---------------------------------------------------------------------------
Перевод И.Гуровой
OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------
Общественная жизнь мистера
Талрамбла, бывшего мадфогского мэра
Приятный - можно даже сказать, чрезвычайно приятный - город Мадфог*
расположен в очаровательной низине, на самом берегу реки; именно реке он
обязан тонким запахом смолы, дегтя, угля и пеньки, бродячим населением в
клеенчатых шляпах, постоянным наплывом пьяных лодочников и многими другими
преимуществами приморского местоположения. В Мадфоге много воды, по ездить
туда на воды, пожалуй, все-таки не стоит. Вода вообще капризная стихия, а
мадфогская - особенно. Зимой она просачивается на улицы и резвится в полях,
более того - врывается даже в погреба и кухни и заливает их с совершенно
излишней щедростью; в жаркую летнюю погоду она, наоборот, подсыхает и
зеленеет, а зеленый цвет, хотя он по-своему очень неплох, особенно для
травы, решительно не подходит воде, и нельзя отрицать. что это пустячное
обстоятельство сильно портит красоту Мадфога. Климат в Мадфоге здоровый -
очень здоровый; может быть, несколько сырой, но от этого он не становится
хуже. Те, кто считает сырость вредной, ошибаются: растения в сырых местах
благоденствуют - почему бы не благоденствовать и людям? Обитатели Мадфога
единодушно утверждают, что на земле нет более прекрасных представителей рода
человеческого, нежели они сами, - и этим неоспоримо и убедительно
опровергается вышеупомянутое столь широко распространенное заблуждение.
Таким образом, признавая, что Мадфог сыроват, мы, с другой стороны,
недвусмысленно заявляем, что воздух его целебен.
Город Мадфог весьма живописен. Лаймхаус и Рэтклифская дорога несколько
напоминают его, но дают о нем только слабое представление. В Мадфоге гораздо
больше кабаков - больше, чем в Лаймхаусе и на Рэтклифской дороге вместе
взятых. К тому же общественные здания здесь очень внушительны. Мы считаем
его ратушу прекраснейшим из ныне существующих образцов стиля сарая: она
представляет собой сочетание ордеров свинарника и садовой беседки, а
простота ее планировки полна неизъяснимой прелести. Особенно удачной была
мысль расположить с одной стороны двери большое окно, а с другой -
маленькое. Смелая дорическая красота висячего замка и скребка на крыльце
строго гармонирует с общим замыслом зодчего.
Здесь, в этом здании, и собираются в неусыпных заботах об общественном
благе мэр и муниципалитет Мадфога. Восседая на тяжелых деревянных скамьях,
которые вместе со столом посредине составляют единственную мебель выбеленной
известкой залы, старейшины Мадфога проводят долгие часы в серьезных дебатах.
Здесь они решают, в котором часу должны вечером закрываться кабаки и в
котором часу допускается их открытие утром, с какого часа обитателям Мадфога
дозволяется обедать по воскресеньям, а также другие важные политические
вопросы; и нередко, когда в городе давно уже воцарилась тишина, когда
далекие огоньки магазинов и жилых домов давно уже перестали мерцать, как
звезды, радуя взоры лодочников на реке, свет в двух разнокалиберных окнах
ратуши оповещает жителей Мадфога, что их крохотное законодательное собрание,
подобно более многочисленному и более известному собранию того же рода, от
которого шума больше, а толку столько же, в полном единодушии патриотически
дремлет далеко за полночь на благо родины.
В течение многих лет среди этой компании мудрецов и ученых особенно
выделялся скромностью своей наружности и поведения Николас Талрамбл,
известный торговец углем. Каким бы животрепещущим ни был обсуждаемый вопрос,
какими бы горячими ни были прения, каким бы ядовитым ни был обмен личностями
(ведь даже в Мадфоге мы норой доходим до личностей), Николас Талрамбл
оставался невозмутим. Дело в том, что Николас - человек трудолюбивый,
встававший с зарей, - когда начинались прения, обыкновенно засыпал и спал до
их окончания, а затем просыпался весьма освеженный и с величайшим
благодушием подавал свой голос. Объяснялось это тем, что Николас Талрамбл,
зная, что каждый из присутствующих составил свое мнение заранее, считал
всякие обсуждения ненужным переливанием из пустого в порожнее; и по сей день
остается вопросом, не был ли Николас Талрамбл близок к истине - по крайней
мере в данном пункте.
Время, которое покрывает голову человека серебром, иногда наполняет его
карманы золотом. По мере того, как оно оказывало Николасу Талрамблу первую
услугу, оно любезно не забывало и о второй. Николас начал свою деловую
карьеру в лачуге четыре фута на четыре, обладая капиталом в два шиллинга
девять пенсов и запасом товара в три с половиной бушеля угля, не считан
большого куска, подвешенного снаружи в качестве вывески. Затем он сделал
пристройку к сараю и купи". тачку; затем отказался от сарая, а также от
тачки, и обзавелся ослом и миссис Талрамбл; затем поднялся ни следующую
ступень и приобрел тележку; вскоре тележку сменил фургон; так Талрамбл
поднимался все выше и выше, подобно своему великому предшественнику
Виттингтону* - только без кота-компаньона, - приумножал свое богатство и
славу, пока, наконец, не удалился от дел и не переехал, забрав миссис
Талрамбл и свое потомство, в Мадфог-Холл, выстроенный им в четверти мили от
города Мадфога на холме - как он тщетно пытался убедить себя.
Примерно тогда же по Мадфогу поползли слухи, что Николас Талрамбл
преисполнился спеси и чванства, что преуспеяние и богатство лишили его
обхождение простоты, испортили его от природы доброе сердце; что, короче
говоря, он задумал стать политическим деятелем и важным джентльменом, а на
прежних друзей поглядывает теперь с презрительной жалостью. Неизвестно,
имелись ли в то время основания для подобных слухов, но как бы то ни было,
вскоре после их возникновения миссис Талрамбл обзавелась коляской, которой
правил высокий форейтор в желтой шапке, мистер Талрамбл-младший начал курить
сигары и называть лакея "человек", а сам мистер Талрамбл перестал проводишь
вечера в своем любимом уголке у камина в зале "Герба лодочника". Это были
скверные признаки, но более того стали замечать, что мистер Николас Талрамбл
посещает заседания муниципалитета гораздо усерднее, чем раньше; что на них
он уже не засыпает, как делал это в течение многих лет, а наоборот,
придерживает веки указательными пальцами, не давая глазам закрываться; что
дома он наедине с самим собой читает газеты и что у него появилась привычка
туманно и таинственно упоминать о "народных массах", "производительных
силах", "государственной собственности" и "интересах капитала" откуда
неопровержимо следовало, что Николас Талрамбл либо сошел с ума, либо и того
хуже; и все это повергало добрых граждан Мадфога в глубочайшее недоумение.
Наконец, примерно в середине октября мистер Талрамбл с семейством
отправился в Лондон, потому что, как сообщила миссис Талрамбл своим
мадфогским знакомым, в середине октября великосветский сезон в самом
разгаре.
В это время, несмотря на целебность местного воздуха, по той или иной
причине скончался мадфогский мэр. Событие было беспрецедентным - он прожил в
Мадфоге восемьдесят пять лет. Муниципалитет никак не мог осмыслить
происшедшее, и одного старичка, большого формалиста, лишь с трудом удалось
удержать от предложения вынести мэру вотум недоверия в связи с его
необъяснимым поведением. Но, как ни странно, он все-таки умер, не обратив ни
малейшего внимания на мнение муниципалитета; и муниципалитет очутился перед
необходимостью немедленно избрать ему преемника. С этой целью советники
собрались на заседание, а так как они последнее время только и говорили, что
о Николасе Талрамбле, и так как Николас Талрамбл был весьма почтенной
особой, то они и избрали его и со следующей же почтой написали в Лондон,
дабы сообщить Николасу Талрамблу о новой ступени, на которую он поднялся.
А поскольку на дворе стоял ноябрь и поскольку мистер Талрамбл находился
в Лондоне, ему довелось увидеть процессию лорд-мэра и присутствовать на
торжественном обеде в Гилдхолле, и созерцание означенного блеска и
великолепия крайне его, мистера Талрамбла, огорчило, так как он не мог не
подумать, что, родись он не в Мадфоге, а в Лондоне, то, возможно, тоже стал
бы лорд-мэром, снисходительно улыбался бы судьям, был бы любезен с
лорд-канцлером, фамильярен с премьер-министром, холодно вежлив с министром
финансов, обедал бы под сенью флага и совершал бы много других деяний и
подвигов, составляющих исключительную прерогативу лорд-мэров города Лондона.
Чем больше Николас Талрамбл размышлял о привилегиях лорд-мэра, тем более
завидной представлялась ему эта должность. Быть королем, конечно, неплохо,
но что такое король по сравнению с лорд-мэром! Если король произносит речь,
все знают. что написал ее кто-то другой; а вот лорд-мэр говорил целых
полчаса - и только то, что сам придумал, - и все ему бурно рукоплескали, а
король, как хорошо известно может разговаривать со своим парламентом, пока
не охрипнет, но так и не добьется ни единого хлопка. И в итоге всех этих
размышлений лорд-мэр представился мистеру Николасу Талрамблу
могущественнейшим из земных владык, который по всем статьям превосходит
русского императора и оставляет далеко за флагом Великого Могола.
Когда мистеру Николасу Талрамблу было вручено письмо муниципалитета, он
как раз предавался этим размышлениям, в душе проклиная судьбу, забросившую
его угольный сарай именно в Мадфог. Пока он читал письмо, малиновый румянец
начал заливать его лицо, потому что перед ним уже витали ослепительные
видения.
- Моя дорогая, - сказал мистер Талрамбл жене, - меня избрали мэром
Мадфога.
- Ах ты господи! - сказала миссис Талрамбл. - А что приключилось со
старикашкой Снигсом?
- Покойный мистер Снигс, миссис Талрамбл, - ответил мистер Талрамбл
раздраженно, ибо ни в коей мере не одобрял бесцеремонное наименование лица,
исполнявшего высокую должность мэра, "старикашкой Снигсом", - покойный
мистер Снигс, миссис Талрамбл, скончался.
Несмотря на всю неожиданность этого сообщения, миссис Талрамбл
ограничилась только повторным восклицанием "ах ты господи!", как будто мэр
был самым обыкновенным смертным, и мистер Талрамбл сердито нахмурился.
- А жалко, что это не Лондон, правда? - сказала миссис Талрамбл после
краткого молчания. - Жалко, что это не Лондон, а то бы тебе устроили
процессию.
- Я полагаю, мне могут устроить процессию и в Мадфоге, если я сочту это
нужным, - загадочно ответил мистер Талрамбл.
- А ведь и впрямь могут! - ответила миссис Талрамбл.
- И неплохую к тому же, - сказал мистер Талрамбл.
- Чудесную! - воскликнула миссис Талрамбл.
- Такую, которая удивит тамошнюю невежественную публику, - сказал
мистер Талрамбл.
- Все от зависти поумирают! - сказала миссис Талрамбл.
И так они решили, что подданные его величества в Мадфоге будут удивлены
великолепием и сражены завистью при виде процессии, подобной которой не
бывало ни в этом городе, ни в каком-либо другом городе, ни даже в самом
Лондоне.
На другой же день после получения письма почтовая карета примчала в
Мадфог высокого форейтора (и сидел он не на какой-нибудь из лошадей, а
внутри - да, да, именно внутри кареты!), который, подъехав к самым дверям
ратуши, где заседал муниципалитет, предъявил написанное бог знает кем и
подписанное Николасом Талрамблом письмо, в котором Николас на мелко
исписанном с обеих сторон золотообрезном листке атласной почтовой бумаги
сообщал, что он отвечает на призыв своих сограждан с искренней радостью; что
он принимает многотрудную должность, которую они доверили ему; что он
обещает никогда не уклоняться от исполнения своего долга; что он попытается
нести свои ответственные обязанности с тем достоинством, какого требует их
серьезность и важность; и многое другое в том же роде. Но даже и это было не
все. Высокий форейтор извлек из своего правого сапога еще сырой экземпляр
газеты графства; в ней крупным шрифтом, занимая весь первый столбец, было
напечатано обращение Николаса Талрамбла к гражданам Мадфога, где он сообщал,
что с радостью подчиняется их воле, и, короче говоря, как будто желая
избежать недоразумения, еще раз описывал, каким замечательным деятелем он
будет в тех же самых выражениях, которые он уже употребил в своем письме для
освещения того же вопроса.
Члены муниципалитета уставились друг на друга, а затем посмотрели на
высокого форейтора, словно ожидая разъяснения, но гак как высокий форейтор
внимательно созерцал золотую кисточку, свисавшую с самого верха его шапки, и
так как он не мог бы ничего объяснить даже в том случае, если бы его мысли
ничто не отвлекало, они удовлетворились тем. что с сомнением покашляли и
нахмурились. Потом высокий форейтор вручил им еще одно письмо, которым
Николас Талрамбл извещал муниципалитет о своем намерении торжественно
прибыть в ратушу с пышной процессией в ближайший понедельник. При этом
мрачное настроение, охватившее советников, усугубилось; но поскольку в конце
послания мадфогские законодатели в полном составе официально приглашались
после церемонии отобедать у мэра в МадфогХолле (Мадфог-Хилл, Мадфог), они
незамедлительно обнаружили во всем происходящем светлую сторону и просили
передать, что благодарят и непременно будут.
Случилось так, что в Мадфоге, как это почему-то случается почти во.
всех городах, расположенных в пределах британских владений, а может быть, и
за их пределами, - считая последнее весьма вероятным, мы, не будучи
любителем путешествий, не беремся утверждать это с полной уверенностью, -
случилось так, что в Мадфоге проживал симпатичнейший, добродушнейший лентяй
и бездельник, питавший непреодолимое отвращение ко всякому труду, а также
непобедимую страсть к крепкому пиву и прочим спиртным напиткам, с которым
все были знакомы и никто, за исключением его жены, не трудился ссориться, и
который, унаследовав от своих предков имя Эдварда Туиггера, с честью носил
прозвище Красноносого Нэда. Он напивался в среднем раз в день и каялся, по
столь же точным вычислениям, раз в месяц, а когда каялся, то неизменно
находился в последней стадии сентиментального опьянения. Это был оборванный
неугомонный буян, крепкий, остроумный и находчивый, умевший делать что
угодно, когда у него возникало желание поработать. Он не был принципиальным
противником тяжелого труда, отнюдь нет - во время крикетного матча он
трудился весь день напролет: бегал, ловил, бил, отбивал и наслаждался
работой, которой не выдержал бы и галерный раб. Он был бы украшением любой
пожарной команды: он, как никто, обладал врожденным уменьем орудовать
насосом, лазать по лестницам и выбрасывать мебель из окон верхнего этажа. И
не только огонь был его родной стихией - он один был целым обществом
спасания на водах, одушевленным багром, живым спасательным кругом и за свою
жизнь спас больше утопающих, чем плимутская спасательная шлюпка или аппарат
капитана Мэнби*. Благодаря таким талантам Красноносый Нэд, несмотря на свою
распущенность, был всеобщим любимцем; памятуя о его многочисленных услугах
населению, мадфогекие власти в награду разрешали ему напиваться, как угодно,
не опасаясь колодок, штрафа или узилища. К нему относились с большой
снисходительностью, а он, чтобы не прослыть неблагодарным, пользовался ею,
как мог.
Мы посвятили столько места описанию характера и времяпрепровождения
Красноносого Нэда для того, чтобы иметь возможность без навязчивости и
неприличной спешки сообщить читателю одну подробность, и теперь с большой
естественностью можем рассказать, как в тот же самый вечер, когда мистер
Талрамбл с семейством возвратился в Мадфог, только что вывезенный из Лондона
новый секретарь мистера Талрамбла, обладавший бледным лицом и очень светлыми
бакенбардами, по самый галстук просунул голову в дверь "Герба лодочника",
осведомился, не блаженствует ли в зале за кружкой пива некий Нэд Туиггер, и
объявил, что Николас Талрамбл, эсквайр, возложил на него миссию попросить
мистера Туиггера немедленно явиться в Мадфог-Холл по очень важному и
секретному делу. Поскольку ссора с мэром явно не отвечала интересам мистера
Туиггера, он с легким вздохом покинул свое местечко у камина и без всяких
препирательств последовал за белобрысым секретарем по слякоти мадфогских
улиц к Мадфог-Холлу.
Мистер Николас Талрамбл восседал в чулане с верхним светом, который он
называл своей библиотекой, и занимался тем, что набрасывал на большом листе
бумаги план пресловутой процессии. В этот-то чулан секретарь и провел Нэда
Туиггера.
- Как делишки, Туиггер? - снисходительно спросил Николас Талрамбл.
Было время, когда Туиггер ответил бы: "Как делишки, Ник?" Но то было в
дни тачки, года за два до осла, теперь же он ограничился поклоном.
- Я хочу, чтобы вы начали упражняться, Туиггер, - сказал мистер
Талрамбл.
- Для чего, сэр? - удивленно осведомился Нэд.
- Ш-ш-ш, Туиггер! - сказал мэр. - Закройте дверь, мистер Дженнингс.
Посмотрите-ка сюда, Туиггер.
Говоря это, мэр отпер высокий шкаф и указал на гигантские медные латы.
- Я хочу, чтобы в будущий понедельник вы их надели, Туиггер, - сказал
мэр.
- Господи боже мой, сэр! - ответил Нэд.- Вы бы еще захотели, чтобы я
надел семидесятичетырехфунтовую пушку или чугунный котел.
- Чепуха, Туиггер, чепуха! - сказал мэр.
- Я в этой штуке на ногах не удержусь, - сэр, - сказал Туиггер, - она
из меня лепешку сделает.
- Чушь, чушь, Туиггер, - отмахнулся мэр. - Говорю вам, я своими глазами
видел в Лондоне, как это делается, а тот человек был куда более щуплый, чем
вы.
- А почему бы не попробовать носить футляр от стоячих часов, чтобы
сэкономить на белье? - отозвался Нэд, с опаской поглядывая на латы.
- Легче этого ничего на свете нет, - возразил мэр.
- Сущий пустяк! - сказал мистер Дженнингс.
- Если привыкнуть, - добавил Нэд.
- Одеваться надо постепенно, - сказал мэр. - Завтра вы наденете одну из
частей, послезавтра две, и так будете продолжать, пока не наденете все
целиком. Мистер Дженнингс, налейте Туиггеру стаканчик рома. Ну-ка, примерьте
нагрудник, Туиггер. Постойте, выпейте сперва еще стаканчик. Помогите мне
поднять эту штуку, мистер Дженнингс. Не качайтесь, Туиггер. Вот и все! И
вовсе не так тяжело, как кажется, правда?
Туиггер был сильным и крепким человеком; немного пошатавшись, он сумел
удержаться на ногах под тяжестью медного нагрудника и с помощью третьего
стаканчика даже ухитрился пройтись в нем по комнате, да еще с рукавицами в
придачу. Он попытался надеть шлем, но опыт оказался не столь удачным, потому
что Нэд тут же опрокинулся на спину - происшествие, как справедливо указал
мистер Талрамбл, вызванное тем, что его ноги не были уравновешены поножами.
- Ну-с, носите латы в понедельник с грацией и достоинством, - сказал
мистер Талрамбл, - и я вас озолочу.
- Постараюсь, сэр, - сказал Туиггер.
- Все это надо хранить в строжайшей тайне, - сказал Талрамбл.
- Понятно, сэр, - ответил Туиггер.
- И вы должны быть трезвы, - сказал Талрамбл, - совершенно трезвы.
Мистер Туиггер тут же торжественно поклялся, что будет трезв, как
судья, и Николас Талрамбл вполне удовлетворился этим, хотя, будь мы на месте
Николаса, мы потребовали бы менее расплывчатого обещания, поскольку в свое
время мы неоднократно присутствовали на вечерних заседаниях мадфогского суда
и готовы торжественно засвидетельствовать, что нам приходилось видеть судей.
чьи парики не могли скрыть симптомов послеобеденного состояния. Это,
впрочем, к делу не относится.
Весь следующий день, и следующий за ним, и еще один Нэд Туиггер провел
под замком в чулане с верхним светом, изо всех сил привыкая к латам. Каждый
раз, когда ему, надев новую часть брони, удавалось удержаться на ногах, он
получал новый стаканчик рома; и в конце концов, несколько раз едва не
задохнувшись, он умудрился выдержать весь комплект и, пошатываясь, прошелся
по комнате, как пьяная статуя из Вестминстерского аббатства.
Никогда еще ни один мужчина не испытывал такого восторга, как Николас
Талрамбл; никогда еще ни одна женщина не была в таком восхищении, как жена
Николаса Талрамбла. Что за зрелище для мадфогских простолюдинов! Живой
человек в медных латах! Да они ошалеют от изумления!
И вот наступил понедельник.
Даже если бы это утро изготовили на заказ, оно не могло бы оказаться
удачнее. В Лондоне и то никогда не подбирали для процессии лорд-мэра столь
добротного тумана, как тот, который окутал город Мадфог в день этого
знаменательного события. С первым лучом зари он начал медленно, но неуклонно
подниматься с зеленых, гниющих вод, пока не добрался до верхушек уличных
фонарей, где и повис, исполненный сонного и тупого упрямства, не обращая
внимания на солнце, которое встало с налитыми кровью глазами, словно провело
ночь за бутылкой, и выполняло свои дневные обязанности с крайней неохотой.
Этот густой, сырой туман затянул город, как гигантская кисейная занавеска.
Все было тускло и уныло. Церковные колокольни временно удалились от мира,
расположенного внизу, а все предметы поменьше дома, сараи, изгороди, деревья
и баржи - надели покрывала.
Часы на церкви пробили час. В палисаднике Мадфог-Холла надтреснутая
труба испустила хриплую фиоритуру, как будто в нее случайно кашлянул
астматик; ворота распахнулись, и появился джентльмен на кауром боевом коне,
долженствовавший изображать герольда, но скорее похожий на карточного валета
верхом. Это был один из тех циркачей, которые к осени всегда съезжаются в
Мадфог; Николас Талрамбл нанял его специально для процессии. Копь взмахивал
хвостом, вставал на дыбы я бил по воздуху передними копытами так, что
покорил бы сердце любой благоразумной толпы. Но мадфогская толпа никогда не
отличалась благоразумием в прошлом и вряд ли приобретет его в будущем.
Вместо того чтобы кликами восторга разорвать в клочья самый туман, что ей,
бесспорно, следовало бы сделать и чего, собственно, и ожидал от нее Николас
Талрамбл, она, едва узнав герольда, принялась ворчать, выражая ничем не
оправданное неудовольствие только оттого, что он едет верхом, как все
обыкновенные люди. Если бы он выехал, стоя на голове, прыгая через обруч,
проскакивая сквозь горящий барабан или хотя бы стоя на одной ноге и держа
другую во рту, зрители, быть может, нашли бы для него слова одобрения, но
чтобы циркач сидел в седле как следует, сунув ноги в стремена, - это
переходило все границы. Герольд потерпел решительный провал и, гарцуя на
своем скакуне, бесславно удалился под свист толпы.
Появилась процессия. К сожалению, мы вряд ли сможем сказать, сколько
именно статистов в полосатых куртках и бархатных беретах шествовало в ней,
изображая лондонских лодочников, или сколько именно неуклюжих имитаций пеших
лакеев бежало по сторонам, или сколько именно знамен из-за сырости воздуха
не желало развертываться, чтобы показать написанные на них девизы; еще менее
мы склонны рассказывать, как музыканты, игравшие на духовых инструментах,
устремив глаза в небо (мы имеем в виду туман), в артистическом экстазе
шагали по лужам и слякоти, забрызгивая пудреные парики вышеупомянутых лакеев
грязью, придававшей им вид оригинальный, хотя и не совсем привлекательный;
или как шарманщик включил не тот регистр и играл один марш, а оркестр -
другой; или как лошади, более привыкшие к арене цирка, чем к улицам, то и
дело останавливались и начинали танцевать, вместо того чтобы, играя под
своими всадниками, весело бежать вперед, - обо всем этом можно было бы
рассказать к вящей нашей пользе и славе, но мы тем не менее воздержимся.
Ах! Какое прекрасное и величественное зрелище являл собой
муниципалитет, восседавший в каретах со стеклами - все расходы по их найму
взял на себя Николас Талрамбл, - словно похоронный кортеж, снявший траур;
как приятно было наблюдать за усилиями членов муниципалитета принять
торжественный и важный вид, когда вслед за ними в коляске с высоким
форейтором выкатил сам Николас Талрамбл, по правую руку которого сидел
заменявший капеллана мистер Дженнингс, а по левую - статист, при помощи
старой гвардейской сабли изображавший меченосца; и созерцать слезы, которые
текли по щекам зрителей, задыхавшихся от хохота. Это было поистине
прекрасно! Как и лица миссис Талрамбл и ее сына, когда они с большим
достоинством пивали из окон своей кареты всем забрызганным грязью
физиономиям, ухмылявшимся вокруг. Но даже и об этом мы не станем
рассказывать. Наша задача - описать неожиданную остановку процессии, когда
вновь загремела труба, после чего и вследствие чего взгляды всех
присутствующих обратились к воротам Мадфог-Холла в предвкушении новых чудес.
- Теперь они смеяться не будут, мистер Дженнингс, - сказал Николас
Талрамбл.
- Думаю, что нет, сэр, - сказал мистер Дженнингс.
- Поглядите, как они заинтересовались, - сказал мистер Талрамбл.- Ага!
Настал наш черед посмеяться, а, мистер Дженнингс?
- Вне всяких сомнений, сэр, - ответил мистер Дженнингс, и приятно
взволнованный мэр выпрямился во весь рост и начал знаками выражать свое
удовольствие ехавшей позади супруге.
Пока происходило все вышеописанное, Нэд Туиггер отправился на кухню
Мадфог-Холла, дабы слуги могли частным образом полюбоваться диковинкой,
которая должна была ошеломить город; лакей был так обходителен, горничная
так мила, а кухарка так сердечна, что он не устоял перед приглашением
первого присесть и чего-нибудь выпить - за успех хозяина.
И вот Нэд Туиггер в своем медном обмундировании присел на кухонный стол
и выпил преподнесенный ему обходительным лакеем и оплаченный ничего не
подозревавшим Николасом стакан чего-то крепкого за здоровье мэра и его
процессии; и едва Нэд, чтобы заняться чем-то крепким, положил свой шлем на
стол, как обходительный лакей нахлобучил его на собственную голову к
безмерному и неописуемому восторгу кухарки и горничной. Обходительный лакей
шутил с Нэдом, а Нэд галантно ухаживал то за горничной, то за кухаркой. Все
чувствовали себя очень свободно и весело; и бутылка с чем-то крепким то и
дело ходила вкруговую.
Наконец, участники процессии начали громко звать Нэда, и когда
обходительный лакей, милая горничная и сердечная кухарка с великим трудом
застегнули на нем шлем, он прошествовал к воротам и появился перед
бесчисленными зрителями.
Толпа взревела - не от восхищения, не от удивления, а совершенно
очевидно и несомненно от хохота.
- Как! - воскликнул мистер Талрамбл, подскочив в своей коляске. -
Смеются? Ну, уж если они смеются над человеком в подлинных медных латах,
значит они способны смеяться у смертного одра собственных отцов. Почему он
не идет на свое место, мистер Дженнингс? Зачем он движется сюда? Ему здесь
нечего делать!
- Боюсь, сэр...- замялся мистер Дженнингс.
- Боитесь чего, сэр? - спросил Николас Талрамбл, заглядывая в лицо
секретаря.
- Боюсь, что он пьян, сэр, - ответил мистер Дженнингс.
Николас Талрамбл оглядел странную фигуру, которая надвигалась на них,
и, уцепившись за локоть своего секретаря, испустил в томлении духа довольно
громкий стон.
Как ни печально, но мистер Туиггер, получивший разрешение требовать
один стакан рома за каждую надетую часть доспехов, в спешке и суете
приготовлений каким-то образом сбился со счета и пил в среднем по четыре
стакана вместо одного, не говоря уже о чем-то крепком в заключение. Наши
научные познания слишком недостаточны, чтобы решить, насколько медные латы
мешали естественному потению и, следовательно, препятствовали алкоголю
улетучиваться; но, какова бы ни была причина, не успел мистер Туиггер.
оказаться за воротами Мадфог-Холла, как он оказался, кроме того, и в
состоянии глубокого опьянения, чем и объяснялась его странная походка. Это
было плохо уже само по себе, но более того - словно сама судьба была против
Николаса Талрамбла - мистер Туиггер, который целый месяц не испытывал
покаянного настроения, забрал себе в голову проявить чрезмерную
чувствительность именно теперь, когда без его покаяния можно было бы
обойтись с наименьшими неудобствами. Громадные слезы катились по его щекам,
и он тщетно пытался скрыть свое горе, прижимая к глазам синий бумажный
носовой платок в белую горошину - предмет, который несколько не вязался с
латами трехсотлетней древности.
