David Herbert Lawrence - England, My England(1915)
Рассказ
Перевод с английского Ларисы Ильинской
OCR by D.C.H.L.
Он работал на краю пустоши за неглубоким ручьем, бегущим по ложбине,
где кончается сад,-- удлинял садовую дорожку, уходившую через бревенчатый
мостик в заросли вереска. Он уже снял слой жесткого дерна с папоротником,
обнажив суховатую серую почву. Но дорожка получалась кривая, он был
недоволен, между бровями у него пролегла морщина. И вроде бы колышками
разметил, и направление определил -- между большими соснами, а выходило
почему-то не так. В который раз, напрягая синие острые глаза -- глаза
викинга, он обернулся, всматриваясь сквозь проем в стене молодого сосняка
туда, где от осененного ольхой мостика взбегала на цветущий лужок поросшая
зеленой травой дорожка. Высокие лиловые и белые водосборы упирались в торец
старого гемпширского дома, вросшего в землю среди цветов и косматого
бурьяна, разросшегося кругом.
Вдалеке раздавались детские голоса, перекликались, переговаривались --
тоненькие девчоночьи голоса с оттенком назидательности, с властными нотками.
-- Иди скорей, няня, а то возьму и побегу туда, где змеи.
И ни у кого не хватит духу ответить:
-- Ну и беги, дурочка. Вечно одно и то же:
-- Не надо, душенька. Хорошо, душенька. Сию минуту, душенька. Душенька,
умей же немножко потерпеть.
Он ожесточился в своем отрезвлении: все не по сердцу, все не мило. Но
продолжал работать. Что еще ему оставалось, как не смириться!
Земля пылала под солнцем, неистово пламенели цветы, с неистовой силой
ощущалась уединенность среди девственного покоя пустотных земель.
Удивительно, как стойко держится местами в Англии первобытный дух --
например, здесь, среди буйно поросших можжевельником склонов, в болотистых
гадючьих низинах у подножия известковых холмов. Душа земли, хранящая
первозданность, как в те далекие времена, когда сюда явились саксы.
Ах, как он раньше любил все это! Зеленую дорожку, островки цветов --
белые и лиловые водосборы, огромные яркие маки, алые, с черными прожилками:
статные желтые коровяки -- весь этот пламенеющий сад, который и тысячу лет
назад уже был садом, возделанным в лощине среди змеиных пустошей. Сад,
который у него заполыхал цветами на солнечной поляне под кустарником и
деревьями. Старина, седая старина! И это он вернул ей молодость.
Деревянный дом с покатой крышей-капюшоном был стар и заброшен. Он был
частицей стародавней Англии. Англии деревушек и йоменов1.
Затерянный в одиночестве на краю пустоши в конце широкого заглохшего
проселка, опутанного шиповником под тенью дубов, он никогда не сталкивался с
сегодняшним миром. Пока не пришел Эгберт с молодой женой. Пришел, чтобы
наполнить его цветами.
_________________
1 Йомены -- в Англии 14-18 вв.-- крестьяне, которые
самостоятельное хозяйство на земле, являвшейся их наследственным наделом.
Дом был древний и очень неудобный для жилья. Но Эгберт ничего не хотел
менять. Как хорошо сидеть вечерами у широкого, почерневшего от времени
камина, когда над крышей ревет ветер, а в очаге уютно трещат дрова,
наколотые собственными руками! По одну сторону он, по другую --Уинифред.
Уинифред! Как он желал ее! Молодая, красивая, полная жизни, словно
пламя под солнцем. Она двигалась со сдержанной грацией, таящей энергию, как
если бы куст, весь в пунцовом цвету, пришел в движение. Казалось, она тоже
шагнула в сегодняшний день из старой Англии -- румяная, крепкая, с какой-то
грубоватой истовой основательностью, налитая здоровьем, как ветка
боярышника. А он, он был похож на английского лучника, высокий, стройный,
быстрый, с упругими длинными ногами и благородной осанкой. Волосы у нее были
ореховые, кудрявые, все в тугих завитках. У нее и глаза были ореховые,
ясные, словно у птицы малиновки. А он был белокож, волосы у него были
тонкие, шелковистые, светлые, хотя с годами потемнели, а нос с горбинкой,
как у всех в его старинном сельском роду. Они были красивой парой.
Дом принадлежал Уинифред. Ее отец был тоже человек энергичный. Он
приехал с севера бедняком. Теперь он владел порядочным состоянием. Этот
участок отличной земли в Гемпшире он купил недорого. Его собственный дом
стоял, отступая от дороги, неподалеку от крохотной церковки посредине почти
вымершего селения -- поместительный старый фермерский дом в глубине пустого
двора, заросшего травой. По одну сторону четырехугольной площадки тянулось
длинное-длинное строение, не то бывший амбар, не то сарай, приспособленный
им для младшей дочери, Присциллы. На длинных окнах висели белые в голубую
клеточку занавески, внутри, под крутобокой крышей, красовались могучие
старые балки. Здесь был дом Присей. Дальше, ярдах в пятидесяти,--
хорошенький новый домик, который он построил для другой дочери, Магдалены, и
при нем огород до самой опушки молодой дубовой рощицы. А за садом,
примыкающим к дому, за газонами и кустами роз тянулся проселок -- по пустырю
с буйными зарослями бурьяна, по дамбе над запрудой, где росли высокие черные
сосны; между соснами, по краю болотца на уклоне, под раскидистыми угрюмыми
дубами,-- пока не упирался неожиданно в приземистый домишко Уинифред, такой
уединенный и одичалый.
Дом был собственностью Уинифред, и сад, и кусочек пустоши, и топкий
склон -- все это были ее владения, ее маленькое королевство. Когда лет за
десять до войны ее отец купил эту землю, она как раз собиралась замуж и
смогла прийти к Эгберту с таким приданым. Трудно сказать, кто этому больше
радовался, он или она. Ей было в то время всего двадцать лет, ему -- всего
на год больше. У него за душой было фунтов полтораста годовых -- и сверх
этого ничегошеньки, кроме незаурядного личного обаяния. У него не было
профессии, он ничего не зарабатывал. Зато умел толковать о литературе и
музыке, горячо увлекался народными мелодиями, собирая народные песни и
танцы, изучая тонкости морриса1 и старых английских обрядов. Со
временем это, конечно, должно было принести ему деньги.
_________
1 Моррис -- театрализованный народный танец в костюмах
героев легенды о Робин Гуде.
А пока -- здоровье и молодость, страсть, надежды. Отец Уинифред был
неизменно щедр, но не зря он был выходец с севера -- человек с трезвой
головой и кожей, задубелой от тумаков, нанесенных жизнью. Дома он прятал
свою трезвую расчетливость подальше от глаз и поэтически, романтически
подыгрывал своей сочинительнице-жене и крепким, горячим дочкам. Он был
неробкого десятка, не привык ныть и сносил свои тяготы, ни на кого их не
перекладывая. Нет, он не допускал, чтобы внешний мир слишком вторгался в его
домашнюю жизнь. Его жена, натура утонченная, возвышенная, писала стихи, чем
снискала себе определенную известность в узких литературных кругах. Сам он,
земной, бывалый, исполненный бойцовского духа своих предков, по-детски
обожал стихи, сладкозвучную поэзию и наслаждался ролью главы просвещенного
семейства. Он был дюжей породы -- вероятно, в ущерб изысканности. Но это
лишь придавало их семейному очагу жизнерадостности, бодрости, рождественской
праздничности. Он всегда нес с собой дыхание Рождества, это пришло к нему
вместе с достатком. И если после обеда у них в доме угощали поэзией, то к
ней на закуску подавали также шоколад, орехи и другие вкусные вещи.
Вот в такое семейство пришел Эгберт. Он был сделан из совсем иного
теста. Отец и три дочери, плотно сбитые, полнокровные, были исконным
порождением английской земли, как остролист или боярышник. Культура была
привита им извне -- так, наверное, можно привить садовую розу на куст
терновника. Она принялась, как ни странно, но кровь, текущая в их жилах, от
этого не изменилась.
Эгберт же был прирожденной розой. Поколения породистых предков
наградили его пленительной и непринужденной пылкостью. Он не блистал
познаниями или способностями, пускай хотя бы к "сочинительству",-- нет. Но в
музыке его голоса, в движениях гибкого тела, в упругости мускулов и блеске
волос, в чистой, с горбинкой, линии носа и живости синих глаз было не меньше
поэзии, чем в стихах. Уинифред любила его, любила этого южанина как некое
высшее создание. Высшее, заметьте. Что не значит более глубокое. Ну, а он --
он любил ее страстно, всем своим существом. Она была для него как бы теплой
плотью самой жизни.
Волшебными были эти дни в Крокхем-коттедже, эти первые дни в полном
уединении, не считая прислуги, приходившей по утрам. Чудесные дни, когда для
нее, нее одной, цвела его стройная, гибкая, упругая молодость, а он окунался
в нее, как в багряный огонь, и выходил обновленный. Пусть никогда не
кончались бы эта страсть, этот брачный союз! Снова пламя двух тел ворвалось
в старый дом, и без того туго населенный тенями плотских вожделений! Нельзя
было и часу провести в темной комнате, не поддавшись их власти. Жар,
рожденный в крови ушедших йоменов, тлел под древним кровом, где, влекомые
желанием, зачинали столько поколений. Молчаливый дом, темный, с толстыми
Деревянными стенами и огромным почерневшим очагом, овеянный тайной. Темный
дом с подслеповатыми окошками, глубоко осевший в землю. Темный, словно
берлога, в которой укрывались и спаривались сильные звери, одинокие ночью,
одинокие Днем, предоставленные себе и своим страстям на протяжении стольких
поколений. На молодую чету он, казалось, наслал наваждение. Они стали
другими. От них веяло затаенным жаром, в них дремал непонятный огонь,
готовый вспыхнуть и объять их. Они и сами чувствовали, что не принадлежат
больше миру Лондона. Крокхем подменил им кровь -- ощущение близости змей,
которые жили прямо у них в саду, дремали, греясь на солнце, так что Эгберту
не в диковинку было, орудуя лопатой, увидеть на черной земле буроватый
подозрительный холмик, свитый в кольцо, который внезапно с шипением оживал и
поспешно терялся в траве. Однажды странный вопль донесся до слуха Уинифред с
клумбы под низеньким окошком гостиной -- невыразимо странный вопль, можно
было подумать, это сама душа прошлого вопиет из тьмы. Уинифред выбежала
наружу и увидела на клумбе большую бурую змею и в плоской змеиной пасти --
заднюю лапку лягушки, которая пыталась вырваться и издавала жуткий, тонкий,
надрывный вопль. Уинифред глядела на змею, и мрачная плоская голова отвечала
ей упорным взглядом. Она вскрикнула, и змея выпустила лягушку, недовольно
заскользив прочь.
