-----------------------------------------------------------------------
   М., "Правда", 1989. Пер. - А.Кривцова.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------




   Однажды - и с того дня прошло  уже  много  лет  -  я  получил  длинное,
многословное письмо от одного из моих  старых  приятелей  и  товарищей  по
бродяжничеству в восточных морях. Он все еще был там - уже  женатый  и  не
первой молодости. Я представил  его  себе  располневшим  и  втянувшимся  в
семейную жизнь; короче, укрощенным судьбой, общей для всех, за исключением
тех любимцев богов, что умирают в молодые годы. Письмо  было  написано  по
типу писем "помните ли вы?.." - грустное письмо,  обращенное  к  прошлому.
Между прочим, он писал: "Наверно, вы помните старого Нельсона..."
   Помню ли я старика Нельсона? Конечно. И начать с того, что его имя было
не Нельсон. Англичане с Архипелага звали его Нельсоном, - полагаю, так  им
было удобнее, а он никогда не протестовал. Это было бы пустым педантством.
Настоящая же его фамилия была - Нильсен. Он уехал на Восток  до  появления
телеграфного кабеля, служил в английских фирмах, женился на англичанке,  в
течение многих лет был одним из нас: долгие годы вел торговлю  и  во  всех
направлениях  избороздил  восточный  архипелаг  -  вдоль  и  поперек,   по
диагонали   и   перпендикулярно,   кругами,   полукругами,   зигзагами   и
восьмерками.  Не  было  ни  одного  уголка,  ни  одного  закоулка  в  этих
тропических морях, куда бы не проник  с  самыми  миролюбивыми  намерениями
предприимчивый старый Нельсон (или Нильсен). Если начертить его пути,  они
покроют, как паутиной, карту Архипелага - всю,  за  исключением  Филиппин.
Сюда он никогда не приближался; его удерживал  какой-то  непонятный  страх
перед испанцами, точнее - перед испанскими властями. Трудно сказать,  чего
он опасался. Быть может, в былые годы он читал рассказы об инквизиции.
   Он  вообще  боялся  тех,  кого  называл  "властями";  к  англичанам  он
относился с доверием и уважением, но две  другие  народности,  правящие  в
этой части света, вызывали у него неприязнь и страх.  Голландцы  устрашали
его меньше, чем испанцы, но он относился к ним с еще большим недоверием: в
высшей степени  недоверчиво.  Голландцы,  по  его  мнению,  способны  были
"сыграть скверную штуку с человеком", имевшим несчастье им не понравиться.
У них были свои законы и правила, но они не имели понятия о надлежащем  их
применении.  Жалко  было  видеть,  с  какой   тревожной   настороженностью
обращался он с тем или иным официальным лицом, но не забывайте,  что  этот
же самый человек бесстрашно слонялся по деревне каннибалов в Южной  Гвинее
(заметьте, что он всю жизнь был человеком далеко не худым и, смею сказать,
аппетитным кусочком), ведя какой-нибудь меновой торг в расчете  на  барыш,
едва ли превышающий пятьдесят фунтов.
   Помню ли я старого Нельсона? Еще бы! Правда, ни один из моего поколения
не знал Нельсона в дни его расцвета. В наше  время  он  уже  "удалился  от
дел". Он купил,  а  быть  может,  арендовал  у  султана  часть  маленького
островка из небольшой группы, называемой "Семь Островов", немного к северу
от Банки. Полагаю, это была законная сделка, но я нисколько не сомневаюсь,
что, будь он англичанином, голландцы нашли бы основание выкурить  его  без
всяких церемоний. В данном случае  настоящая  его  фамилия  сослужила  ему
верную службу. Голландцы  оставили  его  в  покое,  как  непритязательного
датчанина, чье поведение  вполне  корректно.  Вложив  все  свои  деньги  в
обработку  земли,  он,  естественно,  старался  не  вызывать   даже   тени
недоразумения и, руководствуясь именно этими благоразумными соображениями,
не слишком благосклонно взирал на Джеспера Эллена. Но об этом  позже.  Да!
Все мы хорошо помним большой гостеприимный бенгало, воздвигнутый на склоне
острова; помним старика Нельсона - его тучную фигуру, облаченную всегда  в
белую рубашку и брюки (у него  укоренилась  привычка  при  всяком  удобном
случае  снимать  свой  альпаговый  пиджак);  его  круглые  голубые  глаза,
растрепанные  песочно-белые  усы,  торчащие  во  все  стороны,  как   иглы
рассерженного дикобраза, его манеру  неожиданно  садиться  и  обмахиваться
шляпой. Но не имеет смысла скрывать тот факт, что лучше  всего  мы  помним
его дочь, которая в то время приехала на остров, поселилась с ним и  стала
как бы владычицей островов.
   Фрейя Нельсон (или  Нильсен)  была  одной  из  тех  девушек,  какие  не
забываются. У нее был идеальный овал лица;  в  этой  очаровательной  рамке
гармоничное расположение всех черт и яркий румянец производили впечатление
здоровья,   силы   и,   если   можно   так   выразиться,   бессознательной
самоуверенности - восхитительной капризной решимости. Я не хочу сравнивать
ее глаза с фиалками - они были лучистее и не такие темные. Разрез глаз был
широкий, и она всегда смотрела на вас открыто и прямо. Я никогда не  видел
этих длинных темных ресниц опущенными, - полагаю, их видел  Джеспер  Эллен
как особа привилегированная, - но я не сомневаюсь,  что  это  должно  было
производить  странное,  чарующее  впечатление.   Она   могла   -   Джеспер
рассказывал мне об этом однажды  с  трогательным  идиотским  торжеством  -
сидеть на своих волосах. Да, это возможно, вполне возможно.
   Мне не суждено было взирать на эти чудеса; я довольствовался  тем,  что
любовался ее изящной прической, которая была ей очень к лицу,  подчеркивая
красивую форму головы.
   В полумраке - когда жалюзи на западной веранде бывали  опущены,  или  в
тени фруктовых деревьев около дома - ее пышные блестящие волосы, казалось,
излучали свой собственный золотистый свет.
   Она обычно одевалась в белое и носила короткие юбки,  не  мешавшие  при
ходьбе и открывавшие  ее  изящные,  зашнурованные  коричневые  ботинки.  И
только голубая отделка  оживляла  иногда  ее  костюм.  Никакие  физические
усилия как будто не утомляли ее. Я видел однажды, как она вышла  из  лодки
после долгой прогулки на солнцепеке (она гребла  сама):  дыхание  ее  было
по-прежнему ровным, и ни один волосок не выбился из прически. Утром, когда
она выходила на веранду, чтобы взглянуть на запад, в сторону Суматры,  она
казалась такой же  свежей  и  сияющей,  как  капля  росы.  Но  капля  росы
испаряется, а во Фрейе не было ничего  эфемерного.  Я  помню  ее  округлые
сильные  руки  с  тонкими  запястьями,  широкие  крепкие   кисти   рук   с
суживающимися к концам пальцами.
   Я не знаю, действительно ли она родилась на море, но мне известно,  что
до двенадцати лет она плавала со своими  родителями  на  различных  судах.
После того как старик Нельсон потерял  жену,  перед  ним  встал  серьезный
вопрос - что делать с девочкой. Одна добрая леди  из  Сингапура,  тронутая
его немым горем и затруднительным положением,  предложила  взять  на  себя
заботу о Фрейе. Это соглашение длилось шесть лет, а  тем  временем  старик
Нельсон (или Нильсен) "удалился от дел"  и  устроился  на  своем  острове;
тогда-то и было решено (так как добрая леди уезжала  в  Европу),  что  его
дочь приедет к нему.
   Старик заказал немедленно через своего сингапурского агента "громадный"
рояль Штейна и Эбгарта. В то время я был  капитаном  маленького  парохода,
который вел торговлю с островами, и мне  кое-что  известно  о  "громадном"
рояле Фрейи, так как на мою долю  выпало  отвезти  его  к  ней.  С  трудом
выгрузили мы огромный ящик на плоскую поверхность скалы среди кустарников,
и во время этой морской операции едва не  вышибли  дно  у  одной  из  моих
шлюпок. Участие принимала вся команда, включая механиков и  кочегаров,  и,
изощряя всю свою изобретательность, прибегнув к рычагам, канатам, валам  и
наклонным плоскостям из намыленных досок, трудясь на  солнцепеке,  подобно
древним египтянам,  сооружающим  пирамиду,  мы  дотащили  его  до  дому  и
водрузили на западной веранде, игравшей в бенгало роль гостиной. Затем  мы
осторожно  отодрали  доски  ящика,  и   перед   нами   наконец   предстало
великолепное чудовище из розового дерева.  С  благоговейным  волнением  мы
бережно придвинули  его  к  стенке  и  впервые  за  целый  день  вздохнули
свободно. Несомненно, это был самый тяжелый предмет на  всем  островке  со
дня сотворения мира. Обилие звуков, издаваемых им в этом бенгало (игравшем
роль деки), было  поистине  удивительно.  Рояль  гремел  до  самого  моря.
Джеспер Эллен говорил мне,  что  рано  утром  на  палубе  "Бонито"  -  его
удивительно быстрого и красивого брига - он совершенно  отчетливо  слышал,
как Фрейя разыгрывает гаммы.  Правда,  этот  парень  всегда  бросал  якорь
безрассудно близко от берега, о чем я ему не  раз  говорил.  Конечно,  эти
моря  спокойны  до  однообразия,  а  Семь  Островов  -  особенно  тихое  и
безоблачное местечко. Но все же иногда полуденная буря над Банкой или даже
один из тех зловещих густых шквалов от дальнего  берега  Суматры  внезапно
устраивали вылазку на острова, заволакивая их на два-три  часа  вихрями  и
синевато-черным  мраком,  чрезвычайно  зловещим.  Опущенные   тростниковые
жалюзи отчаянно стучали от  порывов  ветра,  весь  бенгало  содрогался  до
основания, и тогда Фрейя садилась за  рояль  и  в  ослепительных  вспышках
молнии играла дикую музыку Вагнера, а вокруг обрушивались громовые  удары,
от которых волосы у вас вставали дыбом. В такие минуты Джеспер застывал на
веранде, любуясь ее гибкой,  стройной  фигурой,  удивительным  сиянием  ее
белокурых волос, быстрыми пальцами на клавишах, белизной ее шеи... а  там,
у мыса, бриг вздымался, натягивая канаты в  какой-нибудь  сотне  ярдов  от
опасных, до блеска черных скал. Ух!
   И причина этого, изволите ли видеть, была одна:  когда  он  возвращался
ночью на борт и опускал голову на подушку, он  чувствовал,  что  находится
так близко от своей Фрейи, спящей  в  бенгало,  как  только  возможно  при
данных обстоятельствах. Слыхали вы о  чем-нибудь  подобном?  И,  заметьте,
этот бриг должен был стать домом -  их  домом  -  плавучим  раем,  который
Джеспер постепенно снаряжал, как яхту, чтобы блаженно  проплавать  на  нем
всю свою жизнь вместе с Фрейей. Глупец! Но парень всегда рисковал.
   Помню,  однажды  я  наблюдал  с  веранды  вместе  с  Фрейей,  как  бриг
приближался с севера к  мысу.  Полагаю,  Джеспер  увидел  девушку  в  свою
длинную подзорную трубу. И что же  он  делает?  Вместо  того  чтобы  плыть
милю-другую вдоль берега, а затем по всем морским правилам бросить  якорь,
он высматривает просвет  между  двумя  отвратительными  старыми  зубчатыми
рифами, внезапно поворачивает руль и стрелой пускает туда бриг. Все паруса
его дрожат и трещат так, что этот  треск  мы  могли  слышать  на  веранде.
Должен вам сказать, что я свистнул сквозь зубы, а  Фрейя  выругалась.  Да!
Она сжала свои  крепкие  кулаки,  топнула  ножкой  в  красивом  коричневом
ботинке и сказала: "Черт!" Потом, взглянув  на  меня,  слегка  покраснела,
правда, не очень сильно, сказала: "Я забыла, что вы тут", - и  засмеялась.
Да,  конечно.  Когда  появлялся  Джеспер,  она  забывала  буквально  всех.
Встревоженный этой безумной выходкой, я не удержался, чтобы не  обратиться
за сочувствием к ее здравому смыслу.
   - Ну, не дурак ли он! - с чувством сказал я.
   - Форменный идиот, - горячо согласилась она, прямо глядя на меня своими
широко раскрытыми серьезными глазами,  а  на  щеках  ее  играли  улыбчивые
ямочки.
   - И все это, - подчеркнул я, - только для  того,  чтобы  встретиться  с
вами на какие-нибудь двадцать минут раньше.
   Мы слышали,  как  опустился  якорь,  а  затем  она  приняла  вид  очень
решительный и угрожающий.
   - Подождите минутку. Я проучу его.
   Дав мне инструкции, она ушла в свою комнату и  заперла  дверь,  оставив
меня одного на веранде. Задолго до того, как на бриге были убраны  паруса,
явился Джеспер, прыгая через  три  ступеньки.  Он  забыл  поздороваться  и
нетерпеливо посматривал направо и налево.
   - Где Фрейя? Разве ее только что здесь не было?
   Когда я объяснил ему, что он будет лишен общества мисс Фрейи в  течение
целого часа с одной только целью  "проучить  его",  Джеспер  заявил,  что,
несомненно, это я ее настроил, и он боится, как бы  ему  еще  не  пришлось
пристрелить меня в один прекрасный день.  Она  и  я  слишком  подружились.
Затем он бросился на стул и начал рассказывать мне о  своем  плаванье.  Но
забавно, что парень по-настоящему страдал. И это  было  заметно.  Голос  у
него оборвался, и он сидел молча, глядя на дверь с лицом мученика. Факт...
А еще забавнее  было  то,  что  меньше  чем  через  десять  минут  девушка
преспокойно  вышла  из  своей  комнаты.  А  тогда  я  ушел.  Я  отправился
разыскивать старика Нельсона  (или  Нильсена)  на  задней  веранде  -  его
собственном уголке, доставшемся ему при распределении  дома,  -  с  благим
намерением втянуть его в разговор, чтобы  он  не  вздумал,  чего  доброго,
бродить вокруг и не пролез бы, по неведению, туда,  где  в  нем  в  данный
момент не нуждались.
   Он знал о прибытии брига, но не знал, что Джеспер уже  с  его  дочерью.
Мне кажется, он думал, что за это время не дойти до  бенгало.  Любой  отец
рассудил бы так же. Он подозревал, что Эллен влюблен в его дочь;  птицы  в
воздухе и рыба в океане, большинство торговцев  Архипелага  и  все  жители
Сингапура об этом знали. Но он неспособен был  понять,  до  какой  степени
девушка им увлекалась. У него создалось представление, будто Фрейя слишком
разумна, чтобы увлечься кем бы то ни было - увлечься, я хочу  сказать,  до
такой степени, когда никакой контроль здравого смысла уже невозможен. Нет,
не это заставляло его сидеть на задней веранде и втихомолку  терзаться  во
время визитов Джеспера. Его тревожили голландские "власти".  Дело  в  том,
что голландцы косо смотрели на Джеспера Эллена, владельца и шкипера  брига
"Бонито". Они считали его слишком  предприимчивым  в  торговых  делах.  Не
знаю, совершал ли он что-нибудь  противозаконное,  но,  мне  кажется,  его
кипучая энергия была неприятна этим тугодумным, медлительным людям. Как бы
то ни было, по мнению старика Нельсона,  капитан  "Бонито"  был  способным
моряком  и  славным  молодым  человеком,  но  знакомство  с   ним   скорее
нежелательно.  Оно,  видите  ли,  несколько  компрометировало.  С   другой
стороны, ему не хотелось попросту попросить  Джеспера  убраться  восвояси.
Бедняга Нельсон сам  был  славным  парнем.  Я  думаю,  он  постеснялся  бы
оскорбить чувства даже какого-нибудь кудлатого каннибала, - разве что  под
влиянием сильного раздражения. Я говорю -  чувства,  но  отнюдь  не  тело.
Когда пускались в ход копья,  ножи,  топоры,  дубины  или  стрелы,  старик
Нельсон умел постоять за себя. Во всех остальных отношениях  душа  у  него
была робкая. Итак, он сидел с озабоченной физиономией на задней веранде  и
всякий раз, как до него доносились голоса его дочери  и  Джеспера  Эллена,
раздувал щеки, а затем мрачно вздыхал с видом крайне удрученного человека.
   Разумеется,  я  высмеял  его  страхи,  которыми  он  отчасти  со   мной
поделился. Он до известной степени считался со мной и уважал мои мнения  -
не за мои моральные качества, но за то, что я  поддерживал  якобы  хорошие
отношения с голландскими "властями". Я знал наверняка, что самое  страшное
его пугало, губернатор  Банки  -  очаровательный,  вспыльчивый,  сердечный
контр-адмирал в отставке, - был, несомненно, к нему расположен.
   Эту утешительную гарантию я всегда выставлял на  вид,  и  чело  старика
Нельсона (или Нильсена) обычно на секунду прояснялось; но затем он начинал
покачивать головой с таким видом, словно хотел сказать: все это прекрасно,
но в самой природе голландских властей скрыты такие  глубины,  что  никто,
кроме него, не может их познать. Какая нелепость!
   В  тот  день,  о  каком  я  говорю,   старик   Нельсон   был   особенно
раздражителен. Я старался  занять  его  смешным  и  несколько  скандальным
приключением, случившимся с одним из наших общих знакомых в  Сайгоне,  как
вдруг он неожиданно воскликнул:
   - Какого черта ему здесь нужно? Зачем он сюда является?
   Ясно, что он не слыхал ни одного слова. Это  меня  разозлило,  так  как
анекдот действительно был хорош. Я пристально посмотрел на него.
   - Ну-ну! - воскликнул я. - Неужели вам неизвестно, зачем Джеспер  Эллен
является сюда?
   Это был первый ясный намек,  какой  я  когда-либо  делал,  -  намек  на
истинный характер отношений между Джеспером и его дочерью. Он выслушал его
очень спокойно.
   - О, Фрейя - девушка  разумная,  -  рассеянно  пробормотал  он,  а  его
мысленный взор был, несомненно, прикован к "властям". Нет, Фрейя не глупа.
Насчет этого он не беспокоится. Он решительно ничего против не имеет.  Она
просто проводит с ним время; парень ее забавляет, и больше ничего.
   Когда проницательный старикан перестал  бормотать,  в  доме  воцарилась
тишина. Те двое забавлялись очень тихо и, несомненно, от всей души.  Какое
более поглощающее и менее шумное развлечение могли они найти, чем  строить
планы на будущее? Сидя рядышком на веранде, они, должно быть, смотрели  на
бриг - третьего участника в этой увлекательной игре. Без него  не  было  и
будущего. Он был для них и счастьем, и домом, и великим  свободным  миром.
Кто это сравнивал корабль с тюрьмой? Пусть меня с позором повесят на ноке,
если это справедливо. Белые паруса этого  судна  были  белыми  крыльями  -
пожалуй, "крылами" звучит поэтичней, - белыми крылами  их  парящей  любви.
Парящей - относится к Джесперу. Фрейя, как все женщины,  крепче  держалась
мирских условностей.
   Но Джеспер оторвался от земли с  того  самого  дня,  когда  они  вместе
глядели на бриг и между ними простерлось молчание  -  то  молчание,  какое
является  единственной  совершенной  формой  общения   между   существами,
наделенными даром речи,  -  и  когда  он  предложил  ей  разделить  с  ним
обладание этим сокровищем. Конечно, он презентовал ей бриг весь,  целиком.
Но ведь его сердце было отдано бригу с той минуты, когда он  купил  его  в
Маниле у пожилого перуанца в скромном черном суконном костюме, загадочного
и велеречивого. Быть может, тот украл его у берегов Южной Америки, откуда,
по его словам, приехал на Филиппины "по семейным обстоятельствам". Это "по
семейным обстоятельствам" звучит  определенно  хорошо.  Ни  один  истинный
кабальеро не станет продолжать расспросы после такого заявления.
   А Джеспер, конечно, был настоящим кабальеро. Бриг же был  весь  черный,
загадочный и очень грязный:  потускневшая  жемчужина  моря,  или,  вернее,
заброшенное произведение искусства. Да, он,  несомненно,  был  художником,
этот неведомый строитель, придавший безукоризненные очертания  корпусу  из
самого твердого тропического дерева, скрепленного чистейшей медью.  Одному
богу известно, в какой части света был построен этот бриг. Сам Джеспер  не
мог разузнать его историю от своего велеречивого мрачного перуанца -  если
парень был перуанцем,  а  не  переодетым  чертом,  как  шутливо  утверждал
Джеспер. По моему мнению, бриг был так стар, что едва  ли  не  принадлежал
последним пиратам  или  торговцам  невольниками;  а  быть  может,  он  был
клиппером, а прежними хозяевами были торговцы опиумом или контрабандисты.
   Как бы то ни было, но бриг был в  полной  исправности,  как  будто  его
только что спустили на воду; он слушался руля, словно  был  гичкой,  ходил
под  парусами,  как  волшебное  судно,  и,  подобно   красивым   женщинам,
прославившимся в истории своей  бурной  жизнью,  казалось,  хранил  секрет
вечной молодости. Поэтому  ничего  неестественного  не  было  в  том,  что
Джеспер Эллен обращался с ним, как  влюбленный.  Такое  обращение  вернуло
бригу блеск его красоты. Джеспер  покрыл  его  несколькими  слоями  лучшей
белой  краски,  так  заботливо,   искусно,   артистически   наложенной   и
поддерживаемой  в  такой  чистоте  его  запуганным  экипажем  из  отборных
малайцев, что  драгоценная  эмаль,  какою  пользуются  ювелиры  для  своих
изделий,  не  могла  выглядеть  лучше  и  быть  нежнее  на  ощупь.   Узкая
позолоченная кайма опоясывала его изящный корпус, и  своей  красотой  бриг
легко затмевал любую увеселительную яхту, когда-либо появлявшуюся в те дни
на Востоке. Должен сказать, что я лично предпочитаю темно-малиновую  кайму
на белом корпусе: она выделяется рельефнее и стоит дешевле. Так я и сказал
Джесперу. Не тут-то было! Он  признавал  только  лучшее  листовое  золото,
хотя, в сущности, никакое украшение не могло быть достаточно  великолепным
для будущего жилища его Фрейи.
