-----------------------------------------------------------------------
   Трилогия "Конец людей", книга первая.
   Киев, "Велес", 1993.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   Стены  больничной  палаты,  деревянная  мебель   -   все,   вплоть   до
металлической кровати, было  выкрашено  эмалевой  краской,  все  прекрасно
мылось и сияло ослепительной белизною. Из матового тюльпана,  укрепленного
над изголовьем, струился электрический свет - такой же ослепительно  белый
и резкий; он падал на простыни, на бледную роженицу, с трудом  поднимавшую
веки, на колыбель, на шестерых посетителей.
   - Все ваши хваленые доводы не заставят меня переменить мнение, и  война
тут тоже ни при чем, - произнес маркиз  де  Ла  Моннери.  -  Я  решительно
против этой новой моды - рожать в больницах.
   Маркизу было семьдесят четыре года, он доводился  роженице  дядей.  Его
лысую голову окаймлял на затылке венчик жестких  белых  волос,  торчавших,
как хохол у попугая.
   - Наши матери не были такими неженками! - продолжал он.  -  Они  рожали
здоровых детей  и  прекрасно  обходились  без  этих  чертовых  хирургов  и
сиделок, без снадобий, которые только отравляют организм.  Они  полагались
на природу, и через два дня на их  щеках  уже  расцветал  румянец.  А  что
теперь?.. Вы только взгляните на эту восковую куклу.
   Он протянул сухонькую ручку к  подушке,  словно  призывая  в  свидетели
родственников. И тут у  старика  внезапно  начался  приступ  кашля:  кровь
прилила к голове, глубокие борозды на отечном лице покраснели, даже лысина
стала багровой; издав трубный звук, он сплюнул в платок и вытер усы.
   Сидевшая справа от кровати пожилая дама, супруга знаменитого поэта Жана
де Ла Моннери и мать роженицы, повела роскошными  плечами.  Ей  давно  уже
перевалило за пятьдесят; на ней был бархатный костюм гранатового  цвета  и
шляпа с широкими полями. Не поворачивая головы, она ответила своему деверю
властным тоном:
   - И все же, милый Урбен, если бы вы свою жену без промедления отправили
в лечебницу, она, быть может, и по сию пору была бы с вами. Об этом в свое
время немало толковали.
   - Ну нет, - возразил Урбен де Ла Моннери. - Вы просто повторяете  чужие
слова, Жюльетта, вы были слишком молоды! В  лечебнице,  в  клинике  -  где
угодно - несчастная Матильда все равно бы погибла, только она  еще  больше
страдала бы от того, что умирает не в собственной постели, а на больничной
койке. Верно другое: нельзя  создать  христианской  семьи  с  женщиной,  у
которой столь узкие бедра, что она может пролезть в кольцо от салфетки.
   - Не кажется ли вам, что такой  разговор  вряд  ли  уместен  у  постели
бедняжки Жаклины? - проговорила баронесса  Шудлер,  маленькая  седоволосая
женщина с еще свежим лицом, устроившаяся слева от кровати.
   Роженица слегка повернула голову и улыбнулась ей.
   - Ничего, мама, ничего, - прошептала она.
   Баронессу Шудлер и ее невестку связывала  взаимная  симпатия,  как  это
нередко случается с людьми маленького роста.
   - А вот я нахожу, что вы просто молодец, дорогая Жаклина, -  продолжала
баронесса Шудлер. - Родить двоих детей в течение полутора лет -  это,  что
бы ни говорили, не так-то легко. А ведь вы превосходно справились,  и  ваш
малютка - просто чудо!
   Маркиз де Ла Моннери что-то пробормотал себе под  нос  и  повернулся  к
колыбели.
   Трое мужчин восседали возле нее: все они были в  темном,  и  у  всех  в
галстуках  красовались  жемчужные  булавки.  Самый  молодой,  барон  Ноэль
Шудлер, управляющий Французским банком, дед новорожденного и муж маленькой
женщины с седыми волосами и свежим цветом лица, был  человек  исполинского
роста. Живот, грудь, щеки, веки - все было у него  тяжелым,  на  всем  как
будто  лежал  отпечаток  самоуверенности  крупного   дельца,   неизменного
победителя в финансовых схватках.  Он  носил  короткую  черную  как  смоль
остроконечную бородку.
   Этот грузный шестидесятилетний великан окружал  подчеркнутым  вниманием
своего отца Зигфрида Шудлера, основателя банка "Шудлер", которого в Париже
во все времена называли "Барон Зигфрид"; это был высокий, худой  старик  с
голым  черепом,  усеянным  темными  пятнами,  с  пышными  бакенбардами,  с
огромным, испещренным прожилками носом  и  красными  влажными  веками.  Он
сидел, расставив ноги, сгорбив спину, и, то и дело подзывая к себе сына, с
едва  заметным  австрийским  акцентом  доверительно  шептал  ему  на   ухо
какие-нибудь замечания, слышные всем окружающим.
   Тут же, у колыбели, находился и другой дед новорожденного - Жан  де  Ла
Моннери, прославленный поэт и академик. Он был двумя годами моложе  своего
брата Урбена и во многом походил на него; только выглядел более утонченным
и желчным; лысину у него прикрывала длинная желтоватая  прядь,  зачесанная
надо лбом; он сидел неподвижно, опершись на трость.
   Жан де Ла Моннери не принимал участия в  семейном  споре.  Он  созерцал
младенца - эту маленькую  теплую  личинку,  слепую  и  сморщенную:  личико
новорожденного  величиной  с  кулак  взрослого  человека  выглядывало   из
пеленок.
   - Извечная тайна, - произнес поэт. -  Тайна  самая  банальная  и  самая
загадочная и единственно важная для нас.
   Он в раздумье покачал головой и  уронил  висевший  на  шнурке  дымчатый
монокль; левый глаз поэта, теперь уже не защищенный стеклом, слегка косил.
   - Было время, когда я не выносил даже вида новорожденного, -  продолжал
он. - Меня просто мутило. Слепое создание без малейшего проблеска мысли...
Крохотные ручки и ножки со студенистыми косточками... Повинуясь  какому-то
таинственному закону,  клетки  в  один  прекрасный  день  прекращают  свой
рост... Почему мы начинаем ссыхаться?.. Почему превращаемся в  таких  вот,
какими мы нынче стали? - добавил он  со  вздохом.  -  Кончаешь  жить,  так
ничего и не поняв, точь-в-точь как этот младенец.
   - Здесь нет никакой тайны, одна только воля божья, - заметил  Урбен  де
Ла Моннери. - А когда становишься стариком, как мы с  вами...  Ну  что  ж!
Начинаешь походить на старого оленя, у которого притупляются рога... Да, с
каждым годом рога у него становятся короче.
   Ноэль Шудлер вытянул свой огромный указательный палец и пощекотал ручку
младенца.
   И тотчас над колыбелью  склонились  четыре  старика;  из  высоких  туго
накрахмаленных глянцевитых воротничков выступали их  морщинистые  шеи,  на
отечных лицах выделялись лишенные  ресниц  багровые  веки,  лбы,  усеянные
темными пятнами, пористые носы; уши  оттопыривались,  редкие  пряди  волос
пожелтели и топорщились.  Обдавая  колыбель  хриплым  свистящим  дыханием,
отравленным многолетним курением сигар,  тяжелым  запахом,  исходившим  от
усов, от запломбированных зубов,  они  пристально  следили  за  тем,  как,
прикасаясь к пальцу деда, сжимались и разжимались крошечные  пальчики,  на
которых кожица была тонка, словно пленочка на дольках мандарина.
   - Непостижимо, откуда у такого малютки столько силы! -  прогудел  Ноэль
Шудлер.
   Четверо мужчин застыли над этой биологической загадкой, над  этим  едва
возникшим существом, - отпрыском  их  крови,  их  честолюбий  и  ныне  уже
угасших страстей.
   И под этим живым четырехглавым  куполом  младенец  побагровел  и  начал
слабо стонать.
   - Во всяком случае, у него будет все для того, чтобы стать  счастливым,
если только он сумеет этим воспользоваться, - заявил,  выпрямляясь,  Ноэль
Шудлер.
   Гигант отлично знал цену вещам и уже успел подсчитать все, чем обладает
ребенок или в один прекрасный день станет обладать, все, что будет  к  его
услугам уже с колыбели: банк, сахарные заводы, большая ежедневная  газета,
дворянский титул, всемирная известность поэта и его авторские права, замок
и  земли  старого  Урбена,  другие  менее  крупные  состояния  и   заранее
уготованное ему место  в  самых  разнообразных  кругах  общества  -  среди
аристократов, финансистов, правительственных чиновников, литераторов.
   Зигфрид Шудлер вывел своего сына из состояния задумчивости. Дернув  его
за рукав, он громко прошептал:
   - Как его назвали?
   - Жан-Ноэль, в честь обоих дедов.
   С высоты своего роста Ноэль еще раз бросил цепкий взгляд темных глаз на
одного из самых богатых младенцев Парижа и горделиво повторил, теперь  уже
для самого себя:
   - Жан-Ноэль Шудлер.
   С городской окраины донесся вой сирены. Все  разом  подняли  головы,  и
только старый барон услышал лишь второй сигнал, прозвучавший более громко.
   Шли первые недели 1916 года. Время от  времени  по  вечерам  "Цеппелин"
появлялся над столицей, которая встречала его испуганным ревом, после чего
погружалась во тьму. В миллионах  окон  исчезал  свет.  Огромный  немецкий
дирижабль медленно проплывал над потухшей  громадой  города,  сбрасывал  в
тесный лабиринт улиц несколько бомб и улетал.
   - Прошлой ночью в Вожираре попало в жилой дом. Говорят, погибло  четыре
человека, среди них три женщины, - проговорил Жан де Ла  Моннери,  нарушив
воцарившееся молчание.
   В комнате наступила напряженная тишина. Прошло несколько  мгновений.  С
улицы не доносилось ни звука, только слышно было, как  неподалеку  проехал
фиакр.
   Зигфрид снова сделал знак сыну, и тот помог ему надеть пальто, подбитое
мехом; затем старик опять уселся.
   Чтобы поддержать беседу, баронесса Шудлер сказала:
   - Один  из  этих  ужасных  снарядов  упал  на  трамвайный  путь.  Рельс
изогнулся в воздухе и убил какого-то несчастного, стоявшего на тротуаре.
   Неподвижно сидевший Ноэль Шудлер нахмурил брови.
   Поблизости вновь протяжно завыла сирена, госпожа де Ла Моннери  манерно
прижала  указательные  пальцы  к  ушам  и  не   отнимала   их,   пока   не
восстановилась тишина.
   В коридоре послышались шаги,  дверь  распахнулась,  и  в  палату  вошла
сиделка. Это была рослая, уже пожилая женщина с поблекшим лицом и  резкими
жестами.
   Она зажгла свечу на ночном  столике,  проверила,  хорошо  ли  задернуты
занавески на окнах, потушила лампу над изголовьем.
   - Не угодно ли вам, господа, спуститься в убежище? - спросила  сиделка.
- Оно находится здесь же, в здании. Больную нельзя еще  трогать  с  места,
врач не разрешил. Быть может, завтра...
   Она вынула младенца из колыбели, завернула его в одеяло.
   - Неужели я останусь одна на всем этаже?  -  спросила  роженица  слабым
голосом.
   Сиделка ответила не сразу:
   - Полноте, вы должны быть спокойны и благоразумны.
   - Положите ребенка вот здесь, рядом  со  мной;  -  проговорила  молодая
мать, поворачиваясь спиной к окну.
   В ответ на это сиделка лишь прошептала: "Тише", -  и  удалилась,  унося
младенца.
   Сквозь открытую дверь роженица успела разглядеть  в  синеватом  сумраке
коридора  тележки,  в  которых  катили  больных.  Прошло   еще   несколько
мгновений.
   - Ноэль, я думаю, вам лучше спуститься в убежище. Не забывайте,  у  вас
слабое сердце, - проговорила баронесса Шудлер, понижая  голос  и  стараясь
казаться спокойной.
   - О, мне это ни к чему, - ответил Ноэль Шудлер. -  Разве  только  из-за
отца.
   Что касается старика Зигфрида, то  он  даже  и  не  старался  подыскать
какое-нибудь оправдание, а сразу поднялся с места и  с  явным  нетерпением
ждал, когда же его проводят в убежище.
   - Ноэль не в состоянии оставаться в комнате во время воздушных  тревог,
- прошептала баронесса госпоже де Ла Моннери. -  В  такие  минуты  у  него
начинается сердечный приступ.
   Члены семьи де Ла Моннери  не  без  презрения  наблюдали  за  тем,  как
суетятся Шудлеры. Испытывать страх еще можно, но показывать, что  боишься,
просто непозволительно!
   Госпожа де Ла Моннери вынула из сумочки маленькие круглые часики.
   - Жан, нам пора идти, если мы не хотим опоздать в оперу, -  проговорила
она, выделяя слово "опера" и подчеркивая этим, что появление дирижабля  не
может ничего изменить в их вечерних планах.
   - Вы совершенно правы, Жюльетта, - ответил поэт.
   Он застегнул пальто, глубоко вздохнул и,  словно  набравшись  смелости,
небрежно прибавил:
   - Мне еще нужно заехать в клуб. Я отвезу вас в театр, а  потом  уеду  и
возвращусь ко второму акту.
   - Не беспокойтесь, мой друг, не беспокойтесь, - ответила госпожа де  Ла
Моннери язвительным тоном. - Ваш брат составит мне компанию.
   Она наклонилась к дочери.
   - Спасибо, что  приехали,  мама,  -  машинально  проговорила  роженица,
ощутив на своем лбу торопливый поцелуй.
   Затем к кровати подошла баронесса Шудлер. Она почувствовала,  как  рука
молодой  женщины  сжала,  почти  стиснула  ее  руку;  на   мгновение   она
заколебалась, но затем решила: "В конце концов,  Жаклина  мне  всего  лишь
невестка. Раз уж уходит ее мать..."
   Рука больной разжалась.
   - Этот Вильгельм Второй  настоящий  варвар,  -  пролепетала  баронесса,
пытаясь скрыть смущение.
   И посетители поспешно направились к выходу: одних гнала тревога, другие
торопились в театр или на тайное свидание; впереди шли женщины,  поправляя
булавки на шляпах, за ними, соблюдая старшинство, следовали мужчины. Затем
дверь захлопнулась, наступила тишина.
   Жаклина устремила  взор  на  смутно  белевшую  пустую  колыбель,  потом
перевела его на  слабо  освещенную  ночником  фотографию:  она  изображала
молодого драгунского офицера с высоко поднятой головой. В углу рамки  была
прикреплена другая, маленькая фотография  того  же  офицера  -  в  кожаном
пальто и в забрызганных грязью сапогах.
   - Франсуа... - едва слышно прошептала  молодая  женщина.  -  Франсуа...
Господи, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось!
   Глядя широко раскрытыми глазами в полумрак, Жаклина вся превратилась  в
слух; тишину нарушало лишь ее прерывистое дыхание.
   Внезапно она различила далекий гул  мотора,  доносившийся  откуда-то  с
большой высоты, затем  послышался  глухой  взрыв,  от  которого  задрожали
стекла, и снова гул - на этот раз ближе.
   Женщина вцепилась руками в  край  простыни  и  натянула  ее  до  самого
подбородка.
   В это мгновение дверь отворилась, в нее просунулась голова  с  венчиком
белых волос, и  тень  разъяренной  птицы  -  тень  Урбена  де  Ла  Моннери
заметалась по стене.
   Старик замедлил шаги, потом, подойдя к кровати, опустился на  стул,  на
котором несколько минут назад восседала его невестка, и ворчливо сказал:
   - Меня никогда не занимала опера. Лучше уж я посижу здесь,  с  тобой...
Но что за нелепая мысль рожать в таком месте!
   Дирижабль приближался, теперь он пролетал прямо над клиникой.





   Воздух был сухой, холодный,  ломкий,  как  хрусталь.  Париж  отбрасывал
огромное розовое зарево на усеянное звездами и все же  темное  декабрьское
небо. Миллионы ламп, тысячи газовых фонарей, сверкающие витрины,  световые
рекламы,  бегущие  вдоль  крыш,  автомобильные  фары,  бороздившие  улицы,
залитые светом театральные подъезды, слуховые оконца нищенских  мансард  и
огромные окна парламента, где шли поздние  заседания,  ателье  художников,
стеклянные  крыши  заводов,  фонари  ночных  сторожей  -  все  эти   огни,
отраженные поверхностью водоемов, мрамором колонн, зеркалами, драгоценными
кольцами и накрахмаленными манишками, все эти огни, эти полосы света,  эти
лучи, сливаясь, создавали над столицей сияющий купол.
   Мировая война окончилась два года  назад,  и  Париж,  блестящий  Париж,
вновь вознесся в центре земной планеты. Никогда еще, быть может, поток дел
и идей не был столь стремительным, никогда еще деньги,  роскошь,  творения
искусства, книги, изысканные  кушанья,  вина,  речи  ораторов,  украшения,
всякого рода химеры не были в такой чести, как тогда - в конце 1920  года.
Доктринеры со всех концов света изрекали истины  и  сыпали  парадоксами  в
бесчисленных  кафе  на  левом  берегу  Сены,  в   окружении   восторженных
бездельников, эстетов, убежденных ниспровергателей и случайных бунтовщиков
- они каждую ночь  устраивали  торжище  мысли,  самое  грандиозное,  самое
удивительное из всех, какие только  знала  мировая  история!  Дипломаты  и
министры, прибывшие из различных государств  -  республик  в  монархий,  -
сталкивались на приемах в пышных особняках неподалеку от Булонского  леса.
Только что созданная Лига Наций  избрала  местом  своей  первой  ассамблеи
Часовой зал и отсюда  возвестила  человечеству  начало  новой  эры  -  эры
счастья.
   Женщины  укоротили  платья  и   стали   коротко   подстригать   волосы.
Возведенный еще при Луи-Филиппе пояс укреплений - поросшие травою  валы  и
каменные  бастионы,  -  в  котором  Париж  чувствовал  себя  удобно  целых
восемьдесят лет, это излюбленное место воскресных игр  уличных  мальчишек,
внезапно показался тесным, старинные форты сносились  с  лица  земли,  рвы
засыпались, и город раздался во все стороны, заполняя огороды и  жиденькие
садики высокими зданиями из кирпича и бетона, поглощая  старинные  часовни
бывших пригородов.  После  победы  Республика  избрала  своим  президентом
одного из наиболее элегантных людей Франции;  через  несколько  недель  он
стал жертвой безумия [речь идет о Поле Дешанеле, который  был  президентом
Франции в 1920 г.].
   Больше  чем  когда-либо  олицетворением  Парижа  в  те  годы  считалось
общество, верховным законом которого был  успех;  двадцать  тысяч  человек
захватили и держали в своих  руках  власть  и  богатство,  господство  над
красотой и талантами, но  положение  и  этих  баловней  судьбы  оставалось
неустойчивым. Пожалуй, их можно было сравнить с  жемчугом,  который  тогда
особенно вошел в моду и мог служить их  символом:  встречались  среди  них
настоящие и  поддельные,  отшлифованные  и  не  тронутые  резцом;  нередко
приходилось  наблюдать,  как  в  несколько  месяцев  меркла  слава  самого
блестящего человека, а ценность другого перла возрастала с каждым днем. Но
никто из двадцати тысяч не мог  похвалиться  постоянным,  ярким,  слепящим
сиянием  -  этим  подлинным  свойством   драгоценного   камня,   все   они
поблескивали тем тусклым, словно неживым, светом, каким мерцают  жемчужины
в глубинах моря.
   Их окружали два миллиона других человеческих существ.  Эти,  видно,  не
родились на путях удачи  либо  не  сумели  добиться  успеха  или  даже  не
пытались его достичь. Как и во все времена, они  делали  скрипки,  одевали
актрис, изготовляли рамы для картин, написанных другими, расстилали ковры,
по которым ступали белые туфельки знатных невест.  Те,  кому  не  повезло,
были обречены на труд и безвестность.
   Но никто не мог бы сказать, - двадцать ли тысяч  направляли  труд  двух
миллионов и обращали его себе на пользу  или  же  два  миллиона,  движимые
потребностью действовать, торговать, восхищаться, ощущать себя причастными
к славе, увенчивали избранных диадемой.
   Толпа, ожидающая пять часов кряду, когда же наконец проедет королевская
карета, испытывает больше радости, чем монарх, приветствующий  из  экипажа
эту толпу...
   И все же люди уходящего поколения, те, к кому старость  пришла  в  годы
войны, находили, что Париж клонится к закату вместе с ними. Они оплакивали
гибель истинной учтивости и  французского  склада  ума  -  этого  наследия
восемнадцатого  века,   которое,   по   их   словам,   они   сохранили   в
неприкосновенности. Они забывали, что отцы их и деды в свое время говорили
то же самое, забывали также и то, что  сами  прибавили  многие  правила  к
кодексу учтивости и обрели "разум" - в том  смысле,  в  каком  они  теперь
употребляли это слово, - лишь  под  старость.  Моды  казались  им  слишком
утрированными, нравы - слишком вольными: то,  что  во  времена  их  юности
почиталось пороком, то, что они всегда либо отвергали, или уж,  во  всяком
случае,  скрывали  -  гомосексуализм,   наркотики,   изощренный   и   даже
извращенный эротизм, - все это молодежь выставляла теперь напоказ,  словно
вполне дозволенные забавы;  поэтому,  сурово  порицая  современные  нравы,
старики  не  могли  избавиться  от  некоторой   доли   зависти.   Новейшие
произведения искусства они  считали  недостойными  этого  высокого  имени,
новомодные теории представлялись им  выражением  варварства.  С  таким  же
пренебрежением относились они и к спорту. Зато с явным интересом  отмечали
они прогресс  науки  и  то  с  любопытством  и  наивной  гордостью,  то  с
раздражением наблюдали, как техника все больше заполняла  их  материальный
мир. Однако вся эта суета, утверждали они, убивает радость, и, сожалея  об
исчезновении привычных им, более спокойных форм цивилизации, они  уверяли,
окидывая взглядом окружающую жизнь,  что  весь  этот  фейерверк  долго  не
продлится и ни к чему хорошему не приведет.
   Можно было сколько угодно пожимать плечами, но их мнение было не только
извечным брюзжанием стариков: между обществом 1910 года и  обществом  1920
года легла более  глубокая,  более  непроходимая  пропасть,  нежели  между
обществом 1820 года и обществом 1910 года. С  Парижем  произошло  то,  что
происходит с людьми, о которых говорят: "Он  в  одну  неделю  постарел  на
десять лет". За четыре года войны Франция  состарилась  на  целый  век,  и
возможно, то был последний век великой цивилизации; вот почему  ненасытная
жажда  жизни,  отличавшая  в  те  годы  Париж,   напоминала   лихорадочное
возбуждение чахоточного.
   Общество может быть счастливым, хотя в недрах его уже  таятся  симптомы
разрушения: роковая развязка наступает позднее.
   Точно так же общество может казаться счастливым, хотя многие его  члены
страждут.
   Молодые люди возлагали на старшее поколение ответственность за все  уже
возникшие или еще только надвигавшиеся беды, за трудности  нынешнего  дня,
за смутные угрозы грядущего. Старики, некогда входившие в  число  двадцати
тысяч или еще  остававшиеся  в  числе  этих  избранных,  слышали,  как  им
предъявляют обвинения в преступлениях, в которых, по их мнению, они  вовсе
не были повинны; их упрекали в эгоизме, в трусости,  в  непонятливости,  в
легкомыслии, в воинственности. Впрочем, и сами  обвинители  не  выказывали
большого великодушия,  верности  убеждениям,  уравновешенности.  Но  когда
старики отмечали это, молодые вопили: "Ведь вы сами сделали нас такими!"
   И каждый человек, словно не  замечая  сияния,  исходившего  от  Парижа,
следовал по узкому туннелю  собственной  жизни;  он  напоминал  прохожего,
который, видя перед  собой  лишь  темную  полоску  тротуара,  не  обращает
внимания на  гигантский  ослепительный  купол,  раскинувшийся  над  ним  и
освещающий окрестность на несколько миль вокруг.


   Задыхаясь,  с  трудом  перемещая  свою  огромную  тушу,  мамаша   Лашом
поднялась по лестнице метро и застыла посреди вокзальной площади.
   - Да ты потише, Симон, - прохрипела она. - Мне за  тобой  не  угнаться.
Тебе, понятно, не терпится меня спровадить... Но ты все-таки не забывай, у
меня ноги-то опухли.
   От холода щеки у нее покрылись  красными  пятнами.  Глаза  были  скрыты
набухшими  веками,   из-под   усатой   верхней   губы   вырывались   клубы
мелочно-белого пара и медленно расплывались в морозном воздухе.
   Симон поставил чемодан на асфальт и протер очки.
   Вокруг  них  носильщики  в  синих  халатах  катили  груженые   тележки,
суетливые пассажиры, кутаясь в пальто, переговаривались, подзывали  такси.
Автомобили в три ряда стояли  вдоль  тротуара,  и  свет,  падавший  сквозь
стеклянный навес вокзала, играл на их никелированных частях.
   - Вот, дожила до старости, - продолжала мамаша Лашом, - и в первый  раз
попала в Париж. А только  уж  больше  не  приеду  сюда  до  самой  смерти.
Замучилась! Везде лестницы: у тебя лестница, в гостинице лестница, в метро
лестница - везде... Бедные мои ноги!
   Она  возвышалась,  как  гора,  равнодушно  взирая  на   окружавшую   ее
вокзальную суматоху. Была вся в черном. Черное платье, ниспадавшее до пят,
и почти такое же длинное черное  пальто  облекали  громадное  бесформенное
тело; на плечах - черный платок. Даже серьги  в  ушах  были  черные  -  из
черного  дерева.  Голову   этого   монумента   украшала   плоская   шляпа,
напоминавшая маленький венок из черного бисера, какие иногда возлагают  на
гроб.
   Какой-то малыш, которого мать тащила за руку, с изумлением уставился на
эту огромную старуху, зацепился ногой за ее чемодан, получил  подзатыльник
и заревел.
   - Пора идти, мать, - проговорил Симон, едва  сдерживая  раздражение.  -
Приготовь билет.
   Узкоплечий Симон ростом был ниже матери; его  курносое  лицо  скрашивал
очень высокий лоб.
   Старуха наконец сдвинулась с места, заколыхалась ее грудь, заколыхались
бедра.
   - Если бы  твоя  жена  захотела,  -  проговорила  она,  -  я  могла  бы
остановиться у вас. Не было бы лишних расходов и не так бы я уставала.
   - Но ведь ты сама видела, какая у нас теснота, - ответил Симон Лашом. -
Где, по-твоему...
   - Ну, понятно, понятно... А только ты меня не  разубедишь.  Да  уж  все
равно отцу скажу,  что  ты  счастлив  и  живешь  хорошо...  О  твоей  жене
упоминать не стану... По правде сказать, не люблю я твою жену.
   Симону хотелось крикнуть: "Да я и сам не люблю ее, даже не знаю, почему
я на ней женился"." Толпа со всех сторон стискивала его, тесно прижимала к
матери. Старуха заняла весь проход, где стоял контролер;  приподняв  подол
платья, она неторопливо рылась в кармане  нижней  юбки,  отыскивая  билет.
Даже ее "воскресный" наряд сохранял  запах  навоза  и  прокисшего  молока.
Симон невольно отодвинулся.
   Наконец они  вышли  на  перрон.  Паровоз  пассажирского  поезда  тяжело
пыхтел, пар из трубы стлался над асфальтом. Окутанная  этим  теплым  белым
туманом, мамаша Лашом снова остановилась и сказала:
   - И все-таки обидно! Сколько мы жертв ради тебя принесли. Неужели ты не
чувствуешь себя счастливым?
   - Я вам сто раз говорил, что вы не шли ради меня ни на какие жертвы,  -
вспылил Симон. - Учился я на  грошовую  стипендию  и  чуть  не  подыхал  с
голоду. Ведь вы за всю мою жизнь не дали мне ни одного су... Впрочем, нет:
когда я  уходил  на  военную  службу,  отец  с  важным  видом  вручил  мне
пятифранковую монету... И это все... Даже во время войны  ты  ни  разу  не
прислала мне посылку...
   - А как знать-то было наверняка, дойдет ли  посылка?  Тебя  ведь  могли
убить, что тогда? Пропадай, значит, посылка?
   Симон покачал лобастой головой.  Гнев  его  стихал,  натыкаясь  на  эту
вязкую,  непроницаемую,  извечную  преграду.  Стоит  ли  говорить?   Запах
смазочного масла, дыма и сажи, вырывавшейся из паровозной трубы, еще более
ощутимый запах прокисшего молока, тяжесть чемодана, топот спешивших людей,
вид этой старухи, доводившейся ему матерью, чувство собственного унижения,
оттого что он снова дал втянуть себя в бессмысленный, бесконечный спор,  -
все было ему противно. А холод, пронизавший его на улице,  точно  тисками,
сжимал виски.
   - Да ты на меня не сердись, - продолжала мать, - мы очень даже гордимся
тобой. Что правда, то  правда.  Когда  ты  задумал  учиться,  мы  ведь  не
препятствовали. Мы тебя содержали до четырнадцати лет,  из  последних  сил
выбивались... Ты же хорошо знаешь, сколько в ту пору за поденщину  платили
батраку - пятьдесят, а то и пятьдесят пять су... А потом ты уехал, как раз
когда в возраст вошел и мог бы отрабатывать свой хлеб.  А  теперь  вот  ты
живешь хорошо,  одеваешься  так,  как  ни  твой  отец,  ни  я  никогда  не
одевались...
   Она бросила взгляд, в котором сквозили и уважение  и  упрек,  на  самое
обыкновенное пальто сына, на его синие брюки, уже начавшие  пузыриться  на
коленях.
   - ...Так уж ты постарайся посылать нам деньжат, если  можешь,  конечно.
Все ж таки будет подспорье нам, а главное - твоему бедному брату, ведь  мы
должны о нем заботиться, ты же знаешь, в каком он состоянии.
   - Как ты можешь просить меня об  этом?!  -  возмутился  Симон.  -  Тебе
отлично известно, что я с трудом свожу концы с концами, я  даже  не  знаю,
удастся ли мне оплатить издание моей диссертации. А вам,  слава  богу,  на
жизнь хватает. У вас земли больше, чем вы в  силах  обработать,  и  вы  бы
давно  разбогатели,  не  будь  отец  таким  пьяницей.  Зачем  же...  Зачем
попрошайничать?! - снова взорвался он.
   Мамаша Лашом приподняла свои дряблые веки, уставилась на сына  круглыми
тусклыми глазами. Симон подумал,  что  сейчас  на  эту  великаншу  нападет
приступ ярости, которая в детстве наводила на него ужас. Но  нет,  возраст
смягчил нрав старухи, годы сделали свое. Она не хотела ссориться с сыном.
   - Я ему свое, а он свое, - сказала она со вздохом.  -  Не  понимаем  мы
больше друг друга. Раз уж ты надумал избрать себе легкое ремесло, пошел бы
лучше в священники. Тогда б ты не стал для нас таким чужаком.
   Боясь окончательно возненавидеть мать, Симон заставил себя  подумать  о
том, что он, быть может, никогда больше  ее  не  увидит.  И  поступил  как
хороший сын, как сын, который, несмотря ни на что,  почитает  родителей  и
оказывает им всяческое внимание: он предложил старухе руку, чтобы ей легче
было идти.
   -  Это  только  городские  дамочки  под  ручку  с  мужчинами  ходят,  -
запротестовала она. - Я всю жизнь ходила сама, без  посторонней  помощи  и
своей привычки не оставлю до гробовой доски.
   Размахивая руками, она тяжело двинулась дальше и не  произнесла  больше
ни слова, пока  не  уселась  в  вагон.  Со  стоном  вскарабкалась  она  по
ступенькам. Симон устроил мать на жесткой  скамье,  а  чемодан  положил  в
сетку.
   - Никто там не тронет? - спросила старуха, с опаской глядя вверх.
   - Нет, нет.
   Мать посмотрела на вокзальные часы.
   - Осталось еще двадцать минут, - пробормотала она.
   - Мне пора идти, - поговорил Симон, - я и так уже опоздал.
   Наклонившись, он едва прикоснулся губами к ее поросшей седыми волосками
щеке.
   Толстые, заскорузлые пальцы мамаши Лашом впились в запястье сына.
   - Не вздумай только снова исчезнуть лет на пять - ведь  ты  так  обычно
делаешь, - проговорила она глухо.
   - Нет, - ответил Симон. - Как только дела позволят, обязательно  приеду
к вам в Мюро. Обещаю тебе.
   Мать все не выпускала его руки.
   - А все-таки, - сказала она, - посылай ты нам кой-когда  деньжат,  хоть
самую малость... Мы тогда по крайности будем знать, что ты о  нас  изредка
вспоминаешь...
   Когда Симон пошел по перрону к выходу, старуха даже  не  поглядела  ему
вслед. Она уже погрузилась в свои мысли,  потом  вытащила  из-под  верхней
юбки желтый платок и, скомкав его, приложила к глазам.


   На улице Любека под окнами небольшого особняка был настлан толстый слой
соломы, чтобы заглушить шум колес. Обычай расстилать солому перед  жилищем
знатных людей, пораженных тяжелым  недугом,  уходил  в  прошлое  вместе  с
лошадьми; он сохранился лишь в  обиходе  нескольких  старинных  семей  как
торжественный обряд - предвестник близких похорон.
   С минуту помедлив, Симон Лашом нажал чугунную кнопку звонка.
   Возле дома стоял большой черный автомобиль с тускло светившими  фарами;
неподалеку, разминая ноги, прохаживался шофер.
   Входная дверь отворилась. Старый слуга  согнулся  в  поклоне  при  виде
молодого человека.
   В  то  же  мгновение  на  лестничной  площадке   показалась   Изабелла,
племянница поэта.
   - Идите скорее, господин Лашом, - проговорила она, подбирая упавшую  на
лоб прядь волос. - Он вас ждет.
   Изабелле д'Юин было лет тридцать. На ней было темное шерстяное  платье.
Ее смуглое некрасивое лицо с острым подбородком  осунулось  от  усталости,
под глазами залегли глубокие тени.
   Симон бросил на стоявший в передней огромный ларь в  стиле  Возрождения
свое серое пальто с помятыми отворотами; тут уже  лежали  дорогие  пальто,
подбитые  черным  шелком,  и  шубы  с  воротниками  из  выдры,  украшенные
ленточкой Почетного легиона или розетками других орденов. Лашом  торопливо
протер очки.
   Сквозь полуоткрытую дверь маленькой гостиной он разглядел  двух  важных
худых стариков, они сидели, вытянув длинные ноги в остроносых ботинках.
   - Он в полном сознании и сохранил  ясность  ума,  -  сказала  Изабелла,
поднимаясь по лестнице впереди Симона.
   Достигнув второго этажа, они прошли через рабочий кабинет,  где  Симону
так часто приходилось сидеть; тут было много  китайских  вещиц:  шкатулка,
шкафчики, ширмы красного лака  с  причудливыми  черными  цветами;  повсюду
лежали книги - роскошные фолианты соседствовали с брошюрами, запылившиеся,
истрепанные тома перемежались с новенькими, еще не разрезанными,  валялись
стопки каких-то бумаг и гравюры. Две большие  увядшие  хризантемы,  должно
быть, стояли уже несколько дней, ибо вода в вазе помутнела.
   В соседней комнате умирал поэт Жан де Ла Моннери.
   Его спальня была обставлена в стиле  ампир;  бархатная  обивка  мебели,
тяжелые портьеры и гардины были блекло-желтого цвета, кусок шелка того  же
цвета служил абажуром для лампы в изголовье кровати  и  смягчал  свет.  На
мраморной доске  комода  высился  бюст  поэта,  выполненный  в  1890  году
Ривольта; формовщик придал  материалу  вид  бронзы,  но  ссадина  на  носу
отсвечивала белым, и становилось ясно,  что  бюст  гипсовый.  Стоявшие  на
камине большие часы в мраморном футляре  звонко  отсчитывали  секунды.  До
самой последней минуты, пока поэта не одолела болезнь, он работал у себя в
спальне: стоявший возле окна ломберный столик с инкрустацией  был  завален
листами бумаги, письмами, книгами.
   В комнате царил  застоявшийся  запах  болезни  и  старости,  восточного
табака, росного ладана для ингаляций,  испарявшегося  спирта,  сладковатых
микстур  -  запах  одновременно  едкий  и  приторный;  воздух  был  нагрет
раскаленными металлическими шарами, нарочно положенными в камин.
   На широкой кровати  со  столбиками,  украшенными  бронзовыми  кольцами,
неподвижно лежал Жан де Ла Моннери. Глаза  его  были  закрыты,  под  спину
подложены подушки. Кожа на лице приобрела лиловатый оттенок,  впалые  щеки
поросли седой щетиной, издали  напоминавшей  рассыпанную  соль.  По  белой
подушке извивалась длинная прядь волос, обычно покрывавшая лысое темя,  из
влажного  воротника  ночной  сорочки  выступала  изборожденная   глубокими
морщинами худая шея. Простыни были скомканы.
   Человек  лет  шестидесяти  в  щегольском  смокинге,   с   надменным   и
самодовольным  выражением  лица  и  тронутыми  сединой  волосами,   гладко
выбритый и румяный, сжимал пальцами запястье больного, не отрывая глаз  от
бегущей секундной стрелки на своих золотых часах.
   Когда Симон приблизился к кровати, Жан де Ла  Моннери  приподнял  веки.
Блуждающий взгляд  его  серых  глаз  (левый  глаз  косил)  остановился  на
вошедшем.
   - Друг мой... как мило с вашей стороны, что вы навестили меня, -  глухо
произнес поэт; хриплое дыхание с шумом вырывалось из его груди.
   Как всегда учтивый, он захотел представить посетителей друг другу:
   - Господин Симон Лашом, молодой, но необыкновенно талантливый ученый...
   Человек в смокинге и тугом крахмальном воротничке слегка кивнул головой
и произнес:
   - Лартуа.
   - Нынче утром - исповедник, - задыхаясь проговорил поэт,  -  вечером  -
вы, мой врач и верный друг, а вот теперь - мой ученик и, я бы сказал,  мой
снисходительный критик... А сверх того  возле  меня  неутомимо  бодрствует
добрый ангел, - прибавил он, обращаясь к  племяннице.  -  Чего  еще  может
пожелать умирающий?
   Он вздохнул. Жилы на его шее напряглись.
   - Полно, полно, все обойдется. Теперь, когда жар спал...  -  проговорил
Лартуа, и в его голосе  зазвучали  профессионально  бодрые  интонации,  не
вязавшиеся с выражением лица. - Вы еще нас удивите, дорогой Жан!
   - Масло в лампаде иссякло, - прошептал поэт.
   В комнате на мгновение наступило  молчание,  слышно  было  только,  как
отсчитывает секунды стрелка мраморных часов.
   Сиделка-монахиня,  подобрав  кверху  и  заколов  булавкой  края  своего
огромного чепца, кипятила в ванной комнате шприцы.
   Левый глаз умирающего вопросительно уставился на Симона.
   Вместо ответа молодой человек  извлек  из  кармана  пачку  типографских
оттисков.
   - Когда она выйдет в свет? - спросил Жан де Ла Моннери.
   - Через месяц, - ответил Симон.
   Смешанное выражение гордости и печали появилось в  глазах  поэта  и  на
мгновение оживило синюшное лицо.
   - Этот юноша, - обратился он к врачу, - посвятил моему творчеству  свою
докторскую  диссертацию...  всю  целиком...  Послушайте,  Лартуа,  я  себя
прекрасно чувствую, отправляйтесь на свой званый обед.  Славная  вещь  эти
обеды! А потом, когда я уже буду...
   Затянувшаяся пауза стала невыносимой.
   - ...вы по праву займете освобожденное мною кресло, - закончил поэт.
   Профессор Лартуа, член Медицинской академии, который в лице Жана де  Ла
Моннери терял одного из наиболее надежных своих сторонников при  ближайших
выборах во Французскую академию,  огляделся  вокруг  и  пожалел,  что  эти
слова, прозвучавшие как торжественное напутствие, были  произнесены  почти
без свидетелей. И он впервые обратил внимание на  дурно  одетого  молодого
человека с непропорционально большой головой,  стоявшего  рядом  с  ним  и
близоруко щурившего глаза, скрытые стеклами очков в металлической  оправе;
словно приглашая всех разделить свое восхищение умирающим,  Лартуа  бросил
на невзрачного посетителя взгляд, означавший: "Какой удивительный  ум,  не
правда ли? Какая возвышенная душа! И это в преддверии смерти!"
   Он издал короткий смешок, как будто речь шла об обычной шутке.
   - Оставляю вас в обществе вашей славы, - произнес он, дружески  положив
руку на плечо Симона. - Я заеду еще раз в одиннадцать часов.
   И Лартуа вышел в сопровождении Изабеллы.
   Длинными пальцами в темных пятнах Жан де  Ла  Моннери  перебирал  пачку
оттисков.
   - Как трогательно!.. Как трогательно!.. - прошептал он.
   Вновь он медленно перевел взгляд  на  молодого  человека,  потом  глаза
умирающего затуманились.
   - Как прекрасно это звучит: слава, - едва слышно произнес он.


   Лартуа спускался по лестнице  слегка  подпрыгивающей  походкой,  высоко
подняв голову.
   -  Доктор,  сколько  ему  еще  осталось  жить?  -  вполголоса  спросила
Изабелла, взглянув на профессора блестящими от слез глазами.
   - Все зависит вот от  этого,  -  ответил  Лартуа,  прикасаясь  к  левой
стороне груди, - но, полагаю, можно говорить лишь  о  нескольких  часах...
Ведь сегодня он уже дважды терял сознание...
   Они вошли в маленькую гостиную. Урбен и Робер де Ла  Моннери  поднялись
им навстречу.
   - Я могу только повторить вам то, что сейчас говорил Изабелле, - сказал
Лартуа. - Роковой исход может наступить в любую минуту. Воспаление  легких
удалось  приостановить,  однако  сердечная  мышца...  сердечная   мышца...
Наступают минуты, когда наша несовершенная наука уже  не  в  силах  ничего
сделать. Если речь идет о таком необыкновенном человеке и  друге,  то  это
поистине ужасно... Дорогая девочка, не найдется ли у вас листка бумаги?
   - Для рецепта? - спросила Изабелла.
   - Нет, для бюллетеня о состоянии здоровья.
   Братья умирающего молчали. Маркиз дважды или  трижды  покачал  головой,
окаймленной венчиком белых волос.
   Генерал Робер де Ла  Моннери,  самый  младший  из  четырех  братьев  Ла
Моннери, подышал на красную розетку, украшавшую лацкан его сюртука, словно
хотел сдуть пылинку.
   Лартуа писал: "Вечерний бюллетень".
   Внезапно рука его остановилась. В глазах вспыхнули два странных ярких и
неподвижных огонька: Изабелла склонилась над  столом,  ее  немного  низкая
грудь отчетливо вырисовывалась под шерстяным  джемпером,  утомленное  тело
издавало слабый аромат. Лартуа попытался заглянуть в  глаза  Изабелле,  но
она, всецело поглощенная горем, этого не заметила.
   Присутствующим казалось, что Лартуа размышляет. Два неподвижных огонька
медленно погасли, и врач  продолжал  выводить  своим  убористым  и  острым
почерком: "Работа  органов  дыхания  значительно  улучшилась.  Наблюдается
частичная сердечная недостаточность. Прогноз пока неясен.
   "Это удовлетворит всех, - подумал он, - профанов и моих коллег.  Смерть
не покажется неожиданной..."
   Он подписался: "Профессор Эмиль Лартуа".
   Постоянно видя свою фамилию в газетах,  когда  речь  шла  о  знаменитых
людях, находившихся на смертном одре, он чувствовал, что и сам  становится
знаменитым.
   Лартуа направился в переднюю, надел шубу, поданную лакеем,  натянул  на
красивые холеные руки замшевые перчатки и направился к  черному  лимузину,
стоявшему у подъезда.
   Несколько минут спустя сиделка прошла по длинному коридору и  постучала
в дверь, которая вела на  половину  госпожи  де  Ла  Моннери.  Не  услышав
ответа, она постучалась вторично.
   - Войдите, - раздался нетерпеливый голос.
   Госпожа де Ла Моннери сидела  за  столом,  на  котором  лежали  цветные
карандаши и стояли  баночки  с  красками,  и  лепила  из  хлебного  мякиша
куколок, а затем одевала их в платья из серебряной бумаги.  Ее  бархатный,
подбитый ватой халат ниспадал  на  пол.  Пышные  седые  волосы  были  чуть
подкрашены слабым раствором синьки.
   - Слушаю вас, сестра, - сказала она. - Говорите громче.
   - Сударыня, ваша племянница поручила мне... - начала монахиня.
   - Ах, моя  племянница?  -  произнесла  старая  дама,  резко  передернув
плечами.
   Выслушав монахиню, госпожа де Ла Моннери заявила с каменным  выражением
лица:
   - При жизни он легко обходился без  меня,  отлично  обойдется  и  перед
смертью. Он причинил мне немало огорчений.
   Затем добавила:
   - Дочь уже предупредили?
   - Да, сударыня, утром ей послали телеграмму.
   - Значит, все идет как полагается, - заключила супруга поэта.
   И она возвратилась к своим танцовщицам и пастушкам величиною с ноготок.
   А в это время на первом этаже, в кухне, сидел, уронив руки  на  колени,
старый лакей, в тот день облачившийся в поношенные брюки хозяина дома.  Он
то и дело вставал и подходил к приглушенно звонившему телефону (в  аппарат
был предусмотрительно заложен лоскут материи) или отпирал  входную  дверь,
чтобы  впустить  запоздалого  посетителя,  желавшего   оставить   визитную
карточку и осведомиться о  состоянии  больного.  Эти  ночные  визиты  были
последним отблеском полувековой литературной славы Жана де Ла Моннери.
   Заплаканная кухарка приготовляла легкий ужин - "ведь не могут же братья
господина графа сидеть всю ночь без еды!"
   Старый Урбен сказал, обращаясь к собравшимся в маленькой гостиной:
   - Как быть с похоронами? Трудно принять в замке Моглев столько людей. И
помимо всего прочего, это слишком далеко.
   - У д'Юинов есть фамильный склеп на Монмартрском  кладбище,  так  будет
проще. Думаю, что Жюльетта не станет возражать, - откликнулся генерал.
   Генерал был ранен на войне, одно колено  у  него  не  сгибалось,  и  он
сидел, вытянув перед собой прямую, как палка, ногу.
   Наступило молчание, слышались только шаги  сиделки,  возвращавшейся  по
коридору от графини.
   Затем старший из братьев произнес:
   - Не по душе мне это кладбище.
   - Но ведь его оставят там лишь на время! - заметил младший Ла Моннери.


   Жан де Ла Моннери чувствовал, что очки слегка давят на переносицу.  Все
его ощущения были теперь приглушены.
   Лишь одно оставалось отчетливым и единственно важным: казалось,  чья-то
невидимая рука забралась в грудь под левую ключицу и не переставая сжимает
сердце. Он чувствовал, как отчаянно трепещет его жизнь, зажатая этой рукой
и ниоткуда не получающая помощи.
   Перед ним на пюпитре,  придвинутом  к  самым  глазам,  лежала  печатная
диссертация: "Жан де Ла Моннери, или Четвертое поколение романтиков".
   В последний раз он вдыхал столь  хорошо  знакомый  запах  чуть  влажной
бумаги и свежей типографской краски, но запах этот казался больному скорее
далеким воспоминанием, а не реальностью; рука его  медленно  перелистывала
страницы - их было по шестнадцати в каждой  пачке,  составлявшей  печатный
лист. Взгляд  скользил  по  ровным  строкам;  умирающий  как  будто  хотел
проникнуть  в  приговор  грядущего.  В  его  слабеющем  мозгу  это   слово
"грядущее" проносилось, подобно комете, которая оставляет светящийся  след
над беспредельными, темными, еще бесформенными материками.
   Он понимал, что подошел к  самому-краю  бездны  по  имени  Небытие.  Ей
суждено навеки поглотить его, и от личности  поэта  Ла  Моннери  на  земле
останется лишь то, что смогут сохранить труды, подобные этой  диссертации,
- беглое изображение, плоское, как офорт, безжизненное, как гипсовый бюст,
лживое, как история.
   Неизбежная узость, ограниченность всякого исследования с  особой  силой
заставила его почувствовать всю безмерность того,  что  должно  было  уйти
вместе с ним. Сколько  раз  его  наполняли  восторгом  внезапные  и  яркие
озарения, сколько  раз  его  мысль,  блуждая  по  бесконечным  лабиринтам,
казалось, вот-вот отыщет ответ на извечные вопросы и сколько раз  с  таким
трудом обретенная уверенность неумолимо исчезала! И теперь вся жизнь ума и
души, какую не  выразишь  словами,  должна  была  безвозвратно  исчезнуть,
раствориться без остатка во  Вселенной.  А  постоянное,  почти  врожденное
удивление, вызываемое мыслью о том, что мир столь  велик,  а  человеческие
деяния столь ничтожны! Кому дано воссоздать все это?
   Только он один мог бы сказать,  чем  и  как  жил,  к  каким  источникам
припадал. Только он один знал, что принадлежит к числу тех немногих людей,
которые  отважились  дойти  до  крайних  пределов,  огражденных  невидимой
стеной; он, Жан де Ла Моннери, почти каждый день натыкался на преграду  из
черного мрамора, замыкающую область сознания, подолгу  бродил  вдоль  этой
стены в поисках выхода, пытался  взбираться  на  нее,  заглянуть  в  сферу
бесконечного...
   "Именно благодаря этим мгновениям, - подумал он, -  я  и  стал  великим
человеком, да, только благодаря им... Не случайно  бывали  ночи,  когда  я
терял сознание за письменным столом".
   И все же - вопреки этим мыслям - он созерцал сквозь очки свой  образ  с
тихой,  снисходительной  улыбкой,   с   невольным   удовольствием,   какое
испытывает каждый человек, глядя на свой портрет.
   И как сквозь слой ваты, донесся до него собственный голос:
   - Отлично, отлично... Просто поразительно.
   Стеснение в груди на минуту ослабело, словно  рука,  сжимавшая  сердце,
пошевелила онемевшими пальцами, затем безжалостные  тиски  сомкнулись  еще
сильнее.
   "Не надо думать так напряженно, - сказал  себе  умирающий,  -  не  надо
доходить до черной стены..."
   Он продолжал  перелистывать  страницы  диссертации,  и  имя,  дата  или
заглавие стихотворения то и дело вызывали в памяти далекое прошлое.  Перед
его  мысленным  взором  внезапно  вставали  воспоминания,  ранее  скрытые,
погребенные под глубоким слоем жизненных впечатлений.
   Жан де Ла Моннери вновь видел юношу  в  светлых  панталонах  и  вышитом
жилете, юноша этот обожал верховую езду, отлично фехтовал и  презирал  все
окружающее.  Дальнейшая  жизнь  подтвердила,  что  он  был  прав  в  своем
презрении! Юноша надевал по вечерам сорочки с накрахмаленным, плоеным жабо
и курил длинные итальянские сигары с воткнутыми в них  соломинками,  часто
бывал у  Лекона  де  Лиля  и  чувствовал  себя  в  силах  создать  великое
произведение, способное жить в веках. До сих пор еще в  ящике  комода,  на
котором стоял его бюст, хранились две или три сорочки тех времен, они  уже
давно стали ему тесны и совсем пожелтели!

   На озеро, как лист, слетает с ветки птица...

   Поэт почувствовал гнев и отвращение: этой строкой,  бросившейся  ему  в
глаза,  когда  он  переворачивал   страницу,   начиналось   стихотворение,
принесшее двадцатичетырехлетнему юноше славу. "В то время, - писал  Лашом,
- еще можно было стать известным, написав  лишь  одно  стихотворение".  Да
именно оно и вошло во все  антологии,  его  читали  на  всех  литературных
утренниках,  приводили  в  письмах  все  поклонницы,  комментировали   все
салонные льстецы. Неужели он, Жан де Ла Моннери, за целую жизнь не написал
ничего более важного, более значительного? Неужели все  девять  томов  его
поэтических произведений были столь невесомы, что можно было беспрестанно,
на протяжении всего жизненного пути и вплоть до самой могилы ссылаться все
на те же тридцать небрежно написанных  стихотворных  строк,  которые  ныне
даже он сам больше не  считал  дерзкими?  Теперь  они  представлялись  ему
попросту старомодными. О ленивая публика, упрямо признающая лишь  творения
юности! О скупцы, не желающие вновь выражать свой восторг!
   Да и сюжет  этого  стихотворения  был  позаимствован  у  Сюлли-Прюдома.
Как-то раз они беседовали  после  обеда.  Сюлли  рассказывал  о  замыслах,
роившихся в его голове, и Ла Моннери  на  лету  подхватил  высказанную  им
идею. Заметил ли кто-нибудь заимствование? Да, Лашом указывал на  близость
темы, но, по его словам, автор "Напрасной нежности" был  вдохновлен  Жаном
де Ла Моннери и в том же году обратился в своем творчестве  к  центральной
теме стихотворения "На озеро, как лист..."
   Сюлли-Прюдом... Сперва друг, затем раздраженный соперник, почти враг...
Что пользы восстанавливать истину? Он, Ла Моннери, ничем ему не обязан.
   - У этого Лукреция буржуазии не имя, а  какое-то  нелепое  младенческое
прозвище, - чуть слышно прошептал умирающий.
   Он чувствовал, что ему не следует  раздражаться  -  боль  под  ключицей
становилась от этого сильнее.
   И все же, прочтя название главы "Предшественник символистов", он не мог
удержаться от  возмущенного  жеста  -  казалось,  он  одним  взмахом  руки
отметает всех своих последователей, затем он презрительно произнес:
   - Все это эпигоны!
   С жадностью биографа Симон Лашом  напряженно  прислушивался  к  словам,
которые слетали с уже посиневших губ поэта, и молча повторял их про  себя,
чтобы не забыть.
   Но  вот  взгляд  Жана  де  Ла  Моннери  привлекло  приведенное  целиком
стихотворение,  заглавием  которому  служило  короткое  посвящение:  "Моей
подруге, 16 января 1876 года". Серые глаза долго, так долго не  отрывались
от этих строк, что Симон подумал: "Должно быть, старик задремал". Но  нет,
сквозь стекла очков был виден напряженный взор поэта,  он  тщетно  пытался
проникнуть в прошлое и вырвать оттуда лицо или имя. Ведь если  тут  вместо
заголовка  поставлена  дата,  значит,  он   желал   увековечить   какой-то
знаменательный день... Ему  так  хотелось  вспомнить  какую-либо  примету:
распущенные волосы, аромат духов, адрес - хоть  что-нибудь.  Но  все  было
напрасно: сохранилась лишь дата - больше ничего. Какая досада!.. Семьдесят
шестой год... Год, когда у него было... четыре любовницы. Еще до  связи  с
Кассини или в самом начале  этой  связи...  Теперь  Кассини  со  всеми  ее
воплями, неистовыми сценами, драмами казалась ему  такой  чужой,  далекой,
неживой, словно он никогда и не был с нею близок... Во всяком случае,  это
происходило задолго до его  брака  с  Жюльеттой,  брака  по  рассудку,  на
котором настоял Урбен... "Если ты будешь  продолжать  в  том  же  духе,  -
сказал ему старший брат, - у тебя  скоро  не  останется  ни  гроша.  Самое
лучшее для тебя  -  жениться  на  этой  крошке,  Жюльетте  д'Юин".  Тысяча
восемьсот семьдесят шестой - великолепный год!  Ему  было  тогда  тридцать
лет.
   Умирающий снова вернулся к действительности.
   - Сколько вам лет, Симон? - глухо спросил он.
   - Тридцать три.
   Старик вздохнул. Он почти не различал в полумраке Изабеллу  и  сиделку,
которые неслышно двигались по комнате.
   В это мгновение смотревший на него Симон с завистью  подумал:  "В  моем
возрасте Ла Моннери был уже знаменит, успел немало создать, и все  женщины
поклонялись ему". И в утешение сказал себе: "Я принадлежу к числу людей, к
которым известность приходит поздно".
   - У меня недостанет времени... - прошептал старый поэт, грустно покачав
головой.
   Симон и Изабелла решили, что речь идет о чтении диссертации.
   - Вы устали, дядюшка? - спросила Изабелла. - Я уберу...
   - Нет, нет, не то, - проговорил умирающий,  ухватившись  за  пюпитр.  -
Нет... Симон, прошу вас... мои бумаги, мои  черновики...  заклинаю  вас...
никаких писем раньше чем через пятьдесят лет.
   В глубоком волнении  Симон  молча  наклонил  голову  в  знак  согласия.
Изабелла отвернулась, по  ее  лицу  ручьем  текли  слезы.  Найдя  какой-то
предлог, она поспешила выйти из комнаты: у нее не было сил  наблюдать  эту
агонию при полном сознании.
   Воспользовавшись тем, что племянница вышла, а сиделка чем-то  занята  в
ванной, старик шепнул Симону:
   - ...чем писать.
   Симон подал ему листок бумаги и свою авторучку,  невольно  подумав  при
этом: "Жан де Ла Моннери напишет свои последние строки моей ручкой".
   Перо плохо слушалось поэта. Неразборчивым почерком, царапая бумагу,  он
с трудом вывел: "Я вас очень любил". Поставив вместо подписи большую букву
"Ж", старик дрожащими руками  сложил  листок,  написал  на  нем:  "Госпоже
Этерлен", - и вручил записку Симону, улыбнувшись ему, как сообщнику:  поэт
даже не указал адреса.
   - Благодарю, - прошептал он.
   Заметив, что племянница вернулась в комнату, он вновь устремил  взор  в
пюпитр:

   На пепелище чувств какой-то голос тайный...

   Умирающий совсем  обессилел,  и  теперь  буквы  прыгали  у  него  перед
глазами, слова казались темными пятнами на белой бумаге, и все же какое-то
чутье помогло ему разобрать собственные стихи,  написанные  почти  полвека
назад:

   На пепелище чувств какой-то голос тайный
   Зовет вернуться нас, отбросив бремя лет,
   Вернуться для того, чтоб этот час печальный
   Когда-нибудь тебя порадовал, поэт...

   Значит, уже в то время он сознавал...
   И внезапно в его мозгу будто вспыхнуло пламя. Мысли путались, и  вместе
с тем ему казалось, что еще никогда в жизни он так ясно  не  понимал,  так
логично  не  мыслил,  хотя  в  действительности  это  ощущение  было  лишь
иллюзией, миражем;  в  памяти  всплыли  различные  образы  и  впечатления,
переплетаясь и дополняя  друг  друга;  тут  было  все:  и  ученик  коллежа
иезуитов в форменной курточке, и  молодой  человек  в  вышитом  жилете,  и
Виктор Гюго, стоящий на площади Вогезов, с лицом,  обрамленным  библейской
бородой, и ночные обмороки  за  письменным  столом,  и  вопли  Кассини,  и
уверенность в том,  что  творец  всегда  выше  своего  творения  -  мысль,
помогавшая примириться с богом... Он видел толпу на Брюссельской  площади,
слышал громовой гул аплодисментов и как  будто  различал  вдали  очертания
того произведения, которое он вечно провидел, по сравнению с  которым  все
его  стихотворения  и  поэмы  показались  бы  лишь  капителями  колонн   и
барельефами будущего храма; это совершенное творение ответило  бы  на  все
вопросы, возвышалось бы, подобно высокой башне,  позволяющей  заглянуть  в
бесконечность, явилось бы ключом от потайной двери в черной  стене;  после
него можно было бы и не создавать ничего больше... А  между  тем  огненная
рука продолжала сжимать его сердце, он смутно угадывал очертания материков
будущего, но сами  они  были  теперь  невидимы  в  кроваво-красном  сиянии
бесчисленных  звезд;  перед   глазами   плясали   узкие   языки   пламени,
перевивавшиеся,  как  золотые  нити,  которыми  был  расшит   его   мундир
академика, нет, то были скорее горящие фитили, затем  перед  ним  возникло
какое-то  гигантское  дерево  с  золотой  листвой...  Но   вот   все   это
стремительно рухнуло, рассыпалось мириадами искр. То,  что  происходило  в
его лихорадочно пылавшем мозгу, можно было сравнить со  зрелищем  горящего
театра, на сцене которого актер торопится исполнить все свои роли подряд!
   Уже несколько минут старик метался, произнося невнятные фразы;  наконец
Симон уловил:
   - Сколько безвозвратно утраченных мыслей приходится на одну уцелевшую!
   Затем прозвучали слова:
   - Сон Орфея...
   А потом стихотворная строка:

   ...Превыше всяких благ божественный покой.