Таков был Крокхем. Современность не запустила в него когти своих
изобретений, он оставался такой, каким был: затаенный, дикий, первобытный,
как в те времена, когда сюда впервые пришли саксы. И Эгберт с женой,
отрезанные от мира, попали к нему в плен.
Он не сидел сложа руки; она тоже. Дел было хоть отбавляй: приводить в
порядок дом, когда рабочие покончили с ремонтом, шить диванные подушки,
занавески, прокладывать тропинки, носить воду, поливать, а потом --
расчистить дорожки в запущенном саду на склоне, вскопать рыхлую землю,
разровнять ее небольшими уступами и засадить цветами. Он работал с усердием,
закатав рукава рубашки, работал по целым дням, берясь то за одно, то за
другое. А она, покойная, умиротворенная, приходила помочь ему, побыть рядом.
Конечно, он был дилетант -- дилетант до мозга костей. Он трудился так много
и так мало успевал, и, что бы он ни сработал, все оказывалось недолговечным.
Когда, например, нужно было разбить сад на террасы, он укреплял их двумя
длинными узкими досками, которые под напором земли быстро проседали, и
немного требовалось лет, чтобы они, прогнив насквозь, развалились и земля
опять осыпалась вниз и кучами сползла к ручью. Но что поделаешь? Он не был
приучен все делать всерьез, он надеялся, что и так сойдет. Больше того, он
вообще не представлял себе, что помимо временных мелких поделок, возможно
что-то иное,-- и это при столь пылкой любви к добротному старому дому, ко
всей добротной английской старине! Вот что любопытно: его так покоряло в
прошлом ощущение надежности, прочности, а в настоящем он делал все с грехом
пополам, кое-как.
Уинифред не могла его осуждать. Ей, выросшей в городе, все
представлялось замечательным; копать землю лопатой -- одно это уже казалось
романтичным. Ни Эгберт, ни она пока еще не видели разницы между романтикой и
работой.
Годфри Маршалл, отец ее, был на первых порах совершенно доволен
гнездом, свитым в Крокхем-коттедже. Эгберт оказался молодцом, куда ни
глянешь -- везде видна его рука, и радостно, что от обоих так и веет жаром
страсти. Для человека, который, не зная отдыха, до сих пор трудился в
Лондоне, поддерживая свое скромное состояние, главою непридуманной поэмы
было сознание, что в Крокхем-коттедже, в укромной глуши среди болот и
пустошей, где белеют невдалеке глыбы известковых холмов, два юных существа
сажают сад и любят друг друга. А он, старик, приносит дрова, питающие огонь
их страсти. Он не дает угаснуть пламени. Мысль об этом наполняла его тайным
торжеством. К нему, отцу, по-прежнему припадала Уинифред как к единственному
источнику всего надежного, устойчивого, жизненного. Она любила Эгберта,
любила страстно. Но опиралась она на силу своего отца. К этой силе
обращалась всякий раз, когда ей нужна была поддержка. В трудную минуту, в
минуту сомнений ей никогда не приходило в голову обратиться к Эгберту. Нет,
во всем по-настоящему серьезном она полагалась на отца.
Ибо Эгберт не помышлял о том, чтобы чего-нибудь добиться в жизни. Он
решительно ни к чему не стремился. Он вырос в хорошей семье, в милом Доме за
городом, в чудесном окружении. Разумеется, ему следовало бы приобрести
профессию. Изучить право или войти в какое-то дело. Но нет -- роковые три
фунта в неделю означали, что ему никогда не придется голодать, а добровольно
идти в кабалу он не хотел. Нельзя сказать, чтобы он бездельничал. Он был, на
свой дилетантский лад, постоянно занят делом. У него просто не было желания
найти себе место в мире и уж тем более -- пробивать дорогу к этому месту.
Нет уж, увольте, мир того не стоит. Мир пускай сам по себе, а он пойдет
своим путем, сторонкой, как случайный странник, окольными заброшенными
тропами. Он любит свою жену, свой дом, сад. Здесь, в некоем эпикурейском
затворничестве, и будут протекать его дни. Он любит старину, старинную
музыку, танцы, обычаи старой Англии. В созвучии с ними, а не с деловым миром
он постарается построить жизнь.
Нередко, правда, отец призывал Уинифред в Лондон -- он любил, чтобы
дети находились при нем. А значит, ей с Эгбертом нужна была квартира в
городе, и время от времени молодая чета перебиралась с лона природы в
Лондон. Здесь у Эгберта было полно друзей, того же незадачливого племени,
что и он сам: этот баловался живописью, тот пробовал сочинять или лепить,
третий музицировал. Эгберту не приходилось скучать.
Трех фунтов в неделю, однако же, хватить на это все не могло. Деньги
давал отец Уинифред. Ему нравилось давать деньги. Он положил дочери на
расходы совсем немного, зато часто делал подарки -- то Уинифред даст десять
фунтов, то Эгберту. Так что оба видели в нем главную свою опору. Эгберт не
находил ничего особенного в том, что пользуется чьими-то милостями, что за
него кто-то платит. Только когда он чувствовал, что из-за денег к нему в
семействе относятся чуточку покровительственно, он начинал обижаться.
А там, естественно, пошли дети: прелестная белокурая дочка, маленький
одуванчик с пушистой головкой. Ребенка все обожали. Первый раз в семье
появилось светловолосое изящное существо, похожее на отца белизной кожи,
стройностью и красотой сложения, с движениями танцующими и легкими, точно у
феи полевой маргаритки, как оказалось, когда крошка подросла. Немудрено, что
Маршаллы души не чаяли в девочке -- ее назвали Джойс. Они и сами не лишены
были своеобразной грации, но грации медлительной, тяжеловесной. Все они были
коренастые, с сильными, плотно сбитыми телами и немного землистым оттенком
кожи. И вот среди них расцвело первоцветом воздушное, тоненькое дитя. Она
была сама поэзия, эта малютка.
Впрочем, вместе с нею появились и новые осложнения. Уинифред должна
была взять няню. Да-да, непременно. Так постановило семейство. Кому за няню
платить? Кому же, как не деду -- ведь отец ничего не зарабатывает. Ну да,
няню возьмет на себя дед, как брал на себя все расходы, связанные с родами.
В Крокхем пришло глухое ощущение денежного неблагополучия. Эгберт открыто
жил на деньги тестя.
После рождения ребенка у них с Уинифред никогда уже не было
по-прежнему. Вначале перемена была едва заметна. И все же перемена была.
Во-первых, в центре внимания Уинифред оказалось нечто новое. Она не
собиралась делать из дочери предмет обожания. Однако ей было присуще то, что
в наше время столь часто заменяет матерям нерассуждающую любовь: глубокое
чувство долга к ребенку. Уинифред ценила по достоинству очарование своей
девочки и относилась к ней с большой ответственностью. Странно, что чувство
ответственности могло возобладать в ней над любовью к мужу. Но это
произошло. Это часто происходит. Материнский долг занимал в сердце Уинифред
первое место, а уж потом, где-то дальше, шел долг супружеский.
Ребенок как бы заново замкнул ее в круге родной семьи. Родители, она
сама, ребенок -- вот что составляло для нее святую троицу на земле. Муж? . .
Да, она его все еще любила. Но любовь была для нее чем-то несерьезным. В ней
с первобытной силой развито было чувство долга, семьи. До замужества главной
из человеческих обязанностей для нее был дочерний долг -- отец был
первопричиной бытия, твердыней, извечной опорой. Теперь к цепи семейного
долга прибавилось еще одно звено: отец, она,-- ребенок.
Эгберт очутился вне круга. Ничто, казалось бы не произошло, но
мало-помалу, само по себе, совершилось его отчуждение. Жена еще любила его,
то есть ее влекло к нему. Но только . . . только он сделался почти ненужной
фигурой в игре. У него не было причин жаловаться на Уинифред. Она
по-прежнему исполняла свой долг. По-прежнему он внушал ей страсть --
страсть, на которую он поставил и жизнь свою, и душу. Но . . .
Опять и опять между ними вставало это назойливое "но". А потом, когда
появился второй ребенок, вторая маленькая чаровница, белокурая и
трогательная, хоть и не столь горделивой, пламенной стати, как Джойс,--
когда появилась Аннабел, Эгберт начал действительно понимать, как обстоит
дело. Жена еще любила его. Но -- и теперь это "но" выросло до исполинских
размеров -- физическое влечение к нему имело для нее второстепенное
значение. И с каждым днем значило все меньше. В конце концов за два года она
успела познать страсть. Не этим жив человек. Нет-нет, жизнь строят на чем-то
более серьезном, основательном.
Она стала тяготиться своею любовью к Эгберту -- стала самую малость
презирать ее. Казалось бы, что еще надо -- милый, обаятельный, бесконечно
желанный. Но . . .-- ах, какой грозной тучей нависло это "но"!-- но он не
утвердился на равнине ее жизни каменной горой, на которую можно было
положиться без оглядки, незыблемой и главной твердыней. Нет, он был вроде
кошки, которую держишь в доме, а она в один прекрасный день возьмет и
исчезнет, не оставив следа. Он был как садовый цветок, который трепещет на
ветру жизни, а потом осыпается, словно его и не было. Как дополнение,
приложение -- он был бесподобен, одна женщина с восторгом держала бы его при
себе всю жизнь как самое красивое, самое завидное свое достояние. Но
Уинифред была человеком иных понятий.
