----------------------------------------------
   Pascal Bruckner. Le Divin enfant. Пер. с фр. - Е.Мурашкинцева.
   OCR Anatoly Eydelzon
   Spellcheck: Владислав Рунов
   ----------------------------------------------


                                       Каролине Томпсон

                                       Господь, не в силах успеть повсюду,
                                    создал матерей.
                                                       Еврейская пословица



     В день, когда  ей исполнилось  восемь лет, маленькая  Мадлен  Бартелеми
заразилась болезнью  страха.  Девочка забыла на  солнце тарелку с персиками;
испорченные и слипшиеся  плоды благоухали, однако  гниль, проникшая до самых
ядер, источала  черную жижу,  в которой  копошились  осы и  мухи.  Это стало
ужасным  открытием для Мадлен  - она  вдруг поняла, что  ее ожидает. Картина
разложения   была  красноречивее  всяких   слов.  Окончательно  запугали  ее
родители, ибо,  по их утверждению, будущее представляло собой  некую  страну
зла, а ключи от нее только им и были доступны.
     Отныне страх не покидал ее, рос вместе с ней, руководя ею как в словах,
так  и  в поступках. Когда  она достигла совершеннолетия,  отец предъявил ей
счет за детство  и  юность. Так было заведено в этой семье - жизнь  здесь не
дарили, а  одалживали.  Каждому следовало расплатиться с  теми, кто произвел
его на свет, отдать  долг, неизбежно переходивший по  наследству к потомкам.
Мадлен было дано десять лет, чтобы внести сумму, которая могла увеличиться и
даже удвоиться благодаря тщательно разработанной  системе штрафов. Не  желая
уступить ни единого  шанса неожиданностям всякого рода, она строго следовала
установленному порядку, ибо  надежность его была  доказана временем. Прошлое
являло  собой спасительную пристань:  все пути были уже проторены  и опасная
двусмысленность исключалась напрочь. Мадлен редко выходила  из дома и никуда
не ездила; поскольку ложилась она каждый вечер и вставала каждое утро в один
и тот же час, знакомых у нее почти не было. Пребывая в западне под названием
жизнь,  нужно  было  экономить  силы  в  ожидании  конца.  Завтрашний  день,
несомненно, будет хуже вчерашнего.
     Это   покорно-осторожное   благоразумие  до   времени   состарило   ее.
Одноклассники в  школе  презрительно  насмехались  над  ее боязливостью.  Ее
отличала чрезмерная уступчивость, но такое  своеобразие никакого интереса не
вызывает. У нее не было друзей, она затаилась в своем ужасе. Подойти к чужим
людям означало  бы подставить  себя под удар, иными  словами  - погубить.  В
восемнадцать лет это была унылая девица  с тоскливым взором, до  того тощая,
что и намылиться  трудно. Еще не озаренная светом зрелости, она уже лишилась
юности. Только роскошные черные волосы,  мягкими локонами падавшие на плечи,
бросали отсвет молодости на эту скорбную физиономию.
     Но нашелся мужчина,  из числа дальних  родственников, который  проникся
симпатией  к безответной особе и стал  ненавязчиво ухаживать за ней.  Его не
оттолкнуло, а скорее привлекло то, что она была совершенно лишена каких-либо
отличительных черт. Мадлен бросила учебу и вышла за него замуж, не задаваясь
вопросом, любит ли она этого человека.  В понятии "любовь" таилось так много
неясного, что размышлять о ней было пустой тратой  времени. В  день  свадьбы
невеста, едва различимая под фатой, напоминала муху, попавшую в  сети паука.
Жениха  звали Освальд  Кремер; он был  на двадцать лет  старше жены и служил
бухгалтером.  Его  манией  были цифры, и все события повседневной  жизни  он
укладывал  в  рамки счетных  операций: определял  количество молекул в капле
воды, пылинок в луче света, крошек, оставшихся от разрезанного батона хлеба,
плотность углекислого газа, скопившегося в  его конторе  к концу дня. Он дал
согласие  взять на себя долг  Мадлен  и высчитал  чуть  ли  не до десятичных
дробей,  какими долями надлежит его  выплачивать каждый час в течение десяти
лет.  В  том,  что касалось арифметических  действий, он был  неутомим и уже
через  несколько  недель  после  венчания  вывел  уравнение  своей  супруги:
безошибочно называл  вес  ее  селезенки, печени и  кишок,  определил среднюю
частоту пульса и мог ответить даже, какова окружность ее  родинок и  диаметр
волос. Если не считать этой странности, он был человеком любезным, приятным,
готовым на все,  дабы  угодить молодой жене, чьи  скромность  и сдержанность
приводили его в восхищение.
     Страх не убивает  -  он мешает жить. Едва выйдя  замуж, Мадлен  целиком
посвятила  себя  хозяйству.  Она содержала  дом  в  полном  порядке  и  сама
готовила, пока муж был на работе. Прежде она была послушной девочкой и тихой
барышней, а теперь стала  образцовой супругой. За одним лишь исключением: ее
пугала  интимная  сторона  брака,  и она  страшилась приближения ночи, когда
нужно  было  отправляться  спать. Чтобы  мужчина  проник  в  нее,  как  вор,
расплющив  своим  голым телом  и  дыша в  ухо, а затем под шумок  оставил на
память  в  ее   чреве   цепкое   маленькое  существо,  которое  впоследствии
разрастется до немыслимых  размеров? Ужаснее этого ничего и представить было
нельзя! В  течение нескольких месяцев она отказывала  Освальду, укрываясь  в
отдельной  спальне. Ей было отвратительно любое прикосновение, даже невинное
поглаживание  по  руке,  а поцелуй  равен  изнасилованию. Когда  же  Освальд
начинал домогаться ее всерьез, она трепетала, падала в обморок.  Он  проявил
терпение, долго вымаливал ее  согласия удовлетворить законные  притязания, и
ему  пришлось ждать полгода,  прежде чем брак обрел  свою завершенность. Это
оказалось  страшным  испытанием:  как  он  ни  извинялся,  как ни  проклинал
природу,  обрекшую  человека  на подобные эксцессы, жена оставалась холодна,
будто лед, и до крови искусала губы. Он сделал еще две попытки в последующие
ночи,  затем,  приведенный  в отчаяние  этой  холодностью, не  посмел  более
настаивать  и  утешился,   подсчитав  количество  израсходованной   на   эти
упражнения энергии, число сперматозоидов, внедрившихся в Мадлен,  и скорость
воспроизводства новых в себе самом.
     Помимо  совокупления,   молодую  женщину  крайне  огорчала  перспектива
материнства.  Подарить кому-то жизнь означало  приоткрыть  дверь, куда мог в
любой  момент  ворваться  посторонний. Разве не  означало  это  сказать ему:
"Входите,  здесь  все принадлежит  вам,  делайте  со  мной  что  угодно"?  А
опасность  родов, а превратности  воспитания? Кроме того, имела ли она право
ввергнуть в хаос  существо еще  более хрупкое, нежели сама? Если же  зачатие
было  неизбежным,  то  она  предпочла  бы  получить  семя  от  какого-нибудь
выдающегося ученого, например,  лауреата Нобелевской премии, принадлежавшего
к духовной  элите общества. Но  продажу  нобелевской спермы запретили с  тех
пор, как разразился скандал, связанный с кончиной лауреата в области ядерной
физики, В больницу к этому ученому-ирландцу ворвалась целая толпа фанатиков,
желавших  выдавить последние  драгоценные  капли  жидкости,  дарующей жизнь.
Когда их застала за этим  занятием медсестра, они сбежали, однако успели все
же  отрезать  у  умирающего  член. С  той  поры  все  нобелевские  лауреаты,
независимо от сферы деятельности, обзавелись поясами целомудрия и носили их,
не снимая даже на ночь.
     Вскоре  Мадлен  забеременела,  что было  подтверждено  соответствующими
анализами,  как если бы некое насмешливое божество задалось целью обречь  ее
на это  тягостное испытание.  Страхи молодой женщины удвоились: она страдала
при  мысли,  что  рождение   человека   представляет  собой  некую  лотерею,
подчиненную таинственным комбинациям генов. Отчего нельзя выбрать потомство,
как  покупают  приглянувшуюся  вещь  в большом  магазине?  Аборты  обществом
осуждались, - итак, она осталась один на один со своим ужасом. Не могло быть
и речи о  том, чтобы отдать на  съедение этому веку маленького человечка, не
обложив  его предварительно дипломами  и  прочими  козырями  -  единственной
броней против  случайностей  жизни.  Но  как обеспечить ему преимущество, не
доступное  даже королям и богачам,  как сделать  его  существом, стоящим над
всеми, как добиться, чтобы он на голову превосходил будущих своих товарищей?
Мадлен  долго размышляла над этим, подгоняемая неотложностью задачи.  Каждая
истекшая минута означала упущенную возможность. И вдруг ее осенило!
     Это было так  просто, так ослепительно ясно; она поражалась, что никому
прежде подобная  мысль не  пришла  в  голову. Ей  нужно  было  одним скачком
преодолеть несколько этапов: зачем  тупо  ждать  возраста  шести лет,  чтобы
отправить отпрыска  в  школу, когда  можно приступить к  его  образованию  с
первых же недель  беременности?  Следовало  начать  немедленно, не дожидаясь
родов,  -  все  будет  зависеть  от  числа дней,  быть  может,  даже  часов,
последовавших  за  зачатием.  Она  не  потерпит,  чтобы крохотный бездельник
девять месяцев бил  внутри  нее баклуши. Она  станет матерью  и учительницей
одновременно,  а чрево ее превратится в классную  комнату.  Однако  ей,  для
успешного  осуществления  этого  плана,  необходима  была  помощь.  Освальд,
погруженный в  свои  расчеты,  мало на что годился;  и  поскольку ей претила
мысль  обратиться  за  какой бы  то  ни  было поддержкой  к  родителям,  она
открылась своему гинекологу, доктору Фонтану.
     Этот любезный мужчина  средних лет, с  седеющими уже волосами и  слегка
близорукий,  отдавал явное предпочтение  приятному  разговору, а не медицине
как  таковой.  Профессию  он избрал  под влиянием юношеского  альтруизма, не
выдержавшего монотонной  череды женских  тел с  присущей  им патологией.  Он
осматривал  пациенток с явной неохотой,  торопясь вернуться  к беседе, чтобы
затушевать  словом уступку неприятным  физиологическим  проявлениям.  Будучи
холостяком - ибо слишком частое соприкосновение с беременным чревом излечило
его от желания заиметь потомство,  - он жил со своей сестрой Мартой, забитой
и  болезненной старой  девой, у которой  глаза  были вечно на мокром  месте.
Поскольку он  был  из  тех  людей,  что  злоупотребляют  своей силой,  Марта
злоупотребляла  возможностями слезных желез;  поводом для  рыданий ей служил
любой пустяк: наступление темноты, разбитый стакан, выпавший из рук предмет.
Она  стремилась  увлечь собеседников  в  царство  вечной скорби  и в  каждом
безошибочно  находила сокрытое страдание,  способное вызвать  слезы. Брат  с
сестрой делили одну квартиру на двоих и никогда не расставались.
     Когда в один прекрасный  день  Мадлен поведала о своих  планах Фонтану,
медик попытался мягко отговорить ее. Она  не  первая  соблазнилась подобными
фантазиями. Существует, впрочем, несколько более или менее надежных способов
пробудить  способности  зародыша  in  utero  [в  матке (лат.)]:  начиная  от
гаптономии,   диалога  посредством   рук,   и   кончая  сонорными   поясами,
закрепляемыми  на животе матери. Но ее замыслу ни один из них  в полной мере
не соответствовал.  По правде  говоря,  сам доктор  считал  такое  намерение
безрассудным - у маленького существа, целиком поглощенного  своим развитием,
нет физической возможности учиться.  Эта отповедь отнюдь не  смутила Мадлен,
напротив, укрепила  ее решимость. Осмелев  еще больше,  она  незамедлительно
приступила  к  разработке  программы  обучения. Вычитав  где-то,  что матери
Эйнштейна и  Оппенгеймера, будучи  беременными, пели по три часа в день, она
взяла за обыкновение мурлыкать себе под нос старинные баллады  и французские
народные  песенки. Она стала  ходить по  музеям, дабы созерцать там  шедевры
живописи и скульптуры, вечерами  же слушала классическую музыку.  На  улицах
она  порой  застывала  перед хорошенькой  девушкой  или  красивым  мужчиной,
стараясь  проникнуться  их очарованием, зато  обходила  за версту  горбунов,
инвалидов и  бродяг,  никогда  не  смотрела по телевизору  фильмы со сценами
насилия и  отгоняла прочь все унылые мысли. Она  вменила себе в  обязанность
читать каждый  день звучным голосом учебники  для начальной школы, в надежде
преподать  путем внушения  основы познания сидевшему в ней будущему ученику.
Наконец, она  занималась  тем, что выстукивала  на  зубах кончиком карандаша
ободряющие  послания  при помощи сигналов азбуки Морзе: "Кто бы  ты ни  был,
мальчик или девочка, я люблю тебя, ты уже сейчас лучше всех".
     Но поскольку делалось  это на  любительском уровне, она  решила освоить
более высокую  ступень. Осознанно отказавшись от  методов, которые описал ей
доктор  Фонтан,  она разработала собственную систему преподавания, приобрела
дорогостоящую аппаратуру  и нашла  ей  должное применение:  поместила во все
отверстия   (включая   те,    что   невозможно   назвать    из   соображений
благопристойности)   микрофоны,   соединенные  с   магнитофоном,   способным
проигрывать  одновременно  семь  предварительно записанных  кассет.  Спереди
проникали  базовые понятия алгебры и геометрии, а сзади в то же  самое время
происходило  обучение  английскому  (My  tailor is rich)  [у меня  роскошный
портной  (англ.)]  и немецкому (Der Tee ist gut) [чай вкусный (нем.)]; через
пищевод передавались начала истории и географии, тогда как два  передатчика,
укрепленные  с  помощью присосок на  животе,  неутомимо  вещали,  знакомя  с
величайшими  творениями  мировой   литературы.  А  над   всем  этим  Мадлен,
вооружившись рупором, направленным в  пупок,  беспрестанно  пела и  болтала,
уверенная, что ее лепесточку будет только полезен постоянный лингвистический
душ.  Это было весьма  сложное и  в  некоторых  отношениях  крайне неудобное
устройство,   требующее   поистине   акробатической   сноровки.   Мадлен   с
удовольствием истязала себя, пока Освальд был на работе, - никакие жертвы не
казались  ей  чрезмерными, ибо  она  вознамерилась  сделать  своего  ребенка
исключительным существом.
     Однако  только  упорством  своим   она  не  могла  преодолеть  основное
затруднение: никогда ей не достичь цели  в этих полуподпольных условиях. Без
союзника было  никак  не  обойтись.  Испив чашу унижения до  дна,  она вновь
обратилась к  доктору Фонтану, настаивала, молила. Взволнованный  решимостью
молодой  женщины, тот призадумался. Фонтану, руководившему отделением,  было
скучно  в больнице: для него  не осталось  никаких тайн в том,  что касалось
интимных  проблем больных  в сфере  мелкого  ремонта чрева  и  гениталий. Он
негодовал при  мысли,  что жизнь,  эта неведомая сила, управляет  созиданием
нашего рассудка, нашего ума. Отчего бы не  обойти природу с тыла, повелев ей
ускорить свое движение?  Поскольку он стремился выйти из узкого круга  своих
обязанностей и  заняться  чем-то  более  значительным, просьба  мадам Кремер
явилась  для  него знаком  судьбы.  Сверх того,  Мадлен  представляла  собой
идеальный тип подопытного животного  - невежественного и одновременно на все
готового.
     Из чистого любопытства Фонтан  неофициально  собрал  консилиум из своих
друзей - в числе которых  были педиатр, фармаколог, нейробиолог,  акушер - и
задал им вопрос напрямую: можно ли внедрить  в эмбрион начатки образования -
счет,  чтение,  письмо, -  не нарушив  при  этом  его физического  здоровья?
Ответом  присутствующих было единодушное "нет" - это  совершенно невозможно.
Не  согласятся ли  они все  же принять участие в подобном эксперименте? Нет,
это будет даром потраченное время.
     Фонтан  не настаивал больше -  он столкнулся с тем же скептицизмом, что
проявил  сам при  первом  разговоре с  мадам  Кремер. Но мысленно дал клятву
попробовать. Мадлен пробудила в нем, хотя он не вполне отдавал себе  в  этом
отчет, давно  утерянную  предприимчивость студенческих лет. В  этом странном
деле  ему почудилась  золотая жила,  истинное  сокровище,  - возможно, через
несколько  месяцев  он сумеет доказать своим малодушным  коллегам,  как  они
ошиблись. Обретя веру в себя, доктор бросился в  эту авантюру с горячностью,
удивившей и  встревожившей  его сестру  Марту,  которая неустанно взывала  к
благоразумию  и  заранее предвидела  худшее.  Но в  конце  концов  он  сумел
склонить   ее  к   сотрудничеству,   получив,  таким  образом,  медсестру  и
одновременно лаборантку, достойных доверия.
     Фонтан  обещал Мадлен  целиком посвятить  себя ее младенцу  -  дабы тот
приобрел неоспоримое преимущество над всеми прочими - и приступил к работе в
обстановке полной секретности. Ведь столько людей  уже занималось проблемами
предродового воспитания! Главным же было сохранить все в тайне  от бабушки с
дедушкой и от  Освальда: первые  исключались по причине излишней властности,
последний  -  в  силу  того,  что  уже  выполнил  свой  долг  производителя.
Дальнейшее не имело к нему никакого отношения.









     Несмотря на весь энтузиазм  Фонтана, ему  удалось найти чудодейственное
решение  отнюдь  не  за несколько дней.  Для начала он ограничился  простыми
химическими соединениями: Мадлен были сделаны инъекции из смеси гормональных
препаратов, аминокислот и эндорфинов,  призванных  активизировать умственную
деятельность  маленького  существа  еще  до  того,  как  сформируется  мозг.
Предполагалось,  что  эта жидкость,  проникая  через артериальную систему  и
плаценту,  окажет благотворное,  хотя и  неясное воздействие для ускоренного
развития извилин  у  крохотного  червячка, что  позволит сразу же  усваивать
передаваемые  матерью  понятия. В сравнении со сложностью поставленной  цели
это был весьма примитивный метод, и Фонтан, принужденный удовлетвориться им,
изнывал от нетерпения.
     Он жаждал  осуществить  гораздо более смелую,  но в  данный момент явно
преждевременную  идею - вводить познания  сразу  в  разум, как  записывается
мелодия  на  диске.  Сначала преобразовать школьные  предметы  в  химические
формулы, а  затем  внедрить  их  в объект  обучения  посредством переливания
крови, лекарств или ультразвука. В некотором роде  информация подавалась  бы
прямо по назначению: в кору  головного мозга. Бывают же полные обеды в  виде
пилюль - и Фонтан представлял себе, как образование наращивается  само собой
при помощи таблеток  и порошков.  Впоследствии можно было  бы  уложить  весь
цикл,  от первых уроков  в яслях до  экзаменов на  степень бакалавра, в одну
молекулу,  вживляя ее затем в мошонку будущего отца  или  в яичники  будущей
матери.  Тем  самым   удалось  бы  ликвидировать   источник  постоянных  бед
человеческого  рода  - необходимость для  каждого поколения  начинать  все с
нуля.  В  результате встречи обогащенных знаниями сперматозоида и яйцеклетки
на свет  появлялся  бы  прекрасно  подготовленный бакалавр.  Какой прогресс,
какой превосходный способ наконец-то уравнять шансы!
     Пока же Фонтан  довольствовался тем, что  по  четыре часа в  день делал
Мадлен инъекции в своем кабинете. Молодая женщина, перебравшись к доктору со
всем  оборудованием,   взяла   за   правило   зачитывать   вслух  все,   что
транслировалось  внутрь  посредством  кассет.  Ревностно  относясь  к  своим
обязанностям,  она  твердила,  что  беби  нельзя  нежиться  в  мамочке,  ибо
безнравственно и абсурдно кататься как сыр в масле - девять месяцев безделья
не пройдут даром и окажут дурное влияние на последующую жизнь. Так все и шло
первые  три  месяца  беременности. Курс  лечения  оказался  благотворным для
матери:  она освежила  память и могла без  запинки перечислить названия всех
департаментов, равно как средний режим десяти крупнейших рек планеты. Однако
маленький ученик  пока никак себя не  проявлял.  Ни одного разумного отклика
или выражения чувств, хотя в принципе он уже должен был достигнуть уровня по
меньшей  мере  шестого класса. По-видимому, мыслительные  процессы  так и не
пробудились,  и Фонтан с согласия Мадлен решил прекратить вливания и  уроки.
Следовало отказаться  от поставленной цели: слишком  высоко они замахнулись,
законы роста еще никому не удавалось обойти.
     Но  вот однажды вечером,  когда будущая мать, упавшая  духом и с трудом
покорившаяся  необходимости произвести  на  свет жалкую личинку,  схожую  со
всеми  прочими,  пыталась  заснуть,   ее  вдруг  всполошил  тонкий  голосок,
доносившийся  откуда-то из позвоночника и повторявший: "Еще,  еще!" Это было
как  шелест,  как легкая дрожь,  пробежавшая  по  спине и затихшая  в  ушной
раковине.  Быть может, ей приснился сон? Она была одна, Освальд лег в другой
комнате.  Следовательно,  это  исходило  из  глубин  ее  живота.  Теперь  ей
казалось,  будто  два гнусавых  голосочка  молят:  "Еще,  еще!"  Застигнутая
врасплох,  она  ответила:  "Сейчас", зажгла  свет, накинула халат,  прошла в
гостиную,  схватила  первую попавшуюся книгу  и  прочла, стараясь  отчетливо
выговаривать  слова,  главу  по  естественной  истории,  посвященную  весьма
сложным  вопросам  перехода от Homo  habilis к Homo  erectus вплоть до  Homo
faber  и  Homo  sapiens  sapiens  [человек согнутый,  человек  прямоходящий,
человек созидающий, человек разумный разумный (лат.)]. Набрав затем все, что
валялось под  рукой,  она  в  один присест  осилила дюжину  басен Лафонтена,
большой  кусок из  "Путеводителя по  Италии", а  на  рассвете муж  застал ее
полуживой от  усталости, когда она заплетающимся  языком бормотала что-то из
"Практического руководства по городскому озеленению".
     Лишь после  того,  как  Освальд  отправился на работу,  она  поняла: ей
явственно послышались два голоса.  Два голоса, которые почти сливались.  Или
это было следствием эха, или же она носила двойню - предположение, потрясшее
ее до глубины души. Вне себя от  радости при одной только мысли об этом, она
позвонила доктору.  Фонтан,  хоть и не  поверил, произвел  сеанс  эхографии,
подтвердивший догадку  матери: вероятно,  ей предстояло  произвести на  свет
мальчика  и  девочку, однако  для  окончательного  суждения  нужно  было еще
немного подождать. В полном восторге Мадлен тут же дала близнецам  имена Луи
и Селина, а  Освальд  возражать не стал. Она светилась  от счастья: их  было
двое,  и  это увеличивало шансы на  успех.  Если постигнет неудача  с одним,
второй  подхватит  факел.  Фонтан,  слегка  уязвленный  тем,  что  не  сумел
обнаружить  двуплодную  беременность  раньше   Мадлен,   согласился  целиком
пересмотреть  прежнюю  методу. Если  подтвердится,  что Луи  и  Селина - ибо
отныне их  называли только так - умеют  говорить уже на третьем месяце своей
предродовой жизни, что  было неслыханным достижением в анналах человечества,
то следовало возобновить занятия на гораздо более высоком уровне.
     Фонтан и  его сотрудники пребывали  в растерянности: малышам  следовало
дать   двойное,   естественное   и   гуманитарное,   образование,   приобщив
одновременно  к  пластическим  искусствам  и музыке, но не  забывая о  таких
великих науках, как этнология и социология.  Одной  Мадлен  подобная  задача
была  не  по  силам: она понятия не  имела  о сложных проблемах  типа теории
множеств  или  теории  относительности,  а  потому   могла  ввести  детей  в
заблуждение. Предстояло незамедлительно пересмотреть всю методику и средства
обучения.  Но  лишь одно  из  них  соединяло  в  себе точность и  быстроту -
информационная система.  Поскольку роды  с каждым днем приближались,  доктор
Фонтан положил Мадлен в одну из палат своего отделения, выдвинув  в качестве
предлога для  властей и для  мужа опасность выкидыша, в силу чего необходимо
соблюдать строгий постельный режим. Затем с изумительной ловкостью,  которой
с молодых  лет завидовала  его сестра  Марта,  он  осуществил  очень  тонкую
операцию  -   ввел,  посредством  брюшной   пункции,  крохотный  проводок  в
амниотическую пазуху; к двум  отросткам  были  прикреплены наушники,  и их с
бесконечными предосторожностями вставили в малюсенькие слуховые органы Луи и
Селины.  Сам  же  проводок соединялся  с компьютером, который безостановочно
зачитывал   по  порядку  своим  искусственным  голосом  все  тридцать  томов
"Универсальной энциклопедии".
     Вместо того чтобы  детально разбирать школьные программы, Фонтан  решил
давать малышам  знания  скопом  и  без  разбора, соблюдая  только алфавитный
порядок. Они  сами должны будут  отделить  зерна от плевел, когда все статьи
закрепятся в их памяти,  словно  на магнитной ленте. Из уважения к  принципу
равенства   постановили,  что   Луи   и   Селина,   подвергшись  одинаковому
воздействию, не  испытают на  себе ни  одного  из  тех  различий по половому
признаку, что  нанесли такой  ущерб развитию женщины  в предшествующие века.
Существовала,  однако, опасность двоякого рода:  мозг получателей информации
мог либо  разрушиться под тяжестью  подобного интеллектуального багажа, либо
приобрести гипертрофированные размеры вследствие огромной  нагрузки.  Ибо от
детей требовалась умственная концентрация, на  которую  обычно способен лишь
абсолютно здоровый подросток, тогда как  в их ореховой скорлупке  помещались
полушария величиной с  маленькую сливу. Желая избежать всякого риска, Фонтан
установил для Луи  и Селины лимит: два тома в  неделю, что составляло тем не
менее около  тысячи  пятисот страниц и  более  семи тысяч  статей, без учета
обильного  графического  и  иллюстративного  материала.  Ему  удалось  также
разместить на темени близнецов по кремниевой микросхеме - он как бы  снабдил
их  дополнительной  мозговой  оболочкой,  призванной  многократно  увеличить
интеллектуальный потенциал. С целью  облегчить крохам задачу по вживлению не
слишком  приятных  инородных тел, он  стал вводить  через  пуповину  сладкий
настой из мяты,  хлорофилла, апельсина и  лимона: этим  козявкам, как и всем
младенцам, наверняка должен был понравиться такой вкусный  компотик. Что  же
касается Мадлен, то она продолжала зачитывать  вслух тексты, предназначенные
для  детей. Значительно уступая в  скорости  компьютеру и большей  частью не
понимая  написанного,  она успела дойти  лишь до  первой  буквы первого тома
энциклопедии  (конкретнее,  до статьи "ампутация"),  тогда  как  малыши  уже
усвоили  четыре  раздела. Только благодаря тактичным увещеваниям  Фонтана  и
угрозам  Марты  разрыдаться  она   отказалась   наконец  от  своей  привычки
наговаривать все подряд в микрофоны, расположенные во рту и в других местах.
     Несмотря  на значительные неудобства своего  положения,  она  ликовала,
совершенно не  обращая внимания  на громоздкую аппаратуру. Как радостно было
сознавать, что она  взращивает на собственных производственных площадях двух
гениев,  рядом с  которыми  покажутся умственно отсталыми  Евклид, Ньютон  и
супруги Кюри.  Луи и Селине предстояло  явить собой новый человеческий тип -
все  самые  знаменитые  их  предшественники  будут считаться  отныне  людьми
доисторической эры. Поскольку предположение,  будто  другая  мать  в  другой
клинике   ставит  на   себе   сходный   эксперимент,  выглядело   совершенно
невероятным, можно было с уверенностью сказать, что соперников у ее детей не
окажется. Доктор  Фонтан, правда,  ее оптимизма отнюдь  не разделял. Как  он
объяснил Марте, вовсе  нельзя ручаться,  что брат и  сестра станут разумными
существами, - если  под  разумом понимать умение анализировать и производить
отбор,  а  главное,  осмыслять  взаимосвязь  самых различных явлений.  В  их
черепную коробку набивается такое количество информации, что в лучшем случае
они смогут, наподобие попугаев, исторгать из себя набор бессвязных фраз. Они
превратятся  в  кладезь дурацкой премудрости:  например, смогут  перечислить
цвета  всех  государственных  флагов  мира,  но  при  этом  будут  настолько
беспомощны,  что не  сумеют вбить гвоздь  или вывинтить  лампочку.  С другой
стороны,  они,  быть  может,  вообще  не   переживут  испытания.  Результаты
некоторых тестов настораживали доктора:  эхография была нечеткой,  снимки  -
размытыми и противоречивыми, энцефалограммы -  крайне необычными, что делало
любой диагноз недостоверным. Каждое утро  Фонтан готовился  к тому, что один
из детей умрет, - либо у  мальчика, либо у девочки лопнет мозг, хлынув через
глаза, уши  или рот. Более всего тревожило безмолвие близнецов, которым пора
было уже болтать  вовсю,  -  и  Фонтан втайне подозревал, что голоса  Мадлен
просто померещились.


     На седьмом месяце произошло еще одно чудо: едва лишь третий и последний
том  "Универсальной  энциклопедии" в  полном объеме был передан малышам, как
среди бела дня, в  присутствии доктора Фонтана и его сестры Марты, из живота
Мадлен раздался детский лепет, отчасти напоминающий урчание:
     - А приложения? О приложениях вы подумали?
     Мадлен почти перестала дышать.
     - Доктор, вы слышали?
     - Да, Мадлен, вы тоже?
     -  Разумеется,  она слышала, потому что это  я говорю, - вновь раздался
тот же  голос.  - Итак, я  жду  вашего ответа:  где приложения, ежегодники и
комментарии?
     - Мы не забыли о них, малыш, и немедленно ими займемся.
     - Поторопитесь, ибо скоро у нас наступит интеллектуальное голодание.
     - Кто ты? Луи или Селина? Мальчик или девочка?
     Но голос промолчал, как если бы счел этот вопрос бестактным.
     -  О, Мадлен, -  в  восторге  вскричал Фонтан,  -  это  потрясающе, они
разговаривают, мы победили!
     Смеясь  и плача, Марта, доктор  и молодая мать долго  не выпускали друг
друга из объятий; они с удовольствием пожали бы лапку обоим шалунишкам, если
бы это было возможно. Пока же, любовно оглаживая живот Мадлен, они старались
нащупать карапузов, словно ловили мяч в мешке.
     Благоразумие  подсказывало,  однако,  что  вплоть до  рождения  следует
сохранять полную секретность.  Сплоченная заговором команда  приняла решение
держать рот на  замке. В отделении и  так уже перешептывались,  а  санитарки
рассказывали потихоньку, что в палате мадам  Кремер творятся очень  странные
вещи. Беременных женщин обычно не подключали к  компьютеру. И  если Освальд,
предупредительный, как жених,  ничему не удивлялся, хотя навещал жену каждый
день,  то  родители  Мадлен  чуяли  неладное  при  виде  дочери,   утыканной
дренажными  трубками   и   проводками,  а  на  мониторы  с  кардиограммой  и
многочисленные мерцающие экраны  взирали весьма подозрительно. Тщетно Фонтан
отводил  их   в   сторонку   с   целью   задурить   им   голову  при  помощи
медико-технического жаргона, еще более непонятного,  чем церковная латынь, -
ему  пришлось  приставить к ним бдительного  чичероне, который  пресекал все
попытки  войти  в  контакт  с   обслуживающим  персоналом.  В  любой  момент
информация могла просочиться. Мадлен боялась,  что кому-нибудь  из близнецов
вдруг взбредет в голову заговорить в присутствии постороннего лица,  - такое
происшествие, разумеется, возбудило бы общее любопытство до крайней степени.
Тогда  Фонтан,  проявив  виртуозное  мастерство, оборудовал у нее  в  животе
внутренний телефон: тончайший проводок с двумя телефонными трубками соединял
крохотные  магнитофоны каждого  ребенка с внутренним  ухом  матери -  звонок
слышали  лишь  те,  кому  это  полагалось.  Достаточно  было  Мадлен  слегка
пошевелить  губами, чтобы дети  поняли  ее  слова.  Фонтан мог бы заработать
огромные деньги  на этом изобретении - подлинном чуде современной техники, -
если   бы   не  поклялся  хранить   тайну.   В   дальнейшем   предполагалось
усовершенствовать  аппарат, введя в него, в  частности, усилитель звука, при
помощи которого  малыши  смогли бы, не надрываясь в крике, общаться с кем-то
третьим вовне.
     Эти  пылинки жаждали знаний  - и им готовили обильную пищу. На  сей раз
доктор  Фонтан, забыв  об осторожности, загрузил машину до  краев: все,  что
могли предложить  лучшие  библиотеки - словари,  энциклопедии,  справочники,
учебники,  -  было введено в  программу, которую дети  поглощали в  огромных
дозах. Менее чем за месяц они усвоили содержимое  последнего издания "Квид",
большого  и малого  "Робера", большого и малого "Ларусса"  ["Квид", "Робер",
"Ларусс" - французские  энциклопедические словари], Брокгауза  и  Британской
энциклопедии. Они  также получили право ознакомиться  с методикой  "Assimil"
[методика ускоренного  обучения  иностранным  языкам] на  четырех  языках  -
английском,  испанском,  русском  и  немецком,  -  с  которыми  уже были  на
дружеской  ноге благодаря усилиям  матери; с тем  же проворством одолели они
"Кто  есть  кто",   равно  как  "Книгу  рекордов  Гиннеса".  Врачу  пришлось
раскошелиться, чтобы нанять на  собственные средства помощников,  облазивших
все библиотеки и культурные  центры в поисках  редких изданий. Близнецы были
настолько прожорливы, что за ними трудно  было поспеть, - и Фонтан вступил в
переговоры с  банками  данных с  целью подсоединиться  к  их  компьютерам  с
гораздо более обширной программой. Собственная  ЭВМ работала уже на  пределе
своих возможностей,  и надо было думать о  замене  - тем  паче  что  в любой
момент  мог появиться компьютерный вирус,  грозивший  перевернуть все  вверх
дном.
     Поглощенный  этой работой, Фонтан  забыл  о своих  пациентках, забросил
дела в больничном отделении;  чтобы  покрыть расходы, он заложил квартиру, и
Марта,  запаниковав, пригрозила,  что откажется  от участия  в эксперименте,
если  общее их достояние будет  брошено  на  ветер. Но  Фонтан,  уверенный в
грядущей  славе,  не знал ни сна, ни отдыха, пугая близких  застывшим взором
лихорадочно  горящих  глаз.  Уже  завтра он,  наплевав  на  обещание, данное
Мадлен, приступит к новым опытам с беременными и распространит свой метод на
многие  сотни детей.  Это позволит  создать  младенческую  элиту,  которая с
самого    рождения     вырвется    далеко    вперед     в    сравнении     с
ребятишками-одногодками.  Вместо  того чтобы ходить  в ясли, питомцы Фонтана
(так станут  их  называть) прямой  дорогой отправятся в университет, везя  в
детских  колясочках  свои  крошечные  ранцы.   В  три  года   они  достигнут
ответственных  постов   на   предприятиях   и   в   учреждениях:   в   любом
административном   совете  будет   стоять   два-три  детских  стульчика   со
слюнявчиками и бутылочками с соской.


     Луи с  Селиной были еще жалкими комочками человеческой  плоти длиной  в
несколько  сантиметров,  когда  научились  издавать  звуки.  Эти  двуяйцевые
дизиготные  близнецы с раздельной, хотя  и  выходящей  из единого  источника
плацентой лежали, если можно так выразиться, лицом к лицу, но каждый в своем
пузыре.  Преждевременное  созревание  вынудило  их сформировать  необходимые
органы быстрее, нежели это происходит у обычных зародышей. Представьте себе,
что уже  на  третьей  неделе они  заставили  работать  кровеносную  систему,
создали сетчатую  оболочку  глаза и обзавелись всеми лимфатическими  узлами.
Благодаря своему ужасающе раннему развитию они почти сразу обрели зрение.
     Несмотря на темноту, они увидели друг друга и еле слышно поздоровались,
как  подобает  людям, связанным  близким родством. Луи обратил внимание, что
нижняя  часть живота у сестры  выглядит  иначе, чем у него. Селина  заметила
между ног брата маленькую штучку, которой  у  нее  не было.  У обоих хватило
такта  промолчать - эти детали  не заслуживали обсуждения. Они представились
друг другу, поскольку мать сообщила им избранное для  каждого имя, а  потом,
обменявшись  банальными фразами  о погоде  и  температуре окружающей  среды,
постановили разорвать разделявшую их  оболочку,  дабы обосноваться  в  одном
пузыре. В  отличие от других детей,  они  сразу обрели и дар речи.  Никакого
лепета,  никакого  гугуканья,  которым  так  умиляются  взрослые;  нет,  они
изъяснялись  прекрасно построенными периодами,  тщательно следя за  дикцией.
Они  мгновенно научились ставить  подлежащее  перед  сказуемым  и  правильно
склонять причастие,  равно как  освоили  спряжение всех глаголов,  вплоть до
неправильных.  Какое-то  время  они еще  путались в  особо сложных терминах,
однако  питали  ярко  выраженную склонность  к  употреблению  слов редких  и
изысканных.
     Только  самая  крайняя необходимость  могла  заставить  их обратиться к
посторонним, ибо они предпочитали беседовать между собой.  А поговорить было
о  чем: ведь  близнецы,  будучи  зачаты  совсем  недавно, уже  являли  собой
величайшее достижение мировой  культуры! Правила счета,  квадрат гипотенузы,
особенности мелового периода были для них сущим пустяком. То, над чем корпят
по  нескольку  лет  тупицы  из начальной  школы, они  усвоили молниеносно  и
смаковали  как  настоящее лакомство предметы гораздо более занимательные. Им
не исполнилось  еще и трех месяцев, а  они  уже  знали, кто такой  Блаженный
Августин,  -  это  был  не  только  один  из  Отцов церкви, не  только автор
"Исповеди" и "Града Божьего", но также (самое главное!) человек, чьим именем
названа знаменитейшая станция парижского метро. Они без труда  могли назвать
всех  представителей  семейства  тыквенных,  им  были  досконально  известны
аргументы   сторон  в   нашумевшей  дискуссии  по  поводу  постепенного  или
катастрофически   мгновенного    исчезновения   динозавров.    Наконец,   на
основополагающий вопрос,  как звучит  "Микки  Маус" по-итальянски,  они  без
запинки выпаливали: "Тополино!"
     Анатомию они  изучили еще до  того,  как обзавелись  собственной,  и со
знанием  дела рассуждали  о различиях  между дермой  и  эпидермой, хотя кожа
только  начала  у  них  нарастать,  а  также  описывали в  деталях  строение
хрусталика  вкупе  с  роговой и  радужными  оболочками, когда еще не  видели
ровным  счетом  ничего.  Пусть   прочие  зародыши  развлекаются  созерцанием
растущих  ножек и  ручек,  равно как  медленным  становлением  дыхательной и
сенсорной системы,  а  они  уже  освоили  сложнейшие  абстрактные  понятия и
символы, без всяких усилий отделяя главное  от второстепенного в  том потоке
информации,  что поступал извне. Благодаря  невероятно высокому коэффициенту
умственного  развития (измерить  который невозможно, так что и  пытаться  не
стоит) они легко решали труднейшие задачи. Не было такой проблемы, в которой
для  них осталось  бы  что-то неясное, -  оптимальным  ритмом их  жизни стал
сверхнапряженный  труд. У них  не  было времени, чтобы спать, ибо  ждала  их
более высокая миссия. Уже на заре, в тот час, когда обыватели мирно дремлют,
близнецы принимались за работу и каждый день обгоняли остальных младенцев на
несколько месяцев. Между ними никогда  не возникало тех вздорных перебранок,
что  отравляют  жизнь братьям и сестрам.  И  если Луи, поддаваясь искушению,
порой пытался ущипнуть Селину  или  подставить  ей  ножку, та очень серьезно
говорила ему:
     -  Нет,  Луи, глупое соперничество  между полами  не  для нас,  ибо  мы
рождены для иного.  Нам  нужно  соединить силы, чтобы помогать,  а не мешать
друг другу. Норма никогда не станет нам отечеством.
     -  Ты права, Селина! Как жаль, что мне не всегда удается  противостоять
общепринятой рутине!
     Они  заранее уготовили  себе  неповторимую  судьбу:  случай даровал  им
немыслимую  фору по  сравнению со  сверстниками,  и такой  шанс нельзя  было
упускать. Ведь в свои шесть месяцев они накопили больше воспоминаний, нежели
столетний  старец,  а  в  скором   времени  будут   обладать  памятью  всего
человечества! Поскольку  они  уже могли  воспринимать  стереозвук  и  обрели
полноценное бинокулярное  зрение, то  приступили к систематическому  анализу
информации.  Привлекало их  лишь  то, что дает пищу разуму  и бросает  вызов
мышлению. Они  ничуть не походили на обычных шаловливых или крикливых детей;
им не нужны  были погремушки  с  игрушками -  одни только  теории и теоремы,
больше ничего. Эта  пара училась очень  усердно, не прекращая  занятий ни на
минуту,  вечером же, свернувшись в один  клубок наподобие рептилий, близнецы
повторяли друг другу усвоенное за день. Малейшая задержка с получением новых
данных  приводила их в безумную ярость,  и они  соизволили наконец-то подать
голос на третьем месяце лишь в  тот момент,  когда  познавательные  инъекции
вдруг резко сократились.
     По  правде говоря,  этим зародышам,  еще  не  ставшим людьми,  вовсе не
хотелось   разговаривать   с   матерью.  Она  представлялась  им   болтливой
сплетницей, от которой можно было ожидать только вздорного квохтанья и тупых
наставлений.  Отнюдь  не  считая себя  продолжением  материнского тела,  они
рассматривали  матку как временное  пристанище и  жили собственной  жизнью в
ожидании  свободы.  Они не принадлежали  к  тем  сверхчувствительным  детям,
которые забиваются  в угол или  начинают дуться, если  мамочка  не уделит им
должного внимания. Напротив, им нужен был лишь благожелательный нейтралитет.
Главное же, ей следовало помалкивать, когда нечего сказатьОна раздражала  их
тем, что  принималась громко читать вслух  уже усвоенную ими статью,  причем
запиналась и мямлила, как последний тупица в классе.  О человеке, который ей
помогал,  они  пока не составили определенного  мнения, но чихали  и на него
(носики у них были крохотные, как положено в этом возрасте).  Все эти жалкие
людишки их совершенно не интересовали.
     Однако им  пришлось обратиться  к  Мадлен за помощью,  чтобы  научиться
читать. Походя в этом отношении на некоторых деревенских  жителей, одаренных
феноменальной  памятью,  но  в  глаза не видевших ни  одной  книги, они были
чистым  продуктом устного обучения.  Дабы приобщить их к таинствам алфавита,
доктор  Фонтан  изобрел  тактило-визуальную  систему.  Посредством  зонда он
передавал в амнеотическую пазуху  светящиеся  изображения букв, составленных
из  мерцающих  иголок,  -   их  форма  таким   образом  становилась  внятной
прикасавшимся к ним  пальцам. Эти осязаемые буквы через сутки рассасывались.
Мадлен,  следившая   за  ходом  операции  на  экране   при  помощи   камеры,
направленной прямо в живот, называла букву или буквосочетания, оказавшиеся у
них  в  руках. Быстро  разобравшись  с гласными и согласными, со строчными и
прописными, они освоили чтение  через  неделю, а затем одним махом и уже без
участия матери изучили кириллицу, санскрит, арабскую вязь и иврит.
     Очень скоро обнаружилось, что  Селина для Луи значит больше, чем просто
сестра   или   школьный   товарищ,    -   она   была   учителем   жизни    и
наставником-руководителем. Даже  при  явной склонности Селины к естественным
наукам  -  в  отличие  от Луи, проявлявшего живейший интерес  к  дисциплинам
гуманитарным, - она развивалась так стремительно, что первенствовала во всех
сферах познания. Она обожала геологию и ядерную химию, но  с неменьшим пылом
отдавалась литературе и  классической музыке, к которой  их  приобщила мать,
включая   каждый   вечер  соответствующие   записи.   Объяснив   Луи  основы
нейроэндокринологии, она тут  же читала ему вслух какое-нибудь стихотворение
Ронсара  и узнавала на слух либо трио Брамса, либо симфонию Шостаковича - по
первым  же тактам. У нее  был поистине энциклопедический ум! Она не ленилась
постоянно напоминать  брату,  каким образом произошло  их зачатие,  особенно
упирая на  жертвенность  трехсот миллионов  сперматозоидов,  из которых лишь
одному удалось в мучительной борьбе достичь яйцеклетки.
     -  Разве не является  это, дорогой  Луи,  свидетельством  безжалостного
отбора, совершаемого природой во имя сотворения лучших из лучших? Запомни же
хорошенько:  мы  выжили  в  этой  бойне, поскольку  мы  одни  были  достойны
избрания.
     Она  убедила его не  тревожиться  по поводу  слишком  больших  размеров
мозга,  который выступал из  головы  наподобие полей  широкой  шляпы. Только
заурядным личностям пристало заботиться о внешности. Пусть его разум властно
приказывает  материи подчиниться, приведя ее в полную покорность и заставляя
развиваться безропотно.
     - Ведь ты же не станешь упиваться мыслью, братец, что тело твое состоит
из воды,  газа  и молекул?  Или  тем,  что благодаря убыстренному сердечному
ритму вырабатываешь тестостерон, а я - острадиол? Ведь тебе безразлично, что
я девочка, тогда как ты мальчик?
     - Разумеется,  Селина!  Для нас это не имеет никакого значения,  ибо мы
превзошли разделение и вражду полов.
     Селина просила Луи не поддаваться чувству признательности к родителям -
разве  заслуживают  благодарности  мужчина  и  женщина,  которые   доставили
удовольствие друг другу, совершенно  не задумываясь о нас?  Отец с матерью -
это всего лишь  ступеньки;  отталкиваясь  от них,  можно  набрать  высоту. В
особенности  же   вдалбливала  она  в   голову  брату-близнецу  понятие   их
исключительности. Она повторяла вновь  и вновь, что им  обоим  нет равных  в
мире и что вся Вселенная оцепенеет от изумления, когда они появятся на свет.
Уже  сейчас  им  удалось   избегнуть  двойного  проклятия,  тяготеющего  над
смертными  в  сфере науки, -  чрезмерно узкой специализации и поверхностного
дилетантизма.  Они  будут  блистать во всех  отраслях  знания,  соединят дух
синтеза с духом анализа, охватят взором как детали, так и целое. Вершиной же
их жизни станет  исследование  мозга.  Они  сделают  этот  темный  континент
прозрачным,  как алмаз, и тогда сознание проникнет в  самые потаенные уголки
психики. Короче говоря,  это  маленькое сообщество  было проникнуто обоюдным
восхищением,  и каждый из них восторгался  мудростью другого. Однако главную
скрипку в этом дуэте, несомненно, играла Селина.
     Луи   склонял  голову  перед  подавляющим   превосходством  сестры,  но
несколько  огорчался  ее  способностью все  схватывать  на  лету и  накрепко
запоминать.  Это наводило его  на мысль, что она  без труда вырвется вперед,
как только родится. А ведь она еще и танцевала! Откуда  и каким  образом она
этому  научилась,  осталось  тайной. Но  именно  благодаря ей Луи освоил азы
бибопа, румбы, вальса. Несмотря на  воды плаценты, мешавшие их пируэтам, они
кружились,  словно  две гибкие  рыбешки.  Нередко,  чтобы слегка взбодриться
после напряженного  труда, они  в  дьявольском  темпе  начинали  отплясывать
рок-н-ролл,  и к  концу  беременности  Мадлен Луи умел исполнять  не  меньше
двадцати девяти фигур, в том числе знаменитое па, когда партнершу пропускают
между ног,  а затем вскидывают  себе на плечи. Однако по темпераменту своему
он  был  больше  склонен  к  умозрительным  построениям,  чем  к  прыжкам  и
кульбитам.  Высшим  наслаждением  для  него  было  изучать  происхождение  и
эволюцию   великих  философских  систем.   С  самого  начала   он  обнаружил
безграничное влечение  к работам немецкого мыслителя Г.В.Ф. Гегеля - это был
как  бы его духовный брат, протягивавший ему руку  через века и приглашавший
вступить  в  захватывающую  дискуссию. Луи сожалел,  что у него  нет прямого
доступа  к  великим  текстам: он  отдал  бы  все  на  свете, чтобы  прочесть
"Феноменологию духа"  в оригинале, а  затем  сличить, с  карандашом в  руке,
различные  переводы. Впрочем,  близнецы  решили, что  будут сами  руководить
своим образованием, - слишком много времени  они потеряли из-за ошибок. Один
из замотанных секретарей перевел на дискету каталог товаров, пересылаемых по
почте, а также расписание железнодорожных  линий Бретань - Анжу за 1987 год.
Из-за  оплошности другого им пришлось  ознакомиться со следующими брошюрами:
"Как победить  робость?", "Как питаться, чтобы не толстеть?", "Как ухаживать
за кожей рук после хозяйственных дел?". Чтобы пресечь подобные  промахи, они
стали  теперь заказывать  по телефону нужные издания.  Матери  была передана
внушительная библиография,  где  самые необходимые  работы были подчеркнуты.
Мадлен  замешкалась  с  удовлетворением этой  просьбы.  Компьютер  все  чаще
зависал и загружался с трудом, а теснота их жилища не позволяла прибегнуть к
передаче - прямым  путем  через пищевод или  как-то иначе -  настоящих книг,
пусть даже и миниатюрного размера.
     В общем,  им  смертельно надоело торчать в амниотическом мешке, где они
чувствовали себя куклами, надоел этот доктор Фонтан, постоянно шпионивший за
ними,   подслушивавший   их,  подстерегавший  каждое  движение   при  помощи
эндоскопии   и  томографии!  Надоели  все   эти  фотокамеры,  ультразвуковые
исследования, оптические волны. Извольте уважать частную жизнь, господаМамин
живот - это вам не дом из прозрачного стекла. Черт  возьми, они, как и любой
другой гражданин, обладали правом на неприкосновенность личностиСо всем этим
пора было  кончать. Неужели  нельзя  было избавить их от тягостного труда по
созреванию плода, даже если бы им пришлось родиться с весом чуть ниже нормы?
Но  выпустит ли их Мадлен  добровольно или надо  будет  самим пробиваться  к
свободе? Они  желали немедленного  появления на свет, чтобы тут  же засучить
рукава (если так можно выразиться применительно к младенцам)  и приняться за
работу!