- Туиггер, мерзавец, - сказал Николас Талрамбл, забыв свое высокое
звание, - идите на место.
- Ни за что, - сказал Нэд.- Я жалкая тварь. Я ни за что вас не покину.
Зрители, разумеется, встретили это заявление восторженными криками:
- Правильно, Нэд! Не покидай!
- И не покину, - сказал Нэд с упрямством человека, находящегося во
власти винных паров. - Я страдаю. Я жалкий отец несчастной семьи, но я умею
быть преданным, сэр. Я никогда вас не покину.
И многократно повторив это любезное заверение, Нэд прерывающимся
голосом обратился к толпе, объясняя, сколько лет он прожил в Мадфоге, какой
безупречной репутацией пользуется и еще многое в том же духе.
- Эй, кто-нибудь! Уведите же его! - сказал Николас. - А потом зайдите
ко мне, и я прилично вознагражу вас.
Несколько человек хотели было приблизиться, чтобы оттащить Нэда, но тут
вмешался секретарь.
- Осторожнее! Осторожнее! - сказал мистер Дженнингс. - Прошу прощенья,
сэр, но от него следует держаться подальше, потому что, если он потеряет
равновесие, он, безусловно, кого-нибудь раздавит.
При этом намеке толпа отхлынула на почтительное расстояние, и Нэд, как
герцог Девонширский, остался в своем собственном тесном кругу.
- Но, мистер Дженнингс, - сказал Николас Талрамбл, - он же задохнется!
- Мне очень жаль, сэр, - ответил мистер Дженнингс, - но он так
застегнул латы, что без его помощи никто их снять не сумеет.
Тут Нэд горестно разрыдался и потряс заключенной в шлем головой так
жалостно, что тронул бы даже каменное сердце, но зрители, у которых сердца
были не каменные, хохотали от всего сердца.
- Боже мой, мистер Дженнингс, - сказал Николас, бледнея при мысли, что
Нэд задохнется в своем антикварном костюме. - Боже мой, мистер Дженнингс,
неужели ему ничем нельзя помочь?
- Ничем! - ответил Нэд.- Ничем, совсем ничем. Джентльмены, я жалкая
тварь. Я тело в медном гробу, джентльмены.
При этом, им же самим высказанном, поэтическом сравнении Нэд
расплакался так, что толпа прониклась сочувствием к нему, и послышались
вопросы, с какой, собственно, стати Николас Талрамбл запихнул живого
человека в эту машину, а какой-то субъект в жилете, мохнатом, как ранец из
телячьей кожи, еще ранее утверждавший, что, не будь Нэд бедняком, Николас
никогда не посмел бы так над ним измываться, теперь намекнул, что следовало
бы разбить либо коляску, либо голову Николаса, либо и то и другое, и
последнее компромиссное предложение пришлось толпе особенно по вкусу.
Выполнено оно, однако, не было, потому что не успели его выдвинуть, как
в вышеуказанном тесном кружке внезапно появилась жена Нэда Туиггера, и
последний, едва завидя ее лицо и фигуру, в силу давней привычки тут же
пустился со всех ног домой - на этот раз, однако, не особенно быстро,
поскольку его ноги, всегда готовые носить его, не могли с обычной скоростью
нести еще и медные латы. Таким образом, у миссис Туиггер оказалось
достаточно времени для того, чтобы в глаза обличить Николаса Талрамбла,
высказать свое мнение о нем, назвав его настоящим чудовищем, и намекнуть,
что, если медные латы причинят какой-нибудь телесный ущерб ее замученному
супругу, она подаст на Николаса Талрамбла в суд за человекоубийство. Изложив
все это с надлежащим жаром, она пустилась за Нэдом, который тащился по
дороге, заунывным голосом оплакивая свои несчастья.
Какой плач и рев подняли дети Нэда, когда он, наконец, добрался до
дому! Миссис Туиггер попыталась расстегнуть латы сперва в одном, потом в
другом месте, но у нее ничего не вышло, и тогда она опрокинула Нэда на
кровать - в шлеме, нагруднике, рукавицах и во всем прочем. Ну, и скрипела же
кровать под весом Нэда и его нового костюма! Однако она не проломилась, и
Нэд, как некое безыменное судно в Бискайском заливе, протомился до
следующего дня в самом жалком виде, утоляя жажду ячменной водой, а при
каждом его стоне любящая супруга заявляла, что так ему и надо, - других
утешений Нэд Туиггер не слышал.
Николас Талрамбл и великолепная процессия проследовали вместе к ратуше,
сопровождаемые свистом и неодобрительными криками черни, которой неожиданно
взбрело в голову считать беднягу Нэда мучеником. Николас был официально
утвержден в своей новой должности и в заключение церемонии разразился
составленной секретарем речью, очень длинной и, без сомнения, очень хорошей,
но из-за шума толпы снаружи никто, кроме самого Николаса, ее не расслышал.
Затем процессия, как могла, вернулась в Мадфог-Холл, где Николаса и членов
муниципалитета ожидал парадный обед.
Но обед прошел вяло, и Николас был разочарован. Муниципалитет состоял
из таких скучных, сонных стариков! Николас произносил тосты, такие же
длинные, как тосты лорд-мэра Лондона, более того - он говорил то же самое,
что сказал лорд-мэр Лондона, а муниципалитет не устроил ему никакого
чествования. Только один человек за столом не клевал носом, но он был дерзок
и назвал его Ником. Ником! Что произошло бы, подумал Николас, если бы
кто-нибудь вздумал назвать Ником лорд-мэра Лондона! Хотел бы он знать, что
на это сказал бы меченосец, или судья по уголовным делам, или
церемониймейстер, или другие высокие сановники Сити. Они бы показали ему
Ника!
Но это были еще не наихудшие из деяний Николаса Талрамбла. Если бы он
ограничился ими, то оставался бы мэром и по сей день и мог бы произносить
речи, пока не надоест. Он приобрел вкус к статистике и философствованию, а
статистика в соединении с философией толкнули его на поступок, который
увеличил его непопулярность и ускорил его падение.
В самом конце Главной улицы Мадфога, на берегу реки, стоит трактир
"Веселые барочники" - старомодное заведение с низкими потолками и окнами
"фонарем", где в зале (она же буфет, кухня и распивочная) у большого очага,
украшенного котлом соответствующих размеров, в зимние вечера с незапамятных
времен собирался рабочий люд, чтобы подкрепиться добрым крепким пивом под
веселые звуки скрипки и бубна - ибо "Веселые барочники" с давней поры,
воспоминания о которой не сохранилось даже у самых дряхлых старожилов,
получали от мэра и муниципалитета разрешение пиликать на скрипке и бить в
бубен. И вот Николас Талрамбл, начитавшись парламентских отчетов и брошюр о
росте преступности или, быть может, заставив секретаря читать их ему вслух
(суть дела от этого не меняется), - быстро сообразил, что скрипка и бубен,
вероятно, способствовали падению нравов в Мадфоге более любых других причин,
какие могла бы подыскать самая изобретательная фантазия. Поэтому он прочитал
все, относящееся к данному вопросу, и решил потрясти муниципалитет в первый
же раз, когда хозяин "Веселых барочников" обратится к властям, чтобы
продлить свое разрешение.
Этот день наступил, и краснолицый трактирщик явился в ратушу с самым
веселым видом, успев уже нанять на вечер вторую скрипку, чтобы отметить
годовщину выдачи "Веселым барочникам" разрешения на музыку. Он по всей форме
попросил о продлении своего разрешения, и как нечто само собой разумеющееся,
его просьбу уже собирались удовлетворить, когда Николас Талрамбл встал и
обрушил на удивленный муниципалитет бурные потоки красноречия. Он бичующими
словами. описал все возрастающую развращенность своего родного города
Мадфога и безобразия, творимые его жителями. Затем он поведал, какой ужас
испытал при виде того, как в погреб "Веселых барочников" неделю за неделей
Катятся бочки с пивом; и как он просидел у окна напротив "Веселых
барочников" два дня подряд, считая посетителей, которые заходили туда за
пивом только между двенадцатью и часом (кстати сказать, это было обеденным
временем для большинства жителей Мадфога). Затем он перешел к сообщению о
том, что число людей, выходивших оттуда с пивными кувшинами в руках,
равнялось двадцати одному за пять минут; при умножении на двенадцать это
число дает двести пятьдесят два человека с пивными кувшинами в час, а при
дальнейшем умножении на пятнадцать (число часов, на протяжении которых
трактир бывал ежедневно открыт) получается три тысячи семьсот восемьдесят
человек с пивными кувшинами в день или двадцать шесть тысяч четыреста
шестьдесят человек с пивными кувшинами в неделю. После этого он принялся
доказывать, что бубен и падение нравов - синонимы, а скрипка и порочные
наклонности неотделимы друг от друга. Свои доказательства он подкреплял
частыми ссылками на толстую книгу в синем переплете и иллюстрировал
разнообразными цитатами из мидлсекских судебных отчетов; и в конце концов
муниципалитет, сбитый с толку цифрами, усыпленный этой речью и вдобавок
сильно проголодавшийся, сдался Николасу Талрамблу и отказал "Веселым
барочникам" в разрешении на музыку.
Но хотя Николас Талрамбл торжествовал, торжество это было
недолговечным. Поведя войну против пивных кувшинов и скрипок, он забыл то
время, когда сам любил отхлебнуть из первых и сплясать под вторые, и жители
города его возненавидели, а старые друзья отвернулись от него. Вскоре ему
надоело одиночество среди великолепия Мадфог-Холла, и сердце его томилось
тоской по "Гербу лодочника". Он глубоко сожалел, что ему взбрело в голову
заняться политической деятельностью, и вздыхал о добрых старых временах
угольной лавчонки и об уютном уголке у камина.
Дело кончилось тем, что истосковавшийся старый Николас собрался с
духом, заплатил секретарю за три месяца вперед и отправил его в Лондон с
первым же дилижансом. Покончив с этим, он сунул ноги в сапоги, а гордость в
карман, и отправился в залу "Герба лодочника". Из старых друзей он застал
там только двоих, и они холодно посмотрели на его протянутую руку.
- Может быть, вы собираетесь запретить трубки, мистер Талрамбл? -
сказал один.
- Или установить связь между ростом преступности и табачком? -
проворчал второй.
- Ни то, ни другое, - ответил Николас Талрамбл, пожимая им руки, хотели
они того или нет. - Я пришел сюда, чтобы сказать, как мне стыдно, что я
свалял такого дурака, и чтобы попросить вас пустить меня на мое старое
местечко.
Старые друзья широко открыли глаза, другие старые друзья открыли дверь,
и Николас со слезами на глазах тоже протянул им руку и повторил свои слова.
Они испустили вопль восторга, от которого зазвенели колокола на древней
церкви, передвинули старое кресло в теплый угол и, усадив в него старого
Николаса, тут же заказали самую большую миску горячего пунша и
неограниченное количество трубок.
На следующий же день "Веселые барочники" получили свое разрешение, и на
следующий же вечер старый Николас в паре с женой Нэда Туиггера открыл танцы
под скрипку и бубен, которые, казалось, только выиграли от короткого отдыха
- никогда еще они не звучали так весело. Нэд Туиггер отличался вовсю: он
плясал матросские танцы, балансировал стульями на подбородке, а соломинками
на носу, и своими талантами привел в неописуемый восторг всех
присутствующих, включая муниципалитет в полном составе.
Мистер Талрамбл-младший желал и далее пребывать в великолепии, поэтому
он отправился в Лондон и начал выдавать векселя на своего отца, а когда
окончательно запутался и влез в долги, то раскаялся и вернулся в отчий дом.
Что касается старого Николаса, то он сдержал свое слово и после
шестинедельного пребывания на общественном поприще никогда более туда не
возвращался. Он заснул на следующем же заседании муниципалитета и в
доказательство полной своей искренности попросил нас написать это правдивое
повествование. Мы будем рады, если благодаря ему Талрамблы иных общественных
сфер вспомнят, что надутое чванство - еще не благородство и что, когда они,
желая забыть о годах, прожитых в более смиренной доле, поносят те маленькие
удовольствия, от которых сами в свое время не отказывались, они навлекают на
себя презрение и насмешки.
Мы впервые публикуем часть материалов, почерпнутых нами из данного
источника. В дальнейшем, быть может, мы возьмем на себя смелость заняться
летописью Мадфога.
Полный отчет о первом съезде
Мадфогской ассоциации
для усовершенствования
всего-на-свете
перевод Л. Борового
Мы употребили совершенно беспримерные и чрезвычайные усилия, чтобы
представить нашим читателям полный и точный отчет о трудах недавнего
исторического съезда Мадфогской Ассоциации*, состоявшегося в городе Мадфоге;
мы счастливы, что ныне можем предложить им результаты этих усилий в форме
различных сообщений, полученных нами от энергичного, талантливого, прекрасно
владеющего пером корреспондента, который был отправлен нами специально для
этой цели в Мадфог и разом обессмертил нас, себя, Мадфог и Ассоциацию. В
течение нескольких дней мы даже не могли определить, кто будет наиболее
прославлен в потомстве: мы ли, потому что это мы послали на место
происшествия такого корреспондента; он ли, потому что это он написал такой
отчет; или Ассоциация, потому что это она дала нашему корреспонденту
материал для его писем. Мы все же склоняемся к тому мнению, что в этом
предприятии мы главный компаньон, поскольку нам принадлежала самая идея
отчета от нашего собственного корреспондента; скажут, что есть в этом
некоторая предвзятость; скажут, что это свидетельствует о некотором нашем
пристрастии к собственной особе. Пусть так. Мы не сомневаемся, что каждый
джентльмен, имевший отношение к этому знаменательному собранию, страдает тем
же недостатком, в большей или меньшей степени; и мы видим для себя утешение
в том, что хотя бы эта слабость роднит нас с великими светилами науки, с
теми несравненными и блистательными светочами знания, чьи рассуждения мы
здесь увековечили.
Мы приводим письма нашего корреспондента в том порядке, в каком они
были нами получены. Любая попытка придать им стройность единого целого
только убила бы тот страстный тон, ту дикую подчас неукротимость, щедрую и
яркую живописность, которые пронизывают все эти письма насквозь.
Мадфог понедельник, семь часов вечера
Мы все здесь в большом волнении. Только и говорят что о предстоящем
съезде Ассоциации. В дверях гостиниц толпятся официанты и коридорные, ожидая
появления обещанных гостей; многочисленные билетики, приклеенные облатками
на окнах частных домов и оповещающие о том, что здесь можно остановиться на
ночлег, придают улицам очень оживленный и праздничный вид, поскольку облатки
эти - самых различных цветов, а однообразие печатных объявлений скрашивают
почерки всевозможного характера и стиля. Доверительно сообщают, что
профессора Снор, Доуз и Уизи заказали номер на три постели с гостиной в
"Поросенке и Огниве". Я передаю вам этот слух, как он дошел до меня; но не
могу пока еще поручиться за его достоверность. Как только я буду располагать
какими-нибудь положительными сведениями об этом интересном предмете, вы,
конечно, получите соответствующее сообщение.
Половина восьмого
Я только что возвратился после личного свидания с хозяином "Поросенка и
Огнива". Он сообщает доверительно, что профессора Снор, Доуз и Уизи, весьма
возможно, остановятся в его гостинице, но опровергает сообщения о том, что
помер уже заказан; это заявление подтверждает и горничная - девушка
бесхитростная и привлекательной наружности. А номерной считает вообще
невероятным, чтобы профессора Снор, Доуз и Уизи здесь остановились; однако у
меня есть основания полагать, что этот человек подкуплен хозяином
"Настоящего Поросенка", конкурентом "Поросенка и Огнива". Ввиду такой
противоречивости полученных мною сведений трудно установить истину, но как
только факт будет проверен, вы, разумеется, будете поставлены о том в
известность. Всеобщее возбуждение продолжается. Около получаса тому назад из
окна кондитерской на углу Главной улицы выпал мальчик, что вызвало большой
переполох. Все склонны рассматривать это как несчастный случай. Дай бог,
чтобы это было так!
Вторник, в полдень
Сегодня рано утром колокола всех церквей пробили семь; при нынешнем
возбужденном состоянии города это произвело на всех необычайное впечатление.
Когда я сидел за первым завтраком, лошадь темно-серой масти, с белым пятном
над веком правого глаза, промчала желтого цвета двуколку по направлению к
конюшням "Настоящего Поросенка"; по распространенному мнению, сидевший в
двуколке джентльмен прибыл сюда, чтобы присутствовать на съезде Ассоциации,
и судя по тому, что мне удалось услышать, я считаю это в высшей степени
вероятным, хотя ничего окончательного об этом джентльмене еще не известно.
Вы легко поймете, с каким волнением все ждут сегодня четырехчасового
дилижанса.
Несмотря на возбужденное состояние черни, никаких бесчинств пока не
было благодаря превосходной дисциплине и выдержке полиции, которой нигде не
видно. Насупротив моего окна играет шарманка, и какие-то люди, кучками
расхаживая по улицам, предлагают для продажи рыбу и овощи. За этими
исключениями все спокойно, и, я надеюсь, так оно и останется.
Пять часов
Теперь уже точно установлено, что профессора Снор, Доуз и Уизи не
остановятся в "Поросенке и Огниве" и что они в самом деле заказали комнаты в
"Настоящем Поросенке". Это сообщение вашего собственного корреспондента; и я
предоставляю вам и вашим читателям сделать самим из этого все выводы. Как
случилось, что не кто-нибудь, а именно профессор Уизи предпочел "Настоящего
Поросенка", не так-то легко уразуметь. Уж ему бы следовало быть выше таких
мелочей. Кое-кто здесь открыто говорит о предательстве и очевидном
вероломстве со стороны профессоров Снора и Доуза; другие же склонны снять с
них всякую вину за эту сделку и дают понять, что вся вина лежит единственно
на профессоре Уизи. Признаюсь, что я склоняюсь к этому последнему мнению; и
хотя мне очень больно говорить неодобрительно или даже осудительно о
человеке такой из ряда вон выходящей гениальности и с такими заслугами перед
наукой, все же я считаю своим долгом сказать, что если подтвердятся мои
подозрения и оправдаются дошедшие до меня кой-какие слухи, - то я поистине
не знаю, что и думать.
Мистер Слэг, широко известный своими исследованиями в области
статистики, прибыл сюда сегодня четырехчасовым дилижансом. У него лицо
темно-багрового цвета, и есть у него привычка непрерывно вздыхать. Выглядит
он исключительно хорошо, его здоровье и расположение духа, по-видимому, не
оставляют желать лучшего. Тем же дилижансом прибыл и мистер Вуденсконс. Этот
выдающийся джентльмен крепко спал, когда они приехали, и, как мне сообщил
кондуктор, проспал всю дорогу. Совершенно ясно, что он готовился к
предстоящим трудам; какие гигантские видения проносятся, вероятно, в мозгу
такого человека, когда тело его пребывает в оцепенении!
Наплыв посетителей усиливается с каждой минутой. Мне говорили (не знаю,
насколько это верно), что в течение последнего получаса к "Настоящему
Поросенку" подкатили две кареты, а не далее как пять минут тому назад я сам
видел тачку с тремя дорожными мешками и одним узлом, которая въехала во двор
"Поросенка и Огнива". Население все еще продолжает спокойно заниматься
обычными своими делами; но есть некая дикость в глазах, и есть новая
твердость в мускулах лица, и все это ясно говорит внимательному наблюдателю,
что напряжение ожидания достигло высшей точки. Боюсь, что, если только не
будет сегодня еще каких-нибудь уже совершенно исключительных приездов, это
брожение в народе может повлечь за собой последствия, которые будут
прискорбны для каждого здравого и чувствительного человека.
Шесть часов двадцать минут
Я только что узнал, что мальчик, который вчера вечером выпал из окна
кондитерской, скончался от испуга. С него неожиданно потребовали три
шиллинга шесть пенсов в виде возмещения за причиненный им ущерб, а здоровье
у него, видно, было недостаточно крепкое, чтобы вынести такой удар.
Дознание, как говорят, будет произведено завтра.
Без четверти восемь
Только что подъехали к двери гостиницы профессора Мэфф и Ного; и сразу
же изволили заказать себе обед. Мы все совершенно восхищены любезностью их
обхождения и той легкостью, с какой они приспособляются к правилам и
порядкам обыденной жизни. Сейчас же по прибытии они вызвали старшего лакея и
попросили его, частным образом, купить для них живую собаку - самую дешевую,
какая только попадется, - и доставить ее после обеда к ним в номер, вместе с
доской для теста, ножом и вилкой и чистой тарелкой. Предполагают, что
сегодня же вечером будут поставлены некоторые опыты на этой собаке; если
просочатся какие-нибудь подробности, я сообщу срочной почтой.
Половина девятого
Животное доставлено. Это мопс с довольно умной физиономией, в хорошем
состоянии здоровья, и с очень короткими лапами. Его привязали к крюку для
шторы в темной комнате, и он воет ужасно.
Без десяти девять
Они только что потребовали к себе пса. По инстинкту, который может
показаться почти разумным, догадливое животное схватило лакея за икру ноги,
когда он подошел, чтобы взять его, и оказало отчаянное, хотя и
безрезультатное сопротивление. Я не мог получить доступ в комнату,
занимаемую учеными джентльменами; но судя по звукам, которые достигали моих
ушей, когда я вот только что стоял на площадке за дверью, я готов
утверждать, что пес укрылся под каким-то предметом обстановки и заставил
профессоров перейти к осаде. Это предположение подтверждается и
свидетельством конюха, который подглядывал в замочную скважину и уверяет
меня, что он явственно видел профессора Ного на коленях, протягивающим псу
пузырек с синильной кислотой, каковую кислоту животное, спрятавшееся под
креслом, упорно не желало вдыхать. Вы не можете себе представить, насколько
мы здесь встревожены: как бы интересы науки не оказались принесенными в
жертву предрассудкам грубой твари, не обладающей достаточной силой
разумения, чтобы предвидеть неизмеримые блага, которые могли бы проистечь
для всего рода человеческого из такой ничтожной уступки с ее стороны!
Девять часов
Хвост и уши пса посланы вниз для промывки; из этого обстоятельства Мы.
заключаем, что животное уже больше не существует. Его передние лапы сданы
номерному для причесывания, что еще более подкрепляет наше предположение.
Половина одиннадцатою
Я так потрясен. тем, что произошло в течение последних полутора часов,
что почти не в силах подробно и последовательно описать быструю смену
событий, совершенно ошеломивших всех, кто о них осведомлен. Оказывается, что
мопс, о котором шла речь в моей последней корреспонденции, был взят
хитростью - по сути, украден- кем-то из людей, причастных к ведомству
конюшни, у одной незамужней леди, проживающей в этом городе. Обнаружив
утрату своего любимца, эта леди, совершенно обезумев от горя, выскочила в
беспамятстве на улицу и стала взывать ко всем прохожим, требуя в самых
душераздирающих и трогательных выражениях, чтобы ей вернули ее Огастеса, -
так она назвала покойного мопса в память о прежнем своем возлюбленном, с
которым" у него было поразительное внешнее сходство, что еще более усиливает
драматизм всего этого события. Сейчас я еще не могу сообщить вам, какие
именно обстоятельства побудили осиротевшую леди направиться в ту гостиницу,
которая видела предсмертные муки ее протеже. Я могу только удостоверить, что
она прибыла сюда в тот самый момент, когда некоторые, уже отделенные от
животного члены несли по коридору на маленьком блюде. Ее вопли доселе звучат
в моих ушах! Должен с прискорбием сказать, что выразительные черты лица
профессора Мэффа были сильно исцарапаны и разодраны руками оскорбленной леди
и что профессор Него не только был несколько раз жестоко укушен, но и
лишился, по той же причине, нескольких прядей волос. Некоторым утешением для
этих джентльменов может служить только то, что причиной всех этих неприятных
происшествий была единственно пламенная их преданность высшим задачам науки;
и да вознаградит их за это за достаточной мере сочувствие признательного
отечества. Несчастная леди до сих пор находятся в "Поросенке и Огниву", и,
как сообщают, ее состояние все еще внушает опасения.
Едва ли нужно говорить, что эта непредвиденная катастрофа повергла нас,
среди общего веселья, в уныние и скорбь; это было бы естественно в любом
случае, в данном же случае особенно понятно ввиду симпатичных свойств
усопшего животного, которое, по-видимому, пользовалось большим и заслуженным
уважением у всех, кто знал его лично.
Полночь
Прежде чем запечатать этот пакет, пользуюсь случаем сообщить вам, что
мальчик, выпавший давеча из окна кондитерской, не скончался, как все
полагали, но жив и здоров, а поводом к возникновению этого слуха послужило,
видимо, его таинственное исчезновение. Полчаса тому назад он был обнаружен в
лавке другого кондитера, где была объявлена лотерея: разыгрывались
подержанная меховая шапка и тамбурин; так как не сразу набралось достаточное
число участников, мальчик терпеливо ждал, пока список будет заполнен. Это
счастливое открытие возвратило нам, в известной мере, прежнее веселое и
праздничное расположение духа. Принято решение незамедлительно собрать для
мальчика некоторую сумму по подписке.
Все мы с нетерпением ожидаем - что принесет завтрашний день? Я дал
строгие указания тотчас разбудить меня, если кто-нибудь приедет в течение
ночи. Мне бы, конечно, и вовсе не следовало ложиться, но волнующие события
этого дня исчерпали мои силы.
Все еще нет известий ни о профессоре Сноре, ни о Доузе, ни о Уизи. Это
весьма странно.
Среда, после полудня
Теперь уже все позади; и в одном по крайней мере отношении я могу
совершенно успокоить ваших читателей. Три профессора прибыли в десять минут
третьего и вместо того, чтобы занять комнаты в "Настоящем Поросенке", как,
по общему мнению, они непременно должны были поступить, проехали прямо к
"Поросенку и Огниву", где окончательно сбросили маски, открыто объявив, что
здесь они и намерены остаться. Профессор Уизи, возможно, сумеет как-нибудь
примирить столь необычайное поведение со своими представлениями о честности
и справедливости, но я бы посоветовал профессору Уизи не слишком все же
полагаться на свою репутацию, впрочем вполне заслуженную. Вы, естественно,
спросите, как мог такой человек, как профессор Снор, или, что еще более
невероятно, такая личность, как профессор Доуз, дать запутать себя в
подобные дела. На этот счет ничего не слышно; у меня есть кой-какие
собственные соображения, но до поры до времени я воздержусь от того, чтобы
их высказывать.
Четыре часа
Город быстро наполняется; кто-то уже предлагал восемнадцать пенсов за
ночлег и получил отказ. Несколько джентльменов вынуждены были провести ночь
на пустырях и в подъездах домов, за что и предстали сегодня утром в полном
составе перед мировым судьей и были приговорены к тюремному заключению на
разные сроки за бродяжничество. Один из них, по моим данным, -
высокоуважаемый медник, большой мастер-практик, который представил
председателю Секции Д. - Механика - проект изготовления глиняных горшков с
медными доньями и предохранительными клапанами, чрезвычайно, как говорят,
интересный. Заключение этого джентльмена в тюрьму в высшей степени
прискорбно, поскольку его отсутствие сделает невозможным какое-либо
обсуждение этого проекта.
Объявления повсюду сняты, и для того чтобы получить ночлег, люди идут
почти на любые условия. Я слышал уже о пятнадцати шиллингах в неделю за две
комнаты, без угля и услуг, но мне трудно в это поверить. Возбуждение в
городе растет. Сегодня утром мне сообщили, что гражданские власти, опасаясь
каких-нибудь проявлений общественного недовольства, приказали одному
сержанту-вербовщику и двум капралам быть под ружьем; а чтобы не раздражать
попусту народ своим присутствием, они получили указание занять до рассвета
позиции у заставы, приблизительно за четверть мили от города. Невозможно
переоценить твердость и своевременность этих мероприятий.
Мне только что донесли, что некая пожилая женщина, в нетрезвом
состоянии, открыто объявила на улице о своем намерении "разделаться" с м-ром
Слэгом. Причиной столь враждебного отношения к нему этой презренной особы
явились, как полагают, некоторые статистические сводки, составленные этим
джентльменом, относительно потребления неочищенных спиртных напитков в
Мадфоге. Добавляют также, что ее заявление вызвало бурное одобрение целой
толпы разных личностей, собравшихся на месте происшествия, и что один
человек посмел вслух применить к м-ру Слэгу оскорбительное слово "Дубина"!
Мы все серьезно надеемся, что теперь, когда вмешательство властей стало уже
необходимым, они не уклонятся от использования тех полномочий, которые дает
им конституция нашей общей родины.
