---------------------------------------------------------------
     Изд. "Знаменитая книга", 1992 г.
     OCR Палек, 1998 г.
---------------------------------------------------------------




     Епископ  Портминстерский   быстро   угасал.  Уже  вызвали  четырех  его
племянников и двух племянниц, одну из них с мужем. Все были убеждены, что он
не переживет ночь.
     Тот, кого в шестидесятых годах однокашники по Хэрроу, а затем Кембриджу
прозвали Щеголем Черрелом (так уж произносили свою фамилию  Черруэлы), кто в
обоих своих лондонских приходах был известен как преподобный Катберт Черрел,
кто в те дни, когда был модным проповедником, именовался каноником Черрелом,
а за последние восемнадцать лет - Катбертом  Портминстерским, -  никогда  не
состоял в  браке.  Он прожил восемьдесят два года  и пятьдесят  пять  из них
(духовный сан он принял сравнительно поздно) представлял господа в различных
уголках  земной юдоли.  Такая  жизнь,  равно  как  привычка  подавлять  свои
естественные порывы, выработанная им с  двадцати шести лет, наложила  на его
лицо  отпечаток  достоинства и сдержанности, который  не  могло стереть даже
приближение смерти. Он ожидал ее спокойно, пожалуй, чуть насмешливо, судя по
тому,  как приподнялись у  него брови, когда  он еле  слышным голосом сказал
сиделке:
     -  Завтра  выспитесь, сестра:  я  не задержусь.  Облачать  меня  вам не
придется.
     Тот, кто умел носить облачение изящнее всех епископов Англии, отличался
несравненной  изысканностью  манер  и  внешности  и  до  конца  сохранял  ту
элегантность, за которую его в свое время прозвали Щеголем, лежал не в силах
пошевелиться, с желтым как  слоновая кость  лицом, но тщательно причесанный.
Он  был епископом долго, очень долго,  и никто уже не знал, что он  думает о
смерти и думает ли вообще о чем-нибудь, кроме обряда богослужения, в котором
он не допускал  никаких  новшеств. Он  всегда умел  скрывать свои чувства, и
жизнь -  этот долгий  обряд -  была  для  его  замкнутой натуры  тем же, чем
золотое шитье и драгоценные камни для епископского облачения, ткань которого
с трудом различается под ними.
     Он лежал в доме,  построенном  еще в шестнадцатом  веке и примыкавшем к
собору. Комната  напоминала  келью  аскета  и  была  так  пропитана  запахом
старины, что  его  не  мог заглушить даже  сентябрьский ветерок, врывавшийся
сквозь стрельчатые окна.  На подоконнике  в старинной вазе стояло  несколько
цинний -  единственное  красочное пятно  в  комнате. Сиделка  заметила,  что
умирающий,  открывая  глаза, всякий раз смотрел на  цветы. Около шести часов
ему доложили, что вся семья его покойного старшего брата уже прибыла.
     -  Вот  как?  Позаботьтесь,  чтобы  их устроили  поудобнее.  А  Эдриена
попросите ко мне.
     Когда, час спустя, он  снова открыл глаза,  перед ним, в ногах постели,
сидел его племянник Эдриен. Некоторое время епископ пристально и с несколько
неожиданным удивлением  смотрел  на его увенчанную седой  шевелюрой  голову,
словно  племянник,  чье  худое,  смуглое,   с  тонкими  чертами   лицо  было
изборождено глубокими морщинами,  оказался  старше, чем  он  ожидал.  Затем,
приподняв брови,  с  той  же чуть  иронической  ноткой  в  слабеющем  голосе
заговорил:
     - Как мило с твоей  стороны,  дорогой Эдриен, что  ты  приехал. Сядь-ка
поближе.  Вот  так.  Сил  у  меня  мало,  но те, что  остались,  я  хотел бы
употребить тебе на пользу, хотя  ты,  может быть,  и предположишь противное.
Придется сразу сказать тебе все или уж ничего не  говорить. Ты - не духовное
лицо.  Поэтому то, что я  обязан сказать, скажу словами светского человека -
каким я  и сам был когда-то, может быть - всегда. До меня дошли слухи, что у
тебя есть,  как бы  это выразиться,  привязанность.  Ты увлечен женщиной, на
которой не можешь жениться. Так ли это?
     Доброе морщинистое лицо племянника стало трогательно озабоченным.
     - Так, дядя Катберт. Сожалею, если это огорчает вас.
     - Чувство взаимное?
     Племянник пожал плечами.
     -  Дорогой Эдриен, теперь, конечно, не так смотрят на вещи, как в  годы
моей  юности,  но брак все еще  остается  святыней.  Впрочем, это дело твоей
совести. Речь идет о другом. Дай-ка мне воды.
     Глотнув  из поданного  племянником стакана, епископ продолжал все более
слабеющим голосом:
     - С тех пор как  умер твой отец, я был всем вам в какой-то мере in loco
parentis [1] и,  смею надеяться,  главным хранителем традиций, священных для
тех, кто носит наше имя - древнее и славное имя, должен я сказать. Известное
наследственное  чувство долга - это  все,  что осталось  теперь у  старинных
родов. То, что можно извинить в юноше, непростительно в зрелом человеке, тем
более  когда  он  занимает  такое  положение,  как  ты. Мне  было  бы горько
расстаться  с жизнью, зная, что пресса не сегодня-завтра начнет трепать наше
имя,  что оно станет  предметом пересудов.  Прости  за вмешательство  в твою
личную жизнь. Мне  пора попрощаться с вами. Передай всем  мое благословение.
Боюсь, что оно немногого стоит.  Звать никого не надо, - так легче.  Прощай,
милый Эдриен, прощай!
     Голос  упал  до  шепота. Говоривший закрыл глаза. Эдриен  постоял еще с
минуту,  глядя   на  заострившееся  восковое   лицо;  потом,  высокий,  чуть
ссутуленный, на цыпочках подошел к двери, открыл ее и вышел.
     Вернулась  сиделка.  Губы епископа шевелились,  брови  вздрагивали,  но
заговорил он только раз:
     -  Буду  признателен, если  вы  присмотрите, чтобы голова  не свалилась
набок  и  рот был  закрыт...  Простите,  что вхожу в  такие подробности.  Не
хочется удручать близких моим видом...
     Эдриен прошел в длинную комнату с панелями, где собралась вся семья:
     - Отходит. Он посылает всем свое благословение.
     Сэр  Конуэй  откашлялся.  Хилери  пожал Эдриену руку, Лайонел  отошел к
окну. Эмили Монт вынула крохотный платочек и вложила свободную  руку  в руку
сэра Лоренса. Одна Уилмет спросила:
     - Как он выглядит, Эдриен?
     - Как мертвый воин на щите.
     Сэр Конуэй снова откашлялся.
     - Славный старик! - мягко заметил сэр Лоренс.
     - О да! - сказал Эдриен.
     Никто  не двинулся с  места. Всем было не по себе, как всегда  бывает в
доме,  который  посетила  смерть.  Подали  чай,  но, словно  по  молчаливому
уговору, никто не притронулся  к нему. Внезапно зазвонил колокольчик. Семеро
собравшихся  в  гостиной  людей  подняли  головы.  Взгляды их скрестились  в
какой-то точке пространства, пытаясь увидеть нечто такое, что одновременно и
находилось там и не существовало.
     С порога донеслись слова:
     - Если вам угодно взглянуть, прошу войти.
     Первым,  как  старший,  за капелланом  епископа  двинулся  сэр  Конуэй;
остальные последовали за ним.
     На узкой кровати, стоявшей у стены, как раз напротив стрельчатых  окон,
вытянулась белая прямая  фигура епископа. Смерть преисполнила весь его облик
новым  достоинством. Он  сумел скончаться еще изысканней и  сдержанней,  чем
жил. Никто из присутствующих, даже восьмой из них - капеллан  покойного,  не
знал,  верил  ли Катберт  Портминстерский во  чтонибудь,  кроме  обязанности
блюсти  это  внешнее,  мирское  достоинство  служителя  церкви  обязанности,
которой он так ревностно служил. Близкие  смотрели на него, испытывая все те
противоречивые чувства, которые смерть пробуждает у  людей разного душевного
склада. Общим было только одно  чувство -  эстетическое  восхищение зрелищем
столь незабываемо достойной кончины.
     Конуэй  -  генерал сэр Конуэй  Черрел - не раз видел  смерть. Он стоял,
сложив руки, как когда-то стоял в Сендхерсте по  команде  "вольно".  Лицо  у
него было слишком  худое  и аскетическое  для  солдата: темные  впалые щеки,
обтягивающие  широкие  скулы и переходящие в твердый подбородок; решительный
взгляд  темных  глаз;  тонкие  губы  и  нос;  подстриженные темные  усики  с
проседью. Оно было, пожалуй,  самым спокойным  из всех восьми; лицо высокого
Эдриена,  который стоял рядом с генералом, - самым взволнованным. Сэр Лоренс
Монт  держал  под руку  Эмили, свою  жену. Его  худое  подергивающееся лицо,
казалось, говорило: "Не плачь, дорогая: зрелище на редкость красивое".
     Лица  Хилери  и  Лайонела,  стоявших  бок  о   бок  с  Уилмет,  -  одно
изборожденное,  другое гладкое, хотя оба в  равной мере длинные, худощавые и
волевые,  - выражали что-то  вроде  участливого недоверия,  словно и  тот  и
другой ожидали, что покойник вот-вот откроет глаза. На щеках Уилмет, высокой
худой женщины, горел  густой румянец,  рот был  сжат. Капеллан, потупившись,
шевелил губами, словно творя про себя молитву.
     Так они простояли минут  пять,  затем  со  вздохом,  вырвавшимся  почти
одновременно, направились к дверям и разошлись по отведенным им комнатам.
     За  обедом  они  сошлись опять.  Все -  и мысли, и  слова - снова стало
обычным, повседневным. Конечно, дядя Катберт возглавлял их род, но никому из
них  не  был  особенно  близок.  Поговорили  о том,  где  его хоронить  -  в
Кондафорде, рядом с  предками, или здесь, в соборе.  Видимо, вопрос решится,
когда  вскроют   завещание.   Вечером   все,  кроме  генерала   и   Лайонела
душеприказчиков покойного, вернулись в Лондон.
     Братья  сидели  в  библиотеке  и молчали. Они  прочли  завещание, очень
краткое, так как завещать было почти нечего. Наконец генерал произнес:
     -  Хочу  посоветоваться  с   тобой,  Лайонел.  Насчет  Хьюберта,  моего
мальчика. Читал, какие обвинения предъявили ему в парламенте перед закрытием
сессии?
     Лайонел,  скупой  на  слова  и  к  тому  же  ожидавший, что его  должны
назначить судьей, кивнул:
     - Я видел в газетах, что был запрос. Но мне неизвестно, как сам Хьюберт
объясняет дело.
     -  Могу  рассказать.  Чертовски  скверная  история!  Мальчик,  конечно,
вспыльчив,  но  абсолютно  правдив.  Тому,  что  он  говорит,  можно  верить
безоговорочно. Скажу честно, я на его месте, вероятно, поступил бы так же.
     Лайонел раскурил трубку и опять кивнул:
     - Продолжай.
     - Так вот, ты знаешь, что он  прямо  из Хэрроу, еще несовершеннолетним,
ушел на фронт. Год прослужил в авиации, был ранен, вернулся в строй, а после
войны остался в армии. Служил в Месопотамии, затем его перебросили в Египет,
потом в Индию. Там он тяжело заболел - малярия, - и  в октябре прошлого года
ему  дали годичный отпуск по  состоянию  здоровья.  Врачи  рекомендовали ему
попутешествовать. Он получил разрешение по команде, отплыл в Панаму,  оттуда
поехал  в Лиму.  Там  встретил  одного  американца,  профессора  Халлорсена,
знаешь, того, что  приезжал  в Англию  читать лекции о  каких-то раскопках в
Боливии, куда он в то время снаряжал  экспедицию. Хьюберт прибыл в Лиму чуть
ли не накануне выступления. Халлорсену нужен  был человек,  который ведал бы
транспортом. После путешествия  Хьюберт чувствовал себя неплохо  и ухватился
за эту  возможность. Он  ведь не выносит  безделья. Халлорсен взял  его. Это
было в декабре. Вскоре Халлорсен оставил его в своем базовом лагере, поручив
ему  начальство над целой  кучей  погонщиков мулов. Все  индейцы-полукровки,
один Хьюберт белый.  К  тому же его  снова  свалила  лихорадка. Судя по  его
рассказам, среди этих метисов попадаются сущие дьяволы: понятия о дисциплине
никакого, обращаются  с животными позверски. Хьюберт пришелся им не по душе:
я уже сказал, он - парень вспыльчивый и, оказывается, ужасно любит животных.
Метисы все  больше  отбивались  от  рук.  Один  из них,  - Хьюберту пришлось
отхлестать его  за  бесчеловечное обращение  с  мулами, -  все  время  мутил
остальных и  наконец  бросился на  мальчика с  ножом. По счастью, Хьюберт не
расставался с револьвером и уложил негодяя на месте. Тогда вся эта проклятая
шайка, за  исключением  трех человек,  немедленно сбежала, прихватив с собой
мулов.  Заметь: Хьюберт один,  без всякой помощи, ждал там почти три месяца,
не получая никаких известий от Халлорсена. Словом, полумертвый,  он все-таки
кое-как   продержался   с   оставшимися  погонщиками.  Наконец  возвращается
Халлорсен и,  вместо  того  чтобы  попытаться понять трудности,  с  которыми
столкнулся  Хьюберт, набрасывается  на него с упреками. Мальчик не  смолчал,
выложил ему все, что думал, и уехал. Больше никуда заезжать не стал и теперь
живет с  нами  в Кондафорде. От лихорадки, к  счастью, отделался,  но  очень
изнурен, даже сейчас. А тут еще этот  Халлорсен осрамил его  в  своей книге:
взваливает на  него  фактически  всю ответственность  за провал  экспедиции,
обвиняет  в  жестокости и неумении обращаться  с людьми,  обзывает  спесивым
аристократом  -  словом, мелет трескучую  ерунду,  которая  в  наши дни  так
нравится  публике.  Кто-то из военных  придрался к  этому и сделал запрос  в
палате. Не  страшно, когда такую  возню затевают  социалисты: от них  ничего
лучшего  и  не ждут.  Но  когда  представитель  вооруженных сил намекает  на
неблаговидное поведение  британского  офицера, -  это  совсем особая статья.
Халлорсен сейчас в Штатах, так  что в суд  на него не подашь. Кроме того,  у
Хьюберта нет  свидетелей.  Похоже,  что эта  история навсегда  испортит  ему
карьеру.
     Длинное лицо Лайонела Черрела вытянулось еще больше.
     - А он не пробовал обратиться в министерство?
     - Пробовал. Он ездил  туда в  пятницу. Встретили его прохладно.  В наши
дни их пугает любая  дешевая выдумка,  если  речь идет о превышении  власти.
Думаю  все-таки,  что дело  замнут,  если прекратится  шумиха. Но  разве дна
прекратится? Хьюберта публично раскритиковали в книге, а затем, по существу,
обвинили  перед палатой  в невыдержанности,  которая не  к  лицу  офицеру  и
джентльмену. Молча он это проглотить не может, а что остается?
     Лайонел сделал глубокую затяжку и сказал:
     - Знаешь, лучше ему не обращать внимания.
     Кулаки генерала сжались:
     - Черт побери, Лайонел, я этого не нахожу!
     - Но  ведь Хьюберт не  отрицает ни  выстрела,  ни факта порки.  Публика
лишена  воображения.  Кон:  она никогда не взглянет на вещи с  точки  зрения
мальчика. Ей важно одно: во время мирной экспедиции он застрелил человека, а
других наказывал  плетьми.  Ты ей не втолкуешь, что он поступал  так  лишь в
силу обстоятельств.
     - Значит, ты серьезно советуешь ему смириться и промолчать?
     - Как мужчина - нет; как человек с опытом - да.
     - Боже  правый!  Куда идет Англия?  Что  обо всем  этом  сказал бы дядя
Катберт? Ему так дорога была честь нашего имени!
     - Мне тоже. Но как Хьюберту отпарировать удар?
     Генерал помолчал, потом прибавил:
     -  Такое обвинение порочит всю  армию. Но руки у мальчика действительно
связаны. Подай он в отставку, он еще мог бы защищаться. Но он не мыслит себе
жизни вне военной службы. Скверная история.  Кстати, Лоренс говорил  со мной
насчет Эдриена. Диана Ферз - урожденная Диана Монтжой, так ведь?
     - Да,  она  троюродная сестра  Лоренса.  Очень интересная женщина, Кон.
Тебе приходилось ее встречать.
     - До замужества видел. Каковы ее семейные дела?
     - Вдова при живом муже: двое детей, супруг в сумасшедшем доме.
     - Весело, нечего сказать! Он что, неизлечим?
     Лайонел кивнул:
     - Говорят. Впрочем, определенно никогда нельзя сказать.
     - Боже правый!
     -  Вот  именно.  Она  бедна,  Эдриен  еще  беднее.  Это  его  давнишнее
увлечение. Началось  еще до ее замужества.  Он  потеряет должность хранителя
музея, если наделает глупостей.
     - То есть сбежит  с  ней, - ты  это имел  в виду? Ерунда, ему ведь  уже
пятьдесят!
     - Нет большего дурака,  чем... Она - очаровательная женщина. У Монтжоев
в роду все красавицы. Скажи, Кон, а тебя он не послушает?
     Генерал покачал головой:
     - Скорее уж Хилери.
     - Бедняга Эдриен! А ведь замечательный человек, таких  на земле мало. Я
поговорю с Хилери, хоть он и занят по горло.
     Генерал поднялся:
     -  Ну, пойду  спать. У  нас в поместье, хоть оно  и древнее,  древность
ощущается как-то меньше.
     - Тут просто слишком много ветхого дерева. Спокойной ночи, старина.
     Братья обменялись рукопожатием, взяли подсвечники и разошлись  по своим
комнатам.




     Поместье Кондафорд  перешло  от  де Канфоров  (отсюда его  название)  к
Черрелам в 1217 году, когда их фамилия еще писалась Кервел, а то и Керуаль -
в зависимости от склонностей писца. История перехода поместья к их роду была
романтической: тот  Кервел, который  получил  его, женившись на одной  из де
Канфоров,  покорил  ее  тем,  что  спас  от  вепря.   Сам   он  был  человек
безземельный. Отец его, француз из  Гиени, осел  в  Англии после  крестового
похода Ричарда. Девушка же была наследницей  де  Канфоров, владевших многими
землями.  Вепря   внесли  в   родовой  герб,  хотя   кое-кто  и   высказывал
предположение, что единственным вепрем во всей этой истории был тот, который
красуется  в  гербе.  Во всяком случае  архитекторыэксперты  установили, что
некоторые  части  здания восходят к двенадцатому столетию. Несомненно также,
что когда-то оно  было обнесено рвом, наполненным водой. Однако при королеве
Анне один  из Черрелов, видимо успокоенный многими веками мира и,  возможно,
обеспокоенный мошкарой, воспылал страстью к  перестройкам  и  осушил ров, от
которого теперь не осталось и следа.
     Покойный  сэр  Конуэй, старший брат епископа,  получивший титул  в 1901
году перед назначением в Испанию, служил по дипломатической  части и поэтому
запустил  поместье. В 1904  году  он скончался  на своем  посту,  но процесс
обветшания Кондафорда не прекратился и при его старшем сыне, теперешнем сэре
Конуэе,  который, будучи военным, постоянно  переезжал с  места  на место  и
вплоть  до  окончания  мировой войны  редко имел счастье пожить  в фамильном
поместье. Когда же он поселился там, мысль, что оно  было гнездом его рода с
самого  норманнского  завоевания,  побудила  его сделать все  возможное  для
приведения Кондафорда в порядок. Поэтому дом стал снаружи опрятным, а внутри
комфортабельным,  хотя  у генерала едва хватало средств, чтобы жить  в  нем.
Поместье не приносило дохода: слишком много земли было  занято лесом. Хотя и
незаложенное, оно давало всего несколько  сотен в год. Генеральская пенсия и
скромная  рента  его  супруги,  урожденной  высокочтимой  Элизабет  Френшем,
позволяли  сэру Конуэю  платить умеренный подоходный  налог, содержать  двух
егерей и спокойно существовать, еле-еле сводя концы с концами.
     Жена его,  одна из  тех  англичанок,  которые  кажутся  незаметными, но
именно поэтому играют очень заметную роль, была  милой, ненавязчивой и вечно
чем-нибудь занятой женщиной. Одним словом, она всегда держалась в тени, и ее
бледное лицо, спокойное, чуткое и  немного застенчивое, постоянно напоминало
о том,  в  какой незначительной мере уровень внутренней культуры  зависит от
богатства или образованности. Ее муж и  трое  детей неколебимо  верили в то,
что  при любых  обстоятельствах найдут у нее  полное сочувствие и понимание.
Они были натурами более живыми и яркими, но фоном для них служила она.
     Леди  Черрел не поехала с генералом в Портминстер и сейчас ожидала  его
возвращения.  Ситец,  которым  была  обита  мебель  в  доме,  поизносился, и
хозяйка, стоя в  гостиной, прикидывала, продержится ли  он еще  год, когда в
комнату ворвался шотландский терьер  в сопровождении старшей дочери генерала
Элизабет, более  известной  в семье  под именем  Динни.  Это была тоненькая,
довольно высокая  девушка:  каштановые волосы, вздернутый  нос,  рот  как  у
боттичеллиевских женщин, широко расставленные васильковые глаза, - цветок на
длинном стебле,  который, казалось, так просто сломать и который никогда  не
ломался.  Выражение ее лица  наводило на мысль о том, что она идет по жизни,
не  пытаясь  воспринимать ее  как шутку.  Она и в самом  деле  напоминала те
родники, в воде которых всегда содержатся пузырьки газа. "Шипучка Динни",  -
говорил о ней ее дядя сэр Лоренс Монт. Ей было двадцать четыре года.
     - Мама, оденем мы траур по дяде Катберту?
     - Не думаю, Динни. Во всяком случае - ненадолго.
     - Его похоронят здесь?
     - Скорее всего в соборе. Отец расскажет.
     -  Приготовить чай, мамочка? Скарамуш,  ко  мне. Перестанешь ты  грызть
"Отраду джентльмена"? Оставь журнал.
     - Динни, я так волнуюсь за Хьюберта.
     - И я, мамочка.  Он сам  на себя  не  похож  -  не человек, а  рисунок,
плоский  как  доска.  И  зачем он поехал  в  эту ужасную  экспедицию? Ведь с
американцами  можно  общаться  только до  определенного  предела,  а Хьюберт
доходит до него скорее, чем  любой другой. Он никогда не умел с ними ладить.
Кроме того, военным вообще нельзя иметь дело со штатскими.
     - Почему, Динни?
     - Да потому что военным не хватает динамизма:  они еще отличают бога от
мамоны. Разве ты этого не замечала, мамочка?
     Леди Черрел это замечала. Она застенчиво улыбнулась и спросила:
     - Где Хьюберт? Отец скоро вернется.
     - Он пошел на охоту  с Доном. Решил принести к обеду  куропаток. Десять
против одного - либо совсем забудет их  настрелять, либо вспомнит об  этом в
последнюю минуту. Он сейчас в состоянии заниматься лишь тем, что бог на душу
положит, - только вместо  "бога" читай "дьявол". Он все думает об этом деле,
мама. Влюбиться - вот единственное для  него спасение. Не можем  ли мы найти
ему подходящую девушку? Позвонить, чтобы подавали чай?
     - Да, дорогая. А цветы в гостиной нужно сменить.
     - Сейчас принесу. Скарамуш, за мной!
     Когда, выйдя на  озаренную сентябрьским солнцем лужайку, Динни заметила
зеленого дятла, ей вспомнились стихи:
     Уж коль семь дятлов ствол один
     Долбить в семь клювов стали,
     Им, леди, и один червяк
     Достанется едва ли.
     Погода на  редкость  сухая. А  все-таки циннии в  этом  году роскошные.
Динни принялась  рвать  цветы.  В ее руке  засверкала красочная  гамма -  от
багрового до розового и лимонно-желтого. Да, красивые растения,  но  любви к
себе не  внушают.  "Жаль,  что современные  девицы  не  растут  на  клумбах,
подумала девушка. -  Можно было бы пойти и сорвать одну для Хьюберта". Динни
редко выставляла напоказ  свои чувства, но они у нее были - по  крайней мере
два, и  притом тесно переплетенные  меж собой:  одно  - к брату, другое  - к
Кондафорду. Все  ее существо срослось  с поместьем;  девушка  любила  его со
страстью, в которой ее никто не заподозрил бы, слыша, как  она отзывается  о
нем. Динни  испытывала  глубокое, непреодолимое желание пробудить  такую  же
привязанность  к  нему  и  в  брате. Она ведь  родилась здесь в  дни,  когда
Кондафорд  был запустелым  и обветшалым, поместье  воскресло на ее глазах. А
Хьюберт приезжал сюда  лишь по  праздникам да во время  отпусков. Хотя Динни
меньше всего была  склонна разглагольствовать  о  древности своей  семьи или
всерьез воспринимать разговоры посторонних на эту тему, она  в душе  глубоко
верила в род Черрелов и его призвание, и эту веру ничто не могло поколебать.
Здесь, в поместье, каждое животное, птица, дерево и даже цветы,  которые она
собирала; любой из окрестных фермеров, живущих в крытых соломой коттеджах; и
церковь в староанглийском стиле, которую она посещала, хотя верила только по
привычке; серые кондафордские  рассветы, взглянуть  на которые  она выходила
так редко, лунные ночи, оглашенные криками сов, и яркие полдни, когда солнце
заливает жнивье; ароматы, звуки и порывы ветра - все было частицей ее самой.
Когда Динни уезжала отсюда, она никогда не сознавалась, что тоскует по дому,
но тосковала; когда  оставалась  тут, никогда  не  сознавалась, что радуется
этому,  но  радовалась.  Лишись Черрелы Кондафорда,  она  не  стала  бы  его
оплакивать,  но  чувствовала  бы  себя  не  лучше,  чем  выдернутое с корнем
растение. Отец ее питал к Кондафорду равнодушную симпатию  человека, который
всю  свою  сознательную  жизнь  провел вдали  от  него;  мать с  покорностью
женщины, всегда  выполнявшей свой долг,  видела в поместье нечто  такое, что
заставляло   ее  без  отдыха   трудиться,  но  никогда  понастоящему  ей  не
принадлежало;  сестра  относилась к нему  с терпимостью  практичной  натуры,
которая предпочла бы жить в другом, более интересном месте; а Хьюберт... Что
видел в нем Хьюберт? Этого Динни как следует не знала. Согретая медлительным
солнцем, светившим  ей в спину, она вернулась в  гостиную с охапкой цинний в
руках.
     Мать ее стояла у чайного столика.
     - Поезд опаздывает, - сказала она. - Как я не люблю, когда Клер слишком
быстро гонит машину!
     - Не вижу связи, мамочка, - заметила Динни.
     Неправда,  она   видела  ее:  мать   всегда  беспокоится,   когда  отец
задерживается.
     - Мама, я настаиваю, чтобы Хьюберт опубликовал в газетах все, как было.
     - Посмотрим, что скажет отец.  Он, наверно, переговорил об этом с дядей
Лайонелом.
     - Машина идет. Слышу! - воскликнула Динни.
     Вслед за генералом в гостиную вошел самый жизнерадостный член семьи его
младшая  дочь Клер.  У  нее  были  красивые,  темные, коротко  подстриженные
волосы. Лицо - бледное,  выразительное, губы слегка подкрашены, взгляд карих
глаз - открытый и нетерпеливый, лоб - низкий и очень белый. Спокойная и в то
же время предприимчивая, она казалась старше своих  двадцати  лет и, обладая
превосходной фигурой, держалась подчеркнуто уверенно.
     - Мама, бедный папа с утра ничего не ел! - бросила она, входя.
     -  Жуткая поездка, Лиз. Виски с содовой, бисквит и больше  ни крошки  с
самого завтрака.
     - Сейчас ты получишь гоголь-моголь с подогретым вином, милый, - сказала
Динни и вышла. Клер последовала за ней.
     Генерал поцеловал жену.
     -  Старик держался  замечательно, дорогая,  хотя мы все, за исключением
Эдриена, увидели его уже мертвым. Мне придется вернуться на похороны. Думаю,
что церемония будет  пышная. Дядя  Катберт  -  видная фигура.  Я  говорил  с
Лайонелом насчет Хьюберта. Он тоже не знает, что делать. Но я все обдумал.
     - И что же. Кон?
     - Вся штука в том, придадут ли этому значение военные власти. Они могут
предложить ему выйти в  отставку, а это  для него конец. Лучше уж пусть  сам
подаст. Он должен явиться на медицинскую комиссию первого октября. Сумеем ли
мы до  тех пор нажать,  где нужно, но так, чтобы  он ничего не знал? Мальчик
слишком горд. Я мог бы съездить  к Топшему, а ты созвониться  с Фоленби. Как
ты считаешь?
     Леди Черрел сделала гримасу.
     -  Знаю,  -  прибавил генерал,  - это  противно. Саксенден - вот был бы
настоящий ход. Но как к нему пробиться?
     - Может быть, Динни что-нибудь придумает?
     - Динни? Ну что  ж! Ума у нее, кажется, больше,  чем  у всех нас, кроме
тебя, дорогая.
     - У меня, - возразила леди Черрел, - его и вовсе нет.
     - Какой вздор! Ага, вот и она.
     Динни подала генералу стакан с пенистой жидкостью.
     - Динни, я  говорил  маме, что нужно  потолковать о  Хьюберте  с лордом
Саксенденом. Не придумаешь ли, как до него добраться?
     - Через кого-нибудь из деревенских соседей, папа. Есть же у него такие.
     - Его имение граничит с поместьем Уилфрида Бентуорта.
     - Вот и нашли. Будем действовать через дядю Хилери и дядю Лоренса.
     - Каким образом?
     -  Уилфрид  Бентуорт  -  председатель  комитета  по перестройке трущоб,
созданного дядей Хилери. Немножко здоровой семейственности, а, дорогой?
     - Гм!  Хилери и Лоренс приезжали в Портминстер... Жаль, что не  подумал
об этом.
     - Поговорить мне с ними вместо тебя, папа?
     -  О, если  бы  ты  взяла  это на  себя!..  Видит бог, терпеть не  могу
устраивать собственные дела.
     - Конечно, возьму. Это ведь женское дело, правда?
     Генерал  недоверчиво взглянул на  дочь:  он  никогда  не был  до  конца
уверен, говорит она серьезно или шутит.
     - А вот и Хьюберт, - торопливо объявила Динни.




     Действительно, по истертым серым плитам каменной террасы,  с охотничьим
ружьем и в сопровождении  спаниеля шел  Хьюберт. Черрел, стройный  худощавый
молодой человек выше среднего роста, с некрупной головой и лицом, на котором
пролегли не по возрасту многочисленные морщины. Коротко подстриженные темные
усики, тонкие нервные губы, виски, уже тронутые сединой, смуглые худые щеки,
довольно широкие скулы, живые  блестящие карие глаза, широко посаженные  под
изломом  бровей  над  тонким  прямым  носом,  Хьюберт  был  вылитый  отец  в
молодости.  Человек  действия,  обреченный  на   праздные  раздумья,  всегда
чувствует себя несчастным. С тех пор как  бывший начальник  Хьюберта обвинил
его в  недостойном поведении,  молодой человек все время нервничал, так  как
был   убежден,  что   действовал  правильно,  или,  вернее,   соответственно
обстоятельствам. А  поскольку ни воспитание,  ни  характер не позволяли  ему
публично выступить  с  самооправданием,  он нервничал еще больше.  Солдат по
призванию, а не по  воле случая, он видел, что его карьера  под угрозой, что
его репутация  офицера  и  джентльмена опорочена,  и был  лишен  возможности
ответить ударом на удар тем, кто его порочил.
     Ему казалось, что голова его, как у боксера, зажата  рукой противника и
каждый  может  по  ней  щелкнуть,  -  самое   отвратительное  ощущение   для
самолюбивого человека.
     Хьюберт вошел через балконную дверь,  оставив на террасе ружье и собаку
и чувствуя, что  за минуту до  этого в гостиной говорили о нем.  Такие сцены
повторялись теперь постоянно,  потому что в семье Черрелов  огорчения одного
немедленно становились  общими.  Приняв из  рук  матери  чашку чая,  Хьюберт
рассказал,  что  лес  сильно поредел и  птицы стали  очень  осторожны. Затем
наступило молчание.
     - Пойду просмотрю почту, - бросил генерал, вставая. Жена вышла вслед за
ним.
     Оставшись наедине с братом, Динни собралась с духом и выпалила:
     - Хьюберт, ты обязан что-то предпринять.
     - Оставь, девочка. История, конечно, мерзкая, но сделать ничего нельзя.
     - Почему ты  не хочешь опубликовать отчет о том, что случилось? Ведь ты
же вел там дневник.  Я  все отпечатаю, а  Майкл найдет тебе издателя. У него
есть знакомства в этих кругах. Мы просто не имеем права сидеть сложа руки.
     -  Выставлять свои  переживания напоказ? Да  мне даже подумать  об этом
противно! А другого выхода нет.
     Динни нахмурилась:
     - А мне противно смотреть, как этот янки сваливает на тебя свою вину.
     Как офицер британской армии, ты обязан дать ему отпор.
     - При чем здесь армия? Я поехал с ним как штатское лицо.
     - Почему бы тогда не опубликовать дневник целиком?
     - Это только ухудшит дело. Ты ведь его не читала.
     - Можно кое-что вычеркнуть, кое-что подчистить и печатать. Знаешь, папа
того же мнения.
     -  Ты  бы лучше сперва  прочитала эту штуку. Там куча  всякого  жалкого
вздора. Когда человек остается вот так, один, он распускается.
     - А кто тебе мешает выбросить все лишнее?
     - Добрая ты душа, Динни!
     Динни погладила брата по руке:
     - Что за человек этот Халлорсен?
     - Надо отдать  ему должное - у  него масса достоинств: смел,  вынослив,
нервы  железные.  Но  дорого  ему  только  одно -  он сам, Халлорсен.  Плохо
переносит неудачи.  Поэтому,  когда  они  случаются, виноваты в  них  всегда
другие.   Он  утверждает,   что  экспедиция  провалилась  из-за   отсутствия
транспорта. А  транспортом  ведал я,  хотя, брось он там вместо  меня самого
архангела Гавриила, и  тот не  сумел бы  ничего сделать.  Халлорсен допустил
просчет, а сознаться в нем не желает. Все это ты найдешь в моем дневнике.
     -  Ты  уже видел?  -  Динни  достала газетную  вырезку  и  прочла:  "Мы
надеемся, что капитан Черрел,  кавалер  ордена  "За боевые  заслуги", примет
меры,  чтобы снять  с себя  обвинения,  выдвинутые против  него  профессором
Халлорсеном  в книге об экспедиции в Боливию, провал которой автор объясняет
отказом  капитана  Черрела  поддержать  его  в критический  момент". Видишь,
травля уже начинается.
     - Где это напечатано?
     - В "Ивнинг сан".
     - Меры! - с горечью произнес Хьюберт. -  Какие  там еще меры!  На  что,
кроме  честного слова, я могу сослаться? Бросив меня одного с этими даго, он
позаботился, чтобы свидетелей не было.
     - Значит, остается одно: дневник.
     - Я дам тебе эту проклятую штуку.
     Ночью Динни сидела у окна  и читала "эту  проклятую штуку". Полная луна
плыла  между  вязами.  Кругом  царило  гробовое  молчание.  Только  бубенчик
позвякивал  на  холме   в  овчарне,  только  цветок  магнолии,  распускаясь,
заглядывал  в  окно. Все казалось  таким  неземным, что  Динни  по  временам
отрывалась от  чтения и  устремляла взгляд  наружу,  в  фантастический  мир.
Полная луна десятки тысяч раз вот так же проплывала над этим куском земли, с
тех пор как он  достался ее  предкам. Чувство покоя и  безопасности,  всегда
охватывающее человека в таком  старом  доме, лишь усугубляло одинокую боль и
тоску,  которыми  дышали  прочитанные  девушкой страницы.  Жестокие слова  о
жестоких вещах - один белый среди дикарейметисов, единственный друг животных
среди заморенных  мулов и  людей, не знающих жалости.  За окном  простирался
холодный, безмятежный и прекрасный мир, а Динни с  пылающими щеками читала и
чувствовала себя несчастной.
     "Эта  грязная  гадина Кастро  снова  колет мулов своим чертовым  ножом.
Несчастные  животные  тощи  как  жерди  и  окончательно   выбились  из  сил.
Предупредил  его в последний  раз. Если опять  примется  за  свое,  отведает
плетей... Ночью трясла лихорадка".
     "Утром как следует всыпал Кастро - дал дюжину. Посмотрим, не уймется ли
теперь. Не могу сладить с  негодяями: в них нет  ничего  человеческого.  Ох,
хоть  бы на  денек  очутиться в Кондафорде, поездить верхом, забыть об  этих
болотах и несчастных, похожих на скелеты мулах!.."
     "Пришлось  отстегать  еще  одного  мерзавца,  будь  они  все  прокляты.
Обращаются с животными просто по-зверски... Опять был приступ..."
     "Теперь  хлопот   не   оберешься:  сегодня  утром  вспыхнул  бунт.  Они
накинулись на  меня.  К счастью, Мануэль  успел предупредить, -  он  славный
парень. Кастро чуть не перерезал мне глотку  и сильно  поранил левую руку. Я
собственноручно  пристрелил  его.  Может   быть,  хоть  теперь  заставлю  их
повиноваться. От Халлорсена -  ничего.  Сколько, по его мнению, я  еще  могу
продержаться в этом болотном аду? Рана здорово дает себя знать..."
     "Итак, произошло самое  страшное: ночью, пока я спал, эти дьяволы увели
мулов и удрали. Остались только Мануэль и еще два парня. Мы долго гнались за
беглецами, наткнулись на трупы двух мулов, - и это все.  С  таким же успехом
можно  искать  звезду на  Млечном  Пути. Вернулись в лагерь  полумертвые  от
усталости. Выберемся ли мы живыми - один бог знает. Очень болит рука. Только
бы не заражение крови..."
     "Сегодня  решили как-нибудь  выбираться  отсюда.  Навалили кучу камней,
спрятали под ними письмо к Халлорсену.  Я изложил в  нем всю  историю на тот
случай, если он все-таки пришлет за мной. Потом передумал. Буду ждать здесь,
пока он не вернется или мы не сдохнем, что, видимо, вероятнее..."
     И так -  до самого конца.  Повесть о борьбе. Динни положила истрепанную
пожелтевшую тетрадь и облокотилась на  подоконник. Тишина и холодный  лунный
свет охладили ее боевой задор. Воинственное настроение прошло. Хьюберт прав:
зачем  обнажать  душу, выставлять свои раны на всеобщее обозрение?  Нет! Все
что угодно, только не это. Нажать на все пружины.  Да, нужно  нажать, и  она
нажмет, чего бы ей это ни стоило.




     Эдриен Черрел был одним из  тех убежденных сторонников  сельской жизни,
которые встречаются  только в городах.  Работа приковывала его к Лондону: он
был хранителем антропологического музея.
     Погруженный в изучение челюсти из Новой Гвинеи, которой пресса  оказала
весьма  радушный прием,  он только что сделал вывод: "Ерунда -  обыкновенный
низкоразвитый Homo sapiens", - когда сторож доложил:
     - К вам молодая леди, сэр. Мисс Черрел, как я понимаю.
     -  Просите, Джеймс,  - ответил Эдриен  и подумал: "Если  это не  Динни,
значит, я совсем выжил из ума". - О, Динни! Взгляни-ка. Канробер считает эту
челюсть  претринильской. Мокли  -  позднепилтдаунской,  Элдон  П. Бербенк  -
родезийской. А  я утверждаю, что это просто Homo sapiens. Ты только посмотри
на этот коренной зуб...
     - Я смотрю, дядя Эдриен.
     - Совершенно  как у  человека. Его хозяину  была знакома зубная боль, а
это  несомненный  признак  эстетического  развития.  Недаром  альтамиранская
живопись и кроманьонская  пещера найдены одновременно.  Этот парень был Homo
sapiens.
     - Зубная  боль -  признак мудрости? Забавно! Я  приехала  повидаться  с
дядей Хилери и дядей Лоренсом, но решила сначала позавтракать  с вами, чтобы
чувствовать себя увереннее.
     - Тогда пойдем в "Болгарское кафе".
     - Почему именно туда?
     - Потому что там хорошо кормят. Это сейчас рекламный ресторан, дорогая.
Следовательно, там  можно  рассчитывать на умеренные  цены. Хочешь попудрить
носик?
     - Да.
     - В таком случае - вон в ту дверь.
     Динни  вышла. Эдриен стоял, поглаживая  бородку  и соображая, что можно
заказать  на  восемнадцать  шиллингов   шесть  пенсов.  Будучи  общественным
деятелем без частных доходов, он редко имел в кармане больше фунта.
     - Дядя Эдриен, - спросила Динни, когда им подали яичницу поболгарски, -
что вам известно о профессоре Халлорсене?
     - Это тот, который ездил в Боливию искать истоки цивилизации?
     - Да, и взял с собой Хьюберта.
     - А! И, насколько я понимаю, бросил его?
     - Вы с ним встречались?
     -  Да. Я столкнулся с  ним в  тысяча девятьсот двадцатом,  взбираясь на
Малого грешника в Доломитовых Альпах.
     - Он вам понравился?
     - Нет.
     - Почему?
     - Видишь ли, он был  вызывающе молод  и  побил меня по всем статьям.  К
тому же он напоминал мне игрока в бейсбол. Ты видела, как играют в бейсбол?
     - Нет.
     - А я видел один раз в  Вашингтоне. Издеваешься над противником,  чтобы
вывести  его из себя. Когда  он бьет по мячу,  орешь ему  под руку:  "Эх ты,
вояка! ", "Ну  и ловкач!  ", "Президент  Вильсон!  ", "Старая  дохлятина!" и
прочее в том же роде. Таков уж ритуал. Важно одно - выиграть любой ценой.
     - Вы тоже за выигрыш любой ценой?
     - Разве в таких вещах сознаются, Динни?
     - Значит, как только доходит до дела, все поступают так же?
     - Я знаю только, что так бывает, Динни, - даже в политике.
     - А вы сами, дядя, согласились бы выиграть любой ценой?
     - Вероятно.
     - Вы-то - нет, а я - да.
     - Ты очень любезна, дорогая, но зачем такое самобичевание.
     - Потому что история с Хьюбертом сделала меня кровожадной, как  москит.
Вчера я целую ночь читала его дневник.
     -  Женщина  еще  не  утратила  своей  божественной  безответственности,
задумчиво вставил Эдриен.
     - Вы полагаете, что нам угрожает ее потеря?
     -  Нет. Что бы там  ни  говорили  представительницы  вашего  пола,  вам
никогда не уничтожить в мужчинах врожденного стремления опекать вас.
     -  Дядя  Эдриен,  чем  легче  всего  уничтожить  такого  человека,  как
Халлорсен?
     - Если не прибегать к палке, - насмешкой.
     - Его гипотеза о боливийской культуре абсурдна, правда?
     -  Совершенно. Там, конечно, попадаются  кое-какие  любопытные каменные
чудища, происхождение которых не выяснено, но теория Халлорсена, насколько я
понимаю, не выдерживает критики. Только помни,  дорогая: во все это окажется
замешанным и Хьюберт.
     -  Не  в научном плане: он  же  ведал  только транспортом, - улыбнулась
Динни, в упор взглянув на дядю.  - Было бы неплохо высмеять этого шарлатана.
Вы бы великолепно справились с этим, дядя.
     - Змея!
     - Разве разоблачать шарлатанов не долг честного ученого?
     -  Будь Халлорсен  англичанином, -  пожалуй. Но  он американец,  а  это
меняет дело.
     - Почему? Я полагаю, наука стоит выше государственных границ?
     -  Только в  теории.  Практически  же  кое на что  приходится закрывать
глаза. Американцы  очень обидчивы. Помнишь, какой  шум  они  подняли недавно
из-за эволюции? Если бы мы позволили  себе посмеяться, дело могло дойти чуть
ли не до войны.
     - Но ведь большинство американцев и сами смеялись.
     -  Верно.   Но  они  не   желают,  чтобы  иностранцы  смеялись  над  их
соотечественниками. Положить тебе суфле по-софийски?
     Они молча продолжали завтракать, сочувственно поглядывая друг на друга.
Динни думала: "Его  морщины мне нравятся,  и  бородка  у него  симпатичная".
Эдриен размышлял: "Как приятно, что носик у нее чуть-чуть вздернутый. У меня
очаровательные племянницы и племянники". Наконец девушка заговорила:
     - Дядя Эдриен,  вы  все-таки постарайтесь придумать, как наказать этого
человека за то, что он так подло поступил с Хьюбертом.
     - Где он сейчас?
     - Хьюберт говорит, что в Штатах.
     - А известно ли  тебе, дорогая,  что  семейственность - вещь не слишком
похвальная?
     - Точно так же, как несправедливость, дядя. А кровь гуще воды.
     - А это вино, - заметил Эдриен с гримасой, - гуще и той, и другой.
     Зачем тебе вдруг понадобился Хилери?
     - Хочу поклянчить, чтобы он представил меня лорду Саксендену.
     - Это зачем?
     - Отец говорит, что он влиятелен.
     - Значит, ты намерена, как говорится, нажать на все пружины?
     Динни утвердительно кивнула.
     -  Но ведь  порядочный  и щепетильный  человек не  способен  с  успехом
нажимать на все пружины.
     Брови девушки дрогнули, широкая улыбка обнажила ровные белые зубы.
     - А я никогда такой и не была, милый дядя.
     - Посмотрим. Пока что - вот  сигареты.  Реклама не врет  - в самом деле
превосходные. Хочешь?
     Динни раскурила сигарету, затянулась и спросила:
     - Вы видели дедушку Катберта, дядя Эдриен?
     -  Да. Величавая  кончина.  Прямо не покойник, а  изваяние.  Жаль  дядю
Катберта: был превосходным дипломатом, а растратил себя на церковь.
     - Я видела его только два раза. Значит, он тоже не мог добиться своего,
потому что, нажав на все пружины, утратил бы свое достоинство? Вы это хотели
сказать?
     -  Не совсем. Умение  нажимать на все пружины  было не так уж важно при
его светскости и обаянии.
     - В чем же тогда секрет? В манерах?
     - Да,  в  манерах в широком смысле слова. Он  - один из последних,  кто
обладал ими.
     -  Ну, дядя, я  должна  идти.  Пожелайте мне  оказаться  непорядочной и
толстокожей.
     - А  я,  -  сказал Эдриен,  - вернусь к  челюсти  новогвинейца, которой
рассчитываю поразить  моих  ученых  собратьев.  Если Хьюберту  можно  помочь
честным  путем, все будет сделано. Во  всяком случае, буду иметь его в виду.
Передавай ему привет, дорогая. До свиданья.
     Они расстались, и Эдриен возвратился в музей. Но, снова склонившись над
челюстью, он думал отнюдь не об этой находке. Конечно, Эдриен уже достиг тех
лет, когда кровь в жилах скромного одинокого мужчины начинает замедлять свой
бег,  и  его  увлечение Дианой  Ферз,  начавшееся  задолго  до  ее  рокового
замужества, носило в значительной мере альтруистический характер. Он  жаждал
счастья не столько для  себя, сколько для нее и, непрестанно  думая о Диане,
всегда руководствовался при этом одной мыслью:  "Как будет лучше ей?" Эдриен
столько лет прожил вдали от нее, что ни о какой навязчивости (и без того ему
несвойственной)  с  его  стороны  вообще не могло  быть  речи.  Но  овал  ее
спокойного и  немного печального  лица, черные  глаза, очаровательный нос  и
губы  все-таки  заслоняли  очертания  челюстей,  берцовых  костей  и  прочих
увлекательных предметов  его  разысканий.  Диана  с  двумя  детьми  занимала
небольшой дом в Челси и жила  на  средства мужа, который вот уже четыре года
состоял пациентом  частной  психиатрической лечебницы  и  не подавал никаких
надежд на выздоровление. Ей было под сорок, и, прежде чем  Ферз окончательно
потерял рассудок, она пережила много страшного.  Человек  старого  закала по
складу  ума и манере держаться, приученный к широкому  взгляду на  историю и
людей,  Эдриен  принимал  жизнь  с  фатализмом,  не  лишенным  юмора. Он  не
принадлежал  к породе реформаторов, и печальное положение любимой женщины не
преисполняло  его желанием уничтожить  узы брака. Он хотел,  чтобы  она была
счастлива, но не  знал, как добиться этого при существующих обстоятельствах.
Сейчас  она по крайней  мере  обрела покой и могла безбедно  существовать за
счет того,  кого раздавила  судьба. Помимо  этого, Эдриену  было не чуждо то
суеверное почтение, с которым  простые  натуры относятся к людям, пораженным
подобным недугом.  До того  как болезнь порвала узду здоровья  и воспитания,
Ферз  был  вполне  приличным человеком,  хотя  даже безумие  едва  ли  могло
оправдать его поведение в последние два года, предшествовавшие полной утрате
рассудка.  Но сейчас  он был,  что называется, человек,  убитый богом, и его
беспомощность обязывала окружающих к предельной щепетильности.
     Эдриен отложил в сторону  челюсть и взял в руки реставрированный  череп
питекантропа, загадочного существа из Триниля  на Яве,  о  котором так долго
шел спор,  следует  ли считать его человекообезьяной или  обезьяночеловеком.
Какая  дистанция  между ним и черепом  современного англичанина, вон там, на
камине!  Сколько ни копайся  в  трудах специалистов,  все  равно  не найдешь
ответа  на вопрос: где же колыбель Homo sapiens, где он развился  в человека
из тринильца, пилтдаунца,  неандертальца  или  иного, еще  не  найденного их
собрата? Если Эдриен и питал какую-нибудь страсть, кроме любви к Диане Ферз,
то это, несомненно, было  пламенное желание отыскать нашу  общую  прародину.
Ученые носятся с  мыслью  о происхождении человека от  неандертальца, но он,
Эдриен, чувствует, что  здесь чтото не  то.  Раз  дифференциация  зашла  так
далеко  даже у  этих звероподобных  существ,  как мог развиться из них столь
противоположный им вид? С равным успехом можно предполагать, что благородный
олень произошел от лося. Эдриен подошел к  огромному глобусу, на котором его
собственным  четким почерком  были нанесены все  известные  на сегодня места
первобытных стоянок с  указанием на геологические изменения, эпоху и климат.
Где,  где  искать?  Это  чисто  детективная  задача,  разрешимая  только  на
французский лад,  - интуитивный выбор наиболее подходящего  района и  затем,
для проверки догадки, раскопки на избранном месте. Самая сложная детективная
задача  на  свете! Предгорья Гималаев, Файюм или области,  лежащие сейчас на
дне морском? Если  они действительно затоплены, ничего не удастся установить
окончательно. И  не  слишком  ли  академична  вся  проблема?  Нет,  ибо  она
неотделима от вопроса о человеке вообще, о подлинной первобытной природе его
существа,  на которой может  и должна строиться  социальная философия,  - от
вопроса,  с такой остротой вновь поставленного в наши дни: на  самом ли деле
человек в  основе  своей добр и  миролюбив,  как это  позволяет предположить
изучение  жизни  животных  и  некоторых так называемых диких племен,  или он
воинствен и хищен, как утверждает  мрачный  летописец -  история? Если будет
найдена прародина  Homo  sapiens, тогда, возможно,  выяснятся такие  данные,
опираясь  на которые удастся решить, кто же он - дьявол в образе  ангела или
ангел  в  образе  дьявола?  Для  человека  такого  склада,  как Эдриен,  эта
воскрешенная мысль о прирожденной  доброте себе  подобных  обладала  большой
притягательной  силой,  но  его   критический   разум  отказывался  легко  и
безоговорочно  принять  ее.  Даже  кроткие  звери  и  птицы  руководствуются
инстинктом самосохранения; так  же  поступал  первобытный человек. Когда его
мышление усложнилось, область деятельности расширилась,  а число  соперников
умножилось, он, естественно, стал жестоким.  Иными словами, жестокость, этот
видоизмененный  инстинкт  самосохранения,  воспитана в  нем  так  называемой
цивилизацией.  Примитивность  существования дикаря давала меньше поводов для
проявления этого  инстинкта в наиболее мрачных формах. Впрочем, это едва  ли
что-нибудь  объясняет.  Лучше принять современного  человека таким,  как  он
есть,  и  попытаться  подавить в нем  склонность  творить  зло.  Не  следует
чрезмерно  полагаться  на прирожденную доброту первобытных  людей.  Ведь еще
вчера Эдриен читал об охоте на слонов в Центральной Африке. Дикари,  мужчины
и женщины, нанятые белыми  охотниками в качестве загонщиков, накидываются на
убитых  животных,  разрывают  трупы на  части, пожирают мясо сырым, а затем,
пара  за  парой,  исчезают в лесу, чтобы завершить оргию. В  конце концов, в
цивилизации тоже есть кое-что хорошее!
     В этот момент сторож доложил:
     - К вам профессор Аллорсен, сэр! Хочет посмотреть перуанские черепа.
     - Халлорсен! - воскликнул пораженный Эдриен. - А вы не ошиблись,
     Джеймс? Я думал, он в Америке.
     - Да  нет,  сэр, фамилия -  Аллорсен. Такой высокий джентльмен, выговор
как у американца. Вот его карточка.
     - Гм... Просите, Джеймс, - распорядился Эдриен и подумал: "Бедная
     Динни! Что я ей скажу?"
     В  кабинет  вошел  очень высокий,  очень представительный  мужчина  лет
тридцати восьми. Его  гладко выбритое лицо  дышало здоровьем, глаза сияли, в
темных волосах кое-где пробивалась ранняя седина. Он сразу же заговорил:
     - Господин хранитель музея?
     Эдриен поклонился.
     - Послушайте, мы же с вами  встречались. Помните, как взбирались вместе
на гору?
     - Да, - ответил Эдриен.
     - Вот  и отлично. Я - Халлорсен. Возглавлял боливийскую экспедицию. Мне
сказали,  что  у  вас  великолепные  перуанские черепа.  Я захватил  с собой
несколько боливийских. Хотелось бы сравнить их  с вашими перуанцами прямо на
месте. Вы же знаете, сколько чуши пишут о черепах люди, никогда не державшие
их в руках.
     -  Совершенно  верно,   профессор.  Я  с  восторгом  взгляну  на  ваших
боливийцев. Кстати, вам, кажется, неизвестна моя фамилия? Вот, прошу.
     Эдриен протянул Халлорсену визитную карточку. Тот взял ее.
     - Ого! Вы не родственник капитану Черруэлу, который точит на меня нож?
     -  Дядя. Но, знаете, у меня создалось впечатление, что нож точит не он,
а вы.
     - Видите ли, он подвел меня.
     - А он, насколько я понимаю, считает, что это вы подвели его.
     - Поймите, мистер Черруэл...
     - Мы, с вашего позволения, произносим нашу фамилию Черрел.
     - Черрел? Да, да, теперь вспоминаю. Так вот, господин хранитель, что вы
будете делать, если возьмете человека на работу, а она окажется  ему не  под
силу и он из-за этого бросит вас в беде? Дадите ему золотую медаль?
     - Но вы,  я надеюсь, прежде  чем  вытащить  нож, выясняете, возможно ли
вообще выполнить ту работу, для которой вы наняли человека?
     - Это  уж  дело  человека,  взявшегося  за  нее. Да  и  что  в ней было
особенного? Держать в узде нескольких даго, - вот и все.
     - Мне известно  очень немногое, но, насколько я понимаю, в его  ведении
находились также и мулы?
     - Безусловно. И он все выпустил из рук. Что ж! Я не жду, что вы станете
на мою сторону против собственного племянника. Но на перуанцев вы мне все же
разрешите взглянуть?
     - Разумеется.
     - Вы чрезвычайно любезны.
     Во время  последовавшего затем  совместного осмотра  Эдриен  то  и дело
бросал взгляд на великолепный экземпляр  Homo sapiens, стоявший рядом с ним.
Ему редко доводилось встречать человека,  из которого с такой силой били  бы
жизнь и здоровье. Естественно, что каждое препятствие раздражает Халлорсена.
Сама его жизнерадостность не позволяет ему видеть  оборотную сторону медали.
Как  и  его страна, он убежден, что  все должно идти только  его путем.  Его
брызжущая  через край энергия  исключает всякую  мысль о  возможности  иного
пути.  "В конце концов,  - подумал Эдриен, - он же  не виноват, что бог  для
него воплощен в  нем  самом,  в  Homo  atlanticus  superbus".  [2]  И лукаво
заметил:
     - Итак, в будущем солнце начнет всходить на западе, профессор?
     Халлорсен улыбнулся, но улыбка получилась чересчур сладкая.
     - Мы,  антропологи, господин хранитель, кажется, уже договорились,  что
прогресс начинается с земледелия.  Если  удастся  доказать, что  кукурузу на
американском континенте выращивали задолго,  может быть,  за  тысячи  лет до
того, как в долине древнего Нила стали разводить ячмень и пшеницу, то почему
бы солнцу и не обратиться вспять?
     - А удастся вам это?
     -  Людям  известны  двадцать - двадцать  пять сортов кукурузы. Хрдличка
утверждает,  что  для  дифференциации  и  выведения  их  требуется  примерно
двадцать тысяч лет. Это весьма укрепляет нас в убеждении, что Америка родина
земледелия.
     - Увы! Но ведь до открытия Америки  Старый Свет не знал ни одного сорта
кукурузы.
     -  Но, сэр, до этого  и в Америке не  существовало  ни одного злака  из
числа известных  Старому  Свету.  Подумайте  сами: если цивилизация  Старого
Света  проложила  себе путь к  нам  через  Тихий  океан, то  почему  она  не
захватила с собой свои злаки?
     -  Однако  все  это  еще  не  делает  Америку  путеводной  звездой  для
остального мира, не так ли?
     -  Может быть, и так. Но даже  если она не была ею, то все-таки создала
свою  древнюю цивилизацию  самостоятельно  и самостоятельно,  первая в мире,
открыла хлебные злаки.
     - Вы, кажется, верите в Атлантиду, профессор?
     - Эта гипотеза нередко доставляет мне удовольствие, господин хранитель.
     - Ясно, ясно. Разрешите спросить: нападать на моего племянника вам тоже
доставляет удовольствие?
     -  Признаюсь,  я  был  страшно  зол, когда  писал  книгу.  Мы  с  вашим
племянником не сошлись.
     -  Мне кажется, это обстоятельство тем более должно было  заставить вас
усомниться в своей правоте.
     - Я покривил бы душой, взяв обратно свои обвинения.
     - А  сами вы  нисколько не повинны в том, что  не достигли поставленной
цели? Вы в этом убеждены?
     Гигант  нахмурился, и  вид  у  него стал такой озабоченный,  что Эдриен
решил: "Во всяком случае, человек он честный".
     Халлорсен с расстановкой произнес:
     - Не понимаю, куда вы метите.
     - Вы, кажется, сами выбрали моего племянника.
     - Да. Из двадцати других.
     - Совершенно верно. Значит, вы выбрали не того, кого нужно?
     - Несомненно.
     - Плохо разбираетесь в людях?
     Халлорсен рассмеялся.
     - Ловко  подцепили, господин хранитель. Но я не  из тех, кто  афиширует
собственные ошибки.
     -  Вам  нужен был, - сухо заключил Эдриен, -  человек, лишенный чувства
жалости. Вы его не получили, полагаю?
     Халлорсен вспыхнул:
     -  Вряд ли  мы найдем  общий  язык, сэр. Позволите собрать  мои черепа?
Весьма признателен за любезность.
     Через несколько минут он ушел.
     Эдриен   остался    наедине    со   своими   довольно   противоречивыми
впечатлениями. Этот человек оказался  лучше, чем он предполагал. Физически -
великолепный  экземпляр,  в  смысле  интеллекта  - заслуживает  внимания,  а
нравственно... Что  ж,  типичный представитель нового мира, в котором каждая
ближайшая  цель,  пока  она  не  достигнута,  -  самое  важное  на свете,  а
достижение этой цели  - важнее способов, какими она достигается. "Жалость! -
думал Эдриен.  - Какая  там жалость в собачьей  драке! И  всетаки он неправ:
надо же  быть милосердным,  нельзя так накидываться  на  человека в  прессе.
Чересчур много в тебе эгоизма, приятель Халлорсен!"
     И, размышляя об этом, он спрятал челюсть в шкаф.




     Динни  направлялась  к  церкви  святого  Августина  в  Лугах.   В  этот
прекрасный  день  нищета прихода,  по  которому она  шла, казалась  особенно
безотрадной девушке, привыкшей к картинам сельской жизни. Тем более поразила
ее  жизнерадостность детей, игравших на мостовой. Спросив у  одного  из них,
где живет священник, она  пошла дальше в сопровождении целых  пяти.  Они  не
отстали от нее  и тогда,  когда Динни позвонила,  из чего она сделала вывод,
что   ими  руководят  не  вполне  альтруистические   побуждения.   Ребятишки
действительно попытались даже войти вместе  с ней в дом и убежали лишь после
того, как  получили от  нее  по  пенни каждый.  Девушку  провели  в опрятную
комнату, которая выглядела  так, словно  ей  приятно,  что у кого-то нашлось
время в нее заглянуть.
     Динни  остановилась  перед  репродукцией  "Мадонна со  св.  Франциском"
Кастельфранко и принялась ее рассматривать, как вдруг услышала: "Динни!" - и
увидела тетю Мэй. У миссис Хилери  Черрел был ее обычный вид - вид человека,
который  старается  одновременно  попасть  в  три  места,  но  лицо   дышало
непринужденным спокойствием и неподдельной радостью: она любила племянницу.
     - Приехала за покупками, дорогая?
     -  Нет,  тетя  Мэй.  Хочу,  чтобы дядя  Хилери  представил  меня одному
человеку.
     - Твой дядя вызван в полицейский суд.
     Динни забурлила. Первый пузырек поднялся на поверхность.
     - Как! Что он наделал, тетя Мэй?
     Миссис Хилери улыбнулась:
     -  Покуда  ничего, но  я  не ручаюсь  за Хилери,  если  судья  окажется
недостаточно сговорчивым. Одну из наших  прихожанок обвиняют  в том, что она
приставала к мужчинам.
     - Не к дяде же Хилери!
     - Нет, дорогая, думаю, что  не к нему. Твой дядя просто должен отстоять
ее репутацию.
     - А ее можно отстоять, тетя Мэй?
     - В том-то  весь  вопрос. Хилери утверждает, что  можно,  но я не очень
уверена.
     - Мужчины  всегда слишком доверчивы. Кстати, мне никогда не приходилось
бывать в полицейском суде. Я не прочь сходить туда за дядей Хилери.
     - Вот и  прекрасно. Мне как раз  самой нужно в ту же сторону. Дойдем до
суда вместе.
     Через  пять минут  они уже шли по  улочкам, еще более поразившим Динни,
которой до сих пор была знакома лишь живописная бедность деревень.
     - Я раньше не представляла себе, - внезапно сказала она, - что Лондон -
это словно кошмарный сон...
     -  От  которого не избавишься,  встав с  постели. Почему бы, при  нашей
безработице,  не создать национальный комитет по перестройке трущоб? Затраты
оправдались бы меньше чем за двадцать лет. Политики проявляют чудеса энергии
и принципиальности, пока они не в правительстве. Стоит им войти в  него, как
они становятся просто придатком машины.
     - Они ведь не женщины, милая тетя.
     - Ты потешаешься надо мной, Динни?
     -  Что вы! Нет. Женщины не знают той боязни трудностей, которая присуща
мужчинам. У женщины трудности - всегда осязаемые, материальные,  у мужчины -
теоретические, отвлеченные.  Мужчины  вечно  твердят:  "Ничего  не  выйдет!"
Женщины - никогда. Они сперва берутся за дело, а уж потом решают, выйдет или
не выйдет.
     Миссис Хилери немного помолчала.
     -  Мне кажется,  женщины  больше  живут настоящей минутой. Взгляд у них
острее, а чувства ответственности меньше.
     - Ни за что бы не согласилась быть мужчиной.
     - Это утешительно, дорогая. Но в целом им все-таки  легче живется, даже
сейчас.
     - Это они  так  думают.  Я в этом  сомневаюсь. По-моему, мужчины ужасно
похожи на страусов. Они  лучше, чем мы, умеют  не видеть того, что  не хотят
видеть, но я не считаю это преимуществом.
     - Может быть, и сочла бы, Динни, поживи ты в Лугах.
     - Я в Лугах и дня бы не протянула, милая тетя.
     Миссис  Хилери  внимательно  посмотрела  на  свою племянницу  по  мужу.
Девушка слишком хрупка, это  верно. Того и гляди переломится. А все же Б ней
чувствуется порода  и дух господствует  над плотью.  Такие часто оказываются
стойкими, и любые удары жизни от них отлетают.
     - Не уверена  в этом, Динни,  - порода у вас крепкая. Будь  это не так,
твоего дяди  давно бы  уж не  было  в живых.  Ну, вот  и  полицейский суд. К
сожалению, я не  могу зайти - тороплюсь. Но там с  тобой  все будут любезны.
Это  очень  человечное,  хотя  и  несколько   неделикатное  учреждение.   Не
прислоняйся также к тем, кто сидит рядом.
     Брови Динни приподнялись:
     - Вши, тетя Мэй?
     - Боюсь уверять тебя в противном. Если сможешь, возвращайся к чаю.
     И миссис Хилери ушла.
     Аукцион и биржа человеческой неделикатности был битком набит: у публики
безошибочное чутье на все драматическое, и дело, по которому Хилери выступал
в качестве свидетеля, не могло  не привлечь  ее, так  как касалось вопроса о
полномочиях полиции. Допрашивали уже второго  свидетеля, когда Динни  заняла
последние еще свободные пятнадцать  квадратных дюймов прохода. Соседи справа
напомнили  ей  детскую  песенку: "Пекарь, мясник и ламповщик".  Слева от нее
стоял  высокий полисмен. В толпе,  заполнявшей  зал, было  много  женщин.  В
спертом воздухе пахло заношенной одеждой. Динни посмотрела на судью, тощего,
словно  вымоченного  в  уксусе,  и  удивилась,  почему  он  не  распорядится
поставить себе на стол курильницу с чем-нибудь ароматическим. Потом перевела
взгляд на скамью подсудимых. У скамьи стояла опрятно одетая девушка ее роста
и примерно  того же возраста. Довольно красивое  лицо, только рот,  пожалуй,
слишком  чувственный, - не очень  выгодное обстоятельство  в  ее  положении.
Динни  нашла,  что  волосы  у  обвиняемой  скорее  светлые.  Девушка  стояла
неподвижно. На щеках -  багровые  пятна, в глазах -  испуг и  растерянность.
Выяснилось,  что  зовут  ее  Миллисент  Пол. Как услышала  Динни,  констебль
обвинял девушку в том, что та приставала к мужчинам на Юстен-род, хотя никто
из  пострадавших  в  суд не  явился;  В свидетельской  ложе молодой человек,
похожий на содержателя табачной лавочки, подтверждал, что видел, как девушка
прохаживалась  взад  и  вперед  по  тротуару. Он  приметил ее, как  "лакомый
кусочек". Ему показалось, что она была встревожена и словно что-то искала.
     Не хотел ли свидетель сказать "кого-то"?
     "Что-то"  или  "кого-то"  -  откуда ему  знать.  Нет,  в  землю она  не
смотрела, нет, не наклонялась; мимо него, во всяком случае, прошла и даже не
оглянулась. Заговорил ли он с ней? Вот еще не хватало! Что он  там делал? Да
ничего - просто запер лавку  и стоял, дышал воздухом. Видел он,  чтобы она с
кем-нибудь заговаривала? Нет, не видел. Он вообще простоял там недолго.
     - Преподобный Хилери Черруэл.
     Динни увидела, как с одной из скамей поднялся дядя и вошел под балдахин
свидетельской ложи. Вид у него был энергичный, он мало напоминал священника,
и  Динни с  удовольствием остановила взгляд на его длинном решительном лице,
морщинистом и слегка насмешливом.
     - Ваше имя Хилери Черруэл?
     - Черрел, с вашего позволения.
     - Понятно. Вы викарий церкви святого Августина в Лугах?
     Хилери поклонился.
     - Давно?
     - Тринадцать лет.
     - Вы знаете обвиняемую?
     - С детства.
     - Мистер Черрел, изложите, пожалуйста, все, что вам о ней известно.
     Динни увидела, как дядя решительно повернулся лицом к судье.
     - Ее родители,  сэр, были люди, которых я всячески уважал.  Они  хорошо
воспитали  своих  детей. Отец  ее  был сапожник  -  бедняк, конечно;  в моем
приходе все бедняки. Могу  также  сообщить,  что он  умер от нищеты пять лет
тому назад, мать - шесть. Обе их дочери жили с тех пор  под моим наблюдением
-  более  или  менее.  Они служат у  Петтера  и  Поплина.  Дурных  отзывов о
Миллисент я у себя в приходе не слышал. Насколько мне известно, она хорошая,
честная девушка.
     - Полагаю, мистер Черрел, у вас было не так  уж много случаев судить об
этом?
     - Видите ли, я посещаю дом,  где  она  живет  с сестрой. Если бы вы его
видели, сэр, вы  бы согласились, что  лишь  человек,  обладающий достаточной
долей самоуважения, способен достойно вести себя в таких условиях.
     - Она ваша прихожанка?
     Улыбка мелькнула на губах Хилери и отразилась на лице судьи.
     -  Едва  ли,  сэр.  В  наше  время  молодежь  чересчур  дорожит  своими
воскресными днями.  Но Миллисент  -  одна  из тех,  кто проводит праздники в
нашем  доме отдыха  в Доркинге.  Там всегда бывают очень порядочные девушки.
Жена моего племянника миссис Майкл Монт, которая заведует домом, дала о  ней
прекрасный отзыв. Не разрешите ли мне огласить его?
     "Дорогой дядя Хилери,
     Вы  спрашивали  о  Миллисент  Пол.  Она  гостила  у  нас  три  раза,  и
сестрахозяйка  утверждает,   что   она   славная   девушка   и   совсем   не
легкомысленная. У меня создалось такое же впечатление".
     - Итак, мистер Черрел, по  вашему мнению, в данном случае была допущена
ошибка?
     - Да, сэр, я в этом убежден.
     Девушка у  скамьи  подсудимых  поднесла  к  глазам платок.  И  Динни  с
внезапным   возмущением   почувствовала,   насколько  унизительно  положение
девушки.  Стоять вот так  перед всеми этими  людьми, даже если она совершила
то, в чем ее обвиняют! Почему она  не вправе предложить мужчине составить ей
компанию? Ведь его же никто не заставляет соглашаться.
     Высокий полисмен  зашевелился, искоса  взглянул на Динни, словно почуяв
не слишком ортодоксальный образ мыслей, и откашлялся.
     - Благодарю вас, мистер Черрел.
     Хилери  вышел из свидетельской  ложи,  заметил племянницу и  помахал ей
рукой.  Динни поняла, что слушание дела  закончено и  судья  сейчас  вынесет
приговор.  Он  сидел  молча,  сложив  вместе  кончики  пальцев  обеих  рук и
пристально  глядя на  девушку,  которая  перестала  утирать слезы и  в  свою
очередь уставилась  на него. Динни затаила дыхание. Еще минута  - и  на чашу
весов ляжет человеческая  жизнь! Высокий полисмен переступил с ноги на ногу.
Кому он  сочувствует - сослуживцу или девушке? Всякое  перешептывание в зале
прекратилось. Слышался только скрип  пера.  Судья  разжал  кончики пальцев и
заговорил:
     -  Состав преступления  отсутствует.  Подсудимая освобождается.  Можете
идти.
     Девушка всхлипнула. Справа от Динни "ламповщик" прохрипел:
     - Ну и ну!
     - Эх! - выдавил высокий полисмен.
     Динни увидела,  что дядя провожает девушку. Проходя мимо племянницы, он
улыбнулся:
     - Подожди меня, Динни... Освобожусь через две минуты.
     Выскользнув  в коридор вслед за высоким полисменом, Динни остановилась,
ожидая дядю. При виде того, что  ее окружало, у девушки  мурашки поползли по
коже, словно ей  предстояло пойти ночью  зажечь свет в кухне. Запах карболки
щипал  ей  ноздри.  Динни  отошла поближе к выходу.  Полисмен с сержантскими
нашивками осведомился:
     - Чем могу служить, мисс?
     - Благодарю вас, я жду дядю. Он сейчас выйдет.
     - Его преподобие?
     Динни кивнула.
     - Хороший человек наш священник. А девушку выпустили?
     - Да?
     - Что ж, бывают ошибки. Да вот и он, мисс.
     Хилери подошел к Динни и взял ее под руку.
     - А, сержант! - воскликнул он. - Как хозяйка?
     - Превосходно, сэр. Вызволили-таки девчонку?
     - Да. Теперь можно и трубку выкурить. Пойдем, Динни, - сказал Хилери и,
кивнув сержанту, вывел девушку на воздух.
     - Как тебя занесло сюда, Динни?
     - Я зашла за вами, дядя. Тетя Мэй проводила  меня. Эта  девушка в самом
деле не виновата?
     - Почем  я знаю?  Но осудить  ее  - значит прямиком  толкнуть в ад. Она
должна за квартиру, сестра у нее болеет. Постой минутку, я закурю.
     Он выпустил клуб дыма и снова взял Динни под руку:
     - Что я могу сделать для тебя, дорогая?
     - Представьте меня лорду Саксендену.
     - Бантамскому петуху? Зачем?
     - Чтоб он помог Хьюберту.
     - Собираешься обольстить его?
     - Так вы устроите мне встречу с ним?
     - Я учился с Петухом в Хэрроу. Он тогда был только баронетом. С тех пор
мы не виделись.
     - Но у вас же в кармане Уилфрид Бентуорт, а они соседи по имению.
     - Ну что ж! Полагаю, что Бентуорт даст мне к нему записку насчет тебя.
     - Нет, это не то, что нужно. Я должна встретиться с ним в обществе.
     - Гм, верно.  Без этого тебе его не обольстить. О чем же  все-таки идет
речь?
     - О будущем  Хьюберта. Мы обязаны  дойти до самых  верхов, пока еще  не
поздно.
     -  Понимаю. Послушай,  Динни, Лоренс  - вот кто тебе  нужен. Во вторник
Бентуорт едет к нему в Липпингхолл  охотиться на куропаток. Ты тоже могла бы
поехать.
     - Я уже думала о дяде Лоренсе, но  не хотела упустить случай повидаться
с вами.
     - Дорогая,  - воскликнул Хилери,  -  прелестные  нимфы не должны  вести
таких речей: это ударяет в голову! Вот мы и пришли. Зайди выпей чаю.
     В гостиной Динни с  удивлением увидела дядю Эдриена. Подобрав под  себя
длинные ноги, он сидел в углу в окружении двух молодых особ, по виду похожих
на учительниц. Эдриен помахал Динни ложечкой и немедленно подошел к ней:
     -  Можешь себе представить,  Динни, кто  явился  ко мне  сразу же после
тебя? Сам злодей! Решил посмотреть моих перуанцев.
     - Что? Халлорсен?
     Эдриен  протянул  ей  карточку:  "Профессор  Эдуард  Халлорсен".  Внизу
карандашом приписано: "Отель "Пьемонт".
     -  Он оказался  приятнее,  чем  я  думал,  когда  столкнулся  с  ним  в
Доломитах. Он был тогда  такой здоровенный, весь заросший бородой. Я бы даже
сказал, что он - неплохой парень, если к нему подобрать ключ. Вот я  и решил
с тобой посоветоваться: не стоит ли поискать к нему ключ?
     - Дядя, вы же не читали дневника Хьюберта!
     - А хотел бы прочесть.
     - Еще прочтете. Он, вероятно, будет опубликован.
     Эдриен тихо свистнул.
     -  Обдумай  все хорошенько, дорогая. Собачья драка интересна  для всех,
кроме собак.
     - Время Халлорсена истекло. Теперь очередь Хьюберта бить по мячу.
     -  Прежде чем  ударить по  мячу, на  него  не вредно взглянуть,  Динни.
Разреши  мне  устроить  небольшой  обед. Диана Ферз пригласит  нас  к  себе.
Ночевать останешься у нее. Как насчет понедельника?
     Динни наморщила чуть вздернутый носик. Если на будущей неделе поехать в
Липпингхолл, как она собирается, то в понедельник  -  удобнее всего. В конце
концов,  может  быть,  и  стоит увидеться  с этим американцем,  до того  как
объявлять ему войну.
     - Хорошо, дядя. Я вам  очень признательна. Если вы налево, можно мне  с
вами? Хочу  повидать тетю Эмили  и  дядю Лоренса.  Маунт-стрит - это  вам по
дороге.
     - Отлично. Подкрепляйся и пойдем.
     - Я уже подкрепилась, - ответила Динни и встала.