   Старая машина по изготовлению  александрийского  стиха  сработала  сама
собою, перед тем как навсегда остановиться.
   Сиделка приблизилась к кровати и сделала умирающему укол.
   Он вытянулся и замер.
   И уже не заметил, как убрали пюпитр, - теперь туман расстилался у самых
его глаз.
   Таинственная рука под левой ключицей разжалась, он уже почти не  ощущал
боли. Но нельзя было допустить, чтобы боль вовсе ушла. Ведь жизнь  уходила
вместе с нею, и умирающий в отчаянии ждал, когда  же  вернется  боль.  Ему
хотелось  кашлянуть,  но  он  не  решался,  боясь  потерять  сознание,   и
предпочитал хрипло дышать, ибо эти хрипы, как ни были они мучительны,  все
же свидетельствовали о том, что он еще живет.
   Ему казалось, что его чувства, речь, ход мыслей, память держатся теперь
на тонкой  ниточке  -  тонкой,  как  паутинка  кокона.  Одно  неосторожное
движение, одна слишком упорная мысль - и паутинка оборвется.
   А  тогда  хрупкие  частицы  жизни  разлетятся  в  разные  стороны,  как
разлетаются колосья внезапно развязанного снопа; тогда все эти невидимые и
невесомые колесики станут бесшумно вращаться в различных направлениях,  не
касаясь друг друга. Пожар в его мозгу потух, оставался лишь пепел, и  одно
дуновение могло развеять его.
   Жан де Ла Моннери снова услышал свой тихий голос:
   - У меня недостанет времени закончить...
   Он знал: ему уже не дано увидеть, как распахнется дверь в черной стене.
   Нестерпимо хотелось спать...
   Чья-то рука коснулась его лица, и он  почувствовал,  что  очки  уже  не
давят на переносицу.


   Братья поэта вошли в комнату и сели поодаль. Генерал незаметно  зевнул,
посмотрел на часы, подул на розетку ордена.
   При их появлении Симон поднялся, освобождая место у постели,  но  Урбен
движением руки остановил его и прошептал:
   - Сидите, сидите.
   Каждый раз, когда умирающий, не приходя в себя,  начинал  хрипеть,  все
поднимали головы, но сиделка отрицательно качала  головой,  давая  понять,
что это еще не конец.
   Внезапно в начале одиннадцатого поэт приподнялся на  своем  ложе.  Рука
его скользнула по простыне, нащупала руку Симона и вцепилась в  нее.  Лицо
старика побелело. Косящие глаза  блуждали,  один  глаз  смотрел  прямо  на
Симона, но, должно быть, не видел  его.  Казалось,  умирающий  движется  к
пропасти,  не  будучи  в  силах  остановиться.  Потом  в  горле   у   него
заклокотало, он всхлипнул, и голова запрокинулась.
   Сиделка схватила шприц и вонзила иглу в уже бездыханное тело.
   Симон не  мог  бы  сказать,  сколько  времени  он  неподвижно  созерцал
остановившиеся серые глаза, видневшиеся из-под полуприкрытых век. Внезапно
в силу какой-то необъяснимой мимикрии он почувствовал, что и у него самого
сердце забилось слабее, на мгновение ему даже показалось, будто он  теряет
сознание. Симон Лашом заставил себя несколько раз глубоко вздохнуть.
   Он подумал, что именно ему следует закрыть глаза умершему, ведь  именно
к  нему,  Симону  Лашому,  был  обращен  последний,   так   и   оставшийся
неразгаданным   призывный   взгляд   поэта.   Со   всей   доступной    ему
почтительностью он собрался выполнить свой долг.  Но  из  широкого  белого
рукава сиделки тут же высунулись два загрубевших коротких  пальца,  и  она
быстрым, привычным  движением  прикрыла  покойному  веки.  Затем  монахиня
осенила себя крестом, тяжело опустилась на колени,  и  некоторое  время  в
комнате не слышно было ничего, кроме тиканья часов на камине.
   Наконец Урбен де Ла Моннери произнес:
   - Бедный Жан! Вот и свершилось. Первый из нас четырех.
   Он как-то сразу поник. Глаза его покраснели, и он долго не поднимал  их
от ковра.
   Второй из братьев, Робер, генерал, машинально достал  сигарету,  поднес
было ее ко рту, но устыдился и поспешно сунул в карман.
   - Ему было двенадцать лет, когда ты родился, - произнес Урбен, глядя на
генерала. - Мы с ним вместе отправились смотреть на  тебя  в  колыбели.  Я
отлично помню.
   Генерал кивнул головой с таким видом, словно и он это помнил.
   Вдруг кто-то толкнул Симона в грудь, и он ощутил чье-то жаркое  дыхание
и услышал громкие всхлипывания. Изабелла прижалась к нему бормоча:
   - Бедный дядюшка... бедный дядюшка... Вам  он  обязан  своим  последним
счастливым мгновением.
   И горячие слезы обожгли шею Симона.
   - Пожалуй, пора обрядить усопшего, - сказала сиделка вставая.
   - Я помогу вам, - прошептала Изабелла. - Да, да, я так хочу... Это  мое
право.
   Мужчины вышли из комнаты,  движимые  не  столько  уважением  к  смерти,
сколько страхом перед ней.
   Спускаясь по лестнице, Симон представил себе, как две  женщины  снимают
белье с худого и длинного старческого тела и протирают его ватой  с  такой
же осторожностью, с какой протирают тело новорожденного.


   Полчаса спустя в ногах и у изголовья  покойника  уже  стояли  зажженные
свечи; веточка букса окунала сухие листья в блюдце с водой. В углу комнаты
оставили гореть лампу - свечи не могли побороть темноту.
   Под простыней, облаченный в чистую ночную сорочку, спал вечным сном Жан
де Ла Моннери, в скрещенные на груди руки было  вложено  распятие,  нижнюю
челюсть поддерживала повязка.
   Длинный профиль поэта отчетливо выступал из мрака на фоне желтой стены.
Одинокая прядь волос, как и при  жизни,  прикрывала  темя.  Кожа  на  лице
натянулась и приобрела оттенок розоватого мрамора,  морщины  разгладились.
Лицо словно помолодело, на нем застыло выражение спокойного презрения, как
будто усопший мог еще что-то чувствовать и выражал  свое  пренебрежение  к
тем суетным знакам внимания,  которыми  его  окружали  после  смерти.  Все
близкие собрались у смертного ложа поэта.
   В комнату уверенной поступью, держась подчеркнуто прямо, вошла  госпожа
де Ла Моннери. Она приблизилась к  кровати,  четырежды  помахала  веточкой
букса над неподвижным телом мужа и равнодушно изрекла:
   - У него хороший вид.
   После чего удалилась.
   Профессор Лартуа приехал чуть  позже  одиннадцати.  Дверь  ему  отперла
кухарка: старый Поль, подавленный горем, был не в силах двинуться с места.
   - Господин граф скончались, - доложила кухарка.
   Лартуа,   не   снимая   шубы,   прошел   в   комнату    поэта.    Чтобы
засвидетельствовать смерть, он приблизился к покойнику, приподнял  пальцем
веко, тут же опустил его и произнес:
   - Это произошло еще быстрее, чем я предполагал.
   Затем он  увлек  Симона  Лашома  в  коридор  и  попросил  рассказать  о
последних минутах Жана де Ла Моннери.
   - Прекрасная кончина, необыкновенная кончина! - прошептал Лартуа. - Дай
бог каждому встретить с таким достоинством свой последний час.
   Когда  Симон  повторил  слова  поэта:  "У   меня   недостанет   времени
закончить..." - Лартуа заметил:
   - Он, без сомнения, слагал  какие-нибудь  стихи.  Видите  ли,  сознание
стариков концентрируется на том, что было их главным жизненным  делом.  Во
всех остальных областях их память, способности, чувства  слабеют,  как  бы
угасают. Так, например, впавший  в  детство  математик  не  теряет  умения
интегрировать.  Дольше  всего  мы  сохраняем  знания,  связанные  с  нашей
профессией. Если бы вы спросили нашего друга  перед  смертью  о  том,  как
зовут его дочь, он, возможно, не мог бы вам ответить, но  он  беседовал  с
вами о Сюлли-Прюдоме, а со мной - об Академии... Да, это так,  -  прибавил
он. - Все дело в работе полушарий... или в чем-то  еще,  что  выше  нашего
понимания.
   - Господин профессор, - запинаясь,  начал  Симон,  -  знаете  ли  вы...
знакомы ли вы с госпожой Этерлен? Где бы я мог получить ее адрес?
   - О да, это весьма деликатная мысль, - сказал Лартуа, - я и сам  нанесу
ей визит. Бедняжка... Он говорил о ней?.. Вам нужен ее адрес, подождите...
   Он достал записную книжку.
   - Булонь-Бийанкур, улица Тиссандр, двенадцать... До свиданья, друг мой,
мы с вами еще увидимся. Непременно.
   - Буду очень рад, профессор, - искренне отозвался Симон.
   Через несколько минут появилась госпожа Полан, маленькая женщина с  еще
гладкой кожей: ее привел сюда  безошибочный  инстинкт.  На  голове  у  нее
красовалась старая шляпка, поверх пальто она надевала черную  горжетку  из
кроличьего меха. На  правой  щеке  возле  самого  подбородка  у  нее  была
бородавка, поросшая  светлыми  волосками.  Семейная  жизнь  госпожи  Полан
сложилась не слишком счастливо. Она  усердно  посещала  церкви,  по  целым
часам простаивала возле катафалков с горящими свечами, и от  этого  на  ее
щеках постоянно горел лихорадочный румянец,  а  от  одежды  исходил  запах
ладана.
   В  семействе  де  Ла  Моннери  она  время  от  времени  выполняла  роль
добровольного секретаря, и когда кто-нибудь спрашивал: "Сколько же  теперь
может быть лет Полан?"  -  то  обычно  отвечали:  "Постойте,  впервые  она
появилась у нас в девяносто втором году..." Чаще всего Полан  приходила  в
дни траура.
   Не успела она дойти до середины лестницы, как уже поднесла  платочек  к
глазам.  Со  скорбным  видом  оглядела  присутствующих,  затем  подошла  к
постели, опустилась на  колени  и  принялась  молиться,  беззвучно  шевеля
губами; поднявшись с колен, она заключила в объятия Изабеллу, назвавшую ее
"милой Полан"; затем с непостижимой быстротой осушила слезы  и  немедленно
приступила к привычной ей роли жука-могильщика.
   Она не могла себе простить, что опоздала. Обряжать покойников  было  ее
излюбленным делом. И Полан тут же поспешила  наверстать  упущенное,  благо
предстояло еще облачить усопшего в парадный костюм. Понизив голос,  она  с
гордостью объявила:
   - Я умею брить умерших.
   Непрерывно заверяя, что она готова взять  на  себя  все  хлопоты,  дабы
родные могли без помехи предаваться скорби, она  тут  же  увлекла  братьев
поэта в угол и начала с ними шушукаться. Старый Урбен и генерал напряженно
слушали, морщились и время от времени  утвердительно  кивали  головой.  По
словам госпожи Полан, необходимо было облачить покойного в парадный мундир
академика и выставить гроб для прощания  в  большой  гостиной.  Утром  она
отправится в мэрию и сделает объявление  о  смерти.  Ведь  не  графиня  же
станет всем этим заниматься и не бедняжка Изабелла. Она, Полан,  сама  обо
всем договорится и с похоронным бюро. У нее есть свои люди у Борниоля. Она
пригласит кого-нибудь из представителей фирмы и  подробно  обсудит  с  ним
порядок предстоящей церемонии,  а  затем  представит  его  на  утверждение
братьям умершего. Дали знать Жаклине? Она, кажется,  в  Неаполе  вместе  с
мужем? Прекрасно, прекрасно. Что касается лиц, которых надлежит  известить
о дне погребения, то она, Полан, сохранила список, составленный  во  время
предыдущих похорон, это поможет никого не забыть; кстати,  у  нее  есть  и
адреса всех родственников. Она ни на минуту не сомкнет глаз, договорится с
монахиней о ночном бдении возле тела усопшего; на  нее,  Полан,  можно  во
всем положиться, она сделает все, что нужно.


   Симон Лашом возвращался домой пешком через мост Альма и  по  набережным
Сены. Температура упала на несколько градусов. Молодой человек слышал, как
гулко отдаются его шаги  в  морозном  воздухе.  Но  он  почти  не  замечал
холодного ветра, от которого щипало лицо.  За  его  высоким  лбом  роились
возвышенные мысли.
   Он присутствовал при кончине  Жана  де  Ла  Моннери,  возле  умирающего
лежала его, Симона, готовая диссертация. Знаменитый поэт  обратил  к  нему
свой последний взгляд, сжал его руку в миг расставанья с  жизнью.  Великие
люди подают друг другу руку перед лицом вечности. То  было  знаменательное
событие -  знаменательное  своей  предопределенностью.  Гениальность  рода
человеческого - величина постоянная, подобно тому как постоянно количество
редких газов в земной атмосфере;  Симон  был  уверен,  что  он  составляет
частицу этой постоянной величины,  принадлежит  к  числу  тех,  кто  ведет
прочих смертных по дорогам мечты и деяния.
   Этот день был для него решающим, переломным днем;  как  будто  внезапно
захлопнулась дверь, замкнув навсегда горестный период жизни, и впереди его
ожидало чудесное будущее,  полное  пока  еще  не  ясных,  но,  несомненно,
значительных событий. Судьба ударила в гонг.
   "У меня недостанет  времени  закончить..."  У  всех  недостает  времени
закончить свой труд, но его продолжают другие,  приходят  тебе  на  смену,
двигают дальше общее дело.
   Симон с грустью подумал, что  дом  на  улице  Любека  больше  не  будет
радушным приютом, местом, где его всегда ожидал ласковый прием и дружеское
покровительство,  -  отныне  этот  дом  превратится  для  него   в   место
воспоминаний и паломничества. Нет! Прежде всего в обитель  труда!  Великий
поэт доверил ему заботу о своих рукописях. Отныне это будет  первым  делом
Симона: он должен с благоговением  отобрать  самое  ценное  и  подготовить
посмертное издание, сохранить все сколько-нибудь важные мысли  поэта.  Ему
вспомнились слова Жана де Ла Моннери об утраченных мыслях. Он приведет  их
в предисловии. Ибо он напишет  это  предисловие.  И  Симон  тут  же  начал
сочинять его...
   Проходя  мимо  темного  фасада  здания  Академии,   возвышавшегося   на
небольшой полукруглой площади, он подумал: "Когда-нибудь и я буду заседать
в этом здании".
   Ему не терпелось поскорее добраться домой, чтобы записать все  события,
все подробности, все мысли, относящиеся к этому дню, пока они еще свежи  в
памяти... Но когда он дошел  до  Латинского  квартала  и  на  улице  Ломон
поднялся на четвертый этаж дома в свою тесную двухкомнатную квартирку,  то
внезапно ощутил усталость. Его приход разбудил жену;  бесцветное  лицо  ее
было некрасиво, глаза опухли от сна, влажные пряди волос прилипли  к  шее.
Плаксивым голосом она пожаловалась, что долго ждала, но затем  ее  сморила
усталость.
   В нескольких словах он сообщил ей о том, что случилось.
   - Ах, расскажи подробнее! - попросила она.
   - Завтра, завтра, а теперь спи.
   Он знал, что если заговорит,  то  ясный,  отчетливый  ход  его  мыслей,
которые он спешил занести на бумагу, будет нарушен. Симон сел за стол,  но
за его спиною все время  охала  и  ворочалась  в  постели  жена,  в  плохо
проветренной комнате было душно, и к тому же он так устал - словом,  Симон
не мог написать ни строчки. Ему захотелось есть. Он  встал,  принес  сухой
бисквит, пахнувший мылом, надкусил его и снова присел к столу. С минуту он
молча глядел на бумагу, тщетно  стараясь  придумать  первую  фразу.  Слова
сопротивлялись, ускользали.  А  ведь  только  что  все  было  так  ясно...
"Заметки, простые заметки", - думал он, но и  это  не  помогало,  дело  не
двигалось...
   Жена громко напомнила ему, что пора спать.
   - Уехала твоя мамаша? - спросила она сонным голосом.
   - Да, да, вполне благополучно.
   Наконец он решил: "Завтра воскресенье, с утра у меня  будет  достаточно
времени".
   Но так как отныне Симон уже не отделял историю своей жизни  от  истории
литературы, он  решил  сохранить  для  потомства  драгоценный  документ  и
старательно вывел чернилами в блокноте следующую фразу; "Нынче  вечером  я
закрыл глаза Жану де Ла Моннери". Под этими словами он поставил дату.
   За отсутствием лучшего Симон  уже  заранее  придумывал  плоские  фразы,
фабриковал полуправду.
   Наконец он лег в постель и постарался устроиться с  краю,  на  холодной
простыне, подальше от спящей жены. Он потушил лампу над изголовьем.
   Положив  на  ночной  столик  очки,  Лашом  закрыл  глаза  и  вытянулся;
неподвижно лежа на спине с запрокинутой головою, он пытался  улечься  так,
как лежал на смертном одре покойник. Симон силился взглянуть  на  себя  со
стороны и старался изобразить на своем широком лице то самое презрительное
выражение, какое было у мертвого старика с длинным профилем; и если бы  не
жаркое дыхание жены, лежавшей в нескольких  сантиметрах  от  него,  Симон,
пожалуй, достиг бы поставленной цели.





   В глубине садика,  опустошенного  зимними  холодами,  где  над  оградой
свешивались и выглядывали на улицу голые ветви,  приютился  простой  белый
двухэтажный дом.
   Мари-Элен Этерлен приветливо встретила Лашома.
   - Да, да,  я  уже  все  знаю...  Эмиль  Лартуа  был  так  любезен,  так
внимателен и добр, он мне позвонил и предупредил о вашем визите. И  потом,
наш дорогой, незабвенный Жан часто говорил  о  вас,  и  всегда  с  большой
симпатией... Благодарю, что вы навестили меня.
   Она была уже немолода, но Симон затруднился бы определить  ее  возраст.
Вокруг головы у нее была уложена коса пепельного цвета. Юбка серого платья
длинна не по моде; отделка корсажа - причудливые рюши из тюля и  кружев  -
подчеркивает стройность белой шеи. Глаза заплаканы, лоб ясный, без  единой
морщинки, но кожа на лице, еще  гладкая  и  покрытая  легким  пушком,  уже
начинает увядать.
   Мари-Элен Этерлен взяла у Симона листок, прочла его, поднесла к  губам,
затем закрыла глаза руками и с минуту не отнимала их от лица.
   Убранство комнат представляло собою резкий контраст скромному  внешнему
виду  дома.  Все   здесь   ослепительно   сверкало;   зеркала,   позолота,
разноцветные витражи, резная мебель, вделанные в стены застекленные шкафы,
откуда вырывались игравшие всеми цветами радуги  лучи,  -  все  напоминало
сказочный испанский или венецианский замок. Казалось, гостиная целиком  из
стекла; страшно было пошевелиться, чудилось, что достаточно кашлянуть -  и
все разлетится вдребезги!
   - Если бы жена его не была такой злобной, как бы мы были  счастливы!  -
проговорила госпожа Этерлен.
   Симон молчал, вся его поза выражала скорбь и внимание.
   - Меня даже не допускали к Жану, когда он болел, -  продолжала  она.  -
Приходилось узнавать  о  его  здоровье  по  телефону.  Кстати,  племянница
всецело на стороне тетки. Эти ужасные мегеры терзали Жана до самой смерти.
   Все это она произнесла тихим,  мягким,  неземным  голосом;  возвышенная
душа, по-видимому, не позволяла ей даже возмущаться людской злобой.
   Симон не посмел вывести ее из заблуждения, не  посмел  рассказать,  что
Жан де Ла Моннери называл свою племянницу "мой ангел" и если перед смертью
и  чувствовал  себя  несчастным,  то  лишь  потому,  что  ему   предстояло
расстаться с жизнью.
   - А ведь он был такой добрый,  такой  чудесный  человек!  -  продолжала
госпожа Этерлен. - Каждый день приезжал сюда, каждый день... Даже во время
войны,  когда  на  город  сбрасывали  бомбы,  я  слышала,  как  на   улице
останавливался автомобиль...  То  был  Жан.  Он  проделывал  далекий  путь
зачастую лишь для того, чтобы узнать о моем здоровье, убедиться,  что  мне
не страшно... Иногда он приезжал буквально на несколько минут... И  всегда
он садился в это самое кресло, в котором вы сейчас сидите...
   Симон невольно с осторожностью провел рукой  по  хрупкому  подлокотнику
кресла.
   - Не могу себе представить, что он уже никогда больше не войдет сюда, -
снова заговорила госпожа Этерлен, - не появится  на  пороге,  не  поправит
монокль, не  подойдет  к  своему  излюбленному  месту...  Через  несколько
месяцев исполнилось бы ровно восемь лет...
   Она снова закрыла глаза ладонью, а другой рукой достала из-под диванной
подушки батистовый платочек и утерла слезы.
   - Простите меня, - прошептала она.
   Тем временем Симон подсчитывал  в  уме:  "От  семидесяти  шести  отнять
восемь... Стало быть, все  началось,  когда  ему  было  шестьдесят  восемь
лет..."
   Внезапно она подняла голову и пристально посмотрела ему прямо  в  лицо;
Симон отметил, что ее фиалковые глаза совсем маленькие. Но боже, сколько в
них было горя и тоски!
   - Вы, конечно, знаете, господин Лашом, что я все бросила  ради  него...
мужа, детей - все! Друзья отвернулись от меня. У меня ничего не  осталось.
Но вы, тот, кто постоянно был возле него, вы, кому  были  открыты  глубины
его мысли, я знаю, вы поймете и  даже  оправдаете  меня...  Когда  женщина
встречает такого человека, как Жан,  человека,  который  господствует  над
своей эпохой, когда на долю этой женщины  выпадает  счастье  привлечь  его
внимание, когда он просит у нее хоть немного  радости,  то  она  не  имеет
права... Это ее долг... Ничто больше в счет не идет... Я обставила  дом  в
его вкусе... Мне хотелось, чтобы все здесь пришлось ему по душе...  Каждую
вещь мы выбирали вместе, Жану был  дорог  тут  каждый  предмет.  Вот  этот
столик мы приобрели во Флоренции во время нашего путешествия.  Вы,  верно,
обратили внимание на веера, - вон в той витрине, что позади вас? Он обожал
веера, он говорил: "Для меня веер - эмблема жизни".
   Она встала.
   - Я хочу показать вам спальню, -  сказала  она  и  легким  шагом  пошла
впереди него. В эту минуту  она  выглядела  совсем  молодой.  Поражала  ее
необыкновенно тонкая талия.
   Они вошли в комнату, обтянутую бледно-голубым шелком, по которому  были
разбросаны золотые цветы. С комода смотрел бюст Жана де Ла Моннери, на сей
раз из белого гипса и без царапины на носу.
   Кресла были обиты шелком такого же рисунка, как и стены, свет  струился
из двух небольших алебастровых ламп.
   - Жан говорил, что обстановка здесь  располагает  к  работе,  -  журчал
голос госпожи Этерлен. -  Нередко  после  обеда  он  отодвигал  щеточки  и
флаконы на моем туалетном столике, присаживался и писал.
   Она кружила по комнате, поглаживая то спинку  кресла,  то  полированную
поверхность стола,  то  позолоченную  птицу  на  камине.  Приблизившись  к
кровати, она застыла возле нее.
   - До самого конца он был чудесным любовником, - произнесла она без тени
стыда. - Это тоже одно из счастливых свойств гения.
   Симон смущенно перевел взгляд на гипсовое изваяние.
   - Да, - промолвила госпожа Этерлен, - он любил, чтобы в комнате, где он
жил, стоял его бюст.
   Невольно Симон представил себе эту женщину в  постели  и  рядом  с  ней
знаменитого старца, предающегося любви перед собственным  изображением.  А
позавчера он видел этого старца мертвым...
   Он вздрогнул и направился к двери.
   - И вот теперь, - продолжала госпожа Этерлен, спускаясь по  лестнице  и
останавливаясь на одной из ступенек, - я всего лишилась. Никто  больше  не
придет навестить меня. Мне остается лишь одно: жить воспоминаниями и  ради
воспоминаний. На мою долю выпало восемь лет счастья. Это  так  много!..  А
теперь все кончилось. Отныне я замкнусь в четырех  стенах  и  стану  вести
жизнь пожилой женщины. Как вы думаете, сколько мне лет?
   Смущение Симона возрастало. Он подумал:  "Да  лет  пятьдесят  пять,  не
меньше". Опасаясь, что в его словах слишком  явственно  прозвучит  желание
польстить, он все же решил сбросить лет десять.
   - Право, не знаю, - пробормотал он, - сорок пять - сорок шесть...
   - Вы великодушнее других. Обычно мне дают пятьдесят. А  на  самом  деле
мне сорок три.
   По-видимому, госпожа Этерлен не рассердилась, она  проводила  гостя  до
самой  прихожей  и  протянула  ему  для  поцелуя  руку  с  бледно-розовыми
ноготками; Симон не привык целовать руку дамам и очень неловко справился с
делом, подтянув ее кисть к губам, вместо того чтобы почтительно склониться
к ней.
   Впервые за все время их разговора на устах  госпожи  Этерлен  появилась
легкая улыбка.
   -  Вы  совсем  такой,  каким  вас  описывал  Жан,  -  сказала  она,   -
чувствительный, тонкий...
   Между тем, находясь в ее доме, Симон  произнес  всего  несколько  фраз,
причем под конец допустил огромную бестактность.
   - Людей, с  которыми  можно  так  вот  запросто  беседовать,  не  часто
встретишь, - добавила она, машинально перебирая пестрые стеклянные палочки
в высокой вазе. - Так мы разговаривали с Жаном...  Навестите  меня,  когда
вам захочется. Мы будем говорить о нем, я покажу вам его неизданные стихи,
они еще до сих пор никому не известны.  Приезжайте,  когда  хотите,  я  не
выхожу из дома.
   И зябко поеживаясь от холодного  воздуха,  проникавшего  из  сада,  она
закрыла дверь.


   Возвратившись к себе, Симон Лашом  увидел  два  письма,  полученные  по
пневматической почте.
   Первое было от главного редактора газеты "Эко дю матен". Оно гласило:

   "Многоуважаемый господин Лашом!
   Профессор Лартуа рекомендовал нам обратиться к  Вам,  как  к  человеку,
который лучше всякого другого  сумеет  рассказать  читателям  о  последних
минутах жизни нашего выдающегося сотрудника г-на Жана  де  Ла  Моннери.  Я
буду Вам весьма обязан, если Вы пришлете статью в сто пятьдесят  строк  не
позднее  полуночи.  Надеюсь,  Вы  найдете  достаточным  гонорар  в  двести
франков".

   Второе письмо прислал сам профессор Лартуа.

   "Дорогой господин Лашом, - писал  Лартуа,  -  газета  "Эко  дю  матен",
владелец которой, барон Ноэль Шудлер,  принадлежит  к  числу  моих  лучших
друзей и доводится, как Вам известно, свекром дочери Жана де  Ла  Моннери,
обратилась ко мне с просьбой  срочно  написать  статью  о  кончине  нашего
великого  друга.  Опасаюсь,  что  моя   статья   прозвучала   бы   слишком
профессионально; мне  кажется.  Вы,  как  литератор,  и  притом  литератор
талантливый, несравненно лучше справитесь с этой задачей;  уверен,  что  в
Вашей юной памяти более  точно  запечатлелись  предсмертные  слова  поэта,
которые гак взволновали нас обоих. Вот  почему  я  разрешил  себе  назвать
редактору  Ваше  имя  и  надеюсь,  что  появление   такой   статьи   будет
небесполезно и для Вас... Примите и прочее..."

   Читая эти  письма,  Симон  преисполнился  гордости.  Значит,  разговор,
который Лартуа завел с ним два дня назад, не был простой данью вежливости.
Знаменитый врач счел его достойным написать столь важную статью, это  его,
Симона, он назвал "литератором, и притом  литератором  талантливым".  Хотя
Симон еще ничего не опубликовал и, можно сказать, еще ничего  не  написал,
если не считать диссертации  и  нескольких  университетских  работ,  столь
лестный отзыв привел его в восторг.
   Овладевшее им в вечер смерти поэта предчувствие, что он,  Симон  Лашом,
находится на пороге нового  этапа  своей  карьеры,  начало  воплощаться  в
жизнь. Одна из трех крупнейших газет просила  его  о  сотрудничестве.  Эта
статья принесет ему известность... Он уже придумал заглавие.
   Наспех пообедав, он попросил жену:
   - Свари мне кофе, только покрепче.
   И принялся за работу. Прежде всего он скрупулезно подсчитал  количество
знаков в газетной строке, чтобы  определить,  сколько  ему  надо  написать
страниц от руки. Шесть страниц! Затем  старательно  вывел  придуманный  им
великолепный заголовок: "Чему учит нас его кончина". Однако дальше дело не
пошло.
   Битых полчаса он сидел, вперив взор в  чистый  лист  бумаги,  покусывая
трубку, то и дело выколачивая ее и опять набивая свежим табаком,  протирая
очки большими пальцами. Тщетно! Слова бежали от него. Он не  мог  выразить
ни одной мысли. Едва мелькнув, они исчезали, уходили  в  какие-то  зыбучие
пески.  Кончина...  учит...  Что  это,  собственно,  значит?  Обратимся  к
происхождению  слова  "поэт".  Это  тот,  кто   творит,   созидает.   Поэт
собственной  кончины?   Какая   нелепость!   О   невыразительность   слов,
напоминающих   маленькие,    причудливые,    беспорядочно    разбросанные,
бесполезные  камешки,  которые  не  знаешь  как  употребить!   Почему   во
вступлении к рассказу о смерти этого человека надо сначала определить, что
такое поэзия? И Симон сознавал, что никто ничего не поймет в  его  статье,
если он сперва не объяснит, что же такое поэзия.
   И снова фразы, возникшие в его голове,  когда  он  шел  в  ту  ночь  по
пустынному Парижу, ускользали от него.
   А часы уже показывали половину десятого. Он принялся беспокойно  шагать
по своей маленькой квартирке.
   - Скоро ли его наконец похоронят, твоего Ла Моннери? - заметила супруга
Симона. - Быть может, тогда опять воцарится спокойствие. Все эти старики и
мертвецы доведут тебя до неврастении.
   - Ивонна! - завопил Симон. - Если ты  произнесешь  еще  хоть  слово,  я
позвоню в газету и откажусь от статьи. И в этом будешь  повинна  ты.  Если
хочешь знать, это ты не даешь мне сосредоточиться, я все время ощущаю твое
присутствие. Ты обладаешь удивительным  свойством  -  гасить  вдохновение,
убивать мысль, убивать все!
   Ивонна Лашом исподлобья метнула на мужа презрительный  взгляд  и  снова
принялась выдергивать нитки из  розовой  шелковой  блузки,  делая  на  ней
мережку.
   Дав выход своему гневу, Симон  почувствовал  некоторое  облегчение;  он
опять уселся за стол, набросал начало  статьи,  разорвал  листок  и  начал
сызнова. Когда ему не удавалось выразить мысль,  он  прерывал  нить  общих
рассуждений и начинал описывать наиболее колоритные подробности  последних
часов жизни великого человека. "Прославленному медику, находившемуся у его
постели, - писал Симон, - он сказал: "Вы по праву займете в  Академии  мое
освободившееся кресло".
   "Это доставит удовольствие профессору Лартуа",  -  подумал  он.  Только
теперь Лашом понял то, что любой более опытный или хотя бы более  скромный
человек понял бы сразу.
   В десять минут первого Симон был в редакции  газеты.  Он  очень  боялся
опоздать.
   Написанные им шесть страниц казались ему предательством по отношению  к
Жану де Ла Моннери, предательством по  отношению  к  самому  себе,  жалким
угодничеством, свидетельством полного внутреннего  бессилия.  Никогда  еще
из-под его пера не выходило ничего более  беспомощного,  думал  он  и  уже
готовился к унизительному отказу редактора.
   "О, мне надолго запомнится моя первая статья!" - прошептал Симон.
   Теперь будущее рисовалось ему в мрачном свете.


   Непомерно длинными и кривыми, пожелтевшими от  табака  пальцами  Люсьен
Моблан держал развернутый листок бумаги, обведенный траурной каймой; текст
был напечатан необычным косым шрифтом.
   Он медленно и внимательно вчитывался в слова извещения о смерти, изучал
его,  смаковал:  "...Маркиз  Фовель  де  Ла  Моннери,  почетный   командир
эскадрона, кавалер Мальтийского ордена, кавалер ордена Почетного  легиона,
награжденный также медалью за войну 1870-1871 годов; граф Жерар Фовель  де
Ла Моннери, посол, полномочный министр, кавалер ордена Почетного  легиона,
кавалер  ордена  Георга  и  Михаила,  кавалер  ордена  Леопольда,  кавалер
русского ордена  св.Анны;  бригадный  генерал  граф  Робер  Фовель  де  Ла
Моннери, командор  ордена  Почетного  легиона,  кавалер  Военного  креста,
командор ордена  Черной  звезды  Бенена,  командор  ордена  Нихам-Ифтикар;
господин Люсьен Моблан - братья усопшего..."
   Он остановился, дойдя до своего имени, и осклабился.  Люсьен  Моблан...
Только и всего! Ни титула, ни дворянской частицы перед именем, ни  перечня
орденов. Да, у него не было ни единого ордена и тем не менее они вынуждены
упоминать его имя. Что ни говори, а  он  все-таки  брат,  точнее,  сводный
брат, чужак в этой аристократической семье, острый шип,  который  вот  уже
более пятидесяти лет  вонзается  им  в  пяту.  Он  снова  осклабился  и  с
наслаждением поскреб себе спину.  Как  замечательно  поступила  его  мать,
выйдя вторым браком за его отца - Моблана, которого он,  Люсьен,  даже  не
знал, но который успел сыграть злую шутку с  этими  знатными  господами  и
завещать ему, своему сыну, голубые глаза навыкате и огромное состояние.
   Люсьен Моблан братьев ни во что не ставил: ведь он был богаче  всех  их
вместе взятых.
   Вытянув ноги к камину, он пробежал глазами строки извещения  о  смерти,
набранного высоким и узким шрифтом. Сначала были перечислены все близкие и
дальние родственники, и лишь затем, почти в самом конце, значилось  только
одно имя: "Госпожа Полан"; последняя строка гласила: "Госпожа Амели Легер,
мадемуазель Луиза Блондо, господин Поль Ренода - верные слуги усопшего".
   "Она и сюда  умудрилась  влезть,  старая  ящерица",  -  подумал  Люсьен
Моблан.
   Вот уже в седьмой раз в извещениях о смерти  фигурировало  имя  госпожи
Полан.  Ей  удалось  убедить  членов  семьи  Ла  Моннери,  что   старинный
аристократический обычай требует упоминать  в  подобных  случаях  также  и
слуг; она добивалась этого только  для  того,  чтобы  ее  собственное  имя
фигурировало среди имен дальних родственников и прислуги. Теперь никому не
приходило в голову нарушать заведенный ею обычай,  и  каждый  раз  госпожа
Полан занимала самолично предпоследнюю строку похоронного извещения.
   "Во всяком случае, на моих похоронах этой  ехидны  не  будет,  -  решил
Люсьен Моблан. - Нужно не мешкая принять меры".
   Он достал из секретера стопку печатных листков с  траурной  рамкой:  то
были извещения о его собственных похоронах. В них  было  указано  все,  за
исключением возраста умершего и даты погребения. Упоминалась даже церковь,
где будет происходить отпевание. Внизу  напечатано  было  мелким  шрифтом:
"Можно приносить цветы, покойный их очень любил".
   Список родственников был еще длиннее, чем в извещении о смерти Жана  де
Ла Моннери: к именам сиятельных аристократов,  дворян,  гордившихся  своей
родовитостью, баронов империи и командоров  различных  орденов,  к  именам
людей,  представлявших  семью  его  матери,   Люсьен   Моблан   с   особым
удовольствием присоединил также длинный список имен  никому  не  известных
Мобланов - Леруа-Мобланов и Мобланов-Ружье, соседство с которыми не  могло
порадовать его именитых родственников.
   - Ла Моннери перечисляют всех своих родичей до  восемнадцатого  колена,
потому что это доставляет им удовольствие, - пробормотал Люсьен,  -  я  же
помещаю своих, чтобы позлить моих знатных братьев.
   В ящике лежала также стопка конвертов.
   Люсьен Моблан взял их и начал тасовать, словно игрок,  тасующий  карты.
Среди имен его родственников и знакомых по клубу и званым обедам  мелькали
такие  имена,  как  "Господин  Шарль,  официант  "Неаполитанского   кафе",
"Господин Армандо, парикмахер", - имена людей, которых можно встретить  за
кулисами театра, в подвальных помещениях ресторанов и домов свиданий.
   "До чего забавно! - подумал он. - Все эти рассыльные и официанты  будут
соседствовать с теми, другими".
   Внезапно в его руках оказался конверт  с  надписью  "Улица  Вавен,  73,
мадемуазель Анни Фере, исполнительнице лирических песен".
   - Она позволила себе подшутить надо мной, эта негодница, -  пробормотал
он. И, скомкав конверт, швырнул его в корзину: - Нет, ей не место на  моих
похоронах!..
   А теперь за работу!
   Каждый раз, когда умирал кто-нибудь из родственников, Люсьен Моблан, по
его выражению, приводил в порядок дела, то есть аккуратно  выбрасывал  имя
усопшего из текста извещения о  своих  собственных  похоронах.  На  каждом
печатном листке было уже несколько старательно вычеркнутых  строк,  причем
тонкие чернильные линии позволяли прочесть зачеркнутое.
   Люсьен пересчитал имена покойников.
   После того, как он исключит сейчас имя своего сводного брата Жана де Ла
Моннери, их число достигнет девяти. Великолепная цифра! Нынче  же  вечером
он в клубе сядет к столу, за которым  играют  в  девятку,  и  поставит  на
девятую карту.
   "Приведение дел в порядок" заняло немало  времени.  Он  вычеркивал  имя
Жана на десяти извещениях подряд и, пока  сохли  чернила,  отпивал  глоток
коньяку, покусывал своими большими желтыми зубами кончик сигареты, а затем
опять принимался за работу.
   Когда все было кончено, он подошел  к  туалетному  столику,  опустил  в
жилетный  карман  три  маленьких  пакетика  из  тонкой  туалетной  бумаги,
содержимое которых предварительно с удовольствием ощупал, провел щеткой по
редким  волосам,  попрыскался  одеколоном,  надел  на  шею  белый  шарф  и
погляделся в зеркало.
   Оттуда  на  него  смотрел  человек  с   уродливым   черепом,   носившим
неизгладимые следы акушерских щипцов, наложенных пятьдесят семь лет назад:
над висками, едва прикрытыми белым пухом, выступали две  громадные  шишки,
бледно-голубые глаза навыкате были полуприкрыты тяжелыми веками, лошадиная
челюсть выдавалась вперед. И все-таки этого человека он  предпочитал  всем
Ла Моннери с их пресловутой красотой  и  напыщенным,  высокомерным  видом!
Прежде всего он богаче, чем они, а кроме того, моложе. Да,  Люсьен  Моблан
не замечал у себя пока ни малейших признаков старости.
   Выходя из дому, он решил не ездить в клуб.
   "Не принято посещать клуб накануне похорон брата, пусть даже  сводного.
Это неприлично. В дни траура ездят в такие места, где не рискуют встретить
знакомых".
   И он назвал шоферу адрес игорного дома.


   Около полуночи Моблан появился в "Карнавале",  покусывая,  как  обычно,
сигарету; котелок его был низко надвинут на шишковатый лоб. Чувствовалось,
что он сильно не в духе. Все подобострастные приветствия служащих: "Добрый
вечер, господин Моблан,  добрый  вечер,  господин  Люсьен,  добрый  вечер,
господин Люлю", - остались без ответа. Когда он показался на пороге  зала,
выдержанного в голубоватых тонах, дирижер, изобразив на лице беспредельную
радость, поднял смычок, и музыканты заиграли вальс. Но все было  напрасно;
безмолвный  и  неприступный,  Люсьен  Моблан  направился   к   столику   в
сопровождении раболепно изгибавшегося метрдотеля.
   Люсьен только что проиграл двадцать две тысячи франков... На эти деньги
можно приобрести автомобиль... Во всем виноват его сводный брат... Эти  Ла
Моннери даже после своей смерти ухитряются досаждать ему.
   - Нынче ему не повезло, сразу видно, - проговорила Анни  Фере,  певичка
из "Карнавала".
   Это была довольно  упитанная  девица  с  черными  блестящими  волосами,
сильно накрашенным вульгарным лицом и густо насурмленными бровями.
   Она сидела за столиком возле самого оркестра в компании  с  рыжеволосой
худенькой девушкой лет двадцати, с тонкими руками, с жадными  и  вместе  с
тем печальными глазами.
   - Но мы все-таки попробуем, - продолжала Анни Фере.  -  Не  могу  же  я
оставить тебя в беде. Правда, он в дурном настроении, за успех не ручаюсь.
Надо прежде всего убедиться, что он  никого  не  ждет,  а  потом  -  пусть
малость поскучает.
   Перед Люсьеном Мобланом поставили ведерко с шампанским, и три официанта
суетились, наперебой стараясь открыть одну бутылку и наполнить один бокал.
   - Ну и страшилище!  -  воскликнула  рыжеволосая  девушка,  взглянув  на
Моблана.
   - Знаешь, милочка, тебе надо твердо решить, чего ты хочешь, -  ответила
Анни Фере. - В жизни, видишь ли, красивые и молодые редко бывают богатыми.
Ты сама убедишься. Впрочем, это в какой-то степени справедливо.
   Последние слова она  произнесла  назидательным  тоном,  словно  изрекла
философскую истину, и погрузилась и раздумье.
   - Анни, - жалобно позвала шепотом рыженькая.
   - Что тебе?
   - Я голодна... Нельзя ли чего-нибудь поесть?..
   - Ну, конечно, деточка. Почему ты сразу не  сказала,  что  не  обедала?
Чего тебе хочется?
   - Сосисок  с  горчицей,  -  задыхаясь,  ответила  рыженькая,  глаза  ее
расширились и наполнились слезами.
   Анни Фере подозвала официанта и заказала порцию сосисок.  Заметив,  что
тот колеблется, певичка прибавила:
   -  Да,  да,  ступайте,  это  не  за  счет  заведения.  Я  сама  уплачу.
Наклонившись к подруге, Анни тихо сказала:
   - До чего подлы здесь лакеи!
   Через  несколько  минут  официант  возвратился  с   дымящимся   блюдом.
Рыженькая схватила рукой сосиску, окунула ее в горчицу и откусила  большой
кусок.
   - Ешь прилично, - шепнула певичка. - Он смотрит на нас.  Уже  в  третий
раз. Только не подавай виду, что замечаешь.
   С минуту она глядела на подружку, которая вооружилась ножом и вилкой  и
старательно, в полном молчании, поглощала одну сосиску за другой. По  мере
того как девушка насыщалась, на ее худом, остреньком и веснушчатом  личике
с нарумяненными скулами появлялись живые краски.
   Оркестр исполнял какую-то оглушительную американскую песенку.
   - Сказать по правде, сердце у меня отзывчивое, - проговорила Анни Фере.
- Когда я вижу, что такая славная крошка голодает, у меня душа болит...  А
знаешь, ведь ты прехорошенькая.
   Она поднялась со стула.
   - Ладно, теперь самое время  идти.  Ты  поняла,  что  я  тебе  сказала?
Смотри, не оплошай.
   Подружка, не переставая жевать, только тряхнула пылающей гривой.  -  Не
забудь накрасить губы, - напомнила Анни.
   Покачивая крутыми бедрами так, что ее длинное  черное  атласное  платье
сразу же зашуршало, она пересекла круг, где танцевали несколько пар.
   - Итак, милый  Люлю,  ты  даже  не  здороваешься?  -  воскликнула  она,
останавливаясь возле столика,  за  которым  в  одиночестве  сидел  Моблан,
уставившись на ведерко с шампанским.
   - Я вас не знаю, мадемуазель, и не понимаю, что вам от меня  угодно,  -
ответил он, окидывая рассеянным взглядом зал.
   У него был низкий, тягучий и  хриплый  голос.  Он  говорил  недовольным
тоном, почти не раскрывая рта, в котором торчала сигарета.
   - О Люлю! Неужели ты сердишься на меня за то... за  то,  что  произошло
тогда!
   - Вы изволили посмеяться надо мной, мадемуазель, я вас больше не  желаю
знать. Я считал вас благоразумной девицей, а  вы,  оказывается,  не  лучше
других! К тому же я твердо решил больше не иметь дела с  женщинами  вашего
круга.
   - Каждый может совершить неловкость... Нельзя же из-за этого ссориться,
- сказала певичка.
   И она так низко наклонилась  над  столом,  что  Моблан  без  труда  мог
заглянуть в глубокий вырез корсажа. Выпуклые голубые глаза  уставились  на
ее грудь, затем Люсьен с деланным равнодушием отвел взгляд в сторону.
   - Если хотите знать, я нынче утром даже вычеркнул ваше  имя  из  списка
тех, кто будет приглашен на мои похороны. Вот вам! - заявил он.
   Потом откинулся  на  спинку  стула,  чтобы  полюбоваться  произведенным
эффектом. Анни Фере, усматривая бог весть какую связь  между  приглашением
на похороны и завещанием, воскликнула:
   - Ах! Нет, Люлю, ты  этого  не  сделаешь!  Ты  и  вправду  хочешь  меня
огорчить? Знаешь, ты ведешь себя не очень-то шикарно, нет, нет, совсем  не
шикарно!  А  впрочем,  какое  это  имеет  значение?  Ты   еще   всех   нас
переживешь...
   Лесть сыграла свою роль. Все же Моблан проворчал:
   - Люди, которые со мной дурно обошлись, для  меня  попросту  больше  не
существуют, да, не существуют...
   Но взгляд выпуклых голубых глаз снова проник за  корсаж.  Певичка  едва
заметно повела плечами, и Моблан отчетливо увидел, что грудь ее  ничем  не
стянута.
   - Ну ладно, присядь, выпей стаканчик, - сказал он, указывая на стул.
   - О, это уже куда любезнее! Узнаю моего Люлю.
   Анни бросилась к нему на шею и вымазала губной помадой шишковатый лоб.
   - Хватит, хватит, - проворчал он, -  еще  обожжешься.  Мы  друзья  -  и
только...
   Он смял наполовину выкуренную сигарету, мокрый кончик которой был  весь
изжеван, его крупные желтые зубы привычно стиснули новую  сигарету,  затем
он спросил:
   - Что это за малютка с тобой сидела?
   - Там? А, это Сильвена Дюаль, прелестная девочка.
   - Это ее настоящее имя?
   - Нет, сценическое. Знаешь, она  из  хорошей  семьи!  Папаша,  конечно,
противился тому, чтобы она шла на сцену, и ей пришлось покинуть  дом.  Это
вполне естественно, в ее годы я сама была  такой,  в  душе  у  нее  пылает
священный огонь.
   И Анни  принялась  рассказывать  трогательную,  но  избитую  историю  о
родительском гневе, о благородной бедности,  о  нетопленной  комнате,  где
приходится учить роли, и о  доброй  подруге,  которая  знает,  как  тяжела
подобная жизнь, потому что сама прошла через эти испытания, и всеми силами
хочет помочь бедной девочке.
   - Мила, очень мила! - бормотал Люсьен Моблан, покачивая головой. - И...
талантлива?
   - Необыкновенно. Пока еще только дебютирует. Но, поверь, она живет лишь
ради искусства.
   - Хорошенькая, воспитанная, талантливая, смелая, - перечислял Моблан. -
Стало быть, по-твоему, ей следует помочь? А? Надеюсь, она благоразумна?
   Анни Фере, не смущаясь, выдержала его вопрошающий взгляд.
   - О, еще как благоразумна! Даже слишком, - ответила она. - По-моему,  у
нее никого нет. Это сама чистота, она просто дикарка.
   - Отлично, отлично, - пробормотал Моблан. - Так оно и должно быть.
   Он поманил пальцем метрдотеля и глазами указал на  столик,  за  которым
сидела Сильвена Дюаль. После короткого разговора метрдотель возвратился  и
объявил, что "барышня ответила отказом".
   - Я ж тебе говорила! - торжествующе воскликнула Анни.  -  Постой-ка,  я
сама с ней потолкую, а то она ни за что не подойдет.


   Не дожидаясь исхода вторых переговоров, метрдотель поставил  в  ведерко
со льдом новую бутылку шампанского.
   Рыжеволосая девушка  подошла  со  сдержанным,  отчужденным  и  холодным
видом. Усевшись между Анни и  Мобланом,  она  равнодушно  слушала  плоские
рассуждения Люсьена о театре и едва касалась губами бокала  с  шампанским.
Вскоре Сильвена почувствовала, как накрахмаленная манжетка скользит по  ее
бедру, затем длинные пальцы сжали ей колено. Она  отодвинулась.  Моблан  с
довольным видом взглянул на Анни и, снова протянув руку,  коснулся  платья
Сильвены.
   - О, какая худышка, какая худышка!  -  сказал  он  притворно  отеческим
тоном. - Надо кушать, побольше кушать!
   Девушка бросила на него сердитый взгляд, и Моблан принял это  за  новое
проявление стыдливости.
   - Отлично, отлично! Девушке так и подобает вести себя! Не  стесняйтесь,
выпейте еще.
   Его глаза блестели. Близкое соседство двух женщин и  шампанское  (а  он
уже выпил больше бутылки) вызывали у него  чрезвычайно  приятное  чувство.
Люди, сидевшие за соседними столиками, время  от  времени  поглядывали  на
него сквозь пелену табачного дыма и шептались: "Вы только  полюбуйтесь  на
этого красавчика". Но Люлю Моблан читал в  их  взглядах  одобрение  и  был
весьма доволен собой.
   Скрипач,  который  приветствовал  Люсьена,  когда  тот  вошел  в   зал,
приблизился к столику, держа в одной руке смычок, а в другой  скрипку;  на
его плече лежал носовой платок.
   - О, какая прелестная, прелестная  пара,  просто  чудо!  -  восторженно
вскричал он, описывая смычком  круг  над  головами  Люлю  Моблана  и  юной
Сильвены Дюаль.
   Это был старый венгр с  пухлым,  гладко  выбритым  лицом,  его  круглое
брюшко выпирало  из  жилета.  Для  своей  комплекции  он  был  удивительно
подвижен.
   Моблан  довольно  закудахтал:  фиглярство  скрипача   было   для   него
привычным, но каждый раз производило эффект.
   - Какую вещь вы хотели бы послушать, мадемуазель?  -  спросил  скрипач,
изогнувшись в поклоне.
   Оробевшая Сильвена не знала, что ответить.
   - В таком случае - венгерский вальс, специально для вас!  -  воскликнул
скрипач.
   И подал знак оркестру.
   Люстры погасли, зал погрузился в синий полумрак.  Из  темноты  выступал
лишь силуэт толстого венгра; выхваченный конусообразным лучом  прожектора,
он напоминал какое-то подводное чудище, озаренное светом  из  иллюминатора
корабля. Прямые, зачесанные назад волосы  падали  ему  на  шею.  Официанты
неслышно приблизились к нему и молча  стояли  рядом  с  видом  сообщников.
Посетители, сидевшие за соседними столиками, невольно  смолкли.  Казалось,
все присутствующие вступили в какой-то сговор.
   После яростного вступления оркестр умолк, и теперь  венгр  играл  один:
его смычок порхал по струнам и щебетал, как птица.
   Поза  скрипача  изображала  вдохновение.  Однако   он,   как   сводник,
поглядывал на Люлю и рыжую девушку; у него была усталая  улыбка  человека,
который некогда мечтал стать большим музыкантом, но  вот  уже  сорок  лет,
презирая себя и других, раболепно  пиликает  на  скрипке,  увеселяя  пары,
соединенные деньгами; человека, который возвращается поздно ночью  в  свою
мансарду  и  разогревает  себе  ужин  на  спиртовке;   человека,   который
испытывает отеческую жалость к юной девушке и вместе с тем подлое  чувство
удовольствия оттого, что он помогает старику развращать ее.
   Сильвена Дюаль шепнула Анни Фере:
   - А мне нравится этот скрипач.
   Анни сердито ущипнула ее.
   Тем временем Люсьен Моблан норовил прижаться  своим  уродливым  лбом  к
острому плечику девушки; касаясь губами ее пылающей гривы, он шептал:
   - Я повезу вас к цыганам, к настоящим цыганам, повезу, куда  вы  только
захотите.
   В зале вспыхнул свет. Послышались жидкие  аплодисменты,  скрипач  вновь
изогнулся в поклоне и не поднимал головы до тех пор, пока Моблан не  сунул
ему в карман стофранковую кредитку.
   Сильвена почувствовала, что голод опять терзает ее.
   Моблан слегка сжал ей руку.
   - Видите ли, милая крошка, - проговорил он, - очень важно хорошо начать
свою жизнь. Это главное. Хорошо начать, понимаете? Я начал плохо.
   Он немного опьянел и проникся жалостью к самому себе.
   - Да, да. Я рано женился, - продолжал он. - Совсем молодым. Моя жена...
Можно ей рассказать, Анни?
   - Ну конечно, конечно можно. Сильвена  благоразумна,  но  ведь  она  не
дурочка.
   - Так вот! Моя жена  была  бесплодна...  Совершенно  бесплодна.  И  она
вздумала объявить, будто я импотент. Наш брак был расторгнут. А Шудлер...
   Голос Люлю неожиданно окреп.
   - ...этот мерзавец Ноэль Шудлер затем женился  на  ней.  И  также  стал
утверждать, будто я импотент. А все  дело  в  том,  что  она  впоследствии
подверглась операции, потому что прежде была совершенно бесплодна.
   - До чего все-таки люди бывают злы, - проговорила  Анни  проникновенным
тоном.
   - Вот и ославили меня на всю жизнь.
   - Послушай, Люлю, не говори так, - вмешалась Анни. - Уж я-то во  всяком
случае могу опровергнуть эту ложь.
   Он благодарно улыбнулся ей и заявил:
   - Знаешь, Анни, мне очень нравится твоя подружка.
   Затем встал и с лукавой усмешкой проговорил:
   - Пойду вымою руки.
   Не успел он отойти от стола, как метрдотель приказал  убрать  недопитую
бутылку и принести новую скатерть, поставить пустые пепельницы.
   - Ну как? - спросила Анни Фере.
   - До чего же омерзительный старик твой  Люлю,  -  ответила  Сильвена  с
удрученным видом. - Могу только еще раз повторить: омерзительный!
   - Не скрою, мне он тоже был противен, - сказала Анни.  -  Он  всем  нам
противен. Но когда сидишь на мели, привередничать не приходится. К тому же
в этом случае есть одно преимущество:  Люлю  никогда  не  забирается  выше
колен... ну разве только изредка.
   Рыжеволосая девушка бросила на подругу недоверчивый взгляд,  ей  трудно
было поверить, что накрахмаленная манжетка, скользившая  по  ее  бедру,  и
жаркое дыхание у ее лица - всего лишь притворство.
   - Сколько ему лет? - спросила она.
   - Шестьдесят или около того, но, сама  понимаешь,  говорить  надо,  что
пятьдесят.
   - Вот уж не подумала бы! - вырвалось у Сильвены. - Ничем  не  утруждать
себя и так постареть! А я-то воображала...
   - Замолчи!
   Моблан приближался к столу; он приободрился, повеселел,  глаза  у  него
были не такие мутные, как прежде.
   - Значит, решено, - сказал он, усаживаясь. - Я  устрою  вашу  судьбу...
Сильвена Дюаль. Я создам вам имя, крошка Дюаль. Вы  талантливы,  и  о  вас
заговорят. Дайте-ка мне ваш  адрес.  Я  заеду  навестить  вас  как-нибудь,
утром... на правах друга.
   Анни многозначительно посмотрела на Сильвену: все шло хорошо.
   - Но только на правах друга, - промолвила  девушка  и,  входя  в  роль,
погрозила Люсьену пальцем.
   - Ну  конечно,  на  правах  старого  друга.  Черкните  ваш  адресок,  -
настойчиво повторил он, протягивая визитную карточку.
   Пока Сильвена, склонившись над столиком, писала, он с улыбкой глядел на
нее.
   - Да, я создам вам имя, - повторил он.
   Затем засунул два пальца в жилетный карман и  извлек  оттуда  маленький
пакетик из папиросной бумаги.
   - Что это? - удивилась Сильвена.
   Ей неудержимо хотелось рассмеяться.
   Моблан развернул бумагу и положил ее на скатерть. Нежно  замерцали  две
великолепные жемчужины.
   - Ведь я игрок, - пояснил он. - И ставки в моей игре все время  разные:
вчера - лошади, сегодня - хлопок, завтра - драгоценные камни  и  жемчуг...
Ставлю я и на красоток.
   Взяв кончиками длинных пальцев одну  из  жемчужин,  он  отвел  от  щеки
Сильвены рыжие кудряшки и приложил  жемчужину  к  мочке  маленького  ушка,
потом сказал:
   - Вы не находите, что она вам к лицу? Посмотритесь в зеркало.  Ну  как?
Что скажете?
   Кровь прилила к щекам Сильвены Дюаль. Лицо ее запылало. Она  больше  не
чувствовала мучений голода. Глаза расширились,  нос  наморщился.  Забыв  о
своей роли, она пролепетала:
   - Нет, нет, господин Моблан, не нужно, вы с ума сошли! С какой стати?..
Я никогда не посмею...
   Он смерил ее взглядом и спокойно произнес:
   - Отлично. Раз не хотите, тем хуже для вас. Я думал, вы любите  жемчуг.
Выходит, я ошибся. Человек, счет!
   Ей так хотелось поправить дело, крикнуть, что, конечно же, она  мечтает
о таких жемчужинах. Ах, какие чудесные жемчужины! Она не знала,  что  надо
было сразу согласиться, она вовсе не хотела его рассердить... Но было  уже
поздно.  Моблан  аккуратно  свернул  бумажный  пакетик  и  вновь   опустил
жемчужины в жилетный карман,  глядя  на  Сильвену  с  жестокой  насмешкой,
наслаждаясь огорчением, которое без труда  можно  было  прочесть  на  юном
веснушчатом личике.
   - Как она еще молода! - сказал он Анни,  которая  с  трудом  сдерживала
ярость.
   Моблан  подписал  счет  золотым  карандашиком   и   швырнул   несколько
стофранковых кредиток обступившим его лакеям.
   - Я навещу вас на этих днях, деточка, будьте  благоразумны,  -  обронил
он, поднимаясь.
   И удалился с величественной улыбкой на  дряблом  лице.  Подобострастные
официанты провожали его до самых дверей, со всех сторон слышалось: "Доброй
ночи, господин Люлю, доброй ночи, господин Люсьен, доброй  ночи,  господин
Моблан".
   - Ты думаешь, он и  вправду  обиделся?  -  спросила  Сильвена  Дюаль  у
подруги.
   - Вовсе нет, - ответила Анни. - Но ты, скажу прямо, набитая дура.  Надо
было сразу же согласиться.
   - Откуда мне знать? Я думала, что полагается из вежливости  отказаться,
что он будет настаивать. А потом жемчужины-то какие!  Ты  заметила,  какие
огромные? Я просто растерялась, понять не могла, как  это  ему  взбрело  в
голову.
   На глазах у нее выступили слезы.
   - Ну, плакать из-за этого не стоит, -  сказала  Анни.  -  Я  ведь  тебе
говорила, он очень богат.  Признаться,  я  и  сама  не  ожидала,  что  ему
вздумается при первом же знакомстве дарить тебе жемчуга.  Значит,  ты  ему
понравилась. Досадно только, если он решит, что ты  из  разряда  недорогих
любовниц. Смотри же, вперед маху не давай!
   Скрипач подал знак Анни.
   - Ах, мне снова надо петь! - с досадой  сказала  она.  -  А  ты  ступай
домой. И веди себя осторожно! Никого не принимай по  утрам.  Старики  мало
спят и встают спозаранку.
   Она проводила подружку, продолжая напутствовать ее:
   - Понимаешь, как дело доходит до денег,  он  настоящий  садист:  любит,
когда их просят у него, унижаются  и  чтобы  человек  при  этом  испытывал
мучительную неловкость... Если ты разбогатеешь, а я окончательно  впаду  в
нищету, смотри не забудь обо мне.
   Внезапно, уже в дверях, Анни судорожно стиснула плечи  Сильвены,  и  та
почувствовала на своем лице ее горячее и пряное дыхание...
   - Знаешь, опротивели мне мужчины, - проговорила Анни низким  и  хриплым
голосом. И она с такой силой прижалась  своим  накрашенным  ртом  к  губам
рыжеволосой девушки, что та пошатнулась.
   Словно сквозь туман, до Сильвены донесся из глубины зала певучий голос:
   - Венгерский вальс, специально для вас!