   В его сердце чувства к бригу и к девушке  были  неразрывно  слиты:  так
можно сплавить в  одном  тигле  два  драгоценных  металла.  А  пламя  было
горячее, могу вас уверить. Оно вызвало в нем какое-то неистовое внутреннее
волнение, проявлявшееся как в поступках,  так  и  в  желаниях.  Сухощавый,
долговязый, с тонким лицом, волнистыми каштановыми волосами, с напряженным
блеском стальных глаз и быстрыми,  порывистыми  движениями,  он  иной  раз
напоминал мне  сверкающий  отточенный  меч,  беспрестанно  извлекаемый  из
ножен. И только когда он находился подле девушки, - когда он  мог  на  нее
смотреть, -  эта  странная  напряженность  сменялась  серьезным  преданным
вниманием, с каким он следил за малейшими ее движениями и словами.
   Ее  хладнокровное,  трезвое,   добродушное   самообладание,   казалось,
укрепляло его сердце. А может быть, на него действовало так  успокоительно
очарование ее лица, ее голоса, ее взглядов? Однако приходится думать,  что
именно все это и воспламеняло его воображение, если истоки любви  лежат  в
воображении. Но я не таков, чтобы исследовать глубже подобные тайны, и мне
кажется, мы позабыли о бедном  старике  Нельсоне,  восседающем  на  задней
веранде и тревожно раздувающем щеки.
   Я указал ему,  что  в  конце  концов  Джеспера  нельзя  назвать  частым
посетителем. Он и его брат  плавали  по  всем  водам  Архипелага.  На  это
старичина Нельсон ответил только - и ответил с беспокойством:
   - Надеюсь, Химскирк сюда не заглянет, пока здесь стоит этот бриг.
   Он уже видел в Химскирке какое-то  путало!  В  Химскирке!  Право,  этот
человек мог вывести из терпения...





   Ну кто, скажите пожалуйста, был этот Химскирк? Вы  сразу  увидите,  как
неразумен был этот страх  перед  Химскирком...  Конечно,  человек  он  был
довольно  зловредный.  Это  сразу  бросалось  в  глаза,  достаточно   было
послушать, как он смеется.  Ничто  не  разоблачает  яснее  тайных  свойств
человека, чем неосторожный взрыв смеха. Но - помилуй бог!  -  если  бы  мы
вздрагивали от скверного хохота, словно заяц от любого звука,  нам  ничего
иного не оставалось бы, кроме одиночества пустыни  или  уединенной  хижины
отшельника. И даже там нам пришлось бы переносить  неизбежное  присутствие
дьявола.
   Однако дьявол - персона  значительная,  знавшая  лучшие  дни  и  высоко
стоящая в иерархии небесного воинства. Но  в  иерархии  земных  голландцев
Химскирк,  чьи  ранние  годы  вряд  ли  отличались  особым  блеском,   был
всего-навсего  флотским  офицером  сорока  лет  от  роду,  без  каких-либо
особенных связей или способностей, какими можно похвалиться. Он командовал
"Нептуном"  -  маленькой  канонерской  лодкой,  патрулировавшей  в   водах
Архипелага и следившей за торговцами. Право, не очень  высокое  положение.
Повторяю, это был самый обыкновенный лейтенант, средних лет,  числящий  за
собой  двадцать  пять  лет  службы  и,  вероятно,  в   недалеком   будущем
собирающийся выйти в отставку. Вот и все.
   Он никогда не утруждал своей головы размышлениями о том,  что  делается
на Семи Островах, пока не услыхал из разговоров в Минтоке или Палембанге о
поселившейся  там  красивой  девушке.  Думаю,  любопытство  побудило   его
заглянуть на Острова, а раз увидев Фрейю, он взял себе за правило заезжать
к Нельсону всякий  раз,  как  находился  на  расстоянии  полудня  пути  от
Островов.
   Я не хочу сказать,  что  Химскирк  был  типичным  голландским  флотским
офицером. Я их видел в достаточном количестве,  чтобы  не  допустить  этой
нелепой ошибки. У него было  большое,  гладко  выбритое  лицо  с  плоскими
смуглыми щеками, а между  ними  был  пухлый  рот.  В  его  черных  волосах
серебрились белые нити, а его неприятные глаза тоже были  черные.  У  него
была скверная привычка бросать по сторонам косые взгляды,  не  поворачивая
головы, низко посаженной на короткой, круглой шее. Толстый круглый торс  в
темной форменной куртке с золотыми жгутами на плечах был водружен на  паре
раскоряченных толстых круглых ног в белых диагоналевых брюках. Его круглый
череп под белой фуражкой также казался необычайно толстым, но мозгов в нем
было достаточно, чтобы обнаружить и  злостно  использовать  страх  бедняги
Нельсона перед тем, что было облечено хотя бы лоскутком власти.
   Химскирк высаживался на мысе и, прежде чем  явиться  в  дом,  молчаливо
обходил всю плантацию, словно это была его собственность.  На  веранде  он
выбирал лучший стул и оставался к завтраку или к обеду,  не  трудясь  даже
подождать хотя бы намека на приглашение.
   Его следовало бы выгнать уж за одно его обращение с мисс  Фрейей.  Будь
он голым дикарем, вооруженным  копьями  и  отравленными  стрелами,  старик
Нельсон (или Нильсен) вышел бы на него с кулаками; но этих золотых  жгутов
на плечах -  к  тому  же  голландских  жгутов  -  достаточно  было,  чтобы
устрашить  старика;  он  разрешал  негодяю  относиться  к  нему  с   тупым
пренебрежением, пожирать глазами его дочь и опоражнивать  бутылки  из  его
маленького винного погреба.
   Кое-что не ускользнуло  от  моего  внимания,  и  однажды  я  попробовал
высказаться по этому вопросу.
   Жалко было видеть страх, появившийся в круглых глазах старика Нельсона.
Прежде всего он заявил, что лейтенант - его  добрый  друг,  очень  славный
парень. Я не спускал с  него  пристального  взгляда,  и  наконец  он  стал
заикаться и признался, что, конечно, Химскирк  не  производит  впечатления
человека жизнерадостного, но все же в глубине души...
   - Я еще не встречал здесь жизнерадостных голландцев, - перебил я.  -  В
конце концов жизнерадостность большого значения не имеет, но неужели вы не
видите...
   Тут Нельсон неожиданно так перепугался, что  у  меня  не  хватило  духу
продолжать. Конечно, я собирался ему сказать, что  парень  преследует  его
дочь. Это самое подходящее  выражение.  Не  знаю,  на  что  мог  надеяться
Химскирк или что он  задумал  предпринять.  Быть  может,  он  считал  себя
неотразимым, либо его ввели в заблуждение живые, уверенные, непринужденные
манеры Фрейи. Но факт оставался фактом. Он  преследовал  девушку.  Нельсон
это не мог не видеть. Но... он предпочитал закрывать глаза. Он  не  желал,
чтобы ему об этом говорили.
   - Все, чего я хочу, - это жить в мире  с  голландскими  властями,  -  с
пристыженным видом пробормотал он.
   Он был неисправим. Мне стало его  жалко,  и,  думаю,  мисс  Фрейя  тоже
жалела своего отца. Она сдерживалась ради него и делала  это  просто,  без
аффектации, даже добродушно, как и все, что она делала. Задача была не  из
легких, так как ухаживания Химскирка носили наглый отпечаток презрения,  с
каким нелегко было примириться. Голландцы этой породы бывают высокомерны с
теми, кто ниже их по  своему  положению,  а  этот  офицер  считал  старика
Нельсона и Фрейю стоящими во всех отношениях ниже себя.
   Не могу сказать, чтобы я жалел Фрейю. Она была не из тех, кто относится
к чему бы то  ни  было  трагически.  Можно  было  сочувствовать  ей  в  ее
затруднениях, но она всегда казалась на высоте положения.
   Своей невозмутимой ясностью  она  скорее  вызывала  восхищение.  Только
когда Джеспер и Химскирк  бывали  вместе  в  бенгало,  как  это  иной  раз
случалось, она чувствовала напряженность положения, но и тут не всякий мог
это подметить. Только мои глаза могли обнаружить легкую тень на ее сияющем
лице. Однажды я не удержался, чтобы не выразить ей своего одобрения:
   - Честное слово, вы удивительны.
   Она слабо улыбнулась и пропустила мое замечание мимо ушей.
   - Самое главное - это удержать  Джеспера  от  неразумного  поступка,  -
сказала она, и в спокойной глубине ее честных глаз,  прямо  смотревших  на
меня, я мог заметить подлинную тревогу. - Вы мне  поможете  его  сдержать,
правда?
   - Конечно, мы должны сдержать его, - заявил  я,  прекрасно  понимая  ее
беспокойство. - Ведь он делается совсем сумасшедшим, если его раздразнить.
   - Да! - мягко  согласилась  она:  мы  с  ней  всегда  в  шутку  бранили
Джеспера. - Но я его немножко приручила. Теперь он совсем хороший мальчик.
   - И все-таки он раздавил бы Химскирка, как черного таракана, -  заметил
я.
   - Пожалуй! - прошептала она.  -  А  это  не  годится,  -  добавила  она
поспешно. - Представьте себе, в каком положении очутился бы  бедный  папа.
Кроме того, я думаю стать хозяйкой этого славного брига и плавать  в  этих
морях, а не блуждать за десять тысяч миль отсюда.
   - Чем скорее вы будете на борту, чтобы присматривать за шкипером  и  за
бригом, тем лучше, - серьезно сказал  я.  -  Они  оба  нуждаются  в  вашей
поддержке. Не думаю, чтобы Джеспер протрезвился до тех  пор,  пока  он  не
увезет вас с этого острова. Вы его не видите, когда он находится вдали  от
вас, а я вижу. Он постоянно пребывает  в  возбужденном  состоянии,  и  это
состояние почти пугает меня.
   Тут она снова улыбнулась и снова стала  серьезной.  Ей  не  могло  быть
неприятно  слушать  о  своей  власти,  и  у  нее   было   сознание   своей
ответственности. Неожиданно она ускользнула от  меня,  так  как  Химскирк,
сопровождаемый стариком Нельсоном, подошел  к  веранде.  Едва  его  голова
оказалась на уровне пола, как неприятные черные глаза  уже  начали  метать
взгляды во все стороны.
   - Где ваша  дочь,  Нельсон?  -  спросил  он  таким  тоном,  словно  был
неограниченным властелином вселенной. Потом он повернулся ко мне: - Богиня
улетела, а?
   Бухта Нельсона - так называли мы ее обычно, - была в тот день заполнена
судами. Прежде всего тут был мой пароход, затем, дальше в море - канонерка
"Нептун" и наконец бриг "Бонито", по обыкновению  стоявший  на  якоре  так
близко к берегу, что, казалось, человек, не лишенный ловкости и  сноровки,
мог перебросить шапку с веранды на  его  добросовестно  вычищенные  песком
шканцы. Медь на нем блестела, как золото; его  выкрашенный  белой  краской
корпус сиял, словно атласная мантия. Полированное дерево  мачт  и  большие
реи, поставленные поперек судна, придавали ему воинственно-элегантный вид.
Бриг был красив. Не удивительно, что, владея таким  судном  и  заручившись
обещанием  такой  девушки,  как  Фрейя,  Джеспер  постоянно  находился   в
возбужденном состоянии - быть может, на седьмом  небе,  а  это  не  вполне
безопасно в нашем мире.
   Я вежливо заметил Химскирку, что, имея троих гостей в доме, мисс Фрейя,
несомненно, должна присмотреть за хозяйством. Конечно,  я  знал,  что  она
отправилась на свидание с  Джеспером  на  расчищенном  участке  у  реки  -
единственной на островке  Нельсона.  Командир  "Нептуна"  бросил  на  меня
недоверчивый черный взгляд и стал устраиваться как дома: он  опустил  свое
плотное цилиндрическое туловище в  качалку  и  расстегнул  мундир.  Старик
Нельсон с самым скромным видом уселся против него, беспокойно тараща  свои
круглые глаза и обмахиваясь шляпой. Чтобы протянуть  время,  я  попробовал
завести разговор; дело оказалось нелегким:  мрачный  влюбленный  голландец
все время переводил взгляд с одной двери на другую и каждое мое  замечание
встречал насмешкой или недовольным ворчанием.
   Однако вечер прошел прекрасно. К счастью, блаженство  достигает  иногда
такой степени, что никакое возбуждение немыслимо.
   Джеспер был спокоен и сосредоточен, молчал, созерцая  Фрейю.  Когда  мы
возвращались на свои суда, я предложил взять на следующее утро его бриг на
буксир. Я это сделал с целью увезти его возможно раньше. В первых холодных
лучах  рассвета  мы  прошли  мимо  канонерки,  черной,  замершей  в  устье
стеклянной бухты; тишина на ней не нарушалась ни единым звуком. Но  солнце
с  тропической  быстротой  поднялось  над  горизонтом  на  высоту,   вдвое
превышающую его диаметр, прежде чем мы успели обогнуть риф и поравняться с
мысом. Там, на самой высокой скале, стояла Фрейя, вся в белом,  похожая  в
своем шлеме на статую воинственной женщины с розовым  лицом;  я  прекрасно
видел ее в  бинокль.  Она  выразительно  размахивала  носовым  платком,  а
Джеспер, взобравшись на мачту своего белого  горделивого  брига,  в  ответ
замахал шляпой.
   Вскоре после этого  мы  расстались;  я  отплыл  к  северу,  а  Джеспер,
подгоняемый легким ветром с кормы, повернул на восток. Кажется,  его  путь
лежал к Банджермассину и двум другим портам.
   Этот мирный день был последним,  когда  я  видел  их  всех  собравшихся
вместе; чарующе бодрая, решительная  Фрейя,  старик  Нельсон  с  невинными
круглыми глазами, Джеспер, пылкий, сухощавый и стройный,  с  узким  лицом,
удивительно сдержанный, ибо подле своей Фрейи он был безгранично счастлив;
все трое высокие, белокурые, с голубыми глазами разнообразных оттенков,  и
среди них мрачный надменный черноволосый голландец, почти на целую  голову
ниже и настолько толще каждого из них, что  казался  существом,  способным
раздуваться,  -  причудливым  экземпляром  обитателя   какой-нибудь   иной
планеты.
   Контраст бросился мне в глаза внезапно, когда мы отошли  от  обеденного
стола и стояли на освещенной веранде. Он преследовал меня весь вечер, и  я
помню по сей день это впечатление  чего-то  забавного  и  в  то  же  время
зловещего.





   Несколько  недель  спустя,  вернувшись  рано  утром  в  Сингапур  после
путешествия на юг, я увидел бриг,  стоящий  на  якоре  во  всем  блеске  и
великолепии, словно его только что вынули из стеклянного ящика  и  бережно
опустили на воду.
   Он стоял в конце рейда, но я продвинулся вперед и  занял  свое  обычное
место прямо против города. Не успели мы позавтракать,  как  мне  доложили,
что лодка капитана Эллена плывет к нам.
   Его нарядная гичка остановилась борт о борт с нами,  в  два  прыжка  он
вбежал по парадному трапу и, пожав  мне  руку  своими  нервными  пальцами,
испытующе впился в меня глазами: он предполагал, что дорогой я заглянул на
Семь Островов. Я полез в карман за аккуратно сложенной записочкой, которую
он выхватил у меня из рук без всяких церемоний и удалился с ней на мостик,
чтобы прочесть ее в одиночестве.
   Через некоторое время - довольно значительное -  я  последовал  за  ним
наверх и застал его шагающим взад и вперед: эмоции делали его  беспокойным
даже в момент самого глубокого раздумья.
   Он с торжеством кивнул мне головой.
   - Ну, дорогой мой, - сказал он, - теперь я буду считать дни.
   Я понял, что он хотел сказать. Я знал, что молодые люди  решили  бежать
из дому и обвенчаться без  предварительных  формальностей.  Действительно,
это было  разумное  решение.  Старик  Нельсон  (или  Нильсен)  никогда  не
согласился бы мирно отдать Фрейю этому компрометирующему Джесперу. О небо!
Что скажут голландские власти о таком браке! Это  звучит  курьезно.  Но  в
мире нет  ничего  более  себялюбивого  и  упорного,  чем  робкий  человек,
дрожащий над своим "маленьким поместьем", как называл свой дом  и  участок
извиняющимся тоном старик Нельсон. Сердце,  охваченное  этим  своеобразным
страхом, способно сопротивляться рассудку,  чувствам  и  насмешке.  Оно  -
кремень.
   Несмотря на это, Джеспер хотел просить его согласия, а потом  поступить
по-своему; но Фрейя решила ничего не говорить на том основании, что  "папа
только доведет себя до помешательства". Он и в самом деле мог заболеть,  а
тогда у нее не хватило бы духу его оставить. Вот вам здравый смысл женщины
и прямота женских рассуждений. А затем - мисс Фрейя могла читать  "бедного
дорогого папу", подобно всякой женщине, читающей  мужчину,  как  раскрытую
книгу. Если дочь уже ушла, старик Нельсон не стал бы мучиться.  Он  поднял
бы крик, и конца не было бы жалобам и сетованиям, но это уж  другое  дело.
Он был  бы  избавлен  от  подлинной  пытки  колебания  и  не  терзался  бы
противоречивыми  чувствами.  А  так  как  он  был  слишком  робок,   чтобы
бесноваться, то, по прошествии периода  сетований,  он  посвятил  бы  себя
"своему маленькому поместью" и поддерживанию добрых отношений с властями.
   Время исцелило бы все. Фрейя думала, что она может подождать,  управляя
пока своим собственным домом на великолепном бриге и человеком, который ее
любил.
   Это была самая подходящая жизнь для нее, научившейся ходить не на суше,
а на палубе корабля. Она была  дитя  корабля,  морская  дева,  если  такая
когда-нибудь существовала. И, конечно, она любила Джеспера и доверяла ему;
но к ее радости примешивался  и  оттенок  беспокойства.  Очень  красиво  и
романтично владеть, как  своей,  собственностью,  прекрасно  закаленным  и
верным мечом, но можно ли им будет отражать грубые палочные удары судьбы -
это другой вопрос.
   Она знала, что из них двух она была  более...  как  бы  это  сказать...
более полновесна - не ухмыляйтесь, я говорю не об их физическом весе.  Она
только слегка беспокоилась, когда он уезжал, и у нее был  я,  который,  на
правах испытанного наперсника, осмеливался частенько ей нашептывать:  "Чем
раньше, тем лучше". Но у мисс Фрейи имелась особая жилка упрямства,  и  ее
основание для отсрочки было характерно:  "Не  раньше  чем  мне  исполнится
двадцать один год; тогда люди не сочтут меня недостаточно взрослой,  чтобы
отвечать за свои поступки".
   Чувства Джеспера были до такой степени порабощены, что он даже ни  разу
не возражал против такого решения. Она была великолепна - во всем, что  бы
ни делала или ни говорила, и... на этом он ставил  точку.  Думаю,  он  был
достаточно тонок, чтобы чувствовать себя даже польщенным  -  иногда.  А  в
утешение у него имелся бриг, который, казалось, был пропитан душой  Фрейи,
так как все, что бы он ни делал на борту, было освящено его любовью.
   - Да. Скоро я начну считать дни,  -  повторил  он.  -  Еще  одиннадцать
месяцев. За это время мне придется сделать три рейса.
   -  Смотрите,  как  бы  не  случилось  беды,  если  вы  будете   слишком
торопиться, - предостерег его я. Но он с гордым видом, смеясь,  отмахнулся
от моего предостережения. - Вздор! Ничего, ничего  не  может  случиться  с
бригом, - воскликнул он, словно пламя его сердца могло  светить  в  темные
ночи на неведомых морях, а образ Фрейи - служить непогрешимым маяком среди
скрытых мелей; как будто ветры должны были охранять его будущее, а  звезды
- сражаться за него на путях своих; словно магия его страсти имела  власть
управлять судном на капле росы  или  провести  его  сквозь  игольное  ушко
только потому, что этому бригу выпал великолепный жребий служить  любви  -
любви, исполненной великой прелести, любви,  способной  сделать  все  пути
земные надежными, легкими и лучезарными.
   -  Полагаю,  -  сказал  я,  когда  он  высмеял  мое  довольно  невинное
замечание, - полагаю, сегодня вы отплываете.
   Действительно, таковы были его планы. Он не снялся на  рассвете  только
потому, что поджидал меня.
   - И представьте себе, что  случилось  вчера!  -  продолжал  он.  -  Мой
помощник неожиданно меня оставил. Должен был  уехать.  За  такое  короткое
время никого не найдешь, и  я  думаю  взять  с  собой  Шульца.  Известного
Шульца! Что же не становитесь на дыбы? Говорю вам, вчера, поздно  вечером,
я пошел и откопал Шульца. Хлопот было без конца. "Я - ваш слуга,  капитан,
- говорит  он  своим  удивительным  голосом,  -  но  с  сожалением  должен
признаться, что мне  буквально  нечего  надеть.  Мне  пришлось  постепенно
распродать весь свой гардероб, чтобы раздобыть немножко еды". Что за голос
у этого человека. Говорят, голос может растрогать и камень! А вот люди как
будто привыкли к нему. Раньше я никогда его не видел, и, честное слово,  у
меня слезы навернулись на глаза. Счастье,  что  было  темно.  Он  спокойно
сидел под деревом, в  туземном  поселке,  тощий,  как  доска,  а  когда  я
пригляделся к нему, оказалось, что  на  нем  надета  всего-навсего  старая
бумажная фуфайка и рваная пижама. Я ему купил шесть белых костюмов  и  две
пары парусиновых туфель. Я не могу сняться с якоря без  помощника.  Должен
взять кого-нибудь. Сейчас я еду на берег записать его, затем возвращаюсь с
ним на борт - и в путь. Ну, не сумасшедший ли я, а? Конечно,  сумасшедший!
Ну, валяйте! Выкладывайте начистоту. Дайте себе волю. Мне нравится,  когда
вы волнуетесь.
   Он явно ждал, что я буду ругаться. Поэтому  я  с  особым  удовольствием
преувеличил свое спокойствие.
