по двое, по трое, все больше французы, озабоченные
позорным поражением своего идола -- Буттье, которого дважды измолотил
Монсон, надеются небось на реванш, хоть какой-никакой, а может, втайне уже
смирились. Нет, Перальта просто гений, разумеется, дело серьезное, раз он
сам поручил ему все, но зато попаду на матч, который по карману одним
миллионерам. До него наконец дошел намек на украденное письмо, ну кому
стукнет в голову, что они с Вальтером встретятся на боксе, дело-то не в
самой встрече, ее можно устроить в любом уголке Парижа, их тысячи, -- дело в
том, как тщательно взвесил и продумал все Перальта. Для тех, кто мог бы
держать их на крюке, самые привычные места встреч -- кафе, кино, частные
квартиры, но, если они ткнутся сюда, в это шапито, поставленное Аленом
Делоном, -- дудки, их номер не пройдет: матч на звание чемпиона мира, --
шутка ли! -- попрутся все, кто при деньгах, одного престижа ради, и вход
только по этим желтеньким билетам, а они распроданы еще на прошлой неделе,
как пишут газеты. И еще -- тоже спасибо Пе-ральте! -- если будут хвосты за
ним или за Вальтером, их не увидят вместе ни на выходе, ни у входа,
подумаешь, два обыкновенных болельщика среди тысяч и тысяч, которые
выбиваются клубами дыма из метро, автобусов, и чем ближе к началу встречи,
тем гуще валит толпа, и только в одном направлении -- к шапито.
Ну ловкач Ален Делон! Огромный шапито стоит прямо на пустыре, и пройти
туда можно лишь по мосткам, а дальше по дощатым настилам. Ночью лил дождь, и
люди шли осторожно, стараясь не оступиться в грязь, а повсюду, прямо от
самого метро, -- огромные разноцветные стрелы-указатели с броской надписью:
"МОНСОН - НАПОЛЕС". Ну и шустрик Ален Делон, сумел налепить эти стрелы даже
на неприкосновенных стенах метро, небось заплатил будь здоров; Эстевесу был
не по душе этот выскочка -- ишь ты, всемогущий, -- организовал за свой счет
матч на звание чемпиона мира, отгрохал эту брезентовую громадину, и поди
знай, какой куш сорвал с заявочных взносов, но кое в чем он молодец: Монсон
и Напо-лес -- вообще нет слов, а взять цветные указатели, да еще в самом
метро, широкий жест -- вот, мол, как я встречаю болельщиков, а то бы
устроили давку у выходов и на раскисшей глине пустыря...
Эстевес пришел в самое время: зал только заполнялся. Остановившись на
минуту у дверей, он глянул по сторонам: полицейские фургоны, огромные,
освещенные снаружи трейлеры с зашторенными окнами, придвинутые вплотную к
крытым проходам, которые вели прямо к шапито, как к самолетам в аэропортах.
Там скорее всего боксеры, подумал Эстевес, в том белом, самом
новеньком, наверняка наш Карлитос, он такого и заслуживает, а трейлер
Наполеса, наверно, с другой стороны, тут все по правилам и в то же время на
скорую руку, еще бы, этакая махина из брезента, прицепы на голом,
заброшенном пустыре. Вот так делают деньгу, грустно вздохнул Эстевес,
главное -- мозги и хватка, че!
Его ряд, пятый от зоны ринга, отгороженной канатом, -- обыкновенная
скамья с крупными номерами, похоже, радушие Делона иссякло в зоне ринга,
дальше все как в самом плохоньком цирке, впрочем, молоденькие билетерши в
немыслимых мини разом заставят забыть, где что не так. Эстевес тотчас
увидел, куда идти, но девочка, сияя улыбкой, проводила его до места, будто
он отродясь не учился арифметике. Усевшись, Эстевес развернул пухлую газету
и подумал, что потом подложит ее под себя. В голове пронеслось: Вальтер
сядет справа, пакет с деньгами и бумагами в левом кармане пиджака, в нужный
момент он вытащит его правой рукой, сразу к колену -- и тут же в раскрытую
сумку.
Время тянулось, и Эстевес ушел в мысли о Марисе и малыше, должно быть,
кончают ужинать, сын, наверно, полуспит, а Мариса уткнулась в телевизор. А
ну как показывают эту встречу и жена смотрит именно ее; он, разумеется,
промолчит, не скажет, что был, разве потом, когда все образуется. Он лениво
листал газету (если Мариса досмотрит все до конца, то попробуй удержись,
когда она станет рассуждать о Монсоне и Наполесе, вот смехота!), и, пока
пробегал глазами сообщения о Вьетнаме и полицейскую хронику, зал почти
заполнился, позади азартно спорили о шансах Наполеса какие-то французы,
слева уселся странный фендрик, он слишком долго и с явным ужасом разглядывал
скамью, будто опасался замарать свои безупречные синие брюки. Впереди
расположились парочки, компании, трое тарахтели по-испански, пожалуй с
мексиканским выговором; Эстевес, правда, не очень разбирался в акцентах, но
уж кого-кого, а мексиканских болельщиков здесь дополна: их Наполес -- ты
подумай! -- замахнулся на корону самого Монсона. Справа от Эстевеса еще
пустовало несколько мест, однако у входов уже сбивались толпы, и расторопные
билетерши каким-то чудом поддерживали порядок. Эстевесу показалось, что
слишком резко освещен ринг и слишком много поп-музыки, но публика, похоже,
ничего не замечала, теперь все с интересом следили за первым предварительным
боем -- очень слабый, сплошь опасные движения головой и клинчи; в ту минуту,
когда Вальтер сел рядом, мысли Эстевеса были заняты тем, что в зале, по
крайней мере возле него, нет настоящих знатоков бокса, так, профаны, снобы,
им все сойдет, им лишь бы увидеть Монсона и Наполеса.
-- Простите, -- сказал Вальтер, с трудом вклиниваясь между Эстевесом и
толстухой, почти лежавшей на коленях своего мужа, тоже раскормленного
толстяка, который следил за боксерами с понимающим видом.
-- Садитесь поудобнее, -- сказал Эстевес. -- Да-да, непросто, у этих
французов расчет только на худых.
Вальтер усмехнулся, а Эстевес осторожненько -- не дай Бог, психанет тип
в синих брючках! -- поднажал влево; в конце концов между ним и Вальтером
образовался просвет, и Вальтер переложил синюю сумку с колен на скамью. Шел
второй предварительный бой -- тоже никуда, короткий, внимание зрителей
переключилось на зал, где появилась большая группа мексиканцев в чарро и
сомбреро, но при этом одетых с иголочки, еще бы, таким богатеям раз плюнуть
-- зафрахтовать целый самолет, взяли и прилетели из Мексики ради своего
кумира Мантекильи, -- все коренастые, приземистые, задницы отклячены, а
лицами смахивают на Панчо Вилью, слишком уж фольклорные -- кричат, спорят,
бросают вверх сомбреро, будто их Наполес уже на ринге, и никак не рассядутся
в зоне ринга. Ален Делон, вот лиса, все предусмотрел: из динамиков тут же
хлынуло нечто похожее на мексиканское корридо, хотя мексиканцы, пожалуй, не
узнали родную музыку. Эстевес с Вальтером усмешливо переглянулись, и в этот
миг из входа напротив с воплем "Аргентина! Аргентина!" вломилась целая
толпа, впереди -- пять-шесть женщин, дородных тетех в белых свитерах, а за
ними взметнулся огромный национальный флаг. Вся орава, тесня в стороны
билетерш, подалась вниз мимо скамеек к самому рингу, наверняка не на свои
места. Продолжая орать, они все-таки выстроились, и роскошные девочки в мини
с помощью улыбающихся молодчиков-горилл повели их к двум свободным скамьям,
что-то объясняя на ходу. На спинах аргентинок густо чернели крупные буквы --
МОНСОН. Все это донельзя потешало публику, большинству-то не важно, какой
национальности боксеры, раз это не французы; третья пара работала плотно,
упорно, хотя Ален Делон поди-ка не очень затратился на эту мелкоту, на
плотву: какой смысл, если в трейлерах ждут выхода две настоящие акулы и ради
них, по сути, пришли все.
Вдруг что-то разом стронулось в душе Эстевеса и к горлу подкатил комок:
из динамиков поплыло танго, играл оркестр, может самого Освальдо Пуглиесе.
Вот теперь Вальтер глянул на него цепко и с симпатией; Эстевес встрепенулся:
может, соотечественник. Они, в общем, словом не перекинулись, разве что
два-три замечания насчет боксеров, нет, пожалуй, он уругваец или чилиец, но
никаких вопросов, Перальта объяснил -- яснее нельзя: сидели рядом -- раз,
оба -- вот случай! -- говорят по-испански -- два, и аут, точка!
-- Теперь начнется самое оно! -- сказал Эстевес.
Все повскакали с мест, крики и свист, в левой стороне -- рев, шквальные
аплодисменты, летящие вверх сомбреро, Мантекилья вбегает на ринг, и свет
прожекторов становится как бы ярче, но вот все головы повернулись вправо,
где пока ничего не происходит, на смену овациям -- накат выжидательного
гула; Вальтеру и Эстевесу не виден проход к другому углу ринга, внезапная
тишина и за ней -- многоголосый вопль, да, теперь они оба видят белый халат
у самых канатов: Монсон спиной к ним переговаривается со своими, Наполес
направляется к нему, едва заметный приветственный кивок под вспышки магния,
судья в ожидании, когда спустят микрофон. Понемногу зрители усаживаются,
лишь одинокое сомбреро отлетает далеко в сторону, и кто-то забавы ради
кидает шляпу обратно -- запоздалый бумеранг, оставленный без внимания,
потому что начались представления, приветствия, Жорж Карпантье, Нино
Бенвенути, французский чемпион Жан Клод Буттье, аплодисменты, фотокамеры,
вскоре ринг пустеет, торжественные звуки мексиканского гимна, снова шляпы в
воздухе, и, наконец, чуть опережая аргентинский гимн, взвивается огромный
сине-белый флаг. Эстевес с Вальтером сидят не шелохнувшись, но у Эстевеса
стынет в груди, нет, он не вправе, это было бы оплошкой, ненужным риском,
ладно хоть увидел, что поблизости нет аргентинцев, а те с флагом поют
последние строки гимна, и сине-белое полотнище так сильно ходит из стороны в
сторону, что встревоженные молодчики-гориллы устремились туда. Голос
объявляет имена и весовые категории, секунданты за ринг!
-- Чья возьмет, как думаешь? -- спросил Эстевес.
Он по-мальчишески поддался волнению, занервничал в тот миг, когда
перчатки боксеров приветственно прикоснулись друг к другу, Монсон встал в
стойку, вроде бы раскрыт, значит, не в защите, руки длинные, как плети,
худые, и сам чуть не щуплый рядом с Мантекильей, этот пониже, крепыш, вон
уже сделал два пробных удара.
-- Я люблю вот таких отчаянных, бросил вызов самому чемпиону, -- сказал
Вальтер, а сзади француз кому-то жарко втолковывал: преимущество Монсо-на --
рост; опять пробные удары. Н-да, значит, ему нравятся отчаянные, будь он
аргентинец, так не сказал бы, но выговор, наверно, уругваец, спрошу у
Пе-ральты, хотя тот не скажет. Одно ясно -- Вальтер во Франции недавно:
когда толстяк, обнимавший жену, обратился к нему, тот ответил так невнятно,
что француз досадливо поморщился и заговорил с сидящим впереди. Удар у
Наполеса жесткий, точный, с тревогой подумал Эстевес, дважды Монсона
отбросило назад, и он чуть-чуть опоздал с ответом -- Эстевес видел! --
может, оба удара его достали; похоже, Мантекилья понял, что его единственный
шанс -- удар, что "фехтовать" с Монсоном, а это был его конек, -- без толку,
Монсон ловкий, быстрый, уходит нырками, и кулак Наполеса при его
прославленной резкости все время повисает в пустоте, Монсон -- раз, еще раз
прямо в лицо противнику, а француз сзади, уже распаляясь: видите, видите,
как ему помогают руки; второй раунд, пожалуй, остался за Наполесом, зал
притаился, то там, то тут как бы некстати раздавались одинокие выкрики; в
третьем раунде Мантекилья выкладывался еще больше, ну ладно, подумал
Эстевес, сейчас наш Карлитос вам покажет, а Монсон, отжавшись от канатов,
гибким ивовым прутом летит вперед, удар левой-правой, и стремительно входит
в клинч, чтоб оторваться от канатов, и жесткий обмен ударами до конца
раунда, мексиканцы все как один стоят, сзади них вой, свист, все повскакали
с мест -- видеть, видеть, не пропустить!
-- Красивый бой, че! -- сказал Эстевес. -- То что надо!
-- Угу.
Оба одновременно вынули сигареты и, улыбаясь, протянули друг другу,
щелкнула зажигалка Вальтера, и Эстевес, прикуривая, пробежал взглядом по его
профилю и тут же посмотрел прямо в глаза, ничего приметного: волосы с
сединой, а на вид совсем молод, в джинсах, в коричневой спортивной рубашке.
Студент, инженер? Один из многих, кто выдрался оттуда, но не сложил оружия,
наверно, погибли друзья в Монтевидео или в Буэнос-Айресе, а может, и в
Сантьяго, расспросить бы Перальту, впрочем, зачем, им не свидеться больше, у
каждого свой путь, разве что вспомнят когда-нибудь Мантекилью и этот вечер;
а мексиканец уже в пятом раунде шел ва-банк, все стояли, вопили,
бесновались, аргентинцев и мексиканцев смыли волной французы -- этим главное
бокс, а не боксеры, наметанным глазом ловили они малейшее движение, игру
ног; Эстевес вдруг понял, что большинство зрителей следят за борьбой с
полным знанием дела, если не считать немногих болванов, которых приводят в
восторг красивые, эффектные, но бесполезные удары и которые ни бельмеса не
смыслят в том, что происходит на ринге, где, по-прежнему легкий, мелькает
Монсон, ведет бой на разных дистанциях, наращивая темп, за которым явно и
все заметнее не поспевает Мантекилья; он отяжелел, оглушен и уже лезет в
драку напролом, а в ответ гибкие, как ива, длинные руки Монсона, тот снова
отжимается от каната, и -- раз, раз -- град ударов сверху, снизу, точные,
сухие. Когда зазвучал гонг, Эстевес снова взглянул на Вальтера, который
полез за сигаретами.
-- Что ж, не судьба, -- сказал Вальтер, протягивая сигареты, -- когда
не можешь -- не можешь.
Говорить в таком грохоте было бессмысленно, зрители понимали, что
следующий раунд скорее всего решающий, болельщики подбадривали Наполеса;
точно прощаются с ним навсегда, подумал Эстевес с искренним сочувствием;
теперь-то Монсон открыто нападал, шел на противника -- двадцать нескончаемых
минут, хлесткие удары прямо по лицу, по корпусу Наполеса, а тот пытается
войти в клинч, точно бросается в воду, зажмурив глаза. Все, больше не
выдержит, подумал Эстевес и, оторвав через силу взгляд от ринга, покосился
на сумку: сделай сейчас, когда все станут усаживаться, а то потом снова
подымутся, и сумка опять будет сиротливо торчать на скамейке; два удара
левой прямо в лицо Наполеса, тот снова пытается войти в клинч, но Монсон,
проворняга, мгновенно меняет дистанцию, уходит и, рванувшись вперед, бьет
хорошим крюком в лицо; теперь смотри -- ноги, главное -- ноги, уж в этом
Эстевес разбирается, вон как отяжелел, сел на ноги Мантекилья, отрывается от
канатов, но где его прославленная четкость? А Монсон танцует, кружит по
рингу, вбок, назад, прекрасный ритм, и -- раз! -- решающий удар правой прямо
в солнечное сплетение! Мало кто расслышал гонг в истошном реве, но Эстевес с
Вальтером -- да! Вальтер сел, выровнял сумку, а Эстевес, опустившийся
секундой позже, молниеносно сунул в нее пакет и, подняв пустую руку, с жаром
замахал перед самым носом франта в синих брючках, который, похоже, мало
смыслил в том, что творится на ринге.
-- Вот что такое чемпион! -- тихо сказал ему Эстевес, зная, что в таком
шуме все равно ничего не услышишь. -- Карлитос, язви их...
Он посмотрел на Вальтера, который спокойно курил, что ж, смирись, куда
деваться, не судьба -- значит, не судьба. К началу седьмого раунда все
стояли в ожидании гонга, и вдруг обостренная, натянутая тишина, а за ней --
слитный вопль: на ринг выброшено полотенце. Наполес как пришит к своему
углу, а Монсон выбегает на середину, победно вскидывая над головой перчатки,
-- вот это чемпион, он приветствует публику и тут же тонет в водовороте
объятий, вспышек магния, толпы. Финал не слишком красивый, но бесспорный.
Мантекилья сдался, и правильно, зачем превращаться в боксерскую грушу
Монсона, да, полный провал, закатный час Мантекильи, который подходит к
победителю и как-то ласково подымает перчатки к его лицу, а Монсон кладет
свои ему на плечи, и они расходятся, теперь -- навсегда, думает Эстевес, на
ринге им не встречаться.
-- Отличный бой! -- сказал он Вальтеру, который, закинув сумку за
плечо, покачивался на ногах, точно они одеревенели.
-- Слишком поторопились, -- сказал Вальтер. -- Секунданты, наверно, не
пустили Наполеса.
-- А чего ради? Ты же видел, как он "поплыл". Наполес -- умный боксер,
че, сам понял.
-- Да, но таким, как он, надо держаться до конца, мало ли, а вдруг?!
-- С Монсоном не бывает "вдруг"! -- сказал Эстевес и, вспомнив о
наставлениях Перальты, приветливо протянул руку. -- Был очень рад...
-- Взаимно. Всего доброго.
-- Чао!
Он проводил глазами Вальтера, который двинул вслед за толстяком, громко
спорившим о чем-то со своей женой. А сам пошел позади типа в синих брючках,
явно никуда не спешившего; в конце концов их отнесло влево, к проходу. Рядом
кто-то спорил о техничности боксеров, но Эстевес загляделся на женщину --
она обнимала не то мужа, не то дружка, что-то крича ему в самое ухо, все
обнимала, целовала в губы, в шею. Если этот мужик не полный идиот,
усмехнулся про себя Эстевес, ему бы понять, что не его она целует --
Монсона. Пакет не оттягивал больше карман пиджака, можно вздохнуть
повольготнее, посмотреть по сторонам -- вон как прильнула к своему спутнику
молодая девушка, а вон те мексиканцы, и шляпы вроде не такие уж большие,
аргентинский флаг наполовину свернут, но поднят над головами, два
плотненьких итальянца понимающе переглядываются, и один торжественно
говорит: "Gliel'a messo in culo" [1], а другой полностью согласен с таким
четким резюме; в дверях толкотня; люди устало шагают по дощатым настилам в
холодной темноте, мелкий дождик, мостки проседают под тяжестью ног, а в
конце, привалившись к перилам, курят Перальта и Чавес, они как застыли:
уверены, что Эстевес заметит, не выкажет удивления, а просто подойдет, как
подошел, вынимая на ходу сигареты.
1 Вставил ему перо в зад (ит.).
-- Он его отделал! -- сказал Эстевес.
-- Знаю, -- ответил Перальта. -- Сам видел. Эстевес глянул удивленно,
но Перальта с Чавесом
отвернулись и пошли с мостков прямо в толпу, которая заметно редела.
Эстевес понял: надо следовать за ними, увидел, как они пересекли шоссе,
ведущее к метро, и свернули в плохо освещенную улочку. Чавес лишь раз
оглянулся -- не потерял ли их Эстевес, а потом они прямиком направились к
машине и сели в нее тут же, но без торопливости. Эстевес сел сзади, рядом с
Перальтой, и машина рванула в южную часть города.
-- Выходит, ты был?! -- сказал Эстевес. -- Вот не думал, что тебе
нравится бокс.
-- Гори он огнем! -- сказал Перальта. -- Хотя Мон-сон стоит всех денег.
Я пришел на всякий случай, подстраховать тебя, если что.
-- Стало быть, ты видел. А Вальтер, бедняга, болел за Наполеса...
-- Это был не Вальтер.
Машина по-прежнему шла к югу. Какое-то седьмое чувство подсказало
Эстевесу, что они едут не к площади Бастилии, но это мелькнуло подспудно, в
самой глуби, потому что его словно ослепило взрывом, словно Монсон нанес
удар прямо в лицо ему, а не Мантекилье. У него не было сил спрашивать, он
молча смотрел на Перальту и ждал.
-- Мы не смогли тебя предупредить, -- сказал Перальта. -- Ты, как
назло, ушел слишком рано, и, когда мы позвонили, Мариса сказала, что тебя
нет и она не знает, когда ты вернешься.
-- Захотелось немного пройтись пешком, -- сказал Эстевес. -- Но
объясни...
-- Все лопнуло, -- сказал Перальта. -- Вальтер позвонил утром прямо из
Орли, как прилетел, мы ему сказали, что надо делать, он подтвердил, что
билет на бокс у него, -- словом, все было на мази. Договорились, что перед
уходом он позвонит от Лучо, для верности. В полвосьмого -- никакого звонка,
мы звоним Женевьеве, а она перезвонила и говорит, что Вальтер даже не
заходил к Лучо.
-- Они стерегли его на выходе в аэропорту, -- подал голос Чавес.
-- Но кто же тогда... -- начал Эстевес и осекся, он разом все понял,
холодный пот, выступивший на шее, потек за ворот, желудок свело судорогой.
-- За семь часов они вытянули из него все, -- сказал Перальта. --
Доказательство налицо -- этот тип до тонкости знал, как себя вести. Ты же
представляешь их работу, даже Вальтер не выдержал.
-- Завтра или послезавтра его найдут на каком-нибудь пустыре, -- устало
и отрешенно прозвучал голос Чавеса.
-- Какая теперь разница, -- сказал Перальта. -- До прихода в шапито я
успел всех предупредить, чтобы сматывали удочки. У меня, понимаешь, еще была
слабая надежда, когда я примчался в этот растрекля-тый цирк, но тип уже
сидел рядом с тобой, и куда деваться.
-- Но после, когда он пошел с деньгами? -- спросил Эстевес.
-- Ясно, что я следом.
-- А раньше, коль скоро ты знал...
-- Куда деваться, -- повторил Перальта. -- Пойми он, что завалился, ему
крышка так и так. Устроил бы такое, что нас замели бы всех, сам знаешь, кто
их опекает.
-- Ну и дальше?
-- Снаружи его ждали трое, у одного было какое-то удостоверение,
короче, я опомниться не успел -- а они уже в машине на стоянке, отгороженной
для дружков Делона и богатеев, а кругом до черта полицейских. Словом, я
вернулся на мостки, где ждал Чавес, вот и все. Ну запомнил номер машины, а
на хрена он теперь?
-- Мы едем за город? -- спросил Эстевес.
-- Да, в одно местечко, где поспокойнее. Тебе, надеюсь, ясно, что
теперь проблема номер один -- ты.
-- Почему я?
-- Потому, что тот молодчик знает тебя в лицо, и они все силы положат,
чтобы разыскать тебя, а у нас ни одной "крыши" после того, что случилось с
Вальтером.
-- Выходит, мне уезжать? -- сказал Эстевес. И сразу пронзило: а как же
Мариса, малыш, как увезти их с собой, как оставить; мысли путались,
мелькали, как и деревья ночного леса, и назойливо жужжали, будто толпа все
еще ревет: "Монсон! Монсон!" -- прежде чем ошеломленно смолкнуть, когда на
середину ринга упадет полотенце, в этот закатный час Мантекильи, бедный
старик. А тип болел за Манте-килью, надо же, за неудачника, ему бы в самый
раз болеть за Монсона, который забрал все деньги и ушел, как он сам, не
глядя, показав противнику спину и тем еще больше унижая его, потерпевшего
поражение, беднягу с рассобаченной мордой, надо же -- протянул руку, "был
очень рад"... Машина затормозила среди деревьев, и Чавес выключил мотор. В
темноте вспыхнула сигарета -- закурил Перальта.
-- Стало быть, мне уезжать! -- повторил Эстевес. -- В Бельгию, наверно,
ты же знаешь, кто там...
-- Если доберешься, считай, что спасен, -- сказал Перальта. -- Но вон
что вышло с Вальтером, у них всюду люди, и какая выучка.
-- Меня не схватят!
-- А Вальтер? Кто думал, что его схватят и расколют. А ты знаешь
побольше Вальтера, вот что худо.
-- Меня не схватят! -- повторил Эстевес. -- Но пойми, надо подумать о
Марисе, о сыне, раз все прахом, их нельзя оставить здесь, они прикончат
Мари-су просто из мести. За день я управлюсь, все устрою и увезу их в
Бельгию, там увижусь с самим, а потом соображу, куда двинуть.
-- День -- слишком много, -- сказал Чавес, оборачиваясь всем телом.
Глаза Эстевеса, привыкшие к темноте, различили его силуэт и лицо Перальты,
когда тот затягивался сигаретой.
-- Хорошо, я уеду, как только смогу! -- сказал Эстевес.
-- Прямо сейчас, -- сказал Перальта и вынул пистолет.
Из книги
МЫ ТАК ЛЮБИМ ГЛЕНДУ
Хуану Сориано
ПРОСТРАНСТВЕННОЕ ЧУТЬЕ КОШЕК
Когда Алана и Осирис смотрят на меня, я не способен увидеть в их глазах
ни малейшего притворства, ни малейшего обмана. Они смотрят на меня, не
отводя взгляда: Алана -- лазурь ее глаз, и Осирис -- лезвия зеленого огня.
Так же смотрят они и друг на друга, Алана гладит черную спину Осириса, он
поднимает от блюдца с молоком мордочку и, довольный, мяучит; женщина и кот,
узнавшие друг друга в неведомых мне мирах, там, куда мне даже со всей своей
нежностью не дано проникнуть. Уже давно я отказался от мысли стать хозяином
Осириса, мы с ним -- друзья, но всегда держимся на расстоянии друг от друга;
но Алана -- моя жена, и расстояние между нами -- иное, она, вероятно, и не
ощущает его, но оно разрушает полноту счастья, когда Алана смотрит на меня,
смотрит на меня, не отводя взгляда, -- словно Осирис, и улыбается мне или
что-то рассказывает, без малейшей утайки, отдаваясь мне каждым движением,
каждым желанием, как в любви, когда все ее тело -- словно ее глаза: полная
отдача, непрерываемая взаимосвязь.
Это странно: я отказался от мысли проникнуть в мир Осириса, но и в
своей любви к Алане я не ощущаю естественности завершения, союза навсегда,
жизни без тайн. В глубине ее голубых глаз есть что-то еще; сокрытое словами,
стонами, молчанием, лежит иное царство, дышит иная Алана. Я никогда не
говорил ей об этом, я люблю ее и не хочу разбивать зеркало, отразившее
столько дней, столько лет счастья. На свой лад я пытаюсь понять ее, открыть
до конца; я наблюдаю за ней, но не нарушаю покоя; следую за ней, но не
выслеживаю; я люблю прекрасную статую, пусть и поврежденную временем,
незаконченный текст, фрагмент неба в окне жизни.
Было время, когда музыка, казалось бы, открыла мне путь к истинной
Алане; я видел, как она слушает пластинки Бартока, Дюка Эллингтона, Галы
Косты, -- и медленно проникал в нее, словно она становилась прозрачнее,
музыка на свой манер обнажала ее, всякий раз делала ее больше Аланой,
поскольку Алана не могла быть только этой женщиной, что смотрит на меня
открыто, ничего не скрывая. Чтобы любить Алану еще сильнее, я искал ее --
вопреки Алане, вне Аланы; и если вначале музыка позволила мне задуматься о
других Аланах, то однажды я увидел, что, стоя перед картиной Рембрандта, она
изменилась еще больше, словно игра облаков на небосклоне неожиданно изменила
игру света и тени на пейзаже. Я ощутил: живопись унесла ее от нее самой --
для единственного зрителя, который мог бы уловить ее мгновенную,
неповторимую метаморфозу, различить Алану в Алане. Невольные помощники --
Кейт Джаррет, Бетховен и Анибал Тройло -- позволили мне приблизиться к ней,
но, стоя перед картиной либо гравюрой, Алана освобождалась еще больше от
того, чем представлялась мне, на мгновение входила в изображенный мир,
чтобы, сама того не сознавая, выйти за собственные рамки -- переходя от
картины к картине, что-то говоря, замолкая, -- карты тасуются по-новому от
каждой новой картины, только ради того, кто безмолвно и внимательно, чуть
позади или взяв под руку, наблюдает, как меняются тузы и дамы, пики и трефы,
-- Алана.
Как можно было вести себя с Осирисом? Дать молока, оставить его в покое
-- мурлычащего, свернувшегося черным клубком; но Алану я мог повести в
картинную галерею -- что и сделал вчера, -- вновь очутиться в зеркальном
театре, в камере-обскура, среди неподвижных образов перед образом той,
другой, одетой в джинсы ярких цветов и красную блузку; загасив сигарету при
входе, она шла от картины к картине, останавливалась точно на том
расстоянии, с которого ей было лучше всего смотреть, иногда поворачивалась
ко мне -- что-либо сказать или спросить. Она и не догадывалась, что я пришел
сюда не ради картин, что, стоя чуть позади или рядом с ней, я смотрел на все
совсем по-иному, чем она. Она и не сознавала, что ее медленный и задумчивый
путь от картины к картине менял ее настолько, что я заставлял себя закрывать
глаза, чтобы не сжать ее в объятиях и не унести на руках -- в безумии бежать
с ней посреди улицы. Свободная, легкая, естественная в радости открытий, она
останавливалась и созерцала, и ее время было иным, чем мое, чуждым моему
напряженному ожиданию, моей жажде.
Прежде все было только неясным предзнаменованием: Алана в музыке, Алана
перед Рембрандтом. Но сейчас мои ожидания оправдались с едва ли не пугающей
точностью: войдя в галерею, Алана отдалась картинам с первобытной
невинностью хамелеона, она переходила из одного состояния в другое, даже не
подозревая, что есть зритель, который зорко следит за каждым ее движением и
позой, наклоном головы, жестом, дрожью губ, делающих ее другой,
свидетельствующих о внутренних изменениях, -- там, в глубинах, где она,
другая, всегда была Аланой, дополняющей Алану, -- карты собирались в
целостную колоду. Здесь, медленно идучи рядом с ней по галерее, я видел, как
она отдается каждой картине, в моих глазах множился сверкающий треугольник,
стороны которого шли от нее к картине, от картины ко мне и вновь к ней,
чтобы зафиксировать перемену, новый ореол, окружающий ее, но в следующее
мгновение он сменялся иной аурой, новой цветовой гаммой, показывающей Алану
истинную, в наготе ее сути. Невозможно было предвидеть, до каких пор будет
повторяться этот осмос, сколько новых Алан приведут меня наконец к синтезу,
из которого мы оба выйдем, -- она, ничего не сознавая, закуривая сигарету,
скажет: пойдем где-нибудь выпьем, и я, сознающий, что мои долгие поиски
завершены, пойму: моя любовь отныне охватывает все видимое и невидимое, и
стану принимать как должное чистый взгляд Аланы, в котором нет заколоченных
дверей и недоступных пейзажей.
Я увидел: она застыла перед одинокой лодкой и черными скалами на первом
плане; руками Алана делала едва заметные движения -- словно плыла по
воздуху, отыскивая путь в открытое море, к горизонту. И я уже не удивился,
когда другая картина, на которой остроконечная решетка перекрывала вход в
аллею, заставила Алану отступить назад, словно бы в поисках удобной для
осмотра точки; но это было отрицание, неприятие какой-либо рамки. Птицы,
морские чудища, окна, раскрытые в безмолвие либо впускающие смерть, --
каждая новая картина обнажала Алану, изменяла ее внешне, как хамелеона, и
по-иному звучал ее голос, утверждались ее жажда свободы, полета, солнечного
простора, ее неприятие ночи и небытия, ее почти пугающее стремление стать
птицей феникс. Я стоял позади, понимая, что не способен выдержать ее
удивленно-вопрошающий взгляд, когда она увидит на моем лице ослепляющее
"да", ибо это был также и я, это была моя мысль Алана, моя жизнь Алана,
именно этого я и желал, скованный городом и собственным благоразумием, но
теперь наконец -- Алана, наконец -- Алана и я, теперь, отныне, с этого
самого мига. Мне хотелось взять ее, обнаженную, на руки, любить ее так,
чтобы все стало ясно, чтобы между нами было сказано все и навсегда, чтобы из
бесконечной ночи любви для нас, познавших немало подобных ночей, родилась
первая заря жизни.
Мы дошли до конца галереи; я стоял у выхода, все еще закрывая лицо,
ожидая, что свежий воздух и уличный свет вернут мне то, к чему Алана
привыкла во мне. Я увидел: она остановилась перед картиной, что была
наполовину скрыта от меня другими посетителями, застыла, глядя на окно и
кота. Последнее преображение превратило Алану в неподвижную статую,
полностью отделенную от всех, от меня, а я, нерешительный, подошел к ней,
пытаясь отыскать ее взгляд, затерянный в картине. Я увидел: кот -- вылитый
Осирис, он смотрел вдаль на что-то, что оконная рама не позволяла увидеть
нам. Неподвижный в своем созерцании, он казался менее неподвижным, чем
Алана. Каким-то образом я ощутил: треугольник сломан; когда Алана обернулась
ко мне -- треугольника уже не было, она ушла в картину и не вернулась, она
стояла рядом с котом, и они вдвоем смотрели в окно на что-то, что только они
и могли видеть, на что-то, что только Алана и Осирис видели всякий раз,
когда смотрели на меня, не отводя взгляда.
Заранее не угадаешь, как все повернется. Когда кто-нибудь идет в кино
или в театр, он и думать не думает о тех, кто уже свершил подобный вечерний
ритуал: оговаривал время и место, одевался и звонил по телефону, ряд
одиннадцатый либо пятый, полумрак и музыка, территория ничья и всех, где все
-- никто, мужчина или женщина в кресле, иногда извинение за то, что опоздал,
реплика вполголоса -- для кого-либо или для никого, почти всегда тишина,
взгляды устремлены на сцену либо на экран, полное забвение всего, что рядом.
И действительно, принимая во внимание рекламу, бесконечные очереди,
рецензии, не угадаешь, что нас, тех, кто воистину любит Гленду, -- столько!
Все началось три-четыре года назад, и сейчас невозможно сказать, у кого
зародилась идея: у Ирасу-сты или Дианы Риверо, они сами уже забыли, как все
получилось: за бокалом ли вина после кино, за разговорами, в молчании --
мысль о создании некоего альянса, того, что позже мы стали называть основной
группой, а молодежь -- клубом. Конечно, никакой это не клуб, просто мы
любили Гленду Гарсон, и уже этого было вполне достаточно, чтобы вычислить
нас среди тех, у кого она просто вызывала восхищение.
Разумеется, Гленда у нас тоже вызывала восхищение, а также Анук,
Мэрилин, Анни, Сильвана и -- почему бы нет? -- Марчелло, Ив, Витторио и
Дирк, но только мы воистину любили Гленду, и именно поэтому, благодаря этому
определилась наша группа -- нечто, о чем знали только мы, о чем после долгих
бесед доверительно сообщали тем, кто мог убедить, что тоже любит Гленду.
Начало положили Диана или Ирасуста, постепенно группа разрослась: в год
"Огня на снегу" нас было шестеро или семеро, а когда на экраны вышел фильм
"Привычка быть элегантным", наш круг расширился, и мы ощутили, что нам
грозит участь превратиться в снобов или сентиментальных провинциалов. Мы --
Ирасуста, Диана, еще двое-трое, те, кто из первых, -- решили ограничить
число членов кружка, не принимать без испытания, без экзаменов под виски,
которое хорошо развязьшает язык (о, эти разговоры за полночь -- что в
Буэнос-Айресе, что в Лондоне, что в Мехико!). Ко времени "Мимолетных
возвращений" мы, печальные триумфаторы, осознали: нас, тех, кто любит
Гленду, -- слишком много. Мы встречались в кино, переглядывались на выходе
-- у женщин отсутствующий вид, мужчины сосредоточенно молчаливы, -- своих мы
узнавали безошибочнее, чем по какой-либо метке или паролю. Ноги сами
приводили нас в одно и то же кафе в центре города, столики сдвигались,
заказывался один и тот же коктейль, затихали бессмысленные споры -- мы
наконец-то могли смотреть друг другу в глаза, где еще жил последний кадр с
Глендой в последней сцене последней картины.
Сколько нас собиралось? -- двадцать, быть может, тридцать; бывало,
фильм с Глендой месяцами шел в одном кинотеатре, а то и в двух или даже в
четырех; случались и события из ряда вон выходящие: когда, например, Гленда
сыграла девушку-убийцу в "Безумных" -- ее игра вызвала всеобщий и недолгий
восторг, чего мы никогда не одобряли. Уже тогда мы хорошо узнали друг друга,
многие ходили к единомышленникам в гости -- поговорить о Гленде. С самого
начала Ирасуста -- с молчаливого согласия всех -- был признан как бы нашим
главой; а Диана неспешно разыгрывала свои шахматные партии, безошибочно
признавая либо отвергая очередных кандидатов, что оберегало нас от глупцов и
лицемеров. То, что создавалось как свободная ассоциация, стало превращаться
в клан, первоначальные малозначащие беседы сменила конкретная проблематика:
эпизод со споткнувшимся в "Привычке быть элегантным", финальная реплика в
"Огне на снегу", вторая эротическая сцена в "Мимолетных возвращениях". Мы
так любили Гленду, что, конечно, не могли ввести в свой круг чужаков,
многоречивых лесбиянок, эстетов-эрудитов. У нас вошло в привычку (само собой
получилось), когда в центре города шел фильм с Глендой, собираться в кафе
каждую пятницу, а если картину показывали в предместьях, мы пропускали
неделю, чтобы ее успели посмотреть все; словно регламент на деловых
собраниях, все обязанности исполнялись неукоснительно -- не то, в качестве
наказания, виновного ждали презрительная улыбка Ирасусты либо
вежливо-ледяной взгляд Дианы Риверо. В те времена наши собрания назывались
не иначе как "Гленда", ее светозарный образ жил в каждом из нас, и нам были
чужды какие-либо сомнения и разногласия. Лишь со временем -- сначала с
чувством вины -- некоторые стали делать то или иное критическое замечание,
выражать недоумение либо разочарование кадром, который случайно или же
намеренно получился невыразительным. Мы знали, что не Гленда ответственна за
неудачи, кои подчас замутняют прозрачную чистоту "Хлыста" или портят финал
"Никогда не известно почему". Мы видели другие работы этих режиссеров картин
с Глендой, знали мы и то, как рождаются сюжеты и создаются сценарии; мы были
безжалостны к любому участнику фильма, кроме Гленды, так как стали
осознавать, что в основе нашей любви к Гленде -- нечто большее, чем
восхищение ее артистизмом, что только ее одну не может запятнать
несовершенство созданного другими. Диана первой заговорила о нашей миссии,
она лишь намекнула об этом, хотя миссия наша представлялась ей воистину
важным делом; мы видели, что она рада: двойное виски, улыбка удовлетворения,
-- когда мы чистосердечно признались, что нам уже недостаточно только кино и
кафе, только любви к Гленде.
Мы не определяли наше чувство словами -- они были нам не нужны. Каждый
из нас был счастлив Глендой, и это счастье могло полниться только ее
совершенством. Нам стали невыносимы ошибки и неудачи в фильмах; мы не могли
согласиться с финалом "Никогда не известно почему" или с бездарной сценой
игры в покер в "Огне на снегу" (Гленда в этой сцене не была занята, но
все-таки и ее пачкали, словно рвота, гримаса Нэнси Филлипс и неуместное
возвращение раскаявшегося сына). Как всегда, именно Ирасуста четко определил
нашу миссию, и в тот вечер мы расходились по домам, словно бы согнувшиеся
под тяжестью взятой на себя ответственности и вместе с тем счастливые: нам
виделась будущая Гленда -- без малейшего недостатка, никогда не изменяющая
себе, всегда достойная себя.
Больше в кружок мы никого не принимали, для выполнения миссии нас было
уже достаточно. Ирасуста сказал о лаборатории на вилле в Ресифе-де-Лобос
только тогда, когда полностью оборудовал ее. Мы поровну распределили работу
по сбору всех имеющихся копий "Мимолетных возвращений" -- эту картину мы
выбрали потому, что в ней не много неудачных эпизодов. Проблем с деньгами не
возникало, Ирасуста являлся компаньоном Говарда Хьюза по продаже олова
Пичинчи, все до чрезвычайности просто: есть деньги -- и в твоих руках
власть, не скупись -- и к твоим услугам самолеты и фирмы. Нам не нужен был
даже офис, компьютерщица компании "Хейгар Лосс" программировала задания,
последовательность и срок их выполнения. Два месяца спустя после слов Дианы
Риверо о нашей миссии мы уже смогли заменить в "Мимолетных возвращениях"
неудачный эпизод с птицами на другой -- с совершенным ритмом и точным
ощущением драматизма, сыгранного Глендой. Фильм был создан несколько лет
тому назад, его возвращение на экраны мира не вызвало ни малейшего
удивления: память любит шутить шутки со своими хозяевами, мы воспринимаем
какие-либо изменения в уже виденном как аберрацию памяти; возможно, и сама
Гленда не заметила замены; да, конечно же, она признала -- поскольку это
признали все -- чудо полной идентичности ожидаемого и увиденного, полное
совпадение результата с воспоминаниями, отчищенными от ржавчины.
Мы трудились без передышки; убедившись в эффективности лаборатории, мы
тотчас выкупили копии "Огня на снегу" и "Призмы"; затем настал черед другим
картинам, компьютерщики "Хейгара Лосса" и персонал лаборатории работали в
едином ритме. Трудности возникли с "Привычкой быть элегантным": магнаты из
нефтяных эмиратов скупили все копии для себя, пришлось прибегнуть к
различным уловкам и чужой помощи, чтобы их выкрасть (не станем прибегать к
эвфемизмам) и заменить на другие -- без ведома владельцев. Лаборатория
работала без сбоев и на столь высоком уровне, о каком мы поначалу -- не
решаясь говорить об этом Ирасусте -- даже мечтать не могли; как ни странно,
более других сомневалась в успехе Диана, но когда Ирасуста показал нам
"Никогда не известно почему" и мы увидели подлинный финал, увидели, что
Гленда не возвращается в дом Романо, а мчится на машине к утесу, -- нас всех
потрясла сцена падения в реку и мы поняли, что совершенство в этом мире
возможно и что теперь совершенство Гленды навсегда, Гленда для нас
совершенна -- навсегда.
Самым трудным было, разумеется, решать: что переделать, что вырезать,
как перемонтировать кадры и изменить ритм сцены; в каждом из нас жил свой
образ Гленды, и это приводило к яростным спорам, разрешить которые удавалось
только после тщательного анализа той или иной сцены, а в ряде случаев все
решалось просто мнением большинства. Но хотя потерпевшие поражение смотрели
новую версию с горьким чувством: она не во всем адекватна их представлениям,
-- полагаю, что никто никогда не был разочарован проделанной работой; мы так
любили Гленду, что результат всегда оказывался положительным, а чаще всего
превосходил первоначальные намерения. Случались иногда и неприятности: то
письмо в "Таймсе" одного из постоянных подписчиков, каковой выражал
удивление: он, мол, помнит, что три эпизода в "Огне на снегу" прежде шли в
другой последовательности; то статья киноведа в "Опиньоне", возмущавшегося
тем, что в "Призме" вырезана одна сцена, -- он полагал, сие сотворили
чиновники-ханжи. Во всех подобных случаях мы принимали срочные меры, дабы
избежать возможных неприятных последствий; много усилий прилагать не
приходилось, люди легкомысленны и забывчивы, а также охочи до всего нового;
в мире кино, как и в самой реальности, все преходяще, все меняются -- кроме
нас, тех, кто так любит Гленду.
Более опасной по своей сути являлась полемика в самом кружке,
угрожавшая нам, возможно, расколом либо отчуждением. Хотя мы -- благодаря
нашей миссии -- и ощущали себя едиными как никогда, но однажды вечером
раздались пристрастные критические голоса тех, кого не обошла стороной
зараза политической философии; в самый разгар работы они заговорили о
моральных проблемах, стали спрашивать: не оказались ли мы в комнате с
зеркалами нарциссизма, не наносим ли просто-напросто бессмысленный барочный
узор на слоновый бивень или на зернышко риса. Нелегко было взять и
повернуться к ним спиной, ведь кружок мог исполнять свою работу так, как
сердце или самолет исполняют свою: подчиняясь идеально налаженному ритму.
Нелегко было и выслушивать критику, обвинявшую нас в эскейпиз-ме, в пустом
растрачивании сил, необходимых для осмысления реальности, в которой нам
приходится существовать. И все-таки нельзя было тотчас же растоптать ростки
ереси, даже сами еретики ограничивались частными замечаниями: и они, и мы
так любили Гленду, что, вне сомнения, над всеми этическими либо
историческими расхождениями господствовало чувство нашего единения навсегда
-- уверенность в том, что совершенствование Гленды делает совершенными и нас
самих, и окружающий мир. Преодолев период бесплодных сомнений, мы были даже
вознаграждены: один из философов помог нам восстановить былое единство, из
его уст мы услышали слова о том, что любому частному делу можно придать
историческое значение и что такое важное в истории человечества событие, как
изобретение книгопечатания, произошло благодаря естественному желанию
мужчины повторять и повторять и увековечить имя женщины.
И вот настал день, когда мы признались себе, что отныне образ Гленды
очищен от малейшего изъяна; Гленда предстала с экранов мира такой, какой она
сама -- мы были уверены в этом -- хотела бы предстать, и поэтому, вероятно,
мы не были слишком удивлены, когда из газет узнали, что она заявила о своем
уходе из кино и театра. Невольный, драгоценный вклад Гленды в нашу работу не
мог быть ни простым совпадением, ни чудом; просто-напросто что-то в ней
смогло воспринять нашу безымянную любовь, из глубины ее души вырвался
единственный ответ, какой она могла дать; и то, что профаны от искусства
назвали ее уходом, являлось актом любви в последнем единении с нами. Мы
переживали счастье седьмого дня, мы отдыхали после сотворения мира; отныне
мы могли созерцать любую картину Гленды, не боясь, что завтра мы опять можем
столкнуться с ее неудачами и промахами; отныне мы были объединены -- легкие,
словно ангелы или птицы, -- в абсолютном настоящем, что подобно, возможно,
вечности.
Но уже давно -- под теми же небесами, под какими живет Гленда, -- один
поэт сказал, что вечность влюблена в деяния времени; год спустя Диана узнала
и довела до нашего сведения иную новость. Все обычно и по-человечески
понятно: Гленда объявила о своем возвращении в кино; причины -- самые
заурядные: желание быть профессионально востребованной, роль создана словно
специально для нее, съемки -- в ближайшее время. Никто из нас не забудет
вечера в кафе, сразу после просмотра "Привычки быть элегантным" -- фильм
снова шел в центральных кинотеатрах города. Ирасуста мог даже и не облекать
в слова то, что мы все ощущали, словно горькую слюну во рту, от
несправедливости и измены. Мы так любили Гленду, что наше уныние не касалось
ее; она-то ведь не повинна в том, что она -- актриса и Гленда; сам мир кино
был порочным: деньги, престиж, "Оскары" -- все это, словно незримая трещина,
рассекало купол нашего неба, завоеванного с таким трудом. Когда Диана
положила свою ладонь на руку Ирасусте и сказала: "Да, это единственное, что
нам остается сделать", она говорила за всех нас, зная, что мы с ней
согласны. Никогда еще наш кружок не обладал такой страшной силой, никогда
еще, чтобы привести эту силу в действие, не говорилось меньше слов. Мы
расходились по домам, подавленные, уже переживая то, что случится однажды, в
день, о котором лишь один из нас будет знать заранее. Мы были уверены, что
больше никогда не встретимся в кафе, каждый в нашем царстве отыщет свой
уголок одиночества и совершенства. Мы знали, что Ирасуста сделает все, что
надо, -- для такого человека, как он, все это проще простого. Мы даже не
попрощались, как прощались обычно -- в полной уверенности, что однажды
вечером, после "Мимолетных возвращений" или "Хлыста", встретимся вновь.
Самое лучшее было: просто повернуться спиной -- мол, уже поздно, пора и
честь знать; мы уходили порознь, у каждого было только одно желание: забыть
все до тех пор, пока задуманное не свершится, и знали, что забвения нам не
дано; еще предстоит однажды утром раскрыть газету и прочитать никчемные
фразы шустрых спецов по некрологам. Мы никогда не станем говорить об этом --
ни с кем, мы будем вежливо избегать друг друга в кино и на улицах; только
так наш кружок сохранит преданность Гленде, сбережет в безмолвии свершенное
нами. Мы так любили Глен-ду, что принесли ей в дар последнее, нерушимое
совершенство. На недостижимой высоте, куда мы, восторженные, вознесли ее, мы
убережем ее от падения; мы, верные ей, сможем поклоняться ей, не опасаясь
обмана; живыми с креста не сходят.
Что касается учета пассажиров, то сама тема возникла -- сейчас уместно
вспомнить об этом, -- когда мы разговаривали о неопределенности всякого
бессистемного анализа. Хорхе Гарсиа Боуса сначала заговорил о метро в
Монреале, а потом уже перешел непосредственно к линии "Англо" в
Буэнос-Айресе. Он, правда, не сказал, но я подозреваю: это как-то связано со
специальными исследованиями, которые проводила его фирма, если только она
занималась учетом. Каким-то особым способом -- по незнанию своему я могу
охарактеризовать его только так, хотя Гарсиа Боуса настаивал на его
необыкновенной простоте, -- было установлено точное количество пассажиров, в
течение недели ежедневно пользующихся метро. Поскольку интересно было узнать
наплыв людей на разных станциях линии, а также процент тех, кто ездит из
конца в конец или по определенному участку дороги, учет производился с
максимальной тщательностью у каждого входа и выхода, от станции
"Примера-Хунта" до "Пласа-де-Майо"; в те времена -- я говорю о сороковых
годах -- линия "Англо" еще не соединялась с сетью новых станций подземки, и
это облегчало дело.
В понедельник намеченной недели общая цифра была самой большой; во
вторник -- приблизительно такой же; в среду результаты исследований были
неожиданными: из вошедших в метро 113 987 человек на поверхность вышли 113
983. Здравый смысл подсказывал ошибку в расчетах, поэтому ответственные за
проведение операции объехали все места учета, выискивая возможные упущения.
Старший инспектор Монтесано (сейчас у меня есть данные, о которых не знал
Гарсиа Боуса, -- я добыл их позже) самолично прибыл "накачать" сотрудников,
занимавшихся учетом. Не колеблясь ни секунды, он "пропахал" подземку из
конца в конец, а рабочие и машинисты поездов должны были при выходе
предъявлять ему удостоверения. Все это заставляет меня думать, что старший
инспектор Монтесано уже смутно догадывался о том, что хорошо известно теперь
нам обоим. Нет необходимости добавлять, что никто не обнаружил мнимой
ошибки, из-за которой предполагались (и одновременно исключались) четверо
исчезнувших пассажиров.
В четверг все было в порядке: 107 328 жителей Буэнос-Айреса, как
обычно, появились, готовые к временному погружению в подземелье. В пятницу
(теперь, после принятых мер, считалось, что учет ведется безошибочно) число
людей, вышедших из метро, превышало на единицу число вошедших. В субботу
цифры совпали, и фирма посчитала свою задачу выполненной. Отклонения от
нормы не были доведены до сведения общественности, так что, кроме старшего
инспектора Монтесано и операторов счетных машин на "Пласа-Онсе", мало кто
знал обо всем происшедшем. Полагаю, однако, что и эти немногие (кроме, я
настаиваю, старшего инспектора) сочли за лучшее забыть об этом как о простой
ошибке в расчетах машины или оператора.
Произошло это в 1946 году, может быть, в начале 1947-го. В последующие
месяцы мне пришлось часто ездить по линии "Англо"; поскольку ехать было
долго, порой я вспоминал разговор с Гарсиа Боусой и, с иронией поглядывая на
людей вокруг -- они либо сидели, либо, держась за кожаную ручку, мотались из
стороны в сторону, словно бычьи туши на крюках, -- вот что открыл. Дважды на
станции "Хосе-Мариа-Морено" мне представилось, как бы это ни было
неправдоподобно, что кое-кто в вагоне (сначала один мужчина, потом две
пожилые женщины) был не просто пассажиром, как остальные. Однажды, как-то в
четверг вечером, на станции "Медрано" -- сразу после бокса, где победил
Хастинто Льянес, -- мне показалось, что девушка, дремавшая на второй
скамейке платформы, здесь совсем не для того, чтобы дожидаться следующего
поезда. Она, правда, вошла в тот же вагон, что и я, но только для того,
чтобы выйти на "Рио-де-Жанейро" и остаться там на перроне -- будто
засомневалась в чем-то, или очень устала, или была раздражена.
Об этом я говорю сейчас, когда уже нет ничего невыясненного; так
бывает, если случится кража: все вдруг вспоминают, что и в самом деле
какие-то подозрительные молодые люди крутились вокруг лакомого куска. Но в
этих расплывчатых фантазиях, которые я рассеянно сплетал, что-то с самого
начала вело меня все дальше, создавая ощущение чего-то подозрительного;
поэтому в тот вечер, когда Гарсиа Боуса вскользь упомянул о любопытных
результатах учета, одно я соединил с другим и с удивлением, почти со страхом
понял, что картина начинает проясняться. Возможно, из всех, кто наверху, я
был первым, кто знал об этом.
Затем следует смутный период, когда смешиваются растущее желание
утвердиться в своих подозрениях, ужин в "Пескадито", сделавший близким мне
Монтесано с его воспоминаниями, осторожные и все более частые погружения в
метро, которое я теперь воспринимал как нечто совершенно другое, как чье-то
медленное, отличное от жизни города дыхание, как пульс, который почему-то
перестал биться для города, как нечто переставшее быть только одним из видов
городского транспорта. Но прежде чем действительно погрузиться (я имею в
виду не обычную поездку в метро, как это делают все люди), я долго размышлял
и анализировал. На протяжении трех месяцев, когда я ездил восемьдесят шестым
трамваем, чтобы избежать и подтверждений, и обманчивых случайностей, меня
удерживала на поверхности одна достойная внимания теория Луиса М. Бодиссона.
Как-то полушутя я упомянул при нем о том, что рассказал мне Гарсиа Боуса, и
как возможное объяснение этого явления он выдвинул теорию некой
разновидности атомного распада, могущего произойти в местах большого
скопления народа. Никто никогда не считал, сколько людей выходит со стадиона
"Ривер-Плейт" в воскресенье после матча, никто не сравнивал эту цифру с
количеством купленных билетов. Стадо в пять тысяч буйволов, которое несется
по узкому коридору, -- кто знает, их выбежало столько же, сколько вбежало?
Постоянные касания людей друг о друга на улице Флорида незаметно стирают
рукава пальто, тыльную сторону перчаток. А когда 113 987 пассажиров
набиваются в переполненные поезда и их трясет и трет друг о друга на каждом
повороте или при торможении, это может привести (благодаря процессу
исчезновения индивидуального и растворению его во множественном) к потере
четырех единиц каждые двадцать часов. Что касается другой странности -- я
имею в виду пятницу, когда появился один лишний пассажир, -- тут Бодиссон
всего лишь согласился с Монтесано и приписал это ошибке в расчетах. После
всех этих предположений, достаточно голословных, я снова почувствовал себя
очень одиноким, у меня не только не было собственной теории -- напротив, я
ощущал спазмы в желудке всякий раз, когда подходил к метро. Поэтому-то я по
собственному усмотрению шел к цели, двигаясь по спирали, -- вот почему я
столько времени ездил на трамвае, прежде чем почувствовал, что могу
вернуться на "Англо", погрузиться в буквальном смысле, и не только для того,
чтобы просто ехать в метро.
Здесь следует сказать, что от них я не видел ни малейшей помощи, скорее
наоборот, ждать или искать их поддержки было бы бессмысленно. Они там даже и
не знают, что с этих строк я начинаю писать их историю. Со своей стороны,
мне бы не хотелось их выдавать, и в любом случае я не назову тех немногих,
имена которых стали мне известны за несколько недель, что я прожил в их
мире; если я и сделал все это, если пишу сейчас эти заметки, так только из
добрых побуждений -- я хотел помочь жителям Буэнос-Айреса, вечно озабоченным
проблемой транспорта. Но речь теперь даже не о том, сейчас мне просто
страшно спускаться туда, хотя это и глупо -- тащиться в неудобном трамвае,
когда в двух шагах метро, и все на нем ездят, и никто не боится. Я
достаточно честен, чтобы признать: если они выброшены из общества без
огласки и никто ими особенно не заинтересуется, мне будет спокойнее. И не
только потому, что чувствую угрозу для своей жизни, пока нахожусь внизу, --
ни на одну минуту я не ощущаю себя в безопасности, даже когда занимаюсь
своими исследованиями вот уже столько ночей подряд (там всегда ночь, нет
ничего более фальшивого, искусственного, чем солнечные лучи, врывающиеся в
маленькие окна на перегонах между станциями или до половины заливающие
светом лестницы); вполне вероятно, дело кончится тем, что я себя обнаружу,
они узнают, для чего я столько времени провожу в метро, так же как я
безошибочно различаю их в густой толпе на станциях. Они такие бледные, но
действуют четко и продуманно; они такие бледные и такие грустные, почти все
такие грустные...
Любопытно, что с самого начала мне очень хотелось разузнать, как они
живут, хотя узнать, почему они так живут, было бы важнее. Почти сразу я
оставил мысль о тупиках и заброшенных туннелях: их существование было
открытым и совпадало с приливом и отливом пассажиров на станциях. Между
"Лориа" и "Пласа-Онсе" смутно просматривалось нечто похожее на Hades [1], с
кузнечными горнами, запасными путями, хозяйственными складами и странными
ящиками из темного стекла. Это подобие ада я разглядел в те несколько
секунд, что поезд, отчаянно встряхивая нас на поворотах, приближался к
станции, сверкающей особенно ярко после темного туннеля. Но достаточно было
подумать, сколько рабочих и служащих снуют по этим грязным ходам, чтобы
сейчас же отбросить мысль о них как о пригодном опорном пункте: разместиться
там, по крайней мере на первых порах, они не могли. Мне достаточно было
понаблюдать в течение нескольких поездок, чтобы убедиться -- нигде, кроме
как на самой линии, то есть на перронах станций и в почти непрерывно
движущихся поездах, нет ни места, ни условий, где они могли бы жить.
Отбросив тупики, боковые ветки и склады, я пришел к ясной и ужасающей истине
методом исключения; там, в этом сумрачном царстве, то и дело возвращалось ко
мне осознание единственной правды. Существование, которое я описываю сейчас
в общих чертах (кое-кто скажет -- предполагаемое), бьшо обусловлено для меня
жестокой и непреклонной необходимостью; последовательным исключением
различных вариантов я получил единственно возможный. Они -- теперь это было
совершенно ясно -- размещались нигде: жили в метро, в поездах, в постоянном
движении. Их существование и циркуляция их крови -- они такие бледные! --
обусловлены безымянностыо, защищающей их и по сей день.
1 Преисподняя (греч.).
Поняв это, остальное было нетрудно установить. Лишь на рассвете или
глубокой ночью поезда на "Англо" идут пустыми, поскольку жители
Буэнос-Айреса полуночники и всегда кто-нибудь да войдет в метро перед самым
закрытием. Возможно, последний поезд и можно бьшо бы счесть ненужным, просто
следующим в силу расписания, ибо в него никто уже не садится, но мне никогда
не доводилось видеть такого. Или нет, видел несколько раз; но он был
по-настоящему пустым только для меня; его странными пассажирами были те из
них, кто проводил здесь ночь, выполняя нерушимый устав. Я так и не смог
обнаружить место их вынужденного убежища в течение трех часов -- с двух
ночи до пяти утра, -- когда "Англо" закрыта. Остаются ли они в поезде,
который идет в депо (в этом случае машинист должен быть одним из них), или
смешиваются с ночными уборщиками? Последнее наименее вероятно, так как у них
нет спецодежды и уборщики знают друг друга в лицо; я склоняюсь к мысли, что
они используют туннель, неизвестный обычным пассажирам, который соединяет
"Пласа-Онсе" с портом. Кроме того, почему в помещении на станции
"Хосе-МариаМорено", где на дверях написано "Вход воспрещен", полно бумажных
свертков, не говоря уже о странном ящике, где можно хранить что угодно?
Очевидная ненадежность этих дверей наводит на весьма определенные
подозрения; в общем, как бы то ни было, хоть это и кажется невероятным, мое
мнение таково: они каким-то образом живут, как я уже говорил, в поездах или
на станциях; в глубине души я уверен в этом в силу какой-то эстетической
потребности, а может быть, благодаря здравому смыслу. Постоянное движение от
одной конечной станции к другой не оставляет им иной сколько-нибудь
подходящей возможности.
Я сказал об эстетической потребности, но, возможно, соображения мои
носят скорее прагматический характер. Их план должен быть гениально простым,
чтобы каждый из них в любой момент их подземного существования мог
действовать четко и безошибочно. Допустим, как я убедился благодаря своему
долготерпению, каждый из них знает, что больше одной поездки в одном и том
же вагоне делать нельзя, чтобы не привлекать к себе внимания; с другой
стороны, на конечной станции "Пласа-де-Майо" нужно занять место, поскольку
на станции "Флорида" садится очень много народа и все норовят занять места и
ехать так до конечной. А на "Примера-Хунта" достаточно выйти, пройти
несколько метров и смешаться с толпой пассажиров, которые едут в
противоположную сторону. В любом случае они играют наверняка, потому что
подавляющее большинство пассажиров проезжает только часть линии. А когда
через некоторое время люди снова поедут на место -- лишь полчаса они
проводят под землей и восемь часов на работе, -- едва ли они узнают тех, кто
был с ними рядом утром, тем более и вагон, и поезд уже будут другие. Мне
стоило труда удостовериться в последнем, соображение это весьма тонкое и
вполне укладывается в рамки схемы, призванной исключить возможность быть
узнанным служителями или пассажирами, попадающими в тот же поезд (что
случается от двух до пяти раз в зависимости от наплыва людей). Сейчас я,
например, знаю, что девушка, которая в тот вечер ждала на "Медрано", вышла
из предыдущего поезда и села в мой, чтобы ехать до "Рио-де-Жанейро", и что
там она сядет в следующий; как и все они, она располагала точными указаниями
до конца недели.
Они научились спать сидя, причем не больше пятнадцати минут. Даже тот,
кто ездит по "Англо" лишь время от времени, в конце концов по малейшему
изгибу пути, легкому повороту привыкает безошибочно узнавать, едет ли он от
"Конгресо" до "Саэнс-Пенья" или направляется к "Лориа". В них же привычка
сильна настолько, что они просыпаются именно в тот момент, когда нужно выйти
и пересесть в другой поезд. Они сохраняют достоинство даже во сне -- сидят
прямо, чуть склонив голову на грудь. Двадцать раз по пятнадцать минут им
достаточно, чтобы отдохнуть, кроме того, у них есть еще те непостижимые для
меня три часа, когда "Англо" закрыта. Когда я подумал, что в их распоряжении
есть целый поезд -- а это подтвердило мою гипотезу о тупике в ночные часы,
-- я сказал себе, что они обрели в своей жизни такую ценность, как общение,
к тому же приятное, если они могут ездить в этом поезде все вместе. Быстро,
зато с аппетитом и в компании поглощаемая еда, пока поезд идет от одной
станции к другой, крепкий сон между двумя конечными остановками, радость
дружеских бесед, а может, и родственных контактов. Однако я убедился, что
они строго придерживаются правила не собираться в своем поезде (если только
он один, поскольку их число медленно, но неуклонно растет): они слишком
хорошо знают, что любое узнавание будет для них роковым и что три лица,
увиденные вместе, память удерживает лучше, нежели те же лица, увиденные
порознь и в разное время, -- во всяком случае, это подтверждает практика
допросов.
В своем поезде они видятся только мельком, чтобы получить новое
расписание на неделю, которое Первый из них пишет на листках из блокнота и
каждое воскресенье раздает руководителям групп; там же они получают деньги
на недельное пропитание, и там же помощник Первого выслушивает всех, кому
надо что-нибудь из одежды или что-то передать наверх, а также тех, кто
жалуется на здоровье. Программа состоит в следующем: надо так состыковать
поезда и вагоны, чтобы встречи стали практически невозможны, и судьбы их
расходятся до конца недели. Итак, можно сказать -- а к этому я пришел после
напряженных раздумий, после того, как представил себя одним из них, как
страдал и радовался вместе с ними, -- так вот, можно сказать, что они ждут
воскресенья так же, как мы наверху ждем нашего: оно приносит отдых. Почему
Первый выбрал именно этот день? Вовсе не из уважения к традиции -- это как
раз могло бы меня удивить; просто он знает, что по воскресеньям в метро
ездят другие пассажиры, а значит, шансов быть узнанным меньше, чем в
понедельник или в пятницу.