Шли годы, и, вместо того чтобы прочней утвердиться в жизни, он все
дальше отходил от нее. Он был тонкой натурой, впечатлительной и страстной,
но попросту не желал посвятить себя повседневности, работе, как их понимала
Уинифред. Нет, он совершенно не намерен был пробивать себе дорогу и
трудиться ради дела. Нет-нет, ни за что. А если Уинифред угодно жить лучше,
чем позволяют их скромные средства,-- что ж, это ее забота.
А Уинифред, в сущности, и не хотела, чтобы он посвятил себя работе ради
денег. Слово "деньги", увы, уподобилось для них горящей головне, способной в
одну минуту воспламенить их обоих гневом. Но это лишь потому, что словам
принято придавать условный смысл. Ибо Уинифред, в сущности, волновали не
деньги. Ей было все равно, зарабатывает он что-нибудь или нет. Просто она
знала, что три четверти денег, которые она тратит на себя и детей, идут от
отца, и позволяла этому обстоятельству стать между нею и Эгбертом casus
belli1, обнаженным мечом.
____________
1 поводом к войне (лат.).
Чего же она хотела -- чего? Ее мать сказала однажды со свойственным ей
оттенком иронии:
-- Видишь ли, дружок, если тебе на долю выпало смотреть на полевые
лилии, кои не утруждаются, не прядут,-- ну что же, бывает, что человеку
выпадает и такая участь, и она, возможно, не худшая из всех. Зачем ты
ропщешь на судьбу, дитя мое?
Мать превосходила детей остротою ума, они чаще всего терялись, не зная,
как ей ответить. Так что смятение Уинифред только усилилось. При чем тут
лилии? Уж если говорить о лилиях, это ее маленькие дочки. Они, по крайней
мере, растут. Ведь у Христа сказано:
"Посмотрите на лилии, како растут". Прекрасно, вот у нее и растут ее
девочки. Что же до их отца, этот цветок давно уже вымахал в полный рост, и
она не хочет тратить жизнь на то, чтобы созерцать его в расцвете его
красоты.
Нет, не в том беда, что он не зарабатывал деньги. И не в том, что
бездельничал. Он постоянно что-то делал в Крокхеме, постоянно возился с
чем-нибудь, занимался разной мелкой работой. Но какой работой, боже ты мой,
какими мелочами -- то это садовая дорожка, то роскошные цветы, то стулья,
которые нуждаются в починке,-- старые, сломанные стулья!
Беда в том, что он ничего не представлял собою. Добро бы он что-нибудь
затеял и потерпел неудачу, потеряв при этом все деньги, какие у них есть.
Добро бы испытал себя на чем-то. Пусть даже был бы негодяем, мотом -- ей и
тогда было бы проще. Было бы, по крайней мере, чему противиться. Мот
все-таки представляет собой кое-что. Он рассуждает так: "Нет, я не буду
приумножать и держаться купно со всеми, я в этом деле обществу не пособник,
я, в меру моих скромных сил, всячески буду вставлять ему палки в колеса".
Или так: "Нет, не буду я печься о других. Пускай мне свойственны низменные
страсти, зато они -- мои собственные, и я их не променяю ни на чьи
добродетели". Мот, прохвост, таким образом, занимает определенную позицию.
Ему можно противодействовать, и, в конечном счете, образумить его -- во
всяком случае, если верить книжкам.
Но Эгберт! Что прикажете делать с таким, как Эгберт? Пороков за ним не
водилось. Человек он был не только по-настоящему добрый, а даже широкий. И
не слабый. Будь он слабый человек, Уинифред могла бы пожалеть его по доброте
сердечной. Но даже в таком утешении ей было отказано. Он не слабый человек и
не нуждается в ее жалости и доброте. Нет уж, увольте. Он -- изысканное,
пылкое существо и отлит из более редкой стали, чем она. Он это знал, и она
знала. И оттого, бедняжка, еще больше терялась и выходила из себя. Он,
существо высшее, более совершенное, по-своему более сильное, забавлялся
своим садом, своими старинными песнями, народными танцами -- забавлялся
себе, видите ли,-- а ей доставалось строить будущее, находя ему опору лишь в
собственном сердце.
К тому же он начал ожесточаться, недоброе выражение пробегало порой у
него по лицу. Он не уступал ей -- какое там. Словно сам бес вселился в это
статное, стройное, белокожее тело. Он был здоров, был полон затаенной жизни.
Да, ему теперь приходилось таить жизненную силу, кипящую в нем, раз жена
больше не принимала ее от него.
Вернее, принимала лишь изредка. Ибо временами она не могла не
покориться. Она так сильно любила его, так желала, все так пленяло ее в этом
создании, более совершенном, чем она сама. И она уступала -- со стоном
уступала своей неутолимой страсти к нему. Тогда он приходил к ней,-- дивно!
страшно!-- она не могла понять иной раз, как они умудрялись остаться в живых
после того, как смерч страсти проносился между ними. Для нее это было, как
если бы ярые вспышки молнии, одна за другой, пронизывали всю ее насквозь,
пока, истощяясь, не угасали.
Но удел смертных -- жить дальше. А удел легких, как пух, облаков --
понемногу собираться все гуще, гуще, застилая небо, без следа затмевая
солнце.
Было так. Возвращалась любовь, и, подобная грозной молнии, между ними
вспыхивала страсть. Тогда ненадолго небо сияло над ними чистой лазурью. А
потом, неумолимо, неизбежно, на горизонте вновь громоздились тучи, не спеша,
потихоньку наползали на небосвод, отбрасывая то здесь, то там ненастные
холодные тени,-- не спеша, потихоньку сгущались, затягивая небесную ширь.
Шли годы, и небо все реже прояснялось от вспышек молний, все более
скупо проглядывала из-за туч лазурь. Постепенно и, казалось, необратимо все
ниже нависала над ними давящая серая пелена.
Почему же все-таки Эгберт не пытался предпринимать что-нибудь? Почему
не пробовал утвердиться в этой жизни? Почему не был, подобно отцу Уинифред,
столпом общества -- пусть тонкой, пусть изящной, но опорой? Почему не желал
впрягаться ни в какую упряжку? Выбрать для себя хоть какое-то четкое
направление?
Ну, что на это сказать? Можно свести коня к водопою, но нельзя насильно
заставить его пить. Водопоем был мир, конем -- Эгберт. А конь уперся -- и ни
в какую. Не мог он пить, не мог, и все тут. Зарабатывать на хлеб с маслом
ему не было надобности, а работать просто ради того, чтобы работать, он
отказывался. Не будут вам водосборы кивать головками в январе, не закукует в
Англии на Рождество кукушка. Почему? Не их это дело в такую пору. Не хотят
они. Да и не могут хотеть.
То же было и с Эгбертом. Не мог он связать себя участием в общей
работе, ибо не было в нем основного: побуждения к этому. Напротив -- в нем
глубоко засело гораздо более сильное побуждение: держаться в стороне. На
отдалении. Никому не причинять вреда. Но держаться в стороне. Не его это
дело.
Возможно, ему не следовало жениться и заводить детей. Но кто повернет
вспять течение вод?
То же верно было и в отношении Уинифред. Она была не так устроена,
чтобы держаться в стороне. Ее фамильное древо принадлежало к тому
жизнестойкому виду растительности, чье назначение -- тянуться вверх и
уповать на лучшее. Ей было необходимо, чтобы жизнь ее имела четкое
направление. Никогда в родном доме ей не приходилось сталкиваться с
нерешимостью, какая обнаружилась в Эгберте и вселяла в нее такую тревогу.
Что делать, что ей было делать лицом к лицу с этой пугающей нерешимостью?
У них в семье все было совсем иначе. Возможно, ее отца тоже посещали
сомнения, но он держал их при себе. Пожалуй, он в глубине души не очень-то
верил в этот наш мир, в это общество, которое мы строили с таким усердием, а
доусердствовались, в конечном счете, до собственной погибели. Но Годфри
Маршалл был сделан из другого теста, из муки грубого помола, замешанный
круто и не без толики здоровой хитрецы. Для него вопрос был в том, чтобы
выстоять, во всем прочем он полагался на волю Божью. Не слишком склонный
обольщаться, он все же верил в Провидение. Не мудрствуя и не рассуждая, он
хранил в себе своеобразную веру -- веру терпкую, точно сок неистребимо
живучего дерева. Просто веру, слепую и терпкую,-- так сок в дереве слеп и
терпок и все же с верой пробивается вверх, питая собою рост. Возможно, он
был не очень разборчив в средствах, но ведь, дерево не очень-то разбирается
в средствах, когда в стремлении выжить продирается к месту под солнцем
сквозь чащобу других деревьев.
В конечном счете, только этой неунывающей неистребимой, как у
древесного сока, верой и жив человек. Много раз могут сменяться поколения,
огражденные стенами общественного здания, которое человек возвел для себя,--
и так же могут много лет плодоносить за садовой оградой груши и смородиновые
кусты, даже если род человеческий исчезнет с лица земли. Но мало-помалу
садовые деревья начнут исподволь разрушать ту самую ограду, которая
поддерживала их. Всякое здание в конце концов обрушится, если его не будут
постоянно укреплять и восстанавливать руки живущих.
Это как раз и не мог заставить себя делать Эгберт -- опять укреплять,
опять восстанавливать. Сам он того не сознавал, а впрочем, если бы и
сознавал -- что толку? Не мог, и все тут. Такие качества, как стоицизм и
эпикурейство, достались ему вместе с благородством происхождения. Тесть же
его, которому ума было отпущено ничуть не меньше, чем Эгберту, понимал, что,
раз уж мы родились на свет, стало быть, ничего не поделаешь,-- надо жить. А
потому с усердием трудился на своем кусочке общественной нивы, пекся, как
мог, о благе семьи, а во всем прочем полагался на волю Провидения. В нем жил
здоровый дух, это придавало ему силы. Хотя порой даже у него вдруг
прорывалось ожесточение на этот мир и на то, как все в нем устроено. Пусть
так -- но в нем заложено было стремление к успеху, и оно помогало ему
добиваться своего. Он не любил размышлять над вопросом, к чему сводится этот
успех. К тому, что есть вот эта земля в Гемпшире, что его дети ни в чем не
знают нужды, что сам он кое-что в этом мире значит,-- и хватит! Довольно!