     В начале восьмого месяца Луи и Селина из чистого  любопытства попросили
ознакомить их с периодикой. Им были  зачитаны отрывки  из ведущих ежедневных
газет мира.  Заподозрив розыгрыш, они потребовали настоящую прессу. Мадлен и
доктор Фонтан предложили другие издания. Близнецы изумились  еще  больше. До
сих пор их знакомство с окружающей действительностью ограничивалось тем, что
они  почерпнули  из  книг. Все  просачивалось к ним  сквозь  пуховое  одеяло
материнского чрева,  словно бы  застревая в  контрфорсах брюшной полости. Из
истории они знали о существовании войн и природных катаклизмов,  однако  под
защитой  своего  пузыря  воспринимали  самые  страшные  бедствия  как  нечто
отвлеченное, словно бы речь шла о далеких галактиках.
     Но  внезапно  глаза у них открылись.  От первой до  последней  страницы
газеты были заполнены известиями о преступлениях, насилии,  войнах и голоде.
Быть может, выдался какой-то необыкновенный день? Нет, следующий номер ничем
не отличался от предыдущего  - каждое утро читатель получал очередную порцию
мерзости. Так вот  что ожидало их - хаос и террор. И это не считая ядерной и
бактериологической угрозы,  загрязнения  окружающей среды,  массовой вырубки
лесов.  Удрученные,  они  прекратили   свои  занятия,  отключили   наушники,
перестали  отвечать  на  вызовы и  приказали не  беспокоить их ни  под каким
предлогом. Фонтан и  Мадлен не сочли нужным докучать им нотациями, поскольку
успели привыкнуть к  выходкам  близнецов,  -  у  этих  маленьких  гениев был
переменчивый  нрав и трудный характер. Однако Луи с Селиной никак  не  могли
оправиться от пережитого шока: они еще только  готовились совершить бросок в
мир, но им  уже  была  ясна жестокая истина. Их  жизнь не будет  одним  лишь
триумфальным шествием - придется столкнуться  и с враждебными происками, и с
собственной  обреченностью на  вырождение.  При  мысли  о  подстерегающих их
опасностях оба содрогались.
     Луи первым додумался до этой идеи: а что, если не выходить вообще?
     - Останемся у мамы. К чему идти на бессмысленный  риск? Здесь нам ничто
не угрожает.
     -  Но, Луи,  по  истечении девяти месяцев уже  невозможно  пребывать  в
матке...
     - Как-нибудь устроимся!
     Селина  напомнила ему  о неизбежных последствиях: они  задохнутся ввиду
недостатка кислорода, будут страдать от голода, вырастут  до такой  степени,
что разорвут материнское чрево. Луи не сдавался. Чем  больше уговаривала его
сестра,  тем упорнее  он сопротивлялся. Никогда в жизни не  высунет  он даже
пальца в эту юдоль скорби.
     - Не нравится мне существование, которое нам предлагают. Честное слово,
меня это  совсем  не  вдохновляет.  Правда,  правда!  Подумай, ведь  до  нас
родилось уже восемьдесят миллиардов человеческих существ! Какая банальность!
Все,  что  могло,  уже  случилось -  зачем затевать это вновь?  Наше будущее
станет всего лишь тупым повторением прошлого, время выварено и изношено, все
ожидающее нас  несет на себе печать былых веков и ушедших цивилизаций.  Нет,
лучше  повременить  с  переездом.  Быть  может, через  годик,  если ситуация
выправится. Жизнь дается только один раз. Значит, я должен ее поберечь!
     Селина смотрела  на вещи иначе. Хотя прочитанное в прессе  ужаснуло ее,
она  смирилась  с  тем,  что  нужно  родиться.  В  ней  было  слишком  много
честолюбия,   чтобы   согласиться    на   заточение   в   матке.   Множество
фундаментальных проблем требовало решения: например, следовало выяснить, что
происходило в начальный  момент,  перед самым  запуском Вселенной,  а  также
свести воедино теорию  относительности с  квантовой  механикой. Но  подобные
предприятия требовали преданной команды сотрудников, необходимых материалов,
денег, лабораторий. Если она хотела заявить  о себе, обеспечить хоть крупицу
славы своему имени, надо было идти в мир.
     - А коли уж  совсем  откровенно,  - признавалась она Луи,  -  мне здесь
жарковато. Очень  большая  влажность;  мы  вынуждены томиться  в  постоянном
муссонном климате. Для размышлений мне нужен холод. И не хочу я этой липовой
жизни, этой зависимости, этого сюсюканья над нами.
     Во имя высоких целей она решилась на  грандиозный выход в свет.  А Луи,
страшась одиночества, умолял ее - хотя и тщетно - не высовывать нос наружу.


     Приближался великий день. Мадлен и доктор Фонтан со своими ассистентами
понятия не имели  о разногласиях  в  маленьком  внутриутробном  племени. Оба
готовились  к  появлению  на свет близнецов  как  к национальному празднику.
Доктор  уже пригласил  на беспрецедентные  роды  целый  ряд научных  светил.
Теперь таиться было уже ни к чему - настала пора сделать открытие достоянием
гласности  и  пожать плоды трудов.  Это  будет  признано настоящим подвигом,
событием,  которое можно сравнить  лишь с высадкой первого человека на Луну.
Мадлен изнывала от нетерпения поведать  о  своей хитрости мужу  и родителям.
Те, без всякого сомнения,  простят  ее,  когда увидят  результат. А  Освальд
сможет посостязаться с младенцами в способности быстро считать в уме.
     Однако радость ее померкла, когда позвонил Луи.
     - Здравствуй, малыш, как ты себя чувствуешь?
     - Благодарю тебя, очень хорошо. Мне нужно с тобой поговорить.
     - О чем же, малыш?
     -  Во-первых,  прекрати  называть меня  "малышом"! Этими  словами пусть
пользуются всякие простушки, глупые мамаши-наседки!  Я  должен сообщить тебе
новость, которая, вероятно, тебя огорчит.
     - Что случилось, мой славный Луи? Ты поссорился с сестренкой?
     - Мама, мы с Селиной не пререкаемся никогда. Из принципа. Тебе давно бы
следовало  об  этом знать.  Я  хотел  предупредить  тебя  только  об одном -
родиться я не собираюсь.
     Мадлен с нежностью хихикнула.
     - Ты говоришь глупости. Что ты там задумал?
     - Мне открылась истина, мама. Я отказываюсь родиться, потому что в мире
все  скверно,  очень скверно, а жизнь полна  мерзости и может вызвать только
отвращение своим уродством. Я крайне этим огорчен, вот и все.
     - Ты преувеличиваешь. Жизнь не так уж дурна. Бывают и хорошие моменты!
     - Только слепцу позволительно проявлять подобный оптимизм!
     - Да нет же, уверяю тебя.
     - Приведи мне доводы в пользу рождения.
     Мадлен, которая всегда находила убежище в крепости общепринятых норм  и
привычных поступков, растерялась.
     -  Ну, не знаю,  скажем,  ты  сможешь  есть три раза в день,  принимать
теплый душ, крепко спать...
     - Какая жалкая пропаганда! Ты восхваляешь сон  перед тем, кто страшится
жизни.
     - Есть и другие удовольствия, мой котик, и их совсем немало.
     -  В  последний  раз   тебя   прошу,   чтобы  больше  не  было  никаких
"котиков"Меня зовут Луи, черт возьми, я  тебе не клопик и не цыпленочек,  не
котик и не зайчик!
     - Хорошо, Луи, прости меня. Как ты сегодня раздражителен!
     - Я  вовсе не раздражителен, а  всего лишь  точен!  Хорошо,  вернемся к
нашей дискуссии: готов согласиться с тобой, что бывают минуты  удовольствия,
однако оплачивать их приходится бесчисленными муками!
     -  Ты рассуждаешь, как старик,  хотя еще  даже не родился. Ты ничего не
знаешь. Опробуй на себе, что такое жизнь, а уж потом суди ее.
     - Мама, ты сама захотела, чтобы я узнал жизнь в  столь раннем возрасте,
поэтому  пусть  тебя  не  удивляет  моя прозорливость.  Я  знаю только  одно
средство спастись от всемирного хаоса - отказ от участия в нем.
     - Мальчик мой, не пора ли прекратить этот детский лепет!
     - Вот сказанула! Зародыш и должен быть ребячливым...
     - Ты уже не ребенок.
     - Ты хочешь сказать, я еще не ребенок. Мадлен начала нервничать.
     -  Не цепляйся к словам. Ты  должен, у  тебя нет  выбора. Приготовься к
выходу и жди наших указаний.
     -  Как  это, у меня нет выбора?  Мама,  только свобода  и  право выбора
отличают человека от животных.  Это  доказано всеми  великими  мыслителями -
Руссо,  Кантом,  Гегелем. А  первая из  всех свобод  состоит  в  возможности
сказать нет!
     - Хватит с меня всех этих писак! Сестра знает о твоем капризе?
     -  Не беспокойся,  Селина согласна  родиться.  Она совершенно не отдает
себе отчета в том, что делает.
     - Дай мне переговорить с ней.
     В беседе теперь принимали участие трое.
     - Селина,  пожалуйста,  прикажи  брату  выйти. Мы не для  того пошли на
такие расходы, чтобы он все испортил своей прихотью.
     - Знаю, мама, но Луи упрямится.
     - Увлеки его за собой.
     - Я уже пыталась, но он непреклонен.
     - Надо ему приказать. Заставь его выйти силой.
     - Мама, я признаю только силу убеждения.
     Никогда я не заставлю брата поступать против воли.
     - Решение  мое  окончательное, - вмешался Луи. - С  первого  же  вздоха
жизнь  превращается  в  выживание,  и  каждая секунда  приближает к  смерти.
Отказываюсь от этого попятного движения.
     - Прекрати, - гневно отозвалась Мадлен. - Я родилась и умирать  пока не
собираюсь. Твой отец тоже.
     -  Вам  это еще предстоит. Нет, я  все взвесил и  отказываюсь. В  конце
концов кто заметит мое отсутствие?  По статистике  рождается два  младенца в
секунду. Одним больше, одним меньше, не все ли равно?
     - Суть дела  не в  этом, - окончательно  разозлилась Мадлен. -  Ты  был
зачат, чтобы  родиться, и ты  родишься, устраивает тебя это или нет. Если не
выйдешь сам, мы вытащим тебя за задницу.
     -  Мама,  наш разговор теряет  смысл, и я этим  очень  огорчен. В  тебе
говорит  не голос  разума, а  уязвленное  самолюбие. В  подобных  условиях я
считаю продолжение диалога бесполезным.
     И Луи с треском повесил трубку.
     А в палате Мадлен  горько рыдала в объятиях  доктора Фонтана,  подробно
пересказывая доводы Луи и  возмущаясь упрямством  малыша. Она  обнаружила  в
своем ребенке тот  самый страх, что парализовал ее собственную волю с раннею
детства. Озадаченный врач старался успокоить ее, уверяя, что  бунт одного из
подопытных никоим образом не ставит под сомнение успех дела.
     -  Вы же  знаете,  Мадлен, сообразно с законами физиологии Луи вынужден
будет   подчиниться.   Даже   если  он   начнет  упираться  всеми   четырьмя
конечностями, воды,  хлынувшие  из разорванного  пузыря,  подтолкнут  его  к
выходу, просто выпихнут  во внешний  мир. В  самом  крайнем случае мы усыпим
его, чтобы сделать кесарево сечение. Если он  останется внутри, то  впадет в
состояние  сенсорного голодания -  и  это  в момент,  когда  мозг его жаждет
стимулов для дальнейшего  развития.  Поверьте  мне,  никогда не бывало  и не
будет,  чтобы ребенок задержался в чреве матери  сверх положенного срока. Не
следует настраивать его  против нас и  будить в  нем  подозрения. Пусть себе
брюзжит. Луи, оскорбленный словами Мадлен, все больше проникался бунтарскими
настроениями.  Как же он  теперь  ненавидел  жизнь! В  самых  великих  наших
свершениях  ему  чудился  запах  падали, миазмы  гнойных  выделений.  О, эти
мерзостные отверстия на нашем теле, постоянно что-то  извергающие  из себя и
всегда  оставляющие  следы.  Человек сочится  отовсюду;  тщетны  все  усилия
соблюдать  чистоту, ибо  промытый орган  продолжает благоухать просто в силу
исполнения им своих функций. С  возрастом организм подводит все чаще и чаще;
теряет   над   собой   контроль,   неизбежно  приходит  к   самопроизвольным
извержениям.  При больном  желудке кишки забиваются всякой пакостью, которая
становится  всесильной, - и эта клоака, вырвавшись  на поверхность, заливает
своими волнами  душу.  Все  дыры  подтекают: из носа  каплет,  изо рта течет
слюна, глаза слезятся,  уши выделяют  воск, а  сфинктер  угрожает  настоящим
потопом.  И  он  с  наслаждением цитировал  Селине изречение,  приписываемое
Блаженному  Августину:  "Inter  urinam  et faeces nascimui" [между  мочой  и
нечистотами рождаемся (лат.)], не уставая повторять:
     -  Только  дух  может  преобразить   плоть,  все  прочее  заканчивается
тухлятиной.  Это дурной мир, Господь, сотворив его, сделал ошибку. Подлинная
жизнь бывает до рождения.
     Он  умолял  сестру  представить,  какая  судьба  ждет  их  на земле: им
предстоит  пройти  путь от полной  младенческой  зависимости  до старческого
маразма, явив в промежутке пример юношеской глупости  и тупого высокомерия в
зрелые  годы. Ни один  возраст не имел  преимуществ - любое  развитие живого
существа ведет к грязи и вырождению. Особую его ненависть вызывали младенцы,
-  быть  может, оттого, что  сам он был одним  из  них.  Сага  о  пеленках и
распашонках, эпопея подгузников и слюнявчиков  - вот единственное, чем могут
они гордиться.
     Несчастные  голыши,  целиком  занятые  отправлением своих  функций,  не
способные ни на что, кроме  как сосать и срыгивать. В любой момент они могут
подавиться каплей молока, при запорах им щекочут задний  проход термометром,
они  бессмысленно  плачут, поскольку не  умеют артикулировать звуки, тащат в
рот все,  что  ни попадется,  - даже палец  или карандаш, постоянно  пускают
слюни, приводят в такое остервенение родителей, кормилицу и соседей, что  те
мечтают их  придушить,  рождаются же голубого или синюшного цвета, поскольку
попали из теплой матки на холод, плохо спят,  страдают  от рвоты,  плавают в
собственных  испражнениях; сверх  того,  рискуют подцепить ветряную оспу или
солитера,  коклюш или  плоскостопие,  не  говоря о  самом  худшем, когда  их
начинает целовать  взасос  какая-нибудь  тетушка или  бабка.  И все это ради
чего?   Чтобы  тяпнула  крыса,  укусила   громадная  собака   или   отвесила
оглушительную  оплеуху  потерявшая  терпение  мама.  Благодарю покорно!  Это
просто мошенничество,  а  вовсе не жизнь! Как случилось, что миллиарды живых
существ позволили себя обмануть и что  конца этому не видно? Положение людей
столь ужасно, что  им следовало  бы совершить массовое самоубийство! Неужели
вы  полагаете, что хоть один  младенец согласился бы родиться, если бы знал,
что его  ждет? Луи предпочитал отказаться  от всего,  нежели  платить  такую
непомерную ценуСелина, как мы сказали, была  с ним солидарна только отчасти.
Она  уже  представляла,  как  сидит  за  письменным столом,  листает научные
журналы,  как  изучает фрагмент иридия,  как силой  своего  ума повергает  в
смятение величайших мыслителей эпохи, - и ей казалось  непонятным навязчивое
стремление  брата  прицепиться  к  мелочам,  сосредоточиться  на  пустяковых
неприятностях. Надо твердо стоять  на  ногах, говорила она,  закалять  душу,
крепостью уподобиться стали, превратиться в  глыбу  металла,  согнуть  жизнь
так, как ломают камыш. Препятствия  не могут лишить  нас свободы,  поскольку
являются   ее  необходимым  условием.  Вслед  за  знаменитым  философом  она
наставительно повторяла: вы  существуете в мире,  созданном вами для себя, а
не  в  том,  что  сотворили  для  вас  другие.  Луи восхищался  доблестью  и
благородными идеалами сестры. Однако некий тайный голос твердил, что слушать
ее  не  следует.  Пусть  его считают  мокрой  курицей - ему плевать. Никаким
усилием воли нельзя  изменить порядок вещей: рождение означает первую победу
смерти.


     Наконец пробил час разлуки.  Девочку не  тронули ни уговоры, ни мольбы.
Вот уже несколько дней жилище близнецов содрогалось в конвульсиях. Их трясло
со  всех сторон,  так что  невозможно было сосредоточиться. Они поняли,  что
настал великий  момент. Луи и Селина простились с большим волнением - прожив
девять месяцев в тесноте, да  не в обиде и  открыв сообща мир культуры, они,
разумеется, привязались друг к другу. Было  решено поддерживать связь. Сразу
же   после   рождения   Селина   приобретет   беспроволочный   телефон   или
коротковолновый радиоприемник, чтобы общаться  с братом. Селина, впрочем, не
сомневалась, что убедит и его когда-нибудь выйти наружу, - тогда она поможет
ему при первых шагах к свету, научит избегать опасностей и ловушек.
     - Прощай, Луи, - сказала Селина, - я иду на риск и соглашаюсь жить.
     - Прощай, сестренка, береги себя. Возвращайся,  если судьба окажется  к
тебе жестока. Главное же, не забывай, что мы оба - перл творения.
     Тут  близнецов подхватил  чудовищный поток, и  шейка  матки  раскрылась
навстречу им.  Их несло к узкому  туннелю. В тот момент, когда водоворот уже
начал  засасывать  Селину,  она вдруг оробела  и  подумала:  "Не могу  же  я
вынырнуть  совсем  голой,  мне нужно  чем-то прикрыться". Она закричала,  но
вопли  ее  заглушил грохот изливающегося  наружу  водопада.  Было мгновение,
когда  Луи чуть было  не  последовал  за  сестрой,  но тут  же одумался.  Он
предусмотрел  все,  чтобы   избежать  подобного  несчастья:  таща  за  собой
плаценту,  словно  парашют,  уцепился  за  складки  матки  и,  повиснув  над
пропастью, переждал паводок. Мадлен в муках разрешения от бремени почти и не
ощутила этот  дополнительный  толчок.  Селина  медленно вползала  в  родовой
канал, и на черепную коробку  ее давила узость этой трубы; ее тошнило, и она
невольно глотала какую-то липкую слизь.
     Неплохо для начала!  Полагаю,  сказала она себе, именно это и  получило
название родового травматизма. Господи, в каком виде предстояло ей появиться
-  никто  не  воспримет  ее  всерьез.  Ей  следовало уже  давно  потребовать
"грин-кард",  чтобы  работать  в  Соединенных  Штатах   и  набрать  основных
сотрудников уже in utero. A теперь она потеряет уйму времени на решение всех
этих  проблем. Также надо  было получить право бесплатного перелета на  всех
авиалиниях. И чтобы не забыть, она завязала на пуповине узелок. Поскольку ей
не терпелось поразить современников, она твердила про  себя формулу, которую
собиралась выкрикнуть во всю силу легких, едва окажется на свежем воздухе:
     (a+b)^2 = a^2 + b^2 + 2ab!
     Затем она сразу же перейдет к следующей:
     1 - cos(x) = x^2/2 при x, стремящемся к нулю.
     И пока санитарка  будет бережно обмывать ее в теплой воде, она вовлечет
присутствующих в научную  дискуссию  о  логарифмических  и  экспоненциальных
функциях. Затем  с  удовольствием разопьет бутылочку шампанского  в приятной
компании - ибо она предполагала, что рождение станет поводом  для небольшого
торжества, - утром же немедленно приступит к работе.
     Лишь  бы  они  не  забыли  изготовить  для  нее  маленькие   телефонные
аппаратыВнезапно,  когда впереди блеснул  луч света,  она  ощутила  провал в
памяти  - ей не  удавалось  вспомнить  первую теорему Геделя. Не может быть,
чтобы  это так  быстро  выскочило из головы,  ну  же, надо  сосредоточиться,
первая  теорема Ге...  первая  теорема -  кого же?  первая - но что?  пер...
пер...


     А снаружи  в палате  для рожениц изнывала  в нетерпении  многочисленная
публика,  настроенная на  полусерьезный, полунасмешливый  лад. Помимо  своих
сотрудников, Фонтан  созвал  самых влиятельных персон  больницы,  весь  цвет
неонаталогии, а также виднейших представителей медицинской прессы  и команду
телевизионщиков. Заманил  он  всех  этих важных  людей тем,  что возвестил о
предстоящем рождении нового Аристотеля и нового Эйнштейна -  ни больше и  ни
меньше.  Присутствовали  и  супруги  Бартелеми  со   своим  затем  Освальдом
Кремером, причем первые  взирали  на все  крайне неодобрительно, второй  же,
хоть и был слегка раздосадован, радовался при мысли, что в ближайшем будущем
сможет  разделить с малышами свою  страсть к цифрам. Он  уже высчитал точный
вес  Луи  и Селины с учетом общей массы их  матери,  которая поправилась  на
двадцать килограммов.  Одетый в смокинг и безупречно выбритый доктор  Фонтан
появился  в  сопровождении  принаряженной  Марты,  готовой  в  любую  минуту
разрыдаться; зажав  между  большим  и  указательным пальцем  очки  в  тонкой
черепаховой оправе, он  подрагивал  от плохо скрываемой гордости. Ему самому
было  страшно  представить  ожидавшую  его  славу,  и  он  одаривал  каждого
приглашенного  ослепительной   улыбкой.  Здесь  собрались  коллеги,  которые
высмеяли  его девять  месяцев назад, - скоро  они будут  локти кусать  из-за
того,  что  не  восприняли  идею  всерьез.   Он   ликовал,   предвкушая   их
разочарование. Вооружившись микрофоном, он попросил соблюдать тишину и после
краткой вступительной речи принялся комментировать процесс рождения:
     -  Вот, дамы и  господа,  показалась головка, вы  все  видите волосики.
Мужайтесь, Мадлен, тужьтесь сильнее. Кто будет первым, мальчик или  девочка?
Вы  можете заключать пари, дамы и  господа;  угадавший получит  право первым
задать вопрос. Нет желающих? Жаль, я бы поставил на девочку, все знают,  как
они  любопытны. Ну  вот, головка  прошла. Посмотрите на  этот широкий мягкий
череп раза в три больше нормальных размеров, жуткая башка,  согласен с вами,
но  это свидетельство  громадных интеллектуальных возможностей. Вот и  лицо,
совсем  крошечное  под  шапкой   из  нервных  соединений  и  окончаний,  вот
открывается торс, живот и ноги, так и есть, я выиграл, именно Селина оказала
нам честь выйти  первой. О, славная  малышкаЗатаите дыхание, дамы и господа,
дражайшие коллеги, ибо настал долгожданный миг, перед  вами - чудо-младенец.
Тише, прошу вас, внемлите  ребенку,  чей интеллектуальный уровень, напоминаю
вам, равен уровню дипломированного специалиста. Слушайте же.
     Все  надеялись  увидеть  восхитительную   маленькую   фею,  волшебницу,
которая,  поклонившись собранию,  воскликнет  тоненьким  голоском:  "Где  же
программа  исследований   человеческого  генома?"  Но  вместо  этого  глазам
присутствующих предстал отвратительный мокрый комочек со сморщенным личиком.
Испуганное шумом и светом существо смогло пролепетать только:
     - Х-р-ру, х-р-ру...
     Для  новорожденной "х-р-ру,  х-р-ру"  было  совсем  неплохо, но  уровню
дипломированного специалиста не  вполне  соответствовало.  Доктор  Фонтан  в
замешательстве кашлянул и заговорил вновь:
     -  Здравствуй,  Селина,  я  доктор  Фонтан, тот  самый, что  с  полного
согласия твоей мамы помог тебе  получить  образование.  Ты  никогда  меня не
видела,  но  мы частенько болтали с тобой. Мы рады приветствовать тебя среди
нас. Поскольку ты уже умеешь читать, писать и  считать,  я задам тебе крайне
простой вопрос,  чтобы  тебя послушали наши  друзья,  специально собравшиеся
здесь.  Селина,  пока  акушерка  обмывает  тебя,  попробуй  изложить  нам  в
нескольких словах закон Архимеда!
     Селина, полузадохшаяся  на воздухе, с  багровым  морщинистым  лицом,  с
кожей, подернутой  зеленоватой пленкой,  обросшая шерстью,  ибо  волосы  уже
росли у  нее даже из ушей, извивалась в  конвульсиях, гримасничала и  упорно
повторяла свое "х-р-ру, х-р-ру".
     - Селина, прошу тебя быть  внимательной. Будь добра, объясни  нам закон
Архимеда. Сосредоточься.
     - Х-р-ру, х-р-ру...
     - Она оробела, дамы и господа, вы должны ее понять - ведь ей никогда не
приходилось  выступать  перед столь многочисленной  аудиторией.  Всего  лишь
полчаса назад она барахталась в  материнской утробе. Кто не  испугался бы на
ее месте? Селина,  посмотри на  меня, я  сейчас задам тебе куда более легкий
вопрос: какова сумма углов треугольника?
     - Х-р-ру, х-р-ру...
     - Нет, нет, сумму углов треугольника, пожалуйста. Прошу вас, ни звука.
     - Х-р-ру, х-р-ру.
     - Селина, ты это делаешь нарочно. Сколько будет пятью восемь?
     - Х-р-ру, х-р-ру.
     - Селина, это уже не смешно. Начнем с азов: сколько будет дважды два?
     - Х-р-ру, х-р-ру.
     - Хватит, Селина! Повторяю: сколько будет дважды два?
     Смертельно  напуганная   этим  громовым  голосом,  усиленным  благодаря
микрофону,  Селина  громко  заревела, а  ее огромный  мозг,  с таким  трудом
пробившийся  наружу,  на глазах  у зрителей стал опадать,  будто  проколотая
воздушная  камера.  И  вместе  с  ним  таяли  все  надежды  доктора Фонтана.
Поскольку девочка продолжала вопить и бесноваться, ее пришлось унести.
     А  ученая публика громогласно негодовала на то, что столь занятых людей
оторвали  от  дел  ради  пустяка,  заманив  на  этот  недостойный  маскарад.
Некоторые уже потянулись к выходу.
     -  Спокойствие,  дамы и господа, спокойствие,  -  воззвал к ним  доктор
Фонтан,   вытирая  лоб  платком.  -  Видимо,  послеродовой  шок  парализовал
способности  этой малютки. Другой  причины быть не может. И  вы  не  станете
отрицать, что в этом  отчетливом "х-р-ру, х-р-ру" явственно слышится желание
высказаться, что это уже вполне внятный лепет?
     Он бросил быстрый взгляд на Мадлен,  лежавшую с широко расставленными и
закрепленными на скобах ногами,  - та тихонько всхлипывала. Бедная МадленОна
согласилась показаться  в этой неприличной позе  перед чужими людьми, однако
получила   в   награду  сокрушительный  удар:   видела  в  мечтах,  как   ее
новорожденный  младенец  немедленно вступит  в  научную  дискуссию  о кривой
Гаусса или циклах Кондратьева,  -  а родилась у нее глупая курица, способная
только жалобно квохтать. Отец, подойдя ближе, яростно прошипел ей на ухо:
     -  Вот  к  чему  привела твоя беспутная  жизнь,  ты  выставила  нас  на
посмешище. Посмотри, как расстроилась мать. Мы еще с тобой поговорим!
     Мадлен,  мотая головой из стороны в сторону, зарыдала  еще пуще. Но туг
доктор Фонтан возгласил не слишком уверенным тоном:
     - Дамы и господа,  дорогие коллеги, забудем, прошу вас, этот  печальный
инцидент.  У  нас имеется второй близнец. Где  же он, негодник? Луи,  высунь
хоть носик  наружу,  мы хотим  расспросить  тебя. Не падайте духом,  Мадлен,
тужьтесь, помогите малышу выбраться. Я уверен, именно он спасет честь семьи.
Лу-и, Лу-и, выходи скорей, мы ждем тебя!
     И тут из распухшего пупка матери раздался пронзительный тонкий голосок,
больше похожий на бульканье воды в ванной:
     - А ПОШЛИ БЫ ВЫ ВСЕ НА...
     Можно лишь изумляться, что девятимесячный плод - пусть даже и эрудит  -
успел   усвоить   подобные  выражения,  даже  не   преодолев  врата   жизни.
Ответственность  за это  несут,  увы,  составители  словарей, которые  имеют
мерзкую  привычку  засорять   свои  труды   ругательствами,   инвективами  и
разнообразными   просторечными  словечками.  Луи   знал   наизусть  все  эти
вульгарные обороты и твердо намеревался при случае  их  использовать. Ученая
ассамблея  буквально  оцепенела,  и  на  несколько секунд  воцарилась полная
тишина. Всем показалось, будто  они ослышались. Доктор  Фонтан помертвел, но
все же проблеял еще раз:
     - Луи, вылезай, не заставляй нас терять время.
     Тот же голос с ужасающей отчетливостью повторил:
     - Пошли вы все, говорят вам. Я-НЕ-ВЫЙ-ДУ.
     На  сей  раз  Фонтана  охватил ужас:  молокосос привел  свою  угрозу  в
исполнение. Как же он сумел  это  сделать? Немыслимо с научной точки зренияА
титан эмбриологии между тем уже гневно вопрошал его:
     - Что за шутки, доктор? Вы издеваетесь над нами?
     - Вы просто шарлатан, - вскричал второй ученый муж.
     - И вам придется об этом пожалеть, - добавил третий.
     Яростные протесты вкупе с оскорблениями и грохотом отодвигаемых стульев
разорвали тишину палаты.
     - Беспокоить  нас ради банального разрешения  от  бремени! -  восклицал
титан.
     - Но ведь он же говорит, - слабо возразил Фонтан.
     Его глаза печально посверкивали из-за стекол очков.
     - Кто это - он?
     - Луи, маленький братец.
     - Вы не желаете отказываться от своих фантазий? - взревел очень суровый
на вид деятель в галстуке-бабочке.
     - Кто же говорил, по-вашему?
     - Искусственный голос с пластинки.
     - Вовсе нет. Это не мошенничество.  Только что к нам обратился младенец
мужского пола из чрева мадам  Кремер, что само по  себе  является  настоящим
чудом.
     - Вы  хотите сказать, -  вмешалась одна  из журналисток, - что в утробе
этой женщины  находится  доношенный  младенец, который  может выражать  свои
мысли, как вы или я?
     -  Да, мадам,  и  этот младенец умеет  изъясняться  не только  на нашем
прекрасном  языке, но также  владеет  в совершенстве  английским,  немецким,
итальянским  и русским.  По  своей  квалификации  этот младенец  не  уступит
доктору  филологических  наук.  Хотите,  я  вам  докажу?   И  Фонтан,  низко
склонившись к животу роженицы, произнес медоточивым тоном:
     - Луи, мальчик мой, не могли бы вы повторить на других языках те слова,
что вырвались у вас в раздражении?
     Луи, невзирая на свой  высокий культурный уровень, уже успел приобрести
задатки дурного актера, а потому не заставил себя упрашивать:
     -  Разумеется, доктор: fuck you, va far' enculo, vai tomar  no cu, va a
tomar  рог  culo, lech mir  am  arsch...  [бранные выражения  (англ., итал.,
порт., исп., нем.)]
     -  Нельзя  ли  избавить нас  от этих  непристойностей?  -  оборвал  его
психолог.  -   Обмануть  все  равно  никого  не  удастся.  Это  биологически
невозможно. Ребенок начинает осваивать устную речь  лишь в возрасте полутора
лет.
     -  Я  сокрушил  этот  закон, господа,  при помощи  своих  сотрудников и
благодаря усилиям мадам Кремер.
     Тут доктор Фонтан в нескольких фразах  изложил  - с явной неохотой, ибо
предполагал   блеснуть   этим   рассказом   под   занавес,  -  всю   историю
необыкновенной  беременности  за  последние  восемь  месяцев,  не  вдаваясь,
впрочем,  в  детали. По  мере  того  как он  говорил,  на  лицах  слушателей
недоверие  сменялось любопытством, а потом  и завистью - все  они начали  по
одному  занимать свои места.  Ибо сами эти сатрапы от  хирургии,  пророки от
педиатрии и от акушерства осмеливались мечтать лишь о том,  чтобы  сокрушить
законы   размножения   посредством  всевозможных   манипуляций  с  генами  и
хромосомами.
     - В таком случае, почему малыш не рождается? - осведомился нейробиолог.
     - В этом-то  вся проблема. Месяц назад Луи, начитавшись впервые в жизни
газет,  предупредил нас, то  есть меня и мать,  что  не желает появляться на
свет.   В   качестве  довода  он  привел  злокозненность  людей,  равно  как
эфемерность  человеческого  существования. Признаюсь, мы  тогда  не  слишком
серьезно отнеслись к этому.
     -  Ах,  сволочная малявка,  - сказал педиатр.  - Где  же такое слыхано,
чтобы младенец сам решал, родиться ему или не родиться?
     - А его эдипов комплекс? - пролаяла дама-психоаналитик. - Какое участие
сможет он принять в эдиповом треугольнике, если затаится в утробе матери?


     И вот накопившиеся досада и  раздражение  обратились против строптивого
плода.  Следовало  обуздать  эту ничтожную личинку,  выдавить  ее  из  норы.
Суровые клиницисты и важные профессора преобразились  вдруг в  охотников,  в
свору гончих. Сгорая от стыда, Марта тянула брата за рукав, чтобы обратиться
вместе с ним в бегство. Фонтан грубо оттолкнул ее - упрямец Луи, несомненно,
отступит   перед   этим   массовым   натиском.  Мадлен,  протяжно  застонав,
взмолилась:
     - О, пусть он уходит, пусть убирается, я больше не могу...
     Ободренный  всеобщим  негодованием,   Фонтан   вооружился  мегафоном  и
принялся вопить во все отверстия на теле роженицы:
     - Луи, сдавайся, ты окружен, у тебя нет ни малейшего шанса.
     Поднялся невообразимый гвалт. В едином порыве все  лекари  и  повитухи,
сплотившись, двинулись на штурм беременной женщины, крича во все горло:
     - Выходи, мерзавец, если ты мужчина!
     Светила медицины походили в этот момент на индейцев, исполняющих боевой
танец. Вперед, смелее, пробьемся сквозь требуху, извлечем  мятежника наружу!
Быстрее, инструменты,  щипцы,  обезболивающее, вот  так, хорошо, и не давать
ему пощады, а сверх того заковать в наручники и надеть смирительную рубашку.
Подать скорее газовую трубку, будем выкуривать его. И выдающиеся специалисты
уже облачались в халаты, надевали резиновые перчатки, закрывали рот марлевой
повязкой, вооружались  кто скальпелем, кто жгутом,  кто зажимами,  пилами  и
кусачками, доставали шприцы и отмеряли дозу для анестезии.
     - Тихо,  - крикнул Луи своим скрипучим голосом,  идущим  из глубины,  -
тихо!
     Он изрядно перетрусил, но решил не сдаваться.
     - Если  вы хоть что-то попытаетесь предпринять, я вырву все, что у меня
под руками, слышите? Так обрывают  провода на телефонной станции. Я разметаю
все внутренние органы, проткну вены, вскрою кишки, искромсаю печень.
     Он  уже  ухватил своими  ручонками  мочевой  пузырь, двенадцатиперстную
кишку, почку  - и теперь сильно  сдавил их.  Мадлен  завопила  от боли  так,
словно  крыса вгрызалась  в нее  изнутри.  Обступившая ее  толпа  мясников с
ножами подалась назад.
     - Не надо ничего делать, - пролепетала она, - он убьет меня, я знаю. Он
готов на все. О, Луи, отпусти меня, уйди, умоляю тебя, очисти помещение!
     - Презренный бандит, насильник! - вскричали доктора хором.
     Их  клинки со свистом  рассекали воздух в нетерпеливом желании взрезать
этот округлый  живот. Гомон стоял такой, что  прохожим на улице  показалось,
будто в больнице начался бунт.
     Но  пришлось  смириться с очевидностью  - нельзя было добиться рождения
ребенка, не  подвергая опасности жизнь матери.  Врачи  разоружились и  стали
обсуждать  создавшееся  положение. Прежде  всего  следовало выиграть  время,
чтобы захватить младенца  врасплох. Посовещавшись с  коллегами, Фонтан вновь
поднес ко рту мегафон:
     -  Луи, мы предлагаем тебе  компромисс: ты выходишь, как положено, а мы
поместим  тебя  в  кювету,  где  тебе  будет  так же тепло и  удобно,  как в
материнском чреве!
     - Знаю я, чего стоят подобные обещания, bullshit [дерьмо (англ.)] , как
говорят  американцы.  Не пытайтесь надуть меня, вы, Диафуарус [имя персонажа
комедии  Мольера "Мнимый  больной",  ставшее  во  Франции нарицательным  для
врача-невежды] несчастный. Чтобы не было никаких болеутоляющих,  снотворных,
успокоительных.  При  малейших  признаках аномальной вялости я разорву здесь
все.
     Оскорбления всегда трудно переносить, а  уж от девятимесячного младенца
тем  более  -  он  посмел  обозвать  Диафуарусом  главного  врача  больницы,
выдающегося специалиста! Фонтан выразил общие чувства, завопив в мегафон:
     - Мы до тебя еще доберемся, сукин сын, мы с тебя шкуру спустим, я лично
этим займусь.
     - Вы теряете  лицо,  доктор Фонтан, равно  как и время. И вам не стыдно
так  говорить с ребенком?  Ай, как скверно,  как недостойно. Попросите ваших
друзей удалиться, дело закрыто и обсуждению не подлежит.
     -  Но, Луи, - вскричала психоаналитик, завладев  мегафоном, - отчего вы
не  хотите  родиться?  До  вас все на  это  соглашались.  И я  уверена,  что
большинство людей пошли бы на самоубийство, если бы смогли родиться еще раз.
     - Я не такой, как все,  мадам. Рождаются  затем, чтобы  заговорить, но,
если умеешь говорить уже в матке, к чему рождаться?
     - Луи,  во имя неба, - с  мольбой  воскликнула психоаналитик, у которой
уже дрожал,  предвещая рыдания, подбородок, - родитесь,  и я докажу вам, что
нет ничего лучше жизни.
     - Не  впутывайте небо в эти споры! Вы только попусту сотрясаете воздух,
уважаемая.
     Луи сварливо откашлялся и, возвысив голос, отчеканил:
     -  К  чему  мне подражать  вам,  жалкие  обитатели  Земли, погрязшие  в
тщеславии  и  мелких страстишках?  По какому  праву  взялись вы  решать  мою
судьбу? Будучи в здравом уме и твердой памяти,  я  отвергаю жизнь на Земле -
оставляю вам эту вульгарную, крикливую и пеструю суету!
     Услышав  разглагольствования  маленького   проповедника,   ученые  мужи
застыли  в  изумлении  -  девятимесячный плод обратился  к ним  с отточенной
речью,   напоминавшей   лучшие   образцы  риторики,   а   вовсе   не   лепет
новорожденного!  Невероятно, но факт  -  научные убеждения, приобретенные  в
многолетних трудах, рассыпались  прахом за  несколько  секунд. Когда  же Луи
добавил: "Воды можете оставить  себе, я  обойдусь  плацентой",  они разинули
рты.  Внезапно гнев их иссяк; утратив дар  речи и сохранив лишь  способность
мычать, они  беспорядочной  толпой  устремились  к  выходу, дабы вернуться к
своей работе. Брошенный всеми Фонтан тщетно искал взглядом сестру Марту - та
уже  давно  скрылась, не  справившись со  своим смятением. Только  операторы
продолжали  снимать,  сами не  зная, что будут делать с  этими  кассетами. А
мать,  по-прежнему  беременную одним  из  близнецов, отвезли  из  родильного
отделения в палату.