     Удача не покинула Динни, и она застала своего третьего по счету дядю на
Маунт-стрит около его собственного дома, который он  созерцал с таким видом,
словно собирался его продавать.
     - А, Динни! Входи, входи. Твоя тетка хандрит и будет рада видеть тебя.
     Они вошли в холл, и сэр Лоренс прибавил:
     -  Мне  недостает  старого  Форсайта.  Я как  раз  прикидывал,  сколько
запросить  за  дом,  если  мы решим сдать его на будущее лето.  Ты  не знала
старого Форсайта, отца Флер. Это была фигура.
     - Что с тетей Эм, дядя Лоренс?
     - Ничего особенного, дорогая. Просто вид бедного старого дяди Катберта,
вероятно, заставил ее  призадуматься  о будущем.  А ты  о нем задумываешься,
Динни? В известном возрасте оно всегда кажется печальным.
     Сэр Лоренс распахнул дверь:
     - Дорогая, у нас Динни.
     Леди  Эмили  Монт  стояла   в  своей  отделанной  панелями  гостиной  и
метелочкой из перьев обмахивала какую-то семейную реликвию.
     На плече  у нее сидел попугай. Она  положила метелочку, с отсутствующим
видом  приблизилась  к  гостье,  предупредила  ее:  "Не  столкни Полли!" - и
поцеловала  племянницу. Попугай переместился на плечо к Динни, нагнул голову
и вопросительно заглянул ей в лицо.
     - Он такой милый, - сказала леди Монт. - Ты не боишься, что  он ущипнет
тебя за  ухо?  Я  так рада,  что  ты  пришла,  Динни. Я  все время  думаю  о
похоронах. Скажи, как ты себе представляешь за'робную жизнь?
     - А такая существует, тетя?
     - Динни! Ты меня просто убиваешь!
     - Может быть, те, кому она нужна, все-таки обретают ее.
     -  Ты -  вылитый Майкл. Он  такой же рассудочный.  Где ты поймал Динни,
Лоренс?
     - На улице.
     -  Ты становишься  неприличен.  Как твой отец,  Динни?  Надеюсь, он  не
заболел в этом ужасном Портминстере. Дом весь пропах мышами.
     - Мы все очень тревожимся за Хьюберта, тетя Эм.
     - Ах да, да, Хьюберт!  Ты знаешь,  он, по-моему, напрасно отсте'ал этих
людей. Пристрелить их - куда ни шло, но пороть - это так грубо и старомодно!
     -  А   вам,  тетя,  не  хочется  отстегать  возчиков,  когда  они  бьют
перегруженных лошадей на подъеме?
     - Конечно, хочется. Значит, вот они чем занимались!
     - На деле было еще хуже. Они выкручивали мулам хвосты, кололи их ножами
и вообще зверски мучили бедных животных.
     - Неужели? Как  хорошо, что он их  отсте'ал! Впрочем, со дня,  ко'да мы
перевалили Гемми, я терпеть не мо'у мулов. Помнишь, Лоренс?
     Сэр Лоренс кивнул. Лицо его приняло нежное, чуть ироническое выражение,
которое,  как давно заметила  Динни, всегда появлялось на нем  в присутствии
тети Эм.
     - Почему, тетя?
     - Они  скатились на меня. Не все, конечно, а тот, на котором я до это'о
ехала.  Говорят, редко случается,  чтобы мул,  не  споткнувшись, скатился на
ко'о-нибудь.
     - Какой ужас, тетя!
     - Да, пренеприятно - внутри так все и холодеет. Как ты думаешь, Хьюберт
приедет на будущей неделе в Липпин'холл пострелять куропаток?
     - Не  думаю. Хьюберта сейчас  никуда  не  вытащить.  Настроение у  него
жуткое. А мне можно приехать, если у вас найдется местечко?
     - Разумеется.  Места  сколько у'одно. Считай сама:  будут  только Чарли
Масхем со своей новой женой, мистер Бентуорт, Хен, Майкл с Флер, Диана Ферз,
может быть, Эдриен и твоя тетка Уилмет. Ах да, забыла - еще лорд Саксенден.
     - Неужели? - воскликнула Динни.
     - А что? Он, по-твоему, недостаточно респектабелен?
     - Но, тетя, милая, это же замечательно! За ним-то я и гоняюсь!
     - Какое ужасное  слово! Нико'да не  слышала, чтоб  так говорили.  Кроме
то'о, где-то существует леди Саксенден, хоть она и прикована к постели.
     -  Что вы, тетя Эм! Я хочу увидеться с  ним, чтобы  он  помог Хьюберту.
Папа говорит, что ему достаточно пальцем шевельнуть.
     - Динни, ты и Майкл употребляете невозможные выражения. Каким пальцем?
     Сэр  Лоренс   нарушил   каменное  молчание,  которое  обычно  хранил  в
присутствии жены:
     -  Дорогая моя, Динни хочет сказать, что Саксенден - крупная закулисная
фигура в военных делах.
     - Что он собой представляет, дядя Лоренс?
     - Бантам?  Я  познакомился  с  ним  давным-давно  - он  тогда  был  еще
мальчишкой.
     - Это меня чрезвычайно тревожит,  - вставила леди Монт, отбирая у Динни
попугая.
     - Тетя, милая, я в полной безопасности.
     - А лорд... э-э...  Бантам тоже? Я так  стараюсь,  чтобы в Липпин'холле
все было респектабельно. В этом смысле Эдриен внушает мне опасения,  но... -
она посадила попугая на камин, - ...он мой любимый брат. Для  любимо'о брата
пойдешь на все.
     - Да, на все, - подтвердила Динни.
     - Все будет в  порядке,  Эм, - вмешался  сэр Лоренс. -  Я присмотрю  за
Динни и Дианой, а ты - за Эдриеном и Бантамом.
     -  Твой дядя год от году  становится фривольнее, Динни. Он рассказывает
мне невозможные вещи.
     Эмили стояла рядом с сэром Лоренсом, и  муж взял ее  под  руку. "Как  в
шахматах: черный король и белая королева", - подумала Динни.
     -  Ну, до  свидания, Динни, -  неожиданно  объявила тетка. -  Мне  пора
ложиться. Моя  шведская  массажистка  с'оняет  мне вес три раза в  неделю. Я
действительно начала худеть.
     Взгляд Эмили скользнул по Динни:
     - Интересно, а у тебя есть что с'онять?
     - Я толще, чем кажусь, милая тетя.
     -  Я  тоже. Это о'орчительно.  Не  будь твой дядя худ  как жердь, я  бы
волновалась меньше.
     Она подставила девушке щеку. Та звонко поцеловала ее.
     - Какой  приятный поцелуй! Меня уже мно'о лет так не целовали. Клюнут -
и все.  Идем, Полли, - сказала  леди Монт  и  с попугаем на плече выплыла из
комнаты.
     - Тетя Эм выглядит просто замечательно.
     - Да, дорогая. Полнота - ее навязчивая идея. Она сражается с ней  не на
жизнь, а на смерть. Стол у нас самый  невероятный. В Липпингхолле легче: там
командует  Огюстина,  а  она  осталась все такой же  француженкой, какой  мы
привезли ее из нашего свадебного путешествия тридцать пять лет назад. До сих
пор готовит так же, как птичка поет. К счастью, я ни от чего не толстею.
     - Тетя Эм не толстая.
     - Н-нет...
     - И она великолепно держится. Мы так не умеем.
     - Умение держаться  исчезло вместе с  Эдуардом,  -  заметил сэр Лоренс.
Теперь  все  ходят  вприпрыжку. Вы, молодые  женщины,  вечно  подпрыгиваете,
словно  вот-вот  вспорхнете куда-то  и  улетите.  Я  не раз думал,  какая же
походка войдет в  моду  после этой. Рассуждая  логически  -  скачкообразная.
Впрочем,  все  может перемениться, и  вы опять  начнете расхаживать с томным
видом.
     - Дядя, все-таки что же за человек лорд Саксенден?
     - Он  из тех,  кто выиграл  войну  благодаря  тому,  что  с его мнением
никогда не  соглашались.  Ты  же, наверно,  таких встречала.  "Конец  недели
провели у Кукеров. Приехали Кейперы и Гуэн Блендиш. Она была в ударе и много
говорила  о  боях  на  польском фронте.  Я,  конечно,  больше.  Беседовал  с
Кейпером. Он убежден, что боши выдохлись. Не согласился с ним. Он напустился
на лорда Т. Артура  Проуза,  приехавшего  в воскресенье.  Тот считает, что у
русских  теперь  два миллиона винтовок, но  нет патронов. Говорит, что война
закончится к  Новому году. Встревожен  нашими потерями. Если бы он знал  то,
что  знаю я!  Была еще леди Трип с сыном, который  потерял  правую  ногу. На
редкость  обаятельная  женщина!  Обещал  заехать  осмотреть  ее  госпиталь и
посоветовать, как его наладить. В воскресенье очень приятно  пообедали.  Все
были  в  отличной  форме.  После  десерта  играли. К  вечеру  приехал Эйлик.
Утверждает,  что последнее  наступление стоило  нам сорок тысяч человек,  но
французы потеряли  больше. Я  высказал мнение,  что все это очень  серьезно.
Никто с ним не согласился".
     Динни расхохоталась.
     - Неужели такие бывали?
     - Еще  бы, дорогая!  Ценнейшие ребята!  Что бы мы делали  без их умения
прятать  концы в  воду, без их выдержки и разговоров?  Нет, кто сам этого  т
видел,  тот  в это не поверит.  И  вот такие  выиграли войну.  У  Саксендена
особенно  большие  заслуги.  Он  все  время  выполнял  чрезвычайно  полезную
функцию.
     - Какую же?
     - Был  на виду. Больше чем кто-либо другой, судя по тому, что он о себе
рассказывает; помимо этого, он отличный яхтсмен,  великолепно сложен и умеет
это показать.
     - Заранее предвкушаю встречу с ним.
     - О встрече с  людьми, подобными Бантаму, приятнее вспоминать, вздохнул
сэр Лоренс. - Останешься ночевать, Динни, или поедешь домой?
     - Сегодня придется вернуться. Поезд  отходит в восемь с Пэддингтонского
вокзала.
     -  В  таком случае  пройдемся по парку,  на вокзале  закусим, а потом я
посажу тебя в поезд.
     - О, не беспокойтесь из-за меня, дядя Лоренс!
     - Отпустить тебя одну в парк и не  воспользоваться случаем попасть  под
арест  за  прогулку  с юной особой? Ни за что! Мы  даже можем посидеть там и
попытать  счастья.  У  тебя  как  раз такой  тип,  из-за  которого  старички
нарываются  на  неприятности. В  тебе  есть что-то  боттичеллиевское, Динни.
Идем.
     Наступил  вечер, - в сентябре около  семи часов уже смеркается, - когда
они, ступая по увядшей траве, вошли под платаны Хайд-парка.
     -  Слишком рано, -  заметил  сэр Лоренс. -  Дневной свет  нас  спасает.
Нарушение  приличий принимается  во внимание  только с  восьми.  Сомневаюсь,
стоит ли нам сидеть, Динни.  А ты сумеешь распознать  агента в штатском? Это
совершенно необходимо.  Прежде всего на нем  котелок  -  чтобы кто-нибудь не
стукнул по голове чересчур неожиданно. В  уголовных романах эта штука всегда
сваливается.  Далее, он  старается как можно меньше походить  на агента. Рот
энергичный -  им в  полиции бесплатно  вставляют зубы. Глаза опушены,  если,
конечно, не вылуплены на тебя. Главная примета - равномерно опирается на обе
ноги  и  держится  так,   словно  проглотил  линейку.  Ботинки,  разумеется,
общепринятого фасона.
     Динни заворковала:
     - Я знаю, что мы можем сделать, дядя Лоренс. Инсценировать приставание!
У Пэддингтонских ворот всегда стоит полисмен. Я немножко обгоню вас, а когда
вы подойдете, начну к вам приставать. Что я должна говорить?
     Сэр Лоренс наморщил лоб:
     - Насколько мне помнится, что-нибудь вроде: "Как живем, котик? Свободен
вечером?"
     - Итак, я подхожу и выпускаю всю обойму под носом у полисмена.
     - Он раскусит, в чем дело, Динни.
     - Идем на попятный?
     - Видишь ли, уже так давно никто не принимает всерьез моих предложений.
Кроме того, "жизнь прекрасна, жизнь чудесна, не в тюрьме ж ее кончать".
     - Дядя, я разочаровываюсь в вас.
     - Я к этому привык, дорогая. Подожди, вот станешь серьезной и почтенной
дамой и тоже будешь постоянно разочаровывать молодежь.
     - Но  только  подумайте, сколько  дней подряд газеты посвящали  бы  нам
целые полосы: "Инцидент с приставанием у Пэддингтонских ворот. Ложные ссылки
на дядю". Неужели вы  не  жаждете оказаться лжедядей и оттеснить европейские
события на последнюю страницу? Наделать хлопот полиции? Дядя, это малодушие!
     - Soit!  [3] - заметил сэр Лоренс.  - Один дядя в полиции за день этого
вполне довольно. Ты опаснее, чем я предполагал, Динни.
     -  Нет,  правда,  за  что арестовывать этих  девушек?  Это  все остатки
прошлого, когда женщина была зависима.
     - Полностью  разделяю  твою точку зрения, Динни, но что поделаешь,  - в
вопросах нравственности мы  все  еще пуритане,  да  и  полиции  надо  чем-то
заниматься.  Численность ее уменьшить нельзя, иначе возрастет безработица. А
бездействующая полиция - угроза для кухарок.
     - Когда вы станете серьезным, дядя?
     - Никогда, дорогая!  Что бы нам ни уготовила жизнь  - никогда. Впрочем,
предвижу  время, когда  вместо  нынешней  единой  библейской  морали  введут
варианты  для  мужчин и  для женщин. "Сударыня,  хотите пройтись?"  -  "Сэр,
желательно ли вам мое  общество?" Это  будет век  если  уж не золотой, то по
крайней мере позолоченный. Ну, вот и Пэддингтонские ворота. И у тебя хватило
бы духу обмануть этого почтенного блюстителя порядка? Идем на ту сторону.
     - Твоя тетка, - продолжал сэр Лоренс,  когда они вошли в Пэддингтонский
вокзал, -  сегодня  уже не встанет.  Поэтому  я  пообедаю с тобой  в буфете.
Выпьем  по  бокалу  шампанского. Что  касается  остального, то, насколько  я
знаком  с  нашими  вокзалами, мы получим  суп  из  бычьих  хвостов,  треску,
ростбиф, овощи,  жареный картофель  и сливовый  пирог - все очень  добротные
блюда, хотя чуточку слишком английские.
     - Дядя  Лоренс, - спросила Динни, когда они дошли до ростбифа, - что вы
думаете об американцах?
     -  Динни, ни один патриот не скажет тебе по  этому поводу "правду, одну
правду, только  правду".  Впрочем,  американцев,  как  и  англичан,  следует
разделять  на две категории. Есть американцы  и американцы. Иными  словами -
симпатичные и несимпатичные.
     - Почему мы с ними не ладим?
     - Вопрос нетрудный. Несимпатичные англичане не ладят с ними потому, что
у них больше денег, чем у нас. Симпатичные англичане не ладят с ними потому,
что  американцы  обидчивы  и   тон  их  режет  английское  ухо.  Или  скажем
по-другому: несимпатичные американцы не ладят с англичанами потому,  что тон
англичан режет им ухо; симпатичные - потому, что мы обидчивы и высокомерны.
     - Не кажется ли вам, что они слишком уж стараются все делать посвоему?
     - Так  поступаем и  мы.  Не в  этом  суть.  Образ  жизни - вот  что нас
разделяет. Образ жизни и язык.
     - Язык?
     -  Мы пользуемся  языком, который  когда-то  был  общим, но  теперь это
фикция.  Следует ожидать, что развитие американского жаргона скоро  заставит
каждую из сторон изучать язык другой.
     - Но мы же всегда говорим об общем языке как о связующем звене.
     - Откуда у тебя такой интерес к американцам?
     - В понедельник я встречаюсь с профессором Халлорсеном.
     - С этой боливийской глыбой?  Тогда, Динни, прими мой совет: соглашайся
с ним во всем и сможешь с ним делать все что захочешь. Если начнешь спорить,
не добьешься ничего.
     - О, я постараюсь сдерживаться.
     - Словом, держись левой  стороны  и  не  толкайся.  А  теперь, если  ты
кончила, дорогая, нам пора: без пяти восемь.
     Сэр Лоренс посадил  ее в вагон и снабдил  вечерней газетой. Когда поезд
тронулся, дважды повторил:
     - Смотри  на него  боттичеллиевским  взглядом, Динни!  Смотри  на  него
боттичеллиевским взглядом.




     В понедельник  вечером, приближаясь к Челси,  Эдриен размышлял  об этом
районе,  который  теперь  так  сильно  изменился.  Он  помнил,  что  даже  в
поздневикторианское время местные  жители чем-то напоминали троглодитов. Все
они были немножко пришибленные, хотя и среди них попадались типы,  достойные
внимания историка. Прачки, художники, питающие надежду уплатить за квартиру,
писатели, существующие на  шесть-семь пенсов в день, леди, готовые раздеться
за шиллинг  в час, супружеские пары, созревшие для бракоразводного процесса,
любители промочить глотку  и поклонники Тернера, Карлейля, Россетти Уистлера
соседствовали  там  с  грешными  мытарями,  хотя  в  Челси,  как   и  всюду,
преобладали  те,  кто  четыре раза в неделю ест  баранину.  Чем дальше линия
домов  отступала от  реки, приближаясь к дворцу, тем все респектабельней они
становились, пока наконец, достигнув  неугомонной Кингз-род, не превращались
в бастионы искусства и моды.
     Домик, который снимала Диана, находился  на  Оукли-стрит. Эдриен помнил
те  времена,  когда  это  здание  не  отличалось   никакими  индивидуальными
особенностями  и  было  населено семейством пожирателей баранины. Однако  за
шесть лет пребывания  в нем Дианы  дом стал одним из самых  уютных гнездышек
Лондона.  Эдриен  знал всех разбросанных по  высшему  свету  красавиц-сестер
Монтжой,  но самой молодой, красивой, изящной и  остроумной среди них  была,
конечно,  Диана, одна  из тех женщин,  которые, обладая более  чем скромными
средствами и  безупречной репутацией, умеют тем не менее окружать себя такой
элегантностью, что возбуждают  всеобщую зависть.  Все в доме -  от  двух  ее
детей  до овчарки-колли (одной из немногих оставшихся  в Лондоне), старинных
клавикордов, кровати  с пологом, бристольских зеркал, обивки мебели и ковров
-  дышало  вкусом и успокаивало  глаз. Такое же  спокойствие  навевал и весь
облик Дианы: превосходно сохранившаяся  фигура,  ясные и живые черные глаза,
удлиненное лицо цвета слоновой кости, привычка отчетливо выговаривать слова.
Эта  привычка  была  свойственна всем сестрам  Монтжой, унаследовавшим ее от
матери,  урожеанки  Горной  Шотландии,  и за  последние  тридцать  лет,  без
сомнения,  оказана  значительное  влияние  на  выговор высшего  общества: из
глотающего "г" мяуканья он превратился в гораздо более приятное произношение
с подчеркнуто выделенными "р" и "л".
     Когда Эдриен раздумывал, почему  Диана при ее  ограниченных средствах и
душевнобольном  муже  все-таки  принята   в  свете,   ему  всегда  рисовался
среднеазиатский верблюд. Два горба этого животного воплощали для Эдриена два
слоя  высшего  общества  - Знати: между ними, как  между  двумя  половинками
прописного  З, лежит  промежуток,  усидеть  в  котором  редко  кому удается.
Монтжой, древний землевладельческий род из Дамфришира, в прошлом связанный с
аристократией   бесчисленными  брачными  узами,   располагал   чем-то  вроде
наследственного места на переднем горбу - места, впрочем, довольно скучного,
так  как  с него из-за головы - верблюда мало что видно. Поэтому Диану часто
приглашали  в  знатные   дома,  где  важные  персоны   охотились,  стреляли,
благотворительствовали,  занимались государственными делами  и предоставляли
дебютанткам известные  шансы.  Эдриен  знал,  что она редко  принимает такие
приглашения.  Она  предпочитала  сидеть  на  заднем  горбу,  откуда,  поверх
верблюжьего  хвоста, открывался  широкий и  увлекательный вид. О! Здесь,  на
заднем  горбу,   собралась  занятная   компания.   Многие,   подобно  Диане,
перебрались  сюда  с  переднего,  другие  вскарабкались по  хвосту,  кое-кто
свалился  с небес  или  -  как люди порой  называли их - Соединенных Штатов.
Чтобы получить сюда доступ,  - Эдриен  знал это, хотя никогда его не имел, -
необходимо было обладать некоторыми  способностями  в известных вопросах,  -
например,  либо  природной  склонностью  к  острословию,  либо  превосходной
памятью, дающей возможность достаточно точно  пересказать то, что прочел или
услышал. Если же  вы не обладали ни той, ни другой,  вам позволяли появиться
на горбу один раз - и не более. Здесь полагалось  быть  индивидуальностью  -
без особой, разумеется, эксцентричности, но такой, которая не, зарывает свои
таланты  в землю.  Выдающееся положение в  любой  области  -  желательно, но
отнюдь не sine qua non.  [4]  Воспитанность - также, но при условии, что она
не делает  вас скучным. Красота могла служить пропуском сюда,  но лишь в том
случае,  если она сочеталась с  живостью характера.  Деньги  были опять-таки
желательны, но сами по себе  еще не  обеспечивали вам места. Эдриен замечал,
что познания в искусстве, если они высказывались вслух, ценились здесь выше,
чем творческий  талант, а способность к руководству получала признание, если
не проявлялась  в слишком сухой и немногословной форме. Бывали люди, которые
попадали сюда  благодаря своей склонности к закулисным политическим интригам
или причастности к различного  рода делам. Но главным достоинством считалось
умение говорить.  С  этого горба во все стороны тянулись  нити, но Эдриен не
знал, действительно ли они управляют движением верблюда, хотя многие из тех,
кто дергал за них, думали именно так.
     Он знал другое: Диана имела такое прочное  и постоянное место за столом
у этой  разношерстной группы,  что могла от рождества до рождества  питаться
бесплатно и не возвращаться на Оукли-стрит, чтобы провести там конец недели.
И он  был тем более благодарен  ей за то, что  она неизменно жертвовала всем
этим, стремясь почаще бывать с  детьми и с ним. Война разразилась  сразу  же
после  ее брака с Роналдом Ферэом. Поэтому Шейле  и Роналду, родившимся  уже
после возвращения отца с фронта, было сейчас  всего семь и шесть лет. Эдриен
никогда не забывал повторять  Диане, что дети - настоящие маленькие Монтжой.
Они безусловно напоминали мать и внешностью и живым характером. Но лишь один
Эдриен знал, что тень, набегавшая  на лицо Дианы в минуты покоя, объяснялась
только  страхом  за  них: в ее положении детей лучше не иметь.  И опять-таки
один Эдриен знал, что напряжение, которого потребовала от  нее жизнь с таким
неуравновешенным человеком,  каким  стал  Фрез, убила в  ней всякие плотские
желания.  Все  эти  четыре  года  она  прожила  вдовой,  даже  не  испытывая
потребности  в  любви. Он  верил,  что  Диана искренне привязана к нему,  но
понимал, что страсти в ней пока что нет.
     Он явился за  полчаса до обеда  и сразу же  поднялся на верхний этаж  в
классную комнату, чтобы взглянуть на детей. Гувернантка француженка поила их
перед сном молоком с сухариками.  Они  встретили Эдриена шумным  восторгом и
требованием  продолжать  сказку,  которую  тот не  закончил  в прошлый  раз.
Француженка, знавшая,  что  последует  за  этим,  удалилась.  Эдриен  уселся
напротив  детей и,  глядя на два  сияющих  личика, начал  с того  места,  на
котором остановился:
     - Так вот, человеку, оставленному у пирог, огромному, черному как уголь
детине, поручили их охранять потому, что он был страшно сильный, а побережье
кишело белыми единорогами.
     - Ну-у, дядя Эдриен, единорогов не бывает.
     - В те времена бывали, Шейла.
     - А куда они делись?
     -  Теперь остался только один, и живет он  в  местах, где белым  нельзя
появляться из-за мухи бу-бу.
     - А что это за муха?
     -  Бу-бу  -  это  такая муха,  Роналд, которая  садится тебе на  икры и
выводит там целое потомство.
     - Ой!
     - Так вот, я рассказывал, когда вы меня  перебили, что побережье кишело
единорогами.  Звали этого человека Маттагор, и с  единорогами  он управлялся
очень ловко. Выманив их на берег кринибобами...
     - А что такое кринибобы?
     -  По виду они похожи на  клубнику,  а по  вкусу на  морковь. Так  вот,
приманив единорогов, он подкрадывался к ним сзади...
     -  Как  же  он  мог  подкрадываться к  ним  сзади, если их  нужно  было
заманивать кринибобами?
     - Он нанизывал кринибобы на веревку, сплетенную из древесных волокон, и
натягивал ее между двух  могучих  деревьев. Как только единороги принимались
поедать  плоды,  Маттагор  вылезал из-за куста,  где  прятался,  и, бесшумно
ступая - он ходил босой, - связывал им попарно хвосты.
     - А они не чувствовали, как он им связывает хвосты?
     -  Нет, Шейла.  Белые единороги ничего хвостом  не чувствуют. Потом  он
снова  прятался за  куст  и  начинал  щелкать языком. Единороги  пугались  и
убегали.
     - И у них отрывались хвосты?
     - Никогда.  Это было  очень  важно  для Маттагора, потому что  он любил
животных.
     - Значит, единороги больше не приходили?
     - Ошибаешься, Ронни. Они слишком лакомы до кринибобов.
     - А он ездил на них верхом?
     - Да. Он часто вскакивал им на  спину и уезжал в джунгли, стоя  на двух
единорогах сразу и посмеиваясь. Так что под его охраной, как сами понимаете,
пироги были в безопасности. Сезон дождей  еще не  начался. Поэтому акул было
немного, и экспедиция уже собиралась выступать, как вдруг...
     - Дальше, дальше, дядя Эдриен. Это же мамочка.
     - Продолжайте, Эдриен.
     Но Эдриен  молчал,  не сводя  глаз  с приближавшегося к  нему  видения.
Наконец он перевел взгляд на Шейлу и заговорил опять:
     -  Теперь вернусь назад и объясню вам, почему луна играла во  всем этом
такую важную роль. Экспедиция не могла выступить, пока луна не приблизится и
не покажется людям сквозь деревья.
     - А почему?
     -  Сейчас расскажу. В те времена люди, и  особенно это племя уодоносов,
поклонялись  всему   прекрасному  -  ну,  скажем,  такому,  как  ваша  мама,
рождественские гимны  или  молодой  картофель. Все это занимало  в  их жизни
большое место. И прежде чем за что-нибудь приняться, люди ожидали знамения.
     - А что такое знамение?
     - Вы знаете, что такое "аминь"? Оно  всегда следует в конце. А знамению
полагается  быть  в начале, чтобы  оно  приносило  удачу. И оно  обязательно
должно  было быть  прекрасным. В сухое  время года самой прекрасной вещью на
свете  считалась  луна, и уодоносы ожидали,  чтобы  она  приблизилась к  ним
сквозь деревья - вот так же, как мама вошла к вам сейчас через двери.
     - Но у луны же нет ног!
     -  Правильно.  Она  плывет.  И в  один прекрасный  вечер  она  выплыла,
несравненно светлая,  такая ласковая и легкая, с  такими ясными глазами, что
все поняли - экспедиция будет удачной. И они пали  ниц перед ней, восклицая:
"Знамение! Не покидай нас, луна, и мы пройдем через все пустыни и все  моря.
Мы понесем  твой образ в  сердце и  во веки веков будем счастливы  счастьем,
которым  ты  нас  даришь.  Аминь!"  И, сказав  так, уодоносы  с  уодоносами,
уодоноски с уодоносками  стали рассаживаться по пирогам, пока наконец все не
уселись. А луна стояла над вершинами деревьев  и благословляла  их взглядом.
Но один человек остался. Это был старый уодонос, который так любил луну, что
забыл обо всем на свете и пополз к ней в надежде припасть к ее ногам.
     - Но у нее же не было ног!
     - Он думал, что были: она казалась ему женщиной, сделанной из серебра и
слоновой кости. И  он все полз и полз  под деревьями, но никак не мог до нее
добраться, потому что это все-таки была луна.
     Эдриен  замолчал.  На мгновение  воцарилась  тишина.  Затем он  сказал:
"Продолжение следует", - и спустился в холл, где его нагнала Диана.
     - Вы портите мне детей,  Эдриен. Разве вы не знаете, что басни и сказки
отбивают  у них интерес к машинам? Когда вы ушли, Роналд спросил:  "Мамочка,
неужели дядя Эдриен на самом деле верит, что ты - луна?"
     - И вы ему ответили?..
     - Дипломатично. Но они сообразительны, как белки.
     -  Что поделаешь!  Спойте  мне "Мальчика-водоноса", а  то  скоро явится
Динни со своим поклонником.
     И  пока Диана играла и пела, Эдриен  смотрел на нее  и поклонялся ей. У
нее  был  красивый голос, и она хорошо исполняла эту  странную, незабываемую
мелодию. Едва замерли последние звуки "Водоноса", как горничная доложила:
     - Мисс Черрел. Профессор Халлорсен.
     Динни вошла с гордо поднятой головой, и Эдриен увидел, что взгляд ее не
предвещает ничего доброго. Так выглядят школьники, когда собираются  "задать
жару"  и новичку. За девушкой  шел Халлорсен, казавшийся непомерно высоким в
этой маленькой гостиной.  Американца  представили  Динни.  Он  поклонился  и
спросил:
     - Ваша дочь, господин хранитель, я полагаю?
     - Нет, племянница. Сестра капитана Хьюберта Черрела.
     - Счастлив познакомиться, мэм.
     Эдриен заметил, что их скрестившиеся взгляды с  трудом  оторвались друг
от друга, и поспешил вмешаться:
     - Как вам нравится в "Пьемонте", профессор?
     - Кормят хорошо, только слишком много наших, американцев.
     - Слетаются туда целыми стаями?
     - Ничего, через две недели мы все упорхнем.
     Динни явилась сюда как  воплощение английской женственности, и контраст
между  измученным  видом  Хьюберта  и  всеподавляющим  здоровьем  Халлорсена
мгновенно  вывел  ее  из  равновесия.  Она  уселась  подле этого  воплощения
победоносного мужского начала с  твердым намерением вонзить в  его шкуру все
имевшиеся  у нее  стрелы. Однако Халлорсен  немедленно  углубился в беседу с
Дианой,  и  Динни,  украдкой  разглядев   его,  не  успела  доесть  суп   (с
обязательным черносливом), как уже пересмотрела свой  план.  В конце концов,
он иностранец  и  гость. К тому же предполагается, что  она будет вести себя
как  подобает  леди.  Свое она возьмет другим  путем -  не станет  выпускать
стрелы, а покорит его "улыбками и лестью". Это будет деликатнее по отношению
к  Диане  и  послужит  более  надежным  оружием  при  длительной   осаде.  С
коварством,  достойным ее задачи,  Динни выждала, пока  американец увязнет в
вопросах британской политики, которую он,  кажется,  рассматривал как вполне
заслуживающую внимания  область человеческой деятельности. Потом окинула его
боттичеллиевским взглядом и вступила в разговор:
     - Нам  следовало  бы  подходить к  американской  политике  с  такой  же
серьезностью, как вы к нашей, профессор. Но она ведь несерьезна, правда?
     - Полагаю, что вы правы, мисс Черрел.
     - Порок и нашей и вашей политической системы в том, профессор, - сказал
Эдриен, -  что  целый ряд реформ,  диктуемых здравым  смыслом, не может быть
осуществлен, так  как  наши политические деятели  не  желают их проводить из
боязни потерять ту минутную власть, которой они на деле и не получают.
     -  Тетя  Мэй,  -  тихонько вставила Динни,  - удивляется,  почему мы не
избавимся от безработицы, начав в  национальном масштабе перестройку трущоб.
Таким путем можно было бы сразу убить двух зайцев.
     -  Боже  мой,  это  же  замечательная  мысль!  - воскликнул  Халлорсен,
поворачивая к девушке пышущее здоровьем лицо.
     -  Бесплодные  надежды,  -  возразила  Диана.   -  Владельцы  трущоб  и
строительные компании чересчур сильны.
     - И, кроме того, где взять денег?
     - Но  это же  так  просто!  Ваш парламент  вполне  способен привести  в
действие  силы,  необходимые для  осуществления  такой великой  национальной
задачи. Почему бы вам не выпустить займа? Деньги вернутся: это же не военный
заем,  когда они превращаются в порох  и уходят на  ветер.  Как велики у вас
пособия по безработице?
     На этот вопрос никто ответить не смог.
     - Я уверен,  что, сэкономив на них, можно будет выплачивать проценты по
очень кругленькому займу.
     - Вы совершенно правы, -  любезно согласилась Динни. - Для этого  нужно
одно: бесхитростно верить в дело. Вот тут-то вы, американцы, и сильнее нас.
     Лицо Халлорсена на мгновение выразило нечто вроде "черта с два!"
     - Да, конечно, мы тоже бесхитростно верили в него, когда ехали  драться
во Францию. Но с нас хватит. В следующий раз мы в чужое пекло не полезем.
     - Так ли уж бесхитростна была ваша вера в прошлый раз?
     -  Боюсь,  что  очень, мисс Черрел. На двадцать наших  не нашлось  бы и
одного, кто согласился бы спустить немцам все, что те натворили.
     - Профессор, я посрамлена!
     - Что вы! Нисколько! Вы просто судите об Америке по Европе.
     -  Вспомните Бельгию, профессор, - сказала  Диана. - Вначале даже у нас
была бесхитростная вера.
     -  Простите,  мэм, неужели участь Бельгии действительно могла заставить
вас выступить?
     Эдриен, молчаливо водивший вилкой по скатерти, поднял голову:
     -  Если  говорить  об  отдельном человеке -  да.  Не  думаю,  чтобы она
повлияла на людей  военных, флотских,  деловых,  даже на  целые определенные
круги общества - политические и иные. Они знали, что в случае войны мы будем
союзниками  Франции.  Но  для   простого  непосвященного  человека,  как  я,
например, для двух третей населения, для трудовых классов это имело огромное
значение.  Нам всем  казалось, что  мы  смотрим на ринг: страшный тяжеловес,
Человек-гора,  приближается к  боксеру веса мухи, а тот стоит и твердо,  как
мужчина, изготовляется к защите.
     - Замечательно сказано, господин хранитель!
     Динни вспыхнула.  Значит,  этот  человек  не лишен великодушия.  Затем,
раскаиваясь, что чуть не предала Хьюберта, едко процедила:
     - Я читала, что это зрелище покоробило даже Рузвельта.
     -  Оно покоробило  многих из  нас,  мисс Черрел, но  мы были далеко,  а
некоторые вещи нужно увидеть вблизи, чтобы почувствовать.
     -  Разумеется.  А  вы,  как только  что заметили сами, явились лишь под
конец.
     Халлорсен пристально  посмотрел  на невинное  лицо Динни, поклонился  и
умолк. Но вечером, прощаясь с нею после этого странного обеда, прибавил:
     - Боюсь, вы что-то имеете против меня, мисс Черрел.
     Динни молча улыбнулась.
     - Тем не менее надеюсь встретиться с вами.
     - Вот как! Зачем?
     - Видите ли, я хочу верить, что смогу  заставить вас  переменить мнение
обо мне.
     - Я очень люблю брата, профессор Халлорсен.
     -  Я  все-таки  убежден,  что  вправе  предъявить вашему  брату  больше
претензий, чем он мне.
     - Надеюсь, что это убеждение вскоре поколеблется.
     - Это звучит угрозой.
     Динни  гордо вскинула голову и отправилась спать, кусая губы от злости.
Ей не удалось ни задеть, ни очаровать противника. К тому же она испытывала к
нему  не откровенную вражду, а какое-то смешанное чувство. Его огромный рост
давал  ему  обескураживающее  преимущество.  "Он похож  на  тех великанов  в
кожаных штанах, которые похищают в  кинофильмах полунагих пастушек, - думала
девушка. - Выглядит так, словно сидит в  седле". Первобытная сила во фраке и
пикейном жилете! Человек могучий, но не бессловесный.
     Комната выходила на  улицу. За окном виднелись платаны набережной, река
и бескрайний простор звездной ночи.
     - Не исключено, - произнесла вслух Динни, - что вы уедете из Англии, не
так быстро, как рассчитываете, профессор.
     - Можно войти?
     Девушка обернулась. На пороге стояла Диана.
     - Ну-с, Динни, что вы скажете о нашем симпатичном враге?
     - Наполовину Том-хитрец, наполовину великан, которого убил Джек.
     - Эдриену он нравится.
     - Дядя Эдриен слишком много времени проводит среди костей. Вид человека
с красной кровью всегда возбуждает в нем восторг.
     - Да, Халлорсен - мужчина с большой буквы. Предполагается, что  женщины
должны сходить по нему с ума. Вы хорошо держались, Динни, хотя вначале глаза
у вас были чересчур круглые.
     - А теперь и подавно. Он ведь ушел без единой царапины.
     - Не огорчайтесь. У вас будут  другие возможности. Эдриен пригласил его
на завтра в Липпингхолл.
     - Что?
     -  Вам  остается только  стравить его с  Саксенденом,  и  дело Хьюберта
выиграно.  Эдриен  не сказал  вам,  боясь,  что  вы  не  сумеете скрыть свою
радость. Профессор пожелал  познакомиться  с  тем,  что называют  английской
охотой. Бедняга и  не  подозревает,  что угодит прямо в  логово львицы. Ваша
тетя Эм будет с ним особенно обворожительна.
     -  Халлорсен?  -  задумчиво  протянула  Динни.  -  В  нем  должна  быть
скандинавская кровь.
     - Он говорит, что  мать его из  старинной семьи в Новой Англии, но брак
ее был смешанный. Его родной штат - Уайоминг. Приятное слово "Уайоминг".
     - "Широкие  бескрайние  просторы".  Скажите,  Диана,  почему  выражение
"мужчина с большой буквы" приводит меня в такую ярость?
     - Это понятно: оно слишком  напоминает вам  подсолнечник. Но "мужчина с
большой буквы" не ограничивается широкими бескрайними просторами. Это вам не
Саксенден.
     - В самом деле?
     - Конечно.  Спокойной ночи,  дорогая.  Да не тревожит ваших  сновидений
"мужчина с большой буквы".
     Раздевшись, Динни вытащила дневник Хьюберта и  перечитала отмеченное ею
место. Вот что там было написано:
     "Чувствую себя страшно подавленным, словно жизнь покидает меня. Держусь
только мыслью о Кондафорде. Интересно, что сказал бы старый Фоксхем, увидев,
как  я  лечу  мулов? От  снадобья,  которым  я  их  пользую,  ощетинился  бы
бильярдный шар, но оно помогает. Творец  был явно в ударе, изобретая желудок
мула.  Ночью видел сон: стою в Кондафорде на опушке, фазаны летят мимо целой
стаей, а я  никакими силами не могу заставить себя  спустить курок. Какой-то
жуткий паралич! Постоянно вспоминаю старика Хэддона. "А ну-ка, мистер Берти,
лезьте туда  и  хватайте  его за башку!"  Славный старый Хэддон! Вот это был
характер. Дождь прекратился - в первый раз за десять дней. Высыпали звезды.
     Остров, корабль и луна в небесах.
     Редкие звезды, но как они ясны!..
     Только бы уснуть!.."




     Тот неистребимый беспорядок, который  присущ  любой  из  комнат старого
английского поместья и отличает его от всех загородных домов на свете, был в
Липпингхолле особенно  ощутим.  Каждый  устраивался у  себя  в комнате  так,
словно собирался обосноваться  в ней навсегда;  каждый немедленно привыкал к
атмосфере и обстановке, делающей ее столь непохожей на соседние. Никому даже
не приходило в  голову, что  помещение следует оставить в том  виде, в каком
его застали, ибо никто не помнил, как оно выглядело. Редкая старинная мебель
стояла вперемежку со случайными  вещами, приобретенными ради удобства или по
необходимости.  Потемневшие  и порыжелые портреты предков висели рядом с еще
более потемневшими и порыжелыми голландскими и французскими пейзажами, среди
которых были  разбросаны восхитительные старинные олеографии  и  не лишенные
очарования миниатюры. В двух комнатах возвышались красивые старинные камины,
обезображенные кое-как приделанными к  ним современными каминными решетками.
В темных переходах  вы  то  и  дело  натыкались  на  неожиданно  возникающие
лестницы. Местоположение и меблировку вашей  спальни было трудно запомнить и
легко  забыть. В  ней  как  будто  находились  бесценный старинный  ореховый
гардероб, кровать с балдахином,  также весьма почтенного возраста, балконное
кресло  с  подушками и  несколько  французских гравюр.  К  спальне примыкала
маленькая  туалетная  с узкой кушеткой  и ванная, порой изрядно удаленная от
спальни, но  непременно снабженная ароматическими солями. Один из Монтов был
адмиралом. Поэтому в закоулках коридоров таились старинные морские карты, на
которых  изображены драконы, пенящие моря. Другой Монт, дед  сэра Лоренса  и
седьмой баронет, увлекался скачками.  Поэтому  на  стенах  была  запечатлена
анатомия  чистокровной лошади  и костюм жокея  тех лет (1860 - 1883). Шестой
баронет,  занимавшийся   политикой,  благодаря   чему  он  и  прожил  дольше
остальных,  увековечил ранневикторианскую эпоху - жену и дочь в  кринолинах,
себя  с  бакенбардами. Внешний облик дома  напоминал о Реставрации, хотя  на
отдельных частях здания лежал отпечаток времени Георгов и - там, где  шестой
баронет дал волю своим архитектурным склонностям, -  даже  времени Виктории.
Единственной вполне современной вещью в доме был водопровод.
     Когда  в пятницу утром  Динни вышла к  завтраку,  -  начало  охоты было
назначено  на  десять  часов, -  трое  дам  и  все  мужчины  за  исключением
Халлорсена уже сидели за  столом или прохаживались около  буфета. Она  легко
опустилась  на стул рядом с лордом  Саксенденом,  который чуть приподнялся и
поздоровался:
     - Доброе утро!
     - Динни!  -  окликнул  ее  стоявший у  буфета  Майкл. - Кофе, какао или
оршад?
     - Кофе и лососину, Майкл.
     - Лососины нет.
     Лорд Саксенден вскинул голову, пробурчал: -  Лососины  нет?" - и  снова
принялся за колбасу.
     - Трески? - спросил Майкл.
     - Нет, благодарю.
     - А вам что, тетя Уилмет?
     - Рис с яйцом и луком.
     - Этого нет. Почки, бекон, яичница, треска, ветчина, заливное из дичи.
     Лорд Саксенден  поднялся, пробормотал: "А, ветчина!" -  и направился  к
буфету.
     - Динни, выбрала?
     - Будь добр, Майкл, немного джема.
     - Крыжовник, клубника, черная смородина, мармелад?
     - Крыжовник.
     Лорд Саксенден  вернулся на  свое место с тарелкой  ветчины и, уписывая
ее,  стал  читать  письмо. Динни  не очень  ясно представляла себе,  как  он
выглядит,  потому  что  рот  у него  был набит, а глаз она не видела.  Но ей
казалось,  что она  понимает, чем он заслужил свое прозвище.  Лицо у Бантама
было красное,  короткие  усики  и  шевелюра  начинали седеть. За  столом  он
держался необыкновенно прямо. Неожиданно он обернулся к ней и заговорил:
     - Извините,  что  читаю.  Это  от  жены.  Она, знаете  ли, прикована  к
постели.
     - Как я вам сочувствую!
     - Ужасная история! Бедняжка!
     Он  сунул письмо в карман, набил рот ветчиной  и взглянул на Динни. Она
нашла, что  глаза у него голубые, а брови темнее, чем  волосы,  и  похожи на
связку рыболовных крючков. Глаза его слегка таращились, словно  он  собрался
во всеуслышание  объявить: "Вот я какой! Вот какой!" Но в эту минуту девушка
заметила  входящего Халлорсена. Он нерешительно, осмотрелся, увидел Динни  и
подошел к свободному стулу слева от нее.
     - Мисс Черрел, - осведомился он, кланяясь, - могу я сесть рядом с вами?
     - Разумеется. Если хотите есть, все в буфете.
     - Это кто такой?  - спросил  лорд Саксенден, когда Халлорсен отправился
на фуражировку. - По-моему, он американец.
     - Профессор Халлорсен.
     - Вот как? Тот, что написал книгу о Боливии? Да?
     - Да.
     - Интересный малый.
     - Мужчина с большой буквы.
     Лорд Саксенден удивленно уставился на девушку:
     - Попробуйте ветчины. Я когда-то знавал вашего дядю. В Хэрроу,  если не
ошибаюсь.
     - Дядю Хилери? - переспросила Динни. - Да, он мне рассказывал.
     -  Мы с ним однажды заключили пари на три порции клубничного джема, кто
скорей добежит с холма до гимнастического зала.
     - Вы выиграли, лорд Саксенден?
     - Нет. И до сих пор не расплатился с вашим дядей.
     - Почему?
     -  Он  растянул  себе  связки,  а я  вывихнул колено.  Он  еще  кое-как
доковылял  до  зала, а  я свалился и не  встал. Мы  оба  проболели до  конца
семестра, потом я уехал. - Лорд Саксенден хихикнул. - Так я  и должен ему до
сих пор три порции клубничного джема.
     - Я думал,  что у нас  в Америке  завтраки плотные. Но оказывается, это
пустяки в сравнении с вашими, - сказал Халлорсен, усаживаясь.
     - Вы знакомы с лордом Саксенденом?
     - Лорд Саксенден? - переспросил Халлорсен и поклонился.
     - Как поживаете? У вас в Америке нет таких куропаток, как у нас, а?
     -  Нет.  Полагаю,  что нет. Я мечтаю поохотиться  на этих  птиц. Дивный
кофе, мисс Черрел.
     - Да, - подтвердила Динни. - Тетя Эм гордится своим кофе.
     Лорд Саксенден поплотнее устроился на стуле:
     - Попробуйте ветчины. Я еще не читал вашей книги.
     - Разрешите вам прислать? Мне будет лестно, если вы ее прочтете.
     Лорд Саксенден продолжал жевать.
     - Вам следует  ее прочесть, лорд Саксенден, - вмешалась Динни.  -  А  я
пришлю вам другую книжку по тому же вопросу.
     Лорд Саксенден широко открыл глаза.
     -  Очень мило с вашей стороны. Это клубничный? - спросил он и потянулся
за джемом.
     - Мисс Черрел, -  понизил  голос  Халлорсен,  - я  хотел  бы, чтобы  вы
просмотрели  мою книгу  и отметили места, которые сочтете несправедливыми по
отношению к вашему брату. Я был страшно зол, когда писал ее.
     - Не понимаю, какой мне смысл читать ее теперь?
     - Я мог бы, если вы пожелаете, выбросить все это во втором издании.
     - Вы очень  добры,  профессор, но  зло уже  совершено, - ледяным  тоном
отрезала Динни.
     Халлорсен еще больше понизил голос:
     - Страшно сожалею, что причинил вам неприятность.
     Чувство,  которое  можно  было  бы,  пожалуй,  приблизительно  выразить
словами: "Ты сожалеешь? Ах ты..." - преисполнило все существо Динни злостью,
расчетливым торжеством и сарказмом.
     - Вы причинили зло не мне, а моему брату.
     - Давайте подумаем вместе, нельзя ли его исправить.
     - Сомневаюсь.
     Динни встала. Халлорсен поднялся, пропустил ее и поклонился,
     "Вежлив до ужаса!" - подумала девушка.
     Остальную часть  утра она просидела над дневником  в одном  из  уголков
парка, настоящем тайнике - до того густо он зарос тисом. Здесь грело солнце,
над цинниями, пенстемонами, мальвами и астрами успокоительно гудели пчелы. В
этом  уединении Динни  снова почувствовала, как  тяжело  ей  будет выставить
переживания  Хьюберта  на  суд толпы.  Нет,  в  дневнике  не  было  никакого
хныканья, но, предназначенный для  глаз  лишь  того, кем был написан,  он  с
предельной  откровенностью  обнажал все раны души  и тела. Издалека долетали
выстрелы. Облокотясь  на заросшую тисом  изгородь, девушка смотрела  в поле,
откуда доносилась стрельба.
     Сзади раздался голос:
     - Вот ты где!
     Ее тетка в соломенной шляпе с такими широкими полями,  что они задевали
за плечи, стояла внизу на дорожке в обществе двух садовников.
     - Я за тобой.  Босуэл и  Джонсон,  вы можете идти. Портулаком  займемся
после обеда.
     Леди Монт подняла голову и выглянула из-под своей огромной шляпы:
     - Такие носят на Майорке. Отлично защищает от солнца.
     - Босуэл и Джонсон, тетя?
     -  Сначала у  нас служил один Босуэл, но твой дядя не успокоился до тех
пор, пока не подыскал Джонсона.  Он требует, чтобы они  всюду ходили вместе.
Ты веришь доктору Джонсону, Динни?
     - Я считаю, что он слишком часто употребляет слово "сэр".
     - Флер унесла мои садовые ножницы. Что это у тебя, Динни?
     - Дневник Хьюберта.
     - Тяжело читать?
     - Да.
     -  Я  следила за  профессором Халлорсеном. Е'о следовало бы кое от че'о
отучить.
     - Прежде всего от самоуверенности, тетя Эм.
     -  Надеюсь,  наши  подстрелят  пару зайцев.  Суп  с  зайчатиной был  бы
прекрасным добавлением к меню. Уилмет и  Хенриет  Бентуорт  уже разошлись во
мнениях.
     - По какому поводу?
     -  Не знаю. Я была занята. Не то насчет премьер-министра,  не то насчет
портулака. Они вечно спорят. Хен, видишь ли, все'да была принята при дворе.
     - Это так опасно?
     - Хен - прелестное создание.  Люблю ее, хотя она вечно кудахчет.  Зачем
ты привезла дневник?
     - Хочу показать его Майклу и посоветоваться с ним.
     - Не делай это'о, - сказала леди Монт. - Майкл - хороший мальчик, но ты
это'о не делай. У  не'о  масса каких-то странных знакомых - издатели  там  и
прочие.
     - Потому-то я и хочу с ним посоветоваться.
     - Посоветуйся лучше с Флер: она человек с головой. А у вас в Кондафорде
тоже такие циннии? Знаешь,  Динни, мне кажется, что  Эдриен  скоро  сойдет с
ума.
     - Тетя Эм!
     - Он  ходит как во  сне. Я думаю, если его уколоть булавкой, он и то не
заметит. Конечно, не следовало бы говорить с тобой об этом, но  он должен на
ней жениться.
     - Согласна, тетя.
     - Но он это'о не сделает.
     - Или она не захочет.
     - Они оба не захотят. Словом,  не понимаю, чем все это кончится. Ей уже
сорок.
     - А дяде Эдриену?
     - Он еще совсем мальчик. Моложе е'о один Лайонел. Мне пятьдесят девять,
- решительно объявила леди Монт.  -  Мне пятьдесят девять, я  знаю, а твоему
отцу шестьдесят. Твоя бабушка была очень чадолюбива.  Она непрерывно рожала.
Что ты думаешь насчет детей?
     Пузырек  поднялся  на  поверхность, но Динни успела  проглотить  его  и
ответила только:
     - Ну, раз люди женаты, это неплохо - в меру, конечно.
     -  У  Флер  будет  еще  один   в  марте.  Плохой   месяц   -   какой-то
ле'комысленный. А ты, Динни, ко'да собираешься замуж?
     - Когда заговорят мои юные чувства, не раньше.
     - Весьма бла'оразумно! Не за американца, надеюсь?
     Динни  покраснела,  улыбнулась -  в улыбке  было  что-то  опасное  -  и
ответила:
     - С какой стати мне выходить за американца?
     - Не зарекайся, - возразила леди Монт, обрывая увядшую астру. - Ко'да я
выходила за Лоренса, он так за мной ухаживал!
     - И сейчас еще" ухаживает, тетя Эм. Замечательно, правда?
     - Перестань смеяться!
     И  леди Монт  так глубоко погрузилась  в  воспоминания, что,  казалось,
окончательно исчезла под шляпой - еще более необъятной, чем раньше.
     - Кстати,  раз  уж  мы  заговорили о  браке,  тетя  Эм,  - я хотела  бы
подыскать Хьюберту девушку. Ему нужно отвлечься.
     - Твой  дядя посоветовал бы ему отвлечься с какой-нибудь танцовщицей, -
заметила леди Монт.
     - Может быть, дядя Хилери знает что-нибудь подходящее?
     - Динни, ты - испорченное существо. Я все'да  это говорила. По'оди, дай
подумать. У меня была одна девушка; нет, она вышла замуж.
     - Может быть, она уже развелась.
     -  Нет,  кажется,  пока  только  разводится,  но  это  дол'ая  история.
Очаровательное создание.
     - Не сомневаюсь. Подумайте еще, тетя.
     - Это пчелы Босуэла, - ответила тетка. - Их привезли из Италии.
     Лоренс говорит, что они - фашистки.
     - Черные рубашки и никаких лишних мыслей.  В самом деле, они производят
впечатление очень агрессивных.
     - О да! Стоит их потревожить,  как  они налетают целым роем  и начинают
тебя жалить. Но ко мне они относятся хорошо.
     - Одна уже сидит у вас на шляпе, милая тетя. Согнать ее?
     - Подожди!  -  воскликнула леди Монт, сдвигая шляпу на затылок и слегка
открыв рот. - Вспомнила одну.
     - Кого это "одну"?
     -  Джин   Тесбери,   дочь   здешнего  пастора.  Старинный  род.  Денег,
разумеется, нет.
     - Совсем?
     Леди Монт покачала головой. Шляпа ее заколыхалась.
     -  Разве  у  девушки  с  такой  фамилией  мо'ут  быть  день'и?  Но  она
хорошенькая. Немно'о похожа на ти'рицу.
     - Как бы мне познакомиться  с  ней,  тетя? Я ведь  знаю, какой  тип  не
нравится Хьюберту.
     - Я при'лашу ее к обеду. У них дома плохо питаются. Кто-то в нашем роду
уже  был женат  на одной из Тесбери.  Насколько я помню,  это произошло  при
Иакове, так что они с нами в родстве, но страшно отдаленном.  У нее есть еще
брат. Он моряк: у них все служат во флоте. Знаешь, он не носит усов. Сейчас,
по-моему, он здесь, в увольнении.
     - В отпуске, тетя Эм.
     - Да, да, я чувствовала, что это не то слово. Сними пчелу с моей шляпы.
Какая прелесть!
     Динни обмотала носовым  платком руку, сняла с  огромной шляпы крохотную
пчелку и поднесла к уху.
     - До сих пор люблю слушать, как они жужжат, - сказала она.
     - Я е'о тоже при'лашу, -  отозвалась тетка. -  Е'о зовут Ален.  Славный
мальчик.
     Леди Монт взглянула на волосы Динни:
     - Я  назвала бы их каштановыми. Кажется, он не без перспектив, но какие
они - не знаю. Во время войны взлетел на воздух.
     - Приземлился, надеюсь, благополучно, тетя?
     - Да. Даже  что-то получил за  это. Рассказывает,  что  во флоте сейчас
очень стро'о. Всякие, знаешь, там азимуты, машины, запахи. Ты расспроси е'о.
     - Вернемся к девушке, тетя Эм. Что вы имели в виду, назвав ее тигрицей?
     -  Понимаешь ли, она так смотрит на  тебя,  словно  из-за у'ла  вот-вот
появится ее детеныш. Мать ее умерла. Она вертит всем приходом.
     - Хьюбертом она тоже будет вертеть?
     - Нет. Но справится с каждым, кто захочет им вертеть.
     - Это лучше. Можно мне отнести ей записку с приглашением?
     -  Я пошлю Босуэла и  Джонсона.  - Леди Монт взглянула на  ручные часы:
Нет, они сейчас обедают. Все'да ставлю по ним часы. Сходим сами - туда все'о
четверть мили. Моя шляпа не очень неприлична?
     - Напротив, милая тетя.
     - Вот и прекрасно. Выйдем прямо здесь.
     Они  дошли  до  конца тисовой поросли,  спустились  в длинную  заросшую
травой  аллею,  миновали калитку  и  вскоре достигли  дома  пастора.  Динни,
полускрытая шляпой  тетки,  остановилась в увитой  плющом  подворотне. Дверь
была открыта,  в полутемной  отделанной панелями прихожей,  словно приглашая
войти в  нее,  гостеприимно пахло ветхим деревом.  Из  дома донесся  женский
голос:
     - А-лен!
     Мужской голос ответил:
     - Хэл-ло!
     - Будешь завтракать?
     - Звонка нет, - сказала племяннице леди Монт. - Придется стучать.
     Они дружно постучали.
     - Какого черта!
     На пороге вырос  молодой  человек в  сером  спортивном костюме. Широкое
загорелое лицо, темные волосы, открытый взгляд глубоких серых глаз.
     - О! - воскликнул он. - Леди Монт! Эй, Джин!
     Затем,  взглянув поверх шляпы,  встретился глазами с Динни и улыбнулся,
как умеют улыбаться только во флоте.
     - Ален, не зайдете ли вместе с Джин к нам вечером пообедать? Динни, это
Ален Тесбери. Нравится вам моя шляпа?
     - Превосходная вещь, леди Монт.
     Появилась девушка, крепкая, словно отлитая из  одного куска, с упругой,
пружинящей  походкой. Руки  и лицо  у  нее  были почти  того  же  цвета, что
светло-коричневые юбка и  джемпер-безрукавка. Динни поняла, что имела в виду
тетка.  Лицо Джин, довольно  широкое  в  скулах,  суживалось  к  подбородку,
зеленовато-серые  глаза  прятались  под  длинными  черными ресницами. Взгляд
открытый и  светлый, красивый нос, широкий низкий лоб, коротко подстриженные
темно-каштановые волосы. "Недурна", - решила Динни и, поймав улыбку девушки,
ощутила легкую дрожь.
     - Это Джин, - сказала ее тетка. - Моя племянница Динни Черрел.
     Тонкая смуглая рука крепко сжала руку Динни.
     - Где ваш отец? - продолжала леди Монт.
     - Папа уехал  на какой-то церковный съезд. Я просила  его  взять меня с
собой, но он не согласился.
     - Ну, он теперь в Лондоне ходит по театрам.
     Динни  заметила, как девушка метнула яростный  взгляд, потом вспомнила,
что перед нею леди Монт, и улыбнулась.
     - Значит, вы оба придете? Обедаем в восемь пятнадцать. Динни, нам пора,
иначе  опоздаем  к  ленчу.  Ласточка!  -  заключила  леди  Монт и  вышла  из
подворотни.
     - В Липпингхолле гости, -  объяснила Динни, увидев,  что брови молодого
человека недоуменно поднялись. - Тетя имела в виду фрак и белый галстук.
     - Ясно. Форма парадная. Джин.
     Брат и сестра, держась за руки, стояли в подворотне. "Красивая пара!" -
подумала Динни.
     -  Ну что? - спросила  ее тетка, когда они снова  выбрались на заросшую
травой аллею.
     - Да, я тоже увидела тигрицу. Она показалась мне очень интересной.
     Такую надо держать на коротком поводке.
     -  Вон  стоит Босуэл-и-Джонсон!  - воскликнула леди Монт, словно вместо
двух садовников  перед ней  был всего один.  - Боже милостивый, значит,  уже
третий час!




     После завтрака, к  которому Динни и ее тетка опоздали,  Эдриен и четыре
молодые дамы, захватив с  собой оставшиеся от охотников  раскладные  трости,
полевой тропинкой двинулись туда, где к вечеру ожидалась самая хорошая тяга.
Шли двумя группами: сзади - Эдриен с Дианой и Сесили Масхем, впереди - Динни
с Флер. В последний раз родственницы виделись чуть  ли не  за год до этого и
представление друг о друге имели, во всяком случае, весьма отдаленное. Динни
изучала голову, о которой с похвалой  отозвалась тетка. Голова была круглая,
энергичная   и  под   маленькой  шляпкой  выглядела  очень   изящно.  Личико
хорошенькое, правда, чуточку жестковатое, но неглупое, решила Динни. Фигурка
подтянутая, одета превосходно, - настоящая американка. Чувствовалось, что из
такого  ясного источника можно кое-что почерпнуть - по крайней  мере здравые
мысли.
     - Я слышала, как читали ваш отзыв в полицейском суде, Флер.
     - Ах, эту  бумажку! Разумеется, я написала то, о чем  просил Хилери. На
самом-то  деле  я  ничего  не  знаю  об  этих  девушках.  К  ним  просто  не
подступиться.  Конечно, есть  люди,  которые  умеют войти  в доверие к  кому
угодно. Я же не умею,  да и не  стремлюсь. А с деревенскими  девушками иметь
дело проще?
     - Там, где я живу,  все так давно связаны с  нашей  семьей, что  мы все
узнаем о них раньше, чем они сами.
     Флер испытующе посмотрела на Динни:
     - У вас  есть  хватка, Динни. Готова поручиться за это. С вас можно  бы
написать замечательный портрет  для фамильной  галереи. Не  знаю только, кто
возьмется   за   это.  Пора  уже  появиться  художнику,  владеющему   ранней
итальянской  манерой.  Прерафаэлиты  ее не  постигли: их  картинам недостает
музыки и юмора. А без этого вас писать нельзя.
     - Скажите,  - смутившись, спросила Динни, -  был Майкл  в палате, когда
сделали запрос насчет Хьюберта?
     - Да. Он вернулся совершенно взбешенный.
     - Боже милостивый!
     -  Он  собирался  вторично  поставить  вопрос  на  обсуждение,  но  все
случилось накануне закрытия сессии. Кроме того, какое значение имеет палата?
В наше время это последнее, на что обращают внимание.
     - Боюсь, что мой отец обратил слишком большое внимание на запрос.
     -  Что  поделаешь!  Старое  поколение.   Но  вообще-то  из  всего,  чем
занимается  парламент,  публику интересует одно -  бюджет.  Неудивительно: в
конечном счете все сводится к деньгам.
     - Майклу вы тоже так говорите?
     - Не было случая. В наше время парламент - просто налоговая машина.
     - Однако он еще все-таки издает законы.
     - Да, дорогая, но лишь после того, как событие уже совершилось. Он лишь
закрепляет  то,  с  чем  давно  свыклось  общество  или   по  крайней   мере
общественное мнение. И никогда не  берет на себя инициативу. Да он к этому и
не способен. Это было  бы недемократично. Хотите доказательств? Взгляните, в
каком  положении страна.  А  ведь об  этом  в парламенте беспокоятся  меньше
всего.
     - Откуда же тогда исходит инициатива?
     - Откуда ветер дует? Все сквозняки возникают за кулисами. Великое место
эти  кулисы! С кем  в парке  вы  хотите  стоять,  когда  мы присоединимся  к
охотникам?
     - С лордом Саксенденом.
     Флер уставилась на Динни:
     - Надеюсь, не ради его beaux yeux [5] и beau titre [6]. А тогда зачем?
     - Затем, что  я должна поговорить с ним о Хьюберте, а  времени остается
мало.
     -  Понятно. Хочу вас  предупредить, дорогая: не судите  о Саксендене по
внешности. Он  -  хитрый  старый  лис,  и даже не такой уж  старый.  Если он
становится на  чью-либо сторону, то лишь в  надежде  что-то за это получить.
Чем вы можете с ним расплатиться? Он потребует расчета на месте.
     Динни состроила гримаску:
     - Сделаю, что могу. Дядя Лоренс дал мне кое-какие наставления.
     - "Поберегись,  она тебя дурачит", -  пропела  Флер. -  Ладно, пойду  к
Майклу.  При  мне  он стреляет  лучше, а это  ему, бедняге, так  необходимо.
Помещик и Барт обойдутся и без нас. Сесили, разумеется, будет с  Чарлзом:  у
них еще не кончился медовый месяц. Значит, Диана достанется американцу.
     - Надеюсь, уж она-то заставит его промазать! - воскликнула Динни.
     -  Думаю,  что его ничто не  заставит промазать. Я забыла  Эдриена. Ему
придется сесть  на раскладную трость и помечтать о костях и Диане. Вот  мы и
пришли.  Они за  этой  изгородью, видите? Вон Саксенден, - ему  дали  теплое
местечко. Обойдите калитку - дальше есть перелаз  -  и подберитесь к лорду с
тыла. Как далеко загнали Майкла! Вечно ему достается самое неудобное место.
     Флер рассталась с Динни и пошла по тропинке через поле. Сожалея, что не
узнала  у  Флер  ничего  существенного, Динни миновала  калитку, перемахнула
через   перелаз  и  осторожно  подкралась  к  лорду  Саксендену  сзади.  Пэр
расхаживал между изгородями,  отделявшими  отведенный  ему  угол  поля. Близ
длинного,  воткнутого  в  землю  шеста, к  которому  была прикреплена  белая
карточка  с  номером, стоял  молодой егерь,  державший два ружья. У ног его,
высунув  язык,  лежала  охотничья  собака.  Жнивье  и  засаженный  какими-то
корнеплодами  участок в  дальнем  конце тропинки довольно  круто поднимались
вверх, и Динни,  искушенная  в сельской жизни,  сразу сообразила, что птицы,
которых поджидали охотники, потянут  стремительно и высоко. "Только бы сзади
не  было  подлеска",  -  подумала она и обернулась. Подлеска сзади  не было.
Вокруг расстилалось широкое поросшее травой поле. До  ближайших посадок было
не меньше  трехсот  ярдов.  "Интересно,  -  спросила  себя  Динни, - как  он
стреляет  в присутствии женщины? По виду не скажешь, что у него есть нервы".
Она повернулась и обнаружила, что он заметил ее.
     - Не помешаю, лорд Саксенден? Я не буду шуметь.
     Пэр поправил фуражку, с обеих сторон которой были приделаны специальные
козырьки.
     - Н-нет! - буркнул он. - Гм!
     - Похоже, что помешаю. Не уйти ли мне?
     - Нет,  нет, все в порядке. Сегодня не  взял ни  одной. Может быть, при
вас посчастливится.
     Динни уселась на  свою раскладную трость, расставив ее рядом с собакой,
и стала трепать пса за уши.
     - Этот американец три раза утер мне нос.
     - Какая бестактность!
     - Он  стреляет по любой цели  и, черт  его  подери, никогда  не  мажет.
Попадает с предельной  дистанции в каждую птицу, по которой я промахнулся. У
него повадки браконьера: пропускает дичь, а потом бьет вдогонку с семидесяти
ярдов. Говорит, что  иначе ничего не видит, хоть они ему чуть ли не на мушку
садятся.
     - Однако! - сказала Динни: ей захотелось быть чуточку справедливой.
     -  Верите  ли,  он  сегодня ни  разу  не  промахнулся,  - прибавил лорд
Саксенден с обидой  в голосе. - Я спросил  его, где он так навострился, а он
ответил: "В таких местах, где промахнуться нельзя, не то умрешь с голоду".
     - Начинается, милорд, - раздался голос молодого егеря.
     Собака  повела  ушами. Лорд Саксенден  схватил  ружье,  егерь  взял  на
изготовку второе.
     - Выводок слева, милорд!
     Динни услышала резкое хлопанье крыльев:  восемь  птиц ниточкой летели к
тропинке.
     Бах-бах!.. Бах-бах!..
     - Боже правый! - вскрикнул лорд Саксенден. - Черт меня побери!..
     Динни увидела, как все восемь птиц перелетают через изгородь  в  другом
конце поля.
     Собака издала сдавленное ворчание и задрожала.
     - Вам, наверно, ужасно мешает свет, - сказала девушка.
     - При чем тут свет? Это печень, - ответил лорд Саксенден.
     - Три птицы прямо на вас, милорд!
     Бах... Ба-бах!.. Одна из птиц дернулась, сжалась, перевернулась и упала
ярдах в четырех  позади девушки.  У Динни  перехватило дыхание.  Жил комочек
плоти и вдруг умер! Она часто видела, как  охотятся на куропаток, но никогда
еще не испытывала такого щемящего чувства.  Две другие птицы  скрылись вдали
за изгородью. Когда они исчезли, у Динни вырвался вздох облегчения. Собака с
мертвой куропаткой в зубах  подошла к егерю, который отобрал  у нее  добычу.
Пес опустился на задние лапы и, не сводя с  птицы глаз, высунул язык.  Динни
увидела, как с языка закапала слюна, и закрыла глаза.
     Лорд Саксенден что-то невнятно буркнул. Потом невнятно буркнул еще раз.
Динни открыла глаза: пэр поднимал ружье.
     - Фазанья курочка, милорд! - предупредил молодой егерь.
     Фазанья  курочка протянула на  самой умеренной  высоте, словно понимая,
что ее время еще не наступило,
     -  Гм!  -  проворчал  лорд Саксенден,  опуская приклад на  полусогнутое
колено.
     - Выводок справа! Нет, слишком далеко, милорд.
     Прогремело  несколько  выстрелов,  и Динни увидела, как  над  изгородью
взлетели две птицы. Одна из них теряла перья.
     -  Эта готова,  - сказал егерь, и Динни увидела,  как  он прикрыл глаза
рукой, наблюдая за полетом птицы.
     - Падает! - крикнул он. Собака задрожала и посмотрела на егеря.
     Выстрелы загремели слева.
     - Проклятье! - выругался Саксенден. - В мою сторону ни одна не тянет.
     - Заяц, милорд! - отрывисто бросил егерь. - Вдоль изгороди!
     Лорд Саксенден повернулся и поднял ружье.
     - Ой,  не  надо!  -  вскрикнула Динни, но голос  ее  потонул в  грохоте
выстрела.  Зайцу  перебило заднюю лапу. Он  споткнулся,  остановился, затем,
жалобно крича, заковылял вперед.
     - Пиль! - разрешил егерь.
     Динни заткнула уши руками и закрыла глаза.
     - Попал, черт побери! - пробормотал лорд Саксенден.
     Даже сомкнув веки, Динни ощущала на себе его  ледяной взгляд. Когда она
открыла глаза,  рядом  с  птицей лежал  мертвый заяц.  Он был весь  какой-то
неправдоподобно  мягкий.  Девушка вскочила, порываясь уйти,  но тут же снова
села. Пока охота не кончилась, уходить нельзя: угодишь  под выстрелы.  Динни
снова закрыла глаза, Стрельба не прекращалась.
     - Порядочно настреляли, милорд.
     Лорд Саксенден передавал егерю ружье. Возле зайца лежали еще три птицы.
     Слегка  пристыженная  всем только  что  пережитым,  Динни сложила  свою
трость  и направилась  к  перелазу. Не  считаясь с устарелыми  условностями,
перебралась через него и подождала лорда Саксендена.
     -  Простите, что подшиб зайца, -  извинился  он. - У меня  сегодня весь
день в глазах точки мелькают. С вами такое бывает?
     - Нет. Искры иногда сыплются. Ужасно, когда заяц кричит, правда?
     - Согласен. Сам не люблю.
     -  Однажды у нас был пикник, и я  заметила зайца. Он сидел позади  нас,
как собака, уши у него просвечивали на солнце и были совсем  розовые. С  тех
пор люблю зайцев.
     -  Зайцы  - это не  настоящая  охота, -  снисходительно  произнес  лорд
Саксенден. - Я лично предпочитаю их жареными, а не тушеными.
     Динни  украдкой  взглянула на пэра. Он был красен и,  казалось, доволен
собой.
     "Пора рискнуть", - решила Динни.
     - Лорд Саксенден,  вы когда-нибудь  говорите при  американцах, что  они
выиграли войну?
     Он отчужденно взглянул на девушку:
     - Почему я должен им это говорить?
     - Но они же ее выиграли. Разве не правда?
     - Уж не ваш ли американец это утверждает?
     Нет, я от него этого не слышала, но уверена, что он думает именно так.
     Динни снова заметила проницательное выражение на лице пэра.
     - Что вам о нем известно?
     - Мой брат ездил с ним в экспедицию.
     - А, ваш брат!
     Лорд  Саксенден  произнес эти  слова так, как  если бы, рассуждая сам с
собой, вслух сказал: "Этой девице от меня что-то нужно".
     Динни внезапно почувствовала, что ходит по краю пропасти.
     -  Надеюсь,  -  заговорила  она,   -  что,  прочитав  книгу  профессора
Халлорсена, вы прочтете затем и дневник моего брата.
     - Никогда ничего не читаю, - изрек лорд Саксенден. - Нет времени.
     Впрочем, теперь  припоминаю. Боливия...  Он кого-то застрелил -  не так
ли? - и растерял транспорт.
     - Он вынужден был застрелить человека, который  покушался на его жизнь,
а двоих ему пришлось наказать плетьми за  жестокое обращение с мулами. Тогда
все, кроме троих, сбежали и  увели с собой мулов. Он был один белый на целую
шайку индейцев-полукровок.
     И,  вспомнив  совет  сэра  Лоренса:  "Смотри  на него  боттичеллиевским
взглядом,  Динни", -  она пристально посмотрела  в холодные,  проницательные
глаза Саксендена.
     - Не разрешите ли мне прочесть вам отрывки из дневника?
     - Отчего же! Если найдется время...
     - Когда?
     - Как насчет вечера? Завтра после охоты я должен уехать.
     - В любое время, какое вас устроит, - бесстрашно объявила Динни.
     - До обеда случай не представится. Я должен  написать несколько срочных
писем.
     - Я могу лечь и попозже.
     Динни перехватила взгляд, которым Саксенден окинул ее.
     - Посмотрим, - отрывисто бросил он.
     В этот момент к ним присоединились остальные охотники.
     Динни уклонилась от участия в заключительной сцене охоты и  отправилась
домой одна. Ей было присуще чувство юмора, и она  не могла  не  смеяться над
своим положением, хотя  прекрасно  понимала, насколько  оно  затруднительно.
Было совершенно ясно, что дневник не произведет  желаемого впечатления, пока
лорд Саксенден не уверится, что  за согласие послушать Отрывки из тетради он
кое-что получит. И еще острее, чем раньше, Динни  поняла,  как трудно что-то
дать и в то же время не дать.
     Стая  лесных голубей, вспугнутых  девушкой,  поднялась левее тропинки и
полетела к роще, тянувшейся вдоль реки. Свет стал неярким и ровным, вечерний
шум наполнил посвежевший  простор. Лучи  заходящего солнца золотили  жнивье;
листья,  чуть  тронутые  желтизной,   потемнели;  где-то  внизу,  за  каймой
деревьев,  сверкала  синяя  лента реки. В  воздухе  стоял  влажный,  немного
терпкий  аромат  ранней  осени,  к  которому примешивался  запах  дыма,  уже
заклубившегося над трубами коттеджей. Мирный час, мирный вечер!
     Какие  места из дневника следует прочитать? Динни колебалась. Перед ней
стояло лицо Саксендена.  Как  он  процедил:  "А,  ваш брат!"  Это  жестокий,
расчетливый,  чуждый  всякой сентиментальности  характер.  Динни вспомнились
слова  сэра  Лоренса:  "Еще  бы, дорогая!..  Ценнейшие ребята!" На  днях она
прочла мемуары  человека, который  всю  войну мыслил только  комбинациями  и
цифрами и после недолгих усилий приучил себя не думать о страданиях, стоящих
за  этими  комбинациями и  цифрами.  Одушевленный одним желанием  - выиграть
войну, он, казалось, никогда не вспоминал о чисто человеческой ее стороне и,
- Динни была в  этом уверена, - не смог бы ее себе представить, даже если бы
захотел. Ценнейший парень! Она не забыла, как дрожат губы Хьюберта, когда он
рассказывает о "кабинетных стратегах" - о тех, кто  наслаждался войной,  как
увлекательной  игрою  комбинаций  и  цифр,   кто  упивался  сознанием  своей
осведомленности, придававшей этим людям небывалую значительность.  Ценнейшие
ребята! Ей  вспомнилось одно место  из другой  недавно прочитанной ею книги.
Там говорилось о тех, кто руководит так называемым прогрессом;  кто сидит  в
банках,  муниципалитетах,  министерствах, играя комбинациями  и цифрами и не
обращая   внимания  на  плоть  и  кровь  людскую  -  за  исключением   своей
собственной, разумеется;  кто,  набросав несколько строк на  клочке  бумаги,
вызывает  к жизни  огромные предприятия  и приказывает окружающим: "Сделайте
то-то и  то-то,  да  смотрите,  черт  побери,  сделайте хорошо!"  О  людях в
цилиндрах  на  шелковой   подкладке   и   брюках-гольф,  о  людях,   которые
распоряжаются  факториями  в  тропиках, копями,  универсальными  магазинами,
строительством железных  дорог,  концессиями  -  и тут, и  там,  и  повсюду.
Ценнейшие ребята!  Жизнерадостные,  здоровые, упитанные,  неумолимые  люди с
ледяными глазами. Они присутствуют на всех обедах, они всегда все знают,  их
никогда не заботит цена человеческих чувств и человеческой жизни. "И все же,
- успокаивала себя Динни, - они, должно быть, действительно ценные люди: без
них у нас не было бы ни каучука, ни угля, ни жемчуга, ни железных  дорог, ни
биржи, ни войн, ни побед!" Она подумала о Халлорсене.  Этот по  крайней мере
трудится и  терпит  лишения ради  своих  идей, чего-то добивается  сам, а не
сидит дома,  всегда все  зная, поедая ветчину, стреляя зайцев и распоряжаясь
Другими.
     Динни вошла  в  пределы поместья и остановилась у площадки для крокета.
Как раз в эту минуту тетя Уилмет и леди Хенриет опять  разошлись во мнениях.
Они апеллировали к ней:
     - Правильно ведь, Динни?
     - Нет.  Если шары  коснулись друг друга, надо просто продолжать игру, и
вы, милая тетя, не должны трогать шар леди Хенриет, когда бьете по своему.
     - Я же ей говорила, - вставила леди Хенриет.
     -  Как же,  как  же, вы  это говорили, Хен. В  хорошенькое  положение я
попала! Но я все-таки не согласна.
     С этими словами  тетя Уилмет вогнала шар в ворота, сдвинув на несколько
дюймов шар партнерши.
     - Ну, не бессовестная  ли  женщина! - простонала  леди Хенриет, и Динни
немедленно оценила огромные  практические преимущества,  скрытые  в формуле:
"Но я все-таки не согласна".
     -  Вы  прямо  Железный  герцог, тетя,  -  сказала девушка. - Разве  что
чертыхаетесь реже.
     - Вовсе не реже, - возразила леди Хенриет. - У нее ужасный жаргон.
     - Играйте, Хен! - отозвалась польщенная тетя Уилмет.
     Динни рассталась с ними и пошла к дому.
     Переодевшись, она постучала в комнату Флер.
     Горничная  ее  тетки  машинкой подстригала  Флер шею, а Майкл стоял  на
пороге туалетной, держа на вытянутых руках свой белый галстук.
     Флер обернулась:
     - Хэлло,  Динни! Входите и садитесь. Достаточно, благодарю вас, Пауэре.
Иди сюда, Майкл.
     Горничная  исчезла. Майкл  приблизился  к  жене,  чтобы та завязала ему
галстук.
     - Готово, -  бросила Флер  и, взглянув на Динни, прибавила: - Вы насчет
Саксендена?
     - Да.  Вечером  буду читать  ему отрывки из дневника Хьюберта. Вопрос в
одном: где найти место, подобающее моей юности и...
     - Невинности? Ну, нет, Динни: невинной вы никогда не будете. Верно,
     Майкл?
     Майкл ухмыльнулся:
     - Невинной - никогда,  добродетельной -  неизменно. Ты  еще в  детстве,
Динни,  была многоопытным  ангелочком.  Ты выглядела так,  словно  удивлена,
почему у тебя нет крылышек. Вид у тебя был вдумчивый, - вот точное слово.
     - Вероятно, я удивлялась, зачем ты мне их оторвал.
     - Тебе следовало  бы  носить  панталончики и гоняться за бабочками, как
две девчурки Гейнсборо в Национальной галерее.
     - Довольно любезничать, - перебила мужа Флер. - Гонг уже ударил. Можете
воспользоваться моей маленькой гостиной. Если стукнете в стену, Майкл выйдет
к вам с ботинком в руках, как будто пугает крыс.
     - Отлично, - согласилась Динни,  - но я  уверена, что он окажется сущим
ягненком.
     - Это еще вопрос, - возразил Майкл. - В нем есть что-то от козла.
     -  Вот эта дверь, - сказала Флер,  когда  они вышли из спальни. Cabinet
particulier [7]. Желаю успеха!