Половина одиннадцатого
Счастлив сообщить, что беспорядки полностью подавлены, а зачинщица
взята под стражу. Прежде чем отправить ее в заключение, на нее вылили ведро
холодной воды, и она выражает теперь глубокое раскаяние и беспокойство. Мы с
лихорадочным нетерпением ждем завтрашнего дня; но сейчас, когда остается
всего несколько часов до открытия съезда Ассоциации и когда мы, наконец,
можем с гордостью сознавать, что среди нас уже присутствуют ее самые
прославленные члены, я верю и надеюсь, что все пройдет благополучно.
Подробный отчет о завтрашних заседаниях Ассоциации я пошлю вам с ночным
дилижансом.
Одиннадцать часов
Распечатываю письмо, чтобы сообщить, что с тех пор, как я его
запечатал, ничего решительно не случилось.
Четверг
Сегодня утром солнце взошло в обычное время. Я не заметил ничего
особенного во внешнем облике этой славной планеты, кроме того, что, как мне
казалось (это могло быть и обманчивой игрой моей разыгравшейся фантазии),
она излучала более, чем когда-либо, ослепительный свет и озаряла город с
такой силой, как еще ни разу на моей памяти. Это было тем более
поразительно, что на небе не было ни тучки, а воздух был как-то особенно
прозрачен. В половине десятого собрался Генеральный комитет под
председательством прошлогоднего председателя. Был оглашен отчет Совета; одно
место отчета, в котором говорилось, что Совет вел переписку с тремя тысячами
пятьюстами семьюдесятью одним человеком (из коих каждый сам оплатил почтовые
расходы) по семи тысячам двести сорока трем вопросам, было встречено взрывом
восторга, который долго не удавалось заглушить. После того как были
образованы различные комитеты и секции и было покончено со всеми другими
формальностями, точно в одиннадцать съезд начал свою великую работу. Я имел
счастье занимать в это время весьма удобное место в
СЕКЦИИ А. - ЗООЛОГИЯ И БОТАНИКА.
"Поросенок и Огниво". Большая зала.
Председатель-профессор Снор. Вице-председатели - профессора Доуз и
Уизи.
Общий вид Собрания в этот момент производил особенно сильное
впечатление. Солнце хлынуло через окна и озарило комнату яркими лучами, так
что стали явственно видны благородные лица профессоров и ученых мужей,
которые, кто с лысой, кто с рыжей, кто с каштановой, кто с седой, кто с
черной, кто с пустой головой представляли собою coup d'oeil <Зрелище
(франц.).>, коего никто из видевших его своими глазами не забудет. Перед
каждым из джентльменов - бумага и чернильница; а вокруг всей залы, на
скамьях, уходящих уступами вверх так далеко, как позволяют размеры
помещения, - блестящее собрание тех милых и изящных женщин, которые и
создали Мадфогу, по справедливости, его славу, непревзойденную ни одним
городом в мире. Контраст между этими очаровательными лицами и темными
сюртуками и панталонами ученых джентльменов таил в себе нечто такое, что я
не перестану об этом вспоминать, пока вообще не потеряю память.
Как только улеглось небольшое замешательство, вызванное крушением
помоста в большей его части, председатель предложил одному из секретарей
прочитать сообщение, озаглавленное: "Некоторые замечания о трудолюбивых
блохах, а также соображения о необходимости учреждения начальных школ в этом
многочисленном классе общества; о направлении их трудолюбия на полезные и
практические цели; и об использовании дополнительных средств, которые будут
получены от этого, на обеспечение им безбедного и почетного существования в
старости".
Автор сообщил, что, заинтересовавшись уже давно моральным и социальным
статусом этих любопытных животных, он почувствовал необходимость посетить
выставку на Риджент-стрит, в Лондоне, именуемую в просторечии "Трудолюбивые
блохи". Он увидел там много блох, занятых, правда, самыми различными делами,
но занятых, как он обязан добавить, таким образом, что ни один
здравомыслящий человек не может не взирать на это с горечью и душевным
сокрушением. Одна блоха, низведенная до положения рабочей скотины, возила
миниатюрный кабриолетик, в котором находилось совсем уже крохотное
изображение его светлости, герцога Веллингтона; тогда как другая сгибалась
под бременем золотой статуэтки, изображавшей его великого противника,
Наполеона Бопапарта. Некоторые, прошедшие специальную подготовку в качестве
клоунов и балетных танцовщиков, исполняли фигуры какого-то танца (он должен,
к сожалению, отметить, что среди них было несколько особ женского пола);
другие, в маленькой картонной коробке, тренировались в качестве пешеходов -
это был уже спорт в чистом виде, - а две блохи - подумать только!
хладнокровно предавались варварской забаве, которая называется дуэлью и от
которой человечество уже отшатнулось с ужасом и омерзением. Он предложил
поэтому принять незамедлительно меры к тому, чтобы труд этих блох стал
составной частью производительных сил нашей страны, что может быть легко
достигнуто путем учреждения для блох начальных школ и мастерских, в которых
должна проводиться система воспитания, основанная на здоровых принципах
благонравия и добродетели. и внедряться правила высокой нравственности. Он
предложил. чтобы каждая блоха, которая вздумает, ради денег, выступать на
поприще музыки, или танцев, или еще каких-нибудь других театральных
развлечений любого рода, без надлежащего разрешения, рассматривалась как
бродяга и чтобы с ней поступали соответственно; в этом отношении он только
приравнивает блох ко всему остальному человечеству. Он предлагал далее,
чтобы труд блох был поставлен под надзор и управление государства, которое
должно выделить из своих доходов особый фонд для обеспечения престарелых и
неработоспособных блох, их вдов и сирот. В этих целях он рекомендовал
учредить щедрые премии за три лучших проекта богадельни; из этого -
поскольку архитектура у насекомых, как известно, достигла весьма высокого
уровня развития - и мы сможем, вероятно, извлечь ценные уроки для
усовершенствования наших столичных университетов, национальных картинных
галерей и других общественных зданий.
Председатель пожелал узнать, как остроумный джентльмен предполагает
установить связь с блохами, хотя бы на первом этапе, чтобы они могли
полностью осознать те преимущества, которые они неизбежно извлекут от
перемены образа жизни и перехода к честному труду. Он видит в этoм
единственное затруднение.
Автор отметил, что это затруднение легко преодолевается, а вернее,
здесь и вообще нет никакого затруднения. Совершенно очевидно, каким путем
надо будет следовать, если удастся убедить правительство ее величества
принять этот план: надо будет привлечь к работе, на основе хорошего
жалования, того джентльмена, о котором он уже упоминал как о руководителе
выставки на Риджент-стрит в пору его посещения этой выставки. Этот
джентльмен сможет сразу же установить связь с широкими массами блох и
руководить ими при осуществлении того или иного плана всеобщего
перевоспитания (который будет должным образом санкционирован парламентом),
вплоть до того времени, когда наиболее способные из блох продвинутся
настолько в своем развитии, что смогут стать наставниками для всех
остальных.
Председатель и несколько членов секции высоко оценили только что
прочитанный доклад и поздравили автора с весьма остроумным и полезным
научным трудом. Было постановлено рекомендовать Совету, немедленно
рассмотреть этот проект.
М-р Уигсби представил собранию кочан цветной капусты, несколько больший
по размерам, чем зонт коляски, который был выведен им не каким-нибудь особым
искусственным способом, а только путем применения в качестве удобрения
сильно карбонированной содовой воды. Он объяснил, что если выскрести из него
сердцевину, которая сама по себе составила бы новый и прекрасный питательный
продукт для бедняков, - мы получим парашют, в принципе сходный с парашютом
конструкции м-ра Гарнерина; держать его надо будет, конечно, кочерыжкой
вниз. Он добавил, что охотно совершит спуск на этом парашюте с высоты не
менее трех миль с четвертью; и более того, уже сделал такое предложение
владельцам Воксхолла, которые любезнейшим образом пошли навстречу его
желаниям и назначили для этого опыта день в самом начале будущего лета; они,
однако, поставили условием, чтобы края кочана были предварительно надломлены
в трех или четырех местах, дабы обеспечить таким образом безопасность
спуска.
Председатель поздравил публику с grand gala <Праздничное зрелище
(франц.).>, которое ей предстоит увидеть, и горячо похвалил владельцев
упомянутого заведения за их любовь к науке и заботу о безопасности
человеческой жизни, заметив, что и то и другое несомненно делает им честь.
Один из членов секции пожелал узнать, сколько тысяч фонарей усилят
иллюминацию королевского парка Воксхолл вечером после спуска на парашюте.
М-р Уигсби ответил, что этот вопрос еще не решен окончательно; но, по
его сведениям, предполагается сверх обычной иллюминации зажечь еще восемь с
половиной миллионов дополнительных ламп, фонарей и плошек.
Член секции, задавший последний вопрос, заявил, что он вполне
удовлетворен этим сообщением.
М-р Блэндерэм привел всю секцию в восхищение весьма интересным и ценным
докладом "О последних минутах ученой свиньи", который произвел особенно
сильное впечатление потому, что был основан на личных воспоминаниях самого
любимого из состоявших при ней служителей. В своем докладе автор
недвусмысленно утверждал, что имя этого животного было никак не Тоби, а
Соломон, и убедительно доказывал, что оно не могло иметь родственников среди
других свиней той же ученой профессии, как заведомо лживо утверждали
некоторые злонамеренные люди, - поскольку его отец, мать, братья и сестры в
разные сроки пали жертвой мясника. Правда, одного из его дядей удалось,
ценой больших усилий, проследить до хлева в Сомерс-Тауне; но так как он в то
время тяжело болел корью, а вскоре после этого совсем исчез, есть все
основания предполагать, что он был превращен в колбасу. Недуг ученой свиньи
начался жестокой простудой, которая обострилась ввиду невоздержности в
питании из корыта, а затем перебросилась на легкие и привела в конечном
счете к полному разрушению всего организма. Докладчик привел также грустный
рассказ, из которого следовало, что животное предчувствовало приближение
конца. После того как оно своими номерами, которые никак не
свидетельствовали об упадке сил и таланта, доставило живую радость
многочисленному и фешенебельному обществу, оно устремило взгляд на нынешнего
его биографа; повернувшись затем к часам, которые лежали на полу и по
которым оно столько раз безошибочно сообщало публике верное время, оно на
этот раз дважды спокойно обвело рылом циферблат. И ровно через двадцать
четыре часа оно перестало существовать!
Профессор Уизи спросил, не выражало ли оно перед смертью звуками или
как-нибудь иначе своей последней воли в отношении своего маленького личного
имущества.
М-р Блэндерэм ответил, что, когда служитель, после представления, взял
в руки колоду карт, оно многозначительно прохрюкало несколько раз и затем
покивало головой, как делало всякий раз, когда выражало удовлетворение. По
этим жестам он заключил, что оно предлагает ему оставить эти карты себе, и
он так и поступил. Но в отношении часов оно не выразило никаких пожеланий, и
поэтому тот же служитель заложил их у ростовщика.
Председатель пожелал узнать, встречался ли и беседовал ли кто-либо из
членов секции с некоей свинолицей дамой, которая, как сообщают, носила
черную бархатную маску и принимала пищу из золотого корыта.
После некоторых колебаний один из членов ответил, что свинолицая дама -
его теща и что председатель, как он надеется, не позволит себе нарушить
священную неприкосновенность тайн личной жизни.
Председатель попросил извинения. Он полагал, что свинолицая дама есть
не частное, а общественное лицо. Не согласится ли, все же, досточтимый член
секции, имея в виду общие интересы развития науки, сообщить, имеет ли эта
особа какое-либо отношение к ученой свинье?
Досточтимый член секции сказал все так же тихо, что, поскольку в этом
вопросе содержится намек, что ученая свинья могла быть его сводной
сестрой, он вынужден уклониться от ответа.
СЕКЦИЯ Б. - АНАТОМИЯ И МЕДИЦИНА.
"Поросенок и Огниво". Каретник.
Председатель - д-р Турелл. Вице-председатели - профессора Мэфф и Ного.
Д-р Кутанкумаген (из Москвы) представил секции доклад о случае из его
собственной практики, который ярко иллюстрирует могущество медицины на
примере проведенного им успешного лечения одной смертельной болезни. Он был
приглашен к данному пациенту 1 апреля 1837 года. Болезнь протекала при
симптомах, которые должны были вызвать особую тревогу у каждого медика.
Больной был человек сложения плотного и крепкого, походку имел твердую и
упругую, щеки - пухлые и румяные, голос - громкий, аппетит - превосходный,
пульс хорошего наполнения и четкий. Он имел обыкновение принимать пищу
трижды per diem <В день (лат.).>, а выпивать за сутки не менее одной бутылки
вина и одного стакана спиртного, разбавленного водой. Он часто смеялся, итак
заливчато, что страшно было слушать. В результате сильно действующих
лекарств, строгой диеты и кровопускания эти симптомы уже через три дня
заметно ослабли. Строгое соблюдение того же курса лечения в течение одной
только недели, при малых дозах кашки на воде, жидком бульоне и ячменном
отваре, привело, наконец, к полному их исчезновению. Через месяц он уже
поправился настолько, что его можно было, при помощи двух сиделок, выносить
на улицу, и он мог дышать свежим воздухом в закрытой карете, обложенный
мягкими подушками. В настоящее время он окреп настолько, что способен уже
ходить при некоторой поддержке костылей и мальчика поводыря. Секция,
вероятно, рада будет узнать, что он теперь мало ест, мало пьет, мало спит и
уже никогда не смеется по какому бы то ни было поводу.
Д-р У. Р. Фи, поздравив досточтимого члена секции с таким блестящим
завершением лечебного процесса, пожелал узнать, продолжается ли еще у
больного кровотечение.
Д-р Кутанкумаген ответил утвердительно.
Д-р У. Р. Фи. Было ли, по вашим наблюдениям, кровотечение обильным в
течение всей болезни?
Д-р Кутанкумаген. О боже, конечно; очень обильным.
Д-р Нишоутс высказал предположение, что, если бы больной не был
подвергнут кровопусканию сразу же и с такой твердостью, столь блестящего
излечения не удалось бы добиться.
Д-р Кутанкумаген согласился, что, конечно, не удалось бы.
М-р Найт Белл (Королевское Хирургическое общество) продемонстрировал
восковую модель внутренностей джентльмена, который в раннем возрасте по
рассеянности проглотил дверной ключ. Любопытно, что один из медиков, которые
присутствовали на вскрытии, человек, известный своей распущенностью, нашел
возможность исчезнуть незамеченным из комнаты с той частью желудочной
оболочки, на которой остался отчетливый отпечаток формы ключа, с каковым
отпечатком он и поспешил к слесарю, человеку тоже сомнительного поведения, и
этот последний изготовил ключ по предъявленному ему образцу. При помощи
этого ключа медик проник в дом покойного джентльмена и совершил там крупную
кражу со взломом, за что и был впоследствии судим и казнен.
Председатель пожелал узнать, что сталось за столько лет с настоящим
ключом. М-р Найт Белл ответил, что тот джентльмен был всегда очень привержен
к пуншу, и кислота, как полагают, постепенно растворила ключ.
Д-р Нишоутс и некоторые другие члены секции высказали мнение, что ключ
должен был сильно холодить и отяжелять желудок покойного джентльмена.
Д-р Найт Белл сказал, что так оно, вероятно, и было вначале. Стоит,
пожалуй, отметить, продолжал он, что в течение нескольких лет джентльмена
мучили кошмары, под воздействием которых он всегда воображал себя дверью
винного погреба.
Профессор Мэфф привел весьма необычное и убедительное доказательство
поразительной эффективности системы бесконечно малых доз. Эта система, как
должно быть хорошо известно членам секции, основана на теории, согласно
которой самое ничтожное количество любого лекарства, введенное должным
образом в человеческий организм, дает в точности такой же результат, как и
самая большая доза, введенная обычным способом. Так, одна сороковая грана
каломеля равноценна, как полагают, пятиграновой пилюле каломеля, и то же, в
соответствующей пропорции, относится ко всем другим лекарствам. Он проверил
это, поставив весьма оригинальный опыт на трактирщике, которого привезли в
больницу с разбитой головой и который был излечен на основе системы
бесконечно малых доз в невероятно короткий - трехмесячный - срок. Этот
человек был горький пьяница. Он (профессор Мэфф), развел три капли рома в
ведре воды и велел больному выпить все без остатка. Каков же был результат?
Прежде чем он выпил одну кварту, он был уже мертвецки пьян; а при помощи
того, что оставалось после этого в ведре, еще пять человек были приведены в
состояние полного опьянения.
Председатель пожелал узнать, не могла ли излечить этого человека
бесконечно малая доза содовой воды? Профессор Мэфф ответил, что двадцать
пятая часть чайной ложки, введенная должным образом в каждого из пациентов,
протрезвила бы такового немедленно. Председатель отметил, что это весьма
важное открытие, и выразил надежду, что лорд-мэр и совет олдерменов
немедленно выскажутся в пользу его применения.
Один из членов секции просил сообщить, нельзя ли вводить, скажем,
двадцатую часть грана хлеба и сыра во взрослых бедняков и сороковую часть в
их детей, с тем же удовлетворительным результатом, какой дают отпускаемые им
ныне порции.
Профессор Мэфф ручался своей репутацией ученого, что такого количества
пищи вполне достаточно для поддержания жизни в человеке - в работных домах;
при добавлении же одной пятнадцатой грана пудинга дважды в неделю это было
бы уже усиленное питание.
Профессор Ного предложил вниманию секции весьма необычный случай
животного магнетизма. Некий сторож, на которого экспериментатор только
посмотрел с противоположной стороны широкой улицы, сейчас же впал в
состояние сонливости и оцепенения. Когда за ним последовали в его будку и
слегка потерли ему ладони, он погрузился в здоровый сон, в котором пребывал
без перерыва десять часов.
"Настоящий Поросенок". Сеновал.
Председатель - м-р Вудонсконс. Вице-председатели - м-р Ледбрэйн и м-р
Тимберед.
М-р Слэг доложил секции результаты некоторых своих сложных и трудных
вычислений относительно состояния детского образования среди торгового и
служилого населения Лондона. Он установил, что в радиусе трех миль от "Слона
и Замка" наиболее распространены среди детей следующие книги (с указанием
количества экземпляров):
Джек - победитель великанов 7 943
то же и Бобовый стебель 8 621
то же и Одиннадцать братьев 2 845
то же и Джилл 1 998
--------------------------
Всего 21 407
Он установил, что соотношение Робинзонов Крузо к Филиппам Кворлзам
равно четырем с половиной к одному; преобладание Валентинов и Орсонов над
Бабушками-два-башмачка выражается в пропорции три с восьмой для первых к
половине для вторых; Семь поборников и Саймоны-простаки дают такое же
соотношение. Всюду царит удручающее невежество. Один ребенок, когда его
спросили, предпочитает ли он быть Святым Георгиев Победоносцом Английским
или почтенным торговцем сальными свечами, сейчас же ответил: "Бедоносцем
английским". Другой, восьмилетний мальчик, как оказалось, глубоко верил в
существование драконов и прямо заявил, что он намерен, когда вырастет,
броситься с мечом в руках на освобождение плененных принцесс и сокрушение
всех великанов до последнего. Ни один ребенок из опрошенных никогда не
слышал о Мунго Парке*, - некоторые спрашивали, не родственник ли он черному
человеку, метельщику улиц; а другие - не имеет ли он отношения к
Риджент-парку. У них не было ни малейшего представления об элементарнейших
основах математики, и они считали Синдбада-Морехода самым предприимчивым
путешественником, какого когда-либо видел свет.
Один из членов секции, строго осудив все названные произведения,
высказал мнение, что Джека и Джилл можно было бы, пожалуй, изъять из общего
списка вредных книг, поскольку герой и героиня в самом начале повести
изображаются поднимающимися на горку, чтобы принести воды ведерко, что есть
занятие нелегкое и полезное, - если, например, предположить, что в этой
семье шла в тот день стирка белья.
М-р Слэг высказал, однако, опасение, что моральный эффект этого отрывка
сводится на нет другим в последующей части поэмы, там, где есть очень
прозрачный намек на то, как наказала героиню ее мать
За то, что над Джеком смеялась... -
к тому же и все произведение в целом имеет тот общий порок, что оно сплошь -
вымысел.
Председатель похвалил досточтимого члена секции за то превосходное
разграничение понятий, которое он только что наметил. Некоторые другие члены
также остановились на том, что в высшей степени важно, а теперь уже и просто
необходимо питать детские умы только фактами и цифрами; ведь именно такой
метод воспитания, - как эффектно отметил Председатель, - позволил им (членам
секции) стать такими, как они есть.
М-р Слэг привел затем кое-какие любопытные подсчеты относительно тачек
с мясом для лондонских собак. Он установил, что общее число ручных тележек и
тачек, на которых развозят провизию для кошек и собак столицы, равно одной
тысяче семистам сорока трем. Среднее число деревянных спиц для скрепления
кусков туши, которые доставляются ежедневно вместе с мясом каждой тележкой
или тачкой, составляет тридцать шесть. Помножив число пропадающих таким
образом спиц на число тачек, получаем шестьдесят две тысячи семьсот сорок
восемь спиц в день. Если отбросить для ровного счета из этих шестидесяти
двух тысяч семисот сорока восьми две тысячи семьсот сорок восемь и принять,
что столько спиц пожираются наиболее алчными из животных вместе с мясом, все
же получается, что шестьдесят тысяч спиц ежедневно, или - чудовищная цифра -
двадцать один миллион девятьсот тысяч спиц ежегодно, пропадают без пользы в
конурах и помойках Лондона; а если собрать и сложить их в склады, мы имели
бы через десять лет такую массу дерева, которой более чем достало бы на
постройку первоклассного военного корабля для флота ее величества, каковой
корабль, под названием "Королевская спица", стал бы грозой для всех врагов
нашего острова.
М-р К. Ледбрэйн прочитал весьма замечательное сообщение, из которого
явствовало, что общее число ног, принадлежащих рабочему населению одного
большого города в Йоркшире, составляет, в круглых цифрах, сорок тысяч, тогда
как общее число ножек стульев и табуретов в их домах равно только тридцати
тысячам, так что, если даже положить, с самой щедрой накидкой, в среднем по
три ножки на каждый стул или табурет, получается всего десять тысяч сидений.
Из этих вычислений, - не принимая в расчет деревянных и пробковых ног и
допуская по две ноги на каждого человека, - следует, что десять тысяч
человек (половина всего населения) лишены возможности вообще дать покой
своим ногам или проводят весь свой досуг, сидя на ящиках.
"Настоящий Поросенок". Каретник.
Председатель - м-р Картер. Вице-председатели - м-р Трэк и м-р Уэгхорн.
Профессор Куирспек продемонстрировал изящную модель портативной
железной дороги, которая вместе с аккуратным зеленым футляром свободно
умещается в жилетном кармане. Привязав этот изящный прибор к сапогам, каждый
банковский или конторский служащий может перенестись от места своего
жительства к месту своей работы, легко развивая скорость до шестидесяти пяти
миль в час, что для джентльменов, ведущих сидячий образ жизни, представляет
неисчислимые преимущества.
Председатель пожелал узнать, необходимо ли, чтобы поверхность, по
которой проносится данный джентльмен, была ровной.
Профессор Куирспек объяснил, что джентльмены, служащие в Сити, будут
передвигаться гуськом, прикованные друг к другу, во избежание столкновений и
других неприятностей. Такие "поезда" будут отправляться каждое утро, к
примеру, в восемь, девять и десять часов от Кемден-Тауна. Излингтона,
Кемберуэла, Хэкни и разных других мест, где большей частью проживают
джентльмены Сити. Требуется ровная поверхность, но он предусмотрел это
затруднение и предлагает, чтобы наилучший в каждом случае маршрут был
проложен по сточным трубам, которые пролегают под улицами столицы; будучи
хорошо освещены рожками, отведенными от газовых труб, которые расположены
непосредственно над сточными, они образовали бы приятный и удобный туннель,
особенно в зимнюю пору, когда можно было бы покончить с ныне
распространенной, но обременительной модой - носить зонтики. В ответ на
другой вопрос д-р Куирспек признал, что он еще не нашел замены этим туннелям
в той их функции, которую они выполняют в настоящее время, однако он
надеется, что никому не будет позволено сорвать такое великое начинание при
помощи тех или иных надуманных возражений.
М-р Джобба представил прибор оригинальной конструкции для быстрейшего
повышения курса акций железнодорожных компаний. Прибор имеет форму изящного
позолоченного барометра, прямо-таки ослепительного на вид; действует он при
помощи веревочек, вроде тех, которыми орудует фокусник в пантомиме; в данном
случае за эти веревочки дергают директоры той компании, которой принадлежит
прибор. Ртуть помещена так остроумно, что, когда директоры держат акции в
своих карманах, на стекле появляются цифры, обозначающие очень малые
издержки и очень большие доходы; но как только директоры сбывают эти бумаги,
сумма необходимых издержек внезапно возрастает до огромных размеров, тогда
как сумма верных прибылей понижается в той же пропорции. М-р Джобба сообщил,
что за последние несколько месяцев на его прибор был большой спрос, и он не
знает случая, когда бы этот прибор соврал.
Один из членов секции высказал мнение, что прибор сделан в высшей
степени аккуратно и красиво. Он поинтересовался, однако, не подвержен ли он
тем или иным расстройствам? М-р Джобба сказал, что весь прибор в целом
может, конечно, быть взорван, но больше ничего дурного про него сказать
нельзя.
Профессор Ного прибыл сюда из анатомической секции, чтобы
продемонстрировать модель безопасной пожарной лестницы, которая может быть
установлена в любое время, менее чем в полчаса, и при помощи которой даже
самый юный или самый немощный человек (если только он устоит в борьбе с
огнем до момента пуска этого прибора) может быть спасен, при условии, что он
удачно пробалансирует несколько минут на подоконнике спальни и сможет
попасть на эту лестницу, не свалившись на мостовую. Профессор указал, что
общее количество мальчиков, которые были спасены в дневное время при. помощи
этой машины, из домов, не охваченных пожаром, почти невероятно. Уже много
месяцев в Лондоне не было такого пожара, куда лестница не была бы доставлена
на другой же день и не вступила бы немедленно в действие при огромном
стечении народа.
Председатель спросил, не возникает ли некоторое затруднение, когда надо
решить, где верх и где низ этого прибора, в случаях, не терпящих
отлагательства.
Профессор Ного пояснил, что, конечно, нельзя требовать, чтобы прибор
действовал так же хорошо тогда, когда есть пожар, как тогда, когда нет
пожара; но в первом случае, по его мнению, он будет в равной мере полезен,
независимо от того, будет ли верх его наверху или внизу.
На этом наш корреспондент заканчивает свой в высшей степени талантливый
и правдивый отчет, который навсегда прославит его за его научные достижения,
а нас за нашу смелую предприимчивость. Нет нужды давать здесь общую оценку
тех проблем, которые подверглись обсуждению; самих методов их рассмотрения;
тех великих истин, которые они перед нами раскрыли. Они теперь достояние
всего мира, и мы предоставляем всем читать, оценивать и извлекать пользу.
Подвергся обсуждению и вопрос о месте, где будет происходить съезд
Ассоциации в следующем году; в итоге было принято решение, которое
учитывает, после надлежащей проверки, качество вин в данном городе,
разнообразие товаров на его рынках, гостеприимство жителей и удобства
гостиниц. Мы надеемся, что наш корреспондент будет присутствовать и на
следующем съезде, а мы снова будем иметь возможность представить его
сообщения; всему миру. А пока, уступая пожеланиям многочисленных читателей,
мы согласились пустить этот номер "Смеси" как в розничную, так и в оптовую
продажу без какой-либо накидки на обычную цену.
Остается только добавить, что комитеты распущены, что в Мадфоге
наступило полное успокоение, что профессора и члены Ассоциации после балов,
soirees <Приемов (франц.).>, и ужинов, и горячих взаимных поздравлений
разъехались по домам до следующего года - и вслед им полетели наши самые
добрые пожелания.
Подписано: Боз.