     После ужасного скандала Мадлен желала только  одного - выжить Луи,  эту
говорящую опухоль, которая поселилась в ней и осквернила  ее. Забросив дочь,
она  установила вокруг  мятежника самую настоящую блокаду: начала голодовку,
выпивая  каждый  день  лишь  немного  подслащенной  воды,  и  отключила  все
внутренние телефоны. Скоро станет ясно, кто из двоих уступит первым.
     Но  она не учла, насколько  изобретателен  был  этот прожорливый царек.
Поскольку  он  арендовал  мамулю  на  бессрочное  время,  то  позаботился  о
превращении своей сырой норы в комфортабельную дачу. Мать полагает, будто он
в ее  власти? Какое заблуждение! Тело женщины, а  в особенности утроба и тем
более чрево беременной представляет собой  кладовую с неограниченным запасом
провизии.  Все  здесь  под  рукой,  повсюду текут молочные реки с кисельными
берегами. Пусть сама мамуля не ест, это ровным счетом ничего  не меняет  - в
закромах  ее накопилось множество съестных припасов.  Созерцая зрелые плоды,
висевшие вокруг  него, пышные  сочные  гроздья, заросли  водорослей,  лианы,
заполненные  кровью и  живительным  соком,  он  проникался уверенностью, что
никогда ни в чем не будет испытывать недостатка. Конечно, воды от него ушли.
Но в любой матери воды более чем  достаточно - со всех сторон сочатся ручьи,
бьют источники, низвергаются водопады; стоит лишь наклониться, чтобы утолить
жажду  или  принять ванну.  Слизистая  оболочка,  сверкающая словно  витраж,
постоянно  выделяет  капли,  сходные  с  крошечными  жемчужинами.  Благодаря
искусной  системе водохранилищ Луи уже успел оборудовать небольшой бассейн с
теплой  водой, богатой  витаминами  и  минеральными солями.  А если случится
засуха,  он   доберется  до   грунтовых  вод,  которые   обеспечат  все  его
потребности.
     Оставалась еще одна проблема. Луи чувствовал, как давит на него жилище,
ограниченное  сверху  грудной клеткой, снизу -  тазом, а  спереди  - брюшной
перегородкой. Разумеется,  он занял место, освобожденное Селиной,  оттолкнул
подальше печень,  отодвинул  в сторону  нависавший  над ним  пищеварительный
тракт,  утоптал кишки,  постоянно вторгавшиеся на  чужую  территорию, норовя
поймать  его  в  свои  кольца, -  все  равно  пространства  не  хватало.  Он
передвигался в своем помещении без особых помех, но размять ноги,  не говоря
уже об утренней пробежке, было невозможно.  На такой  крохотной площади  ему
никогда не  удастся завести мебель или библиотеку  -  даже если книги  будут
размером  с конфетти.  Это его  удручало.  Конечно,  он уже  накопил столько
премудрости, что  мог  бы  пережевывать  ее  до бесконечности,  но  познание
состоит  из новых  побед, а не из старой жвачки. И что  станет он делать без
ручки с бумагой, без возможности сообщаться с третьими лицами?
     Пуповину он уже не  таскал с собой: перекусил ее и тщательно свернул. У
него выросли настоящие  клыки  и  коренные  зубы -  ведь  он  развивался так
быстро!  Итак, питался  он прямо  на  дому:  в  обеденные  часы  прикладывал
плаценту к  слизистой оболочке матки, пронизанной кровеносными  сосудами,  и
мембрана, как губка,  вбирала  в  себя питательные вещества. Последние затем
затвердевали бугорками и выступами,  которые  он  снимал, словно ежевику или
смородину  в  саду. Когда  же ему  хотелось  более  разнообразной  пищи,  он
приникал к ее источнику, пользуясь изобретенным  Селиной способом. В  стенке
материнского  желудка он  проделал крошечную  дырочку и втягивал в себя, как
выпивают яйцо, продукты, усвоенные мамулей. Ему чрезвычайно нравилась фасоль
в масле, свежий шпинат в сметане, рыба в соусе или фаршированная - о, дивное
жаркое из тунца с капелькой острого карри,  - фруктовые салаты с клубникой и
лесной малиной, переложенной листиками мяты, черничное варенье, липовый  мед
и пирожки из дрожжевого теста. И как приятно было запить все это стаканчиком
хорошего  вина  - лучше  всего  черным эльзасским  пино,  розовым туренским,
бургундским или ронским всех сортов (к его великому сожалению, бордо слишком
тяжело   ложилось  на  желудок  -  после   этого  вина  он  чувствовал  себя
развалиной).  Увы, с  тех пор как мамуля постилась, желудок ее  источал лишь
ужасающе горький  сок, и  Луи  пришлось отказаться  от этих гастрономических
вылазок.
     Зато ему  удалось  соорудить  при помощи обрывков плаценты нечто  вроде
соломинки, которую  он  подсоединил  к  груди Мадлен,  проникнув в  молочную
железу.  Поскольку  было  бы очень  жалко потерять эту восхитительную теплую
жидкость, он сосал ее, так сказать, изнутри. Как хорошо было у мамули - кров
над головой  и обильный стол, горячая вода на всех этажах! Однако вследствие
голодовки  Мадлен  молоко также  иссякло,  и  в  один  прекрасный  день  Луи
явственно увидел перед  собой страшный признак оскудения. Что ж, если мамуля
решилась  умереть  от  недостатка  пиши,  он  начнет  пожирать ее,  пока  не
обглодает все косточки дочиста.  Каждый вечер, с целью избежать неожиданного
нападения,  Луи  привязывал  себя  ко  всем  выступам, наподобие  того,  как
пассажир  самолета  застегивает привязной  ремень.  Он обматывался  нитями и
волокнами, словно куколка  бабочки, -  если врачи  попытаются  сыграть с ним
дурную  шутку, применив,  например, анестезию,  им придется  взрезать  живот
матери,  разорвать ей внутренности  и кишки. Она была его заложницей и имела
право на жизнь лишь до тех пор, пока он существовал в ней.
     Поскольку Мадлен попусту занимала койку, больницу ей пришлось оставить.
Пусть  возвращается, если малыш надумает  родиться. Дома она сделала попытку
расквитаться с сыном, подвергнув  его истязанию пылесосом: приложила насадку
к  правому боку, включила  машину, и ребенка резко проволокло в эту сторону.
Затем она стала водить присоской по животу, отчего малыш завертелся кругами,
словно  железная стружка  под воздействием  магнита.  Возмездие  последовало
почти сразу:  Луи ухитрился  поймать тонкую кишку матери и скрутил  с  такой
яростью, что Мадлен лишилась  чувств.  Но она не отступила: больше всего  ей
хотелось привязать  сына  к  электрическому  стулу  и  утихомирить  навсегда
хорошим разрядом тока;  она  поклялась себе,  что когда-нибудь расправится с
ним, раздавит этого скорпиона, прорывшего в ней свою нору.
     Соседям  и  друзьям  она,  чтобы  сохранить  лицо, говорила:  "В  яслях
совершенно  нет  мест,  пусть  пока  побудет  у  меня". Никто ей не  верил -
видеокассета  с  записью  неудавшихся  родов, хоть  и  принадлежала  доктору
Фонтану,  уже разошлась в пиратских копиях, а  в бульварной прессе появились
желчные  статьи  об  отказе  Луи родиться.  Мадлен  только  что  исполнилось
девятнадцать лет, но ей даже в  голову не  пришло праздновать день рождения.
Освальд обращался с ней бережно  и  по-прежнему защищал от родителей - а те,
не ограничиваясь нотациями,  угрожали  теперь удвоить  сумму ее долга,  дабы
покарать за  неумение  произвести  на свет ребенка  так, как это делают все.
Освальда тоже  раздражала неуступчивость Луи - дочь у него была, но он хотел
сына. Каждое  утро, встав  на четвереньки перед животом  Мадлен, он увещевал
малыша, приказывая немедленно выйти наружу. Луи не  удостаивал  его ответом.
Мать - это еще куда ни шло,  польза от нее  есть, ибо  она вас  вынашивает и
укрывает в своем чреве,  Но отец? Какие права могут быть у нескольких капель
семени, извергнутых наудачу?  Единственный,  с кем следовало  считаться, был
доктор Фонтан  - от него нужно было спасаться, как от чумы. Впрочем,  Мадлен
уже не могла обратиться к нему. Администрация больницы уволила гинеколога за
серьезный  проступок   и  злоупотребление  доверием.   Медицинская  коллегия
временно  отозвала  его  врачебную лицензию,  готовясь вынести на  сей  счет
специальное  постановление. Кабинет  ему пришлось  закрыть, и он  брался  за
любую  работу,  поскольку влез в долги.  Коллеги осыпали его насмешками  или
обдавали холодом; сверх того, потерпев крах на  профессиональном поприще, он
вынужден был сносить ежедневные сетования сестры Марты - та, проливая потоки
слез, умоляла  брата  смирить гордыню  и просить прошения у властей.  Фонтан
сдаваться  не  желал,  ибо  предвидел  большие  возможности. Пока  следовало
отступить, однако  он  намеревался возобновить исследования в  гораздо более
широком масштабе,  как только представится случай. И тогда он сведет счеты с
Луи, выставившим его на посмешище. Этот клоп еще свое получит!


     В отчаянии  Мадлен  устремила взор на последнее прибежище обездоленных.
Она воззвала  к Богу.  Это  был очень печальный Бог: Он все еще существовал,
хотя все считали Его мертвым с тех пор, как в конце девятнадцатого века один
немецкий философ возвестил о Его кончине. Впрочем, на ход вещей это никак не
влияло. Большая часть людей Им  пренебрегала, а  верующие в Него поклонялись
Ему  без  особого рвения.  Прежде Он всего три раза  говорил с человечеством
через  посредство  Моисея, Иисуса и Магомета, но  теперь  охотно  вступал  в
беседу со  смертными, дабы убедить их в истинности  Своего бытия. Вот почему
Он не  остался глух к призыву Мадлен. Выждав, как положено,  несколько дней,
Он в одно прекрасное утро явился перед ней во всем блеске. Оробев, она стала
извиняться за то, что принимает Его в пеньюаре, а затем  смиренно  попросила
воздействовать на сына, чтобы тот наконец родился. Конечно, она в нетерпении
своем  согрешила, дав ему  до  времени  вкусить  плод  с древа  познания, но
неужели  ей   придется  вечно  страдать   из-за   поступка,  продиктованного
чрезмерной  любовью?  Бог, сильно раздраженный  уже известным  Ему рассказом
(ибо Бог знает все), обещал преподать этому недоумку хороший урок. На всякий
случай Он заглянул в великую Книгу Бытия: в ней говорилось о мертворожденных
младенцах, о выкидышах, о недоношенных, об умственно неполноценных и уродах,
но  ни единым  словом не упоминались  дети,  которые  решили бы  остаться  в
материнском чреве. Пусть же этому Луи будет предъявлен счет за все нарушения
закона Божьего.
     Оставаясь невидимым (ибо узревший  лик Его  не может остаться в живых),
но возвестив о Своем появлении раскатами грома и блеском молний - Бог обожал
эти  старомодные  штучки,  -  Он  с  грохотом  предстал  перед  Луи.  Малыш,
испугавшись  до  полусмерти и  заподозрив очередные козни со стороны врачей,
долго не мог прийти в себя.
     - Что происходит? Откуда этот шум?
     - Глупое дитя, ты боишься, и ты прав.
     - Кто это говорит?
     - Всевышний.
     - Всевышний? Вы хотите сказать, Бог?
     - Он самый.
     - Если это шутка, то не слишком удачная.
     - Ты не веришь Мне, жалкая мошка?
     - Поставьте Себя на мое место!
     - Предвечному встать на место того, кто Им же сотворен? Да ты смеешься!
     - Докажите мне, что это действительно Вы.
     - Я стал бы Сатаной, если бы  исполнил твою просьбу. Бог не нуждается в
доказательствах. Он есть.
     -  Совсем  недурной ответ.  Позвольте  мне  все  же остаться при  своем
скептицизме.
     Луи был сильно  взволнован: ему  едва  исполнилось девять месяцев, а  с
визитом  уже пожаловал сам Господь! Он скрючился в своем  укрытии,  стараясь
казаться еще меньше, чем был.
     -  Чему  же  я обязан  такой  честью?  Ведь  я  почти ничего  собой  не
представляю?
     - Я пришел возвестить тебе Свою волю, Луи. Приказываю тебе родиться без
всякого промедления.
     - Значит, Вас прислала моя мать! Мне следовало догадаться!
     - Меня  никто  не присылает,  заруби это  себе  на  носу, ибо Я стою  у
истоков всего и вся. Именно Я заронил в  душу твоей  матери желание воззвать
ко Мне. Пришел же Я лишь затем, чтобы сказать тебе: выходи!
     - При всем  уважении к  Вам, - пролепетал Луи, - я предпочитаю этого не
делать.
     - Никто не спрашивает тебя, что ты предпочитаешь. Ты обязан подчиниться
закону, регулирующему жизнь высших млекопитающих с первого дня творения.
     -  Древность  закона не является  доказательством  его  справедливости.
Ошибка,  растиражированная  в  миллиардах  экземпляров,  все  равно остается
ошибкой.
     -  В конце концов чего  ты  боишься, Луи? Ты появишься  на свет в самой
богатой части света - в Западной  Европе.  Твоя семья принадлежит к среднему
классу,  у  твоего  папы  весьма недурные,  быть  может,  даже  превосходные
перспективы сделать карьеру. Несмотря на кратковременный спад, экономическая
ситуация  остается  удовлетворительной,  доходы  населения растут,  инфляцию
удалось обуздать. Что тебе еще надо?
     - Ради  Бога, Господи, не  прельщайте  меня этими  пустячными выгодами.
Разве могут они спасти от болезней и смерти?
     - Этого не избежать. По воле Моей, смерть есть удел человека.
     -  В том-то и беда, - промолвил Луи, кивая головой и словно бы призывая
собеседника в  свидетели  своего  несчастья.  -  Неизбежность  ухода заранее
отравляет мне все удовольствие.
     - Разве не краткостью жизни обусловлена ее ценность?
     Луи почудилась еле уловимая ирония в этом вопросе.
     -  Наоборот!  Мимолетностью  она  обесценивается. Преходящее ничего  не
стоит. Я, как  первый  неродившийся человек, стану, возможно, первым, кто не
умрет. Неплохо, правда?
     Наступила пауза. Луи  не был уверен,  расслышал  ли Бог  его  последнюю
реплику, и в глубине  души надеялся, что Тот, быть может, удалился. В голове
у  него гудело, он чувствовал  себя опустошенным. Но тут Всевышний заговорил
вновь, с подлинно олимпийским спокойствием и необыкновенной серьезностью:
     - Будь счастлив тем, что получил право жить, прежде чем умереть.
     - Я не хочу ни того, ни другого.
     - А знаешь ли ты, чего хочешь?
     - Да, остаться у мамы и  читать. Я могу быть свободным лишь в атмосфере
безмятежности и  размышлений. Реальность становится пустяковой забавой, если
иметь настоящую библиотеку в собственной голове.
     - Кто внушил тебе эти дурацкие мысли?
     -   Мои   книги,   Господи.  Благодаря   им  я   не  выношу   обыденную
посредственность.
     - Верно, что для своего возраста ты прочел слишком много. Ты мог бы без
всяких хлопот получить образование и снаружи.
     - Нет, я потеряю массу времени на то, чтобы расти, есть, спать. Я стану
разбрасываться, не  смогу сосредоточиться  на  главном.  А еще  общественный
транспорт, пробки, зловонные запахи -  нет, увольте! Существование для  меня
столь же невыносимо, как для других зоб.
     - Поверь Мне, Луи  (и Бог, словно желая  подчеркнуть  значимость  своих
слов,  заговорил  чудовищным  басом),  поверь  Мне, ты  заблуждаешься.  Тебе
никогда  не  доведется ощутить на  своей коже теплые солнечные лучи, познать
красоту  сумерек на морском берегу, ты состаришься, так и не погладив кошку,
не вдохнув восхитительный запах цветка.
     - Безделица! Зато я буду избавлен от многих неприятностей.
     - Ты ошибаешься,  и  Я говорю на основании собственного опыта.  Сколько
раз  Меня   самого  охватывала   нежность   при   виде   пышного   леса  или
величественного горного массива.
     - Яркий пример нарциссизма творца, это явление хорошо известно.
     -  Полно, оставь эти шуточки для других. Хватит трепать языком, собирай
вещички и уматывай. Убирайся, кому сказано!
     О, этот невыносимо властный тон! Пусть Луи был  крошечной молекулой, он
заслуживал уважительного отношения к себе!
     - Ты слышал? В Творении Моем и без того царит смута, не усугубляй ее!
     - Этой смуты Вы сами захотели, Господи! Попустительством Вашим на земле
распространилось зло, ввергая нас в соблазн.
     Подстрекнув самого себя этим отвлекающим маневром, малыш дал волю гневу
и внезапно почувствовал себя прокурором. К нему явился наконец виновник всех
наших  бед, сейчас  он ему  покажет.  И Луи  предъявил  Богу длинный  список
человеческих пороков, обличая кровавый карнавал всевозможных злодеяний.
     - Хватит! - громовым  голосом  воскликнул  Бог.  -  Я  не  собираюсь  в
очередной  раз  вступать в старый  спор с таким  ничтожеством,  как ты. И  Я
запрещаю тебе хулить Мое творение, принижать тех, кто был создан по образу и
подобию Моему.
     - Нашли чем хвалиться! Не говорите мне, будто копия равна оригиналу. Да
и что такое  человек?  Пищевод, наделенный даром  речи,  кишка, склоненная к
теоретическим рассуждениям,  нечисть, пачкающая  все,  к  чему  притронется.
Только  один  пример  из тысячи:  покажите какому-нибудь  милому старцу  все
дерьмо, произведенное им с рождения. Ему станет дурно!
     - Никогда Я не встречал такого отвращения к телу у младенца!
     -    Господи,   ненормальным   является   не    мое    отвращение,    а
слабохарактерность людей. Тело - это не только яд для души,  это  ее могила.
Откровенно говоря,  не понимаю,  как можете  Вы взирать на Ваше творение без
уныния? Какая муха Вас укусила, что Вы создали столь несовершенный мир?
     - Ты что себе позволяешь?
     - Увы, я, кажется, знаю  причину! К  подобному  злодейству Вас  привели
тщеславие, безделье, садизм.
     - Садизм?
     - Да, желание унизить нас, возвыситься за наш счет.
     - Да  как ты смеешь, козявка? Тебе известно, что ты говоришь с Тем, кто
является основой  всего  сущего,  с  Тем,  кому  на  протяжении  тысячелетий
поклоняются верующие...
     -   Подумаешь...  Это  доказывает  только  их   склонность  к   рабской
зависимости. Чем больше Вы приносите им зла, тем охотнее они молятся.
     - Луи,  твои  рассуждения  меня  не интересуют. Ты  все обобщаешь самым
дурацким образом, ты ведешь себя, как сопляк. Прежде чем подвергать критике,
познай жизнь.
     - Мое мнение уже сложилось, и про Вас я тоже все знаю.
     - В последний  раз  предлагаю тебе  существование  как дар любви. Прими
его.
     - Бывают подарки, от которых лучше отказаться.
     - Ты отвергаешь то, на что согласился Мой собственный сын?
     - Повезло ему, нечего сказать! Даже его Вы не избавили от страданий, от
мучительной смерти на кресте.
     Бог  устало  вздохнул.  А   на   такую  крохотную  песчинку,  как  Луи,
божественный  вздох  обрушивается с силой, равной циклону.  Младенца сбило с
ног, но он продолжал вопить.
     - Луи, твой лепет  утомил  Меня.  Веди  себя, как подобает джентльмену.
Доставь   удовольствие   маме  -   выйди   из  нее.  Нельзя   злоупотреблять
гостеприимством.
     - Нет!
     На одно  ужасное  мгновение Богу захотелось разнести эту вошь в клочья.
Он  уже слышал восхитительный звук  смертоносного удара, напоминающего сухой
треск, с каким давят таракана, наступив на него каблуком. Он сумел совладать
с  Собой,  подавил  порыв  раздражения,  постепенно  сменившегося  злорадной
насмешкой. Мягко и отчетливо Он произнес:
     - Луи, ты Мне противен!
     - Конечно, ведь я перечу Вам, а Вы этого не выносите!
     - Луи, ты просто трус, но ты будешь страдать, как и другие, поверь Мне.
И в один прекрасный день ты умрешь. Как все.
     - Посмотрим. В любом случае Селина мне поможет.
     - Да, кстати, именно о Селине Я хотел с тобой поговорить.
     - Это еще зачем?
     - Ты обратил внимание, что она молчит с тех пор, как появилась на свет?
     - Да, и что же?
     - Чем ты это объяснишь?
     - Ну, не знаю, она выжидает или ей мешают?
     - Дорогой малыш, ты  очень  далек  от  истины.  Твоя  Селина, дитя мое,
превратилась в полную идиотку.
     И  Бог хладнокровно поведал  Луи,  как разрушился  мозг его  сестры при
контакте с воздухом, как испарилась ее память, - она забыла все и никогда не
сможет  восстановить утраченные  способности.  Та, что  считала себя  равной
Эйнштейну и  Марии  Кюри, обречена остаться  на уровне  умственного развития
деревенского дурачка.
     - Вы лжете! -  завопил Луи. - Селина  молчит, чтобы свыкнуться с миром,
чтобы приспособиться к нему, Вы лжете...
     Но Бог уже растворился в эфире, а  в  материнской утробе повисло тяжкое
молчание.


     Луи надолго впал в  прострацию. Итак,  он остался один, без союзницы во
внешнем мире, и помочь ему уже никто не сможет. Его редкие волосики вставали
дыбом при мысли, что  и он  мог бы,  родившись, в одну секунду потерять все,
что  было  накоплено  трудами  многих  месяцев!  Больше  чем  когда-либо  он
утвердился  в решимости  забаррикадироваться  в своем жилище, как за стенами
мощной крепости.  Он возненавидел  мать еще сильнее  за то,  что  из-за  нее
Селина  появилась на свет, и  дал клятву  поквитаться с  ней за это  ужасное
злодейство.  Она еще  познает  муки материнства! Луи  походил  на жильца,  у
которого отключили  воду,  свет и  отопление, а  тот,  готовясь  защищаться,
заколачивает  окна и  сдвигает мебель к  двери.  Жилец  намеревался  вынести
многомесячную осаду.  Для начала  Луи отрастил  ногти,  обгрыз  их с боков и
заточил  торчащие  концы, словно лезвия бритвы.  Если  его попытаются обойти
хитростью,  он  одним движением руки перережет вены  и  артерии Мадлен.  Она
утонет  в собственной крови.  Если бы  только  он мог заполучить  хоть  один
железный  крючок  вместо пальчиков! Укрываясь за внутренними  органами своей
родительницы, как хищный зверь,  он ожидал схватки, изготовившись к  прыжку.
Мадлен следовало знать,  что при  малейшем намеке  на измену он убьет ее без
всякой   жалости.   Луи   превратился  в   воина-гладиатора:   обезумев   от
подозрительности, видя вокруг лишь уловки и ложь, он не покидал свой пост ни
на минуту и почти перестал спать.
     Это  окончательно подорвало его силы. Все же  он был  еще очень мал! За
взрывом ненависти следовал долгий период оцепенения. Читать ему было нечего,
ум его засыхал, иссякал, истощенный бессонницей и  постоянным бдением. Много
раз  он поддавался искушению  сдаться, махнуть  на все рукой. Он уже  не мог
выносить  постоянного  нервного напряжения.  Мадлен  же,  со своей  стороны,
ощущала полный упадок сил. В девятнадцать лет она чувствовала себя разбитой,
как  матрона,  перенесшая десять  родов. В  самых  ужасных  кошмарах  своего
детства  она  и  помыслить  не  могла  о  подобном  испытании.  Ее  настигла
заслуженная  кара за желание  выделиться из  общей  массы  -  и  она  молила
родителей о  снисхождении. Те не желали ничего  прощать, упрекали ее  в том,
что она трусливо отступила  перед маленьким  засранцем-шантажистом, угрожали
неизбежным  возмездием, обещали увеличить долг до немыслимых размеров. Много
дней она колебалась, разрываясь между взаимоисключающими приказами родителей
и  собственного отпрыска - но  если неудачу потерпел даже Бог, то  как могла
она надеяться на успех? В конце концов, ослабев от добровольного поста,  она
решила уступить сыну. Теперь ее уже не так ужасала мысль,  что он задержится
в ней на  несколько месяцев или, быть может, лет. Надо свыкнуться с ним, как
с хронической и, возможно, неизлечимой болезнью.
     В  один  прекрасный  день  она  выкинула  белый  флаг: сняла  трубку  и
позвонила по внутреннему телефону.
     - Мама? Ты решилась  наконец! Я рад, что ты  образумилась. План Фонтана
доказал  свою  нежизнеспособность - да, да, я  знаю о Селине. Мне сказал  об
этом  Бог. Согласен, с Его стороны  это не слишком красиво. Я рассердился на
тебя, но ведь ты не  могла  знать, что  соприкосновение с воздухом вызовет у
моей сестры амнезию. Поверь, мама, я - лучшее, что у тебя есть. Радуйся, что
я остался в  тебе,  - только благодаря мне исполнятся  твои заветные  мечты.
Если  ты  будешь слушаться меня,  мы вместе свершим великие  дела. Ты будешь
делать лишь  то,  что я  скажу. Я  не  прошу любить меня,  этого  слова я не
понимаю, со мной надо просто смириться. Ты сама сотворила подобную ситуацию,
значит, тебе следует терпеливо сносить последствия.
     Мадлен  сдалась,  хотя  и повторила Луи, что будет  счастлива, если  он
когда-нибудь  родится, подобно всем  прочим. Прежде всего нужно было утолить
его  телесный  и  духовный  голод.  На  сей  раз  ребенок  не желал пассивно
воспринимать труды великих умов -  он хотел работать, имея тетрадь, линейку,
ручку  и  готовальню,  дабы  классифицировать накопившийся материал.  Однако
ввиду  тесноты его  жилища от подобных вещей пришлось отказаться.  Надо было
найти  что-то   другое,   и  Луи  приказал   Мадлен   отправить  Освальда  к
специалистам. Те  размышляли  недолго.  Поскольку слава Луи  росла  с каждым
днем, фирма по производству микропроцессоров изготовила для него - бесплатно
- самый маленький в мире компьютер вместе с принтером. Монитор был величиной
с кредитную  карточку, клавиатура не  превышала  размерами почтовую марку, а
мышь  походила   на   пуговицу.  Машина,  снабженная   мощнейшими  и   почти
неисчерпаемыми элементами  питания,  весила четыреста  граммов, и Мадлен  ее
ввели  через пищевод. В  крошечных  дискетах  величиной  с  монетку  в  пять
сантимов   содержалась  огромная   библиотека,   равная  примерно   двумстам
пятидесяти  тысячам  страниц.  Естественно,   компьютер  был   подключен   к
информационной  системе,  охватывающей  всю  планету. Фирма  брала  на  себя
обязательство  в  ближайшие  пять лет  включить в программу  все  содержимое
Национальной  библиотеки,  равно как  Библиотеки  американского  Конгресса и
Британского  Музея.  Для   копирования  текстов  на  дискеты  будет  создана
специальная команда.  Это  было  чудо  технического  прогресса,  не  имеющее
аналогов, и Луи  поблагодарил от всей души. Поскольку в дело вступили законы
конкуренции, ведущее предприятие  по телекоммуникационным связям  предложило
младенцу   миниатюрную  телефонную  станцию,  при  помощи  которой  Луи  мог
позвонить любому абоненту, обходясь отныне без материнского коммутатора. Все
телефонные разговоры велись бесплатно, и  в  скором времени его  должны были
подключить к главнейшим спутникам.
     Луи,  в  полном восторге  от  того,  что  обрел наконец  независимость,
превратил  свое  логово в  настоящий  рабочий  кабинет. Он  полагал,  что  в
одиннадцать  месяцев  уже  достиг оптимальных  размеров  и  не  стремился  к
дальнейшему  росту.  Живя  в  ограниченном  пространстве,  он   предоставлял
остальным  глупо радоваться  своему  развитию,  ибо только увеличением массы
тела  могли скрыть  они  атрофию  серого вещества. Его  же  заботило  только
нормальное функционирование нейронов,  нервных  узлов и окончаний. По некоей
странной иронии судьбы  мать  с сыном словно бы обменялись потребностями: на
протяжении  нескольких  недель  Мадлен,  повинуясь  материнскому  инстинкту,
вытянулась  вверх на пятнадцать  сантиметров, достигнув  неслыханного  в  ее
семействе роста в  метр восемьдесят пять, тогда  как вес ее достиг отметки в
сто  пятьдесят  килограммов.  Рядом  со  своими  низкорослыми  родителями  и
Освальдом  она выглядела великаншей; с этой высоты она  вдруг увидела отца с
матерью  в подлинном  свете -  это  были  жестокие  скупердяи,  бессердечные
торгаши, гнусные лицемеры.  И страх сполз  с нее, как старая одежда. Ей было
необходимо  раздаться  вверх  и   вширь,  чтобы  обеспечить  своему  ребенку
приличные условия обитания. Она вновь стала выходить из дома, хотя двигалась
с трудом, и  прохожие почтительно уступали дорогу этой полной матроне. Никто
не мог узнать в ней прежнюю робкую девушку.
     Одно неприятное происшествие чуть было не нарушило  идиллию. Как-то раз
в дом Кремеров ворвалась с весами под мышкой и с сумкой для вакцин медсестра
из  Управления  по охране матери и ребенка. Воспользовавшись тем, что Мадлен
дремала  после  обеда,  а дверь  была открыта,  она  попыталась проникнуть в
утробу, повторяя: "Прошу прощения, мадам, это обязательно для всех, младенца
нужно  взвесить". Прыткой медсестре не удалось  забраться слишком  глубоко -
она  застряла  в  Мадлен,  как  кошка  в  водосточной трубе.  Не  переставая
канючить: "Это мой  долг, мадам!" - она  отчаянно дрыгала ногами, не в силах
освободиться. Призванный  на  помощь Освальд  стал тянуть ее  за  щиколотки,
тогда  как Луи  изнутри  колотил  по  темени пятками. Впервые  отец с  сыном
действовали заодно. Уязвленная и вымокшая до нитки медсестра, потирая синяки
и шишки  на  голове,  потребовала  с  родителей расписку. Мадлен  дала зарок
охранять  впредь все подступы к дому, а для начала стала  запираться на ключ
во время послеполуденного отдыха.
     Заручившись   всеобщей  поддержкой,   Луи   вновь   приступил  к  своим
драгоценным  занятиям -  он  решил повторить пройденный материал, начиная от
предшественников Сократа. У него была только одна задача -  стать философом.
Как  ни  хотелось ему  вытянуться во весь  рост, наподобие  устремленной  во
Вселенную антенны,  это  оказалось невозможным даже в  раздавшемся  чреве  -
поэтому работать приходилось, сидя  перед экраном монитора. Он с  величайшим
наслаждением  выкурил  бы сигарету или  сигару, поскольку  со времен  Фрейда
именно эта поза  стала типичной для интеллектуалов. Но коптить мамулю дымом?
Он вовсе не желал  нарушать правила fair play! [честной игры (англ.)] К тому
же  в  убежище  его  не  было  вытяжки.  Впрочем,  недостаток   пространства
компенсировался комфортом:  комнатка его походила на улей,  каюту корабля  и
колыбель одновременно. Он вполне мог бы вести жизнь богатого рантье, чьи дни
текут  в мирной  беззаботности, и, задернув все занавески, браконьерствовать
на тучных  угодьях  мировой  науки.  Однако этот  клопик,  ростом едва  ли в
полметра,  вбил себе  в голову, что избран свыше.  Он не  сомневался в этом:
цель существования  заключалась  в нем  одном. Наставником своим  он  избрал
великого  и бесподобного Гегеля, будучи уверен,  что  тот два столетия назад
писал  именно  для него,  зная  заранее,  что  ему  предстоит  пережить.  Он
настолько  убедил  себя  в  этом,  что читал  труды  прусского мыслителя как
пророчество,  имеющее   отношение   к  нему  лично.  История,   говорил  он,
завершается во  мне,  я  есмь крохотный колосс духа.  И горделиво  выпячивал
грудь:  к двум классическим категориям В-Себе и Для-Себя он добавил еще одну
- У-Себя. Он твердо верил, что этому понятию суждено блистательное будущее.
     Опьяненный своими успехами, Премудрый  Гном поставил  себе  грандиозную
цель - он решился прочесть все. Все, что было напечатано, высечено на камне,
запечатлено на  бумаге или  на  папирусе - от начала  времен до наших  дней.
Сочинения литераторов и философов всего  мира,  сказки и  легенды,  а  также
учебники, путеводители, альманахи, каталоги, архивы, регистры. Прочесть все,
чтобы избыть до  конца бесконечное  размножение текстов и выявить Единство в
бесчисленном множестве. Он будет  опустошать библиотеки,  подобно  тому, как
потрошат  труп,  пока не  превратится в один  прекрасный  день в  воплощение
Логоса.   Естественно,   потребуются  долгие  годы,   чтобы  достичь   этого
лучезарного  идеала.   Но   подняться  высоко  можно   только  при   великих
устремлениях.  С прожорливостью  людоеда  он  жаждал  поглотить многовековые
традиции,  превзойти границы, предписанные людскому племени. Дезертировав из
жизни, он получил колоссальное преимущество перед своими современниками: ему
удалось сократить  физиологические потребности до минимума, так что плоть не
имела над ним никакой власти. Это была чисто  духовная субстанция, в которой
происходил  едва  заметный  обмен веществ,  -  поэтому с  окружающей  средой
осложнений  почти не возникало. Правда,  мозг  его  весил  три  с  половиной
килограмма -  куда больше, чем  обычный, - и уже  начинал прорастать  вверх,
заставляя  склонять  голову.  Итак, все пять чувств, что вводят в соблазн  и
сбивают с пути истинного, были им укрощены, а Эрос вообще лишен права голоса
- отныне он мог  целиком  отдаться блаженству размышлений, пользуясь плодами
земли,  но сохраняя при  этом  свою чистоту.  Разумеется,  и ему приходилось
отдавать долг природе, но  все эти скромные выделения бесследно  поглощались
материнской перерабатывающей фабрикой.
     В том  возрасте, когда обычные младенцы гугукают и  пускают слюни,  Луи
углубленно изучал  атомистическую теорию Демокрита и понятие мифа у Платона.
Благодаря  чтению  и  раздумьям  он  мог  двигаться  очень  быстро  во  всех
направлениях,  оставаясь при  этом в состоянии полного  покоя. В безмятежном
небытии   материнской  ночи   он   содрогался   от  наслаждения,   обнаружив
какую-нибудь   сверхгениальную   концепцию  или  силлогизм.  Тогда  у   него
поднималась  температура,  он впадал в  некий  духовный транс,  из глаз  его
струились  слезы   признательности   и  восхищения   -   это  был  настоящий
интеллектуальный экстаз, валивший его с ног, словно приступ эпилепсии. Порой
он даже терял сознание,  а когда  приходил в себя, то готов был умереть. Как
жить после  прочитанной книги, открывшей  во всем  блеске вечные  истины? Он
испытал  подобную  глубочайшую  депрессию,  когда  ознакомился  с  "Критикой
чистого разума"  Канта,  "Этикой"  Спинозы  и  трактатом Ницше "Так  говорил
Заратустра".  Он  был  раздавлен, уничтожен  мощью  их  гения;  после  таких
потрясений  он ощущал потребность  расслабиться,  сникнуть,  словно  опавшее
тесто,  и позволял себе  пососать молочка  или  же наслаждался  классической
музыкой,  которую  мать  негромко транслировала в  утробу. Забившись  в свое
теплое  гнездо  и  не  забыв привязаться,  он  засыпал, бормоча какую-нибудь
прекрасную максиму,  -  крохотный монашек,  вынесенный  за скобки  реального
мира.


     Слава  Луи  между тем  уже  перешагнула  границы  страны. Тогда  доктор
Фонтан, проглотив  обиду и подавив желчное расположение духа, решил проявить
инициативу  и предложил Мадлен  принять участие в грандиозной  конференции в
Сорбонне, где малыш выступил бы перед ареопагом  философов  всего мира. Пора
было  человечеству в полной мере осознать,  чем  является для него  подобное
чудо.  Мать  с  сыном  ухватились  за  это предложение  с  энтузиазмом: Луи,
отъевшийся  настолько,  что  едва  помещался в  матке, сгорал от  нетерпения
показать  себя  во всем блеске. Фонтан  при  помощи  сестры  Марты,  которой
интеллектуальные   игры   нравились   куда   больше,  нежели   хирургические
манипуляции,  занялся  организацией встречи  и  стал  официальным импресарио
Язвительного  Гнома. Заседание  состоялось в  Большой  аудитории  в один  из
осенних дней. Мадлен, обнаженная от горла до пупка, возлежала на кровати. На
ее  округлый  живот  были  направлены две  камеры,  соединенные  с громадным
экраном, а расположенные у брюшной полости датчики  передавали  голос  Луи в
мощные микрофоны. Зал был  набит избранной публикой,  за  которой  наблюдали
принаряженные  университетские  служители;  на  улице   многотысячная  толпа
ожидала начала трансляции, Телевидение вело прямой репортаж с места события.
Члены Ученого совета, видные деятели науки и государственные мужи с ухмылкой
готовились  к  встрече, намереваясь  сделать из  Луи котлету.  Заставить  их
состязаться даже не с ребенком, а с младенцем  в утробе, недозрелым  плодом!
Будет чудом, если бедолага сумеет  выговорить хотя бы первую букву алфавита!
И они начали дискуссию с нескрываемым злорадством.
     Прежде всего  малышу были предложены  вопросы по  основам  сократовской
майевтики, картезианского сомнения, кантовских антиномий чистого разума. Луи
без всякого труда справился с поставленной задачей,  чем поверг слушателей в
изумление.  Равным  образом  он  сумел  изъяснить  различия  между понятиями
энтелехии и  сущности,  эйдоса и ноумена, раскрыл  смысл  дилеммы Лейбница о
нечто и  ничто,  а также подверг критике утверждение Дунса Скотта о том, что
мир прекрасен в соответствии с Божьей волей.
     - Кстати,  о Боге, -  добавил,  не удержавшись Луи, - я могу говорить с
полной ответственностью.  Не так давно Он заходил ко мне  за советом. Он был
не слишком-то доволен Собой, поверьте мне!
     На  протяжении дискуссии  Крошка  Луи, которому  все-таки  было  трудно
скрыть свой возраст, несколько  раз  принимался с шумом сосать большой палец
на ноге. Как если бы Хайдеггер вдруг сунул  в рот палец  во  время лекции! В
такие моменты малыш причмокивал от удовольствия, и мордашка его расплывалась
в младенческой улыбке.  Порой  ему требовалось, чтобы кто-нибудь хлопнул его
по спинке, давая  возможность выпустить газы,  когда  он  начинал тараторить
взахлеб,  - но разве заслуживает внимания детское срыгивание, если речь идет
о  крестном  пути  абсолютного разума  у Гегеля?  Иногда  он  портил  воздух
пуканьем, но никто этого не  замечал.  Суровые мудрецы и влиятельные персоны
ошеломленно переглядывались,  повторяя: "Это  невероятно!"  - но приходилось
признать очевидный факт. Эксперты и судебные исполнители подтвердили чистоту
произведенного опыта со всей  категоричностью: здесь не  было  и  намека  на
чревовещание -  о  великих  принципах  европейской  философии  действительно
рассуждал младенец, лежавший в материнской утробе!
     Луи упивался успехом: ему  хотелось  не только блеснуть познаниями,  но
поразить слушателей, ошеломить их  гениальностью своих суждений. Хотя больше
никто  не  задавал ему вопросов,  он  взял инициативу  в свои руки,  раскрыв
соотношение   гегелевских   понятий  истинной   и  ложной   бесконечности  с
математической  трансцендентальностью у Кантора, затем перешел  к  онтологии
небытия  у Эрнста Блока  - являюсь ли  я  тем,  что я есть,  или нахожусь  в
становлении? - и сравнил  с  метафизическими рассуждениями Сартра  о небытии
существующего  и  бытии  несуществующего.  Чувствительный  только  к красоте
слога,  он  жонглировал  абстракциями  и  парадоксами,   насыщал  свою  речь
силлогизмами и нанизывал друг на друга  сентенции; наслаждаясь всеми гранями
мысли, он надувался от гордости, а слушатели его, оглушенные этим невиданным
педантизмом, втягивали голову в плечи, словно под  обстрелом. Когда  же он в
заключение  упомянул  о критическом анализе,  которому французский математик
Анри  Пуанкаре подверг априорные  синтетические суждения  Канта, публика  не
выдержала. Почтенные мужи аплодировали  стоя, со  слезами  на глазах, в зале
разразилась   десятиминутная   овация.   Каждый   жаждал   притронуться    к
Изумительному   Мальцу,  поздравить  его   и  поблагодарить,   а   поскольку
изображение Луи на  экране  было расплывчатым - малыш не хотел, чтобы видели
его лицо,  - стали умолять,  чтобы он высунул хотя бы ручонку  или  ножку из
материнского чрева. Излишне рьяных поклонников  пришлось отгонять от Мадлен,
и  произошла  небольшая  давка.   Как   только  спокойствие  восстановилось,
председатель Ученого совета, величественный  седовласый  старец,  в волнении
обратился к нему, утирая глаза носовым платком:
     - Кто вы, Луи Кремер? Ангел или демон, гений или самозванец?
     Маленький негодник не замедлил ответить. Прочистив горло, он  возгласил
своим пронзительным голоском:
     -  Позвольте сказать  вам,  дорогие  собратья  по  человечеству,  что я
представляю собой уникальное существо. Уже на клеточной стадии я знал,  куда
мне идти. Можно ли вообще утверждать, будто я  был зачат в буквальном смысле
этого слова? Сомневаюсь. Быть может, я существовал всегда? Поэтому прошу вас
называть меня Луи, просто Луи,  не добавляя фамилию, ибо  у  меня нет семьи.
Благодаря  мне получил подтверждение факт, что зародыш является не начальной
фазой  человеческого развития, а его  логическим  концом, после чего следует
неизбежное вырождение. Поскольку  за внешними проявлениями трудно распознать
истину, я  открою  ее, оставаясь сокрытым. Рождение являет собой  упадок.  Я
избежал этого величайшего увечья, и тем самым все ваши иллюзии развеиваются,
не так ли?
     Воспламенившись еще больше, плутишка  набрал  воздуха  в  легкие, чтобы
явить слушателям во всем блеске неистовый хоровод мыслей:
     -  Заветная  моя  тайна -  это я сам,  и я без устали пытаюсь разгадать
себя. Да, не подлежит сомнению, что я прибыл издалека, и именно во мне, если
воспользоваться формулой незабвенного старика  Гегеля,  заключено  "Познание
как вещь в себе",  если вы, конечно, понимаете, что я  хочу  сказать. В  чем
состоит  моя особенность? Я  представляю  собой мозг в чистом виде, огромную
интеллектуальную машину.  Уже  сейчас  мое серое вещество  на тридцать  пять
процентов использует свои возможности, тогда как у  обычного  человека, смею
напомнить,  это соотношение  составляет  всего один  процент.  Я рассчитываю
достичь  стопроцентного  коэффициента  за  год  работы.  На данный  момент я
изъясняюсь на  греческом  и на  латыни,  на финно-угорском  и уолофском,  на
сербско-хорватском  (увы,  с акцентом),  на  английском,  немецком, русском,
итальянском и испанском (разумеется, речь идет о кастильском диалекте).  Вам
известно,  что  новорожденный способен  издавать  все звуки и фонемы земли -
качество, которое утрачивается по мере усвоения  определенного  языка.  А  я
благодаря матери - спасибо еще  раз, мамуля! - сохранил в неприкосновенности
эту богатейшую звуковую  палитру, я без труда управляю  работой многих сотен
мускулов, участвующих в функционировании фонетического аппарата, я...
     Но тут Луи, увлекшись, пустил петуха, и из горла его  вырывалось теперь
лишь невнятное кудахтанье. Заседание было объявлено закрытым. Это уже ничего
не  меняло,  поскольку публика получила свое сполна,  - кто был  в состоянии
выдержать пять часов блистательной словесной эквилибристики, мозговой  атаки
и  концептуального  жонглирования?  Рядом  с этим  крохотным титаном  каждый
чувствовал себя  уничтоженным, сознавая свое умственное бессилие. Горделивые
и убеленные сединами  ученые мужи  расходились  униженными  и  подавленными.
После стольких  лет, отданных  науке, они  потерпели  поражение от слюнявого
сосунка! Пресса  любовно окрестила Луи Философствующим Пигмеем,  но никакого
злорадства в этом прозвище не  было - в нем  звучала дань признательности за
неоспоримое превосходство.
     Итак, он  одержал полную победу! За несколько часов их  с матерью имена
облетели  всю планету. С  этого момента Мадлен увидела  в  своем Луи  нового
Мессию, причем  весьма  экономичного  Мессию, ибо  ему не  нужно  было  даже
родиться,  чтобы  утвердить  свой  авторитет.  Теперь  она  гордилась  своей
затянувшейся  беременностью, и ее уже не терзала мысль, что сын  приобрел на
нее все  права. Бездумно существовать во имя кого-то  другого -  разве не об
этом она всегда мечтала? Она отдала на попечение кормилицы маленькую Селину,
которая раздражала ее  своей  немотой,  а  доктора  Фонтана  восстановила  в
прежней  должности.  Под  умильными  взорами Марты и Мадлен гинеколог  самым
сердечным  образом  побеседовал с  изумительным  голышом  и,  как  в прежние
времена, дал  торжественную клятву  никому  не раскрывать  тайну. Окрыленный
своей  реабилитацией  и  успехом, он немедленно  набрал новых  сотрудников и
открыл лабораторию по созданию генетических гениев.
     Что до Луи,  то он не просто ликовал, а купался в лучах славы, чувствуя
себя  абсолютно  счастливым. Этот маленький  паша,  царивший  во  дворце  из
слизистой оболочки, не мог прийти в себя от  возбуждения: он танцевал, ходил
колесом и во все горло пел:  "Я не такой, как все!" Он радовался так, словно
один-единственный  выжил в  смертоносном катаклизме.  И зачем только  Селине
вздумалось  выходить?  Мамино чрево  было  цветущим  оазисом, райским садом.
Впрочем, Селина правильно сделала - ведь Луи ни с кем не стал бы делить свою
славу.  Поистине,  он  придал  новый  смысл  известному  выражению  "жить  у
родителей"! К матери он, в сущности, не был привязан, желая только сохранить
источник  вечной  юности. Если  бы  другие женщины предложили  взять  его на
полный пансион, он, быть может, и согласился бы, но переезд был небезопасен.
Он относился к людям с крайним недоверием  - подлая толпа никогда не простит
ему  отступления  от  нормы.  Постоянно   страшась  какого-нибудь  коварного
маневра, он не терял бдительности даже в минуты самого безудержного веселья.
     Ибо  он  от  всей души  презирал  жителей Земли, ставших  рабами  своих
гнусных потребностей, и призывал на их голову все  несчастья. Каждое утро он
с   восторгом  читал  дурные   новости  в  прессе:  его  безмерно   радовали
землетрясения,  эпидемии,  зверские  убийства,  государственные  перевороты,
сопровождавшиеся   пытками   и   казнями,  -  словом,  все   ужасы   земного
существования.  Он  корчился от  смеха  и восклицал:  "Великолепно!  Это  их
кое-чему научит!" И мечтал  о вселенской катастрофе, которая  разом смела бы
кишевших  на  земном шаре  мерзавцев.  Укрывшись  в  своем  коконе,  он  был
счастлив, как  никто на свете: до  чего  же это прекрасно  -  барахтаться  в
изначальном супчике! В пупке  своей  матери  он проделал маленькое отверстие
величиной со шляпку гвоздя и через него изучал  окружающий мир; когда Мадлен
гуляла по  улицам,  он  часто  видел,  как везут в колясочках или  ведут  на
помочах  других младенцев.  И,  наблюдая  за  этими  крикливыми,  слюнявыми,
сопливыми существами, он мысленно восклицал: "О, гаденыши!"