     Динни сидела между Халлорсеном и молодым Тесбери.  Наискось от  нее, во
главе  стола  -  ее тетка и лорд  Саксенден с  Джин Тесбери  по правую руку.
"Тигрица,  конечно, но до  чего ж хороша!" Смуглая кожа,  удлиненное лицо  и
чудесные глаза девушки  совершенно очаровали Динни. Они, видимо, очаровали и
лорда  Саксендена.  Лицо  его  стало  еще  краснее  и благожелательнее,  чем
доводилось до сих пор видеть Динни. Он был так  внимателен к Джин, что  леди
Монт  пришлось  целиком  посвятить  себя  выслушиванию  резкостей Бентуорта.
"Последний из  помещиков"  в качестве  личности  еще более  выдающейся,  чем
Саксенден,  настолько выдающейся, чтобы  отказаться  от  пэрства,  по  праву
старшинства восседал слева от хозяйки. Рядом с ним Флер занимала Халлорсена,
так что  Динни сразу же  попала под обстрел со стороны молодого  Тесбери. Он
говорил непринужденно, прямо, искренне, как человек,  еще  не  пресытившийся
обществом женщин, и открыто выказывал девушке то, что Динни про себя назвала
"непритворным восхищением".  Это не  помешало  ей  несколько  раз устремлять
взгляд на его сестру  и впадать  в состояние, которое  он квалифицировал как
мечтательность.
     - Ну, что вы о ней скажете? - спросил моряк.
     - Обворожительная.
     - Я, разумеется,  передам ей  это, но  она и бровью  не поведет. Сестра
самая трезвая женщина на свете. Она, кажется, не без успеха обольщает своего
соседа. Кто он?
     - Лорд Саксенден.
     - Ого! А кто этот Джон Буль на углу стола, поближе к нам?
     - Уилфрид Бентуорт, по прозвищу Помещик.
     - А рядом с вами - тот, что разговаривает с миссис Майкл?
     - Профессор Халлорсен из Америки.
     - Интересный парень!
     - Да, все говорят, - сухо отрезала Динни.
     - А вы не находите?
     - Мужчина не должен быть таким интересным.
     - Счастлив слышать это от вас.
     - Почему?
     - Потому что тогда у неинтересных тоже появляются шансы.
     - О! Часто вам удается выпускать такие торпеды?
     - Поверьте, я страшно рад, что наконец встретил вас.
     - Наконец? Еще вчера вы обо мне даже не слыхали.
     - Это верно. Тем не менее вы - мой идеал.
     - Боже правый! У вас во флоте все такие?
     - Да. Первое, чему нас обучают, - это мгновенно принимать решение.
     - Мистер Тесбери...
     - Ален.
     - Я начинаю понимать, почему у моряков жены в каждом порту.
     - У  меня  не было ни одной,  - серьезно возразил молодой Тесбери. - Вы
первая, на которой я хотел бы жениться.
     - О! Или вернее сказать - ого!
     - Что поделаешь! Моряку приходится быть напористым. Если увидел то, что
тебе нужно, бери сразу. Ведь у нас так мало времени.
     Динни рассмеялась.
     - Сколько вам лет?
     - Двадцать восемь.
     - Значит, под Зеебрюгге не были?
     - Был.
     - Вижу. Вы привыкли швартоваться с хода.
     - И взлетать за это на воздух.
     Взгляд девушки потеплел.
     - Сейчас я сцеплюсь со своим врагом.
     - С врагом? Могу я чем-нибудь вам помочь?
     - Нет. Смерть его мне не  нужна  - пусть сначала  выполнит  то, чего  я
хочу.
     - Очень жаль. Он кажется мне опасным.
     - Займитесь миссис  Чарлз  Масхем,  - шепнула  Динни  и  повернулась  к
Халлорсену, который  почтительно,  словно  она  спустилась к  нему  с небес,
воскликнул:
     - Мисс Черрел!
     - Я слышала, что вы потрясающе стреляете, профессор.
     -  Что  вы!  Я  не  привык  к  таким  птицам,  как  ваши,  -  они  сами
подвертываются под  выстрел. Со  временем,  даст бог, освоюсь. Как бы то  ни
было, это полезный для меня опыт.
     - Парк вам понравился?
     - Еще бы! Находиться там же, где и вы, большая удача, мисс Черрел,  и я
ее глубоко ценю.
     "Обстрел с двух сторон!" - подумала Динни и в упор спросила:
     - Вы уже решили, как исправить зло, причиненное вами моему брату?
     Халлорсен понизил голос:
     - Я восхищен  вами, мисс Черрел, и  сделаю все,  что вы прикажете. Если
хотите, напишу в ваши газеты и  возьму назад обвинения,  которые выдвинул  в
книге.
     - А что вы потребуете взамен, профессор Халлорсен?
     - Ничего - кроме вашего расположения, разумеется.
     - Брат дал мне свой дневник. Он согласен опубликовать его.
     - Если так вам будет легче, публикуйте.
     - Интересно, поймете ли вы когда-нибудь друг друга?
     - Полагаю, что нет.
     - Странно. Ведь вас, белых,  там было всего четверо. Могу я узнать, что
именно так раздражало вас в моем брате?
     - Если я отвечу, вы используете это против меня же.
     - О нет, я умею быть справедливой.
     - Ну что ж, извольте. Во-первых, я нашел, что у вашего брата предвзятое
мнение  о  слишком  многих  вещах и  что  менять его  он  не собирается.  Мы
находились в стране, которой  никто из нас не знал, среди дикарейиндейцев  и
людей, едва тронутых цивилизацией.  Но капитан хотел, чтобы все шло так, как
у вас в  Англии. Он  придерживался определенных правил и  от других требовал
того же. Честное слово, дай мы ему волю, он стал бы переодеваться к обеду.
     - Я полагаю, вам не следует забывать, - возразила чуточку растерявшаяся
Динни, - что мы,  англичане, давно доказали, насколько  важна внешняя форма.
Мы  преуспевали  в любой дикой и  дальней  стране  именно потому,  что и там
оставались  англичанами.  Читая  дневник,  я поняла,  в чем  причина неудачи
брата. Он недостаточно твердолоб.
     - Конечно,  он не из породы  ваших Джонов  Булей вроде лорда Саксендена
или мистера Бентуорта, - Халлорсен кивком указал на  конец стола. - Будь  он
таким, мы скорее бы нашли  общий  язык. Нет,  он предельно  сдержан и  умеет
скрывать свои эмоции. Они снедают его изнутри. Он похож на кровного скакуна,
которого запрягли в телегу. Если не ошибаюсь, мисс Черрел, вы принадлежите к
очень старому роду?
     - К старому, но еще не впавшему в детство.
     Динни  увидела, как  взгляд Халлорсена оторвался от нее, остановился на
Эдриене, сидевшем напротив, перешел на тетю Уилмет, затем на леди Монт.
     -  О старинных  родах я с  удовольствием побеседовал  бы с вашим дядей,
хранителем музея, - сказал американец.
     - Что еще не понравилось вам в моем брате?
     - Он дал мне почувствовать, что я здоровенный, неотесанный чурбан.
     Брови Динни приподнялись.
     - Мы  попали, - продолжал Халлорсен, - в дьявольскую, - прошу прощенья!
-  в первобытную страну. Так вот,  я и сам стал первобытным, чтобы устоять в
борьбе с нею и победить. А он не захотел.
     - А может  быть, не мог? Не кажется ли вам, что вся беда в другом: вы -
американец, он - англичанин.  Сознайтесь, профессор,  что мы, англичане, вам
не нравимся.
     Халлорсен рассмеялся.
     - Вы-то мне ужасно нравитесь.
     - Благодарю вас, но из каждого правила...
     Халлорсен насупился:
     - Мне, видите  ли,  просто не нравится, когда люди  напускают  на  себя
превосходство, в которое я не верю.
     - Разве мы одни это делаем? А французы?
     - Мисс  Черрел,  если  бы я  был  орангутангом, мне  было бы решительно
наплевать, считает ли себя шимпанзе выше меня.
     - Понимаю. Родство  в  данном  случае слишком отдаленное. Но, простите,
профессор, что вы скажете о самих американцах?  Разве вы не избранный народ?
Разве вы сами  частенько не заявляете об этом? Поменялись  бы вы  участью  с
любым другим народом?
     - Разумеется, нет.
     - Что же это, как не то самое напускное  превосходство, в которое мы не
верим?
     Халлорсен засмеялся.
     -  Вы  меня  поймали. Но вопрос все-таки  еще  не  исчерпан.  В  каждом
человеке сидит сноб, - согласен.  Но мы - народ молодой,  у нас нет ни вашей
древности, ни ваших традиций. В отличие от вас мы еще не свыклись с мыслью о
своей предызбранности. Для этого  мы  слишком  многочисленны, разношерстны и
заняты. Кроме  долларов и ванных, у нас есть много  такого, чему вы могли бы
позавидовать.
     -  Чему  же  мы  должны  завидовать?  Буду  признательна, если  вы  мне
объясните.
     - Пожалуйста, мисс Черрел. Мы знаем, что не лишены достоинств, энергии,
веры в  себя, что  у  нас  большие  возможности, которым  вам  следовало  бы
завидовать.  Но вы  этого  не  делаете, и  нам  трудно  примириться  с таким
безнадежно  устарелым  высокомерием.  Вы  -  как  шестидесятилетний  старик,
который смотрит сверху  вниз на тридцатилетнего мужчину. А  уж это, извините
меня, самое идиотское заблуждение, какое бывает на свете.
     Подавленная, Динни молча смотрела на него.
     - Вы, англичане, -  продолжал Халлорсен,  -  раздражаете  нас  тем, что
утратили  всякую  пытливость,  а  если  она  у  вас   еще  осталась,  вы   с
поразительным снобизмом умеете это скрывать. Знаю, в нас тоже  масса такого,
что  раздражает  вас.  Но  мы  раздражаем лишь  вашу эпидерму,  вы же - наши
нервные центры. Вот приблизительно все, что следовало сказать, мисс Черрел.
     - Я поняла вас, - отозвалась Динни. - Все  это ужасно интересно и, смею
утверждать, бесспорно.  Моя  тетка встает из-за стола. Поэтому мне  придется
удалиться вместе с моей эпидермой и дать отдых вашим нервным центрам.
     Девушка поднялась и через плечо с улыбкой глянула на американца.
     У дверей стоял молодой Тесбери. Ему она тоже улыбнулась и шепнула:
     - Побеседуйте с моим любезным врагом, - он стоит того.
     В гостиной Динни подошла к Тигрице, но разговор у них долго не клеился,
потому что  обе испытывали взаимное восхищение и  ни одна не желала дать ему
выход. Джин Тесбери был двадцать один год, но она показалась Динни старше ее
самой. Ее суждения о жизни и людях  отличались  четкостью и категоричностью,
пожалуй,  даже  глубиной.  Какого  бы вопроса ни коснулась беседа, у Джин по
каждому было свое мнение. Она будет замечательным другом  в  трудную минуту,
думала Динни. В  самом отчаянном положении она не изменит своим, хотя всегда
будет стремиться  ими  командовать. Но помимо  деловитой  твердости,  в Джин
есть, - Динни это чувствовала, -  необычное, по-кошачьи  вкрадчивое обаяние.
Стоит ей этого пожелать, перед  нею не устоит ни один мужчина. Хьюберта  она
покорит  мгновенно!   Придя  к   такому   выводу,  его   сестра  усомнилась,
действительно ли  ей,  Динни, этого хочется. Перед ней именно такая девушка,
какую она  подыскивает  для  брата.  Она  быстро поможем  ему отвлечься.  Но
достаточно  ли  силен и жизнеспособен Хьюберт  для  той,  кто  его отвлечет?
Предположим,  он влюбится в  нее, а она его  отвергнет?  Или наоборот  -  он
влюбится, а она полностью завладеет  им? И потом -  деньги! На что  им жить,
если Хьюберт  уйдет в  отставку  и  лишится  жалованья? У него всего  триста
фунтов в  год,  у  нее,  очевидно,  - вовсе ничего.  Сложный  переплет! Если
Хьюберт снова  с головой  уйдет в  службу, его незачем отвлекать. Если будет
принужден подать в  отставку, отвлечься ему необходимо, но он не сможет себе
это  позволить. И  все-таки Джин  именно  та  девушка,  которая  любым путем
обеспечит карьеру человека, чьей женой станет.
     А пока что собеседницы разговаривали об итальянской живописи.
     - Кстати, - неожиданно заметила Джин, - лорд Саксенден говорит, что вам
от него что-то нужно.
     - Да?
     - Что именно? Я могла бы заставить его согласиться.
     - Как? - улыбнулась Динни.
     Джин приподняла ресницы и посмотрела на Динни:
     - Это нетрудно. Что вы от него хотите?
     - Я хочу, чтобы брат вернулся в  часть или - еще лучше - получил другое
назначение.  Его  репутация  опорочена  в  связи  с  боливийской экспедицией
профессора Халлорсена.
     - Этого верзилы? Поэтому вы и пригласили его сюда?
     Динни показалось, что с нее срывают последние одежды.
     - Если говорить откровенно, - да.
     - Очень интересный мужчина.
     - То же самое находит и ваш брат.
     - Ален самый великодушный человек на свете. Он без ума от вас.
     - Это он мне сказал.
     -  Он  искренен,  как  ребенок.  Так, серьезно,  нажать  мне  на  лорда
Саксендена?
     - Зачем вам-то беспокоиться?
     -  Не люблю сидеть  сложа руки. Предоставьте мне свободу действий, и  я
поднесу вам назначение на тарелочке.
     -  Мне  достоверно известно, что  лорд  Саксенден  не  из  покладистых,
сказала Динни.
     Джин потянулась.
     - Ваш брат Хьюберт похож на вас?
     - Ни капли. Волосы у него темные, глаза карие.
     - Вы знаете, когда-то наши  семьи были  в  родстве -  кто-то на  ком-то
женился. Вы интересуетесь селекцией  животных? Я вывожу  эрдельтерьеров и не
верю  в передачу наследственности  исключительно  по мужской или по  женской
линии. Доминирующие признаки могут передаваться потомству как по той,  так и
по другой и в любом колене родословной.
     - Возможно. Однако  мой  отец  и брат оба  чрезвычайно похожи  на самый
ранний портрет нашего предка по мужской линии, если не считать того, что они
не покрыты пожелтевшим от времени лаком.
     - А вот у нас в семье была одна урожденная Фицхерберт, которая вышла за
Тесбери в тысяча  пятьсот сорок седьмом году. Если откинуть в сторону брыжи,
она - моя точная копия, даже руки у нее мои.
     Джин вытянула  вперед две длинные  смуглые ладони, слегка  хрустнув при
этом пальцами.
     - Наследственность проявляется порой через много поколений, которые, по
видимости,  были  свободны от  нее, -  продолжала  она. -  Все  это  страшно
интересно. Мне хочется взглянуть на вашего брата, который выглядит совсем не
так, как вы.
     Динни улыбнулась:
     - Я попрошу его  приехать за мной из Кондафорда. Может быть, вы даже не
сочтете его достойным внимания.
     Дверь отворилась, и мужчины вошли в гостиную.
     -  У  них такой вид, - шепнула Динни, - словно они  задают себе вопрос:
"Угодно ли мне посидеть с дамами,  и если да, то почему?" Все  мужчины после
обеда становятся ужасно смешными.
     Голос сэра Лоренса прервал наступившее молчание:
     - Саксенден, не хотите ли вы с Бентуортом сыграть в бридж?
     При этих  словах тетя Уилмет  и леди Хенриет автоматически  поднялись с
дивана, где вполголоса  расходились во мнениях,  и проследовали туда, где им
предстояло заниматься  тем же самым весь остаток вечера. Помещик и Саксенден
двинулись за ними.
     Джин Тесбери скорчила гримаску:
     - Вы не находите, что любители бриджа как бы обрастают плесенью?
     - Еще один стол? - спросил сэр Лоренс. - Эдриен? Нет? Вы, профессор?
     - Пожалуй, нет, сэр Лоренс.
     - Флер, значит, вы со мной против Эм и Чарлза. Все решено. Идем.
     - На  дяде Лоренсе плесени  не  видно, - тихо  отпарировала Динни. - А,
профессор! Вы знакомы с мисс Тесбери?
     Халлорсен поклонился.
     - Изумительный вечер! -  воскликнул молодой Тесбери,  подходя к Динни с
другой стороны. - Не прогуляться ли нам?
     - Майкл, мы идем гулять, - объявила, поднимаясь, Динни.
     Вечер был  в  самом  деле  изумительный.  Листва вязов и каменных дубов
застыла в неподвижном темном воздухе. Звезды  сверкали, как бриллианты, роса
еще не выпала. Только нагнувшись к цветам,  можно было их различить.  Каждый
звук  - и уханье совы, доносившееся с  реки, и мимолетное  гуденье  майского
жука  - казался отчетливым и одиноким. Освещенный дом смутно вырисовывался в
теплом воздухе сквозь подстриженные кипарисы.
     Динни с моряком ушли вперед.
     - Только в такие вечера и постигаешь план творца, - заговорил Ален. Мой
родитель - чудесный старик,  но его  проповеди  способны  убить веру  в  ком
угодно. А у вас она еще осталась?
     - Вы имеете в виду веру в  бога? - переспросила Динни. - Д-да. Но я его
себе не представляю.
     - Не кажется ли вам, что о нем можно думать лишь тогда, когда ты одинок
и вокруг тебя простор?
     - Когда-то я испытывала душевное волнение даже в церкви.
     -  По-моему,  одних эмоций  человеку мало. Хочется еще охватить разумом
тот  беспредельный  акт  творения,  который   совершается   в  беспредельном
молчании. Вечное движение и  в  то же  время вечный покой! Этот  американец,
кажется, неплохой парень.
     - Вы беседовали с ним о родственной любви?
     -  Я  приберег эту тему  для вас. У нас  ведь  еще  при Анне  был общий
пра-пра-пра-прадед. В нашем доме висит его портрет в парике, правда ужасный.
Так что родственные узы налицо. Дело за любовью, но она придет.
     -  Придет ли? Родственные узы обычно ее исключают - и  между людьми,  и
между народами. Они подчеркивают не столько сходство, сколько различие.
     - Вы намекаете на американцев?
     Динни утвердительно кивнула.
     - Что бы мне ни говорили, - возразил моряк, - одно  для меня бесспорно:
лучше иметь под боком  американца, чем любого другого иноземца. Скажу больше
- это мнение всего флота.
     - Не потому ли, что у нас с ними общий язык?
     - Нет. Но у нас общая закваска и общий взгляд на вещи.
     - Это распространяется только на англо-американцев?
     - В любом  случае  все  зависит от того, каков сам американец,  -  даже
когда дело идет  о людях голландского  или скандинавского происхождения, как
этот Халлорсен. Мы ведь и сами из той же породы, что они.
     - А германо-американцев вы к ней не относите?
     - Отношу, но лишь в некоторой степени. Вспомните, какой, формы голова у
немцев. По существу они центрально - или восточноевропейцы.
     - Вам бы лучше поговорить с моим дядей Эдриеном.
     - Это такой высокий с козлиной бородкой? У него симпатичное лицо.
     - Он чудесный, - подтвердила Динни. - Мы отбились от  остальных, и роса
уже падает.
     - Еще минутку. То, что я сказал за обедом, сказано совершенно серьезно.
Вы - мой идеал, и, надеюсь, мне разрешат следовать за ним?
     Динни покраснела и сделала реверанс:
     -  Юный сэр, вы  мне льстите. Спешу напомнить вам, что ваше благородное
ремесло...
     - Вы бываете когда-нибудь серьезной?
     - Не часто - особенно когда падает роса.
     Ален сжал ей руку:
     - Ладно. В один прекрасный день станете... И причиной этому буду я.
     Динни слегка ответила на его пожатие, высвободила руку и пошла дальше.
     - Эта аллея - словно  коридор. Вам по вкусу такое сравнение? Оно многим
нравится.
     - Прелестная  родственница,  я  буду  думать  о вас  день  и  ночь.  Не
утруждайте  себя  ответом,  -  сказал  молодой Тесбери и распахнул перед ней
балконную дверь.
     Сесили Масхем сидела за роялем, рядом с ней стоял Майкл.
     Динни подошла к нему:
     -  Я  отправляюсь  в  гостиную  Флер,  Майкл.  Не  покажешь   ли  лорду
Саксендену, где она находится. Буду ждать до  двенадцати, потом пойду спать.
А пока что подберу отрывки, которые надо ему прочесть.
     - Все будет сделано, Динни. Доведу его до самого порога. Желаю успеха!
     Достав  дневник, Динни  распахнула окно  маленькой гостиной  и  уселась
выбирать отрывки. Было уже половина  одиннадцатого. Ни один звук не отвлекал
девушку. Она выбрала шесть довольно длинных отрывков, которые, на ее взгляд,
доказывали невыполнимость  задачи, стоявшей  перед ее братом. Затем закурила
сигарету, высунулась из окна и стала ждать.
     Вечер  был  такой  же  изумительный, как  и  раньше,  но  сейчас  Динни
воспринимала  его гораздо  острее. Вечное движение в  вечном покое? Если бог
существует,  он, видимо,  избегает  непосредственного  вмешательства  в дела
смертных. Да и зачем ему вмешиваться? Внял ли он крику зайца, подстреленного
Саксенденом, и  содрогнулся  ли? Увидел ли  бог,  как пальцы Алена  сжали ее
руку? Улыбнулся ли он? Послал ли он ангела  с хинином к Хьюберту, когда тот,
сраженный  лихорадкой,  лежал  в  боливийских  джунглях,  слушая,  как вопят
болотные птицы? Если бы миллиарды лет  тому  назад  вон та звезда погасла  и
повисла в космосе холодной  черной массой, записал  ли  бы  это бог на своей
манжете?  Внизу  - мириады  мириадов  листьев  и  былинок,  сплетающих ткань
непроглядной мглы; вверху - мириады мириадов звезд, излучающих свет, который
помогает  глазам  Динни  ощущать  тьму.  И  все  это  порождено  бесконечным
движением в  бесконечном покое,  все это -  частица бога. Сама она, Динни; и
дымок  ее  сигареты;  и жасмин,  до которого рукой  подать и  цвет  которого
неразличим;  и  работа ее  мозга, заключающего, что этот цвет - не желтый; и
собака,  лающая  так  далеко, что  звук кажется ниточкой -  потяни за  нее и
схватишь  рукой  тишину,  -  все,  все  имеет  свое далекое,  беспредельное,
всеобъемлющее, непостижимое назначение, все исходит от бога.
     Динни вздрогнула и  отошла от  окна. Села в кресло, положила дневник на
колени и оглядела  комнату. Чувствуется вкус Флер. Здесь все преобразилось -
тон ковра выбран удачно, свет мягко затенен и, не раздражая глаз,  падает на
платье цвета морской волны и покоящиеся  на дневнике руки Динни. Долгий день
утомил девушку. Она откинула голову и сонно  уставилась на лепных купидонов,
украшающих   карниз,   которым  какая-то   из   предшествующих   леди   Монт
распорядилась обвести комнату. Толстенькие  забавные создания.  Они  скованы
цепью из роз и обречены вечно разглядывать спину соседа, к которому так и не
могут  приблизиться.  Пробегают  розовые   миги,  пробегают...   Веки  Динни
опустились, рот приоткрылся. Девушка спала. А свет, скользя по лицу, волосам
и шее уснувшей,  нескромно обнаруживал их  небрежную прелесть, наводящую  на
мысль о тех подлинно английских итальянках, которых писал Боттичелли. Густая
прядка  подстриженных волос  сбилась на  лоб, на полуоткрытых губах мелькала
улыбка;  тень  ресниц, чуть  более темных,  чем брови,  трепетала  на щеках,
казавшихся прозрачными; в такт зыбким снам морщился и вздрагивал нос, словно
посмеиваясь над тем,  что  он  немножко вздернут. Казалось,  довольно самого
легкого прикосновения, чтобы сорвать запрокинутую головку с белого стебелька
шеи...
     Внезапно  голова  выпрямилась.  Посередине  комнаты,  строго  глядя  на
девушку немигающими  голубыми глазами, стоял  тот, кого называли  Бантамский
петух.
     - Простите, - извинился он. - Вы славно вздремнули.
     - Мне снились сладкие пирожки, - сказала Динни. - Очень любезно, что вы
пришли, хотя сейчас уже, наверное, поздно.
     -  Семь  склянок.  Надеюсь, вы  не долго?  Не  возражаете, если  закурю
трубку?
     Пэр уселся на диван напротив Динни и стал  набивать трубку. У него  был
вид человека, который ждет, что ему все выложат, а он возьмет и оставит свое
мнение при себе. В эту минуту Динни  особенно отчетливо поняла, как вершатся
государственные дела.  "Все ясно, - думала  она. -  Он  оказывает услугу, не
надеясь на плату.  Работа Джин!"  Никто - ни  сама  Динни, ни  любая  другая
женщина  не смогла  бы определить,  что испытывала сейчас девушка  -  то  ли
признательность к Тигрице за то, что та отвлекла внимание пэра  на  себя, то
ли  известную ревность по отношению  к ней. Как бы то ни было,  сердце Динни
усиленно  забилось, и  она начала читать быстро и сухо. Прочла  три отрывка,
потом взглянула  на Саксендена. Лицо  его, -  если не  считать  посасывающих
трубку  губ,  -  было  похоже на  раскрашенное  деревянное  изваяние.  Глаза
по-прежнему   смотрели   на   Динни  с  любопытством,   к  которому   теперь
примешивалась легкая неприязнь, словно он думал:  "Эта девица хочет, чтобы я
расчувствовался. Слишком поздно".
     Испытывая все возрастающую  ненависть  к взятой на себя  задаче,  Динни
поспешила продолжить чтение. Четвертый отрывок был  самым душераздирающим из
всех,  кроме  последнего,  -  по крайней  мере для самой  Динни.  Когда  она
кончила, голос ее слегка дрожал.
     - Это  уж он хватил!  - сказал  лорд Саксенден. - У  мулов,  знаете ли,
никаких чувств не бывает. Просто бессловесная скотина.
     Гнев Динни нарастал. Она больше не могла смотреть на Саксендена и стала
читать   дальше.  Теперь,   излагая   этот   мучительный  рассказ,   впервые
произнесенный вслух, она дала себе волю. Она кончила,  задыхаясь, вся дрожа,
силясь, чтобы голос  не  изменил ей. Подбородок лорда Саксендена опирался на
ладонь. Пэр спал.
     Динни  стояла, глядя на  него так, как незадолго до того он сам смотрел
на  нее. Был момент, когда она чуть не выбила у него руку из-под  головы. Ее
спасло  чувство  юмора.  Взирая  на  Саксендена,  словно  Венера  с  картины
Боттичелли  на Марса,  девушка вырвала листок из блокнота, лежавшего на бюро
Флер,  написала:  "Страшно  сожалею,  что  утомила  вас",  - и  с предельной
осторожностью положила записку на колени пэру. Свернула дневник,  подкралась
к  двери, открыла  ее и оглянулась.  До нее  донеслись слабые звуки, которым
суждено было вскоре перейти в храп. "Взываешь к его чувствам, а он  спит,  -
подумала она. - Вот так же и войну выиграл".
     Динни повернулась и увидела профессора Халлорсена.




     У Динни перехватило  дыхание, когда  она заметила, что глаза Халлорсена
устремлены поверх ее головы на  спящего пэра.  Что он  подумает о ней, видя,
как  она крадучись  уходит в полночь из  маленькой  уединенной  гостиной  от
влиятельного человека? Американец опять  строго уставился  на нее. И в ужасе
от  мысли,  что  сейчас  он  скажет:  "Простите!"  - и разбудит спящего, она
прижала к себе дневник, поднесла палец к губам, шепнула: "Не будите бэби!" -
и скользнула в темноту коридора.
     У себя в комнате Динни досыта  нахохоталась, затем уселась и попыталась
разобраться в  своих  впечатлениях.  Известно,  какой  репутацией пользуются
титулованные особы в демократических странах. Халлорсен, видимо, предположил
самое  худшее. Но  девушка полностью воздавала ему должное:  что  бы  он  ни
подумал,  дальше него это не пойдет. При всех своих недостатках он - человек
крупный. Однако она  уже представляла себе, как утром за завтраком он сурово
скажет  ей: "Восхищаюсь вами, мисс Черрел, вы превосходно  выглядите". Динни
подосадовала  на  себя  за то, что так плохо  ведет дела Хьюберта, и  легла.
Спала плохо, проснулась усталая и бледная и завтракала у себя наверху.
     Когда  в поместье бывают гости, дни удивительно похожи  один на другой.
Мужчины  надевают  все  те же гольфы и  пестрые  галстуки,  едят все  те  же
завтраки, постукивают все по тому  же  барометру, курят все те же  трубки  и
стреляют все тех  же птиц. Собаки виляют все теми же хвостами, делают все ту
же стойку в  тех же неожиданных местах, заливаются  тем же сдавленным лаем и
гоняют  тех же  голубей  на тех же лужайках. Дамы  все так же  завтракают  в
постели или за общим столом, сыплют те же соли в те же ванны, бродят по тому
же   парку,   болтают   о    тех   же    знакомых   с   той   же   привычной
недоброжелательностью,   хотя   каждая,   разумеется,   страшно   их  любит,
сосредоточенно  склоняются   над  теми  же  грядками  с  тем  же  неизменным
пристрастием к портулаку, играют в тот же крокет или теннис с тем же писком,
пишут  те же  письма,  чтобы  опровергнуть те  же слухи  или заказать  ту же
старинную  мебель,  расходятся  в тех  же  мнениях  и соглашаются  с теми же
расхождениями. Слуги  все так же остаются невидимыми  за исключением все тех
же  определенных  моментов  жизни.  В доме стоит все  тот же смешанный запах
цветов, табака, книг и диванных подушек.
     Динни  написала брату письмо, где, ни  словом не упомянув о Халлорсене,
Саксендене и Тесбери, весело  болтала  о тете  Эм,  Босуэле-и-Джонсоне, дяде
Эдриене,  леди  Хенриет  и  просила  Хьюберта приехать  за  ней на машине. В
полдень явилась  трать  в теннис  Тесбери; поэтому до  конца охоты  Динни не
видела ни лорда Саксендена, ни американца.  Однако за чаем, восседая на углу
стола,  тот, кого  прозвали Бантамским  петухом, окинул  ее  таким  долгим и
странным  взглядом, что  девушка поняла: он ей  не простил. Она  постаралась
сделать  вид, что ничего  не  заметила, но  сердце  у  нее  упало. Пока что,
видимо,  она  принесла  Хьюберту только вред. "Напущу-ка на  него  Джин",  -
подумала  она  и   пошла  разыскивать  Тигрицу.  По  дороге  наткнулась   на
Халлорсена, немедленно решила вернуть утраченные позиции и заговорила:
     - Появись вы вчера чуточку раньше, профессор Халлорсен, вы бы услышали,
как я читала отрывки из дневника моего брага лорду Саксендену. Вам  это было
бы полезней, чем ему.
     Лицо Халлорсена прояснилось.
     - Вот оно что! - воскликнул он. - А я-то удивлялся, какое снотворное вы
подсунули бедному лорду!
     - Я подготавливала его к вашей книге. Пошлете ему экземпляр?
     -  По-моему,  не  стоит,  мисс  Черрел.   Я  ведь  не   так  уж  сильно
заинтересован  в  его  здоровье. По  мне,  пусть  совсем  не  спит.  Меня не
устраивает  человек,  который  способен  заснуть,  слушая  вас.  Чем  вообще
занимается этот ваш лорд?
     - Чем он занимается? Он  из тех, кого у вас как будто называют "важными
шишками".  Не знаю, в какой именно  области, но мой  отец утверждает, что  с
Саксенденом считаются. Надеюсь, вы сегодня снова утерли ему нос?
     Чем основательнее вы это проделаете, тем больше у  брата шансов вернуть
себе положение, которое он утратил из-за вашей экспедиции.
     - В самом деле? Разве личные отношения влияют у вас на такие дела?
     - А у вас разве нет?
     -  Увы, да. Но я предполагал, что в старых  странах  для  этого слишком
прочные традиции.
     - Ну, мы-то, конечно, никогда  не сознаемся, что личные отношения могут
влиять на дела.
     Халлорсен улыбнулся:
     -  Удивительно,  почему  весь  мир  устроен  на  один  манер.   Америка
понравилась бы вам, мисс Черрел. Я был бы счастлив показать ее вам.
     Он говорил так, словно Америка была антикварной вещью, лежащей у него в
чемодане, и Динни заколебалась, как  истолковать его последнюю реплику -  то
ли придать ей невероятно  огромное значение, то ли никакого. Затем, взглянув
Халлорсену  в лицо, поняла, что он имел в виду  первое, и, выпустив коготки,
отпарировала:
     - Благодарю, однако вы все еще мой враг.
     Халлорсен протянул ей руку, но Динни отступила.
     -   Мисс  Черрел,   я  сделаю  все  возможное,  чтобы  опровергнуть  то
отрицательное мнение, которое сложилось у вас обо мне. Я  ваш самый покорный
слуга и надеюсь, что мне еще посчастливится стать для вас чем-то большим.
     Он выглядел страшно высоким, красивым, здоровым, и это возмущало
     Динни.
     -  Профессор,  не следует  ничего  воспринимать  слишком серьезно:  это
приводит к разочарованиям.  А  теперь простите, -  я  должна разыскать  мисс
Тесбери.
     С  этими   словами   она  ускользнула.   Смешно!  Трогательно!  Лестно!
Отвратительно! Это какое-то безумие! Что  бы  человек ни  задумал, все  идет
вкривь  и  вкось, безнадежно запутывается. В конце  концов,  разумнее  всего
положиться на случай.
     Джин Тесбери,  только  что  закончив партию с Сесили  Масхем, снимала с
волос сетку.
     - Идем пить чай, - объявила Динни. - Лорд Саксенден тоскует по вас.
     Однако  в дверях комнаты,  где  был  сервирован  чай, ее  задержал  сэр
Лоренс, который сказал,  что за эти  дни  еще ни разу не поговорил  с ней, и
позвал к себе в кабинет взглянуть на миниатюры.
     -  Моя  коллекция  национальных типов.  Все женщины  мира, как  видишь:
француженка, немка, итальянка, голландка,  американка,  испанка, русская. Не
хватает  только  тебя.  Не   согласишься  ли  попозировать  одному  молодому
человеку?
     - Я?
     - Ты.
     - Почему я?
     -  Потому  что,  - ответил  сэр Лоренс,  рассматривая племянницу  через
монокль, - твой тип - ключ к разгадке английской  леди, а  я  коллекционирую
такие, которые выявляют различие между национальными культурами.
     - Это звучит страшно интригующе.
     -  Взгляни-ка на эту. Вот французская культура  в чистом виде: быстрота
восприятия,   остроумие,  трудолюбие,  эстетизм,  но  не   эмоциональный,  а
интеллектуальный,    отсутствие    юмора,     условная,    чисто     внешняя
сентиментальность, склонность к стяжательству,  - обрати  внимание на глаза,
чувство  формы,  неоригинальность,  четкое, но  узкое мировоззрение, никакой
мечтательности,  темперамент  пылкий,   но  легко  подавляемый.  Весь  облик
гармоничный,   с  отчетливыми   гранями.   А  вот  редкий   тип  американки,
первоклассный образец национальной культуры. Заметь, какой взгляд - словно у
нее во рту  лакомый кусочек и она об  этом знает.  В глазах  запрятана целая
батарея.  Она  ее  пускает  в  ход,  но непременно с  соблюдением  приличий.
Прекрасно сохранится  до глубокой старости. Хороший вкус,  знаний порядочно,
системы мало. Теперь взгляни на эту немку. Эмоционально менее сдержанна, чем
предыдущие, чувства формы тоже меньше, но  совестлива, старательна, обладает
острым чувством долга. Вкуса мало. Не лишена довольно неуклюжего юмора. Если
не  примет  мер -  растолстеет.  Полна сентиментальности и  в  то  же  время
здравого смысла.  Во  всех отношениях восприимчивее двух первых. Может быть,
это  и  не  самый  типичный  образец.  Другого достать  не  удалось.  А  вот
итальянка,  моя любимая.  Интересная,  не правда  ли?  Великолепная  отделка
снаружи, а внутри  что-то дикое, вернее сказать  - естественное.  Словом,  с
изяществом  носит красивую маску,  которая легко  с нее спадает. Знает, чего
хочет, - пожалуй, слишком  ясно знает.  Если может,  добивается  этого сама;
если не может, добивается того, чего хочет кто-то другой. Поэтична лишь там,
где задеты ее переживания.  Чувствует остро -  ив семейных делах, и  во всех
прочих. Не закрывает  глаза на опасность, смела  до безрассудства, но  легко
теряет равновесие.  Вкус  имеет  тонкий,  но  способна  на  крупные промахи.
Любовью к природе  не отличается. В интеллектуальном плане решительна, но не
предприимчива и не  любознательна. А здесь, - сказал сэр  Лоренс, неожиданно
оборачиваясь к Динни, я повешу милый моему сердцу образец англичанки. Хочешь
послушать - какой?
     - Караул!
     -  Не  бойся. Личностей касаться не буду.  Здесь  налицо застенчивость,
развитая    и   подавленная   до   такой   степени,   что   превратилась   в
беззастенчивость.  Для этой леди  собственная личность - самый назойливый  и
непрошеный  гость.  Мы наблюдаем в ней  чувство не  лишенного остроты юмора,
которое  ориентирует и  несколько  стерилизует все  остальные.  Нас поражает
облик, свидетельствующий о призвании не  к семейной жизни, а, я бы сказал, к
общественной,  социальной  деятельности,  -  особенность,  не   свойственная
вышерассмотренным  типам.  Мы  обнаруживаем  в нем  некоторую  прозрачность,
словно воздух и  туман попали в организм. Мы приходим к выводу,  что данному
типу  недостает  целенаправленности  -  целенаправленности   в  образовании,
деятельности,  мышлении, суждениях,  хотя  решимость  наличествует  в полной
мере.  Чувства  развиты  не  слишком сильно;  на эстетические эмоции гораздо
энергичнее   воздействуют   естественные,  чем   искусственные  возбудители.
Отсутствуют   -    восприимчивость    немки,   определенность   француженки,
индивидуальное  своеобразие  и двойственность итальянки,  дисциплинированное
обаяние  американки. Зато есть нечто  особое, -  слово, моя дорогая, подбери
сама,  -  за что я  страшно  хочу  включить  тебя  в  мою коллекцию образцов
национальных культур.
     - Но я же нисколько не культурна, дядя Лоренс!
     - Я  употребляю это дьявольское  слово  лишь за неимением лучшего.  Под
культурой  я  подразумеваю не  образованность,  но  тот  отпечаток,  который
налагают  на  нас  происхождение  плюс  воспитание,  если  оба  эти  фактора
рассматривать совокупно. Получи эта  француженка твое воспитание, Динни, она
все-таки не  была  бы похожа на тебя, равно как и ты, получив ее воспитание,
не была  бы  похожа на нее. Теперь погляди на эту русскую довоенных лет. Тип
более  расплывчатый и неопределенный, чем у  всех остальных. Я отыскал ее на
Каледонском  рынке.  Эта  женщина,  по  всей видимости,  стремилась  глубоко
входить во  все и никогда ничему не отдавалась  надолго. Держу пари, что она
не  шла, а бежала по жизни, да и теперь еще бежит,  если уцелела, причем это
отнимает у нее  гораздо  меньше сил, чем отняло  бы у тебя. Судя по ее лицу,
она изведала больше эмоций и  была ими опустошена меньше,  чем  остальные. А
вот моя  испанка, может  быть,  самый интересный  экземпляр  коллекции.  Это
женщина, воспитанная вдали от мужчин. Подозреваю, что такой  тип встречается
все реже.  В  ней  есть  свежесть отпечаток  монастыря, мало  любопытства  и
энергии, масса гордости, почти никакого тщеславия; она сокрушительна в своих
страстях, - ты не находишь? - и столковаться с ней трудно. Ну, Динни, будешь
позировать моему молодому человеку?
     - Разумеется, если вам этого в самом деле хочется.
     -  В самом  деле.  Коллекция - моя  слабость. Я все  устрою.  Он  может
приехать к  вам  в  Кондафорд.  А  теперь мне  пора обратно. Нужно проводить
Бантама. Ты уже сделала ему предложение?
     - Вчера я вогнала его в сон, читая ему дневник Хьюберта. Он меня просто
ненавидит.  Не смею ни  о чем  его  просить. Дядя Лоренс,  он  действительно
важная шишка?
     Сэр Лоренс с таинственным видом кивнул и сказал:
     - Бантам - идеальный общественный деятель. Практически не способен ни к
каким чувствам: все, что он чувствует, неизменно связано  с Бантамом. Такого
нельзя раздавить:  он всегда выскользнет и окажется  наверху. Не  человек, а
резина. Притом он нужен государству. Кто же воссядет  в сонме сильных,  если
мы все окажемся тонкокожими? Эти же люди  - непробиваемые, Динни. У  них  не
только лбы - все медное. Значит, ты даром потратила время?
     - Думаю, что теперь у меня есть в запасе другой выход.
     - Вот и  прекрасно.  Халлорсен тоже уезжает. Этот парень мне  нравится.
Типичный американец, но крепок как дуб.
     Сэр  Лоренс расстался  с  племянницей, и  Динни,  не  испытывая желания
встречаться ни с "резиной", ни с "дубом", ушла в свою комнату.
     На  следующий  день в  десять  часов  утра  Липпингхолл опустел  с  той
быстротой, с  какою  всегда происходит  разъезд гостей из загородного  дома.
Флер и Майкл увезли в своей машине в  Лондон Эдриена и Диану. Масхемы уехали
поездом. Помещик и леди  Хенриет отбыли на автомобиле в свою Нортгемптонскую
резиденцию. Остались лишь Динии и тетя Уилмет,  но Тесбери  обещали прийти к
завтраку и привести с собой отца.
     -  Он  милый,  Динни,  - сказала  леди  Монт.  -  Старая  школа.  Очень
изысканный.  Вы'оваривает слова  так протяжно: "Нико'да-a,  все'да-a". Жаль,
что они бедны. Джин - изумительна. Ты не находишь?
     - Джин чуточку  пугает меня, тетя Эм, - она чересчур хорошо знает, чего
хочет.
     - Очень забавно ко'o-нибудь сватать, -  отозвалась тетка. - Я так давно
нико'о  не  сватала. Интересно, что мне скажут Кон и твоя мать. Теперь  буду
плохо спать по ночам.
     - Сперва уговорите Хьюберта, тетя;
     - Я все'да  любила  Хьюберта,  - лицом  он настоящий Черрел. А  ты нет,
Динни. Не понимаю,  откуда у  тебя такая кожа. И потом, он такой интересный,
ко'да сидит на лошади. У ко'о он заказывает себе бриджи?
     - По-моему, он донашивает последнюю военную пару, тетя.
     - И у не'о все'да такие приятные длинные  жилеты. Теперь носят короткие
полосатые. Они превращают мужчину в како'о-то коротышку.  Я пошлю е'о вместе
с  Джин осматривать грядки. Портулак -  самый  удобный предлог,  ко'да нужно
свести людей. А-а! Вон Босуэл-и-Джонсон. Он мне нужен.
     Хьюберт приехал в первом часу и чуть ли не сразу же объявил:
     - Я раздумал публиковать дневник, Динни. Выставлять свои раны напоказ -
это слишком мерзко.
     Радуясь, что не успела предпринять никаких шагов, Динни мягко ответила:
     - Вот и хорошо, мой дорогой.
     - Я все взвесил. Если не получу  назначения здесь, переведусь в один из
суданских полков или в индийскую полицию,  - там, я слышал, нужны люди. Буду
лишь рад снова уехать из Англии. Кто здесь сейчас?
     - Только  дядя Лоренс, тетя Эм и тетя Уилмет. К завтраку придет местный
пастор с детьми. Это Тесбери, наши дальние родственники.
     - Вот как? - угрюмо буркнул Хьюберт.
     Динни ожидала прихода  Тесбери чуть ли  не с раздражением. Однако сразу
же  выяснилось, что Хьюберт и молодой Тесбери служили по  соседству - один в
Месопотамии, другой  на Персидском заливе. Они  обменивались воспоминаниями,
когда Хьюберт увидел Джин. Динни  заметила, как  он бросил на девушку взгляд
пристальный  и  вопросительный - взгляд  человека, который  подстерег  птицу
незнакомой  породы;  затем он  отвел  глаза,  заговорил,  засмеялся и  опять
посмотрел на Джин.
     Тетя Эм подала голос:
     - Хьюберт похудел.
     Пастор вытянул руки,  словно желая привлечь  всеобщее  внимание к своим
ныне столь изысканно округлым формам:
     - Сударыня, в его годы мне была свойственна еще большая худоба-а.
     - Мне тоже, - вздохнула леди Монт. - Я была такая же тоненькая, как ты,
Динни.
     -  Никто из нас не  избегнет этого...  э-э... незаслуженного приращения
объема-а.  Взгляните на Джин. Без  преувеличения  -  она гибкая как  змея. А
через  сорок  лет...  Впрочем, может быть, нынешняя  молодежь  никогда-а  не
потолстеет. Они ведь принимают... э-э... меры.
     Во время завтрака  за уже  сдвинутым  столом обе  пожилые  дамы  сидели
справа и слева от  пастора.  Напротив него - сэр Лоренс, напротив Хьюберта -
Ален, напротив Джин - Динни.
     - От всего сердца  возблагодарим господа, в милости своей ниспославшего
нам все эти благословенные дары.
     - Странная милость! - шепнул  молодой Тесбери на ухо Динни. -  Выходит,
убийство тоже благословенно?
     - Сейчас  подадут зайца,  -  сказала  девушка.  -  Я  видела,  как  его
подшибли. Он кричал.
     - Лучше уж собачина, чем заяц!
     Динни бросила ему признательный взгляд:
     - Не хотите ли вы с сестрой навестить нас в Кондафорде?
     - Почту за счастье!
     - Когда вам обратно на корабль?
     - У меня еще месяц.
     - Мне кажется, вы любите вашу профессию?
     - Да, - просто ответил он. - Это в крови. У нас а семье все моряки.
     - А у нас все военные.
     - Ваш брат чертовски умен. Страшно рад, что познакомился с ним.
     - Благодарю вас, Блор, не  надо,  - бросила Динни  дворецкому.  - Дайте
лучше холодную куропатку. Мистер Тесбери тоже съест что-нибудь холодное.
     - Говядины, сэр? Телятины? Куропатку?
     - Куропатку. Благодарю вас.
     - Я однажды видела, как заяц мыл уши, - вставила девушка.
     - Когда у вас такой вид, - сказал молодой Тесбери, - я просто...
     - Какой такой?
     - Ну, словно вас нет.
     - Весьма признательна.
     - Динни, -  спросил  сэр  Лоренс, - кто  это сказал,  что мир похож  на
устрицу? А по-моему - на улитку. Как ты считаешь?
     - Я не очень разбираюсь в моллюсках, дядя Лоренс.
     -  Твое  счастье.  Эта  брюхокогая   пародия  на  чувство  собственного
достоинства -  единственное  осязаемое  воплощение  американского идеализма.
Американцы  так  стараются  ей подражать, что готовы даже  употреблять ее  в
пищу.  Стоит американцам  от этого отказаться,  как они  станут реалистами и
вступят в Лигу наций. Тогда нам конец.
     Но Динни не  слушала,  - она  наблюдала  за лицом Хьюберта.  Взгляд его
больше не светился тоской,  глаза были  прикованы  к глубоким манящим глазам
Джин. Динни вздохнула.
     - Совершенно  верно,  -  подхватил  сэр Лоренс.  - Мы, к  сожалению, не
доживем до того дня, когда американцы перестанут подражать  улитке и вступят
в Лигу  наций. В конце  концов,  - продолжал он, прищурив  левый  глаз,  она
создана  американцем и  представляет  собой единственное  разумное начинание
нашей  эпохи.  Тем  не  менее  она  вызывает  непреодолимое   отвращение   у
почитателей  другого  американца  по  имени  Монро, который  умер  в  тысяча
восемьсот тридцать первом году и  о котором люди типа  СаксенДена никогда не
вспоминают без насмешки.
     Выпад, глумленье и грубый пинок.
     Редкие фразы, но как они злобны!..
     Читала ты эту вещь Элроя Флеккера?
     - Да, - ответила пораженная Динни. - Хьюберт цитирует его в дневнике. Я
прочла это место лорду Саксендену. Как раз на нем он заснул.
     -  Похоже  на  него. Но не  забывай,  Динни: Бантам дьявольски  хитер и
великолепно  знает мир,  в  котором  живет.  Допускаю,  что  ты  предпочтешь
умереть, чем  жить в таком  мире,  но  ведь в нем и без  того недавно умерло
десять  миллионов более  или  менее  молодых людей.  Не  помню,  - задумчиво
заключил сэр Лоренс,  - когда еще за  собственным столом меня кормили лучше,
чем в последние дни. На твою тетку что-то нашло.
     После завтрака,  затеяв партию в  крокет -  она сама  с  Аденом Тесбери
против его  отца  и тети Уилмет, Динни стала свидетельницей того, как Джин с
Хьюбертом отправились  осматривать  грядки портулака. Последние тянулись  от
заброшенного  огорода  до  старого фруктового сада, за  которым простирались
луга и начинался подъем.
     "Они не ограничатся портулаком", - решила она.
     В самом деле, закончилась  уже вторая партия, когда Динни снова увидела
их.  Они возвращались другой дорогой и были поглощены разговором. "Вот самая
быстрая победа, которая  когда-либо одержана на свете!" - подумала  она, изо
всех сил ударив по шару священника.
     -    Боже    милостивый!    -    простонал    совершенно   уничтоженный
церковнослужитель.
     Тетя Уилмет, прямая, как гренадер, громогласно изрекла:
     - Черт побери, Динни, ты просто невозможна!..
     Вечером  Динни ехала  рядом с  братом  в их открытой машине  и молчала,
приучая себя к мысли о  втором месте, на которое ей, видимо, придется теперь
отступить. Она  добилась  того, на что  надеялась, и,  несмотря на это, была
удручена. До сих пор  она занимала в  жизни  Хьюберта  первое место. Девушке
потребовалось все ее философское  спокойствие, чтобы  примириться с улыбкой,
то и дело мелькавшей на губах брата.
     - Ну, какого ты мнения о наших родственниках?
     - Он славный парень. По-моему, неравнодушен к тебе.
     - В самом деле? Когда им лучше приехать к нам, как ты считаешь?
     - В любое время.
     - На будущей неделе?
     - Прекрасно.
     Видя,  что Хьюберт не склонен к  разговорам, Динни отдалась  созерцанию
красоты медленно угасавшего дня. Возвышенность Уэнтедж и дорога на Фарингдон
были  озарены  ровным  сиянием  заката. Впереди  громоздились  Уиттенхемские
холмы, и тень их скрывала от глаз подъем дороги. Хьюберт взял вправо, машина
выехала на мост. На середине его девушка тронула брата за руку:
     - Вон тут мы видели с тобой зимородков. Помнишь, Хьюберт?
     Хьюберт остановил  машину. Они  смотрели  на  тихую  безлюдную реку,  у
которой  так привольно  живется  веселым птицам.  Брызги  меркнущего  света,
пробиваясь сквозь ветви ив, падали на южный берег. Темза кажется здесь самой
мирной, самой покорной прихотям человека рекой  на  свете и  в  то же время,
спокойно,  но  безостановочно  струясь   по  светлым  полям  мимо  деревьев,
склонившихся к ее невозмутимо чистым водам, живет своей жизнью, обособленной
и прекрасной.
     - Три тысячи лет назад,  - внезапно сказал Хьюберт, - эта древняя  река
текла  по  непроходимой чаще и была таким  же  хаотическим  потоком, какие я
видел в джунглях.
     Он повел машину  дальше. Теперь  солнце светило им в спину, и казалось,
что  они въезжают в  какой-то неестественный,  нарочно нарисованный  для них
простор.
     Так они ехали до  тех пор, пока в небе не угас пожар заката и  одинокие
вечерние птицы не взмыли над потемневшими сжатыми полями.
     У ворот Кондафорда  Динни  вылезла  и,  напевая сквозь зубы: "Она  была
пастушкой, ах, какой прекрасной!" - посмотрела брату в лицо. Но он возился с
машиной и не уловил связи между словами и взглядом.




     Характер  человека,  относящегося  к  молчаливой  разновидности молодых
англичан, трудно  поддается  определению. Если  же  человек  относится к  их
разговорчивой разновидности,  сделать  это  довольно  просто.  Его  манеры и
привычки  бросаются в  глаза, хотя отнюдь не показательны для  национального
типа.  Шумный,  склонный все критиковать и  все высмеивать,  знающий все  на
свете и признающий только себе подобных, он напоминает ту радужную пленку на
поверхности болота, под которой залегает торф. Он неизменно блистает умением
говорить  и ничего  не  сказать; те  же,  чья жизнь посвящена  практическому
применению заложенной в них энергии, не становятся менее энергичными оттого,
что  их  никто не  слышит.  Непрестанно декларируемые чувства перестают быть
чувствами,  а чувствам,  которые  никогда не заявляют о  себе,  молчаливость
придает  особую  глубину.  Хьюберт  не  казался  энергичным,  но  не  был  и
флегматичным.   У  него  отсутствовали  даже   внешние   приметы  молчаливой
разновидности англичанина. Воспитанный, восприимчивый и неглупый, он судил о
людях  и событиях  трезво  и с  такой  меткостью, которая  поразила  бы  его
разговорчивых   соотечественников,  если  бы  он   не  так   упорно  избегал
высказывать свои  суждения вслух. К тому же до последнего времени у  него не
было для  этого  ни досуга,  ни  удобного случая.  Однако,  встретив  его  в
курительной,  или  за обеденным столом, или в любом другом месте,  где можно
блеснуть  красноречием, вы сразу же  догадывались, что ни досуг, ни  удобный
случай  не  сделают  его  разговорчивым.  Он  рано  ушел   на   войну,  стал
профессиональным военным и  не испытал  воздействия университета  и Лондона,
которое так расширяет горизонт. Восемь лет в Месопотамии, Египте, Индии, год
болезни  и  экспедиция  Халлорсена  придали ему замкнутый,  настороженный  и
несколько  желчный  вид.  Он  был  наделен  темпераментом,  который  снедает
человека, если  тот обречен на  праздность. Он еще кое-как выносил ее, когда
мог  разъезжать   верхом  и  бродить  с  ружьем  и  собакой,  но   без  этих
вспомогательных, отвлекающих средств просто погибал.
     Дня через три после возвращения в Кондафорд он вышел на террасу к Динни
с номером "Тайме" в руках:
     - На, взгляни.
     Динни прочла:
     "Сэр,
     Льщу  себя  надеждой,  что  вы  простите  мою назойливость.  Мне  стало
известно,  что  некоторые  места  из  моей  книги  "Боливия  к  ее   тайны",
опубликованной  в  июле  прошлого  года,  доставили прискорбные неприятности
моему  помощнику  капитану  Хьюберту  Черрелу, кавалеру  ордена  "За  боевые
заслуги", который во время нашей экспедиции ведал транспортом. Перечитав эти
места, я  пришел к выводу, что, обескураженный частичной неудачей экспедиции
и  крайне  утомленный, я подверг  поведение  капитана  Черрела незаслуженной
критике. Хочу  еще  до выхода второго, исправленного издания книги, которое,
надеюсь, не замедлит появиться, воспользоваться возможностью публично, через
вашу широко известную газету взять обратно выдвинутые мной обвинения. Считаю
приятным  долгом  принести капитану  Черрелу, как  человеку  и представителю
британской армии, мои искренние извинения по поводу тех огорчений, которые я
ему причинил и о которых сожалею.
     Ваш покорный слуга
     Эдуард Халлорсен, профессор.
     Отель "Пьемонт".
     Лондон.
     - Очень мило! - объявила Динни, незаметно вздрогнув.
     - Халлорсен в Лондоне! Какого черта он  все это  затеял  ни с того ни с
сего?
     Динни обрывала пожелтевшие лепестки африканской лилии. Только теперь ей
стало понятно, насколько опасно устраивать чужие дела.
     - Все это очень похоже на раскаяние, мой дорогой.
     - Что? Этот тип раскаялся? Ну нет! За этим что-то стоит.
     - Да. Стою я.
     - Ты?
     Динни скрыла испуг улыбкой.
     - Я встретила Халлорсена у Дианы в Лондоне. В Липпингхолле он тоже был.
Словом, я... м-м... взялась за него.
     Желтоватое лицо Хьюберта побагровело.
     - Ты его просила... клянчила...
     - Что ты! Нет!
     - Тогда как же?
     - Похоже,  что  он  увлекся  мной. Странно,  конечно, но  что  я  могла
поделать?
     - Он это сделал, чтобы завоевать твое расположение?
     - Я вижу, ты взял тон мужчины и старшего брата.
     - Динни!
     Теперь, скрывая злость под улыбкой, вспыхнула и Динни:
     - Я его не поощряла. Вылила на него немало холодной воды, хотя не могла
отучить от этого крайне неблагоразумного увлечения.  Но если  хочешь  знать,
Хьюберт, в нем много порядочности.
     -  То, что  ты  это  находишь, -  в  порядке  вещей,  - холодно заметил
Хьюберт. Лицо  его  снова приобрело  желтоватый  и  даже какой-то  пепельный
оттенок.
     Динни порывисто схватила брата за рукав:
     -  Не глупи, милый! Не все  ли  равно, какие у него мотивы - пусть даже
дурные. Он же принес публичное извинение. Что в этом плохого?
     - То, что в этом замешана моя  сестра. Я  выгляжу во всей этой истории,
как...  - Хьюберт  стиснул  голову руками. -  Я взят в клещи.  Каждый  может
щелкнуть меня по лбу, а я бессилен.
     К Динни вернулось ее хладнокровие.
     -  Ты  напрасно боишься,  что  я  тебя скомпрометирую.  Письмо  - очень
отрадная  новость: оно делает  всю эту  историю совершенно беспочвенной. Кто
посмеет раскрыть рот после такого извинения?
     Но Хьюберт, не взяв назад газету, уже вернулся в дом.
     Динни в общем была свободна от мелкого самолюбия. Чувство юмора спасало
ее  от  переоценки  собственных  заслуг.  Они  понимала,  что  была  обязана
предвидеть и предотвратить то, что случилось, но как - не знала и сейчас.
     Негодование  Хьюберта   было   вполне   естественным.  Будь   извинения
Халлорсена подсказаны  ему  внутренним  убеждением,  они бы утешили молодого
человека,  но, продиктованные  лишь желанием угодить его сестре, вызвали еще
большую  озлобленность. Хьюберт так ясно дал понять, насколько ему противно,
что Халлорсен увлечен ею!  И все-таки налицо было письмо - открытое и прямое
признание  несправедливости  выдвинутых  обвинений. Оно  все  меняло.  Динни
немедленно  углубилась  в  размышления  о том,  какую  пользу можно  из него
извлечь. Стоит  ли послать его лорду Саксендену?  Стоит,  раз уже дело зашло
так далеко. И Динни пошла писать сопроводительную записку.
     "Кондафорд, 21 сентября.
     Дорогой лорд Саксенден,
     Я отваживаюсь  послать  Вам вырезку из сегодняшнего номера "Тайме", так
как  верю, что она в  какой-то степени может оправдать  мою  дерзость в  тот
вечер.  Я  действительно не  имела никакого  права  мучить  Вас после  столь
утомительного  дня чтением  отрывков  из  дневника  моего  брата.  Это  было
непростительно, и я  не удивляюсь, что  Вам пришлось искать спасения. Однако
прилагаемая вырезка подтвердит, что мой  брат пострадал несправедливо,  и  я
надеюсь, что Вы простите меня.
     Искренне ваша Элизабет Черрел".
     Заклеив  конверт,  она  справилась  о  лорде  Саксендене  во  "Всеобщем
биографическом  словаре"  и адресовала письмо, надписав  на нем  "Лично",  в
лондонскую резиденцию пэра.
     Потом отправилась искать Хьюберта и узнала, что тот взял машину и уехал
в Лондон.
     Хьюберт гнал вовсю. Объяснение с Динни страшно расстроило его.
     Меньше чем за два часа он покрыл добрых шестьдесят миль и в час дня уже
был у  отеля  "Пьемонт". Он не обменялся с Халлорсеном  ни словом с тех пор,
как простился с ним шесть месяцев назад.
     Молодой  человек  послал  свою  карточку  и  уселся  в   холле,   плохо
представляя себе, что скажет американцу. Когда вслед за мальчиком рассыльным
перед ним выросла высокая фигура профессора, холод сковал все тело Хьюберта.
     - Капитан Черрел! - воскликнул Халлорсен и протянул руку.
     Отвращение  к сценам  возобладало  в Хьюберте  над  первым естественным
порывом.  Он принял руку,  но  не  ответил американцу  даже легким  пожатием
пальцев.
     - Из "Тайме" я узнал, что вы здесь. Нельзя ли нам куда-нибудь отойти?
     Нужно поговорить.
     Халлорсен отвел Хьюберта в нишу.
     - Принесите коктейли, - бросил он официанту.
     - Благодарю, я не хочу. Закурить разрешите?
     - Надеюсь, это будет трубка мира, капитан?
     - Не знаю. Извинения, которые сделаны не по убеждению, для меня ничто.
     - Кто сказал, что они сделаны не по убеждению?
     - Моя сестра.
     - Ваша  сестра, капитан Черрел, - редкостный человек  и  очаровательная
юная леди. Я не хотел бы ей противоречить.
     - Не возражаете, если я буду говорить откровенно?
     - Конечно, нет!
     - Тогда  я  скажу, что предпочел бы вовсе  не получать  извинений,  чем
знать, что  обязан ими  симпатии, которую вы питаете к одному из членов моей
семьи.
     - Видите ли, - помолчав, произнес Халлорсен, - я не могу снова написать
в  "Тайме"  и заявить, что  ошибался,  когда приносил  эти  извинения.  Надо
думать, они  этого не  допустят. Я был очень раздражен, когда писал книгу. Я
сказал об этом вашей сестре  и  это же повторяю вам. Я  утратил тогда всякое
чувство жалости и теперь раскаиваюсь в этом.
     - Мне нужна не жалость, а справедливость. Подвел я вас или не подвел?
     - Бесспорно одно: ваше  неумение справиться  с этой шайкой окончательно
обрекло меня на провал.
     - Согласен. Но скажите,  я  подвел вас по своей вине или потому, что вы
возложили на меня невыполнимую задачу?
     С минуту мужчины  стояли, глядя друг другу в  глаза и не  произнося  ни
слова. Затем Халлорсен протянул руку.
     - Будем считать, что виноват я, - сказал он.
     Рука Хьюберта порывисто потянулась к нему, но на полпути остановилась.
     - Одну минуту. Вы так говорите, чтобы угодить моей сестре?
     - Нет, сэр, я так думаю.
     Хьюберт пожал ему руку.
     - Вот и великолепно! - воскликнул Халлорсен.  - Мы не ладили,  капитан,
но с  тех пор как  я побывал в  одном из  ваших старинных поместий, я понял,
почему  так  получилось.  Я  ожидал  от  вас  того,  чего  вы,  классический
англичанин,  не  можете дать,  - открытого выражения ваших чувств. Вижу, что
вас  надо переводить  на наш  язык.  Я этого не  сумел.  Потому  мы и ходили
вслепую друг около друга. А это верный способ испортить себе кровь.
     - Почему - не знаю, но кровь мы друг другу попортили как следует.
     - Ну, ничего. Я не прочь еще раз начать все сначала.
     Хьюберт вздрогнул.
     - Я - нет.
     - А теперь,  капитан, позавтракаем  вместе, и вы расскажете  мне, чем я
могу вам быть полезен.  Я сделаю все,  что вы скажете, чтобы  исправить свою
ошибку.
     Хьюберт помолчал. Лицо его было бесстрастно, но руки слегка тряслись.
     - Все в порядке, - сказал он. - Это пустяки.
     И они вошли в ресторан.




     Если на  свете есть  что-нибудь бесспорное, - в чем с полным основанием
можно усомниться,  - так это то, что все дела,  связанные с государственными
учреждениями, пойдут не так, как рассчитывает частное лицо.
     Более опытная и менее преданная сестра, чем  Динни, просто держалась бы
от  греха подальше. Но  опыт  еще  не  научил  девушку,  что  письма  обычно
оказывают  на  важных персон воздействие, прямо противоположное тому, какого
ожидает пишущий. Задев amour-propre  [8] лорда Саксендена, чего, сталкиваясь
с государственными деятелями, следует всемерно избегать, письмо привело лишь
к одному  результату: пэр  решил  устранится от  этой истории.  Неужели  эта
молодая особа хотя бы на минуту могла предположить, что он не  заметил,  как
американец увивался вокруг нее?  Словом, - о  незримая ирония, присущая всем
человеческим делам!  -  извинения  Халлорсена лишь обострили щепетильность и
подозрительность  властей,  и  за два дня до  конца своего годичного отпуска
Хьюберт был извещен о продлении его на  неопределенный срок  и о переводе на
половинный оклад впредь до  результатов расследования, предпринятого в связи
с  запросом,  который  был  сделан  в  палате общин  майором  Мотли,  членом
парламента. В ответ на  заявление Халлорсена этот преисполненный гражданских
чувств  воин опубликовал письмо, где  спрашивал,  следует  ли понимать,  что
убийство человека и факт порки,  упомянутые  в книге, на самом деле не имели
места, и  если  это  так,  то чем  объясняет  американский  джентльмен столь
разительное противоречие в своих высказываниях.  Это в свою очередь вынудило
Халлорсена заявить  через печать, что факты были именно таковы, как изложено
в книге,  но что выводы из них были сделаны ошибочные, а  действия  капитана
Черрела полностью оправдывались необходимостью.
     Получив извещение  о том, что отпуск его продлен,  Хьюберт отправился в
военное министерство. Он не  узнал там ничего утешительного, кроме того, что
в дело  "впуталось" боливийское  правительство, как неофициально сообщил ему
один знакомый. Эта новость не вызвала особых опасений в Кондафорде. Никто из
четырех молодых людей,  - Тесбери  все  еще  гостили там, а  Клер гостила  в
Шотландии, -  не придал значения новому повороту дела,  так как никто из них
еще не представлял  себе,  до чего  может дойти бюрократия, когда  ее машина
пущена в  ход. Однако генералу все это показалось настолько зловещим, что он
немедленно уехал к себе в клуб.
     В этот день, после чая, натирая  мелом кий  в бильярдной,  Джин Тесбери
ровным голосом спросила:
     - Что могут означать эти новости из Боливии, Хьюберт?
     - Все, что угодно. Я, как вам известно, убил боливийца.
     - Но ведь он покушался на вашу жизнь!
     - Да, покушался.
     Она отставила кий; ее смуглые  тонкие и сильные руки сжали борт  стола.
Она неожиданно подошла к Хьюберту, тронула его за руку и сказала:
     - Поцелуй меня. Я - твоя.
     - Джин!
     - Хьюберт, довольно рыцарства и прочей чепухи. Ты не  должен страдать в
одиночку от всего этого свинства. Я разделю твою судьбу. Поцелуй меня.
     Поцелуй был дан -  долгий и отрадный для обоих. Потом Хьюберт опомнился
и сказал:
     - Джин, это немыслимо, пока мои дела не наладятся.
     -  Конечно, они наладятся, но я тоже хочу помочь их наладить. Поженимся
поскорее, Хьюберт! Отец может  выделить  мне сотню в год. Сколько наскребешь
ты?
     - У меня триста в год своих и половинный оклад, но я могу его лишиться.
     - Итак, твердых четыреста в год. Люди женятся, имея куда меньше.
     К тому же это только временно. Словом, можно жениться. Где?
     Хьюберт задыхался,
     - Когда шла война, - сказала Джин, - люди женились не раздумывая.
     Они не ждали, пока мужчину убьют. Поцелуй меня еще.
     Хьюберт задохнулся еще больше. Джин обвила  ему руками шею. Гак Динни и
застала их.
     Не отнимая рук. Джин бросила:
     -   Динни,  мы  решили  пожениться.   Как  ты  думаешь,  где  лучше?  В
муниципалитете? Оглашение - это слишком долго.
     Динни судорожно глотнула воздух.
     - Я не думала, что ты так быстро сделаешь предложение, Джин.
     - Пришлось. Хьюберт набит дурацким рыцарством. Нет, отец не  согласится
на гражданскую регистрацию. Почему бы нам не исхлопотать особое разрешение?
     Руки Хьюберта, обнимавшие плечи Джин, отстранили девушку.
     - Будь серьезней, Джин!
     - А я и так серьезна.  Если получим  особое разрешение, никто ничего не
узнает, пока все не кончится. Значит, никто и возражать не будет.
     - Хорошо, - спокойно согласилась Динни. - Полагаю, что ты права. Раз уж
делать, так делать быстро. Думаю, что дядя Хилери вас обвенчает.
     Руки Хьюберта опустились.
     - Вы обе рехнулись!
     - Повежливей!  - обрезала Джин. - Мужчины - нелепый народ. Сами чего-то
хотят, а когда им это предложишь, торгуются, как  старушонки. Кто  этот дядя
Хилери?
     - Викарий  прихода  святого  Августина  в Лугах. Особым пристрастием  к
установленным порядкам не отличается.
     - Чудно! Хьюберт, завтра  поедешь и  получишь разрешение. Мы отправимся
вслед за тобой. Где мы можем остановиться, Динни?
     - Думаю, что Диана нас приютит.
     -  Значит, все решено.  По дороге  заедем в Липпингхолл. Я захвачу свои
платья и повидаюсь с отцом. Начну его  подстригать и выложу все. Затруднений
не будет. Заберем с собой  Алена - нам потребуется шафер. Динни, посовещайся
с Хьюбертом.
     Оставшись наедине с братом, Динни сказала:
     -  Она замечательная девушка, Хьюберт, и,  честное  слово, нисколько не
рехнулась. Все это страшно неожиданно, но совершенно разумно. Тесбери бедны,
так что в этом отношении для нее разницы не будет.
     -  Дело не в  деньгах. Предчувствие  чего-то страшного,  нависшего надо
мной, нависнет теперь и над ней.
     -  И  нависнет еще грознее, если ты не  согласишься. Право, соглашайся,
мой дорогой  мальчик! Отец  возражать  не  будет. Она  ему  нравится,  и  он
предпочтет,  чтобы ты женился на мужественной девушке из хорошей семьи, а не
на деньгах.
     - Тебе  не  кажется, что в  особом разрешении есть что-то  неприличное?
пробормотал Хьюберт.
     - В нем есть  романтика. К тому же  оно пресечет разговоры - стоит тебе
жениться  или  нет.  Дело будет  сделано,  и  люди  примирятся  с  ним,  как
примиряются со всем на свете.
     - А мама?
     - Если хочешь, я сама  ей скажу. Я уверена, уж она-то не станет жалеть,
что  брак не модный, что  ты женишься не на хористке  и  так  далее.  Она  в
восхищении от Джин. Тетя Эм и дядя Лоренс - тоже.
     Лицо Хьюберта просияло.
     -  Женюсь! Это  так чудесно.  В  конце концов,  я  же  не делаю  ничего
постыдного.
     Он  бросился  к  Динни,  порывисто обнял ее и выбежал. Оставшись  одна,
девушка принялась разучивать карамболь на бильярде. Это прозаическое занятие
помогало  ей скрыть глубокую взволнованность. Объятие,  которое  она видела,
было  таким  страстным. Джин  представляла  собой  такой  удивительный сплав
неудержимого чувства  и сдержанности, лавы  и стали, самоуверенности и  юной
наивности! Возможно,  это  рискованный  шаг.  Но  Хьюберт  уже  стал  другим
человеком благодаря  Джин.  И тем  не  менее Динни отчетливо  сознавала  всю
необычность того, что произошло. Она сама никогда бы  не отважилась на такое
ошеломляющее решение. Она  не отдаст  свое сердце  так поспешно. Недаром  ее
старая няня шотландка говаривала: "Мисс Динни хоть резвушка, да вострушка: у
нее  ушки на  макушке". Она отнюдь  не гордится своим "чувством не лишенного
остроты  юмора, которое ориентирует и  несколько стерилизует все остальные".
Она  завидует  яркой  решительности  Джин,  прямоте  и  убежденности  Алена,
здоровой предприимчивости Халлорсена.  Но  у  нее  тоже  есть  свои  сильные
стороны. И, полуоткрыв губы в улыбке, Динни отправилась разыскивать мать.
     Леди  Черрел  сидела  в  святилище,  прилегавшем  к  спальне,  и   шила
муслиновые саше для листьев душистой вербены, которая росла возле дома.
     -  Мамочка, -  сказала Динни, -  приготовься  к небольшому  потрясению.
Помнишь,  я говорила, что мечтаю найти подходящую девушку для  Хьюберта. Так
вот, такая нашлась. Джин только что сделала ему предложение.
     - Динни!
     - Они решили пожениться немедленно, по особому разрешению.
     - Но...
     -  Это  точно, мамочка. Завтра мы едем.  Джин  поживет со мной у Дианы,
пока все не устроится. Хьюберт скажет отцу.
     - Но Динни, право...
     Динни перешагнула через муслиновые заграждения,  опустилась на колени и
обняла мать.
     - Я чувствую  то же, что и ты, - сказала она, - только немножко не так,
как ты, потому  что не  я  произвела  его на свет. Но, мамочка, милая, все в
порядке! Джин - замечательная девушка, и  Хьюберт по уши в нее  влюблен. Это
уже пошло ему на пользу, а дальше она сама о нем позаботится.
     - Но как же с деньгами, Динни?
     -  Они  ничего от папы не  ждут. Как-нибудь  справятся, а детей им пока
заводить не надо.
     - Думаю, что нет. Все это ужасно неожиданно. А зачем особое разрешение?
     - Предчувствия.
     И обняв тонкую талию матери, Динни пояснила:
     - У Джин. Положение Хьюберта действительно сложное, мама.
     -  Да.  Оно пугает и меня, и отца. Я это знаю,  хотя он мне об этом  не
говорит.
     Больше ничего о своих  тревогах ни  одна из  них не сказала, и началось
совещание об устройстве гнездышка для отважной пары.
     - Почему бы им не пожить  с нами, пока все не уладится? - спросила леди
Черрел.
     -   Им  интереснее  обзавестись  своим  домом.  Самое   главное  сейчас
чем-нибудь занять Хьюберта.
     Леди  Черрел   вздохнула.   Переписка,  садоводство,  распоряжения   по
хозяйству,  участие в  приходских  комитетах - все  это,  конечно,  не очень
интересно.   А  у  молодежи  и  этого  нет.  Для  них  Кондафорд  совсем  уж
неинтересен.
     - Да, здесь тихо, - согласилась она.
     - И слава богу,  - понизила  голос Динни. -  Но я чувствую,  что сейчас
Хьюберт  должен жить напряженной жизнью, и они с Джин найдут  ее  в Лондоне.
Квартиру  можно  снять в  каком-нибудь  доходном доме.  Ты  же  знаешь,  это
ненадолго. Итак, мамочка, милая, сегодня вечером сделай вид, будто ничего не
знаешь, а мы  будем  знать, что на самом-то деле тебе  все известно.  Это на
всех подействует успокоительно.
     И, поцеловав печально улыбнувшуюся мать, Динни ушла.
     На другой день заговорщики с самого раннего утра были на ногах. Хьюберт
выглядел,  по  определению  Джин,  так,  словно   ему  предстояла  скачка  с
препятствиями;  Динни  держалась совершенно неестественно; Ален расхаживал с
блаженным видом начинающего шафера; одна  Джин оставалась  невозмутимой. Они
сели в  коричневую дорожную  машину Тесбери, завезли Хьюберта  на станцию  и
поехали в Липпингхолл. Джин вела машину. Ее брат и Динни сидели сзади.
     - Динни, - сказал молодой  человек,  -  не выхлопотать ли  и нам особое
разрешение?
     -  Оптовым покупателям скидка. Ведите себя прилично,  Ален. Вы уйдете в
море и через месяц забудете меня.
     - Разве похоже, что я из таких?
     Динни взглянула на его загорелое лицо:
     - Как вам сказать? Отчасти.
     - Будьте же серьезной!
     - Не могу. Все время представляю, как Джин отстригает вашему отцу прядь
волос и приговаривает:  "Ну,  папа,  благослови меня,  или я  выстригу  тебе
тонзуру!" А он отвечает: "Я?  Никогда-а!.."  Тут Джин отстригает  ему другую
прядь  и говорит: "Вот и  хорошо. Не забудь, что мне полагается сотня в год,
или прощайся с бровями!"
     -  Джин  -  гроза дома. Во всяком  случае,  Динни, вы  обещаете мне  не
выходить замуж за другого?
     -  А если я встречу человека, который мне ужасно понравится? Неужели вы
согласитесь разбить мою юную жизнь?
     - Обязательно соглашусь.
     - На экране отвечают не так.
     - Вы способны заставить чертыхнуться святого!
     -  Но  не флотского  лейтенанта.  Знаете,  что все это  мне напоминает?
Заголовки на четвертой странице "Тайме". Сегодня утром мне пришло  в голову,
какой замечательный код можно было бы составить из "Песни песней" или псалма
о  Левиафане. "Друг  мой  похож на  молодого  оленя"  означало  бы:  "Восемь
немецких линкоров в Дуврском порту. Выступать немедленно". А "Этот Левиафан,
которого бог сотворил играть в нем" значило  бы: "Командует Тирпиц", - и так
далее. Без ключа такой код никому не расшифровать.
     - Набираю скорость, - бросила Джин, оглянувшись.
     Стрелка спидометра побежала вправо. Сорок... Сорок пять... Пятьдесят...
Пятьдесят пять! Рука Алена скользнула под руку Динни.
     -  Долго так  нельзя -  машина  взорвется.  Но  дорога  такая,  что  не
соблазниться трудно.
     Динни сидела  с застывшей улыбкой - она ненавидела слишком быструю езду
- и, когда Джин сбросила газ до нормальных тридцати пяти, взмолилась:
     - Джин, помни, я - женщина девятнадцатого века!
     В Фолуэле она снова наклонилась к переднему сиденью:
     - Не хочу, чтобы меня видели в Липпингхолле. Поезжай, пожалуйста, прямо
домой и спрячь меня где-нибудь, пока будешь объясняться со своим родителем.
     Укрывшись  в столовой, где висел портрет, о  котором рассказывала Джин,
Динни с любопытством принялась его разглядывать. Внизу было  написано: 1533.
Кэтрин  Тесбери,  урожденная  Фицхерберт,  35  лет,  супруга  сэра   Уолтера
Тесбери".  Через  пятнадцать  лет  лицо  Джин  станет   таким  же,  как  это
пожелтевшее  от  времени  лицо,  которое смотрит  поверх  брыжей,  окутавших
длинную шею. Оно так же сужается от широких скул к подбородку. Те же манящие
продолговатые  глаза с темными ресницами. Даже руки,  сложенные на груди под
высоким  корсажем, в  точности  такие,  как у Джин. Какою  жизнью  жил  этот
поразительный прототип? Известна ли она его потомкам и повторят ли они ее?
     -  Страшно похожа  на  Джин, правда?  -  спросил молодой  Тесбери. -  Я
слыхал, что это была потрясающая женщина. Говорят, она умела устраивать свои
дела, а  в шестидесятых годах, когда Елизавета взялась за  католиков, уехала
из Англии.  Знаете,  что в  те времена  полагалось тому, кто отслужит мессу?
Четвертование - и  то  считалось  сущим пустяком!  Христианская религия! Да,
штучка! Сдается мне,  эта  леди  была кое  в чем  замешана. Держу пари - она
набирала скорость, где только могла.
     - Какая сводка с фронта?
     - Джин проследовала в кабинет  со старым номером "Тайме",  полотенцем и
ножницами. Остальное покрыто мраком.
     -  Найдется  тут  место,  откуда  можно  увидеть их,  когда  они  будут
выходить?
     -  Посидим  на  лестнице. Они нас не заметят,  если только не  вздумают
пойти наверх.
     Они вышли и уселись в  темном уголке лестницы,  с которой  через перила
была видна  дверь  кабинета.  С  давно  забытым трепетом  детских лет  Динни
ожидала, когда она откроется. Внезапно оттуда вышла Джин с бумажным кулечком
в одной руке и с ножницами в другой. Ален и Динни услышали, как она сказала:
     - Помни, дорогой, сегодня не выходи без шляпы.
     Захлопнувшаяся  дверь помешала им  расслышать  невнятный  ответ.  Динни
перегнулась через перила:
     - Ну что?
     - Все в порядке. Он немножко  ворчит -  не знает, кто  теперь будет его
стричь, и  всякое  такое. Считает, что особое  разрешение  - пустой  перевод
денег. Но сто фунтов в год мне обещал. Когда я уходила, он набивал трубку.
     Джин замолчала и заглянула в бумажный кулек:
     - Сегодня было страшно  много стрижки. Сейчас  позавтракаем, Динни, и в
путь.
     За  завтраком  пастор  держался,  как  всегда,  изысканно  участливо, и
восхищенная Динни  не  сводила с  него  глаз. Перед ней был  вдовец, человек
преклонных лет,  которому  предстояло  расстаться  с  единственной  дочерью,
ведавшей  в доме и  в приходе всем,  вплоть до стрижки,  и тем  не менее  он
невозмутим!   Результат   воспитания,   доброты  или   недостойное   чувство
облегчения?  Динни не могла с уверенностью ответить на этот вопрос. Сердце у
нее слегка заныло: скоро на месте пастора окажется Хьюберт. Она взглянула на
Джин.  Эта, бесспорно, умеет устраивать свои дела  -  и  даже  чужие. Тем не
менее  в ее  превосходстве  нет ничего грубого или пошлого.  Что  бы  она ни
делала, семейная атмосфера не будет отравлена вульгарностью. Лишь бы у них с
Хьюбертом нашлось достаточно юмора!
     После завтрака пастор отвел Динни в сторону:
     - Моя дорогая Динни, -  если я смею  называть вас так, - что вы думаете
обо всем этом? И что думает ваша матушка?
     -  Мы думаем, что  это  немножко  напоминает  песенку  "Филин  и  кошка
отправились в море..."
     -  "В  красивой  зеленой лодке".  Да-а,  действительно, но,  боюсь,  не
"прихватив деньжонок с собою". И все-таки, - мечтательно прибавил он, Джин -
хорошая  девушка, очень... э-э... способная. Я рад, что оба-а наши семейства
снова...  э-э... породнятся. Мне будет ее недоставать, но человек  не должен
быть... э-э... эгоистом.
     - Теряя на одном, выигрываешь на другом, - негромко бросила Динни.
     Голубые глаза пастора замигали.
     -  Да-а, конечно! - подхватил он. - Приятное с полезным. Джин не хочет,
чтобы я присутствовал при венчании. Вот ее метрики  на случай какихнибудь...
э-э... вопросов. Она совершеннолетняя.
     Он извлек из кармана длинный пожелтевший листок и вздохнул:
     - Боже мой! - И тут же искренно повторил: - Боже мой!
     Динни по-прежнему сомневалась, жалеет ли она его.
     Вскоре они поехали дальше.




     Высадив Алена Тесбери у его клуба,  девушки направились  в Челси,  хотя
Динни положилась  на счастье и не предупредила Диану телеграммой. Подъехав к
дому на  Оукли-стрит, она вышла из машины и позвонила. Двери открыла пожилая
горничная с испуганным лицом.
     - Миссис Ферз дома?
     - Нет, мисс. Дома капитан. Ферз.
     - Капитан. Ферз?
     Оглянувшись по сторонам, горничная торопливо зашептала:
     -  Да, мисс. Мы все ужасно  перепугались, просто  не знаем, что делать.
Капитан. Ферз пришел неожиданно, во время завтрака. Хозяйки не было дома. Ей
пришла телеграмма. Капитан. Ферз забрал ее. Два раза звонили по телефону, но
не сказали кто.
     Динни подыскивала слова, чтобы спросить о самом страшном.
     - Как он... Как он вам показался?
     - Право, не знаю, мисс. Он спросил только: "Где ваша хозяйка?" Выглядит
он  хорошо,  но все это  так  внезапно, и мы боимся. Дети дома, а где миссис
Ферз, мы не знаем.
     - Подождите минутку.
     Динни вернулась к машине.
     - Что случилось? - вылезая, спросила Джин.
     Девушки стояли на мостовой и совещались, а горничная с порога наблюдала
за ними.
     - Я должна вызвать дядю Эдриена, - сказала Динни. - Ведь в доме дети.
     -  Поезжай  за  ним,  а  я  войду  и  подожду  тебя.  Горничная  совсем
перепугалась.
     - Джин, он бывает буйным. Может быть, он просто сбежал.
     - Бери машину. За меня не беспокойся.
     Динни пожала руку Джин:
     - Я возьму такси. Если захочешь удрать, у тебя будет машина.
     - Ладно. Объясни горничной, кто я, и поезжай. Уже четыре.
     Динни  посмотрела на дом и вдруг увидела чье-то лицо  в окне  столовой.
Она встречалась с Ферзом лишь дважды, но сразу узнала  его. Лицо у него было
незабываемое  -  пламя  за  решеткой.  Резкие  суровые черты,  подстриженные
щеточкой  усы, широкие скулы, густые  темные с  проседью  волосы, сверкающие
глаза со стальным отливом.  Они глядели на  нее так пристально,  что  зрачки
словно плясали от напряжения. Девушка не выдержала и отвела взгляд.
     - Не смотри  наверх: он там!  -  шепнула  она  Джин.  - Кроме глаз, все
нормально  -  костюм  приличный и  прочее.  Давай  уедем  вместе  или вместе
останемся.
     - Нет. Со мной ничего не случится, а ты поезжай.
     И Джин вошла в дом.
     Динни отчаянно торопилась. Внезапное возвращение человека, которого все
считали  неизлечимо  помешанным,  ошеломило ее. Ей были  неизвестны причины,
заставившие изолировать Ферза. Она знала только, что он страшно мучил Диану,
перед  тем  как  окончательно  сорвался,  и  считала   Эдриена  единственным
человеком, достаточно осведомленным во всей этой истории. Поездка показалась
ей долгой, - время  мучительно тянулось. Динни застала  дядю,  когда тот уже
выходил из музея, и торопливо стала рассказывать. Эдриен с ужасом смотрел на
нее.
     - Вы знаете, где Диана? - закончила она.
     - Сегодня она должна была обедать у Флер  и  Майкла.  Я тоже  собирался
туда. Где она сейчас  - не знаю. Едем  на  Оукли-стрит.  Все это - как  гром
среди ясного неба.
     Они сели в такси.
     - А вы не можете позвонить в эту психиатрическую лечебницу, дядя?
     -  Не  повидав  Диану,  не  имею  права.  Так,  говоришь,  он  выглядит
нормально?
     - Да. Только вот глаза... Впрочем, насколько я помню, они всегда у него
были такие.
     Эдриен схватился за голову:
     - Это ужасно! Бедная моя девочка!
     Сердце Динни сдавила боль - и за дядю, и за Диану.
     - Самое ужасное, - сказал Эдриен, - испытывать такое только потому, что
бедняга возвратился. Боже милостивый! Скверное дело, Динни, скверное дело!
     Динни тронула его за руку:
     - Дядя, что гласит на этот счет закон?
     - Один бог знает! Его  не подвергли официальному освидетельствованию, -
Диана не захотела. В лечебницу его приняли как частного пациента.
     - Не может быть, чтобы гам ему  разрешали выходить, когда вздумается, и
никого об этом не предупреждали.
     -  Кто его знает, что случилось? Может быть, он так и не выздоровел,  а
ушел  просто в минуту просветления. Но что  бы  мы  ни предприняли,  - Динни
растрогало выражение лица Эдриена,  - мы обязаны  позаботиться о нем так же,
как  о самих  себе.  Нельзя делать ему  жизнь еще  мучительнее. Бедный Ферз!
Любое горе, Динни, - болезнь,  нищета, порок, преступление,  хотя  каждое из
них - трагедия, - пустяк по сравнению с душевным расстройством.
     - Дядя, - спросила Динни. - А ночь?
     Эдриен застонал.
     - От этого ее надо как-нибудь спасти.
     В начале Оукли-стрит они отпустили такси и пошли к дому пешком.
     Войдя в холл, Джин сказала горничной:
     - Я - мисс Тесбери.  Мисс Динни поехала за мистером  Черрелом. Гостиная
наверху? Я посижу там. Он видел детей?
     -  Нет,  мисс.  Он  всего   полчаса  как  пришел.  Дети  в  классной  с
мадемуазель.
     - Значит, я буду между ним и ими. Проводите меня, - распорядилась Джин.
     - Остаться мне с вами, мисс?
     - Нет. Поджидайте миссис. Ферз, чтобы сразу же ее предупредить.
     Горничная  с  восхищением  взглянула на девушку и оставила ее у  дверей
гостиной.  Джин распахнула  их  и  остановилась,  прислушиваясь.  Ни  звука.
Девушка медленно  прошла к окну, потом обратно.  Если она  заметит, что идет
Диана, она  побежит  к ней вниз.  Если  Ферз поднимется сюда, выйдет к  нему
навстречу.  Сердце  ее  билось  немного  быстрее, чем  обычно,  но  никакого
волнения ока не  испытывала.  Так она  патрулировала с четверть часа,  потом
услышала за спиной шаги, обернулась и увидела; что Ферз уже вошел в комнату.
     - Простите, - сказала она. - Я ожидаю миссис Ферз. Вы - капитан Ферз?
     Тот поклонился.
     - А вы?
     - Я - Джин Тесбери. Боюсь; что вы меня не знаете.
     - Кто был с вами?
     - Динни Черрел.
     - Куда она делась?
     - По-моему, поехала к одному из своих дядей,
     - К Эдриену?
     - Думаю, что да.
     Ферз окинул уютную комнату сверкающим взглядом.
     - Здесь  стало еще  уютнее,  -  сказал он.  - Я  некоторое время  был в
отсутствии. Вы знакомы с моей женой?
     - Я встречалась с ней, когда гостила у леди Монт.
     - В Липпингхолле? Диана здорова?
     Слова слетали с его губ жадно и отрывисто.
     - Да. Вполне.
     - И красива?
     - Очень.
     - Благодарю вас.
     Посматривая на Ферза из-под темных ресниц. Джин  не  могла обнаружить в
нем никаких  признаков умственного расстройства. Выглядел он, как обычно,  -
военный в  штатском платье, очень  подтянутый,  держится независимо.  Все  в
порядке... кроме глаз.
     - Я не  видел жену четыре года, - сказал он. - Хотелось бы побыть с ней
наедине.
     Джин направилась к двери.
     -  Нет!  - Слово сорвалось  с пугающей  внезапностью. -  Вы  останетесь
здесь!
     И Ферз преградил девушке дорогу.
     - Почему?
     - Я хочу первым сообщить ей о своем возвращении.
     - Естественное желание.
     - Поэтому оставайтесь здесь.
     Джин вернулась к окну и ответила:
     - Как вам угодно.
     Наступило молчание.
     - Слышали вы обо мне? - внезапно спросил он.
     - Очень мало. Я знаю, что вы были нездоровы.
     Он отошел от двери.
     - Замечаете вы во мне что-нибудь?
     Джин подняла глаза и выдержала его взгляд; потом он отвел его.
     - Ничего. Выглядите вы совершенно здоровым.
     - Я здоров. Садитесь, пожалуйста.
     - Благодарю вас.
     Джин села.
     - Правильно, - сказал он. - Следите за мной хорошенько.
     Джин  смотрела  себе под ноги. У  Ферза  вырвалась  какая-то пародия на
смех.
     -  Я  вижу, вы никогда не  страдали душевной болезнью. Если  бы болели,
знали бы,  что каждый за  тобой следит и ты сам тоже  следишь  за  каждым. А
сейчас мне пора вниз. Au revoir [9].
     Он быстро  повернулся и вышел, захлопнув за собой дверь. Джин сидела не
шевелясь:  она ждала, что  дверь сейчас опять распахнется. У  нее было такое
ощущение, как будто всю ее натерли шерстью.  Тело покалывало, словно девушка
села  слишком близко к  огню. Ферз не  появлялся. Джин  встала и  подошла  к
двери.  Заперто.  Она  стояла  и  раздумывала.  Позволять?  Постучать,  чтоб
услышала горничная? Решив не делать ни того,  ни  другого, девушка  отошла к
окну  и  стала наблюдать за  улицей:  Динни скоро вернется, отсюда  можно ее
окликнуть.  Джин  хладнокровно обдумывала  сцену,  в которой ей  только  что
пришлось  участвовать.  Ферз  запер ее, чтоб  никто не  помешал  ему  первым
увидеть жену. Он никому не доверяет - вполне понятно! Ее юный, строгий разум
начинал смутно понимать, каково человеку, когда в нем все видят помешанного.
Бедняга! Джин прикинула, можно ли вылезти из окна  незамеченной, решила, что
нельзя, и  стала вновь смотреть  на угол  улицы,  из-за которого должна была
появиться помощь. И вдруг без всякой причины вздрогнула, -  встреча с Ферзом
не прошла даром. О,  эти глаза!  Как страшно, наверно, быть его женой!  Джин
распахнула окно и высунулась наружу...