Осторожно соединив куски мозаики, я разгадал первичную фазу операции и
начал с поезда. Те четверо, согласно результатам учета, спустились в метро
во вторник. Вечером того же дня на станции "Саэнс-Пенья" они изучали лица
проезжающих машинистов в раме окна. Наконец Первый подал знак, и они сели в
поезд. Теперь надо было ждать до "Пласа-де-Майо" и, пока поезд проезжает
тринадцать следующих станций, устроиться как-то так, чтобы не попасть в один
вагон со служителем. Самое трудное -- улучить момент, когда, кроме них,
в вагоне никого не будет; им помогло джентльменское распоряжение
Транспортной корпорации Буэнос-Айреса, которое отводит первый вагон для
женщин и детей, и по укоренившейся привычке жители города не жалуют этот
вагон своим вниманием. Начиная со станции "Перу" в вагоне ехали две сеньоры,
которые говорили о распродаже в "Доме Ламота" ("Карлота одевается только
там"), и мальчик, погруженный в неподходящее для него чтение "Красного и
черного" (журнала, а не романа Стендаля). Служитель был, наверно, в середине
состава, когда Первый вошел в вагон для женщин и негромко постучал в дверь
кабины машиниста. Тот открыл, удивленный, но пока еще ничего не подозревая,
а поезд уже приближался к "Пьедрас". "Лиму", "Саэнс-Пенья", "Конгресо"
проехали без происшествий. На "Паско" была задержка с отправлением, но
служитель был на другом конце состава и беспокойства не проявил. Перед
"Рио-де-Жанейро" Первый вернулся в вагон, где его ждали трое остальных.
Через сорок восемь часов машинист, одетый в штатское -- одежда была ему
немного велика, -- смешался с толпой, выходившей на "Медрано", и, увеличив
на единицу число пассажиров в пятницу, послужил причиной неприятности для
старшего инспектора Монтесано. А Первый тем временем уже вел состав, тайком
обучая этому делу остальных троих, чтобы они могли заменить его, когда
понадобится. Полагаю, они проделали то же самое и с машинистами тех поездов,
которыми завладели.
А завладев поездами, они располагали подвижной территорией, где могли
действовать в относительной безопасности. По-видимому, я никогда не узнаю,
чем Первый брал машинистов -- вынуждал их или подкупал -- и как ускользал от
возможного разоблачения, когда встречался с другими служащими, получая
зарплату или расписываясь в ведомости. Я могу лишь строить смутные догадки,
постигая один за другим механизмы их жалкого существования и внешнюю сторону
поведения. Тяжело было думать, что едят они, как правило, то, что продается
в станционных киосках, пока я не понял, что самое жуткое в их жизни -- это
отсутствие привязанностей. Они покупают шоколадки и медовые пряники, сладкие
молочные и кокосовые пастилки, халву и питательные карамельки. Едят их с
безразличным видом человека, привыкшего к лакомствам, но, когда едут в одном
из своих поездов, на пару решаются купить огромный медовый пряник с орехами
и миндалем, пропитанный сладким молоком, и едят его стыдливо, маленькими
кусочками, испытывая удовольствие как от настоящей еды. Полноценное питание
-- неразрешимая для них проблема: сколько раз их будет мучить голод, и
сладкое станет противно, и воспоминание о соли тяжелой волной поднимется во
рту, наполняя все их существо мучительным наслаждением, а после соли
вспомнится вкус недостижимого жаркого и супа, пахнущего петрушкой и
сельдереем. Как раз в то время на "Пласа-Онсе" устроили закусочную, и порой
запах горячих колбасок и сандвичей с мясом проникал вниз. Но они не могли
посещать ее, потому что закусочная помещалась по другую сторону турникетов,
на платформе, откуда поезда отправляются на "Морено".
Не меньшие трудности были связаны с одеждой. Брюки, юбки, нижние юбки
изнашиваются быстро. Медленнее -- пиджаки и блузки, но их надо время от
времени менять хотя бы из соображений безопасности. Однажды утром, когда я,
пытаясь лучше понять их порядки, наблюдал за одним из них, я открыл способ,
каким они поддерживают отношения с теми, кто наверху. Происходит это так:
они приезжают по одному на указанную станцию в указанный день и час. А
сверху является кто-нибудь со сменой белья (позже я убедился, что
обслуживали их полностью: белье регулярно отдавалось в стирку, а костюм или
платье время от времени в чистку), и двое садятся в один и тот же вагон
подошедшего поезда. Там они могут поговорить, сверток переходит из рук в
руки, а на следующей станции они переодеваются -- и это самое трудное -- в
грязном туалете. На следующей станции тот же человек ждет их на перроне, они
вместе едут до ближайшей остановки, и человек поднимается наверх со свертком
ношеной одежды.
Уже когда я был уверен, что знаю почти досконально этот мир, я вдруг по
чистой случайности обнаружил, что они не только меняют белье и одежду, но у
них есть еще и склад, где весьма ненадежно хранятся кое-какие носильные и
другие вещи для непредвиденных ситуаций, возможно, чтобы на первых порах
снабдить новичков, число которых определить не берусь, но думаю, оно велико.
Один мой приятель показал мне как-то под арками Кабильдо старика,
по-видимому букиниста. Я искал тогда старый номер журнала "Сур"; и, к моему
удивлению, а возможно, потому, что я был готов принять неизбежное, букинист
посоветовал мне спуститься на станцию метро "Перу" и повернуть налево от
платформы, в проход, где всегда полно народа и, как полагается в метро,
очень душно. Там-то и были беспорядочно навалены груды книг и журналов.
"Сур" я не нашел, но зато увидел неплотно прикрытую дверцу в соседнее
помещение; какой-то мужчина стоял спиной ко мне, затылок и шея у него были
бледные-бледные, какие бывают только у них; на полу, мне показалось, лежали
какие-то пальто, платки, шарфы; букинист принимал этого человека за
бродячего торговца или перекупщика вроде него самого; я не стал разубеждать
старика и купил у него "Трильсе" в прекрасном издании. Что же касается
одежды, я узнал нечто ужасающее. Поскольку у них есть лишние деньги и они
стремятся их истратить (думаю, в тюрьмах нестрогого режима происходит то же
самое), то удовлетворяют свои капризы с невероятным упорством, поразившим
меня. Однажды я следил за молодым блондином, которого видел всегда в одном и
том же коричневом костюме; он менял только галстуки, для чего два-три раза в
день заходил в туалет специально для этого. В полдень он выходил на станции
"Лима", чтобы в киоске на платформе купить еще один галстук, он долго
выбирал, все не решаясь, это был его праздник души, его субботняя радость.
Заметив, что карманы его пиджака оттопырены -- там были галстуки, -- я
почувствовал, как меня охватывает ужас.
Женщины покупают платочки, маленькие безделушки, брелоки -- все, что
помещается в киоске и в сумочке. Иногда они выходят на станции "Лима" или
"Перу" и остаются на платформе посмотреть витрины, где выставлена мебель,
долго разглядывают шкафы и кровати, смотрят, подавляя робкое желание купить
их, а когда покупают газету или "Мирабель", надолго углубляются в объявления
о распродаже, в рекламу духов, модной одежды, перчаток. Они едва ли не
готовы забыть инструкции, предписывающие сохранять безразлично-отрешенный
вид, когда видят матерей, везущих своих детей на прогулку; две из них
крепились несколько дней, но в конце концов встали со своих мест и начали
ходить около детей, почти касаясь их; я бы не очень удивился, если бы они
погладили ребенка по головке или дали ему конфету; в буэнос-айресском метро
обычно такого не увидишь, да, наверно, и ни в каком ином.
Долгое время я спрашивал себя, почему Первый спустился с тремя другими
именно в тот день, когда производили подсчет пассажиров. Зная его методы --
но не зная еще его самого, -- я счел бы ошибкой приписать ему мелкое
тщеславие, желание вызвать скандал, если станет известно несоответствие в
цифрах. Гораздо больше сообразуется с его тонким умом другое предположение:
в эти дни внимание персонала метро вольно или невольно бьшо занято подсчетом
пассажиров. Захват поезда представлялся поэтому более реальным, и даже
возвращение наверх подмененного машиниста не могло привести к опасным
последствиям. Только через три месяца происшедшая на станции "Парк-Лесама"
случайная встреча бывшего машиниста со старшим инспектором Монтесано и
выводы, молча сделанные последним, смогли приблизить его и меня к истине.
Тогда -- это, кстати, было совсем недавно -- они владели тремя
поездами, и думаю, хотя и не уверен, у них есть свой человек в диспетчерской
на "Примера-Хунта". После случившегося самоубийства рассеялись мои последние
сомнения. В тот вечер я следил за одной из них и видел, как она вошла в
телефонную будку на станции "Хосе-Мариа-Морено". Перрон был почти пуст, и я
прислонился к боковой перегородке, будто бы устал после рабочего дня. Первый
раз я наблюдал кого-то из них в телефонной будке и не удивился таинственному
и немного испуганному виду девушки, ее секундному замешательству, тому, что
она огляделась по сторонам, прежде чем войти в кабину. Услышал я немного:
всхлипывание, щелчок открываемой сумочки, сморкание -- и потом: "Как там
канарейка, ты приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и не множко
ванили?" Незначительность разговора поразила меня, да и голос совсем не
походил на тот, каким дают указания, в нем слышались слезы, он пресекался. Я
сел в поезд раньше, чем она могла меня заметить, и сделал полный круг,
продолжая изучать, как они встречаются и меняют одежду. Когда я снова
оказался на "Хосе-Мариа-Морено", она уже застрелилась (сначала, говорят,
перекрестившись); я узнал ее по красным туфлям и светлой сумочке. Собрался
народ, многие толпились около машиниста и служителя в ожидании полиции. Я
увидел двоих из них (они такие бледные) и подумал, что случившееся послужит
испытанием на прочность замыслов Первого, потому что одно дело занять чье-то
место под землей и совсем другое -- столкнуться с полицией. Последующая
неделя не принесла ничего нового -- обычное самоубийство, из тех, что
случаются едва ли не ежедневно, никого не заинтересовало; вот тогда я и стал
бояться метро.
Я понимаю, что должен еще многое узнать, может быть самое главное, но
страх сильнее меня. Теперь я только подхожу к входу на "Лиму" -- это моя
станция, -- вдыхаю спертый воздух "Англо", который чувствуется и наверху,
слушаю шум поездов.
А потом сижу в каком-нибудь кафе как последний дурак и спрашиваю себя:
неужели я не сделаю двух шагов, которые остались до полного их разоблачения?
Я уже столько узнал и смог бы принести пользу обществу, если бы сообщил о
происходящем. Мне, например, известно, что в последние недели у них было
восемь поездов и что число таких, как они, быстро растет. Новичков пока
трудно распознать, поскольку кожа обесцвечивается медленно и, кроме того,
они, без сомнения, принимают меры предосторожности. Едва ли в планах Первого
есть просчеты, и мне представляется невозможным установить точно их
количество. Чутье подсказывало мне, когда еще у меня хватало смелости
спускаться и следить за ними, что большинство поездов полно ими, что обычных
пассажиров становится все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газеты
кричат, что нужны новые линии, что поездов не хватает и надо принимать
срочные меры.
Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал, надеясь услышать о
том, что известно ему. Однако мне показалось, он не поверил, возможно, он
сам напал на след, а более вероятно, предпочитает вежливо не вникать во
что-либо выходящее за рамки его воображения, не говоря уже о воображении
начальства. После того как он со словами: "Вы устали, вам бы неплохо
попутешествовать" -- похлопал меня по плечу, я понял, что бесполезно дальше
говорить с ним, еще обвинит меня, будто я отравляю ему жизнь своими
шизофреническими фантазиями.
А попутешествовать я мог только по "Англо". Меня немного удивило, что
Монтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и тех
троих, не рубит верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубже
проникают сквозь асфальт в землю. Затхлый воздух, лязг тормозов
останавливающегося поезда -- и вот на лестницу хлынул поток усталых людей,
обалдевших от тесноты в битком набитых вагонах, где они простояли всю
дорогу. Я должен бы подойти к ним, оттащить по одному в сторону и все
объяснить каждому, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда, и
меня охватывает страх. Когда я узнаю кого-нибудь из их агентов, кто
спускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в кафе и долго не
решаюсь выйти оттуда. За стопкой джина я думаю о том, что, как только
мужество вернется ко мне, я спущусь и установлю их количество. По-моему,
сейчас в их руках все поезда, сотрудники многих станций и частично ремонтных
мастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции "Лима" могла бы
заметить, что товаров у нее расходится все больше. С трудом подавив спазмы в
желудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не буду,
не буду смешиваться с ними; всего два вопроса -- и наверх, а там я в
безопасности. Я опустил монетку в автомат, подошел к киоску и, делая
покупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, но
такая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и,
спотыкаясь, расталкивая всех, побежал наверх. Сейчас мне кажется, я никогда
больше не смогу спуститься туда, -- меня уже знают, кончилось тем, что меня
узнали.
Я провел в кафе целый час, прежде чем решился снова ступить на верхнюю
ступеньку лестницы, постоять среди людей, снующих вверх-вниз, хотя на меня и
поглядывали, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Невероятно
-- неужели, завершив анализ их общих методов, я не сделаю окончательного
шага, который позволит мне разоблачить их самих и их намерения? Не хочется
думать, что страх до такой степени владеет мной; возможно, я решусь,
возможно, будет лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, буду
кричать, что знаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это,
пусть Монтесано и не понравится, если я нарушу ход его собственного
расследования) и особенно о том, чем все это может кончиться для жителей
Буэнос-Айреса. Я все пишу и пишу, сидя в кафе. Ощущение, что я наверху и в
безопасности, наполняет мою душу покоем, который тотчас исчезает, едва я
спускаюсь и дохожу до киоска. И все же я чувствую, что так или иначе
спущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будет
лучше, если я прежде закончу свои записи и пошлю их префекту или начальнику
полиции, а копии -- Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь,
хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститься
ступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в конце
концов узнали, но это уже не важно, записи будут закончены, и я скажу:
господин префект или господин начальник полиции, кто-то ходит там, внизу,
кто-то ходит по перрону и, когда никто, кроме меня, не видит и не слышит,
заходит в едва освещенную кабину и открывает сумочку. А потом плачет, совсем
недолго плачет, а потом, господин префект, говорит: "Как там канарейка, ты
приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножко ванили?"
Случай-убийца стоит
на углу первой же улицы.
На повороте ждет час-нож.
Марсель Беланже.
Нагота и ночь
Ты начинаешь фантазировать, увлекаемый собственным воображением;
толчком могли послужить слова Флоры, или скрип открываемой где-то двери, или
крик ребенка -- и вот странная потребность разума призывает тебя заполнить
пустоту, сплетая сложную паутину, создавая нечто новое. Но как тут не
сказать, что выдуманная паутина, пожалуй, то и дело, нить за нитью,
совпадает с хитросплетениями жизни, впрочем, говоришь это скорее от страха,
потому что, если не верить в это хоть немного, не останется сил
противостоять этим самым жизненным хитросплетениям. Так вот, именно Флора
рассказала мне, вскоре после того как мы с ней сошлись, -- она, разумеется,
не работает больше у сеньоры Матильды (так она всегда называла ее, хотя уже
не было нужды в подобных знаках уважения со стороны служанки на все руки),
-- и я любил слушать воспоминания о прошлом приехавшей в столицу
провинциалки из Ла-Риохи, с большими испуганными глазами и маленькими
грудками, которые в результате сослужили ей куда большую службу, чем умение
орудовать метлой и примерное поведение. Мне нравится сочинять для себя,
исписывать тетради одну за другой, сочинять стихи и даже целый роман, мне
нравится сам процесс, и, завершая его, я чувствую освобождение, как после
любви, когда приходит сон, а на другой день уже что-то новое стучится в твое
окно, писать и, значит, открыть все двери, и пусть войдет, и так одну
тетрадь за другой; работаю я в больнице и не заинтересован в том, чтобы
кто-нибудь читал все, что я пишу, -- ни Флора, ни кто другой; мне нравится,
когда тетрадь кончается, -- будто ты уже опубликовал это, опубликовать же
по-настоящему у меня как-то не доходят руки, опять что-то стучится в мое
окно, и снова все повторяется -- то больница, то новая тетрадь. Флора
рассказала мне множество всяких историй из своей жизни, не подозревая, что я
еще раз мысленно пересматривал их перед сном, а некоторые из них попали в
тетрадь, попали Эмилио и Матильде -- жаль было бы, если бы такое осталось
только в слезах и обрывочных воспоминаниях Флоры, она никогда не говорила
мне об Эмилио и Матильде без того, чтобы в конце не расплакаться; на
несколько дней я оставлял ее в покое, предложив сменить тему, а через
некоторое время снова начинал вытягивать из нее ту самую историю, и Флора
бросалась рассказывать, будто уже позабыла все, что говорила мне раньше,
начинала с начала, и я не перебивал -- она часто вспоминала все новые
подробности, одна мелочь дополняла другую, я же стежок за стежком сшивал
разрозненные и только угадываемые куски в единое целое, над чем я ломал
голову в бессонные ночи или сидя перед своей тетрадью; наконец наступил
день, когда уже невозможно было отличить то, что рассказывала мне Флора, от
того, что насочиняли мы с ней вдвоем, потому что мы оба, каждый на свой лад,
как все, хотим, чтобы все было совершенным и законченным, чтобы для каждой
мелочи нашлось свое место и цвет и была поставлена точка в конце той линии,
которая ведет свое начало от чьей-нибудь ножки, какого-нибудь слова или
какой-то лестницы.
Человек я обязательный, поэтому начну с самого начала, кроме того,
когда я пишу, я стараюсь представить себе то, о чем пишу, я вижу все
происшедшее -- то утро, когда Эмилио Диас прибыл в Эсейсу из Мехико и
поселился в гостинице на улице Кангальо, как провел два-три дня, обходя
улицы, кафе и приятелей былых времен, избегая некоторых встреч, но особенно
и не скрываясь, поскольку тогда ему не в чем было себя упрекнуть. Наверно,
он медленно бродил по Вилья-дель-Парке, гулял по Мелинкуэ и улице Генерала
Артигаса, подыскивал гостиницу или пансион подешевле и не спеша обживался,
днем потягивая мате у себя в комнате, а вечера просиживая в тавернах или
кино. В нем не было ничего от призрака, хотя он говорил мало и с не многими,
носил башмаки на каучуке, одевался в черную куртку и терракотового цвета
брюки, он быстро взглядывал на собеседника и так же быстро отводил глаза, в
этом было что-то, что хозяйка пансиона называла таинственным; в нем не было
ничего от призрака, но издалека чувствовалось, что одиночество окружает его,
словно потусторонняя тишина, похожая на белый шейный платок, на дым
сигареты, иногда слетающий с его тонких губ.
В первый раз Матильда увидела его -- в этот новый первый раз -- из окна
спальни наверху. Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, чтобы
тот не мешал своим хныканьем отдыхать во время сиесты; стояла невыносимая
январская жара, Матильда дышала воздухом у окна и красила ногти в любимый
цвет Хермана, хотя Херман был в Катамарке, причем поехал на машине. Матильду
раздражало, что до центра или Бельграно надо добираться без машины;
отсутствие Хермана было для нее привычным, а вот когда не было машины, она
теряла покой. Он обещал купить еще одну, специально для нее, после слияния
фирм, она ничего не понимала во всех этих торговых операциях, кроме того,
что фирмы, по-видимому, еще не слились; не пойти ли вечером в кино с Перлой,
надо извиниться перед ней, они поужинают где-нибудь в центре, что же
касается гаража -- Херман просто не хочет этим заниматься; у Карлитоса на
ногах сыпь, и надо бы показать его педиатру, при одной мысли об этом
делается еще жарче, Карлитос со своими истериками пользуется тем, что нет
отца, -- некому надавать ему оплеух, мальчишка становится невыносимым, когда
Херман уезжает, все время что-то канючит, Флора с трудом утихомиривает его
ласками и мороженым, кстати, после кино можно будет зайти с Перлой в
кафе-мороженое. Она увидела его у дерева -- в это время улицы пустынны, -- в
надежной тени густой листвы; на фоне дерева вырисовывался его силуэт, дымок
сигареты окутывал лицо. Матильда отпрянула от окна, ударившись спиной о
кресло, чтобы не вскрикнуть, зажала рот рукой, пахнущей лаком, и отступила к
противоположной стене комнаты.
"Мило", -- подумала она, если это называется "подумать", когда за одну
секунду тебя вырвало твоим прошлым и ушедшими вместе с ним образами. "Это
Мило". Когда она снова была в состоянии посмотреть в окно, на
противоположном углу не было никого, вдалеке шли два мальчика, играя с
черной собакой. "Он меня увидел", -- поняла Матильда. Если это был он, то он
увидел ее, он был здесь, чтобы видеть ее, он был здесь, а не на каком-нибудь
другом углу, под другим деревом. Да, он видел ее, раз он был, значит, знал,
что она дома. И то, что он ушел в тот момент, когда она его узнала, видел,
как она отступила, зажимая рот рукой, было хуже всего; теперь на углу пусто,
не осталось и сомнений, ничего уже не решавших, полная определенность и
угроза, одинокое дерево и ветер в листве.
Она снова увидела его, когда наступил вечер; Карлитос играл с
электрической железной дорогой, Флора внизу напевала какую-то чепуху,
оживший дом, казалось, защищал ее, вновь будил сомнения, она говорила себе,
что Мило повыше и покрепче, возможно, это просто привиделось ей в забытьи
сиесты, в слепящем свете. Она то и дело отходила от телевизора и с возможно
более далекого расстояния смотрела в окно, и только со второго этажа, потому
что прямо выглянуть на улицу было страшно. Когда она снова увидела его, он
стоял почти на том же месте, только по другую сторону дерева; уже
смеркалось, и контуры фигуры расплывались, растворялись среди других, тех,
что шли мимо, разговаривая, смеясь, -- Вильядель-Парке, воскресшая от
летаргического сна, отправлялась в кафе и кино, в квартале постепенно
начиналась обычная вечерняя жизнь. Это был он, и нечего сомневаться, его
совсем не изменившаяся фигура, жест, которым он подносил сигарету ко рту,
концы белого платка; это был Мило, которого она убила пять лет назад, по
возвращении из Мехико, Мило, почивший, согласно фальшивой бумаге, она
достала ее с помощью подкупа и с большими трудностями в одной из адвокатских
контор Ломас-де-Саморы, у нее там был друг детства, за деньги делавший все,
что угодно, и из дружеских чувств тоже, как в данном случае; Мило, сраженный
сердечным приступом по ее прихоти, -- и все ради Хермана, потому что Херман
такой человек, для которого другое не годится, ради Хермана и его карьеры,
его коллег, его клуба, его родителей, ради Хермана -- чтобы выйти за него
замуж, чтобы была семья, свой дом, и Карлитос, и Флора, и машина, и дача в
Мансанаресе, Херман и его деньги, и чувство уверенности; она решилась тогда,
почти не размышляя, по горло сытая нищетой и ожиданием, после второй встречи
с Херма-ном в доме Реканати; поездка в Ломас-де-Самору для разговора по
душам, сначала адвокат сказал "нет", это, мол, чудовищно, он никогда не
пойдет на такое, не возьмет греха на душу, ну ладно, через две недели,
хорошо, согласен; Эмилио Диас умер в Мехико от сердечного приступа, что
было, кстати, почти правдой, ведь они с Мило были как неживые в те последние
месяцы в Койокане, пока самолет не вернул ее на круги своя в Буэнос-Айрес,
ко всему тому, что когда-то тоже было связано с Мило, еще до их отъезда в
Мехико, где все начало понемногу разваливаться среди взаимного молчания, и
обманов, и бесполезных примирений, которые ни к чему не вели, просто
наступали антракты между действиями, и снова "ночь длинных ножей".
Прислонившись к дереву, Мило не отрываясь смотрел на окна дома, и
сигарета у него во рту медленно догорала. "Как он узнал?" -- подумала
Матильда, безуспешно пытаясь ухватиться за какую-то другую мысль, кроме "Он
здесь!", которая опережала и сопровождала любую другую. Так и вышло, он в
конце концов узнал, что умер для Буэнос-Айреса, для Буэнос-Айреса он умер в
Мехико; унизительным было узнать это, волна гнева будто ударила его, исказив
лицо, она же заставила его сесть в самолет и вернуться, чтобы навести
предварительные справки, пробираясь сквозь путаницу сведений, полученных,
может, у Чоло и Марины, может, у матери Реканати, у стариков на лавочках, в
ближайших кафе; сначала догадки и вот -- достоверная новость: она вышла
замуж за Хермана Моралеса, так-то, дружище, да что вы мне говорите, ведь это
невозможно, говорю тебе, вышла замуж, в церкви и все такое, те самые
Моралесы, знаешь, текстильная промышленность, недвижимость, одним словом,
уважаемые люди, старина, уважаемые, но как же это возможно, да ведь она сама
сказала, все поверили, что ты... не может такого быть, приятель.
Да, этого действительно не могло быть, и потому было еще хуже, была
Матильда, которая следила за ним из-за занавески, время, неподвижно
застывшее в настоящем, а в нем было все -- Мехико, и Буэнос-Айрес, и
послеобеденная жара, и сигарета, которую он то и дело подносил к губам; в
какой-то момент снова пусто на углу, никого, Флора зовет ее, потому что
Карлитос не хочет мыться, звонит обеспокоенная Перла; что-то с желудком,
сходи одна или с Негрой, у меня сильные боли, я лучше лягу, а завтра тебе
позвоню, и все это время -- нет, не может быть, они бы предупредили Хермана,
если б знали, это не они показали дом, не может быть, не они, мамаша этих
Реканати тут же позвонила бы Херману из одного желания разыграть трагедию,
первой объявить ему -- она всегда считала ее неподходящей женой для Хермана,
представляешь, какой кошмар, двоемужество, я всегда говорила -- ей нельзя
доверять, но, может, никто и не звонил Херману или скорее всего звонили, но
и контора, и Херман так далеко, наверняка мамаша Реканати ждет его, чтобы
сообщить лично, чтобы ничего не упустить, она, и никто другой; от кого Мило
узнал, где живет Херман, не мог же он найти их дом случайно, не мог случайно
стоять здесь под деревом и курить? И если его сейчас там нет, это ничего не
значит, и закрывать двери на все запоры тоже бесполезно, Флора даже немного
удивилась; единственным надежным средством было снотворное, после многих
часов раздумий она провалилась в забытье, прерываемое снами, Мило в них не
было, а утром -- ее крик, когда она почувствовала руку Карлитоса, он хотел
сделать ей сюрприз, плач обиженного Карлитоса, Флора тащит его на улицу,
закрой дверь как следует, Флора. Встать и снова его увидеть там -- он стоит
неподвижно и не отрываясь смотрит на ее окна, -- отпрянуть назад, а немного
позже следить за ним из кухни, и ничего больше, сообразить наконец, что
находишься в запертом доме и что так больше продолжаться не может,
когда-нибудь придется выйти, для того хотя бы, чтобы отвести Карлитоса к
педиатру или встретиться с Перлой, которая каждый день звонит, проявляет
нетерпение и ничего не понимает. Удушливым оранжевым вечером -- Мило,
прислонившись к дереву, в черной куртке в такую жару, тонкий дымок вьется
будто нитка. Или одно дерево, но все равно там Мило, все время Мило, в любую
минуту, за исключением тех немногих, когда действует снотворное или
телевизор работает до конца последней программы.
На третий день без предупреждения пришла Перла, чай с печеньем, тут же
Карлитос, Флора улучила момент, чтобы сказать Перле наедине: так же нельзя,
сеньоре Матильде нужно отвлечься, она целыми днями сидит взаперти, ничего не
понимаю, сеньорита Перла, говорю вам, хоть меня это и не касается; и Перла
холодно улыбается ей: ты права, моя дорогая, знаю, ты любишь Матильду и
Карлитоса, думаю, ее угнетает отсутствие Хермана; а Флора свое, опустив
голову: сеньоре нужно отвлечься, я все время ей говорю, хоть меня это и не
касается. Чай и всегдашние сплетни, в поведении Перлы нет ничего, что могло
бы вызвать подозрения, но как же тогда Мило смог... невозможно представить
себе, что мамаша Реканати столько времени молчит, если знает, даже ради
удовольствия дождаться Хермана и поклясться ему именем Господним или
чем-нибудь в этом роде: она обманула тебя, чтобы притащить к алтарю, --
именно так бы и сказала эта ведьма, и Херман падает с облаков на землю, нет,
не может быть, не может быть... Впрочем, может быть, а сейчас ей не осталось
ничего другого, как удостовериться, что все это ей приснилось, достаточно
подойти к окну, только не с Перлой; еще чаю, завтра мы пойдем в кино, я тебе
обещаю, заезжай за мной на машине, не знаю, что на меня нашло все эти дни,
лучше приезжай за мной на машине, и поедем в кино, -- окно там, рядом с
креслом, только не с Перлой, подождать, когда Перла уйдет, и тогда -- на
углу Мило, спокойно прислонившись к стене, будто ждет компанию, черная
куртка и шейный платок, и опять никого до следующего прихода Мило.
На пятый день она увидела, что он идет за Флорой -- та пошла за
покупками, -- и все, что произойдет, будто уже случалось, что-то вроде
недостающих страниц в брошенной ею книге, Матильда ничком лежит на диване --
читать уже не нужно, потому что все свершилось еще до того, как было
написано, в жизни все произошло прежде, чем должно было произойти в книге.
Она видела, как они возвращаются болтая, у Флоры смущенный и как будто
недоверчивый вид, она прощается на углу и быстро переходит улицу. Перла
приехала за ней на машине, Мило нет, не было его и когда они возвращались
поздно вечером, но утром она увидела, что он ждет Флору, -- та собралась на
рынок, он сразу же подошел к ней, и Флора подала ему руку, они улыбнулись
друг другу, он взял у нее корзинку, а потом нес ее обратно с зеленью и
фруктами, провожая Флору до долгу; она видела их на тротуаре с балкона, но
Флора все не приходила, они задержались поболтать у дверей. На другой день
Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, она видела, как все трое
улыбаются и Мило гладит Карлитоса по голове, вернулся Кар-литос с
вельветовым львом и сказал, что это подарок Флориного жениха. Так у тебя
есть жених, Флора? -- они вдвоем в гостиной. Не знаю, сеньора, он такой
милый, мы встретились так неожиданно, он проводил меня, когда я ходила за
покупками, он так добр с Карлитосом, это не помешает вам, сеньора, правда?
Сказать ей: нет, не помешает, это твое дело, но будь осторожна, ты еще так
молода; и Флора, опустив глаза: конечно, сеньора, он только провожает меня,
и мы разговариваем, у него ресторан на Альмагро, его зовут Симон. А у
Карлитоса журнал с картинками: мне его купил Симон, мама, он Флорин жених.
Позвонил из Сальты Херман, сказал, что приедет через десять дней:
дорогие мои, у меня все в порядке. В словаре было написано: "Двоебрачие --
брак, заключенный вторично супругом, считающим себя вдовцом". Говорилось о
мужчине, женатом на двух женщинах, или о женщине, которая замужем за двумя
мужчинами. Еще там было "допустимое двоебрачие" -- если первый брак был
заключен с женщиной, потерявшей невинность, если женщина занималась
проституцией или если было объявлено об аннулировании первого брака. И еще:
"Двоеженец -- тот, кто женится вторично при жизни первого супруга". Она
взяла словарь, сама не зная почему, как будто это могло что-то изменить,
ведь она знала -- уже ничего не изменишь, невозможно выйти на улицу и
поговорить с Мило, невозможно выглянуть в окно и позвать его, помахав рукой,
невозможно сказать Флоре, что Симон -- никакой не Симон, невозможно отобрать
у Карлитоса вельветового льва и журнал, невозможно все рассказать Перле,
только стоять здесь и смотреть на него, зная, что брошенная на диван книга
дописана до последнего слова и ничего нельзя изменить, читай она ее или нет,
или даже сожги, или запрячь в самый дальний угол библиотеки Хермана. Десять
дней, и тогда все; допустим, Херман вернулся в свою контору и к своим
друзьям, а мамаша Реканати или Чоло, да любой из друзей Мило, из тех, что
дали ему адрес дома: мне нужно поговорить с тобой, Херман, дело серьезное,
старина, -- и пойдет, и пойдет, одно за другим, но сначала Флора с
порозовевшими щеками: сеньора, вам не помешает, если Симон зайдет сегодня
вечером на минутку выпить кофе в кухне? Разумеется, ей не помешает, как это
может помешать, если на минутку и при ярком свете, Флора имеет право
принимать его в кухне и угощать кофе так же, как Кар-литос играть с Симоном,
который принес ему веревочного утенка, умеющего ходить, и все такое.
Оставаться наверху и услышать стук в дверь, Карлитос принес утенка: Симон
мне сказал, что он за "Ривер", соврал, мама, а я за "Сан-Лоренсо", посмотри,
что он мне подарил, посмотри, он умеет ходить, ну смотри же, мам, как
настоящий утенок, это Симон мне подарил, Флорин жених, почему ты не
спустишься поздороваться с ним?
Теперь она могла смотреть в окно без долгих и бесполезных мер
предосторожности, Мило не стоял больше под деревом, он приходил каждый день
в пять часов и полчаса проводил в кухне с Флорой и почти всегда с
Карлитосом, иногда Карлитос возвращался до его ухода, и Матильда знала
почему, знала, что в короткие минуты, когда они остаются одни, готовится то,
что должно произойти, то, что было уже здесь, в той книжке на диване, это
назревает и в кухне, в любом другом доме, у мамаши Реканати или у Чоло;
прошла неделя, и из Кордовы позвонил Херман, подтвердил, что скоро приедет,
Карлитосу -- медовые пряники, а для нее -- сюрприз: он возьмет пять дней
отпуска, и они смогут вместе провести время, походить по ресторанам,
поездить верхом в Мансанаресе. Вечером она позвонила Перле, просто чтобы
слышать чей-то голос, висеть на телефоне больше часа было невозможно --
Перла догадалась бы, что тут нечисто, с Матильдой что-то происходит: тебе
надо сходить к врачу на Грасиэла, с тобой что-то странное, Матильда,
послушайся меня. Когда она повесила трубку, то даже не подошла к окну,
знала, что нынешней ночью это уже не нужно, она не увидит в сумерках Мило на
углу. Спустилась в кухню, чтобы побыть с Карлитосом, пока Флора кормила его
ужином, слушала его протесты по поводу супа, потом Флора смотрела на нее в
ожидании, что она вмешается и поможет ей хотя бы затащить его в постель,
поскольку Карлитос упирался, не желая уходить из гостиной, -- он играл с
утенком и смотрел телевизор. Первый этаж был как бы чужой территорией, она
никак не могла понять, почему Херман настаивал на том, чтобы спальня
Карлитоса была рядом с гостиной, так далеко от них, но Херман не терпел шума
по утрам, когда Флора собирала Карлитоса в школу, а Карлитос орал или пел;
она поцеловала его в дверях спальни и вернулась в кухню, хотя там совершенно
нечего было делать, посмотрела на дверь в комнату Флоры, подошла к ней и
взялась за ручку, немного приоткрыла и увидела постель Флоры, шкаф,
оклеенный фотографиями Мерседес Сосы и разных исполнителей рока, ей
показалось -- Флора вышла из спальни Карлитоса, она быстро закрыла дверь,
стала что-то искать в холодильнике. Я приготовлю грибы, сеньора Матильда,
вам понравится, и принесу ужин через полчаса, чтобы вам уже больше не
выходить, а на сладкое -- тыкву, как готовят у нас в деревне, на редкость
удачно вышло, сеньора Матильда.
Лестница была освещена слабо, но широких ступенек не много, она
поднималась, почти не глядя под ноги, из неплотно прикрытой двери спальни --
полоса света, бликами отражаясь на натертом полу лестничной площадки. Уже
столько дней она ела за маленьким столиком у окна, гостиная внизу
уныло-торжественна без Хермана, на подносе все умещается, и Флора такая
проворная, похоже, ей даже нравилось, что сеньора Матильда ест у себя
наверху, когда сеньор в отъезде, она ненадолго оставалась с ней, и они
разговаривали, Матильда хотела, чтобы Флора ела вместе с ней, но Карлитос
все скажет Херману, а Херман -- сразу лекцию о дистанции и уважении, да
Флора и сама боится, ведь дело кончается именно тем, что Карлитос всегда все
узнает и тут же докладывает Херману. А сейчас о чем говорить с Флорой, когда
все, что осталось, -- это найти бутылку, спрятанную за книгами, и выпить
одним махом полбокала виски -- перехватило дыхание, задохнулась, -- потом
снова налить и выпить, почти у окна, открытого в ночь, в ничто, где ничего
не произойдет, где под деревом уже не появится тень, огонек сигареты не
будет подниматься и опускаться в руке, будто неразгаданный знак, такой
понятный.
Она выбросила грибы за окно, пока Флора готовила поднос с десертом,
догадалась, что Флора приближается, по какому-то раздражающему позвякиванию,
которое всегда сопровождало ее, когда она поднималась по лестнице, она
похвалила грибы, сказала, что сладкое из тыквы, судя по внешнему виду,
замечательное, попросила крепкий двойной кофе и пачку сигарет из гостиной.
Жарко, сеньора Матильда, на ночь надо оставить все окна открытыми, перед
сном я все опрыскаю от насекомых, у Карлитоса я это уже сделала, он
моментально уснул, вы видели сегодня, как он упирался, он соскучился по
отцу, бедняжка, Симон каждый вечер рассказывает ему сказки. Вам что-нибудь
нужно, сеньора Матильда? Слушаю вас, я бы хотела пораньше лечь спать, если
вы не возражаете. Она, разумеется, разрешила, прежде Флора никогда не
спрашивала об этом, -- заканчивала работу и закрывалась у себя в комнате,
слушала радио или шила; с минуту она смотрела на нее, и Флора улыбнулась,
довольная, взяла поднос с чашкой и пошла искать жидкость от насекомых: лучше
я оставлю ее здесь на комоде, сеньора Матильда, вы сами опрыскаете перед
сном, что уж говорить, пахнет противно, так что лучше вы сделаете это перед
тем, как лечь спать. Она закрыла дверь, легкое позвякивание спустилось с
лестницы, затем завершающий звон посуды; ночь началась как раз в тот момент,
когда Матильда шла в библиотеку за бутылкой, чтобы поставить ее у кресла.
Свет низко опущенной лампы едва доходил до постели в глубине спальни,
виднелся столик и диван с брошенной на нем книгой, но теперь ее там не было,
Флора решила ее убрать на полку -- она валяется так давно. За вторым бокалом
виски Матильда услыхала, как где-то далеко часы бьют десять, подумала, что
никогда раньше не слышала этих часов, сосчитала удары и взглянула на
телефон, лучше всего позвонить Перле, хотя нет, сейчас Перле не надо -- она
может не так истолковать звонок или ее нет дома. Может, Альсире? Позвонить
Альсире и сказать ей, сказать только ей, что она боится, глупо, конечно, но
на всякий случай, пусть твой Марио не уезжает на машине, что-нибудь в этом
роде. Она не слышала, как открылась входная дверь, но все равно можно быть
абсолютно уверенной, что входная дверь открыта или вот-вот откроется, и
ничего нельзя сделать, нельзя выйти на лестничную площадку с ночником в руке
и пойти в гостиную, нельзя позвонить в колокольчик и позвать Флору, аэрозоль
здесь, вода -- запить таблетку или просто попить -- тоже здесь, постель
разобрана и ждет ее. Она подошла к окну и посмотрела на пустынную улицу;
возможно, выгляни она раньше, она увидела бы, как идет Мило, как он
переходит дорогу и исчезает под балконом; впрочем, могло быть еще хуже: она
бы закричала, желая задержать Мило, не дать ему войти в тот момент, когда
Флора открывала ему дверь, чтобы принять у себя в комнате, -- в этом случае
Флора еще опаснее, чем Мило, Флора все узнает, будет мстить за Мило, который
сейчас мстит ей, Матильде, она вываляет ее в грязи, тут же Херман,
разразится жуткий скандал. Но сделать уже ничего нельзя, нет ни малейшей
возможности, нельзя даже прокричать правду, в этой полной безысходности
оставалась одна нелепая надежда, что Мило придет только ради Флоры, что
какое-то невероятное стечение обстоятельств сделало для него Флору превыше
всего остального, что эта улица все равно что любая другая для него, для
Мило, вернувшегося в Буэнос-Айрес, может, он и не знает, что это дом
Хермана, не знает, что сам он умер в Мехико, и не ее он пришел искать здесь,
ложась с Флорой в постель. Шатаясь от вьшитого виски, она дошла до кровати,
сдернула с себя одежду, прилипавшую к телу, голая бросилась на кровать и
поискала капсулу с таблетками -- последнее розово-зеленое убежище на
расстоянии вытянутой руки. Таблетки вынимались с трудом, и Матильда не глядя
высыпала их на ночной столик, мутными глазами обвела книжный шкаф, где была
книга, она очень хорошо видела ее, лежа ничком, на единственной пустой
полке, куда Флора положила ее, даже не закрыв, видела малайский нож, который
Чоло подарил Херману, хрустальный шар на салфетке из красного бархата. Она
была уверена, что дверь уже давно открыта, Мило вошел в дом, в комнату
Флоры, наверное, он разговаривает с ней, а может, уже раздевает ее, для этой
самой Флоры единственная причина его прихода -- добиться своего, раздеть ее,
ласкать, целовать: оставь меня, не надо, не трогай меня -- Флора
сопротивляется, -- не сегодня, Симон, я боюсь, оставь меня; а Симон
медленно, настойчиво подталкивает ее к постели, целует волосы, ласкает под
кофтой ее груди, прижимается ногой к ее бедру и, будто играя, снимает туфли,
что-то шепчет на ухо и целует все ближе к губам: я люблю тебя, моя дорогая,
дай я тебя раздену, дай я посмотрю на тебя, какая ты красивая, -- гасит
лампу, окутывая ее темнотой и ласками; Флора в слезах отдается ему, страх,
что услышат наверху, сеньора Матильда или Карлитос, -- да нет же, мы говорим
шепотом, -- одежда, брошенная как попало, слившиеся губы, стоны: не надо
так, Симон, пожалуйста, не надо, ведь это первый раз; Симон: я знаю,
дорогая, лежи так, молчи, молчи, не надо кричать, любовь моя, не надо
кричать.
Она вскрикнула, а потом заплакала в объятиях Симона, ласкавшего ее, все
повторяя "мама", "мама", будто жаловалась, задыхаясь от беззвучных сладких
слез, "любимый мой, любимый", блаженная истома соединившихся тел, горячее
дыхание ночи. Много позже -- две сигареты; Флора, опираясь локтем на
подушку, шепчет как во сне, надеясь, что Симон с улыбкой слушает ее, все
полно стыдливости, слова, планы, он целует ее груди, рука его медленно
ласкает живот -- пусть она засыпает: поспи немного, я пойду в ванную и
вернусь, света не надо, я вижу в темноте как кошка, я знаю куда; а Флора:
что ты, а если тебя услышат; а Симон: не будь глупышкой, говорю тебе, я вижу
в темноте как кошка, я знаю, где дверь, поспи немного, пока я не приду,
засыпай спокойно.
Он закрыл дверь, и этот звук присоединился к другим, мешавшим тишине
ночи, голый, прошел кухню и гостиную, подошел к лестнице и поставил ногу на
нижнюю ступеньку, проверив ее на прочность. Отличное дерево, отличный дом у
Хермана Моралеса. На третьей ступеньке он увидел полоску света из-под двери
спальни; он прошел остальные четыре ступеньки, взялся за ручку двери и
открыл ее рывком. Удар о комод разбудил чутко спавшего Карлитоса, он сел на
кровати и заплакал -- мальчик часто просыпался по ночам, и Флора вставала
его успокаивать, давала ему попить, пока Херман не проснулся и не стал
ругаться. Она знала: надо утихомирить его, пока сеньора Матильда не
забеспокоилась, надо утихомирить его, потому что Симон еще не вернулся;
закутавшись в простыню, она побежала в комнату Карлитоса -- он сидел в
изножье кровати, глядя в темноту, и кричал от страха; она взяла его на руки,
шепча ему, что все хорошо, что она здесь, сейчас она принесет ему шоколадку,
она оставит гореть свет, и вдруг услышала непонятный крик, вышла в гостиную
с Карлитосом на руках; на лестнице горел верхний свет, она подошла к ней и
увидела их -- они, шатаясь, стояли в дверях, два обнаженных тела, слившиеся
воедино, оседали на пол, на площадке они поскользнулись и, сплетенные,
кубарем покатились по лестнице, пока не замерли неподвижно на ковре
гостиной, Симон -- с ножом в груди, Матильда, как впоследствии показало
вскрытие, -- приняв смертельную дозу снотворного, убившего ее через два
часа, как раз когда я приехал на "скорой помощи" и делал Флоре укол,
поскольку с ней была истерика; Карлитосу я дал успокоительного и попросил
медсестру побыть с ним, пока не придет кто-нибудь из родственников или
друзей.
Кажется, все завертелось из-за Джезуальдо: имел ли он право делать то,
что сделал, или должен был наказать самого себя, вместо того чтобы мстить
жене? В перерыве между репетициями спустились в бар отеля немного отдохнуть,
Паола спорила с Лючо и Роберто, остальные играли в канасту или разошлись по
комнатам. Он прав, настаивал Роберто, что тогда, что сейчас, жена его
обманула, и он ее убил, танго втроем, Паолита. Брось заливать, говорит
Паола, что втроем -- это понятно, и сейчас есть женщины, которые устраивают
себе танго, но не всем приходится платить той же монетой. Тут надо смотреть
глубже, робко вставляет Лючо, не всегда просто понять, почему изменяют и
почему убивают. В Чили -- возможно, говорит Роберто, вы там все такие
утонченные, а мы, из Ла-Риохи, -- нож в сердце, и все дела. Они смеются,
Паола хочет джина с тоником; конечно, надо понять, что за этим кроется, --
Карло Джезуальдо застал свою жену в постели с другим мужчиной и убил их или
приказал, чтобы их убили, -- вот суть, известная полиции, flash [1] в
половине первого, до остального же (хотя в остальном-то и заключается, без
сомнения, настоящая суть) надо доискиваться, а это нелегко через четыре
столетия. О Дже-зуальдо есть большая библиография, напоминает Лючо, -- если
тебя интересует, можешь покопаться, когда в марте вернемся в Рим. Прекрасная
мысль, соглашается Паола, остается выяснить, вернемся ли мы в Рим вообще.
1 Краткое телеграфное сообщение в газете (англ.).
Роберто молча смотрит на нее, Лючо опускает голову, потом зовет
официанта, снова заказывает выпить. Ты имеешь в виду Сандро? -- говорит
Роберто, видя, что Паола опять не то ушла в Джезуальдо, не то следит за
мошкой в синем небе. Конкретно нет, говорит Паола, но ты сам, надеюсь,
видишь -- у нас что-то не так. Пройдет с ним это, говорит Лючо,
покапризничает и перестанет, дальше этого у Сандро не зайдет. Да,
соглашается Роберто, но отдуваться приходится всей группе, мы репетируем
мало и плохо, в конце концов это становится заметным. Вот именно, говорит
Лючо, поем как в судорогах, все время боимся сбиться. Мы уже сбились в
Каракасе, говорит Паола, хорошо еще, что публика почти не знает Джезуальдо,
исполнение Марио они приняли за новое решение темы. Хуже будет, если
кто-нибудь из нас сделает то же самое с Монтеверди, бормочет Роберто, его-то
уж знают наизусть, будьте спокойны.
Продолжает оставаться невероятным, но единственная постоянная пара в
ансамбле -- это Франка и Марио. Издалека глядя на Марио, беседующего с
Сандро за партитурой и двумя бутылками пива, Паола сказала себе, что эти
скоропалительные связи, парочки на приятный момент -- все это достаточно
поверхностно, вот, скажем, где-то в конце недели Карен с Лючо (или Карен с
Лили, за Карен это водилось -- уже знали, а Лили -- по доброте душевной или
просто чтобы знать, как это, хотя Лили с Сандро тоже -- безграничная широта
Карен и Лили, кроме всего). Да, надо признать, единственная постоянная пара,
которая заслуживает этого названия, -- Франка и Марио, с кольцом на пальце и
всем прочим.
Что касается ее самой, как-то раз в номере отеля в Бергамо она, едва
прикрытая кружевами, оказалась в белоснежной, как лебедь, постели вместе с
Роберто -- быстрая интерлюдия без утра, они, как и раньше, друзья -- так
естественно, между двумя концертами, чуть ли не между двумя мадригалами:
Карен и Лючо, Карен и Лили, Сандро и Лили. И все между собой друзья, потому
что на самом-то деле настоящие пары составлялись после окончания гастролей,
в Буэнос-Айресе или Монтевидео, где ждали жены и мужья, и дети, и дом, и
собака, до следующих гастролей, жизнь как у моряков, с неизбежным, как у
моряков, "между делом", ничего серьезного, современные люди. До поры до
времени. Теперь все изменилось, с некоторых пор. Что-то со мной не то,
подумала Паола, какие-то обрывки фраз. Мы все время в напряжении, damn it
[1]. Ну-ка, быстро посмотреть другими глазами на Марио и Сандро, которые
спорят о музыке, как будто под этим подразумевается совсем другой спор. Но
нет, об этом они не говорят, именно об этом они наверняка не говорят. Итак,
единственная настоящая пара -- Франка и Марио, пусть сейчас вовсе и не об
этом говорят Марио и Сандро. Хотя это, конечно, подразумевается,
подразумевается, как всегда.
1 Черт побери (англ.).
Втроем они пойдут на пляж в Ипанеме, вечером группа поет в Рио, и надо
пользоваться моментом.
Франка любит гулять с Лючо, у них одинаковая манера смотреть на вещи,
будто слегка касаясь их взглядом, как пальцами, им так весело друг с другом.
Ро-берто в последнюю минуту отвертится -- жаль, что он все воспринимает
всерьез и требует слушателей, -- они оставят его в тени за чтением "Таймс",
будут играть в мяч на песке, плавать и разговаривать, пока задремавший
Роберто видит во сне Сандро, медленное разрушение связи Сандро с группой,
его приступы упрямства причинявшие всем остальным немало зла. Сейчас Франка
бросит бело-красный мяч, Лючо подпрыгнет, чтобы поймать, при каждом броске
они будут смеяться как ненормальные; трудно сосредоточиться на "Таймс",
трудно сохранить слаженность, когда дирижер теряет контакт с группой, как
это происходит с Сандро, и Франка в этом не виновата, как, без сомнения, не
виновата и в том, что мяч попал прямо в бокалы с пивом сидящих в тени людей,
и надо бежать извиняться. Отложив "Тайме", Роберто вспомнит о разговоре с
Паолой и Лючо в баре; если Марио не решится на что-нибудь, если не скажет
Сандро, что Франка никогда не перейдет в другой ансамбль, -- все полетит к
черту, Сандро не только плохо дирижирует на репетициях, он и петь стал
плохо, в нем нет собранности, которая передавалась группе, обеспечивая
единство и ту особую окраску тембра, о которой столько говорили критики. Мяч
в воде, оба бегут, Лючо первый, за ним Франка бросается с головой в воду.
Да, Марио должен бы понять (не может быть, что он до сих пор не понял) --
группа полетит к чертям самым непростительным образом, если он не решится
пресечь это, пока не поздно, но что значит "поздно" и что пресечь, если
ничего не произошло, разве кто-нибудь может сказать, что что-то произошло?
Они начинают подозревать -- я знаю, но что я могу сделать, это как
болезнь, я не могу посмотреть на нее, не могу сделать ей знак вступать,
чтобы снова не почувствовать сладкой щемящей боли, все зыбко и скользит как
песок, на сцену врывается ветер, я будто плыву по реке. Ах, если бы
дирижировал кто-нибудь другой из нас, если бы Карен или Роберто
дирижировали, а я мог раствориться в ансамбле, просто тенор среди прочих
голосов, тогда, может быть, может быть, наконец... Ты же видишь, у нас
теперь всегда так, говорит Паола, ты грезишь наяву, посредине самого
растреклятого Джезуальдо, когда надо все рассчитать до миллиметра, чтобы не
получилось вразнобой, -- именно тогда ты начинаешь витать в облаках, черт бы
тебя побрал. Детка, говорит Лючо, приличные женщины не поминают черта. Но
под каким предлогом совершить замену, как поговорить с Карен или Роберто,
если ничего не рассказывать? Вряд ли они согласятся. Я давно дирижирую
ансамблем, да и не делаются такие замены, и все тут, не говоря уж о технике.
Вчера вечером было очень тяжело, был момент, когда я подумал -- в антракте
они мне все скажут, было заметно, что им уже невмоготу. Если разобраться, у
тебя есть причины распуститься, говорит Лючо. Если разобраться -- да, но он
же идиот, говорит Паола, Сандро -- самый музыкальный из всех нас, без него
мы уже не будем тем, что мы есть. Чем мы были, шепчет Лючо.
Еще бывают вечера, когда все уходит куда-то бесконечно далеко и
начинается старинный праздник, сначала немного сдержанно, но вот уже все
кружится в ликующем вихре каждой мелодии, слышится церковное пение,
мало-помалу заполняющее все вокруг, трусишь, натягивая перчатки, резко
говорит Роберто, и поднимаешься на ринг, зная, что сейчас тебе будут бить
морду. Очень изящное сравнение, отзываются Лючо и Паола. Он прав, все
дерьмово, петь -- для меня всегда было как любовь, а сейчас наоборот,
какая-то никому не нужная дребедень. Теперь ты со своими сравнениями,
смеется Роберто, но это правда, мы изменились, вот смотри, однажды в
какой-то научной фантастике я нашел точное слово: мы -- клон. Мы -- что?
(Паола.) Я тебя понимаю, вздыхает Лючо, действительно так: пение, жизнь,
даже мысли -- все повторяется в каждом из нас восьмерых. Как у трех
мушкетеров? -- спрашивает Паола, один за всех и все за одного? Именно, моя
девочка, подтверждает Роберто, но сейчас это называют "клон" -- более тонко.
Мы пели и жили как один человек, шепчет Лючо, не то что сейчас -- тащимся на
репетиции, на концерты нога за ногу, программа тянется бесконечно,
бесконечнейше. И постоянный страх, говорит Паола, каждый раз боюсь, что
кто-нибудь опять собьется, смотрю на Сандро как на спасителя, а этот кретин
уставится на Франку, а та, что еще хуже, когда может, смотрит на Марио.
Правильно делает, говорит Лючо, если она и должна на кого смотреть, так это
на Марио. Правильно-то правильно, только все летит к черту. Медленно,
постепенно, то есть что может быть хуже? -- кораблекрушение замедленной
съемкой, говорит Роберто.
Джезуальдо стал почти манией. Потому что они, конечно, любили его, раз
исполняли его неисполняе-мые мадригалы, вкладывая в работу все силы, изучая
текст в поисках лучшего способа соединить стихи и мелодию, как это сделал
князь Венозы в своей мрачной, гениальной манере. Каждый голос, каждый звук
должны найти для себя такую форму выражения, которая отвечала бы сути
мадригала, а не была бы одним из механических воспроизведений, великое
множество которых они слушали на пластинках, сравнивая, изучая, чтобы самим
стать немного Джезуальдо, князем-убийцей, повелителем музыки.
Они тогда много спорили, почти всегда Роберто и Паола, Лючо более
спокойный, зато всегда попадал в точку, каждый по-своему чувствовал
Джезуальдо, с трудом подчиняясь версии другого, однако минимально, но
отклоняясь от желаемого, -- Роберто был прав, клон распадался, чем дальше,
тем больше, каждый сам по себе, со своим несогласием и настойчивостью;
Сандро обычно прекращал дискуссию, никто не оспаривал его восприятие
Джезуальдо, кроме Карен и иногда Марио, на репетициях они были
единственными, кто вносил предложения и находил недостатки, Карен -- почти
злобно (старая безответная любовь -- предположение Паолы) и Марио -- блистая
сравнениями, примерами, знанием законов композиции. Подобно восходящей
модуляции, разногласия длились часами, наконец шли на уступки друг другу или
приходили к временному соглашению. Каждый мадригал, который они включали в
репертуар, был новой борьбой мнений, возвращением, может быть, в ту ночь,
когда князь вынул из ножен кинжал, глядя на обнаженных спящих любовников.
Лили и Роберто слушают Сандро и Лючо, которые упражняются в эрудиции после
двух стаканов виски. Они говорят о Бриттене и Веберне и наконец, как всегда,
о ди Венозе: вот эти акценты нужно сделать ярче, вот здесь "О voi, troppo
felici" [1] (Сандро), наоборот, здесь мелодия льется, неся в себе
джезуальдов-скую недосказанность (Лючо). Один -- да, другой -- нет, надо
так, а не этак, пинг-понг ради удовольствия получить очко, колючие слова.
Увидишь, когда начнем репетировать (Сандро), сомневаюсь, что будет удачно
(Лючо), хотелось бы мне знать почему, но Лючо сыт по горло, открыл было рот,
чтобы сказать то, что могли бы сказать Роберто и Лили, если бы Роберто,
сжалившись, не перебил Лючо, предложив Лили выпить еще, Лили согласилась,
другие тоже, побольше льда.
1 "О вы, слишком счастливые" (ит.).
Но возвращается одержимость, своего рода "саntus firmus" [2], на
которой держится жизнь группы. Сандро -- первый, кто это чувствует, музыка
тогда становится для них центром, а вокруг -- свет восьми жизней, восьми
участников, восьми маленьких планет вокруг солнца Монтеверди, солнца Жоскена
Деп-ре, солнца Джезуальдо. А тут Франка, которая вот-вот вознесется в рай
звуков, зеленые глаза внимательно ждут момента вступления, следят за едва
уловимыми указаниями ритма -- она невольно искажает, нарушает, не желая
того, единство клона, -- Роберто и Лили оба думают об этом, пока Лючо и
Сандро вновь возвращаются, уже успокоившись, к проблеме "О voi, troppo
felici", пытаясь найти путь к познанию, на который они наверняка выберутся
после третьего стакана виски за вечер. Почему он убил ее? Опять за свое,
говорит Роберто Лили, он застал ее голой в объятиях другого, как в танго
Риверо, весьма в духе ди Венозы было всадить кинжал лично или приказать
своим палачам, а затем, спасаясь от мести братьев убитой, укрываться в своих
дворцах, сплетая на протяжении многих лет изысканную паутину мадригалов.
Роберто и Лили развлекаются, выдумывая детали драматического и эротического
характера, потому что им надоела проблема "О voi, troppo felici", -- дебаты
на эту тему, полные глубоких познаний, все еще продолжаются рядом с ними, на
диване. Сандро понял, что ему сейчас скажет Лючо, это носится в воздухе;
если репетиции пойдут так и дальше, с каждым разом исполнение будет все
более механическим, точное воспроизведение партитуры и текста -- больше
ничего, Карло Джезуальдо без любви и ревности, Карло Джезуальдо без кинжала
и мести -- в конце концов, всего лишь прилежный мадригалист среди стольких
прочих.
2 Мелодия, неизменная в одном из голосов, как основа для сочетания
других (лат.).
-- Давай репетировать с тобой, -- предложит Сандро на следующее утро.
-- В самом деле лучше, если сегодня будешь дирижировать ты, Лючо.
-- Не валяйте дурака, -- скажет Роберто.
-- Вот именно, -- скажет Лили.
-- Давай репетировать с тобой, посмотрим, что получится, и, если
остальные не возражают, так будет и дальше.
-- Нет, -- скажет Лючо, покраснев и ненавидя себя за то, что покраснел.
-- Дело не в том, чтобы сменить дирижера, -- скажет Роберто.
-- Вот именно, -- скажет Лили.
-- Он справится, -- скажет Сандро, -- справится, и всем будет лучше.
-- Я ни за что не буду, -- скажет Лючо. -- Не понимаю, чего ты
добиваешься. Я думаю так же, как все, но я знаю свои возможности.
-- Просто прелесть этот чилиец, -- скажет Роберто.
-- Вот именно, -- скажет Лили.
-- Решайте сами, -- скажет Сандро, -- я пошел спать.
-- Утро вечера мудренее, -- скажет Роберто.
-- Вот именно, -- скажет Лили.
Он искал его после концерта -- не то чтобы все прошло плохо, но опять
эта натянутость как скрытая угроза опасности, ошибки, Карен и Паола поют без
воодушевления, Лили бледна, Франка почти не смотрит на него, мужчины
какие-то собранные и отсутствующие одновременно; у него самого что-то с
голосом, дирижировал равнодушно, но чем дальше подвигалась программа, тем
больше его охватывал страх, гондурасская публика восторженна, недостаточно,
чтобы просто не бьио дурного привкуса во рту, вот поэтому он искал Лючо
после концерта; там, в баре гостиницы, вместе с Карен, Марио, Роберто и Лили
они пили, почти не разговаривая, коротая время с помощью пресных анекдотов,
Карен и Марио сейчас же ушли, но Лючо, казалось, не спешил расставаться с
Лили и Роберто, заставил себя остаться, молча потягивая из спасительного
стакана. В конце концов будет лучше, если мы вернемся ко вчерашнему
разговору, сказал Сандро, как в воду головой бросился, я искал тебя, чтобы
повторить то, что я уже говорил. А-а, сказал Лючо, а я тебе отвечу то, что
уже ответил. Роберто и Лили опять стараются все сгладить, есть другие
варианты, дружище, зачем настаивать на Лючо. Как хотите, мне все равно,
говорит Сандро, выпив виски залпом, поговорите между собой, когда решите --
скажете. Я голосую за Лючо. Я -- за Марио, сказал Лючо. Да не в голосовании
дело, чтоб вас... (Роберто раздражен, Лили согласна с ним.) Ладно, время у
нас есть, следующий концерт в Буэнос-Айресе через две недели. Я двину в
Ла-Риоху повидать старушку (это Роберто), а Лили: мне нужно купить сумку. Ты
ищешь меня, чтобы сказать мне это, говорит Лючо, прекрасно, но есть вещи,
которые требуют объяснений, у каждого из нас свои соображения, у тебя,
разумеется, тоже, настал момент, когда надо поставить вопрос ребром. Во
всяком случае не сегодня, отрезал Роберто (Лили туда же: падаю от усталости;
Сандро бледен, смотрит, не видя, на пустой стакан).
"Ну и наворотил он дел, -- подумала Паола после ни к чему не приведших
переговоров и консультаций с Карен, Роберто и еще кое с кем, -- следующий
концерт мы завалим, тем более в Буэнос-Айресе, не знаю почему, но что-то мне
говорит -- мы провалимся; конечно, семья поддержит, на худой конец, поживу с
матерью и сестрой, пока что-нибудь не подвернется".
"По-видимому, у каждого на уме свое, -- подумал Лючо, сам он говорил не
много, пытаясь прозондировать почву у остальных. -- И каждый будет стараться
делать по-своему, раз уж нет единства клона, как сказал бы Роберто, но в
Буэнос-Айресе мы сожжем за собой мосты, у меня предчувствие. Все зашло
слишком далеко".
Cherchez la femme. La femme? [1] Роберто понимает, что скорее надо
искать ее мужа, если уж говорить о чем-то надежном и определенном; Франка,
как обычно, ускользнет, будто рыба в аквариуме, огромные невинные зеленые
глаза -- выглядит она, в общем, ни в чем не виноватой, значит, надо искать
Марио и найти его. Окутанный дымом сигареты, Марио, кажется, улыбается:
старый друг, конечно, имеет право, верно, все так и есть, это началось в
Брюсселе полгода назад, -- Франка сказала мне сразу же. А ты?
1 Ищите женщину. Женщину? (фр.)
Роберто из Ла-Риохи -- нож в сердце, и точка. М-да, я Марио Спокойный,
мудрый любитель тропического табака и огромных зеленых глаз, я ничего не
могу сделать, старина, что сделано, то сделано. "Но она", -- хочет сказать
Роберто и ничего не говорит.
А вот Паола -- наоборот, кто может помешать Паоле в час истины? Она
тоже разыскала Марио (накануне они прибыли в Буэнос-Айрес, до концерта
оставалась неделя, первая после перерыва репетиция -- настоящий провал, что
Жанекен, что Джезуальдо -- все одно, выступали отвратительно). Делай же
что-нибудь, Марио, не знаю что, но делай хоть что-нибудь. Единственное, что
можно делать, -- это не делать ничего, сказал Марио, если Лючо откажется
дирижировать, не вижу, кто бы мог заменить Сандро. Ты придурок. Да, но не
буду. Значит, надо полагать, что ты делаешь это сознательно, закричала
Паола, ты не только позволяешь, чтобы у тебя все проплывало мимо носа, мало
этого, ты и нам ничем не хочешь помочь. Не повышай голос, сказал Марио, я
прекрасно тебя слышу, поверь...
Так и было, как я тебе рассказываю, я выкрикнула ему это в лицо, а
теперь видишь, что мне ответил этот... Тихо, детка, говорит Роберто,
рогоносец -- слово нехорошее, если бы ты про меня так сказала, здорово бы
заработала. Я не то хотела сказать, Паола немного раскаивается, никто не
знает, спят они или нет, в конце концов, какая разница, спят или смотрят
друг на друга так, будто занимаются этим прямо посреди концерта, -- не в
этом дело. Ты несправедлива, говорит Роберто, уж кто смотрит, кто совершенно
ушел в себя, летит, как мотылек на свет, так это ненормальный идиот Сандро,
никто не может упрекнуть Франку в том, что он сверлит ее глазами, как только
увидит перед собой. А Марио? -- не унимается Паола. Как он может терпеть?
Думаю, он верит ей, говорит Роберто, он любит ее, и ему не нужно приставать
к ней как пиявка или ходить с убитым видом. Допустим, соглашается Паола,
тогда почему он отказывается дирижировать, хотя Сандро первый, кто его об
этом попросил, и Лючо просил, и все мы?