     После  экзамена  в  Сорбонне  Луи  чрезвычайно  быстро  снискал  славу,
выпадающую на долю  тех, кто  порывает  с обществом,  -  в пустыню удаляется
один, а потрясает это всех. Ничтожная молекула из плоти, крохотный  пастырь,
подобный  точке в  великой  рукописи  Вселенной,  вызвал  неслыханную доселе
революцию. В предместье, где жили Кремеры, стекались толпы  людей,  жаждущих
получить аудиенцию и совет. Мадлен принимала в маленькой комнате, обтянутой,
словно  бонбоньерка,  розовой  тканью, возлежа  на кровати  с  балдахином  и
закутавшись в длинную тунику с вышитыми на  ней ангелочками  и херувимами. В
складках этого  одеяния укрывался приставленный к животу рожок, напоминающий
слуховую трубку, - посетители задавали вопросы, наклоняясь к раструбу, а Луи
отвечал  с другой стороны. По соображениям этикета этой несколько  архаичной
системе  было  отдано  предпочтение  перед  более   современными  средствами
коммуникации - с гением нельзя  беседовать по  телефону или через уоки-токи.
По  уставу,   за  соблюдением   которого  следил  церемониймейстер,  каждому
отводилось  на  разговор  не  более  пяти  минут. Росту  авторитета младенца
способствовало и то, что он пребывал невидимым в убежище из кожи. Безмятежно
плавая, словно кувшинка,  в  своем водоеме,  Луи  избегал  определенности  и
зачастую  повергал  обожателей  в  недоумение.  Высшее  существо  не  должно
изъясняться  на  манер первого  встречного  -  двусмысленность  высказывания
служит залогом его долговечности.
     Появились уже и первые  ученики,  причем некоторые ухитрились сделаться
необходимыми.  Молодой  ясновидец, по имени Дамьен Машро,  в  прежней  жизни
бывший  шофером,  стал их  признанным вожаком.  Это был  худосочный  малый с
желтыми волосами  и  плоским,  словно бы  расплющенным  лицом,  безграмотный
настолько, что  с трудом мог нацарапать свою фамилию. Откровение снизошло на
него, когда  он  услышал по радио передачу о Луи. Сам он никогда и ничему не
учился,  не  знал  ровным  счетом  ничего,  а  потому  проникся безграничным
восхищением  к  младенцу,  который все  познал,  не  побывав в  школе. После
знакомства  с голышом  у  Дамьена обнаружился  поразительный  дар убеждения,
равно как  и  ярко  выраженная склонность  к  интриганству. Вместе  со своей
женой-немкой Ульрикой он  взял на  себя бремя по управлению  хозяйством,  не
требуя никакой платы, - лишь бы не прогоняли.
     Во  внешнем облике Луи изменений к  лучшему  не наблюдалось.  Поскольку
родничок  у него так  и не закрылся,  ничем  не  сдерживаемый  мозг  выходил
наружу, будто сахарная вата или  гейзер  из нейронов,  застывавших  длинными
жгутами.  Голова  его  с  непомерно  большими лобными долями, с полушариями,
давившими  на  черепную  коробку,  казалась  огромным  пузырем на  крохотном
тельце.  С выпуклыми позвонками, полупрозрачной и несколько осклизлой кожей,
с выпученными  глазами и жидкими  волосиками, похожими на  щетку трубочиста,
Луи не мог бы претендовать  на титул Казановы среди младенцев. Но его это не
волновало: он воплощал свой разум. Только мысль  имела значение, а видимость
не представляла никакого интереса. Впрочем, его безобразие (заметное даже на
фотографиях - всегда размытых) вызывало симпатию: чемпион по серому веществу
и не должен был напоминать героя-любовника.  В этом маленьком монстре видели
обаятельного уродца.
     Многие фирмы  по  производству  минеральной воды, молочных продуктов  и
одежды   пытались  соблазнить  его  сногсшибательными  контрактами,  научные
лаборатории предлагали  ему свои  услуги по  наблюдению  за  кровью,  кожей,
клетками - в обмен  на вытяжку из  его мозга  для производства  целительного
отвара,  способного излечить  бездельников  и  симулянтов.  Луи  отверг  все
заманчивые  посулы  - ему  ли  продавать  себя,  уподобившись  какому-нибудь
вульгарному футболисту! Существовала еще  одна, более  серьезная  опасность:
ученые,  желая проникнуть в  его тайну, сделали попытку  соблазнить Мадлен и
доктора  Фонтана. Последнему Луи не вполне доверял, а потому поручил следить
за ним самому  ревностному  из своих поклонников  - вышеупомянутому Дамьену.
Именно  с этого момента  бывший водитель грузовика  приобрел  неограниченное
влияние   на   малыша.   Впрочем,   несговорчивость  Мыслящего  Комара  была
вознаграждена: поклонники, филантропы и различные фонды присылали Освальду и
Мадлен чеки  на  внушительную сумму  - с целью отблагодарить  их за  зачатие
Титана Познания. Кремеры внезапно разбогатели, купили  в окрестностях Парижа
десятикомнатный   дом,   стоявший  посреди   большого  парка,  и   полностью
рассчитались с  родителями Мадлен за долг дочери. Однако те все равно кипели
негодованием, ибо были  отлучены от торжества и  не имели больше возможности
навязывать  свою  волю. Но кому было дело  до них в эти мгновения  радости и
триумфа?


     Итак, судьба улыбалась Луи. Отныне  он  стал  чем-то  вроде бдительного
стража   человеческой  совести  -  это  был  овод,   жаливший  и  понукавший
современников. Очень скоро  у него  появились  как ярые  сторонники,  так  и
злобные хулители.  Все средства массовой информации обожали его и обращались
к новоявленной Пифии по любому поводу. Он охотно втянулся в то, что именовал
игрой человеческого тщеславия:  раз в  месяц принимал  участие в дискуссии с
юристами  и  биологами,   жаждущими  установить  его  подлинный  статус,   и
бестрепетно брался за разрешение самых сложных проблем. Его вопрошали: каким
представляется  ваше место  в цепи  живущих вам -  несостоявшемуся человеку,
воплощению потенциальности,  говорящему  эмбриону,  зародышу  существа?  Как
можете  вы мыслить,  не обретя  вертикального  положения?  Есть ли  жизнь до
жизни? Происходят ли все несчастья людей от того, что им не удалось остаться
в  материнском  чреве?  Каждый  раз Луи  поражал собеседников глубиной своих
рассуждений. Некоторые еще осмеливались  возражать ему,  но  быстро  в  этом
раскаивались! Разумеется,  многих  раздражал  этот  склочный  младенец, этот
крохотный болтун!  Ведь у негодника  была  такая умная  башка!  Когда vulgus
pecus'y  [сброду,  стаду  (лат.)]  казалось,   будто  предел  мудрости   уже
достигнут,  он ухитрялся обнаружить новые  перспективы  и головокружительные
бездны. Иные, желая польстить ему, восклицали: "Привет тебе, высокорожденный
отпрыск  благородных  кровей!" - "Прошу вас, вот  этого не надо, -  рычал  в
ответ Луи.  -  Я  произошел от самого себя, и у меня  нет  никаких предков".
Прославленные  философы  нашего времени  кончали  жизнь самоубийством  после
беседы с голышом. Луи их не оплакивал.
     Не  оплакивал  еще и потому,  что с возрастающим  изумлением  следил за
воздействием своих речей на публику.  Каждое его выступление сотрясало души,
воспламеняло их. Этот  гениальный  подстрекатель одной фразой мог  ввергнуть
слушателей  в безумие.  В  результате  произошла  целая  серия  волнений, от
которых  Луи  сразу  следовало бы  откреститься.  Но он  и не  подумал этого
делать, напротив, призвал, с целью позабавиться, умножать их, так  что виллу
Кремеров вскоре прозвали Центром Хаоса.
     Малыш Громовержец превратился, таким образом, в вожака  недовольных,  в
главаря смутьянов. И среди них сразу же выделились две прямо противоположные
категории поклонников:  одни принимали близко к  сердцу  его  гимн познанию,
другие же  преклонялись перед ним за отказ жить.  Первых - по большей  части
совсем маленьких детей - охватила,  подобно ему, подлинная булимия [острый и
неутолимый голод, симптом некоторых эндокринных заболеваний] культуры. Уже в
яслях крошечные отличники,  увлекая  за  собой  товарищей,  накидывались  на
алгебру,  мертвые  языки,  молекулярную  биологию  с истовостью  и  рвением,
пугавшими   их   воспитателей.  Сказать,  что   эти  крошки   любили  школу,
недостаточно  - они ее  боготворили.  Самые  рьяные уходили  из  дому, чтобы
поселиться  в классе,  где  держали  спальные мешки  и необходимые  предметы
туалета. Вскоре многие коллежи и лицеи стали работать круглосуточно, включая
и  каникулы.  Учителя  обоего  пола  были  затем  низвергнуты  и изгнаны  за
невежество их же  лучшими учениками,  а полиции  пришлось силой  вытаскивать
сверходаренных тружеников, которые в буквальном смысле приковали себя цепями
к столам или скамьям.
     Луи,  веселясь  от всей души, подстрекал своих фанатов ко  всякого рода
излишествам, призывал  их к еще большему усердию и прилежанию. Мадлен каждый
вечер рассказывала  ему  о  безумствах, вызванных жаждой  познания, и мать с
сыном -  каждый на  своем  этаже  -  хохотали над  тупыми  персонажами этого
младенческого карнавала.
     - Представляешь,  - говорила Мадлен, - пришлось открыть залы неотложной
помощи  в библиотеках, музеях,  консерваториях. Глубокой  ночью  заплаканные
родители стучатся в  двери Лувра, нью-йоркского музея Уитни,  амстердамского
Рийксмузеум,  держа  на  руках судорожно дергающегося  и  закатившего  глаза
младенца.  Они умоляют служителя: "Скорее,  пожалуйста, малыш должен увидеть
картину  Рембрандта, Пикассо  или  Ван Гога, иначе  он задохнется!"  Ребенка
усаживают  в колясочку  и стремглав -везут по бесчисленным  коридорам, чтобы
показать ему "Ночной дозор", "Авиньонских девушек" или пейзаж  Овер-сюр-Уаз.
Мертвенно-бледный  карапуз  розовеет, обретая  силы, и  восклицает: "Как это
прекрасно, как прекрасно!" - а затем требует отвезти себя в зал  скульптуры,
где начинает, всхлипывая и нежно бормоча, обнимать одну  за другой мраморные
статуи.  Подобные  сцены  происходили  во  всех  музеях  Европы  и  Америки;
несколько случаев  было отмечено  в  Египте,  Индии,  Японии. В  большинстве
столиц мира небольшие оркестры, прозванные "квартетами S.O.S.", играют денно
и нощно в кузове объезжающего город грузовика - только с их  помощью удается
спасти  ребенка, подхватившего  особо  опасную форму  заболевания.  Ситуация
весьма  осложнилась,  -  добавляла  Мадлен, -  с  тех  пор,  как  пострелята
возжелали физического соприкосновения с шедеврами. Простое созерцание их уже
не  удовлетворяет  - приходится снимать картину  со  стены, чтобы они  могли
потрогать пальчиком  полотно, прижаться  к нему, поцеловать или даже улечься
на  него с риском повредить навсегда. Некоторые же решили обрести бессмертие
в произведении искусства - к  нему  приникают  с такой силой,  так  отчаянно
ласкаются  и трутся  об  него,  что врываются  внутрь.  На  многих  полотнах
Иеронима  Босха,  Брейгеля, Ренуара,  Веласкеса,  Гойи  уже красуются  милые
крошки, одетые по  моде конца двадцатого века, - изгнать их невозможно,  ибо
они намертво слились с изображением.  Утверждают  даже,  - вносила уточнение
Мадлен, - что "Плот "Медузы" [картина французского художника Теодора Жерико]
под  тяжестью  безбилетных  пассажиров  в  коротких  штанишках  окончательно
погрузился под воду, а на картине видны теперь только штормовые волны.
     Дамьен,  организовавший сеть  осведомителей, сообщал  своему маленькому
повелителю:
     - Повсюду  дети бредят вами, это крикливое суетное племя  почитает вас,
словно короля, сорванцы,  впав  в состояние эстетического  транса, потрясают
вашими портретами  (размытыми)  и  с таким  остервенением  набрасываются  на
памятники культуры, что их приходится  охранять  силам правопорядка;  старые
няньки, позабыв про комиксы, толкуют о Спинозе и Эпиктете;  в серии "Розовая
библиотека"  [популярная   во  Франции  серия   книг  для  детей]  появилась
сокращенная версия "Науки логики" Гегеля,  а  в крупнейших  лицеях на  смену
школьному  жаргону  и  прочим дурачествам пришла  мода изъясняться на латыни
Цицерона  и  греческом  Демосфена,  лучшие  же  ученики  говорят  только  на
санскрите или арамейском.
     Луи  возгордился  страшно.  Его приводили  в восторг  эти свидетельства
человеческой глупости.  Воистину, он уподобился  тому камню, который, будучи
брошен в воду, вызвал ужасный шторм.
     Он был совершенно  опьянен  нежданной  властью  над людьми и не  устоял
перед искушением, при каждом удобном случае разжигая новую смуту среди своих
соплеменников.  Как  раз в это время  к изголовью Мадлен потянулись фанатики
другого  рода  - больше всего их  восхищало  то, с какой решимостью младенец
хлопнул дверью перед  Вселенной.  Они  желали  представить  ее сыну  длинный
список страданий человечества  и возвестить о своем неприятии этого гнусного
мира. Луи растравлял их раны, нашептывая с вкрадчивостью прелата:
     -  Вы  хотите стать  совершенными?  Берите  пример с  меня,  откажитесь
родиться!
     - Слишком поздно, Учитель, мы уже родились.
     - Что ж, тем хуже для вас - испейте эту чашу до дна.
     Мало-помалу тысячи людей оказались во власти настоящей фобии - ненавидя
земное существование,  они требовали свободы  не  рождаться  и права навечно
пребывать во  младенчестве. Луи,  чья  популярность достигла  тогда  зенита,
подливал масла в огонь, восклицая:
     - Что? Все еще рождаются дети? Да как они смеют!
     И он приказывал:
     -  Люди всех стран, уйдите в небытие, вас слишком много!  Откажитесь от
совокуплений: мало того что это мерзко, но вдобавок ведет к размножению.
     С  целью  увеличить  смятение,   он  возвестил  о  создании  Сообщества
Непокорных Младенцев и призвал детей оставаться у мамочки до  лучших времен.
По  его  наущению  несколько  беременных  женщин  решили впасть  в  анабиоз,
распорядившись оживить их, когда наступит конец света. Луи  удалось внедрить
в сознание  своих приверженцев максиму:  "Лучше  не быть!"  Взрослые  тащили
матерей в суд, ибо те посмели произвести их  на свет, не спрашивая согласия,
- теперь они  требовали  возмещения убытков с процентами. Брюхатые не знали,
как им поступить. А вдруг  малыш заартачится и начнет  вопить:  "Засунь меня
обратно, иначе  я  подам жалобу!"  Кстати  говоря, многие  беби,  поддавшись
пропаганде Луи,  втихомолку  шантажировали родителей: "Я  вылезу  при  одном
условии - если мне заплатят за обязанность жить".
     Адвокаты, спешно рекрутированные Дамьеном,  проникали в родильные дома,
внушали новорожденным  отвращение к жизни и прельщали  кругленькими суммами,
которые так легко можно будет заработать, восстав против отца с матерью.


     Итак, Луи  стал зернышком, откуда произросли  побеги  зла. Тут бы ему и
остановиться. Но  он  перегнул  палку,  и  это  едва не оказалось  для  него
роковым.   Каждый   день  он  рассылал  нарочных   и  вестников,  призванных
распространять его лозунги и внедрять в общество новые ферменты брожения. Он
поощрял самые дикие выходки, щедрой рукой изливал желчь  в слабые души, дабы
успешнее  их совратить.  Он хотел  заставить  людей  стыдиться  самих  себя,
внушить им такое отвращение к  жизни, чтобы они утратили  последние  остатки
здравого смысла. И  маленький поджигатель отдал приказ, распространившийся с
быстротой огня по сухой траве; "Назад, к мамочке!" Не  в  силах смириться  с
фактом рождения, многие прониклись горькой и  яростной тоской  по утерянному
преднатальному  состоянию.  Наплевав  на  возраст  и социальный статус,  они
предпринимали попытки втиснуться в маточный канал, чтобы вернуться в чрево и
укрыться в родной  утробе. Здоровенные парни звонили в двери своих  матерей,
говорили:  "Мама, я  хочу обратно!" - и, опустив голову  на манер атакующего
быка, старались проникнуть в чрево. Нужно  было  видеть этих громил, которые
роились под  материнским животом, словно  пчелы  у лотка.  Милые старушки не
знали,  как  им  отбиться от подобных  притязаний. Каждая девушка  в  момент
любовной близости трепетала, подозревая, что возлюбленный хочет  остаться  в
ней. Судя по  всему,  особое рвение проявили  развратники. Их просто  нельзя
было оторвать от интимных органов женщины.  Старые ловеласы жаждали  обрести
запах плаценты во  влагалище любовницы - когда они  поглаживали и вылизывали
промежность,  память  возвращала  их  в  уютное  гнездышко  матки.  Все  эти
сумасбродства  приводили  Луи  в  восторг:  он  уже  представлял  себе,  как
поколение  за  поколением  пятится назад  по  цепи  эволюции,  пока  наконец
человечество, беременное самим собой,  не столкнется  нос к носу с  Адамом и
Евой, чтобы сказать им: "Ну что, отменяем это раз и навсегда?"
     Первым  предупредил Луи о возможной  опасности Дамьен - ибо извращения,
порожденные призывами к бунту, умножались слишком уж  быстро, и это начинало
внушать тревогу. Дивный Атом, обуреваемый жаждой взять реванш над людьми,  и
слушать не  захотел. Он веселился  от души, наблюдая  за юной и  не столь уж
юной сволочью, - как она на глазах превращается в ничтожество.
     - Вы еще узнаете, -  говорил он, - что может натворить такой  маленький
негодник, как я...
     К  мальчику  являлись  целые  делегации  взрослых,  которые в  отчаянии
признавались:
     - Учитель, мы попытались вновь поселиться в наших  матерях. Нам  это не
удалось.
     - Отчего же?
     - Мы выросли, а они ссохлись. В них нет места.
     - Экие вы бездари!
     - Что нам делать, Учитель? Сжальтесь над нами, помогите!
     -  Хорошо,  я дам  вам последний  шанс:  раз вы не сумели  вернуться  к
состоянию эмбриона, станьте вновь младенцами.
     Сразу же сотни мужчин и  женщин  приступили к исполнению этого приказа.
Они  собирались  после  работы, надевали  ползунки, слюнявчики и подгузники,
сосали палец, ползали  на четвереньках, пускали пузыри, присыпали друг друга
тальком. Ремесло  кормилицы стало  вдруг  очень прибыльным - пышные  матроны
щедро вскармливали  молоком, равно  как супчиком, шоколадом,  пивом и вином,
взрослых питомцев, восседающих  у них на коленях. Этих людей  привлекала  не
жидкость  сама по  себе,  а процесс сосания - они желали любой ценой ощутить
себя  малыми  детьми.  И  хотя  лишь  небольшая  часть  населения  оказалась
подвержена этим диким причудам, последствия сказались на всем обществе.
     Маточное безумие перешло теперь всякие границы, и на сей раз к уговорам
Дамьена присоединились Мадлен с  Ульрикой. Они  умоляли  Луи выйти из  игры,
поскольку  уже  начались   враждебные  толки,  в   которых  ему  приписывали
безграничную магическую власть.
     -  Вы  подняли  их  на смех, - говорил Дамьен, -  чего  больше  желать?
Предоставьте их самим себе!
     - Ни за что! Нет кары,  способной искупить грех существования! А потом,
зачем лишать себя невинного удовольствия? Ведь  они покорно глотают все, что
я предлагаю!
     Дамьен не сдавался и наконец нашел убойный аргумент:
     - Неужели вы не замечаете, что эти оглашенные могут затмить вашу славу?
     - В самом деле?
     - Разумеется! Они вас опошляют, и это может повредить вашей репутации.
     Внезапно отрезвев и осознав, что на  карту поставлен его авторитет, Луи
нерешительно пошел  на попятный,  но  было  слишком поздно -  он  уже не мог
остановить  движение,  которому  дал  толчок.  Его  именем  творились  самые
отвратительные  бесчинства и омерзительные извращения. Помимо воли маленький
шалопай  оказался  зачинщиком  всех  смут.  Но  даже эти  чудовищные выходки
казались пустяком в сравнении с тем, что могло бы произойти. К примеру, одна
итальянская  фирма  планировала  начать  выпуск надувных младенцев  (иначе -
резиновых  детей): предполагалось,  что  они  войдут  в моду  у кокеток,  не
желавших подвергать свое  тело тяготам материнства. Некоторые пары, ссылаясь
на  Луи,  публично  хвастали,  что  изобрели  метод  временного  прекращения
беременности  (мать, выносив плод три месяца,  помещает его  в  морозильник,
откуда время от времени забирает к себе - идеальный рецепт для людей ленивых
и слабовольных). Но кульминацией хаоса стало нежелание животных  - вероятно,
зараженных хозяевами - давать потомство! Это уже был предел - смешались  все
виды! Суки стали рожать котят, коровы - цыплят, кобылы - телят. Хуже того: в
результате внезапной мутации корошади произвели на свет собакошек!


     Тогда застигнутые  поначалу  врасплох  власти  -  ибо все  эти  события
произошли в течение лишь двух лет  - предприняли самые решительные меры. Был
установлен режим  принудительного невежества  для  ребятишек,  не  достигших
шестилетнего возраста, и предписано усаживать их перед телевизором  на шесть
- восемь часов в день, категорически запрещая отрывать глаза от экрана. Дабы
отвадить пострелят от увлечения  культурой и позывов к чтению,  книги должны
были храниться  под замком; все азбуки и буквари  подверглись конфискации. В
качестве  превентивной меры был учрежден орден  хранителей Святых врат -  их
обязанностью было стоять на страже зева  беременных  женщин, чтобы  мародеры
никоим образом не могли туда проникнуть. Поскольку младенцы во чреве едва не
объявили  забастовку,   государственные  лаборатории  изобрели  новый  метод
разрешения от бремени, получивший название "рождение смехом": созревший плод
щекотали  при помощи  крохотных электродов,  и  тот  устремлялся к выходу  с
радостным  хохотом,  что  имело  особо  важное  значение  для  встревоженных
родителей.   Чтобы   обуздать   нездоровое   поветрие,  охватившее   страну,
государство   лишило   взрослых   всякой   возможности  впадать  в  детство.
Подгузники, распашонки,  соски,  рожки продавались только  по  удостоверению
личности (после  четырех лет никто  не имел  права приобретать  их).  Равным
образом был наложен запрет на искусственное омолаживание - каждый должен был
подчиниться   неумолимому   бегу  времени.   Мешки  под   глазами   всячески
приветствовались;  зато  тех, кто в течение года  не  удосужился обзавестись
новой  морщиной, ожидало возмездие: им делали инъекцию, от которой  шевелюра
седела  за  несколько  дней,  а  кожа  становилась  сморщенной,  как  старый
пергамент. Людям, застигнутым  за сосанием  пальца, отрубали его  после трех
предупреждений.
     Любая смута нуждается в объяснении - и правители, естественно, обвинили
во  всем  Луи  с  матерью, равно как  их приверженцев.  Удача отвернулась от
Миниатюрного Отшельника  - обожание  сменилось хулой, и  его стали именовать
опухолью простаты, железистой слизью. О, как терзали ему слух эти поношения!
Занятия пришлось прервать:  он должен  был  защищаться, сидя в  своей темной
берлоге, но, к  счастью,  Дамьен оказался для него  незаменимым  помощником,
проявив  совершенно  изумительные   способности  к  лавированию.  Сообщество
Непокорных Младенцев  было распущено  - на  смену ему пришел Союз Счастливых
Детишек, Жаждущих Влиться в Круг Семьи. Этим запоздалым движением вспять Луи
уже не смог снискать  расположения власть имущих, и  в течение многих недель
над  Восхитительным Стручком  висела опасность лишиться  уютной  колыбели  и
получить взамен место  у  позорного столба. Общественному мнению  требовался
виновник. И тут вновь отличился Дамьен, первым назвав имя - Фонтан.
     Мирное соглашение  между врачом и младенцем было весьма непрочным,  ибо
каждый из них имел  свою заднюю  мысль.  Оба  во всеуслышание объявляли себя
творцами одного и того же феномена - явления миру Луи. Доктор утверждал, что
именно он  создал его во всех смыслах. Мальчик же заявлял, что произвел себя
сам усилием собственной воли и, следовательно, заключал в себе самом причину
своего  существования.  Фонтан злился,  угрожал "расколоться",  выложить все
начистоту.  Отношения между гинекологом и  малышом портились день ото дня. К
тому  же  Фонтан,  работавший  тогда над прибором для бомбардировки эмбриона
когнитивными   нейтронами,   уверял,  будто   способен   внедрять   в   мозг
новорожденных  готовые - что называется, "под ключ" - блоки познания. Многие
пары уже сделали заявку на это новое изобретение. Словом, с колебаниями пора
было  кончать. Сделав  поворот  на  сто восемьдесят градусов,  Луи  публично
возложил на врача  всю ответственность  за наступивший хаос и  обвинил его в
намерении   поставить  производство   маленьких  Луи  на  поток.   На   всех
радиоволнах, во всех органах печати он повторял одно и то же:
     - Этот злонамеренный тип втерся в  доверие к моей матери  и  под  видом
лечения  ввел  в ее  организм  токсичные  вещества.  Я  был  тогда  невинным
младенцем, но меня искалечили.
     Мадлен, немедленно приняв сторону  сына, подтвердила  его слова. А  Луи
нашел удачную формулу, окончательно примирившую с ним общество:
     - Прежде права стать гением ребенок должен иметь право быть ребенком.
     Ошеломленный подобной  черной неблагодарностью, Фонтан, презрев  советы
сестры Марты, поддался на провокацию. Этот сдержанный человек с безупречными
манерами опустился до прямых оскорблений:
     - Да я мог бы создать сотни таких Луи, и гораздо лучшего качества!
     Именно этой  оплошности дожидалось  правительство: Фонтана арестовали и
отдали  под  суд,  его  лаборатория  по созданию  генетических  гениев  была
закрыта, бумаги  уничтожены,  сотрудники  уволены  и привлечены к  уголовной
ответственности.  Марта  чудом  избежала   наказания  -  только  перспектива
погибнуть под потоками  проливаемых  ею  слез  побудила  судей отказаться от
обвинения в  сообщничестве. Тем не менее мир вздохнул спокойно  - наконец-то
преступник  был  водворен  за  решетку.  С  Просвещенным  Головастиком,  при
условии,  что он останется в  гордом одиночестве  и даст обещание не  мутить
воду,  можно было  смириться,  даже порадоваться  его  присутствию,  ибо  он
воплощал собой мечту всех недовольных жизнью.
     Униженный этой уступкой и публичным признанием, что не является творцом
самого себя,  Луи занялся самокритикой.  В  чем  состояла его ошибка? Ему не
хватило  честолюбия, вернее,  он поддался  мелким  амбициям - решил покарать
общество, иными словами, реформировать его. Какое заблуждение!
     - К чему ненавидеть людей? - заметил  на  это  Дамьен. - Их надо скорее
жалеть!
     Тогда малыш  осознал, что у него всегда был  только один враг - Господь
Бог  собственной  персоной  -  и  что  первородным  грехом  следует  считать
Сотворение мира. И он вновь обратился к своему первоначальному плану, слегка
изменив  цель:  ему  было  написано на  роду  прочитать  все, дабы  исцелить
человека от недуга существования. Бог  одним  словом Своим создал Вселенную?
Луи уничтожит ее также одним  словом. В этой магической вокабуле, которую он
обретет путем терпеливых разысканий, ему откроется Основа  основ. Он положил
себе  на поиски пять лет и возвестил миру принципы,  коими следовало  отныне
руководствоваться:
     -  Смейтесь,  люди,  пейте,  пляшите, любите друг  друга! Я один  смогу
освободить вас от этой напасти  - жизни, я один буду трудиться, чтобы вам не
надо было больше работать. Обещаю вам вечные каникулы, душевное спокойствие,
безоблачное счастье.
     Эта   программа,  хоть  и  звучавшая  весьма  загадочно,  была  принята
повсеместно с почтительным восхищением. Выглядела она внушительно и  в то же
время давала некоторую передышку.  Мир вновь подпал  под влияние Гениального
Троглодита - каждый испытывал  хмельной восторг  при мысли, что малыш  скоро
сравнится с компьютером по  быстроте  обработки  информации.  Начали толпами
стекаться новые поклонники.  С  согласия  Луи  Дамьен с супругой  официально
основали Церковь  Божественного Дитяти  ("это божественное  дитя, ибо оно не
родилось").   А  Чудесный  Клоп,   уверившись,   что   именно   он   напишет
заключительную главу  Истории человечества  и  станет той песчинкой, которая
заставит мир сойти с оси, отважно принялся за работу. Добровольцы записывали
для  него  на  дискетах  сотни  названий,  и  ему  были  созданы  совершенно
уникальные  условия  для научных  трудов. Его  комнатушка в маточном  пузыре
напоминала теперь пульт  управления реактивным лайнером - несколько экранов,
видеоустановка,   наушники,   десятки   мигающих   кнопочек,    сверхсложный
радиотелефон,  система  контроля,  факс. Благодаря  всем  этим  приборам  он
оказался  в  центре  гигантской  коммуникационной сети, подлинного  нервного
узла, соединяющего его со всеми точками земли. И паутина эта усиленно питала
его мозг.
     Не  было такой книжонки, от которой  отказался  бы Луи, -  причем самые
скучные из них доставляли ему наивысшее наслаждение. Ибо книгам больно, если
их не  читают,  да и не только книгам, - а  наброски, дневники,  медицинские
рецепты, рекламные  проспекты и  даже  содержимое мусорных корзин! Ничто  не
могло  утолить  его  жажду; он  взял  на себя чудовищно  много, но  это было
необходимо.  Да,  во  имя  смертных,  прозябающих  во  мраке,  он был  готов
вычерпать до донышка все, что написано и напечатано. Так надо - ибо вслед за
ним человечеству предстояло вступить на долгий путь, ведущий к преображению.
     Отринув  суету городов  и  столиц, расовые  и  этнические конфликты, он
затворился в своем монастыре, позволяя себе тратить лишь несколько  часов на
сон,  пищу и отдых.  Империя его была  ограничена  прямоугольником страницы.
Экран  монитора   был  храмом  и  алтарем.  Раз  в   месяц   он   производил
профилактическую смазку мозга питательной жидкостью - дар нейробиологической
лаборатории  Хьюстонского университета  (штат  Техас).  Мягко  покачиваясь в
материнском лоне,  с радостью  прогуливаясь по вечерам в окрестностях своего
жилища,  он  ничего  большего  и  не  желал. Его каморка была благословенным
островком в пространстве  этого  глупого века, а память  - склепом, где  уже
обрели покой тысячи мертвецов и куда в скором времени втиснется вся планета.
И каждый обитатель  Земли ждал того мгновения, когда  Луи, поглотив миллионы
томов, заключающих в себе сумму познания, сам станет единым Живым глаголом и
одним, только одним словом уничтожит Солнечную систему.





     Впрочем, был  по  крайней мере один человек, которого весьма раздражала
эта затянувшаяся шутка, - Освальд Кремер, отец Луи и Селины. Долгое время он
таил  печальную  истину  от  самого  себя,  но  ему  пришлось-таки  признать
очевидное: его семейный очаг рухнул. Мадлен никогда не отличалась чрезмерной
нежностью, а теперь  открыто им пренебрегала, всецело посвятив себя  Мессии,
укрывшемуся в  ее утробе. Она получала за него гораздо больше денег, чем мог
заработать Освальд, а потому  разорванной  оказалась  последняя связующая их
нить - финансы. Обожатели Луи вытеснили господина Кремера в дальнюю  комнату
на последнем этаже и втихомолку отстранили от всех дел. Он завтракал, обедал
и  ужинал в одиночестве - слуга накрывал ему стол в его комнате, - он бродил
неприкаянно  по  обширной  вилле, превратившись,  по  сути,  в  одушевленный
предмет мебели.  Что  до ребенка - если, конечно,  это  существо можно  было
именовать  таким словом, - то  Освальду даже  думать о нем не  хотелось. Луи
наотрез отказался принимать его без церемоний, включив в расписание визитов,
и  говорил ему  "вы", притворяясь,  будто  не знает, кто он такой.  А крошка
Селина,  физически  недоразвития  и  умственно  неполноценная,  была  скорее
обузой, чем радостью.
     Освальд  поделился  своими  горестями с родителями жены  и нашел у  них
полное  понимание. Андре  и Аделаида Бартелеми питали к Луи лютую злобу, ибо
он  не соизволил  с ними разговаривать и письменно  известил их,  что они не
имеют  на него  ровным  счетом никаких  прав.  Их путали  гигантские размеры
Мадлен  - каким образом удалось ей так располнеть? Здесь скрывалась какая-то
магия, колдовское средство, о котором им не  сочли нужным сказать. Не говоря
уже о  ее презрении  к деньгам, совершенно выводившем их  из себя: стоило им
заикнуться об  увеличении  выплат за предоставленное ей воспитание, как  она
без проволочек  распоряжалась выписать чек,  не желая  вникать  в их резоны.
Родители  надеялись,  что дочь  пригласит их  разделить  с  ней кров,  - они
согласились бы и на чердак, и на  мансарду,  лишь  бы  получить  возможность
присматривать  за имуществом.  Она  же предпочла  открыть двери  своего дома
чужакам. В ходе смуты, потрясшей  страну, они горячо молились  за  осуждение
Шутника-Мегаломана и  даже  тайком  включились в  компанию клеветы.  Хорошая
взбучка, по их мнению,  не  повредила бы  обоим - и  матери, и щенку. Однако
маленький гаденыш с трудом,  но  ускользнул от карающей  длани  закона.  При
одной мысли,  что мальчишка заполучил такую власть над людьми, дедушка Андре
задыхался от ярости и бил кулаком по столу.
     В силу всех  этих причин супруги Бартелеми сблизились с зятем,  хотя  и
считали его жалким трусом. Они написали также доктору Фонтану в тюрьму, дабы
заверить  его  в своей  поддержке,  невзирая  на прежние  обиды. Между всеми
отверженными наметилось нечто вроде союза, общим знаменателем которого стала
ненависть  к Луи. Однако  это не могло длиться долго, ибо интересы сторон не
совпадали.  Освальд,  ища  спасения  в  работе,  решил  осуществить замысел,
требующий  многих лет жизни,  -  вычислить  все явления, оставшиеся  лишь  в
потенции.  Все наши  поступки  окружены  незаметным  ореолом  того,  чем  мы
пожертвовали, выбрав что-то  одно:  остаются  еще  отвергнутое  нами  другое
призвание, провал на  экзамене, перевернувший  нам жизнь, женщина, с которой
мы не  решились  заговорить,  булавка, прошедшая  в  миллиметре от глаза,  -
словом,  множество нереализованных  возможностей,  и именно их  вознамерился
просчитать Освальд, Возьмите лишь один год из целого столетия и задумайтесь,
сколько  всего   могло  бы  произойти,  обернись   дело   иначе.  Возможное,
несбывшееся гораздо интереснее, чем взятый в своей грубой  очевидности факт,
ибо  в нем  скрывается то лучшее, что в жизни не удержалось. Как повернулась
бы История, если бы Магомет родился прежде Иисуса Христа, а Наполеон умер бы
в колыбели? Поступив на службу к вероятности, Освальд задался целью написать
летопись  гипотез.  Он надеялся составить таблицу, сопоставимую  с  таблицей
Менделеева, где  обретут свое место все возможности. Естественно,  не мог он
обойти и вопроса о  том, что произошло бы, появись Луи на свет, подобно всем
прочим детям, хрупким  и беспомощным.  Теща  и тесть, увидев в  этом занятии
лишь прикрытие, постоянно теребили его, взывая к долгу мужа и отца. Когда же
Освальд возвестил об еще одном замысле - создать трактат в похвалу числа 11,
идеального  дубля, создающего при умножении только дубли  - 22, 33, 44, 55 и
т.п.,  - Андре Бартелеми грубо оборвал его.  Пора кончать с этой манией, ишь
как  ловко устроился! Он же глава семьи,  черт возьми! Разве  это нормально,
что Мадлен ворочает такими деньгами,  не советуясь с ним? И еще - тут  Андре
отвел зятя в сторону и пристально взглянул прямо ему в глаза, - исполняет ли
он, как положено, свой  супружеский долг?  Освальду пришлось признаться, что
нет. Его это беспокоит? Не то чтобы очень. Это серьезная ошибка. С каких пор
он перестал спать с Мадлен? Довольно давно. А точнее? Очень давно.
     В таком  случае, заявил тесть,  именно к  этому нужно  принудить  ее  в
первую  очередь. Как  часто?  - осведомился Освальд. По желанию,  но не реже
одного раза  в неделю. Много раз в день, если вам захочется. Конечно, Мадлен
несколько  располнела,  но  это  вопрос  принципа.  Итак,  дорогой  Освальд,
добейтесь своих прав у вашей супруги, моей дочери.
     Освальд не посмел  сказать тестю, до  какой  степени сам боится Мадлен.
Та, что превосходила его теперь  ростом и объемом, перестала быть женщиной -
это  было  скорее  чудище морское,  и  только  в  глазах, едва  заметных  на
заплывшем  жиром лице, еще угадывалась принадлежность  к человеческому роду.
Испуганный  до  полусмерти  Освальд силился  вызвать в  себе  хоть  какое-то
чувство к этой  титанической фигуре. Взобраться на такую махину -  и то было
тяжело,  а  он  вдобавок  не  на  шутку  опасался, что его штучка откажет  в
решающий момент. Чтобы подойти к испытанию в полной форме, Освальд в течение
нескольких недель выдерживал спортивный  режим, занимался  гантелями, бегал,
катался  на велосипеде,  принимал  укрепляющие препараты.  Каждый  вечер  он
измерял свои бицепсы и окружность бедер - с точностью до  миллиметра. Как ни
пытался  бедняга   оттянуть  решающий  момент,  ссылаясь  на   необходимость
дополнительных  тренировок,  тесть  понукал  его,  и  ему  пришлось  наконец
отправиться   в  супружескую   спальню.  Робко  постучавшись,  он   попросил
разрешения  войти,  чтобы  задать  Мадлен задачку  собственного изобретения.
Только это еще и связывало их.
     -  Зная,  что у  восьмидесятилетнего  старика  за  всю  жизнь было  три
миллиарда  сокращений  сердечной  мышцы  и  что высвобожденной этим  энергии
хватило бы для подъема груженого поезда на вершину Монблана, рассчитайте вес
каждого вагона и диаметр колес.
     Мадлен спокойно пожала плечами,  продолжая листать журнал и ожидая, что
Освальд, как обычно, ответит за нее сам.
     А  тот,  ужасаясь  непомерной  трудности  своего предприятия,  помышлял
теперь лишь  о  бегстве. Его привел в содрогание  вид  этой женщины в ночной
рубашке: складки, глубокие как  канавы, зад, о величине которого  можно было
только догадываться,  колоссальные бедра, укрывающие  глубочайшую  бездну, -
все  в  этой  царственной  груде,  обтянутого  кожей  сала,  заставляло  его
трепетать.  Никогда он  не сможет осуществить возложенную  на  него миссию -
просто   задохнется   под  этими   необъятными   формами,   сгинет   в  этой
головокружительной пропасти.  Но  он дал клятву и  отступить уже не смел.  С
безрассудством  пехотинца,  бегущего  во  весь  рост на вражеские  окопы, он
закрыл глаза и  -присел на краешек  кровати. Мадлен  удивилась, нахмурилась,
вновь взялась за журнал. Дрожа  от  собственной дерзости, он положил руку на
пухлое запястье. До нее дошло не  сразу. Как, он  хочет...  после  трех лет?
Хочет именно  этого? Освальд  кивнул, ни жив ни мертв от страха.  У нее было
искушение немедля прогнать его, чтобы  знал впредь свое  место, но, взглянув
пристальнее  на маленького мужчину,  который  вцепился  в  нее  с  отчаянием
утопающего, она внезапно смягчилась. В конце концов  почему бы и  не оказать
ему эту милость? Матушка Аделаида часто говорила ей, что особи мужского пола
переполнены  спермой,  и время  от  времени  им необходимо опорожняться.  Но
согласилась она при одном условии - приступить  к делу около полуночи, когда
Луи обычно уже засыпал.
     В тот же день, несколько часов спустя, при выключенном свете, ибо этого
требовала  стыдливость,  Мадлен легла  к своему мужу боком  -  в единственно
возможной  позе.  Обмирая от  страха,  что эта  глыба его  раздавит, Освальд
спасался тем,  что  мысленно производил  исступленные подсчеты (вес жениного
костяка, процент содержания воды в ее теле,  площадь кожного покрова - почти
равная  по размерам  большому  ковру в  гостиной). Каким-то  чудом штучка не
подвела его, и  в  темноте  он окончательно осмелел.  У него  даже мелькнула
мысль: "А не  присоединиться ли мне к Луи, в его матери хватит места для нас
обоих..." Впрочем, обнять  этот  Гималайский хребет  оказалось легче, чем он
думал, - и в какой-то мере все это напомнило ему прежние редкие ночи вдвоем.
Мадлен  не проявила никакой активности. Только  робость Освальда помогла  ей
смириться с этим отвратительным обрядом. Она  даже  поймала себя на том, что
испытывает некоторое удовольствие,  и  пару  раз сладко содрогнулась.  Орган
размножения,  некогда  столь  агрессивный,   показался   ей   теперь  вполне
приемлемым по длине и объему. Мадлен обещала принимать Освальда раз в неделю
- в  часы, когда сын отдыхает.  Счастливый супруг, ошеломленный столь легкой
победой,  ринулся с этим  известием  к  супругам  Бартелеми. Те  приняли его
холодно. Мужчине  положено  спать  с  женой,  и  чем  же  здесь  хвастаться,
позвольте  спросить?  Им  нужны конкретные результаты,  а не хроника случек.
Однако  втихомолку оба  потирали руки - это  был первый шаг. Скоро они вновь
обретут власть над дочерью при посредстве  этого  славного малого. Их  целью
было прогнать Дамьена с его бандой  оглашенных. Вот почему Андре и  Аделаида
Бартелеми, опасаясь, как  бы зять не пошел на попятный,  каждое утро звонили
ему, чтобы напомнить о мужестве и стойкости. Пусть Мадлен выполняет все  его
капризы - он же глава семьи, черт возьми!