     Увидев Джин в окне, Динни и ее дядя замерли на пороге.
     - Я заперта  в гостиной, -  невозмутимо  объявила Джин. -  Постарайтесь
меня выпустить.
     Эдриен отвел племянницу к машине:
     - Останься здесь, Динни.  Я  пришлю Джин к тебе.  Не надо устраивать из
этого спектакль.
     - Будьте осторожны, дядя. У меня такое чувство, словно вы Даниил во...
     Тускло улыбнувшись, Эдриен позвонил. Дверь открыл сам Ферз:
     - А, Черрел! Входите.
     Эдриен подал руку. Ее не приняли.
     - Мне здесь вряд ли обрадуются, - сказал Ферз.
     - Но, дорогой мой...
     - Да, вряд ли.  Но я должен увидеться с Дианой. И пусть мне лучше никто
не мешает - ни вы, Черрел, ни другие.
     -  Кто  об  этом  говорит! Вы  не возражаете,  если я вызову юную  Джин
Тесбери? Динни ждет ее в автомобиле.
     -  Я запер  ее.  Вот ключ.  Уберите  ее, -  угрюмо сказал Ферз и ушел в
столовую.
     Эдриен отпер гостиную. Джин стояла на пороге.
     -  Ступайте к Динни и  увезите ее. Я  справлюсь.  Надеюсь, все обошлось
по-хорошему?
     - Меня только заперли.
     - Передайте Динни, -  продолжал Эдриен,  - что  Хилери  почти  наверное
сможет приютить  вас.  Отправляйтесь  к нему; тогда я  буду  знать, где  вас
искать в случае необходимости. А вы не из трусливых, юная леди!
     - Пустяки! До свидания!
     Джин сбежала вниз по лестнице. Эдриен услышал, как захлопнулась входная
дверь, и неторопливо спустился в столовую.  Ферз стоял у  окна,  наблюдая за
отъездом девушек. Он круто повернулся, как человек,  привыкший,  что за  ним
следят. Изменился он мало: похудел,  осунулся, волосы поседели чуть больше -
вот и все. Одет, как всегда, опрятно, держится подтянуто, только глаза... О,
эти глаза!
     - Конечно, -  с  жутким спокойствием начал.  Ферз,  -  вы  не можете не
жалеть  меня,  но  предпочли  бы  видеть меня мертвым. Кто бы  не предпочел!
Человек не должен  терять рассудок! Но не надейтесь напрасно, Черрел, сейчас
я вполне здоров.
     Здоров ли? Судя по виду - да. Но какое напряжение он способен вынести?
     Ферз заговорил снова:
     - Вы  все рассчитывали, что я окончательно свихнулся. Однако месяца три
назад я начал поправляться. Как только  заметил это, стал  скрывать. Те, кто
за нами смотрят, - он произнес  эти слова  с предельной горечью, хотят таких
доказательств нашей нормальности, что мы никогда бы не  выздоравливали, если
бы все зависело только от них. Это, видите ли, не в их интересах.
     Горящие глаза Ферза, устремленные на Эдриена, казалось, добавили: "И не
в ее, и не в твоих".
     -  Так  вот, я  все  скрывал. У  меня хватило силы воли скрывать все  в
течение  трех месяцев и оставаться там, хотя я был уже в здравом уме. Только
в последнюю неделю я показал им, что отвечаю за себя. Но  они выжидают  куда
больше недели, прежде чем сообщить  об  этом  домой.  Я не хотел,  чтобы они
писали домой.  Я хотел явиться прямо сюда, показаться  таким, какой есть. Не
хотел, чтобы они предупреждали  Диану или еще кого-нибудь. Я хотел увериться
в себе и уверился.
     - Ужасно! - чуть слышно вымолвил Эдриен.
     Горящие глаза Ферза снова впились в него.
     - Вы любили мою жену, Черрел, и сейчас любите. Так ведь?
     - Мы остались тем, чем были, - друзьями, - ответил Эдриен.
     - Вы сказали бы то же самое, если бы даже было не так.
     - Вероятно. Могу утверждать одно -  в первую очередь я  обязан думать о
ней, как делал всегда.
     - Вот, значит, почему вы здесь?
     -  Боже  милостивый!  Да  неужели вы  не понимаете, какое это  для  нее
потрясение? Неужели вы забыли, какую жизнь ей создали до того, как попасть в
лечебницу? Или думаете, она забыла? Не лучше ли и для нее и для вас, если бы
вы сначала отправились ко мне, ну, хоть в музей, и встретились с ней там?
     - Нет, я увижусь с ней здесь, в моем собственном доме.
     -  Здесь  она  прошла  через  ад,  Ферз. Вы,  может быть,  и правы, что
скрывали свое  выздоровление  от  врачей.  Но вы  безусловно неправы,  когда
собираетесь ошеломить этим ее.
     Ферз весь напрягся.
     - Хотите спрятать ее от меня?
     Эдриен опустил голову.
     - Возможно, что  и так, - сказал он мягко. -  Но послушайте, Ферз, вы и
сами не хуже меня  видите, какое положение  создалось. Поставьте себя на  ее
место.  Представьте себе: вот  она  входит,  -  это  может  произойти каждую
минуту, - и неожиданно видит вас,  не зная о вашем  выздоровлении, не  успев
свыкнуться  с мыслью о нем да еще помня, каким  вы были. На что вы обрекаете
себя, идя на такую возможность?
     Ферз застонал.
     - А на что я обреку себя,  отказываясь от единственной возможности?  Вы
думаете, я еще кому-нибудь верю? Попробуйте поживите  так сами четыре  года!
Тогда поймете. - Глаза Ферза засверкали. - Попробуйте, каково, когда за вами
следят,  когда  с вами  обращаются,  как  с озорным ребенком.  Последние три
месяца я был совершенно нормален и насмотрелся, как со мной обращаются. Если
уж моя  собственная  жена не  примет меня  таким,  как  я есть,  -  здоровым
человеком в человеческой одежде, кому я еще нужен?
     Эдриен подошел к нему:
     - Успокойтесь!  Вот  тут-то вы  и заблуждаетесь. Она  одна видела вас в
самое тяжелое время. Поэтому ей и будет тяжелей, чем другим.
     Ферз закрыл лицо руками.
     Посерев  от  волнения, Эдриен  смотрел  на  него, но,  когда Ферз снова
открыл лицо, не смог вынести его взгляда и отвел глаза в сторону.
     -  И  люди еще рассуждают об одиночестве! - выкрикнул  Ферз.  - Сойдите
разок  с ума, Черрел.  Тогда вы поймете, что значит быть одиноким  до  конца
ваших дней.
     Эдриен положил руку ему на плечо:
     - Послушайте, друг мой. В моей норе есть свободная комната. Переезжайте
туда, поживите со мной, пока все не наладится.
     Тень  внезапного  подозрения   набежала  на  лицо  Ферза,  взгляд  стал
испытующим и подозрительным, потом  признательность смягчила  его, но он тут
же посуровел, затем опять смягчился.
     - Вы всегда были порядочным человеком, Черрел. Благодарю вас - не могу.
Я остаюсь здесь. Даже у зверя есть берлога. Моя - тут.
     Эдриен вздохнул.
     - Хорошо. Подождем ее. Вы видели детей?
     - Нет. Они помнят меня?
     - Не думаю.
     - Знают они, что я жив?
     - Да. Они знают, что вы больны.
     - Не..? - Ферз прикоснулся рукой ко лбу.
     - Нет. Поднимемся к ним?
     Ферз  покачал  головой,  и в  эту  минуту  Эдриен  через  окно  заметил
подходившую к  дому Диану.  Он спокойно направился к двери. Что  делать, что
сказать? Он уже взялся за ручку, когда Ферз, оттолкнув его, выскочил в холл.
Диана открыла дверь своим  ключом. Эдриен увидел, как смертельно  побледнело
ее лицо под полями шляпки. Она прислонилась к стене.
     - Все  в  порядке,  Диана,  -  сказал он  и  поспешно  распахнул  двери
столовой.
     Диана  отделилась  от  стены  и  прошла  в  комнату  мимо  мужчин. Ферз
последовал за ней.
     - Если вам потребуется мой  совет, я  буду в холле, - произнес Эдриен и
закрыл дверь...
     Муж и жена дышали так, словно прошли не три ярда, а пробежали сто.
     - Диана! - воскликнул Ферз. - Диана!
     Казалось, она утратила дар речи. Он возвысил голос:
     - Со мной все в порядке. Ты не веришь?
     Она по-прежнему молча наклонила голову.
     - Что же ты молчишь? Или для меня даже слов не найдется?
     - Это... это от потрясения.
     - Я вернулся здоровым. Вот уже три месяца, как я здоров.
     - Я так рада, так рада!
     - Боже мой! Ты все так же хороша!
     Неожиданно он схватил ее, крепко прижал к себе и стал жадно целовать.
     Когда он отпустил ее, Диана, задыхаясь, упала  на с  гул и взглянула на
мужа с таким ужасом, что он закрыл лицо руками.
     - Роналд... я не могу... не могу, как раньше... Не могу... Не могу...
     Он опустился перед ней на колени:
     - Я не хотел сделать тебе больно. Прости!
     Затем,  словно истощив всю силу чувства,  оба  встали и отошли друг  от
друга.
     - Давай обсудим все спокойно, - предложил Ферз.
     - Давай.
     - Должен я уйти?
     - Дом - твой. Поступай, как лучше для тебя.
     У Ферза вырвалось что-то похожее на смех.
     - Для меня  было бы лучше,  если бы и  ты и все остальные относились ко
мне так, как будто со мной ничего не случилось.
     Диана молчала. Она молчала так  долго, что у него снова вырвался тот же
звук.
     - Не надо! - попросила она. - Я попытаюсь. Но  я должна... должна иметь
отдельную комнату.
     Ферз поклонился. Внезапно взгляд его мотнулся к ней.
     - Ты любишь Черрела?
     - Нет.
     - Другого?
     - Нет.
     - Значит, боишься?
     - Да.
     - Понимаю. Это естественно. Что  ж! Кто обижен богом, тот  не выбирает.
Что дадут, то и ладно. Не телеграфируешь ли в  лечебницу, чтобы прислали мои
вещи?  Это  избавит  от шума,  который они  могут поднять.  Я  ведь  ушел не
попрощавшись. К тому же я, наверное, им что-нибудь должен.
     - Разумеется, телеграфирую. Я все устрою.
     - Нельзя ли теперь отпустить Черрела?
     - Я ему скажу.
     - Позволь мне.
     - Нет, Роналд, я сама.
     И Диана решительно прошла мимо него.
     Эдриен стоял,  прислонившись к стене  напротив  двери. Он  посмотрел на
Диану и попытался улыбнуться, - он уже угадал, чем все кончилось.
     -  Он останется здесь, но будет жить в отдельной комнате. Благодарю вас
за  все,  мой дорогой.  Не  созвонитесь ли вместо меня с лечебницей?  Я буду
держать вас в курсе. А сейчас поведу Роналда к детям. До свидания.
     Эдриен поцеловал ей руку и вышел.




     Хьюберт   Черрел   стоял  на  Пэл-Мэл  перед  клубом   отца,  старинным
учреждением, членом которого он сам пока  еще не состоял.  Он нервничал, так
как питал к отцу уважение - несколько старомодное  чувство  в дни,  когда  в
отце видят  просто старшего брата и, упоминая о  нем,  употребляют выражение
"мой  старик". Поэтому  Хьюберт  не без волнения  вошел в этот дом, где люди
упрямее, чем кто-либо на земле, держатся за высокомерные предрассудки своего
поколения. Однако облик тех, кто находился в комнате, куда провели Хьюберта,
ничем  не  выдавал ни  высокомерия,  ни предрассудков.  Низенький  подвижный
человечек с бледным лицом и усами щеточкой, покусывая  ручку, сочинял письмо
редакции "Тайме" о  положении в  Ираке; маленький  скромного  вида бригадный
генерал с  лысым лбом и  седыми усами  беседовал с  высоким  скромного  вида
генерал-лейтенантом о флоре острова Кипра; квадратный мужчина  с квадратными
скулами и львиным взглядом сидел у окна так тихо, словно только что схоронил
тетку или размышлял, не попробовать ли ему будущим летом переплыть  Ла-Манш.
Сам сэр Конуэй читал "Уайтейкеровский альманах".
     - Хэлло, Хьюберт! Здесь слишком тесно. Спустимся в холл.
     Хьюберт сразу же почувствовал,  что не только он сам хочет поговорить с
отцом, но и отец хочет что-то ему сказать. Они уселись в углу.
     - Что привело тебя сюда?
     - Я собираюсь жениться, сэр.
     - Жениться?
     - Да. На Джин Тесбери.
     - О!
     - Мы решили получить особое разрешение и не поднимать шума.
     Генерал покачал головой:
     -  Она - славная девушка,  и я рад, что ты ее любишь, но у тебя сложное
положение, Хьюберт. Я тут кое-что слышал.
     Хьюберт только сейчас заметил, какое измученное лицо у отца.
     - Все  это из-за того  типа, которого  ты пристрелил. Боливийцы требуют
выдать тебя как убийцу.
     - Что?
     -  Чудовищно,  конечно.  Не  думаю,  чтобы  они  настаивали,  поскольку
нападающей  стороной был он - по счастью, у тебя на  руке  остался  шрам. Но
похоже, что боливийские газеты подняли дьявольский шум.  Все эти  полукровки
так держатся друг за друга!
     - Сегодня же увижусь с Халлорсеном.
     - Полагаю, что власти не станут торопиться.
     Отец и сын молча сидели в  холле, глядя друг на друга с одним и тем  же
выражением  лица.  Где-то  в тайниках  их  души  зрел  смутный  страх  перед
угрожающим поворотом событий, но ни тот, ни другой не  позволяли ему принять
определенные формы. От  этого их  горе становилось лишь острее. Генерала оно
угнетало еще  больше, чем Хьюберта.  Мысль, что его единственного сына могут
потащить на  край света  по  обвинению в  убийстве, казалась ему дикой,  как
ночной кошмар.
     - Мы не имеем  права сдаваться, Хьюберт, -  сказал он наконец. - Если в
нашей стране еще есть здравый смысл, мы остановим дело. Я пытался вспомнить,
кто  может свести  нас  с  нужными  людьми.  Я-то  сам  беспомощен  в  таких
передрягах, но, вероятно, найдутся такие, кто знаком со всеми и точно знает,
кого и как можно обработать. Думаю, что нам лучше всего обратиться к Лоренсу
Монту. Он уж, во всяком случае, знает Саксендена, а может быть,  и  кое-кого
из министерства  иностранных  дел.  Мне рассказал обо  всем  Топшем,  но  он
бессилен помочь. Пройдемся пешком? Это полезно.
     Глубоко  растроганный  тем, что  отец  воспринял  его  беду,  как  свою
собственную, Хьюберт пожал генералу руку, и они вышли. На Пикадилли генерал,
сделав над собой явное усилие, заговорил:
     - Мне не очень нравятся все эти перемены.
     - Но,  сэр,  если не  считать  Девоншир-хаус, я  не  вижу здесь  ничего
нового.
     -  Да. Но вот что странно:  дух Пикадилли  долговечнее  самой улицы: ее
атмосфера незыблема. Здесь давно уже не увидишь  цилиндра,  а  разницы вроде
никакой  и нет.  Гуляя по Пикадилли после войны, я испытывал  те же чувства,
что  и в день, когда  еще юнцом вернулся  из Индии: вот наконец  я и дома. С
другими бывало точно так же.
     - Да, тоска по родине - странное чувство. Я испытал его в Месопотамии и
в Боливии. Стоило закрыть глаза - и оно приходило, сразу.
     -  Национальная  особенность  англичан,  -  начал  сэр Конуэй и оборвал
фразу, словно удивляясь, как это ему так быстро удалось  сказать все, что он
хотел.
     - Оно бывает даже  у американцев, - заметил Хьюберт, когда они свернули
на  Хаф-Мун-стрит. -  Халлорсен  говорил мне,  что  нет  хуже, чем -  как он
выразился - "быть не в фокусе влияния своей нации".
     - Да, влияние они имеют, - вставил генерал.
     - Без сомнения,  сэр, но  чем  оно определяется? Быть может, темпом  их
жизни?
     -  Что дает им этот темп?  В  общем - все и в частности  - ничего. Нет,
по-моему, все дело в их деньгах.
     - А я вот замечал, хотя люди обычно по ошибке думают  иначе, что деньги
сами  по себе мало волнуют американцев.  Но они  любят быстро их  наживать и
охотней согласятся вовсе лишиться их, чем наживать медленно.
     -  Странно  видеть  людей  без  национальных особенностей,  -  произнес
генерал.
     - У  них слишком большая страна, сэр. Впрочем, у них есть что-то  вроде
этого - гордость за свою страну.
     Генерал кивнул.
     - Какие тут странные узкие улочки! Я  помню, как шел  здесь  с отцом от
Керзон-стрит  до Сент-Джеймского  клуба в восемьдесят  втором  году. Я тогда
поступал в Хэрроу. Ничто не изменилось.
     Так, занятые  разговором, который не затрагивал их истинных чувств, они
добрались до Маунт-стрит.
     - Вон тетя Эм. Не говори ей.
     В нескольких шагах впереди них плыла домой леди  Монт. Они нагнали ее в
ста ярдах от входа.
     - Кон, - сказала она, - ты похудел.
     - Я всегда был худым, моя девочка.
     - Ты прав.  Хьюберт, о чем  я хотела  тебя  спросить? Вот, вспомнила!..
Динни говорит, что  ты с самой  войны не заказывал себе бриджи.  Понравилась
тебе Джин? Довольно привлекательна, да?
     - Да, тетя Эм.
     - Вам не пришлось ее выставлять?
     - За что?
     -  Это еще вопрос. Впрочем, она нико'да меня не терроризировала. Хотите
видеть Лоренса?  Там  у не'о  Вольтер  и Свифт. Они никому  не нужны, их все
давно  забыли, но он их любит, потому что  они  кусаются. Кстати, Хьюберт, а
мулы?
     - Что мулы?
     - Никак не мо'у запомнить, кто у них осел - производитель или матка.
     - Производитель - осел, а матка - кобыла, тетя Эм.
     - Да, да. И у них не бывает детей. Как удобно! А где Динни?
     - Где-то здесь, в городе.
     - Ей пора замуж.
     - Почему? - удивился генерал.
     - Ну как же! Хен говорит, что из нее вышла бы замечательная фрейлина, -
до то'о она бескорыстный друг. Это опасно.
     И, достав из сумочки ключ, леди Монт вставила его в замочную скважину:
     - Не мо'у вытащить Лоренса к чаю. А вы будете пить?
     - Нет, Эм, благодарю.
     - Идите в библиотеку, он там корпит.
     Она поцеловала брата и племянника и проплыла к лестнице.
     -  Это  что-то за'адочное! - услышали они ее голос, входя в библиотеку,
где сидел сэр  Лоренс, обложенный  грудами сочинений Вольтера и  Свифта:  он
писал  воображаемый  диалог  между этими  серьезными мужами.  Баронет мрачно
выслушал генерала.
     - Я  слышал,  - сказал  он,  когда  его шурин  кончил, -  что Халлорсен
раскаялся в своих грехах. Работа Динни. Думаю, что нам следует его повидать.
Не здесь, конечно, - у нас нет повара: Эм еще продолжает худеть. Но мы можем
пообедать в "Кофейне".
     Он снял телефонную трубку.
     - Профессор Халлорсен будет в пять. Ему сейчас же передадут.
     -  Это  дело подведомственно скорее министерству  иностранных дел,  чем
полиции, - продолжал сэр  Лоренс. -  Зайдемте потолкуем со старым Шропширом.
Он должен был хорошо знать вашего отца. Кон, а его  племянник Бобби Феррар -
самая  неподвижная  из  звезд министерства иностранных  дел.  Старый Шропшир
всегда дома.
     Позвонив у дома Феррара, сэр Лоренс спросил:
     - Можно видеть маркиза, Помметт?
     - Боюсь, что у него сейчас урок, сэр Лоренс.
     - Урок? Чего?
     - Хейнштейна, сэр Лоренс.
     - Ну, значит,  слепой ведет  слепого, и спасти  его  - доброе дело. Как
только выберете подходящий момент, впустите нас, Помметт.
     - Слушаюсь, сэр Лоренс.
     - Человеку  восемьдесят четыре, а он изучает Эйнштейна! Кто сказал, что
аристократия вырождается? Хотел  бы  я посмотреть  на  того болвана, который
обучает маркиза! Он, видимо, обладает незаурядным даром убеждения, - старого
Шропшира не проведешь.
     В эту  минуту вошел  аскетического вида  мужчина с  холодными глубокими
глазами и малым количеством волос, взял зонтик и шляпу и удалился.
     - Видали? - спросил сэр Лоренс. - Интересно, сколько он берет? Эйнштейн
ведь все равно  что электрон  или витамин, -  он непостижим. Это самый явный
случай  получения  денег  обманным  путем, с каким мне пришлось столкнуться.
Пошли.
     Маркиз  Шропшир  расхаживал по кабинету и,  словно разговаривая  сам  с
собою, оптимистически кивал седобородой головой.
     -  А, молодой Монт! -  сказал он. -  Видели вы этого человека?  Если он
предложит давать  вам уроки теории Эйнштейна, не соглашайтесь.  Он, как и я,
не  в состоянии объяснить, почему  пространство  ограничено и в  то же время
бесконечно.
     - Но ведь и сам Эйнштейн тоже не в состоянии, маркиз.
     -  Для точных наук я, видимо, слишком стар, -  сказал маркиз. - Я велел
ему больше не приходить. С кем имею честь?
     - Мой шурин,  генерал сэр  Конуэй  Черрел, и его  сын, капитан  Хьюберт
Черрел,  кавалер  ордена  "За  боевые  заслуги".  Вы, наверно, помните  отца
Конуэя, маркиз? Он был послом в Мадриде.
     - Боже мой,  разумеется, помню. Я  знаком также с вашим  братом Хилери,
генерал. Воплощенная  энергия! Садитесь же, садитесь, молодой  человек! Ваше
дело имеет отношение к электричеству?
     - Не совсем, маркиз. Скорее к выдаче английского подданного.
     - Вот как!
     Маркиз поставил ногу на стул, уперся  локтем в колено  и опустил голову
на руку. И пока генерал  рассказывал, он продолжал стоять в этой позе, глядя
на Хьюберта, который сидел, сжав губы и потупив глаза. Когда генерал кончил,
маркиз спросил:
     -  У вас орден  "За  боевые заслуги", так,  по-моему, сказал  ваш дядя?
Получили на войне?
     - Да, сэр.
     - Сделаю, что смогу. Не разрешите ли взглянуть на шрам?
     Хьюберт  засучил левый рукав,  расстегнул манжету и  показал руку. Шрам
был длинный, блестящий и тянулся от кисти почти до локтя.
     Маркиз тихонько свистнул сквозь зубы - до сих пор свои.
     - Вы уцелели чудом, молодой человек.
     - Да, сэр. Когда он замахнулся, я прикрылся рукой.
     - А потом?
     - Отскочил назад  и  пристрелил  его, когда  он кинулся на  меня снова.
Затем потерял сознание.
     - Вы говорите, этот человек был наказан плетьми за жестокое обращение с
мулами?
     - Он постоянно жестоко обращался с ними.
     -  Постоянно?  -   переспросил   маркиз.   -  Многие   утверждают,  что
мясоторговцы и члены Зоологического  общества постоянно жестоко обращаются с
животными, но я не слышал, чтобы их наказывали плетьми. О вкусах  не спорят.
Дайте подумать, чем я могу вам помочь. Бобби в городе, молодой Монт?
     - Да, маркиз. Я вчера видел его в "Кофейне".
     -  Я приглашу его к завтраку.  Насколько мне помнится, он  не позволяет
своим детям разводить кроликов и держит пса, который всех кусает. Это добрый
знак. Кто любит животных, тот всегда готов  отстегать того, кто их не любит.
Молодой Монт, прежде чем вы уйдете, мне хотелось бы знать, что вы думаете об
этой вещи?
     Сняв ногу со стула,  маркиз  прошел в  угол,  взял прислоненную к стене
картину и вынес на свет. На полотне с умеренной степенью  правдоподобия была
изображена нагая девушка.
     -   Стейнвич   утверждает,  что  это  не   должно   дурно  повлиять  на
нравственность, - сказал маркиз, - А если ее повесить?
     Сэр Лоренс вставил в глаз монокль:
     -    "Удлиненная"    школа.   Следствие    сожительства   с   женщинами
соответствующего телосложения.  Нет, маркиз, это  не может дурно повлиять на
нравственность, но может испортить  пищеварение:  тело - цвета морской воды,
волосы - томатные, стиля - никакого. Вы купили ее?
     - Пока что нет. Я слышал, она стоит уйму денег.  А вы? Я хотел сказать,
вы ее не купите?
     - Для вас, сэр, я готов на что угодно, только не на это. Нет, только не
на это, - повторил, попятившись, сэр Лоренс.
     - Я  этого  опасался, - заметил маркиз. -  А меня уверяют,  что она  не
лишена динамизма.  Ничего  не  поделаешь!  Я  любил  вашего  отца,  генерал,
продолжал он  более серьезным  тоном. - Если  слово его внука окажется менее
весомым,  чем слово каких-то метисов - погонщиков мулов, значит, мы достигли
такой степени альтруизма в нашей стране, что едва ли выживем. Я извещу вас о
том, что  ответит  мой племянник. До свидания, генерал,  до  свидания, милый
юноша. Шрам у вас жуткий. До свидания, молодой Монт. Вы неисправимы.
     Спускаясь по лестнице, сэр Лоренс взглянул на часы:
     - Это отняло у  нас двадцать  минут. С дорогой,  скажем, двадцать пять.
Такого темпа  не знают и в  Америке,  а нам еще, кроме того, чуть не всучили
удлиненную девицу. Теперь - в "Кофейню", к Халлорсену.
     И они двинулись по направлению к Сент-Джеймс-стрит.
     - Эта улица, - продолжал сэр Лоренс, -  Мекка западного мужчины, так же
как рю де ла Пе - Мекка западной женщины.
     Он иронически оглядел спутников. Превосходные образцы англичан! В любой
другой стране они стали бы  предметом  зависти и  насмешек. Люди, которые во
всей   Британской  империи   работают   и   предаются   исконно   британским
развлечениям, сотворены более или менее по образу и  подобию этих.  Над этой
породой никогда не заходит солнце. История присмотрелась к ней и решила, что
ей  суждена долгая жизнь.  Сатира мечет  в нее стрелы,  но  они отскакивают,
словно от невидимой брони. "Эта порода, - думал баронет, шагает по просторам
Времени, ничем не  выделяясь, не  блистая ни ученостью, ни силой, ни прочими
добродетелями,   которые  ей  заменяет  бессознательное,   но  непоколебимое
убеждение в своей предызбранности".
     - Я считаю, что абсолютный центр вселенной - здесь, - сказал сэр Лоренс
у дверей  "Кофейни".  - Другие относят  его на Северный  полюс,  в  Рим,  на
Монмартр. Я же нахожу, что он - в "Кофейне", старейшем  и, судя по состоянию
умывальника, наихудшем клубе мира. Хотите  умыться  или отложите омовение до
более  приятного  случая? Договорились.  В таком случае присядем и  подождем
апостола патентованных  ванн. Он кажется мне очень  энергичным парнем. Жаль,
что нельзя устроить матч между ним и маркизом. Я бы поставил на старика.
     - Вот он, - сказал Хьюберт.
     В  низком  холле старейшего  клуба  мира  американец  казался  особенно
высоким.
     - Сэр Лоренс Монт!  - окликнул он. - Здравствуйте, капитан! Генерал сэр
Конуэй   Черрел?  Счастлив  познакомиться,   генерал.   Чем   могу  служить,
джентльмены?
     Он выслушал рассказ сэра Лоренса со все возраставшей серьезностью.
     -  Это  чересчур!  Нет,  не  могу  посидеть  с  вами.  Сейчас же  еду к
боливийскому послу. Кстати, капитан, у меня сохранился адрес вашего Мануэля.
Я телеграфирую  нашему  консулу  в Ла Пас, чтобы тот немедленно сиял  с него
показания,  подтверждающие  вашу  правоту. Ну  кто бы мог  предположить, что
получится такая чертовщина! Прошу прощения, джентльмены, но  я не успокоюсь,
пока не отправлю телеграмму.
     Сделав общий поклон, Халлорсен удалился. Трое англичан снова сели.
     - Старику Шропширу нельзя зевать: он того и гляди его обгонимсказал сэр
Лоренс.
     - Так это и есть Халлорсен? Интересный мужчина! - заметил генерал.
     Хьюберт помолчал. Он был растроган.




     Встревоженные  и  притихшие  девушки  вели  машину  к  приходу  святого
Августина в Лугах.
     - Даже не знаю,  кого мне больше всего  жаль,  -  неожиданно заговорила
Динни.  - Я никогда раньше не думала  о помешательстве. Его  либо осмеивают,
либо скрывают. А по-моему, это самое страшное на свете - особенно когда  оно
не полное, как у него.
     Джин изумленно поглядела на подругу,  -  ей  еще  не  доводилось видеть
Динни без маски юмора.
     - Куда теперь?
     - Вот сюда. Пересечем Юстен-род. Вряд ли тетя Мэй  сможет приютить нас.
У  нее  вечно  торчат разные  благотворители,  посещающие  трущобы. Если там
нельзя остановиться, позвоним Флер. Жаль, что я не вспомнила о ней раньше.
     Предчувствия  Динни  оправдались:  дом  был набит  гостями,  и тетя Мэй
куда-то ушла, дядя Хилери сидел у себя.
     -  Раз уж мы заехали,  давай  спросим, может  ли Хилери  обвенчать вас,
шепнула Динни.
     Улучив  свободную  минуту,  в  первый  раз  за трое суток,  Хилери, без
пиджака,  делал  модель  норманской  ладьи.  Работа  над  моделями старинных
кораблей  стала  теперь излюбленным  отдыхом  человека,  у  которого уже  не
оставалось  ни  досуга,  ни  сил  для  альпинизма.  Изготовление  корабликов
отнимало больше  времени, чем любое другое  занятие, а времени у Хилери было
меньше, чем у  кого  бы  то  ни  было. Но  с этим он пока еще  не  считался.
Обменявшись   с  Джин  рукопожатием,  он  извинился  и  попросил  разрешения
продолжать работу.
     Динни немедленно перешла к делу:
     -  Дядя Хилери,  Джин выходит  за  Хьюберта. Они  хотят  пожениться  по
особому разрешению. Так вот, мы приехали спросить, не обвенчаете ли вы их.
     Хилери  отложил стамеску, прищурил глаза  так, что они  превратились  в
узкие щелочки, и спросил:
     - Боитесь передумать?
     - Ни капельки, - возразила Джин.
     Хилери пристально  посмотрел на нее. Двумя словами и одним взглядом она
ясно дала ему понять, что перед ним - женщина с характером.
     - Я встречался  с вашим отцом, - сказал он. -  Он не любит торопиться в
таких делах.
     - У отца нет никаких возражений против брака.
     - Это правда, - подтвердила Динни. - Я с ним говорила.
     - А как твой отец, дорогая?
     - Он согласится.
     -  Если так,  я  готов,  - сказал Хилери, вновь прижав стамеску к корме
кораблика. - Раз вы твердо все решили, нет смысла тянуть.
     Он повернулся к Джин:
     - Из  вас  должна  получиться хорошая альпинистка. Жаль, что сейчас  не
сезон,  не то я посоветовал бы вам провести медовый месяц в горах. А  почему
бы вам не поплавать на рыбачьей шхуне по Северному морю?
     -  Дядя  Хилери отказался  от  места декана,  -  вставила Динни.  -  Он
славится своим аскетизмом.
     -  Смирение -  паче  гордости, Динни.  Признаюсь  откровенно:  виноград
оказался  для меня зелен. До сих пор не могу себе простить, что отказался от
легкой жизни. А времени сколько было бы! Вырезай себе модели хоть всех судов
на  свете,  читай  газеты  и отращивай  брюшко. Твоя  тетка  тоже не  устает
попрекать  меня.  Как  вспомню, чего достигал дядя  Катберт своим  достойным
видом  и каким  он  был  на смертном  одре,  так и  вижу  всю  свою  попусту
растраченную  жизнь  и  то  место,  куда я пойду, когда меня вынесут  ногами
вперед. А ваш отец постарел, мисс Тесбери?
     -  Нет, он словно  не замечает  времени. Но  мы ведь  живем в  деревне,
ответила Джин.
     - Дело не только в этом. Знаете,  как можно  назвать того, кто  думает,
что время идет, а он сам стоит на месте? Человек, который отжил.
     - А вернее, человек, который не жил, -  вставила Динни. - Да, я забыла,
дядя. Сегодня капитан Ферз неожиданно вернулся к Диане.
     -  Ферз?  Это  либо самое  страшное,  либо  самое  отрадное, что  могло
произойти. Эдриен знает?
     - Да, я привезла его. Он сейчас там с капитаном Ферзом. Дианы нет дома.
     - Ты видела Ферза?
     -  Я  вошла  в дом и  говорила с -  ним, - вмешалась  Джин. - Он совсем
нормальный, если не считать того, что он запер меня.
     Хилери не ответил.
     - Нам пора, дядя. Мы идем к Майклу.
     - До свидания. Очень признательна вам, мистер Черрел.
     - Что  ж, -  с  отсутствующим видом сказал Хилери, - будем надеяться на
лучшее.
     Девушки сели в машину и покатили к Вестминстеру.
     - По-видимому, он ожидает самого худшего! - заметила Джин.
     - Еще бы! Ведь обе возможности так ужасны!
     - Благодарю!
     Динни смутилась.
     - Что  ты!  Я  же не  тебя имела  в виду, -  возразила  она и  про себя
подумала: "Как прочно стоит Джин на избранном пути!"
     Около  дома  Майкла  в  Вестминстере  они  наткнулись на  Эдриена.  Тот
позвонил Хилери и узнал об изменении их маршрута. Убедившись в том, что Флер
может принять девушек, он попрощался,  но Динни,  потрясенная выражением его
лица,  бросилась  вслед  за ним. Он шел  по  направлению к реке,  и  девушка
нагнала его на углу площади:
     - Вы не предпочитаете одиночество, дядя?
     - Я рад тебе, Динни. Идем.
     Они быстрым шагом вышли на  набережную и двинулись вверх по реке. Динни
взяла дядю под руку, но  молчала, оставляя за  ним возможность самому начать
разговор.
     -  Знаешь, раньше я  бывал  в этой  лечебнице,  -  немедленно начал он.
Выяснял, как обстоят дела Ферза и хорошо ли с ним обращаются. Поделом мне, я
не  заглядывал туда уже  несколько месяцев. У меня всегда было предчувствие.
Сейчас  я  звонил туда по  телефону. Они хотели  приехать за ним,  но  я  не
позволил.  Какой  смысл? Они  Признают, что  последние  две недели  они  был
совершенно нормален. В таких случаях  они обычно выжидают месяц, прежде  чем
сообщить родным. Сам Ферз утверждает, что он уже три месяца как здоров.
     - Что это за лечебница?
     - Просторный загородный дом. Пациентов всего около десятка.  У  каждого
своя  комната и свой служитель. Полагаю,  что лучшего места не найти. Но оно
всегда внушало мне  ужас:  вокруг стена,  утыканная остриями,  вид у  здания
такой, словно  в нем  что-то прячут.  Не  знаю,  Динни,  я, наверно, слишком
впечатлителен, но эти болезни кажутся мне особенно жуткими.
     Динни прижала к себе его руку:
     - Мне тоже. Как он выбрался оттуда?
     - Он вел себя нормально,  и они ослабили надзор. Во время  завтрака  он
сказал, что пойдет  полежать, и удрал. Вероятно,  заметил,  что в это  время
обычно является кто-то из торговцев, и пока привратник втаскивал мешки, Ферз
выскользнул за дверь, добрался  до станции и  сел в первый попавшийся поезд.
Оттуда  до города всего двадцать миль. Когда его  хватились,  он уже  был  в
Лондоне. Завтра еду туда.
     - Бедный мой! - мягко сказала Динни.
     - Да,  дорогая, такова жизнь.  Никогда не думал,  что придется метаться
между двумя кошмарами.
     - У них в роду это не первый случай?
     Эдриен кивнул:
     - Его дед умер в припадке буйного  помешательства, хотя, не будь войны,
Ферз мог бы и не заболеть. Впрочем,  об этом трудно судить.  Подумай, Динни,
какая  жестокая  вещь  наследственное  безумие!  Не  верю я  в  божественное
милосердие. Во  всяком  случае,  нам, людям, не  дано ни постигнуть его,  ни
проявлять.  Очевидно,  бог  -  это просто всеобъемлющая  созидательная сила,
изначальная и бесконечная. Мы не вправе слепо полагаться на  нее - вспомни о
сумасшедшем доме!  Нам, видите ли, страшно. А каково несчастным  помешанным?
Из сознательной боязни мы отдаем их во власть бессознательного ужаса. Помоги
им, боже!
     - Судя по вашим словам, бог не очень-то им помогает.
     - Кто-то  сказал, что  бог - это помощь  человека человеку.  При  любых
обстоятельствах  это   единственная  рабочая   гипотеза,  оправдывающая  его
существование.
     - А что же тогда дьявол?
     - Зло,  которое  человек причиняет человеку. Только я  распространил бы
это и на зверей.
     - Прямо по Шелли, дядя!
     - Хорошо еще, что по Шелли. Могло быть хуже. Но я вижу,  что становлюсь
нечестивцем, оскверняющим правоверную юность.
     - Нельзя осквернить то, чего нет, мой дорогой. Вот мы и  на Оуклистрит.
Хочешь, я зайду? Может быть, Диане что-нибудь нужно.
     - Хочу ли я? Еще  бы.  Я  так благодарен тебе, Динни. Буду  ждать  тебя
здесь на углу.
     Не глядя  по сторонам, Динни быстро подошла к дому и позвонила. Открыла
все та же горничная.
     - Я  не  буду заходить.  Пожалуйста,  узнайте потихоньку, как чувствует
себя миссис Ферз и не надо ли ей  чего-нибудь. Скажите, что я у миссис Майкл
Монт и могу, если потребуется, в любой момент приехать и побыть с ней.
     Пока горничная ходила наверх, Динни напряженно вслушивалась, но ни один
звук не донесся до ее ушей.
     - Миссис Ферз велела  сердечно  благодарить  вас, мисс, и передать, что
обязательно вызовет вас, если будет нужно. Сейчас она чувствует себя хорошо,
мисс.  Мы  все  надеемся на лучшее, но ужасно тревожимся.  Она  передает вам
привет, мисс, и пусть мистер Черрел не беспокоится.
     - Благодарю, - ответила Динни. - Передавайте привет  от нас и  скажите,
что мы наготове.
     Затем,  так  же быстро и  не  глядя  по сторонам,  девушка  вернулась к
Эдриену, рассказала все, как было, и они пошли дальше.
     - Чувствовать,  как  ты  висишь в воздухе! - воскликнул  Эдриен. -  Что
может быть страшнее? Боже милостивый, сколько же это продлится! Впрочем, она
сказала, чтобы мы не беспокоились, - прибавил он с невеселым смешком.
     Стало  смеркаться. В  этот безотрадный  час между светом и тьмою, когда
расплываются все линии, улицы и мосты казались тусклыми и невзрачными. Потом
стемнело,  и при  свете  фонарей вещи  вновь  обрели  форму,  но  контуры их
смягчились.
     -  Динни,  милая,  -  сказал Эдриен. -  Я ведь  спутник не из приятных.
Вернемся-ка лучше обратно.
     - Идем. Вы пообедаете у Майкла, дядя? Ну, пожалуйста.
     Эдриен покачал головой:
     -  Скелету  не  место  на  пиру.  Не  знаю, для  чего  еще  тянуть, как
выразилась бы твоя няня.
     - Она не сказала бы такого: она была шотландка. А Ферзы - шотландцы?
     - По фамилии - пожалуй.  Но родом  они из западного Сэссекса  -  где-то
вблизи Меловых холмов. Старинная семья.
     - Вы находите, что у всех, кто из старинной семьи, бывают странности?
     -  Не нахожу. Просто когда такое случается в старинной  семье, это всем
бросается в  глаза, хотя  прошло бы незамеченным, если бы  случилось в любой
другой.  В  старинных  семьях  родственники  реже  вступают  в  брак,  чем в
крестьянских.
     Инстинктивно  почувствовав,  что  эта тема может отвлечь Эдриена, Динни
продолжала:
     - Не кажется ли вам, дядя, что тут играет роль древность семьи?
     -  Что  такое  древность? Все семьи  в  определенном  смысле  одинаково
древние. Может быть, ты имеешь в виду качества, выработанные благодаря тому,
что браки  многих поколений заключаются в пределах замкнутой касты? Конечно,
чистокровность  существует  -  в том смысле,  в каком это  слово применяют к
собакам  или к лошадям.  Но  такого  же  результата  можно  добиться  и  при
известных благоприятных физических  предпосылках - в горных долинах,  вблизи
от моря, всюду, где хорошие условия для жизни.  От здоровой крови - здоровая
кровь,  это аксиома. На крайнем  севере Италии  я видел деревни, где  нет ни
одного знатного человека и тем не менее все обитатели отличаются  красотой и
породистым видом. Но когда дело касается продолжения рода у людей гениальных
или обладающих  иными свойствами, которые выдвигают их на передний план, то,
боюсь,   мы   сталкиваемся   скорее   с  вырождением,   чем  с   повторением
первоначального  типа.  Лучше всего  дело  обстоит  в семьях, по рождению  и
традициям  связанных с флотом или армией: крепкое здоровье, не слишком много
ума. Наука же, юриспруденция и капитал больше способствуют  деградации. Нет,
преимущество  старинных  семей  не   в  чистокровности.  Оно  гораздо  более
конкретное:   определенное-воспитание,  которое  получают  дети,  подрастая,
определенные  традиции,  определенные жизненные  цели.  Кроме  того,  больше
шансов  на удачный брак и, как правило, больше возможностей жить  в деревне,
самому  выбирать свою линию поведения и  придерживаться ее.  То, что в людях
называется  чистокровностью,  это  скорее  свойство  интеллекта,  чем  тела.
Мышление  и  чувства  человека зависят прежде всего от традиций,  привычек и
воспитания. Но я, наверно, надоел тебе, дорогая?
     - Нет, нет, дядя, мне страшно интересно. Значит, вы верите не столько в
кровь, сколько в известное наследственное отношение к жизни?
     - Да, но оба фактора тесно взаимосвязаны.
     - И,  по-вашему,  старинным  семьям приходит конец и с древностью  рода
скоро перестанут считаться?
     -  Не  знаю. Традиции  -  вещь  удивительно стойкая,  а  в нашей стране
достаточно   механизмов,  поддерживающих  ее.   Видишь  ли,  есть  множество
руководящих  постов, которые  надо  кем-то занять.  Наиболее подходящие  для
этого люди -  как раз те, кто с детства приучен проводить собственную линию,
не разглагольствовать о себе, а действовать, ибо так велит долг. Поэтому они
и  тащат  на  себе весь груз руководства различными  областями  нашей жизни.
Надеюсь,  и впредь  будут тянуть.  Но  в  наши дни  такое  привилегированное
положение можно оправдать лишь одним - тащить, пока не упадешь.
     -  Очень  многие,  - заметила  Динни,  - сначала падают,  а  потом  уже
начинают тянуть. Ну, вот мы и вернулись к Флер. Входите же, дядя! Если Диане
что-нибудь понадобится, вы будете под рукой,
     - Слушаюсь,  дорогая.  А ведь  ты поймала меня  на вопросе, о котором я
частенько размышляю. Змея!




     После  настойчивых  телефонных   звонков  Джин  разыскала   Хьюберта  в
"Кофейне" и узнала  новости.  Когда  Динни и Эдриен подходили  к  дому,  она
попалась им навстречу.
     - Ты куда?
     - Скоро вернусь, - крикнула Джин и скрылась за углом.
     Она  плохо  знала  Лондон  и  взяла первое  попавшееся  такси,  которое
привезло ее  на  Итон-сквер,  к огромному  мрачному особняку. Она  отпустила
машину и позвонила.
     - Лорд Саксенден в городе?
     - Да, миледи, но его нет дома.
     - Когда он вернется?
     - Его светлость будет к обеду, но...
     - Тогда я подожду.
     - Простите... миледи...
     - Не миледи, - поправила Джин, вручая слуге карточку. - Но он все равно
меня примет.
     Слуга  заколебался,  Джин пристально  посмотрела  ему  в  глаза,  и  он
выдавил:
     - Прошу вас, пройдите сюда, ми..." мисс.
     Джин  вошла  вслед  за  ним.  Комната была  небольшая  и  почти пустая:
золоченые стулья в стиле ампир, канделябры, два  мраморных столика  - больше
ничего.
     - Как только он придет, вручите ему, пожалуйста, мою карточку.
     Слуга собрался с духом:
     - Его светлость будет очень стеснен временем.
     - Не больше, чем я. Об этом не беспокойтесь.
     И Джин уселась на раззолоченный стул. Слуга  удалился. Поглядывая то на
темнеющую  площадь,  то  на  мраморные  с  позолотой часы,  девушка  сидела,
стройная, энергичная, подтянутая, и  сплетала длинные пальцы смуглых рук,  с
которых сняла перчатки. Слуга вошел снова и опустил шторы.
     - Может быть, мисс  угодно  что-нибудь  передать  или оставить записку?
предложил он.
     - Благодарю вас, нет.
     Он постоял, словно раздумывая, есть ли при ней оружие.
     - Мисс Тесберг? - спросил он.
     - Мисс Тесбери, - поправила Джин и подняла глаза. - Лорд Саксенден меня
знает.
     - Понятно, мисс, - поторопился ответить слуга и ушел.
     Когда девушка вновь услышала голоса в холле, стрелки часов уже доползли
до семи. Дверь распахнулась, и вошел лорд Саксенден с карточкой Джин в руках
и с таким выражением лица, словно всю жизнь ожидал ее визита.
     - Страшно рад! - воскликнул он. - Страшно рад!
     Джин подняла глаза, подумала: "Замурлыкал, сухарь!" - и подала руку.
     - Вы чрезвычайно любезны, что согласились принять меня.
     - Помилуйте!
     - Я решила сообщить вам о своей  помолвке с Хьюбертом Черрелом. Помните
его сестру? Она гостила у Монтов. Слышали вы о нелепом требовании выдать его
как преступника? Это настолько глупо, что не заслуживает даже обсуждения. Он
выстрелил ради самозащиты. У  него остался ужасный  шрам.  Он может показать
его вам в любую минуту.
     Лорд Саксенден пробурчал  нечто невнятное. Глаза его словно подернулись
льдом.
     - Словом, я хотела просить вас прекратить эту историю. Власть у вас для
этого есть, я знаю.
     - Власть? Ни малейшей... Никакой.
     Джин улыбнулась:
     - Конечно, у вас есть власть. Это же каждый знает. Для меня это страшно
важно.
     - Но тогда, в Липпингхолле, вы не были помолвлены?
     - Нет.
     - Все это так внезапно.
     - Может ли помолвка не быть внезапной?
     Джин,  вероятно, не поняла, как подействовало ее сообщение на человека,
которому  за  пятьдесят и который  вошел  в комнату с  надеждой, пусть  даже
неясной, что  произвел впечатление на молодую  девушку. Но Джин поняла,  что
она не та, за кого он ее принимал,  и  что  он не тот, за кого принимала его
она. Лицо пэра приняло осторожное и учтивое выражение.
     "Он поупрямей, чем  я думала",  - решила Джин и, переменив тон, холодно
сказала:
     - В конце концов, капитан Черрел - кавалер ордена "За боевые заслуги" и
один из вас. Англичане  не оставляют друг друга в беде, не так ли?  Особенно
когда они учились в одной школе.
     Это поразительно меткое замечание в момент, когда рушились все иллюзии,
произвело должное впечатление на того, кого прозвали Бантамским петухом.
     - Вот как? - удивился он. - Он тоже из Хэрроу?
     - Да. И вы знаете, как ему досталось в экспедиции. Динни читала вам его
дневник.
     Красное лицо лорда побагровело, и он сказал с неожиданным раздражением:
     -  Вы, молодые  девушки,  видимо, полагаете, что у  меня,  только  одна
забота -  вмешиваться  в дела,  к  которым я не имею  касательства.  Выдачей
преступников занимается юстиция.
     Джин взглянула на него из-под ресниц, и несчастный пэр заерзал на стуле
с таким видом, словно вознамерился втянуть голову в плечи.
     - Что я могу? - проворчал он. - Меня не послушают.
     - А  вы  попробуйте,  -  отрезала  Джин. - Есть  люди,  которых  всегда
слушают.
     Глаза лорда Саксендена чуть-чуть выкатились.
     - Вы говорите, у него шрам? Где?
     Джин закатала левый рукав:
     - Вот отсюда и до сих пор. Он выстрелил, когда этот человек бросился на
него вторично.
     - Гм-м...
     Не  сводя  глаз  с  руки  девушки,  он  повторил  это  глубокомысленное
замечание. Оба умолкли. Наконец Джин в упор спросила:
     - Вы хотели бы, чтобы вас выдали, лорд Саксенден?
     Он сделал нетерпеливый жест:
     - Это дело официальное, юная леди.
     Джин опять посмотрела на него:
     - Значит, правда, что ни в каком случае ни на кого нельзя повлиять?
     Пэр рассмеялся.
     - Приходите позавтракать со мной в ресторан "Пьемонт" послезавтра, нет,
через два дня, и я сообщу вам, удалось ли мне что-нибудь сделать.
     Джин умела останавливаться вовремя: на приходских собраниях она никогда
не говорила дольше, чем нужно. Она протянула лорду руку:
     - Я вам так признательна. В час тридцать?
     Лорд Саксенден растерянно  кивнул. В этой девушке была прямота, которая
импонировала  тому,   чье  существование  протекало   среди  государственных
деятелей, блистающих ее отсутствием.
     - До свидания! - сказала Джин.
     - До свидания, мисс Тесбери. Желаю счастья.
     - Благодарю. Это будет зависеть от вас. Не так ли?
     И,  прежде  чем Пэр  успел ответить, она уже была  за дверью.  Джин шла
обратно, не испытывая ни малейшего смятения, мысль ее работала четко и ясно:
она  не  привыкла  полагаться на других, когда нужно  устраивать собственные
дела. Сегодня  же  вечером  она должна повидать Хьюберта. Вернувшись  домой,
девушка прошла к телефону и вызвала "Кофейню".
     - Ты, Хьюберт? Говорит Джин.
     - Слушаю, дорогая.
     - Приходи сюда после обеда. Нужно повидаться.
     - К девяти?
     - Да. Привет. Все.
     И Джин повесила трубку.
     Пора  было  идти  переодеваться,  но девушка  немного помедлила, словно
подтверждая  свое  сходство  с  тигрицей.  Она  и  в  самом   деле  казалась
воплощением юности, крадущейся навстречу своему  будущему. Гибкая,  упорная,
цепкая, она  чувствовала себя как дома в изысканно стильной гостиной Флер  и
оставалась не менее чуждой ее атмосфере, чем настоящая тигрица.
     Всякий обед, на котором  одни сотрапезники чем-то серьезно встревожены,
а другие об этом знают,  вызывает у присутствующих желание свести разговор к
самым общим  темам. О  Ферзе никто не вспомнил, и Эдриен ушел сразу же после
кофе. Динни проводила его до дверей:
     - Спокойной  ночи, дядя,  милый.  Я  буду спать буквально на  чемодане.
Такси   здесь   можно  достать  немедленно.  Обещайте  мне,  что  не  будете
беспокоиться.
     Эдриен улыбнулся,  но вид у него был измученный. Джин перехватила Динни
на пороге и  выложила ей новости о Хьюберте. Первое,  что  почувствовала его
сестра,  было  полное  отчаяние;  затем  оно   сразу   же  сменилось  пылким
негодованием.
     - Какое беспредельное хамство!
     - Да! - подтвердила Джин. - Хьюберт будет с минуты на минуту.  Нам надо
поговорить наедине.
     -  Тогда ступайте  в  кабинет.  Я  предупрежу Майкла.  Ему следовало бы
сделать запрос в палате.  Только там  сейчас каникулы, и вообще она заседает
тогда, когда не надо.
     Джин  встретила  Хьюберта в  холле. Когда он поднялся вместе  с  ней  в
кабинет, вдоль стен которого в тисненых переплетах размещалась мудрость трех
последних поколений,  она  усадила  жениха в самое покойное  кресло  Майкла,
прыгнула к  нему на колени и провела несколько минут, обвив его шею руками и
почти не отрываясь от его губ.
     - Хватит, -  сказала  она, поднимаясь и раскуривая две сигареты - ему и
себе. - Из этой затеи с твоей выдачей, Хьюберт, ничего не выйдет.
     - Но предположим, что выйдет...
     - Не выйдет.  А  если выйдет,  тем  больше  у нас оснований  немедленно
пожениться.
     - Девочка моя милая, я не могу это сделать.
     - Должен. Или ты думаешь, что тебя выдадут,  - это, разумеется, абсурд,
-  а  я останусь? Нет, я поеду  с  тобой тем же пароходом - как жена или  не
жена, неважно.
     Хьюберт поднял на нее глаза:
     - Ты - чудо! Но...
     - Знаю,  знаю: твой отец,  твое  рыцарство,  твое желание  сделать меня
несчастной ради моей же пользы и так далее! Я  видела твоего дядю Хилери. Он
готов нас обвенчать. А ведь он священник и человек с опытом.  Теперь слушай.
Я  расскажу ему  о новом повороте дела,  и  если он все-таки согласится,  мы
венчаемся. Завтра утром идем к нему.
     - Но...
     -  Опять  "но"?  Ему-то уж ты  можешь доверять. Он, по-моему, настоящий
человек.
     - Да, - подтвердил Хьюберт. - Второго такого нет.
     - Вот и прекрасно. Значит, договорились. Теперь опять можно целоваться.
     Джин снова уселась к жениху на колени, и, если бы не ее острый слух, их
и застали бы в таком положении. Однако, когда Динни открыла дверь.  Джин уже
разглядывала  висевшую  на  стене  "Белую  обезьяну", а  Хьюберт  вытаскивал
портсигар.
     -  Замечательная обезьяна! - воскликнула  Джин.  - Динни, мы венчаемся,
несмотря на эту новую  ерунду,  если только ваш дядя  Хилери  не  раздумает.
Пойдешь к нему утром с нами?
     Динни посмотрела на Хьюберта. Тот встал.
     - Она безнадежна, - объявил он. - Я ничего не могу с ней поделать.
     - И без нее - тоже. Ты только вообрази, Динни! Он думал, что я не поеду
с ним,  если  случится самое худшее  и его выдадут.  Честное  слово, мужчины
ужасно похожи на детей.
     - Я очень рада.
     - Все зависит  от  дяди Хилери,  -  сказал Хьюберт. - Ты понимаешь это,
Джин?
     - Да.  Он  опытней  нас  в  жизни. Как  скажет, так и  сделаем.  Динни,
отвернись. Я поцелую Хьюберта на прощанье, - ему пора.
     Динни отвернулась.
     - Ну, все, - сказала Джин.
     Они спустились вниз, и вскоре после этого девушки отправились спать. Их
комнаты  располагались рядом  и  были  обставлены  с  присущим  Флер вкусом.
Подруги  немного  поговорили, расцеловались  и  разошлись. Динни неторопливо
стала раздеваться.
     В домах, окружающих тихую площадь,  светились лишь немногие окна: здесь
жили  преимущественно  члены  парламента,  которые   сейчас  разъехались  на
каникулы.  Ветер  не колыхал  темные  ветви  деревьев; сквозь  открытое окно
воздух вливался  в  комнату  Динни, не  принося с собой ночного покоя, и шум
большого города не давал утихнуть звенящим впечатлениям этого долгого дня.
     "Я  бы не  могла жить  вместе  с  Джин", - подумала Динни, но  тут  же,
справедливости ради, прибавила:  "А Хьюберт может. Ему именно это  и нужно".
Девушка скорбно усмехнулась. Что еще остается  делать, раз тебя выжили?  Она
лежала в постели, размышляя о тревоге и  отчаянии Эдриена, о Диане и об этом
несчастном - ее муже, жаждущем ее и отрезанном от нее, отрезанном от всех. В
темноте  Динни чудились его пляшущие зрачки,  горящий и напряженный взгляд -
глаза  человека,  который  истосковался по семье,  по покою  и не находит ни
того, ни другого. Девушка  с головой укрылась одеялом и, чтобы  успокоиться,
принялась повторять про себя детскую песенку:
     Упрямица Мери, глазам я не верю:
     Уже расцветает твой сад.
     И мак, и ромашка, и белая кашка
     На клумбах, качаясь, стоят.




     Если  бы,  проникнув  в  душу Хилери  Черрела, викария прихода  святого
Августина в Лугах, вы  исследовали ее тайники, скрытые под  внешним обликом,
словами и жестами, то оказалось бы, что он по существу не верит в полезность
своей самоотверженной  деятельности.  Но  у  него  в крови была  потребность
чему-то служить -  служить  так,  как служат все,  кто  рожден руководить  и
возглавлять. Подобно сеттеру, который  без всякой предварительной тренировки
берет след, как только его выведут на прогулку, или догу,  который сразу  же
пускается  за лошадью,  как  только хозяин выезжает  верхом, Хилери, отпрыск
рода,  на протяжении  многих поколений  руководившего  различными  областями
социальной  жизни,  инстинктивно  стремился изматывать  себя,  вечно  кем-то
распоряжаясь, что-то возглавляя, трудясь для ближних и не надеясь на то, что
в своей общественной  и пастырской деятельности ему удастся сделать  больше,
чем требует от него долг. В век, когда все поставлено под сомнение и каждого
из  нас  непреодолимо  тянет  посмеяться  над  кастой  и  традициями, Хилери
олицетворял старый порядок вещей, поколение, приученное влачить свою ношу не
потому, что это  полезно для других или выгодно для себя, а потому что отказ
от этого равносилен дезертирству. Хилери никогда не приходила в голову мысль
оправдывать или объяснять то служение или, вернее,  рабство, на которые были
обречены  и он сам, и его отец  дипломат, и его дядя епископ, и его братья -
солдат, хранитель  музея и судья (Лайонел только что получил назначение). Он
полагал, что  все  они просто обязаны  тянуть  лямку.  Кроме того, профессия
каждого из них  давала им известные  преимущества, о которых  он не забывал,
хотя  в  глубине души  и  догадывался, что  последние  существуют  скорее на
словах, чем на деле.
     На  следующий день  после возвращения  Ферза Хилери  просматривал  свою
обширную  почту,  когда  около половины  десятого  утра  Эдриен  вошел в его
довольно убогий кабинет. У  Эдриена было немало друзей-мужчин, но  лишь один
Хилери  до  конца  понимал  его  положение и считался  с его  переживаниями.
Разница  между  братьями  составляла  всего два года, в детстве  они  крепко
дружили; оба  были  альпинистами и еще  в довоенные времена  привыкли делить
вдвоем  трудности  опасных  восхождений  и  еще более  опасных спусков;  оба
побывали  на войне -  Хилери  во  Франции  как  полковой  капеллан,  Эдриен,
владевший арабским  языком,  -  на Востоке как  офицер связи;  оба  обладали
совершенно  разными  темпераментами,   что  всегда  способствует   прочности
дружеских чувств; оба  не отличались склонностью к долгим душевным излияниям
и поэтому немедленно перешли к делу.
     - Что нового? - спросил Хилери.
     - Звонила Диана. Говорит, что все  тихо. Но рано или поздно напряжение,
которое  он испытывает,  находясь под  одной крышей  с  Дианой, сломит  его.
Сейчас с него еще довольно сознания, что он свободен  и  вернулся домой,  но
больше чем на  неделю этого не хватит. Я поеду, поговорю в лечебнице, но там
скажут только то, что мы и сами знаем.
     - Прости,  старина,  но  полезней всего ему была бы нормальная жизнь  с
нею.
     Лицо Эдриена дрогнуло.
     - Хилери, это  выше  человеческих сил. В таких  отношениях  есть что-то
невыразимо жестокое. Нельзя требовать их от женщины...
     - Если только бедняга не выздоровел окончательно.
     - Решать не ему, не тебе, не мне, а ей. Но  такого никто не вынесет. Не
забывай,  через какие  муки  она прошла,  пока он не попал в  лечебницу. Его
нужно как-нибудь удалить, Хилери.
     - Проще ей самой поискать себе пристанище.
     - Никто, кроме меня,  ей  его не предоставит, а это самый верный способ
опять свести его с ума.
     - Если  ее не пугают наши условия, мы можем взять  ее к  себе, - сказал
Хилери.
     - А детей?
     -  Распихаем куда-нибудь. Но он вряд  ли выдержит, оставшись  один, без
всякого дела. Работать он в состоянии?
     - Едва ли.  Четыре таких года любого сломят. Да и кто  даст ему работу?
Эх, если бы убедить его переехать ко мне!
     - Динни и эта другая  девушка сказали,  что он выглядит и разговаривает
нормально.
     - В известной мере - да. Может быть, в лечебнице что-нибудь посоветуют.
     Хилери взял брата за руку:
     -  Это ужасно для тебя, старина. Но десять против одного - все кончится
не  так скверно, как мы предполагаем.  Я  поговорю  с Мэй,  а  ты поезжай  в
лечебницу. Если сочтешь, что Диане стоит перебраться к нам, предложи ей.
     Эдриен прижал к себе руку Хилери:
     - Я пошел, а то опоздаю на поезд.
     Оставшись  один,  Хилери  нахмурился.  На  своем  веку  он столько  раз
убеждался  в неисповедимости путей провидения,  что в своих проповедях давно
перестал называть их благими. С другой стороны, он видел множество невзгод и
столько  же  людей, побежденных  невзгодами, но тем не менее  живших  совсем
неплохо.  Поэтому он  был  убежден, что  человек склонен преувеличивать свои
горести и что все потерянное обычно так или иначе наверстывается. Главное  -
держаться и не падать духом.
     В  эту  минуту  к нему  постучалась  вторая  посетительница  -  девушка
Миллисент Пол, которая потеряла работу  у Петтера и Поплина,  несмотря на то
что  была  оправдана:  утрата  доброго  имени  не  восполняется  официальным
признанием невиновности.
     Она  явилась к назначенному часу в опрятном синем платье и, видимо, без
гроша в кармане и теперь ожидала, когда ей начнут читать мораль.
     - Ну, Милли, как сестра?
     - Вчера уехала, мистер Черрел.
     - А ей уже можно было ехать?
     - Едва  ли,  но  она сказала, что  если  не поедет, то,  наверное, тоже
потеряет работу.
     - Не понимаю - почему?
     -  Она сказала, что если еще  задержится, то хозяева подумают,  что она
тоже замешана в том деле.
     - Так. А как же с тобой? Поедешь в деревню?
     - Ой, нет.
     Хилери взглянул на нее. Хорошенькая девушка: стройные  фигурка и ножки,
беспечный  рот. Она  смотрела  на  него открыто, без  тени смущения,  словно
собиралась вступить в законный брак.
     - Есть у тебя друг, Милли?
     Девушка улыбнулась:
     - Не очень надежный, сэр.
     - Не хочет жениться?
     - Насколько я понимаю, нет.
     - А ты?
     - Мне не к спеху.
     - Есть у тебя какие-нибудь планы?
     - Я бы хотела... в общем, я бы хотела быть манекенщицей.
     - Я думаю! У Петтера тебе дали рекомендацию?
     - Да, сэр" Они сказали, что  им жалко меня увольнять, но раз уж про это
столько писали в газетах, то для других девушек...
     -  Понятно. Так вот, Милли, ты сама виновата, что попала в эту историю.
Я заступился за  тебя, потому что тебе пришлось туго, но я не слепой. Обещай
мне, что такое, не повторится. Ведь это первый шаг к гибели.
     Девушка ответила именно так, как предполагал священник, - молчанием.
     - Сейчас я сведу тебя к жене. Посоветуйся с  ней. Если не  найдешь себе
работу вроде прежней,  мы тебя  определим  куда-нибудь  подучиться и устроим
официанткой. Подойдет это тебе?
     - Я бы с удовольствием...
     Она бросила на него взгляд - полузастенчивый, полуулыбающийся, и Хилери
пришло в голову: "Девушек с таким лицом должно обеспечить государство. Иного
пути уберечь их нет".
     - По  рукам,  Милли, и запомни, что я сказал. Твои родители  были моими
друзьями, и ты будешь достойна их.
     - Да, мистер Черрел.
     "Как бы не  так! - подумал Хилери  и проводил  девушку через прихожую в
столовую, где его жена работала за  пишущей машинкой. Вернувшись в  кабинет,
он  выдвинул ящик письменного  стола, достал пачку  счетов и приготовился  к
схватке  с ними: он не мог избежать ее, потому что на земле были  места, где
казначейским билетам придавалось  большее значение, чем в этом сердце трущоб
христианского мира, чья религия презирает деньги.
     "Полевые лилии не трудятся, не  прядут,  но все  равно  попрошайничают.
Хилери усмехнулся. - Где" черт побери, добыть столько, чтобы комитет дотянул
до конца года?" Проблема еще не была разрешена, как горничная уже доложила:
     - Капитан и мисс Черрел и мисс Тесбери.
     "Ну и ну! - удивился про себя Хилери. - Они не теряют времени".
     Он не  видел племянника с  тех пор,  как тот  возвратился из экспедиции
Халдорсена, и угрюмый вид постаревшего Хьюберта потряс его.
     - Поздравляю,  старица!  - воскликнул  он. -  Я  кое-что слышал вчера о
твоих намерениях.
     - Дядя, - объявила Динни, - приготовьтесь к роли Соломона.
     - Репутация  Соломона как мудреца  - это,  возможно, самая сомнительная
вещь в истории, моя непочтительная племянница. Прими  во  внимание число его
жен. Итак?
     -  Дядя  Хилери,  - сказал  Хьюберт,  -  мне стало  известно, что может
последовать приказ о выдаче меня как преступника. Я ведь застрелил погонщика
мулов. Джин хочет немедленно венчаться несмотря на это...
     - Нет, из-за этого, - вставила Джин.
     - Я же считаю, что  в сущности поступаю очень  рискованно и нечестно по
отношению к ней. Мы решили  все изложить вам и сделать  так, как вы  найдете
нужным.
     - Весьма признателен, - буркнул Хилери. - Почему именно я?
     - Потому что вы помогаете попасть в рай людям, ожидающим его, чаще, чем
кто-либо другой, за исключением полицейского судьи, - ответила Динни.
     Хилери скорчил гримасу:
     - Ты так хорошо знаешь священное писание, Динни, что могла бы вспомнить
об игольном ушке и верблюде. Однако...
     Он посмотрел на Джин, потом на Хьюберта и опять на Джин.
     -  Нам нельзя ждать, - отрезала Джин. - Если его  возьмут, я  все равно
поеду за ним.
     - Серьезно?
     - Разумеется.
     - Можешь ты помешать этому, Хьюберт?
     - Думаю, что нет.
     - Значит, любовь с первого взгляда, молодые люди?
     Ни Хьюберт, ни Джин не ответили, но Динни подтвердила:
     - Вот именно. Я заметила это с крокетной площадки в Липпингхолле.
     Хилери кивнул:
     - Что ж, это  не так уж плохо. Со мной получилось то  же  самое, и я об
этом никогда  не сожалел.  Тебя действительно могут выдать  как преступника,
Хьюберт?
     - Нет, - сказала Джин.
     - Хьюберт?
     - Не уверен. Вы знаете, у меня остался шрам. Отец встревожен, но многие
люди делают все, что в их силах.
     И молодой человек закатал рукав.
     Хилери кивнул:
     - Твое счастье.
     Хьюберт усмехнулся:
     - Тогда и в том климате это, поверьте, не было счастьем.
     - Достали вы разрешение?
     - Еще нет.
     - В таком случае доставайте. Я окручу вас.
     - Серьезно?
     - Да. Может быть, я и не прав, но вряд ли.
     - Вы правы! -  Джин  пожала ему  руку. - Устроит вас завтра в два часа,
мистер Черрел?
     - Дайте сообразить.
     Хилери полистал записную книжку и кивнул.
     - Великолепно! - вскричала Джин. - Хьюберт, едем за разрешением.
     -  Я  страшно  признателен  вам,  дядя,  если  только  вы действительно
считаете, что это не подло с моей стороны.
     - Мой дорогой  мальчик, -  ответил  Хилери, - когда имеешь дело с такой
девушкой,  как  Джин,  надо  быть готовым  к скоропалительным  решениям.  Au
revoir, и да благословит вас обоих господь!
     Когда они вышли, он повернулся к племяннице:
     -  Я  очень  тронут,  Динни. Комплимент  был  очаровательный.  Кто  его
придумал?
     - Джин.
     -  Значит, она либо очень хорошо, либо очень плохо разбирается в людях.
Как - не могу сказать. Быстро сработано: вы  явились в десять пять, сейчас -
десять  четырнадцать. Не  помню,  приходилось  ли  мне  распорядиться  двумя
жизнями за более короткий срок. У Тесбери с наследственностью в порядке?
     - Да, только все они чуточку слишком стремительные.
     - В  общем,  я таких люблю,  -  одобрил Хилери.  - Мужественный человек
обычно все делает с налета.
     - Как в Зеебрюгге.
     - Ах, да, да! Там ведь есть брат моряк, не правда ли?
     Ресницы Динни затрепетали.
     - Он еще не пришвартовался к тебе?
     - Пытался несколько раз.
     - И что же?
     - Я не из стремительных, дядя.
     - Значит, лучше тяжеловоз, чем рысак?
     - Да, лучше.
     Хилери с нежностью улыбнулся любимой племяннице:
     -  Синие глаза - верные  глаза. Я  еще обвенчаю  тебя, Динни. А  теперь
извини  -   мне  нужно   повидать  одного  человека.  Бедняга  нарвался   на
неприятности с покупкой в рассрочку. Впутался в одно  дело, а  выпутаться не
может и плавает в нем, как собака в пруду с крутыми берегами.  Между прочим,
девушка, которую ты на днях видела в  суде, сейчас сидит в столовой с  твоей
теткой.  Хочешь  еще  раз  взглянуть на нее? Боюсь,  что она  - неразрешимая
загадка. В  переводе это  означает  - представительница рода  человеческого.
Попробуй раскуси ее.
     - Я-то не прочь, да она не даст.
     - Не уверен. Вы обе - девушки, и ты могла бы из нее кое-что вытянуть. Я
не удивлюсь,  если  это будет  по  преимуществу дурное.  Конечно, то, что  я
сказал, цинично, - прибавил он. - Но цинизм облегчает душу.
     - Без него нельзя, дядя.
     -  Он - то  преимущество,  которое католики имеют  перед  нами. Ну,  до
свидания, дорогая. Увидимся завтра в церкви.
     Спрятав свои  счета, Хилери  проводил девушку  в прихожую, открыл дверь
столовой, объявил: "Дорогая, у нас Динни!" -  и  вышел из  дому с непокрытой
головой.




     Девушки вышли из дома священника вместе и направились к  Саутсквер, где
собирались попросить у Флер еще одну рекомендацию.
     - Знаете, - сказала Динни,  преодолевая застенчивость, - на вашем месте
я просто  потребовала  бы  ее  у  кого-нибудь  из начальства  по работе.  Не
понимаю, за что у вас отняли место.
     Девушка искоса посмотрела на нее, словно взвешивая, стоит ли сказать ей
правду.
     - Насчет меня пошли разговоры, - выдавила она наконец.
     - Да, я случайно попала в суд в тот день, когда вас оправдали. Помоему,
безобразие, что вас притащили туда.
     -  Я  вправду заговорила с мужчиной,  - неожиданно  призналась девушка.
Мистеру Черрелу я не сказала, но так оно и  было. Мне тогда  совсем уж стало
тошно от безденежья. Вы считаете, что это нехорошо с моей стороны?
     - Видите ли, я лично не заговорила бы из-за одних денег.
     - Да ведь вы в них никогда не нуждались по-настоящему.
     - Вероятно, вы правы, хотя их у меня совсем не много.
     -  Лучше уж так, чем  воровать, -  угрюмо  бросила  девушка.  - Что тут
такого, в  конце-то концов? Это сразу забывается, - я, во всяком случае, так
думала. Ведь  про мужчину за это  никто плохого не говорит, и ничего ему  не
бывает. А вы не расскажете миссис Монт о том, что я вам сказала?
     - Разумеется, нет. Вам было очень трудно, да?
     -  Жутко.  Мы  с сестрой еле-еле  сводим  концы  с  концами,  если  обе
работаем. Она проболела  пять недель, а тут я еще потеряла кошелек. Там было
целых тридцать шиллингов. Ей-богу, я не виновата.
     - Да, вам не повезло.
     - Чертовски! Будь я на самом деле  такая, думаете, они  замели бы меня?
Все получилось потому, что  я  еще зеленая. Держу пари, девушкам из общества
не приходится этим заниматься, когда их поджимает.
     - Ну, наверно, и там бывают девушки,  которые не побрезгуют любым путем
увеличить свои доходы.  Но все равно я считаю, что это можно сделать  только
по любви. Впрочем, у меня, наверное, старомодные взгляды.
     Девушка снова окинула ее долгим и на этот раз  чуть  ли не  восхищенным
взором:
     - Вы - леди, мисс. Скажу честно, я  и сама не прочь быть леди,  да ведь
кем родился, тем и помрешь.
     Динни поморщилась:
     -  А, далось вам  это слово! Самые подлинные леди, каких я знавала, это
старые фермерши.
     - Правда?
     - Да. Я считаю, что некоторые  лондонские продавщицы  не уступают любой
леди.
     -  Знаете, между ними попадаются  ужасно симпатичные девушки. Например,
моя сестра. Она куда лучше меня. Никогда бы на такое  не пошла. Ваш дядя мне
кое-что  растолковал,  только  я  не  могу  на  себя  положиться.  Не  люблю
отказываться от удовольствий. Да и зачем?
     - Весь вопрос в одном: что такое удовольствие. Случайный мужчина это не
удовольствие. Скорее наоборот.
     Девушка кивнула:
     - Это верно.  Но когда некуда деваться, пойдешь и  на такое, на  что не
согласишься в другое время. Можете мне поверить.
     Настала очередь Динни кивнуть.
     - Мой дядя - славный человек, правда?
     -  Настоящий  джентльмен - никому не навязывает свою  религию и  всегда
готов сунуть руку в кошелек, если там что-нибудь есть.
     - Думаю, что это случается  не  часто, -  вставила  Динни. - Наша семья
довольно бедна.
     - Не деньги делают джентльмена.
     Динни выслушала это замечание без особого  восторга: ей уже приходилось
его слышать.
     - Давайте-ка сядем в автобус, - сказала она.
     День был солнечный, и девушки поднялись на крышу.
     - Нравится вам новая Риджент-стрит? - спросила Динни.
     - О да! По-моему, замечательная улица.
     - А разве старая вам не больше нравилась?
     - Нет. Она была унылая и желтая - вся на один манер.
     - Зато непохожая на другие улицы. Однообразие подходило к ее кривизне.
     Девушка, видимо, сообразила,  что речь  коснулась  вопросов  вкуса. Она
заколебалась, затем упрямо сказала:
     -  По-моему, она теперь гораздо  светлее. Больше движения,  все не  так
казенно.
     - Вот как!
     - Люблю ездить на крыше автобуса, - продолжала девушка. - Отсюда больше
видно. Жизнь-то идет. Верно?
     Эти  слова,  произнесенные  Милли  с  характерным  акцентом  лондонских
предместий,  обрушились на Динни  словно удар  грома. Разве  ее  собственная
жизнь не  была  размечена заранее? Какой риск, какие приключения ей суждены?
Люди, чья судьба  зависит  от их работы, живут куда интереснее. Ее же работа
до сих пор состояла в  отсутствии  всякой работы. И,  подумав  о Джин, Динни
сказала:
     -  Боюсь,  что я  веду  очень  монотонную  жизнь. Мне  кажется, я вечно
чего-то ожидаю.
     Девушка опять украдкой взглянула на нее:
     - Вам-то уж, наверно, скучать не приходится. Такая хорошенькая!
     - Хорошенькая? У меня нос вздернутый.
     - Пустяки. Зато в  вас есть стиль,  а  это - все. Я всегда считала, что
красота - это полдела. Главное - стиль.
     - Я бы предпочла красоту.
     - Ой, нет. Красивым всякий может быть.
     - Но не всякий бывает.
     И, взглянув на девушку в профиль, Динни прибавила:
     - Вот вам повезло.
     Девушка помолчала.
     - Я сказала  мистеру Черрелу, что  хотела бы стать манекенщицей, но он,
по-моему, не очень это одобряет.
     - Признаюсь откровенно, это самая худшая из всех бесполезных профессий.
Переодеваться перед кучей раздраженных женщин! Фу!
     -  Кому-то  же  нужно  этим  заниматься,  -  с  вызовом   возразила  ее
собеседница. - Я сама люблю одеться.  Без знакомств такое место не получишь.
Может быть, миссис Монт похлопочет за меня? Господи, какая манекенщица вышла
бы из вас, мисс! Вы такая тоненькая и стильная!
     Динни   рассмеялась.  Автобус   остановился   на   углу   Уайтхолла   и
Вестминстер-стрит.
     - Нам выходить. Вы бывали в Вестминстерском аббатстве?
     - Нет.
     - Не зайти ли нам  туда, пока  его не снесли и не настроили здесь жилых
домов или кино?
     - А что, уже собираются?
     - К  счастью, покамест об этом думают только про себя. Сейчас даже идут
разговоры о реставрации.
     - Шикарное место!  - воскликнула девушка,  но  у стен аббатства на  нее
низошло  молчание,  и  она  не нарушила  его,  даже когда они  вошли.  Динни
наблюдала за Миллисент: задрав голову, та  созерцала памятники  Четему и его
соседу.
     - Кто этот голый старикан с бородой?
     - Нептун. Это символ. Знаете: "Правь, Британия, морями".
     - Ну и ну!
     Они шли все дальше,  пока пропорции древнего  храма не предстали  им во
всем величии.
     - Бог ты мой, до чего же здесь много всякой всячины!
     - Да, это настоящая лавка древностей. Здесь собрана вся история Англии.
     - Только ужасно темно. И столбы такие грязные, верно?
     - Заглянем в Уголок поэтов? - предложила Динни.
     - А что это такое?
     - Место, где хоронят великих писателей.
     - За то, что они писали стихи? - удивилась девушка. - Умора!
     Динни промолчала.  Она не находила это таким уж уморительным - коекакие
стихи  были  ей  знакомы.  Исследовав  ряд  надгробий,  надписи  на  которых
представляли для Динни лишь весьма относительный  интерес, а для ее спутницы
и вовсе никакого, они медленно прошли по приделу туда, где две красные ветви
обвивают черную с золотом надпись: "Неизвестному Солдату".
     -  Интересно,  видит  он  все  это оттуда или нет?  - полюбопытствовала
девушка.  - По-моему,  ему все равно. Никто не знает, как его звали, так что
он от этого ничего не имеет.
     -  Да. Зато мы имеем, -  возразила Динни,  ощутив в горле то щекотание,
которое испытывает каждый у могилы Неизвестного Солдата.
     Когда они вновь очутились на улице, девушка внезапно спросила:
     - Вы верующая, мисс?
     - В известной мере, - с сомнением в голосе ответила Динни.
     - Меня не обучали катехизису. Отец  с мамой любили  мистера Черрела, но
считали веру предрассудком. Знаете, мой папа был социалист. Он  говорил, что
религия  - часть  капиталистической системы. Конечно,  люди нашего класса  в
церковь не ходят. Во-первых, времени нет. Потом, в церкви надо уж очень тихо
сидеть, а я  больше люблю двигаться. И еще: почему, если бог существует, его
называют  Он?  Меня это возмущает. Мне  кажется,  с  девушками  потому так и
обращаются, что бога называют Он. После этой истории я много думала над тем,
что  рассказывал нам в участке  проповедник.  Один  Он ничего  сотворить  не
может. Для этого требуется еще Она.
     Динни встрепенулась:
     -  Вам  следовало  бы  поделиться   этим  соображением  с  моим  дядей.
Интересная мысль!
     - Говорят, теперь женщины  равны мужчинам, - продолжала  девушка, - но,
знаете, это же неправда. У меня на работе все девушки без исключения боялись
хозяина. У  кого деньги, у того и сила. Все чиновники, и судьи, и священники
- мужчины. Генералы - тоже. Кнут у них в руках, и всетаки без  нас им ничего
не сделать. Будь я одна женщина на земле, я бы им показала.
     Динни  хранила  молчание.  Личный  опыт  девушки  слишком   горек,  это
бесспорно, и все-таки в ее словах есть правда. Создатель двупол. В противном
случае  процесс творения сразу же  прервался бы. В этом причина изначального
равенства, над  которым Динни прежде не задумывалась. Будь эта девушка такой
же,  как  она  сама,  Динни  сумела  бы  ей,   ответить,  а  так  приходится
сдерживаться. И, немного сожалея о своем снобизме, Динни вернулась к  своему
обычному ироническому тону:
     - Экая бунтовщица!
     - Конечно,  бунтовщица, -  согласилась  девушка.  - После  такого любая
взбунтуется.
     -  Ну, вот  мы  и  у  миссис  Монт. Мне надо  по делам, поэтому  я  вас
оставляю. Надеюсь, еще встретимся.
     Динни протянула руку, девушка пожала ее и сказала просто:
     - Мне было очень приятно.
     - И мне. Желаю успеха!
     Оставив Миллисент  в  холле,  Динни  отправилась на Оукли-стрит  в  том
настроении, какое бывает у человека, когда ему не удается зайти  так далеко,
как хотелось. Она соприкоснулась с тем, что  отмечено на карте белым пятном,
и в испуге отпрянула. Ее мысли и чувства напоминали щебет весенних птиц, еще
не  сложивших свои  песни. Эта  девушка  пробудила  в Динни странное желание
вступить в схватку с жизнью, но не дала ей ни малейшего представления о том,
как это  делается. Влюбиться, что ли? И то  было бы легче! Приятно, наверно,
понимать друг  друга с полуслова. У Джин и Хьюберта это получилось сразу же.
Халлорсен  и  Ален  Тесбери  тоже  уверяли  ее,  что  это   возможно.  Жизнь
представала перед  Динни,  словно какой-то  призрачный театр теней. В полной
растерянности девушка облокотилась на парапет набережной  и устремила взгляд
на  бегущую  реку.  Где выход?  Религия? В  какой-то  мере.  Но в  какой? Ей
вспомнилась фраза из дневника
     Хьюберта: "Тому,  кто  верит в рай, легче, чем таким,  как я. Ему вроде
как обещана пенсия". Неужели религия - это вера в расчете на  награду?  Если
так, она цинична. Нет,  это  вера в добро ради добра, ибо оно прекрасно, как
красивый  цветок,  звездная  ночь,  ласковая мелодия! Дядя Хилери  выполняет
тяжелую  работу  лишь  ради того, чтобы делать ее хорошо. Религиозен ли  он?
Надо будет об этом спросить.
     Рядом с Динни кто-то воскликнул:
     - Динни!
     Она круто повернулась и увидела Алена Тесбери. Он широко улыбался.
     - Я  искал  Джин  и вас. Поехал на Оукли-стрит,  там сказали,  что вы у
Монтов. Я как раз направлялся туда и вот вижу вас. Какая удача!
     - Я раздумывала, религиозна я или нет, - сказала Динни.
     - Вот совпадение! Я думал о том же.
     - Кого вы имеете в виду - себя или меня?
     - Откровенно говоря, я смотрю на нас, как на одно целое.
     - В самом деле? Ну и как, оно религиозно?
     - С оговорками.
     - Слышали, какие новости на Оукли-стрит?
     - Нет.
     - Капитан Ферз вернулся.
     - Вот несчастье!
     - Все того же мнения. Видели вы Диану?
     - Нет, только  горничную. Она как будто была чем-то взволнована. А этот
бедняга все еще не в своем уме?
     - Нет, он здоров. Но это ужасно для Дианы.
     - Надо ее убрать оттуда,
     - Я поселюсь у нее, если она позволит, - внезапно объявила Динни.
     - Мне эта идея не нравится.
     - Допускаю. Но я все равно так сделаю.
     - Зачем? Вы не настолько уж близки с ней.
     - Мне надоело отлынивать от своих обязанностей.
     Молодой человек вытаращил глаза:
     - Ничего не понимаю.
     - Жизнь вдали от опасностей - ложный путь. Хочу все брать с бою.
     - Тогда выходите за меня.
     - Право,  Ален, я в жизни  не  видела человека  с  меньшим  количеством
мыслей в голове.
     - Лучше меньше, да лучше.
     Динни направилась вверх по набережной:
     - Мне на Оукли-стрит.
     Они шли молча. Наконец молодой Тесбери участливо спросил:
     - Что вас гложет, дорогая?
     -  Моя  собственная  натура:  ей все мало  тех хлопот, которые она  мне
причиняет.
     - Я мог бы доставить их вам в любом количестве.
     - Я говорю серьезно, Ален.
     - Это хорошо. Пока вы не станете серьезной, вы не выйдете за меня.
     Зачем вы себя грызете?
     Динни пожала плечами:
     - У меня, видимо, все  получается  прямо по  Лонгфелло: "Жизнь реальна,
жизнь  серьезна". Разве вы не  понимаете, как  бессодержательна жизнь дочери
землевладельца в деревне?
     - Я, пожалуй, лучше не скажу вам того, что хотел сказать.
     - Нет, скажите.
     - Это легко поправить: станьте матерью в городе.
     - На  этом  месте полагается краснеть, - вздохнула Динни. -  Я не люблю
все превращать в шутку, но, кажется, превращаю.
     Молодой Тесбери взял ее под руку:
     - Вы будете первой, кто превратит в шутку жизнь жены моряка.
     Динни улыбнулась:
     - Я выйду замуж только тогда, когда мне этого очень сильно захочется. Я
себя достаточно хорошо знаю.
     - Ладно, Динни. Не буду надоедать вам.
     Они опять замолчали. На углу Оукли-стрит Динни остановилась:
     - Дальше не провожайте, Ален.
     - Я  заверну  к Монтам вечером  и узнаю, как вы. Помните: что бы вам ни
потребовалось... насчет  Ферза, вам стоит только  позвонить мне в клуб.  Вот
номер.
     Он записал его на карточке и протянул ее девушке.
     - Будете завтра на свадьбе Джин?
     - Еще бы! Ведь это я ее выдаю. Я только хочу...
     - До свидания, - простилась Динни.