   Через окно в комнату неожиданно заглянул луч восходящего солнца.
   - Джон-Ноэль! Мэри-Анж! Can't you keep quiet!  [Неужели  вы  не  можете
лежать спокойно! (англ.)] - воскликнула мисс Мэйбл.
   Она металась между двумя кроватями, поправляла подушки, стараясь  вновь
укрыть детей и непрерывно повторяла:
   - Aren't you ashamed of yourselves... on a day  like  this,  too  [Хоть
постыдились бы... в такой день, как сегодня... (англ.)].
   Но Мари-Анж и Жан-Ноэль минуту назад обнаружили,  что,  когда  шевелишь
пальцами ног, на стене появляются забавные тени.
   - Обезьянки, смотри, маленькие обезьянки! Они карабкаются к потолку!  -
закричал Жан-Ноэль.
   - Нет, щеночки, гляди, вон их ушки! Это маленькие собачки, - утверждала
сестренка.
   - Колбаски, колбаски! - завизжал Жан-Ноэль, радуясь новой выдумке.
   И малыши, словно по  команде,  начали  кататься  по  одеялу,  заливаясь
неудержимым смехом, как будто их щекотали.
   - Мэри-Анж! - возмутилась мисс Мэйбл. - Если вы не будете послушны, вас
не возьмут на похороны дедушки.
   Мари-Анж сразу притихла: не время было  навлекать  на  себя  наказание.
Ведь  ей  впервые  предстояло,  как  взрослой,  надеть  черное  платье   и
медленным,  торжественным  шагом  войти  под  церковные  своды,   убранные
огромными черными полотнищами с серебряной вышивкой. До сих  пор  Мари-Анж
еще ни разу не приходилось бывать в  соборе,  одетом  в  траур.  Жан-Ноэль
также скорчил серьезную мину.
   - Мисс Мэйбл, почему меня не берут на похороны дедушки? - спросил он.
   - Say it in English [скажи это по-английски (англ.)], - приказала  мисс
Мэйбл.
   Каждый раз, когда гувернантка предвидела затруднительный разговор,  она
заставляла детей переходить на чужой для них язык.
   - I want to go to granpa's... [я хочу пойти на дедушкины... (англ.)]  -
сказал мальчуган.
   - No, darling, you are not big enough yet [нет, милый, ты  еще  слишком
мал (англ.)].
   - Мне уже скоро пять...
   - Say it in English.
   -  I  am  nearly  five  [мне  уже  скоро  пять  (англ.)],  -   повторил
по-английски Жан-Ноэль и захныкал.
   - Now don't cry. You'll go next time [Не надо  плакать.  Ты  пойдешь  в
другой раз (англ.)].
   Но Жан-Ноэль надул губы и продолжал хныкать, теперь уже  из  упрямства.
Затем  он  переменил  тактику.  Воспользовавшись  тем,  что   мисс   Мэйбл
повернулась к нему спиной, он вытянул шею и, передразнивая гувернантку,  у
которой зубы выдавались вперед, поджал губу. Затем снова задвигал розовыми
пальчиками ног и, ухватив ступню  обеими  руками,  умудрился  на  четверть
засунуть ее в рот; проделывая все это, он надеялся рассмешить сестренку  и
таким образом помешать ей идти на похороны.
   Но Мари-Анж  невозмутимо  сидела  в  длинной  ночной  рубашке,  вышитой
цветочками: она грезила о черном траурном платье.
   Каково же было ее разочарование, когда служанка принесла белое платьице
с сиреневым пояском, белую пелеринку и белую шляпку. Однако девочка ничего
не сказала.
   Мисс Мэйбл принялась одевать ее, а Жан-Ноэль  как  сумасшедший  носился
вокруг и вопил:
   - А она не в черном! А она не в черном!
   - Ну и что из этого? - язвительно спросила Мари-Анж. - Белое  платье  -
тоже траур, правда, мисс Мэйбл?
   Девочка уже немного кокетничала своими красивыми зелеными глазами.  Она
была на полтора года старше брата и в последнее время жеманно  растягивала
слова. В отличие от  удлиненных  глаз  Мари-Анж  у  Жан-Ноэля  глаза  были
круглые, большие и темно-голубые - настоящие глаза Ла Моннери.
   В остальном же дети очень походили друг на друга.
   При мысли о том, что Мари-Анж, пусть даже в белом платье, все-таки идет
на похороны, мальчику захотелось наброситься на  сестренку,  разорвать  ее
платье,  растоптать  лакированные  башмачки,  но  вдруг  ему   все   стало
безразлично, и он принялся играть в кубики.  У  Жан-Ноэля  нередко  бывали
такие  неожиданные  смены   настроений,   поражавшие   его   родителей   и
гувернантку.
   В эту минуту  вошел  Франсуа  Шудлер,  довольно  красивый  мужчина  лет
тридцати, с мощной грудью и гладко причесанными каштановыми  волосами.  Он
был во фраке.
   - Мисс Мэйбл, готова Мари-Анж? - спросил он.
   - Еще минутку, сударь.
   Франсуа с любовью  смотрел  на  малышей  -  румяных,  белокурых,  таких
миловидных и чистеньких. "Прелестные у меня дети", - думал  он,  играя  их
кудряшками.
   - Надеюсь, сударь, погода не испортится, - любезно сказала мисс Мэйбл и
улыбнулась, обнажив при этом длинные зубы.
   То, что отец появился утром в  парадном  костюме,  произвело  на  детей
большое впечатление; особенно интриговали их болтавшиеся позади фалды  его
фрака.
   - Папа, а мама тоже  сюда  придет?  -  спросила  Мари-Анж,  которой  не
терпелось узнать, наденет ли мать вечернее платье и креповую вуаль.
   - Мама уже на улице Любека, ты поедешь со  мной,  доченька,  -  ответил
Франсуа.
   Приподняв сына, он поцеловал его; мальчик прошептал ему на ухо:
   - Папа! Мне тоже хочется  на  похороны.  Знаешь,  ведь  я  очень  любил
дедушку.
   Франсуа расслышал только конец фразы; опуская малыша на пол, он сказал:
   - Я в этом уверен. Ты должен всегда помнить о нем.
   - А где дедушка будет лежать в церкви? - спросил Жан-Ноэль.  -  Ты  мне
потом расскажешь?
   - Да, да. А теперь будь умником.
   Жан-Ноэль подошел к сестренке, которой в это время  надевали  перчатки,
поднялся на цыпочки, чтобы достать до лица Мари-Анж, и,  прижавшись  к  ее
щеке влажными губками, прошептал:
   - Какая ты красивая!
   Потом он остановился посреди комнаты в помятой своей пижаме, у  которой
одна штанина вздернулась чуть не до колена, и полными слез глазами смотрел
вслед отцу и сестренке.


   Развернув "Эко дю матен", Симон Лашом  вздрогнул,  как  от  удара:  его
статьи не было.
   Ему бросился в глаза  растянувшийся  на  три  колонки  рисунок  Форена,
изображавший поэта на смертном одре и выдержанный в характерной для  этого
художника резкой, нервической  и  вместе  с  тем  меланхолической  манере.
Крупными  литерами  было  набрано:  "Правительство  принимает  участие   в
похоронах Жана де  Ла  Моннери,  которые  состоятся  сегодня  утром".  Под
рисунком Форена Симон прочел заголовок: "Рассказ о последних минутах".  Он
заглянул в конец полосы, и сердце его  наполнилось  бурной  радостью:  под
статьей была его подпись, она была напечатана жирным шрифтом, в  три  раза
более крупным, нежели шрифт самой статьи.
   В редакции изменили название, вот и все. Он стоял как вкопанный у  края
тротуара  на  улице  Суфло,  мимо  него  спешили  женщины,  неся  сумки  с
провизией, проходили студенты с портфелями, а он  не  двигался  с,  места,
пока не прочел свою статью от первой строчки до последней.  Теперь,  когда
статья была напечатана  с  разбивкой  на  абзацы,  с  набранными  курсивом
цитатами,  она   показалась   ему   куда   лучше,   чем   прошлой   ночью.
Содержательная, хорошо продуманная статья. Право, к ней  нельзя  прибавить
ни единого слова.
   "А все-таки это странная манера - менять заголовок без ведома автора, -
подумал он. - Правда, для широкой публики так, пожалуй, понятнее".
   В нескольких шагах от себя он заметил невысокого  старичка  с  козлиной
бородкой, должно быть, отставного чиновника, который тоже  остановился  и,
держа в руках "Эко дю матен", читал его статью. Симону захотелось кинуться
к нему и закричать: "Это я Симон Лашом!" Затем он подумал: "Каким он  меня
представляет? Верно, считает преуспевающим журналистом вроде..."
   Он нарочно прошел мимо  маленького  чиновника,  чуть  не  задев  локтем
своего первого читателя.
   Когда ученики четвертого класса, построенные в коридоре лицея  Людовика
Великого, увидели подходившего Симона Лашома, они  принялись  подталкивать
друг друга локтями и шушукаться:
   - Взгляни-ка на него! Что это с ним стряслось?
   И  действительно,  Симон,  медленно  приближавшийся   в   сопровождении
господина Мартена, преподавателя истории и географии, выступал в необычном
наряде - черном, очень узком пальто и новом  огромном  котелке.  Ему  было
явно не по себе оттого, что ученики таращили на  него  глаза,  поэтому  он
держался необыкновенно чопорно и вопреки своей привычке старался не качать
головой.
   Раздался звонок, ученики вошли в класс. Симон повесил на вешалку пальто
и  великолепный  котелок  и  собрал  домашние  работы.  Мальчики  раскрыли
тетради, но перед тем,  как  продиктовать  тему  нового  сочинения,  Лашом
сказал:
   - Вы, без сомнения, уже прочитали  в  газетах,  которые  получают  ваши
родители, о смерти Жана де Ла Моннери.
   Он остановился, словно ожидая, что  кто-нибудь  крикнет:  "Ну  конечно,
сударь. Мы даже видели вашу статью". На сей раз он бы не сделал  замечаний
ученику, если бы тот перебил его таким возгласом. Но все молчали.
   - Похороны состоятся сегодня, - продолжал Лашом.  -  Я  должен  на  них
присутствовать. Так что в десять часов вы будете свободны.
   В классе поднялся радостный гул. Симон постучал ногтем по кафедре.
   - Жан де Ла Моннери, -  снова  заговорил  он,  -  останется  в  истории
французской литературы как один из величайших  писателей  нашего  времени,
быть может самый великий. Мне выпало счастье близко знать его; в последнее
время я виделся с ним почти каждую неделю, я считаю его своим  учителем...
В субботу, когда он умирал, я сидел у его изголовья.
   Неожиданно он обнаружил, что глубоко взволнован,  и  машинально  протер
очки.
   В классе  царила  полная  тишина.  Мальчики  не  предполагали,  что  их
преподаватель знаком со столь знаменитым человеком, чье имя встречалось  в
учебниках литературы, с человеком, день похорон которого печать  именовала
днем национального траура.
   - Вот почему я  хочу  нынче  утром  поговорить  с  вами  о  нем  и  его
творчестве, что, кстати, следовало бы делать  каждый  раз,  когда  от  нас
уходит великий человек... Жан де Ла Моннери родился  в  департаменте  Шер,
неподалеку от Вьерзона, в 1846 году...
   Симон  говорил  дольше,  нежели  рассчитывал,  говорил  о   вещах,   не
предусмотренных учебной программой. Мальчики сосредоточенно слушали. И все
же в какой-то  момент,  хотя  все  по-прежнему  сидели  неподвижно,  Симон
почувствовал, что внимание детей ослабевает и они только делают  вид,  что
слушают. Пансионеры в серых блузах  и  приходящие  ученики  в  коротеньких
курточках, все эти семь рядов вихрастых мальчишек с гладкими - без  единой
морщинки, без единой жировой складки - лицами, мальчишек, едва  вступивших
в отроческий возраст, еще  остававшихся  детьми,  но  уже  живших  сложной
внутренней жизнью,  со  своими  вкусами,  своими  привязанностями,  своими
антипатиями, своими надеждами, - все они были где-то далеко, по сути дела,
отсутствовали.
   Глаза детей, устремленные на измазанные чернилами пальцы с обгрызенными
ногтями, ничего не выражали. Голос,  доносившийся  с  кафедры,  больше  не
достигал их красных или бледно-розовых ушей; фразы, даты, которые приводил
Симон, больше не возбуждали  внимания.  Их  еще  очень  скромные  познания
вертелись вокруг нескольких привычных представлений, и поэтому такие даты,
как 1848 или 1870 год, мгновенно оседали в мозгу, подобно  тому  как  соус
оседает на дно тарелки. Но такие даты, как 1846 или 1876  год,  совершенно
им не знакомые и бесконечно далекие от  них,  заставляли  школьников  лишь
удивляться тому, что до сих пор,  оказывается,  еще  не  перевелись  люди,
жившие в столь давние времена.
   И ученики сидели  смирно,  однако  все  поглядывали  на  стенные  часы,
нетерпеливо ожидая, когда же кончится скучный урок,  который  тянется  так
медленно, и настанет счастливый час нежданной свободы.
   Какой-то юный маньяк что-то записывал, точно машина, ничего при этом не
понимая.
   И лишь  два  мальчика  в  двух  противоположных  углах  класса  слушали
взволнованно, жадно, сосредоточенно, с выражением недетской серьезности на
ребячьих лицах. Симон,  продолжая  говорить,  попеременно  смотрел  теперь
только на них. Он не сомневался, что они в тот же день кинутся  в  книжную
лавку на улице Расина и купят томик избранных  стихотворений  Жана  де  Ла
Моннери в издании Фаскеля. Стихи, которые они уже начали писать или начнут
писать через год, будут отмечены влиянием поэта. И если эти мальчики  даже
станут когда-нибудь банкирами, адвокатами или врачами, они всю жизнь будут
помнить этот час.
   Пройдет полвека, и нынешние школьники будут рассказывать своим  внукам:
"Я был в классе Симона Лашома в день похорон де Ла Моннери".
   Симон мысленно повторил: "Я был в классе  Лашома",  -  и  посмотрел  на
часы. Стрелка приближалась к десяти.
   - Запишите тему домашнего сочинения к следующей среде, - произнес он. -
"Какие мысли пробуждают в нас две первые строфы стихотворения Жана  де  Ла
Моннери "На озеро, как лист, слетает с ветки птица..." Сравните эти  стихи
с другими известными вам стихотворениями, которые также навеяны природой.
   Пока ученики защелкивали портфели и выходили  из  класса,  Симон  Лашом
быстро помечал в своем блокноте: "Для предисловия  к  посмертному  изданию
произведений Ж. де Л.М.: "Слава великих людей, за исключением полководцев,
вопреки общему мнению не получает широкого  распространения  среди  толпы.
Она поражает лишь воображение избранных, а их немного встречается в каждом
поколении; только этим избранникам дано постичь величие истинной славы, и,
воспевая  имя  ушедшего  гения,  они  сохраняют   его   в   памяти   своих
современников".
   Между тем дети неслись по коридору к швейцарской, радостно вопя:
   - Хорошо, если бы каждую неделю умирали какие-нибудь знаменитости.
   Симон не слышал их криков; машинально чистя рукавом свой новый котелок,
он продолжал размышлять.


   Громкий стук внезапно разбудил малютку Дюаль. Она недовольно  поднялась
с постели и отворила дверь.
   - Ах, это вы? - воскликнула она. - Вы не теряете времени.
   Перед ней стоял Люлю Моблан с тросточкой в  руке;  подняться  на  пятый
этаж по крутой лестнице было для него делом нелегким, он совсем запыхался.
   - Я пришел как друг, - с трудом выговорил он, - мы ведь так условились.
Кажется, не рады?
   - Что вы, что вы, напротив! - ответила Сильвена, спохватившись.
   Она пригласила его войти. Лицо у нее было заспанное, глаза припухли,  в
голове стоял туман. Она дрожала от холода.
   - Ложитесь в постельку, - сказал Люсьен, - а то еще простудитесь.
   Она набросила на плечи шаль и, подойдя к зеркалу, несколькими  взмахами
гребня расчесала спутанные волосы. Люлю не отрывал глаз от  ее  измятой  и
порванной под мышками ночной сорочки, под  которой  слегка  вырисовывались
тощие ягодицы, от ее голых щиколоток.
   Когда девушка ложилась в постель, он попытался разглядеть ее  тело,  но
потерпел неудачу: Сильвена сжала колени и обтянула рубашку вокруг ног.
   Моблан не спеша прошелся по комнате.
   Грязные обои кое-где были  порваны.  Кисейные  занавески  пожелтели  от
ветхости и пыли. Единственное окно выходило в мрачный двор, из  него  были
видны такие же  грязные  окна,  такие  же  пожелтевшие  занавески,  ржавые
водосточные трубы, стены с облупившейся штукатуркой. Снизу доносился стук:
сапожник стучал молотком, подбивая подметки.
   - У вас здесь очень мило, - машинально проговорил Люлю.
   Мраморная доска комода треснула в нескольких местах,  в  тазу  валялось
мокрое полотенце со следами губной помады.  Люлю  Моблан  с  удовольствием
обозревал эту  неприглядную  конуру:  здесь  он  соприкасался  с  отребьем
общества. Отребьем он считал всех бедняков.
   Он остановился перед двумя рисунками, прикрепленными к стене  кнопками:
на этих рисунках, сделанных сангиной, малютка Дюаль была изображена голой.
   Люлю повернулся к кровати и вопросительно посмотрел на Сильвену.
   - Я позировала художникам, - пояснила она. - Конечно, не в  мастерской,
а в художественной школе! Ведь надо же чем-то жить.
   - Талантливо,  талантливо,  -  пробормотал  он,  снова  повернувшись  к
рисункам.
   Он  продолжал  разглядывать  комнату.  Ничто  в  ней  не   говорило   о
присутствии мужчины, во всяком случае - недавнем. Люсьен опустился на стул
возле кровати и кашлянул, чтобы прочистить горло.
   -  Вчера  вечером  мы  славно  повеселились,  -  сказал  он,  почесывая
подбородок.
   - О да, чудесно было! - подхватила девушка.
   Голова у нее сильно болела.
   - Я, кажется, был немного... навеселе, -  продолжал  Моблан.  -  Должно
быть, наговорил вам кучу глупостей.
   Сильвена в замешательстве  смотрела  на  него;  при  дневном  свете  он
показался ей еще противнее, чем вечером: она никак не могла  привыкнуть  к
буграм у его висков и к грушевидному черепу,  к  безобразию,  порожденному
акушерскими щипцами и придававшему этому почти шестидесятилетнему человеку
вид недоношенного ребенка.
   "Наконец-то я поняла, на кого он похож, - подумала она. - На гигантский
зародыш".
   Чтобы отвлечься от этих мыслей, она принялась внимательно  разглядывать
его широкий черный галстук, обхватывавший высокий крахмальный  воротничок,
его модный черный пиджак,  распахнутое  пальто,  брюки  в  серую  полоску.
Несмотря на свое уродство, богато одетый Люлю наполнил комнату  атмосферой
довольства и благополучия.
   - Вы всегда так наряжаетесь по утрам? - спросила Сильвена.
   - Нет, сегодня я тщательно оделся потому, что отправляюсь на  похороны.
- Он взглянул на часы. - К вам я ненадолго.
   И тотчас же Сильвена почувствовала прикосновение его  пальцев  к  своей
руке.
   - Мне нравятся скромные, благоразумные девочки, - прошептал он  хриплым
голосом. - Вы меня сразу расположили к себе.
   Его  рука  поднималась  выше,  проникла  в  вырез   рубашки,   холодная
накрахмаленная манжета скользнула  под  мышку,  длинные  пальцы  старались
нащупать грудь.
   - О, какая она маленькая, -  разнеженно  пробормотал  Люлю,  -  совсем,
совсем еще маленькая.
   Сильвена схватила его руку и отбросила на одеяло.
   - Нет, нет, - сказала она. - Вы тоже должны быть благоразумны.
   Но рука проникла под одеяло и медленно заскользила по ее бедру.
   "Не трудно будет вовремя его остановить, - подумала малютка Дюаль, - но
все же придется ему кое-что разрешить, ведь он для того сюда и явился".
   Его пальцы приподняли  ночную  рубашку,  крахмальная  манжета  царапала
кожу.  Вся  сжавшись,  напрягая  мускулы,  тесно  сдвинув  ноги,   девушка
позволяла гладить себя.
   "Ну, милый мой, раз уж ты так спешишь, тебе это недешево обойдется",  -
сказала она себе.
   - Да, да, надо быть благоразумным, - бормотал он.
   Длинные  влажные  пальцы  сновали  по  ее  гладкому  худому  животу   и
замерли...
   "Сейчас он побагровеет, начнет тяжело дышать..."  И  она  приготовилась
оттолкнуть Моблана. - "Во всяком случае, на первых порах".
   Но дряблые щеки Люлю Моблана по-прежнему оставались желтовато-бледными,
дыхание -  ровным,  рука  под  простыней  больше  не  двигалась;  Сильвена
чувствовала теперь только ритмичное и слабое биение крови  в  его  длинных
пальцах. Так прошло несколько долгих минут. Люлю вперил рассеянный  взгляд
в пятно на обоях, расплывшееся над кроватью, и словно  ждал  чего-то,  что
так и не совершилось.
   Это притворство, а может быть, тщетная и смехотворная надежда вызвали у
девушки еще большее отвращение. Уж лучше бы этот старый манекен  в  черном
галстуке набросился на нее!
   По улице проехал тяжелый грузовик и до основания потряс дом.
   Люлю отдернул руку, бросил на девушку спокойный, невозмутимый взгляд  и
произнес:
   - А теперь скажите, что я могу для вас  сделать?  Нуждаетесь  ли  вы  в
чем-нибудь? Говорите откровенно... по-дружески. Сколько?
   Он наблюдал за ней. Наступила минута его  торжества:  он  брал  реванш,
видя ее замешательство.
   Девушка задумалась лишь на несколько секунд, они потребовались  ей  для
того, чтобы разделить  пятьсот  на  двадцать...  "Лучше  назвать  сумму  в
луидорах".
   - Если уж вы так добры, не можете ли вы... - Остатки  стыдливости  чуть
было не заставили ее сказать "одолжить", но она вовремя спохватилась. - Не
можете ли вы дать мне  двадцать  пять  луидоров?  Я  сейчас  в  стесненных
обстоятельствах.
   - Вот и прекрасно. Люблю прямоту.
   Он имел дело с ловким партнером в игре.
   Люлю Моблан достал из бумажника кредитку, сложил ее вдвое и  сунул  под
ночник.
   - На днях я к вам загляну пораньше, - заявил он вставая. - Будем теперь
называть друг друга Люлю и Сильвена. Хорошо?.. До свиданья. И не забывайте
о благоразумии, слышите,  о  благоразумии!  -  прибавил  он,  погрозив  ей
указательным пальцем.
   - До свиданья, Люлю.
   Она прислушивалась к замирающему звуку его шагов на лестнице;  затем  с
улицы  донесся  стук  захлопнувшейся  дверцы  такси.  Сапожник   все   еще
вколачивал гвозди. Сильвена соскочила с кровати,  выбежала  на  лестничную
площадку и, перегнувшись через перила, крикнула:
   - Госпожа Минэ! Госпожа Минэ!
   - Что случилось? - послышался из полумрака голос привратницы.
   - Подымитесь, я хочу вам кое-что дать.
   Привратница вскарабкалась по  лестнице,  Сильвена  сказала,  протягивая
кредитный билет:
   - Госпожа Минэ, разменяйте мне, пожалуйста, деньги, купите  шоколада  в
порошке и полфунта масла, а потом заплатите за уголь...
   Старуха, видевшая, как вышел Люлю, высокомерно посмотрела на девушку: в
ее взгляде презрение простого человека к низости сочеталось с почтительным
отношением к деньгам.
   - Придется Удержать двести франков за квартиру,  -  сказала  она,  -  и
шестьдесят семь франков, которые вы мне задолжали...
   - Ах да, - с грустью вымолвила Сильвена Дюаль.
   И пока привратница спускалась по лестнице, девушка подумала: "Может, он
завтра опять придет".


   Было зажжено столько свечей,  что  дневной  свет  отступил  за  цветные
стекла наружу. В церкви Сент-Оноре-д'Эйлау царила ночь, озаренная  тысячью
огоньков и золотых точек; казалось,  под  сводами  храма  заключена  часть
небосвода. Мощный орган  наполнял  это  сумеречное  пространство  грозными
звуками; чудилось, что над толпою гремит глас господень.
   На отпевание собрались обитатели Седьмого,  Восьмого,  Шестнадцатого  и
Семнадцатого округов города -  тех  самых,  где  расположены  кварталы,  в
которых обретались в Париже сильные мира сего. Боковые приделы  и  галереи
до самого портала были забиты до отказа:  люди  стояли,  тесно  прижавшись
друг к другу; никто не мог двинуть рукой, но все судорожно вытягивали шею,
стараясь разглядеть участников грандиозного спектакля.
   Этими участниками были знаменитые старцы,  сидевшие  тесными  рядами  в
самом нефе, по обе  стороны  от  главного  прохода.  Чтобы  обозначить  их
положение  в  обществе,  у  скамей  на  деревянных  подставках  установили
таблички    с    надписями:    "Французская    академия",     "Парламент",
"Дипломатический корпус", "Университет"...
   Госпожа  Полан,  подавленная  размахом   и   торжественным   характером
церемонии, была вынуждена передать бразды правления в руки важных  господ,
облеченных особыми правами. Все протекало по строгому плану. Представители
Французской академии в зеленых мундирах, возглавляемые писателем  Анри  де
Ренье, при каждом движении задевали о мраморные плиты пола  ножнами  своих
шпаг, которые при  этом  мелодично  звенели.  Среди  академиков  выделялся
человек в небесно-голубом мундире с еще стройной фигурой и  седыми  усами;
глядя на него, присутствующие перешептывались: "Смотрите, Фош!"
   Среди   темных   фраков   блистали   и   другие   мундиры,   украшенные
многочисленными  звездами.  Лица  политических   деятелей   -   бородатых,
толстощеких, лысых или пышноволосых, обрюзгших и подвижных  -  удивительно
походили  на  их  карикатуры,  почти  ежедневно  появлявшиеся  в  газетах.
Некоторые из этих трибунов, садясь, старательно подбирали полы пальто. Над
скамьями, отведенными для дипломатов, из  меховых  воротников  выглядывали
смуглые физиономии  представителей  заморских  владык  и  удлиненные  лица
северян с ровными, прямыми бровями. Университет  и  магистратура,  сверкая
лорнетами и пенсне, выставляли напоказ  отделанные  горностаем  пурпурные,
желтые и черные тоги. Романисты, завидев друг друга, приветственно  кивали
головой. В группе известных людей, не занимавших  официального  положения,
выделялась огромная, грузная фигура Ноэля Шудлера; его  черная  как  смоль
остроконечная борода возвышалась над головами соседей.  Казалось,  то  был
сам  сатана,  приглашенный  сюда  по  ошибке.  Шудлер,  один  из  наиболее
могущественных людей Парижа, привлекал к себе всеобщее внимание.
   Места  перед  амвоном  были  заняты  прелатами;  одни  дремали,  другие
перешептывались, третьи сидели с неприступным видом.  Там  же  восседал  и
тучный виконт де Дуэ-Души, личный представитель герцога Орлеанского, рядом
с ним расположился старик с шелковистыми  волосами,  представлявший  особу
императрицы Евгении; они не разговаривали друг с другом.
   Среди  присутствовавших  по  меньшей  мере   человек   двадцать   могли
рассчитывать на столь же пышные  похороны.  И  они  знали  это.  Некоторым
оставалось ждать всего лишь несколько месяцев.
   И все же они  думали  о  своей  смерти  как  о  чем-то  неопределенном,
далеком, нереальном. Они вставали, снова садились, наклоняли друг к  другу
морщинистые лица - словом, жили и играли свою роль перед толпой. Оглядывая
собравшихся, каждый спрашивал себя,  кто  же  будет  виновником  следующей
траурной церемонии. И хотя все они в одинаковой степени страшились смерти,
ни один не допускал мысли, что это может быть именно он.
   Что касается женщин, находившихся здесь, то среди них трудно было найти
хотя бы одну, на чьей совести не лежало множество грешков. Сюда  собрались
супруги высокопоставленных лиц,  финансовых  воротил,  титулованных  особ,
прославленных журналистов -  все  те,  чья  жизнь  проходит  в  роскоши  и
безделье; рядом с этими  дамами  в  замысловатых  головных  уборах  сидели
прославленные актрисы. Анна де Ноайль, чья  слава  могла  бы  поспорить  с
известностью самых знаменитых  мужчин,  была  укутана  в  меха  и  жестоко
страдала от вынужденного молчания. Кассини, прямая, высокая, с трагическим
лицом, теребя на шее легкий газовый шарф, изо всех сил старалась показать,
что эта утрата была ее личным горем.
   Агент похоронного бюро в черных  нитяных  перчатках  встречал  у  входа
прибывающих и подавал им лист, на  котором  каждый  ставил  свою  подпись;
таким  образом  к  концу  церемонии  этот  человек  сделался   обладателем
богатейшего собрания автографов знаменитых людей того времени.
   У  гроба,  впереди  почетных  приглашенных,  разместились  члены  семьи
усопшего во главе с его братьями. Тут был и генерал,  чей  мундир  казался
издали голубым пятном на черном фоне, и  двое  других  -  Урбен  и  Жерар;
высокие  крахмальные  воротнички  ослепительной   белизны   подпирали   их
подбородки. Люлю Моблан явился с опозданием и, пробираясь к своему  месту,
нарушил торжественную тишину, царившую в соборе.
   Худой как скелет Жерар де Ла Моннери, дипломат, прибывший  на  похороны
из Рима, вполголоса заметил Моблану:
   - Неужели ты не понимаешь, что приличие требует являться на похороны во
фраке!
   - Оставь его, он никогда не умел себя вести, - сказал генерал.
   - У меня было деловое свидание, - процедил сквозь зубы Люлю.
   Госпожа де Ла Моннери не плакала; длинная траурная вуаль выделяла ее из
толпы  женщин.  Когда  звуки  органа  становились  особенно  резкими,  она
прижимала пальцы к ушам.
   Жаклина и Изабелла избрали благоговейную позу, лучше всего  подходившую
к их возрасту; почти все время обе стояли на коленях, закрыв лицо руками и
опустив  голову.  Меж  двух  этих  женщин  в  черных  одеждах  выглядывала
крохотная Мари-Анж в белом платьице, словно маргаритка меж муравейников.
   А чуть поодаль, отделенный от толпы алебардами двух церковных швейцаров
в  треуголках   с   плюмажем,   над   пирамидой   цветов,   над   пылающим
прямоугольником  из  зажженных  свечей,  над   стоявшими   вокруг   людьми
возвышался огромный помост, задрапированный черным покровом  с  серебряным
позументом: там лежал усопший.
   О нем  никто  не  вспоминал  -  ни  дьяконы,  ни  священник,  служивший
заупокойную мессу, ни даже  Изабелла,  которая  думала  о  том,  что  надо
продезинфицировать  спальню  покойного  и  ответить  на  множество  писем,
выражавших соболезнование.
   Каждый из присутствовавших  в  церкви  был  слишком  важным  лицом  или
полагал себя таковым и потому заботился лишь о своей особе, думал  лишь  о
своих делах.
   Что же касается зевак, толпившихся в боковых приделах, то они устали от
долгого стояния на ногах и уже вообще ни о чем не думали.
   Швейцары ударили древками своих алебард о  гулко  зазвеневшие  каменные
плиты.
   И  тогда  послышался  шум  отодвигаемых  стульев,   падающих   тростей;
откашливаясь,  распрямляя  спины,  пожимая  на  ходу  друг   другу   руки,
собравшиеся медленно двинулись  вперед,  чтобы  окропить  складки  черного
покрова святой водой. Массивное серебряное кропило,  слишком  тяжелое  для
старческих рук, переходило от правительства  к  Французской  академии,  от
Академии к Университету, от Университета к дипломатам, а от  дипломатов  к
женщинам, которые некогда любили того,  кто  теперь  неподвижно  лежал  на
помосте, и все еще  испытывали  сердечный  трепет  при  мысли  о  нем;  от
возлюбленных усопшего оно вновь перешло к представителям литературы, науки
и искусства и наконец оказалось в руках Симона Лашома. Симон  всматривался
в лица своих соседей, старался запомнить  их  и  испытывал  необыкновенную
гордость оттого, что он по праву находится среди  всех  этих  высокочтимых
старцев. Именно во время погребальной церемонии  можно  наблюдать  великих
людей вблизи. Шествие  прощавшихся  проходило  перед  катафалком  и  перед
членами семьи покойного почти целый час.
   Затем  тяжелые  двери  портала  распахнулись,  и   все   с   изумлением
обнаружили, что на улице день. По обе стороны паперти теснилась толпа.
   Восемь служителей похоронного бюро сняли с возвышения гроб,  на  крышке
которого покоились шпага и  треугольная  шляпа,  и  медленным  размеренным
шагом, держа гроб на уровне груди,  двинулись  по  главному  проходу  мимо
живых. Симон невольно подумал, что старый поэт, с  которого  сняли  мундир
академика,  лежит  теперь  в  темном  свинцовом   ящике   в   одной   лишь
накрахмаленной рубашке, длинных белых кальсонах и черных шелковых носках.
   Когда  хоронят  бедняков  и  за  погребальными  дрогами  следует   лишь
несколько родственников умершего, каждый  встречный  сочувственно  смотрит
на; печальный кортеж.
   Здесь,  напротив,  усопший,  казалось,  отвергал   всякую   возможность
проявления  чувств.  Исполненный  презрения,  как  бы  облаченный  в  свою
украшенную перьями треуголку, он проплывал мимо людей, стоявших шпалерами,
и невольно приходило в голову, что этот худой мертвец жил слишком долго  и
потому никто не испытывает искренней скорби.
   Орган прозвучал в последний раз и  затих,  и  тут  же  послышался  звон
сабель: это эскадрон республиканской гвардии в касках с  конскими  гривами
воздавал последние почести офицерской  звезде  ордена  Почетного  легиона,
которую несли за гробом на  бархатной  подушке.  Лошади  били  копытами  о
мостовую.
   Гигантская статуя  Виктора  Гюго,  возвышавшаяся  посреди  площади  под
открытым небом, как бы повернулась спиной к парадному шествию.  Сорок  лет
назад оба поэта запросто сидели друг напротив друга, и тогда тот, кто ныне
воплотился в бронзу, напутствовал  того,  кто  теперь  лежал  в  свинцовом
гробу.
   Распорядитель церемонии почтительно приблизился к Урбену де Ла Моннери,
возглавлявшему траурный  кортеж,  и  шепнул  ему  несколько  слов.  Маркиз
пересек  улицу,  чтобы  поблагодарить  офицера,   командовавшего   отрядом
гвардии, и взволнованная толпа смолкла -  до  такой  степени  этот  старый
человек с цилиндром в руке, с венчиком белых волос на голове, в облегающем
черном пальто и в лакированных  башмаках  был  по-старинному  элегантен  и
изысканно учтив. Слегка смущенный офицер, которому мешали поводья лошади и
темляк сабли, наклонился и пожал руку маркиза с таким почтением,  с  каким
пожимают руку владетельного принца.
   Толстый академик, с окладистой бородой, специалист по истории,  говорил
профессору Лартуа, который всем своим видом выражал глубокое внимание:
   - Эти братья Ла Моннери просто удивительные люди. Все у них проходит  с
блеском, даже собственные похороны. Взгляните  на  них:  один  -  генерал,
другой посол. И все это в условиях Республики. А  если  бы  они  жили  при
монархии и  поддерживали  друг  друга,  как  они  это  делают  сейчас,  то
принадлежали бы к числу тех  до  поры  до  времени  неизвестных  семейств,
которые  при  воцарении  какого-нибудь  короля  внезапно  оказываются   на
переднем плане и становятся герцогами и пэрами.
   Резкий порыв ветра поднял с земли сухую холодную  пыль,  пробрался  под
пальто,  вздыбил  бороду  тучного  академика.  Тот   внезапно   разразился
негодующими восклицаниями по адресу служителей похоронного бюро  Борниоля,
которые куда-то засунули  его  плед,  -  из-за  этого  он,  чего  доброго,
простудится.
   - Я постараюсь все это уладить, дорогой мой, -  заторопился  знаменитый
медик с услужливостью молодого человека.
   - О да! Ведь могильщики, должно быть, отлично вас знают!  -  воскликнул
академик, довольный собственным остроумием.
   Гроб установили на  большой  катафалк,  украшенный  черными  султанами,
мрачный, как придворная карета испанских  королей;  пока  на  погребальной
колеснице прилаживали  огромные  венки,  шестерка  вороных  коней  пугливо
косилась из-под капюшонов.
   Люди, которым предстояло проводить покойного до кладбища, усаживались в
автомобили или в большие кареты, ожидавшие на улице Мениль.
   Опираясь  на  руку  горничной,  прошла  госпожа  Этерлен,  похожая   на
состарившуюся Офелию.
   Поредевшая толпа заполняла тротуары авеню Виктора Гюго и смотрела вслед
траурному кортежу.
   Прошло еще несколько минут,  и  перед  церковью  Сент-Оноре-д'Эйлау  не
осталось никого, кроме нескольких старых  поэтов  -  долговязых,  худых  и
необыкновенно чопорных; они походили на Жана де  Ла  Моннери,  как  дурные
копии на подлинное произведение искусства. Пожалуй, только их  в  какой-то
степени интересовали заслуги  умершего  и  вызывали  среди  них  полемику.
Впрочем, и они говорили больше всего о собственных заслугах и достоинствах
свободного стиха.
   Служители  похоронного  бюро  уже  устанавливали  лестницы  и   снимали
траурные драпировки.


   Коротконогий министр просвещения  и  изящных  искусств  Анатоль  Руссо,
отбросив назад длинную серебрившуюся прядь волос и подкрепляя каждую фразу
энергичным взмахам небольшой широкой руки, заканчивал речь.
   - В последнее мгновение своей жизни поэт... - бросил министр в толпу  и
сделал паузу, - в последнее мгновение  он  сказал  (господин  Руссо  снова
остановился): "У меня недостанет времени закончить". Удивительные слова...
В них одновременно итог целой жизни... и завидная судьба...  и  стремление
завершить начатое дело... стремление, присущее французской нации...
   Министр взглянул на визитную  карточку,  испещренную  пометками,  затем
вскинул голову и, словно взывая к воображаемой аудитории за  кладбищенской
стеной, воскликнул:
   - И я обращаюсь теперь...  к  пылкой  молодежи  нашей  страны,  которая
сменит нас завтра во всех областях и которая таит в своих рядах  множество
талантов...
   Слушая министра, Симон Лашом узнавал  мысли,  высказанные  им  самим  в
конце статьи и  лишь  изложенные  другими  словами  и  в  другом  порядке.
Впрочем, эти мысли невольно должны  были  прийти  в  голову  всякому,  кто
вдумался  бы  в  последние  слова   поэта.   Министр   говорил   также   о
поучительности жизненного пути столь знаменитого поэта.  Но  откуда  стала
ему известна  последняя  жалоба  Ла  Моннери?  И,  думая  об  этом,  Симон
чувствовал, что сердце его начинает учащенно биться.
   - ...когда человек...  посвящает  все  свои  силы,  всю  свою  жизнь...
упорному, возвышенному труду... он никогда  не  позволит  себе  почить  на
лаврах, считая, что труд этот уже завершен.
   Жидкие, до смешного короткие хлопки послышались среди могил и  стыдливо
смолкли, словно повисли в холодном воздухе. И  в  ту  же  минуту  какую-то
молоденькую родственницу покойного охватил приступ нервного, как сказал бы
Лартуа, истерического смеха; по счастью, девушка была под вуалью,  и  смех
мог сойти за подавленное рыдание.
   Министр уступил место актрисе театра "Комеди франсез";  она  подошла  к
самой могиле и прочувственным голосом, в  котором  приличествующая  случаю
скорбь  смешивалась  с  боязнью   схватить   воспаление   легких,   прочла
стихотворения "На озеро..." и "Воспоминание".
   А затем из рук в руки снова стало переходить кропило, и каждый махал им
над отверстой могилой.
   Кассини на минуту прервала монотонный ход обряда. Она упала на  колени,
набрала горсть земли и бросила ее в яму; мелкие камешки дробно застучали о
деревянную крышку гроба.
   Профессор Лартуа, в сутолоке очутившийся рядом с Симоном, сказал ему:
   - Отличная статья, мой милый,  необыкновенно  тонкая  и  умная,  в  ней
сказано как раз то, что следовало сказать. Вы очень талантливы. Впрочем, я
в этом не сомневался.
   И он представил молодого человека стоявшему  рядом  главному  редактору
"Эко дю матен".
   - Напишите для нас еще что-нибудь, - сказал тот Симону. - И поверьте, я
делаю такие предложения далеко не каждому.
   Беседуя таким образом, они прошли мимо склепа, и Симон так и  не  успел
попрощаться со своим учителем.
   Члены семьи покойного выстроились в ряд, словно посаженные  по  линейке
кипарисы, и принимали выражения соболезнования.
   Симон с восхищением глядел на орденскую  командорскую  ленту  генерала,
который, впрочем, так и не узнал его; дивился ужасающей худобе  дипломата,
стоявшего с моноклем в глазу; задел локтем Ноэля Шудлера,  не  подозревая,
что это владелец газеты "Эко"; великану также  не  пришло  в  голову,  что
невзрачный малый в очках - автор статьи,  опубликованной  в  тот  день  на
первой полосе принадлежащей ему газеты.
   Пожилой господин, шедший впереди Симона, пожал обе руки госпоже  де  Ла
Моннери, проговорив при этом:
   - Мой бедный друг...
   И Симон услышал, как вдова поэта ответила:
   - Увы! С опозданием на двадцать лет...
   Когда Симон в свою очередь поравнялся с госпожой  де  Ла  Моннери,  она
машинально повторила тем же растроганным голосом:
   - С опозданием на двадцать лет...
   Мари-Анж, торжественная, оживленная, разрумянившаяся на морозе,  стояла
рядом  со  своей  опечаленной  матерью  и,  подражая   взрослым,   чопорно
произносила  вслед  каждому  проходившему  мимо  нее:  "Благодарю   вас...
благодарю вас..." Она говорила это и тогда, когда ее трепали по  щечке,  и
тогда, когда на нее не обращали внимания.
   Миновав шеренгу родственников, Симон, как, впрочем,  и  все  остальные,
вздохнул с облегчением и направился  к  выходу.  Ему  встретилась  госпожа
Этерлен; она не сочла возможным подойти к семье поэта и  теперь  незаметно
покидала кладбище, по-прежнему опираясь на руку горничной.
   - Ах, господни Лашом, - произнесла она слабым, едва слышным голосом,  -
мне так хотелось вас увидеть... Ваша статья потрясла... буквально потрясла
меня... В ней столько  душевного  волнения,  столько  чувства...  Подумать
только, наряду с такими возвышенными мыслями в нем жила и мысль обо мне...
Лартуа не хотел, чтобы я присутствовала на  похоронах,  его  тревожит  мое
здоровье. Но какое имеет теперь значение мое здоровье?
   Министр Анатоль  Руссо,  вокруг  которого  все  время  толпились  люди,
внезапно  очутился  в  одиночестве;  прогуливаясь  по  аллее,  окаймленной
бордюром из букса, он, казалось, внимательно изучал надписи  на  могильных
памятниках. Симон в нерешительности остановился, затем с бьющимся  сердцем
подошел к нему.
   - Господин министр, - начал он, - я имел честь быть представленным  вам
в октябре на происходившей в Сорбонне  церемонии  в  честь  преподавателей
университета, сражавшихся в армии... Симон Лашом.
   - Да, да, - вежливо произнес министр, протягивая ему свою широкую руку.
Затем его взгляд стал  внимательнее.  -  Лашом...  Лашом...  Вы,  кажется,
пишете? Постойте, ведь это ваша статья опубликована нынче утром?  Я  читал
ее. Она мне очень понравилась. Да, ведь вы близко знали Ла Моннери. Что вы
поделываете в настоящее время?
   Симон пробормотал что-то невнятное, а министр, указывая тростью на один
из памятников, проговорил:
   - Нет, это просто непостижимо! До чего же дурной вкус  господствовал  в
былые времена!
   Затем  с  видом  человека,  привыкшего  дорожить  своим  временем,   он
прибавил:
   - Итак, господин Лашом, чем я могу быть вам полезен?
   Симон спросил себя, не  допустил  ли  он  бестактность,  обратившись  к
министру без надобности. Но Анатоль Руссо как будто забыл о своем вопросе,
и они, продолжая  болтать,  направились  к  выходу  с  кладбища.  Симон  с
удовлетворением отметил, что  ростом  он  на  несколько  сантиметров  выше
министра.
   -  Не  могу  понять,  куда  девался  мой  секретарь,  -  сказал  Руссо,
оглядываясь.
   Затем повернулся к Лашому.
   - Вы, должно  быть,  без  автомобиля?  Где  вы  живете?..  В  Латинском
квартале? О, вам повезло! Ну что же, все складывается  как  нельзя  лучше.
Мне надо заехать в министерство. Садитесь рядом со мной.
   Неловко забившись в глубину большого "делонэ-бельвиля", Симон никак  не
мог решить, оставаться ему в головном  уборе  или  нет.  В  конце  концов,
стараясь держаться как можно непринужденнее, он снял свой котелок.
   - Устраивайтесь поудобнее, укутайте ноги, сегодня не  жарко,  -  сказал
министр, укрывая колени - свои и соседа - широкой меховой полостью, словно
они отправлялись в далекое путешествие.
   Затем короткопалой старческой рукой с припухшими суставами он  протянул
Симону черепаховый портсигар, набитый дорогими сигаретами.
   Симон с сожалением смотрел, как быстро мелькают  улицы.  Он  обнаружил,
что министр Анатоль Руссо, которого многие газеты именовали  невеждой,  на
самом деле человек весьма образованный, с живым, деятельным умом.
   Внезапно он почувствовал почтительное, дружеское расположение  к  этому
коренастому, приземистому человеку  с  седеющими  волосами,  выбивавшимися
из-под  цилиндра,  с  сорочьими  глазами,  мигавшими  в  такт  словам,   с
изборожденным морщинами лицом, на котором годы оставили след, подобно тому
как они оставляют след на коре  дерева;  неожиданная  симпатия  к  Анатолю
Руссо напоминала Симону то чувство, какое он испытывал, глядя в свое время
на Жана де Ла Моннери.
   Министр догадывался, что нравится своему собеседнику,  и  старался  еще
больше расположить его к  себе.  Он  знал,  что  лучший  путь  к  этому  -
задушевная беседа. Ничто так не льстит людям, как откровенность  человека,
облеченного властью.
   - Я вам завидую, - говорил Анатоль Руссо. - Ведь вы можете часто бывать
у поэтов, писать научные исследования, у вас есть для этого время. На заре
моей жизни я тоже писал. Я опубликовал немало статей в журналах. И вот уже
много лет... даже не берусь сказать сколько... не занимаюсь этим. Но часто
мне хочется вновь вернуться к литературным занятиям. Видите ли,  в  каждом
из нас заложены различные дарования, и никогда не  знаешь,  верен  ли  тот
жизненный путь, какой ты избрал.
   - Мне кажется, у человека бывает одно наиболее выраженное дарование,  и
в конце концов оно обязательно проявится, - сказал Симон.
   - Не думаю, - возразил Руссо. -  Больше  того,  я  убежден,  что  любой
человек достоин лучшего удела, чем тот, который он себе избирает.
   Когда "делонэ-бельвиль"  остановился  у  здания  министерства,  Анатоль
Руссо сказал шоферу:
   - Портуа, отвези господина Лашома домой, а потом приезжай за мною.
   Затем он повернулся к Симону:
   - Мы должны  с  вами  вновь  увидеться.  Постойте!  Что  вы  делаете  в
следующую пятницу? У меня на приеме будут румынские  писатели.  Это  может
представить для вас интерес. Приходите вечером, без  четверти  десять  или
ровно в десять... В пиджаке.
   И министр почти бегом поднялся по каменной лестнице.
   Оставшись один в  автомобиле  министра,  Симон  даже  не  глядел  через
стекло, до такой степени он  был  полон  гордости.  Кончиками  пальцев  он
поглаживал меховую  полость,  обычно  согревшую  колени  повелителя  всего
университетского мирка.
   Лашом заметил на сиденье несколько сложенных газет, среди них лежала  и
"Эко дю матен"; заключительная часть его статьи  была  отчеркнута  красным
карандашом.
   "Так вот оно что, - подумал он. - Впрочем, статья отличная;  бесспорно,
это лучшее из всего, что я написал".
   И Симон спросил себя; уж не станет ли он знаменитостью  в  одни  сутки,
подобно тому как прославился в свое время Жан де Ла Моннери, написав  свое
хрестоматийное стихотворение?
   В то время Симон еще  не  знал,  что  личные  достоинства  и  талант  -
необходимые, но далеко не достаточные  условия  для  того,  чтобы  человек
возвысился над своими ближними; он не знал, что нужны еще дополнительные и
на первый взгляд незаметные обстоятельства: например, кстати произнесенная
умирающим фраза или же счастливая встреча со стареющим министром,  который
на кладбище разминулся со  своим  секретарем,  а  меж  тем  привык,  чтобы
кто-нибудь всегда сидел рядом с ним в машине.
   Симон не хотел подъезжать в автомобиле к своему неприглядному дому,  и,
попросив шофера остановиться на площади Пантеона,  он  сделал  вид,  будто
направляется в библиотеку св.Женевьевы.  Весь  остальной  путь  он  прошел
пешком. И шагал с видом победителя.
   У подъезда ему повстречалась жена: она ходила  за  покупками  и  теперь
возвращалась с хлебом в руках. Поравнявшись с нею, Симон сказал:
   - Какое чудесное утро!





   Профессор  Эмиль  Лартуа  спустил  на  окнах  своего   кабинета   белые
клеенчатые занавеси. Он любил работать при  электрическом  свете,  яркость
которого можно регулировать  по  желанию.  В  этот  знойный  день  комната
напоминала  куб,  наполненный  свежим,  прохладным  воздухом;  здесь  была
больничная чистота и слегка пахло лекарствами.
   - Ну, дружок, что с вами стряслось? - спросил  Лартуа.  -  Задержка  на
пять недель? Быть может, ложная тревога?  Сейчас  посмотрим.  Разденьтесь,
пожалуйста.
   Не переставая говорить, он вымыл руки и тщательно их вытер.
   - Как давно мы с вами не виделись?  Пожалуй,  около  полугода?  Да,  со
времени кончины вашего дяди, даже больше, чем полгода. Вы, верно, слыхали,
как низко со мной поступили в Академии? Позор да и  только!  Мое  избрание
было предрешено, ни у кого не вызывало сомнений...  Да,  да,  раздевайтесь
совсем, так удобнее... Но вот за неделю до выборов Домьер решает выставить
свою кандидатуру и пускает в ход все свои связи.  Старая  песня:  "Бедняга
Домьер при смерти, мы должны  доставить  ему  последнюю  радость!  Бедняга
Домьер не дотянет до лета, у него рак горла, он не в силах даже  ездить  с
визитами!" И в результате Домьер избран.
   Лартуа открыл стеклянный шкафчик, достал оттуда  несколько  зазвеневших
никелированных инструментов и разложил их на столе.
   - А вечером в день выборов, - продолжал он своим резким голосом и,  как
всегда, манерно, - меня посетили двадцать академиков.  Все  рассыпались  в
любезностях. Еще бы! Ведь я постоянно вожусь с их старческими  недугами  и
чаще всего делаю это бесплатно... Если их послушать, все они голосовали за
меня. Правда, одни в первом туре,  а  другие  во  втором.  "Поверьте,  для
первого раза двенадцать голосов - это прекрасно!.. Если бы не этот бедняга
Домьер... На  следующих  выборах  вы  обязательно  одержите  блистательную
победу, вот увидите..." Нет, дорогая, чулки можете не снимать... И что же,
прошло уже больше двух месяцев, а "бедняга Домьер" чувствует себя  так  же
хорошо, как мы с вами. Согласитесь, так вести себя просто неделикатно, это
похоже на злоупотребление доверием. Спрашивается, стоит ли после подобного
предательства вновь выставлять свою кандидатуру? Как вы думаете?
   Лартуа надел на голову тонкий блестящий обруч и приладил ко лбу лампу с
рефлектором. Электрический шнур сбегал по пиджаку и тянулся по полу.
   - Ну конечно, конечно, профессор, вы обязательно должны выставить  свою
кандидатуру, - машинально ответила Изабелла.
   Во взгляде ее сквозили беспокойство и страх. У нее была  низкая  грудь,
крутые бедра, пупок глубоко вдавливался в смуглый живот. По ее  позе  было
видно, что ей стыдно стоять перед Лартуа совершенно обнаженной.
   - Да, именно так мне и советуют поступить друзья, - ответил  Лартуа.  -
Ну а теперь посмотрим, что с вами.
   Он зажег лампу с рефлектором.  Изабелла  больше  не  видела  его  лица.
Внезапно он превратился в существо из другого мира, с  другой  планеты,  в
какого-то циклопа, одетого в синий костюм и черные ботинки; два пальца его
левой руки были в резиновой  перчатке,  за  чудовищным  глазом  марсианина
скрывался мозг.
   - А знаете, милочка, вы очень, очень недурно сложены,  -  услышала  она
его резкий голос.
   Но слова, которые  доносились  из-под  зеркального  сверкающего  диска,
звучали совсем необычно. Электрический луч пронзил  ее  зрачок,  а  палец,
одетый в резину, вывернул веко и обнажил глаз под слепящим  светом.  Затем
обе руки  медленно  и  тщательно,  даже  слишком  медленно,  как  казалось
Изабелле, принялись ощупывать ее грудь. Вместе с чувством тревоги росло  и
ощущение неловкости. После того как Изабеллу ослепил резкий  электрический
свет, перед ее глазами все расплывалось. Ей не терпелось  поскорее  узнать
правду о своем положении, и она спрашивала себя, так ли уж необходим  этот
предварительный осмотр, вся эта процедура.
   - Груди болят? - послышалось из-за рефлектора.  -  Нет?  Немного?  Так,
так... Теперь прилягте сюда.
   И марсианин повернулся к гинекологическому креслу.  Изабелла  оказалась
распростертой на спине в унизительной позе,  с  запрокинутой  головой,  со
ступнями, вдетыми в металлические стремена. Она ощутила боль и вскрикнула.
   Про  себя  она   сулила   пожертвовать   деньги   всем   известным   ей
благотворительным учреждениям, словно это обещание могло воздействовать на
диагноз. Резиновые пальцы исследовали слизистую оболочку, а  тем  временем
правая рука, нажимая на живот, помогала обнаружить зародыш, определить его
величину.
   Наконец врач выпрямился, погасил лампу, снял  головной  убор  робота  и
вновь превратился в обычного Лартуа.
   - Ну-с, дорогая... - произнес он.
   Изабелла почувствовала облегчение. Не мог  же  профессор  говорить  так
спокойно, если бы то, чего она страшилась...
   И все-таки она услышала:
   - Вы беременны. Вы и сами подозревали это, не правда ли?
   Лартуа еще что-то говорил, но его  слова,  казалось,  потонули  в  шуме
урагана. Изабелла даже не почувствовала, что ноги ее  уже  освобождены  из
стремян.
   - Я была уверена, - прошептала она. - Это ужасно... Я  была  уверена...
Это ужасно.
   - Да, конечно, конечно...  Понимаю,  это  весьма  досадно,  -  произнес
Лартуа. - Но ведь вы не первая и не последняя. Со многими  это  случается,
да и с вами еще не раз случится... Я, если  хотите  знать,  даже  доволен.
Часто,  глядя  на  вас,  я  думал:  бедняжка  Изабелла  начинает  увядать,
превращается в старую деву. И вот наконец вы ожили. Очень хорошо!
   Изабелла не отвечала. Его слова не доходили до нее. Она все еще лежала,
совершенно обессилев, и не чувствовала, что  он  продолжает  осторожно  ее
ощупывать.
   - Как он выглядит? - продолжал Лартуа. - Кто-нибудь  из  вашего  круга?
Женат?
   Услышав последний вопрос, она утвердительно кивнула головой.
   - Да, это не облегчает положения. Но иногда так лучше... Кто же  он?  Я
его знаю? Не тот ли молодой журналист, который был у вас, когда  умер  ваш
дядя? Мне показалось...
   - Ах, разве я могла тогда себе представить! - воскликнула Изабелла.
   - Вот видите! Я угадал. Почему же вы мне сразу не сказали? Этот молодой
человек недурен собой и очень неглуп. Не волнуйтесь, считайте, что  я  уже
забыл обо всем, - успокоил ее Лартуа.
   Он улыбался.
   - Но что же мне делать? Что со мной будет? - простонала Изабелла.
   - Прежде всего не делайте глупостей, милочка!
   Изабелла решила, что он намекает на самоубийство, так как в эту  минуту
именно в самоубийстве она видела единственный выход.
   - Если вы собираетесь что-либо предпринять, имейте в виду: раньше шести
недель ничего делать нельзя (впрочем, этот срок вы уже пропустили),  но  и
по прошествии двух с половиной месяцев  тоже  нельзя,  -  снова  впадая  в
резкий тон, продолжал Лартуа. - Должен сказать, не люблю я  впутываться  в
такого рода дела,  вы  меня  понимаете?  Если  подобная  история  выплывет
наружу, двери Академии будут закрыты для меня навсегда, не говоря уже  обо
всем прочем. Но я хочу предостеречь вас, чтобы вы по неопытности не попали
бог весть в  какие  руки.  Ничего  не  предпринимайте,  не  повидав  меня,
согласны?
   Только теперь Изабелла разрыдалась.
   - В чем дело? Что случилось? - всполошился Лартуа. -  Я  был  груб?  Но
есть вещи, которых никак не обойдешь.
   Он взял ее голову обеими руками и запечатлел на лбу отеческий поцелуй.
   - Уверяю вас, лет через пять все это покажется  вам  чем-то  бесконечно
далеким... Каким-то незначительным эпизодом, - продолжал он мягко. - Когда
происходит  что-либо  неприятное,  нужно  всегда  спросить  себя:  сколько
времени понадобится для того, чтобы случившееся потеряло всякое значение?
   Изабелла продолжала плакать, но  ей  стало  чуть  спокойнее,  когда  он
уселся рядом и обнял ее за плечи.
   - Испытали ли вы по крайней мере приятные ощущения? - вкрадчиво спросил
он. - Стоила ли игра свеч?
   Она почувствовала,  как  руки  Лартуа  проделывают  тот  же  путь,  что
несколько минут назад; прерывистое, горячее дыхание обжигало ей плечо.
   - Послушайте... что такое? - пролепетала Изабелла.
   Она  хотела  закричать,  но  Лартуа  впился   поцелуем   в   ее   губы;
изловчившись, он приподнялся и всей своей тяжестью навалился на Изабеллу.
   - Профессор! Что с вами? Вы с ума сошли! - воскликнула она, отбиваясь.
   Ей удалось вырваться и соскочить на пол. Он лежал одетый, а она  стояла
перед ним обнаженная, со спущенными чулками.  Не  желая  продлить  смешное
положение, поднялся и он, дыхание его было прерывистым, щеки  побагровели.
Изабеллу поразило выражение его глаз. Она вспомнила, что таким же странным
и упорным был его взгляд во время одного из званых  обедов,  когда  Лартуа
говорил какой-то молодой женщине  слегка  завуалированные  непристойности;
зрачки, в которых  зажглись  колючие  искорки,  были  совершенно  пусты  и
бездушны и напоминали недавно ослепивший ее электрический глаз.
   - Ваше поведение недостойно мужчины, профессор, -  торопливо  одеваясь,
сказала Изабелла.
   - Напротив, милочка, именно такое поведение и достойно мужчины. К  тому
же это был бы лучший способ успокоить  ваши  нервы.  Однако  вы  оказались
сильнее, чем я думал.
   Лартуа вел себя совершенно непринужденно, холеной рукой он  приглаживал
седеющие волосы.
   -  Не  понимаю!  -  продолжала  Изабелла.  -  Я  прихожу   к   вам   на
консультацию... вы мне сообщаете о моем положении... и вы, врач...
   - Но медицина такое скучное занятие, - произнес он и махнул рукой.
   Затем, повернувшись к ней, сухо спросил:
   - По-вашему, я слишком стар, не так ли?
   - Не в этом дело... но я  не  понимаю...  вы  просто  не  отдаете  себе
отчета...
   - Все ясно. Врач не имеет  права  вести  себя  по-мужски,  так  же  как
священник! Мне знакомы подобные суждения! Притом мужчина в  моем  возрасте
для вас уже вовсе и не мужчина? Вы поймете, почувствуете, что  это  такое,
когда сами постареете...
   Можно было подумать, что оскорбление нанесено ему, а не ей!
   - Вы  обращаетесь  так  со  всеми  вашими...  пациентками?  -  спросила
Изабелла.
   - Нет, не со всеми, - с подчеркнутой галантностью ответил он. - Лишь  с
некоторыми, и, надо  признаться,  они  обычно  бывают  любезнее,  чем  вы.
Впрочем, не будем об этом больше говорить. Как врач  я  остаюсь  в  полном
вашем распоряжении, мой дружок, и помогу вам выйти из всех затруднений.
   Изабелла собралась уходить.
   - И все же благодарю вас, профессор, - сказала она, протянув ему руку.
   - Ну, полноте, не  за  что,  -  ответил  Лартуа.  -  Вот  увидите,  все
обойдется.
   Он нажал кнопку звонка. Вошла медицинская сестра с накрашенными  губами
и светлыми волосами, выбивавшимися из-под белого колпачка.
   - Будьте добры, проводите даму, - обратился к ней  Лартуа,  -  а  потом
зайдите, пожалуйста, прибрать.
   Колючие искорки продолжали светиться в его глазах.
   Едва заметная усмешка тронула губы сестры. Она молча проводила Изабеллу
до дверей и покорным, вялым шагом направилась обратно к кабинету.