Поскольку месть -- тоже искусство, в поисках ее формы стремятся найти
что-нибудь утонченно-прекрасное. "Все-таки любопытно, -- думает Марио, --
человек, способный вместить в себя целый мир звуков и вернуть его нам,
создав мадригалы, мстит так жестоко, так по-мужицки; ему дано сплетать звуки
в искусные кружева, а он наблюдает, как падают его жертвы, как они медленно
истекают кровью, он вынашивает эту пытку, будто мадригал, неделями, даже
месяцами". Он смотрит на Паолу, отрабатывающую пассаж "Poiche Pavida sete"
[1], и дружески улыбается ей. Он прекрасно знает, почему Паола снова
заговорила о Джезуальдо, почти все они смотрят на него, опускают глаза и
переводят разговор на другую тему. Sete, говорит он ей, не напирай так на
sete, Паолита, жажду почувствуют сильнее, если ты произнесешь это слово
тихо, не забывай, какое было время, тогда много чего говорили без слов и
даже много чего делали.
1 "Ибо неутолимая жажда" (ит.).
Видели, как они вместе вышли из отеля, Марио обнимал Франку за плечи,
Лючо и Роберто наблюдали из бара, как они не торопясь удаляются в обнимку,
Франка -- обхватив Марио за талию, он что-то говорит ей, слегка наклонив
голову. Они сели в такси, и вереница машин центральных улиц медленно
зазмеилась дальше.
-- Знаешь, старик, я ничего не понимаю, -- сказал Роберто, обращаясь к
Лючо, -- вот клянусь тебе, я ничего не понимаю.
-- О чем я тебе и говорю, дружище.
-- Это никогда не было так ясно, как сегодня утром, по одному взгляду
все было понятно, если уж говорить только о взглядах, эти бесплодные попытки
Сандро все скрыть -- до этого дурака поздновато дошло, что такие вещи надо
скрывать, -- так теперь она -- первый раз она пела для него, и только для
него.
-- А мне Карен показала на них, ты прав, в этот раз она на него так
смотрела, просто пожирала глазами, такими глазами можно что хочешь сделать.
-- Вот теперь и думай, -- сказал Роберто, -- у нас никогда не было так
плохо за все время, что мы выступаем вместе, а через шесть часов концерт, и
какой концерт, здесь нам не простят, сам знаешь. Так вот, с одной стороны,
дело сделано -- это очевидно, чувствуешь это кожей или печенкой, не знаю
чем, от меня такие вещи не укрываются.
-- Почти то же самое говорят Карен и Паола, разве что печенку не
упоминают, -- сказал Лючо. -- Я такие вещи чувствую меньше вас, но в этот
раз все было достаточно прозрачно даже для меня.
-- И с другой стороны, существует Марио, всем довольный, который идет с
ней за покупками или пропустить стаканчик, -- образцовые супруги.
-- Теперь уже не может быть, чтобы он не знал.
-- И позволял бы ей эти ужимки дешевой потаскухи.
-- Пошли, Роберто.
-- Иди ты к дьяволу, чилиец, дай хоть немного отдохнуть.
-- Это ты правильно делаешь, -- сказал Лючо. -- Перед концертом надо.
-- Перед концертом, -- сказал Роберто, -- я только о нем и думаю.
Они посмотрели друг на друга -- как все перепуталось, -- оба пожали
плечами и закурили.
Никто их не видит, но тем не менее они почувствуют себя неловко,
столкнувшись в вестибюле, Лили посмотрит на Сандро, будто собираясь что-то
сказать, но не решится, помедлит у витрины, а Сандро, вяло помахав рукой в
знак приветствия, отвернется к киоску с сигаретами и попросит "Кэмел",
затылком чувствуя взгляд Лили, расплатится и ринется к лифтам, Лили в это
время отлепится от витрины и близко пройдет мимо него, будто из других
времен, из другой промелькнувшей встречи, которая снова ожила сейчас и
причиняет боль. Сандро пробормочет "привет" и опустит глаза, открывая пачку
сигарет. Сквозь двери лифта он увидит, как она остановится у входа в бар,
повернется к нему. Он старательно закурит сигарету и поднимется переодеться
для концерта. Лили подойдет к стойке и попросит коньяку, не слишком
подходящего в такое время, как и две сигареты "Кэмел" подряд, когда впереди
у тебя пятнадцать мадригалов.
Как всегда в Буэнос-Айресе, друзья, и не только в зале, но и за
кулисами, и в артистической, встречи, приветствия, рукопожатия, наконец-то
вернулись, старина, какая ты красивая, Паолита, познакомься -- это мама
моего жениха, Роберто, друг мой, что-то ты растолстел, привет, Сандро,
читал, читал, что о вас пишут в Мехико; доносится шум переполненного зала,
Марио здоровается со старым приятелем, который спрашивает его о Франке, она
где-то тут, публика рассаживается по местам, еще десять минут, Сандро не
очень усердно пытается всех собрать, Лючо старается отделаться от двух
прилипчивых чилийцев -- собирателей автографов, Лили почти бегом, все это
очень мило, но со всеми переговорить невозможно, Лючо рядом с Роберто, он
поглядывает по сторонам и что-то быстро говорит Роберто, в ту же секунду
Карен и Паола в один голос: где Франка? Все на сцене, но куда девалась
Франка? Роберто к Марио, Марио: откуда я знаю, мы расстались в центре в
семь, Паола: где Франка? За ней -- Лили и Карен, Сандро смотрит на Марио:
говорю тебе, она возвращалась сама, наверно, вот-вот придет; остается пять
минут, Сандро подходит к Марио и Роберто, который безучастно молчит, что
происходит, ты должен знать, а Марио: говорю тебе, не знаю, он бледен,
смотрит в пространство, распорядитель что-то говорит Сандро и Лючо, беготня
за кулисами, ее нет, сеньор, никто не видел, чтобы она приходила, Паола
сжимает голову руками, ее корежит, будто сейчас вырвет, Карен поддерживает
ее, и Лючо: ну пожалуйста, Паола, возьми себя в руки -- две минуты, Роберто
смотрит на Марио, безмолвного и бледного, может быть, такой же безмолвный и
бледный был Карло Джезуальдо, когда вышел из спальни, в программе пять его
мадригалов, нетерпеливые аплодисменты, но занавес не поднимается, ее нет,
сеньор, мы везде посмотрели, она не приходила в театр, Роберто вплотную
подходит к Сандро и Марио: ты это сделал, где Франка? -- во весь голос,
недоуменный шум по другую сторону занавеса, импресарио бьет лихорадка, он
перед зрителями: господа, просим минуту терпения, истерический крик Паолы,
Лючо с усилием сдерживает ее, Карен поворачивается спиной и медленно, шаг за
шагом, уходит, Сандро, кажется, без сил, Роберто поддерживает его, похожего
на манекен, и смотрит на бледного, неподвижного Марио, Роберто понял, что
здесь это должно было произойти, здесь, в Буэнос-Айресе, здесь, Марио, не
будет концерта, уже никогда не будет концерта, последний мадригал они поют в
ничто, без Франки, они его поют для публики, которая их не слышит и начинает
растерянно расходиться.
ПОЯСНЕНИЯ НА ТЕМУ О КОРОЛЕ И МЕСТИ ПРИНЦА
Когда нужно что-то написать как под диктовку -- это для меня просто;
поэтому иногда по точно выработанным правилам я разрабатываю параллельный
вариант какого-то сюжета, который в обычном виде мог бы показаться сухим и
однообразным. В данном случае такой "разработкой" является точная подгонка
рассказа, которого я еще не написал, к пьесе "Музыкальное приношение"
Иоганна Себастьяна Баха.
Известно, что тема этих вариаций в формах канона и фуги была предложена
Баху Фридрихом Великим и что после сымпровизированной в его присутствии фуги
маэстро -- неблагодарный и ершистый -- написал "Музыкальное приношение", где
заданная
тема трактуется в невероятно сложной и разнообразной манере. Состав
инструментов для этой вещи Бах не указал, за исключением "Трио-сонаты" для
флейты, скрипки и клавира; долгое время даже порядок частей зависел от воли
музыкантов, исполняющих это произведение. В своем случае я использовал
вариант Миллисент Сильвер для восьми современных Баху инструментов, который
позволяет детально изучить разработку каждого пассажа и который был записан
группой "Лондон харпсикорд ансамбль" на пластинку "Сага ХIД 5327".
Когда я выбрал именно эту трактовку (или она меня выбрала, поскольку
мысль написать рассказ, точно соответствующий течению музыки, пришла мне в
голову, пока я слушал), я решил -- пусть пройдет время, ничто не должно
торопить процесс сочинительства и кажущегося забывания -- отвлечения, сны,
разного рода случайности неуловимо ткут свой будущий ковер. Я отправлялся на
пляж с фотокопией обложки пластинки, где Фредерик Йонс дает анализ основных
частей "Музыкального приношения"; смутно начинал вырисовываться рассказ,
который вначале казался мне слишком "от ума". Правила игры были
рискованными: восемь инструментов должны быть представлены восемью
персонажами, восемь звуковых рисунков, перекликающихся, чередующихся или
противостоящих друг другу, должны соотноситься с чувствами, поведением и
отношениями восьми человек. Изобразить литературный дубликат "Лондон
харпсикорд ансамбля" мне показалось довольно глупым -- ведь скрипач или
флейтист не подчиняют свою частную жизнь музыкальным темам, которые
исполняют; в то же время понятие общности, объединенности должно было
каким-то образом присутствовать с самого начала. Стоило чуть расширить рамки
рассказа, и восемь человек уже не составляли бы столь активную группу, если
бы не были связаны между собой какими-то отношениями и контактами до того,
как начался рассказ. Случайный разговор напомнил мне историю Карло
Джезуальдо, гениального мадригалиста и убийцы своей жены; вмиг все
прояснилось, и восемь инструментов представились мне восемью исполнителями
вокального ансамбля; с первых слов должна быть очевидна связь между ними,
все они должны знать друг друга, любить или ненавидеть до того и, кроме
того, должны, разумеется, исполнять мадригалы Джезуальдо, положение
обязывает. Вообразить драматическую ситуацию в таком контексте не составляло
труда: последовательно наложить его соответствующим образом на "Музыкальное
приношение" -- это и содержало в себе вызов, то есть, я хотел сказать,
удовольствие, о котором автор и свидетельствует прежде всего.
Такова литературная кухня в общих чертах; глубинные процессы выявятся в
свое время -- так бывает почти всегда. Итак, состав инструментов Миллисент
Сильвер соответствует восьми певцам, а вокальный регистр каждого из них
совпадает с музыкальным инструментом. Получилось следующее:
Флейта: Сандро, тенор.
Скрипка: Лючо, тенор.
Гобой: Франка, сопрано.
Английский рожок: Карен, меццо-сопрано.
Альт: Паола, контральто.
Виолончель: Роберто, баритон.
Фагот: Марио, бас.
Клавир: Лили, сопрано.
Персонажей своих я представил латиноамериканцами, в основном из
Буэнос-Айреса, где у них должен быть последний сольный концерт после
продолжительных гастролей в разных странах. Я представил их в начале
кризиса, еще непонятного (скорее для меня, чем для них), единственное, что
было ясно, -- появилась трещина, разрушавшая тесную спаянность группы
мадригалистов. Я написал первые абзацы на глазок, но менять ничего не стал,
по-моему, я никогда не менял расплывчатого начала стольких своих рассказов,
потому что чувствовал, что предам в себе что-то, и я понял невозможность
воспроизведения "Музыкального приношения" средствами рассказа, если не знать
точно, когда какие инструменты звучат, то есть какие персонажи в какой сцене
действуют, до самого конца. И тогда с удивлением, которое, к счастью, я еще
способен испытывать, когда пишу, я увидел, что в финале участвуют все
персонажи, кроме одного. И этот один с первых уже написанных мною страниц
должен явиться причиной, тогда еще неопределенной, той самой трещины,
разрушающей единство, которое другой персонаж назовет клоном. В ту же
секунду вынужденное отсутствие Франки и история Карло Джезуальдо,
завладевшая моим воображением, стали мухой и паутиной в материи рассказа.
Теперь я мог продолжать -- все окончательно сложилось.
Что касается самого написания: фрагменты расположены в том порядке, в
каком их дает трактовка "Музыкального приношения" Миллисент Сильвер; затем
каждый пассаж должен совпадать с соответствующей музыкальной формой (канон,
трио-соната, каноническая фуга и т. д.), а все персонажи, заменяющие собой
инструменты, должны соответствовать им в суперстепени. Так что будет полезно
(полезно для интересующихся, а все, что вызывает интерес, почти всегда
полезно) указать здесь последовательность, как это делает Фредерик Йонс, и
состав инструментов, выбранных госпожой Сильвер:
"Терцет": скрипка, альт и виолончель.
"Бесконечный канон": флейта, альт и фагот.
"Канон в унисон": скрипка, гобой и виолончель.
"Канон в обращении": флейта, скрипка и альт.
"Канон в увеличении и в обращении": скрипка, альт и виолончель.
"Спиральный канон восходящей модуляции": флейта, английский рожок,
фагот, скрипка, альт и виолончель.
"Трио-соната": флейта, скрипка и continuo (виолончель и клавир).
1. Largo
2. Allegro
3. Andante
4. Allegro
"Бесконечный канон": флейта, скрипка и continue
"Канон ракоходный": скрипка и альт.
"Канон загадочный".
а) Фагот и виолончель;
в) альт и фагот;
c) альт и виолончель;
d) альт и фагот.
"Канон четырехголосный": скрипка, гобой, виолончель и фагот.
"Фуга каноническая": флейта и клавир.
"Секстет": флейта, английский рожок, фагот, скрипка, альт и виолончель,
в сопровождении клавира.
(В финале, озаглавленном "Секстет", клавир, исполняющий continuo,
является седьмым участником.)
Поскольку пояснения получились почти такими же пространными, как и
рассказ, у меня нет сомнений, продолжать их или нет. Я абсолютно несведущ в
вопросах вокальных ансамблей, так что у профессионалов будет масса поводов
для ликования. В самом деле, почти все, что я знаю о музыке и музыкантах, я
нашел на обложках пластинок, которые я прочитываю всегда с большим вниманием
и пользой. Это относится также и к ссылкам на Джезуальдо, мадригалы которого
я слушаю с давних времен. Что он убил жену -- это точно; что до остального,
других возможных совпадений у меня в тексте, -- спросите у Марио.
Антонио Тапьесу
ГРАФФИТИ
Столько всего начинается, а может, и кончается шуткой; думаю, тебе
приятно было увидеть рисунок рядом с твоим, ты объяснил это случайностью или
чьим-то капризом и только во второй раз понял, что это было намеренно, и
тогда ты потихоньку стал разглядывать его, даже вернулся попозже, чтобы
посмотреть еще раз, приняв обычные меры предосторожности, -- в момент, когда
улица наиболее пустынна, на ближайших углах нет полицейских машин,
приблизиться с видом полного безразличия и никогда не рассматривать граффити
в лоб, лучше с противоположного тротуара или по диагонали, заинтересовавшись
для виду стеклянной витриной, мимо которой идешь.
Сам ты затеял эту игру со скуки, это не было настоящим протестом против
существующего положения вещей в городе, против комендантского часа и
грозного запрета расклеивать или писать воззвания на стенах. Ты просто
развлекался, делая рисунки цветными мелками (тебе претил термин "граффити",
слишком научный), и время от времени приходил посмотреть на них, тебе даже
немного льстило, что это из-за тебя приезжала муниципальная машина и
служащие стирали рисунки, ругаясь впустую. Им не важно было, что рисунки не
политические, -- запрещение касалось любых, и, если какой-нибудь ребенок
осмеливался нарисовать дом или собаку, они все равно с оскорблениями и
угрозами стирали это. Обстановка в городе создалась такая, что уже
неизвестно было, откуда ждать опасности; возможно, поэтому тебе и нравилось
утверждать себя, делая рисунки, каждый раз подыскивая для этого подходящее
место и время.
Ты никогда не попадался, потому что умел выбрать момент: еще до
появления машин, которые убирали улицы, тебе открывалось пространство
настолько чистое, что оно вселяло надежду. Глядя издалека на свой рисунок,
ты видел, как прохожие мельком смотрят на него, конечно, никто не
задерживался, но никто и не проходил не взглянув, -- это могла быть наскоро
сделанная абстрактная композиция в двух цветах, или контуры птицы, или две
соединенные фигуры. Только один раз ты написал черным мелом фразу: "Мне тоже
больно". Не прошло и двух часов, как полиция, на этот раз лично, заставила
ее исчезнуть. После случившегося ты продолжал делать только рисунки.
Когда рядом с одним из твоих появился чужой, ты почти испугался,
ощущение опасности удвоилось -- еще кому-то, как и тебе, нравилось
развлекаться на краю пропасти или чего похуже, и этот кто-то, ко всему
прочему, -- женщина. Тебе так не сделать, тут было другое, лучшее, чем самые
смелые твои попытки: линия, преобладание теплых тонов, воздух. Поскольку ты
до сих пор действовал один, тебе это показалось вознаграждением; ты
восхищался ею, тревожился за нее, боялся, не будет ли этот раз единственным,
почти выдал себя, когда рядом с другим твоим рисунком она еще раз сделала
свой, -- тебе захотелось стоять перед ним и смеяться, как будто полицейские
были слепыми или идиотами.
Началась другая жизнь, таинственная, прекрасная и полная опасности
одновременно. То и дело ты сбегаешь с работы в надежде застать ее врасплох,
выбираешь для рисунков улицы, которые можно обойти простым, коротким путем,
возвращаешься на рассвете, в сумерках, в три часа утра. Это было время
душевных мучений, разочарований, когда обнаруживаешь новый ее рисунок рядом
со своим, а улица пуста и ты никого не нашел, от этого она кажется еще более
пустой. Однажды вечером первый рисунок сделала она, ты увидел его: красными
и голубыми мелками на воротах гаража, используя структуру изъеденного жучком
дерева и шляпки гвоздей. В нем была вся она -- манера, краски, -- но, кроме
того, это была просьба или вопрос, способ обратиться к тебе. Ты снова пришел
на рассвете, когда патрули совсем редки -- глухие ко всему, они уже
проделали свой дренаж, -- и на оставшемся месте на дверях бегло нарисовал
пейзаж с парусами и дамбами; если не вглядываться, то можно было принять это
за случайную игру линий, но она сумеет его увидеть. В тот вечер тебе едва
удается удрать от полицейского патруля, у себя в комнате ты пьешь джин и
разговариваешь сам с собой, говоришь что приходит на ум, все это похоже на
звучащий рисунок, еще один порт с парусами, ты представляешь ее смуглой и
молчаливой, придумываешь ей губы, грудь, немного хочешь ее.
Вдруг тебе приходит в голову, что она явится за ответом, вернется к
своему рисунку, как ты наведываешься к своим, и, хотя после покушения на
рынке в городе стало еще опаснее, ты решился приблизиться к гаражу, ты
кружил по соседним улицам и пил нескончаемое пиво в закусочной на углу. На
рассвете следующего дня на развалинах серой стены ты нарисовал белый
треугольник, окруженный пятнами в виде листьев дуба; развалины были видны из
окон кафе (двери гаража уже отмыли, и разозленный патруль возвращался снова
и снова), в сумерках ты отошел подальше, чтобы посмотреть на рисунок с
разных точек, переходя с места на место, покупая в лавках всякую всячину,
чтобы не привлекать излишнего внимания. Был уже поздний вечер, когда ты
услышал сирену и увидел свет фар прямо перед собой. У развалин -- какое-то
едва различимое скопление людей, вопреки всякому благоразумию ты побежал
туда, тебя спас случай -- какая-то машина выруливала из-за угла, и,
затормозив перед полицейской, она загородила тебя, и ты увидел борьбу, руки
в перчатках тащат кого-то за черные волосы, пинки ногой, отчаянные крики,
мелькнули синие брюки, а потом ее потащили в машину и увезли.
Много позже (ужасно было дрожать вот так, ужасно думать, что все это
из-за твоего рисунка на серой полуразвалившейся стене) ты смешался с толпой
и сумел разглядеть набросок в голубых тонах -- изображение апельсина,
похожее на ее имя или ее рот, она была здесь, в этом изуродованном рисунке,
который полицейские замазали, перед тем как ее увезти; осталось достаточно,
чтобы понять ее ответ на твой треугольник, -- это был круг, может быть,
спираль, совершенной и прекрасной формы, похожей на "да", или "сейчас", или
"всегда".
Ты хорошо понимал -- у тебя будет достаточно времени, чтобы во всех
подробностях представить то, что произойдет в центральной тюрьме; в город
понемногу просачивались слухи, люди узнавали о судьбе арестованных, и если
кого-то из них встречали снова, то предпочитали не замечать, так что они
будто исчезали в этом заговоре молчания, которое никто не решался нарушить.
Ты прекрасно знал это, в ту ночь тебе не помогли ни джин, ни что другое --
ты кусал себе руки, топтал цветные мелки, пока не забылся в пьяных слезах.
Да, шли дни, но ты уже не мог жить по-другому. Ты снова стал уходить с
работы и бродить по улицам, тайком глядя на стены и двери, где вы с ней
рисовали. Все вымыто, все чисто; хоть бы цветок, нарисованный какой-нибудь
невинной школьницей, которая ворует в классе мел и не может удержаться,
чтобы его не испробовать. Ты тоже не смог удержаться и месяц спустя встал на
рассвете и отправился на улицу, где гараж. Патрулей не было, стены абсолютно
чисты; из парадного на тебя подозрительно посмотрел кот, когда ты достал
мелки и на том же самом месте, где она оставила свой рисунок, заполнил
деревянные доски зеленым криком, красным порывом признательности и любви,
обвел рисунок овалом -- это были твои губы и ее губы, это была надежда. Шаги
на углу обратили тебя в бесшумное бегство, ты спрятался за штабелем пустых
ящиков; какой-то пьяный приближался, покачиваясь и напевая себе под нос,
хотел было пихнуть ногой кота и упал ничком под самым рисунком. Успокоенный
теперь, ты ушел не торопясь и с первыми лучами солнца заснул так, как не
засыпал уже давно.
В то же самое утро ты полюбопытствовал издалека: еще ничего не стерли.
Ты пришел в полдень: невероятно, но все оставалось по-прежнему. Волнения в
предместьях (ты слышал по живому радио) отвлекли патрули от их обычных
занятий; в сумерках ты вернулся посмотреть, сколько же людей увидели его в
течение дня. Ты дождался трех часов ночи и пришел опять, улица была пустой и
черной. Еще издалека ты увидел другой рисунок, различить его смог только ты,
таким он был маленьким и так высоко, слева от твоего. Ты подошел ближе,
испытывая жажду и ужас одновременно, увидел оранжевый овал и фиолетовые
пятна, в которых угадывалось чье-то распухшее лицо, один заплывший глаз,
рот, изувеченный ударами кулака. Ну конечно, конечно, что же еще можно было
нарисовать?! Какую весть послать тебе сейчас? Вот так попрощаться с тобой и
просить, чтобы ты продолжал рисовать. Что-нибудь нужно было тебе оставить,
прежде чем вернуться в свое убежище, где не было даже зеркала, только ниша
для него, в которой можно окончательно спрятаться, окутанному темнотой,
вспоминая разное, а порой думая о твоей жизни, представляя себе, как ты
вновь делаешь рисунки, как выходишь из дому по ночам, чтобы снова рисовать.
ИСТОРИИ, КОТОРЫЕ Я СОЧИНЯЮ
Перед сном я всегда сочиняю истории -- и когда сплю один, тогда постель
кажется больше, чем она есть, и ужасно холодная, и когда Ньягара спит рядом,
шепча во сне что-то приятное, будто тоже сочиняет какую-нибудь историю;
сколько раз мне хотелось разбудить ее, чтобы узнать, что там у нее за
история (шепчет она только во сне, и это никоим образом историей не
назовешь), но Ньягара всегда возвращается с работы такая усталая, что было
бы несправедливо и неэтично будить ее, когда она только что заснула и
кажется -- ей больше ничего не нужно, она спряталась в раковину шепота и
духов, так что пусть спит, -- я рассказываю истории самому себе, точно так
же, как в те дни, когда у нее ночная смена и я сплю один на этой кошмарно
огромной кровати.
Истории, которые я сочиняю, бывают самые разные, но почти всегда
главную роль в них играю я, что-то вроде Уолтера Митти буэнос-айресского
образца, который представляет себя в ситуациях необычных, нелепых или полных
напряженного драматизма, достаточно вымученного, потому что тот, кто
рассказывает истории, развлекает себя либо мелодрамой, либо стремлением
казаться утонченным, а то еще юмором, который вводит сознательно. А
поскольку кроме Уолтера Митти есть еще Джекиль и Хайд, то уже впору говорить
о вреде, который приносит англоязычная литература, невольно, разумеется,
подобные истории почти всегда такие условные, будто и печатать их будут в
какой-то воображаемой типографии. Мысль записать их по утрам кажется мне
неприемлемой, и потом -- может человек позволить себе маленькую роскошь,
тайное излишество, другие из этого просто не вылезают. И еще -- я суеверен,
всегда говорю себе, что, если запишу на бумаге хоть одну из тех историй,
которые я сочиняю, она будет последней, мне трудно объяснить почему, для
меня это все равно что нарушить закон и понести наказание; итак, невозможно
представить себе, что перед сном, лежа рядом с Ньягарой или один, я не
рассказываю себе историю, а тупо считаю слонов или, того хуже, перебираю
события прошедшего дня, мало чем примечательные.
Все зависит от настроения в данный момент, мне никогда не приходило в
голову заранее выбирать историю определенного типа, только я погашу свет или
мы погасим, как я завернусь в другую, прекрасную накидку из темноты, которую
дарят мне мои веки, -- и история тут как тут; начало почти всегда
захватывающее: это может быть пустынная улица, по которой издалека едет
машина, или физиономия Марсе-ло Масиаса, узнавшего, что его повысили по
службе -- вещь сама по себе немыслимая, если учесть его некомпетентность, --
или это может быть какое-нибудь слово, звук, который повторится пятьдесят
раз и послужит толчком для создания еще неясных образов будущей истории.
Меня самого иногда удивляет, что какой-нибудь эпизод, про который можно
сказать, что он, допустим, из области бюрократии, послужит толчком для
вечерней истории эротического или развлекательного характера; без сомнения,
я наделен воображением, хоть и проявляется оно только перед сном, -- мир
фантазий моих так широк и разнообразен, что я сам не перестаю удивляться.
Вот, например, Дилия, поскольку именно Дилия появится в этой истории, и
именно потому, что меньше всего можно представить себе в этой истории такую
женщину, как Дилия.
С давних пор я решил не спрашивать себя, почему Дилия, или Мухаммед
Али, или транссибирский экспресс, или любые другие подмостки, где ставятся
истории, которые я сочиняю. Если я в этот момент вспоминаю о Дилии уже вне
истории, а в связи с чем-то другим, не имевшим и не имеющим отношения к
истории, с чем-то, что уже не есть история, то, возможно, именно поэтому она
заставляет меня поступать так, как я не хотел и не мог поступать в историях,
которые я сочиняю. Место действия той самой истории (лежу один, Ньягара
придет из больницы в восемь утра) -- горы, дорога, по которой страшно ехать,
приходится вести машину осторожно, на каждом повороте освещая фарами то и
дело возникающие перед глазами ловушки, полночь, и я -- в этом огромном
грузовике, которым так трудно управлять, на дороге, круто обрывающейся вниз.
Мне всегда представлялась завидной доля водителя грузовика, по-моему, это
одна из самых простых форм обретения свободы -- переезжай себе с места на
место в грузовике, который для тебя как дом: есть матрас для ночевки
где-нибудь на дороге, под деревьями, лампа -- при ее свете можно почитать,
консервы, пиво в банках, транзистор -- послушать джаз среди полной тишины --
и, наконец, чувство, что остальной мир не знает о тебе, никто не знает, что
мы выбрали именно эту дорогу, а не другую, и столько возможностей, и
деревни, и дорожные приключения, даже нападения и опасные случайности,
они-то всегда и есть лучшая часть истории, как и полагается по Уолтеру
Митти.
Иногда я спрашиваю себя, почему водитель грузовика, а, скажем, не пилот
и не капитан трансатлантического лайнера, зная в то же время, что ответ
прост, проще некуда, и что я должен все больше и больше скрывать это при
свете дня, водитель грузовика -- это человек, который разговаривает с
другими водителями, это места, по которым он ведет свой грузовик, так что,
когда я сочиняю историю вольную, она часто начинается в грузовике,
пересекающем пампу или какой-нибудь другой воображаемый ландшафт, вот как
сейчас -- Анды или Скалистые горы, во всяком случае какая-то извилистая
дорога, по которой я ночью поднимался в горы, как вдруг увидел неясный
силуэт Дилии у подножия скал, резко вырванных из мрака светом фар, у
фиолетовых камней, делавших фигурку Дилии совсем маленькой и потерянной, она
махала рукой -- так просит о помощи человек, который долго шагал по дороге с
рюкзаком за спиной.
Если главный герой историй, которые я сочиняю, -- водитель грузовика,
значит, ему неизбежно встретится женщина, которая попросит подвезти, как это
делала Дилия; в общем, это давно известно, истории подобного рода почти
всегда полны фантазии, где ночь, грузовик и одиночество -- тот необходимый
набор, который приведет к недолговечному счастью в конце пути. А иногда нет,
иногда с гор спускалась лавина, и я неведомо как спасался от нее, или
тормоза отказывали на спуске, и тогда все начинало кружиться в вихре
сменяющих друг друга видений, это заставляло меня открыть глаза и
остановиться, попытаться заснуть, обняв за талию теплую во сне Ньягару,
чувствуя себя человеком, только что избежавшим опасности. Когда же по ходу
истории на обочине дороги появляется женщина, она всегда -- незнакомка,
неожиданные повороты истории могут предположить какую-нибудь рыжеволосую
девушку или мулатку, возможно увиденную когда-то в фильме или журнале, но
забытую среди повседневной суеты до тех пор, пока моя история не поставит
передо мной ее неузнанной. Но увидеть Дилию -- это мало сказать сюрприз,
целый скандал, потому что Дилии нечего было делать на этой дороге и в
какой-то степени портить историю своим жестом -- нечто среднее между мольбой
и угрозой. Дилия и Альфонсо -- наши с Ньягарой приятели, с которыми мы
видимся время от времени, вращаемся мы на разных орбитах, нас объединяет
только верность университетским временам, общие темы разговоров, вкусы,
иногда мы вместе ужинаем у них или у нас, мы наблюдаем со стороны их
супружескую жизнь, основные составляющие которой, кроме всего прочего, --
маленький ребенок и приличные доходы. Какого черта делать Дилии здесь, в
этой истории, где можно представить любую другую девушку, но не Дилию, ведь
с самого начала было ясно, что по дороге я встречу девушку и тут произойдут
разные вещи, которые могут произойти, когда мы доберемся до равнины и
наконец остановимся после длительного напряжения бесконечных поворотов; все
так ясно с первого появления -- ужин в компании других шоферов в деревенском
трактире у подножия гор, история, в которой нет ничего особенного, зато
приятная, в ней есть свои варианты и свои незнакомки, а теперь незнакомка
была не похожа на прочих -- это была Дилия, и не было ни малейшего смысла в
том, что она стоит тут, на повороте дороги.
Может, если бы рядом была Ньягара, шепчущая и сладко посапывающая во
сне, я бы не стал подвозить Дилию, перечеркнул бы ее, и грузовик, и всю
историю -- достаточно было открыть глаза и сказать Ньягаре: "Странно, но я
чуть было не переспал сейчас с одной женщиной, и это была Дилия", и Ньягара,
возможно, в свою очередь открыла бы глаза, поцеловала бы меня в щеку,
сказала бы, что я глупый, или в шутку отослала бы меня к Фрейду, или
спросила, хотел ли я когда-нибудь Дилию, ну, может, когда был пьян, чтобы
услышать от меня правду, хотя тогда снова будет Фрейд или что-нибудь в этом
роде. Но я чувствовал себя таким одиноким в своей истории, таким одиноким,
каким я там действительно и был -- водитель грузовика в полночь, на
извилистой горной дороге, у меня не хватило духу проехать мимо, я медленно
затормозил, открыл дверцу и помог Дилии залезть в машину, она чуть слышно
прошептала "спасибо" -- от усталости ее клонило в сон -- и вытянулась на
сиденье, положив под ноги дорожный мешок.
Правила игры в историях, которые я сочиняю, соблюдаются с первой
минуты. Дилия-то была Ди-лия, но я в истории был шофером, Дилия знала только
это, мне бы в голову никогда не пришло спросить ее, что она тут делает среди
ночи, или назвать ее по имени. В общем, эта история была необыкновенна тем,
что какая-то девушка приняла облик Дилии: это ее прямые светлые волосы,
ясные глаза, ее ноги, сразу возникшие у меня в памяти, -- слишком длинные
для такого роста, как у жеребенка; кроме этого, история была как всякая
другая -- ни имен, ни прежних отношений, неожиданный случай, только и всего.
Мы обменялись двумя-тремя словами, я дал ей сигарету и сам закурил, мы стали
спускаться по откосу, как это полагается делать на груженой машине. А Дилия
тем временем расположилась поудобнее, закурив после стольких часов ходьбы по
горам, среди затерянности, тяжелого забытья, может быть страха.
Я подумал, что она сейчас заснет и что мне приятно представлять ее себе
так, пока мы не доедем до равнины, подумал -- может, было бы любезно с моей
стороны предложить ей перебраться в кузов и лечь на настоящую кровать, но ни
одна история мне этого делать не позволяла, потому что любая девушка
посмотрела бы на меня с этаким выражением горечи и гнева, представив себе
мои ближайшие намерения, и почти во всех случаях дернула бы ручку дверцы --
бегство было неизбежным. В историях, как и в предполагаемой реальной жизни
водителя грузовика, так быть не может -- надо разговаривать, курить,
становиться друзьями и после всего получить согласие, обычно спокойное, на
остановку где-нибудь в лесу или в каком-нибудь укрытии, согласие на то, что
произойдет потом, но теперь, уже без горечи и гнева, просто принять то, что
уже принято после разговоров, сигарет и первой бутылки пива, выпитой прямо
из горлышка между двумя виражами.
Однако я дал ей заснуть, история развивалась своим путем, мне всегда
нравилось это в историях, которые я сочиняю, -- подробное описание каждого
шага и каждого действия, длиннющий фильм, от которого чем дальше, тем больше
получаешь удовольствия, оно разливается по всему телу, оно в словах и в
молчании. Я, правда, спросил себя, почему именно Дилия в эту ночь, но тут же
отступил -- мне вдруг показалось таким естественным, что рядом со мной
дремлет Дилия, выкуривая время от времени сигарету или шепча что-нибудь
вроде "почему здесь, в горах", и что история хитро запутывается среди зевков
и отрывочных фраз, поскольку не было ни одного разумного объяснения, почему
Дилия здесь, в самом глухом месте дороги, в полночь. Был момент, когда она
замолчала и посмотрела на меня, улыбаясь своей девчоночьей улыбкой, которую
Альфонсо называл подкупающей, и я сказал ей, как меня зовут, во всех
историях -- Оскар, а она сказала "Дилия" и прибавила, как всегда прибавляла,
что имя идиотское и виновата в этом ее тетка, любительница женских романов,
а я подумал: почти невероятно, что она меня не узнала, в истории я был
Оскаром, и она меня не узнала.
Дальше все было так, как всегда подсказывает мне моя история, -- сам я
так рассказывать не умею: только отдельные фрагменты, связующие нити,
возможно невероятно угаданные, фонарь, освещающий складной столик в кузове
грузовика, остановленного под деревьями в укромном уголке, шипение яичницы;
после сыра и сладкого Дилия смотрит на меня так, будто хочет что-то сказать,
но решает не говорить, поскольку не нужно ничего объяснять перед тем, как
выйти из машины и затеряться под деревьями, я стараюсь разрядить обстановку
с помощью кофе, который уже почти готов, и стопки грапы; глаза Дилии, с
каждым глотком она прикрывает их перед очередной фразой, моя неосторожная
привычка ставить лампу на табуретку рядом с матрасом, надо принести еще одно
одеяло -- ночью будет холодно, -- сказать ей, что пойду проверю дверцы на
всякий случай, никогда не знаешь, что может случиться на этих пустынных
дорогах, а она опускает глаза и говорит: "Знаешь, ты не уходи спать в
кабину, не будь идиотом", а я отворачиваюсь, чтобы она не видела моего лица,
на котором мелькает смутное удивление тому, что это говорит Дилия, хотя, с
другой стороны, это всегда случалось так или иначе -- то маленькая
ин-дианочка говорила "давай спать на полу", то цыганка укрывалась в кабине,
а я обнимал ее за талию, и относил в кузов, и укладывал в постель, даже если
она плакала и сопротивлялась, а Дилия -- нет, Дилия медленно идет от столика
к постели, на ходу расстегивая молнию на джинсах, в истории я могу видеть
это движение, хоть и стою спиной, я иду в кабину, чтобы дать ей время, чтобы
подтвердить -- да, все будет как должно быть, как было не раз, одно следует
за другим в непрерывном, напоенном запахами повторении, медленное движение
от неподвижного силуэта, освещенного фарами на повороте дороги, до Дилии,
сейчас почти скрытой шерстяным одеялом, и тогда последнее -- погасить лампу,
и останется только неясная пепельная ночь, заглядывающая в заднее окошко
жалобными вскриками ночной птицы где-то рядом.
В этот раз история длилась бесконечно, потому что ни я, ни Дилия не
хотели, чтобы она кончалась, бывают истории, которые мне хотелось бы
продолжать, но девушка-японка или холодно-надменная туристка из Норвегии ее
прекращают, несмотря на то что мне решать, подошла ли история к моменту,
когда больше нет ни сил, ни желания ее продолжать, потому что после
наслаждения начинаешь постепенно ощущать незначительность происшедшего, --
тут надо изобрести какую-то альтернативу или неожиданную случайность, чтобы
история могла жить дальше, вместо того чтобы погружаться в сон с последним
небрежным поцелуем или затихающими, уже ненужными всхлипываниями. Но Дилия
не хотела, чтобы история кончалась, с первого ее движения, когда я скользнул
к ней под одеяло, я почувствовал, вопреки ожиданию, что она сама ищет меня,
и после первых взаимных ласк понял, что история только начинается, что ночь
истории будет такой же длинной, как та, в которой я ее сочиняю. Есть только
одно, ничего другого нет, только слова, которыми история рассказана; слова
как спички, стоны, сигареты, улыбки, мольбы, просьбы, кофе на рассвете,
глубокий сон, в котором смешалась ночная роса, и снова ласки, и снова
отдаление, до первого солнечного луча, проникшего сквозь окошко и ласкающего
спину Дилии, распростертой на мне, -- он ослепил меня, когда я крепко
прижимал ее к себе, чтобы еще раз почувствовать, как она раскрывается мне
навстречу, вскрикивая и ласкаясь.
На этом кончилась история, без непременных прощаний в ближайшем
придорожном селении, как это почти всегда бывает, -- от истории я перешел ко
сну, чувствуя только тяжесть тела Дилии, которая тоже засыпала и все еще
что-то шептала, как вдруг Ньягара сказала мне, что завтрак готов и что
вечером мы идем в гости. Я чуть было ей все не рассказал, но что-то меня
остановило, может руки Дилии, пришедшие ко мне из ночи и не пустившие слова,
которые бы все испортили. Да, я прекрасно спал, да, понятно, в шесть
встречаемся на площади, на углу, и идем к Марини.
Альфонсо как-то говорил нам, что у Дилии серьезно заболела мать и она
поехала к ней в Некочеа, Альфонсо пришлось возиться с малышом: масса забот,
теперь увидимся, должно быть, когда вернется Дилия. Больная умерла через
несколько дней, и Дилия два месяца вообще никого не хотела видеть; мы
отправились к ним ужинать, прихватив коньяк и погремушку для малыша, и все
было хорошо, Дилия -- при своих функциях, от утки до апельсинов, Альфонсо --
у столика для игры в канасту. Ужин протекал очень мило, как и должно быть,
-- Альфонсо с Дилией умеют жить, разговор хоть и начался с тяжелого, с
матери Дилии, но тему быстренько прикрыли, а потом будто мягко раскрылся
занавес и мы вернулись в наше обычное настоящее, всегдашние развлечения с
привычными шутками и своим гвоздем программы, среди всего этого так приятно
бывает провести вечер. Было уже поздно, и мы достаточно выпили, когда Дилия
коснулась поездки в Сан-Хуан, ей необходимо было успокоиться после смерти
матери, к тому же вечные проблемы с этими родственниками, которые всегда все
усложняют. Мне показалось, она говорит это для Альфонсо, хотя Альфонсо,
должно быть, знал, в чем дело, потому что спокойно улыбался, наливая нам
коньяк, -- поломка машины среди гор, кромешная тьма и нескончаемое ожидание
на обочине дороги, где каждая пролетавшая птица таила в себе опасность, а
вокруг полно страшных призраков времен детства, наконец, огни машины, страх,
что шофер тоже может испугаться и проехать мимо, слепящий свет фар,
пригвоздивший ее к крутому обрыву, и тут -- волшебный скрип тормозов, уютная
кабина, путь к долине, разговор, может быть не очень нужный, но все-таки
чувствуешь себя как-то лучше.
-- Все это ее травмировало, -- сказал Альфонсо. -- Ты ведь мне это уже
рассказывала, дорогая, каждый раз я узнаю все новые подробности твоего
освобождения, о твоем святом Георгии Победоносце, спасающем тебя от ночного
чудовища-дракона.
-- Это не так просто забыть, -- сказала Дилия, -- оно возвращается и
возвращается ко мне, не знаю почему.
Она-то, может, и нет, Дилия, может, и не знает, но я -- да, я залпом
выпил коньяк и снова налил себе, Альфонсо даже удивленно поднял брови, он не
предполагал за мной такой несдержанности. С другой стороны, его шутки были
более чем похожи на правду, он сказал Дилии, чтобы она решилась наконец
закончить свой рассказ, первая часть ему хорошо известна, но ведь есть еще и
вторая, это так обычно и понятно -- грузовик, ночь и все то, что так
естественно в нашей жизни.
Я пошел в ванную и посидел там немного, не решаясь посмотреть в
зеркало, чтобы не увидеть нечто ужасное -- собственное лицо, каким оно
бывает, когда я сочиняю историю, а сейчас я именно такой, здесь, в этот
вечер, это начинает медленно заполнять мое тело -- то, о чем я никогда не
думал как о возможном на протяжении стольких лет знакомства с Дилией и
Альфонсо, две наши дружеские пары, вместе по праздникам и в кино, поцелуи в
щечку... Сейчас все было по-другому, Дилия была для меня иной -- снова
желание, но теперь уже реальное; из гостиной до меня донесся голос Дилии,
они с Ньягарой смеялись, грозя надрать Альфонсо уши за его занудную
ревность. Было уже поздно, мы выпили еще коньяку по последней, сверху
послышался плач малыша, и Дилия побежала наверх, принесла его на руках: он
весь мокрый, поросенок этакий, я пойду в ванную, переодену его, -- Альфонсо
в восторге, поскольку у него есть еще полчаса времени обсудить с Ньягарой
преимущества Виласа против Борга: детка, еще коньяку, -- в общем, все уже
прилично набрались.
А я -- другое, я пошел за Дилией в ванную, она положила сынишку на
столик и что-то искала в стенном шкафу. И вышло так, будто она поняла, когда
я сказал ей: "Дилия, я знаю вторую часть", когда я сказал ей: "Я понимаю,
это невозможно, но ты же видишь, я знаю"; Дилия отвернулась, чтобы раздеть
малыша, я чувствовал, что она наклонилась над ним не просто, чтобы
расстегнуть крючки и вытащить пеленку, а словно придавленная неожиданной
тяжестью, от которой надо освободиться, она и освободилась, когда,
выпрямившись и глядя мне прямо в глаза, сказала: "Да, это было, это идиотизм
и не имеет никакого значения, но это было, я переспала с шофером, пойди
скажи Альфонсо, если хочешь, все равно он на свой манер убежден в этом, он
не верит и все-таки совершенно уверен".
Вот так и было -- ни я ей ничего не сказал, ни она меня не поняла, даже
если и сказала все это, а ведь я ничего у нее не спрашивал, наоборот, сказал
ей то, чего она знать не могла, будучи на своей половине истории. Я
чувствовал, что мои глаза, будто пальцы, скользят по ее лицу, шее, груди,
которую черная блузка обнимала именно так, как это делали мои руки всю ночь,
всю историю. Острое желание охватило меня, я чувствовал полное право
привлечь ее к себе, искать под блузкой ее грудь, сжать ее в первом объятии.
Я увидел, как она повернулась спиной и снова склонилась, но теперь ей было
легко, она освободилась от молчания; она быстро вынула пеленку, запах
детской мочи дошел до меня вместе с шепотом Дилии, успокаивающей ребенка, я
видел ее руки -- они искали вату, потом положили ее между поднятыми ножками
малыша, видел, как ее руки мыли ребенка, вместо того чтобы быть со мной, как
это было в темноте грузовика, столько раз служившего мне в историях, которые
я сочиняю.
Из книги
ВНЕ ВРЕМЕНИ
Послесловие к рассказу
Дорогая Гленда, это письмо не будет отправлено обычным способом,
поскольку почта с ее привычным для всех ритуалом конвертов и марок -- не для
нас. Самое лучшее: представить, что я положил письмо в бутылку и бросил ее в
воды залива Сан-Франциско -- я пишу вам в доме, стоящем на берегу этого
залива; или что я привязал письмо к шее одной из чаек, которые пролетают --
стремительнее хлыста, рассекающего воздух, -- перед моим окном и бросают
мимолетную тень на мою пишущую машинку. В любом случае, письмо адресовано
вам, Гленда Джексон, -- где бы вы ни находились, а вы, вероятно, сейчас в
Лондоне; многие письма, многие рассказы -- это послания в бутылках,
брошенных в море, и все они становятся частью этих неторопливых, дивных
sea-changes [1], описанных Шекспиром в "Буре" -- два столетия спустя на
римском кладбище Гая Секста, на плите, под которой покоится сердце Перси
Биши Шелли, слова из "Бури" были выбиты безутешными друзьями поэта.
1 Букв.: изменения погоды на море (англ.).
Полагаю, что только так и должны передаваться важные послания --
неповоротливые бутылки, плывущие по неторопливым морским волнам, и так же
неторопливо будет это мое письмо отыскивать вас, под вашим настоящим именем,
не под именем Глен-ды Гарсон, которое тоже принадлежит вам, -- целомудрие и
любовь изменили вас, не изменяя, точно так же, как сами вы изменяетесь, не
изменяясь, от фильма к фильму. Я пишу женщине, что живет под великим
множеством масок, включая и ту, какую, не желая обидеть вас, придумал я, и я
пишу вам потому, что вы обратились ко мне -- ко мне, писателю, скрывающемуся
под множеством масок; благодаря этому мы с вами заслужили право на
откровенный разговор; сегодня, хотя я и представить не мог подобного, пришел
ваш ответ -- бутылка, брошенная вами в море, разбилась о скалы залива
Сан-Франциско; меня наполнило радостью, под которой таится нечто похожее на
страх, -- страх не уничтожает радости, но вызывает паническое состояние,
выводит ее за рамки плоти и времени, словно и вы, и я, каждый по-своему,
именно этого и желали.
Не очень-то легко писать вам, поскольку вы ничего не знаете о Гленде
Гарсон, и почему-то получается так, что я сейчас бестолково пытаюсь
объяснить вам причину вашего ответа; все происходит в разных измерениях,
двоится и превращает в абсурд любые обычные взаимоотношения; мы пишем либо
играем для других, не для себя, поэтому мое письмо превращается в текст,
который прочтут другие и, вероятно, никогда -- вы, но, может быть, вы все же
прочтете его когда-нибудь в будущем; ваш ответ, который я получил всего три
дня назад и только по воле случая, забросившего меня сюда, был уже известен
другим. И раз все случилось так -- думаю, не надо и пытаться выйти на прямой
контакт; думаю, что единственная возможность сказать вам то, что хочу
сказать, -- это еще раз прибегнуть к помощи тех, кто прочтет мое письмо как
литературное произведение, как рассказ, посланный вослед другому, как
дополнительный текст к тому, что уже представляется завершенным навсегда, --
так, мне думается, и должно представлять опубликованные рассказы. И если я
сейчас, нарушая правила, пишу вам это послание, которое вы, возможно,
никогда и не прочтете, то только потому, что вы сами понуждаете меня сделать
это; вы, как мне кажется, просите меня сейчас написать вам.
Теперь я напишу вам о том, что вы не могли знать и тем не менее знаете.
Две недели назад Вильгельм Шавельсон, мой мексиканский издатель, вручил мне
первые экземпляры книги, которую я писал в последние несколько лет и
название которой дано по одному из рассказов в ней -- "Мы так любим Гленду".
Рассказы написаны, конечно же, по-испански; возможно, в ближайшие годы их
переведут на другие языки; на этой неделе они только-только появились в
книжных магазинах Мехико, и вы, без сомнения, не могли прочитать их в
Лондоне, где, кстати, меня мало кто читает, а по-испански и того менее. Я
должен пересказать вам одну из этих новелл, но в то же время чувствую -- в
чем и заключается пугающая двусмысленность происшедшего -- бессмысленность
такого пересказа, поскольку вам -- каким образом, это можно узнать только из
самой новеллы -- уже все известно; вопреки доводам, рожденным здравым
смыслом, вопреки самому здравому смыслу, ответ, который я только что получил
от вас, убеждает и заставляет меня сделать то, что я сейчас делаю,
оказавшись лицом к лицу с абсурдом, если, Гленда, это абсурд, а я полагаю,
что это не абсурд, хотя ни вы, ни я не можем и догадываться, что же это
такое.
Вы, разумеется, помните -- правда, вы не можете помнить того, что
никогда не читали, хотя бы по той простой причине, что на страницах книги
еще не успела высохнуть типографская краска, -- что в рассказе речь идет о
таинственном буэнос-айресском кружке единомышленников, объединенных любовью
и нежностью к вам, к актрисе, которую в рассказе зовут Гленда Гарсон, но о
ее ролях в кино и театре говорится с достаточной определенностью, чтобы ваш
любой почитатель мог бы узнать именно вас. Рассказ очень прост: члены кружка
так любят Гленду, что не могут смириться с тем, чтобы ваше актерское
совершенство -- чего жаждет и требует истинная любовь и чего, несомненно,
стремились добиться вы во время съемок -- портили посредственные режиссеры.
Как в любом произведении, предполагающем катарсис, кульминацию, связанную с
очистительной жертвой, правдоподобие в этом рассказе уступает место поискам
сокровенной извечной правды; так, члены кружка делают все возможное и
невозможное, чтобы добыть копии фильмов, и вырезают либо переделывают
неудачные эпизоды, исправляя непростительные промахи оригинала. Полагаю, что
вы, как и они, не станете печалиться по поводу практической невозможности
подобной операции, каковая и описана в новелле без лишних подробностей; все
свершается благодаря вере и деньгам; наконец члены кружка завершают работу и
переживают счастье седьмого дня творения. Счастье -- главным образом потому,
что в этот же день вы объявляете о своем уходе из театра и кино, -- сами
того не зная, вы завершили работу кружка, которую время и новые фильмы могли
бы свести на нет, и придали ей окончательное совершенство.
Сами того не зная... Ах, Гленда, я -- автор рассказа, но сейчас я вовсе
не уверен в том, что представлялось мне таким понятным, когда я писал его.
Сейчас ко мне пришел ваш ответ, и что-то, не имеющее ничего общего с
доводами рассудка, вынуждает меня признать, что уход Гленды Гарсон из кино
-- неоправдан, неестествен, слишком связан с деятельностью неведомого вам,
далекого кружка. Но я продолжаю пересказывать новеллу, хотя сейчас ее финал
кажется мне ужасным, тем более потому, что я должен рассказать его вам, но
не сделать этого -- нельзя, потому, что таков действительный финал новеллы,
и вот уже добрых десять дней его знают читатели в Мехико, а главное, потому,
что его знаете вы. Все просто: год спустя Гленда Гарсон решает вернуться в
кино, члены кружка узнают об этом из газет и, удрученные, вынуждены
признать, что невозможно вновь начать работу, которую они ощущают как
законченную, полностью завершенную. Им остается только один способ защитить
совершенство сделанного, достигнутое с таким трудом счастье: Гленда Гарсон
не будет сниматься в объявленном фильме, кружок сделает все необходимое,
чтобы этого не случилось никогда.
Таков, как вы видите, один из рассказов в книге -- с налетом
фантастического или невероятного; подобным образом построены и остальные
новеллы сборника, врученного мне издателем перед самым моим отъездом из
Мехико. То, что вся книга названа по этому рассказу, объясняется тем, что
только в нем звучала для меня несколько ностальгическая влюбленность, какую
ваши имя и образ пробуждают во мне с тех пор, как в лондонском театре
"Олдвич" я увидел шелковый бич ваших волос, хлещущий по обнаженному торсу
маркиза де Сада; уже не помню, когда я выбрал заглавие для всей книги,
отделив таким образом эту новеллу от остальных в сборнике, и, вынеся ее
название на обложку, придал ей дополнительный вес; так же и для вашего
последнего фильма, который я видел три дня назад здесь, в Сан-Франциско,
кто-то выбрал название "Hopscotch", кто-то, кто знает, что это слово
переводится как "Игра в классики". Письма в бутылках дошли до адресатов,
Гленда, но море, по которому они плыли, -- это не море кораблей и
альбатросов.
Поначалу, увидев афишу фильма, я с иронией подумал: я приехал в
Сан-Франциско для того, чтобы прочитать курс лекций студентам Беркли, и
теперь смогу их развлечь совпадением названия фильма и названия моего
романа, о котором должен был рассказывать здесь. Гленда, когда я увидел
фотографию главной героини, то впервые понял, что такое действительно страх.
Приехать из Мехико с книгой, на обложке которой стоит ваше имя, и увидеть
ваше имя на афишах фильма, названного так же, как одна из моих книг, -- это
одна из тех игр, в которые судьба любит играть со мной, но это отнюдь не
все, это было пустяком до тех пор, пока в темноте зрительного зала бутылка
не разбилась вдребезги, -- так я получил ваш ответ, повторяю: ответ, потому
что не могу и не хочу верить, что это -- отмщение.
Нет, это не отмщение, это приглашение за пределы всего допустимого,
приглашение к путешествию по земле, лежащей вне всех земель. Фильм -- ниже
всякой критики -- поставлен по какому-то шпионскому роману и не имеет ничего
общего ни с вами, Гленда, ни со мной; потому-то я и почувствовал, что
невероятно глупый, сделанный на потребу дурного вкуса фильм скрывает нечто
иное, нечто непредставимое; поскольку подобным фильмом вы не могли мне
ничего сказать, и все же сейчас вы -- Гленда Джексон, и, коль скоро вы
согласились сниматься в картине с таким названием, я не мог не ощутить, что
это сделано Глендой Гарсон, пришедшей со страниц новеллы, где я вас так
называю. То, что картина -- малоинтересная шпионская комедия -- не имеет
ничего общего с тем, что было написано мною, как раз и заставляет меня
признать как очевидное: здесь -- шифр, код, которые словам на какой-либо
заранее оговоренной странице газеты или книги придают новый смысл --
послание, понятное тому, кто владеет ключом. И это так, Гленда, именно так.
Нужны ли какие-либо доказательства той, кто направила мне послание и кто не
приемлет логических доказательств?! Я говорю все это для других, для тех,
что прочтут мой рассказ и увидят ваш фильм: для читателей и для зрителей,
что являются простодушными посредниками при нашем обмене посланиями, а
именно таковы только что вышедший из печати рассказ, только что вышедший на
экраны фильм и это письмо, которое, неведомо как, заключает в себе и
рассказ, и фильм и подводит под ними черту.
Перехожу к резюме, нам с вами уже малоинтересное. В фильме вы любите
шпиона, пишущего книгу под названием "Hopscotch", где он разоблачает грязные
махинации ЦРУ, ФБР и КГБ, премиленьких организаций, на которые он работал и
которые теперь не жалеют сил, дабы его убрать. С собачьей преданностью,
порожденной любовью, вы помогаете ему инсценировать несчастный случай,
благодаря чему враги считают его погибшим; а вас ждут мир и покой в каком-то
уголке земли. Ваш друг издает книгу "Hopscotch" -- но это не мой роман, --
книгу, которая, задумай какой-нибудь издатель бестселлеров опубликовать ее в
испаноязычной стране, несомненно будет называться "Игра в классики". В
финале фильма есть кадры: экземпляры книги в витрине; наверное, так же
смотрелся мой роман в витринах североамериканских книжных магазинов, когда
несколько лет назад его выпустил "Пантеон Букс". В рассказе, только что
изданном в Мехико, я убил вас, Гленда Джексон, символически; в фильме вы
способствуете столь же символической смерти автора книги "Hopscotch". В
фильме вы, как всегда, молоды и красивы, а ваш друг -- старый писатель, как
я. Со своими друзьями по кружку я понял, что только исчезновение Гленды
Гарсон утвердит навеки нашу любовь; и вы тоже поняли, что ваш друг, чтобы
любовь была спасена, должен исчезнуть. И теперь, заканчивая письмо со
смутным страхом перед чем-то столь же смутным, я осознаю, что ваше послание
-- не отмщение, оно -- бесконечно прекрасная симметрия: героиня моего
рассказа едина с героиней вашего фильма, потому, что вы так пожелали,
потому, что только двойное подобие смерти во имя любви могло их соединить.
Здесь, на земле, к которой не может привести никакой компас, мы с вами,
Гленда, глядим друг на друга -- я, дописывая письмо на берегу залива, и вы,
где-то, наверное в Лондоне, гримируясь перед выходом на сцену или разучивая
роль в новом фильме.
Беркли, Калифорния,
29 сентября 1980 года
У меня не было никакой особенной причины об этом вспоминать, и хотя я
пишу частенько и с удовольствием, а моим друзьям нравятся мои стихи и
рассказы, я то и дело спрашиваю себя, стоят ли все эти воспоминания детства
того, чтобы их записывать, если они не родились из простодушной привычки
верить, что все на свете становится подлинным только тогда, когда бывает
увековечено в словах, найденных именно мной, чтобы они всегда были под
рукой, как галстуки в моем шкафу или тело Фелисы ночью, нечто такое, чего
нельзя пережить еще раз, но что становится ближе к тебе, словно в процессе
работы памяти эти воспоминания обретают третье измерение, почти всегда с
привкусом горечи, но и с желанным ощущением соучастия. Я никогда толком не
понимал, почему я не раз и не два возвращался к тому, что другие давно
сумели забыть, дабы не тащить по жизни такой груз времени на плечах. Я был
уверен, что немногие из моих друзей так же хорошо помнят своих товарищей по
детским играм, как я помню Доро, хотя, сколько бы я ни писал о Доро, меня
побуждают писать не воспоминания о Доро, а что-то совсем другое, где Доро
только предлог, чтобы вызвать в памяти образ его старшей сестры, образ Сары,
какой она была в те времена, когда мы с Доро играли в патио или рисовали в
гостиной в доме Доро.
В те времена мы учились в шестом классе, нам было по
двенадцать-тринадцать лет, и мы были настолько неразлучны, что, начав
писать, я понял: у меня не получится писать отдельно о Доро, я не смогу
вывести себя за пределы страницы и писать только о Доро. Вспоминая его, я
тут же вспоминаю Анибаля и Доро вместе, и, где бы я ни представлял себе
Доро, я чувствую, что Анибаль в этот момент рядом с ним, что однажды летним
вечером именно Анибаль угодил мячом в окно дома, где жил Доро, и разбил
стекло, страх и желание удрать или все отрицать, появление Сары, которая
обозвала обоих бандитами и прогнала играть на пустырь за углом. И вместе со
всем этим, ясное дело, приходит на память Банфилд, потому что все
происходило именно там, ни Доро, ни Анибаль и представить себе не могли, что
могут оказаться в каком-нибудь другом месте, кроме Банфилда, где дома и
пустыри в те времена были даже больше, чем целый мир.
Некий городок Банфилд, с его немощеными улицами и Южным вокзалом, с его
болотистыми пустошами, которые летом, в час сиесты, кишели разноцветными
лангустами, Банфилд, который по ночам, словно в страхе, высовывался из
темноты на перекрестках в неверном свете угловых фонарей, с его
пересвистыванием конных полицейских и кружащимся нимбом из насекомых вокруг
каждого фонаря. Дом Доро и дом Анибаля стояли так близко друг от друга, что
улица была для них чем-то вроде коридора, который соединял их и днем и
ночью, когда они во время сиесты играли в футбол на пустыре или когда при
свете углового фонаря наблюдали за жабами и большими лягушками, которые в
надежде подкормиться поджидали, что, устав от бесконечного кружения в желтом
свете фонаря, какое-нибудь насекомое упадет на землю. И лето, это уж, как
всегда, время каникул, можно играть сколько угодно, время принадлежит только
им, существует для них, нет ни расписания, ни колокола, возвещающего о
начале уроков, запах жаркого лета по вечерам и ночам, физиономии, потные у
обоих и когда выиграл, и когда проиграл, когда подрались или бегали
наперегонки, когда смеялись, а иногда и плакали, но всегда вместе, они
свободны, они хозяева своего мира, воздушных змеев и пелоты, перекрестков и
тротуаров.
О Саре его память хранила не так уж много воспоминаний, но каждое из
них было как частичка витража в яркий солнечный день, когда синие, красные,
зеленые лучи света пробивают пространство с такой силой, что больно в
глазах, иногда Анибаль видел лишь светлые волосы, которые падали ей на
плечи, будто лаская, и тогда ему хотелось ощутить их прикосновение у себя на
лице, иногда белизну ее кожи -- Сара никогда не бывала на солнце, она всегда
была занята работой по дому, больная мать, да еще Доро, который каждый вечер
приходил домой весь перепачканный, с ободранными коленками и в грязных
башмаках. Анибаль так и не знал, сколько Саре было лет в те времена, знал
только, что она уже сеньорита, вторая мама своему брату, который становился
еще моложе, когда она с ним разговаривала, когда гладила по голове, прежде
чем послать за покупками или попросить их обоих не так громко кричать, играя
в патио. Анибаль здоровался с ней, смущенно протягивая руку, и она всякий
раз любезно ее пожимала, почти не глядя на него, считая его чем-то вроде
второй половины Доро, которая появляется у них в доме почти каждый день,
чтобы поиграть или почитать. В пять часов она звала их, чтобы угостить кофе
с молоком и печеньем за маленьким столиком в патио или в небольшой
затемненной гостиной; Анибаль всего два или три раза видел мать Доро, она
сидела в инвалидном кресле и приветливо здоровалась с мальчиками, осторожней
переходите дорогу, хотя машин в Банфилде было не так уж много, и они
улыбались, уверенные в своей увертливости, в своей неуязвимости, ведь
недаром они так здорово играют в футбол и отлично бегают. Доро никогда не
говорил о своей матери, она почти все время проводила в постели или слушала
радио в гостиной, дом Доро -- это патио и Сара да иногда кто-нибудь из его
дядюшек, что приезжал их навестить и спрашивал мальчиков, как у них дела в
школе, и дарил им пятьдесят сентаво. Для Анибаля тогда все время было лето,
он ничего не помнил о зимах, когда дом превращался в серую тюрьму,
заполненную туманом, где выручали только книги, все заняты своими делами,
все предметы стоят на своих местах, куры, за которыми он должен был
присматривать, болезни с нескончаемыми диетами и чаем, и Доро, но только
иногда, потому что Доро не любил подолгу оставаться там, где ему не
разрешали играть так, как у него дома.
Это было во время затяжного двухнедельного бронхита, когда Анибаль
начал чувствовать отсутствие Сары, Доро пришел его навестить, и он стал
спрашивать о ней, и Доро рассеянно отвечал, что у нее все хорошо,
единственное, что его интересовало, смогут ли они играть на улице уже на
этой неделе. Анибалю хотелось побольше узнать о Саре, но он не решался
продолжить расспросы, чтобы Доро не принял его за недоумка, который
интересуется кем-то, кто не играет вместе с ними, кто так далек от всего
того, чем они жили и о чем думали. Когда он снова появился в доме Доро, все
еще слабый после болезни, Сара протянула ему руку и спросила, как его
здоровье, ему не следует играть в пелоту, чтобы не переутомляться, лучше,
если они порисуют или почитают в гостиной; она говорила с ним очень
серьезно, так же как всегда говорила с Доро, приветливая, но такая далекая,
старшая сестра, заботливая и почти строгая. В тот вечер, засыпая, Анибаль
почувствовал, как его глаза чем-то наполнились, что подушка превратилась в
Сару, и ему так захотелось крепко обнять ее и заплакать, прижавшись к ней
лицом, почувствовать прикосновение волос Сары, так захотелось, чтобы она
была здесь, принесла бы ему лекарство и посмотрела бы на градуснике, какая у
него температура, сидя в ногах его кровати. Когда мать утром пришла к нему и
стала растирать ему грудь чем-то, пахнущим алкоголем и ментолом, он закрыл
глаза, и то была рука Сары, которая подняла подол его рубашки и нежно
гладила его, исцеляя от болезни.