Полный отчет о втором съезде
мадфогской ассоциации для
усовершенствования всего-на-свете
перевод Л. Борового
В октябре минувшего года мы снискали себе бессмертную славу тем, что
увековечили, ценой огромных затрат и таких усилий, каких еще не знала
история периодической печати, труды Мадфогской Ассоциации для
Усовершенствования Всего-на-свете, которая провела в том месяце свой первый
полугодичный съезд, на удивление и радость всей Империи. В конце этого из
ряда вон выходящего и весьма замечательного Отчета мы объявили, что, когда
состоится Второй съезд этого Общества, мы будем снова на посту, снова
приложим гигантские и вдохновенные усилия и снова заставим весь мир говорить
о точности, достоверности, неизмеримой ценности и глубокой значительности
нашего Отчета. Верные нашему обещанию, мы направили пароходом в Олдкасл (где
20-го с. м. состоялся Второй съезд Общества) того же
сверхъестественно-одаренного джентльмена, который создал первый Отчет и,
будучи наделен от природы выдающимися талантами, а к тому же располагая
группой помощников, которые едва ли ему уступают в чем-либо, прислал нам
серию писем, по точности описаний, по силе языка, по страстности мысли, по
выразительности стиля и значительности содержания не имеющих себе равных в
эпистолярной литературе всех времен и стран. Мы приводим корреспонденции
этого джентльмена полностью и в том порядке, в каком они прибывали в нашу
редакцию.
Кают-компании парохода, четверг,
половина девятою вечера
Когда я уезжал сегодня вечером с Нью-Берлингтон-стрит в наемном
кабриолете номер четыре тысячи двести восемьдесят пять, я был во власти
ощущений столь же непривычных, сколь и удручающих. Значительность той
миссии, которую я. на себя взял; сознание, что я покидаю Лондон и, что еще
более, странно, еду куда-то в другое место; чувство одиночества и
непрерывная тряска привели мои мысли в полное расстройство и даже заставили
меня забыть на какое-то время о моей дорожной сумке и шляпной картонке. Я
буду вечно благодарен кучеру блэкуоллского омнибуса, который, въехав дышлом
в дверцу моего кабриолета, разогнал обступившие меня смутные и не
поддающиеся описанию видения. Но так уж созданы мы, люди, несовершенное
творение природы!
Счастлив отметить, что я первый ступил на борт парохода и, таким
образом, буду иметь возможность давать вам отчет о всем случившемся по мере
того, как оно будет передо мной совершаться. Густой дым валит из трубы
парохода, как и из уст членов команды; а капитан, как мне сообщают, сильно
пьян и лежит в своем маленьком домике на палубе, несколько напоминающем
будку на заставе. Из слов окружающих я заключаю, что он приказал развести
пары.
Вы легко догадаетесь, с каким чувством я узнал только что, что моя
койка в той же каюте, где находятся и койки, заказанные профессором
Вуденсконсом, м-ром Слэгом и профессором Граймом. Профессор Вуденсконс
занимает койку надо мной, а м-р Слэг и профессор Грайм две койки напротив.
Их багаж уже прибыл. На постели м-ра Слэга лежит какая-то длинная жестяная
труба, около трех дюймов в диаметре, аккуратно закрытая с обоих концов. Что
в ней может быть? Конечно, какой-нибудь мощный прибор новой конструкции.
Десять минут десятого
Никто еще не прибыл, и ничто новое еще не встретилось мне, кроме
нескольких говяжьих и бараньих туш, из чего я заключаю, что на завтра
готовится славный простой обед. Снизу доносится какой-то странный запах,
который по началу меня немного обеспокоил; но поскольку стюард говорит, что
там всегда такой запах и он никогда не проходит, я уже опять спокоен. Я
узнал от него же, что различные секции будут размещены в гостиницах "Черный
слуга и Колики" и "Мозоль и Выдержка". Если это сообщение верно (а я не имею
оснований в том сомневаться), ваши читатели сделают из этого те выводы,
какие им подскажут их различные взгляды и убеждения.
Я записываю здесь эти наблюдения по мере того, как они у меня
возникают, или по мере того, как я узнаю те или иные факты - для того, чтобы
мои первые впечатления не потеряли ничего от своей изначальной живости. Я
буду отправлять их вам небольшими пакетами, как только будет представляться
к тому возможность.
Половина десятого
На пристани обозначился какой-то темный предмет. Думаю, что это
пассажирская карета.
Без четверти десять
Нет, ошибся.
Половина одиннадцатого
Каждую минуту вливаются новые пассажиры. Четыре переполненных омнибуса
только что прибыли на пристань, все в движении. Очень шумно; суета,
толкотня. В каютах накрывают на стол, и стюард расставляет на столах, по
самой середине, на равном расстоянии одну от другой, голубые тарелки с
ломтями сыра. Много таких ломтей он роняет на пол, но уже, видимо, привыкши
к этому, очень ловко поднимает их с пола и, вытерев рукавом, бросает обратно
в тарелку. Это молодой человек чрезвычайно приятной наружности, то ли
грязный, то ли мулат, но думаю, что - первое.
Один довольно примечательный старый джентльмен, который приехал на
пристань в омнибусе, только что разругался с носильщиками, и вот он,
шатаясь, идет к судну с большим чемоданом в руках. Верю и надеюсь, что он
дойдет благополучно, но сходни, по которым он должен пройти, узкие и
скользкие. Что это, всплеск? Боже милостивый!
Я только что вернулся с палубы. Чемодан стоит у самого края пристани, а
старого джентльмена нигде не видно. Сторож не может сказать с уверенностью,
свалился он в воду или нет, но обещает, что завтра же, первым делом, поищет
его багром. Да увенчаются успехом его гуманные усилия!
Только что прибыл профессор Ного в ночном колпаке под шляпой. Он
заказал стакан грога с сухим бисквитом и таз, а затем сразу лег в постель.
Что бы это могло значить?
Три остальных ученых джентльмена, о которых я упоминал выше, уже на
борту, и уже все опробовали свои койки, за исключением профессора
Вуденсконса, - ему досталась одна из верхних, и он никак не может туда
взобраться. А м-р Слэг, который лежит на другой верхней, не может оттуда
слезть, и слуга подаст ему ужин туда, наверх. Я имел честь представиться
этим джентльменам, и мы дружески уговорились, в каком порядке мы будем
ложиться спать; об этом необходимо было условиться, потому что, хотя каюта и
очень комфортабельна, на полу ее может поместиться одновременно только один
джентльмен, да и то он должен снимать сапоги в коридоре.
Как я и предвидел, ломти сыра предназначались для ужина пассажиров, и в
настоящее время они в процессе поглощения. Ваши читатели с удивлением
узнают, что профессор Вуденсконс уже восемь лет воздерживается от сыра, хотя
масло принимает в значительных количествах. Профессор Грайм, поскольку он
потерял несколько зубов, не может, как я наблюдаю, есть корочки без того,
чтобы не размочить их предварительно в портере из своей собственной бутылки.
Как интересны все эти личные особенности каждого из них!
Половина двенадцатою
Профессора Вуденсконс и Грайм, с добродушием, которое нас всех
восхищает, решили разыграть бутылку подогретого портвейна. Возник небольшой
спор о том, будет ли платить тот, кто выиграет при первом же броске монеты,
или тот, кто будет иметь лучший результат по трем броскам. В конце концов
был принят этот последний вариант. Мне очень хотелось бы, чтобы выиграли оба
джентльмена; но так как это невозможно, признаюсь, что я лично (говорю от
своего имени и нисколько не связываю этим выражением моих личных чувств ни
вас, ни ваших читателей) мечтаю о победе профессора Вуденсконса. Я и
поставил на этого джентльмена в размере восемнадцати пенсов.
Без двадцати минут двенадцать
Профессор Грайм по нечаянности выбросил свою полкрону через одно из
окон каюты, и было решено, что вместо него будет метать стюард. Мазать можно
на каждого и в любом размере, но желающих мазать не оказалось.
Только что профессор Вуденсконс загадал на "решку". Но так как монета
засела в пазах между бимсами каюты, придется долго ждать, пока она оттуда
свалится. Значительность и напряжение этой минуты вам невозможно и
вообразить.
Двенадцать часов
Подогретый портвейн дымится на столе передо мной, а выиграл профессор
Грайм. В таком розыгрыше все дело случая, но не могу не высказать своего
мнения, что по всем основаниям, как общественного, так и частного характера,
по своему интеллектуальному богатству и научным достижениям должен был выйти
победителем профессор Вуденсконс. Ликование профессора Грайма по такому
поводу, боюсь, несовместимо с истинным величием.
Четверть первого.
Профессор Грайм продолжает ликовать и в неумеренных выражениях
бахвалиться своей победой; он утверждает, что всегда выигрывает, что он знал
заранее, что будет "орел", и делает много других замечаний подобного рода.
Неужели этот джентльмен в такой мере утратил чувство приличия и
соразмерности, что не видит и не сознает, насколько выше его профессор
Вуденсконс? Уж не потерял ли профессор Грайм рассудок? Или он хочет, чтобы
ему откровенно напомнили о его подлинном положении в обществе и подлинной
ценности его достижений и способностей? Профессору Грайму очень бы следовало
подумать об этом.
Час ночи
Пишу в постели. Маленькая каюта слабо освещена мигающей лампой,
подвешенной к потолку; профессор Грайм лежит на противоположной койке на
спине, с широко открытым ртом. Есть неописуемая торжественность в этой
картине. Плеск воды, тяжелые шаги матросов над головой, чьи-то сердитые
голоса на реке, лай собак на берегу, храп пассажиров и непрерывный скрип
всех деревянных частей парохода - только эти звуки улавливает ухо. А за
этими исключениями, всюду глубокая тишина.
Мое любопытство сильно возбуждено. М-р Слэг, который лежит над
профессором Граймом, только что осторожно отдернул занавески у своей койки
и, тревожно оглядевшись, - как бы для того, чтобы убедиться, что его
спутники спят, - взял уже упоминавшуюся мной жестяную трубу и теперь очень
внимательно ее рассматривает. Какое редкостное механическое устройство
заключено в этом таинственном футляре? Это, конечно, для всех нас пока еще
полная загадка.
Четверть второго
Поведение м-ра Слэга становится все более загадочным. Он отвинтил
верхнюю крышку трубы и сейчас снова оглядывает своих спутников, очевидно для
того, чтобы убедиться, что никто за ним не следит. По всему видно, что он
готовится поставить какой-то важный опыт. Молю небо, чтобы не опасный; но
науку надо двигать вперед, и я готов даже к самому худшему.
Через пять минут
Он достал большие ножницы и вытащил из трубы свиток какого-то вещества,
по внешнему виду не лишенного сходства с пергаментом. Вот-вот начнется опыт.
Я должен до крайности напрягать зрение, чтобы не упустить ни одной
подробности.
Без двадцати два
Я смог, наконец, убедиться, что жестяная труба содержит несколько ярдов
широко известного пластыря, рекомендуемого - как я установил, разглядев при
помощи моего лорнета наклейку, - в качестве предохранительного средства от
морской болезни. М-р Слэг разрезал пластырь на маленькие куски и сейчас
облепляет ими себя со всех сторон.
Три часа
Ровно четверть часа тому назад мы снялись с якоря, и машины вдруг
заработали с таким страшным шумом, что профессор Вуденсконс (он поднялся на
свою койку при помощи особого сооружения из чемоданов, воздвигнутого им по
строго-геометрическим принципам) рухнул со своей полки головой вперед, а
затем, решив, что мы тонем, вскочил на ноги и с той скоростью, которую
рождает только неодолимый страх, побежал в женскую каюту, громко взывая о
помощи. То, что там произошло, не поддается, как мне говорят, никакому
описанию. На судне в это время покоилось на своих койках сто сорок семь
женщин.
М-р Слэг отметил, как еще одно доказательство замечательной
хитроумности паровой машины в ее применении к навигации, что в какой бы
части судна ни находилась койка пассажира, все механизмы непременно
оказываются в точности у него под подушкой. Он намерен представить это свое
изящное, хотя и скромное открытие Ассоциации.
Половина четвертого
Мы сейчас в штиле, хочу сказать - настолько в штиле, насколько может
быть в штиле пароход, так как, по ученым наблюдениям профессора Вуденсконса
(он только что проснулся), другая хитроумная особенность парохода
заключается в том, что он всегда возит с собой маленький шторм. Вы вряд ли
можете себе представить, какой несносной становится иногда судорожная
пульсация судна. Заснуть теперь положительно трудная задача.
Пятница, шесть часов пополудни
Должен, к сожалению, сообщить, что пластырь м-ра Слэга оказался
недействительным. Этот джентльмен жестоко страдает, но тем не менее налепил
на себя еще несколько дополнительных кусков пластыря. Как трогательна эта
преданность задачам науки и общего развития наших знаний при самых
критических обстоятельствах!
Сегодня утром мы были в прекрасном расположении духа, и завтрак прошел
на редкость весело. До полудня не было никаких неприятностей, за исключением
того, что коричневый шелковый зонтик д-ра Фокси и его белая шляпа оказались
втянутыми в машину, когда он объяснял группе женщин устройство парового
котла. Подавать ко второму завтраку мясной суп, пожалуй, не стоило. Сразу же
после завтрака мы потеряли из виду очень многих пассажиров.
Половина седьмого
Я снова в постели. Мне еще никогда не доводилось видеть ничего более
душераздирающего, чем страдания м-ра Слэга.
Семь часов
Только что пришел посыльный за чистым носовым платком из чемодана
профессора Вуденсконса, поскольку этот несчастный джентльмен совершенно
неспособен уйти с палубы и все время умоляет выбросить его за борт. От этого
же посыльного я узнал, что профессор Ного, хоть и находится в состоянии
полного изнеможения, из последних сил продолжает поглощать сухие бисквиты и
грог, в надежде, что это еще сможет его возвратить к жизни. Вот победа духа
над материей!
Профессор Грайм лежит в постели и, судя по всему, чувствует себя вполне
хорошо; но он упорно питается, и смотреть на него неприятно. Есть у него
хоть капля сочувствия к страданиям ближних? Если есть. то по какому такому
принципу он может теперь заказывать бараньи котлеты и притом еще смеяться?.
"Черный слуга и Колики",
Олдкасл, пятница, в полдень
Вы будете рады услышать, что я в конце концов благополучно сюда прибыл.
Город переполнен сверх всякой меры, и все частные дома и гостиницы заняты
savants <Учеными (франц.).> обоего пола. Небывалое сосредоточение
интеллектуальной мощи, какое можно увидеть на любой улице, просто
ошеломляет.
Несмотря на великое стечение народа, мне, по счастью, удалось
устроиться весьма удобно и на весьма приемлемых условиях: я получил диван в
коридоре первого этажа за одну гинею в ночь, что включает для меня право
столоваться в буфете, с тем, однако, чтобы я во все остальное время гулял по
улицам, освобождая тем самым место для других джентльменов, которые
находятся в таком же положении. Я побывал во всех тех помещениях гостиниц,
где будут работать различные секции, здесь и в "Мозоли и Выдержке", и был
совершенно восхищен их благоустройством. Что может сравниться в свежести с
опилками, которыми посыпаны здесь полы! Скамьи сколочены из нетесаных досок,
и общий вид, как вы легко себе представляете, чрезвычайно привлекателен.
Половина десятого
Гости съезжаются в совершенно ошеломляющем темпе и количестве. Десять
минут назад к дверям подъехала почтовая карета, переполненная внутри и
снаружи и доставившая таких выдающихся лиц, как м-р Мадлбрэйнс, м-р Дроли,
профессор Мэфф, м-р Кс. Мисти, м-р Кс. Кс. Мисти, м-р Пэрблайнд, профессор
Рэмман, досточтимый и преподобный м-р Лонг Ирс, профессор Джон Кеч, сэр)
Уильям Джолтеред, д-р Баффер, м-р Смит (из Лондона), м-р Браун (из
Эдинбурга), сэр Хукхем Снайви и профессор Пампкинскалл. Последние десять
джентльменов в дороге насквозь промокли и вид имели чрезвычайно вдумчивый.
Воскресенье, два часа пополудни
Досточтимый и преподобный м-р Лонг Ирс, в сопровождении сэра Уильяма
Джолтереда, предпринял сегодня утром прогулку пешком и на лошадях. Первый из
этих подвигов они совершили в обыкновенных сапогах, а второй в наемном
экипаже. Это, естественно, вызвало много споров.
Я только что узнал, что в "Мозоли и Выдержке" состоялось свидание между
Саустером, энергичным и рассудительным надзирателем здешнего прихода, и
профессором Пампкинскаллом, который, как ваши читатели, без сомнения, знают,
является одним из влиятельных членов Совета. Воздержусь от изложения тех
слухов, которые породило это совершенно необычайное событие, до того, как
увижусь с Саустером и постараюсь узнать всю правду от него самого.
Половина седьмого
Вскоре после того как было написано вышеизложенное, я нанял тележку,
запряженную осликом, и отправился быстрым аллюром по направлению к
резиденции Саустера; миновал живописную местность с красными кирпичными
домами по обе стороны и сделал остановку на рыночной площади, чтобы
осмотреть то место, где у м-ра Куокли вчера слетела шляпа. Мостовая здесь,
правда, неровная, но все же у вас не создается впечатления, что здесь могло
недавно произойти такого рода событие. Из этого пункта я отправился - минуя
газовый и салотопенный заводы - к тому переулку, который мне указали как
местожительство приходского надзирателя; не успел я проехать по этому
переулку десяти ярдов, как мне посчастливилось увидеть самого Саустера,
идущего мне навстречу.
Саустер тучный мужчина; то особое образование на лице, которое
именуется в просторечии двойным подбородком, получило у него такое мощное
развитие, какого я, сколько помню, еще никогда не видел. У него также очень
красный нос, - он объясняет это привычкой рано вставать, - настолько
красный, что если бы не такое объяснение, я был бы вынужден предположить,
что временами он бывает не вполне трезв. Он сообщил мне, что не считает себя
вправе изложить все то, что произошло между ним и профессором
Пампкинскаллом, но может сказать, что это было связано с вопросами
полицейского порядка, и добавил многозначительно: "Ну и времечко настало!"
Вы легко поймете, что эти слова вызвали у меня некоторое удивление,
отчасти смешанное даже с тревогой, и что я, не теряя времени, отправился к
профессору Пампкинскаллу и изложил ему цель своего визита. После нескольких
минут раздумья профессор, который, нужно сказать, держал себя чрезвычайно
вежливо, открыто признался (я выделяю это место курсивом), что он просил
Саустера присутствовать в понедельник утром в "Мозоли и Выдержке", чтобы
отгонять мальчишек, и что он, кроме того, распорядился, чтобы помощник
надзирателя в тех же целях находился в "Черном слуге и Коликах".
Я предоставляю на ваше суждение и на рассмотрение ваших читателей этот
неконституционный образ действий. Что до меня, то я еще не слыхал, чтобы
приходский надзиратель - за пределами церкви, кладбища или работного дома и
без специального на то приказа церковных старост и попечителей, действующих
в качестве приходского совета в полном составе и применяющих законы,
установленные в отношении людей, обращающихся к приходу за помощью, или
других правонарушителей, - имел также какие-нибудь законные полномочия в
отношении подрастающего поколения нашей страны. Я еще не слыхал, чтобы
приходский надзиратель мог быть призван гражданским лицом к осуществлению
мер подавления и деспотизма в отношении юношей Британии. Я еще не слыхал,
чтобы уполномоченные по осуществлению закона о бедных разрешали приходскому
надзирателю сбивать каблуки и подметки только для того, чтобы нарушать
законные права людей, которые не изобличены в бедности или других каких-либо
преступлениях. Я еще не слыхал, чтобы приходский надзиратель имел право по
своему произволу или своей прихоти закрыть королевскую дорогу общего
пользования и чтобы улица по всей своей ширине не была свободна и открыта
для каждого живущего в нашей стране мужчины, мальчика или женщины, до самых
стен домов - будь то даже стены "Черного слуги и Колик". или "Мозоли и
Выдержки" (это мне безразлично).
Девать часов
Я заказал местному художнику карандашный портрет тирана Саустера,
поскольку он приобрел уже позорную известность, - и вы, я не сомневаюсь,
распорядитесь сделать с него гравюру, чтобы поместить в каждом экземпляре
ближайшего номера. Портрет прилагаю. Помощник надзирателя согласился
написать биографию Саустера, но имя биографа должно остаться неизвестным.
Портрет сделан с натуры, и сходство полное во всех отношениях. Даже
если б я совсем не знал подлинной сущности этого человека и если 6 рисунок
был предъявлен без каких-либо пояснений, я бы при виде его невольно
содрогнулся. Есть неистовая злобность во всем выражении этого лица, есть
злорадная свирепость в глазах этого разбойника, которая и поражает и
отталкивает. Весь его вид говорит о наглой и откровенной жестокости, и живот
его не менее ярко свидетельствует о его демонических склонностях.
Понедельник
И вот наступил, наконец, великий день. Мои глаза, уши, перья, чернила,
бумага отданы теперь безраздельно тем замечательным событиям, которые так
потрясли меня всего. Надо, однако, собраться с силами и приступить к
составлению Отчета!
СЕКЦИЯ А. - ЗООЛОГИЯ И БОТАНИКА.
"Черный слуга и Колики". Парадная зала.
Председатель-сэр Уильям Джолтеред. Вице-председатели - м-р Мадлбрэйнс и
м-р Дроли.
М-р Кс. Кс. Мисти сделал краткое сообщение об исчезновении ученых
медведей с улиц Лондона, дополнив его своими наблюдениями касательно обезьян
с точки зрения их связи с шарманками. Докладчик отметил, с чувством огромной
боли и горечи, что несколько лет тому назад произошли какие-то неожиданные и
необъяснимые перемены во вкусах общества в отношении бродячих медведей, и
эти последние, не встречая сочувствия у черни, постепенно, один за другим,
покинули улицы столицы, так что не осталось ни одного, который мог бы
возродить влечение к естествознанию в сердцах людей бедных и непросвещенных.
Правда, один медведь, бурый и ободранный, еще долго скитался, усталый и
угнетенный, едва влача свои слабые члены, по местам, где жили призраки его
былых триумфов, и пытался размахивать палкой на потеху толпе; но голод и
полнейшее отсутствие какого-либо вознаграждения за проявленные им таланты
заставили и его вставить поле боя, и более чем вероятно, что он стал жертвой
все возрастающего увлечения медвежьим жиром. Докладчик с прискорбием
добавил, что подобная и не менее печальная перемена совершилась и в
отношении обезьян. Эти очаровательные животные встречались ранее так же
часто, как и шарманки, на которых они привыкли сидеть; в году тысяча
восемьсот двадцать девятом (как явствовало из парламентского отчета)
соотношение равнялось одной обезьяне на три шарманки. Однако вследствие
преобразившихся вкусов в отношении музыкальных инструментов и замены, в
большой мере, шарманок узкими музыкальными ящиками, так что обезьянам не на
чем и сидеть, иссяк и этот источник развлечения для народа. Считая это делом
величайшей важности, в связи с общими вопросами народного образования, автор
предлагал безотлагательно принять меры к возрождению этих приятных и
поистине поучительных развлечений, с тем чтобы народ не лишился столь
широких возможностей к познанию нравов и обычаев двух интереснейших
разновидностей животного мира.
Председатель спросил, какими средствами предполагает досточтимый
коллега добиться осуществления этой весьма желанной для всех цели?
Автор ответил, что она может быть наиболее полно и удовлетворительно
осуществлена правительством ее величества, если оно прикажет доставить в
Англию и содержать на общественные средства, для общественного развлечения,
такое количество медведей, которое позволило бы по крайней мере трем
медведям еженедельно посещать каждый квартал города. Не встретится
трудностей и при подыскании подходящего местожительства для этих животных,
поскольку благоустроенный медвежатник может быть воздвигнут в
непосредственной близости от обеих палат парламента; вполне понятно, что это
наиболее подходящее место для такого учреждения.
Профессор Мэлл выразил сомнение в том, насколько точны знания по
естественной истории, распространявшиеся при помощи тех средств, к которым
досточтимый джентльмен с таким искусством привлек наше внимание. Он,
наоборот, полагает, что то были средства к распространению весьма неверных и
неполноценных представлений. Он основывается на личных наблюдениях и личном
опыте, когда говорит, что многие очень способные дети, на основании того,
что они видели на улицах в тот период, о котором упоминал досточтимый
джентльмен, и ранее, приучались к мысли, что обезьяны рождаются в красных
платьях с блестками и что их шляпы и перья также даны им самой природой.
Кроме того, он хотел бы уточнить, объясняет ли досточтимый джентльмен утрату
медведями их былой популярности вырождением общественных вкусов в этом
отношении или упадком мастерства самих медведей?
М-р Кс. Кс. Мисти ответил, что он отвергает это последнее
предположение: у обезьян и медведей безусловно есть большие скрытые таланты,
которые, однако, без надлежащего поощрения расточаются сейчас на другие
дела.
Профессор Пампкинскилл пожелал воспользоваться этим случаем, чтобы
привлечь внимание секции к другому чрезвычайно важному и серьезному вопросу.
Автор прочитанного только что трактата упомянул о повсеместном увлечении
медвежьим жиром как средством для ращения волос, каковое увлечение,
несомненно, приняло в последнее время очень большие и (на его взгляд)
тревожные размеры. Ни один из присутствующих на этом заседании джентльменов
не мог не отметить для себя тот факт, что в поведении современной молодежи,
будь то на улицах или в других общественных местах, отсутствует галантность
и джентльменство, которые в минувшие, более невежественные времена считались
единственно приличествующими порядочным людям. Он хотел бы уяснить, не имеем
ли мы здесь дело с тем фактом, что постоянное наружное употребление
светскими молодыми джентльменами медвежьего жира незаметно привило этим
несчастным кое-какие природные свойства и качества медведя. Он с содроганием
выдвигает эту гипотезу; но если его теория при проверке окажется
обоснованной, она сразу же и в большой мере объяснит ту досадную
эксцентричность поведения, которая без такого предположения кажется
совершенно необъяснимой.
Председатель, поздравил ученого джентльмена, очень высоко оценил его
соображения, которые произвели огромное впечатление на всех собравшихся, и
заметил, что не далее как на прошлой неделе он видел в театре, как несколько
молодых джентльменов с грубейшей настойчивостью разглядывали дам в ложе, что
можно удовлетворительно объяснить только действием какой-то звериной
жадности. Страшно подумать, что наша молодежь так быстро перерождается в
медведей.
После волнующей сцены всеобщего научного энтузиазма было решено
немедленно представить этот важный вопрос на рассмотрение Совета.
Председатель спросил затем, не может ли кто-нибудь из джентльменов
сообщить секции, что сталось с учеными собаками?
Один из членов, после некоторого колебания, ответил, что в тот день,
когда три уличных певца были отправлены в тюрьму как преступники некиим
сверхусердным столичным полицейским чиновником, ныне уже покойным, - собаки
оставили свои обычные профессиональные занятия и разбрелись по разным
кварталам города, чтобы добывать себе там пропитание менее опасным способом.
Как ему дали понять, с тех пор они поддерживают свое существование тем, что
подстерегают пуделей, которые сопровождают слепых нищих, и отбирают у них
выручку.
М-р Фламмери продемонстрировал ветку, которая, по его утверждению, есть
отросток благородного дерева, известного естествоиспытателям как Шекспир,
того дерева, которое привилось во всех странах и во всех климатах и
объединило под сенью своих широких зеленых ветвей всю великую семью
человечества. Ученый джентльмен заметил, что в свое время эта ветвь имела,
без сомнения, и другие наименования; но одна старая дама из Уорикшира, где
произросло это великое дерево, указала ему, что ветвь эта - отпрыск
подлинного Шекспира, под каковым названием он и позволяет себе предъявить
его своим соотечественникам.
Председатель пожелал узнать, какое специальное ботаническое определение
может досточтимый джентльмен предложить для этой редкости.
М-р Флэммери высказался в том смысле, что это, бесспорно, растение.
СЕКЦИЯ Б. - ВЫСТАВКА МОДЕЛЕЙ И МЕХАНИКИ.
Большая комната в гостинице "Мозоль и Выдержка".
Председатель - м-р Мэллет. Вице-председатели - м-р Ливер и м-р Скру.
М-р Кринклз продемонстрировал очень красивый и изящный прибор, размером
не больше обычной табакерки, изготовленный им собственноручно, целиком из
стали. С помощью этого прибора может. быть очищено в течение. одного часа
больше карманов, чем при нынешней медленной и утомительной методе - в
двадцать четыре часа. Изобретатель отметил, что этот прибор был испробован
на Флит-стрит, Стрэнде и других людных улицах, и, насколько ему известно, ни
разу не отказал.
После небольшого перерыва, вызванного тем, что все члены секции
принялись застегивать свои карманы,
Председатель внимательно рассмотрел это изобретение и заявил, что он
еще не видел прибора более интересной и изысканной конструкции. Не будет ли
изобретатель любезен сказать, принимал ли он меры, и какие именно, к тому,
чтобы ввести этот прибор в общее употребление.
М-р Кринклз заявил, что по преодолении некоторых предварительных
трудностей ему удалось установить связь с м-ром Фоглом Хантером и другими
джентльменами, имеющими отношение к карманникам высшего ранга, и они очень
горячо и безоговорочно одобрили его изобретение. Он должен, к сожалению,
сказать, что эти выдающиеся практики своего дела, -а также некий джентльмен
по имени Томми-Острый-Глаз и другие второразрядные деятели той же профессии,
представителем которых он является, - дружно воспротивились введению прибора
во всеобщее употребление на том основании, что это неизбежно будет иметь
своим следствием почти полное вытеснение ручного труда и лишит работы
большое число весьма заслуженных деятелей.