     Луи  далеко  не сразу заметил,  что  между родителями  вновь завязались
интимные  отношения.  Спал  он  крепко,  а  потому  неприятных  ощущений  не
испытывал.  Но вот однажды вечером он засиделся позже обычного, погрузившись
в  "Исповедь"   Блаженного  Августина.  Луи  не   мог  оторваться  от  этого
захватывающего  диалога человека со своим Господом, но внезапно почувствовал
помимо непривычной жары легкое покачивание своего жилища. Посчитав, что мать
занимается  гимнастикой, он вознегодовал  -  что это  еще  за акробатические
трюки посреди ночи! Одновременно до него донеслись какие-то глухие удары, но
едва  он  собрался  выразить  свой  протест,  как  его  сморила   неодолимая
усталость, и он провалился в глубокий сон.
     На  следующий  день,  полагая, что  все  это ему  приснилось,  он  стал
расспрашивать  мать,  однако та сослалась на боли  в пояснице, вынудившие ее
несколько раз потянуться. Через неделю, в тот самый миг, когда Освальд вошел
в  пижаме  к Мадлен,  Луи только  что  лег, еще целиком  захваченный чтением
Маймонида,   -   уже   завтра   он   намеревался   перечесть   "Путеводитель
колеблющихся". Едва он засунул палец в рот - единственная уступка детству, -
как материнская каюта затряслась. Что такое,  у мамули снова заболела спина?
Как странно,  что на нее это находит ночью.  На сей раз он явственно услышал
звуки  другого голоса. Какой-нибудь врач или массажист? Но почему же во всем
организме  отдается грохот, словно в дверь колотят обухом топора? Любопытная
метода - неужели  так высвобождают защемленный  нерв?  Или же... Да  нет, он
сошел  с ума,  этого  не может  быть. И он стал  вслушиваться  с напряженным
вниманием: все те же удары, четкие и очень ритмичные... Весьма  своеобразная
гимнастика! Ему все-таки хотелось верить, что он просто ослышался, - поэтому
он заткнул уши и попытался уснуть.  Какое имел он право подозревать мать? Но
откуда эта качка,  как  на волнах? Он пришел в ярость, в бешенстве вскочил -
что же, Мадлен солгала ему? Луи терпеть не мог двух вещей: любовную страсть,
затемняющую  рассудок, и душевную распущенность, ведущую к вырождению. Через
несколько минут шторм прекратился, и Луи спросил себя, не стал  ли он  опять
жертвой галлюцинации.
     Впрочем,  он предусмотрительно  решил  не делиться своими  сомнениями с
матерью. Заметив, что странное  явление повторялось  в один  и тот же час  с
интервалом в  неделю, он  счел  за лучшее  выждать  и  в  следующий  четверг
затаился, выключив свет. И худшие его подозрения подтвердились. Все началось
вновь: страшные толчки,  вибрация,  качка.  На  сей раз дело  оказалось куда
серьезнее - в  его убежище творилось Бог весть что! Сам он упал с кушетки, с
телефонов  сорвало  трубки,  экраны компьютеров  замигали,  факс  заверещал,
радиоприемник  стал потрескивать.  Луи  так укачало,  что  он едва не вернул
назад свой ужин.  Какие свиньи! Решив выяснить все досконально, он подполз к
узкому  отверстию  матки,  ведущему  на  нижние  этажи. Ему  очень  хотелось
взгромоздиться на  фаллопиеву  трубу,  чтобы было  виднее,  но  доступ  туда
преграждала слизистая  пробка,  оставившая лишь узкую щель.  Приложив ухо  к
земле, словно  индеец-следопыт,  он  услышал совсем рядом гулкие удары - как
будто некий зверь  с яростью пытался пробиться  сквозь перегородку, и каждое
движение этой твари отдавалось у него в голове. Потрясая  своими  маленькими
кулачками, Луи завопил:
     - Слушайте, вы! Вам здесь что, бордель?
     Протесты  его потонули в грохоте.  Им  овладело отчаяние, переросшее  в
панический  страх,  ибо  Мадлен  явственно  произнесла:  "Освальд!"  Значит,
самозванцем, который  посмел  осквернить  священный мамин  сосуд  и нарушить
райскую безмятежность, был Освальд!
     Душа разрывалась при мысли, что  этот "глава  семьи"  устроился на ней,
словно  шмель на  цветке.  Луи  оцепенел в  бессильном негодовании,  но  тут
послышались ужасные хрипы, и его отбросило на радиотелефон - он ударился так
сильно, что на затылке вскочила шишка.  Ему следовало  накрепко привязаться,
ведь положение становилось просто угрожающим. Энергетический  взрыв в утробе
Мадлен  был  подобен землетрясению:  в течение нескольких секунд все  ходило
ходуном,  затем  вновь  воцарилось  спокойствие.  От  ужаса  Луи  готов  был
немедленно  приступить к карательным акциям,  но быстро опомнился. Возможно,
мать оказалась такой же, как и он, жертвой этого человека, принудившего ее к
подобной мерзости. Он мог бы вызвать  Дамьена с его  командой и приказать им
расправиться с негодяем - бросить за решетку, быть может, даже кастрировать.
Однако  Мессии не подобало просить о помощи простых смертных - для него было
делом чести самому решить эту проблему.
     Зная,  что  родители взяли  привычку  спариваться  по  четвергам, между
двенадцатью и часом ночи,  Луи приготовил все  необходимое для осуществления
своего плана. С Мадлен он  был весел и предупредителен, дабы не  пробудить в
ней  раньше   времени  подозрения.  Бандитов  следовало  схватить  на  месте
преступления. Неделю  спустя,  после  упорных трудов, вновь  вынудивших  его
прервать   занятия,  Луи  без  четверти  двенадцать  -  "предки"  отличались
пунктуальностью  в  вопросах  случки  -   прикрепил  к  запястью   пуповину,
сплетенную для такого случая  в  упругую  веревку. Все было готово  -  и вот
начались  судороги.  Стало жарко и душно, на стенках матки проступили капли,
все отверстия увлажнились, нижняя  часть живота источала соки  - Луи вымок с
головы до ног. "Сволочи! Они мне за это заплатят!" Он судорожно ухватился за
выступ, готовясь к худшему,  и вскоре разразилась настоящая буря. Компьютеры
опасно зашатались, и Луи испугался, как бы они не рухнули на него, поскольку
закрепить их не  было никакой возможности. На сей  раз Мадлен  сотрясалась в
гораздо более сильных конвульсиях, нежели обычно. Неужели это  доставляло ей
хоть какое-то удовольствие?
     В нескольких сантиметрах от себя Луи угадывал судорожные движения  взад
и  вперед -  в  чрево  Мадлен пробивалась  незрячая  тварь,  которая сминала
хрупкие соцветия, сметала все препятствия на своем  пути. Столкнуться воочию
с альковными тайнами родителей,  почти уткнуться носом в орудие преступления
-  какое  плачевное  зрелище!  Бедное  человечество!  Отчего  взрослые  люди
неизбежно превращаются в животных при воспроизводстве себе подобных? Толстый
носитель сперматозоидов ходил туда-сюда, подчиняясь тупой потребности самца.
Младенец,  пытаясь  по  слуху  определить  калибр,  заметил,  что  эта штука
замирает  через равные интервалы, останавливаясь либо у входа в мамулю, либо
внутри,  где бессмысленно  стучится  во  все  углы, словно пытаясь завоевать
больше  пространства.  Именно здесь  и нужно было ловить зверя,  утомленного
предыдущими  бросками,  чтобы  не  дать ему  ринуться  вперед.  Луи,  сделав
скользящую петлю на конце гибкой, как лиана, и прочной,  как лассо, веревки,
медленно продел ее в узкую  щель маточной горловины,  похожую  на  прорезь в
копилке. Раструб  горловины совпадал по диаметру с выводной трубой мамули  -
тут  вполне можно было  подсечь терзавшую ее тварь. О,  если бы  у  Луи была
динамитная  шашка или граната - мерзкую  гадину можно было бы обезвредить за
пару секунд! Расставив ловушку, он выжидал с терпением охотника.
     Температура  поднималась,  но ничего  больше  не  происходило.  Неужели
хитрость  Луи  обнаружилась и  "папочка", почуяв засаду, отказался от  своих
намерений?  Внезапно  все   чрево   сотряслось   с   неслыханной  силой,   и
бомбардировка  возобновилась.  "Папуля"  был  явно  в  ударе нынче  ночью  -
предстояла ожесточенная схватка. И вот уже мясистая свая с разгона пробилась
почти через всю трубу. Сверху опять донеслись страстные всхлипы, а  Луи едва
не потерял  равновесия и чудом  не провалился в расщелину вниз головой. Надо
было  срочно приступать к военным действиям -  прежде  чем "папочка"  подаст
назад, выпустив свои снаряды, ибо напор этот предвещал неизбежность залпа. К
счастью, чудовище на  какое-то  мгновение замешкалось. Роковая ошибка  с его
стороны - Луи успел подвести петлю и подсечь свою добычу, а затем откинуться
назад, упираясь изо всех сил. Только  бы веревка выдержала! Штуковина тянула
в одну  сторону, Луи в  другую.  Снаружи раздались  ужасающие вопли,  брань,
проклятия. Испуганный Луи едва не выпустил лассо из рук, чтобы заткнуть уши.
Ведь он был так мал, так хрупок!
     Веревка  страшно  задергалась,  обжигая ему  ладони,  на  запястьях  от
напряжения  вздулись вены. Какая  низость!  Он,  воплощение чистого  разума,
вынужден  был вступить в  унизительный  рукопашный  бой с - не будем бояться
этого  слова  -  пипиской!  Однако священный  долг  обязывал  его  атаковать
"папочку" в пах, чтобы навсегда отвадить от священного маминого сосуда. Если
бы Луи все же родился,  он  бы  посвятил жизнь борьбе с похотью:  он стал бы
сокрушителем  либидо и  истребителем  фаллосов.  Заняв линию  обороны  перед
лобком и  клитором, он преградил бы путь игривым пикам и фехтовал  бы с ними
до победного  конца. Он  уже  видел  себя  в роли  Бэтмена [популярный герой
комиксов  и кинофильмов,  супермен  -  летучая мышь, воплощающий  борьбу  со
вселенским злом  и  защиту  обиженных]  постелей  и будуаров, ныряющего  под
одеяла  и  под  пижамы,  чтобы помочь  девственницам  и  супругам -  жертвам
ненасытного пениса. Это было бы одно бесконечное родео!
     К  счастью,  праведный  гнев придал ему  силы! И мощь его  десятикратно
возросла  при мысли,  что  там,  в  другой жизни,  он мог  бы превратиться в
поборника  воздержания,  борца с пороком. Надо выдержать, чтобы покончить  с
Содомом  и Гоморрой  раз  и навсегда! Освальд, даже не  подозревая  обо всем
этом, вообразил, будто попал в клещи  гигантского краба,  и жалобно  стенал,
опасаясь пошевелиться из страха еще больших мук. Мадлен же, которой  веревка
натирала  самую  нежную  плоть,  страдала не  меньше,  хотя секундой  раньше
ощущала приятное тепло именно  в этом месте. О, вот чем закончились любовные
стоны и  возгласы!  На  смену  им пришло  раскаяние. Чувствуя,  что агрессор
скручен  надежно,  Луи  высвободил  одну  руку  и  снял  трубку  внутреннего
телефона. По счастливой случайности мать не отключила связь и ответила  ему.
Торжествующим тоном он  заявил  ей, что захватил в плен похотливого козла по
имени  Освальд Кремер и выпустит его только  при  условии, что  тот  обещает
никогда больше не возвращаться в эти края.
     - Как, Луи, это ты его...
     - А кто же еще?
     - Не могу поверить...
     - Можешь не верить, просто передай мое распоряжение.
     -  Мне ужасно неловко,  я передаю трубку  твоему отцу,  поговорите  как
мужчина с мужчиной.
     Освальд, едва  дыша от боли, воспринял новость с крайним  раздражением.
Он завопил в трубку:
     - Отпусти меня немедленно, приказываю тебе, ты должен слушаться отца!
     -  Освальд,  слово "отец"  не имеет для меня никакого смысла и никто не
может мне приказывать!
     - Если ты не подчинишься, я задам тебе такую трепку, которую ты надолго
запомнишь.
     - Трепку?  Отчего  же  не  выпороть меня кнутом,  не  подвергнуть пытке
электричеством,  не посадить  на кол?  Со мной  не  смог справиться  десяток
врачей,  а вы хотите запугать  меня  трепкой!  Ничтожный  пигмей!  А  теперь
слушайте  меня:  мамуля вам  не свинья и не  сука,  чтобы  ее  покрывать, не
дымовая   труба,   чтобы   прочищать.   Я  веду   здесь   научные  изыскания
первостепенной  важности, от которых зависит судьба всего человечества, и не
потерплю никаких набегов на мои владения. Повторяю:  не  смейте  залезать на
мамулю!
     - Луи, - вскричал Освальд в ярости, - я буду  делать с  твоей матерью и
моей супругой все, что мне угодно. К тому же это ее вполне устраивает и даже
доставляет ей удовольствие.
     - Лжец, запрещаю тебе говорить подобные вещи!
     Обезумев  от  бешенства,  Ангелочек  перешел на "ты"  и  утерял  всякий
контроль над собой. Грубейшие ругательства  полились подобно гною из его уст
-  эти  слова,  извлеченные  из  великого  множества прочитанных им книг, мы
повторить здесь не решаемся. Что за  голос проснулся в  нем? Так изъясняются
только закосневшие в грязном разврате извозчики. Мадлен совершенно сникла от
этого, равно как и Освальд - и последний сдался.
     - Хорошо, Луи,  дай  мне  уйти.  Но  милый  малютка, зайдясь от  гнева,
продолжал    свое,    создав   подлинную    антологию    непристойностей   и
продемонстрировав  поразительную  изобретательность.  Каждое  мерзкое  слово
сопровождалось новым рывком веревки.
     - Луи, умоляю тебя, отпусти, я больше не буду.
     - Ты так просто не уйдешь. Ты немедленно попросишь прощения за  то, что
очернил  мамулю своими  инсинуациями.  Говори:  "Это  я  принудил  Мадлен  к
подобному свинству".
     - Согласен, это я.
     - "И я никогда больше не буду ей досаждать".
     - Больше никогда.
     - Говори: "Клянусь!"
     - Клянусь.
     - Громче.
     - Клянусь, Луи, клянусь.
     Тогда Луи разгрыз веревку зубами,  и Освальд извлек  свою изуродованную
ужасной  петлей штучку из лона жены. Он чувствовал себя жалким и  ничтожным,
слезы  хлынули у  него из глаз при  мысли о жестокости  сына.  Мадлен,  тоже
рыдая, пыталась его утешить,  полечить  израненный прутик мазями  и тальком.
Однако ультиматум  младенца привел ее в ужас, и  она решила  навеки  закрыть
лавочку для мужа. Не  могло быть и речи  о том, чтобы пойти  наперекор  воле
Луи.  Освальд смирился;  униженный  до крайности, он  представлял  себе злые
ухмылки на лицах приближенных голыша.  Только  через несколько  дней бедняга
осмелился рассказать о случившейся катастрофе тестю и теще. У них не нашлось
для него ни  единого слова сострадания -  его  обвинили  в трусости, а Андре
даже позволил  себе гнусное выражение "мозгляк без яиц".  Освальд понял, что
здесь  ему  надеяться больше  не  на  что, и  покорно  склонил голову  - это
испытание сломило его.


     Он  сделал  еще  одну  попытку  сблизиться с  Селиной - только  с  этим
существом его связывало некое подобие  того  теплого  чувства, которое  люди
хотят обрести в семейном кругу. Разум так и не вернулся  к ней, и она целыми
днями  неподвижно  лежала  на кровати.  Вместе  с отцом ее  сослали  жить на
последний этаж виллы.  Худая, мертвенно-бледная,  с  запавшими,  обведенными
черной  каймой глазами, она не говорила, а лишь иногда невнятно повизгивала.
Никто  не   поверил  бы,  что  эта  девочка,  неспособная  произнести   даже
элементарные слова, некогда решала сложнейшие задачи по физике в чреве своей
матери. Впрочем,  два  или три  раза она  неожиданно  для  всех  проговорила
хриплым старческим голосом одну  и ту же фразу: "Огурцы следует вымачивать с
крупной  солью..." Из  тысячи  изученных ею законов  осталось  только  это -
начало  кулинарного  рецепта!  Однако  за  внезапными  прорывами  памяти  не
последовало больше ничего. Со временем маленькая Селина стала агрессивной по
отношению к детям - бросалась на них на улице, пытаясь укусить или оттаскать
за волосы, так  что отцу пришлось держать ее дома.  Однажды она  увидела  по
телевизору прыжки с парашютом и пришла в такой  восторг, что Освальд подарил
ей  маленький  воздушный  шар  с  подвесной  корзиной.  После  этого  Селина
поселилась на  потолке, подальше от обитателей земли, которые кормили ее при
помощи системы шкивов и блоков.  И никто уже не мог извлечь из нее ни слова,
ни звука.
     Все эти события самым  пагубным образом сказались на душевном состоянии
Освальда. Он  рано лишился родителей, не обзавелся  друзьями, не имел других
знакомых,  кроме безразличных к  нему коллег по  работе, а потому постепенно
стал терять вкус к жизни.  Все ему опостылело  - и  в первую очередь  цифры.
Видя кругом сплошной обман и притворство, он перестал доверять чему бы то ни
было. Усомнившись  под  конец даже в своем сомнении,  он поставил под вопрос
собственное  существование.  Это  почти  утешило  его:  все  пережитое  лишь
почудилось ему - зря он  так мучился! Посему он перестал есть (зачем кормить
призрак?), вставать  с постели, говорить; впал в состояние крайней слабости,
которая лишь укрепила его  уверенность в том,  что он не существует. Наконец
он умер, сам того не сознавая, ибо уже не понимал, живет он или нет.
     Освальд добился успеха по крайней  мере  в одном - убедил  окружающих в
своем небытии. Никто не заметил его исчезновения, и только  через сутки один
из слуг, случайно заглянувший в его комнату, обнаружил холодный труп. Мадлен
ни разу не говорила с  ним после  злосчастной ночи, а известие  о его смерти
встретила с  полным равнодушием.  Разумеется, она и  не  подумала  пойти  на
похороны мужа,  поэтому  могильщикам  пришлось  просить посетителей кладбища
поплакать немного,  чтобы церемония не утеряла своего  траурного  характера.
Супруги  Бартелеми пришли в  ужас  от этой холодности -  они уже предвидели,
какая судьба ожидает  их после кончины.  Дочь и внук вызывали  у них  теперь
только  отвращение -  они  поспешно сменили  место жительства, удалившись на
многие сотни  километров от виллы Мадлен.  Удар оказался особенно тяжким для
Аделаиды  Бартелеми, ибо  она не  могла простить  себе  того,  что  оставила
Освальда в одиночестве.
     У  нее появилась привычка  шить целыми днями - она  неутомимо пришивала
одни и те же пуговицы, чинила  и штопала совершенно новую  одежду. Когда эта
мания полностью овладела ею, она  стала  пришивать все  подряд:  скатерти  к
столу, брюки  мужа  к креслу, кресло к ковру...  С иголкой и  ниткой  она не
расставалась ни  на  секунду, а ложась спать, укладывала клубок под подушку.
Все  встречавшиеся  ей галантерейные  лавки  она опустошала. Страсть к шитью
погнала ее  из дома за  город, где она,  вооружившись  громадными катушками,
предприняла попытку закрыть пустые пространства нитью. Она не выносила щелей
и  разрывов - мир  был полон дырок, и их следовало  заштопать. Она соединяла
деревья при помощи огромных просвечивающих ковров,  перебрасывала через реки
воздушные мосты, приводила  в  порядок окружающий ландшафт. Несколько раз ее
задерживали   жандармы,  вызванные  крестьянами,   и   препровождали  домой,
конфисковав рабочие материалы. Жертвами ее становились и живые существа: она
ловила мух, пчел, майских жуков, комаров, чтобы пришить им крылышки к брюшку
-  ювелирная  работа,  которая требовала большого  внимания и  очень  тонких
иголок. Она связывала нитками лапы кошкам и собакам, и те шарахались от нее,
как от чумы. Несколько раз она приставала в кафе и в супермаркетах к молодым
людям, предлагая пришить им волосы ко лбу, чтобы не болтались по ветру. Себе
самой она крепко-накрепко  зашила рот. В один прекрасный день  ее муж Андре,
мирно  почивавший  после  обеда, проснулся  оттого, что она  пыталась  шилом
проткнуть ему веко с намерением прострочить глаза, - тогда он вызвал "скорую
психиатрическую", чтобы ее забрали. Аделаиду поместили в ту же больницу, что
и  Селину, от которой Мадлен  решила  избавиться после  смерти  Освальда. Но
поскольку бабушка и внучка  пребывали в разных отделениях, то встретиться им
так и не довелось.
     Извещенный о кончине отца, Луи сказал только одно слово:  "Наконец-то!"
Доктор  Фонтан,  буквально  сжигаемый  злобой, в  очередной  раз  предпринял
попытку вставить ему палку в колеса: он решился пустить в ход свои последние
снаряды,  когда   получил   от   Андре  Бартелеми  письмо,  где  описывались
душераздирающие подробности  смерти  Освальда  и  болезни  Аделаиды.  Терять
гинекологу было нечего: доведенный тюрьмой до крайнего озлобления, он  прямо
в камере  принялся писать опус,  озаглавленный "Как я создал  Луи  Кремера",
изложив  детально  весь ход событий, начиная с  первого визита Мадлен в  его
кабинет  и  объяснив  природу   феномена  сцеплением  случайных  факторов  с
возможностями  технического прогресса. Завершил же он  свою исповедь ужасным
признанием  -  любой  зародыш мог  бы  достичь интеллектуального уровня  Луи
Кремера. "Луи вовсе не гений, уникальность его состоит лишь в том, что он не
появился  на  свет".  Брошюра  была   разослана  во  все  средства  массовой
информации. Дамьен  предложил подослать  к  врачу  убийц,  наложить арест на
органы прессы. Луи отклонил это - все равно никто не поверит такой  топорной
выдумке. Действительно, ни одна газета не стала печатать откровений Фонтана,
встреченных  совершенно  безучастно.  Врач   рассчитывал  вызвать  бурю,  но
потерпел полное  фиаско.  И  Луи  даже  позволил себе иронический  жест:  он
обратился к тюремной администрации с просьбой скостить доктору срок  во  имя
милосердия и сострадания.
     Избавившись, таким образом,  от  последних препон, Достославный  Сопляк
продолжил свое триумфальное шествие. На следующий день после кончины отца он
прочел  блистательную лекцию  в  женевской резиденции  ООН (Мадлен доставили
туда  на  специально  заказанном реактивном самолете). Комментируя известный
пассаж Платона  "Что  существует  извечно  и не  подвержено  изменению?", он
ответил  просто: "Да  это  же  я, черт  возьми, моя особа, моя персона,  мое
величество,  а  вовсе не Вселенная  и  не космос". Своей эрудицией он потряс
женскую половину публики - кокетки  млели от звуков этого скрипучего голоса.
О, наш душка-мыслитель, наша цыпочка, ничего шикарнее мы никогда  не видели!
Как  у  него  язык  подвешен,  заслушаться  можно.  Сколько же  вмещала  эта
головенка! Все  будущие  мамаши  грезили  о таком же  премудром змееныше!  А
молодые  супруги  в  момент близости  шептали:  "Сделай  мне  второго  Луи!"
Всеведущий и Всемогущий Птенец настолько  оглушал своей ученостью, что любое
его  слово принималось слушателями  на веру - понимать было  не обязательно,
следовало  только  восторгаться. Он  носил  отныне  набедренную  повязку  из
бежевого  шелка,  хотя  оставался   невидимым  в  своем  укрытии.  Порой  он
засиживался за работой так долго - от тридцати восьми до сорока восьми часов
кряду, - что  нейроны  на макушке цеплялись  за  крышу матки и укоренялись в
ней.  Луи врастал  головой  в этот  кокон  и походил  теперь на перевернутое
дерево. Иногда спокойствие омрачалось недостойными выходками:  как отголосок
прежних  безобразий возникали  там  и здесь  подпольные  братства фанатичных
обожателей Божественного Дитяти; школьные  классы в полном составе уходили в
партизаны с целью  проштудировать  сочинения  Гомера,  Мильтона  или  Данте;
новорожденные младенцы,  удрученные состоянием представшего перед ними мира,
незамедлительно  возвращались в мамино  чрево - но Преславный отказывал всем
им  в своей поддержке  и сочувствии. Случалось,  увы, и  ему  пасть  жертвой
дурных шуток:  во время телефонных переговоров отдельные гнусные типы делали
хамские  предложения,   информационное  пиратство   приводило   к  появлению
сомнительных дискет.  Луи прощал  это:  он испытывал не  злобу, а  жалость к
людям - существам ничтожным и  беззащитным. Что бы они ни делали,  что бы ни
говорили, величие его души  было неподвластно их мерзостям. Гневаться на них
было  бы  слишком  большой честью,  ибо в  скором времени одним-единственным
словом он избавит их от пучины страданий и дарует им вечное  блаженство.  На
все обиды он ответит милостью.
     Чем  дальше продвигался  он  в своей одиссее, поглощая всю существующую
литературу и философию, тем  ближе становилась заветная формула - бесконечно
простая  и бесконечно сложная, по  сравнению с  которой детским лепетом были
Талмуд, Коран, Библия, Евангелие и Веды. Он чувствовал ее совсем  рядом, она
поднималась,  словно  тесто,  из  массива  текстов.  При  мысли,  что  одним
очистительным  дуновением  слова  он вручит Абсолютную  истину человеческому
роду, у него кружилась голова. Вскоре Младенец обретет высшую власть в своем
гнездышке из розовой плоти - он отпустит восвояси  этот старый мир, как если
бы просто  выключил телевизор. Поскольку все  уже  написано,  достаточно все
прочесть. И тогда все свершится.





     В это время в отношениях между Луи и его матерью наступил долгий период
гармонии. Впервые Гениальный Чудик осознал, на какие  жертвы пошла ради него
Мадлен.  Она  отказалась  от  всего -  даже  от  человеческого  обличья, ибо
превратилась в  особу  столь  внушительных  размеров,  что  при перемещениях
повисшую  складками  кожу  приходилось  нести за  ней,  будто  шлейф. Будучи
нафарширована младенческим мясом,  она  существовала лишь в качестве футляра
для драгоценного отшельника, укрывшегося  в ее утробе. По доброте душевной и
в  силу  общности интересов ребенок решил  помочь  ей  - ведь оба  они  были
каторжниками,  скованными  одной цепью, связанными одной судьбой. У Луи было
теперь  больше  времени:  он  перестал  принимать  посетителей,  покончил  с
лекциями и  публичными выступлениями, прервал  все связи  с себе  подобными.
Привыкнув  жить  на  вершине,  недоступной для других, он не желал терять ни
секунды на споры или беседы.  К чему  упражняться  в  бесплодных дискуссиях,
если от него зависела сама вечность? Люди ничего не могли ему дать: либо они
соглашались  с  ним  и  обсуждение   теряло   всякий  смысл,  либо  пытались
опровергнуть его и тогда он одним словом  ставил их  на место. Ему наскучили
эти слишком легкие победы над оппонентами, которые тут же обращались во прах
и  рассыпались в  похвалах, признавая свое поражение.  Он осаживал их: "Ваша
критика меня  раздражала, но одобрение претит  мне еще больше, а комплименты
выводят  из себя". Этими  восторгами  они умаляли его,  низводили до  уровня
превосходной  степени. Ни разу  не  столкнулся он с  противником,  способным
серьезно поколебать его позиции, - опровержения были такими жалкими, система
зашиты такой уязвимой! Что же касается великих  философов, ни один не  мог с
ним тягаться. Даже Гегель, этот динозавр мысли и бывший идол, не  заслуживал
того, чтобы Луи  мыл пальцы  в его  спинномозговой жидкости.  Концептуальный
недоносок - в общем, неофит  жидкого разлива.  У  младенца  не  было  больше
учителей  в  сфере  разума, ибо  всех он познал. На  небосклоне  мышления он
остался единственной сверкающей звездой.
     Итак,  он  препоручил  своим  приверженцам  просвещать  человечество  и
готовить людей к  искуплению. Ибо в  лице  Луи миру была явлена целая армия,
настоящее  правительство,  подлинная  нация.  Десятки  тысяч  последователей
трудились на всем земном шаре во имя его Церкви, проповедовали слово истины,
помогали доставлять в  дом Кремеров - который стали теперь называть "Замком"
- сотни и сотни сочинений,  немедленно пожираемых маленьким каннибалом.  Все
они существовали для него лишь в качестве покорных исполнителей, как если бы
он  приобрел  дополнительные  уши,  руки  и мозги,  воплощающие в  жизнь его
приказы.   По   мере  того  как  умножалась   когорта  верных,  стремительно
расширялась сфера его влияния.
     Сняв  с  себя бремя пропагандистской и миссионерской деятельности,  Луи
принял   решение  помогать   матери  и  ухаживать   за  ней.  Один  из   его
друзей-медиков прислал  ему видеодискету  с подробным описанием материнского
дома,  и  он быстро усвоил все детали этой  конструкции: научился  различать
чувствительные   и   двигательные   нервы,  не  путая   их   со   смешанными
разновидностями; ознакомился с вегетативно-нервной и кровеносной системой на
всей ее протяженности  в сто  пятьдесят  тысяч  километров.  Для начала  Луи
выделил  несколько  часов  в  неделю,  чтобы  производить  уборку внутренней
территории мамули.  Он чистил и  смазывал различные  органы,  одним  щелчком
опустошал емкости,  заполненные сомнительной жидкостью. Вооружившись щеткой,
он усердно  драил грязные внутренности,  прижигал крохотные нарывы, пресекал
распространение  инфекции  и  сепарировал  слишком  тяжелые   пары.  Или  же
отправлялся  с  маленькими  ножницами   в  ближайшие  окрестности  расчищать
заросли,  срезать наросты,  расправлять  складки.  Затем  он  сгребал  мусор
граблями  и  взрыхлял  почву, прежде чем разбить  прекрасные ровные  грядки.
Нужно  было видеть, как этот  рыцарь матки, этот  барон поджелудочной железы
сливает желчь, промывает ободочную кишку или ловко удаляет тромб из вены.  В
проворстве с ним не смог бы сравниться ни один хирург. Он не чурался никакой
работы  -  ему   нужно  было   поддерживать   в  должном  порядке  механизм,
называвшийся  его  матерью,  что  влекло  за  собой  разнообразные  проблемы
технического характера. Завершив свои труды, он с удовольствием плескался  в
бассейне.
     Мама   была  сосудом  с  чистой  водой,   цветущим  садом,  плодоносным
виноградником, затхлым  болотом,  темной  пещерой. Став  главным управляющим
внутренних путей  сообщения,  Луи  вскоре  доказал  свою  необходимость  для
здоровья  Мадлен.  Он до  такой  степени вжился  в материнский ландшафт, что
предвидел назревающие неполадки и немедленно принимал превентивные меры. Луи
боялся только одного  - как бы матери не  предписали в один  прекрасный день
хирургическую  операцию,  в частности, в брюшной  полости.  Тогда преступные
руки, воспользовавшись ситуацией,  вторгнутся  в святилище  с целью насильно
извлечь его  из этого укрытия. Разве  сможет он  воспрепятствовать подобному
вмешательству, если у мамы обнаружат опухоль, если потребуется удалить матку
ради  спасения ее жизни? Поэтому он, удвоив бдительность, каждое утро изучал
с  терпением  энтомолога  самые  заброшенные  уголки,  брал  пробы  крови  и
выделений, чтобы заранее обнаружить какую-либо аномалию.
     Когда у мамули  случались запоры, он разминал ручонками трубу для стока
нечистот,  эту ленивую  клоаку,  пока  транзитное  сообщение не приходило  в
норму.  Когда мамуля спала слишком крепко,  забыв  о  переполненном  мочевом
пузыре, Луи поднимал тревогу,  дергая за звонок. Его  компьютеры должны были
работать,  а избыток  воды  мог  вызвать  короткое  замыкание. Эй  вы,  там,
наверху,  проснитесь и  откройте  шлюзы! Когда  мама впадала  в меланхолию и
желудок  заволакивало  туманом, Луи начинал дуть в двенадцатиперстную кишку,
чтобы разогнать эти  горькие испарения, выходившие зловонным дыханием  через
рот  и  ноздри. Разумеется, сфера  его  деятельности ограничивалась  брюшной
полостью.  Дабы воздействовать на  более отдаленные участки,  он  массировал
мать изнутри, и это шло  на пользу всему организму.  Например, ему удавалось
исцелить мигрень своей квартирной хозяйки, ускоряя процесс  кровообращения в
близлежащих  венах, благодаря  чему  расширялись кровеносные сосуды мозга. И
каждый вечер он, свернувшись  в клубок, катался по стенкам матки, разогревая
их и доставляя тем самым  Мадлен  громадное  удовольствие, чтобы  не сказать
наслаждение. Она порой грезила, как Луи станет оглаживать ей кожу при помощи
кисточки - нежной, как розовый лепесток, и  шершавой, как кошачий  язык. Это
было бы  восхитительно! Но, зная, сколь несговорчив  ее маленький спаситель,
она не решалась просить его об этом.


     Итак,  Луи заступил на должность  хранителя тела  своей матери,  и  та,
благодаря его неусыпным заботам, пребывала в отменном здравии. Она настолько
доверяла теперь сыну, что вручила ему ключи от всех своих покоев, даже самых
крохотных. Младенец не расставался со связкой на поясе, и отмычки, крючочки,
бородки   звенели  у   него   на   каждом  шагу.   Впрочем,   никакие   меры
предосторожности не помешали мамуле  подхватить бронхит. Она проболела почти
месяц, и все это время Луи не мог сосредоточиться. Даже и здоровая мама была
постоянным  источником  разнообразных  шумов:  Луи  порой  выдерживал  такую
канонаду, что заставила бы  обратиться  в бегство самых испытанных бойцов, -
это   был   нескончаемый   гул   кровяного    давления,   лавинный    грохот
пищеварительного процесса, громовые удары сердца. И  это  не считая дыхания,
бульканья  в горле и самого худшего  -  газов,  которые выходили, взрываясь,
словно петарды, и сотрясая все вокруг, будто ураган. Но когда мама простыла,
количество децибелов возросло до  такой степени,  что Луи едва  не  попросил
таблеток  снотворного,  как  нервные  люди  из  внешнего  мира. Она кашляла,
чихала, сморкалась, отхаркивалась, из-за чего матку  непрестанно трясло.  Во
время особенно сильных  приступов  кашля  Луи не  мог удержаться на ногах  и
вынужден  был  пристегиваться  ремнями безопасности,  насморк ее отдавался в
ушах, как дребезжание дрели, а когда она прочищала горло, сплевывая мокроту,
малыша  засасывало наверх, и он  боялся, как  бы  его не  отхаркнули, словно
самую обыкновенную слюну. Ох, у Мадлен были  такой словоохотливый нос, такая
разговорчивая  глотка, такие  красноречивые сливные трубы,  такие  болтливые
сосуды! В общем, это был сущий ад на дому, и воспалительный процесс не могли
остановить ни антибиотики, ни аспирин. Растерянный Луи вынужден был признать
полное свое  бессилие  -  он бы дорого заплатил  за  возможность подняться к
бронхам,  горлу  и   носовым  пазухам,  чтобы  заняться  очисткой  слизистых
оболочек.  Но   наконец  очаг   инфекции,  захвативший  все  эти  области  и
причинивший  много страданий  вкупе со  слезами,  угас.  Жизнь  пошла  своим
чередом, однако болезнь прозвучала как серьезный сигнал тревоги.
     Впрочем, Мадлен отличалась крепким здоровьем, если не считать несколько
повышенного  давления  -  причиной  тому  была  тучность.   Устойчивость  ее
конституции  объяснялась как  молодостью -  ей было тогда всего двадцать два
года, -  так и способностью  спать неделями и даже месяцами. Ведь ей в  силу
роста  и веса  были  недоступны многие физические  упражнения типа прыжков в
высоту, катания на роликовых коньках, полетов на трапеции. Она и  из дома-то
выходила  с трудом: ее  приходилось  выносить в  паланкине  или выкатывать в
кресле на колесиках. Поэтому она  большей частью лежала с закрытыми глазами,
приторговывая своими  ночами. Происходило  это  следующим образом:  заключив
контракт   с  загруженными  работой  деловыми  людьми,  студентами,  которым
предстоял  экзамен, любовниками, жаждущими наслаждаться друг другом без пауз
на сон, она одним  прикосновением снимала  их  усталость и поглощала ее  без
остатка, отсыпаясь  за период, предусмотренный  условиями договора.  Клиенты
чувствовали   себя   отдохнувшими   и   свежими   после   нескольких   суток
бодрствования.  Мадлен  могла  бы   написать  на  своей  визитной  карточке:
"Профессия - сон".
     Люди,  страдающие врожденной  бессонницей,  унаследовавшие генетическую
усталость, ибо  в  их семьях не спали на протяжении  многих поколений и даже
дети появлялись на свет с огромными кругами под глазами, занимали очередь на
прием  к ней, предъявляя  месяцы  и годы недосыпаний с  просьбой покрыть эту
недостачу.  Мадлен составляла график сна и в случае крупного заказа засыпала
на  полтора месяца. Это оказалось делом весьма прибыльным - доходы Мадлен, и
без того  солидные, резко возросли, так что она могла позволить себе жить на
широкую ногу.  Каждый  обретал  в ней  обновление. Спящая на  мягкой  перине
Мадлен   воплощала  собой  население  целого   города,  залегшего  зимовать.
Суммировав  заказы клиентов,  она подсчитала,  что ей предстоит провести два
столетия  в  состоянии  полной  спячки. К счастью, она обладала способностью
отдыхать в убыстренном ритме и могла за один  час возместить ночь нескольких
человек.
     Собственный  сын также поручал  ей немного поспать за  него, если желал
непременно  покончить  с  трудами  какого-нибудь выдающегося автора.  Только
завершив эту оргию чтения, он укладывался  в ней наподобие бобового зернышка
в  стручке, и  они  вместе  впадали  в оцепенение  на три  или  четыре  дня.
Обессилевшие  мать  и  дитя  вдвоем  спускались  тогда  в  царство  мертвых,
погружаясь  в  бездну  блаженства  и тепла.  Матка  превращалась  в  обитель
совершенной  и  прекрасной вечности.  Тот,  кто просыпался  первым, начинал,
зевая, заниматься домашними  делами, чтобы все подготовить  к моменту, когда
вернется к жизни второй.


     Луи  окончательно утвердился  в  своей роли пастыря  материнского стада
благодаря  крохотному инструменту, подлинному чуду микроскопической техники.
Это  были  инфракрасные  окуляры,  сочетавшие  функции лупы и телескопа: они
позволяли не только видеть близкие и отдаленные объекты, но и  разговаривать
с  ними  при  посредстве  встроенного  микрофона.  Теперь  ни  одна  крупица
материнского  тела  не  могла  укрыться от глаз  малыша -  с  помощью своего
бинокля  он проникал в самую сердцевину органов, видя даже ядра  клеток. Как
бы  ему хотелось  стать совсем крохотным,  чтобы плыть в батискафе по  венам
мамули, подлетать на аэроплане к дыхательному горлу, спускаться  на санях по
пищеводу,  превратиться в  каплю  слюны  в  ее  рту,  в  молекулу  слезинки,
застывшей  на  ресницах.  Но  поскольку  наука  была  неспособна   уменьшить
человеческое существо до размеров микроба или бактерии - в противном  случае
все  человечество могло бы разместиться в одной жемчужине,  -  Луи  пришлось
смириться   с  тем,  что  лишь  взору  его  дано  проникнуть  в   устройство
материнского механизма.
     И каждый  день,  усевшись по-турецки, он,  словно  астроном,  направлял
зрительную  трубу на внутренности Мадлен. Прежде всего он сосредоточился  на
бесконечно малых величинах, обладающих глубиной второй вселенной, внедренной
в первую, - ему удалось  разглядеть лимфоциты и лейкоциты, которые постоянно
обменивались информацией, а также свивающиеся в спираль волокна  ДНК и  даже
пляшущие  в  броуновском  движении  атомы  порядка   нескольких   ангстремов
(десятимиллионная часть  миллиметра). Фокусируясь на  какой-нибудь точке, он
посылал туда  пучок света и  видел, как пробуждается сокрытый от глаз мирок,
как сжимается, словно устрица, если капнуть на нее лимонным соком, в попытке
утаить свои секреты. Луи  восхищался чистотой  и порядком,  царившими в этих
угодьях,  - положительно,  изнутри мама  являла  собой Швейцарию,  настоящую
безупречную Швейцарию. Во время своих экспедиций он обнаружил территории, не
известные медицине. Под маминым резервуаром для нечистот наш  Великий Удалец
наткнулся  на  ров,  откуда  раздавался  странный  писк,  похожий  на  плач.
Установив  окуляры  на максимальную  четкость, он увидел  в  этой  котловине
множество  маленьких  подвижных  угрей,   в   которых   с  изумлением  узнал
сперматозоиды,  выпущенные  некогда  Освальдом  во   время  редких  моментов
близости с  Мадлен. Ему не составило  труда выявить это,  поскольку  сам  он
происходил из них и все они были для него в некотором смысле родней.
     Что они  там делали? Каким образом смогли  выжить эти  микроскопические
бродяги, если срок их существования в принципе не должен превышать двух-трех
суток? Скопище отверженных издавало многоголосый стон. Включив микрофон, Луи
стал слушать.  Червеобразный народец блеял что-то  невнятное:  этот семенной
сброд изъяснялся на каком-то собственном наречии, на ломаном и исковерканном
языке.  Затаив дыхание, Луи понял:  поскольку  они  представляли  собой лишь
зародыш  человеческого  существа,  то  дробили  слова,  почти всегда  глотая
гласные, - быть может,  согласные  образуют мужской раздел речи,  а  гласные
женский? (Луи решил непременно обдумать эту  гипотезу.)  Он  быстро научился
восполнять  недоговоренные фразы,  ибо  эти  болтливые  червяки  многословно
рассказывали  одну и ту же историю - как они не сумели  войти  в яйцеклетку,
промахнувшись всего на миллиметр,  и какая  изумительная судьба  ожидала их,
если  бы  не  это  ужасное несчастье. Я,  говорил  один  -  и  Луи  угадывал
недостающее звено, - был призван стать  математиком, а я разводил бы устриц,
а  я  был  бы  охотником  за  головами,  а  я  крупным промышленником,  а  я
летчиком-истребителем.  И   плачущий  хор  повторял   вновь  и   вновь:   о,
метаболическое богатство яйцеклетки, превосходящей нас по объему в девяносто
тысяч раз! Некоторые заносчиво восклицали: она нам не нужна, мы вполне можем
обойтись без нее! Но прочие стонали в ответ: увы, нет, увы, нет!
     Но что подрагивало  у них на головках? Луи  не верил своим глазам - это
были дурацкие колпаки! Всем им полагалось это позорное отличие во искупление
бесчестья  -  провала  своей  миссии! О,  ничтожества!  Значит,  потерпевшие
неудачу  сперматозоиды,  обреченные  томиться в  брюшной полости женщины,  в
некоем биологическом отстойнике, уже имели понятие  о  дарвиновском принципе
естественного отбора? Липкое разговорчивое гуано внушало Луи омерзение, и он
негодовал при мысли, что  произошел на свет вот из этого.  Неужели  и он был
частью подобного месива? Не в силах удержаться, он окликнул недоносков, и те
засуетились, повернули к нему головки, заговорили разом, стараясь вступить с
ним  в контакт.  И  спросили его  на  своем  ломаном  диалекте  (который  мы
воспроизводим в соответствии с нормами нашего языка):
     - Кто ты? Почему у тебя получаются такие длинные фразы?
     (Поскольку жили  они  вместе  и  были связаны  тесными узами  семенного
братства, то тыкали всем без разбора.)
     - Я  сумел  осуществиться  и стал  лучшим  из лучших,  я  достиг всего,
устранив  вас,  и  успехом  своим  обязан  вашему  краху.  Поэтому  я говорю
нормально!
     И он расхохотался. Хвостатый  народец яростно затрепыхался, как если на
разверстую рану плеснули кислотой.
     - Ты лжешь, мы тебе не верим! - вскричали сперматозоиды в один голос.
     - Вынужден огорчить вас: все, что я сказал, - чистая правда.
     - Расскажи нам, как тебе это удалось.
     - Очень  просто:  с самого  начала яйцеклетка выбрала меня.  Ко мне был
послан химический гонец,  передавший тайное послание. Мне  было сказано:  ты
самый ловкий, тебе нужно  только выждать, и ты победишь. Если бы вы  знали о
том, что вас ожидает, то  остались бы в стойле папы Освальда. Но вы, подобно
безмозглым  баранам,  ринулись  вперед,  едва заслышав  сигнал из мошонки, и
угодили  в  западню. Когда началась  эякуляция -  момент  весьма неприятный,
согласен  с вами,  -  я двинулся  вверх  с  предписанной  скоростью прямо  к
фаллопиевой  трубе. А  ведь многие  из вас толкали меня, норовя  отпихнуть в
сторону и обогнать, - чтобы окончить дни свои в  этой канаве! Я же без помех
вошел в шейку матки и спокойно  поплыл,  ибо был уверен, что  достигну цели.
Изнуренный  длительным  путешествием  без  пищи,  я  наконец   встретился  с
яйцеклеткой, и  она приняла  меня,  тут же сомкнувшись за  мной.  Короче, из
трехсот  миллионов,  выступивших  в  поход,  только   один  прибыл  к  месту
назначения - и это был я.
     Мокрицы во рву вновь затрепыхались. Луи, предусмотрительно ни словом не
обмолвившийся о Селине, ждал их реакции.
     - Скажи, что за жизнь там, наверху?
     -  Жизнь -  это  бесконечное страдание, и вы должны благодарить меня за
то, что я избавил вас от мук.
     И  Луи,  надеясь  обескуражить их, нарисовал  апокалипсическую  картину
земной жизни. В  ответ послышались какие-то глухие возгласы, пока наконец не
прорвался негромкий голос с жалобной мольбой:
     - Сжалься над нами, помоги нам найти яйцеклетку, дай нам еще один шанс.
     Луи, раздраженный этим пренебрежением к его доводам, взорвался:
     - Говорят же вам, презренные червяки, что мир - это темница, мерзость и
мрак. Вы сами не понимаете своего  счастья. Оставайтесь здесь,  жизнь никому
не дает возможности наверстать упущенное.
     Моллюски не унимались - из слизистой массы раздался единый вопль:
     - Пожалуйста, помоги нам выбраться отсюда!
     Вглядевшись в этих паразитов  с их  смехотворными мольбами и притворным
смирением, Луи испугался. Если  сперматозоиды каким-то  чудом уцелели  через
несколько месяцев  после семяизвержения, то могло свершиться и другое чудо -
вдруг  они доберутся (забираясь друг на друга) до яйцеклетки  Мадлен и  мама
принесет ему в подоле еще одного ребенка? От них следовало  как можно скорее
избавиться.
     - Слушайте меня, жалкие улитки!  Двое или трое  из вас  могли бы  найти
свое  яичко, но для этого нужно  устранить  остальных... уничтожить их.  Вас
почти двести миллионов  - лишними являются 199.999.997. Займитесь этим сами,
а когда я буду иметь дело с лучшими, мы что-нибудь придумаем.
     Уловка  была  довольно грубой, однако  едва лишь смолкли  слова Луи,  в
банде  личинок началась  война не на жизнь, а  на смерть -  сперматозоиды со
свирепой радостью душили друг друга собственными хвостами. О, какой поднялся
визг, какой отвратительной оказалась эта липкая гекатомба! Луи  долго не мог
прийти в себя и вспоминал об  этом еще много дней спустя. Подумать только, в
его  матери  скрывалась вся  эта  мерзость! Одна  мысль  об  этом  приводила
младенца в содрогание. Продолжая свои исследования,  он стал изучать мозг  и
погрузился в  бездонные  глубины  этого небесного свода, столь же  темные  и
контрастные,  как все  прочее. Он обнаружил  сферы  удовольствия,  симпатии,
вкуса,  а когда более пристально  вгляделся в  оба полушария  и их кору,  то
наткнулся  на  расположенный в  психомоторном гнезде  желудочек  непонятного
назначения,  откуда  сочился,  словно  гной  из  раны, какой-то  ручеек.  Он
рассматривал  его  целыми  днями,  сам  не  веря своей  догадке, но  наконец
вынужден был признать - в этом роднике заключался источник слов и мыслей его
матери! Да, именно из этой канавки, угнездившейся среди извилин, брал начало
родник разума. Луи удалось открыть то, что на протяжении многих веков тщетно
искали алхимики  и  философы.  Подобно  всем великим естествоиспытателям, он
совершил свое открытие случайно. Впрочем, никаких тщеславных помыслов у него
не было. Он будет снисходителен:  не станет трубить о своей  находке на всех
перекрестках, нанося удар по  самолюбию  ученых мужей, и подтвердит  правоту
нейропсихологов, утверждающих, что  у мысли нет определенного места в мозгу.
К  чему бороться с общим  заблуждением?  Ведь  своей прозорливостью  он  был
обязан тому, что жил в мамуле, - именно эта уникальная позиция позволяла ему
видеть самое сокровенное.
     Словно  гевея,  источающая  каучук,  желудочек  непрерывно  выплескивал
фонемы и слоги, которые затем растекались по  голове. Луи ясно сознавал, что
мысль напоминает кровоточащую рану, - это была постоянная геморрагия, слабая
или обильная в зависимости от мощи мышления. Нескончаемым потоком, брызгая и
журча,  лились  слова,  и  охваченный   восторгом  Луи  понимал,  что  может
осуществить заветную мечту всех людей - прямо в мозгу читать  мысли ближнего
своего.  Понятия,  суждения,  умозаключения матери лежали  перед ним  как на
ладони - он был в состоянии взвесить  их и оценить. Этот  интеллект  в сыром
виде обладал редкостной  красотой: когда  Мадлен сосредоточивалась или много
говорила,  происходил  выброс  электрической энергии  -  и  тогда вспыхивали
звезды, загорались искры, освещавшие все  вокруг, вплоть до теменных долей и
надбровных дуг.
     А внизу  был  сток, походивший  на  клювик керосиновой  лампы,  и  туда
изливались незавершенные, сомнительные  или пробные умозаключения - шлаки  и
отходы обычной деятельности рассудка. Порой эта магма,  пройдя через процесс
перегонки, являлась вновь в  виде законченных рассуждений.  Какая  жизненная
сила! Если подобный динамизм демонстрировала особа средних способностей, что
же говорить  о людях уровня Леонардо,  Моцарта,  Пикассо?  Даже  бракованные
понятия таких личностей должны были представлять собой самородки в сравнении
с мыслями заурядного человека. Луи не смел обратиться  к собственному разуму
-  самому  сложному и  чудодейственному механизму  из  всех  прочих.  Часами
напролет он с замиранием сердца вслушивался в концептуальный рокот, царивший
в  голове  матери,  различая  порой  мимолетное угрызение или досаду,  порой
прекрасное  намерение,  так  и не воплотившееся в жизнь, ибо ему  предстояло
раствориться в  массе нейронов,  угаснув, словно упавшая  звезда.  Некоторые
мысли  были  радиоактивными  -  излучали  радость  или горе;  были  суждения
хрупкие,  как девушки, и суровые, будто кардиналы; надежды сияли живительной
зеленью, тревоги отливали тусклым блеском антрацита, страхи зловеще мерцали,
будто окутанные саваном. Луи заглянул даже за затылочную  часть и  обнаружил
там на  студенистом  поддоне  небольшую  лохань,  где  многочисленные ответы
ожидали  своих  вопросов.  Это  были  самые  простые реплики в  элементарных
жизненных  ситуациях:  они  подпрыгивали  от  нетерпения в  своем чистилище,
подстерегая ту фразу, которая позволила  бы им оправдать свое существование.
Луи  чуть  было не  задал  им вопрос,  но  прикусил язык, опасаясь  услышать
какую-нибудь банальность.
     В духовной феерии мамули скрывались вещи куда более неприятные. Однажды
Луи сильно встревожили аномальные сигналы, исходившие из мозжечка  - подобия
вулкана,  окруженного   черными  и  зловонными   рвами.  В   дымном  кратере
потрескивали, словно речевые угли, все бранные слова, которых Мадлен никогда
в  жизни  не  решилась бы  произнести,  все  ужасы, в  которых она  не смела
признаться самой себе. Сточная  яма для ругательств, для мерзких мыслей! Луи
с  изумлением  спрашивал  себя, где  могла мама  нахвататься  бранных  слов,
противных  правилам  приличия  и  строго-настрого  запрещенных  цензурой,  -
подобные выражения  были немыслимы в устах женщины и  тем более матери! Но и
это было еще  не все:  под  грязными непристойностями  таился  невидимый для
глаза опаляющий огонь. Луи почудились  в  нем  зубовный скрежет вперемежку с
рыданиями, похотливые  стоны,  вопли  ужаса,  отвратительные  проклятия.  За
стеной пламени, казалось, творился шабаш  ведьм, кружился хоровод  чудовищ и
химер. В этой сумятице чьи-то хриплые, страшные голоса  взывали  к  смерти и
обрекали на казнь, повторяя одно и то же  имя, которое Луи вроде бы знал, но
понять не мог. Он поразился тому,  что эта помойная яма  остается совершенно
открытой,  и  побоялся  представить себе,  что  произойдет  с  Мадлен,  если
накопившаяся грязь вдруг изольется наружу, загадив весь психический аппарат.
Внезапно его зазнобило. Несмотря  на все усилия, ему  не удавалось пробиться
сквозь клубы  пара, вырывавшегося из колодца,  не удавалось  и  расшифровать
странные звуки. Какое счастье, что он отгорожен от этого злокозненного места
горами плоти,  мускулов и  тканей!  В конечном  счете он отступился - мамуля
имела право на свои тайники, даже если в них не было ничего, кроме нечистот.
Опасаясь открыть и  другие сумеречные  области,  Луи  отложил в сторону свой
бинокль, как надоевшую игрушку.