И снова было лето, патио в доме Доро, каникулы с приключенческими
романами и моделями самолетов, с коллекциями марок и фотографий футболистов,
которые наклеивались в альбом. В тот вечер они говорили о длинных брюках,
уже совсем немного оставалось до того, как они начнут их носить, кто же
ходит в школу второй ступени в коротких штанах. Сара позвала их выпить кофе
с молоком, и ему показалось, она слышала, о чем они говорили, с губ ее
словно только что слетела улыбка, ей, наверное, смешно было слышать, как они
говорят о таких вещах, и она немножко насмехалась над ними. Доро сказал ему,
что у нее уже есть жених, толстый сеньор, который приходит к ним по
субботам, но которого Анибаль еще не видел. Он представил себе, как жених
приносит Саре конфеты и разговаривает с ней в гостиной точь-в-точь как жених
его двоюродной сестры Лолы, а через несколько дней бронхит прошел и он снова
мог играть на пустыре вместе с Доро и другими мальчишками. Но в ту ночь на
душе у него было грустно и одновременно светло, он был у себя в комнате и,
прежде чем уснуть, подумал о том, что Сары здесь нет, что она никогда не
войдет в эту комнату проведать его, ни больного, ни здорового, вот как
сейчас, когда он чувствует ее так близко, когда видит ее, хотя глаза его
закрыты, и ни голос Доро, ни крики других мальчишек не мешают ему ощущать ее
присутствие, она здесь только для него, вместе с ним, и слезы снова
навернулись на глаза, так захотелось ему почувствовать ее заботу, так
захотелось стать Доро, которого обнимают руки Сары, Доро, лба которого
касаются волосы Сары, Доро, которому Сара желает спокойной ночи и которого
укрывают простыней руки Сары, прежде чем она покинет его комнату.
Он отважился спросить у Доро, как бы мимоходом, кто ухаживал за ним,
когда он болел, потому что у Доро была желудочная инфекция и он пять дней
провел в постели. Спросил так, будто само собой разумелось, что за ним
ухаживала его мать, но он знал, что такого быть не может, что это могла
делать только Сара, давать лекарства, ну и все прочее. Доро ответил, что все
делала сестра, перевел разговор на другое и заговорил о кино. Но Анибаль
хотел знать больше, когда он был маленький, кто возился с ним, тоже Сара,
конечно, Сара, ведь мама уже восемь лет как в инвалидном кресле и Сара
заботится о них обоих. Но тогда, значит, она и купала тебя, когда ты был
маленький? Конечно, чего ты спрашиваешь о такой ерунде? Да так, просто чтобы
знать, должно быть, это странно, когда у тебя есть старшая сестра, которая
тебя купает. Да нет тут ничего странного, че. А когда ты был маленький и
болел, она за тобой ухаживала и делала все-все? Ясное дело. А тебе не было
стыдно, что твоя сестра видит тебя и все делает? Да нет, с чего стыдно-то, я
ведь был совсем маленький. А сейчас? Ну и сейчас то же самое, почему мне
должно быть стыдно, если я болею.
Вот именно почему. В час, когда, закрыв глаза, он представлял себе, как
Сара входит к нему в комнату, подходит к его постели, ему так хотелось,
чтобы она спросила, как он себя чувствует, чтобы она положила руку ему на
лоб, а потом откинула простыню, чтобы посмотреть, как заживает царапина на
икре, поменяла бы ему повязку и назвала бы глупышом за то, что он порезался
осколком стекла. Он чувствовал, как она поднимает ему рубашку и оглядывает
его, обнаженного, ощупывает ему живот, проверяя, нет ли воспаления, и снова
закрывает его простыней, чтобы он уснул. Обняв подушку, он чувствовал себя
таким одиноким, а когда снова открывал глаза и видел пустую комнату, где уже
не было Сары, на него накатывала печаль и нежность, потому что никто, ни
один человек на свете, не знал о его любви, даже сама Сара, и никто не мог
понять его страданий, его желания умереть ради Сары, спасти ее от тигра или
от пожара и умереть за нее и чтобы она благодарила его и целовала, рыдая. А
когда его руки скользили вниз и он начинал ласкать себя, как это делал Доро
и все остальные мальчишки, Сара исчезала из его грез, а появлялась либо
дочка хозяина магазина, либо его двоюродная сестра Йоланда, это не могла
быть Сара, которая приходила по ночам, чтобы ухаживать за ним, как она
ухаживала за Доро, с ней приходила только нежность, которую он чувствовал,
когда она наклонялась к нему и гладила его, и это была любовь, хотя Анибаль
уже знал, какой может быть любовь, и не раз представлял себе любовь с
Йоландой и все то, что он когда-нибудь будет делать с Йоландой или с дочкой
хозяина магазина.
День, когда случилась история с канавой, пришелся на конец лета, они
наигрались на пустыре и, отделившись от компании мальчишек, отправились по
дороге, известной только им, которую они называли "дорогой Сандокана", но
углубились в колючие заросли, туда, где однажды наткнулись на повешенную
собаку и с испугу убежали. Царапая руки, они прокладывали себе путь, пока не
дошли до самой чащи, где лицо задевали ветви плакучих ив, и так дошли до
края глубокого рва с мутной водой, где они много раз надеялись наловить
красноперок, но откуда ни разу так ни одной и не выудили. Они любили сидеть
на краю рва и, покуривая сигареты, которые Доро делал из кукурузных стеблей,
обсуждать романы Сальгари или планировать будущие путешествия и разное
другое. Но в тот день им не повезло, ботинок Анибаля зацепился за корень, он
стал падать вперед, ухватился за Доро, и они оба покатились по откосу рва и
провалились в грязь по пояс, опасности вроде никакой, но, с другой стороны,
мало ли что, они отчаянно хватались за ветви плакучих ив и в конце концов,
карабкаясь по склону и отчаянно ругаясь, выбрались из рва, вывалявшись в
грязи по уши, грязь была везде, даже под рубашками и штанами и пахла гнилью
и дохлой крысой.
Они вернулись, почти не разговаривая, и сразу пошли в глубь сада у дома
Доро, в надежде, что в патио никого нет и они смогут отмыться, пока их никто
не видел. Сара развешивала белье возле курятника и видела, как они вошли,
Доро, словно бы с опаской, Анибаль позади, полумертвый от стыда и
действительно мечтавший умереть на месте или оказаться в тот момент за
тысячу лиг от Сары, а она смотрела на них, сжав губы, в полном молчании,
которое пригвождало их к месту, смешных и растерянных, в этом залитом
солнцем патио.
-- Только этого не хватало, -- проговорила Сара, направляясь к Доро, но
тут Анибаль стал бормотать какие-то слова, во всем признаваться, мол, это
его вина, это у него застрял ботинок и все такое, Доро ни в чем не виноват,
и все это случилось потому, что там скользко.
-- Сейчас же мыться, оба, -- сказала Сара, будто ничего этого не
слышала. -- Ботинки оставьте на крыльце, а одежду выстираете в корыте возле
курятника.
В ванной они оглядели друг друга, и Доро первый засмеялся, но смех был
какой-то неубедительный, они разделись и включили душ, и, когда полилась
вода, они уже смогли смеяться от души, драться из-за мыла, оглядывать друг
друга с головы до ног и щекотать. Потоки грязи стекали в водослив, и
мало-помалу они отмывались, мыло стало пениться, они так расшалились, что
даже не обратили внимания, когда дверь открылась и на пороге появилась Сара,
которая стояла и смотрела на них, потом она подошла к Доро, взяла у него
мыло и намылила ему спину, которая все еще была в грязи. Анибаль не знал,
что делать, он стоял в ванне, сложив ладони внизу живота, потом повернулся
спиной, чтобы Сара его не видела, но так было еще хуже: три четверти на виду
и вода течет по лицу, он повернулся другим боком, потом опять спиной, но тут
Сара дала ему мыло и сказала: "вымой за ушами, у тебя везде грязь".
Этой ночью он видел Сару не так, как раньше, он сжимал веки как можно
крепче, но видел только, как они с Доро мылись в ванне, а Сара подошла к ним
и осмотрела сверху донизу, а потом вышла из ванной и унесла кучу грязной
одежды, которую сама великодушно выстирала в корыте, а им крикнула, чтобы
они завернулись в банные полотенца и сидели бы так, пока не высохнут, потом
молча дала им кофе с молоком, ни ругала, ни утешала, поставила гладильную
доску под кустом глицинии и стала сушить их рубашки и штаны. И еще он видел,
как ничего не мог ей сказать, когда все кончилось, когда она позвала их
одеваться, даже просто сказать: спасибо, Сара, ты такая добрая, правда,
спасибо, Сара. Он даже этого не мог сказать, и Доро тоже, они молча оделись,
а потом занялись марками и моделями самолетиков, а Сара так больше и не
появилась, как обычно, обихаживала мать перед сном, готовила ужин, иногда,
сквозь звон тарелок и кастрюль, им было слышно, как она напевала танго,
незримая, как сейчас, когда он сжимает веки, но ничего не получается, и она
не приходит, не приходит, чтобы услышать, как он ее любит и как ему
действительно хочется умереть при воспоминании, что она видела его в душе.
Должно быть, это было в последние каникулы перед поступлением в
национальный колледж, без Доро, потому что Доро поступал в обычную школу, но
оба пообещали друг другу видеться каждый день, даже когда будут учиться в
разных школах, какая разница, если по вечерам они все равно будут играть,
как всегда, они не знали того, что в один февральский или мартовский день
они поиграют в патио дома Доро в последний раз, потому что семья Анибаля
переезжала в Буэнос-Айрес, и теперь они могли видеться только в конце
недели, в горьком озлоблении на эту перемену, которую они не хотели
принимать, потому что взрослые, занятые своими важными делами, разлучили их,
не посоветовавшись с ними и не заботясь об их чувствах.
Произошло еще одно внезапное событие, как раз когда они сменили
короткие штаны на брюки, Доро сказал ему, что Сара выходит замуж в начале
марта, сказал как о чем-то не заслуживающем внимания, и Анибаль не произнес
в ответ ни слова, прошло еще несколько дней, прежде чем он отважился
спросить у Доро, будет ли Сара жить с ними и дальше после замужества, ты
что, идиот, как она может жить здесь, у этого типа денег знаешь сколько, он
собирается увезти ее в Буэнос-Айрес, и еще один дом у него в Тандиле, а я
останусь с мамой и тетей Фаустиной, которая будет за ней ухаживать.
В последнюю субботу каникул он наконец увидел жениха Сары, толстый,
очкастый, он приехал на собственном автомобиле, был одет в синий костюм и
вылез из машины с коробкой пирожных и букетом белых лилий. Анибаля позвали
домой, потому что пора было укладывать вещи, в понедельник переезжать, а у
него еще ничего не собрано. Ему хотелось пойти к Доро, он и сам не знал
зачем, просто побыть у них в доме, но мать велела ему укладывать книги,
глобус, коллекции насекомых. Ему сказали, что теперь у него будет просторная
комната окнами на улицу, и еще сказали, что он сможет ходить в колледж
пешком. Все это было ново для него, начиналась другая жизнь, которая
медленно кружилась вокруг него, а между тем Сара, наверное, сидела в
гостиной с толстяком в синем костюме, пила чай с пирожными, которые он
принес, такая далекая от патио, далекая от Доро и от него, и она уже никогда
не позовет их пить кофе с молоком в тени глициний.
В конце первой же недели в Буэнос-Айресе (и правда, его комната была
очень большая, совсем отдельная, рядом с домом было полно магазинов, а
кинотеатр всего в двух кварталах) он сел в поезд и приехал в Банфилд, чтобы
повидаться с Доро. Он познакомился с тетей Фаустиной, которая ничем не
угостила их, после того как они поиграли в патио, потом они пошли
прогуляться по кварталу, и Анибаль не сразу решился спросить про Сару. Все
нормально, вышла замуж, но они только расписались в мэрии, венчания не было,
а теперь проводят медовый месяц в своем доме, в Тандиле, каждые две недели
Сара будет приезжать повидаться с матерью. Ты по ней скучаешь? Скучаю, а что
поделаешь? Ясное дело, теперь она замужем. Доро отвечал рассеянно, заговорил
о чем-то другом, и Анибаль не нашелся, как ему перевести разговор на Сару,
может, попросить Доро рассказать про свадьбу, и Доро рассмеялся, я-то откуда
знаю, все как всегда, из мэрии они поехали в отель, а там первая брачная
ночь, они легли спать, ну и этот тип, и все такое. Анибаль слушал Доро, а
сам рассматривал балконы и решетки, он не хотел, чтобы Доро видел, какое у
него лицо, и Доро понял это по-своему, спорим, ты не знаешь, что такое
первая брачная ночь. Не доставай, ясное дело, знаю. Ты знаешь про вообще, а
первый раз все по-другому, мне Рамирес рассказывал, а ему рассказывал его
брат, он адвокат, в прошлом году женился и все ему объяснил. Они сели на
площади на пустую скамейку, Доро купил сигареты и все рассказывал и курил,
Анибаль слушал и вдыхал дым до тех пор, пока у него не начала кружиться
голова, ему не надо было закрывать глаза, чтобы увидеть сквозь листву
деревьев тело Сары, которое он никогда не представлял себе просто как тело,
увидеть первую брачную ночь сквозь рассказы брата Рамиреса, сквозь голос
Доро, который все говорил и говорил.
В тот день он не решился попросить адрес Сары в Буэнос-Айресе, оставил
это до другого раза, потому что в тот момент боялся Доро, но другого раза
так никогда уже и не было, начался колледж, появились новые друзья,
Буэнос-Айрес понемногу затянул Анибаля, обрушив на него гору учебников по
математике, множество кинотеатров в центре города, стадион Ривер и первые
ночные прогулки с Бето, который был коренным жителем города. То же самое,
наверное, происходило с Доро в Ла-Плата, сколько раз бывало, Анибаль
собирался черкнуть Доро несколько строк, потому что телефона у Доро не было,
но тут приходил Бето или нужно было сделать какую-нибудь письменную работу,
проходили месяцы, так прошел год, каникулы в Саладильо, от Сары остался не
более чем далекий образ, как вспышка молнии, когда Мария или Фелиса вдруг
чем-то напоминали Сару. Однажды на втором году жизни в Буэнос-Айресе он
вдруг увидел ее во сне, необыкновенно ясном, и у него защемило сердце и
обожгло горечью, в конце концов, он никогда не был в нее влюблен, он был
тогда почти ребенком, и Сара никогда не обращала на него внимания, как
теперь Фелиса или блондинка из аптеки, никогда не ходила с ним на танцы, как
его двоюродная сестра Беба или Фелиса, чтобы отпраздновать начало четвертого
курса, никогда не позволяла ему гладить ее волосы, как Мария, поехать в
Сан-Исидро на танцы и затеряться в полуночной роще на берегу, целовать
Фелису в губы, не обращая внимания на ее протесты и смешки, прижать ее к
стволу дерева и ласкать ее грудь, скользнуть рукой вниз и ощутить
сокровенный жар, а после других танцев и кино забраться в глубину сада
Фелисы и опуститься вместе с ней на траву, почувствовать на губах ее
солоноватый вкус, искать ее рукой, не останавливая ее руки, конечно, он не
сказал ей, что у него это в первый раз и что ему страшно, он уже был на
первом курсе и учился на инженера, он не мог сказать такое Фелисе, а потом
уже не нужно было ничего говорить, потому что он быстро всему научился с
Фелисой, а иногда с двоюродной сестрой Бебой.
Больше он никогда не слышал о Доро, да ему это было и не важно, забыл
он и Бето, который преподавал историю в каком-то провинциальном городишке,
игры ушли в прошлое, что ж тут удивительного, у всех так, Анибаль принимал
жизнь, не особенно пытаясь осмысливать то, что называлось его жизнью,
диплом, гепатит в тяжелой форме, поездка в Бразилию, важный проект в одном
конструкторском бюро с двумя-тремя компаньонами. Он только что попрощался с
одним из них в дверях, когда шел выпить пива после работы, как вдруг увидел
Сару, которая шла по другой стороне улицы. Он тут же вспомнил, что прошлой
ночью видел Сару во сне и что там был всегдашний патио в доме Доро, ничего,
в общем-то, не происходило, Сара просто была там и развешивала белье или
звала их выпить кофе с молоком, и сон тут же кончился, так и не начавшись.
Может, как раз потому, что ничего не происходило, образы во сне были такие
яркие и четкие под летним солнцем Банфилда, которое во сне было совсем иным,
чем солнце в Буэнос-Айресе; и, пожалуй, именно поэтому или потому, что в
жизни ему чего-то недоставало, он и вспомнил Сару после стольких лет
забвения (никакого забвения не было, угрюмо повторял он себе целый день), а
сейчас увидел, как она идет по улице, одетая в белое платье, такая ж, как в
те времена, и ее волосы, при каждом шаге играя бликами в золотистых лучах
солнца, так же стелются по плечам, и это видение вплелось в образы сна,
будто было его продолжением, и его это не удивило, так непременно и должно
было случиться, и он это предвидел, перейти улицу и оказаться прямо перед
ней, назваться, она удивленно посмотрела на него, сначала не узнала, и
вдруг, ну да, конечно же, она широко улыбнулась и протянула ему руку, потом
крепко пожала его руку, все так же продолжая улыбаться.
-- Просто невероятно, -- сказала Сара. -- И как мне было тебя узнать
после стольких лет.
-- Вам-то конечно, -- сказал Анибаль. -- А вот я вас сразу узнал.
-- Это понятно, -- объяснила Сара. -- Ведь ты ходил тогда в коротких
штанишках. Я тоже сильно изменилась, просто у тебя хорошая память на лица.
Он на секунду заколебался и понял, что выглядит идиотом, называя ее на
"вы".
-- Нет, ты не изменилась, даже прическа та же. Ты все такая же.
-- У тебя хорошая память на лица, но ты несколько близорук, -- сказала
она с прежней интонацией, доброжелательно и немного насмешливо.
Солнце светило им прямо в лицо, разговаривать среди машин и людей было
трудно. Сара сказала, что не торопится и что с удовольствием посидела бы в
каком-нибудь кафе. Они выкурили по первой сигарете, он ограничился общими
вопросами, то да се, Доро работает учителем в Адроге, мама, как птица,
умерла легко, когда читала газету, он с несколькими коллегами инженерами
образовал свое бюро, дела идут сносно, хотя, понятное дело, кризис. Закурив
вторую сигарету, Анибаль решился задать вопрос, который жег ему губы:
-- А как твой муж?
Сара выпустила дым через нос и медленно подняла на него глаза.
-- Пьет, -- сказала она.
Ни горечи, ни сожаления, просто ответила, и все, и снова стала той
Сарой, которой была в Банфилде до всего этого, до разлуки и забвения, до
того сна прошлой ночью, такой же, как в патио дома Доро, она согласилась
выпить еще виски, как всегда, почти без слов, пусть он продолжает, пусть
расскажет ей, ведь у него было много что ей рассказать, все эти годы были
заполнены такими важными для него вещами, она же как будто и не жила вовсе,
и не стоит говорить почему. Пожалуй, она только что все объяснила одним
словом.
Невозможно понять, в какой момент все стало так легко, игра в вопросы и
ответы, Анибаль положил руку на скатерть, и Сара не убрала свою руку из-под
его руки, она так и лежала на столе, пока он, опустив голову, потому что не
мог взглянуть ей в лицо, рассказывал ей о том, чем было для него патио их
дома, о Доро, о ночах в своей комнате, о градуснике, о слезах в подушку. Он
говорил обо всем этом бесцветно и монотонно, нагромождая мелкие подробности
и разные эпизоды, а выходило все одно и то же, я был так влюблен в тебя, так
влюблен, но я не мог сказать тебе об этом, ты приходила ко мне по ночам и
ухаживала за мной, ты была моя молоденькая мама, такой у меня не было, ты
ставила мне градусник и гладила меня по голове, чтобы я уснул, ты давала нам
кофе с молоком в патио, помнишь, ты не бранила нас, когда нам случалось
проштрафиться, мне так хотелось, чтобы ты говорила только со мной обо всем
на свете, но ты смотрела на меня так свысока, ты улыбалась мне так издалека,
огромное невидимое стекло разделяло нас, и ты ничего не могла поделать,
чтобы его разбить, и потому по ночам я звал тебя и ты приходила и ухаживала
за мной, ты была рядом, ты любила меня так же, как любил тебя я, ты гладила
меня по голове, делала для меня все то, что делала для Доро, то, что ты
всегда делала для Доро, но я-то был не Доро, только однажды, Сара, только
однажды, и это было ужасно, я никогда не забуду об этом, потому что мне
тогда хотелось умереть, но я не смог или не сумел, конечно, я не хотел
умирать, но это была любовь, мне хотелось умереть, потому что ты видела меня
всего и смотрела на меня, как на ребенка, ты вошла в ванную и осмотрела меня
с головы до ног, ты смотрела на меня так же, как всегда смотрела на Доро, ты
была уже невеста, должна была скоро выйти замуж, а тут я, и ты дала мне мыло
и велела вымыть уши, ты смотрела на меня голого, как на маленького
мальчишку, которым я тогда и был, и тебе не было до меня никакого дела, ты
даже не видела меня, потому что ты видела всего лишь мальчишку и вела себя
так, будто ты меня не видела вовсе, как если бы меня там не было, а я не
знал, куда мне деваться, пока ты на меня так смотрела.
-- Я прекрасно это помню, -- сказала Сара. -- Я помню об этом так же
хорошо, как ты, Анибаль.
-- Возможно, но это не одно и то же.
-- Кто знает, одно и то же или нет. Ты тогда не мог этого знать, но я
чувствовала, что ты любишь меня именно так и что я заставляю тебя страдать,
и потому я вынуждена была обращаться с тобой, как с Доро. Ты был ребенком,
но порой мне было так жаль, что ты еще ребенок, мне казалось, это
несправедливо, когда вот так. Был бы ты лет на пять постарше... Я скажу тебе
одну вещь, потому что сейчас уже можно и потому что это будет справедливо, я
в тот вечер специально вошла в ванную под каким-то предлогом, у меня не было
никакой надобности входить и смотреть, как вы там моетесь, вошла, чтобы
взять и покончить со всем этим, излечить тебя от твоих грез, чтобы ты понял,
тебе никогда не видать меня такой, пока я имею право осматривать тебя со
всех сторон, как смотрят на ребенка. Вот поэтому, Анибаль, я и вошла, чтобы
излечить тебя одним разом, чтобы ты перестал смотреть на меня так, как ты
смотрел, думая, что я ничего не замечаю. А сейчас, да, еще виски, раз уж мы
оба такие взрослые.
С вечера до глубокой ночи, блуждая по дорогам из слов, которые
приходили и уходили, руки, которые вдруг нашли друг друга на скатерти, смех
и еще несколько выкуренных сигарет, в результате поездка в такси, какое-то
место, которое было известно ей или ему, какая-то комната, все будто
отчеканилось в единый моментальный образ из белизны простыней и короткого
бурного соединения в бесконечном желании друг друга, прерванные паузы и
новые повторения, новые яростные преодоления, с каждым разом все более
невероятные, и каждый вскрик, каждый стон, который обрушивался на них,
затягивал их, сжигал их, пока не накатило забытье, пока не догорел последний
огонек предрассветной сигареты. Когда я погасил настольную лампу и заглянул
в пустой стакан, все во мне никак не хотело признавать, что сейчас девять
часов вечера и что я сижу усталый после очередного рабочего дня. К чему
продолжать писать, если слова целый час скользили по краю этого отрицания,
превращая слова на бумаге в то, чем они и были, -- в умозрительные
зарисовки, лишенные какой бы то ни было опоры? До какого-то момента они
скакали во весь опор, оседлав действительность, наполнившись солнцем и
летом, слова "патио в Банфилде", слова "Доро, игры и глубокий ров", жужжащий
улей услужливой памяти. И вот пришел момент, и не стало больше ни Сары, ни
Банфилда, и рассказ превращается в обычную каждодневность без воспоминаний и
снов, жизнь как жизнь, не больше и не меньше. Мне хотелось продолжать,
хотелось, чтобы и слова согласились продолжать и вели бы меня все дальше
вперед, до самого нашего ежедневного сегодня, до любого из долгих рабочих
дней в конструкторском бюро, и тогда я вспомнил о своем сне, который видел
прошлой ночью, о сне, где снова была Сара, о возвращении Сары из такого
далека, во времени и пространстве, и я не смог оставаться больше в своем
настоящем, из которого я снова вышел однажды вечером на улицу после работы и
отправился выпить пива в угловом кафе, слова стали наполняться жизнью, и
хотя они лгали, хотя ничего такого не было, я все равно продолжал записывать
их, потому что они говорили о Саре, о Саре, которая шла по улице, так
здорово было продолжать, хотя это все так нелепо, описать, как я перешел
улицу, словами, которые привели меня к встрече с Сарой и позволили мне
признаться Саре, кто я, единственньш способ остаться наконец с ней вдвоем и
сказать ей всю правду, коснуться ее руки и поцеловать ее, слышать ее голос и
видеть, как волосы ласкают ей плечи, уйти с ней в ночь, где слова
наполняются пеной простыней и ласками, но как тут продолжать, как начать с
этой ночи свою жизнь с Сарой, когда совсем рядом слышался голос Фелисы,
которая вернулась домой с детьми и зашла сказать мне, что ужин готов, пора
за стол, уже поздно, а дети хотели посмотреть по телевизору фильм про утенка
Дональда в десять часов двадцать минут.
Подождать, говорили все, надо подождать, в таких случаях ничего нельзя
знать наверняка; не отставал от остальных и доктор Раймонди: надо подождать,
сеньор Ботто; да, доктор, но Меча не просыпается уже две недели, лежит две
недели как мертвая, доктор; вижу, сеньора Луиса, вижу, это классическое
коматозное состояние, ничего тут не поделаешь, можно только ждать. Лауро
тоже ждал; возвращаясь из университета, он всякий раз замирал перед закрытой
дверью и думал: нет, сегодня уже точно, сегодня я войду и увижу, что она
проснулась, открыла глаза и разговаривает с мамой, не может это столько
тянуться, не может она умереть в двадцать лет, наверняка она сидит сейчас на
кровати и разговаривает с мамой. Но ожидание не кончалось. Все по-прежнему,
сынок, доктор снова наведается к нам во второй половине дня, окружающие
упорно твердят, что ничего сделать нельзя. Вы бы поели, друг мой, ваша
матушка посидит с Мечей, вам надо питаться, не забывайте -- у вас экзамены,
давайте-ка между делом посмотрим новости. Впрочем, почти все в этом доме
происходило как бы между делом, а единственным настоящим, серьезным,
постоянным делом была болезнь Мечи, тяжесть тела Мечи на кровати, Меча,
худенькая и невесомая, обожающая танцевать рок-н-ролл и играть в теннис,
вдавленное в кровать тело и подавленность окружающих, вот уже который день
подряд это не прекращается, это сложный процесс, коматозное состояние,
сеньор Ботто, это непредсказуемо, сеньора Луиса, мы можем лишь поддерживать
организм и создавать ему благоприятные условия, в ее юном возрасте столько
сил, такая воля к жизни. Но ведь она не может помочь нам, доктор, она ничего
не понимает, лежит, как... Господи, прости, я сама не знаю, что говорю.
Лауро тоже до конца не верилось, происходящее казалось розыгрышем. Меча
всегда его жестоко разыгрывала: одевшись привидением, пугала на лестнице,
прятала в его постели метелку из перьев, и они смеялись до упаду, придумывая
новые каверзы, стараясь удержать этими играми уходящее детство. Сложный
процесс, жар и боли, и однажды вечером вдруг -- обрыв, обрыв и внезапная
тишина, пепельно-серая кожа, далекое, спокойное дыхание. Это единственное,
что оставалось спокойным среди царившей неразберихи, врачей, приборов и
консилиумов, и мало-помалу жестокий розыгрыш Мечи становился все страшнее,
постепенно подминая под себя все вокруг: отчаянные вопли доньи Луисы,
сменившиеся потом тихими, почти тайными слезами, тоской, загнанной в кухню и
ванную комнату; родительские причитания вперемежку с последними известиями и
беглым просмотром газет; бешенство Лауро, подозревавшего какой-то подвох,
это бешенство проходило только на занятиях в университете или на собраниях;
неизменный глоток надежды по дороге домой из центра; ты поплатишься за это,
Меча, тоже мне выдумала, гадкая девчонка, я тебе покажу, вот увидишь. Меча
была единственной, кто сохранял спокойствие, -- не считая, конечно, сиделки,
примостившейся с вязаньем возле кровати; собаку отправили к дяде, доктор
Раймонди уже не приводил с собой коллег, он наведывался по вечерам и подолгу
не задерживался, казалось, он тоже сгибается под тяжестью тела Мечи,
тяжестью, которая изо дня в день наваливалась на них все больше, приучая к
ожиданию -- единственно возможному выходу из этой ситуации.
История с кошмарами началась тем самым вечером, когда донья Луиса не
могла найти термометр и удивленная сиделка отправилась за новым в аптеку на
углу улицы. Донья Луиса с сиделкой, естественно, не оставили сей инцидент
без внимания, ведь термометры не теряются ни с того ни с сего, когда их
ставишь по три раза на дню; они привыкли говорить при Мече в полный голос,
тот первоначальный шепот был ни к чему -- Меча же ничего не слышала, больные
в коматозном состоянии, по уверениям доктора Раймонди, становятся совершенно
бесчувственными, что бы при ней ни сказали -- бесстрастное выражение ее лица
не менялось. Речь все еще шла о градуснике, когда на перекрестке или, может,
чуть подальше, в районе улицы Гаона, раздались выстрелы. Женщины
переглянулись, сиделка пожала плечами -- в их квартале, как, впрочем, и во
всех других, выстрелы были не новость, и донья Луиса собралась продолжить
разговор про термометр, но тут вдруг по рукам Мечи прошла дрожь. Она длилась
всего мгновение, но обе женщины ее заметили, и донья Луиса вскрикнула, а
сиделка зажала ей рот; из гостиной прибежал сеньор Ботто, и они втроем
уставились на Мечу, которая теперь уже вся тряслась как в лихорадке; дрожь
быстрой змейкой скользила от шеи к ногам, глазные яблоки дергались под
сомкнутыми веками, легкая судорога искажала лицо, словно Меча силилась
заговорить, пожаловаться, учащенно бился пульс, а потом потихоньку все
замерло в былой неподвижности...
Телефонный звонок, разговор с Раймонди, в сущности не внесший ничего
нового, однако подавший некоторую надежду, хотя Раймонди так прямо не
сказал; Пресвятая Дева, хоть бы не обмануться, хоть бы проснулась доченька и
кончилась эта крестная мука, о Господи!.. Но она не кончалась, спустя час
все повторилось вновь, потом приступы участились, Меча, казалось, видела
сон, и он был тягостен и беспросветен; казалось, это какой-то неотвязный
кошмар, который она не может отогнать; быть рядом, глядеть, говорить с ней,
прервавшей все связи с внешним миром и целиком ушедшей в тот, другой,
который как бы служит продолжением этого затяжного вселенского кошмара...
какое же у нее отрешенное лицо, спаси ее, Господи, спаси, не оставляй Своей
милостью. И Лауро, вернувшись с занятий, тоже стоял возле Мечи, стоял,
положив руку на плечо матери, шептавшей молитвы.
Вечером устроили еще один консилиум, принесли какой-то новый аппарат с
присосками и электродами, присоединявшимися к голове и ногам; два врача,
приятели Раймонди, долго беседовали в гостиной; придется подождать, сеньор
Ботто, картина не изменилась, опрометчиво считать происходящее хорошим
симптомом. Но, доктор, она видит сны, кошмары, вы же сами убедились, в любой
момент все может повториться, она что-то чувствует, ей больно, доктор! Тут
все на вегетативном уровне, сеньора Луиса, сознание отключено, уверяю вас,
ждите и не волнуйтесь, ваша дочь не мучается, я понимаю, как вам тяжело,
наверное, следовало бы оставить ее на попечение сиделки, пока не наметится
какой-либо сдвиг, постарайтесь отдохнуть, сеньора, принимайте таблетки,
которые я вам прописал.
Лауро просидел у изголовья Мечи до полуночи, время от времени
перелистывая конспекты, -- надвигались экзамены. Когда послышался вой
сирены, он подумал, что надо бы позвонить по телефону, который дал ему
Лусеро, однако из дому звонить было нельзя, а сразу после тревоги
высовываться на улицу не стоило. Он увидел, как пальцы на левой руке Мечи
медленно зашевелились, глаза под веками вновь описали круг. Сиделка
посоветовала ему уйти, ничем здесь не поможешь, надо только ждать. "Но ведь
ей снится сон, -- сказал Лауро, -- опять снится, взгляните на нее". Длилось
это примерно столько же, сколько вой сирен на улице; руки словно что-то
искали, пальцы пытались нащупать на простыне, за что бы уцепиться. В этот
момент снова появилась донья Луиса, она не могла заснуть. Почти сердитый тон
сиделки: почему вы не приняли таблетки, которые вам дал доктор Раймонди? "Я
не могу их найти, -- донья Луиса была как потерянная, -- они лежали на
тумбочке, но теперь их там нет".
Сиделка отправилась на поиски таблеток, Лауро с матерью переглянулись,
Меча еле уловимо шевелила пальцами, и они чувствовали, что кошмар все еще
тут, что он тянется нескончаемо долго, словно отказываясь достичь той
критической точки, в которой какое-то подобие сострадания, жалости,
пробудившейся у самой последней черты, дарует пробуждение Мече и избавит их
всех от ужаса. Но сон не кончался, с минуты на минуту пальцы могли
зашевелиться вновь. "Их нигде нет, -- сказала сиделка. -- Мы все не в себе,
Бог знает, куда деваются вещи в этом доме".
На следующий вечер Лауро вернулся поздно, и сеньор Ботто
поинтересовался, где он был, поинтересовался как бы между прочим, не
отрываясь от телевизора, -- розыгрыш кубка был в полном разгаре. "С друзьями
посидели", -- ответил Лауро, ища, с чем бы сделать сандвич. "Гол был --
просто загляденье, -- сказал сеньор Ботто. -- Хорошо, что матч собираются
повторять, можно будет повнимательней разглядеть эти виртуозные комбинации".
Лауро, похоже, гол не интересовал, он ел, уставившись в пол. "Твое, конечно,
дело, парень, -- сказал сеньор Ботто, -- но будь поосторожней". Лауро поднял
глаза и взглянул на него почти удивленно, его отец впервые позволил себе
выразиться так откровенно. "Пустяки, отец", -- буркнул Лауро, вставая и
давая тем самым понять, что разговор окончен.
Сиделка пригасила ночник на тумбочке, и Мечу было еле видно. Сидевшая
на софе донья. Луиса отняла руки от лица, и Лауро поцеловал ее в лоб.
-- Никаких сдвигов, -- сказала донья Луиса. -- Все время она в таком
состоянии. Смотри, смотри, как у нее дрожат губы; бедняжка, что ей такое
может сниться, Господи Боже ты мой, почему все это так тянется, тянется,
почему...
-- Мама!
-- Но ведь это невозможно, Лауро, никто не переживает так, как я, никто
не понимает, что ее без конца мучает этот кошмар и она не просыпается...
-- Знаю, мама, я тоже это чувствую. Если бы можно было что-то сделать,
Раймонди сделал бы. Сидя здесь, ты ей не поможешь, тебе надо поспать, выпить
успокоительное и заснуть.
Он помог ей подняться и довел до двери.
-- Что это, Лауро? -- вдруг остановившись как вкопанная, спросила донья
Луиса.
-- Ничего, мама, ты же знаешь, где-то там, далеко, стреляют.
Но что греха таить, донья Луиса-то на самом деле ничегошеньки не знала!
Да, теперь уж и впрямь поздно, так что придется ему, отведя мать в спальню,
спуститься в магазин и позвонить Лусеро оттуда.
Он так и не нашел голубой куртки, которую любил надевать по вечерам,
переворошил все шкафы в коридоре -- на случай, если мать повесила ее туда,
-- и в конце концов напялил первый попавшийся пиджак, потому что на улице
было прохладно. Перед уходом он заглянул к Мече и в полумраке, еще не успев
толком разглядеть лицо сестры, увидел кошмар, подрагивание рук, тайного
жителя, змеившегося под кожей. Снова вой сирен на улице, следовало бы выйти
попозже, но тогда магазин закроется и он не сможет позвонить. Глаза Мечи под
опущенными веками закатывались, словно пытаясь вырваться, взглянуть на него,
вернуться. Лауро провел пальцем по ее лбу, он боялся до нее дотронуться,
усугубить кошмар прикосновением извне. Глаза по-прежнему вращались в
глазницах, и Лауро отшатнулся -- мысль о том, что Меча может поднять веки,
заставила его податься назад. Если бы отец ушел спать, можно было бы
потихоньку позвонить из гостиной, но сеньор Ботто все внимал
разглагольствованиям спортивного комментатора. "Да, об этом говорят много",
-- подумал Лауро. Завтра ему нужно встать пораньше, чтобы перед уходом на
факультет позвонить Лусеро. В глубине коридора показалась сиделка, она
выходила из своей спальни, и в руках у нее что-то блестело -- то ли шприц,
то ли ложка.
Даже время смешалось, а может быть, заблудилось в этом бесконечном
ожидании; сон днем, восполнивший ночные бдения, родственники и друзья,
приходившие когда Бог на душу положит и по очереди развлекавшие донью Луису
или игравшие в домино с сеньором Ботто; новая сиделка, которую взяли на
время, потому что старой потребовалось на неделю уехать из Буэнос-Айреса;
кофейные чашки, которые уносили в комнаты и забывали, а потом никак не могли
найти; Лауро, при малейшей возможности норовивший улизнуть из дому,
шлявшийся где-то круглыми сутками; Раймонди, который являлся уже без звонка,
посещения Мечи стали для него рутинной работой, -- никаких негативных
перемен не заметно, сеньор Ботто, процесс таков, что мы можем лишь
поддерживать организм, я ввожу ей через зонд питательные вещества, надо
ждать. Но ей все время что-то снится, доктор, посмотрите на нее, она почти
не отдыхает. Да нет, сеньора Луиса, вам кажется, что она видит сны, а на
самом деле это физические реакции, как бы это объяснить, в общем, не
думайте, у нее нет осознания того, что кажется сном, я бы даже сказал, что
симптоматика обнадеживающая: жизнестойкость и эти рефлексы... верьте мне, я
за ней пристально наблюдаю, а вот вам действительно надо отдохнуть, сеньора
Луиса, позвольте-ка я измерю вам давление.
Лауро становилось все сложнее возвращаться домой из центра города: и
добираться было тяжело, и на факультете Бог знает что творилось; но он
приходил -- даже не ради Мечи, а ради матери, -- заявлялся в любое время,
ненадолго, узнавал, что дела обстоят по-прежнему, болтал с родителями,
выдумывал темы для разговора, чтобы вывести их из оцепенения и немного
отвлечь. Каждый раз, подходя к постели Мечи, он ощущал невозможность
контакта. Меча была совсем рядом и словно звала его; неясные знаки пальцами
и этот взгляд откуда-то изнутри, взгляд, пытающийся вырваться наружу; нечто
продолжающееся до бесконечности, зов узника из стен кожи, невыносимо
бессмысленный призыв. Порою к горлу подступали рыдания и уверенность в том,
что Меча отличает его от остальных, что, когда он стоит тут, глядя на нее,
кошмар достигает своего пика и лучше уйти немедля, потому что он не может
помочь, потому что говорить с ней бесполезно, дурочка, милая, хватит
издеваться, слышишь, открой глаза, брось ты эти дешевые шутки. Меча-дурища,
сестренка, сестренка, до каких пор ты будешь водить нас за нос, чертова
идиотка, симулянтка, прекрати ломать комедию, вставай, ты понятия не имеешь
о том, что творится вокруг, но все равно я тебе расскажу, Меча, именно
потому, что ты ничего не понимаешь, я тебе расскажу. Эти мысли проносились
как бы во вспышках страха, Лауро охватывало желание припасть к Мече; вслух
же он не произносил ни слова, ведь сиделка с доньей Луисой никогда не
оставляли Мечу одну, а он столько должен был сказать ей, да и она, наверное,
говорила с ним оттуда, из того мира, мира закрытых глаз и пальцев, чертивших
на простынях ненужные письмена
Дело было в четверг; сами-то они потеряли счет дням, хотя, впрочем, это
их не волновало, но, когда они пили на кухне кофе, сиделка сказала, что
сегодня четверг, и сеньор Ботто вспомнил про специальный выпуск новостей, а
донья Луиса -- про то, что звонила ее сестра из Росарио и что она приезжает
то ли в четверг, то ли в пятницу. У Лауро наверняка уже начались экзамены,
он ушел в восемь утра, не попрощавшись, а в записке, оставленной в гостиной,
говорилось: дескать, придет ли он к ужину -- неизвестно, но на всякий случай
ждать его не стоит.
К ужину Лауро не пришел, сиделке в кои-то веки удалось убедить донью
Луису пойти спать пораньше; после телевикторины сеньор Ботто выглянул из
окна гостиной на улицу: с Пласа-Ирланда доносились пулеметные очереди, потом
вдруг воцарилась тишина, такая мертвая, что ему стало не по себе, даже
патрульных не видно, лучше отправиться на боковую; женщина, ответившая на
все вопросы викторины, просто феномен, как она разбирается в древней
истории, словно жила в эпоху Юлия Цезаря; образованность и эрудиция в
конечном итоге приносят больший доход, чем работа аукциониста.
Никто не подозревал, что дверь так ни разу и не откроется за всю ночь,
что Лауро так и не вернется; утром они решили, что он еще отдыхает после
экзамена или же занимается спозаранку, до завтрака, и только в десять
сообразили, что Лауро дома нет. "Не стоит волноваться, -- сказал сеньор
Ботто, -- наверно, они с друзьями решили отпраздновать сдачу экзамена и он
остался там ночевать". Донье Луисе пора было помогать сиделке мыть и
переодевать Мечу; теплая вода, одеколон, ватки и простыни, уже полдень, а
Лауро все нет как нет, но это странно, Эду-ардо, почему он даже не позвонил,
он никогда в жизни так себя не вел, помнишь, когда они отмечали конец
учебного года, он позвонил в девять, боялся, что мы встревожимся, а ведь он
был тогда моложе. "Мальчик, должно быть, слегка не в себе из-за экзаменов,
-- сказал сеньор Ботто, -- вот увидишь, он сейчас придет, он же всегда
приходит где-то около часу, прямо перед выпуском новостей". Но и в час Лауро
не явился, он пропустил и спортивные новости, и экстренное сообщение о новой
подрывной акции, провалившейся благодаря оперативному вмешательству сил
охраны порядка, в остальном же все по-прежнему -- жара постепенно идет на
убыль, в горных районах дожди.
Уже давно пробило семь, сиделка пошла к донье Луисе, без передышки
обзванивавшей всех знакомых, сеньор Ботто ждал звонка приятеля, служившего
инспектором полиции, может, ему удастся что-нибудь выяснить; сеньор Ботто
поминутно просил донью Луису освободить телефон, но она листала записную
книжку и продолжала названивать: кто знает, может быть, Лауро остался у дяди
Фернандо или пошел прямо на факультет сдавать еще один экзамен. "Пожалуйста,
оставь телефон в покое, -- взмолился сеньор Ботто, -- как ты не понимаешь,
мальчик, может, как раз сейчас звонит, а у нас все время занято, а ведь из
автомата особенно не раззвонишься -- одни сломаны, а в другие -- огромные
очереди". Сиделка настойчиво подзывала донью Луису, и та наконец отправилась
посмотреть, в чем дело; Меча неожиданно начала качать головой, медленно, из
стороны в сторону, надо было убрать ей волосы, спадавшие на лоб. Срочно,
срочно сообщить доктору Раймонди, в конце дня его трудно застать, но в
девять позвонила его жена и сказала, что он сейчас придет. "Пройти ему будет
нелегко, -- откликнулась сиделка, вернувшаяся из аптеки с упаковкой ампул
для уколов, -- Бог знает почему весь район оцеплен, слышите сирены?" Немного
отойдя от Мечи, которая продолжала мотать головой, словно неторопливо,
упорно отказываясь от чего-то, донья Луиса позвала сеньора Ботто; нет, никто
ничего не знает, мальчика, наверное, сюда не пропустили, но Раймонди
пропустят, врача должны пропустить.
-- Нет, Эдуардо, нет, наверняка с мальчиком что-то случилось, не может
быть, чтобы Лауро держал нас в таком неведении, он всегда...
-- Посмотри, Луиса, -- сказал сеньор Ботто, -- она шевелит рукой,
видишь, в первый раз она шевелит не только пальцами, но и всей рукой, Луиса,
может...
-- Но ей еще хуже, чем раньше, Эдуардо, неужели ты не понимаешь, у нее
все те же видения, она как бы отбивается от... Сделайте что-нибудь. Роса, не
оставляйте ее так, я пойду позвоню Ромеро, может, им удалось что-нибудь
выяснить, их дочка училась с Лауро, пожалуйста, сделайте ей укол. Роса, я
сейчас вернусь, а вообще-то позвони сам, Эдуардо, спроси их, ну скорее,
скорее.
Зайдя в гостиную, сеньор Ботто начал было набирать номер, но потом
остановился и повесил трубку. Вдруг Лауро как раз сейчас... да и что могут
знать Ромеро, лучше подождать еще чуть-чуть. Раймон-ди не приходил,
очевидно, его задержали на углу улицы, он там сейчас объясняется; Роса
отказалась сделать Мече еще один укол, это очень сильный препарат, лучше
подождать прихода доктора. Донья Луиса, которая склонилась над Мечей и
пыталась убрать ей волосы, лезшие в невидящие, а потому и ненужные глаза,
вдруг пошатнулась; Роса едва успела подставить ей стул, и донья Луиса упала
на него, как куль. С Гаоны несся нарастающий рев сирен, и внезапно Меча
подняла веки; глаза, затянутые пеленой, которая образовалась за дни болезни,
неподвижно уставились в побеленный потолок, потом медленно опустились и
уперлись в лицо кричавшей, хватавшейся за сердце и не перестававшей кричать
донье Луисе. Роса старалась удержать ее и в отчаянии звала сеньора Ботто,
который наконец пришел и замер в ногах постели дочери, застыл, глядя на
Мечу, неотрывно следя за ее взглядом, медленно переходившим от доньи Луисы к
сеньору Ботто, от сиделки -- к побеленному потолку; руки, не спеша
поднимавшиеся вверх, ползущие вдоль тела, чтобы сомкнуться над головой;
тело, сведенное судорогой, -- ведь до слуха Мечи, должно быть, дошло
многоголосье сирен, удары в дверь, от которых сотрясался весь дом, крики
команд и треск дерева, разлетевшегося в щепки от пулеметной очереди, вопли
доньи Луисы, грохот сапог и толчея в дверях -- все как бы кстати для того,
чтобы Меча могла проснуться, все как нельзя кстати, чтобы кошмар кончился и
Меча смогла наконец вернуться к действительности, к прекрасной жизни.
РАССКАЗ ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ
2 февраля 1982 года.
Порой, когда меня начинает одолевать писательский зуд и таинственный и
непобедимый зов заставляет меня, преодолевая внутреннее сопротивление,
приблизиться к моей "Олимпии Тревеллер-де-Люкс"
(ничего "люксового" в ней, бедняжке, нет, свой "тревелинг" через все
моря на свете она совершила, будучи запихнутой в чемодан между брюками,
книгами и бутылками с ромом и испытав, таким образом, все удары судьбы, в
прямом и переносном смысле, которые могут выпасть на долю пишущей машинки),
так вот, порой, когда наступает ночь и я, заправив чистый лист в
каретку, закуриваю "Житан" и пытаюсь, как идиот, работать
(почему, в конце концов, нужно обязательно писать какой-то рассказ,
почему не раскрыть книгу и не почитать рассказ кого-нибудь другого или
послушать любимые пластинки?),
однако порой я не могу делать ничего другого, как только начать новый
рассказ, вот как сейчас начинаю этот, когда мне так хочется стать Адольфо
Бьой Касаресом.
Я бы хотел стать Бьоем, потому что всегда восхищался им как писателем и
уважал его как личность, хотя стеснительность, присущая обоим, помешала нам
сделаться друзьями, а были еще и другие серьезные причины, среди которых
прежде всего надо упомянуть океан, рано разделивший нас в буквальном
смысле. Всего, на круг, мы виделись с Бьоем в лучшем случае три раза в
этой жизни. Первый раз это было на банкете Аргентинской книжной палаты, где
я обязан был присутствовать, ибо в сороковые годы был руководителем этой
организации, а почему там был он, одному Богу известно, и где мы обменялись
доброжелательными улыбками поверх блюда с равиолями, а наша беседа свелась к
тому, что в какой-то момент он попросил меня передать ему солонку. Во второй
раз мы увиделись, когда Бьой приехал ко мне в парижскую квартиру, чтобы меня
сфотографировать, не помню зачем, но помню, что мы довольно долго беседовали
о Конраде, кажется. Последний раз был симметричен предыдущему -- я ужинал у
него в доме в Буэнос-Айресе, и в тот вечер мы говорили больше всего о
вампирах. Ни в одном из трех случаях мы не говорили об Анабел, так что вовсе
не поэтому я бы хотел сейчас стать Бьоем, а потому, что мне бы хотелось
написать об Анабел так, как это сделал бы он, если бы знал ее и собирался
написать о ней рассказ. Бьой в этом случае рассказал бы о ней так, как я
рассказать не способен, проникая в самую ее сущность и в то же время
отстраненно, сознательно устанавливая (я мысли не допускаю, что это
происходит само собой) необходимую между персонажами и автором дистанцию. У
меня так не получится, и не потому, что я был знаком с Анабел, то же самое
происходит и с персонажами, которых я выдумываю, хотя мне кажется, что
иногда это совершенно необходимо, подобно тому как художник отходит на
несколько шагов от мольберта, чтобы охватить взглядом всю картину целиком и
понять, где надлежит нанести завершающие мазки. Ничего этого у меня не
получится, потому что я чувствую -- Анабел сразу же заполнит меня всего, как
это случилось, когда я впервые увидел ее в Буэнос-Айресе в конце сороковых
годов, и хотя она не в состоянии представить себе подобный рассказ -- если
она еще жива, если еще топчет эту землю, старая, как и я, -- все равно она
сделает все возможное, чтобы помешать
мне написать так, как я бы хотел, я хочу сказать, так, как написал бы,
я думаю, Бьой, если бы он был знаком с Анабел.
3 февраля.
Не потому ли я все хожу вокруг да около, как пес возле дерева? Если бы
Бьой это почитал, он бы от души посмеялся и, разве только чтобы позлить
меня, привел бы одну литературную цитату, которая показалась бы ему
подходящей случаю, учитывая время, место и имя героини. Вот как она звучала
бы на его безупречном английском:
It was many and many years ago,
In kingdom by the sea,
That maiden there lived whom you know
By the name ot Annabel Lee [1].
-- Что ж, -- сказал бы я тогда, -- во-первых, начнем с того, что
события развивались в республике, а не в королевстве, и Анабел писала свое
имя с одним "н", и она уже не помнила те "далекие времена", когда была
невинной девой, но Эдгар Аллан По здесь ни при чем, она потеряла невинность
по вине коммивояжера из Тренке-Лаукена, когда ей было тринадцать лет. Уже не
говоря о том, что фамилия у нее была Флорес, а не Ли, и она бы сказала, что
"он ее заделал", поскольку других слов она не слыхала сроду.
4 февраля.
Любопытно, что вчера я так и не смог продолжить историю (я имею в виду
сюжет с коммивояжером), возможно, как раз потому, что чувствовал большое
искушение это сделать, причем именно так, как мне рассказывала об этом
Анабел. Пытаться передать ма-
Это было в далекие времена
В королевстве за морем вдали;
В те годы жила там дева одна
По имени Аннабел Ли.
(Перевод Г. Бена)
неру Анабел -- значит так или иначе сфальшивить. Я знаю, что это
бесполезно, а если я пойду на такое, мне придется принять ее правила игры,
-- мне не хватает устойчивости и отстраненности Бьоя, который набирает очки,
не слишком подставляя лицо под удар. Поэтому я ношусь с нелепой идеей
написать нечто такое, из чего получился бы не совсем рассказ (и из чего
получится совсем не Анабел, разумеется), -- отсюда изысканные ссылки на
Эдгара По и хождение вокруг да около, вот как сейчас, например, когда мне
захотелось перевести фрагмент из Жака Деррида, на который я наткнулся
накануне вечером в журнале "Истина в живописи" и который не имеет абсолютно
ничего общего со всем этим, однако применим к данному повествованию в
соответствии с удивительными законами аналогий, подобно тому как прожилки на
полудрагоценных камнях складываются в знакомые пейзажи, в силуэты замков и
гор, которые мы когда-то видели. Фрагмент этот труден для понимания, как это
часто бывает у Деррида, и я перевожу его, опираясь на свои познания о мире
(он пишет так же, разве что его познания обширнее моих):
"У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия, нет моего бытия,
нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познать природу вещей. Но
однако, во мне есть любовь: нет, пожалуй, это сказано слишком сильно, --
скорее, во мне есть интерес к бытию. Я не люблю, но наслаждаюсь тем, что мне
не интересно, в этом случае, пожалуй, все равно, любишь ты или нет.
Наслаждение, которое я испытываю, на самом деле я не испытываю, лучше
сказать, я возвращаю его обратно, получаю то, что возвращаю, и не испытываю
того, что получаю. И все-таки оно у меня есть. Только можно ли сказать, что
оно действительно у меня есть? Все это до такой степени субъективно -- и в
пределах моего разума, и с точки зрения общепринятых представлений, -- что
может явиться только из отвлеченного "вне". Оно невоспринимаемо. И
последнее: это наслаждение, которое я испытываю, или, скорее, которому
отдаюсь, или которым я обуреваем, даже не является моим опытом, если
подразумевать под опытом способность чувствовать: как нечто исключительное,
существующее эмпирически во времени и пространстве моего бытия,
представляющего интерес для кого-то или для самого себя. Наслаждение,
которое невозможно почувствовать. Я не испытываю его, не получаю, не
возвращаю, не отдаю и не чувствую его сам, потому что Я (я, как существующий
субъект) лишен доступа к прекрасному, каково оно есть на самом деле. И
потому, пока я существую, чистое наслаждение мне недоступно".
Деррида говорит о ком-то, кто пытается заглянуть в то, что
представляется ему прекрасным, и отсюда все остальное; я же пытаюсь
заглянуть в ничто, в ненаписанный рассказ, в пустое место от рассказа, в
ловушку для рассказа, и я чувствую, хотя понятия не имею как, что все это и
есть Анабел, я имею в виду, Анабел есть, а рассказа нету. И наслаждение
присутствует здесь, пусть даже не являясь таковым, -- что-то похожее на
солоноватую жажду, на желание отказаться от какого бы то ни было
писательства как раз тогда, когда я пишу (среди всего прочего, потому что я
не Бьой и у меня никогда не получится рассказать об Анабел так, как, мне
кажется, я должен был бы сделать).
Ночью.
Перечитываю отрывок из Деррида и прихожу к выводу, что он не имеет
ничего общего с моим душевным состоянием и даже с моими намерениями; здесь
просматривается другая аналогия -- между восприятием прекрасного, как о нем
говорится в приведенном отрывке, и моим чувством к Анабел; в обоих случаях
речь идет о том, что нет возможности достичь чего-то, перекинуть к чему-то
мостик, но если в отрывке из Деррида говорится о том, что он лишен доступа к
прекрасному, каково оно есть на самом деле, я, который говорю от своего
имени (ошибка, каковую никогда бы не совершил Бьой), к сожалению, знаю, что
у меня никогда не было и нет подступов к Анабел, как Анабел, и что писать
рассказ о ней сегодня, рассказ, который в какой-то степени есть она сама, --
невозможно. Таким образом, в конце этой аналогии я снова чувствую ее начало,
то, с чего начинается текст Деррида, который я прочитал накануне и который
поверг меня в состояние душевного смятения, в каковом я пребываю и сейчас,
сидя перед "Олимпией", перед отсутствующим рассказом, в тоске по мастерству
Бьоя. Все так, как в начале отрывка: "У меня нет ничего: ни самого предмета,
ни его бытия, нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления
познать природу вещей". Передо мной такое же всеобъемлющее ничто, состоящее
из вереницы частных субничто, из перечисления отрицательных понятий; ибо
сейчас, когда прошло столько лет, у меня нет ни самой Анабел, ни бытия
Анабел, нет моего бытия, связанного с ее бытием, нет объекта по имени Анабел
и нет субъекта, которым я был в ту пору, когда оказался рядом с Анабел в
комнате на улице Реконкисты, и нет никакого интереса к природе чего бы то ни
было, ибо все это исчезло в те самые "далекие, далекие времена" и произошло
в стране, которую я выдумал, а может, страна выдумала меня во времена,
которые сегодня превратились в пепел, такой же, как пепел от сигарет
"Житан", что копится день за днем до тех пор, пока мадам Перрэн не придет
убирать мою квартиру.
6 февраля.
Эта фотография Анабел, вложенная в качестве закладки не куда-нибудь, а
в книгу Онетти, снова появилась у меня перед глазами, благодаря закону
притяжения, во время переезда на другую квартиру два года назад, когда я
взял с полки стопку старых книг и увидел, что оттуда торчит какая-то
фотография, на которой я не сразу узнал Анабел. Думаю, она примерно так и
выглядела, хотя меня удивила ее прическа: когда она впервые появилась у меня
в конторе, волосы у нее были подобраны, и, исключительно в силу
ассоциативных ощущений, помню, что в тот момент я бился над переводом
какого-то промышленного патента, увязнув в нем по уши. Из всех видов
переводческой деятельности, которой мне приходилось заниматься, -- а
переводить мне приходилось что угодно, --
худшим был перевод патентов, когда долгие часы приходилось проводить за
подробными объяснениями методов усовершенствования какой-нибудь
электрической швейной машины или турбины для морских судов, а так как я
начисто ничего не понимал во всех этих объяснениях и почти ничего в словарях
технических терминов, я продвигался вперед очень медленно, слово за словом,
стараясь ничего не пропускать и не имея ни малейшего представления о том,
что такое гидровибрирующий винтовой шпиндель, приводимый в движение
магнитными источниками напряжения 1,1а и lb (рис. 14). Неудивительно, что
когда Анабел постучала в дверь, я ее не услышал, а когда поднял глаза, она
стояла у моего письменного стола, и мне бросились в глаза ее сумка из
блестящей клеенки и туфли, мало подходящие к одиннадцати утра обычного дня в
Буэнос-Айресе.
Вечером.
Я все-таки пишу рассказ или это подготовка к чему-то, что, возможно,
закончится ничем? Запутанный клубок старых ниток, я могу потянуть за любой
кончик, не зная, куда он меня приведет; пожалуй, если вспомнить то утро, это
будет хронологически верно, ведь это был первый визит Анабел. Тянуть эту
ниточку дальше или бросить: я не люблю четкой последовательности событий, но
необоснованные и неожиданные ретроспекции, которых обычно так много в
рассказах и фильмах, мне тоже не нравятся. Если они приходят по своей
прихоти, я согласен; в конце концов, кто на самом деле знает, что такое
время; но в качестве плана работы такие вещи не годятся. О фотографии Анабел
следовало бы сказать после каких-то других вещей, которые придали бы ей
больший смысл, но что делать, раз уж она высунулась из книги, и я тут же
вспомнил о другом листочке бумаги, который однажды вечером нашел
прикрепленным к дверям своей конторы булавкой, и хотя мы были уже достаточно
хорошо знакомы и послание такого рода могло повредить моей репутации в
глазах клиентов,
мне невыразимо приятно было прочитать "ТЕБЯ НЕТ НА МЕСТЕ, НЕВЕЖА ТЫ
ЭТАКИЙ, ВЕРНУСЬ ВЕЧЕРОМ" (запятые расставил я, хотя и не обязан был, просто
в силу воспитания). В результате она так и не пришла, потому что вечером у
нее была работа, о которой я никогда не имел четкого представления, но
которая в газетах обычно именуется ремеслом проституции. Этим ремеслом
Анабел занималась в весьма разнообразных формах, во всяком случае в то
время, когда мне пришло в голову задаться вопросом, что за жизнь она ведет,
ибо не проходило недели, чтобы как-нибудь утром она не бросила бы мне: мол,
мы не увидимся, потому что в "Фениксе" требуется официантка на неделю и
хорошо платят, или не сказала бы мне, вздыхая и употребляя непечатные слова,
что "дела ни к черту" и что ей надо на несколько дней уехать в Чемпе, чтобы
было чем заплатить за комнату в конце месяца.
На самом деле суть была в том, что и Анабел (и другие девушки) не
рассчитывала на что-то прочное, тем более если говорить о переписке с
моряками, я достаточно поднаторел в этом вопросе у себя в конторе и
подсчитал, что общение почти всегда сводилось к двум-трем письмам, редко к
четырем, а потом либо моряку надоедало писать, либо он забывал девушку, либо
она его, уже не говоря о том, что мой перевод не способствовал, видимо,
укреплению сексуальных желаний и сентиментальных чувств, да и моряки не
относятся к тем, кого называют "человеком пера", так что все заканчивалось
довольно быстро. Как плохо я все это объясняю и как мне надоело писать,
рассыпать слова так, будто спускаешь с цепи свору собак по следам Анабел,
надеясь на секунду, что они притащат мне ее такой, какая она была, какими
были мы оба в те "далекие, далекие времена".
8 февраля.
Самое плохое, что мне надоедает перечитывать написанное и пытаться
обнаружить хоть какую-нибудь связь, да и не может получиться никакого
рассказа
только потому, что в далекие времена, однажды утром, Анабел вошла ко
мне в контору на улице Сан-Мартин, почти на углу Коррьентес, и вместо того,
чтобы вспомнить о том, какое лицо было у нее в тот день, я говорю о
клеенчатой сумке и босоножках на пробковой платформе (и то верно, что первое
впечатление от лица человека не имеет ничего общего с тем, каким мы видим
его со временем и в силу привычки). Я работал за стареньким письменным
столом, который унаследовал год назад вместе со всем прочим барахлом ветхой
конторы, -- и я все никак не мог собраться обновить, -- и в тот момент бился
над самым трудным местом патента, продираясь вперед фраза за фразой и
обложившись техническими словарями, и меня не покидало ощущение, что я
занимаюсь безжалостным надувательством Марвела и О'Доннела, которые платили
мне за перевод. Появление Анабел было так некстати, как если бы в комнату,
уставленную компьютерами, впрыгнула сиамская кошка, и, видимо, сама Анабел
это понимала, поскольку она посмотрела на меня почти с сочувствием, прежде
чем сказать, что мой адрес дала ей подруга Маруча. Я предложил ей подождать,
указав на стул, и из чистого пижонства закончил перевод фразы, где между
неким лощильным прессом промежуточного калибра и антимагнитным бронированным
картером Х2 устанавливалось таинственное содружество. Тогда она достала
сигарету светлого табака, а я закурил сигарету черного табака, и хотя одного
имени Маручи мне было достаточно, чтобы понять, в чем дело, я спросил, чем
могу быть ей полезен.
9 февраля.
Упорное сопротивление воспроизвести наш диалог, в котором все равно
было бы больше вымысла, чем всего остального. Я помню только присущие ей
словечки, ее манеру называть меня поочередно то "юношей", то "сеньором",
говорить "предположим" или ронять что-нибудь вроде "ну, я вам скажу". Курила
она тоже по-особенному -- сразу выпускала
облако дыма, не затягиваясь. Она принесла письмо он некоего Вильяма,
отправленное из Тампико месяц назад, которое я перевел вслух, прежде чем
делать письменный перевод, о чем она тут же попросила. "Мало ли забуду", --
сказала Анабел, протягивая мне пять песо. Я сказал, не стоит, этот нелепый
тариф установил бывший компаньон конторы в те времена, когда он работал один
и иногда переводил девушкам из бедных кварталов письма от моряков и ответы,
которые девушки им посылали. Я спросил его: "Почему вы так мало с них
берете? Или пусть платят больше, или ничего, ведь это не ваша работа, вы
делаете это по доброте душевной". Он объяснил мне, что уже слишком стар и не
может устоять против желания переспать время от времени с какой-нибудь из
девушек и переводит им письма, чтобы они всегда были под рукой, а если он не
будет брать с них эту символическую плату, все они превратятся в мадам де
Севинье -- на это он ни за что не пойдет. Потом мой компаньон уехал из
страны, а я унаследовал контору, по инерции поддерживая прежние порядки. Все
шло отлично, Маруча и другие девушки (тогда их было четыре) поклялись, что
никому больше не дадут моего адреса, -- получалось примерно по два письма в
месяц, одно надо было перевести на испанский, а ответ -- на английский (реже
на французский). Судя по всему, Маруча забыла свою клятву, иначе как
объяснить появление в моей конторе Анабел, которая вошла, покачивая своей
нелепой клеенчатой сумкой.
10 февраля.