Баста!
При всем том не надо думать, будто он был обыкновенный деляга. Вовсе
нет. Ему не хуже Эгберта было известно, что значит обмануться в надеждах.
Может быть, в глубине души он давал ту же самую оценку успеху. Но он обладал
своеобразным терпким мужеством, своеобразной покоряющей волей. В своем
маленьком кругу он источал силу, подспудную силу цельной натуры. Как ни
баловал он своих детей, он все-таки оставался родителем старого английского
образца. У него доставало мудрости не устанавливать непреложные правила, не
подчинять себе других везде и во всем. И все же, к чести его будь сказано,
он сохранял некую первозданную власть над душами своих детей, сохраняя
старомодный, почти волшебный родительский престиж. Горел, дымился в нем
древний факел родительской богоподобной власти.
В сиянии этого священного факела и воспитывались его дети. В конце
концов, он предоставлял своим девочкам всяческую свободу. Однако
по-настоящему так и не выпускал их за пределы своего влияния. А они, выходя
на резкий холодный свет нашего сиротливого мира, учились смотреть на вещи
глазами этого мира. Учились осуждать отца и даже, в холодном мирском
ослеплении, поглядывать на него свысока. Но все это было очень хорошо на
словах. Стоило строгим судьям позабыть на миг свои ужимки, как они вновь
попадали под его влияние. Рдяный старый факел горел негасимо.
Предоставим психоаналитикам толковать об отцовском комплексе. Придумали
словечко, а дальше что? Речь идет о человеке, который не позволил угаснуть
древнему рдяному огню отцовства -- отцовства, которое дает право даже
принести дитя свое, как Исаака, в жертву богу. Отцовства, которое властно
распоряжаться жизнью и смертью детей, ибо воплощает в себе могучую силу
естества. И покуда дети -- если это дочери -- не подчинятся другому влиянию
или же, если это сыновья, сами не станут, возмужав, носителями той же силы,
преемниками того же мужского таинства, до тех пор, уж не взыщите, такой
человек, как Годфри Маршалл, держит своих детей при себе.
Одно время казалось, что Уинифред ему не удержать. Уинифред просто
боготворила мужа, смотрела на него снизу вверх как на некое чудо. Вероятно,
она ждала, что найдет в нем другую твердыню, другой оплот мужской уверенной
силы, более надежный и совершенный, чем ее отец. Ибо та, что хоть раз
ощутила на себе жаркое дыхание мужской власти, не вдруг кинется на негреющий
резкий свет женской независимости. Она будет тосковать, всю жизнь тосковать
по подлинной мужской силе, дарящей тепло и защиту.
Да и как было Уинифред не тосковать, когда для Эгберта власть
заключалась в отречении от власти.
Он был живым отрицанием власти. Или хотя бы даже ответственности. Ибо
отрицание власти в конечном итоге сводится к отрицанию ответственности. В
применении таких понятий он ограничивался самим собой. Он даже собственное
влияние старался ограничить самим собой. Старался по мере возможности, чтобы
его воздействие не распространялось на детей, что случилось бы, если б он
взял на себя какую бы то ни было ответственность за них. Сказано: "... и
малое дитя будет водить их". Так пусть дитя и ведет. Он постарается не
принуждать это дитя идти именно в том направлении, а не каком-нибудь ином.
Не позволит себе влиять на это дитя. Свобода! . .
Уинифред, бедная, задыхалась на этой свободе, точно рыба, вытащенная из
воды, лишенная поддержки, которую привыкла находить в толще родной стихии.
Пока у нее не появился ребенок. А с ним -- сознание, что она должна нести за
него ответственность, должна оказывать на него воздействие.
Но тут безмолвно, безучастно на ее пути стал Эгберт. Безмолвно,
безучастно, но бесповоротно он свел на нет ее влияние на детей.
Родилась третья девочка. После этого Уинифред не захотела больше детей.
Ее душа прорастала плевелами. Ведь у нее на попечении были ее крошки, на ней
лежала ответственность за них. Деньги на них шли от отца. Ее долг был дать
им лучшее, что она может, быть властной в жизни их и смерти. Но нет! Эгберт
отказывался взять на себя ответственность. Взять на себя хотя бы заботу о
деньгах. Но и ей тоже не давал действовать по ее разумению. Не хотел
допустить, чтобы над детьми утвердилась ее власть, власть естества,
молчаливая и страстная. Это была война -- война между свободой и древней
кровной властью. И побеждал в ней, разумеется, он. Девочки любили его без
памяти. "Папа! Папочка!" При нем они вольны были делать, что им вздумается.
Мать же хотела руководить ими. Руководить пристрастно, с поблажками,
подчиняя их древним неразгаданным чарам родительской власти, маячащей над
ними как нечто неоспоримое и богоданное -- если верить, что власть бывает
дарована от бога. Маршаллы, будучи католиками, в это верили.
А Эгберт -- он эту ее католическую кровную власть, идущую из тьмы
веков, обращал в своего рода тиранство. Он не доверял ей детей. Похищал их у
нее, отказываясь в то же время нести за них ответственность. Похищал их
чувства и души, а ей предоставлял только управлять их поведением. Незавидный
удел для матери. А дети обожали его, обожали, не подозревая, какая горькая
пустота их ждет, когда они тоже станут взрослыми и выйдут замуж за таких же,
как Эгберт, очаровательных пустоцветов.
Его любимицей оставалась по-прежнему старшая, Джойс. Теперь это было
шестилетнее существо, живое, как ртутная капелька. Барбара тоже уже ковыляла
на собственных ножках, ей пошел третий год. Жили они, по большей части, в
Крокхеме, это он так хотел. Уинифред, в сущности, и сама любила Крокхем. Но
в теперешнем ее состоянии, от безысходности и слепой досады, ей
представлялось, будто здесь на каждом шагу подстерегает опасность. Гадюки,
волчьи ягоды, ручей, болото, а может быть, и несвежая питьевая вода -- да
мало ли что! С одной стороны -- шквальный огонь приказаний от матери и няни,
с другой -- безмятежное непослушание трех белокурых, юрких, как ящерки,
маленьких непосед. За спиною у девочек, против матери и няни, стоял отец.
Так-то.
-- Иди скорей, няня, а то возьму и побегу туда, где змеи.
-- Джойс, умей же немножко потерпеть. Я только переодену Аннабел.
Ну, вот вам пожалуйста, вечно одно и то же. Работая на пустоши по ту
сторону ручья, он слышал это. И все равно продолжал работать.
Вдруг послышался вопль, и он, отшвырнув лопату, бросился к мостику,
вскинув голову, как потревоженный олень. Ага, вот и Уинифред -- Джойс чем-то
поранилась. Он стал подниматься по садовой дорожке.
-- Что случилось?
Девочка кричала не умолкая. Теперь она выкрикивала:
-- Папа! Папочка! Ой-ой, папа!
А мать приговаривала:
-- Не бойся, маленькая. Дай-ка мама посмотрит.
Но девочка только захлебывалась криком:
-- Ой, папочка, папа, папа!
Ее напугал вид крови, хлещущей у нее из колена. Уинифред, сев на
корточки, привлекла шестилетнюю дочь к себе, чтобы осмотреть рану. Эгберт
тоже склонился над девочкой.
-- Не поднимай такой шум, Джойс,-- раздраженно сказал он.-- Как это с
ней стряслось?
-- Упала на серп -- ты резал как раз здесь траву, так он и валяется с
тех пор,-- сказала Уинифред, с горькой укоризной глядя ему в лицо, когда он
нагнулся ниже.
Он вынул носовой платок и обвязал им колено ребенка. Потом взял на руки
плачущую дочь и понес домой, наверх, в детскую. У него на руках она утихла.
Но боль и сознание вины жгли ему сердце. Он оставил серп валяться там, на
краю лужайки, и вот пострадал его первенец, ребенок, который так ему дорог.
Впрочем, это ведь чистая случайность -- просто несчастный случай. Стоит ли
ему так уж винить себя? Вероятно, ничего страшного, через два-три дня все
пройдет. Стоит ли принимать это близко к сердцу, стоит ли волноваться? Он
отмахнулся от своих страхов.
Девочка лежала на кровати в летнем платьице, очень бледная после
пережитого потрясения. Пришла няня с младшей на руках; рядом, держась за ее
юбку, стояла Аннабел. Уинифред, пугающе серьезная, с помертвелым лицом,
нагнулась над коленом, развязывая почерневший от крови носовой платок.
Эгберт тоже наклонился вперед, сохраняя видимость sang-froid1,
хотя на душе у него было неспокойно. Уинифред прямо одеревенела от
серьезности, значит, хотя бы ему следовало проявить чувство меры. Девочка
стояла и похныкивала.
Из колена по-прежнему фонтаном била кровь -- порез был глубокий и
пришелся в самый сустав.
-- Что ж, Эгберт, нужно ехать за доктором,-- с горечью сказала
Уинифред.
-- Ой, нет! Ой, не надо!-- в ужасе заверещала Джойс.
-- Джойс, душенька моя, не плачь!-- Странным, полным трагизма и
душевной муки движением -- движением Mater Dolorata2 -- Уинифред
порывисто прижала девочку к груди. У Джойс даже слезы высохли от испуга.
Эгберт посмотрел на трагическую фигуру жены, прижимающей к груди ребенка, и
отвернулся. А маленькая Аннабел вдруг расплакалась:
-- Джойс, пускай у тебя не идет из ножки кровь!
За доктором Эгберт поехал в деревню, до которой было четыре мили.
Все-таки Уинифред перегибает палку, думалось ему. Конечно же, само колено не
повреждено. Конечно, нет. Царапина, и только.
_____________
1 хладнокровия (франц.)
2 скорбящей матери (искаж. лат.)
Врача не оказалось дома. Эгберт оставил ему записку и налег на педали,
спеша домой,-- сердце у него сжималось от тревоги. Обливаясь потом, он
соскочил с велосипеда и вошел в дом с довольно пристыженным видом, как
человек, которому есть в чем себя упрекнуть. Уинифред сидела наверху у
кроватки Джойс, а та, побледневшая и важная, ела, лежа в постели, пудинг из
тапиоки. У Эгберта сердце дрогнуло при виде испуганного, бледного личика
дочери.
