(Хорнблауэр-7)


     Капитан Горацио Хорнблауэр  расхаживал  взад-вперед по крепостному валу
Росаса, как разрешил ему комендант: от одного часового с заряженными  ружьем
до другого.  В синем южном небе над головой висело южное солнце, по-осеннему
ярко вспыхивая на южной  синеве залива Росас. Синеву окаймляли полоски белой
пены --  это  ленивые волны  разбивались  о  золотистый  прибрежный песок  и
серо-зеленые  обрывы. Черный в  свете солнца, хлопал  на  ветру  французский
триколор, возвещая миру, что  Росас -- в  руках  французов, а Хорнблауэр  --
военнопленный. Меньше чем  в полумиле покоился  остов его бывшего корабля --
"Сатерленд" выбросили на мель, иначе бы он затонул -- а на одной линии с ним
покачивались  четыре  его  недавних противника. Хорнблауэр  щурился на  них,
сожалея  об  утрате  подзорной трубы. Даже и  так  он  видел, что корабли не
готовы выйти в море и вряд ли будут готовы. Двухпалубник, который не потерял
в  бою  ни мачты, и тот еле- еле держался на плаву -- помпы  на нем работали
каждые  два часа.  На трех других  не установили  еще ни  одной мачты взамен
сбитых. Французы  ведут  себя, как  ленивые  салаги,  что  не удивительно --
семнадцать лет их бьют на море, шесть лет держат в жесткой блокаде.
     Они на французский манер  расшаркивались  перед  ним,  превозносили его
"героическую оборону" после  "мужественного решения" броситься между Росасом
и  спешившими  укрыться  там  четырьмя  линейными  кораблями.  Они  выражали
живейшую радость, что он вышел  целым из сражения, в котором потерял убитыми
и  ранеными две  трети  команды. Но они набросились на добычу  с  алчностью,
снискавшей Имперской армии  ненависть всей Европы. Они обшарили карманы даже
у раненых, когда, стонущих, грудами увозили их с "Сатерленда". При встрече с
Хорнблауэром их  адмирал удивился,  не  видя шпаги,  которую  отослал своему
пленнику  в  знак  восхищения  его  отвагой;  когда  Хорнблауэр ответил, что
никакой шпаги  не получал,  адмирал велел  разобраться.  Шпага отыскалась на
французском  флагмане,  выброшенная за  ненадобностью: гордая надпись, как и
прежде, украшала лезвие, но золото с рукояти, эфеса и ножен исчезло. Адмирал
лишь рассмеялся и вора искать не стал.  Сейчас награда Патриотического Фонда
висела у  Хорнблауэра на боку, голая  рукоять сиротливо торчала из ножен, от
жемчуга, золота и слоновой кости остались одни воспоминания.
     С  равной  жадностью  французские  солдаты   и  матросы  накинулись  на
"Сатерленд" и ободрали  все, вплоть до медяшек. Они в один присест смолотили
жалкую  провизию  -- не  зря говорят,  что Бонапарт  держит  своих  людей на
голодном пайке. Однако  пьяным  не  напился  почти  никто,  хотя  рома  было
вдоволь. Девять из десяти британских моряков перед лицом подобного искушения
(какому  никогда  бы  не  подставил их  британский  офицер)  упились  бы  до
беспамятства или до пьяной свары. Французские офицеры обратились к пленным с
обычным  призывом перейти  на их сторону,  суля хорошее обращение  и  щедрое
жалованье. Сейчас Хорнблауэр с гордостью вспоминал, что ни один из его людей
не поддался на уговоры.
     Теперь  те  немногие, кто чудом не получил ранений, томились под замком
-- их загнали в душный склад, лишив табака, рома и свежего  воздуха, что для
большинства  из них  и составляло разницу между раем и адом. Раненых --  сто
сорок  пять  человек  --  бросили  в сырой  каземат,  умирать от  гангрены и
лихорадки. Руководство нищей  армии, которое и  для своих-то людей мало  что
могло сделать,  сочло неразумным тратить силы и  медикаменты  на раненых,  с
которыми, выживи они, не оберешься хлопот.
     Хорнблауэр  тихо застонал  на ходу.  Ему предоставили  комнату,  слугу,
право гулять на  свежем  воздухе и греться на солнце, а несчастные, которыми
он командовал, заживо гниют взаперти -- даже тех двух-трех офицеров, которые
не  ранены, поместили  в  городскую тюрьму.  Правда,  он подозревал, что его
берегут  для иной участи. В те  славные  дни, когда  он, сам того не  ведая,
заслужил прозвище "Гроза Средиземноморья", ему случилось подойти к батарее в
Льянце под  французским флагом и взять ее штурмом. То была законная ruse  de
guerre, военная хитрость,  подобных  которой немало насчитывается в истории,
но французское  правительство явно намеревалось истолковать ее как нарушение
воинских  соглашений.  С первым же  конвоем его  отправят  во  Францию или в
Барселону,  а  там  --  военно-полевой  суд  и,  вполне вероятно,  расстрел.
Бонапарт  мстителен  и к  тому  же  стремится  убедить  Европу в  подлости и
двуличности англичан. Хорнблауэру  казалось, что  именно  это  он  читает  в
глазах тюремщиков.
     За  время,  прошедшее  с  пленения "Сатерленда",  новость  должна  была
добраться  до  Парижа,  и  распоряжения  Бонапарта  --  вернуться  в  Росас.
"Moniteur  Universel", надо  думать, захлебывается от  восторга,  расписывая
всему  континенту  славную  победу  над  линейным  кораблем,   неопровержимо
доказывающую, что Англия, подобно древнему Карфагену  вот-  вот падет; через
месяц-два та  же  газета  сообщит,  что  бесчестный  прислужник  вероломного
Альбиона заслуженно расстрелян в Венсенском замке или Монжуи.

     [Рис. 1]
     1 -- битва с каперами возле Уэссана;
     2 -- "Сатерленд" и Вест-Индский караван расстаются у мыса Сан-Висенти;
     3 -- полковник Кайяр везет Хорнблауэра в экипаже из Росаса;
     4 -- пленные бегут;
     5 -- замок де Грасай;
     6 -- Бриар -- первая ночевка;
     7 -- Нант -- захвачена "Аэндорская волшебница";
     8 -- Нуармутье: сражение с береговыми лодками;
     9 -- встреча с Ла-Маншским флотом.

     Хорнблауэр  прочистил  горло. Удивительное дело -- он  не чувствовал  и
тени боязни. Мысль о скором и неминуемом конце  пугала его  куда меньше, чем
расплывчатые  страхи перед началом боя. Мало того -- он почти с  облегчением
сознавал,  что смерть избавит  его от треволнений.  Не надо думать  о Марии,
которая  скоро родит,  мучиться ревностью и  томиться по леди  Барбаре, жене
адмирала Лейтона. Это будет достойный мужчины конец, а для такого  человека,
как Хорнблауэр  -- мнительного, вечно мучимого страхом провала или бесчестья
-- даже желанный.
     Это будет  окончанием плена. Хорнблауэр два  года протомился в Ферроле,
но время притупило горькие воспоминания, и лишь сейчас они нахлынули с новой
силой. А ведь тогда он не знал, что такое свобода и  каково оно -- ходить по
палубе капитаном, самым свободным из смертных. Быть пленником -- пытка, даже
если можешь смотреть на небо и солнце. Наверно,  так чувствует себя запертый
в  клетке лев. Хорнблауэр физически ощущал, как давит на него заточение.  Он
сжал кулаки  и  с  трудом  сдержался,  чтоб не  воздеть их  к  небу  в жесте
отчаяния.
     И тут  же овладел  собой, внутренне презирая  себя за детскую слабость.
Чтобы отвлечься, он стал  глядеть на  такое любимое  синее  небо, на  черных
бакланов над обрывами,  на кружащих в синеве чаек.  Милях в  пяти от  Росаса
белели  марсели  --  фрегат Его Британского Величества "Кассандра"  неусыпно
следил за  четырьмя  линейными  кораблями в заливе, а еще  дальше Хорнблауэр
различал бом-брамсели "Плутона"  и "Калигулы" -- адмирал Лейтон, недостойный
муж обожаемой леди Барбары, по-прежнему командует эскадрой, но сейчас  лучше
из-за этого не огорчаться. Эскадра ждет, пока средиземноморский флот пришлет
подкрепление,   чтоб  уничтожить  его  победителей.   Британия  отомстит  за
"Сатерленд". Как ни мощны  пушки Росаса, Мартин, вице-адмирал, возглавляющий
блокаду Тулона, проследит, чтоб Лейтон не сел в лужу.
     Хорнблауэр   перенес    взор   на    крепостной    вал   с    громадами
двадцатичетырехфунтовок.  На угловых  бастионах  стоят и вовсе  исполины  --
сорокадвухфунтовые пушки. Он перегнулся через парапет и поглядел вниз; уступ
высотой в двадцать  пять  футов,  затем ров, а  по  дну  рва  вьется крепкий
частокол, который не прорвать иначе, как подойдя вплотную. С налету Росас не
взять.  Десятка два  часовых,  подобно  самому  Хорнблауэру, расхаживали  по
стене,  напротив высились массивные  ворота  с  крытой галереей, на  которой
укрывались еще  человек сто,  готовые  отразить  атаку,  если ее  не заметят
первые двадцать.
     Во  дворе  под  стеной   маршировало  пехотное   подразделение   --  до
Хорнблауэра отчетливо  долетали итальянские  команды.  Бонапарт  завоевывает
Каталонию  силами  своих сателлитов --  здесь воюют итальянцы, неаполитанцы,
немцы, швейцарцы,  поляки. Мундиры на солдатах -- не лучше, чем их строй  --
лохмотья, да и те разномастные -- белые, серые, коричневые, в зависимости от
того, что нашлось на складе. К тому же они голодают, бедолаги. Из пяти-шести
тысяч  расквартированных  в  Росасе  солдат  этот  полк  единственный  занят
строевой   подготовкой  --   остальные   рыщут  по  окрестностям  в  поисках
пропитания, Бонапарт не намерен кормить людей, чьими руками завоевывает мир,
равно как  и  платит от  случая  к случаю, с опозданием годика  этак на два.
Хорнблауэр дивился, как эта прогнившая  империя  еще  не рухнула.  Вероятно,
потому, что  ее соперники,  эти европейские  короли и князьки, являют  собой
полнейшее ничтожество.  В эту  самую  минуту  на  другом конце  Пиренейского
полуострова  ей  преградил  путь  настоящий военачальник  с армией,  которая
знает,  что  такое  дисциплина.  Это  противостояние  решит  судьбу  Европы.
Хорнблауэр не сомневался, что победят красные мундиры Веллингтона  -- он был
бы в этом уверен, даже не будь Веллингтон братом обожаемой леди Барбары.
     Тут  он  пожал плечами. Даже Веллингтон не победит  Французскую Империю
так  быстро,  чтоб  спасти  его от  суда  и  расстрела.  Мало  того,  время,
отпущенное  ему  для  прогулки,  истекало.  Следующий  пункт  его  небогатой
программы -- посетить раненых в каземате, потом -- пленных  в здании склада.
Комендант любезно разрешил ему проводить там  и там по десять  минут,  после
чего его вновь запирали -- читать и перечитывать пяток книг (больше в Росасе
не  нашлось), или ходить  взад-вперед по комнате,  три  шага туда, три  шага
обратно, или лежать  на кровати ничком,  думая о Марии,  о  ребенке, который
родится под Новый год. И еще мучительнее -- о леди Барбаре.



     Хорнблауэр  проснулся  ночью и с минуту  гадал,  что  же его разбудило.
Потом  звук  повторился, и  он  понял. То был  глухой артиллерийский раскат.
Стреляли пушки с крепостного вала над его комнатой. Он рывком сел  -- сердце
отчаянно колотилось -- и еще  не коснулся  ступнями  пола,  как вся крепость
пришла  в движение. Над головой  палили пушки. Где-то  далеко, вне крепости,
тоже  звучала  канонада -- сотни выстрелов сливались в многоголосом  хоре. В
небе  вспыхивали  зарницы, их  слабые  отсветы  проникали  в комнату  сквозь
зарешеченное  окно. Сразу за дверью  били барабаны и гудели горны,  призывая
гарнизон к оружию. Во дворе стучали по булыжнику кованые сапоги.
     Чудовищная  канонада могла  означать  только одно: под  покровом тьмы в
бухту проскользнула эскадра и теперь  бортовыми залпами разносит  стоящие на
якоре корабли. В полумиле от него разыгрывается величайшее морское сражение,
а он  не видит -- это сводило его  с ума. Он попробовал  было  зажечь свечу.
Дрожащие  пальцы не справились с кремнем и огнивом -- он  бросил трутницу на
пол, нашарил в  темноте  и надел сюртук,  штаны, башмаки, и  тут  же яростно
заколотил в  дверь. Он знал, что часовой за дверью  -- итальянец, сам же  он
по-итальянски  не  говорил,  только   бегло  по-испански  и   чуть-чуть  по-
французски.
     -- Officier! Officier! -- кричал  Хорнблауэр. Наконец  он услышал,  как
часовой зовет сержанта, а затем и различил унтер-офицерскую  поступь. Лязг и
топот во дворе уже стихли.
     -- Что вам  нужно? -- спросил сержант.  По крайней мере, так Хорнблауэр
догадался -- слов он не понял.
     -- Officier! Officier! -- не унимался Хорнблауэр, продолжая молотить по
тяжелой двери. Залпы гремели без перерыва. Хорнблауэр  что  есть  силы лупил
кулаками в дверь,  пока  не услышал, как  в  замке  повернулся  ключ.  Дверь
распахнулась, свет фонаря  ослепил Хорнблауэра,  он  заморгал.  Перед дверью
стояли часовой, сержант и молодой субалтерн в ладном белом мундире.
     -- Кес-ке мсье дезир? -- спросил офицер.  По  крайней мере,  он говорил
по-французски, хотя и весьма посредственно.
     -- Я хочу видеть! --  Хорнблауэр  с трудом  подбирал слова. --  Я  хочу
видеть сражение! Выпустите меня на крепостной вал!
     Молодой офицер нехотя помотал головой: как и остальные, он сочувствовал
английскому капитану, говорят, того скоро отвезут в Париж и расстреляют.
     -- Это запрещено, -- сказал он.
     --  Я не сбегу. -- От волнения у  Хорнблауэра  развязался язык.  -- Даю
слово чести...  клянусь!  Пойдите  со мной, только  выпустите  меня! Я  хочу
видеть!
     Офицер заколебался.
     -- Я не могу оставить свой пост, -- сказал он.
     --  Тогда выпустите меня одного.  Клянусь,  я не уйду  со  стены.  Я не
попытаюсь бежать.
     -- Слово чести? -- спросил субалтерн.
     -- Слово чести. Спасибо, сударь.
     Субалтерн посторонился,  Хорнблауэр пулей  вылетел из комнаты, пробежал
по короткому  коридорчику во двор и  дальше  по пандусу на  выходящий к морю
бастион.   Как  раз,   когда  он  оказался  наверху,  оглушительно  выпалили
сорокадвухфунтовые пушки, языки оранжевого пламени  ослепили его.  В темноте
клубился  горький  пороховой  дым. Не  замеченный  никем  из  артиллеристов,
Хорнблауэр бегом спустился по крутым ступенькам  на куртину меж бастионов --
здесь вспышки не ослепляли и можно было видеть.
     Залив Росас  освещали  выстрелы.  Потом,  пять  раз подряд,  громыхнули
бортовые залпы, и каждый озарил величавый корабль в безупречном кильватерном
строю. Эскадра скользила мимо стоящих на якоре французских  судов,  и каждый
корабль  палил  в  свой  черед.  Хорнблауэр  различил "Плутон" -- английский
военно-морской  флаг  на  грот-мачте,  адмиральский  флаг  на  бизань-мачте,
марсели расправлены, остальные паруса взяты на гитовы. Там Лейтон, ходит  по
шканцам,  может быть -- думает о леди Барбаре. За "Плутоном" шел "Калигула".
Болтон  тяжело  ступает  по   палубе,  упиваясь  грохотом  бортовых  залпов.
"Калигула" стрелял быстро и  четко: Болтон --  хороший капитан, хотя и плохо
образованный человек. Слова "Oderunt dum metuant" -- "Пусть  ненавидят, лишь
бы боялись" -- изречение императора Калигулы, выложенные золотыми буквами на
корме его корабля, не значили для Болтона ничего, пока Хорнблауэр не перевел
и не разъяснил смысл. Быть может, сейчас французские ядра бьют по этим самым
буквам.
     Однако  французские корабли стреляли плохо и  нерегулярно. Борта их  не
озарялись  единым залпом, только  случайными неравномерными вспышками. Пушки
стреляют по одной -- ночью, при внезапном  нападении неприятеля,  Хорнблауэр
не  доверил  бы стрелять  независимо  даже британским  канонирам. Интересно,
какая часть расчетов целит как следует? Наверно, даже не каждый десятый. Что
до больших пушек на бастионах, они не только не помогали товарищам в заливе,
но, скорее, вредили. Стреляя  в темноте на полмили,  даже с твердой  опоры и
даже из большой пушки, рискуешь попасть как в чужих,  так и в своих. Адмирал
Мартин  хорошо сделал, что, презрев навигационные опасности,  послал Лейтона
именно  в такую безлунную ночь. Хорнблауэр, дрожа от волнения,  представлял,
что творится на английских кораблях -- лотовые заученно выкрикивают глубину,
судно кренится  от отдачи, фонари освещают дымные палубы, визжат и  грохочут
по  палубам орудийные катки, офицеры уверенно руководят  стрельбой,  капитан
тихо отдает указания рулевому.  Он перегнулся через  парапет, вглядываясь во
тьму.
     Ноздри защекотал запах горящего дерева, не похожий на плывущий от пушек
пороховой дым. Это затопили  печи для разогрева ядер, однако комендант будет
дураком,  если  прикажет  стрелять  калеными   ядрами   в  таких   условиях.
Французские корабли горят не  хуже английских, а  вероятность  попасть что в
тех,  что  в  других  совершенно одинаковая.  Тут Хорнблауэр  с  силой  сжал
каменный  парапет и до  боли  в  глазах  стал вглядываться в  привлекший его
внимание отсвет, далекое, еле заметное зарево. В  кильватере боевых кораблей
британцы привели брандеры. Эскадра на якоре -- идеальная цель для брандеров,
и  атаку Мартин продумал  хорошо -- идущие впереди линейные корабли потопили
караульные  шлюпки,  отвлекли внимание французов, ослабили их  огневую мощь.
Отсвет  ширился, огонь  разгорался, озаряя корпус и  мачты небольшого брига,
вот вспыхнуло еще ярче -- это  смельчаки на  борту открыли люки  и орудийные
порты, чтоб  увеличить тягу. Хорнблауэр с  крепостного вала видел даже языки
пламени и в их свете --  силуэт "Турени", того  самого французского корабля,
который  вышел из  боя  с неповрежденными  мачтами.  Молодой офицер  там  на
брандере хладнокровен и решителен -- он выбрал наилучшую цель.
     Огонь   побежал  по   такелажу  "Турени",  очертив  ее  силуэт,  словно
праздничная иллюминация. Иногда пламя взвивалось ввысь -- это  вспыхивали на
палубе картузы с порохом. Внезапно весь иллюминированный корабль развернулся
и двинулся по ветру -- перегорели якорные канаты.
     Упала, сыпля искрами  и отражаясь в воде, мачта. На других  французских
кораблях перестали стрелять -- матросов  отозвали  от  пушек, чтобы в случае
чего  оттолкнуть  пылающую  громаду.  Озаренные  пламенем  силуэты  кораблей
двигались  --  вероятно,  напуганные  близостью "Турени"  офицеры  приказали
обрубить якоря.
     Тут Хорнблауэр отвлекся: огонь  разгорался  ближе  к  берегу,  там, где
лежал  выброшенный  на мель  "Сатерленд".  Он  тоже  пылал.  Какие-то смелые
британцы  высадились на него и подожгли, чтоб не оставлять французам и такой
жалкий трофей. Дальше в заливе засветились три  красные точки. У Хорнблауэра
от волнения  сперло дыхание -- он подумал, что загорелось  английское судно.
Но нет, это сигнал, три красных фонаря, видимо, заранее условленный,  потому
что пальба сразу стихла. Горящие  корабли озаряли  ползалива, и в  их  свете
Хорнблауэр  отчетливо видел:  три другие  корабля, лишенные  мачт  и якорей,
дрейфуют  к  берегу. Тут  зарево осветило весь залив,  над водой  прокатился
оглушительный  грохот  --  огонь  добрался  до порохового  погреба "Турени".
Взорвались двадцать тонн пороха. Несколько секунд Хорнблауэр ничего не видел
и не соображал: даже  здесь, на  бастионе, взрыв тряхнул его,  как  сердитая
нянька -- расшалившегося дитятю.
     Начало светать,  вокруг проступили  очертания крепостных стен, пылающий
"Сатерленд"  несколько поблек.  Далеко в заливе,  недосягаемые для городских
пушек,  стройной  кильватерной  колонной  уходили  в  море  пять  британских
линейных кораблей. Что- то  было  не так  с "Плутоном" -- только  со второго
взгляда  Хорнблауэр понял, что флагман лишился грот-стеньги. По крайней мере
одно французское  ядро  в цель угодило. Другие британские корабли, видимо не
пострадали в этой, одной  из самых блестящих операций в истории  британского
флота. Хорнблауэр  оторвал  взгляд  от  удаляющихся друзей  и оглядел  арену
сражения. "Турень" и  брандер сгинули, на месте "Сатерленда" догорали черные
уголья,  да  вился  над водою  серый дымок.  Два  из трех линейных  кораблей
выбросило на камни  к западу от крепости -- не французам их починить. Уцелел
только трехпалубник --  побитый,  без единой  мачты,  он  качался на якоре у
самой кромки прибоя. Первый же шторм  выбросит  на берег  и его. Британскому
средиземноморскому флоту не придется больше следить за заливом Росас.
     Появился генерал Видаль,  комендант крепости  -- он  вместе со штабными
офицерами делал обход и спас Хорнблауэра от приступа отчаяния, в которое тот
чуть было не впал, провожая глазами удаляющихся друзей.
     При виде Хорнблауэра генерал остановился.
     --  Что вы здесь делаете? --  спросил он, однако за  внешней суровостью
угадывалось жалостливое  участие -- его Хорнблауэр замечал с  тех  пор,  как
пошли разговоры о расстреле.
     -- Меня выпустил  караульный офицер,  -- объяснил Хорнблауэр на ломаном
французском. --  Я дал ему слово  чести,  что не сделаю попытки бежать. Если
хотите, я повторю это в вашем присутствии.
     -- Он не имел права вас отпускать, -- буркнул  комендант, однако в речи
его сквозило  все  то же  роковое  участие.  -- Полагаю,  вы  хотели  видеть
сражение?
     -- Да, генерал.
     --  Ваши  соотечественники  провели  блестящую  операцию.   --  Генерал
печально  покачал  головой.  --  Боюсь,  капитан, после  этих  событий вы не
выиграли в глазах парижского правительства.
     Хорнблауэр пожал плечами -- за несколько  дней  общения с французами он
успел  подцепить  эту  привычку. Дивясь  своему равнодушию, он отметил,  что
комендант впервые открыто намекнул на исходящую из Парижа угрозу.
     -- Мне нечего страшиться за свои поступки.
     -- Да-да, конечно, -- сказал комендант торопливо и несколько  смущенно,
будто убеждал ребенка, что лекарство не горькое.
     Он  огляделся,  ища, на что  бы перевести разговор --  к счастью, повод
отыскался сразу. Из  недр крепости  донеслись приглушенные  крики "ура!"  --
английские, не итальянские.
     --  Должно  быть,  это ваши  люди,  капитан,  --  сказал генерал, снова
улыбаясь. -- Полагаю, новый пленный рассказывает им о сегодняшнем сражении.
     -- Новый пленный? -- переспросил Хорнблауэр.
     --  Да-да.  Человек,  который  упал за  борт адмиральского  корабля  --
"Плутон", кажется? -- и выплыл  на  берег.  Вам, наверно,  интересно  с  ним
поговорить, капитан? Так поговорите. Дюпон, проводи капитана в тюрьму.
     Хорнблауэр так торопился выслушать новоприбывшего, что едва нашел время
поблагодарить коменданта. За две недели в плену он приобрел неодолимую  тягу
к новостям. Он сбежал по пандусу впереди отдувающегося Дюпона, бегом пересек
брусчатый  дворик.  Провожатый велел  часовому  открыть  дверь, и по  темной
лестнице они спустились еще к одной двери, окованной железом. Здесь дежурили
двое  часовых, гремя  ключами,  они  отворили  дверь, и  Хорнблауэр вошел  в
камеру.
     Большое и низкое  складское помещение освещалось и проветривалось двумя
зарешеченными  отверстиями,  выходящими   в   крепостной   ров,   оно  пахло
человеческим телом, а в данную минуту  еще и  гудело от голосов. Все те, кто
остались от команды "Сатерленда", забрасывали вопросами человека, скрытого в
середине толпы.  При появлении Хорнблауэра  толпа раздалась, и новый пленник
вышел вперед -- матрос в одних только холщовых штанах и с длинной косицей за
спиной.
     -- Кто такой? -- спросил Хорнблауэр.
     --  Филипс, сэр.  Грот-марсовый  на  "Плутоне". Честные  голубые  глаза
смотрели на Хорнблауэра без тени смущения. Не дезертир и не шпион -- обе эти
возможности Хорнблауэр учитывал.
     -- Как сюда попал?
     -- Мы  ставили  паруса,  сэр,  собирались,  значит,  выйти  из  залива.
"Сатерленд"  только что  загорелся.  Капитан  Эллиот  сказал,  сэр,  сказал,
значит: "Пора,  ребята.  Брамсели  и  бом-  брамсели". Мы,  значит,  полезли
наверх,  сэр. И вот  я, значит,  отдаю  сезень грот-бом-  брамселя,  и  тут,
значит, стеньга как сломается, сэр, и  я, вестимо,  лечу в воду.  Нас  много
попадало,  сэр, но остальных, видать, убило,  потому как  ихний корабль, ну,
горел который,  его, значит, понесло ветром прямо на нас, сэр. По крайности,
выплыл я  один, сэр, я вижу: "Плутона" нет, я тогда поплыл к  берегу, сэр, а
там уже уйма  французишек, думаю, с ихнего корабля, который  горел, спаслись
вплавь, и они отвели меня к солдатам, а солдаты сюда, сэр. Тут  ихний офицер
стал  меня  расспрашивать  -- вы  бы обхохотались,  сэр, как он лопочет  по-
нашему  --  но я ничего не сказал. Я  сейчас как раз  говорил  про сражение.
"Плутон", сэр, и "Калигула", и...
     -- Я видел, -- оборвал его Хорнблауэр. -- На "Плутоне" упала стеньга. А
так он сильно пострадал?
     -- Да сохрани вас Бог, сэр, ничуть.  В нас ядер пять всего и  попало, и
то, можно сказать, не задели почти, только адмирала ранило.
     -- Адмирала! -- Хорнблауэр пошатнулся,  словно его ударили. -- Адмирала
Лейтона?
     -- Адмирала Лейтона, сэр.
     -- Его... его сильно ранило?
     -- Не знаю, сэр.  Сам не  видел, сэр, я был на главной палубе, вестимо.
Помощник  парусного мастера, значит,  сказал  мне, сэр, мол, адмирала ранило
куском дерева.  А ему сказал помощник купора, сэр, он помогал нести адмирала
вниз.
     Хорнблауэр  на время потерял  дар речи и только  смотрел на добродушное
туповатое лицо  моряка.  Однако даже сейчас  он отметил про себя, что  моряк
нимало не  огорчен происшедшим. Гибель Нельсона оплакивал весь флот,  и есть
десятки других адмиралов, о чьей смерти или ранении подчиненные рассказывали
бы со слезами.  Будь Лейтон  одним из них, моряк сообщил  бы о  его  ранении
прежде, чем расписывать собственные  злоключения. Хорнблауэр и прежде  знал,
что Лейтона недолюбливают офицеры, теперь увидел, что и  матросы не питают к
нему приязни.  Однако, может быть леди  Барбара  его любит. По крайней мере,
она вышла за него замуж. Хорнблауэр, стараясь говорить естественно, выдавил:
     --  Ясно.  --  Потом огляделся, ища глазами  старшину своей  гички.  --
Что-нибудь новое, Браун?
     -- Ничего. Все в порядке, сэр.
     Хорнблауэр постучал, чтоб  его выпустили и проводили обратно в комнату,
где можно будет походить от стены до стены, три шага туда, три шага обратно.
Голова  раскалывалась, как в огне. Он узнал очень  мало, но достаточно, чтоб
вышибить его из колеи. Лейтон ранен, однако это не значит что он умрет. Рана
от щепки может  быть серьезной или  пустяковой. Однако его унесли  вниз.  Ни
один адмирал, пока он в силах сопротивляться, не позволил бы сделать с собой
такое --  по крайней мере,  в  пылу сражения. Может быть, ему разорвало лицо
или   вспороло  живот   --  Хорнблауэр  содрогнулся   и   поспешил  отогнать
воспоминания об  ужасных ранах,  которых  навидался за двадцать военных лет.
Однако, безотносительно  к  чувствам, вполне  вероятно, что  Лейтон умрет --
Хорнблауэр  в своей  жизни подписал  немало  скорбных списков,  и  знал, как
невелики шансы у раненого.
     Если Лейтон  умрет, леди Барбара  будет свободна. Но что ему до того --
ему, женатому  человеку, который скоро вновь станет отцом? Пока  жива Мария,
леди Барбара для  него недоступна. Однако, если она овдовеет,  это уймет его
ревность.  Но  она  может  вторично  выйти  замуж,  и  ему  придется  заново
переживать муки, как и тогда, когда он услышал о ее  браке с Лейтоном.  Если
так,  пусть  лучше  Лейтон  живет  --  искалеченный  или  утративший мужские
способности. Последнее соображение увлекло его в  такой водоворот горячечных
мыслей, что он еле выкарабкался.
     Теперь в  голове прояснилось, он зло и холодно обозвал себя глупцом. Он
в плену у человека,  чья  империя  протянулась от Балтики до  Гибралтара. Он
выйдет на свободу стариком, когда  их с Марией ребенок вырастет. И  вдруг он
вздрогнул, вспомнив:  его  расстреляют. За  нарушение  воинских  соглашений.
Странно,  как  он  забыл.   Он  зло  сказал  себе,  что  трусливо  исключает
возможность смерти из своих расчетов, потому что страшится о ней думать.
     И еще кое о чем он  давно  не вспоминал.  О трибунале, перед которым он
предстанет,  если  не будет  расстрелян  и выйдет на  свободу.  О трибунале,
который  будет  судить  его за  сданный неприятелю  "Сатерленд".  Его  могут
приговорить к смерти или ославить -- британская публика не спустит человеку,
сдавшему британский  линейный  корабль, каким  бы  ни был  численный перевес
противника.  Хорошо бы  спросить Филипса, матроса  с "Плутона", что  говорят
флотские, оправдывает или  осуждает его молва. Но, конечно,  это невозможно:
капитан не может спрашивать матроса, что  думает о нем флот, тем  более  что
правды он  все  равно не  услышит. Его  обступали  неопределенности: сколько
продлится  плен, будут  ли  французы  его судить, выживет ли Лейтон. Даже  с
Марией все  не определенно -- родит она мальчика или девочку, увидит  ли  он
ребенка, шевельнет ли кто-нибудь пальцем, чтобы ей помочь, сумеет ли она без
его поддержки дать ребенку образование?
     Плен душил его, душила невыносимая тоска по  свободе,  по Барбаре  и по
Марии.



     На   следующий  день  Хорнблауэр  опять  ходил   по  крепостному  валу,
отведенный ему  отрезок,  как всегда,  охраняли двое  часовых с  заряженными
ружьями,  приставленный  для охраны  субалтерн  скромно сидел  на  парапете,
словно не хотел мешать погруженному в глубокую задумчивость пленнику. Однако
Хорнблауэр устал мыслить. Весь вчерашний день  и почти всю вчерашнюю ночь он
в смятении рассудка мерил шагами  комнату -- три шага туда, три шага обратно
-- и теперь пришла спасительная усталость, думы отступили.
     Он радовался всякому разнообразию. Вот какая-та  суета у ворот, часовые
забегали, отпирая запоры, въехала,  дребезжа,  карета, запряженная шестеркой
великолепных  коней.  Карету сопровождали пятьдесят верховых в  треуголках и
синих с  красным  мундирах  бонапартистской жандармерии. С  живым  интересом
затворника  Хорнблауэр разглядывал жандармов, слуг и кучера на  козлах. Один
из офицеров торопливо спешился, чтобы распахнуть дверцу. Явно приехал кто-то
важный. Хорнблауэр даже огорчился  немного, когда вместо маршала в  парадном
мундире с  плюмажами из кареты вылез еще  один жандармский офицер -- молодой
человек с яйцевидной головой, которую он обнажил, пролезая  в низкую дверцу,
на груди -- Орден  Почетного Легиона, на ногах -- высокие сапоги со шпорами.
От  нечего  делать  Хорнблауэр  гадал, почему жандармский полковник, явно не
калека, приехал в карете, а не в седле.  Звеня шпорами, полковник направился
к комендантскому штабу, Хорнблауэр провожал его взглядом.
     Отпущенное  для  прогулки  время  уже  заканчивалось,  когда  на  стену
поднялся молодой адъютант из комендантской свиты и отдал Хорнблауэру честь.
     -- Его Превосходительство шлет вам  свои приветствия  сударь,  и просит
уделить ему несколько минут, когда сочтете удобным.
     Обращенные  к пленнику, эти слова могли бы с  тем  же успехом  звучать:
"явиться немедленно".
     -- Я  с  превеликим удовольствием  отправлюсь прямо  сейчас,  -- сказал
Хорнблауэр в духе того же мрачного фарса.
     В  штабе  коменданта давешний  жандармский  полковник беседовал  с  Его
Превосходительством с глазу на глаз, лицо у коменданта было расстроенное.
     -- Честь имею представить вам, капитан, --  сказал  он, поворачиваясь к
Хорнблауэру,  --  полковника  Жана-Батиста  Кайяра, кавалера Большого  Орла,
Ордена  Почетного  Легиона,  одного из личных  адъютантов Его Императорского
Величества. Полковник,  это флота Его Британского Величества капитан Горацио
Хорнблауэр.
     Комендант был  явно встревожен и опечален. Руки  его подрагивали, голос
чуть прерывался,  а попытка  правильно произнести "Горацио"  и  "Хорнблауэр"
явно не  удалась. Хорнблауэр  поклонился, но,  поскольку  полковник даже  не
нагнул  головы, застыл, как солдат на параде. Он сразу раскусил это человека
-- приближенный деспота, который подражает даже не деспоту, а тому,  как, по
его  мнению, деспот должен себя вести -- из  кожи вон лезет, чтобы превзойти
Ирода в жестокости и произволе. Может  быть, это внешнее -- вполне вероятно,
он добрый  муж и любящий отец -- но от этого не легче.  Люди,  оказавшиеся в
его  власти, будут страдать от  его усилий доказать -- не только окружающим,
но и себе -- что он еще суровее, еще непреклоннее, а значит -- еще лучше для
дела, чем его патрон.
     Полковник  взглядом  смерил  Хорнблауэра  с  головы  до  пят и  холодно
осведомился у коменданта:
     -- Почему он при шпаге?
     -- Адмирал в тот же день  вернул  ее капитану  Хорнблауэру, -- поспешил
объяснить комендант. -- Он сказал...
     --  Не  важно, что он сказал,  --  оборвал Кайяр.  --  Преступникам  не
оставляют оружие.  Шпага --  символ  воинской чести, которой он не обладает.
Отцепите шпагу, сударь.
     Хорнблауэр стоял потрясенный, с трудом веря своим ушам. Кайяр говорил с
кривой усмешкой, обнажая белые зубы под черными, словно рассекшими бронзовое
лицо, усами.
     -- Отцепите шпагу, -- повторил Кайяр. Хорнблауэр не шевельнулся.
     -- Если Ваше Превосходительство позволит позвать жандарма, шпагу снимут
силой.
     После такой угрозы  Хорнблауэр расстегнул перевязь. Шпага упала на пол,
металлический   звон  прокатился  в  наступившей  тишине.  Наградная  шпага,
врученная ему  Патриотическим  Фондом за проявленное при захвате  "Кастильи"
мужество, лежала, до половины выпав из ножен. Рукоять без эфеса и ободранные
ножны вопияли об алчности имперских солдат.
     -- Хорошо!  --  сказал  Кайяр.  --  Я  попрошу  Ваше Превосходительство
известить его о скором отбытии.
     -- Полковник Кайяр, -- сказал комендант, -- приехал, чтобы забрать  вас
и мистэра... мистэра Буша в Париж.
     -- Буша? -- Слова коменданта  сразили Хорнблауэра  так, как  не сразила
утрата шпаги. -- Буша?  Это невозможно. Лейтенант  Буш тяжело ранен. Переезд
может окончиться для него смертельно.
     -- Переезд  в  любом случае  окончится для него  смертельно, --  сказал
Кайяр с той же недоброй усмешкой.
     Комендант всплеснул руками.
     -- Не говорите так, полковник. Этих  господ  будут судить. Трибунал еще
не вынес вердикта.
     --   Эти   господа,  как  вы,  Ваше  Превосходительство,  их   назвали,
собственным свидетельством скрепили свой приговор.
     Хорнблауэр вспомнил:  адмирал, готовя донесение, задавал вопросы, и он,
отвечая, не стал отрицать, что командовал "Сатерлендом" при взятии батареи в
Льянце, когда на его судне подняли французский  флаг.  Хорнблауэр  знал, что
уловка  была  в  достаточной  мере  законная,  однако  недооценил  решимость
французского  императора  парой  показательных расстрелов  убедить Европу  в
английском  вероломстве.  Что до вины  -- сам  факт  расстрела  послужит  ее
доказательством.
     --  Полковник  Кайяр  приехал  в  карете,  -- сказал комендант.  --  Не
сомневайтесь,  что  в дороге  мистэру Бушу  будет  обеспечен весь  возможный
комфорт. Пожалуйста, скажите, кого из ваших людей вы  хотите взять с собой в
качестве слуги. И если я могу  быть вам  чем- нибудь полезен, я сделаю это с
величайшим удовольствием.
     Хорнблауэр задумался, кого взять. Полвил, который служил ему много лет,
-- в каземате, среди раненых.  Нет, я все равно бы не взял  Полвила,  это не
тот человек, на которого можно  рассчитывать в решительную  минуту,  а такая
минута  еще может подвернуться. Латюд бежал из Бастилии. Что если Хорнблауэр
убежит  из  Венсенского  замка?  Он  вспомнил  рельефные  мускулы  и  бодрую
преданность Брауна.
     -- Если позволите, я возьму старшину моей гички Брауна.
     -- Конечно. Я пошлю за ним,  а ваш теперешний слуга уложит пока вещи. А
касательно ваших нужд в дороге?
     -- Мне ничего не надо, -- сказал Хорнблауэр,  и в ту же секунду проклял
свою гордость. Чтобы спасти себя и Буша от расстрела, потребуется золото.
     -- Нет, я не  могу  вас так  отпустить, -- запротестовал  комендант. --
Деньги  могут  немного  скрасить  вам  путь.  Кроме  того,  не лишайте  меня
удовольствия хоть чем-то помочь  мужественному человеку.  Умоляю вас принять
мой кошелек. Сделайте одолжение.
     Хорнблауэр поборол гордость и принял протянутое портмоне. Оно оказалось
на удивление тяжелым и музыкально звякнуло в руке.
     -- Глубоко признателен  вам за доброту, --  сказал он, -- и за ласковое
обращение, пока я был вашим пленником.
     --  Мне  это  было  в  удовольствие,  как я  уже  говорил,  --  отвечал
комендант. -- Желаю вам... желаю всенепременной удачи в Париже.
     -- Довольно,  -- сказал Кайяр. -- Его Величество велел поторапливаться.
Раненый во дворе?
     Комендант повел их  на  улицу,  и вокруг  Хорнблауэра  сразу сомкнулись
жандармы. Буш лежал на носилках, непривычно  бледный и осунувшийся. Дрожащей
рукой он  закрывал  от  света глаза. Хорнблауэр  подбежал и встал на  колени
рядом с носилками.
     -- Буш, нас повезут в Париж, -- сказал он.
     -- Как, вас и меня, сэр?
     -- Да.
     -- Я часто мечтал побывать в этом городе.
     Лекарь-итальянец, который ампутировал Бушу ногу,  дергал Хорнблауэра за
рукав  и  тряс  какими-то бумажками.  Это инструкции, объяснял  он на  смеси
французского с  итальянским,  как быть с раненым  дальше. Любой  французский
врач  их разберет. Как только  освободятся лигатуры, рана заживет. На дорогу
он  положит в  карету  пакет  с перевязочными  материалами. Хорнблауэр начал
благодарить, но тут жандармы  стали заталкивать носилки  в  карету, и лекарь
должен был ими руководить.  Карета была длинная, носилки как раз поместились
вдоль, концами на противоположных сидениях.
     Браун  был  уже  тут  с   капитанским  саквояжем.  Кучер  показал,  как
пристроить  багаж. Жандарм  открыл  дверцу  и  ждал пока  Хорнблауэр  сядет.
Хорнблауэр глядел на  исполинский крепостной вал: какие-то полчаса  назад он
ходил там  наверху,  раздираемый сомнениями. Теперь, по крайней  мере  стало
одним  сомнением меньше.  Недели через  две  его  расстреляют, покончив и  с
остальными. При этой  мысли в  душе закопошился страх, сводя на  нет первое,
почти  радостное  ощущение.   Он  не  хотел  в  Париж   умирать,   он  хотел
сопротивляться.  Тут он понял: сопротивляться будет  и тщетно и унизительно.
Надеясь, что никто не заметил его колебаний, он полез в карету.
     Один из жандармов указал Брауну на дверцу, и тот с виноватым видом сел,
явно  робея в  присутствии  офицеров.  Кайяр  садился  на крупного  вороного
жеребца,  который  нетерпеливо грыз  удила  и  злобно  косился по  сторонам.
Утвердившись в седле,  он подал команду, лошади застучали  копытами,  карета
запрыгала по брусчатке, проехала в ворота и дальше на дорогу, которая вилась
под пушками крепости. Верховые жандармы сомкнулись вокруг кареты и двинулись
медленной рысью под скрип седел, звон сбруи и цокот лошадиных копыт.
     Хорнблауэру  хотелось поглядеть в окно  на домики  Росаса -- после трех
недель  заточения  все  новое  его  подстегивало   --  но  прежде  следовало
позаботиться о раненом лейтенанте.
     -- Как вам, мистер Буш? -- спросил он, нагибаясь к носилкам.
     -- Очень  хорошо, спасибо,  сэр, -- сказал Буш.  Солнечный свет лился в
окна кареты, кружевная тень придорожных деревьев скользила по лицу раненого.
От лихорадки и  потери крови кожа у Буша разгладилась, обтянула  скулы,  так
что  он казался удивительным образом помолодевшим. Хорнблауэру странно  было
видеть бледным обычно загорелого дочерна лейтенанта. Когда карета прыгала на
ухабах, по лицу Буша пробегала чуть заметная гримаса боли.
     --  -- Могу я  что-нибудь  для  вас  сделать?  --  спросил  Хорнблауэр,
стараясь не выдать голосом своей беспомощности.
     -- Ничего, спасибо, сэр, -- прошептал Буш.
     -- Попытайтесь уснуть,  -- сказал Хорнблауэр. Рука, лежащая  на одеяле,
неуверенно  потянулась к  Хорнблауэру, тот  взял ее и ощутил легкое пожатие.
Какую-то  секунду  Буш гладил его руку, слабо, нежно, как  женскую. Глаза  у
Буша были  закрыты,  изможденное лицо светилось слабой  улыбкой. Они столько
прослужили  вместе,  и  лишь сейчас  позволили себе  хоть как-то  обнаружить
взаимную  приязнь. Буш  повернулся  щекой к подушке и  затих. Хорнблауэр  не
решался двигаться, чтоб его не побеспокоить.
     Карета ехала медленно -- наверно, преодолевала долгий подъем на хребет,
слагающий  мыс  Креус.  Однако  и при  таком черепашьем  шаге  она  трясла и
моталась   немилосердно:   дорога,  надо  думать,   пребывала   в  полнейшем
небрежении.  Судя по звонкому  цокоту  копыт, ехали они по камням, а судя по
нестройности этого  цокота, лошадям приходилось то и дело  обходить  ямы.  В
обрамлении  окна  Хорнблауэр  видел,  как   в  такт   подпрыгиваниям  кареты
подпрыгивают синие мундиры и треуголки жандармов. Пятьдесят жандармов  к ним
приставили вовсе не  потому, что они с Бушем такие  уж важные  птицы, просто
здесь, в каких-то двадцати милях от Франции дорога все равно небезопасна для
маленького отряда -- за каждым холмом укрываются испанские гверильеро.
     Есть надежда, что на дорогу из Пиренейского укрытия выскочат Кларос или
Ровира  с  тысячью  ополченцев.  В  любую  минуту  их  могут  освободить.  У
Хорнблауэра  участился пульс. Он беспокойно то  закидывал ногу на  ногу,  то
снимал, однако  так, чтобы  не  побеспокоить Буша.  Он не хочет  в Париж  на
шутовской суд. Он не хочет умирать.  Его уже  лихорадило от волнения,  когда
рассудок взял вверх и побудил искать защиты в стоической отрешенности.
     Браун  сидел, сложа  руки на груди, прямой, как  шомпол. Хорнблауэр еле
сдержал  сочувственную улыбку.  Брауну  явно  не  по  себе.  Он  никогда  не
оказывался  так  близко  к  офицерам,  Конечно, ему неловко сидеть  рядом  с
капитаном  и  первым  лейтенантом. Кстати, можно поручиться, что  Браун и  в
карете-то никогда  не бывал, не сидел  на  кожаной обивке, не ставил ноги на
ковер. Не случалось ему и прислуживать  важным господам, обязанности его как
старшины были главным  образом дисциплинарными и  распорядительными. Занятно
было  наблюдать  Брауна,   как  он  с   вошедшей  в  пословицу  способностью
британского  моряка  "хошь што суметь", корчит из себя барского слугу, каким
его представляет, и сидит себе, ну только венчика над головой не хватает.
     Карету снова тряхнуло,  лошади перешли  с шага на рысь. Наверно, подъем
они  преодолели, дальше пойдет спуск,  который  выведет их  на  побережье  к
Льянце,   к  той  самой  батарее,  которую  он   штурмовал  под  трехцветным
французским  флагом.  Он  всегда  гордился  этим  подвигом,  да,  кстати,  и
последние события его не переубедили. Чего он  не думал, так это что история
с флагом приведет его к расстрелу в Париже. Со стороны Буша за окном уходили
ввысь Пиренейские горы, в другое окно, когда карета поворачивала, Хорнблауэр
различил море далеко внизу. Море искрилось в лучах вечернего солнца. Изгибая
шею, Хорнблауэр смотрел на стихию, которая  так часто  подло шутила с  ним и
которую он  любил.  При мысли, что  он видит море в последний раз,  к  горлу
подступил  комок.  Сегодня  ночью они пересекут  границу,  завтра  будут  во
Франции,  через неделю-две  его закопают  во дворе  Венсенского замка.  Жаль
расставаться  с  жизнью,  со  всеми  ее сомнениями  и тревогами, с Марией  и
ребенком, с леди Барбарой...
     За окном  мелькали белые  домики; со  стороны моря, на  зеленом  обрыве
взгляду  предстала батарея. Это Льянца. Хорнблауэр видел часового  в синем с
белым  мундире,  а пригнувшись и подняв глаза  вверх, разглядел  французский
флаг над  батареей  --  несколько недель назад Буш  спустил этот самый флаг.
Кучер  щелкнул  бичом, лошади побежали быстрее -- до границы  миль восемь, и
Кайяр торопится пересечь ее засветло. Почему Кларос или Ровира не спешат  на
выручку? Каждый поворот дороги представлялся идеальным для засады. Скоро они
будут во  Франции, и тогда -- прощай, надежда,  Хорнблауэр с трудом сохранял
невозмутимость.  Казалось, как  только  они  пересекут  границу, рок  станет
окончательным и неотвратимым.
     Быстро смеркалось --  наверно,  они  уже  у  самой  границы. Хорнблауэр
пытался  воскресить  перед  глазами  карты,  которые  так  часто  изучал,  и
припомнить  название пограничного городка,  однако мешало  волнение.  Карета
встала. Хорнблауэр услышал шаги,  потом металлический голос Кайяра произнес:
"Именем Императора!", и  незнакомый голос ответил: "Проезжайте,  проезжайте,
мсье".  Карета рывком  тронулась с места: они въехали  во  Францию.  Конские
копыта стучали  по  булыжнику. За  обоими  окнами мелькали дома,  одно-  два
окошка горели. На улицах попадались солдаты в разноцветных мундирах, спешили
по делам редкие женщины в чепцах и платьях. До кареты долетали смех и шутки.
Внезапно  лошади свернули направо  и  въехали  во двор гостиницы. Замелькали
фонари. Кто-то открыл дверцу кареты и откинул ступеньку.