     У дверей дома Ферзов  девушка  остановилась. Она  спокойно рассталась с
молодым человеком,  но нервы  у  нее были натянуты,  как струны скрипки.  Ей
никогда не приходилось сталкиваться с душевнобольными, и мысль о предстоящей
встрече тем сильнее пугала ее. Открыла все та  же  пожилая горничная. Миссис
Ферз с капитаном Ферзом. Не пройдет ли мисс Черрел в гостиную? Динни немного
подождала в  той  комнате,  где была  заперта  Джин. Вошла Шейла,  спросила:
"Хэлло! Вы  ждете ма-а-моч-ку?" - и снова  вышла. Когда появилась  Диана, на
лице  Динни  было  такое  выражение,  словно  она  снимала  допрос  со своих
собственных чувств.
     - Простите, дорогая, мы просматривали газеты.  Я изо  всех сил стараюсь
обращаться с ним так, словно ничего не было.
     Динни подошла к Диане и погладила ее по руке.
     - Но так нельзя без конца, Динни, нельзя. Я знаю, что нельзя.
     - Позвольте мне остаться у вас. Скажете ему, что мы давно условились.
     - Но ведь вам, может быть, придется трудно, Динни! Не знаю прямо, что с
ним делать. Он  боится выходить, встречаться с людьми, даже слышать не хочет
о том, чтобы уехать туда, где его никто не знает, не хочет показаться врачу,
не хочет ничего слушать, не желает никого видеть.
     - Он будет видеть меня.  Это приручит его. Думаю, что трудно будет лишь
первые дни. Ехать мне за вещами?
     - Если вы решили быть ангелом, поезжайте.
     - Раньше  чем  вернуться сюда, я созвонюсь с дядей Эдриеном. Он  с утра
поехал в лечебницу.
     Диана отошла к окну и смотрела в него, стоя  к Динни спиной.  Вдруг она
обернулась:
     - Я решилась, Динни. Я ни за что  не дам ему пойти на дно!  Если я хоть
как-нибудь могу помочь ему выкарабкаться, я это сделаю.
     -  Благослови вас  бог!  Располагайте  мною,  -  сказала  Динни  и,  не
полагаясь  больше ни на  выдержку  Дианы,  ни  на  свою, торопливо  вышла  и
спустилась по лестнице. Проходя под  окнами столовой, она вновь увидела лицо
с горящими глазами,  которые наблюдали за ее  уходом. Всю обратную дорогу до
Саут-сквер чувство трагической несправедливости не покидало Динни.
     За завтраком Флер сказала:
     - Нет смысла  мучить себя раньше  времени, Динни. Конечно, счастье, что
Эдриен - сущий святой.  Но  все  это прекрасный пример того,  как мало закон
влияет на нашу  жизнь.  Предположим, Диана получила  бы свободу.  Разве  это
помешало бы  Ферзу  вернуться прямо к  ней? Или изменило  бы ее отношение  к
нему? Закон не властен там, где речь идет о чисто человеческой стороне дела.
Диана любит Эдриена?
     - Не думаю.
     - Вы уверены?
     - Нет. Мне трудно разобраться даже в том, что я сама чувствую.
     - Кстати, вспомнила. Звонил ваш американец. Он хочет зайти.
     - Пусть заходит. Но я буду на Оукли-стрит.
     Флер бросила на нее проницательный взгляд:
     - Значит, ставить на моряка?
     - Нет. Ставьте на старую деву.
     - Дорогая, это ерунда.
     - Не вижу, что мы выигрываем, вступая в брак.
     Флер ответила с беглой жесткой улыбкой:
     - Мы не можем стоять на месте, Динни. Во всяком случае не стоим.
     Это было бы слишком скучно.
     - Вы - современная женщина. Флер. Я - средневековая.
     - Ну, лицом вы действительно напоминаете ранних итальянцев. Но и ранние
итальянцы  не  бежали  от  жизни.  Не обольщайтесь,  -  рано  или  поздно вы
наскучите сами себе, а тогда...
     Динни смотрела на Флер, изумленная этой  вспышкой проницательности в ее
лишенной всяких иллюзий родственнице.
     - Что же выиграли вы. Флер?
     - По крайней мере стала полноценной женщиной, - сухо ответила та.
     - Вы имеете в виду детей?
     -  Ими можно обзавестись и не выходя  замуж. Так считают многие, хотя я
этому не очень верю. Для вас, Динни, это просто немыслимо. Над вами тяготеет
родовой комплекс:  у всех подлинно  старинных  семей наследственная  тяга  к
законности. Без этого они бы не были подлинно старинными.
     Динни наморщила лоб:
     -  Я,  правда, об  этом не думала, но  ни за что  не  хотела  бы  иметь
незаконного ребенка. Кстати, вы дали той девушке рекомендацию?
     - Да. Не  вижу никаких оснований, почему бы  ей  не стать манекенщицей.
Она достаточна худа.  Фигурки под мальчика будут в моде еще  по крайней мере
год.  Затем,  - запомните мои  слова,  - юбки  удлинятся, и все снова начнут
сходить с ума по пышным формам.
     - Вы не находите, что это несколько унизительно?
     - Что именно?
     - Бегать по магазинам, менять фасон платья, прическу и все такое.
     -  Зато  полезно для торговли.  Мы отдаем себя в руки мужчин для  того,
чтобы они попадали в наши руки. Философия обольщения.
     - Если эта девушка получит место манекенщицы, у нее будет меньше шансов
остаться честной, правда?
     - Наоборот, больше. Она даже сможет выйти замуж. Впрочем, я не утруждаю
себя заботой о нравственности ближних. Вам в Кондафорде, наверно, приходится
думать о таких вещах, -  вы ведь осели там с самого норманнского завоевания.
Между прочим, ваш отец помнит о налоге на наследство? Он принял меры?
     - Он еще не стар. Флер.
     - Да, но все люди смертны. Есть у него что-нибудь, кроме поместья?
     - Только пенсия.
     - Много у вас леса?
     - Я  не допускаю даже  мысли  о  вырубке. Уничтожить за полчаса то, что
двести лет росло и набиралось сил! Это отвратительно.
     - Дорогая, в таких случаях остается одно: продать и удалиться.
     - Как-нибудь справимся, - отрезала Динни. - Кондафорд мы не отдадим.
     - Не забывайте про Джин.
     Динни выпрямилась:
     - И она не отдаст. Тесбери - такой же древний род, как и мы.
     - Допустим. Но Джин удивительно многосторонняя и энергичная  особа. Она
не согласится прозябать.
     - Жить в Кондафорде не значит прозябать.
     - Не  горячитесь,  Динни. Я  думаю только  о  вашей  пользе.  Если  вас
выставят, я  обрадуюсь не больше, чем если Кит лишится  Липпингхолла.  Майкл
решительно ненормальный. Он заявляет,  что  если уж  он  -  один  из столпов
страны,  то  ему  жаль  ее.  Какая глупость! Никто,  кроме  меня, никогда не
узнает,  какое  он чистое  золото! -  прибавила Флер с  неожиданно  глубоким
чувством;  потом,  видимо  перехватив  удивленный  взгляд  Динни,  спросила:
Значит, я могу отшить американца?
     - Можете. Три тысячи миль между мной и Кондафордом!.. Не выйдет, мэм.
     - По-моему, вам  следовало бы сжалиться  над беднягой.  Он ведь поведал
мне, что вы, как он выражается, его идеал.
     - Опять это слово? - воскликнула Динни.
     - Да, термин неудачный. Но он прибавил, что сходит с ума по вас.
     - Велика важность!
     - В  устах человека,  который  едет  на  край  света разыскивать истоки
цивилизации, это,  вероятно, все-таки  важно. Большинство из нас согласилось
бы поехать на край света, только бы их не разыскивать.
     -  В  тот  день, когда  прекратится история  с  Хьюбертом,  я  порву  с
Халлорсеном, - объявила Динни.
     - Думаю, что для этого вам придется надеть фату. Вы  будете прелестны в
ней, когда  под  немецкую  музыку выйдете  с  вашим  моряком из  деревенской
церкви, как в добрые феодальные времена.
     - Я ни за кого не собираюсь замуж.
     - Это будет видно. Пока что не позвонить ли нам Эдриену?
     У  Эдриена  ответили,  что  его  ожидают  к  четырем.  Динни  попросила
передать, чтобы он зашел на  Саут-сквер, и отправилась собирать свои вещи. В
половине четвертого она  спустилась  вниз и  увидела  на вешалке шляпу, поля
которой напомнили  ей  нечто  знакомое.  Она, крадучись,  повернула  назад к
лестнице, как вдруг услыхала:
     - Вот замечательно! Я так боялся, что не застану вас.
     Динни подала Халлорсену руку,  и они вместе вошли  в гостиную Флер, где
на фоне мебели времен Людовика XV он показался ей до нелепости мужественным.
     - Я  хотел сообщить вам, мисс  Черрел, что предпринято мною в отношении
вашего брата. Я условился с  нашим консулом в Ла Пас. Он разыщет  Мануэля  и
передаст  по телеграфу  его показания под  присягой  о  том, что на капитана
бросились  с ножом. Для разумных людей  этого  достаточно,  чтобы  оправдать
вашего брата. Я пресеку  эту идиотскую историю, хотя бы мне  самому пришлось
поехать в Боливию.
     - Я вам так благодарна, профессор.
     -  Пустое! Теперь я готов сделать для вашего  брата все что  угодно.  Я
полюбил его, как родного.
     Эти  зловещие  слова  были  произнесены  так  просто, с  такой душевной
широтой и щедростью, что Динни почувствовала себя маленькой и жалкой.
     -  Вы  нехорошо  выглядите,  - неожиданно  объявил американец.  -  Если
что-нибудь случилось, скажите мне, и я все улажу.
     Динни рассказала ему о возвращении Ферза.
     - Такая красивая леди! Скверное дело!  Впрочем,  может быть, она  любит
его и ей потом станет, наоборот, легче.
     - Я буду жить у нее.
     - Вы молодчина! Капитан Ферз опасен?
     - Пока неизвестно.
     Халлорсен сунул руку в задний карман и вытащил миниатюрный пистолет:
     - Положите в  сумочку. Меньшего калибра не  бывает. Я  купил его  на то
время, пока я здесь, убедившись, что в вашей стране люди ходят без ружей.
     Динни рассмеялась.
     -  Благодарю  вас,  профессор, но он обязательно выстрелит там,  где не
нужно. И потом, если бы мне даже угрожала опасность, воспользоваться им было
бы нечестно.
     - Вы правы. Мне это не пришло в голову, а вы правы. Человек, пораженный
таким  недугом,  заслуживает  бережного  обращения. Но  мне  очень неприятно
знать, что вы можете подвергнуться опасности.
     Вспомнив наставления Флер, Динни отважно спросила:
     - Почему?
     - Потому что вы мне дороги.
     - Страшно мило  с вашей стороны. Но вам не следует забывать, что  я  не
товар на брачном рынке.
     - Каждая женщина - такой товар, пока не вышла замуж.
     - Кое-кто полагает, что лишь тогда она им и становится.
     - Видите ли, мне лично адюльтер  не нужен, - серьезно сказал Халлорсен.
- Ив вопросах пола, и во всем остальном я люблю, чтобы сделка была честной.
     - Надеюсь, что вам удастся заключить ее.
     Он выпрямился:
     - Я хочу заключить ее с вами. Имею честь просить вас стать миссис
     Халлорсен, и, пожалуйста, не говорите сразу "нет".
     - Я должна это сказать, раз вы хотите честной сделки, профессор.
     Она  увидела, как боль затуманила голубые  глаза американца, и  ощутила
жалость.  Он  приблизился  и   показался  ей  таким  огромным,  что  девушка
вздрогнула.
     - Дело в моей национальности?
     - Не знаю, в чем.
     - Или в неприязни, которую вы питали ко мне из-за брата?
     - Не знаю.
     - Могу я надеяться?
     - Нет. Я польщена и признательна вам, но - нет.
     - Простите, здесь замешан другой мужчина?
     Динни покачала головой.
     - Я думаю, что слишком мало сделал для вас, - сказал он. - Я должен вас
заслужить.
     - Я недостойна служения. Просто у меня нет к вам чувства.
     - У меня чистые руки и чистое сердце.
     - Я уверена в этом. Я восхищаюсь вами, профессор, но никогда не полюблю
вас.
     Словно не полагаясь на себя, Халлорсен отошел на прежнее  расстояние  и
отдал ей  глубокий  поклон.  Он был  действительно  великолепен  -  статный,
исполненный простоты и достоинства. Наступило молчание. Затем он сказал:
     -  Что  ж,  слезами  горю  не  поможешь.  Располагайте  мной,  как  вам
заблагорассудится. Я ваш самый покорный слуга.
     Он повернулся и вышел.
     Когда  Динни  услышала,  как  хлопнула входная дверь, ей что-то сдавило
горло.  Она испытывала боль из-за того,  что сделала ему больно,  и в то  же
время ощущала то облегчение, которое чувствует человек,  когда ему перестает
угрожать  что-нибудь огромное, простое, первобытное - море,  гроза, бык. Она
стояла перед одним из  зеркал  Флер и презирала  себя,  словно  в первый раз
обнаружила, что  у  нее  чересчур утонченные нервы. Как  мог  этот  большой,
красивый, здоровый  мужчина полюбить ее,  чье отражение  в  зеркале казалось
таким изысканным  и тоненьким? Он же переломит ее одной рукой. Не поэтому ли
она  так испугалась?  О, эти широкие бескрайние  просторы,  частицей которых
представлялись ей его рост, сила, здоровье, раскаты голоса! Смешно, пожалуй,
даже глупо,  но  она  по-настоящему испугалась! Нет, она будет с теми,  кому
принадлежит,  -  не с этими просторами, не  с ним.  Сопоставлять такие  вещи
просто комично.
     Динни  с кривой  улыбкой все еще стояла  перед  зеркалом,  когда  вошел
Эдриен. Она круто повернулась. Осунувшийся, измученный и морщинистый, худой,
добрый  и встревоженный! Трудно было  придумать контраст более  очевидный  и
более успокоительный для ее натянутых нервов. Поцеловав дядю, Динни сказала:
     - Мне очень хотелось видеть вас до переезда к Диане.
     - Ты переезжаешь к Диане?
     - Да. Я не верю, что вы завтракали, пили чай и вообще что-нибудь ели.
     Динни позвонила.
     - Кокер, мистер Эдриен выпьет...
     - Бренди с содовой, Кокер. Благодарю вас.
     - Ну что, дядя? - спросила она, когда Эдриен осушил стакан.
     -  Боюсь, ничего существенного мне  там не сказали. По  их мнению, Ферз
должен вернуться в лечебницу. Но зачем ему возвращаться, коль скоро он ведет
себя нормально? Они сомневаются  в  его выздоровлении,  но  не могут указать
никаких подозрительных симптомов за последние недели. Я разыскал его личного
служителя   и  расспросил  этого  парня.  Он  производит   вполне  приличное
впечатление. Он считает, что в данный  момент капитан Ферз  так же нормален,
как и он сам. Но - в этом-то вся беда - он говорит, что Ферз уже был однажды
нормален  целых три  недели,  а потом опять  неожиданно сорвался.  Если  его
что-нибудь всерьез разволнует - хотя бы малейшее противоречие, - Ферзу снова
станет плохо, может быть, еще хуже, чем раньше.
     - Он буйный во время приступов?
     -  Да.  Он впадает в какое-то мрачное бешенство, направленное скорее на
себя, чем на окружающих.
     - Они не попытаются забрать его?
     - Не имеют права. Он пошел туда добровольно: его не зарегистрировали, я
же тебе рассказывал. Как Диана?
     - Вид усталый,  но прелестна. Говорит, что сделает все возможное, чтобы
помочь ему выкарабкаться.
     Эдриен кивнул:
     -  Это на  нее похоже:  в ней  бездна отваги. И в  тебе тоже,  дорогая.
Знать, что ты  с ней - большое утешение.  Хилери готов  взять ее и  детей  к
себе, если она захочет. Но ты говоришь, она не уйдет?
     - Сейчас, конечно, нет.
     Эдриен кивнул:
     - Что ж! Придется тебе рискнуть.
     - Ох, дядя, как мне жаль вас! - сказала Динни.
     - Моя дорогая, какое имеет значение,  что происходит  с  пятым колесом,
раз  телега все-таки катится? Не  позволяй мне  задерживать тебя.  Ты всегда
найдешь меня либо в музее, либо дома. До свидания, и да хранит тебя господь!
Передавай ей привет и расскажи то, что слышала от меня.
     Динни еще  раз поцеловала Эдриена и, захватив вещи,  поехала в такси на
Оукли-стрит.




     У  Бобби  Феррара  было  одно  из тех  лиц,  на  которых не  отражаются
грохочущие  вокруг бури. Иными  словами, он  являл собой  идеал непременного
должностного лица - настолько непременного, что трудно было себе представить
министерство иностранных дел без него.  Министры  приходили и уходили, Бобби
Феррар оставался - белозубый, учтивый, загадочный. Никто не знал,  есть ли у
него в голове  что-нибудь,  кроме бесчисленных  государственных  тайн. Годы,
казалось, никак не отразились на нем. Он был низкорослый, коренастый,  голос
имел глубокий и приятный, держался с видом полной отрешенности, носил темный
костюм в узкую  светлую  полоску с  неизменным цветком в петлице и обитал  в
просторной  приемной,  куда проникал  только  тот, кто  добивался  приема  у
министра иностранных  дел и попадал  не  к  нему, а к Бобби,  самой природой
предназначенному  для  роли  буфера.  Слабостью Бобби была криминология.  На
каждом  мало-мальски  интересном  процессе для него  оставляли  место,  и он
обязательно появлялся в зале хотя бы на полчаса. У него хранились специально
переплетенные  отчеты  таких  судебных заседаний. Он обладал характером,  и,
хотя  последний  трудно   поддавался   определению,  наличие  его  явственно
подтверждалось  тем,  что  все,  с  кем  сталкивался  Бобби,  охотно  искали
знакомства с  ним. Люди шли к Бобби Феррару, а не он к людям. Почему? Чем он
добился того,  что для всех  без исключения стал  просто  "Бобби"?  Учтивый,
всезнающий, непостижимый, он всегда умел сохранить за собой последнее слово,
хотя был только сыном лорда с неподтвержденным титулом  и не имел права даже
на эпитет "высокочтимый".  Если  бы Бобби с его цветком  в  петлице и легкой
усмешкой  исчез  с  Уайтхолла,  тот  утратил бы нечто,  придающее ему  почти
человечность. Бобби обосновался  там еще до войны, с которой его вернули как
раз вовремя, чтобы  - как  острил  кое-кто  - эта улица  не утратила  своего
прежнего облика,  а сам Бобби снова успел стать средостением между Англией и
ею. Она не могла превратиться  в ту суетливую сердитую старую  ведьму, какой
пыталась  ее  сделать  война,  пока  дважды  в день  между  тусклых и важных
особняков  проходила  по ней  коренастая,  медлительная,  украшенная цветком
фигура непроницаемого Бобби.
     Утром в день свадьбы Хьюберта  он просматривал каталог цветочной фирмы,
когда ему подали карточку  сэра Лоренса. Вслед за нею появился ее владелец и
спросил:
     - Вам известна цель моего прихода, Бобби?
     -  Безусловно,  -  ответил Бобби. Феррар.  Глаза  у  него были круглые,
голова откинута назад, голос глубокий.
     - Вы видели маркиза?
     - Вчера я завтракал с ним. Он удивительный!
     - Самый замечательный из наших могикан, - согласился сэр Лоренс. Что вы
собираетесь предпринять в этой связи? Старый  сэр  Конуэй Черрел был  лучшим
послом в  Испании,  которого  когда-либо  удалось  откопать в недрах  вашего
заведения, а Хьюберт Черрел - его внук.
     - У него  действительно есть шрам? - осведомился  Бобби Феррар с легкой
усмешкой.
     - Конечно, есть.
     - А он действительно получил его во время этой истории?
     - Вы - воплощенный скепсис. Конечно!
     - Удивительно!
     - Почему?
     Бобби Феррар обнажил зубы в улыбке:
     - А кто это может подтвердить?
     - Халлорсен достанет свидетельские показания.
     - Знаете, ведь это не по нашему ведомству.
     - Разве? Но тогда вы можете поговорить с министром внутренних дел.
     - Гм! - глубокомысленно изрек Бобби Феррар.
     - Или, во всяком случае, столковаться с боливийцами.
     -  Гм!  - еще глубокомысленней повторил  Бобби Феррар и протянул  Монту
каталог: - Видели этот новый тюльпан? Совершенство, правда?
     - Послушайте,  Бобби,  -  сказал сэр  Лоренс,  -  это мой племянник. Он
по-настоящему хороший парень, так что номер не пройдет. Понятно?
     - Мы живем в век  демократии, - загадочно произнес  Бобби. -  Порка, не
так ли? Дело попало в парламент.
     - Но  его можно прекратить, а там пусть шумят.  В  общем,  полагаюсь на
вас. Вы ведь все равно ничего определенного не скажете, просиди я здесь хоть
целое утро. Но вы должны сделать все  от вас зависящее, потому что обвинение
действительно скандальное.
     - Безусловно, - подтвердил  Бобби  Феррар. -  Хотите послушать  процесс
убийцы из Кройдона? Это потрясающе. У меня  есть два места. Я предложил одно
дяде, но  он не желает  ходить  ни на  какие процессы, пока у  нас не введут
электрический стул.
     - Этот тип в самом деле виноват?
     Бобби Феррар кивнул:
     - Да, но улики очень шаткие.
     - Ну, до свидания, Бобби. Я рассчитываю на вас.
     Бобби Феррар слабо усмехнулся, обнажил зубы, протянул руку и ответил:
     - До свидания.
     Сэр  Лоренс  повернул  налево  к  "Кофейне",  где  швейцар  вручил  ему
телеграмму:
     "Венчаюсь  Джин Тесбери сегодня  два часа  церкви  святого Августина  в
Лугах тчк Буду счастлив видеть вас тетей Эм Хьюберт".
     Войдя в ресторан, сэр Лоренс сказал метрдотелю:
     - Бате, я тороплюсь на свадьбу племянника. Срочно подкрепите меня.
     Двадцать минут спустя  баронет уже мчался  в  такси  к  церкви  святого
Августина.  Он  прибыл  за  несколько   минут  до  двух  и  встретил  Динни,
поднимавшуюся по ступеням.
     - Динни, ты выглядишь бледной и очень интересной.
     - Я всегда бледная и очень интересная, дядя Лоренс.
     - Этот брак кажется мне несколько поспешным.
     - Работа Джин. Я ужасно боюсь: на мне теперь вся ответственность. Это я
ее ему нашла.
     Они  вошли  в церковь и  направились  к передним рядам. Пока что народу
было  немного: генерал, леди Черрел,  миссис  Хилери и Хьюберт, привратник и
двое  зевак. Чьи-то пальцы  перебирали клавиши  органа.  Сэр  Лоренс и Динни
заняли отдельную скамью.
     -  Я  рад,  что Эм  не приехала, - шепнул баронет. - Обряд до  сих  пор
действует  на  нее.  Когда  будешь  выходить   замуж,  вели   напечатать  на
пригласительных билетах: "Просят не плакать".  Почему на свадьбах всегда так
влажно? Судебные приставы и те всхлипывают.
     -  Всему  виною  фата, - ответила  Динни. - Сегодня ее нет,  и слез  не
будет. Смотрите - Флер и Майкл!
     Сэр Лоре  не направил на вошедших свой монокль. Его  невестка и сын шли
по боковому проходу.
     - Восемь лет назад я был на их свадьбе. В целом все получилось у них не
так уж плохо.
     - Да, - подтвердила Динни. - Флер вчера сказала мне, что Майкл - чистое
золото.
     -  В  самом  деле?  Это  хорошо.  Было  время,  Динни,  когда  я  начал
сомневаться.
     - Не в Майкле, надеюсь?
     - Нет, нет. Он - первоклассный  паре'нь. Но Флер раза два  переполошила
их курятник. Впрочем, после смерти отца она ведет себя примерно. Идут!
     Заблаговестил орган. Ален Тесбери шел по проходу под руку с Джин.
     Динни залюбовалась  его  спокойной осанкой. Джин  казалась  воплощением
яркости и живости. Когда она вошла, Хьюберт, который стоял, заложив руки  за
спину, словно  по команде "вольно",  обернулся, и  Динни  увидела,  как  его
хмурое,  изборожденное морщинами  лицо посветлело, словно озаренное солнцем.
Что-то  сдавило девушке горло. Затем  она увидела Хилери, уже в стихаре:  он
незаметно вошел и стоял на алтарной ступени.
     "Люблю дядю Хилери!" - воскликнула про себя Динни.
     Хилери заговорил.
     Против своего обыкновения  девушка слушала священника. Она  ждала слова
"повиновение"  -  оно не раздалось;  ждала  сексуальных намеков  - они  были
опущены. Хилери попросил кольцо. Надел  его. Теперь  он молится. Вот молитва
уже окончена, и они направляются к алтарю. До чего же все это быстро!
     Динни поднялась с колен.
     - Безусловно  удивительно,  как сказал бы  Бобби Феррар,  - шепнул  сэр
Лоренс. - Куда они потом?
     - В театр. Джин хочет остаться в городе. Она нашла квартиру  в доходном
доме.
     - Затишье перед бурей. Хотелось бы, Динни, чтобы вся эта история с
     Хьюбертом была уже позади!
     Новобрачные вышли из алтаря, и орган заиграл марш Мендельсона.
     Глядя на идущую  по проходу  пару, Динни поочередно испытывала  чувства
радости  и  утраты, ревности  и  удовлетворения.  Затем, заметив,  что  Ален
Тесбери  посматривает на нее так, словно и сам питает известные чувства, она
поднялась  со скамьи и направилась  к  Флер и  Майклу,  но увидела Эдриена у
входа и повернула к нему.
     - Что нового, Динни?
     - Пока все благополучно, дядя. Я сразу же обратно.
     У  церкви, с присущим  людям интересом к чужим  переживаниям, толпилась
кучка прихожанок Хилери,  проводивших  пискливыми  приветствиями Хьюберта  и
Джин, которые уселись в коричневую дорожную машину и укатили.
     - Я подвезу вас в такси, дядя, - предложила Динни.
     - Ферз не возражает  против  твоего пребывания у них? - спросил Эдриен,
когда они сели в автомобиль.
     -  Он безукоризненно вежлив, но  все время молчит и не спускает глаз  с
Дианы. Мне его ужасно жаль.
     Эдриен кивнул.
     - А как она?
     - Изумительна. Ведет себя так, словно все идет  как обычно. Вот  только
он не хочет выходить. Сидит целыми днями в столовой и за всем наблюдает.
     - Ему  кажется,  что все  в заговоре против  него. Если он  продержится
достаточно долго, это пройдет.
     - А  разве  он  обязательно должен  опять  заболеть?  Бывают же  случаи
полного выздоровления.
     -  Насколько  я  понимаю,  это  не тот  случай, дорогая.  Против  Ферза
наследственность и темперамент.
     - Он мне даже нравится - у него такое смелое лицо. Но глаза страшные.
     - Видела ты его с детьми?
     - Пока что нет, но они говорят о нем очень любовно и непринужденно, так
что он, видимо, их не напугал.
     - В лечебнице я наслушался всякой тарабарщины - комплексы, одержимость,
депрессия, диссоциация, но все-таки понял, что болезнь  проявляется у него в
крайней подавленности, которая перемежается приступами крайнего возбуждения.
В  последнее  время  эти симптомы настолько смягчились,  что  практически он
превратился в нормального человека; однако нужно следить, не усилятся ли они
снова.  В  Ферзе всегда  сидел  бунтарь: во  время войны он восставал против
диктаторских замашек правительства, после войны - против демократии. Теперь,
вернувшись, он опять  против чего-нибудь восстанет.  Динни, если в доме есть
оружие, его надо спрятать.
     - Я скажу Диане.
     Такси свернуло на Кингз-род.
     - По-моему, мне лучше не подъезжать к дому, - печально вымолвил Эдриен.
     Динни вылезла  вместе с ним. С минуту постояла, глядя, как он удаляется
- высокий, сутуловатый, - потом повернула на Оукли-стрит и вошла в дом. Ферз
стоял на пороге столовой.
     - Зайдите ко мне, - попросил он. - Хочу поговорить.
     Комната с панелями была  отделана в зеленовато-золотистые тона. Завтрак
уже кончился, посуду убрали. На узком столе лежали газета, коробка с табаком
и несколько книг.  Ферз  подал  Динни  стул  и  встал  спиной к  камину, где
поблескивал  слабый намек на пламя. Он  смотрел  в  сторону, поэтому девушке
впервые представилась возможность хорошенько разглядеть его. На это красивое
лицо было тяжело смотреть. Высоко посаженные скулы, решительный  подбородок,
вьющиеся   волосы   с   проседью  лишь   оттеняли  его  голодные,   горящие,
синевато-стальные глаза. Сама его поза - Ферз стоял прямо, упершись руками в
бедра и наклонив голову вперед, - и та  лишь оттеняла эти  глаза. Испуганная
Динни со слабой  улыбкой откинулась на спинку  стула. Ферз повернул голову и
спросил:
     - Что говорят обо мне?
     - Я ничего не слыхала: я была на свадьбе брата.
     - Вашего брата Хьюберта? На ком он женился?
     - На девушке по имени Джин Тесбери. Вы ее видели позавчера.
     - Как же, помню! Я ее запер.
     - Зачем?
     - Она  показалась  мне опасной.  Знаете, я  ведь  сам согласился уйти в
лечебницу. Меня туда не увезли.
     - Это мне известно. Вы находились там по собственному желанию.
     - Не такое уж плохое место. Ну, довольно об этом. Как я выгляжу?
     Динни ответила мягко:
     -  Знаете,  я раньше  видела вас только  издали. Но,  по-моему,  сейчас
выглядите вы хорошо.
     - Я здоров. Я  сохранил мускулатуру. Мой служитель в лечебнице  за этим
следил.
     - Вы много там читали?
     - В последнее время - да. Так что же обо мне говорят?
     Услышав этот повторный вопрос, Динни взглянула Ферзу в лицо:
     - Как могут люди говорить о вас, если вы с ними не встречаетесь?
     - По-вашему, это нужно?
     - Не мне об этом судить, капитан Ферз. Впрочем, почему  бы и нет? Вы же
встречаетесь со мной.
     - Да, но вы мне нравитесь.
     Динни протянула ему руку.
     - Только не говорите, что жалеете меня, - торопливо сказал Ферз.
     - За что мне вас жалеть? С вами же все в полном порядке.
     Он прикрыл глаза рукой:
     - Надолго ли?
     - Почему не навсегда?
     Ферз отвернулся к огню.
     Динни робко заметила:
     - Если вы не будете расстраиваться, с вами ничего не случится.
     Ферз круто обернулся:
     - Вы часто видели моих детей?
     - Нет, не очень.
     - Есть у них сходство со мной?
     - Нет, они похожи на Диану.
     - Слава богу! А что она думает обо мне?
     На этот  раз  его глаза впились в Динни,  и  девушка поняла,  что от ее
ответа может зависеть все, - да, все.
     - Диана просто рада.
     Он яростно замотал головой.
     - Невероятно!
     - Правда часто бывает невероятной.
     - Она меня очень ненавидит?
     - За что ей вас ненавидеть?
     - Ваш дядя Эдриен... Что между ними? И не уверяйте, что ничего.
     - Мой дядя боготворит ее,  -  невозмутимо ответила Динни. - Поэтому они
только друзья.
     - Только друзья?
     - Только.
     - Это все, что вы знаете?
     - Я знаю это наверняка.
     Ферз вздохнул.
     - Вы славная. Как бы вы поступили на моем месте?
     На Динни опять навалилось беспощадное сознание своей ответственности.
     - Думаю, что поступила бы так, как захочет Диана.
     - Как?
     - Не знаю. Пожалуй, она сама тоже не знает.
     Ферз отошел к окну, затем вернулся обратно.
     - Я обязан что-то сделать для таких горемык, как я.
     - Что? - встревоженно воскликнула Динни.
     - Мне ведь еще повезло. Другого  бы просто  зарегистрировали и упрятали
подальше, не  считаясь  с  его  желаниями.  Будь  я беден,  такая  лечебница
оказалась  бы нам не по карману. Там  тоже достаточно ужасно, но все-таки  в
тысячу раз лучше, чем в обычном заведении. Я расспрашивал моего служителя, -
он работал в нескольких.
     Ферз замолчал, и Динни вспомнила слова  дяди:  "Он  против  чего-нибудь
восстанет, и это вернет его к прежнему состоянию".
     Неожиданно Ферз заговорил снова:
     -  Взялись  бы вы  ухаживать  за умалишенными, будь  у  вас возможность
получить другую работу? Нет, не взялись бы -  ни вы, ни  никто, у кого  есть
нервы  и сердце. Святой,  может быть, и взялся бы, но где же набрать столько
святых? Нет, чтобы ухаживать за нами, вы должны быть железной и толстокожей,
должны  забыть  о  жалости  и  нервах.  У  кого  есть  нервы, тот  еще  хуже
толстокожих,  потому  что  выходит  из  себя, а  это отражается на  нас. Это
какой-то порочный круг! Боже мой, уж я ли не искал из него выхода! А тут еще
деньги.  Ни  одного  человека с деньгами  нельзя отправлять  ни  в  одно  из
подобных мест. Никогда, ни за что! Устраивайте ему  тюрьму дома - какнибудь,
где-нибудь!  Не знай я, что могу в любое  время уйти, не  цепляйся  я за эту
мысль в самые жуткие минуты, меня бы здесь не  было, я давно бы стал буйным.
Господи, да я  бы конечно  стал буйным! Деньги! А у многих  ли  они есть? От
силы  у пяти из ста. А остальные девяносто пять несчастных  заперты - добром
или силком, а заперты. Плевать мне на то, что это научные, что  это полезные
учреждения!  Сумасшедший дом - это всегда  смерть  заживо.  Иначе и  быть не
может. Кто на воле,  тот считает нас все равно что  мертвыми. Так кому какое
дело  до  помешанных!  Вот  что  кроется за научными  методами  лечения!  Мы
непристойны,  мы больше не люди. Старое представление о  безумии  не умерло,
мисс  Черрел. Мы -  позор семьи, мы -  отщепенцы.  Значит, надо упрятать нас
подальше, - пусть мы хоть провалимся! - но сделать это гуманно - ведь сейчас
двадцатый  век. А  вы попробуйте  сделать это  гуманно!  Не  выйдет! Так что
остается одно - подлакировать  картину. Больше ничего не поделаешь, поверьте
моему слову, моему мужскому слову. Я-то знаю.
     Динни слушала оцепенев. Вдруг Ферз рассмеялся.
     - Но мы  не мертвецы,  вот  в  чем несчастье, - мы не мертвецы! Если мы
хотя  бы  могли умереть!  Все  эти  мученики -  не  мертвецы:  они по-своему
способны страдать - так же, как  вы, сильнее, чем вы. Мне ли не знать? А где
лекарство?
     Ферз схватился за голову.
     - Как замечательно было бы его найти! - сочувственно вставила Динни.
     Он удивленно взглянул на нее:
     - Лекарство? Погуще развести лак  - вот  и все, что  мы  делаем и будем
делать.
     У Динни так и просилось на язык: "А тогда зачем же убиваться?" - но она
сдержалась и сказала только:
     - Может  быть,  вы  и найдете  лекарство,  но  это  требует терпения  и
спокойствия.
     Ферз расхохотался.
     - Я, наверно, до смерти надоел вам.
     Динни незаметно выскользнула из комнаты.




     Ресторан "Пьемонт", это  прибежище людей, которые все знают,  был полон
всезнающими  людьми:  одни  из  них  уже  успели  насытиться, другие  только
начинали  насыщаться.  Они тянулись друг к  другу,  словно еда  была звеном,
соединяющим их души, и сидели по двое, а порой  и вчетвером и впятером. Лишь
кое-где попадались отшельники,  пребывавшие  в дурном  настроении  и  мрачно
поглядывавшие  вокруг  поверх  длинных  сигар.  Между   столиками   носились
проворные худощавые официанты,  и на лицах  их было написано  неестественное
напряжение - следствие перегрузки памяти. Лорд Саксенден и  Джин, сидевшие в
углу со  стороны входа, успели съесть омара, выпить  полбутылки  рейнвейна и
поболтать  о  всякой  всячине,  прежде чем  она  медленно  отвела  глаза  от
опустошенной клешни, подняла их на пэра и спросила:
     - Итак, лорд Саксенден?
     Он  перехватил этот брошенный из-под густых ресниц взгляд, и  глаза его
слегка выпучились.
     - Недурной омар, а? - спросил он.
     - Потрясающий.
     -  Я  всегда  захожу  сюда,  когда  хочу  вкусно  поесть.  Официант, вы
собираетесь подать нам куропатку?
     - Да, милорд.
     -  Так поторопитесь.  Попробуйте рейнвейн,  мисс  Тесбери, вы ничего не
пьете.
     Джин подняла свой зеленоватый бокал:
     - Вчера я стала миссис Хьюберт Черрел. Об этом напечатано в газетах.
     Щеки  лорда  Саксендена чуть-чуть надулись,  - он раздумывал:  "В какой
мере это  касается  меня? Интереснее  эта  юная леди, когда она свободна или
когда она замужем?"
     - Вы не  теряете времени, - сказал он и взглянул на нее так пристально,
словно его глаза искали доказательств тому,  что ее положение изменилось.  -
Знай я об этом, я не осмелился бы пригласить вас позавтракать без мужа.
     -  Благодарю  вас, он  сейчас будет  здесь, - ответила Джин и взглянула
из-под ресниц на пэра, глубокомысленно осушавшего свой бокал. -  Есть у  вас
новости для меня?
     - Я видел Уолтера.
     - Какого Уолтера?
     - Министра внутренних дел.
     - Это ужасно мило с вашей стороны!
     - Да, ужасно. Терпеть его не могу. Не будь волос, голова у него была бы
форменное яйцо.
     - Что он сказал?
     - Юная леди, никто ни в одном официальном учреждении никогда ничего вам
не скажет. Там не говорят, а "продумывают вопрос". Так и подобает власти.
     -  Но  он, разумеется, прислушается к тому, что вы  говорите. Что же вы
сказали?
     Ледяные глаза лорда Саксендена, казалось, ответили: "Ну, знаете, это уж
слишком!" Но Джин улыбнулась, и они постепенно оттаяли.
     -  Вы  самая  непосредственная  девушка,  с  какой  я  сталкивался.  По
существу, я сказал ему: "Уолтер, прекрати это!"
     - Как чудесно!
     - Ему это не понравилось. Он, видите ли, поборник законности.
     - Можно мне повидаться с ним?
     Лорд Саксенден  расхохотался.  Он  смеялся, как человек, нашедший нечто
очень драгоценное.
     Джин выждала, пока он успокоится, и сказала:
     - Итак, я еду к нему.
     Последовавшую за этим паузу заполнила куропатка.
     -  Послушайте,  -  неожиданно  начал  лорд  Саксенден,  -  если  уж  вы
действительно  решили  это сделать, то  есть  один  человек,  который  может
устроить вам встречу. Это  Бобби Ферар. Он работал с Уолтером, когда тот был
министром иностранных дел. Я дам вам к нему записку. Сладкого хотите?
     - Нет, благодарю. Но я бы выпила кофе. А вот и Хьюберт.
     У входа, выскочив из вращающейся двери-клетки, стоял Хьюберт, отыскивая
глазами жену.
     - Позовите его сюда.
     Джин  пристально  посмотрела  на  мужа.  Лицо  его  прояснилось,  и  он
направился к ним.
     -  Ну  и  взгляд  у вас!  -  пробормотал  лорд  Саксенден,  поднимаясь.
Здравствуйте. Ваша жена - замечательная женщина. Хотите кофе? Здесь недурной
бренди.
     Пэр вынул карточку и написал на ней четким, аккуратным почерком:
     "Роберту Феррару, эсквайру, М. И. Д.
     Уайтхолл.
     Дорогой Бобби,
     Примите  моего молодого друга  миссис Хьюберт Черрел и,  если возможно,
устройте ей встречу с Уолтером.
     Саксенден".
     Затем подал карточку Джин и потребовал счет.
     -  Хьюберт, покажи лорду  Саксендену свой шрам, - распорядилась Джин и,
расстегнув  манжету,  закатала мужу  левый  рукав.  На  фоне белой  скатерти
синевато-багровый рубец выглядел особенно странным и зловещим.
     - Н-да! - выдавил лорд Саксенден. - Полезный удар!
     Хьюберт опустил рукав.
     - Джин вечно вольничает, - проворчал он.
     Лорд Саксенден уплатил по счету и предложил Хьюберту сигару:
     -  Простите, мне  пора удирать. А вы оставайтесь и допивайте  кофе.  До
свидания, и желаю вам обоим успеха!
     Он пожал  им  руки  и стал пробираться между  столиками.  Молодые  люди
смотрели ему вслед.
     - Странно!  Деликатность, насколько мне известно,  не относится к числу
его слабостей, - удивился Хьюберт. - Ну как. Джин?
     - Что означает М.И.Д.?
     - Министерство иностранных дел, моя провинциалочка.
     - Допивай бренди, и едем к этому человеку.
     У подъезда молодоженов окликнули:
     - Кого я вижу! Капитан! Мисс Тесбери!
     - Моя жена, профессор.
     Халлорсен сжал им руки:
     -  Ну, не  замечательно ли? У  меня в кармане каблограмма, капитан. Она
вполне заменит свадебный подарок.
     Через плечо Хьюберта Джин прочла:
     "Реабилитирующие показания  Мануэля  высылаем почтой  тчк  Американское
консульство Ла Пас".
     -  Великолепно,  профессор. Не  хотите  ли зайти с  нами в министерство
иностранных дел? Мы должны повидаться с одним человеком насчет Хьюберта.
     - Что за вопрос! Но я не люблю терять время. Возьмем машину.
     Сидя  в  такси  напротив молодых, Халлорсен  весь  излучал  изумление и
благожелательность.
     - Вы действовали с потрясающей быстротой, капитан!
     - Это все Джин.
     - О да, - сказал Халлорсен, как будто ее и не  было в машине, - когда я
встретился с ней в Липпингхолле, я сразу увидел, что она - энергичная особа.
Ваша сестра довольна?
     - Довольна она. Джин?
     - Надеюсь.
     -  Замечательная  юная  леди!  Знаете,  в низких  зданиях  есть  что-то
приятное. Ваш Уайтхолл  вызывает у меня симпатию. Чем больше  солнца и звезд
можно увидеть  с улицы, тем выше моральный уровень  народа.  Вы  венчались в
цилиндре, капитан?
     - Нет, так, как сейчас.
     -  Жаль. В нем есть  что-то забавное: он похож  на символ  проигранного
дела, водруженный  вам  на голову.  Вы,  кажется,  тоже из старинной  семьи,
миссис Черрел? В таких семьях у вас принято из поколения в поколение служить
своей стране. Это очень достойный обычай, капитан.
     - Я над этим не задумывался.
     - В Липпингхолле я беседовал с вашим  братом, мэм. Он рассказал, что  у
вас в семье испокон веков кто-нибудь обязательно служит во  флоте. А  у вас,
капитан,  - в  армии.  Я верю  в наследственность. Это и  есть  министерство
иностранных дел?
     Халлорсен взглянул на часы.
     - Интересно, на месте ли этот парень? У меня сложилось впечатление, что
такие люди всю свою работу делают за едой.  Пойдем-ка лучше в парк и до трех
посмотрим на уток.
     - Я только занесу ему эту карточку, - сказала Джин.
     Вскоре она вернулась:
     - Его ждут с минуты на минуту.
     - Значит, он явится не раньше чем через полчаса, - заметил Халлорсен. -
Там есть одна утка. Я хотел бы слышать ваше мнение о ней, капитан.
     Пересекая широкую дорожку, ведущую  к пруду, они  чуть не стали жертвой
неожиданного столкновения двух  автомобилей,  водители которых растерялись в
непривычной  обстановке. Хьюберт  судорожно прижал  к  себе Джин.  Лицо  его
побелело  под загаром. Машины разъехались. Халлорсен, успевший схватить Джин
за другую руку, сказал, нарочито растягивая слова:
     - Еще немного, и дело кончилось бы плохо.
     Джин промолчала.
     -  Я  иногда спрашиваю  себя, - снова заговорил американец,  когда  они
подошли к уткам, - окупается ли скорость теми  деньгами,  которые мы на  ней
зарабатываем. Что вы думаете, капитан?
     Хьюберт пожал плечами:
     -  Число  часов,  которые  мы теряем, разъезжая  в  автомобилях  вместо
поезда, в общем равно тому, которое мы выигрываем с их помощью.
     - Верно, - согласился Халлорсен. - Самолеты  - вот что реально экономит
время.
     - Сначала подведите окончательный итог, а потом уж расхваливайте их.
     -  Вы  правы, капитан. Мы  держим курс  прямиком  в ад. Следующая война
дорого обойдется тем, кто примет в ней участие. Допустим, Франция сцепится с
Италией.  Не пройдет и двух недель, как не останется ни Рима, ни  Парижа, ни
Флоренции,  ни  Венеции, ни Лиона, ни  Марселя. Они превратятся в зараженные
пустыни. А флот и армия, может быть, не успеют даже открыть огонь.
     - Да. Все правительства это знают. Я - военный, но я  не понимаю, зачем
они продолжают  тратить сотни  миллионов  на  солдат  и  матросов,  которых,
видимо, никогда  не пустят  в дело. Если жизненные  центры страны разрушены,
армией и флотом управлять нельзя. Сколько продержатся Италия и Франция, если
подвергнуть газовой атаке  все  их  большие  города?  Англия  и  Германия не
протянули бы и недели.
     - Ваш дядя, хранитель музея, уверял меня, что  при  современных  темпах
человек снова быстро опустится до уровня рыбы.
     - Рыбы? Каким образом?
     -   Очень   просто:  двигаясь  по  эволюционной  лестнице  в   обратном
направлении  - млекопитающие,  птицы,  пресмыкающиеся, рыбы. Мы скоро станем
птицами,  в  результате  этого  начнем  пресмыкаться   и  ползать  и  кончим
где-нибудь в море, когда суша станет необитаемой.
     - Почему бы не закрыть воздух для войны?
     - А как его закроешь?  - вставила Джин. -  Государства не доверяют друг
другу. Кроме того, Америка и Россия не входят в Лигу наций.
     -  Мы-то,  американцы,  согласились бы войти.  Но  наш  сенат, пожалуй,
заартачится.
     -  Сенат  у  вас,  кажется,  вечный  камень  преткновения, -  проворчал
Хьюберт.
     - Такой  же, каким была ваша  палата лордов, пока ее  не  отхлестали  в
тысяча девятьсот десятом. Вот эта утка.
     Халлорсен указал на редкую птицу. Хьюберт долго рассматривал ее.
     - Я стрелял таких в Индии.  Это... Забыл, как  ее называют.  Идемте. До
нее можно дотянуться с мостков. Подержу в руках - тогда вспомню.
     -  Нет, нет,  - запротестовала Джин. -  Сейчас четверть четвертого. Он,
наверно, уже на месте.
     И,   не   определив  породу  утки,  они  возвратились  в   министерство
иностранных дел.
     Манера Бобби Феррара здороваться пользовалась широкой известностью.  Он
вздергивал руку антагониста кверху и оставлял ее висеть в воздухе. Не успела
Джин водворить свою руку на место, как сейчас же приступила к делу:
     - Вам известна эта история с выдачей, мистер Феррар?
     Бобби Феррар кивнул.
     - Вот  профессор  Халлорсен,  который был главой экспедиции. Угодно вам
взглянуть на шрам моего мужа?
     - Очень, - сквозь зубы процедил Бобби Феррар.
     - Покажи, Хьюберт.
     Хьюберт со страдальческим видом вновь обнажил руку.
     - Удивительно! - объявил Бобби Феррар. - Я же говорил Уолтеру...
     - Вы виделись с ним?
     - Сэр Лоренс просил меня об этом.
     - А что сказал Уол... министр внутренних дел?
     - Ничего. Он  видел  Бантама, а  Бантама  он не  любит и поэтому  отдал
распоряжение на Боу-стрит.
     - Вот как! Значит ли это, что будет выписан ордер на арест?
     Бобби Феррар, погруженный в созерцание своих ногтей, кивнул.
     Молодожены посмотрели друг на друга.
     Халлорсен с расстановкой спросил:
     - Неужели никто не в силах остановить эту банду?
     Бобби Феррар покачал головой. Глаза его округлились.
     Хьюберт встал:
     - Сожалею, что разрешил посторонним впутаться в это дело. Идем, Джин.
     Он отдал легкий поклон, повернулся и вышел. Джин последовала за ним.
     Халлорсен и Бобби Феррар стояли, глядя друг на друга.
     -  Непонятная  страна! -  воскликнул  американец. - Что  же нужно  было
делать?
     -  Ничего,  -  ответил  Бобби  Феррар.  - Когда дело  попадет к  судье,
представьте все свидетельские показания, какие сможете.
     -  Разумеется,  представим. Счастлив  был  встретиться  с вами,  мистер
Феррар.
     Бобби. Феррар усмехнулся. Глаза его округлились еще больше.




     В установленном законом порядке Хьюберт был препровожден на Боустрит по
ордеру, выданному одним из судей. Пребывая в  состоянии пассивного протеста,
Джин  вместе  с  остальными  членами  семьи  высидела  до  конца  заседания.
Подтвержденные  присягой   показания  шести  боливийских  погонщиков  мулов,
которые  засвидетельствовали  факт  убийства  и  утверждали,  что  оно  было
неспровоцированным,  -  с одной  стороны;  прямо  противоположные  показания
Хьюберта, демонстрация  его шрама, оглашение его послужного списка и  допрос
Халлорсена в  качестве  свидетеля -  с другой,  составили  тот  материал, на
основании  которого   судье  предстояло  вынести  решение.  Он  вынес   его.
Обвиняемый  заключался под  стражу впредь до прибытия затребованных  защитой
документов. Затем началось обсуждение столь часто опровергаемой  на практике
презумпции  британской   законности:   "Пока   преступление   не   доказано,
задержанный  считается  невиновным",  - в  связи  с  просьбой  последнего  о
передаче его на поруки, и Динни затаила дыхание. Мысль  о том,  что Хьюберт,
только  вчера женившийся и по закону считающийся  невиновным, будет брошен в
тюремную камеру вплоть до прибытия плывущих через Атлантику документов, была
ей  нестерпима. Однако солидный залог,  предложенный сэром  Конуэем  и сэром
Лоренсом, был в конце концов  принят,  и девушка вышла  из  зала, облегченно
вздыхая и высоко подняв голову. На улице ее нагнал сэр Лоренс.
     -  Наше  счастье,  что у  Хьюберта  вид человека, неспособного солгать,
сказал он.
     - Этим, наверно, заинтересуются газеты, - пробормотала Динни.
     - Голову даю на отсечение, что да, милая моя нимфа.
     - Как это отразится на карьере Хьюберта?
     -  Думаю,  что положительно. Запрос в палате общин дискредитировал его,
но когда появятся заголовки: "Британский офицер против боливийских метисов",
- они вызовут у публики чувства, которые мы питаем к нашим родным и близким.
     - Больше всего мне жаль папу. С тех пор как это началось, волосы у него
заметно поседели.
     - В этой истории нет ничего позорного, Динни.
     Девушка вздернула голову:
     - Конечно, нет.
     -  Динни,  ты  напоминаешь  мне необъезженного  жеребенка-двухлетку.  В
загоне он брыкается, на старте  отстает,  а  приходит  все-таки  первым. Вон
летит твой американец. Подождем его? Он дал очень ценные показания.
     Динни пожала плечами и почти сразу же услышала голос Халлорсена:
     - Мисс Черрел!
     Динни обернулась:
     - От души благодарю вас, профессор, за все, что вы сказали.
     - Для вас я готов был даже солгать, только случай  не представился. Как
поживает больной джентльмен?
     - Там покамест все в порядке.
     - Рад слышать! Я беспокоился за вас.
     Сэр Лоренс вступил в разговор:
     - Профессор, ваше заявление о  том, что легче умереть, чем иметь дело с
этими погонщиками, совершенно ошарашило судью.
     -  Жить с  ними тоже достаточно неприятно. Могу  подвезти  вас  и  мисс
Черрел, - меня ждет машина.
     - Если ваш путь лежит на запад, отвезите нас на границу цивилизации.
     - Итак,  профессор,  - продолжал сэр Лоренс, когда все расселись, - что
за мнение  вы составили себе  о Лондоне? Самый ли  это варварский или  самый
цивилизованный город на свете?
     - Я просто люблю его, - ответил Халлорсен, не сводя глаз с Динни.
     - А я - нет, - тихо возразила та. - Ненавижу контрасты и запах бензина.
     - Как мне, иностранцу, объяснить, за что  я  люблю Лондон? Наверное, за
то,  что  он  такой многообразный,  что  он -  смешение свободы  и  порядка.
Пожалуй,  еще  за  то,  что  он  так  отличается от наших городов.  Нью-Йорк
великолепен, жить в нем интересней, но он не такой уютный.
     -  Нью-Йорк,  -  вставил   сэр  Лоренс,  -  подобен  стрихнину:  сперва
взбадривает, потом валит с ног.
     - Я бы не мог жить в Нью-Йорке. Мое место - Запад.
     - Широкие бескрайние просторы, - вполголоса произнесла Динни.
     - Правильно, мисс Черрел. Они бы вам понравились.
     Динни тускло улыбнулась:
     - Никого нельзя безнаказанно вырывать с корнем, профессор.
     -  Верно,  - поддержал  ее  сэр  Лоренс.  - Мой  сын  как-то  поднял  в
парламенте вопрос о необходимости организовать эмиграцию, но убедился, что у
народа крепкие корни, и бросил эту затею, как горячую картофелину.
     - Прямо не верится! - воскликнул Халлорсен.  - Когда я смотрю на  ваших
горожан - низкорослых, бледных, разочарованных, я всегда  удивляюсь, какие у
них могут быть корни.
     -  Чем  ярче выражен у человека городской тип, тем крепче у него корни.
Широкие просторы для такого - пустой  звук. Улицы,  жареная рыба, кино вот и
все, что ему нужно. Не высадите ли меня здесь, профессор? Динни, а ты куда?
     - На Оукли-стрит.
     Халлорсен остановил машину. Сэр Лоренс вышел.
     -  Мисс   Черрел,   окажите  мне  честь,  позвольте  доставить  вас  на
Оуклистрит.
     Динни наклонила голову.
     Сидя рядом с американцем в закрытой машине,  она испытывала неловкость.
Как он использует представившуюся возможность? Внезапно, не глядя на нее, он
сказал:
     -  Как только  решится  судьба  вашего  брата,  я  отплываю.  Собираюсь
предпринять  экспедицию  в Новую  Мексику.  Я всегда  буду  считать  большим
счастьем знакомство с вами, мисс Черрел.
     Он стиснул  руки,  на которых не  было перчаток,  и сдавил их коленями.
Этот жест тронул девушку.
     - Я искренне сожалею,  профессор,  что сначала, так  же как  мой  брат,
составила себе неверное представление о вас.
     - Это  было естественно. Когда закончу здесь свои  дела и  уеду, буду с
радостью вспоминать, что заслужил ваше расположение.
     Динни порывисто протянула ему руку:
     - Да, заслужили.
     Он  взял  руку  девушки,  медленно поднес к  губам и осторожно опустил.
Динни почувствовала себя глубоко несчастной. Она застенчиво прибавила:
     - Вы научили меня по-новому смотреть на американцев, профессор.
     Халлорсен улыбнулся:
     - Это уже кое-что.
     -  Боюсь,  что я  очень  заблуждалась. Я  же, в сущности, их совсем  не
знала.
     - В этом наша беда. Мы, в сущности, не знаем друг друга. Из-за  какихто
пустяков  действуем  друг другу на нервы. Но  я  всегда буду помнить вас как
улыбку на лице вашей страны.
     - Вы  очень любезны, - сказала Динни.  - Мне хочется, чтобы так было на
самом деле.
     -  Если  бы  я  мог  получить  вашу  фотокарточку, я хранил бы ее,  как
сокровище.
     -  Разумеется, получите.  Не  знаю, найдется  ли у  меня приличная,  но
лучшая из всех - за вами.
     - Благодарю.  Если  разрешите,  я, пожалуй,  сойду здесь. Я  что-то  не
слишком уверен в себе. Такси вас довезет.
     Халлорсен постучал в стекло и отдал распоряжение шоферу.
     -  До свидания,  - сказал он и  снова взял  ее руку, подержал  в своих,
пожал и вышел из машины.
     -  До свидания! -  прошептала  Динни, откидываясь на  спинку  сиденья и
чувствуя, как что-то сжимает ей горло.
     Пять  минут  спустя  машина  остановилась у подъезда  Ферзов,  и Динни,
подавленная, вошла в дом.
     Когда  она проходила  мимо  комнаты  Дианы,  дверь открылась  и  Диана,
которую девушка не видела со вчерашнего дня, шепнула:
     - Зайдите ко мне, Динни.
     Голос  был такой настороженный, что у Динни по коже  побежали  мурашки.
Они сели на кровать с пологом, и Диана тихо и торопливо заговорила:
     - Ночью он вошел  ко  мне и пожелал остаться. Я не посмела отказать. Он
изменился. Я  чувствую,  что это  опять начало конца. Он теряет контроль над
собой. По-моему, надо  отправить куда-нибудь детей. Хилери  не согласится их
взять?
     - Разумеется, согласится. И моя мама тоже.
     - Пожалуй, лучше второе.
     - А не уехать ли и вам?
     Диана со вздохом покачала головой:
     - Это только ускорит развязку. Можете вы отвезти детей без меня?
     - Конечно. Но неужели вы действительно думаете, что он...
     -  Да.  Он  опять  пришел  в  возбужденное  состояние.  Я ведь  изучила
симптомы. Вы заметили,  Динни, каждый вечер он все больше пьет. А  это  тоже
признак.
     - Если бы он мог преодолеть свой страх и начал выходить!
     - Вряд ли это  поможет.  Здесь, что бы ни произошло, - пусть даже самое
худшее,  - мы хоть знаем, как быть.  А случись это при посторонних, мы сразу
же лишимся свободы действий.
     Динни пожала ей руку:
     - Когда увезти детей?
     - Поскорее. Я ему ничего не  скажу, а вы постарайтесь уехать как  можно
незаметнее. Мадемуазель приедет потом, если ваша мама не будет возражать.
     - Я, разумеется, сразу же обратно.
     -  Динни,  это  было  бы нечестно  по  отношению  к вам.  У  меня  есть
горничные. Утруждать вас моими горестями просто недостойно.
     - Ну что вы! Я, разумеется, вернусь. Я попрошу у Флер ее машину. Он  не
будет возражать против того, что детей увозят?
     - Только если  догадается, что  это  связано с его состоянием. Я скажу,
что вы давно уже приглашали их погостить.
     - Диана, - внезапно спросила Динни, - вы его еще любите?
     - Люблю? Нет.
     - Значит, просто жалость?
     Диана покачала головой:
     -  Не  могу объяснить. Тут и  прошлое, и  сознание того,  что  покинуть
Роналда - значит помочь враждебной ему судьбе. А это страшная мысль!
     - Понимаю. Мне так жаль вас обоих и дядю Эдриена!
     Диана провела руками по лицу, словно стирая с него следы тревог.
     - Не знаю, что будет, только ничего хорошего  не жду. А вы, дорогая, ни
в коем случае не позволяйте мне портить вам жизнь.
     - Вы  напрасно тревожитесь.  Встряска мне полезна.  Старая  дева  - все
равно что лекарство: перед употреблением взбалтывать.
     - Когда же вы найдете себе употребление, Динни?
     - Я  только что отвергла  широкие  бескрайние просторы и чувствую  себя
изрядной скотиной.
     - Слева - широкие  бескрайние просторы, справа - глубокие моря, а вы на
распутье. Так?
     - И, по-видимому, останусь на  нем. Любовь достойного человека и прочие
подобающие случаю слова - все это словно замораживает меня.
     - Подождите. Цвет ваших волос не подходит для монастыря.
     - Я их перекрашу  в свой  истинный цвет - светло-зеленый,  как  морская
вода. Это цвет айсбергов.
     - Я уже сказала вам - подождите!
     - Подожду! - согласилась Динни.
     Два дня спустя Флер в своем автомобиле подъехала к дому Ферзов. Детей и
кое-какую поклажу погрузили без инцидентов, и машина тронулась.
     Эта  несколько  бурная  поездка  -  дети  еще не привыкли  к машинам  -
принесла Динни подлинное облегчение. До сих пор она не отдавала себе отчета,
как  сильно трагическая атмосфера  Оукли-стрит уже  отразилась на ее нервах,
хотя после ее приезда в город из Кондафорда прошло всего десять дней. Краски
осенней листвы стали темнее. Погожий октябрьский  день заливал землю  ровным
мягким светом. Чем дальше от Лондона, тем чище и звонче  становился  воздух;
из  труб  коттеджей  поднимался  пахнущий  лесом  дымок;  над нагими  полями
кружились грачи.
     Машина  прибыла  как  раз  к завтраку.  Оставив  детей  с  мадемуазель,
приехавшей  поездом,  Динни  свистнула  собак и пошла  прогуляться.  Осевшая
дорога привела ее к старому  коттеджу. Динни остановилась. Дверь открывалась
прямо в жилую  комнату.  У камелька,  где горел слабый  огонь, сидела старая
женщина.
     - Ох, мисс Динни! - вскрикнула она. - Я уж так вам рада.  Весь месяц ни
разу вас не видела.
     - Я уезжала, Бетти. Как вы себя чувствуете?
     Маленькая, в полном  смысле  миниатюрная старушка  торжественно сложила
руки на животе:
     - Опять с животом плохо. Все остальное - лучше  не надо, доктор говорит
- прямо  замечательно. Только  вот  животом  маюсь.  Он  говорит, надо  есть
побольше.  Аппетит у  меня, слава  богу, хороший, мисс Динни,  а  проглотить
ничего не могу - сразу тошно. Истинная правда!
     - Как мне вас жаль, милая  Бетти! Живот - очень больное место.  Живот и
зубы. Не понимаю, зачем они нам.  Нет у нас зубов - желудок не варит, есть -
тоже не варит.
     Старушка хихикнула.
     - Он  говорит,  мне надо выдернуть  все зубы, какие  остались, да мне с
ними неохота расставаться, мисс Динни. Вот у хозяина моего  их  вовсе нет, а
он все-таки может жевать яблоко, ей-богу, может. Но в мои  годы десны уж так
не затвердеют.
     - Но ведь вам, Бетти, можно сделать красивые вставные зубы.
     - Ох, не  хочу я  вставных  - один  обман. Вы бы и сами не стали носить
фальшивые зубы, мисс Динни. Ведь не стали бы, а?
     - Конечно, стала бы. Теперь их чуть ли не все носят.
     -  Все смеетесь над  старухой? Нет, это не  по мне. Все равно что парик
надеть. А волосы-то у меня остались густые, как прежде. Я ведь для своих лет
замечательно  сохранилась, есть  за  что  бога  благодарить. Только  животом
маюсь. Похоже, там что-то есть.
     Динни увидела в ее глазах испуг и страдание.
     - Как поживает Бенджамен, Бетти?
     Взгляд  старухи изменился. Глаза повеселели, хотя  остались  такими  же
рассудительными, словно она смотрела на ребенка.
     - Ну,  с отцом-то все в порядке, мисс. С ним, кроме ревматизма, никогда
ничего не бывает. Он сейчас в огороде - пошел в земле покопаться.
     -  А как Голди? - осведомилась Динни, с грустью глядя  на  сидевшего  в
клетке щегла. Ей было невыносимо видеть  птиц в клетках, но у нее не хватало
духу намекнуть старикам на их маленького любимца, веселого даже за решеткой.
Кроме  того, они утверждали, что, если  ручного щегла выпустить на волю, его
сейчас же заклюют до смерти.
     - Ох! - воскликнула старушка. - До чего же он заважничал, с тех пор как
вы подарили ему клетку побольше.  - Глаза ее загорелись. -  Подумать только,
мисс Динни! Капитан женился, а  тут против  него такое ужасное дело затеяли.
Что  они  там  думают?  За всю  жизнь такого не слыхивала.  Чтобы  одного из
Черрелов таким манером потащили на суд, - это уж слишком!
     - И все же это так, Бетти.
     - Говорят, она славная молодая леди. А жить-то они где будут?
     - Пока неизвестно. Надо подождать, - пусть сначала дело кончится.
     Может быть, здесь; может быть, он получит место в колониях. Конечно, им
придется туговато.
     - Страхи какие! В  старое время этого не бывало. Как  теперь насели  на
дворянство, боже  милостивый! Я все вспоминаю вашего прадедушку, мисс Динни.
До чего он ловко четверкой правил! Я тогда еще совсем пигалицей была.  Такой
славный старый джентльмен - обходительный, можно сказать!
     Подобные  замечания  о  дворянстве  всегда  вызывали  у  Динни  чувство
неловкости,  тем более  в  устах старушки, которая, как знала  девушка, была
одной из восьми детей работника с фермы, чье жалованье равнялось одиннадцати
шиллингам  в неделю,  и которая, вырастив семерых детей, существовала теперь
вместе с мужем лишь на пособие по старости.
     - Бетти, милая, что вам можно есть? Я скажу кухарке.
     - Большое вам спасибо, мисс Динни. Кусочек постной свинины вроде иногда
могу съесть.
     Глаза старухи потемнели, в них снова мелькнула тревога.
     - Так ужасно болит! Иногда прямо рада была бы богу душу отдать.
     - Ну, что вы, Бетти, милая! Просто посидите немножко на подходящей пище
и сразу начнете чувствовать себя лучше.
     Старушка улыбнулась:
     - Тревожиться-то нечего - я для своих лет замечательно сохранилась.
     А когда для вас зазвонят колокола, мисс Динни?
     - Не стоит об этом, Бетти. Я знаю одно: сами по себе они не зазвонят.
     - Да,  теперь люди женятся поздно. Семьи  стали маленькие, не то что  в
мое время. Вот моя старая тетка -  та родила восемнадцать детей и  вырастила
одиннадцать.
     - В наши дни для них не нашлось бы ни жилья, ни работы.
     - Эх, изменилась страна!
     - Наша, слава богу, еще меньше, чем другие.
     Взгляд  Динни  обежал  комнату,  где  эти  двое  стариков  провели  лет
пятьдесят жизни. Все  -  от кирпичного пола  до  потолочин - было  тщательно
выскоблено и дышало уютом.
     - Ну, Бетти, мне пора. Я гощу у приятельницы в Лондоне и до ночи должна
вернуться. Я велю кухарке  прислать вам кое-какой еды.  Это будет повкуснее,
чем свинина. Не вставайте!
     Но  маленькая  старушка была  уже  на ногах.  Взгляд ее  стал задушевно
ласковым.
     -  Я  так рада,  что повидала вас, мисс Динни. Храни вас бог, и пусть у
капитана больше не будет хлопот с этими ужасными людьми.
     - До свидания, Бетти, милая. Передавайте привет Бенджамену.
     Динни  пожала  руку  старушке  и  вышла  к  собакам,  ожидавшим  ее  на
вымощенной  плитами дорожке. Как всегда после таких визитов, она  испытывала
умиление, и ей  хотелось поплакать.  Вот  они,  корни!  Их  не  хватало ей в
Лондоне,  их  не  хватало бы  ей  и  на  широких  бескрайних просторах.  Она
добралась до узкой,  вытянутой  в  длину буковой  рощи,  толкнула незапертую
расшатанную калитку, вошла  и влезла на сырой поваленный  ствол, от которого
сладко  пахло корой.  Слева -  иссиня-серое  небо, расколотое  искривленными
стволами деревьев; справа -  вспаханное под  пар поле. Заяц, сидевший там на
задних лапах, повернулся и пустился наутек вдоль живой изгороди. Под носом у
одной из собак с пронзительным криком  поднялся фазан и взмыл над макушками.
Динни  вышла из леска и остановилась, глядя вниз на свой длинный серый  дом,
полускрытый кустами магнолий  и купами деревьев. Над двумя  трубами  курился
дымок, на коньке  крыши пятнышками белели трубастые  голуби. Девушка глубоко
вздохнула  и  простояла там целых десять  минут,  вбирая в себя  живительный
воздух,  словно  политое растение влагу. Пахло  листьями,  свежей  землей  и
близким дождем. Последний раз Динни была здесь в конце мая. Тогда она дышала
летним ароматом, и каждый  глоток его  был воспоминанием и надеждой, болью и
радостью...
     После  чая они  двинулись обратно. Флер снова вела машину, верх которой
пришлось поднять.
     - Должна признаться,  никогда не видела большей глуши, чем Кондафорд, -
объявила ее  безжалостная молодая родственница. - Я бы здесь просто  умерла.
После него даже Липпингхолл не кажется деревней.
     - Потому что здесь все так ветхо и запущено, да?
     -  Знаете,  я  всегда твержу  Майклу, что  ваша  ветвь семьи - одна  из
наименее  колоритных  и  наиболее  интересных  древностей,  еще уцелевших  в
Англии. Вы совершенно незаметны, держитесь в самой глубине сцены.
     Даже  для   писателей  вы  слишком  несенсационны.  Тем  не   менее  вы
существуете и будете существовать, хоть я и не понимаю - как. Против вас все
начиная от налога на наследство и кончая граммофонами. Но вы все-таки упорно
влачите свои дни в разных концах страны, занимаясь тем,  чего никто не знает
и до чего никому нет дела. У большинства таких, как вы, нет даже Кондафорда,
куда можно вернуться умирать, и все же вы сохраняете  корни и чувство долга.
Вот у меня нет  ни того,  ни  другого, - я наполовину  француженка.  У семьи
моего  отца, у  Форсайтов, были корни, но отсутствовало чувство долга  -  по
крайней мере в том  виде,  как у вас. Я хочу  сказать  -  в смысле  служения
чему-то. Я восхищаюсь им, Динни, но оно нагоняет на меня смертную скуку. Это
оно заставляет вас убивать молодость  на историю с Ферзом. Чувство  долга  -
это недуг, Динни, прекрасный недуг.
     - Как же, по-вашему, я должна с ним бороться?
     -  Дать волю своим  инстинктам. Трудно представить себе, что еще старит
человека быстрее, чем то, что вы делаете сейчас. Диана - из той же породы: у
Монтжоев  в Дамфришире есть нечто вроде своего Кондафорда.  Я восхищаюсь  ее
терпением, но считаю это безумием с ее стороны.  Все  равно  - конец один, и
чем дольше его оттягивать, тем будет тяжелее.
     -  Я понимаю,  что она  поступает так во вред себе, но, надеюсь, и сама
сделала бы то же.
     - А я так не поступила бы, - весело призналась Флер.
     - Я не верю, что человек  знает, как он поступит, пока дело не дошло до
самого главного.
     - Вся соль в том, чтобы до него не дошло.
     В голосе  Флер зазвенел металл, складка губ стала жесткой. Динни всегда
находила, что Флер обаятельна именно своей таинственностью.
     - Вы  не видели Ферза,  -  сказала девушка, -  а не увидев  его, нельзя
понять жалость, которую он вызывает.
     - Все это сантименты, дорогая, а я бесчувственна.
     -  Я  уверена. Флер, - прошлое есть и у вас, а тот, у кого оно есть, не
бывает бесчувственным.
     Флер быстро взглянула на нее, прибавила газ и бросила:
     - Время включить фары.
     Остальную дорогу она болтала об искусстве, литературе  и прочих  ничего
не значащих предметах.  Было  около  восьми,  когда  она высадила  Динни  на
Оукли-стрит.
     Диана была дома. Она уже переоделась к обеду.
     - Динни, - сказала она. - Он ушел.




     Простые и зловещие слова!
     -  Утром, когда вы  уехали, он был очень возбужден.  Видимо, вообразил,
что мы сговорились все от него скрывать.
     - Так оно и было, - прошептала Динни.
     -  Отъезд мадемуазель  его  еще больше расстроил. Вскоре после этого  я
услыхала, как хлопнула входная дверь. С тех пор его нет. Что будет, если  он
не вернется?
     - Ох, Диана, я так этого хочу!
     - Но куда же он ушел? Зачем? К кому? О господи, как это ужасно!
     Динни с отчаянием смотрела на нее и молчала.
     -  Простите,  Динни!  Вы,  должно  быть, устали и голодны.  Поедим,  не
дожидаясь обеда.
     Тревожна была  их трапеза в "берлоге"  Ферза - этой комнате с панелями,
отделанной в  очаровательных зеленовато-золотистых  тонах.  Затененный  свет
мягко  ложился на  обнаженные  плечи и руки двух женщин,  на фрукты,  цветы,
серебро.  Разговор  касался  лишь  самых нейтральных тем.  Наконец горничная
вышла.
     - Есть у него ключ? - спросила Динни.
     - Да.
     - Позвонить дяде Эдриену?
     - Чем  он поможет? Если Роналд вернется и застанет его здесь, будет еще
опаснее.
     - Ален Тесбери обещал мне приехать в любой момент, если понадобится,
     - Нет, сегодня уж справимся как-нибудь сами, а завтра посмотрим.
     Динни кивнула. Ей было страшно, но мысль, что Диана может это заметить,
страшила девушку  еще  больше:  она здесь для того,  чтобы поддержать  Диану
своей твердостью и спокойствием.
     - Пойдемте наверх. Вы мне споете, - предложила она наконец.
     В гостиной  Диана  поочередно  спела "Долину", "Хижину в Юрте", "Косьбу
ячменя", "Ветку тимьяна", "Дроморский замок",  и прелесть комнаты,  песен  и
певицы  сняла  с  Динни   тягостное  ощущение  кошмара.  Она  погрузилась  в
мечтательную дремоту, как вдруг Диана остановилась.
     - Дверь хлопнула!
     Динни вскочила и встала подле клавикордов:
     - Пойте, пойте! Ни слова ему не говорите и не подавайте вида.
     Диана снова заиграла и  запела ирландскую  песню "Долго ль мне плакать,
тебе рас певать?" Дверь распахнулась, и в зеркале,  стоявшем на другом конце
комнаты, Динни увидела Ферза, который стоял и слушал.
     - Пойте, - шепнула она.
     Долго ль мне плакать, тебе распевать?
     Долго ль еще мне по милой страдать?
     Ах, почему не могу я забыть
     Ту, что не хочет меня полюбить?
     Ферз  по-прежнему  стоял и  слушал. Вид у  него был такой, словно он до
предела  разбит  усталостью  или  мертвецки  пьян:  волосы  растрепаны,  рот
растянут, зубы оскалены. Наконец он шагнул вперед,  явно стараясь не шуметь.
Прошел в дальний угол к кушетке и  опустился  на нее.  Диана умолкла. Динни,
рука которой обвивала  ее плечи,  почувствовала, как дрожит  Диана, стараясь
совладать со своим голосом.
     - Ты обедал, Роналд?
     Ферз не  ответил.  Он смотрел на  противоположную  стену со  странной и
жуткой усмешкой.
     - Играйте, - шепнула Динни.
     Диана  заиграла "Красный сарафан".  Она  вновь  и  вновь  повторяла эту
простую и красивую мелодию, словно гипнотизируя ею  безмолвную  фигуру мужа.
Наконец  она  остановилась.  Наступило трагическое молчание.  Нервы Динни не
выдержали, и она отрывисто спросила:
     - На улице дождь, капитан Ферз?
     Ферз провел рукой по брюкам и кивнул.
     - Ты бы пошел переоделся, Роналд.
     Он уперся локтями в колени и опустил голову на руки.
     - Ты, наверно, устал, милый. Не пора ли тебе лечь? Принести тебе есть?
     Ферз не  шелохнулся. Усмешка сбежала с его губ, глаза закрылись. У него
был  вид  человека,  который  заснул  так же внезапно, как загнанная  лошадь
валится наземь между оглоблями перегруженной телеги.
     - Закройте инструмент, - шепотом бросила Динни. - Идемте ко мне.
     Диана бесшумно опустила крышку и встала. Они немного подождали, держась
за руки. Ферз не шевелился.
     - Он в самом деле заснул? - чуть слышно спросила Динни.
     Ферз вскочил:
     -  Где  уж  там заснуть!  Начинается! Опять начинается!  И я  этого  не
вынесу, видит бог, не вынесу!
     На  мгновение  гнев  преобразил  его.  Но  тут же  он  увидел, как  они
отшатнулись, и упал на кушетку, закрыв лицо руками. Диана шагнула к нему.
     Ферз поднял голову. Взгляд у него был дикий.
     - Не подходи! - зарычал он. - Оставьте меня в покое! Убирайтесь отсюда!
     У дверей Диана обернулась и спросила:
     - Роналд, не вызвать ли врача? Он даст тебе снотворное и сразу уйдет.
     Ферз опять вскочил:
     - Никого мне не надо. Убирайтесь!
     Женщины  выскочили из  гостиной, взбежали  наверх, в  комнату  Динни, и
остановились, обнявшись и дрожа.
     - Горничные уже легли?
     - Они всегда ложатся рано, если только одна из них не уходит в город.
     - Диана, я спущусь вниз и позвоню по телефону.
     - Нет, Динни, пойду я. А кому звонить?
     Весь вопрос заключался  в этом.  Они  зашептались.  Диана  считала, что
нужно звонить прямо ее  врачу, Динни предлагала попросить Эдриена или Майкла
заехать за ним.
     - Тогда, перед катастрофой, он был в таком же состоянии?
     - Нет. Тогда  он не знал, что впереди. Динни, я чувствую, что он  может
покончить с собой.
     - У него есть оружие?
     - Я отдала его служебный револьвер на сохранение Эдриену.
     - Бритва?
     - Только безопасная. Яда в доме нет.
     Динни направилась к двери:
     - Я должна пойти позвонить.
     - Динни, я не допущу, чтобы вы...
     - Меня он не тронет. Это вы в опасности. Заприте дверь, пока я хожу.
     И,  прежде  чем  Диана  успела  остановить  ее,  Динни выскользнула  из
комнаты. Свет еще  горел.  Девушка на мгновение задержалась. Спальня Дианы и
комната Ферза - ниже, на  одном этаже с гостиной. Придется пройти мимо них -
иначе не попасть в холл и  маленький кабинет, где  находится  телефон. Внизу
все тихо. Диана отперла дверь и встала на пороге. В любой  момент  она может
проскочить мимо Динни и спуститься. При этой мысли девушка кинулась вперед и
побежала по лестнице. Ступеньки заскрипели, она остановилась  и сняла туфли.
Держа их в руке, на цыпочках прокралась мимо гостиной. Там - ни звука. Динни
поспешила в  холл, по дороге заметила пальто и шляпу Ферза, брошенные  им на
стул, вошла в кабинет, закрыла за собой дверь и перевела дух. Затем включила
свет, взяла телефонную  книгу, отыскала номер Эдриена и уже протянула руку к
трубке, как вдруг чьи-то пальцы сдавили ей запястье. Она охнула и  повернула
голову.  Перед ней стоял Ферз. Он рывком заставил  ее обернуться  и  пальцем
указал на туфли, которые девушка все еще держала в руке.
     -  Что, решили меня выдать?  -  прошипел  он  и, не  отпуская  девушку,
вытащил  из кармана складной  нож. Откинувшись на всю  длину вытянутой руки,
Динни смотрела ему в  лицо. Ей было гораздо менее страшно, чем раньше, и она
не чувствовала ничего, кроме стыда за то, что держит туфли в руке.
     - Глупо, капитан Ферз! - ледяным голосом процедила она. - Вы же знаете,
что ни я, ни Диана не причиним вам вреда.
     Ферз  отбросил  ее  руку, открыл нож и одним  яростным ударом перерезал
шнур.  Трубка упала  на пол.  Он сложил  нож  и спрятал его в карман.  Динни
показалось,  что этот  жест  привел Ферза  в несколько  более уравновешенное
состояние.
     - Наденьте туфли, - приказал он.
     Динни повиновалась.
     -  Запомните раз и навсегда:  я не позволю соваться в мои дела и мешать
мне. Я сделаю с собой что захочу.
     Динни молчала.  Сердце  ее  бешено колотилось; она боялась,  что  голос
может ей изменить.
     - Вы что, не слышите?
     -  Слышу.  Никто  не  собирается ни соваться в ваши дела, ни раздражать
вас. Мы желаем вам только добра.
     -  Знаю  я это  добро. Хватит с меня! - выкрикнул Ферз, подошел к окну,
резко отдернул штору, посмотрел на улицу и проворчал:
     - Льет как из ведра.
     Затем  повернулся  и уставился  на  девушку,  сжимая кулаки.  Лицо  его
задергалось, он вертел головой из стороны в сторону. Вдруг он закричал:
     - Убирайтесь из комнаты, живо! Убирайтесь! Убирайтесь!
     Динни  опрометью  ринулась  к  двери,  закрыла ее  за  собой и взлетела
наверх.  Диана по-прежнему стояла  на пороге комнаты Динни. Та  втолкнула ее
туда, заперла дверь и упала на постель.
     -  Он вошел вслед за мной, перерезал шнур, - задыхаясь, заговорила она.
-  Он достал себе  нож. Боюсь,  что у него начинается  приступ. Выдержит  ли
дверь, если он станет ломиться? Не придвинуть ли к ней кровать?
     - Тогда мы не заснем.
     - Все равно  не спать,  - возразила Динни  и взялась за спинку кровати.
Они подперли ею дверь.
     - Горничные запираются на ночь?
     - Да, с тех пор как он вернулся.
     Динни облегченно вздохнула, - мысль о том,  что нужно будет снова выйти
и  предупредить  их,  приводила  ее  в  содрогание. Она села  на  кровать  и
взглянула на стоявшую у окна Диану.
     - О чем вы думаете, Диана?
     - О том, что я переживала бы, если бы дети остались здесь.
     - Да, слава богу, что их нет.
     Диана опять  подошла к  кровати и  взяла руку  Динни.  Рукопожатие было
таким долгим и крепким, что у обеих заломило пальцы.
     - Что же нам предпринять, Динни?
     -  Может  быть,  он уснет  и к утру ему станет  лучше. Теперь, когда он
опасен, я чувствую, что мне вполовину меньше жаль его.
     - Я  давно уже ничего  не  чувствую,  - тяжело  сказала Диана.  -  Меня
беспокоит  одно:  знает он, что  я не  у  себя в  комнате? Не следует ли мне
спуститься?
     - Я вас не пущу.
     Динни вынула ключ из  замка и сунула за подвязку в чулок. Его  холодное
твердое прикосновение успокоило ее.
     -  Теперь  ляжем  - ногами к  двери,  - объявила  она. -  Не  стоит зря
изводить себя.
     Охваченные странной апатией, они долго лежали,  прижавшись друг к другу
под  одеялом, не бодрствуя,  но  и не  засыпая. Когда,  наконец, глаза Динни
стали  слипаться,  ее  неожиданно разбудил  какой-то  звук. Она взглянула на
Диану. Та спала - по-настоящему, как мертвая. Свет снаружи полоской пробился
под  дверью, которая  закрывалась неплотно. Динни  приподнялась на  локте  и
насторожилась. Дверная  ручка повернулась и  осторожно задергалась. Раздался
тихий стук.
     - В чем дело? - чуть слышно спросила Динни.
     - Мне нужна Диана, - донесся приглушенный голос Ферза.
     Динни подползла к замочной скважине:
     - Диана нездорова. Она уснула, не надо ее тревожить.
     Наступила  тишина.  Затем, к своему  ужасу,  девушка  услышала  долгий,
страдальческий  вздох,  такой  безысходный,  словно он  был  последним.  Еще
немного, и Динни вытащила бы  ключ. Ее  остановил вид  бледного, измученного
лица Дианы. Нельзя! Что бы ни означал этот  вздох,  -  нельзя! Она отползла,
улеглась  и  стала  слушать. Больше ни звука!  Диана  продолжала  спать,  но
девушка  уже  не  могла  заснуть. "Буду  ли  я виновата,  если он покончит с
собой?" - думала она. Разве такой конец не лучше  для всех  - для Дианы, для
детей,  для  него самого? Но каждый нерв  девушки все еще отзывался  эхом на
этот  долгий полувздох-полустон. Несчастный человек, какой несчастный! Динни
переполняло теперь  лишь  одно  чувство  -  беспредельная  горькая  жалость,
возмущение  против неумолимой  природы,  которая обрекает людей на  подобную
участь. Покориться неисповедимой воле провидения? У кого  хватит на это сил?
Как  все бессмысленно и беспощадно! Динни  лежала рядом с бессильно уснувшей
Дианой,  и дрожь била ее.  Не сделано ли  ими что-нибудь такое, чего  они не
должны были сделать? Нельзя ли было помочь ему больше, чем помогли  они? Что
можно  будет предпринять,  когда наступит утро? Диана шевельнулась.  Неужели
проснется? Но та лишь повернулась и снова погрузилась в тяжелый сон. Дремота
медленно сковала Динни, и девушка уснула.
     Ее  разбудил  стук  в  дверь.  Уже  рассвело. Диана  еще  спала.  Динни
взглянула на свои ручные часы. Восемь. Ее окликали по имени.
     - Все в порядке, Мери! - отозвалась она. - Миссис Ферз у меня.
     Диана села на постели, глядя на полураздетую девушку:
     - Что случилось?
     - Все  в  порядке,  Диана.  Уже восемь!  Давайте  встанем  и  отодвинем
кровать. Вы по-настоящему хорошо выспались. Горничные уже встали.
     Они  накинули халаты и водворили кровать на место. Динни вытащила  ключ
из его необычного пристанища и отперла дверь:
     - Ну, смелее! Пошли вниз!
     На площадке лестницы они задержались и  прислушались, затем спустились.
В спальне Дианы царил порядок. Шторы были подняты, - горничная,  видимо, уже
побывала здесь. Они постояли у двери,  которая  вела в комнату Ферза. Оттуда
не  доносилось ни  звука.  Они вышли на  площадку  и приблизились к наружной
двери. Опять ни звука.
     - Спустимся лучше вниз, - шепнула Динни. - Что вы скажете Мери?
     - Ничего. Она все понимает.
     Столовая и  кабинет  были заперты. На  полу валялась телефонная  трубка
единственное напоминание о ночном кошмаре.
     Вдруг Динни сказала:
     - Диана, нет его пальто и шляпы. Они лежали вот здесь, на стуле.
     Диана  вошла  в  столовую и  позвонила. Из  подвального этажа поднялась
пожилая горничная. Вид у нее был испуганный и встревоженный.
     - Мери, видели вы сегодня утром пальто и шляпу мистера Ферза?
     - Нет, мэм.
     - Когда вы встали?
     - В семь часов.
     - Вы не были у него в комнате?
     - Нет еще, мэм.
     - Ночью мне нездоровилось. Я спала наверху у мисс Динни.
     - Понятно, мэм.
     Втроем они поднялись наверх.
     - Постучитесь к нему.
     Горничная  постучала.  Динни  и  Диана  стояли рядом с  ней. Ответа  не
последовало.
     - Стучите еще. Мери. Сильнее.
     Горничная стучала снова и снова. Никакого ответа. Динни отстранила ее и
повернула ручку. Дверь  открылась. Комната была пуста и в полном беспорядке,
словно кто-то  метался  по ней и  с кем-то боролся. В грелке нет воды, всюду
рассыпан табачный  пепел, кровать не  постелена, но смята. Никаких признаков
приготовлений  к отъезду, из  ящиков  стола  ничего  не  вынуто. Три женщины
уставились друг на друга. Потом Диана сказала:
     - Приготовьте завтрак. Мери, и побыстрее. Нам придется выйти.
     - Слушаюсь, мэм. Там телефон...
     - Поднимите трубку, вызовите монтера и никому ни о чем не говорите.
     Отвечайте  коротко: мистер Ферз уехал  на несколько дней. Чтобы было на
это похоже, приберите комнату. Идем скорей одеваться, Динни.
     Горничная ушла вниз.
     - Есть у него деньги? - спросила Динни.
     - Не знаю. Можно посмотреть, здесь ли его чековая книжка.
     Диана убежала. Динни ждала ее в холле. Наконец та вернулась.
     - Здесь. Она на бюро в столовой. Живо, Динни! Одевайтесь!
     Это  означало... Что это  означало?  Надежда  и  страх боролись  в душе
девушки. Она помчалась к себе наверх.