-- Я не застал доктора Уинга,-- сказал Эгберт.-- Он будет у нас
примерно в полтретьего.
-- Не хочу, пускай не приходит,-- захныкала Джойс.
-- Джойс, родная, надо потерпеть и вести себя смирно,-- сказала
Уинифред.-- Тебе не будет больно. Зато доктор скажет, что делать, чтобы у
тебя побыстрей зажила коленка. А для этого он должен побывать у нас.
Уинифред всегда все старательно объясняла девочкам, и всегда им в
первые минуты после этого нечего было сказать.
-- Кровь все еще идет?-- спросил Эгберт.
Уинифред осторожно отогнула край одеяла.
-- Нет, по-моему,-- ответила она.
Эгберт тоже нагнулся, посмотрел.
-- Да, перестала.-- Он выпрямился с прояснившимся лицом.-- Доедай
пудинг, Джойс,-- обратился он к дочери.-- Это будет совсем не страшно.
Несколько дней придется посидеть спокойно, вот и все.
-- Пап а ведь ты не обедал?
-- Нет еще.
-- Тебя няня покормит,-- сказала Уинифред.
-- Все будет хорошо, Джойс,-- сказал Эгберт, улыбаясь дочери и отводя с
ее лба прядку белокурых волос. Девочка ответила ему пленительной улыбкой.
Он сошел вниз и поел в одиночестве. Подавала ему няня. Она любила ему
прислуживать. Он всегда нравился женщинам, они любили ухаживать за ним.
Явился доктор -- толстенький сельский врач, неунывающий и добродушный.
-- Ну что, барышня, значит, бежали и шлепнулись? Не дело, совсем не
дело! А еще такая умница! Как? И коленку поранили? Аи-аи! Вот это уже
напрасно! Верно я говорю? Впрочем, не беда, не беда, до свадьбы заживет.
Ну-с, давайте посмотрим. Это вовсе не больно. Ни-ни, ни чуточки. Подайте-ка,
няня, нам тазик с теплой водой. Скоро у нас все пройдет, все пройдет.
Джойс смотрела на него с бледной улыбкой и немножко свысока. Она совсем
не привыкла, чтобы с нею так разговаривали.
Доктор нагнулся, внимательно осматривая пораненное худенькое колено.
Эгберт, стоя у него за спиной, наклонился тоже.
-- М-да! Порезец довольно-таки глубокий. Скверный порезец. М-да! Но
ничего. Ничего, барышня. Мы его живо вылечим. Живехонько вылечим, барышня.
Тебя как зовут?
-- Меня зовут Джойс,-- сказала девочка внятно.
-- Ах, вот как!-- подхватил врач.-- Вот как! Что же, по-моему,
прекрасное имя. Джойс, стало быть? А сколько мисс Джойс лет, позвольте
узнать? Может она мне сказать?
-- Шесть лет,-- сказала девочка слегка насмешливо и с безмерной
снисходительностью.
-- Шесть! Скажите на милость. Умеем складывать и считать до шести, я
вижу? Ловко! Ловкая ты девочка. Ручаюсь, если такой девочке выпить ложечку
лекарства, она выпьет и не поморщится. Не то что некоторые, да? Угадал?
-- Если мама велит, я пью,-- сказала Джойс.
-- Ай да молодец! Вот это я понимаю! Приятно слышать такие слова от
барышни, которая поранила себе ножку и лежит в постели. Молодец . . .
Продолжая тараторить, неунывающий доктор обработал и перевязал рану и
назначил барышне постельный режим и легкую диету. Неделька-другая, и все
обойдется, он полагает. Кость не задета, к счастью, связки -- тоже.
Поверхностный порез, не более того, он еще заглянет дня через два.
Итак, Джойс успокоили и уложили в постель и принесли ей в детскую все
ее игрушки. Отец подолгу играл с ней. На третий день пришел доктор. Он
остался вполне доволен коленом. Ранка подживает. М-да. Ранка определенно
подживает. Дня через два он пришел опять. Уинифред немного беспокоилась. На
поверхности порез, казалось бы, затягивался, но он причинял девочке слишком
много боли. Что-то здесь было неладно. Она поделилась своими сомнениями с
Эгбертом:
-- Эгберт, я боюсь, колено у Джойс заживает не так, как надо.
-- А по-моему -- так,-- сказал он.-- По-моему, все идет благополучно.
-- У меня нет такой уверенности. Хорошо бы еще раз вызвать доктора
Уинга.
-- А ты не придумываешь? Зачем изображать все хуже, чем есть на самом
деле?
-- Конечно. Я от тебя и не ждала услышать ничего другого. И все же я
немедленно пошлю открытку доктору Уингу.
Назавтра пришел врач. Осмотрел колено. М-да, воспаление налицо. М-да,
не исключено, что начинается заражение крови,-- нет, не наверное. Но не
исключено. Нет ли у девочки жара?
Так прошли две недели, и у девочки в самом деле был жар, и воспаление
не проходило, а становилось все хуже, и колено болело, болело ужасно. Джойс
плакала по ночам, и матери приходилось просиживать до утра у ее постели.
Эгберт по-прежнему твердил, что ничего страшного нет, поболит и пройдет.
Твердил, а у самого кошки скребли на душе.
Тогда Уинифред написала отцу. В субботу отец был у них. И едва Уинифред
увидела знакомую плотную приземистую фигуру в сером костюме, как все ее
существо с тоской потянулось к нему.
-- Папа, я недовольна состоянием Джойс. И недовольна доктором Уингом.
-- Что ж, Уини, милая, если ты недовольна, значит, мы должны показать
ее другому врачу, вот и все.
Твердыми, уверенными шагами немолодой человек поднялся в детскую. Его
голос разносился по дому резковато, словно с трудом пробиваясь сквозь
сгустившуюся атмосферу.
-- Джойс, душенька, как ты себя чувствуешь?-- говорил он внучке.-- Как
коленка -- болит? Болит, девочка?
-- Болит иногда,-- Джойс стеснялась его, вела себя с ним отчужденно.
-- Ах ты, милая. Это жаль. Ты, надеюсь, держишься молодцом, не чересчур
беспокоишь маму.
Отклика не последовало. Он оглядел колено. Колено было багровое и плохо
сгибалось.
-- Я думаю, мы определенно должны посоветоваться с другим врачом.
Эгберт, ты не мог бы съездить в Бингем за доктором Уэйном? Он лечил мать
Уинни и произвел на меня самое благоприятное впечатление.
-- Могу, если это, по-вашему, необходимо,-- сказал Эгберт.
-- Конечно, необходимо. Даже если окажется, что наши опасения напрасны,
у нас будет, по крайней мере, спокойно на душе. Так что -- конечно,
необходимо. Я предпочел бы, чтобы доктор Уэйн приехал сегодня же, если
возможно.
И Эгберт, словно мальчик на побегушках, отправился крутить педали
навстречу ветру, а поддерживать и ободрять Уинифред остался тесть.
Приехал доктор Уэйн и не привез с собой ничего утешительного. Да, нет
сомнений, что с коленом обстоит неблагополучно. Есть опасность, что девочка
останется хромой на всю жизнь.
Страх, негодование вспыхнули в каждом сердце. Назавтра доктор Уэйн
приехал снова и осмотрел колено уже как следует. Да, дела действительно
приняли дурной оборот. Нужен рентгеновский снимок. Это чрезвычайно важно.
Годфри Маршалл прохаживался с доктором взад-вперед по дорожке, мимо
стоящего на ней автомобиля, взад-вперед, взад-вперед, совещаясь,-- сколько
их было, таких совещаний, в его жизни!
Наконец он пошел в Дом, к Уинифред.
-- Что ж, Уини, милая, самое лучшее -- отвезти Джойс в Лондон и
поместить в лечебницу, где ее смогут лечить должным образом. Колено,
конечно, запустили, проглядели осложнение. И теперь, судя по всему, есть
вероятность, что ребенок может даже лишиться ноги. Что ты думаешь, милая?
Согласна ты отвезти ее в город и отдать в самые лучшие руки?
-- Ох, папа, я для нее сделаю все на свете, разве ты не знаешь?
-- Знаю, дорогая моя. Самое обидное, что уже упущено столько времени.
Ума не приложу, куда смотрел доктор Уинг. По-видимому, есть опасность, что
девочка лишится ноги. Да,-- так, если ты успеешь все подготовить, завтра мы
повезем ее в город. Я прикажу, чтобы в десять утра сюда подали большой
автомобиль от Денли. Эгберт, будь добр, сейчас же поезжай и отправь
телеграмму доктору Джексону. Он держит небольшую детскую лечебницу
поблизости от Бейкер-стрит, в том числе и для хирургических больных. Джойс
будет там хорошо, я уверен.
-- Отец, а я не могу сама за ней ухаживать?
-- Видишь ли, детка, в лечебнице лучше, там ее будут лечить по всем
правилам. Рентген, электричество -- словом, все, что необходимо.
-- Это очень дорого обойдется .. .-- сказала Уинифред.
-- Дорого или нет, не об этом надо думать, когда ребенок рискует
остаться без ноги, когда, возможно, речь даже идет о его жизни. Сейчас не
время толковать о том, во что это обойдется,-- нетерпеливо ответил отец.
На том и порешили. Несчастную Джойс положили на кровать в большом
закрытом автомобиле, мать села у нее в изголовье, в ногах сел дед, плотно
сбитый, несокрушимо надежный, с подстриженной седой бородой и в котелке,-- и
они медленно покатили прочь от Крокхема, от Эгберта, стоящего с непокрытой
головой и немножко жалкого. Он остался закрыть дом и привезти на другой день
в город остальное семейство на поезде.