     Хорнблауэр оглядел комнату, куда их с Брауном провели хозяин и сержант,
и  с  радостью  увидел, что очаг топится -- от долгого  сидения  в карете он
совсем задубел. У стены стояла низенькая складная кровать,  уже  застеленная
бельем. В двери, ступая тяжело и неуверенно, появился жандарм -- он вместе с
товарищем  нес носилки -- огляделся, куда их  опустить,  повернулся  слишком
резко и задел ношей о косяк.
     --  Осторожно  с  носилками! -- заорал Хорнблауэр, потом вспомнил,  что
надо говорить по-французски. -- Attention! Mettez le brancard la doucement!
     Браун склонился над носилками.
     -- Как называется это место? -- спросил Хорнблауэр у хозяина.
     --  Сербер,  трактир  Йена, мсье,  --  отвечал  хозяин, теребя  кожаный
фартук.
     -- Этому господину запрещено вступать в разговоры, -- вмешался сержант.
-- Будете  его  обслуживать, но  молча.  Свои пожелания  он может  высказать
часовому у двери. Другой часовой будет стоять за окном. -- Жандарм указал на
треуголку и ружейное дуло, едва различимые за темным окном.
     -- Вы чересчур любезны, мсье, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Я подчиняюсь приказам. Ужин будет через полчаса.
     -- Полковник Кайяр чрезвычайно меня обяжет,  если немедленно  пошлет за
врачом для лейтенанта Буша.
     -- Я  скажу ему, сударь, --  пообещал сержант, выпроваживая  хозяина из
комнаты.
     Хорнблауэр  склонился над  Бушем.  Тот  даже посвежел  с утра. На щеках
проступил слабый румянец, движения немного окрепли.
     -- Могу ли я быть чем-нибудь полезен? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Да...
     Буш объяснил,  в чем состоят  потребности больного. Хорнблауэр взглянул
на Брауна несколько беспомощно.
     -- Боюсь, тут  одному не справиться, сэр, я довольно тяжелый, -- сказал
Буш виновато. Этот виноватый тон и подстегнул Хорнблауэра.
     --  Конечно,  -- объявил  он с  напускной  бодростью.  -- Давай, Браун.
Берись с другой стороны.
     Когда  с  этим  было покончено --  Буш лишь раз  чуть  слышно простонал
сквозь  зубы, Браун очередной  раз продемонстрировал  изумительную  гибкость
британского моряка.
     -- Что если я вымою вас, сэр? И вы ведь не брились сегодня, сэр?
     Хорнблауэр сидел  и с  беспомощным восхищением наблюдал, как  плечистый
старшина ловко моет и бреет  первого лейтенанта. Он так расстелил полотенца,
что на одеяло не попало ни капли воды.
     -- Большое спасибо, Браун, -- сказал Буш, откидываясь на подушку.
     Дверь  открылась и вошел  маленький  бородатый человечек  в полувоенном
платье и с чемоданчиком.
     --  --  Добрый  вечер,  господа,  --  сказал он  с несколько  необычным
выговором -- позже Хорнблауэр узнал, что так говорят в  Южной Франции. -- Я,
с вашего  позволения, врач. Это раненый офицер? А это записки  моего коллеги
из Росаса? Да, именно. Как самочувствие, сударь?
     Хорнблауэр сбивчиво  переводил  вопросы  лекаря  и  ответы  Буша.  Врач
попросил показать язык, пощупал пульс и, сунув  руку под рубашку,  определил
температуру.
     --  Так, -- сказал он,  -- теперь  осмотрим конечность. Вы не подержите
свечу, сударь?
     Отвернув одеяло, лекарь обнажил корзинку, защищавшую обрубок, снял ее и
начал разматывать бинты.
     -- Скажите ему, сэр,  -- попросил Буш, -- что нога, которой нет, ужасно
затекает, а я не знаю, как ее потереть?
     Перевод  потребовал  от  Хорнблауэра  неимоверных усилий, однако лекарь
выслушал сочувственно,
     --  Это в порядке вещей, --  сказал он,  -- со временем пройдет само. А
вот и культя. Отличная культя. Дивная культя.
     Хорнблауэр  заставил себя  взглянуть.  Больше  всего  это  походило  на
жареную  баранью ногу  --  клочья  мяса, стянутые  наполовину  затянувшимися
рубцами. Из шва висели две черные нитки.
     -- Когда мсье лейтенант снова начнет ходить,  --  пояснил лекарь, -- он
порадуется, что  на конце культи  осталась прокладка из мяса. Кость не будет
тереться...
     -- Да, конечно, -- сказал Хорнблауэр, перебарывая тошноту.
     -- Чудесно сработано, -- продолжал лекарь. -- Пока все быстро заживает,
гангрены нет.  На этой стадии при постановке диагноза врач должен прибегнуть
к помощи обоняния.
     Подтверждая свои слова, лекарь обнюхал бинты и культю.
     -- Понюхайте, мсье, -- сказал он, поднося бинты Хорнблауэру под нос.
     Хорнблауэр ощутил слабый запах тления.
     -- Ведь правда,  замечательно  пахнет? --  спросил  лекарь.  -- Дивная,
здоровая рана, и по всем признакам лигатуры скоро отойдут.
     Хорнблауэр понял, что  две  черные нитки -- привязанные  к двум главным
артериям  лигатуры: когда концы артерий  разложатся и  нитки  отойдут,  рана
сможет  затянуться. Вопрос,  что произойдет быстрее -- перегниют артерии или
возникнет гангрена?
     --  Я  проверю, не свободны ли еще лигатуры. Предупредите вашего друга,
что сейчас ему будет больно.
     Хорнблауэр взглянул Бушу  в  лицо, чтобы перевести и вздрогнул, увидев,
что оно перекошено страхом.
     -- Я знаю, -- сказал Буш. -- Я знаю, что он будет делать... сэр.
     Он добавил "сэр" чуть запоздало -- явный  знак внутреннего  напряжения.
Руки его вцепились в одеяло, губы были сжаты, глаза -- закрыты.
     -- Я готов, --  произнес он сквозь зубы. Лекарь сильно потянул за нить,
Буш дернулся. Лекарь потянул за вторую.
     -- А-а-а... -- выдохнул Буш. Лицо его покрылось потом.
     -- Почти свободны,  -- заключил лекарь.  -- Ваш друг скоро  поправится.
Сейчас  мы его опять забинтуем. Так. Так.  --  Ловкими короткими пальцами он
перевязал обрубок, надел на место корзинку и прикрыл одеялом.
     -- Спасибо,  господа,  -- сказал он,  вставая  и обтирая  руки  одна  о
другую. -- Я зайду утром. -- И вышел.
     --  Может, вам  лучше  сесть,  сэр? --  Голос  Брауна  доносился как бы
издалека.  Комната  плыла.  Хорнблауэр  сел.   Туман  перед  глазами   начал
рассеиваться.  Хорнблауэр увидел, что Буш,  откинувшись на подушку, пытается
улыбнуться, а честное лицо Брауна выражает крайнюю озабоченность.
     -- Ужас как  вы выглядели,  сэр. Небось  проголодались, сэр, еще бы, не
ели с самого утра.
     Браун тактично приписал его обморок голоду, а не постыдной боязни ран и
страданий.
     --  Похоже,  ужин  несут,  --  прохрипел  с  носилок Буш,  словно  тоже
участвовал в заговоре.
     Звеня  шпорами,  вошел сержант,  за ним  две служанки  с подносами.  Не
поднимая глаз, женщины накрыли на стол, и так же с опущенными глазами вышли.
Впрочем, когда Браун многозначительно кашлянул, одна легонько улыбнулась, но
сержант уже  сердито замахал рукой. Обозрев напоследок комнату, он захлопнул
дверь и загремел ключами в запорах.
     --  Суп,  --  сказал  Хорнблауэр,  заглядывая  в  супницу,  от  которой
поднимался дразнящий дымок. -- А тут, я полагаю, тушеное мясо.
     Подтверждалась его догадка, что французы питаются исключительно супом и
тушеным мясом -- вульгарному мифу о лягушках и улитках он не доверял.
     -- Бульона  поедите,  Буш? --  спросил  он,  стараясь за  доверчивостью
скрыть накатившее отчаяние. -- Бокал вина?  Наклейки нет, но будем надеяться
на лучшее.
     -- Небось их поносный кларет, -- проворчал Буш.
     За  восемнадцать лет  войны с Францией большинство  англичан уверилось,
что  пить можно только  портвейн,  херес и мадеру,  а  французы  употребляют
исключительно  кларет,  от которого у  человека непривычного  расстраивается
желудок.
     -- Посмотрим, -- сказал Хорнблауэр бодро. -- Давайте сперва немного вас
приподнимем.
     Он  подсунул  руки  под  плечи  Бушу,  потянул  на  себя  и  беспомощно
огляделся. К счастью, Браун уже снял с  постели подушку. Вдвоем они устроили
Буша полусидя-полулежа и  подвязали ему салфетку,  Хорнблауэр принес тарелку
супа и кусок хлеба.
     -- М-м,  -- сказал Буш,  пробуя.  -- Могло  быть хуже. Прошу  вас, сэр,
ешьте, пока не остыло.
     Браун придвинул к столу стул и вытянулся за спинкой по стойке "смирно":
хотя  прибора было два,  сразу  стало ясно,  как далек он от мысли  сесть  с
капитаном.
     -- Еще супа, Браун, -- сказал Буш. -- И вина, пожалуйста.
     Тушеная   говядина  оказалась   превосходной  даже  на  вкус  человека,
привыкшего, что мясо надо жевать.
     -- Лопни моя селезенка,  -- объявил Буш. --  А тушеного мяса мне можно,
сэр? Что-то я с дороги проголодался.
     Хорнблауэр  задумался.  Когда  человека   лихорадит,  ему  лучше   есть
поменьше,  но  признаков  лихорадки  он  не  видел.  К тому  же,  Бушу  надо
оправляться  после потери  крови.  Все  решило  голодное выражение  на  лице
лейтенанта,
     --  Немного вам не повредит,  -- сказал Хорнблауэр.  -- Браун,  передай
мистеру Бушу тарелку.
     На "Сатерленде" кормили однообразно,  в Росасе  --  скудно. Теперь  они
вкусно поели, выпили хорошего вина, обогрелись и даже немного разговорились.
Однако ни один  не мог преодолеть некую невидимую преграду. Аура могущества,
окружающая капитана на линейном корабле, сохранялась и после гибели корабля,
мало  того,  беседе  препятствовала  та  дистанция, которую  всегда сохранял
Хорнблауэр. А  для  Брауна  первый  лейтенант был почти  так же  недосягаемо
высок, как и капитан,  в  присутствии офицеров  он  испытывал  благоговейный
ужас,  хотя личина старого  слуги помогала преодолеть неловкость. Хорнблауэр
доедал сыр. Наступил момент, которого Браун страшился.
     -- Ну, Браун, -- сказал Хорнблауэр, вставая.  -- Сядь и поешь, пока  не
остыло.
     Семнадцать  из своих двадцати  восьми лет  Браун служил Его Британскому
Величеству  на  Его  Величества  флоте, и  за эти  годы  пользовался за едой
исключительно  ножом  и пальцами,  он  ни разу  не ел с  фарфоровой тарелки,
никогда  не  пил из бокала. Он запаниковал  --  ему  казалось,  что  офицеры
вылупили на него  огромные, как  плошки,  глаза.  Он нервно  схватил ложку и
приступил к незнакомой задаче. Хорнблауэр внезапно увидел его смущение  так,
словно  заглянул  внутрь.  У  Брауна  железные  мускулы  и  нервы,   которым
Хорнблауэр  нередко  завидовал,  в  бою  он  храбр   той  храбростью,  какая
Хорнблауэру  и не снилась. Он  умеет  вязать  узлы  и  сплесни, брать  рифы,
убирать  паруса,  править, бросать лот и грести -- все это много  лучше, чем
его  капитан. Он, не задумываясь, полез бы на мачту ночью, в ревущий  шторм,
однако  при  виде ножа и вилки руки его  задрожали. Хорнблауэр подумал,  что
Гиббон смог бы афористично вывести мораль в двух ярких антитезах.
     Унижение  никому не идет  на пользу -- Хорнблауэр  отлично знал  это по
себе.  Он взял стул, поставил возле  носилок,  сел лицом к Бушу и постарался
вовлечь его в разговор. За спиной ложка скребла по фарфору.
     -- Переберетесь в постель? -- спросил он первое, что пришло в голову.
     -- Нет, сэр, спасибо,  -- ответил  Буш. --  Я  уже две  недели сплю  на
носилках.  Мне  тут удобно сэр, да и  больно было бы перебираться, даже если
бы... если...
     Бушу  не хватало слов выразить безусловную решимость не ложиться вместо
капитана в единственную кровать.
     -- Зачем мы едем в Париж, сэр? -- спросил он.
     -- Бог его знает, -- отвечал Хорнблауэр. -- Думаю, Бони  хочет о чем-то
нас порасспросить.
     Вопроса он ждал  и ответ  приготовил несколько часов  назад: Бушу в его
состоянии лучше не знать о предстоящем расстреле.
     --  Много ему будет проку от  наших ответов, -- сказал Буш  мрачно.  --
Может, пригласит нас в Тюильри выпить чайку с Марией-Луизой.
     -- Может, -- согласился Хорнблауэр. -- А  может, решил  поучиться у вас
навигации. Я слышал, он в математике слабоват.
     Буш  улыбнулся.  Считал он туго,  и простейшая  задачка из  сферической
тригонометрии  оборачивалась  него  пыткой. Чутким слухом Хорнблауэр уловил,
как скрипнул под Брауном стул -- видимо, трапеза продвигалась успешно.
     -- Налей себе вина, Браун, -- сказал Хорнблауэр, не оборачиваясь.
     На  столе оставалась  непочатая бутылка и еще немного  в другой. Сейчас
можно проверить,  как у Брауна  с тягой  к  спиртному. Хорнблауэр упорно  не
поворачивался к нему лицом и кое-как  поддерживал затухающий разговор. Пятью
минутами позже  стул под  Брауном скрипнул более  определенно,  и Хорнблауэр
обернулся.
     -- Поел, Браун?
     -- Так точно, сэр. Отличный ужин.
     Супница и судок опустели,  от хлеба осталась одна  горбушка, от сыра --
последний  ломтик.  Однако   в  бутылке  убыло  всего  на   треть  --  Браун
удовольствовался  от силы полбутылкой. По тому, что он выпил не больше и  не
меньше, можно заключить, что он не пьяница.
     -- Тогда дерни звонок.
     Вдалеке зазвенело, потом в двери повернулся ключ, вошел сержант с двумя
служанками: женщины принялись убирать со стола, сержант присматривал.
     --   Надо  раздобыть  тебе  какую-нибудь  постель,  Браун,   --  сказал
Хорнблауэр.
     -- Я могу спать на полу, сэр.
     -- Нет, не можешь.
     Молодым  офицером Хорнблауэру случалось спать на голых палубных досках,
и он помнил, как это неудобно.
     -- Моему слуге нужна постель, -- обратился он к сержанту.
     -- На полу поспит, -- отозвался тот.
     -- Ничего подобного. Найдите ему постель.
     Хорнблауэр к  собственному  удивлению  обнаружил, что бойко объясняется
по-   французски.   Сообразительность  помогала   максимально   использовать
небольшой  набор выражений, цепкая память хранила  все когда-либо  слышанные
слова -- при необходимости они сами оказывались на языке.
     Сержант пожал плечами и грубо повернулся спиной.
     --  Завтра утром я доложу полковнику Кайяру о вашей наглости, -- сказал
Хорнблауэр в сердцах. -- Немедленно принесите матрац.
     На сержанта подействовала не столько угроза, сколько вошедшая в плоть и
кровь привычка  к  повиновению.  Даже  сержант  французской  жандармерии был
научен уважать золотой  позумент, эполеты и властный голос. Может  быть, его
смягчило и явное недовольство служанок, возмущенных тем, что такой красавчик
будет спать на  полу. Он позвал часового и велел  принести с конюшни матрац.
Это  оказался  всего-навсего  соломенный  тюфяк,  однако  несравненно  более
удобный, чем голые доски. Браун взглянул на Хорнблауэра с благодарностью.
     --  Время  отбоя, --  сказал Хорнблауэр,  оставляя  без  внимания  этот
взгляд. -- Сперва, Буш, устроим поудобнее вас.
     Из какой-то непонятной  гордости Хорнблауэр отыскал в  саквояже вышитую
ночную рубашку, над  которой любовно потрудились заботливые  Мариины пальцы.
Он взял ее из Англии на случай, если придется  ночевать  у губернатора или у
адмирала. За всю бытность свою капитаном он ни с кем кроме Марии, комнаты не
делил, и  теперь стыдился готовиться ко сну на глазах у Брауна и Буша, он до
смешного стеснялся их, хотя  Буш уже откинулся на подушку и закрыл глаза,  а
Браун,  скромно  потупившись,  скинул  штаны,  завернулся  в  плащ,  который
Хорнблауэр всучил  ему  чуть не насильно, и  свернулся на тюфяке, ни разу на
капитана не взглянув.
     Хорнблауэр залез в постель.
     -- Все? -- спросил он и задул свечу; дрова в камине  прогорели, красные
уголья  слабо  озаряли комнату. Начиналась  бессонная ночь, чье  приближение
Хорнблауэр  научился  угадывать  заранее. Задув  свечу и опустив  голову  на
подушку, он уже знал, что не заснет  почти до зари. Будь  это на корабле, он
вышел бы на палубу  или  на кормовую  галерею,  здесь ему  оставалось только
лежать неподвижно.  Иногда  по  шороху  соломы  он  догадывался,  что  Браун
повернулся на своем тюфяке, раз или два простонал в нездоровом забытьи Буш.
     Сегодня   среда.   Шестнадцать   дней   назад   Хорнблауэр   командовал
семидесятичетырехпушечным  кораблем и  неограниченно  распоряжался  судьбами
пяти  сотен моряков. Малейшее его  слово  приводило  в движение  исполинскую
боевую машину, от ударов, которые он наносил, содрогались троны. Он с тоской
вспоминал ночь  на корабле, скрип древесины и пение такелажа,  бесстрастного
рулевого в свете нактоуза, мерную походку вахтенного офицера на шканцах...
     Теперь  он никто. Человек, которые  расписывал  по  минутам  жизнь пяти
сотен  подчиненных,  выпрашивает один-единственный матрац для  единственного
своего старшины. Жандармский сержант безнаказанно его  оскорбляет, он должен
покоряться презренному временщику. Хуже  того -- при  одном  воспоминании  к
щекам прихлынула горячая кровь -- его везут  в  Париж как преступника. Очень
скоро холодным  утром его выведут в ров Венсенского замка, чтобы поставить к
стенке.  А  потом  смерть.  Живое  воображение  явно рисовало касание  пули.
Интересно,  долго ли длится боль до того, как наступает забытье?  Он убеждал
себя, что страшится не забытья  -- оно  будет избавлением  от  тоски,  почти
желанным -- но окончательности, необратимости смерти.
     Нет,  даже не это. Скорее  он инстинктивно боялся  перемены, переходу к
чему-то совершенно неведомому. Он вспомнил, как мальчиком ночевал в Андовере
--  на  следующий день  ему  предстояло  взойти  на  корабль и  окунуться  в
совершенно незнакомую флотскую жизнь. Наверно, точнее сравнения не подберешь
-- он был тогда  напуган, так напуган, что не мог спать, и все  же "напуган"
--  слишком  сильное  слово,  чтоб  описать  состояние  человека,  полностью
смирившегося с будущим, который не виноват, что сердце колотится и  по всему
телу выступает пот!
     В  ночной тишине  громко  застонал Буш. Хорнблауэр отвлекся  от анализа
своих  страхов.  Они  расстреляют  и  Буша.  Наверно,  привяжут  к столбу --
удивительно,  как  легко  приказать  солдатам  стрелять   в  стоящего,  даже
совершенно беспомощного человека, и как трудно -- в простертого на носилках.
Это будет  чудовищным преступлением. Пусть даже капитан  виноват, Буш только
исполнял приказы. Но Бонапарт пойдет и на это. Необходимость сплотить Европу
в  борьбе  против  Англии   подстегивает  его  все  сильнее.  Блокада  душит
Французскую Империю, как душил Антея Геракл. Вынужденные союзники Бонапарта,
то есть вся Европа, исключая Португалию и  Сицилию, беспокоится и подумывает
о  переходе в другой  стан. Сами французы,  догадывался  Хорнблауэр, подобно
лафонтеновским лягушкам, не  в  восторге от  короля-аиста, которого сами  же
выпросили  себе на голову. Бонапарту мало  сказать,  что британский  флот --
преступное орудие вероломной тирании, он  говорил это десятки раз. Объявить,
что  британский  флотский  офицер нарушил  воинские  соглашения,  тоже будет
пустым  сотрясением воздуха. А вот судить  и расстрелять парочку офицеров --
куда  убедительнее. Франция, даже Европа,  вполне  могут поверить  превратно
изложенным  фактам  --  еще  год-два  враждебности  к  англичанам  Бонапарту
обеспечено.
     Только жаль, что жертвами будут он и Буш. За последние несколько лет  в
руки  Бонапарту попали десятки  британских капитанов, против половины из них
он мог бы сфабриковать обвинения. Вероятно, на Хорнблауэра и Буша  пал выбор
судьбы.  Хорнблауэр  убеждал  себя,  что  двадцать  лет  ходил  под  угрозой
внезапной   насильственной  смерти.  И  вот  она  перед   ним,   неминуемая,
неотвратимая.  Он  надеялся,  что  встретит ее  смело,  пойдет  на  дно  под
развевающимися флагами, однако он не доверял  слабому телу.  Он боялся,  что
лицо побелеет  и зубы  будут  стучать, хуже того, что подведет сердце, и  он
упадет  в  обморок.   "Moniteur   Universel"  не  преминет  напечатать  пару
язвительных строк -- отличное чтение для леди Барбары и Марии.
     Будь он в комнате один, он бы  громко стонал и ворочался с боку на бок.
А  так он лежал неподвижно,  молча. Если его подчиненные проснутся,  они  не
догадаются, что  он бодрствует. Он стал думать, как бы отвлечься от будущего
расстрела и мысли не замедлили нахлынуть. Жив ли адмирал Лейтон  или убит, а
если убит, чаще ли леди  Барбара Лейтон будет вспоминать Хорнблауэра, своего
воздыхателя,  как  развивается  беременность  Марии, как английская  публика
расценивает капитуляцию "Сатерленда"  и, в особенности,  как расценивает  ее
леди  Барбара  --  сомнения  и  тревоги  сменялись,  как  плавучий  мусор  в
водовороте его сознания. На конюшне били копытами  лошади, каждые  два  часа
сменялись часовые за дверью и за окном.



     Заря  только брезжила,  наполняя комнату серым  утренним светом,  когда
звон ключей и топот подошв возвестили о появлении жандармского сержанта.
     --  Карета тронется через  час,  --  объявил он, -- лекарь будет  через
полчаса. Попрошу господ приготовиться.
     Буша заметно  лихорадило --  Хорнблауэр увидел это сразу, когда, еще не
сменив вышитую ночную рубашку на мундир, склонился над носилками.
     -- Я в полном порядке, сэр, -- сказал Буш, однако лицо его горело, руки
стискивали  одеяло.  Хорнблауэр  подозревал, что  даже  то  сотрясение пола,
которое производят они с Брауном при ходьбе, причиняет Бушу боль.
     -- Я готов помочь вам, чем могу, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Нет, сэр. Если вы не против, давайте подождем врача.
     Хорнблауэр умылся и побрился холодной  водой -- теплой ему  не давали с
самого  "Сатерленда".  Больше  всего  ему  хотелось  искупаться под холодной
струей из помпы, при одной этой  мысли по коже побежали мурашки. Мерзко было
мыться  намыленной  рукавичкой, по  несколько  дюймов  в один  прием.  Браун
одевался  в  уголке  и,   когда  капитан  умылся,  бесшумно  проскользнул  к
умывальнику. Вошел лекарь с чемоданчиком.
     -- Как сегодня раненый? -- спросил он поспешно. Хорнблауэру показалось,
что врач с явной тревогой разглядывает горячечное лицо Буша.
     Лекарь встал  на колени, Хорнблауэр опустился  рядом.  Лекарь  размотал
бинты -- обрубок задергался  в крепких докторских  пальцах. Лекарь взял руку
Хорнблауэра и положил ее на кожу над раной.
     -- Тепловато,  -- сказал  лекарь.  Хорнблауэру нога  показалась  совсем
горячей. -- Это может быть хорошим знаком. Сейчас проверим.
     Он ухватил лигатуру  пальцами  и потянул. Нить змейкой выскользнула  из
раны.
     --  Отлично!  --  сказал   лекарь.  --   Превосходно!  Он  внимательной
разглядывал клочья плоти на узелке, потом наклонился обозреть тонкую струйку
гноя, вытекшую из раны на месте выдернутой лигатуры.
     -- Превосходно! -- повторил лекарь.
     Хорнблауэр   поворошил  в  памяти,  вспоминая  многочисленные  рапорты,
которые приносили  ему  корабельные  врачи,  а  так  же  устные  комментарии
последних. Из подсознания всплыли слова "доброкачественный гной" -- это было
важное отличие между дренированием  стремящейся исцелиться раны  и зловонным
соком  отравленной  плоти.  Судя  по  замечаниям  лекаря,  гной  был  именно
доброкачественный.
     -- Теперь другую, --  сказал лекарь. Он потянул за оставшуюся лигатуру,
но  исторг  только  вопль  боли  (полоснувший  Хорнблауэра  по  сердцу),  да
конвульсивные подергивания истерзанного тела.
     --  Не  готова,  -- сказал  лекарь.  -- Однако,  полагаю,  речь  идет о
нескольких часах. Ваш друг намерен сегодня продолжить путь?
     --  Мой друг не распоряжается собой, -- сказал Хорнблауэр на нескладном
французском. -- Вы считаете, что продолжать путь было бы неразумно?
     --  Весьма неразумно,  --  сказал лекарь.  --  Дорога причинит больному
большие страдания и поставит под угрозу выздоровление.
     Он пощупал Бушу пульс и задержал руку на лбу.
     -- Весьма неразумно, -- повторил он.
     Дверь отворилась и вошел сержант.
     -- Карета готова, -- объявил он.
     -- Я еще не перевязал рану. Выйдите, -- произнес доктор резко.
     -- Я поговорю с полковником, -- сказал Хорнблауэр. Он проскользнул мимо
сержанта, который запоздало попытался преградить ему путь, выбежал в коридор
и дальше во двор гостиницы, где стояла  карета. Лошадей  уже  запрягли, чуть
дальше  седлали своих  скакунов жандармы. Полковник Кайяр в синем  с красном
мундире, начищенных сапогах  и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного
Легиона как раз пересекал двор.
     -- Сударь, -- обратился к нему Хорнблауэр.
     -- Что такое?
     -- Лейтенанта Буша везти нельзя. Рана тяжелая, и приближается кризис.
     Ломанные французские слова несвязно слетали с языка.
     --  Я  не  нарушу приказ,  -- сказал Кайяр. Глаза его были холодны, рот
сжат.
     -- Вам не приказано его убивать.
     --  Мне приказано доставить  его в Париж как можно быстрее. Мы тронемся
через пять минут.
     -- Но, сударь... Неужели нельзя подождать хотя бы день...
     -- Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.
     -- Я протестую против этих приказов во имя человечности...
     Фраза получилась  мелодраматическая,  но мелодраматической была  и сама
минута,  к  тому  же  из-за  плохого  знания  французского  Хорнблауэру   не
приходилось  выбирать  слова.  Ушей   его  достиг  сочувственный  шепот,  и,
обернувшись,  он увидел двух служанок в фартуках и хозяина  --  они  слышали
разговор и  явно не одобряли Кайяра. Они поспешили укрыться на кухне, стоило
тому бросить на  них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось,
как смотрит простонародье на имперскую жестокость.
     -- Сержант, -- распорядился Кайяр, -- поместите пленных в карету.
     Противиться  было  бессмысленно.  Жандармы вынесли носилки  с  Бушем  и
поставили  их в карету. Хорнблауэр и Браун  бегали  вокруг,  следя,  чтоб не
трясли без надобности. Лекарь торопливо дописывал что-то на листке,  который
вручил  Хорнблауэру  его   росасский  коллега.  Служанка,  стуча  башмаками,
выскочила  во  двор  с  дымящимся  подносом,  который передала Хорнблауэру в
открытое окно. На подносе  был  хлеб и  три чашки  с  черной бурдой -- позже
Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе. Вкусом  она напоминала
отвар  из сухарей, который  Хорнблауэру  случалось  пить на борту  в  долгих
плаваньях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.
     -- Сахара у нас нет, -- сказала служанка виновато.
     -- Неважно, -- отвечал Хорнблауэр, жадно прихлебывая.
     --  Какая   жалость,  что  бедненького  раненого  офицера   увозят,  --
продолжила девушка. -- Эти войны вообще такие ужасные.
     У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза -- никто бы
не  назвал ее хорошенькой, но  сочувствие  в  ее голосе растрогало бы любого
арестанта. Браун приподнял Буша за плечи и поднес чашку к его губам. Тот два
раза глотнул  и отвернулся. Карета  вздрогнула -- кучер и  жандарм влезли на
козлы.
     -- Эй, отойди! -- заорал сержант.
     Карета дернулась и покатилась по дороге, копыта зацокали по булыжникам.
Последнее, что  Хорнблауэр увидел,  было отчаянное лицо  служанки, когда  та
увидела карету, уезжающую вместе с подносом.
     Судя по тому, как мотало карету, дорога была плохая, на одном ухабе Буш
с шумом  потянул воздух.  Раздувшемуся,  воспаленному обрубку тряска, должно
быть, причиняла нестерпимую боль. Хорнблауэр подсел и взял Буша за руку.
     -- Не тревожьтесь, сэр, -- сказал Буш, -- я в порядке.
     Карету опять тряхнуло, Буш сильнее сжал его руку.
     --  Мне очень  жаль,  Буш,  -- вот и все,  что Хорнблауэр  мог сказать:
капитану трудно  говорить  с лейтенантом о таких личных вещах, как жалость и
сопереживание.
     -- Мы тут  ничего  не можем поделать, -- сказал Буш, пытаясь изобразить
улыбку.
     Полнейшее бессилие угнетало больше всего. Хорнблауэр обнаружил, что ему
нечего говорить, нечего делать. Пахнущая кожей внутренность кареты давила на
него. Он  с ужасом осознал, что им  предстоит провести в этой тряской тюрьме
еще  дней  двадцать.  Он  начал  беспокоиться,  и,  наверно,  состояние  это
передалось  Бушу  -- тот мягко  отнял руку  и  повернулся  на подушку, чтобы
капитан мог хотя бы шевелиться в тесном пространстве кареты.
     Иногда  за окном проглядывало  море, с другой стороны тянулись Пиренеи.
Высунув голову,  Хорнблауэр  заметил,  что  сопровождающих  поубавилось. Два
жандарма  ехали  впереди,  остальные четверо  --  позади  кареты,  сразу  за
Кайяром. Теперь они во  Франции, значит, вероятность побега  гораздо меньше.
Стоять, неловко высунув голову в окно, было не так томительно,  как сидеть в
духоте.  Они  проезжали мимо  виноградников и  сжатых полей, горы отступали.
Хорнблауэр  видел  людей,  главным  образом  женщин  --  те  лишь  ненадолго
поднимали глаза от своих мотыг, чтоб взглянуть на карету и верховых. Раз они
проехали  мимо отряда  солдат.  Хорнблауэр  догадался,  что это новобранцы и
выздоровевшие после ранения, на пути в Каталонию. Они брели, похожие  больше
на овечье стадо, чем на солдат. Молодой офицер отсалютовал  Кайяру, не сводя
с кареты любопытных глаз.
     Необычные арестанты  проезжали по этой  дороге.  Альварец, мужественный
защитник  Жероны, скончавшийся в темнице  на тачке -- другой постели  ему не
нашлось, Туссен Лювертюр,  чернокожий гаитянский герой, которого похитили  с
его  солнечного  острова и  отправили в Юрские  горы  умирать в крепости  от
неизбежного  воспаления  легких, Палафокс из Сарагоссы,  Мина из  Наварры --
всех  их  убила мстительность  корсиканского  тирана. Их с  Бушем имена лишь
дополнят  этот  славный  список.  Герцог Энгиенский, которого  расстреляли в
Венсенском замке шесть  лет назад, принадлежал к королевскому роду, и смерть
его потрясла всю  Европу,  но Бонапарт  уничтожил и многих  других.  Мысль о
предыдущих жертвах заставила Хорнблауэра пристальнее  вглядываться  в пейзаж
за окном, глубже вдыхать свежий воздух.
     Они остановились на почтовой станции сменить лошадей -- отсюда еще было
видно море,  и гора Канигу по-прежнему высилась в  отдалении. Запрягли новую
упряжку,  Кайяр  и жандармы пересели на  свежих лошадей, и  меньше чем через
четверть  часа  опять тронулись  в путь,  с  новой силой преодолевая  крутой
подъем. К Хорнблауэру  вернулась способность считать -- он прикинул, что они
делают  миль  по шесть в  час.  Сколько  еще  до  Парижа,  он  не  знал,  но
догадывался, что пятьсот или шестьсот. Семьдесят-девяносто часов пути, и они
в столице; а они могут ехать в день по восемь, двенадцать, пятнадцать часов.
Может  быть, они доберутся  до Парижа за пять, может  быть -- за  двенадцать
дней. Может быть, его не будет на свете  через неделю, а может -- спустя три
недели он еще  будет жив. Еще жив! Произнеся про себя эти слова,  Хорнблауэр
понял,  как  хочет  жить. Это была  одна из редких минут,  когда Хорнблауэр,
которого  он  изучал  отстраненно  и  немного   брезгливо,  сливался  с  тем
Хорнблауэром, который  был  он сам,  самый важный  и  значительный человек в
мире. Он  завидовал старому  сгорбленному  пастуху в рваной одежде,  который
брел, опираясь на палку, по склону холма.
     Они въезжали в город -- земляной вал, хмурая цитадель, величавый собор.
Проехали ворота. Карета пробиралась по  узким улочкам, копыта звонко  цокали
по  мостовой. Здесь тоже  было  много  солдат: улицы  пестрели разномастными
мундирами. Должно  быть,  это  Перпиньян, французский перевалочный пункт для
переброски войска  Каталонию. Карета  резко остановилась  на  улице  пошире,
дальше за полосой деревьев виднелась  каменная набережная и  речушка. Подняв
глаза,   Хорнблауэр   прочел    табличку:    "Почтовая    станция   Педпикс.
Государственный  тракт  No  9. Париж  --  849".  Сменили  лошадей, Брауну  и
Хорнблауэру  неохотно разрешили выйти и размять ноги перед тем, как заняться
потребностями Буша --  их  у последнего в теперешнем состоянии было немного.
Кайяр и жандармы наскоро перекусили -- полковник  в дальней комнате, солдаты
у  окна. Арестантам принесли на подносе ломтики  холодного мяса, хлеб, вино,
сыр. Еду только передали в карету, а жандармы уже  вскочили на коней и кучер
щелкнул  бичом. Мотаясь из  стороны в  сторону,  как корабль  в море, карета
переехала  сперва  один  горбатый  мостик,  потом  другой,  и  лошади  рысью
тронулись по обсаженной тополями дороге.
     -- Времени не теряют, -- мрачно заметил Хорнблауэр.
     -- Уж это точно, сэр, -- отозвался Браун.
     Буш  ничего  не ел  и, когда ему  предложили мясо  и хлеб, только слабо
помотал головой. Единственно, что они могли сделать,  это  смочить вином его
воспаленные,  растрескавшиеся  губы.  Хорнблауэр  строго   наказал  себе  на
следующей  же станции  попросить  воды  --  он переживал, что  позабыл такую
очевидную вещь. Они с Брауном ели  руками и пили по очереди из одной бутылки
--  Браун,  отхлебнув,  всякий  раз  виновато  вытирал  горлышко  салфеткой.
Покончив  с  едой,   Хорнблауэр   сразу  встал  к  окну,  высунулся  и  стал
разглядывать  бегущий мимо  пейзаж.  Пошел холодный дождик,  волосы  и  лицо
намокли, за шиворот бежали струйки, но он стоял, глядя на волю.
     Ночевать они остановились  в  трактире под вывеской: "Почтовая  станция
Сижан.  Государственный  тракт  No  9. Париж -- 805. Перпиньян -- 44". Сижан
оказался большой  деревней, растянувшейся на милю вдоль тракта,  а гостиница
-- крохотным домишком,  меньше  чем даже конюшни по трем другим углам двора.
Лестница  наверх  была  такой  узкой,   что   втащить  по   ней  носилки  не
представлялось никакой  возможности,  лишь  с  трудом удалось  внести  их  в
гостиную, которую нехотя предоставил арестантам хозяин. Когда носилки задели
о косяк, Буша передернуло от боли.
     -- Лейтенанту немедленно нужен врач, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Я спрошу хозяина, -- ответил сержант.
     Хозяин  был мрачный косоглазый детина, он злился, что пришлось выносить
из лучшей  гостиной ветхую мебель, устраивать Хорнблауэру и  Брауну постели,
приносить  разные мелочи, которые они просили для Буша. Ни ламп, ни восковых
свечей у него не было, только вонючие сальные.
     -- Как нога? -- спросил Хорнблауэр, наклоняясь над Бушем.
     -- Отлично, сэр, -- упрямо отвечал тот, но его так явно лихорадило и он
так явно страдал, что Хорнблауэр встревожился.
     Когда сержант провел в комнату служанку с ужином, он резко спросил:
     -- Где врач?
     -- В деревне нет врача.
     --  Нет  врача?  Лейтенанту  очень  плохо.  Есть  ли  здесь...  есть ли
аптекарь?
     Не вспомнив французского слова, Хорнблауэр употребил английское.
     -- Ветеринар ушел в другую деревню и сегодня не вернется. Звать некого.
     Сержант вышел. Хорнблауэр объяснил Бушу ситуацию.
     -- Очень хорошо, -- сказал последний, слабо поворачиваясь на подушке.
     Хорнблауэру больно было смотреть. Он набирался решимости.
     --  Я  сам перебинтую  вам  рану, --  сказал  он наконец.  -- Мы  можем
приложить к ней холодного уксуса, как это делают на кораблях.
     -- Чего-нибудь холодного, сэр, -- с надеждой откликнулся Буш.
     Хорнблауэр  дернул  звонок и,  когда  появились,  наконец,  служанка  с
сержантом, попросил уксуса. Уксус принесли,  Никто из троих не  вспомнил про
стынущий на столе ужин.
     -- Ну, -- сказал Хорнблауэр.
     Он поставил блюдечко с уксусом на пол, смочил  в нем корпию, приготовил
бинты,  которыми снабдил его  в Росасе гарнизонный лекарь.  Отвернул одеяло.
Культя  подергивалась, пока  он  разматывал  бинты, она  оказалась  красной,
раздувшейся и воспаленной, на ощупь горячей.
     -- Здесь тоже здорово опухло, сэр, -- прошептал Буш. Лимфатические узлы
у него в паху раздулись.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     В свете свечи, которую держал Браун,  он осмотрел обрубок  и бинты.  Из
того места, где утром вытащили лигатуру, немного сочился  гной,  в остальном
рубец  выглядел здоровым. Значит, вся беда во второй  лигатуре -- Хорнблауэр
знал,  что  опасно  оставлять  ее  после  того, как  она  готова отойти.  Он
осторожно потянул  шелковую нить.  Пальцы  чувствовали,  что  она  вроде  бы
свободна. Он вытащил ее на  четверть  дюйма, Буш  лежал спокойно. Хорнблауэр
сжал  зубы, потянул  --  нить  поддавалась неохотно,  однако она  явно  была
свободна и не тащила за собой эластичную артерию. Хорнблауэр тянул. Лигатура
медленно выскользнула  из раны вся, вместе с узелком. Тонкой  струйкой потек
окрашенный кровью гной. Дело было сделано.
     Артерия  не порвалась,  и  теперь, после удаления  лигатуры  ране  явно
требовалось открытое дренирование.
     -- Я думаю, теперь вы начнете поправляться, -- сказал Хорнблауэр громко
и по возможности бодро. -- Как оно?
     -- Лучше, -- сказал Буш. -- Вроде лучше, сэр.
     Хорнблауэр приложил смоченную уксусом корпию к рубцу. Руки его дрожали,
однако он перевязал рану  --  это оказалось не просто, но все же осуществимо
-- приладил  на место плетеную сетку, прикрыл одеялом и встал. Дрожь в руках
усилилась, его мутило.
     -- Ужин, сэр? -- спросил Браун. -- Мистера Буша я покормлю.
     При мысли о еде Хорнблауэру стало совсем тошно. Он хотел отказаться, но
это значило бы обнаружить слабость перед подчиненным.
     -- Когда  вымою  руки, -- сказал он величаво. Он заставил себя сесть, а
дальше пошло легче, чем он предполагал. Правда, куски застревали в горле, но
он  кое-как   создал  видимость,  что  поужинал  плотно.  С  каждой  минутой
воспоминания  о  сделанном  теряли  остроту. Буш  сильно сдал со  вчерашнего
вечера -- он был вял и есть не хотел, явно из-за лихорадки. Но теперь, когда
рана  дренируется   открыто,   можно  надеяться  на   скорое  выздоровление.
Хорнблауэр устал, и после бессонной ночи мысли его были в полном беспорядке;
на этот раз заснуть  было легче. Временами  он просыпался, слушал, как дышит
Буш, и вновь засыпал, успокоенный ровным, спокойным звуком.