Ну и времена тогда были: громкоговорители оглушали центр города
пропагандой сторонников Перона, а галисиец-консьерж явился ко мне в контору
с портретом Эвиты и весьма нелюбезно потребовал, чтобы я был любезен
прикрепить его на стену (он принес с собой четыре кнопки, чтобы у меня не
было предлога увильнуть). Вальтер Гизекинг дал в "Колумбе" несколько
блестящих концертов, а Хосе Мария Гатика
рухнул, словно мешок с картошкой, на ринге в Соединенных Штатах. В
свободное время я переводил "Жизнь и переписку Джона Китса", написанную
лордом Хьютоном; а в еще более свободное время посиживал в баре "Фрегат",
почти напротив моей конторы, с приятелями адвокатами, которым тоже нравился
хорошо сбитый коктейль "Демария". Иногда Сусана --
Нелегко продолжать, я погружаюсь в воспоминания, и в то же время мне
хочется от них уйти, я записываю их так, будто заклинаю себя от них (но
тогда придется собрать их все до единого, вот в чем все дело). Нелегко
начать рассказ из ничего, из тумана, из разрозненных во времени моментов
(будто в насмешку, так ясно видеть сумку Анабел из черной клеенки, так
близко слышать ее "спасибо, юноша", когда я закончил письмо для Вильяма и
отдал ей сдачу десять песо). Я только сейчас понял, что это было, раньше я
никогда не придавал особенного значения тому, что произошло, я имею в виду,
никогда не думал о глубинных причинах этого дешевого танго, которое началось
тогда у меня с Анабел, со времени Анабел. А как мне было разобраться в этой
милонге, похолсей на скверный анекдот, со смертельным исходом одного из
участников, и не от чего-нибудь, а от пузырька с ядом, да и Анабел вряд ли
выложила всю правду переводчику с собственной конторой и бронзовой табличкой
на дверях, даже если предположить, что она эту правду знала. Каким образом,
среди всего прочего, что составляло мою жизнь в те времена, мне удавалось
существовать среди абстрактных понятий, и вот сейчас, в конце пути, я
спрашиваю себя, как мог я жить на поверхности этих вод, в глубине которых
скользили или впивались друг в друга ночные создания портовых районов,
огромные рыбины в той мутной реке, о которой я и мне подобные ничего не
хотели знать. Нелепо, с моей стороны, пытаться рассказать о том, в чем я
плохо разбирался даже тогда, когда все это происходило, -- получается
какая-то пародия на Пруста, когда я пытаюсь проникнуть в воспоминания о том,
во что я в реальной жизни проникнуть и не пытался, причем именно для того,
чтобы наконец пережить это в действительности. Думаю, я поступаю так из-за
Анабел, в конце концов, мне хочется написать рассказ для того, чтобы увидеть
ее заново и чтобы она сама увидела себя так, как, я полагаю, в те времена
она себя не видела, потому что и Анабел дышала тем же самым тяжелым и
грязным воздухом Буэнос-Айреса, который втягивал ее в себя и в то же время
отторгал,
как маргинальный излишек, как еще одного портового люмпена, еще одну
комнату, где случилась зловещая смерть, комнату, выходившую в коридор со
многими другими такими же комнатами, где жили такие же люмпены и откуда
часто неслись звуки такого же танго вперемежку с угрозами, жалобами, иногда
смехом, конечно, иногда слышался и смех, например, когда Анабел и Маруча
рассказывали непристойные анекдоты, запивая их мате или прихлебывая всегда
тепловатое пиво. Попробовать вырвать Анабел из того образа, который у меня
от нее остался, нечто смутное, в каких-то сальных пятнах, образа, так
похожего на письма Вильяма, тоже порой смутные и в сальных пятнах, когда она
протягивала мне их, мне всегда казалось, что я дотрагиваюсь до грязного
носового платка.
11 февраля.
В то утро я узнал, что сухогруз Вильяма неделю стоял в порту
Буэнос-Айреса, а сейчас от него пришло первое письмо из Тампико вместе с
классическим набором обещанных подарков: нейлоновая комбинация,
фосфоресцирующий браслет и флакон духов. Особого разнообразия ни в
содержании писем между моряками и девушками, ни в наборе подарков не было,
-- девушки обычно просили нейлоновое белье, которое в те времена в
Буэнос-Айресе достать было трудно, и моряки присылали подарки, сопровождая
их посланиями почти всегда романтического свойства, пускаясь порой в такие
подробности, что мне стоило большого труда переводить все это девушкам
вслух, а те,
в свою очередь, диктовали мне ответы или приносили записочки, полные
тоски о ночах, когда они вместе танцевали, с просьбами прислать прозрачные
чулки и блузку цвета танго. У Анабел все было точно так же; едва я закончил
переводить письмо Вильяма, она тут же принялась диктовать ответ, но я эту
клиентуру уже изучил достаточно и попросил, чтобы она только указала мне
основные темы, а редакцией я займусь позже. Анабел посмотрела на меня
удивленно.
-- Но ведь это чувства, -- сказала она. -- Надо, чтобы было много
чувства.
-- Разумеется, будьте спокойны, скажите мне только, что отвечать.
Последовало всегдашнее перечисление: подтверждение о получении письма,
у нее все хорошо, но она только и думает о том, когда вернется Вильям, чтобы
он посылал ей хотя бы открытку из каждого порта и пусть скажет какому-то
Перри, чтобы тот не забыл выслать фотографии, там, где они вместе снялись на
пляже. Ах да, надо сказать ему, что у Долли все обстоит по-прежнему.
-- Если бы вы объяснили мне хоть чуточку... -- начал было я.
-- Напишите только это, мол, у Долли все обстоит по-прежнему. А в конце
скажите ему, ну вы знаете, я вам говорила, про чувства, вы меня понимаете.
-- Понятно, не беспокойтесь.
Она пришла на следующий день и поставила свою подпись под письмом,
пробежав его глазами, и я видел, что многое ей понятно, она задерживала
взгляд то на одном месте, то на другом, потом подписалась и показала мне
листок, где Вильям перечислил порты, куда он будет заходить, с датами, когда
это будет. Мы решили, что лучше всего послать письмо в Окленд, и вот
тогда-то впервые лед между нами растаял, Анабел в первый раз приняла от меня
сигарету и смотрела, как я подписываю конверт, облокотившись о край стола и
что-то мурлыкая себе под нос. Неделю спустя она принесла мне записку для
Вильяма, которую срочно просила перевести,
казалась встревоженной и просила меня написать письмо сразу же, но я
был завален итальянскими свидетельствами о рождении и пообещал ей заняться
письмом в тот же вечер, подписать его за нее и отправить, как только выйду
из конторы. Она посмотрела на меня, будто в чем-то сомневаясь, потом
сказала: ладно, и ушла. Она появилась на следующее утро, в половине
двенадцатого, дабы удостовериться, что письмо отправлено. Тогда я впервые ее
поцеловал, и мы договорились, что после работы я приду к ней.
12 февраля.
Не то чтобы в те времена мне нравились девушки из низов, я чувствовал
себя вполне уютно в мирке своей личной жизни, где у меня были постоянные
отношения с некой особой, которую я назову Суса-ной и представлю как
специалиста по лечебной гимнастике, но порой этот мир становился для меня
слишком тесным и слишком уютным, и тогда я чувствовал настоятельную
необходимость срочно погрузиться во что-то иное, вернуться в те времена,
когда я был совсем юным и подолгу в одиночестве бродил по улицам южной части
города, времена дружеских попоек и случайных знакомств, коротких интерлюдий,
скорее эстетических, чем эротических, немного похожих на этот абзац, который
я сейчас перечитываю и который следовало бы стереть, но я сохраню его,
потому что все так и было, именно это я и называю погружением на дно,
объективно совершенно ненужное, если иметь в виду Сусану, если иметь в виду
Т. С. Элиота, если иметь в виду Вильгельма Бакхауза, и все-таки, все-таки.
13 февраля.
До чего я вчера напустился на себя самого, сегодня смешно вспомнить. В
любом случае я с самого начала знал, что Анабел не даст мне написать
рассказ, во-первых, потому, что это будет вообще не рассказ, и еще потому,
что Анабел сделает все возможное (как
уже сделала когда-то, сама не зная того, бедняжка), чтобы я остался
наедине с зеркалом. Достаточно перечитать этот дневник, чтобы понять -- она
не более чем катализатор, который пытается утащить меня в самую глубину сути
каждой страницы, которую я не напишу, в середину зеркала, где я пытаюсь
увидеть ее, а вместо этого вижу переводчика, работающего в собственной
конторе, разумеется дипломированного, у которого, конечно же, есть своя
Сусана, -- отдает какафонией -- сусусана, -- и почему мне было не назвать ее
Амалией или Бертой. Проблемы писательства, не всякое имя подойдет для...
(Может, сама и закончишь?)
Ночью.
О комнате Анабел на улице Реконкисты, приблизительно пятисотый номер, я
бы предпочел не вспоминать, главным образом, возможно, потому, что ее
комната, о чем она не знала, находилась недалеко от моей квартиры на
двенадцатом этаже, с широкими окнами, выходившими на великолепную реку цвета
львиной гривы. Помню (невероятно, что я помню подобные вещи), когда мы
встретились, я едва не сказал, что лучше бы это произошло в моей скромной
хижине, где у нас было бы охлажденное виски и кровать, какая мне нравится,
но сдержался при мысли о консьерже по имени Фермин, внимательно, будто
Аргус, следившем за всеми, кто входит и выходит из лифта, его доверие ко мне
тогда бы значительно упало, ведь он всякий раз приветствовал Сусану, как
свою, когда видел нас вместе, а уж он-то разбирался в таких вещах, как
макияж, туфельки на каблуках и дамские сумочки. Поднимаясь по лестнице, я
уже почти раскаивался, что пришел, и готов был повернуть обратно, как вдруг
оказался в коридоре, куда выходило уж не знаю сколько дверей и где слышались
звуки радиол и разнообразные запахи. Анабел, улыбаясь, ждала меня у дверей
своей комнаты, где было виски, правда неохлажденное, непременные дешевые
статуэтки, но была и репродукция картины
Кинкелы Мартина. Мы не стали спешить, сидели на диване и потягивали
виски, и Анабел стала спрашивать, откуда я знаю Маручу и что за человек был
мой бывший компаньон, о котором ей рассказывали другие девушки. Когда я
положил руку ей на бедро и поцеловал в мочку уха, она мило мне улыбнулась и
встала, чтобы откинуть розовое покрывало на кровати. Точно так же она
улыбнулась, когда я уходил, оставив несколько купюр под пепельницей, с
выражением доброжелательного безразличия, которое я принял за искреннюю
симпатию, а кто-то другой назвал бы профессиональным. Помню, я ушел, так и
не поговорив с ней о письме Вильяму, хотя собирался это сделать; в конце
концов, какое мне дело до их отношений -- я всего лишь улыбнулся ей так же,
как она улыбалась мне, -- я ведь тоже был профессионал.
16 февраля.
Простодушие Анабел, как тот рисунок, который она сделала однажды у меня
в конторе, пока ждала, когда я доделаю срочный перевод, и который, должно
быть, затерялся в какой-нибудь книге и выпадет оттуда, как та фотография, во
время переезда или когда мне вздумается эту книгу перечитать. На рисунке
были домики, а перед ними две или три курицы, клевавшие зерна на лужайке. Но
кто говорит о простодушии? Куда легче наделить Анабел блаженным неведением,
пребывая в котором она словно скользила то туда, то сюда; я столько раз
ощущал его, внезапно, на уровне инстинкта, чувствовал его во взгляде или в
поступках, в чем-то таком, что от меня порой ускользало, и что сама Анабел
называла несколько мелодраматично "жизнь", а для меня было запретной зоной,
куда я мог проникнуть только с помощью воображения или Роберто Арльта. (Мне
вспоминается Хардой, мой друг адвокат, который иногда устраизал себе
какую-нибудь темную историю в грязном пригороде из одного лишь желания
познать то, что познать ему было не дано, и он это понимал и возвращался, не
прожив эту историю на самом деле, просто засвидетельствовав ее, как я
свидетельствую Анабел. Да, ничего не скажешь, по-настоящему простодушны были
именно мы, при галстуках и трех языках; Хар-дой, по крайней мере, будучи
хорошим адвокатом, расценивал подобные вещи как свидетельские показания, он
смотрел на это почти как на командировки. Но ведь это не он, а я собираюсь
написать рассказ об Анабел.)
17 февраля.
Не могу сказать, что между нами была подлинная близость, для этого я
должен был бы давать Анабел то, что она давала мне так просто и естественно;
например, если бы я приводил ее к себе домой и между нами возникло бы что-то
вроде равенства партнеров, но я продолжал относиться к ней, как постоянный
клиент относится к публичной женщине. Я тогда не думал о том, о чем думаю
сейчас, а именно что Анабел ни разу не упрекнула меня в том, что я держу ее
на обочине своей жизни; она считала, видимо, что таковы правила игры,
которая не исключала некоего подобия дружбы, -- надо же было чем-то
заполнять промежутки времени вне постели, а это всегда самое трудное. Анабел
не слишком интересовалась моей жизнью, ее редкие вопросы сводились к
чему-нибудь вроде: "У тебя в детстве был щенок?" или "Ты всегда так коротко
стригся?" Я уже был достаточно посвящен в ее отношения с Долли и Маручей и
вообще во все, что составляло жизнь Анабел, она же не знала обо мне ничего,
и ей не важно было, что у меня есть сестра или, например, двоюродный брат,
который был оперным баритоном. С Маручей я познакомился еще раньше, тоже
переводил ей письма, и порой мы ходили с ней и с Анабел в кафе "Кочабамба",
чтобы вместе пропустить по стаканчику пива (импортного). Из писем Вильяму,
которые я переводил, я знал о ссоре между Маручей и Долли, но то, что я
позже назвал "историей о пузырьке с ядом", тогда выглядело как-то
несерьезно, во всяком случае до поры до времени, а тогда впору было только
смеяться над подобным простодушием (я уже говорил о простодушии Ана-бел?
Меня тошнит перечитывать этот дневник, который все меньше и меньше помогает
мне в написании рассказа), а дело было в том, что Анабел, которая была с
Маручей не разлей вода, рассказала Вильяму, что Долли переманивает у Маручи
лучших клиентов, типов с деньгами, среди которых был даже сын комиссара
полиции, прямо как в танго, создает Маруче невыносимую жизнь, во всяком
случае в Чемпе, и повсюду треплется о том, что у Маручи выпадают волосы и
проблемы с зубами и что в постели она тоже не того, ну и т.д. и т.п. Обо
всем этом Маруча жаловалась Анабел, мне -- в меньшей степени, поскольку мне
она не настолько доверяла, я был всего-навсего переводчик, и на том спасибо,
правда, как передала мне Анабел, Маруча считала меня чем-то необыкновенным:
ты так все здорово переводишь, кок с того французского судна даже стал
присылать больше подарков, чем раньше, Маруча думает, это потому, что ты так
здорово пишешь про чувства.
-- А тебе не стали присылать больше?
-- Нет, че. Уверена, ты из ревности ничего такого не пишешь.
Так она говорила, и мы вместе смеялись. Вот так же, со смехом, она
поведала мне о пузырьке с ядом, эта тема один или два раза мелькала в ее
письмах к Вильяму, но я ни о чем ее не расспрашивал, мне нравилось, когда
она рассказывала мне сама. Помню, она заговорила об этом, когда мы были у
нее в комнате и открывали бутылку виски, после того как заслужили право
промочить горло.
-- Клянусь тебе, я остолбенела. Он всегда казался мне немного с
приветом, может, потому, что я не всегда понимаю, что он говорит, но это он
сказал так, что тут уж и я поняла. Конечно, ты его не знаешь, а вот если б
ты видел его глаза, как у рыжего кота, и ему идет, выгляд у него вообще что
надо, когда он сходит на берег, костюмчики у него будь здоров, здесь ни у
кого такого не увидишь, -- сплошная синтетика, это я тебе говорю.
-- Так что он тебе сказал?
-- Что в следующий раз привезет мне пузырек. Он нарисовал его на
салфетке, а сверху пририсовал череп и кости. Представляешь?
-- Представляю, но не понимаю, зачем все это. Ты говорила ему о Долли?
-- Ясно, говорила, как-то вечером он пришел ко мне прямо с корабля, а у
меня была Маруча, она плакала, ее рвало, и мне пришлось ее силой держать,
чтобы она не отправилась к Долли и не порезала ей рожу. Это было как раз,
когда она узнала, что Долли переманила у нее старика, который приходил по
четвергам, поди знай, что эта сучья дочь наговорила ему про Маручу, может,
что волосы у нее выпадают, потому что она больна какой-то заразой. Мы с
Вильямом дали ей снотворное и уложили на мою кровать, она тут же и уснула, а
мы пошли на танцы. Я ему все и рассказала про Долли, и наверняка он все
понял, это точно, он прекрасно все понял, смотрел на меня своими желтыми
глазищами, я только иногда кое-что ему повторяла.
-- Остановись на минутку, давай еще выпьем виски, сегодня вечером у нас
во всем двойная доза, -- сказал я, шлепнув ее, и мы засмеялись, потому что и
так уже прилично нагрузились. -- И что ты сделала?
-- Думаешь, я такая простофиля? Ну уж нет, дудки, я порвала салфетку в
клочки, чтоб до него дошло. А он все про пузырек, мол, он пришлет его мне
для Маручи, чтобы она подлила Долли в рюмку. Он сказал "в питье". На другой
салфетке он нарисовал легавого, а потом перечеркнул крест-накрест, хотел
сказать, что никто ничего не заподозрит.
-- Замечательно, -- сказал я, -- этот янки, видимо, думает, что здешние
судебные врачи -- полные придурки. Ты правильно сделала, детка, тем более
что пузырек-то пройдет через твои руки.
-- Вот и я о том же.
(Не помню, каким образом мне удалось вспомнить этот разговор. Но все
было именно так, я записываю, слыша этот диалог, а может, я его выдумываю,
а потом копирую или копирую, выдумывая. Надо бы поинтересоваться,
может, как раз это и есть литература.)
19 февраля.
Иногда воспоминания не так ясны, а наоборот, все очень зыбко.
Оказываешься вдруг в системе каких-то параллелей и симметрии, но, может
быть, именно тогда в сознании всплывают фразы и события, которые навсегда
отпечатываются в памяти, а она не обязательно отбирает только самое ценное
(во всяком случае, моя память), как раз наиболее важное может остаться
совершенно забытым.
Нет, это не всегда только выдумывание или копирование. Вчера вечером я
подумал, что надо и дальше записывать все, что я помню об Анабел, и это
приведет меня в конце концов к рассказу, как к последней истине, и вдруг
опять эта комната на улице Реконкисты, февральская или мартовская жара,
пластинки с песнями Альберто Кастильо, которые на другом конце коридора
слушал какой-то уроженец степей, этот тип никак не мог расстаться со своей
пампой, и Анабел все это начало "доставать", особенно когда голос выводил
"проща-а-а-ай, моя-а-а-а па-а-а-ампа", тогда она сидела голая на кровати и
вспоминала свою пампу, ту самую, вокруг Тренке-Лаукена. Такую туфту развел
со своей пампой, презрительно говорила Анабел про певца, это ж надо так
выябываться из-за куска дерьма, битком набитого коровами. Анабел, детка, я
считал тебя более патриотичной. Одно сплошное вонючее дерьмо, че, я так
думаю, не приедь я в Буэнос-Айрес, я бы там начисто пропала. Дальше
следовали воспоминания, подтверждающие вышесказанное, и вдруг, будто ей
обязательно надо было мне об этом рассказать, шла история о коммивояжере, и,
едва она начала говорить, я почувствовал, что знаю эту историю, что мне ее
уже рассказывали. Я не прерывал ее, раз уж ей пришла охота поговорить (то о
пузырьке, то о коммивояжере), но я будто был не с ней, все это мне
рассказывали другие голоса, и было это не здесь, да простит меня Трумэн
Капоте, они слышались мне из гостиничной столовой в пыльном Боливаре,
городишке посреди пампы, где я прожил два года, теперь уже таких далеких,
где собиралась компания приятелей и случайных собеседников и где говорили
обо всем, особенно о женщинах, которых мы, молодые парни, называли тогда
"кадрами" и которых нам так не хватало в нашей холостяцкой жизни в маленьком
городке.
Как ясно я помню тот летний вечер, когда после ужина, за кофе с грапой,
лысый Росатти стал вспоминать ушедшие времена, -- мы ценили его за юмор и
щедрость, а в тот вечер, после вполне достойной истории, которую рассказал
не то Флорес Диес, не то зануда Салас, он пустился в воспоминания об одной
метиске, уже немолодой, к которой он приезжал на ранчо в Касбасе, где она
разводила кур и жила на вдовью пенсию, воспитывая в большой нужде
тринадцатилетнюю дочь.
Росатти продавал машины, новые и подержанные, и, если ему было по пути,
заезжал на ранчо вдовы, привозил какие-нибудь гостинцы и оставался ночевать
до следующего утра. Вдова была ласковая, заваривала ему крепкий мате, пекла
ему кулебяку и, если верить Росатти, в постели тоже была недурна. А Чолу
отправляли спать в курятник, где в прежние времена покойный хозяин держал
одноколку, к тому времени проданную; это была молчаливая девочка, которая
всегда отводила взгляд и старалась скрыться из виду, едва появлялся Росатти,
а за ужином сидела не поднимая головы и почти не разговаривала. Иногда он
привозил ей игрушку или конфеты, и она, принимая подарки, выдавливала еле
слышное "спасибо, дон". Однажды вечером, когда Росатти привез подарков
больше, чем обычно, потому что в то утро он продал "плимут" и был очень
доволен, вдова крепко взяла Чолу за плечо и сказала, мол, пора уже научиться
как следует благодарить дона Карлоса и не быть такой дикаркой. Росатти
засмеялся и простил ее, он уже привык, такой уж у девочки характер, но в тот
момент, когда она смутилась, он вдруг увидел ее словно впервые, ее черные,
как ночь, глаза и ее четырнадцать лет, которые уже начинали приподнимать
простенькую льняную кофточку. В ту ночь в постели с вдовой он почувствовал
разницу, и вдова ее тоже, наверное, почувствовала, потому что заплакала и
сказала, что он уже не любит ее, как прежде, что наверняка скоро забудет ее
и что ему уже не так хорошо с ней, как бывало раньше. Как уж они там
договорились, мы в подробностях не узнали, но только вдова пошла за Чолой,
притащила ее в дом и втолкнула в комнату. Она сама сорвала с нее одежду,
пока Росатти лежал на кровати и ждал, а поскольку девочка кричала и отчаянно
отбивалась, мать держала ее за ноги до тех пор, пока все не кончилось.
Помню, как Росатти опустил голову и сказал не то смущенно, не то с вызовом:
"Как она плакала..." Никто из нас не проронил ни слова, повисло тягостное
молчание, до тех пор пока зануда Салас не отпустил одну из своих шуточек и
мы все, и в первую очередь Росатти, заговорили о другом.
Я тоже не сказал Анабел ни слова. Да и что я мог сказать? Что я и так
знал каждую мелочь, даром что между этими двумя историями прошло по крайней
мере лет двадцать, и что коммивояжер из Тренке-Ла-укена -- совершенно другой
персонаж, и Анабел вовсе не та же самая женщина. Что более или менее похожие
истории всегда происходили со всеми Анабел в этом мире, и что с того, если
иногда их звали Чола?
23 февраля.
Клиенты Анабел -- смутно вспоминается то какое-то имя, то анекдот,
связанный с кем-то из них. Случайные встречи в дешевом кафе, взглянули друг
на друга, что-то друг другу сказали. Конечно, для меня все это не имело
ровно никакого значения, полагаю, при таком типе взаимоотношений никто не
воспринимает себя одним из прочих таких же, и потом я-то как раз мог быть
уверен в своем исключительном положении, во-первых, из-за писем, во-вторых,
из-за меня самого -- что-то во мне нравилось Анабел и она, я думаю, отдавала
мне предпочтение перед другими -- мы проводили в ее комнате целые вечера,
ходили в кино, танцевали милонгу, и было у нее ко мне что-то похожее на
нежность, во всяком случае, она охотно смеялась моим шуткам, а ее щедрость,
с которой она умела дарить и получать наслаждение, была искренней.
Невозможно, чтобы она была такой же со всеми остальными, с клиентами, и
поэтому они не имели для меня никакого значения (все дело в том, что сама
Анабел не имела для меня никакого значения, так почему же теперь я вспоминаю
об этом), хотя, конечно, в глубине души я бы предпочел быть единственным,
жить вот так с Анабел, ну и, само собой разумеется, с Су-саной тоже. Но
Анабел должна была зарабатывать на жизнь, и время от времени я получал
конкретное тому подтверждение, например, однажды я встретился на углу ее
улицы с толстяком -- я не знал и никогда не спрашивал его имени, она
называла его толстяк -- и все, -- и вот я стоял и смотрел, как он вошел в
дом, представляя себе, как этим вечером он совершает все то, что обычно
делал я, во всей последовательности происходящего, как он поднимается
ступенька за ступенькой до коридора Анабел, потом входит в ее комнату, ну и
все остальное. Помню, я пошел в бар "Фрегат", заказал виски, взял газету
"Аргумент" и стал читать сверху донизу колонку зарубежных новостей, но в
глубине сознания никак не мог избавиться от мысли, что Анабел сейчас с
толстяком, это звучит по-идиотски, но я чувствовал себя так, будто кто-то
залез в мою постель, не имея на то никакого права.
Возможно, потому я и не был слишком любезен с Анабел, когда через
несколько дней она появилась у меня в конторе. Я хорошо изучил всех моих
эпистолярных клиенток (еще одно любопытное выражение получилось, не правда
ли, Зигмунд?) и знал все их капризы и перепады настроения, когда они
приносили мне письма или диктовали ответ, поэтому я никак не прореагировал,
когда Анабел, чуть ли не криком, потребовала, сейчас же напиши Вильяму,
пусть пришлет пузырек, эта сукина дочь поплатится у меня жизнью. "Спокойно",
-- сказал я ей по-французски (она понимала его вполне сносно), это означало,
что надо взять себя в руки и выпить рюмочку вермута. Но Анабел была вне себя
-- поводом для письма послужило то, что Долли опять перешибла у Маручи
одного деятеля с собственным авто и растрепала по всему Чемпе, что сделала
это только для того, чтобы спасти его от сифилиса. Я закурил сигарету в знак
того, что выкидываю белый флаг, и написал письмо, в котором самым нелепым
образом пузырек с ядом перемежался с серебристыми босоножками тридцать
шестого размера с половиной (максимум тридцать седьмого). Мне пришлось
перевести размер на тридцать пятый или тридцать пятый с половиной, чтобы не
создавать Вильяму проблем, письмо получилось коротким, только по существу
дела, и без всяких чувств, как того обычно требовала Анабел, хотя в
последнее время она все реже и реже просила писать о чувствах по понятным
причинам. (Как она представляла себе, что я мог написать Вильяму в
прощальных строках? Она уже не просила меня перечитать письмо, тут же
поворачивалась и уходила, напомнив, чтобы я отправил письмо, и потому она не
могла знать, что я придерживаюсь своего прежнего стиля и всякий раз пишу
Вильяму о том, как она тоскует по нему и как его любит, и делал я это не от
избытка доброты, а потому, что от него ожидались ответы и подарки, а это
наверняка служило для Анабел самым верным барометром.)
В тот вечер я долго размышлял и, прежде чем отправить письмо, вложил
туда отдельный листок, где коротко представился переводчиком Анабел, и
просил Вильяма встретиться со мной сразу же, как только он сойдет на берег,
и обязательно до встречи с Анабел. Когда две недели спустя я с ним увиделся,
его желтые глаза произвели на меня еще большее впечатление, чем его
смущенно-агрессивный вид, какой бывает у всех моряков на берегу. Мы сразу
перешли к делу, я сказал ему, что все знаю насчет пузырька и что на самом
деле все не так ужасно, как расписывает Анабел. Я в изысканной манере
выразил обеспокоенность за безопасность Анабел, которая, если запахнет
жареным, не сможет, в отличие от него, погрузиться на судно и уплыть в
дальние края, как он собирается это сделать через три дня.
-- Да ведь она сама меня об этом попросила, -- сказал Вильям как ни в
чем не бывало. -- Мне просто жалко Маручу, по-моему, это лучший способ все
уладить.
По его словам, содержимое пузырька не оставляло никаких следов, и это
каким-то необъяснимым образом, по мнению Вильяма, снимало с него всякую
вину. Я почуял опасность и взялся за дело, стараясь не слишком нажимать. На
самом деле, мол, все обстоит ни хуже ни лучше, чем в его последний приезд,
просто Маруча, которая сыта всем этим по горло, взвалила все на бедняжку
Анабел. Я решил вмешаться, потому что я переводчик всех этих девушек и
хорошо их знаю и т. д. Я повесил на дверь табличку "сейчас приду", запер
дверь на ключ изнутри, достал виски, и мы с Вильямом выпили и закурили. При
первом знакомстве он показался мне примитивным, чувственным и опасным. Так
как я переводил ему интимные высказывания Анабел, он считал меня почти что
ее духовником, так что за второй порцией виски я узнал, что он всерьез
влюблен в Анабел и хочет вытащить ее из той жизни, которую она ведет, и
увезти в Штаты года через два, когда уладит кое-какие дела, как он
выразился. Нельзя было его не поддержать и не одобрить его рыцарских
намерений, и, развивая эту мысль, я стал настаивать на том, что вся эта
история с пузырьком -- худшее, что он может сделать для Анабел. Он уже готов
был согласиться со мной, но не стал скрывать, что Анабел не простит ему,
если он откажется, тогда, мол, она будет считать его тряпкой и сукиным
сыном, а этого он не потерпит ни от кого, даже от Анабел.
Подлив ему в стакан еще виски для убедительности, я выложил план, с
которым он согласился. Он снабдит Анабел пузырьком, но нальет туда чаю или
кока-колы; я, со своей стороны, буду держать его в курсе дела, прилагая к
письмам Анабел свои записки, чтобы ее письма хранили только то, что
соединяло их двоих, и уверен, сказал я, что со временем вся эта история с
Долли и Маручей выдохнется и закончится сама собой. Если же нет -- мне
пришлось уступить под взглядом желтых глаз, которые смотрели на меня все
более пристально, -- я напишу ему, чтобы он прислал или привез пузырек с
настоящим ядом, я уверен в том, что Анабел все поймет как надо, если уж
придется ей все рассказать, я готов взять всю ответственность за обман на
себя, ко всеобщему удовольствию, и т. д. и т. п.
-- О'кей, -- сказал Вильям. В первый раз он произнес эти слова, и мне
показалось, они звучали не так идиотски, чем тогда, когда я слышал их от
моих друзей.
На прощание мы пожали друг другу руки, желтыми глазами он посмотрел на
меня долгим взглядом и сказал: "Спасибо за письма". Он употребил
множественное число, видимо имея в виду письма Анабел вообще, а не только
мою записку. И почему от его любезности мне стало так скверно, почему,
оставшись один, я налил себе еще виски и только потом запер дверь и пошел
обедать?
26 февраля.
Писатели, которых я чту, имеют привычку слегка иронизировать над
манерой речи таких людей, как Анабел. Читать такое всегда занятно, но в
глубине души я считаю подобную высокомерную снисходительность в некоторой
степени свинством, я тоже мог бы воспроизвести некоторые словечки Анабел или
консьержа-галисийца, и даже здесь я мог бы так и сделать, если бы в конце
концов стал писать из всего этого рассказ, -- нет ничего проще. Но тогда мне
больше нравилось мысленно сравнивать язык Анабел и Су-саны, я таким образом
как бы раздевал их обеих куда лучше, чем это делали мои руки, обнажая в них
и то, что явно, и то, что скрыто, то, что сокровенно, и то, что для всех,
определяя истинные размеры тени, которую каждая из них отбрасывала на этот
мир. Я никогда не слышал от Анабел слова "демократия", которое она двадцать
раз на дню слышала или читала, а вот Сусана употребляла его по любому поводу
и всегда так, словно говорила о личной собственности. Сусана, если речь шла
о ее интимных местах, могла назвать их половыми органами, Анабел же говорила
"ракушка" или "птица", что приводило меня в неописуемый восторг, потому что
в этих словах слышался шум набегающей волны или шелест крыльев. Вот уже
десять минут я сижу, не решаясь продолжать то, чего нет (вернее, чего так
немного и что не слишком похоже на то, что я смутно надеялся написать), а
дело было так, что всю ту неделю я ничего не знал об Анабел, чего и
следовало ожидать, поскольку она все время проводила с Вильямом, но наконец
утром она появилась у меня, вся в нейлоновых шмотках, привезенных Вильямом,
и с новой сумкой из шкуры уж не знаю какого зверя с Аляски, от одного
взгляда на которую в это время года становилось еще жарче. Она пришла
сказать, что Вильям ушел в плавание -- для меня это новостью не являлось --
и что он привез ей "ту самую вещицу" (интересно, что она избегала прямо
называть пузырек с ядом), которая уже у Маручи.
Больше у меня не было причин для тревоги, однако следовало все-таки
побеспокоиться и узнать, отдает ли Маруча себе отчет в том, какой кошмар она
затеяла, и что вообще все это означает и т.д., и тут Анабел объяснила мне,
что Маруча поклялась Божьей Матерью и Святой Девой Луханской, что она
употребит пузырек в дело, только если Долли опять возьмется за свое, и т.д.
Мимоходом она поинтересовалась у меня, какого я мнения о ее сумке и
прозрачных чулках, и мы договорились встретиться у нее на следующей неделе,
поскольку она сейчас будет очень занята после такой "ударной работы" с
Вильямом. Она уже была в дверях, как вдруг сказала:
-- Знаешь, он такой хороший. Представляешь, сколько ему стоила эта
сумка? Я не хотела говорить ему о тебе, но он все время говорил про письма,
говорит, ты так здорово переводишь про чувства, прямо как про свои.
-- А-а, -- ответил я, не понимая, почему эти слова меня задели.
-- Ты только посмотри, у нее двойная застежка, для верности, ну надо
же. В конце концов я сказала ему, что ты просто хорошо меня знаешь и поэтому
переводишь мне письма, вообще-то ему это все без разницы, ведь он тебя даже
не видел.
-- Конечно, ему без разницы, -- выдавил я.
-- Он обещал в следующий раз привезти мне проигрыватель, у которого и
радио есть, и еще всякое такое, так что мы сможем заткнуть ковбоя с его
"прощай, моя пампа", конечно, если ты мне подаришь пластинки Канаро и
Д'Арьенсо.
Не успела она уйти, как мне позвонила Суса-на, у которой, по всей
вероятности, начался очередной приступ "охоты к перемене мест", поскольку
она пригласила меня поехать на ее машине в Некочеа. Мы договорились на конец
недели, и в оставшиеся три дня я только и делал, что думал об одном и том
же, чувствуя при этом, как в области зева желудка растет неприятное ощущение
(а есть ли у желудка зев?). Значит, Вильям ничего не сказал Анабел о своих
матримониальных намерениях, и было почти очевидным, что невольное признание
Анабел было для него как холодный душ (и то, что он это скрыл, беспокоило
больше всего). Или тут что-то еще.
Напрасно я говорил себе, что незачем забираться на такие высоты и
заниматься дедукцией в стиле Диксона Карра или Эллери Квина и что наверняка
такой человек, как Вильям, вряд ли лишится сна из-за того, что я являюсь
одним из клиентов Анабел.
Я чувствовал, что на этот раз все не так, что как раз люди, подобные
Вильяму, могут отреагировать совершенно иначе и в его случае может сработать
гремучая смесь из чувствительности и животного начала, и то и другое я
заметил в нем, как только он вошел. А теперь мы подходим к пункту второму:
поняв, что я для Анабел несколько больше, чем переводчик, почему он не
сказал мне об этом, по-хорошему или по-плохому? Я прекрасно помнил, с каким
доверием, даже с почтением, он ко мне отнесся, а выходит, он
разоткровенничался с человеком, который в это время описался от смеха, глядя
на подобное простодушие, вот что должен был почувствовать этот самый Вильям
в тот момент, когда Анабел взяла и раскололась. Нетрудно было представить
себе, что Вильям должен был сначала хорошенько поколотить Анабел, а потом
прямиком направиться ко мне в контору, чтобы проделать то же самое со мной.
Но ни того ни другого не произошло, так что же тогда...
А вот что. В конце концов я в качестве успокоительного средства
напомнил себе, что корабль Вильяма уплыл далеко и все это не более чем мои
домыслы; время и волны в Некочеа постепенно их смоют, а поскольку Сусана
читает Олдоса Хаксли, у нас будет о чем поговорить на более изысканные темы,
так что в добрый час. К тому же по дороге домой я тоже купил себе несколько
новых книг, -- помнится, что-то из Борхеса и/или Бьоя.
27 февраля.
Теперь об этом уже почти никто не вспоминает, а меня по-прежнему
продолжает волновать то, как Спендрелл в "Контрапункте" ожидает и принимает
свою смерть. В сороковые годы мало кого из аргентинских читателей мог
глубоко затронуть подобный эпизод; сейчас мог бы, но именно сейчас о нем
никто не помнит. Я же верен Спендреллу (я никогда не перечитывал роман, и у
меня нет его под рукой) и, хотя отдельные детали стерлись из памяти, ясно
вижу ту сцену, когда он слушает запись своего любимого квартета Бетховена,
зная, что к дому приближаются фашисты, чтобы его убить, и его окончательный
выбор лишь усугубляет глубину его презрения к убийцам. Сусану тоже восхищал
этот эпизод, хотя и по причинам, отличным от моих и от тех, что были у
Хаксли; мы как раз говорили об этом, сидя на террасе отеля, когда около нас
оказался продавец газет, и я купил "Аргумент", где на восьмой странице
увидел полицейский отчет об одной загадочной смерти и фотографию Долли, на
которой с трудом ее узнал, однако имя было напечатано полностью, а также
указан род занятий, официально именовавшийся публичным, и говорилось, что
"скорая помощь" доставила ее в больницу Рамос-Мехиа, где она через два часа
скончалась в результате сильнейшего отравления. Сегодня вечером
возвращаемся, сказал я Сусане, все равно здесь все время идет дождь. Она
разозлилась и обозвала меня деспотом. Вот он и отомстил, думал я, пока
Сусана меня поносила, и чувствовал спазм в паху, который поднимался к
желудку, отомстил-таки, сукин сын, небось радуется сейчас на своем пароходе,
вот тебе "чай или кока-кола", а эта дура Маруча запоет через десять минут
после того, как попадет в участок. Как вспышки молнии, приступы страха между
раздраженными фразами Сусаны, двойное виски, спазм, чемоданы, эта шлюха
непременно запоет, так и будет, как только получит первую затрещину.
Но Маруча не запела, а на следующий день вечером под дверь конторы был
просунут листок с запиской от Анабел, увидимся в семь, в кафе "Негро", она
выглядела совершенно спокойной, все с той же сумкой из шкуры, ей и в голову
не могло прийти, что Маруча может впутать ее в это дело. Зуб за зуб, решено
и подписано, сказала она мне, и ее спокойствие восхитило бы меня, если бы не
сильное желание всыпать ей. Исповедь Маручи занимала половину газетной
страницы, Анабел, когда я вошел в кафе, как раз ее и читала. Газетчик описал
только то, что было известно следствию, женщина, о которой идет речь, ни от
кого не скрывала, что достала сильнодействующий яд и влила его в рюмку с
ликером, а может быть, в бокал с чинзано, который Долли глушила литрами.
Соперничество между обеими женщинами достигло в тот момент своей
кульминации, добавлял добросовестный газетчик, и вот трагическая развязка и
т. д.
Мне не кажется странным то, что подробности той встречи с Анабел
совершенно забылись. Я вижу, как она улыбается мне, слышу, как она говорит
мне, адвокаты, мол, непременно докажут, что Маруча просто жертва, и ей не
дадут больше года; все, что я помню об этом вечере, -- ощущение полнейшего
абсурда, которое даже не выразить словами, поскольку Анабел в тот момент,
подобно ангелу небесному, парила над реальностью и считала, что Маруча
поступила правильно (возможно, но не таким способом) и что ничего серьезного
не произойдет. Она говорила мне все это, а у меня было чувство, словно я
слушаю радиоспектакль, который не имеет ничего общего ни с ней самой, а уж
со мной в особенности, ни с письмами, особенно с письмами, которые давно и
накрепко соединили меня с Вильямом и с ней. Я слушал весь этот
радиоспектакль, будто меня отделяло от нее огромное расстояние, пропасть,
разделявшая ее мир и мой страх, и я снова и снова закуривал сигарету и
заказывал себе виски, да, да, конечно, безусловно, Маруча -- человек слова,
понятно, она ни за что ее не выдаст.
Если я в чем-то и был в тот момент уверен, так это в том, что с
ангелами мне беседовать не о чем. Я оказался бы в полном дерьме, если бы дал
ей понять, что Вильям на этом не остановится и наверняка обо всем напишет в
полицию, чтобы довести свою месть до логического конца, то есть донесет на
Анабел, а заодно и меня впутает в это грязное дело в качестве сообщника. Она
бы только сидела и смотрела на меня как потерянная, может, стала бы
демонстрировать мне свою сумку в качестве доказательства его верной любви,
ведь это он мне ее подарил, как ты можешь думать, что он на такое способен,
ну и все прочее, по списку, что в таких случаях говорится.
Не знаю, о чем мы говорили потом, я вернулся домой и стал думать, что
делать, а на следующий день попросил одного из своих коллег подменить меня в
конторе на пару месяцев; хотя Анабел и не знала, где я живу, я на всякий
случай переехал на другую квартиру, которую Сусана снимала в Бельграно, и не
покидал этот безопасный район, чтобы случайно не столкнуться с Анабел в
центре города. Хардой, которому я всецело доверял, взял на себя труд за ней
шпионить, буквально купаясь в атмосфере того, что он называл "жизнью дна".
Подобные предосторожности в результате оказались излишними, зато
способствовали тому, что у меня восстановился более или менее нормальный
сон, кроме того, я прочитал целую гору книг и открыл для себя новые,
неведомые мне ранее достоинства Сусаны, бедняжка была убеждена, что я
переутомился и нуждаюсь в отдыхе, и потому всюду возила меня на своей
машине. Через полтора месяца прибыло судно Вильяма, и в тот же вечер я узнал
от Хардоя, что они с Анабел встречались и до трех часов ночи танцевали в
милонге в Палермо. Самым логичным для меня было, наверное, успокоиться,
однако я никакого успокоения не чувствовал, скорее наоборот, Диксон Карр и
Эллери Квин со своими дедукциями казались сплошным дерьмом, не говоря о
собственных умствованиях, которые казались еще большим дерьмом, стоило
только представить себе эту милонгу, где один ангел небесный встречается с
другим ангелом (условно говоря, разумеется), чтобы походя, между двумя
танго, плюнуть мне в лицо, и они оба плевали мне в лицо, даже не видя меня,
ничего обо мне не зная, потому что я для них ничего не значил, так, не
глядя, сплевывают на мостовую. Ее закон и ее мир падших ангелов, вместе с
Маручей и даже в какой-то степени с Долли, а с другой стороны, я, со своими
спазмами, валиумом и Сусаной, с Хардоем, который рассказывал мне про
милонгу, не обратив внимания на то, что я в этот
момент вынул носовой платок, потому что хоть и слушал его, и благодарил
за дружескую услугу в деле слежки за Анабел, я вынул носовой платок, чтобы
утереться, потому что мне плюнули прямо в лицо.
28 февраля.
Остались только мелкие детали: вернувшись к работе, я все думал, как
наиболее подходящим образом объяснить Анабел свое отсутствие; мне было
прекрасно известно, что она не любопытна и примет все, что бы я ни сказал, и
у нее, наверное, уже было готово новое письмо для перевода, если только за
это время она не нашла другого переводчика. Но Анабел никогда больше не
появилась у меня в конторе, -- видимо, поклялась в этом Вильяму Святой Девой
Луханской, а может быть, она и правда обиделась на меня за то, что я исчез,
а может, была слишком занята в Чемпе. Сначала, помню, я смутно надеялся, что
она придет, не то чтобы я сильно обрадовался бы ее приходу, просто задевало,
что меня так легко вычеркнули из жизни, -- ну кто еще может так переводить
для нее письма, как я, и кто знает ее и Вильяма так же хорошо, как я. Два
или три раза, когда я сидел над очередным патентом или над очередной партией
свидетельств о рождении, я вдруг посреди работы застывал на месте и ждал,
что откроется дверь и войдет Анабел в новых туфлях, но тут раздавался
вежливый звонок и мне приносили консульскую накладную или чье-то завещание.
Со своей стороны, я избегал тех мест, где мог бы встретить ее вечером или
ночью. Хардой тоже ее больше не видел, а мне как раз тогда взбрело в голову
уехать на время в Европу, где я в конце концов и остался и где привык жить и
дожил до седых волос, загнанный в пространство квартиры диабетом и
воспоминаниями. Мне действительно хотелось бы их записать, написать рассказ
об Анабел и тех временах, может, я стану лучше себя чувствовать, если напишу
об этом, расставлю все по местам, но я уже не надеюсь, что у меня это
получится, есть только тетрадка, заполненная какими-то обрывками, есть
желание соединить их в нечто цельное, заполнить пустоты и рассказать об
Анабел совсем по-иному, но единственное, чего я достиг, -- это все время
повторять себе, как я хочу написать рассказ про Анабел, и вот еще одна
исписанная страница в тетради и еще один день с ненаписанным рассказом.
Самое плохое, что я не устаю убеждать себя, будто никогда не смогу этого
сделать, поскольку, кроме всего прочего, я просто не способен написать про
Анабел и ни к чему соединять разрозненные куски, где на самом-то деле я
писал не про Анабел, а про себя, все равно что Анабел захотела бы написать
рассказ и вспоминала бы обо мне, о том, как я никогда не приводил ее к себе,
о двух месяцах панического ужаса, который вырвал меня из ее жизни, обо всем
том, что возвращается сейчас, хотя для Анабел это все мало что значит,
только я и помню о чем-то, что, в сущности, так немного, но что возвращается
и возвращается ко мне оттуда, издалека, из того, что было, возможно, совсем
по-другому, как и я был тогда другим и как все и всегда бывает другим, на
том свете и на этом. И я думаю сейчас, как же прав Деррида, когда он
говорит, говорит мне: "У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия,
нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познать
природу вещей". И правда, стремления нет, потому что отыскивать Анабел в
глубине времени -- значит снова и снова углубляться в самого себя, а это так
грустно, писать о себе, когда хочется и дальше воображать, будто я пишу об
Анабел.
Из книги
ИСТОРИИ ХРОНОПОВ И ФАМОВ
Изо дня в день заниматься размягчением кирпича, пробивать проход в
липкой массе, которая провозглашает себя миром, каждое утро сталкиваться с
этим параллелепипедом отвратительного названия, со щенячьей радостью от
того, что все на своих местах: та же женщина под боком, те же ботинки, тот
же самый вкус той же самой зубной пасты, та же унылость домов напротив и
заляпанной грязью вывески в окне с надписью "Бельгийский отель".
Уткнуться головой, словно бык, давно потерявший аппетит, в прозрачную
массу, а там, внутри нее, мы попиваем себе кофе с молоком да листаем газетку
-- хотим разузнать, что произошло в каком-нибудь отдаленном уголке
стеклянного кирпича. И быть против того, чтобы изящный жест, от которого
отскакивает дверная щеколда -- а ведь от этого жеста все могло бы пойти
по-другому, -- исполнялся с холодно-привычным привкусом повседневного
рефлекса. До свидания, любимая. Пусть у тебя все будет хорошо.
Сжать что есть силы меж пальцев ложечку и ощутить ее металлическое
биение -- вот оно вам, подозрительное предупреждение. Как больно отвергать
ложечку, отвергать дверь, отвергать все, что до приятной гладкости вылизала
привычка. Насколько же проще соглашаться с безропотным трудолюбием ложки и
пользоваться ею, чтобы размешать сахар в кофе.
И что в том плохого, если изо дня в день нам встречаются одни и те же
вещи, которые нисколечко не меняются. И пускай рядом с нами все та же
женщина, те же часы и пусть роман на столе, раскрытый на такой-то странице,
снова поедет на велосипеде наших очков -- что в этом плохого? Но нам должно
пробиваться быком -- тем самым, которому и корм уже не в корм, -- опустив
голову и выставив вперед рога, из центра стеклянного кирпича наружу, к
другому кирпичу, столь же близкому к нам и столь же неуловимому, как и
пикадор, что вертится возле этого самого быка. Терзать свои глаза, пялясь на
то, что там плывет по небу, и лениво соглашаться: да, это называется
облаком, а куда денешься от этого намертво вбитого в серое вещество слова.
Не верь, что телефон возьмет и выдаст тебе номера, которые ты ищешь. А с
чего бы он стал это делать? Произойдет лишь то, что самим же тобой заранее
расписано и подготовлено, печальное отражение твоей надежды, этой обезьяны,
что сидит на столе да чешется, дрожа от холода. Раскрои ей череп, этой
обезьяне, и от центра с разбега врежься в стену и проломи себе проход. О,
как же поют этажом выше! В этом доме наверху есть еще этаж, и там тоже живут
люди. Наверху есть еще этаж, и тот, кто живет там, даже не подозревает, что
под ним тоже кто-то живет, -- так мы все вот здесь и мыкаемся, в этом
стеклянном кирпиче. И если вдруг какой-нибудь мотылек усядется на кончик
карандаша и затрепещет крыльями, словно пепельное пламя, ты взгляни на него,
-- и я смотрю и трогаю пальцем его малюсенькое сердечко и слышу, как мотылек
бьется в застывшей стеклянной массе, и если это так, то не все потеряно. А
когда откроется дверь и я выскочу на лестницу, то вдруг обнаружу, что там
внизу начинается улица, и не намозолившая глаза уже до омерзения вереница
знакомых домов, не отель напротив, а улица -- дикая живая аллея, готовая в
любой миг ринуться на меня то ли магнолией, то ли еще чем, полная лиц,
которые оживают, едва я бросаю на них взгляд, когда продираюсь еще на шаг
вперед, упорно локтями, ресницами, ногтями прокладывая себе дорогу сквозь
массу стеклянного кирпича, и кадр за кадром я прокручиваю свою жизнь и шаг
за шагом приближаюсь к газетному киоску на углу, чтобы купить газету.
ИНСТРУКЦИЯ, КАК ПРАВИЛЬНО ПЛАКАТЬ
Не останавливаясь на побуждениях, поговорим о том, как плакать
правильно, причем под правильным плачем подразумевается такой, который не
перерастает в истерику и не страдает явным, но огрубленным сходством с
улыбкой, что для последней оскорбительно. При плаче средней интенсивности
(плач обыкновенный) все лицевые мышцы напряжены; испускаются спазматические
звуки, сопровождающиеся выделением слез и соплей, причем эти последние
выделяются под конец, поскольку плач заканчивается в тот момент, когда
плачущий как следует высморкается.
Чтобы заплакать, сосредоточьтесь на раздумьях о себе самом, а если вам
это не удастся из-за привычки верить в существование внешнего мира, думайте
о селезне, подвергшемся нападению полчища муравьев, либо о пресловутых
гаванях Магелланова пролива, в которые никогда не заходит ни одно судно.
Когда слезы подступят, лицо пристойным образом прикрывается, для чего
используются кисти обеих рук, обращенные ладонями внутрь. Детям лучше
плакать, уткнувшись лицом в рукав и, предпочтительно, стоя в углу. Средняя
продолжительность плача -- три минуты.
ИНСТРУКЦИЯ, КАК ПРАВИЛЬНО ПЕТЬ
Для начала разбейте все зеркала в доме, бессильно уроните руки,
уставьтесь невидящим взором в стену, забудьтесь. Спойте одну-единственную
ноту, вслушайтесь нутром. Если вам услышится (но это произойдет значительно
позже) нечто вроде пейзажа, объятого страхом: камни, между ними костры и
силуэты полуголых людей на корточках, -- думаю, вы на правильном пути; то же
самое, если вам услышится река, вниз по течению которой плывут черно-желтые
лодки, или запах хлеба, или прикосновение чьих-то пальцев, или тень лошади.
Затем купите сборник сольфеджио и фрак и сделайте одолжение, не пойте в
нос, а также оставьте в покое Шумана.
ИНСТРУКЦИЯ С ОПИСАНИЕМ РАЗЛИЧНЫХ СТРАХОВ
В одном шотландском городке продают книги, одна из страниц в которых --
чистая. Если читатель натыкается на нее в три часа пополудни -- он умирает.
В Риме на Квиринальской площади есть место -- его знали вплоть до
девятнадцатого века, -- с которого в полнолуние можно увидеть, как начинают
двигаться мраморные Диоскуры, усмиряющие своих вздыбленных коней.
В Амальфи, на побережье, в море и в ночь вдается мол. С него слышно,
как -- там, далеко, дальше, чем за последним маяком, -- лает собака.
Один сеньор выдавливает на щетку зубную пасту. Неожиданно он видит
лежащую на спине женщину, змею или хлебный мякиш.
Некто открывает шкаф, чтобы достать рубашку; из шкафа выпадает старый
календарь, рассыпается по листочкам, и тысячи грязных бумажных бабочек
покрывают белую одежду.
Известна история о коммивояжере, у которого стало болеть запястье левой
руки, как раз под часами. Когда он снял часы -- брызнула кровь; на ране были
видны следы мелких зубов.
Врач выслушивает вас, выстукивает и успокаивает. Голосом, внушающим
доверие и ласковым, он называет вам лекарства; сев за стол, начинает
выписывать рецепт. Время от времени поднимает голову и улыбается,
подбадривая вас. Беспокоиться не о чем, через неделю страхи как рукой
снимет. Вы повеселели, вы поудобней устраиваетесь в кресле, оглядываетесь. И
вдруг, под столом, в полутьме, вы видите ноги врача. Его брюки задраны до
ляжек, а на ногах -- женские чулки.
ИНСТРУКЦИЯ, КАК ПРАВИЛЬНО ПОДНИМАТЬСЯ ПО ЛЕСТНИЦЕ
Всем нам доводилось подмечать, что на местности нередко возникает
выступ, вздымающийся под прямым углом к ее поверхности, а над ним -- еще
один, помещающийся подобным же образом по отношению к первому, и так далее,
причем означенные выступы поднимаются -- по спирали либо зигзагообразно --
на ту или иную высоту. Если, наклонившись, положить левую руку на одну из
горизонтальных поверхностей, а правую -- на соответствующую вертикальную, то
можно на мгновение стать обладателем ступеньки (часть лестничного марша).
Каждая из этих ступенек, состоящих, как мы видим, из двух элементов,
помещается несколько выше предыдущей и ведет несколько дальше -- принцип,
придающий смысл всей лестнице как таковой, ибо любая другая конструкция,
возможно, и породила бы формы прекраснее и живописнее, но не обеспечила бы
возможности перемещать заинтересованных лиц с первого этажа на второй.
Подниматься по лестнице следует передом вперед, ибо перемещение задом
наперед либо же боком вызывает значительные трудности. Естественное
положение тела -- прямостоячее, мышцы рук расслаблены, голова поднята --
однако же не слишком высоко, в противном случае в поле зрения уже не попадут
ступеньки, следующие непосредственно за той, на которой вы стоите; дышать
следует ровно и размеренно. Чтобы приступить к подъему, поднимите для начала
ту часть тела, которая находится внизу с правой стороны и чаще всего
заключена в футляр из кожи либо замши и которая почти всегда -- за редкими
исключениями -- полностью умещается на ступеньке. После того как на первой
ступеньке окажется вышеописанная часть тела, которую для краткости мы
обозначим словом "нога", поднимается соответствующая ей часть слева (она
также обозначается словом "нога", но ее не следует путать с уже названной
ногой); поставим ее на вторую ступеньку; и таким образом на первой ступеньке
будет стоять нога и на второй ступеньке будет стоять нога. (Первые ступеньки
обычно даются труднее всего, затем приходит навык необходимой координации.
Объяснение усложнено тем обстоятельством, что обозначения "нога" и "нога"
совпадают по звучанию. Обращайте особое внимание на то, чтобы не поднимать
одновременно ногу и ногу.)
Когда вы достигнете таким образом второй ступеньки, вам достаточно
повторять поочередно движения ноги и ноги, пока вы не дойдете до конца
лестницы. Покинуть ее пределы не составит труда, достаточно слегка
притопнуть каблуком, и она не сдвинется с места до той минуты, когда вы
приступите к спуску.
ВСТУПЛЕНИЕ К ИНСТРУКЦИИ О ТОМ, КАК ПРАВИЛЬНО ЗАВОДИТЬ ЧАСЫ
Вот о чем подумай: когда тебе дарят часы, тебе дарят маленький ад в
цвету, цепь, свитую из роз. Камеру-одиночку, где заперт воздух. Тебе дарят
не просто -- часы, и расти большой, и пусть все у тебя будет хорошо, и
надеемся, они тебе долго прослужат, хорошая марка, швейцарские и на рубинах;
тебе дарят не просто миниатюрную камнедробилку, которую ты пристроишь на
запястье и будешь выгуливать. Тебе дарят -- сами того не зная, весь ужас в
том, что они сами того не знают, -- новую частицу тебя, хрупкую и
ненадежную, частицу, которая принадлежит тебе, но твоим телом не является, а
потому ее приходится закреплять на запястье с помощью ремешка, сжимающего
его, словно отчаянно вцепившаяся ручонка. Тебе дарят необходимость ежедневно
заводить эти самые часы, заводить для того, чтобы они оставались часами;
дарят навязчивую и мучительную потребность проверять их точность,
приглядываясь к циферблатам в витринах у ювелиров, прислушиваясь к
объявлениям по радио, справляясь о времени по телефону. Дарят страх -- а
вдруг потеряю, а вдруг украдут, а вдруг слетят на пол и разобьются. Не тебе
дарят часы, дарят тебя самого, ты -- подарок часам на день рождения.
ИНСТРУКЦИЯ, КАК ПРАВИЛЬНО ЗАВОДИТЬ ЧАСЫ
Там внутри смерть, но не бойтесь. Зажмите часы в ладони, двумя пальцами
возьмите головку завода, слегка приподнимите. И вот начинаются новые сроки,
на деревьях распускаются листья, мелькают лодки, догоняя и обгоняя друг
друга, время, раскрываясь веером, полнится само собою, из полноты его
выплескивается воздух, прибрежные ветры, тень женщины, запах хлеба.
Чего вам еще, чего же вам еще? Не мешкайте, наденьте часы на руку,
пусть себе тикают на свободе, следуйте их примеру, даже если не хватает
дыхания, от страха ржавеют якоря; все, что могло быть достигнуто, но предано
забвению, действует разъедающе на артерии часов, разлагает ледяную кровь их
мелких рубинов. И там внутри затаилась смерть, надо бежать бегом и добежать
раньше, и тогда мы поймем, что нам уже все равно.
Мне всегда казалось, что отличительной чертой нашей семьи является
сдержанность. В скромности равных нам не найти, и это касается всего: как
манеры одеваться и есть, так и способов изъясняться и садиться в трамвай.
Взять, к примеру, прозвища, которыми столь бестактно одаривают в квартале
Пасифико, для нас это серьезный повод задуматься, нет, это просто как заноза
в заднице. Ну нельзя же, как нам кажется, давать первую, что на ум взбредет,
кличку, которая прилипнет к тебе как репей, а потом живи с ней и радуйся всю
оставшуюся жизнь. Мамаши с улицы Гумбольдт называют своих сыновей Глупыш,
Умница, Разбойник, а дочерей -- Крошка или Малышка, но в нашей семье таких
простецких прозвищ вряд ли сыщешь, еще реже в ходу другие,
вычурно-помпезные, такие как Пятак, Дохляк или Кошкодрал, те, что на каждом
углу можно встретить на улицах Парагвай и Годой-Крус. Вот, к примеру, чтобы
показать, насколько мы обеспокоены данным вопросом, вполне уместно
рассказать про мою двоюродную тетку. Задница у нее -- будь здоров, но как бы
не так, не дождетесь, мы никогда не опустимся до того, чтобы называть ее
этой до невозможности грубой кличкой Этрусская Ваза, а вот приличное и
непринужденное Толстожопая -- по нам так в самый раз. Мы всегда поступаем с
таким тактом, хотя, случается, нам приходится биться с соседями и друзьями,
которые настаивают на традиционных прозвищах. Моего младшего двоюродного
брата, откровенно большеголового, мы никогда не станем называть Атлантом,
прозвищем, которое ему дали в гриль-баре на углу, а предпочтем бесконечно
более нежное -- Головастик. И так всегда.
Хотелось бы пояснить, что поступаем мы так не для того, чтобы
отличаться от остального квартала. Мы хотели бы только, не сразу, но шаг за
шагом, изменить, не насмехаясь над чьими-либо чувствами, закостенелые
традиции. Банальность -- в любой ее форме -- не наше кредо, и не дай Бог нам
услышать в закусочной фразу типа: "Это была чрезвычайно грубая игра" или
"Фланговые прорывы Фаджиолли были возможны благодаря отменной проработке
центральной оси атаки", тут уж мы забываем про правильные и рекомендуемые к
употреблению в непредвиденных ситуациях формы и выдаем: "Пендаль, это
завсегда пожалуйста" или же "Сначала мы накостыляли им хорошенько, а потом
накидали банок". Все смотрят на нас, вылупив глаза, но всегда найдется тот,
кто не прочь перенять наш изысканный стиль. Мой старший дядюшка, который
читает аргентинских писателей, говорит, что со многими из них можно было бы
сделать что-то похожее, но никогда не уточняет, с кем именно. А жаль.
Однажды, когда некий дальний-предальний наш родич выбился в министры,
нам удалось по его протекции пристроить кучу членов семейства в почтовое
отделение на улице Серрано. Продержались мы там недолго, врать не буду. Из
трех дней, что мы там проработали, в течение двух мы обслуживали народ с
такой невероятной быстротой, что нас осчастливил визитом потрясенный
инспектор из Почтового управления и хвалебной заметкой -- очередной номер
газеты "Ла-Расон". На третий день мы удостоверились, что завоевали
популярность, поскольку люди повалили к нам из других частей города, дабы
отправить письма и прочее, в том числе почтовые переводы в Пурмамарку и
прочие столь же немыслимые места. Тут мой дядя (который старший) дал сигнал,
и наше семейство приступило к обслуживанию в соответствии со своими вкусами
и обычаями. В окошечке "Продажа марок" моя сестра (которая вторая) выдавала
каждому покупателю пестрый воздушный шарик. Первый шарик получила одна
пышная сеньора, она так и окаменела -- в одной руке шарик, в другой марка,
сеньора успела ее послюнить, и марка, постепенно скручиваясь, приклеивалась
к ее пальцу. Долгогривый парень от своего шарика категорически отказался, и
моя сестра строго его отчитала, а в очереди, выстроившейся к ее окошечку,
мнения высказывались противоречивые. Несколько провинциалов, которые
переминались у окошечка рядом, упорствуя в неразумном намерении перевести
часть своих заработков живущим вдали членам семей, не без изумления
принимали стопочки виноградной водки -- а кое-кто и пирожки с мясом -- из
рук моего отца, да еще он вдобавок выкрикивал во всю глотку лучшие советы
старика Вискачи. Тем временем мои братья, трудившиеся в посылочном
отделении, смазывали коробки с посылками дегтем, а затем опускали в ведро с
перьями. После чего демонстрировали результаты потрясенному отправителю и
убедительно ему разъясняли, какая радость получить такую посылочку.
"Бечевочки не видно, -- говорили они. -- И сургуча не видно, сургуч -- это
так вульгарно, а имя получателя, обратите внимание, -- такое впечатление,
что оно прячется у лебедя под крылышком". Сказать честно, в восторге были
далеко не все.
Когда в помещение ворвались полицейские и зеваки, моя мать завершила
мероприятие самым эффектным образом, запустив в толпу великое множество
разноцветных самолетиков, сделанных из бланков для телеграмм и переводов, а
также конвертов для заказных писем. Исполнив хором государственный гимн, мы
отступили стройными рядами; я заметил, что одна девчушка, стоявшая в очереди
к окошечку "Продажа марок", плакала: она была третья, но знала, что уже не
успеет получить шарик.
УТРАТА И ОБРЕТЕНИЕ ВОЛОСА
В борьбе с прагматизмом и пугающей тенденцией, направленной на
приобретение полезных навыков, мой двоюродный брат (который старший)
отстаивает законное право: вырвать из своей шевелюры волосок, завязать его
посредине узелком и изящным жестом бросить в отверстие раковины. Если
волосок застрянет в решетке, коими, как правило, закрыты вышеупомянутые
отверстия, достаточно пустить воду, и он благополучно исчезнет из поля
зрения.
И тут, не теряя попусту ни минуты, надо приниматься за работу по
разысканию волоса. Перво-наперво необходимо развинтить колено трубы, идущей
от раковины, -- дабы удостовериться: не прилип ли волосок к какой-либо
неровности внутри сей трубы. Если нет -- приходится раковинную трубу
отвинчивать от стояка. Разумеется, на этом этапе операции вашим глазам
предстанет великое множество волосков и, чтобы рассмотреть их один за другим
в поисках того, который с узелком, надобно призвать на помощь всех остальных
членов семьи. Если таковой опять не обнаружится -- во весь рост встает
проблема: раскурочить водопровод вплоть до подвала; но это сопряжено с
немалыми трудностями, ибо придется восемь, а то и десять лет проработать в
каком-либо министерстве или магазине, дабы скопить достаточно денег и купить
все четыре этажа, находящихся ниже того, на котором обитает мой двоюродный
брат (который старший); и это только при том непременном условии, что за
восемь тире десять лет волосок с узелком не ускользнет из водопроводной сети
дома, а по чистой случайности застрянет в какой-либо ржавой трубе.
И вот наконец настает день, когда мы можем разобрать водопровод во всем
доме, и тогда в течение нескольких месяцев живем в окружении тазов и прочих
резервуаров, полных мокрых волос, а также в окружении помощников и нищих,
которым мы щедрой рукой платим за то, чтобы они находили, разлепляли,
сортировали и приносили нам всевозможные волосы, дабы мы могли отыскать
искомый. Если таковой опять не обнаружится -- мы вступим в покрытый мраком
неизвестности и весьма запутанный этап операции, поскольку водопроводные
трубы приведут нас в городскую клоаку. Купив спецодежду, мы -- с мощным
фонарем в руке и кислородной маской на лице -- приучаемся ходить по ночам
внутри скользких труб и исследуем все водостоки, пользуясь, если возможно,
помощью людей дна, с которыми мы вступаем в контакт и которым платим деньги
-- из тех, что зарабатываем днем в министерстве или в магазине. Теперь нам
зачастую кажется, что наши поиски наконец-то увенчались успехом, ибо мы
находим (или нам приносят) волосы, очень сильно напоминающие тот, что мы
ищем; но, поскольку в истории не известно ни одного случая, чтобы узелок
посредине волоска появился без участия руки человеческой, мы всякий раз
убеждаемся в том, что предполагаемый узелок -- это просто утолщение волоса
(хотя о таких случаях нам тоже ничего не известно), или вросшая песчинка,
или последствие какого-либо окисления вследствие долгого соприкосновения с
влажной поверхностью. Отнюдь не исключено, что, путешествуя по всевозможным
трубам, в конце концов мы приблизимся к тому месту, дальше которого уже
никто не решится пройти: главный водосток, ведущий к реке, бурный поток,
несущий дерьмо, -- ни за какие деньги и щедрые подношения ни один лодочник
не согласится продолжать здесь поиски.