Председатель выразил надежду, что не будет допущено, чтобы такие
надуманные возражения закрыли дорогу столь значительному усовершенствованию.
М-р Кринклз тоже выразил надежду, что это не случится; все же он
опасается, что, если джентльмены из высших сфер карманничества будут
упорствовать в своих возражениях, ничего нельзя будет сделать.
Профессор Грайм заметил, что в этом случае, возможно, удастся убедить
правительство ее величества взять дело в свои руки.
М-р Кринклз сказал, что, если сопротивление окажется неодолимым, он
обратится к парламенту, который, по его мнению, не сможет не признать
полезности этого изобретения.
Председатель отметил, что вплоть до сего времени парламент прекрасно
обходился без этого прибора; но, поскольку они там, в парламенте, ведут свои
дела в очень большом масштабе, то, без сомнения, охотно примут и это
усовершенствование. Он только опасается, как бы машина не износилась в
результате постоянного ее применения.
М-р Копперноз привлек внимание секции к весьма значительному и
интересному предложению, которое он наглядно проиллюстрировал на большом
числе моделей, а изложил с большой ясностью и проникновенностью в трактате,
озаглавленном "Практические соображения о необходимости предоставления
невинного и здорового отдыха молодым дворянам Англии". Мысль его заключалась
в том, чтобы новая компания, должным образом зарегистрированная актом
парламента, приобрела участок земли - не менее чем десять миль в длину и
четыре в ширину - и обнесла его кирпичной стеной не менее чем в двенадцать
футов вышины. Он предлагал далее, чтобы там были проложены хорошие дороги,
построены заставы, мосты, миниатюрные деревни и всякое другое, чем только
можно соблазнить благородную молодежь из клубов "Выезд четверкой" - так,
чтобы члены этих клубов не имели оснований искать каких-либо прогулок за
пределами своего участка. Прелестное это убежище должно также вмещать
удобные и обширные конюшни, в угоду тем молодым людям из аристократии и
мелкого дворянства, которые любят ухаживать за лошадьми, и увеселительные
заведения, обставленные возможно более красиво и роскошно. Предусмотрены и
целые улицы домов с дверными молотками и колокольчиками огромных размеров и
сконструированных таким образом, чтобы их можно было с легкостью обрывать по
ночам, а днем опять привинчивать силами специальных служителей. Там должны
быть газовые фонари из настоящего стекла, которые можно разбивать дюжинами
за сравнительно небольшую плату, и широкий, красивый тротуар, на который
джентльмены смогут въезжать в своих кабриолетах, когда им вздумается
пошутить, - а для того чтобы они могли полностью насладиться этими
подвигами, им будут по сходной цене доставлять из работных домов живых
пешеходов.
Поскольку участок обнесен непроницаемой оградой и возможность вторжения
посторонней публики исключается, не будет препятствий и к тому, чтобы
джентльмены сбрасывали с себя те предметы одежды, которые, по их
рассуждению, могут им помешать при осуществлении той или иной любезной им
шалости, или, наконец, чтобы они гуляли совсем без одежды, если им так
больше нравится. Короче говоря, им должны быть предоставлены любые
возможности для наслаждений, каких только может пожелать истый джентльмен.
Но поскольку даже всех этих удобств будет недостаточно, если не обеспечить
молодым аристократам и дворянам полную возможность для проявления
послеобеденной лихости, и поскольку, если им не останется ничего, как только
тузить друг друга, это может повести к некоторым неудобствам, - изобретатель
озаботился созданием полиции совершенно нового типа, состоящей исключительно
из автоматов; при содействии опытного мастера - синьора Гальярди с
Уиндмилл-стрит, в Хэймаркет - ему удалось сработать эти фигуры так тонко,
что полисмен, кучер кэба или старуха, изготовленные по принципу предлагаемых
моделей, будут свободно передвигаться, пока их кто-нибудь не собьет с ног, -
как любой настоящий человек; более того, когда на такую фигуру нападут шесть
или восемь благородных джентльменов и повалят ее наземь, она начнет
испускать разнообразные стоны и мольбы о пощаде, так что иллюзия будет
полной и получаемое наслаждение безоблачным. Но и это еще не все, что может
дать предлагаемое изобретение; будут построены полицейские участки с
хорошими постелями для ночлега благородных джентльменов, а наутро их будут
доставлять в благоустроенное помещение суда, где будет проводиться
пантомимическое разбирательство перед лицом судей-автоматов - совершенно
таких, как в жизни, - и эти последние будут присуждать их к штрафам на
столько-то фишек, которые будут им заблаговременно выдаваться нарочно для
этой цели. В этих участках будет устроена наклонная плоскость, то есть будут
обеспечены специальные удобства для любого благородного джентльмена, который
пожелал бы привести сюда свою лошадь в качестве свидетеля; и заключенные
будут иметь полное право, как и сейчас, перебивать жалобщиков сколько им
заблагорассудится и делать любые замечания, какие они сочтут уместными.
Плата за эти развлечения будет не намного больше того, что они стоят уже
сейчас, а все наше общество, как полагает изобретатель, извлечет из
предлагаемого устройства большую пользу и утешение.
Профессор Ного попросил сообщить, какова численность того отряда
автоматической полиции, который предполагается навербовать для начала.
М-р Копперноз ответил, что предполагается начать с шести подразделений
по двадцать человек в каждом, обозначаемых буквами от А до Е включительно. К
действительной службе намечено привлечь не более чем половину, а остальные
будут сохраняться на полках в полицейском управлении, в постоянной
готовности немедленно вступить в строй.
Председатель, признавая огромные заслуги остроумного джентльмена,
создавшего этот проект, усомнился в том, будет ли автоматическая полиция
вполне соответствовать своему назначению. Он подозревает, что благородные
джентльмены едва ли откажутся от того особого удовольствия, какое может дать
только избиение живых субъектов.
М-р Копперноз сообщил, что поскольку обычное в таких случаях
соотношение равно десяти благородным джентльменам к одному полисмену или
кэбмену, то едва ли степень удовольствия существенно изменится от того,
будет ли полисмен или кэбмен человеком или чурбаном. А преимущество, и
большое, состоит в том, что если у такого полисмена будут совсем отбиты
конечности, он уже на следующий день будет опять способен выполнять свой
долг. Он сможет уже назавтра утром давать показания, держа собственную
голову в руке, и делать это с обычным в таких случаях успехом.
Профессор Мэфф. Позвольте спросить вас, сэр, из какого материала
предполагается сделать головы судей?
М-р Копперноз. Головы у судей будут, разумеется, деревянные, и они
будут изготовлены из самых твердых и плотных пород, какие только можно будет
достать.
Профессор Мэфф. Я вполне удовлетворен. Это - великое изобретение.
Профессор Ного. У меня только одно возражение. Мне кажется, что судьи
должны уметь говорить.
М-р Копперноз, едва он услышал это замечание, тронул пальцем пружинку в
каждой из двух моделей мировых судей, которые лежали на столе; и сразу же
одна из фигурок начала раз за разом восклицать, что ей весьма грустно видеть
джентльменов в таком состоянии, а другая - выражать опасение, что полисмен
был пьян.
Секция в один голос заявила под гром аплодисментов, что изобретение
вполне готово к употреблению, а Председатель в большом волнении удалился
вместе с м-ром Коппернозом, чтобы передать его Совету.
По его возвращении,
М-р Тикл представил изобретенные им очки, которые позволяют человеку
различать предметы на большом отдалении, и притом в самых ярких красках, и
делают его же совершенно слепым к тем предметам, которые находятся у него
под носом. Это, сказал он, весьма ценное и полезное приспособление,
изготовленное в строгом соответствии с законами человеческого зрения.
Председатель попросил дать некоторые разъяснения по этому поводу. Он до
сих пор не знал, что человеческий глаз обладает свойствами, о которых только
что говорил досточтимый джентльмен.
М-р Тикл сказал, что это его очень удивляет, так как Председатель не
может не знать, что многие замечательные личности и великие государственные
деятели видят невооруженным глазом самые чудовищные ужасы на плантациях
Вест-Индии, но не могут решительно ничего разглядеть на хлопчатобумажных
фабриках Манчестера. Он должен бы также знать, как быстро большинство людей
распознают ошибки своего ближнего и как они слепы к своим собственным. Если
Председатель отличается в этом отношении от большинства людей, значит зрение
у него с изъяном, и эти очки как раз и изобретены для того, чтобы помочь
ему.
М-р Бланк продемонстрировал модель изящного альманаха, состоящего из
медных пластинок, золотого листа и шелковых крышек и работающего
исключительно на молоке, разбавленном водой.
М-р Прози после осмотра машины заявил, что она построена настолько
остроумно, что он совершенно неспособен понять, почему она вообще работает.
М-р Бланк. И никто не может; в этом-то вся ее прелесть.
СЕКЦИЯ В. - АНАТОМИЯ И МЕДИЦИНА.
"Черный слуга и Колики". Буфет.
Председатель - д-р Сумз п. Вице-председатели - м-р Песселл и м-р
Мортэр.
Д-р Грэммидж представил секции весьма любопытный случай мономании и
описал курс лечения, который он провел в этом случае с полным успехом.
Пациентка, замужняя дама среднего достатка, будучи в гостях, увидела на
другой даме большое жемчужное ожерелье, и ее вдруг охватило страстное
желание обладать таким же украшением, хотя средства ее мужа никак не
позволяли ему пойти на такой расход. Поняв, что ее желание не осуществится,
она заболела, и симптомы заболевания скоро стали настолько тревожными, что
за помощью обратились к нему (д-ру Грэммиджу). В тот период важнейшими
признаками расстройства были угрюмость, полное нежелание выполнять свои
обязанности по дому, большая раздражительность и совершенная апатия, пока не
упоминались так или иначе жемчуга; а в эти минуты пульс ускорялся, появлялся
блеск в глазах, расширялись зрачки, и пациентка, после различных бессвязных
восклицаний, разрешалась потоком слез и при этом кричала, что никто ее не
любит и лучше бы ей умереть. Установив, что в присутствии посторонних
пациентка теряет аппетит, он начал с того, что велел ей воздерживаться от
каких-либо возбуждающих средств и запретил принимать что-либо, кроме
жиденькой каши; он взял у нее затем двадцать унций крови, прилепил по мушке
под обоими ее ушами, одну на грудь и одну на спину; сделав все это и
прописав ей пять граммов каломеля, он оставил пациентку. На другой день она
была несколько грустна, но чувствовала себя несомненно лучше, и все признаки
раздраженности уже отсутствовали. На следующий день она еще более
поправилась, и так же - на третий день. На четвертый день появились
некоторые признаки возвращения прежних симптомов, но раньше чем они получили
развитие, он прописал еще одну дозу каломеля и строго-настрого приказал,
чтобы, если не наступит решительное улучшение в ближайшие два часа,
пациентке немедленно обрили голову вплоть до последнего локона. С этого
момента она начала поправляться и менее чем через двадцать четыре часа была
уже вполне здорова. Сейчас она не выказывает ни малейшего возбуждения при
виде жемчугов и других украшений или когда о них при ней упоминают. Она
весела и благодушна, и в общем ее состоянии и темпераменте совершились самые
благоприятные перемены.
М-р Пипкин (Королевское общество хирургов) прочитал короткое, но весьма
замечательное сообщение, в котором пытался доказать, что сэр Уильям Куртенэ,
иначе Том, недавно застреленный в Кентербери, свято верил и гомеопатические
методы. Секция, конечно, помнит, что, согласно одной из гомеопатических
доктрин, те же бесконечно малые дозы любого лекарства, которые вызывают у
здорового человека ощущение болезненного расстройства, могут его излечить в
случае настоящей болезни. Так вот, надо учесть то замечательное
обстоятельство, - подтвержденное показаниями свидетелей, - что покойный Том
имел в своем услужении женщину, которая должна была ходить за ним весь день
с ведром воды, и он уверял ее, что одна капля (чисто гомеопатическая доза,
как, конечно, согласится секция), помещенная на его язык после его смерти,
воскресит его. Какой напрашивается из этого вывод? Том, который непрерывно
слонялся взад и вперед по ивовым зарослям и другим топким местам, имел
предчувствие, что он когда-нибудь утонет; в этом случае, если бы поступили
по его указаниям, он непременно и немедленно был бы возвращен к жизни, по
своему же собственному рецепту. Вот почему, если 6 эта женщина или
какая-нибудь другая особа ввела в него ничтожную дозу свинца или пороха
сразу же после того, как его подстрелили, он сейчас же оправился бы. Но, к
сожалению, упомянутая женщина не обладала способностью делать выводы по
аналогии или последовательно применять какой-нибудь общий принцип, и этот
несчастный джентльмен был принесен в жертву крестьянскому невежеству.
Пристройка в "Черном слуге и Коликах".
Председатель - м-р Слэг. Вице-председатели - м-р Ноукс и м-р Стайлс.
М-р Куокли доложил результаты своих весьма остроумных статистических
исследований относительно расхождений между теми оценками личной
собственности некоторых членов парламента, которые объявляются всему миру, и
подлинными размерами и достоинствами их имущества. Напомнив секции, что по
закону каждый член парламента от какого-нибудь города или местечка обязан
иметь свободное от долгов недвижимое имущество, приносящее ежегодно не менее
трехсот фунтов дохода, досточтимый джентльмен вызвал большое оживление и
смех, когда доложил о подлинных размерах недвижимого имущества целой группы
законодателей, в которую он включил и себя самого. Из этой таблицы
явствовало, что общая сумма такого дохода, получаемого каждым из них,
составляет ноль фунтов, ноль шиллингов и ноль пенсов, что дает в среднем
столько же. (Общий смех.) Хорошо известно, что существуют весьма
обязательные джентльмены, которые всегда готовы снабдить новых членов
парламента временными свидетельствами о владении имуществом, в чем и дают
торжественную присягу - в качестве простой только формальности. Докладчик
заключил, на основе этих данных, что вовсе не обязательно для членов
парламента иметь какую бы то ни было собственность, тем более что, если у
них совсем нет таковой, публика может купить их по гораздо более дешевой
цене.
ВЗДОРОЛОГИЯ И ПОМОИСТИКА.
Председатель - м-р Грэб. Вице-председатели - м-р Далл и м-р Дамми.
Секретарь прочитал сообщение о гнедом одноглазом пони, которого автор
увидел запряженным в тележку мясника на углу Ньюгетского рынка. Из сообщения
явствовало, что прошлым летом автор, в связи с одним своим коммерческим
делом, отправился как-то в субботнее утро из Сомерс-Тауна на Чипсайд; во
время этой экспедиции он и увидел вышеописанное необычайное явление. У пони
был только один ясно выраженный глаз, и, как указал докладчику его друг
капитан Блэндербор из Морской Кавалерии, сопутствовавший ему в его
странствиях, когда этот пони подмигивал своим единственным глазом, он также
помахивал хвостом (для того, возможно, чтобы отогнать мух), но всегда
подмигивал и помахивал в одно и то же время. Пени был тощий, хромой и
нетвердо держался на ногах; и автор предлагал отнести его к семейству
"собакамвпищукус". Конечно, он отметил для себя сразу же, что в научной
литературе еще никогда не был описан случай, чтобы пони с одним ясно
выраженным и отчетливым органом зрения одновременно подмигивал бы и
помахивал хвостом.
М-р К. Дж. Смафлтофл слышал о пони, подмигивающем одним глазом, равно
как и о пони, помахивающем хвостом, но были ли это два пони или один и тот
же пони, он не берется сказать положительно. Во всяком случае, он не помнит
ни одного достоверного факта одновременного подмигивания и помахивания, и
он, поистине, не может не усомниться в самом существовании столь
необыкновенного пони, которое совершенно опровергало бы все естественные
законы, управляющие этими животными. Обращаясь, однако, к самой проблеме
одного органа зрения, он позволил бы себе высказать предположение, что этот
пони, когда его увидел автор, возможно, наполовину спал в прямом смысле
слова - и потому закрыл один глаз.
Председатель отметил, что наполовину ли спал пони или полностью - члены
Ассоциации несомненно бодрствуют, а поэтому им лучше всего покончить с
делами и отправиться обедать. Он-то, конечно, никогда не видел ничего
аналогичного этому пони, но он не склонен сомневаться в его существовании,
поскольку он видывал в свое время еще более странных пони; а вот видел ли он
когда-либо более удивительных ослов, чем те джентльмены, которые сейчас его
окружают, - этого он не решится утверждать.
Затем профессору Джону Кечу было предложено продемонстрировать череп
покойного м-ра Гринакра, который он и вытащил из синего мешка и, когда его
попросили высказать свои соображения по этому поводу, заметил, что
провалиться ему на месте, если уважаемое собрание видело когда-нибудь такого
ловкого мошенника, каким был покойный.
Воспоследовала весьма оживленная дискуссия по поводу этой интересной
реликвии; и поскольку мнения о подлинном характере покойного джентльмена
несколько разошлись, м-р Блэбб прочитал лекцию о черепе, который находился
перед ним, и ясно показал, что м-р Гринакр обладал самым необычайным по
размеру органом разрушения при весьма замечательном также развитии органа
потрошения. Сэр Хукхем Снайви собирался оспорить это мнение, когда профессор
Кеч вдруг прервал работу собрания, воскликнув чрезвычайно запальчивым тоном:
"Враки!"
Председатель позволил себе призвать ученого джентльмена к порядку.
Профессор Кеч. К черту порядок! Это не тот череп, вот какое дело. Это
совсем не голова; это кокосовый орех, мой зять его вырезал, чтобы украсить
ларек для продажи печеной картошки, который он привез сюда на то время, пока
будет работать съезд Ассоциации. Дайте мне его сюда, слышите?
С этими словами профессор Кеч схватил кокосовый орех и достал череп,
вместо которого он выставил было свой орех. Воспоследовал весьма интересный
разговор; но так как в конце концов возникли некоторые сомнения, был ли это
череп м-ра Гринакра, или какого-нибудь пациента из больницы, или
какого-нибудь бедняка, или еще какого-нибудь мужчины, женщины или обезьяны -
прийти к определенному выводу не удалось взыграть высокие умы, если
представляется случаи передать истину внимательному слушателю в
привлекательной и игривой форме. Я был подле Вуденсконса, когда, после
педели банкетов, этот ученый джентльмен, в сопровождении целой группы
замечательных людей, входил вчера в залу, где был приготовлен роскошный
обед, где искрились на столе редкие вина и где жирные косули - искупительные
жертвы на алтарь науки - источали свои пленительные запахи.
- Да! - сказал профессор Вуденсконс, потирая руки, - вот для чего мы
собрались; вот что нас вдохновляет; вот что нас спаивает воедино и манит
вперед; это пир ученой мысли, и пир, я бы сказал, хоть куда.
Не могу, пишет наш талантливый корреспондент в заключение, не могу
закончить мой Отчет об этих гигантских исследованиях и величественных и
возвышенных триумфах без того, чтобы не повторить здесь mot <Острое словцо
(франц.).> профессора Вуденсконса, которое показывает, как могут
перевод М. Беккер
Прежде чем очертя голову броситься в предлагаемые читателю рассуждения,
мы должны сознаться в пристрастии к пантомимам, в нежной симпатии к клоунам
и Панталоне, в неизъяснимом восхищении арлекинами и коломбинами, в наивном
восторге перед любыми поступками, которые они совершают в течение своей
короткой жизни, как бы ни были эти поступки неожиданны и оригинальны, а иной
раз даже несовместимы с суровыми и жесткими правилами приличия, коими
руководствуются в своих действиях более мелочные и менее разносторонние умы.
Мы упиваемся пантомимой - не потому, что она ослепляет глаз мишурой и
позолотой, не потому, что она воскрешает перед нами с детских дней милые
сердцу размалеванные рожи и выпученные глаза, и даже не потому, что, подобно
сочельнику, крещению и нашему собственному дню рожденья, она бывает лишь
один раз в год, - нет, для привязанности нашей есть иные, гораздо более
веские основания. Пантомима для нас - зеркало жизни; более того, мы считаем,
что не только для нас, а для всех зрителей вообще, хотя они этого и не
сознают, и что именно здесь и кроется тайная причина доставляемого ею
удовольствия и радости.
Приведем маленький пример. Место действия - улица; появляется пожилой
джентльмен с крупными, резкими чертами лица. Физиономия его сияет лучезарной
улыбкой, на толстой румяной щеке красуется вечная ямочка. По-видимому, это
богатый пожилой джентльмен, обладающий солидными средствами и занимающий
видное положение в свете. Нельзя сказать, чтобы он пренебрегал своей
наружностью, ибо одет он нарядно, чтоб не сказать щеголевато; а то
обстоятельство, что он в пределах благоразумия предается гастрономическим
утехам, явствует из игривой и елейной манеры, с какой он поглаживает свое
брюшко, давая тем понять публике, что идет домой обедать. В полноте чувств
всецело полагаясь на то, что богатство защитит его от всех возможных бед,
упоенный всеми жизненными благами, наш пожилой джентльмен внезапно
оступается и падает. Какой вопль вырывается у зрителей! На него
набрасывается шумная назойливая толпа, его немилосердно толкают и пинают
ногами. Все визжат от восторга! Всякий раз, как пожилой джентльмен делает
попытку подняться, безжалостные преследователи снова сбивают его с ног.
Публика корчится от хохота! А когда пожилой джентльмен, наконец, поднимается
и, шатаясь, уходит прочь, лишившись шляпы, парика, часов и денег, в
растерзанной одежде, избитый и изувеченный, публика помирает со смеху и
выражает свое веселье и радость взрывом аплодисментов.
Разве это не похоже на жизнь? Замените сцену любой лондонской улицей,
фондовой биржей, конторой банкира или коммерсанта в Сити, или даже
мастерской ремесленника. Представьте себе падение любого из них - чем более
неожиданное и чем ближе к зениту его славы и богатства, тем лучше. Какой
дикий вой поднимается над его распростертым телом, как вопит и улюлюкает
толпа при виде его унижения. Заметьте, с каким остервенением толпа
набрасывается на поверженного, как издевается и насмехается над ним, когда
он сторонкой крадется прочь. Да ведь это же самая настоящая пантомима!
Из всех dramatis personae <Действующих лиц (лат.).> пантомимы самым
негодным и распутным мы считаем Панталоне. Независимо от неприязни, какую,
естественно, внушает джентльмен его лет, занятый в высшей степени
неподобающими для его почтенного возраста делами, мы не можем скрыть от себя
то обстоятельство, что это суетный, коварный старый негодяй, который
постоянно толкает своего младшего партнера - клоуна - на мелкие
мошенничества и воровские проделки, а сам всегда остается в стороне,
выжидая, что из этого получится. Если дело сойдет успешно, он никогда не
забудет вернуться за своей долей добычи; однако в случае неудачи он
непременно ускользнет, выказав при этом поразительную ловкость и проворство,
и будет скрываться до тех пор, покуда все не затихнет. Его амурные
наклонности тоже в высшей степени отвратительны, а его манера среди бела дня
приставать на улице к дамам совершенно неприлична, ибо он не более не менее
как щекочет вышеуказанных дам за талию, после чего отскакивает назад,
очевидно устыдившись (что вполне естественно!) своего собственного
нахальства и дерзости, но продолжает, однако, подмигивать и строить им
глазки самым отталкивающим и непристойным образом.
Кто не мог бы насчитать в своем кругу по крайней мере с десяток таких
Панталоне? Кому не приходилось видеть, как они толкутся на улицах западных
кварталов Лондона в солнечный день или в летний вечер, выделывая все
вышеназванные пантомимные фокусы с такою пьяной энергией и полнейшим
отсутствием сдержанности, как если бы они и в самом деле находились на
сцене? Мы так можем, не сходя с места, перечислить десяток знакомых нам
Панталоне - превосходнейших Панталоне, которые, к великому удовольствию
своих друзей и знакомых, уже много лет подряд откалывают всевозможные
странные штуки и по сей день до такой степени упорствуют в своих
смехотворных и жалких потугах казаться юными и легкомысленными, что все
зрители помирают со смеху.
Возьмем, например, того старого джентльмена, что как раз вышел из Cafe
de l'Europe на Хэймаркет, где он пообедал на счет некоего юного лондонца,
которому теперь пожимает руку у дверей. Притворная сердечность этого
рукопожатия, учтивый кивок, довольная усмешка при воспоминании об обеде,
приятный вкус которого еще сохранился у него на губах, - все это характерно
для его великого прототипа. Прихрамывая, он уходит прочь, напевая какую-то
арию и с притворной небрежностью помахивая тростью. Внезапно он
останавливается возле магазина дамских шляп. Он заглядывает в витрину, но
так как индийские шали мешают ему рассмотреть находящихся внутри дам,
направляет свое внимание на молодую девушку с картонкой в руках, которая
тоже глядит в витрину. Смотрите! Он подбирается к ней. Он кашляет; она
отворачивается от него. Он подбирается поближе; она не обращает на него
внимания. Он игриво треплет ее по подбородку и, отступив на несколько шагов,
кивает и подмигивает, строя фантастические гримасы, тогда как девушка
бросает презрительный и высокомерный взгляд на его морщинистую физиономию.
Она с досадой поворачивается, чтобы уйти, а старый джентльмен ковыляет за
нею следом, ухмыляясь беззубым ртом. Точная копия Панталоне!
Но что поистине достойно удивления, так это разительное сходство
клоунов на сцене с клоунами в жизни. Многие сокрушаются об упадке пантомимы
и со вздохом произносят имя Гримальди*. Не желая умалить достоинств этого
замечательного старика, мы должны, однако, сказать, что это сущий вздор.
Клоуны, способные заткнуть за пояс самого Гримальди, встречаются каждый
день, и никто им, бедный, не покровительствует.
- Я знаю, кого вы имеете в виду, - скажет иной неумытый посетитель
заведения мистера Осбалдистона, добравшись до этого места. Отложив в сторону
"Смесь", он устремит многозначительный взор в пространство и добавит: - Вы
имеете в виду К. Дж. Смита, который играл Гая Фокса* и Джорджа Барнуэла в
"Ковент-Гардене".
Не успел неумытый джентльмен произнести эти слова, как его перебивает
молодой человек без воротничка, одетый в пальто из грубого сукна.
- Нет, нет, - говорит молодой человек, - он имеет в виду Брауна, Кинга
и Гибсона из "Адельфи".
Однако при всем уважении к неумытому джентльмену, равно как и к
вышеуказанному молодому человеку в несуществующем воротничке мы не имеем в
виду ни того актера, который столь гротескно пародировал папистского
заговорщика, ни тех троих комедиантов, которые уже пять или шесть лет подряд
неизменно выплясывают один и тот же танец под разными внушительными
названиями и исполняют одну и ту же пьесу под различными звучными титлами.
Едва мы в этом признались, как публика, до сих пор молча следившая за нашим
спором, спросила, что же мы в конце концов имеем в виду, и с подобающим
уважением к ней мы отвечаем.
Всем посетителям балаганов и пантомим хорошо известно, что вершин
своего искусства театральный клоун достигает в тех сценках, которые на
афишах значатся как "Молочная торговля и посудная лавка", или "Портновская
мастерская и пансион миссис Квиртейбл", или еще как-нибудь в этом роде,
причем вся соль заключается в том, что герой либо снимает квартиру, за
которую не имеет ни малейшего намерения платить, либо обманным путем
приобретает разные вещи, либо похищает товары у своего почтенного
соседа-лавочника, либо обкрадывает разносчиков из магазина, когда они
проходят у него под окнами, либо, наконец (дабы сократить наш перечень),
обманывает всех, кого только может; остается лишь заметить, что чем крупнее
мошенничество и очевиднее беспардонность мошенника, тем больше восторг и
упоение зрителей. Удивительнее всего, однако, что совершенно то же самое изо
дня в день происходит в действительности, и никто не видит в этом ничего
смешного. В подтверждение нашей точки зрения изложим подробно один акт
пантомимы, которая разыгрывается не на театре, а в жизни.
Достопочтенный капитан Фиц-Вискер Фирси в сопровождении своего лакея
Доэма - слуги с виду в высшей степени респектабельного и к тому же
поседевшего на службе в капитанском семействе - осматривает, торгует и,
наконец, приобретает в собственность немеблированный дом номер такой-то на
улице такой-то. Все соседние лавочники наперебой стараются заполучить
капитана в качестве покупателя. Капитан, будучи добродушным, мягкосердечным
и покладистым малым, не желает никого обидеть и щедро раздает заказы всем.