   В тот же день госпожа де Ла Моннери, следуя привычке, установившейся  у
нее с самого начала лечения, прогуливалась перед заходом солнца по  берегу
озера Баньоль-де л'Орн. Она была в траурном платье из легкой черной шерсти
с белой шелковой вставкой,  дряблую  шею  прикрывала  матовая  лента,  над
головой она держала раскрытый зонт.
   Как обычно, ее сопровождал пожилой господин в белом фланелевом костюме,
в высоком  стоячем  воротнике,  белом  галстуке  и  в  канотье  из  слегка
пожелтевшей тонкой соломки.  Пожилого  господина  с  изысканными  манерами
звали Оливье Меньерэ, его считали внебрачным сыном герцога Шартрского.
   Они разговаривали мало; госпожа де Ла Моннери в последнее  время  стала
туговата на ухо, а ее спутник, застенчивый от природы, краснел каждый раз,
когда она властным тоном просила повторить сказанное.
   - Надеюсь, завтра еще постоит хорошая погода, - заметила госпожа де  Ла
Моннери.
   - Да, хотя неизвестно, что предвещают эти маленькие облачка, -  ответил
Оливье Меньерэ, подняв трость к  небу  и  стараясь  отчетливо  произносить
каждое слово.
   Несколько минут они шли молча. Над озером  пронесся  ветерок  и  поднял
легкую рябь. Госпожа де Ла Моннери чихнула.
   - Не холодно ли вам, дорогая Жюльетта? - с тревогой  в  голосе  спросил
старик.
   - Да нет же, нет! Это просто цветочная пыльца. Ветер растормошил  цветы
на клумбах, и я вдохнула пыльцу.
   Они подошли к плакучей иве - конечному пункту их ежедневной прогулки  -
и не сговариваясь повернули обратно.
   - Сегодня вечером в казино концерт, не"  хотите  ли  пойти?  -  спросил
Оливье Меньерэ.
   Но тут же покраснел от допущенной бестактности: ведь  он  предложил  ей
появиться в свете, хотя она еще была в трауре.
   Госпожа де Ла Моннери заколебалась.
   - Ну, один-то раз можно пренебречь приличиями, - сказала она. - Это  же
концерт!.. Но не будет ли там резко звучащих инструментов? Они меня совсем
оглушают.
   - Нет, в программе Шопен, его музыка успокаивает.
   - Если так, я согласна.
   Меньерэ проводил ее до дверей гостиницы "Терм". Сам он жил  в  соседнем
отеле. Держа шляпу и палку в левой руке, он поднес к губам руку госпожи де
Ла Моннери в черной кружевной перчатке.
   - Я зайду за вами в половине девятого.
   У себя в номере госпожа де Ла Моннери обнаружила ожидавшую ее Изабеллу.
   - Что ты здесь делаешь? Почему  не  предупредила  о  своем  приезде?  -
удивилась госпожа де Ла Моннери.
   Изабелла стояла возле стола, на котором были расставлены пять или шесть
балерин из хлебного мякиша в пачках из золотой бумаги.
   - Да, да, - сказала старая дама, указывая на свои творения, - теперь  я
леплю их из  пеклеванного  хлеба.  Мне  кажется,  так  получается  гораздо
лучше... Чем объяснить твой внезапный приезд? А номер ты сняла? Нет? Ты ни
о чем не заботишься! Где твои вещи?
   - Чемодан внизу, в вестибюле, - ответила Изабелла.
   На ее поблекшем от горя лице еще видны были следы слез, пролитых ночью.
   - Тетя, мне надо поговорить с вами...
   - Я так и думала... Слушаю тебя! - сказала госпожа де Ла Моннери.
   - Тетя, я беременна, - пролепетала Изабелла.
   - Что? Говори громче!
   - Я жду ребенка, - сказала Изабелла, повышая голос.
   Госпожа де Ла Моннери бросила суровый взгляд  на  крохотных  балерин  и
вытащила длинные булавки, которыми была приколота к волосам ее шляпа.
   - Ну что ж, - ответила она, передернув плечами, - можешь гордиться:  ты
как никто умеешь портить людям отдых!.. В чьем обществе  ты  свершила  сей
подвиг? Отвечай, я имею право знать!
   - Это Симон Лашом, - отчетливо произнесла Изабелла. - И я люблю его,  -
вызывающе добавила она, как бы защищаясь.
   Будь Изабелла вполне искренна, она призналась бы, что ее  любовь  стала
менее пылкой с тех пор, как она узнала о своем положении.
   - Час от часу не легче! - воскликнула госпожа де Ла Моннери.  -  Жалкий
учителишка, да еще и голова у него величиной с тыкву! Этот субъект  -  еще
один подарочек твоего покойного  дядюшки!  Конечно,  все  случилось  в  те
вечера, когда вы вместе разбирали бумажный хлам,  оставшийся  после  Жана!
Все это следовало бы сразу сжечь!
   - Но этот жалкий учителишка, как вы, тетя, его именуете, состоит сейчас
при особе министра! - ответила обиженная Изабелла.
   - Вот обрадовала! Он еще и политикой занимается? Малый без стыда и  без
совести, сразу видно!.. Войдите! - крикнула она, внезапно прерывая фразу.
   - Никто не стучался, - сказала Изабелла.
   - Мне показалось... Так или иначе, он женат, не правда ли? Стало  быть,
о нем не может быть и речи. И давно длится эта... связь?
   Изабелла страдала от того, что о ее запоздалой первой любви  отзываются
так бесцеремонно, как люди обычно говорят за глаза о любви своих знакомых.
В некотором роде это было для нее  не  менее  унизительно,  чем  врачебный
осмотр у Лартуа.
   - Три месяца, - ответила она.
   - И ты уже три месяца в положении?
   - Нет, всего шесть недель.
   - Ну, еще ничего не потеряно. К кому ты обращалась?
   - К Лартуа.
   - Лучше не придумаешь! Теперь об этом узнает весь Париж!
   - Тетя! Я уверена в профессиональной порядочности Лартуа.
   Госпожа де Ла Моннери только пожала плечами.
   - Конечно, он не станет болтать на всех перекрестках: "Знаете, Изабелла
д'Юин..." Но при первом же удобном случае, плотно пообедав, он подойдет  к
тебе в гостиной, потреплет по щечке и скажет: "Стало быть, мы  уже  больше
не думаем о постигшей нас неприятности? Все  обошлось?"  И  каждому  сразу
станет ясно, о чем идет речь.
   - Какое это имеет значение, - устало возразила Изабелла, - если ребенок
все же появится на свет?
   - Что ты сказала?
   - Я говорю, - повторила Изабелла, -  какое  это  имеет  значение,  если
ребенок все равно будет.
   Госпожа де Ла Моннери подняла свое  крупное  лицо,  увенчанное  ореолом
седых, чуть подсиненных волос.
   - Значит, ты решила оставить его?
   - Ну да, - ответила Изабелла, произнеся эти слова как нечто само  собой
разумеющееся.
   - А я сразу и не поняла, - заметила госпожа де Ла Моннери. - Я  думала,
что тебе в ближайшие дни  придется  вновь  обратиться  к  Лартуа.  И,  как
видишь, готова была прервать курс лечения  и  поехать  с  тобой  в  Париж,
чтобы... Ну, словом, чтобы все прошло как можно тише. Не  стану  скрывать,
я, конечно, осуждаю тебя, но ты оказалась в таком тупике...
   Изабелла была потрясена тем спокойствием, с каким  эта  почтенная  дама
рассуждала о возможном аборте: тетка ее говорила так же  бездушно,  как  и
врач накануне. Видно, люди старшего поколения  заботились  только  о  том,
чтобы соблюдать приличия и не называть вещи своими именами.
   - Как, тетя, и это говорите вы? Ведь вы такая набожная, вы  никогда  не
пропускаете воскресной службы!..
   - Ну, милая, уж не собираешься ли ты учить меня, как следует вести себя
христианке? Я ни разу в жизни не изменила мужу, хотя терпеть его не  могла
и хотя он изменял мне на каждом шагу. Если у меня только  одна  дочь...  -
Старая дама остановилась и снова с раздражением крикнула: - Войдите!
   - Да там же никого нет!
   - Нет, кто-то стучался в дверь, пойди посмотри!
   Изабелла отворила дверь: коридор был пуст.
   - Опять мне почудилось, - проговорила госпожа де Ла Моннери. - На чем я
остановилась? Так вот, если моя дочь появилась на свет только через десять
лет после того, как я вышла замуж, то это не моя вина, я бы охотно  родила
ее раньше. Поэтому прошу тебя не сравнивать меня с собой.
   Она подошла к окну,  отдернула  кисейные  занавеси  и  некоторое  время
смотрела на деревья в парке.
   - За первым грехом, - продолжала она, повернувшись к Изабелле, - обычно
следует множество других. Ты, Изабелла, сошлась с мужчиной вне брака,  это
первый грех. Любовник твой женат, стало быть, ваша связь -  прелюбодеяние.
Это второй грех!  Не  будем  говорить  о  том,  что  ты  обманывала  меня,
обманывала общество. Значит, ты грешила непрестанно. Скажем  прямо,  разве
всякий раз, ложась в постель со своим дружком, ты  делала  это  для  того,
чтобы иметь ребенка? Конечно, нет! В чем же тогда разница - отказаться  от
ребенка в самом начале, когда он мог быть  зачат,  или  же  через  полтора
месяца? Одним грехом  больше  и  только,  да  и  этот  грех  -  неизбежное
следствие всех предыдущих.
   - Ваши рассуждения просто чудовищны! Ведь вы отлично понимаете, что это
не одно и то же! - вскричала Изабелла. - Что" бы ни случилось,  я  сохраню
ребенка!
   - Значит, ты добиваешься скандала! - воскликнула госпожа де Ла Моннери.
- Хочешь, чтобы вся семья была опозорена,  хочешь,  чтобы  на  тебя  стали
указывать пальцем? Всевышний не любит сраму. Войдите! Если ты не умеешь  с
честью носить свое имя, то по крайней мере не  пачкай  его  хотя  бы  ради
своих близких.
   Закрыв лицо руками, Изабелла разрыдалась.
   - Но что же мне делать? - бормотала она сквозь слезы.
   Изабелла знала жестокое упорство госпожи де Ла  Моннери  и  предвидела,
что после нескольких мучительных дней ей  все  же  придется  покориться  и
вторично посетить Лартуа.
   - Чего вы хотите? Не могут же все бесприданницы оставаться бесплодными!
- внезапно рассердившись, воскликнула  она  и  подняла  голову.  -  Вы  не
понимаете, как я страдаю, вам нет до этого никакого дела! Я  заранее  была
уверена... я предвидела, что все произойдет именно так. Я порчу вам отдых,
только это вас и волнует! Знайте же, что этой ночью я целый час  просидела
перед газовой колонкой в  ванной  комнате...  Такой  выход  был  бы  самым
разумным!
   - Что еще за  колонка?..  Зачем?  -  напрягая  слух,  сердито  спросила
старуха.
   - Чтобы покончить с собой! - вне себя крикнула Изабелла.
   - Ну, тогда ты стала бы преступницей, а шуму  было  бы  еще  больше.  В
таких семьях, как наша, не кончают самоубийством.
   Мы предоставляем это мещанам и художникам! Ты  страдаешь?  Что  ж,  это
совершенно естественно. Впрочем, ответственность лежит не только на  тебе:
твоя мать тоже была сумасбродкой... Кстати, я не желаю погибели грешников.
Раз уж ты непременно хочешь сохранить этот плод нелепой связи... Ну что ж,
посмотрим... я подумаю. Можно уехать за границу... Но потом придется  дать
ребенку фамилию д'Юин? - прибавила она. - Нет, нет,  это  исключено.  Даже
невозможно. Ступай, закажи себе номер и оденься к обеду.
   Изабелла вышла.
   "Хорошо же эта девчонка отблагодарила  меня  за  все,  что  я  для  нее
сделала!" - возмущалась госпожа де Ла Моннери. Она вспомнила о свидании  с
Оливье Меньерэ и  поспешно  написала  записку  с  отказом.  "Вот,  вот,  -
повторяла она про себя, - вздумала пойти в казино. Когда еще  не  кончился
траур. И наказана за это!"
   Слуге, которому она позвонила, пришлось три раза постучать, прежде  чем
она услышала.
   Оливье Меньерэ один отправился в концерт и провел очень грустный вечер.


   После новой перетасовки в составе кабинета  Анатоль  Руссо  перешел  из
министерства просвещения в военное министерство. Обновляя  свой  персонал,
он пригласил к себе Симона Лашома.
   Симон,  казалось,  не  обладал  никакими  данными   для   того,   чтобы
осуществлять контакт министерства с прессой и сенатом.  Его  военный  опыт
ограничивался тем, что он был лейтенантом запаса в пехоте и,  несмотря  на
слабое зрение, достойно выполнял свой долг на войне. Что же  касается  его
политических убеждений, то их у  него  не  было  вовсе,  если  не  считать
нескольких весьма благородных и весьма туманных принципов.
   Но после встречи с Анатолем  Руссо  на  кладбище  Симон  несколько  раз
виделся с министром, который показал молодому магистру наук свои работы  о
Мэн де Биране, Паскале и  Фурье,  напечатанные  в  журналах,  прекративших
существование еще сорок лет назад.
   - Их надо объединить в книгу, - сказал Симон.
   В сорочьих глазах Анатоля Руссо мелькнула  улыбка,  и  он  с  симпатией
посмотрел на Лашома. Ему нравились и большая голова Симона, и  честолюбие,
которое таилось за внешней почтительностью молодого человека.
   "Этот по крайней мере отличается от людей  своего  поколения,  -  думал
министр, - и не считает, что земля начала вращаться лишь после  того,  как
он появился на свет. Если его подтолкнуть, он далеко пойдет".
   Анатоль Руссо старел; среди его  приближенных  чувствовалось  некоторое
охлаждение к нему, и это произошло именно тогда, когда  он  получил  пост,
наиболее  значительный  в  своей  министерской  карьере.  Ему  хотелось  в
последний раз собрать вокруг себя людей с будущим, всем  ему  обязанных  и
настолько молодых, чтобы их преданность длилась до конца его  дней.  Симон
оказался в их числе.
   В тот день, когда Анатоль Руссо спешно вызвал Симона из лицея  Людовика
Великого, чтобы предложить молодому преподавателю место пресс-секретаря  в
своем министерстве, он сказал ему:
   - Я буду рад видеть вас среди своих ближайших сотрудников. Но подумайте
хорошенько, дорогой Лашом. Я не хочу сказать, что переход  в  министерство
изменит всю вашу жизнь, но как знать... Вы стоите  на  распутье.  Смотрите
же, не ошибитесь в выборе своего пути. Только вы сами можете  решить,  как
вам следует поступить, и если вы скажете "нет", я нисколько не буду на вас
в обиде.
   Вопрос о том, чтобы Лашом "не ошибся в выборе  пути",  казалось,  очень
волновал министра; он разыгрывал из себя человека, который  сожалеет,  что
отказался от литературной деятельности, хотя на самом деле  его  ничто  не
трогало, кроме радостей и печалей собственной борьбы за власть.
   Разговаривая с  Симоном,  он  исподтишка  разглядывал  своего  протеже,
стараясь установить, достаточно ли тот честолюбив.
   Если  бы  Лашом  отклонил  предложение,  Анатоль   Руссо,   несомненно,
почувствовал бы в глубине души уважение к такому стоику, но никогда больше
с ним не встретился бы. Однако Симон сразу же согласился,  не  выказав  ни
малейшего колебания. И в самом деле, что он терял? Ничего, так по  крайней
мере ему казалось, а выиграть мог все.  Ему  чудилось,  что  удача  широко
распахнула перед ним свои двери.
   Согласие Лашома обрадовало  министра,  но  радость  эта  была  какая-то
смутная:  она  напоминала  чувство  старого  игрока,  толкающего  молодого
человека к карточному столу, или морфиниста, протягивающего новичку первый
шприц.
   Анатоль Руссо не ошибся в выборе. Лобастая голова  Симона  заключала  в
себе хорошо организованный мозг,  отличную  мыслительную  машину,  которую
можно было направить на разрешение любой проблемы, снабдив ее  необходимым
материалом; это был мозг отнюдь не  творческий,  но  вполне  практический,
способный служить честолюбию куда лучше, чем гениальность.
   По приказу попечителя учебного округа Симон Лашом был откомандирован  в
министерство и получал сверх обычного преподавательского жалованья  еще  и
особое вознаграждение и жил теперь менее стесненно. А  тут  еще  появилось
его исследование, которое было замечено  и  тоже  принесло  ему  кое-какие
деньги. Он тотчас же воспользовался этим и перебрался  с  улицы  Ломон  на
улицу Варней. Новая квартира  также  помещалась  на  антресолях,  была  не
больше и не светлее  прежней,  но  выглядела  лучше,  да  и  адрес  звучал
внушительнее. Он переехал из квартала,  где  бедность  нередко  выставляют
напоказ, в квартал, где ее скрывают. Мало кто знал, что он женат, так  как
он нигде не появлялся с супругой.
   В тот день Симон прохаживался  взад  и  вперед  по  своему  кабинету  в
министерстве и повторял: "Изабелла беременна... Изабелла беременна...  Она
уехала в Баньоль. От нее нет никаких известий... И зачем только я  женился
на Ивонне, когда вернулся с войны!"  Он  на  минуту  остановил  взгляд  на
бронзовом орнаменте, украшавшем ножки его письменного стола.  "Да  все  по
той же причине,  -  ответил  он  себе.  -  Ивонне  показалось,  будто  она
беременна. Нет, право, все в жизни повторяется. Всегда попадаешь в одни  и
те же положения. И на этот раз снова девушка с печальным лицом..."
   Он не мог не признать, что Ивонна и Изабелла походят друг  на  друга  и
физически и духовно, но Изабелла привлекала его тем,  что  принадлежала  к
иному кругу; ему нравилось и то, что  благодаря  этому  роману  он  как-то
сразу стал верить в себя. И с каждым  днем  ему  все  труднее  становилось
выносить бесцветное и покорное лицо Ивонны.
   "Было бы просто великолепно, если бы сегодняшний Симон Лашом женился на
Изабелле д'Юин!.. И зачем только я взвалил на себя  тогда  такую  обузу?..
Так или иначе, завтра же переставлю свой диван в столовую!"
   В то же время он перебирал в уме приятелей  медиков,  к  которым  можно
будет обратиться, если Изабелла, вернувшись из Баньоля, решится прибегнуть
к хирургическому вмешательству. "Не надо делать из мухи слона...  -  Симон
снова уставился на бронзовый орнамент с  причудливыми  изгибами.  -  Такие
истории случаются сплошь да рядом  с  крестьянками,  и  деревенские  бабки
отлично справляются! Да и в Латинском квартале это обычное дело".
   Сержант, дежуривший в приемной, вошел в кабинет и,  щелкнув  каблуками,
подал Симону визитную карточку  маркиза  де  Ла  Моннери,  который  просил
аудиенции "по личному делу".
   Симон нервно протер большими пальцами  стекла  очков.  Какое  отношение
имеет старик ко всей этой истории? Неужели госпожа де Ла Моннери попросила
старшего деверя распутать этот узел? Но почему тогда маркиз пожаловал сюда
лично, а не пригласил его к себе?
   Внезапно Лашом представил, как  это  влиятельное  семейство  единодушно
встанет на защиту одинокой, пусть бедной, но  все  же  родственницы.  Будь
поэт жив, Симон мог бы ему объяснить - Жан де Ла Моннери умел  понимать...
Но остальные - с  их  предрассудками,  с  их  презрением  к  людям,  с  их
привычкой безапелляционно судить других... Напрасно Симон утешал себя тем,
что они уже не в силах что-либо изменить: перспектива объяснения  вызывала
у него спазмы в желудке. Он закрыл окно, машинально навел порядок на столе
и стал ждать удара: плебейское происхождение и отсутствие светского  лоска
мешали ему чувствовать себя с аристократами на равной ноге.
   Урбен де Ла Моннери, чуть сгорбленный, суровый, вошел в кабинет.
   Симон сразу же заметил, что лицо старика как-то изменилось. Все  та  же
щеточка жестких волос на затылке, те же отвислые складки под  подбородком,
те же уши с непомерно длинными мочками. Новыми были очки в золотой оправе;
одно стекло, плоское и матовое, скрывало глаз,  с  которого  недавно  была
снята катаракта, другой глаз, с увеличенным зрачком, мрачно сверкал сквозь
выпуклое стекло. Все это было необычно  и  еще  более  усиливало  смятение
Симона.
   Старик сел и положил перчатки на край стола.
   - Сударь, - начал он, - я пришел к вам по поводу...
   Тон у него был одновременно и  резкий  и  нерешительный:  шаг,  который
маркиз собирался сделать, был для него труден.  Съежившись,  Симон  сказал
вполголоса:
   - Да, я знаю...
   - А, вы уже в курсе? Тогда это облегчает дело.
   Симон понурил голову, взял со стола линейку и положил ее обратно.
   - Позволю себе заметить, сударь, -  продолжал  старик,  -  что  с  моим
младшим братом обошлись весьма несправедливо.
   - С вашим... младшим братом?  -  растерянно  повторил  Симон,  поднимая
голову.
   - С моим братом, генералом де Ла Моннери. Ведь мы говорим  об  одном  и
том же лице?
   - Да, да, конечно, - сказал Симон. И тут же спросил:  -  Вы  ничего  не
будете иметь против, если я отворю окно?
   - Нет,  наоборот...  в  ваших  кабинетах  очень  жарко!..  Так  вот,  я
прекрасно понимаю, что военных рано или поздно увольняют  в  отставку,  но
почему же на моего младшего брата  распространяют  особые  меры,  а  более
пожилых офицеров, имеющих отнюдь не лучший послужной список,  оставляют  в
армии?
   - Я не думаю, что здесь были применены особые меры, - на всякий  случай
заметил Симон.
   Он совершенно не знал, о чем идет речь, и  никак  не  мог  собраться  с
мыслями. Его охватило глупое желание расхохотаться.
   - О, я знаю, отлично знаю, что именно ему ставят в  вину,  -  продолжал
Урбен де Ла Моннери. - Он  подал  в  отставку  во  время  описи  церковных
имуществ. Я могу только одобрить его поступок, да и сам я поступил бы  так
же, если бы в то время был еще в армии.  Мне  неизвестны  ваши  убеждения,
сударь, но все это пора уже предать забвению. Республика  тогда  поступила
дурно, но ведь мы-то об этом забыли!.. Я полагал, что ваша дружба  с  моим
братом Жаном дает мне право...
   "Жизнь поистине странная штука, - думал Симон. - Изабелла ждет  ребенка
от меня, а он и не подозревает об этом. Он занят своими маленькими делами.
Госпожа де Ла Моннери, которой сейчас уже все известно, в свою очередь  не
знает, что один из ее деверей пришел ко  мне  просить  за  другого.  И  ни
Изабелле, ни ее тетке даже и на ум не придет, что завтра я буду обедать  у
госпожи Этерлен. А госпожа Этерлен  не  догадывается,  что  племянница  ее
покойного любовника... И как  раз  на  похоронах  Жана  де  Ла  Моннери  я
встретил Анатоля Руссо..."
   У него было такое чувство, словно он  в  середине  запутанного  клубка,
нити  которого  видны  только  ему.  Или,  вернее,  что  он  находится  на
телефонной станции, где каждый абонент слышит только  один  голос,  а  он,
Симон  Лашом,  слышит  сразу  всех  и  среди  этого  шума  маркиз   громко
перечисляет заслуги своего младшего брата.
   - Он может принести еще много пользы, - говорил Урбен де Ла Моннери.  -
Предельный возраст ничего не значит. Что за глупость! Есть люди, которые в
пятьдесят лет  уже  окончательно  опустошены,  изношены.  Другие  же  и  в
восемьдесят крепки, как старый кряжистый дуб, и голова у них более  ясная,
чем у многих юношей. Мой дед со стороны матери,  маркиз  де  Моглев,  умер
восьмидесяти двух лет, упав с лошади... Не хочу ставить себя в пример,  но
ведь и мне уже семьдесят восемь. Так-то! Но у нас во  Франции  -  во  всем
правила, законы,  распространяющиеся  на  всех...  И  вот  полезных  людей
увольняют, а неспособных оставляют!
   Вначале маркиз был учтив и сдержан, но постепенно, против  своей  воли,
разгорячился: лысина у него побагровела, глаз сверкал за толстым  стеклом.
Он откашлялся и сплюнул в платок.
   - Мой брат на всех конных состязаниях с восьмидесятого  по  восемьдесят
четвертый год брал призы на своих скакунах, - продолжал он. - Вы, конечно,
были тогда слишком молоды и не можете помнить...
   "Меня и на свете-то не было", - подумал Симон.
   - ...он проделал три колониальных похода вместе с  Галиени,  командовал
дивизией во время наступления в восемнадцатом году...
   "Да, именно так, - думал Симон, - старый вельможа надрывается, кричит в
телефон и хочет, чтобы его во что бы  то  ни  стало  услышали  в  путанице
голосов".
   - Мы принадлежим к числу людей, которые не любят  говорить  о  себе,  -
сказал Урбен де  Ла  Моннери,  постепенно  успокаиваясь.  -  Но  я  всегда
особенно заботился о брате Робере. Он у  нас  самый  младший.  Когда  умер
отец, ему было всего четыре года, а мне почти девятнадцать... Вот, сударь,
все, что я хотел сказать. Не скрою, я приехал  в  Париж  для  того,  чтобы
заняться этим делом.
   - Положитесь на меня, милостивый государь, - сказал Симон, вставая.
   Он уже привык к этой формуле "положитесь на меня", общей для всех,  кто
обладает хотя бы малейшей долей власти.
   - Я составлю донесение министру, - прибавил он, - или нет, я сам доложу
ему, так будет лучше.
   Маркиз де Ла Моннери взял свои перчатки, шляпу, поблагодарил  Симона  и
учтиво извинился за то, что отнял у него время.
   Проходя все еще твердой поступью по коридорам министерства,  он  думал:
"Этот молодой человек как будто слушал меня внимательно; по-моему, он  нам
поможет".


   За спиной министра высился  до  самого  потолка  огромный,  подавляющий
своими размерами, портрет Лувуа.
   У Анатоля Руссо были такие короткие ножки,  что  для  него  приходилось
класть на пол перед креслом ковровую подушку. Его руки беспрерывно сновали
от телефона к блокноту, от  блокнота  к  многочисленным  бумагам,  которые
каждый день накапливались на письменном столе красного дерева.
   Когда Симон Лашом заговорил о генерале де  Ла  Моннери,  Анатоль  Руссо
воскликнул:
   - Что, что? Мой  милый  Лашом,  почему  вы  хотите  снова  вытащить  на
поверхность этого старого краба?
   Для военного министра все генералы априори были "старыми крабами".
   Симон Лашом разрешил себе заметить, что  Роберу  де  Ла  Моннери  всего
шестьдесят четыре года. Анатоль Руссо,  которому  было  шестьдесят  шесть,
откинул назад посеребренную  сединой  прядь  волос.  -  Утверждают,  будто
армейская жизнь помогает человеку лучше сохраниться, -  проговорил  он.  -
Так вот, это неверно. Она  превращает  людей  в  мумии,  только  и  всего!
Военный в пятьдесят лет - конченый человек. Я не могу говорить об этом  во
всеуслышание, но думаю именно  так.  В  этом  возрасте  их  всех  надо  бы
увольнять в отставку. Они тупеют от  гарнизонной  жизни,  от  тропического
солнца, от падения с лошадей, от  соблюдения  уставов.  У  них  прекрасная
выправка, это бесспорно! Но серое вещество их  мозга  каменеет.  Время  от
времени появляются... в виде исключения... такие люди, как Галиени, Фош...
Но они стратеги, это совсем другое дело. И лучшее доказательство...
   Анатоль  Руссо  любил  в  конце  дня  пофилософствовать  по   пустякам,
высказывая общеизвестные истины кому-либо из сотрудников, особенно Симону,
которого  считал  самым  интеллигентным  человеком  своего  окружения.  Он
полагал, что жонглирование абстрактными  идеями  неплохая  тренировка  для
мозга.
   - ...ведь это бесспорный факт, что из  генералов  никогда  не  выходили
хорошие  военные  министры.  Возьмите,   к   примеру,   Галифэ!   Сплошные
беспорядки! Вспомните Лиотэ! Чего он добился?.. Видите ли,  человек  лучше
сохраняется, участвуя в политической борьбе. Здесь побеждает не оружие,  а
интеллект. Помните, что говорит Бергсон об истинном времени и  о  времени,
которое показывают стенные часы? Так вот,  военные  отстают,  как  часы...
Дайте-ка мне папку с материалами о тех, кого увольняют в отставку.
   Уже держа бумаги в руках, он внезапно спросил:
   - Постойте, Ла Моннери, Ла Моннери... А не было  ли  у  вашего  Моннери
какой-то истории во время описи церковных имуществ?
   - Возможно... Кажется, он действительно... - ответил Симон,  удивляясь,
как можно после четырехлетней  войны,  унесшей  полтора  миллиона  жизней,
придавать какое-то значение этой давней главе современной истории.
   - К тому же он, очевидно, и антидрейфусар. Вы что же,  милейший  Лашом,
хотите, чтобы у меня были неприятности  с  радикалами?  Будьте  осторожны,
дружеские связи с Сен-Жерменским предместьем вас погубят... Должно быть, у
вас завелась дама сердца в аристократических кругах,  вот  вам  и  хочется
доставить им удовольствие!
   Застигнутый врасплох,  Симон  отрицательно  покачал  головой.  Министр,
отечески улыбаясь, наблюдал за ним.
   - Подумать только, все мы  начинаем  одинаково!  -  воскликнул  Анатоль
Руссо. - Влюбляемся в молоденьких графинь! Они знакомят нас со  множеством
людей, обладающих громкими именами, те смотрят на  нас,  как  на  забавных
зверушек, а нам их внимание  льстит!  Затем  обнаруживаешь,  что  все  это
пустая  трата  времени!  Аристократы  кичатся  тем,  что  они   плюют   на
Республику, а сами постоянно что-нибудь клянчат у нее.
   Глядя на смутившегося большеголового  Симона,  министр  улыбался  своим
воспоминаниям и собственному опыту. Но вдруг лицо его стало серьезным.
   - Да, пока не забыл, - сказал он, щелкнув пальцами. - Через два  дня  у
меня  завтрак  с  Шудлером.  Предпочитаю  встретиться  с  ним   вне   стен
министерства. Закажите, пожалуйста, для меня у Ларю отдельный  кабинет  на
пять человек.
   - Сын Шудлера женат на дочери Жана де Ла Моннери, племяннице  генерала,
- заметил Симон.
   - Однако вы, очевидно, серьезно заинтересованы этим делом! - воскликнул
министр. - Подождите, в каком он чине, ваш старый краб? Бригадный генерал?
Возможно, его утешит, если он  уйдет  в  отставку  дивизионным  генералом!
Только бы это не вызвало бури в канцелярии!
   Он-что-то быстро записал на листке бумаги и вложил его в папку.
   -  Прошу  вас  обязательно  зайти  в  ресторан,  -  прибавил  он,  -  и
позаботиться, чтобы все  было  как  полагается.  Увидите,  они  там  очень
предупредительны, ну а вы все же будьте... очень требовательны.
   И Анатоль Руссо вновь погрузился в важные дела.


   Госпожа де Ла Моннери сочла неприличным беседовать с Оливье  Меньерэ  в
своем номере, а холл гостиницы, где все время сновал народ, также  казался
ей  неподходящим  местом.  Поэтому  она  решила  дождаться  их  ежедневной
прогулки по берегу озера.
   Минут десять они шли, обмениваясь  лишь  обычными  банальными  фразами.
Господин Меньерэ сдержанно  упомянул  о  вчерашнем  концерте,  не  решаясь
спросить свою спутницу о причинах ее  отказа.  Но  он  убедился,  что  она
здорова.
   Внезапно она сказала своим резким тоном:
   - Оливье! Вот уже лет тридцать вы ухаживаете за мной! Не так ли?
   Господин Меньерэ остановился и покраснел до корней волос.
   - Да, - продолжала она, - и даже немного  компрометировали  меня  этим.
Многие убеждены, что вы были и по сю пору состоите моим любовником.
   - Вы же прекрасно знаете, дорогая Жюльетта, что все зависело только  от
вас... - нетвердым голосом ответил Оливье Меньерэ.
   - Да, это так. И, признаюсь, многое, быть может,  изменилось  бы,  умри
Жан лет на двадцать раньше...
   Они еще немного прошли вперед.
   - Так вот, Оливье, мне кажется, у вас  появилась  возможность  доказать
мне свою любовь, - продолжала она.
   Он снова остановился и сжал ее руки.
   - Жюльетта! - воскликнул он, задыхаясь от волнения.
   - Нет, нет, мой бедный друг,  речь  идет  не  об  этом,  -  проговорила
госпожа де Ла Моннери. - Не будьте смешным. Да  не  стойте  же  на  месте,
незачем привлекать к себе внимание! Для чего мне снова выходить  замуж?  А
что касается всего остального... взгляните-ка на нас со стороны!
   - Да, вы правы, - ответил Оливье Меньерэ с грустной иронией. - Пожалуй,
поздновато. Но тогда что же вы имеете в виду? Чем я могу быть вам полезен?
   - Вот чем. Моя племянница наделала глупостей. Она позволила  соблазнить
себя мелкому авантюристу. Результат прекрасного  нынешнего  воспитания!  А
теперь... теперь она беременна. Да не останавливайтесь вы каждую минуту!..
Нет, нет, прошу вас, не надо выражать сочувствие. Я сама знаю, как  должна
к этому отнестись.  И  он,  конечно,  женат.  А  девочка  хочет  сохранить
ребенка.
   - Вот это я одобряю, - сказал Оливье.
   - Я тоже. Такая нравственная щепетильность делает ей честь, хоть она  и
проявилась поздновато. Не знаю, отдаете  ли  вы  себе  отчет  в  том,  что
произойдет.  Стыд  и  срам,  скандал  на  весь  Париж!  Старость,   должна
признаться, и без того не сулит мне ничего веселого... А что  же  будет  с
этой дурочкой?.. На что она может рассчитывать после всего случившегося?
   - Мой бедный друг? Что же вы собираетесь делать?
   Госпожа де Ла Моннери глубоко вздохнула.
   - Вот что, Оливье, - сказала она, - я хочу попросить  вас  оказать  мне
услугу. Женитесь на Изабелле.
   - Как? - изумился ее спутник.
   На этот раз он на несколько секунд замер в  неподвижности,  потом  снял
канотье и вытер побагровевший лоб.
   - Если вы великодушно согласитесь на это, такой выход более  или  менее
устроит всех. А я думаю, вы дадите согласие, если только я не  обманываюсь
в ваших чувствах ко мне... Заметьте, друг мой, это будет не так уж плохо и
для вас. В  ваши  годы  необходимо,  чтобы  о  вас  кто-нибудь  заботился.
Девочка, бесспорно,  совершила  глупость,  но  это  не  помешает  ей  быть
прекрасной женой. В сущности ее общество принесет вам развлечение.
   Оливье не отвечал. Они подошли к  плакучей  иве.  Длинные  ноги  Оливье
Меньерэ подкашивались, и он предложил присесть. Обмахнув  платком  зеленую
скамью, он усадил госпожу де Ла Моннери в тенистое  местечко  и,  усевшись
рядом с ней, уронил руки между колен. Некоторое время он смотрел на озеро.
Гордо, как галера, проплыл старый черный лебедь.
   - Как я буду выглядеть? - произнес он наконец. - В мои-то годы! Молодая
жена... и потом сразу ребенок... Кто же всему этому поверит?
   - Зато приличия будут соблюдены... - ответила госпожа де Ла Моннери.
   - Вы уже говорили с Изабеллой?
   - Нет.
   - И вы полагаете, она согласится? - спросил он.
   - О, ручаюсь! - воскликнула госпожа де Ла Моннери. -  Не  хватало  еще,
чтобы она вздумала ломаться!.. Не  стучите  палкой  по  скамье,  меня  это
раздражает.
   - Да я не стучу, Жюльетта.
   - Да? А мне показалось...
   С минуту они молчали. На темную мерцающую гладь озера  упало  несколько
ивовых листьев.
   - Нет, нет, - сказал он. - Я старый холостяк, мне пришлось бы  изменить
все свои привычки. В наши годы это невозможно... Если бы речь  шла  еще  о
вас, тогда другое дело.
   - Что вы сказали! Говорите громче!
   - Я сказал: если бы речь шла о вас, я бы ни минуты не колебался,  и  вы
это отлично знаете.
   - Я тоже хотела бы провести последние годы жизни возле вас, Оливье. Нас
связывает глубокая дружба. Да и само сознание, что кто-то может еще думать
о тебе, что ему приятно быть рядом с тобой...
   В ее голосе слышалось волнение.
   - Так в чем же дело,  Жюльетта?  -  обратив  к  ней  печальный  взгляд,
медленно проговорил он. - Почему бы нам так не поступить?
   -  Не  всегда  делаешь  то,  что  хочешь.  Мне,  например,  всю   жизнь
приходилось поступать как раз наоборот, - ответила она. - И потом мы  тоже
выглядели бы  несколько  смешными.  Постараемся  же  по  крайней  мере  из
смешного положения извлечь пользу.
   Она помолчала, словно обдумывая свои слова, затем прибавила:
   - Решайтесь же, старый друг! Окажите мне эту огромную услугу.  Женитесь
на моей племяннице.
   Оливье тяжело вздохнул. Он колебался.
   - Хорошо... но только потому,  что  я  вас  очень  люблю,  Жюльетта,  -
произнес он.
   Госпожа де Ла Моннери положила свою руку на руку Оливье и пожала ее.
   - Я была уверена в вас. Вы замечательный человек, - сказала она.
   Оливье поднес к губам ее руку, затянутую в черную кружевную перчатку. В
глазах у него стояли слезы.
   - Но прежде, Жюльетта, я должен сделать вам одно признание.
   - Какое? - удивилась она.
   - Все думают, что я незаконнорожденный сын герцога Шартрского. Так вот,
моя мать, возможно, и в самом деле была близка  с  герцогом...  но  только
после моего рождения и...
   - Послушайте, - прервала его госпожа де Ла Моннери, - у меня и без того
достаточно забот! Если столько лет в обществе твердят одно и то же, это  в
конце концов становится правдой. И потом, почему вы говорите так уверенно?
Вы ведь очень похожи на Орлеанов...
   - Это просто случайность,  -  ответил  Оливье  и  с  печальной  иронией
добавил: - Быть может, когда-нибудь скажут, что и ребенок  Изабеллы  похож
на герцога Шартрского...


   К семи  часам  вечера  госпожа  де  Ла  Моннери  наконец  убедила  свою
племянницу.
   - Денег у него больше, чем у тебя, так что  этот  брак  ни  у  кого  не
вызовет подозрений. Через три дня, как только он приведет в  порядок  свои
дела, вы уедете в  Швейцарию.  Поедете  отдельно.  Оттуда  запросите  свои
документы и поженитесь; Все можно устроить за  две  недели.  Чтобы  скрыть
точную дату рождения ребенка, Оливье согласен прожить  в  Швейцарии  целый
год. Тебе очень повезло, моя милая, хотя ты  этого  и  не  заслуживаешь...
Помни: ты всем обязана мне. Ведь он нынче мне самой сделал предложение. Не
говоря уж о том, что я  могла  дать  согласие,  должна  признаться:  столь
долгая разлука будет для нас обоих довольна тяжела... Ведь Оливье  человек
нашего круга. Он сын... словом, его считают... Ну, ты сама знаешь кем!  Он
незаконнорожденный, но для тебя это вполне подходит. К тому же у тебя  нет
выбора. В общем так и будет! Войдите!
   Обед состоялся в ресторане гостиницы "Терм"; вокруг шептались  дамы  не
первой молодости, приехавшие в Баньоль спасаться от  недугов  критического
возраста,  или  старые  дамы,  продолжавшие  ездить  сюда   по   привычке;
пронзительно лаяли их  собачки,  шелестели  зеленые  растения  в  горшках,
вставленных в пестрые майоликовые вазы.
   Оливье, как всегда по вечерам, был в смокинге. Чтобы выглядеть  моложе,
он вдел в петлицу гвоздику. Этот робкий человек, у которого  в  шестьдесят
восемь лет дрожал голос, когда он обращался к женщине, сразу  приступил  к
делу, на что не посмел бы решиться и более уверенный в  себе  мужчина.  Он
воспользовался  тем,  что  госпожа  де  Ла  Моннери  задержалась,  отдавая
какое-то приказание швейцару.
   -  По-видимому,  этот  обед  устроен  в  честь  нашей  помолвки,  милая
Изабелла, - сказал он. - Когда вы были девочкой и я играл с  вами  в  доме
вашей тети (а было это не так уж давно), мне никогда и в голову  не  могло
прийти, что нам предстоит соединить свои судьбы... вернее, соединить  вашу
судьбу с тем, что еще осталось от моей... Я прекрасно понимаю, что жених я
не слишком завидный, и не жду от вас бурного проявления радости.
   Он словно извинялся.
   - Я полагаю, - продолжал он, - что вашему желанию отвечал бы  фиктивный
брак. Будьте спокойны. В моем возрасте  трудно  рассчитывать  на  что-либо
иное.
   Произнеся эти слова, он покраснел и, посмотрев на косые линии  паркета,
прибавил:
   - Я хочу просить вас  только  об  одном...  Имя,  которое  я  ношу,  не
отличается особым блеском, но  оно  ничем  не  запятнано...  Обещайте  мне
уважать его... словом, вести себя корректно... Вот все, о чем я вас прошу.
   В эту минуту к ним присоединилась госпожа де Ла Моннери.
   - О, клянусь вам в этом! - искренне ответила Изабелла.
   Она глядела  на  смущенного  семидесятилетнего  жениха,  с  которым  ее
связала судьба. У него был широкий пробор, тянувшийся до  самого  затылка,
руки,  покрытые  коричневыми  пятнами,  большое,  гладко  выбритое,   чуть
обрюзгшее лицо. В движениях еще сохранилась гибкость.
   "В сущности, у него много общего с моим дядей, но в то же время  он  не
похож на него", - подумала Изабелла.
   Все происходящее казалось ей  чем-то  не  совсем  реальным,  словно  ее
заставили  жить  чужой  жизнью.  Оливье  опрокинул  перечницу   и   сильно
сконфузился.
   - Я постараюсь, дорогая Изабелла, не слишком долго мешать  вам.  Сделаю
все, что в моих силах. И все же мне хотелось бы пожить еще несколько  лет.
А потом вы сможете посвятить свою жизнь более приятному спутнику.
   Беседу, прерывавшуюся резкими замечаниями госпожи де Ла Моннери, он вел
с присущей  ему  грустной  и  немного  старомодной  иронией,  не  лишенной
своеобразной прелести. Он много читал, любил книги и понимал в  них  толк.
Он интересно рассказывал о Румынии, где ему довелось  побывать.  Ездил  он
когда-то и в Петербург.
   Изабелла  была  признательна  ему  за  то,  что  все   время   он   вел
непринужденный разговор. Она чувствовала огромное, несказанное  облегчение
от того, что этот старый человек из милосердия не даст обществу обрушиться
на нее. Пройдут месяцы, она станет ждать появления ребенка. Буря  утихнет.
Ей вспомнились слова  Лартуа:  "Надо  тотчас  же  спросить  себя,  сколько
времени  понадобится,   чтобы   это   уже   не   причиняло   страданий..."
Приблизительно так  и  получилось...  И  тут  она  вспомнила,  как  Лартуа
набросился на нее в своем врачебном кабинете; она даже улыбнулась - теперь
все это уже казалось ей какой-то ребяческой выходкой.
   Оливье говорил об  истории  рода  Орлеанов,  написанной  Тюро-Данженом,
ученым секретарем Академии, которого госпожа де Ла Моннери хорошо знала...
От Оливье веяло сдержанной, но незаурядной добротой.
   - Друг мой, - неожиданно сказала Изабелла со слезами на глазах.  -  Мне
хочется вас поцеловать.
   Он покраснел.
   - Благодарю вас, - произнес он, потупившись.
   - Видите, видите! - воскликнула госпожа де Ла Моннери. - Она  бросается
на шею каждому.
   Госпожа де Ла Моннери была мрачна. Она думала о том,  что  если  Оливье
сидит  в  этот  вечер  здесь,  в  ресторане,  и  намерен  жениться  на  ее
племяннице, то это оказалось возможным лишь потому, что  она  долгие  годы
отвергала его ухаживания. "Уступи я ему, все давно уже было бы  кончено  и
забыто. А теперь по крайней мере моя  стойкость  оказалась  полезной".  Но
мысль эта не очень  ее  утешила.  Тень  сожаления  преследовала  ее  после
памятной прогулки. "А может, ничего не изменилось бы и  Оливье  все  равно
был бы тут? Впрочем, какое значение это имеет в моем возрасте?"
   Обед подходил к концу, подали компот  из  вишен,  плававших  в  розовом
сиропе.
   - Жюльетта, мне хотелось бы знать, как вы  лепите  свои  фигурки,  свои
куколки? - спросил Оливье.
   - О, что может быть проще! - ответила польщенная госпожа де Ла Моннери.
- Сейчас увидите... Метрдотель! Пожалуйста, принесите мне кусок  хлеба,  и
побольше!
   Метрдотель не удивился. У каждой  из  его  старых  клиенток  были  свои
причуды. Одна  требовала  крылышка  цыпленка  для  своей  собачки,  другая
ставила в вазу с водой искусственные цветы.
   Госпожа Де Ла Моннери отделила от корки хлебный мякиш и долго его мяла;
потом в ее быстрых пальцах, на которых  сверкали  два  кольца,  замелькали
крохотные головка, руки, ноги.  Она  вылепила  ступни,  потом  кисти  рук.
Прежде она никогда бы не решилась показать свое искусство при людях. Но  в
этот вечер ей хотелось блеснуть перед Оливье.
   - Удивительно! Вы настоящая художница! - восхищался Оливье.
   Госпожа де Ла Моннери  достала  из  сумочки  папиросную  бумагу,  одела
фигурку и поставила на стол готовую балерину с поднятыми руками.
   - Вот и все! - сказала она. - Пусть она хорошенько просохнет,  а  потом
ее можно будет раскрасить.
   Оливье нерешительно произнес:
   - Вы мне разрешите,  Жюльетта...  взять  ее  и  сохранить...  увезти  с
собой?..
   Для Изабеллы вся трудность заключалась сейчас в том, чтобы  объявить  о
своем отъезде Симону; она была честна от  природы  и  считала  необходимым
сообщить ему, что решила по-новому устроить жизнь и приняла обязательства,
которые намерена выполнять.


   В тот самый час Симон обедал в Булонь-Бийанкуре у госпожи  Этерлен.  Он
явился с букетом роз.
   - Чудесные цветы! - воскликнула хозяйка дома. - И  как  благоухают!  Вы
даже представить себе не можете, какое вы мне доставили удовольствие.
   Маленький дом был весь заставлен высокими  букетами  лилий,  золотистые
пестики которых множество раз отражались в зеркалах и стеклах  витрин.  От
лилий исходил одуряющий запах.
   Симон нашел, что у его букета весьма скромный вид,  и  восторг  госпожи
Этерлен  показался  ему  преувеличенным.  Она   потребовала   вазу,   сама
расположила в ней цветы и поставила розы на белый  мраморный  столик,  где
они выглядели весьма эффектно.
   - Как прелестно они сочетаются с рисунком мрамора, не  правда  ли?..  -
произнесла она. - Вы чем-то озабочены,  господин  Лашом?  Надеюсь,  ничего
неприятного? Это все ваша служба. Вы слишком много работаете! Я пригласила
нескольких друзей, с которыми вам было бы приятно  встретиться.  Но,  увы,
они сегодня заняты. Хотел приехать Лартуа. Но  и  он  в  последний  момент
сообщил, что не может быть: у него срочная консультация.  К  сожалению,  я
могу предложить только свое общество. Боюсь, вам будет скучно!
   Она налила золотистое, сладкое, как сироп, карфагенское  вино  в  такие
причудливые, изогнутые и хрупкие бокалы, что было страшно, как  бы  их  не
раздавить в руке.
   - Представьте себе, этот Карфаген - всего лишь деревушка  к  северу  от
Безье, - объяснила она. - Там каждый год  приготовляют  несколько  бутылок
такого вина. Его открыл Жан. Он утверждал, будто название деревни повлияло
на вкус... Кажется, сама  Саламбо  пила  такое  вино.  Впрочем,  возможно,
солдаты армии Ганнибала...
   Они обедали в глубине гостиной - в своего рода ротонде -  за  низеньким
круглым столом, украшенным мозаикой в бронзовой оправе: сидеть за ним было
на  редкость  неудобно:  некуда  было  девать  ноги.  Мари-Элен   Этерлен,
по-видимому, хорошо приноровилась к этому столу, едва  возвышавшемуся  над
полом. Она сидела, выпрямившись, на мягком пуфе, откинув ноги в сторону, и
ела, изящно действуя хрупкими руками.
   - Это Жану пришла в голову мысль так оправить мозаику, - сказала она.
   Произнося слово "Жан", она растягивала первую  букву,  а  затем  делала
едва уловимую паузу. И каждый раз, когда она произносила  это  имя,  Симон
вспоминал Изабеллу.
   Им прислуживала единственная горничная госпожи  Этерлен,  молчаливая  и
незаметная. На  столе  в  старинных  итальянских  канделябрах,  украшенных
серебряными листьями в позолоте, горели свечи.
   - Современные варвары приспособили эти канделябры для электричества,  -
проговорила госпожа Этерлен. - Но я вернула им их истинное назначение.
   Сделав это, она упустила из виду отверстия,  сквозь  которые  варварами
были пропущены провода, и  теперь  стеарин  капал  через  эти  дырочки  на
мозаику и на рукав Симона, когда тот протягивал за чем-либо руку.
   Остальные источники  света  были  скрыты  от  глаз,  но  тем  не  менее
расцвечивали всеми цветами радуги венецианские бокалы, стеклянные гондолы,
перламутровые веера и отбрасывали снопы ярких лучей на зеркала.
   После  тонких,  изысканных,  но  несытных  кушаний  горничная  принесла
мисочки с теплой водой, в которых плавали лепестки цветов. Госпожа Этерлен
окунула в теплую воду пальцы с  холеными  бледно-розовыми  ногтями.  Симон
также опустил в мисочку свои волосатые пальцы с четырехугольными  ногтями.
Их руки ритмично двигались, как танцоры в балете.
   - Знаете, почему ваши цветы так меня растрогали? - вставая из-за стола,
спросила она. - Ведь сегодня день моего рождения.
   - О, если б я знал!.. - воскликнул Симон.
   Впрочем, он и понятия не имел, что сделал бы в этом случае.
   - Но все же угадали! Ведь вы пришли и принесли мне цветы... И если б не
вы, я была бы сегодня совсем одна. Да, мне исполнилось сорок четыре... Как
глупо, что я говорю вам об этом. Но знаете, грустно, когда в жизни женщины
наступает такое время, - она указала на букеты  лилий,  -  что  приходится
самой себе покупать цветы...
   Тронутый не  столько  смыслом  ее  слов,  сколько  прозвучавшей  в  них
печалью, которая напомнила Симону о его собственных горестях, он готов был
открыться ей и воскликнуть: "Я тоже несчастен,  и  вы  мне  очень  помогли
вашим карфагенским вином, позолоченными зеркалами и мисочками для омовения
пальцев. У меня с Изабеллой..."
   - Я хочу отыскать для вас стихи Жана; до сих пор я не  осмеливалась  их
вам показать, - сказал она. - А потом и мои, если только  я  вам  этим  не
наскучу.
   Она выдвинула ящик стола, на  мраморной  доске  которого  стояли  розы,
достала оттуда пачку листков, тетрадь в  красном  сафьяновом  переплете  и
положила все это перед Симоном.
   Стихи оказались игривыми, эротическими, а рифмы нередко  непристойными;
написаны они были отличными чернилами. В отдельных местах рука поэта  явно
дрожала; помарки, которые обычно так волнуют при чтении рукописи, в данном
случае коробили.
   Симону было неловко, и он не знал, как себя вести.
   Госпожа Этерлен с чуть покровительственной улыбкой смотрела на  него  и
повторяла:
   - О, какое стихотворение! Необыкновенно, правда? Просто поразительно, с
каким блеском и остроумием он умел говорить о таких вещах!..
   Грудь ее взволнованно поднималась. Но тут она заметила, что  собеседник
не разделяет ее восторга.
   - Вы, очевидно, не очень любите этот жанр?
   Она явно была разочарована.
   - Нет, что вы, что вы, - поторопился ответить Симон. - Это  и  в  самом
деле удивительно... Стихи мне нравятся... но я и не подозревал...
   Он старался читать как можно быстрее и в то же время не слишком быстро,
чтобы не обнаружить полного своего  безразличия.  Ему  тошно  было  читать
строки, которые он сейчас пробегал глазами. Его чувство преклонения  перед
писателем было  оскорблено;  он  походил  на  человека,  который,  любуясь
прекрасным памятником, внезапно замечает, что постамент подгнил.
   Несколько раз госпожа Этерлен возвращалась к этой  теме,  но  Симон  не
поддерживал разговора: он  не  умел  вести  беседу,  полную  двусмысленных
намеков. Смятение его все возрастало, и он мысленно  проклинал  недостатки
своего воспитания.
   Он почувствовал облегчение, когда  они  перешли  к  тетради  в  красном
сафьяновом переплете, содержавшей стихотворения самой госпожи Этерлен.
   Стихи  были  возвышенные,  но  плохие  и  представляли   собою   слабое
подражание ранней поэзии Жана де Ла Моннери.  Они  были  начертаны  тонким
паукообразным почерком на кремовых страницах с золотым обрезом. Поэт  внес
в  них  несколько  исправлений.  Особенно  беспомощно  звучало   последнее
стихотворение - на смерть Жана де Ла Моннери.  В  тетради  оставалось  еще
много незаполненных страниц.
   - Это все, - сказала госпожа Этерлен.
   Симон  с  жаром  похвалил  ее.   Она   поблагодарила   с   непритворной
скромностью. Она была неглупа и понимала, что стихи ее плохи, но не  могла
удержаться, чтобы не показать их.
   На ней было черное платье со вставкой  из  тюля.  Сквозь  тонкую  сетку
просвечивали нежные  белые  плечи,  двойные  бретельки  -  бюстгальтера  и
шелковой комбинации, худенькая рука, рука еще молодой женщины. У нее  была
небольшая грудь.
   "Почему она показалась мне такой старой, когда я  увидел  ее  в  первый
раз? - подумал Симон. - Странно, ведь она совсем нестара".
   Закрыв тетрадь и собрав  листки  с  фривольными  стихами,  она  сидела,
слегка наклонясь, на ручке кресла, совсем близко от  Симона.  Кожа  на  ее
стройной шее отливала слоновой костью, тонкие пепельные волосы,  собранные
на макушке, переходили в косу. Одно  ухо  слегка  оттопыривалось.  От  нее
исходил  запах  гелиотропа,  он  смешивался  с  ароматом   лилий,   пряное
благоухание которых наполняло всю комнату.
   Он поцеловал склоненную шею. Госпожа Этерлен выпрямилась, взглянула  на
Симона; было непонятно, как могли такие маленькие глаза столько  выражать.
Их лица были совсем близко. Она привлекла к себе голову Симона.
   Около полуночи госпожа Этерлен в легком розовом пеньюаре, с распущенной
длинной косой спустилась в кухню за ветчиной, маслом и хлебом.
   Симон ушел немного позже. Она проводила его до крыльца,  выходившего  в
сад. Он называл ее Мари-Элен. Теплая лунная ночь была прекрасна,  на  небе
сияли звезды. Откуда-то издалека, с реки, доносился стук мотора на катере.
Госпожа Этерлен прижалась лицом к груди Симона.
   - Как это было чудесно! - прошептала она. - О, как давно, как  давно  я
не испытывала ничего подобного. Ведь бедный Жан... в последнее время, надо
признаться... И потом ты так молод! Это изумительно! В  твоих  объятиях  я
чувствую себя такой чистой. Помнишь стихи Жана:

   Но девушка в тебе не может умереть,
   Ты донесешь ее с собой до преисподней...

   Симон унес с собой следы проведенного у  нее  вечера:  пиджак  его  был
осыпан рисовой пудрой и пыльцой лилий, закапан стеарином.  Ему  все  время
представлялись гипсовые,  пустые  глаза  бюста,  стоявшего  в  спальне,  и
слишком толстые ноги госпожи Этерлен.
   В первый раз он  усомнился  в  значительности  творчества  Жана  де  Ла
Моннери и задавал себе вопрос: так ли уж неправы те, кто не  признает  его
таланта? В то же  время  он  бормотал  сквозь  зубы;  "Я  подлец,  подлец.
Изабелла беременна, она в Баньоле. А я  только  что...  с  этой  женщиной,
которая ненавидит ее".
   И мысль о собственной подлости наполнила его приятным  сознанием  того,
что он настоящий мужчина.
   Когда на следующий день Изабелла  вернулась  и  объявила  ему  о  своем
отъезде, о предстоящем браке с Оливье Меньерэ и о  твердом  своем  решении
уважать этот союз, Симон  изобразил  глубокое  отчаяние.  Он  беспрестанно
повторял:
   - О, если бы я не был женат, если бы я не был женат...
   Симон и Изабелла поклялись друг другу сохранить  свою  любовь  до  того
времени, когда у них появится возможность снова  быть  вместе.  Нет,  они,
конечно, не желали  смерти  такому  превосходному  человеку,  как  Оливье.
Изабелла обещала воспитать в сыне любовь к  литературе,  развивать  в  нем
духовные интересы. Им и в голову не приходило, что может родиться девочка.
Изабелла уже предвидела день, когда их сыну исполнится восемнадцать лет  и
она откроет ему правду.
   - Тогда я уже превращусь в старую, почтенную даму с седыми  волосами...
а вы, вы станете к тому времени знаменитым  человеком.  Иногда  вы  будете
приходить ко мне обедать, и мы, как прежде, сможем держать друг  друга  за
руки...
   Но в глубине души каждый знал, что ничего этого не будет, и их огорчала
не  столько  сама  разлука,  сколько  то,  что   она   знаменовала   конец
определенного этапа их жизни.
   Теперь Симон уже радовался тому, что успел завести интрижку с  госпожой
Этерлен.
   Несколько раз  в  неделю  он  по  вечерам  посещал  маленький  домик  в
Булонь-Бийанкуре. Была пора  летних  отпусков.  Париж  опустел.  Служба  в
министерстве вынуждала Симона оставаться в городе, и без Мари-Элен  вечера
его были  бы  тягостными;  благодаря  ей  он  преодолел  период  душевного
одиночества.
   Мари-Элен переменила прическу, теперь она косами  прикрывала  уши;  это
позволяло ей прятать оттопыренную мочку и, как она  думала,  молодило  ее.
Она немного укоротила платья, однако не решалась следовать последней  моде
и выставлять напоказ свои ноги.
   Однажды она сказала Симону:
   - Я прекрасно понимаю, что мне не удержать тебя. Когда любовник намного
старше, живешь в постоянном страхе, что смерть  его  унесет.  А  когда  он
молод, боишься других женщин. Так или иначе, его неизбежно теряешь.
   Симону нравилось бывать в этой уютной и вычурно обставленной квартирке,
где за каждой вещью стояла тень великого человека. Иногда он встречал  там
пожилых людей, пользующихся широкой известностью. Его манеры,  речь,  даже
костюм постепенно становились  более  изысканными.  Он  слегка  поддавался
жеманной меланхолии Мари-Элен Этерлен, которая внезапно  сменялась  у  нее
порывами пылкой страсти. Словом, это была именно та  самая  любовь,  какой
жаждала Изабелла, когда мечтала об их будущем.
   Впервые он  думал  спокойно  о  своем  плебейском  происхождении  и  не
старался отогнать воспоминания о  тяжелом  детстве.  Напротив,  он  теперь
часто вспоминал о нем и,  чтобы  доставить  себе  удовольствие,  сравнивал
прошлое с настоящим. Окуная пальцы в мисочку  с  розовыми  лепестками,  он
говорил себе:
   "Да, Симон, это ты, именно ты, сын мамаши Лашом, сидишь сейчас тут!"
   Он больше не завидовал другим: напротив, отныне другие могли завидовать
ему,  и,  следовательно,  у  него  были  все  основания  чувствовать  себя
счастливым.