     Дальше детали путешествия стали менее  отчетливыми  и мешались в голове
--  до  того  дня,  когда  окружающая  местность   приобрела  неестественную
предгрозовую  четкость.  Оглядываясь  на  предыдущие дни, легче  всего  было
вспомнить, что Буш выздоравливал. С той ночи, когда из раны вынули лигатуру,
он  уверенно шел на  поправку. Силы  возвращались с быстротой, удивившей  бы
всякого,  не знакомого с его  здоровьем  и спартанским образом жизни. Вскоре
его уже не надо было поддерживать под плечи, чтобы напоить, он садился сам.
     Эти подробности  Хорнблауэр мог при желании вспомнить, но все остальное
смешалось в кучу. Он помнил, что долгие часы стоял у окна, и почти все время
на  голову  капал  дождь.  То  были часы глубокого душевного  упадка,  позже
Хорнблауэр вспоминал их, как выздоравливающий вспоминает канувшие  в горячке
дни. Трактиры,  где  они останавливались,  и лекари, которые навещали  Буша,
перепутались в  памяти.  Он  помнил неумолимую  череду табличек на  почтовых
станциях,  настойчиво  напоминавших,  что  до  Парижа  остается  все  меньше
километров: Париж -- 525, Париж -- 383, Париж -- 285; где-то после этого они
съехали с государственного тракта No 9 на государственный тракт No 8. Каждый
день приближал  их  к Парижу и смерти,  с каждым днем  Хорнблауэр все больше
впадал в уныние. Иссуар, Клермон-Ферран,  Мулэн; он читал названия городов и
тут же забывал.
     Осень осталась за Пиренеями.  Началась зима.  Холодные  ветры  тоскливо
раскачивали  облетевшие деревья, поля  лежали  бурые и  безлюдные. По  ночам
Хорнблауэра мучили кошмары,  которых он не  мог вспомнить  по  утрам, дни он
проводил,  стоя у окна и вперив невидящий взгляд в скучные,  мокрые от дождя
равнины. Казалось,  он провел  годы в  спертом, пахнущем кожей  воздухе, под
стук  конских  подков,  постоянно  видя  краем  глаза Кайяра с эскортом чуть
позади кареты.
     В один из  самых  тоскливых вечеров  его  не вывела из оцепенения  даже
неожиданная   остановка,   которая  вполне   могла  бы   развеять   дорожную
арестантскую скуку.  Он  тупо  наблюдал,  как  Кайяр  проехал вперед  узнать
причину  задержки, так же тупо понял из  разговора, что одна лошадь потеряла
подкову  и  захромала. Он  отрешенно  наблюдал,  как  распрягают  несчастную
лошадь,  без  любопытства  слушал, как  проезжий торговец  на  вьючном  муле
отвечает Кайяру на вопрос о ближайшей кузнице. Два жандарма черепашьим шагом
двинулись по  боковой  дороге,  ведя  хромую  лошадь  в  поводу, запряженная
тройкой карета двинулась к Парижу.
     Ехала  она медленно.  До  того  им  редко  случалось  путешествовать  в
темноте, но теперь, похоже, ночь грозила застигнуть их далеко от города. Буш
и Браун оживленно обсуждали  это экстраординарное происшествие -- Хорнблауэр
слышал их шуточки, но не воспринимал умом, как живущий у водопада человек не
замечает  шума воды.  Тьма сгущалась,  хотя было еще совсем не поздно.  Небо
заволокли черные тучи, ветер угрожающе шумел в облетевших кронах.
     Даже безразличный ко всему Хорнблауэр  это приметил, а вскоре обнаружил
и другое: бьющий  в лицо  дождь  сменился серой  крупой, а  затем  и снегом;
большие  снежинки холодили ему губы, и он потрогал их языком. Жандарм  зажег
лампу на козлах;  плащ его  запорошило  снегом,  тускло  искрящимся  в свете
лампы. Копыта стучали приглушеннее, колеса скользили почти беззвучно, карета
двигалась  все  медленнее,  увязая  в снегу.  Кучер безжалостно  нахлестывал
усталых  лошадей --  ветер дул  им прямо  в  морды,  они то и дело  норовили
уклониться с пути.
     Хорнблауэр обернулся к подчиненным --  сквозь переднее окошко проникало
совсем  немного света от  лампы, так что он  еле различал, где они есть. Буш
лежал, укрытый одеялами, Браун кутался в плащ, и Хорнблауэр вдруг понял, что
очень холодно.  Он молча  закрыл  окно,  оставшись в  пахнущем  кожей тесном
пространстве. Он не заметил, когда отпустило оцепенение.
     -- Храни Господь тех, кто в море в такую ночь, -- сказал он бодро.
     В темноте  его  спутники рассмеялись. По  их смеху  он  понял,  что они
заметили его уныние, жалели  его эти несколько дней и теперь радуются первым
признакам выздоровления. Интересно, чего они от него ждут? В отличие от него
они не знают, что  в Париже двоих должны расстрелять. Что толку  ломать себе
голову, если  их  стерегут Кайяр и шесть жандармов?  Если Буш -- беспомощный
калека, разве им  убежать? Они не знают,  что мысль оставить Буша  и  бежать
вдвоем Хорнблауэр отмел с порога. Положим даже, это  бы  ему удалось. Что ж,
он  вернется в Англию и объявит, мол, лейтенанта я бросил на верную  смерть?
Как  на это посмотрят?  Может быть, посочувствуют, пожалеют, поймут --  нет,
лучше пусть его расстреляют рядом с Бушем, пусть он никогда больше не увидит
леди Барбару,  не увидит новорожденного. И  лучше провести оставшиеся дни  в
апатии, чем  изводиться несбыточными планами.  И все же  перемена погоды его
раззадорила. Он смеялся и болтал, чего не было с ним после Безьера.
     Карета ползла во тьме, ветер ревел. На окна налип мокрый снег и не таял
-- слишком  холодно было внутри.  Не раз и не два карета останавливалась,  и
Хорнблауэр, высунувшись наружу, видел, как кучер  и жандарм очищают  конские
копыта от смерзшегося снега.
     -- Если до ближайшей почтовой станции больше двух миль, -- объявил  он,
опускаясь на сиденье, -- мы доберемся до нее через неделю.
     Теперь они,  похоже,  въехали  на  горку, лошади  пошли быстрее,  почти
побежали,  карету  мотало  из  стороны в  сторону.  Вдруг  снаружи донеслись
яростные крики:
     -- Эй! Стой! Тпру!
     Карета  развернулась  и  встала,  опасно  наклонясь на  бок  Хорнблауэр
бросился к окну и выглянул. Карета остановилась на  самом берегу реки: прямо
под колесами струилась черная вода. В  двух  ярдах от  Хорнблауэра  моталась
привязанная к колышку лодка. Другой берег терялся в темноте. Жандарм бежал к
лошадям,  чтобы  взять  их под  уздцы;  они пятились и  фыркали,  напуганные
близостью воды.
     Где-то  в темноте карета свернула с тракта на проселочную дорогу, кучер
еле-еле успел натянуть поводья, не  то бы они свалились в реку. Кайяр  сидел
на лошади и злопыхал.
     -- Ну кучер,  ну мастер.  Что б тебе  заехать прямо  в реку -- избавить
меня  от  необходимости писать на  тебя докладную.  Эй,  чего стоите? Хотите
здесь ночевать? Вытаскивайте карету на дорогу, болваны.
     Снег  валил,  снежные хлопья с шипением таяли на горячих лампах.  Кучер
успокоил лошадей, жандармы отошли в сторону, щелкнул  бич. Лошади дернулись,
оступаясь,  нащупывая  копытами  опору, карета задрожала,  но не тронулась с
места.
     --  Эй! -- заорал Кайяр. --  Сержант  и ты,  Пеллатон,  берите лошадей.
Остальные, толкайте колеса. Ну, разом! Толкай! Толкай!
     Карета проехала ярд и снова встала. Кайяр ругался на чем свет стоит.
     -- Если бы господа вышли из кареты и  помогли, -- предложил жандарм, --
может, мы бы ее и сдвинули.
     -- Пусть помогут, если не хотят ночевать в снегу,  -- отвечал Кайяр, не
снисходя  до  того, чтобы лично  обратиться к Хорнблауэру. Тот сперва  решил
было,  что пошлет Кайяра ко всем чертям  -- это было  бы  приятно.  С другой
стороны, он  не хотел ради мелочного удовлетворения обрекать Буша на ночевку
в холодной карете.
     --  Идем, Браун,  --  сказал он,  проглатывая  обиду,  открыл  дверцу и
выпрыгнул на снег.
     Теперь карета стала легче, и на спицы давили пять человек, но  сдвинуть
все равно не могли.  На крутой берег намело снега, усталые лошади беспомощно
барахтались.
     -- Черт, что за калеки! -- орал Кайяр. -- Кучер, сколько до Невера?
     -- Шесть километров, сударь.
     --  То  есть, по-твоему  шесть. Десять  минут назад ты был  уверен, что
едешь по тракту. Сержант, скачите в  Невер за помощью. Найдите мэра.  Именем
Императора  приведите сюда всех здоровых мужчин. Рамель, поезжай с сержантом
до тракта, там останешься и будешь  ждать, иначе они нас не найдут. Скачите,
сержант,  чего вы ждете?  Остальные,  привяжите лошадей. Накройте  им  спины
своими плащами. Согреетесь, разгребая с берега снег. Кучер, слезай с козел и
помоги им.
     Темень сгустилась. В двух ярдах от горящей лампы было не видно ни  зги,
ветер  оглушительно свистел,  заглушая возню жандармов,  которые  разгребали
снег  чуть  поодаль. Чтобы согреться, Хорнблауэр притоптывал  и хлопал  себя
руками. Однако снег и холодный ветер бодрили, в карету лезть не хотелось. Он
очередной  раз взмахнул  руками, когда  в  голове  блеснула идея. Он замер с
поднятыми руками, потом из нелепого  страха, что мысли его прочтут, принялся
притоптывать и охлопываться еще более ожесточенно. К лицу прихлынула горячая
кровь, как  всего,  когда он  продумывал смелое решение --  когда сражался с
"Нативидадом" или буксировал "Плутон" в шторм у мыса Креус.
     Чтобы  бежать,  нужен  способ  тащить  беспомощного  калеку,  теперь  в
двадцати футах  от них качалось на воде  идеальное средство  передвижения --
привязанная к колышку лодка. В такую  ночь легко сбиться с пути -- но только
не  на  реке,  достаточно отталкиваться  от  берегов,  и течение  понесет их
быстрее  скачущей лошади.  Несмотря на  это, план  был совершенно отчаянный.
Сколько дней они пробудут во Франции на свободе, двое здоровых мужчин и один
безногий?  Они замерзнут, умрут от холода, утонут, наконец. Однако это шанс,
иначе  им расстрела не избежать. С интересом Хорнблауэр отметил, что теперь,
когда он  принял решение, горячка пошла на убыль. Он сообразил, что лицо его
сведено  грозной решимостью, ему стало  смешно,  и  он  снова  улыбнулся.  В
качестве героя он всегда казался себе немного комичным.
     Браун  топтался  возле кареты.  Хорнблауэр  заговорил,  стараясь, чтобы
голос его звучал тихо и обыденно.
     -- Мы убежим в этой лодке, Браун, -- сказал он.
     --  Есть,  сэр,   --  отвечал  Браун  таким  тоном,  словно  Хорнблауэр
пожаловался на холод,  и повернулся к почти невидимому Кайяру  --  тот мерил
шагами снег за каретой.
     -- Надо заткнуть ему рот, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Есть, сэр. -- Браун секунду помедлил. -- Лучше, если  это  сделаю я,
сэр.
     -- Очень хорошо.
     -- Сейчас, сэр?
     -- Да.
     Браун сделал два шага к ничего не подозревающему Кайяру.
     -- Эй, -- позвал он, -- эй.
     Кайяр повернулся  и  тут же  получил  мощный удар  в  челюсть,  удар, в
который Браун вложил все свои четырнадцать стоунов веса. Кайяр упал на снег,
Браун, как тигр напрыгнул на него сверху, Хорнблауэр был уже рядом.
     -- Завяжи его в плащ, -- приказал Хорнблауэр. -- Держи за горло, пока я
расстегну пуговицы. Жди. Вот лента. Замотай пока голову.
     Лента Почетного  Легиона несколько раз обвила голову несчастного. Браун
перевернул  извивающееся тело, и, прижимая коленом загривок,  связал  Кайяру
руки шейным  платком. Носовой платок Хорнблауэра стянул тугим узлом лодыжки.
Согнув тело вдвое, они обмотали его плащом и связали перевязью. Буш, лежа на
носилках в темноте, услышал, что дверца открылась и на пол плюхнулось что-то
тяжелое.
     -- Мистер  Буш, -- сказал Хорнблауэр -- формальное "мистер" пришло само
собой, как только он начал действовать. -- Мы бежим в лодке.
     -- Удачи, сэр, -- сказал Буш.
     -- Вы отправляетесь с нами. Браун, берись за этот  край. Подымай. Право
руля. Так держать.
     Буш вместе с носилками оказался снаружи. Его несли к реке.
     --  Подтащи  лодку, --  командовал Хорнблауэр. -- Обрежь трос. Ну, Буш,
дайте я закутаю вас  в одеяло. Вот  мой плащ,  накройтесь  им.  Делайте, что
приказано,  мистер  Буш.  Берись с другого  края,  Браун. Клади на  кормовое
сиденье. Опускай. Садись на переднюю банку.  Весла. Хорошо. Отваливай. Весла
на воду.
     С зарождения идеи прошло шесть минут. Теперь они, свободные, несутся по
черной реке, а связанный Кайяр с  кляпом во рту  валяется на  дне кареты. На
какую-то секунду Хорнблауэр  задумался,  не  задохнется ли Кайяр прежде, чем
его обнаружат,  и  тут  же  понял, что ему это безразлично. Личные адъютанты
Бонапарта, в особенности если они -- полковники жандармерии,  должны  знать,
что их грязная  работа  сопряжена  с определенным риском. Хорнблауэру и  без
Кайяра было о чем подумать.
     -- Суши весла, -- сказал он Брауну. -- Пусть плывет по течению.
     Было темно, хоть глаз выколи -- с кормовой банки Хорнблауэр не различал
даже поверхность воды. Кстати, он не  знает, что  это за  река. Но все  реки
впадают в море! Море!  При воспоминании о  свежем  бризе и кренящейся палубе
Хорнблауэра охватила жгучая ностальгия, и он заерзал на банке. В Средиземное
или в  Атлантическое, неизвестно, но если очень  повезет, река вынесет их  в
море, а моря принадлежат Англии. Он доберется до  дома, живой, свободный, он
увидит леди Барбару, Марию, ребенка.
     Ветер завывал,  наталкивал за  шиворот снега  (банки и  дно  лодки  уже
покрывал густой белый слой),  разворачивал лодку и дул Хорнблауэру уже не  в
щеку, а в лицо.
     --  Разверни ее  носом к ветру, --  приказал  он Брауну,  -- и легонько
греби.
     Чтобы течение  несло  их  быстрее,  нужно  уравновесить действие ветра,
иначе он погонит их к берегу или даже вверх по реке, в такой тьме  ничего не
разберешь.
     -- Удобно вам, мистер Буш? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Так точно, сэр.
     Буша было еле видно. Серые одеяла уже занесло снегом.
     -- Хотите лечь?
     -- Спасибо, сэр, я лучше посижу.
     Волнение  схлынуло,  и  Хорнблауэр  начал мерзнуть.  Он  ухе  собирался
сказать Брауну, что возьмет весло, когда Буш снова заговорил:
     -- Простите, сэр, но вы ничего не слышите?
     Браун перестал грести, все трое  прислушались.  В шуме ветра угадывался
далекий монотонный рев.
     -- Хм, -- сказал Хорнблауэр встревоженно.
     Рев  нарастал,  и  внезапно  они  различили  шум  бегущей воды.  Что-то
возникло во тьме совсем рядом  с лодкой -- то был полускрытый  водой камень,
различимый лишь по кипению белой  пены вокруг. Он возник и тут же скрылся за
кормой, подтверждая, что лодка и впрямь несется стремительно.
     -- Черт! -- выговорил Браун.
     Лодка закружилась,  задергалась. Вся вода вокруг была белая,  стремнина
оглушительно ревела. Они сидели, вцепившись  в  банки,  бессильные  что-либо
сделать. Лодка бешено раскачивалась. Хорнблауэр сбросил с себя оцепенение --
ему казалось, что оно длилось полчаса, не меньше, хотя, вероятно не прошло и
двух секунд.
     -- Дай  мне весло, --  приказал он  Брауну. --  Будешь отталкиваться по
левому борту, я -- по правому.
     Он  протянул  руку   и  нашел   в  темноте  весло;  лодка  повернулась,
замедлилась,  снова  понеслась  вперед. Кругом ревели перекаты. Правый  борт
зацепился за камень, ледяная вода хлынула Хорнблауэру на ноги.  Он уже тыкал
в камень веслом,  яростно, почти вслепую. Лодка повернулась, он толкнул еще.
В следующую секунду они миновали камень. Воды налилось по самые банки, лодка
лениво раскачивалась. Еще один  камень со свистом пронесся мимо, но рев воды
уже стихал.
     -- Тысяча чертей! -- ругнулся Буш почти ласково. -- Проскочили!
     -- Не знаешь, Браун, есть ли в лодке черпак?
     -- Да, сэр, когда я садился, он был у меня под ногами.
     -- Отыщи его и вычерпай воду. Дай мне другое весло.
     Жалко было слышать,  как Браун ищет в ледяной воде плавающую деревянную
плошку.
     -- Нашел, сэр, -- доложил он, и за борт через равные промежутки времени
заплескала вода.
     Миновав перекаты,  они снова ощутили ветер.  Хорнблауэр развернул лодку
носом к  нему  и легонько налег на весла -- предыдущие события показали, что
так они действительно помогают  течению  уносить лодку от  погони.  Судя  по
тому,  как  быстро они миновали перекаты, течение  стремительное  --  нечего
удивляться,  ведь  несколько  дней шел  дождь,  и реки  вздулись. Хорнблауэр
рассеянно думал, что же это за река, здесь, в самом  сердце Франции. Из тех,
что  он знал,  подходила одна Рона,  но  Рона,  наверно, миль  на  пятьдесят
восточнее.  Вероятно, река, по которой они  идут,  берет начало в Севеннских
горах, чьи  подножия карета  огибала последние два дня.  В таком  случае она
течет на  север, а потом, вероятно, поворачивает  на запад --  возможно, это
Луара или  ее  приток. А  Луара впадает в Бискайский залив у  Нанта милях  в
четырехстах  отсюда. Хорнблауэр попытался вообразить  реку  в четыреста миль
длинной, и каково оно  будет -- пройти ее от  истоков  до  устья  в середине
зимы.
     Неприятный, неизвестно откуда взявшийся звук  вернул его на землю. Пока
он пытался понять, что же это, звук повторился, на этот раз более отчетливо,
лодка  дернулась и  замедлилась. Они  проскребли  дном о  скрытый под  водой
камень, торчащий, как нарочно, на такой глубине, чтобы задеть киль. Еще один
камень,  покрытый  белой пеной, пронесся  совсем  рядом, параллельно  лодке,
подсказав Хорнблауэру то, о чем иначе бы он в  темноте не догадался: на этом
отрезке река течет на  запад, потому что  ветер с востока, а он  греб против
него.
     --  Сейчас  опять  начнется,  сэр,  --  сказал  Буш.  Они  уже  слышали
нарастающий рев воды.
     -- Бери весло и следи за левой  стороной, Браун,  -- сказал Хорнблауэр,
вставая.
     -- Есть, сэр, -- сказал  Браун и сообщил, забирая весло: -- Я почти все
вычерпал.
     Лодка снова закачалась, пританцовывая на  стремительной воде. Нос пошел
вверх, потом  вниз -- они  преодолели небольшой порог, Хорнблауэра тряхнуло,
вода  на  дне плескала  у щиколоток.  Перекат  ревел  оглушительно, по обеим
сторонам лодки кипела белая пена. Лодка вертелась  и раскачивалась. Что-то с
треском  ударило  в  левый  борт.  Браун  безуспешно  пытался  оттолкнуться,
Хорнблауэр  пришел ему на помощь,  и  вдвоем они вытолкнули лодку. Она снова
понеслась, качаясь и подпрыгивая.  Хорнблауэр в темноте ощупал планширь, но,
по-видимому,   пострадала   лишь  пара  досок   наружной  обшивки  --  легко
отделались.  Теперь  зацепило  киль  --  лодка  опасно  накренилась,  Буш  и
Хорнблауэр упали,  но она  освободилась  сама  и понеслась дальше по ревущей
стремнине. Грохот стихал -- перекат остался позади.
     -- Я вычерпаю, сэр? -- предложил Браун.
     -- Да. Передай весло.
     -- Свет справа по курсу! -- вмешался Буш.
     Хорнблауэр оглянулся через  плечо. Несомненно,  это  был огонек, за ним
другой,  дальше  светились  еще  огни, едва  различимые  сквозь  метель. Это
прибрежная деревня  или город -- в последнем случае это Невер, до  которого,
если верить кучеру, оставалось десять  километров. Они проделали  уже четыре
мили.
     -- Тихо, -- прошипел Хорнблауэр. -- Браун, не вычерпывай пока.
     Удивительно,  как  быстро он  вновь  почувствовал  себя  хозяином своей
судьбы -- стоило увидеть во тьме путеводные огоньки, неподвижные ориентиры в
бредовом неустойчивом мире. Он  опять знал, куда течет река -- ветер дул  по
течению.  Веслами он  развернул лодку туда же -- ветер и течение понесли ее,
огоньки быстро скользили мимо. Снег бил  в лицо -- едва ли кто-нибудь выйдет
на  улицу в  такую ночь, чтобы их  заметить.  И  уж конечно,  лодка  несется
быстрее, чем плетутся верховые  жандармы, которых отправил в город Кайяр. До
ушей  вновь  долетел рев  воды, но  не  такой,  как  у  переката. Хорнблауэр
обернулся через  плечо и увидел мост, белый под  снегом на фоне ночной тьмы.
Он начал лихорадочно  грести,  сначала  одним веслом, потом двумя,  правя  в
середину   пролета.  Нос  лодки  пошел  вниз,   корма   задралась  --  вода,
подпруженная мостом, неслась  в пролет, вниз. Хорнблауэр торопился разогнать
лодку, чтоб проскочить водоворот, который, подсказывал  ему инстинкт моряка,
сразу за мостом. Край арки задел склоненную над веслами голову -- так высоко
поднялась вода. Под  каменным сводом странно отдавалось эхо бегущей воды, но
слышали они его  не больше секунды -- лодку вынесло наружу, и Хорнблауэр что
есть силы налегал на весла.
     Мелькнул  последний  огонек  на  берегу,   и  они  вновь  остались  без
ориентиров в кромешной тьме.
     Хорнблауэр перестал грести.
     -- Черт! -- сказал Буш, на этот раз с полной серьезностью. Ветер ревел,
снег слепил. С бака донесся призрачный смешок.
     -- Храни Господь тех, кто в море в такую ночь, -- сказал Браун.
     --  Вычерпывай,  Браун,   а   шутки  прибереги  на  потом,  --  рявкнул
Хорнблауэр. Однако  он захихикал, правда, слегка задетый тем, что матросская
кость  отпускает  шуточки  в  присутствии  капитана  и  первого  лейтенанта.
Истерический смех часто  нападал на  него в  трудные  или опасные минуты,  и
теперь он хихикал, налегая  на весла  и  сражаясь  с ветром --  по тому, как
входили  в  воду  лопасти,  он  чувствовал, что  лодку  сносит. Он  перестал
смеяться  только сообразив, что пожелал спасения морякам не более двух часов
назад.  Казалось,  недели  две миновали  с  тех  пор,  как он  дышал спертым
воздухом кареты.
     Лодка  заскребла по гальке, застряла,  проехала по  дну еще  немного  и
замерла. Сколько Хорнблауэр ни толкал веслами, она не трогалась с места.
     -- Будем  выталкивать, -- сказал он, кладя весла.  Он  ступил в ледяную
воду,  оскользаясь  на  камнях,  рядом  заплескал  Браун. Вдвоем  они  легко
столкнули лодку,  забрались обратно,  и Хорнблауэр торопливо  схватил весла,
чтобы  развернуть ее носом к  ветру. Однако через несколько секунд они снова
сели на мель. Это было началом кошмара. В  темноте Хорнблауэр не мог понять,
из-за  чего  это  происходит  -- то ли ветер гнал  их к  берегу,  то ли река
поворачивала, то ли они заплыли в мелкое боковое русло. Во всяком случае, им
раз за  разом  приходилось  вылезать  и  толкать  лодку.  Они спотыкались  и
скользили на невидимых камнях, они проваливались по пояс в невидимые ямы, их
било и царапало в этой  дикой игре в жмурки с коварной рекой. Холод пробирал
до  костей, борта  лодки  обмерзли. Внезапно Хорнблауэр  испугался  за Буша,
который, в плаще и одеялах, сидел на корме.
     -- Как вы там, Буш? -- спросил он.
     -- Отлично, сэр, -- отозвался Буш.
     -- Не замерзли?
     -- Ничуть, сэр. Вы же знаете, сэр, я теперь могу  промочить только одну
ногу.
     Хорнблауэр,  по  щиколотку  в  воде  выталкивая  лодку  с   бесконечной
невидимой  мели,  подумал, что  Буш, наверно,  бодрится  через силу.  Даже в
одеяле  он  наверняка  окоченел от холода, да и промок, вероятно. А ведь ему
надо лежать в постели. Буш может умереть в эту же ночь. Лодка соскользнула с
мели,  Хорнблауэр  провалился  по  пояс  в  ледяную  воду.  Он  полез  через
качающийся  планширь,  Браун,  который,  похоже, ушел  под  воду с  головой,
барахтался  с  другого борта.  Оказавшись в  лодке, оба жадно  схватились за
весла, торопясь согреться, пока совсем не промерзли на ветру.
     Течение  вновь  несло  лодку.  Следующий  раз  их прибило к  прибрежным
деревьям  --  ивам, догадался  Хорнблауэр в темноте. Ветки, за  которые  они
задевали, осыпали снегом, царапали, хлестали  по лицам,  удерживали лодку --
приходилось шарить во тьме, находить и убирать преграду. К тому времени, как
они  миновали ивы, Хорнблауэр решил, что перекаты  лучше, и захихикал, стуча
от холода зубами. Разумеется,  перекаты не заставили себя ждать  -- скальные
берега сблизились, и река, бурля, устремилась через небольшие пороги.
     Хорнблауэр  постепенно  уяснил  себе, что  представляет  из себя  река:
долгие быстрые протоки,  чередующие с каменистыми стремнинами, разбросанными
там  и  сям в  соответствии  с  особенностями  ландшафта.  Лодку,  вероятно,
построили  примерно  там  же,  где  они ее нашли,  и  держали для  перевоза.
Наверно, хозяева  ее были крестьяне, и, скорее всего, она редко удалялась от
дома  больше чем на полмили. Хорнблауэр, отталкивая ее от камня, сомневался,
чтоб ей пришлось вернуться к берегу.
     После перекатов они долго шли спокойно -- как долго, Хорнблауэр оценить
не мог. Они научились различать  покрытый снегом берег за  ярд или больше  и
держаться на расстоянии. Всякий  раз берег помогал им определить направление
течения  относительно ветра,  после  чего, если в фарватере не  было камней,
можно было приналечь  на весла, не опасаясь,  что сядут на мель. Снег  почти
перестал,  и  те  хлопья, что  летели по ветру, очевидно, сдувало с  берега.
Теплее не стало: лодка  обмерзла уже целиком, доски стали скользкими, только
под ступнями оставалась проталина.
     За десять минут они покрыли не меньше мили. Хорнблауэр не знал, сколько
времени они  в лодке.  Но ясно, что пока вся местность покрыта снегом, их не
нагонят,  а чем  длиннее  окажется  этот замечательный отрезок  реки, тем  в
большей безопасности они будут.  Он приналег на весло. Браун отвечал гребком
на гребок.
     -- Пороги впереди, -- сказал Буш через какое-то время.
     Перестав грести, Хорнблауэр услышал далеко впереди знакомый шум бегущей
по камням воды, предыдущий отрезок  пути был  слишком хорош, чтобы  тянуться
долго, сейчас их снова понесет, мотая и раскачивая.
     -- Браун, приготовься отталкивать по левому борту, -- приказал он.
     -- Есть, сэр.
     Хорнблауэр  сидел  с веслом наготове;  вода  за  бортом  была  черная и
маслянистая.  Лодка  вильнула. Течение увлекало ее вбок, и Хорнблауэр решил,
что  это  хорошо:  там,  куда  устремляется   основная  масса  воды,  больше
вероятность проскочить порог. Грохот усиливался.
     Хорнблауэр встал, чтобы взглянуть вперед.
     -- Господи! -- выдохнул он.
     Слишком поздно уловил он разницу  в звуке. Перед ними были не перекаты,
вроде пройденных,  но  нечто  гораздо худшее.  Перед  ними  была запруда  --
возможно,  естественная  преграда, у  которой  застревали  камни, или  некое
искусственное сооружение.  Обо  всем  этом  Хорнблауэр думал, когда  их  уже
вынесло  на  гребень.   По  всей  длине  вода  переливалась  через  запруду,
маслянистая на  перегибе,  и  устремлялась  к  пенному  хаосу  внизу.  Лодку
увлекало  в  мощную  широкую  воронку,  она  ужасающе  накренилась  и  пулей
понеслась  под уклон.  Вода,  в которую  они  врезались,  была  плотная, как
кирпичная стена.
     Водопад еще гремел у Хорнблауэра в ушах, мысли еще неслись лихорадочно,
а вода уже  сомкнулась над ним. Его  тащило  по каменистому  дну, он  не мог
ничего  поделать. Легкие разрывались. Это  была  смерть. На мгновение голова
оказалась  над водой  --  он вдохнул,  воздух  обжег горло, и тут его  снова
поволокло вниз, на каменистое дно, грудь  разрывалась невыносимо. Еще глоток
воздуха -- дышать было больнее, чем задыхаться. На поверхность, опять на дно
-- голова  шла  кругом,  в ушах гудело.  Его тащило по  подводным  камням  с
грохотом, какого он не слышал ни в одну грозу. Еще глоток воздуха -- он ждал
его почти со страхом, но заставил себя вдохнуть -- казалось, легче не делать
этого, легче сдаться на милость раздирающей грудь боли.
     Опять на  дно, к грохоту и мучениям. Мысли проносились четко  и ясно --
он  понимал, что  с  ним происходит.  Он  попал  в  воронку за плотиной, его
выбросило  на поверхность  дальше по  течению,  увлекло возвратным  потоком,
опять  потащило на дно,  выбросило наружу, подарив  возможность  вдохнуть, и
доволокло  обратно. Теперь он был готов, когда его  следующий раз вынесет на
поверхность,  отплыть  вбок  --  он едва  успел  сделать  несколько движений
руками, а  его  уже вновь дотащило вниз.  На этот раз боль в  груди была еще
невыносимее, и к ней прибавилась другая  -- боль в коченеющих руках и ногах.
Потребовалась  вся сила  воли, чтоб в следующий раз снова вдохнуть  и, жалко
барахтаясь, проплыть чуть-чуть вбок. Его снова потащило вниз, на этот раз он
был готов умереть, хотел  умереть, лишь бы унялась боль.  Под руку  попалась
сломанная доска с торчащими гвоздями -- наверно,  останки разбитой лодки раз
за разом,  бесконечно,  крутятся вместе с ним в водовороте. Тут решимость на
мгновение  вернулась.  Его  вынесло на  поверхность,  он  глотнул воздуха  и
поплыл, с ужасом ожидая, когда его снова потащит вниз. Удивительное  дело --
он успел вдохнуть второй раз, третий. Теперь он хотел жить -- так упоительны
были эти, не причиняющие боли, вдохи.  Только  он очень устал  и очень хотел
спать. Он встал на  дно, упал -- ноги  не держали -- заплескал в  испуге, на
четвереньках выбираясь из воды. Встав,  сделал два  шага и повалился лицом в
снег, ногами в бушующую воду.
     Поднял его человеческий голос, звучавший, казалось, в самом ухе. Подняв
лицо, он  увидел  еле  различимую  фигуру в ярде или  двух, которая  голосом
Брауна орала:
     -- Эй! Капитан! Капитан! Эй! Капитан!
     -- Я здесь, -- простонал Хорнблауэр.
     Браун склонился над ним.
     -- Слава Богу, сэр, -- сказал  он, потом громче: -- Мистер Буш, капитан
здесь.
     -- Хорошо, -- отозвался слабый голос ярдах в пяти.
     Хорнблауэр поборол  омерзительную слабость и сел. Раз Буш  жив,  о  нем
надо  позаботиться  немедленно. Он  раздетый  и  мокрый сидит на  снегу  под
ледяным  ветром. Хорнблауэр, пошатываясь, встал и ухватился за Брауна. Перед
глазами плыло.
     -- Там свет, сэр, -- хрипло  сказал Браун. -- Я уж собрался  туда идти,
если бы вы не откликнулись.
     -- Свет?
     Хорнблауэр провел рукой  по  глазам  и  поглядел  вверх.  Ярдах  в  ста
действительно  мерцал огонек. Идти туда значит сдаться -- вот первое,  о чем
он  подумал.  Остаться здесь  значит умереть.  Даже  если они чудом разожгут
костер и переживут ночь, их поймают утром -- а Буш, безусловно, умрет. Когда
Хорнблауэр замышлял побег, какие-то  шансы у них были, теперь не осталось ни
одного.
     -- Мистера Буша мы понесем, -- сказал он.
     -- Есть, сэр.
     Они побрели по снегу туда, где лежал Буш.
     -- Там на берегу дом. Мы понесем вас.
     Хорнблауэр  удивлялся,  как  при  теперешней  слабости  может  думать и
говорить -- это казалось фантастическим.
     -- Есть, сэр.
     Они наклонились и подняли Буша, сцепив  руки у  него под коленями  и за
спиной; когда они его поднимали, с ночной рубашки потекла вода. Буш обхватил
руками их  плечи, и  они,  по  колено в  снегу,  побрели  вверх, к  далекому
огоньку.
     Они спотыкались  о скрытые под снегом валуны  и  кочки. Они  скользили.
Один раз они проехались по склону и упали. Буш вскрикнул.
     -- Ушиблись, сэр? -- спросил Браун.
     --  Только задел культю. Капитан,  оставьте меня  здесь и  попросите  в
доме, чтоб вам помогли.
     Хорнблауэр сохранил способность думать.  Без Буша они доберутся до дома
быстрее,  но  легко вообразить, что начнется потом: расспросы,  его неловкие
ответы  на  ломаном  французском,  колебания.  Тем  временем Буш,  мокрый  и
раздетый, будет  сидеть на снегу.  Полчаса-час его убьют, а может  пройти  и
больше. А в доме совсем не обязательно найдутся помощники.
     -- Нет, -- сказал Хорнблауэр бодро. -- Уже немного. Подымай, Браун.
     Они,  шатаясь, двинулись  к огоньку. Нести Буша было тяжело -- голова у
Хорнблауэра  кружилась  от  усталости,  руки,  казалось,   выдергивались  из
суставов. Однако под скорлупой усталости мозг работал быстро и неутомимо.
     --   Как  вы   выбрались  из  реки?  --  спросил  он,  удивляясь  звуку
собственного голоса.
     -- Течение прибило меня к берегу, -- сказал Буш с некоторым удивлением.
-- Я только успел сбросить одеяло, как  задел о камень, и  тут же Браун меня
вытащил.
     -- Ясно, -- сказал Хорнблауэр.
     Причуды  реки  могут  быть совершенно фантастическими: они оказались  в
воде на расстоянии какого-то ярда, но его утащило на дно, а их  благополучно
выбросило на берег. Они не догадываются  о его  отчаянной борьбе за жизнь, и
никогда не  узнают -- он не сможет им рассказать. Дыхание вырывалось тяжело,
и  казалось -- он  отдал бы  все,  лишь  бы положить свою  ношу  на  снег  и
отдохнуть  пару минут, но гордость не позволяла, и они брели,  спотыкаясь  о
скрытые  под  снегом  неровности почвы.  Огонек  приближался.  Тихо  залаяла
собака.
     -- Окрикни их, Браун, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Эй, -- заорал Браун. -- Эй, в доме!
     Уже две собаки разразились оглушительным лаем.
     --  Эй!  -- снова заорал  Браун, и они двинулись дальше. Загорелось еще
окно.  Похоже, они были в саду --  Хорнблауэр  чувствовал, как ломаются  под
ногами стебли, розовый  куст зацепил  его за  штанину, она порвалась. Собаки
яростно лаяли. Вдруг из темного нижнего окошка раздался голос.
     -- Кто там? -- спросил он по-французски.
     Хорнблауэр напряг усталые мозги в поисках ответа.
     -- Трое, -- сказал он. -- Раненые.
     Ничего лучшего он не придумал.
     -- Подойдите, -- сказал голос.
     Они  прошли  вперед,  скользя  на невидимом  уклоне,  и остановились  в
квадрате света  из большого  окна на первом этаже, двое  оборванцев и Буш  в
ночной рубашке у них на руках.
     -- Кто вы?
     -- Военнопленные, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Пожалуйста, подождите, -- вежливо сказал голос.
     Они дрожали на снегу, пока рядом с освещенным окном не открылась дверь.
В прямоугольнике света стоял человек.
     -- Входите, господа, -- сказал вежливый голос.



     Дверь открывалась  в мощеный каменными плитами холл.  На  пороге  стоял
высокий сухопарый господин в синем сюртуке с ослепительно-белым галстуком, а
рядом -- молодая женщина в декольтированном платье.  Еще троих  --  кажется,
дворецкого  и  двух  служанок -- Хорнблауэр  приметил  краем  глаза,  когда,
шатаясь  под своей ношей, вступил  в  дом. На  боковом  столике поблескивали
слоновой костью рукояти двух пистолетов -- видимо, хозяин отложил их,  сочтя
ночных  посетителей  безобидными.  Хорнблауэр  и Браун  стояли,  ободранные,
всклокоченные, запорошенные снегом, с  одежды их капала на пол  вода, у Буша
из-под  фланелевой ночной  рубашки  торчал  один  серый  шерстяной носок. На
Хорнблауэра  накатила  обычная  его слабость, и  он еле-еле сдержал  нервный
смешок,  гадая,  как  эти  люди  объясняют  явление  раздетого  инвалида  из
кромешной ночи.
     По крайней мере, хозяину хватило выдержки скрыть изумление.
     --  Входите,  входите,  --  сказал  он, взялся  рукой  за  дверь, потом
передумал. -- В гостиной недостаточно тепло. Феликс проводи господ на кухню.
Надеюсь,  вы извините, что я приму вас там? Сюда, господа. Стулья, Феликс, и
попроси служанок выйти.
     Кухня была низкая, с  каменным, как и холл, полом. Ее наполняло райское
тепло -- в очаге поблескивал догорающий огонь, весело вспыхивая на  кухонной
утвари  по разным  углам.  Женщина,  ничего  не  говоря,  подбросила дров  и
принялась раздувать  огонь  мехами.  Ее шелковое платье мерцало,  зачесанные
наверх золотистые волосы отливали медью.
     --  Мари,  дорогая,  может быть, этим  займется  Феликс?  Ладно,  очень
хорошо, как тебе угодно, -- сказал хозяин. -- Прошу садиться, господа. Вина,
Феликс.
     Хорнблауэр и  Браун опустили  Буша на стул перед  огнем. Он  валился от
усталости, пришлось его поддерживать. Хозяин сочувственно прищелкнул языком.
     -- Поторопись, Феликс, тебе еще  надо приготовить  постели. Бокал вина,
сударь? А вы, сударь? Позвольте мне.
     Женщина,  которую он назвал Мари,  встала с колен и неслышно удалилась.
Огонь весело потрескивал под батареей вертелов  и котлов. Однако мокрого  до
нитки Хорнблауэра  колотила дрожь.  Его  не  согрел  даже бокал  вина: рука,
которую он держал у Буша на плече, дрожала, как лист.
     -- Вам надо переодеться в сухое, -- сказал хозяин. -- Если позволите...
     Вошли дворецкий с Мари, неся одежду и одеяла.
     -- Прекрасно! -- воскликнул хозяин. --  Феликс, помоги  господам. Идем,
дорогая.
     Пока  Хорнблауэр и  Браун раздевали и  насухо  вытирали Буша, дворецкий
согревал у огня шелковую ночную рубашку.
     -- Думал,  я уже никогда не  согреюсь, -- сказал Буш, когда голова  его
появилась над воротом. -- А вы, сэр? Зря вы  обо мне беспокоитесь. Может, вы
лучше переоденетесь сами? Я себя прекрасно чувствую.
     --  Сперва  мы  устроим  вас  поудобнее,  --  сказал  Хорнблауэр.  Была
противоестественная радость в том, чтобы заниматься Бушем, отрешась от себя.
-- Ну-ка посмотрим на вашу ногу.
     Зашитая культя выглядела на редкость здоровой. Хорнблауэр  потрогал  --
ни намека на воспаление, из рубцов не сочится гной. Феликс  протянул материю
для перевязки. Пока  Хорнблауэр  заматывал обрубок,  Браун накинул  на  Буша
одеяло.
     -- Подымай, Браун. Мы отнесем его в постель.
     В холле  они  остановились, не зная, куда идти. Слева открылась дверь и
вошла Мари.
     --  Сюда. -- Она  говорила  резким  контральто.  --  Раненому я  велела
постелить на первом этаже. Я подумала, так будет удобнее.
     Старая  служанка  только  что  вынула  из  постели  грелку  на  длинной
рукоятке,  другая  укладывала под одеяло грелки с горячей водой. Хорнблауэра
восхитила заботливая предусмотрительность Мари. Укладывая Буша в постель, он
пытался выразить по- французски свою благодарность.
     -- Господи, как же хорошо, спасибо, сэр, -- сказал Буш.
     Они оставили ему горящую свечу и вышли. Теперь Хорнблауэр хотел  одного
--  побыстрее снять  мокрую  одежду перед жарко  пышущим очагом. Он  вытерся
теплым  полотенцем и натянул теплую шерстяную сорочку; согревая  перед огнем
голые ноги, выпил еще вина.  Усталость и холод отпустили, на смену им пришла
восторженная,  пьянящая  легкость.  Феликс,  согнувшись,   держал  штаны  --
Хорнблауэр шагнул в  них.  Феликс  заправил  ему сорочку в штаны,  застегнул
пуговицы.  Хорнблауэр  не  сопротивлялся...  Последний  раз  штаны  на  него
надевали в детстве,  но сейчас это казалось  как нельзя  более естественным.
Феликс  опустился на  колени, чтоб надеть ему  носки и  башмаки, встал, чтоб
застегнуть брошку на галстуке, помог с жилетом и сюртуком.
     --  Мсье  граф и мадам виконтесса  ждут господина в гостиной, -- сказал
Феликс.  Удивительно,   как  он  без  малейшего  намека  понял,  что   Браун
принадлежит к низшему сословию. Это  было видно даже по той  одежде, которую
он Брауну принес.
     -- Располагайся поудобнее, Браун, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Есть,  сэр, --  отозвался Браун,  вытягиваясь  по  стойке  "смирно".
Черные всклокоченные волосы стояли копной -- гребень был один, и причесаться
успел только Хорнблауэр.
     Он  зашел взглянуть на  Буша. Тот  уже спал,  хрипло дыша ртом. Похоже,
купание и холод ему не  повредили  -- двадцать пять лет в море закалили  его
могучее  тело. Хорнблауэр  задул  свечу,  тихонько прикрыл  дверь, и  сделал
дворецкому  знак идти вперед. В  дверях  гостиной Феликс  спросил,  как  его
объявить  --  со  странным  удовольствием  Хорнблауэр  услышал,  как  Феликс
коверкает его имя и фамилию.  Хоть  в  этом безупречный  дворецкий  оказался
простым смертным.
     Хозяева сидели у огня в дальнем конце гостиной. Граф встал.
     -- Сожалею, -- сказал он, -- что не расслышал имени, которое назвал мой
мажордом.
     --  Капитан  Горацио  Хорнблауэр  корабля  Его  Британского  Величества
"Сатерленд", -- сказал Хорнблауэр.
     --  Чрезвычайно  рад познакомиться, капитан,  --  сказал  граф, избегая
трудных в произношении слов с легкостью естественной в представителе старого
режима. -- Меня зовут Люсьен Антуан де Лядон, граф де Грасай.
     Они обменялись поклонами.
     -- Позвольте представить вас моей невестке. Мадам виконтесса де Грасай.
     --  Ваш  слуга,  мэм,  -- сказал Хорнблауэр, снова  кланяясь, и  тут же
почувствовал себя неотесанным болваном: как только дело дошло до знакомства,
английский оборот сам подвернулся на язык.  Он принялся торопливо выискивать
французский эквивалент, и, наконец, позорно промямлил "enchante".
     У  виконтессы  были   темные  глаза  в  умопомрачительном  контрасте  с
золотистыми волосами. Лет  тридцати на  вид, она  была крепкого, чуть ли  не
жилистого сложения, и одета в черное шелковое платье, оставлявшее  открытыми
белые, сильные плечи. Она сделала реверанс и ласково улыбнулась.
     --  А как  зовут раненого господина, которого мы имеем честь принимать?
--  спросила она;  даже Хорнблауэр различил,  что она говорит  по-французски
иначе, чем граф.
     --  Буш,  -- отвечал  Хорнблауэр, с трудом  угадывая смысл  вопроса. --
Первый лейтенант моего корабля. Слугу, Брауна, я оставил в кухне.
     -- Феликс о нем  позаботится, -- вмешался граф.  -- Чего бы  вы хотели,
капитан? Поесть? Бокал вина?
     -- Ничего, спасибо, -- сказал Хорнблауэр.
     В этом безумном мире есть не хотелось, хотя обедал он полдня назад.
     -- После такого утомительно пути?
     Трудно было  бы  деликатнее  намекнуть на  то,  что  Хорнблауэр недавно
явился из снежной ночи, мокрый и оборванный.
     -- Ничего, спасибо, -- повторил Хорнблауэр.
     -- Вы не присядете, капитан? -- спросила виконтесса.
     Все трое сели.
     -- Надеюсь, вы извините  нас, -- сказал граф,  -- если мы дальше  будем
говорить  по-  французски. Я  уже десять лет не  имел  случая беседовать  на
английском языке, в котором и прежде был не силен, моя же  невестка не знает
его совсем.
     -- Буш, --  повторила виконтесса, -- Браун. Это  я произнести могу.  Но
ваша фамилия, капитан, очень трудная. Облор... нет, не могу выговорить.
     --  Буш! Оренблор! --  воскликнул граф,  словно  о чем-то  вспомнив. --
Вероятно,  капитан,  вы  знаете,  что  в  последнее  время  писали  про  вас
французские газеты?
     -- Нет, -- сказал Хорнблауэр, -- но желал бы знать.
     -- Тогда извините меня.
     Граф  взял  свечу  и  вышел,  он  вернулся  довольно  быстро,  так  что
Хорнблауэр не успел окончательно смутиться наступившим молчанием.
     --  Вот  последние  номера  "Монитора",  --  сказал  граф.  --  Заранее
извиняюсь, капитан, за то, что здесь написано.
     Он передал  Хорнблауэру  газеты, указав  несколько столбцов.  В  первом
кратко излагалось сообщение, переданное перпиньянской семафорной станцией на
имя министра Флота, согласно которому в Росасе  захвачено британское военное
судно. Следующий номер  газеты дополнял предыдущий. Ликованию газетчиков  не
было конца. Детально расписывало,  как тулонская  эскадра  под  руководством
адмирала Космао захватила стопушечный корабль "Сатерленд", тем самым положив
конец  творимым в Средиземном море разбоям.  Застигнутые врасплох  англичане
"малодушно спустили флаг вероломного Альбиона, под которым совершили столько
отвратительных злодеяний". Французов  уверяли, что англичане "практически не
оказали  сопротивления".  Для  вящей  убедительности сообщалось, что в  ходе
незначительной  перестрелки   один  французский   корабль  лишился  стеньги.
Операция прошла  на глазах у  тысяч  простых  испанцев, и послужит наглядным
уроком  для  тех немногих,  кто,  обманутые  английской ложью или  купленные
английским золотом, упорствуют в неповиновении законному королю Жозефу.
     В  другой  заметке  сообщалось,  что  на милость победителя "Сатерленд"
сдали  подлый  капитан  Хорнблауэр  и  его  равно  бесчестный лейтенант  Буш
(последний  в  числе  немногих  получил  ранение).  Миролюбивые  французские
граждане, пострадавшие от  их пиратских  набегов, могут  не сомневаться, что
названные лица предстанут перед скорым  и справедливым судом. Слишком  долго
новый  Карфаген  безнаказанно творил  злодеяния  руками  своих наймитов! Мир
увидит  правду и  сумеет  отличить ее от лжи, которой без устали потчуют его
нанятые Канингом*  [Канинг, Джордж  (1770-1827)  -- английский  политический
деятель и сатирик, основатель журнала "Анти-галл".] продажные писаки.
     Еще одна статья объявляла, что в результате выдающейся  победы адмирала
Космао  над "Сатерлендом" остановлены  действия британского флота у  берегов
Испании,  вследствие чего британская  армия  под  командованием  Веллингтона
серьезно  страдает от нехватки  продовольствия.  Потеряв одно  орудие в лице
презренного Хорнблауэра, коварный  Альбион вскоре лишится  и другого  в лице
Веллингтона, чья капитуляции теперь неизбежна.
     Хорнблауэр   читал,  задыхаясь  от   бессильной  ярости.   "Стопушечный
корабль"!  Это  при  том, что "Сатерленд" со  своими  семьюдесятью  четырьмя
пушками  был едва ли не  самым  маленьким из  линейных кораблей!  "Почти  не
оказал сопротивления"! "Один корабль лишился стеньги"!  "Сатерленд" вывел из
строя три превосходящие его размерами корабля и серьезно повредил четвертый!
"Немногие получили ранения"! Две трети команды  "Сатерленда"  лишились жизни
или  искалечены,  а он своими глазами  видел, как  из  шпигатов французского
флагмана лилась кровь! "Действия британского флота остановлены"! Ни полслова
о  том, что после  захвата "Сатерленда" вся  французская эскадра  уничтожена
ночной атакой на Росас.
     Его  профессиональная  честь  замарана.   Ложь   подана   на   редкость
убедительно  --  чего  стоит  одно  упоминание о  сломанной стеньге!  Европа
поверит, что он не только пират,  но  и  трус, а  у  него  нет  ни  малейшей
возможности оправдаться. Могут  поверить даже в Англии  -- английские газеты
перепечатывают реляции из  "Монитора", особенно те, которые  касаются флота.
Леди  Барбара, Мария, его собратья капитаны -- все сейчас  гадают, насколько
правдивы сообщения французской  печати. Да, Бонапарт склонен  преувеличивать
свои успехи, это известно всем,  однако людям трудно будет поверить, что эти
статьи лгут во всем, кроме самого факта капитуляции. Когда Хорнблауэр поднял
глаза от  газеты,  руки  у него  подрагивали от  гнева, щеки горели.  Ярость
мешала подбирать французские слова.
     -- Лжец! -- выговорил он наконец. -- Он меня опозорил!
     -- Он опозорил всех, -- сказал граф тихо.
     -- Но  это...  но  это...  -- Хорнблауэр  отчаялся выразить свою  мысль
по-французски. Он напомнил себе, что уже в Росасе знал о  победных реляциях,
которыми  разразится  Бонапарт.  Постыдная слабость -- впасть в  исступление
только из-за того, что увидел их воочию.
     -- Вы извините меня, мсье, -- сказал граф, -- если я сменю тему и задам
несколько личных вопросов?
     -- Да, конечно.
     -- Я полагаю, вы убежали по пути в Париж?
     -- Да.
     -- Где это было?
     Хорнблауэр попытался объяснить, что это произошло на проселочной дороге
у реки, в  шести километрах выше Невера. Путаясь в словах, он рассказал, как
они туда попали, как связали Кайяра и как в темноте шли по реке на лодке.
     -- Я полагаю, это было около шести часов вечера? -- спросил граф.
     -- Да.
     -- А сейчас полночь,  и вы  проплыли двадцать километров.  Ваша  охрана
никак не  могла добраться  досюда. Это я и  хотел  знать.  Сегодня ночью  вы
можете спать спокойно, капитан.
     Хорнблауэр с изумлением понял: он и не  сомневался,  что будет спокойно
спать этой ночью -- дружественная атмосфера дома  не позволяла  помыслить об
ином. Теперь, как бы от противного, пробудились сомнения.
     --  Вы... вы скажете  полиции,  что мы здесь? --  спросил он. Чертовски
трудно было  сформулировать такого рода вопрос  на чужом языке и  не обидеть
хозяина.
     --  Напротив, -- отвечал граф, -- если меня  спросят, я скажу,  что вас
здесь нет. Прошу вас, считайте, что вы среди друзей,  капитан, и оставайтесь
у нас столько, сколько сочтете нужным...
     -- Спасибо, сударь. Спасибо большое, -- пробормотал Хорнблауэр.
     --  Могу добавить,  --  продолжал  граф,  -- что по  причинам, излагать
которые было бы слишком долго, власти не усомнятся в  моих словах. Не говоря
уже  о том,  что я имею  честь быть  здешним мэром, то  есть  представителем
правительства, хотя всю работу и делают мои заместители.
     Хорнблауэр заметил,  что  при  слове  "честь" граф сухо  усмехнулся. Он
пробормотал  что-то  соответствующее,  граф  любезно  выслушал.  Чем  дольше
Хорнблауэр об этом думал, тем больше удивлялся, что случай вывел его к дому,
где их приветили,  обогрели  и спрятали от  погони, к дому, где  можно спать
спокойно. При мысли о сне он понял, что, несмотря на возбуждение, смертельно
устал.  По бесстрастному  лицу графа и приветливому  --  его невестки нельзя
было угадать,  насколько  устали  они.  Какую-то минуту  Хорнблауэр  мучился
проблемой, неизбежно встающей, когда впервые ночуешь в чужом доме -- надо ли
гостю самому намекнуть, что он хочет лечь, или ждать,  пока намекнет хозяин.
Он решился и встал.
     -- Вы утомились, -- сказала виконтесса.
     -- Да, -- ответил Хорнблауэр.
     --  Я покажу вам вашу  комнату,  сударь.  Позвать вашего слугу? Нет? --
спросил граф.
     Хорнблауэр поклонился виконтессе и  пожелал спокойной ночи. Они вышли в
холл. Указывая на пистолеты, которые все еще лежали на столике, граф вежливо
спросил:
     --  Не  хотите  ли вы взять их с собой? Быть может,  с  ними  вы будете
чувствовать себя безопаснее?
     Предложение  звучало   соблазнительно,   однако  Хорнблауэр,   подумав,
отказался. Если придет полиция, пистолеты его не спасут.
     -- Как хотите, -- сказал граф и пошел вперед со свечой -- Я зарядил их,
когда услышал,  что  вы  приближаетесь.  Я подумал, что это, возможно, шайка
refractaires -- молодых людей, уклоняющихся от воинской повинности. Их число
значительно выросло после нового декрета о призыве на военную службу. Однако
я быстро понял, что грабители не стали бы оповещать о себе криками. Вот ваша
комната, сударь. Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое. Наряд этот сидит
на  вас так  хорошо, что, возможно, вы наденете  его и  завтра?  Тогда желаю
спокойной ночи.
     Хорнблауэр  нырнул  в  постель  и  задвинул  полог.  Под  одеялом  было
восхитительно  тепло. Мысли его приятно мешались; тревожную память о падении
с длинного черного  водопада, об отчаянной  схватке с водоворотом  заслонили
другие  образы: длинное, подвижное  лицо графа,  замотанный  в плащ Кайяр на
полу  кареты. Спокойно Хорнблауэр не спал, но не  мог  бы сказать,  что спал
плохо.