Но ведь может случиться и так, что до этого и, возможно, задолго до
этого -- скажем, в нескольких сантиметрах от отверстия раковины, на уровне
второго этажа или в подвале дома -- мы найдем волосок с узелком. Только
представьте: какая радость охватит нас в таком случае при подсчете
сэкономленных -- по чистой случайности -- сил и средств, потраченных для
обоснования, осмысления и практического исполнения подобной работы; так что
каждый уважающий себя учитель должен бы с первого же урока наставлять своих
учеников на нашем примере -- вместо того, чтобы терзать их душу живу
задачами с трехчленами или печалью Канчи-Райады.
Почему одна из наших тетушек так боится упасть на спину? Годы и годы мы
всем семейством старались излечить ее от этого навязчивого страха, но
настало время признать наше бессилие. Что бы мы ни предпринимали, тетушка
боится упасть на спину, и ее невинная мания затрагивает всех нас, начиная с
отца, который, как любящий брат, провожает ее, куда бы она ни шла, и смотрит
при этом на пол, чтобы тетушка могла шагать беззаботно; мать тщательно
подметает внутренний дворик несколько раз в день, сестры убирают теннисные
мячики, коими в невинности души забавлялись на террасе, а кузены очищают все
поверхности от всякого рода следов, которые можно вменить в вину собакам,
кошкам, черепахам и курам, а живности этой в доме полно. Но все напрасно,
тетушка решается пройти по комнате лишь после долгих колебаний, бесконечного
визуального изучения местности и несдержанных речей, обращенных к детворе,
попадающейся ей на глаза в этот момент. Затем тетушка пускается в путь,
сначала ставит одну ногу и некоторое время притопывает ею, как боксер на
разминке, затем ставит другую, перемещая таким образом свои телеса (в
детстве нам казалось -- величаво); и ей требуется несколько минут, чтобы
добраться от одной двери до другой. Кошмар.
Мы всем семейством несколько раз пытались добиться от тетушки, чтобы
объяснила более или менее связно, почему она так боится упасть на спину.
Один раз она отмолчалась, причем молчание было такое непроницаемое -- хоть
руби топором; но как-то вечером, после обычного стаканчика целебного
бальзама, тетушка снизошла до объяснения: если она упадет на спину, то
подняться не сможет. В ответ на естественное замечание, что все тридцать два
члена семейства не преминут поспешить ей на помощь, тетушка ограничилась
томным взглядом и двумя словами: "Все равно". Несколько дней спустя мой брат
(который старший) повел меня ночью в кухню и показал таракана, лежавшего на
спине под раковиной. Мы долго и совершенно безмолвно наблюдали за тщетными
его попытками перевернуться, а прочие тараканы тем временем, преодолев
светобоязнь, сновали по полу, причем задевали на бегу собрата, покоившегося
в лежачей позе на спине. Мы вернулись к себе в спальню, глубоко опечаленные;
по сей или по иной причине, но никто больше не приставал к тетушке с
расспросами; мы ограничились тем, что старались по мере возможности
облегчить ее страх, провожали, куда бы ни шла, водили под руку и покупали в
больших количествах обувь с рифленой подошвой и прочие предметы, помогающие
сохранять равновесие. Жизнь, таким образом, продолжалась и была не хуже, чем
у других.
ТЕТУШКА ИСТОЛКОВАНА (ИЛИ НАОБОРОТ)
Кто больше, кто меньше, четыре моих двоюродных брата увлекаются
философией. Читают книги, спорят друг с другом, а прочие члены семейства
восхищаются ими на расстоянии, храня верность семейному правилу: не соваться
в чужие увлечения и даже, по мере возможности, поощрять их. Эти ребята,
вызывающие у меня великое уважение, не раз задавались вопросом о природе и
сути тетушкиных страхов и пришли к выводам туманным, но, возможно, достойным
внимания. Как обычно бывает в подобных случаях, тетушка знать не знала об
этих внутренних смутах, но с того времени заботливость семейства по
отношению к ней существенно возросла. Долгие годы мы сопровождали тетушку,
когда она нетвердым шагом перемещалась из гостиной в переднюю, из спальни в
ванную, из кухни в кладовую. Нам отнюдь не казалась пустой прихотью ее
привычка спать только на боку (по четным дням на правом, по нечетным -- на
левом) и соблюдать в течение всей ночи полнейшую неподвижность. На стульях,
будь то в столовой или во внутреннем дворике, тетушка сидит очень прямо; ни
за что не согласилась бы насладиться комфортом кресла-качалки или глубокого
кожаного кресла в американском стиле.
В ночь, когда над нами должен был пролететь спутник, все семейство
разлеглось во внутреннем дворике прямо на плиточном полу, чтобы не упустить
зрелища, но тетушка осталась на стуле и на следующий день ужасно мучилась
из-за ревматических болей в шее. Постепенно мы убедились, что ничего не
поделаешь, и теперь смирились. Очень помогают нам двоюродные братья:
обмениваются понимающими взглядами и произносят фразы вроде нижеследующей:
"Она права". Но почему? Мы не знаем, они же не хотят объяснять. Что касается
меня, например, то, на мой взгляд, лежать на спине замечательно удобно. Тело
всей своей поверхностью соприкасается с матрацем (или с плитками пола, когда
лежишь во внутреннем дворике); чувствуешь, как вся его тяжесть,
распределяясь, уходит в пятки, щиколотки, ляжки, ягодицы, хребет, лопатки и
затылок, а оттуда -- в землю, так надежно и естественно перетекая в ее
недра, которые с жадностью втягивают нас и, кажется, хотят поглотить.
Любопытная вещь: для меня лежать на спине -- самое естественное положение;
иной раз подозреваю, что именно по этой причине оно так ненавистно тетушке.
А по-моему, положение идеальное и, по сути, самое удобное. Да-да, именно
так, по сути, по самой сути: на спине. Мне даже страшновато становится, а
вот отчего -- никак не объяснить. Хотелось бы мне быть как она, а не могу.
Никак.
Моя верная секретарша -- из числа тех, кто воспринимает свои
обязанности буквалистически, и само собой понятно, что сие означает:
вмешиваться в не свое дело, вторгаться на чужую территорию, совать все пять
пальцев в чашку молока, чтобы выловить несчастный волосок.
Моя верная секретарша ведает или хотела бы ведать всем у меня в
кабинете. Целый день мы только и делаем, что сердечнейшим образом оспариваем
сферы влияния и с милыми улыбками ставим мины и противотанковые заграждения,
совершаем вылазки и контрвылазки, захватываем пленных и обмениваемся
заложниками. Но у нее на все хватает времени, она не только старается
завладеть кабинетом, но и выполняет скрупулезно свои обязанности. Взять хоть
слова: каждый день драит их щеткой, наводит лоск, размещает по полочкам,
полирует и приводит в готовность для исполнения повседневных обязанностей.
Если сорвется у меня с языка избыточное прилагательное -- избыточное, потому
что родилось за пределами мирка моей секретарши и в каком-то смысле родитель
-- я, -- она тут как тут: возьмет его на карандаш и прикончит, не дав
бедняжке времени припаяться к фразе и выжить (по недосмотру либо из
попустительства). Дать ей волю -- вот сейчас, в этот самый миг, дать ей
волю, -- она бы в ярости швырнула эти листки в корзину для бумаг. Она так
твердо решила вывести меня на стезю упорядоченной жизни, что стоит мне
шевельнуться незапланированным образом, как она делает стойку, наставив уши
и задрав хвост, причем вся вибрирует, точно провода на ветру. Мне приходится
затаиваться; и, делая вид, что составляю докладную, я заполняю зеленые и
розовые листки словами, которые мне нравятся, их играми, их резвостью, их
ожесточенными перепалками. Моя верная секретарша тем временем приводит в
порядок кабинет, с виду в рассеянности, на самом же деле -- готовая к
прыжку. На половине стихотворной строчки -- она рождалась в такой радости,
бедняжка, -- слышу жуткий визг осуждения, и тут мой карандаш во всю прыть
возвращается к запретным словам, вычеркивает их поспешно, упорядочивает
беспорядочность, вычищает, выявляет, высвечивает -- и то, что осталось,
может, и очень хорошо, но до чего же мне грустно, и во рту привкус
предательства, а выражение лица -- как у начальника, распекающего свою
секретаршу.
Какое чудесное занятие: оторвать пауку лапу, положить ее в конверт,
надписать: господину Министру иностранных дел, добавить адрес, спуститься,
припрыгивая, по лестнице и бросить письмо в почтовый ящик на углу.
Какое чудесное занятие: идти по бульвару Араго и считать деревья, и у
каждого пятого каштана задерживаться на мгновение, стоя на одной ноге, пока
кто-нибудь на тебя не посмотрит, и тогда издать короткий боевой клич и
крутануться волчком, расставив руки широко, словно птица какуйо крылья,
где-нибудь на севере Аргентины.
Какое чудесное занятие: зайти в кафе и попросить сахарного песку, и еще
раз сахарного песку, и еще... три-четыре раза... сахарного песку; соорудить
из него маленькую горку прямо в центре столика... и, пока нарастает
раздражение за стойкой и под белыми передниками, прицельно плюнуть... прямо
в центр сахарной горки... и наблюдать, как оседает махонький айсберг от
слюны, и слышать, как кошки скребут на душе у пяти оказавшихся при этом
завсегдатаев и у хозяина, человека почтенного в служебное время.
Какое чудесное занятие: сесть в автобус, сойти у Министерства, пробить
себе дорогу, размахивая пакетами, миновать всех секретарей и войти, строго и
серьезно, в большой кабинет с зеркалами как раз в тот момент, когда одетый в
голубое служитель вручает министру письмо... увидеть, как тот разрезает
конверт прямо-таки историческим ножом и тонкими пальцами достает... лапку
паука и смотрит на нее... и в этот момент зажужжать, точно муха, и увидеть,
как бледнеет лицо министра, который пытается стряхнуть паучью лапку и не
может этого сделать, потому что она... вцепилась в его руку...
Повернуться и выйти из кабинета, и, насвистывая, возвестить в коридорах
об отставке министра, и знать, что на следующий день в город войдут
неприятельские войска, и все полетит к черту, и будет пятница, тринадцатое
число, да еще и високосный год.
"ВХОД С ВЕЛОСИПЕДОМ ВОСПРЕЩЕН"
На всем белом свете в банках и магазинах никому нет никакого дела --
войдете ли вы туда с кочаном капусты под мышкой, с крючконосым туканом, или
насвистывая песенки, которым вас в детстве учила мать, или ведя за лапу
шимпанзе в полосатых штанах. Но если человек входит туда с велосипедом,
поднимается настоящий переполох и служители вышвыривают машину на улицу, а
ее владельцу всыпают по первое число.
Велосипед, этот скромный трудяга, чувствует себя униженным и
оскорбленным постоянными напоминаниями, высокомерно красующимися на
стеклянных входных дверях. Известно, что велосипеды изо всех сил старались
изменить свое жалкое социальное положение. Но абсолютно во всех странах
"вход с велосипедом воспрещен". А иногда добавляется -- "и с собаками", что
еще сильнее заставляет велосипеды и собак ощущать комплекс неполноценности.
И кошки, и заяц, и черепаха в принципе могут войти в роскошный универмаг
Бунхе-Борн или в адвокатские конторы на улице Сан-Мартин, вызвав всего лишь
удивление или великий восторг жадных до сенсаций телефонисток или, в крайнем
случае, распоряжение швейцара об удалении вышеупомянутых животных. Да,
последнее может иметь место, но это не унизительно, во-первых, потому, что
допускается как мера возможная, но не единственная, и, во-вторых, потому,
что является реакцией на нечто непредвиденное, а не следствием заведомых
антипатий, которые устрашающе выражены в бронзе или эмали, или непререкаемых
скрижалей закона, который вдребезги разбивает простодушные порывы
велосипедов, этих наивных существ.
Но смотрите берегитесь, власть имущие! Розы тоже несведущи и приятны,
однако вы, вероятно, знаете, что в войне двух роз умирали принцы -- черные
змии, ослепленные кровавыми лепестками. Не случится ли так, что однажды
велосипеды будут угрожать вам, покрывшись шипами, что рога рулей вырастут и
повернут на вас, что, защищенные броней ярости, они -- легион числом --
устремятся к зеркальным дверям страховых компаний и что печальный день
завершится всеобщим падением акций, двадцатичетырехчасовым трауром и
почтовыми уведомлениями о похоронах.
ПОВЕДЕНИЕ ЗЕРКАЛ НА ОСТРОВЕ ПАСХИ
Когда зеркало находится на западе острова Пасхи -- оно показывает
прошлое. А когда на востоке -- будущее. Долгим опытным путем можно отыскать
на острове точку, где ваше зеркало будет показывать настоящее, но это отнюдь
не означает, что другое зеркало в этой точке тоже будет показывать
настоящее, поскольку все зеркала разные и ведут они себя в зависимости от
собственных капризов.
Однажды Соломон Лемос -- антрополог, стипендиат Фонда Гуггенхейма, --
бреясь, увидел себя в зеркале умершим от тифа; было это на востоке острова
Пасхи. В это же самое время зеркальце, которое он оставил на западе острова,
показывало (для никого; оно лежало среди камней) Соломона Лемоса идущим в
школу в коротеньких штанишках; затем -- Соломона Лемоса голенького, в
ванночке, а папа с мамой радостно купают его; и затем, как утверждает
Соломон Лемос, зеркало померкло, к немалому удивлению тетушки Ремедитос,
живущей в округе Тренке-Лаукен.
ВОЗМОЖНОСТИ АБСТРАГИРОВАНИЯ
Многолетняя работа в ЮНЕСКО и других международных организациях помогла
мне сохранить чувство юмора и, что особенно важно, выработать способность
абстрагироваться, иными словами -- убирать с глаз долой любого неприятного
мне типа одним лишь собственным внутренним решением: он бубнит, бубнит, а я
погружаюсь в Мелвила; бедняга же думает, что я его слушаю. Аналогичным
образом, когда мне нравится какая-нибудь девица, я могу, едва она предстает
предо мной, абстрагироваться от ее одежды, и, пока она болтает о том, какое
сегодня холодное утро, я скрашиваю себе нудные минуты обозрением ее пупка.
Иногда эта способность к абстрагированию переходит в нездоровую манию.
В прошлый понедельник объектом моего внимания стали уши. Удивительно,
сколько ушей металось в вестибюле за минуту до начала работы. В своем
кабинете я обнаружил шесть ушей, около полудня в столовой их было более
пятисот, симметрично расположенных двойными рядами. Забавно смотреть, как то
и дело два уха, висевшие в воздухе, выпархивали из рядов и уносились. Они
казались крылышками.
Во вторник я избрал предмет, на первый взгляд менее банальный: наручные
часы. Я обманулся, ибо во время обеда насчитал их около двухсот, мельтешащих
над столами: туда-сюда, вверх-вниз -- точь-в-точь как при еде. В среду я
предпочел (после некоторого колебания) нечто более спокойное и выбрал
пуговицы. Какое там! В коридорах словно полным-полно темных глаз, шныряющих
в горизонтальном направлении, а по бокам каждого такого горизонтального
построения пляшут и качаются две, три, четыре пуговки. В лифте, где теснота
неописуемая, -- сотни неподвижных или чуть шевелящихся пуговиц в диковинном
зеркальном кубе. Больше всего мне запомнился один вид из окна, вечером: на
фоне синего неба восемь красных пуговиц спускаются по гибкой вертикали вниз,
а в других местах плавно колышутся крохотные перламутрово-светлые незримые
пуговки. Эта женщина была, должно быть, очень хороша собой.
Среда выдалась препаскудной, и в этот день процессы пищеварения мне
показались иллюстрацией, наиболее подходящей к обстановке. Посему в девять с
половиной утра я стал унылым зрителем нашествия сотен полных желудков,
распираемых мутной кашицей -- мешаниной из корнфлекса, кофе с молоком и
хлеба. В столовой я увидел, как один апельсин разодрался на многочисленные
дольки, которые в надлежащий момент утрачивали свою форму и прыгали вниз --
до определенного уровня, -- где слипались в белесую кучку. В этом состоянии
апельсин пошел по коридору, спустился с четвертого этажа на первый, попал в
один из кабинетов и замер там в неподвижности между двумя ручками кресла.
Напротив в таком же спокойном состоянии уже пребывало четверть литра
крепкого чая. В качестве забавных скобок (моя способность к абстрагированию
проявляется по-всякому) все это окружалось струйками дыма, которые затем
возвращались вверх, дробились на светлые пузыри, поднимались по канальцу еще
выше и наконец в игривом порыве разлетались крутыми завитками по воздуху.
Позже (я был уже в другом кабинете) под каким-то предлогом мне удалось
выйти, чтобы снова взглянуть на апельсин, чай и дым. Но дым исчез, а вместо
апельсина и чая были только две противные пустые кишки. Даже абстрагирование
имеет свои неприятные стороны; я распрощался с кишками и вернулся в свою
комнату. Моя секретарша плакала, читая приказ о моем увольнении. Чтобы
утешиться, я решил абстрагироваться от ее слез и несколько секунд
наслаждался зрелищем хрустальных шустрых ручейков, которые рождались в
воздухе и разбивались вдребезги о справочники, пресс-папье и официальные
бюллетени. Жизнь полна и таких красот.
Некий сеньор, купив газету и сунув ее под мышку, садится в трамвай.
Спустя полчаса сеньор выходит из трамвая с той же самой газетой под той же
самой мышкой.
Но нет, это уже не та же самая газета, теперь это просто трубочка из
газетных листов, которую сеньор оставляет на скамейке на площади.
Оставшись одна, трубочка газетных листов тотчас превращается снова в
газету, и тут какой-то парень видит ее, прочитывает, а затем оставляет
газету на скамейке в виде трубочки из газетных листов.
Оставшись одна, трубочка газетных листов тотчас превращается снова в
газету, и тут какая-то старушка видит ее, прочитывает, а затем газета вновь
превращается в трубочку из газетных листов. Эти трубочковидные листы
старушка забирает с собою; по дороге домой она покупает полкило свеклы и
купленное кладет в пакет, в который превратились газетные листы, --
закономерный конец ежедневной газеты, претерпевшей за день столько
метаморфоз.
ПРЕСТАВЛЕНИЕ СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЯ
Поскольку писаки писать не прекратят, то те немногие "читаки", что еще
остались на земле, переменят занятия и тоже подадутся в писаки. И мир все
больше будет становиться миром писак и чернильно-бумажных фабрик, дневных
писак и ночных станков, чтобы успеть напечатать все, что они написали.
Сначала книги хлынут из домов на улицы, и тогда муниципалитеты решат
пожертвовать детскими площадками ради расширения библиотек. Потом они
отдадут театры, родильные дома, бойни, закусочные, больницы. Бедняки станут
использовать книги вместо кирпичей, скреплять их раствором, возводить
книжные стены и жить в книжных хижинах.
И вот уже книги выходят за город и устремляются в поля, сминая на своем
пути подсолнухи и пшеницу, и дорожному управлению чудом удается сохранить от
оползней трассы, пролегающие между высоченными стенами из книг. Но порою то
та, то другая стена обваливается, и происходят чудовищные автомобильные
катастрофы. А писаки трудятся без передышки -- ведь творчество нынче в
почете, и печатная продукция, заполонив сушу, доходит до моря. Президент
одной республики говорит по телефону с президентами других республик и
предлагает мудрый выход: сбросить в море излишки книг. Это предложение
незамедлительно принимается на всех побережьях. Сибирские писаки видят, как
их продукция сбрасывается в Северный Ледовитый океан, а индонезийские --
соответственно, в близлежащий. Это позволяет писакам увеличить выпуск
продукции, ведь на суше снова появилось свободное место! Они не задумываются
о том, что у моря есть дно и что на этом дне начинает отлагаться макулатура:
сначала в виде клейкого месива, потом -- как более твердое напластование, а
под конец -- в виде крепкого, хоть и вязкого образования, которое каждый
день вырастает на несколько метров и в результате достигает поверхности
воды. И вот многие воды затапливают многие земли, происходит
перераспределение материков и океанов, и президентов некоторых республик
смещают озера и полуострова, а перед президентами других открываются
бескрайние просторы для честолюбивых замыслов и проч., и проч. Но морская
вода, так свирепо вышедшая из берегов, испаряется быстрее, чем раньше, или
же, наоборот, застаивается в книжной продукции, смешиваясь с ней и образуя
клейкую массу; и вот в один прекрасный день капитаны дальнего плавания
замечают, что их корабли замедлили ход с тридцати узлов до пятнадцати и
машины задыхаются, а винты погнулись.
В конце концов все корабли останавливаются в морях, увязнув в месиве, а
писаки мира строчат день и ночь, объясняя сей феномен и бурно радуясь.
Президенты и капитаны решают превратить корабли в острова и казино, где
типично народные ансамбли создают колорит и уют и все пляшут до самого
рассвета. Новая продукция громоздится по берегам бывших морей, но смешать ее
с основной массой невозможно, и в результате на берегах вырастают стены и
горы макулатуры. Тут писаки смекают, что чер-нильно-бумажные фабрики скоро
прогорят, и принимаются писать все более мелкими буковками, не оставляя на
листе ни малейшего просвета. Когда кончаются чернила, они пишут карандашом и
проч., и проч., а кончается бумага -- используют доски, брусчатку и проч., и
проч. Входит в обычай вписывать один текст в другой, чтобы занять просветы
между строками, а также писаки подтирают бритвой старые записи, дабы
использовать бумагу еще раз. Они работают не торопясь, но их такое
количество, что продукция уже окончательно отгородила сушу от бывших морей.
На земле доживает свой век раса писак, обреченная на вымирание, а в морях
торчат острова и казино, а точнее, корабли дальнего плавания, на которых
укрываются и устраивают грандиозные банкеты президенты республик и откуда
остров шлет послание острову, президент -- президенту, а капитан --
капитану.
Одному сеньору отрубили голову, но, так как в это время началась
всеобщая забастовка, его не смогли похоронить, и ему волей-неволей пришлось
остаться среди живых и самому выкручиваться из столь щекотливого положения.
С самого начала он понял: из пяти четыре чувства остались при нем.
Тогда, с врожденным чувством меры и вместе с тем с удовольствием, сеньор сел
на скамью на площади Лавалье и стал ощупывать листья деревьев -- один за
другим, -- пытаясь узнать их и назвать. Через несколько дней он был уже
уверен, что у него на коленях лежат: лист эвкалипта, лист платана, лист
магнолии и камешек зеленого цвета.
Когда сеньор осознал, что этот последний был не лист, а камень зеленого
цвета, то пару-тройку дней он пробыл в сильном смятении. Конечно же камень
был возможен, но -- не зеленого цвета. Тогда сеньор представил, что камень
-- красного цвета, и тотчас же почувствовал, что все в нем отторгает,
отвергает подобную беспардонную ложь, мысль о том, что камень -- красного
цвета, была абсолютно беспочвенной, поскольку камень целиком и полностью был
зеленым, круглым, словно пластинка, и на ощупь мягким.
Когда сеньор понял, что, помимо всего прочего, камень -- мягкий, то
некоторое время он пробыл в большом удивлении. Затем его охватила радость --
а это всегда предпочтительнее, -- и это значит, что он, подобно некоторым
насекомым, способным регенерировать утраченные члены, был способен на
различные чувства. В сильном возбуждении от сделанного открытия он поднялся
со скамейки и по улице Свободы вышел к Майской улице, где, как известно, в
испанских ресторанах размножаются мясные жареные кушанья. Оставшийся
равнодушным к этому, что оказалось для него новым чувством, сеньор пошел на
запад, а может быть, и на восток -- в направлении он не был уверен -- и шел
без устали, надеясь, что вот-вот что-либо как-либо он да услышит, как-либо,
ибо слух -- это единственное, что у него отсутствовало. Да, он видел небо --
бледное, словно рассветное, трогал свои руки с влажными пальцами и ногтями,
впившимися в кожу, от него пахло потом, во рту был привкус металла или
коньяка. И только слух у него отсутствовал, но все-таки он услышал, и это
было словно бы воспоминание, поскольку он снова услышал слова тюремного
священника, слова, дарующие утешение и надежду, очень красивые сами по себе,
только вот жаль: ими столько раз пользовались, их столько раз произносили,
что они истерлись -- звук за звуком.
Внезапно: неодолимое желание увидать дядюшку, и он бежит к родовому
гнезду по кривым улочкам, ведущим вверх и, кажется, уводящим от цели.
Наконец, после долгого пути (но вместе с тем он стоял как вкопанный), он
видит дверь дядюшкиного дома и слышит лай собаки -- если это, конечно,
собака. Он перепрыгивает через четыре ступеньки крыльца и тянет руку к
дверному молотку, который представляет собой руку, сжимающую бронзовый шар,
-- пальцы этой руки оживают: сначала мизинец, затем другие -- бронзовый шар
падает. Он падает долго-предолго, словно перышко; беззвучно отскакивает от
порога, подпрыгивает на высоту груди и превращается в жирного толстого
паука. Он -- едва ли успешно -- отмахивается от паука, и в это мгновение
дверь открывается: перед ним дядюшка, он улыбается, словно давно стоял за
дверью. Они обмениваются приветствиями, заранее заготовленными, -- все это
напоминает шахматную партию. "Я должен ответить ему, что..." -- "Он мне
скажет, что..." Все именно так и происходит. Вот они уже в ярко освещенной
гостиной; дядюшка достает сигарную коробку в серебристой бумаге, протягивает
ему. Он долго ищет спички, но в доме нет ни спичек, ни какого-либо огня;
закурить им так и не удается; дядюшке, кажется, уже не терпится, когда
племянник уйдет; наконец неловкое прощание в прихожей, полной полуоткрытых
ящиков -- так, что и повернуться негде.
Выйдя из дому, он ясно осознает, что не должен оборачиваться, потому
что... Он не знает почему, но знает, что оборачиваться не должен, и убегает,
глядя только вперед. Понемногу он обретает спокойствие. А придя домой,
чувствует себя таким усталым, что, почти не раздеваясь, валится на постель.
Ему снится: он весь день милуется с невестой в гостинице "Ягуар" и поедает
чорисо в кафешке "Молодой бык".
Некий господин встречает своего друга и здоровается, протягивая ему
руку и слегка наклоняя голову.
Он думает, что это он приветствует, но приветствия уже придуманы до
него, и сей добрый господин всего лишь как бы примеривает на себя одно из
них.
Идет дождь. Господин укрывается от него в аркаде. Почти никогда эти
господа не знают, что все кончится тем, что они поскользнутся на бетонном
пандусе в первый же дождь и у первой же арки. На мокром пандусе, покрытом
увядшей листвой.
А жесты, выражающие чувство любви? Это настоящий музей, галерея
призрачных фигур. Утешьтесь в своем тщеславии: рука Антония искала то, что
ищет ваша рука, и ни та ни другая (рука) не искала ничего такого, что уже не
было бы найдено с давних-давних времен. Но невидимые вещи нуждаются в
каком-то воплощении, идеи падают на землю, словно птицы, сраженные влет.
То, что по-настоящему ново, вызывает страх или ощущение чуда. Эти два
ощущения, на равном расстоянии от желудка, всегда сопровождают Прометея;
остальное достаточно комфортно и всегда выходит более или менее хорошо;
активные глаголы содержат полный набор подобных примеров.
Гамлет не сомневается: он ищет подлинное решение, а не двери дома и не
пройденные уже пути, каких бы перекрестков или дорожек поближе там ни было.
Он ищет нечто, что разрушило бы тайну, ищет пятое колесо от телеги. Какая
бескрайняя роза ветров -- между да и нет! Принцы Датские -- соколы, что
предпочитают умереть голодной смертью, чем есть мертвечину.
Когда жмут ботинки -- это хорошая примета. Что-то меняется, как бы
говорит нам: что-то происходит, что-то будет. Поэтому так популярны монстры,
газеты захлебываются от восторга, описывая двухголовых телят. Какие чудеса!
Какие возможности идти вперед гигантскими шагами!
Вон идет Лопес.
-- Как дела, Лопес?
-- Как дела, дружище?
И они думают, что это они приветствуют друг друга.
Совершенно очевидно, что подлинный венец творения -- муравей (если
читателю сей факт кажется только гипотезой либо фантазией -- то это
следствие закоренелого антропоцентризма), так что вот вам страничка из
муравьиной географии.
(Стр. 84; в скобках даны для некоторых выражений возможные
соответствия, согласно классической интерпретации Гастона Лойба):
"...параллельные моря (реки?). Бескрайняя вода (море?) время от времени
вздымается как плющ-плющ-плющ (образ очень высокой стены, которая здесь
означает прилив?). Когда она идет-идет-идет (разливается?), то доходит до
Великой Зеленой Тьмы (засеянное поле? роща? лес?), где Всемогущий Господь
воздвиг неисчерпаемую житницу для Лучших из Своих Слуг. В этой области во
множестве водятся Ужасные Громадины (люди?), которые разрушают наши дороги.
По ту сторону Великой Зеленой Тьмы начинается Твердь Небесная (гора?). И все
сие есть наше владение, хотя и таит угрозу".
У этого отрывка имеется и другая интерпретация (Дик Фрай и Нильс
Петерсон-младший). Описание топографически соответствует описанию небольшого
сада на улице Лаприда, 628, Буэнос-Айрес. Параллельные моря -- это сточные
канавы, бескрайняя вода -- утиный пруд, Великая Зеленая Тьма -- салатные
грядки. Ужасные Громадины напоминают кур или уток, хотя и нельзя полностью
исключить, что речь все-таки идет о людях. Относительно Тверди Небесной
разгорелась полемика, которой вряд ли когда-либо будет положен конец. С
Фраем и Петерсоном, которые видят в ней кирпичную стену, вступил в спор
Гильермо Софович, предположивший, что это биде, брошенное среди салатных
грядок.
Изобрели такое стекло, сквозь которое могли пролетать мухи. Подлетит
муха к стеклу, упрется головкой -- и вот она уже по ту сторону. Сколько
радости для мухи.
Но все испортил один венгерский ученый: влететь-то муха может, а вот
вылететь -- никак, и наоборот; все из-за какой-то чепуховины, связанной с
эластичностью волокон этого самого стекла, оно было очень волокнистое. Тут
же изобрели мухоловку с кусочком сахара внутри, и множество мух погибало в
отчаянии. На том и кончилась попытка побрататься с этими представительницами
животного мира, достойными лучшей участи.
У одного сеньора падают на пол очки, слышно, как с ужасающим звоном
ударились о плитки. Сеньор нагибается в величайшем огорчении, потому что
стекла стоят очень дорого, и в изумлении обнаруживает, что произошло чудо и
очки не разбились.
Теперь этот сеньор испытывает глубочайшую благодарность и понимает, что
все происшедшее -- дружеское предупреждение свыше; а потому отправляется в
магазин "Оптика" и немедленно приобретает футляр, кожаный, стеганый, с
двойной прокладкой, ибо береженого Бог бережет. Час спустя футляр падает,
сеньор нагибается без малейшего волнения -- и обнаруживает, что очки разбиты
вдребезги. И сеньору приходится раскинуть мозгами, чтобы осознать: замыслы
Провидения неисповедимы и на самом деле чудо произошло не в тот раз, а в
этот.
У генерала всего восемьдесят человек, у противника пять тысяч. Генерал
рыдает и богохульствует у себя в палатке. Пишет вдохновенное воззвание, и
почтовые голуби разбрасывают листки над лагерем противника. Двести
пехотинцев переходят на сторону генерала. Стычка, генерал без труда
одерживает победу, два полка переходят на сторону генерала. Три дня спустя у
противника всего восемьдесят человек, у генерала пять тысяч. Тогда он пишет
новое воззвание, семьдесят девять человек переходят на его сторону. Остается
только один противник, окруженный генеральским войском; безмолвное ожидание.
Ночь минула, противник не перешел на сторону генерала. У себя в палатке
генерал рыдает и богохульствует. На рассвете противник медленно обнажает
шпагу и шагает к генеральской палатке. Входит, смотрит на генерала.
Генеральское войско обращается в беспорядочное бегство. Восходит солнце.
НЕСВОЙСТВЕННОЕ КРЕСЛУ СВОЙСТВО
В доме Хасинто есть кресло смерти.
Едва кто-либо из знакомых стареет, его приглашают сесть в это кресло:
от прочих оно отличается только серебряной звездочкой в центре спинки.
Приглашенный вздыхает, делает рукой какой-то неопределенный жест -- словно
бы желает отказаться от приглашения, -- но затем садится в кресло и умирает.
Когда матери с отцом нет дома, дети -- озорные, как и все дети, --
развлекаются тем, что уговаривают кого-либо из знакомых сесть в кресло. Так
как о том, что означает подобное приглашение, говорить прямо не принято, то
взрослые смотрят на детей сконфуженно и начинают разговаривать с ними так,
как никогда не разговаривают ни с кем из детей, а те только пуще прежнего
веселятся. В конце концов взрослым под каким-нибудь предлогом удается
отговориться и не сесть в кресло; позже мать узнает о ребячьих проделках и
вместо пожелания "спокойной ночи" задает детям хорошую взбучку. Но наказания
отнюдь не останавливают детей -- они продолжают озоровать, и однажды им
все-таки удается усадить в кресло какого-нибудь простака. В этом случае
родители тщательно скрывают случившееся -- они боятся, что соседи прознают
про кресло и придут просить его для какого-либо члена или друга семьи. Между
тем, дети вырастают, и настает время, когда они, сами не понимая почему,
перестают интересоваться креслом и не заходят в комнату с креслом, куда
приглашен кто-либо из стариков; они слоняются по двору, а родители, ставшие
уже старыми, закрывают комнату с креслом на ключ и пристально смотрят на
своих детей, словно пытаются прочесть: о-чем-они-думают. Дети отводят взгляд
в сторону и говорят, что пора обедать или ложиться спать. Утром отец встает
первым и идет проверить, закрыта ли дверь в комнату с креслом на ключ, не
открыта ли дверь в столовую и не спрятался ли там кто-нибудь из детей:
серебряная звездочка на спинке кресла сверкает в темноте столь ярко, что
прекрасно видна из любого угла столовой.
Выдающийся ученый, автор двадцатитрехтомной римской истории, верный
кандидат на Нобелевскую премию, краса и гордость нации.
И -- внезапное замешательство: в один прекрасный день сей книжный червь
выдает исторический опус, где пропущен император Каракалла. Не Бог весть
какое, но все-таки упущение. Изумленные почитатели ученого роются в
фолиантах: какой великий артист погибает... Квинтилий Вар, верни легионы...
муж всех жен и жена всех мужей (бойся мартовских ид)... деньги не пахнут...
сим победишь... Нет сомнений: нет Каракаллы.
Замешательство. Телефон отключен, ученый не может принять шведского
короля Густава, хотя тот и думать не думал звонить ему... однако кто-то
понапрасну все набирает и набирает телефонный номер и ругается... на мертвом
языке.
Пусть будет Рим, город Фаустины, пусть ветер затачивает свинцовые
палочки сидящего писца или пусть однажды утром, за вековыми вьюнками
появится эта неоспоримая надпись: Цет вековых вьюнков, ботаника -- это
наука, к черту выдумщиков несуществующих образов. И Марат в своей ванне.
Затем я вижу сверчка на серебряном подносе, и рука сеньоры Делии,
похожая на имя существительное, осторожно подбирается к нему, но не успевает
схватить -- сверчок уже в солонке (они прошли среди моря, а фараон проклинал
их на берегу) или вспрыгивает на хрупкий механизм пшеничного цветка, который
протягивает ему сухая рука поджаренного хлебца. Сеньора Делия, ах, сеньора
Делия, оставьте сверчка в покое, пусть он бегает по тарелкам. Однажды он
запоет, и месть его будет столь ужасна, что ваши настенные часы задохнутся в
своих затихших гробах или служанка извлечет из белых одежд на свет Божий
живую монограмму и та побежит по дому, непрестанно повторяя свои инициалы,
будто бия в тамбурин.
Сеньора Делия, поскольку холодно, гости выказывают беспокойство. И
Марат в своей ванне.
Наконец, пусть будет Буэнос-Айрес в необычный суматошный день, с
тряпками, что сушатся на солнце, и с громкоговорителями на всех углах,
одновременно кричащими о котировке цен на рынке подсолнухов. За один
сверхъестественный подсолнух в Линье заплатили аж восемьдесят восемь песо, и
подсолнух дал репортеру Эссо интервью, полное брани, отчасти из-за усталости
от пересчета семечек, отчасти из-за того, что на ценнике ничего не
говорилось о его дальнейшей участи.
К вечеру на Майской площади соберутся широкие массы общественности. Они
прошествуют по улицам и площади, стараясь продемонстрировать равенство перед
Пирамидой, и станет очевидным, что живут они благодаря системе рефлексов,
установленной муниципалитетом. Нет никакого сомнения в том, что все действо
будет разыграно с надлежащим блеском, и все это вызвано, как можно
предположить, радужными надеждами. Все билеты проданы, прошествуют сеньор
кардинал, люди добрейшей души, политические узники, трамвайщики, часовщики,
дароносцы, сеньоры-толстушки. И Марат в своей ванне.
Ну и дождь, погляди, прямо ужас. Льет не переставая, на улице мутно и
серо, по балкону так и барабанят огромные капли, плюх, плюх, звуки словно от
оплеух, одна за другой, тоска. А вон на оконной раме, наверху, повисла
капелька, дрожит, небо полнит ее притушенными бликами, капля становится все
больше, колышется, вот-вот упадет, а не падает, нет, не падает. Держится что
есть силы, когтями вцепилась, не хочет падать, зубами впилась, вон, видно, а
брюхо как разрастается, здоровенная каплища, свисает такая важная; и вдруг
раз -- и все, плюх, ничего не осталось, ничегошеньки, лужица на мраморе
подоконника.
А есть капли-самоубийцы, сдаются без боя, возникнут на раме и сразу
вниз, кажется, вижу, как дрожат в прыжке, как ножонки отрываются от рамы; и
вопль слышу, они словно хмелеют, падая в небытие, самоуничтожаясь. Бедные
капельки, невинные, круглые капельки. Прощайте, капли. Прощайте.
Один человек продавал выкрики и слова, и его дело продвигалось хорошо,
хотя находилось немало желающих поторговаться и добиться скидок. Этот
человек с готовностью всем уступал и потому сумел продать немало выкриков
уличным торговцам, разных вздохов сеньорам финансистам, а также множество
слов для лозунгов, призывов, прошений и льстивых изречений.
Наконец этот человек понял, что пришла пора испросить аудиенции у
местного тиранчика -- тиранчик как тиранчик, ничего особенного; тот принял
продавца слов в окружении генералов, секретарей и чашечек с кофе.
-- Я хотел бы продать вам ваши последние слова, -- сказал человек. --
Без них, когда придет время, вам никак не обойтись, а они сами по себе вряд
ли выйдут у вас как надо; а вам же, что ни говори, будет выгодно произнести
их в трудный, решающий момент, чтобы легко и непринужденно оставить свой
след в истории.
-- Переведи, чего он там... -- приказал тиранчик своему переводчику.
-- Он говорит по-аргентински, ваше превосходительство.
-- По-аргентински? А почему я ничего не понимаю?
-- Да вы все прекрасно поняли, -- сказал человек. -- Повторяю, я хотел
бы продать вам ваши последние слова.
Тиранчик вскочил, как и пристало вести себя тиранчикам в подобных
случаях, и, еле сдерживая дрожь в голосе, приказал арестовать этого человека
и бросить в камеру, каковые непременно имеются в правительственных домах.
-- Жаль, -- произнес человек, когда его уводили. -- Ведь так или иначе
придет время и вы захотите произнести ваши последние слова, а вам во что бы
то ни стало нужно будет их произнести, ведь это все-таки след в истории. А я
как раз собирался продать вам именно эти слова, ведь если вы их не выучите
заранее, то в нужный час вы, само собой, не сможете их произнести.
-- Почему это я не смогу их произнести, раз мне захочется их
произнести? -- спросил тиранчик, стоя уже напротив другой чашечки кофе.
-- А потому, что вам станет страшно, -- печально сказал человек. -- Вы
будете стоять с веревкой на шее, в одной рубашке и дрожать от ужаса и
холода, ваши зубы будут стучать, и потому вы не сможете выговорить ни
единого слова. Палач и его подручные, среди которых будет кое-кто и из этих
сеньоров, подождут ради приличия пару минут, и, когда они услышат в вашем
исполнении лишь стон вперемежку с икотой и мольбами о прощении -- а вот это
из вас польется без всяких усилий, -- терпение у них лопнет и они вас
повесят.
Возмутительно! Вся свита и особенно генералы обступили тиранчика с
требованием немедленно расстрелять наглеца. Но тиранчик, который
был-бледен-как-смерть, беспардонно выставил всех вон и остался наедине с
продавцом слов -- он решил все же выкупить свои последние слова.
А генералы и секретари, чрезвычайно униженные подобным обращением, тем
временем подготовили мятеж и на следующее утро арестовали тиранчика, пока он
вкушал виноград в своем маленьком райке. Чтобы тиранчик не произнес свои
последние слова, его по-быстрому расстреляли. Потом мятежники принялись
искать исчезнувшего из правительственного дома продавца слов; они нашли его
без особого труда, ведь он толкался на базаре, продавая рекламные реплики
лекарям-шарлатанам. Его запихнули в полицейский фургон, отвезли в тюрьму и
там пытали, желая узнать, что же могло быть последними словами тиранчика.
Так как никакого признания выбить из продавца слов не удалось, его забили
ногами до смерти.
Уличные торговцы, купившие у того человека выкрики, продолжали
выкрикивать их на улицах, а один из этих выкриков потом послужил паролем и
отзывом еще одного мятежа, который покончил с генералами и секретарями.
Некоторые из них перед смертью пребывали в растерянности, полагая, что все
это было на самом деле гнусной цепью беспорядков и что слова и выкрики,
строго говоря, можно попытаться продать, но покупать их уж никак нельзя,
хотя все это и кажется нелепым.
И все сгинули: и тиранчик, и продавец слов, и генералы с секретарями, а
выкрики время от времени еще звучали на улицах.
На фоне лабиринта утром. Солнце уже высоко и паляще и упирается лучами
d каменную стену -- круглую, как мелом побеленную.
Минос. Корабль сюда придет, когда все тени в пламени полуденном растают
на этой будто бы улитке исполинской, что в белой раковине сжалась, дабы из
тайны мрака созерцать бесстрастный мир вокруг себя. О раковина без названия,
мрамор скорби, какая гибельная тишь царит в тебе, откуда нет пути наружу.
Там обитает твой жилец бессменный, видение кошмарное моих ночей, там --
ненасытный Минотавр. Он строит козни, размышляет, как распахнуть в грядущее
ворота, размежить каменные веки коварства злого и повергнуть мой трон и
царство мое в прах. Все сны мои распороты его рогами. И в веслах вижу я его
рога, а в трубном гласе слышу бычий рев. О Минотавр, ты сын царицы славной,
но безрассудно согрешившей! Нет, не по силам никому измерить глубину
отчаяния и ужаса царя!
О Минотавр -- безмолвный страж, опора моей власти над морями грозными,
гирляндами лазурных островов. Свидетельство живое моей удали, ударов бешеных
секиры обоюдоострой. Да, заточен ты, осужден навеки! Но сны мои влекутся в
лабиринт, там -- я один и без оружия, порой -- со скипетром, но он вдруг
крошится в моих руках. А ты идешь ко мне, огромный и беззлобный, огромный и
свободный. О сновидения мои, над ними боле я не властен!
Но сновидения -- тоже царская забота. Ночь каждую встречаю я,
вооруженный ненавистью лютой, когда за смерть твою готов отдать всю славу,
раздобытую на дальних берегах. Власть над самим собой -- вот высшая царя
забота... и непосильный труд!
В это время медленно, не спуская неподвижных глаз со стен лабиринта,
приближается Ариадна.
Ариадна. Корабль вовсе не украшен и паруса белы. Моряк сказал: "Есть
паруса и черные у нас, но они в трюме спрятаны -- от злого колдовства -- и
дегтем смазаны от крыс. Паллада не хотела, чтобы в обратный путь мы шли под
ними". Так мне моряк сказал.
Минос. Твои слова летят поверх меня. Мы тут с тобой вдвоем, но говоришь
ты не со мной.
Ариадна. Говорить -- это значит говорить самой себе.
Минос. Тогда иди одна, куда идешь.
Ариадна. Нет, ты подобен бронзовой пластине: себя я лучше слышу,
обращая свои слова к тебе. Когда пришла я, ты себе сам внимал в высоком
зеркале небес.
Минос. Оно плотнее воздуха. Взгляни наверх, возвысь свой голос -- и к
тебе вернется он, стегнув сухою ветвью по лицу.
Ариадна. Тебя пугает эхо?
Минос. Там сзади кто-то есть. Как в каждом зеркале, там тот, кто ждет и
знает.
Ариадна. Но почему его бояться надо? Ведь Минотавр мой брат.
Минос. Нет у чудовища ни братьев, ни сестер.
Ариадна. Мы оба зародились в чреве Пасифаи. И нас обоих с криками и в
лужах крови она произвела на свет.
Минос. О матерях не стоит думать. Суть в семени горячем, которое
находит их и прорастает. Ты -- дочь царя, Ариадна кроткая, голубка золотая.
А он -- не наш, искусственное порождение. Ты знаешь, чей он брат? Да,
Лабиринта. Своего узилища.
О раковина страшная! Он брат своей же клетки, каменной темницы. Дедал
их воедино сочленил, умелец хитроумный.
Ариадна. Но она матерью моей была.
Минос. Уже разбилась амфора на тысячу осколков. Я породил тебя, как
терпкое вино рождает аромат. Ты -- дочь царя, голубка золотая. Пришла ты
раньше брата в мир, и Кноссос обезумел, как жеребец встал на дыбы. И вот
тогда Дедал пустил в ход бронзовое чудо, свою машину, зло замыслил он. Я
принимал послов, присутствовал при казнях. Я управлял и властвовал, а
Пасифая грезила о ласках похотливых и об измене мужу.
Ариадна. Не говори так. Что-то знать -- совсем другое, чем про то же
слышать. Знать без слов -- равно что слышать сердцем, которое, как щит, от
представлений ложных заслоняет.
Минос. Меня никто не заставлял выслушивать слова чужие. Я сам хотел. И
теми же словами тебе я обо всем скажу, чтобы ты вырвала ее из сердца и стала
только дочерью царя. Когда уже почти не мог он говорить, на третий день
четвертования Акст пролил правду вместе с кровью. Бык с севера пришел,
багровый и громадный, гулял он по лугам, как те египетские корабли, что по
морю везут к нам ткани, благовония и послов. Она вдруг стала светлою
коровою, дельфином золотым запрыгала на море трав и замычала жалобно и нежно
и тихо и призывно.
Ариадна. Не говори так. Акст погиб в страшнейших муках, и его страданья
говорили за него, но ты ведь царь.
Минос. Бык бросился, как пламень, пожирающий посевы, на нее. Но
огненная золотая вспышка погасла тут же. И на расстоянии Акст услыхал
стенание Пасифаи. Растерзанная, полная блаженства, она, как в забытье,
кричала имена, какие-то названия, перечисляла ранги и чины. Потом раздался
вскрик услады, а за ним -- то сладострастное царицы бормотанье, что для меня
до сей поры -- как шелест листьев лавра или шафрана запах. И это -- все,
Акст умер, не закончив слова. Я помню это слово: "улыбалась..."
Ариадна. Он вспоминал о ней.
Минос. Не знаю.
Ариадна. Бык с севера пришел, багровый и громадный. Я это говорю и
будто бы выплевываю косточки голубки жареной иль рыбью чешую. Я не желаю эти
повторять слова, но ты мне набиваешь рот живым их мясом Я ощущаю, как
пурпурная горячая слюна и сок лимонный жгут мне небо. О царь, отец мой,
Минотавр жив, он здесь, но ты его наказываешь страшно!
Минос. Я тоже жив и тоже здесь, и он меня наказывает страшно в такой
вот день, что год за годом ко мне приходит вместе с кораблем рыданий, и в
этот день мне надо быть царем.
Ариадна. Они, наверное, уже в пути.
Минос. А он, голодный, в ярости там мечется по галереям лабиринта,
который солнцу не дает упасть на его блеклую без света морду. Ты слышишь?
Какой шум! Как будто точит он о мрамор свой двойной кинжал!
Ариадна. Он был всегда так тих и молчалив.
Минос. Спроси об этом тени съеденных афинских граждан. И тени девушек
светловолосых расспроси.
Ариадна. Но как же ему жить без пищи? Гнев зарождается в любом голодном
человеке. Он во дворце бродил покорный и безмолвный и спал на ворохе сухой
листвы. Мне не велели с ним вести беседы, но, бывало, мы издали глядели друг
на друга, и он тогда так тихо голову свою багровую опустит и лишь его рога
белейшие повернуты ко мне, как два косящих глаза мраморных божков.
Минос. Он не кичился силою и вел свой тайный счет подавленным порывам
гнева. Но надо было в камень его одеть, чтоб не сломал он скипетр в моих
руках.
Ариадна. Я видела, как шел он в заточенье.
Минос. Женщина не может видеть. Она лишь видит сны.
Ариадна. Нет, царь, сны видеть наяву -- удел героев и богов. Ведь сам
ты видишь днем не день, а ночь и страхи и Минотавра, коего ты сам соткал из
нитей черных бессонницы. Кто превратил его в чудовище? Они, сновидения твои.
Кто дал ему тех первых девушек и юношей, что были вывезены силой из Афин? Он
-- твое тайное невольное творение, как тень, отброшенная древом, есть след
ночных древесных страхов.
Минос. Афиняне из лабиринта не вернулись.
Ариадна. Никто не знает, что там -- мир многообразия иль многообразие
смерти. В тебе самом есть лабиринт, наполненный жестокими терзаниями. Народ
же видит в лабиринте сонм божеств земных, безбрежный путь в геенну. Мой
лабиринт безоблачен и пуст, и там не греет солнце, а в тупиках глухих садов
немые птицы кружат над моим чудо-братом, спящим возле какой-нибудь колонны.
Минос. Ну и ступай к нему. Ты упрекать горазда. Ты мне близка и далека.
Я должен был бы вместе вас в темницу заточить, ему тебя оставить на
съедение. Я еще в силах это сделать, Ариадна.
Ариадна. Нет, ты же знаешь, что не в силах. Мы -- по эту сторону
камней. Воздвигнута стена в груди, что отделяет сердце черное от утреннего
солнца; изгородь искусная, что пролегает между нашими мирами. Мне не дает
ступить ни шагу странный, коварный ужас. Могу я думать о садах, об узнике
двурогом, но сердце вдруг слабеет перед тайной. Хочу узнать, увидеть сон
свой полуденный. Хочу соединиться с ним, увериться в себе! Но на краю мечты
я отступаю, как с берега волна, и соглашаюсь со своим неведением постыдным,
где бьются вместе ужас сладостный и вечная надежда.
Минос. Они уже подходят к берегу.
Ариадна. Свобода! О, войти туда легко и просто. Сколько раз я
добиралась до развилки, где ход сбивает с толку, вводит в заблуждение.
Минос, Они придут, залитые слезами, как все былые годы. Юноши поддержат
девушек и их утешат и позабудут собственные страхи.
Ариадна. Там мне придется задержаться, со мной останутся лишь
устремленность и вожделения тоска невольная. О брат единственный, о чудище,
способное быть более одиноким, чем я сама, набросившее покрывало страха на
мою впервые пробудившуюся нежность! О лоб багровый и ужасный!
Минос. Теперь царица -- ты.
Ариадна. Теперь не знаю, кто я.
Группа предназначенных Минотавру пленников стоит поодаль, они смотрят
на лабиринт. Тезей приближается один и, прежде чем обратиться к царю,
пристально глядит на Ариадну. Она отступает и прислоняется к стене. Солнце
уже в зените, небо слепит своею яркой синевою.
Минос. Верь мне, жертва эта меня не вдохновляет. Но на таблицах
бронзовых, разъеденных священною водой, жрецы прочли его угрозу. Кноссос не
радуется смерти афинян. Однако он желает регулярной дани, он требует семь
девушек и семерых из вас. И только так.
Тезей. Конечно, он предпочитает афинян.
Минос. Кто ты таков, что в двух шагах от смерти в меня пускаешь
ядовитую стрелу?
Тезей. Один из них.
Минос. Тезей!
Тезей. Ты посмотри на них. Пролито море слез напрасных. Они излились
плачем, будто в плаче себя увековечить можно. Неужто ты допустишь, чтоб
человек, земное средоточие мощи, в рыданиях исчерпал себя, стал солью, стал
ничем?
Минос. Тезей, ты -- сын войны. Обличьем и суровыми словами ты в своего
отца. И видно сразу, что чтишь ты только собственную волю, как прочие --
свою красу иль каверзные мысли. Не знаю я, зачем ты здесь, какую греческую
хитрость тебе внушили твои боги, вкушающие мерзость диалектики.
Предпочитаю встретиться с тобой на поле боя, вражий сьш! Сюда явился ты
не смерть искать, твое присутствие нарушает священный распорядок, мешает
жертву принести, как происходит, когда вдруг телка взбесится или вино
прольется. Здесь тебе не место.
Тезей. Ведать не ведаешь, как схожи твои речи с мыслями моими. Ты
успокойся, царь, тебе бы походить на ту вон деву, что у таинственной стены
стоит, чей взгляд, направленный на нас, так неуверен, робок и невидящ.
Гляди, ее тунику поглотил лилейный цвет колонн блестящих. О, вот она,
гармония и проявление живое природы вечных изменений! Воздух, его невидимые
струи помогают чему-то одному перетекать в другое. Их незаметное касание мне
сердце радует. Ты успокойся, царь, и усмири бег темных мыслей, и созерцай
все то, что пред тобою ясно, зримо в часы полуденные предстает.
Минос. Это -- Ариадна.
Тезей. Другой там и не может быть. В ней наше с тобой сходство. В
Афинах много мне об Ариадне говорили. И мне она желанна стала, как ветер в
парусе попутный, как очертания родимых островов на горизонте. Как на вершине
гор, сойдутся в ней два царских рода.
Минос Ты говоришь так, будто бы день сегодняшний прошел и ты уже
переступил его порог смертельный, оставив позади безмолвный мрамор. О
глупец, тебя ждет не дождется Минотавр!
Тезей. Сам знаешь -- так не будет.
Минос. Ты, как и все, к нему пойдешь под стражей.
Тезей. Нет. Я к нему войду и первый, и один.
Минос. Умрешь, дрожа от страха.
Тезей. Ты знаешь сам, что так не будет. У меня есть лишь одна забота --
как выйти мне потом из лабиринта. Мои учители пытались, но напрасно,
проникнуть в тайны хитрого Дедалова сооружения! Иные думают, что галереи там
расположены кругами, со множеством обманных выходов. Совет еще мне дали --
там идти с закрытыми глазами, чтоб не поддаться ложным впечатлениям, мол,
выведет инстинкт -- он обостряется во тьме, когда не ждешь подмоги.
Минос. С закрытыми глазами! Ты не успеешь их открыть, как своим рогом
ярко-белым пронзит тебя бык-человек.
Тезей. Нет, ты не понял. Я сначала убью его и лишь затем примусь за
остальное.
Минос. Россказни твои забавны. Продолжай.
Тезей. Одна неразрешимая задача родит другую. После его смерти
властителем темницы стану я. Но если не вернусь, кто известит Афины, что это
я убил чудовище?
Минос. Ты все-таки его убить намерен?
Тезей. Да. Как раз за то, за что ты его запер. Тут, царь, пути у нас
расходятся, но человек разумен и готов понять другого, даже если намерения
обоих разны.
Минос. Упрямо ищешь ты единство там, где надо видеть только случай.
Тезей. Но этот случай очень тонко вплетен в одну большую ткань из
случаев других, и Минотавр нам показывает это так же ясно, как дождик,
метящий серебряным узором нити на ковре Арахны. Вот мы -- одни, и я --
Тезей. Но также я и Минос. Вне наших царств и царственных имен мы таковы. Ты
тоже -- Минос и Тезей. Крит и Афины ничего не значат. На этих бренных землях
мы, цари, порядок высший вводим и говорим лишь нам присущим хлестким языком
приказов.
Минос. Теперь я вижу, ты не лгал. Наш апогей не Ариадна, он -- в
лабиринте, за стеной, и ждет нас.
Тезей. Царь, ты верно понял!
Минос. Я еще нечетко различаю дали лучезарные, которые мне
приоткрываешь. Не ведаю, зачем пришел ты, что замыслил. Но ощущаю я почти
зловещую необходимость того, чтобы ты был здесь, чтобы мы свиделись здесь у
стены, перед очами Ариадны. Я словно знал об этом ранее, был о грядущих
бедах и угрозах извещен.
Тезей. Есть что-то посильнее знания, оно звенит в бездонной мгле груди,
где объяснениям нету места. Я разве знаю сам, как оказался здесь? Когда
учители мои старались просветить меня, я отвечал со смехом: "Смолкните,
философы. Как только смыслом вы наполните мою отвагу, я задрожу от страха".
Я -- здесь, наверное, чтоб выполнить наказ, завещанный мне испокон веков. Он
-- не в словах или знамениях, он сама сила и движение.
Минос. Так ты намерен все-таки его убить. Я смутно чувствую, что твой
ответ един с моим ответом и что не только слово может покончить с тайной.
Тезей. Какая важность в тайнах? Я -- действую.
Минос. И в том решение. Многих пугают тайны, в которых видятся
тончайшие хитросплетения, необходимость отвечать речами на результат речей.
Но все же нужно ль убивать его?
Тезей. Он на моем пути стоит, как остальные. Мне все они -- помеха.
Минос. Странно слышать. Ведь всяк себе сам тропы выбирает и сам себе
тропа. Какие же помехи? Иль Минотавра мы на сердце держим, в углу каком-то
темном нашей воли? Когда строителю велел я каменную раковину сделать, мне
уже будто виделась там бычья голова. И тоже виделся мне -- о убийца из моих
страшных сновидений! -- корабль с парусами черными, идущий вверх по течению
прямо к Кноссосу. Неужто мы сейчас готовим то, что предлагает нам
злосчастное сегодня? Неужто так мы создаем наше бедственное завтра?
Тезей. Когда ходил я в школу, то оставлял своим учителям заботу думать
за меня. Не тешь себя, что я хочу играть в твои стремительные игры. Себе я
одному хозяин и слуга. Сам знаю я, когда мне обнажить свой меч. Ты посмотрел
бы на Эгея, когда сюда отправился я вместе с жертвами. Он знать хотел
намерения мои и побуждения. Я -- герой, все этим сказано.
Минос. Вот потому героев мало.
Тезей. Помимо этого, я царь. Эгей давно для меня умер. Скоро у Афин
объявится хозяин новый. С царя ты можешь спрашивать поболее, чем с Тезея. В
себе я вдруг открьи опасную способность находить слова. Но еще хуже то, что
мне понравилось сплетать их и смотреть, что дальше будет, и раскидывать
далеко сети. Да нет, не увлечен я этим! Знаешь, я понял, почему срубить хочу
я бычью голову. Меня тревожит его коварная природа.
Минос. И тебя...
Тезей. Он грозен даже там, внутри.
Минос. И много больше, чем снаружи, но по-другому -- своею внутренней
непостижимой силой. Я заточил его туда, ты видишь, но он стал еще сильнее.
Да, пленник -- это я, могу признаться. Хотя он дал себя пленить безропотно,
смиренно. Тем утром понял я, что он вступил на путь пугающей свободы, а
Кноссос сделался мне тесной клеткой.
Тезей. Ты должен был убить его, коль скоро скипетром не смог его
смирить.
Минос. Мне было нелегко его упрятать навсегда. Но, видишь, выдумки
искусные Дедала вдруг обернулись горем для меня, несчастного. Однако
почему... ты так спокойно речь ведешь о его смерти?
Тезей. Ты скоро будешь рад, что это свершу я, не ты.
Минос. Да Смерть его предрешена, для этого ты здесь, и хватит говорить.
Друг друга понимаем мы вполне. Но на моем жизненном счету побольше лет,
печалей горьких и одиноких размышлений тут по ночам на каменных террасах,
открытых звездам. Ты говоришь так просто -- я убью...
Тезей. Ты сам бы мог все это сделать. А ты ему бросаешь мясо моих
афинян, и за это ответишь мне в тот самый день, когда из рук сухих Эгея
скипетр вывалится, упадет вот в эти мои руки смелого орла.
Ми нос. Ты полагаешь, он их пожирает? Порой мне чудится, что там, в
темнице, он этих юношей в соратников, а юных дев в наложниц превращает, что
ткет основу новой страшной расы для Крита моего.
Тезей. Тогда зачем берешь ты дань кровавую с Афин?
Минос. Сам знаешь, не лукавь, ты точно так же поступал бы. Эгей
трепещет, если ветер вздымает волны, срок его неотвратим и близок. К тому ж
таков обряд, порядок. Ужасом объятые Афины.
Тезей. За все заплатишь в свое время.
Минос. Да, но не потому, что ты того желаешь. Тебе придется делать то
же и с тем же внутренним протестом, какой испытываю я, когда за жертвами к
Афинам обращаюсь. И мой народ мне воздает хвалу за то, что монстра я держу в
темнице. В Египте тоже не стихают разговоры о чуде тайном лабиринта. Ты
представь, что умер он голодной смертью. Тотчас скажут: "Он был не так
ужасен, ибо как только дани был лишен, то тут же смолк его мощнейший рев,
летевший в полдень из его застенка победоносным трубным гласом". Не голове
быка я отдаю афинян -- здесь демон взаперти, которому нужна еда.
Тезей. Ты много слов наговорил. Но если бы их было меньше, вздор все
равно остался б вздором. Демон! Я это чудище убью и тело мертвое по пыли
через весь Кноссос протащу.
Минос. По сути, ты его убьешь за то, за что мне страшно с ним
покончить. Меняется не суть, а средства, и ты когда-нибудь про то узнаешь.
Тезей. Мы не так схожи, как я думал.
Минос. Время преподнесет тебе иное.
Тезей. Ты станешь тенью. Месть Афин найдет путь к горлу твоему,
кишащему клятвопреступными словами-муравьями. Значит, он нужен тут тебе
живым? Его существование -- опора твоей власти вне острова, вне Крита? Зови
оркестр погребальный, пусть наготове будут все!
Минос. Мне дела нет до твоего злодейства.
Тезей. Нет есть. И потому меч опущу я с силою невероятной.
Минос. В тот же миг вот этот мой кинжал пронзит грудь Ариадны.
Тезей. Ариадна? Я позабыл о ней. Но почему ты не убьешь меня?
Минос. Тогда Афины тучей саранчи накинутся на Крит. Пусть бычья голова
тебя убьет, тогда они смирятся с волею небес.
Тезей. Ариадна, да, здесь Ариадна. Но я должен прикончить Минотавра.
Минос. Прикончи, но не говори, зажми его смерть в руке, как камень.
Тогда получишь Ариадну.
Тезей. Смерть утаить? Ты думаешь, Тезей в Афины может возвратиться
раньше вести о еще одном поверженном чудовище?
Минос. Вернешься с Ариадной, с миром в сердце. Подумай. С Ариадною и с
миром в сердце.
Тезей. Все острова избавлены от монстров, этот -- из них последний.
Минос. Но не избавится народ от страха. Афиняне боятся ежегодной дани.
Я мог бы снять ее с тебя. Хватает африканцев, чтоб слава о чудовище жила.
Тезей. Однако чудище жить не должно.
Минос. Но пусть незыблемыми будут наши . троны.
Тезей. И никаких живых чудовищ. Только люди.
Минос. Люди, опора тронов.
Тезей. И ты отдашь мне Ариадну.
Минос. А мы с тобой похожи...
Афиняне с Тезеем во главе подходят к лабиринту. Легко, почти небрежно
держит герой в руке конец блестящей нити. Клубок раскручивается в ладонях
Ариадны. Она стоит одна, как статуя, у входа в лабиринт, и лишь клубок
резвится в ее пальцах, как живой.
Ариадна. В суровой холодности коридоров его чело, наверно, кажется еще
красней, еще багровей в полумраке и, словно два серпа луны враждебных,
торчат его блестящие рога. Как и тогда, в тиши лугов, до юности своей
многострадальной, должно быть, бродит он один, скрестивши руки на груди, и
лишь мычит почти неслышно.
Или о чем-то говорит. О эти его горестные речи во дворце, где стражники
ему внимали с изумленьем, не понимая его слов. Он звучно декламировал, как
будто это волны моря накатывали на песок; любил он вспоминать небесные
светила, названия всяких трав. Бывало, он задумчиво жует травинки, а после с
тайной радостью названия повторяет, словно вкус стебля ему подсказывает
имя... И все подряд божественные звезды перечислял, а на восходе солнца
будто забывал их, словно рассвет и в памяти его гасил светила. Но к ночи
следующей он снова к звездам возвращался и радостно их сочетал в придуманные
эфемерные созвездия...