   Полковник гусарского  полка  появился,  застегивая  на  ходу  перчатки,
окинул взглядом плац, внес тут же несколько устных изменений  в  служебную
записку, составленную накануне. У него был озабоченный вид, он только  что
перечитал соответствующие случаю статьи устава.
   Солнце уже поднялось над крышами, но золотистая пелена тумана еще плыла
в конце Тарбской равнины по нижним уступам Пиренеев.
   Войска были выстроены с трех сторон военного плаца, а трубачи и оркестр
расположились справа и слева  от  главного  входа,  спиной  к  ограде,  за
которой уже толпились зеваки.
   Гусары, вставшие на заре, чтобы успеть привести  в  порядок  лошадей  и
начистить до блеска оружие, перетаскивали на голове седла и уже  несколько
часов без устали бегали вверх и вниз  по  лестницам,  подгоняемые  криками
сержантов; только теперь они наконец получили первую  короткую  передышку.
Лошади били о землю копытами, смазанными салом.
   Со всех сторон слышалось:
   - Хватит!.. Надоело!..
   Батальон пеших егерей, принимавший  участие  в  церемонии,  только  что
прошел через весь город  ускоренным  маршем,  с  подчеркнуто  молодцеватой
выправкой. Солдаты, одетые в темно-синюю форму, обливались потом и еще  не
успели отдышаться.
   - Слушай мою команду!.. -  крикнул  полковник  гусарского  полка  таким
странным, протяжным голосом, словно в горле у него рокотало эхо.
   Часы на главном корпусе показывали  без  четырех  минут  десять.  Глаза
из-под  касок  глядели  на  большую  стрелку,   все   испытывали   нервное
напряжение. Никто не мог бы объяснить почему, но внезапно церемония  стала
казаться важной.
   - На караул! - приказал полковник.
   Металлические голоса пехотных офицеров повторили команду,  и  в  ту  же
минуту с той стороны, где расположилась кавалерия, донеслось:
   - Са-аб-ли наголо!
   Прошло три секунды, и плац, усыпанный  светлым  песком,  превратился  в
огромный квадрат, охваченный глубоким молчанием. Выстроенные по его  краям
войска, ощетинившиеся сверкавшими на солнце  штыками  и  клинками  сабель,
напоминали ровно подстриженную живую изгородь. Каждый солдат, частица этой
изгороди, был охвачен волнением,  не  имевшим  ничего  общего  с  обычными
человеческими чувствами: то было воинское волнение.  Застыть  недвижно  на
горячем коне, устремив взгляд в одну точку, с обнаженной двухкилограммовой
саблей в правой руке и четырьмя ремнями поводьев в левой  -  все  это  уже
само по себе приводило всадников в неестественно  возбужденное  состояние,
похожее на то, какое достигается с помощью некоторых  упражнений  йогов  и
способствует возникновению полной отрешенности.  Состояние  это  исключало
всякую мысль и рождало в душах оцепеневших людей некую пустоту.
   Только в такой пустоте и могла утвердиться во всем своем величии  самая
значительная в армии легенда, более  властная,  чем  долг  перед  родиной,
более возвышенная, чем верность знамени, - легенда о генерале.
   Кавалеристы проявили осмотрительность, и  солнце  било  прямо  в  глаза
пехотинцам.
   Генерал  прошел  через  ограду  и  вступил  на  белый  квадрат   песка;
правильнее было бы сказать - генералы, так как их было двое. Но  второй  в
расчет не  принимался;  он  походил  на  собаку,  которая  бежит  рядом  с
хозяином.
   А настоящий генерал,  тот,  что  воплощал  собою  легенду,  был  высок,
строен, элегантен. Он шествовал в  расшитой  золотом  фуражке,  выбрасывая
вперед негнущуюся ногу; гордая, чуть небрежная  поступь  подчеркивала  всю
его важность. Трость в руке генерала,  казалось,  взята  была  просто  для
щегольства.
   Он остановился и  грустным  взглядом  обвел  ряды  сверкающих  клинков,
ровную линию локтей, вытянутые шеи и мощные стати лошадей.
   Церемония была назначена по его приказу, но повод к ней вызывал  в  нем
горечь, а вид ее -  боль.  Внешне  генерал  с  лентой  командора  выглядел
бесстрастным, однако на щеках у него  играли  желваки,  а  рука  судорожно
сжимала трость.
   - Вольно! - скомандовал он.
   Он все время чувствовал,  что  у  него  в  кармане  мундира  лежат  три
напечатанных на машинке листка. Время от времени  он  их  ощупывал  сквозь
материю. Текст этих документов он знал уже  наизусть:  "Приказом  военного
министра от 29 июля 1921 года бригадному  генералу  Роберу  Фовелю  де  Ла
Моннери присвоено звание  дивизионного  генерала...",  "Приказом  военного
министра от 29 июля 1921 года  дивизионный  генерал  Робер  Фовель  де  Ла
Моннери отчислен в резерв сухопутных воск...", "Приказом военного министра
на место дивизионного генерала Робера Фовеля де  Ла  Моннери  назначен..."
Три фразы, переплетавшиеся и взаимно дополнявшие друг друга, завершили  ту
головоломную игру, которую он начал сорок пять лет назад почти в такой  же
обстановке - во время торжественной присяги в военном училище Сен-Сир.
   На протяжении полувека  он  последовательно  занимал  чуть  ли  не  все
офицерские должности, существующие в  армии;  после  каждого  повышения  в
звании или изменения в командовании, после каждой перемены  гарнизона  или
передислокации, после каждых маневров  и  каждой  кампании,  после  каждой
новой раны или награды  четкое  каре  перестраивалось,  и  всякий  раз  он
занимал в нем новое место,  пока  не  достиг  того  видного  поста,  какой
занимал сейчас. В конечном счете перестройка этого каре для него сводилась
к положению Робера  де  Ла  Моннери  в  разные  периоды  его  юношества  и
зрелости, когда он носил различные эполеты и имел разные чины. Он  как  бы
повторялся в сотнях людей, окружавших его с четырех сторон... Но вот  каре
замкнулось,  головоломная  игра  была  завершена.  У  генерала  вдруг  все
закружилось перед глазами.
   "Нездоровится, - подумал он. - Верно, от жары".
   Солдаты на минуту опустили оружие, словно для того, чтобы поблагодарить
генерала за снисходительность, но тут же клинки взметнулись над  головами.
Полковник скомандовал:
   - Равнение на знамя!
   Горнисты  дружно  вскинули  фанфары,  и  солнце  заиграло   на   медных
раструбах. Адъютант-корсиканец Сантини, держа  у  ноги  древко  знамени  с
золотым наконечником, сидя в седле как влитой, поскакал манежным галопом в
сопровождении двух вахмистров; круто осадив коня,  корсиканец  остановился
как вкопанный в двадцати шагах перед генералом.  Тот  в  знак  приветствия
поднял руку к околышу фуражки жестом, который завтра будут копировать  все
молодые лейтенанты. При этом он думал: "Так оно и есть: в центре картины -
знамя, развевающийся шелк". И в  столь  торжественную  минуту  прощания  с
армией ему назойливо лезло в голову сравнение  этой  церемонии  с  детской
игрой: совсем недавно он подарил своему внуку Жан-Ноэлю игру, называвшуюся
"Парад". Хорошая игрушка, она стоила сто" франков. В  его  памяти  всплыла
крышка коробки: на ней яркими красками была  изображена  картина,  которую
нужно сейчас воспроизвести.
   Знаменосец пехотного батальона упругим строевым шагом подошел  и  встал
рядом с кавалерийским штандартом.
   - Вольно! - повторил генерал.
   Он сделал шаг вперед, еще более отделяясь от группы офицеров  и  других
сопровождавших его лиц, посмотрел по сторонам и крикнул:
   - Офицеры, сержанты и солдаты воинского соединения Верхних Пиренеев!  Я
счастлив представить вас вашему новому командиру... генералу Крошару!
   Медленно, звучным и приятным голосом, который был хорошо  слышен  всем,
он произнес хвалебную, но краткую речь о "доблестном офицере, вышедшем  из
рядом пехоты, этого испытаннейшего рода войск". Попутно он воздал  должное
и  батальону  егерей.  Он  призвал  войска  выказывать  новому  командиру,
"воспитанному в лучших традициях высших  армейских  начальников",  все  то
уважение и повиновение, каких он достоин.
   Затем, намеренно сделав паузу, закончил:
   -  Одновременно  я  хочу  сказать  "прощайте"...  -  здесь   он   очень
естественно откашлялся, скрыв этим свое волнение, - шамборанским  гусарам,
одному  из  самых  старых  полков  легкой  кавалерии,  наряду  с  гусарами
Эстергази, в рядах которых я имел честь впервые служить как командир. - Он
опять откашлялся. "Однако не следует распускаться, - подумал  он,  -  пора
кончать..."
   - Я говорю "прощайте" представителям того рода войск, с которым связана
вся моя жизнь: кавалерии!
   Генерал вложил всю душу в последние слова, но они никого не растрогали,
кроме него самого. В окнах лазарета симулянты, облокотясь  о  подоконники,
смотрели на парад и говорили позевывая:
   - Гляди-ка, старик-то не меньше нас рад выйти в чистую!
   Генерал Крошар, тот самый, что походил  на  собаку,  бежавшую  рядом  с
хозяином, в свою очередь выступил вперед. Он ожидал, что  о  его  заслугах
будет сказано гораздо  больше,  и  поэтому  был  обижен.  К  тому  же  его
раздражало,  что  кавалеристы  имеют  обыкновение  давать   своим   полкам
старорежимные названия. Он охотно опустил бы  кое-что  из  приготовленного
заранее панегирика своему предшественнику, но так как добросовестно выучил
текст наизусть, цепкая память отказывалась от пропусков.
   Генерал де Ла Моннери слушал с отсутствующим видом.  Подобно  солдатам,
не думавшим при его появлении ни о чем, кроме парада,  он  тоже  ощущал  в
голове какую-то пустоту. Он слышал, как перечисляются его заслуги.
   - ...прирожденный воин...  один  из  тех,  кто  украшает  наши  знамена
немеркнущим золотом побед...
   Пришел и его черед невольно поверить в легенду о добром генерале, друге
своих солдат, о великом генерале, неутомимом и на поле брани  и  в  трудах
мирного времени.
   - ...генерал, который творил чудеса и может быть примером  для  молодых
воинов, призванных  служить  родине...  Воинское  соединение  с  гордостью
сохранит благодарную память о его деяниях...
   Чтобы скрыть свою взволнованность, прирожденный воин время  от  времени
наклонял голову влево и дул на орденскую розетку.
   Кто-то тронул его за руку: наступило время раздавать награды.
   Выбрасывая  негнущуюся  ногу,  он  двинулся  вперед.  Его  сопровождали
широкозадый командир эскадрона и сержант, который нес коробку с медалями.
   - Жилон, как я должен начать?  -  спросил  он  у  командира  драгун.  -
Напомните-ка мне поточнее...
   - "От имени президента Республики и в силу данных мне полномочий..."
   - Да, да, теперь вспомнил! А при  вручении  медалей?  -  снова  спросил
генерал.
   - "От имени военного министра..."
   - Да, да, отлично... Я в этом всегда путался.
   Он шептал про себя: "От имени военного министра... этого  олуха  с  его
тремя приказами..."  Он  нащупал  сквозь  ткань  мундира  напечатанные  на
машинке листки.
   - Барабанщики! Дробь!..
   Фанфары звучали у  него  за  спиной,  впереди  выстроились  удостоенные
награды, по правую руку  от  генерала  стоял  Жилон,  читавший  приказы  о
награждении, по левую - сержант, который передавал ему кресты, и  офицеры,
уже  имевшие  орден  Почетного  легиона,  они  салютовали  саблями   новым
кавалерам этого ордена. И все они кружили вокруг генерала...  как  дьяконы
вокруг прелата или верующие в ожидании причастия.
   Мысли генерала витали далеко-далеко.  Ему  казалось,  будто  его  голос
раздается в  пустынном  мировом  пространстве,  где  атмосфера  необычайно
разрежена.
   - От имени президента Республики...
   Удар плашмя саблей сначала по правому плечу, затем по левому. С  трудом
прокалывая  металлической  булавкой  мундир  капитана  де  Паду,   генерал
спросил:
   - Я знавал некоего Паду, он командовал лотарингскими драгунами.
   - Это мой дядя, господин генерал!
   - Да? Ну, поздравляю вас!
   Объятие. Барабанная дробь, звуки фанфар. В большом каре ружья опущены к
ноге.
   - От имени военного министра...
   Перед генералом славное лицо вахмистра. За девятнадцать лет  службы  он
ни разу не получил повышения. Один из тех, кто скоро закончит срок  службы
и станет, должно быть,  таможенником.  Глаза  у  старого  служаки  были  в
красных прожилках.
   "Надеюсь, не заплачет", - подумал генерал.
   Он пожал руку награжденному и сказал ему несколько приветливых слов.
   Гусарский полковник снова оглушил всех раскатами своего голоса.  Войска
приготовились к торжественному маршу.
   Сначала под звуки труб двинулись вперед егеря. Казалось, они  скреплены
между собой деревянной планкой, как стулья в соборах.
   Затем, обдавая неподвижного, как статуя, генерала запахом человеческого
и  лошадиного  пота  и  клубами  пыли,  прошли  кавалерийские   эскадроны;
поскрипывала кожа белых ремней, звенели удила и шпоры,  сверкали  мушкеты.
Наконец проскакал замыкающий, и пыль за ним улеглась.
   Генерал  в  сопровождении  своего  спутника-собаки  двинулся  навстречу
полковнику гусарского полка.
   - Поздравляю вас с прекрасной выправкой солдат, полковник! - произнесла
собака.
   - Солдаты вашего  полка  хорошо  держат  равнение.  Поздравляю  вас,  -
медленно произнес генерал де Ла Моннери.
   Он направился к своему автомобилю. Сзади, со стороны конюшен,  до  него
донесся крик: "По казармам!" - и громкие  взрывы  хохота  участников  всей
этой головоломной игры.


   Генерал снял мундир и сложил в специальную коробку  ленту  командора  и
другие  ордена.  Он  остался  в  легкой  сетчатой  фуфайке  и  в  коротких
кальсонах, поверх которых был надет стягивавший живот корсет  из  плотного
полотна с металлическими крючками.  На  ноге  -  розоватая  полоса  шрама.
Прихрамывая, он прохаживался по комнате, заставленной упакованными вещами,
и продолжал исходить злобой:
   - Видите ли, мой дорогой, вся эта шатия  политиканов  -  просто  олухи.
Раньше еще можно было утверждать: "Необходима война, чтобы они поняли, что
к чему!" Но вот они получили войну! И  все-таки  ничего  не  поняли.  Одно
слово - олухи!
   Эта тирада предназначалась для широкозадого  командира  драгун  Жилона,
который с грустью наблюдал за приготовлениями к  отъезду.  В  углу  денщик
укладывал вещи в сундук.
   - Не так, не так, Шарамон, - крикнул генерал. -  Я  тебе  двадцать  раз
твердил: обувь - вниз. Остолоп ты этакий!.. А потом,  я  отлично  понимаю,
что произошло, - продолжал он. - Вы меня знаете, Жилон!  Я  всегда  говорю
правду в глаза, а это многим  не  по  вкусу...  Да-с,  было  время,  когда
аристократическая фамилия с двумя приставками, как говорят эти тупоголовые
англичане, у которых нет ничего хорошего, кроме лошадей, кое-что  значила.
Теперь же эти приставки только вредят.
   Он  взвешивал  и  подробно  разбирал  все  возможные   причины   своего
увольнения из армии, за исключением одной, подлинной, - возраста.
   - Как мне все это претит, генерал! - сказал Жилон.
   То был человек  лет  сорока  с  цветущим  и  приветливым  лицом.  Белые
полотняные гетры на пуговицах  обтягивали  его  икры.  Перстень-печатка  с
изображением стершегося герба чуть врезался в мякоть мизинца.
   - Пожалуй, я выйду в отставку, - продолжал он. - С вами, генерал,  было
хорошо. Когда я служил под вашим командованием, мне это напоминало  войну.
А теперь кто знает, куда меня сунут... с кем я буду... Пятую нашивку  надо
ждать еще три-четыре года. Да и дадут ли ее вообще...
   - А Крошар-то каков! Слышали? Ни слова о, моей мадагаскарской кампании,
ни единого звука! Штабная крыса! - проворчал генерал.
   - Чем оставаться с таким горе-воякой,  предпочитаю  тотчас  же  уложить
багаж, - ответил командир драгун, теребя свои маленькие жесткие  усики.  -
Уеду в Монпрели. Займусь  имением,  заведу  лошадей  для  охоты,  пожалуй,
женюсь. Кстати, давно пора...
   Так они перебрасывались словами, но каждый думал о собственных делах.
   - Шарамон! - крикнул генерал. - Затяни мне шнурок.
   - Ах да, генерал, местная пресса просит ваш  портрет,  -  сказал  майор
Жилон.
   - Пф-ф!.. Пресса, пресса! Вы ведь знаете, как я отношусь к журналистам!
   Жилон  молчал,  ожидая,  какое  решение  примет  генерал.  Наконец  тот
произнес:
   - Шарамон! Подай мне портфель, вон тот... из черной кожи!
   Он присел к  столу,  подул  на  фуфайку  -  на  то  место,  где  обычно
красовались его ордена, нацепил пенсне и закурил сигарету. Из  прозрачного
конверта он достал несколько фотографий, разложил их перед собой  и  начал
внимательно рассматривать.
   - Эта не годится, - сказал он. - Такое впечатление, будто у меня нос  в
песке. Не понимаю, как удается этим типам извлекать  из  своих  хитроумных
ящиков такие  рожи.  Вот  эта  фотография  как  будто  ничего...  Нет,  я,
очевидно, пошевелил рукой. Впрочем, все равно, передайте им ее. Тут у меня
более внушительный вид, я всегда лучше выхожу в профиль.
   - Могу я просить вас, генерал, подарить мне одну фотографию? -  спросил
Жилон.
   - Ну, конечно, друг мой, с удовольствием. Выберите сами...
   На своем изображении он начертал поперек брюк: "Моему  верному  боевому
товарищу, командиру эскадрона Шарлю Жилону,  в  знак  уважения  и  дружбы.
Генерал де Ла Моннери. Июль 1921 года".
   - Благодарю вас, генерал! - сказал обрадованный Жилон и вытянулся.
   - Вот видите, - продолжал генерал, - как правильно я поступил, сохранив
за собой парижскую квартиру. Хорош бы я был сейчас, когда  меня  уволил  в
отставку этот балбес министр! Куда бы я девался?
   - Во всяком случае, генерал, знайте: двери Монпрели всегда открыты  для
вас!
   - Спасибо, мой  дорогой,  спасибо.  Конечно  же,  я  непременно  приеду
навестить вас. Шарамон, помоги мне одеться!
   Денщик взял брюки от штатского костюма и натянул штанину на  негнущуюся
ногу генерала.
   - Уж так мне жаль, господин генерал, - произнес он  глухим  голосом,  -
что в последний раз помогаю вам одеваться.
   Шарамон разговаривал очень редко, но уж если говорил, то чистую правду.
У него была круглая темноволосая, а сейчас наголо остриженная голова.
   Майор Жилон спросил:
   - Шарамон, сколько лет ты в армии?
   - Десять, господин майор, и все время в денщиках.
   - В этом его призвание, - пояснил генерал, -  как  у  других  призвание
быть  камердинером.  Шарамон  прошел  всю  войну,  ему  трижды   объявляли
благодарность в приказе, он награжден медалью за то,  что  вынес  на  себе
офицера с поля боя, и он всегда хотел быть только денщиком. Видимо, служба
у меня - венец его карьеры. Вместе с тем он упрям  как  осел...  Смотрите!
Все-таки умудрился положить башмаки сверху! И еще злится!
   - Если их положить вниз, брюки помнутся, - спокойно заметил денщик.
   - Он готов кинуться в воду ради меня. Верно, Шарамон?
   - Так точно, господин генерал.
   - А ради майора кинулся бы в воду?
   - Понятно, если бы служил денщиком у него.
   - На, возьми! Выпьешь за мое здоровье, - сказал генерал,  сунув  ему  в
руку кредитку.
   Отведя Жилона к окну, он сказал доверительно:
   - Вот со  всем  этим,  дорогой  мой,  и  трудно  расстаться,  с  такими
парнями...
   Он дотронулся до сабли, лежавшей плашмя на столе.
   - ...и потом повесить на стену эту старую железку...
   Казалось, он грезит. "Урбен подарил мне ее, когда я окончил Сен-Сир,  -
думал он. - Это было так давно. С ней я шел в атаку, убивал  людей,  ведь,
по правде говоря, в этом истинная цель нашей профессии... убивать людей. А
когда становишься стар, больше убивать не можешь..."
   - Ножны, как и я, начинают изнашиваться, - проговорил он вслух.
   - Но клинок еще хорош, генерал! - с улыбкой произнес Жилон.
   Генерал усмотрел в этих словах игривую шутку.
   - Пф-ф... Нет, уже совсем не то. Теперь надо,  чтобы  женщина  была  не
слишком молода и не слишком стара.
   - Вот что, генерал, - сказал Жилон, довольный тем, что разговор  принял
другой оборот, - ваш поезд отходит лишь в  три  часа.  Давайте  кутнем  на
прощанье. Позвольте мне вас пригласить!
   - Э, нет, дружище! Пока еще я ваш командир. Разрешите уж мне пригласить
вас на завтрак.
   Жилон был много богаче генерала и поэтому не настаивал.
   Денщик между тем разглаживал ладонью кредитку на крышке сундука.
   - Что ты там делаешь, Шарамон? -  спросил  генерал.  -  Собираешься  ее
разменять?
   - Нет, я думаю ее сохранить, господин генерал, - ответил денщик.
   Генерал, склонив  влево  свое  слегка  тронутое  морщинами  лицо,  сдул
воображаемую пылинку.
   - Вы правы, Жилон, надо хорошенько кутнуть. Отныне  только  это  мне  и
остается, - сказал он.


   По-настоящему чувство одиночества охватило генерала только тогда, когда
он проснулся в своей квартире на авеню Боскэ. Он еще  не  успел  подыскать
себе прислугу. Привратница приготовила ему завтрак и раскрыла  окна.  Свет
проник в запыленные унылые комнаты,  где  все  поблекло  за  те  несколько
месяцев, пока они стояли пустыми.  Генералу  вдруг  почудилось,  будто  он
возвратился к себе на следующий день после собственной смерти.
   Он нашел, что башмаки плохо вычищены, и принялся чистить  их  вторично.
Попытался без посторонней помощи натянуть брюки, но только  причинил  себе
сильную боль. Ему пришлось обратиться за помощью к привратнице. То была не
слишком  опрятная  женщина  лет  сорока.  Три  года  назад,  сразу   после
перемирия, она бы засуетилась  вокруг  раненого  героя  и  не  посмела  бы
дотронуться до него, предварительно не вымыв рук и не причесавшись. Теперь
же она презрительно и брезгливо смотрела на этого старика, которому  нужно
было помочь одеться. И даже заявила генералу, что долго его обслуживать не
сможет.
   Выбрасывая вперед ногу, он  обошел  квартиру,  где  отныне  должен  был
проводить свою  жизнь...  Переносные  печи  "Саламандра",  поставленные  в
каминах, мебель "под Людовика XIII" и африканские безделушки; в передней -
расшитое серебром, но уже изъеденное молью марокканское  седло;  переплеты
книг стали бурыми от пыли, фотографии с автографами его бывших начальников
- Галиени, Жоффра и других, менее известных генералов -  пожелтели.  Вчера
еще он радовался тому, что сохранил эту  квартиру  и  найдет  сувениры  на
прежних местах. А теперь ему хотелось очутиться в гостинице, за границей -
где угодно, только бы не здесь.
   "Надо что-то предпринять, иначе я с ума  сойду,  -  подумал  он.  -  Не
пройдет месяца, и пустишь  себе  пулю  в  лоб...  Подумать  только,  после
ранения я был так рад, что выкарабкался! Какой глупец!  Если  уж  человеку
повезло и он лежит при смерти..."
   Он не последовал общему правилу, не создал себе семейного очага, у него
не было ни жены, ни детей. "Я жил только для себя - и вот  мне  наказание.
Нет, при чем тут наказание? Что я такое совершил, чем  заслужил  его?"  За
какие-нибудь  четверть  часа  он  мысленно  перебрал  все  оставшиеся  ему
возможности: уйти  в  монастырь,  "чтобы  ни  о  чем  больше  не  думать",
окунуться в политику, выставить свою кандидатуру на выборах в сенат, затем
с трибуны сказать "этим олухам" все, что он о них думает.
   Но он знал, что это только фантазия, что прежде всего следует  привести
в порядок свой штатский гардероб, отремонтировать квартиру...
   Он отправился завтракать в офицерский клуб. В это время года там бывали
немногие, главным образом те, кто не знал, куда себя девать, то есть такие
же офицеры в отставке, как и он, но только уволенные из армии на несколько
лет раньше.
   Они скучали в просторных залах с  позолотой  и  в  библиотеке,  дремали
после  еды  или,  собравшись  по  двое,  по  трое,  беседовали   с   видом
заговорщиков, сидя в оконных нишах. Время от времени кто-нибудь поднимался
и,  волоча  ноги,  брел  к  столу  за  иллюстрированным  журналом,   затем
возвращался на свое место. Внезапно в  этом  морге  гремел  зычный  голос:
кто-то требовал у официантов черного кофе. Но полумертвые не пробуждались.
   И все же, когда  вошел  генерал  де  Ла  Моннери,  они  подняли  глаза,
оторвавшись от газет, заложили  подагрическими  пальцами  страницу  книги,
прервали заговорщические беседы.
   Старик с эспаньолкой и орденской розеткой величиной с  монету  в  сорок
су, с желтыми глазами и трясущейся рукой подошел к генералу:
   - Это вы, мой юный друг? - произнес он.
   Единственно стоящей, по мнению старика, кампанией, которая  оставила  у
него неизгладимые воспоминания, был поход в Италию.
   - Я только что рассказывал друзьям, - и он указал  на  заговорщиков,  -
как однажды вечером в Сольферино Мак-Магон чуть было не подрался на  дуэли
с  командиром  третьего  корпуса.  Подумать  только:  в  двух   шагах   от
императора!  После  битвы  у  Мажента  я  имел  честь  служить  адъютантом
Мак-Магона.
   - А, Ла Моннери! - воскликнул какой-то толстяк  с  прыщеватым  лицом  и
подстриженными бобриком волосами.
   - Мое почтение, полковник! - ответил генерал.
   Толстяк положил ему огромную лапу на плечо.  Разговаривая,  он  надувал
щеки и после каждого слова переводил дыхание.
   - Вот славно! - сказал он. - Не забыл-таки. Видите ли, господа...  этот
молодой человек оказывает всем нам честь... простите меня, генерал, что  я
так к вам обращаюсь... Так вот,  я  преподавал  ему  стратегию  в  военной
школе! И он меня не забыл.  Отлично...  уф...  отлично!..  Он  по-прежнему
называет меня "полковником".
   Мимо них прошел тощий человек с крашеными волосами; щелкнув каблуками и
не сказав ни слова, он продолжал свой путь.
   - Кто это? - спросил генерал де Ла Моннери.
   - Да ведь это же Мазюри! - ответил толстяк. - Неужели не узнали?.. Один
из ваших товарищей по школе, тоже мой бывший ученик... уф... У  него  была
скверная история в Сенегале, - прибавил он, понизив голос, - я  вам  потом
расскажу.
   - Мазюри? Действительно... -  пробормотал  Ла  Моннери.  -  Но  как  он
изменился!
   - Вот мы и встретились снова. Такова  жизнь...  Не  сыграть  ли  нам  в
бридж, генерал?
   Ла  Моннери  извинился  и  поспешил  уйти.  Нет,  так  закончить  жизнь
невозможно! Ему претило, когда давние начальники, отставшие от него на два
чина, запросто называли его "генералом", а старцы, вроде бывшего адъютанта
Мак-Магона, - "моим  юным  другом".  Эти  пожелтевшие  усы,  восковые  или
лиловые щеки, голые черепа с темными  пятнами,  дрожащие  колени...  "Нет,
нет, нет, - повторял он, - я еще не дошел до  этого!  Я  еще  молод,  черт
побери, у меня есть еще порох в пороховнице!"
   Если бы не проклятая негнущаяся нога, он бы прошелся колесом по площади
Сент-Опостен или опустошил бы первое же  попавшееся  бистро,  как  он  это
сделал, когда был лейтенантом в Бискра. Он не замечал,  что  через  каждые
двадцать шагов останавливается и обдувает орденскую розетку.
   Дома он разобрал почту, и она принесла ему  некоторое  успокоение.  Ему
предлагали  войти  в  "Почетный   комитет   бывших   лауреатов   ежегодных
состязаний". Затем Ноэль Шудлер, поздравляя его с третьей звездой, писал о
том, что на предприятии по  производству  фармацевтических  препаратов  не
полностью укомплектован состав административного совета.
   "Ну вот, есть все же люди, которые еще не считают, что  я  окончательно
впал в детство", - подумал он.
   Издатель компилятивного труда о войне  1914-1918  годов  просил  его  о
сотрудничестве при описании военных действий, в которых принимала  участие
его дивизия.
   Неделю назад генерал отмахнулся бы от всех этих  лауреатов,  издателей,
руководителей фармацевтических предприятий  и  потребовал  бы,  чтобы  его
оставили в покое. А сейчас он  не  спеша  перечитывал  письма,  обдумывал,
несколько раз взвешивал каждое предложение, потому что на это  по  крайней
мере уходило время. "Посмотрим, посмотрим", - повторял он.
   В эту минуту вошла госпожа Полан; безошибочный инстинкт  подсказал  ей,
что уход в отставку -  событие  столь  же  прискорбное,  как  смерть.  Она
появлялась в доме только при печальных обстоятельствах, и все называли  ее
тогда "милая Полан".
   Что касается генерала, то он разделял мнение Люсьена Моблана  и  считал
ее старой ящерицей. Тем не менее он встретил гостью не без удовольствия.
   - Вот я и не у дел, милая Полан, - сказал он.
   На госпоже Полан была все та же черная шляпа, но летний  зной  заставил
ее сменить кроличий воротник на жабо из  крепдешина  кремового  цвета;  от
постоянной беготни по церквам с лица у нее никогда  не  сходил  нездоровый
румянец.
   - Не говорите так, генерал! - воскликнула она. - Я убеждена: чего-чего,
а дел у вас хватит. Через две недели вы уже не будете знать, за что раньше
приняться.
   - О, это уже началось, - сказал он с притворной усталостью и указал  на
три листка, лежавших на письменном столе. - Меня настойчиво  приглашают  в
различные места. Просят написать воспоминания о войне...
   - Вот видите! Конечно же, человек, который видел столько,  сколько  вы,
должен писать мемуары. Просто грешно, если все это забудется. И  потом,  в
вашей семье у всех врожденное чувство стиля.
   - Да, да, вы правы, я уже и сам подумывал о мемуарах, - сказал он.
   Именно этого посетительница и ждала. Она объяснила, что у госпожи де Ла
Моннери ей, собственно говоря, уже нечего делать, тем более что та  сейчас
на водах.
   - Том посмертных стихотворений поэта, над которыми вместе с  господином
Лашомом работала мадемуазель  Изабелла  (никак  не  привыкну  называть  ее
госпожа Меньерэ, - пожаловалась Полан), составлен, перепечатан  и  передан
издателю.
   - Кстати, что там такое приключилось с Изабеллой? - спросил генерал.
   Как член семьи, посвященный  во  все  тайны,  но  умеющий  их  хранить,
госпожа   Полан   шепотом   пересказала   историю,    которая    ненадолго
заинтересовала генерала.
   - Кажется, именно Лашом добился для меня третьей звезды на погонах, так
что я не могу особенно на него сердиться, - сказал он. - Но как подумаешь,
что такие щелкоперы управляют Францией...
   Госпожа Полан по утрам была занята  у  отца  де  Гранвилаж,  настоятеля
монастыря доминиканцев, родственника  господ  Ла  Моннери:  он  готовил  к
изданию сборник своих проповедей.  Но  с  середины  дня  она  свободна.  В
разговоре она трижды упомянула об этом.
   - Что ж, это  устроит  нас  обоих,  -  заметил  генерал.  -  Вы  будете
приходить после двенадцати, разбирать почту, я смогу  вам  диктовать  свои
воспоминания...
   - О деньгах между нами не может быть, конечно, и речи. Вы ведь  знаете,
для меня все, что касается Ла Моннери...
   - Нет, нет, напротив, договоримся об этом сейчас же. Жизнь нелегка  для
всех, и я люблю  определенность...  Да,  кстати,  подыщите  мне  прислугу,
умеющую все делать, - добавил он уже  требовательным  тоном.  -  Займитесь
этим. Потом надо пригласить водопроводчика: в ванной что-то не в порядке.
   Генерал почувствовал себя лучше: рядом  находился  кто-то,  кому  можно
отдавать приказания. А госпожа Полан была в восторге от того, что  кому-то
оказалась необходимой.
   Вдруг он спросил ее:
   - Ну а ваш муж? Что с ним?
   Выражение лица госпожи Полан сразу изменилось.  Она  горестно  опустила
голову.
   -  Ушел,  -  ответила  она.  -  В  четвертый  раз.   Сказал:   "Иду   в
парикмахерскую", - и вот уже шесть месяцев не возвращается.
   Она достала платок, вытерла уголки глаз и добавила:
   - У каждого свой крест!
   То был единственный раз, когда генерал  как  будто  проявил  интерес  к
личной жизни своей секретарши.  Он  всегда  был  глубочайшим  эгоистом,  а
сейчас меньше чем когда-либо его занимали дела  ближних.  Когда  в  беседе
затрагивались такие темы,  он  принимал  отсутствующий  вид  либо  начинал
сдувать пыль  с  орденской  розетки,  так  что  собеседнику  волей-неволей
приходилось произнести:
   - Я, верно, надоел вам своими историями!
   Генерал отвечал "нет, нет", но глаза его были пусты. Он не слушал.
   Все свое внимание он сосредоточил только на самом себе, думал только  о
своей особе, любил только себя, то есть поступал так, как обычно поступают
стареющие люди.
   Время тянулось теперь необычайно медленно. Генерал бывал  в  комитетах,
членом которых состоял, работал с  госпожой  Полан.  Его  рассеянность  во
время заседаний снисходительно принимали за сосредоточенность.
   Он каждый день задумывался над  тем,  что  бы  такое  поручить  госпоже
Полан; быть может, именно поэтому она сделалась для него необходимой.
   - Сегодня утром, - говорил он, - я перебирал в памяти мои  воспоминания
о сражении при Тананариве. Я вам сейчас их продиктую, Полан.
   Когда секретарша ему надоедала, он посылал ее в Национальную библиотеку
за справками, и затем  их  поневоле  приходилось  прочитывать.  Иногда  он
оказывал ей особую милость  и  оставлял  обедать.  Это  происходило  в  те
вечера, когда ему было особенно тоскливо.
   Служанка, которую подыскала Полан  через  монахинь  Сен-Сенсан-де-Поль,
ему не нравилась.
   Генерал написал своему бывшему денщику Шарамону, у которого  в  декабре
истекал срок службы, и предложил старому солдату вновь поступить  к  нему.
Он ощущал потребность в таком человеке, которому можно  запросто  говорить
"ты" и  с  напускной,  ворчливой  благосклонностью  называть  его  "дурьей
башкой".
   Итак, он наладил свою жизнь и мог медленно плыть  к  пока  еще  далекой
смерти, не слишком задумываясь о ней.
   Да  еще  как  раз  в  это  время  простата  начала  причинять  генералу
страдания, что дало ему дополнительный  и  весьма  важный  повод  заняться
собой.


   "...особую благодарность  приношу  племяннице  поэта  госпоже  Изабелле
Меньерэ, оказавшей мне своим просвещенным содействием помощь в  выполнении
моей задачи.
   СИМОН ЛАШОМ".

   Изабелла заложила пальцем страницу книги и горестно улыбнулась.
   Свет осеннего дня проникал в кабинет. Симон сидел спиной к окну, и  она
плохо различала черты его лица.
   Со времени отъезда в Швейцарию она впервые увиделась с Симоном. В конце
сентября у нее произошел выкидыш; после выздоровления уже не  было  смысла
дольше оставаться в Швейцарии, и она вместе с мужем возвратилась в Париж.
   - Вы его, кажется, любите? - спросил Симон.
   - Да, я очень привязана к Оливье и испытываю к нему большую нежность. К
счастью, - прибавила она, - иначе это было бы ужасно. И вот я без ребенка,
замужем  за  очень  старым  человеком,  моя  репутация  все  же  несколько
пострадала... ведь это замужество мало кого обмануло, не  правда  ли?..  Я
лишена радостей любви и радостей материнства и не  питаю  большой  надежды
когда-либо их обрести... Тут и вы немного виноваты, Симон.
   - Мы оба повинны, дорогая, - возразил он. - Мне кажется, вы тоже несете
некоторую долю ответственности.
   - Да, да, конечно. Я вовсе не сержусь на вас. У меня и в  мыслях  этого
нет. Напротив, мне приятно вспомнить,  -  сказала  она,  положив  на  стол
только что вышедший томик посмертных произведений Жана де Ла Моннери.
   Она не узнавала Симона. За несколько месяцев он необычайно переменился.
Какой у него теперь важный, самоуверенный  вид!  Льстившие  его  самолюбию
мелкие   знаки   внимания,   с   которыми   он   ежедневно    сталкивался,
почтительность, оказываемая ему во время второразрядных церемоний, где  он
представлял особу  министра,  предупредительность  генералов,  рукопожатия
тучных сенаторов - все это наполняло Симона  чувством  удовлетворения.  Но
главное - он преуспевал по службе, и министр постоянно поручал  ему  самые
сложные дела. Его ежеминутно беспокоили телефонные  звонки,  в  кабинет  к
нему  то  и  дело  приносили  пакеты.  Его  манеры  и  речь  стали   более
утонченными. Он словно старался подчеркнуть свою изысканность.
   - По правде говоря, прежде вы мне  больше  нравились,  -  чистосердечно
призналась Изабелла.
   Симон обиделся. Изабелла  ему  тоже  показалась  иной.  Она  пришла  из
другого мира, из страны теней, какой  обычно  представляется  людям  былая
любовь. Возможность иметь  ребенка,  тешившая  его  тщеславие,  теперь  не
связывала больше Симона с ней. Это тоже исчезло, ушло в  страну  теней.  А
меж тем только весной... "Как быстро проходит жизнь", -  подумал  он.  Его
нисколько  не  взволновала  встреча  с  Изабеллой,   он   испытывал   лишь
неловкость. А она, наоборот, была и смущена  и  взволнована.  Если  бы  он
предложил ей встретиться завтра наедине,  она  согласилась  бы  почти  без
колебаний. Боясь признаться себе в этом, она хотела возобновить их прежние
отношения.
   - Оставайтесь хоть со мной таким, каким вы были раньше, - сказала  она.
- Человеку всегда нужно иметь рядом кого-нибудь, с кем он может быть самим
собой.
   - То же самое говорит моя жена, - ответил Симон.
   - Благодарю вас, - сказала задетая в свою очередь Изабелла. - Ну что ж,
быть может, она не так уж неправа.
   - Вам кажется, будто я изменился, потому что... ваши чувства ко  мне...
изменились.
   - А ваши чувства, Симон? Скорее уж они изменились... или разве...
   - Я придерживаюсь условий, которые вы мне поставили, дорогая, - ответил
он лицемерно.
   "Какая-то новая женщина  вошла  в  его  жизнь,  одно  только  служебное
положение не могло до такой степени изменить его. Я просто дура", - думала
Изабелла, чувствуя, что страдает. И спросила:
   - Вы счастливы?
   У него чуть было не вырвалось; "Очень!" Но из приличия он ответил:
   - Разве такое понятие вообще существует?
   - Несколько месяцев назад вы не говорили так, - прошептала она.
   В эту минуту  послышался  звонок,  напоминавший  по  звуку  колокольчик
церковного служки.
   - Меня вызывает министр, - сказал Симон, торопливо вставая.
   Во взгляде Изабеллы он прочитал презрение. Отличное положение,  которым
он так гордился, по  существу  было  положением  мальчика  на  побегушках.
Бедняга Симон, а ведь она считала его поэтом! Ей  стало  стыдно  за  него;
поспешность, с какой он встал, показалась ей унизительной.
   Ему захотелось исправить дурное впечатление.
   - Нас сильно беспокоит судьба  правительства,  -  сказал  он,  протирая
большими пальцами стекла очков. - Я был сегодня в  Люксембургском  дворце.
Все только и говорят о кризисе, это какой-то психоз. Но так как и в  новом
составе кабинета патрон сохранит свой портфель... Увы, сейчас я должен вас
покинуть!..
   Но Симон лишь ухудшил впечатление: перед ней был лакей, уверенный,  что
удержится на своем месте.
   Изабелла снова взяла томик стихов.
   - Я  уношу  его.  В  некотором  роде  он  -  наше  детище.  "Посмертные
произведения". Название вдвойне верное. Это все, что сохранилось из  того,
что мы делали сообща,  -  сказала  она  с  непривычной  для  нее  грустной
иронией, которую, сама того не замечая, переняла у своего мужа Оливье.
   Она подняла темные глаза на Симона.
   - Увидимся ли мы еще? - спросила она, делая последнюю попытку.
   - Ну конечно, мы будем часто видеться.
   Стараясь быть вежливым, он легонько подталкивал ее к двери.


   Оливье стоял в халате перед зеркалом умывальника со щетками в  руках  и
приглаживал свои седые волосы, разделенные посредине пробором.  Он  всегда
ложился в постель раньше  жены,  чтобы  освободить  ванную,  расположенную
между двумя спальнями.
   На  особой  вешалке,  какими  пользуются  англичане,   были   аккуратно
развешаны домашняя бархатная куртка гранатового цвета, рубашка и носки;  к
вешалке снизу был прикреплен маленький ящик для старых туфель, которые  он
носил дома; по утрам горничная все это убирала.
   Сквозь полуотворенную дверь он услышал, как Изабелла положила колье  на
туалетный столик.
   Она была у себя в  комнате,  и  Оливье,  набравшись  смелости,  решился
наконец задать ей вопрос, который не шел у него из головы в течение  всего
вечера.
   - Стало быть, вы его сегодня видели?  -  спросил  он,  немного  повысив
голос и стараясь, чтобы вопрос звучал как можно естественнее.
   - Да, видела, - ответила Изабелла, сидевшая за туалетным столиком.
   Наступило короткое молчание, затем Оливье сказал:
   - Я думаю, вас это взволновало.
   - О нет, нисколько, - ответила она. - Ведь свидание  было,  собственно,
деловое... из-за книги... И потом, хоть у меня и  нет  оснований  на  него
сердиться... но я вас уверяю...
   Он  услышал,  как  она  пересекла  комнату   и,   продолжая   говорить,
приблизилась к двери.
   - Можете войти, я уже заканчиваю, - сказал он.
   Она толкнула створку двери.
   - ...нет, уверяю вас, Оливье, - продолжала она, - встреча не  доставила
мне никакого удовольствия. Ведь все уже в прошлом - И очень жаль,  если  у
вас возникла хоть тень сомнения...
   Машинально она  стала  раздеваться.  И  вновь  перед  мысленным  взором
возникла  фигура  Симона,  легонько  подталкивающего  ее  к  дверям;   она
чувствовала его руку у себя на плече, и у нее защемило сердце.
   - Как я могу вас в чем-либо подозревать?  -  сказал  Оливье,  продолжая
приглаживать волосы и стараясь сохранять спокойствие. -  У  меня  нет  для
этого ни права, ни основания... Скорее уж вы можете сердиться на  меня.  Я
прекрасно понимаю, что наш брак утратил всякий смысл; я невольно порчу вам
жизнь. Снова повторяю: постараюсь не слишком долго стоять у вас на пути...
Но что же делать, - как это ни печально, а я все же чувствую себя хорошо.
   Он обернулся. Она стояла совершенно голая.
   - О, простите? - воскликнул он, краснея.
   И торопливо повернулся лицом к стене.
   - Что вы, что вы, это я  виновата,  -  невольно  рассмеявшись,  сказала
Изабелла. - Я увлеклась разговором и  не  обратила  внимания...  И  потом,
говоря по правде, какое это имеет значение для наших отношений, Оливье?..
   Она надела ночную рубашку.
   - Я только одного хочу, - продолжала она, - чтобы вы никогда больше  не
повторяли тех глупостей, какие я только что слышала. Мне это больно...
   Оливье с благодарностью посмотрел на нее.
   - Вы хотите утешить меня... А может быть, я и в самом деле не очень вам
в тягость? - спросил он.
   Оливье был такой опрятный и холеный, от него  приятно  пахло  туалетной
водой и зубным эликсиром; взгляд у него был нежный, а  лицом,  что  бы  ни
говорили, он все-таки походил на Орлеанов. Изабелла  уже  так  привыкла  к
нему, ее трогала постоянно проявляемая им предупредительность.
   - Знаете, Оливье, я вас очень люблю! - призналась она. И,  быть  может,
оттого, что в  тот  день  Изабелла  испытала  горькое  разочарование,  она
подошла к мужу и поцеловала его в губы.
   - Дорогая! Моя дорогая! - сказал он, побагровев от радостного смущения.
- Вы, верно, поступаете так просто из жалости, но мне теперь  не  до  всех
этих тонкостей. Вы делаете мне большой подарок.
   Изабелла  положила  голову  на  плечо  Оливье.  Ей  так   хотелось   на
кого-нибудь опереться. Муж нежно обнял ее. Он чувствовал,  как  она  тесно
прижалась к нему чересчур мягкой грудью;  его  руки  скользнули  вдоль  ее
тела, тела женщины, прожившей на свете вдвое меньше, чем он.
   Внезапно он отодвинулся.
   - О, простите, - сказал он снова. - Что вы подумаете обо мне?
   Она как-то странно на него посмотрела.
   - Видите ли, Оливье... - произнесла она.
   - Конечно, это очень глупо... - пробормотал он в смятении,  какого  она
никогда в нем не замечала. - Я... я и не подозревал, что со мной еще может
произойти нечто подобное... Отзвуки прошлого.
   Изабелла опустила голову; казалось, она размышляет.
   Оливье вновь подошел к жене, нерешительно обнял за плечи и поцеловал ее
волосы.
   - Полноте, полноте! - прошептала она, тихонько отстраняя его.
   - Да, вы правы, я смешон, - проговорил он. - Хорош, нечего сказать... В
моем возрасте это по меньшей мере  неприлично.  Но  и  вы  тоже  виноваты!
Раздеваться тут, в моем присутствии... Прошу вас, забудьте этот... случай.
Пора спать. Спокойной ночи.
   Но прежде, чем он закрыл за собой дверь,  она  взяла  его  за  руку  и,
опустив глаза, спросила:
   - Вам это будет приятно, Оливье?


   На следующее утро, побрившись, приняв ванну и сделав массаж, он  явился
завтракать в комнату Изабеллы в весьма игривом настроении.
   - Я смущен, я сконфужен моим вчерашним поведением, -  произнес  он,  не
скрывая своей гордости.
   - Зачем же смущаться, - сказала, смеясь, Изабелла.  -  Мне  было  очень
хорошо.
   Она тоже находилась в отличном настроении.
   - О, это вы говорите из жалости, - запротестовал он. - Вы  очень  добры
ко мне. Изабелла.
   Она протянула ему совсем еще теплый гренок с маслом.
   - Я бы даже сказала, что вы  весьма  недурно  с  этим  справляетесь,  -
заявила она с бесстыдством непосредственных натур.
   - Да! В  свое  время  и  я  чего-то  стоил...  Порою  мне  даже  делали
комплименты. Надеюсь, - снова краснея, продолжал Оливье, - вы  не  станете
ревновать меня к моим былым увлечениям?
   - О нет, уверяю вас,  Оливье,  darling  [милый  (англ.)],  -  заливаясь
смехом, ответила она.
   Изабелла впервые так назвала его  и  почувствовала,  что  нашла  верное
слово. Оливье был именно "darling".
   - Бывает иногда, что старые деревья много лет не  плодоносят,  а  потом
вдруг, неизвестно почему, дают последний урожай.
   - Прекрасно! Желаю, чтобы сбор урожая длился как можно дольше!
   - Спасибо, дорогая, спасибо! Что мы сегодня будем делать?
   Ему хотелось чего-то нового, интересного. Если бы не стоял  ноябрь,  он
предложил бы поехать в Булонский лес - кататься на лодке. В  конце  концов
он решил повести жену в зоологический сад.
   - Должен признаться, дорогая,  я  там  не  был  почтя  шестьдесят  лет.
Оденьтесь потеплее.
   Зоологический сад являл собою мрачное зрелище. В аллеях ни души.  Гнили
собранные в кучи опавшие листья. Только кедры да лиственницы сохраняли  на
ветвях черноватые хлопья, почему-то именуемые вечнозеленой хвоей.
   Старые медведи, дряхлые львы, сидя на задних  лапах,  зябли  в  глубине
рвов и словно вспоминали последнего гладиатора, съеденного  ими;  облезлые
волки, обезьяны с сизыми ягодицами, ламы - все  они  глядели  на  одинокую
чету печальными глазами зверей, которых гложет смерть.
   Весь какой-то  заскорузлый  и  сморщенный,  слон  поднял  двухсотлетний
хобот, как бы собираясь затрубить, но вместо этого лишь зевнул.
   - Подумать только, ведь все  это  нас  так  забавляло,  когда  мы  были
детьми! - сказал Оливье. - Да, конец животных ничуть не веселее, чем конец
людей.
   - Не надо, Оливье, darling!
   - Ах, простите, я сознаю  свою  неблагодарность.  Судьба  одарила  меня
сверх меры... и совершенно неожиданным образом:  племянница  вознаграждает
меня за многолетнюю привязанность к ее тетке... Совсем как в романах этого
славного Бурже.
   - Замолчите, - потребовала Изабелла. - Я больше не хочу слышать о  том,
что вы старик.
   - Прекрасно. Тогда мне придется лгать.
   Она взяла его под руку и, чтобы развлечь, предложила заняться  шуточной
игрой  -  "отыскивать   сходство".   Особенно   богатые   возможности   им
предоставляли птицы. Вцепившись в железные прутья клетки, давился от хрипа
Урбен де Ла Моннери со взъерошенным белым хохолком  на  голове,  принявший
обличье редкостного какаду.
   Марабу с голым черепом, с  длинным  клювом,  уныло  опущенным  в  белый
жилет, и зелеными крыльями, прикрывающими лодыжки, поразительно походил на
академика.
   - А вот и я! - воскликнул  Оливье,  указывая  на  голенастую  птицу,  у
которой перья на затылке были словно разделены пробором, а покрытые  пухом
бугорки напоминали отвислые щеки. - Помесь журавля и райской птицы! Только
посмотрите на него. Чем не мой портрет?
   К нему вернулось хорошее настроение, и он предложил пойти завтракать  в
"Кафе де Пари".
   Вскоре они перестали так оживленно проводить  время  по  утрам.  Оливье
начал подолгу нежиться в постели,  и  теперь  Изабелла  приходила  к  нему
завтракать. Часто он просыпался с тяжелой, словно налитой свинцом головой,
но никогда не жаловался.
   Супружеская чета казалась безмятежно счастливой, и это немало забавляло
друзей. Одну только госпожу де  Ла  Моннери  раздражали  новые  отношения,
установившиеся между ее старым другом и племянницей.
   - Итак, голубок, вы довольны? - спрашивала она Оливье.
   - Весьма доволен, тетушка, - отвечал Оливье, улыбаясь.
   Однако вечера, когда он  особенно  долго  причесывался  в  ванной,  что
служило своего рода условным сигналом, становились все реже и реже. Теперь
за обедом он избегал взгляда Изабеллы. Нередко он  слышал,  как  жена  его
ходит взад и вперед по комнате и  даже  вздыхает.  Тогда  он  без  особого
желания оставался в ванной дольше, чем хотел, а  порой  она  сама  входила
туда и словно по рассеянности начинала раздеваться в  его  присутствии.  А
потом в постели, погасив свет, он подолгу лежал  рядом  с  нею  недвижимо,
словно дал обет воздержания. В конце концов он просил ее о помощи.
   - Это утомит тебя, darling, - шептала она.
   - Нет, нет, мне так приятно.
   А еще через некоторое время она уже не ждала его просьб.
   Однажды, одеваясь,  Оливье  почувствовал  головокружение  и  рухнул  на
кровать; несколько минут он  пролежал  без  сознания,  почти  бездыханный.
Создалось впечатление, что он потерял равновесие, натягивая брюки. С этого
дня распорядок их жизни на  некоторое  время  изменился.  На  рассвете  он
появлялся в спальне жены, а потом возвращался к себе и  спал  до  полудня;
затем слонялся по комнатам, зевал уже с  обеда  и  укладывался  в  постель
сразу после чая.
   Но постепенно жизнь вошла в прежнюю колею.
   Итак, сбор последнего урожая проходил с большими трудностями.  Угадывая
приближение конца, Изабелла все меньше щадила мужа. Казалось, она  решила:
"Надо пользоваться, пока не поздно. Когда он уже совсем сдаст,  как-нибудь
обойдусь".
   Впрочем, у Оливье был по-прежнему здоровый вид и хороший цвет лица; как
и раньше,  речь  его  отличалась  приятным  юмором.  Изабелла  была  почти
искренна, уверяя себя, что новый образ жизни не вредит организму Оливье. А
он между тем с нетерпением ждал слишком коротких, по его мнению, периодов,
когда она бывала нездорова. Только в такие дни он отдыхал.
   Внезапно в доме появилась госпожа Полан, которую Изабелла уже давно  не
видела. Старуха пришла узнать, как поживают Изабелла и господин Меньерэ.
   - Он себя великолепно чувствует, еще никогда не  был  таким  бодрым,  -
ответила Изабелла.
   - Неужели? Я очень рада.
   У госпожи Полан был  удивленный,  почти  разочарованный  вид.  Так  как
стояла зима, она снова надела кроличью горжетку.
   - Ну что ж, дорогая мадемуазель  Изабелла...  Ах,  извините,  я  хотела
сказать - госпожа  Меньерэ,  никак  не  привыкну...  Выходит,  вам  больше
повезло, чем мне, - сказала она. - А мой, вызнаете...
   - Что случилось, Полан?
   - Все еще не вернулся. Но мне известно, где он. И я не решаюсь  просить
развода не только из религиозных соображений, но еще и потому, что  хорошо
его знаю! Сейчас он пленник плоти. Но если я потребую развода, он способен
покончить с собой! Ведь в сущности он меня любит...
   Она приложила к  уголкам  глаз,  а  потом  к  кончику  носа  скомканный
платочек.
   - Бедняжка Полан! - сказала Изабелла.
   - К счастью, я помногу занята у генерала, и это меня отвлекает. Я делаю
для него все, что в  моих  силах.  Он  постоянно  твердит:  "Полан  -  мой
начальник штаба!" Мы с ним отлично ладим. Его мемуары сильно продвинулись,
это очень увлекательно!
   Гостья удалилась, а Изабелла так и не поняла, зачем Полан приходила. Но
оказалось, она появилась всего лишь на несколько часов раньше...
   Среди ночи телефонный звонок  разбудил  профессора  Лартуа,  из  трубки
доносился голос обезумевшей Изабеллы.
   - Доктор, приходите сейчас же!  Оливье...  мой  муж...  Умоляю,  сейчас
же... - кричала она.
   В  квартире  все  било  перевернуто  вверх  дном;  Оливье   Меньерэ   с
выкатившимися глазами лежал, уткнувшись  лицом  в  окровавленную  подушку.
Струйки еще не свернувшейся крови текли у него из носа и изо  рта.  Лартуа
оставалось только констатировать смерть.
   Изабелла со следами крови  на  волосах,  на  шее  и  на  вороте  ночной
сорочки, забившись в кресло, тряслась в нервном припадке и вопила:
   - Это ужасно! Ужасно! Нет, нет!.. Он был рядом, возле меня! И вдруг эта
кровь! Нет!.. Он сжимал меня с такой силой, это просто  ужасно!  Он  душил
меня! Я не могла освободиться! Мне пришлось позвать прислугу! Ужасно!
   - Довольно, успокойтесь, милочка, - жестко сказал Лартуа.
   - Не может быть! - выкрикивала она. - С такой силой!.. Ужасно!
   Лартуа заставил ее встать, отвел в ванную  и  губкой  сам  смыл  с  нее
кровь.
   - Недурное занятие! - пробормотал он.
   - Доктор, скажите, это моя вина? Моя? О, не может быть!..
   - Ваша вина... не ваша вина... Прежде всего это  его  вина,  -  ответил
Лартуа. - В сущности не такая уж плохая смерть. Спрашиваю себя,  не  хотел
ли и я бы так умереть... Холодная вода вас немного освежила, не правда ли?
Где у вас аптечка?
   Она сделала неопределенный жест.
   - Где у вас аптечка? - повторил  он,  обращаясь  к  горничной,  которая
испуганно ходила за ним по пятам.
   Та открыла маленький белый шкафчик, висевший на стене.
   Лартуа стал перебирать склянки; он обнаружил  коробку  без  этикетки  с
маленькими беловатыми крупинками. Лартуа раздавил одну из них пальцами  и,
поставив коробку на место, сказал:
   - Да, оказывается, это его вина. Как глупо принимать такую пакость!
   Потом он взял трубочку со снотворным и заставил Изабеллу проглотить две
таблетки; убедившись, что в аптечке больше нет ядовитых  лекарств,  он  из
предосторожности положил трубочку к себе в карман.
   Изабелла, заливаясь слезами, нервно вздрагивала.
   - Что мне делать? Что со мной будет? - стонала она. - Это ужасно!
   - Прежде всего ложитесь спать, -  сказал  Лартуа.  -  Пусть  вам  дадут
горячего чая, а горничная посидит возле вас. Завтра утром я снова заеду.
   - А он? А он? Бедный darling! Что нам делать? - рыдала Изабелла.
   И вдруг, повернувшись к горничной, приказала:
   - Пошлите за госпожой Полан. Она займется всем.