     Хорнблауэр  еще  дремал, когда  Феликс принес завтрак и раздвинул полог
над  кроватью. Следом  появился  Браун  и, пока Феликс  устраивал  поднос на
столике, принялся складывать одежду, которую Хорнблауэр сбросил  перед сном.
Держался он  с невозмутимой  почтительностью  барского  слуги. Хорнблауэр  с
удовольствием отхлебнул дымящегося кофе, откусил хлеба; Браун  вспомнил  еще
одну обязанность и торопливо отдернул занавеси на окнах.
     --  Шторм улегся, сэр,  --  доложил  он.  -- Думаю, ветер стал  немного
южнее, так что надо ждать оттепели.
     Сквозь  глубокий оконный проем Хорнблауэр с постели  видел ослепительно
белый берег,  полого спускающийся к реке, которая чернела, словно выписанная
на  белом листе бумаги.  Ветер  сдул снег с деревьев,  обнажив четкие  голые
ветви,  только  стоящие  по  колено  в  темной  воде  ивы венчались  нежными
куполами.  Хорнблауэру  казалось, что он различает журчание воды. Во  всяком
случае,  шум водопада он слышал  отчетливо,  хотя самого водопада не  видел,
только завихрение воды у  его подножия за изгибом  берега. На  другом берегу
торчали заснеженные крыши деревенских домишек.
     -- Я заходил к мистеру Бушу, сэр, -- сказал  Браун.  Хорнблауэру  стало
совестно, что  он,  увлекшись пейзажем, забыл про своего  лейтенанта.  -- Он
чувствует себя хорошо и просил засвидетельствовать  вам  свое почтение, сэр.
Когда вы закончите одеваться, сэр, я пойду его побрею.
     -- Хорошо, -- сказал Хорнблауэр.
     Он  чувствовал приятную истому.  Вставать не хотелось. Сейчас он был на
перепутье  между  ужасным вчера  и неизвестным сегодня, и  хотел,  чтоб  эти
минуты  тянулись вечно: чтоб  время остановилось  и преследователи  застыли,
обратившись  в  неподвижные  статуи,  пока  он  нежится  в  постели,  чуждый
опасностям и  ответственности.  Даже кофе утолял жажду,  но  не  подстегивал
энергию.  Нечувствительно  Хорнблауэр  впал  в  приятную  полудрему,  однако
неумолимый Браун топтался  возле постели, вежливым шарканьем напоминая,  что
пора вставать.
     -- Ладно, -- сказал Хорнблауэр, покоряясь неизбежному.
     Он сбросил  одеяло и  встал,  суровый  обыденный мир сомкнулся  вокруг,
дремота растаяла, словно краски тропического  восхода. Бреясь  и умываясь из
нелепого  маленького тазика  в  углу, он  с тоской думал, что придется долго
говорить  с  хозяевами по-французски. Утруждаться не хотелось ужасно. Хорошо
Бушу,  который  говорит  только   по-английски.  Эгоистичный  рассудок  свое
нежелание напрягаться раздувал до размеров трагедии, сопоставимой с реальной
угрозой расстрела. Хорнблауэр рассеянно слушал болтовню Буша, и ни словом не
удовлетворил   его  любопытство  касательно   гостеприимных  хозяев  или  их
дальнейших  планов.  От этого ему  веселее  не  стало,  напротив  --  теперь
вдобавок к плохому настроению он жалел и презирал себя,  что отыгрывается на
безобидном  лейтенанте.  Высидев,  сколько требовали  приличия  и ни минутой
больше, он сбежал от Буша и пошел в гостиную искать хозяев.
     Там была одна виконтесса, и она приветствовала его улыбкой.
     -- Мсье де Грасай  работает  у себя в  кабинете,  --  объяснила она. --
Сегодня утром вам придется довольствоваться моим обществом.
     Даже самые  простые французские  слова требовали от Хорнблауэра усилий,
но он кое- как соорудил подходящий ответ, который дама с улыбкой приняла. Но
разговор не клеился: Хорнблауэру приходилось заранее  строить предложения  и
не  сбиваться  на испанский,  который подстерегал его  стоило задуматься  на
иностранном языке. Тем не менее, из  первых фраз о вчерашней буре, снеге  на
полях и паводке Хорнблауэр почерпнул любопытный факт: река,  чей рев до него
доносится -- Луара, за четыреста с лишним миль отсюда впадающая в Бискайский
залив. В нескольких  милях выше по течению расположен город Невер, чуть ниже
в реку впадает большой приток, Алье, но в ту сторону  на двадцать миль жилья
нет  почти  до Пуильи, деревни, где вырастили виноград, вино из которого они
вчера вечером пили.
     -- Река только зимой такая полноводная, -- сказала виконтесса. -- Летом
она мелеет. В некоторых  местах ее можно  перейти вброд. Тогда  она синяя, а
берега золотые, но сейчас она черная и безобразная.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     Слова ее напомнили ему события предыдущего вечера, падение с водопада и
смертельную схватку с потоком, и он ощутил странное покалывание в икрах. Он,
Буш  и Браун могли бы  сейчас окоченевшими трупами  катиться  по каменистому
дну, чтобы позже всплыть, раздувшимися, на поверхность.
     -- Я не поблагодарил вас и господина графа за гостеприимство, -- сказал
Хорнблауэр, тщательно выбирая слова. -- Мсье де Грасай очень добр.
     --  Добр? Да он добрейший человек в  мире. Не  могу  выразить, какой он
хороший.
     Графская   невестка   безусловно   говорила    искренно:   ее   крупный
выразительный рот приоткрылся, темные глаза сияли.
     --  Правда?  --  спросил  Хорнблауэр. Теперь, когда разговор  оживился,
слово "vraiment" само пришло на язык.
     -- Да, правда. Он хороший во  всем.  Он ласковый и добрый от природы, а
не...  а не потому, что таким его  сделала жизнь. Он мне  ни разу ничего  не
сказал, ни слова о том, как я его разочаровала.
     -- Вы, мадам?
     --  Да. Разве это не видно? Я не  знатная дама -- Марсель не должен был
на мне жениться. Мой отец -- крестьянин в Нормандии,  у него  свой надел, но
все равно он крестьянин, а Лядовы, графы де Грасай были при...  при Людовике
Святом или раньше. Марсель  сказал мне, что графа разочаровала его женитьба,
а иначе бы я и не узнала. Мсье де Грасай не показал мне этого ни  словом, ни
поступком.  Марсель был тогда старшим  сыном, потому  что  Антуана убили при
Аустерлице. А теперь умер и Марсель -- его ранили при Асперне --  а  у  меня
нет сына, вообще нет детей, но граф ни разу не упрекнул меня, ни разу.
     Хорнблауэр постарался издать сочувственный звук.
     -- А теперь умер Луи-Мари. В Испании,  от лихорадки. Он был третий сын,
и теперь мсье де Грасай -- последний Лядон. Мне кажется, сердце его разбито,
но он никогда об этом не говорит.
     -- Все три сына погибли? -- сказал Хорнблауэр.
     -- Да, как я вам рассказала. Мсье  де Грасай был  в эмиграции --  жил у
вас в  Лондоне вместе  с детьми после  революции. Потом дети  его выросли  и
услышали  про  Императора -- он  был  тогда  Первым  Консулом. Они  захотели
сражаться  за  славу  Франции.  Они  радовалось,  когда граф  воспользовался
амнистией  и вернулся сюда -- это все, что  осталось после революции от  его
поместий.  Он ни разу не  ездил в Париж -- не хотел  иметь  ничего общего  с
Императором. Но он позволил сыновьям поступить в армию, и теперь они мертвы,
Антуан,  и Марсель, и Луи-Мари. Марсель женился на мне, когда его полк стоял
в нашей  деревне, а двое  других были неженатые. Луи-Мари было восемнадцать,
когда он умер.
     -- Terrible! -- сказал Хорнблауэр.
     Банальное слово не соответствовало трагическому рассказу, но другого он
подобрать не сумел. Теперь стали понятны вчерашние  слова графа,  что власти
поверят ему на слово во  всем, что касается беглецов. Знатного вельможу, чьи
сыновья погибли за Империю, не заподозрят в укрывательстве военнопленных.
     -- Поймите, -- продолжала виконтесса. -- Он приютил вас не из ненависти
к Императору. Просто он добр, а вы чуждаетесь в помощи -- не  помню, чтоб он
хоть раз  отказался кому-нибудь помочь.  Трудно объяснить, но, я  думаю,  вы
поняли.
     -- Я понял, -- сказал Хорнблауэр мягко. Он проникался к виконтессе  все
большей  приязнью.  Наверно, она одинока и  несчастлива, она  по-крестьянски
сурова,  но  первым  ее  движением  было  рассказать  чужаку  о  доброте   и
благородстве свекра. Почти  рыжеволосая, темноглазая, она была  очень хороша
собой,  что  особенно  подчеркивалось  белизной  кожи;  если  бы  не  легкая
неправильность черт и не большой рот, ее можно было бы назвать ослепительной
красавицей.  Не удивительно,  что  юный гусарский  поручик -- Хорнблауэр  не
сомневался, что покойный виконт де Грасай  был именно гусарским поручиком --
влюбился  в  нее  во  время  нудных  учений и настоял  на  женитьбе  вопреки
недовольству отца. Хорнблауэр и сам бы легко в нее влюбился, если б рассудок
не удерживал от подобного безумия под кровом графа, в чьих руках его жизнь.
     -- А вы, -- спросила виконтесса. -- У вас есть в Англии жена? Дети?
     -- Жена, -- сказал Хорнблауэр.
     Даже на родном языке  он затруднился бы говорить о Марии с незнакомыми,
он сказал только,  что  она маленького роста  и волосы у нее темные. Что она
полная, что у нее красные руки, что она предана ему до безумия и что его это
раздражает -- он не смел говорить о ней подробней, боясь обнаружить то, чего
еще не обнаруживал ни перед кем -- что не любит жену.
     -- Значит, у вас тоже нет детей? -- спросила виконтесса.
     -- Сейчас нет, -- ответил Хорнблауэр.
     Это  была пытка. Он рассказал,  как маленький Горацио и маленькая Мария
умерли от оспы в Саутси, и,  проглотив ставший в горле ком, добавил, что еще
ребенок должен родиться в январе.
     -- Будем надеяться,  что к тому времени вы вернетесь к жене, -- сказала
виконтесса.  --  Сегодня  вы  сможете поговорить  с  моим свекром,  как  это
устроить.
     При  последних словах  в  комнату вошел  граф,  словно  вызванный  этим
упоминанием.
     --  Извините,  что  прерываю  вас, -- сказал он, возвращая  Хорнблауэру
поклон,  -- но из окна  кабинета я только  что видел, как от едущего берегом
отряда отделился жандарм и направляется к дому.  Я не слишком побеспокою вас
просьбой пройти в  комнату мсье Буша? Вашего  слугу  я пришлю туда же, а вы,
если вас  не затруднит, запритесь  изнутри.  Я сам поговорю с жандармом и не
задержу вас больше, чем на несколько минут.
     Жандарм! Хорнблауэр вылетел из комнаты и оказался у дверей Буша раньше,
чем  окончилась  эта  длинная   речь.  Мсье  де   Грасай  сопровождал   его,
невозмутимый, вежливый, неторопливый в словах.
     Буш сидел на кровати и уже открыл было рот, но Хорнблауэр махнул рукой,
призывая к молчанию. Через минуту  постучал Браун. Хорнблауэр  впустил его и
тщательно запер дверь.
     -- Что случилось,  сэр? --  прошептал Буш. Хорнблауэр шепотом объяснил,
не снимая руки с дверной ручки и прислушиваясь.
     Он  слышал стук во входную дверь, звяканье открываемой цепочки, однако,
как  ни  вслушивался  в  разговор,  ничего разобрать не  мог. Однако жандарм
говорил  почтительно,  Феликс  -- ровным  бесстрастным  голосом  образцового
дворецкого.  Потом застучали сапоги, зазвенели шпоры -- это жандарма провели
в холл. Дальше  дверь  за ним  затворилась и  все  смолкло.  Минуты тянулись
часами. Чувствуя нарастающую нервозность, Хорнблауэр повернулся  к остальным
-- они сидели, навострив уши -- и улыбнулся.
     Ждать пришлось долго, постепенно они расслабились и обменялись улыбками
-- уже не натужными, как сперва Хорнблауэр, а вполне искренними. Шум в холле
возобновился, они  встрепенулись, напряглись.  Так  они  и сидели  скованно,
вслушиваясь в доносящиеся из- за двери голоса. Потом стукнула входная дверь,
голоса стихли. Однако прошло  довольно много времени --  пять  минут, десять
минут -- прежде чем стук в дверь заставил их вздрогнуть не хуже выстрела.
     -- Разрешите войти, капитан? -- спросил граф из-за двери.
     Хорнблауэр поспешно  отпер замок  и  впустил  его. Пришлось стоять и  с
лихорадочным спокойствием переводить извинения графа:  не побеспокоил  ли он
мсье Буша, как здоровье лейтенанта и хорошо ли он спал.
     -- Пожалуйста, ответьте ему, что я спал отлично, сэр, -- сказал Буш.
     -- Приятно слышать, -- сказал граф. -- Теперь что касается жандарма...
     Чтобы  не  подумали,  будто  он  от  волнения  позабыл  про   приличия,
Хорнблауэр придвинул графу стул.
     -- Спасибо, капитан,  спасибо. Вы  уверены, что я не обременю вас своим
присутствием? Вы очень любезны. Жандарм сказал мне...
     Разговор  замедляла необходимость переводить Бушу и Брауну.  Оказалось,
что жандарм  из Невера. Перед  самой  полуночью  разъяренный полковник Кайяр
поднял на ноги  город  и всех,  кого можно, отправил на  поимку беглецов.  В
темноте  они  ничего  сделать  не  могли,   но   с  рассветом   Кайяр  начал
систематически прочесывать оба берега, ища следы  пленников и расспрашивая о
них в каждом  доме. Сюда жандарм зашел для проформы -- спросил, не видели ли
беглых англичан, и предупредил, что они могут быть поблизости. Граф заверил,
что никого не  видел, и жандарм полностью  этим удовлетворился. Кстати, он и
не  рассчитывал  отыскать англичан живыми. На  берегу возле Бек  д'Оль нашли
одеяло,  одно  из  тех,  которыми  укрывался  раненый  англичанин,  из  чего
заключили,  что  лодка,  скорее  всего,  перевернулась. Если  так,  беглецы,
несомненно, утонули,  в ближайшее несколько  дней тела  их обнаружат ниже по
течению. Жандарм считал, что  лодка перевернулась меньше чем через  милю, на
первом же перекате, такое бурное было течение.
     --  Надеюсь,  капитан,  вы  согласны,  что  эти  сведения  на  редкость
благоприятны? -- добавил граф.
     -- Благоприятны! -- воскликнул Хорнблауэр. -- Да лучше и не может быть!
     Если  французы  сочтут  его мертвым,  то  скоро  прекратят  поиски.  Он
повернулся  к остальным  и  разъяснил ситуацию на английском.  Буш  и  Браун
поблагодарили графа кивками и улыбками.
     --  Быть  может,  Бонапарт  в Париже  не удовлетворится  таким  простым
объяснением,  --  сказал граф. -- Я  даже уверен,  что  не удовлетворится  и
снарядит новые розыски. Однако нас они не побеспокоят.
     Хорнблауэр поблагодарил, граф отмахнулся.
     -- Остается решить, -- сказал он,  --  как вам  поступить в будущем. Не
будет  ли  назойливостью с моей  стороны заметить,  что, пока лейтенант  Буш
нездоров, дальнейшее путешествие представляется мне неразумным?
     -- Что  он сказал,  сэр? -- встрепенулся Буш -- при звуке его имени все
глаза устремились на него. Хорнблауэр объяснил.
     -- Скажите его милости, сэр, -- сказал Буш, -- что мне пара пустяков --
соорудить себе деревянную ногу, и через неделю я буду ходить не хуже него.
     -- Отлично! -- сказал  граф, когда ему перевели и разъяснили. --  И все
же я сомневаюсь, чтоб искусственная нога разрешила ваши трудности. Вы можете
отрастить бороды или  сменить  платье.  Я подумал, что в продолжение пути вы
могли бы изображать немецких офицеров на императорской  службе, что извинило
бы  незнание  французского.  Но отсутствие  ноги  скрыть  невозможно.  Много
месяцев  появление   одноного  иностранца  будет  напоминать  подозрительной
полиции  о  раненом  англичанине, который бежал из плена и,  по  официальной
версии, утонул.
     --  Да,  --  сказал  Хорнблауэр,  --  разве  что   мы  сумеем  избежать
столкновений с полицией.
     -- Это невозможно,  -- уверенно  сказал  граф.  --  Французская империя
кишит  полицейскими  офицерами.  В  путешествии  вам   понадобятся   лошади,
вероятно, даже карета, проехав сто миль верхом или  в карете, вы  непременно
столкнетесь с полицией. На дороге паспорта проверяют едва ли не через каждые
десять миль.
     Граф задумчиво потянул себя за  подбородок;  глубокие складки  в  углах
подвижного рта сделались заметнее.
     --  Какая жалость,  -- сказал Хорнблауэр, -- что  наша  лодка  разбита.
Возможно, на реке...
     Он понял, как им надо бежать, сразу, во всех подробностях,  и поднял на
графа глаза. Взгляды их встретились -- и опять Хорнблауэр ощутил между собой
и  графом  странное понимание.  Граф думал  в точности о том же самом -- это
явление Хорнблауэр наблюдал не впервые.
     -- Конечно!  -- сказал граф. -- Река! Как я не  подумал! До Орлеана она
не  судоходна, из-за частых паводков берега малонаселены, города расположены
редко, и вы сможете миновать их ночью, как Невер.
     -- Не судоходна, сударь?
     --  Торгового  сообщения  нет.  Лодками пользуются  рыбаки  и  рабочие,
которые вычерпывают  со дна песок, больше никто.  Бонапарт пытался расширить
реку от Орлеана до Нанта, чтобы по ней могли ходить баржи, но, насколько мне
известно, не преуспел. За Бриаром суда  ходят новым поперечным  каналом, так
что река заброшена.
     -- Но сможем ли мы по ней спуститься, сударь? -- спросил Хорнблауэр.
     --  О да, --  отвечал граф  задумчиво.  -- Летом,  в маленькой  гребной
лодке. Во многих местах река будет труднопроходима, но не опасна.
     -- Летом! -- воскликнул Хорнблауэр.
     --  Да,  конечно.  Вам  нужно  подождать,  пока  лейтенант  поправится,
построить лодку --  полагаю, моряки могут построить себе лодку? На это уйдет
некоторое  время. В январе  река  замерзает, в  феврале начинается  разлив и
длится до марта. В это время ничто живое не удержится  на ее поверхности, не
говоря уже о  том, что вам  было бы холодно  и  сыро.  Похоже, вам  придется
гостить у нас до апреля, капитан.
     Это  было  совершенно  неожиданно.  Ждать  четыре   месяца!  Хорнблауэр
растерялся. Он думал  двинуться  к  Англии  через несколько дней,  в крайнем
случае -- через три-четыре недели. За последние десять  лет ему не случалось
провести в одном месте четыре месяца кряду -- кстати, за эти десять лет он и
в общей  сложности  не провел на  берегу  четырех месяцев.  Он тщетно  искал
выход.  Ехать  по  дороге  --  значит   связаться  с  лошадьми,  с  каретой,
встречаться  с людьми самого  разного толка.  Он не сможет  провезти  Буша и
Брауна  с собой. А  если спускаться по реке, то,  несомненно, надо ждать. За
четыре месяца  Буш встанет на ноги, летом не  придется ночевать в трактирах,
спать можно будет на берегу, избегая общения с французами, плыть по  течению
до самого моря.
     -- Если взять  с  собой удочки,  -- добавил граф,  -- городские  жители
сочтут  вас отдыхающими любителями рыбной ловли. По причинам,  которые я  не
могу вполне уяснить, рыболова невозможно  заподозрить в дурных намерениях --
разве что по отношению к рыбе.
     Хорнблауэр кивнул. Странно,  что за секунду до того он тоже представил,
как  течение  несет  лодку с  торчащими  из нее удочками  мимо  безразличных
обывателей. Более безопасного способа пересечь Францию нельзя и вообразить.
     И все  же  апрель?.. Ребенок  родится. Леди  Барбара,  возможно, вообще
позабудет о его существовании.
     -- Мне кажется чудовищным  обременять вас на  протяжении всей  зимы, --
сказал он.
     --  Уверяю вас, капитан, и  мадам  виконтессе,  и  мне ваше присутствие
доставит величайшую радость. Оставалось покориться.



     Лейтенант Буш  следил, как Браун  пристегивает  последним  ремешком его
новую  деревянную  ногу, а Хорнблауэр  из  другого  угла комнаты наблюдал за
обоими.
     -- Стой тянуть, -- сказал Буш. -- Закрепляй.
     Буш сел на край кровати и на пробу повел ногой.
     --  Хорошо, --  сказал  он. -- Подставь-ка плечо. Ну,  тяни, чтоб  небу
стало жарко.
     Буш встал,  цепляясь за мощное плечо Брауна;  Хорнблауэр,  следивший за
своим лейтенантом, увидел, как на его лице проступило болезненное изумление.
     -- Господи! -- слабо выговорил Буш. -- Палубу-то качает!
     У  него закружилась голова -- неудивительно, столько  времени пролежать
или просидеть! Очевидно,  ему  казалось,  что  пол  под ногами вздымается  и
падает,  а, судя по  движениям, стены еще и вращались. Браун спокойно стоял,
пока  Буш  осознавал   это  неожиданное  явление.  Наконец  Буш  сжал  зубы,
перебарывая слабость. Лицо его ожесточилось.
     -- Прямо руль, -- скомандовал он Брауну. -- Курс на капитана.
     Браун медленно  пошел к Хорнблауэру, Буш цеплялся за его плечо, кожаный
кружок на  конце  деревяшки со стуком  опускался на  пол при  каждой попытке
сделать шаг  -- Буш  слишком высоко заносил ногу, а другое, здоровое  колено
подгибалось от слабости.
     -- Господи! -- повторил Буш. -- Помалу! Помалу!
     Хорнблауэр успел вскочить, подхватить Буша и опустить его в кресло. Тот
тяжело  отдувался. Крупное лицо,  побледневшее  от  долгого  затворничества,
стало  совсем белым.  Хорнблауэр с тоской вспомнил прежнего  Буша, могучего,
уверенного в себе, с лицом, словно вырубленным из цельного куска дерева, тот
Буш ничего не страшился и был готов ко всему. Теперешний Буш испугался своей
слабости. Ему и в голову не приходило, что придется заново учиться ходить, и
что ходить на деревяшке -- вообще отдельная история.
     -- Отдохните, прежде чем начинать снова, -- сказал Хорнблауэр.
     При  том,  как Буш устал от  своей беспомощности,  как  рвался  он быть
деятельным,  в  следующие несколько  недель  Хорнблауэру  порой  приходилось
ободрять его  в желании двигаться. Препона вставала за препоной, всякий  раз
неожиданная,  и всякий раз огорчала Буша непропорционально  своему масштабу.
Лишь  через  несколько дней  он превозмог слабость и головокружение,  и, как
только  смог опираться  на деревяшку, обнаружил --  с ней  все решительно не
так.  Трудно  было  подобрать   подходящую  длину,  к   тому  же  выяснилась
удивительная  вещь  --   важно  расположить   кожаный   кружок  под   строго
определенным углом к черенку. Браун  и Хорнблауэр  на верстаке в конюшне раз
пять  переделывали  протез.  Колено,  на  которое Буш опирался  при  ходьбе,
распухло и воспалилось, пришлось изготовить прокладку  для коленной чашечки,
не раз и  не два  переделывать выемку на  верхнем конце деревяшки, а Бушу --
упражняться помаленьку, чтобы кожа на  колене загрубела. А когда он падал --
это  случалось часто  --  то  всякий  раз  ударялся культей,  которой  ушибы
причиняли невообразимую боль.
     С  другой стороны, эти  уроки  ходьбы  помогали скоротать долгие зимние
дни, когда по  приказу  Бонапарта всех  новобранцев  со  всей  округи  вновь
подняли  на поиски канувших  как в  воду англичан.  Они пришли  в  проливной
дождь, десяток  дрожащих от  холода  мальчишек и сержант, мокрые до нитки, и
едва  сделали  вид, будто обыскивают дом и пристройки  -- Хорнблауэр,  Буш и
Браун  в это время благополучно  лежали под сеном  на неприметном  чердачке.
Рекрутов покормили на кухне  по-царски,  и они,  наевшись досыта  впервые за
долгое время, отправились искать  беглецов  в другом месте -- осмотрены были
все дома и деревни на мили вокруг.
     Следующим   событием   в  однообразной  жизни  замка  де  Грасай  стало
опубликованное  бонапартистской печатью сообщение, что английские капитан  и
лейтенант, Хорнблауэр  и Буш, утонули  в Луаре при попытке бежать от охраны,
которой  поручено  было отвезти  их в суд. Поделом  им (замечал  бюллетень),
смерть  спасла негодяев от  расстрела, несомненно  ожидавшего  их  за наглые
пиратские действия в Средиземном море.
     Хорнблауэр  со  смешанным чувством прочел  сообщение, которое граф  ему
показал -- не всякому выпадает честь увидеть собственный некролог. Сперва он
даже  порадовался:  теперь, когда  полиция  их  больше не ищет, бежать будет
значительно легче. Но  радость была недолгой -- ее вытеснили другие чувства.
Мария  в  Англии сочтет себя вдовой  в то самое время, когда должен родиться
ребенок. Как она  это перенесет? Хорнблауэр знал, знал вопреки желанию,  что
Мария  любит  его  всем сердцем, любит до безумия. Бог  весть, как  она себя
поведет,  узнав о его смерти. Это  станет для нее крушением. И все  же у нее
будет пенсия, средства к существованию, дитя, которым утешаться. Быть может,
неосознанно, она начнет строить для себя  новую жизнь.  Хорнблауэр мысленным
взором видел  Марию  в  глубоком трауре, ее обреченное  лицо, мокрые от слез
красные щеки, обветренные руки сжимаются и разжимаются. Такой она была в тот
летний  день, когда  маленького Горацио и маленькую Марию похоронили в общей
могилке.
     Хорнблауэр  поспешил отделаться от  тягостных воспоминаний.  По крайней
мере, нуждаться  Мария  не  будет  --  британская пресса  позаботится,  чтоб
правительство  выполнило свой долг. Он догадывался, какие  статьи появятся в
ответ на сообщение Бонапарта: яростное негодование, что  британского офицера
обвинили  в  пиратстве,  нескрываемые   подозрения,   что   он  хладнокровно
умерщвлен, а не  погиб при попытке к бегству, призывы  к ответным  мерам. До
сего дня британская пресса  редко писала  о Бонапарте,  не  вспомнив другого
британского капитана,  Райта,  который якобы покончил  с собой  в  парижской
тюрьме. В Англии были уверены, что Райта убили по приказу Бонапарта -- то же
подумают и о  нем. Занятно, что самые действенные нападки на тирана основаны
на  действиях с  его  стороны  пустячных  либо  приписанных  ему. Британский
пропагандистский  гений  давно  обнаружил,  что  легче  раздуть пустяк,  чем
обсуждать   общие   политические  принципы:   газеты  отведут  больше  места
обвинениям  Бонапарта  в гибели одного-единственного флотского офицера,  чем
преступной  природе, скажем, вторжения в  Испанию,  в ходе которого перебиты
сотни тысяч невинных людей.
     Леди Барбара  тоже прочтет  о  его  смерти.  Она  опечалится --  в  это
Хорнблауэр  готов  был  поверить, но глубока ли будет  ее печаль?  Эта мысль
пробудила к  жизни  целый поток догадок и сомнений,  которые он в  последнее
время  пытался позабыть -- вспоминает  ли она о  нем, пережил ее муж ранение
или нет, и на что он, Хорнблауэр, может надеяться при любом исходе.
     -- Мне жаль, что это сообщение так сильно вас огорчило, -- сказал граф,
и Хорнблауэр понял, что  все  это  время  за ним  внимательно наблюдали. Его
захватили врасплох, что  с ним случалось редко, но он уже взял себя в руки и
выдавил улыбку.
     -- Это значительно облегчит нам путешествие по Франции, -- сказал он.
     --  Да.  Я  подумал  о том же, как  только  прочитал.  Поздравляю  вас,
капитан.
     -- Спасибо, -- сказал Хорнблауэр.
     Однако лицо у графа  было встревоженное -- он  хотел  что-то сказать  и
колебался.
     -- О чем вы думаете, сударь? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Всего лишь о том, что в некотором смысле ваше положение стало теперь
более опасным. Вас объявило погибшим правительство, которое не  сознается  в
ошибках --  не может  себе этого позволить. Боюсь, что  оказал вам  медвежью
услугу, столь эгоистично навязав вам свое гостеприимство.  Если вас поймают,
вы будете мертвы;  правительство позаботится, чтоб вы умерли, не привлекая к
себе дальнейшего внимания.
     Хорнблауэр с непоказным безразличием пожал плечами.
     -- Так и так бы меня расстреляли. Разница невелика.
     Он  переваривал  сообщение,  что  современное   правительство  балуется
тайными  убийствами, и  даже готов  был  счесть  это  напраслиной --  он  бы
поверил, скажи ему такое о турках, даже о сицилийцах,  но не о Бонапарте. Он
немного  ужаснулся,  поняв,  что  тут нет  ничего  невозможного --  человек,
обладающий  безграничной  властью  и  поставивший  на  карту все, окруженный
сатрапами, в чьем  молчании уверен,  не станет выставлять себя на посмешище,
если  может  обойтись  простым  убийством.  Мысль была отрезвляющая,  но  он
заставил себя бодро улыбнуться.
     -- Ответ достойный представителя  мужественного народа, -- сказал граф.
--  Однако  о  вашей  смерти  узнают в Англии.  Боюсь, мадам  Оренблор будет
опечалена?
     -- Боюсь, что так.
     --  Я  бы  изыскал  способ  отправить письмо  --  моим  банкирам  можно
доверять. Другой вопрос, разумно ли это.
     Если  в Англии  узнают, что  он жив, узнают  и  во Франции -- его снова
начнут искать,  на этот раз еще тщательнее. Мало пользы Марии узнать, что он
жив, если в результате его убьют.
     -- Я думаю, это было бы неразумно, -- сказал Хорнблауэр.
     Он  ощущал странную  двойственность:  Хорнблауэр,  для  которого он так
хладнокровно  планировал  будущее,  чьи   шансы   выжить   он  оценивал  так
математически  точно, был марионеткой в сравнении  с  живым Хорнблауэром  из
плоти и крови, чье лицо он видел в зеркале, бреясь сегодня утром. Он знал по
опыту, что эти двое сливаются лишь в самые опасные минуты -- так было, когда
он плыл в водовороте, спасая свою жизнь, или  ходил по шканцам в разгар  боя
-- и в эти минуты приходит страх.
     -- Надеюсь,  капитан,  --  сказал граф, --  что новости  не слишком вас
огорчили?
     -- Ничуть, сударь, -- сказал Хорнблауэр.
     --  Чрезвычайно рад слышать. Возможно, вы с  мистером Бушем не откажете
мне  и  мадам  виконтессе  в  удовольствии  видеть  вас  сегодня  вечером за
карточным столом?
     Вист  был  обычным вечерним времяпровождением.  Граф любил игру, и  эта
общая  черта  тоже  связывала  его  с  Хорнблауэром.  Однако, в  отличие  от
Хорнблауэра, он  основывался не на просчете вероятностей,  а  на  чутье,  на
некой  инстинктивной тактической  системе. Удивительно, как он иногда первым
же заходом попадал партнеру в короткую масть и  забирал у противников верные
взятки,  как  часто в  сомнительной ситуации интуитивно угадывал  выигрышный
ход. Иногда эта способность покидала  его, и он сидел  весь  вечер с горькой
усмешкой,  проигрывая  роббер за роббером  безжалостно  точным Хорнблауэру и
невестке.  Но   обыкновенно   сверхъестественная   способность  к  телепатии
приносила ему победу -- это бесило  Хорнблауэра, если они были противниками,
или  донельзя  радовало,  когда  они  играли  вместе  --  бесило,  что   его
мучительные расчеты шли прахом, или радовало, что они полностью оправдались.
     Виконтесса играла  грамотно, но без  особого блеска, и, как  подозревал
Хорнблауэр, игрой  интересовалась  исключительно  из  любви к  свекру.  Кому
вечерний вист  был истинным  наказанием,  так это  Бушу. Он вообще не  любил
карточные  игры, даже  скромное "двадцать одно", а в тонкостях виста терялся
совершенно.  Хорнблауэр  отучил  его  самых  скверных привычек  -- например,
спрашивать "а козыри кто?" посередь каждой партии, заставил считать вышедшие
карты и  запомнить, с  чего обычно ходят и  что сбрасывают, сделав  из  него
партнера, чье  присутствие трое искусных игроков  могут  вытерпеть, чтобы не
отказываться от вечернего развлечения. Однако для Буша вечера эти были одной
нескончаемой  пыткой:  он   сосредоточенно  сопел,   ошибался  от  волнения,
мучительно извинялся -- страдания еще усиливались тем, что разговор велся на
французском, которым Буш  так и не смог сносно овладеть. Он мысленно относил
французский, вист и сферическую тригонометрию к разряду  наук, в которых ему
поздно совершенствоваться, и которые, дай ему волю, полностью перепоручил бы
своему обожаемому капитану.
     Ибо Хорнблауэр говорил по-французски все лучше. Отсутствие слуха мешало
ему  освоить  произношение --  он  знал,  что  всегда  будет  говорить,  как
иностранец  --  но  словарь  расширялся,  грамматика  улучшалась,  а  идиомы
приходили  на  ум  с  легкостью,  неоднократно  вызывавшей  лестные  похвалы
хозяина.  Гордость Хорнблауэра сдерживало  удивительное  открытие:  Браун  в
людской быстро приобретал ту  же бойкость в разговоре. Он и общался  главным
образом  с  французами --  с  Феликсом и  его женой,  ключницей,  их дочерью
Луизой,  горничной, и с  семейством  Бертрана,  которое обитало за конюшней.
Бертран  был братом  Феликса и  кучером, его жена  --  кухаркой, две  дочери
помогали матери  в кухне, а из младших сыновей один был лакеем под началом у
Феликса, двое других работали с отцом в конюшне.
     Хорнблауэр как-то  осмелился намекнуть  графу,  что  кто-нибудь из слуг
может выдать их  присутствие  властям,  но граф  со  спокойной  уверенностью
покачал головой.
     -- Они не выдадут меня, -- сказал он с таким убеждением, что Хорнблауэр
сразу  поверил. Чем  ближе он узнавал  графа,  тем  яснее  видел  --  такого
человека невозможно предать. А граф добавил с невеселой усмешкой:
     -- Вы, вероятно, забыли, капитан, что я и есть здешняя власть.
     После этого  Хорнблауэр вновь погрузился в спокойствие  и праздность --
спокойствие такого фантастического свойства, что смахивало на кошмарный сон.
Он  не привык так долго томиться в четырех стенах, ему не хватало безбрежных
горизонтов  и  переменчиво- непостоянного моря. За  неимением шканцев  он по
утрам мерил шагами  конюшню, где Бертран  и его  сыновья болтали за работой,
словно матросы за  мытьем  палубы.  Запах  конюшни и  проникающие за высокие
стены сухопутные ветры  слабо  заменяли холодную морскую свежесть. Часами он
просиживал у окна в башенке с подзорной трубой, которую отыскал ему граф. Он
созерцал  опустелые  зимние  виноградники,  далекий  Невер  -- узорный шпиль
собора и готические башенки герцогского дворца  -- стремительную черную реку
с полузатопленными  ивами -- в  январе ее сковал лед, и трижды снег  засыпал
черные  склоны; зима  привносила в  скучный ландшафт желанное  разнообразие.
Можно  было  разглядывать   далекие  холмы  и  близкие  склоны,  вьющуюся  в
неизвестность пойму Луары и бегущую  к ней навстречу долину Алье -- человеку
сухопутному вид с башенки казался бы  восхитительным, даже и в частые ливни,
но моряку и пленнику  внушал отвращение. Душа требовала морских неизъяснимых
чар, таинственной, волшебной и свободной стихии.  Буш  и Браун, видя,  каким
мрачным  капитан спускается после сидения у окна, недоумевали, зачем он туда
ходит.  Он  и  сам не знал,  зачем, но  не мог  одолеть  эту  странную тягу.
Особенно  подавлен он бывал,  когда  граф  с  невесткой  уезжали на верховую
прогулку и  возвращались  раскрасневшиеся, счастливые,  проскакав  несколько
миль на свободе, куда он так рвался, он сердито убеждал себя, что завидовать
глупо, и все равно завидовал.
     Он  завидовал даже той радости, с какой Буш и  Браун  строили лодку. Он
был неловок и  после того, как  конструкцию лодки  согласовали -- пятнадцать
футов  в длину, шесть в  ширину,  днище  плоское -- мог участвовать только в
самой черной работе. Его подчиненные куда ловчее орудовали рубанком, пилой и
сверлом, и, соответственно,  получали от работы  куда большее  удовольствие.
Хорнблауэра раздражала детская радость Буша, что его руки,  разнежившиеся от
долгого  безделья,  обретают  былую  грубость. Он завидовал  простой радости
созидания, с какой подчиненные наблюдали растущую под их руками лодку, и еще
больше -- точному глазу Брауна,  когда тот криволинейным стругом обрабатывал
весла  без шаблонов,  лекал  и  натянутых бечевок, которые потребовались  бы
Хорнблауэру.
     То были черные дни, дни  долгого зимнего  заточения. Пришел январь, а с
ним день,  когда должен родиться ребенок; неопределенность, тревога за Марию
и за  ребенка, мысль, что леди Барбара считает его мертвым и  скоро забудет,
доводили Хорнблауэра почти до  умопомешательства. Его  раздражал даже мягкий
нрав  хозяина, неизменная  любезность  казалась  приторной.  Он отдал бы год
жизни, чтоб  услышать ехидную колкость в ответ на несвязное бормотание Буша;
соблазн  нагрубить  графу,  затеять  с  ним ссору был  почти  непреодолимый,
вопреки  --  и  даже, может  быть, благодаря -- сознанию,  что граф спас ему
жизнь.  Усилия, требовавшиеся,  чтобы  противостоять  соблазну,  увеличивали
озлобление.  Он  устал  от  неизменной  доброты  графа,  даже  от того,  как
временами совпадали их мысли: странным, почти сверхъестественным было видеть
в графе как бы свое отражение.  Еще  более дикой была  мысль,  что  подобная
духовная связь возникала у него с одним из величайших злодеев своего времени
-- с Эль Супремо в Центральной Америке.
     Эль  Супремо  за   свои  преступления  казнен  на  эшафоте  в   Панаме,
Хорнблауэра  частенько   тревожила  мысль,  что  граф  ради   друга  рискует
гильотиной. Только  умоисступленный мог предполагать что-либо общее в судьбе
Эль Супремо и  графа, но  Хорнблауэр был близок к умоисступлению. Он слишком
много думал  и  слишком мало  действовал, его неутомимый мозг буйствовал, не
находя себе  применения. Безумие  -- предаваться мистическим  спекуляциям  о
духовном родстве между собой,  графом и Эль Супремо, и  Хорнблауэр это знал.
Он  убеждал себя, что требуются лишь спокойствие и  выдержка,  дабы пережить
последние недели, но спокойствие было на исходе, и он устал держать  себя  в
руках.
     Плоть спасла,  когда изнемог  дух.  Как-то вечером,  спускаясь  с башни
после долгого, исступленного сидения с подзорной трубой, Хорнблауэр встретил
виконтессу  на  верхней  галерее,  у  дверей  ее  будуара.  Она   с  улыбкой
обернулась. Голова  у  него  закружилась.  Что-то -- тоска, беспокойство  --
толкнуло его к ней, он  протянул руки, рискуя  быть осаженным, рискуя всем в
попытке обрести участие, хоть немного разрядить невыносимое напряжение.  Все
так же улыбаясь, она взяла его за руки,  и тут он  утратил над собой власть.
Они  были в комнате,  дверь закрылась.  Он сжимал нежное, здоровое, цветущее
тело. Тут не было места сомнениям,  неопределенности, мистической игре  ума,
им двигали слепой инстинкт, истомленная многомесячным воздержанием плоть. Ее
губы  были упруги  и  податливы, грудь, которую он прижимал  к  себе, дышала
сладостью. Он ощущал слабый, пьянящий аромат женственности.
     За  будуаром была  спальня; они были  там, и Мари не  противилась.  Как
другой  упивается   вином,  притупляет  рассудок  скотским  опьянением,  так
Хорнблауэр упивался чувственной страстью. Он забыл все, он ни о чем не думал
в этом освобождении от себя самого.
     И она понимала  его  побуждения,  что  странно, и не обижалась, что еще
страннее. Когда схлынуло  бурное желание, и он увидел ее лицо ясно, оно было
нежным, отрешенным  и  почти материнским. Она знала, что он несчастен, и что
его влечет ее цветущее  тело.  И она  отдала ему свое тело, потому что он не
мог без этого жить, как напоила бы умирающего от жажды. Теперь она прижимала
его  голову  к  своей груди,  гладила  его волосы, укачивала,  как  ребенка,
шептала нежные, ласковые слова. Слеза скатилась по  ее щеке на его  затылок.
Она  полюбила этого англичанина, но знала, что не любовь  толкнула его в  ее
объятия. Она знала,  что в  Англии у него  жена и ребенок, и  догадывалась о
существовании другой женщины, которую он любит. Не из-за них выступили на ее
глазах слезы, а из-за того, что ей  нет места в его настоящей жизни, что эта
остановка на берегу Луары призрачна для него, как сон,  как временная помеха
на пути к морю,  к  безумной жизни, которая для него  единственно нормальна,
где каждый день приносит тяготы и опасности. Он  целует  ее, но  это ничто в
сравнении с  делом его  жизни --  войной,  войной, убившей  ее  юного  мужа,
бессмысленной, разрушительной,  гнусной  бойней,  которая  наполнила  Европу
вдовами,  спалила  деревни, вытоптала поля.  Он  целовал ее, как  другой  за
важной деловой беседой треплет по голове собаку.
     Хорнблауэр поднял лицо и прочел горе  в ее глазах. Слезы ее тронули его
неимоверно. Он погладил ее щеку.
     -- Милая, -- сказал он по-английски и тут же стал подбирать французские
слова,  чтобы выразить свои чувства. Нежность  переполняла его. Во внезапном
прозрении он понял, что она его любит, понял, что толкнуло ее в его объятия.
Он целовал ее в губы, он отбрасывал прекрасные рыжие волосы с молящих  глаз.
Нежность вновь пробудила страсть, и  под его  ласками  рухнула ее  последняя
оборона.
     -- Я люблю тебя! --  выдохнула  она, обвивая его руками. Она  не хотела
сознаваться в этом ни  ему, ни себе.  Она  знала,  что если отдаст  ему себя
целиком, то  он  разобьет ей сердце,  и что он  не любит ее, не  любит  даже
сейчас,  когда  слепое  вожделение  в  его  глазах  сменилось  нежностью. Он
разобьет  ей сердце, если она позволит себе его  полюбить,  еще одну секунду
она сознавала  все это ясно, отчетливо, прежде чем поддаться самообольщению,
которое со временем,  она знала, не захочет признать самообольщением. Однако
искушение поверить, что он ее любит, было необоримо. Она сдалась.