   - Самое худшее, что можно сказать против Шульца, - бесстрастно начал я,
скрестив руки, - это - неприятная привычка  обкрадывать  кладовые  каждого
судна, на какое он только попадает. Это он  будет  делать.  Вот  все,  что
можно против него возразить. Я решительно  не  верю  этой  истории,  какую
рассказывает капитан  Робинсон,  будто  Шульц  сговорился  в  Чантабене  с
какими-то  негодяями  с  китайской  джонки  украсть  якорь  с  носа  шхуны
"Богемская девушка". Вообще история Робинсона слишком замысловата.  Другой
же рассказ механиков с "Нань-Шаня", заставших якобы  Шульца  в  полночь  в
машинном отделении трудящимся над медными подпорками, чтобы снести  их  на
берег и продать,  кажется  мне  более  достоверным.  За  исключением  этой
маленькой слабости, позвольте вам  сказать,  что  Шульц  как  моряк  лучше
многих из тех, кто за всю свою жизнь не взял в  рот  ни  капли  спиртного,
быть может, в нравственном отношении он не хуже  некоторых  людей,  нам  с
вами известных, кто никогда не  крал  ни  единого  пенни.  Он  может  быть
нежелательной особой на борту судна, но раз выбора у вас нет, я  думаю,  с
ним удастся справиться. Здесь важно понять его психологию. Не давайте  ему
денег до тех пор, пока с ним не покончите. Ни цента,  как  бы  он  вас  ни
просил. Ручаюсь, что с той минуты, когда вы дадите ему деньги,  он  начнет
красть. Не забудьте об этом.
   Я наслаждался недоверчивым изумлением Джеспера.
   - Черт бы его побрал! - воскликнул он. - Да зачем это ему? Не хотите ли
вы подшутить надо мной, старина?
   - Нет, не хочу. Вы должны понять психологию Шульца. Его нельзя  назвать
ни  бродягой,  ни  попрошайкой.  Не  похоже,  чтобы  он  стал  шляться   и
разыскивать человека, который предложил бы ему стаканчик. Но,  представьте
себе, он сходит на берег с пятью долларами  или  пятьюдесятью  -  это  все
равно - в кармане... После третьего или четвертого стакана  он  пьянеет  и
становится щедрым. Он или рассыпает деньги по всему полу или  распределяет
между всеми присутствующими; дает каждому, кто  только  берет.  Затем  ему
приходит в голову, что час ранний, а ему и его друзьям требуется  до  утра
еще немало стаканов. И вот он беззаботно отправляется на свое судно.  Ноги
его и голова никогда не поддаются хмелю. Он поднимается на борт  и  просто
хватает первый попавшийся предмет, который кажется ему подходящим, - лампу
из каюты, бухту каната, мешок сухарей, бидон с маслом - и обращает  его  в
деньги без всяких размышлений. Таков процесс,  совершающийся  в  нем.  Вам
нужно только следить за ним, чтобы он не отдался слабости. Вот и все.
   - К черту его психологию, - проворчал Джеспер. -  Но  человек  с  таким
голосом, как у него, достоин беседовать с ангелами.  Как  вы  думаете,  он
неизлечим?
   - По моему мнению, он был неизлечим. Его никто не преследовал  судебным
порядком, но ни один человек больше его не нанимал. Я боялся -  он  кончит
тем, что умрет в какой-нибудь дыре.
   - Так... - размышлял  Джеспер.  -  Но  "Бонито"  не  ведет  торговли  с
цивилизованными портами. Здесь ему будет легче не сбиться с прямого пути.
   Да, правда. Бриг вел дела  на  берегах,  не  тронутых  цивилизацией,  с
неизвестными  раджами,  обитающими  в  почти  неисследованных  гаванях;  с
туземными поселениями, разбросанными по течению таинственных рек, мрачные,
окаймленные лесом устья которых среди бледно-зеленых рифов и ослепительных
отмелей катятся в пустынные проливы, где спокойная голубая  вода  искрится
солнечным светом. Одинокий, вдали от  изъезженных  путей,  бриг  скользил,
весь белый, вокруг темных, хмурых песчаных  кос,  выплывал,  как  призрак,
из-за мысов, чернеющих в лунном свете, или лежал, подобно  спящей  морской
птице, в тени безыменной горы в ожидании сигнала. В туманные ненастные дни
он  вдруг  появлялся  в  Яванском  море,  презрительно  разрезая  короткие
враждебные волны; или его видели далеко-далеко, маленькое блестящее  белое
пятнышко, скользящее вдоль пурпурной массы грозовых облаков, громоздящихся
на  горизонте.  Иногда,  на  редких  почтовых  линиях,   где   цивилизация
соприкасается с лесными тайнами, наивные пассажиры,  толпясь  у  поручней,
кричали, с любопытством указывая на бриг: "А, вот яхта!" -  а  голландский
капитан, бросив враждебный взгляд, пренебрежительно  ворчал:  "Яхта!  Нет!
Это всего-навсего англичанин Джеспер. Мелкий торговец..."
   - Хороший моряк, вы говорите! - воскликнул Джеспер, все  еще  обдумывая
вопрос о безнадежном Шульце с удивительно трогательным голосом.
   - Первоклассный. Спросите кого угодно. "Редкая находка, но  невозможный
человек, - заявил я.
   - Ему представится случай исправиться на  бриге,  -  со  смехом  сказал
Джеспер. - Там, куда я на этот раз отправляюсь, у него не  будет  соблазна
ни пьянствовать, ни воровать.
   Я не настаивал на более определенных сведениях. Так как мы с  ним  были
близки, то я был достаточно осведомлен о ходе его дел.
   Когда мы неслись к берегу в его гичке, он неожиданно спросил:
   - Кстати, не знаете ли вы, где Химскирк?
   Я украдкой взглянул на него и успокоился. Этот вопрос он задал  не  как
влюбленный, а как торговец. Я слыхал  в  Палембанге,  что  "Нептун"  несет
службу около Флореи и Сумбавы, и сообщил ему об этом. Совсем в стороне  от
его пути. Он был доволен.
   - Знаете, - продолжал он, - этот парень забавляется  у  берегов  Борнео
тем, что сбрасывает мои буи. Мне пришлось  поставить  несколько  в  устьях
рек. В начале года один торговец из Целебеса, застигнутый  штилем,  застал
его за этим делом. Он пустил свою канонерку прямо на них, разбил на  куски
один за другим два буя, а затем спустил лодку, чтобы вытащить третий  буй.
А я полгода назад возился без конца, чтобы укрепить его в грязи, как веху.
Слыхали вы о чем-нибудь более вызывающем, а?
   - Я бы не стал ссориться с этим негодяем, - заметил я  небрежно,  но  в
действительности сильно встревоженный этой новостью. - Не стоит того.
   - Я - ссориться! - воскликнул Джеспер. - Я  не  хочу  ссориться.  Я  не
трону ни один волосок на его безобразной  голове.  Дорогой  мой,  когда  я
думаю о дне совершеннолетия Фрейи, весь мир мне друг, включая и Химскирка.
Но все-таки это дрянная, злостная забава.
   Мы распрощались довольно поспешно на набережной, так как каждый из  нас
торопился по своим делам. Я был бы сильно подавлен, знай я тогда, что  это
поспешное рукопожатие и "До скорого, старина. Желаю удачи", -  было  нашим
последним прощаньем.
   Когда он вернулся  в  проливы,  я  был  в  плавании,  и  он  уехал,  не
дождавшись моего возвращения. Он хотел сделать три рейса до  дня  рождения
Фрейи. В бухте Нельсона я разминулся с ним всего на несколько дней.
   Фрейя и я с великим удовольствием и  полным  одобрением  беседовали  об
"этом безумце" и "форменном идиоте".  Она  вся  искрилась  весельем,  хотя
только что рассталась  с  Джеспером;  но  эта  разлука  должна  была  быть
последней.
   - Отправляйтесь на борт возможно скорее, мисс Фрейя, - умолял я.
   Она прямо посмотрела  мне  в  лицо,  слегка  покраснела  и  ответила  с
какой-то серьезной пылкостью, словно голос у нее дрогнул:
   - На следующий же день.
   О да! На следующий же день после того, как ей исполнится двадцать  один
год. Я был доволен этим намеком  на  глубокое  чувство.  Казалось,  и  она
наконец вознегодовала на отсрочку, на которой сама настаивала. Я  подумал,
что на нее сильно подействовало недавнее посещение Джеспера.
   - Вот и отлично, - добавил я. - Я буду значительно спокойнее, зная, что
вы взялись присматривать за этим  безумцем.  Не  теряйте  ни  минуты.  Он,
конечно, явится к сроку... если небеса не обрушатся.
   - Да. Если не... - повторила она задумчивым  шепотом,  подняв  глаза  к
вечернему небу, не запятнанному ни единым  облачком.  Некоторое  время  мы
молча смотрели на  раскинувшееся  внизу  море.  В  сумерках  оно  казалось
таинственно спокойным, словно доверчиво приготовлялось к долгому сну в эту
теплую тропическую ночь. И тишина вокруг нас, казалось, не  имела  границ,
не имела конца.
   А потом мы снова стали говорить о Джеспере в  обычном  нашем  тоне.  Мы
согласились, что во многих отношениях он слишком безрассуден.  К  счастью,
бриг был на высоте положения. Казалось, все было ему по силам.  "Настоящее
сокровище", - сказала мисс Фрейя. Она и ее отец  провели  день  на  борту.
Джеспер угощал их чаем. Папа брюзжал... Я отчетливо увидел под белоснежным
тентом брига старика Нельсона, снедаемого все возрастающей тайной тревогой
и обмахивающегося шляпой. Комедийный папаша... Я узнал о  новом  образчике
безумия Джеспера: он был огорчен тем, что не мог приделать ко всем  дверям
кают ручки из массивного серебра. "Точно я ему  это  разрешила  бы!"  -  с
шутливым негодованием заметила мисс Фрейя. Между прочим, я узнал еще,  что
Шульц, морской клептоман с патетическим голосом, пока  держится  на  своем
месте с одобрения мисс Фрейи. Джеспер доверил даме сердца  свое  намерение
выправить психологию этого парня. Да, конечно. Весь мир был его другом,  -
ведь он дышал одним воздухом с Фрейей.
   Случайно в разговоре я упомянул имя Химскирка и, к  величайшему  своему
удивлению, испугал  мисс  Фрейю.  Глаза  ее  выразили  что-то  похожее  на
страдание, и в то же время она прикусила губу, как будто  сдерживая  взрыв
смеха. О да! Химскирк был в бенгало  в  одно  время  с  Джеспером,  но  он
приехал на день позже. Уплыл он в один день с бригом, но  через  несколько
часов после него.
   - Какой помехой, должно быть, он был  для  вас  двоих,  -  сочувственно
сказал я.
   Она взглянула на меня как-то испуганно и  весело  и  вдруг  разразилась
звонким смехом:
   - Ха-ха-ха!
   Я от всей  души  присоединился  к  ней,  но  мой  смех  звучал  не  так
очаровательно.
   - Ха-ха-ха!.. Ну, не смешон ли он? Ха-ха-ха!
   Мне представились бессмысленно свирепые круглые глаза старика  Нельсона
и его заискивающее обращение с лейтенантом, и это  вызвало  новый  приступ
смеха.
   - Он выглядит, - еле выговорил я, - он выглядит - ха-ха-ха! - среди вас
троих... как несчастный черный таракан. Ха-ха-ха!
   Она снова звонко расхохоталась, убежала в свою комнату и захлопнула  за
собой дверь, оставив меня в глубоком изумлении. Я сразу перестал смеяться.
   - Над чем смеялись? -  раздался  голос  старика  Нельсона  со  ступенек
веранды.
   Он поднялся наверх, уселся и раздул щеки с невыразимо глупым видом.  Но
мне уж не хотелось больше смеяться.  "И  над  чем,  черт  возьми,  мы  так
неудержимо смеялись?" - спрашивал я себя. Я вдруг почувствовал уныние.
   Ах, да! Первой засмеялась Фрейя. "Девушка переутомлена", -  подумал  я.
И, право, это было не удивительно.
   Я не ответил на вопрос старика Нельсона, но он  был  слишком  расстроен
визитом Джеспера, чтобы думать о чем-нибудь постороннем. Он  даже  спросил
меня, не возьмусь ли я намекнуть Джесперу, что здесь, на Семи Островах,  в
нем не нуждаются. Я заявил, что  не  вижу  необходимости.  Основываясь  на
некоторых обстоятельствах, недавно дошедших  до  моего  сведения,  я  смею
думать - в недалеком будущем Джеспер Эллен не станет его тревожить.
   Он серьезно воскликнул: "Слава  богу!"  -  так  что  я  опять  чуть  не
расхохотался,  однако  при  этом  он  не  просиял.  По-видимому,  Химскирк
приложил на этот раз все усилия к тому, чтобы быть  неприятным.  Лейтенант
сильно  испугал  старика  Нельсона,   выразив   мрачное   удивление,   что
правительство разрешило белому человеку поселиться в этих местах.
   - Это противоречит  нашей  политике,  -  заметил  он.  Затем  лейтенант
обвинил старика в том, что он, собственно, не лучше  англичанина,  и  даже
старался затеять с ним ссору из-за его незнания голландского языка.
   - Я слишком стар, чтобы изучать его теперь, сказал  я  ему,  -  грустно
вздохнул старик Нельсон (или  Нильсен).  -  А  он  говорит,  что  мне  уже
давным-давно следовало выучить голландский язык. Я поселился на жительство
в голландских колониях.  Мое  незнание  голландского  языка,  говорит  он,
возмутительно. Он так свирепо со мной обращался, словно я  -  какой-нибудь
китаец.
   Ясно, что его терзали умышленно. Он не упомянул о том, сколько  бутылок
своего лучшего кларета он выставил  на  алтарь  примирения.  Должно  быть,
возлияния были обильные. Но старик Нельсон (или Нильсен) по  натуре  своей
гостеприимен. Против этого он ничего не имел; а я жалел только о том,  что
эта добродетель обратилась на лейтенанта - командира  "Нептуна".  Я  горел
желанием сообщить ему, что, по всем вероятиям, он будет избавлен  также  и
от посещений Химскирка. Я этого  не  сделал  только  из  боязни  (нелепой,
пожалуй) вызвать  у  него  какие-либо  подозрения.  Как  будто  они  могли
возникнуть у этого простодушного комедийного отца!
   Довольно странно, что последнее слово на тему о Химскирке было  сказано
Фрейей и именно в таком смысле. За обедом лейтенант  упорно  не  сходил  с
языка старика Нельсона. Наконец я проворчал чуть слышно: "Черт  бы  побрал
лейтенанта!" Я видел, что девушка также начала приходить в отчаяние.
   - И он был совсем нездоров - правда, Фрейя? - причитал старик  Нельсон.
- Может быть, оттого-то он и был таким сварливым, а,  Фрейя?  Он  выглядел
очень скверно, когда оставил нас так внезапно. Должно  быть,  и  печень  у
него не в порядке.
   - Ну в конце концов он поправится, - нетерпеливо  сказала  Фрейя.  -  И
брось ты о нем беспокоиться, папа. Очень возможно, что  ты  не  скоро  его
увидишь.
   Взгляд, каким она ответила на мою сдержанную улыбку, был невеселый.  За
последние два часа глаза ее  как  будто  ввалились,  лицо  побледнело.  Мы
слишком  много  смеялись.  Она  переутомлена!   Взволнована   приближением
решительного момента. Искренняя, смелая, самоуверенная, она, тем не менее,
должна была, приняв решение, чувствовать боль и угрызения совести. Та сила
любви, какая привела ее к этому решению, должна была,  с  другой  стороны,
вызвать в ней сильное  напряжение,  не  лишенное,  быть  может,  и  легких
угрызений совести. Она была честна... а здесь, напротив  нее,  за  столом,
сидел бедный старик Нельсон  (или  Нильсен)  и  смотрел  на  нее  круглыми
глазами,  такой  забавный  в  своей  ярости,  что  мог  растрогать   самое
беззаботное сердце.
   Он рано удалился  в  свою  комнату,  чтобы  убаюкать  себя  перед  сном
просмотром счетных книг.
   Мы вдвоем еще  около  часу  оставались  на  веранде,  вяло  обмениваясь
пустыми фразами, словно мы были душевно  истощены  нашим  длинным  дневным
разговором на единственную важную тему. И, однако, было что-то, о чем  она
могла сказать другу. Но не сказала. Мы расстались молча. Быть  может,  она
не доверяла моему мужскому здравому смыслу... О Фрейя!
   Спускаясь по крутой тропинке к пристани, я встретил в  тени  валунов  и
кустарника  закутанную  женскую  фигуру.  Сначала   она   меня   испугала,
неожиданно появившись на тропинке из-за скалы. Но через секунду мне пришло
в голову, что это только горничная Фрейи, полукровка - наполовину малайка,
наполовину португалка. Около дома  часто  мелькало  ее  оливковое  лицо  и
ослепительно белые зубы. Иногда я следил за ней издали, когда  она  сидела
вблизи дома в тени фруктовых деревьев, расчесывая и заплетая в  косы  свои
длинные волосы цвета воронова крыла. Казалось, это было ее главное занятие
в свободные часы. Мы часто обменивались кивками и  улыбками,  а  иногда  и
несколькими  словами.  Она  была  хорошеньким  созданием.  А   однажды   я
одобрительно наблюдал, как она делает забавные, выразительные  гримасы  за
спиной Химскирка. Я знал от Джеспера, что она посвящена в тайну -  подобно
субретке в комедиях. Она должна была сопровождать Фрейю  на  ее  необычном
пути к браку и счастью "до конца жизни". Но зачем она  бродит  близ  бухты
ночью - если не по своим собственным любовным делам, спрашивал я себя.  Но
насколько я знал, никого подходящего для нее не было на всей  группе  Семи
Островов. Вдруг мне пришло в голову, что она подстерегала здесь меня.
   Она  колебалась  с  минуту,  закутанная  с  головы  до  ног,  темная  и
застенчивая. Я подошел к ней, а что я чувствовал -  до  этого  никому  нет
дела.
   - Что такое? - спросил я очень тихо.
   - Никто не знает, что я здесь, - прошептала она.
   - И никто нас не видит, - шепнул я в ответ.
   До меня донесся шепот:
   - Я так испугалась.
   Вдруг с еще освещенной веранды,  на  высоте  сорока  футов  над  нашими
головами, раздался звонкий  повелительный  голос  Фрейи,  заставивший  нас
вздрогнуть:
   - Антония!
   С приглушенным возгласом робеющая девушка исчезла с тропинки. В ближних
кустах зашуршало, потом наступила тишина. Я ждал  в  недоумении.  Огни  на
веранде  погасли.  Подождав  еще  немного,  я  спустился  вниз,  к  лодке,
недоумевая больше чем когда-либо.
   Мне особенно запомнились все  подробности  этого  визита  -  последнего
моего визита в бенгало Нельсона. Прибыв в  Проливы,  я  нашел  телеграмму,
которая заставила меня немедленно бросить службу и  вернуться  домой.  Мне
пришлось   отчаянно   повозиться,   чтобы   захватить   почтовое    судно,
отправляющееся  на  следующий  день,  но  я  нашел  время  набросать   две
коротенькие записки:  одну  Фрейе,  другую  Джесперу.  Позднее  я  написал
длинное письмо, на этот раз одному Эллену. Ответа я не  получил.  Тогда  я
отыскал его брата, вернее -  единокровного  брата,  лондонского  адвоката,
бледного спокойного маленького человечка, задумчиво поглядывавшего на меня
поверх очков.
   Джеспер у отца был единственным ребенком от второго брака,  который  не
встретил одобрения со стороны первой, уже взрослой семьи.
   - Вы не слыхали о нем целые века! - повторил я со  скрытой  досадой.  -
Осмелюсь спросить, что вы подразумеваете в данном случае под "веками"?
   - А то, что мне нет дела, услышу я о нем когда-нибудь или нет, - заявил
маленький адвокат, сразу делаясь неприятным.
   Я не мог бранить Джеспера за то, что он не тратил времени на  переписку
с таким возмутительным родственником. Но почему он  не  написал  мне  -  в
конце концов приличному другу, старающемуся  даже  извинить  его  молчание
забывчивостью,  естественной  в  состоянии  беспредельного  блаженства?  Я
снисходительно ждал, но так ничего и не получил. И Восток, казалось, выпал
из моей жизни без всякого  отзвука,  как  камень,  падающий  в  загадочную
глубину бездонного колодца.





   Полагаю,  мотивы,   заслуживающие   одобрения,   являются   достаточным
оправданием почти любого поступка.  Что  может  быть  более  похвальным  в
абстракции,  чем  решение  девушки  не  тревожить  "бедного  папу"  и   ее
стремление  во  что  бы  то  ни  стало  удержать  своего   избранника   от
опрометчивого поступка, который может поставить  под  угрозу  их  счастье?
Нельзя представить себе ничего более неясного и осторожного. Следует также
принять  во  внимание  самоуверенный   характер   девушки   и   нежелание,
свойственное всем женщинам,  -  я  говорю  о  женщинах  рассудительных,  -
поднимать шум вокруг подобных вопросов.
   Как уже было сказано выше, Химскирк  явился  в  бухту  Нельсона  спустя
некоторое время после приезда Джеспера. При виде брига, стоящего на  якоре
перед самым бенгало, он почувствовал сильное раздражение. Он  не  помчался
на берег, едва якорь коснулся дна, как обычно делал Джеспер. Вместо  этого
он замешкался на шканцах, ворча  себе  под  нос;  затем  сердитым  голосом
приказал спустить  лодку.  Существование  Фрейи,  приводившее  Джеспера  в
состояние блаженного парения над землей,  для  Химскирка  было  поводом  к
тайным терзаниям и долгому мрачному раздумью.
   Проплывая мимо брига, он грубо окликнул его  и  спросил,  на  борту  ли
капитан. Шульц, красивый и изящный в своем безукоризненно  белом  костюме,
перегнулся через гакаборт, найдя этот вопрос  забавным.  Он  юмористически
посмотрел на лодку Химскирка  и  ответил  с  любезными  интонациями  своим
прекрасным голосом:
   - Капитан Эллен наверху в доме, сэр.
   Но выражение его лица сразу изменилось, когда в ответ на это  сообщение
Химскирк свирепо зарычал:
   - Чего вы, черт возьми, ухмыляетесь?
   Шульц смотрел ему вслед: Химскирк высадился на  берег  и,  вместо  того
чтобы идти к дому, пошел по другой тропинке в глубь острова.
   Терзаемый страстью голландец нашел старика Нельсона  (или  Нильсена)  у
его сушилен,  где  тот  наблюдал  за  сбором  табака.  Табак  у  него  был
великолепного качества, хотя сбор  невелик.  Старик  наслаждался  от  всей
души, но Химскирк скоро положил  конец  этому  невинному  развлечению.  Он
уселся рядом со  стариком  и,  заведя  разговор,  который,  как  ему  было
известно, лучше всего достигал цели, быстро вогнал его в пот  и  довел  до
состояния скрытого волнения. Это  был  ужасный  разговор  о  "властях",  а
старик Нельсон старался защищаться. Если он  и  имел  дело  с  английскими
купцами, то только потому, что ему приходится как-нибудь распределять свою
продукцию. Он говорил самым заискивающим тоном, и казалось - именно это  и
распалило Химскирка, который начал сопеть, и гнев его все возрастал.