   Жан-Ноэль внимательно рассматривал в зеркале свое  худенькое  тельце  с
выпяченным животиком. Это было утром в день его рождения.
   - Обманули! - закричал он. - Обманули! - И затопал ногами.
   Целую неделю все твердили, что скоро ему  исполнится  шесть  лет  и  он
станет взрослым, а поэтому надо быть умником,  нельзя  высовывать  язык  и
гримасничать, когда становишься взрослым,  пора  наконец  научиться  вести
себя как grown-up... [взрослый (англ.)]
   - What's the matter with you? [Что тут происходит? (англ.)] -  спросила
мисс Мэйбл, прибежавшая на шум.
   - А я вовсе не взрослый! Я опять маленький. Меня обманули!
   - Say it in English [скажи это по-английски (англ.)].
   - Нет! Не буду я говорить по-английски. Не хочу! Я опять  маленький!  I
am not a grown up [я не стал взрослым (англ.)]. Мари-Анж!..
   Слезы отчаяния  текли  по  его  щекам.  Он  и  в  самом  деле  надеялся
проснуться таким же большим, как отец, и вот день начался с катастрофы.
   Жан-Ноэль хотел тотчас же, голышом бежать к  сестре  и  призвать  ее  в
свидетели. Мисс Мэйбл с трудом уговорила его сперва умыться и одеться.  Он
исцарапал гувернантку, дернул ее за волосы. Она  пыталась  объяснить,  что
даже его сестра тоже еще маленькая:
   - ...and you see, she's older than you [и ведь она старше (англ.)].
   - Да, но она женщина, - возразил Жан-Ноэль.
   - Now. It's a big surprise for you this  morning...  Your  grand-Father
[Да, сегодня утром тебя ждет большой сюрприз... Твой дедушка (англ.)].
   - Which one? [Который? (англ.)] - спросил Жан-Ноэль.
   Он никогда не знал, о ком идет речь: о старом Зигфриде или  о  великане
Ноэле.
   - Your great-grand-father [прадедушка (англ.)], - уточнила мисс Мейбл.
   Без десяти девять Жан-Ноэля, одетого в нарядный бархатный  костюмчик  с
белым воротником, привели к дверям спальни  его  прадеда.  Появился  барон
Зигфрид. Ему было уже девяносто четыре года. Он  совсем  одряхлел,  ходил,
тяжело опираясь на трость и выставив вперед морщинистое землянистое лицо с
длинными  изжелта-белыми  бакенбардами,  огромным  носом  и  вывороченными
веками; он напоминал теперь и древнюю химеру и загадочного сфинкса.
   - Стало быть, ты теперь уже мужчина, -  сказал  он,  проводя  рукой  со
вздувшимися венами по розовой щечке ребенка.
   Через каждые три слова он хрипло и шумно дышал.
   Жан-Ноэль посмотрел на  него  подозрительно,  но,  так  как  ему  очень
хотелось иметь заводной поезд, покорно ответил:
   - Да, дедушка.
   Он понял: лучше не доказывать взрослым, что они солгали.
   - Ну, раз так, я... пф-ф... я научу тебя делать добро... Идем со мною.
   Они проследовали по коридорам огромного дома,  медленно  спустились  по
широкой  каменной  лестнице,  устланной  темно-красным   ковром.   Ребенок
почтительно шел рядом со сгорбленным стариком, стараясь  шагать  с  ним  в
ногу, и спрашивал себя, в  какой  комнате  спрятан  поезд.  Слова  "делать
добро" привели его в замешательство.
   В прихожей, внушительными размерами напоминавшей вестибюль музея, лакей
набросил на плечи барона Зигфрида суконную накидку.
   - Что это? - поинтересовался старик, увидев  в  высокое  окно,  как  по
двору проносят чемоданы. - Кто-нибудь собирается уезжать?
   - Господин барон, вы, верно, запамятовали, -  ответил  лакей.  -  Барон
Ноэль едет в Америку.
   - А, да, да, - протянул старик.
   В сопровождении Жан-Ноэля он двинулся дальше и добрался до швейцарской.
   - Ну как, Валентен, все готово? - спросил он.
   - Готово, господин барон, - ответил швейцар.
   - Много их?
   - Да, как всегда, господин барон.
   Швейцар Валентен был краснолицый толстяк с оттопыренными ушами,  одетый
в ливрею бутылочного цвета. Жан-Ноэль удивился,  увидев  у  него  в  руках
белую плетеную корзину, наполненную ломтями хлеба.
   - Тогда открывайте! - приказал старик.
   На авеню Мессины  вдоль  высокой  ограды  двора  Шудлеров  по  тротуару
выстроилась очередь  нищих.  Когда  парадная  дверь  медленно  отворилась,
вереница ожидавших качнулась, сдвинулась плотнее,  и  все  эти  просители,
показывая  свои  лохмотья,  грязь  и  язвы,  переступая  мелкими  шажками,
медленно двинулись вперед. Их  было  человек  пятьдесят;  здесь  собралась
голытьба со всего квартала, хотя считалось, что неимущих в нем совсем нет.
В серой  мгле  туманного  февральского  утра  Жан-Ноэлю  казалось,  что  у
подъезда ожидает огромная толпа.  Мимо  старого  сфинкса  с  вывороченными
веками потянулась однообразная, унылая процессия несчастных.
   Когда нищий приближался, барон Зигфрид вытаскивал  из  кармана  пиджака
монету в сорок су, брал, у  швейцара  ломоть  хлеба  и,  прижимая  пальцем
монету к мякишу, опускал все это в подставленные грязные ладони.
   Нищие говорили: "Спасибо" или "Спасибо, господин барон",  но  некоторые
проходили молча. Давно не мытые пальцы прикасались к рваному  козырьку,  к
отсыревшей фетровой шляпе или к покрытому  лишаями  лбу,  и  движение  это
отдаленно напоминало военное приветствие.
   - Видишь ли... - объяснял старик Жан-Ноэлю. - Всегда  должно  самолично
раздавать милостыню, чтобы... пф-ф... не обидеть тех, кому подаешь.
   Гноящиеся,  больные,  выцветшие,  налитые  кровью,  опухшие   глаза   с
любопытством рассматривали ребенка. Мальчик был потрясен уродством  нищих,
его тошнило от зловония, ему страшно было от их пристальных  взглядов;  он
ухватился за накидку старика и, насупившись, прижался к нему.
   Старый барон не спеша вглядывался в каждое  лицо  и  иногда  удостаивал
коротким приветствием самых давних  завсегдатаев,  которые  на  протяжении
многих лет доставляли ему это утреннее развлечение, принося к  вратам  его
богатства все несчастья, какие только могут выпасть  на  долю  человека  и
изуродовать  его.  Здесь  было  все:  наследственные  болезни,   пагубные,
неизгладимые  следы  любви  и  распутной  молодости,   всяческие   пороки,
физическое уродство, лень и просто роковая неудачливость - иначе это и  не
назовешь; барон любил смотреть на людское отребье, которое время  медленно
несло к всеобщей  сточной  канаве  смерти,  -  это  зрелище  помогало  ему
сохранять чувство собственной значительности.
   - Тебе повезло, - сказал он ребенку. - По-моему, нынче  утром,  что  бы
там ни говорил Валентен, собралось много народу.
   Жан-Ноэль еще сильнее вцепился в его накидку.
   - Дедушка, посмотри какой у нее нос!.. - пробормотал он.
   Подошла  старуха  в  черной  шелковой  юбке;   волосы   ее   напоминали
свалявшуюся паклю,  а  ноздри  были  разъедены  настолько,  что  виднелась
зеленоватая слизистая оболочка; это был нос мертвеца, вырытого из могилы.
   - Знаешь, она была в свое время очень красива, - сказал Зигфрид. -  Она
продавала цветы.
   Заметив, что старуха с  изъеденным  носом  наклонилась  к  Жан-Ноэлю  и
широко улыбнулась мальчику, он горделиво пояснил:
   - Это мой правнук. Я учу  его  творить  добро...  Послушай,  Жан-Ноэль,
подай ей милостыню сам.
   И он вложил хлеб и монету в руки ребенка.  Жан-Ноэль  уже  понял,  что,
подавая милостыню, нужно улыбаться. Потом он поспешно вытер ладони о  свои
бархатные штанишки.
   - Какой хорошенький! - прошамкала старуха. - И  какой  добрый!  Ты  наш
благодетель, барон, ты наш благодетель. Да благословит тебя господь!
   Нищенка явно была любимицей старого барона - он  дал  ей  еще  и  талон
благотворительного  общества,  предоставлявший  возможность  выпить  чашку
шоколада на другом конце Парижа.
   - А что твоя дочь? Есть от нее вести? - спросил старый барон.
   - На панели шляется,  все  на  панели  шляется.  Горе  мое  горькое,  -
отвечала старуха, удаляясь.
   Ее место заняло  маленькое  существо  на  кривых  ножках,  с  крошечным
детским личиком.
   - Грешно смеяться, Жан-Ноэль, - сказал прадед. - Это карлица.
   Но Жан-Ноэль и не думал смеяться. Он оглянулся,  чтобы  посмотреть,  не
пришла ли за ним мисс Мэйбл.
   Старому барону казалось, что он изрек свое суждение вполголоса,  но  на
самом деле он говорил так  громко,  что  карлица  услыхала  его  слова  и,
получив милостыню, не поблагодарила.
   Затем приблизился мужчина лет  тридцати  пяти,  худой,  с  лихорадочным
блеском в глазах; его протянутая рука дрожала.
   - Нет, тебе не  дам,  -  сердито  сказал  барон.  -  Ты  молод,  можешь
работать. В твои годы... Пф-ф... нечего побираться.
   И, наклонившись к Жан-Ноэлю, он добавил:
   - Нужно подавать милостыню только старикам.
   Жан-Ноэлю хотелось попросить,  чтобы  худому  человеку  все  же  подали
милостыню, но страх мешал ему говорить. Худой человек плюнул на тротуар и,
отходя, сказал:
   - Старый мерзавец!
   Ни швейцар Валентен, застывший  с  корзинкой  в  руках,  ни  нищие,  ни
Жан-Ноэль, ни сам барон - никто и виду не подал, что услышал эти слова.
   Подошел странный субъект в облезлом парике, криво  надетом  на  дряблый
затылок; держа в руке шляпу и сопровождая  слова  театральным  жестом,  он
произнес:
   - Господин барон, еще  одним  днем  больше  я  имею  честь  быть  вашим
покорным слугой.
   Каждое  утро  он  по-новому  изъявлял  свою  благодарность  барону   и,
несомненно, весь день придумывал для этого замысловатые выражения.
   Замыкая очередь, шла чета в лохмотьях. Мужчина  был  слеп,  он  плелся,
подняв лицо к небу. Женщина с кошелкой  в  руке  едва  волочила  обутые  в
стоптанные туфли голые ноги со вздувшимися венами. Они спорили.
   - Непременно скажи ему спасибо.  Слышишь?  Я  приказываю,  -  настаивал
мужчина.
   - Нет, не скажу, - отвечала женщина. - Раз они  это  делают  -  значит,
могут. Черт бы их всех побрал!
   Барон Зигфрид подал ей два куска хлеба  и  четыре  франка,  но  она  не
произнесла  ни  слова  благодарности.  Тогда  мужчина,  по-прежнему  глядя
невидящими глазами на серые облака, громко сказал:
   - Спасибо, сударь! Спасибо от нас обоих.
   Остальные нищие уже разбрелись по авеню Мессины; одни медленно шли, жуя
на ходу хлеб, другие исчезли в соседних улицах в поисках  неведомой  удачи
или хоть какой-нибудь возможности забыться.
   - Сколько их было сегодня, Валентен? - спросил барон Зигфрид.
   - Пятьдесят семь, господин барон, - ответил швейцар и запер двери.
   Старик  и  ребенок  вернулись  в  вестибюль,  поднялись  по   лестнице.
Жан-Ноэль был задумчив;  Зигфрид,  хрипло  дыша,  с  трудом  взбирался  со
ступеньки на ступеньку. На полпути они столкнулись со старым  камердинером
Жереми: он шел вниз с чемоданом.
   - Кто-нибудь уезжает? - осведомился старик.
   - Господин барон, вы запамятовали,  -  ответил  слуга.  -  Барон  Ноэль
уезжает...
   - Ах да, да, верно... пф-ф... В Америку...
   Пока шли по коридору, Жан-Ноэль все думал и вспоминал. Он  снова  видел
женщину  с  провалившимся  носом,  мужчину  в  парике,  слепого  с  лицом,
обращенным к небу; он восстанавливал в памяти всю эту  ужасную  процессию,
старался продлить владевшее им чувство отвращения, оживить его.
   Вдруг он дернул старого барона за полу пиджака.
   - Дедушка, - спросил он, - а завтра мы опять пойдем делать людям добро?
   В то утро в душе  Жан-Ноэля  впервые  зародилось  и  сразу  же  окрепло
стремление к патологическому,  тяга  к  зрелищу  распада  и  к  поступкам,
враждебным здоровой природе человека.


   День рождения Жан-Ноэля был для него отмечен еще  одним  событием:  его
впервые допустили в кабинет деда, и произошло это потому, что барон  Ноэль
отправлялся в Новый свет.
   Новый свет... Мальчик услышал эти слова, когда  вошел  в  комнату,  они
поразили его слух, понравились своей звучностью, но тут же  переплелись  с
другим выражением - "тот свет", которое он услышал в прошлом году.
   Барон Зигфрид сидел в бархатном кресле без спинки,  похожем  на  те,  в
каких восседали  сенаторы  древнего  Рима;  он  старался  как  можно  реже
садиться в обыкновенные кресла, с которых ему было  трудно  подняться  без
посторонней помощи.
   Уезжавший в Америку  барон  Ноэль  стоял,  прислонившись  к  массивному
письменному столу в стиле Людовика XV.
   Молодой барон Франсуа, начинавший уже полнеть, хотя ему только  недавно
минуло тридцать, подхватил сына на руки и сказал:
   - Здравствуй, милый, поздравляю тебя!.. О, да какой ты тяжелый!
   И ножки мальчика снова коснулись ковра.
   - Да, в самом деле, - сказал барон Ноэль, -  с  нынешнего  дня  он  уже
маленький мужчина. Шесть лет не шутка, черт побери! Что тебе  привезти  из
Нового света?
   Ребенок всегда пугался, когда этот огромный старик в темном пиджаке,  с
виду тяжелом, как панцирь, склонялся над ним; он пугался  и  остроконечной
бородки деда и цепкого, мрачного взгляда,  скользившего  из-под  набрякших
век.
   - Не знаю, дедушка, - ответил он. - Что хотите.
   Великан выпрямился, обвел широким жестом комнату, и Жан-Ноэль  услышал,
как где-то высоко, почти под потолком, прогремел голос:
   - Четыре поколения Шудлеров! Прекрасно! Великолепно...
   Барон Франсуа угадал мысль  отца.  "Быть  может,  в  последний  раз  мы
собрались все вместе", - и глаза его невольно обратились к деду.
   С этой минуты Жан-Ноэлем  больше  не  занимались,  и  он  мог  спокойно
рассматривать кабинет. Это была большая комната,  обтянутая  темно-зеленой
кожей; двойная дверь с толстой простеганной обивкой не пропускала  звуков.
У стен стояли несколько высоких шкафов красного и лимонного дерева. Мебель
была тяжелая,  дорогая,  но  разностильная.  Украшением  тут  служили  два
портрета; на одном был изображен отец Зигфрида,  первый  барон  Шудлер,  в
костюме придворного эпохи Фердинанда  II:  основатель  дома  Шудлеров  был
банкиром Меттерниха и благодаря ему получил дворянство; на другом полотне,
кисти Шарля Дюрана, был запечатлен сам Зигфрид в дни его молодости, одетый
в простой черный сюртук.
   Со смертью двух старших  братьев  Зигфрида,  не  оставивших  потомства,
австрийская ветвь Шудлеров  угасла.  Сам  Зигфрид  отправился  сколачивать
состояние во Францию, и хотя он принял подданство этой  страны,  баронский
титул был закреплен за ним австрийским императором. Зигфрид,  впрочем,  не
раз выступал посредником при тайных сделках между Наполеоном III и Веной.
   Шудлеры имели много предприятий в Париже. Был  у  них  старый  банк  на
улице Пти-Шан, была газета, основанная Ноэлем, они участвовали в различных
акционерных обществах. Но именно здесь, в этом доме,  построенном  еще  до
1870 года, был храм их могущества, средоточие их богатства и силы. И  если
Шудлеры собирались в этом кабинете, обтянутом зеленой кожей,  пусть  тогда
кушанья остывали на обеденном столе, пусть посетители теряли  терпение,  -
ни один человек не осмеливался их потревожить.
   Жан-Ноэль провел рукой  по  дверце  несгораемого  шкафа,  врезанного  в
стену: цвет его почти  сливался  с  цветом  кожаных  обоев.  Как  было  не
пощупать, не  исследовать  незнакомые  предметы?  Мальчик  нажал  одну  из
кнопок, она чуть сдвинулась и тихо щелкнула.  Жан-Ноэль  отдернул  руку  и
обернулся.  Щеки  его  пылали,  сердце  колотилось,  он  чувствовал   себя
преступником. К счастью, никто ничего не услышал. Говорил прадед.
   - А кто будет заниматься вместе со мной делами  в  твое  отсутствие?  -
спросил он сына.
   - Всем будет ведать Франсуа, -  ответил  Ноэль  Шудлер.  -  Он  отлично
справится.
   - Как?.. Ты полагаешь, он достаточно серьезен, этот мальчик? - удивился
старик. - Он пользуется авторитетом? Он в курсе всех дел?
   - Да, отец, будь спокоен. К тому же Франсуа ничего не станет решать, не
поговорив с тобой.
   - Конечно, - подтвердил Франсуа.
   Уже почти десять лет  старый  барон  Зигфрид  практически  не  принимал
участия в руководстве многочисленными делами дома Шудлеров. Всем заправлял
Ноэль. Однако старик номинально оставался хозяином. Его роль  сводилась  к
тому, чтобы время от времени подписывать доверенность; но делал он это так
обстоятельно, требовал столько  разъяснений,  что  по-прежнему  чувствовал
себя хозяином.
   Почтительное потомство, не забывавшее, что оно всем обязано главе рода,
старалось поддерживать в нем приятную  иллюзию;  не  будь  этого,  он  бы,
вероятно, сразу умер. При нынешних же обстоятельствах  надеялись,  что  он
доживет до ста лет. Он уже перешагнул  за  пределы  того  возраста,  когда
старики становятся обузой. Его необычное  долголетие  сделалось  предметом
восхищения, чем-то вроде фамильной гордости и своего рода богатством.
   Время  от  времени  у  него  появлялись  проблески   здравого   смысла,
родственники превозносили его за это, желая  создать  впечатление,  что  в
иссохшем теле этого идола с красными веками еще не погас огонь. Наконец, у
барона Зигфрида сохранились воспоминания, давние и  уже  по  одному  этому
необычайные. Бывают чудо-дети, в семь лет скверно играющие  Шумана,  а  он
был своего рода чудо-стариком,  который  не  помнил  событий,  происшедших
неделю назад, но зато по просьбе слушателей мог невнятно бормотать о  том,
как он встретил однажды Талейрана.
   Ноэль Шудлер смотрел на него с волнением.
   "Быть может, я его больше вообще не  увижу,  -  думал  он.  -  Нет,  не
следовало мне затевать эту  поездку.  Если  он  умрет  в  мое  отсутствие,
никогда себе этого не прощу. Или, чего доброго, я и сам назад не вернусь".
И он машинально приложил руку к левой стороне груди.
   Этот могучий  и  всевластный  великан  страдал  нервической  трусостью,
которую  скрывал,  называя  свою  болезнь  грудной  жабой;  он   постоянно
испытывал тревогу и беспокойство, а подчас и тайный страх. Когда во  время
войны над Парижем появлялся самолет, у Ноэля от страха подкашивались ноги.
В шестьдесят шесть лет он вздрагивал при виде крови;  сидя  в  машине,  он
судорожно впивался пальцами в сиденье; почти каждую ночь спал при свете. В
конце концов он убедил себя в том, что у него больное сердце.  Только  при
виде отца, который, прожив почти столетие, все еще твердо стоял на  ногах,
он несколько успокаивался. Именно поэтому Ноэль питал  особую  нежность  к
старику и так настойчиво заставлял домашних окружать его заботой.
   Но в тот день,  когда  был  уложен  последний  чемодан  и  сделаны  все
необходимые распоряжения в связи с  предстоящим  двухмесячным  отсутствием
банкира, богатое воображение, которое так помогало Ноэлю  Шудлеру  вершить
дела  и  устрашать   противников,   сейчас   рисовало   ему   то   картину
кораблекрушения вроде гибели "Титаника",  то  иное  мрачное  зрелище:  его
собственное тело, зашитое в белую простыню, выбрасывают за борт.
   - Сейчас в океане еще нет айсбергов, не правда ли? - вдруг  спросил  он
вполголоса.
   Потом, немного помолчав, он положил руку на плечо Франсуа и произнес:
   - Если хочешь знать, не мне, а тебе следовало бы поехать, это  было  бы
вполне закономерно. Америка - страна молодая.
   - Нет, отец, путешествие окажется для тебя полезным, вот  увидишь.  Уже
несколько лет ты никуда не ездил...
   - С моим сердцем пускаться в далекие странствия не годится.
   Жан-Ноэль между тем  все  еще  сновал  по  комнате.  Не  сломал  ли  он
чего-нибудь, нажав эту таинственную кнопку? Ведь там что-то треснуло,  как
будто лопнула пружина у заводной игрушки.
   - Одно только хорошо во всем этом  деле,  -  продолжал  Ноэль.  -  И  в
редакции, и в банке понемногу привыкнут к тому, что распоряжаешься ты.  Но
твой дед прав: нужна железная хватка! Раз уж  тебе  приходилось  на  войне
командовать людьми и рисковать своей жизнью в течение четырех  лет,  пусть
это по крайней мере принесет пользу.
   По существу то были ничего не значащие  фразы,  говорившиеся  лишь  для
того, чтобы заполнить время до отъезда на вокзал. Но в  те  минуты,  когда
Ноэлю Шудлеру  хотелось  подбодрить  себя,  он  любил  вспоминать  военные
заслуги Франсуа, чье имя трижды упоминалось  в  приказе.  Храбрость  сына,
казалось, была одновременно залогом мужества  отца.  Она  доказывала,  что
Шудлеры "всегда выходили с честью из трудных положений".
   - Да, кстати,  я  вспомнил,  что  награждение  тебя  орденом  Почетного
легиона все еще висит в  воздухе,  -  добавил  он.  -  Просто  невероятно!
Потороплю Руссо, когда вернусь... Пора идти! Женщины, верно, уже ждут нас.
   С каждой минутой в его широкой груди все сильнее ныло сердце от глухой,
гнетущей тоски. Он наклонился к креслу и потерся черной  бородой  о  белые
бакенбарды старца.
   - До свиданья, сынок, - сказал  Зигфрид.  -  Береги  себя.  Счастливец,
завидую тебе! Я бы охотно поехал с тобой.
   В тот самый момент,  когда  великан  уже  распахнул  дверь,  Жан-Ноэль,
набравшись храбрости, завертелся у него под ногами и закричал:
   - Дедушка, я знаю, чего мне хочется! Привези мне из того света заводной
поезд!


   Когда  правительство  пало,  все  приближенные  Анатоля   Руссо   стали
добиваться  занесения  в  "завещание"  министра:  одни  выпрашивали  место
супрефекта,  другие  домогались  ордена;  некий  военный  претендовал   на
дипломатический пост, а штатский - на должность хранителя Военного  музея.
Считалось, что последние дни посвящаются  подготовке  дел  к  сдаче,  а  в
действительности каждый стремился  устроить  собственные  делишки.  Руссо,
желая сохранить приверженцев, подписал накануне передачи своих  полномочий
целый ворох приказов о новых назначениях.
   Симон Лашом толком не знал, что он теперь  будет  делать,  еще  не  мог
точно определить свои намерения, но твердо знал, чего  он  не  хочет:  ему
совсем  не  улыбалась   перспектива   возвратиться   к   преподавательской
деятельности. Нет, и подумать было тошно, что он опять  очутится  в  лицее
Людовика Великого. Его не соблазняла  даже  кафедра,  которую  он  мог  бы
получить  в  каком-нибудь  провинциальном  университете  благодаря   своей
диссертации и связям. Десять месяцев, проведенные им  в  министерстве  без
всякой  пользы  для  страны  и  для  него  самого,  привили  ему  вкус   к
политической деятельности  и  породили  мечты  о  власти.  Отныне  он  был
навсегда потерян для благородной профессии наставника  юношества.  Анатоль
Руссо вразумлял его:
   - Такой человек, как вы, способен на большее, чем  вдалбливать  малышам
склонения и спряжения, - говорил он. - Уходите пока, милый мой, в  резерв.
Мы скоро вернемся. И хотят они этого  или  нет,  но  уж  на  этот  раз  я,
разумеется, стану премьер-министром. Да, да. Это будет мой кабинет.
   По-прежнему считалось, что  Симон  откомандирован  в  министерство  для
какой-то работы по истории, и по-прежнему он получал жалованье.  В  период
междуцарствия он занялся журналистикой.
   Он стал сотрудничать в "Эко дю матен". В отсутствие Ноэля Шудлера Симон
сблизился с его сыном. Молодой Шудлер был полон  самых  широких  планов  и
изложил их Симону.
   - Я хотел бы вымести всю пыль из  этого  старого  дома,  -  заявил  ему
Франсуа  Шудлер  при  третьей  встрече,  -  омолодить   его,   максимально
использовать все то, что дает нам эпоха. Мы с вами почти ровесники,  и  вы
должны меня понять. Наше время  позволяет  прессе  молниеносно  передавать
новости. Газета в наши дни должна  прямо  и  быстро  сообщаться  со  всеми
столицами мира, знать, что  происходит  повсюду.  Нынешней  публике  нужна
документальная достоверность, точная, сжатая и исчерпывающая информация.
   Широким жестом он погасил спичку и метко швырнул ее в пепельницу. В нем
чувствовалась большая убежденность, вера в себя и молодой энтузиазм.  "Что
ни говори, - думал Симон, - а  родиться  богатым  -  это  значит  получить
великолепный трамплин! Сразу выгадываешь лет десять - самые лучшие годы".
   - Кроме того, информация должна задевать читателя за  живое;  пусть  он
почувствует, что происходящее касается и его лично,  -  продолжал  Франсуа
Шудлер. - Сейчас в нашей газете, по-моему, слишком много  воды,  чистейшей
беллетристики. Этим читателя не привлечешь.  Папаша  Мюллер,  наш  главный
редактор, славный старик, но он человек другой эпохи. По возвращении  отца
надо будет все  изменить.  Я  подумываю  также  о  создании  еженедельного
журнала. Но такого, чтобы он произвел переворот в периодической  печати...
А пока, дружище, несите все, что у вас  есть  интересного.  Скажем,  можно
провести через газету опрос: чего хочет публика в  двадцать  втором  году,
чего она ждет, как ее информируют... Подумайте  об  этом!  Такой  материал
поможет осуществить наши планы.
   Симон, еще год назад и не  мечтавший  ни  о  чем,  кроме  литературного
сотрудничества,  одобрял  теперь  эти  проекты  и  видел,  что  перед  ним
открывается еще один путь к успеху  -  на  этот  раз  в  области  газетной
информации.
   "Общественное  мнение,  -  говорил  он  себе,  -  одна  из  ступеней  к
приобретению влияния, и было бы неплохо, если бы я в  ожидании  того  дня,
когда мы вернемся к власти,  сделал  себе  имя  в  журналистике.  Отличная
тетива для моего лука".
   Прочно связав свою судьбу с судьбой министра, он позаимствовал  у  него
манеру говорить "мы" и охотно повторял это словечко.
   В один из четвергов Симон по  просьбе  Лартуа  отправился  в  Академию.
"Бедняга Домьер" сдержал наконец слово и умер, так ни разу  и  не  побывав
там. Лартуа тотчас же выставил свою кандидатуру на  освободившееся  место,
которого домогался еще в прошлом году. Наступил день выборов.
   -  Мне  неловко  обременять  вас,  дорогой  Симон,  этим   малоприятным
поручением, - сказал Лартуа. - Вы расплачиваетесь одновременно и  за  свою
молодость и за нашу дружбу. Но не бойтесь: вас не  ждет  печальная  участь
визирей, которым падишахи  отрубали  голову,  когда  те  приносили  дурную
весть.  На  этот  раз  я  выдвигаю  свою  кандидатуру  лишь   из   чувства
собственного достоинства, ибо считаю,  что  освободившееся  кресло  должно
перейти ко мне по праву. Если эти господа не сдержат свое обещание,  я  на
Академии поставлю крест.
   Вот почему в три часа дня Симон очутился в маленьком  внутреннем  дворе
Академии в обществе полутора десятка репортеров, явившихся по обязанности,
чтобы разузнать результаты, и полудюжины зевак, среди которых была госпожа
Полан, никогда не пропускавшая таких событий.  Холодный  мартовский  ветер
мел по земле, у всех мерзли ноги. Собравшиеся говорили мало и вполголоса.
   Один за другим прибывали академики,  сгорбленные,  страдающие  одышкой;
одни, словно крысы, семенили по  двору,  вымощенному  крупным  булыжником,
другие с трудом тащились, повиснув  на  руке  камердинера.  Лишь  немногие
степенно вышагивали, величественно опираясь  на  трость.  Двое  или  трое,
ищущие популярности, раскланивались с журналистами, прежде чем войти в зал
заседаний.
   Госпожа Полан, знавшая всех по имени, давала объяснения Симону.
   - Это Франсуа де Кюрель, - говорила она. - Как он постарел с  последних
выборов! А вот и Анатоль Франс - видите, идет с Робером де Флер...  Буалев
в прошлом году отстаивал Домьера. Как-то он будет вести себя сегодня?
   Когда показался Жером Барер, пузатый историк  с  растрепанной  бородой,
главный сторонник кандидатуры Лартуа,  какой-то  журналист  приблизился  к
нему в надежде взять интервью.
   - Я ничего не знаю, ничего не знаю! -  закричал  историк,  замахав  при
этом пухлой рукой с грязными ногтями.
   И устремился в подъезд.
   Началось скучное ожидание в унылом  дворе.  Симон  заметил  долговязого
бледного молодого человека лет двадцати пяти, одетого так, словно ему было
уже пятьдесят. Он все ходил взад и вперед по двору,  нервничая,  покусывал
перчатку, то и дело смотрел на часы.
   - Вряд ли нам что-либо сообщат раньше, чем через  полчаса,  -  внезапно
сказал он Симону. - Вы здесь в качестве кого, сударь?
   - Я друг профессора Лартуа, - сказал Симон.
   - Ах, так! - произнес с кислым видом долговязый молодой человек. - А  я
сын барона Пинго.
   Больше они между собой не разговаривали  и  только  враждебно  косились
друг на друга.
   Наконец  часа  в  четыре  в  дверях  показался  маленький   человек   с
эспаньолкой. Это был секретарь Академии, и все  тотчас  сгрудились  вокруг
него. Пронзительным голосом он невнятно зачитал  результаты  первого  тура
голосования. Во главе списка был профессор Лартуа, получивший четырнадцать
голосов; вслед за ним шел барон  Пинго  -  двенадцать  голосов;  за  поэта
Артюра Блонделя было подано четыре голоса из тридцати.
   Симон кинулся в маленькое кафе на улице Мазарини позвонить по телефону.
За ним, правда не столь проворно,  бежал  сын  Пинго;  нос  этого  унылого
отпрыска барона покраснел от волнения.
   Все это время Эмиль Лартуа ждал в своем кабинете на авеню Иены и не мог
не только на чем-либо сосредоточиться, но и вообще  сидеть  на  месте.  Он
пересаживался с одного стула на другой,  переходил  от  книжного  шкафа  к
письменному столу.
   "Я выпил слишком много кофе, - думал он. - Сегодня вообще пить  его  не
надо было. И потом, Марта всегда готовит слишком  крепкий  кофе.  Двадцать
раз я говорил ей об этом...  До  чего  ж  грустно  жить  одному.  Кухарка,
секретарша, секретарша, кухарка - вот и вся моя личная жизнь...  Если  все
пойдет нормально, Пинго получит девять голосов, и я пройду  после  первого
тура. А когда состоится церемония вступления в  члены  Академии?  В  июне,
вероятно... Мне надо будет в своей речи коротко воздать  хвалу  Домьеру  -
очень коротко, уж ему-то я ничем не обязан... Да он и не успел занять свое
кресло. Затем для перехода скажу: "Наш выдающийся прозаик, этот утонченный
ум, чье кресло мне выпала честь занять, мог  бы  более  достойно,  чем  я,
проанализировать творчество великого  поэта..."  И  тут  я  перейду  к  Ла
Моннери. Охарактеризую основные черты его  творчества...  И  в  заключение
прибавлю: "Передо  мной,  господа,  вновь  и  вновь  встает  облик  поэта,
лежащего на смертном одре... Я был его другом, я боролся за его  жизнь  до
последней минуты..."
   Раздался  звонок.  Лартуа  ринулся  к  телефону,  нервными   движениями
расправляя запутавшийся шнур.
   - Алло! Это вы, Симон? - крикнул он. - Сколько? Четырнадцать!  А  барон
Пинго двенадцать!.. Полагают, что будет три тура?.. Нет, мой дорогой,  это
не так уж хорошо, как вам кажется! Вы очень любезны, я  знаю,  но  к  кому
перейдут голоса, отданные  в  знак  вежливости  Блонделю?  Мои  противники
постараются заполучить их,  можете  не  сомневаться.  И  за  меня  кое-кто
голосовал только из вежливости. Увидев, что я во главе  списка,  эти  люди
испугаются и отшатнутся. Было бы, пожалуй,  даже  лучше,  если  бы  я  шел
вторым. Уверяю вас... Да, да, возвращайтесь туда!
   Он повесил трубку и провел рукою по лбу.
   "О! Барер  был  прав,  -  подумал  он.  -  Очень  досадно,  что  именно
кандидатуру Пинго бросили мне под ноги в последнюю минуту. Они знают,  что
делают, эти либералы: нарочно  выбирают  барона,  очень  ловкий  ход!..  Я
сохраню голоса Барера и еще семи-восьми верных людей. Два  герцога...  Ох!
Оба такие мягкотелые, никогда не знаешь, чего они хотят".
   И в двадцатый раз за день Лартуа стал производить  подсчет  голосов,  в
которых был абсолютно уверен, тех, в которых он был просто уверен, и  тех,
в которых был уверен лишь наполовину.
   Вошла кухарка и спросила, не нужно ли поставить  бокалы  для  мадеры  и
приготовить чай, как в прошлый раз.
   - Нет, нет, ни в коем случае, Марта!  -  воскликнул  Лартуа.  -  Вы  же
видели, эти приготовления не принесли мне счастья.
   - Верно-то оно верно. Но даже если вы  провалитесь,  все  равно  придет
много народу, - ответила кухарка.
   - Ну что ж! Решим в последнюю минуту.
   И Лартуа вновь принялся подсчитывать свои шансы. Как  медленно  тянется
время! Симон, оказывается, позвонил всего лишь пять минут  назад.  "Однако
если бы я получил двенадцать голосов, а этот идиот Пинго - четырнадцать, я
был бы в еще худшем положении,  -  успокаивал  он  себя.  -  Прежде  всего
четырнадцать - один и четыре, то  есть  пять,  -  это  хорошая  цифра.  Но
двенадцать - один и два, то есть три, - еще лучше. Если я за  четырнадцать
шагов обойду вокруг ковра, значит, меня изберут. Раз... два... три..."
   Внезапно Лартуа увидел себя в зеркале:  он  делал  огромные  прыжки  по
комнате. "Я просто смешон!"
   Он остановился и пошел в спальню за евангелием на греческом языке.  Это
была  его  настольная  книга:  каждую  ночь  он  перед  сном   обязательно
прочитывал из нее несколько стихов, чтобы поддержать гибкость ума, как  он
утверждал.  А  когда  заканчивал  евангелие  от  Иоанна,   что   случалось
приблизительно каждые два года, то начинал все сызнова.
   Но греческий язык  на  сей  раз  не  возымел  обычного  успокоительного
действия. Он пробежал три  строки  и  подумал:  "Сейчас  свершается.  Быть
может, все уже кончено. Быть может, я уже провалился... Ах! Невеселая меня
ждет старость..." У  него  не  было  даже  постоянной  любовницы,  прочной
женской привязанности. "Я их всех слишком часто обманывал, и вот  итог!.."
Потом, вернувшись к своему навязчивому желанию стать академиком, он сказал
про себя, беззвучно шевеля губами: "По  меньшей  мере  пятнадцать  из  них
стояли  передо  мной  нагишом,  а  получил  я  всего-навсего  четырнадцать
голосов!.. Кто же этот  пятнадцатый?"  Среди  представших  его  мысленному
взору  фигур  со  сгорбленными  спинами,  усеянными  темными   старческими
пятнами, с отвислыми животами,  поросшими  редкими  седыми  волосками,  он
упорно искал предателя.
   Снова зазвонил телефон.
   - Алло! Лашом? - закричал Лартуа. - О! Простите, дорогая... Да, я  ждал
звонка... Конечно, конечно... Спасибо,  неплохо.  Четырнадцать  голосов  в
первом туре... Да... Да...
   От нетерпения у него дрожали  ноги.  Зачем  понадобилось  этой  идиотке
звонить  именно  сейчас?  Он  забыл,  что  два  дня  назад  чуть  было  не
изнасиловал ее в машине. Казалось, она никогда не кончит говорить.
   - ...Ну что ж, примите  таблетку  гарденала...  Вот  именно!  Извините,
дорогая, меня зовут.
   И он повесил трубку. Почти сразу же вновь раздался звонок.
   - Алло! Да... Что? Неужели? - воскликнул  Лартуа.  -  Сколько  голосов?
Девятнадцать? А Пинго? Десять? Так! Спасибо, милый Симон. Спасибо!  Очень,
очень хорошо... Да, приходите сейчас же, жду вас.
   И он упал в кресло; вдруг ему стало  жарко;  кровь  прилила  к  вискам,
сердце стучало, перед глазами стоял туман.
   - Ах! Как я счастлив! - бормотал он. - Как я  счастлив!  Такая  радость
может продлить жизнь лет на десять.
   Ему необходимо было поделиться с кем-нибудь своим триумфом, он подбежал
к дверям кабинета.
   - Марта, Марта! - крикнул он. - Приготовьте чай и мадеру. Я избран.
   - Вот и хорошо. Очень рада за вас, - ответила кухарка. - Вам так  этого
хотелось!
   Когда Симон примчался в такси, Лартуа сказал ему:
   - Я никогда не забуду, мой юный друг, что вы для меня сделали.
   Мало-помалу к нему возвращалось обычное спокойствие, потому что  начали
приходить друзья и рассыпались в поздравлениях и комплиментах.
   Госпожа Этерлен, извещенная Симоном, прибыла одной из первых; тотчас же
вслед за ней явился Жером  Барер.  Историк-бородач  ворвался  с  грохотом,
напоминавшим землетрясение.
   - Лартуа, отныне вы вступили в  нашу  семью!  -  зарычал  он,  прижимая
нового академика к своему могучему животу. - Это была эпическая,  поистине
эпическая битва, друг мой! Я дрался за вас, как лев: как маршал Тюренн.  А
барона Пингвина к чертям! На Северный полюс!
   Несмотря на все усилия Лартуа сохранить светский тон и показать, что он
принимает с подобающей скромностью честь, которую ему  оказали,  лицо  его
выражало явное торжество, глаза блестели от счастья.
   Все щебечущие женщины, заполнившие его квартиру, казались ему молодыми,
красивыми и желанными, все  мужчины  -  остроумными,  высокопорядочными  и
преданными людьми.
   - Дорогой Эмиль, вы, верно, страшно волновались, ожидая результатов?  -
спросила поэтесса Инесса Сандоваль.
   - Я, например, дорогая, в день своего  избрания  вел  себя  совсем  как
сумасшедший, - сказал историк, набивая  рот  печеньем.  -  Тормошил  жену,
тормошил детей, вообще был вне себя. Ах! Это было что-то невероятное!
   Они походили на лицеистов, которые делятся впечатлениями от  экзаменов.
Попасть в число "бессмертных" - таков был  их  последний  экзамен,  и  они
кричали "принят" со всем пылом, свойственным юности.
   - А я, ожидая, читал евангелие на греческом, - заявил Лартуа с улыбкой.
   - Необыкновенно! Необыкновенно! - воскликнул историк,  сдувая  сахарную
пудру с бисквита. - Слыхали?  Он  читал  по-гречески,  да  еще  евангелие!
Лартуа - один из величайших характеров нашего века! Можете мне поверить, в
оценке людей я никогда не ошибаюсь!


   В начале апреля из  Америки  возвратился  Ноэль  Шудлер,  помолодевший,
преобразившийся. Он носил теперь светлые костюмы, шляпы из мягкого  фетра,
низкие воротнички. Энтузиазм бил в нем через край, он был весь  во  власти
новых проектов и утверждал, что поедет зимой в Аргентину, а  через  год  в
Скандинавию. Он с сожалением смотрел, как его чемоданы уносили на чердак.
   - Глупо, - говорил он, - жить по старинке и  руководствоваться  старыми
принципами, когда в  мире  столько  всяческих  богатств  и  столько  новых
возможностей!
   Франсуа был в восторге, увидев отца в таком отличном настроении.
   В первую же  неделю  после  приезда  Ноэль  устроил  в  своих  огромных
апартаментах на авеню Мессины прием, на  который  устремился  весь  Париж.
Приглашенных  угостили  каким-то  заморским  пойлом,  которое  именовалось
"коктейлем". Уже через час женщины заговорили торжествующе  пронзительными
голосами,  мужчины  стали  громко   хохотать   и   держать   себя   весьма
непринужденно. Ничего нельзя было разобрать.  Все  тонуло  в  общем  шуме,
который  царил  под  высокими   потолками,   облицованными   искусственным
мрамором;  у  всех  развязались  языки.  Никогда  еще  сборище  парижского
"высшего света" не смахивало до такой степени на ярмарочную  гулянку.  Все
это,  конечно,  противоречило  "хорошему  тону",   но   зато   собравшиеся
веселились вовсю.
   Великан принимал гостей сам  и  со  словоохотливостью  первооткрывателя
подробно  делился  своими  американскими   впечатлениями.   Присутствующим
парламентариям  он  давал  урок  внешней  политики,   молодому   художнику
советовал выставить  картины  в  Нью-Йорке,  промышленникам  жаловался  на
отсталую организацию производства во Франции. "А вот  у  американцев  есть
система Тейлора..." Вместе с тем он  задавал  каждому  своему  собеседнику
множество вопросов, как будто отсутствовал года два.
   О нем говорили:
   - Шудлер удивительный человек. Ну кто скажет, что ему шестьдесят  шесть
лет? Это гранитный утес.
   В  половине  десятого  все  еще  оставалось  человек  пятьдесят:   они,
казалось, забыли, что им пора обедать. Когда  гости  наконец  ушли,  Ноэль
прошелся по саду, полюбовался своим  особняком,  все  окна  которого  были
освещены. Стояла теплая весенняя ночь, в воздухе разливался терпкий аромат
распустившихся почек.
   - Все же приятно вернуться к себе домой, - убежденно произнес он.
   И обнял жену, в глазах которой стояли слезы.
   - Ты мне много изменял? - прошептала она.
   На следующий день он вновь принялся за работу.
   Первый  же  из  сотрудников,  сказавший:  "Этот  вопрос  я  разрешу   с
господином Франсуа", - нанес  ему  удар.  До  сих  пор  обычно  сам  Ноэль
советовал: "Рассмотрите это вместе с господином Франсуа".  Но  прежде  эти
слова ничего  не  значили,  так  как  по  давно  заведенному  порядку  все
материалы автоматически возвращались в кабинет Ноэля.
   За эти два месяца многое изменилось.  Ноэль  обратил  внимание,  что  в
банке Франсуа называют "барон  Шудлер  младший",  а  в  газете  сотрудники
моложе тридцати пяти лет усвоили привычку, обращаясь к  Франсуа,  называть
его "патрон".
   В редакционном зале висела на стене карикатура,  изображавшая  Франсуа,
который гасит спичку свойственным ему  размашистым  жестом.  Ноэль  Шудлер
сказал:
   - Это не очень удачно.
   И отметил, что  некоторые  сотрудники  как  будто  не  согласны  с  его
замечанием.
   Положение владельца крупного частного банка и управляющего  Французским
банком позволяло  Ноэлю  Шудлеру  распоряжаться  газетой  лишь  на  правах
основного акционера. На деле же он выполнял функции директора, проводил  в
редакции ежедневно по нескольку часов, занимаясь  буквально  всем.  Другие
банкиры с некоторым презрением относились к его "увлечению"  журналистикой
и считали это просто блажью. Для Ноэля же газета  была  его  детищем,  его
радостью, наглядным и каждодневным  выражением  его  могущества,  орудием,
которое заставляло министров почтительно здороваться с ним.
   За время его отсутствия розничная продажа "Эко дю  матен"  возросла  на
шестнадцать тысяч экземпляров.  Франсуа  стал  по-иному  верстать  газету,
изменил расположение рубрик, по-другому размещал объявления.
   Довольный собой и заранее уверенный, что отец похвалит его, он сказал:
   - Я хотел проделать небольшой опыт. Еще одно усилие  -  и  мы  увеличим
тираж на тридцать тысяч экземпляров.
   -  Это  ошибка,  ошибка!  -  ответил  Ноэль.  -  Газета  с  устоявшейся
репутацией не допускает подобных опытов. Из-за тридцати тысяч твоих  новых
читателей мы рискуем за каких-нибудь  полгода  потерять  шестьдесят  тысяч
наших прежних подписчиков.
   Понимая все же, что Франсуа прав, он добавил:
   - Не будем трогать того, что ты ввел, -  нельзя  же  непрерывно  менять
курс. Однако хватит новшеств.
   Неукротимое стремление к переменам,  привезенное  им  из  Америки,  уже
полностью улетучилось. Больше не было  разговоров  о  системе  Тейлора,  и
могло  показаться,  что  Новый  свет  посетил  не  Ноэль,  а  Франсуа,  не
покидавший Парижа.
   Желая  доставить  удовольствие  Ноэлю,  друзья  и  льстецы  без   конца
расхваливали его сына.
   - Да, да, Франсуа молодец, я им горжусь, - отвечал он. -  Впрочем,  это
моя школа, а сам я прошел выучку у отца. Я передал сыну традиции Шудлеров.
   Глаза его сужались, и у собеседников возникало  такое  ощущение,  будто
перед ними неприступная крепость.
   Великан  с  каждым   днем   становился   все   суровее,   сумрачнее   и
раздражительнее; он сам это замечал и не мог понять, что с ним происходит.
"Должно быть, меня утомила поездка", - думал он. Ему  постоянно  казалось,
что его стали меньше уважать; он с тревогой смотрелся в зеркало.
   Конфликт вспыхнул в газете  по  незначительному  поводу:  из-за  Симона
Лашома. Умер заведующий отделом внешней политики, и Франсуа воспользовался
случаем, чтобы предложить кандидатуру Симона.
   - Во-первых, каких политических взглядов придерживается твой  Лашом?  -
спросил Ноэль, сразу же встретив предложение в штыки. -  Сторонник  Руссо?
Так, хорошо. А сколько ему лет?.. Тридцать три?
   И стукнув кулаком по столу, закричал:
   - Мальчишка! Совсем еще мальчишка! Если тебе дать волю,  ты  превратишь
редакцию в детский сад.
   - А сколько лет было папаше Бонетану, когда ты  доверил  ему  отдел?  -
обиженно возразил Франсуа.
   - Папаша Бонетан, как ты его называешь, был мне  ровесником...  я  хочу
сказать, он умер в моем возрасте...
   Ноэль Шудлер почувствовал, что вступает на скользкий путь, ведь Бонетан
писал в "Эко дю матен" около тридцати лет. И,  решив  поправить  дело,  он
громко рявкнул:
   - Кроме того, Бонетан хорошо знал  свое  дело!  А  главное,  кто  здесь
хозяин, черт побери? Кажется, я, и если я говорю нет - значит, нет!
   - Конечно, хозяин здесь ты, - невозмутимо ответил Франсуа.
   - По-видимому, это не всем ясно! - вспылил Ноэль. - "Господин  Франсуа"
здесь, "господин Франсуа"  там...  У  "господина  Франсуа"  свои  планы  в
отношении газеты. "Господин Франсуа" намерен  переоборудовать  Соншельские
сахарные заводы. "Господин Франсуа" хотел бы перестроить здание  банка!  А
ведь у "господина Франсуа" еще живы отец и дед, которые  уже  десятки  лет
работают, борются и, как псы, бросаются на противника ради того, чтобы  их
наследник сделался тем, чем он стал ныне...
   Он терял самообладание. Слова выскакивали из его уст, как черные  ленты
изо  рта  фокусника.  Он  не  обращал  внимания  на  присутствие  главного
редактора, он даже воспользовался этим, чтобы унизить сына, хотя тем самым
вредил и самому себе. И слова и тон его были донельзя грубы.
   - ...А "господин Франсуа"  решительно  ничего  не  смыслит...  Ведь  ты
решительно ничего не смыслишь, понятно? Так вот, под тем предлогом, что ты
был несчастным капитанишкой кавалерии, носил форму, оплаченную отцом,  был
награжден военным крестом, тоже, кстати сказать, оплаченным  твоим  отцом,
как, впрочем, и все остальное...
   - Ну, это уж слишком! - воскликнул Франсуа. - Я не позволю! А мою  рану
ты, может быть, тоже оплатил? Не для того  мы  проливали  кровь,  пока  вы
улепетывали в Бордо, чтобы...
   - Замолчи! - заревел гигант.
   Глаза у него вылезли из орбит и налились  кровью.  Голос  его  проникал
сквозь двойную дверь и был слышен даже в секретариате.
   Главный редактор, весьма  смущенный  тем,  что  присутствует  при  этой
сцене, сделал робкую попытку вмешаться.
   - Патрон, послушайте! - сказал он.
   - Заткнитесь, Мюллер! - заорал Ноэль Шудлер. - Не то и вам  достанется!
Отныне мой сын не будет распоряжаться в  газете.  Вы  слышите?  Не  будет!
Пусть развлекается, держит скаковых  лошадей,  парусные  яхты  или  псовую
охоту на те деньги, которые я и вы, Мюллер, и вся редакция  добываем  ему!
Но газета не игрушка, а я еще не совсем выжил из ума. Пусть подождут, пока
я умру, и тогда уж разрушают все, что я создал.
   Сердце его стучало, как паровой молот. Вспомнив о своей  грудной  жабе,
он сразу же перестал кричать.
   - Недолго, верно, осталось ждать,  -  произнес  он  неожиданно  упавшим
голосом. - Уходите!.. Уходи, Франсуа! Уходи!.. Прошу тебя, уйди.
   Он задыхался после приступа ярости, с трудом подбирал  слова,  хватался
за грудь.
   - Вот... Вот... Великолепный результат... - бормотал Ноэль.
   Он вытянулся во весь свой огромный рост на  кожаном  диване,  отстегнул
воротничок и вызвал  Лартуа.  Профессор,  выслушав  банкира,  заявил,  что
сердце у него хоть юноше впору и что он просто переутомился немного.


   Гнев  Ноэля  Шудлера  напоминал  ярость  носорога,   который   навсегда
проникается ненавистью к безобидным кустам, если они шелохнулись и  сильно
его напугали. На следующее утро после часовой  беседы  со  старым  бароном
Зигфридом в  кабинете,  обтянутом  зеленой  кожей,  Ноэль  пригласил  туда
Франсуа.
   - Мой мальчик, я много размышлял после того,  что  случилось  вчера,  и
решил, что нужно по-иному распределить  наши  обязанности,  -  объявил  он
сыну.
   Он говорил спокойным и чуть торжественным тоном.
   - Если и впредь будет повторяться то, что произошло вчера при  Мюллере,
- холодно ответил Франсуа, - то я предпочитаю, отец, вообще устраниться от
твоих дел и предложить свои услуги в другом месте.
   - Ну, не надо сердиться и говорить глупости. Во-первых,  не  существует
_моих дел_, а есть _дела Шудлеров_, - сказал Ноэль, широким движением руки
указывая на старого барона и на Франсуа. - И  барону  Шудлеру  не  к  лицу
поступать к кому-нибудь на службу. Особенно сейчас,  когда  мои  годы  все
больше дают себя знать. Что бы ни говорил Лартуа, я начинаю  сдавать,  это
мне ясно, вчерашняя вспышка - лишнее тому доказательство. Не стоит на меня
обижаться. Я и сам не помнил, что говорил... Прошу  тебя,  милый  Франсуа,
забудь все это.
   Не в обычае Ноэля Шудлера было извиняться после приступа ярости,  какой
бы неоправданной ни была вспышка. Франсуа и в самом деле поверил, что отец
устал. И это проявление слабости, старости, эта трещина  в  монолите  были
ему  тягостны.  Великан  прекрасно  играл  свою  роль:  он   сидел,   чуть
сгорбившись, и примирительно разводил огромными руками.
   - Не будем об этом больше говорить, отец, - сказал Франсуа.
   И, стараясь скрыть волнение, закурил  сигарету,  погасив  спичку  своим
обычным размашистым жестом.
   Дед, восседавший в своем почетном кресле, молчал и смотрел  на  Франсуа
подозрительным взглядом дряхлого сфинкса.
   -  Так  вот,  Франсуа,  -  продолжал  Ноэль,  -  я  думаю,  мы   должны
распределить обязанности. И тогда между  нами  не  будет  столкновений.  Я
по-прежнему намерен заниматься банком...
   - А газету передашь мне? - с живостью спросил Франсуа.
   - Нет, - отрезал Ноэль, и взгляд его снова стал жестким.
   Франсуа понял, что отец скорее  уступил  бы  ему  свою  любовницу,  чем
руководство "Эко дю матен".
   - Во всяком случае, не сейчас, - сказал Ноэль,  смягчаясь.  -  Я  хочу,
чтобы ты взял теперь в свои  руки  Соншельские  сахарные  заводы.  Ты  сам
говорил мне, что это прекрасное предприятие, но  оно  нуждается  в  полной
модернизации.  У  меня  уже  не  хватит   энергии   ее   осуществить.   Мы
предоставляем тебе полную свободу действий. Отныне ты  хозяин  Соншельских
заводов. Я  убедил  твоего  деда,  он  согласен.  На  ближайшем  заседании
правления ты будешь облечен такими же полномочиями,  какие  в  свое  время
получил я...
   Он открыл один из шкафов красного  дерева,  вынул  объемистую  папку  с
надписью "Сахарные заводы", перелистал планы предприятий, проекты акций  с
рисунками времени Наполеона III, вырезки из финансовых бюллетеней.
   "Почему дед так странно на меня смотрит?" - спрашивал себя Франсуа, все
время ощущая взгляд старика.
   - ...А полномочия эти я получил, как видишь, ровно двадцать девять  лет
назад, - сказал Ноэль. - Через три года после твоего рождения.
   Ноэлю Шудлеру казалось, что все это произошло только вчера.  И  тем  не
менее за эти годы ребенок в коротеньких штанишках превратился во взрослого
мужчину, сидевшего теперь перед ним, мужчину с отливающими синевой бритыми
щеками и с тем решительным, раздражающим жестом, которым он  обычно  гасит
спички. Ребенок стал по существу  чужим  человеком,  и  с  ним  приходится
считаться только потому, что этот чужой человек и он  сам,  Ноэль  Шудлер,
связаны узами крови.
   Франсуа листал папку и видел длинную и  поблекшую  от  времени  подпись
деда, завершавшуюся замысловатым росчерком, выдающим человека осторожного,
и жирную подпись отца, в которой имя четко отделялось от фамилии. Вскоре к
ним прибавится и его собственная подпись.
   Старик наконец разомкнул уста.
   - Знаешь, сахар - это очень важно! - сказал  он.  -  Вот  смотри,  -  и
Зигфрид указал рукой с набухшими венами на портрет первого барона  Шудлера
в костюме придворного. - Все мы ему в подметки не  годимся...  пф-ф...  Он
предсказал еще до тысяча восемьсот  пятидесятого  года:  die  Banken,  der
Zucker und die Presse das ist die Zukunft... [банки, сахар и пресса -  вот
в чем будущее (нем.)] пф-ф... А его советы всегда приносили только пользу.
   Ноэль захлопнул толстую папку и протянул ее Франсуа.
   - Вот, мой мальчик, возьми ее, - произнес он, -  и  приступай  к  делу.
Тебе предоставляется полная, неограниченная свобода действий.
   - Спасибо, отец, - ответил Франсуа.
   Совсем не о сахарных заводах он мечтал, но все же утешался мыслью,  что
у него будет теперь  свое  собственное,  ни  от  кого  не  зависящее  поле
деятельности. Особенно его удивляла неожиданная готовность  отца  уступить
ему долю своей власти.
   "Он понял, что стареет, - подумал Франсуа, - и что отныне я стал опорой
семьи..."
   Когда он закрыл за  собой  обшитые  двери,  великан  и  старик  Зигфрид
обменялись долгим взглядом.  Они  уже  забыли  о  том  времени,  когда  на
протяжении нескольких лет сами относились друг  к  другу  как  противники,
работая бок о бок, прикованные одной цепью к своему богатству. Теперь  они
объединились, чтобы противостоять нетерпеливому напору молодого поколения.
   - Ничего, Франсуа еще придет ко мне, когда  ему  понадобится  увеличить
капитал, - сказал Ноэль. - Мы ему создали слишком легкое существование. Он
нуждается в хорошем уроке. Так пусть уж лучше урок дадим  мы  сами,  а  не
жизнь.