     Торопливо завтракая, они совещались. К кому обратиться?
     - Не в полицию, - сказала Динни.
     - Конечно, нет.
     - По-моему, прежде всего нам нужно выехать к дяде Эдриену.
     Они послали горничную за такси и отправились на квартиру к Эдриену.
     Было около  девяти. Они застали его за чаем и одной из тех рыб, которые
занимают тем больше места, чем  дольше их едят, что и объясняет евангельское
чудо с насыщением пяти тысяч человек.
     Эдриен,  еще  более поседевший  за  последние  дни, слушал их,  набивая
трубку; наконец он сказал:
     - Предоставьте все это мне. Динни, можешь ты увезти Диану в Кондафорд?
     - Разумеется.
     -  До  отъезда  разыщи  молодого Алена  Тесбери.  Пусть  он  съездит  в
лечебницу и узнает, не там ли Ферз, но не говорит, что тот ушел из дому. Вот
адрес.
     Динни кивнула.
     Эдриен поднес к губам руку Дианы:
     - Дорогая, у вас измученный вид. Не волнуйтесь. Вы отдохнете в
     Кондафорде с детьми, а мы постараемся держать вас в курсе дела.
     - Эдриен, оно получит огласку?
     - Если только этому можно помешать, - нет. Я посоветуюсь с Хилери, и мы
сделаем все, что в наших силах. Вы не знаете, сколько при нем было денег?
     - Последний раз он выписал чек на пять фунтов третьего дня. Но вчера он
где-то пропадал до самого вечера.
     - Как он одет?
     - Синее пальто, синий костюм, котелок.
     - Вы не знаете, где он провел вчерашний день?
     - Нет. До этого он совсем не выходил.
     - Он состоит еще членом какого-нибудь клуба?
     - Нет.
     - Кому из старых знакомых известно о его возвращении?
     - Никому.
     - Вы  говорите, он не взял с собой чековой книжки?  Динни, как скоро ты
можешь разыскать этого молодого человека?
     - Немедленно, если разрешите позвонить, дядя, ин ночует в своем клубе.
     - Звони.
     Динни  вышла  к телефону.  Вскоре она  вернулась  и объявила,  что Ален
Тесбери уже  выезжает и обо  всем  известит  Эдриена.  Он  представится  как
старинный  друг  больного,  сделает  вид, будто не  знает,  что тот  ушел из
лечебницы, и попросит в случае возвращения Ферза сообщить ему об этом, чтобы
он мог навестить его.
     - Молодчина, - одобрил Эдриен. - У тебя есть голова на плечах, дорогая.
А теперь отправляйся и присмотри за Дианой.  Дай мне номер вашего телефона в
Кондафорде.
     Он записал его и усадил женщин в такси.
     - Дядя Эдриен - самый хороший человек на свете, - сказала Динни.
     - Никто не знает этого лучше, чем я, Динни.
     Вернувшись на Оукли-стрит, они поднялись наверх  и уложили вещи.  Динни
боялась, что в последнюю минуту  Диана откажется ехать, но  та дала  Эдриену
слово.  Вскоре они  уже  были  на вокзале. Полуторачасовой переезд прошел  в
полном молчании. Обе они настолько обессилели,  что забились по углам купе и
словно оцепенели. Только  сейчас Динни поняла, какое  напряжение пришлось ей
выдержать.  А ведь, в сущности, ничего особенного не  было ни грубостей,  ни
покушений,  ни даже простой сцены.  Какая жуткая вещь  помешательство, какой
оно  вселяет страх,  как  разрушает  нервы!  Теперь,  когда встреча с Ферзом
больше  не угрожала  девушке, он  опять вызывал  в ней одну  жалость.  Динни
представляла себе, как  он бродит по городу,  теряя рассудок, не  зная, куда
преклонить голову, на чью руку опереться, стоя на грани - может быть, уже за
гранью!  О  этот  страх,   вечный  спутник   самых   трагических  несчастий!
Преступники,  прокаженные, безумцы -  все, чья судьба и недуг вселяют ужас в
окружающих,  безнадежно  одиноки  в   напуганном  ими  мире.  Теперь,  после
вчерашней ночи, Динни гораздо лучше  понимала, почему Ферз с таким отчаянием
говорил  о порочном круге, в котором мечется  умалишенный. Теперь она знала,
что не вынесла бы общения с помешанным, - у нее недостаточно крепкие нервы и
толстая кожа.  Теперь  ей  стало ясно,  за  что  так  жестоко  обращались  с
сумасшедшими в  старину.  Здоровые собаки кидаются на бешеную потому, что их
собственные нервы не выдерживают. Презрение и грубость, которые обрушивались
на  слабоумных, были просто самозащитой.  Здоровые мстили  больным  за  свои
измотанные нервы.  Тем горше, тем мучительнее думать об этом! И по мере того
как поезд  подвозил девушку все  ближе  к  ее мирному  дому, она все  больше
разрывалась между желанием  отбросить всякую мысль о несчастном  отщепенце и
жалостью к нему. Она посмотрела на Диану, полулежащую с закрытыми глазами  в
противоположном  углу купе. Что  же перечувствовала она, связанная  с Ферзом
воспоминаниями,  узами  закона,  детьми? Лицо ее, прикрытое шляпкой,  носило
следы  долгих  испытаний:  его тонкие черты стали  суровыми. Губы  Дианы еле
заметно шевелились, - она не спала. "Какая же сила помогает ей  держаться? -
спрашивала себя Динни. - Она не религиозна,  ни во что особенно не верит. На
ее  месте я  бы все бросила и убежала  куда глаза глядят. Так ли?" Видимо, в
человеке живет сознание  долга перед самим собой, и  оно-то не позволяет ему
ни отступать, ни сгибаться.
     На  станции их никто не встретил, поэтому они  сдали вещи на хранение и
двинулись в Кондафорд пешком по тропинке, ведущей через поле.
     - Удивляюсь, - неожиданно заговорила Динни, - как плохо мы, современные
люди, переносим волнение. Но была бы  я  счастлива, если  бы провела тут всю
жизнь, как наши старые фермеры? Вот Клер - той здесь не нравится.  Ей  нужно
все время  быть в  движении.  Наверное, в каждом  человеке обязательно сидит
какой-то чертик.
     - Я не замечала, чтобы он выглядывал из вас, Динни.
     -  Жаль, что  я  была  совсем  маленькой  во  время  войны.  Когда  она
кончилась, мне едва стукнуло четырнадцать.
     - Вам повезло.
     - Не знаю. Вы, должно быть, испытали тогда много волнующего, Диана.
     - Когда она началась, я была в вашем теперешнем возрасте.
     - Замужем?
     - Только-только обвенчалась.
     - Он, наверное, прошел всю войну?
     - Да.
     - Это и послужило причиной?
     - Вернее, поводом.
     - Дядя Эдриен упоминал о наследственности. Дело в ней?
     - Да.
     Динни указала на крытый соломой коттедж:
     - В этом домике живут  двое стариков -  мои  любимцы. Эта пара  провела
здесь пятьдесят лет. Способны вы на такое, Диана?
     - Теперь да. Я хочу покоя, Динни.
     До поместья  они дошли молча. Там их ожидало сообщение от Эдриена. Ферз
в  лечебницу не вернулся, но  они с  Хилери полагают, что напали  на  верный
след.
     Диана побыла с  детьми и ушла к себе  в комнату, а Динни отправилась  в
гостиную к матери.
     - Мама, я должна об этом рассказать. Я молилась, чтобы он умер.
     - Динни!
     - Ради него самого, ради Дианы, ради детей, ради всех, ради меня самой,
в конце концов.
     - Конечно, если он безнадежен...
     -  Безнадежен  он или  нет  -  мне  все  равно.  Это  слишком  страшно.
Провидение - пустой звук, мама.
     - Дорогая!..
     - До него слишком далеко. Наверно, у творца был план, когда он создавал
вселенную,  но  нам, как личностям, он  уделил столько же внимания,  сколько
комарам.
     - Тебе нужно выспаться, родная.
     - Да. Но я и потом буду думать так же.
     - Не позволяй таким мыслям укореняться, Динни. Это портит характер.
     - Не вижу связи между  убеждениями и характером. Я не  начну вести себя
хуже оттого, что перестану верить в провидение или загробную жизнь.
     - Конечно, Динни, но...
     - Нет,  я  начну вести  себя  даже лучше. Если  я  порядочная, то  лишь
потому, что быть порядочным - хорошо, а не потому, что я на этом выигрываю.
     - Но чем же хороша порядочность, если бога нет?
     - О  дражайшая и нежная  матушка,  я ведь не сказала, что  бога нет.  Я
только сказала,  что до  него  слишком  далеко.  Представь  себе, как творец
вопрошает: "А что, этот шарик - Земля еще вертится?" И ангел ответствует: "О
да,  сэр, и вполне исправно". - "Надо взглянуть,  не заплесневел ли он  и не
водятся ли на нем чрезвычайно беспокойные маленькие паразиты..."
     - Динни!
     - "Понятно, сэр. Вы имеете в виду людей?" - "Вот  именно. Мне помнится,
мы их так и назвали".
     - Динни, это ужасно!
     -  Нет, мама,  если  я  порядочна,  то  лишь потому,  что  порядочность
завещана  людьми  на благо  людям, как  красота  завещана людьми  на радость
людям. Я ужасно  выгляжу, правда, дорогая? У меня  такое состояние, словно я
ослепла. Пойду прилягу.  Не знаю, мама, почему меня все это так  расстроило.
Наверное, потому, что я видела его лицо.
     Динни повернулась и вышла с подозрительной быстротой.




     Исчезновение  Ферза  было   праздником  для  чувств  того,   кому   его
возвращение причинило столько  страданий. Даже мысль о том, что  он  положил
конец  этому  празднику,  взяв  на  себя  поиски  Ферза, не  мешала  Эдриену
испытывать облегчение. Он был исполнен почти энтузиазма, когда сел в такси и
направился  к  Хилери, раздумывая  по  дороге,  как разрешить задачу. Боязнь
огласки закрывала для него такой прямой и естественный путь, как обращение к
полиции,  радио и прессе.  Эти  институты пролили бы чересчур  яркий свет на
судьбу  Ферза. Размышляя о средствах,  остающихся в его распоряжении, Эдриен
чувствовал себя так, словно перед ним  один из  тех кроссвордов-головоломок,
которыми он, как и все люди  с развитым интеллектом, сильно увлекался в свое
время.  Рассказ  Динни  не  позволял  точно,  в  пределах  нескольких часов,
установить,  когда ушел  Ферз.  Чем  дольше  откладывать  опрос  соседей  по
Оукли-стрит,  тем  меньше  шансов  наткнуться  на  тех, кто  его  видел.  Не
повернуть ли обратно в Челси? Эдриен,  продолжая ехать  к Лугам,  подчинялся
скорее инстинкту, чем разуму. Хилери был его вторым "я", а когда на человека
возлагается такая  задача, две головы бесспорно лучше  одной. Он  подъехал к
дому священника, не наметив определенного плана и решив просто порасспросить
людей  на набережной  и Кингз-род.  Еще не было половины десятого,  и Хилери
сидел за своей корреспонденцией. Выслушав новость, он позвал в  кабинет жену
и предложил:
     - Давайте подумаем три минуты и обменяемся выводами.
     Все трое стояли треугольником  перед  камином. Мужчины  курили, женщина
нюхала октябрьскую розу.
     - Ну, Мэй, надумала? - спросил наконец Хилери.
     - Только одно, - ответила  миссис Хилери, наморщив лоб. -  Если бедняга
действительно был в таком состоянии, как описывает Динни, следует поискать в
больницах.  Я  позвоню  в те,  куда он мог скорее всего попасть, если  с ним
что-нибудь стряслось. Таких немного -  три или четыре. К тому же  сейчас так
рано, что вряд ли туда успели многих понавезти.
     - Очень мило с твоей стороны, дорогая.  Полагаемся  на тебя: ты сумеешь
скрыть его имя.
     Миссис Хилери вышла.
     - Эдриен?
     - У меня есть одно соображение, но я лучше сперва послушаю тебя.
     - Я вижу две возможности, - объявил Хилери. - Во-первых, нужно выяснить
в  полиции,  может  быть,  кого-нибудь  вытащили  из  реки.  Во-вторых,  это
вероятнее, - остается спиртное.
     - Но где же он мог напиться так рано?
     - А гостиницы? У него были деньги.
     - Что ж, я готов попробовать, если не подойдет мой план.
     - Какой?
     - Я  попытался  поставить себя на место бедняги Ферза. Знаешь,  Хилери,
дойди я сам до такой крайности,  я  бежал бы в  Кондафорд - вернее,  не само
поместье, а  куда-нибудь  поблизости,  где мы играли мальчишками, -  словом,
туда, где  жил, пока судьба не обрушилась на  меня. Раненое животное  ползет
домой.
     Хилери кивнул.
     - Где был его дом?
     -  В  западном  Сэссексе,  к  северу  от Меловых холмов, около  станции
Петуэрт.
     - Да ну! Эта  местность мне знакома. До войны мы с Мэй частенько ездили
прогуляться в Богнор. Мы  заглянем на  вокзал Виктория и выясним, не садился
ли в поезд кто-нибудь похожий  на  Ферза.  Но  раньше я все-таки справлюсь в
полиции насчет реки.  Скажу, что исчез один из  моих прихожан.  Какого роста
Ферз?
     -  Примерно  пять  футов  десять дюймов,  коренастый,  крупная  голова,
широкие  скулы, твердый подбородок, темные волосы, синевато-стальные  глаза,
синие костюм и пальто.
     -  Понятно, - сказал Хилери. - Позвоню  туда,  как  только  Мэй  кончит
наводить справки.
     Эдриен, оставшись  один  у  огня, грустно  задумался. Он был  любителем
детективных  романов  и понимал,  что  решает  задачу  на  французский манер
индуктивным методом психологической догадки; Хилери с Мэй избрали английский
путь - метод  последовательного исключения. Он,  конечно, превосходен, но до
превосходства ли тут? Человек и  без того теряется в Лондоне,  как иголка  в
стогу сена,  а они к тому же связаны необходимостью избежать огласки. Эдриен
с тревогой ждал,  что сообщит  Хилери.  Какая  ирония  судьбы  - он, Эдриен,
страшится,  что несчастный  Ферз утонул или попал под колеса и  Диана  стала
свободна!
     На  столе Хилери  он нашел  расписание. На Петуэрт был  поезд  в  8.50,
следующий в 9.56. Времени мало!  И Эдриен, поглядывая  на дверь,  снова стал
ждать. Торопить Хилери бесполезно - тот мастер экономить минуты.
     - Ну? - спросил он, когда дверь открылась.
     Хилери покачал головой:
     - Все  впустую. Ни в больницы, ни в  полицию никого  не доставляли, там
ничего не знают.
     - Тогда остается вокзал,  - бросил Эдриен. - Поезд будет через двадцать
минут. Можешь ты выехать немедленно?
     Хилери взглянул на письменный стол:
     -  Не  следовало бы,  но  поеду.  Есть  что-то  греховное  в  том,  как
захватывают человека  поиски.  Вот что, старина, я  предупрежу  Мэй и возьму
шляпу, а  ты покамест ищи такси. Иди по направлению  к святому Панкратию.  Я
догоню.
     Эдриен  крупными шагами  пустился  на розыски такси. Он  поймал машину,
съезжавшую  с  Юстен-род, велел шоферу развернуться и стал ждать.  Вскоре он
заметил худую темную фигуру бегущего к нему Хилери.
     - Давно я не тренировался! - выдохнул тот и сел в автомобиль.
     Эдриен заглянул в окно шоферской кабины:
     - Вокзал Виктория. Гоните вовсю!
     Рука Хилери сжала его локоть:
     -  Помнишь, как  мы взбирались  в тумане на  Кармартен Вэн  сразу после
войны? Это была наша последняя прогулка с тобой, старина.
     Эдриен вытащил часы:
     - Боюсь, не поспеем. Ужасное движение.
     Они сидели  молча  и подскакивали  при  каждом  судорожном  рывке такси
вперед.
     Вдруг Эдриен заговорил:
     - Однажды во Франции  я проезжал мимо maison d'alienes, [10] как их там
называют. Никогда  не забуду. Огромное здание вдоль железной дороги, по всей
длине фасада решетка, и к ней прижался  какой-то бедняга: руки подняты, ноги
раздвинуты, вцепился в прутья, как орангутанг. Что такое смерть  в сравнении
с  этим?  Снизу  - мягкая чистая  земля,  сверху  - небо. Теперь  я  бы даже
предпочел, чтобы Ферза нашли в реке.
     - Это еще не исключено, так что наша попытка довольно безнадежна.
     - Осталось три минуты. Опоздаем, - пробормотал Эдриен.
     Однако в последний момент шофер, верный национальному характеру, развил
противоестественную скорость. Машины,  преграждавшие дорогу, словно растаяли
перед такси, которое одним броском подкатило к вокзалу.
     -  Справься  в  первом классе. Я -  в третий: священнику скорее скажут,
бросил на бегу Хилери.
     - Нет,  -  возразил Эдриен, - если он уехал, то в первом. Спроси там. В
случае сомнений главная примета - глаза.
     Эдриен  увидел, как брат просунул  худое лицо в  окошечко  и сейчас  же
отдернул голову.
     - Он  взял  билет! -  крикнул  Хилери. -  На  этот поезд.  До Петуэрта.
Быстрей!
     Братья  ринулись вперед, но не успели  достигнуть турникета, как состав
тронулся. Эдриен рванулся вдогонку, но Хилери поймал его за руку:
     -  Брось, старина, все равно не  поспеем. Он только  заметит нас, и все
будет испорчено.
     Понурясь, они побрели к выходу.
     - Потрясающая  догадка,  старина!  - сказал Хилери. -  Когда этот поезд
прибывает туда?
     - В двенадцать двадцать три.
     - Тогда можно поспеть машиной. Деньги у тебя есть?
     Эдриен пошарил в карманах и уныло ответил:
     - Восемь шиллингов шесть пенсов.
     - У меня тоже  всего  одиннадцать. Дело  дрянь! Стой,  придумал:  берем
такси и едем к юной  Флер. Если  ее автомобиль на месте, она нам не откажет.
Отвезет нас или Майкл или она сама. Нам нельзя связывать себя машиной, когда
приедем.
     Эдриен, слегка ошарашенный верностью своей догадки, только кивнул.
     На  Саут-сквер Майкла не оказалось, но  Флер была дома. Эдриен, который
знал ее гораздо хуже,  чем  Хилери, был поражен той  быстротой, с какой  она
оценила ситуацию и вывела  машину. Через десять  минут  они уже были в пути.
Флер сидела за рулем.
     -  Поедем через  Доркинг  и  Пулборо,  -  объявила  она, обернувшись  к
братьям. - За Доркингом можно дать  скорость. А  что вы будете  делать, если
найдете его, дядя Хилери?
     Этот простой,  но  неизбежный  вопрос  заставил  братьев переглянуться.
Флер, казалось,  затылком  почувствовала  их растерянность. Резко затормозив
перед подвергавшейся опасности собакой, она повернула голову и посоветовала:
     - Вы бы все-таки обдумали это, прежде чем двинемся.
     Эдриен перевел  взгляд с ее  энергичного личика - подлинного воплощения
спокойной, жесткой, уверенной в себе  молодости - на длинное  проницательное
лицо  Хилери, умудренное  многим пережитым и все-таки не  ставшее жестким, и
промолчал: пусть отвечает брат.
     - Едем, - отрезал Хилери. - Обстоятельства подскажут.
     - Когда будем проезжать мимо почты, остановите, пожалуйста, -  попросил
Эдриен. - Хочу послать телеграмму Динни.
     Флер кивнула:
     - На Кингз-род есть почта. Мне тоже где-нибудь придется заправляться.
     Автомобиль нырнул в поток машин.
     -  Что  сообщить  в  телеграмме? -  спросил  Эдриен.  -  Писать  насчет
Петуэрта?
     Хилери покачал головой:
     - Телеграфируй просто: напали на верный след.
     Когда они отправили телеграмму, поезду оставалось два часа ходу.
     -  До Пулборо пятьдесят миль, да за ним еще пять, - прикинула Флер.  Не
знаю, хватит ли горючего. Ну, рискнем, а в Доркинге увидим.
     С  этого  момента  она  целиком  отдалась  езде  и  была  потеряна  как
собеседница, несмотря на то что автомобиль, как известно, представляет собой
небольшой закрытый салон.
     Братья молчали, не сводя глаз с часов и спидометра.
     - Не часто мне случается совершать загородные прогулки, - мягко заметил
Хилери. - О чем задумался, старина?
     - Решительно не понимаю, что мы будем делать.
     - Если бы при моей работе я  обо всем думал заранее, я не протянул бы и
месяца. В  трущобном  приходе ты, как в  джунглях, окружен  дикими кошками и
приобретаешь что-то вроде инстинкта, на который и остается полагаться.
     - У меня нет твоей практики: я живу среди мертвецов, - ответил Эдриен.
     -  Наша  племянница хорошо  ведет машину, -  вполголоса  сказал Хилери.
Взгляни на ее затылок: воплощенная жизнеспособность!
     Затылок  -  круглый и  коротко  подстриженный -  держался на белой  шее
изумительно прямо и убедительно доказывал, что тело  пребывает под острым  и
точным контролем мозга.
     Следующие несколько миль прошли в полном молчании.
     - Бокс-Хилл, - бросил Хилери. - Здесь со мной случилось происшествие, о
котором  я  тебе  никогда  не рассказывал,  хотя  не могу  его  забыть.  Оно
подтверждение того,  что мы  все удивительно  близки от  грани безумия. - Он
понизил  голос  и продолжал: -  Помнишь веселого священника Даркотта, нашего
общего знакомого? Я ведь не сразу попал  в Хэрроу - сначала учился в Бикере.
Он  там  преподавал. Как-то  в воскресенье он пригласил меня  прогуляться на
Бокс-Хилл. Возвращались поездом. В вагоне никого,  кроме нас, не было,  и мы
немножко  повздорили.  Вдруг  на него нашло какое-то бешенство, глаза  стали
голодными и  дикими. Я, конечно,  ничего  не  понял  и страшно  перепугался.
Затем,  так  же внезапно, он  овладел собой.  Все это как гром  среди ясного
неба! Тут и подавленные желания,  и краткий приступ безумия... Словом, ужас!
Между прочим, очень хороший  парень. Да,  Эдриен, в нас всех живут  какие-то
силы!..
     - Демонические. И как только они вырвутся... Бедный Ферз!
     Голос Флер донесся до них:
     - Мотор чихает. Пора заправляться, дядя Хилери. Здесь есть колонка.
     - Чудно!
     Машина остановилась у заправочной станции.
     - До Доркинга всегда тащишься медленно, - сказала, потягиваясь, Флер. -
Зато теперь нажмем. Осталось  всего тридцать  две  мили, а времени еще целый
час. Ну, подумали?
     - Нет. Мы избегали этого, как чумы, - ответил Хилери.
     Глаза Флер,  сверкнув  яркими  белками,  бросили  на него  один  из тех
быстрых проницательных взглядов, которые лучше  всего убеждали окружающих  в
ее уме.
     - Вы намерены увезти его обратно? На вашем месте я этого бы не делала.
     И, достав сумочку, она подкрасила губы и попудрила свой короткий прямой
носик.
     Эдриен следил за ней с почти благоговейным  любопытством: ему не  часто
приходилось   сталкиваться  с  современной  молодежью.  На   него  произвели
впечатление не лаконичные фразы Флер, а заключенный в них глубокий подтекст.
Грубо говоря,  вот  что она  хотела сказать: "Пусть он  идет навстречу своей
судьбе.  Вы бессильны".  Права  ли  она?  Может  быть, он  и  Хилери  просто
потворствуют  свойственной им,  как и всем  людям,  страсти вмешиваться не в
свои дела и заносят святотатственную руку на самое Природу. И все-таки  ради
Дианы  они  должны узнать, что делает  Ферз,  что  он задумал  сделать. Ради
самого Ферза они  должны  позаботиться,  чтобы он  не попал в  дурные  руки.
Хилери чуть заметно улыбается. У  него  есть  дети, думал  Эдриен.  Он знает
молодежь  или, по крайней мере, понимает, как далеко она может зайти в своей
ясной и безжалостной философии.
     Флер  вела  машину по  нескончаемой улице Доркинга,  пробиваясь  сквозь
суетливый поток автомобилей и пешеходов.
     -  Теперь уж  ясно: вы его  поймаете, если только действительно  хотите
поймать, -  бросила  она через плечо и  дала полный газ.  Следующие четверть
часа они летели мимо  пожелтевших рощ,  полей и покрытых дроком пастбищ, где
разгуливали гуси и старые клячи, мимо деревенских домиков, огородов и прочих
атрибутов сельской жизни, все еще не желающей уйти в прошлое. А затем машина
начала скрежетать и подскакивать, хотя до этого шла очень плавно.
     - Баллон спустил,  - объявила Флер, оборачиваясь к братьям. - На что-то
напоролись.
     Она остановила машину, и они вышли. Задняя шина была проколота.
     - Не было печали! - воскликнул Хилери,  сбрасывая пальто. - Поддомкрать
машину, Эдриен, а я сниму запасное колесо.
     Голова  Флер исчезла  в  багажнике, где  лежали инструменты,  и  оттуда
донеслось:
     - Слишком много нянек. Я лучше сама.
     Познания  Эдриена  по  части  автомобилей  равнялись  нулю,  -  он  был
беспомощен во всем, что касалось машин. Поэтому он покорно отошел в сторону,
восхищенно наблюдая  за  Флер и  братом.  Они работали хладнокровно,  четко,
споро, но и у них почему-то домкрат оказался не в порядке.
     - Вот так всегда, когда торопишься, - заметила Флер.
     Прошло двадцать минут, прежде чем они тронулись.
     - К поезду мне теперь не поспеть, - объявила Флер. - Но  при желании вы
легко обнаружите следы Ферза. Станция - сразу за городом.
     Они проскочили на полной скорости Биллингхерст, Пулборо  и  Стопхемский
мост.
     - Поезжайте прямо в Петуэрт,  -  попросил  Хилери. - Если он со станции
пойдет обратно к городу, мы его встретим.
     - Остановиться в таком случае?
     - Нет. Проезжайте мимо и сразу разворачивайтесь.
     Они проехали Петуэрт  и полторы мили,  отделяющие  город от станции, но
так и не встретили Ферза.
     -  Поезд  уже минут двадцать  как пришел. Давайте спросим,  - предложил
Эдриен.
     Носильщик действительно  принял  билет от  джентльмена в синем пальто и
черной  шляпе. Нет,  багажа  у него  не было.  Он пошел к  холмам?  Когда? С
полчаса будет.
     Они вскочили в машину и направились к холмам.
     - Насколько я помню, чуть  дальше - поворот на Саттен.  Вопрос в одном:
повернул он или пошел прямо. Там, кажется,  есть несколько домов. Мы наведем
справки, - может быть, кто-нибудь его видел.
     Сразу за поворотом оказалась почта, располагавшаяся в маленьком домике.
Со стороны Саттена к нему приближался почтальон на велосипеде.
     Флер остановила машину у обочины:
     -  Вы  не  встретили по  дороге в  Саттен джентльмена  в синем пальто и
котелке?
     - Нет, мисс, ни души не встретил.
     - Благодарю. Поедем дальше к холмам, дядя Хилери?
     Хилери взглянул на часы:
     - Помнится, отсюда  до вершины холма, что около Данктен Бикон, примерно
с милю. От  станции мы  проехали полторы. Значит,  у него не больше двадцати
пяти  минут форы, и, поднявшись наверх,  мы, видимо,  нагоним его. С  холмов
видно далеко,  так  что он не скроется. Если не обнаружим его и там, значит,
он пошел в обход. Но какой дорогой?
     Эдриен понизил голос до шепота:
     - Он держит к дому.
     -  То есть  на  восток?  - спросил  Хилери.  -  Поехали,  Флер,  только
помедленней.
     Флер повела машину к холмам.
     -  Залезьте в карман моего пальто, - скомандовала она. - Я захватила  с
собой три яблока.
     - Что за головка! - восхитился Хилери. - Но они вам самой понадобятся.
     - Нет. Я худею. Впрочем, оставьте мне одно.
     Братья,  жуя  яблоки, внимательно  следили за лесом, тянувшимся  по обе
стороны шоссе.
     -  Нет, заросли слишком густы, -  решил Хилери.  - Он должен  держаться
дороги. Если увидите его, Флер, жмите на все тормоза.
     Но  Ферза они не увидели и, все медленней преодолевая  подъем, достигли
вершины  холма.  Справа  -  купа буков: роща Данктен  Бикон,  слева -  гряда
Меловых холмов. Впереди по дороге - никого.
     - Стоп! - бросил Хилери. - Что будем делать, старина?
     - Послушайтесь моего совета, едем домой, дядя Хилери.
     - Поедешь, Эдриен?
     Эдриен покачал головой:
     - Нет, буду продолжать поиски.
     - Ладно. Я тоже.
     - Смотрите! - вскрикнула Флер, протягивая руку.
     Ярдах в пятидесяти слева от дороги  на каменистой тропинке лежал темный
предмет.
     - Мне кажется, это пальто.
     Эдриен выскочил  из машины и  побежал. Он возвратился с синим пальто  в
руках:
     -  Сомнений  больше нет. Либо  он сидел  здесь и забыл  его, либо устал
нести и бросил. И то, и другое - плохой признак. Хилери, пошли!
     Эдриен бросил пальто в машину.
     - Какие инструкции мне, дядя Хилери?
     - Вы молодчина, дорогая. Будьте еще больше молодчиной и подождите здесь
часок.  Вытерпите? Если  мы не  вернемся  за это время, спускайтесь  вниз  и
держите поближе к холмам. Поезжайте,  не  торопясь, на Саттен Богнор и  Уэст
Бартон. Если не обнаружите наших следов и там, выбирайтесь  на шоссе и через
Пулборо  возвращайтесь в  Лондон. Если у  вас  есть при себе  деньги, можете
одолжить нам.
     Флер вынула портмоне:
     - Три фунта. Хватит вам двух?
     - Принято  с  благодарностью,  -  ответил Хилери.  -  У нас  с Эдриеном
никогда  не  бывает  денег.  Мы,  по-моему,  самая  бедная семья  в  Англии.
Благодарю, дорогая, и до свидания. Пошли, старина!




     Помахав Флер, которая стояла у машины и ела яблоко,  братья направились
по тропинке, уходившей в холмы.
     - Иди первым, - распорядился  Хилери. - Зрение у тебя лучше и костюм не
так бросается в глаза. Если заметишь Ферза, остановись - решим, что делать.
     Вскоре  они   натолкнулись  на  длинную  высокую  изгородь  из  колючей
проволоки, тянувшуюся через холмы.
     -  Она кончается вон  там,  налево, -  сказал Эдриен. -  Обогнем-ка  ее
лесом. Чем ниже мы спустимся, тем лучше.
     Они двинулись  в обход по склону холмов. Трава здесь  была грубее  и не
такая ровная. Они шли, как альпинисты, - высоко поднимая ноги,  словно опять
совершали длительный и  трудный подъем. С одной стороны, они боялись, что им
не удастся  нагнать Ферза, несмотря на все усилия; с другой -  понимали, что
их, может быть, ожидает встреча с буйным маньяком, и это придало их лицам то
выражение,  которое отличает солдат, моряков,  альпинистов, - словом, людей,
привыкших зорко смотреть вперед.
     Они спустились в неглубокий заброшенный  меловой карьер и уже выбрались
на  его  противоположный край,  высотой  всего в несколько футов, как  вдруг
Эдриен прыгнул обратно и потянул за собой Хилери.
     - Он здесь! - шепнул Эдриен. - До него ярдов семьдесят.
     - Он тебя заметил?
     - Нет. Он без шляпы, растрепан и жестикулирует. Что делать?
     - Следи за ним из-за этого куста.
     Эдриен  опустился на  колени  и  высунул  голову из-за  прикрытия. Ферз
перестал жестикулировать, сложил руки на груди и опустил  непокрытую голову.
Он  стоял  спиной  к  Эдриену.  Эта   неподвижная  настороженная  поза  была
единственным признаком, выдававшим  его  состояние.  Вдруг  он опустил руки,
замотал головой и  быстро пошел вперед. Эдриен выждал, пока Ферз не исчез за
кустами, покрывавшими склон, и поманил Хилери за собой.
     -  Не  давай  ему слишком опережать нас, иначе мы  не увидим,  если  он
свернет в лес, - пробормотал Хилери.
     -  Бедняга вынужден  держаться открытых  мест  - ему необходим  воздух.
Осторожней!
     Эдриен пригнул брата к земле. Пологий склон неожиданно перешел в откос,
который  круто спускался к  заросшей травой ложбинке. Фигура Ферза отчетливо
виднелась  на  полпути  к  ней.  Он шел  медленно  -  очевидно,  не  заметил
преследователей.  Время от  времени  он подносил руку к  непокрытой  голове,
словно отгоняя что-то докучающее ему.
     - Боже! Нет сил смотреть на него! - простонал Эдриен.
     Хилери кивнул.
     Они лежали и следили за Ферзом. Перед ними широко раскинулась холмистая
местность,  залитая светом погожего осеннего полудня. Трава еще  пахла после
обильной утренней росы; неяркое  небо было  прозрачно-голубого цвета,  а над
гребнями  Меловых холмов казалось  почти  белым. Было  тихо, как  будто день
затаил дыхание. Братья молча выжидали.
     Ферз  спустился на  дно ложбинки,  затем тяжело  зашагал по каменистому
полю  к рощице.  У него из-под ног  поднялся фазан. Братья увидели, как Ферз
вздрогнул, словно пробуждаясь от сна, и остановился, следя за полетом птицы.
     - Я уверен, ему  здесь знакома каждая пядь  земли, - сказал Эдриен.  Он
был заядлым охотником.
     Неожиданно Ферз вскинул руки, как будто прицеливаясь. В этом жесте было
что-то до нелепости успокоительное.
     -  Теперь бежим!  -  бросил Хилери,  когда  Ферз  исчез  в рощице.  Они
устремились  вниз  по  откосу,  выскочили на каменистое поле и  помчались по
нему.
     - А если он задержится в рощице? - задыхаясь, спросил Эдриен.
     - Рискнем. Теперь осторожно, пока не увидим подъем.
     Ярдах в двадцати за рощицей Ферз медленно взбирался на следующий холм.
     - Покамест все идет хорошо, - шепнул  Хилери. -  Сейчас выждем, пока не
кончится подъем и Ферз не скроется из виду. Странное у нас занятие, старина!
Недаром Флер спросила: "А что вы будете делать, если найдете его?"
     - Мы должны узнать, что с ним, - отозвался Эдриен.
     - Он уже исчезает. Дадим ему еще пять минут. Засекаю время.
     Пять  минут  показались  братьям  целой вечностью. С  лесистого  склона
донесся крик сойки; откуда-то выскочил кролик и присел на задние лапки прямо
перед людьми; в рощице потянуло ветерком.
     -  Время!  -  сказал  Хилери.  Они  встали  и  в хорошем  темпе одолели
травянистый склон.
     - Лишь бы он не повернул обратно!
     - Чем скорей мы столкнемся  с ним, тем лучше, - возразил Эдриен. - Если
же он заметит, что его преследуют, он бросится бежать и мы его потеряем.
     - Медленней, старина. Подъем кончается.
     Они осторожно выбрались наверх. Холм понижался влево, в сторону меловой
тропинки, пролегавшей над буковым леском. Следов Ферза не было видно.
     - Либо он  спустился  в лесок, либо  решил  забраться еще выше и  пошел
направо, вон через те кусты. Идем быстрей и проверим.
     Они бежали по тропинке, которая  шла по довольно глубокой выемке, и уже
собирались свернуть в кусты, когда впереди, в каких-нибудь двадцати ярдах от
них,  послышался  голос.  Они  остановились, спрятались  в  выемке и затаили
дыхание. Где-то  в зарослях Ферз  разговаривал  сам с  собой.  Слов  было не
разобрать, но тон их пробуждал жалость.
     - Бедняга! - прошептал Хилери. - Может быть, нам пойти и успокоить его?
     - Слушай!
     До них  донесся хруст сломавшейся  под ногой ветки, бормотание, похожее
на проклятие,  и затем жуткий в своей неожиданности охотничий  крик.  Братья
похолодели. Эдриен сказал:
     - Да, страшно. Но это он просто вспугнул дичь.
     Они осторожно  вошли в заросли. Ферз бежал  к следующему холму, который
возвышался там, где кончались кусты.
     - Он не видел нас?
     - Нет. Иначе он бы оглядывался. Подожди, пусть скроется из виду.
     - Мерзкое занятие!  - неожиданно вскипел Хилери. - Но нужное - согласен
с  тобой.  Что за кошмарный крик! Однако пора  все же  решить, что  мы будем
делать, старина.
     - Я уже думал, - сказал Эдриен. - Если удастся убедить его вернуться  в
Челси, уберем  оттуда  Диану  и  детей,  рассчитаем горничных  и наймем  ему
специальных  служителей. Я поживу с  ним, пока  все не  наладится. По-моему,
единственный его шанс - это собственный дом.
     - Я не верю, что он согласится.
     - Тогда один бог знает! Пусть его прячут за решетку, но я к этому  руку
не приложу.
     - А если он попытается покончить с собой?
     - Тут уж тебе решать, Хилери.
     Хилери помолчал.
     - Не очень полагайся на мое облачение, - сказал он наконец. - Трущобные
священники - люди не из жалостливых.
     Эдриен схватил брата за руку:
     - Он скрылся из виду.
     - Пошли!
     Они  почти  бегом  пересекли ложбину и  начали  подниматься по  склону.
Наверху  растительный  покров  изменился.  Холм был  усеян  редкими  кустами
боярышника, тисом и  куманикой, кое-где  попадались  молодые  буки.  Все это
обеспечивало надежное прикрытие, и братьям стало легче идти.
     -  Мы  подходим  к перекрестку над Богнором, - бросил Хилери. - Того  и
гляди потеряем его: он может найти тропинку, ведущую вниз.
     Они опять побежали, потом круто остановились и притаились за тисом.
     - Он не спускается. Смотри! - шепнул Хилери.
     Ферз бежал  к северной  стороне  холма по  открытому,  поросшему травой
пространству, минуя то место, где  сходились  тропинки и  был вкопан столб с
указателями.
     - Вспомнил! Там есть еще одна тропинка вниз.
     - В любом случае медлить нельзя.
     Ферз  пошел  шагом. Опустив  голову, он  медленно поднимался по склону.
Братья наблюдали за ним из-за тиса, пока он не исчез за бугром, вздымавшимся
над плоской вершиной.
     - Живо! - скомандовал Хилери.
     Расстояние   составляло  добрых  полмили,  к  тому  же  обоим  было  за
пятьдесят.
     -  Помедленней,  старина!  - задыхаясь, попросил Хилери. -  Как бы наши
мехи не лопнули.
     Упорно продвигаясь вперед, они достигли бугра, за которым исчез Ферз, и
обнаружили травянистую тропинку, которая вела вниз.
     - Теперь можно и потише, - шепотом объявил Хилери.
     Этот склон холма также был усеян кустами и  молодыми  деревьями, и  они
сослужили братьям хорошую службу, прежде чем те не наткнулись на заброшенный
меловой карьер.
     - Давай приляжем на минутку и отдохнем.  Он еще  не  спустился с холма,
иначе мы заметили бы его. Слышишь?
     Снизу донеслись  звуки  песни. Эдриен приподнялся над  краем карьера  и
выглянул.  Ферз лежал на  спине  невдалеке  от тропинки, чуть  ниже братьев.
Слова, которые он пел, были слышны совершенно отчетливо:
     Долго ль мне плакать, тебе распевать?
     Долго ль еще мне по милой страдать?
     Ах, почему не могу я забыть
     Ту, что не хочет меня полюбить?
     Песня смолкла. Ферз лежал, не издавая ни звука. Затем, к ужасу Эдриена,
лицо его исказилось, он потряс  сжатыми кулаками, выкрикнул: "Не сойду... не
сойду с ума!" - и приник лицом к земле.
     Эдриен отпрянул:
     - Это ужасно! Я должен спуститься и поговорить с ним.
     - Лучше давай вместе... Обойдем по тропинке. Тише! Не спугни его.
     Они пошли по тропинке, огибавшей меловой карьер. Ферз исчез.
     - Спокойней, дружище! - бросил Хилери.
     Они шли с поразительной неторопливостью, словно отказались от погони.
     - Кто после этого поверит в бога? - уронил Эдриен.
     Кривая улыбка исказила длинное лицо Хилери:
     - Я верю в  бога, но не в милосердного, как  мы понимаем  это  слово. Я
помню, на этой стороне холма  ставились  ловушки. Сотни  кроликов претерпели
здесь все  муки ада. Мы обычно вытаскивали  их и добивали ударом по  голове.
Если бы мои убеждения стали известны, я лишился бы духовного сана, а кому от
этого польза? Сейчас я все-таки хоть что-то делаю для людей. Смотри - лиса!
     На   мгновение   они   задержались,   проводив    взглядом   небольшого
красновато-рыжего хищника, кравшегося через тропинку.
     -  Замечательный  зверь!  Раздолье  здесь  для  всякой  твари  земной -
голубей,  соек, дятлов,  кроликов,  лисиц, зайцев,  фазанов:  в этих  крутых
лесистых оврагах их никто не потревожит.
     Начался спуск. Вдруг  Хилери  вытянул руку,  - внизу по ложбине,  вдоль
проволочной изгороди шел Ферз.
     Они увидели, как  он исчез из виду, затем, обогнув угол изгороди, опять
появился на склоне.
     - Что теперь?
     -  Оттуда ему  нас не видно. Подойдем поближе, потом окликнем. Иначе он
просто убежит.
     Они  пересекли  откос  и  под  прикрытием  кустов  боярышника  обогнули
изгородь.
     -  Загон  для  овец,  - сказал  Хилери. -  Видишь? Они пасутся  по всей
возвышенности. Это южные Меловые холмы.
     Они опять выбрались на вершину. Ферза нигде не было видно.
     Держась поближе  к  проволоке,  братья  взобрались на  следующий холм и
осмотрелись. Чуть дальше влево холм круто переходил  в ложбину. Впереди была
луговина,  за нею -  лес.  Справа  от  них вдоль  пастбища все  еще тянулась
проволочная  изгородь.  Внезапно  Эдриен  сдавил  руку  брата.  Ферз  лежал,
уткнувшись лицом в траву, ярдах в семидесяти по ту сторону  проволоки. Рядом
паслись грязновато-серые овцы. Братья спрятались за куст,  откуда можно было
наблюдать, оставаясь незамеченным. Оба молчали. Ферз лежал не шевелясь, овцы
не обращали  на  него  внимания. Жирные, коротконогие,  курносые, они щипали
траву с невозмутимостью, свойственной сэссекской породе.
     - Как ты думаешь, он уснул?
     Эдриен покачал головой:
     - Нет, но по крайней мере успокоился.
     В позе Ферза было что-то,  хватавшее за  сердце: он  напоминал  малыша,
который  прячет голову  в  коленях матери. Казалось,  что трава,  которую он
ощущал лицом,  телом, раскинутыми руками, дарует  ему успокоение. Он  словно
искал возврата  к незыблемой  безмятежности матери-земли. У кого  хватило бы
духу потревожить его в такую минуту?
     Солнце  уже  перевалило  к  западу  и светило братьям  в  спину. Эдриен
повернул  голову и подставил  лучам щеку. Всей душой влюбленного  в  природу
сельского жителя он тянулся к этому теплу,  запаху травы,  песне жаворонков,
синеве  неба. Он заметил, что Хилери  тоже  повернул лицо к солнцу. Было так
тихо,  что если бы  не  пение  жаворонков  да  глухое чавканье  жующих овец,
природа казалась  бы немой. Ни голоса людей,  ни  рев скота, ни шум машин не
доносились сюда с равнины.
     - Три часа. Вздремни, старина. Я покараулю, - шепотом предложил
     Эдриен брату.
     Похоже, что  Ферз  уснул.  Его  больной мозг  несомненно отдыхает. Если
воздух, форма, цвет действительно обладают целительными свойствами,  то  где
же  последние проявляются сильнее,  чем здесь,  на  этом зеленом  прохладном
холме, где уже больше тысячелетия нет  ни людей,  ни их  суеты? В  древности
человек  жил  на  нем, но  с тех  пор по нему скользят  только ветры  и тень
облаков. А сегодня не было даже ни ветра,  ни облачка, которое отбросило  бы
на траву свою безмолвную беглую тень.
     Жалость  к  несчастному, лежавшему так неподвижно,  словно ему  никогда
больше  не придется встать,  охватила Эдриена.  Он не думал о себе и даже не
сочувствовал Диане.  Поверженный Ферз пробудил в нем глубокое и невыразимое,
стадное и  родственное чувство, которое испытывает человек к  человеку перед
лицом судьбы, чьи удары кажутся ему незаслуженными. Да! Ферз  спал, цепляясь
за землю, как за последнее прибежище. Цепляться за вечное прибежище -  землю
-  это все,  что  ему  оставалось.  И те  два  часа,  которые Эдриен провел,
наблюдая за  распростертым телом, сердце его переполнялось не  бесполезной и
строптивой горечью, а странным, печальным изумлением.  Древнегреческие поэты
понимали,  какую  трагическую игрушку  сделали бессмертные  из человека.  На
смену  эллинам пришли христиане с их учением о милосердном боге. Милосердном
ли?  Нет! Хилери был прав. Что  же делать, когда сталкиваешься  с  таким вот
Ферзом  и его  участью?  Что делать, пока  в нем еще  остается хоть проблеск
разума? Когда жизнь человека сложилась так, что он не может больше выполнять
свою долю работы и  становится жалким, обезумевшим  пугалом, для него должен
наступить  миг  вечного  успокоения  в  безмятежной земле.  Хилери,  по всей
видимости, думал так же.  И все-таки  Эдриен не знал  до конца, как поступит
его брат в решающий момент. Он ведь живет  и  работает с живыми, а  тот, кто
умирает, для  него потерян,  так как  уносит с  собой возможность  послужить
себе. Эдриен ощутил нечто вроде тайной признательности судьбе за то, что его
собственная  работа  протекает  среди   мертвых:   он  классифицирует  кости
единственную часть человека, которая не подвержена страданиям и век за веком
пребывает нетленной, принося потомкам весть о чудесном древнем животном. Так
он  лежал;  срывая  травинку  за травинкой,  растирая  их пальцами и  вдыхая
аромат.
     Солнце  клонилось к западу и опустилось  уже  почти до уровня его глаз;
овцы кончили пастись, сгрудились  и медленно двигались по склону, как  будто
ожидая, чтобы  их  загнали  в  овчарню.  Из нор вылезли  кролики и принялись
грызть траву.  Жаворонки  один за  другим стремительно  падали  с  высоты. В
воздухе потянуло холодком; деревья  внизу на равнине потемнели  и застыли; в
побелевшем небе вот-вот должен был вспыхнуть закат. Трава перестала пахнуть,
но роса еще не выпала.
     Эдриен вздрогнул.  Через  десять минут  солнце  зайдет за холм и станет
холодно.  Как Ферз  будет  чувствовать  себя,  когда проснется? Лучше? Хуже?
Нужно  рискнуть.  Он  дотронулся до  Хилери,  который все  еще спал,  поджав
колени. Тот мгновенно проснулся:
     - Хэлло, старина!
     - Тс-с... Ферз еще спит. Что делать, когда он проснется? Может, подойти
к нему сейчас и подождать?
     Хилери дернул  брата за  рукав.  Ферз был на  ногах. Они  увидели из-за
куста,  как он  бросил вокруг  затравленный  взгляд, словно зверь, почуявший
опасность и  решающий, куда бежать. Он не видит их, - это ясно, -  но почуял
чье-то присутствие. Ферз подошел к проволоке, пролез  через нее, остановился
и  выпрямился, обернувшись к  багровому солнцу, которое, как  огненный  мяч,
подпрыгивало теперь  над самым дальним лесистым холмом. Отблески  падали  на
лицо  Ферза,  и,  неподвижный,  словно жизнь уже покинула  его,  он стоял  с
непокрытой головой, пока солнце не закатилось.
     - Живей! - прошептал Хилери и вскочил. Эдриен увидел, как Ферз внезапно
ожил, с диким вызовом взмахнул руками, повернулся и побежал.
     Потрясенный, Хилери воскликнул:
     - Он в бешенстве, а там,  у  шоссе, - меловой карьер!  Скорей, старина,
скорей!
     Братья ринулись вперед. Но они окоченели и не могли  поспеть за Ферзом,
с  каждым  шагом  набиравшим дистанцию. Безумец  бежал,  размахивая  руками;
преследователи слышали его крики. Хилери, задыхаясь, бросил:
     - Стой! Он все-таки  бежит не к карьеру. Тот остался справа. Видишь? Он
берет к лесу. Пусть лучше думает, что мы отстали.
     Братья смотрели, как Ферз сбегает по склону, затем, когда он все так же
бегом достиг леса, потеряли его из виду.
     - Вперед! - крикнул Хилери.
     Они помчались вниз к лесу и  вбежали в  него, держась как можно ближе к
месту,  где исчез  Ферз. Лес был  буковый, кустарник рос  только на  опушке.
Братья   остановились  и  прислушались.   Ни  звука!  Свет  здесь  стал  уже
сумеречным, однако полоса леса оказалась узкой, и они вскоре выскочили на ее
противоположную сторону. Внизу виднелись коттеджи и службы.
     - Давай спустимся на шоссе.
     Братья  ускорили  шаг,  неожиданно очутились на краю глубокого мелового
карьера и в ужасе замерли.
     - Я не знал  о его существовании, -  выдавил Хилери.  - Обойдем  его по
краю. Ты иди вверх, а я влево.
     Эдриен начал подниматься, пока не достиг верхнего края карьера.
     Внизу, на  дне,  до которого было футов шестьдесят  крутого  спуска, он
различил  какой-то  темный, неподвижный предмет.  Он  не шевелился,  никаких
звуков оттуда не доносилось.  Неужели  это конец? Неужели Ферз очертя голову
прыгнул  в  полутьму?  Эдриен почувствовал, что  задыхается, и на  мгновение
оцепенел,  не  в силах ни  двинуться, ни крикнуть.  Затем торопливо  побежал
назад по краю карьера, пока не достиг места, где стоял Хилери.
     - Ну что?
     Эдриен  махнул  рукой  и  побежал  дальше  вниз.  Они пробрались  через
кустарник, окаймлявший карьер, спустились и по  травянистому дну направились
к дальнему концу ямы, под самый высокий край обрыва.
     Темный предмет оказался Ферзом. Эдриен  опустился на колени и приподнял
ему голову. Безумец сломал себе шею. Он был мертв.
     Прыгнул  ли  он умышленно, стремясь покончить с  собой, или сорвался  в
бешеной спешке? Они не могли на это ответить и молчали. Хилери  опустил руку
на плечо брата.
     Наконец он сказал:
     - Тут  неподалеку есть сарай. Там  можно достать телегу.  Но,  помоему,
лучше его не двигать с места. Останься с ним, а я схожу в деревню и позвоню.
Мне кажется, надо вызвать полицию.
     Эдриен, склоненный над распростертым телом, кивнул, не вставая с колен.
     - Почта в двух шагах. Я не задержусь.
     С этими словами Хилери торопливо ушел.
     Эдриен одиноко сидел на дне тихой темнеющей  ямы. Он скрестил  ноги, на
коленях у  него покоилась голова  мертвеца. Он закрыл ему глаза, набросил на
лицо носовой  платок. Наверху, в кустах,  приготовляясь ко  сну, суетились и
чирикали птицы. Выпала роса,  в синих  сумерках  над  землей  поплыл осенний
туман.  Контуры  предметов  расплылись, но  высокие  откосы  карьера  белели
по-прежнему отчетливо. Несмотря на то что до шоссе,  по которому шли машины,
не было  и  пятидесяти ярдов, место, где  Ферз обрел вечный  покой, казалось
Эдриену жутким, всеми забытым и далеким от мира. Хотя он понимал, что должен
был радоваться - за Ферза, за Диану, за себя,  он не испытывал ничего, кроме
беспредельной жалости к человеку, который вынес такие муки и был сломлен  во
цвете лет, и чувства постепенного и  все более глубокого слияния с природой,
окутавшей саваном таинственности и покойника и место его последнего отдыха.
     Чей-то  голос вывел Эдриена из этого странного состояния. Старый усатый
фермер стоял перед ним со стаканом в руке.
     - Я слыхал, тут несчастье  приключилось,  - сказал старик. - Джентльмен
священник велел снести вам вот это. Бренди, сэр.
     Он подал стакан Эдриену.
     - Он свалился, что ли?
     - Да, упал.
     - Я давно твержу - здесь загородку поставить надо. Джентльмен велел вам
передать, что доктор и полиция уже едут.
     - Благодарю, - сказал Эдриен, возвращая пустой стакан.
     -  Тут  неподалеку  есть  хороший,  удобный  сарай  для  телег.  Может,
перетащим его туда.
     - Его нельзя трогать до приезда властей.
     -  И то  верно, -  согласился  старик.  - Я читал,  есть такой закон на
случай убийства или самоубийства.
     Он нагнулся:
     - Вид-то у него спокойный, правда? Часом не знаете, сэр, кто он такой?
     - Знаю. Некий капитан Ферз. Он родом отсюда.
     -  Ну? Один из Ферзов с Бартон Райз? Боже ты мой,  да я ж у них работал
мальчишкой: я ведь в этом приходе и родился.
     Он опять нагнулся - на этот раз еще ниже:
     - Уж не мистер ли это Роналд, упаси господи, а?
     Эдриен кивнул.
     -  Скажите на милость! Теперь, значит, никого  из них не  осталось. Дед
его рехнулся и помер. Скажите на милость! Мистер Роналд! Я знавал его, когда
он еще парнишкой был.
     Старик попытался заглянуть мертвецу в лицо, воспользовавшись последними
угасающими лучами, затем  выпрямился и горестно покачал головой. Для него, -
Эдриен ясно видел это, - было важно, что покойник - не "чужой".
     Внезапно треск мотоцикла разорвал тишину.  Сверкая фарой, он  спустился
вниз по тропинке,  и с него сошли две  фигуры. Они робко  подошли к  группе,
освещенной фарой их машины, и остановились, глядя на землю:
     - Мы слышали, случилось несчастье.
     - Д-да! - протянул старый фермер.
     - Можем мы быть чем-нибудь полезны?
     -  Нет,  благодарю,  -  ответил Эдриен. -  Врач и полиция уже  вызваны.
Остается ждать.
     Он  увидел, как  молодой  человек  открыл  рот, видимо собираясь  еще о
чем-то спросить, но тут же закрыл его, не проронив ни слова, и обнял девушку
за плечи. Как  и  старик, пара  стояла  молча, устремив глаза  на тело,  чья
голова  и  сломанная шея  покоились  на коленях  Эдриена.  Мотор  мотоцикла,
который позабыли выключить, стучал в тишине,  и свет фары придавал еще более
жуткий вид кучке живых, окружавших мертвого.




     Телеграмма, прибывшая в Кондафорд как раз перед обедом, гласила:
     "Бедный Ферз умер упал меловой карьер тчк Перевезен Чичестер тчк Эдриен
и я поехали покойником расследование состоится там Хилери".
     Телеграмму принесли  прямо в  комнату Динни,  и девушка  опустилась  на
кровать с тем  чувством  стеснения в груди, какое испытывает человек,  когда
горе и облегчение борются в нем и не находят выхода. Произошло то, о чем она
молилась,  но Динни  помнила  сейчас  лишь  об  одном  - о последнем  вздохе
несчастного,  который она слышала, о его лице, когда он стоял  в  дверях,  а
Диана пела. Девушка сказала горничной, подавшей ей телеграмму:
     - Элен, приведите Скарамуша.
     Когда  шотландский терьер  с  блестящими глазами и  видом,  исполненным
сознания  собственной  важности,  вбежал  в комнату,  Динни  обняла его  так
крепко,  что  тот чуть  не  задохнулся.  Сжав  в  руках  это  теплое упругое
волосатое  тело,  девушка  вновь  обрела  способность  чувствовать.  Все  ее
существо ощутило  облегчение, но  на глаза навернулись  слезы жалости. Такое
странное поведение оказалось выше понимания ее пса. Он лизнул  Динни в  нос,
завилял  хвостом,  и  ей  пришлось  отпустить  его.   Наспех  одевшись,  она
направилась в комнату матери.
     Леди  Черрел,  уже  переодетая  к  обеду,  расхаживала  между  отпертым
платяным шкафом и  выдвинутыми  ящиками комода,  размышляя, с  чем  ей будет
легче  всего расстаться ввиду приближения благотворительного базара, который
призван  был  пополнить  перед  концом года  приходский  фонд помощи бедным.
Динни, ни  слова не говоря, вложила ей в руку телеграмму. Леди Черрел прочла
и спокойно заметила:
     - Вот то, о чем ты молилась, дорогая.
     - Это самоубийство?
     - Думаю, что да.
     - Сказать мне Диане сейчас или подождать до утра, чтобы она выспалась?
     - Лучше сейчас. Если хочешь, могу я.
     - Нет, нет, родная. Это моя обязанность. Вероятно,  она будет обедать у
себя наверху. Завтра мы, наверно, уедем в Чичестер.
     - Как все это ужасно для тебя, Динни!
     - Мне это полезно.
     Девушка взяла телеграмму и вышла.
     Диана была с детьми, которые изо всех сил затягивали  процесс отхода ко
сну, так  как не  достигли еще тех лет, когда он  становится желанным. Динни
увела ее  к себе  в  комнату и,  по-прежнему  ни слова  не говоря, подала ей
телеграмму. Хотя за последние дни она очень  сблизилась с Дианой, между ними
все-таки оставалось шестнадцать  лет разницы.  Поэтому  девушка  не  сделала
соболезнующего  жеста,  который  могла бы позволить  себе с ровесницей.  Она
никогда не  знала, как Диана  воспримет  то или иное  известие. То,  которое
принесла  ей Динни, Диана  встретила с  каменным спокойствием, как будто оно
вообще  не  было  для нее новостью. Ее лицо,  тонкое,  но  потускневшее, как
изображение на  монете,  не  выразило  ничего. Глаза, устремленные на Динни,
остались сухими и ясными. Она проронила только:
     - Я не спущусь вниз. Завтра в Чичестер?
     Динни подавила первое душевное  движение,  кивнула  и вышла. За обедом,
сидя вдвоем с матерью, она сказала:
     - Хотела бы я владеть собой так, как Диана.
     - Ее самообладание - результат того, что она пережила.
     - В ней есть что-то от леди Вир де Вир.
     - Это не так уж плохо, Динни.
     - Чем будет для всех нас это расследование?
     - Боюсь, что ее самообладание скоро ей пригодится.
     - Мама, а мне придется давать показания?
     - Насколько известно, ты  была  последней, с кем  он разговаривал.  Так
ведь?
     - Да. Должна я рассказать о том, как он подходил к двери прошлой ночью?
     - По-моему, если тебя спросят, ты должна рассказать все, что знаешь.
     Румянец пятнами выступил на щеках Динни.
     -  А по-моему, нет. Я этого не сказала даже Диане и не понимаю, в какой
мере это может касаться посторонних.
     -  Я  тоже  не понимаю,  но  в  данном  случае  мы  не имеем  права  на
собственное мнение.
     -  Ну,  а  у меня  оно  будет. Я не собираюсь  потакать отвратительному
любопытству бездельников и причинять боль Диане.
     - А вдруг кто-нибудь из горничных слышал?
     - Никто не докажет, что я слышала.
     Леди Черрел улыбнулась:
     - Жаль, твой отец уехал.
     - Мама, не говори  ему,  что я тебе сказала. Я не желаю обременять этим
совесть мужчины - довольно одной моей. У нас, женщин, она растяжимей, но это
уж от природы.
     - Хорошо.
     - Я не стану терзаться  угрызениями, если  сумею что-нибудь  скрыть, не
подвергаясь  опасности,  -  объявила   Динни,  у  которой  были   еще  свежи
воспоминания  о  лондонском  полицейском  суде.  -  Вообще,  к чему затевать
следствие, раз он умер? Это отвратительно.
     - Я не должна ни поощрять, ни подстрекать тебя, Динни.
     - Нет, должна, мама. Ты в душе согласна со мной.
     Леди Черрел промолчала. Она действительно была согласна.
     На  другой день  с  первым утренним  поездом  прибыли  генерал  и  Ален
Тесбери,  и через полчаса они  все вместе выехали в  открытой  машине.  Ален
сидел за рулем,  генерал рядом  с  ним; леди  Черрел, Диана  и Динни кое-как
разместились сзади.  Поездка  была долгая и невеселая.  Полулежа на сиденье,
так что из мехового боа высовывался только нос, Динни размышляла.  Понемногу
ей становилось ясно,  что  на  предстоящем  расследовании  она  до некоторой
степени окажется в центре внимания. Она выслушала исповедь Ферза; она увезла
детей;  она  спускалась  ночью  вниз  к  телефону; она  слышала  то,  о  чем
намеревалась  не  рассказывать;  она  - и  это главное - вызвала  Эдриена  и
Хилери.  Только  вмешательством ее, их  племянницы,  которая заставила Диану
обратиться к ним за  помощью,  можно  было замаскировать  дружеские  чувства
Эдриена  к  миссис Ферз.  Как все, Динни читала газеты и не без  любопытства
следила  за горестями  и  неприятностями  ближнего, которые там  предавались
гласности;  как  все,  она возмущалась газетами,  как только там  печаталось
нечто такое, что  могло оказаться тягостным  для  ее  родных  и друзей. Если
выплывет  наружу, что ее дядя - старый и близкий друг Дианы, ему и ей начнут
задавать самые разнообразные вопросы, которые возбудят  самые  разнообразные
подозрения у падкой до всего сексуального публики.  Возбужденное воображение
девушки закусило  удила. Если раскроется давняя  и тесная  дружба  Эдриена с
Дианой,  как помешать  публике заподозрить  ее дядю  в  том, что он столкнул
Ферза в меловой карьер? Ведь неизвестно, был с ним Хилери или нет: девушка и
сама   покамест  не   знала  подробностей.  Мысль  ее   опережала   события.
Сенсационному  объяснению  всегда  верят   охотнее,   чем   прозаическому  и
правдивому! И в Динни крепла почти злобная решимость обмануть публику, лишив
ее тех острых ощущений, которых так жаждет толпа.
     Эдриен  встретил  их  в холле чичестерской гостиницы,  и  Динни, улучив
минуту, отозвала его в сторону:
     - Дядя, можно мне поговорить с вами и дядей Хилери наедине?
     - Хилери пришлось  уехать в Лондон, дорогая, но к вечеру он обязательно
вернется. Тогда поговорим. Расследование назначено на завтра.
     Этим ей и пришлось удовольствоваться.
     Когда  Эдриен  закончил  свой  рассказ,  Динни, решив,  что вести Диану
взглянуть на тело Ферза следует не ему, объявила:
     - Дядя, с Дианой отправлюсь я. Только объясните, как пройти.
     Эдриен кивнул. Он понял.
     Диана вошла в покойницкую одна.  Динни ожидала ее в коридоре, пропахшем
карболкой. Муха,  удрученная  приближением  зимы,  уныло  ползала  по  окну,
которое выходило  на глухую боковую улочку. Динни смотрела  через стекло  на
тусклое холодное небо и  чувствовала себя глубоко несчастной. Жизнь казалась
ей  мрачной  и безысходной, будущее  - зловещим.  Это расследование, угроза,
нависшая  над  Хьюбертом...  Нигде  ни  света,  ни  отрады!  Даже   мысль  о
нескрываемой привязанности к ней Алена не утешала девушку.
     Она  обернулась,  увидела  стоящую  рядом  Диану  и внезапно,  забыв  о
собственном  горе,  обняла  ее и  поцеловала  в  холодную  щеку.  Они  молча
вернулись в гостиницу. Только Диана уронила:
     - Он выглядит умиротворенным.
     После обеда Динни сразу же ушла к себе в номер и в ожидании дядей взяла
книгу. Было уже десять, когда подъехало такси Хилери. Несколько минут спустя
он  и  Эдриен вошли к  Динни.  Она заметила, что  вид  у обоих  измученный и
мрачный, но  в выражении лица есть что-то  успокоительное: оба были из  тех,
кто держится до  тех пор, пока стоит на ногах. Эдриен и Хилери с неожиданной
теплотой  расцеловали  племянницу  и уселись по  обе стороны постели. Динни,
стоя между ними в ногах кровати, обратилась к Хилери:
     - Речь пойдет о дяде Эдриене,  дядя. Я много  думала. Если мы не примем
мер, следствие будет ужасным.
     - Да,  Динни.  Я ехал сюда с кучей журналистов, не подозревавших, что я
имею касательство к этой истории. Они побывали в психиатрической лечебнице и
страшно возбуждены. Уважаю газетчиков: они добросовестно делают свое дело.
     Динни повернулась к Эдриену:
     - Позволите говорить откровенно, дядя?
     Эдриен улыбнулся:
     - Позволяю, Динни. Ты - честная плутовка. Валяй!
     - В  таком случае, - начала  она,  взявшись  за спинку кровати"  -  мне
кажется, что самое важное - не впутывать  сюда дружбу дяди Эдриена с Дианой.
По-моему, просьба разыскать Ферза, с которой я к вам обратилась, должна быть
всецело  отнесена на  мой  счет.  Как известно, я  была последней, с  кем он
разговаривал, когда перерезал телефонный шнур. Поэтому,  когда меня вызовут,
я могу  вбить судье в голову,  что  это я предложила прибегнуть к  вам, моим
дядям,  которые  к  тому же так ловко  умеют  решать  всякие  головоломки. В
противном случае  чем  объяснить наше обращение к дяде  Эдриену? Только тем,
что он близкий друг Дианы. А тогда публика сразу начнет  делать всевозможные
предположения, особенно если услышит, что капитана  Ферза не было дома целых
четыре года.
     Наступило молчание. Потом Хилери сказал:
     - Она  умница,  старина.  Четырехлетняя  дружба с  красивой  женщиной в
отсутствие мужа означает для публики многое, а для присяжных - только одно.
     Эдриен кивнул:
     - Согласен. Но я не понимаю, как можно скрыть мое длительное знакомство
с обоими.
     - Все зависит от первого впечатления, - вмешалась Динни. - Я скажу, что
Диана предложила обратиться к ее врачу и Майклу, а  я переубедила ее, помня,
как  хорошо, в силу вашей  профессии, вы умеете анализировать ход событий  и
как вам легко позвать на помощь дядю Хилери, большого знатока людей. Если мы
с  самого начала направим следствие на нужный  путь, я  уверена, что  вашему
знакомству с Ферзами не придадут никакого значения. По-моему, страшно важно,
чтобы меня вызвали одной из первых.
     - Это значит многое возложить на тебя, дорогая.
     -  О  нет! Если меня не вызовут раньше, чем вас и  дядю Хилери, вы  оба
скажете,  что  я  пришла к вам и  попросила  о помощи,  а  я  потом  вдолблю
присяжным то же самое.
     - После доктора и полиции первым свидетелем будет Диана.
     - Пусть. Я сговорюсь с ней, так что мы все будем твердить в один голос.
     Хилери улыбнулся:
     -  Думаю, что  нам так и следует поступить: это вполне невинная ложь. Я
сам вверну,  что  знаком с  Ферзами  так  же давно,  как  и  ты, Эдриен.  Мы
встретились с Дианой  впервые, когда она  была еще подростком, на пикнике  в
Лендз Энд, который  устроил  Лоренс,  а с Ферзом -  на  ее свадьбе.  Словом,
дружили домами. Так?
     - Посещение мною психиатрической лечебницы неминуемо выплывет наружу, -
заметил Эдриен. - Главный врач вызван свидетелем.
     - Что в этом особенного? - возразила Динни.  - Вы ездили  туда как друг
Ферза и человек, интересующийся психическими расстройствами. В конце концов,
дядя, предполагается, что вы - ученый.
     Братья улыбнулись, Хилери сказал:
     - Ладно, Динни. Мы потолкуем с судебным приставом  - он очень приличный
парень - и попросим вызвать тебя пораньше, если можно.
     С этими словами он вышел.
     - Спокойной ночи, маленькая змея, - попрощался Эдриен.
     - Спокойной ночи,  милый дядя.  У вас ужасно усталый  вид. Вы запаслись
грелкой?
     Эдриен покачал головой:
     - У меня нет ничего, кроме зубной щетки, - сегодня купил.
     Динни вытащила из постели свою грелку и заставила дядю взять ее.
     - Значит, мне поговорить с Дианой обо всем, что мы решили?
     - Если можешь, поговори, Динни.
     - Послезавтра солнце взойдет для вас.
     - Взойдет ли? - усомнился Эдриен.
     Когда  дверь  закрылась, Динни  вздохнула. Взойдет ли?  Диана,  видимо,
мертва для чувства. А впереди еще дело Хьюберта!




     Когда   на   другой  день   Эдриен  с  племянницей  входили   в  здание
следственного суда, они рассуждали примерно так.
     Слушать дело в следственном суде - это все равно что есть в воскресенье
йоркширский  пудинг,  ростбиф  или иную  будничную  пищу. Раз уж  люди стали
тратить дни отдыха на спорт  и  такие забавы, как  присутствие  при  разборе
несчастных  дел  о насильственной смерти или о  самоубийстве, жертв которого
давно уже не хоронят на перекрестках дорог, вне кладбищенской ограды, значит
все обычаи утратили свой первоначальный мудрый смысл. В старину правосудие и
его слуги почитались врагами рода человеческого,  и поэтому было естественно
рассматривать такие дела в суде присяжных этом гражданском средостении между
законом и смертью. Но не противоестественно ли предполагать в век, именующий
полицию  "оплотом  порядка",  что она неспособна к  здравому суждению  в тот
момент,   когда   ей    нужно   безотлагательно   действовать?    Итак,   ее
некомпетентность  не  может  явиться  основанием  для сохранения  устарелого
обычая.  Этим  основанием  является  другое  -  боязнь  публики  остаться  в
неведении. Каждый читатель и  каждая читательница  газет убеждены,  что  чем
больше они услышат  сомнительного,  сенсационного, грязного, тем будет лучше
для   души.  Между  тем  известно,  что  там,  где  нет  разбирательства   в
следственном  суде,  подробности чьей-то нашумевшей смерти могут не получить
огласки и  доследование вряд ли состоится.  Когда  же вместо  этого молчания
производится судебное следствие, а  иногда  и доследование,  публике гораздо
приятнее!  Каждому индивидууму в отдельности свойственна неприязнь  к людям,
всюду  сующим  нос;  но как  только  индивидуумы  соединяются  в  толпу, оно
исчезает. Ясно, что таким людям в толпе особенно привольно. Поэтому чем чаще
им достаются места в  следственном суде, тем горячее они благодарят господа.
Псалом "Хвала  всевышнему  творцу, подателю всех  благ" нигде  не звучит так
громко,  как  в сердцах тех, кто  имел  счастье  получить  доступ  туда, где
расследуются обстоятельства чьей-то смерти. Последнее всегда  означает пытку
для  живых, а значит, как раз и  рассчитано на  то, чтобы доставлять публике
наивысшее наслаждение.
     Тот  факт,  что  зал  суда был  полон,  подтверждал эти выводы. Дядя  с
племянницей прошли в тесную комнату для свидетелей. Эдриен на ходу бросил:
     - Ты пойдешь пятой, Динни, -  после меня и Хилери. Не входи в зал, пока
тебя не вызовут - иначе скажут, что мы сговорились и повторяем друг друга.
     Они сидели в тесной пустой комнате и молчали. Полицейских, врача, Диану
и Хилери должны были допрашивать раньше.
     - Мы словно двенадцать негритят из песенки, - пробормотала Динни. Глаза
ее были устремлены на противоположную стену. Там висел календарь. Девушка не
могла разобрать букв,  но  ей  почему-то  казалось  страшно необходимым  это
сделать.
     Эдриен вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылочку и предложил:
     - Дорогая моя, отпей пару глотков - не больше. Это пятидесятипроцентный
раствор летучих солей - он тебя подкрепит. Только осторожно!
     Динни глотнула. Жидкость обожгла ей горло, но не сильно.
     - Выпейте и вы, дядя.
     Эдриен тоже сделал осторожный глоток.
     - Ничто так не взбадривает, когда попадаешь в передрягу, - прибавил он.
     Они снова  замолчали,  выжидая, пока организм  усвоит снадобье. Наконец
Эдриен заговорил:
     - Если  душа бессмертна, во что я не  верю, каково сейчас бедному Ферзу
смотреть на этот фарс? Мы все еще варвары. У Мопассана есть  рассказ о клубе
самоубийц,  который  обеспечивал  легкую  смерть тем, кто  испытывал  в  ней
потребность. - Я не  верю, что нормальный  человек может покончить с собой -
кроме разве редчайших  случаев.  Мы обязаны держаться, Динни, но я хотел бы,
чтобы   у  нас  устроили   такой  клуб  для  тех,  кто  страдает  умственным
расстройством, или  тех, кому оно  угрожает.  Ну  как,  подбодрила тебя  эта
штука?
     Динни кивнула.
     - Порции тебе хватит примерно на час.
     Эдриен встал:
     - Кажется, подходит моя очередь. До свидания, дорогая, желаю  удачи. Не
забывай иногда вворачивать "сэр", обращаясь к судье.
     Увидев, как выпрямился  дядя, входя  в  двери зала, Динни почувствовала
душевный  подъем.  Она восхищалась Эдриеном больше, чем любым из тех, кто ей
был  знаком. Девушка  помолилась за него -  коротко и  нелогично.  Снадобье,
несомненно,  подкрепило  ее: прежняя  подавленность и неуверенность исчезли.
Она  вынула зеркальце и пуховку.  По  крайней  мере, нос не будет  блестеть,
когда она встанет у барьера.
     Однако прошло еще четверть часа, прежде чем ее вызвали. Она провела их,
по-прежнему устремив взгляд на календарь, думая  о Кондафорде и воскрешая  в
памяти лучшие дни,  проведенные  там, далекую невозвратную  пору  детства  -
уборку сена, пикники в  лесу,  сбор лаванды, катание  верхом  на  охотничьей
собаке,  пони,  подаренного  ей после  отъезда  Хьюберта  в  школу,  веселое
новоселье в перестроенном доме:  девушка хоть и родилась в Кондафорде, но до
четырех лет кочевала - то Олдершот, то  Гибралтар. С особенной нежностью она
вспоминала,  как сматывала  золотистый  шелк  с  коконов  своих  шелковичных
червей,  которые  пахли так  странно  и почемуто  наводили  ее  на  мысль  о
беззвучно крадущихся слонах.
     - Элизабет Черруэл.
     Как  скучно  носить имя,  которое  все произносят  неправильно! Девушка
встала, чуть слышно бормоча:
     Один из негритят пошел купаться в море,
     Попался там судье и был утоплен вскоре.
     Она вошла. Кто-то взял ее под  свое покровительство  и,  проводив через
зал, поместил  в  ложу,  отдаленно  напоминавшую  клетку. К  счастью,  Динни
незадолго до того побывала в таком же месте. Присяжные, сидевшие прямо перед
нею, выглядели так, словно их извлекли  из архива; вид у судьи  был  забавно
торжественный. Слева  от ложи,  у  ног  Динни сидели остальные негритята; за
ними, до голой  задней стены - десятки  и  сотни лиц, словно  головы сардин,
напиханных хвостами вниз в  огромную консервную банку. Затем девушка поняла,
что к ней обращаются, и сосредоточила внимание на лице судьи.
     -  Ваше  имя Элизабет  Черрел?  Вы дочь генерал-лейтенанта  сэра Конуэя
Черрела, кавалера  орденов  Бани, Святого Михаила и  Святого Георгия, и  его
супруги леди Черрел?
     Динни поклонилась и подумала: "По-моему, он ко мне за это благоволит".
     - И проживаете с ними в поместье Кондафорд, в Оксфордшире?
     - Да.
     - Мисс Черрел, вы гостили у капитана  и миссис  Ферз до того дня, когда
капитан Ферз покинул свой дом?
     - Да, гостила.
     - Вы их близкий друг?
     - Я друг миссис Ферз. Капитана Ферза до его возвращения я  видела, если
не ошибаюсь, всего один раз.
     - Кстати, о его возвращении. Вы уже находились у  миссис Ферз, когда он
вернулся?
     - Я приехала к ней как раз в этот день.
     - То есть в день его возвращения из психиатрической лечебницы?
     - Да. Фактически же я поселилась у нее на другой день.
     - И оставались там до тех пор, пока капитан не ушел из дома?
     - Да.
     - Как он вел себя в течение этого времени?
     При  этом  вопросе  Динни  впервые  осознала,  как  невыгодно не  иметь
представления  о том, что говорилось до вас. Кажется,  ей придется  выложить
все, что она знает и чувствует на самом деле.
     - Он  производил  на меня  впечатление абсолютно нормального  человека,
если  не  считать  одного - он не желал выходить  и  видеться  с людьми.  Он
выглядел совершенно здоровым, только глаза  были какие-то особенные: увидишь
их и сразу чувствуешь себя несчастным.
     - Точнее, пожалуйста. Что вы имеете в виду?
     - Они... они были как пламя за решеткой - то вспыхивали, то гасли.
     Динни  заметила, что  при  этих  словах  вид  у  присяжных  стал  менее
архивный.
     - Вы говорите, он не желал выходить? И так было все время, пока  вы там
находились?
     -  Нет, один раз он вышел - накануне ухода  из дома. По-моему,  его  не
было целый день.
     - По-вашему? Разве вы отсутствовали?
     -  Да. В  этот день я  отвезла обоих детей к моей матери в Кондафорд  и
возвратилась вечером, перед самым обедом. Капитана Ферза еще не было.
     - Что побудило вас увезти детей?
     - Меня попросила миссис Ферз. Она заметила в капитане  Ферзе перемену и
решила, что детей лучше удалить.
     - Можете вы утверждать, что и сами заметили эту перемену?
     -   Да.  Мне  показалось,  что  он   стал   беспокойнее   и,  вероятно,
подозрительнее. Он больше пил за обедом.
     - Кроме этого - ничего особенного?
     - Нет. Я...
     - Да, мисс Черрел?
     - Я хотела рассказать о том, чего не видела лично.
     - То есть о том, что вам рассказала миссис Ферз?
     - Да.
     - Вы можете этого не рассказывать.
     - Благодарю вас, сэр.
     - Вернемся к тому, что  вы обнаружили, после того  как  отвезли детей и
вернулись. Вы говорите, капитана Ферза не было дома. А миссис Ферз?
     -  Она  была  дома и  одета  к обеду. Я тоже быстро  переоделась,  и мы
пообедали вдвоем. Мы очень беспокоились.
     - Дальше.
     - После обеда мы поднялись в гостиную и я, чтобы отвлечь  миссис  Ферз,
попросила  ее  спеть. Она очень нервничала и  волновалась. Спустя  некоторое
время мы услышали,  как хлопнула входная дверь.  Потом капитан Ферз  вошел и
сел.
     - Он что-нибудь сказал?
     - Ничего.
     - Как он выглядел?
     - Мне показалось, что ужасно. Он весь был такой странный и напряженный,
словно у него в голове засела какая-то страшная мысль.
     - Продолжайте.
     - Миссис Ферз  спросила, обедал  ли он  и не пора ли ему лечь. Но он не
отвечал  и  сидел с  закрытыми глазами, как будто  спал.  Наконец  я шепотом
спросила: "Он в  самом деле заснул?" Тогда он внезапно закричал: "Где уж там
заснуть! Опять начинается, и я этого не вынесу, видит бог, не вынесу!"
     Когда  Динни  повторила  эти слова  Ферза,  она  впервые  по-настоящему
поняла,  что  означает   фраза:  "Оживление  в  зале  суда".  По   какому-то
таинственному наитию девушка восполнила нечто,  чего не хватало в показаниях
предыдущих свидетелей.  Динни никак не  могла решить, разумно  поступила она
или нет, и взгляд ее отыскал лицо  Эдриена. Тот кивнул ей -  еле заметно, но
одобрительно.
     - Продолжайте, мисс Черрел.
     -  Миссис  Ферз подошла к  нему, и он закричал: "Оставьте меня в покое!
Убирайтесь  отсюда!" Потом  она,  кажется, сказала:  "Роналд, не вызвать  ли
врача? Он даст тебе снотворное и сразу уйдет". Но капитан вскочил и неистово
закричал: "Никого мне не надо! Убирайтесь!"
     - Так, мисс Черрел. И что же дальше?
     -  Нам  стало  страшно.   Мы  поднялись  ко  мне  в   комнату  и  стали
советоваться, что предпринять, и я сказала, что нужно позвонить по телефону.
     - Кому?
     - Врачу  миссис  Ферз.  Она  хотела пойти сама, но  я  опередила  ее  и
побежала вниз. Телефон находился в маленьком кабинете на первом этаже. Я уже
назвала номер, как вдруг почувствовала, что  меня схватили  за руку. Капитан
Ферз  стоял позади меня. Он перерезал шнур ножом. Он все еще не отпускал мою
руку, и я  сказала  ему: "Глупо, капитан Ферз! Вы знаете, что мы не причиним
вам вреда". Он  выпустил меня, спрятал нож  и велел мне надеть туфли, потому
что я держала их в другой руке.
     - Вы хотите сказать, что сняли их?
     - Да, чтобы сойти вниз без шума. Я их надела. Он сказал: "Я  не позволю
мне мешать. Я сделаю  с собою что захочу".  А я  сказала: "Вы  же знаете, мы
желаем  вам только добра".  Тогда он  сказал:  "Знаю я  это  добро! Хватит с
меня". Потом посмотрел в окно и сказал: "Льет как из ведра, -  повернулся ко
мне  и  закричал: -  Убирайтесь  из комнаты, живо!  Убирайтесь!" И  я  снова
побежала наверх.
     Динни остановилась  и  перевела дух. Она вторично  пережила  сейчас эти
минуты, и сердце ее отчаянно колотилось. Она закрыла глаза.
     - Дальше, мисс Черрел.
     Она открыла глаза. Перед нею снова были судьи и присяжные, рты которых,
казалось, слегка приоткрылись.
     - Я все рассказала миссис Ферз. Мы не знали, что делать и чего ждать. Я
предложила загородить дверь кроватью и попытаться уснуть.
     - И вы это сделали?
     -  Да,  но мы  долго  не спали.  Миссис  Ферз была  так измучена,  что,
наконец,  заснула. Я тоже, кажется, задремала  под  утро. Во  всяком случае,
разбудила меня горничная, когда постучалась.
     - Вы больше не говорили ночью с капитаном Ферзом?
     Старая  школьная поговорка: "Если уж врать, то всерьез",  - мелькнула в
голове Динни, и она решительно отрезала:
     - Нет.
     - Когда постучалась горничная?
     - В  восемь  утра.  Я разбудила миссис Ферз, и мы сейчас же  спустились
вниз. Комната капитана  Ферза  была  в  беспорядке, - он,  видимо,  лежал на
кровати  не  раздеваясь,  но  в  доме его не оказалось,  его  пальто и шляпа
исчезли со стула, на который он их бросил в холле.
     - Что вы предприняли тогда?
     - Мы посовещались. Миссис Ферз хотела обратиться к своему врачу и еще к
нашему общему родственнику  мистеру  Майклу Монту, члену  парламента.  Но  я
подумала, что, если застану дома  двух  моих  дядей, они  скорее помогут нам
разыскать капитана  Ферза. Я  убедила  ее  отправиться со  мной к моему дяде
Эдриену, попросить его съездить к моему дяде
     Хилери и выяснить, не  могут  ли они вдвоем разыскать капитана Ферза. Я
знала, что оба они очень умные и тактичные люди...
     Динни заметила, что судья сделал легкий  поклон в  сторону ее  дядей, и
заторопилась:
     -  ...и  старые друзья семьи Ферзов.  Я подумала, что  если  уж  они не
сумеют разыскать его без лишнего шума, то другие и подавно. Мы отправились к
моему дяде Эдриену"  тот согласился позвать на помощь дядю Хилери, и тогда я
отвезла миссис Ферз в Кондафорд к детям. Это все, что мне известно, сэр.
     Следственный судья поклонился ей и сказал:
     - Благодарю вас, мисс Черрел. Вы дали чрезвычайно ценные показания.
     Присяжные неуклюже задвигались,  словно намереваясь тоже отдать поклон;
Динни  сделала над  собой усилие, вышла  из  клетки и  заняла  место рядом с
Хилери, который  положил на ее руку  свою.  Девушка сидела не  шевелясь. Она
чувствовала,  как  слеза,  словно последняя капля  летучей  смеси,  медленно
скатывается у  нее по  щеке. Апатично  слушая  дальнейшее - допрос  главного
врача  психиатрической  лечебницы  и  обращение  судьи  к  присяжным,  Динни
страдала от мысли, что, желая  быть честной по отношению  к живым,  казалась
нечестной  по отношению  к  мертвому. Как  это ужасно!  Она дала показания о
ненормальности человека,  который не мог ни  оправдаться, ни объясниться. Со
страхом и любопытством увидела она, что присяжные вновь занимают места, а их
старшина встает, готовясь огласить вердикт.
     -  Мы полагаем,  что покойный  скончался  вследствие  падения в меловой
карьер.
     - Это означает смерть от несчастного случая, - пояснил судья.
     - Мы выражаем наше соболезнование вдове.
     Динни чуть не захлопала в ладоши. Итак,  эти извлеченные из архива люди
оправдали его за недостатком улик. Она подняла голову и с неожиданной, почти
задушевной теплотой улыбнулась им.