     Очень скоро он полностью подпал под очарование  еще одного сюрприза. На
волне  всеобщей  эйфории  группа  японских  ученых,  друзей   и  поклонников
младенца, преподнесла  ему  в подарок  голографический  аппарат,  с  помощью
которого можно было проецировать движущиеся картинки на стенки матки. Отныне
Восхитительный  Цыпленок принимал  на дому весь  мир, опровергнув  тем самым
предсказание Бога,  будто бы никогда ему не увидеть закат солнца или цветок!
Он  вызывал  в  свое  жилище  Альпы,  океан,   растения,  тропические  леса,
разнообразных насекомых  - бродил среди муравейников, а  вокруг него порхали
бабочки,  и пчела  садилась ему на нос. В доме его щебетали птицы - картинка
была озвученной, -  которые что-то  склевывали у него на макушке или чистили
перышки,  устроившись на плече. К  нему томно  ластилась кошка, у ног  лежал
спаниель,  на него и  сквозь  него прыгала пантера,  скорпион  кусал его  за
пятку.  Это было  неслыханное  чудо: он  наслаждался  всем,  ни  к  чему  не
притрагиваясь, ибо был надежно  укрыт от любого  прикосновения, нечистого по
сути своей.  Каждый  день на стенах его пещеры возникал богатейший зверинец,
словно бы сам Ной пожелал представить ему всех обитателей своего ковчега.
     Луи жонглировал солнцем, видя, как оно поднимается утром по левую руку,
а  вечером заходит по правую. Он толкал плечом  планеты, спал  с  Луной  под
подушкой,  горстями  вычерпывал  из   Млечного   Пути  звезды,  яркой  пылью
осыпавшиеся  ему  на  кожу.  Разместив  на  ладони  целую  деревню  со всеми
жителями, он другой рукой низвергал грозу  с ливнем -  и хоть солнце  его не
грело, а  дождь  не  мочил, прохожие  и зверье дружно бросались под укрытие,
спасаясь от воды и ветра.
     Главное  же,  Луи впервые  увидел  настоящую книгу (он, который  усвоил
содержимое  двухсот  пятидесяти  тысяч  томов!)  - это  было первое  издание
"Проповедей" Боссюэ  [наиболее  известное  сочинение  епископа  Жана  Бениня
Боссюэ  (1627-1704)]  в  роскошном переплете  из  кордовской кожи, с толстой
пожелтевшей бумагой, с прекрасным шрифтом, с  широкими полями и  выписанными
золотом  заглавными  буквами,  открывавшими главы  наподобие ключей.  Целыми
днями  Луи изучал это  творение рук человеческих: он любовался виньетками, и
ему  даже  казалось,  будто  он чувствует  легкий  запах  плесени,  присущий
благородному букету старого  вина, будто  слышит изысканный шелест  страниц,
которые  переворачиваются с  потрескиванием. Чтобы  продлить наслаждение, он
потребовал создать полную иллюзию библиотеки, где были бы собраны классики и
современные  авторы  на  всех языках.  Его  просьбу  исполнили,  хотя  это и
потребовало некоторых  изменений в  конструкции аппарата  -  но  чего  стоит
техника, если ей не под силу удовлетворить  самые причудливые  наши капризы?
Луи  несколько ослабил свою  железную  дисциплину. У него вошло  в  привычку
принимать у  себя раз в неделю оркестр камерной музыки - музыканты во фраках
и мантиях исполняли для него трио Моцарта, сюиту Баха или квинтет Брамса.  А
еще  он играл в  воображаемый теннис с иллюзорным партнером, который подавал
ему  мяч  прямо  в  середину   несуществующей  ракетки.  Да,  Его  Крохотное
Величество полюбили отдохнуть и развлечься после своих каторжных трудов. Это
было воистину счастливое время, и каждое утро Луи благословлял судьбу за то,
что не родился на свет. Мир сам  приходил  к нему, и это был мир не в грубой
материальности своей, а мир  как представление,  как отмытый  добела костяк.
Иногда младенца охватывало такое блаженство, что он готов был признать людей
равными себе и допустить  свое сходство с ними. Однако никто не мог быть ему
ровней, ибо он превосходил всех. Главное же, у него не было права на счастье
-  этого  удела  посредственности. Спаситель  сброда человеческого не  может
думать о  собственных  пошлых  радостях.  В  тот  период  наш  Малявка  стал
командором ордена Почетного  легиона, получил орден "За заслуги"  и "Красный
крест"  от  американского  правительства. Его  избрали  чрезвычайным  членом
Французской  академии,  королева  Англии  пожаловала  ему  титул   лорда,  а
полдюжины университетов со всего земного  шара удостоили его звания  доктора
honoris causa [почетный (лат.)].  Разумеется, ему была  вручена  Нобелевская
премия во всех областях науки. Луи поблагодарил, ибо знал,  что современники
придают  большое  значение  этим  безделкам,  -  к  чему  было  обижать  их?
Притворимся, что мы весьма польщены.
     Обладая столь грандиозным умом, можно было позволить себе усомниться  в
самых  элементарных научных  понятиях:  он  бубнил  себе под нос, общаясь  с
учеными  мужами, что Земля, возможно,  плоская, как утверждал  Птолемей; что
Солнце, ей-Богу, вращается вокруг нашей планеты,  вопреки лживым измышлениям
некоего Коперника, а следовательно, именно она и является центром Вселенной;
что вовсе не яблоко упало на землю, господин Ньютон, - это земля поднялась к
яблоку. Все сходило Луи с рук - он был выше любой критики.  Самые прелестные
дамы, всемирно известные актрисы  посылали ему в надушенных конвертах  более
чем откровенные фотографии. Луи препровождал  снимки  обратно, не удостаивая
красавиц ответом, - со светом он еще мог смириться, но от полусвета увольте!
     И  вот,  уверившись  в  своем абсолютном  величии,  наш  Гномик,  желая
окончательно разделаться с Богом, решил говорить о себе в третьем  лице и во
всех  случаях писаться с большой буквы. Какая, в сущности, малость для того,
кто готовился поглотить великую душу  Вселенной и  уничтожить ее. С усердием
термита Он продолжал опустошать библиотеки и за  один день переваривал целые
пласты прошлого.  Выучив недавно кечуа, банту  и язык самоедов, Он собирался
теперь  освоить кхмерский и  эскимосский.  Мозг Его, находящийся в  процессе
постоянного  роста, приобрел пластичность  глины и  походил  на  вавилонскую
башню  из воска - эта железа цилиндрической  формы строилась по кирпичику, а
кончик ее загибался над лбом, наподобие банана. Когда Он размышлял с  особой
интенсивностью,  из   этого  рога  изобилия   вырывались  сверкающие  искры,
напоминавшие издали фейерверк. Воистину Он стал Маяком рода человеческого.
     Он почувствовал  Себя на вершине блаженства в тот день, когда  балетная
труппа Оперного театра при посредстве голографического аппарата исполнила на
ладони  Его  левой руки  "Щелкунчика" -  прославленный  до  оскомины  шедевр
Чайковского.   Больше  всех   понравилась  ему   изящная  восемнадцатилетняя
танцовщица - она была родом из Италии, и звали ее Люсия.  У  этой юной особы
были  крутые  бедра,  прекрасные вьющиеся  темные  волосы, зеленые  глаза  с
золотистыми  бликами и кожа, напоминавшая своей матовой бледностью тончайшую
бумагу. Очарованный ее грацией,  Он несколько ночей подряд видел ее  во сне.
Но это Его  не  встревожило -  материальный мир с его мерзкими чарами не мог
причинить Ему  никакого вреда,  ибо  Он  двигался  к  Абсолюту  в  наилучших
условиях, и даже тело  Его  было  уже почти  неподвластно тлению. Однако Ему
было больно сознавать, что бедная балерина осуждена  прозябать по ту сторону
границы, -  отчего  бы  не пригласить ее в Свой Эдем,  дабы спасти от  общей
жалкой  судьбы?  Это  была  хорошая  мысль  и  одновременно доброе  дело.  И
Хитроумный Отшельник, пьянея от собственного  великодушия, поминутно начинал
пританцовывать, как если бы жизнь была долгим нескончаемым вальсом.









     Счастье Мыслящего Пигмея было омрачено целым рядом потрясений. Началось
с того, что людей оставил Бог. Их непочтительное отношение к Нему вывело Его
из Себя.  Он полагал, что  они будут  возносить Ему хвалу  во веки веков, Он
вникал в мельчайшие детали их бытия, Он даже даровал им свободу не слушаться
и  грешить.  Никакой  благодарности от  них  Он не  дождался. И Он,  знавший
количество чешуек каждой рыбы в  море, помнивший имена всех своих  созданий,
равно как номера их телефонов (даже отключенных за неуплату), был до глубины
души   потрясен  их   легкомыслием.   Сколько  ни  повторял  Он:  "Соедините
бесконечность с вечностью,  добавьте  скорость света, приправьте миллиардами
звезд - вам и тогда не  понять Моего величия", человечество и в  ус не дуло.
Люди задирали голову вверх не для того, чтобы восславить Всевышнего, а чтобы
поглазеть на  пролетающий самолет. Одно происшествие  окончательно утвердило
Бога в Его решении  - группа экспертов Федеральной военной разведки, которым
было поручено  вычислить издержки на содержание планеты, начиная с Биг Бена,
в  долларах по текущему курсу, представила разгромный доклад. По  их мнению,
происходило  феноменальное  разбазаривание энергии, поскольку  тысячи  видов
исчезли  с лица Земли, континенты всплывали  на  поверхность, а затем  вновь
погружались,  языки,  расы,  этнические  группы  расплодились  в  немыслимых
количествах, а о бесполезных  органах и функциях  человеческого  тела нечего
было и  говорить. Зачем нужны две ноги, десять  пальцев и тридцать два зуба?
Зачем столько разновидностей цветов,  насекомых и животных? А четыре времени
года -  разве не хватило  бы одного? Это же  так просто: когда всего слишком
много,  нужно   отсечь   лишнее  и  сократить  расходы.  Планета   задолжала
астрономическую сумму!
     О, как разгневался  Бог! Взбешенный, Он решил все бросить.  Конечно, Он
мог бы покарать смертных, смести с лица  Земли  их  города, обрушить  на  их
жилища  небесный  огонь.  Но Он устал  как  внушать страх,  так и  расточать
милосердие. Спасать мир было бессмысленно, ибо заслуживал он лишь забвения -
в этом пункте Бог готов  был согласиться с упрямым дезертиром Луи  Кремером.
Однако, прежде  чем  удалиться,  Он  бросил  в борозду два  семени  грядущих
раздоров: во-первых, послал Люсию в качестве последнего искушения маленькому
лже-Мессии;  во-вторых,  оповестил  о  Своем  уходе  все  средства  массовой
информации  (а то  еще,  чего доброго, Его  ухода  никто  бы  не  заметил!).
Служители всех великих религий, ужаснувшись при известии  об этой чудовищной
разлуке, в один голос возопили: да что на Него нашло, что мы Ему сделали?  И
они  стали поспешно  устраивать  молитвенные бдения,  коллективные покаяния,
публичные посты. Все было тщетно - небеса зияли  пустотой! Бог не  умер - Он
просто отбыл в неизвестном направлении.
     Именно  тогда  группа  южноамериканских  теологов, посетивших  Израиль,
совершенно  случайно  обнаружила  в   монастыре  под  Иерусалимом  старинный
манускрипт на арамейском  языке,  написанный  еще  до рождения  Христа,  где
говорилось,  что  Бог,  прежде  чем обратиться в  Слово, обладал музыкальной
сущностью. Впервые Он обнаружил Себя в звуке, который и породил Вселенную из
первоначального эфира.  Весть  об этом быстро разнеслась по всей планете,  и
каждый сделал  напрашивающийся сам  собой вывод -  если Бог по природе Своей
мелодичен,   то  лишь  мелодия  способна  примирить  Его  с  нами.  Напрасно
священники  раздраженно  напоминали,  что  только словом  Божьим достигается
благодать,  прочее же  от  лукавого,  а  тем более музыка -  обольстительное
искусство для ленивых духом. Им пришлось уступить, и они призвали величайших
музыкантов  использовать во благо свой талант, дабы уловить Господа Нашего в
тенета серенады, симфонии или концерта.
     Музыкальное  поветрие  охватило  постепенно  все  слои общества на всем
земном шаре: министры и президенты взяли  за  правило  встречать  друг друга
пением,  а полицейские допрашивали  задержанных речитативом.  Крутые парни в
кожаных  куртках  заливались соловьями, словно кастраты, ибо  каждый  считал
своим долгом служить общему делу, - весь мир точно  преобразился в громадные
подмостки для музыкальной комедии. Любая беседа превращалась в оперный дуэт.
На  улицах   вовсю  торговали  нотами  двух-  или  трехминутных  экзерсисов,
предназначенных  Тому, кто  наверху. Великие дирижеры и исполнители  денно и
нощно давали незабываемые концерты,  превосходившие все слышанное прежде  по
пышности и великолепию, - очарованная публика преклоняла колени,  плакала от
радости. Не может быть, чтобы Бог устоял  перед  таким мастерством!  Вернись
же, послушай, как это прекрасно. Музыканты кончали жизнь самоубийством из-за
одной фальшивой ноты, из-за крохотной ошибки в темпе, из-за случайного сбоя.
Просто хорошее исполнение никому было не нужно - требовалось по меньшей мере
виртуозное.  Эти нескончаемые  восторги преобразили  жизнь:  каждый  отдавал
предпочтение музыке во всем, жертвуя ей своими обязанностями  супруга, отца,
гражданина. И поскольку  волшебство  это появилось на свет благодаря  нашему
общему Отцу, Вселенную захлестнула волна любви к Нему.
     Только   атеисты  и  вольнодумцы  возвышали  голос  против  постоянного
грохота: нам на смену идут  поколения глухих и все это делается во имя самой
чудовищной  по  обскурантизму  цели  -  возвращения  Бога на  землю!  Да вам
следовало бы  рукоплескать Его уходу. Луи из Своего убежища (не забудем, что
Он тоже имел право именоваться с большой буквы!), будучи не в силах сдержать
раздражения против этой невесть откуда взявшейся страстишки к божественному,
равно как и  избавиться от навязчивой  идеи  приютить у Себя Люсию, подливал
масла в огонь, восклицая:
     - Он ушел? Тем лучше - Я же остался! Его время прошло, Он узурпатор.
     Но никакие доводы не действовали  на безумцев - вынь да положъ  им Бога
прямо  сейчас, будто шоколадку  к  чашечке кофе. Только Он мог быть порукой,
что существование  - это не мираж, что злокозненный  дух  не введет  в обман
наши чувства. Однако Всемогущий оставался глух к мольбам  -  казалось, легче
было  растрогать  гору,  чем  Его. Напрасно  неистовые фанатики бросались  в
кратеры  действующих вулканов, чтобы  их затем  подбросило как можно ближе к
Нему, - ничем Его было не пронять.
     Один  диск-жокей из Гамбурга  выдвинул новую  идею:  а  вдруг  Господь,
утомленный мессами, ораториями и мотетами, преклонит ухо Свое к джазу, року,
рэпу?  Вдруг  ему  захочется  свежатинки? Немедленно  все  поп-группы, какие
только  существовали на земном шаре, ревностно  включились в общее дело. Тут
началась  немыслимая  какофония:  поскольку  во  всех дискотеках  двери были
распахнуты настежь, чтобы Он не упустил ни единого звука, заснуть  в городах
стало  просто невозможно.  Даже в деревне  уже нельзя было укрыться от шума,
проникавшего  в  самые  уединенные домишки. Планета испускала звуковые волны
такой интенсивности, что не выдержала даже  Солнечная система; старые звезды
обратились в бегство, и многие  из  них в  ужасе  сорвались в Млечный  Путь,
словно  жемчуг  с  порванной нитки. Этот  гул  довел  до остервенения  наших
меньших  братьев,  которые  и  без  того  осиротели   из-за  ухода  Великого
Хранителя: обезумевшие  куры,  лягушки,  ослы,  коровы  кудахтали,  квакали,
ревели,  мычали, задрав  головы к небу.  Но хуже всего  было с собаками: эти
лаяли  хором,  не обращая  внимания на  побои,  а  когда  их  пристреливали,
отдавали  Богу душу  с  лаем. Хозяева же, одурев от  непрестанного тявканья,
начинали, в свою очередь, лаять  после  гибели любимого пса,  и  приходилось
надевать на  них намордник.  Вслед за тем музыкальные  инструменты принялись
играть  сами по себе, наяривая одну и ту же  песню.  Владельцы заставляли их
умолкнуть ударами молотка,  потом,  обливаясь слезами  при  мысли  о горькой
утрате, заказывали новые - порой гигантских размеров.
     О, какими далекими казались  теперь чистые  музыкальные  веяния  первых
дней! Неумолчный гвалт переполошил даже мертвых: некоторые покойники, решив,
что пришел  день  Страшного Суда, восстали  из могил, держа в руках оболочку
своей  старой  кожи,  дабы  в  ней  явилось  новое  тело,  обладающее  тремя
свойствами вечности  -  красотой,  неуязвимостью  и  грацией.  Их  попросили
набраться терпения и вернуться в землю.
     Людьми вновь  овладело безумие, и  Луи встревожился  -  не возложат  ли
опять ответственность  на Него? В один прекрасный  день  молодой  английский
виртуоз забрался в обнимку  с виолончелью  на плато  в Альпах на высоте трех
тысяч метров. Там он принялся терзать струны, денно и  нощно  исполняя сюиты
Баха, пока его не  смело в пропасть ураганным ветром. Этот  жертвенный порыв
оказался  заразительным,  и  к  вершинам началось  подлинное  паломничество:
каждый стремился обойти  другого, вскарабкавшись  как можно выше. Оркестры в
полном  составе  устремлялись   к  горным   пикам,  где   уже  нельзя   было
протолкнуться,  ибо  тысячи  и  тысячи   жаждали  пленить  своим  искусством
Всемогущего Отца.  Рокеры  в безрукавках,  сапогах и шляпах в  сопровождении
девиц  в  мини-юбках  или   в  купальниках   для  аэробики  на  каждом  шагу
сталкивались  с  мужчинами  во  фраках и с  женщинами  в  бальных платьях, в
шелковых перчатках до локтей на прекрасных руках. Несмотря на давнюю вражду,
члены разных  музыкальных семейств, равно как и их носильщики, волочившие на
спине тяжелые инструменты, помогали друг другу переходить вброд через бурные
потоки,  преодолевать  особо  крутые склоны.  Канатные  дороги  были  забиты
концертантами в смокингах, длинноволосыми гитаристами, ударниками, жаждущими
оглушить Непостижимого и Бесконечного. Их  не  могли остановить ни холод, ни
страх высоты,  ни снежная слепота.  Едва добравшись до гребня,  они начинали
сотрясать  воздух громовыми  адажио, оглашая окрестные долины  звуками почти
невыносимой громкости. От них не было спасения даже у  подножия гор. И все -
мужчины и женщины -  с нетерпением вглядывались в небо, ожидая какого-нибудь
знака, облаков или прояснения, которые показали бы, что Бог слышит.
     Пока  стояла  хорошая погода, жертв было немного  - в основном страдали
контрабасы,  кларнеты и  рояли. На инструментах лопались  струны,  сами  они
трескались  или  разваливались  на  куски  - но  стаи  вертолетов  ежедневно
поставляли новую партию на смену калекам. Однако  с наступлением холодов - а
зима была  лютой  -  началась  массовая  гекатомба. Первыми испустили дух  с
последней руладой самые пожилые из баритонов и престарелые оперные дивы. Это
не  устрашило  остальных:  вместо того чтобы  сойти  вниз,  фанатики  крепче
вцепились в скалы, бросая  вызов стихиям и льду, упоенные дуэлью с Незримым.
Рок-музыканты  отважно  лезли  на  самые  высокие  пики и, забив нос и  вены
кокаином,  с  восторженными  воплями  устремлялись  под снежные  лавины.  Им
удавалось  извлечь  только  несколько  нот,  замерзавших  на  лету.  В  этом
грандиозном  белом  цирке сгинули навсегда  все капеллы  поп-музыки,  джаза,
соула  и  рэпа;  "Роллинг  Стоунз",  достигшие почтенного  семидесятилетнего
возраста,  завершили свое  последнее мировое турне  в инвалидных колясках на
вершине   Аннапурны.   Едва   лишь   прозвучал   первый   аккорд  знаменитой
"Satisfaction", как налетевший  студеный вихрь обратил их  в ледяные статуи.
Каста  музыкальной классики  также  погибла,  ни  на  йоту  не  поступившись
приличиями и безупречностью  манер. Звезды бельканто, клавишных,  струнных и
духовых инструментов, отказавшись нацепить на себя анораки, меховые шапки  и
рукавицы, так и угасли в  своих смокингах и в  галстуках бабочкой. Некоторые
исполнители, примерзнув к инструментам, падали вместе с ними на какую-нибудь
кварцевую или известняковую иглу, и их протыкало насквозь под треск дерева и
грохот  жести.  Все эти музыканты,  принявшие совершенную форму айсбергов, в
чьей сверкающей белизне можно было иногда различить руку или ногу,  походили
на обломки корабля, разбившегося о скалы высочайших гор Земли. И в Альпах, и
в  Андах они словно  бы  взывали к небу,  но небо молчало.  Матери  с ужасом
смотрели, как  их  дети, едва  получив диплом  консерватории,  уходят, зажав
гитару  или  скрипку под мышкой,  чтобы принести  себя в  жертву Великому  и
Равнодушному.
     Сей театрализованный холокост вконец озлобил Бога. Он видел в этом лишь
легковесность  народа-флюгера, который корчился  от  веры точно так же,  как
если бы речь шла  о желудочных  коликах.  Бог не верил  больше в Бога  -  Он
построит мир  где-нибудь в другом  месте, рискнет  бросить кости  еще раз. И
Господь  растворился в космосе.  Ханжи  и  святоши,  со своей  стороны,  уже
изнемогали от  грохота, продолжавшегося целый год. У них опустились руки - в
пренебрежении   Отца  небесного  было  что-то   оскорбительное.  Повсеместно
распространился снобистский взгляд на все, связанное с Богом: мы-де для Него
нехороши, пусть живет Сам по Себе! К тому же резко возросла аллергия на шум.
Неврастеники  убивали  своих близких из-за  звякнувшей  ложки, из-за легкого
покашливания.  Ловкие  торговцы,  пользуясь  конъюнктурой,  стали  продавать
безмолвие  ломтями.  Был  принят  закон  о  принудительной  тишине.  И  мир,
переживший невообразимый  тарарам, обрел спокойствие.  Кто посмел  бы теперь
взывать к Богу посредством аккорда или гаммы?  Люди говорили шепотом,  птицы
щебетали еле слышно, мухи  взмахивали крыльями с опаской. Музыкальные записи
транслировались    при   максимально   приглушенном    звуке   или   же    в
звуконепроницаемых помещениях. В  ночных клубах воцарилась такая  же тишина,
как в  церкви.  Всевышний  смылся -  тем  лучше, обойдемся и  без  Него. Луи
остался, и это было самое главное.


     Едва  избавившись от Верховного существа, наш Чудесный Шалун столкнулся
с новой опасностью, воплощенной  в Люсии. Дело было  не только  в  том,  что
красивая  брюнетка  вторглась  в  суровую  вселенную  ученого,  -  это  было
столкновение двух планет,  можно сказать, двух цивилизаций. Случилось же все
очень просто: каждый  раз,  когда  балерина  танцевала  на  ладони  Луи, она
кружила Ему  голову  и  очаровывала Его, и наконец Он попросил ее  приходить
ежедневно. Ее ожидало блестящее будущее благодаря Ему, но об этом она узнает
позднее. Люсия не  выразила никакого удивления - родня всячески подталкивала
ее  продолжать эту связь. От  дружбы с  Мессией  не отказываются. Кто знает?
Возможно,  Он  поддержит  ее,  обеспечит работой.  У  такого  карапуза  руки
длинные.
     Поначалу ей льстило, что ее выделил из всех тот, кого молва уже нарекла
преемником Бога.  Ее  не смущало,  что Он  младенец. Сногсшибательный  Минус
находился в апогее своей славы, и этого было вполне достаточно. Все было так
ново,  так необычно для нее: замок Кремеров,  охраняемый,  словно  крепость,
куда  она  каждый  день  отправлялась на такси; высокие решетки из  кованого
железа, у которых стояли на  посту часовые в  парадных мундирах с вышитым на
груди  гербом Божественного  Дитяти - пустой  колыбелью;  толпы обожателей -
некоторые пребывали здесь месяцами, - которым лакеи раздавали еду и напитки;
множество слуг, бесшумно сновавших  туда и  сюда; агенты спецслужб в слишком
узких костюмах с уоки-токи в руках; мажордом, приезжавший за ней к порталу в
небольшом  электромобиле и  отвозивший  ее к крыльцу  по длинной  платановой
аллее;  роскошный золоченый холл, а  затем  бесконечные  анфилады комнат, до
потолка заставленных книгами; последний зал, размерами чуть поменьше других,
где полы  были устланы старинными фолиантами в  кожаных переплетах - по  ним
ступали босыми ногами, ибо у порога полагалось снимать  обувь; двойные двери
с электронным устройством, открывавшиеся автоматически; узкий  коридор,  где
можно было  идти только гуськом; наконец, предохранительный тамбур, а за ним
комната Священного Гнома с наглухо  закрытыми ставнями и тяжелыми занавесями
на  окнах - сюда она проходила одна,  направляясь к  стоящей на возвышении в
центре  кровати  с балдахином,  окруженной  канделябрами  и треножниками для
курения благовоний; и вот перед ней возникала в облаках газовых и муслиновых
тканей Мать, эта глыба  жира  всего на четыре  года  старше ее,  утопающая в
подушках, будто баржа в тине; рабы обмахивали ее опахалами, разгоняя воздух,
ибо в комнате совершенно нечем было дышать. А внутри этой женщины-мастодонта
сидело, как косточка  в  мякоти,  чудо из чудес - карманный Эйнштейн, Святой
Мозжечок.
     Девушка опускалась  в кресло, и Луи  начинал созерцать ее - изображение
передавалось в матку с помощью видеосистемы. Ей уже не нужно было танцевать,
она могла просто сидеть напротив  огромной самки (рабы удалялись,  когда она
входила)  и разговаривать  -  вернее,  слушать  обращенные  к  ней  монологи
младенца. Ей было не по себе от того, что за  ней наблюдает кто-то, кого она
сама не  видит, поэтому первые встречи  превратились для нее в муку.  Но она
быстро   привыкла  и  приложила  все  усилия,   чтобы  понравиться   малышу.
Покорностью и  кокетством  она в конце концов приобрела определенное влияние
на него  и  добилась  некоторых  привилегий,  чем  восстановила против  себя
служителей  Церкви,  -  отныне  ей позволялось  приходить  в  святилище  без
предварительного обыска и  допроса. Только  Мадлен, которая  большей  частью
спала, не проявляла к ней никакой враждебности. Казалось, это грузное потное
млекопитающее  было  напрочь лишено  каких  бы то ни было чувств. Две  армии
могли бы истребить друг друга на ее глазах - она не повела бы и бровью. В ее
присутствии можно было беседовать, ничего не опасаясь, - она не слушала и не
слышала. Люсия вскоре узнала, почему Премудрый Комар ежедневно призывал ее к
Себе: Он  решил  "оплодотворить  ее  Своими  познаниями",  иными  словами  -
приобщить  к науке.  С какой целью?  Пока  Он  не мог ей этого сообщить.  По
правде  говоря, Луи  намеревался  короновать  ее, поселив вместе  с Собой  в
матке, -  возвести на  престол в качестве женского подобия Мессии, преемницы
не оправдавшей надежд Селины. Итак, нужно было  быстро обучить ее,  применив
интенсивный  метод, в котором Ему  не было равных. Ради такого дела Он готов
был даже несколько повременить с обещанным откровением.
     Согласия девушки никто не спрашивал. Мальчуган объявил ей Свою волю,  и
она  покорилась  совершенно  бездумно,  смутно  надеясь   извлечь  из  этого
какую-нибудь  пользу в будущем. Каждый  день, с шестнадцати  до девятнадцати
часов,   Верховный   Схоласт  величественно   приступал   к   педагогической
деятельности.  Он  расхаживал,  заложив  руки  за  спину,  и  открывал Люсии
бездонные  кладовые  Своего  ума,  диктуя  ей  даты,  уравнения  и   теоремы
отвратительно важным тоном.  Ни  на мгновение Он  не  усомнился  в  том, что
целиком подчинил ее чарам Своего магнетизма,  Своих флюидов. Он наблюдал  за
ней  по  контрольному  экрану  и сердито одергивал  при  малейших  признаках
невнимания. Она была обязана быстро записывать все данные в толстую тетрадь,
проявляя  одинаковый  интерес  к  любой теме,  будь  то физика  элементарных
частиц,   тектонические  плиты,   сравнительная   грамматика   семитских   и
европейских  языков  или этические  воззрения  Канта  и Кьеркегора.  Луи  не
признавал  традиционных  границ  между  науками,  считая  их  свидетельством
умственной немощи смертных, а потому просвещал Люсию во всех областях разом.
Сверх того она должна была отвечать Ему уроки, заданные на дом. Каждый вечер
перед  ее уходом Он,  облизываясь,  вопрошал:  "Чем побаловать  вас  завтра,
мадемуазель,   -   теологией,  лингвистикой,   гносеологией,  генетикой?"  И
Супер-Беби,  поглаживая свой  мозговой  нарост,  словно  это  был  талисман,
приносивший счастье,  похрюкивал  от  удовольствия в своем  противовоздушном
убежище.
     Люсия,  преисполненная  робости  и  почтения,  поначалу  беспрекословно
подчинялась. В восемнадцать лет она,  хоть и получила  уже степень бакалавра
экономических наук, хоть  и преуспевала на  поприще танцевального искусства,
вновь  очутилась в шкуре  маленькой школьницы,  трепещущей  перед учителем -
учителем-младенцем. Ибо  голос  Луи не  изменился -  это было  нечто среднее
между писком  новорожденного и  старческим блеянием. Он не  столько говорил,
сколько  квохтал  - но квохтал так  напыщенно  и многозначительно, что она с
трудом удерживалась от смеха. Зачем Он обрек ее  на эту учебную каторгу? Что
все это означало? В конце концов, она ни о чем Его не просила! Не понимая ни
слова  из  Его  тарабарщины,  она  забывала  все  тут же. Все Его  назидания
походили на укоризну,  все уроки - на нагоняй. Он постоянно повторял ей: Луи
оказал вам честь, мадемуазель. Она фыркала  и мечтала  надавать Ему пощечин.
О,  какой же скучной оказалась  Небесная Вошь, и даже  хуже,  чем скучной, -
несносной,  и хуже, чем  несносной,  -  надоедливой,  как  осенний  дождь. О
зануда, высокопарный засранец! Хоть бы он замолчал, хоть бы заткнулся!
     Он выговаривал  ей,  отчитывал  за малейшую  провинность, придирался  к
мелочам. А она,  когда Он начинал объяснять ей разницу между несторианской и
монофиситской  ересью в вопросе  о  двойственной или единой  природе Христа,
подавляла в себе желание бежать из этого дома со  всех ног. Какое ей дело до
иконоборцев в  Константинополе, до  реформации  и  контрреформации? И  зачем
сдались  ей всякие  иностранные слова,  все  эти Weltanschauung и Zeitgeist,
если  она  плевать  хотела  с высокой  колокольни на  мировоззрение или  дух
времени? Ах, этот  Маленький  Старичок  не  умел  быть  забавным, ничего  не
смыслил в каламбурах и был напрочь лишен  остроумия. Когда Люсия выходила из
Его комнаты, к  ней  бросались придворные льстецы,  кружили вокруг нее и все
норовили притронуться к избранной особе - той, что говорила со  Спасителем и
была Им  приближена.  В их глазах девушка представала живым талисманом,  они
целовали ей ноги и тянули к ней свои липкие лапы. Если бы  они только знали,
что она думает об их Божественном Дитяти!
     Очень  скоро  Люсии осточертела вся  эта  отвратительная  схоластика  -
довольно  с нее сладких речей комичного  сосунка!  И она стала  приходить на
занятия во все более откровенных туалетах  - поверх надевала  широкий пиджак
или кардиган,  чтобы не шокировать  своим  видом  придворных,  но перед  Луи
появлялась  полуобнаженной.  И  Многоречивый  Пигмей,  взявший на  Себя роль
школьного учителя,  приходил в смятение, с  трудом держал Себя  в руках.  За
последнее  время  с Ним  произошла  разительная  перемена.  Он  мылся  перед
приходом девушки и каждое утро тщательно напомаживал крохотный  пучок волос,
торчавший  у  Него  на  макушке,  -  предосторожность  совершенно  излишняя,
поскольку она никак  не могла бы Его увидеть.  Главное же,  Ему не удавалось
сосредоточиться, и  Он срывал зло на  верных  сторонниках. Только одно  -  и
ничего больше - имело теперь значение: послеполуденные часы с шестнадцати до
девятнадцати.  Малейшее  опоздание Люсии  причиняло  Ему  несказанные  муки.
Задолго до назначенного времени  Он  уже не мог  усидеть на месте и был не в
состоянии прочесть хотя бы строчку, ибо томился от нетерпения. Когда девушка
входила в  комнату, Сопляк начинал  танцевать джигу, исступленно  размахивая
руками.  Когда  же  она  уходила  -  точнее сказать,  убегала, - Он  не  мог
заставить Себя приняться за работу. Перебирая в памяти  проведенное занятие,
Он  упрекал  Себя  за  ту или  иную  оплошность,  и  перед Его взором  вновь
возникала  она -  вот  она  склонила  голову, покусывая  ручку,  вот хлопает
ресницами, едва сдерживая зевоту, такая далекая при всей ее близости к Нему.
Он мысленно оттачивал  блестящие фразы и чеканные формулы, которые  - Он  не
сомневался в этом - должны  будут  ее  ослепить.  Чтобы  произвести  на  нее
впечатление, он готовил необыкновенно трудные темы, намереваясь разъяснить в
следующий раз понятия  Единства и Множества у Парменида, нет, лучше  того  -
суть Трансцендентального Эго. Перед этим она не сможет  устоять,  задержится
хотя бы на четверть часа, жадно впитывая Его слова.
     Однако, по мере того как Люсия выставляла  напоказ все более вызывающие
декольте,  все более  облегающие  черные  платья, позволявшие увидеть крутой
изгиб мускулистых  бедер, Ему  становилось все труднее делиться с ней Своими
познаниями. И  где только  она  раздобыла такой  головокружительный  корсаж,
такие серьги, звеневшие на  каждом шагу? Он цепенел при виде Своей бесстыжей
ученицы,  вырядившейся,  как  шлюха,  не мог оторвать  глаз от ее  зада,  от
длинных  ног,  которые  она  то  вытягивала  вперед,  то  скрещивала,  умело
подманивая Его. Что же это такое? У Него перехватывало дыхание: Господи, как
она красива! Он пытался взять  Себя в  руки: красота существует лишь в форме
концепции, а все  остальное  -  это только  обман чувств. Он не  мог понять,
отчего Люсия, поначалу  столь скромная  в своем темном  костюме, с волосами,
собранными в  пучок, приходит теперь  агрессивно  накрашенной, с фиолетовыми
веками  и  убийственно  красными губами,  с голыми  плечами,  в  распираемой
бедрами  мини-юбке или в  таком узком платье,  что  явственно проступают все
детали ее анатомии, как если  бы она была голой. Откуда эти лукавые взгляды,
эти манеры наглой мадонны?  Луи, считавший Себя  неуязвимым для чувственного
мира, в унынии констатировал свою слабость перед мирскими искушениями.
     И вот однажды Люсия явилась одетой очень простенько -  в короткой, выше
пупка, маечке  с  глубоким  вырезом,  откуда  выглядывали  круглые  груди  с
торчащими  сосками, и в слишком широких колониальных  шортах, приоткрывавших
при каждом  движении  черные кружевные  трусики.  В этот  роковой  день  Луи
обнаружил  вещь немыслимую и оскорбительную для  такого чистого  разума, как
Он, - пробуждение низших частей  тела. Да, пока Он пожирал  глазами прелести
Люсии,  между  ног  у  Него  вдруг  совершенно  некстати  зашевелился всегда
пребывавший в  спокойствии отросток. Как же низко Он  пал -  Ему  не удалось
укротить Свои инстинкты  даже пятью  годами напряженной умственной  работыОн
стал  ежедневно менять набедренную  повязку, но сидевшая  на ветке птица вес
равно  вспархивала, сминая и  увлажняя ткань. Проклятая пичуга не давала Ему
больше передышки ни на минуту.
     Что делать,  как  помешать  этому  порыву?  Птичка, несомненно, жаждала
улететь к Люсии, а та, между прочим, все хуже учила уроки, почти не слушала,
в открытую зевала.  Иногда она сидела надувшись на протяжении всего занятия,
сосредоточенно рассматривала свои  ногти, полируя их до зеркального  блеска;
на  вопросы  отвечала  односложно,  а когда Луи  пытался одернуть ее, только
прыскала  со  смеху, отчего  младенец  испытывал такие  муки,  словно с него
живьем сдирали кожу. Луи был совершенно  сбит с толку: неужели ее  совсем не
интересовали   проблемы   Бытия   у   Хайдеггера,   определение  рассудочной
деятельности как априорной данности у Канта, причины исчезновения буддизма в
Индии после кончины императора Ашоки?  Люсия гримасничала, ерзала  на стуле,
поминутно смотрела на часы. Господи,  да ведь ей  смертельно скучно! Нет, не
может  быть!  Однажды  она  даже  привела  с  собой  миловидную  барышню  со
вздернутым  носом,  свою  ровесницу,  и  обе  девчонки  без конца  хихикали,
подталкивая  друг дружку  локтем, но  через  час подружка, у которой отвисла
челюсть,  стала клевать носом,  и Луи  потребовал, чтобы  она  убралась.  Он
выговаривал  Люсии,  однако  та  лишь  пожимала  плечами.  Она  использовала
неправильные обороты речи, отвергая придаточные предложения и связывая слова
как придется, с легкостью  подхватывала уличный  жаргон, раздражавший Его до
крайности. Но порой, желая досадить Ему, она прибегала к нарочито изысканным
выражениям, которые  звучали просто смехотворно, когда она повторяла, словно
попугай:  "Соблаговолите  заметить,  соблаговолите  оценить!"  Однажды Люсия
грубо ошиблась в употреблении наречия, сказав: "Если бы я обратно родилась".
И  Луи  взорвался: как  смеет она допускать  подобные ляпы?!  Как могут  они
приступить к изучению тропов  -  катахрезы,  антономазии, оксюморона, - если
она ничего не смыслит ни в синтаксисе, ни в грамматике?