   - А этот Эллен хуже их всех, - рычал он. -  Ваш  близкий  друг,  а?  Вы
привлекли сюда целую кучу этих англичан. Не следовало разрешать вам  здесь
селиться! Не следовало. Что он сейчас здесь делает?
   Старик Нельсон (или Нильсен), сильно волнуясь, объявил, что Джеспер  не
принадлежит к числу его близких друзей. Он вовсе ему не друг. Он - Нельсон
- купил у него три тонны рису для своих рабочих. Разве это  доказательство
дружбы? Наконец Химскирк выпалил то, что его грызло:
   - Да! Продает три тонны рису и флиртует три дня с вашей дочерью. Я  вам
говорю, как друг, Нельсон: так не годится. Вас здесь только терпят.
   Старик Нельсон был застигнут врасплох, но оправился довольно быстро. Не
годится! Разумеется! Конечно, так не годится! Последний человек в мире! Но
его дочь равнодушна  к  этому  парню  и  слишком  рассудительна,  чтобы  в
кого-нибудь влюбиться. Он очень серьезно старался внушить  Химскирку  свою
собственную уверенность в полной  безопасности.  А  лейтенант,  бросая  по
сторонам недоверчивые взгляды, все же склонен был ему верить.
   - Много вы знаете, - проворчал он, однако.
   - Но я знаю, - настаивал старик Нельсон с тем  большим  упорством,  что
хотел заглушить  сомнения,  возникшие  в  его  собственном  мозгу.  -  Моя
собственная дочь! В моем собственном доме, и чтобы я ничего  не  знал!  Да
что вы! Славная была бы штука, лейтенант.
   - Кажется, они  недурно  развлекаются,  -  хмуро  заметил  Химскирк.  -
Вероятно, они  и  сейчас  вместе,  -  прибавил  он,  ощущая  острую  боль,
изменившую его насмешливую улыбку - таковой он считал ее сам - в  странную
гримасу.
   Измученный Нельсон замахал на него руками. В глубине души он был  задет
этой настойчивостью, а нелепость ее даже начала его раздражать.
   - Вздор! Вздор! Вот что я вам скажу, лейтенант: ступайте  вы  в  дом  и
выпейте перед обедом каплю джину.  Вызовите  Фрейю.  Я  должен  последить,
чтобы последний табак был убран к ночи, но я скоро подойду.
   Химскирк не остался нечувствительным к этому предложению. Оно  отвечало
его тайному желанию, но думал он не о спиртном. Старик  Нельсон  заботливо
крикнул вслед удаляющейся широкой спине, чтобы  он  устраивался  со  всеми
удобствами - на веранде стоит ящик с манильскими сигарами.
   Старик Нельсон имел  в  виду  западную  веранду,  ту,  которая  служила
гостиной бенгало и была снабжена жалюзи  из  индийского  тростника  самого
лучшего качества. Восточная веранда -  его  собственное  убежище,  где  он
предавался тревожным  размышлениям  и  раздуванию  щек,  -  была  завешена
плотными шторами из парусины, Северная веранда, собственно  говоря,  вовсе
была не  верандой  -  она  больше  походила  на  длинный  балкон.  Она  не
сообщалась с двумя другими верандами, и попасть на нее можно  было  только
через коридор внутри дома. Такое расположение делало ее  самым  подходящим
местом для тихих девичьих размышлений, а также  для  бесед,  как  будто  и
бессмысленных, но,  протекая  между  молодым  человеком  и  девушкой,  они
наполняются глубоким, невыразимым смыслом.
   Эта северная веранда была обвита ползучими  растениями.  Комната  Фрейи
выходила на нее, и девушка устроила здесь свой будуар с помощью нескольких
тростниковых стульев и такого же дивана. На  этом  диване  она  и  Джеспер
сидели рядом так близко, как только возможно в  этом  несовершенном  мире,
где одно тело не может находиться одновременно в двух местах, а  два  тела
не могут быть в одном месте в одно и то же время. Так просидели они  целый
день, и я не говорю,  что  их  беседа  была  лишена  смысла.  К  ее  любви
примешивалось легкое, вполне понятное беспокойство, - как бы  он  в  своем
приподнятом настроении не разбился о  какую-нибудь  неудачу,  -  и  Фрейя,
конечно, говорила с ним очень рассудительно. Он, нервный и резкий вдали от
нее, казался  совершенно  подчиненным  ей  благодаря  великому  чуду  быть
осязаемо любимым. Когда он родился, отец его был стар; рано  потеряв  свою
мать, он совсем молодым был отправлен в море, чтобы не быть помехой,  и  в
своей жизни мало видел нежности.
   На этой уединенной, обвитой листвой веранде  в  этот  вечерний  час  он
наклонился и, овладев руками Фрейи, целовал их - то одну, то другую, а она
улыбалась и  смотрела  вниз,  на  его  опущенную  голову,  сочувственно  и
одобрительно. В этот самый момент Химскирк приблизился к дому с севера.
   С этой стороны на страже стояла Антония. Но она сторожила  не  очень-то
хорошо. Солнце садилось, - она знала, что ее  молодая  хозяйка  и  капитан
"Бонито" скоро должны расстаться. С цветком в волосах она бродила  взад  и
вперед по сумеречной роще и напевала вполголоса, как вдруг, на  расстоянии
фута от нее из-за дерева показался лейтенант.  Как  испуганная  лань,  она
отскочила в сторону, но Химскирк, ясно поняв, что она тут делает, бросился
к ней и, схватив ее за локоть, своей толстой рукой зажал ей рот.
   - Если ты вздумаешь поднять крик, я тебе шею сверну!
   Это образное выражение в достаточной мере устрашило  девушку.  Химскирк
ясно видел на веранде золотистую голову Фрейи и  рядом,  очень  близко  от
нее, другую голову.  Он  потащил  за  собой  окольным  путем  девушку,  не
пытавшуюся сопротивляться, и злобно толкнул ее  по  направлению  к  группе
бамбуковых хижин, где жили слуги.
   Она очень походила на верную камеристку из итальянской  комедии,  но  в
данный момент, онемев от  ужаса,  стрелой  понеслась  от  этого  толстого,
коротенького черноглазого человека  с  пальцами,  сжимавшими,  как  тиски.
Дрожа всем телом, страшно испуганная, но уже готовая смеяться, она  издали
видела, как он вошел в дом с заднего хода.
   Внутри  бенгало  был   разделен   двумя   коридорами,   пересекающимися
посредине. Дойдя до этого места, Химскирк слегка повернул голову налево  и
получил  доказательство  "развлечения",  столь  противоречащее   уверениям
старика Нельсона, что он пошатнулся и кровь бросилась ему  в  голову.  Две
белые фигуры, отчетливо выделяющиеся  против  света,  стояли  в  позе,  не
вызывающей сомненья. Руки Фрейи обвились вокруг шеи Джеспера, а голова  ее
прижималась  к  его  щеке.  Химскирк  пошел  дальше,  давясь  проклятиями,
внезапно подступившими к самому горлу. Очутившись на западной веранде, он,
как слепой, наткнулся на один стул, а затем упал на другой,  словно  земля
заколебалась у него под ногами. Он слишком  долго  потворствовал  привычке
считать мысленно Фрейю своей собственностью.
   "Так вот как ты занимаешь своих гостей, - ты..." - думал он,  до  такой
степени возмущенный,  что  даже  не  мог  найти  достаточно  унизительного
эпитета.
   Фрейя пошевельнулась и откинула голову назад.
   - Кто-то вошел, - шепнула она.
   Джеспер, прижимавший ее к своей груди и смотревший  вниз  на  ее  лицо,
спокойно ответил:
   - Твой отец.
   Фрейя попробовала освободиться, но у нее  решительно  не  хватило  духу
оттолкнуть его.
   - Мне кажется, это Химскирк, - шепнула она ему.
   Он, в тихом упоении погружаясь в ее глаза, при звуке этого имени  слабо
улыбнулся.
   - Этот осел всегда сбрасывает мои буи в устье реки, - прошептал он.  Ни
с какой иной стороны он Химскирком не  интересовался;  но  Фрейя  задавала
себе вопрос, видел ли их лейтенант...
   -  Пусти  меня,  дитя,  -  потребовала  она  шепотом,  не   допускающим
возражений.
   Джеспер немедленно повиновался и, отступив  назад,  стал  созерцать  ее
лицо под другим углом.
   - Я должна пойти посмотреть, - с беспокойством сказала она себе.
   Она поспешно приказала ему подождать минутку после того, как она уйдет,
а затем проскользнуть на заднюю веранду и там  спокойно  покурить,  прежде
чем снова появиться на глаза.
   - Не оставайся поздно сегодня вечером, - был ее последний  совет  перед
тем, как уйти.
   Легкими быстрыми шагами Фрейя вышла на западную веранду.  На  ходу  она
ухитрилась задернуть занавески в конце коридора, чтобы скрыть  отступление
Джеспера из будуара. Едва она появилась в дверях,  как  Химскирк  вскочил,
словно собираясь броситься на нее.  Она  остановилась,  а  он  отвесил  ей
преувеличенно низкий поклон.
   Это рассердило Фрейю.
   - Ах, это вы, мистер Химскирк. Как поживаете?
   Она говорила своим обычным тоном. Он не мог ясно разглядеть ее  лица  в
сумеречном свете глубокой веранды. Не доверяя своему голосу, он не решался
заговорить: негодование, вызванное тем, что он видел, было слишком велико.
А когда она спокойно прибавила: "Папа скоро должен вернуться" - он, молча,
про  себя,  обозвал  ее  ужасными  именами,  прежде  чем  смог  пошевелить
искривленными губами.
   - Я уже видел вашего отца. Мы с ним побеседовали  в  сушильне.  Он  мне
рассказал кое-что очень интересное. Да, очень...
   Фрейя села. Она думала: "Он нас видел, сомненья быть не может".  Ей  не
было стыдно.  Она  боялась  только  какого-нибудь  глупого  или  неловкого
осложнения. Но она не имела понятия, до какой степени Химскирк  (мысленно)
считал ее особу своей собственностью. Она постаралась завязать разговор.
   - Кажется, вы приехали сейчас из Палембанга?
   - А? Что? Ах да! Я приехал из  Палембанга.  Ха-ха-ха!  Вы  знаете,  что
сказал ваш отец? Он боится, что вы здесь очень скучаете.
   - И, кажется, вы  собираетесь  крейсировать  в  Молукке,  -  продолжала
Фрейя, желавшая, по  возможности,  сообщить  Джесперу  кое-какие  полезные
сведения. В то же время она всегда радовалась, зная, что эти двое, уехав с
островов, отделены друг от друга сотнями миль.
   Глядя на  смутно  выделяющуюся  в  сумерках  фигуру  девушки,  Химскирк
сердито проворчал:
   - Да. Молукка. Ваш отец думает, что здесь для вас слишком спокойно. А я
вот что скажу вам, мисс Фрейя: нет такого спокойного места на  земле,  где
бы женщина не сумела найти случай кого-нибудь одурачить.
   "Я не должна допускать, чтобы он рассердил меня", - подумала она. В эту
минуту тамильский мальчик, слуга Нельсона, принес  лампы.  Она  сейчас  же
обратилась к  нему  с  многословными  указаниями,  куда  поставить  лампы,
попросила принести поднос с джином и горькой настойкой и  прислать  в  дом
Антонию.
   - Я вас оставлю на минуту, мистер Химскирк, - сказала она.
   И она пошла в свою комнату  переодеться  в  другое  платье.  Она  очень
торопилась, так как хотела вернуться на веранду раньше, чем встретятся  ее
отец и лейтенант. Она полагалась на себя, надеясь, что ей удастся  в  этот
вечер наладить отношения между ними двумя. Но Антония, все еще  испуганная
и настроенная истерически, показала  синяк  на  руке,  и  Фрейя  пришла  в
негодование.
   - Он прыгнул на меня из кустарника, как тигр, - сказала девушка, нервно
смеясь, глаза у нее были испуганные.
   "Животное,  -  подумала  Фрейя.  -  Значит,  он  намеревался  за   нами
шпионить". Она была взбешена, но воспоминание о толстом голландце в  белых
брюках, широких в бедрах  и  узких  у  лодыжек,  с  черной  головой  быка,
смотрящем на нее при свете ламп, было так отталкивающе комично, что она не
удержалась  от  насмешливой  гримасы.  Затем  ее  охватило   беспокойство.
Нелепости этих троих людей тревожили ее: горячность Джеспера, опасения  ее
отца,  увлечение  Химскирка.  К  первым  двум  она  относилась  с  большой
нежностью и твердо решила пустить в ход всю свою женскую  дипломатичность.
"Со  всем  этим,  -  сказала  она  себе,  -  будет   покончено   в   самом
непродолжительном времени".
   На веранде Химскирк, развалившись на  стуле,  вытянув  ноги  и  положив
белую фуражку на  живот,  привел  себя  в  состояние  дикого  исступления,
совершенно непонятного такой девушке, как Фрейя. Подбородок  его  покоился
на груди, глаза тупо уставились на ботинки. Фрейя посмотрела на него из-за
занавески. Он не шевелился. Он был смешон. Но эта абсолютная неподвижность
производила впечатление. Она пошла назад по коридору к восточной  веранде,
где Джеспер спокойно сидел в потемках, исполняя, как пай-мальчик, то,  что
ему было приказано.
   - Пест, - тихонько свистнула она. В одну секунду он очутился подле нее.
   - Да. В чем дело? - прошептал он.
   - Там этот таракан, -  с  замешательством  шепнула  она.  Находясь  под
впечатлением зловещей  неподвижности  Химскирка,  она  почти  готова  была
сказать Джесперу, что тот их видел. Но она отнюдь  не  была  уверена,  что
Химскирк сообщит ее отцу... во  всяком  случае,  не  сегодня.  Она  быстро
приняла решение: ради безопасности следует  как  можно  скорее  спровадить
Джеспера.
   - Что он делает? - спокойно вполголоса спросил Джеспер.
   - Ничего! Ничего. Он сидит там ужасно сердитый. Но ты  знаешь,  как  он
всегда расстраивает папу.
   - Твой отец очень неразумен, - категорически заявил Джеспер.
   - Не знаю, - нерешительно сказала она.  Страх  старика  Нельсона  перед
властями отразился на девушке, так как  ей  приходилось  ежедневно  с  ним
считаться. - Не знаю. Папа боится, как бы ему не  пришлось  нищенствовать,
как он выражается, на старости лет. Слушай, дитя, лучше ты  уезжай  завтра
пораньше...
   Джеспер  надеялся  провести  еще  один  день  с  Фрейей,  -  спокойный,
счастливый день, сидеть рядом  с  девушкой  и  смотреть  на  свой  бриг  в
предвкушении    блаженного    будущего.    Его    молчание    красноречиво
свидетельствовало о разочаровании, и Фрейя  понимала  его  прекрасно.  Она
тоже была разочарована. Но ей полагалось быть рассудительной.
   - У нас не будет ни одной спокойной минуты, пока  этот  таракан  бродит
вокруг дома, - торопливо доказывала она. - Какой смысл тебе оставаться?  А
он не уедет, пока бриг здесь. Ты же знаешь, что он не уедет.
   - На него следовало бы донести за бродяжничество, - прошептал Джеспер с
досадливым смешком.
   - Ты должен сняться с якоря на рассвете, - чуть слышно приказала Фрейя.
   Он  удержал  ее  по  методу  возлюбленных.  Она  укоряла  его,  но   не
сопротивлялась: ей тяжело было его отталкивать. Обнимая ее, он  шептал  ей
на ухо:
   - В следующий раз, когда мы встретимся, я буду держать тебя вот  так  -
там, на борту. Ты и я, на бриге... весь мир, вся жизнь...  -  А  потом  он
вспылил: - Удивляюсь, как я могу ждать! Я чувствую, что должен увезти тебя
сейчас, сию минуту. Я  мог  бы  убежать,  неся  тебя  на  руках,  вниз  по
тропинке... не оступаясь... не касаясь земли...
   Она не шевелилась.  Она  прислушивалась  к  страсти,  дрожавшей  в  его
голосе. Она говорила себе, что если она чуть слышно скажет  "да",  шепотом
даст согласие, он это сделает. Он способен был это сделать  -  не  касаясь
земли.  Она  закрыла  глаза   и   улыбнулась   в   темноте,   с   приятным
головокружением отдаваясь на миг обнимавшим ее рукам.  Но  раньше  чем  он
успел поддаться искушению и крепче сжать ее в объятии, она выскользнула из
его рук и отступила на шаг назад, вполне владея собой.
   Такой  была  стойкая  Фрейя.  Она  была  растрогана  глубоким  вздохом,
вырвавшимся у Джеспера, который не пошевельнулся.
   - Ты безумный ребенок, - с дрожью в голосе  сказала  она.  Потом  сразу
переменила тон: - Никто не может  меня  унести.  Даже  ты.  Я  не  из  тех
девушек, которых уносят. - Его белая  фигура  как  будто  съежилась  перед
силой этого утверждения, и она смягчилась: -  Разве  не  довольно  с  тебя
сознания, что ты... что ты меня увлек? - прибавила она ласково.
   Он прошептал нежные слова, а она продолжала:
   - Я тебе обещала...  я  сказала,  что  приду...  и  я  приду  по  своей
собственной свободной воле. Ты будешь ждать меня на борту. Я поднимусь  на
борт одна, подойду к тебе и скажу: "Я здесь, дитя!"  А  потом...  а  потом
пусть меня унесут. Но не человек унесет меня, а  бриг,  твой  бриг...  наш
бриг. Я люблю его!
   Она услышала  нечленораздельный  звук,  похожий  на  стон,  исторгнутый
восторгом или болью, и ускользнула с  веранды.  Там,  на  другой  веранде,
сидел другой человек, - этот  мрачный,  зловещий  голландец,  который  мог
натравить ее отца на Джеспера, довести их до ссоры,  оскорблений,  а  быть
может, и драки. Какое ужасное положение! Но даже оставляя  в  стороне  эту
страшную возможность, она содрогалась при мысли, что ей  придется  прожить
еще три месяца с расстроенным, измученным, сердитым, нелепым человеком.  А
когда настанет день, тот  день  и  час,  -  что  сделает  она,  если  отец
попытается силой ее задержать? В конце концов ведь это  было  возможно.  В
состоянии ли она будет бороться с ним? Но чего она боялась вполне  реально
- это сетований и жалоб. Сможет ли она им противостоять? Какое  это  будет
уродливое, возмутительное, нелепое положение!
   "Но это не случится. Он ничего  не  скажет",  -  думала  она,  поспешно
выходя на западную веранду. Видя, что Химскирк не пошевельнулся, она  села
на стул у двери и  стала  смотреть  на  него.  Оскорбленный  лейтенант  не
изменил своей позы, только фуражка упала с его живота и  лежала  на  полу.
Его густые черные брови были сдвинуты, он искоса поглядывал на нее уголком
глаза. И  эти  косые  взгляды,  крючковатый  нос  и  вся  его  громоздкая,
неуклюжая  фигура,  развалившаяся  на  стуле,  показались  Фрейе  до  того
комическими,  что,  несмотря  на  все  свое  беспокойство,  она   невольно
улыбнулась. Она сделала все возможное, чтобы придать этой  улыбке  оттенок
примирительной. Ей не хотелось зря раздражать Химскирка.
   А лейтенант, заметив эту улыбку, смягчился. Ему никогда не приходило  в
голову, что его внешность флотского офицера  в  мундире  могла  показаться
смешной  девушке  без  всякого  положения  -  дочери   старика   Нельсона.
Воспоминание  о  ее  руках,  обвившихся  вокруг  шеи  Джеспера,  все   еще
раздражало и возбуждало его. "Плутовка! - думал он. - Улыбаешься,  а?  Так
вот как ты развлекаешься! Ловко одурачила  своего  отца,  а?  Ну,  хорошо,
посмотрим..." - Он не изменил своей позы, но на его сжатых губах появилась
улыбка, мрачная,  не  предвещающая  добра,  а  глаза  снова  обратились  к
созерцанию ботинок.
   Фрейю бросило в жар от негодования. Она  сидела  ослепительно  красивая
при свете ламп, положив на колени свои сильные изящные руки...
   "Отвратительное существо", - думала она. Внезапно ее лицо вспыхнуло  от
гнева.
   - Вы до смерти напугали мою горничную, - громко сказала она. - Что  это
на вас нашло?
   Он так погрузился в мысли о ней, что звук ее голоса,  произнесшего  эти
неожиданные слова, заставил его  вздрогнуть.  Он  поднял  голову  с  таким
недоумевающим видом, что Фрейя нетерпеливо продолжала:
   - Я говорю об Антонии. Вы ушибли ей руку. Для чего вы это сделали?
   - Вы хотите со мной ссориться? - хрипло спросил  он  с  удивлением.  Он
моргал, как сова. Он был смешон. Фрейя, как все женщины, остро  улавливала
в наружности все смешное.
   - Пожалуй, нет, - не думаю, чтобы я хотела ссориться.
   Она не могла удержаться. Она  рассмеялась  звонким  нервным  смехом,  ж
которому неожиданно присоединился грубый смех Химскирка:
   - Ха-ха-ха!
   В коридоре послышались голоса и шаги, и на  веранду  вышел  Джеспер  со
стариком Нельсоном. Старик одобрительно посмотрел на свою дочь; он  любил,
чтобы у  лейтенанта  поддерживали  хорошее  настроение.  И  он  тоже  стал
хохотать за компанию.
   - Теперь, лейтенант, пообедаем, - сказал он, весело потирая руки.
   Джеспер подошел к перилам.  Небо  было  усыпано  звездами,  и  в  синей
бархатной ночи бухта - там, внизу, - затянулась густой чернотой, в которой
красноватым  светом  мерцали,  словно  подвешенные  искры,  огни  брига  и
канонерки.
   "В следующий раз, когда там, внизу, замерцают эти огни, я буду ждать ее
на шканцах. Она придет и скажет: "Я здесь", - думал Джеспер, и сердце  его
расширялось в груди от наплыва счастья, и крик едва не сорвался с уст.
   Ветра не было. Внизу ни один лист не шелестел,  и  даже  море  казалось
тихой молчаливой тенью. Далеко в безоблачном небе бледная молния,  зарница
тропиков, трепетно  загорелась  среди  низких  звезд  короткими,  слабыми,
загадочно последовательными вспышками, похожими на  непонятные  сигналы  с
какой-то далекой планеты.