Потянулись беспросветные, горькие дни. Бедная девочка. Бедная, бедная
девочка, как она мучилась, каких натерпелась страданий за время долгого
заточения там, в лечебнице. Шесть горьких недель, которые навсегда изменили
душу Уинифред. Сидя у постели своей несчастной маленькой дочки, измученной
адской болью в колене, а еще больше -- адскими пытками этих новейших методов
лечения, дьявольских, хотя, наверное, необходимых,-- сидя у ее постели,
Уинифред чувствовала, что сердце у нее в груди убито и окоченело. Ее Джойс,
ее хрупкая, храбрая, замечательная Джойс -- хрупкая, маленькая, бледненькая,
словно белый цветок! Как смела она, Уинифред, быть такой гадкой, гадкой,
такой беспечной, такой чувственной!
-- Пусть сердце мое умрет! Пусть умрет мое женское, мое плотское
сердце. Господи, пусть мое сердце умрет, только спаси мое дитя! Пусть умрет
мое сердце для мирских, для плотских вожделений! Истреби, господи, сердце,
которое столь своенравно! Пусть умрет мое сердце, исполненное гордыни! Пусть
мое сердце умрет!
Так молилась она, сидя у постели дочери. И, точно у матери божьей с
семью клинками в груди, сердце, полное гордыни и страсти, постепенно умерло
в ней, истекая кровью. Мало-помалу сердце умерло, истекая кровью, и
Уинифред, ища утешения, обратилась к Церкви, к Иисусу Христу, к Богородице,
но, прежде всего -- к могучему и незабываемому институту, именуемому Римская
католическая церковь. Она отступила под сень Церкви. Она была матерью троих
детей. Но внутри она омертвела -- сердце, полное гордости, и страсти, и
желаний, истекло кровью и угасло; душа была отдана Церкви, тело -- исполнено
материнского долга.
О супружеском долге и речи не было. Чувство долга у нее, как жены,
отсутствовало, осталось лишь некое ожесточение против человека, с которым
она познала такое сладострастие, забвение всего, о чем нельзя забывать.
Теперь в ней жила одна только Mater Dolorata. Для мужчины она была
замурована, точно склеп.
Эгберт приходил проведать дочь. Но всякий раз тут же сидела Уинифред,
точно склеп, где похоронен он как мужчина и как отец. Бедняжка Уинифред,
совсем еще молодая, еще полная сил, румяная, красивая, как алый полевой
цветок на крепком стебле. Странно: здоровый румянец на лице -- и эта мрачная
сосредоточенность; сильное, тяжеловатое, полнокровное тело -- и эта
неподвижность. Уинифред -- монахиня? Никогда! А между тем двери, ведущие к
ее душе и сердцу, с медлительным и звучным лязгом захлопнулись перед его
лицом, навсегда закрыв ему доступ к ней. Ей не было надобности принимать
постриг. Душа ее уже сделала это.
А между ними, между этой молодой матерью и этим молодым отцом, лежало
изувеченное дитя: ворох бледного шелка на подушке и белое, выпитое болью
личико. У него не было сил это выносить. Просто не было сил. Он
отворачивался. Ему не оставалось ничего другого, как только отворачиваться.
Он отворачивался и бесцельно расхаживал туда-сюда. Он был все так же хорош и
обаятелен. Но его лоб посередине прорезала угрюмая морщина, как зарубка,
сделанная топором,-- зарубка прямо по живому, на веки вечные, и было это --
позорное клеймо.
Ногу ребенку спасли, но колено окостенело намертво. Теперь боялись, как
бы не начала сохнуть голень и нога не перестала расти. Девочке в течение
длительного времени требовались массаж и лечебные процедуры, каждый день,
даже после того, как она выйдет из лечебницы. И все расходы целиком ложились
на деда.
У Эгберта теперь, в сущности, не было дома. Уинифред с детьми и няней
была привязана к
тесной лондонской квартире. Он там жить не мог, не мог пересилить себя.
Дом стоял запертый -- или его на время отдавали друзьям. Эгберт изредка
наезжал в Крокхем -- поработать в саду, посмотреть, все ли в порядке. По
ночам в пустом доме, в окружении всех этих пустых комнат он чувствовал, как
его сердцем овладевает зло. Ощущение пустоты и безысходности медлительной и
вялой змеей заползало в него и медленно жалило в самое сердце. Безысходность
-- страшный болотный яд проникал к нему в жилы и убивал его.
Днем, работая в саду, он чутко прислушивался к тишине. Ни звука. Не
слышно Уинифред в полутьме за окнами дома, не слышно ребячьих голосов, ни
звука с пустоши, из окрестных далей. Ничего; только глухое, вековечное,
напоенное болотным ядом безмолвие. Так он работал, берясь то за одно, то за
другое, и за работой проходил день, а вечером он разводил огонь и в
одиночестве готовил себе поесть.
Он был один. Он сам убирал в доме и стелил себе постель. Но одежду он
себе не чинил. Рубашки у него на плечах порвались во время работы, и сквозь
прорехи просвечивало тело, попадали капли дождя, холодил воздух. И Эгберт в
который раз окидывал взглядом пустошь, где, осыпая семена, доживали свой век
темные пучки утесника и, словно окропленные жертвенной кровью, рдели кустики
вереска.
Первозданный дух этих диких мест проникал ему в сердце -- тоска по
старым богам, старым, утраченным вожделениям; вожделения, тлеющие в холодной
крови молниеносных змей, которые с шипением устремлялись в сторону у него
из-под ног; таинство кровавых жертвоприношений -- все, утраченной ныне силы,
ощущения первобытных обитателей этих мест, чьими страстями воздух здесь был
насыщен с тех стародавних времен, когда сюда еще не приходили римляне.
Воздух, насыщенный забытыми темными страстями. Незримое присутствие змей.
Странное выражение, то ли потерянное, то ли недоброе, появилось у него
на лице. Ему не сиделось подолгу в Крокхеме. Внезапно его охватывала
потребность вскочить на велосипед и умчаться куда-нибудь. Куда-нибудь прочь
отсюда. На несколько дней он заезжал в родной дом, к матери. Мать его
обожала и горевала, как горевала бы всякая мать. Но затаенная усмешка, то ли
потерянная, то ли недобрая, кривила его губы, и он уклонялся от материнского
сочувствия, как уклонялся от всего другого.
Постоянно в движении -- с места на место, от одного приятеля к другому
-- и постоянно уклоняясь от проявлений сочувствия. Едва только к нему, как
ласковая рука, тянулось человеческое участие, он тотчас безотчетно
сторонился его -- так уходит, уходит, уходит в сторону от протянутой руки
неядовитая змея. Какая-то сила толкала его прочь. И время от времени он
возвращался к Уинифред.
Теперь он стал для нее ужасен, как живой соблазн. Она ведь посвятила
себя детям и Церкви. Джойс была опять на ногах, но, увы, хромая, с легким
костылем, закованная в железные шинки. Удивительно, как она вытянулась за
это время -- долговязый дичок с матово-бледным лицом. Удивительно, что боль
не сделала из нее пай-девочку, смиренную и послушную, но выявила в ней
вольный, почти вакхический дух. Семи лет она превратилась в длинноногое,
бледное, худенькое, но нимало не сломленное существо. Ее белокурые волосы
немного потемнели. Ей еще предстояло пройти долгий путь страданий, неся в
своем детском сознании клеймо хромоножки.
Что ж, она несла его с достоинством. Ею владела какая-то вакхическая
отвага, словно она была тонким, длинным клинком юности, отстаивающей жизнь.
Она знала, сколь многим обязана материнской заботе. Она была предана матери
навсегда. Но в ней сказывалась отцовская порода, та же отчаянность сверкала
в ней каленой сталью.
Когда Эгберт видел, как мучительно хромает его дочь -- не просто
хромает, а по-детски страдальчески ковыляет, припадая на искалеченную ногу,
сердце в нем отвердевало вновь, как сталь, когда ее закаляют огнем. Между
ним и его девочкой царило молчаливое понимание -- не то, что принято
разуметь любовью, а некое родство, объединяющее товарищей по оружию. В его
обращении с нею сквозила легкая ирония, так не похожая на тяжеловесную
серьезность, с которой неусыпно пеклась о дочери Уинифред. В ответ по лицу
девочки пробегала быстрая улыбка, полунасмешливая, полубесшабашная,-- ни с
чем не сообразное легкомыслие, от которого Уинифред только еще больше
темнела лицом и еще ревностнее исполняла свой долг.
Маршаллы с бесконечным терпением и упорством изыскивали малейшую
возможность спасти больную ногу и возвратить ребенку свободу движений. Они
не жалели на это ни труда, ни денег, на этом сосредоточили всю свою волю. С
присущей им тяжеловесной, медлительной, но несокрушимой силой духа они
положили вернуть Джойс легкость и подвижность, возродить ее свободную,
естественную грацию. Неважно, если на то, чтобы этого добиться, уйдет много
времени,-- важно добиться.
Так обстояли дела. Неделю за неделей, месяц за месяцем Джойс
подчинялась жестоким требованиям врачей, безропотно сносила боль. Она
видела, с какой самоотверженностью ей стараются помочь, и была благодарна.
Но душой, неукротимой и пылкой, она была в отца. В отце воплотилось для нее
все обаяние романтики. Они с ним словно бы принадлежали к запрещенному
тайному обществу, члены которого знают друг друга, но не имеют права
обнаружить это. Обоим ведомо было что-то, что другим неизвестно, оба несли в
себе одну и ту же тайну бытия -- отец и дочь. Только дочь самоотверженно
держалась в стане матери, а отец, подобно Измаилу, скитался за его пределами
и лишь изредка заходил посидеть два-три часа, два-три вечера подле лагерного
костра, подобно Измаилу в загадочном и напряженном молчании, и глумливый
голос пустыни отвечал за него из глубины его молчания, ниспровергая все, что
стоит за понятиями "семья" и "дом".
Его присутствие было для Уинифред мукой. Она молилась, ограждая себя от
него. От этой зарубки поперек его лба, от затаенной недоброй усмешки, то и
дело пробегающей у него по лицу, а пуще всего -- от этого его торжествующего
одиночества, от Измайлова духа. От красноречивой, точно символ, прямизны его
гибкого тела. Одно то, как он стоял, такой неслышный, ненадежный, точно
прямой, напруженный символ жизни,-- одно противостояние этого налитого
жизнью тела для ее удрученной души было пыткой. Он ходил, он двигался перед
нею как упругое, живое языческое божество, и она знала, что, если он будет
оставаться у нее на глазах, она погибла.