     Динни наконец опомнилась, подавила улыбку и заметила, что Хилери лукаво
смотрит на нее.
     - Нам можно идти, дядя Хилери?
     -  Пожалуй,  даже  нужно, пока  ты окончательно  не соблазнила старшину
присяжных.
     Выйдя на  улицу и  глотнув  сырого октябрьского воздуха -  был типичный
английский осенний день, девушка предложила:
     - Пройдемся немного, дядя. Передохнем и дадим выветриться запаху суда.
     Они повернули и быстро пошли вниз, к видневшемуся вдали морю.
     - Дядя,  мне  страшно интересно, что говорилось  до меня. Я ни с кем не
впала в противоречие?
     - Нет.  Из  показаний  Дианы сразу стало  ясно,  что  Ферз  вернулся из
психиатрической  лечебницы, и судья обошелся с ней очень  деликатно. Меня, к
счастью, вызвали раньше Эдриена, так что его показания лишь повторили мои, и
он не привлек к себе особого  внимания.  Жаль мне журналистов: присяжные  не
любят  констатировать самоубийство  и  смерть в  припадке  безумия.  В конце
концов, никто не знает, что произошло с Ферзом.  Там  было глухо, темно - он
легко мог оступиться.
     - Вы действительно так считаете, дядя?
     Хилери покачал головой:
     - Нет, Динни, он задумал  это с самого  начала и выбрал место поближе к
своему прежнему дому. И, хоть не следовало бы, скажу: слава богу, что он это
сделал и обрел покой.
     - О да! А что теперь будет с Дианой и дядей Эдриеном?
     Хилери набил трубку и остановился, чтобы прикурить.
     -  Видишь  ли,  моя  дорогая,  я  дал  Эдриену  один  совет.  Не  знаю,
воспользуется  ли  он им, но ты поддержи меня  при случае. Все  эти  годы он
ждал. Пусть подождет еще один.
     - Дядя, я с вами целиком согласна.
     - Неужели? - удивился Хилери.
     - Диана  просто  не способна  ни о ком думать - даже  о  нем.  Ей нужно
пожить одной с детьми.
     - Интересно, -  протянул Хилери,  - не готовится ли сейчас какая-нибудь
экспедиция за костями? Его надо бы на год удалить из Англии.
     - Халлорсен! - воскликнула Динни, всплеснув руками. - Он же опять едет.
Дядя Эдриен ему нравится.
     - Чудно! А он его возьмет?
     - Возьмет, если я попрошу, - просто ответила Динни.
     Хилери опять бросил на нее лукавый взгляд:
     - Какая опасная девица! Не сомневаюсь, что кураторы предоставят Эдриену
отпуск. Я  напущу  на них  старика Шропшира и  Лоренса. А  теперь  мне  пора
обратно, Динни: тороплюсь на поезд. Это огорчительно - воздух здесь хороший.
Но Луга чахнут без меня.
     Динни взяла его руку:
     - Восхищаюсь вами, дядя Хилери.
     Хилери воззрился на девушку:
     - Я что-то не улавливаю ход твоих мыслей, дорогая.
     - Вы знаете, что я имею в виду. Вы сохранили старые традиции - служение
долгу  и все  такое, - и в то же время  вы ужасно  современный,  терпимый  и
свободомыслящий.
     - Гм-м! - промычал Хилери, выпуская клуб дыма.
     - Я даже уверена, что вы одобряете противозачаточные меры.
     - Видишь ли, по этой части мы,  священники, - в смешном положении. Было
время,  когда  мысль  ограничить  рождаемость считалась  непатриотичной.  Но
боюсь,  что  теперь, когда  самолеты и газы  ликвидировали нужду в  пушечном
мясе,  а  число безработных  неудержимо  растет,  непатриотичным  становится
скорее отказ от противозачаточных мер. Что же касается  христианской  догмы,
то  во  время войны  мы, как патриоты, уже  не соблюдали  одну заповедь: "Не
убий". Сейчас, оставаясь патриотами, мы логически не можем соблюдать другую:
"Плодитесь и размножайтесь". Противозачаточные меры большое дело, по крайней
мере для трущоб.
     - И вы не верите в ад?
     - Нет, верю: он как раз там и находится.
     - Вы стоите за спорт в воскресные дни, верно?
     Хилери кивнул.
     - И за солнечные ванны в голом виде?
     - Стоял бы, будь у нас солнце.
     - И за пижамы, и за курящих женщин?
     - Нет, с сигаретами я не примирюсь - не люблю дешевки и вони.
     - По-моему, это недемократично.
     - Ничего не могу с собой поделать. На, понюхай!
     Динни вдохнула дым трубки.
     - Пахнет хорошо - сразу  чувствуется латакия. Но женщинам нельзя курить
трубку. Впрочем, у каждого свой конек, о  котором  человек  не умеет  судить
здраво. Ваш - отвращение  к сигаретам. За этим  исключением вы  поразительно
современны,  дядя. В суде я разглядывала  присутствующих, и  мне показалось,
что единственное современное лицо - у вас.
     - Не забывай, дорогая: Чичестер держится древним своим собором.
     - По-моему, мы преувеличиваем степень современности в людях.
     - Ты живешь не в Лондоне, Динни. Впрочем, в известной мере ты права. Мы
стали  откровеннее  в  некоторых  вещах, но  это  еще не означает  серьезной
перемены. Вся разница  между годами  моей  юности  и  сегодняшним днем  -  в
степени сдержанности. Сомнения, любопытство, желания были  и у нас, но мы их
не  показывали.  А  теперь   показывают.  Я  сталкиваюсь   с  кучей  молодых
универсантов:  они  приезжают работать  в  Лугах.  Так вот,  их  с  колыбели
приучили выкладывать  все, что им взбредет  в голову. Они и  выкладывают. Мы
этого  не делали, но в голову нам взбредало то же самое. Вся разница в этом.
В этом и в автомобилях.
     - Значит, я старомодна, - совершенно не умею выкладывать разные вещи.
     - Это у тебя от чувства юмора, Динни. Оно служит сдерживающим началом и
порождает в тебе застенчивость. В  наши дни молодежь редко обладает им, хотя
часто  наделена  остроумием,  но это  не одно и  то  же. Разве наши  молодые
писатели,  художники, музыканты стали  бы  делать то, что они делают сейчас,
будь у них способность посмеяться над собой? А ведь она и есть мерило юмора.
     - Я подумаю над этим.
     - Подумай, Динни, но  все-таки юмора не теряй.  Для  человека он то же,
что аромат для розы. Ты едешь обратно в Кондафорд?
     - Собираюсь. Дело Хьюберта  назначат к  вторичному слушанию  не раньше,
чем прибудет пароходом почта, а до этого еще дней десять.
     - Передай привет Кондафорду. Вряд ли для меня снова наступят  такие  же
славные дни, как те, что мы прожили там детьми.
     -  Я  как раз думала  об этом, когда ожидала своей  очереди  в качестве
последнего из негритят.
     - Динни, ты молода для такого вывода. Подожди, влюбишься.
     - Я уже.
     - Что, влюбилась?
     - Кет, жду.
     - Жуткое занятие быть влюбленным, - сказал  Хилери. - Впрочем,  никогда
не раскаиваюсь, что предавался ему.
     Динни искоса взглянула на него и выпустила коготки:
     - Не предаться ли вам ему снова, дядя?
     - Куда  уж мне! - ответил Хилери, выколачивая трубку о почтовый ящик. -
Я вышел  из игры. При моей профессии не до этого. К тому же первого раза мне
хватает до сих пор.
     - Да, -  с раскаянием  в  голосе согласилась  Динни,  - тетя  Мэй такая
милочка.
     -  Замечательно  верно  сказано! Вот  и  вокзал!  До свидания,  и  будь
здорова. Вещи я отправил утром.
     Хилери помахал девушке рукой и скрылся.
     Динни вернулась в  гостиницу и поднялась к Эдриену, но его в  номере не
оказалось. Несколько расстроенная этим, девушка отправилась в собор. Она уже
собиралась присесть на скамью и насладиться успокоительной красотой  здания,
как вдруг увидела своего дядю. Он прислонился к колонне и разглядывал витраж
круглого окна.
     - Любите цветное стекло, дядя?
     - Если оно хорошее - очень. Бывала ты в Йоркском соборе, Динни?
     Динни покачала  головой и, видя, что навести разговор на нужную тему не
удастся, спросила напрямик:
     - Что вы теперь будете делать, милый дядя?
     - Ты говорила с Хилери?
     - Да.
     - Он хочет, чтобы я убрался куда-нибудь на год.
     - Я тоже.
     - Это большой срок, Динни, а я старею.
     - Поедете с Халлорсеном в экспедицию, если он вас возьмет?
     - Он меня не возьмет.
     - Нет, возьмет.
     - Я поеду, если Диана скажет мне, что ей так угодно.
     -  Она  этого  никогда не  скажет, но я совершенно уверена,  что ей  на
какое-то время нужен полный покой.
     - Когда поклоняешься солнцу, трудно  уйти туда, где  оно не сияет, чуть
слышно произнес Эдриен.
     Динни пожала ему руку.
     - Знаю. Но можно жить мыслями  о нем. Экспедиция на этот раз приятная и
полезная  для здоровья -  всего лишь в Новую  Мексику. Вы вернетесь  обратно
помолодев,  с  волосами  до  пят,  как  полагается  в  фильмах.   Вы  будете
неотразимы, дядя, а я так этого  хочу.  Требуется только одно - дать улечься
суматохе.
     - А моя работа?
     -  Ну, это уладить  просто. Если Диана сможет  целый  год ни о  чем  не
думать, она  станет  другим  человеком,  и  вы начнете  казаться  ей  землей
обетованной.
     Эдриен улыбнулся своей обычной сумрачной улыбкой:
     - Ты - маленькая змея-искусительница!
     - Диана тяжело ранена.
     - Иногда мне кажется, что рана смертельна, Динни.
     - Нет, нет!
     - Зачем ей думать обо мне, раз я уйду?
     - Затем, что все женщины так устроены.
     - Что ты в твои годы знаешь о женщинах!  Много лет  назад я вот так  же
ушел, и она начала думать о Ферзе. Наверно, я сделан не из того теста.
     -  Тогда Новая Мексика  тем  более  вам подходит.  Вы вернетесь  оттуда
"мужчиной с большой буквы". Подумайте об этом. Я обещаю последить за Дианой,
да и  дети  не дадут ей  вас  забыть.  Они только  о  вас и говорят. А я  уж
постараюсь, чтобы так было и впредь.
     - Все это очень заманчиво, - уныло согласился  Эдриен, - но я чувствую,
что сейчас она еще дальше от меня, чем при жизни Ферза.
     - Так  будет  некоторое  и  даже довольно длительное время.  Нов  конце
концов это пройдет, дядя. Честное слово!
     Эдриен долго молчал, затем объявил:
     - Динни, если Халлорсен согласится, я еду.
     - Он согласится. Дядя, нагнитесь, я должна вас расцеловать.
     Эдриен нагнулся. Поцелуй пришелся ему в нос. Привратник кашлянул...
     Возвращение в Кондафорд состоялось после полудня. Отъезжающие расселись
в  прежнем  порядке,  машину  снова  вел  Ален. Все  эти сутки  он  держался
чрезвычайно тактично, ни разу не сделал Динни предложения, и она была ему за
это соответственно благодарна. Покоя хотелось не только Диане, но и ей, Ален
уехал  в тот же вечер, Диана с детьми - на другой день, и в Кондафорде, куда
после  длительного  пребывания в  Шотландии вернулась  Клер, остались только
свои.  И  все-таки Динни не обрела покоя. Теперь,  когда забота о несчастном
Ферзе  свалилась  с  нее,  девушку  угнетала  и  мучила  мысль  о  Хьюберте.
Поразительно,  каким  неиссякаемым  источником тревог была эта нависшая  над
семьей угроза! Хьюберт и Джин писали с Ист Кост жизнерадостные письма. По их
словам, они  нисколько не  волновались. Зато Динни волновалась. И она знала,
что  ее  мать  и  отец  -  особенно отец - тоже  волнуются. Клер не  столько
волновалась, сколько злилась, и злость подстегивала ее энергию: по утрам она
ходила с отцом охотиться на лисят, а потом, взяв машину,  удирала к соседям,
откуда нередко возвращалась уже после обеда.  Она  была самым жизнерадостным
членом  семьи,  и  ее  охотно  приглашали.  Динни  жила  наедине  со  своими
тревогами.  Она  написала  Халлорсену  насчет  Эдриена  и  послала обещанную
фотографию, которая  запечатлела ее в парадном туалете два года тому  назад,
когда  обеих  сестер  из соображений  экономии одновременно  представили  ко
двору. Халлорсен незамедлительно ответил:
     "Фотография изумительная. Что может быть приятней для меня, чем поездка
с вашим дядей? Сейчас же свяжусь с ним".
     И подписался:
     "Ваш неизменно покорный слуга".
     Динни прочитала письмо с благодарностью, но без всякого трепета, за что
и  выругала  себя   бесчувственной  скотиной.   Успокоенная  таким   образом
относительно  Эдриена, - она  знала, что  заботу  о годичном  отпуске  можно
целиком возложить  на Хилери,  -  девушка сосредоточила  все  свои  мысли на
Хьюберте.  Ее все  сильнее  одолевали недобрые  предчувствия.  Она  пыталась
доказать себе, что это  - следствие ее бездеятельной жизни, истории с Ферзом
и  постоянного нервного  возбуждения,  в  котором тот ее держал,  но все эти
объяснения  были неубедительны. Если уж здесь  Хьюберту  верят так мало, что
власти готовы его выдать, то на что же рассчитывать  ему там? Динни украдкой
склонялась над  картой  Боливии, словно очертания этой  страны  могли помочь
проникнуть в  психику ее жителей. Девушка никогда не любила Кондафорд  более
пылко, чем  в эти трудные дни. Поместье -  майорат. Если  Хьюберта  выдадут,
осудят, уморят  в тюрьме или он будет убит одним из этих погонщиков мулов, а
у Джин не  окажется  сына, Кондафорд перейдет  к старшему из детей Хилери  -
двоюродному брату  Динни, которого она видела  всего несколько  раз: мальчик
учился в закрытой школе. Имение, правда, останется в семье, но для Динни оно
будет потеряно. Судьба ее любимого дома была неотделима от судьбы  Хьюберта.
Девушка возмущалась тем, что думает о себе, когда над
     Хьюбертом  нависла бесконечно  более страшная  угроза,  но  все-таки не
могла отделаться от мысли о Кондафорде.
     Однажды  утром  она попросила  Клер  отвезти  ее  в  Липпингхолл. Динни
терпеть не могла сама водить машину - и не без основания: присущая ей манера
замечать  все,   мимо   чего  она  проезжала,   нередко  навлекала   на  нее
неприятности.  Сестры  прибыли  к завтраку. Леди Монт,  садившаяся  за стол,
приветствовала их восклицанием:
     - Мои доро'ие, как досадно! Вы же не  едите морковь... Вашего  дяди нет
дома... Она так очищает.  Блор,  вз'ляните, нет ли у О'юстины жареной  дичи.
Да, еще! Попросите ее, Блор,  приготовить  те чудесные блинчики  с вареньем,
которых мне нельзя есть.
     - Бога ради, тетя Эм, ничего такого, что вам нельзя есть!
     -  Мне сейчас ниче'о нельзя  есть.  Ваш дядя  поправляется,  поэтому  я
должна худеть. Блор, подайте поджаренный хлеб с  тертым сыром и яйцами, вино
и кофе.
     - Но этого слишком много, тетя Эм!
     - И вино'рад, Блор. И папиросы - они наверху, в комнате мистера Майкла.
Ваш дядя их не курит, а  я курю си'ареты с фильтром, поэтому они не убывают.
Да, еще, Блор...
     - Да, миледи?
     - Коктейли, Блор.
     - Тетя Эм, мы не пьем коктейлей.
     - Нет, пьете. Я сама видела. Клер, ты плохо вы'лядишь. Ты тоже худеешь?
     - Нет. Я просто была в Шотландии, тетя Эм.
     - Значит, ходила на охоту и рыбную ловлю. Ну, ступайте, про'уляйтесь по
дому. Я вас подожду.
     Прогуливаясь по дому. Клер спросила Динни:
     - Скажите на милость, где это тетя Эм приучилась глотать "г"?
     -  Папа как-то рассказывал, что в ее школе непроглоченное "г" считалось
худшим грехом, чем проглоченное  "р". Тогда ведь в моду входило все сельское
- протяжный вы'овор, охотничьи ро'а и всякое дру'ое. Она чудная, правда?
     Клер, подкрашивая губы, кивнула.
     Возвращаясь в столовую, они услышали голос леди Монт:
     - Брюки Джеймса, Блор.
     - Да, миледи?
     - У них такой вид, словно они сваливаются. Займитесь ими.
     - Да, миледи.
     - А, вот и вы! Динни, твоя тетя Уилмет  собирается погостить у Хен. Они
будут  расходиться  во  мнениях  на  каждом у'лу.  Вы получите  по  холодной
куропатке. Динни, что ты  решила насчет Алена? Он такой интересный, а завтра
у не'о кончается отпуск.
     - Ничего я не решила, тетя Эм.
     - Вот  это и плохо. Нет, Блор, мне дайте морковь.  Ты не намерена выйти
за не'о  замуж?  Я  слышала, у не'о есть  перспективы. Какое-то наследство в
Уилтшире.  Дело  в  верховном  суде.  Он  является сюда и не дает мне  покоя
раз'оворами о тебе.
     Под взглядом Клер Динни оцепенела. Вилка ее повисла в воздухе.
     -  Если ты  не примешь мер, он  добьется перевода в Китай  и женится на
дочке судово'о казначея. Говорят, в Гонкон'е таких  полно.  Да, мой портулак
по'иб  - Босуэл  и  Джонсон полили  его фекальным  раствором. Они совершенно
лишены обоняния. Знаешь, что они однажды сделали?
     - Нет, тетя Эм.
     - Заразили сенной лихорадкой мое'о  племенно'о кролика  -  чихнули  над
клеткой, и бедняжка издох. Я  предупредила их об увольнении, но они не ушли.
И не уходят, представляешь себе! А ты собираешься осупружиться. Клер?
     - Тетя Эм, что за выражение?
     -  Я  нахожу  е'о  довольно приятным.  Оно так часто попадается  в этих
невоспитанных газетах. Итак, ты собираешься замуж?
     - Конечно, нет.
     -  Почему?  У тебя нет  времени? Нет,  все-таки  не люблю морковь - она
такая однообразная. Но у ваше'го дяди сейчас  такой период... Я  должна быть
предусмотрительна. По существу, ему уже пора выйти из него.
     - Он и вышел, тетя Эм.  Дяде Лоренсу - шестьдесят  девять. Разве вы  не
знали?
     - Он еще не подает никаких признаков. Блор!
     - Да, миледи.
     - Можете идти.
     - Да, миледи.
     Когда дверь закрылась, леди Монт сказала:
     -   Есть  некоторые  темы,   которых  при  Блоре  нельзя  касаться,   -
противозачаточные меры, ваш дядя и прочее. Бедная киска!
     Она поднялась, подошла к окну и сбросила кошку на цветочную клумбу.
     - Как любовно к ней относится Блор! - шепнула Динни сестре.
     - Мужчины, - объявила леди  Монт, возвращаясь, - сбиваются  с пути и  в
сорок пять, и в шестьдесят пять, и еще не знаю ко'да. Я нико'да не сбивалась
с истинно'о пути, но мы думали об этом с пастором.
     - Он теперь очень одинок, тетя?
     - Нет, - отрезала  тетя Эм. - Он развлекается. Он очень часто заходит к
нам.
     - Вот было бы замечательно, если бы о вас начали сплетничать!
     - Динни!
     - Дяде Лоренсу это понравилось бы.
     Леди Монт впала в оцепенение.
     - Где Блор? - воскликнула она. - Я все-таки съем блинчик.
     - Вы отослали Блора.
     - Ах да!
     -  Позвонить, тетя Эм?  - предложила Клер.  -  Кнопка как раз под  моим
стулом.
     -  Я  поместила  ее  там из-за  твое'о  дяди.  Он  пытался  мне  читать
"Путешествия Гулливера". А это непристойно.
     - Меньше, чем Рабле или даже Вольтер.
     - Как! Ты читаешь непристойные кни'и?
     - Но это же классики.
     -  Есть еще какая-то кни'а -  "Ахиллес" - или что-то в этом роде.  Твой
дядя купил ее в Париже, но в Дувре ее отобрали. Ты читала?
     - Нет, - сказала Динни.
     - Я читала, - вмешалась Клер.
     - Не следовало бы, судя по тому, что мне рассказывал твой дядя.
     - Ну, сейчас все все читают, тетя. Это не имеет никакого значения.
     Леди  Монт  поочередно  окинула  взором   племянниц  и  глубокомысленно
заметила:
     - Но ведь есть же библия. Блор!
     - Да, миледи?
     - Кофе подайте  в холл к  ти'ру, Блор. И подбросьте что-нибудь  в камин
для запаха. Где мое виши?
     Леди Монт выпила свой стакан виши, и все поднялись.
     - Просто как в сказке! - шепнула Клер на ухо Динни.
     -  Что  вы  предпринимаете  насчет  Хьюберта?  -  спросила  леди  Монт,
усаживаясь у камина в холле.
     - Обливаемся холодным потом, тетя.
     -  Я велела Уилмет  по'оворить с  Хен. Вы же  знаете, она встречается с
особами  королевской фамилии. Существует,  наконец,  авиация.  Почему  он не
улетит?
     - Сэр Лоренс внес за него залог.
     -  Лоренс  не будет возражать. Мы  можем  обойтись без Джеймса - у не'о
аденоиды - и нанять одно'о садовника вместо Босуэла и Джонсона.
     - Но Хьюберт будет возражать.
     -  Люблю Хьюберта, - объявила леди Монт. - Он женился слишком быстро...
Сейчас запахнет.
     Появился  Блор с  кофейницей  и папиросами. За ним шествовал  Джеймс  с
кипарисовым поленом. Наступила благоговейная тишина  - леди  Монт заваривала
кофе.
     - Сколько сахару, Динни?
     - Две ложечки, пожалуйста.
     - Я кладу себе три. Знаю, знаю - от это'о полнеют. Тебе, Клер?
     - Одну.
     Девушки отхлебнули. Клер охнула:
     - Потрясающе!
     - О да! Тетя Эм, а ведь у вас кофе несравнимо лучше, чем у других.
     - Ты права, - сказала тетка. - Я так рада за несчастно'о Ферза: в конце
концов,  он  мог вас просто покусать. Теперь Эдриен женится на ней.  Это так
отрадно.
     - Это будет не так скоро, тетя Эм. Дядя Эдриен едет в Америку.
     - Зачем?
     - Мы все считаем, что так лучше всего. Он сам - тоже.
     - Ко'да он вознесется на небо, с ним надо отправить  провожато'о, иначе
он не попадет в рай, - сказала леди Монт.
     - Ну, уж ему-то там уготовано место.
     -  Это еще  вопрос. В прошлое воскресенье пастор произнес проповедь  на
эту тему.
     - Он хорошо говорит?
     - Как тебе сказать? Приятно.
     - По-моему, проповеди ему писала Джин.
     - Пожалуй. В них была изюминка. От ко'о я подхватила это слово?
     - Наверное, от Майкла, тетя.
     -  Он вечно  нахватается всякой всячины.  Пастор сказал, что  мы должны
уметь отрешаться от себя. Он часто приходит сюда позавтракать.
     - Чтобы вкусно поесть?
     - Да.
     - Сколько он весит, тетя Эм?
     - Без одежды - не знаю.
     - А в одежде?
     - О, страшно мно'о! Он собирается писать кни'у.
     - О чем?
     -  О  Тесбери.  У  них  была  в  роду  дама, -  правда,  не  Тесбери, а
Фицхерберт, которую  все уже похоронили, а она оказалась во Франции. Был еще
один - он участвовал в сражении при Спагетти  - нет, дру'ое  слово. Я все'да
вспоминаю о нем, если О'юстина подает слишком жирный суп.
     - При Наварине. А он действительно сражался?
     -  Да,  хотя   кое-кто  утверждает  противное.  Пастор  собирается  это
выяснить.  Потом был  еще один  -  ему  отсекли голову, и  он не позаботился
упомянуть об этом в хрониках. Но наш пастор раскопал эту историю.
     - В чье царствование это случилось?
     - Я не мо'у  запоминать все царствования, Динни. При Эдуарде Шестом или
Эдуарде Четвертом - почем я знаю... Он был сторонник Красной розы. Затем был
еще какой-то, который женился на одной из наших. Е'о звали Роланд или в этом
роде.  Он натворил что-то страшное, и у не'о  отобрали землю. Он не  признал
короля главой церкви. Что это значит?
     - При государе-протестанте это значило, что он католик.
     - Сначала сож'ли е'о дом. О нем упоминается в "Mercurius rusticus" [11]
или в какой-то дру'ой книг'е. Пастор утверждает, что е'о у нас очень любили.
Не помню, что было сперва - то ли дважды сож'ли е'о дом, то ли о'рабили. Там
был еще ров с водой. Есть даже список все'о, что взяли.
     - Как интересно!
     -  Варенье,  и серебро,  и цыплят, и  белье, и даже  зонтик или  что-то
смешное в этом роде.
     - Когда все это было, тетя?
     - Во время гражданской войны. Он был роялистом. Вспомнила - это'о звали
не  Роланд,  а  по-дру'ому. Ее  звали Элизабет,  как  тебя,  Динни.  История
повторяется.
     Динни смотрела на полено в камине.
     - Потом был еще последний в  роду  адмирал  при  Виль'ельме  Четвертом,
который умер пьяным. Не Виль'ельм, а он. Пастор это отрицает. Он и пишет для
то'о,  чтобы это  опровер'нуть. Он  говорит,  что адмирал прозяб  и выпил от
простуды рому, а ор'анизм не сработал. Где я подхватила это слово?
     - Я иногда употребляю его, тетя.
     - Ну, конечно. Так что у не'о целая масса выдающихся предков, не считая
всяких обыкновенных, и они восходят прямо к Эдуарду Проповеднику или кому-то
еще. Пастор хочет доказать, что Тесбери древнее нас. Какая нелепость!
     -  Не волнуйтесь, милая тетя!  - замурлыкала Клер. - Ну кто станет  это
читать?
     - Не  скажи.  Он просто любит разы'рывать сноба - это е'о поддерживает.
А, вот и Ален! Клер, ты видела мой портулак? Не пойти ли нам посмотреть?
     - Тетя Эм, вы бесстыдница, - шепнула Динни ей на ухо. - И потом, это ни
к чему.
     - Помнишь, что нам твердили по утрам в детстве? Час терпеть - век жить.
Клер, подожди, я возьму шляпу.
     - Итак, ваш отпуск кончен, Ален? - спросила Динни, оставшись  наедине с
молодым человеком. - Куда вас направляют?
     - В Портсмут.
     - Это хорошо?
     - Могло быть хуже. Динни, я  хочу  поговорить с вами  о  Хьюберте. Если
дело плохо обернется в суде, что тогда?
     Динни разом утратила свою  "шипучесть". Она опустилась на подушку перед
камином и подняла на Алена встревоженный взгляд.
     - Я наводил  справки,  - продолжал молодой Тесбери.  - В  таких случаях
дается  отсрочка  на  две-три  недели,  чтобы  министр  внутренних  дел  мог
ознакомиться  с решением  суда.  Как  только  он  утверждает его,  виновного
немедленно выдают. Отправляют обычно из Саутгемптона.
     - Вы серьезно думаете, что до этого дойдет?
     - Не  знаю,  -  угрюмо ответил Ален.  -  Представьте себе, что боливиец
кого-то здесь убил и уехал. Мы-то  ведь тоже постарались бы заполучить его и
нажали бы для этого на все пружины.
     - Это чудовищно!
     Молодой человек посмотрел на нее с решительным и сочувственным видом:
     - Будем  надеяться  на лучшее, но  если  дело  пойдет  плохо,  придется
принять меры. Ни я, ни Джин так просто не сдадимся.
     - Но что же делать?
     Молодой Тесбери прошелся по холлу,  заглянул за двери. Затем наклонился
к девушке и сказал:
     - Хьюберт может улететь. После  возвращения из  Чичестера  я  ежедневно
практикуюсь в  пилотировании.  На всякий  случай мы с  Джин разработали один
план.
     Динни схватила его за руку:
     - Это безумие, мой мальчик!
     - На войне приходилось делать и не такое.
     - Но это погубит вашу карьеру!
     - К черту карьеру! Что же, по-вашему,  лучше сложить руки  и  смотреть,
как вас и Джин  сделают  несчастными на долгие годы, а  такого человека, как
Хьюберт, навсегда изломают?
     Динни конвульсивно сжала его руку, потом выпустила ее.
     -  Этого  не  может быть.  До  этого  не  дойдет.  Кроме того,  как  вы
доберетесь до Хьюберта? Он же будет под стражей.
     - Пока  не знаю,  но буду знать, когда  наступит время. Мне  ясно одно:
если его увезут, там уж совсем никаких шансов не останется.
     - Вы говорили с Хьюбертом?
     - Нет. Покамест все очень неопределенно.
     - Я уверена, что он не согласится.
     - Этим займется Джин.
     Динни покачала головой:
     - Вы не знаете Хьюберта. Он никогда вам не позволит.
     Ален усмехнулся, и  Динни внезапно заметила,  что  в нем  есть какая-то
всесокрушающая решительность.
     - Профессор Халлорсен посвящен в ваш план?
     - Нет, и не будет без крайней необходимости, хотя, должен сознаться, он
- славный малый.
     Девушка слабо усмехнулась:
     - Да, славный, только чересчур большой.
     - Динни, вы не увлечены им?
     - Нет, мой дорогой!
     - Ну  и слава богу! Видите ли, - продолжал моряк, - с Хьюбертом вряд ли
станут обращаться, как с обыкновенным преступником. Это облегчит нам задачу.
     Динни смотрела  на него, потрясенная до мозга костей. Последняя реплика
окончательно убедила ее в серьезности его намерений.
     - Я начинаю понимать, что произошло в Зеебрюгге. Но...
     - Никаких  "но" и встряхнитесь! Пакетбот  прибывает послезавтра, и дело
назначат к  вторичному слушанию. Увидимся  в суде. Мне пора, Динни, - у меня
каждый день тренировочный полет. Я просто хотел поставить вас в известность,
что мы не сложим оружие, если  дела обернутся плохо. Кланяйтесь леди Монт. Я
ее больше не увижу. До свидания. Желаю удачи.
     И, прежде чем  она успела сказать хоть  слово,  он поцеловал ей  руку и
вышел из холла.
     Притихшая и  растроганная, Динни сидела у камина, где тлело кипарисовое
полено. До сих пор  мысль о бунте никогда  не приходила ей в голову, девушка
никогда  по-настоящему не верила, что Хьюберта могут предать суду, не верила
даже сейчас, и "безумный" план  казался ей от этого еще  более  рискованным:
давно  замечено,  что  опасность  тем страшней,  чем  она  маловероятней.  К
волнению девушки примешивалось теплое  чувство,  -  Ален  даже не сделал  ей
очередного предложения. Это лишний раз убеждало  Динни в том, что он говорил
серьезно. И, сидя на  шкуре  тигра, доставившего не  слишком  много волнений
восьмому  баронету,  который со  спины слона  застрелил ее  владельца  в  ту
минуту,  когда тот  отнюдь не стремился  обратить  на себя  внимание,  Динни
согревала тело  жаром кипарисового полена,  а  душу сознанием того,  что она
никогда еще  не была  так близка  к пламени  жизни. Куинс,  черный  с белыми
подпалинами старый спаниель ее дяди, который во время частых отлучек хозяина
обычно  не проявлял  особого интереса к людям, медленно пересек холл, улегся
на  пол, опустил  голову на  лапы и поднял на  Динни  глаза  в  покрасневших
ободках век.  Взгляд  его как  будто говорил: "Может быть, будет, а может, и
нет".  Полено  негромко затрещало,  и  высокие стоячие часы  в дальнем  углу
холла, как, всегда медлительно, пробили три часа.




     Там, где  речь  идет  о  деле, исход  которого  сомнителен  -  будь  то
спортивный матч, ньюмаркетские скачки, ультиматум  или отправка человека  на
виселицу, возбуждение всегда достигает апогея  в последнюю минуту. Поэтому в
день,  когда  Хьюберт должен  был вторично предстать  перед судом,  ожидание
стало  для  семьи  Черрелов  особенно   мучительным.  Родственники  Хьюберта
собрались  в  полицейском  суде,  словно древний  шотландский клан,  который
немедленно  стекался, как только опасность грозила  одному из его  сочленов.
Налицо были  все  за исключением Лайонела,  у  которого  шла сессия, и детей
Хилери, уже уехавших в школу. Все это напоминало бы свадьбу или похороны, не
будь  лица  так угрюмы и  не таись в  душе у каждого  обида на незаслуженную
несправедливость. Динни и Клер сидели между отцом  и матерью; справа  от них
расположились Джин, Ален, Халлорсен  и Эдриен.  Сзади них - Хилери  с женой.
Флер  с Майклом и  тетя Уилмет. На  третьей скамье  сэр Лоренс  и леди Монт.
Пастор  Тесбери  в последнем ряду замыкал этот боевой порядок,  имевший  вид
перевернутого треугольника.
     Хьюберт, входя в зал со своим адвокатом, улыбнулся сородичам, как горец
клану перед боем.
     Теперь, когда наконец дошло  до суда, Динни испытывала нечто похожее на
апатию.  Все  преступление  ее  брата заключалось в самозащите. Он останется
невиновным,  даже  если  его осудят.  Ответив  на  улыбку Хьюберта,  девушка
сосредоточила  все  внимание  на  лице  Джин. Ее  сходство с тигрицей  стало
особенно явственным -  странные,  глубоко посаженные  глаза Джин  непрерывно
перебегали с ее "детеныша" на тех, кто угрожал его отнять.
     Были оглашены те же свидетельские показания, что и в первый раз.
     Затем адвокат  Хьюберта  представил  новый  документ  -  сделанное  под
присягой  заявление  Мануэля.  Затем  апатия  слетела   с  Динни:  обвинение
отпарировало удар  защиты,  предъявив  суду  опять-таки данное под  присягой
свидетельство четырех погонщиков  о том, что  Мануэль  не присутствовал  при
выстреле.
     Наступило время ужаснуться по-настоящему. Четыре метиса против одного!
     Динни заметила, что по лицу судьи пробежала тень замешательства.
     - Кто представил это второе свидетельство, мистер Баттел?
     - Адвокат  в Ла Пас,  ведущий это дело, ваша честь. Ему стало известно,
что погонщика Мануэля просили дать показания.
     -  Понятно. А что вы  скажете  по  поводу  шрама,  который нам  показал
обвиняемый?
     - Ни вы,  сэр, ни я не располагаем никакими данными,  кроме утверждений
самого обвиняемого, о том, каким образом и когда был нанесен удар.
     -  Согласен.  Но не допускаете  же вы,  что удар был нанесен мертвецом,
после того как его застрелили.
     - Кастро, державший в руке нож, мог после выстрела упасть лицом вперед.
Я полагаю, это удовлетворительное объяснение.
     - По-моему, не слишком, мистер Баттел.
     -  Может быть.  Но  свидетельские  показания,  которыми  я  располагаю,
подтверждают,  что  выстрел  был  сделан  преднамеренно,  хладнокровно  и  с
дистанции в несколько  ярдов. О  том же, обнажил  Кастро  нож  или нет,  мне
ничего не известно.
     -  Итак, можно сделать один вывод:  либо лгут  шесть ваших  свидетелей,
либо обвиняемый и погонщик Мануэль.
     - Да, видимо, дело  обстоит так, ваша честь.  Вам остается  решить, что
предпочесть  -  данные под присягой  показания шести граждан  или данные под
присягой показания двух.
     Динни видела, что судья старается уклониться от прямого ответа.
     - Я все превосходно понял, мистер Баттел. Что скажете вы, капитан
     Черрел, по поводу представленных нам показаний об отсутствии погонщика
     Мануэля?
     - Ничего,  сэр. Мне неизвестно,  где был  Мануэль. Я  был слишком занят
спасением своей жизни. Я знаю только одно - он подбежал ко  мне  почти сразу
же.
     - Почти? А точнее?
     - Право,  затрудняюсь  ответить.  Может быть -  через минуту. Я пытался
остановить  кровотечение  и  лишился чувств  как раз в  тот момент, когда он
подбежал.
     Затем последовали речи двух адвокатов, и апатия снова охватила Динни.
     Это  состояние прошло, как только  после речей  в  зале  на  пять минут
воцарилась тишина. Казалось, что во всем суде  занят делом лишь один человек
- судья - и что он никогда его не кончит. Из-под приспущенных ресниц девушка
видела, как он смотрит  то в одну бумагу, то  в другую;  у него было красное
лицо, длинный нос, острый подбородок и глаза, которые нравились Динни, когда
он их поднимал. Она чувствовала, что судье не по себе. Наконец он заговорил:
     -  В  данном  случае мой долг  - спросить себя  не о том, совершено  ли
преступление и  совершил  ли  его обвиняемый,  но лишь о том, достаточны ли,
во-первых,  представленные мне  свидетельства  для  того,  чтобы  я  признал
предполагаемое  преступление основанием для  выдачи обвиняемого; вовторых, о
том, должным ли  образом удостоверена подлинность  показаний иностранцев, и,
наконец, о том, располагаю ли я такими уликами, которые в  нашей стране дали
бы мне право привлечь обвиняемого к суду.
     Судья помолчал, потом прибавил:
     - Предполагаемое преступление, бесспорно,  может служить основанием для
выдачи  обвиняемого, а  подлинность  показаний иностранцев  должным  образом
удостоверена.
     Он  снова сделал паузу, и в  наступившей гробовой тишине Динни услышала
долгий  вздох,  такой  далекий  и  слабый, словно его издал  призрак.  Судья
перевел взгляд на лицо Хьюберта и заключил:
     -   Я  с  большой  неохотой   прихожу  к  выводу,  что   на   основании
вышеприведенных  улик обвиняемый должен быть взят под  стражу для выдачи его
иностранной  державе по приказу министра внутренних дел,  если тот сочтет за
благо отдать таковой. Я выслушал показания обвиняемого, который ссылается на
обстоятельства, предшествовавшие совершенному им деянию и лишающие последнее
характера преступления, причем эти показания  подтверждены заявлением одного
из  свидетелей, которому  противоречит заявление  четырех других свидетелей,
сделанное ими под  присягой. Я лишен  возможности вынести  суждение об  этих
опровергающих  друг  друга  документах  и  могу  утверждать  лишь  одно:  их
соотношение  составляет четыре  к  одному.  Поэтому  я  не  стану входить  в
дальнейшее их  рассмотрение. Я располагаю, кроме того, данными под  присягой
свидетельскими показаниями  шести  человек,  утверждающих,  что  выстрел был
сделан  преднамеренно,  и  не  нахожу,  что  ничем  не подтвержденные  слова
обвиняемого, который это  отрицает, могли бы оправдать мой отказ предать его
суду,  будь  этот проступок совершен  в  нашей  стране. Поэтому я  не вправе
считать заявление  обвиняемого  основанием для  отказа предать  его  суду за
проступок, совершенный  в  другой  стране.  Я,  не  колеблясь,  признаю, что
прихожу к данному выводу с большой  неохотой, но  считаю, что другого пути у
меня нет.  Повторяю, вопрос не в том, виновен или невиновен  обвиняемый, а в
том, должен или не  должен он  быть предан суду. Я не  вправе взять на  себя
ответственность и сказать, что  не  должен. Последнее слово  в делах  такого
свойства  принадлежит министру внутренних дел,  от которого исходит приказ о
выдаче.  Поэтому  я беру вас  под стражу,  капитан  Черрел, впредь до отдачи
вышеназванного приказа. Вы не будете  выданы ранее  истечения двух недель  и
имеете  право  сослаться  на  Habeas  corpus,  [12]   если   считаете  арест
незаконным.  Не  в  моей  власти   предоставить  вам  возможность  и  дальше
находиться  на  поруках,  но  таковая  может  быть  вам предоставлена  судом
королевской скамьи, если вы к нему обратитесь.
     Динни полными  ужаса глазами увидела,  как  Хьюберт, который все  время
держался очень прямо, слегка поклонился  судье, оставил  скамью подсудимых и
медленно, не оглядываясь, вышел из зала. Его адвокат последовал за ним.
     Сама  Динни  была настолько ошеломлена, что несколько минут ее сознание
воспринимало  только два впечатления - окаменевшее лицо Джин  и смуглые руки
Алена, судорожно стиснутые на рукояти стека.
     Она пришла в  себя,  заметив, что отец встает, а по лицу матери катятся
слезы.
     - Идем! - бросил сэр Конуэй. - Прочь отсюда.
     В этот момент Динни больше всего жалела отца. Он так мало говорил и так
много переживал  с  тех пор, как началась эта  история!  Для него  она  была
особенно  ужасна.  Динни  прекрасно  понимала его бесхитростную  душу. Отказ
поверить  слову Хьюберта  был оскорблением, брошенным не только  в  лицо его
сыну и ему самому, как его отцу,  но  и  всему,  за что они стояли  и во что
верили, - всем солдатам и всем джентльменам! Он никогда не оправится, чем бы
все   это   ни   кончилось.  Как  безысходно   несовместимы   правосудие   и
справедливость! Разве найдутся люди  благороднее, чем ее отец, ее  брат  и -
может быть -  даже этот судья? Выйдя вслед за отцом на Боу-стрит - пенящийся
водоворот людей  и машин,  Динни заметила, что  все  ее близкие, кроме Джин,
Алена и Халлорсена, налицо. Сэр Лоренс сказал:
     - Мы должны "нанять  такси и ездить  хлопотать". Отправимся  сначала на
Маунт-стрит и посоветуемся, что может сделать каждый из нас.
     Полчаса спустя, когда семья собралась в гостиной тети Эм, трое беглецов
все еще отсутствовали.
     - Куда они запропастились? - спросил сэр Лоренс.
     - Наверно,  отправились к  адвокату  Хьюберта, -  ответила  Динни, хотя
прекрасно  понимала, в чем дело. Замышлялся какой-то отчаянный  шаг. Поэтому
она лишь краем уха следила за ходом семейного совета.
     Сэр Лоренс по-прежнему считал, что ставить нужно на Бобби Феррара.
     Если уж  он не уломает Уолтера,  рассчитывать больше не на что. Баронет
вызвался снова съездить к нему и к маркизу.
     Генерал  хранил  молчание. Он  стоял поодаль, глядя на  одну из картин,
принадлежавших  его шурину, и  явно  не видя ее.  Динни поняла,  что  он  не
присоединяется к остальным просто потому, что не  может. О  чем он думал?  О
тех ли  временах, когда  он  был так же молод,  как его сын,  и  только  что
женился; о долгих днях, проведенных под  палящим  солнцем в песках  Индии  и
Южной Африки; о  еще более долгих днях штабной рутины; о напряженном сидении
над картой,  с устремленными на  часы глазами и  прижатой  к  уху телефонной
трубкой;  о своих ранах и  затяжной болезни сына;  о  двух  жизнях, отданных
службе и так чудовищно за это вознагражденных?
     Сама Динни держалась поближе к Флер, инстинктивно чувствуя, что  именно
ее ясный и быстрый ум способен подать подлинно ценный совет.
     Она услышала голос Хилери:
     - Помещик имеет вес в правительстве. Я могу съездить к Бентуорту.
     Пастор Тесбери поддержал его:
     - Я поеду с вами - мы с ним знакомы по Итону.
     Она услышала, как тетя Уилмет проворчала:
     - Я снова напомню Хен насчет королевской семьи.
     Майкл подхватил:
     - Через две недели начнется сессия парламента.
     Флер нетерпеливо возразила:
     -  Бесполезно,  Майкл. От  прессы тоже  толку мало.  Не позволят ли мне
развить одно положение?
     "Наконец-то!" - подумала Динни и пересела поближе.
     -  Мы  поверхностно  подходим  к  делу.  Что  за  ним  кроется?  Почему
боливийское  правительство так  близко  приняло  к  сердцу  смерть  простого
погонщика-полукровки?  Суть не  в  том, что  его застрелили,  а  в  умалении
национального   достоинства.  Еще  бы!  Иностранцы  порют   и  расстреливают
боливийцев! Необходимо нажать на их посла. Пусть он скажет  Уолтеру, что  им
все это, в сущности, не так уж важно.
     - А как нажмешь? Мы не можем похитить его, - ввернул Майкл.  - В высших
сферах так не принято.
     Слабая улыбка скользнула по губам Динни, - она не была в этом уверена.
     - Подумаем,  - сказала Флер, словно рассуждая сама с собой, - Динни, вы
должны ехать с нами. Сидя здесь, далеко не уйдешь.
     Глаза Флер обежали девятерых представителей старшего поколения.
     - Я  еду к дяде Лайонелу и тете  Элисон.  Сам он лишь недавно  назначен
судьей и не  смеет пикнуть,  но она посмеет. Кроме того, она знакома со всем
дипломатическим корпусом. Едете, Динни?
     - Я должна быть с мамой и отцом.
     -  Они  останутся  здесь.  Эм  только  что их пригласила.  Ну,  раз  вы
остаетесь с ними, хоть забегайте почаще: вы можете понадобиться.
     Динни кивнула,  радуясь, что  остается  в  Лондоне: ожидать  развязки в
Кондафорде было бы невыносимо.
     - Нам пора, - бросила Флер. - Я немедленно еду к Элисон.
     Майкл задержался и крепко потряс руку Динни:
     - Не вешай нос, Динни! Мы все-таки вызволим его. Если бы только не этот
Уолтер!..  Недаром  у него  голова как  яйцо: кто вообразил  себя поборником
законности, у того наверняка мозги протухли.
     Когда все,  за  исключением  членов семьи  генерала,  разошлись,  Динни
подошла  к отцу.  Он  все  еще рассматривал картину  -  правда, уже  другую.
Девушка взяла его под руку и сказала:
     -  Все  будет  хорошо, папочка,  милый.  Ты  же  видел,  судья  сам был
расстроен. У него нет власти, но у министра она должна быть.
     -   Я  думал,   -  ответил  сэр  Конуэй,  -   что  стало  бы  с  нашими
соотечественниками, если бы мы не  обливались потом и не  рисковали ради них
жизнью.
     Генерал говорил без горечи и даже без волнения.
     - Я  думал,  зачем  нам  продолжать тянуть  лямку, если нашему слову не
верят? Интересно, где был бы этот судья, если бы... О, со своей точки зрения
он действует правильно! Но где он был бы сейчас, если бы такие же парни, как
Хьюберт, безвременно  не  отдали  свою жизнь?  Интересно,  зачем мы  избрали
жизнь,  которая привела меня  на грань разорения,  а Хьюберта впутала  в эту
историю,  хотя мы могли тепло и уютно устроиться в Сити или в судах? Неужели
прошлое  человека  сбрасывается  со  счетов,  как  только  с  ним  случается
что-нибудь? Я оскорблен за армию, Динни.
     Она  видела, как судорожно сжимаются его тонкие смуглые руки, сложенные
так, словно он стоял по  команде "вольно", и  всем сердцем  была согласна  с
отцом, хотя отчетливо  понимала,  насколько немыслимо  то особое  положение,
которого он требовал для  военных. "Доколе не прейдет небо и земля, ни  одна
йота не прейдет из закона". Не эти  ли слова она прочла на днях там,  откуда
предлагала почерпнуть секретный морской код?
     -  Мы  с Лоренсом  сейчас уедем, -  сказал сэр Конуэй.  - Поухаживай за
матерью, Динни. У нее болит голова.
     Динни завесила окна в комнате матери, дала ей  обычные в таких  случаях
лекарства, оставила ее  одну, чтобы не мешать ей уснуть, и спустилась  вниз.
Клер тоже ушла, и гостиная, только  что  полная народу,  казалась  вымершей.
Девушка пересекла комнату и открыла рояль. Внезапно она услышала:
     - Нет, Полли, мне слишком грустно. Тебе пора спать.
     Динни увидела тетку, которая стояла в угловой нише  и водворяла попугая
в клетку.
     - Можно мне погрустить с вами, тетя Эм?
     Леди Монт обернулась:
     - Прижмись ко мне щекой, Динни.
     Динни прижалась. Щека тетки была  розовая,  круглая, мягкая, и  девушке
стало легче.
     -  Я с само'о начала предчувствовала,  что  он  скажет, - объявила леди
Монт. - У  не'о такой длинный нос. Через десять лет он дойдет до подбородка.
Не  понимаю, как его назначили  судьей.  От  тако'о не  жди хороше'о.  Давай
поплачем, Динни. Ты садись тут, а я сяду здесь.
     - Вы плачете громко или тихо, тетя Эм?
     -  Средне. Начинай  ты.  Что за  мужчина, который боится  взять на себя
ответственность! Вот я с удовольствием взяла  бы. Почему он просто не сказал
Хьюберту: "Ступайте и больше не грешите"?
     - Хьюберт ни в чем не грешен.
     - Тем хуже. Стоит обращать  внимание на иностранцев! На днях я сидела у
окна в Липпин'холле, а на террасе было три скворца, и я два раза чихнула. Ты
думаешь, они обратили на меня внимание? Где эта Боливия?
     - В Южной Америке, тетя Эм.
     - Нико'да не знала гео'рафии. Я чертила карты хуже всех в школе, Динни.
Однажды  меня спросили,  где Ливин'стон  обнялся со  Стенли, и знаешь, что я
ответила? У Ниа'арско'о водопада. А это неправильно.
     - Вы ошиблись всего на один континент, тетя.
     - Да. Нико'да  не видела, чтобы люди смеялись так, как моя учительница.
Это неразумно, - она была полная. По-моему, Хьюберт похудел.
     - Он всегда был  худой,  но с  тех пор как женился, вид у него не такой
изможденный.
     - Джин полнее е'о, это естественно. Пора и тебе замуж, Динни.
     - Я не знала, что вы стали свахой, тетя!
     - Что произошло вчера на ти'ровой шкуре?
     - Не смею рассказать вам об этом, тетя Эм.
     - В таком случае все, видимо, кончилось скверно?
     - Не хотите ли вы, наоборот, сказать "хорошо"?
     - Ты смеешься надо мной?
     - Разве вы когда-нибудь могли упрекнуть меня в непочтительности?
     - Да. Я прекрасно помню, как ты написала про меня стихотворение:
     Хоть тетя Эм убеждена,
     Что, как швея, я не сильна,
     Сама уменья лишена
     Сшить даже чертика она. Я сохранила эти стихи.  Мне казалось, что в них
чувствуется характер.
     - Неужели я была таким чертенком?
     - Да. Скажи, нет ли способа укорачивать собак?
     Леди  Монт обернулась к светло-рыжей  охотничьей собаке, которая лежала
на коврике:
     - У Бонзо слишком длинное туловище.
     - Я вас предупреждала, тетя Эм, когда он был еще щенком.
     - Да, но я  не замечала это'о, пока он не начал гоняться за кроли ками.
Он не  может  влезть  к  ним  в  нору.  И  потом у  не'о из-за  это'о  такой
беспомощный  вид.  Ну,  Динни, что  же нам  делать, раз  мы  не в  состоянии
плакать?
     - Наверно, смеяться, - вздохнула Динни.




     Ее отец и  сэр Лоренс не вернулись к обеду, мать не вставала с постели,
Клер осталась у знакомых, и Динни пообедала вдвоем с теткой.
     -  Тетя  Эм,  вы  не возражаете, если  я  съезжу  к Майклу? -  спросила
девушка, покончив с едой. - Флер тут выдвинула одно положение.
     -  При чем  здесь  положение?  -  удивилась леди Монт. -  До  марта еще
далеко.
     -  Речь идет не о ее состоянии, тетя, а об одной мысли, которая  пришла
ей в голову.
     - Почему бы ей так прямо и не сказать?
     И, вынеся этот приговор излишней вычурности речи, леди Монт позвонила.
     - Блор, такси для мисс Динни. Блор, ко'да вернется сэр Лоренс, доложите
мне. Я хочу принять горячую ванну и вымыть голову.
     - Да, миледи.
     - Ты моешь голову, ко'да тебе грустно, Динни?
     Направляясь в этот  мрачный туманный вечер на  Саут-сквер, Динни была в
таком отчаянии, какого ей еще не довелось испытывать. При мысли, что Хьюберт
томится  в тюремной  камере, что он оторван  от жены через  три недели после
свадьбы, что ему угрожает разлука, которая может стать вечной,  и  участь, о
которой  страшно  даже  подумать,  и  что виной всему  нелепая щепетильность
властей, не желающих поверить  его слову,  страх и  гнев  разливались в душе
девушки, как нерастраченный зной в предгрозовом воздухе.
     Она застала  у Флер  свою тетку  - леди  Эдисон.  Обе  были погружены в
обсуждение  различных ходов  и  комбинаций.  Боливийский посол  находился  в
отпуске  после болезни, и его замещал один из атташе. По мнению леди Элисон,
это осложняло  задачу, так  как последний,  вероятно, побоится взять на себя
ответственность.  Тем не  менее  она  берется устроить  завтрак, на  который
пригласит Флер  и Майкла, а  если  Динни  угодно,  то и  ее. Динни  покачала
головой: она разуверилась в своем умении уламывать государственных мужей.
     - Если уж вы и Флер не  уладите дело, тетя  Элисон, то я и подавно. Вот
Джин - та бывает совершенно неотразима, когда ей это нужно.
     - Она только что звонила, Динни, и  просила передать, чтобы вы зашли  к
ней, если будете сегодня в наших краях; если нет, она вам напишет.
     Динни поднялась:
     - Я пошла.
     Она  торопливо  миновала  окутанную  туманом  набережную  и  свернула в
квартал,  застроенный  доходными  домами,  в одном  из  которых  Джин  сняла
квартиру. Мальчишки  газетчики  на  углу  выкрикивали  самые  животрепещущие
новости  дня. Динни решила  посмотреть, занялась ли  пресса делом  ее брата,
купила  газету,  остановилась   под  фонарем  и  развернула   ее.  Вот  оно:
"Британский  офицер  под  судом. Выдача по обвинению в  убийстве". Как  мало
внимания  обратила бы Динни на такой  заголовок, если  бы  он не  касался ее
брата! То,  что означало  смертную муку для нее самой и ее родных,  было для
публики лишь щекочущей нервы  забавой. Несчастье ближнего -  развлечение для
толпы, источник дохода для  прессы.  У человека, продавшего ей  газету, было
худое лицо,  заношенная одежда и хромая нога, и девушка, осушая до последней
капли  жертвенную чашу своей  горечи,  вернула  ему газету и  дала  шиллинг.
Остолбеневший  газетчик  выпучил  глаза, раскрыл рот.  Дай  бог,  чтобы  она
принесла успех хоть ему!
     Динни поднялась по  лестнице. Квартира находилась на третьем  этаже.  У
дверей в погоне за  собственным хвостом вертелась большая черная кошка.  Она
раз шесть повернулась на одном месте, села, подняла заднюю лапу и  начала ее
вылизывать.
     Джин  сама  открыла  дверь.  Динни  застала  невестку  в  самый  разгар
приготовлений  к отъезду: через руку Джин  была переброшена пара комбинаций.
Динни расцеловалась с ней и осмотрелась.  Она была здесь в первый раз. Двери
крошечной  гостиной, спальни, кухни и  ванной  распахнуты;  стены  выкрашены
светло-зеленой  клеевой  краской;  пол  выстелен  темно-зеленым  линолеумом.
Обстановка  скромная: двуспальная кровать,  несколько  чемоданов;  обеденный
стол  и два кресла в гостиной; кухонный столик, стенной шкафчик с солями для
ванны;  ни  ковров,  ни картин,  ни  книг;  на  окнах  -  набивные  ситцевые
занавески; во всю стену спальни - гардероб,  откуда  Джин уже вынула платья,
свалив их кучей на кровати. Воздух лучше, чем на  лестнице,  - пахнет кофе и
лавандой.
     Джин уложила комбинации.
     - Выпьем кофе, Динни? Я только что сварила.
     Она налила  две чашки, положила  сахару, подала  одну  Динни  вместе  с
пачкой сигарет, указала ей на одно из кресел и опустилась в другое сама.
     -  Тебе передали  мою  просьбу?  Рада, что  ты пришла: не  надо писать.
Терпеть не могу писанины.
     Ее хладнокровие и невозмутимость казались Динни настоящим чудом.
     - Ты видела Хьюберта?
     - Да. Там довольно удобно. Ему  дали книги и бумагу. Можно получать еду
из  дома, но курить не разрешается. Надо  об этом похлопотать. По английским
законам, Хьюберт покамест так же невиновен, как  сам министр внутренних дел,
а разве есть закон, запрещающий министру курить? Я больше не увижу его, а ты
ведь  пойдешь к  нему,  -  передай  привет от меня особо  и захвати  с собой
сигареты на случай, если разрешат.
     Динни удивленно уставилась на нее:
     - А куда же ты?
     - Вот потому я и хотела повидаться с тобой. О том, что услышишь, никому
ни слова.  Обещай,  что  будешь  всем беззастенчиво врать, иначе  ничего  не
скажу.
     Динни решительно сказала:
     - Ручаюсь, как говорится, головой. Выкладывай.
     -  Завтра  я уезжаю в Брюссель. Ален  -  сегодня. Отпуск ему продлен по
неотложным семейным обстоятельствам. Мы просто хотим приготовиться к худшему
- вот и все.  Я  должна срочно  научиться летать.  Если  буду подниматься  в
воздух три раза в день, трех недель мне хватит. Наш адвокат гарантировал нам
самое  малое три  недели. Он,  конечно,  ни  о чем не знает. Никто ничего не
должен знать, кроме тебя. У меня к тебе просьба.
     Джин  поднялась  и достала  из сумочки небольшой предмет,  завернутый в
папиросную бумагу:
     -   Мне  нужно  пятьсот  фунтов.  Говорят,  там  можно  купить  хорошую
подержанную машину по дешевке, но остальное тоже будет нелишним.
     Взгляни, Динни: это старинная  фамильная штучка. Она стоит кучу  денег.
Заложи ее  за пятьсот. Если столько под заклад не  дадут, продай. Закладывай
или  продавай  от своего имени, обменяй английские деньги  на  бельгийские и
вышли их  мне  до  востребования  в  Брюссель,  на  главный  почтамт.  Нужно
умудриться проделать все это в три дня.
     Джин  развернула  пакет  и  показала  старомодную,  но  очень  красивую
изумрудную подвеску.
     - О!
     -  Да, недурна! - согласилась Джин. - Можешь смело  запрашивать лишнее.
Пятьсот дадут обязательно. Изумруды в цене.
     - Почему ты не заложишь ее сама до отъезда?
     Джин покачала головой:
     -  Нет,  это  может  возбудить  подозрения.  На тебя  никто  не обратит
внимания, Динни; ты не собираешься нарушать закон. Мы, возможно, нарушим, но
не собираемся попадаться.
     - Ты не можешь рассказать мне все? - спросила Динни.
     - Нельзя и  не нужно.  Мы сами  пока ничего толком  не знаем.  Но  будь
спокойна, - Хьюберта мы увезти не дадим. Значит, сделаешь?
     Она снова завернула подвеску в бумагу.
     Динни взяла  пакет и опустила за  вырез  платья, - она  не захватила  с
собой сумочку. Потом наклонилась вперед и строго потребовала:
     -  Джин, обещай  ничего не предпринимать, пока  остается  хоть малейшая
надежда.
     Джин кивнула:
     - Обещаю, до последней крайности - ничего. Иначе и быть не может.
     Динни схватила ее за руку:
     - Джин, во всем виновата только я. Это я вас свела.
     - Дорогая моя,  не  сделай  ты  этого, я бы тебе никогда не простила. Я
влюблена.
     - Но это же так ужасно для тебя!
     Джин  уставилась куда-то в пустоту, и Динни показалось, что из-за  угла
вот-вот выйдет тигренок.
     - Нет!  Мне  приятно думать,  что я вытащу его из этой  истории. У меня
никогда еще не было столько энергии.
     - Ален многим рискует?
     -  Если сработаем чисто, нет. У нас  несколько  планов в зависимости от
обстановки.
     Динни вздохнула:
     - Дай бог, чтобы ни один не понадобился.
     - Надеюсь на  это. Но нельзя же полагаться на судьбу, когда имеешь дело
с таким "поборником законности", как Уолтер.
     - До свидания, Джин, и желаю успеха.
     Они  расцеловались,  и  Динни  вышла  на  улицу с изумрудной подвеской,
свинцовым грузом лежавшей у  нее на сердце. Моросило, и девушка вернулась на
Маунт-стрит в такси. Ее отец и сэр Лоренс приехали как раз перед ней. Нового
почти ничего. Хьюберт, видимо, не хочет,  чтобы его  опять взяли на  поруки.
"Работа Джин!" - подумала Динни. Министр внутренних дел  отбыл в Шотландию и
проведет там  недели две до начала парламентской  сессии. До его возвращения
приказ отдан не будет.  По мнению сведущих людей, у Черрелов еще три недели,
чтобы все поставить на ноги. Да, но "доколе не прейдет небо и земля, ни одна
йота  не  прейдет  из закона".  Кроме того, разве  такая уж чепуха  все  эти
"связи", "влияние", "ходы" и "умение устраиваться", о которых теперь столько
говорят?  Неужели  нет  какого-нибудь чудодейственного,  хотя  пока  еще  не
найденного, средства?
     Отец, подавленный, поцеловал Динни и отправился спать. Девушка осталась
вдвоем с сэром Лоренсом. Даже он был невесел.
     -  Не осталось в  нас с тобой больше шипучки, - сказал  баронет. Иногда
мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.
     Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении
наказания  за  проступок,  насколько  точен  диагноз  врача,  который  видит
больного  в  первый  раз; тем не менее по каким-то  таинственным причинам мы
приписываем ей  святость Грааля и видим в каждой ее  букве глагол господень.
Дело Хьюберта  - на редкость  удачный  для  министра  внутренних  дел случай
проявить свою  гуманность. Но я  не верю,  что он это сделает,  Динни. Бобби
Феррар тоже  не верит. На  наше  несчастье,  один не в  меру  ретивый  идиот
недавно обозвал  Уолтера "воплощенной  неподкупностью". По словам Бобби, это
не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с
тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в
"Тайме", объявив во  всеуслышание: "В некоторых вопросах эта поза неумолимой
неподкупности  опаснее  для  правосудия,  чем  чикагские  нравы".   Чикагцам
следовало  бы  переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что
может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?
     - Он женат?
     - Теперь даже не женат, - ответил сэр Лоренс.
     - Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.
     -  Такие  лучше:  по  крайней  мере  знаешь,  с  кем  имеешь  дело,  и,
отправляясь  к ним,  не  забываешь прихватить  с  собой  кочергу. Нет, самое
вредное  -  это чурбан, которому вскружили  голову. Кстати,  я  сказал моему
молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.
     - Что вы, дядя! Я просто  не  в состоянии позировать  сейчас, когда все
мои мысли заняты Хьюбертом.
     - О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства  должны рано  или  поздно
измениться.
     Он проницательно посмотрел на племянницу:
     - Между прочим, Динни, что думает юная Джин?
     Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:
     - При чем здесь Джин?
     - Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.
     - Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?
     -  Странно, очень  странно, -  процедил  сэр Лоренс,  приподняв  брови.
"Женщины невинные и милые,  да, да, - это херувимчики  бескрылые, да, да", -
как  распевал  Панч, когда ты  еще не  появилась на  свет, Динни.  Он  будет
распевать  то же самое и  после твоей  смерти, только вот  крылышки  у  него
поотрастут.
     Динни,  по-прежнему глядя  на  него невинными  глазами, подумала: "Дядя
Лоренс прямо волшебник!" - и вскоре отправилась спать.
     Но до сна ли тут, когда  у тебя  сердце переворачивается! И сколько еще
других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к
подушке!  Девушке казалось, что все огромное,  неподвластное разуму  людское
горе затопляет  ее комнату. В таких  случаях человек с талантом вскакивает и
пишет  стихи об Азраиле или о чем-нибудь в  том же роде. Но увы!  Это не для
нее. Ей остается одно: лежать и мучиться  - мучиться, тревожиться и злиться.
Она  до сих пор не забыла, что  пережила в  тринадцать лет,  когда  Хьюберт,
которому еще  не  было восемнадцати, ушел  на войну. Тогда  было ужасно,  но
теперь  еще хуже. Странно -  почему?  Тогда его  могли каждую минуту  убить,
теперь он, может  быть, в большей безопасности, чем  те, кто на свободе. Его
будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в
чужой  стране,  где  судьи - люди  чужой  крови.  Ничто  не угрожает  ему  в
ближайшие  месяцы.  Почему же  это  кажется ей страшнее, чем  все опасности,
через  которые  он  прошел, с тех  пор  как  стал  солдатом,  страшнее,  чем
бесконечные жуткие дни экспедиции  Халлорсена?  Почему? Не  потому  ли,  что
былым опасностям  и  трудностям он подвергался по  доброй  воле,  тогда  как
нынешняя  беда ему  навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших
для человека благ - свободы и права на личную жизнь, которых объединенные  в
общество люди добивались  в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и
в  особенности тем, кто, подобно ее родным,  приучен подчиняться лишь одному
кнуту  -  собственной  совести. И Динни лежала в постели с таким  ощущением,
словно это  она лежит в тюремной камере,  вглядываясь в будущее,  тоскуя  по
Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и
горькое отчаяние. Что, господи,  что же он сделал такого,  чего не сделал бы
на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?
     Неясный шум большого города, доносившийся  с Парк Лейн,  как бы оттенял
бунтующую тоску  девушки. Ее охватило такое беспокойство, что она вскочила с
постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока ее не
пробрал озноб:  окно  было  открыто, несмотря  на конец октября.  Наверно, в
браке  все-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой  можно прижаться, если
хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут
бормотать слова сочувствия. Но Одиночество - это еще не самое скверное в дни
испытаний; самое скверное  - сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру
Лоренсу: они, по крайней мере, могли "нанять  такси и ездить хлопотать"; еще
больше она завидовала Джин и  Алену.  Пусть  замышляют что  им угодно, - это
лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску
и  посмотрела  на нее: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже
представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из
какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.
     Засунув  подвеску под подушку, словно близость  драгоценности избавляла
от сознания бессилия, Динни наконец уснула.
     Она поднялась  рано:  ей пришло в голову,  что  можно  успеть  заложить
подвеску,  достать  деньги  и  передать  их Джин еще до  ее отъезда. Девушка
решила посоветоваться с дворецким Блором. В  конце концов,  она знает его  с
пяти лег. Это - не человек,  а нечто незыблемое. В  детстве она поверяла ему
свои горести, и он никогда ее не выдавал.
     Поэтому  она подошла к нему, как только  он появился, неся кофейницу ее
тетки, сделанную по особому заказу.
     - Блор!
     - Да, мисс Динни?
     -  Будьте  так  любезны, скажите мне по  секрету,  кто  самый известный
ростовщик в Лондоне?
     Удивленный,  но  бесстрастный, -  в  наши  дни  у любого может  явиться
необходимость что-нибудь  заложить, - дворецкий опустил кофейную  машину  на
верхний конец стола и погрузился в размышления.
     - Что ж, мисс Динни, есть, конечно, Эттенборо, но я слышал, что знатные
люди обращаются к некоему  Феруэну на Саут-Молтон-стрит. Могу разыскать  вам
адрес по телефонной книге. Говорят, он человек надежный и честный.
     - Великолепно, Блор! У меня еще один вопрос...
     - Какой, мисс?
     - Да так... Блор, назвали бы вы... назвать ли мне свое имя?
     -  Нет,  мисс  Динни.  Осмелюсь посоветовать:  назовите имя моей жены и
дайте наш адрес. Если нужно будет что-нибудь передать, я вам позвоню и никто
ничего не узнает.
     - Ох, вы сняли с меня такую тяжесть! А миссис Блор не станет возражать?
     -  Что вы, мисс, она будет рада услужить вам.  Если угодно,  я сам  все
сделаю вместо вас.
     - Благодарю, Блор, но боюсь, что мне придется сделать это самой.
     Дворецкий  погладил себя по  подбородку и взглянул на Динни; взгляд его
показался ей благожелательным, но чуть-чуть насмешливым.
     - Смотрите, мисс, даже с лучшими из  них  надо держаться, я бы  сказал,
малость свысока. Если этот не даст настоящей цены, найдутся другие.
     -  Страшно признательна вам, Блор. Я извещу  вас,  если с ним ничего не
выйдет. Половина девятого - это не слишком рано?
     - Мне говорили, это  самое  подходящее время: вы застанете его свежим и
сердечным.
     - Какой вы милый, Блор!
     - Я слышал, он  человек понимающий и сразу узнает, когда к нему заходит
леди. Он вас не спутает с разными вертихвостками.
     Динни приложила палец к губам:
     - Ручайтесь головой, Блор...
     -  О,  тайна  абсолютная, мисс.  Мистер Майкл и  вы всегда  были  моими
любимцами.
     - А вы моим, Блор.
     В эту минуту вошел ее отец. Динни взялась за "Тайме", Блор удалился.
     - Хорошо спалось, папа?
     Генерал кивнул.
     - Как мамина голова?
     -  Лучше.  Мать спустилась к завтраку.  Мы  решили, что нет смысла  Зря
убиваться, Динни.
     - Конечно, нет, дорогой. Как ты думаешь, можно нам позавтракать?
     - Эм не выйдет к столу. Лоренс завтракает в восемь. Завари кофе.
     Динни,  разделявшая  пристрастие  тетки  к хорошему кофе,  благоговейно
взялась за работу.
     - Как Джин? - неожиданно спросил генерал. - Она переедет к нам?
     - Вряд ли, папа: у нас ей было бы слишком тяжело. Думаю, что в одиночку
она лучше справится. Будь я на ее месте, я так бы и сделала.
     - Бедная девочка!  Мужества, во всяком случае, у  нее хватает. Рад, что
Хьюберт женился на смелой девушке.  У всех Тесбери сердце на месте. Я знавал
в Индии одного из ее дядей. Смелый  парень. Командовал полком, турки на него
молились. Подожди-ка, где он убит?
     Динни еще ниже склонилась над кофе.
     Около половины  девятого она вышла из дому,  надев  свою лучшую шляпу и
спрятав подвеску в сумочку. Точно в половине девятого она вошла в контору на
Саут-Молтон-стрит и поднялась на второй этаж. В просторной комнате за столом
красного  дерева  сидели  два  джентльмена,  которых девушка  приняла  бы за
букмекеров  высшего разбора,  если бы  знала,  как таковые  выглядят.  Она с
опаской  взглянула  на  них:  никаких  признаков сердечности, но вид у обоих
свежий. Один из них направился к ней.
     Динни незаметно провела языком по губам.
     -  Насколько  я слышала,  вы  так  любезны,  что  ссужаете  деньги  под
ювелирные изделия.
     - Совершенно верно, мадам.
     Джентльмен  был седой, лысоватый, довольно  краснолицый, глаза светлые.
Он взглянул на нее через пенсне, которое держал в руке, водрузил его на нос,
придвинул к столу стул, сделал приглашающий жест и вернулся на свое место.
     - Мне нужно порядочно - пятьсот фунтов, - сказала девушка и улыбнулась.
- У меня фамильная вещь, очень недурная.
     Оба джентльмена, не вставая, поклонились.
     - И деньги мне нужны немедленно: мне предстоит платеж. Вот она.
     Динни  вынула  подвеску  из сумочки,  развернула,  положила  на стол  и
подвинула  к ним.  Затем, вспомнив, что  держаться надо  "малость  свысока",
откинулась назад и заложила ногу на ногу.
     Оба джентльмена с минуту смотрели на подвеску, не  шевелясь и не говоря
ни  слова.  Затем  второй из них выдвинул ящик стола и вынул  лупу. Пока  он
разглядывал подвеску, первый - Динни чувствовала это - разглядывал  девушку.
Очевидно, предположила она, у них принято такое разделение труда. Интересно,
кого  они  сочтут  более  подлинной - ее или драгоценность? У  Динни  слегка
перехватило дыхание, но она не опустила чуть приподнятых бровей и не подняла
приспущенных ресниц.
     - Это ваша собственность, мадам? - спросил первый джентльмен.
     Снова вспомнив старую школьную поговорку, Динни подчеркнуто бросила:
     - Да.
     Второй  джентльмен  отложил  лупу  и  взял  подвеску  в  руку,   словно
прикидывая, сколько она весит.
     - Недурна,  -  сказал он,  - старомодна, но  недурна. А на  какой  срок
желательно вам получить деньги?
     Динни,  у  которой на  этот  счет  не  было никаких соображений, храбро
ответила:
     - На полгода. Но думаю, что смогу выкупить раньше.
     - Вот как? Вы сказали - пятьсот?
     - Совершенно верно.
     - Если вы не  возражаете, мистер  Бонди, -  сказал второй джентльмен, я
согласен.
     Динни  подняла глаза на мистера Бонди. Неужели он скажет: "Нет, она мне
только  что  солгала"? Однако  тот  лишь  выпятил  верхнюю  губу, поклонился
девушке и произнес:
     - Нисколько.
     "Интересно, - подумала девушка, -  всегда они верят  тому, что  слышат,
или, наоборот, никогда. Впрочем, все равно - подвеска у них. Это не они мне,
а я, или, вернее, Джин, должна им верить".
     Тем  временем  второй  джентльмен  спрятал подвеску,  достал конторскую
книгу и начал писать. Мистер Бонди направился к сейфу:
     - Мадам угодно получить кредитными билетами?
     - Да, пожалуйста.
     Второй  джентльмен,  у  которого были  усы, гетры и  слегка  выпученные
глаза, протянул девушке книгу:
     - Вашу фамилию и адрес, мадам.
     Пока  Динни  писала  фамилию  миссис  Блор   и  номер  дома  тетки   на
Маунт-стрит, в  голове  ее раздавалось  "караул!" и она сжимала левую  руку,
пряча палец, на котором  полагалось быть кольцу: ее перчатки плотно облегали
руку и выдавали отсутствие необходимой выпуклости.
     - Если вы пожелаете выкупить заклад,  вы должны будете уплатить пятьсот
пятьдесят  фунтов  до  двадцать девятого апреля.  Если  по истечении данного
срока вы не явитесь за ним, он поступит в продажу.
     - Да, конечно. А если я выкуплю его раньше?
     -  Тогда  сумма   соответственно   уменьшается.   Мы  взимаем  двадцать
процентов,  так  что,  скажем, через  месяц, считая  с сегодняшнего  дня, мы
потребуем пятьсот восемь фунтов шесть шиллингов восемь пенсов.
     - Понятно.
     Первый джентльмен оторвал полоску бумаги и подал девушке:
     - Вот квитанция.
     -  Разрешается ли  выкупить  заклад  другому  лицу,  которое  предъявит
квитанцию, если я не смогу явиться сама?
     - Да, мадам.
     Динни  как  можно глубже засунула  в  сумочку квитанцию и левую руку  и
стала  слушать, как  мистер  Бонди  отсчитывает  у стола кредитки. Он считал
превосходно;  бумажки  тоже  издавали  приятный  хруст   и  казались  совсем
новенькими. Она взяла их правой рукой, опустила в сумочку  и, придерживая ее
спрятанной туда левой рукой, поднялась:
     - Весьма признательна.
     - Не за что, мадам. Счастливы были вам услужить. До свидания.
     Динни поклонилась и медленно направилась к двери.  Там, взглянув из-под
опущенных ресниц, она отчетливо увидела, как первый джентльмен прищурил один
глаз.
     Спускаясь по лестнице и застегивая сумочку, она размышляла: "Интересно,
что  они вообразили:  я жду ребенка  или  просто  проигралась  на  скачках в
Ньюмаркете?" Как  бы то ни было, деньги в кармане, а времени только четверть
десятого. Обменять  их  можно у Томаса Кука, а если нельзя,  там скажут, где
достать бельгийские.
     Но прежде  чем  большую  часть  полученной  суммы удалось превратить  в
бельгийскую  валюту,  Динни  потратила  целый  час  на  визиты  в  различные
учреждения, и,  когда она с перронным билетом  проследовала  через  турникет
вокзала  Виктория, ей было довольно жарко.  Она медленно  шла вдоль  поезда,
заглядывая в каждый вагон, и миновала  уже две  трети  состава, когда за  ее
спиной раздался возглас:
     - Динни!
     Она оглянулась и увидела Джин в дверях купе.
     -  Вот  ты где, Джин! Фу,  как жарко,  - я  так  торопилась. Нос у меня
блестит?
     - Ты никогда не выглядишь разгоряченной, Динни.
     -   Итак,  все   готово.  Вот   результат   -  пятьсот,  почти  целиком
бельгийскими.
     - Великолепно.
     -  Держи  квитанцию. Она  на предъявителя. Они берут двадцать процентов
годовых, день  в день, но после двадцать  восьмого  апреля подвеска пойдет в
продажу, если ты ее не выкупишь.
     - Храни  ее  у себя,  Динни,  -  понизила  голос Джин. - Если  придется
действовать, нас здесь не будет. Существует  несколько стран,  у которых нет
Дипломатических отношений  с Боливией. Там мы и обоснуемся, пока все так или
иначе не устроится.
     - О! -  беспомощно  вздохнула Динни. -  Я могла бы получить больше. Они
прямо-таки схватились за нее.
     -  Ничего. Ну, пора садиться.  Брюссель, главный  почтамт. До свидания!
Передай Хьюберту мой самый горячий привет и скажи, что все в порядке.
     Джин обняла Динни,  прижала  к себе  и вскочила в вагон. Поезд  тут  же
тронулся,  и Динни долго махала рукой, глядя на  повернутое  к  ней смуглое,
сверкающее здоровьем лицо.