Вино, провизия, мебель, всевозможные драгоценности и предметы роскоши
стекаются в дом достопочтенного капитана Фиц-Вискера Фирси, где их с
величайшей готовностью принимает в высшей степени респектабельный Доэм; сам
же капитан тем временем важно расхаживает вокруг, и на лице его отражается
сознание своего величия, а также классическая кровожадность, каковыми
свойствами должны отличаться и большей частью действительно отличаются
военные чины - к вящему восторгу и устрашению плебеев. Но стоит лавочникам
удалиться, как капитан с эксцентричностью, свойственной великим умам, при
помощи неизменного Доэма, верность и преданность коего составляют едва ли не
самую трогательную черту его характера, распродает все имущество с большою
для себя выгодой, ибо, хотя вещи сбываются за бесценок, вырученная сумма все
же значительно превышает затраты - ведь капитан не уплатил за них ни гроша.
После различных махинаций обман раскрывается, Фиц Фирси и Доэма признают
сообщниками, и в полицейский участок, куда их препровождают, являются толпой
все их жертвы.
Кто не увидит в этом точную копию театральной пантомимы, где
Фиц-Вискера Фирси играет клоун, Доэма - Панталоне, а лавочников - статисты?
Самое забавное в этой шутке, что угольщик, который громче всех жалуется на
обманщика, - это тот самый зритель, что вчера сидел в середине первого ряда
партера и громче всех смеялся над тем же представлением, разыгранным к тому
же во много раз слабее. Что тут говорить о Гримальди, заметим мы еще раз.
Разве Гримальди даже в лучшие свои дни мог в подобных проделках сравниться с
Да Коста?
Упоминание об этом последнем клоуне, пользующемся заслуженной славой,
наводит нас на мысль об его последнем комическом номере - выманивании
векселей у одного молодого джентльмена из военных. Едва успели мы положить
перо, чтобы несколько минут полюбоваться великолепным исполнением этой
шутки, как нас внезапно осенила мысль о другой стороне нашей темы, и потому
мы тотчас же снова беремся за дело.
Все, кто бывал за кулисами, и большинство из тех, кто сиживал в
театральной зале, знают, что при исполнении пантомимы очень многих людей
выталкивают на подмостки единственно ради того, чтобы их обманывали, или
сбивали с ног, или проделывали с ними и то и другое, а между тем мы еще до
последней минуты никак не могли понять, для какой в сущности цели сотворено
множество странных, ленивых, большеголовых людей, которые часто встречаются
то тут, то там. Но теперь нам все это ясно.
Они - статисты в пантомиме жизни, люди, которых втолкнули в нее
единственно ради того, чтобы они перекатывались друг через Друга, стукаясь
головами обо все, что попало. Не далее как на прошлой неделе нам пришлось
сидеть за ужином напротив одного из таких людей. Теперь мы припоминаем, что
этот человек как две капли воды похож на джентльменов с картонными головами
и лицами, которые исполняют подобную роль в театральных пантомимах, - та же
глупая деревянная улыбка, те же тусклые свинцовые глаза, тот же пустой,
ничего не выражающий взгляд; и что бы ни говорилось, что бы ни делалось на
сцене, он непременно появится не вовремя или наткнется на что-нибудь, не
имеющее к нему ни малейшего касательства. А мы-то все глядели на человека,
сидящего напротив нас за столом, и никак не могли понять, к какому разряду
существ его причислить. Как странно, что это только сейчас пришло нам в
голову!
Сознаемся откровенно, что арлекин доставил нам много хлопот. В
пантомиме реальной жизни мы видим столько всевозможных арлекинов, что, право
же, затрудняемся, которого из них выбрать в товарищи арлекину на театре.
Одно время мы склонны были думать, что арлекин не кто иной, как некий
знатный и состоятельный молодой человек, который, убежав с танцовшицей,
прожигает свою жизнь и средства в пустых и легкомысленных развлечениях.
Однако, поразмыслив, мы вспомнили, что арлекины иногда способны острить и
даже совершать разумные действия, что же касается нашего знатного и
состоятельного молодого человека, то думается нам, что он едва ли повинен в
подобных проступках. По зрелом размышлении мы пришли к выводу, что арлекины
в жизни - это по большей части обыкновенные люди, отнюдь не составляющие
обязательной принадлежности каких-либо определенных кругов или сословий,
некоторых определенное положение или особое стечение обстоятельств наделило
волшебным жезлом. И это обязывает нас сказать несколько слов о пантомиме
общественной и политической жизни, - что мы тотчас же и сделаем, после чего
умолкнем, предпослав здесь лишь замечание о том, что мы отказываемся
упоминать о коломбине, ибо никоим образом не одобряем характера ее отношений
с разноцветным любовником и ни в коем случае не чувствуем себя вправе
представить ее высоконравственным и почтенным дамам которые внимательно
читают наши пространные рассуждения.
Мы утверждаем, что открытие сессии парламента не более как подъем
занавеса перед большой комической пантомимой, и что всемилостивейшую речь
его королевского величества по случаю начала таковой не без успеха можно
сравнить со вступительной речью клоуна: "А вот и мы! Милорды и джентльмены,
а вот и мы!" Нам кажется, что это вступление отлично передает смысл и
содержание умилостивительной речи премьер-министра. Если вспомнить, как
часто произносится эта речь и притом тотчас же после перемены декораций,
сходство будет полным и еще более разительным.
Быть может, никогда еще состав исполнителей нашей политической
пантомимы не был так богат, как ныне. Особенно повезло нам с клоунами.
Никогда еще, кажется, они так ловко не кувыркались и не исполняли свои
фокусы с такой готовностью на потеху восхищенной толпе. Их неуемное
пристрастие к выступлениям дало даже повод к некоторым упрекам: так,
говорят, будто, разъезжая с бесплатными представлениями по всей стране,
когда театр закрыт, они опускаются до уровня шутов, унижая тем свою
почтенную профессию. Само собою разумеется, что Гримальди никогда не делал
ничего подобного; и хотя Браун, Кинг и Гибсон между сезонами ездили в
Сэррей, а мистер К. Дж. Смит иногда выезжал в Сэдлерс-УэлЛс, мы не находим в
истории театра такого прецедента, чтобы все акробаты разъехались на гастроли
по провинции, за исключением неизвестного джентльмена, выделывавшего сальто
под маркой покойного мистера Ричардсона; однако он также не может почитаться
авторитетом, ибо никогда не выступал на настоящих подмостках.
Оставив в стороне сей вопрос - в конце концов это лишь дело вкуса, - мы
можем с гордостью и радостью в сердце думать об искусстве наших клоунов,
выступающих во время сессии парламента. Изо дня в день они вертятся и
кувыркаются до двух, трех, а то и четырех часов утра, откалывая самые
удивительные фортели и награждая друг друга забавнейшими тумаками, не
выказывая при этом ни малейших признаков усталости. Все это проделывается
среди невероятного шума, возни, воя и рева, перед которыми бледнеет
поведение самых буйных завсегдатаев шестипенсовой галерки на второй день
святок.
Особенно любопытно наблюдать, как повелитель, то есть арлекин, по
мановению своего начальственного жезла заставляет какого-нибудь из этих
клоунов проделывать самые неожиданные телодвижения. Под неотразимым влиянием
этих чар "клоун внезапно останавливается как вкопанный, не шевеля ни руками,
ни ногами, в единый миг лишается дара речи или, наоборот, необычайно
оживляется, извергает целый поток совершенно бессмысленных слов, корчится в
самых диких, фантастических судорогах, извиваясь по земле, и даже вылизывает
языком грязь. Подобные представления скорее удивительны, нежели забавны,
вернее, они просто отвратительны для всех, за исключением разве любителей
подобных фокусов, к которым, признаться, мы не испытываем дружеских чувств.
Странные, чрезвычайно странные штуки проделывает также и арлекин,
который сейчас держит в руках упомянутый выше волшебный жезл. Стоит только
помахать им перед глазами у человека, и у него тотчас вылетят из головы все
прежние убеждения, а их место займут совершенно новые. От одного легкого
удара по спине он совершенно перекрашивается. Есть даже такие искусные
фокусники, которые при каждом прикосновении этого жезла меняют обличье,
проделывая это с такой быстротой и ловкостью, что самый зоркий глаз не может
уследить за их эволюциями. Время от времени гений, вручающий жезл, вырывает
его из рук временного обладателя и передает новому фокуснику; в таких
случаях все актеры меняются ролями, а беготня и колотушки начинаются
сызнова.
Мы могли бы еще дальше продолжить эту главу, могли бы, например,
распространить наше сравнение на свободные профессии, могли бы - в чем,
между прочим, и состояла наша первоначальная цель - показать, что каждая из
них сама по себе маленькая пантомима со своими собственными сценами и
действующими лицами, но, опасаясь, что и так уже слитком много наговорили,
закончим на этом месте главу. Один джентльмен, небезызвестный поэт и
драматург, писал года два назад:
Весь мир - лишь театральные подмостки,
А люди просто все комедианты*, -
мы же, следуя по его стопам на ничтожном расстоянии в несколько миллионов
миль, осмелимся добавить - как бы в виде нового толкования, - что он
подразумевал пантомиму и что все мы - актеры в пантомиме жизни.
Некоторые подробности касательно одного льва
перевод М. Беккер
В принципе мы питаем глубокое уважение ко львам. Подобно большинству
людей, мы слышали и читали о многочисленных примерах их храбрости и
великодушия. Мы восхищались геройским самопожертвованием и трогательным
человеколюбием, которые побуждают львов никогда не есть людей - за
исключением тех случаев, когда Они голодны, - и на нас произвела глубочайшее
впечатление похвальная учтивость, которую они, как говорят, выказывают по
отношению к незамужним дамам, занимающим известное положение в обществе. Все
руководства по естественной истории изобилуют рассказами, подтверждающими их
превосходные качества, а в одном старинном букваре можно прочесть
трогательную повесть о старом льве, отличавшемся высокими достоинствами и
строгими правилами, который счел своим непререкаемым долгом в назидание
подрастающему поколению сожрать некоего молодого человека, имевшего дурную
привычку сквернословить.
Все это дает весьма приятную пищу для ума и, без сомнения, убедительно
свидетельствует в пользу львов вообще. Мы должны, однако, признаться, что те
отдельные экземпляры, с которыми нам приходилось иметь дело, не обладали
какими-либо выдающимися чертами характера и не придерживались рыцарских
правил, приписываемых львам их летописцами. Мы, разумеется, никогда не
видели льва в его, так сказать, естественном состоянии, то есть мы никогда
не наблюдали, как лев прогуливается по лесу или, притаившись, сидит в своем
логове под лучами тропического солнца и ждет, когда мимо пробежит его обед.
Но зато нам приходилось не раз видеть львов в неволе, согбенных под тяжестью
горя, и мы должны сознаться, что они показались нам весьма тупыми и
апатичными существами.
Вот, например, лев из Зоологического сада. Он очень хорош - у него, без
сомнения, есть грива, и вид у него весьма свирепый, но - боже милосердный -
что из того? Светские львы выглядят не менее грозно, хотя в действительности
это самые безобидные существа на свете. Лев из театрального фойе или
экземпляр с Риджент-стрит напускает на себя самый зверский вид и страшно
рычит, если вы его затронете, но он никогда не укусит; если же вы
мужественно нападете на него, он тотчас подожмет хвост и поспешит убраться
восвояси. Правда, эти хищники иногда бродят стаями, и если им попадется
какой-нибудь очень уж добродушный и робкий на вид малый, они постараются его
напугать, но достаточно оказать малейшее сопротивление, чтобы они в страхе
разбежались. Это чрезвычайно приятные качества, тогда как льва из
Зоологического сада и его собратьев на ярмарках мы порицаем главным образом
за их сонливость, апатию и вялость.
Нам, сколько помнится, ни разу не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь
из них не дремал, разве только когда его кормят. Мы считаем, что двуногие
львы во всех отношениях выше, чем их четвероногие тезки, и смело бросаем
вызов всякому, кто пожелает вступить с нами в спор по этому предмету.
При таких убеждениях не удивительно, что наше любопытство было сильно
возбуждено, когда на днях одна знакомая дама пригласила нас в гости,
решительно заявив, что не примет никаких отказов, ибо - как она сказала - у
нее будет лев. Мы тотчас взяли назад свои слова о том, что уже приглашены в
другое место, и наше желание пойти к ней сделалось настолько же сильно,
насколько прежде было сильно желание отделаться от приглашения.
Мы пришли рано и заняли в гостиной такое место, откуда можно было
получше рассмотреть интересного зверя. Прошло два или три часа, начались
танцы, зала наполнилась людьми, а льва все не было. Хозяйка дома была в
отчаянии - ведь, как известно, одна из особых привилегий этих львов состоит
в том, чтобы давать торжественные обещания и никогда их не выполнять, - но
вдруг у парадной двери раздался оглушительный стук, и хозяин дома незаметно,
как ему казалось, выскользнул на лестницу, чтобы посмотреть, кто там,
вернулся в гостиную и, с восторгом потирая руки, необыкновенно значительным
тоном возвестил: "Дорогая, мистер Имярек (он назвал фамилию льва) приехал".
При этих словах все взоры обратились на дверь, и мы заметили, что
несколько молодых девиц, которые прежде весело болтали и смеялись, тотчас
притихли, приняв необычайно томный вид, а некоторые молодые люди,
отличавшиеся изысканным остроумием, сразу упали в глазах общества, и теперь
все смотрели на них с холодным равнодушием. Даже молодой человек из
музыкальной лавки, которого пригласили играть на фортепьяно, был так
взволнован, что от избытка чувств взял несколько фальшивых нот.
Все это время из-за двери доносился оживленный разговор, неоднократно
прерываемый громким смехом и возгласами: "О! великолепно! бесподобно!" - из
чего мы заключили, что лев изволит шутить и что восклицания эти вызваны
восторгами его вожака и нашего хозяина. И в самом деде, мы не ошиблись:
когда лев, наконец, появился, мы услышали, как его вожак, низенький жеманный
человечек, воздев руки к небу и стараясь подавить восторженное выражение на
лице, шепчет на ухо некоторым из своих знакомых джентльменов, что Имярек
сегодня необыкновенно в ударе!
Лев, о котором идет речь, был лев литературный. Разумеется, среди,
собравшихся нашлось много людей, которые давно восхищались его ревом и
желали быть ему представленными, и нам очень приятно было смотреть, как их
подводили ко льву и с каким спокойным достоинством он принимал все их
любезности. Это напомнило нам сельские ярмарки, где другим львам приходится
без конца демонстрировать все известные им формы вежливости толпам
восхищенных зрителей, беспрестанно сменяющим друг друга.
Пока лев таким образом выставлял себя напоказ, его вожак, не теряя
времени даром, сновал в толпе, усердно расточая ему хвалы. Одному
джентльмену он шепотом повторял какую-то изысканную остроту, произнесенную
царственным зверем, когда тот поднимался по лестнице, что, несомненно,
делало произведенное им умственное усилие тем более поразительным; другому
он скороговоркой давал краткий отчет о состоявшемся накануне званом обеде,
где двадцать семь джентльменов дружно встали и провозгласили специальный
тост за здоровье льва; в то время как дамам он обещал замолвить словечко,
чтобы царь зверей украсил своим автографом их альбомы. Затем во всех углах
начались небольшие интимные совещания насчет наружности и сложения льва, а
именно - оказался ли он ниже или выше ростом, полнее или худее, старше или
моложе, чем они ожидали; похож ли он на свой портрет; и какого цвета у него
глаза - черные, голубые, карие, зеленые, желтые или смешанные. Во всех этих
совещаниях участвовал и вожак. Словом, до тех пор, покуда льва не усадили за
вист, он был единственным предметом обсуждения, а затем гости принялись, как
всегда, говорить о себе и друг о друге.
Мы должны признаться, что с нетерпением ожидали ужина, ибо если вы
желаете видеть дрессированного льва в наиболее благоприятных условиях, то
самое удобное для этого время - когда его кормят. Поэтому мы с восторгом
заметили распространившееся среди гостей оживление, причина которого была
вполне понятна, и тотчас же увидели, как хозяйка дома в сопровождении льва
направилась вниз, в столовую. Мы предложили руку знакомой пожилой леди. О
добрая душа! В целом свете не найдется дамы, которую было бы приятнее
повести к столу, ибо как бы комната ни была мала, а общество велико, она,
руководимая каким-то таинственным чутьем, непременно проберется вместе со
своим кавалером к самым лакомым блюдам. Итак, мы предложили руку этой
пожилой леди, и благодаря тому, что мы спустилась вниз по лестнице сразу
вслед за львом, нам посчастливилось занять место почти напротив него.
Вожак, разумеется, был уже там. Он поместился как раз на таком
расстоянии от своего подопечного, чтобы, обращаясь к нему, иметь приличный
предлог повышать голос до той степени, какая требовалась для привлечения
внимания всего общества, и тотчас же принялся усердно демонстрировать льва,
заставляя его проделывать все свои фокусы. Каких только блесток остроумия не
удавалось ему извлечь из льва! Прежде всего они начали острить насчет
солонки, затем насчет курятины, затем - насчет пирожного со сбитыми
сливками, но самые лучшие каламбуры, без сомнения, относились к салату из
омаров предмет, о котором лев распространялся весьма энергично и, по мнению
наиболее выдающихся авторитетов, превзошел самого себя. Этот превосходный
способ блистать в свете, по нашему скромному разумению, основан на
классических диалогах между мистером Панчем и его хозяином, в коих последний
берет на себя всю черную работу и удовлетворяется тем, что прокладывает путь
всем шуткам и остротам самого мистера Панча, которому всякий раз удается
снискать похвалы и вызвать общий смех. Как бы то ни было, мы рекомендуем
этот способ всем львам, настоящим и будущим, ибо в данном случае он имел
блестящий успех и совершенно ошеломил всех слушателей.
Когда истощился запас острот насчет солонки, курятины, пирожного со
сбитыми сливками и салата из омаров и не осталось больше ни единого повода
для каламбуров, вожак решился на чрезвычайно опасную штуку, которую до сих
пор еще проделывают с некоторыми львами в бродячих зверинцах, хотя однажды
она и кончилась трагически, - он положил свою голову в пасть льва, всецело
отдавшись на милость последнего. Босуэл* часто являет собой достойный
сожаления пример того, к каким печальным последствиям может привести
вышеупомянутый подвиг, а другие вожаки и литературные шакалы не раз получали
сильные увечья за свою дерзость. Следует отдать справедливость нашему льву -
он снисходительно и кротко позволял над собою подшучивать, а затем вместе со
своим вожаком отправился домой в извозчичьей карете - настроенный весьма
мирно, хотя и был несколько навеселе.
Находясь в созерцательном расположении духа, мы по дороге домой
принялись размышлять о характере и поведении этой породы львов и вскоре
пришли к выводу, что наша прежняя симпатия к ним чрезвычайно усилилась и
укрепилась после того, что мы недавно видели. В то время как другие львы
встречают всякую любезность со стороны общества с видом угрюмым и мрачным, а
то и огрызаясь, - этой породе львов, по-видимому, льстит оказываемое им
внимание. В то время как первые изо всех сил стараются скрыться от взоров
толпы, последние ищут популярности и, в отличие от своих собратьев, которых
только силой можно заставить выступать, всегда готовы показать свое
искусство восхищенной публике. Мы знавали необыкновенно способных медведей,
которые ни за что не соглашались плясать, хотя куча народа с величайшим
нетерпением ожидала их выхода; отлично выдрессированных обезьян - они без
всякой видимой причины не желали кувыркаться на проволоке; несомненно
гениальных слонов, которые вдруг ни с того ни с сего отказывались вертеть
ручку шарманки; но нам никогда еще не приходилось слышать о двуногом льве
литературном или не литературном (мы приводим это как факт, делающий
величайшую честь всей их породе), - который при первом же удобном случае не
ухватился бы с жадностью за любую возможность играть в свое удовольствие
первую скрипку.
Мистер Роберт Боултон, джентльмен, связанный с прессой
перевод М. Беккер
В зале трактира "Зеленый Дракон", что близ Вестминстерского моста, все
каждый вечер толкуют о политике, и главным политическим авторитетом
считается мистер Роберт Боултон, именующий себя "джентльменом, связанным с
прессой", - определение в высшей степени неопределенное. Обычный круг
слушателей и почитателей мистера Роберта Боултона составляют гробовщик,
владелец зеленной лавки, парикмахер, булочник, огромное брюхо, увенчанное
человеческой головой и установленное на паре поразительно коротких ножек, а
также некий тощий субъект в черном, неизвестного имени, звания и профессии,
который всегда сидит в одинаковой позе, с одинаково бессмысленным выражением
на длинной физиономии и, хотя вокруг него идет оживленнейшая беседа, не
раскрывает рта, кроме тех случаев, когда он выпускает клубы табачного дыма
или издает очень громкое, пронзительное и отрывистое "гм!". Поскольку мистер
Боултон причастен к литературе, разговор иногда касается литературных тем,
но обыкновенно речь идет о новостях дня, которые являются исключительным
достоянием этой талантливой личности. Как-то вечером я очутился (разумеется,
случайно) в "Зеленом Драконе" и услышал следующий, немало позабавивший меня
разговор.
- Не можете ли вы одолжить мне десять фунтов до рождества? -
осведомится парикмахер у брюха.
- Под какое обеспечение, мистер Чик?
- Мой инвентарь. По-моему, его вполне хватит, - мистер Толстинг. Штук
пятьдесят париков, две вывески, полдюжины болванов да чучело медведя.
- Нет, не пойдет, - пробурчал Толстинг, - под такое обеспечение вы у
меня ничего не получите. Парики да вывески - одна видимость, с болванами
(иронически) я никогда дела не имею, если в том нет особой надобности, а от
дохлого медведя мне ровно столько проку, сколько ему от меня.
- Ну, в таком случае, - настаивал Чик, - я вам дам книгу "Стихи
Байрона", которая принадлежала Попу*. Она стоит сорок фунтов, потому что на
переплете имеются собственноручные каракули Попа. Годится вам такое
обеспечение?
- Вот это здорово! - вскричал булочник. - Однако что вы этим хотите
сказать, мистер Чик?
- Что я хочу сказать? Да то, что на ней стоит автограф Попа:
Кто книгу украдет, щелчок получит в лоб, -
Писал владелец Александр Поп.
Это написано на самой книжке, с внутренней стороны переплета, и потому
мой сын говорит, что мы сему обязаны верить.
- Однако, сэр, - вполголоса заметил гробовщик, почтительно перегнувшись
через стол и пролив грог, стоявший перед парикмахером, - этот аргумент очень
легко опрокинуть.
- Быть может, сэр, - возразил Чик, слегка вспыхнув, - быть может, вы
сперва уплатите за опрокинутый грог, а уже после возьметесь опрокидывать еще
что-нибудь.
- Итак, - произнес гробовщик, любезно кланяясь парикмахеру. - сдается
мне, понимаете ли, сдается мне. уж вы меня извините, мистер Чик, да только
сдается мне, что в нашей компании этот номер не пройдет к сожалению, мой
хозяин имел честь делать гроб служанке этого самого лорда не больше как лет
двадцать назад. Вы не подумайте, джентльмены, будто я этим горжусь, -
другие, может, и гордились бьь а я так ненавижу всякие титулы. Я уважаю
лакея какого-нибудь лорда ничуть не больше, чем любого почтенного лавочника,
сидящего в этой зале. Я даже скажу - не больше, чем мистера Чика! (Поклон.)
Стало быть, этот самый лорд наверняка родился много лет спустя после смерти
Попа, и отсюда следует логическое следствие, что ни один из них не жил в
одно время с другим. Так вот я и хочу сказать, что у Попа никогда не было
никакой книги, что он никогда не видал, не щупал и не нюхал никакой книги (с
торжеством), которая принадлежала этому самому лорду. А теперь, джентльмены,
когда я подумаю, как вы терпеливо выслушали все мои рассуждения, я чувствую,
что обязан наилучшим способом вознаградить вас за вашу доброту, а потому
сажусь и замолкаю, тем паче, что я вижу - сюда входит человек достойнее
меня. Я не имею привычки говорить любезности, джентльмены, а уж когда я их
говорю, то, надеюсь, они бьют в самую точку.
- А, мистер Моргатроид! Кто это бьет в самую точку? - проговорил, входя
в комнату, тот, к кому относилось вышеупомянутое замечание. - Я не одобряю,
если человек горячится в зимнее время, даже когда он сидит так же близко от
очага, как вы. Весьма неблагоразумно этак вгонять себя в пот. В чем причина
столь сильного умственного и физического возбуждения, сэр?
Таково было в высшей степени философическое вступление мистера Роберта
Боултона - парламентского стенографиста-репортера, как именовал он сам себя
(ходячее между его собратьями двусмысленное определение, долженствующее
внушить непосвященным уважение к обширному штату нашего министерского органа
печати, тогда как для посвященных оно означало, что ни одна газета не может
претендовать на их услуги).
Мистер Боултон был молодой человек с несколько болезненным и весьма
легкомысленным выражением лица. Одеяние его являло собой изысканную смесь
изящества, неряшливости, претенциозности, простоты, новизны и ветхости. Одна
его половина была одета по-зимнему, другая - по-летнему. Он носил шляпу
новейшего фасона д'Орсэй; панталоны его когда-то были белого цвета, но
воздействие грязи, чернил к тому подобного придало им какой-то некий вид; на
шее у него красовался высоченный черный, зверски накрахмаленный галстук, а
вся верхняя часть костюма была скрыта под необъятными складками старой
коричневой шинели с собачьим воротником, наглухо застегнутой на все пуговицы
вплоть до вышеупомянутого галстука. Пальцы рук мистера Боултона выглядывали
из кончиков черных лайковых перчаток, и по два пальца каждой ноги точно так
же глядели на свет сквозь носки его сапог. Пусть голые стены мансарды
мистера Боултона свято хранят тайну остальных подробностей его туалета! Он
был невысок ростом, сухощав и отличался несколько вульгарными манерами.
Приход его, по-видимому, произвел на всех сильное впечатление, и он
приветствовал каждого из присутствующих снисходительным тоном. Парикмахер
подвинулся, чтобы дать ему место между собой и брюхом. Через минуту он уже
вступил во владение своей кружкой пива и трубкой. Разговор умолк. Все
нетерпеливо ожидали его первого замечания.
- Сегодня утром в Вестминстере произошло страшное убийство, - заметил
мистер Боултон.
Все повернулись. Все глаза устремились на мастера печатного слова.
- Булочник убил своего сына, сварив его в котле, - сказал мистер
Боултон.
- О боже! - в ужасе воскликнули все разом.
- Да, джентльмены, он его сварил! - выразительно подчеркнул мистер
Боултон, - сварил!
- А подробности, мистер Боултон, - осведомился парикмахер, - каковы
подробности?
Мистер Боултон отхлебнул большущий глоток пива и раз двадцать затянулся
трубкой - без сомнения, для того, чтобы вселить в меркантильные умы
слушателей понятие о превосходстве джентльмена, связанного с прессой, -
после чего продолжал:
- Этот человек был булочник, джентльмены. (Все посмотрели на булочника,
который остановившимся взором глядел на Боултона.) Жертва, будучи его сыном,
являлась, следовательно, сыном булочника. У несчастного убийцы была жена,
которую он, находясь в состоянии опьянения, пинал ногой и бил кулаками. Он
также швырял в нее пивными кружками и бросал ее на пол, а лежа в постели,
душил, запихивая ей в рот значительную часть простыни или одеяла.
Рассказчик отхлебнул еще глоток; все переглянулись и воскликнули:
- Ужасно!
- Достоверно доказано, джентльмены, - продолжал мистер Боултон, - что
вчерашнего дня вечером булочник Сойер явился домой в достойном порицания
пьяном виде. Миссис Сойер, как подобает верной супруге, отвела находившегося
в указанном состоянии мужа в его комнату на втором этаже и уложила на
супружеское ложе. Спустя минуту она уже спала рядом с человеком, который на
рассвете оказался убийцей! (Глубокое молчание убедило рассказчика в том, что
нарисованная им ужасающая картина произвела желаемый эффект.) Примерно через
час сын пришел домой, отпер дверь и поднялся наверх в свою спальню. Не успел
он (представьте себе охватившее его чувство тревоги, джентльмены), не успел
он снять свои невыразимые, как отчаянные вопли (его опытное ухо признало в
них вопли матери) нарушили тишину окружающей ночи. Он снова надел свои
невыразимые и побежал вниз. Он отворил дверь родительской спальни. Отец его
плясал на его матери. Что должен был почувствовать сын! В порыве отчаяния он
бросился на своего родителя в ту минуту, когда тот собирался вонзить нож в
бок его родительницы. Мать вскрикнула. Отец схватил в охапку сына (который
успел вырвать нож из родительской длани), стащил его вниз, засунул в котел,
где кипятилось белье, и, захлопнув крышку, вскочил на нее, в каковой позе,
со свирепым выражением на лице, и был обнаружен матерью, которая достигла
зловещей прачечной в ту самую минуту, когда он занял указанную позицию.