И он приходил и вел себя как дома в ее маленьком доме. Когда он бывал
тут, неслышно, как он умел, двигался по комнатам, ее охватывало чувство, что
великий обет самопожертвования, которому она добровольно подчинила свою
жизнь, ровным счетом ничего не стоит. Одним лишь своим присутствием в доме
он ниспровергал законы, по которым она жила. А что он предлагал взамен? Вот
вопрос, от которого она лишь укреплялась в своем отступничестве.
Ей было мучительно мириться с тем, что он рядом,-- видеть, как он ходит
по комнатам, слышать его высокий звучный голос, когда он разговаривает с
детьми. Аннабел просто обожала его, и он дурачился, поддразнивая девчушку.
Младшая, Барбара, держалась с ним неуверенно. Ей он с самого рождения был
чужим. Но даже няня, и та возмущалась, видя, как сквозь прорехи в его
продранной на плечах рубашки просвечивает тело.
Уинифред считала, что это просто еще один способ уязвить ее.
-- У тебя есть другие рубашки, Эгберт, что ты ходишь в этой, старой,
ведь она вся порвалась,-- говорила она.
-- Ничего, могу и эту доносить,-- отвечал он не без коварства.
Он знал, что она ни за что не вызовется починить ему рубаху. Она не
могла. Да и не хотела, правду сказать. Разве она не дала себе зарок чтить
иных богов? Как же можно было им изменить, поклоняясь его Ваалам и Астартам?
Сущей мукой ей было видеть его, еле прикрытого одеждой, как бы
ниспровергающего ее и ее веру, подобно новому откровению. Точно языческий
идол, осиянный светом, он был призван сюда ей на погибель -- светозарный
идол жизни, готовый торжествовать победу.
Он приходил и уходил -- она все не сдавалась. И вот грянула война.
Такой человек, как Эгберт, не может пуститься во все тяжкие. Не может
предать себя растлению. В нем, истом сыне Англии, говорила порода: такой,
как он, даже при желании не мог бы исповедовать низменную злобу.
И потому, когда грянула война, все существо его безотчетно восстало
против нее -- восстало против побоища. Он не испытывал ни малейшего желания
идти побеждать каких-то иноземцев, нести им смерть. Величие Британской
империи не волновало его, и слова "Правь, Британия!" вызывали разве что
усмешку. Он был чистокровный англичанин, совершенный представитель своей
нации, и не мог, оставаясь верным себе, исполниться воинственности на том
лишь основании, что он -- англичанин, как не может исполниться
воинственности роза на том лишь основании, что она -- роза.
Нет, Эгберт положительно не испытывал желания разить немцев во славу
англичан. Различие между немецким и английским не было для него различием
между добром и злом. Для него это было просто несходство, такое же, как
между болотным голубеньким цветком и белым или алым бутоном на кусте. Как
между вепрем и медведем, хоть оба -- дикие звери. Бывают люди хорошие по
природе, бывают -- дурные, и национальность тут ни при чем.
Эгберт вырос в семье, где такое усваивают с молоком матери. Ненавидеть
нацию en bloc1 казалось ему противоестественным. Он мог
недолюбливать одного, любить кого-то другого; слово "народ" не говорило ему
ничего, одни поступки он не одобрял, другие -- считал естественными; на
каждый случай жизни он не имел определенного мнения.
________
1 в целом (франц.).
Но одна благородная особенность была у него в крови. Он не терпел,
чтобы ему навязывали
мнение в соответствии с мнениями большинства. У него есть собственный
взгляд на вещи, свое особое отношение к ним, и никогда он по доброй воле от
них не отступится. Неужели человек должен отступиться от своих подлинных
представлений, своего подлинного "я" потому лишь, что так угодно толпе?
То же самое, что тонко и безоговорочно понимал Эгберт, понимал и его
тесть, на свой грубоватый, строптивый лад. При всем несходстве, эти двое
были истые англичане, и побуждения у них почти совпадали.
Только Годфри Маршаллу приходилось считаться еще и с окружающим миром.
С одной стороны, была Германия, одержимая духом военной агрессии; с другой
стороны -- Англия, выдвигающая в противовес войне идею свободы и "мирных
завоеваний", иначе говоря -- индустриализм. Из двух зол выбирают меньшее; и,
поставленный перед выбором: милитаризм или индустриализм, старый Маршалл
волей-неволей отдавал предпочтение второму. Старый Маршалл, в душе которого
столь живо было врожденное стремление к власти.
Эгберт же попросту отказывался считаться с окружающим миром.
Отказывался хотя бы сделать выбор между германским милитаризмом и британским
индустриализмом. Не отдавал предпочтения ни тому, ни другому. Что до актов
жестокости, он презирал тех, кто их совершает, как выродков с преступными
наклонностями. Преступление не связано с национальной принадлежностью.
Но вот -- война! Война -- и точка! Не рассуждения о том, кто прав, а
кто не прав,-- сама война. Что ему делать? Идти в армию? Отдать себя в руки
войны? Этот вопрос преследовал его не одну неделю. Но не от сознания, что
Англия права, а Германия -- нет. Возможно, Германия и в самом деле была
виновата, да он-то отказывался делать выбор. Нет, не от воодушевления
преследовал его этот вопрос. А оттого, что грянула война.
Его удерживала мысль, что, вступая в армию, он должен отдать себя во
власть других людей, смирить свой дух перед духом демоса, духом толпы. Полно
-- да надо ли? Надо ли перекраивать жизнь свою и тело по мерке тех, кто как
личность заведомо уступает тебе? Надо ли предавать себя власти тех, кто тебя
ниже? Предавать самого себя? Надо ли?
И, однако, он знал, что сделает это, признает над собою власть тех, кто
ниже его. Он подчинится. Позволит, чтобы им командовали ничтожества,
canaille1, унтер-офицерский сброд -- или пусть даже офицерский,
какая разница. Им, который рожден и взращен свободным . . . Надо ли?
_____________
1 чернь, сброд (франц.).
Он пошел поговорить с женой.
-- Идти мне в армию, Уинифред?
Она молчала. В ней, как и в нем, все безотчетно и безоговорочно
восставало против этого. Но затаенная глубокая обида заставила ее ответить:
-- У тебя трое детей на руках. Ты об этом подумал, хотела бы я знать?
Шел только третий месяц войны, и старые, довоенные представления не
успели еще изжить себя.
-- Разумеется. Но для них это не составит особого значения. Буду по
крайней мере зарабатывать шиллинг в день.
-- Знаешь что, говори лучше с отцом,-- угрюмо отозвалась она.
Эгберт пошел к тестю. Старик, глубоко им возмущенный, ожесточился
сердцем.
-- Для тебя, по-моему, это будет самое лучшее,-- уронил он
неприязненно.
Эгберт тут же пошел и вступил в армию, рядовым. Его зачислили в легкую
артиллерию.
Отныне у Уинифред появился по отношению к нему новый долг: долг жены
перед мужем, который в свою очередь исполняет свой долг перед миром. Она все
еще любила его. И знала, что будет любить всегда, если говорить о земной
любви. Но теперь она руководствовалась в жизни чувством долга. Когда он
приходил к ней -- солдат в солдатской форме,-- она, как подобает жене,
покорялась ему. Это был ее долг. Но покоряться безраздельно его страсти она
разучилась навсегда. Теперь -- и уже навсегда -- что-то мешало ей: мешало
то, что она решила для себя, в глубине души.
Он возвращался обратно в казарму. Облик современного солдата не шел
ему. Унылая, жесткая, топорная форма убивала его, погребая под собой
изящество его сложения. Унизительная скученность лагерной жизни оскорбляла
деликатность, присущую человеку его воспитания. Но выбор был сделан, и он
смирился. Неприятное выражение портило его лицо -- выражение человека,
который мирится со своим падением.
Ранней весной Уинифред поехала в Крокхем, спеша захватить ту пору,
когда выглянут примулы и на кустах орешника повиснут сережки. Теперь, когда
Эгберт проводил почти все дни в лагерной неволе, ей было легче его прощать.
Джойс не помнила себя от восторга, снова увидев сад и пустошь после
мучительных восьми с лишним месяцев лондонской жизни. Она еще хромала. Нога
ее еще оставалась в оковах. Но девочка ковыляла повсюду с проворством,
нимало не обузданным ее увечьем.
Эгберт приехал в конце недели в своей неуклюжей, жесткой, как наждачная
бумага, форме, в обмотках, в уродливой фуражке. Ужасное зрелище! И это лицо,
как бы не дочиста отмытое, эта болячка на губе, точно след невоздержанности
в еде и питье, точно что-то нечистое попало к нему в кровь. Он до безобразия
поздоровел от лагерной жизни. Это ему не шло.
Уинифред ждала его, страстно желая исполнить свой долг, пожертвовать
собой; ждала, готовая служить -- солдату, не мужчине. Ему от этого
становилось только еще тошней. Эти дни были пыткой для него: память о
казарме, сознание, какая его там ждет жизнь, даже вид собственных ног в
ненавистном хаки. Словно что-то нечистое проникало к нему в кровь от
прикосновения заскорузлой ткани и засоряло ее. И потом -- Уинифред, ее
готовность служить солдату, когда мужчину она отвергла. Горечь, словно
дорожная пыль, скрипела у него на зубах. И дети, их беготня, возня, их
голоса, и все -- с налетом особого жеманства, какое бывает у детей, когда
есть няня, есть гувернантка, есть бабушка, которая пишет стихи. И Джойс --
такая хромая! Все это, после казармы, казалось ему ненастоящим. Это лишь
растравляло ему душу. В понедельник на рассвете он уехал, радуясь, что
возвращается к грубой казарменной действительности.
Больше Уинифред ни разу не встречалась с ним в Крокхеме -- только в
Лондоне, где вместе с ними был целый свет. Иногда, правда, он ездил туда
один; обычно, когда там жил кто-нибудь из друзей. Копался в своем саду. Еще
этим летом сад заблистает лазурью воловиков, пурпуром огромных маков; мягко
закачают станом на ветру пушистые коровяки, его любимцы, а ночью, под уханье
филина, жимолость будет струить свой аромат, сладостный, точно воспоминание.