     Оборотная сторона успеха, которого добилась Динни, так деятельно  начав
день, заключалась в том, что девушка оказалась теперь вовсе без дела.
     Отсутствие  министра  внутренних  дел и  боливийского  посла  неизбежно
парализовало всякую попытку  воздействовать  на них, даже  если бы она могла
принести пользу, что было маловероятно. Оставалось одно - ждать, изнывая  от
тоски! Динни все  утро пробродила  по  городу, разглядывая  витрины и людей,
разглядывавших витрины. Позавтракала  яичницей в закусочной  и пошла в кино,
смутно  чувствуя, что планы Алена и Джин покажутся ей более правдоподобными,
если она увидит нечто похожее на экране. Но ей не повезло. В фильме, который
она  смотрела,  не  показывали  ни  самолетов, ни  бескрайних  просторов, ни
сыщиков,  ни  бегства  от правосудия. Это было подробнейшее повествование  о
некоем  французском  джентльмене не  первой  молодости,  попадающем  в чужие
спальни, хотя никто из персонажей до самого конца так и не поступается своей
добродетелью. Динни  непритворно  наслаждалась  картиной,  - герой был очень
милый и, вероятно, самый законченный из всех виденных ею лжецов.
     Посидев в тепле и уюте, она вновь направила путь на Маунт-стрит.
     Там выяснилось, что ее родители уехали дневным поездом в Кондафорд.
     Динни заколебалась. Что делать? Уехать  и ограничиться  пассивной ролью
преданной  дочери или остаться и ждать, не подвернется  ли случай что-нибудь
сделать?
     Так  и  не приняв решения,  она  ушла к себе в комнату и нехотя  начала
укладывать вещи.  Выдвинула  ящик комода, увидела дневник  Хьюберта, который
по-прежнему  возила  с  собой,  бесцельно  полистала  страницы  и неожиданно
наткнулась  на  место,  показавшееся  ей незнакомым, так как  оно  не  имело
никакого касательства к лишениям, перенесенным ее братом.
     "В  книге, которую читаю,  попалась  фраза: "Мы  принадлежим к  особому
поколению. Оно много видело, убедилось в тщете всего  и обладает достаточным
мужеством,  чтобы  сказать себе:  нам осталось одно  - развлекаться, кто как
умеет".  Да,   это  действительно  мое   поколение,   видевшее  войну  и  ее
последствия,  и такова точка зрения очень и очень многих. Но если хорошенько
подумать,  оказывается,   что  такие   же  слова   мог  необдуманно  бросить
представитель любого поколения, например предыдущего, на  чьих глазах Дарвин
нанес  удар религии. Стоит ли  бросать такие фразы? Предположим, вы до конца
поняли, что такое  религия,  брак,  порядочность,  коммерческая  честность и
всякие идеалы,  поняли, что  они отнюдь не безусловны  и сами по себе еще не
дают права на  определенную награду  ни в  этом,  ни  в потустороннем  мире,
которого, может быть, нет, и что безусловно лишь  одно удовольствие, которое
вы  и намерены получить. Разве, поняв  все это, вы облегчили  себе получение
удовольствия?  Нет! Напротив, затруднили. Если  каждый беззастенчиво объявит
своим кредо: "Хватай наслажденье любою ценой", - то каждому придется хватать
его за счет ближнего, а в выигрыше неизменно останется дьявол: поскольку так
будут  поступать  почти  все,  особенно лентяи,  которым  это кредо наиболее
близко, -  урвать наслаждение наверняка почти никому не удастся. Все то, что
вы так мудро поняли  до  конца, представляет  собой  лишь правила  движения,
выработанные человечеством  на его тысячелетнем пути для того, чтобы держать
людей в  узде и предоставлять  каждому из них разумный  шанс на наслаждение,
которое в противном случае досталось бы лишь немногим сильным, бессердечным,
опасным и умелым. Все наши установления, религия, брак, порядочность,  закон
и прочее - лишь формы нашего уважения к другим,  без которых другие не будут
уважать  вас.  Без них общество  превратилось  бы в  моторизованное  скопище
жалких бандитов и проституток, порабощенных немногими  архиплутами. Поэтому,
отказывая в уважении другим, человек  превращается  в  идиота и лишает  себя
возможности  получить наслаждение.  Самое смешное,  что  мы прекрасно отдаем
себе в этом отчет, какие  бы фразы мы при этом ни произносили. Люди, которые
бросаются  словами,  как этот  парень в книге, забывают  о своем кредо,  как
только доходит до дела. Даже моторизованные бандиты  не выдают сообщников. В
сущности,   эта   новая  философия,  которая   призывает   быть   достаточно
мужественным и хватать наслаждение,  свидетельствует лишь о неумении глубоко
мыслить, хоть она и казалась мне весьма приемлемой, когда я читал книгу".
     Динни  изменилась  в лице  и,  как  ужаленная,  выронила  тетрадь.  Эту
перемену вызвали  не слова, которые она прочла, - смысл их еле доходил до ее
сознания. Нет! На нее низошло вдохновение, и девушка не могла понять, почему
это не случилось раньше. Она бросилась вниз к телефону и позвонила Флер,
     - Слушаю, - донесся голос Флер.
     - Флер, мне нужен Майкл. Он дома?
     - Да. Майкл, тебя просит Динни. " - Майкл?  Можешь немедленно приехать?
Насчет  дневника  Хьюберта.  У  меня  родилась  одна мысль,  но лучше  не по
телефону.  Не приехать ли мне самой? Значит, приедешь? Хорошо. Захвати Флер,
если она хочет; если нет - ее голову.
     Майкл приехал через десять минут один. Он прибыл  в состоянии деловитой
возбужденности:  в  голосе Динни было что-то заразительное. Она  увела его в
нишу и уселась с ним на диване под клеткой попугая.
     - Майкл, дорогой, мне вдруг пришла такая мысль: если бы мы могли быстро
напечатать дневник  Хьюберта,  -  в  нем тысяч пятнадцать слов, держать весь
тираж   наготове   и   назвать   книжку   как-нибудь   позвучней,   например
"Преданный"...
     - "Покинутый", - вставил Майкл.
     - Вот именно - "Покинутый"... Написать хлесткое предисловие и  показать
ее до выпуска в свет министру внутренних дел, это, вероятно, Удержало бы его
от  приказа  о   выдаче.  С   таким   заглавием  и   предисловием,  Да   еще
разрекламированная прессой, книжка произвела бы сенсацию и  была бы для него
неприятным сюрпризом. В предисловии нужно нажать на то, как соотечественника
покинули в  беде, на раболепство перед иностранцами и так далее. А уж газеты
за это ухватятся.
     Майкл взъерошил себе волосы:
     - Это мысль,  Динни!  Но есть несколько  щекотливых моментов. Вопервых,
как  сделать, чтобы нас  не  заподозрили в шантаже.  Без  этого  не стоит  и
начинать. Если Уолтер почует, что пахнет шантажом, он упрется.
     - Но ведь  суть  в этом  и заключается.  Пусть почувствует,  что, отдав
приказ, он о нем пожалеет.
     - Дитя мое, - сказал Майкл,  пустив клуб дыма  в  попугая, - это  нужно
сделать  гораздо тоньше. Ты не  знаешь государственных деятелей. Вся штука в
том, чтобы заставить их поступать себе же на благо из высоких  побуждений  и
по собственному почину. Мы должны  вынудить Уолтера отдать приказ из  низких
побуждений, но уверить его, что они высокие. Это непременное условие.
     - Так ли обязательно, чтобы он в это уверовал? Пусть просто скажет, что
они высокие.
     - Нет, он должен в это верить - хотя бы при дневном свете. То, о чем он
думает в три  часа ночи, не имеет  значения. Но он не дурак.  - Майкл  снова
взъерошил себе волосы.  - По-моему, единственный, кто сумел бы все устроить,
это Бобби Феррар. Он знает Уолтера до косточек.
     - А он хороший человек? Он согласится?
     - Бобби - сфинкс, но сфинкс благожелательный. Кроме того, он всегда все
знает. Он вроде звукоулавливателя: до  него доходит любой слух. Нам  даже не
придется открыто предпринимать никаких шагов.
     - Но, Майкл, разве не самое главное - напечатать дневник и сделать вид,
что мы готовы выпустить его в продажу?
     - Это полезно, но главное - предисловие.
     - Почему?
     - Мы хотим, чтобы Уолтер прочел напечатанный дневник и на основании его
сделал  вывод:  отдать  приказ -  значит  нанести  дьявольски  тяжелый  удар
Хьюберту,  как оно, впрочем, будет и на самом деле. Иными словами, мы  хотим
воздействовать на него  как на  частное лицо. Я уже представляю себе, что он
скажет, прочитав дневник. "Да, это большое горе для молодого Черрела, но суд
вынес постановление, боливийцы нажимают, да  и сам  он принадлежит к высшему
классу. Следует быть осторожным, чтобы не пошли разговоры о лицеприятии..."
     - Как  это  несправедливо!  - горячо перебила Майкла Динни.  Неужели  с
человеком  можно  обращаться хуже, чем с другими,  лишь  потому,  что  он не
простолюдин? Это трусость.
     -  Эх, Динни, все мы  трусы в  этом смысле. Так о чем  говорил  Уолтер,
когда  ты его прервала? "Однако чрезмерная  уступчивость тоже  нежелательна.
Малые страны требуют, чтобы мы относились к ним с особым почтением..."
     - Погоди! - снова воскликнула Динни. - Это кажется...
     Майкл предостерегающе поднял руку:
     - Понял, Динни,  понял.  Это и мне самому  кажется тем  психологическим
моментом,  когда Бобби Феррар должен  внезапно  объявить:  "Между прочим,  к
дневнику есть предисловие. Мне его показывали.  В нем проводится мысль,  что
Англия  вечно  проявляет справедливость и  великодушие за  счет  собственных
подданных.  Материал благодарный,  сэр.  Газеты  за  него ухватятся. Это  их
старая и популярная песенка: "Не умеем мы стоять за своих". И знаете, сэр, -
продолжает Бобби, - мне всегда казалось, что такой  сильный человек, как вы,
просто обязан  поколебать мнение, будто мы  не умеем постоять за своих.  Оно
ошибочно - иначе и быть не может, но оно существует, и многие его разделяют.
Вы,  сэр,  больше  чем кто-либо  способны  восстановить  равновесие  в  этом
вопросе.  Случай,  разумеется  частный, но он дает  нам неплохую возможность
вернуть утраченное доверие к себе.  По-моему, было  бы правильно,  -  скажет
Бобби, - не отдавать приказ, потому  что шрам подозрений не внушает, выстрел
был действительно актом самозащиты, а стране полезно почувствовать,  что она
снова может полагаться на правительство, которое  не даст своих  в обиду". И
тут Бобби прервет разговор. Уолтер  поверит, что никто на него не нападает и
что  он  сам  смело  совершает  поступок,  идущий  на  благо страны,  -  это
непременное условие для каждого государственного мужа.
     Майкл закатил глаза. Потом продолжал:
     - Разумеется,  Уолтер великолепно поймет, хоть и не признается  себе  в
этом, что, если он не отдаст приказ, предисловие не появится. Смею полагать,
что к середине  ночи  он станет  откровенен сам с собой, но уже в шесть утра
сочтет, что, не отдав приказ, совершит смелый поступок, и то, о чем он думал
в три ночи, потеряет всякое значение. Поняла?
     - Ты замечательно  все  растолковал, Майкл. А вдруг он захочет прочесть
предисловие?
     - Едва ли. Но оно должно быть у Бобби в кармане на тот случай, если ему
понадобится осадная артиллерия. На Бобби можно положиться.
     - Пойдет ли на это мистер Феррар?
     - Да,  -  отрезал Майкл. -  В целом - да. Мой  отец оказал  ему однажды
большую услугу, а старый Шропшир - его дядя.
     - А кто напишет предисловие?
     - Надеюсь, что уломаю  старого  Блайта. В  нашей партии его до  сих пор
побаиваются, - он умеет задать жару, когда захочет.
     Динни захлопала в ладоши:
     - Ты думаешь, он согласится?
     - Все зависит от дневника.
     - Тогда согласится.
     - Можно мне его прочесть раньше, чем сдать в типографию?
     - Конечно! Только помни, Майкл: Хьюберт не хочет, чтобы он увидел свет.
     -  Ясно!  Если это  подействует  на  Уолтера  и  он  не отдаст  приказ,
выпускать книгу незачем; если не подействует,  - опять-таки незачем,  потому
что "дело уже сделано", как говаривал старый Форсайт.
     - Во сколько обойдется печатание?
     - Недорого. Скажем, фунтов двадцать.
     - Тогда  справлюсь,  - объявила Динни,  и  мысль ее  обратилась к  двум
Джентльменам, так как в денежных делах ей, как обычно, приходилось туговато.
     - Насчет этого не беспокойся.
     - Майкл, это моя идея,  и платить буду я. Ты не представляешь себе, как
ужасно сидеть сложа руки, когда Хьюберт в опасности! Я  ведь знаю, что, если
его выдадут, у него не будет уже никаких шансов.
     -  Там,  где  замешаны государственные мужи, нельзя  ничего предсказать
заранее, -  заметил Майкл. - Люди их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы
думаем, может быть,  даже  принципиальнее и уж  подавно  проницательнее.  Но
неважно:  если  мы как следует обработаем  Блайта и  Бобби Феррара, успех за
нами. Я возьмусь за  Блайта, а на  Бобби напущу Барта. Тем временем  дневник
отпечатают.
     Майкл взял тетрадь:
     - До свиданья, Динни, и не волнуйся больше, чем нужно, дорогая.
     Динни поцеловала его, он ушел, но в тот же вечер около  десяти позвонил
ей:
     -  Дорогая, я  все прочел. Если это не проймет  Уолтера, значит, у него
кожа дубленая.  Во всяком случае он над ним не заснет, как тот чурбан: какой
он ни есть,  добросовестности  от него не  отнимешь.  Он  обязан понять  всю
серьезность положения - речь ведь идет по существу об отмене приговора. Если
дневник попадет к нему  в руки, он  его обязательно  прочтет, а материал там
красноречивый и к тому же проливающий новый свет на события. Итак, выше нос!
     Динни пылко  воскликнула: "Дай-то  бог!" - и, когда она легла  спать, у
нее впервые за трое суток немного отлегло от сердца.




     Дни  тянулись  медленно  и  казались  бесконечными.  Динни  по-прежнему
оставалась  на  Маунт-стрит,  - там она всегда  будет под  рукой,  какое  бы
положение ни создалось.  Главная  задача,  стоявшая  перед  ней, заключалась
сейчас в том, чтобы  скрыть  от  окружающих замыслы Джин. Это удалось  ей  в
отношении всех, кроме  сэра  Лоренса,  который, приподняв  бровь,  загадочно
изрек:
     - Pour une gaillarde c'est une gaillarde! [13]
     И, поймав невинный взгляд Динни, прибавил:
     - Ну совсем  боттичеллиевская дева! Хочешь повидать Бобби  Феррара?  Мы
завтракаем с ним в погребке Дюмурье на Друри Лейн. Меню в основном грибное.
     Динни  возлагала на  Бобби  Феррара  большие  надежды, поэтому вид  его
перепугал  девушку: он  держался так, словно абсолютно  непричастен ко  всей
этой истории.  Его  гвоздика,  глубокий  медлительный голос, широкое учтивое
лицо и слегка  отвисшая  нижняя челюсть не вызывали в ней никакого душевного
подъема.
     - Вы любите грибы, мисс Черрел?
     - Только не французские.
     - Неужели?
     - Бобби,  - сказал сэр  Лоренс, посматривая то на племянницу, то  на ее
собеседника,  -  глядя на вас,  трудно предположить, что  вы  один из  самых
глубоких умов  в  Европе. По-видимому,  вы собираетесь предупредить нас, что
вам  едва  ли удастся  назвать Уолтера  сильным человеком,  когда вы  будете
говорить с ним о предисловии.
     Часть ровных зубов Бобби Феррара обнажилась.
     - Я не могу повлиять на Уолтера.
     - А кто может?
     - Никто, за исключением...
     - Ну?
     - Самого Уолтера.
     Прежде чем Динни успела совладать с собой, у нее уже вырвалось:
     - Разве  вы не понимаете,  мистер Феррар, что  практически это означает
одно - смерть для моего брата и ужас для всех нас?
     Бобби Феррар взглянул на запылавшее лицо девушки и не ответил. Пока шел
завтрак, он так ничего и не обещал, но когда все поднялись и сэр Лоренс стал
расплачиваться, Бобби предложил:
     - Не хотите  ли  поехать  со  мной,  мисс Черрел, когда  я отправлюсь к
Уолтеру по этому делу. Я устрою так, что вы будете как бы в стороне.
     - Ужасно хочу.
     - Значит, пока это между нами. Я вас уведомлю.
     Динни стиснула руки и улыбнулась ему.
     - Поразительный тип! - сказал сэр Лоренс по дороге  домой. - Ейбогу,  в
нем бездна сердечности. Он просто не  выносит, когда людей  вешают. Ходит на
все процессы об убийствах. Ненавидит  тюрьмы, как чуму.  А  ведь  никогда не
подумаешь!
     - Да, - задумчиво ответила Динни.
     - Бобби, - продолжал сэр Лоренс, - способен быть секретарем инквизиции,
и судьям даже в голову  не придет, что у него руки чешутся сварить их живьем
в масле. Уникальная личность.  Дневник в  наборе, Динни; старый  Блайт пишет
предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты была у Хьюберта?
     - Нет еще, но завтра иду с отцом.
     - Я воздерживался  от расспросов, но,  по-моему, молодые Тесбери  чтото
задумали. До меня случайно дошло, что молодой Тесбери сейчас не на корабле.
     - Неужели!
     - Святая  невинность! - восхитился сэр  Лоренс. - Вот что,  дорогая, не
будем  напускать на  себя вид заговорщиков. Я всячески надеюсь, что  они  не
нанесут удар, пока не исчерпаны все мирные средства.
     - О, разумеется, нет!
     - Такие молодые люди заставляют нас верить в историю. Тебе не приходило
в голову, Динни, что история - это не что иное, как повесть о тех, кто берет
дела в свои руки и впутывает в неприятность или вытаскивает из  нее и себя и
других.  В этом ресторанчике недурно кормят. Я свожу туда твою  тетку, когда
она достаточно похудеет.
     Динни поняла, что допрос ей больше не угрожает.
     На  другой день за ней заехал отец, и  они  отправились на  свидание  с
Хьюбертом.  Было  ветрено,  стоял  суровый,  пасмурный  ноябрь.  Вид  здания
пробудил в девушке те же чувства, какие испытывает собака, собираясь завыть.
Начальник  тюрьмы  был  военным.  Он принял их чрезвычайно любезно и  с  той
подчеркнутой  предупредительностью, с которой люди его профессии относятся к
старшим по чину. Он откровенно дал понять, что симпатизирует  им и Хьюберту,
и позволил им пробыть с арестованным  гораздо  дольше, чем это предусмотрено
правилами.
     Хьюберт  вошел  улыбаясь.  Динни  чувствовала, что, останься  она с ним
вдвоем,  он,  пожалуй,  раскрыл  бы  ей  свои  подлинные переживания,  но  в
присутствии отца  упорно  будет  трактовать эту  историю как скверную шутку.
Генерал,  который  всю  дорогу  был   угрюм  и  молчалив,  немедленно   взял
прозаический и даже слегка иронический тон. Динни  невольно подумала, что за
вычетом разницы в возрасте они до нелепости похожи друг на друга и обликом и
манерой держаться. В обоих было что-то ребяческое,  вернее, нечто такое, что
созрело в них с  ранней  молодости и навсегда  останется  неизменным. За эти
полчаса о чувствах не было сказано ни  слова. Свидание стоило  всем большого
напряжения и, если говорить об интимной беседе, все равно что не состоялось.
По  словам Хьюберта, тюремная жизнь не доставляла ему никаких беспокойств, и
вообще он нисколько  не  тревожился; по словам генерала,  вопрос  сводился к
нескольким дням, в течение которых  все будет  улажено.  Затем  он  довольно
долго  обсуждал  с сыном  положение на индийской  границе. Правда, когда они
обменялись прощальным рукопожатием,  лица их  дрогнули, но и то лишь потому,
что  они  пристально, серьезно и просто посмотрели друг  другу в глаза. Отец
отвернулся. Динни пожала брату руку и поцеловала его.
     - Как Джин? - чуть слышно спросил Хьюберт.
     - Все в порядке. Шлет тебе горячий привет. Велела передать, чтобы ты не
беспокоился.
     Губы  Хьюберта дернулись и застыли  в легкой  улыбке. Он стиснул сестре
руку и отвернулся.
     У выхода привратник и два тюремщика проводили их почтительным поклоном.
Они сели в такси и до самого дома не сказали ни слова. Все виденное казалось
им кошмаром, от которого они в один прекрасный день должны очнуться.
     В  эти  дни  Динни  находила  утешение лишь в  обществе  тети  Эм,  чья
врожденная   непоследовательность   постоянно   сбивала   мысли  девушки   с
логического   пути.  Гигиенические   свойства   такой   непоследовательности
становились  тем очевиднее, чем острее становилась  тревога. Тетка  искренне
беспокоилась  о Хьюберте, но ее  хаотичный  мозг не  мог сосредоточиться  на
одном предмете  и  довести себя до страдания.  Пятого  ноября  она подозвала
Динни   к  окну  гостиной,  чтобы  показать   ей,  как  при  свете  фонарей,
раскачиваемых ветром, мальчишки волокут чучело по безлюдной Маунтстрит.
     - Пастор как раз этим занимается, - объявила  леди Монт. - Оказывается,
был какой-то Тесбери, которого повесили  или  обез'лавили,  словом, казнили.
Пастор хочет доказать, что так и следовало: он продал посуду или еще  что-то
и купил порох, а  е'о сестра  вышла за Кейтсби или за ко'о-то  друго'о. Твой
отец, я и  Уилмет,  Динни, делали  чучела Роббинз, нашей гувернантки. У  нее
были очень большие но'и. Дети такие бесчувственные. А ты?
     - Что я, тетя Эм?
     - Делала чучела?
     - Нет.
     - Мы еще ходили  и  распевали гимны,  вымазав  лицо  сажей. Уилме  была
просто  потрясающая.  Высокая,  но'и  прямые как палки,  расставлены  широко
знаешь, как  у ан'елов на  картинах.  Сейчас такие не в моде. Я  думаю, пора
принять  меры. А  вот и виселица.  Мы  тоже  однажды ее  устроили и повесили
котенка. Правда, сначала е'о утопили. Нет, не мы, слу'и.
     - Какой ужас, тетя Эм!
     -  Да.  Но  это  же  было не  всерьез.  Твой отец воспитывал  нас,  как
краснокожих  индейцев. Ему  хорошо -  он делал, что  хотел, а плакать нам не
позволял. Хьюберт тоже такой?
     - О нет! Хьюберт воспитывал, как краснокожего, только себя.
     - Это у не'о от твоей матери,  Динни, - она нежное  создание. Наша мать
была не такая. Разве ты не замечала?
     - Я не помню бабушку.
     -  Да, да,  она  умерла  до твоего рождения. От испанки.  Это  какие-то
особенные микробы. Твой дед тоже. Мне было в то время  тридцать пять. У не'о
были  прекрасные  манеры.  То'да  они   еще   встречались.  Подумай,   все'о
шестьдесят!  Кларет,  пикет  и смешная маленькая бородка. Ты  видела  такие,
Динни?
     - Эспаньолки?
     - Да,  у дипломатов.  А  теперь  их  носят  те,  кто  пишет  статьи  об
иностранных делах. Люблю козлов, хотя они бодаются.
     - Но от них же так пахнет, тетя Эм!
     - Да, пронзительно. Джин тебе пишет?
     В сумочке Динни лежало  только что полученное письмо, но она  ответила:
"Нет". Это уже вошло у нее в привычку.
     - Такое бе'ство - просто малодушие. В медовый-то месяц!
     Сэр Лоренс, видимо, не поверял своих подозрений супруге.
     Динни ушла к себе наверх и, перед тем как уничтожить письмо, перечитала
его.
     "Брюссель. До востребования.
     Дорогая Динни,
     Все  идет  как нельзя  лучше и  доставляет мне массу удовольствия.  Тут
говорят, что я в этой стихии,  как  рыба в  воде. Теперь уже не скажешь, кто
лучше - я или Ален, а рука у меня даже уверенней. Страшно благодарна за твои
письма. Трюк с дневником  меня ужасно порадовал.  Допускаю, что он  сотворит
чудо. Однако  мы  обязаны  быть готовы к  худшему.  Почему  не  пишешь,  как
подвигаются дела у Флер? Кстати, не  достанешь ли мне турецкий разговорник с
указанием произношения? Твой дядя  Эдриен  наверное  знает, где  его купить.
Здесь он  мне не попадался. Привет от Алена. От меня тоже. Держи нас в курсе
дела; если нужно, телеграфируй.
     Преданная тебе Джин".
     Турецкий разговорник! Это  первое указание на то, куда направлены мысли
молодых   Тесбери,  задало  работу  и  Динни.  Она  вспомнила,  что  Хьюберт
рассказывал,  как  в конце  войны спас  жизнь одному  турецкому  офицеру,  с
которым до  сих пор поддерживал связь. Итак, Турция избрана убежищем на  тот
случай,  если... Но план  все-таки отчаянный.  Нет, до  этого не  дойдет, не
должно дойти! Тем не менее на другое утро Динни отправилась в музей.
     Эдриен, с которым она  не  виделась со дня  ареста Хьюберта, принял ее,
как обычно,  со сдержанной  радостью, и она чуть было не поддалась искушению
все  ему рассказать.  Неужели  Джин  не понимает,  что  посоветоваться с ним
насчет  турецкого  разговорника  значит неминуемо пробудить его любопытство.
Однако девушка удержалась и сказала только:
     -  Дядя,  нет ли  у вас  турецкого  разговорника? Хьюберт, чтобы  убить
время, хочет освежить свой турецкий язык.
     Эдриен посмотрел на нее, прищурив один глаз:
     - Освежать ему нечего, - турецкого он не знает. Но неважно. Вот тебе...
     Он выудил с полки тоненькую книжку и подал племяннице:
     - Змея!
     Динни улыбнулась.
     -  Не стоит хитрить  со мной, Динни, - продолжал  Эдриен.  -  Я все уже
угадал.
     - Тогда расскажите мне, дядя.
     - Видишь ли, - сказал Эдриен, - тут замешан Халлорсен.
     - О!
     - И поскольку моя дальнейшая деятельность связана с ним,  мне  остается
только сложить два и два. В итоге получается  пять, и я убежден, что к сумме
прибавлять ничего не надо. Халлорсен - замечательный парень.
     - Это я знаю, - невозмутимо ответила Динни. - Дядя, скажите мне толком:
что они замышляют?
     Эдриен покачал головой:
     - Они, видимо, и  сами не могут сказать, пока  не  узнают, каков  будет
порядок  выдачи Хьюберта. Известно одно: боливийцы  Халлорсена уезжают не  в
Штаты, а обратно  в  Боливию, и для них изготовляется ящик с  мягкой обивкой
изнутри и хорошей вентиляцией.
     - Вы имеете в виду его черепа?
     - Или их копии. Они уже заказаны.
     Ошеломленная Динни уставилась на дядю. Тот пояснил:
     -  И заказаны человеку, который считает, что копирует сибирские черепа,
и  притом  не  для  Халлорсена.  Вес  черепов  измерен совершенно точно  сто
пятьдесят  фунтов,  то есть примерно  вес  взрослого  мужчины. Сколько весит
Хьюберт?
     - Около одиннадцати стонов.
     - Правильно.
     - Продолжайте, дядя.
     -  Раз  уж  я  зашел так  далеко, изложу тебе мою гипотезу, а ты хочешь
принимай ее, хочешь - нет. Халлорсен с ящиком, набитым копиями, отправляется
тем же пароходом, что  и Хьюберт.  В  первом же порту, где  будет остановка,
скажем,  в Испании или Португалии, он  сходит на берег  с  ящиком, в котором
спрятан Хьюберт.  Предварительно он ухитряется вытащить и  выбросить за борт
все  копии.  Настоящие кости уже  дожидаются его в  порту.  Он наполняет ими
ящик, а Хьюберт удирает на самолете. Вот тут в игру входят Ален  и Джин. Они
улетают - видимо, в Турцию, судя по тому, что тебе понадобилось. Перед твоим
приходом  я  как  раз  обдумывал  -  куда.  Если власти  начнут  приставать,
Халлорсен  выкладывает  подлинники  черепов, а  исчезновение Хьюберта  будет
объяснено  прыжком  за  борт  -  копии-то  падали с  плеском!  -  или просто
останется загадкой. По-моему, довольно рискованная затея.
     - А если корабль не зайдет в порт?
     - Вероятнее всего, зайдет. Если же нет, им остается устроить чтонибудь,
пока Хьюберта  будут  везти на  пароход  или  по прибытии  в Южную  Америку.
Последнее  мне кажется  наиболее безопасным,  хотя самолет  в данном  случае
исключается.
     - Но чего ради профессор Халлорсен идет на такой риск?
     - Тебе ли спрашивать, Динни!
     - Это чересчур. Я... я не согласна.
     -  Ну,  дорогая,  помимо всего прочего,  он сознает,  что  сам  втравил
Хьюберта в  эту историю и обязан вытащить его. Не забывай - он представитель
нации, которая воплощает собой энергию и убеждена, что  каждый  имеет  право
осуществлять закон своими  руками.  Но он не из тех, кто торгует услугами. К
тому же он ходит  в  одной упряжке  с  Аденом  Тесбери,  а тот  сам увяз еще
глубже, чем он. Словом, тебе ничто не угрожает.
     - Но я не желаю быть обязанной ни одному из  них.  Дело не должно зайти
так  далеко. Наконец остается  сам  Хьюберт... Неужели  вы  думаете, что  он
согласится?
     Эдриен стал серьезен.
     -  Думаю, он уже  согласился, Динни. В противном  случае  он  просил бы
отпустить его на поруки. Вероятно, его передадут представителям Боливии, так
что он не будет  чувствовать себя нарушителем  английских законов. По-моему,
наши убедили его, что сами ничем не  рискуют. Вся эта  история,  несомненно,
ему  осточертела,  и он готов  на все.  С  ним действительно обошлись крайне
несправедливо, а он к тому же недавно женился.
     - Да, - беззвучно согласилась Динни. - А вы, дядя? Решили?
     Эдриен так же тихо ответил:
     - Твой совет правилен. Я уезжаю, как только все это кончится.




     Ощущение немыслимости того, что готовится, не покидало  Динни после  ее
свидания с Эдриеном: она слишком часто читала о таких вещах в книгах. Тем не
менее  существовала  история  и  существовали  воскресные  газеты.  Мысль  о
воскресных газетах почему-то успокаивала  Динни и  укрепляла ее в  решимости
добиться  того, чтобы  дело Хьюберта не  попало в  них. Но она добросовестно
послала  Джин  турецкий  разговорник и,  пользуясь отлучками  сэра  Лоренса,
продолжала   изучать  карты  в   его  кабинете.  Она  ознакомилась  также  с
расписанием южноамериканских пароходных линий.
     Два дня  спустя сэр  Лоренс объявил за  обедом,  что Уолтер вернулся из
отпуска, но что, несомненно, пройдет некоторое время, прежде чем руки У него
дойдут до такой мелочи, как дело Хьюберта.
     - Мелочь! - возмутилась Динни. - Его жизнь и наше счастье - это мелочь?
     - Моя дорогая,  жизнь и счастье  людей - предмет  повседневных  занятий
министра внутренних дел.
     - Какая страшная должность! Мне она была бы ненавистна!
     - Вот в  этом и  заключается твое отличие  от государственного деятеля,
Динни.  То,  что  ненавистно государственному  деятелю,  не  имеет  никакого
отношения к жизни и счастью его соотечественников. Все ли готово для блефа в
случае, если Уолтер займется Хьюбертом немедленно?
     - Дневник  отпечатан, - я  подписала корректуру; предисловие  написано.
Сама я его не читала, но Майкл утверждает, что это шедевр.
     - Отлично!  Шедевры мистера  Блайта кого угодно заставят призадуматься.
Бобби даст нам знать, когда Уолтер примется за дело.
     - Что такое Бобби? - спросила леди Монт.
     - Незыблемое учреждение, дорогая.
     - Блор, напомните мне, чтобы я выписала щенка-овчарку.
     - Да, миледи.
     -  Ты замечала,  Динни?  У  них  в  глазах  есть какое-то  божественное
безумие, особенно если морда белая. Их всех зовут Бобби.
     -  Найдется ли что-нибудь менее божественно безумное, чем наш Бобби, а,
Динни?
     - Дядя, он всегда держит слово?
     - Да, на Бобби можно положиться.
     -  Я хочу посмотреть на состязания овчарок, - сказала леди  Монт. Умные
создания. Говорят, они  знают, какую овцу нельзя кусать. И  потом, они такие
худые - одна шерсть и понятливость. У Хен их две. А твои волосы, Динни?
     - Не понимаю, тетя Эм.
     - Ты сохраняешь их после стрижки?
     - Да.
     -  Пусть остаются. Они  мо'ут  понадобиться.  Говорят, мы опять  станем
старомодными. Старинными на современный лад, понимаешь?
     Сэр Лоренс подмигнул племяннице:
     - А  разве  ты  бывала иной,  Динни?  Вот потому  я  и хочу,  чтобы  ты
позировала. Постоянство типа.
     - Како'о типа? - спросила леди Монт. - Зачем тебе быть типом,
     Динни? Они такие скучные. Кто-то говорил, что Майкл - это тоже тип.
     Я это'о не замечала.
     - Почему бы вам, дядя, не заставить позировать тетю Эм вместо меня? Она
ведь гораздо моложе. Правда, тетя?
     - Не будь непочтительной. Блор, мое виши.
     - Дядя, сколько лет Бобби?
     -  Точно никто  не  знает.  Наверно, за  пятьдесят.  Не сомневаюсь, что
настанет день, когда его  возраст будет  установлен,  но  для этого придется
сделать на  Бобби срез, как на дереве, и отсчитать года  по  кольцам. Ты  не
собираешься  за него  замуж, Динни? Между прочим, Уолтер - вдовец.  Но он из
невоспламеняемого  материала  - новообращенный тори с  квакерской  кровью  в
жилах.
     - За Динни нужно дол'о ухаживать, - заметила леди Монт.
     - Можно мне встать из-за стола, тетя Эм? Я хочу съездить к Майклу.
     -  Скажи Флер, что завтра  утром я приду  навестить  Кита. Я купила ему
новую и'ру.  Она называется "Парламент". Это звери,  разделенные  на партии.
Визжат,  рычат,  - словом,  ведут себя  непристойно. Премьер-министр  зебра,
министр финансов - ти'р. Он полосатый. Блор, такси для мисс Динни.
     Майкл  был  в  палате,  но  Флер  оказалась  дома.  Она  сообщила,  что
предисловие   мистера  Блайта  уже  отослано  Бобби  Феррару.  Что  касается
боливийцев, то посол еще  не  вернулся,  но  атташе,  который замещает  его,
обещал неофициально поговорить с Бобби. Он  изумительно  учтив, поэтому Флер
не сумела угадать, что у него на уме. Она подозревает, что там вообще ничего
нет.
     Динни  вернулась на Маунт-стрит,  по-прежнему терзаясь  неизвестностью.
Ясно, что  все упирается в Бобби. Но ему за пятьдесят, он  всего  навидался,
давно утратил пылкость и дар убеждения. Впрочем, может быть, это к  лучшему.
Взывать к чувствам - рискованно.  Хладнокровие,  расчет, уменье намекнуть на
неприятные последствия и тонко указать на возможные выгоды - это,  вероятно,
как раз то, что требуется. Динни была  в полной  растерянности. Какими же, в
конце  концов,  мотивами руководствуются  власти?  Майкл, Флер,  сэр  Лоренс
разговаривали  порой  таким  тоном,  словно  им   это   известно,  но  Динни
чувствовала,  что на самом  деле они знают  не  больше,  чем она  сама.  Все
балансировало на острие ножа.  Исход любого дела  зависел  от  настроения  и
характера. Девушка легла в постель, но так и не смогла уснуть.
     Прошел  еще один такой же  день, а затем  Динни  поняла, что испытывает
моряк, когда его  судно, выйдя из штилевой полосы, вновь начинает двигаться:
за завтраком ей подали конверт без марки со штампом министерства иностранных
дел.
     "Дорогая мисс Черрел,
     Вчера вечером я вручил министру внутренних дел дневник вашего брата. Он
обещал прочесть книгу ночью, и сегодня в шесть  вечера я увижусь с ним. Если
вы  можете  быть  в  министерстве  иностранных  дел  без  десяти  шесть,  мы
отправимся к нему вместе.
     Искренне ваш Р. Феррар".
     Наконец-то!  Но  впереди  еще  целый  день. Сейчас  Уолтер  уже  прочел
дневник,   возможно,  уже   принял  решение.   Получив  эту  записку,  Динни
почувствовала  себя заговорщицей,  обязанной хранить тайну. Инстинктивно она
умолчала о  записке;  инстинктивно  захотела  остаться  одна,  пока  все  не
кончится. Должно быть, больной перед операцией  переживает то же самое. Утро
было погожее,  Динни вышла на улицу и  остановилась,  размышляя, куда пойти.
Подумала  о  Национальной  галерее  и  решила, что  картины  требуют слишком
напряженного  внимания;  подумала  о Вестминстерском  аббатстве и  вспомнила
Миллисент  Пол.  Флер устроила  ее манекенщицей  к  Фриволлу.  Почему  бы не
сходить  туда  посмотреть  зимние  модели  и,  возможно,  увидеться  с  этой
девушкой?  Довольно  противно заставлять  показывать  себе платья, раз ты не
собираешься покупать  и  только  зря  беспокоишь  людей.  Нет,  если  только
Хьюберта освободят, она разойдется  и купит настоящее  платье, хотя  бы  это
стоило  всех  ее  карманных денег. Отбросив  колебания,  Динни  повернула  к
Бонд-стрит,  форсировала  этот узкий,  медлительный поток пешеходов и машин,
добралась до Фриволла и вошла в магазин.
     - Прошу вас, мадам!
     Динни провели  и  усадили  на стул.  Она сидела, слегка склонив  голову
набок, улыбаясь и говоря продавщицам приятные слова, - девушка  помнила, что
ей однажды сказали в универсальном  магазине: "Вы не представляете, мэм, как
важно  для  нас, когда покупатель улыбается и проявляет немножко интереса. У
нас бывает так много привередливых клиенток и... А, да что говорить!" Модели
были  самых  последних  фасонов,  очень  дорогие  и  в  большинстве  случаев
совершенно  неподходящие  для  нее,  как  решила  Динни  вопреки  неизменным
уверениям: "Это платье  вам замечательно пойдет, мадам. У вас такая фигура и
цвет лица!"
     Колеблясь, вызвать ли ей Миллисент  Пол - может  быть, она этим  только
повредит  девушке, Динни выбрала два вечерних платья. Первое - сооружение из
черного с белым - демонстрировалось  тоненькой надменной девушкой с приятной
маленькой головкой  и широкими  плечами.  Она прохаживалась  взад  и вперед,
уперев руку туда,  где полагается быть правому бедру, и повернув голову так,
словно отыскивала левое, чем и укрепила в Динни отвращение к платью, которое
и без того не  приглянулось ей. Затем, во втором платье цвета морской воды с
серебром,  которое  понравилось Динни всем, кроме цены,  появилась Миллисент
Пол. С профессиональным безразличием она не удостоила клиентку взглядом, как
будто желая дать ей понять: "Нечего  заноситься!  Попробовала бы сама  целый
день  разгуливать в нижнем белье  и прятаться от  взглядов  стольких мужей!"
Затем,  повернувшись,  она на лету  поймала улыбку Динни,  ответила на нее с
неожиданным удивлением и радостью и  опять двинулась дальше с обычным томным
видом.  Динни  встала, подошла  к манекенщице, остановила ее и зажала  двумя
пальцами складку на подоле платья, словно желая попробовать качество ткани.
     - Рада видеть вас.
     Нежная улыбка тронула похожие на цветок губы девушки.
     "До чего же прелестна!" - подумала Динни.
     - Я знакома  с  мисс Пол,  - объяснила  она  продавщице.  -  Это платье
замечательно на ней сидит.
     -  Но,  мадам,  оно  же  совершенно  в  вашем стиле. Мисс Пол  для него
чуть-чуть полновата. Разрешите примерить на вас?
     Динни, не очень уверенная, что получила комплимент, ответила:
     - Сегодня я ничего не решу: я не знаю, смогу ли себе его позволить.
     - Это не важно,  мадам. Мисс  Пол,  пройдите на  минутку  сюда, снимите
платье, и мы примерим его мадам.
     В примерочной манекенщица разделась. "Так она еще прелестней! Хотела бы
я выглядеть  в нижнем белье так же!" -  подумала Динни  и позволила снять  с
себя платье.
     - Мадам чудо какая тоненькая! - восхитилась продавщица.
     - Худа, как щепка.
     - О нет! Мадам в хорошей форме.
     - У мадам все как раз в меру. У нее есть стиль! - с некоторой пылкостью
воскликнула манекенщица.
     Продавщица застегнула крючок.
     -  Как  на  заказ!  - объявила  она.  -  Пожалуй, вот  здесь  чуть-чуть
широковато, но это мы подгоним.
     - Не чересчур открыто? - усомнилась Динни.
     - Но это же очень красиво при вашей коже!
     - Нельзя ли мне взглянуть, как выглядит на мисс Пол то, первое платье -
черное с белым?
     Динни сказала  это, рассчитывая, что девушку  не  пошлют  за  платьем в
одном белье.
     - Разумеется. Я сейчас принесу. Помогите мадам, мисс Пол.
     Оставшись вдвоем, девушки улыбнулись друг другу.
     - Нравится вам работа, Милли? Вы же мечтали о такой.
     - Не совсем о такой, мисс.
     - Бесперспективная?
     -  Не  то. Я ведь и не жду того, о чем вы думаете. Могло быть, конечно,
куда хуже.
     - Знаете, я пришла, чтобы повидать вас.
     - Верно? Но платье вы все-таки купите, мисс, - оно вам очень идет. Вы в
нем чудесно выглядите.
     - Осторожней, Милли, не то вас живо переведут в продавщицы.
     - Ну, нет, за прилавок я не пойду. Там только я делать, что комплименты
отпускать.
     - Где оно расстегивается?
     -  Вот здесь. Очень удобно: всего один  крючок... Можно и самой - нужно
только  изогнуться.  Я  читала  насчет вашего  брата, мисс. По-моему,  с  их
стороны это просто срам.
     - Да,  - ответила Динни, забыв, что  на ней нет платья. Затем порывисто
протянула девушке руку. - Желаю счастья, Милли.
     - И вам также, мисс.
     Не успели они отдернуть руки, как вернулась продавщица
     Динни встретила ее улыбкой.
     -  Мне так неудобно, что  я побеспокоила вас,  но я окончательно решила
взять вот это, если, конечно, смогу его себе позволить. Безумная цена!
     - Вы  находите, мадам? Это  же  парижская модель. Я выясню, не может ли
мистер Беттер чем-нибудь вам помочь, - платье создано для вас.  Мисс Пол, не
пригласите ли сюда мистера Беттера?
     Манекенщица, теперь уже одетая в сооружение из черного с белым, вышла.
     Динни снова натянула свое платье и спросила:
     - Манекенщицы подолгу работают у вас?
     - Нет, не очень. Весь день раздеваться и одеваться - довольно хлопотно.
     - Куда же они деваются?
     - Так или иначе выходят замуж.
     Как  благоразумно! Вслед  за тем мистер  Беттер,  худощавый  мужчина  с
седыми волосами и превосходными манерами, объявил, что  "ради мадам"  снизит
цену  до такой, которая все еще казалась безумной. Динни ответила, что решит
завтра,  и вышла на  бледное ноябрьское солнце. Оставалось  убить еще  шесть
часов.  Она двинулась  на северо-восток, к  Лугам, пытаясь успокоить тревогу
мыслью  о том, что  у каждого встречного, как бы  он ни  выглядел, тоже есть
свои тревоги. Все семь  миллионов лондонцев чемнибудь  да встревожены.  Одни
это скрывают, другие -  нет. Динни посмотрела на свое отражение в зеркальной
витрине  и нашла, что она относится к первым. И все-таки самочувствие  у нее
ужасное.  Вот  уж  верно:  человеческое  лицо  маска.  Динни   добралась  до
Оксфорд-стрит  и остановилась на краю тротуара,  ожидая, когда  можно  будет
перейти улицу. Рядом с девушкой оказалась костлявая с белыми ноздрями голова
ломовой лошади. Динни погладила ее по шее  и  пожалела, что  не захватила  с
собой кусок сахару. Ни лошадь, ни возчик не обратили  на нее  внимания. Да и
зачем  им обращать? Из  года в год они  проезжают  здесь и  останавливаются,
останавливаются  и проезжают через эту стремнину - медленно, натужно, ничего
не  ожидая от будущего, пока оба не  свалятся и тела их не оттащат с дороги.
Полисмен поменял местами свои белые  рукава, возчик натянул поводья,  фургон
покатился, и длинная вереница автомобилей последовала за ним. Полисмен опять
взмахнул руками,  и Динни пересекла  улицу,  дошла  до Тоттенхем-корт-род  и
снова остановилась в ожидании.  Какое кипение, какая путаница людей и машин!
К  чему,  с какой тайной  целью они  движутся? Чего ради  суетятся?  Поесть,
покурить, посмотреть  в  кино на так  называемую  жизнь  и  закончить день в
кровати!    Миллион   дел,    выполняемых    порой   добросовестно,    порой
недобросовестно,  - и все  это  для  того, чтобы  иметь  возможность поесть,
немного  помечтать, выспаться и начать  все сначала! Девушке показалось, что
сама жизнь неумолимо схватила ее  за горло здесь, на перекрестке. Она издала
сдавленный вздох. Какой-то толстый мужчина извинился:
     - Прошу прощения, мисс. Я, кажется, наступил вам на ногу.
     Динни улыбнулась и  ответила: "Нет", -  но тут полисмен поменял местами
свои белые  рукава. Она пересекла улицу, очутилась  на удивительно безлюдной
Гауэр-стрит и быстро  пошла  по ней. "Еще  одну реку, еще одну реку осталось
теперь переплыть", -  и  девушка  очутилась в Лугах, этом сплетении  сточных
канав  и грязных мостовых, на  которых играла детвора. Вот и дом священника.
Дядя  Хилери и  тетя Мэй еще  не  выходили. Они собирались завтракать. Динни
тоже села за  стол. Она не  уклонилась  от  обсуждения  с  ними  предстоящей
"операции", - они  ведь  жили в самом центре всевозможных "операций". Хилери
сказал:
     -  Старый  Тесбери   и  я  просили  Бентуорта  поговорить  с  министром
внутренних дел. Вчера я получил от Помещика записку: "Уолтер ответил кратко:
он поступит в  соответствии с истинным характером дела и  безотносительно  к
тему, что он назвал "социальным положением" вашего племянника. Что за стиль!
Я всегда говорил, что этому типу следовало остаться либералом".
     -  Мне только  и  нужно, чтобы  он поступил в соответствии  с  истинным
характером дела! - вскричала  Динни. -  Тогда Хьюберт был бы в безопасности.
Ненавижу  это раболепие перед тем, что они именуют демократией! Будь это  не
Хьюберт, а шофер такси, Уолтер решил бы в его пользу.
     -  Это реакция на  прошлое, Динни,  и,  как всякая реакция,  она  зашла
слишком далеко.  В  годы моего  детства людей из  привилегированных  классов
все-таки не осуждали несправедливо. Теперь стало иначе: положение в обществе
- отягчающее обстоятельство перед  законом.  В  любом деле  самое трудное  -
выбрать средний  путь.  Каждому хочется  быть  справедливым,  да  не каждому
удается.
     - Я  все думала, дядя, пока шла, какой  смысл для  вас,  и Хьюберта,  и
папы, и дяди Эдриена, и для тысяч других честно  выполнять свою работу, если
отбросить хлеб с маслом, который вы получаете за нее?
     - Спроси свою тетку, - ответил Хилери.
     - Тетя Мэй, какой смысл?
     - Не знаю, Динни. Меня воспитали так, чтобы я видела в этом  смысл. Вот
я и вижу. Выйди ты замуж  и  будь  у тебя  семья, ты не  задавала  бы  таких
вопросов.
     - Я так и знала, что тетя Мэй уклонится от ответа. Ну, дядя?
     -  Я тоже не  знаю,  Динни. Мэй  же  сказала тебе: мы  делаем  то,  что
привыкли делать, - вот и все.
     - Хьюберт пишет в дневнике, что уважение к людям есть  в конечном счете
уважение к самому себе. Это правда?
     -  Сформулировано довольно  примитивно. Я бы сказал иначе: мы настолько
зависим друг от друга, что  человек, заботясь о себе, не может не заботиться
и о других.
     - А стоят ли другие, чтобы мы о них заботились?
     - Ты хочешь спросить, стоит ли вообще жить?
     - Да.
     - Через пятьсот тысяч лет (Эдриен утверждает - миллион) после появления
человека население  мира  стало гораздо многочисленнее, чем раньше. Так вот,
прими  во  внимание  все  бедствия  и  войны  и подумай, продолжалась ли  бы
сознательная жизнь человека, если бы жить не стоило?
     - Думаю, что  нет,  -  задумчиво проговорила Динни. - Видимо, в Лондоне
теряешь чувство пропорции.
     В этот момент вошла горничная:
     - К вам мистер Камерон, сэр.
     - Ведите его сюда, Люси. Он поможет тебе обрести утраченное, Динни. Это
ходячее  воплощение любви к  жизни:  болел всеми болезнями на свете, включая
тропическую  лихорадку,   участвовал  в  трех   войнах,  дважды   попадал  в
землетрясение и во всех частях света делал самую всевозможную работу. Сейчас
сидит вообще без всякой, а у него вдобавок больное сердце.
     Вошел  мистер  Камерон, невысокий  худощавый человек  с  яркими  серыми
глазами кельта, темной  седеющей шевелюрой и чуть-чуть горбатым  носом. Одна
рука у него была забинтована, как будто он растянул связки.
     - Хэлло, Камерон! - поздоровался, вставая, Хилери. - Опять воюете?
     -  Знаете,  викарий,  там,  где  я  живу,  есть  парни,  которые  жутко
обращаются с лошадьми. Вчера сцепился с  одним: он лупил послушную лошадь, а
бедняжка просто была перегружена... Не могу такого вытерпеть!
     - Надеюсь, дали ему жару?
     Глаза мистера Камерона сверкнули.
     - Разбил ему нос всмятку и  повредил себе руку. Я  зашел  сказать, сэр,
что получил работу в ризнице. Это не густо, но меня выручит.
     - Чудно! Вот что. Камерон, мне очень жаль, но мы с миссис Черрел уходим
на  собрание.   Оставайтесь,  выпейте   чашку  кофе  и  поболтайте   с  моей
племянницей. Расскажите ей о Бразилии.
     Мистер Камерон взглянул на Динни. У него была обаятельная улыбка.
     Следующий час пролетел быстро и принес девушке облегчение.
     Мистер Камерон был хороший рассказчик. По существу, он изложил  ей свою
биографию  -  начал с детства, проведенного в  Австралии, перешел  к бурской
войне,  на которую уехал  шестнадцати лет, и кончил мировой войной. Он всего
навидался  - кормил  собой насекомых  и  микробов всего  мира, имел  дело  с
лошадьми, китайцами, кафрами и бразильцами, сломал себе ключицу и  ногу, был
отравлен  газами и контужен, но сейчас, как он подробно объяснил, у него все
в  порядке,  только вот  сердце  пошаливает.  Лицо  его  светилось  каким-то
внутренним  светом,  а  речь  доказывала,  что  он отнюдь  не  считает  себя
человеком из  ряда  вон выходящим.  Камерон был самым  лучшим  противоядием,
какое Динни  могла принять в  данную  минуту,  и она  постаралась  предельно
затянуть беседу. Наконец он ушел. Динни вскоре последовала за ним и, душевно
освеженная, вступила в  уличную толчею. Была половина четвертого, и  девушке
предстояло убить еще два с половиной часа. Динни отправилась в Риджент-парк.
На  деревьях почти не  осталось листвы,  в  воздухе стоял  запах костров, на
которых ее сжигали. Девушка шла через синеватый дымок,  раздумывая о мистере
Камероне и борясь с новым приступом уныния. Что за жизнь он прожил!  И какой
интерес  сохранил к ней  до  сих  пор! Она обогнула  Большой пруд, озаренный
последними лучами бледного  солнца, выбралась на  Мерилебон-род и вспомнила,
что до появления в  министерстве иностранных  дел ей следовало бы куданибудь
зайти и привести  себя в порядок. Она выбрала магазин Хэрриджа и вошла. Была
половина пятого,  у  прилавков  кишела толпа. Она потолкалась в ней,  купила
новую  пуховку, выпила чаю, привела себя в  порядок и вышла.  Оставалось еще
добрых  полчаса, и  Динни опять пошла  пешком,  хотя уже  устала.  Ровно без
четверти шесть она вручила  свою карточку швейцару  министерства иностранных
дел, и ее  провели  в  приемную. Зеркал  там  не было, поэтому Динни  вынула
пудреницу и посмотрела  на свое отражение в  этом заляпанном кусочке стекла.
Она показалась себе чересчур простенькой,  и это  ей не понравилось, хотя, в
конце-то концов, она даже не увидит Уолтера - сядет в сторонке и опять будет
ждать. Вечное ожидание!
     - Мисс Черрел!
     Бобби Феррар показался в дверях. Он выглядел как всегда. Еще бы!
     Ему  ведь  все  безразлично.  А  с  какой  стати  ему  должно  быть  не
безразлично?
     Бобби похлопал себя по нагрудному карману:
     - Предисловие у меня. Двинулись?
     Он завел  разговор об убийстве в  Чингфорде.  Следит ли мисс  Черрел за
газетами? Случай абсолютно ясный. И без всякого перехода прибавил:
     - Боливиец не берет на себя ответственность, мисс Черрел.
     - Ох!
     - Не стоит расстраиваться.
     Лицо Бобби расплылось в улыбке.
     "Зубы у него свои, - подумала Динни. - Видны золотые пломбы".
     Они добрались до министерства внутренних дел и вошли. Их провели сперва
по широкой лестнице, потом по коридору в просторную пустую  комнату, в конце
которой горел камин. Бобби Феррар подвинул стул к столу, вытащил из бокового
кармана плоскую книжечку и спросил:
     - "Грэфик" или это?
     - И то и другое, пожалуйста, - устало попросила Динни.
     Бобби  положил перед ней  журнал и "это", оказавшееся  томиком  военных
стихов в красном переплете.
     - Начните с книжки. Я купил ее сегодня после завтрака.
     - Хорошо, - согласилась Динни и села.
     Дверь в соседний кабинет открылась. Оттуда высунулась голова:
     - Мистер Феррар, министр внутренних дел просит вас.
     Бобби Феррар взглянул на Динни, пробормотал сквозь зубы: "Не унывайте!"
- выпрямился и удалился.
     Никогда в жизни Динни  не чувствовала себя более  одинокой, чем в  этой
большой  приемной, никогда так не радовалась своему одиночеству, никогда так
не боялась, что оно кончится. Она открыла томик и прочла:
     Увидел над камином он
     Красивое уведомленье,
     Что может в неком учрежденье
     Со скидкой инвалид-герой
     Приобрести протез любой.
     И добавлялось в примечанье,
     Что лицам в офицерском званье
     Дадут там даром хоть сейчас
     Ступню иль челюсть, кисть иль глаз:
     Все, что утратил безвозвратно,
     Ты обретаешь вновь бесплатно.
     Вошла сестра и говорит...
     В камине внезапно затрещало,  оттуда вылетела искра. Динни с сожалением
увидела,   как  она   погасла  на  коврике.  Девушка  прочла  еще  несколько
стихотворений, но они не дошли до ее сознания, и, закрыв книжку, она взялась
за "Грэфик",  перелистала его до самого конца,  но не  удержала  в памяти ни
одного  рисунка. Сердце  у  нее  куда-то проваливалось, и  в  этом  ощущении
растворялся  любой предмет, на который  она смотрела.  Динни  подумала, чего
легче ожидать - чтобы  оперировали тебя самое  или близкого тебе человека, и
решила,  что  второе хуже. Давно ли  Бобби ушел, а кажется, что промелькнули
целые  часы.  Всего половина  седьмого!  Динни встала,  отодвинула стул.  На
стенах висели портреты государственных деятелей-викторианцев. Она поочередно
обошла их  и осмотрела,  но все  они были  на одно  лицо - этакий многоликий
государственный  деятель  с бакенбардами  в  разных  стадиях  развития.  Она
вернулась на место,  пододвинула  стул, села,  оперлась  на стол  локтями  и
опустила  голову на руки, словно  эта  полусогнутая поза давала ей некоторое
облегчение. Слава богу, Хьюберт  не знает,  что решается его судьба.  Ему не
надо проходить через это страшное ожидание. Она думала о Джин и Алене и всем
сердцем  надеялась, что они  готовы  к худшему,  ведь с  каждой минутой  это
худшее  становилось  все  более  неотвратимым.  Динни  постепенно  впадала в
оцепенение. Мистер Феррар  никогда не выйдет - никогда, никогда!  И пусть не
выходит,  -  он принесет смертный приговор. Наконец  она вытянула руки вдоль
стола и  прижалась к ним лбом.  Она сама не знала, сколько времени пробыла в
этой  странной летаргии, из которой ее  вывело  чье-то покашливание. Девушка
откинулась назад.
     У камина стоял не Бобби Феррар, а высокий человек с красноватым, гладко
выбритым  лицом  и  серебряными  волосами ежиком. Слегка  расставив  ноги  и
заложив  руки  под  фалды фрака,  он  пристально посмотрел  на Динни  широко
раскрытыми  светло-серыми глазами и слегка приоткрыл  рот, словно  собираясь
сделать какое-то замечание. Динни уставилась на него, но не поднялась, - она
была слишком ошеломлена.
     - Мисс Черрел? Не вставайте.
     Он  вытащил  руку  из-под фалды и  сделал предупредительный жест. Динни
осталась сидеть и обрадовалась этому: ее начала бить дрожь.
     - Феррар говорит, что вы издали дневник вашего брата.
     Динни наклонила голову. Дышать глубже!
     - Он напечатан в своем первоначальном виде?
     - Да.
     - Это точно?
     - Да. Я не изменила и не выпустила ни слова.
     Она глядела ему в лицо, но видела только светлые круглые глаза и слегка
выпяченную  нижнюю  губу.  Наверно,  так  же  смотрят  на  бога!  При   этой
эксцентричной мысли девушку бросило в  трепет, и губы  ее сложились в слабую
отчаянную улыбку.
     - Могу я задать вам один вопрос, мисс Черрел?
     - Да, - задыхаясь выдавила Динни.
     - Сколько страниц дневника написано после возвращения вашего брата?
     Она широко открыла глаза; затем ее словно  ужалило, смысл вопроса дошел
до нее.
     - Ни одной! О, ни одной! Весь дневник написан там, во время экспедиции.
     И девушка вскочила на ноги.
     - Могу я узнать, откуда вам это известно?
     - Мой  брат... -  Только сейчас  она осознала, что у  нее  нет  никаких
доказательств, кроме слова Хьюберта, - ...мой брат мне так сказал.
     - Его слово священно для вас?
     У Динни осталось достаточно юмора, чтобы не  взорваться, но голову  она
все-таки вздернула:
     - Да, священно. Мой брат солдат и...
     Она  резко  оборвала  фразу  и,  увидев,  как  выпятилась нижняя  губа,
возненавидела себя за то, что употребила такое избитое выражение.
     - Несомненно, несомненно! Но вы,  конечно,  понимаете,  насколько важен
этот момент?
     -  У  меня  есть оригинал...  - пробормотала Динни.  (Ох, почему она не
захватила тетрадь!) -  По нему  ясно  видно... Я  хочу сказать, что он  весь
грязный  и  захватанный.  Вы  можете  посмотреть  его,  когда  угодно.  Если
прикажете, я...
     Он снова сделал предупредительный жест:
     - Не беспокойтесь. Вы очень преданы брату, мисс Черрел?
     Губы Динни задрожали.
     - Беспредельно. Мы все.
     - Я слышал, он недавно женился?
     - Да, только что.
     - Ваш брат был ранен на войне?
     - Да. Пулевое ранение в левую ногу.
     - Рука не задета?
     Снова укол!
     - Нет!
     Короткое  словечко прозвучало как выстрел.  Они  стояли, глядя друг  на
друга  полминуты,  минуту; слова  мольбы  и  негодования,  бессвязные  слова
рвались с ее губ, но она остановила их, зажала их рукой. Он кивнул:
     - Благодарю вас, мисс Черрел. Благодарю.
     Голова  его  склонилась набок, он  повернулся и, как будто неся  ее  на
подносе, пошел к дверям кабинета. Когда он исчез, Динни закрыла лицо руками.
Что она наделала? Зачем  восстановила его против себя? Она провела руками по
лицу, по телу и замерла, стиснув  их,  уставившись на  дверь,  в  которую он
вышел, и дрожа с ног до головы. Дверь опять открылась, и вошел Бобби Феррар.
Динни увидела его зубы. Он кивнул ей, закрыл дверь и произнес:
     - Все в порядке.
     Динни отвернулась к окну. Уже  стемнело,  но если бы даже  было светло,
девушка  все  равно  ничего  бы не видела. В порядке! В порядке! Она прижала
кулаки в глазам, обернулась и вслепую протянула обе руки вперед.
     Руки не были приняты, но голос Бобби Феррара сказал:
     - Счастлив за вас.
     - Я думала, что все испортила.
     Теперь Динни увидела его глаза, круглые, как у щенка.
     - Не прими он решение заранее, он не стал бы разговаривать с вами, мисс
Черрел.  В конце концов,  он не такой уж бесчувственный.  Признаюсь  вам: за
завтраком он виделся с судьей, разбиравшим дело... Это сильно помогло.
     "Значит, я прошла через эту муку напрасно!" - подумала Динни.
     - Он прочел предисловие, мистер Феррар?
     - Нет, и  хорошо: оно скорее навредило бы. По существу, мы всем обязаны
судье.  Но вы произвели на него хорошее впечатление, мисс Черрел. Он сказал,
что вы прозрачная.
     - О!
     Бобби Феррар взял со стола маленький красный томик, любовно взглянул на
него и сунул в карман:
     - Пойдем?
     Выйдя  на  Уайтхолл,  Динни вздохнула  так  глубоко, что  этот  долгий,
отчаянный, желанный глоток, казалось, вобрал в себя весь туман ноября.
     - На почту! - воскликнула она. - Как  вы думаете, он не возьмет решение
назад?
     - Он дал мне слово. Ваш брат будет освобожден сегодня же.
     - О, мистер Феррар!
     Слезы  неожиданно хлынули у нее из глаз. Она отвернулась, чтобы  скрыть
их, а когда повернулась обратно, Бобби уже не было.




     Отправив телеграммы отцу и Джин, позвонив Флер, Эдриену и Хилери, Динни
помчалась в такси на Маунт-стрит и ворвалась в кабинет к дяде.
     - Что случилось, Динни?
     - Спасен!
     - Благодаря тебе!
     - Нет, благодаря  судье. Так сказал Бобби  Феррар.  А  я  чуть  все  не
испортила, дядя.
     - Позвони.
     Динни позвонила.
     - Блор, доложите леди Монт, что я прошу ее прийти.
     - Хорошие новости, Блор! Мистер Хьюберт освобожден.
     - Благодарю вас, мисс. Я ставил шесть против четырех, что так и будет.
     - Как мы отметим это событие, Динни?
     - Я должна ехать в Кондафорд, дядя.
     -  Поедешь  после обеда.  Сначала выпьем.  А как же  Хьюберт?  Кто  его
встретит?
     - Дядя Эдриен сказал, что мне лучше не ходить. Он съездит  за  ним сам.
Хьюберт, конечно, отправится к себе на квартиру и дождется Джин.
     Сэр Лоренс лукаво взглянул на племянницу.
     - Откуда она прилетит?
     - Из Брюсселя.
     -  Так вот где  был  центр операций! Конец этой  затеи  радует  меня не
меньше, чем освобождение Хьюберта. В наши дни такие штуки никому не сходят с
рук, Динни.
     -  Могло и сойти,  - возразила  девушка. Теперь, когда  необходимость в
побеге отпала, мысль о нем казалась девушке менее фантастической. - Тетя Эм!
Какой красивый халат!
     - Я одевалась. Блор  выи'рал  четыре фунта. Динни, поцелуй  меня.  Дядю
тоже. Ты так приятно целуешь - очень осязательно. Я завтра буду больна, если
выпью шампанско'о.
     - А разве вам нужно пить, тетя?
     - Да. Динни, обещай, что поцелуешь это'о молодо'о человека.
     - Вы получаете комиссионные с каждого поцелуя, тетя Эм?
     - Только  не  уверяй меня,  что  он  не собирался вырвать  Хьюберта  из
тюрьмы,  и  вообще. Пастор рассказывал,  что он неожиданно  прилетел  домой,
бородатый, взял спиртовой  уровень и две книжки о Порту'алии. Так уж принято
-  все бе'ут  в  Порту'алию.  Пастор очень  обрадуется: он  из-за это'о  уже
похудел. Поэтому ты должна е'о поцеловать.
     -  В наши дни поцелуй не много стоит, тетя.  Я чуть не поцеловала Бобби
Феррара, только он это почувствовал и скрылся.
     -  Динни  некогда  целоваться,  -  объявил  сэр  Лоренс.  -  Она должна
позировать моему миниатюристу. Динни, этот молодой  человек  завтра явится в
Кондафорд.
     -  У твое'го дяди есть пункт помешательства, Динни:  он коллекционирует
леди. А их давно не осталось. Они вымерли. Мы все теперь только женщины.
     Динни  уехала в  Кондафорд единственным вечерним поездом. За  обедом ее
напоили, и  она пребывала в сонном  и блаженном состоянии,  радуясь всему: и
езде, и безлунной тьме, летящей мимо окон вагона. Ее ликование находило себе
выход в постоянных улыбках. Хьюберт свободен!  Кондафорд спасен! Отец и мать
снова  обрели  покой!  Джин счастлива!  Алену  не  грозит  разжалование!  Ее
спутники, - она ехала в третьем классе, - смотрели на нее  с тем откровенным
или скрытым удивлением, какое может вызвать в голове налогоплательщика такое
невероятное  количество  улыбок.   Она  навеселе,  придурковата  или  просто
влюблена? Или то, и другое, и третье сразу? В  свою очередь она  смотрела на
них со снисходительным сожалением: они-то  не  переполнены счастьем. Полтора
часа  пролетели  незаметно,  и девушка  вышла  на слабо освещенную платформу
менее  сонная,  но  еще более радостная,  чем в  момент  отъезда.  Отправляя
телеграмму, она  забыла  прибавить, что возвращается.  Поэтому  ей  пришлось
сдать вещи на хранение и пойти пешком. Она двинулась по  шоссе: это удлиняло
дорогу, но девушке хотелось побродить и вдоволь надышаться родным  воздухом.
Местность, как всегда ночью, выглядела необычно, и девушке казалось, что она
идет мимо домов, изгородей,  деревьев,  которых никогда до этого не  видала.
Шоссе  вело  через  лес.  Прошла машина, сверкая фарами, и в свете их  Динни
заметила,  как  чуть  ли  не  под самыми колесами дорогу  перебежала ласка -
странный  маленький  зверек с изогнутой по-змеиному  спиной.  С минуту Динни
постояла на мосту через узкую извилистую речку.  Мосту много сотен  лет,  он
такой  же древний,  как самые  древние постройки Кондафорда, но  еще  вполне
прочный. Ворота поместья находились сразу же за мостом, и в  дождливые годы,
когда  речка выходила  из  берегов,  вода  подбиралась по лугу к  обсаженной
кустами аллее, разбитой на месте  былого рва. Динни миновала  ворота и пошла
по травянистой обочине дорожки, окаймленной рододендронами. Она приблизилась
к  длинному,  низкому,  неосвещенному  фасаду здания,  -  он только считался
передним,  а  на самом деле  был задним. Ее не ждали, время уже подходило  к
полуночи, и девушке  захотелось  обойти  и осмотреть  дом, контуры которого,
полускрытые  деревьями  и  вьющимися  растениями,  казались в  лунном  свете
расплывчатыми и жуткими.  Она прокралась к лужайке мимо тисов, отбрасывавших
короткие  тени  на расположенный выше  сад, и остановилась,  глубоко дыша  и
поворачивая голову то  в одну,  то в другую сторону,  словно боясь,  что  ее
взгляд  не найдет  того, рядом  с  чем она выросла. Луна заливала призрачным
сиянием  окна и сверкающую  листву  магнолий, каждый камень  старого  здания
дышал тайной. Как хорошо! Свет горел только в одном окне  - в кабинете отца.
Странно, что ее родные  легли так рано, когда в душе  у них пенится радость.
Динни тихонько поднялась на  террасу и заглянула в окно:  шторы были  только
приспущены. Генерал сидел за  письменным  столом перед  грудой бумаг,  зажав
руки  между  коленями  и  опустив  голову.  Впалые  виски,   волосы,  сильно
поседевшие за последние  месяцы, сжатые губы,  подавленное выражение  лица -
поза  человека,  готового  молча и терпеливо встретить  беду. На Маунт-стрит
Динни читала о  гражданской войне в Америке  и сейчас подумала, что генералы
южан в ночь перед капитуляцией Ли  выглядели, наверно, точно так же,  как ее
отец, если не считать  отсутствующей у  него бороды. Вдруг Динни сообразила:
произошла  какая-то  досадная  ошибка,  и  он  не  получил  телеграмму.  Она
постучала в  окно.  Отец  поднял  голову. В лунном свете  лицо его  казалось
пепельно-серым,  и  она поняла, он воспринял ее появление, как  весть о том,
что случилось самое  худшее. Сэр Конуэй открыл окно, Динни перегнулась через
подоконник и положила руки на плечи отцу:
     - Папа, разве вы  не получили моей  телеграммы? Все в  порядке. Хьюберт
свободен.
     Руки генерала взметнулись и  стиснули ее  запястья,  на лице  появилась
краска, губы разжались, - он внезапно помолодел на десять лет.
     - Это... это точно, Динни?
     Динни кивнула. Она улыбалась, но в глазах у нее стояли слезы.
     - Боже правый, вот это новость! Входи же! Я пойду скажу матери.
     Не успела она влезть в окно, как он уже выбежал из комнаты.
     В этом  кабинете,  который устоял  перед натиском  Динни и леди Черрел,
пытавшихся насадить  в нем эстетическое начало, и сохранил свою напоминающую
канцелярию наготу, на  каждом  шагу  виднелись следы  поражения, нанесенного
искусству,  и  девушка  смотрела  на   них   с  улыбкой,  приобретавшей  уже
хронический характер.  Здесь,  в окружении своих  бумаг, военных  сочинений,
выцветших фотографий, реликвий, вывезенных из Индии и Южной  Африки, картины
в старомодном вкусе,  изображающей  его боевого коня,  карты поместья, шкуры
леопарда, который когда-то  подмял сэра  Конуэя, и двух  чучел лисьих голов,
живет ее отец. Он снова счастлив! Слава богу!
     Динни   догадалась,  что  ее   родители   предпочтут   порадоваться   в
одиночестве, и  проскользнула наверх, в комнату Клер.  Самый  жизнерадостный
член семьи спал, высунув из-под простыни рукав пижамы  и подложив ладонь под
щеку. Динни  ласково взглянула на  темную стриженую  головку и снова  вышла.
Страшись  тревожить сон  младой красы! Динни стояла  у  открытого окна своей
спальни, всматриваясь  в ночь -  прямо  перед ней  почти оголенные  вязы,  а
дальше залитые луной поля,  за ними лес. Она  стояла  и силилась не верить в
бога.  Низко и  недостойно  верить в него  больше  теперь, когда  дела  идут
хорошо,  нежели раньше,  когда они грозили завершиться трагедией. Это так же
низко и недостойно,  как  молиться ему, если вам от него что-то нужно,  и не
молиться, если надобность  в нем отпала. В конце концов  бог только вечный и
непостижимый разум, а не любящий и понятный вам отец. Чем  меньше думать обо
всем  этом, тем лучше.  Буря кончилась,  корабль пришел  в порт. Она дома, и
этого довольно! Динни качнуло, и она поняла, что засыпает стоя. Кровать была
незастелена,  но девушка  вытащила  старый  теплый  халат и, сбросив  туфли,
платье и  пояс с подвязками, накинула его. Потом нырнула  под одеяло и через
две минуты уже спала, по-прежнему улыбаясь...
     В телеграмме Хьюберта, прибывшей во время завтрака, сообщалось, что они
с Джин приедут к обеду.
     - Молодой помещик возвращается. Везет молодую жену, - пробурчала Динни.
- Слава богу,  к  обеду уже станет темно, и мы сможем заклать тучного тельца
без шума. А тучный телец найдется, папа?
     -  У  меня  осталось  от твоего прадеда  две бутылки  шамбертена тысяча
восемьсот шестьдесят пятого года. Подадим их и старый бренди.
     -  Хьюберт  больше  всего  любит  блинчики  и  вальдшнепов.  Нельзя  ли
настрелять их, мама? А как насчет отечественных устриц? Он их обожает.
     - Постараюсь достать, Динни.
     - И грибов, - добавила Клер.
     - Боюсь, что тебе придется объехать всю округу, мама.
     Леди Черрел улыбнулась. Сегодня она казалась совсем молодой.
     -  Погодка  охотничья,  -  заметил сэр Конуэй.  -  Что  скажешь,  Клер?
Встречаемся в Уивел-кросс, в одиннадцать.
     - Отлично!
     Проводив отца  с Клер  и  возвращаясь  из  конюшни, Динни остановилась,
чтобы приласкать собак. Избавление от бесконечного ожидания  и мысль  о том,
что беспокоиться больше не о чем,  были настолько упоительны, что девушку не
возмущало  даже  такое  странное  обстоятельство, как  сходство  теперешнего
положения Хьюберта с тем,  которое причиняло ей так  много горя  два  месяца
назад. Положение  его  не улучшилось,  а  еще  более осложнилось в  связи  с
женитьбой.  И  все-таки  Динни  была полна  веселья, как  уличный  мальчишка
разносчик. Эйнштейн прав: все относительно.
     Напевая  "Браконьера  из  Линкольншира", девушка шла  к саду, как вдруг
треск  мотоцикла  заставил  ее  обернуться.  Какой-то   человек  в   костюме
мотоциклиста  помахал  ей  рукою,  вогнал  машину  в  куст  рододендронов  и
направился к ней, откидывая капюшон.
     "Это Ален!"  Динни мгновенно почувствовала себя девицей, которой сейчас
сделают  предложение.  Сегодня,  -  она  понимала это,  - ему уже  ничто  не
помешает: он даже не совершил опасного героического подвига,  который придал
бы такому предложению слишком явный характер просьбы о награде.
     "Но,  может  быть, он все  еще небрит и это остановит  его!" - подумала
Динни.  Увы!  Подбородок отличался от  остального лица лишь несколько  менее
смуглой кожей.
     Он подошел и протянул обе руки, Динни подала ему свои. Так, взявшись за
руки, они стояли и смотрели друг на друга.
     -  Ну, рассказывайте, - потребовала наконец Динни. -  Вы чуть не довели
нас всех до помешательства, молодой человек.
     - Присядем где-нибудь, Динни.
     - С удовольствием. Осторожнее, - Скарамуш вертится под  ногами, а они у
вас внушительные.
     - Не очень, Динни, вы выглядите...
     - ...измученной, что не слишком лестно, - перебила  его Динни. -  Я уже
знаю  о   профессоре,   специальном   ящике   для   боливийских   костей   и
предполагавшейся замене их Хьюбертом на корабле.
     - Откуда?
     - Мы же не кретины,  Ален. В чем состоял ваш второй план -  с бородой и
прочим? Хорошо бы сесть вот тут, на камень, но сперва надо что-то подложить.
     - Могу предложить вам свое колено.
     - Благодарю, достаточно вашего комбинезона. Кладите его. Итак?
     -  Что  ж, извольте,  -  сказал  Ален, недовольно  поглядывая  на  свой
ботинок. - Мы не приняли  определенного решения: все  зависело от того,  как
отправят Хьюберта. Пришлось  предусмотреть несколько  возможностей. Если  бы
корабль зашел по дороге в испанский или португальский порт, мы прибегли бы к
фокусу с ящиком. Халлорсен поехал бы пароходом,  а Джин и я встретили бы его
в гавани с самолетом и настоящими костями. Вызволив Хьюберта, Джин села бы в
машину, - она прирожденный пилот, - и улетела в Турцию.
     - О последнем мы догадались, - вставила Динни.
     - Как?
     - Неважно. А другие варианты?
     - Если  бы выяснилось,  что захода в гавань  не будет, дело усложнилось
бы. Мы  подумывали о ложной телеграмме. Ее вручили бы охране Хьюберта, когда
поезд  придет в  Саутгемптон  или  в другой  порт. В ней  предписывалось  бы
отвезти  арестованного  в  ближайший  полицейский  участок  и   ожидать  там
дальнейших  распоряжений.  По дороге Халлорсен  на мотоцикле врезался  бы  в
такси с одной стороны, я - с другой. Хьюберт выскочил бы, сел в мою машину и
удрал туда, где ожидает самолет.
     - Н-да! - промычала Динни. - Все это прекрасно на  экране, но так ли уж
легковерна полиция в действительности?
     - В общем, мы этот план  всерьез не  разрабатывали. Больше рассчитывали
на первый.
     - Деньги ушли целиком?
     - Нет, еще осталось триста. Аэроплан тоже можно перепродать.
     Динни глубоко вздохнула, посмотрела на него и сказала:
     - Знаете, вы, по-моему, дешево отделались.
     Ален усмехнулся:
     - Я думаю!  Кроме того, если бы похищение удалось, я уже не мог  бы так
просто заговорить с вами. Динни, я сегодня должен уехать. Согласны вы...
     Динни мягко перебила его:
     - Разлука смягчает  сердце, Ален.  Когда приедете в  следующий  раз,  я
решу.
     - Можно вас поцеловать?
     - Да.
     Девушка подставила  ему  щеку. "Вот теперь,  -  подумала она, - мужчине
полагается властно целовать  вас  в губы. Нет, не поцеловал! Кажется, он и в
самом деле уважает меня". Динни поднялась:
     - Поезжайте, мой дорогой мальчик, и  огромное вам  спасибо за все,  что
вы, к  счастью, не сделали. Честное  слово,  я  постараюсь и перестану  быть
недотрогой.
     Он   сокрушенно   посмотрел  на  нее,   видимо   раскаиваясь  в  своей"
сдержанности, затем ответил ей  улыбкой на улыбку,  и вскоре треск мотоцикла
растаял в беззвучном дыхании тихого дня.
     Динни,  по-прежнему  улыбаясь, пошла  домой.  Ален  чудный! Но  неужели
нельзя подождать? Ведь  даже в  наши  дни люди на досуге начинают жалеть  об
упущенном.
     После легкого и раннего завтрака леди Черрел отбыла в "форде" с конюхом
за рулем  на поиски  тучного  тельца.  Динни  уже собралась обшарить  сад  и
конфисковать там все цветы, которые может предложить ноябрь, когда ей подали
карточку:
     Мистер Нейл Уинтни,
     Мастерские Фердинанда,
     Орчард-стрит.
     Челен.
     "Караул! - мысленно вскричала Динни. - Молодой человек дяди Лоренса!"
     - Где он, Эми?
     - В холле, мисс.
     - Проведите его в гостиную и попросите минутку обождать. Я сейчас.
     Она  освободилась  от  садовых  перчаток  и корзинки,  осмотрела  нос с
помощью карманного  зеркальца, вошла в  гостиную через балконную  дверь и  с
удивлением увидела  "молодого  человека",  который уселся на  стул, поставив
рядом с собой какие-то аппараты. У него были густые седые волосы  и  монокль
на  черной ленточке, а когда он встал,  девушка  увидела, что ему по меньшей
мере шестьдесят. Он осведомился:
     - Мисс Черрел? Ваш дядюшка сэр Лоренс Монт заказал мне вашу миниатюру.
     - Я знаю, - ответила Динни, - только я думала...
     Она  не закончила. В конце концов, дядя  Лоренс, наверно, доволен своей
шуткой. А может быть, у него просто уж такое представление о молодости?
     "Молодой человек"  вставил  на  место  свой монокль,  прижав  его щекой
приятного красного  оттенка, и его большой голубой глаз пристально посмотрел
на девушку через стекло. Затем он наклонил голову набок и сказал:
     -  Если  мне удастся  схватить  общий  рисунок  лица  и  у вас найдется
несколько фотографий, я  не  стану долго докучать вам. Вы останетесь в вашем
голубом платье  -  цвет великолепен.  На заднем плане, за окном -  небо.  Не
слишком  голубое, скорее белесое.  Это ведь  Англия.  Не начать ли нам, пока
светло?..
     И, не прерывая разговора, он занялся приготовлениями.
     -  Характерная черта  английской  леди,  по  сэру Лоренсу,  -  глубокая
внутренняя, но скрытая  культура. Повернитесь немножко в  профиль. Благодарю
вас... Нос...
     - Что, безнадежен? - вздохнула Динни.
     - О нет,  напротив, очарователен! Насколько я понимаю, сэр Лоренс хочет
приобщить вас к своей коллекции национальных  типов. Я уже написал  для него
две миниатюры.  Не  будете ли любезны опустить  глаза?  Нет,  не так. Теперь
смотрите прямо на меня. Ах, какие великолепные зубы!
     - Пока еще собственные.
     - Очень удачная улыбка, мисс Черрел. Она  дает  ощущение шутливости, но
не чересчур сильное, в меру. Это как раз то, что нам нужно.
     - Надеюсь, вы не заставите меня все время улыбаться так, чтобы в каждой
улыбке было ровно три унции шутливости?
     - Нет, нет, моя  милая юная леди. Попробуем ограничиться  одной. Теперь
повернитесь, пожалуйста, в три четверти. Ага! вижу линию  волос, цвет у  них
восхитительный.
     - В меру рыжие? Не слишком?
     "Молодой человек" промолчал.  Он  с  поразительной  быстротой рисовал и
делал заметки на полях бумаги.
     Брови Динни приподнялись, но шевелиться ей не хотелось. Он остановился,
кисло-сладко улыбнулся и объявил:
     - Да, да. Вижу, вижу.
     Что он видел? Жертва занервничала и стиснула руки.
     -  Поднимите  руки, мисс Черрел. Не так. Слишком  похоже на мадонну.  В
волосах должен прятаться чертик. Глаза прямо на меня.
     - Взгляд радостный? - спросила Динни.
     -  Не  слишком.  Просто...  Словом,  английские  глаза:  искренние,  но
сдержанные. Теперь поворот шеи.  Ага!  Чуть  выше.  Да,  да, как  у  лани...
Немножко такого, знаете... Нет, не испуга, а тревоги.
     Он снова принялся рисовать и делать заметки, с отсутствующим видом уйдя
в работу.
     "Если  дяде Лоренсу  нужна неуклюжая  застенчивость,  он  ее  получит",
решила Динни.
     "Молодой  человек"   прервал  работу   и  отступил  назад.  Голова  его
склонилась набок так сильно, что монокль заслонил от девушки все лицо.
     - Дайте выражение! - бросил он.
     - Вам нужен беззаботный вид? - спросила Динни.
     - Нет, отрешенный, - уточнил "молодой человек". - И более подчеркнутый.
Можно мне поиграть на рояле?
     - Разумеется. Но боюсь, что он расстроен - его давно не открывали.
     - Ничего, сойдет.
     Он сел,  открыл рояль, подул на клавиши и  заиграл -  Он играл  сильно,
нежно,  умело. Динни  подошла  к  роялю,  прислушалась  и мгновенно пришла в
восторг. Это несомненно Бах, но  что? Чарующая, мирная и прекрасная мелодия,
наплывающая снова и снова, монотонная и в то же время взволнованная, - такое
бывает только у Баха.
     - Что вы играли?
     - Хорал Баха, переложенный для фортепьяно, - указал моноклем на клавиши
"молодой человек".
     -  Восхитительно! Дух  витает в небесах,  а ноги  ступают по  цветущему
полю, - прошептала Динни.
     "Молодой человек" закрыл рояль и встал:
     - Вот это мне и требуется, юная леди.
     - А! - сказала Динни. - Только и всего?




     1. Вместо отца (лат.).

     2. Здесь иронич. - благородный атлантический человек (лат.).

     3. Согласен! (франц.)

     4. Непременное условие (лат.).

     5. Прекрасные глаза (франц.).

     6. Высокий титул (франц.).

     7. Отдельный кабинет (франц.).

     8. Самолюбие (франц.).

     9. До свидания (франц.).

     10. Сумасшедший дом (франц.).

     11. "Сельский Меркурий" (лат.).

     12. Английский закон о защите личности от административного произвола.

     13. Это всем молодцам молодчина! (франц.).





Популярность: 10, Last-modified: Wed, 22 Dec 1999 07:16:05 GmT