- Где мой мальчик? - вскричала мать.
- Кипит в котле, - невозмутимо ответил добросердечный отец.
Потрясенная чудовищным известием, мать бросилась на улицу и подняла на
ноги соседей. Через минуту в доме уже была полиция. Отец сбежал,
предварительно заперев дверь прачечной. Полицейские вытащили бездыханное
тело сваренного сына булочника из котла и с проворством, похвальным для
людей их профессии, тут же спроворили его в участок. Булочник был схвачен
позже на Парламент-стрит - он сидел на верхушке фонарного столба и
раскуривал трубку.
Все мистические ужасы "Удольфских Тайн", изложенные в газетной заметке
на десять строк, не могли бы так потрясти слушателей. Молчание, самый
красноречивый и благородный из всех видов одобрения, служило достаточным
доказательством варварства булочника, равно как и свойственного Боултону
дара рассказчика, и лишь по прошествии нескольких минут молчание это было
прервано негодующими возгласами всех присутствующих. Булочник удивлялся, как
британский булочник мог до такой степени опозорить себя и ту почтенную
профессию, к которой он принадлежит, остальные высказывали всевозможные
недоуменные замечания относительно происшествия, причем немалое изумление
вызвал талант и осведомленность мистера Роберта Боултона; сам же он после
пылкого панегирика по своему собственному адресу и по поводу своего
неизъяснимого влияния на ежедневную прессу принялся с торжественным видом
выслушивать все про и контра на тему об автографе Попа, но тут я взял спою
шляпу и удалился.
Евгений Ланн. Комментарии
Три последних рассказа: "Пантомима жизни", "Некоторые подробности
касательно одного льва" и "Мистер Роберт Боултон, джентльмен, связанный с
прессой", не входят в цикл "Мадфогских записок", а принадлежат к так
называемым "разрозненным главам Боза".
Город Мадфог. - Под названием "Мадфог" Диккенс описал город Четем, где
он провел свое детство.
Виттингтон - герой популярной английской народной легенды, неоднократно
упоминаемый Диккенсом. Легенда рассказывает о том, как бедный ученик
лондонского торговца мануфактурой Дик (уменьшительное от имени Ричард)
Виттингтон не вынес жестокого обращения хозяина и пытался от него бежать; но
не выполнил своего намерения, ибо в звоне колоколов церкви Сент-Мэри-Ле-Боу
явственно услышал голос, вещавший: "Вернись, Виттингтон, трижды лорд-мэр
Лондона". Послушный этому зову. Дик вернулся назад и благодаря счастливой
случайности фантастически разбогател (он продал кота какому-то восточному
царьку, в стране которого водилось множество мышей), женился на дочери
своего хозяина, стал почтенным купцом, и сограждане трижды избирали его
лордмэром. Исторической основой этой легенды является биография Ричарда
Виттингтона, трижды избиравшегося лорд-мэром (в 1397, 1406 и 1419 гг.).
Аппарат капитана Мэнби - спасательный аппарат Джорджа Мэнби,
английского изобретателя (1765-1854), получивший признание в 1808 году,
когда благодаря этому изобретению была спасена команда брига "Элизабет",
потерпевшего крушение.
Съезд Мадфогской Ассоциации. - Оба отчета о съездах Мадфогской
Ассоциации - сатира на ежегодную конференцию Британской Ассоциации прогресса
в науках; эта Ассоциация была основана в 1831 году известным шотландским
физиком сэром Дэвидом Брустером, изобретателем калейдоскопа, автором
"Оптики", "Новой системы освещения для маяков", биографом Ньютона.
Мунго Парк (1771-18(16) - известный шотландский путешественник,
проникший в Центральную Африку, первый из европейцев, достигший берегов
Нигера; описание своих путешествий он издал в 1799 году, оно имело большой
успех. В 1805 году он отправился во второе путешествие в глубь Африки, из
которого не возвратился.
Гримальди - знаменитый английский клоун (1779-1837), прославившийся в
пантомимах, шедших на сцене театра Сэдлерс-Уэллс в Лондоне. Диккенс был
большим его поклонником, редактировал "Мемуары Джозефа Гримальди", которые
вышли в 1838 году и предпослал им предисловие.
Гай Фокс - один из участников католического заговора 1605 года в
Лондоне; организаторы этого заговора Роберт Кетсби и другие дворяне-католики
назначили выступление своих сторонников на ноябрь: сигналом к восстанию
должен был. послужить взрыв парламента во время открытия его, на котором
должен был присутствовать король Иаков I; Гай Фокс один из главных
заговорщиков-должен был взорвать бочки с порохом в подвале палаты лордов, но
5 ноября, за день до открытия парламента, бочки с порохом были обнаружены и
планы заговорщиков расстроены. На плахе погибли вожаки католического
заговора и среди них Гай Фокс.
Шекспир, "Как вам угодно", акт II, сц. 7.
Босуэл Джеймс (1740-1795) - друг и биограф Сэмюела Джонсона
(1709-1784), писателя, журналиста и лексикографа. Джонсон отличался
вспыльчивым и неуживчивым нравом. Диккенс в шутку приравнивает его к дикому
зверю, а Босуэла - к вожаку.
Поп Александр (1688-1744) - английский поэт.
Евгений Ланн. Быт англичан 30-60-Х годов
Читатель, которому открывается мир идей и образов, преображенный
творческой фантазией Диккенса, входит в общение с героями его произведений,
превращенными благодаря художественному гению Диккенса в живых людей. Этих
людей множество - в одном романе "Посмертные записки Пиквикского клуба"
больше двухсот пятидесяти персонажей. И все эти люди, встающие один за
другим со страниц, написанных Диккенсом, обладают психологической
убедительностью. Вступая в мир диккенсовских персонажей, читатель верит
Диккенсу именно потому, что все его портреты сделаны по закону
художественного преображения действительности, ибо простое копирование
действительности ни в какой мере еще не есть искусство.
Чтобы найти пути и средства, которыми пользовался художник для
преображения действительности в произведения искусства, надо задать вопрос:
какова же была эта действительность? Такой вопрос законен при изучении
творчества любого художника, законен он и при изучении творчества великого
реалиста Диккенса.
В 30-60-х годах Англия все еще с трудом залечивала раны, нанесенные ей
войнами, которые она вела с небольшим перерывом в течение двадцати лет.
Войны эти закончились только после разгрома Наполеона, и за истекшие
пятнадцать лет последствия наполеоновских войн еще не были ликвидированы для
английского народа.
В промышленность внедрялись новые машины, сокращавшие общее число
рабочих рук. Фабриканты, нуждаясь в меньшем количестве рабочих для получения
своих прибылей, понижали заработную плату и увольняли все новые десятки
тысяч рабочих. Положение промышленников и купцов в новых условиях
укреплялось в такой же мере, в какой ухудшалось положение трудового люда.
Безработица росла, особенно в периоды торговых, а затем промышленных
кризисов. Например, в городе Престоне треть всего населения находилась на
иждивении органов общественного призрения. Пособия, выдаваемые этими
органами, были ничтожны, но у престонцев, которым грозила голодная смерть,
не было другого выхода, как не было его и у безработных в других городах. В
особенности тяжело пришлось многочисленной армии рабочих, занятых в
текстильной промышленности, которой славилась Англия. Как раз в эту эпоху в
текстильной промышленности механизированный станок решительно вытеснял
ручные станки. Уволенный с фабрики ткач продолжая трудиться дома на своем
ручном станке, за 16-18 часов работы мог заработать в день не больше
шиллинга - тридцати копеек серебром (соответственно эквиваленту России той
эпохи). Но и те счастливцы, которым удалось остаться на фабрике и перейти на
механизированные станки, обречены были с семьей на голодание. В день они
зарабатывали не больше двух шиллингов, тогда как фунт хлеба стоил три пенса
- десять копеек серебром. Положение рабочих во всех других отраслях
промышленности было немногим лучше положения ткачей.
На улицах больших городов дети дрались из-за объедков. В мясных лавках
мясо покупали такими порциями, которые могли бы служить только приманкой для
крыс.
Промышленник и негоциант, более дальновидные, чем
реакционеры-землевладельцы, опасались восстания народных масс, которое могло
бы перейти в революцию. Они понимали, что надо всеми мерами предотвратить
обнищание масс - оно не сулило добра ни им, ни землевладельцам. Но
землевладелец не склонен был выпустить из рук политическую власть, которую
сохранял и теперь - к 30-м годам XIX века, - несмотря на то, что потерял
экономическое господство. Промышленник уже одержал над ним победу в борьбе
за экономическую власть в стране, и тем более цепко держался землевладелец
за свои политические преимущества.
Эти преимущества выражались прежде всего в том, что парламент - палата
лордов и палата общий - был в его руках. Таким образом, он мог
противодействовать любому законодательному акту, который ослаблял бы его
господство и усиливал политическую роль буржуазии.
У землевладельца была надежная защита: затон о выборах в палату общин.
Пока этот закон существовал, он был уверен, что правительство находится в
его руках и буржуа не сможет провести через парламент ни одного акта,
который был бы невыгоден для землевладельца. Пока этот избирательный закон
не был отменен, землевладелец знал, что высокие цены на хлеб удержатся в
Англии. В процессе борьбы с буржуа он терял одну экономическую позицию за
другой, но монополию на продажу зерна (и, стало быть, на снабжение населения
хлебом) он сохранил, и эта монополия помогала ему сопротивляться наступлению
энергичного буржуа.
Таким образом, на социальном фоне той эпохи разыгралась жестокая борьба
классов. Эта борьба началась со столкновения промышленной буржуазии,
поддержанной рабочими, и землевладельцев по "больному" вопросу об
избирательном законе, который сохранял за землевладельцами господство в
парламенте.
Странный, на наш взгляд, был этот закон, если принять во внимание, что
он действовал в ту пору, когда английский купец и промышленник уже раскинули
свои сети по всему миру и подвалы торговых контор в любом городе ломились от
избытка товаров, производимых в самой Англии и ввозимых из-за моря. Давно
уже этот закон стал анахронизмом, ибо он по-прежнему препятствовал буржуа
быть выбранным в парламент.
Как и в начале XVIII века, избирательный закон давал отдельным
местечкам право посылать представителей в палату общин. Эти местечки
принадлежали крупным землевладельцам, и жители продолжали посылать одно и то
же число членов палаты, угодных землевладельцам, хотя число избирателей
уменьшилось за сто двадцать пять лет во много раз. Такие местечки назывались
"гиилые", и выборы в них превращались в фарс.
Какое-нибудь захудалое местечко Тивертон с двумя десятками избирателей
посылало двух членов в палату общин, а местечко Тэвисток с десятком
избирателей - одного. Еще более курьезно протекали выборы в Олд-Сэрум, где
из двадцати жителей имели право избирать двух членов палаты только двое. Эти
избиратели, конечно, избирали самих себя. Наконец, было и такое прибрежное
местечко, которое давным-давно исчезло, поглощенное морем. Тем не менее и
это местечко имело право избирать одного члена палаты общин. Комедия выборов
происходила так: собственник берега, уцелевшего от затопления, усаживался в
лодку вместе с тремя избирателями, и над тем местом, где под водой
находилось затопленное местечко, трое избирателей выбирали собственника
этого несуществующего местечка членом палаты общин.
А в то же время Лондон мог послать в палату только пять-шесть человек,
а такие большие промышленные города, как Манчестер, Бирмингем, Лидс и
другие, не посылали ни одного.
В 1830 году не только буржуазная Англия, но и рабочие перешли в
наступление против этого закона.
Ожесточенная борьба за реформу избирательного закона, которая
продолжалась два с лишним года, - первый этап социально-политической истории
Англии в те годы. Буржуазия мобилизовала печать, организовала союзы в разных
городах для пропаганды реформы, устраивала грандиозные митинги... Всеми
средствами она внушала трудовому народу Англии, что реформа поможет
облегчить крайне тяжелое положение народных масс. Несмотря на то, что проект
реформы не предоставлял трудовому люду право отстаивать в палате общин свои
интересы, буржуа удалось поднять гигантскую волну народного движения.
Рабочие массы были втянуты о общую с буржуа борьбу против землевладельцев за
билль о реформе.
Эта борьба закончилась принятием нового избирательного закона. Но
реформа была такая скромная, что землевладельцы в сущности остались
по-прежнему хозяевами в парламенте. А "низшие классы" - то есть трудящийся
люд - непосредственно ничего не выиграли от получения городской буржуазией
Англии нескольких десятков мест в палате общин.
Развернулся второй цикл борьбы классов в так называемый "ранний
викторианский период" истории Англии (названный по имени королевы Виктории,
занимавшей престол в течение шестидесяти трех лет (1837-1901). Но
противниками в этой борьбе были не буржуа и землевладельцы, а трудовое
население Англии - в первую очередь рабочие - и господствующие классы.
Очень тяжелое положение рабочих и ремесленников, создавшееся в 30-е
годы, не могло не привести к конфликту между народом и правящими классами.
Для многих буржуазных политиков вопрос сводился к тому, в какой форме
возникнет этот конфликт и не разразится ли революция.
Но революция в Англии, как известно, не разразилась. Конфликт привел
только к борьбе за "хартию" - к широкому народному рабочему движению,
которое вошло в историю под наименованием "чартизм". В борьбе чартистов было
немало моментов, позволявших полагать, что это движение неминуемо приведет к
восстанию народных масс и к революции. Таких гигантских митингов, таких
многочисленных стихийных демонстраций трудящихся еще не знала Англия. На
трех митингах, созванных в 1838 году, присутствовало, например, до миллиона
человек.
Правительство было испугано масштабами движения. И оно решило подавить
его вооруженной силой. Оно приказало войскам обстреливать толпы
демонстрантов. Народные массы не ответили на эту расправу восстанием, но,
несмотря на это, чартизм нельзя было считать побежденным, темпы движения
непрерывно нарастали в начале 40-х годов.
Тогда господствующие классы нашли боковое русло, по которому направили
возмущение народа. Началось общественное движение, известное как "борьба за
отмену хлебных законов".
Как было упомянуто выше, землевладельцы, пользуясь своим господством в
парламенте, решительно препятствовали законопроектам, которые могли бы
ограничить, хотя бы в малой степени, их прибыли, связанные с продажей зерна.
Для того чтобы бесконтрольно владеть рынком зерна, землевладельцы установили
через парламент столь высокие пошлины на заграничное зерно, что иностранные
купцы отказались от ввоза, так как это было им невыгодно. Вполне очевидно,
что монополия землевладельцев привела к очень высоким ценам на хлеб.
Понятно также, что дороговизна в Англии была тесно связана с высокой
ценой на хлеб. И когда чартизм стал угрожать восстанием, буржуазия решила
направить гнев народа против землевладельцев. Промышленная и торговая
буржуазия организовала через печать и митинги ожесточенную кампанию за
отмену хлебных пошлин на ввозимый из-за границы хлеб. Всеми способами она
старалась убедить трудящееся население в том, что единственной причиной его
тяжелого положения являются эти пошлины. Не будь их, землевладельцы
вынуждены были бы сильно снизить цены на зерно, так как ввозной хлеб был
дешевле.
Буржуа удалось вовлечь много десятков тысяч трудящихся в борьбу за
отмену "хлебных законов". Основанная буржуазией "Лига" развила бешеную
пропаганду, борьба Лиги шла параллельно с борьбой чартистов, но этот
параллелизм не мог не ослаблять чартизма.
Наконец в 1846 году буржуазии удалось сломить сопротивление
землевладельцев, которые увидели, что дальнейшая борьба против удешевления
хлеба в самом деле грозит им серьезными последствиями. Пошлины на ввозной
хлеб были отменены парламентом. Хлеб подешевел, цены на другие продукты и
промышленные товары начали снижаться. Буржуазия выиграла игру, теперь можно
было не опасаться немедленного революционного взрыва.
Современники Диккенса, наблюдая широкое общественное движение,
вызванное борьбой за отмену "хлебных законов", вместе с тем являлись
свидетелями угасания чартизма. Немало причин вызвали это угасание -
разногласие в программах вождей чартизма, отход от революционного чартизма
колеблющихся рядовых членов, падение цен на предметы первой необходимости,
открытие золотых россыпей в Калифорнии и Австралии, усилившее эмиграцию из
Англии, и другие. После еще одной вспышка чартистского движения в 1852 году
борьба за хартию в Англии стала затухать.
Несмотря на отмену "хлебных законов", положение трудящихся оставалось
очень тяжелым.
Достаточно было внимательно обозреть Лондон, чтобы в этом убедиться. В
западной его части - в так называемом Вест-Энде-можно было видеть
бесчисленное количество великолепных особняков, на главных улицах центра
можно было удивляться роскоши магазинов, которой не знали магазины Парижа, а
л восточной части, за Темзой и на окраинах, можно было наблюдать такую
нищету, которую современник Диккенс не мог бы встретить в том же Париже.
Почти в каждом романе Диккенса, в его "Очерках Воза", "О многих его
повестях и рассказах читатель находит незабываемые описания "Лондона нищих"
и незабываемые сцены, участниками которых являются обитатели этих страшных
лондонских трущоб. Некоторые из этих трущоб даже имели специальные
наименования.
Типичный двор, населенный лондонской беднотой, напоминал узкий коридор,
зажатый между высокими деревянными домами. Ширина коридора не превышала
иногда трех метров, а длиной он бывал метров пятьдесят, и в этот коридор вел
с улицы еще более узкий проход.
Верхние этажи этих домов часто подпирались контрфорсами, которые
выдавались вперед настолько, что в нижние этажи солнечный свет совсем не
проникал. В таком дворе бывало два-три десятка домов, по восемь комнат в
каждом. И в каждой комнате обычно жили десять человек.
Такими домами застроены были целые кварталы в восточной н южной частях
Лондона. Но и в центре, неподалеку от самых фешенебельных улиц, их было
немало - стоило только свернуть в сторону.
О том, каково было санитарное состояние Лондона в эту эпоху, можно
судить по тому факту, что канализационная система Лондона, построенная в
середине XVIII века, не была еще заменена новой, хотя население Лондона
увеличилось с середины XVIII века в четыре-пять раз. Такой же древней была и
система водоснабжения.
Не удивительно поэтому, что улицы вблизи этих трущоб отравлены были
миазмами, а эпидемии не прекращались. И нетрудно представить себе условия, в
которых росли дети лондонских бедняков.
Бедняки, живущие в городах, вынуждены были браться за любые профессии.
В Лондоне сотни мужчин, женщин и детей занимались тем, что вылавливали из
Темзы кусочки угля, щепочки, обрывки веревок и т. п. и продавали свою добычу
особым скупщикам. Плата была ничтожная - за пятнаддать фунтов этих щепочек и
обломков они получали одно пенни - четыре копейки! В Лондоне сотни людей
разыскивали в канализационных канавах те же предметы, что в Темзе. За
плечами у них висел мешок, в руках была мотыга, и они бродили в подземных
сточных канавах, обложенных кирпичами, которые каждую минуту могли
обвалиться на них, ибо кирпичная обшивка насчитывала много десятков лет. В
Лондоне были сотни людей, которые назывались "грязевыми жаворонками", - они
собирали собачьи нечистоты и сбывали их на кожевенные заводы.
А сколько было уличных торговцев, предлагающих самые разнообразные
товары! У этих торговцев были свои традиции и нормы поведения, их
организация напоминала организацию профессиональных нищих, от которых они
мало чем отличались. И мало чем отличались от нищих бедняки, подвизавшиеся в
балаганах (в которых городская толпа могла увидеть уродов, карликов,
великанов), или уличные актеры, показывавшие Панча (английского "петрушку"),
акробаты, шпагоглотатели, клоуны, дрессировщики или уличные музыканты,
игравшие на всех инструментах, имеющихся на земле. Вся эта армия лондонцев
влачила самое жалкое существование.
Но и рядовой рабочий бедствовал, он должен был содержать себя и семью
на тридцать шиллингов в неделю. Один только хлеб в начале 40-х годов стоил
семье четыре шиллинга четыре пенса - седьмую часть всего заработка главы
семьи. При этом на долю каждого члена семьи, состоящей в среднем из пяти
человек, приходилось только двести пятьдесят граммов в день, а после отмены
"хлебных законов" - на сто граммов больше. На мясо семья рабочего тратила
семь шиллингов в неделю и на картофель - полтора, за квартиру должна была
платить четыре шиллинга. Полтора фунта масла должно было хватить всей семье
на неделю, во тогда рабочий мог купить только семьсот граммов сахару, то
есть каждый член семьи получал в неделю сто сорок граммов сахару. Истратив
на свечи, уголь и мыло три шиллинга, рабочий мог располагать на одежду для
себя и семьи и на непредвиденные расходы только четырьмя шиллингами -
полутора рублями серебром в неделю. Не удивительно поэтому, что семейные
рабочие, имевшие даже постоянный заработок, еле-еле могли добиться того,
чтобы семья не голодала в буквальном смысле слова, но даже на самую
необходимую одежду они должны были копить шиллинги в течение многих месяцев.
В эту эпоху впервые появляются в Англии железные дороги. Первая
железная дорога с паровой тягой построена была для общественного пользования
в 1825 году между городками Стоктон и Дарлингтон. Длина линии была
двенадцать миль, и предназначалась она для перевозки угля. По этой дороге
паровоз шел со скоростью шестнадцать миль в час. Прошло пять лет, и в 1830
году открылась пассажирская линия Ливерпуль - Манчестер. Поезд, шедший по
этой линии, с тридцатью пассажирами делал уже тридцать миль в час.
Это строительство привело прежде всего к улучшению исконных средств
сообщения между городами. Раньше, например, карета из Лондона в Шрусбери шла
двадцать семь часов, теперь то же расстояние она покрывала в шестнадцать, а
так называемая карета "Комета" - нечто вроде конного "экспресса" - делала по
десять миль в час-скорость, которой не знали до появления железных дорог.
Снабжение междугородних карет лошадьми всегда вызывало много жалоб. По
до 30-х годов владельцы гостиниц и почтовых карет обращали на эти жалобы
мало внимания. С появлением железных дорог положение изменилось. В любое
время можно было ожидать постройки железной дороги там, где пролегал конный
тракт, и поэтому, из боязни потерять клиентуру, владельцы карет и
содержатели гостиниц всячески старались, чтобы недостатка в лошадях не было.
Пассажирские кареты, курсировавшие между городами, не придерживались
расписания. Владельцами этих карет были частные предприниматели. Места в
каретах надо было заказывать за несколько дней до отъезда и вносить аванс.
Читатель получит полное представление о междугородном сообщении, ибо
Диккенс по роду своей работы в газетах изучил его досконально и неоднократно
описывал транспорт этой эпохи и придорожные гостиницы; междугородному
сообщению он специально посвятил одну из сценок в своих "Очерках Боза"
("Картинки с натуры", 15).
Междугородние кареты были разнообразных цветов - большей частью ярких.
Иные кареты носили названия, например: "Комодор" ("Пиквикский клуб", гл. 2).
В каретах внутри обычно помещались четыре пассажира, а снаружи до
двенадцати: впереди, рядом с кучером, сидело двое, двое позади кареты, рядом
с кондуктором, а остальные на плоской крыше кареты. Если принять во
внимание, что там же помещался и багаж, для которого не хватало места в
ящиках под сиденьем кучера и кондуктора, то легко себе представить, какая
была теснота на крыше.
Дороги во времена Диккенса улучшились сравнительно с дорогами XVIII
века, но все же и тогда было немало трактов, езда по которым грозила
пассажирам катастрофой. И по-прежнему в весеннюю и осеннюю распутицу кареты
увязали в грязи, а канавы и ямы являлись причиной постоянных аварий.
До 1784 года почта в Англии перевозилась вьюками; но в этом году некий
Джон Палмер, член палаты общин от города Бат, провел через палату реформу
почтового транспорта. Государство приняло на себя организацию сети почтовых
контор, отправлявших в другие города специальные почтовые кареты.
Почтовые кареты, в отличие от пассажирских, отходили по расписанию. Они
перевозили не только почту, но и пассажиров. И в почтовых каретах было
четыре места для внутренних пассажиров, но наружных помещалось меньше, так
как на крыше находилась почта. За проезд в карете плата была помильная,
очень высокая, - внутренние пассажиры платили пять пенсов с мили, наружные -
три пенса. Через каждые восемь миль меняли лошадей.
Вид почтовых карет отличался от вида пассажирских. На дверцах кареты
красовался королевский герб. Колеса окрашены были в красный цвет, верхняя
часть кареты в черный, а низ в шоколадный.
В ту пору письма и прочие почтовые отправления оплачивал не
отправитель, а адресат. Оплата была сложная, она зависела и от расстояния и
от числа листков, которые либо заклеивались облатками, либо пересылались в
самодельных конвертах (машинные появились только в конце 50-х годов). Для
удешевления пересылки письма писались очень мелким почерком. Подсчет
стоимости письма, которое должен был оплатить адресат, обычно бил
длительным. Нередко адресат отказывался от уплаты и получения письма. Особая
почта существовала в пределах Лондона. Оплата городских писем в Лондоне была
унифицирована; в XVII веке - одно пенни, а с конца XVIII-два пенса.
В один и тот же год (1844) в Америке и в Англии были проложены первые
телеграфные линии общего пользования. В Англии этим телеграфом соединены
были Пэддингтон и Слеф, длина ее была двадцать миль.
Во времена Диккенса в Англии для шоссирования дорог применялся способ
Джона Макадама. Свои опыты по новому способу шоссирования Макадам начал в
1810 году, и после длительного испытания парламентская комиссия утвердила
новый способ. Сущность его заключалась в том, что щебень, покрывавший
толстым слоем дорогу, спрессовывался, образуя каменную облицовку. Дороги,
шоссированные по способу Макадама, называются его именем. По этим дорогам
шли кареты, отличные от наемных, курсировавших в пределах города.
В городские кареты была впряжена пара лошадей. Двигались они очень
медленно. В это время в Париже омнибус уже получил широкое распространение,
-но в Англии он появился только в 1830 году, хотя кареты не вытеснил.
В омнибус впрягали трех лошадей. Рассчитан он был на двенадцать
внутренних пассажиров, с которых взимали по шесть пенсов, независимо от
расстояния. Но в погоне за барышом кондукторы набивали омнибусы до предела -
впихивали но двадцать пассажиров. Только в 40-х годах появились на крыше
омнибусов два наружных места, в 50-х годах на крыше были устроены две
продольные скамьи.
Тяжелые и медленно подвигающиеся кареты вытеснил новый двухколесный
экипаж-кэб.
Кэб был создан в 1823 году, но только в 30-х годах он стал основным
средством передвижения по городу наряду с омнибусом.
Форма кэба не была неизменной. Первые кэбы были открытые, желтого
цвета. Кучер сидел рядом с пассажиром, но не на скамейке, а на специальном
сиденье, прилепленном к кузову. Затем кэб принял другую форму. Он стал
закрытым, дверца - в задней стене. Пассажиры сидели друг против друга, а
кучер восседал на крыше. И, наконец, кэб принял ту форму, которая стала
окончательной. Теперь он назывался "хэнсом-кэб" - закрытая большая коробка с
двумя огромными колесами. Дверца появилась сбоку, а сиденье кучера
прикреплено было сзади коробки, так что вожжи лежали на крыше.
"Хэнсом-кэб" вплоть до полного вытеснения конного городского транспорта
автомобильным являлся основным в Англии наемным экипажем для передвижения по
городу. Старинный портшез (переносное кресло в закрытом ящике с оконцем)
доживал в 30-е годы последние дни,
Во времена Диккенса стоимость земельных участков еще более повысилась
сравнительно с XVIII веком. Поэтому домовладельцы строили дома с тем
расчетом, чтобы необходимые для них участки были небольшими. Уже с середины
XVIII века приходилось располагать жилые комнаты не вокруг
"холла"-вестибюля, - а во втором и третьем этаже. Такая планировка дома для
буржуазной семьи среднего достатка оставалась неизменной. Эти трехэтажные
дома имели по фасаду три-четыре окна, то есть были довольно узкими (см.,
например, "Дэвид Копперфилд", гл. 15, 23; "Николас Никльби", гл. 16). Из
"холла" (см. рис. Физа к "Домби и Сын", гл. 17) такого дома дверь направо
обычно вела в маленькую комнату о двух окнах в нишах, называемую "приемной".
Между камином и окном в этой приемной - дверь, она вела в маленький кабинет
главы семьи. Дверь из "холла" налево вела в столовую. Как и "холл", столовую
обычно обшивали панелью (см. "Копперфилд", рис. Физа к гл. 22, 28). В
столовой-камин, рядом с ним буфет. В углу столовой лестница с перилами (см.