     Любовная  связь  подействовала,  на Хорнблауэра по  крайней  мере,  как
живительная гроза после  душного затишья.  Мистические  домыслы улетучились,
уступив  место  более  определенным  заботам,  ласки  Мари  умиротворяли,  а
размякнуть не  давали укоры совести, напоминавшей, что он соблазнил невестку
своего  благодетеля  под  его  же кровом.  Опасения, что граф  телепатически
проникнет в  их с Мари  тайну, страх, что  кто-нибудь перехватит  взгляд или
правильно истолкует жест -- все это держало мозг в здоровом напряжении.
     Разворачиваясь, роман приносил  с собой странную,  неожиданную радость.
Мари, как любовница, обладала всем, о чем он мог  мечтать. Аристократическая
фамилия  льстила  его  стремлению  к  знати,  а  крестьянское  происхождение
избавляло  от  благоговейного  страха.  Она умела быть нежной  и  страстной,
заботливой и покорной, разумной и  романтичной; она любила его всем сердцем,
но твердо знала, что он ее покинет, и готова была всячески этому помогать. С
каждым днем он привязывался к ней все сильнее.
     Отъезд  близился  --  по  совпадению  он из  отдаленного превратился  в
ожидаемый всего лишь через день-два после того, как Хорнблауэр  столкнулся с
Мари на верхней  галерее.  Лодка  была  закончена. Она лежала, покрашенная и
снаряженная, на чердаке, Браун  налил в нее  воды  из колодца и  с гордостью
объявил, что она не  течет. Планы  побега обретали четкость. Толстая кухарка
Жанна пекла сухари  -- тут Хорнблауэр  вновь  оказался на  высоте, поскольку
выяснилось --  он единственный в доме знает,  как печь  флотские  сухари,  и
Жанна трудилась под его руководством.
     Хорнблауэр с графом сошлись, что  неразумно без крайней нужды  покупать
пищу  в  дороге; Жанна испекла  пятьдесят  фунтов сухарей  (для  них в лодке
имелся специальный ящик), то есть по  фунту хлеба  на человека на семнадцать
дней, в кладовой лежали мешок картошки и мешок сухого гороха, длинные тонкие
арльские колбаски (сухие, как  палки, и, по мнению Хорнблауэра, настолько же
съедобные,  зато  долго  непортящиеся), сушеная треска,  которую  Хорнблауэр
впервые  попробовал в феррольском плену, копченый окорок  --  таким образом,
указывал Хорнблауэр скептически  настроенному  графу, путешествуя по  Луаре,
они  будут  питаться  гораздо лучше, чем на  кораблях Его  Величества короля
Георга. Хорнблауэр,  привыкший снаряжаться в море, не  уставал дивиться, как
просто  решается  на  реке   проблема  с   водой:  за  бортом  у  них  будет
неограниченный запас пресной воды для питья и умывания,  воды гораздо лучшей
--  опять-таки заметил  он  графу  -- чем вонючая, кишащая зеленой живностью
бурда,  которую  выдают  по   четыре  пинты  на  брата  в  день,  и  которой
довольствуются моряки.
     Он не предвидел трудностей на пути к морю, опасности начнутся  там, где
сменяются прилив и отлив. Он знал, что все побережье напичкано гарнизонами и
таможнями -- лейтенантом под началом Пелью он как-то высаживал  лазутчика на
солончаках Бургнефа.  Красть рыбачью  лодку  и выходить в  море придется под
самым носом  неприятеля. А прибрежные воды охраняются особо бдительно -- для
подкрепления Континентальной блокады,  из страха перед английскими набегами,
для защиты  от  лазутчиков. Но Хорнблауэр  предпочитал  довериться удаче  --
трудно  было  бы  предусмотреть  все неожиданные  повороты, кроме  того,  от
прибрежных опасностей  его отделяли несколько недель, и удовлетворенный мозг
ленился загадывать так далеко вперед. А чем сильнее  Хорнблауэр привязывался
к  Мари, тем  труднее было думать о  том,  что  их  разлучит -- настолько он
прилепился к ней сердцем.
     Самую полезную мысль высказал не кто иной, как граф.
     --  Если  позволите, --  сказал  он  как-то  вечером,  --  у меня  есть
соображения, как облегчить ваше пребывание в Нанте.
     -- Я  выслушаю их  с  величайшим удовольствием, -- сказал Хорнблауэр --
старомодное вежество графа было заразительно.
     -- Прошу не думать, что я хоть в малой мере посягаю на вмешательство  в
планы, которые вы вынашиваете, -- продолжил граф, --  но мне представляется,
что  вы были  бы  в  гораздо большей безопасности, если  бы  разыграли  роль
высокопоставленных таможенных чиновников.
     --  Думаю, да,  сударь,  --  сказал  Хорнблауэр  терпеливо,  --  но  не
представляю, как бы это было возможно.
     -- Вы могли бы в случае  надобности представиться голландцем, -- сказал
граф.  -- Теперь,  когда  Голландия  аннексирована  Францией,  и  король Луи
Бонапарт бежал,  предполагается, что ее чиновники перейдут на  императорскую
службу.  Я  думаю,  покажется  самым что ни  на  есть правдоподобным,  если,
скажем, полковник голландской  таможни посетит Нант для лучшего ознакомления
со своими обязанностями, тем более что именно  из- за ужесточения таможенных
правил  Бонапарт и поссорился со своим  братом. Ваш великолепный французский
будет  звучать  вполне  естественно для  голландского  офицера, хотя,  прошу
извинить мою откровенность, вы говорите не как природный француз.
     -- Но...  но...  -- пробормотал  Хорнблауэр. Ему  казалось,  что  графу
изменил обычный здравый смысл. -- Это будет трудно...
     -- Трудно? -- улыбнулся граф. --  Это, возможно, будет опасно, но, если
вы извините, что я так прямо вам противоречу, ни  в коем случае не трудно. В
демократической  Англии  вы, вероятно,  не  имели  случая  наблюдать,  какое
уважение мундир  и уверенная манера вызывают в стране, только что перешедшей
от  абсолютной монархии  к всевластию  чиновников. Таможенный  полковник  на
берегу может идти, куда ему вздумается, приказывать, что его  душа пожелает.
Ему не надо давать отчета в своих поступках -- все сделает за него мундир.
     --  Но у меня нет мундира, сударь,  --  начал  Хорнблауэр,  и,  еще  не
договорив фразы, понял, что ответит граф.
     -- У нас в  доме шесть швей, -- улыбнулся тот,  -- от Мари до маленькой
кухаркиной Кристины.  Странно, если  они  все  вместе не  сумеют  изготовить
мундиры для вас и ваших спутников. Должен  добавить, что прискорбное ранение
мистера Буша в случае, если вы примете этот план, даст большое преимущество.
Очень похоже  на Бонапарта пристроить  на  таможенную службу раненого в боях
офицера.  Присутствие мистера Буша  сделает  ваше появление  --  как  бы это
сказать? -- более убедительным.
     Граф  легонько поклонился Бушу, извиняясь, что  упомянул о  его увечье,
Буш  со  своего стула неуклюже поклонился в ответ. Из сказанного он понял не
больше трети.
     Хорнблауэр сразу сообразил,  какие возможности открывает перед ними эта
идея.  Несколько  следующих  дней  женская  половина  дома  кроила,  шила  и
примеряла, до того  самого вечера, когда все трое выстроились перед графом в
новых  синих мундирах с бело- красным  галуном и в залихватских кепи  (чтобы
изготовить  их, Мари пришлось  пустить  в  ход  всю свою  изобретательность,
поскольку  кепи лишь  недавно  вошли  в  обиход  французских  служащих).  На
воротнике  у  Хорнблауэра сверкали восьмиконечные полковничьи  звезды,  кепи
украшала розетка из золотого  шнура; все  трое медленно поворачивались перед
графом, пока тот не кивнул головой одобрительно.
     --  Превосходно,  --  сказал  он,  потом  заколебался.  -- Для  полного
правдоподобия не хватает одного. Извините меня ненадолго.
     Он  вышел  из  кабинета.  Остальные в  изумлении переглянулись,  но  он
вернулся почти сразу с маленьким кожаным футляром, который немедля и открыл.
На  шелковой  подушке   лежал  сверкающий,  инкрустированный  эмалью  крест,
увенчанный золотой короной и с золотым медальоном в центре.
     -- Позвольте приколоть  его  вам,  --  сказал  граф.  --  Нельзя  стать
полковником, не имея ордена Почетного Легиона.
     -- Отец! -- вскричала Мари -- она очень редко обращалась к нему так. --
Но это орден Луи-Мари!
     --  Знаю, дорогая,  знаю. Но речь  идет  об успехе капитана Хорнблауэра
или... или неуспехе.
     Однако  руки  его  немного  дрожали,  когда  он  прикалывал  алую ленту
Хорнблауэру на сюртук.
     -- Сударь... сударь... вы слишком добры, -- запротестовал Хорнблауэр.
     Длинное  подвижное  лицо графа было печально, однако губы  на мгновение
сложились в обычную невеселую усмешку.
     --  Бонапарт прислал мне этот  орден, --  сказал он,  -- после... после
смерти моего сына  в Испании. Это  посмертная награда. Конечно, для меня она
ничто  -- погремушки  тирана  безразличны кавалеру  Святого  Духа. Но  из-за
воспоминаний, связанных с этим орденом, я был  бы вам благодарен, если бы вы
сохранили его в целости и вернули после окончания войны.
     --  Я  не могу принять его,  сударь, --  сказал  Хорнблауэр, отстегивая
орден, но граф остановил его.
     -- Прошу вас, капитан, -- сказал  он, -- носите его ради меня.  Мне это
доставит радость.
     Хорнблауэр  нехотя согласился. Много раз  после этого  совесть  укоряла
его,  что  он  соблазнил  невестку  своего  спасителя,  а  разговор, который
произошел у них  вечером  того  же дня  с глазу на  глаз, еще усилил чувство
вины.
     Они сидели в гостиной.
     -- Теперь,  когда  ваше пребывание у  нас  близится к концу, --  сказал
граф,  --  я  понимаю,  как  сильно мне будет вас недоставать. Ваше общество
приносило мне величайшую радость.
     --  Не думаю, чтобы она сравнилась с признательностью, которую  я к вам
испытываю, -- сказал Хорнблауэр.
     Граф  отмахнулся  от  благодарностей,  которые Хорнблауэр  так  неловко
попытался выразить.
     -- Некоторое  время  назад  мы  упомянули  окончание  войны.  Возможно,
когда-нибудь  она  кончится, и, хотя  я  стар, не исключено, что я до  этого
доживу. Вспомните ли вы тогда меня, и этот домик на берегу Луары?
     -- Конечно,  сударь, -- сказал  Хорнблауэр  с чувством.  -- Я не  смогу
забыть.
     Он   оглядел   знакомую  гостиную,  серебряные  канделябры,   старинную
обстановку в стиле Людовика Шестнадцатого,  худощавую  фигуру  графа в синем
фраке.
     -- Я никогда не забуду, вас, сударь, -- повторил Хорнблауэр.
     --  Три  моих сына погибли  молодыми, -- сказал граф. --  Они  были еще
мальчики, и, возможно, вырасти они, я не мог бы ими гордиться. Однако, уходя
служить  Бонапарту,  они  уже  смотрели  на меня как на  отжившего свой  век
реакционера, чье мнение  можно выслушать и тут же забыть. Возможно, переживи
они войну, мы сумели бы поладить. Но их нет, и я последний Лядон.  Я одинок,
капитан, одинок при нынешнем  режиме, но боюсь,  когда Бонапарт  падет  и  к
власти придут реакционеры, я буду все так же одинок. Но  этой зимой  мне  не
было одиноко, капитан.
     Хорнблауэр  всей  душой  тянулся   к  худощавому  пожилому  человеку  с
морщинистым лицом, который сидел напротив него в удобном кресле.
     -- Но довольно обо  мне, -- продолжил граф, -- я собирался сообщить вам
последние  новости,  и все очень важные. Вчерашний салют, как мы и полагали,
был дан в честь рождения у Бонапарта наследника. Теперь есть король Римский,
как называет  его  Бонапарт, опора  имперского  трона. Будет ли он и  впрямь
опорой, сомневаюсь -- многие бонапартисты,  полагаю, не желали бы сохранения
власти в руках исключительно этой династии.  А  падение Голландии несомненно
--  произошли  настоящие  бои  между  войсками  Луи  Бонапарта  и  Наполеона
Бонапарта   из-за   спора   об   ужесточении   таможенных  правил.   Франция
распространилась до Балтики  -- Гамбург и Любек французские  города, подобно
Амстердаму, Триесту и Ливорно.
     Хорнблауэр вспомнил карикатуры  в английских газетах:  Бонапарт в  виде
лягушки, которая раздувается, надеясь превратиться в вола.
     -- Я считаю это признаком  слабости, -- сказал граф. -- Может быть,  вы
со мной  не согласны? Согласны? Рад, что мои  подозрения  находят поддержку.
Мало того: будет война Россией. Войска уже перебрасывают на восток, и декрет
о  новом призыве в армию  опубликован одновременно с провозглашением  короля
Римского.  Скоро  в  стране  будет разбойничать  еще больше уклоняющихся  от
воинской  повинности  молодых  людей.  Возможно,  схлестнувшись  с  Россией,
Бонапарт обнаружит, что начал рубить дерево не по себе.
     -- Возможно, так, -- сказал Хорнблауэр. Сам  он был невысокого мнения о
русских как о солдатах.
     --  А вот  еще  более важные  новости,  -- продолжил граф.  --  Наконец
опубликовано сообщение о португальской армии. Оно передано из Альмейды.
     Хорнблауэру  потребовалась  секунда или две,  чтобы  осознать,  что это
подразумевает.  Постепенно истина  забрезжила  перед  ним  вместе  со  всеми
бесконечными следствиями.
     -- Это значит, -- сказал граф,  -- что  ваш Веллингтон  разбил Массену.
Попытка завоевать  Португалию провалилась, и вся испанская кампания вновь  в
состоянии неопределенности. На краю империи Бонапарта открылась незаживающая
рана, которая тянет из нее силы -- а чего это будет стоить бедной Франции, я
не берусь даже вообразить. Но,  конечно, капитан, вы  можете  более уверенно
судить  о военной ситуации,  и я беру  на  себя излишнюю  смелость, отпуская
замечания  по  этому  поводу.  Однако,  в  отличие  от  меня, вы  не  имеете
возможности оценить  моральное воздействие этих  известий. Веллингтон разбил
Жюно, Виктора и Сульта. Теперь он разбил Массену, величайшего из  всех. Лишь
одного человека европейское  общественное мнение  может противопоставить ему
как равного, и  это Бонапарта, Для  тирана плохо  иметь соперника  во славе.
Сколько лет  мы  прочили Бонапарту? Двадцать? Думаю, так. Теперь,  в  тысяча
восемьсот одиннадцатом, мы  считаем  по-иному. Мы  думаем, десять. В  тысяча
восемьсот двенадцатом мы  скажем пять. Сам я не  верю, что империя,  как она
есть, просуществует  дольше тысяча восемьсот четырнадцатого года -- скорость
падения  империй  возрастает  в геометрической  прогрессии --  и эту империю
обрушит ваш Веллингтон.
     -- Искренне надеюсь, что вы правы, сударь, -- сказал Хорнблауэр.
     Граф  не знал,  какое беспокойство  причиняет собеседнику,  упоминая  о
Веллингтоне, не догадывался, что Хорнблауэр каждодневно мучается сомнениями,
овдовела  ли сестра Веллингтона,  вспоминает  ли хоть  иногда  леди  Барбара
Лейтон урожденная Велели, о  флотском капитане,  которого считают  погибшим.
Успехи брата могут заслонить от нее все остальное и Хорнблауэр опасался, что
к  его  возвращению она будет слишком высокой особой, чтоб обращать  на него
внимание. Мысль эта раздражала.
     Он  пошел  спать  странно отрезвленный, прокручивая в голове  множество
самых разных  мыслей -- от возможного крушения французской империи, до того,
как организовать побег по Луаре. Лежа без сна, сильно заполночь, он услышал,
как тихо  отворяется дверь спальни; он напрягся от неприятного напоминания о
постыдной  интрижке,  которую  завел  под  гостеприимным  кровом.  Тихо-тихо
раздвинулся  полог  над кроватью, и  сквозь полуприкрытые глаза он увидел  в
темноте склонившуюся над ним призрачную фигуру. Нежная рука нашла его щеку и
погладила, он не мог дольше притворяться спящим и сделал вид, что пробудился
внезапно.
     -- Орацио, это Мари, -- сказал ласковый голос.
     -- Да, -- отвечал Хорнблауэр.
     Он не знал, что говорить и  что делать  -- он даже не знал, чего хочет.
Главное, что он сознавал: Мари  нельзя было приходить к нему, рискуя, что их
разоблачат, рискуя всем. Чтобы выиграть время, он закрыл  глаза, будто не до
конца проснулся -- рука с его щеки убралась. Он выждал еще  секунду или две,
и с изумлением услышал легкое щелканье задвижки. Он резко сел. Мари ушла так
же тихо, как появилась. Хорнблауэр сидел в растерянности, но поделать ничего
не мог. Он не собирался рисковать, идя к Мари за  объяснениями, он откинулся
на подушку,  чтобы все обдумать, и сон, непредсказуемый, как обычно,  сморил
его на середине размышлений. Он спал крепко и проснулся,  только когда Браун
принес утренний кофе.
     Пол-утра он набирался духа  для  разговора,  который обещал быть весьма
щекотливым, только  оторвавшись от последнего  осмотра  лодки  с  Брауном  и
Бушем, он поднялся  к будуару Мари и постучал.  Она  сказала  "войдите",  он
вошел  и  остановился  посреди комнаты,  которая  о стольком  напоминала  --
золотые стулья с овальными  спинками и розово-белой обивкой, окна, выходящие
на залитую солнцем Луару, Мари с шитьем у окна. Она молчала.
     -- Я хотел пожелать вам доброго утра, -- сказал он наконец.
     -- Доброе утро, -- ответила Мари. Она склонилась над шитьем --  свет из
окна озарял ее прекрасные волосы -- и говорила, не поднимая глаз: -- "Доброе
утро" -- сегодня, "прощай" -- завтра.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр, не зная, что ответить.
     -- Если бы  ты меня любил, --  сказала Мари, -- мне было бы больно тебя
отпускать, надолго, может быть, навсегда.  Но ты меня  не любишь, и я  рада,
что ты возвращаешься к жене и ребенку, к своим  кораблям и сражениям. Это то
чего ты хочешь, и я рада, что это у тебя будет.
     -- Спасибо, -- сказал Хорнблауэр.
     Она не подняла головы.
     --  В  таких,  как  ты,  женщины  легко влюбляются.  Не  думаю,  что  я
последняя. Не думаю,  что ты когда-нибудь кого-нибудь  полюбишь или  хотя бы
поймешь, что это такое.
     Хорнблауэр и  по-английски  не  нашел  бы,  что  ответить  на  эти  два
ошеломляющих  заявления,  на  французском  все был совершенно беспомощен. Он
пробормотал нечто невнятное.
     -- Прощайте, -- сказала Мари.
     -- Прощайте, мадам, -- отвечал Хорнблауэр покорно.
     Щеки  его горели, когда он  вышел в холл второго этажа, и не столько от
унижения. Он понимал, что вел себя жалко, и что ему указали на дверь. Но его
озадачило  в словах Мари другое.  Ему никогда  не  приходило  в  голову, что
женщины  легко в него  влюбляются. Мария  -- какое  странное сходство  имен,
Мария  и  Мари  --  Мария  любит  его,  он  это  знал  и  находил  несколько
утомительным.  Барбара предложила ему себя, но он не осмеливался верить, что
она его любит -- разве она не вышла за другого? А Мари его любит. Хорнблауэр
виновато вспомнил,  как, несколько дней назад,  Мари  в  его объятиях  жарко
прошептала: "Скажи, что ты меня любишь", и он с не требующей усилий добротой
отозвался: "Я  люблю  тебя,  милая". "Тогда я счастлива" --  отвечала  Мари.
Хорошо, что  Мари знает: он  солгал -- и не  удерживает его.  Другая женщина
одним словом отправила бы его и Буша в тюрьму -- такие есть.
     А что до того, будто он никого не  любил -- конечно, Мари ошиблась. Она
не знает о мучительном влечении к леди Барбаре, как сильно он ее желал и как
сильно  желает до сих пор. При  этой мысли  он засомневался, виновато гадая,
столь ли  сильно это  желание,  чтобы пережить свое исполнение?  Мысль  была
настолько неприятна, что он почти в панике поспешил от  нее отделаться. Если
Мари мстительно хотела  вывести его  из  равновесия, она своего  добилась; с
другой стороны, если  она хотела его вернуть, то была очень близка к успеху.
Измученный сожалениями и внезапной тревогой, Хорнблауэр вернулся  бы  к ней,
шевельни она пальцем, но она этого не сделала.
     За обедом она была юна и беспечна: глаза ее сияли, лицо светилось. Даже
когда граф  предложил  выпить "за  счастливое  возвращение на родину", она с
жаром подняла  бокал. Хорнблауэр был мрачен под напускной веселостью. Только
сейчас, перед самой дорогой, он понял, что во взвешенном состоянии последних
месяцев были  свои  светлые стороны. Завтра он оставит  эту  определенность,
устойчивость, бездумную пустоту. Его ждет физическая опасность, о которой он
думал почти спокойно, лишь с легким напряжением в горле -- сильнее тревожило
грядущее разрешение сомнений и неопределенностей.
     Он  вдруг  понял:  он  вовсе  не хочет, чтоб эти сомнения  разрешились.
Сейчас  он  может,  по  крайней  мере,  надеяться.  А если  надежды  его  не
оправдаются? Если Лейтон объявит, что капитан Хорнблауэр действовал в Росасе
вопреки его приказам, если трибунал  сочтет, что "Сатерленд" сражался не  до
последнего  --  кто знает, чем может обернуться трибунал? -- если... если...
если... И приторно-нежная Мария, и неутолимое влечение к леди Барбаре -- все
это    так    непохоже   на    здешнюю   размеренную    жизнь,    неизменную
предупредительность   графа,  здоровую   чувственность  Мари.  Он  улыбался,
поднимая бокал, но улыбался вымученно.



     Большая  зеленая Луара  обмелела. Хорнблауэр видел  ее  разливы,  видел
полузатопленные ивы по  берегам,  теперь  она  вернулась  в  русло,  обнажив
золотисто-бурые  галечные   отмели.   Муть   осела,  быстрая   зеленая  вода
очистилась, стала прозрачной, а вдали под  лазурным небом прелестно голубела
в изумрудно-зеленой долине, обрамленная золотыми отмелями.
     С первыми  проблесками зари  два  невозмутимых  вола  подтащили к  воде
салазки, Браун и Хорнблауэр шли рядом, следя,  чтоб не пострадала качающаяся
на  деревянных  полозьях  бесценная  лодка. За  ними  выстукивал  деревяшкой
запыхавшийся Буш. Лодка  легко  соскользнула на  воду, под руководством Буша
конюхи  загрузили  ее  припасами, которые принесли на  себе. Легкая утренняя
мгла еще  лежала в долине и  плыла  над поверхностью  воды,  ожидая, пока ее
растопит утреннее  солнце. Наилучшее время для отплытия: дымка скроет их  от
любопытствующих, которых, несомненно, удивило бы это зрелище. Все прощальные
слова  были  сказаны  еще  в доме.  Граф, как всегда, держался  невозмутимо,
словно подняться с постели в пять утра --  самое обычное для него дело. Мари
спокойно улыбалась.  На заднем  дворе и на кухне лились слезы -- все женщины
оплакивали отъезд  Брауна: рыдали  без  стеснения и в то  же время  смеялись
сквозь слезы, когда он отпускал шуточки на бойком французском и шлепал их по
широким задам. Хорнблауэр гадал, скольких Браун соблазнил за зиму, и сколько
англо-французских ребятишек родится этой осенью в результате.
     -- Помните, что вы обещали вернуться после войны, -- сказал граф. -- Мы
с Мари будем одинаково рады вас видеть
     Улыбка его не несла никакого скрытого намека -- но догадывается  ли он?
знает ли он? Хорнблауэр, вспомнив, тяжело сглотнул.
     -- Отваливай, -- сказал он резко. -- Браун, бери весла.
     Лодка  проскребла по гальке и поплыла, подхваченная течением, прочь  от
кучки конюхов и  двух неподвижных волов,  уже  слабо  различимых  в  тумане.
Уключины заскрипели, лодка закачалась  под взмахами весел, Хорнблауэр слышал
звуки, ощущал  присутствие  Буша у  себя  за спиной, однако несколько секунд
молчал. Туман, застилавший ему глаза, был куда гуще реального.
     Туман  в  сознании  и  туман  вокруг  рассеялись  одновременно.  Солнце
всходило, грея Хорнблауэру спину. Плодовые деревья на крутом противоположном
берегу, куда Хорнблауэр так часто глядел из окна, были дивно хороши в густом
весеннем цвету. Оглянувшись, он увидел  озаренный солнцем  замок. Башенки по
углам, он знал, пристроил лет пятьдесят назад граф де Грасай со свойственным
эпохе рококо вкусом к старине, но с такого  расстояния они казались и впрямь
древними. В жемчужном утреннем свете замок  вставал сказочным замком грез --
месяцы,  проведенные  там,  тоже  казались  грезой, сном,  от которого  он с
сожалением пробуждался.
     -- Мистер Буш,  --  сказал  Хорнблауэр  резко.  -- Потрудитесь  достать
удочку и сделайте вид, будто ловите рыбу. Греби помедленнее, Браун.
     Их несла величественная река, голубая  вдалеке и зеленая вблизи, чистая
и прозрачная, так что они видели дно, над которым скользили. Через несколько
минут добрались  до впадения  большого, почти  с саму  Луару, Алье -- дальше
объединенная река раскинулась широко, саженей на сто  пятьдесят от берега до
берега.  Они  шли  на расстоянии  дальнего ружейного  выстрела от прибрежных
отмелей, однако положение их было куда безопаснее, чем это предполагает, ибо
вдоль обоих берегов тянулась широкая ничейная полоса песка, заросшая ивами и
затопляемая в разлив, а потому незастроенная --  сюда  забредали  разве  что
рыболовы, да прачки.
     Туман рассеялся, солнце пекло, обещая прекрасный  весенний день, какими
они  бывают в Центральной  Франции.  Хорнблауэр устроился  поудобнее. На его
новом  судне   наблюдался  явный  перекос  в   сторону  командного  состава.
Соотношение  один  матрос, один лейтенант  и  один капитан --  нечто  доселе
невиданное. Придется проявить немалый такт, чтобы все остались довольны -- с
одной стороны, не взваливать всю работу на Брауна, с  другой -- не подрывать
дисциплину излишне демократическим разделением обязанностей. В лодке длинной
пятнадцать футов сложно сохранять приличествующую капитану важность.
     -- Браун, -- сказал он, -- пока я очень тобой доволен. Держись молодцом
и дальше,  а я уж позабочусь, чтоб  в Англии  тебя  как  следует  наградили.
Захочешь, будешь штурманским помощником.
     -- Спасибо, сэр. Спасибо большое. Но мне  и так хорошо, прошу прощения,
сэр.
     Может быть, он хотел  сказать,  что  ему хорошо  и старшиной,  но голос
выразил больше. Хорнблауэр  глядел  на Брауна  -- тот сидел,  подставив лицо
солнцу,  и  медленно  греб. Улыбка  его выражала блаженство  -- этот человек
бесконечно счастлив.  Он  хорошо ел,  мягко  спал на  протяжении  нескольких
месяцев, женщин  было  вдоволь,  работа  необременительна,  тягот и  лишений
никаких.  Ему еще долго предстоит  питаться  лучше, чем  случалось прежде, и
лениво  грести,  не ожидая,  что  его в ревущей ночи  погонят брать рифы  на
марселях. Двадцать  лет на  флоте  Его Величества  короля Георга кого угодно
научили бы  жить  сегодняшним днем. Завтра  может принести порку, опасности,
болезни  или смерть, тяготы наверняка  и голод возможно, при полном бессилии
им противостоять, ибо  любая попытка защитить себя сделала бы кару еще более
неотвратимой. Двадцать лет во власти непредсказуемого  не  только в главном,
но и в мелочах,  должны были сделать фаталиста  из человека, их пережившего.
На  мгновение Хорнблауэра кольнула  легкая зависть  к Брауну,  не  ведающему
томительного бессилия или постыдных колебаний.
     Впереди то  и дело  вставали островки, окаймленные полосками золотистой
гальки -- тогда Хорнблауэру предстояло выбрать более судоходную протоку, что
оказалось совсем не так просто. Мели таинственным  образом возникали в самой
середине того, что  недавно представлялось фарватером,  чистая зеленая  вода
бежала по гальке все  стремительнее и быстро мелела,  так что лодка начинала
скрести днищем гальку.  Иногда мель резко обрывалась,  так что секунду назад
под  ними  было шесть дюймов стремительной  воды, в следующую -- шесть футов
прозрачной зеленой, однако не раз и не  два  лодка застревала, Хорнблауэр  и
Браун, закатав по колено штаны, вылезали и тащили ее по чуть прикрытой водою
гальке  футов  иногда до  ста, прежде чем  вода доходила им хотя  бы до икр.
Хорнблауэр  благодарил звезды,  что остановил свой выбор на  плоскодонке  --
киль доставил бы им немало неприятных минут.
     Они уперлись в запруду,  наподобие той, что едва не  погубила их в ночь
бегства. Она  была  наполовину естественная, наполовину искусственная, груда
наваленных  поперек  реки валунов, в  промежутки  между которыми  с яростным
ревом устремлялась вода.
     -- Греби к берегу, Браун,  -- скомандовал Хорнблауэр ждавшему  приказов
старшине.
     Они вытащили лодку на галечную отмель, Хорнблауэр пошел поглядеть вниз.
За плотиной он увидел  ярдов сто бушующей воды -- придется обносить берегом.
Хорнблауэру  с Брауном  потребовалось три ходки,  чтоб перетащить припасы  к
месту,  от  которого  Хорнблауэр  намеревался  тронуться  дальше  -- Буш  на
деревянной  ноге и без груза еле-еле  преодолел неровный  путь.  Теперь надо
было нести лодку, Хорнблауэр несколько минут мрачно собирался с духом, потом
наклонился и ухватил лодку под днище.
     -- Берись с другой стороны, Браун. Подымай!
     Вдвоем  они  с трудом оторвали лодку  от  земли, шатаясь, пронесли ярд,
потом  руки  у Хорнблауэра разжались. Избегая глядеть на Брауна, он в досаде
наклонился снова.
     -- Подымай!
     Так нести тяжелую лодку  было невозможно. Не успел  Хорнблауэр поднять,
как снова выронил.
     -- Не пойдет, сэр, -- мягко заметил Браун. --  Придется нам нести ее на
спинах, сэр. Иначе никак.
     Хорнблауэр слышал почтительный шепот как бы издалека.
     --  Если  бы  вы понесли  бак, сэр,  я  бы  управился  с  кормой,  если
позволите,  сэр. Берите здесь, сэр,  переворачиваем. Держите,  сэр,  пока  я
подлезу под корму. Так, сэр. Готово. Подымаем!
     Они взвалили лодку на  спины, согнувшись в три  погибели под ее  весом.
Хорнблауэр, державший  более  легкий  нос, вспомнил,  что  Браун несет более
тяжелую корму, и про себя поклялся не  просить передышки первым. Через  пять
секунд он  пожалел о своем зароке. Дышать было трудно,  грудь разрывалась. С
каждым шагом все труднее становилось  выбирать путь, он оступался на камнях.
За месяцы  в замке де Грасай  он изнежился, потерял форму, последние ярды он
думал лишь о  невыносимой тяжести на плечах  и загривке, о том,  как  больно
дышать. Он услышал грубовато-добродушный голос Буша.
     -- Все, сэр. Дайте я подержу пока, сэр.
     Благодарный Бушу  даже за эту  небольшую  помощь,  Хорнблауэр с  трудом
выбрался из- под лодки и опустил ее на землю. Браун стоял возле кормы, часто
дыша и утирая рукою взмокшее лицо. Он открыл было рот, намереваясь, наверно,
высказаться по поводу веса  лодки, и  прикусил язык, вспомнив,  что он опять
человек подневольный, которому дисциплина не позволяет заговаривать первому.
Однако та же  дисциплина  требовала, чтоб Хорнблауэр не обнаруживал слабости
перед подчиненными -- скверно уже то, что пришлось принять  от Брауна совет,
как нести лодку.
     --  Берись,  Браун, спустим ее  на  воду,  --  сказал  он,  стараясь не
задыхаться.
     Они столкнули  лодку, загрузили припасы.  У Хорнблауэра от натуги плыло
перед глазами -- он  мечтал удобно  устроиться на кормовом сиденье, и тут же
отбросил эту мысль.
     -- Я возьму весла, Браун, -- сказал он.
     Браун открыл и снова  закрыл рот -- он не мог перечить  приказу.  Лодка
заплясала на  воде,  Хорнблауэр греб в  приятном  заблуждении, что  доказал:
капитан  королевского  флота не уступит в  физической  силе любому старшине,
каким бы тот ни был Геркулесом.
     Раз или два лодка садилась на мель посреди фарватера, и ее не удавалось
стащить, пока все не вылезали наружу. Когда Хорнблауэр и Браун, по щиколотку
в  воде,  больше  не  могли тащить  ее,  Буш  вылезал,  и,  увязая  в  песке
деревяшкой, ковылял к краю мели. Один раз ему пришлось стоять, держа мешок с
хлебом  и  скатанные  одеяла,  пока  они  тащили  лодку.  Потом  им пришлось
отстегнуть протез, усадить  Буша в  лодку и вытаскивать  деревяшку из песка,
так глубоко ее засосало.  Один раз опять пришлось обносить лодку по  берегу,
но, к счастью, не  так далеко. В целом путешествие было  настолько занятным,
что ничуть не наскучило.
     Казалось, они  плывут  через неоткрытый  материк.  За  весь  день им не
встретилось  почти ни души. Один раз миновали причаленную к  берегу лодочку,
вероятно,  используемую для перевоза,  и  другой  раз  паромную переправу --
большую плоскодонку, которая за счет  течения должна была ходить от берега к
берегу  на длинных  канатах. Раз они  проплыли  мимо лодочки, с которой двое
обветренных рабочих  черпали  песок  --  ручными  драгами  на длинных палках
скребли  дно  и  вываливали песок  в  лодку.  Англичанам  пришлось  пережить
несколько тревожных секунд:  Буш и Браун застыли  с декоративными удочками в
руках,  Хорнблауэр   уговаривал  себя  грести  не  торопясь,   только   чтоб
удерживаться в  фарватере. Он  подумал было приказать  Брауну и  Бушу,  чтоб
готовы  были  утихомирить  рабочих, если  те  что-нибудь заподозрят,  однако
сдержался. Они будут действовать быстро и без его слов,  а проявив  излишнее
беспокойство, он лишь уронит свое достоинство.
     Но беспокоился он зря. Рабочие глядели без любопытства, а поздоровались
даже приветливо.
     --  Bonjour,  --  сказали  Хорнблауэр  и  Браун.  Бушу  хватило ума  не
произнести приветствие, которое тут  же  выдало бы его с  головой. Он сделал
вид, будто увлечен поплавком. Видимо, лодки с рыболовами были на Луаре не  в
диковинку, мало  того, мистическая  невинность  рыбной  ловли  как  занятия,
подмеченная Хорнблауэром и графом уже давно,  защищала от любых  подозрений.
Никто  бы и  не помыслил,  что маленькая  лодочка в  центре Франции  вмещает
беглых военнопленных.
     Чаще всего они видели женщин  -- те стирали, иногда по одиночке, иногда
компаниями,  чья болтовня отчетливо  разносилась над рекой. Англичане издали
слышали  "хлоп-хлоп-хлоп"  вальков по растянутой  на  досках мокрой  одежде,
видели, как женщины,  стоя на коленях, полощут белье в реке;  большей частью
женщины поднимали глаза и провожали их взглядом, но не долго и не всегда. Во
время войны и смуты столько найдется  причин, почему  женщины могут не знать
людей в лодке, что их это и не тревожило.
     Они не встретили  перекатов,  вроде  тех, на  которых чуть не погибли в
первую ночь.  По- видимому, их и  не было после впадения  Алье  и  окончания
паводка. На  месте зимних порогов остались усыпанные камнями  песчаные валы,
но их было куда проще преодолевать, или, вернее, огибать. Вообще, трудностей
не было никаких. Погода баловала. День стоял ясный, теплый,  солнце освещало
меняющуюся сине-зеленую с золотом панораму. Браун млел на солнце без всякого
стеснения, и  даже закаленный  боями  Буш  расслабился,  убаюканный  ленивым
спокойствием:  согласно суровой  философии Буша, человечество  -- по крайней
мере,  флотское человечество --  рождается в мир для  скорбей,  опасностей и
лишений, подарки же  судьбы следует принимать с опаской и не радоваться чрез
меру, дабы не пришлось потом расплачиваться с процентами. Слишком хороша для
реальности была  эта прогулка по  реке, утро, плавно  переходящее в полдень,
долгое  сонное  время после  полудня с холодным  пирогом  (прощальным  даром
толстухи Жанны) и бутылкой вина на обед.
     Городки или, вернее, деревни,  мимо которых они проходили,  лепились на
незатопляемых  в  паводок  речных  террасах.  Хорнблауэр, выучивший  назубок
табличку городов  и  расстояний,  составленную  для него  графом,  знал, что
первый мост впереди будет  в  Бриаре, и доберутся они туда не раньше вечера.
Он  намеревался дождаться темноты  и  миновать  город ночью, но время шло, и
решение не ждать постепенно крепло. Он сам не понимал, что им движет. Прежде
такого  с ним  не  случалось -- идти на  риск, пусть даже небольшой, когда к
тому  не  понуждают ни  долг, ни  желание отличиться.  Единственное, что они
выиграют, это  час  или  два времени.  Нельсоновская традиция "не терять  ни
часу" глубоко укоренилась в нем, однако сейчас не она гнала его вперед.
     Частично  это  была его строптивость.  Все  шло просто  великолепно. Их
побег от Кайяра граничил с чудом,  случай,  приведший их в  замок де Грасай,
единственное место,  где  они  могли  укрыться,  с  еще  большим правом  мог
называться чудесным. Теперешнее путешествие по реке обещало легкий успех. На
эту   противоестественную  благодать   Хорнблауэр  инстинктивно   откликался
желанием самому  напроситься  на  неприятности -- в  его  жизни было столько
неприятностей, что без них он чувствовал себя неуютно.
     Частично же  его подзуживал  злой дух. Он был  мрачен и  сварлив.  Мари
осталась позади  -- с каждым  разделяющим  их ярдом  он сожалел об этом  все
сильнее.  Он  терзался мыслью о своей  недостойной роли,  с тоской вспоминал
проведенные вместе часы, он томился по ней невыносимо. А впереди Англия, где
его считают  мертвым, где Мария уже смирилась с  утратой и  будет вдвойне  и
мучительно рада его возвращению, где Барбара его позабыла, где ждет трибунал
и придется отвечать за свои поступки. Наверно, всем было бы лучше, если б он
и вправду погиб, при мысли  об Англии он  сжимался, как иной сжимается перед
прыжком  в  холодную  воду, как  сжимался бы он  сам  перед лицом  близкой и
неминуемой опасности.  Этот-то страх и побуждал его  торопиться.  Он  всегда
смотрел опасности в лицо, смело шел ей навстречу. Он готов был без колебаний
проглотить любую горькую пилюлю из тех, что преподносит судьба, ибо знал  --
презрение к себе еще горше. Так и теперь, он не принимал оправданий медлить.
     Бриар  был  уже виден вдалеке, церковный шпиль  четко  вырисовывался на
вечернем небе, длинный изломанный мост над серебристой рекой казался черным.
Хорнблауэр  обернулся  и  увидел,  что  все  подчиненные  смотрели  на  него
вопросительно.
     -- Возьми весла, Браун, -- бросил он.
     Они  поменялись  местами,  Буш с  удивленным видом уступил  Хорнблауэру
румпель --  он  знал, что города с мостами  они собирались  проходить ночью.
Ниже по течению  ползли две черные баржи -- их  тянули из бокового канала по
правому берегу  к бриарскому каналу по  левому, для  этой цели участок русла
был  углублен.  Хорнблауэр  глядел  вперед,  лодка  быстро  продвигалась под
сильными  взмахами  Брауна.  Хорнблауэр  выбрал  пролет   и  сумел  миновать
буксирные концы барж --  их тянули поперек течения конной  тягой, лошади шли
по мосту и по берегу, черные на фоне предзакатного неба.
     С  моста  на  лодку  смотрели  прохожие. Между баржами был  промежуток,
достаточный, чтоб не останавливаться и не вступать в разговоры.
     -- Греби, -- приказал Хорнблауэр, и лодка, наклонясь носом, устремилась
вперед.  Они  проскочили  под  мостом,  ловко  обогнув  корму одной из барж.
Кряжистый старик у  румпеля и его маленький  внук с  любопытством следили за
проносящейся лодкой.  Хорнблауэр  весело махнул  мальчику  рукой -- волнение
всегда  приятно  пьянило его  --  и улыбнулся  зевакам на  мосту. Вскоре  те
остались позади, как и город Бриар.
     -- Легко проскочили, сэр, -- заметил Буш.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     Если б они ехали по дороге,  их бы  остановили  и спросили паспорта, на
несудоходной реке это никому не пришло в голову. Солнце садилось, сияя прямо
в глаза,  через час должно было стемнеть. Хорнблауэр  присматривал место для
ночевки.  Он пропустил один  длинный  остров, потом  увидел,  что  искал  --
высокий,   заросший  ивами  островок  с  поляной   посередине,   окаймленный
золотисто-бурой галькой.
     -- Мы пристанем здесь, --  объявил он. -- Шабаш. Правая на воду. Обе на
воду. Шабаш.
     Пристали они  не то  чтоб успешно.  Хорнблауэр, несмотря на безусловное
умение править большим кораблем, должен был еще учиться и учиться тому,  как
ведет себя плоскодонка  между речных мелей. Их развернуло встречным течением
-- лодка  едва  коснулась днищем  гальки,  как ее  понесло  обратно.  Браун,
спрыгнув с носа, оказался по пояс в воде  и вынужден был, схватив фалинь,  с
усилием удерживать лодку  против  течения. Вежливое молчание ощущалось почти
физически. Браун тащил лодку  к  берегу.  Раздосадованный Хорнблауэр услышал
ерзанье Буша и представил  взбучку, которая  ждала  бы допустившего подобную
оплошность мичмана. Он улыбнулся, представив, как его первый лейтенант давит
в себе раздражение, и улыбка помогла забыть досаду.
     Он  вылез на мелководье  и  помог  Брауну тащить  полегчавшую  лодку  к
берегу, остановив Буша, который тоже собрался было вылезти -- Буш все еще не
привык сложа руки смотреть, как трудится капитан. Он  позволил Бушу вылезти,
когда воды  осталось по щиколотку -- они тащили лодку,  сколько могли, потом
Браун привязал фалинь к прочно забитому колышку, чтоб ее не унесло внезапным
паводком. Солнце садилось на пылающем западе, быстро темнело.
     -- Ужин, -- сказал Хорнблауэр. -- Что будем есть?
     Строгий  ревнитель  дисциплины просто объявил  бы,  что готовить,  и не
пригласил бы подчиненных к  обсуждению,  но  Хорнблауэр прекрасно  осознавал
перекосы  в  команде и  не собирался  до такой  степени сохранять  видимость
обычного распорядка.  Однако Буш и  Браун  привыкли  повиноваться и не смели
советовать  капитану, они стояли, молчаливые и смущенные, пока Хорнблауэр не
остановил  выбор  на остатках  холодного  пирога  и вареной картошке. Только
распоряжение  прозвучало, Буш, как и  пристало  хорошему первому лейтенанту,
стал претворять его в жизнь.
     --  Я разведу  костер, -- сказал  он. -- Браун, на  берегу должен  быть
плавник. Да, и мне понадобятся рогатины, чтобы подвесить котелок. Срежь  мне
три штуки с этого дерева.
     Буш нутром чуял, что  Хорнблауэр замыслил поучаствовать в приготовлении
ужина,   и  противился  этому  всем  естеством.  Он  посмотрел  на  капитана
полупросительно,  полупредостерегающе. Капитану  не  только  противопоказано
марать руки черной работой, ему еще положено пребывать в гордом одиночестве,
затворенному  в таинственных недрах своей каюты. Хорнблауэр смирился и пошел
прогуляться по  острову, оглядывая далекие берега и  редкие  домишки, быстро
исчезающие в  сумерках. Он  быстро  сделал неприятное открытие -- заманчивая
зелень, которую  он издали принял за  траву, оказалось крапивой, несмотря на
раннюю   весну  вымахавшей  уже  по  колено.  Судя  по  выражениям,  которые
употреблял Браун на другом конце острова, тот, выйдя босиком на поиски дров,
тоже это обнаружил.
     Хорнблауэр  некоторое время  ходил по  галечной отмели,  а  вернувшись,
увидел идиллическую картину. Браун подбрасывал ветки в пылающий под котелком
на треноге костерок, Буш, выставив вперед деревянную ногу, дочищал последнюю
картофелину.  Явно  Буш рассудил, что первый лейтенант  может без ущерба для
дисциплины  разделить  низменные  обязанности с единственным членом команды.
Они ели вместе, молча, по- братски, возле угасающего костерка, даже холодный
вечерний  ветер  не остудил ощущения  дружества,  которое  каждый  по-своему
испытывал.
     -- Выставить вахту, сэр? -- спросил Буш, когда они поели.
     -- Нет, -- ответил Хорнблауэр.
     Если  бодрствовать  по  очереди, ночлег  будет чуть безопаснее, но зато
всем троим придется недосыпать по четыре часа  каждую  ночь -- не стоит  оно
того.
     Буш  и Браун  спали  в плаще  и одеяле  на  голой земле  и, вероятно, в
большом неудобстве.  Хорнблауэру  Браун  нарезал и  набил  в лодочный  чехол
крапивы,  вероятно,  сильно  при  этом  нажегшись,  а  получившийся   матрац
расстелил на самом  ровном  участке  галечной отмели. Хорнблауэр спал на нем
мирно, роса  выпала  на лицо, ущербный месяц сиял в звездном небе прямо  над
ним. Засыпая, он со смутной тревогой  припоминал  истории о великих воителях
--  Карле XII Шведском  в  особенности -- которые делили с солдатами  грубую
пищу и спали, подобно  им, на голой земле. Секунду  или две  он  со  страхом
думал, не  должен ли поступить так  же, но здравый  смысл поборол смущение и
подсказал, что Браун и Буш любят его и без театральных жестов.



     Эти  дни на Луаре были радостны, и каждый следующий день радовал больше
предыдущего.  Хорнблауэр  наслаждался  не   только   и  не  столько  ленивым
двухнедельным пикником, сколько деятельным дружеством этих дней. Десять  лет
он  служил  капитаном,  и природная  робость,  подкрепленная  необходимостью
держать дистанцию, заставляла  его  все глубже замыкаться в себе, так что он
перестал  замечать, как остро нуждается  в  товариществе. Здесь, в маленькой
лодке, где беда  одного становилась общей бедой, он познал счастье. Он лучше
прежнего оценил, какое сокровище Буш -- тот втайне  горевал об утрате ноги и
вынужденной бездеятельности, тревожась, чего калеке ждать от будущего.
     --  Я добьюсь,  чтобы  вас назначили  капитаном, --  сказал Хорнблауэр,
когда Буш один- единственный раз намекнул ему на свои сомнения, -- даже если
это будет последнее, что я успею сделать в жизни.
     Он  думал,  что сумеет сдержать обещание, даже  если суд  признает  его
виновным.  Леди  Барбара  должна  помнить  Буша  до  "Лидии",  она  не  хуже
Хорнблауэра знает о  его достоинствах.  Призыв  к  ней, написанный  в нужных
выражениях -- даже  от человека,  осужденного трибуналом --  может  возыметь
действие  и привести в движение скрытый механизм протекции.  Буш заслуживает
капитанского звания больше, чем половина знакомых ему капитанов.
     И здесь  же был неизменно бодрый Браун. Никто лучше  Хорнблауэра не мог
оценить,  как трудно Брауну жить в тесной близости с двумя офицерами. Однако
Браун всегда находил верное соотношение между дружественностью  и почтением.
Он от души хохотал, когда поскользнулся на круглом  камне и сел с размаху  в
Луару; сочувственно  улыбнулся,  когда  то  же случилось с Хорнблауэром.  Он
брался  за  любую работу и ни  разу,  даже  спустя десять  дней, когда у них
сложилось  нечто  вроде  привычного  распорядка,  не показал,  что  ждет  от
офицеров  помощи.  Хорнблауэр  предвидел  большое  будущее  для  Брауна  при
разумной  поддержке  сверху. Он может легко  дойти  до капитана --  Дарби  и
Весткот  тоже начинали  на  нижней  палубе.  Даже  если  Хорнблауэра  осудит
трибунал, он сумеет помочь  Брауну.  По крайней  мере,  Болтон  и  Эллиот не
отвернутся  от  него   окончательно  и  возьмут  Брауна  мичманом,  если  их
попросить.
     Придумывая, как помочь друзьям,  Хорнблауэр  убедил  себя  смириться  с
окончанием  путешествия  и  неминуемым  трибуналом,  в  остальном  же  этими
золотыми днями он сумел избежать мыслей о том, что будет после их окончания.
То было неомраченное ничем путешествие. Мысли о  постыдном обращении  с Мари
остались  в прошлом,  неприятности ждали  где-то далеко в  будущем; в кои-то
веки можно было наслаждаться блаженным настоящим.
     Продвижение вперед наполняли мелкие события -- пустяковые сами по себе,
они  были в данную минуту очень значительны. Выбрать курс  между золотистыми
отмелями, вылезать  наружу  и  тащить  лодку, если  ошибся,  найти  одинокий
островок для ночлега и приготовить ужин, пройти мимо лодок, черпающих песок,
или редких  рыболовов,  миновать  город, не  возбуждая  подозрений --  забот
хватало. Две  ночи  шел  дождь,  и  они  спали  рядом под натянутым между ив
одеялом -- забавно, какой радостью было, проснувшись, услышать рядом сопение
Буша и обнаружить на себе его заботливую руку.
     Пышной  процессией проходили виды  --  Жьен  со средневековым замком на
высоком обрыве, Сюлли с большими полукруглыми бастионами, Шато-неф-сюр-Луар,
Жеранд.  Много  миль  подряд они видели огромные  узорные шпили  орлеанского
собора -- Орлеан оказался  одним из немногих городов, раскинувшихся на самом
берегу  реки, пришлось  с  особой тщательностью пробираться под его трудными
мостами.  Только  скрылся  из  глаз  Орлеан,  как   начался  Божанси  с  его
бесконечным  многоарочным  мостом  и  странной  квадратной  крепостью.  Река
синела,  золотилась и зеленела. Галечные отмели, сменившие в среднем течении
перекаты  Невера, теперь  уступили место золотистым песчаным отмелям посреди
искрящейся речной  голубизны, зеленой за бортом лодки.  Разнообразная зелень
радовала глаз -- зелень нескончаемых ив, виноградников, полей и лугов.
     В Блуа они прошли  под горбатым мостом с обелиском и надписью, что мост
сей возвел малолетний Людовик  XV,  миновали Шомон и Амбуаз с высящимися над
рекой дворцами, Тур (он, как и Орлеан, раскинулся вдоль самой реки),  Ланже.
Река  и  ее  многочисленные  островки  чаще были  безлюдны, но  в  отдалении
высились  замки,  дворцы и церкви. За Ланже Луара соединилась с полноводной,
медлительной Вьенной. Теперь  она  стала шире, прямее,  мели встречались все
реже  и реже.  После  Сомюра  и  бесчисленных островов  Ле-Пон-де-Се  к  ней
присоединились еще более полноводная Майенна,  и река окончательно  утратила
своеобразие,   с  которым   они  успели   сродниться.  Она   стала   глубже,
медлительнее, и впервые  они увидели успехи в  речном  сообщении  -- выше по
течению им часто встречались следы неудавшихся прожектов Бонапарта.
     За впадением Майенны волнорезы и дамбы уже могли противостоять паводкам
и постоянному размыву: вдоль них нанесло золотистого песку,  и  фарватер был
достаточно глубок для барж -- лодка миновала не одну на пути из Анже в Нант.
Обычно  их тянули мулы,  но одна-две шли с  западным  ветром  под гафельными
гротами. Хорнблауэр жадно  смотрел на эти, первые за  много месяцев, паруса,
но  от  мысли украсть  баржу отказался сразу. Достаточно было  взглянуть  на
неуклюжие  обводы, чтоб  убедиться  --  выходить на ней  в  море  будет куда
опаснее, чем даже на теперешней их плоскодонке.
     Подгонявший  баржи западный  ветер принес с собой и кое-что еще. Браун,
усердно налегая на весла, вдруг потянул носом.
     -- Прошу прощения, сэр, -- сказал он. -- Я чую море.
     Они принюхались к ветру, все трое.
     -- Господи, ты прав, Браун, -- сказал Буш.
     Хорнблауэр не  сказал  ничего.  Он тоже уловил  запах соли, пробудивший
бурю смешанных  чувств,  от которых на время лишился дара речи. Этим вечером
на стоянке -- пустынных островков,  несмотря на  изменившийся характер реки,
было  по-прежнему предостаточно --  он  заметил,  что  уровень воды  заметно
поднялся того, как  они вытащили лодку. То  не был паводок, как в ночь после
сильного  дождя,  когда лодку  чуть не унесло. Дождей не было  уже дня  три.
Хорнблауэр наблюдал,  как вода почти на глазах пребывает, наблюдал, как  она
дошла до наивысшего уровня, подержалась немного и  началась спадать.  То был
прилив.  Ниже, у Пембефа, перепад  между приливом и отливом составляет футов
десять-двенадцать, в Нанте -- четыре-шесть, здесь Хорнблауэр видел последние
усилия зажатого берегами моря обратить реку вспять.
     Мысль  эта   пробудила   странные  чувства.  Вот  он  и   добрался   до
приливно-отливных  вод,  на  которых  провел   больше  половины  жизни,  они
проделали путь  от моря до моря, от Средиземного  до того, что уже  можно  в
некотором  роде  назвать Атлантикой -- прилив, за которым он  сейчас следил,
накатывает  на  берега Англии, где  живут Барбара, Мария,  неведомое  дитя и
лорды Адмиралтейства. Мало того, окончился беспечный пикник на Луаре. В этих
водах  им  уже  не  двигаться  так  привольно: незнакомцев  будут  проверять
пристрастно  и  подозрительно.  В  следующие  сорок  восемь  часов  решится,
достигнет ли он Англии, чтобы  предстать перед трибуналом, или вновь попадет
в  плен и  будет  расстрелян. Он ощутил признаки волнения,  которое  называл
страхом -- сердце забилось чаще, ладони вспотели, по ногам пробежал холодок.
Пришлось  взять себя в руки, прежде  чем идти к остальным и сообщить о своих
наблюдениях.
     -- Наивысший прилив полчаса назад, сэр? -- переспросил Буш.
     -- Да.
     -- М-м, -- сказал Буш.
     Браун знал свое место и потому смолчал, однако  и его лицо  выразило ту
же  сосредоточенную задумчивость. Оба  они впитывали услышанное на  моряцкий
манер. Хорнблауэр знал, что  с  этой  минуты  они, взглянув на солнце и даже
необязательно на реку, без запинки ответят, в какой  стадии прилив, опираясь
на приобретенную за долгие годы в море привычку. Он и сам мог это сделать --
разница  была  в  том,  что  его  это  явление  занимало,  их  же  оставляло
равнодушными, если вообще осознавалось.