Теперь мне не узнать ни кто, ни почему в моей душе пускает в ход колеса
страха при мысли о его тюрьме. Возможно, я сама когда-то догадалась, что
обитает он в иных мирах, чем люди все. И братья не бывают вот такими --
мужами страстными, как он; они ведь тоже лишены его большой свободы. Да, мне
больно говорить: "Мой брат". Это так мало... О роковая ночь безумия, шаг
безрассудный нашей матери! О Минотавр, я не желаю больше думать о Паси-фае,
ты -- Бык, ты голова печального быка-затворника! Сейчас тебя там ищут, мой
клубок становится все меньше, дергается, прыгает щенком в моих руках ч
шелестит тихонько...
Взор Тезея был очень нежен, он говорил: "Одна лишь женщина придумает
такое; без клубка, без хитрости твоей мне не найти пути назад". Он весь --
это путь туда. И он не знает ничего о моих бдениях ночных, об изнуряющей
борьбе между желанием свободы (для обитателя вот этих стен!) и страхом перед
неизвестностью, боязнью того, что где-то очень далеко и невозможно, и не
позволено.
Тезей мне говорил о подвигах, о корабле своем, о брачном ложе. Все так
безоблачно и ясно. С ним рядом я казалась чем-то гадким и нечистым -- мутным
молочным пятнышком в прозрачной грани изумруда. Тогда и вырвала такие я
слова из мрака: "С ним будешь говорить, скажи, что эту нить тебе вручила
Ариадна". Тезей ушел, вопросов не задав, не усомнившись ни на миг в моем
достоинстве надменном, готовый скоро одарить меня победой. "С ним будешь
говорить, скажи, что эту нить тебе вручила Ариадна"... Минотавр, чью голову
венчают молнии пурпурные, смотри, вот кто несет тебе свободу, вот кто ключ
вложит в твои руки, которые на части разорвут его!
Клубок уже стал тощ и крутится как сумасшедший. Из лабиринта, будто из
колодца гулкого, доносится бой барабана приглушенный. Шаги и крики, отзвуки
борьбы -- все смешивается воедино, как моря шум тяжелый и густой. Одна об
этом знаю я. Боязнь, сложи свои назойливые крылья и уступи моей любови
сокровенной, не обжигай ей перья адскими сомнениями! О, уступи моей любови
тайной! Приди, мой брат, возлюбленный! Явись из пропасти, которую я не
посмела одолеть, возникни из пучины, которую моя любовь теперь осилила!
Очнись, схвати ту нить, что глупый воин тебе несет! Багровый, обнаженный,
омытый кровью, появись на свет, приди ко мне, сын Пасифаи. Дочь царицы так
жаждет бычьих губ твоих, шуршащих речью.
Вот и затих клубок, не движется. Что ждет меня?!
В дугообразном коридоре Тезей с мечом в руке стоит напротив Минотавра.
У ног героя белеет кончик нити.
Тезей. Никчемные твои вопросы. Я ничего не знаю о тебе, и потому сильна
моя рука.
Минотавр. Тогда зачем же руку поднимаешь на меня? Не зная, кто я, что
желаю.
Тезей. Если тебя я стану слушать, тогда едва ли я смогу тебя убить. Я
видел судей, голову склонявших, когда они читали смертный приговор. Заметил
кто-то, что в последние минуты смертник обретает
как будто царственность, великость неземную. Я же смотрю тебе в глаза,
ибо тебе я не судья. И не тебя хочу убить, а только лишь твои деяния,
отзвуки твоих деяний, эхо, несущееся к берегам Афин. Там ты на языке у всех
и превратился в тучи слов, в игру зеркал, в стоустый странный миф. По
крайней мере в изложении моих ораторов, учителей.
Минотавр. Ты смотришь на меня, но ничего не видишь, нет. Глаза твои
меня не видят, ибо глазами миф не одолеть. И меч твой тоже не годится, чтобы
со мной расправиться. Удар смертельный ты нанести мне смог бы тоже только
вымыслом или заклятием, сказать иначе -- новым мифом.
Тезей. Пока еще мы не столкнулись. И здесь не слышен шум морского
порта. Я, только я вернусь отсюда, нить путеводную держа в руках, и своим
именем развею пепла кучу, в который превратится имя Минотавра.
Минотавр. Нить! Ты, значит, сможешь скоро выйти.
Тезей. Да. И с мечом окровавленным.
Минотавр. Так, значит, тот, кто порешит другого, может отсюда выйти?
Тезей. Видишь сам.
Минотавр. Сейчас, наверно, столько солнца там, в широких патио дворца.
Здесь, в узких коридорах, солнца мало, оно становится извилистым и беглым.
Там -- вода! Я так по ней тоскую, только одна вода терпела поцелуи морды
бычьей. В своих руках нежнейших она баюкала мои мечты. Взгляни, как сухо
здесь, как бело и сурово -- что песнопение статуй. Нить у твоих ног -- как
первый ручеек, как водяная змейка, ползущая обратно, к морю.
Тезей. Море -- это Ариадна.
Минотавр. Море -- Ариадна?
Тезей. Нить эту мне она дала, чтобы я выбрался отсюда, когда убью тебя.
Минотавр. Ариадна!
Тезей. Что там ни говори, она твоей же крови. Как ни суди, я только
лишь быка убью с тобой.
И если бы я смог, то уберег бы прочее -- твое еще мальчишеское тело.
Минотавр. Нет, не стоит. На воле Ариадна пальцы свои сплела с твоими,
желая нить тебе отдать. Вот видишь, нити водные, как все другое, тоже
высыхают. А мне теперь увиделось сухое море и волны светлые, зеленые, совсем
пустые, без воды. Теперь я вижу только лабиринт, опять один лишь лабиринт.
Тезей. Ты, кажется, боишься умереть. Поверь мне, это боль не причиняет.
Я мог бы ранить очень больно... Но, думаю, покончу быстро, если ты не
станешь за жизнь бороться и голову свою склонишь.
Минотавр. Если не стану я за жизнь бороться. О самомнительный
молокосос, ты сам от смерти в двух шагах. Тебе не кажется, что лишь
движением головы с рогами я смог бы обратить твой меч в звенящий бронзовый
обломок? Ведь талия твоя -- тростина камыша в моих руках, а шея -- что
стручок фасоли хрупкий. От ярости глаза мне кровью застилает, я знаю, должен
я убить тебя и следовать тропою той, что нить укажет; я должен из дверей
темницы выйти, как солнце из кромешной мглы... Но для чего?
Тезей. Ты хвалишь мощь свою, так покажи ее.
Минотавр. Кому? И для чего? Чтоб перебраться в новую, последнюю тюрьму,
где встречу я ее лицо и ее пеплум, -- это муки ада. Здесь я свободен, я
поднялся на вершину самого себя в бесчисленные дни познания. Здесь я --
природы сын, я -- личность, и не горюю о страшном чудища обличье. Я снова
стал полубыком, как только ты меня увидел, взор на меня свой обратил. С
собой наедине себя я ощущаю мужем и воином, атлетом. И если я тебе не
пожелал бы смерть свою в дар поднести, то странный поединок нас ожидал бы:
ты сражаешься с чудовищем и думаешь, что бьешься против того, кого собой
отнюдь я не считаю.
Тезей. Не понимаю, что ты мелешь. И почему не нападаешь?
Минотавр. Мне нелегко принять решение. Если бы нить, ее конец, держал
бы Пирифой иль кто-то из твоих соратников, ты был бы уже смешан с пылью и
растоптан, но ты сказал мне: "Море -- это Ариадна".
Тезей. Я просто так сказал. К тому же наша битва вовсе не ее девичья
забота. И не ее вина, что ты, как видно, трус.
Минотавр. А если я тебе подставлю шею, я тоже буду трусом?
Тезей. Нет, Минотавр. Мне что-то говорит, что ты способен дать отпор,
но не желаешь. Я обещаю точный нанести удар, какой одним друзьям наносят.
Минотавр. Нету в глазах твоих коварства, юный царь. Они -- ясны и
правда из них струится, оставляя все подозрения на дне, как в решете песок.
Но ты меня еще не победил. И ты не ведаешь, что в смерти буду я другим.
Тяжелым стану я, Тезей, как статуя большая. Рога из мрамора однажды в грудь
твою вонзятся.
Тезей. Хватит говорить, решайся.
Минотавр. После смерти я буду настоящий я... Решение, -- о высшая
необходимость! А ты, ты станешь меньше и пойдешь на убыль, провалишься в
себя, как берег рушится песчаный, как мертвые уходят в глубь земную.
Тезей. Зато тебя не буду слышать.
Минотавр. Да, но слышать ты не перестанешь. Ты будешь обитать один в
глухих стенах, а где-то там внутри, там будет море.
Тезей. Как много слов ненужных!
Минотавр. Да, день придет, когда земля людей мои пророческие речи
убережет в потоке крови. Нет, ты меня еще не слышал. Но вначале убей меня.
Тезей. Теперь торопишь, как будто замышляешь зло.
Минотавр. Решился я. Разверзлась вдруг пучина вод, оттуда вырвалась
последняя свобода на
острие меча в твоей руке. Что знаешь ты о смерти, ты, несущий жизнь
глубинную? Поверь, один есть только способ умертвить чудовищ: с ними
примириться.
Тезей. И они поднимут троны на свои рога.
Минотавр. Возможно, кто-нибудь из них появится и без рогов.
Тезей. Или из памяти людской вообще сотрет твои деяния страхом пред
обликом диковинным своим.
Минотавр. Возможно, исчезать и появляться монстры станут неощутимо, как
призраки кошмарных снов или как жуткие видения. Не понимаешь разве, что,
моля о смерти, прошу я жизнь мне дать?
Тезей. За тем я и пришел. Тебя убить и ненадолго прикусить язык в
молчании. Пока опасность не минует Ариадну. Едва она поднимется на мой
корабль, повсюду стану громко возвещать о смерти Минотавра, с тем чтобы
ветер вестью этой Миносу полоснул лицо.
Минотавр. Нет, сам я в ветре опережу тебя.
Тезей. Ты станешь лишь воспоминанием, которое умрет с заходом солнца
нынешнего дня.
Минотавр. Я раньше долечу до Ариадны. Я встану между ней и вожделением
твоим. Я красною высокою луной последую за кораблем твоим по морю. В порту
тебя с восторгом встретят люди, а я приду в их сны ночные, в сны детские, на
срок, им на роду написанный. Оттуда стану сокрушать твой трон рогами, сброшу
твой скипетр бессильный наземь... Оттуда, из моей полной и всеобъемлющей
свободы, из лабиринта страшного, что в сердце каждого гнездится.
Тезей. Велю я протащить твой труп по улицам, чтобы народ тебя
возненавидел.
Минотавр. Когда придет пора, и кость моя последняя избавится от плоти,
и облик мой в забвенье канет, тогда наступит срок рожденья истинного моего в
моих бесчисленных владениях. Я воцарюсь там на
века как брат незримый и могучий. О неба обиталище прозрачное! О море
песнопений, шелест листьев!
Тезей. Ладно. Нагни спокойно голову, и все произойдет как надо.
Минотавр. Ариадна, во глубине нетронутой твоей возникну я дельфином
синим-синим. Ворвусь к тебе я ветром вольным, о чем ты грезила напрасно. Я
-- твое чаяние! И снова ты ко мне вернешься, ибо я снова оживу таким же
жаждущим, нетерпеливым, тревожащим мечты твои девичьи!
Тезей. Нагнись-ка ниже!
Минотавр. Ах, какой удар неловкий!
Тезей. Так истечешь ты кровью тихо, незаметно.
Минотавр. Кровь моя благоухает олеандром, струи мельчайших солнц между
пальцами бегут моими.
Тезей. Умолкни! Рот закрой, встречая смерть! И вон отсюда полчища
ненужных слов, собак голодных своры! Героев утомляет многословие!
Минотавр. Но не славословие...
Минотавр умирает, уткнувшись красным лбом в каменную стену. Юноша,
играющий на цитре, в страхе приближается, а остальные девушки и юноши стоят
поодаль.
Юноша. О господин наших игр! Творец обрядов наших!
Минотавр. Оставь меня. Мне музыка твоя в утеху, но жизнь -- к концу, и
ветром поднимается во мне желание тишины.
Юноша. Повсюду кровь!
Минотавр. Ты видишь только то, что ничего не значит. Оплакивать ты
будешь только смерть мою.
Юноша. Как не оплакивать? Ты радостью наполнил нас в садах, открытых
всем для игр, и помог нам справиться с мальчишеской боязнью, которая
одолевала нас пред входом в лабиринт. Как будем танцевать теперь?
Минотавр. Теперь настало время. Вам теперь надо танцевать.
Юноша. Нет, мы не сможем. Эта цитра под пальцами моими -- ветвь сухая.
Нидия плачет с девушками вместе, забыв о ритме, дождиком слетавшем с ее ног.
Нет, не проси нас танцы продолжать!
Минотавр. Наступит миг, и ощутит Нидия рождение танца в своих бедрах, а
для тебя мир снова зазвучит, и музыка рассвета вас призовет, взор снова к
солнцу, к всеобщей радости оборотить... Из тишины, в которую я погружаюсь,
взлетят орлы. Но вспоминать меня не надо. Я не желаю никаких воспоминаний.
Память -- неумная привычка тела бренного. Я стану вечным и живым иначе,
лучше.
Юноша. Но как забыть тебя?
Минотавр. Узнаешь сам. Жизнь тебя научит забывать. Я не хочу рыданий и
не хочу молений. Одно забвение. Тогда лишь буду я самим собой. Тем, кому нет
имени, но неизбывен кто в сгущающейся ночи людского рода. О кровь моя, легко
меня ты покидаешь! Гляньте, ее исток уже там где-то, нет, уже не я.
Бесчисленные звезды, вижу, оживают в ее струях, рождаются и озаряют светом
теплый и еще трепетный гранат... Вот так хочу войти я в сновидения людей, в
их тайну неба, и хочу быть среди звезд их вожделенных, тех, что они хотят
увидеть в час рассвета иль перемен в своей судьбе. Смотри: я умираю -- и
позабудь меня. В какой-то знаменательный момент я отзовусь на голос твой, я
буду вспышкой света, я ослеплю тебя, как музыкант, озвучивший в тебе
последний свой аккорд. Смотри, Нидия светлокудрая, как я умолкну, и танцуй,
когда возвысишься над памятью, очистишься от прежней яви. Ибо я буду там.
Юноша. Твои слова идут совсем издалека!
Минотавр. Они уже не мне принадлежат, то ветер, иль пчела, иль жеребец
рассвета... Реки, гранат, тимьян голубоватый, Ариадна... И времена воды
свободной, время, когда никто...
Юноша. Умолкните, молчите все! Или не видите -- он умер, кровь больше
не струится из головы его. Как громко радуется город! Они, конечно,
надругаются над трупом. А нас освободят, и мы вернемся все в
Афины. Он был такой печальный, добрый. Ты почему затанцевала вдруг,
Нидия? И почему-то струны моей цитры хотят звучать... Мы свободны, да,
свободны! Вы слышите, они уже идут. Свобода! Не смерть его ее нам
принесла... И кто поймет любовь нас всех к нему? Забыть его... Нам надо
будет лгать, лгать постоянно, чтоб окупить подобное освобождение. Лишь
втайне, в час, когда душа сама свой путь определяет... Какие странные слова
ты говорил, властитель наших игр.
Они уже пришли. Ты почему опять танцуешь весело, Нидия? И струны моей
цитры почему тебе так звучно вторят?
Шум самолета, идущего на посадку.
Робинзон (взволнованно). Смотри, смотри, Пятница! Мой остров!
Пятница. Да, хозяин. (Невольный смешок, как бы вопреки желанию
удержаться от смеха.)
Робинзон. Видишь бухточку? Вон она -- там! Я ее узнал! Помнишь, на
берег высадились каннибалы. Там я спас тебе жизнь, Пятница! Погляди!
Пятница. Да, хозяин (смешок), отсюда очень хорошо виден берег, где меня
чуть не съели эти жуткие каннибалы, но ведь незадолго до этого мое племя
решило съесть их всех до единого. "Вот она -- жизнь", как поется в
знаменитом танго!
Робинзон. Мой остров, Пятница! Я снова увижу мой остров! Мне все здесь
знакомо, несмотря на такие перемены... Что и говорить, многое изменилось, но
я узнаю, узнаю...
Пятница. О да, хозяин... (Смешок.) Что изменилось -- го изменилось, да
еще как! Я тоже узнаю остров, где ты научил меня быть твоим верным рабом.
Отсюда видно то самое место, где стояла твоя хижина.
Робинзон. Боже! Какие небоскребы! В двадцать четыре, нет, в тридцать
два этажа! Ну просто чудеса, Пятница!
Пятница. Да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон. Скажи мне, почему ты хихикаешь, когда говоришь со мной?
Раньше ничего подобного не было, да я бы и не допустил. Откуда это вдруг
взялось? Хотелось бы знать, что смешного в том, что я -- твой хозяин? Я, кто
спас тебя от чудовищной смерти! Кто сделал из тебя цивилизованного человека!
Пятница. И правда, ничего нет смешного, хозяин! (Смешок.) Сам не могу
понять, что за напасть, поверьте. Я консультировался с двумя
психоаналитиками, чтобы удвоить шанс, как делают на ипподроме: один --
фрейдист, а другой -- последователь Юнга. А помимо этого был на приеме у
одной знаменитости... этот врач вообще противник вмешательства психиатрии.
Он, надо сказать, только один и поверил, что я действительно тот самый
Пятница -- из твоей книги.
Робинзон. И какой поставил диагноз?
Пятница. Данные обследования пока что находятся в электронной обработке
в Далласе. Но если верить тому, что мне сказал Жак Лакан, это скорее всего
нервный тик.
Робинзон. Ну ладно, если всего лишь нервный тик, то с этим можно
справиться. Со временем пройдет. Смотри, мы уже садимся. А какой построили
аэропорт! Какие взлетные полосы и там и там! А вдали -- другие города...
Можно подумать, что на острове одни нефтяные скважины, почти ничего не
осталось от лесов, от лугов, где я столько бродил в полном одиночестве... а
потом вместе с тобой. Ты только взгляни, сколько небоскребов, сколько яхт в
бухте! Кто теперь может представить, что такое одиночество на острове
Хуан-Фернандес? Ах, Пятница, не зря Софокл, да, по-моему, Софокл сказал, что
человек -- существо чрезвычайное!
Пятница. Ну да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон (самому себе). По правде говоря, меня уже начинает злить это
дурацкое хихиканье.
Пятница. Аяне понимаю, почему тебе вдруг захотелось вернуться на
остров? Тот, кто читал твою книгу с должным вниманием, поймет без особого
труда, что пребывание на острове тебя угнетало. Достаточно того, что, когда
тебя наконец вызволили с этого острова, ты чуть с ума не сошел от радости, и
лишь потому, что ты -- британский джентльмен, ты не показал этому острову
свой зад, глядя, как удаляются его берега.
Робинзон. Ах, Пятница, как мы ни старались дать вам, индейцам,
образование в лучших университетах, есть вещи, которые вы не в состоянии
понять. Ты, бедняга, хоть тресни, не можешь вникнуть в то, что такое
технический прогресс. Я бы даже сказал, что это великолепное зрелище, что
предстало перед нами с высоты, то ли тебя разочаровывает, то ли
настораживает. Я вижу, вижу по твоим глазам.
Пятница. Нет, хозяин. (На этот раз без смешка.) Я-то хорошо знаю, с чем
мы столкнемся. Ну для чего, спрашивается, у нас телевидение, кино, "National
Geographic Magazine"? He знаю, не могу объяснить, почему мне и тревожно, и
грустно; прости, но скорее всего из-за тебя...
Робинзон (со смехом). Из-за меня? Да ты что! Перед тобой сейчас самый
счастливый человек на свете! Посмотри-ка на меня внимательнее, а потом
посмотри, какое чудо там, внизу...
Пятница. Хм...
Робинзон. Чего мне еще хотеть от жизни? Ведь сейчас я свидетель
осуществления моей мечты о прогрессе, о достижениях цивилизации. Да не
только моей, а всех белых людей... ну, для скромности скажем -- всех
британцев.
Пятница. Да, хозяин. (Смешок.) Однако ты пока еще в самолете. И думаю,
чую носом, что ты, прости меня, радуешься раньше времени.
Робинзон. Носом? О Пятница, после всего, чему тебя учили, после того,
как тебе дали такое прекрасное образование!
Пятница. Разумеется, прекрасное, хозяин. (Смешок.) Однако мне не
понять, почему самолет кружит и кружит над островом?
Робинзон. Как я полагаю, летчик делает это в мою честь, дорогой
Пятница, он, видимо, хочет, чтобы я разглядел с высоты все что можно на
дорогом моему сердцу острове, который сегодня воистину райское место со
всеми достижениями современности. Вот теперь мы уже садимся. Позаботься о
нашем ручном багаже, Пятница. А когда будешь забирать багаж, пересчитай все
-- пять моих чемоданов и твой рюкзак. Шесть мест.
Шум приземляющегося самолета, шаги пассажиров, идущих по длинным
коридорам, и т.д.
Голос из репродуктора. Пассажиры, летящие в Буэнос-Айрес, Кито,
Сантьяго и Панаму, проходят по коридору с зелеными указателями. Пассажиры,
летящие в Хьюстон и Сан-Франциско, следуют по коридору с синими стрелками.
Пассажиры, прибывшие на остров Хуан-Фернандес, проходят по коридору с
желтыми стрелками. Благодарю за внимание.
Робинзон. Вот видишь, Пятница! Идеальный порядок во всем. Прежде в
аэропортах было столько путаницы, и я очень хорошо помню, что...
Голос из репродуктора. Внимание, пассажиры, вылетающие в Буэнос-Айрес!
В конце коридора, отмеченного зелеными стрелками, необходимо разбиться на
две группы. Дамам следует пройти к левой стороне, мужчинам -- к правой.
Несовершеннолетние дети могут остаться с отцом или матерью по усмотрению
родителей. Просим, чтобы дамы вошли в зал с буквой Д. Мужчины -- в зал с
буквой М. Внимание, пассажирам, летящим в Кито, надлежит пройти до конца...
Робинзон. Ну просто чудо! Ты видишь, Пятница, здесь исключена
возможность малейшей ошибки!
Пятница. Мне вполне бы хватило твоих указаний, хозяин. (Смешок.)
Робинзон. Знаешь, этот твой тик. Да ладно, вот он -- зал, куда нас
приглашают. Полагаю, что власти будут встречать меня на высшем уровне.
Голос из репродуктора. Внимание, пассажиры, прибывшие на остров
Хуан-Фернандес, должны пройти полицейский и таможенный контроль. Сеньор
Робинзон Крузо, вас просят подойти к двери с указателем "Официальные лица".
Робинзон. А-а! Ну прекрасно, прекрасно! Сейчас, Пятница, ты увидишь,
как...
Служащая. Сеньор Крузо? Очень приятно. Пройдите сюда.
Робинзон. Я приехал с моим...
Служащая. Ваш секретарь подойдет к окошку с буквой П. Проходите,
пожалуйста.
Робинзон. Но дело в том, что...
Пятница. Не беспокойся, хозяин (смешок), мы с тобой увидимся где-то тут
непременно. А я займусь багажом.
Служащая. Сеньор Крузо, я пригласила вас сюда, потому что правительство
острова Хуан-Фернандес хочет оградить вас от всяческих осложнений во время
вашего пребывания на острове.
Робинзон. Осложнений? Я ожидал, что...
Служащая. Мы получили информацию о вашем приезде и сделаем все
возможное для того, чтобы вы остались довольны пребыванием на острове.
Надеюсь, вам известно, что, хотя дипломатические отношения с вашей страной
не порваны, ситуация по-прежнему достаточно обостренная, вот почему мое
правительство приносит вам свои извинения и сожалеет, что не могло встретить
вас на должном уровне. Однако мы по мере возможности будем оказывать вам
содействие во всех ваших желаниях. Но нам бы хотелось, чтобы вы
сторонились...
Робинзон. Сторонился?
Служащая. ...ненужных контактов, я имею в виду публику, людей на улице,
в кафе...
Робинзон. Но я...
Служащая. Отсюда вас сразу отвезут в отель, где администратору уже даны
указания предоставить вам самый изолированный от всех номер, чтобы никто не
мешал вашему отдыху. У вас даже будет свой
лифт. Вы же знаете, что у правительства всегда есть возможности создать
особые условия для почетных гостей, дабы они были избавлены от ненужных
встреч.
Робинзон (бормочет). Ненужных...
Служащая. Если вы пожелаете пойти в оперу, администратор позаботится о
билете, так же будет, если вам захочется посетить какой-нибудь музей. Что
касается внутренней территории страны, тут я боюсь, что при нынешних
обстоятельствах поездки за пределы столицы будут невозможны.
Робинзон. Но я считал, что остров Хуан-Фернандес...
Служащая. О-о! Речь идет не только о недружелюбном отношении к вашей
стране, речь о том, что наш народ настроен против всего на свете.
Робинзон (задумчиво). Стало быть, люди настроены и против своего
правительства. (Долгая пауза.) Простите меня, сеньора, если я допустил
бестактность, но ваши слова так озадачили меня, что...
Служащая. Хуан-Фернандес отнюдь не колония, сеньор Крузо, и мы ни перед
кем не держим отчет по поводу здешних умонастроений. Разумеется, мы не могли
отказать вам в визите, поскольку вы когда-то проживали на острове
Хуан-Фернандес и благодаря вам остров обрел всемирную известность, но,
надеюсь, и вам будет полезно узнать, что мы уже давно не даем разрешение на
въезд иностранным гражданам. Для вас мы, конечно, сделали исключение! И я
полагаю, что вы, как почетный гость нашего острова, отнесетесь с пониманием
к тому, что мы возьмем вас под свое покровительство и будем входить во все
ваши заботы.
Робинзон (как бы самому себе). Да, конечно, но я приехал, чтобы...
Служащая (почти сухо). В конце концов, у вас было очень мало
возможностей для завязывания каких-то контактов в тот раз, когда вы попали
сюда впервые. Вам достаточно освежить кое-что в памяти, и тогда все с вами
будет хорошо. (Голос ее теплеет.) Я понимаю, что мои слова вас мало радуют,
сеньор Крузо, но поверьте, если у меня появится хоть малейшая возможность
что-то изменить в положении вещей, я это сделаю.
Робинзон. Хоть малейшая возможность? О, прошу вас, мне бы так хотелось
поговорить с вами, получше узнать вас... Я с трудом воспринимаю всю эту
ситуацию... Не знаю, не знаю, но чутье подсказывает, что вы понимаете меня.
И за порогом ваших официальных обязанностей...
Служащая. Да! Конечно понимаю. И если представится случай, я с
удовольствием встречусь с вами еще раз и мы поговорим. Меня зовут Нора. Мой
муж -- заместитель начальника городской полиции.
Робинзон. А-а!
Служащая. Само собой, я читала вашу книгу. На острове ее читали все до
единого. И порой я задаюсь вопросом -- почему? Ведь теперь Хуан-Фернандес
совсем другой остров!.. Но пожалуй что...
Робинзон. Пожалуй что... не такая уж разница?
Служащая (официальным тоном). Оставим этот разговор до другого раза,
сеньор Крузо. Вот этот сеньор уже давно готов проводить вас в зал выдачи
багажа, где вас заждался ваш... секретарь. Всего доброго. Желаю вам приятно
провести время на острове Хуан-Фернандес.
Робинзон (самому себе). Пожалуй что не такая уж разница! Или, может...
Но нет, не может... Такой небоскреб, где прежде была моя хижина, такие
замечательные дороги... А эти яхты в заливе -- с ума сойти!
Служащая. С вашего позволения, сеньор Крузо, пожалуйте сюда...
Шум в коридоре, голоса из репродукторов, передающие сообщения.
Робинзон. Пятница!
Пятница. Ну вот, хозяин (смешок), зря тревожился. Твои чемоданы давно в
машине, и Банан нас ждет.
Робинзон. Что еще за Банан?
Пятница. Ну да! Хочешь не хочешь, а его так зовут. Это наш шофер, и мы
уже успели стать друзьями.
Робинзон (с любопытством). Друзьями? С этим Бананом?
Пятница. Ну да! Я, собственно, не представляю никакого интереса для
официальных лиц. А мы с Бананом, как выяснилось, родом из одного племени. У
нас у обоих длинные мизинцы, и своих мы всегда признавали по этим мизинцам.
Пошли, хозяин, вот сюда, пожалуйста...
Уличный шум, оживленные голоса людей, машины, громкая отупляющая музыка
из репродукторов, время от времени ее перебивает дурацкий текст коммерческой
рекламы.
Хозяин, можешь говорить все, что тебе вздумается. Банан не понимает
язык Шекспира... Похоже, ты чем-то огорчен, хозяин?
Робинзон. Нет, не огорчен, а... Ты только посмотри на эту улицу!
Пятница. Да, достаточно широкая. Ты прав.
Робинзон. А какие замечательные здания! И на улицах столько людей,
Пятница, столько людей!
Пятница. А что тут такого особенного? Можно подумать, что ты покинул
Лондон лет двадцать тому назад. Такой же город, как все остальные. Банан мне
уже рассказал, что здесь к чему... Если вечером я тебе не нужен, он зайдет
за мной и мы сходим куда-нибудь -- развлечемся. Он говорит, что женщины тут
предпочитают длинные мизинцы... н-да, поглядим-посмотрим!
Робинзон. Пятница, я тебе дал такое блестящее образование! Это
недопустимо, чтобы джентльмен... А впрочем, может, твой Банан возьмет нас
обоих, как ты считаешь?
Пятница (грустно). Нет, хозяин, не возьмет. Банан говорил со мной
откровенно. Насколько возможно, разумеется, ведь он состоит на службе и
должен делать, что приказано.
Робинзон. Как Нора... как администратор отеля... Нет, посмотри, какая
улочка, сколько тут магазинчиков, а какие яркие платья на девушках и как
освещены витрины в дневной час!..
Пятница. Точно так же в Лас-Вегасе, в Сингапуре или в Сан-Паулу,
хозяин. Ничем не отличается от Нью-Йорка, вот, может, рынки или девушки не
совсем как везде...
Робинзон (самому себе). А что мне делать одному в отеле?
Банан произносит какую-то длинную фразу на непонятном языке, обращаясь
к Пятнице, который, рассмеявшись, отвечает на том же языке.
Пятница. Бедняга, он, оказывается, все понимает, а я-то думал, что он
не знает английского... О, вы ловко все устроили, хозяин, по-английски
говорят даже тюлени в Арктике.
Робинзон. А что он тебе сказал?
Пятница. Он ответил на твой вопрос об отеле. Ты найдешь у себя в номере
программу твоего пребывания на острове, где будет расписание и все
остальное. А тебя будут только увозить и привозить в отель. Словом, музеи и
все такое...
Робинзон (в ярости). К чертям собачьим все эти музеи! Я хочу лично...
Пятница. Мы уже приехали, хозяин, выходи с этой стороны.
Он со смехом что-то сказал Банану, который хохочет и что-то говорит в
ответ. Приглушенный шум большого отеля. Бархатный женский голос в
репродукторе просит подойти одного из гостей к администратору. Тихая музыка.
Диктор (перекрывая общий гул). Чуть позже...
Робинзон. Побудь со мной немного, Пятница. Знаешь, мы закажем виски и
выпьем вместе. Надеюсь, у тебя тоже хорошая комната, как и моя?
Пятница. Да нет, хозяин. У меня номер очень маленький, для обслуги, а
окно выходит на вентиляционную трубу.
Робинзон. Безобразие! Я буду протестовать, сейчас же позвоню
администратору и...
Пятница. Нет, хозяин, не стоит. Зачем мне хорошая комната? Я останусь в
той, какую дали. Да и
у меня есть свои преимущества, мне подсказал это Банан. Дело в том, что
я могу пользоваться служебной лестницей и, если ночью приду не один, этого
никто не заметит.
Робинзон. А как же я, Пятница? Их программа -- сплошная скука. В нее
затолкали что ни попадя, да и на что она мне сдалась! Получается, у меня не
будет ни минуты свободного времени... спасибо, что отвели часы на сон! Хоть
бы по крайней мере... Словом, ты меня понимаешь, дело не в том, что мне
подавай как можно скорее...
Пятница. Я-то понимаю, хозяин, еще бы не понимать. Знаешь, если ты не
обидишься, вернее, если они согласятся, я зайду за тобой вечером и уступлю
тебе мою комнату, а может, мы там и оба устроимся...
Робинзон. Да как ты смеешь?
Пятница (со смешком). Прости меня, хозяин.
Телефонный звонок.
Робинзон. Да, Крузо. Да, да, я узнал вас! Через полчаса? Да, конечно, я
вас буду ждать внизу. А-а, другой сотрудник? Понимаю, понимаю. Нора,
однако... Да, могу предположить. Значит, в другой раз. Да, я тоже очень
надеюсь. Благодарю.
Пятница. Ты чем-то расстроен, хозяин?
Робинзон. Да не лезь ты с расспросами. Я и не думаю расстраиваться.
(Пауза.) Но если честно, я несколько разочарован. И прости меня за невольную
грубость.
Пятница. А ты можешь мне сказать, кто эта Нора, хозяин?
Робинзон. Я с ней едва знаком. Она меня встречала в аэропорту. Сказала,
что сейчас за мной заедут. Ну я подумал, что она... Словом, меня потащат в
Музей антропологии.
Пятница. А почему ты не попросил ее поехать с тобой, хозяин?
Робинзон. Потому, что она ясно сказала, что приедет сам хранитель
музея. Может, завтра... Да, быть может, завтра она сумеет... (Повторяет эти
слова себе самому.)
Пауза. Затихают звуки лейтмотива.
Пятница. Ну ладно, если я тебе больше не нужен...
Робинзон. Ты встречаешься с Бананом?
Пятница (с радостным смехом). Как ты догадался, хозяин?
Дверь закрывается. Тишина. Едва слышен лейтмотив. Резкие шаги.
Телефонный звонок.
Диктор (поверх общего гула). В тот же день, вечером...
Робинзон. Администратора, пожалуйста. (Короткая пауза.) Да, Крузо. Я
познакомился с программой. Безусловно замечательная. Но мне бы хотелось,
чтобы в программу включили некоторые вещи, да... Вот, к примеру, я бы желал
видеть тот небоскреб, который построили на том месте, где когда-то стояла
моя хижина. Разумеется, если можно, согласуйте это сейчас. Уже ждут? Я
тотчас спущусь.
Лейтмотив. Слышны попеременно заученные фразы экскурсоводов, которые
рассказывают о достопримечательностях острова, слова благодарности
Робинзона, следом врывается громкая и пронзительная народная музыка, чьи-то
веселые голоса, затем голос и смех Пятницы и Банана на уличном празднике,
громкие поцелуи, женский смех и пение. Нарастают звуки грустного лейтмотива,
слышны протокольные фразы, тосты, экскурсовод расписывает какой-то памятник,
короткие замечания Робинзона.
Диктор (сквозь общий шум). Немного позже в отеле...
Пятница. Добрый день, хозяин. Ты хорошо отдохнул? Глядя на тебя, не
скажешь -- лицо совсем сонное.
Робинзон. Так оно и есть. Я плохо спал после самой последней поездки.
Пятница. А в те времена, насколько я помню, ты спал в хижине так же
хорошо, как и я, а я сплю как убитый, и однажды ты сказал, что никогда не
видишь сны.
Робинзон. Да, верно... Почти никогда не видел. Вокруг был такой
покой...
Пятница. Но одиночество тебя угнетало, хозяин. Ты сказал тогда, что мое
появление тебя спасло от тоски...
Робинзон. Да, очень было трудно жить в то время на острове, Пятница. Я
никак не мог смириться со своей участью, однако начинаю думать, что
существует другой вид одиночества и он куда хуже, чем та жизнь в полном
безлюдье. Дай мне немного кофе, Пятница. Знаешь, вчера вечером меня повезли
смотреть небоскреб.
Пятница. Ты ездил с Норой, хозяин?
Робинзон. Нет, с инженером-строителем. Он сказал, что это
непревзойденное здание по своим архитектурным и техническим качествам. Я
готов верить, но, по мне, оно ничем не отличается от небоскребов Лондона,
такое же, как все современные здания. Люди входят и выходят, не сказав ни
единого слова, точно чужие друг другу, а в лифтах или в коридорах едва
здороваются...
Пятница. А почему ты ждал чего-то другого, хозяин? Ты сам говоришь, что
здесь все так же, как в Лондоне и в Риме. Остров по-прежнему пустынный, если
можно так сказать...
Робинзон (после паузы). Остров по-прежнему пустынный... Возможно, ты
прав. Мой остров по-прежнему пустынный, еще более необитаемый, чем в те
времена, когда волны выбросили меня на его берег...
Пятница. Такое трудно себе представить, хозяин. Банан сказал, что на
острове живут более двух с половиной миллионов человек и правительство
задумывается уже о контроле над рождаемостью населения.
Робинзон (с иронией). Само собой, все кончается этим. Единственное
решение, на которое способны правители. А меж тем два с половиной миллиона
мужчин и женщин живут, не зная друг друга, а семьи -- точно такие же
острова. Точь-в-точь как в Лондоне, что и говорить... (Пауза.) Не знаю,
наверно, тут могло быть устроено все иначе?
Пятница. Почему, хозяин? Почему здесь, а не в Лондоне или в Риме?
Робинзон. Не знаю, Пятница. Во мне жила смутная надежда, когда я решил
вернуться сюда вопреки всему, что говорили. Теперь-то мне ясно: я -- глупец,
думал, что место моего былого одиночества может стать чем-то таким, где
будет все устроено иначе, что здесь свершится великое чудо, когда люди
сблизятся, будут улыбаться, разговаривать друг с другом с доверием, делать
все сообща... Я надеялся, что моя книга послужит чему-то, покажет людям, как
ужасно одиночество и как прекрасно общение, содружество... Знаешь ли ты, что
эту книгу читали почти так же, как "Дон Кихота" и "Трех мушкетеров". У меня,
собственно, были основания строить какие-то иллюзии, но, как видишь...
Стук в дверь.
Голос служащего отеля. Сеньор Крузо, вас ожидает внизу госпожа Джон.
Робинзон. Нора! (Пауза.) Скажи ей, что я сейчас же спущусь вниз.
(Пауза.) Дай мне серый костюм, Пятница. Синий галстук. Живей, милый!
Посмотри, начищены ли мои черные туфли.
Пятница (со смешком). Да, хозяин.
Тихая музыка в холле. Звяканье льда в бокалах.
Нора. Это совершенно неофициальный визит, Робинзон. И у меня только
пятнадцать минут, потому что мое рабочее время, полагаю, как и ваше, строго
нормировано.
Робинзон. Не знаю, как и благодарить вас, Нора. Как вы и подозревали...
Нора. Подозревала?
Робинзон. Да, именно, я совсем не того ждал от своего приезда на
Хуан-Фернандес.
Нора. Вы здесь временно в качестве гостя, а я должна тут жить.
Робинзон. Так почему вы все это принимаете? Почему двое людей, почему
все мы в конечном счете принимаем это?
Нора. Не знаю, да и начнем с того, что я не знаю толком, с чем мы,
собственно, соглашаемся. Хуан-Фернандес -- чудесный остров, и наш народ, вы
это видели... ну отчасти видели... замечательный народ. А климат...
Робинзон. Умоляю, не разговаривайте со мной как супруга заместителя
начальника полиции. Я знаю, почему вы оказали мне такую любезность и пришли
сюда поговорить со мной. Бы пришли не только потому, что заметили, как я
опечален, как разочарован, но и потому, что сами испытываете разочарование и
тоску.
Нора (после паузы). Это верно, но ничего нельзя сделать, нельзя
изменить.
Робинзон. Да, боюсь, что для нас, для таких людей, как я и вы, уже
поздно. Однако есть совсем другие, и они...
Нора. Другие?
Робинзон. Не смейтесь, но я думал о моем слуге, Пятнице, о его новом
друге -- Банане, о тех людях, которых, как мы считаем, можно воспитывать,
держать под властью, я уповаю на наших приемных, впитавших западную культуру
детей, если можно так выразиться...
Нора (официальным током). О нет! Эти люди мыслят и чувствуют иначе. У
них совсем иные взгляды и заботы, они никогда не смогут понять нас.
Робинзон. Или, наоборот, мы -- их. Не знаю, не знаю. Я уже не в
состоянии разобраться во всем этом, после того как вернулся на свой остров.
Раньше мне все было ясно, Нора. Все для меня было просто. Вы читали мою
книгу, правда? Ведь там на каждой странице можно найти слова благодарности
Провидению, мудрому порядку, который создал Великий Часовщик, безупречной
логике существования живых существ и вещей.
Нора. А мне больше всего понравилась глава, в которой вы спасаете жизнь
Пятнице и постепенно, ценой больших усилий, подымаете этого отвратительного
каннибала до уровня цивилизованного человека.
Робинзон. Еще неделю назад мне тоже очень нравилась эта глава, Нора.
Нора (удивленно). А почему вдруг вы изменили свое мнение?
Робинзон. Потому, что именно здесь я увидел, что все обернулось совсем
по-другому. Вы вот говорите, что я вызволил Пятницу из тьмы каннибализма и
поднял его до высот цивилизованного человека, то есть христианина, а я уже
целую неделю более всего ценю в Пятнице как раз то, что в нем еще осталось
от каннибала... О, не пугайтесь, я имею в виду мироощущение, этакое нутряное
дикарство.
Нора. Но это ужасно так думать!
Робинзон. Нет! Ужаснее задуматься над тем, кто есть мы: вы и я, вы --
супруга заместителя начальника полиции и я -- заезжий гость Хуан-Фернандеса.
С той минуты, как мы прибыли сюда, Пятница на свой лад не устает показывать
мне, как много в нем еще осталось, чтобы не подчиняться порядкам,
установленным на острове, которым я вынужден следовать. Я даже уверен, что в
эти минуты нашей встречи, к моему великому сожалению слишком короткой, на
общем пространстве печали и крушения иллюзий Пятница со своим дружком
Бананом весело проводят время на улице, ухаживают за девушками и берут от
так называемого технологического прогресса лишь то, что им интересно, -- ну,
скажем, Jukebox [1], баночное пиво и всяческие шоу нашего ТВ.
1 Игровой автомат.
Веселая разноголосица и музыка большого народного гулянья.
Нора. Выходит, у вашей книги, так или иначе, совсем иной конец?
Робинзон. Да, Нора, совсем иной!
Нора. И получается, что этот верный и благодарный вам Пятница, которого
вы обучили, как надо одеваться, пользоваться столовыми приборами, говорить
по-английски, этот самый Пятница и должен был спасти вас, Робинзона Крузо,
от одиночества.
И Робинзона, и, разумеется, меня, меня и всех, кто сейчас собрался в
холле отеля, чтобы пить без особой охоты и видеть тоску в глазах друг друга.
Робинзон. Не знаю, Нора, мы не имеем права слишком преувеличивать... Я,
как человек цивилизованный, не могу допустить и мысли, что такие люди, как
Пятница и Банан, могут сделать что-то ради моего блага, разве что служить
мне... Однако...
Нора. Однако мы вот сейчас глядим друг на друга с какой-то ностальгией
в глазах. Я думаю, что мы всегда будем такие, на любом острове планеты.
(Резко.) Мне пора, мой муж ждет моего отчета.
Робинзон (горько). О нашей беседе, Нора?
Нора. О нет! Такую беседу с незапамятных времен люди уже вели миллионы
и миллионы раз, и она не представляет ни малейшего интереса для моего мужа.
А мой отчет будет на горячую тему -- аборты и самоубийства на острове
Хуан-Фернандес. До свидания, Робинзон.
Робинзон (после паузы). И я так и не смогу погулять с вами по улицам
этого города, Нора?
Нора. Боюсь, нет, и это жаль! Ну а вы привыкайте ездить в машинах с
закрытыми окнами, видно вполне хорошо. Я уже почти привыкла. Для меня
Хуан-Фернандес -- это, если хотите, какая-то цепь цветных изображений,
вставленных в раму машинного окна, или просмотр диапозитивов. Прощайте,
Робинзон!
Лейтмотив. Звяканье льда в бокале. Далекий шум города. Музыка народного
гулянья. Радостные возгласы людей. Постепенно нарастает шум машин и гул
самолетов.
Голос из репродуктора. Пассажиров, вылетающих в Лондон, просят пройти в
коридор с красными указателями и предъявить свои документы в окошках
соответственно их инициалам. Пассажиры, летящие в Вашингтон, должны
пройти...
Пятница (его звонкий и радостный голос заглушает голос из
репродуктора). Ты прав, хозяин. (Смешок.) Организация -- лучше нельзя,
посмотри, как все продумано: красные стрелки непременно приведут нас к
окошечкам, сейчас ты подойдешь к окну с буквой К, а я -- с буквой П. А потом
мы снова встретимся, хозяин, только не делай, пожалуйста, такое грустное
лицо, ты же сам расхваливал до небес этот аэропорт.
Робинзон. Я рад, что мы возвращаемся в Англию, Пятница. Рад, что уезжаю
отсюда. Это уже не мой остров. Да и похоже, никогда не был моим, потому что
тогда я не понял, что... Это все трудно объяснить словами, Пятница, к
примеру, не понимал, что по моей милости делалось с тобой...
Пятница. Со мной, хозяин? Но ты же совершил чудеса, вспомни, как ты
сшил мне штаны, чтобы я не ходил голым, как обучил меня первым английским
словам, слову "хозяин" (смешок), словам -- "да" и "нет", слову "Бог", обо
всем этом так хорошо говорится в книге...
Робинзон. Ну что ты! Все это я обязан был сделать, чтобы вырвать тебя
из этой жизни дикарей. И ни в чем не раскаиваюсь. Но я не мог понять, как
это ты, ну, скажем, молодой карибец, встретившись лицом к лицу с таким
одряхлевшим европейцем...
Пятница (со смехом). Какой же ты был "дряхлый", хозяин?
Робинзон. Я говорю не о моем теле, а о моей истории, Пятница, и тут я
совершил ошибку, пытаясь вовлечь тебя в ход нашей истории, истории нашей
великой Европы, и прежде всего истории великого Альбиона и т. д. (Иронически
смеется.) И до сей поры -- это самое ужасное! -- мне казалось, что все --
прекрасно, ты полностью принял нашу модель жизни. Но стоило нам явиться сюда
-- у тебя вдруг усилился этот нервный тик... По крайней мере, ты называешь
это так...
Пятница. Может, это у меня пройдет, хозяин. (Смешок.)
Робинзон. Ая чувствую, что нет, уже не пройдет никогда. Но любопытно,
что этот тик усилился, едва мы прибыли на остров Хуан-Фернандес, когда ты
вдруг резко изменился, когда встретился с Бананом и когда...
Пятница. Верно, Робинзон. Многое изменилось с того момента. И это еще
пустяки в сравнении с тем, что изменится.
Робинзон. А кто, собственно, дал тебе право называть меня по имени? И о
каких это изменениях ты говоришь?
Лейтмотив смешивается с праздничной музыкой и голосами из
репродукторов, все это длится какое-то мгновение.
Пятница (серьезным, внушительным тоном). А как ты думаешь, Робинзон,
почему остров называется Хуан-Фернандес?
Робинзон. Ну, потому, что один мореплаватель в... это был год...
Пятница. А тебе не пришло в голову, что остров получил это название
совершенно случайно, по воле каких-то мореплавателей? А может, и более того
-- в этом названии нет ничего случайного, Робинзон?
Робинзон. По правде говоря, я не вижу смысла в...
Пятница. А вот я -- вижу. И думаю, что это название может объяснить
все, что сейчас с тобой происходит.
Робинзон. Может объяснить?
Пятница. Да, подумай немного. Что Хуан -- самое распространенное имя,
что Фернандес -- самая обычная фамилия. Хуан и Фернандес -- самое привычное
сочетание, какое можно встретить в испанском языке. Ну как Джон Смит в твоей
стране или как Жак Дюпон во Франции и Ганс Шмидт в Германии. Нет в этом
сочетании индивидуального, личностного, им обозначено нечто множественное,
допустим -- uomo cualunque или Jedermann... [1]
1 Какой-либо человек (ит., нем.).
Гул народного гулянья, праздничной толпы.
Робинзон. Да, пожалуй, это так, но...
Пятница. И это вполне объясняет то, что с тобой творится, бедный
Робинзон Крузо. Надо же было приехать снова на этот остров со мной, чтобы
обнаружить, что среди миллионов мужчин и женщин ты так же одинок, как и
тогда, когда попал сюда после кораблекрушения и хотя бы понимал, в чем
причина твоего одиночества...
Робинзон. Н-да, я это почувствовал, пока беседовал с Норой в отеле,
что-то вдруг заставило меня подумать о том, каким ты был в тот день, когда я
спас тебя, -- совершенно голый, совершенно невежественный, да и вообще --
каннибал, но в то же время -- такой молодой, такой новый, без пятен истории.
Ты был куда ближе меня звездам, воздуху, другим людям...
Пятница. Не забывай, Робинзон, что мы поедали друг друга.
Робинзон (сурово). Пусть так! Но все равно вы были ближе друг к другу
Есть немало видов каннибализма, теперь-то я это понимаю очень и очень
хорошо.
Пятница (ласково). Ну и ну, Робинзон! Понять все это лишь под конец
жизни, да еще на своем бывшем острове! Вот теперь ты понял, что утерял
способность общения с Хуаном Фернандесом. С Гансом Шмидтом, с Джоном
Смитом...
Робинзон (патетически). Пятница, ты свидетель, я хотел выйти на улицу,
слиться с толпой людей, которые...
Пятница. Тебе мало что дало бы знакомство с такими людьми, как Банан и
его приятели, они бы вежливо улыбались, и на этом -- все. Власти захотели
изолировать тебя от местных жителей, и на это у них были свои
государственные соображения, однако могли бы и не слишком стараться, и ты
прекрасно знаешь это сам.
Робинзон (медленно и с горечью). Зачем надо было снова приезжать на
этот остров, где я знал совсем иное одиночество? Стоило ли возвращаться,
если я здесь был еще более одиноким, чем тогда, и вдобавок выслушивать от
собственного слуги, что я сам во всем виноват?
Пятница. Твой слуга -- ни при чем, Робинзон! Ты сам чувствуешь себя
виноватым. Лично и полностью виноватым!
Голос из репродуктора. Внимание, заканчивается посадка пассажиров на
самолет, вылетающий в Лондон. Просим иметь в руках справку о прививках...
Робинзон. Знаешь, мне вдруг захотелось остаться. Быть может...
Пятница. Боюсь, это слишком поздно для тебя. На острове Хуан-Фернандес
нет места ни для тебя, ни для таких, как ты, бедный Робинзон Крузо, бедный
Александр Селькирк, бедный Дэниэл Дефо, нет места для потерпевших
кораблекрушение на волнах истории, для хозяев Праха, для наследников Ничего.
Робинзон. А ты, Пятница?
Пятница. Мое настоящее имя вовсе не Пятница, хоть ты никогда и не
озаботился спросить это. Я предпочел бы, чтобы и меня звали Хуан Фернандес,
как миллионы и миллионы островитян, которые сразу узнают друг друга, как
узнали друг друга мы с Бананом, и уже идут по жизни общей дорогой.
Робинзон. Но куда, Пятница?
Пятница. Пока неясно куда, Робинзон. Ничего еще не ясно, поверь, ну,
скажем, идут к земной тверди, скажем, что хотят навсегда покинуть острова
Робинзонов, эти одинокие осколки твоего мира. Что до нас двоих (со смехом),
мы полетим в Лондон на этом самолете, посадка заканчивается, и самолет не
будет нас ждать. (Смеясь.) Скорее, скорее! Самолеты никого не ждут,
Робинзон, самолеты не ждут!
Рассказ впервые был опубликован в "Анналах Буэнос-Айреса" в 1946 году.
Борхес так вспоминал о литературном дебюте Кортасара: "В сороковых
годах я был секретарем в одном более или менее неизвестном литературном
журнале. Как-то раз, в обыкновенный день, рослый молодой человек, лицо
которого я не могу сейчас восстановить в памяти, принес рукопись рассказа. Я
попросил его зайти через две недели и пообещал, что выскажу свое мнение. Он
вернулся через неделю. Я сказал, что рассказ мне понравился и уже поставлен
в номер... Прошли годы, и однажды вечером, в Париже, он сказал мне, что это
была его первая публикация. Я горжусь, что помог ей появиться на свет".
Позже Борхес включил новеллу "Захваченный дом" в свою ставшую
знаменитой "Антологию фантастической литературы".
С. 22. Родригес-Пенья -- улица в южном пригороде Буэнос-Айреса --
Банфилде, где прошли детство и юность Кортасара. Улица названа в честь
Николаса Родригеса Пеньи (1775--1853), аргентинского политического и
военного деятеля, участника Войны за независимость испанских колоний в
Америке 1810-- 1826 годов.
На русском языке рассказ печатался также под названием "Дальняя" в
переводе А. Косс.
С. 25. Дориан Грей -- главный герой романа Оскара Уайльда "Портрет
Дориана Грея". В романе изменяется не сам герой, а его портрет, на котором
запечатлеваются все пороки оригинала.
Бирючина -- кустарник семейства маслиновых. Теперь я ложусь спать... --
начало детской молитвы из старинного пуританского молитвенника.
С. 26. "Луна в кружевах туберозы..." -- из стихотворения Федерико
Гарсиа Лорки "Романс о луне, луне". И наверное, нелишне будет заметить: в
1933--1934 годах Гарсиа Лорка жил в Аргентине; Буэнос-Айрес и залив Ла-Плата
были описаны им в стихотворении "Песня о мальчике -- уборщике в лавке".
Палиндром (перевертыш) -- слово или фраза, которые одинаково читаются и
слева направо, и справа налево ("Аргентина манит негра", "сон влетел в нос"
и т. п.). Палиндромами увлекаются и герои кортасаровской новеллы "Сатарса"
(сборник "Вне времени").
Анаграмма -- слово или словосочетание, составленное из букв другого
слова или словосочетания. Далее в кортасаровском рассказе приведена
анаграмма Сальвадора Дали, придуманная французским поэтом Андре Бре-тоном
(1896--1966) и означающая "Жадная на доллары".
Жужуй -- город на северо-западе Аргентины. Кетцальтенанго -- город в
Гватемале. В рассказе даны как реально существующие топонимические названия,
так и вымышленные (в дальнейшем это специально не оговаривается).
С. 27. Форе Габриэль (1845--1924) -- французский композитор, автор
романсов на стихи Поля Верлена.
С. 28. "Твоя душа -- та избранная даль..." -- первая строка
стихотворения Верлена "Лунный свет" (перевод Ф. Сологуба).
С. 29. Трес-Арройос -- город в южной части провинции Буэнос-Айрес.
Кобе -- город-порт в Японии.
Флорида (букв.: Цветущая) -- небольшая улица в центральной части
аргентинской столицы. Далее приводится номер дома -- 400; дело в том, что в
Буэнос-Айресе принята порайонная нумерация.
Род Эдуард (1857--1910) -- швейцарско-французский писатель.
Родо Хосе Энрике (1872--1917) -- уругвайский эссеист, литературовед,
философ. Автор книги "Ариэль".
С. 30. Збуная цено -- вымышленное название птицы.
С. 31. Алъбенис Исаак Мануэль Франсиско (1860-- 1909) -- испанский
композитор, пианист.
Агирре Хулиан (1869--1924) -- аргентинский композитор, пианист.
Гуаставино Карлос (р. 1914) -- аргентинский композитор.
С. 35. "Домашний очаг" ("Стар") -- бузнос-айрес-ский литературный
журнал (в нем, в частности, печатался Борхес).
Вилья-дель-Парке -- район в западной части Буэнос-Айреса.
С. 36. Сан-Мартин -- улица в Буэнос-Айресе. Названа в честь Хосе де
Сан-Мартина (1778--1850), национального героя Аргентины, государственного и
военного деятеля Латинской Америки, одного из руководителей Освободительной
армии во время Войны за независимость. Именем Сан-Мартина названы в
Буэнос-Айресе также городской район, площадь и театр; установлен памятник.
Ногойя -- улица названа по имени города в аргентинской провинции
Энтре-Риос (Междуречье).
Святой Жан-Батист Мари Вианней (1786--1859) -- французский религиозный
деятель.
С. 38. Чакарита -- кладбище в Буэнос-Айресе; район, в котором находится
это кладбище.
Алъвеар -- больница в Буэнос-Айресе. Названа в честь Торквато де
Альвеара (1822--1890), аргентинского государственного деятеля. Возглавляя
муниципальный совет Буэнос-Айреса, провел реконструкцию аргентинской
столицы.
С. 39. Патерналь -- улица в западной части аргентинской столицы.
С. 42. Ретиро -- район в центральной части Буэнос-Айреса, примыкает к
заливу Ла-Плата; железнодорожный вокзал в этом районе.
С. 43. Доррего -- улица в Буэнос-Айресе. Названа в честь Мануэля
Доррего (1787--1828), аргентинского военного деятеля, участника Войны за
независимость.
В 1820 и 1827 годах Доррего был губернатором провинции Буэнос-Айрес.
С. 45. Каннинг -- улица названа в честь Джорджа Каннинга (1770--1827),
английского государственного деятеля. Каннинг способствовал признанию
английским правительством бывших испанских колоний в Латинской Америке.
Санта-Фе (букв.: Святая вера) -- улица названа по имени города (либо
провинции) в восточной части Аргентины.
С. 46. Пуэйрредон -- улица, названная в честь Хуана Мартина де
Пуэйрредона (1776--1850), аргентинского военного и государственного деятеля,
участника Войны за независимость.
С. 47. Леандро-Алем -- улица названа в честь Ле-андро Алема
(1842--1896), аргентинского политического деятеля, юриста.
Майская площадь (площадь Мая, Пласа-де-Майо) -- центральная площадь
аргентинской столицы; названа в память о Майской революции 1810 года,
свершенной в Буэнос-Айресе и ставшей частью Войны за независимость. 25 мая
-- национальный праздник Аргентины.
С. 49. Цирцея (Кирка) -- в греческой мифологии: нимфа острова Эя,
волшебница. Цирцея превратила в свиней спутников Одиссея, а его самого год
удерживала на своем острове. Если учесть символическое название рассказа, то
выбор Кортасаром имен для ряда своих героев назвать случайным нельзя --
например, Эктор, Селеста, Маньяра. Эктор -- испанская форма имени Гектор,
предводителя троянцев, убитого Ахиллом. Селеста -- небесная (исп.). Маньяра
(Мигель де Маньяра; 1626--1679) -- севильский дворянин, один из прототипов
Дон Жуана.
Россетти Данте Габриэль (1828--1882) -- английский писатель и художник.
С. 50. Палермо -- район в центральной части Буэнос-Айреса, где
находится одноименный (большой и живописный) парк.
Фирпо, Демпси -- боксеры первой половины XX века. В рассказе речь идет
о боксерском поединке 1923 года, когда аргентинец Роберто Фирпо проиграл
североамериканцу Джеку Демпси -- в Аргентине это было воспринято едва ли не
как национальная трагедия.
Альмагро -- улица в аргентинской столице, проходит из центральной части
Буэнос-Айреса в южные районы, населенные в основном бедным людом.
Виктория, Кастро-Баррос -- улицы Буэнос-Айреса. На русский язык
название первой переводится как "улица Победы", но, возможно, улица названа
в честь английской королевы Виктории. Вторая названа в честь Педро Игнасио
де Кастро Барроса (1777--1849), аргентинского священника, писателя,
активного участника освободительного движения.
Ривадавиа -- одна из главных улиц Буэнос-Айреса (протяженностью свыше
20 км). Названа в честь Бер-нардино Ривадавиа (1780--1845), аргентинского
государственного деятеля, участника Войны за независимость, президента
Аргентины в 1826--1827 годах.
Онсе -- площадь в южной части аргентинской столицы, на которой
находится одноименный железнодорожный вокзал.
С. 51. Сан-Исидро -- северный пригород Буэнос-Айреса, где находится
обширный парк и спортивный комплекс.
Пуэрто-Нуэво (Новый порт) -- буэнос-айресский порт на берегу залива
Ла-Плата.
С. 54. Лудо -- вид настольной игры. Кирога Росита (полное имя -- Роса
Родригес Киро-га де Капьелло; 1901--?) -- аргентинская певица.
С. 62. ...в декабре... -- Напомню читателю: в Южном полушарии декабрь
-- летний месяц.
С. 63. Кангалъо -- улица в Буэнос-Айресе, названа по имени города в
южной части Перу.
С. 64. Пачо -- прозвище аргентинского композитора и исполнителя танго
Хуана Мальо (1880--1934).
Малага -- десертное виноградное вино; первоначально изготовлялось в
окрестностях города Малага (юг Испании).
Негри Пола (наст, имя -- Барбара Антония Халупец; 1894--1987) --
американская киноактриса (родом из Польши).
Линье -- район Буэнос-Айреса, где находится знаменитый в аргентинской
столице рынок. Район назван в честь Сантьяго де Линье (1753--1810),
государственного и военного деятеля вице-королевства Ла-Плата. Линье
происходил из старинного французского рода; с 1775 года -- на службе в
испанской армии. В 1806--1809 годах -- вице-король Ла-Платы. Отличился во
время освобождения Буэнос-Айреса от английских интервентов в 1807 году.
С. 67. Фунес -- эта фамилия встречается и в других кортасаровских
произведениях. Возможно, взята Кортасаром у героя борхесовской новеллы
"Фунес, чудо памяти".
С. 68. Мар-делъ-Плата -- город-курорт в провинции Буэнос-Айрес, на
берегу Атлантики.
С. 69. Конститусьон (Конституция) -- вокзал в южной части аргентинской
столицы; находится на одноименной площади.
Риачуэло -- река в южной части Буэнос-Айреса.
Банфилд -- см. примеч. к с. 22.
С. 70. Кардинал -- птица семейства овсянковых отряда воробьиных.
Кардиналы распространены в Южной Америке от Колумбии до Аргентины.
С. 81. Флан -- сладкое желеобразное кушанье.
Рассказ, видимо, сознательно сориентирован Кортасаром "на Борхеса". В
этой кортасаровской миниатюре затронуты основные мотивы и темы его
творчества (см., например, новеллу Борхеса "Сад расходящихся тропок"), а
также использован излюбленный борхесовский прием: отражение одного
литературного произведения в другом. Кроме того, известно пристрастие
Борхеса к детективной литературе.
С. 92. Улица Восемнадцатого Июля -- улица названа так в связи с тем,
что 18 июля 1830 года в Монтевидео была принята первая Конституция
Независимой Республики Уругвай.
Возможно, этот рассказ -- переработанный с иной творческой позиции
вариант одной из сцен раннего кортасаровского романа "Экзамен" (опубликован
в 1986 году, после смерти автора). В романе все происходящее в театре
описывается откровенно иронически.
С. 97. Менады -- женщины, участвовавшие в мистериях в честь
древнегреческого бога Диониса (Вакха). Менады растерзали легендарного певца
Орфея, укрощавшего своим пением даже диких зверей. В переносном смысле:
крайне возбужденные, неистовствующие женщины.
Театр "Корона" -- вероятно, Кортасар имеет в виду оперный театр в
Буэнос-Айресе "Колон" ("Колумб"). Под своим неизмененным названием этот
всемирно известный театр упоминается в ряде произведений Кортасара (в том
числе и в романе "Экзамен").
С. 98. "Сон в летнюю ночь" -- так называются два сочинения немецкого
композитора Якоба Людвига Феликса Мендельсона-Бартольди (1809--1847).
Видимо, если принять во внимание реплики персонажей рассказа, имеется в виду
сочинение 1842 года.
"Дон Жуан" -- симфоническая поэма немецкого композитора Рихарда Штрауса
(1864--1949).
"Море" -- сочинение (три эскиза) французского композитора Клода Ашиля
Дебюсси (1862--1918).
Пятая симфония -- произведение Бетховена.
Судьба стучится в дверь -- имеются в виду начальные такты первой части
Пятой симфонии Бетховена, которые обычно называют "Стук Судьбы в дверь".
Пятая симфония... победа на "пять". -- По-испански слово "победа"
(victoria) начинается латинской буквой V, совпадающей с римской цифрой V
(пять).
"Травиата" -- опера итальянского композитора Джузеппе Верди
(1813-1901).
"Гуарани" -- опера бразильского композитора Ан-тонио Карлоса Гомиса
(1836--1896). Гуарани -- группа индейских народов, проживавших на территории
современных Парагвая, Боливии и Бразилии, а также на северо-востоке
Аргентины.
С. 100. Эпифания.-- Если учесть символический характер новеллы, то
выбор Кортасаром фамилии персонажа назвать случайным нельзя. Эпифания --
праздник поклонения волхвов (отмечается 6 января). Кроме того, эпифаниями
называет свои озарения Стивен Дедал, герой романа Джеймса Джойса "Улисс".
Рислер Эдуард (1873--1929) -- французский пианист.
Бюлов Ханс Гвидо фон (1830--1894) -- немецкий пианист, дирижер,
композитор.
С. 101. Брукнер Антон (1824--1896) -- австрийский композитор, органист,
педагог.
С. 102. ...известного эксперимента доктора Окса... -- Имеется в виду
седьмая глава повести Жюля Верна "Опыт доктора Окса". В повести
рассказывается об опытах с чистым кислородом, которые в городе Кика-доне
проводит ученый Окс; в седьмой главе действие происходит в городском театре,
где и музыканты, и публика под воздействием чистого кислорода приходят в
сильнейшее возбуждение.
С. 107. Карнак -- крупнейший в Древнем Египте комплекс храмов.