     Люсия   не   явилась  ни  завтра,   ни   послезавтра   -  без   всякого
предупреждения. Луи совершенно потерял голову. Он позвонил к  ней домой.  Ее
мать уведомила  Его, что  девушка, почувствовав внезапно  крайнюю усталость,
уехала отдыхать. Записки  для Него она не оставила. Взяла ли она с собой, по
крайней  мере, "Теорию Хаоса" или "Никомахову Этику"? Он поручил  нескольким
шпионам  постоянно наблюдать за  ее  жилищем.  Засыпал ее телеграммами,  где
угрозы перемежались с  мольбами. Он  пытался утешить Себя: кто она, в  конце
концов, такая? Всего лишь  кокетка, жалкая вошь, от которой разит мускусом и
пачулями.  Да кем она  себя  возомнила? И понимает ли, с кем имеет  дело? Но
вошь неизменно преображалась в богиню. О,  пустота  существования без Люсии!
Вся  мудрость мира  не могла  заменить возможности  ринуться следом  за этим
обольстительным созданием. Дамьен и его жена Улърика, смотревшие на балерину
косо, умоляли Луи покончить с недостойным  фарсом  и  целиком посвятить Себя
долгу -  Он  гневно отсылал их  прочь. Не в силах больше терпеть, Он  открыл
юной  ученице Свои намерения  в  длинном письме: именно  с ней собирался  Он
разделить   миг  последнего  торжества,   именно  с  ней  хотел  осуществить
искупление человечества.
     Через  неделю  Люсия  вернулась.  Проекты Эрзац-Краснобая  оставили  ее
холоднее мрамора. Все  это представлялось ей  слишком напыщенным и туманным.
Занятия возобновились, но она откровенно била баклуши. Крохотный Торквемада,
устав запугивать  ее, пошел на  уступки  - отныне  четверть часа  отводилось
играм. И урок,  начинавшийся многомудрой лекцией о Невидимой руке у Лейбница
и его  последователей, завершался партией в  морской бой или триктрак.  Надо
признать,  что  сорванец,  обладая   большими  способностями,  почти  всегда
выигрывал, хотя  и соглашался на  эти тривиальные развлечения скрепя сердце.
Очень быстро соотношение изменилось - четверть часа на Спинозу или квантовую
механику, полтора часа на  головоломки и  кроссворды. Никакими силами нельзя
было  заставить  Люсию  заниматься:   легкомыслие  ее   граничило  с  полным
равнодушием  -  плевать  она  хотела  на  все   причины  и  следствия.  Этот
импульсивный  характер  приводил  Луи в  отчаяние. Но муки  Его  на  том  не
закончились. В один прекрасный день  прелестная  ветреница показала,  на что
она способна.
     Луи как раз объяснил ей - увы, слишком скомканно и поспешно - философию
Мани, основателя манихейства, учения  о дуалистической природе мира, которое
было  принято  павликианами в  Армении,  богомилами в  Боснии и  катарами  в
Лангедоке.  Затем,  желая  развлечь  ее,  он предложил  ей прокомментировать
лютеранский  хорал,  положенный  на музыку И.С.Бахом  в кантате 161: "Приди,
сладкий час смерти; мир, обольщения  твои - тягота, я ненавижу твои радости,
словно яд, твой  веселый  свет -  знак  погибели для  меня". Люсия застыла с
раскрытым  ртом, потом  тихонько  покачала головой  и  произнесла бесцветным
голосом:
     - Луи, Вы не имеете права отлучать меня от мира, я еще так мало жила.
     - Я стремлюсь просветить вас, чтобы избавить от ужаса жизни.
     - Избавить от ужаса? Но жизнь мне в радость, и никакое это не бедствие.
     - Радость невежд! - загремел младенец. - Когда вы подниметесь на высоту
культурного уровня  Луи, эти  радости, как  вы их  называете, покажутся  вам
жалкими и пустыми.
     -  Пусть жалкие  и  пустые, но меня  они  вполне устраивают. К тому  же
других я просто не знаю. А Вы только утомляете меня Своими проповедями.
     - Как? Луи указывает вам путь истинный, и это вас утомляет?
     -  Но зачем нужны все эти познания?  Делают  ли они Вас счастливее  или
лучше?
     -  Счастливее?  - Малыш  задохнулся  от  негодования.  -  Для  Луи  это
смехотворно! Счастье доступно всем, а Луи обещает вам необыкновенную судьбу.
Божество,  Люсия,  не имеет  права разделять  чувства прочих людей. Божество
стремится к Истине, а не к пошлым и мелким радостям.  Вот почему Луи избавит
человечество от слишком тягостного существования.
     - Да о чем Вы толкуете? Меня  тошнит от Ваших  велеречивых фраз. Я хочу
смеяться,  танцевать, а  уж  когда  состарюсь, тогда и подумаю  о  проблемах
Истины и Бытия,
     -  Кажется, Я выразился как нельзя более ясно... - В Своем смятении Луи
вновь заговорил о Себе в первом лице единственного числа.  - Конечно же,  мы
можем слегка притормозить,  снизить  темп  и,  если  это  вам  так нравится,
потанцевать  между  двумя уроками. Моя сестренка  Селина познакомила Меня  с
рок-н-роллом, румбой и основами мамбо.
     - Потанцевать?  -  Люсия залилась смехом, и эти звуки  вонзались в мозг
малыша стеклянными  осколками.  -  Для  танцев  нужны  двое, а Вы всего лишь
младенец,  Луи. Вы  едва  достанете мне  до колен,  к тому же нас  разделяет
непреодолимая преграда.
     - С помощью науки вы уменьшитесь до  Моих размеров и  переедете жить ко
Мне.  Здесь хватит  места для двоих.  Когда вы  почувствуете, как  хорошо  в
мамином гнездышке, как в нем мягко  и  уютно,  вам уже не  захочется  никуда
уходить, поверьте Мне.
     - Я не  собираюсь затвориться с Вами в  этом кожном мешке. Восемнадцать
лет  назад  я  рассталась  со своей матерью, и чужой мне не  нужно. Все  это
просто смешно, и мне, пожалуй, лучше не возвращаться сюда.
     - Нет, останьтесь, Люсия, прошу вас, давайте еще поговорим, поговорим о
чем-нибудь другом...


     От себя самого устаешь быстрее, чем от всех прочих, и Луи понял, что не
может больше находиться в  материнской пещере. Он не знал,  как  понравиться
Люсии.  В  течение  пяти лет  Его почитали,  обожали  и  боялись, а  те, кто
осмелился  восстать  против Него,  дорого  за это поплатились. Но перед этой
девочкой  он  был бессилен.  Ни  Его  красноречие,  ни отточенные  фразы  не
действовали на нее,  и от звания  Великого Понтифика-Младенца  не оставалось
ровным счетом ничего. Внезапно Его покинуло желание читать. Он Сам поражался
Своей вчерашней жадности, Своему восторгу - зачем Он так желал  возвыситъся,
овладев всеми сокровищами мировой культуры? Он  часами  сидел в задумчивости
перед  светящимся  экраном.  Его   одолевала   зевота,  и  едва  Он  начинал
просматривать очередной  труд, как глаза слипались  от невыносимой скуки. По
правде  говоря,  Он  теперь  с  отвращением взирал  на книги, эти  хранилища
безумств  или жестокостей, любовно  описанных  на  бумаге. К  чему  было так
начитываться ими, подгоняя Себя хлыстом, словно каторжника?
     В  Его  рассудок  как  бы  внедрилась  некая  более   сложная  частица,
изменившая разом всю систему. Это прекрасное земное  создание приоткрыло Ему
тайны  иной,  цветущей жизни.  Люсия  излучала свет,  а Он прозябал  в Своей
темнице,   прикованный  цепями  к  Своей   библиотеке,  холодному  отражению
подлинного  существования.  И  наш  озябший  каноник-эрудит чувствовал  Себя
горошиной, заточенной в стручке. Маточный Иерусалим оказался таким же унылым
местом, как атолл, затерянный  в  Тихом океане. Робинзон-Недомерок скучал, и
приближенные Ему опостылели. Он  хотел, чтобы мать вышла на  улицу,  пошла в
ресторан, - тогда Ему достался бы хоть кусочек  мира,  на который можно было
бы  смотреть сквозь щель, проделанную в пупке. Опомнившись, Он понукал Себя,
взывая  к мужеству, - у самых великих людей случались приступы депрессии. Он
же  прекрасно знал, чем занимается здесь вот уже пять  лет: сзывает  на Свой
личный  суд все  мировые  культуры, с тем чтобы низвергнуть их с пьедестала,
покончить с заблуждениями человечества. Именно о Нем скажут: Он прочел все -
даже ненаписанные книги. Но Ему еще столько предстояло сделать,  и, когда Он
смотрел на груду доставленных  приверженцами дискет, Его  охватывала  тоска,
ибо в каждой из этих мертвых пластинок содержалось более миллиона страниц. И
это еще было безделицей в сравнении с той печатной продукцией, что ежедневно
появлялась  в  мире. "Перестаньте писать, одолейте эту  тягу,  подумайте обо
Мне!"  -  умолял  Он  бумагомарателей,  пережевывающих  одно  и  то  же.  Он
чувствовал,  что  не  выдерживает  тяжести навалившегося  на  Него  мира,  -
разрушать оказалось столь же тяжко, как и создавать.
     Маленький затворник  все  знал, но  ничего не пережил. Если бы  Он  мог
незаметно улизнуть, оставив вместо Себя пухлую подушку, если бы мог на время
окунуться в  людскую грязь, приобщиться к их мерзким радостям, а на рассвете
вернуться в  уютное мамино  гнездышко!  Это нисколько  не поколебало бы  Его
решимости  -  напротив. Как Он жаждал простора! Пока же Он украсил все стены
Своего жилища изображениями Люсии,  которые  медленно  двигались по  часовой
стрелке: Люсия сидит,  скрестив ноги, Люсия наклоняется вперед, Люсия меняет
стержень в ручке,  Люсия лукавая или сердитая, томная или насупленная - и на
многочисленных  экранах Его  убежища появлялась теперь,  вместо  страниц  из
Талмуда, Корана или Гиты, миловидная  мордашка юной балерины. Она  истребила
все  ландшафты,  изгнала  фальшивую  библиотеку  и тысячи  нереальных  книг,
украшавших  прежде  маточный склеп. Люсия стала горизонтом, почвой, космосом
Луи. Куда бы Он ни смотрел, видел только  ее. Однако среди многих  и  многих
Люсий,  кружившихся в бесконечной сарабанде вокруг Него, недоставало одной -
Люсии обнаженной.  И,  к великому Его смятению, едва лишь она являлась Ему в
воображении без  одежды,  как  маленький Его тростничок  устремлялся  вверх,
сминая  тщательно отглаженные  складки набедренной повязки.  Хотите  верьте,
хотите нет, но Луи обладал  не мальчишеским прутиком, изогнувшимся наподобие
морского  конька  и не  превышавшим размерами краник, а  увесистым  посохом,
подлинно мужским  членом толщиной с запястье руки,  под тяжестью которого Он
порой падал ничком.
     О, как унижали Его неподобающие выходки этой твари! Бывали  дни,  когда
шлагбаум поднимался каждые  полчаса! Ребенок-мозг  ощущал,  как между ног  у
Него вырастает необузданный альпеншток, с  нечеловеческой силой тянувший Его
к образу  Люсии, словно палец, указывающий одно и то же направление. "Что ты
хочешь   сказать?"  -  спрашивал  Луи  у  Своей  запятой   и  никак  не  мог
сосредоточиться  из-за этого упрямца. Однажды Ему даже  случилось отложить в
сторону Фому Аквинского ради развратного романа восемнадцатого века - а ведь
в  былые времена  Он относился  к подобному чтиву с глубочайшим  презрением!
Игривые  сцены и гривуазные речи персонажей распалили Его до такой  степени,
что корешок проснулся опять  и стал ярко-красного цвета.  Бог  знает, почему
Его  желание,  до  сих  пор   остававшееся  неутоленным,   не   нуждалось  в
дополнительных стимулах и нарастало по самому пустячному поводу. Стоило Ему,
к примеру, подумать: "Пусть  Люсия  даст Мне свою грудь, позволит припасть к
своим соскам", как из  масленки  изобильно изливалась смазка, а нос  стручка
багровел. Он одергивал себя  - герою извилин не подобает так срамиться. Ну и
дела!


     В  это время у  Него  появилась постыдная  привычка -  Он ублажал  себя
посредством изображений Люсии. Для этой мерзости  Он использовал специальную
перчатку, созданную для Него и позволявшую осязать воображаемую поверхность,
меняя ее по своей воле, ощущая холод и тепло, гладкую  кожу и шероховатости.
Благодаря развратным возможностям перчатки, Он задирал Люсии юбку, засовывал
пальцы под трусики. Его змееныш напрягался, шипел, и Он обхватывал эту штуку
свободной рукой, изо всех сил приближая момент освобождения. О, о, пусть оно
выйдет, невозможно больше терпеть, и,  когда наступал миг плотского экстаза,
это истекало само собой, а Он начинал в восторге кружиться по Своему жилищу,
испуская  вопли  австралопитека.  Затем,  впадая  в  бешенство  из-за  этого
псевдоизвержения, Он набрасывался  на лик девушки  - вырывал ей язык, таскал
за  волосы,  выкалывал  глаза,  совершая  сей  кощунственный  акт  со  всеми
изображениями  Люсии.  Эти  исступленные  выходки  не приносили  Ему  покоя:
новообретенная похоть  распоряжалась  Им  по  своему усмотрению,  взору  Его
являлись  пышногрудые  красотки,  задастые  и  губастые  шлюхи,  манившие  к
разврату. И  наш багровеющий молодец  вскидывал Свой пистолетик  при  каждом
мираже.
     Он приходил в отчаяние, сознавая, что  будет обладать Люсией только  на
картинке. А  Ему  страстно хотелось  сжать  ее в объятиях и ласкать властной
рукой. Она была нужна Ему сейчас, немедленно,  и плевать Он хотел на "начало
всех начал",  на  "конечную цель". Увы, как  Он ни прикидывал, пытаясь найти
выход  из этого  положения,  все  было тщетно.  Даже  если  Он покинет  Свою
темницу,  останется непреодолимое препятствие -  Его  рост.  У  Мамы  он мог
держать  Люсию на  ладони, но в жизни  Люсия могла  бы взять  Его  на  руки,
поскольку  была  выше  голов  на  пять и  весила  в три-четыре  раза больше.
Конечно, Луи знал наизусть все сказки  о любовных  похождениях гномов, об их
способности проникать  в  любое лоно, но  Ему  было трудно  представить Себя
мужем  Люсии, -  мужем,  которого она будет возить в колясочке или носить  в
рюкзачке на спине. После долгих лет заключения Ему уже не вырасти.
     Люсия  открыто насмехалась  над Его  муками и терзаниями. Она  сбросила
идола  с пьедестала - и это всего лишь за полгода! Как приятно было помыкать
тем,  кого все считали гигантом.  Гигантом? Да Он  скорее похотливый карлик.
Ибо она ощущала чувственные волны, идущие  к ней  из утробы Мадлен, - это ее
забавляло  и  в  то  же  время  внушало  отвращение. Теперь  она соглашалась
приходить к гомункулусу  только на одном условии - никаких поучений! Едва Он
заводил  речь  о  Канте,  Максе  Вебере  или  астрофизике,  как она начинала
собирать  манатки. И  без всякого  предупреждения перешла  на  "ты"  с  этим
занудливым  младенцем,  слишком  быстро  пошедшим  в  семя.  Большего Он  не
заслуживал. Луи было запротестовал:
     - Нет, только  не это, Я вам запрещаю,  вы  должны относиться ко  Мне с
уважением! Она оборвала его:
     - Как хочешь, малявка. Или ты соглашаешься, или я ухожу!
     Крохотный  Вождь прикусил язык. Он разом лишился права на большие буквы
и на  привилегию  говорить о  Себе  в третьем лице.  Какое  несчастье, какой
позор! Вот куда завели его нечистые мысли! К счастью,  беседы их происходили
при закрытых  дверях. Если  бы  люди узнали,  что он всего  лишь развратник,
урчащий в своей сальной постели, и что потаскушка  смеет третировать его, от
его авторитета не осталось бы и воспоминания. Только бы она не проболталась!
Быть  может,  нужно предложить  ей денег за  молчание? Но это наведет  ее на
мысль о шантаже, что ускорит катастрофу. В какую же глубокую лужу он сел!
     Тиранят обычно тех, кто нас  любит, - равным образом любят тех, кто нас
тиранит. Чем больше  измывалась над  горе-воздыхателем  вздорная  девка, тем
большую  забирала   власть.   Обыкновенная  бабенка  сокрушила  Мессию.  Она
относилась к нему без всякого почтения и вела себя  по-хамски. С  Мадлен она
также не церемонилась, щипала  ее за жирные щеки и восклицала: "Толстуха все
дрыхнет?"  -  насвистывала в  такт  храпу,  с  омерзением  обнюхивала  соню,
разгуливала  по   комнате,  словно  у  себя  дома,  критикуя  мебель,  обои,
драпировки. Ей нравилось закатывать  Луи холодный  душ.  То безмятежная,  то
злобная, она  привязала его к  пыточному столбу и  отплясывала  вокруг  него
танец индейца, снявшего скальп. Нарочно выбирала для разговоров самые пустые
темы, подкрашивалась, слушая идиотскую музыку по радио, выбирала помаду, без
умолку  трещала о самой себе, с громким чавканьем жевала резинку, выдувая из
нее  огромные  пузыри,  которые  с  треском  лопались.  Она  с  нескрываемым
удовольствием коверкала  язык,  строила  самые  несуразные  фразы,  всячески
провоцировала  малыша. Приходила одетой как добропорядочная  девушка,  но за
обличьем  чопорной  барышни   скрывалась  другая  Люсия  -  в  подвязках,  в
трусиках-бикини, в наглом бюстгальтере  без бретелек,  подпирающем  налитые,
словно  снаряды, груди.  Она  начинала  мерзко  зубоскалить,  позволяя  себе
игривые  выражения и  скабрезные  шуточки. Доведя  младенца до  исступления,
вертихвостка удалялась,  чтобы  пойти  в ресторан или ночной  клуб со  своим
ровесником, "красивым малым, высоким и сильным, вот такие мне и нравятся". И
бросала ему с порога, одарив сладкой улыбкой: "Пока, мышиное дерьмо".
     Терзаемый страстью и подозрениями, Луи не  смыкал глаз всю ночь, борясь
со своим инструментом и бормоча  сквозь  зубы  весьма непристойные слова. На
следующий  день он  засыпал Люсию вопросами,  желая  узнать  все подробности
прошлого  вечера.  Почувствовав,  что  он  дошел  до точки  и  изнемогает от
ревности, она переходила к рассказу:  великолепно используя фигуру умолчания
и  литоты,   живописала   ему  развитие  интрижки   вплоть   до   бесстыдных
заключительных  сцен и  при этом так плотоядно  облизывалась,  так раздувала
ноздри,  что Маленький Поросенок совершенно терял голову. Последний удар она
наносила ему какой-нибудь особо пикантной деталью - и он начинал кататься по
полу, теряя остатки разума.
     О,  как  она  наслаждалась  муками  этой  трещотки!  Но  самовлюбленный
младенец заслуживал куда  большего наказания,  и  она добивала его циничными
выходками,  безжалостными  насмешками уверенной в себе  красивой  шлюхи. "Ты
хотел  бы чмокнуть меня? Разжать мне  бедра, поработать  своим лемешком?"  -
спрашивала она его, томно  потягиваясь. Он вскрикивал: "Да, да",  а  она  со
смехом говорила: "И не стыдно тебе,  ублюдочная мошонка, птичий  хрен? Ты же
знаешь,  что я не для  тебя,  потому что гожусь  тебе  в  матери, а ты мне в
дедушки. Садись на горшок, придурок!"  Донельзя  оскорбленный  Луи попытался
научиться выдувать пузыри из жевательной резинки - ему специально поставляли
чуингам  -  или хотя бы свистеть в  два пальца. Кроме того, он  носил теперь
светящееся  ожерелье, а к  набедренной повязке  прикрепил множество значков,
звякающих на каждом шагу. Он подумывал  также, не заказать ли себе несколько
пар джинсов - пора было одеваться,  идти  в ногу  с модой. Бедняга с досадой
вспоминал, как Люсия однажды в шутку потребовала, чтобы Мадлен оплачивала ей
услуги няньки. Но что бы она ни делала, его дудка свиристела - и тем громче,
чем грубее девица себя вела.
     Но вот настал день, когда хорошенькая  принцесса решила устроить торги.
Она потребовала фотографию шалуна, поясной портрет - ни  больше ни меньше. В
самом деле,  никто  не  знал, как  выглядит  Луи, - все его изображения были
окутаны  туманной  дымкой.  Подобно  Богу,  он  желал  оставаться  безликим.
Догадавшись, чем угрожает ему  просьба Люсии,  он отказал наотрез.  Риск был
слишком велик.  Девушка использовала  все  свои  чары,  чтобы  убедить  его.
Сначала она дала  согласие  продолжать  уроки.  Луи  не уступал -  тогда она
обещала показаться ему обнаженной. Этот аргумент тоже не возымел действия. И
бесстыдница  перешла от посулов к угрозам: стала его высмеивать,  оскорблять
и, в конце концов, прибегла к самому отвратительному шантажу - или он пойдет
на попятный, или она больше не вернется. А заодно расскажет всем, что тыкала
ему, словно обыкновенному маленькому засранцу,  каковым он и является. Целую
неделю  ее  не было, и Луи, измученный  тревожным ожиданием,  капитулировал.
Съемку  производил  дружок  балерины, щеголеватый  малый со слишком длинными
волосами; Луи потребовал полной тайны - никоим образом нельзя было разбудить
Мадлен  или  потревожить  службу безопасности.  Однако  дисциплина  в  Замке
пошатнулась: юнец  преспокойно  сделал  дюжину снимков  Астрального  Карлика
анфас и в  профиль, заверив,  что  никто,  кроме  троих  посвященных, их  не
увидит.   Когда   Люсия,  специально   явившаяся  загодя,  вскрыла  конверт,
доставленный через посредство  привратника  в  спальню  Мадлен  таинственным
посланцем,  она  не  сумела  сдержать  крик.  Конечно,  девушка  не  ожидала
ангельского лика  - ее  вполне устроила бы  симпатичная детская  мордашка. А
смотрел на нее морщинистый недоносок, младенец-Мафусаил, с лицом, похожим на
преждевременно состарившуюся маску. Его  покрытая трещинами  кожа  блестела,
серая  масса,  напоминающая  пудинг, вылезала  из  черепа  и  свисала со щек
наподобие бакенбардов. Это было нечто среднее между осьминогом и кикиморой -
существо, которое никогда уже не обретет свой подлинный облик.
     Люсия не просто испугалась, увидев его,  -  ее  захлестнуло  величайшее
омерзение. Бросив фотографии, разлетевшиеся по полу, она кинулась прочь. Луи
между тем метался, как безумный, и, задыхаясь, пищал;
     -  Вейнитесь,  Люсия, я, мозет, и некьясивый, но я умний, озень,  озень
умний...
     В ужасе Луи не замечал,  что сюсюкает,  и с такой силой забился о стены
своей темницы, что вырвал Мадлен из объятий сна.





     Сам  того  не зная, Луи разбудил  мать в тот  момент, когда  ей  снился
восхитительный сон. Она как  раз переживала идиллию  двух молодых людей - их
первую встречу в дискотеке, страстный диалог, робкий поцелуй на танцевальной
площадке, объятия на рассвете на пустынном берегу моря, -  но  тут, насильно
вырванная  из  страны  грез, внезапно  осознала  весь ужас своего положения.
Истина  предстала перед ней во всей наготе:  она вновь увидела разползшееся,
словно квашня, тело, обвисшую громадными складками кожу, чудовищно набрякшую
грудь. Ей  суждено  навсегда остаться  мешком с тухлятиной,  живой оболочкой
матки.  Запахи пота и мочи,  исходившие из чрева,  крайне раздражали ее. Вот
уже  пять лет  она ощущала  невыносимую тяжесть,  едва  могла передвигаться,
носила  в  себе слишком много жидкости, а разросшееся  брюхо  мешало увидеть
собственные ноги. Кто превратил ее в груду рыхлой плоти? Стервятник по имени
Луи.
     В этот страшный миг она поняла, какую ошибку совершила, - потеряны были
лучшие годы! Если  так будет продолжаться, у нее  вновь отрастет девственная
плева, и  она станет беременной  барышней всем на  потеху. А  этот маленький
мерзавец пытается обольстить смазливую потаскушку! С этим нужно кончатьЖажда
возмездия, равная прежнему благодушию,  завладела сердцем Мадлен.  Луи мешал
ей, выводил из себя, мучил так, словно колючий шар раздирал ее изнутри. Если
бы  она могла прогнать его,  как лакея! Нет,  скорее  изрыгнуть,  как рвоту,
вывести,  как испражнения! На сей раз она не совершит прежних ошибок и будет
действовать иначе, в  полной тайне,  скрыто  от  всех. И  для  начала Мадлен
отправила при помощи одного из стражей Замка, всецело ей преданного, длинное
письмо Марте, сестре доктора Фонтана.


     Люсия так и не вернулась. Но если бы она даже захотела, приверженцы Луи
этого бы не допустили. Дамьен,  бесценный  Дамьен, показавший себя  с  самой
лучшей стороны во  времена  кризиса, и на  сей  раз оказался на  высоте.  Он
вручил семейству девушки чек на крупную сумму при условии, что Люсия никогда
больше не появится у Кремеров. Что до фотографа,  то он таинственным образом
исчез вместе со  снимками  и  негативами. Люсия  теперь  ненавидела Луи всей
душой и сожалела,  что не может уже терзать его,  - она не  простила ему  ни
уродства,  ни  слабости,  ни тем более долгих  недель  принудительной учебы.
Никаких денег не хватило бы, чтобы заплатить  за перенесенное унижение.  При
одной мысли, что испорченный мальчишка  командовал  ею,  словно  пешкой, она
приходила в бешенство. Это  мерзостное существо оскорбляло и вкус, и мораль.
Ей  хотелось  не только разоблачить его,  пусть даже посредством клеветы, но
затравить в собственном логове, заставить барахтаться в блевотине.  Страшась
нарушить  запрет Дамьена  и одновременно стремясь  утолить  жажду мести, она
прибегла к хитрости: рискнула отправить малышу крохотную видеокассету.
     Доверенный человек вручил ее Мадлен, и та неохотно проглотила посылку -
ей  надоело  быть  почтовым  ящиком.  Луи, со  своей  стороны, дал сигнал  о
получении из брюшной  полости и  поторопился вставить  кассету в миниатюрный
видеомагнитофон.  С  первого  же  кадра  -  а  это  было  лицо  Люсии  -  он
почувствовал нарастающий страх. Балерина собрала волосы узлом  на затылке, в
ушах у  нее  позвякивали  золотые серьги,  улыбка была  загадочной. Выдержав
долгую паузу, она произнесла:
     - Здравстуй, Луи, ты меня узнаешь? Давненько уже мы с тобой не болтали.
Тебе, наверное, интересно,  что я здесь делаю? Смотри,  и  тебе  все  станет
ясно. Я всегда держу свои обещания. Это мой подарок тебе, малыш, наслаждайся
им.
     Тон был нарочито небрежным,  даже благосклонным, но что-то в  ее голосе
настораживало.  Она явно  держала  камень  за  пазухой,  и это не предвещало
ничего хорошего. Послышалась негромкая  джазовая музыка, в замедленном темпе
исполняемая на пианино и контрабасе; камера отъехала назад, показав Люсию  в
полный рост - она танцевала, почти не сходя с места, в  большой комнате, где
не было никакой мебели,  кроме  кровати и стула.  Балерина перебирала голыми
ногами  в  туфлях на высоких,  острых  каблуках;  она  была  в  расстегнутой
шелковой блузке  и слишком короткой кожаной мини-юбке с кожаным  же  поясом.
Преисполненный угрызений  за свои недавние грешки, Луи с  некоторой тревогой
смотрел на экран: он поклялся себе укротить инстинкты и  приходил в ужас при
мысли,  что  опять  дает  им  потачку. Тем  более  что и  сам фильм,  снятый
любителем, поражал крайним своим непрофессионализмом - этот дилетант не имел
понятия ни о раскадровке, ни о монтаже.
     Не сводя взора с объектива и  скривив полные чувственные губы в злобной
ухмылке,  Люсия, продолжая  покачиваться, распустила пояс,  который  упал на
пол.  Это простое движение взволновало  Луи  больше, чем он ожидал. Скрестив
руки на  груди и углубив тем  самым головокружительную  впадину  между двумя
налитыми шарами, она провела затем длинными  пальцами по плечам, обнажая их.
Потом наклонилась, словно желая сделать реверанс, а  когда  выпрямилась, то,
будто фокусница, успела выпростать  одну грудь -  восхитительную птичку, еще
хранившую  тепло  гнезда. Луи, нажав на  кнопку,  остановил  кассету.  Он не
потерпит этого стриптиза. Ему хотелось извлечь кассету, отослать ее назад со
словами: "Дорогая  Люсия, вы ошиблись адресом.  Занимайтесь своим кривляньем
перед  дегенератами,  которые крутятся  вокруг  вас. Вам  не  ввести меня  в
искушение". Ах, чертовка!  Какой же  сценарий она  изобрела, чтобы вскружить
ему голову? Он должен это выяснить, узнать,  до какой низости способна дойти
эта  развратная девка. Отослать  кассету  никогда  не поздно.  И он  включил
изображение. Блузка была широко распахнута, плечи спущены до локтей, круглые
груди подрагивали, словно живя собственной жизнью и взывая к ласковым рукам.
Люсия  разминала  их,  любовно  тискала,  пощипывала соски; затем пальцы  ее
заскользили по  животу к  застежке-молнии  на юбке,  потянули язычок  вниз и
обнажили смуглую кожу под  пупком.  Когда возникла  темная  опушка, заросший
травой ручеек, предвещающий появление покатого склона, Луи почувствовал, что
багровеет,  и вскрикнул. Будто  услышав его,  девушка прикрыла грудь руками,
напустив на себя стыдливый вид и округлив рот. В то же  мгновение юбка упала
к ее ногам, и она откинула в сторону ненужный предмет одежды. Это грациозное
движение  донельзя  возбудило Луи. Вся  его  решимость улетучилась  вместе с
юбкой. С этого момента все происходило очень быстро.
     Из нижнего белья  на Люсии  были только  черные трусики-бикини,  тонкая
полосочка,  почти  ниточка,  между  ног. С  великолепной  непринужденностью,
громко стуча  каблуками по паркету, будто сопровождая свои движения  ударами
кнута, девушка прошествовала к стулу, взобралась на него и села на корточки,
повернувшись к объективу спиной.  Сняв блузку,  она припала к спинке грудью,
так  что  можно  было  бы  сосчитать все ее позвонки, прогнулась и выставила
напоказ  зад.  Камера  благоговейно обследовала  это  светило,  подобравшись
совсем  близко  - видны были  даже поры на коже. Под напором ягодиц  трусики
натянулись,  едва  не  лопнув,  как слишком  спелый  гранат.  Юная  балерина
демонстрировала изумительную  пластичность, хорошо развитую  мускулатуру,  и
под последним позвонком  у нее образовались две  ямочки. Луи едва не лишился
чувств при виде этого великолепия. Он был не шокирован,  а зачарован, и  ему
пришлось признать,  что  эта обнаженная  плоть,  ослепляющая  своей  матовой
белизной,  порождала  чудовищное  желание.  У него  перехватило  дыхание, он
сорвал  с  себя  набедренную  повязку,  и маисовый стебель, который, как ему
казалось,   успокоился  навеки,  взбунтовался  вновь,   став  малиновым   от
возбуждения. О,  нет, только не это!  Какое гнусное зрелищеПоложительно, она
забыла всякое понятие о приличии.
     Музыка умолкла. Церемония  продолжалась в тишине, что несло еще большую
угрозу. Люсия  совершенно  естественным  жестом  спустила трусики на  бедра,
полностью  обнажив  ягодицы;  затем притронулась к впадинке, и  на  какое-то
мгновение Луи показалось, будто ему подмигивает черный глаз без века. Прежде
чем он успел вдуматься в это, Люсия подтянула трусики, спрыгнула со стула  и
принялась  расхаживать  по  комнате  -  эта восхитительная  кобылка,  нервно
раздувая ноздри, выпячивала  грудь и  небрежно покачивала крупом. На лице  у
нее застыло презрительное выражение. Она приблизилась к  кхмере, причмокнула
пухлыми  губами  и  зашептала столь  сладострастно,  что  у Луи  закружилась
голова:
     - Бумажный королек, ты видел мой кофр, обе мои подушечки, созданные для
любви,  моих  мясистых  ангелочков?  Подожди,  сволочь,  наберись  терпения,
раскрой пошире глаза, ты увидишь еще и не такое!
     Малыш,  увы, уже все  понял! Его  громадный  член - чудовищная опухоль,
почти фиолетовая от  прилива  крови, - раздулся  еще  больше,  сшибая все на
своем пути.  Он сильно вырос со  времени последней эрекции, и Луи осыпал его
оскорблениями,  поносил,  хлеща  по  нему  линейкой; лежать,  гнусная тварь,
лежать! Ему хотелось  бы  вырвать его, как сорняк.  Но попробуйте  вразумить
столь капризного  зверя!  Люсия  вновь уселась  на стул - на сей раз лицом к
камере,  расставив  ноги  и  упершись  ступнями  в верхние  перекладины  под
сиденьем. Объектив показал крупным планом черные трусики. Курчавые волосинки
выбивались по обе стороны тонкой полосочки,  а  под тканью угадывалось нечто
кисейной мягкости, темная пахучая саванна. Однако это было лишь  началом мук
маленького принца-затворника.  Люсия собиралась не только  обнажиться. Одним
пальчиком   она  стянула  трусики  словно  театральный  занавес  и  раскрыла
варварски роскошную щель: под меховой клумбой  медленно  распускался колокол
плоти,  прорезанной посредине. Этот  ландшафт был увлажнен  каплей жидкости.
Луи завопил: "Нет, нет,  не  надо!" Вместо ответа два  других пальца,  будто
упавших с  неба, примяли  заросли,  развели  края  колокола,  явив  на  свет
безмолвные долины, обретавшие  объем,  подобно  картинкам,  сложенным  между
страницами книги. Возникли тяжелые драпировки, налитые кровью, - они опадали
ленивыми  складками,  а  под  ними предстало  крохотное  ярко-алое  рыльце в
капюшончике. В окружении новых декораций прежние  сцены уступали место иным,
еще  более  ослепительным.  Луи  едва  успел  заметить,  как черная  полоска
трусиков внезапно скрыла от его глаз все эти тайны.
     Камера  поднялась к лицу  Люсии, чьи  глаза  сверкали  от  чувственного
возбуждения.
     -  Жалкая козявка,  если  бы ты мог припасть  к  моему пылающему кусту,
испить из  моего  источника, ты опьянился бы запахом, которому  нет  равных.
Неужели тебе  не  хочется  поваляться  на  моих  влажных лепестках, тихонько
вползти в  широко открытую для тебя  дверь?  Войди же в меня, мой маленький,
чего ты ждешь? Задай мне жару!
     Жестокая, божественная сука! Пальцы Люсии сновали под трусиками, словно
змеи,  с  бесцеремонностью,  ужасавшей Луи.  В  их  суетливой беготне  порой
задирался краешек ткани, и  тогда становился виден мизинец, грубо ворошивший
роскошный мех с таким звуком, будто хлюпала вода. Подвергшееся этой агрессии
прекрасное черное руно напоминало розы, примятые ураганным ветром. Зачем так
мучить  себя,  недоумевал Луи, или она  хочет нащипать  корпии?  Он  таращил
глаза,  проклинал трусики, скрывавшие  слишком много, отчего ему доставались
лишь крупицы.  Его  толстый тотем  тянулся к экрану,  как  если бы спешил на
помощь  пальцам, чтобы вломиться в  эту размокшую крепость. По мере того как
происходящее обретало смысл, становилось  ясно, что Люсия  целиком  уходит в
себя, предоставив Луи роль свидетеля. Этой великолепной женщине никто не был
нужен для любви, но маленького изгнанника это возбуждало еще больше. Девушка
с трудом пролепетала:
     - Золотой  век, Луи, находится здесь, в  источнике моего наслаждения, а
вовсе не в толстенных томах твоей библиотеки...
     В  голосе ее  звучала  удивительная чистота  -  словно сама  невинность
заговорила, признавая свою вину.
     - Ты  знаешь,  что  такое рай?  Это огонь, сжигающий женщину  в  момент
наивысшей  радости любви...  потому  что  этот  огонь всегда возрождается из
пепла,  а  затушить его - означает разжечь вновь...  - Наконец она зашептала
уже  едва слышно:  - На этой вершине изнемогающая женщина слышит глас тайны,
которую не дано познать никому из живых, никому, да, никому... даже тебе.
     Люсия  стояла  теперь  на  четвереньках на  постели,  склонив голову на
простыню  и  высоко подняв зад,  величественный, будто  трон. За  трусиками,
неплотно прикрывающими ее сокровенные  места, взору Луи представали Солнце и
Луна. Ягодицы слепили его, как фары.
     Он спрашивал себя: "Кто же настолько  близок  с ней, чтобы снимать ее в
подобном  виде?" -  и  волна горечи  захлестывала его.  Все  сокровища  были
выставлены напоказ,  их можно  было  разглядывать  во  всех  подробностях  и
гранях.  О, восхитительная  пытка, о,  как прекрасны  эти  алчные створы, о,
уберите  эти  сладости с глаз  моих,  иначе я ни за что не отвечаю. Пальцами
одной  руки  девушка  захватывала все участки, понуждая  каждый из них стать
мягким  и податливым. В  этих движениях ощущалась  сила, свирепое нетерпение
достичь цели.  А  цель,  видимо,  была желанной, ибо лицо девушки исказилось
гримасой страсти - она все больше  краснела, все громче стонала, задыхалась,
полуприкрыв  глаза,   обратив   взор   вовнутрь,  в  себя,  туда,  где  была
недостижимой  для всех. Она явилась уже не соблазнительницей  Евой, а чем-то
не менее опасным  -  воплощением  женских чар  с ужасающим сочетанием полной
непринужденности и  абсолютной недоступности. Это было куда хуже бесстыдства
-  это была неприкосновенность.  Приглашая Луи в свое  царство, она изгоняла
его  навсегда. Даже четвертованная  похотью, она  принадлежала только  самой
себе.
     Это  самообожание  в пустой  громадной комнате граничило  со скандалом.
Невозможно было смотреть на ее тяжелые груди, роскошные изгибы, изумительные
бедра, орошенные  влагой, -  золото и мед, смешанные  воедино. Она  дрожала,
корчилась, в углах губ  у нее  проступила слюна.  На этом лице,  застывшем в
сладкой муке, запечатлелись все радости, в  которых было отказано Луи.  И он
не вынес. Гениталии его рванулись вперед, ноги подломились, и, обхватив свою
затвердевшую штуковину обеими руками, он вдруг завыл:
     - Я ХОЧУ ТУДА, ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ, Я ХОЧУ ВЫЙТИ...
     Впервые за  свою  короткую жизнь Луи разрыдался -  как самый  настоящий
ребенок. Он с плачем взмахивал своим древком, из которого хлынула непривычно
густая  жидкость,  оросившая  всю  его  пещеру.  Донельзя  потрясенный  этим
псевдооргазмом, он дрожал мелкой дрожью, плевал  в экран и  вопил: "Ненавижу
тебя, ненавижу!  Ненавижу  вас  всех, вы меня  бросили!" -  и  слезы  градом
катились по его щекам.


     Выйти  Луи  уже  не  мог.  Приверженцы  не  простили бы  ему  подобного
отступничества -  возможно, покусились  бы даже на его жизнь. А главное - он
не  сумел  бы  приспособиться  к  внешнему  миру.  Он  стал  кротом, который
великолепно  видел  во  мраке матки, - свет же  ослепил бы его. Кроме  того,
земля  превратилась в  место куда более  враждебное, чем пять  лет назад,  -
слишком поздно было спускаться, словно тореро на арену, к этим грубым людям.
Ушло время для баловства и игр, для знакомства с миром.  Никогда уже не быть
ему  любимцем  дамочек  - маленьким  вихрастым разбойником, которого журят с
улыбкой. Солнечные лучи,  едва коснувшись,  обратят его в прах. Он остался в
зале ожидания, так и не вступив в жизнь, застрял в мамином багажнике, словно
невостребованный чемодан,  а  выписать квитанцию  было нельзя  -  все  кассы
закрылись.  Немыслимо  родиться  старцем.  И  маленькая   мумия  все  больше
съеживалась,  ощущая  затхлый  запах  гниения.  Он намеревался  пролезть без
очереди,  обогнав  современников  на  много  веков. Он  полагал,  что  можно
проскочить между секундами, будто между каплями дождя, - но они покарали его
куда более жестоко, чем других, ввергнув до времени в немощь и упадок. Люсия
только ускорила неминуемую катастрофу, опрокинув его одним щелчком.
     Хуже того - Луи терял умственные способности. В его изумительной памяти
все чаще случались провалы, легендарный ум оказался на грани банкротства.  У
него все развивалось слишком быстро -  даже старческий маразм. К примеру, он
знал  наизусть  составы  всех  футбольных  команд  каждой страны на  четырех
континентах - вплоть до третьей лиги, - но теперь ловил себя на том,  что не
может вспомнить имя какого-нибудь вратаря  или центрфорварда. Мозг его,  эта
вавилонская башня,  хранившая  в своих извилинах  многие  километры  книжных
полок,  с  некоторых  пор стал заметно уменьшаться. Воздушный  пирог опадал,
высокий минарет на голове разрушался,  тогда как  между ног продолжал  расти
совсем  другой  рог. Отныне при каждой эрекции он чувствовал, как  ужимаются
его полушария, -  и страшился, что попусту растрачивает свое серое вещество.
А еще ему казалось, будто книги  метались в нем,  напоминая  шумный птичник,
болтали  и ссорились  -  самые же мятежные  кидались  вниз  с насеста, можно
сказать,  кончали с собой.  Он  прочел  их,  чтобы  укротить навсегда, желая
хранить  их  набальзамированными,  словно мертвецов в  саркофаге,  -  а  они
резвились, как дети на перемене.
     Вообще, книг  оказалось  слишком много, и он понимал  теперь, до  какой
степени ненавидит их. В сущности, книг было столько, что прочитать одни лишь
названия - и то не хватило  бы всей человеческой  жизни.  Он  был изнурен их
массой,  их  пустотой  -  все они талдычили одно и то  же. Как  надоели  ему
одинаковые интриги, одинаковые мысли, одинаковые фабулы, которые повторялись
из  века  в  век  с  самыми  незначительными  изменениями.  Если  бы  каждая
библиотека  сгорала  дотла  наподобие  Александрийской,  если  бы Гутенберга
придушили   в   колыбели,   отсрочив  на  несколько   столетий   изобретение
книгопечатания,  -  сколько  это сэкономило  бы времени! Он  и сам уже, едва
открыв том,  торопился  покончить с ним, пропускал  страницы  и  даже  целые
главы, галопом летел к концу.
     Впрочем,  иногда его  настигали  угрызения  совести.  А  вдруг  в  этой
безумной гонке  за  перерегистрацией  книжной продукции  он  упустил  что-то
важное? Вдруг  проглядел схолию одного  из  Отцов  церкви,  забытый  афоризм
безвестного тибетского монаха, сноску какого-нибудь греческого архимандрита,
где обнаружил бы столь желанный ответ? И проворонил вечность из-за секундной
невнимательности?  Быть может,  он слишком  зациклился на  внешнем  значении
слов,  забыв о  глубоком  символическом смысле, быть может,  проскочил  мимо
термина или фразы, содержащих истину во всей ее полноте, как клетка содержит
в себе всю жизненную  цепочку?  А вдруг он  плохо читал?  И понятие "читать"
подразумевает  "перечитывать"? Если  -  ужасающая  перспектива  -  он должен
прочесть все экземпляры каждой книги, в том  числе и  напечатанные на других
языках?  Этого он не  сможет!  Его  мозг  взорвется,  подобно переполненному
бурдюку. Он не вычерпал до дна мировую культуру - а лишь пригубил ее.
     В течение пяти лет, когда  его обуревало чисто гигиеническое рвение, он
снял накипь с восьми миллионов томов  - но  не написал  ни  строчки, если не
считать малозначащих писем.
     В принципе, по прочтении последнего  слова в последней книге,  под  его
пальцами должна сама  собой родиться и  высветиться на экране  та лучезарная
истина, что  позволит  ему подвести  итог. Но  когда он  обращался  к своему
разуму, ответа не было - не ощущалось даже  малейшего  щелчка. Чем больше он
ломал голову, тем  яснее  становилось,  что сказать ему  совершенно  нечего.
Тысячелетняя  философия, многовековая мудрость, которым следовало отложиться
в  нем  наподобие  росы  в  цветке,  не оставили  никаких следов.  И  теперь
Младенец-Крот сам не мог  разобраться в своих познаниях,  все перемешалось в
его  мозгу, и  он блуждал  в  лабиринте, где Плотин был неотличим от  Дао дэ
цзина,  Упанишады  путались   с  поэзией  Верлена,   а  Дионисий   Ареопагит
преображался в  популярный  комикс  о Никелированных  Ногах. На  него давила
тяжесть  мертвецов,  заполнивших мозговые клеточки  и расстроивших  механизм
рассудка.  Пожиратель  страниц  хотел   сотворить  в  своей   голове   храм,
посвященный  двум божествам  -  чернилам и бумаге;  и он скользил теперь  по
волнам веков без компаса, словно сорвавшийся с якоря челнок.
     Долгое время он был воплощением самодовольства человека, а стал тупиком
жизни. С тех пор как маленькая потаскушка раздула огонь в его паху,  показав
ему,  что он  потерпел  кораблекрушение  в  бухте счастья,  с  ним произошла
разительная перемена.  Он  перестал  следить за собой - куда  девалась почти
военная  дисциплина  его  бытия,   монашеская  суровость  его  кельи?  Здесь
воцарился кавардак:  приборы  были  сломаны, дискеты  валялись в  беспорядке
(иные  из них  поцарапанные  и  треснувшие),  факс и центральная  телефонная
станция работали с  перебоями.  Но Луи плевать на это  хотел. Он  томился  в
материнском  болоте,  ощущая  себя ложкой, завязшей  в  холодном соусе,  его
обуревала  жажда  бегства,  и  большую  часть  времени   он  проводил  перед
телевизором.  Кто сказал,  что он никогда  не увидит вестерн, матч по регби,
увлекательный  детектив?  По его  требованию  на  кровать  Мадлен установили
параболическую антенну - мать отказалась предоставить для нее свою голову, и
приверженцам пришлось скрепя  сердце подчиниться. Вместо  того чтобы  читать
Конфуция,  Монтеня   или  Байрона,  Луи  наслаждался  сериалами,  комедиями,
викторинами. Все эти  мыльные  оперы,  слезливые  фильмы  и  прочие  плоские
поделки доставляли ему греховную  радость. Он  мог без конца созерцать самую
откровенную дрянь, чья интрига была столь же пустой, как и развязка, ибо ему
было  просто  необходимо  немного  глупости  в  химически  чистом виде.  Его
приводила в восторг халтура, он обжирался этой поставленной на  промышленную
основу  тупостью,  которую  тиражировали  в  миллионах  экземплярах  на всех
континентах.   Конкистадор   библиотек   превратился  в   раба  при   пульте
дистанционного управления, в аудиовизуального зомби. По  крайней  мере,  ему
удавалось хоть на  время забыть о  тесноте своей отвратительной норы, о том,
что кожа на животе и руках покрыта тысячами крохотных букв - словно эпидерма
его задалась  целью восстановить  прочитанные  тексты,  а сам  он стал живым
палимпсестом, литературной  субстанцией. Каждый  вечер он смывал  в бассейне
этот чернильный лишай, но на  следующий день нарастала  новая плотная ткань,
клейменная  литерами.  Когда  же  он выключал телевизор,  то слышал,  как  с
верхних  полок в его мозгу бросались в пустоту объемистые тома и их страницы
хлопали, точно крылья на ветру.
     Тьма притаилась в  его  мозгу, подстерегая добычу, но на короткое время
болезнь  отступила,  и он  воспрял. Приверженцы, придя  в  ужас от  подобной
нерадивости,  молили  его   держаться,  не  уступать,  не  сдавать  позиций.
Поскольку они не имели доступа в спальню Мадлен, то установили перед окнами,
выходившими в сад, и перед  дверью звукоаппаратуру  оглушительной  мощности,
которая изрыгала слова утешения  и поддержки. Дамьен наседал на Луи, понукал
и давил. Он сумел  проникнуть  даже на экраны телевизоров и  на всех каналах
отдавал ему распоряжение двигаться по избранному пути.
     - Зачем это все? - отбивался Луи. - Я уже слишком стар.
     -  У  вас  нет  выбора,  - обрывал его  Дамьен. - Надо  продолжать  или
умереть.
     И в этом высокомерном металлическом  голосе звучала неприкрытая угроза.
Растерянный  и  одинокий Луи попытался взять  себя в  руки, ибо  приходилось
вновь обратиться к прежним высоким целям. Поклонники убедили его смириться с
небольшим  вмешательством  извне, и он собственноручно вживал  себе в голову
корону из  кремниевых пластинок  - в каждой содержалось  несколько миллионов
сверхпроводниковых  волокон,  а  удерживалась  эта  конструкция  при  помощи
крючков. Крошечные  бандерилъи  напоминали  лесок  из антенн,  проросший  на
висках. Еще он  поместил  в  своем мягком сером веществе протоки, по которым
поступали  животные   нейроны,  извлеченные   из   мозга  молодых   обезьян.
Приверженцы,  используя  пищевод Мадлен, закормили  его  фруктовыми  соками,
аминокислотами,  витаминами,  анаболиками, стимуляторами. Главное же, Дамьен
заставил Луи  поклясться  -  отныне никакого  свинства,  никакого  разврата.
Хватит  уже играть с шариками и с самим амулетом. Луи обещал. Кроме того, он
привязал  к  прутику  крохотный звонок, который  подавал голос при  малейшем
напряжении.  Едва почувствовав отвердение  члена,  малыш  кричал: "Помогите,
помогите, у меня встает!" - и ему тут же делали инъекцию брома через длинную
иглу, воткнутую в виновника переполоха.
     Также была произведена трансфузия свежей крови,  взятой у новорожденных
детей.  Словом,  его на скорую  руку  подлатали,  и  на  какое-то  время это
подействовало. Благодаря  всем  этим протезам,  Луи  -  хоть  и сгорбленный,
скрюченный,  усохший  -  пережил  мгновение  краткого ренессанса,  последний
всплеск  величия.  Он воссиял в новом  блеске,  и ему почти удалось прогнать
назойливое воспоминание о Люсии. Им  опять овладела библиофильская мания: он
одолел  всю  средневековую схоластику, весь корпус каббалистических текстов,
японскую литературу, а кроме того, большую часть химии металлов. Адепты его,
желая заткнуть рот клеветникам - ибо в народе ходили слухи, будто юно-старый
монарх впал  в слабоумие и  начал сюсюкать, - умоляли  открыть наконец  миру
истину. Теперь  или никогда.  Ободренный  новыми  своими  подвигами  на ниве
разума,  Луи дал согласие, вновь обретя  тем самым право на  большие буквы и
множественное  число,  присущее  верховному  владыке.  И вот Их  Лилипутское
Величество  официально  заявили,  что круиз Духа  завершен Ими  в ускоренном
темпе  -  и  Они намереваются отчетливо  выговорить  то, что  лишь  невнятно
бормотали  до Них минувшие  века.  Нерасщепленный атом, засевший в слизистой
яме, собирался развеять в прах земной шар. Пусть мужчины и женщины готовятся
к Духовному Перерождению!