     Перед самым Нантом Хорнблауэр счел, что пора надеть таможенные мундиры.
Решение  это далось  ему  после  долгих  и  тревожных  раздумий, тщательного
просчета вероятностей.  Если они появятся в гражданском, то едва ли избегнут
расспросов,  и  в  таком  случае наверняка  не смогут  объяснить  отсутствие
документов и паспортов, людей в форме могут вообще ни о чем не спросить, а и
спросят,   выручит  надменный  уверенный   вид.  Однако,  чтобы   изображать
таможенника, Хорнблауэру придется до  предела напрячь актерские способности,
а  он  опасался  за  себя  --  не  за умение притворяться,  но  за нервы. Он
безжалостно   напоминал  себе,   что  много   лет  актерствовал,   изображая
невозмутимость, совершенно ему чуждую. Неужели  он не может  несколько минут
изображать человека, которого распирает высокомерное чванство, даже если при
этом  придется  говорить  по-  французски?  Наконец  он  решился,  наперекор
сомнениям,  надел  новенький  мундир  и приколол  к груди  сверкающий  орден
Почетного Легиона.
     Как всегда, особенно тяжело дались первые минуты, когда надо было сесть
на  кормовое сиденье и взяться  за румпель. Он был  в таком напряжении,  что
знал -- расслабься на  секунду, и  рука  на румпеле  начнет  дрожать, голос,
отдающий Брауну приказы, сорвется. Потому он  держался суровым и  собранным,
каким его привыкли  видеть  в  бою, и говорил с обычной  для  трудных  минут
резкостью.
     Браун опустил весла на воду, и река заскользила мимо. Нант приближался.
Домики  по  берегам  стояли теснее. Потом  река начала делиться  на  рукава.
Хорнблауэр  угадал  главную  протоку  между  островами  по  следам  торговой
деятельности  на берегах  --  следам  прошлого, ибо  Нант  умирал  в  тисках
британской  блокады.  Праздношатающиеся бездельники на набережной, брошенные
склады, все подтверждало, что война сгубила французскую торговлю.
     Они  прошли под двумя  мостами,  миновали громаду герцогского замка  по
правому борту. Хорнблауэр принуждал себя  сидеть с беззаботным видом, словно
не  ищет  внимания, но и не  избегает его,  орден Почетного Легиона на груди
качался и  позвякивал. Искоса взглянув на Буша,  Хорнблауэр внезапно испытал
дивное, ни с чем несравнимое облегчение.
     Буш сидел с  таким невозмутимо-каменным лицом,  что сразу стало ясно --
ему в  высшей  степени не по себе. Буш шел бы в  бой или ждал неприятельских
бортовых  залпов  с  искренним  презрением  к  опасности, но  не мог так  же
спокойно выдержать взгляды тысяч французских глаз,  когда под угрозой смерти
и плена надо  сидеть сложа руки.  Зрелище это ободрило Хорнблауэра.  Тревоги
отпустили, сменившись радостной, бесшабашной отвагой.
     За  следующим  мостом начался  морской  порт.  Сперва стали  попадаться
рыбачьи лодки -- Хорнблауэр разглядывал  их  пристально, так как намеревался
одну украсть. К счастью, он многое узнал об этих лодках, служа под началом у
Пелью в  блокадной  эскадре. Они  промышляли сардин  у бретонских островов и
везли в Нант продавать.  Втроем он, Браун и Буш легко смогут управлять такой
лодкой, при этом маленькие суденышки достаточно мореходны, чтоб добраться до
блокадной эскадры, а, если понадобится, то и до Англии. Хорнблауэр был почти
уверен,  что   остановится  на  этом  плане,  поэтому  велел  Брауну  грести
помедленней, сам же внимательно разглядывал лодки.
     За рыбачьими суденышками у пристани стояли два американских корабля под
звездно- полосатыми флагами.  Внимание Хорнблауэра привлекло унылое звяканье
цепей -- на разгрузке  работали арестанты, каждый, согнувшись  вдвое, нес на
спине  мешок  с зерном. Хорнблауэр заинтересовался  и взглянул  пристальнее.
Арестантов  охраняли  солдаты  --  он  видел  кивера  и  ружейные  дула.  Он
догадался, кто эти бедняги в цепях -- дезертиры, солдаты, уснувшие на посту,
все  мелкие нарушители уставов  из всех  армий Бонапарта.  Их приговорили "к
галерам",  но  поскольку  галер  во   французском  флоте  не   осталось,  то
использовали  на  любых  тяжелых  работах  в  порту.  Когда  Хорнблауэр  был
лейтенантом у Пелью, "Неустанный" раза два подбирал каторжников, бежавших из
Нанта примерно так же, как намеревался бежать он.
     А дальше у пирса, за американскими судами, они увидели  нечто такое, от
чего  как  сидели,  так  и замерли  -- трехцветный  французский флаг кичливо
плескал над выцветшим британским.
     --  "Аэндорская волшебница",  десятипушечный  тендер,  -- выговорил Буш
хрипло.  --  В  прошлом  году французский фрегат  захватил  ее  у Нуармутье.
Господи, кто бы кроме французов додумался?  Одиннадцать месяцев  прошло, а у
нее все еще их флаг над нашим.
     Кораблик  был невероятно хорош -- даже отсюда  они видели  совершенство
обводов, на которых, казалось, было написано: ходкость и маневренность.
     -- Лягушатники,  похоже, не навесили  на нее своих огромных парусов, --
продолжил Буш.
     Корабль  был  снаряжен  к отплытию,  и  они  наметанным глазом  оценили
площадь  свернутых  марселя  и  кливера. Тендер слегка  качался  у пристани,
изящная мачта еле заметно кивала. Казалось  -- пленница взывает о помощи,  в
подтверждение скорбной повести встряхивая  триколор над синим военно-морским
флагом. Под влиянием порыва Хорнблауэр крутанул румпель.
     --  Подведи  нас  к пристани,  -- приказал он Брауну.  Достаточно  было
несколько раз взмахнуть  веслами -- прилив недавно начался, и  они двигались
против течения. Браун ухватился за кольцо и  быстро закрепил  фалинь. Сперва
Хорнблауэр, неловко ступая затекшими ногами, потом Буш, с трудом,  поднялись
по каменным ступенькам на набережную.
     --  Suivez-nous,  --  сказал  Хорнблауэр  Брауну,  в  последний  момент
вспомнив, что надо говорить по-французски.
     Он принудил  себя высоко  держать  голову и  ступать важно, пистолеты в
карманах успокоительно задевали бока, шпага ударяла по ноге. Буш  шел сзади,
мерно стуча деревяшкой по каменным плитам. Идущие мимо  солдаты отсалютовали
мундиру, Хорнблауэр ответил без  тени  волнения,  удивляясь  новообретенному
хладнокровию.  Сердце колотилось, но  он знал,  что не  боится,  и  это было
упоительно. Стоило пойти на риск, чтобы испытать эту беззаветную удаль.
     Они  остановились и поглядели  на "Аэндорскую  волшебницу".  Палубы  не
сверкали белизной, как у английского первого лейтенанта, стоячий такелаж был
натянут  с плачевной неряшливостью.  Два  человека лениво работали на палубе
под присмотром третьего.
     -- Якорная вахта,  --  пробормотал  Буш. --  Два  матроса и штурманский
помощник.
     Он говорил, не шевеля  губами, как проказливый школьник, чтоб случайный
наблюдатель не разглядел по мимике, что слова не французские.
     -- Остальные прохлаждаются на берегу, -- продолжил Буш.
     Хорнблауэр стоял на пристани, ветер  свистел в ушах, солдаты, матросы и
гражданские  проходили  мимо,  поодаль  шумно   шла  разгрузка  американских
кораблей. Они с Бушем думали  об  одном и том же. Буш знал,  что Хорнблауэра
подмывает увести "Аэндорскую волшебницу" и вернуться на ней  в Англию -- Буш
никогда  не додумался  бы до этого сам. Он, прослужив  с  Хорнблауэром много
лет, готов был ловить на лету его мысли, сколь угодно фантастические.
     Фантастические, иначе не скажешь. Большими тендерами управляет  команда
в пятьдесят человек, тали и тросы на них устроены соответственно. Трое -- из
них  один  калека  --  не смогут даже поставить большой марсель,  хотя вести
такой  корабль  под парусами  в хорошую  погоду,  вероятно, смогли  бы.  Эта
возможность и навела Хорнблауэра на мысль. Однако, с  другой стороны,  между
ними и морем  коварное устье Луары. Опасаясь  англичан,  французы убрали все
навигационные  знаки  и  буи. Без  лоцмана  им не миновать  растянувшиеся на
тридцать пять километров  песчаные отмели, а выход из устья сторожат батареи
Пембефа и Сен-Назера. Вывести тендер в море невозможно, и  думать об этом --
только себя тешить.
     Хорнблауэр повернулся, подошел к американскому судну и стал с интересом
наблюдать, как несчастные каторжники, шатаясь, бредут  по  сходням с мешками
на спине. Смотреть на них  было больно, на  командовавшего  ими сержанта  --
мерзко.  Вот где может  вспыхнуть  мятеж против  Бонапарта, которого ждут не
дождутся в Англии. Нужен только решительный вожак -- об этом  стоит доложить
правительству, как  только они вернутся домой. В порт с приливом входило еще
одно судно, под развернутыми круто к ветру, черными против солнца парусами и
звездно-полосатым флагом. Опять  американец.  Хорнблауэр испытал  бессильную
досаду, памятную  ему по  годам службы у Пелью.  Что  толку  брать  берег  в
блокаду, переносить тяготы и  лишения, если нейтральным  судам  не запретишь
беспрепятственно  сновать туда-сюда?  Пшеница, которую они везут, официально
не считается контрабандой, но Бонапарту нужна ничуть не меньше пеньки, смолы
и прочих  запрещенных к ввозу товаров -- чем больше пшеницы он  закупит, тем
больше солдат сможет прокормить. Хорнблауэр почувствовал, что его увлекает к
вечному спору: на чью сторону, английскую или французскую, встанет  Америка,
когда ей прискучит унизительный нейтралитет: она уже повоевала с Францией, и
в  ее интересах  устранить имперский  деспотизм, с другой стороны, очень  уж
велик соблазн прищемить хвост британскому льву.
     Новый  корабль  довольно ловко подошел к  пристани и, обстенив марсели,
погасил  скорость. Перлини заскрипели на швартовых  тумбах. Хорнблауэр, стоя
бок  о  бок с  Бушем  и Брауном, рассеянно наблюдал. С корабля  на  пристань
перекинули сходни,  и на них вышел плотный человечек в штатском. У него было
круглое  розовое лицо и смешные,  загнутые вверх  усы. По  тому,  как они  с
капитаном пожимали  друг  другу  руки,  по  обрывочным фразам,  которыми они
обменялись, Хорнблауэр угадал лоцмана.
     Лоцман! В ту же секунду  в голове у Хорнблауэра закипела работа. Меньше
чем через  час стемнеет, луна в первой четверти -- он  уже  видел прозрачный
серп высоко  над садящимся солнцем. Ясная ночь, близкий отлив, ветер слабый,
южный  и  чуть-чуть  восточный.  Лоцман  -- в двух шагах, команда  тоже. Тут
Хорнблауэр заколебался. План граничит  с безумием, нет, просто  безумен. Это
опрометчивость.   Он  вновь   прокрутил  в  голове  всю   схему,   но  волна
бесшабашности уже увлекала его. Вернулась  забытая с детства  радость, когда
отбросишь осторожность ко  всем чертям. За те секунды, что лоцман  спускался
по  сходням и  шел к  нему,  Хорнблауэр решился.  Незаметно  тронув  локтями
спутников, он шагнул вперед и обратился к толстенькому французу, который уже
собирался пройти мимо.
     -- Мсье, -- сказал он. -- У меня к вам несколько вопросов. Не будете ли
вы так любезны проследовать со мной на мое судно?
     Лоцман заметил  мундир,  звезду Почетного  Легиона на груди,  уверенную
повадку.
     --  Да,  конечно, -- сказал он. На  совести его,  конечно,  были грешки
против  континентальный блокады, но  исключительно  мелкие.  Он повернулся и
затрусил за Хорнблауэром.
     -- Если не ошибаюсь, полковник, вы у нас недавно?
     --   Меня  вчера  перевели  сюда  из  Амстердама,  --  коротко  отвечал
Хорнблауэр.
     Браун шагал  по другую руку от  лоцмана;  Буш  держался  в  арьергарде,
мужественно стараясь не  отставать, его  деревяшка  выстукивала по мостовой.
Они  дошли до "Аэндорской  волшебницы"  и  по сходням  поднялись на  палубу,
офицер  с  любопытством  поднял  на них  глаза.  Но  он знал лоцмана  и знал
таможенную форму.
     -- Мне  надо  посмотреть  у вас карту,  -- сказал  Хорнблауэр. -- Вы не
проводите нас в каюту?
     Офицер ничего не заподозрил. Он велел  матросам работать  дальше, а сам
повел  гостей  по  короткому  трапу в кормовую каюту. Он  вошел,  Хорнблауэр
вежливо пропустил лоцмана вперед.  Каюта была маленькая,  но поместительная.
Хорнблауэр остановился в дверях и вытащил пистолеты.
     -- Одно слово, -- произнес он, скаля от волнения зубы, -- и я вас убью.
     Они  стояли  и  смотрели  на  него.  Лоцман  открыл  было  рот  --  так
неистребима была в нем потребность говорить.
     -- Молчать! -- рявкнул Хорнблауэр. Он прошел вперед,  освобождая Брауну
и Бушу место войти.
     -- Свяжите  их, -- приказал  он.  В ход пошли пояса,  носовые  и шейные
платки, вскоре оба француза лежали на полу связанные, с кляпами во рту.
     --  Запихните  их под стол, -- сказал Хорнблауэр. -- Ну, приготовьтесь,
сейчас я приведу матросов.
     Он выбежал на палубу.
     --  Эй,  вы,  --  крикнул  он.  --  Мне  надо вас кое  о чем  спросить.
Спускайтесь.
     Оставив работу, они  покорно  пошли за  ним  в каюту, где два пистолета
живо заткнули им глотки. Браун приволок с палубы изрядный запас веревок, так
что  вскоре оба  матроса были  связаны,  а лоцман и штурманский  помощник --
принайтовлены надежнее прежнего. Теперь Буш и Браун -- оба с начала операции
не произнесли ни слова -- посмотрели на Хорнблауэра в ожидании приказов.
     -- Следите за ними, -- сказал Хорнблауэр. -- Через пять минут я приведу
команду.  Приготовьтесь,  еще  по  крайней  мере  одного  человека  придется
связать.
     Он  вышел  на  причал  и  зашагал  туда, где собрались  после разгрузки
усталые каторжники. Они потухшими глазами смотрели на него, почти безучастно
гадая,  что  за  новые  муки готовит  им  этот  лощеный  полковник,  который
разговаривает с их сержантом.
     --  Отведите  этих  людей на  мой корабль, -- сказал  он. --  Там  надо
кое-что сделать.
     -- Есть, -- отозвался сержант.
     Он  отрывисто приказал усталым людям  следовать  за Хорнблауэром. Босые
ноги  ступали  бесшумно,  но  цепь,  протянувшаяся  от  туловища к туловищу,
ритмично звякала при ходьбе.
     -- Проводите их на  палубу, --  сказал  Хорнблауэр,  -- и спуститесь  в
каюту за приказами.
     Все  было  легко  благодаря  мундиру  и  звезде.  Хорнблауэр  с  трудом
сдерживал смех,  глядя на ошалелое лицо  сержанта, когда того  разоружали  и
связывали. Довольно было выразительно повести пистолетом, и сержант показал,
в каком кармане ключи.
     --  Пожалуйста, мистер Буш,  запихните  их  всех  под стол,  --  сказал
Хорнблауэр, -- кроме лоцмана. Он нужен мне на палубе.
     Сержанта, штурманского помощника и  двух матросов без церемоний уложили
под стол. Хорнблауэр вышел на палубу, следом Буш и Браун выволокли  лоцмана.
Было уже почти темно, только светила луна. Каторжники  сидели на  корточках,
отрешенно  глядя  перед собой. Хорнблауэр тихо обратился к ним.  Несмотря на
трудности с языком, волнение его передавалось по воздуху.
     -- Я могу вас освободить,  -- говорил он. -- Вас больше не будут бить и
мучить  тяжелой  работой, если вы  сделаете,  как  я  скажу. Я -- английский
офицер, и я поведу этот корабль в Англию. Кто из вас этого не хочет?
     Ответом  был общий удивленный вздох, словно каторжники не  верили своим
ушам -- вероятно, они и впрямь не верили.
     -- В  Англии, -- продолжал Хорнблауэр, -- вы получите награду. Вас ждет
новая жизнь.
     До них  начало доходить, что их привели  на тендер не для изнурительных
трудов и у них есть шанс обрести свободу.
     -- Да, сударь, -- сказал кто-то.
     --  Я разомкну цепь, -- сказал  Хорнблауэр.  -- Никакого  шума.  Сидите
тихо, пока я не прикажу, что делать.
     Он  в темноте нашарил висячий  замок, повернул  ключ  и откинул  дужку.
Несчастный каторжник заученно поднял руки -- он привык, что его заковывают и
расковывают ежедневно, как зверя. Хорнблауэр освободил всех по очереди, цепь
с легким звоном  опустилась на палубу. Хорнблауэр отступил, держа  пальцы на
курках, однако каторжники и не думали сопротивляться. Они стояли огорошенные
-- переход от рабства к свободе занял не более трех минут.
     Тендер  под  ногами Хорнблауэра  поворачивал  с  переменой ветра, мягко
ударяясь о кранцы. Взгляд  за  борт подтвердил, что отлив  еще  не  начался.
Оставалось  выждать еще несколько минут, и Хорнблауэр  повернулся  к Брауну,
который в нетерпении стоял за грот- мачтой рядом с понуро сидящим лоцманом.
     --  Браун, -- сказал Хорнблауэр  тихо,  --  сбегай в  лодку  и  принеси
сверток с моей одеждой. Чего ждешь? Беги.
     Браун неохотно подчинился. Его ужаснуло, что капитан ради одежды тратит
бесценные минуты и вообще помнит о такой ерунде. Однако Хорнблауэр был вовсе
не так  безумен, как представлялось его  старшине. Они все  равно  не  могли
отплыть до начала  отлива,  и  Брауну, чем изводиться тревогой, можно было с
тем  же  успехом  сбегать  за мундиром.  Раз в  жизни  Хорнблауэр  вовсе  не
рисовался перед подчиненными. Несмотря на волнение, мыслил он четко.
     -- Спасибо,  -- сказал  он запыхавшемуся Брауну,  когда тот вернулся  с
полотняным мешком. -- Достань мой форменный сюртук.
     Он  сбросил полковничий мундир. Браун подержал сюртук, Хорнблауэр сунул
руки  в рукава и застегнулся  с приятной дрожью  в пальцах касаясь  знакомых
якорей и  корон на  пуговицах.  Сюртук  был,  как жеваный,  золотой позумент
порвался,  но  это  был его мундир, которого  он не  надевал с тех пор,  как
потерпел крушение на Луаре.  Теперь, когда он в мундире,  его нельзя назвать
шпионом,  и,  даже если побег не увенчается успехом, мундир  защитит  и  его
самого, и подчиненных. Поймать их могут --  он не обольщался на этот счет, а
вот тайно умертвить --  уже нет. Похищение тендера наделает шуму, после чего
убийство  станет  невозможным. Он уже  выиграл --  его  не  расстреляют, как
шпиона, не удавят тайком в тюрьме. Если их поймают, то будут судить  лишь по
старому обвинению в нарушении воинских  соглашений, причем  весьма вероятно,
что после недавних подвигов он  предстанет  в  глазах  людей героем, убивать
которого Бонапарт сочтет не дипломатичным.
     Пора было действовать. Он  вытащил из борта кофель-нагель и,  задумчиво
взвешивая на руке увесистое орудие, неторопливо подошел к лоцману.
     -- Мсье, -- сказал он, -- вы поможете нам выйти в море.
     Лоцман вытаращился на него в лунном свете.
     -- Я не  могу,  -- прошептал он.  -- Моя  профессиональная честь... Мой
долг...
     Хорнблауэр угрожающе поднял кофель-нагель.
     --  Мы отплываем немедленно, -- сказал  он.  --  Вы даете указания, или
нет, как хотите. Но вот  что, мсье. В ту секунду, когда судно сядет на мель,
я вот этим сделаю из вашей головы крошево.
     Хорнблауэр  смотрел  на белое  лицо француза.  Пока  того  вязали,  усы
потеряли  форму  и  смотрелись  теперь комично.  Лоцман  не  сводил  глаз  с
кофель-нагеля,  которым Хорнблауэр постукивал по ладони.  Хорнблауэр  ощутил
победную  дрожь.  Угроза  пустить  пулю  в голову  не  подействовала  бы  на
впечатлительного  южанина  достаточно  сильно.   Теперь  же  тот  воображает
прикосновение кофель-нагеля к  черепу, зверские удары, которыми его забивают
до  смерти  --  словом,  выбранный  Хорнблауэром аргумент  оказался наиболее
доходчивым.
     -- Я согласен, мсье, -- слабо выговорил лоцман.
     -- Хорошо, -- сказал  Хорнблауэр.  -- Браун, привяжи его к поручню, вот
здесь. Потом можно отплывать. Мистер Буш, встаньте, пожалуйста, к румпелю.
     Приготовления  не заняли  много времени: каторжников поставили к фалам,
вложили им в руки  тросы и велели тянуть, когда  будет приказ. Хорнблауэру и
Брауну   прежде  часто   случалось  расставлять   на   палубе   новобранцев,
доставленных  вездесущими британскими вербовщиками; к  тому же Браун, беря с
Хорнблауэра пример, бойко командовал по- французски.
     -- Обрубим швартовые концы? -- предложил Буш.
     -- Нет, отдадим, -- сказал Хорнблауэр.
     Обрезанные  тросы   на  швартовых  тумбах  сразу  наведут  на  мысль  о
поспешном, и, вероятно,  незаконном  отбытии,  отвязать их  значит  хоть  на
несколько   минут,   но   оттянуть   преследование,   а    при    теперешней
неопределенности  даже минуты могут  сыграть  роль. Отлив уже начался, тросы
натянулись, так  что отойти от пристани не составит  труда. Косые паруса,  в
отличие  от  прямого  парусного   вооружения,   не  потребуют  от   капитана
исключительного мастерства, а  от команды -- исключительных усилий, ветер от
пристани и течение  требуют одной  единственной предосторожности -- отцепить
носовой швартов прежде кормового. Браун понимал это не хуже Хорнблауэра. Так
оно  и  вышло  само  собой,  поскольку  Хорнблауэр  нащупывал  в  темноте  и
распутывал завязанный каким-то французом выбленочный узел, когда Браун давно
покончил со своим. Отлив гнал  кораблик от пристани. Хорнблауэр  в полумраке
рассчитывал, когда ставить паруса.  Надо было  учесть  неопытность  команды,
завихрение воды у пристани, отливное течение и ветер.
     -- Пошел фалы, -- сказал Хорнблауэр, потом французам: -- Tirez.
     Под  перестук блоков  грот  и кливер расправились, захлопали, надулись,
снова  захлопали  и,  наконец,  вновь  надулись,  так  что   Буш  у  румпеля
почувствовал устойчивое давление. "Волшебница" набирала скорость: только что
она  была  мертва,  и вот,  ожила.  Она накренилась под слабым  ветром, тихо
заскрипел   такелаж,  из-под  форштевня  донесся  тихий  мелодичный   смешок
запенившейся воды. Хорнблауэр снова взял кофель-нагель и в три шага оказался
рядом с лоцманом, держа оружие навесу.
     -- Направо, мсье, -- выговорил несчастный. -- Держите правее.
     -- Лево  румпель, мистер Буш.  Мы пойдем правым фарватером,  --  сказал
Хорнблауэр,  и,   переводя  торопливые  указания  лоцмана,   продолжил:   --
Одерживай! Так держать!
     В  слабом  лунном свете  "Волшебница" скользила по воде.  С  берега она
должна  была  смотреться  великолепно  --  никто  бы  и не  заподозрил  ее в
незаконных намерениях.
     Лоцман говорил что-то  еще. Хорнблауэр наклонился, чтобы лучше слышать.
Оказалось, тот советует поставить  на руслене матроса с лотом, но об этом не
могло быть и речи. Лот способны бросать только Браун  или сам Хорнблауэр,  а
они оба нужны  на случай, если придется поворачивать оверштаг -- кроме того,
обязательно бы вышла неразбериха с метрами и саженями.
     -- Нет, -- сказал Хорнблауэр, -- вам придется обойтись без этого. И мое
обещание остается в силе.
     Он  постучал кофель-нагелем по  ладони и  расхохотался. Смех удивил его
самого, такой  получился кровожадный. Слыша  этот смех,  всякий  бы подумал,
что,  если они  сядут  на  мель,  он  обязательно  размозжит лоцману голову.
Хорнблауэр спрашивал себя, притворство ли это, и с изумлением обнаружил, что
не  знает  ответа  на  свой  вопрос.  Он  не  мог  вообразить себя убивающим
беззащитного  человека,   однако,  кто  знает?   Неукротимая,   безжалостная
решимость,  которая  его  обуяла,  как всегда, казалась чувством  совершенно
новым. Всякий раз, начав действовать, он  не останавливался ни перед чем, и,
тем  не  менее, упорно считал себя  фаталистом, человеком, который плывет по
течению. Всегда  удивительно было  обнаруживать в себе качества, которыми он
восхищался  в  других.  Впрочем,  главное  сейчас, что  лоцман уверен:  если
"Волшебница" сядет на мель, его убьют самым пренеприятным образом.
     Через полмили  пришлось сместиться  левее -- занятно, что широкое устье
повторяло в увеличенном  масштабе особенности верховьев:  фарватер  вился от
берега  к  берегу  между  песчаными  отмелями. По слову  лоцмана  Хорнблауэр
приготовил горе-команду к возможному повороту оверштаг, но  предосторожность
оказалась излишней. В бейдевинд тендер скользил поперек отлива, Хорнблауэр и
Браун управлялись со шкотами, Буш -- с румпелем:  он в очередной раз показал
себя первоклассным моряком. Хорнблауэр  прикинул направление ветра, взглянул
на призрачные паруса и вновь развернул "Волшебницу" в бакштаг.
     -- Мсье, -- взмолился лоцман, -- мсье, веревки очень тугие.
     Хорнблауэр вновь страшно расхохотался.
     -- Зато не заснете, -- сказал он.
     Ответить так подсказало  природное чутье. Лучше  не  делать послаблений
человеку,  в  чьей власти их  погубить.  Чем  безусловнее лоцман  убежден  в
жестокости  англичанина, тем меньше вероятность, что он его одурачит.  Пусть
лучше помучается от тугих веревок, чем три человека попадут в  плен  и будут
расстреляны.  Тут   Хорнблауэр   вспомнил,  что  еще  четверо  --   сержант,
штурманский помощник и  два матроса -- лежат в каюте связанные, с кляпами во
рту  Ничего не  поделаешь.  Из англичан  ни  один  не может  отвлекаться  на
пленников. Пусть лежат, пока их освобождение не станет делом невозможным.
     Он  почувствовал  мгновенную жалость к связанным людям внизу, и  тут же
отбросил ее. Флотские анналы переполнены историями о трофейных кораблях, где
пленные возобладали над немногочисленной командой. С ним такого не случится.
При  этой  мысли  лицо его  помимо  воли приобрело  жесткое выражение,  губы
сжались.  Он  отметил это  про  себя,  как отметил и другое  обстоятельство:
нежелание возвращаться к прежним проблемам и платить за все не ослабляло, но
усиливало  решимость  довести начатое  до конца.  Он  не хотел  проигрывать.
Мысль, что провал  послужит желанным  избавлением от ответственности, только
укрепляла его в твердом намерении избежать провала.
     --  Я  ослаблю  веревки,  -- сказал он  лоцману,  --  когда  мы  минуем
Нуармутье. Не раньше.



     Нуармутье миновали на исходе ночи, с  последними  порывами бриза. Серый
рассвет принес  штиль. Легкая туманная дымка клочьями плыла над морем, чтобы
растаять с первыми  лучами солнца. Хорнблауэр глядел вокруг, видя постепенно
проступающие подробности.  Каторжники спали вповалку, сбившись  для тепла  в
плотную кучу, Браун сидел рядом на корточках, подперев рукой подбородок. Буш
стоял у румпеля, и по нему нельзя было сказать, устал  ли он после бессонной
ночи; румпель он прижимал к боку, а деревянную  ногу для устойчивости продел
в рымболт. Лоцман обвис на привязанных к поручню веревках: лицо его, круглое
и розовое вчера, осунулось от усталости и боли.
     Слегка содрогнувшись от отвращения, Хорнблауэр разрезал веревки.
     --  Я  держу  обещания,  --  сказал  он, но лоцман  только повалился на
палубу.   Лицо  его  исказила  боль,  и   через  минуту  он   взвыл:  начало
восстанавливаться кровообращение.
     Грот захлопал и грота-гик со стуком пошел назад.
     -- Не могу держать курс, сэр, -- сказал Буш.
     -- Очень хорошо, -- отозвался Хорнблауэр.
     Этого следовало ждать. Легкий  ночной ветер, который вынес их из устья,
на заре должен был улечься. Однако додержись он лишних полчаса,  они сделали
бы еще пару миль и были бы сейчас в относительной безопасности. Налево лежал
Нуармутье,  материк  остался  за  кормой,  сквозь  рваную  дымку  проступали
исполинские очертания семафорной станции на берегу -- когда-то Хорнблауэр по
приказу  Пелью  сжег  очень  похожую. С  тех  времен  гарнизоны  на островах
усилили,  подкрепили  большими   пушками,  и   все   из-за  непрекращающихся
английских набегов.
     Хорнблауэр на глаз  прикинул расстояние до  Нуармутье --  пока они были
вне досягаемости для больших пушек, но отлив несет их к островам. Мало того,
насколько он помнил характер здешних отливных течений,  их может  вынести  в
залив Бернеф.
     -- Браун! -- резко позвал Хорнблауэр. -- Разбуди их и пускай гребут.
     Рядом  с  каждой пушкой было по  уключине, всего шесть с каждого борта.
Браун погнал  заспанную команду  по местам и  показал, как укрепить  большие
весла, связанные за вальки тросом.
     -- Раз,  два, взяли!  -- скомандовал  он. Они налегли на весла, лопасти
бесполезно вспенили гладкую воду.
     -- Раз, два, взяли! Раз, два, взяли!
     Браун так и кипел энергией, он размахивал руками, перебегал от гребца к
гребцу, всем телом показывая, как нужно двигаться. Постепенно тендер набирал
скорость.
     -- Раз, два, взяли!
     Браун командовал по-английски, но это  было  неважно, так  выразительно
двигалось его мощное тело.
     -- Навались!
     Каторжники уперлись ногами в  палубу. Энтузиазм  Брауна передался им --
кто-то, откидываясь  назад с веслом, хрипло выкрикнул "ура!". Тендер заметно
продвигался  вперед.  Буш  повернул  румпель,  убедился,   что  "Волшебница"
слушается руля,  и  вновь выровнял  ее  на курсе. Под  перестук  блоков  она
вздымалась и падала на волнах.
     Хорнблауэр  перевел взгляд с гребцов на  маслянистое  море.  Если  б им
повезло,  они бы  встретили недалеко от  берега корабль блокадной эскадры --
дразня  Бонапарта,  те нередко подходили к самым островам. Однако сегодня не
видно  было ни  паруса.  Хорнблауэр разглядывал мрачные  склоны острова, ища
признаки  жизни.  Тут  исполинская виселица семафора ожила,  крылья поползли
вверх  и  застыли,  словно по  стойке  "смирно".  Хорнблауэр  догадался, что
телеграфист  сигналит о готовности принять сообщение от невидимой семафорной
станции дальше  на  материке. Он почти  наверняка  знал, что  это  будет  за
сообщение.  Крылья судорожно  задвигались в  синем небе, передавая  короткую
ответную фразу, остановились ненадолго, потом повернули к Хорнблауэру --  до
того  он  видел  их почти  в профиль.  Он машинально взглянул  на Нуармутье.
Крошечный флаг  пополз вниз по флагштоку и снова поднялся, подтверждая,  что
сигнал  замечен  и  на  острове  готовы  принять сообщение с берега.  Крылья
семафора закрутились, после каждой фразы флаг утвердительно шел вниз.
     У  основания  флагштока возник белый дымок, быстро округлившийся в шар;
ядро  запрыгало  над  водой,  оставив  по  себе  четыре  фонтанчика   брызг,
послышался грохот. До ближайшего фонтанчика было не меньше полумили, так что
тендер пока оставался вне досягаемости.
     -- Пусть пошевеливаются, -- крикнул Хорнблауэр Брауну.
     Он  догадывался,  что последует дальше. На веслах тендер  делает меньше
мили  в час, значит, весь день они будут в опасности, если только не  задует
ветер. Он напряженно вглядывался  в морскую поверхность,  в  яркую голубизну
утреннего неба, но не  видел и намека  на  приближающийся бриз. С  минуты на
минуту вдогонку им  устремятся лодки, полные вооруженными людьми -- а  лодки
пойдут на веслах куда быстрее тендера.  В каждой будет человек по  пятьдесят
и, вероятно, пушка.  Три человека с сомнительной помощью десятка каторжников
не смогут им противостоять.
     -- Нет, я смогу, черт побери,  -- сказал Хорнблауэр  себе. Он уже начал
действовать, когда из-за острова появились лодки,  крохотные черные точки на
водной глади. Видимо, гарнизон подняли и посадили на весла сразу, как пришло
сообщение с берега.
     -- Навались! -- орал Браун.
     Весла стонали в уключинах, тендер раскачивался. Хорнблауэр снял найтовы
с  кормовой   шестифунтовки  левого   борта.  Ядра  он  нашел  в  ящике  под
ограждением, но пороха там не оказалось.
     -- Не  давай им  расслабляться,  Браун,  --  сказал  Хорнблауэр,  --  и
присмотри за лоцманом.
     -- Есть, сэр, -- отозвался Браун.
     Он  протянул крепкую ручищу  и схватил  лоцмана  за  ворот.  Хорнблауэр
юркнул в каюту. Один из  пленников выкатился к основанию трапа -- Хорнблауэр
в спешке наступил на него. Выругавшись, он оттащил связанное тело с прохода;
как он  и ожидал, здесь оказался люк в  кладовую  под ахтерпиком. Хорнблауэр
рывком открыл люк  и нырнул вниз.  Там  было темно,  только  немного  солнца
проникало  через световой люк  в каюту и  дальше через открытый входной люк.
Хорнблауэр раза два споткнулся о наваленные на палубе припасы. Он  взял себя
в руки:  торопиться надо, но паниковать ни к чему. Он подождал,  пока  глаза
привыкнут  к  темноте. Над головой слышался  голос Брауна и  скрип весел.  В
переборке  перед  собой  Хорнблауэр  увидел,  что  искал:  низкую  дверь  со
стеклянным окошком. За ней должен быть  пороховой погреб: артиллерист обычно
работает при свете фонаря, который горит снаружи.
     Обливаясь  потом от  волнения и усилий,  Хорнблауэр  раскидал с прохода
наваленные припасы  и распахнул  дверь.  Шаря  руками  в  тесном  помещении,
согнувшись почти вдвое, нащупал четыре пороховых бочонка. Под ногами скрипел
порох  --  от любого его движения  может возникнуть искра,  и  весь  корабль
взлетит  на воздух.  Похоже  на  французов --  так  неосторожно просыпать на
палубу  взрывчатое   вещество.  Он  облегченно  вздохнул,  нащупав  пальцами
бумажные оболочки картузов. Он надеялся их найти, но готовых зарядов могло и
не  оказаться,  а  ему  совсем   не   улыбалось  отмерять  порох   черпаком.
Нагрузившись картузами, он поднялся в  каюту, а оттуда  на  палубу, в  ясный
солнечный свет.
     Преследователи нагоняли: это были уже не черные точки, но действительно
лодки. Похожие на  жуков,  они ползли к  тендеру -- три  лодки, все  более и
более близкие. Хорнблауэр положил  картузы на палубу. Сердце колотилось и от
натуги, и от волнения, чем настойчивее он старался взять  себя в  руки,  тем
меньше было  от этого толку. Одно дело -- планировать и направлять, говорить
"поди туда" или "сделай это", и совсем другое -- полагаться на сноровистость
пальцев и меткость глаза.
     Ощущение было примерно то же, что после лишнего  бокала вина -- знаешь,
что  надо  делать,  но руки  и ноги  отказываются  это выполнять.  Основывая
наводящие тали пушки, он несколько раз не попадал тросом в огон.
     Это привело его  в  чувство. Он  выпрямился другим человеком, стряхивая
неуверенность, как стряхнул бремя греха беньяновский Христиан. Он был теперь
спокоен и собран.
     -- Эй, иди сюда, -- приказал он лоцману.
     Тот   забормотал    было,    что   не   может   направлять   пушку   на
соотечественников, но, взглянув  на изменившееся лицо  Хорнблауэра,  тут  же
покорился. Хорнблауэр и не знал,  что  яростно  блеснул  глазами,  он только
ощутил  мгновенную  досаду, что  его не послушались сразу. Лоцман же подумал
что, помедли он еще секунду, Хорнблауэр прибьет его на месте -- и, возможно,
не ошибся. Вдвоем они выдвинули пушку, Хорнблауэр вытащил дульную пробку. Он
вращал подъемный винт, пока не  счел,  что  при большем  угле  они пушку  не
выдвинут, взвел затвор и, загораживая  собой солнце,  дернул вытяжной  шнур.
Искра была хорошая.
     Он разорвал картуз,  высыпал  порох в дуло, следом  запихнул  бумагу  и
дослал бумажный пыж гибким прибойником. Лодки были еще далеко, так что можно
было не торопиться. Несколько секунд он рылся в ящике, выбирая  два-три ядра
покруглее, потом подошел к ящику на правом борту и выбрал еще несколько там.
Ядра, которые стукаются  о канал ствола  и  потом летят,  куда  им в  голову
взбредет,  не  годятся  для  стрельбы  из  шестифунтовой  пушки  на  дальнее
расстояние. Он забил ядро, которое приглянулось ему больше  других -- второй
пыж при таком угле  возвышения  не  требовался --  и, разорвав новый картуз,
всыпал затравку.
     -- Allons! --  рявкнул он  лоцману,  и  они вдвоем выдвинули пушку. Два
человека -- минимальный расчет для шестифунтовки, но, подстегиваемое мозгом,
длинное худое тело Хорнблауэра обретало порой небывалую силу.
     Правилом  он  до  упора  развернул  пушку  назад. Даже  так нельзя было
навести ее  на  ближайшую  лодку  позади траверза -- чтобы  стрелять по ней,
тендеру придется  отклониться от курса. Хорнблауэр выпрямился. Солнце сияло,
ближайшее к корме весло двигалось, чуть не задевая его  за локоть, под самым
ухом Браун  хрипло отсчитывал темп,  но  Хорнблауэр ничего этого не замечал.
Отклониться от курса значит уменьшить разрыв. Требуется оценить, оправдывает
ли эту безусловную потерю довольно гипотетическая вероятность с расстояния в
двести ярдов поразить лодку шестифунтовым ядром. Пока  не  оправдывает: надо
подождать, чтобы  расстояние сократилось, однако задачка любопытная, хотя  и
не  имеет  точного  решения,  поскольку  включает  неизвестный  параметр  --
вероятность, что поднимется ветер.
     Пока  на  это  было  непохоже,  как ни искал Хорнблауэр  хоть  малейших
признаков ветра, как ни вглядывался в стеклянную морскую гладь. Обернувшись,
он поймал на себе  напряженный взгляд Буша -- тот ждал,  когда ему  прикажут
изменить курс.  Хорнблауэр улыбнулся и покачал головой,  подытоживая то, что
дали наблюдения за горизонтом,  островами, безмятежной поверхностью моря, за
которой лежит свобода. В синем небе  над  головой  кружила и жалобно кричала
ослепительно-белая чайка. Тендер качался на легкой зыби.
     -- Прошу прощения, сэр, -- сказал Браун в самое ухо. -- Прошу прощения,
сэр.  Навались! Они долго не  протянут, сэр. Гляньте  на этого,  по  правому
борту, сэр. Навались!
     Сомневаться не приходилось -- гребцов мотало от усталости. Браун держал
в руке кусок завязанной  узлами веревки: очевидно, понуждая их работать,  он
уже прибег к самому понятному доводу.
     -- Им бы чуток отдохнуть, пожевать чего-нибудь, да воды выпить, они еще
погребут, сэр. Навались,  сукины дети!  Они не  завтракали,  сэр,  да  и  не
ужинали вчера.
     -- Очень  хорошо,  -- сказал Хорнблауэр.  --  Пусть  отдохнут и поедят.
Мистер Буш, поворачивайте помаленьку.
     Он склонился над пушкой, не слыша стука вынимаемых весел, не думая, что
сам со вчерашнего дня  не ел, не пил и не спал. Тендер  скользил по инерции,
медленно поворачиваясь. В развилке прицела возникла черная лодка. Хорнблауэр
махнул Бушу рукой. Лодка исчезла из  поля зрения, вновь появилась -- это Буш
румпелем остановил поворот. Хорнблауэр  правилом развернул пушку, чтоб лодка
оказалась  точно в середине  прицела,  выпрямился  и  отступил  вбок,  держа
вытяжной шнур. В  расстоянии  он был  уверен куда меньше, чем в направлении,
поэтому важно было видеть,  куда  упадет  ядро. Он проследил,  как  качается
судно, выждал, пока корма поднимется на волне, и дернул. Пушка  вздрогнула и
прокатилась  мимо  него, он отпрыгнул, чтобы  дым не  мешал  видеть.  Четыре
секунды, пока летело ядро, показались  вечностью, и вот, наконец, взметнулся
фонтанчик. Двести ярдов недолет и сто вправо. Никуда не годится.
     Он пробанил и  перезарядил  пушку,  жестом подозвал лоцмана.  Они вновь
выдвинули.  Хорнблауэр  знал, что должен приноровиться к орудию,  поэтому не
стал менять угол, навел  в  точности,  как прежде,  и дернул  вытяжной  шнур
практически при том  же  крене. На этот раз  оказалось, что  угол возвышения
вроде  верный  --  ядро  упало  дальше  лодки,  но  опять  правее,  ярдах  в
пятидесяти,  не  меньше.  Похоже,  пушка  закашивала  вправо.  Он  чуть-чуть
развернул ее влево  и, опять-таки  не  меняя наклона, выстрелил. На этот раз
получилось далеко влево и ярдов двести недолет.
     Хорнблауэр убеждал себя,  что разброс в двести ярдов  при  стрельбе  из
шестифунтовой  пушки, поднятой на максимальный угол, вполне в порядке вещей.
Он знал, что это так, но утешения  было мало.  Количество  пороха в картузах
неодинаково, ядра недостаточно круглые,  плюс еще влияют атмосферные условия
и температура пушки. Он  сжал зубы, прицелился и выстрелил  снова. Недолет и
немного влево. Ему казалось, что он сойдет с ума.
     --  Завтрак, сэр,  --  сказал  Браун  совсем  рядом.  Хорнблауэр  резко
обернулся. Браун протягивал  на  подносе  миску  с сухарями,  бутылку  вина,
кувшин  с водой и кружку. Хорнблауэр внезапно понял, что  страшно голоден  и
хочет пить.
     -- А вы? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Мы отлично, сэр, -- сказал Браун.
     Каторжники,  сидя  на  корточках,  жадно поглощали  хлеб и  воду, Буш у
румпеля был  занят  тем же. Хорнблауэр  ощутил сухость в гортани и на языке,
руки дрожали, пока он разбавлял вино и  нес кружку  ко  рту. Возле светового
люка  каюты  лежали четверо пленных,  которых он оставил  связанными. Теперь
руки их  были свободны, хотя на  ногах веревки остались.  Сержант и один  из
матросов были бледны.
     -- Я  позволил себе вытащить  их оттуда, сэр,  -- сказал Браун. --  Эти
двое чуть не задохлись от кляпов, но, думаю, скоро очухаются, сэр.
     Бессмысленной жестокостью  было  держать  их связанными,  но  разве  за
прошедшую  ночь была  хоть  минута  отвлекаться  на  пленных?  Война  вообще
жестока.
     -- Эти  молодцы, -- Браун указал  на  каторжников, --  чуть не выкинули
своего солдатика за борт.
     Он широко  улыбнулся, словно  сообщил  нечто очень  смешное.  Замечание
открывало простор для  мыслей  о  тягостной жизни  каторжников,  о  зверском
обращении конвоиров.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр, запивая сухарь. -- Пусть лучше гребут.
     --  Есть, сэр.  Я тоже так  подумал, сэр. Тогда  мы сможем  сделать две
вахты.
     -- Делайте, что хотите, -- сказал Хорнблауэр, поворачиваясь к пушке.
     Первая  лодка заметно приблизилась,  Хорнблауэр  немного уменьшил  угол
возвышения. На этот раз ядро упало рядом с лодкой, едва не задев весла.
     -- Прекрасно, сэр! -- воскликнул Буш.
     Кожу щипало от пота и порохового дыма. Хорнблауэр снял расшитый золотом
сюртук  и,  почувствовав,  какой  тот  тяжелый,  вспомнил  про  пистолеты  в
карманах. Он протянул их Бушу, но тот улыбнулся и указал на короткоствольное
ружье с  раструбом, которое лежало рядом с ним на  палубе. Если горе-команда
взбунтуется,  это  орудие  будет  куда  более действенным. Одну  томительную
секунду  Хорнблауэр гадал, что делать  с  пистолетами, наконец положил  их в
шпигат и принялся банить пушку. Следующее  ядро опять упало близко  от лодки
--  вероятно,  незначительное  уменьшение  в расстоянии сильно  повлияло  на
меткость стрельбы. Фонтанчик взвился у самого носа  лодки. Если он попадет с
такого расстояния, то по  чистой случайности -- любая  пушка дает разброс не
меньше пятидесяти ярдов.
     -- Гребцы готовы, сэр, -- доложил Браун.
     --  Очень  хорошо. Мистер Буш,  пожалуйста,  держите так,  чтобы я  мог
стрелять.
     Браун  был  по-прежнему на высоте. На  этот  раз он  ограничился шестью
передними  веслами,  и гребли, соответственно, только шестеро. Остальных  он
согнал  на бак, чтобы  сменять  гребцов, когда те устанут.  Шесть весел едва
обеспечивали  минимальную  скорость, при которой  тендер слушался  руля,  но
медленное неуклонное движение всегда предпочтительнее быстрого с перерывами.
Хорнблауэр предпочел не выяснять, как Браун убедил четверых  пленных взяться
за  весла  --  теперь  они,  по-прежнему   со  связанными   ногами,  гребли,
откидываясь назад,  а Браун  расхаживал между гребцами  с  линьком  в руке и
отсчитывал темп.
     Тендер  вновь двинулся  по  синей воде,  выстукивая блоками  при каждом
взмахе  весел.   Чтобы  растянуть  погоню,   надо  было   бы  повернуться  к
преследователям кормой,  а не раковиной, как сейчас. Но Хорнблауэр счел, что
возможность  попасть  в лодку  перевешивает  потерю в скорости.  Это  смелое
решение  ему  предстояло  оправдать.  Он  склонился  над  пушкой,  тщательно
прицелился. Опять  недолет. Он  был в отчаянии. Его подмывало  поменяться  с
Бушем местами -- пусть выстрелит  тот  --  но  он  поборол  искушение.  Если
говорить без  дураков и не  брать в  расчет ложную  скромность,  он стреляет
лучше Буша.
     -- Tirez! -- рявкнул он лоцману, и они вновь выдвинули пушку.
     Обстрел  не  напугал преследователей. Весла двигались размеренно, лодки
шли  таким курсом,  чтоб  через милю отрезать "Аэндорской  волшебнице" путь.
Лодки большие,  в них человек  сто  пятьдесят,  не меньше  -- чтоб захватить
"Волшебницу", достанет и  одной. Хорнблауэр выстрелил еще раз  и еще, упрямо
перебарывая  горькую обиду после каждого промаха.  Расстояние было уже около
тысячи ярдов,  в  официальном донесении он  бы написал  "дистанция  дальнего
выстрела".  Он  ненавидел это  лодки,  ползущие неуклонно,  невредимо,  чтоб
отнять  у  него свободу и жизнь,  ненавидел разболтанную  пушку, неспособную
сделать  два  одинаковых  выстрела подряд.  Потная  рубашка липла  к  спине,
частички пороха разъедали кожу.
     Он выстрелил  еще раз, но всплеска не  последовало.  Тут  первая  лодка
развернулась под прямым углом, весла ее замерли.
     -- Попали, сэр, -- сказал Буш.
     В  следующую  секунду  лодка  двинулась  прежним  курсом,  весла  снова
задвигались. Хорнблауэр почувствовал жгучую обиду. Трудно представить, чтобы
корабельный барказ  пережил бы прямое попадание  из  шестифунтовой пушки, но
возможность   такая    действительно   существовала.   Хорнблауэр    впервые
почувствовал  близость  поражения.  Если  так  трудно  давшееся попадание не
причинило  вреда,  какой  смысл  бороться дальше?  Тем не менее,  он  упрямо
склонился  над казенной  частью, визируя цель  с  учетом правой  погрешности
пушки. Так в прицел  он и увидел, что первая лодка вновь  перестала  грести.
Она  дернулась  и  повернулась,  гребцы замахали  другим  лодкам. Хорнблауэр
направил  пушку, выстрелил,  промахнулся; однако  он видел, что  лодка  явно
глубже осела в воде. Две другие подошли к бортам, чтобы забрать команду.
     -- Один румб влево, мистер Буш! -- заорал Хорнблауэр. Три лодки отстали
уже сильно, однако грех  было не выстрелить по такой заманчивой цели. Лоцман
всхлипнул,  помогая  выдвигать  пушку,   но   Хорнблауэру  было  не  до  его
патриотических чувств. Он прицелился тщательно, выстрелил --  снова никакого
всплеска. Однако попал  он,  видимо,  в уже  разбитую  лодку, поскольку  две
другие вскоре отошли от полузатонувшей товарки и возобновили преследование.
     Браун  поменял людей на веслах -- Хорнблауэр вспомнил, что,  когда ядро
попало,  слышал  его хриплое "ура!".  Даже  сейчас  Хорнблауэр  нашел  время
восхититься, как мастерски Браун управляется с людьми, что с пленными, что с
беглыми каторжниками. Восхититься, не позавидовать  -- на  последнее времени
уже  не хватило.  Преследователи изменили тактику  -- одна  лодка  двигалась
теперь прямо на них, другая по-прежнему шла наперерез. Причина  вскоре стала
понятна: нос первой лодки окутался дымом, ядро плеснуло возле кормы  тендера
и рикошетом пролетело мимо раковины.
     Хорнблауэр пожал плечами -- трехфунтовая пушка, стреляя с основания еще
более шаткого, чем палуба  "Аэндорской  волшебницы"  вряд ли может причинить
вред, а каждый выстрел тормозит продвижение лодки. Он развернул пушку к той,
которая двигалась наперерез, выстрелил, промазал. Он еще целил, когда грохот
второго  выстрела  с  лодки  достиг  его  ушей,  он  даже  не поднял  головы
взглянуть, куда  упало ядро.  Сам  он на  этот раз почти попал -- расстояние
сократилось,   он  приноровился  к   пушке  и  ритму  качавшей  "Волшебницу"
атлантической  зыби. Три раза ядро зарывалось в воду так близко к лодке, что
брызги,   наверно,  задевали  гребцов.  Каждый   выстрел   заслуживал  стать
попаданием,  однако   неопределимая   погрешность  вычислений,  связанная  с
переменным количеством  пороха, формой ядра  и особенностями  пушки,  давала
разброс в  пятьдесят ярдов,  как бы  хорошо он ни целил.  Один-два  бортовых
залпа из  десяти умело направленных пушек, и  он потопил бы  лодку, однако в
одиночку с десятью пушками ему не совладать.
     Впереди что-то затрещало,  от пиллерса  полетели  щепки.  Ядро вспороло
палубу наискосок.
     -- Ни с места! -- заорал  Браун и  одним прыжком  оказался на баке.  --
Гребите, черти.
     Он за  шиворот волок  обратно перепуганного каторжника -- тот от страха
выронил весло. Похоже, ядро пролетело меньше чем в ярде от него.
     -- Навались! -- заорал Браун. Он был великолепен -- мощный, с линьком в
руке,  похожий на укротителя в  клетке со львами. Одна вахта  в  изнеможении
лежала  на палубе, другая,  обливаясь потом,  налегала на весла,  Хорнблауэр
понял, что ни  в  нем самом, ни в его пистолетах надобности нет, и склонился
над пушкой. На этот раз он в самом деле позавидовал Брауну.
     Лодка, которая стреляла по ним, не приблизилась -- скорее отстала -- но
другая  заметно  сократила  разрыв.  Хорнблауэр  уже  различал  человеческие
фигуры, темные  волосы,  загорелые  плечи.  Весла ненадолго замерли, в лодке
произошло какое-то  движение, потом она вновь двинулась вперед, еще быстрее.
Теперь на каждой банке гребли по двое. Командир, подойдя близко, решил одним
рывком покрыть  последний, самый опасный отрезок и бросил на это всю, прежде
тщательно сберегаемую энергию подчиненных.
     Хорнблауэр   оценил  быстро  убывающее  расстояние,   повернул  винт  и
выстрелил. Ядро коснулось воды в десяти ярдах от лодки и рикошетом пролетело
над ней. Он пробанил, зарядил, дослал ядро -- сейчас осечка погубила бы все.
Он   заставил   себя   проделать   уже  затверженные   движения   с  прежней
тщательностью. Прицел смотрел  точно на лодку.  Дальность прямого  огня.  Он
дернул вытяжной  шнур  и тут же бросился перезаряжать, не глядя,  куда упало
ядро. Похоже, оно пролетело над самыми головами гребцов, потому что в прицел
он увидел  лодку  -- она все  так же  шла на  него.  Он чуть  уменьшил  угол
возвышения, отступил в сторону, дернул вытяжной  шнур и вновь налег на тали.
Когда  он поднял-таки голову,  то увидел: нос лодки раскрылся веером. Что-то
черное  промелькнуло  в  воздухе  --  водорез,  наверно, мячом взмывший  над
разбитым прямым  попаданием  форштевнем.  Нос  лодки приподнялся над волной,
доски  разошлись, потом нос погрузился, вода хлынула в пролом, заливая лодку
по планширь -- видимо, ядро в полете разбило не только нос, но и днище.
     Браун кричал  "ура!", Буш, не выпуская румпеля,  пританцовывал на своей
деревяшке, кругленький французский лоцман со свистом втянул воздух. На синей
воде шевелились черные точки -- это барахтались, спасая свою жизнь,  гребцы.
Вода холодная,  и те,  кто не успеет ухватиться за разбитый корпус, потонут,
однако подобрать их невозможно -- на тендере и так слишком много пленных, да
и медлить нельзя, догонит третья лодка.
     -- Пусть  гребут!  --  крикнул Хорнблауэр  хрипло  и совершенно  лишне,
прежде чем вновь склониться над пушкой.
     -- Какой  курс, сэр? -- спросил Буш от румпеля. Он хотел знать, не надо
ли  повернуть,  чтоб  открыть огонь  по  последней лодке  --  та  прекратила
стрелять и быстро двигалась к пострадавшим.
     -- Держите, как  есть,  --  бросил Хорнблауэр. Он  знал,  что последняя
лодка  не  станет им досаждать.  Она перегружена, командир напуган  примером
товарищей  и предпочтет повернуть назад.  Так  и вышло. Подобрав  уцелевших,
лодка  развернулась  и  устремилась  к  Нуармутье,  провожаемая  улюлюканьем
Брауна.
     Теперь  Хорнблауэр  мог оглядеться. Он  прошел  к  гакаборту, туда, где
стоял  Буш -- удивительно, насколько естественнее  он чувствовал себя здесь,
чем у пушки. Он взглянул  на горизонт. За время погони тендер далеко ушел на
веслах. Берег  терялся в туманной  дымке,  Нуармутье остался далеко  позади.
Однако бриз и не думал начинаться. Они по-прежнему в опасности -- если лодки
нападут  на  них  в темноте,  все  будет совсем по-иному.  Каждый ярд  имеет
значение -- усталым каторжникам придется  грести весь  день,  а, возможно, и
всю ночь.
     Суставы  ломило после тяжелой работы с пушкой и бессонной ночи. Кстати,
Буш и Браун тоже не спали. Он чувствовал, что от него разит потом и порохом,
кожу  щипала  пороховая  пыль. Он жаждал  отдохнуть,  но  машинально пошел к
пушке,  закрепил ее, убрал  неиспользованные  картузы  и  положил  в  карман
пистолеты, которые, к своему стыду, только что обнаружил в шпигате.