"Копперфилд", рис. Физа к гл. 5), она вела на второй этаж. Во втором этаже
две маленькие гостиные; благодаря раздвижной стене между ними обе гостиные
могли быть превращены в одну комнату (см. рис. Физа к "Никльби", гл. 19). По
той же лестнице можно было подняться в третий этаж и еще выше - на чердак
(см. "Домби", гл. 30; "Копперфилд", гл. 60). В третьем этаже - спальни.
Кухня и службы - в подвале (см. "Никльби", гл. 46). Нередко перед домом был
дворик ниже уровня мостовой; с этого дворика ход был в кухню и в помещение
для прислуги (см. "Холодный дом", гл. 4).
Дом богатого землевладельца или крупного буржуа планировался иначе (см.
"Холодный дом", гл. 6; "Домби", гл. 23).
К помещичьему дому обычно примыкали два крыла. Одно - предназначалось
для слуг, другое - для конюшен. При кухне - несколько маленьких комнат:
буфетная, кладовая, чуланы.
В городском доме богатого буржуа расположение комнат было иным. В
первом этаже - "холл", вокруг которого были столовая, небольшая гостиная и
гостиная-зала, кабинет и библиотека. Во втором этаже - спальни, детские,
классные комнаты.
В первую половину эпохи (1830-1850) сохранился стиль мебели и
декорировки конца XVIII века, во вторую половину (1850-1870) внедряется так
называемый "викторианский" стиль.
В 1830-1850 годах основная масса состоятельных англичан меблировала
свои дома тяжелой мебелью красного дерева с резьбой. Стиль этой мебели имел
большую давность - в 1754 году вышел первый "справочник" фабриканта мебели
Чиппендэла, в котором даны были образцы, рекомендуемые его фирмой. Авторы
этих рисунков были безвестные художники, работавшие у Чиппендэла, и
последний являлся только умелым предпринимателем - не больше. Тем не менее
за мебелью, выпускаемой его фирмой и имеющей несомненное стилистическое
единство, сохранилось название - мебель "стиля Чиппендэл" (см. рис. Физа к
"Пикнику", гл. 31; к "Домби", гл. 21; к "Копперфилду", гл. 14).
Но постепенно в Англии начали появляться предметы меблировки, резко
отличные от меблировки стиля Чиппендэл, - так называемый
"средневикторианский" стиль, поражающий своей безвкусицей.
Лампы с прямым фитилем, которые можно было видеть повсюду, не означали,
что Англия не знала другого освещения. Свечи, разумеется, еще сохранились
(см. "Пиквик", гл. 28, 40; "Холодный дом", гл. 3, 4; "Никльби", гл. 55).
Диккенс часто упоминал о "тростниковых свечах" - сальных свечах с фитилем из
сердцевины тростника.
В первые два десятилетия эпохи Диккенса в дампы наливали сурепное
масло, затем его заменили парафином; керосин еще не употреблялся для
освещения.
Но уже с начала 40-х годов появилось в домах англичан газовое
освещение, хотя Вестминстерский мост был освещен еще в 1813 году.
Любопытной чертой общественной жизни англичан прошлого века является
пристрастие к крайне замкнутым общественным организациям. Самым ярким
выражением этого можно считать английские клубы. Клубы зародились еще в
конце XVII века, а в начале XVIII клубов было уже немало не только в
Лондоне, но и в других городах. Но в XVIII веке они находились на втором
плане - общественная жизнь протекала в основном в кофейнях и тавернах.
Правда, эти заведения - в особенности кофейни - сплошь и рядом имели
завсегдатаев, объединенных либо общностью политических убеждений, либо общей
профессией, но все же и кофейни и таверны открыты были каждому, кто пожелал
бы их посетить, тогда как пожелавшие вступить в клуб проходили при
вступлении строгий контроль.
Роль кофеев и таверн в организация общественной жизни англичан
закончилась в основном к началу XIX века. Наоборот, роль клубов возросла, а
число их увеличивалось с каждым годом. Вместе с тем состав членов клубов
стал более демократическим, чем раньше. Вступительные взносы в клуб были Я
ранее очень высоки, к тому же в клубы начала XIX века не принимали
представителей некоторых профессий: солиситоров, поверенных, хирургов и др.
Новые клубы, открывшиеся во времена Диккенса, стали более доступны лицам, не
обладавших большими доходами; тем не менее каждый клуб был замкнутым
учреждением, а вступительные взносы даже в недорогие клубы достигали
пятидесяти фунтов.
Большинство клубов помещалось в специально оборудованных зданиях, на
отделку которых подчас затрачивались большие суммы. Ибо неписаный закон
английских клубов требовал предоставления своим членам комфорта, и в
достижении этой целя клубы состязались между собой - переманивали лучших
кулинаров и пр. На кулинарию клубы обращали особое внимание. Так, например,
шефом кулинарного дела в клубе радикалов "Реформ Клуб" был знаменитый
француз-повар Алексис Сойер, приехавший при жизни Диккенса из Франции и
попавший даже в Биографический национальный словарь Англии.
Руководители клубов заботились о крайне строгом режиме, в подопечных им
учреждениях. Ни один посторонний не мог войти в клуб. Исключение делалось
лишь для знатных и богатых иностранцев. Обедать в клубе разрешалось только в
вечерних костюмах, как было принято в самых фешенебельных домах Англии.
Курить в некоторых клубах разрешалось лишь в курительных комнатах. В ту
эпоху курили трубки в сигары, папиросы появились только в середине 50-х
годов после Крымской войны, когда английские солдаты, бывшие в Крыму,
позаимствовали от французов привычку курить папиросы. Как правило, в мужские
клубы женщины не допускались. Нередко члены клуба проводили там большую
часть дня в полном безделье.
"Сезон" в Лондоне начинался с апреля и длился по август. В это время
открыты были оба главных лондонских театрах - Друри-Леин и Ковент-Гарден, а
также Итальянская опера, парламент, высшие суды и т. д. Поздняя осень и зима
- самые плохие климатически времена года в Англии; холодные дожди и туманы с
ноября по апрель прерывали "сезон" - Итальянская опера закрывалась, знать и
крупная буржуазия проводили время в Вате, Брайтоне и на заграничных
курортах. Особенно популярным английским курортом являлся Бат в
Сомерсетшире, в ста пятидесяти километрах к западу от Лондона.
Диккенс дал сатирическое описание Вата в "Посмертных записках
Пиквикского клуба". В Бате - горячие источники и воды его использовались не
только для лечебных ванн, но и для питья. Из всех курортов Англии Бат
являлся (да и теперь является) самым фешенебельным. В Бате во времена
Диккенса уже была выстроена великолепная галерея (заключавшая горячие
источники) и колоннада, перед которыми была разбита большая площадь, откуда
открывался вид на старинное Аббатство. Знаменитая батская "Зала для
Ассамблей", выстроенная в 1771 году, являлась центральным пунктом для встреч
курортной публики.
Кроме Бата, знать и буржуазия посещали в те месяцы, когда "сезон" в
Лондоне и в других крупных городах кончался, приморский курорт Брайтон, где
не раз проводил осень и Диккенс.
Итальянская опера, переезжавшая к этому времени из Парижа в Лондон,
открывалась к началу апреля. Здание Оперы на Хэймаркет, построенное по
образцу миланской оперы, было пятиярусным, роскошно, но безвкусно отделанным
и недоступным для широкой публики. В партер публика допускалась только в
вечерних костюмах, все дожи были абонированы, а места на галерее стоили не
дешевле пяти шиллингов.
В Англии существовал закон о "королевских патентах" для театров, с
небольшими изменениями он действовал с XVII века. Сущность его сводилась к
тому, что классические драмы имел; право ставить только театры, имевшие
"королевский патент". Эти патенты закреплялись не за труппами актеров, но за
театральными помещениями, а актеры, игравшие в помещении с патентом,
выделялись из армии английских актеров. Еще в начале XVIII века, при
королеве Анне, был издан закон, который по точному его смыслу приравнивал
актеров к представителям социальной группы, которые именовались кратко
"мошенники и бродяги". Только в 1737 году закон был несколько изменен, он
исключил из числа "мошенников и бродяг" актеров, работавших в театрах с
королевским патентом или со специальным разрешением лорд-канцлера. Но власти
опасались просветительной роли театра, и новые патенты невозможно было
получить руководителям актерских групп, намеревавшимся ставить классические
пьесы - например, Шекспира. Поэтому в XVIII веке они должны были либо
обходить закон, переделывая трагедии в оперы, либо покупать право участия в
управлении театром с "патентом". За это право надлежало уплачивать огромные
суммы: Шеридан в 1776 году уплатил Дэвиду Гаррику, уходившему на покой и
владевшему только половиной патента, тридцать пять тысяч фунтов стерлингов.
Во времена Диккенса королевские патенты все еще были закреплены только
за двумя лондонскими театрами: Ковент-Гарден и Друри-Лейн, а труппа театра
"Хэймаркет" имела право играть только летом (зимой здесь играла французская
труппа). Но так как закон о патентах давно уже изжил себя (другие театры его
нарушали), то надо было добиться его отмены, чтобы создать лучшие условия
для роста английского театрального искусства. В 1843 году и другие театры
получили право ставить драмы, а не только оперы, пантомимы или водевили.
Репертуар Ковент-Гарденского театра в то время не отличался от
репертуара Друри-Лейнского: драмы, оперы, балеты. Оба театра были
значительно более доступны широкой публике, чем Итальянская опера, - места
на галерее продавались по два шиллинга. К тому же, начиная с девяти часов
вечера билеты на спектакль продавались за полцены - спектакли начинались в
семь часов ("см. "Копперфилд", гл. 61).
Ряд более мелких театров - "Королевский театр Виктории", "Королевский
театр Адельфи", "Олимпия" и другие ставили в эпоху Диккенса водевили с
музыкой, балеты, пантомимы и т. д.
Лучшим актером эпохи Диккенса был Уильям Макриди, друг Диккенса, долго
гастролировавший в провинции, в Америке, во Франции и руководивший некоторое
время театром Друри-Лейн. Макриди напоминал методом своей работы Гаррика. В
шекспировском репертуаре он создал образы Макбета, Лира, Яго, Кассио,
вошедшие в историю английского театра.
Если не считать Шекспира, то едва ли не основными пьесами в репертуаре
того времени являлись переделки романов и повестей Диккенса. Например, в
1846 году переделка повести "Сверчок в очаге" шла одновременно в четырех
лондонских театрах.
Но англичане этой эпохи слушали концерты иностранных гастролеров
значительно чаще, чем видели зарубежных драматических актеров и актрис.
Такие концерты были обычным явлением, так же как и публичные балы. В
лондонских залах "Уиллис Румс" устраивались по средам балы. Доступ на них
был свободен лишь с 1840 года, и самое название предприятия до конца XVIII
века было иное. Это был знаменитый Олмэк, упоминаемый в романах XVIII века,
а также Диккенсом. В 1765 году владельцу ресторации Олмэку пришло в голову
построить увеселительное заведение, но закрыть в него доступ всем тем, кто
не входит в "светское" общество; в смежной с залой комнате шла крупная игра
в карты. Любопытно отметить, что в Англии азартная картежная игра была
воспрещена законом. Воспрещено было также содержание игорных домов. Однако,
невзирая на это, в Англии было их множество. В Лондоне лучшие из них
находились на самых центральных улицах, один из них - игорный дом Крокфорда
на улице Сент-Джеймс, открыто посещался вельможами и даже герцогом
Веллингтоном. Правда, этот игорный дом носил название клуба, но доступ в
него был открыт всем "приглашаемым", то есть фактически всем представителям
крупной буржуазии и знати, желающим развлечься азартной игрой.
Наиболее популярными карточными играми в частных домах были вист,
пикет, "коммерция", "спекуляция", "двадцать одно", "Папесса Иоанна",
упоминаемые Диккенсом. В игорных домах играли в "фаро" и в другие азартные
игры.
Одним из любимых развлечений английской публики в то время были
увеселительные сады. Из двух наиболее известных лондонских увеселительных
садов "Воксхолл" и "Рэнлах", предназначенных для состоятельных людей,
сохранился при Диккенсе только "Воксхолл".
"Воксхолл" изобиловал различного рода развлечениями. В этом саду было
несколько оркестров, театр и многочисленные балаганы с аттракционами; в
крытых павильонах шли танцы, с площадок запускались воздушные шары, а в
одиннадцать часов вечера в иллюминованном саду устраивали традиционный
фейерверк. Первый наш общественный увеселительный сад в Петербурге был
открыт в 1793 году по этому образцу; название его "Воксад в Нарышкинском
саду" было искажением "Воксхолл". В начале прошлого века увеселитель ные
сады назывались у нас "Воксалы". Для развлечения более широких слоев
лондонского населения служили другие увеселительные сады, среди которых
лучшим являлся "Сэдлерс-Уэллс", куда входная плата была невысока - один
шиллинг.
Англичане очень увлекались спортом, но грубость нравов, характерная для
Англии XVIII века, постепенно смягчалась и жестокие подчас забавы, носившие
спортивный характер, уже не имели во времена Диккенса того широкого
распространения, какое мы наблюдаем в XVIII веке. Бой петухов,
сопровождавшийся всегда азартнейшими пари, еще привлекал к себе внимание, но
предприятий, устраивавших это жестокое зрелище, становилось все меньше и
меньше. Значительно реже можно было встретить в сельской Англии и травлю
быка собаками. Для сельской Англии охота на лисиц оставалась основным видом
спорта. Для городской Англии - состязания в боксе.
За столетие до рождения Диккенса были выработаны правила состязаний в
боксе и основан специальный театр для состязаний, а в начале 90-х годов
XVIII века боксу начали обучать в специальных школах. В рядах любителей и
покровителей бокса можно было увидеть и герцога Веллингтона, и известного
политического деятеля Роберта Пиля, современника Диккенса, и других его
знаменитых современников - Байрона, лорда Пальмерстона, Теккерея.
Скачки и бега оставались по-прежнему национальным спортом, как и бокс.
В те времена игра в футбол, который известей был в Англии еще в XIV
веке (но, конечно, не походил на современный), впервые приняла те
организационные формы, которые мы видим и теперь, - были созданы клубы,
объединенные затем в футбольную лигу. Тогда же начали возникать клубы
"регби" (правила этой игры в мяч отличаются от правил футбола). С основанием
футбольных клубов начался новый период этого старинного спорта.
Еще с большим правом, чем футбол, может именоваться национальным видом
спорта крикет.
Широкое распространение среди имущих классов Англии получил гольф
(шотландский спорт, известный с XVI века).
Всеми этими видами спорта занимались мужчины, - женщивы из неимущих
классов, а также жены и дочери городских буржуа во времена Диккенса спортом
не занимались. Но жены английских землевладельцев, живущие за городом, в
поместьях, ездили верхом и даже принимали участие в охоте на лисиц. В конце
XVIII века возродился старинный английский спорт - состязания в стрельбе из
лука.
В заключение остановимся на одной стороне жизни англичан, которая плохо
известна нашему читателю и занимает особое место в творчестве Диккенса. Мы
имеем в виду совокупность юридических институтов, которые входят в понятие
правопорядка. Ни один классик с такой тщательностью, полнотой и точностью не
описывал судоустройства своей страны, судебного производства, организации
адвокатуры и магистратуры (судейских чиновников всех рангов), различия между
двумя системами источников права (источник права - закон, обычай,
прецедент), как это делал Диккенс. Работа клерком в юридической конторе
позволила Диккенсу прекрасно изучить сложнейшую систему английского
правопорядка и сделать неоспоримый вывод о значении этого правопорядка в
создании и укреплении власти имущих классов над трудовым народом Англии.
Художественный талант помог Диккенсу убедительно показать полную
беспомощность бедняка, волей судьбы пришедшего в столкновение с системой
правосудия, разработанной юристами в течение столетий. Но рисуя это
"правосудие", Диккенс предполагал, что его читатель знаком в некоторой
степени с основными началами правопорядка в Англии хотя бы потому, что этот
читатель - его соотечественник. Что касается читателей-иностранцев, не
знакомых со спецификой английских юридических институтов, многое из того,
что Диккенс считал всем известным, было им непонятно, а иное ставило их в
тупик.
В настоящем очерке, вам думается, было бы целесообразно обобщить,
суммировать некоторые данные о юридических реалиях, чтобы эти обобщенные
данные помогли легче усвоить беспощадную критику Диккенсом современного ему
социального порядка, оплотом которого являлись институты, неведомые нашему
читателю.
Чем больше читатель будет знакомиться с творчеством Диккенса, тем чаще
ему придется удивляться обилию судебных учреждений, деятельность которых
является источником многих бед и несчастий, подстерегающих диккенсовских
героев. Он встретится с Судом Общих Тяжб, с Канцлерским судом и Судом
Олд-Бейли, с Судом Докторс-Коммовс, с Судом по делам о несостоятельности, с
судами мировыми и судами полицейскими. Из текста он поймет, что первые два
суда - гражданские, но тут же узнает, что, кроме этих двух судов, в Англии
есть еще Суд Королевской Скамьи - тоже гражданский, узнает, что Суд
Олд-Бейли - уголовный суд, а Суд Докторс-Коммонс состоит из целой коллекции
судов с разной компетенцией. В одном суде дела решаются по одним законам, в
другом - те же самые дела - по другим. Хотя мы и упростили разграничение
между двумя системами судов (правильней было бы сказать, что "источники
права" для решения дел в этих судах различные), но суть дела не меняется. В
Англии действительно одни суды в своих решениях опираются на обычаи (так
называемое "обычное право") и на предыдущие решения судов (так называемые
"судебные прецеденты"), а другие - на приказы лорд-канцлера, который должен
был восполнять пробелы общего права, исходя из требований справедливости.
Такое разграничение имеет корни в далеком прошлом, о котором нам нет нужды
говорить, но результаты этого разграничения были очень плачевны для
английского народа. "Справедливость", которая якобы лежала "в основе
приказов лорд-канцлера", редко имела что-нибудь общее с подлинной
справедливостью. Деятельность Канцлерского суда основана на этой мнимой
справедливости, а Суд Королевской Скамьи и Суд Общих Тяжб, где решения
принимались на основе обычаев и прецедентов, дают такое широкое поле для
злоупотреблений бессовестных юристов, что трудно сказать, какая из двух
систем правосудия принесла больше вреда английскому народу.
Переходя к судам уголовным, следует сказать, что читатель не раз
встретятся с упоминанием о судебных "ассизах". На этих "ассизах" - судебных
сессиях - трижды в год решаются дела уголовные, руководит заседаниями судья,
присланный из Лондона, и происходят эти сессии в главном городе каждого
графства. Кроме таких сессий в начале 30-х годов прошлого века в Лондоне был
основан Центральный Уголовный Суд - Суд Олд-Бейли, которому подведомственны
те же дела, что и судам ассизов, а более мелкие преступления подлежат
ведению мировых судей, назначаемых правительством, и разбираются на сессиях
мировых судей, так называемых "квартальных сессиях", или же отдельными
мировыми судьями, смотря по тому, каков характер правонарушения.
Читая у Диккенса описание судебного разбирательства в мировом суде
(такой суд есть при Полицейском управлении и называется для краткости
Полицейский суд), наш читатель столкнется с фактом для него необычным.
Мировой судья не оправдывает подсудимого, но и не приговаривает его к
какому-либо наказанию: он "приговаривает" подсудимого к процессу в следующей
инстанции и выносит определение о заключении его в тюрьму до суда. Необычной
для нашего читателя является и вся процедура взыскания кредитором долга с
должника, отказывающегося этот долг уплатить. Диккенс многократно
рассказывает о неимущих должниках, которых по английским законам его эпохи
кредитор мог заключить в тюрьму впредь до уплаты долга. (В те времена такой
порядок существовал и в других странах Европы.) Однако есть некоторые
особенности в английской процедуре заключения в тюрьму за долги: после
решения специального Суда по делам о несостоятельности о заключении
неимущего должника в тюрьму, приказ об его аресте специальный чиновник
шерифа (бейлиф) должен вручить самому должнику и только тогда может его
арестовать. Но после вручения приказа об аресте бейлиф отвозит должника не в
тюрьму, а к себе домой, где за высокую плату предоставляет ему комнату
примерно на недельный срок, в течение которого друзья должника имеют право
уплатить числящийся за арестованным долг, в случае же неуплаты должник
переводится из "заведения" бейлифа в тюрьму. Хорошо знакомый с тюремным
режимом в лондонских тюрьмах - Флит, Маршалси, Тюрьма Королевской Скамьи, -
Диккенс не раз упоминает еще об одной особенности тюремного заключения за
долги в Англии его эпохи-особенности, которая может показаться странной
нашему читателю: о возможности, предоставляемой должнику, заключенному в
тюрьму, жить вне тюрьмы - в пределах так называемых "тюремных границ" иди
"тюремных правил", на площади около трех миль в окружности; нечего и
говорить, что плата за такую поблажку была очень высокая, по разработанной
тюремным начальством таксе.
Неизвестна нашему читателю деятельность чиновника, совмещающего
судейские функции с функциями следователя-коронера, - который производит
дознания в случаях скоропостижной или загадочной смерти, а также дознание о
причинах пожаров, если есть предположение о поджоге; но решения по всем этим
вопросам выносились не им, а "судом коронера", то есть присяжными под его
руководством. С "судом присяжных" (жюри) наш читатель встретится не раз, но
его может поставить в тупик вопрос: в чем же разница между большим жюри и
малым жюри в уголовном процессе. А различие между двумя этими жюри
существенное. " Большое жюри" решает только вопрос, достаточны ли основания
для предания обвиняемого суду или нет, но в самом судопроизводстве принимает
участие "малое жюри". Такое различие запомнить нетрудно, значительно труднее
нашему читателю освоиться с мыслью, что и в гражданских процессах
участвовали также присяжные, и это "жюри" называлось "общим". Не менее
необычен для нас принятый в Англии в гражданских делах порядок письменных
состязаний до суда, то есть обмена заявлениями, ответами на заявления,
контрответами и т.д. до той поры, покуда адвокаты обеих сторон не сочтут
целесообразным прекратить это весьма выгодное для них состязание.
Читая Диккенса, не перестаешь удивляться тому, с каким знанием дела он
рисовал представителей касты правозаступников и с каким профессиональным
умением вскрывал ухищрения "законников" всех видов и рангов. Он не только
показал нам целую галерею незабываемых портретов юристов (около сорока
человек), но дал читателю полную возможность оценить поистине огромную роль
английских правозаступииков в охране интересов господствующих классов. И
достиг он этого простыми средствами: правдиво изобразил все детали
хитроумной системы английской адвокатуры. Прежде всего он вывел на сцену
представителей различных рангов адвокатуры, точно очертив компетенцию
каждого из этих профессионалов. Из его произведений читатель узнает, что
основных рангов в английской адвокатуре три - солиситор (он же атторни),
барристер, сарджент (он же королевский юрисконсульт), но, кроме этих рангов,
существовали во времена Диккенса еще два вида адвокатов: плидеры (то есть
поверенные, которые имели право лишь на письменные объяснения в интересах
своего клиента до суда) и прокторы, а барристеры могли выполнять также
функции юниора, специального плидера и нотариуса. По английским законам
полноправный адвокат (барристер, сарджент) не может входить в
непосредственное общение с клиентом помимо поверенных, которые являются
посредниками между ним и клиентом.
Если вспомнить о том, что английское законодательство (до сей поры в
Англии нет кодекса законов) создало все предпосылки для злоупотреблений
адвокатов, которые, при отсутствии кодифицированных норм, могли без конца
затягивать любой процесс и опутывать клиента сетью ухищрений, - если об этом
помнить, то понятно, что между неимущим людом Англии и правосудием
господствующие классы воздвигли высокие стены. Одна из них - необычайная
сложность судоустройства и судопроизводства, и другая - система английской
адвокатуры.
Читатель Диккенса познакомится со своеобразным учреждением, имеющим
прямое отношение к созданию системы адвокатуры. Мы имеем в виду Иннс-оф-Корт
(так называемые Судебные Инны) - рассадник юридического образования в Англии
и вместе с тем замкнутые кастовые организации юристов, возглавляемые самыми
преуспевающими адвокатами, - организации, издавна монополизировавшие право
экзаменовать соискателей на звание "барристера" (полноправного адвоката) и
давать разрешение выдержавшим экзамен на выступления в судах Англии.
Судебные Инны, эти мощные корпорации, владеющие большим имуществом, в ходе
своего исторического развития последовательно служили господствующему классу
- ранее земельным собственникам, а с течением времени - буржуа.
Роль юристов, прошедших подготовку в Иннах и подвизающихся в
многочисленных судах, весьма велика в общественной жизни Англии. Это
общеизвестно. Велика она была и во времена Диккенса, и именно "законники"
приняли самое близкое участие в разработке и проведении в жизнь одного
института, о котором читатель Диккенса узнает из многих его произведений.
Речь идет о "работном доме" - о доме призрения бедных. Ни в одной стране
Европы, кроме Англии, не созданы были подобные учреждения, восхваляемые их
"создателями", как "самые гуманные", но являющиеся лучшими памятниками
лицемерия буржуа. По английским законам, предшествовавшим принятию в 1834
году парламентом билля о "Работных домах", житель Англии, лишившийся по
каким-либо причинам (болезнь, старость, длительная безработица) всех средств
существования, имел право получать от прихода материальную помощь
("приходом" назывался городской район, являющийся самостоятельной
административной единицей). Помощь эта была мизерная и не спасала от
медленного умирания, но и эта помощь сочтена была английской буржуазией,
стоявшей во главе городских самоуправлений и приходов, обременительной для
себя, и против этой помощи еще с 20-х годов прошлого века она повела
кампанию. Кампания усилилась, когда усилился промышленный и торговый кризис,
о котором говорилось выше. Армия безработных, потерявших надежду получить
работу, увеличивалась с каждым годом, и вся буржуазная печать, весь аппарат
пропаганды буржуа внушал жителям Англии, что помощь прихода беднякам
является бременем для налогоплательщика. Но отменить начисто хотя бы
мизерную помощь обреченным на голодную смерть людям было нельзя; в эпоху
массовой безработицы отмена могла быть чревата социальными потрясениями -
это хорошо понимали господствующие классы. И выход нашли - были созданы
"работные дома". Бедняку, стоявшему на грани голодной смерти, был предложен
выбор между полной отменой какой бы то ни было помощи и помещением в
работный дом.
Диккенс не преувеличивал жестокости режима, созданного в работных домах
для решившихся войти в них несчастных людей, которые должны были согласиться
даже на разлуку с семьей. Не менее точно он изобразил положение сирот,
выросших в сиротских приютах при работных домах. В изображении Диккенса
работный дом был тюрьмой в подлинном смысле слова, и о тюремных порядках в
"домах" хорошо знали советы "попечителей", состоявшие из богатых буржуа, и
специальные чиновники по надзору за бедными. Но это не мешало буржуазной
прессе провозглашать работный дом благодеянием для неимущих. Диккенс проявил
немалое гражданское мужество, развеяв в прах легенду об английских работных
домах.
Самые талантливые художники-графики Англии иллюстрировали произведения
Диккенса. Замечательного иллюстратора он нашел в лице Хэблота Найта Брауна,
чей псевдоним "Физ" навсегда связан с именем Диккенса. X.Н.Браун
иллюстрировал "Пиквикский клуб" (начиная с третьего выпуска), целиком
романы: "Николас Никльби", "Мартин Чезлвит". "Домби и Сын", "Дэвид
Копперфилд", "Холодный дом", "Крошка Доррит", "Повесть о двух городах", а
также частично романы "Лавка древностей" и "Барнеби Радж". Вместе с "Физом"
читатель познакомится и с Джорджем Крукшенком, не менее острым
рисовальщиком, увидит рисунки Джорджа Каттермала, Джона Лича, Клерксона
Стэнфилда, Маркуса Стона, талантливых художников следующего поколения -
Фреда Бернарда, Артура Рэкхама и др. Длинная панорама превосходных рисунков
поможет читателю увидеть воочию некоторые стороны быта англичан, которому
посвящен наш очерк.
В нашем очерке мы пытались очень сжато рассказать о той реальной
действительности, которая окружала Диккенса в течение его творческой жизни.
Мы выделили совокупность таких "реалий", знакомство с которыми поможет
читателю Собрания сочинений Диккенса воссоздать жизненный фон (включая
панораму объектов материальной культуры), на котором Диккенс расположил
сотни своих персонажей. Этот фон не связан с каким-нибудь конкретным
произведением, но он существенен для понимания социального поведения всех
его персонажей-то есть для знакомства с той самой действительностью, которая
питала глубокие корни диккенсовского реализма.
Популярность: 10, Last-modified: Tue, 06 Feb 2001 07:36:54 GmT