Потом он подсаживался к камину, у которого собирались его друзья и сестры
Уинифред, и они пели хором народные песни. Он переодевался в тонкое штатское
платье, и его обаяние, красота, упругое совершенство его тела вновь победно
проступали наружу. Но Уинифред там не было.
В конце лета его отправили во Фландрию, где шли бои. Он как бы уже
простился с жизнью, ступил за ее пределы. Он больше почти не вспоминал свою
жизнь, как человек, который готовится совершить прыжок с высоты и глядит
лишь туда, где ему предстоит приземлиться.
Он был дважды легко ранен, в первые два месяца. Но оба раза получал
царапины, с какими выбывают из строя на день-другой, не больше. Они опять
отступали, сдерживая противника. Три скорострельные пушки -- его в том
числе,-- прикрывали отход. Окрестность, еще не вытоптанная войной, ласкала
глаз. Только воздух, казалось, раскололся на части, и земля лежала,
обреченная на смерть. Шли маловажные, рядовые бои, и в одном таком
участвовал Эгберт.
Пушки были установлены на невысоком, поросшем кустами бугре, сразу же
за деревней. Время от
времени, трудно сказать откуда, доносилась винтовочная трескотня, а за
нею, совсем уже издалека, тяжкие удары орудий. Вечерело; в остывающем
воздухе тянуло холодом.
Высоко на железной площадке, к которой вели ступени, стоял, высматривая
цели, лейтенант и заученно, отрывистым высоким голосом выкрикивал команды.
Дистанция -- номер орудия--"огонь!"-- сухо щелкало над головой. Выстрел -- и
ствол пушки откатывался назад, гремел выстрел, и в воздухе легким облачком
повисал дымок. Потом стреляли два других орудия, и наступало недолгое
затишье. Офицер не знал точно, где находятся позиции противника. В густой
купе конских каштанов внизу не наблюдалось никакого движения. Лишь где-то не
умолкая бухали пушки -- в такой дали, что это вселяло ощущение покоя.
Справа и слева темнели заросли утесника, там и сям в них желтыми
искорками проглядывали редкие цветы. Эгберт заметил их почти безотчетно,
пережидая минуты затишья. Он был без кителя, и воздух холодил ему руки.
Снова рубашка у него на плечах порвалась, и сквозь прорехи просвечивало
тело. Он был заляпан грязью, растерзан. Но лицо его оставалось спокойным.
Столь многое уходит из сознания, прежде чем сознанию приходит конец . . .
Перед ним, рассекая крутые, травянистые под кустами утесника скаты,
бежал большак. Видно было, как на дороге белесо подсыхает грязь в колеях и
глубоких рытвинах, оставленных при отходе частью его полка. Теперь здесь все
стихло. Звуки, долетающие до слуха, рождались вдалеке. Место, где он стоял,
было пока еще объято тишиной и безмятежностью под остывающими небесами; за
деревьями, светлая, точно видение, маячила церковка.
Резкий окрик офицера наверху -- и он пришел в движение, бездумно и
молниеносно, как машина. Заученный, чисто механический обряд повиновения;
служба при орудии. Чисто механические действия у пушки. Они не обременяли
собою душу, обнаженную, во тьме своей, для скорби. Когда приходит конец,
душа одиноко скорбит над потоком вечности, словно птица над волнами темного
моря.
Ничего не видно вокруг; лишь дорога, да придорожное распятие,
покосившееся от толчка, да по-осеннему темные поля и леса. На небольшой
возвышенности показались три всадника, совсем игрушечные на гребне
вспаханного поля. Это были свои. Противник будто в воду канул.
Затишье затянулось. Вдруг, сверху -- отрывистая команда повернуть пушки
в другом направлении, и напряженное лихорадочное движение внизу. Но душа
была по-прежнему безучастна, одинокая в своей скорби.
И все же именно душа первая уловила новый звук, новый орудийный раскат,
глубокий, хватающий прямо за сердце. Обливаясь потом, он ни на мгновение не
оторвался от торопливой возни у пушки. Но в душе отозвался новый звук,
глубокий -- глубже, чем звуки жизни.
Подтверждением ему возник тонкий, леденящий кровь свист снаряда,
внезапно переросший в пронзительный, раздирающий вопль, летящий пронзить
оболочку жизни. Слух принял его, но приняла и душа, застывшая в оцепенении.
Он облегченно вздохнул, когда снаряд пронесся мимо и упал где-то далеко
позади. Послышался хриплый грохот взрыва и голос солдата, окликающий
лошадей. Но Эгберт не оглянулся. Он заметил только, что на дорогу внизу
легла, точно приношение, веточка остролиста, усыпанная красными ягодами.
Пронесло; на этот раз пронесло. "Куда ты пойдешь, туда и я
пойду1". Кому он это сказал -- снаряду? "Куда ты пойдешь, туда и
я." Но вот опять родился тонкий свист, и кровь в нем оборвала свой ток и
затаилась, готовая его принять. Свист нарастал, похожий на порыв зловещего
ветра, и Эгберт потерял способность ощущать что бы то ни было. Но в этот
миг, когда время остановилось, он увидел, как снаряд тяжело падает вниз, в
скалистые заросли, и оттуда хлынула ввысь земля вперемешку с камнями. Взрыва
он как будто не слышал. Комья земли, камни и истерзанные кусты посыпались
обратно, и вновь воцарилась тишина. Немцы пристрелялись.
______________
1 Библия. Ветхий Завет. Книга Руфь, 1, 16.
Что же теперь? Отступать? Да. Офицер скороговоркой сыпал команды на
последний залп перед отходом. В спешке никто не обратил внимания на новый
снаряд. И тогда в тишину, в ожидание, туда, где скорбно застыла душа,
ворвались, наконец, гром, и мгла, и вспышка нестерпимой боли, и смертный
ужас. Он-то видел, как летит темная птица, летит теперь уже прямо на него. В
одно мгновение жизнь и вечность потопил пожар адской боли, а потом
навалилась темнота . . .
. . . Что-то слабо забрезжило во тьме, к нему возвращалось сознание, а
вместе с ним -- ощущение непосильной тяжести и монотонный звон в ушах.
Познать миг смерти! И быть, перед смертью, обреченным нести в себе память о
нем. Поистине рок, беспощадный до последнего вздоха.
Вновь, отдаваясь в ушах, зазвенела боль. Чудилось, будто она звучит
извне, по ту сторону сознания, будто совсем рядом звонил огромный колокол.
Но он знал, что боль -- это он сам. Нужно было отождествить себя с нею.
Выйдя из забытья, он сделал еще одно усилие и определил, что боль -- у него
в голове; огромная боль звенит, отдаваясь в ушах. Настолько ему удалось
отождествить себя с самим собою. До того, как снова впасть в забытье.
Какое-то время спустя он, как видно, очнулся опять -- очнулся и
осознал, что он на фронте и что его убили. Он не открывал глаз. Свет пока
оставался там, за чертою. Боль, точно гулкий колокол, звонила в голове,
вытесняя из сознания все остальное. И он уходил от сознания в невыразимом,
страдальческом неприятии жизни.
Мало-помалу, неминуемая, точно рок, явилась потребность знать. Его
ранило в голову. Вначале это была лишь смутная догадка, но маятник боли,
качаясь, раскачиваясь все ближе и ближе, толкал его к муке сознания, к
сознанию муки, в котором постепенно рождалась ясность. Да, он ранен в голову
-- ранен в лоб, над левым глазом, а раз так -- должна быть кровь. Чувствует
ли он кровь -- залит ли кровью левый глаз? . . И оболочка его мозга,
казалось, лопнула от звона смертельной безумной боли.
Что это -- кровь у него на лице? Струя горячей крови? Или кровавый
сгусток, запекшийся на щеке? Ему понадобились часы, чтобы только задать этот
вопрос,-- время лишилось измерений, став лишь безмерным страданием во тьме.
Он долго пролежал с открытыми глазами, пока сообразил, что видит что-то
-- но что? Что? Усилие вспомнить, что он видит, оказалось слишком
мучительным. Нет, нет! Никаких воспоминаний!
Что это -- звезды на темном небе? Неужели? Звезды на темном небе.
Звезды? Вселенная? Но нет -- почем ему знать! Звезды, вселенная больше не
существуют для него; он закрыл глаза. Прочь; звезды, прочь, небо, вселенная.
Сгиньте! Пусть остается темнота, густая, словно кровь. Пусть все поглотит
густая тьма, в которой кровь изнывает от страданий.
Приди, о смерть! Весь мир есть кровь, и эта кровь корчится в агонии.
Душа -- как малый светлячок, малая точка света над темным морем; морем
крови. Свет мерцает, бьется, трепещет в безветрии бури, тщится угаснуть и не
может. Когда-то была жизнь. Когда-то была Уинифред, дети. Но бессильная от
смертной муки попытка ухватиться за соломинку воспоминаний, соломинку
минувшей жизни, вызвала только необоримое отвращение. Не надо! Не надо
Уинифред и детей. Не надо мира, людей, населяющих его. Пусть муки влекут его
дальше, в небытие -- все лучше, чем тошнотворные попытки вернуться вспять.
Пусть вершится дальше страшное дело; лучше раствориться в небытии,
безвозвратно кануть в черное море смерти, чем, обратясь назад, цепляться за
жизнь. Забыть! Забыть! Предать забвению -- и предаться великому забвению
смерти. Истребить в себе жизнь, вырвать с корнем -- и кануть в великую мглу.
Только так. Оборвать путеводную нить и смешаться, слиться воедино с
вездесущей мглой, без начала и без конца. Пусть черное море смерти само
решит вопрос о жизни иной. Пусть сломит смертный волю свою и смирится.
Но что это? Свет! Яркий свет! И чьи это фигуры? Ни конь ли это
исполинский подступил к нему -- небывалый конь-исполин вырос над ним? . .
Немцы услышали легкий шорох и насторожились. Взвилась осветительная
ракета, и в ее слепящем сиянии, у холмика земли, насыпанном взрывом снаряда,
они увидели мертвое лицо.
Популярность: 12, Last-modified: Wed, 23 Apr 2003 11:14:14 GmT