   Жаклина Шудлер вышла замуж в 1914 году,  не  получив  полного  согласия
своих родственников Ла Моннери, считавших эту партию хоть и  выгодной,  но
не слишком блестящей,  а  время  для  замужества  выбранным  неудачно;  но
фактически ее супружеская жизнь началась лишь после войны.  И  она  каждый
день радовалась тому, что настояла на своем и вышла за  Франсуа.  Те,  кто
утверждал, будто она польстилась на деньги, равно как и те,  кто  говорил,
будто Шудлер младший решил, породнившись со старинной  дворянской  семьей,
облагородить золото своего австрийского герба, одинаково заблуждались.  То
был брак по любви и оставался таким. Жаклина все любила в своем муже:  его
несколько  массивную  фигуру,  присущее  ему  мужество  и  чувство  чести,
энтузиазм, с которым он брался за что-либо новое, и  бурное  отчаяние  при
первой же заминке - доказательство того,  что  все  в  жизни  он  принимал
близко к сердцу;  она  любила  в  нем  даже  некоторую  развязность,  даже
грубоватость, сквозившую иной раз и в разговоре и в манерах. Она видела во
всем этом проявление чисто мужской сущности.
   Жаклина сожалела, что Франсуа уже  стал  деловым  человеком;  сама  она
происходила из среды, где большое состояние не вызывало стольких забот.
   Франсуа Шудлер был утвержден в должности  главного  директора  сахарных
заводов в Соншеле и тотчас же горячо принялся за дело. Он без конца  ездил
из  Парижа  в  Па-де-Кале  и  обратно,  созывал  инженеров,  архитекторов,
заставлял чертить планы новых построек, заказывал машины в Америке, изучал
историю культуры  свекловодства  начиная  с  середины  прошлого  столетия.
Одновременно он заручился  поддержкой  журналистов  и  считал  себя  очень
ловким  дельцом,  так  как  сумел  добиться  небольшого  повышения   курса
Соншельских акций на бирже. Никогда еще сахарные заводы  не  имели  такого
предприимчивого руководителя.
   - Я строю душевые и спортивную площадку для  персонала,  -  рассказывал
Франсуа Жаклине. - Знаешь, меня там  очень  любят.  Я  хотел  бы  все  это
показать тебе, дорогая. На днях я собрал всех рабочих, взял слово...
   Жаклина уже привыкла к этим  постоянным  "я  сказал...",  "я  собираюсь
сделать...", но она подумала, что поездка в Шотландию, намеченная на лето,
становится с каждым днем все более проблематичной и  ей,  верно,  придется
отправиться с детьми в Довиль - так будет удобнее для Франсуа. Он выглядел
счастливым, и  это  ее  утешало.  Она  опасалась  только,  как  бы  он  не
переутомился. Спальни супругов были смежные, и  дверь  между  ними  всегда
оставалась открытой. Франсуа часто вставал среди ночи, чтобы записать  то,
что пришло ему в голову. Потом он спрашивал шепотом:
   - Ты спишь?
   Если Жаклина отзывалась, он шел к ней и излагал свою  новую  идею.  Ему
необходимо было с кем-то поделиться, чтобы уяснить  до  конца  собственную
мысль.
   Франсуа собирался создать трест, купить бумажную фабрику и  изготовлять
упаковку   для   сахара,   завести   собственную   типографию,   выпускать
еженедельник, баллотироваться в депутаты, выступив  перед  избирателями  с
проектом целой серии общественных реформ. Планов, собранных  в  его  синих
папках из бристольской бумаги, хватило бы на то, чтобы заполнить жизнь  по
крайней мере четырех обыкновенных людей, и он порою думал о себе: "Я  один
из самых выдающихся представителей моего поколения".
   Всякий раз, знакомясь с очередным новым проектом  перестройки  сахарных
заводов, Ноэль Шудлер повторял:
   - Мы тебе дали полную свободу, мой  мальчик,  полную  свободу.  Я  тебе
абсолютно доверяю.
   В какой-то степени он говорил это искренне:  промышленность  и  техника
его действительно не  интересовали.  Ему  нравилось  сражаться  только  на
финансовом поле боя. Все же он досадовал: ему не терпелось вернуть себе ту
долю власти, от которой он якобы отказался.
   Наступил момент, когда заводам понадобилось увеличить капитал: расходы,
произведенные Франсуа, не позволяли медлить с этим.
   Ноэль коротко заявил, что ни на какое увеличение капитала он не пойдет;
в лучшем случае речь может идти лишь о незначительной сумме.
   Франсуа был потрясен.
   - Но ведь мы потеряем контроль над Соншельскими заводами именно  тогда,
когда дела улучшились! - воскликнул он. - Доход удвоится...
   - Если так, то незачем увеличивать капитал, - спокойно возразил Ноэль.
   - Но это необходимо. Работы уже начаты!
   - Ну, мой милый, если ты был так неосторожен, - сказал Ноэль, - то  это
становится опасным. В крупных предприятиях, знаешь ли, все должно быть  не
менее ясным, чем в книге расходов дворецкого. На рынок без денег не ходят.
   - Но я всегда предполагал, что необходимость увеличения капитала - вещь
неоспоримая!
   - Тебе пора знать, - наставительно заметил Ноэль, - что в делах  ничего
нельзя  предполагать,  а  надо  быть  всегда  твердо  уверенным.  Деловому
человеку увлекаться миражами непростительно.
   Ноэль  был  упрям,  непреклонен;  прищурившись,  он  стал  говорить   о
возможной девальвации, об угрозе экономического кризиса, об утечке  денег,
о доверии, которым его облекли клиенты,  -  словом,  вел  себя  как  истый
банкир.
   Франсуа охватила тревога. Касса  Соншельских  заводов  могла  выдержать
только текущие расходы, не больше. "Я в тупике", - подумал он в  отчаянии.
И стал винить себя в том, что несколько поспешил и зашел  слишком  далеко.
Но он  так  верил  в  поддержку,  ведь  ему  предоставили  полную  свободу
действий!
   - Тем более надо  было  проявить  осмотрительность!  -  закричал  Ноэль
Шудлер с наигранной яростью. -  Впрочем,  это  моя  вина.  Ты  хотел  быть
хозяином, и я тебе  уступил;  я  думал,  что  ты  способен  самостоятельно
руководить большим предприятием. Но ты повел  себя  как  мальчишка;  самый
последний из моих банковских служащих не поступил бы так. Да,  я  оказался
безрассудным отцом.
   По мере того как банкир говорил, он распалялся все больше.
   - Если мы по твоей милости потеряем Соншельские заводы, ты сможешь этим
гордиться, - рычал он. - Эта история сразу вгонит в гроб и меня  и  твоего
деда. Хорош ты тогда будешь! Ручаюсь, не пройдет пяти лет, и ты вылетишь в
трубу!.. Выходит, мне снова надо исправлять твои промахи? Тебе  не  о  чем
беспокоиться, не правда ли? За твоей спиной отец, он всегда поможет!..  Ну
а я вот не знаю, как за это взяться! Придется срочно что-нибудь продавать,
и с убытком. Но что  именно?  У  нас  ведь  нет  в  сейфах  миллионов  для
осуществления твоих гениальных идей. Надо поискать группу дельцов, которые
согласились бы оказать нам поддержку. Вот все, что я  смогу  сделать...  В
общем славную ты нам задал задачу.
   Франсуа был подавлен.
   - В сущности тебе не следовало доверять мне сахарные заводы,  -  сказал
он. - Я не создан для работы в промышленности.
   - Вот первое умное слово, какое ты произнес за всю свою жизнь.  Ступай!
Не могу тебя видеть. Убирайся!
   Оставшись один, Ноэль Шудлер подумал: "А что, если бы это была правда и
мы действительно потеряли бы Соншельские заводы?.."
   Он был убежден, что его претензии к сыну вполне справедливы. К счастью,
он предугадал, что именно так оно и обернется, все предусмотрел еще  в  то
время, когда только задумал разделить сферу их деятельности. И  сейчас  он
порадовался своей проницательности.
   "Я знал, у него не хватит пороху!.." - сказал он себе.
   И пригласил Люсьена Моблана.


   Баронесса Адель Шудлер в светло-сером костюме, в вуалетке,  закрывавшей
верхнюю часть лица, собиралась уже выйти  из  дому,  когда  столкнулась  в
вестибюле лицом к лицу со своим первым мужем  Люсьеном  Мобланом.  Они  не
виделись лет пять, не разговаривали лет десять,  а  расстались  уже  почти
тридцать пять лет назад. К ней приближался мертвец, хуже, чем  мертвец,  -
тот, кого заживо хоронишь в глубинах своей души.
   - Ваш новый супруг просил меня зайти к нему, - сказал он, наклоняя свою
уродливую голову к ее протянутой руке.
   От совместной жизни с Мобланом, длившейся шесть  месяцев,  у  баронессы
Шудлер  остались  самые  отвратительные   воспоминания;   время   частично
изгладило их, но  прочная  ненависть,  вызванная  мерзкой  брачной  ночью,
сохранилась навсегда.
   Этот  глухой  сдавленный  голос,  как  будто  выползавший   из   уголка
искривленного  рта   Моблана,   эти   язвительные   интонации,   казалось,
приподнимали могильную плиту над тем,  что  она  изо  всех  сил  старалась
забыть, и ей почудилось, будто к ее пальцам прикоснулись губы мертвеца.
   - А ножки у вас все еще хороши!  -  сказал  он.  -  Вы  счастливы,  моя
дорогая?
   - Очень! - сухо ответила госпожа  Шудлер,  направляясь  к  застекленной
двери. "Зачем Ноэль пригласил его сюда?" - думала она.
   И удалилась, терзаемая мрачными предчувствиями,  словно  какая-то  беда
уже проникла к ней в дом.
   Ноэль Шудлер ожидал Моблана в своем кабинете. Они были знакомы  с  юных
лет и ненавидели друг друга.
   У великана в тот день был особенно внушительный вид; он встретил  гостя
радушно, разговаривал доверительным тоном.
   "Он мне противен, - думал Люлю. - На восемь лет старше меня,  а  совсем
не старится, мерзавец!"
   Барон Зигфрид тоже присутствовал при беседе; в виде исключения он сидел
не на своем обычном месте, а в кресле с высокой  спинкой,  обитом  вышитой
тканью.
   - Ты помнишь моего друга Моблана, отец? - громко спросил Ноэль.
   - Да, да... Отлично помню, - ответил старик. - Первый муж  твоей  жены,
не так ли? Это было  в  тысяча  восемьсот  пятидесятом...  нет...  я  хочу
сказать, в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом. А!  Видите?..  Пф-ф...  У
меня хорошая память!
   Ноэль усадил гостя, предложил ему кофе, коньяку, дорогую сигару. Старик
Зигфрид смаковал шартрез; лицо его как будто вздулось от выпитого ликера и
походило на пропитавшуюся влагой старую губку.
   Люлю спрашивал себя, что означают все  эти  приготовления,  и  держался
настороже.
   - Ты знаком с моими внуками?.. Они, кстати, доводятся тебе чем-то вроде
внучатых племянников, - сказал Ноэль, подчеркивая наличие  родственных  уз
между Люлю и женой Франсуа.
   - Нет, я еще не имел этого удовольствия, - ответил Люлю.
   Ноэль попросил по внутреннему телефону  прислать  к  нему  Жан-Ноэля  и
Мари-Анж. Они пришли; Ноэль заставил их поцеловать  человека  с  уродливым
черепом и  широким  галстуком.  И  Моблану  и  детям  это  было  одинаково
неприятно.
   - Здравствуйте, здравствуйте, - пробормотал Люлю. - Милы, да, да, очень
милы. А кем ты хочешь стать, когда вырастешь? - спросил он Жан-Ноэля.
   - Сорокалетним мужчиной, - серьезно ответил мальчик.
   - Он будет настоящим Шудлером, вот кем  он  будет,  -  сказал  великан,
потрепав мальчика по затылку.
   Мари-Анж внезапно сделала знак  брату,  и  оба  скорее  испуганно,  чем
насмешливо, уставились на старика. Барон Зигфрид допивал свой  шартрез,  и
ему никак не удавалось перелить в рот остатки ликера  из  узкой  золоченой
рюмочки, все время мешал его огромный нос; чтобы  вылизать  липкую  влагу,
осевшую на дне, старик высунул крючковатый фиолетовый толстый язык, и  тот
медленно шевелился в прозрачном конусе, заполнив его целиком, и  напоминал
пиявку, которая разбухла от крови и вот-вот лопнет.
   Когда Ноэль счел, что Люлю  достаточно  уязвлен  лицезрением  маленьких
Шудлеров и уже пришел в чрезвычайно дурное настроение, он отослал детей.
   - Я хотел поговорить с тобой о Соншельских сахарных заводах,  -  сказал
он.
   "А-а? Вот где собака зарыта, - подумал Моблан. - Осторожнее, Люлю! Тебе
расставили ловушку!"
   - Сейчас ими руководит твой сын, - проговорил он.
   Ноэль принялся расписывать достоинства Франсуа, "замечательного малого,
энергичного, со свежими идеями". Франсуа  теперь  перестраивает  там  все,
начал огромные работы по реконструкции, доход скоро удвоится.
   - Ну что ж, прекрасно, - повторял Люлю, прикусив зубами кончик сигары.
   - У тебя, кажется, есть пакет Соншельских акций? - спросил Ноэль. - И у
твоих племянников из банка Деруа тоже?
   "Чего он добивается? Точных данных? Все сведения у него есть, - подумал
Люлю, отпивая  глоток,  чтобы  выиграть  время.  -  Он  затевает  какую-то
комбинацию и хочет, чтобы я уступил ему свои акции. Как бы не  так.  Пусть
себе бесится, что они у меня есть".
   - Да, у нас есть немного Соншельских акций, - небрежным  тоном  ответил
Моблан, ставя рюмку на место.
   - Мы должны в ближайшее время увеличить капитал, - заявил Ноэль.
   - Ну что ж, отлично.
   Всякий раз, когда Люлю чувствовал, что  от  него  чего-либо  хотят,  он
отвечал односложно, давал противнику выговориться, прикидывался ничего  не
смыслящим простачком и наслаждался замешательством  людей,  не  решающихся
высказать свое желание или свои затруднения; он поступал так всегда -  шла
ли речь о  десяти  луидорах  для  продажной  красотки  или  о  комбинациях
крупного финансиста.
   Но в тот день он и в самом деле не мог  разгадать  маневр  собеседника.
Пытаясь проникнуть в мысли Ноэля, он спросил:
   - А как оно происходит, это самое увеличение капитала?
   "А! Ты прикидываешься ослом, дружок? - сказал себе Ноэль Шудлер.  -  Ну
хорошо же!" И  сделав  вид,  будто  принимает  игру  Моблана  всерьез,  он
подробно изложил техническую сторону, хотя Люлю и  сам  ее  отлично  знал.
Основной капитал Соншельских сахарных заводов  при  создании  акционерного
общества в 1857 году составлял пятьдесят миллионов - сумму огромную по тем
временам - и был разделен на пятьсот тысяч акций по сто франков каждая.
   -  Соншельские  акции  котируются  сейчас...  Тебе,  конечно,  известен
утренний курс... - сказал Ноэль.
   - Нет, я еще не справлялся, - ответил Люлю.
   - Две тысячи двадцать пять, - продолжал Ноэль. -  Скажем  для  круглого
счета две тысячи. Заводы стоят  сегодня  не  менее  миллиарда.  Мы  решили
увеличить номинальный капитал с пятидесяти до семидесяти пяти миллионов  и
предложить каждому держателю по одной новой акции на каждые две старые.
   Стоимость новой акции определялась в пятьсот франков. Это означало, что
в кассу Соншельского акционерного общества должно  поступить  не  двадцать
пять, а сто двадцать пять миллионов.
   - Если у тебя, к примеру... допустим... две тысячи акций...  Я  называю
цифру наугад... - продолжал Ноэль.
   "Двенадцать тысяч, и ты это отлично знаешь", -  подумал  Люлю.  Он  уже
произвел в уме подсчет  и  знал,  что  сумма,  на  которую  ему  предложат
подписаться, составит четыре миллиона.
   - ...то тебе предложат тысячу. И каждая  новая  акция,  за  которую  ты
заплатишь пятьсот франков, равна теоретически,  в  день  выпуска,  средней
цене трех акций: две прежние  -  по  две  тысячи,  что  составляет  четыре
тысячи, затем новая - пятьсот  франков,  выходит  четыре  тысячи  пятьсот.
Раздели эту сумму на три, получается тысяча пятьсот франков. Ты следишь за
мной?
   - Да, очень внимательно.
   Но Люлю по-прежнему не понимал, куда клонит банкир,  до  тех  пор  пока
великан не намекнул, правда с различными оговорками  и  недомолвками,  что
для него самого сейчас затруднительно приобрести новые акции.
   В первую минуту Люлю  Моблан  этому  не  поверил.  Шудлер  решается  на
увеличение капитала за счет  привлечения  чужих  средств?  Невероятно!  Но
великан стал затем приводить те же доводы, какие он излагал Франсуа, -  на
сей раз совсем в ином тоне. В душе Люлю Моблана зазвучала музыка, он узнал
мелодию - то  был  "Венгерский  вальс".  Мелодия  нарастала,  звучала  все
сильнее и громче, превращаясь в настоящую  песнь  торжества.  Он  едва  не
начал напевать вслух, пока Ноэль говорил.
   Уже треть века Люлю с нетерпением ждал  этой  минуты,  подстерегал  ее.
Треть века он не уставал повторять, что "эти бандиты Шудлеры, эти  негодяи
Шудлеры" слишком много берут на  себя,  пускаются  в  слишком  рискованные
операции, что образ их жизни, пышные приемы неминуемо их  разорят,  они  в
конце концов "свернут себе шею", вот тогда-то он, Люсьен  Моблан,  всласть
насладится зрелищем  их  банкротства.  Не  один  раз  на  протяжении  этих
тридцати лет Люлю, занимаясь крупной игрой на  бирже,  пытался  подставить
ножку Шудлеру. Во время Панамской аферы, когда все безумели, казалось, ему
это удастся. И всякий раз Моблану приходилось сознаваться, что не  они,  а
сам он, по его собственному выражению, "расквасил себе нос".
   Пробил час возмездия. Если уж Ноэль  вынужден  признаться  в  том,  что
попал в затруднительное положение, значит, он сидит на  мели.  Теперь  все
становилось  понятным:  и  наигранная  самоуверенность  Ноэля,  и  заранее
подготовленная сцена с внучатами, которых привели сюда,  как  бы  вспомнив
невзначай, что Люлю тоже член семьи, и коньяк  1811  года,  и  присутствие
старика Зигфрида, клевавшего носом в кресле, хотя обычно  он  в  этот  час
отдыхал у себя в спальне после завтрака.
   Заметив  радостное  оживление  на  уродливом  лице  собеседника,  Ноэль
принялся объяснять, что ему  самому,  очевидно,  придется  уступить  часть
своих новых акций группе друзей, договорившись с каждым о его доле.
   "Дурак! Сам лезет в пасть к волку! - сказал себе Люлю. - А  может,  ему
просто не к кому больше обратиться? Да, именно так. Сын наделал глупостей,
все Шудлеры делали глупости.  Акционерное  общество  Соншельских  сахарных
заводов вот-вот обанкротится. Они в тупике".
   - Ну а ты, к примеру, не мог  бы  взять  часть  моей  доли?  -  спросил
наконец Ноэль.
   - Сколько акций ты уступишь? - сказал Люлю.
   Он нуждался в этом  уточнении,  чтобы  укрепить  свою  уверенность.  Во
многих  старых  акционерных  обществах  с   огромным   числом   акционеров
контрольный пакет  принадлежал  владельцам  сравнительно  небольшой  части
основного капитала; в данном  случае  -  владельцам  тринадцати  процентов
всего количества акций. Достаточно им выпустить  из  рук  хотя  бы  десять
тысяч акций,  и  они  потеряют  контроль  над  сахарными  заводами.  Ноэль
ответил:
   - Четырнадцать тысяч.
   Люлю молча уставился на  носки  ботинок,  чтобы  скрыть  свою  радость.
Прошла добрая минута в  молчании.  На  такое  количество  Моблан  даже  не
рассчитывал.
   - Если бы ты мне предложил месяца два назад, я бы охотно согласился,  -
сказал он, выпрямляясь. - Да вот брильянты меня подвели. Хлоп - и упали  в
цене! Ухнули мои доходы от камешков!
   То была грубая, наспех  придуманная  ложь.  После  инфляции  брильянты,
наоборот, поднялись в цене.
   - А твои племянники из банка Леруа? - спросил Ноэль.
   - Ты лучше сам с ними переговори.
   Когда Люлю ушел, Ноэль подумал, довольно потирая руки: "Если все пойдет
так, как я предвижу, это будет  одна  из  лучших  операций  во  всей  моей
финансовой карьере. Она влетит Моблану в несколько миллионов. А если еще и
Леруа ввяжутся по глупости в эту историю..."
   Он налил себе немного коньяку 1811 года и прищелкнул языком.  От  этого
звука старик проснулся и приподнял свои красные веки.
   - Все прошло, как тебе хотелось? - спросил он.
   - Как по нотам, - ответил Ноэль.
   "Когда я расскажу обо всем Франсуа, - подумал он, - это будет для  него
отличный урок! Он поймет, надеюсь, что устройство душевых  для  рабочих  -
это одно, а жизнь, - совсем другое!"
   Между тем Люлю  Моблан  шел  по  авеню  Мессины,  фальшиво  насвистывая
"Венгерский вальс" и весело помахивая тростью с золотым набалдашником.


   Высоко подняв голову с аккуратно расчесанными  седыми  волосами,  Эмиль
Лартуа читал глухим голосом свою речь при вступлении в Академию. На плотно
облегавшем его фигуру зеленом мундире, сливаясь с рядом орденов,  блестело
новое золотое шитье. Локтем левой руки Лартуа касался эфеса  своей  шпаги.
По обе стороны от него на довольно жестких креслах  сидели  его  "крестные
отцы": историк Барер и маршал Жоффр.
   Хотя на улице стоял ясный июньский день,  под  куполом  Академии  царил
ровный полумрак, как  в  часовне  без  витражей.  Одинокий  солнечный  луч
рассекал, подобно мечу архангела, пыльную  вершину  купола  и  то  касался
фиолетовой рясы  епископа,  то  скользил  по  желтой-лысине  какого-нибудь
задремавшего старца.
   Народу собралось довольно много, но  чрезмерного  скопления  публики  и
давки, какие бывают в дни больших торжеств, не наблюдалось.  Прежде  всего
уже наступило время отпусков. И потом, слава имеет свои градации, не менее
четкие, чем переход от неизвестности к успеху. И не на  всех  ее  ступенях
одинаково многолюдно.
   Парижская публика к тому же вовсе не ждала, что во вступительном  слове
Эмиля Лартуа или в ответном слове добрейшего Альбера Муайо забьют  фонтаны
красноречия.
   Достигнув  известного   возраста,   люди,   пользующиеся   определенной
репутацией, вынуждены отвечать тому представлению, какое о них  сложилось:
памфлетист должен писать памфлеты, человек учтивый - проявлять  учтивость;
даже фантазер, состарившись, обязан предаваться фантазиям.
   Вот почему Эмиль Лартуа, помня о том  положении,  какое  он  занимал  в
обществе, произносил негромким голосом  хорошо  построенные,  но  в  общем
пустые фразы, изредка пересыпая свою речь медицинскими терминами и тут  же
поспешно извиняясь за это. Присутствующие, вполне удовлетворенные, вежливо
посмеивались.
   Жером Барер, как всегда со  всклоченной  бородой,  в  покрытом  пятнами
зеленом мундире, преспокойно чистил ногти на левой  руке  большим  пальцем
правой.
   Впереди, перед самой кафедрой, у всех на виду  сидел  лобастый  молодой
человек в новенькой визитке; казалось, он  был  доволен  своим  местом  не
меньше, чем новый академик своим. Это  был  Симон  Лашом,  он  представлял
своего министра, задержавшегося на заседании  комиссии  палаты  депутатов.
Хотя смены кабинета с начала года  не  произошло,  внутреннее  перемещение
позволило Анатолю Руссо в девятый раз получить  портфель  министра:  он  в
четвертый раз стал министром  просвещения.  Симон  за  свою  верность  был
назначен помощником начальника  канцелярии  министра;  он  сделался  лицом
сугубо официальным  и  сменил  очки  в  металлической  оправе  на  очки  в
черепаховой оправе. О нем уже начинали говорить в Париже.
   Большинство публики составляли дамы; среди присутствующих были также  и
неудачливые претенденты, дважды или трижды терпевшие поражение на  выборах
в Академию; однако они не отчаивались  и  именно  благодаря  частым  своим
провалам в конце концов стали чувствовать себя в Академии как дома; в зале
находились также писатели, считавшиеся еще молодыми, хотя им было уже  под
пятьдесят; лет десять назад они уверяли, что  ни  за  какие  блага  их  не
заманят в эту богадельню, а  теперь  все  же  приходили  подышать  пыльной
атмосферой бессмертия, взвесить свои шансы и определить препятствия.
   Все эти кандидаты - будущие  и  настоящие  -  озабоченно  изучали  лица
академиков, силясь угадать, чье кресло освободится раньше других.
   - Бедняга  Лота  ужасно  выглядит,  вы  не  находите?  -  с  лицемерным
сочувствием прошептал на ухо своей соседке какой-то романист.
   А тридцать с лишним знаменитостей, слушая речь своего  нового  коллеги,
разглядывали сидевших  в  первых  рядах  людей  со  сравнительно  молодыми
физиономиями и думали:  "Смотрите-ка,  они  осмелились  прийти  сюда,  эти
мальчишки. Мы им покажем, что взобраться на Олимп не  так-то  просто,  как
они воображают". Ибо прежде, чем уступить свое место,  старики  собирались
поиграть в  занимательную  игру:  пусть-ка  претенденты,  принадлежащие  к
следующему поколению, люди  с  седеющими  висками,  выстроятся  в  ряд  и,
обгоняя друг друга, подобно лошадям  на  скачках,  устремятся  через  весь
Париж к Академии, меж тем как сами академики будут  спокойно  восседать  в
своих креслах и любоваться этим зрелищем.
   Госпожа де  Ла  Моннери  сидела  в  обществе  своей  дочери  -  молодой
баронессы Шудлер - и  своей  племянницы  Изабеллы  на  жестких  деревянных
стульях внизу, посреди маленького зала, рядом со вдовой Домьера,  в  кругу
близких друзей нового академика; вид у нее был недовольный  и  осуждающий,
потому что Лартуа, по ее мнению, говорил слишком тихо и можно было уловить
лишь обрывки его речи.
   - И вот этот человек, истинный  баловень  судьбы,  -  читал  Лартуа,  -
счастливый муж, отец, брат, любимец друзей, писатель, окруженный  всеобщим
восхищением, которого ежегодно осыпали почестями,  был,  несмотря  на  все
это, певцом печали,  так  как  ему  открылась  печальная  сущность  жизни.
Неумолимый бег времени был для Жана де Ла  Моннери  постоянным  источником
грусти; рождение, а затем смерть всего живого оставались для него извечной
загадкой. Молодость и радость  обманчивы,  они  слишком  быстротечны.  Бог
даровал человеку, своему созданию, лишь преходящие блага, ибо, не дав ему,
вернее, отняв  у  него  вечность,  он  лишил  его  возможности  долго  ими
наслаждаться. Вот что  характерно  для  мировоззрения  вашего  знаменитого
собрата, как и для Ламартина, с которым его многое роднит. Недаром Жан  де
Ла Моннери недавно  был  назван  в  произведении  проницательного  критика
поэтом четвертого поколения романтиков...
   Симон Лашом почувствовал, что краснеет от удовольствия: оратор  намекал
на его  диссертацию:  так  Лартуа  отблагодарил  его  за  статью-некролог.
Изабелла бросила взгляд на Симона, но он этого не заметил.
   - Для вашего знаменитого собрата человек - падший ангел... -  продолжал
Лартуа. - Но распад, по его мнению,  нечто,  не  только  присущее  природе
человека, но и неотделимое от самого процесса жизни. С  какой  горечью,  с
какой беспощадностью поэт описывает  этапы  этого  распада  -  постепенное
разрушение тканей, незаметное на первый взгляд притупление чувств,  полную
утрату надежд. Целых пятьдесят лет Жан де  Ла  Моннери  наблюдал  на  себе
самом, как стареет человек.
   Лартуа не спеша перевернул страницу и откашлялся.
   - Но этот неотступный страх перед старостью, граничащий, если можно так
выразиться, с психозом, - произнес он более отчетливо и громко, -  счастье
для тех, кто его испытывает, ибо он избавляет их  от  неотступного  страха
перед смертью, угнетающего столь многих.
   Лартуа  помолчал,  ожидая  гула  одобрения  и  возгласов  "Прекрасно...
прекрасно...", которые должна  была  вызвать  эта  мысль,  казавшаяся  ему
психологически необычайно тонкой.
   Но зал ответил лишь грозной  тишиной.  Не  равнодушной,  а  враждебной.
Тишиной, не нарушаемой ни кашлем, ни шелестом одежды; тишиной,  в  которой
каждый,  казалось,  мог  услышать  биение  собственного   сердца.   Лартуа
почувствовал, как на него  устремились  многочисленные  недоброжелательные
взгляды; даже его "крестный отец",  историк  с  грязными  ногтями,  и  тот
сурово посмотрел на него.
   А ведь при предварительном  чтении  в  узком  кругу  эта  мысль  прошла
незамеченной. Но сейчас, прочитанная  нарочито  громко,  чтобы  произвести
впечатление на широкую аудиторию,  фраза  внезапно  прозвучала  совершенно
необычно, странно и произвела нежелательный эффект.
   Есть вещи, о которых не принято говорить или, во всяком случае, которые
не принято называть своими именами; и слова о страхе смерти  здесь,  среди
всех  этих  сгорбленных  стариков  и  женщин  с  увядающими  лицами,  были
восприняты как бестактность, позволительная разве лишь  студенту-медику  и
куда более неуместная, чем непристойность.
   Они и без того отлично знали, как силен был в них этот страх!  Эссеист,
мнивший себя последователем Вольтера, никогда не засыпал, не  прочитав  на
ночь молитвы, заученной с детства; философ с воротником, всегда  осыпанным
перхотью, каждый вечер тщательно измерял температуру;  Морис  Баррес  ночи
напролет ходил по спальне в кальсонах, стараясь отогнать  обуревавший  его
страх; драматург не расставался  даже  за  обедом  с  лекарствами  в  пяти
пузырьках. Всем им,  конечно,  была  отлично  знакома  эта  граничившая  с
психозом боязнь смерти! А поспешность, с  какой  они  закрывали  окна  при
малейшем сквозняке, а  их  испуг  перед  черной  кошкой,  перебежавшей  им
дорогу, перед  встреченным  священником  или  похоронными  дрогами,  а  их
желание заплакать при  виде  красивого  пейзажа,  сада  Тюильри,  ребенка,
играющего в серсо, лодки, плывущей по Сене, муравья, что тащит былинку!  В
такие минуты комок подступал у них к горлу и они думали: "Скоро  я  ничего
уже не увижу!" Зачем же надо было об этом напоминать? И  особенно  сейчас,
когда им удалось забыться. Ибо торжественная обстановка, царившая  при  их
появлении в зале, сознание, что они окружены почетом и завистью,  что  они
входят в число сорока наиболее знаменитых людей страны,  которую  они  все
еще считали самой прославленной и самой цивилизованной в мире, -  все  это
вытесняло у них на миг мысль о неизбежности смерти. Когда  проходит  время
любовных утех, только удовлетворенное  тщеславие  способно  дать  человеку
радость или по крайней мере развлечь его.
   Нет! Никто никогда не признается в том, что  страшится  смерти,  и  эта
сдержанность вовсе не есть достоинство, как  кое-кто  утверждает,  а  лишь
боязнь отпугнуть тех, на чью помощь рассчитывают. Ребенок, который  боится
минуты, когда погасят свет, уверяет мать, будто он из любви к  ней  хочет,
чтобы она пришла и посидела возле него: солдат, во все  горло  распевающий
непристойную песенку, высовываясь  из  вагона,  просто  силится  заглушить
тревогу, что надрывает ему душу,  как  вой  испорченной  сирены;  женщина,
которая прижимается к теплому телу любовника, и старая  супружеская  чета,
все еще продолжающая спать в одной постели, именуют  свой  страх  любовью.
Никто, никто не хочет в  этом  признаться  из  боязни  остаться  одиноким,
словно зачумленный, ибо и мать, и  любовник,  и  солдат  -  все  они  тоже
боятся! Цивилизация, города, чувства, изящные искусства, законы и армии  -
все рождено страхом, и особенно высшей его формой - страхом смерти.
   Таков примерно был ход мыслей всех  присутствующих  здесь  стариков,  в
большинстве своем профессиональных наблюдателей природы человека. И они  с
трудом заставляли себя слушать продолжение речи.
   И сам Лартуа, читая написанные им слова,  не  слышал  больше,  как  они
звучат. Молчание собравшихся вызывало в нем ту же тревогу, какую он сам  в
них пробудил. Он сбился дважды или трижды, потому что,  читая,  думал:  "К
чему все это? И что я, собственно, тут делаю? Зачем, зачем? А ведь  я  так
желал попасть сюда. И вот я здесь! Какая суета! Сколько  здесь  больных  и
немощных". Такой  приступ  отчаяния  был  совершенно  необъяснимым  именно
теперь, когда осуществлялась его многолетняя мечта, когда он занял наконец
место, к которому так страстно стремился.
   Окончание   его   речи   было   встречено   положенными   по    ритуалу
аплодисментами; однако собравшиеся почувствовали подлинное облегчение лишь
после того, как добрейший  Альбер  Муайо  взобрался  на  кафедру  и  начал
читать, поправляя пенсне:
   - Милостивый государь! Виконт де Шатобриан,  занимавший  в  прошлом  то
самое кресло, в котором мы имеем честь видеть сегодня вас, пишет  в  своих
мемуарах: "При жизни Гиппократа, гласит надгробная  надпись,  в  аду  было
мало обитателей; по милости наших современных Гиппократов там  наблюдается
избыток населения". Будь господин Шатобриан знаком с вами, пересмотрел  ли
бы он свое суждение? Что касается меня, милостивый государь,  то  я  верю,
что да...
   Зал сразу оживился. Все почувствовали себя лучше. И  сам  Лартуа  обрел
привычную уверенность, услышав, как воздают хвалу его талантам.
   Альбер Муайо дребезжащим голосом восхвалял  необыкновенные  достоинства
жизнеописания знаменитого врача Лаэнека, автором которого был  Лартуа;  он
коснулся  даже  его  докторской  диссертации  о  заболеваниях  привратника
желудка, но не стал ее подробно разбирать, а лишь оценил как "важный вклад
в благородную науку врачевания".
   Новоиспеченный академик холеной рукой приглаживал свою седую шевелюру.


   Лартуа с сожалением снял шпагу и мундир. Он бы охотно не снимал их  всю
жизнь. Себе в утешение он подсчитал, что в среднем  при  десяти  ежегодных
церемониях ему предстоит еще надевать мундир по меньшей мере раз сто, а то
и все сто пятьдесят. Его отец умер семидесяти пяти лет, мать -  семидесяти
девяти...
   Он пригласил десяток друзей  на  обед  в  отдельный  кабинет  ресторана
"Ритц". Все они снова и снова восхищались элегантностью его мундира;  надо
сказать, что это обстоятельство подчеркивали в  своих  кратких  отчетах  о
церемонии и  вечерние  газеты,  где  мелькали  выражения:  "Светло-зеленый
мундир профессора Лартуа... Профессор Лартуа - истинный денди Академии..."
   - Видите ли, - говорил Лартуа, усаживаясь за стол, - у  меня  было  два
выхода. Или приобрести мундир покойного коллеги...
   С каким удовольствием употреблял он теперь термин "коллега",  говоря  о
тех, кто входил в храм славы Франции, созданный еще при Ришелье!
   - ...или же заказать себе  новый.  Носить  одежду  с  чужого  плеча  не
слишком приятно, особенно если умерший не близкий ваш друг.  Ах!  Если  бы
это был мундир бедняги Жана... -  продолжал  он,  повернувшись  к  госпоже
Этерлен, которая, как и Симон, находилась в числе приглашенных. -  Правда,
у нас с Жаном были  разные  фигуры.  И  тогда  я  сказал  себе:  "К  черту
скупость! Ведь для Академии я в сущности еще юноша, закажем же себе  новый
мундир!"
   Он говорил несколько громче, чем обычно, ибо никак не мог избавиться от
ораторского тона, которым произносил свое вступительное слово.
   Обед по случаю какого-нибудь счастливого события, как, впрочем, и в дни
рождения и Нового года, обычно дает повод для  горьких  размышлений.  Тот,
кто получил премию в консерватории или кубок на теннисных состязаниях, кто
был избран в парламент либо в Академию, редко может  провести  этот  вечер
среди тех, кого  он  хочет  видеть.  На  него  всегда  обрушивается  поток
преувеличенных  любезностей;  замечая  вокруг  чрезмерно   сияющие   лица,
триумфатор с задумчивым видом пьет свое шампанское.
   А когда он решает пригласить  сразу  всех:  и  своих  родственников,  и
родственников жены, старых,  необыкновенно  обидчивых  друзей,  любовницу,
мужа любовницы, новых приятелей, - то видит вокруг себя одни лишь каменные
лица.
   Для  Лартуа  не  существовало  проблемы  такого  рода.  Всю  его  родню
составляла сестра, старая дева, которая жила в Провене и не  сочла  нужным
приехать в Париж. У него не было ни жены, ни детей, а смерть уже  избавила
его от большинства друзей молодости. Что касается любовниц, то они слишком
мало значили для него в этот период, когда единственной его страстью стала
Академия.
   Вот почему Лартуа имел все основания  просто  и  бездумно  наслаждаться
своим успехом. Все говорили только о нем, о его речи, об  ответном  слове;
да и сам он чувствовал себя вправе  ни  о  чем  ином  не  говорить,  кроме
собственной персоны.
   Жером Барер, у которого накрахмаленная манишка топорщилась под бородой,
а губы лоснились от соуса, кричал:
   - А знаете, что он будет делать нынче вечером после такого дня?  Читать
евангелие на греческом!
   - Если бы это было известно заранее, Эмиль, -  подбавила  фимиама  жена
историка, особа с лошадиным лицом,  у  которой  при  разговоре  обнажались
огромные бледные десны, - я уверена, вы были бы избраны в первом же туре.
   Лартуа почувствовал, что  его  радость  дала  первую  трещину.  "Да,  -
подумал он, - очень скоро я возьму в руки  евангелие,  потому  что,  читая
по-гречески, я ни о чем не думаю".
   Перед  его  глазами  мелькнул  черный  рукав  метрдотеля,  разливавшего
бургундское, Лартуа слышал голос Симона, небесный шепот Мари-Элен  Этерлен
и  страстные  выкрики  полупомешанной  княгини  Тоцци:  несмотря  на  свои
пятьдесят четыре года и морщинистое  лицо,  она  столь  пылко  взирала  на
мужчин, что приводила их в смущение... Все они скоро уйдут и  оставят  его
одного.
   Его страшила минута, когда он снова окажется в  одиночестве,  в  тишине
своей квартиры на авеню  Иены,  отделенный  плотно  закрытыми  дверями  от
погрузившегося в  сон  огромного  улья,  населенного  дружными  семьями  и
влюбленными парочками. В обычные дни это его мало трогало;  напротив,  ему
зачастую даже нравилось оставаться  наедине  с  собственным  отражением  в
зеркале.  Но  в  этот  вечер  такая  перспектива  вдруг   показалась   ему
невыносимой. Стеклянный колпак одиночества, который опустился на него днем
среди царившей в зале тягостной тишины, казалось,  вновь  отделил  его  от
гостей; нервы были так напряжены после событий ушедшего  дня,  что  тонкие
кушанья и вина не могли оказать на него благотворное воздействие.  "Отныне
меня всегда станут сажать по правую руку хозяйки дома,  мои  статьи  будут
оплачиваться вдвойне, мое имя поместят  в  словаре  Ларусса...  И  все  же
потом... меня забудут... и, так или иначе, сегодня вечером я  буду  совсем
один... Постараемся же блеснуть..."
   Он прибегнул к  обычному  приему  стареющих  острословов  и  разразился
каскадом коротких и пряных  анекдотов,  жонглируя  своими  воспоминаниями,
перемешивая гривуазное с трагическим, искусно играя словами.  Сидевшие  за
столом говорили: "Право же, когда Лартуа в ударе, он просто неподражаем!"
   - О, Эмиль! Расскажи нам  историю  с  поездом!  -  воскликнула  княгиня
Тоцци.
   - Какую историю? - спросил Лартуа, хотя  прекрасно  знал,  о  чем  идет
речь.
   - Ну, ту самую, помнишь... В поезде ехали...
   - А, да-да...
   Но как бы то ни было, обед наконец  окончился,  на  дне  чашек  остался
черный осадок от кофе, и никто больше  не  хотел  пить  шампанское.  Барер
начал  клевать  носом.  Издатель  Марселен  ушел  первым,  и  чета   Барер
воспользовалась его автомобилем. Затем удалилась еще одна  пара.  Когда  в
полночь Лартуа вышел из отеля "Ритц", он  оказался  на  улице  в  обществе
княгини Тоцци, госпожи Этерлен,  Симона  и  Мишеля  Нейдекера,  курильщика
опиума, высокого сутулого человека лет сорока, с худой спиной, молчаливого
и лысого, находившегося на содержании у княгини.
   Луна, великолепная июньская луна освещала фасады на Вандомской  площади
и окрашивала в зеленый цвет бронзовую колонну.
   - Не будем расходиться так рано, - сказал Лартуа. - А что, если распить
последнюю бутылку на Монмартре?
   - Как! Вы, член Академии, и вдруг  в  кабачке?  -  воскликнула  госпожа
Этерлен.
   - А почему бы нет? - ответил Лартуа, смеясь. - Это  и  есть  жизнь!  Ей
свойственны противоречия, моя дорогая! К черту ханжество! Вот уже два года
как я живу с постоянной оглядкой на это проклятое избрание. Отныне я снова
имею право делать все, что мне нравится.
   - Браво! Поедем в "Карнавал"! - вскричала княгиня Тоцци. -  Это  лучший
ночной кабачок в Париже!
   Тогда стоявший поодаль Мишель Нейдекер,  который  уже  несколько  минут
выказывал явные признаки нетерпения, заговорил впервые  за  последние  два
часа.  Хриплым,  гневным  и  тоскливым  голосом  наркоман   выразил   свое
негодование и закатил княгине сцену, так как торопился домой.
   - Мы пробудем там всего  лишь  четверть  часа.  Неужели  ты  не  можешь
подождать каких-нибудь четверть часа? - шептала ему княгиня Тоцци.
   - Знаю я твои четверть часа, они сведут меня в могилу!  Тебе  нравится,
когда я страдаю, - прохрипел Нейдекер, глядя в одну точку.
   Но все же сел в машину.


   Симон не часто посещал ночные рестораны. За всю свою жизнь он побывал в
таких заведениях всего раза два, да и то без всякого  удовольствия.  Но  в
тот день он  немало  выпил  за  обедом,  устроенным  Лартуа.  Длинный  зал
"Карнавала",  где  в  синеватой  мгле  плавала  пелена   табачного   дыма,
понравился ему; он следил взглядом  за  танцующими  парами,  вмешивался  в
разговоры, приветливо, как старинной  знакомой,  улыбался  княгине  Тоцци,
бокал за бокалом  глотал  ледяное  игристое  шампанское,  и  звуки  музыки
усиливали его блаженное состояние.  "В  сущности  ночные  кабаки  сближают
людей, - думал он. - Они  разрушают  сословные  перегородки...  Чувствуешь
себя свободней..."
   Он все еще немного сердился на Мари-Элен Этерлен за то, что после обеда
она позволила себе предаться волнующим воспоминаниям о прошлом, и  за  то,
что она изо всех сил старалась превратить избрание Лартуа  в  своего  рода
юбилейное торжество в честь ее былой связи с Жаном де Ла Моннери.
   Он не помнил, в какую именно минуту все, что окружало его в тот  вечер,
вдруг предстало перед ним в совершенно ином  свете,  приобрело  совершенно
новую окраску. Это произошло, должно быть, в тот миг, когда Люсьен Моблан,
тоже сильно опьяневший, плюхнулся на стул между  прославленным  медиком  и
княгиней Тоцци. Старому холостяку  не  часто  доводилось  встречать  людей
своего поколения в злачных местах.
   - А ты почему без треуголки? - воскликнул он, хлопнув Лартуа по плечу.
   И  тут  же  объявил  о  волнующем  событии,  которое  решил  немедленно
отпраздновать:
   - Слыхал? Твоему Шудлеру крышка! Он зарезан, ощипан, выпотрошен!  Через
неделю  на  дверях  его  особняка  на  авеню  Мессины  будет   красоваться
объявление:  "Продается".  И  люди  станут  говорить:  "Вот  оно,   мщение
Моблана!" О, я буду беспощаден. У них нет  больше  ни  гроша.  Они  теперь
судорожно ищут несколько миллионов, чтобы спасти свои сахарные  заводы.  И
представьте, вздумали просить денег у  меня,  дураки!  Зарезаны,  ощипаны,
выпотрошены!
   "Невероятно, просто невероятно! - думал Симон.  -  Не  следует  ли  мне
сейчас же позвонить Руссо? Где я видел этого субъекта? Ах да, на похоронах
Ла Моннери.
   И он машинально протягивал бокал официанту.
   - Сударь, если у вас есть Соншельские акции, или акции банка  Шудлеров,
или еще какие-либо ценные бумаги, выпущенные этими бандитами, - неожиданно
обратился Люлю к Мишелю Нейдекеру, -  продайте,  продайте  их  завтра  же,
послушайтесь моего доброго совета. Вы даже  представить  себе  не  можете,
какой их ожидает крах!
   Мишель Нейдекер, человек с серым морщинистым лицом и  мутным  взглядом,
злобно посмотрел на Люлю и ничего не ответил. "Хорошо  бы  влепить  ему  в
физиономию заряд гороха, - подумал наркоман. -  Эх,  будь  у  меня  сейчас
духовая трубка, как в детстве..."
   Люлю пригубил шампанское и жестом подозвал метрдотеля.
   - Унесите прочь это пойло! - рявкнул  он.  -  Какая  мерзость!  Подайте
"Кордон руж", и  побыстрее.  Я  угощаю  твоих  друзей,  Лартуа,  всех  без
исключения! Нынче вечером я чувствую себя королем. Ну, как твои дела?  Где
твоя треуголка?
   - Послушайте, а вы мне нравитесь! - внезапно закричал Симон.
   Госпожа Этерлен вздрогнула - так изменился его голос.
   Симон протянул руку через весь стол и пожал длинные кривые пальцы  Люлю
Моблана.
   - Вы мне тоже симпатичны, молодой человек.  Во-первых,  у  вас  большая
голова, не такая, как у всех. Хотите сигару? Наконец-то я обрел друга!
   - Да, да,  -  завопил  Симон.  -  Мы  оба  большеголовые...  И  отлично
столкуемся.
   Его глаза за стеклами  очков  в  черепаховой  оправе  блестели,  волосы
растрепались, шея взмокла.
   - Симон, вы пьяны, - вполголоса произнесла госпожа Этерлен.
   - Нет, нет, я никогда не бываю пьян, ни разу в жизни  не  напивался.  Я
просто весел. Ах, понимаю, вас удивляет, как это кто-нибудь  вообще  может
быть весел и счастлив! Человечество не желает  быть  счастливым!  Я  пьян?
Ничего подобного! Уж мне-то известно, что такое человек во хмелю, да,  да,
отлично известно. Все мое детство... все детство...
   И Симон Лашом - с ним это случалось редко, не более чем раз в  месяц  -
вспомнил об отце. Нет, не было ничего общего между буйным поведением этого
деревенского  алкоголика,  часами  горланившего  за  липким   столом   или
слонявшегося  нетвердой  походкой  по  улицам,  и  тем  чувством  сладкого
самодовольства и бездумного приятия жизни, которое владело  в  эту  минуту
его сыном. "Я культурный человек, мне дано познавать истину", -  мелькнуло
в голове у Симона.
   Он протянул руку к ведерку с шампанским, чтобы наполнить бокал.
   - Поверьте, Симон, вам лучше поехать домой.
   - Да что  вы,  пусть  себе  развлекается,  -  послышался  хищный,  чуть
надтреснутый голос княгини Тоцци. - Так приятно пьянеть! Ведь  именно  для
этого  мы  и  пьем.  Люди,  пугающиеся  первых  признаков   опьянения,   -
презренные, жалкие, трусливые существа. Во всех наслаждениях надо идти  до
конца, во всех без исключения!
   Она улыбалась Симону, растягивая свой  огромный  рот,  который,  по  ее
мнению, нравился мужчинам. Румяна и белила на ее лице расплылись и стекали
по бороздкам морщин. В семь часов вечера, приняв  ванну  и  умело  наложив
слой косметики, она могла еще показаться  привлекательной:  нетрудно  было
даже  представить  себе,  что  лет  двадцать  назад  эта   женщина   слыла
красавицей. Но сейчас,  под  утро,  ее  измятое  лицо  говорило  о  грубых
страстях и неумолимых разрушениях времени.
   Однако Симон видел все как бы сквозь дымку.  Окружавшие  его  люди,  за
исключением  одной  только  госпожи  Этерлен,  вызывали  в  нем   какое-то
удивительно теплое чувство.
   - Вы тоже мне нравитесь, - обратился он к княгине Тоцци. -  Вы,  должно
быть, знаете множество интересных вещей.
   Из чувства признательности она принялась  гладить  его  колено.  В  это
время Люлю Моблан сказал Лартуа:
   - Знаешь, в будущем она станет  великой  актрисой.  А  ведь  это  я  ее
откопал, да, да. О, она удивительно умненькая девочка. Кладезь добродетели
и из хорошей семьи. Я привез ее сюда. Ты ее сейчас увидишь.


   Сильвена Дюаль задержалась у зеркала, чтобы поправить прическу: стоя  у
бархатной портьеры, закрывавшей вход, она слушала Анни Фере, перечислявшую
ей гостей Лартуа.
   - ...А вон  тот  молодой,  в  очках,  что  так  яростно  жестикулирует,
большая, говорят, шишка в министерстве просвещения. И  как  им  только  не
стыдно посещать подобные кабаки! А потом проспится и начнет обучать детей.
Ты только взгляни, какие с ними женщины, размалеваны, будто вывески!
   Рыжеволосая девица машинально повернула золотой браслет  на  руке.  Она
уже не походила на прежнюю крошку  Дюаль,  ютившуюся  в  глубине  грязного
двора на улице Фобур-Монмартр. Теперь ее называли только  Сильвена  Дюаль,
не иначе. Люлю, как он и обещал  при  первой  встрече,  сделал  ее  модной
актрисой. Имя Сильвены красовалось на афишах,  возвещавших  о  премьере  в
одном из театров на  Больших  бульварах,  причем  роль  в  этой  пьесе  ей
поручили только  потому,  что  ее  покровитель  уплатил  директору  театра
солидную сумму. Но самым удивительным было то, что у Сильвены и  на  самом
деле обнаружился комедийный талант.
   "Эта  новенькая  актриса  благодаря  своей  пикантности  и   бесспорной
молодости спасла спектакль от полного провала", - писал театральный критик
газеты "Фигаро". Такого высказывания оказалось достаточно, чтобы  Сильвена
приобрела определенную репутацию  в  узком  театральном  мирке  и  вызвала
зависть. Ее фотография в вечернем платье была опубликована в журналах мод.
   - Надо признаться, ты сумела окрутить Люлю. И влетела ему в копеечку! -
сказала Анни. - Квартира на Неаполитанской улице, горничная, театр, где ты
всеми командуешь! А вот я по-прежнему торчу в этом  грязном  кабаке.  Тебе
больше повезло, чем мне. Впрочем, это естественно. Но  что  ни  говори,  а
старушка Анни, когда ты подыхала  с  голоду,  оказалась  для  тебя  доброй
подружкой. Что бы ты делала без меня?
   - Конечно, конечно! Я это отлично помню, - вяло отозвалась Сильвена.  -
Но знаешь, не будь Люлю, нашелся бы другой. Если у человека  есть  талант,
рано или поздно он себе пробьет дорогу.
   - Нахалка! - прошипела Анни Фере вслед отошедшей Сильвене.


   Когда молодая актриса подошла к  столику,  все  мужчины  встали.  Почти
тотчас же оркестр заиграл под сурдинку,  и  к  столу  приблизился  толстый
венгр с торчащим вперед брюшком. В руках он держал скрипку.
   - О, сколько хорошеньких женщин, сколько красоток! - воскликнул  он.  -
Настоящий букет! Что хотели  бы  послушать  дамы?..  Ну,  в  таком  случае
венгерский вальс, специально для вас!
   Свет в зале померк, луч прожектора выхватил из темноты столик с важными
гостями, смычок заскользил по струнам.
   - Восхитительно! Прелестно! - бормотал Симон.
   Было что-то символическое в том, что в зале кабачка,  где  развлекалась
преимущественно парижская молодежь, в эти минуты свет падал лишь  на  один
столик, за которым сидели главным образом люди  уходящего  поколения.  Луч
прожектора безжалостно показал, какие у них  старые,  изношенные  лица.  В
ярком пятне света  все  эти  неподвижные,  застывшие  фигуры  походили  на
восковых кукол из музея Гревен. Они казались неодушевленными, а  глаза  их
напоминали осколки потускневшего зеркала.  На  помятых  лицах  этих  людей
лежала не только печать усталости  от  утомительного  в  их  годы  ночного
кутежа, на них сказывалось и внутреннее разложение.
   В беспощадном свете  прожектора  щеки  Мари-Элен  Этерлен  вдруг  стали
обвисшими и дряблыми; Нейдекер, несмотря на жару в зале, то и  дело  зябко
поеживался.
   "Подумать только, ведь этот наркоман был героем! - сказал себе  Лартуа,
сохранивший, к своему удивлению, ясную голову и  критически  взиравший  на
окружающих. - Конечно, конечно... Все это меня уже не забавляет".
   Даже Симон, которому еще не было тридцати  пяти  лет,  уже  не  казался
молодым: алкоголь обнажил неумолимую работу времени.
   Одна лишь двадцатилетняя  Сильвена  была  действительно  молода.  Желая
подчеркнуть свою причастность к сцене, она приехала, не сняв  театрального
грима. Но если румяна не могли скрыть морщин княгини Тоцци, они  не  могли
также  скрыть  молодости  Сильвены.  Глубокий  вырез  платья  открывал  ее
небольшую грудь. В ослепительном свете  прожектора  рыжая  грива  Сильвены
пламенела. Актриса уже была испорчена до мозга костей, но на ее облике это
еще не отразилось. И во взгляде Лартуа вспыхнули неподвижные металлические
огоньки.
   В это мгновение Симон, не рассчитав голоса, громко сказал Сильвене:
   - Вы красивы, очень красивы, слишком красивы для нас! Вам и только  вам
принадлежит право выбрать музыку.
   Скрипач,  приняв  величественный  вид  большого   артиста,   неожиданно
перестал играть и сказал:
   - Говорите,  сударь,  не  стесняйтесь,  я  буду  продолжать,  когда  вы
кончите.
   - Вы превосходно, великолепно играете, но, согласитесь, ведь красота, -
и Симон указал на Сильвену, - тоже музыка, и не менее прекрасная, чем  все
творения Листа и Шопена.
   - Симон! - воскликнула госпожа Этерлен.
   - Чего, собственно говоря, от меня хотят? С каких это  пор  уже  нельзя
говорить того, что думаешь? Значит, искренности тоже нет места на земле! -
возмутился Симон, приподнимаясь со стула. - Мы обязаны сказать ей, что она
красива, пусть она это знает! А вы, вы  просто  ревнуете,  и  мне  понятно
почему.  Ха-ха-ха!  Но  зато  у  вас  есть  утеха   -   ваши   пресловутые
воспоминания!
   Он выкрикивал все это среди полной тишины, и ему даже нравилось, что он
привлекает к себе внимание всего ресторана.
   - Замолчите, Симон, прошу вас! - потребовала госпожа Этерлен.
   - Ладно, ладно, молчу. Существуют  вещи,  которые  вам  недоступны.  Их
может понять только еще незнакомая женщина, - прибавил он, пожирая глазами
Сильвену.
   Щедрые чаевые  умерили  самолюбие  скрипача,  и  он  доиграл  до  конца
венгерский вальс.
   В зале опять вспыхнул свет, официанты принесли новые бутылки, и столик,
только что походивший на уголок  музея  Гревена,  вернулся  к  жизни.  Все
громко разговаривали, перебивая друг друга.
   Нейдекер рвался домой. Сильвена спрашивала Симона:
   - Вы еще не  видели  меня  в  новой  роли?  Приходите  в  театр,  когда
захочется. Моя ложа в вашем распоряжении.
   Чувствуя  себя  предметом  вожделения  нескольких  мужчин,  она  громко
смеялась, поминутно встряхивала своими рыжими волосами и курила,  выпуская
длинные струйки дыма. У госпожи Этерлен на глаза навернулись  слезы.  Люлю
Моблан, с трудом ворочая языком, неожиданно спросил:
   - Лартуа! Хоть ты и академик, но, быть может, еще  не  все  позабыл?  В
состоянии ли мужчина в пятьдесят восемь лет произвести на свет ребенка?
   - Почему бы и нет? Это возможно и в более позднем возрасте,  -  ответил
Лартуа, не сводя взгляда с Сильвены.
   Молодая актриса,  повернувшись  к  Симону,  напевала  мелодию  песенки,
которую исполнял оркестр.
   - Ты слышишь, Сильвена? - многозначительно заметил Люлю. -  Сам  Лартуа
утверждает, что я могу стать отцом ребенка. Он даже говорит, что сейчас  у
меня самый подходящий возраст. Я хочу от тебя ребенка, девочка!
   Сильвена бросила на  прославленного  медика  вопросительный  взгляд,  а
затем пронзительно рассмеялась.
   - Что ты тут нашла смешного?  -  обиделся  Люлю.  -  Мое  желание  лишь
свидетельствует о настоящей любви.
   - Полно, Люлю, не говори глупостей.
   - Почему глупостей? Или ты хочешь сказать, что...
   Он побагровел и обозлился не на  шутку.  Сильвена  поспешила  поправить
дело.
   - Люлю, миленький, что с тобой? Я же нисколько не  сомневаюсь,  что  ты
можешь наградить меня ребенком! - проговорила  она.  -  Но  я-то  не  хочу
ребенка. Что я с ним стану делать? Подумай о моей артистической карьере. А
кроме того, дети - это дорогое удовольствие!
   Она обняла Моблана за шею и стала к нему ластиться.
   - Слушай, девочка, я хочу во что бы то ни стало насолить Шудлеру!.. Мне
противно слушать, как он хвастает своими внуками... Ради одного этого... -
хрипел Моблан. - Если ты мне родишь ребенка, я подарю тебе миллион.
   Сильвена вздрогнула и бросила на него испытующий взгляд.
   - Нет, нет, я вовсе не пьян, - настаивал Люлю, - я именно так и сказал:
миллион франков, иначе говоря, пятьдесят тысяч луидоров. Сразу же, в  день
рождения младенца, наличными.
   Он призвал в свидетели сидевших за столом.
   - Слушайте все! - крикнул он. - Если эта крошка родит мне ребенка, я ей
дарю миллион.
   Громкие возгласы и смех слились в общий гул.
   - Браво!
   - Когда это произойдет?
   - Кто будет крестным отцом?
   Люлю самодовольно выпятил грудь и  смеялся,  показывая  длинные  желтые
зубы.
   - Напиши все это на бумаге, - попросила Сильвена, стараясь  перекричать
присутствующих.
   - Вот именно, на  бумаге,  чтобы  сохранился  документ  для  архива!  -
завопил Симон. - Мне нравятся такие мужчины, как вы!
   Он достал из кармана листок бумаги и смотрел,  как  Люлю  Моблан  пишет
обязательство по всей форме.
   Глаза у Симона заволокло туманом. Лица соседей  расплывались,  внезапно
меняли очертания. Впрочем, он обращал теперь внимание  лишь  на  Сильвену.
Симон был в том состоянии, когда у пьяного возникают навязчивые желания  и
дьявольские планы их  осуществления.  Он  хотел  обладать  этой  девчонкой
немедленно, этой же ночью, а потому твердо  решил  оставаться  в  обществе
Люлю  и  Сильвены   ровно   столько,   сколько   потребуется.   Лишь   два
обстоятельства могли остановить его: если он  напьется  в  дым  либо  если
дверь Сильвены захлопнется у него перед носом.
   Сильвена спрятала листок в сумочку и, рассмеявшись  неприятным,  резким
смехом, засунула кусочек льда за воротник Симона и взъерошила ему волосы.
   Не один Симон вынашивал дьявольские планы в отношении Сильвены. Княгиня
Тоцци внимательно следила за  своим  возлюбленным,  которого  била  мелкая
дрожь, и в каких-то  темных  целях  старалась  понять,  испытывает  ли  он
влечение к рыженькой.
   Внезапно Тоцци наклонилась и что-то шепнула на ухо спутнику.
   - Нет, я хочу домой, и все, - ответил он.
   - Не к чему торопиться, ведь так или  иначе  сегодня  ночью  я  буду  с
тобой, - пробормотала княгиня Тоцци.
   - Я вовсе не этого хочу, ты сама отлично знаешь!
   - Невежа! Ты мне за все заплатишь.
   - А я тебя брошу, слышишь? Сегодня же брошу! Не  желаю  больше  сносить
рабство!
   За соседним столиком сидела Анни Фере; она  наблюдала  за  Сильвеной  и
думала: "Если б она осталась одна, я увела бы ее к себе,  эту  потаскушку!
О, она еще когда-нибудь придет ко мне..."
   Что касается Лартуа, то он, следуя своей привычной тактике, прикидывал,
как устроить, чтобы  на  обратном  пути  остаться  вдвоем  с  Сильвеной  и
проводить ее домой.  "Впрочем,  нет,  ничего  не  получится,  парочки  уже
составились. Отвратительный вечер, пустая трата времени!.."
   Он знал, что через три дня найдет упоминание о себе в "Кри де Пари",  и
думал: "Глупо, ах, как глупо было приезжать  сюда.  Я  чувствую  себя  еще
более одиноким, чем раньше". Окружавшие его люди,  наполовину  или  совсем
утерявшие  способность  мыслить  и  рассуждать  здраво,  бормотали  что-то
невнятное, смеялись, кричали, спорили и все  же  -  вопреки  всем  законам
логики - понимали друг друга. Но его никто не понимал.
   Сильвена и Симон с такой силой чокнулись,  что  бокал  в  руках  Лашома
разлетелся вдребезги. Пальцы его окрасились кровью, но он даже не  обратил
на это внимания. Чтобы не остаться в долгу, Сильвена разбила свой бокал  о
край стола. Официант с салфеткой в руке, согнувшись,  подобрал  осколки  и
вытер лужицу шампанского.
   - Господин Нейдекер и  я  хотели  бы  вернуться  домой,  -  проговорила
Мари-Элен Этерлен плачущим голосом.
   - То есть как это вернуться?  Жизнь  только  начинается!  -  воскликнул
Симон. - А впрочем, поезжайте, поезжайте! В  сущности,  так  будет  лучше.
Меня мучит жажда, страшная жажда!
   - Да, пожалуй, пора уходить, - сказал Лартуа, поднимаясь.
   Он подозвал метрдотеля, но тут вмешался Люлю.
   - Нет, нет, за все плачу я, - заявил он. - Никогда  в  жизни  не  прощу
тебе, что ты, академик, явился сюда без треугольной  шляпы.  Пробираясь  к
выходу, Симон то и дело задевал за столики; это сильно удивляло  его  -  в
полумраке ему на каждом шагу чудились широкие проходы. Он  и  Люлю  только
что решили перейти на "ты".
   - Я тебя больше не покину, - повторял Симон, взяв Моблана под  руку,  -
наконец-то я отыскал настоящего человека! Нет, я тебя больше не покину!
   - А я тебя уверяю, у нее от меня будет ребенок, - твердил в ответ Люлю,
обнимая Сильвену за талию.
   - Чудесно! Я буду свидетелем, да, да, буду свидетелем.
   Вдоль тротуара выстроилась вереница такси.
   Ни с кем не простившись, Нейдекер забрался в первую же  машину,  втащив
за собой Ирэн Тоцци. Не успел автомобиль тронуться, как оттуда послышалась
перебранка.
   Ни на шаг не отставая  от  Люлю  и  Сильвены,  Симон  охрипшим  голосом
доказывал, что отныне у него нет ни иного дома, ни иных друзей,  и  упорно
порывался сесть с ними в одну машину.
   - Симон, прошу вас! Если бы  вы  только  могли  взглянуть  на  себя  со
стороны, вы бы ужаснулись! - укоризненно сказала госпожа Этерлен.
   - Не беспокойтесь,  мы  его  потом  проводим,  -  проговорила  актриса,
вцепившись в Симона.
   Видя, какой оборот принимает дело, Лартуа решил воспользоваться удобным
случаем и сказал госпоже Этерлен:
   - Пойдемте, пойдемте, Мари-Элен, я провожу вас.
   - Но нельзя же его оставлять в таком состоянии!
   - Можно, можно, ничего с ним не случится.  Когда  человек  пьян,  самое
лучшее - ему не перечить, уж поверьте моему опыту.
   И он заставил ее сесть в такси.
   Симон не заметил, сколько  времени  ушло  на  дорогу.  Голова  Сильвены
лежала на груди у Люлю, но, пользуясь темнотой,  она  просунула  руку  под
расстегнувшуюся манишку Симона и теребила волосы на его груди.
   Симон очутился в  незнакомой  квартире,  где  так  ничего  и  не  успел
разглядеть: кто-то протянул ему крутое яйцо, и  он  с  удовольствием  съел
его. Потом растянулся в мягком  кресле,  перед  глазами  у  него  мелькали
золотые искры, белые стены стремительно вертелись.
   До него донесся женский голос:
   - Люлю, мой милый,  мой  обожаемый  Люлю,  теперь-то  уж  я  непременно
забеременею.
   Немного погодя задремавший Симон почувствовал, что его тянут за руку, и
тот же голос прошептал:
   - Пойдем, он спит. Он еще пьянее тебя.
   Симон разглядел Сильвену: она стояла возле него с обнаженной  грудью  и
настойчиво увлекала в соседнюю комнату; там она уложила Симона на диван  и
помогла раздеться.
   При этом Сильвена торопливо шептала:
   - Если у него возникнут сомнения, я скажу, что ты был тут и все  видел.
А ты подтвердишь, ладно? Надо, чтобы он обязательно поверил.
   Он только прорычал в ответ.
   И вдруг укусил ее в плечо, затем в грудь. Потом ему показалось,  что  и
сам он и все вокруг рухнуло в огненную бездну.
   Острые ноготки впились ему в поясницу, и до него донеслось:
   - Не уходи!
   Затем все сковал сон.