   Обед прошел мирно. Фрейя  сидела  против  своего  отца,  спокойная,  но
бледная. Химскирк умышленно разговаривал  только  со  стариком  Нельсоном.
Джеспер вел себя примерно. Он не давал  воли  глазам,  греясь  в  ощущении
близости Фрейи, как люди греются под лучами  солнца,  не  глядя  на  небо.
Вскоре после обеда, помня полученные им инструкции, он  объявил,  что  ему
пора возвращаться на борт своего корабля.
   Химскирк не поднял головы. Удобно расположившись в качалке и  попыхивая
манильской сигарой, он имел такой вид, словно мрачно готовился к какому-то
отвратительному взрыву. Так по крайней мере казалось Фрейе. Старик Нельсон
сейчас же сказал:
   - Я пройдусь с вами к морю.
   Он завел профессиональный разговор об опасностях новогвинейского берега
и хотел поделиться с Джеспером воспоминаниями о своем  пребывании  "в  тех
краях". Джеспер был таким хорошим слушателем! Фрейя собралась было идти  с
ними, но ее отец нахмурился, покачал головой и многозначительно  кивнул  в
сторону неподвижного Химскирка.  Тот  сидел  с  полузакрытыми  глазами  и,
выпятив губы, выпускал кольца дыма. Нельзя  оставлять  лейтенанта  одного.
Пожалуй, еще обидится.
   Фрейя повиновалась этим знакам.
   "Быть может, будет лучше, если я останусь",  -  подумала  она.  Женщины
обычно не склонны критиковать свое поведение, а еще того менее склонны его
осуждать. Мужчины, с их  нелепыми  чисто  мужскими  странностями,  большей
частью бывают ответственны за женское поведение. Но, глядя  на  Химскирка,
Фрейя чувствовала  сожаление  и  даже  раскаяние.  Его  толстое  туловище,
развалившееся  на  стуле,  казалось,  было  переполнено  пищей,   хотя   в
действительности он ел мало. Зато он очень много выпил. Мясистые мочки его
больших ушей с глубоко загнутыми краями были малинового  цвета.  Они  ярко
пламенели по соседству с плоскими  желтыми  щеками.  Долгое  время  он  не
поднимал своих тяжелых коричневых  век.  Унизительно  было  находиться  во
власти такого существа, и Фрейя, - а в конце концов она всегда была честна
с собой - с сожалением подумала: "Ах, если б я была откровенна с  папой  с
самого начала! Но тогда какую невозможную жизнь он мне  устроил  бы".  Да.
Мужчины  были  нелепы  во  многих  отношениях:   любящие,   как   Джеспер,
непрактичные, как ее отец, отвратительные,  как  это  уродливое  существо,
отдыхающее на  стуле.  Можно  ли  с  ним  договориться?  Быть  может,  нет
необходимости? "Ох, не могу я с ним говорить", - подумала она.
   А  когда  Химскирк,  все  еще  не  глядя  на  нее,   начал   решительно
раздавливать свою недокуренную манильскую сигару на кофейном подносе,  она
встревожилась, скользнула к роялю,  поспешно  его  открыла  и  ударила  по
клавишам, прежде чем уселась.
   В одну секунду веранда и весь деревянный бенгало, возведенный на сваях,
наполнились оглушительным шумом. Но сквозь шум она слышала, чувствовала на
полу тяжелые, нетвердые шаги лейтенанта, ходившего за ее спиной. Он не был
по-настоящему пьян, но опьянение было все же достаточно  для  того,  чтобы
мысли,  мелькавшие  в  его  возбужденном  мозгу,  показались  ему   вполне
резонными и даже остроумными, - очаровательно, безоговорочно  остроумными.
Фрейя, чувствуя, что он остановился за ее спиной,  продолжала  играть,  не
поворачивая головы. Она с воодушевлением, с блеском играла какую-то бурную
музыкальную пьесу, но когда  раздался  его  голос,  похолодела  с  ног  до
головы. На нее подействовал голос - не слова.  Наглая  фамильярность  тона
испугала ее до такой степени, что сначала она не могла разобрать ни слова.
И говорил он хрипло.
   - Я подозревал... Конечно, кое-что я подозревал о ваших делишках. Я  не
ребенок. Но подозревать или видеть своими глазами... понимаете,  видеть...
это огромная разница. Такие вещи... Поймите!  Ведь  человек  не  из  камня
сделан. А если мужчина томится по девушке так, как я по вас томился,  мисс
Фрейя... и во сне и наяву, тогда конечно... Но я - светский человек. Здесь
вам должно быть скучно... послушайте, не прекратите ли  вы  эту  проклятую
игру?..
   Она расслышала только эту последнюю фразу.  Она  отрицательно  покачала
головой и в отчаянии нажала педаль,  но  ей  не  удавалось  звуками  рояля
заглушить его громкий голос.
   - Я удивлен только,  что  вы  выбрали...  Английский  торговый  шкипер,
простой парень. Жалкая чернь, наводнившая эти  острова.  У  меня  была  бы
короткая расправа с такой дрянью! А ведь у вас  здесь  есть  добрый  друг,
джентльмен, готовый молиться на вас у ваших ног... ваших  красивых  ног...
офицер, человек из хорошей семьи... Странно, не так ли? Но что тут такого!
Ведь вы достаточно хороши и для принца.
   Фрейя не поворачивала головы. Ее лицо окаменело от ужаса и негодования.
Эта сцена выходила за пределы того, что она считала возможным. Вскочить  и
убежать... но это было не  в  ее  характере.  Вдобавок  ей  казалось,  что
случится что-то ужасное, если она пошевелится. Скоро вернется ее  отец,  и
тогда тот должен будет  уйти.  Лучше  всего  не  обращать  внимания...  не
обращать внимания. Она продолжала играть громко и отчетливо,  словно  была
одна, словно Химскирка не существует. Это рассердило его.
   - Послушайте! Вы можете обманывать своего отца, - гневно крикнул он,  -
но меня вам не одурачить! Прекратите этот адский шум... Фрейя...  Эй,  вы!
Скандинавская богиня любви! Остановитесь! Вы  слышите?  Да,  вы  -  богиня
любви. Но языческие боги - это только замаскированные черти, и вы -  такая
же... скрытый чертенок. Перестаньте играть, говорю вам, или я подниму  вас
с этого табурета!
   Стоя за ее спиной, он  пожирал  ее  глазами,  -  с  золотой  короны  ее
неподвижно застывшей головы до каблуков ее ботинок, -  охватывал  взглядом
ее красивые плечи, линии стройной  фигуры,  слегка  раскачивающейся  перед
клавиатурой. На ней было светлое платье  с  короткими  рукавами,  обшитыми
кружевом  у  локтей.  Атласная  лента  стягивала  ее   талию.   Охваченный
неудержимой, безрассудной надеждой, он стиснул обеими руками эту  талию...
и тогда раздражающая музыка наконец оборвалась. Но как ни быстро отскочила
она, чтобы избавиться от этого прикосновения (круглый табурет  с  грохотом
полетел), губы Химскирка, нацелившиеся на ее шею, влепили  жадный  громкий
поцелуй чуть пониже ее уха.  Некоторое  время  царило  глубокое  молчание.
Затем он неловко засмеялся.
   Он был отчасти сбит с толку ее бледным неподвижным лицом,  ее  большими
светлыми фиолетовыми глазами, остановившимися на нем. Она не произнесла ни
слова. Она стояла против него, опираясь вытянутой  рукой  об  угол  рояля.
Другая  рука  с  машинальной  настойчивостью  терла  то  место,   которого
коснулись его губы.
   - В чем дело? - обиженно сказал он. - Испугал вас?  Послушайте:  нам  с
вами не нужно этой ерунды. Ведь вы же  не  хотите  сказать,  что  вас  так
испугал один поцелуй... Мне лучше знать... Я не намерен остаться ни с чем.
   Он с таким напряжением смотрел в ее лицо, что уже  не  мог  видеть  его
ясно.  Все  вокруг  него  затянулось,  дымкой.  Он  забыл  о  перевернутом
табурете, ударился о него ногой, и, слегка наклонившись, начал  вкрадчивым
голосом:
   - Право же, со мной можно недурно позабавиться. Попробуйте  для  начала
несколько поцелуев...
   Больше он не сказал ни слова, потому что голова  его  испытала  ужасное
сотрясение, сопровождаемое  оглушительным  звуком.  Фрейя  с  такой  силой
размахнулась своей круглой крепкой рукой, что от прикосновения ее открытой
ладони к его  плоской  щеке  он  повернулся  полукругом.  Испустив  слабый
хриплый крик, лейтенант схватился обеими руками за  левую  щеку,  внезапно
принявшую  темный,  кирпично-красный  оттенок.   Фрейя   выпрямилась,   ее
фиолетовые  глаза  потемнели,  ладонь  еще  зудела  от  удара,  сдержанная
решительная улыбка открыла  блестящие  белые  зубы.  Внизу,  на  тропинке,
раздались тяжелые быстрые шаги ее отца. Воинственное выражение  исчезло  с
лица Фрейи, уступив место искреннему огорчению. Ей  было  жаль  отца.  Она
быстро наклонилась и подняла табурет, словно хотела  замести  следы...  Но
что толку? Она заняла прежнее место, легко опустив руку на  рояль,  прежде
чем старик Нельсон поднялся по лестнице.
   Бедный отец! Как он будет потрясен!  Как  рассержен!  А  потом  сколько
будет страхов, какое горе! Почему она не была откровенной с ним  с  самого
начала? Его круглые, наивные, изумленные глаза заставили ее сжаться. Но он
не смотрел на нее. Его взгляд был устремлен на Химскирка, который, стоя  к
нему спиной и все еще держась руками за щеку, сквозь зубы шипел проклятия,
мрачно глядя на нее (она видела  его  в  профиль)  уголком  черного  злого
глаза.
   - Что случилось? - спросил старик Нельсон в полном недоумении.
   Она не ответила ему. Она думала о Джеспере, стоявшем на палубе брига  и
глядевшем на освещенный бенгало, - и ей было страшно.  Счастье,  что  хоть
один из них был на борту. Она желала только одного - чтобы он был за сотни
миль. И все же она не была уверена, что действительно этого хочет.
   Если бы таинственная сила побудила Джеспера появиться в этот момент  на
веранде, она развеяла бы по ветру  свое  упорство,  свою  решимость,  свое
самообладание и бросилась бы в его объятия.
   - Что такое? Что такое? - настаивал ничего  не  подозревающий  Нельсон,
начиная волноваться. - Только сию минуту ты играла какую-то пьесу, и...
   Фрейя была не в силах говорить, предчувствуя то, что должно  произойти,
- черный, злой сверкающий глаз  ее  загипнотизировал.  Она  только  слегка
кивнула  головой  в  сторону  лейтенанта,  словно  хотела  сказать:  "Вот,
посмотри на него!"
   - Ну да! - воскликнул старик Нельсон. - Вижу. Что такое...
   Между тем он осторожно приблизился к Химскирку.
   Тот, стоя на одном месте, топал ногами и испускал бессвязные проклятия.
Позорный  удар,  разрушенные  планы,   комизм   неизбежного   скандала   и
невозможность отомстить - бесили его до такой степени, что  он  готов  был
буквально взвыть от ярости.
   - О-о-о! - вопил он, тяжело шагая по веранде,  словно  хотел  продавить
ногой пол.
   - А что с его лицом? - спросил ошеломленный  старик  Нельсон.  Внезапно
истина открылась - осенила его наивную голову. - Боже  мой!  -  воскликнул
он, поняв, в  чем  дело.  -  Живей  неси  бренди,  Фрейя...  Так  вы  этим
страдаете, лейтенант? Ужасно, а? Знаю, знаю! Сам, бывало, на стенку лез...
И маленькую бутылочку с опием из ящика с  лекарствами,  Фрейя.  Хорошенько
поищи... Разве ты не видишь, что у него болит зуб?
   И действительно, какое иное объяснение могло прийти на ум простодушному
старику Нельсону, видевшему, как лейтенант держится обеими руками за щеку,
бросает дикие взгляды, топает ногами и мрачно  раскачивается  всем  телом?
Фрейя не шелохнулась. Она наблюдала за Химскирком, украдкой  поглядывавшим
на нее злобно и вопросительно. "Ага, ты хотел бы  выпутаться!"  -  сказала
она себе. Она смело смотрела на него, обдумывая, как поступить. Но соблазн
покончить с этим без дальнейших треволнений одержал над ней верх. Она едва
заметно кивнула в знак согласия и выскользнула с веранды.
   - Живей  бренди!  -  крикнул  старик  Нельсон,  когда  она  скрылась  в
коридоре.
   Химскирк  облегчил  свои  чувства  внезапным  взрывом  проклятий  вслед
девушке на голландском и английском языках. Он бесновался  в  полное  свое
удовольствие, бегая по веранде и  отбрасывая  стулья  со  своего  пути;  а
Нельсон (или Нильсен), искренно сочувствуя ему при виде  этих  мучительных
страданий,  суетился,  как  старая  курица,  вокруг  своего  дорогого   (и
грозного) лейтенанта.
   - Боже мой! Боже мой! Так плохо? Мне-то это хорошо известно. Я, бывало,
пугал свою бедную жену. И часто это с вами случается, лейтенант?
   Наткнувшийся на него Химскирк с коротким полубезумным  смехом  отпихнул
его плечом. Хозяин пошатнулся, но принял это добродушно: человек вне  себя
от мучительной зубной боли, конечно, он не вполне вменяем.
   - Пойдемте в мою комнату, лейтенант, - настойчиво просил он. - Прилягте
на  мою  кровать.  Мы  в  одну  минуту   найдем   для   вас   какое-нибудь
успокоительное лекарство.
   Он схватил под руку бедного страдальца и нежно  подтащил  его  к  самой
кровати, на которую Химскирк в приступе ярости бросился с такой силой, что
отскочил от матраца на целый фут.
   - Бог ты мой!  -  воскликнул  перепуганный  Нельсон  и  тотчас  побежал
поторопить с бренди и опием, очень рассерженный тем,  что  для  облегчения
страданий драгоценного гостя было  проявлено  так  мало  рвения.  В  конце
концов он сам достал эти снадобья.
   Полчаса спустя, проходя по коридору, он  с  удивлением  услышал  слабые
прерывающиеся звуки  загадочного  происхождения,  -  нечто  среднее  между
смехом и рыданиями. Он нахмурился; затем направился к комнате своей дочери
и постучал в дверь.
   Фрейя приоткрыла дверь. Ее чудные белокурые  волосы  обрамляли  бледное
лицо и волнами спускались вниз по темно-синему халату.
   В комнате был полумрак. Антония, съежившись в углу, раскачивалась  взад
и вперед,  испуская  слабые  стоны.  Старик  Нельсон  плохо  разбирался  в
различных видах женского смеха, но все же он был уверен, что тут смеялись.
   - Какая бесчувственность, какая бесчувственность! - сказал он с большим
неудовольствием. - Ну что смешного в человеке, который мучится от боли?  Я
думал, что женщина... молодая девушка...
   - Он был такой  смешной,  -  прошептала  Фрейя.  Глаза  у  нее  странно
блестели в полумраке коридора. - А потом, ты знаешь, он мне не нравится, -
нерешительно прибавила она.
   - Смешной? -  повторил  старик  Нельсон,  изумленный  этим  проявлением
бесчувственности у столь молодой особы. - Он тебе не нравится? И ты хочешь
сказать - потому только, что он тебе не нравится... Да ведь  это  попросту
жестоко! Разве ты не знаешь, что это - самая ужасная  боль,  какая  только
есть на свете? Например, известно, что собаки от нее бесились...
   - Уж он-то действительно совсем взбесился, - с трудом выговорила Фрейя,
как будто боролась с каким-то скрытым чувством.
   Но отец ее уже оседлал своего конька.
   - И ты знаешь, каков он. Он все подмечает. Он такой парень,  что  может
обидеться  из-за  любого  пустяка...  настоящий  голландец...  а  я   хочу
поддерживать с ним дружеские отношения. Дело  обстоит  так,  моя  девочка:
если этот наш раджа выкинет какую-нибудь нелепую штуку,  -  а  ты  знаешь,
какой он упрямый, беспокойный парень, - и властям придет в голову,  что  я
на него плохо влияю, у тебя не будет крыши над головой...
   Она не очень уверенным тоном воскликнула:
   - Какой вздор, отец! - и обнаружила, что он рассержен  -  рассержен  до
такой степени, что... прибег к иронии; да, старик Нельсон (или Нильсен)  и
ирония! Правда, только намек на нее...
   -  О,  конечно,  если  у  тебя  имеются  собственные  средства...  дом,
плантация, о которой я ничего не знаю... - но он не мог выдержать  в  этом
тоне. - Говорю тебе, они меня выпроводят отсюда, -  внушительно  прошептал
он, - и, конечно, без  всякой  компенсации.  Я  знаю  этих  голландцев.  А
лейтенант как раз такой парень, чтобы поднять бучу. У него есть  доступ  к
влиятельным лицам. И я не хочу его оскорблять... никоим образом... ни  под
каким видом... Что ты сказала?
   Это было только нечленораздельное восклицание. Если когда-нибудь она  и
склонялась к тому, чтобы рассказать ему обо  всем,  то  сейчас  совершенно
отказалась от этого намерения. Это было невозможно -  из  уважения  к  его
достоинству и ради спокойствия его слабого духа.
   - Он и мне не очень нравится, - со вздохом признался вполголоса  старик
Нельсон. - Сейчас ему легче, - продолжал он, помолчав. - Я ему уступил  на
ночь свою кровать. Я буду спать на моей веранде, в  гамаке.  Да,  не  могу
сказать, чтобы он мне нравился, но смеяться над человеком, потому что он с
ума сходит от боли, - это уже слишком. Ты меня удивила, Фрейя. У него щека
покраснела.
   Ее плечи конвульсивно тряслись под его руками. Он поцеловал ее на ночь,
коснувшись ее лба своими растрепанными жесткими усами. Она  закрыла  дверь
и, только отойдя на середину комнаты, дала волю усталому смеху. Но это был
невеселый смех.
   - Покраснела! Немножко покраснела! - повторяла она про себя. - Надеюсь,
что так. Немножко.
   Ее ресницы были мокры. Антония, в своем углу,  стонала  и  хихикала,  и
невозможно было сказать, когда она стонет и когда смеется.
   Госпожа и служанка - обе были  настроены  несколько  истерично:  Фрейя,
влетев в свою комнату, застала там Антонию и рассказала ей все.
   - Я отомстила за тебя, моя девочка! - воскликнула она.
   А потом они, смеясь, поплакали  и,  плача,  посмеялись,  прерывая  себя
увещеваниями:  "Шш...  не  так  громко!  Тише!"  -  с  одной  стороны,   и
восклицаниями: "Я так боюсь... Он злой человек" - с другой.
   Антония очень боялась Химскирка, боялась из-за его  вида:  его  глаз  и
бровей, его рта, носа, всей фигуры. Более  разумного  объяснения  быть  не
могло. И она считала его злым человеком, ибо, на ее  взгляд,  он  выглядел
злым. Такое основание - очень  здраво.  В  полумраке  комнаты,  освещенной
одним ночником у изголовья кровати Фрейи, камеристка  выползла  из  своего
угла и съежилась у ног госпожи, умоляя шепотом:
   - Здесь бриг. Капитан Эллен. Давайте убежим  сейчас  же...  о,  давайте
убежим! Я так боюсь! Бежим! Бежим!
   "Я? Бежать! - подумала Фрейя,  не  глядя  на  перепуганную  девушку.  -
Никогда".
   Обе они - и решительная господа под сеткой  от  москитов  и  испуганная
служанка, свернувшаяся клубочком на циновке около кровати, - плохо спали в
ту ночь.
   А лейтенант Химскирк  совсем  не  сомкнул  глаз.  Он  лежал  на  спине,
мстительно  впиваясь  в   темноту.   Дразнящие   образы   и   унизительные
воспоминания возникали в его мозгу, не давая заснуть, распаляя  его  гнев.
Недурная история, если она станет известной. Но нельзя допустить, чтобы ее
предали  огласке.  Придется   молча   проглотить   оскорбление.   Недурное
положение. Девчонка одурачила его, завлекла, ударила по физиономии... быть
может, и отец одурачил его. Нет, Нильсен - еще одна жертва этой бесстыдной
девки, наглой кокетки, этой хитрой, смеющейся, целующей, лгущей...
   "Нет, он обманул меня не намеренно, - думал измученный лейтенант. -  Но
все же мне бы хотелось ему отплатить, хотя бы за то, что он такой идиот...
Ну что же... быть может, когда-нибудь..."
   Пока что он принял твердое решение: он пораньше  улизнет  из  дому.  Он
думал, что не сможет встретиться лицом к лицу с девушкой и не сойти с  ума
от бешенства.
   - Проклятье! Десять тысяч чертей! Я задохнусь здесь до утра! - бормотал
он про себя, лежа, вытянувшись на спине, в постели старика Нельсона и ловя
ртом воздух.
   Он поднялся на рассвете и осторожно приоткрыл  дверь.  Слабые  звуки  в
коридоре  встревожили  его;  спрятавшись  за  дверью,  он  увидел   Фрейю,
выходившую из своей комнаты. Это неожиданное зрелище совершенно лишило его
сил; он не мог отойти от щели двери. Щель была  совсем  узкая,  но  отсюда
виден был конец веранды. Фрейя поспешно направилась  туда,  чтобы  увидеть
бриг, огибающий мыс. На ней был темный халат; ноги были босы - она заснула
только под утро  и,  проснувшись,  стрелой  бросилась  на  веранду,  боясь
опоздать. Химскирк никогда ее не видел вот такой, как сейчас  -  с  гладко
зачесанными назад волосами и  тяжелой  белокурой  косой,  спускающейся  по
спине, и вся она дышала юностью, стремительностью и силой. Сначала он  был
изумлен, а потом заскрежетал зубами. Он решительно не  мог  встретиться  с
ней. Он пробормотал проклятье и притаился за дверью.
   Увидев  бриг,  уже  снявшийся  с  якоря,  она  с  тихим  глубоким  "а!"
потянулась за длинной подзорной трубой Нельсона, лежавшей на полке  высоко
у стены. Широкий рукав халата откинулся назад, открывая ее белую  руку  до
самого  плеча.  Химскирк  схватился  за  ручку  двери,  словно  хотел   ее
раздавить, чувствуя себя как человек, только что поднявшийся на ноги после
попойки.
   А Фрейя знала, что он  следит  за  ней.  Она  знала.  Она  видела,  как
приоткрылась  дверь,  когда  она  вышла   в   коридор.   С   презрительной
торжествующей злобой она чувствовала на себе его взгляд.