     Возродившись,  Феноменальный  Шалунишка достиг апогея своей славы, едва
стала  известна  дата,  назначенная  для  Апокалипсиса.  Событию был  придан
подлинно  мировой размах: во  всех крупнейших столицах  с самолетов сбросили
несколько  миллионов  листовок  с напоминанием -  через три недели  наступит
Нирвана!  Разгром  старого  мира был приурочен к 15 августа  - именно в этот
день  пять  лет назад Луи отказался  родиться, не желая принимать  участие в
человеческой  комедии.  Вся  планета содрогнулась -  а  вдруг Супермикроб не
врет,  вдруг все сущее будет  поглощено магией единого  слова?  Заколебались
даже самые отъявленные скептики.
     Дом  и  земельная  собственность  Умозрительной  Букашки  были  надежно
изолированы от остального  мира.  Тайные  агенты,  снайперы, размешенные  на
крышах,  и  наружная охрана возвели  вокруг матери  с ребенком непроницаемую
границу. К этим драконовским мерам безопасности Дамьена принудили постоянные
угрозы,  ибо  верующие  в  приход  Мессии  дошли  до  такого  неистовства  в
результате пропаганды  Луи, что способны  были  совершить  покушение.  Замок
превратился в пороховой погреб, в мишень для любого безумца.
     Власти,  которые  охотно  сотрудничали  с  Мадлен  с  тех  пор, как Луи
образумился, восприняли известие о Конечном Перевороте чрезвычайно серьезно.
Так вот почему хищник  не желал выходить из  клетки - Он готовил нам  рай на
земле! Властители дум, служители  культа и высшие чиновники склонились перед
верховной силой, силой  мысли -  этот малыш,  возможно,  держал  в  ручонках
бразды мировой судьбы. На сей раз, господа, без глупостей! Стремясь избежать
ошибки,  допущенной Понтием  Пилатом  в отношении Иисуса, они  распорядились
создать для Матери все необходимые условия. Она же попросила только об одном
-  закрыть  дело  доктора  Фонтана.  И  врача  выпустили  на  свободу  после
трехлетнего заключения.
     Несчастный  гинеколог  тут же примчался,  чтобы  поблагодарить  Мадлен;
сопровождала его  Марта  с  красными от  слез  глазами и с лицом  в глубоких
морщинах, размытых потоками влаги,  которой другому хватило бы на всю жизнь,
- она  также  лепетала невнятные  благословения. Фонтан  постарел, стал  еще
более близоруким, а преждевременно поседевшие волосы придавали ему величавый
и внушительный вид. Со своего ложа скорби Мадлен произнесла прочувствованную
защитительную  речь перед Дамьеном  и  сановниками  Церкви.  Она напомнила о
неоценимых  заслугах,  о целиком  оправдавшей  себя  методе  первых  недель,
благодаря  которой  Луи  и  превратился в  нынешнего Великого  Мудреца.  Под
воздействием  этой речи  и  вкрадчивых  манер  доктора  не  устояли и  самые
закоренелые предубеждения.  Мадлен довершила дело, примирив Луи с Фонтаном в
ходе незабываемого открытого заседания. Встав на колени, врач с трогательным
смирением  воззвал  к  милости Мышонка, который  тут  же даровал ему  полное
прощение  - прошлое  осталось в прошлом,  и за несколько недель до Всеобщего
Обновления  следовало забыть былые обиды.  И Луи совершил великодушный жест,
поразивший присутствующих до глубины души,  - возвел Фонтана в  ранг  своего
личного врача.
     Итак,  мир был  заключен,  старые  раны  зарубцевались, и Мадлен  могла
теперь беспрепятственно проводить долгие часы в обществе Фонтана - последний
получил  право  на  столь  продолжительные  встречи  в  силу  своего  нового
назначения. Она переговаривалась с ним при  помощи записочек с очень простым
кодом -  каждая буква означала следующую за  ней в алфавите. Таким  образом,
"а"  следовало читать как  "б",  "б", - как "в" и  так далее вплоть до буквы
"я", которую следовало читать как "а". Фонтан, не переставая  говорить вслух
на  самые безобидные  темы,  отвечал  ей  таким же манером, а  затем  каждый
уничтожал записочки другого. Нужно было остерегаться слежки приверженцев,  а
главное  - Луи,  ибо  тот  имел  возможность  наблюдать  за  ними  на  своих
многочисленных  экранах.  В отличие от Малыша-Патриарха,  щедро отпускавшего
все грехи, Фонтан ничего не забыл,  и его  злоба только усилилась после трех
лет  тюрьмы -  он  жаждал любой ценой  истребить  мерзавца,  которого  помог
создать. Его ошеломила подобная же решимость  Мадлен - на это он и надеяться
не   смел.  Даже  Марта  в  паузах  между  рыданиями  высказалась  в  пользу
задуманного  предприятия.  Луи  восстановил  против Себя чудовищную коалицию
враждебных сил!
     Однако все зависело от успеха  или провала выступления, назначенного на
15 августа. Было уже слишком поздно предпринимать что бы то ни было до этого
дня. Малейшая оплошность могла навлечь на них подозрения, и тогда их ожидала
бы  ужасная  кара. Если предсказание Луи  сбудется,  то  их  унесет ураганом
вместе со всеми  и они очнутся в  мире, где  слова "наказание" и "репрессии"
потеряют  всякий смысл. Напротив,  если  предсказание окажется  ложным  -  а
Фонтан  молился,  чтобы так и  случилось, поскольку месть  для него  значила
больше, нежели всеобщее спасение, - им нужно будет  немедленно нанести  удар
Ловкачу,  воспользовавшись Его  смятением и  возможным  разбродом  среди Его
сторонников. Итак, оставалось лишь ставить на поражение младенца.
     Фонтан, ежедневно осматривавший Луи,  вскоре сообщил Мадлен потрясающую
новость:  Маленький Хвастунишка усыхал примерно  на миллиметр  в  сутки. Его
пальцы таяли на глазах, вновь превращаясь в крохотные наросты, ногти опадали
и  рвались, словно бумага,  члены атрофировались, зубы расшатывались, скелет
все четче проступал сквозь кожу. А кожа у  Него была  такой черной, как если
бы Он  окунулся в ушат с чернилами. Он становился окаменелостью, возвращаясь
к  эмбриональному  состоянию.  Это  походило на чудо  -  судьба была  на  их
стороне, сама природа ополчилась против Того, кто посмел бросить ей вызов. И
еще одна удача: в клетушке Отшельника все стояло вверх дном, очки, с помощью
которых Он  мог рассматривать Мать изнутри как при дневном свете, разбились,
а  связка ключей  от личных покоев  Мадлен  рассыпалась. Тем не менее Фонтан
настаивал  на крайней  осмотрительности и  внешнем  почтении  -  Луи  должен
верить, что они непоколебимо верны Его делу. Подавая пример, врач рассыпался
в  любезностях, громогласно благословлял Великолепного Фанфарона и заставлял
Мадлен  быть  приторно  ласковой   с   сыном.   Она,  однако,  покончила   с
профессиональным  сном - в  такое  время  дремать было нельзя, последние дни
Творения нужно прожить с открытыми глазами.
     Те  недели,  что  предшествовали  Событию,  породили  великое множество
слухов.  Одни уверяли, будто от паковых льдов на полюсе  оторвались огромные
айсберги в форме женской груди и  откочевали в норвежские фиорды, где из них
потоками полилось молоко, распространяя опьяняющий запах материнства. Другие
рассказывали, что в  западных провинциях  Канады  ангелы с женским  бюстом и
младенческими лицами усаживались за семейные  столы, приложив два  пальца ко
рту и  призывая тем  самым к безмолвию. С тех  пор во  многих  деревнях люди
онемели.  Ни  один  из  этих слухов не подтвердился,  и по  мере приближения
Великого Вечера все ощутимее  ослаблялись путы,  наложенные  разумом, -  это
считалось почти нормальным, ибо компас всегда безумствует в непосредственной
близости от магнитного поля. Человеческий род, можно сказать, ощущал себя на
каникулах: все рабочие графики были сорваны, все проекты заморожены, и никто
не  рисковал  строить хоть  малейшие  планы  на будущее.  Всех  взбудоражила
прокламация  Луи. Каждый день Ему доставляли тысячи послании и  телеграмм  с
призывом: освободите  нас  от каторжного ярма жизни,  избавьте  от  труда  и
тягот.  Сектанты  и  ярые  приверженцы  посылали   Ему   амулеты,  заклятия,
эзотерические формулы, уверяя Его, будто Он может воспользоваться их грозной
силой.  Шарлатаны пытались внушить легковерным,  будто  им удалось  обогнать
Его,  -  забравшись на возвышение  посреди улицы,  они  с ужасными гримасами
бормотали  нечто нечленораздельное. Их кривлянье никого не могло обмануть, и
служба безопасности  Божественного  Дитяти  быстро  разогнала  их, используя
дубинки  и  железные прутья. Казалось,  никто  не  воспринимал  конец  света
трагически - разве не суждено было всем возродиться в отрешенной  мудрости и
безмятежном спокойствии?
     Луи  не  было  никакого  дела  до  этих  пертурбаций.   Он  исступленно
занимался,  позволяя Себе лишь посмотреть  по телевизору  одну-две  серии  в
день. Поскольку он очень спешил - прошу Меня простить, на следующей неделе у
нас  Страшный  Суд!  -  то  читал теперь  лишь  краткие резюме и сокращенные
компиляции. По Его заказу был сделан тезисный пересказ "Войны и мира", "Трех
мушкетеров", "Братьев Карамазовых", "Доктора Живаго", "В поисках утраченного
времени".  Отчего Он  не применил  этот  метод  с самого начала -  насколько
быстрее пошло  бы дело!  Сейчас Он  прорабатывал  знаменитый  роман  Роберта
Музиля  "Человек  без  свойств",  уложенный  в  десять  страниц,  -  краткое
содержание,   анализ   основных   действующих  лиц,   новаторская   сущность
произведения  для своей  эпохи  и  наиболее  выразительные  цитаты.  Познать
сердцевину, не отвлекаясь на  детали, переключая первую и вторую скорость, -
вот к чему Он теперь стремился. Равным образом, у  Него уже  не было времени
слушать  один за другим  музыкальные  шедевры,  и  Ему  передавали  смесь  -
Бетхоцарта, Телешубахмана, Монтевапьди. Как-то раз из-за ошибки программиста
Он принял Золя за Диккенса - право же, какая безделица, какой пустяк!


     Наконец  наступил   долгожданный  день.  Уже   на  рассвете  на  улицах
крупнейших городов  Европы, Америки и Азии стали собираться тысячные толпы -
мужчины, женщины,  дети. На каждом  перекрестке были  установлены  громадные
экраны.  Поскольку в северном полушарии  стояло  лето, многие  ночевали  под
открытым небом, и центральные  артерии столиц напоминали стойбище кочевников
пустыни. Даже в Париже остановилось все движение. Кареты "скорой помощи" уже
не  считали нужным  отвозить  страдальцев  в больницу -  зачем лечить  их за
несколько  часов до  Уничтожения?  Мадлен с сыном  почивали  в бронированной
камере в центре  громадного зала для парадных приемов. Подступы к Замку были
усыпаны розами, гвоздиками, белыми лилиями, а также  гвоздями, битым стеклом
и  противопехотными минами. Целая батарея переносных  кинокамер должна  была
обеспечить  трансляцию через  все искусственные спутники Земли и  телецентры
крупнейших  армий.  Многочисленные ракеты  были подготовлены к запуску, дабы
передать полученный сигнал  в  отдаленные сферы.  По  соглашению с  Луи было
решено  сократить  до  минимума  сценические  эффекты:  будет звучать  тихая
мелодия  "Реквиема" Брамса, а сумеречное  освещение  на черном  фоне создаст
необходимый настрой неизбежного конца. Проницательный Негодник привел Себя в
порядок для Страшного Суда: Он  долго вычесывал хохолок  (по правде  говоря,
состоявший  из одного волоска - жесткого,  как стальная нить), вымылся с ног
до  головы, начистил последний  отросток мозгового вещества, не  превышавший
размерами  козлиные  рожки,  -  жалкий остаток  былого  цветения,  -  сменил
набедренную  повязку  на пестрые  бермуды  и, усевшись по-турецки, застыл  в
ожидании.
     Заводы, конторы, школы закрылись, тогда как ворота больниц, зоопарков и
казарм распахнулись. К чему сохранять подобие порядка, если всем - рабочим и
солдатам, преступникам  и безумцам -  предстояло  пережить искупление  ценой
единственной фразы? Некоторые торговцы, лишившись рассудка, предлагали даром
норковые  манто,  драгоценности,  роскошные  часы  -  но  ни  одна  рука  не
потянулась за ними.  Банкиры с радостью выносили  мешки с крупными купюрами,
опустошали  свои  сейфы   -  при   полном  равнодушии  зрителей.  На  пороге
преображения  жажда  наживы   оставила  людей:   богачи  приглашали  в  свои
прекрасные дворцы бедняков, задавали им пиры на золотой и серебряной посуде,
проститутки  готовы были безвозмездно отдаться первому встречному, но никого
не прельщала эта бесплатная свежая плоть, хозяева предприятий соглашались на
головокружительное повышение зарплаты. На улицах царило  радостное смятение,
враги и поссорившиеся супруги просили друг у друга прощения, убийцы в тюрьме
целовались  со  своими  надзирателями,  волки  и медведи, чьи клетки  стояли
открытыми, играли с малышней, которая лезла им на спину, цепляясь за шерсть,
матери  подкладывали  новорожденных детей львам и пантерам, а те любовно  их
облизывали. Все живущее было  охвачено  порывом терпимости  и любви.  Адепты
Божественного Дитяти  расхаживали  с  флагами,  распевая гимны,  разбрасывая
цветы и призывая каждого к сосредоточению.  Мир несчастья и несправедливости
должен был исчезнуть, как если бы задули свечу.
     В  патетическом грохоте барабанов  на  всех  экранах  планеты в  ранний
послеполуденный час появился Младенец-Самородок. Повсюду,  с севера на юг, с
востока на запад,  прокатился единый крик ужаса и  отвращения. Дети с воплем
устремились в объятия матерей. Конечно, и прежде ходили слухи, что Спасителю
Нашему  далеко  до  Адониса, однако никто  -  поскольку  это было Его первое
появление на  публике  -  не знал, что Он так отталкивающе уродлив.  Дамьен,
потрясенный этим зрелищем, пожалел, что  для прикрытия  Божественного Дитяти
не использовали дымовую завесу, как предлагали некоторые из приверженцев. Он
был  настолько  омерзителен, что при одном  взгляде на Него охватывал  страх
подцепить это безобразие, заразиться им, как  дурной болезнью. Луи  стал еще
гаже с тех  пор, как Люсия увидела Его на  фотографии в материнской спальне.
Сидевшая на голове  корона  из кремниевых  пластинок  походила  на настоящий
терновый венец, а вокруг  крючков  застыли крупные капли засохшей крови. Его
мордочка младенца-старикашки, сморщенная и беззубая, источала потоки из всех
отверстий:  глаза у Него слезились, из носа текло,  изо рта лилась слюна. Из
черепа Его  исходило какое-то  скрежетанье, как если бы  пытался  заработать
проржавевший часовой механизм.  Возле  крохотной мозговой опухоли на темени,
ставшем  плоским,  словно вертолетная посадочная  площадка,  был  установлен
маяк,  мигавший  красными  и  синими  бликами.  Скрюченный  малыш  напоминал
доисторическое  существо,   увешанное   современными  бирюльками,  -  и  это
сочетание внушало неизъяснимый трепет.
     Зрители  зажмурились от омерзения,  однако им пришлось  вновь  обратить
взор к экранам  -  хотели они того  или нет, именно эта гнусная маска должна
была  изречь  Истину. Суеверные люди тут  же обнаружили в  Луи отталкивающие
добродетели  чеснока, который, как  известно,  отгоняет  вампиров.  Младенец
начал концентрироваться. На Его лбу проступили крупные капли пота; испарение
за  ними  не поспевало,  а потому  Он вскоре весь покрылся липкой,  словно у
земноводных,  пленкой.  Маяк  Его  вращался  все  быстрее.   Было  два  часа
пополудни, стояла невыносимая  жара, все  живое стремилось укрыться в  тени.
Жарко  было даже обитателям Берингова пролива,  даже  эскимосам на  полярной
верхушке мира -  ибо они тоже отождествляли  себя с Мерзкой  Личинкой.  Было
странно сознавать, что через несколько минут понятия холода и зноя, голода и
жажды  потеряют  всякий  смысл.  Во  вселенной,  которая  заменит  нынешнюю,
температурных перепадов уже не будет, достаток станет  общим  уделом, в мире
навсегда воцарятся сытость и довольство.  В момент прощания со своей тленной
оболочкой  смертные  испытывали  к  ней   необычайную  нежность,  иллюзорные
чувственные ощущения  казались  им  особенно  приятными.  Самые  слабодушные
плакали и обнимались, прощаясь друг с другом.
     Луи, вызвавший поначалу отвращение, постепенно пробудил к Себе жалость.
Все было прощено Мальчонке  - ведь это из-за нас он  превратился в урода, Он
несет на  лице  стигматы  наших  заблуждений.  Губы  у Него приоткрылись, Он
всхлипнул, сморщился, несколько раз чихнул. В  довершение  всего у  Него был
насморк!  Ах, бедняжка! Все  мамаши  в едином  порыве  вытащили из  карманов
платки, чтобы вытереть Ему нос. На востоке уже темнело,  тогда как на западе
занималась заря. Но для соотечественников Луи наступили сумерки - было ясно,
что Истина  грядет  с  прохладой  уходящего  дня. Теперь  к  Пацану-Мученику
обращали слова  утешения и  поддержки, выкрикивали  Его имя, взывали к Нему,
умоляя  покончить  со старым  миром,  -  и  чувства  всех  людей  слились  и
растворились в  этом  коллективном  напряжении.  Было что-то  грандиозное  в
стремлении тщедушного монстра к  Абсолюту. Сомневаться уже не  приходилось -
человечество было на пороге нового времени.
     Наконец, то  и дело оглаживая Свою церебральную свечку, как  если бы от
этого  зависела  стимуляция  нервных  окончаний,  Мерзкий  Засранец невнятно
забормотал.  Все  вздрогнули,  затаив дыхание. У  Него застучали  зубы,  рот
округлился,  и  наружу  выполз обложенный  язык.  В  глазах,  устремленных в
пустоту,  вспыхнуло  зловещее  пламя,  а   крохотный  хохолок   на   голове,
побагровевший от непрестанного почесыванья, поднялся, словно огненный факел.
Вокруг  Него образовалось  какое-то  свечение,  лучезарная  аура.  Он пустил
пузыри, и  слюна  полилась  сильнее  - если  бы Он догадался  вытереть  рот,
тысячелетнее царство уже наступило бы! Лицо Его исказилось от нервного тика,
прострелившего всю  левую сторону. Казалось, будто  Он шепотом разговаривает
Сам с Собой, будто некая высшая сила,  овладев полостью Его рта, диктует Ему
невнятные  слова. Пот струился  с Него ручьями,  разжижая даже сгустки крови
вокруг тернового венца, который постепенно  оседал  глубже.  Его пальцы  без
ногтей,  похожие на  культяшки  прокаженного, скрючились, вознеслись к лицу,
затем снова опустились. Новое урчание сорвалось с Его  губ - это были хрипы,
стоны,  и  люди   тщетно  напрягали  слух,  пытаясь  разобрать  хоть  что-то
членораздельное.  У Него началась  икота,  Он срыгнул  - Истина была  совсем
близко, она  рвалась  из Его  нутра,  гоня  перед собой воздух.  Эта отрыжка
никого не шокировала, а лишь увеличила напряжение. Внезапно во  взоре малыша
выразилось невероятное отчаяние. Зрачки у Него стали стремительно вращаться.
Он закатил  глаза. Вот  оно!  Он знает,  Он  сейчас скажет. Пять  миллиардов
человек  в едином  порыве легли на землю ровными рядами  - через секунду они
испытают преображение.
     Луи и в  самом деле только что испытал Озарение,  достиг того места вне
времени,  где  все кончается. И  едва  не испустил  дух.  Одним взглядом  Он
охватил весь путь земной, познал Огненные Письмена, Высшую мудрость, Альфу и
Омегу. Выдержать  это  было невозможно. Под воздействием испытанного шока  в
глубинах Его мозга произошло  короткое замыкание, вызвавшее пожар. В течение
нескольких минут  тем, кто осмелился  поднять голову,  показалось, будто они
видят в зрачках младенца, распахнутых  как окна, полыхающие  в огне полки  с
книгами; тысячи и тысячи страниц, сгорая, свертывались, вспыхивали красивыми
языками пламени, отбрасывали мириады искр и светились  красноватыми бликами.
Потом  глаза  маленького человечка  затянуло занавесом  дождя  из пепла.  Он
скрючился,  словно от невыносимой боли, и  закричал  надтреснутым, нетвердым
голосом:
     - Помогите, помогите...
     Все  экраны  вдруг погасли.  Изображение  исчезло,  и  слышался  только
звоночек, который тренькал, тренькал, тренькал - равномерно и неутомимо, как
погребальный колокол.


     И наступил день, когда Мадлен  с Фонтаном  оказались в огромном  пустом
доме,  затравленные кредиторами,  без  единого слуги.  Церемония конца света
обернулась  мятежом - сразу же после фиаско Луи обезумевшие  толпы  ринулись
громить государственные учреждения.  Разочарование было  слишком жестоким, и
кто-то должен был заплатить за это. Служители  Божественного Дитяти, которые
не успели снять свои  тоги, подверглись суду Линча. Хищные звери, выпущенные
на свободу, мгновенно  обрели прежние инстинкты и  пожрали  десятки невинных
людей.  Повсюду  день  этот   был  омрачен  разгулом  насилия  и  грабежами.
Разнузданная  орда взяла штурмом  Замок  Кремеров, и служба  безопасности  с
трудом восстановила  порядок. Одно  крыло  здания  сгорело  дотла, и  Мадлен
изрядно  струхнула, боясь изжариться  заживо. В  течение следующей  недели в
каждой второй стране  было введено чрезвычайное положение,  однако небольшие
группы  агитаторов  продолжали  распространять  анархию.   Наконец  всеобщая
горячка утихла, и жизнь пошла своим чередом.
     Но   Луи   уже  поносили   на  всех   перекрестках   -  эта  профанация
распространялась  со скоростью эпидемии. Он воплощал на самом отталкивающем,
нечеловеческом  уровне  всю сумму познаний  и  вершину  эрудиции. Прежде Его
ненавидели  за  гениальность,  а  теперь   презирали  за  слабость.  Кричать
"помогите" на  пороге  Золотого века  - какой позор! Первым делом он лишился
своих  больших  букв  - так у ангела оторвали бы крылья. Смехотворный Мессия
предстал  в  своем   подлинном  обличье  -  это  был  символ  претенциозного
ничтожества,  мелкий прохвост. Для него  не жалели  уничижительных эпитетов,
именуя блевотиной  выкидыша, отребьем  биде. Ему  не  могли простить прежней
веры, былых иллюзий. Многие предлагали судить его. Церковь, в лице уцелевших
служителей, попыталась защитить  низвергнутого божка. Фонтан с поразительной
властностью  завладел браздами  правления,  возглавил организацию  и  изгнал
Дамьена с  приспешниками, возбудив  против них уголовное дело по обвинению в
провале  Луи.  Затем он  установил  такую  железную  дисциплину  при  помощи
тотальной слежки  и телесных  наказаний,  что  разбежались  самые  преданные
приверженцы.  Редко бывает,  чтобы  вожак  с  таким  остервенением  разгонял
собственный отряд, а Марта, хоть и продолжала рыдать, от брата  не отставала
- исправно  строчила  доносы  и щедро  раздавала тумаки. В довершение  всего
доктор, делая вид, будто защищает  Божественного Дитятю, превозносил  его  в
таких  выспренных словах, что  окончательно восстановил  общественное мнение
против маленькой сволочи.
     На сей раз с ним не собирались церемониться. Все  с  нарастающей злобой
топтали  ногами старообразного младенца-зубрилу, поливая потоками грязи  его
таланты и  его  ум. Люсия  имела  невиданный успех, рассказав  на  страницах
бульварного еженедельника о злополучных ухаживаниях "Мерзкого  Сосунка". Она
нашла жестокую фразу, которая облетела весь мир: "Луи Кремер? В голове пусто
- все в штаны ушло!"  С каждым днем  таяли  подаяния  доброхотов. Истеричные
вдовы, некогда  готовые жертвовать  любые  суммы  Устрашающему  Клопику,  не
желали больше  и  слышать  о  нем.  Из  Замка уходили  последние садовники и
мажордомы,  прихватив  с  собой  мебель  вместо  задержанного  жалованья.  И
постепенно интерес  к малышу  упал. Спустя несколько месяцев после памятного
телевизионного  выступления редко какая из газет еще упоминала его имя. Сами
хулители устали  уже разносить его в  пух и  прах.  Он  испарился из  памяти
людской,  преданный равнодушному  забвению. А  пресыщенная  публика,  утоляя
жажду новизны, устремилась на поиски других развлечений.
     Матери и доктору тоже несладко пришлось за эти месяцы. Чертенок едва не
добился  своего -  они уцелели на самом  краю  пропасти  в момент  всеобщего
возмущения! Глубокой  ночью Фонтан  с  помощью Марты  и  водителя  грузовика
перевез  огромную Мадлен  в  деревенский  дом,  заранее снятый  им вдали  от
всякого  жилья. Он  желал запутать  следы,  обезопасить  себя  от возможного
судебного  преследования, а главное -  довершить  начатое без  нежелательных
свидетелей.  В  этом  убежище   находилась  аппаратура  высокой  мощности  и
точности: мать, по-прежнему прикованная к постели, была, как  и в первые дни
беременности, опутана проводами,  а многочисленные камеры исследовали каждый
сантиметр ее  чрева.  Микрофоны,  закрепленные у  пупка, фиксировали  каждый
вздох  ребенка. И хотя тот ни разу не подал голоса после  15 августа, Фонтан
приказал Мадлен пить с утра до вечера, пить что угодно - шампанское,  водку,
джин, вино, - лишь бы это одурманивало младенца. Все, что  лишало его разума
и вело к деградации, было благотворным. Одновременно он вводил в вену матери
химический состав собственного изобретения, посредством которого намеревался
растворить паразита.
     Опьяненный  парами   вдыхаемого   алкоголя,   оглушенный  увиденным   в
достопамятный день, Луи разлагался. Он ничего не помнил, кроме удара молнии,
поразившего  его  изнутри  и  опалившего виски, - эта ужасная боль никак  не
проходила. Мозг его погибал,  обращался в прах - от  громадной цитадели, еще
недавно гордо возвышавшейся на голове, остались только хрупкие перегородки с
пустыми ячейками. Живая же  его часть, сохранившаяся  под черепной коробкой,
где еще тлел  не до конца потушенный огонь, напоминала льдину на вскрывшейся
реке - она уплывала вдаль, унося с собой обломки былой мощной психики. Малыш
двигался  обратным путем, к началам  цивилизации,  возвращался от сложного к
простому,  от  знания к  невежеству, от  коры к слизистой оболочке, теряя по
дороге память, способности, рефлексы. На родном языке он уже не мог говорить
и  лепетал  нечто бессвязное  на  арабском, персидском,  немецком,  датском,
киргизском.  Он   стал  воплощением  той  самой   вавилонской   башни,  того
бессмысленного  компендиума, с  которыми  намеревался  бороться.  Он  пищал,
переходя от краткого взлета к полному  бессилию,  гордо  выпрямлялся,  чтобы
ниже упасть. Голова,  все еще слишком большая  в сравнении с телом, увлекала
его своей тяжестью вперед или назад соответственно углу наклона. Неспособный
подняться,  он  извивался, словно  рептилия,  в  материнской  тине,  пытаясь
оттолкнуться скрюченными руками и ногами.
     На  месте чудных бассейнов, где он некогда  плескался, возникли горькие
вязкие болота. Матка превратилась в настоящую  трясину: когда Луи  удавалось
взобраться на какую-нибудь кочку, мерзкие волны почти захлестывали его, и он
с  трудом ускользал от  их липких  объятий. Все приводило его  в  смятение и
ужас: из  почвы вырывались  кипящие  гейзеры, из слизистых оболочек сочилась
кислота,  изъязвившая  ему  кожу,  колючки  впивались в тело, и  он  истекал
чернилами. Его  била дрожь, постоянно хотелось пить  и  есть. Совсем недавно
мама была  дворцом бриошей  и  варенья, пещерой  пряников. На стенках  матки
произрастали  фисташки  и миндаль, шоколад  и  марципан.  Стоило только руку
протянуть - и  собирай  обильный урожай. А  теперь  все, что  Луи  срывал  с
перегородок, вызывало тошноту - он ничего не мог проглотить, чтобы тут же не
выблевать обратно.  От его влажной камеры  несло  вонью заброшенного  рынка,
гниющих отбросов.
     И  тюрьма его достигла  просто  устрашающих размеров - весь  окружающий
пейзаж  на глазах увеличивался в  объеме, позволяя ему определить, насколько
сам  он уменьшился.  Подумать только,  ведь было  время, когда  он  доставал
головой  до  потолка,  -  а  сейчас  тот  отступил  на несколько метров. Над
маленьким затворником  возвышался отныне  собор  с  грандиозными  сводами, с
балками   головокружительной  высоты.  И  он  смутно  различал  вокруг  себя
ужасающий  лунный  ландшафт   -  остроконечные  пики  гор   и  циклопические
нагромождения  камней.  Во  мраке ему  чудились чьи-то  шаги, глухой  говор,
пристальный взор неких злобных глаз. Полузатонувшие в тине компьютеры путали
его  мониторами, равными экрану  кинотеатра,  их  клавиши  были  размером  с
булыжник,   а   телефонные  трубки  преграждали  дорогу,  подобно  рухнувшим
деревьям.  Из трясины  выглядывали  дискеты,  похожие  на  колеса  какого-то
загадочного механизма, и однажды он лишился остатков пальцев, ухватившись за
их острые края. Зрение его было ослаблено вспышкой молнии при озарении, и он
постепенно  слеп  -  двигаться ему приходилось  на ощупь,  по запаху,  и все
окружающее  приводило его  в  трепет.  От порывов  ураганного ветра  у  него
спирало дыхание,  его  хлестали водяные  струи,  а  когда  он  кричал, вопли
замирали где-то в вышине, ибо голос его не мог пробиться сквозь эти громады.
     Он осужден был прозябать в яме, куда не достигает свет. Но в голове его
царил  еще более густой мрак,  нежели в этой пещере, и темнота  нарастала  в
нем,  словно  вбирая  его  в  себя. Только с  помощью  катапульты  мог бы он
вырваться из своей дыры, пробиться на свободу через рот или  ноздри  матери.
Когда он  уже стал величиной  со сломанного оловянного солдатика,  ему ценой
неслыханных  мук  удалось  в  последний  раз  поднять  трубку  единственного
работающего телефона и позвонить Мадлен. Стоя на четвереньках у аппарата, он
сипел что-то на своем невразумительном наречии, стараясь, чтобы его  поняли.
Из трубки  послышался ясный,  отчетливый голос  матери, который отдавался  в
этом погребе громовыми  раскатами.  Она  объяснила,  что сильно  выросла,  и
обещала  сменить оборудование,  приспособив его к новым объемам. Малыш опять
невнятно залепетал, а  она поклялась, что он по-прежнему ее маленький гений,
ее  феникс. Едва  она повесила  трубку, раздался ужасающий  рев.  Луи  узнал
классическую  музыку,  которую  включили  на  такую  громкость,  что   самые
мелодичные звуки  словно бы превратились в лезвие бритвы, заживо сдирающей с
него кожу, отсекающей мясо  кусок за куском. А над  аккордами,  заглушая их,
вновь  послышался  голос  Мадлен.  Самым  очаровательным светским тоном  она
говорила: "Слушай сонату Моцарта, которую ты так любил в детстве; а это трио
Шуберта  и концерт  Баха  -  они  тебе  всегда  очень нравились!"  Младенец,
раздираемый в клочья  тем,  что  когда-то  приводило его  в восторг, пытался
бежать  - слишком короткие кулътяшки не давали ему возможности заткнуть уши.
Он хотел крикнуть: "Приглуши звук, мама, во имя всего святого, приглуши", но
фраза  застряла у  него в горле, слова слиплись в какую-то  вязкую массу. Он
походил на жука, пригвожденного к  земле  длинной  иглой,  который бессильно
шевелит лапками. Эта звуковая пытка  длилась  целую вечность, терзая  его  с
неумолимой  беспощадностью. Муки были такими невыносимыми, что Луи готов был
броситься на острый нож дискеты, чьи стальные края посверкивали во мраке. Но
до этих манящих гильотин нужно было идти несколько часов, и тогда измученный
гомункулус нырнул в материнскую трясину, чтобы ничего больше не слышать.
     Однако было уже слишком поздно. Едва голова его погрузилась в тину, как
преисподняя взорвалась.  От  ужасающей  вспышки у  него  лопнули  барабанные
перепонки,   треснула  черепная  коробка.   Могучим   ураганом  его,  словно
соломинку,  отшвырнуло  к  стене  пещеры.  Возникший  во внутренностях смерч
опустошил его тело и, ударив в голову, разметал в клочья мозг. И он сорвался
в пропасть, уносимый бесконечным вихрем.


     Мадлен также  опадала на глазах, и, когда  ей  удалось  сбросить первые
десять  килограммов, она  разрыдалась от  счастья.  Плод свой она стремилась
уничтожить  с тем же фанатизмом, с каким некогда обучала его в первые месяцы
беременности.  Она была образцовой пациенткой  и выполняла  все распоряжения
доктора безропотно,  с  каким-то зловещим бешенством, норовя даже  опередить
события. Она  постоянно восклицала:  "Вычистите  из  меня этот  помет,  этот
присосавшийся  ко  мне  полип!"  Препарат,  изобретенный доктором  Фонтаном,
представлял  собой  молекулу  карликового  развития,  аналогичную  той,  что
применяется  для  растений, -  в  сильных дозах  этот  состав  способен  был
уменьшить любой организм. Доктор добавил в него яд, поражающий спинной мозг,
что  должно  было  привести  к  расстройству  умственной  деятельности  и  к
разжижению мускульных тканей. Мадлен  ликовала,  принимая эти  наркотические
вещества, и с хохотом повторяла, что уварит сына наподобие тушеной говядины.
С самого утра  она начинала пить -  виски, коньяк, пиво, шампанское, словом,
любой алкогольный напиток, ибо каждый глоток был оружием в борьбе с засевшей
в ней  опухолью. Она не пьянела от спиртного, поскольку ярость была сильнее,
-  напротив,  легкий  хмель  лишь усиливал ее  раздражение.  С  нетерпением,
близким  к помешательству,  она ждала последней атаки. Когда Фонтан описывал
ей,  как уменьшается  насекомое - словно обмылок, размываемый водой,  -  она
почти задыхалась от восторга.
     В один прекрасный день Фонтан добил штуковину, которая размерами уже не
превышала крупную бородавку. Окружив ее  со всех  сторон,  он направил в нее
ультразвуковые волны высокой  частоты  - с их помощью удаляют обычно камни в
почках  или в желчном пузыре. Клеш  разлетелся  на мириады частиц и перестал
существовать.  Проверив  все  еще  раз, Фонтан  отключил  аппаратуру. Мадлен
получила наконец избавление.





     Год  спустя  июльским  вечером  молодая  женщина с  лучезарным взглядом
ужинала с красивым юношей на  террасе ресторанчика  в одном из городов Южной
Италии. Она держала его за руку, поигрывала пальцами, смеялась беспричинно и
взахлеб. Это была  особа в  теле, с роскошным бюстом, с чувственными губами.
Длинная коса,  блестящая словно  луч черного света, спадала ей на спину. Она
была едва знакома с тем, кто сидел за столом напротив нее, - познакомилась с
ним  накануне  в  поезде  и   плевать   хотела  на  все  остальное.  Юный  и
очаровательный,  он вполне  годился  в  герои романа:  пожирал  ее  глазами,
старался рассмешить, подтрунивал над ней, когда  она не сразу откликалась на
свое  имя.  Она ссылалась на  рассеянность, смеялась  еще громче,  буквально
искрилась весельем.
     Мадлен сменила имя на Лауру, но все еще частенько забывала об этом. Для
тех,  кто  видел ее  беременной, она была неузнаваема. Из тучной она сначала
стала грузной, а затем просто пухленькой. Из-под обличья неподъемной матроны
вновь появилось  человеческое существо.  Жировая  подушка растаяла,  обнажив
спину, живот  и  грудь с  вполне  четкими  контурами. Из  слоновьих  колонн,
которые ее и не держали, вынырнули  ноги - слегка полноватые, но не лишенные
изящества.   Заплывшее  свиное   рыло  превратилось  в  миловидное   лицо  с
любопытными  глазами,  чья  бархатная   поволока  неопровержимо   доказывала
молодость  их обладательницы.  Метаморфоза  была поразительной. Мадлен почти
похорошела  после  перенесенных  мук,  ибо  они стерли то  выражение  унылой
забитости, что так  портило  ее в  ранней  юности. Исчез испуг, страх  перед
жизнью,  искажавший черты. На  свет явилась другая женщина, цветущая, слегка
полнотелая,  с  очаровательными  складочками  и  ямочками.  Кожа  ее  обрела
эластичность,  и  только едва  заметные рубцы на  груди,  а также  на бедрах
свидетельствовали  о былой  толщине.  Она  осталась  высокой, но не  слишком
выделялась  среди скандинавок или американок. Жирная  белуга,  прикованная к
постели, преобразилась в пикантную брюнетку.
     Тогда  случилось нечто удивительное  -  Фонтан  безумно влюбился в свое
творение. Она принадлежала  ему  в  гораздо большей степени, чем некогда  ее
сын.  Разве  не  вернул  он  ее  к  жизни,  вырвав  из   царства  бессильной
неподвижности? Да, именно он  возродил ее. И  этот рядовой  врач, всю  жизнь
питавший отвращение к подверженным гниению органам, к внутренностям и крови,
возомнил,  будто  одержал  над  природой свою самую  блестящую  победу.  Ему
пришлось просить  приятеля-хирурга прооперировать Мадлен, дабы освободить ее
брюшную  полость  от  микрофонов и  приборов,  натащенных  туда Луи, -  и ей
вычистили все  вплоть до мельчайших  гаек,  проводков и микросхем. Затем  он
приступил к дезинтоксикации  организма, постепенно  снижая  дозу алкоголя  и
давая ей успокоительное, чтобы смягчить последствия  абстинентного синдрома.
После этого  он отправил ее  в горы долечиваться, предложив  по  возвращении
выйти за него замуж. Мадлен  попросила разрешения подумать. Но сама  мысль о
том,  что  придется  вновь связать себя узами брака, приводила  ее в ужас. К
Фонтану  она не испытывала никакой  благодарности - он  просто расплатился с
ней за собственные грехи.  Кроме  того, с  ним  были связаны  воспоминания о
самых черных  годах. От одного присутствия его вместе со слезливым призраком
Марты - вот  уж  кого она бы охотно выжала,  как половую тряпку! - могли  бы
возродиться  былые кошмары.  Когда  гинеколог с сестрой приехали  за  ней на
машине, чтобы отвезти домой, она  воспользовалась остановкой  в  придорожном
ресторане и, изъяв у них крупную сумму денег,  ускользнула и села  на первый
же поезд, отправлявшийся в Италию. Оказавшись по другую сторону границы, она
выправила  себе  фальшивые  документы  на  имя  Лауры  Вундеркинд,  уроженки
эльзасского  города  Кольмара, лаборантки  по профессии.  В  этом  деле  она
поднаторела   настолько,   что   могла  без  труда  поддержать  разговор  на
профессиональные темы.
     Наконец-то она стала свободным человеком, без  прошлого и без родных, а
потому  вольная влиться в  общество себе подобных. Смеясь  над своими былыми
страхами,  Мадлен  поклялась  целиком  отдаться  двум  радостям, которых  ее
лишили, -  любви  и путешествиям.  Она прогуливалась  по улицам, с гордостью
ощущая призывные  взгляды, - сознание своей привлекательности искупало  века
вынужденного уродства. В каждом городе она  отдавалась совершенно незнакомым
мужчинам,  и  аппетиты ее удваивались при воспоминании о тех временах, когда
она исполняла супружеский  долг с отчаянием обреченной  на заклание  жертвы.
Плотские радости стали ее реваншем. Она задержалась во Флоренции, съездила в
Венецию, Рим  обогнула стороной  и обосновалась  в одном из отелей  Неаполя.
Именно  в неаполитанском поезде она встретилась с этим молодым греком, и они
сумели объясниться на  ломаном английском. Вечером,  после  легкого ужина  в
траттории, молодая женщина вернулась в гостиницу со  своим  новым другом. Им
не  терпелось любить друг друга, и она  с лихорадочной поспешностью  раздела
его в жажде раскрыться навстречу ему, испить чашу наслаждения до дна.
     Но внутри нее выжидала, подстерегая свой час, микроскопическая частица.
Ей удалось пережить катастрофу, и  теперь она, замаскировавшись под кровяной
шарик, тихонько плыла по  направлению к  сердцу. И пока Лаура, изнемогая  от
страсти, нашептывала любовнику нежные непристойности, умоляя его овладеть ею
еще  и   еще  раз,  пурпурная  жемчужина,  покачиваясь   на  волнах  алой  и
темно-красной крови,  продвигалась к  своей  цели -  сердцу. И направляло ее
только  одно  желание -  погубить,  только одно чувство служило ей маяком  -
ненависть, ненависть, ненависть.

Популярность: 12, Last-modified: Sat, 26 Jul 2003 06:43:01 GmT