     Только  в  полночь  легкий ветерок  зашелестел над  поверхностью  воды.
Сперва грот лишь чуть встрепенулся, такелаж задребезжал,  но постепенно бриз
усилился, паруса наполнились,  надулись  в  темноте, и, наконец,  Хорнблауэр
разрешил усталым  гребцам отложить весла. "Волшебница"  скользила незаметно,
так медленно, что вода почти не пенилась под водорезом, однако куда быстрее,
чем могли бы нести ее весла. С востока налетел порыв, слабый, но устойчивый:
Хорнблауэр,  выбирая грота-шкот,  почти  не ощущал  противодействия,  однако
огромный парус гнал изящный кораблик по невидимой глади, словно во сне.
     Это и  впрямь  походило  на  сон. Усталость, вторая  ночь на  ногах  --
Хорнблауэр двигался в густом нездешнем тумане, подобном мглистости смоляного
моря  за  бортом.  Каторжники и  пленные  спали  --  о  них  можно  было  не
беспокоиться. Десять  часов  из последних  двадцати  они гребли, и  к закату
стерли ладони в кровь. Зато они могут спать -- в отличие  от него,  Брауна и
Буша.  Отдавая  команды, Хорнблауэр слышал  себя как  бы  со  стороны  и  не
узнавал, словно это кто-то другой, незнакомый, говорит за стеной, даже руки,
которыми он  держал шкот, казались  чужими,  будто  зазор образовался  между
мозгом,  который  старается  думать,  и  телом,  которое  нехотя, словно  из
одолжения, подчиняется.
     Где-то  на  северо-западе  несет  неусыпный  дозор  британская эскадра.
Хорнблауэр задал курс норд-вест, в бакштаг.  Если он не  найдет  Ла-Маншский
флот, то обогнет Уэссан и доберется до Англии. Он знал это и, как во сне, не
верил. Воспоминание о будуаре Мари де Грасай, о смертельной схватке с Луарой
были куда реальнее, чем прочная палуба под ногами или грота-шкот, который он
тянул. Он задал Бушу курс, словно играл с ребенком в морские приключения. Он
убеждал  себя, что явление это ему знакомо -- он и прежде часто замечал, что
легко  выдерживает  одну бессонную ночь, а  на вторую  воображение  начинает
шутить  с ним шутки -- однако осознание этого не помогало рассеять мысленный
туман.
     Он подошел  к  Бушу, чье  лицо еле-еле различал в  свете нактоуза. Чтоб
хоть как-то зацепиться за реальность, он готов был даже побеседовать.
     -- Устали, мистер Буш? -- спросил он.
     -- Нет, сэр. Ничуть, сэр. А вы, сэр?
     Буш  видел  капитана  во  многих  сражениях,  и   не  переоценивал  его
выносливость.
     -- Неплохо, спасибо.
     -- Если  ветер подержится, --  сказал Буш,  осознав, что в кои-то  веки
капитан приглашает его к разговору, -- мы к утру доберемся до эскадры.
     -- Надеюсь, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Господи, сэр, -- сказал Буш. -- Представляете, что скажут в Англии?
     Буш ликовал.  Он  грезил  о славе, о повышении, равно для  себя  и  для
капитана.
     --  В Англии? -- повторил Хорнблауэр отрешенно. Ему самому недосуг было
грезить, воображать, как чувствительная британская  публика примет капитана,
который в одиночку освободил и привел в  Англию плененное судно. Он захватил
"Аэндорскую волшебницу", потому что подвернулся  случай, да  еще потому, что
хотел нанести врагу  чувствительный удар, потом он был сперва слишком занят,
потом слишком утомлен, чтоб глядеть на свой поступок со стороны. Недоверие к
себе,  неистребимый пессимизм  во  всем, что  касается собственной  карьеры,
мешали ему вообразить  себя героем дня. Прозаичный Буш  видел  открывающиеся
возможности куда яснее.
     -- Да, сэр, -- сказал Буш. Он внимательно следил за компасом, за ветром
и румпелем, но тема была столь захватывающая,  что он  продолжил с жаром: --
Представляете,  как  "Вестник"  напишет  про  захват  "Волшебницы"?  Даже  и
"Морнинг Кроникл", сэр.
     "Морнинг  Кроникл"  вечно  норовила  подпустить правительству  шпильку:
поставить  под  сомнение  победу  или раздуть  поражение. Томясь  в  Росасе,
Хорнблауэр  нередко   с  тревогой  думал,  что  пишет  "Морнинг  Кроникл"  о
капитуляции "Сатерленда".
     На душе сразу стало тоскливо.  Мозг очнулся.  Теперь Хорнблауэр убеждал
себя,  что  в  оцепенение впал из-за трусливого  нежелания смотреть  в глаза
будущему. До  сих пор  все  было неопределенно -- их могли  догнать, взять в
плен  -- теперь он точно, настолько  точно, насколько  это возможно  в море,
знал,  что доберется  до Англии. Его  будут судить за  сданный  "Сатерленд",
судить военным судом после восемнадцати лет  службы.  Трибунал может счесть,
что  он не сделал всего возможного перед лицом врага, а за это кара  одна --
смерть.  Соответствующая статья Свода Законов Военного времени, в отличие от
прочих,  не  заканчивается  смягчающими  словами  "или иному  наказанию,  по
усмотрению трибунала". Пятьдесят лет назад  Бинга расстреляли  на  основании
этой самой статьи.
     Можно поставить под  сомнение разумность его действий.  Быть может, его
обвинят в том, что он  опрометчиво вступил в бой с многократно превосходящим
противником. За это могут  уволить со  службы, обречь на нищету  и  всеобщее
презрение, а могут ограничиться  выговором, то есть всего лишь погубить  его
карьеру. Трибунал -- непредсказуемое испытание, из которого мало кто выходил
невредимым.  Кохрейн,  Сидни Смит  и  еще  пяток  блестящих  капитанов  были
осуждены, никому не нужный капитан Хорнблауэр может оказаться следующим.
     И трибунал -- не единственное испытание, которое ему предстоит. Ребенку
уже  больше трех месяцев. До этой минуты  он не думал  о ребенке  всерьез --
девочка  это или мальчик, здоровый или  слабенький.  Он тревожился  о Марии,
однако, если быть  до конца честным, сознавал -- он не хочет  возвращаться к
Марии. Не хочет. Их ребенок  был зачат  под влиянием дикой,  сводящей  с ума
ревности к леди Барбаре, которая тогда как раз вышла замуж за Лейтона. Мария
в Англии, Мари  во Франции -- совесть укоряла за обеих, и вопреки  ее укорам
исподволь  закипало влечение к леди Барбаре, притихшее в водовороте событий,
оно обещало перейти в неутолимую боль, раковую опухоль, стоит другим заботам
отпустить -- если это хоть когда-нибудь произойдет.
     Буш у румпеля заливался соловьем. Хорнблауэр слышал слова, и не понимал
смысла.
     -- Кхе-хм, -- сказал он. -- Совершенно верно.
     Простые радости Буша  --  дыхание моря, качание палубы под ногами -- не
трогали  Хорнблауэра.  В голове  теснились горькие мысли. Резкость последней
фразы  остановила  Буша  в самый разгар безыскусной и непривычной  болтовни.
Лейтенант прикусил язык. Хорнблауэр  дивился, как Буш любит его, несмотря на
все обиды. Не желая -- сейчас,  по крайней мере -- верить в проницательность
своего первого лейтенанта,  Хорнблауэр с горечью говорил  себе, что Буш, как
пес --  бежит,  виляя хвостом к  человеку,  который его побил.  Он ненавидел
себя, шагая к  грота-шкоту, чтоб надолго погрузиться в тот беспросветный ад,
который сам для себя создал.
     Только   начинало   светать,  тьма   только   засеребрилась   легчайшим
перламутром, черная  дымка лишь слегка посерела, когда к Хорнблауэру подошел
Браун.
     --  Прошу  прощения,  сэр,   но  мне   показалось,  там  вроде   что-то
вырисовывается. По левому борту, сэр -- вон там видите, сэр?
     Хорнблауэр  вгляделся  во  тьму и  увидел  маленький  сгусток  темноты,
который возник на мгновение и тут же исчез -- глаза устали всматриваться.
     -- Что это по-твоему?
     -- Когда я впервые увидел, мне показалось,  что это корабль, но в таком
тумане, сэр...
     Это  может  быть  французский военный  корабль -- с  такой  же степенью
вероятности, с какой, заходя из-под туза сам-четвертый, рискуешь  напороться
на бланкового  короля. Скорее  всего, это  английское  военное судно, или на
худой конец  купеческое.  Безопаснее всего  подойти  к  нему с  подветренной
стороны: тендер может идти круче к ветру, чем  корабль под прямыми парусами,
и в случае чего успеет спастись под покровом тумана, темноты и внезапности.
     -- Мистер  Буш, похоже, под ветром  корабль. Разверните на фордевинд  и
держите на этот корабль, пожалуйста. Приготовьтесь по моей команде повернуть
оверштаг. Браун, пошел грота-шкот.
     В голове мигом прояснилось. Пульс, правда, участился -- неприятно, но в
тревожную минуту это случалось всегда. Тендер выровнялся на новом курсе, и с
развернутым влево грота-гиком двинулся по мглистой воде. В какую-то  секунду
Хорнблауэр испугался, что Буш захочет пересечь линию  ветра  носом, и  хотел
его упредить, но  он  сдержался  -- Буш опытен и не станет рисковать в такую
минуту. Хорнблауэр напряженно вглядывался в темноту, над водой  плыл  туман,
но в том, что впереди  корабль,  сомневаться уже  не приходилось. Поставлены
одни марсели  -- значит, это почти  наверняка английский корабль из тех, что
следят за Брестом.  Они вошли в новую полосу тумана, а когда  вышли, корабль
был  гораздо ближе.  Брезжил  рассвет,  паруса слабо  серели  в предутреннем
свете.
     Они были уже возле корабля.
     Внезапно   тьму  разорвал  окрик,  высокий,   пронзительный,  почти  не
искаженный рупором -- кричал голос, окрепший в атлантических штормах.
     -- Эй, на тендере! Что за тендер?
     При  звуке  английской  речи  у  Хорнблауэра  отлегло   от  сердца.  Он
расслабился: нет нужды поворачивать  оверштаг, мчаться против ветра,  искать
убежища  в  тумане.  С  другой  стороны,  прежние  смутные  тревоги обретают
реальность. Он тяжело сглотнул, не в силах произнести ни слова.
     -- Что за тендер? -- нетерпеливо повторил голос.
     Пусть будущее мрачно,  он не спустит флагов до  последнего, и, если его
карьере суждено окончится, пусть она окончится шуткой.
     --   Его   Британского   Величества   вооруженный   тендер  "Аэндорская
волшебница", капитан Горацио Хорнблауэр. Что за корабль?
     -- "Триумф", капитан сэр Томас Харди... как вы сказали?
     Хорнблауэр  рассмеялся  про  себя.   Вахтенный  офицер  начал  отвечать
машинально и успел назвать корабль и капитана  прежде, чем до него дошло:  с
тендера  ответили  нечто  совершенно  невероятное.  "Аэндорская  волшебница"
захвачена  французами больше года назад, капитана  Хорнблауэра шесть месяцев
как нет в живых.
     Хорнблауэр повторил еще раз, Буш и Браун громко  хихикали -- шутка явно
пришлась им по вкусу.
     -- Подойдите к подветренному борту, и без фокусов, не то я вас потоплю,
-- крикнул голос.
     С   тендера  было  видно,  как  на  "Триумфе"  выдвигали  пушки.  Легко
вообразить, что творится сейчас на борту: будят матросов, зовут  капитана --
сэр Томас Харди, должно быть,  флаг-капитан покойного Нельсона, бывший с ним
при  Трафальгаре,  на  два  года  старше  Хорнблауэра  в  списке  капитанов.
Хорнблауэр знал  его  лейтенантом,  хотя  с  тех  пор  дороги  их  почти  не
пересекались. Буш провел тендер под кормой двухпалубника и привел к ветру  у
другого  борта.  Быстро  светало,  можно  было  разглядеть  корабль  во всех
подробностях  --  он  лежал   в  дрейфе,  мерно  покачиваясь  на  волнах.  У
Хорнблауэра вырвался протяжный вздох. Суровая красота  корабля,  две  желтые
полосы  по бортам,  черные пушечные порты, вымпел  на грот-мачте, матросы на
палубе,  красные   мундиры   пехотинцев,   выкрики   боцмана,   подгоняющего
зазевавшихся матросов --  знакомые  картины  и звуки означали конец плену  и
бегству.
     С "Триумфа" спустили шлюпку,  и она, приплясывая на волнах, побежала  к
тендеру. Через борт  перемахнул молоденький мичман -- на боку  кортик,  лицо
заносчивое  и  недоверчивое,  за  спиной  четверо матросов  с  пистолетами и
абордажными саблями.
     --  Что  все это значит?  --  Мичман оглядел палубу, пленников, которые
терли  заспанные  глаза,  одноногого  штатского  у  румпеля  и   человека  в
королевском мундире с непокрытой головой.
     --  Обращайтесь ко  мне  "сэр",  --  рявкнул Хорнблауэр,  как рявкал на
мичманов с тех пор, как сделался лейтенантом.
     Мичман посмотрел на  мундир с  золотым позументом  и  нашивками -- явно
перед ним капитан с более чем трехлетним стажем, да и говорит властно.
     -- Да, сэр, -- отвечал мичман несколько оторопело,
     -- У румпеля лейтенант Буш. Останетесь с матросами в его  распоряжении,
пока я поговорю с вашим капитаном.
     -- Есть, сэр, -- отозвался мичман, вытягиваясь по стойке "смирно".
     Шлюпка мигом доставила  Хорнблауэра к "Триумфу" Старшина поднял  четыре
пальца, показывая, что  прибыл капитан, но морские пехотинцы и  фалрепные не
встречали  Хорнблауэра у борта  --  флот  не может оказывать почести  всяким
самозванцам.  Однако  Харди  был  на  палубе --  громадный,  на  голову выше
остальных. При виде Хорнблауэра его мясистое лицо осветилось изумлением.
     --  Господи,  и  впрямь  Хорнблауэр,  --  сказал Харди, шагая  вперед с
протянутой  рукой.  -- С возвращением, сэр. Как вы здесь оказались, сэр? Как
отбили "Волшебницу"? Как...
     Харди  хотел  сказать  "как вернулись с того  света?", но такой  вопрос
припахивал   бы  невежливостью.  Хорнблауэр   пожал   протянутую  руку  и  с
удовольствием  ощутил  под  ногами  шканцы  линейного  корабля.  Он  не  мог
говорить,  то ли от полноты сердца, то  ли просто от  усталости,  во  всяком
случае, на вопросы Харди он не ответил.
     -- Идемте  ко мне  в каюту, -- любезно  предложил  Харди.  Флегматик по
натуре, он, тем не менее, способен был понять чужие затруднения.
     В каюте, на обитом мягкими подушками рундуке, под портретом  Нельсона в
переборке, Хорнблауэр немного пришел  в себя. Вокруг поскрипывала древесина,
за большим кормовым  окном  колыхалось море.  Он  рассказал о себе, вкратце,
несколькими  сжатыми   фразами   --   Харди,  сам   немногословный,   слушал
внимательно, тянул себя за ус и кивал после каждой фразы.
     -- Атаке  на  Росас был посвящен целый "Вестник", -- сказал он. -- Тело
Лейтона привезли в Англию и похоронили в соборе Св. Павла.
     У  Хорнблауэра  поплыло  перед  глазами, приветливое лицо  и пышные усы
Харди скрыл туман.
     -- Так он убит? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Умер от ран в Гибралтаре.
     Значит, леди Барбара овдовела -- овдовела шесть месяцев назад.
     -- Вы не слышали о моей жене? -- спросил Хорнблауэр.
     Харди, как  ни мало интересовался  женщинами, не удивился вопросу и  не
увидел его связи с предыдущим.
     -- Я  читал,  что  правительство назначило ей содержание,  когда пришло
известие о... о вашей смерти.
     -- А больше ничего? Она должна была родить.
     -- Не знаю. Мы в море уже четыре месяца.
     Хорнблауэр опустил  голову. Весть о  гибели Лейтона окончательно выбила
его из равновесия. Он  не знал, радоваться ему или печалиться.  Леди Барбара
по-прежнему для него недоступна, и, возможно, вновь выйдет замуж.
     -- Ну, -- сказал Харди. -- Позавтракаете?
     -- Буш и старшина моей гички  на  тендере, -- сказал Хорнблауэр.  --  Я
прежде должен позаботиться о них.



     Они завтракали, когда в каюту вошел мичман.
     -- С мачты заметили эскадру, сэр, -- доложил он, обращаясь к Харди.
     -- Очень хорошо.
     Мичман вышел, и Харди вновь повернулся к Хорнблауэру.
     -- Я должен доложить о вас его милости.
     --  Он  еще  командует?  --  изумился  Хорнблауэр.  Он  не  ожидал, что
правительство  даст   адмиралу   лорду  Гамбиру  дослужить   его  три   года
главнокомандующим после губительного бездействия на Баскском рейде* [Джеймс,
барон  Гамбир   (1756-1833)  британский   адмирал,  не  отмеченный   особыми
заслугами,  командовал Ла-Маншским флотом  в 1809 году, когда лорду Кохрейну
было поручено  сжечь французскую эскадру на Баскском рейде. Гамбир не оказал
помощи в операции. Последующие обвинения Кохрейна заставили  Гамбира просить
суда, на котором он был оправдан.].
     --  Он  спускает флаг  в  следующем  месяце,  -- мрачно  отвечал  Харди
(большинство  офицеров  мрачнели, говоря  о  Тоскливом Джимми).  -- Трибунал
оправдал его вчистую, так что его поневоле оставили до конца срока.
     Тень смущения  пробежала  по лицу Харди  --  он упомянул о  трибунале в
присутствии человека, которому это испытание еще предстоит.
     -- Полагаю, ничего другого не оставалось, --  ответил Хорнблауэр, думая
о  том  же,  что  и его  собрат.  Захочет  ли трибунал оправдать безвестного
капитана?
     Харди нарушил неловкое молчание.
     -- Подниметесь  со  мной  на  палубу?  --  спросил  он.  Под ветром  на
горизонте  возникла длинная  колонна  идущих в бейдевинд кораблей.  Они  шли
ровным  строем, словно  скованные цепью.  Ла-Маншский  флот  на маневрах  --
восемнадцать лет постоянных  учений принесли ему  безусловное  превосходство
над всеми флотами мира.
     -- "Виктория" впереди, -- сказал Харди, передавая Хорнблауэру подзорную
трубу. -- Сигнальный мичман! "Триумф" -- флагману. Имею на борту..."
     Пока   Харди   диктовал,   Хорнблауэр   смотрел  в   подзорную   трубу.
Длинную-предлинную колонну  возглавлял  трехпалубник под адмиральским флагом
на грот-мачте, широкие полосы по бортам сверкали на солнце. Флагман Джервиса
при Сан-Висенти, Худа в Средиземном  море, Нельсона при  Трафальгаре. Теперь
это флагман Тоскливого Джимми -- так жестоко шутит судьба.
     На сигнальном фале "Виктории" распустились флажки.
     Харди диктовал ответ.
     --  Адмирал приглашает  вас  к  себе,  сэр, -- сказал  он,  закончив  и
поворачиваясь   к   Хорнблауэру.   --  Надеюсь,   вы  сделаете   мне  честь,
воспользовавшись моей гичкой?
     Гичка "Триумфа"  была покрашена лимонно-желтой краской с черной каймой,
весла тоже; команда была  в  лимонных фуфайках с черными  шейными  платками.
Хорнблауэр садился  на кормовое сиденье -- рука еще ныла от крепкого пожатия
Харди  -- и мрачно думал, что никогда не имел средств наряжать команду своей
гички. Это было  его больное  место.  Харди, должно быть, богат --  призовые
деньги  после Трафальгара и  пенсион  почетного  полковника  морской пехоты.
Лучше  не сравнивать.  Харди --  баронет, богатый,  прославленный, он сам --
нищий, безвестный, в ожидании суда.
     На борту  "Виктории"  его  приветствовали честь  по  чести  --  морские
пехотинцы взяли на караул, фалрепные в белых  перчатках козыряли, боцманские
дудки заливались  свистом, капитан на шканцах с готовностью протянул руку --
странно, ведь перед ним человек, которого вскорости будут судить.
     -- Я -- Календер, капитан флота, -- сказал он. -- Его милость в каюте и
ждет вас.
     Он повел Хорнблауэр вниз, на удивление приветливый.
     -- Я  был первым на "Амазонке", -- напомнил  он, -- когда вы служили на
"Неустанном". Помните меня?
     -- Да,  -- ответил  Хорнблауэр. Он не сказал этого сам, боясь, что  его
поставят на место.
     -- Как сейчас помню -- Пелью тогда о вас рассказывал.
     Что  бы ни говорил  о нем Пелью, это могло быть только  хорошее. Именно
его  горячей поддержке Хорнблауэр был обязан  своим  повышением.  Со стороны
Календера очень  любезно было  заговорить об этом в трудную  для Хорнблауэра
минуту.
     Лорд  Гамбир,  в отличие от Харди,  не  позаботился о пышном  убранстве
каюты -- самым заметным ее украшением была огромная Библия в окованном медью
переплете. Сам  Гамбир, насупленный, с отвислыми щеками,  сидел  под большим
кормовым  окном  и диктовал писарю, который  при  появлении  двух  капитанов
поспешно ретировался.
     -- Доложите  пока  устно, сэр, -- велел  адмирал. Хорнблауэр  набрал  в
грудь воздуха  и  начал.  Он  вкратце обрисовал стратегическую  ситуацию  на
момент, когда  повел "Сатерленд" против французской  эскадры у Росаса. Самой
битве он уделил лишь одно или два предложения -- эти  люди сражались  сами и
легко  восполнят   пропущенное.  Он  рассказал,   как  изувеченные   корабли
дрейфовали  в залив Росас,  под пушки, и  как подошли на веслах  канонерские
шлюпки.
     -- Сто семьдесят человек были убиты, -- сказал Хорнблауэр. -- Сто сорок
пять ранены, из них сорок четыре умерли до того, как я покинул Росас.
     -- Господи!  -- воскликнул  Календер. Его поразило  не  число умерших в
госпитале -- соотношение было вполне обычное -- но общее количество  потерь.
К моменту капитуляции из строя вышло больше половины команды.
     -- Томсон  на  "Леандре" потерял  девяносто  два человека  из  трехсот,
милорд, -- продолжил он. Томсон сдал "Леандр" французскому линейному кораблю
у Крита после обороны, заслужившей восторг всей Англии.
     -- Мне  это  известно, -- сказал  Гамбир. --  Пожалуйста,  продолжайте,
капитан.
     Хорнблауэр поведал,  как наблюдал за разгромом французской эскадры, как
Кайяр повез его в Париж, как он  бежал и чуть не утонул. О замке де Грасай и
путешествии по  Луаре он упомянул вскользь -- это не адмиральского  ума дело
--  зато похищение "Аэндорской волшебницы" описал в красках. Тут подробности
были важны,  потому что британскому флоту в его разносторонней деятельности,
возможно,  пригодятся  детальные   сведения   о   жизни  Нантского  порта  и
навигационных трудностях нижнего течения Луары.
     --  Фу ты, Господи, -- сказал Календер, -- как  же  вы это  преспокойно
выкладываете. Неужели...
     --  Капитан Календер,  -- перебил его  Гамбир, -- я  уже просил вас  не
богохульствовать. Я буду очень недоволен, если это повторится. Будьте добры,
продолжайте, капитан Хорнблауэр.
     Оставалось рассказать только о  перестрелке с  лодками возле Нуармутье.
Хорнблауэр продолжил так же официально, однако на этот раз остановил его сам
Гамбир.
     -- Вы  упомянули, что  открыли огонь из шестифунтовой пушки, --  сказал
он. -- Пленные гребли, и надо было вести корабль. Кто заряжал пушку?
     -- Я, милорд. Мне помогал французский лоцман.
     -- М-м. И вы их отпугнули?
     Пришлось Хорнблауэру сознаться, что он потопил две из  трех посланных в
погоню лодок.  Календер присвистнул удивленно и  восхищенно,  Гамбир  только
сильнее нахмурился.
     -- Да? -- сказал он. -- А потом?
     -- До полуночи мы  шли на веслах, милорд, потом задул  бриз. На заре мы
встретили "Триумф".
     В  каюте наступило молчание, нарушаемое  лишь  шумом  на палубе.  Потом
Гамбир шевельнулся.
     --  Полагаю, капитан,  -- сказал  он, --  вы  не  забыли возблагодарить
Господа за ваше чудесное избавление. Во всем происшедшем усматривается перст
Божий. Я поручу капеллану в сегодняшней вечерней молитве особо выразить вашу
благодарность.
     -- Да, милорд.
     -- Теперь изложите ваше донесение письменно. Подготовьте его к обеду --
надеюсь,  вы  доставите мне  удовольствие,  отобедав с  нами? Тогда  я смогу
вложить ваш рапорт в пакет, который отправляю Их Сиятельствам.
     -- Да, милорд.
     Гамбир глубоко задумался.
     --  "Аэндорская  волшебница"  может  доставить  депеши,  --  сказал он.
Подобно любому адмиралу  в  любой точке земного шара, он был вечно одолеваем
проблемой  --  как   поддерживать  связь,  не  ослабляя  основную   эскадру.
Неожиданно свалившийся с неба тендер  оказался для него  подарком судьбы. Он
все еще думал.
     -- Вашего  лейтенанта,  Буша,  я назначу на нее капитан-лейтенантом, --
объявил он наконец.
     Хорнблауэр даже задохнулся. Если офицера назначают капитан-лейтенантом,
это  значит, что  через год он почти наверняка станет  капитаном.  Это право
повышать в  звании и  составляло самую ценимую из адмиральских милостей. Буш
заслужил эту награду,  однако удивительно, что Гамбир  решил повысить именно
его -- у  адмирала всегда найдется любимый лейтенант, или племянник, или сын
старого  друга,  который  ждет  первой  вакансии.   Можно  представить,  как
обрадуется  Буш.  Вот  и  он  на  пути  к  адмиральскому чину  --  теперь до
собственного флага надо только дожить.
     Однако  это  не  все, далеко не  все.  Произвести первого лейтенанта  в
следующее  звание  значит  поощрить  его  капитана.  Своим  решением  Гамбир
публично -- а  не просто в личной  беседе  --  признал действия  Хорнблауэра
правильными.
     -- Спасибо, милорд, спасибо, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Конечно, она --  ваш трофей, --  продолжил  Гамбир. -- Правительство
купит ее по возвращении в Англию.
     Об этом Хорнблауэр  не  подумал.  Еще  не  меньше  тысячи  фунтов в его
кармане.
     -- Вот  вашему  старшине привалило, -- хохотнул Календер.  --  Вся доля
нижней палубы достанется ему.
     Это тоже было верно. Браун получит четвертую часть платы за "Аэндорскую
волшебницу". Он сможет купить домик с землей или открыть свое дело.
     --  "Аэндорская волшебница" подождет, пока вы приготовите донесение, --
объявил  Гамбир.  --  Я  пришлю  вам  своего  секретаря.   Капитан  Календер
предоставит вам  каюту и  все необходимое. Надеюсь, вы пока погостите у меня
-- я отплываю в Портсмут на следующей неделе. Так, я полагаю, будет  удобнее
всего.
     Последние слова тактично намекали на то, что занимало мысли Хорнблауэра
с самого его прибытия на флагман, и чего разговор еще ни разу не коснулся --
на  предстоящий  трибунал  по  делу  о  капитуляции  "Сатерленда".  До  суда
Хорнблауэр  находится под арестом, и, согласно старой традиции, на это время
поручается присмотру равного по званию офицера  -- о том, чтобы отослать его
домой на "Аэндорской волшебнице", не может идти и речи.
     -- Да, милорд, -- сказал Хорнблауэр.
     Пусть Гамбир держится с ним любезно, пусть Календер открыто высказывает
свое восхищение --  при мысли  о трибунале  у Хорнблауэра комок подступил  к
горлу  и во  рту пересохло. Те же симптомы мешали  ему  диктовать  донесение
толковому молодому священнику, который вскоре явился в  каюту, куда проводил
Хорнблауэра Календер.
     -- "Оружье и мужей  пою", -- процитировал  адмиральский секретарь после
первых  сбивчивых  фраз Хорнблауэра  -- тот, естественно, начал  с  битвы  у
Росаса. -- Вы начинаете in media res, сэр, как пристало хорошему  эпическому
повествованию.
     -- Это официальное донесение, -- буркнул Хорнблауэр -- и продолжает мой
последний рапорт адмиралу Лейтону.
     Маленькая каюта позволяла сделать три шага вперед, три шага назад, и то
согнувшись  чуть  не  вдвое  --  какого-то  несчастного лейтенанта  выселили
отсюда, чтобы  освободить  место Хорнблауэру.  На флагмане, даже  на большой
трехпалубной "Виктории", спрос на каюты всегда превышает предложение -- надо
разместить адмирала, капитана флота  флаг- адъютанта, секретаря, капеллана и
остальную свиту. Хорнблауэр сел на двенадцатифунтовую пушку возле койки.
     --  Продолжайте,  пожалуйста,  --  велел  он.  --  Учитывая сложившуюся
обстановку, я...
     Наконец Хорнблауэр  продиктовал последние слова  -- в третий раз за это
утро  он  пересказывал свои приключения, и они потеряли в его глазах  всякую
прелесть. Он был измотан до предела --  примостившись  на пушке,  он  уронил
голову на грудь... и внезапно проснулся. Он действительно задремал сидя.
     -- Вы устали, сэр, -- сказал секретарь.
     -- Да.
     Он  заставил  себя  очнуться.  Секретарь  смотрел  на  него сияющими от
восторга  глазами,  прямо  как  на героя.  От  этого  Хорнблауэру  сделалось
неуютно.
     -- Если вы подпишите здесь, сэр, я запечатаю и надпишу.
     Секретарь  соскользнул  со  стула,  Хорнблауэр  взял перо  и  подмахнул
документ, на основании которого решится его участь.
     --  Спасибо, сэр, -- сказал секретарь, собирая бумаги. Хорнблауэру было
не до него.  Он  ничком рухнул  на  койку,  не думая, как  это  выглядит  со
стороны. Его стремительно повлекло вниз,  в темноту  -- он захрапел  раньше,
чем  секретарь вышел, и не почувствовал  касания  одеяла, когда  пять  минут
спустя секретарь на цыпочках вернулся его укрыть.



     Что-то нестерпимо болезненное  возвращало  Хорнблауэра к  жизни.  Он не
хотел  возвращаться.  Мучением   было  просыпаться,  пыткой   --   отпускать
ускользающее забытье. Хорнблауэр цеплялся за последние остатки  сна,  тщетно
пытаясь удержать, и,  наконец, с сожалением отпустил.  Кто-то мягко тряс его
за плечо. Он резко пришел в сознание, заворочался и увидел склонившегося над
собой секретаря.
     -- Адмирал обедает через  час,  сэр, -- сказал тот. -- Капитан Календер
подумал, что вам нужно будет время приготовиться.
     -- Да, -- отвечал Хорнблауэр ворчливо. Он машинально потрогал щетину на
подбородке. -- Да.
     Секретарь  стоял  очень  скованно,  и  Хорнблауэр взглянул  на  него  с
любопытством. У  секретаря  было  странное, напряженное лицо,  за  спиной он
прятал газету.
     -- В чем дело? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Плохие вести для вас, сэр, -- сказал секретарь.
     -- Какие вести?
     Сердце у  него  упало. Может быть, Гамбир  передумал. Может  быть,  его
посадят  под  строгий арест, будут судить, приговорят и  расстреляют.  Может
быть...
     -- Я вспомнил,  что читал об этом в "Морнинг Кроникл" три месяца назад,
сэр,  --  сказал секретарь.  --  Я  показал  газету  его милости  и капитану
Календеру. Они решили, что вам нужно прочесть как можно скорее. Его  милость
сказал...
     -- Где читать? -- спросил Хорнблауэр, протягивая руку за газетой.
     -- Плохие новости, сэр, -- нерешительно повторил секретарь.
     -- Показывайте, черт вас побери.
     Секретарь протянул газету, пальцем указывая абзац.
     -- Бог дал. Бог взял, -- произнес он. -- Благословенно имя Господне.
     Сообщение было кратко.

     С  прискорбием извещаем, что седьмого числа  сего месяца  скончалась от
родов  миссис Мария  Хорнблауэр, вдова убитого  Бонапартом капитана  Горацио
Хорнблауэра.  Горестное  событие произошло  на квартире  миссис Хорнблауэр в
Саутси, и, как нам сообщили, ребенок, прелестный мальчик, здоров.

     Хорнблауэр перечитал дважды и начал читать в третий раз.  Мария умерла,
Мария, нежная, любящая.
     --  Вы  найдете  утешение  в  молитве, сэр,  --  говорил  секретарь, но
Хорнблауэр его не слышал.
     Марии нет. Она  умерла  в родах. Учитывая,  в каких обстоятельствах  он
сделал ей  этого  ребенка,  он  все  равно  что  убийца. Марии  нет.  Никто,
решительно никто не встретит его в Англии. Мария  стояла бы рядом  на суде и
не  поверила  бы  в  его вину, каков бы ни был вердикт.  Хорнблауэр вспомнил
слезы на ее  грубых  красных  щеках,  когда она,  прощаясь,  обнимала его  в
последний  раз. Тогда  его  немного  утомило это  обязательное  трогательное
прощанье.  Теперь  он  свободен  -- осознание  настигало его постепенно, как
струя  холодной воды  в горячей ванне. Это нечестно! Нечестно по отношению к
Марии! Он хотел свободы,  но не такой же  ценой! Она заслужила его внимание,
его доброту,  заслужила своей преданностью,  и он безропотно лелеял бы ее до
конца жизни. Сердце его разрывалось от жалости.
     -- Его  милость  просил  передать,  -- сказал секретарь, -- что глубоко
скорбит о вашей утрате. Он велел сказать, что не сочтет за обиду, если вы не
пожелаете присоединиться  к нему за обедом, но  в тиши  каюты обратитесь  за
утешением к религии.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Если я могу вам быть чем-нибудь полезен, сэр...
     -- Ничем.
     Он сидел на краю койки, уронив голову на грудь. Секретарь переминался с
ноги на ногу.
     -- Подите прочь, -- сказал Хорнблауэр, не поднимая головы.
     Он сидел долго, мысли мешались. Была печаль, боль  почти физическая, но
усталость,  волнение,  недостаток  сна   мешали  мыслить  ясно.  Наконец  он
отчаянным  усилием взял  себя в руки.  Ему казалось, он задыхается  в душной
каюте, щетина и засохший пот раздражали невыносимо.
     -- Позовите моего слугу, -- сказал он часовому у дверей.
     Хорошо  было  сбрить   грязную   щетину,  вымыться  в   холодной  воде,
переодеться в чистое. Он вышел наверх, полной грудью вобрал бодрящий морской
воздух.  Хорошо было  ходить  по  палубе,  взад-вперед,  взад-вперед,  между
катками шканцевых  карронад  и рядом рымболтов  в  палубных  досках, слышать
привычные корабельные  звуки,  баюкающие усталый мозг. Взад-вперед он ходил,
взад-вперед,  как  ходил когда-то  часами, на "Неустанном",  на  "Лидии", на
"Сатерленде". Никто ему  не мешал  -- вахтенные офицеры  собрались у другого
борта и невзначай постреливали  газами на человека, который только что узнал
о смерти жены, который бежал из французского  плена и теперь ждет трибунала,
на  капитана, который  первый после  Ферриса в  Альхесирасе  сдал неприятелю
британский  линейный корабль. Взад-вперед ходил он, погружаясь  в блаженную,
отупляющую усталость, пока  ноги не сделались совсем ватными. Тогда он  ушел
вниз, зная, что заснет. Однако спал  он тревожно -- ему  снилась Мария, и он
бежал от этого сна, зная,  что  ее тело разлагается  под землей. Ему снились
тюрьма и смерть, и,  неотступно, за  всеми ужасами,  далекая, смеющаяся леди
Барбара.
     В некотором роде  смерть жены выручила его, подарила предлог оставаться
молчаливым   и  неприступным  во   все  дни  ожидания.  Не  нарушая  законов
вежливости,  он   мог  ходить  по  свободному  участку  палубы  под  теплыми
солнечными лучами. Гамбир прохаживался с капитаном флота или флаг-капитаном,
уоррент-офицеры гуляли  по  двое,  по трое, весело переговариваясь,  но  все
избегали попадаться ему на пути, никто не  обижался, что он сидит  за обедом
мрачнее тучи или держится особняком на адмиральских молитвенных собраниях.
     В противном  случае ему пришлось  бы окунуться в бурную  светскую жизнь
флагмана, говорить  с  офицерами,  которые  бы  вежливо  обходили  молчанием
предстоящий трибунал. Он не хотел вступать в бесконечные разговоры о парусах
и тросах, героически делая вид, будто тяжесть сданного "Сатерленда" не давит
на его плечи. Как ни добры были окружающие, он чувствовал себя изгоем. Пусть
Календер   открыто  восторгается   его  подвигами,   пусть  Гамбир  держится
уважительно, пусть молодые лейтенанты глядят на него круглыми  от восхищения
глазами -- однако ни один из  них не спускал флага перед неприятелем. Не раз
и не два, гуляя по палубе, Хорнблауэр желал, чтоб его убило ядром на шканцах
"Сатерленда". Он не нужен ни одной живой душе -- маленький сын  в Англии, на
попечении  безвестной  кормилицы, возможно, с  годами будет стыдиться своего
имени.
     Возомнив, что окружающие будут его сторониться, он сам с гордой горечью
сторонился окружающих. Он один, без дружеской поддержки, пережил  эти черные
дни, на исходе  которых  Гамбир сдал  командование  прибывшему на "Британии"
Худу, и  "Виктория",  под грохот салютов,  вошла в  Портсмутскую гавань.  Ее
задержали  противные  ветра: семь  долгих  дней  лавировала она в  Ла-Манше,
прежде  чем достигла  Спитхедского  рейда  и  якорный канат загромыхал через
клюз.
     Хорнблауэр сидел в каюте, безразличный к зеленым  холмам острова Уайт и
людным портсмутским улочкам. В  дверь постучали  --  не иначе  как  принесли
распоряжения касательно трибунала.
     --  Войдите! --  крикнул  он,  но  вошел Буш,  стуча  деревянной ногой,
расплывшийся в улыбке, с полной охапкой пакетов и свертков.
     При виде родного лица тоска мигом улетучилась. Хорнблауэр заулыбался не
хуже Буша,  он  тряс и тряс  ему  руку,  усадил  его  на  единственный стул,
предложил  послать за  выпивкой,  от  радости позабыв обычные скованность  и
сдержанность.
     -- Со мной все отлично, сэр, -- сказал Буш на расспросы Хорнблауэра. --
Все не было случая выразить вам свою благодарность.
     -- Меня не за что благодарить, -- сказал Хорнблауэр. В голосе его вновь
проскользнула горечь. -- Скажите спасибо его милости.
     --  Все  равно  я знаю, кому  обязан,  --  упрямо отвечал  Буш.  --  На
следующей неделе меня производят  в капитаны. Корабля не дадут -- куда мне с
деревяшкой-то  -- но обещали  место  в стирнесском доке.  Если бы не  вы, не
бывать мне капитаном.
     -- Чушь, -- сказал Хорнблауэр. От этой трогательной признательности ему
вновь стало не по себе.
     -- А  вы  как, сэр?  --  спросил Буш, глядя на капитана  встревоженными
голубыми глазами. Хорнблауэр пожал плечами.
     -- Здоров и бодр, -- отвечал он.
     -- Я очень огорчился, когда узнал про миссис Хорнблауэр, сэр, -- сказал
Буш.
     Больше  ничего и не надо было говорить -- они слишком хорошо друг друга
знали.
     -- Я взял  на себя  смелость привезти вам письма, сэр, -- Буш торопился
сменить тему, -- Их скопилась целая куча.
     -- Да? -- сказал Хорнблауэр.
     --  В этом  большом свертке,  полагаю, шпага,  сэр.  -- Буш  знал,  что
Хорнблауэра заинтересует.
     -- Раз так, давайте развяжем, -- милостиво разрешил Хорнблауэр.
     Это и впрямь  оказалась шпага  --  в ножнах с золотыми  накладками  и с
золотой рукоятью, витиеватая надпись на стальном лезвии тоже была золотая --
шпага  ценою  в  сто  гиней,   дар  Патриотического  Фонда  за   потопленный
"Нативидад".  Эту шпагу Хорнблауэр оставил в  бакалейной лавке  Дуддингстона
под залог, когда снаряжал "Сатерленд".
     "Понаписали-то, понаписали", -- сетовал тогда Дуддингстон.
     --  Посмотрим,  что  сообщит  нам  Дуддингстон, --  сказал  Хорнблауэр,
вскрывая приложенное к свертку письмо.