   "Ты здесь, - думала она, поднимая подзорную трубу. - Хорошо, так смотри
же!"
   Зеленые островки казались черными тенями, пепельное море  было  гладко,
как стекло, светлая мантия бледной  зари,  в  которой  даже  бриг  казался
потускневшим, была окаймлена на востоке полоской света.  Фрейя,  разглядев
на палубе Джеспера, тоже с  подзорной  трубой,  направленной  на  бенгало,
сейчас же положила свою трубу и подняла над головой  свои  красивые  белые
руки. Она застыла в этой позе немого  восклицания,  пламенно  ощущая,  как
обожание Джеспера окутывает ее  фигуру,  находящуюся  в  фокусе  подзорной
трубы, и распаляемая ощущением злобной страсти - того, другого, и  горячих
жадных глаз, впивающихся в ее спину.
   В пламенном порыве любви она поддалась капризной фантазии и подумала, с
тем  таинственным  знанием  мужской  природы,  какое,  видимо,   врожденно
женщине: "Ты смотришь... ты будешь  смотреть...  ты  должен!  Ну,  так  ты
увидишь".
   Она поднесла к губам обе  руки,  потом  простерла  их  вперед,  посылая
поцелуй через море, словно она хотела бросить  с  ним  и  свое  сердце  на
палубу брига. Ее лицо порозовело, глаза сияли. Она страстно повторила свой
жест, казалось, сотнями посылая поцелуи снова, снова и  снова,  а  солнце,
медленно поднимаясь над горизонтом, возвращало миру сияние красок: острова
зазеленели, море посинело, и бриг внизу стал белым - ослепительно белым  с
его распростертыми крыльями,  с  красным  флагом,  трепещущим  на  вершине
мачты, как крохотный язычок пламени. И с каждым поцелуем она шептала,  все
повышая голос: "Возьми еще... и еще... и еще..." - пока руки  ее  внезапно
не опустились. Она видела, как флаг опустился в ответ, а через секунду мыс
внизу скрыл от нее  корпус  брига.  Тогда  она  отвернулась  от  перил  и,
медленно пройдя  мимо  двери  в  комнату  отца,  с  опущенными  ресницами,
скрылась за занавеской.
   Но вместо того чтобы пройти по  коридору,  она  осталась,  невидимая  и
неподвижная, по другую сторону занавески. Она хотела знать, что произойдет
дальше. Сначала широкая веранда оставалась  пустой.  Потом  дверь  комнаты
старика Нельсона  внезапно  распахнулась  и  на  веранду,  шатаясь,  вышел
Химскирк. Волосы его были взъерошены, глаза налиты кровью,  небритое  лицо
казалось очень темным. Он дико огляделся по сторонам, увидел на столе свою
фуражку,  схватил  ее  и  двинулся  к  лестнице,  спокойно,  но  странной,
нетвердой поступью, словно напрягая последние силы.
   Вскоре после того как его голова  оказалась  ниже  уровня  пола,  из-за
занавески появилась Фрейя; губы ее были сжаты, в блестящих глазах не видно
было мягкости. Нельзя допустить, чтобы он улизнул как ни в чем не  бывало.
Нет... Нет... Она была возбуждена, охвачена дрожью,  она  отведала  крови!
Пусть он поймет, что ей известно, как он следил за ней; он  должен  знать,
что его видели, когда он позорно улизнул. Но бежать к  перилам  и  кричать
ему вслед было бы ребячливо, грубо... недостойно. И  что  крикнуть?  Какое
слово? Какую фразу? Нет, это невозможно! Тогда что  же?  Она  нахмурилась,
придумала выход, бросилась к роялю, который всю  ночь  стоял  открытым,  и
заставила чудовище из розового дерева свирепо зареветь басом. Она  ударяла
по клавишам, словно посылая  выстрелы  вслед  этой  раскоряченной  широкой
фигуре в просторных белых брюках и  темной  форменной  куртке  с  золотыми
погонами, а затем она пустила  ему  вдогонку  ту  же  вещь,  какую  играла
накануне вечером, - модную, страстную, насквозь пропитанную любовью пьесу,
не раз игранную в грозу  на  Островах.  С  торжествующим  злорадством  она
подчеркивала ее ритм и так была поглощена  своим  занятием,  что  даже  не
заметила  появления  отца,  который,  набросив   поверх   пижамы   старое,
поношенное  пальто  из  клетчатой  материи,  прибежал  с  задней   веранды
осведомиться о причинах столь несвоевременной игры. Он уставился на нее.
   - Что за история?.. Фрейя!.. - Голос его почти потонул в звуках  рояля.
- Что случилось с лейтенантом? - крикнул он.
   Она  взглянула  на  него  невидящими  глазами,  словно  была  поглощена
музыкой.
   - Ушел.
   - Что-о?.. Куда?
   Она слегка покачала головой и продолжала играть еще громче, чем раньше.
   Наивные беспокойные глаза старика Нельсона,  оторвавшись  от  раскрытой
двери его комнаты, стали обозревать  сверху  донизу  всю  веранду,  словно
лейтенант был таким маленьким, что мог съежиться на полу или прилипнуть  к
стене. Но тут пронзительный свист, донесшийся  откуда-то  снизу,  прорезал
массу  звуков,  широкими  вибрирующими  волнами  вырывающихся  из   рояля.
Лейтенант был на берегу и свистом  вызывал  лодку,  чтобы  плыть  на  борт
своего судна. И к тому же он, казалось, страшно спешил, так как сейчас  же
свистнул вторично, подождав секунду, а потом закричал  протяжно  и  резко;
жутко было слушать этот крик, как будто он кричал,  не  переводя  дыхания.
Фрейя внезапно перестала играть.
   - Возвращается на борт, - сказал  старик  Нельсон,  встревоженный  этим
событием. - Что заставило его убраться так рано? Странный парень. И к тому
же чертовски обидчивый.  Я  нисколько  не  буду  удивлен,  если  это  твое
поведение вчера вечером так  задело  его  самолюбие.  Я  обратил  на  тебя
внимание, Фрейя. Ты чуть ли не в лицо ему смеялась, когда он  так  страдал
от невралгии. Это не может понравиться. Он на тебя обиделся.
   Руки Фрейи бессильно лежали на клавишах; она  опустила  свою  белокурую
голову, почувствовав внезапную досаду,  нервную  усталость,  словно  после
тяжелого кризиса.
   Старик Нельсон (или Нильсен), имевший вид очень расстроенный, обдумывал
своей лысой головой хитроумные комбинации.
   - Пожалуй, мне следует отправиться сегодня на борт навести  справки,  -
объявил он и засуетился. - Почему мне не  дают  чаю?  Ты  слышишь,  Фрейя?
Должен сказать, что ты меня удивила. Я не  думал,  чтобы  молодая  девушка
могла быть такой бесчувственной. А лейтенант считает  себя  нашим  другом!
Что? Нет? Ну, так он себя  называет  другом,  а  это  кое-что  значит  для
человека в моем положении. Конечно! Да, я должен побывать у него на борту.
   - Должен? - рассеянно прошептала Фрейя и мысленно прибавила: "Бедняга!"





   Переходя к описанию событий, разыгравшихся в последующие  семь  недель,
необходимо прежде всего отметить, что старику Нельсону (или  Нильсену)  не
удалось нанести дипломатический визит. Канонерка "Нептун"  его  величества
короля Нидерландов, под командой оскорбленного и  взбешенного  лейтенанта,
покинула бухту в необычно ранний час. Когда отец Фрейи спустился на берег,
после того как его драгоценный табак был надлежащим  образом  разложен  на
солнце для просушки, - она уже огибала  мыс.  Старик  Нельсон  много  дней
скорбел об этом обстоятельстве.
   - Теперь я не знаю, в каком настроении он уехал, - жаловался  он  своей
жестокосердой дочери. Он был удивлен ее жестокостью. Его почти  пугало  ее
равнодушие.
   Далее следует отметить, что канонерка "Нептун", держа курс на восток, в
тот же день обогнала  бриг  "Бонито",  захваченный  штилем  неподалеку  от
Кариматы. Нос брига был также обращен  к  востоку.  Его  капитан,  Джеспер
Эллен, сознательно отдаваясь нежным мечтам о своей Фрейе, даже не встал на
корме, чтобы взглянуть на "Нептуна", который прошел так близко,  что  дым,
вырвавшийся из его короткой черной трубы, заклубился среди мачт  "Бонито",
затемнив на секунду  залитую  солнцем  белизну  его  парусов,  посвященных
служению любви. Джеспер даже не повернул  головы.  Но  Химскирк,  стоя  на
мостике, долго и серьезно смотрел издали на  бриг,  крепко  сжимая  медные
поручни, а когда оба судна поравнялись, он потерял  всякую  уверенность  в
себе и, удалившись в каюту, с треском задвинул дверь.  Там,  нахмурившись,
скривив рот, он погрузился в злобные  размышления  и  неподвижно  просидел
несколько  часов  -  своеобразный  Прометей,  скованный   одним   упорным,
страстным желанием,  а  внутренности  его  раздирались  когтями  и  клювом
унизительной страсти.
   Эту породу птиц отогнать не так легко, как цыпленка. Одурачен, обманут,
завлечен, оскорблен, осмеян... клюв и когти! Зловещая птица! Лейтенант  не
намерен был стать мишенью насмешек всего Архипелага: он - флотский  офицер
- получил пощечину от девушки! Могло  ли  быть,  чтобы  она  действительно
любила этого  мерзкого  торговца?  Он  старался  не  думать,  но  в  своем
уединении не мог отделаться от впечатлений более нестерпимых,  чем  мысли.
Он видел ее  -  яркое  видение,  четкое  во  всех  деталях,  пластическое,
окрашенное, освещенное, - он видел, как она повисла на шее этого парня.  И
он закрыл глаза, но сейчас же убедился, что это его не спасет. Потом рядом
раздались громкие звуки рояля; он  зажал  уши  пальцами,  но  без  всякого
результата. Этого нельзя было вынести... во всяком случае, в  одиночестве.
Он выскочил из  каюты  и  стал  довольно  несвязно  говорить  с  вахтенным
офицером на мостике, под насмешливый аккомпанемент призрачного рояля.
   Наконец остается упомянуть о том, что лейтенант Химскирк,  вместо  того
чтобы продолжать свой путь к Тернату, где его ждали, свернул в  сторону  и
заехал в Макассар, где его прибытия не ждал никто. Очутившись там, он  дал
какие-то объяснения  и  сделал  какое-то  предложение  губернатору  -  или
другому должностному лицу - и получил разрешение  поступить  так,  как  он
считал в  данном  случае  нужным.  В  результате  "Нептун",  "окончательно
отказавшись от Терната, поплыл на север,  придерживаясь  гористого  берега
Целебеса, затем пересек  широкие  проливы  и  бросил  якорь  у  низменного
берега, неисследованного и немого, поросшего девственными лесами, в водах,
фосфоресцирующих ночью, темно-синих днем, с  мерцающими  зелеными  пятнами
над подводными рифами. В  течение  многих  дней  можно  было  видеть,  как
"Нептун" плавно движется взад и вперед вдоль сумрачного берега  или  стоит
на страже близ серебристых устьев широких рукавов, а огромное светлое небо
над ним ни разу не потускнело, не затянулось дымкой. Оно потоками заливало
землю вечным солнечным сиянием тропиков - тем солнечным сиянием,  какое  в
своем ненарушимом  великолепии  подавляет  душу  невыразимой  меланхолией,
более  неотвязной,  более  тягостной,  более  глубокой;  чем  серая  тоска
северных туманов.


   Торговый бриг "Бонито" появился, скользя вдоль темного,  одетого  лесом
мыса, в серебристом устье большой реки. Дыхание воздуха,  даровавшего  ему
способность двигаться, не могло бы поколебать пламя факела. Он  выплыл  на
открытое место из-за  покрывала  замершей  листвы,  загадочно  молчаливый,
призрачно-белый и торжественно скрытый в своем незаметном  продвижении;  а
Джеспер, опершись локтем на снасти и  опустив  голову  на  руку,  думал  о
Фрейе. Все в мире напоминало ему о ней. Красота любимой  женщины  живет  в
красотах природы. Волнистые очертания  холмов,  изгибы  берега,  свободный
извив реки - менее гармоничны, чем мягкие  линии  ее  тела,  а  когда  она
двигается, легко скользя, грация  ее  движения  вызывает  мысль  о  власти
тайных сил, какие управляют чарующими обликами видимого мира.
   Мужчины - во власти вещей, и Джеспер был в их  власти:  он  любил  свое
судно - дом его грез. Он наделил его  частицей  души  Фрейи.  Палуба  была
подножием  их  любви.  Обладание  бригом  смиряло  его  страсть  ласкающей
уверенностью в счастье, уже завоеванном.
   Показалась полная луна, ясная и невозмутимая, плывя в воздухе, таком же
спокойном и прозрачном, как глаза Фрейи. На бриге не слышно было ни звука.
   "Здесь она будет стоять подле меня в такие вечера", - в  упоении  думал
он.
   И как раз в этот момент, в этом спокойствии и  тишине,  под  милостивым
взглядом полной луны, благосклонной к влюбленным,  на  море,  не  тронутом
рябью, под небом, не запятнанным ни единым облаком,  -  словно  природа  в
насмешку  приняла  свой  самый  кроткий  облик,  -   канонерка   "Нептун",
отделившись от темного берега, под сенью которого она стояла,  скрытая  от
всех  взглядов,  -   вынырнула   наперерез   торговому   бригу   "Бонито",
направляющемуся к морю.
   Как только канонерка появилась  из  своей  засады,  Шульц,  с  чарующим
голосом, обнаружил признаки странного волнения.  С  той  минуты,  как  они
оставили малайский город в верхнем  течении  реки,  он  бродил  с  угрюмым
лицом,  исполняя  свои  обязанности,  как  человек,  угнетенный   какой-то
навязчивой  мыслью.  Джеспер  обратил  на  это  внимание,   но   помощник,
отвернувшись, словно ему не хотелось, чтобы  на  него  смотрели,  стыдливо
пробормотал что-то о головной боли и о приступе лихорадки. И должно  быть,
сильно его трепало, когда он, следуя за  своим  капитаном,  вслух  выражал
свое недоумение: "Что нужно от нас  этому  парню?.."  Обнаженный  человек,
стоя на ледяном ветру и стараясь не дрожать,  не  мог  бы  говорить  более
хриплым и нетвердым голосом. Но, должно быть, это была лихорадка - приступ
озноба.
   - Просто он хочет напакостить,  -  с  невозмутимым  добродушием  сказал
Джеспер. - Он и раньше пытался это проделывать. Во всяком случае, скоро мы
узнаем.
   И действительно, вскоре оба судна остановились друг  против  друга,  на
расстоянии оклика. Бриг с его красивыми белыми  парусами  в  лунном  свете
казался призрачным, воздушным. Канонерка, короткая и широкая,  с  толстыми
темными  мачтами,  обнаженными,  как  мертвые  деревья,  поднимающимися  к
светлому небу этой лучезарной ночи, бросала тяжелую тень  на  полосу  воды
между двумя кораблями.
   Фрейя преследовала их  обоих,  как  вездесущий  дух,  словно  она  была
единственной женщиной во вселенной. Джеспер помнил ее  настойчивые  советы
быть осторожным и осмотрительным во всех своих поступках и  словах,  когда
он будет вдали от нее.  При  этой  совершенно  непредвиденной  встрече  он
почувствовал на своем ухе самое дыхание этих поспешных увещаний, обычных в
последний момент их расставания,  услышал  последний  полушутливый  шепот:
"Помни, дитя, я бы никогда тебе не простила!.."  -  сопровождаемый  легким
пожатием руки, на что он ответил спокойной, уверенной  улыбкой.  Химскирка
Фрейя также преследовала, но по-иному. Шепота  он  не  слышал;  перед  ним
возникали видения. Он видел, как девушка повисла на шее низкого бродяги  -
того самого бродяги, который только что ответил на его  оклик.  Он  видел,
как  она  крадется  босиком  по  веранде,  с  большими  светлыми,   широко
раскрытыми горящими глазами, чтобы взглянуть на бриг - на этот бриг.  Если
бы она кричала, сердилась, бранила его!.. Но она  просто  восторжествовала
над ним. Это было все. Завлечен (в этом он был твердо  уверен),  одурачен,
обманут, оскорблен, побит, осмеян... Клюв и когти! Два  человека,  которых
так различно преследовала Фрейя Семи Островов, не могли равняться силой.
   В напряженной тишине, похожей на сон,  спустившейся  на  оба  судна,  в
мире, который и сам  казался  только  неясным  сном,  шлюпка  с  яванскими
матросами пересекла темную полосу воды и подплыла к  бригу.  Унтер-офицер,
белый - быть может, канонир, -  поднялся  на  борт.  Это  был  приземистый
человек с круглым брюшком и астматическим голосом. Его неподвижное  жирное
лицо казалось безжизненным в лунном  свете;  он  шел,  растопырив  толстые
руки, словно был чем-то набит. Его маленькие хитрые глазки  блестели,  как
кусочки слюды. Ломаным английским языком он  передал  Джесперу  приказание
явиться на борт "Нептуна".
   Джеспер не ждал ничего столь необычайного, но после  краткого  раздумья
решил не проявлять ни досады,  ни  даже  удивления.  На  реке,  откуда  он
прибыл, было неспокойно в течение нескольких лет, и он знал,  что  на  его
поездки туда  смотрят  с  некоторым  подозрением.  Но  его  не  беспокоило
неудовольствие   властей,   столь   устрашавшее   старика   Нельсона.   Он
приготовился покинуть бриг, а Шульц последовал за ним к поручням  с  таким
видом, словно хотел что-то сказать, но в конце концов промолчал. Подойдя к
борту, Джеспер заметил его помертвевшее лицо. Глаза человека, нашедшего на
бриге спасение от последствий своей оригинальной психологии,  смотрели  на
него с немой мольбой.
   - В чем дело? - спросил Джеспер.
   - Хотел бы я знать, чем это кончится, -  сказал  тот  голосом,  в  свое
время очаровавшим даже положительную Фрейю. Но  куда  девался  теперь  его
чарующий тембр? Эти слова прозвучали, как карканье ворона.
   - Вы больны, - решительно сказал Джеспер.
   - Лучше б я умер! - последовал неожиданный ответ, вырвавшийся у  Шульца
под влиянием какой-то таинственной тревоги.
   Джеспер пристально посмотрел на него, но не было  времени  расследовать
эту болезненную вспышку лихорадящего человека. По-видимому, он все-таки не
бредил,  и  в  данный  момент  приходилось  этим  довольствоваться.  Шульц
метнулся вперед.
   - Этот парень что-то замышляет! - в отчаянии воскликнул он. - Он  хочет
вам повредить, капитан Эллен. Я это чувствую, и я...
   Он задохнулся от непонятного волнения.
   - Хорошо, Шульц. Я не подам ему повода, - оборвал его Джеспер и прыгнул
в шлюпку.
   На борту "Нептуна" Химскирк стоял,  широко  расставив  ноги,  в  потоке
лунного света, и его чернильно-черная тень падала  прямо  на  шканцы.  При
появлении Джеспера он не сделал ни одного движения, но почувствовал, как в
груди поднялось что-то напоминающее напор  морской  волны.  Джеспер  молча
остановился перед ним и ждал.
   Очутившись лицом к лицу в непосредственной близости, они сразу впали  в
тон  своих  случайных  разговоров  в   бенгало   старика   Нельсона.   Они
игнорировали существование друг друга: Химскирк  -  угрюмо,  Джеспер  -  с
полным спокойствием и равнодушием.
   - Что происходит на этой реке, откуда вы только что прибыли?  -  тотчас
же спросил лейтенант.
   - Я ничего не знаю о беспорядках, если вы это имеете в виду, -  ответил
Джеспер. - Я выгрузил там рис, за который ничего не  получил  в  обмен,  и
ушел дальше. Сейчас там нет никакой торговли, но они умерли  бы  с  голоду
через неделю, если бы я не завернул туда.
   - Вмешательство!  Английское  вмешательство!  А  предположим,  что  эти
негодяи ничего иного не заслуживают, как подохнуть с голоду, а?
   - Вы знаете, там есть женщины и дети, - тем же ровным  голосом  заметил
Джеспер.
   - О да! Когда англичанин  говорит  о  женщинах  и  детях,  можете  быть
уверены, что тут дело нечисто. Ваше поведение будет расследовано.
   Они говорили поочередно. Казалось, это  были  бесплотные  духи  -  одни
голоса в воздухе; они смотрели друг на друга, как на пустое место, или,  в
лучшем случае, с тем вниманием, какое уделяют неодушевленному  предмету  -
не больше... Но затем наступило  молчание.  Химскирк  неожиданно  подумал:
"Она расскажет ему все. Она расскажет ему, когда, смеясь, повиснет у  него
на шее". И бешеное желание уничтожить Джеспера тут же, на месте,  чуть  не
лишило его чувств. Он лишился голоса,  зрения.  Секунду  он  буквально  не
видел Джеспера. Но он слышал, как тот  осведомился,  словно  обращаясь  ко
всей вселенной:
   - Итак, я должен заключить, что бриг задержан?
   Вспышка злобного удовлетворения помогла Химскирку прийти в себя.
   - Да, он задержан. Я отведу его на буксире в Макассар.
   - Суд решит, законный ли это поступок, -  сказал  Джеспер,  поняв,  что
дело становится серьезным, но говоря с напускным равнодушием.
   - О да, суд! Конечно. А вас я оставлю здесь, на борту.
   Ужас Джеспера при мысли о разлуке с его бригом проявился в том, что  он
застыл на  месте.  Но  это  продолжалось  только  один  момент.  Затем  он
повернулся и окликнул бриг. Мистер Шульц ответил:
   - Да, сэр.
   - Приготовьтесь принять кабельтов с канонерки. Нас отведут на буксире в
Макассар.
   - Бог мой! А для чего это, сэр? - донесся слабый беспокойный возглас.
   - Любезность, как я  полагаю,  -  иронически  крикнул  Джеспер,  вполне
владея собой. - Нас мог застигнуть здесь штиль...  на  несколько  дней.  И
гостеприимство. Мне предложено остаться здесь - на борту.
   Ответом на это сообщение было громкое, отчаянное восклицание.
   Джеспер  с  беспокойством  подумал:   "Эх,   у   парня   нервы   совсем
расходились", - и с какой-то новой смутной тревогой пристально поглядел на
бриг. Мысль, что он разлучен с ним  -  первый  раз  с  тех  пор,  как  они
встретились, - потрясла его напускную беспечность, потрясла  его  мужество
до самых оснований, - а эти основания были заложены очень глубоко. Все это
время ни Химскирк, ни даже его чернильная тень не шевелились.