В эссе "О коротком рассказе и его окрестностях" (из книги "Последний
раунд") Кортасар так вспоминал о работе над "Желтым цветком": "Я написал
первые страницы едва ли не на одном дыхании, но не знал, что же должно
произойти дальше, какова развязка всего рассказа. Если бы в эту минуту
кто-либо сказал мне: "В конце рассказа главный герой отравит Люка", -- я был
бы донельзя удивлен".
С. 112. Камбронн -- улица в Париже. Названа в честь французского
военного деятеля, генерала Пьера
Камбронна (1770--1842). Вероятно, если учесть, что далее в рассказе
упоминается Наполеон, название улицы выбрано Кортасаром не случайно. В битве
при Ватерлоо генерал Камбронн командовал Старой наполеоновской гвардией. По
преданию, на предложение англичан сдаться Камбронн ответил: "Гвардия
умирает, но не сдается".
С. 121. Лайнес Мануэль (1852--1924) -- аргентинский журналист, прозаик,
издатель.
...дельту надо было бы назвать... альфой. -- Словесная игра. Аргентинцы
залив Ла-Плата называют иногда Дельтой, поскольку он представляет собой
расширенный эстуарий рек Парана и Уругвай. Дельта -- это также четвертая
буква греческого алфавита. Альфа -- первая буква.
С. 127. Аксолотль -- личинка саламандры (тигровой амбистомы).
"Аксолотль" -- слово из языка индейского народа ацтеки, живущего в Мексике
(отсюда -- реплики героя, разглядывающего аксолотлей: "ацтекские маски",
"ацтекские лики").
С. 128. Святая Женевьева -- старинное парижское аббатство, где в 1802
году был создан Лицей Генриха IV. (Святая Женевьева -- покровительница
Парижа.)
С. 136. Мотеки -- неологизм Кортасара. Образован по аналогии с
названиями ряда индейских племен (ацтеки, тласкальтеки, ольмеки) от слова
того (так на аргентинском разговорном называют мотоцикл). Возможно,
кортасаровский неологизм связан также и со словом "метеки" -- так на
парижском арго называют иностранцев, особенно представителей Латинской
Америки. (Первоначально: метеки -- иноземные поселенцы в Древних Афинах.)
С. 143. Летисия -- так звали и мать Наполеона.
С. 144. Понсон дю Террайль Пьер Алексис (1829-- 1871) -- французский
писатель, автор многочисленных романов о Рокамболе.
С. 147. Тигре -- северный пригород Буэнос-Айреса.
С. 148. Ариэль. -- Имя кортасаровского персонажа отсылает и к "Буре"
Шекспира, и к творчеству Шелли, и к философской работе Родо "Ариэль". См.
также примеч. к с. 29 и к с. 597.
Размышляя о современной литературе, Кортасар однажды сравнил рассказ с
фотографией. Вот какие цели ставит он перед мастером-фотографом и
мастером-новеллистом (эти слова можно рассматривать как своеобразный
авторский комментарий к "Слюням дьявола"): "Выхватить из реальности
фрагмент, заключив его в строго определенные рамки, но таким образом, чтобы
выхваченный кусок действовал, словно взрыв, распахивающий настежь
несравненно более обширную реальность... И фотограф, и автор рассказа
обязаны выбрать и ограничить такой образ или такое событие, которые были бы
значимы, ценность которых заключалась бы не только в них самих, но и в их
способности воздействовать на зрителя или читателя как некое событие, некий
фрагмент, обращающий разум и чувства к чему-то выходящему за пределы
изобразительного либо литературного сюжета, в них содержащегося".
По мотивам кортасаровского рассказа итальянский режиссер Микеланджело
Антониони поставил в 1967 году фильм "Блоу-ап" ("Крупным планом"),
получивший широкую известность.
С. 161. Консьержери и Сент-Шапель. -- Дворец Кон-сьержери (XIV век) и
часовня Сент-Шапель (XIII век) входят в знаменитый архитектурный ансамбль
Парижа -- Дворец правосудия (остров Сите).
С. 162. Сен-Луи -- остров, расположенный рядом с островом Сите,
"колыбелью Парижа".
Аполлинер Гийом (наст, имя -- Гийом Альбер Владимир Александр
Аполлинарий Костровицкий; 1880-- 1918) -- французский поэт. О каких
конкретно строках Аполлинера (в связи с особняком Лозен на острове Сен-Луи)
идет речь, не ясно. Также не ясно, какого "другого поэта" вспоминает
рассказчик. Может быть (учитывая, что Роберто Мишель наполовину француз,
наполовину чилиец), имеется в виду чилийский поэт Висенте Уидобро
(1893-1948). В 1916-1933 годах он жил в Париже, писал стихи на испанском и
французском языках; в некоторых ранних произведениях Уидобро ощутимо влияние
Аполлинера.
Даунинг-стрит -- улица в Лондоне, на которой находится резиденция
премьер-министра.
С. 165. Фра Филиппа (Липпи Филиппо; 1406-- 1469) -- итальянский
художник.
Авиньон -- город на юге Франции (в Провансе).
"Преследователь" -- одно из программных и самых знаменитых произведений
Хулио Кортасара. Вспоминая о времени работы над этим рассказом, автор
признавался: "Перед тем как был создан "Преследователь", в моей жизни
наступил момент, когда я почувствовал необходимость обратиться к тому, что
рядом со мной. Работая над "Преследователем", я забыл об уверенности и
обратился к проблематике экзистенциального общечеловеческого плана... В
"Преследователе" я хотел отказаться от всякого изобретательства и
почувствовать под ногами почву собственной личности, иными словами,
посмотреть на самого себя. А смотреть на самого себя -- это значит видеть
человека, видеть своего ближнего..." И далее -- почти теми же словами -- о
главном герое "Преследователя": "В конечном счете Джонни ищет самого себя и
к тому же своего ближнего".
И еще одно признание Кортасара: ""Преследователь" -- маленькая "Игра в
классики". Там уже есть все темы, все проблемы "Игры..."".
С. 178. Ч.П. -- имеется в виду Чарлз Паркер (1920-- 1955), американский
альт-саксофонист негритянского происхождения, один из крупнейших джазистов
мира. В книге "Становление джаза" Дж. Л. Коллиер пишет: "В джазе было два
подлинных гения. Один из них, конечно, Луи Армстронг... Другим был человек
по имени Чарли Паркер, ненавидевший общество и не находивший в нем своего
места... Что можно сказать о человеке, который был лишен способности
разделять чувства других, но создавал музыку, магнитом притягивающую к себе
людей? Если он большой художник -- публика понимает то, что он, вопреки
себе, говорит ей. Всю силу любви, дружеской верности и щедрости, которую
Паркер прятал в тайниках своей души, смог передать его саксофон.
Неспособность уважать других людей губительна. Губительна она оказалась и
для Паркера. Но кто решится сказать, что свою жизнь он прожил напрасно?"
Будь верен до смерти... -- начало фразы из Апокалипсиса; ее
продолжение: "...и дам тебе венец жизни".
О, слепи мою маску -- первая строка стихотворения (без названия)
английского поэта Дилана Томаса (1914--1953). В произведениях Кортасара
Дилан Томас упоминается либо цитируется неоднократно.
С. 181. Цинциннати -- город в восточной части США (штат Огайо).
Дэвис Майлз Дьюи (р. 1926) -- американский музыкант-трубач. Его
творчество оказало значительное влияние на музыкальную культуру второй
половины XX века.
С. 183. Ипотека -- залог недвижимого имущества, главным образом земли,
с целью получения ссуды.
С. 189. Хэмп -- обиходное сокращение фамилии Лайонела Хэмптона (р.
1913), американского вибрафо-ниста. Далее в рассказе упоминается песня
"Берегись, дорогая мама", которую Хэмптон исполнял с непревзойденным
мастерством.
С. 192. Балтимор -- город-порт в США (штат Мэриленд) на побережье
Атлантики.
Бельвю -- психиатрическая больница в Нью-Йорке.
С. 195. ...изображены Рому л и Рэм... -- Имеется в виду один из
символов Рима -- памятник волчице, к сосцам которой тянутся младенцы Ромул и
Рэм.
"Брожу один средь множества любви". -- Кортасар приводит строку Дилана
Томаса по-испански; вероятно, цитируется -- в измененном виде -- начало
стихотворения Томаса "На замужество девственницы" (в букв, переводе с
оригинала: "Пробуждаясь один во множестве любви").
С. 196. Диззи -- прозвище американского трубача-виртуоза Джона Бэркса
Гиллеспи (р. 1917).
С. 201. "Хот-джаз" (англ. hot jazz -- букв.: горячий джаз) -- одно из
направлений джазовой музыки.
С. 208. Клинекс -- название бумажных носовых платков и косметических
салфеток фирмы "Кинберли-Кларк".
Лурд -- город на юго-западе Франции, в предгорьях Пиренеев. Место
паломничества, связанное с культом Девы Марии: в 1858 году
четырнадцатилетней жительнице Лурда Бернадетте Субиру неподалеку от местного
целебного источника было явление Богородицы.
С. 212. Панасъе Юг (р. 1912) -- французский музыкальный критик.
С. 219. Янг Лестер Виллис (1909-1959) - американский тенор-саксофонист.
С. 220. Тейлор Билли (Вильям; р. 1921) -- американский пианист.
...одета в стиле Сен-Жермен-де-Прэ... -- то есть одета довольно строго
и скромно, так, как одевалась артистическая молодежь в Париже в конце 1940-х
-- начале 1950-х годов. В ту пору в кабачках и кафе парижского района
Сен-Жермен-де-Прэ любили собираться молодые небогатые художники, писатели,
философы, музыканты, артисты.
С. 221. Льюис Джон (р. 1920) -- американский пианист.
С. 224. Каллендер Фрэд (Джордж; р. 1918) -- американский музыкант,
исполнитель на тубе-бас.
С. 225. Айвз Чарлз Эдуард (1874-1854) - американский композитор; один
из первых обратился к фольклорной музыке США.
С. 226. "Бибоп" ("боп") -- стиль игры, характерный для хот-джаза. Среди
тех, кто создал "бибоп", -- Чарлз Паркер.
С. 227. "Кул-джаз" (англ. cool jazz -- букв.: холодный джаз) -- одно из
направлений джазовой музыки, возникшее в 1950-е годы.
Фезер Леонард Джефри (р. 1914) -- американский музыковед, автор работ о
музыкальной культуре XX века, в том числе "Энциклопедии джаза".
Washboard. -- В 1940-е годы стиральная доска стала применяться в
качестве джазового инструмента.
С. 228. "Имя сей звезде полынь" -- цитата из Апокалипсиса (8:11).
С. 232. Джексон Махалия (1911--1972) -- американская певица. Ряд песен,
исполненных ею, -- религиозного содержания.
С. 235. Сатчмо -- прозвище американского (негритянского) трубача и
певца Луи Даниэла Армстронга (1900--1971). Кортасар неоднократно писал об
Армстронге и называл его "величайшим хронопом".
Рассказ печатался также под названием "Тайное оружие" (в переводе В.
Симонова).
С. 241. Куперен Франсуа (1668-1733) - французский композитор, органист
и клавесинист. Происходил из рода, давшего несколько поколений музыкантов.
Прозван Купереном Великим; его творчество -- вершина французского
клавесинного искусства.
С. 242. Далила (Далида) -- возлюбленная древнееврейского героя Самсона.
Сила Самсона была скрыта в его волосах. Узнав об этом, Далила усыпила
Самсона, велела отрезать ему волосы и передала его, уже бессильного,
филистимлянам (см.: Книга судей, гл. 16).
Цзяо-Вуки (р. 1921) -- французский художник.
Ангьен -- город в Бельгии.
С. 243. Мишо Анри (1899-1984) - французский поэт; его творчество
связано с сюрреализмом и герме-тизмом.
Грин Грэм (1904--1991) -- английский прозаик. Сам Грин делил свои
произведения на "развлекательные истории" и "серьезные романы".
С. 244. "Чудесным светлглм майским днем"- (далее в рассказе приводится
продолжение: "Когда весь мир в цветенье") -- песня немецкого композитора
Роберта Шумана (1810--1856) на слова Генриха Гейне (пер. В. Зор-генфрея).
С. 245. Кламар -- город к юго-западу от Парижа.
С. 249. Маллиган Джерри (Джералд Джозеф; р. 1927) -- американский
композитор, саксофонист.
С. 253. ...в гризайлевых сумерках... -- Гризайль (от фр. gris -- серый)
-- вид декоративной живописи, выполняемой в различных оттенках какого-либо
одного цвета (чаще всего серого).
Лавана -- старинный испанский танец, получивший широкое распространение
во Франции.
С. 271. Проконсул -- наместник провинции в Древнем Риме.
С. 273. Массилия -- римское название Марселя. Город был основан греками
около 600 года до Р. X.; завоеван римлянами в I веке до Р.Х.
С. 274. ...силуэт ретиария-нубища. -- Ретиарий -- гладиатор,
вооруженный сеткой; нубиец -- житель, уроженец Нубии (исторической области,
расположенной на берегах Нила).
С. 275. Фракиец -- житель, уроженец Фракии (исторической области на
северо-востоке Балканского полуострова).
С. 279. ...Апта Юлия (ныне Апт) -- город на юге Франции, в департаменте
Воклюз.
В рассказе описываются картины бельгийского художника-сюрреалиста Поля
Дельво (1897--1994).
С. 286. Холидей Билли (наст, имя -- Элинор Гоу Мак-Кей; 1915--1959) --
американская (негритянская) джазовая певица.
Грок. -- Кличка собаки -- это сценическое имя швейцарского клоуна
Адриана Ветташа (1880--1959). Сам Грок-человек в произведениях Кортасара
упоминается неоднократно.
С. 287. Ринго -- Ринго Старр (р. 1940), английский музыкант, участник
группы "Битлз".
С. 296. Тонгре -- город в Бельгии.
НАДО БЫТЬ В САМОМ ДЕЛЕ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ
Своеобразным комментарием к этому рассказу может служить такая цитата
из одного кортасаровско-го эссе: "Однажды вечером, кажется, в Торуне, родине
Коперника, художник Матта приветствовал меня, входящего к нему, словами: "А,
вот и идиот!" Я похолодел, но объяснение последовало незамедлительно: "Я
называю тебя так же, как называли князя Мыш-кина"..."
С. 301. Эпиктет (букв.: Прикупленный; 50--138) -- греческий
философ-стоик; был рабом одного из фаворитов Нерона.
Софросиния (греч.) -- благоразумие, разумность, рассудительность. Как
термин слово "софросиния" было употреблено Платоном в его "Диалогах".
С. 302. Булонский лес -- парк в западном предместье Парижа.
С. 303. Фишер-Дискау Дитрих (р. 1925) -- оперный немецкий певец
(баритон).
Джотто ди Бондоне (1266--1337) -- итальянский живописец. Главное
произведение Джотто -- росписи капеллы Скровеньи в Падуе.
"Прошлым летом в Мариенбаде" -- фильм французского режиссера Алена Рене
(р. 1922), вышедший на экраны в 1961 году и получивший широкую известность.
Сценарий фильма написал Ален Роб-Грийе (р. 1922). Наверное, нелишне
отметить: Роб-Грийе признавался, что на мысль написать сценарий этого фильма
его натолкнул роман "Изобретение Мореля" аргентинского писателя Бьой
Касареса (см. примеч. к с. 631).
С ЧУВСТВОМ ЗАКОННОЙ ГОРДОСТИ
Рассказ печатался в переводе В. Правосудова под названием "Законная
гордость".
С. 304. ...второго ноября... -- В католических странах 2 ноября -- День
поминовения всех усопших.
Под названием "Лилиана плачет" рассказ печатался в переводе Ю.
Трейдинга.
С. 313. Фармакопея -- искусство приготовления лекарств.
С. 314. Макговерн Джордж Стэнли (р. 1922) -- американский
государственный деятель, один из лидеров демократической партии.
С. 319. Рамос-Мехиа -- западный пригород аргентинской столицы. Назван в
честь Ильдефонсо Рамоса Мехиа (1769--1854), аргентинского политического
деятеля, губернатора Буэнос-Айреса в 1820 году.
С. 320. Эсейса -- главный аэропорт аргентинской столицы.
С. 321. Росарио -- город к северо-западу от Буэнос-Айреса, на реке
Парана.
Рассказ печатался в переводе Ю. Трейдинга под названием "След в след".
С. 323. Джеймс Генри (1843--1916) -- американский писатель. В
произведениях Кортасара упоминается неоднократно.
Ла-Плата -- здесь: город на берегу залива Ла-Плата, административный
центр провинции Буэнос-Айрес, расположен к юго-востоку от аргентинской
столицы.
С. 324. Санта-Фе -- здесь: провинция в восточной части Аргентины.
Карриего Эваристо (1883--1912) -- аргентинский поэт, певец
буэнос-айресских предместий.
Сторни Альфонсина (1892--1938) -- аргентинская поэтесса.
Рио-Плата -- здесь: район провинции Буэнос-Айрес, примыкающий к заливу
Ла-Плата.
Альмафуэрте (наст, имя -- Педро Бонифасио Па-ласьос; 1854--1917) --
аргентинский поэт и прозаик.
Пуа Карлос дела (1898--1950) -- аргентинский поэт.
С. 325. Адъюнкт-профессор -- младшая научная должность, помощник
профессора.
Пергамине -- город в северной части провинции Буэнос-Айрес.
Санта-Крус -- город на юге Аргентины, в Патагонии.
Мендоса -- город (а также провинция) на западе Аргентины, в предгорьях
Анд. В середине 1940-х годов Кортасар работал в Мендосе школьным учителем.
С. 327. Брагадо, Пилар -- города в провинции Буэнос-Айрес.
С. 328. Балькарсе -- город в южной части провинции Буэнос-Айрес. Назван
в честь Антонио Гонсалеса Балькарсе (1774--1819), аргентинского военного
деятеля, участника Войны за независимость.
Фанхио Хуан Мануэль (1911--1995) -- аргентинский автогонщик,
пятикратный чемпион мира.
С. 331. Подобно Байрону... проснулся однажды утром знаменитым... --
Байрон прославился сразу же после публикации (начало 1812 года) двух первых
песен поэмы "Паломничество Чайльд Гарольда".
С. 332. "Карас и каретас" -- буэнос-айресский литературный журнал;
основан в 1898 году аргентинским писателем Хосе Сиксто Альваресом
(1858--1903). Возможно, Кортасаром в данном рассказе не случайно упомянут
именно этот журнал, поскольку его название как нельзя лучше подходит к
основной идее новеллы (на русский язык оно переводится как "Лики и маски").
С. 333. Дарио Рубен (наст, имя -- Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто;
1867--1916) -- никарагуанский поэт, глава испано-американского модернизма.
Творчество Дарио на рубеже веков оказало чрезвычайно большое влияние на
латиноамериканских писателей. В произведениях Кортасара Рубен Дарио
упоминается либо цитируется неоднократно.
...присуждение Нобелевской премии... Андре Жиду... -- Французский
писатель Андре Жид (1869--1951) стал Нобелевским лауреатом в 1947 году.
Фернандель (наст, имя -- Фернан Контанден; 1903-- 1971) -- комедийный
французский киноактер.
С. 334. ...шиншиллового палантина... -- Шиншилла -- грызун семейства
шиншилловых с густой мягкой шерстью. Обитает в Андах (Чили, Перу, Боливия,
Аргентина). Палантин -- широкий женский шарф (обычно бархатный или меховой),
накидываемый на плечи.
Томас Дилан -- см. примеч. к с. 178.
С. 339. Парвеню (фр.) -- выскочка; человек, пробившийся в высшее
общество.
С. 345. Сейба (хлопковое дерево) -- тропическое дерево семейства
бомбаксовых; достигает высоты 50 м.
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В КАРМАНЕ
Название новеллы -- кортасаровская литературная игра. Оно заставляет
читателя вспомнить произведения с аналогичными названиями -- прежде всего,
пожалуй, роман Яна Потоцкого (1761--1815) "Рукопись, найденная в Сарагосе" и
рассказ Эдгара По (1809--1849) "Рукопись, найденная в бутылке".
И, вероятно, надо добавить: к Эдгару По, в целом оказавшему большое
влияние на латиноамериканскую литературу XX века, у Кортасара было особое
сотвор-ческое отношение. В одном из интервью он сказал: "Эдгар По,
несомненно, повлиял на меня... Еще ребенком я открыл для себя Эдгара По и
свое восхищение им выразил, написав стихотворение, которое назвал, ну
конечно же, "Ворон"". А другое стихотворение Эдгара По -- "Аннабел Ли" --
играет весьма существенную роль в последней новелле "Рассказ из дневниковых
записей" последнего прижизненного сборника Кортасара "Вне времени". Помимо
этого, в 1956 году Кортасар издал двухтомник произведений
североамериканского писателя в своих переводах на испанский язык.
С. 348. Офелия -- замечу: это же имя носит и героиня рассказа "Шаги по
следам".
Мондрианово дерево -- образ, навеянный картиной "Дерево" нидерландского
художника, основателя геометрического абстракционизма Пита Мондриана (1872--
1944). В беседе с уругвайским журналистом Гонсалесом Бермехой Кортасар
признавался: "Метро, это "Мондрианово дерево", как я его называю в
"Рукописи, найденной в кармане", влечет меня особенно. Меня прельщает
бесконечность возможных комбинаций пересадок... Наверное, то, что метро
расположено под землей, и роднит его с системой юнговских архетипов: это --
преисподняя, куда мы нисходим при жизни". Парижское либо буэнос-айресское
метро -- место действия еще нескольких кор-тасаровских рассказов.
С. 354. Денев Катрин (наст, фам.-- Дорлеак; р. 1943) -- французская
киноактриса.
С. 359. Магритт Рене (1898--1967) -- бельгийский художник-сюрреалист.
С. 360. ...о Чили, об этом другом кошмаре... -- 11 сентября 1973 года в
Чили был совершен государственный военный переворот. Кортасар (как, к
примеру, и Гарсиа Маркес) резко осудил установление в Чили тоталитарного
режима, принимал активное участие в международных акциях в защиту чилийской
культуры.
С. 361. Акоста Мариано (1825--1903) -- аргентинский государственный
деятель, вице-президент Аргентины в 1874 году. В буэнос-айресском
педагогическом училище имени Акосты Кортасар учился в 1928-- 1932 годах.
"Ла Перла" ("Жемчужина") -- кафе (ресторанчик) на площади Онсе (в южной
части Буэнос-Айреса).
С. 364. Мейринк Густав (1868--1932) -- австрийский писатель, автор
романа "Голем".
С. 365. Кито -- столица Эквадора.
С. 367. Равель Морис (1875--1937) -- французский композитор.
Карамболь -- бильярдная игра в три шара, когда один шар, отскочив от
другого, попадает в третий.
Корамин (кордиамин) -- лекарство, стимулирующее центральную нервную и
сердечно-сосудистую системы.
С. 368. ...бесконечных комнат в отеле, горизонтально ездящих лифтов...
-- Эти образы постоянно возникают и на страницах кортасаровского романа "62.
Модель для сборки" (действие романа происходит в основном в Париже).
МЕСТЕЧКО ПОД НАЗВАНИЕМ КИНДБЕРГ
С. 370. Шепп Арч (Арчибальд; р. 1937) -- американский джазовый
композитор и саксофонист.
Ромеро Джордж (р. 1939) -- американский кинорежиссер. В рассказе
упоминается его фильм "Ночь живого мертвеца", поставленный в 1968 году.
С. 371. Маккартни Пол (р. 1942) -- английский композитор и певец,
солист квартета "Битлз".
Фри-джаз (свободный джаз) -- одно из направлений джазовой музыки,
возникшее в 1950-е годы.
С. 372. Сантьяго -- столица Чили. Возможно, Кортасар сделал героиню
рассказа, путешествующую по Европе, чилийкой отнюдь не случайно. После
военного переворота 1973 года тысячи чилийцев были вынуждены эмигрировать.
См. также примеч. к с. 360.
Франц Иосиф (1830--1916) -- император Австрии и король Венгрии с 1848
года.
Болдуин Джеймс (1924--1987) -- американский (негритянский) писатель.
С. 373. Гинзберг Аллен (1926--1997) -- американский поэт.
С. 374. "Mothers of Invention" ("Изобретательные матери") --
американская рок-группа, основанная в 1965 году гитаристом Фрэнком Заппой.
С. 375. ...легендарным мечом в постели... -- В германо-скандинавских
сказаниях меч (в данном случае символ девственности) разделял брачное ложе
Брунгильды и ее нелюбимого мужа Гунтера. Сюжет, связанный с Брунгильдой и
Гунтером, получил широкую известность благодаря опере Вагнера "Зигфрид".
С. 377. "Рубин" -- кафе (ресторанчик) в Буэнос-Айресе.
С. 379. Арльт Роберто (1900--1942) -- аргентинский прозаик и драматург.
Значение его творчества для аргентинской литературы XX века Кортасар
определил так: "Бсе мы вышли из Роберто Арльта".
С. 383. Дуплет -- в бильярдной игре: удар шаром в другой шар, который,
ударившись о борт и отскочив от него, попадает в лузу.
Негр Акоста. -- В ряде произведений различных авторов, описывающих
Буэнос-Айрес середины XX века, упоминается негр Акоста -- возможно, весьма
колоритная фигура в аргентинской столице той поры.
С. 394. Биафра -- богатая нефтью юго-восточная часть Нигерии. В
1967--1970 годах, во время междоусобной (гражданской) войны в Нигерии,
сепаратистами была создана Республика Биафра.
С. 399. Азалия -- вечнозеленый кустарник семейства вересковых. Более
всего известна азалия индийская; у нее -- красивые яркие цветки.
Саймон Нина (р. 1935) -- американская певица.
Мартиника -- владение ("заморский департамент") Франции, расположенное
на одноименном острове в Карибском море.
Верхняя Савойя -- департамент на юго-востоке Франции, в Савойских
Альпах.
С. 407. Мадам Роже. -- Здесь скорее всего отсылка к новелле Эдгара По
"Тайна Мари Роже". В этом рассказе владелица пансиона в Париже мадам Роже --
мать Мари, убитой при загадочных обстоятельствах.
Под названием "В ином свете" рассказ печатался в переводе В. Капанидзе.
С. 411. "Радио Бельграно" -- буэнос-айресская радиостанция; названа в
честь Мануэля Бельграно (1770--
1820), аргентинского политического и военного деятеля, участника Войны
за независимость испанских колоний в Америке 1810--1826 годов, соратника
Сан-Мартина. Именем Бельграно назван также район в северной части
аргентинской столицы.
Тандиль -- город в южной части провинции Буэнос-Айрес.
С. 416. Моравиа Альбертпо (1907--1990) -- итальянский писатель.
С. 417. Пергамино -- город в северо-западной части провинции
Буэнос-Айрес.
С. 418. Примера-Хунта (Первое Временное правительство) -- улица в
Буэнос-Айресе. Названа в память о первой Временной правительственной
(Патриотической) хунте Ла-Платы, созданной в мае 1810 года и
просуществовавшей до октября 1812 года.
Под названием "Жаркие ветры" рассказ печатался в переводе Э.Брагинской.
С. 422. "Блюз в терциях" -- получивший широкую известность блюз
американского джазового пианиста Эрла Хайнса (1903-1983).
С. 424. Найроби -- столица Кении. Замечу: сам Кортасар побывал в
Найроби в 1976 году.
С. 425. Момбаса -- город в Кении, расположен на коралловом острове,
соединенном с материком дамбами.
Конрад Джозеф (наст, имя -- Юзеф Теодор Конрад Коженевский; 1857--1924)
-- английский писатель (родился в Бердичеве). В своих произведениях
неоднократно описывал полную опасностей жизнь в тропиках.
Последние станут первыми... -- библейская аллюзия (см., например, Мф.
19:30).
С. 427. Кенниата Джомо (1891-1978) - африканский политический деятель,
в 1964--1978 годах -- президент Кении.
Массаи -- народ, живущий в пограничных районах Кении и Танзании.
Бликсен Корен (1885--1962) -- датская писательница; автор романа "Из
Африки" и воспоминаний о жизни в Кении.
С. 428. Зеленый луч -- оптическое явление: иногда на закате, когда
солнце садится в море, виден зеленый луч. Увидеть такой луч -- к счастью, к
удаче.
С. 429. ...все равно вспоминаешь о Шекспире. -- В "Ромео и Джульетте"
действие происходит в Вероне и Ман-туи, в "Отелло" -- в Венеции.
Пятница, день Робинзона... -- отсылка к роману Дэ-ниэла Дефо "Робинзон
Крузо". См. также в примечаниях преамбулу к пьесе "Прощай, Робинзон!".
...старый моряк и его альбатрос... -- Имеется в виду "Поэма о старом
моряке" английского поэта Сэмюэла Тейлора Колриджа (1772--1834). Герой поэмы
убивает альбатроса -- птицу добрых предвестий -- и обречен за это на
скитания и муки.
Гебридские острова -- архипелаг (около 500 островов) у западных берегов
Шотландии.
Гваделупа -- остров в Вест-Индии; принадлежит Франции.
С. 431. Фридлендер Джонни (1912-1989) - немецкий художник, многие годы
жил и работал в Париже.
С. 451. Рафия -- дерево семейства пальм; произрастает в основном в
тропиках Африки и Южной Америки.
ЛОДКА, или ЕЩЕ ОДНО ПУТЕШЕСТВИЕ В ВЕНЕЦИЮ
С. 452. Кирога Орасио (1878--1937) -- уругвайский писатель. Многие годы
прожил в Аргентине. Тяжело больной, добровольно ушел из жизни.
С. 453. Пиранделло Луиджи (1867--1936) -- итальянский драматург, автор
пьесы "Шесть персонажей в поисках автора". Лауреат Нобелевской премии
(1934).
С. 454. Пуатье -- старинный город на западе Франции.
С. 455. Тирренское море -- море между Апеннинским полуостровом и
островами Сицилия, Сардиния и Корсика.
С. 456. Осорно -- город (и одноименная провинция) в центральной части
Чили.
Том Джонс -- главный герой романа "История Тома Джонса, найденыша"
английского писателя Генри Фил-динга (1707--1754). В 1963 году английским
режиссером Тони Ричардсоном (р. 1928) по сюжету романа был снят фильм,
получивший широкую известность.
С. 457. Орсанмикеле -- церковь в центральной части Флоренции. Памятник
архитектуры конца XIII века.
С. 458. Пунта-дель-Эсте -- улица в Буэнос-Айресе; курортный город в
Уругвае, на побережье Атлантики.
Орканья Андреа (?--1368) -- итальянский художник и скульптор.
С. 460. Донателло (1386--1466) -- итальянский скульптор. Родился и
работал главным образом во Флоренции.
С. 461. Д'Аннунцио Габриэле (1863--1938) -- итальянский писатель и
политический деятель.
С. 463. Лужа -- город в центральной части Италии (в Тоскане).
С. 464. Арно -- река, на берегах которой расположена Флоренция.
С. 466. Фъезоле -- западный пригород Флоренции.
С. 473. .Жоллеони, творение Верроккъо... -- Конный памятник Коллеони на
площади Санти-Джованни-и-Паоло в Венеции -- главное произведение Андреа дель
Верроккьо (1435--1488), итальянского скульптора, живописца и ювелира.
Бартоломео Коллеони (1400--1476) -- итальянский военный деятель, кондотьер
(предводитель наемного военного отряда). Большую часть жизни провел на
службе у венецианских правителей. Памятник кондотьеру Коллеони в Венеции был
воздвигнут, согласно его завещанию, на оставленные для этого деньги.
С. 475. О'Нил Юджин (1888-1953) - американский драматург, лауреат
Нобелевской премии (1936).
С. 480. Альтикьеро да Дзееио (1330--1385) -- итальянский художник.
С. 483. Асперн -- главный герой повести Генри Джеймса "Письма Асперна"
(см. примеч. к с. 323).
Барон Корво -- псевдоним английского писателя Фредерика Уильямса Ролфа
(1860--1913). В ряде его произведений описывается Италия, и в частности
Венеция.
Тадзио (Тадеуш) -- герой рассказа Томаса Манна "Смерть в Венеции".
С. 490. Траверса -- поперечная балка, перегородка и т.п.
СОБРАНИЕ В КРОВАВО-КРАСНЫХ ТОНАХ
Под названием "Знакомство с красным ободком" рассказ печатался в
переводе Вс. Багно.
С. 492. Висбаден -- курортный город в Германии (на правом берегу Рейна,
в земле Гессен).
С. 493. ...трансильванский анклав... -- Трансильвания -- историческая
область на севере Румынии. С Тран-сильванией связаны многочисленные легенды
о вампирах и о "кровавой графине" -- Эршебет Батори (1560--1614). Тема
вампиризма -- одна из основных тем кортасаров-ского романа "62. Модель для
сборки". Анклав -- букв.: государство в государстве.
С. 501. Мантекилья (букв.: сливочное масло) -- прозвище кубинского
боксера Хосе Наполеса (р. 1940), чемпиона мира 1969 и 1971 годов. В рассказе
мексиканцы называют Наполеса "своим" потому, что и Мексика, и Куба относятся
к Карибскому региону Латинской Америки (Аргентина -- к Ла-Платскому).
...вроде анекдота с украденным письмом. -- Намек на рассказ Эдгара По
"Похищенное письмо". Сюжет рассказа построен на том, что искомое письмо
находится у всех на виду и именно поэтому его никак не могут найти.
С. 502. Монсон Карлос (р. 1942) -- аргентинский боксер, чемпион мира
1970 года.
Буттъе Жан Клод (р. 1943) -- французский боксер, чемпион Европы 1971
года.
С. 505. Клинч -- положение в боксе, когда один (или оба) из боксеров
зажимает одну или обе руки противника.
Чарро -- в Мексике: костюм наездника.
Вилья Пончо (Франсиско; 1877--1923) -- национальный герой Мексики,
руководитель крестьянского движения в период Мексиканской революции 1910--
1917 годов.
Корридо -- народная мексиканская песня-танец; музыка к ней. Наибольшее
распространение получила в годы Мексиканской революции.
С. 506. Пуглиесе Освальдо (1905--1993) -- аргентинский композитор,
пианист, руководитель оркестра танго.
С. 507. Карпантъе Жорж (1894--1975) -- французский боксер.
Бенвенути Нино (р. 1938) -- итальянский боксер, чемпион мира 1967 года.
ПРОСТРАНСТВЕННОЕ ЧУТЬЕ КОШЕК
О животных Кортасар писал постоянно, но к славному кошачьему племени
он, похоже, питал особое пристрастие. Приведу любопытное, на мой взгляд,
признание аргентинского писателя, связывающее его творчество... с кошками:
"Игра продолжается; приходило и отчаяние, и желание выбросить все в корзину,
где скопилось уже великое множество невоплощенных замыслов, но иногда вдруг
врывалась и радость -- когда, перечитав стихотворение, я хотел погладить
его, словно кошку, чья шерсть -- наэлектризована".
С. 517. Осирис. -- Кличка кота -- это имя древнеегипетского бога
умирающей и воскресающей природы. (Напомню читателю, что в Древнем Египте
кошки были священными животными.)
С. 518. Барток Бела (1881--1945) -- венгерский композитор, пианист. В
произведениях Кортасара упоминается неоднократно.
Эллингтон Дюк (наст, имя -- Эдуард Кеннеди; 1899-- 1974) --
американский джазовый композитор, пианист.
Коста Тала (р. 1946) -- бразильская певица.
Джаррет Кейт (р. 1945) -- американский джазовый пианист.
Троило Анибал (1914--1985) -- аргентинский композитор и исполнитель
танго.
...в камере-обскура... -- Возможно, упоминание о ка-мере-обскура -- это
также и намек на одноименный роман Набокова (с его творчеством Кортасар был
хорошо знаком).
С. 519. Осмос -- букв.: диффузия вещества.
С. 520. ...нет заколоченных дверей... -- авторская отсылка к рассказу
"Заколоченная дверь" (из сборника "Конец игры").
К этой новелле в сентябре 1980 года Кортасар написал своеобразный
эпилог -- см. рассказ "Бутылка в море" из сборника "Вне времени".
С. 521. Гленда -- имеется в виду Гленда Джексон (р. 1936), английская
киноактриса. Далее в рассказе, и только по именам, упоминаются известные
артисты кино: Анук Эме (р. 1932), Мэрилин Монро (1926-1962), Анни Жирардо
(р. 1931), Сильвана Пампанини (р. 1925), Мар-челло Мастрояни (1923-1998), Ив
Монтан (1921-1990), Витторио Гассман (р. 1922), Дирк Богард (р. 1921).
С. 524. Ресифе-де-Лобос -- селение в округе Лобос, в центральной части
провинции Буэнос-Айрес.
Пичинча -- провинция в Эквадоре.
С. 526. ...в комнате с зеркалами... -- Тема зеркал (повторяемости,
множественности) появляется в романе "62. Модель для сборки", ряде других
кортасаровских произведений. Кроме того, эта тема -- одна из основных в
творчестве Борхеса.
Эскейпизм -- бегство от действительности.
С. 527. ...один поэт сказал... -- О вечности и времени писали
практически все поэты всех времен. Поскольку раскавыченная цитата в
кортасаровском рассказе приводится по-испански, выяснить, кому из англичан
она принадлежит, -- не удалось. Возможно, имеется в виду Джон Ките
(1795--1821), о жизни и творчестве которого Хулио Кортасар в 1940-е годы
писал книгу (опубликована после смерти Кортасара).
С. 529. "Примера-Хунта" -- станция буэнос-айрес-ского метро на
одноименной улице (см. примеч. к с. 418).
"Пласа-де-Майо" -- станция метро на центральной площади аргентинской
столицы (см. примеч. к с. 47).
С. 530. Произошло это в 1946 году... -- Указание года в этом
кортасаровском рассказе не случайно. В 1946 году президентом (диктатором)
Аргентины стал генерал Хуан Доминго Перон (1895--1974). В стране была
введена цензура, ликвидированы конституционные гарантии и свободы, начались
политические репрессии. (В 1940-е годы Кортасар принимал участие в
антиперо-нистском движении, это стало одной из причин его отъезда во Францию
в 1951 году.)
С. 531. "Хосе-Мариа-Морено" -- станция метро на улице Морено. Улица
названа в честь аргентинского политического деятеля Хосе Мариа Морено
(1825--1882).
С. 536. "Саэнс-Пенъя" -- станция метро на улице Саэнс-Пенья. Улица
названа в честь Луиса Саэнса Пеньи (1823--1907), аргентинского
государственного деятеля, президента Аргентины в 1892--1895 годах.
С. 540. Кабильдо -- городская ратуша. Памятник архитектуры
Буэнос-Айреса колониального периода. Ратуша построена в первой половине
XVIII века по проекту итальянского архитектора Хуана Баутисты Примо-ли
(1673--1747), последние тридцать лет своей жизни работавшего в Аргентине.
"Сур" ("Юг") -- буэнос-айресский литературный журнал (в нем, в
частности, печатался Борхес).
"Трилъсе" -- сборник перуанского поэта Сесара Валь-ехо (1892--1938).
Сборник "Трильсе", впервые изданный в 1923 году, -- одно из главных
произведений латиноамериканского сюрреализма. В своих произведениях Кортасар
неоднократно упоминает либо цитирует Сесара Ва-льехо, творчество которого
ценил чрезвычайно высоко. А в одной из заметок, где аргентинский писатель
говорит о своем творчестве, есть такое признание: "В некоторых своих стихах
я до сих пор ощущаю тот сильнейший шок, какой испытал от поэзии Вальехо".
С. 545. Префект -- во многих странах Латинской Америки: глава городской
администрации, департамента.
С. 545. Беланже Марсель (р. 1943) -- канадский франкоязычный поэт.
С. 546. Ла-Риоха -- провинция в западной части Аргентины, у подножия
Анд.
С. 547. Эсейса -- см. примеч. к с. 320.
Мелинкуэ -- улица названа по имени города в провинции Буэнос-Айрес.
Генерал Артигас -- буэнос-айресская улица. Названа в честь Хосе
Хервасио Артигаса (1764--1850), уругвайского военного и политического
деятеля, одного из руководителей Освободительной армии в годы Войны за
независимость.
С. 548. Катамарка -- город (и одноименная провинция) на северо-западе
Аргентины, в предгорьях Анд.
Бельграно -- здесь: район Буэнос-Айреса (см. также примеч. к с. 411).
С. 549. Ломас-де-Самора -- пригород аргентинской столицы.
С. 550. Койокан -- район города Мехико.
С. 553. Салъта -- город (и одноименная провинция) на севере Аргентины.
С. 554. "Ривер", 4Сан-Лоренсо" -- буэнос-айресские футбольные команды.
С. 555. Кордова -- главный город одноименной провинции Аргентины.
Coca Мерседес -- аргентинская певица, исполнительница народных песен,
получившая широкую известность в середине XX века.
С. 560. Клон -- генетически одинаковое потомство одного организма.
Джезуалъдо ди Веноза Карло (князь Венозы; 1560-- 1613) -- итальянский
композитор позднего Возрождения, крупнейший мастер мадригала.
С. 561. ...мы, из Ла-Риохи, -- нож в сердце, и все дела... -- Основное
население провинции Ла-Риоха -- земледельцы и скотоводы (гаучо). Помимо
вольнолюбия и душевного благородства гаучо известны также и как большие
задиры.
Каракас -- столица Венесуэлы. В Каракасе ежегодно проводятся
музыкальные фестивали.
Монтеверди Клаудио (1567--1643) -- итальянский композитор.
С. 562. Ипанема -- район города Рио-де-Жанейро.
С. 566. Бриттен Бенджамен (1913--1976) -- английский композитор,
пианист, дирижер.
Веберн Антон (1883--1945) -- австрийский композитор, дирижер.
Депре Жоскен (1440--1521) -- франко-фламандский композитор, один из
крупнейших полифонистов Возрождения.
С. 570. Жанекен Клеман (1485--1558) -- французский композитор.
С. 574. Фридрих Великий (1712--1786) -- король Пруссии с 1740 года.
С. 575. Сильвер Миллисент (1905--?) -- английская клавесинистка.
С. 578. Граффити -- в прямом значении слова: древние надписи или
рисунки бытового либо культового содержания, нацарапанные на стенах зданий,
сосудах и т. п.
Тапьес Антонио (р. 1923) -- испанский художник. Для его работ
характерны повышенная экспрессивность и драматизм.
ИСТОРИИ, КОТОРЫЕ Я СОЧИНЯЮ
С. 584. Уолтер Митти -- герой рассказа американского писателя Джеймса
Тэрбери (1894--1961) "Тайная жизнь Уолтера Митти".
Джекиль, Хайд -- персонажи-двойники из рассказа Роберта Стивенсона
"Странная история доктора Дже-киля и мистера Хайда". Рассказ был
неоднократно экранизирован.
С. 585. Али Мухаммед (наст, имя -- Кассиус Клей; р. 1942) --
американский боксер.
Транссибирский экспресс. -- Возможно, Кортасар в данном случае хотел
воскресить в памяти читателя поэму французского писателя Блеза Сандрара
(1887--1961) "Проза транссибирского экспресса и маленькой Жанны
Французской".
С. 586. Скалистые горы -- горная гряда на западе Северной Америки (в
США и Канаде).
С. 591. Некочеа -- курортный город на берегу Атлантики, в провинции
Буэнос-Айрес.
С. 592. Канаста -- карточная игра. Изобретена в Латинской Америке в
середине XX века.
Сан-Хуан -- город (и одноименная провинция) на западе Аргентины, у
подножия Анд.
Название этого рассказа (как и другого -- "Рукопись, найденная в
кармане" -- из сборника "Восьмигранник") -- парафраз названия новеллы Эдгара
По "Рукопись, найденная в бутылке".
С. 587. Шелли Перси Биши (1792--1822) -- английский поэт-романтик. С
1818 года жил в Италии. Утонул во время шторма в заливе Специя. Тело поэта
было кремировано (в присутствии Байрона), прах развеян над морем, а сердце
похоронено в Риме. На надгробной плите Шелли выбиты строки из "Бури"
Шекспира (из знаменитой песни Ариэля, духа воздуха), где есть словосочетание
sea-change.
С. 601. "Олдвич" -- театр,, расположенный на одно-шенной улице, в
центральной части Лондона. Этот театр описывается в рассказе Кортасара
"Инструкции для Джона Хауэлла" (из сборника "Все огни -- огонь").
Маркиз де Сад -- здесь: герой пьесы "Марат-Сад" немецкого писателя
Петера Вайса (1916--1982).
"Игра в классики". -- На испанском языке роман первым изданием вышел в
Буэнос-Айресе в 1963 году.
Беркли -- пригород Сан-Франциско (на восточном берегу залива
Сан-Франциско). В Беркли находится Калифорнийский университет.
С. 610. Сандокан -- герой ряда приключенческих романов итальянского
прозаика Эмилио Сальгари (1863-- 1911). В Латинской Америке в первой трети
XX века Сальгари был одним из самых популярных детских писателей.
С. 611. Глициния -- декоративный вьющийся кустарник (лианы) семейства
бобовых.
С. 614. Ла-Плата -- см. примеч. к с. 323. Саладильо -- селение (и
одноименный округ) в провинции Буэнос-Айрес.
С. 616. Адроге -- район аргентинской столицы; город в южной части
провинции Буэнос-Айрес.
Рассказ печатался в переводе И.Петровского под названием "Страшные
сны".
С. 622. Улица Гаона -- названа в честь Хуана Бау-тисты Гаоны
(1846--1912), парагвайского государственного деятеля, президента Парагвая в
1904--1905 годах.
РАССКАЗ ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ
Под названием "Дневниковые записи для рассказа" новелла печаталась в
переводе Л. Синянской.
С. 631. Тревеллер -- путешественник (англ.); техн.: ходовой ролик.
(Отмечу в скобках: Тревеллер -- один из основных героев кортасаровского
романа "Игра в классики.)
Бьой Касарес Адольфо (1914--1999) -- аргентинский писатель. Всемирную
известность ему принес фантастический роман "Изобретение Мореля". Был другом
и соавтором Борхеса.
С. 633. Аннабел Ли -- героиня одноименного стихотворения Эдгара По:
запредельная и недостижимая возлюбленная. Стихотворение "Аннабел Ли" впервые
было опубликовано 9 октября 1849 года -- в день похорон автора.
Тренке-Лаукен -- город (и одноименный округ) в провинции Буэнос-Айрес.
С. 634. Деррида Жак (р. 1930) -- французский философ, исследователь
структур языка, литературы, искусства.
С. 636. Онетти Хуан Карлос (1909--1994) -- уругвайский писатель.
С. 640. Тампико -- город в Мексике.
Севинье Мари де Рабютен-Шантилъ (1626--1696) -- маркиза, французская
писательница, автор "Писем к дочери", в которых эпистолярное искусство
доведено до совершенства.
Нерон -- см. примеч. к с. 530.
Галисиец -- уроженец Галисии (исторической области на северо-западе
Испании).
Эвита -- Эва Дуарте (1919--1952), актриса, жена Хуана Доминго Перона. В
годы перонистской диктатуры в Аргентине существовал подлинный культ Эвиты
("Матери-родины").
Гизекинг Вальтер (1895--1956) -- немецкий пианист, композитор.
"Колумб" ("Колон") -- см. примеч. к с. 97.
С. 641. ...проникнуть в воспоминания... -- отсылка к роману-эпопее
Марселя Пруста "В поисках утраченного времени".
С. 643. Окленд -- город на западе США (пригород Сан-Франциско).
С. 644. Бакхауз Вильгельм (1884--1969) -- немецкий пианист.
С. 646. Кинкела Мартин Бенито (1890--1977) -- аргентинский художник.
Основные темы его работ -- виды Буэнос-Айреса.
С. 650. Кастильо Альберто (р. 1914) -- аргентинский певец и киноактер,
исполнитель танго.
С. 651. Капоте Трумэн (1924--1984) -- американский писатель, автор
повести "Иные голоса -- иные комнаты".
Боливар -- здесь: город в провинции Буэнос-Айрес, названный в честь
Симона Боливара.
С. 653. Зигмунд -- то есть Зигмунд Фрейд.
С. 657. ...Святой Девой Луханской... -- В городе Лухан (провинция
Буэнос-Айрес) находится знаменитый в Аргентине собор Богородицы, построенный
в колониальный период. Дева Луханская -- покровительница Аргентины.
С. 658. Канаро Франсиско (1888--1964) -- аргентинский композитор и
исполнитель танго.
Д'Аръенсо Хуан (1900--1976) -- аргентинский композитор.
Диксон Карр Джон (1905--1977) -- американский писатель, автор
детективных романов.
Эллери Квин -- псевдоним американских писателей Ф. Даннэ и М. Б. Ли,
авторов детективных произведений.
С. 659. Хаксли Олдос (1894--1963) -- английский писатель. Далее в
рассказе упоминается его роман "Контрапункт".
С. 660. Рамос-Мехиа -- больница в Буэнос-Айресе. Названа в честь Хосе
Мариа Рамоса Мехиа (1850-- 1914), аргентинского врача-психиатра.
С. 662. Милонга -- здесь: танцевальный зал, кабаре.
Из книги
"ИСТОРИИ ХРОНОПОВ И ФАМОВ"
Сборник иронических миниатюр и притч "Истории хронопов и фамов" первым
изданием вышел в Буэнос-Айресе в 1962 году.
В настоящем издании публикуются первые разделы сборника. Полностью эта
-- пожалуй, самая популярная у читателей -- кортасаровская книга
неоднократно издавалась на русском языке в переводе П. Грушко.
С. 670. Диоскуры -- в греческой мифологии: сыновья Зевса и Леды,
братья-близнецы Полидевк и Кастор.
Символ братской неразлучной дружбы. Диоскуры считались искусными
укротителями коней. Сохранились многочисленные скульптурные изображения
братьев с конями; самые знаменитые изваяния Диоскуров стоят в Риме у
Квиринальского (ныне Президентского) дворца. Наверное, нелишне отметить:
уменьшенные копии этих статуй находятся в Петербурге на Исаакиевской
площади, у здания бывшего Конно-гвардейского манежа.
Амальфи -- курортный город в Италии, на берегу Салернского залива (к
юго-востоку от Неаполя).
С. 674. ...в квартале Пасифико... -- то есть в Тихоокеанском квартале.
Ирония заключается в том, что у Аргентины нет выхода к Тихому океану.
Гумбольдт -- улица в Буэнос-Айресе. Названа в честь немецкого
естествоиспытателя Александра фон Гумбольдта (1769-1859). В 1799-1804 годах
Гумбольдт (совместно с Эме Бонпланом) совершил длительное путешествие по
Центральной и Южной Америке. Эта экспедиция дала ценные научные результаты в
области ботаники, зоологии, гидрологии.
Годой-Крус -- улица названа в честь Томаса Годой Круса (1791--1852),
аргентинского политического и военного деятеля, соратника Сан-Мартина.
С. 675. Серрано -- улица в Буэнос-Айресе. Названа в честь Хосе Мариано
Серрано (1788--1852), боливийского политического деятеля. Серрано принимал
активное участие в работе конгресса, проходившего в шоле 1816 года в
аргентинском городе Тукуман и провозгласившего независимость Объединенных
провинций Ла-Платы (Аргентины).
"Ла-Расон" -- буэнос-айресская газета. Название газеты придает
кортасаровской миниатюре дополнительную ироничность; на русский язык слово
"razon" переводится как "разум, интеллект, здравый смысл, резон" и т.п.
С. 676. Вискача -- грызун семейства шиншилловых, похожий на зайца;
здесь: персонаж латиноамериканского фольклора.
С. 678. Канча-Райада -- равнина в центральной части Чили, где в 1818
году армия Сан-Мартина потерпела поражение от испанских войск.
С. 683. Араго -- бульвар в Париже. Назван в честь Доминика Франсуа
Араго (1786--1853), французского астронома, физика, политического деятеля.
С. 684. Тукан (перцеяд) -- птица отряда дятлообразных. Туканы
распространены в Южной Америке от Мексики до Аргентины.
С. 685. ...в войне двух роз... -- Намек на войну Алой и Белой розы
1455--1485 годов за английский престол между Ланкастерами (в их гербе --
алая роза) и Норками (белая роза).
Фонд Гуггенхейма -- фонд, основанный в 1924 году американским
финансистом Дэниэлем Соломоном Гуг-генхеймом (1856--1930).
С. 686. Тренке-Лаукен -- см. примеч. к с. 633.
...работа в ЮНЕСКО...-- Приехав в Париж в 1951 году, Кортасар поступил
на службу в ЮНЕСКО, где проработал многие годы синхронным переводчиком.
Мелвил Герман (1819--1891) -- американский писатель, автор повестей и
романов, посвященных морской тематике.
С. 687. Корнфлекс -- кукурузные хлопья.
С. 691. Лавалье -- площадь в центральной части Буэнос-Айреса. Названа в
честь Хуана Лавалье (1797-- 1841), аргентинского военного и политического
деятеля, участника Войны за независимость. В 1828--1829 годах Лавалье был
губернатором провинции Буэнос-Айрес.
Майская улица -- улица в центральной части аргентинской столицы.
Названа в память о Майской революции 1810 года (см. примеч. к с. 47.).
С. 692. Набросок сновидения. -- Не исключено, что при создании этой
миниатюры Кортасар вспоминал повесть Достоевского "Дядюшкин сон".
С. 693. Чорисо -- свиная испанская колбаса.
Как дела, Лопес? -- Лопес -- одна из самых распространенных в
испаноязычных странах фамилий (русский аналог -- Иванов, Петров, Сидоров).
...рука Антония искала... -- Речь идет о любви Марка Антония к
Клеопатре. Отсылка либо к "Антонию и Клеопатре" Шекспира, либо к получившему
широкую известность голливудскому фильму "Клеопатра".
С. 695. Лаприда -- улица в Буэнос-Айресе. Названа в честь Франсиско де
Лаприды (1780--1829), аргентинского государственного деятеля. (О нумерации
домов см. примеч. к с. 29.)
С. 628. Каракалла Сентимий Бассиан (186--217) -- римский император с
211 года.
...какой великий артист погибает... сим победишь... -- Крылатые слова,
связанные с историей Древнего Рима. "Какой великий артист погибает" -- слова
Нерона, сказанные им незадолго до вынужденного самоубийства. "Квинтилий Вар,
верни легионы" -- слова императора Августа, которые он произнес, узнав о
разгроме германскими племенами войск римского полководца Квинти-лия Вара в
Тевтобургском лесу. "Муж всех жен и жена всех мужей (бойся мартовских ид)"
-- фразы, относящиеся к Юлию Цезарю; первая -- в связи с тем, что Цезарь был
бисексуален; вторая -- предостережение гадателя Спуринны, предсказавшего
Цезарю гибель в мартовские иды (то есть 15 марта). "Деньги не пахнут" --
слова императора Весписиана, сказанные им в оправдание того, что он ввел
налог на общественные уборные. "Сим победишь" -- надпись на кресте, который
увидел на небе Константин Великий перед сражением в Риме у Мульвийского
моста в 312 году (при Константине христианство стало официально дозволенной
религией).
Густав -- здесь: Густав VI Адольф (1882--1973), король Швеции с 1950
года. Согласно этикету, шведский король вручает лауреатам Нобелевской премии
золотые медали.
...Рим, город Фаустины... -- Вероятно, имеется в виду либо Фаустина,
жена римского императора Марка Аврелия, либо Фаустина, жена Антонина Пия (на
Римском форуме сохранился храм Антонина и Фаустины).
...свинцовые палочки сидящего писца... -- Вероятнее всего, имеется в
виду знаменитая древнеегипетская
"Статуя царского писца Каи", ныне хранящаяся в Лувре.
И Марат в своей ванне. -- Намек на картину французского художника Жака
Луи Давида (1748--1825) "Смерть Марата".
...они прошли среди моря, а фараон проклинал их на берегу... --
Библейская аллюзия (см.: Исх. 14).
С. 699. Пирамида -- в Буэнос-Айресе: обиходное название Дома
правительства, расположенного на Майской площади.
Пьеса (или, как ее еще называют, -- драматическая поэма в прозе) "Цари"
-- одно из первых произведений Хулио Кортасара, появившихся в печати. Она
была опубликована в 1947 году в журнале "Анналы Буэнос-Айреса". Отдельным
изданием "Цари" вышли в 1949-м.
Впоследствии, поясняя свою интерпретацию древнегреческого мифа о
Минотавре, Кортасар говорил: "Минотавр берется мною под защиту. Тесей
становится стандартным персонажем, личностью без воображения, почитающей все
условности. Он поднимает меч, чтобы убить чудовище, которое есть не что
иное, как исключение из ряда условностей. Минотавр -- поэт, он не похож на
других, он совершенно свободен. Его изолировали от всех потому, что он
угрожает установленному порядку".
(В скобках напомню читателю, что пьеса была написана Кортасаром в ту
пору, когда у власти в Аргентине находился генерал Хуан Доминго Перон.)
С. 705. Минос -- царь Крита; в афинских преданиях -- враг и
поработитель греков.
С. 706. Пасифая -- жена Миноса. Из мести могущественному Миносу
Посейдон заставил Пасифаю совокупиться с огромным морским быком (по другой
версии, в образе быка предстал сам Посейдон). От этой связи и родился
Минотавр -- полубык-получеловек.
С. 707. Кноссос -- город в северной части Крита.
С. 710. ...ты в своего отца. -- Отцом Тезея являлся Эгей, афинский
царь.
С. 712. Арахна -- лидийская девушка, дерзнувшая вызвать Афину на
состязание в ткачестве. Афина, увидев, что Арахна искуснее ее, превратила
рукоделицу в паука.
С. 720. Пеплум -- одежда древних гречанок и римлянок, надевавшаяся
поверх туники.
С. 721. Пирифой -- царь лапифов (мифического племени, жившего в
Фессалии), друг Тезея.
Роман Дэниэла Дефо "Робинзон Крузо" был одной из любимых книг Кортасара
в детстве. Много позже, будучи уже в Париже, Кортасар перевел этот роман на
испанский язык. Вероятно, во время работы над переводом романа Дефо он и
написал пьесу "Прощай, Робинзон!".
По жанру "Прощай, Робинзон!" -- радионовелла (правда, по всей
видимости, при жизни автора она так и не прозвучала в эфире), и это в
известной мере сближает ее с новеллой "Перемена освещения" (из сборника
"Тот, кто бродит вокруг"), где речь идет о радиопостановках.
С. 726. Юнг Карл Густав (1875--1961) -- швейцарский психолог, ученик, а
впоследствии оппонент Фрейда.
Лакан Жак (1901--1981) -- французский врач-психоаналитик.
Хуан-Фернандес -- небольшой архипелаг, который находится в Тихом океане
в 450 км от берегов Южной Америки и принадлежит Чили. В архипелаг входят
острова Робинзон-Крузо (до 1960 года называвшийся Мас-а-Тьерра) и
Александр-Селькирк. В 1704 году, после ссоры с капитаном, английский моряк
Александр Сель-кирк (1676--1721) был высажен на необитаемый остров
Мас-а-Тьерра, где прожил пять лет. История Селькир-ка -- один из главных
источников знаменитого романа Дефо. Сам архипелаг был открыт в 1574 году
испанским
мореплавателем Хуаном Фернандесом (1530--1599). В испаноязычных странах
под названием Хуан-Фернандес подчас подразумевают не весь архипелаг, а
только остров Робинзон-Крузо.
С. 728. Хьюстон -- город-порт на юге США (штат Техас).
С. 733. Сан-Паулу -- город на юго-востоке Бразилии, административный
центр одноименного штата.
С. 738. Великий Часовщик (Божественный Часовщик) -- образ-символ,
появившийся в европейской философии в эпоху Просвещения ("Робинзон Крузо"
Дэ-ниэла Дефо -- одна из главных книг этой эпохи).
Виктор Андреев
КРАТКИЙ СЛОВАРЬ АРГЕНТИНИЗМОВ, встречающихся в произведениях Кортасара
АГУАРИБАЙ (агуарайба) -- аргентинская разновидность терпентинного
дерева.
АСАДО -- специальным образом ("по-креольски") жаренное мясо.
БАГУАЛА -- музыкальный фольклорный жанр западных (андских) и северных
районов Аргентины.
БАТАТ (сладкий картофель) -- корнеклубневое растение семейства
вьюнковых; древнейшее пищевое растение в Центральной и Южной Америке.
БОМБИЛЬЯ -- трубочка для питья мате; так же иногда называют и саму
посуду для питья мате.
ВИНЧУКА -- ночное кровососущее насекомое, распространенное в Аргентине.
ВИРОЛА -- специальная (обычно посеребренная) посуда с трубочкой для
питья мате.
ВОСТОЧНЫЙ БЕРЕГ -- так жители аргентинского побережья залива Ла-Плата
называют Уругвай. В колониальное время территория современного Уругвая
входила в вице-королевство Ла-Плата в качестве Восточной провинции
(Восточного берега).
ГАУЧО -- пастухи и скотоводы в Аргентине и Уругвае; особая этническая
группа Латинской Америки. Романтически идеализированные гаучо -- герои
многих произведений аргентинской литературы.
ГРАПА (граппа) -- аргентинская виноградная водка.
ЙЕРБА-МАТЕ -- невысокое дерево семейства падубовых. Растет в Аргентине
и других странах Ла-Платской зоны.
КАКУЙО -- ночная птица отряда сов, обитающая в северных районах
Аргентины.
КАНЬЯ -- вино (водка) из сахарного тростника.
КОКОЛИЧЕ -- испано-итальянский жаргон (распространенный, в частности, в
Буэнос-Айресе).
КОПИУЭ -- лазящее растение семейства лилейных. Растет в западных
(андских) районах Аргентины.
КРЕОЛ -- в Аргентине креолами называют потомков иммигрантов, родившихся
уже на новой родине.
ЛИГА -- мера длины, в Аргентине равная 5,2 км.
ЛУНФАРДО -- буэнос-айресский жаргон (смесь языков на основе
испанского).
МАЛАМБО -- народный танец, распространенный в среде гаучо; исполняется
мужчинами соло или вдвоем.
МАНИОКА -- корнеклубневое растение семейства молочайных. Растет в
тропиках Южной Америки. Клубни маниоки по вкусу напоминают картофель.
МАТЕ (парагвайский чай) -- тонизирующий напиток, популярный в
юго-восточных странах Латинской Америки. Приготовляется из высушенных и
измельченных листьев и стеблей йербы-мате. Пьют мате из специальной посуды,
которую чаще всего тоже называют мате.
МИЛОНГА -- песенно-танцевальный жанр аргентинского городского фольклора
(прежде всего Буэнос-Айреса); стихотворение, песня этого жанра.
МИСИЯ -- сеньора, госпожа (аргентинское просторечие).
ОМБУ (умбу) -- дерево семейства лаконосных. Растет в Аргентине и других
странах Ла-Платской зоны.
ПАМПА -- природная равнинная область в центральной и северной части
Аргентины (а также аргентинская провинция -- Ла-Пампа).
ПАРРИЛЬЯ (букв.: решетка) -- жаренное на решетке мясо; ресторанчик,
таверна, где такое мясо является основным блюдом.
ПЕЛОТА -- игра в мяч, напоминающая бейсбол. Подобная игра была
чрезвычайно популярна у индейцев еще доколумбовой Америки.
ПЕОН -- наемный работник, батрак, поденщик.
ПОЛЕНТА -- каша из кукурузной (маисовой) муки.
ПОРТЕНЬО (от исп. puerto -- порт) -- коренной житель Буэнос-Айреса.
РАНЧЕРА -- песенно-танцевальный жанр фольклора в Аргентине и ряде
других латиноамериканских стран.
РЕКА -- так в Аргентине обычно называют залив Ла-Плата (Рио-де-ла-Плата
-- букв.: Серебряная река), представляющий собой расширенный эстуарий
(устье) рек Парана и Уругвай.
СЕВЕР -- северные районы Буэнос-Айреса; северные провинции Аргентины.
СИНАСИН -- колючий кустарник, растущий в Аргентине.
СЬЕЛИТО -- жанр аргентинского песенно-танце-вального фольклора.
ТАПИОКА -- грубая крахмальная мука из клубней маниоки (для
приготовления каши, похлебки и т. п.).
ТЕРО (терутеру) -- аргентинская разновидность трясогузки.
ТЕХУЭЛЬЧЕ -- индейский народ, проживающий на юге Аргентины (в
Патагонии).
ЧЕ -- характерное аргентинское словечко: междометие и обращение к
собеседнику.
ЭСТАНСИЯ -- в Аргентине: большое скотоводческое поместье.
ЮГ -- южные районы аргентинской столицы; южная часть провинции
Буэнос-Айрес; южные провинции Аргентины.
ЮККА (юка) -- корнеклубневое растение семейства молочайных рода маниок.
Литературно-художественное издание
ХУЛИО КОРТАСАР
ЧУДЕСНЫЕ ЗАНЯТИЯ
Редактор Иван Жуков
Художественный редактор Вадим Пожидаев
Технический редактор Ирина Каряева
Корректоры Наталья Хуторная,
Маргарита Ахметова, Ирина Киселева
Верстка Алексея Положенцева
Директор издательства Максим Крютченко
ИД No 03647 от 25.12.2000.
Подписано в печать 19.10.2001.
Формат издания 84х100 1/32. Печать высокая.
Гарнитура "Петербург". Тираж 10 000 экз.
Усл. печ. л. 39. Изд. No ИЗ. Заказ No 1914.
Издательство "Азбука-классика".
196105, Санкт-Петербург, а/я 192.
http://www.azbooka.ru
Отпечатано с готовых диапозитивов в ФГУП "Печатный двор"
Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания
и средств массовых коммуникаций.
197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.
Популярность: 25, Last-modified: Thu, 12 Jan 2006 08:02:59 GmT