     Сэр,
     С  глубочайшим воодушевлением  прочитал,  что  Вам удалось вырваться из
когтей корсиканца,  и  не нахожу  слов, чтоб выразить  мое  ликование. Сколь
счастливы  мы   все,   что  весть   о  Вашей  преждевременной   кончине   не
подтвердилась! Сколь восхищены Вашими  беспримерными  подвигами!  Совесть не
позволяет  мне  долее  удерживать  шпагу  офицера   столь  славного,  посему
отваживаюсь  послать  вам  этот  пакет  в  надежде,  что  впредь  Вы  будете
утверждать господство Британии над морями с этой шпагой на боку.
     Остаюсь Ваш покорнейший смиреннейший слуга Дж. Дуддингстон.

     -- Фу ты господи, -- сказал Хорнблауэр. Он дал Бушу прочитать письмо --
Буш  теперь капитан  и ровня ему,  к тому  же друг,  и  может без ущерба для
дисциплины  узнать,  как выкручивался капитан,  снаряжаясь в море. Когда Буш
прочитал письмо и поднял глаза, Хорнблауэр рассмеялся несколько смущенно.
     -- Глядите, как растрогался наш друг Дуддингстон, -- сказал он, -- коли
выпускает  из рук  залог  пятидесяти  гиней. -- Он говорил грубовато,  пряча
гордость, но тронут был по- настоящему. Он еле сдержал слезы.
     --  Ничего удивительного, сэр,  --  сказал Буш,  перебирая  газеты.  --
Поглядите только сюда, сэр, и  сюда. Это "Морнинг Кроникл", а это "Таймс". Я
их отложил для вас, надеялся, вам будет любопытно.
     Хорнблауэр  проглядел отмеченные  столбцы, как-то  вышло, что  суть  он
ухватил сразу, не читая. Британская пресса не жалела красок. Как и предвидел
Буш,  публику  захватила  весть,   что  британский  капитан,  якобы  зверски
умерщвленный  корсиканским тираном, бежал, и не  просто бежал, а прихватил с
собой  британский корабль, давний трофей корсиканца. Целые столбы восхваляли
дерзновение и талант Хорнблауэра. Абзац в "Тайме" привлек его внимание, и он
прочитал его от начала до конца.

     Капитану Хорнблауэру  предстоит отвечать  перед  судом  за  капитуляцию
"Сатерленда", но, как мы уже  указывали, публикуя отчет о сражении  в заливе
Росас, он действовал столь продуманно и  столь образцово, вне зависимости от
того,  следовал ли  при этом указаниям покойного  адмирала  Лейтона или нет,
что,  хотя  сейчас он находится под  арестом  до  суда,  мы,  не  колеблясь,
предсказываем ему скорое назначение на новый корабль.

     -- А вот что пишет "Анти-галл", сэр, -- сказал Буш.
     "Анти-галл" писал  в  общем  то  же, что другие газеты;  до Хорнблауэра
начало доходить,  что  он  знаменит.  Ощущение  было  новое и  не  то  чтобы
приятное. Он смущенно рассмеялся.  Он  не  обольщался насчет подоплеки  всей
этой  газетной шумихи.  В последнее время  не осталось выдающегося  морского
офицера,  которого  бы все обожали --  Кохрейн сгубил  себя скандалом  после
Баскского  рейда,  и  Харди поцеловал  умирающего  Нельсона шесть лет назад,
Коллингвуд мертв и Лейтон, кстати, тоже  -- а толпа требует кумира.  Подобно
евреям  в  пустыне, она не хочет поклоняться невидимому.  Случай сделал  его
кумиром толпы, вероятно, к радости правительства,  которому  всегда на  руку
внезапная популярность своего человека.  Но Хорнблауэру это было  не по душе
--  он не привык к славе, не  доверял ей,  и с обычной  своей застенчивостью
воспринимал ее как нечто обманчивое.
     -- Надеюсь, вам приятно  это  читать? -- спросил Буш, опасливо наблюдая
за сменой выражения на его лице.
     -- Да. Кажется, да, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Вчера морское министерство купило "Аэндорскую волшебницу", -- сказал
Буш, судорожно придумывая, чем бы ободрить своего непостижимого капитана. --
За четыре тысячи фунтов. А  деньги за трофей, захваченный неполной командой,
делятся  по старинному правилу -- я и  не знал о таком, пока мне не сказали.
Правило  это установили,  когда, помните, затонула "Белка", экипаж спасся  в
шлюпках, и команда одной из шлюпок  захватила испанский корабль. В девяносто
седьмом это было. Две трети вам, сэр -- две тысячи шестьсот фунтов -- тысяча
мне и четыре сотни Брауну.
     --  Хм,  --  сказал Хорнблауэр. Две  тысячи  шестьсот фунтов --  деньги
немалые. Куда более ощутимая награда, чем восторги переменчивой толпы.
     -- А вот  еще  письма  и пакеты,  -- продолжил Буш,  пользуясь  минутой
умиротворения.
     Первый  десяток писем оказался от людей,  Хорнблауэру незнакомых -- все
поздравляли  его с  успешным избавлением от  плена. По  меньшей мере двое из
корреспондентов  были  сумасшедшие,  зато  двое  --  пэры  Англии.  Даже  на
Хорнблауэра  произвели  впечатление подписи и  почтовая бумага  с коронками.
Буша, которому Хорнблауэр протянул письма, они впечатляли еще больше.
     -- Ведь это очень здорово, сэр, правда? -- сказал он. -- А здесь еще.
     Хорнблауэр  взглянул на  кучу  писем  и выхватил  одно  -- он с первого
взгляда  узнал почерк.  Секунду  он  держал  его  в  руке,  медля открывать.
Встревоженный Буш увидел, что  губы у капитана сжались и  щеки  побелели, он
наблюдал за чтением, но Хорнблауэр уже взял себя в руки и выражение лица его
больше не менялось.

     Лондон
     129, Бонд-стрит
     3 июня 1811

     Дорогой  капитан  Хорнблауэр,   Мне  трудно  писать  это  письмо,   так
переполняют  меня  изумление  и   радость.   Мне  только  что  сообщили   из
Адмиралтейства,  что  Вы на свободе. Тороплюсь  известить  Вас, что Ваш  сын
находится на моем  попечении. Когда  он  осиротел после прискорбной  кончины
Вашей супруги, я вызвалась позаботиться о его воспитании. Мои  братья, лорды
Велели и Веллингтон, согласились стать  восприемниками при  крещении, в ходе
которого  он   получил  имя  Ричард  Артур  Горацио.  Ричард  --  прелестный
крепенький мальчуган, и полюбился мне настолько,  что  очень грустно будет с
ним  расставаться. Посему  позвольте  заверить вас,  что  я с радостью  буду
приглядывать за ним,  пока вы уладите свои дела, которых Вам, по возвращении
в  Англию, предстоит,  как я понимаю, великое множество.  Мы будем счастливы
видеть Вас, если  вы  надумаете навестить сына, который умнеет день ото дня.
Этому порадуется не только Ричард, но и

     Ваш верный друг
     Барбара Лейтон.

     Хорнблауэр нервно прочистил  горло и перечитал письмо. Столько сведений
обрушилось на него, что чувствам  не  осталось места.  Ричард Артур Горацио,
крестник двух  Велели,  умнеет  день ото дня.  Может быть, его  ждет великое
будущее.  До этой  минуты  Хорнблауэр  не думал  о ребенке -- мысли о  сыне,
которого он в глаза не видел, не затрагивали его отцовских  инстинктов, мало
того, мысли эти  замутнялись памятью о маленьком Горацио, умершем  от оспы в
Саутси.  Но  сейчас вдруг нахлынула нежность  к  неведомому мальцу,  который
где-то в Лондоне и -- надо же -- сумел полюбиться леди Барбаре.
     И ведь Барбара взяла его на воспитание. Может быть, бездетная и вдовая,
она просто искала подходящего сиротку,  и все  же,  вдруг она  сделала это в
память  о  капитане  Хорнблауэре,  который,  как она  думала,  погиб от  рук
Бонапарта?
     Дольше  думать  об  этом  было  невыносимо.  Сунув  письмо в карман  --
предыдущие он бросал на палубу -- Хорнблауэр, не дрогнув ни единым мускулом,
встретил взгляд Буша.
     -- Тут еще письма, сэр, -- тактично заметил Буш.
     То  были   письма   от  великих  мира  сего  и  от  сумасшедших.  Некий
сумасбродный сквайр в знак восхищения  и приязни  вложил в  послание понюшку
табака.  Внимание  Хорнблауэра   привлекло  лишь  одно,  от   поверенного  с
Ченсери-Лейн --  имя Хорнблауэр  видел впервые. Узнав,  по-видимому  от леди
Барбары Лейтон, что известие о гибели капитана Хорнблауэра не подтвердилось,
поверенный  сразу написал ему. Прежде он по поручению  Лордов Адмиралтейства
управлял состоянием капитана Хорнблауэра и  осуществлял контакты с призовыми
агентами  в  Маоне.  С  согласия лорда  канцлера, он по смерти  умершей  без
завещания  миссис Марии Хорнблауэр действовал как опекун наследника, Ричарда
Артура  Горацио  Хорнблауэра,  и  вложил  в  государственные  ценные  бумаги
средства  от  продажи  захваченных капитаном Хорнблауэром трофеев за вычетом
издержек.  Как увидит  капитан  Хорнблауэр  из  прилагающегося  отчета, итог
составляет три  тысячи сто  девяносто один  фунт,  шесть шиллингов и  четыре
пенса,  вложенных в  Объединенный  Фонд, которые  теперь  переходят к самому
Хорнблауэру. Поверенный почтительнейше ждет его указаний.
     Прилагаемый  счет,  который  Хорнблауэр   собрался   выбросить,  помимо
бесчисленных  шиллингов  и  восьмипенсовиков  содержал  графу,   на  которой
Хорнблауэр невольно  задержался  взглядом --  издержки  на погребение миссис
Хорнблауэр, могилу на кладбище при церкви Св. Фомы Бекета, надгробный камень
и  плату сторожам. От  этого  замогильного  списка у Хорнблауэра  похолодела
кровь. Это  было ужасно.  Сильнее, чем что-либо иное, список напоминал,  что
Мария  мертва -- если бы он поднялся  сейчас  на палубу, то увидел бы  шпиль
церкви, возле которой она похоронена.
     Он  боролся  с  тоской, которая грозила вновь  подмять его под себя. По
крайней мере, можно отвлечься на письмо поверенного, порассуждать о том, что
теперь  у него есть три с  лишним тысячи фунтов стерлингов в ценных бумагах.
Он  и  позабыл про призы, которые захватил  в  Средиземном море  до прибытия
Лейтона. Теперь он владел в  общей сложности почти шестью тысячами фунтов --
не Бог весть какая сумма, иные капитаны сколотили куда большие состояния, но
все  же  весьма приличная.  Даже  на половинное жалованье он  сможет жить  в
комфорте, дать Ричарду Артуру  Горацио  достойное  образование,  занять свое
скромное место в обществе.
     -- Капитанский список сильно изменился с тех пор, как мы  видели его  в
последний  раз,  сэр, -- сказал  Буш, скорее угадывая мысли Хорнблауэра, чем
перебивая их.
     -- Вы его уже штудировали? -- улыбнулся Хорнблауэр.
     -- Конечно, сэр.
     От положения их  имен в списке зависит, когда они станут адмиралами  --
год  за годом  они  будут карабкаться вверх  по мере  того,  как смерть  или
повышение  устраняет  старших,  и,  если проживут  достаточно долго,  станут
адмиралами, с адмиральским жалованьем и привилегиями.
     --  Больше всего  изменилась как раз верхняя половина списка,  сэр,  --
сказал Буш. -- Лейтон убит, Бол умер  на Мальте, Трубридж пропал в море -- в
Тихом океане,  сэр -- и еще  восьмерых  не стало. Вы уже в верхней половине,
сэр.
     Хорнблауэр прослужил капитаном одиннадцать лет, но с каждым последующим
годом он будет взбираться все  медленнее, пропорционально  тому, как убывает
число фамилий наверху. Свой флаг он поднимет в 1825 или около того. Граф  де
Грасай предсказывал, что  война закончится  к  1814 --  с  наступлением мира
продвижение вверх  замедлится. А  Буш на десять  лет старше, и  только начал
подъем.  Вероятно,   адмиралом  ему   не  стать,   но   Буш,   надо  думать,
удовольствуется и капитанским званием. Явно его амбиции  не распространялись
на большее. Счастливец.
     -- Мы оба -- очень счастливые люди, Буш, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Да,  сэр, --  согласился  Буш и, поколебавшись, добавил:  --  Я буду
свидетельствовать  перед  трибуналом,  сэр,  но, конечно,  вы знаете,  что я
скажу. Меня спрашивали в Уайт-холле и  сказали, что  мои слова соответствуют
тому, что им известно. Вам не следует бояться трибунала, сэр.



     В следующие сорок восемь часов Хорнблауэр  часто напоминал себе, что не
должен бояться трибунала, однако чуть-чуть трудновато было ждать бестрепетно
-- слышать повторяющийся  пересвист  дудок  и топот морских  пехотинцев  над
головой, приветствия  капитанам и адмиралам, которые поднимались на борт его
судить, затем мертвую  тишину, наступившую,  как  только  синклит  собрался,
глухой пушечный раскат, возвестивший о начале  трибунала, щелчок открываемой
Календером дверной задвижки -- это за ним.
     Хорнблауэр не мог потом вспомнить подробности -- в памяти остались лишь
несколько  ярких  впечатлений. Он легко мог  вызвать перед  мысленным взором
блеск  золотого позумента на полукружье синих мундиров  за столом в  большой
каюте "Виктории", тревожное, честное  лицо  Буша, когда  тот объявил, что ни
один  капитан  не сумел бы  управлять кораблем  искуснее и  решительнее, чем
Хорнблауэр  в  заливе  Росас.  "Товарищ"  Хорнблауэра  --  офицер,  которому
Адмиралтейство поручило  его  защищать -- ловко задал  вопрос,  из ответа на
который выяснилось, что Буш  потерял ногу и был унесен вниз  до капитуляции,
а, следовательно,  не заинтересован  выгораживать  капитана. Другой  офицер,
явно  подавленный   величием   момента,   сбивчиво  и  невыразительно  читал
нескончаемые выдержки  из официальных  донесений.  От волнения у него что-то
случилось с дикцией, и  временами  нельзя было разобрать ни слова. Кончилось
тем,  что  раздосадованный  председатель  вырвал  у  него из рук  документ и
гнусавым  тенором   зачитал   утверждение  адмирала  Мартина,  что  действия
"Сатерленда"  облегчили разгром французской  эскадры, мало  того,  по мнению
адмирала,  предопределили   его.  Неловкость  вызвало  обнаружившееся  вдруг
расхождение между сигнальными журналами "Плутона" и "Калигулы", но ее быстро
обратил  в  шутку  кто-то из  капитанов, напомнив, что  сигнальным  мичманам
свойственно порой ошибаться.
     В  перерыве  к  Хорнблауэру  подошел с расспросами элегантный  штатский
господин  в синем  с голубым  костюме и  с безупречным белым  галстуком.  Он
представился Фрир, Хукхем Фрир. Хорнблауэр  смутно помнил эту фамилию.  Фрир
был одни из авторов "Анти- галла", другом Канинга и бывшим английским послом
при  патриотическом  правительстве Испании. Хорнблауэра слегка заинтриговало
присутствие человека,  посвященного в министерские тайны, но мысли его  были
заняты  предстоящим заседанием, так  что он не  смог уделить  Фриру должного
внимания или подробно ответить на его вопросы.
     Еще  тягостнее было  после выступления  свидетелей  ждать вердикта. Они
сидели  с  Календером  в  соседней  каюте,  и  вот  тут-то Хорнблауэру стало
по-настоящему  страшно. Минуты  тянулись за минутами, он  сидел  с  каменным
лицом, ожидая  вызова, пока рядом решалась  его  судьба.  Сердце колотилось,
когда  он входил  в дверь,  и  он  знал, что  бледен.  Он  вскинул  голову и
посмотрел судьям в глаза, но сине-золотое великолепие застилал туман, и лишь
одно Хорнблауэр видел отчетливо -- часть стола  перед председательствующим и
на столе -- шпагу ценою в сто  гиней, дар Патриотического Фонда.  Только  ее
Хорнблауэр и  видел. Шпага, казалось,  висела в воздухе  -- эфесом  к  нему.
Невиновен.
     -- Капитан Хорнблауэр, -- сказал председательствующий (гнусавый тенорок
звучал ласково), -- суд  единогласно  решил, что мужество, с коим  вы повели
корабль   Его  Величества   "Сатерленд"  против  многократно  превосходящего
противника, заслуживает всяческих  похвал страны в целом и собравшихся здесь
в частности.  Поведение ваше,  равно как и офицеров,  находившихся под вашим
командованием,  делает  честь не только  вам, но и  всему  нашему Отечеству.
Посему вы с величайшим почетом оправданы.
     Остальные судьи  одобрительно загудели,  в  каюте стало  шумно.  Кто-то
пристегивал Хорнблауэру  стогинеевую шпагу,  кто-то  хлопал  его  по  плечу.
Хукхем Фрир был здесь и настойчиво требовал внимания.
     -- Поздравляю, сэр. Вы готовы  ехать со мной в Лондон?  Почтовая карета
запряжена и ждет уже шесть часов.
     Туман рассеивался медленно,  перед глазами  еще плыло, когда Хорнблауэр
позволил увести себя на  палубу и  спустить  в стоящий у борта катер. Кто-то
кричал "ура!". Сотни голосов кричали "ура!". Команда "Виктории" облепила реи
и орала до хрипоты. С  других кораблей тоже вопили. Это  была слава. Это был
успех. Очень немногих капитанов приветствовала вот так вся эскадра.
     -- Я посоветовал бы  вам  снять  шляпу, сэр, --  раздался  в  ухе голос
Фрира, -- дабы показать, как вы тронуты.
     Хорнблауэр снял шляпу и, немного  потерянный, сидел на кормовом сиденье
катера  под  полуденным  солнцем. Он попытался улыбнуться,  но улыбка  вышла
натянутой  --  он  был  ближе  к  слезам.  Туман   опять  сомкнулся  вокруг,
многоголосый рев казался пронзительным детским писком.
     Шлюпка  проскрежетала  о  пристань.  Здесь тоже  кричали "ура!". Гребцы
передали Хорнблауэра наверх, его хлопали по плечам, трясли ему руку, морские
пехотинцы,   чертыхаясь,  расчищали  им  с  Фриром  дорогу  к  экипажу,  где
встревоженные  шумом  лошади   нервно  прядали   ушами.  Застучали   копыта,
заскрипели колеса, защелкал бичом форейтор, и они вылетели на дорогу.
     --  Весьма удовлетворительные  изъявления чувств со стороны населения и
вооруженных сил Его Величества, -- сказал Фрир, утирая с лица пот.
     Хорнблауэр вдруг вспомнил и резко выпрямился на сиденье.
     -- Останови у церкви! -- закричал он форейтору.
     -- Однако, сэр, позвольте узнать, для чего? Его Королевское Высочество*
[В  связи  с  душевной  болезнью  короля  Георга  III в  последние  годы его
царствования  страной  управлял принц-регент,  старший сын короля и  будущий
король Георг IV.] велел везти вас прямиком в Лондон.
     -- Здесь похоронена  моя жена, -- отрезал Хорнблауэр.  Но и на кладбище
его не  оставили в покое --  Фрир  следовал по пятам, мялся  с ноги на ногу,
нервничал, смотрел  на часы. Хорнблауэр  снял шляпу и склонил  голову  перед
резным надгробьем, но  мысли разбегались. Он кое-как прочел молитву -- Марии
бы  это  понравилось,  ее всегда  огорчало его вольномыслие. Фрир  изводился
нетерпением.
     --  Ладно,  идемте, -- сказал Хорнблауэр, поворачиваясь на  каблуках  и
направляясь к экипажу.
     Они выехали  из города. Приятно зеленели деревья,  дальше  расстилались
залитые  солнцем  величественные   меловые  холмы.  У  Хорнблауэра  к  горлу
подступил комок. Это Англия, за которую он сражался восемнадцать долгих лет.
Вдыхая ее воздух, глядя по сторонам, он понимал: Англия того стоит.
     -- Ваш побег -- просто  подарок для  Кабинета,  -- сказал  Фрир. -- Нам
чертовски  не  хватало  чего-нибудь в этом  роде.  Хоть  Веллингтон и  занял
недавно Альмейду,  толпа  ропщет.  Когда-то у  нас  было  самое  талантливое
правительство,  теперь самое бездарное. Ума не приложу,  чего ради Кестлри с
Канингом затеяли эту дуэль.  Она чуть нас  не  погубила.  Потом Гамбир с его
Баскским рейдом. Потом Кохрейн заварил кашу в Палате Лордов. А вы не думаете
о том, что могли  бы пройти в Парламент? Ладно, об этом мы успеем поговорить
на Даунинг-стрит. Пока довольно  и того, что вы дали толпе  повод  покричать
"ура!".
     Мистер Фрир  многое считал само собой  разумеющимся  --  например,  что
Хорнблауэр всем сердцем на стороне правительства и  сражался в заливе  Росас
или  бежал  из  плена  исключительно  ради кучки  дрожащих  за  свои  кресла
интриганов.  Хорнблауэру  стало  тоскливо. Он  сидел  молча,  вслушиваясь  в
перестук колес.
     --  От Е. Кэ.  Вэ. толку мало, -- говорил  Фрир. -- Он  не прогнал нас,
когда стал регентом,  но он  нас  недолюбливает --  билль о  регентстве ему,
понимаете  ли, пришелся  не по душе*  [Билль о регентстве сильно ограничивал
права  известного  дурным  поведением  принца.].  Помните   об  этом,  когда
увидитесь с  ним. И, кстати, он падок на лесть. Если вы внушите ему, что  на
успехи  вас  вдохновил  пример  Е. Кэ.  Вэ  и  мистера  Спенсера  Персиваля*
[Персиваль, Спенсер (1762-1812) -- британский премьер-министр.], вы попадете
в самое яблочко. Это что? Хорндин?
     Форейтор  натянул  поводья  у  трактира,  конюхи  выбежали  со  свежими
лошадьми.
     --  Шестьдесят  миль от  Лондона,  --  заметил мистер Фрир.  -- Еле-еле
успеваем.
     Трактирные  слуги  наперебой  расспрашивали  форейтора, кучка зевак  --
загорелые  дочерна селяне и бродячий  лудильщик -- присоединились к ним,  во
все  глаза таращась  на  сверкающий мундир  Хорнблауэра. Кто-то выскочил  из
трактира -- судя по  красному  носу, шелковому  галстуку и кожаным гетрам --
местный сквайр.
     -- Оправдали, сэр? -- спросил он.
     -- Само собой, сэр, -- мигом  отозвался Фрир. -- Оправдали с величайшим
почетом.
     --  Ура  Хорнблауэру!  -- завопил  лудильщик,  подкидывая  вверх шляпу.
Сквайр замахал руками и затопал от радости, селяне подхватили приветственный
клич.
     -- Долой Бонапарта! -- крикнул Фрир. -- Поехали.
     -- Какой искренний интерес  к  вашей  персоне, --  сказал  Фрир минутой
позже, -- хотя, естественно, на портсмутской дороге он живее всего.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Помню, --  продолжал Фрир, -- как толпа требовала,  чтоб Веллингтона
повесили, пытали  и  четвертовали --  это  после  Синтры. Я тогда думал, нам
крышка. Но  так обернулось, что  нас выручил его трибунал,  как теперь  ваш.
Помните Синтру?
     -- Я  командовал  тогда  фрегатом  в  Тихом океане,  -- коротко отвечал
Хорнблауэр.
     Он чувствовал легкую досаду. Оказалось что ему равно неприятны восторги
лудильщиков и лесть царедворцев.
     --  Все равно к лучшему, что Лейтона ранило в Росасе,  -- говорил Фрир.
-- Не то чтоб я  желал ему зла, но это ослабило  их шайку.  Тут или они, или
мы. У его дружков на круг  выходит двадцать голосов. Я слышал, вы  знакомы с
его вдовой?
     -- Имел честь.
     --  Очаровательная  женщина,  хотя  и  на  любителя.  Весьма  деятельно
способствовала союзу своего покойного мужа с родственниками.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     Всякая  радость  от  успеха улетучилась.  Даже  яркий  солнечный  свет,
казалось, померк.
     --  Питерсфилд  вон  за  тем  холмом, -- сказал Фрир.  --  Полагаю, вас
дожидается целая толпа народу.
     Фрир угадал. Человек двадцать-тридцать толклось  у "Красного Льва", еще
больше сбежалось узнать, чем  же кончился трибунал. Услышав радостную весть,
все дико завопили, а  мистер Фрир не преминул  ввернуть словечко в поддержку
правительства.
     -- Это все газеты, -- ворчал Фрир, когда они, сменив лошадей, тронулись
дальше. -- Жалко,  мы  не можем поучиться у Бони и пропускать  в печать лишь
то,  что простонародью полезно.  Католическая эмансипация... реформы... дела
флотские... Толпа желает участвовать во всем.
     Даже  дивная  красота  Дьяволовой  чаши,  мимо  которой  они проезжали,
оставила Хорнблауэра безучастным.  Жизнь утратила всякую сладость. Он мечтал
вновь оказаться безвестным  капитаном где-нибудь в бурной  Атлантике. Каждый
удар лошадиных копыт  приближал его к Барбаре, а  в душе закипало тоскливое,
смутное желание вернуться к Марии,  скучной, неинтересной, обыденной. Толпа,
приветствовавшая его в  Гилфорде  -- там как раз кончался  базарный день  --
воняла пивом и потом. Хоть одно  утешало -- с приближением вечера Фрир умолк
и оставил Хорнблауэра с его мыслями, пусть даже и невеселыми.
     Когда они меняли лошадей в Ишере, уже смеркалось.
     --  Приятно  сознавать,  что  мы  можем  не  опасаться  грабителей,  --
улыбнулся  Фрир. --  Довольно  будет  герою дня  назваться, и  разбойники не
возьмут с нас ни гроша.
     Однако никто на них не напал. Карета беспрепятственно проехала по мосту
в  Путни и двинулась сперва по дороге между  все более частыми домами, затем
по узким улочкам.
     -- Номер десять Даунинг-стрит, приятель, -- велел форейтору Фрир.
     Из  встречи на  Даунинг-стрит Хорнблауэр  яснее всего запомнил невольно
подслушанные  слова  Фрира --  тот,  едва  войдя,  прошептал  Персивалю: "Не
подведет".  Разговор  длился  не  более десяти минут,  официальные  с  одной
стороны,  сдержанный   с  другой.  Премьер-министр  явно  было  сегодня   не
разговорчив -- по-видимому, он главным образом хотел взглянуть на  человека,
который  может повредить  ему в  глазах принца-регента  или  общественности.
Хорнблауэр  не составил особо  приятного впечатления ни о  его уме, ни о его
личном обаянии.
     -- Дальше  Пэлл-Мэлл, Военное министерство, -- сказал Фрир. -- Господи,
сколько нам приходится работать!
     Лондон пах  лошадьми, как всегда  для человека, только что вернувшегося
из  плаванья. Окна  Уайтхолла ярко  светились.  В Военном  министерстве  его
провели  к молодому лорду, который понравился Хорнблауэру с первого взгляда.
Его  звали   Пальмерстон,  он  был  заместитель  министра  иностранных  дел.
Пальмерстон много и толково расспрашивал о состоянии общественного мнения во
Франции, о  последнем  урожае,  о  том,  как Хорнблауэру  удалось бежать. Он
одобрительно кивнул, когда Хорнблауэр замялся, не желая называть человека, у
которого они нашли приют.
     --  Совершенно правильно,  -- сказал Пальмерстон.  --  Вы  боитесь, что
какой-нибудь  кретин проболтается и вашего спасителя расстреляют. Кретин бы,
наверно, и проболтался. Я попрошу вас назвать этого человека, если возникнет
крайняя  нужда,  и тогда  вы  сможете  на  нас  положиться.  А  что  стало с
каторжниками?
     -- Первый лейтенант "Триумфа" завербовал их на службу, сэр.
     --  Значит,  последние три недели  они служат  матросами на королевском
корабле? Я лично выбрал бы каторгу.
     Хорнблауэр   считал   так   же.   Он   порадовался,   что   хоть   один
высокопоставленный  чиновник  не питает иллюзий по поводу прелестей флотской
службы.
     --  Я   разыщу  их   и  выпишу  сюда,  если  удастся   уговорить   ваше
адмиралтейское начальство. Я нашел бы им лучшее применение.
     Лакей принес записку, Пальмерстон развернул и прочел.
     --  Его Королевское  Высочество желает  вас  видеть,  -- объявил он. --
Спасибо, капитан. Надеюсь, что буду иметь удовольствие встретиться с вами  в
самом  скором  будущем.  Наша беседа  оказалась  весьма полезной. А  луддиты
крушат  станки на севере, и Сэм Уитбред рвет и мечет в Палате Общин, так что
вы явились как нельзя кстати. Всего доброго, сэр.
     Последние  слова испортили  все  впечатление. Пальмерстон,  планирующий
новую кампанию против Бонапарта, завоевал уважение Хорнблауэра, Пальмерстон,
вторящий Хукхему Фриру, утратил.
     --  Зачем  я  понадобился  Его   Королевскому  Высочеству?  --  спросил
Хорнблауэр Фрира, когда они вместе спускались по ступеням.
     -- Это будет для  вас сюрпризом, -- игриво отвечал Фрир. -- Может быть,
вы пробудете  в  неведении до  утреннего приема.  Об этот час принцуля редко
бывает  настолько  трезв,  чтоб  заниматься  делами.  Может быть,  он уже  в
стельку! Беседуя с ним, будьте поосторожней.
     У Хорнблауэра голова шла кругом. Он вспомнил, что  еще утром выслушивал
свидетельские показания на  трибунале. Сколько всего произошло за этот день!
Он пресытился новыми впечатлениями. Ему было кисло и муторно. А леди Барбара
и его сын совсем рядом, на Бонд-стрит, в какой-то четверти мили отсюда.
     -- Который час? -- спросил он.
     -- Десять.  Молодой Пальмерстончик засиживается в  Военном министерстве
допоздна. Пчелка наша трудолюбивая.
     -- Ox, -- сказал Хорнблауэр.
     Бог  весть, когда  удастся улизнуть из  дворца. С визитом на Бонд-стрит
придется  повременить до утра. У дверей ждал  экипаж, кучер и лакей щеголяли
красными королевскими ливреями.
     -- Лорд-гофмейстер прислал, -- объяснил Фрир. -- Трогательная забота.
     Он подсадил Хорнблауэра и залез сам.
     -- Встречались с Его Королевским Высочеством?
     -- Нет.
     -- Но при дворе бывали?
     -- Дважды  присутствовал на  утренних приемах. Меня представляли королю
Георгу в девяносто восьмом.
     --  А! Принцуля не то что его отец. А с Кларенсом* [Герцог  Кларенс  --
третий сын короля Георга III, впоследствии король Вильгельм IV, в  молодости
служил на флоте;  подобно отцу, под конец жизни страдал слабоумием на  почве
болезни щитовидной железы.] вы, я полагаю, знакомы?
     -- Да.
     Экипаж  остановился у  ярко освещенного  подъезда, двери  распахнулись,
лакеи  помогли гостям. Вестибюль сверкал огнями,  кто-то  в ливрее, пудреном
парике и с белым жезлом оглядел Хорнблауэра с головы до пят.
     -- Шляпу под мышку, -- прошептал он. -- Сюда, пожалуйста.
     -- Капитан Хорнблауэр, мистер Хукхем Фрир, -- объявил кто-то.
     Огромный зал  ослепил светом свечей. В дальнем конце, широкой паркетной
гладью, сверкала золотом и  драгоценностями небольшая кучка людей. Кто-то во
флотском мундире шел навстречу -- Хорнблауэр узнал шишковатую голову и глаза
навыкате герцога Кларенса.
     -- А, Хорнблауэр,  --  сказал тот, протягивая руку.  -- С  возвращением
вас.
     Хорнблауэр склонился над его рукой.
     -- Идемте, я вас представлю. Это капитан Хорнблауэр, сэр.
     -- Добрейший вечерок, капитан.
     Тучный  красавец,  прожигатель   жизни,  изнеженный,  хитрый   --   вот
последовательность  впечатлений,  которые  Хорнблауэр   составил,   кланяясь
принцу-регенту.  Редеющие кудри, похоже,  крашены, влажные  глаза  и красные
отвислые  щеки  --  сразу  видно,  что  Его  Королевское  Высочество  плотно
отобедали, чего про Хорнблауэра сказать было нельзя.
     -- Только о вас и разговору, капитан, с тех  пор, как ваш тендер -- как
его бишь? -- вошел в Портсмут.
     -- Да? -- Хорнблауэр стоял навытяжку.
     --  Да. И  правильно,  черт  побери. Правильно,  черт побери,  говорят.
Здорово вы  это провернули, капитан, прямо как  если  бы  я сам взялся.  Эй,
Конингем, представь.
     Хорнблауэр поклонился леди Такой  и леди Сякой, лорду  Чего-то  и лорду
Джону  Чего- то-еще. Дерзкие глаза и голые плечи,  изысканные наряды и синие
ленты  Ордена  Подвязки -- вот и  все,  что Хорнблауэр успел разглядеть.  Он
почувствовал, что сшитый на "Триумфе" мундир сидит кое-как.
     -- Давайте покончим с делом, -- сказал принц. -- Зовите этих.
     Кто-то  расстелил на полу  ковер, кто-то другой внес подушку  -- на ней
что-то  сверкало и  переливалось.  Торжественно  выступили  трое  в  красных
мантиях. Кто-то опустился на одно колено и протянул принцу меч.
     -- Преклоните колени, сэр, -- сказал Хорнблауэру лорд Конингем.
     Хорнблауэр  почувствовал прикосновение  мечом  плашмя и  услышал слова,
посвящающие  его в  рыцари. Однако,  когда  он  встал,  немного  оглушенный,
церемония отнюдь не закончилась. Ему перекинули через плечо ленту, прикололи
орден,  надели  мантию.  Он  повторил  клятву,  после  чего  надо  было  еще
расписаться   в   книге.  Кто-то   громогласно   провозгласил   его  рыцарем
Досточтимейшего Ордена Бани. Отныне  он  сэр  Горацио  Хорнблауэр и до конца
жизни  будет носить  ленту  со  звездой.  Наконец с  него  сняли  мантию,  и
служители ордена удалились.
     -- Позвольте мне поздравить  вас  первым,  сэр Горацио -- сказал герцог
Кларенс, выходя вперед. Доброе дебильное лицо его лучилось улыбкой.
     --  Спасибо,  сэр,  --  сказал Хорнблауэр. Когда он  кланялся,  большая
орденская звезда легонько ударила его по груди.
     -- Желаю вам всяких благ, полковник, -- сказал принц-регент.
     При этих  словах все взгляды  устремились на Хорнблауэра  --  только по
этому он понял, что принц не оговорился.
     -- Сэр? -- переспросил он, поскольку этого, видимо, от него ждали.
     -- Его  Королевское  Высочество,  --  объяснил  герцог, --  с  радостью
производит вас в полковники своей морской пехоты.
     Полковник морской пехоты получал тысячу двести фунтов в год, не  ударяя
за это  пальцем  о  палец.  В  этот  почетный  ранг  возводили  отличившихся
капитанов, и он сохранялся за ними до назначения адмиралами. Теперь он будет
получать  тысячу  двести  фунтов  в  дополнение  к  пусть  даже  половинному
жалованью. Наконец-то  он обеспечен -- впервые в  жизни.  У него есть титул,
лента со звездой. У него есть все, о чем он мечтал.
     -- Бедняга ошалел, -- громко и довольно рассмеялся регент.
     --  Я   ошеломлен,  сэр,  --  сказал  Хорнблауэр,  силясь  вернуться  к
происходящему. -- Не знаю, как и благодарить Ваше Королевское Высочество.
     --  Отблагодарите  меня, сыграв  с нами  в кости. Своим  появлением  вы
прервали чертовски интересную игру. Позвоните в  этот колокольчик, сэр Джон,
пусть  принесут вина.  Сядьте рядом  с леди Джен, капитан. Вы ведь сыграете?
Да,  да,  я про  вас  помню, Хукхем.  Вы  хотите  улизнуть  и сообщить Джону
Уолтеру, что я  исполнил свой долг. Намекните ему заодно, что мне не худо бы
повысить  содержание  -- видит  Бог, я довольно для  этого тружусь. Но  я не
понимаю,  зачем вам забирать  капитана. Ну ладно, черт побери.  Идите,  куда
хотите.
     --  Не  думал,  что  вы играете  в  кости, --  сказал  Фрир,  когда они
вырвались из дворца и  вновь ехали в экипаже.  -- Я бы  не  сел, особенно  с
принцулей, особенно тогда тот  играет своим  набором костей. Ну, каково оно,
быть сэром Горацио?
     -- Очень хорошо, -- сказал Хорнблауэр.  Он  переваривал  то, что регент
сказал  о  Джоне  Уолтере,  редакторе  "Таймс". Все понятно.  Вероятно,  его
посвящение  рыцари и  производство  в полковники морской  пехоты  --  важная
новость, чье  обнародование будет иметь некий политический эффект.  Отсюда и
спешка. Новость убедит маловеров, что флотские офицеры на службе британского
правительство совершают великие деяния. В рыцари его посвятили из такого  же
политического расчета, из какого Бонапарт чуть было не расстрелял.
     --  Я  взял на себя  смелость снять вам  комнату в "Золотом Кресте", --
сообщил  Фрир. -- Вас там  ждут. Багаж ваш я уже туда  отослал. Отвезти вас?
Или прежде заглянете к Фладонгу?
     Хорнблауэр хотел остаться  один, мысль  посетить  флотскую  кофейню  --
впервые  за  пять  лет  --  ничуть  его  не  манила, тем более  что он вдруг
застеснялся ленты и звезды. Даже в гостинице  было довольно  мерзко: хозяин,
лакеи  и  горничные,  вставляя  через слово  елейно-  почтительное "да,  сэр
Горацио", "нет, сэр  Горацио", устроили из проводов его в комнату шествие со
свечами, суетились  вокруг,  выспрашивали, чего  бы он желал, когда желал он
одного -- чтоб его оставили в покое.
     Однако покоя он не обрел даже в  постели. Решительно выбросив из головы
все воспоминания  этого  бурного  дня, он не  мог  отделаться от  мысли, что
завтра увидит леди Барбару. Спал он плохо.



     -- Сэр  Горацио Хорнблауэр, -- объявил дворецкий,  распахивая перед ним
дверь.
     Он не  ждал  увидеть леди  Барбару в  черном и немного оторопел  -- она
всегда представлялась ему  в голубом  платье, как при  последней встрече,  в
серовато-голубом, под  цвет глаз.  Конечно  же, она в трауре, ведь со смерти
Лейтона  не минуло  и  года.  Но и черное  ей шло, оттеняя сливочную белизну
лица. Хорнблауэр со странной тоской вспомнил золотистый  загар на этих щеках
в невозвратные дни "Лидии".
     -- Здравствуйте, -- сказала она, протягивая ему руки. Они были гладкие,
прохладные и нежные -- он еще  помнил их прикосновение.  -- Кормилица сейчас
принесет Ричарда. Пока же позвольте сердечно поздравить вас с вашим успехом.
     -- Спасибо, -- Я исключительно удачлив, мэм. -- сказал Хорнблауэр.
     --  Удачлив, как правило, тот,  -- сказала  леди Барбара, -- кто  верно
оценивает случай.
     Пытаясь  переварить услышанное,  Хорнблауэр неловко смотрел на  нее. Он
позабыл, как она божественно-величава, как уверена в себе и неизменно добра,
забыл,  что рядом с ней  чувствуешь себя неотесанным мальчишкой.  Что ей его
рыцарство  -- ей,  дочери  графа,  сестре  маркиза  и  виконта,  который  не
сегодня-завтра станет герцогом. Он  вдруг понял,  что не знает, куда  девать
руки.
     От   замешательства   его   спасло   появление   кормилицы,   дородной,
розовощекой, в чепце с лентами и с ребенком на руках. Она сделала книксен.
     -- Привет, сын, -- сказал Хорнблауэр ласково.
     Волосиков под  чепчиком,  похоже, еще совсем  не наросло,  но  на  отца
глядели два пронзительных карих глаза; нос, подбородок и лоб  по-младенчески
неопределенные, но глаза -- глаза, безусловно, его.
     -- Привет, малыш,  -- ласково  повторил Хорнблауэр. Он  не знал, что  в
словах его сквозит нежность.  Он обращался к Ричарду, как прежде обращался к
маленьким Горацио и Марии. Он протянул к ребенку руки.
     -- Иди к отцу, -- сказал он.
     Ричард  не  возражал.  Хорнблауэр  никак  не  думал,  что этот  комочек
окажется таким крошечным и невесомым -- он помнил своих  детей уже постарше.
Однако ощущение быстро прошло.
     -- Ну, малыш, ну, -- сказал Хорнблауэр.
     Ричард выворачивался, тянулся ручонкой к сияющему золотому эполету.
     -- Красиво? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Па! -- сказал Ричард, трогая золотой шнур.
     -- Настоящий мужчина!  -- сказал  Хорнблауэр. Он не забыл, как играть с
маленькими детьми. Ричард радостно гукал у него в руках, ангельски улыбался,
брыкался крошечными, скрытыми под  платьицем ножками. Добрый старый прием --
наклонить голову и притвориться,  будто сейчас укусит Ричарда в живот  -- не
подвел и на этот раз. Ричард самозабвенно булькал и махал ручонками.
     -- Как нам смешно! -- говорил Хорнблауэр. -- Ой, как нам смешно!
     Он  вдруг  вспомнил   про  леди   Барбару.   Она  смотрела  на  ребенка
просветленно и  улыбалась. Он  подумал, что она любит  Ричарда и растрогана.
Ричард тоже ее заметил.
     --   Гу!  --  сказал  он,  показывая   на  нее.  Она  подошла.  Ричард,
вывернувшись, через плечо отца потрогал ее лицо.
     -- Чудный малыш, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Конечно, чудный, -- вмешалась кормилица, забирая у него ребенка. Она
привыкла, что  богоподобные  отцы  в сверкающих мундирах  снисходят до своих
детей не  больше  чем на  десять  секунд кряду, а затем их  надлежит  спешно
избавить от этой обузы.
     --  И  пухленький  какой,  --  добавила  кормилица,  заполучив  ребенка
обратно. Он брыкался и переводил карие глазки с Хорнблауэра на леди Барбару.
     --  Скажи  "пока".  --  Кормилица взяла  пухленькую  ручонку в  свою  и
помахала. -- "Пока".
     -- Не правда  ли, он на вас похож? -- спросила  Барбара, когда дверь за
кормилицей затворилась.
     -- Ну... -- с сомнением улыбнулся Хорнблауэр. Он был счастлив несколько
секунд с ребенком, так счастлив, как не был уже долгое, долгое время. До сей
минуты утро было одним  сплошным отчаянием. Он  получил  все, чего желал. Он
напоминал себе об этом, а кто-  то изнутри отвечал, что не  желает ничего. В
утреннем свете лента и звезда предстали аляповатыми побрякушками. Он не умел
гордиться  собой,  он  находил  что-то  нелепое  в  сочетании  "сэр  Горацио
Хорнблауэр", как всегда находил что-то нелепое в себе самом.
     Он  пытался успокоить  себя мыслью  о  деньгах.  Он  богат,  жизнь  его
обеспечена. Ему не  придется больше закладывать наградную шпагу или стыдится
в обществе бронзовых пряжек на башмаках. И все же будущая определенность его
пугала.  В  ней была  какая-то  несвобода,  какая-то  безысходность, что-то,
напоминавшее  о  томительных  неделях в замке  де  Грасай -- он  помнил, как
рвался  оттуда на волю.  Бедность, такая мучительная прежде, теперь, как  ни
трудно в это поверить, представлялась почти желанной.
     Он завидовал собратьям,  о которых писали в  газетах. Теперь он  узнал,
как быстро приедается известность. Бушу  или Брауну он не станет любезнее от
того,  что "Таймс" расточает ему  хвалы, тех, кому станет от этого любезнее,
сам  же будет презирать --  и он  вполне обоснованно страшился  зависти тех,
кому любезнее не  станет. Вчера толпа его превозносила,  это не улучшило его
мнения о толпе, только  добавило  горького  презрения к  сильным мира  сего,
которые  этот  толпой  управляют.  Он  был оскорблен  как  боевой  офицер  и
гуманист.
     Счастье -- плод  Мертвого моря,  который  во  рту обращается горечью  и
золой.  Может быть, Хорнблауэр  слишком смело обобщал свой личный  жизненный
опыт. Предвкушение,  не  обладание,  вот  что  дает  счастье,  и, сделав это
открытие,  он не  мог  радоваться и предвкушению. Свобода, купленная смертью
Марии  -- не  свобода. Почести,  дарованные жалкими  честолюбцами, не делают
чести. Преуспеяние хуже бедности,  ибо связывает по рукам  и ногам.  То, что
жизнь дает одной рукой, она отнимает другой. Путь в политику, предмет давних
его мечтаний, открывается для него, особенно с поддержкой влиятельных Велели
-- но как  же часто  он  будет  ненавидеть  эту политику! Он провел тридцать
счастливых  секунд  с сыном,  но, положа руку  на сердце,  хватит  ли  этого
счастья на тридцать лет?
     Он встретился с Барбарой глазами и понял, что она ждет  лишь его слова.
Тот, кто  не знает  и не  понимает, кто думает,  что  была  романтика  в его
прозаичнейшей  из  жизней,  сочтет, что  наступает  романтическая  развязка.
Барбара по-прежнему улыбалась, но губы ее дрожали. Он вспомнил: Мари назвала
его  человеком, в  которого женщины легко влюбляются, и при этом напоминании
ему стало неприятно.



Популярность: 6, Last-modified: Mon, 15 Nov 2004 08:07:19 GmT