   - Я думаю послать команду шлюпки и офицера  на  борт  вашего  судна,  -
сказал он в пространство.
   Джеспер, оторвавшись от созерцания  брига,  повернулся  и  бесстрастно,
почти без всякого выражения в  голосе  заявил  протест  против  всей  этой
процедуры. А думал он о задержке. Он считал дни. В сущности, Макассар  был
ему по пути, и если бриг поведут на буксире, он даже  сэкономит  время.  С
другой стороны, не удастся избегнуть досадных формальностей.  Но  все  это
было слишком нелепо. "Таракан взбесился, - думал  он.  -  Меня  немедленно
освободят. А если нет, то Месману придется за  меня  поручиться".  (Месман
был голландский купец, с которым  Джеспер  вел  дела,  -  важная  особа  в
Макассаре.)
   - Вы протестуете? Гм! - пробормотал  Химскирк  и  еще  некоторое  время
оставался неподвижным, широко расставив  ноги  и  опустив  голову,  словно
изучая свою собственную забавную расщепленную  тень.  Затем  он  дал  знак
шарообразному канониру, державшемуся поблизости и застывшему, как  скверно
набитое  чучело  жирного  человека,  с  безжизненным  лицом  и  блестящими
глазами. Тот подошел ближе и остановился.
   - Вы высадите на борт брига команду шлюпки.
   - Да, мин герр!
   - Все это время  один  из  ваших  людей  будет  стоять  у  штурвала,  -
продолжал Химскирк, отдавая приказания по-английски, очевидно, в назидание
Джесперу. - Вы слышите?
   - Да, мин герр!
   - Все это время вы будете на палубе и возьмете на себя командование.
   - Да, мин герр!
   Джеспер почувствовал, что вместе с командованием бригом у  него  словно
вырвали из груди сердце. Химскирк спросил, переменив тон:
   - Какое оружие имеется у вас на борту?
   Одно время все суда, какие  вели  торговлю  в  китайских  морях,  имели
разрешение возить определенное количество огнестрельного  оружия  в  целях
самозащиты. Джеспер ответил:
   - Восемнадцать ружей со штыками. Они находились на борту, когда я купил
бриг четыре года назад. О них было заявлено.
   - Где вы их держите?
   - В каюте на носу. Ключ у помощника.
   - Вы их возьмете, - сказал Химскирк канониру.
   - Да, мин герр!
   - Зачем? Что вы замышляете? - крикнул  Джеспер  и  сейчас  же  прикусил
губу. - Это чудовищно! - пробормотал он.
   Химскирк на секунду поднял на него тяжелый,  как  будто  страдальческий
взгляд.
   - Вы можете идти, - сказал он канониру.
   Толстяк отдал честь и ушел.
   В течение следующих тридцати часов буксировка  прервалась  только  один
раз. Бриг дал сигнал - с бака замахали флагом, и  канонерка  остановилась.
Скверно набитое чучело унтер-офицера спустилось в шлюпку, явилось на  борт
"Нептуна" и поспешило прямо в каюту своего командира. Маленькие глазки его
моргали, как будто он был возбужден тем, что ему предстояло сообщить.  Оба
некоторое время сидели, запершись в каюте, а Джеспер с гакаборта  старался
выяснить, не произошло ли  что-нибудь  необычайное  на  борту  брига.  Но,
казалось, все было в порядке. Однако он решил подстеречь канонира; и  хотя
избегал говорить с кем бы то ни было  после  разговора  с  Химскирком,  он
остановил этого типа, когда тот снова вышел на  палубу,  и  осведомился  о
своем помощнике.
   - Он чувствовал себя неважно, когда я уходил, - объяснил он.
   Жирный унтер-офицер, державшийся так, словно усилие нести  перед  собой
огромный живот не позволяло ему сгибаться, понял его  с  трудом.  Ни  одна
черточка в лице не обнаруживала  ни  малейшего  оживления,  но  под  конец
маленькие глазки быстро заморгали.
   - О да! Помощник. Да, да. Он здоров.  Но,  mein  Gott,  какой  забавный
человек!
   Джеспер не  успел  получить  объяснение,  так  как  голландец  поспешно
спустился в шлюпку и вернулся на борт брига. Но он утешал себя мыслью, что
очень скоро неприятное и довольно нелепое испытание будет окончено.  Вдали
уже виднелся рейд Макассара. Химскирк прошел мимо и  поднялся  на  мостик.
Впервые лейтенант взглянул на Джеспера с подчеркнутым  вниманием.  Он  так
смешно вращал глазами  -  Джеспер  и  Фрейя  давно  уже  согласились,  что
лейтенант смешон, - с таким восторженным удовольствием,  словно  обсасывая
вкусный кусочек, что Джеспер невольно улыбнулся во весь рот.  А  потом  он
снова повернулся к своему бригу.
   Видеть этот бриг - его драгоценную собственность, частицу  души  Фрейи,
единственную опору двух жизней  в  широком  мире,  незыблемую  основу  его
страсти, дающего ему власть прижать безмятежную прелестную Фрейю  к  своей
груди и увезти на край света; видеть этого красавца, достойно воплощающего
его гордость и любовь, видеть его пленным  на  конце  буксирной  бечевы  -
испытание не из приятных. В этом было что-то кошмарное, как  сновидение  о
вольной морской птице, обремененной цепями.
   Но на что другое хотел бы он смотреть? Красота брига  проникала  в  его
сердце с такой силой, что он забывал о том, где находится. А  кроме  того,
сознание  своего  превосходства,  какое  возникает  в   молодом   человеке
благодаря уверенности, что он любим, иллюзия,  рожденная  нежным  взглядом
женских глаз, будто он вознесен превыше Судьбы, помогли ему после  первого
потрясения выносить эту пытку с улыбкой и верой в  себя.  Ибо  какая  злая
сила могла коснуться избранника Фрейи?
   Было уже после полудня; солнце освещало с кормы оба судна, входившие  в
гавань. "Скоро  конец  тараканьей  шутке",  -  думал  Джеспер  без  всякой
враждебности. Как моряку,  хорошо  знакомому  с  этой  частью  света,  ему
достаточно было одного взгляда,  чтобы  определить  направление.  "Эге,  -
подумал он, - он  идет  в  Спермондский  пролив.  Сейчас  мы  обогнем  риф
Тамисса". И  снова  он  обратился  к  созерцанию  брига,  этой  опоры  его
материального и духовного существования, который скоро снова будет  в  его
руках. На море, спокойном,  как  мельничный  пруд,  тяжелая  плавная  рябь
расходилась от носа брига, так как мощный "Нептун"  буксировал  с  большой
скоростью, словно на пари. Голландский канонир показался на баке "Бонито",
а с ним еще несколько человек. Они смотрели на берег, а Джеспер погрузился
в любовный транс.
   Глубокий гул парового свистка  канонерки  заставил  его  вздрогнуть  от
неожиданности. Медленно  он  огляделся.  Потом  с  молниеносной  быстротой
отскочил от того места, где стоял, и бросился по палубе.
   - Вы налетите на риф Тамисса! - кричал он.
   Высоко на мостике Химскирк  бросил  тяжелый  взгляд  через  плечо;  два
матроса поворачивали штурвал,  и  "Нептун"  уже  быстро  отходил  от  края
светлой воды, скрывавшей опасность. Ха! Как раз вовремя. Джеспер сейчас же
отвернулся, чтобы следить за своим бригом, и, прежде чем он понял,  в  чем
дело,  -  очевидно,  согласно  распоряжениям  Химскирка,  данных   заранее
канониру, - кабельтов был отпущен при звуке свистка. Он не успел крикнуть,
не  успел  пошевельнуться,  он  видел,  как  бриг  понесся  по  течению  и
стремительно пролетел мимо кормы канонерки.  Он  следил  за  его  красивым
скользящим корпусом глазами, расширенными от недоумения, дикими от  ужаса.
Крики на борту казались ему жутким невнятным шепотом, их заглушала  кровь,
стучавшая  в  ушах.  Бриг  несся   вперед   с   несравненной   грацией   и
стремительностью до тех пор, пока гладкая поверхность воды перед его носом
словно опустилась вниз, неожиданно, точно  высосанная.  Странно,  трепетно
задрожали верхушки мачт, бриг остановился, слегка наклонив высокие  мачты,
- и замер. Он спокойно лежал на рифе, а  "Нептун",  сделав  широкий  круг,
полным ходом продолжал свой путь по Спермондскому проливу,  направляясь  к
городу.  Он  лежал  спокойно,  совсем  спокойно,  и  что-то   зловещее   и
неестественное было в его положении. И сразу - внезапно  -  при  солнечном
свете его объяла меланхолия, та меланхолия, какая окутывает вещи, тронутые
тлением; он был только пятнышком в  сияющей  пустоте  пространства  -  уже
покинутый, уже одинокий.
   - Держи его! - заревел голос с мостика.
   Стремительно, импульсивно Джеспер бросился бежать к своему  бригу,  как
кидается вперед человек, чтобы оттащить от края  пропасти  живое,  дышащее
любимое существо.
   - Держи его! Хватай! - вопил лейтенант с мостика, а Джеспер, не  говоря
ни слова, бешено отбивался, и только голова его возвышалась над напирающей
толпой матросов "Нептуна", которые послушно набросились на него.  -  Держи
его!.. Я не допущу, чтобы этот парень сейчас утопился.
   Джеспер перестал сопротивляться.
   Один за другим они отпустили его; они отходили постепенно все дальше  и
дальше в напряженном молчании, оставив его стоять без поддержки в  широком
пустом  пространстве,  словно  давая  упасть  после  борьбы.  Он  даже  не
покачнулся.
   Полчаса спустя, когда "Нептун" стал на якоре перед городом, он все  еще
не сдвинулся с места, ни на волос не шевельнулся. Как только  прекратилось
громыхание якорной цепи канонерки, Химскирк, тяжело  ступая,  спустился  с
мостика.
   - Позовите сампан, - сказал он угрюмо, проходя мимо часового к шкафуту;
затем он  медленно  двинулся  к  тому  месту,  где  Джеспер,  на  которого
направлены  были  испуганные  взгляды  матросов,  стоял,  опустив   глаза,
сумрачно разглядывая палубу. Химскирк подошел вплотную и, приложив  пальцы
к  губам,  задумчиво  уставился  на  него.  Вот  он,  счастливый  бродяга,
единственный человек, которому проклятая  девчонка  могла  рассказать  эту
историю.  Но  она  не  покажется  ему  смешной.  История,  как   лейтенант
Химскирк... Нет, вряд ли он над ней посмеется.  Он  выглядел  так,  словно
никогда в жизни ни над чем смеяться не будет.
   Неожиданно Джеспер поднял голову.  Его  недоумевающие  глаза  встретили
внимательный мрачный взгляд Химскирка.
   - Наскочил на риф! - сказал он тихим удивленным голосом. -  На  риф!  -
повторил он еще тише, словно прислушиваясь к зарождению какого-то  жуткого
и странного ощущения.
   - Да, на высшей  точке  прилива,  -  вставил  Химскирк  с  мстительной,
торжествующей злобой,  вспыхнувшей  и  угасшей.  Он  замолчал,  как  будто
усталый, не спуская с Джеспера своих наглых глаз. Казалось, их затуманило,
как хмурое облако, тайное разочарование, неизбежная тень всех страстей.  -
На высшем уровне... - повторил он, снова разжигая свой гнев, и,  сорвав  с
головы обшитую галуном фуражку, он насмешливо махнул ею в сторону шкафута.
- А теперь отправляйтесь на берег и в суд, проклятый англичанин! -  сказал
он.





   Истории брига "Бонито" суждено было вызвать сенсацию в Макассаре, самом
красивом и, пожалуй, самом чистеньком  из  всех  городов  на  Островах.  В
Макассаре  не   часто   случаются   сенсационные   происшествия.   "Фронт"
[прилегающая к гавани часть города] с его своеобразным  населением  быстро
узнал о случившемся. Далеко в море видели  какой-то  пароход,  буксирующий
парусное судно, и когда этот пароход явился один, оставив  судно  в  море,
любопытство сразу распалилось. В чем дело? Видны были только его  мачты  с
убранными парусами, неподвижно застывшие на одном месте. И вскоре по  всей
набережной, запруженной народом, распространился слух, что на риф  Тамисса
наскочило судно. Толпа правильно истолковала случившееся, но  причина  его
находилась за пределами ее проницательности,  ибо  кто  мог  ассоциировать
девушку, отделенную сотнями миль, с кораблем, засевшим  на  рифе  Тамисса?
Кто стал бы искать отдаленной связи этого события в психологии по  крайней
мере трех человек, хотя в эту минуту  один  из  них,  лейтенант  Химскирк,
пробирался сквозь толпу, чтобы дать отчет о случившемся?
   Нет, умы на "фронте" не способны были к такого  рода  изысканиям,  хотя
много рук - коричневых, желтых, белых - заслоняли глаза,  чтобы  взглянуть
на море. Молва распространилась  быстро.  Лавочники  китайцы  выходили  на
улицу, и не один белый торговец поднялся от своей конторки, чтобы  подойти
к окну. В конце концов не каждый день корабль наскакивает на риф  Тамисса.
И мало-помалу слухи приняли более определенную форму. Английское  торговое
судно... задержано в море, как подозрительное, "Нептуном"... Химскирк  вел
его  на  буксире,  чтобы  произвести   расследование,   и,   по   странной
случайности...
   Позже узнали название судна. "Бонито"...  что!  Не  может  быть!  Да...
да... "Бонито". Смотрите! Вы видите отсюда - только две мачты.  Это  бриг.
Вот уж не думал, чтобы этот человек когда-нибудь попался. Но и Химскирк  -
парень расторопный. Говорят, каюта на бриге не хуже, чем на увеселительной
яхте. Да и Эллен что-то вроде джентльмена. Сумасбродный парень.
   Молодой человек, наслушавшись последних  сообщений,  вошел  в  шикарную
контору братьев Месман на "фронте".
   - О да! Несомненно, это "Бонито"! Но вы не знаете всей истории,  я  сам
только что услышал. Этот парень года два как снабжает  реку  огнестрельным
оружием. От долгой безнаказанности он, видимо, так обнаглел, что  на  этот
раз продал ружья со своего корабля. Факт! Ружей  на  борту  не  оказалось.
Какова наглость! Но он не знал, что у берега стоит одно из  наших  военных
судов. Эти англичане так нахальны! Быть может, он думал,  что  это  сойдет
ему с рук. Наш  суд  слишком  часто  оправдывает  этих  парней  по  самому
ничтожному  поводу.  Но,  во  всяком  случае,  теперь  конец   знаменитому
"Бонито". Я только что слышал в портовой конторе, что он наскочил на риф в
разгар  прилива,  -  а  он  к  тому  же  с  грузом.  Думают,  что  никакая
человеческая сила не сможет его оттуда сдвинуть.  Надеюсь,  что  так.  Это
было бы прекрасным предостережением для  остальных:  знаменитый  "Бонито",
посаженный на риф.
   Мистер   Дж.Месман,   голландец,   родившийся   в   колониях,    добрый
патриархальный старик с гладко выбритым спокойным красивым лицом и  седыми
волосами, слегка вьющимися у воротничка,  ни  слова  не  сказал  в  защиту
Джеспера и "Бонито". Он неожиданно поднялся с кресла.  Лицо  у  него  было
заметно расстроенное. Случилось  так,  что  однажды  Джеспер  отвлекся  от
деловых  разговоров  о  путях  и  средствах   торговли   на   островах   и
разоткровенничался с ним на тему о Фрейе. Славный старик,  который  знавал
прежде Нельсона и даже помнил немного Фрейю, был удивлен  и  заинтересован
развитием этой истории.
   Ну-ну-ну! Нельсон! Да, конечно! Очень честный,  порядочный  человек.  И
маленькая девочка с белокурыми волосами. О да! Я  отчетливо  помню.  Итак,
она выросла и  превратилась  в  красивую  девушку.  И  такая  решительная,
такая... - И он от всей души рассмеялся.  -  Помните  же,  капитан  Эллен,
когда вы благополучно убежите со своей будущей женой, непременно загляните
сюда, чтобы мы могли ее здесь приветствовать. Маленькая белокурая девочка!
Помню, помню.
   Вот почему при первом  известии  о  крушении  на  его  лице  отразилась
тревога. Он взял свою шляпу.
   - Куда вы идете, мистер Месман?
   - Иду искать Эллена. Я думаю, он должен быть на  берегу.  Кто-нибудь  о
нем знает?
   Никто из присутствующих не знал.  И  мистер  Месман  вышел  на  "фронт"
навести справки.
   Другая часть города, часть, прилегающая  к  церкви  и  форту,  получила
информацию иным путем. Прежде всего ей предстал сам  Джеспер,  шагавший  с
такой быстротой, словно за ним гнались. И действительно  какой-то  китаец,
по-видимому лодочник, следовал за ним по пятам тем же стремительным шагом.
Поравнявшись с "Апельсинным домом", Джеспер неожиданно повернулся и вошел,
или, вернее, влетел туда, перепугав  Гомеца,  управляющего  гостиницы.  Но
китаец, поднявший за дверью непристойный шум, немедленно привлек  внимание
Гомеца. Его жалоба заключалась в  том,  что  белый  человек,  которого  он
доставил с канонерки на берег, не уплатил ему за  проезд.  Он  преследовал
его до гостиницы всю дорогу, требуя платы. Но белый человек не обращал  ни
малейшего внимания на его справедливое требование.  Гомец  успокоил  кули,
вручив ему несколько медяков, а затем пошел разыскивать Джеспера, которого
знал очень хорошо.
   Он нашел его неподвижно стоящим у  круглого  столика.  В  другом  конце
веранды сидело несколько человек; они прервали разговор и молча глядели на
него. Два бильярдных игрока, с киями в руках, подошли к дверям  бильярдной
и тоже уставились на него.
   Когда Гомец приблизился к нему, Джеспер поднял руку, указывая  на  свое
горло. Гомец заметил, что его белый костюм запачкан, затем заглянул ему  в
лицо и побежал заказывать напиток. По-видимому, Джеспер его потребовал.
   Немыслимо угадать, куда он хотел пойти - с  какой  целью  -  или,  быть
может, только воображал, что куда-то идет, - но внезапное  побуждение  или
вид знакомого места заставил его войти  в  "Апельсинный  дом".  Он  слегка
опирался концами пальцев о  круглый  столик.  На  веранде  находились  два
человека, которых он хорошо знал лично, но глаза его блуждали,  как  будто
он искал пути к бегству, и когда взгляд его скользил по этим людям, он  их
не узнавал. Они, в свою очередь, смотрели на него, не веря  своим  глазам.
Лицо его не было  искажено.  Нет,  оно  было  неподвижное,  застывшее.  Но
выражение делало его неузнаваемым. Может ли быть, что это он? -  с  ужасом
думали они.
   В голове был дикий хаос всевозможных мыслей.  Совершенно  отчетливых  и
ясных.  Именно  эта  ясность  и  была  так  ужасна  в   связи   с   полной
невозможностью остановиться на какой-нибудь одной из них. Он говорил себе,
а быть может, им, этим мыслям: "Спокойней, спокойней". Перед ним  появился
китайчонок со стаканом на подносе. Он залпом выпил стакан и выбежал вон. С
его уходом рассеялось недоумение, сковавшее зрителей. Один из них  вскочил
и бросился в тот конец веранды, откуда была видна почти вся дорога. В  тот
самый момент, когда Джеспер, выйдя из дверей "Апельсинного дома", проходил
мимо него внизу, по улице, он возбужденно крикнул остальным:
   - Это действительно был Эллен! Но где его бриг?
   Джеспер  с  удивительной  отчетливостью  расслышал  эти  слова.  Небеса
звенели ими, словно призывая его к ответу, ибо это были  те  самые  слова,
какие сказала бы Фрейя. Это был уничтожающий  вопрос,  -  он  пронзил  его
сознание, как молния. И внезапно ночь  окутала  хаос  его  мыслей.  Он  не
замедлил шагов. Он сделал в темноте еще три шага. Потом упал.
   Добряк Месман продолжал свои поиски до самого госпиталя,  где  и  нашел
его. Доктор  сказал  несколько  слов  о  легком  солнечном  ударе.  Ничего
серьезного. Выйдет через три дня... Приходится согласиться, что доктор был
прав. Через три дня Джеспер вышел из госпиталя;  его  видели  в  городе  -
видели постоянно, - и это продолжалось довольно долго; так долго,  что  он
стал чуть ли не одной из местных достопримечательностей, пока  наконец  не
перестали обращать на него внимание; так долго, что история его  блужданий
по городу и по сей день вспоминается на Островах.
   Разговоры  на  "фронте"  и  появление  Джеспера  в  "Апельсинном  доме"
положили начало знаменитому делу "Бонито" и дали представление о двух  его
аспектах - практическом и психологическом.
   С одной стороны, все это  дело  подведомственно  суду,  а  с  другой  -
несомненно, случай вызывал сострадание; да, это было очевидно до  жути  и,
однако, неясно.
   Вы должны понять, что дело так и осталось неясным даже для моего друга,
написавшего мне письмо, о котором упоминается в самых первых строках этого
рассказа. Он был одним из присутствовавших в  конторе  мистера  Месмана  и
сопровождал этого  джентльмена  в  его  поисках  Джеспера.  В  его  письме
описывались оба "аспекта" и несколько эпизодов, связанных  с  этим  делом.
Химскирк выражал глубочайшую радость  по  поводу  того,  что  ему  удалось
спасти свое собственное судно. Он слишком близко подошел к  рифу  Тамисса:
туман стлался над берегом. Он спас свое судно, а  до  остального  ему  нет
дела. Показания жирного канонира сводились к тому, что  в  тот  момент  он
счел  наиболее  целесообразным  отпустить  буксирный  трос,  но,  по   его
признанию, он был сильно смущен внезапной опасностью.
   Совершенно ясно, что он  действовал  на  основании  точных  инструкций,
полученных им от Химскирка. Несколько лет  совместной  службы  на  Востоке
сделали его преданным оруженосцем лейтенанта. Самым любопытным в истории о
задержании "Бонито" был рассказ канонира о том,  как,  приступив  согласно
полученному распоряжению, к осмотру огнестрельного оружия, он выяснил, что
никаких ружей на борту нет. В каюте на носу  он  нашел  пустые  козлы  для
восемнадцати ружей, но ни одного  ружья  на  всем  корабле  не  оказалось.
Помощник  на  этом  бриге,  выглядевший  больным  и  державший  себя   так
возбужденно, что смахивал на сумасшедшего,  старался  его  убедить,  будто
капитан Эллен ничего об этом не знает; это он,  помощник,  продал  недавно
ружья поздней ночью одному типу, проживающему в верхнем  течении  реки.  В
доказательство он извлек мешок с серебряными долларами и  хотел  принудить
его, канонира, взять деньги. Затем,  швырнув  мешок  на  палубу,  он  стал
колотить  себя  по  голове  кулаками,  призывая  на  свою  голову  ужасные
проклятия и называя себя неблагодарным  негодяем,  которому  не  место  на
земле.
   Обо всем этом канонир немедленно доложил своему командиру.
   Трудно  сказать,  что  собирался  сделать  Химскирк,   когда   задержал
"Бонито". Быть может, он хотел  только  причинить  неприятность  человеку,
пользующемуся благосклонностью Фрейи.  Глядя  на  Джеспера,  он  испытывал
желание свалить этого человека, изведавшего ее поцелуи и объятия. Но перед
ним стоял вопрос: как добиться этого, не  рискуя  самому?  Отчет  канонира
придал делу серьезную окраску. Однако у Эллена  были  друзья,  и  кто  мог
сказать, не выпутается ли он как-нибудь из этой истории?  Мысль  направить
бриг, столь сильно скомпрометированный, на риф, пришла ему в голову, когда
он  слушал  в  своей  каюте  отчет  жирного  канонира.  Теперь  было  мало
вероятностей вызвать порицание. А делу можно придать характер случайности.
   Выйдя на палубу, он с такой  алчностью  посмотрел  на  свою  ничего  не
подозревавшую жертву, так  зловеще  выпучил  глаза  и  сморщил  губы,  что
Джеспер не мог удержаться от улыбки. А лейтенант, расхаживая  по  мостику,
мысленно говорил:
   "Ну, подожди же! Я тебе испорчу вкус этих  сладких  поцелуев.  Клянусь,
придет время, когда имя лейтенанта Химскирка не будет вызывать  улыбку  на
твоих губах. Теперь ты - в моих руках!"
   И  эта  возможность  отомстить  представилась  внезапно,   без   всяких
предварительных размышлений, можно сказать - сама  собой,  словно  события
таинственно сгруппировались так, чтобы способствовать темному делу.  Самые
коварные замыслы не могли сослужить Химскирку лучшей службы. Ему дано было
отведать безграничную полноту мести, - нанести смертельный удар  ненависти
человеку и следить, как он разгуливает с кинжалом в груди.
   Ибо таково было состояние Джеспера. Он что-то делал, двигался, тощий  и
беспокойный, с усталыми глазами,  осунувшимся  лицом;  движения  его  были
резки, говорил он непрерывно странным, усталым голосом, но в глубине  души
он знал, что ничто и никогда не вернет  ему  брига,  как  ничто  не  может
исцелить  израненное  сердце.  Его  душа,  под  влиянием  Фрейи  оставаясь
спокойной на вершине любви, походила на неподвижную, но слишком  натянутую
струну. Удар заставил ее  вибрировать,  и  струна  лопнула.  Два  года,  в
опьянении, полный уверенности, он ждал дня,  который  теперь  уже  не  мог
настать для человека, на  всю  жизнь  обезоруженного  потерей  брига  и  -
казалось ему - недостойного любви, ибо  для  нее  он  не  мог  воздвигнуть
пьедестала.
   Каждый день он выходил из города, держась  берега,  и,  дойдя  до  мыса
против той части рифа, на какой лежал  его  бриг,  пристально  смотрел  на
любимый силуэт. Когда-то бриг был обителью ликующей надежды,  а  теперь  -
склоненный,  необитаемый,  неподвижный  -  он  вздымался   над   пустынным
горизонтом как символ отчаяния.
   Судовая команда покинула бриг на его  же  шлюпках,  которые  тотчас  по
прибытии в город были секвестрованы Управлением порта. Секвестрован был  и
бриг до окончания суда, но Управление не  потрудилось  оставить  на  борту
охрану. Да и в самом деле, что могло сдвинуть его с места? Разве что чудо;
разве что глаза Джеспера,  часами  не  отрывавшиеся  от  него,  словно  он
надеялся одною лишь силой взгляда притянуть бриг к своей груди.
   Вся эта история, вычитанная мною в болтливом письме моего друга, сильно
меня расстроила. Но поистине ужасно было читать его  рассказ  о  том,  как
помощник Шульц бродил повсюду, с отчаянным упорством утверждая, что он - и
только он - продал эти ружья. "Я их украл!" - твердил он.  Конечно,  никто
ему  не  верил.  Не  верил  ему  и  мой  друг,  хотя  и  восхищался  таким
самопожертвованием. Но многие считали,  что  человек  хватил  через  край,
выставляя себя вором ради спасения друга. Впрочем, ложь была такой  ясной,
что, быть может, это и не имело значения.
   Я, знакомый с психологией Шульца, знал: да, он  говорит  правду,  -  и,
признаюсь, пришел в ужас. Так вот как  вероломная  судьба  воспользовалась
великодушным поступком! И я чувствовал  себя  так,  словно  и  я  принимал
участие в этом вероломстве, раз я до известной степени  поощрял  Джеспера.
Но ведь я же его и предостерегал...
   "Парень словно помешался на этом пунктике, - писал мой друг. -  С  этой
историей он отправился к Месману. Он рассказал,  как  какие-то  негодяи  -
белые, живущие среди туземцев в  верховье  реки,  -  напоили  его  однажды
вечером джином, а затем стали насмехаться над тем, что у него никогда  нет
денег. Тут он заявил нам: "Я - честный человек, и вы должны мне верить"  -
и объяснил, будто он становится вором, если опрокинет лишний стаканчик.  В
ту же ночь к борту подошло каноэ, и он, без  малейших  угрызений  совести,
спустил туда ружья одно за другим, получив по десяти долларов за штуку.
   На следующий день он заболел от стыда и горя,  но  у  него  не  хватило
мужества признаться своему благодетелю в этом проступке.  Когда  канонерка
остановила бриг, он, предчувствуя последствия, хотел умереть - и  умер  бы
счастливым, если бы, жертвуя своей жизнью, мог вернуть ружья. Он ничего не
сказал Джесперу, надеясь, что бриг будет сейчас же  освобожден.  Когда  же
дело обернулось иначе и его капитан был задержан на борту канонерки, он, в
отчаянии, готов был покончить с собой, но  считал  своим  долгом  остаться
жить и открыть истину. "Я -  честный  человек!  Я  -  честный  человек,  -
повторял он, и голос его вызвал у нас слезы. - Вы должны мне верить,  если
я вам говорю, что я - вор,  низкий,  подлый,  хитрый  вор,  едва  я  выпью
стакан-другой. Отведите меня куда-нибудь, где я могу под присягой  сказать
всю правду".
   Когда мы, наконец, убедили его, что эта история никакой пользы Джесперу
принести не может - ибо какой голландский суд,  раз  захватив  английского
торговца, удовлетворится подобным объяснением?  И  в  самом  деле  -  как,
когда, где можно было найти доказательства этой истории? -  он  готов  был
рвать на себе волосы,  но  потом,  успокоившись,  сказал:  "Ну,  прощайте,
джентльмены" - и вышел из комнаты такой подавленный, что,  казалось,  едва
волочил ноги. В  ту  же  ночь  он  покончил  с  собой  в  доме  одного  из
полукровок, с которыми жил  с  тех  пор,  как  высадился  на  берег  после
крушения, - перерезал себе горло".
   "Это горло!" - с содроганием подумал я. Горло,  которое  могло  рождать
нежный,   убедительный,   мужественный,   чарующий   голос,    возбудивший
сострадание Джеспера, завоевавший симпатию Фрейи! Кто бы мог  предположить
такой конец для несносного, кроткого Шульца с его склонностью к воровству?
Эта черта была у него прямолинейна до абсурда и даже у людей, пострадавших
от нее, вызывала  только  усмешку  и  раздражение.  Он  был  действительно
несносен. На его долю должно было бы выпасть  полуголодное  существование,
таинственная, но отнюдь  не  трагическая  судьба  бездомного  скитальца  с
кроткими глазами, болтающегося среди туземного населения.  Бывают  случаи,
когда ирония судьбы, какую обнаруживают иные исследователи  наших  жизней,
носит характер жестокой и дикой шутки.
   Я покачал головой над усопшим Шульцем и продолжал читать  письмо  моего
друга. В нем говорилось  далее  о  том,  как  бриг  на  рифе,  ограбленный
туземцами из  прибрежных  деревень,  постепенно  принимал  плачевный  вид,
серый, призрачный вид развалины; а Джеспер, худея с каждым  днем,  похожий
на тень человека, быстро проходил  по  набережной  с  горящими  глазами  и
слабой улыбкой, застывшей на губах. Весь день он  проводил  на  уединенной
песчаной косе, жадно глядя на бриг, словно надеялся, что на борту появится
какая-нибудь фигура и с ветхой палубы подаст ему знак. Месманы  заботились
о нем, поскольку это  было  возможно.  Дело  "Бонито"  было  отправлено  в
Батавию, где оно, несомненно, угаснет в пыли официальных  бумаг...  Сердце
надрывалось  при  чтении  этого  письма.  Энергичный,  ревностный   офицер
лейтенант Химскирк занял  свой  пост  в  Молукке.  Неофициально  ему  было
выражено одобрение, но его угрюмая, недовольная  самоуверенная  физиономия
оставалась все такой же мрачной.
   Затем,  в  конце  этого  обширного  послания,  написанного  с   благими
намерениями и перебирающего все новости на Островах  по  крайней  мере  за
последние полгода, мой друг писал: "Месяца два тому  назад  сюда  завернул
старик Нельсон, явившись на почтовом  пароходе  с  Явы.  Кажется,  приехал
повидаться с Месманом. Довольно загадочный визит  и  необычайно  короткий,
если принять во внимание такой долгий путь. Он пробыл всего четыре  дня  в
"Апельсинном доме". Делать  ему,  видимо,  было  нечего,  и  на  пароходе,
отправляющемся на юг, он уехал в Проливы. Помню, одно время  поговаривали,
будто Эллен ухаживает за дочерью старика Нельсона. Девочку воспитывала м-с
Харли, а потом она переехала к отцу на группу Семи Островов. Наверное,  вы
помните старого Нельсона..."
   Помню ли я старого Нельсона? Еще бы!
   Далее мой друг уведомлял меня, что старик Нельсон,  во  всяком  случае,
меня помнит: спустя некоторое время  после  своего  мимолетного  визита  в
Макассар он написал Месманам, желая узнать мой лондонский адрес.
   Что старик Нельсон (или Нильсен), основной чертой которого была  полная
безответственность и неспособность на  что  бы  то  ни  было  откликаться,
пожелал кому-то написать и нашел, о  чем  писать,  -  было  само  по  себе
немалым чудом. И из всех людей он выбрал меня!  С  беспокойством  я  ждал,
какое сообщение последует от этого человека, ум которого был  затемнен  от
природы, но мое нетерпение успело иссякнуть, прежде чем я увидел нетвердый
вымученный почерк старика Нельсона - старческий и детский одновременно,  -
с маркой в пени и почтовым штемпелем Ноттинг Хилл на конверте. Прежде  чем
вскрыть его, я отдал дань удивлению, всплеснув  руками.  Так,  значит,  он
вернулся на родину в Англию, чтобы окончательно стать  Нельсоном,  или  же
отправлялся на родину в Данию, чтобы  уже  навсегда  стать  Нильсеном.  Но
немыслимо было  представить  себе  старика  Нельсона  (или  Нильсена)  вне
тропиков. И все же он был здесь и просил меня зайти.
   Он остановился в пансионе на одной из площадей Бэйтсуотера, где  раньше
жили досужие люди, теперь вынужденные зарабатывать себе на  жизнь.  Кто-то
порекомендовал ему этот пансион. Я вышел из дому в один из  тех  январских
лондонских дней, в один из тех зимних дней, какие  составлены  из  четырех
дьявольских элементов - холода, сырости,  грязи  и  слякоти;  прибавьте  к
этому еще своеобразно клейкую атмосферу, прилипающую к самому телу, словно
грязное белье. Однако, приблизившись к его жилищу, я увидел, как вспыхнуло
там, вдали, за грязной вуалью из этих четырех элементов, -  томительное  и
великолепное сияние голубого моря, и крошечные пятнышки - Семь Островов  -
проплыли перед моими глазами,  а  самый  маленький  островок  был  увенчан
высокой красивой  крышей  бенгало.  Это  зрительное  воспоминание  глубоко
расстроило меня. Дрожащей рукой я постучал в дверь.
   Старик Нельсон (или Нильсен) поднялся из-за стола, за которым сидел над
потертым бумажником, набитым какими-то бумагами. Он снял очки, прежде  чем
пожать мне руку. Сначала мы оба не сказали ни слова; потом, заметив, что я
нерешительно огляделся по сторонам, он  пробормотал  несколько  слов  -  я
уловил только "дочь" и "Гонконг", - опустил глаза и вздохнул.
   Его усы, растрепанные, как и в былые времена, теперь  совсем  побелели.
Старые щеки были округлы и тронуты румянцем; как  ни  странно,  но  что-то
детское в его физиономии теперь куда больше бросалось в глаза. Он,  как  и
его почерк, имел вид ребяческий и старческий.  Больше  всего  выдавал  его
годы глупо и тревожно нахмуренный лоб и круглые  невинные  глаза,  которые
показались мне близорукими, моргающими" водянистыми; или  они  были  полны
слез?..
   Неожиданно для себя я обнаружил, что старик Нельсон вполне и  обо  всем
осведомлен. Когда прошло неловкое замешательство, он заговорил  совершенно
свободно; время от времени я  подгонял  его  вопросами.  Иногда  он  вдруг
погружался в молчание, сложив руки на жилете, в позе, воскрешавшей в  моей
памяти восточную веранду, где он, бывало, сидел, спокойно  разговаривая  и
раздувая щеки, - в те далекие, далекие  дни.  Он  говорил  рассудительным,
слегка озабоченным тоном:
   - Нет, нет. Мы много недель ни  о  чем  не  слыхали.  Да  и  не  могли,
конечно, - ведь мы жили совсем в стороне. Даже почты нет на Семи Островах.
Но однажды я поехал в Банку в своей большой парусной лодке, узнать, нет ли
писем, и увидел голландскую газету. Но  там  об  этом  упоминалось  как  о
простом происшествии на море: английский бриг  "Бонито"  сел  на  мель  за
Макассарским рейдом. Вот и все. Я захватил с собой газету и показал ей. "Я
никогда ему не прощу!" - воскликнула она совсем по-старому. "Дорогая  моя,
- сказал я, - ты разумная девушка. Всякий человек может потерять  корабль.
Но как ты себя чувствуешь?" Меня начал беспокоить ее вид.  Раньше  она  не
позволяла мне даже заикнуться о поездке в  Сингапур.  Но,  конечно,  такая
разумная девушка не станет  вечно  возражать  против  этого.  "Делай,  как
хочешь, папа", - сказала она. Дело было  нелегкое.  Нужно  было  захватить
пароход, но я  перевез  ее  благополучно.  Там,  конечно,  зову  докторов.
Лихорадка. Анемия. Уложили в постель. Две-три женщины были  добры  к  ней.
Естественно, в наших газетах скоро появилась вся история. Она прочитала ее
до  конца,  ледка  на  кушетке;  потом  протягивает  мне  газету,   шепчет
"Химскирк" - и теряет сознание.
   Он долго моргал глазами; снова они были полны слез.
   - На следующий день, - начал он без всякой дрожи в голосе, -  ей  стало
лучше. У нас был длинный разговор. Она мне рассказала все.
   Тут старик Нельсон, опустив глаза, передал мне,  со  слов  Фрейи,  весь
эпизод с Химскирком; потом, невинно глядя  на  меня,  отрывисто  продолжал
рассказ:
   - "Дорогая моя, - сказал я,  -  в  общем  ты  вела  себя  как  разумная
девушка". - "Я была ужасна, - крикнула она, - а он теперь терзается  там".
Ну, она была очень разумна и поняла, что в таком состоянии  путешествовать
не может. Но я поехал. Она мне велела  ехать.  За  ней  хорошо  ухаживали.
Анемия. Говорят, она поправлялась.
   Он замолчал.
   - Вы его видели? - прошептал я.
   - О да, я его  видел,  -  заговорил  он  снова  тем  же  рассудительным
голосом, словно обсуждал какой-нибудь вопрос. - Я его видел.  Я  пришел  к
нему. Глаза у него ввалились на  дюйм,  лицо  -  только  кости,  обтянутые
кожей, скелет в грязном белом костюме. Вот какой у него был вид. Как могла
Фрейя... Но она никогда не любила... по-настоящему. Так он и сидел тут  на
бревне, выброшенном на сушу, - единственное живое существо  на  берегу.  -
Волосы ему остригли в госпитале, и они  не  отросли.  Он  сидел,  подперев
подбородок рукой, и смотрел на эту  развалину,  застывшую  между  морем  и
небом. Когда я  к  нему  подошел,  он  только  голову  слегка  повернул  и
проговорил: "Это вы, старина?" - или что-то в этом роде. Если  бы  вы  его
видели, вы бы сразу поняли: быть не может, чтобы Фрейя когда-нибудь любила
этого человека. Ну-ну... Я ничего не  говорю.  Может  быть...  немножко...
Она, знаете ли, была одинока. Но чтобы уехать с ним! Никогда! Безумие. Она
были слишком разумна... Я начал укорять его ласково. Он поворачивается  ко
мне: "Писать вам! О чем? Ехать к ней! Зачем? Если бы  я  был  мужчиной,  я
увез бы ее, но она сделала из меня ребенка, счастливого  ребенка.  Скажите
ей: в тот день, когда единственная вещь, какая принадлежала  мне  во  всем
мире, погибла на этом рифе, я понял, что не было у меня власти над Фрейей.
Приехала она с вами сюда?.." - крикнул он,  неожиданно  сверкнув  на  меня
своими ввалившимися глазами. Я  покачал  головой.  "Приехала  со  мной?  А
анемия?" - "Ага! Видите? Ступайте  же  прочь,  старина,  и  оставьте  меня
одного с этим призраком", - сказал он и кивнул головой на  останки  своего
брига. Безумный! Стало темнеть. Мне не хотелось оставаться дольше  с  этим
человеком в таком уединенном месте. Я не  хотел  ему  говорить  о  болезни
Фрейи. Анемия! К чему было говорить? Сумасшедший! Да и что за  муж  бы  из
него вышел для такой разумной девушки, как фрейя? Ведь даже свое маленькое
поместье я бы не мог им оставить. Голландские власти никогда не  разрешили
бы англичанину поселиться там. Тогда оно еще не было продано. Мой  Махмет,
вы его знаете, присматривал за ним. Позже я продал его одному голландскому
полукровке за десятую часть его стоимости. Но это неважно. Тогда мне  было
все равно. Да, я ушел от него, я уехал с обратным пароходом. Рассказал обо
всем Фрейе. "Он сумасшедший, - сказал я, - и, милая моя, он  любил  только
свой бриг". "Может быть, - говорит она, глядя прямо перед собой,  глаза  у
нее ввалились совсем, как у него. - Может  быть,  это  правда.  Да!  Я  бы
никогда не позволила ему подчинить меня своей воле".
   Старик Нельсон замолчал. И сидел, как зачарованный, и  хотя  в  комнате
пылал камин, мне было холодно.
   - Вы сами видите, - продолжал он, - что по-настоящему она  его  никогда
не любила. Она была  слишком  разумна.  Я  увез  ее  в  Гонконг.  Перемена
климата, говорили они. Ох, эти доктора! Боже  мой!  Зимнее  время!  Десять
дней дождь, ветер, холодные  туманы...  Пневмония.  Послушайте!  Мы  много
разговаривали. Днем и по вечерам.  Кто  у  нее  еще  оставался?  Она,  моя
девочка, говорила со мной. Иногда она смеялась немножко. Смотрит на меня и
смеется...
   Я содрогнулся. Он поднял глаза, посмотрел на меня  грустно,  с  детским
недоумением.
   - Скажет, бывало: "Право, я не хотела быть дурной дочерью, папа".  А  я
отвечаю: "Конечно, дорогая моя. Ты не могла  этого  хотеть".  Она  полежит
спокойно, а потом скажет: "Я удивляюсь..." А иногда говорит мне:  "Я  была
настоящей трусихой". Знаете, больной  человек...  мало  ли  что  придет  в
голову. А то еще скажет: "Я была тщеславной, упрямой, капризной. Я  думала
только о собственном удовольствии. Я была эгоисткой  или  трусихой..."  Но
больной человек... мало ли что он говорит. А  один  раз  почти  весь  день
лежала молча, а потом сказала: "Да; может быть, когда настал бы тот  день,
я бы не ушла. Может быть! Не знаю! - крикнула  она.  -  Спусти  занавеску,
папа. Спрячь от меня море. Оно укоряет меня за мое безумие".
   Он тяжело перевел дух.
   - Вы сами видите, - шепотом продолжал он.  -  Она  была  очень  больна,
очень больна. Пневмония. Так внезапно...
   Он указал пальцем на ковер, а меня  охватила  мучительная  жалость  при
мысли о бедной девушке, побежденной в борьбе с нелепостями трех  мужчин  и
под конец усомнившейся в самой себе.
   - Сами видите, - уныло начал он снова. - Она не могла  по-настоящему...
О вас она несколько раз говорила. Добрый друг. Разумный человек. Вот мне и
хотелось самому вам рассказать, чтобы вы знали всю правду. Такой  человек!
Как это могло случиться? Она была одинока. И, может  быть,  одно  время...
Так, немножко. Тут никогда и мысли о любви быть не могло у  моей  Фрейи...
такая разумная девушка...
   - Слушайте - крикнул я, гневно на него  наступая.  -  Да  разве  вы  не
понимаете, что она от этого умерла?
   Он тоже встал.
   - Нет! Нет! - забормотал он, словно рассерженный. - Доктора! Пневмония.
Истощение организма. Воспаление... Они мне сказали: пнев...
   И не договорил. Слово  перешло  в  рыдание.  Он  в  отчаянии  всплеснул
руками, с тихим, надрывающим  душу  стоном  отрекаясь  от  своего  жуткого
заблуждения:
   - А я-то считал ее такой разумной!..

Популярность: 9, Last-modified: Wed, 18 Oct 2000 19:58:25 GmT