   Такси приближалось к площади Этуаль.
   - Симон  меня  очень  огорчил  нынче  вечером,  -  проговорила  госпожа
Этерлен. - Он был невероятно груб и словно умышленно компрометировал меня!
Это глупо, я знаю, но мне хочется плакать. Вы уверены, что с ним ничего не
случится?
   - Да нет же, нет, дорогая, - уговаривал ее Лартуа. -  Успокойтесь.  Все
это пустяки! Симон очень мил.
   - Уж не знаю! Подумать  только,  он  буквально  повис  на  шее  у  этой
девицы!.. Видно, я старею, не правда ли?
   - Ну что вы, Мари-Элен, как вы можете так говорить? У  вас  удивительно
свежее личико, клянусь, я любовался вами весь вечер.
   - Вы очень добры, Эмиль. Но я чувствую, мне надо порвать с  Симоном.  Я
так привязалась к нему, что жизнь моя грозит превратиться в ад.
   Из  боковой  улицы  выехала  встречная  машина,   шофер   такси   резко
затормозил. Госпожа Этерлен вскрикнула и неожиданно очутилась  в  объятиях
Лартуа. Он бережно усадил ее на место, обняв при этом за плечи.
   - Слов нет, у молодости есть свои хорошие стороны, но немало и  дурных,
- начал он. - Пожалуй, вам лучше бы иметь рядом  с  собою  человека  более
положительного, более солидного... А потом,  мне  думается,  вы  ведете  в
последнее время слишком замкнутый образ жизни. Надо больше выходить,  чаще
встречаться с людьми, возобновить светские связи.
   Говоря это, он пытался ее поцеловать.
   - Нет, нет, Эмиль, прошу вас, - запротестовала она, отталкивая  Лартуа.
- Мне нездоровится, у меня голова болит.
   - Не хотите ли на минутку заехать ко мне? Я дам вам таблетку.
   - Нет, благодарю, я хочу поскорее вернуться домой.
   Они помолчали. Автомобиль катился  по  аллее  Булонского  леса.  Лартуа
перешел к прямой атаке.
   - Нет, друг мой, прошу вас. Вам вовсе не обязательно поддерживать  свой
мужской престиж, - произнесла госпожа Этерлен. - Мне очень лестно, что  вы
заинтересовались мною, пусть  даже  на  один  вечер.  Но  давайте  этим  и
ограничимся.
   - Почему на один вечер, Мари-Элен! Я уже давно мечтаю  о  вас...  Давно
стремлюсь к вам.
   - Полноте, полноте, зачем говорить то, чего  вы  вовсе  не  думаете,  -
ответила она, легонько ударив его по руке. - Ведь мы с вами старые друзья,
и незачем было ждать сегодняшнего дня... Просто вы, как всегда, учтивы.
   Снова наступило молчание, затем шофер услышал:
   - Нет, Эмиль...
   Через несколько мгновений снова раздался негодующий женский голос:
   - Да перестаньте, Эмиль! Не то я остановлю такси!.. Ведь я  же  сказала
вам - нет!
   Она открыла боковое стекло, и в машину ворвался свежий воздух.  Госпожа
Этерлен забилась в угол и приготовилась к отпору.
   - Нет, вы просто невыносимы, - сказала она. - Повторяю,  у  меня  болит
голова, мне не до этого. Да и за кого  вы  меня  принимаете?  За  женщину,
которая уступает через три минуты и  отдается  в  такси?  Право,  вы  либо
слишком высоко цените свое внимание, либо, напротив,  ни  во  что  его  не
ставите! Полно, успокойтесь!
   Он переменил тактику и, пока они ехали по Булонскому мосту, говорил  ей
о своем большом чувстве, которое будто бы долго скрывал, о желании обрести
прочную  привязанность,  о  поисках  настоящей  любви.  Все,  о   чем   он
рассказывал, было в какой-то степени правдой; неправда заключалась  только
в том, что он адресовал все эти излияния госпоже Этерлен.
   Автомобиль остановился на улице Тиссандр.
   Лартуа вышел и проводил свою спутницу до садовой калитки.
   - Мне хотелось бы еще немного побеседовать с вами, - произнес он.
   - Нет, нет, повторяю...
   - Вас даже не трогает, что сегодня день моего избрания в Академию? И вы
хотите оставить меня одного...
   Он сказал это таким тоном, что она невольно была растрогана. Но у нее и
в самом деле сильно болела голова.
   - Приходите в любой вечер, и мы  побеседуем.  Но  сейчас  я  бесконечно
устала и, чего доброго, еще поверю вам.  Еще  раз  благодарю  за  чудесный
обед.
   И она захлопнула калитку.
   "Я просто болван, - говорил себе Лартуа на обратном пути, - законченный
болван. Теперь мне придется послать ей завтра цветы, и она вообразит,  что
я и впрямь в нее влюблен. И кто только тянул меня за язык! А сейчас..."
   Доехав до авеню Иены, он расплатился с шофером и  с  минуту  неподвижно
стоял на тротуаре, не решаясь вернуться домой.  Затем  взглянул  на  часы:
было четыре утра. На небе занималась бледная заря,  угрожая  затмить  свет
звезд. Воздух был свежий,  бодрящий,  звуки,  изредка  нарушавшие  тишину,
казалось,  звенели,  точно  хрусталь.  Призрачная   предрассветная   дымка
окутывала город. Лартуа еще чувствовал  легкое  опьянение,  спать  ему  не
хотелось, и он с отвращением думал о своей пустой квартире, о том, как час
или два он будет шагать из угла в  угол,  размышляя,  чего  может  он  еще
ожидать от жизни.
   "Я достиг всего, к чему стремился, добился всего,  чего  желал;  тысячи
писателей, тысячи медиков завидовали мне сегодня, и все же я  несчастен...
Все дело в том, что я чувствую себя не  по  годам  молодым.  Вот  источник
драмы. Что сейчас предпринять?.. И подумать только,  ведь  в  этом  городе
есть сотни молодых, красивых и одиноких  женщин,  которые  были  бы  рады,
окажись они этой ночью в объятиях мужчины! Но, увы, я их не знаю! Впрочем,
сейчас они уже спят, все уже спят!"
   Обуреваемый своими мыслями, он  зашагал  по  направлению  к  Елисейским
полям и глядел по сторонам  -  не  попадется  ли  ему  навстречу  одинокая
женщина. Улица была пустынна. Он поравнялся с  юной  парочкой,  влюбленные
шли  быстро,  тесно  прижавшись  друг  к  другу.  Какой-то  пьяница  брел,
пошатываясь и хватаясь  за  стену.  Тряпичник  рылся  палкой  с  крюком  в
мусорном  ящике.  Впереди   Лартуа   появилась   женщина,   должно   быть,
проститутка. Сердце его забилось  чуть  быстрее,  он  ускорил  шаг,  чтобы
догнать ее. Какое, в конце концов, имеет значение, что  это  уличная  фея?
Чем она, собственно, отличается от всякой другой? А потом,  ее  можно  обо
всем расспрашивать. Но незнакомка свернула на улицу Колизея  и  исчезла  в
воротах. В этот час даже проститутки возвращались домой. Лартуа  продолжал
идти, надеясь на новую встречу. Так он дошел до площади  Согласия,  никого
не увидев по пути, кроме другой парочки,  которая,  обнявшись,  сидела  на
скамье.
   И тут его глазам предстала площадь: горели сотни фонарей, били фонтаны,
отливая бледно-сиреневым  светом,  возвышались  фасады  отеля  "Крийон"  и
здания морского  министерства;  а  дальше,  за  мостом,  возникала  темная
громада Бурбонского дворца... Казалось, он был воздвигнут не из  камня,  а
из бронзы и строили его не простые люди, а подручные Юпитера.
   - Красивейший город в мире, - прошептал Лартуа.
   Мимо, громко дребезжа, проехало пустое такси. Он окликнул шофера:
   - В детскую больницу!
   Сонный  врач-ординатор  решил,  что  его  разбудили  из-за   очередного
несчастного случая - в ту ночь они следовали один  за  другим;  каково  же
было его  удивление,  когда  он  увидел  перед  собой  самого  профессора,
приехавшего в больницу в пять часов утра, да еще в смокинге.
   - Как себя чувствует маленький Корволь? - осведомился Лартуа.
   - С девяти часов вечера в коматозном состоянии, патрон.
   - Я этого опасался. Хотел заехать в конце дня, но не мог.  Церемония  в
Академии затянулась дольше, чем я предполагал, потом обед. Друзья так и не
отпустили меня, до глубокой ночи сидели.
   Он снял смокинг, вымыл руки и надел  белый  халат.  Лицо  у  него  было
утомленное, но взгляд ясный, а речь краткая и точная.
   - Пройдем к нему, - сказал Лартуа.  -  Кстати,  еще  три  дня  назад  я
говорил вам, что этого ребенка не спасти.
   Профессор и  ординатор  углубились  в  пропахшие  эфиром  и  формалином
длинные коридоры, освещенные ночниками.
   Дежурная сестра присоединилась к ним.
   Лартуа толкнул стеклянную дверь и вошел в небольшую белую палату.
   На кровати лежал мальчик лет девяти с синюшным лицом  и  прилипшими  ко
лбу влажными волосами; закинув голову, он едва  слышно  хрипел.  На  самой
середине лба у него была родинка.
   Лартуа пощупал пульс ребенка, поднял его  веко  и  увидел  закатившийся
глаз; он потянул книзу простыню, и его взору предстало исхудалое, высохшее
тельце; кожа маленького  страдальца  стала  твердой,  как  жесть,  мускулы
одеревенели.
   - Когда в последний раз  вводили  физиологический  раствор?  -  спросил
Лартуа.
   - В шесть часов, профессор, - отозвалась сестра.
   - Так... Надо будет ввести снова. А потом приготовьте все для  укола  в
сердечную мышцу. Это может понадобиться каждую минуту.
   - Вы надеетесь, патрон... - начал ординатор.
   - Я ни на что не надеюсь, - отрезал Лартуа. - Я даже уверен,  что  укол
ничего не даст. Но нужно бороться, мой друг, нужно всегда  бороться,  даже
после наступления смерти.
   Сестра повесила баллон с физиологическим раствором и глюкозой  на  крюк
металлической стойки, отыскала на маленькой посиневшей ноге место, еще  не
исколотое при вливаниях, и теперь следила за тем, чтобы раствор  медленно,
капля по капле, вытекал из резиновой трубки.
   - Если только  его  организм  еще  способен  усваивать...  -  задумчиво
произнес Лартуа.
   Умирающий ребенок по-прежнему лежал неподвижно, ни на что не  реагируя;
глаза его закатились.
   - Я видел фотографии в вечерних газетах, -  сказал  врач.  -  Церемония
вашего приема в Академию была великолепна.
   - Да, все прошло  очень  хорошо,  без  преувеличения  хорошо.  Зал  был
переполнен, публика настроена восторженно... Быть может, в один прекрасный
день и вы испытаете все это, Моран.
   - О нет! Я не обольщаюсь, мне никогда не дождаться подобного триумфа, -
ответил ординатор, застенчиво улыбаясь.
   Они с минуту помолчали, наблюдая за мальчиком. Физиологический  раствор
больше не вытекал из трубки, Лартуа легонько тронул  иглу,  вонзившуюся  в
кожу. Сильный отек указывал на скопление жидкости.
   - Ступайте отдыхать, Моран, и  вы  тоже,  мадемуазель  Пейе,  -  сказал
Лартуа. - Нам нечего тут делать втроем.
   - Позвольте мне остаться, профессор, - попросила сестра.
   - Нет, я сам буду следить  за  развитием  событий.  Если  только  можно
назвать это развитием... Мне  и  вправду  никто  не  нужен,  я  сам  введу
адреналин в сердечную мышцу. Поверьте, я прекрасно справлюсь один.
   И Лартуа остался возле  умирающего  ребенка;  он  не  отрывал  глаз  от
маленькой родинки, этой капли янтаря  на  муаровом  лбу.  Он  не  надеялся
узнать что-либо новое о туберкулезном менингите, ничего  сверх  того,  что
уже было ему хорошо известно. Но этот прославленный клиницист, который  из
эгоизма не имел ни семьи, ни детей, до сих пор неизменно испытывал жалость
при виде агонизирующего ребенка, хотя  уже  давно  ничего  не  чувствовал,
присутствуя при смерти взрослых. Именно это и было  дорого  Лартуа  в  его
профессии: ощущение того, что в нем еще теплится чувство жалости к  людям,
что зеркало его души еще не все потускнело и способно отражать  нечто,  не
имеющее непосредственного  отношения  к  его  собственной  особе.  "Бедный
малыш, ему больше не суждено увидеть восход солнца!"
   Внезапно мальчик зашевелился, забился, застонал,  по  его  телу  прошла
судорога, он весь задергался, как  повешенный.  Теперь  глаза  его  совсем
закатились, колени со  стуком  ударялись  друг  о  друга,  кожа  приобрела
фиолетовый оттенок, на губах выступила пена.
   Он  сбросил  с  себя  простыню,  и  резиновая  трубка  с  металлическим
наконечником медленно раскачивалась из стороны в  сторону.  Лартуа  закрыл
небольшой кран в нижней части баллона, затем  подошел  к  кровати  и  сжал
плечи маленького мученика, который  больше  ничего  не  видел,  ничего  не
слышал и, быть может, уже не чувствовал страданий; предсмертные конвульсии
ребенка были, по  всей  вероятности,  лишь  последней  реакцией  нервов  и
мускулов, безнадежной попыткой высвободиться из-под пяты злобного людоеда,
душившего его.
   - Успокойся, малыш, успокойся, - прошептал  Лартуа,  невольно  забывая,
что больной уже не может его слышать.
   Приступ проходил. Профессор легонько гладил ребенка по лбу, пальцы  его
скользили по маленькому янтарному пятнышку. Тело мальчика снова  сделалось
неподвижным. Пульс все учащался и едва прощупывался, теперь его уже трудно
было  сосчитать;  могло  показаться,  что  по  артериям  пробегает  слабый
электрический ток. Вставив  резиновые  трубки  стетоскопа  в  уши,  Лартуа
внимательно выслушивал сердце, и то, что он слышал, было  ужасно:  в  этой
мышце величиною с кулак вот-вот должно было угаснуть таинственное будущее.
В то самое мгновение, когда звук в стетоскопе  умолк  и  по  телу  ребенка
прошла чуть заметная дрожь, Лартуа обнажил его  худенькую  грудь,  схватил
длинную стальную иглу, лежавшую на подносе, и  с  быстротою  и  точностью,
которые были поразительны в шестидесятилетнем человеке,  уже  почти  сутки
находившемся на ногах, уверенным движением воткнул ее меж  ребер  с  такой
силой, что игла коснулась сердечной мышцы мальчика. Затем он нажал большим
пальцем на поршень шприца и, выпустив из него  адреналин,  вытащил  ловким
движением иглу,  взглянул  на  острие,  снова  схватил  стетоскоп  и  стал
слушать. Прошло несколько мгновений, врач поднял печальные глаза  к  окну,
еще закрытому ставнями, сквозь которые пробивались первые лучи  солнца,  и
накрыл простыней маленький труп.
   Когда Лартуа вышел из больницы, было уже утро.  На  специальные  машины
грузили  мусорные  ящики;  рабочие,  спешившие  на  работу,   с   усмешкой
поглядывали на Лартуа, принимая его за старого  гуляку.  И  они  ошибались
лишь наполовину.
   В то утро многие, развертывая газеты, задавали себе  вопрос,  за  какие
такие заслуги  господин  Эмиль  Лартуа  был  избран  в  члены  Французской
академии. И лишь немногие знали, что этой высокой  чести  был  удостоен  -
только ли за свои труды? - человек действительно недюжинный,  который  был
способен и читать евангелие на греческом  языке,  и  соблазнять  женщин  в
автомобиле, и проводить время в кабаках, и появляться под утро в больнице,
чтобы попытаться спасти умирающего ребенка.


   События развивались именно так, как предвидел Ноаль Шудлер.  Через  два
дня после его разговора  с  Люсьеном  Мобланом  большое  количество  акций
Соншельских  сахарных  заводов  было  выброшено  на   рынок.   Эти   акции
пользовались прочной репутацией, и потому их курс при  открытии  биржи  не
поколебался. Но так как с каждым  часом  акций  предлагали  все  больше  и
больше, они начали падать в цене.  К  двум  часам  дня  их  курс  упал  на
шестьдесят пунктов. Альберик Канэ, биржевой маклер Шудлера, несколько  раз
звонил по телефону банкиру, но неизменно слышал в ответ:
   - Пусть падают! После закрытия биржи приезжайте ко мне в банк.
   Франсуа, предупрежденный о биржевой панике, также пытался встретиться с
отцом, но тщетно. Ноэль разрешил сыну прийти лишь к концу дня, после  того
как долго просидел, запершись в кабинете со своим маклером и еще  каким-то
биржевым дельцом.
   - Ну, что ты по этому поводу думаешь? - спросил он Франсуа.
   - Знаешь, папа, я ничего не могу понять... Что происходит?
   -  Что  происходит...  Что  происходит...  -   проворчал   великан.   -
Просто-напросто все разнюхали, в какое положение  ты  нас  поставил  своей
затеей с Соншельскими заводами! Вот люди осторожные и стараются избавиться
от этих акций. Банк Леруа, например, выбросил сегодня  на  биржу  огромный
пакет. И это не все. Ты еще  увидишь,  ты  еще  убедишься  в  последствиях
своего упрямства.
   Он бросил на сына злобный взгляд, и тот опустил глаза.
   На следующий день все  сделки  с  Соншельскими  акциями  были  окружены
таинственностью. Спекулянты,  нюхом  чуявшие,  что  тут  не  обошлось  без
какой-то аферы,  покупали  их,  но  предложение  превышало  спрос.  Многие
солидные  дельцы,  сбитые  с  толку  разнесшимися   слухами,   приказывали
продавать акции. Маклер банка Леруа без устали вел наступление. В тот день
Соншельские акции упали еще на сто пунктов. Это  привело  к  тому,  что  и
другие фонды фирмы Шудлеров - ценные бумаги банка и акции рудников  Зоа  -
также  пошатнулись.  Словом,  на  бирже  наблюдалась  общая  тенденция   к
понижению.
   После полудня Ноэлю  Шудлеру  позвонил  по  телефону  Анатоль  Руссо  и
сообщил банкиру, что в политических кругах царит тревога.
   - Успокойте своих друзей, дорогой  министр,  успокойте  их,  -  ответил
Ноэль. - И не верьте досужим россказням. Мой сын Франсуа, желая  увеличить
основной капитал, допустил небольшой промах. Кое-кто об этом прослышал, и,
как  всегда,  дело  раздули.  Недоброжелатели  будут  разочарованы.   Наше
положение весьма прочно, и Ноэль Шудлер на посту. Так что не  тревожьтесь.
Хотите доказательств? Завтра к  концу  дня  я  приобрету  для  вас  двести
Соншельских  акций.  Если  их  курс  упадет,  я  беру  акции  себе.   Если
поднимется, оставлю их за вами.
   Он произнес это дружеским тоном, каким обычно говорят  на  скачках:  "Я
ставлю за вас пятьдесят луидоров на Джинджер Бой".
   - Да, кстати, дорогой министр, - продолжал Шудлер, - я  уже  много  лет
офицер ордена Почетного легиона. Как по-вашему, не пора ли мне подумать  о
командорской ленте? В свете того, что  происходит,  сами  понимаете...  Вы
уверены? Да, да, и впрямь награждать одновременно отца и сына  неудобно...
Ну что ж! С крестом для Франсуа можно повременить. Он еще  молод  и  может
подождать.
   "Что это, блеф?" - спросил себя Руссо, вешая трубку.
   Готовясь к худшему, он перебрал в  памяти  все  неосторожные  поступки,
какие можно было поставить ему в вину, и заранее подготовил план защиты.
   Поведение Ноэля  Шудлера  могло  означать  что  угодно:  либо  то  было
подлинное,  спокойствие  уверенного  в  себе  человека,  либо  притворство
дельца, стремящегося скрыть тревогу.
   Как говорил Альберик Канэ,  единственный  человек,  с  которым  великан
делился в те дни своими планами,  "никогда  нельзя  знать,  какие  замыслы
вынашивает эта загадочная личность".
   Надо сказать, что и сам Ноэль  уже  потерял  ясное  представление,  где
кончалась правда и начиналась ложь, где еще действовали его тайные происки
и где уже проявляло себя реальное соотношение сил; он теперь путал  карты,
чего никогда не позволил бы себе лет двадцать назад.
   Одно было бесспорно: события пока что развивались согласно его воле. На
следующий день (он уже отдал соответствующие распоряжения) биржевой маклер
любой ценой будет препятствовать падению курса ценных бумаг банка Шудлеров
и акций рудников  Зоа,  не  мешая  при  этом  дальнейшему  снижению  курса
Соншельских акций. И только перед самым закрытием  биржи  или  даже  через
день, когда эти акции упадут еще ниже, он, Шудлер, скупит их все  целиком,
приведя в движение огромные финансовые резервы, о наличии которых никто  и
не  подозревал.  В  этом  заключительном  маневре  и  состоял  весь  смысл
операции.  В  отличие  от  разоряющихся  дельцов,  которые  изо  всех  сил
афишируют свое мнимое благополучие,  Шудлер,  прочно  стоявший  на  ногах,
намеренно  способствовал   распространению   слухов   о   своих   денежных
затруднениях. И в этом деле ему как нельзя лучше должен был  помочь  слепо
ненавидевший его враг - Моблан. Не пройдет недели  -  и  курс  Соншельских
акций достигнет  прежнего  уровня.  Но  тогда  в  руках  у  Шудлера  будет
контрольный  пакет  уже  не  в  двенадцать,  а  в   шестнадцать-семнадцать
процентов, и он добьется нужного ему увеличения основного капитала, причем
все расходы понесут практически Моблан и Леруа.
   В то же время он, Ноэль, теперь  неоспоримо  докажет  несостоятельность
планов Франсуа, и  тому  придется  на  ближайшем  же  заседании  правления
акционерного общества подать в отставку. Слава спасителя сахарных  заводов
будет целиком принадлежать ему, Ноэлю Шудлеру, и он снова все  приберет  к
рукам.
   "Как я все-таки предусмотрительно поступил, сохранив резервы на  черный
день! Хороши бы мы были, последуй я советам  Франсуа!"  -  подумал  Ноэль,
позабыв на минуту, что он и только он  затеял  всю  эту  аферу,  вызвавшую
панику на бирже. "Фантазии этого мальчишки состарят меня лет на десять!" И
Ноэль схватился за сердце.
   Ноэль Шудлер все предвидел, за исключением одного -  решения  его  сына
обратиться к Люсьену Моблану.
   Франсуа уже много месяцев  без  устали  добивался  осуществления  своих
планов. До сих пор он не ощущал усталости. Теперь она разом навалилась  на
него. За несколько  дней  он  перешел  от  душевного  подъема  к  глубокой
депрессии. Отцу незачем было убеждать его в том, что он, Франсуа,  повинен
во всем случившемся. Впрочем, они почти не говорили друг  с  другом;  видя
озабоченность сына, Ноэль думал: "Пусть, пусть поволнуется, это ему только
на пользу". Франсуа мрачно молчал, черты  его  лица  заострились,  как  бы
окаменели, он не  замечал  окружающих.  Он  навел  справки  и  узнал,  что
биржевой бум затеял "этот импотент Моблан", до Франсуа дошли и  панические
слухи, распространявшиеся среди дельцов.
   Молодой  человек  верил  в  спасительность  искренних   и   откровенных
объяснений.
   "Я должен  что-либо  предпринять,  -  лихорадочно  думал  он.  -  Отец,
кажется, не понимает, в какое трагическое положение мы попали. Он стареет,
в нем уже нет былой энергии..."
   Люсьен Моблан назначил свидание Франсуа в своем клубе на бульваре Осман
- ему хотелось,  чтобы  несколько  десятков  известных  в  обществе  людей
собственными глазами видели: сын Шудлера явился к нему на поклон!
   Люлю не  скрывал  от  Франсуа  своего  циничного,  почти  непристойного
торжества. Он был настолько уверен в успехе, что  даже  не  скрывал  своих
намерений. Ведь Моблан тоже пустил в ход тщательно отрегулированную машину
разрушения, которая должна была уничтожить все на своем пути.
   Держа в зубах сигарету и  разглядывая  бесцветными  глазами  английскую
гравюру, он цедил:
   - Вам крышка, конец, вы разорены! Это как дважды два - четыре!  Вам  не
спасти Соншельские  заводы,  а  ведь  от  них  зависит  и  все  остальное.
Продадите акции рудников? Отлично. Но посмотрим, сколько они будут  стоить
завтра! Я добьюсь того, что их цена упадет ниже номинальной, да, да,  куда
ниже! И вы поступитесь всем, вам придется пойти на это, чтобы спасти банк.
Однако вы и банка не спасете,  я  вам  сейчас  разъясню  почему...  Хотите
портвейна?
   - Нет, благодарю, - отказался Франсуа.
   Перед его глазами уже возник призрак катастрофы.  Он  пришел  сюда  для
откровенного разговора, но не ожидал такого цинизма.
   - Вкладчики востребуют у  вас  свои  деньги,  и  это  вас  доконает,  -
торжествовал Моблан. - Утечка вкладов парализует ваше сопротивление. Вы не
просто разоритесь, вы будете сверх того опозорены. Вам  придется  объявить
себя  банкротами.  Знаете,  когда  начинается  финансовый  крах,   события
развиваются с головокружительной быстротой.
   До этой минуты Франсуа еще не думал, что последствия могут  быть  столь
пагубными;  теперь  же,  после  слов  Моблана,  такой  исход  казался  ему
неизбежным.
   - Но чего вы добиваетесь? -  воскликнул  он.  -  "Вы  же  сами  терпите
убытки! Чего вы хотите? Соншельские акции?
   И от имени отца он пообещал уступить Моблану  контрольный  пакет  акций
сахарных заводов, если тот согласится предотвратить катастрофу и  позволит
Шудлерам сохранить остальные ценности.
   - Плевать я хотел на Соншельские акции, - прорычал Моблан.  -  Тридцать
пять лет назад ваш отец отнял у меня  жену.  Вы  могли  быть  моим  сыном,
понимаете? Мало того, он распространял обо мне отвратительные  слухи,  так
что на меня всю жизнь пальцем показывали, он не упускал случая делать  мне
пакости. Он причинил мне ущерб в несколько миллионов,  ваш  папаша!  И  вы
хотите, чтобы я обо всем этом забыл?
   - Но ведь речь идет не только о моем отце. Я-то вам  не  сделал  ничего
дурного! И потом не забывайте: моя жена - ваша родственница.
   - Если бы она помнила о нашем родстве, то ни за что не вышла  бы  замуж
за человека из рода Шудлеров. К тому же  семейство  ла  Моннери  также  не
вызывает во мне нежных чувств.
   Франсуа побледнел от бессильной ярости. Уже ни на что  не  рассчитывая,
но помня, что имена детей, как талисман,  всегда  приносили  ему  счастье,
Франсуа  заговорил  о  Жан-Ноэле  и  Мари-Анж.  У  Люлю  Моблана  вырвался
довольный смешок.
   - Можете передать своему папеньке, что я тоже жду ребенка,  -  произнес
он.  -  Так   что   я   не   могу   себе   отныне   позволить   заниматься
благотворительностью.
   Заметив удивленный взгляд Франсуа, он прибавил:
   -  Это  вас  поражает,  не  так  ли?  Ведь  вы  тоже,  конечно,  верили
россказням, которые в ходу среди ваших родных! Знайте  же:  Шудлеры,  пока
они живы, не могут вызвать у меня сочувствие!
   Франсуа вышел из клуба с головной болью; он ощущал холод  в  груди.  Он
все испробовал, все пустил в ход - посулы, уговоры,  мольбы.  И  не  сумел
добиться даже отсрочки на несколько дней. Завтра по воле этого упрямого  и
мстительного человека, который  держал  в  своих  влажных  ладонях  судьбу
заводов, рудников, банка, всего состояния Шудлеров, разразится катастрофа.
Моблан произнес ужасное слово "крах" и прибавил:
   - Я дождусь минуты, когда вы обанкротитесь,  и  отберу  у  вас  все  до
сантима.
   "И это по моей вине, - терзался Франсуа. - За все отвечаю один я!"
   Он даже не вспомнил о  том,  что  пора  возвращаться  домой,  на  авеню
Мессины, и продолжал бродить по улицам, словно  ища  выхода  из  невидимой
другим людям стеклянной клетки, где он в одиночку боролся со своей бедой.


   А в это время в большом саду, окружавшем  особняк  Шудлеров,  несколько
ребятишек, пришедших в гости к Жан-Ноэлю и Мари-Анж, обсуждали, в какую бы
им игру поиграть. Они только что встали из-за стола: на губах  у  них  еще
виднелись  следы  шоколадного  мусса,  а  розовые  платьица  и  матросские
костюмчики были усыпаны крошками бисквита. Желудки отяжелели от  сладкого,
и детишек слегка клонило ко сну.
   Гувернантки, устроившись в тени, вязали.
   Худенький Рауль Сандоваль с  оттопыренными  ушами  по  привычке  шмыгал
носом; он по пятам следовал за Мари-Анж с видом отвергнутого жениха.
   - Давайте играть в шарады, - твердил он, глядя  на  девочку  умоляющими
глазами.
   Жан-Ноэль подпрыгнул на  месте,  он  придумал:  лучше  всего  играть  в
благотворительность. Он тут же объяснил, в чем будет  состоять  эта  игра.
Кузина Мари-Анж - Сандрина, носившая во рту металлический  обруч,  который
должен был сдвинуть ее широко расставленные зубы, заявила, сюсюкая, что не
видит ничего забавного в том, чтобы играть в раздачу милостыни.
   - Ну, тогда давайте поиграем в свадьбу, -  предложил  Рауль  Сандоваль,
который месяц назад нес шлейф подвенечного  платья  своей  сестры.  -  Или
будем плести венки из листьев каштана.
   И он обвил рукой шею Мари-Анж.
   - Не лезь к моей сестре! - крикнул Жан-Ноэль, изо  всех  сил  оттолкнув
мальчика.
   Мари-Анж приняла  решение:  они  будут  играть  в  похороны,  это  тоже
происходит в церкви, но зато куда  интереснее!  Раулю  Сандовалю  пришлось
растянуться на каменной скамье; его накрыли тяжелой скатертью и  запретили
шевелиться. Он задыхался под плотным покровом, от  съеденного  в  изобилии
шоколада его мутило; бедняга слышал, как другие дети суетятся вокруг него,
но видеть их не мог, не мог он  также  произнести  ни  слова  -  ведь  ему
полагалось изображать взаправдашнего покойника. Интересно,  огорчилась  бы
Мари-Анж, умри он на самом деле? И крупные слезы катились по его щекам.
   Между тем Мари-Анж развила бурную деятельность, она распределяла  между
детьми различные роли, изображала церковного швейцара, священника, вдову -
всех подряд. Девочка размахивала воображаемым кадилом,  затем  вооружалась
кропилом, передавала его  Сандрине,  а  та  в  свою  очередь  вручала  его
Жан-Ноэлю.
   И внезапно кто-то изо всех сил  огрел  "усопшего"  по  лбу;  несчастный
стукнулся затылком о камень и тотчас же с воплем завертелся под саваном.
   Это  Жан-Ноэль  якобы   нечаянно   с   размаху   стукнул   кулаком   по
импровизированному катафалку.
   На крик сбежались гувернантки,  они  освободили  Рауля  от  скатерти  и
строго-настрого запретили детям играть в похороны.
   - Disgraceful!.. It's a shame... [Безобразие!.. Как  вам  не  стыдно!..
(англ.)] - взвизгнула мисс Мэйбл.
   Пора было возвращаться домой; гувернантки расправили банты в волосах  у
девочек,  разгладили  воротники  на  курточках  мальчуганов.  В  небольшой
гостиной матери заканчивали партию в  бридж;  дети  услышали,  как  чей-то
голос негромко произнес:
   - На этот раз ваша карта бита, Жаклина, похоронили мы вашего короля!
   И малыши лишний раз убедились, что взрослые просто придираются к ним.


   В то время как дети лениво плелись  к  дому  со  своими  гувернантками,
крепко  державшими  их  за  руки,  отец  Жан-Ноэля  и  Мари-Анж  продолжал
бесцельно бродить по пыльным улицам, не слыша автомобильных  гудков  и  не
замечая толчеи на перекрестках.
   "Так я скорее придумаю выход, я должен  его  придумать,  -  твердил  он
себе. - Сегодня вечером и завтра  утром  необходимо  все  уладить.  Другие
банки непременно помогут нам. Ведь они обязаны поддерживать друг друга.  К
тому же отец  -  управляющий  Французским  банком,  они  не  допустят  его
банкротства. И все-таки... Никто ведь не предотвратил банкротства  Бутеми,
никто даже пальцем не пошевелил..."
   В детстве он не раз слыхал эту историю о  крахе  Международного  банка,
дед рассказывал ее чуть ли не каждую неделю. "А ведь наш банк во много раз
слабее. И что мы вообще значим для Франции? Еще одна  семья  разорится,  и
только".
   Перед мысленным взором Франсуа на стене воображаемой стеклянной  клетки
с назойливостью кошмара то и дело возникали  строчки:  "Вчерашний  курс...
Сегодняшний курс... Соншельские  заводы..."  Эти  строки,  казалось,  были
набраны жирным убористым шрифтом, похожим на  шрифт  биржевого  бюллетеня.
Каков будет завтра курс этих акций? Да и будут ли они вообще  котироваться
на бирже? Ведь завтра люди начнут забирать свои вклады из банка...
   По ту сторону стеклянной клетки  продолжалась  далекая,  чуждая  жизнь:
молоденькая модистка спешила куда-то, прижимая к себе картонку с  платьем,
рабочий  свертывал  сигарету,  скучающая  чета   стояла   перед   витриной
цветочного магазина, рассыльный быстро  крутил  педали,  его  трехколесный
велосипед с фургончиком, полным  товара,  зигзагами  подымался  по  улице,
шедшей в гору...
   Перед стеклянной стеной клетки Франсуа возникли бесцветные  глаза  Люлю
Моблана, ощерились его желтые зубы, и молодой человек  услышал:  "Шудлеры,
пока они живы, не могут вызвать у меня сочувствие!"
   Рассыльный пригнулся к рулю, наконец он одолел подъем и замедлил ход.
   "Я должен увидеть отца, нам надо  запереться  вдвоем  и  обдумать,  что
можно предпринять", - с тоскою думал Франсуа.
   Но он уже знал, что утратил доверие Ноэля, что  великан  не  примет  во
внимание ни  единого  слова,  сказанного  им,  Франсуа,  и  даже  попросту
откажется с ним разговаривать.
   - И куда ты только смотришь, разиня! - послышался окрик шофера.
   Франсуа с удивлением обнаружил, что стоит посреди мостовой.
   Как хорошо этому шоферу, он вправе бранить других...  Все  кругом  жили
какой-то вольной, беззаботной жизнью, и  только  он,  Франсуа,  был  лишен
этого благословенного покоя.
   И ему вспомнились имена финансовых титанов, которых постоянно ставили в
пример как людей, однажды разорившихся, но тем не менее сумевших благодаря
своей яростной энергии и упорству за каких-нибудь десять  лет  возвыситься
вновь, уплатив все долги, опять приобрести влияние в Париже  и  дожить  до
глубокой старости, пользуясь почетом и уважением. "Ну что ж!  Я  поступлю,
как они". Но  что  именно  надо  сделать?..  Ведь,  управляя  Соншельскими
сахарными заводами, он имел все козыри в руках, а к чему пришел! На что он
будет способен теперь, разорившийся и опозоренный? Перед ним закроются все
двери... Люди отвернутся от него. Будь его отец помоложе, уж  он-то  нашел
бы выход из тупика, но ему, Франсуа, собственными силами не подняться.  "Я
мог бы, пожалуй, стать рассыльным! И Жаклина стала бы женой рассыльного. А
малыши - детьми рассыльного... Нет,  остается  лишь  одно  -  покончить  с
собой".
   Сначала эта  мысль  лишь  промелькнула  в  его  голове;  он  подумал  о
самоубийстве, как сплошь и рядом думают или говорят об этом тысячи  людей,
когда их постигает неудача в любви или в делах  либо  когда  они  серьезно
заболевают: в минуту помрачения человек обычно на  какое-то  время  теряет
представление об истинных ценностях. Но  когда,  миновав  несколько  улиц,
Франсуа опять вернулся к мысли о самоубийстве, то  уже  сказал:  "Остается
последний выход - пустить себе пулю в лоб". Мысль оформилась.
   "Ведь хватало же у  меня  мужества  на  войне!"  -  думал  Франсуа.  Но
мужество такого рода ничего не стоило на бирже,  оно  не  могло  помочь  в
борьбе против Люсьена Моблана, не могло спасти  от  разорения.  Собственно
говоря, мужество нужно человеку лишь для  того,  чтобы  достойно  умереть.
Впрочем, оно вообще пригодно только для этой цели.


   Биржевой бум, вызванный Ноэлем Шудлером за спиной сына  и  еще  сильнее
раздутый заранее торжествовавшим Мобланом, принял в представлении  жестоко
обманутого Франсуа поистине грозные размеры: его расстроенному воображению
будущее представлялось гигантским мрачным утесом, нависшим над ним  и  его
близкими и каждую минуту угрожавшим обрушиться.
   Перед его взором неотступно стояли слова: "Соншельские сахарные заводы,
нынешний курс... вчерашний  курс..."  Его  преследовали  бесцветные  глаза
Моблана; чаши весов сместились, и в душе Франсуа  инстинкт  самосохранения
мало-помалу отступал пред ужасом неотвратимой трагедии.
   Все его тело покрылось испариной, ноги подкашивались от усталости.
   Внезапно Франсуа встретил  приятеля  -  Поля  де  Варнасэ,  высокого  и
крепкого малого с  темной  гвоздикой  в  петлице;  вместо  приветствия  он
спросил, что Франсуа здесь делает. Встреча произошла на углу авеню Иены, и
Франсуа ничего не мог толком ответить.  Верзила  Варнасэ  дважды  повторил
свой вопрос: "Как идут дела?"
   - Превосходно, превосходно,  -  машинально  сказал  Франсуа,  глядя  на
собеседника невидящими глазами.
   Варнасэ оставил его в покое. И Франсуа  позавидовал  приятелю,  подобно
тому как только что завидовал рассыльному, как завидовал  всем  людям,  не
заключенным в  стеклянную  клетку.  Он  утратил  всякую  связь  с  прочими
смертными, со всеми, кто мог без содрогания думать о жизни.
   Варнасэ слыл в обществе дураком, не знавшим, куда девать деньги.
   "Уж во всяком случае он не глупее меня, - подумал Франсуа,  -  ведь  по
моей милости вся семья, все четыре поколения станут бедствовать... Жаклина
получит свободу,  они  сможет  снова  выйти  замуж  за  кого-нибудь  вроде
Варнасэ. Элементарная честность подсказывает мне этот выход. Когда человек
не в силах нести ответственность за собственные поступки...".
   Из любви к Жаклине он начал видеть в своем решении долг чести.
   "Я обязан так поступить ради нее. Я не вправе уклониться... Надо  будет
оставить два письма: одно - Моблану, другое - Жаклине..."
   Да, да, он нашел выход:  его  смерть  всех  поразит,  Моблану  придется
отступить перед общественным мнением. Живому  Франсуа  не  на  что  больше
надеяться, мертвый он вызовет к себе всеобщее сочувствие.
   Франсуа вновь пересек площадь Этуаль и  двигался  дальше,  не  разбирая
дороги, лавируя между автомобилями. Он торопился. Теперь он  твердо  знал,
что ему делать, и шел быстрым  шагом;  атмосфера,  казалось,  разрядилась,
печатные строки уже не возникали перед его  глазами.  Больше  не  было  ни
акций, ни биржи. Только Жаклина и дети...
   "Все разрешится разом, само собой".
   Проходя мимо  памятника  Неизвестному  солдату,  где  неугасимое  пламя
плясало под каменной аркой, этот человек,  решивший  умереть,  обнажил  по
привычке голову. Темно-красный закат  обагрил  крыши  Нейн.  Над  мостовой
взмыла стайка голубей. Франсуа снова ринулся в  равнодушный  поток  машин,
напоминая  пловца,  который  спешит  одолеть  быстрину  реки  и   поскорее
выбраться на берег. "Не повстречайся мне Варнасэ, пожалуй, я до сих пор не
знал бы, как поступить. Что он мне такое говорил? Не помню. Больше не надо
ни с кем разговаривать. Кто из моих знакомых покончил с собой?"
   И вдруг с удивительной отчетливостью он услышал назидательные интонации
и манерный  голос  Лартуа:  это  было  еще  во  время  войны,  в  каком-то
госпитале, куда Франсуа привез товарища, который,  едва  возвратившись  из
отпуска, застрелился.
   "В большинстве  случаев  люди  стреляются  неудачно,  -  говорил  тогда
Лартуа, - ибо не знают, что  в  человеческом  теле  очень  мало  участков,
поражение которых неминуемо ведет  к  смерти.  И  потом,  самоубийца,  как
правило, не владеет собой. В девяти случаях из десяти пуля, направленная в
сердце, не задевает его. Стреляя в висок, обычно поражают глазной нерв  и,
оставаясь в живых, слепнут. Стреляя в рот, всегда целят  слишком  низко  и
лишь превращают в кашу шейные позвонки. Надо метить  выше,  и  тогда  пуля
попадет в продолговатый мозг".
   Товарищ Франсуа не промахнулся. Он умер через два часа,  не  приходя  в
сознание. Тогда многие  называли  его  трусом,  говорили,  что  на  фронте
военный не имеет права покончить с собой. Что эти люди могли  знать?  Быть
может, тот самоубийца тоже хотел вернуть кому-нибудь свободу, хотел, чтобы
кто-то был уверен в его смерти, а ведь сообщение  о  гибели  на  поле  боя
такой уверенности не дает. Если бы  вот  сейчас  он,  Франсуа,  попал  под
автомобиль, что бы это дало?
   "Причины  самоубийства  всегда  непонятны...  другим.  Разве  вот  они,
например,  могут  понять?.."  -  подумал  Франсуа,  глядя  на  проходивших
спокойным  шагом  благополучных  людей  с  тусклыми  глазами,  отливающими
перламутром.
   И он  впервые  без  осуждения  подумал  о  поступке  своего  фронтового
товарища. Напротив, он ощутил какое-то братское чувство к  этому  молодому
офицеру, который  покончил  с  собой  по  совершенно  непонятным  мотивам.
Франсуа проник мыслью в таинственную область сознания,  лежащую  на  самой
границе подсознательного,  где  вызревают  планы  добровольного  ухода  из
жизни...
   Уличные часы показывали без четверти десять...
   "Там, на авеню Мессины, уже сидят за столом", - подумал он.
   Он живо представил себе пустой  прибор  по  левую  руку  от  матери,  и
страшная слабость охватила его. "Самое трудное -  придя  домой,  сразу  же
подняться к себе в комнату, не заглянув в столовую", - подумал Франсуа.  И
беззвучно повторил: "Мужество пригодно лишь для того, чтобы умереть".


   За обедом на авеню Мессины царила гнетущая атмосфера. Ноэль Шудлер  уже
знал от Альберика Канэ, что Франсуа видели в клубе за беседой с  Мобланом;
поэтому великан мрачно молчал, с трудом сдерживая гнев.
   "И чего этому глупому мальчишке вздумалось вмешиваться! Мало,  что  ли,
он наделал нелепостей?  Я  отправлю  его  за  границу,  приберу  к  рукам,
заставлю работать до изнеможения рядом  со  мной!  Отныне  он  и  шага  не
сделает без моего ведома. Но чем он занят сейчас?"
   Баронесса Шудлер, хотя муж никогда не посвящал ее в  свои  дела,  чуяла
недоброе, тем более что Ноэль  Шудлер  запретил  еще  накануне  показывать
"Финансовый вестник" старому барону. Биржевой опыт баронессы ограничивался
незыблемым правилом: "При понижении покупают, при повышении продают".  Она
принадлежала к тому поколению женщин, которые даже  не  знали  в  точности
размеров собственного состояния.
   И все же, ознакомившись до обеда с курсом  акций,  она  позволила  себе
сказать мужу:
   - Однако, друг мой, если Соншельские акции падают, не пора ли начать их
скупать?
   Гигант кинул на жену яростный взгляд и отрезал:
   - Адель, сохрани-ка лучше столь ценные советы для своего сына. Он в них
нуждается больше, чем я.
   Жаклина сильно тревожилась. Франсуа мельком что-то сказал ей о каких-то
затруднениях в делах, и хотя она толком ничего не  поняла,  ее  беспокоило
настроение мужа и особенно его непонятное отсутствие в этот вечер.  Каждый
раз, когда речь заходила о Франсуа, безотчетный страх овладевал ею  и  она
начинала испуганно шептать: "Только бы с ним чего не случилось. С утра ему
нездоровилось... Непонятно, почему он не позвонил домой".
   Нервное  возбуждение  заставило  Жаклину  внезапно  потребовать,  чтобы
впредь барон Зигфрид не брал с собой Жан-Ноэля, когда занимается  раздачей
милостыни. Утром мисс  Мэйбл  обнаружила  на  ребенке  вошь.  Такого  рода
милосердие вредно со всех точек зрения и противоречит требованиям гигиены.
   Жаклина знала, что обед -  неподходящее  время  для  препирательств  со
стариком Зигфридом: когда его  дряхлый  организм  был  поглощен  процессом
пищеварения, процессом, для - него весьма нелегким, последствия могли быть
совершенно неожиданными.
   Но хотя молодая  женщина  всегда  соблюдала  должную  почтительность  в
отношении родных мужа,  она  не  умела  скрывать  свои  чувства,  и,  если
что-либо  казалось  ей  неправильным,  она  прямо  говорила  об   этом   с
решительностью,   свойственной   представителям   семейства    д'Юин,    и
надменностью  Ла  Моннери;  такая  черта  казалась  неожиданной  в   столь
миниатюрной женщине с тонкими чертами лица.
   Надо заметить, что по молодости лет и из-за некоторой робости  Жаклина,
говоря кому-нибудь неприятные вещи, неизменно смотрела при этом на другого
человека, словно ища у него поддержки или призывая его в свидетели.
   Как всегда, на помощь ей поспешила свекровь.
   - В самом деле, ребенок рискует там...
   Баронесса внезапно поперхнулась. Старый  Зигфрид  побагровел  до  такой
степени, что лицо его приобрело лиловатый оттенок. На лбу у него чудовищно
вздулись вены. Слезящиеся глаза засверкали от гнева.
   - Я пока еще глава семьи, - завопил он, - и ни эта... пф-ф... девчонка,
ни вы, Адель...
   И он изо всех сил запустил  в  невестку  ломтиком  поджаренного  хлеба,
который держал в  руке.  Его  вставные  зубы  стучали,  дыхание  с  хрипом
вырывалось из груди.
   - Никогда... никогда... никогда! - выкрикивал  он  без  всякой  видимой
связи с предыдущими словами.
   Дворецкий замер на месте, держа на весу блюдо  с  ростбифом.  И  в  эту
минуту Ноэль стукнул кулаком по столу.
   - Неужели нельзя дать моему отцу спокойно пообедать, не говоря уже  обо
мне? Вы, видно, думаете, что у нас нет  других  забот?  -  закричал  он  с
раздражением. - Если потребуется, я заставлю всех молчать, пока  мой  отец
ест.
   Он шумно дышал и оттягивал пальцами крахмальный воротничок.
   Жаклина уже собиралась резко ответить, что все можно устроить еще проще
и она вообще может обедать вне дома,  но  ее  остановил  умоляющий  взгляд
свекрови. Вспомнив, что перед ними доживающий свой век старик и  постоянно
жаловавшийся на больное сердце Ноэль, обе женщины разом замолчали.
   - Кстати, а почему нет Франсуа?  -  осведомился  минуту  спустя  старый
Зигфрид.
   - Он даже не счел нужным нас предупредить, - подхватил Ноэль. - А  ведь
тут не ресторан.
   Жаклина, твердо решившая ни  во  что  больше  не  вмешиваться,  хранила
враждебное молчание. Она перехватила взгляд, которым обменялись  дворецкий
и прислуживавший за столом лакей, и подумала, что в доме Ла Моннери  такая
сцена никогда не могла бы произойти  в  присутствии  слуг:  "Мы  неизменно
заботились о том, чтобы прислуга относилась к  нам  с  должным  уважением.
Поистине из всей семьи Шудлеров  один  только  Франсуа  обладает  чувством
собственного достоинства. Насколько он выше и лучше своих родных!  Но  где
же он задержался так долго?"
   Внизу хлопнула входная дверь.
   - Это, должно быть, Франсуа, - проговорила баронесса.
   Жаклина прислушалась; ей показалось, будто она  узнает  шаги  мужа:  он
поднимается по лестнице! Затем она решила, что ошиблась.
   Обед продолжался в полном молчании, слуги  бесшумно  подавали  кушанья.
Жаклина  с  трудом  заставляла  себя  есть.  Баронесса  Шудлер  произнесла
несколько ничего не  значащих  фраз  о  каком-то  знакомом  еврее;  старик
Зигфрид, чего-то не понявший в словах невестки, снова вышел из себя:
   - Еще мой отец принял католическую веру, а я... пф-ф...  я  был  крещен
уже в колыбели, - прохрипел он. - Однако мы никогда  не  стыдились  своего
происхождения... пф-ф... хотя все в нашем роду женились на католичках!
   В  эту  минуту  откуда-то  из  глубины  дома  донесся  сильный   треск,
приглушенный толстыми стенами.
   - Что происходит? - вскипел Ноэль. - Опять в кухне что-то разбили?..
   И почти тотчас же на пороге возникла фигура старого камердинера Жереми.
Он был бледен,  руки  его  тряслись;  приблизившись  к  Ноэлю,  он  что-то
прошептал ему на ухо.
   Великан побелел, отшвырнул салфетку и кинулся из комнаты.
   Безотчетная тревога пронизала Жаклину, ей показалось, что в  ее  сердце
всадили  железный  прут;  она  побежала  за  свекром,   баронесса   Шудлер
последовала за нею.
   - Что такое? Меня оставляют одного? - проворчал старик.
   У дверей комнаты Франсуа Ноэль Шудлер  остановился  и,  раскинув  руки,
крикнул:
   - Нет, нет, не входите, прошу вас! И ты, Адель, тоже!
   Жаклина оттолкнула свекра.
   У изножия кровати  лежал,  распростершись,  Франсуа:  голова  его  была
запрокинута, из открытого рта бежала струйка крови. Пуля, выйдя из черепа,
пробила картину на стене. Франсуа  целился  достаточно  высоко.  На  столе
лежали два запечатанных письма. Жаклина услышала крик раненого зверя:  это
был ее собственный крик.


   Из двух писем, оставленных Франсуа, Ноэль Шудлер схватил то,  что  было
адресовано Люсьену Моблану; пробежав глазами листок,  он  тотчас  же  сжег
его. Впоследствии он упорно утверждал, будто его  сын  оставил  лишь  одно
письмо - Жаклине.
   Несмотря на все усилия сохранить происшедшее  в  тайне,  новость  из-за
болтливости слуг уже наутро стала известна в городе. Вот почему  на  бирже
царила такая же напряженная атмосфера, какая бывает обычно после получения
известия о роспуске парламента. Все только и говорили, что о  самоубийстве
сына Шудлера. Его объясняли различными  причинами:  неудачной  спекуляцией
акциями сахарных заводов, рискованными операциями на  заграничных  рынках,
неблаговидными действиями ради сокрытия  пошатнувшегося  положения  фирмы.
Все, о чем шептались в последние дни, получило трагическое  подтверждение,
и самые дурные предположения, по-видимому,  оправдывались.  Без  сомнения,
деловым людям предстояло стать  свидетелями  наиболее  крупного  краха  со
времени окончания войны.
   - Но этого следовало ожидать, -  твердили  те,  кто  постоянно  кичился
своей дальновидностью. - Ведь Леруа не дураки. Если они уже несколько дней
в убыток себе продают акции, значит, у них есть к тому  веские  основания.
Впрочем, многое давно уже внушало подозрения. Какого  черта  Ноэль  Шудлер
ездил в Америку? А? Может, вы мне объясните?
   Крупные биржевые маклеры и представители больших  частных  банков  лишь
молча покачивали головами, зато они перешептывались с теми, кому полностью
доверяли, и разрабатывали план битвы.
   Паника  охватила  и  промышленные  круги.  Владельцы   металлургических
предприятий, составлявшие  основную  клиентуру  банка  Шудлеров,  забирали
крупные суммы со своих  текущих  счетов,  что  грозило  поставить  банк  в
затруднительное положение.
   Внезапно около полудня на парадной  лестнице  здания  биржи  показалась
фигура Ноэля Шудлера. Великан, слегка согнувшись, подымался по ступенькам,
опираясь одной рукой на трость,  а  другой  -  на  руку  своего  биржевого
маклера Альберика Канэ,  невысокого  и  такого  тощего  человека,  что  он
казался  плоским,  вырезанным  из  картона.  Перистиль,  служивший  местом
торговли акциями вне  биржи,  кишел  возбужденной  толпой,  с  нетерпением
ожидавшей удара гонга, и оттуда уже доносился  тревожный  гул,  который  с
каждой минутой усиливался, нарастал и грозил разлиться по всему кварталу.
   Биржевики, подталкивая друг друга, громко перешептывались:
   - Шудлер! Смотрите, Шудлер! Сам Шудлер!
   Ноэль был бледен, глаза его опухли и покраснели  от  слез  и  бессонной
ночи; черный галстук скрывался в вырезе жилета на белой подкладке.
   Ему не пришлось проталкиваться сквозь толпу: все расступались перед ним
с невольным уважением, какое внушает несчастье. Он вошел в просторный зал,
украшенный   прямоугольными   колоннами,    расплывчатыми    фресками    и
намалеванными  гербами  всех  столиц  мира  -  центров   биржевой   жизни,
напоминавшими рекламы туристических агентств; невысокие деревянные барьеры
делили  зал  на  несколько   секторов;   пюпитры   походили   на   алтари,
информационные бюллетени напоминали  железнодорожное  расписание;  тусклый
свет, падавший сквозь витражи на толпу людей в черных костюмах, делал  это
помещение  еще  более  похожим  на  вокзал,  превращенный  в   храм,   где
поклонялись какому-то неведомому божеству.
   Ноэль Шудлер не появлялся на бирже уже пятнадцать лет. И сейчас  многие
приняли его чуть ли не за привидение; те, кто был  помоложе,  смотрели  на
него, как на сказочную фигуру, внезапно облекшуюся  в  живую  плоть.  Этот
огромного роста старик, отмеченный печатью богатства и  горя  и  явившийся
сюда, чтобы дать бой и постоять за себя, невольно вызывал восхищение.
   Шудлер медленно  продвигался  вперед.  Он  бросил  взгляд  на  биржевые
таблицы: "Соншельские акции - последний курс -  1840".  Каков  будет  курс
после открытия биржи?
   Поравнявшись с каким-то пожилым человеком, Шудлер бросил:
   - Ты предал меня!
   Кланяясь на ходу знакомым, он обронил еще несколько  слов,  и  стоявшие
рядом люди пытались понять их скрытый смысл, постичь, что в них  таится  -
угроза или признание собственного поражения.
   Обуреваемый различными чувствами, погруженный во  всевозможные  сложные
расчеты,  Ноэль  Шудлер  все  же  ощутил  волнение,  вновь  окунувшись   в
лихорадочную атмосферу  биржи;  она  напомнила  ему  далекое  прошлое.  Он
расправил плечи, на щеках у него выступил слабый румянец.
   Альберик  Канэ  уже  собирался  войти  на   своеобразную,   огороженную
балюстрадой круглую площадку, находившуюся в самом центре зала: туда имели
доступ только биржевые маклеры, там заключались различные  сделки.  В  эту
минуту Шудлер схватил его за рукав.
   - Вы действительно намерены поддерживать меня  до  конца,  Альберик?  -
спросил он.
   Маленький человек выдержал пристальный взгляд великана.
   - Я вам обязан всем, Ноэль, вам и вашему отцу. Я буду вас поддерживать,
пока хватит сил.
   И он занял свое место возле  балюстрады,  обтянутой  красным  бархатом;
биржевые  маклеры,  одетые  в  хорошо  отутюженные  дорогие   костюмы,   с
массивными золотыми цепочками,  пущенными  по  жилету,  опирались  на  эту
балюстраду, как на закраину колодца. Альберик Канэ был  самым  миниатюрным
среди своих собратьев; он швырнул наполовину выкуренную сигарету  на  кучу
золотистого песка, высившуюся в центре площадки и ежедневно обновлявшуюся;
какой-то биржевой маклер однажды шутя назвал ее "могильным холмом" надежд.
Затем Канэ посмотрел на стенные часы:  большая  стрелка  уже  готова  была
закрыть маленькую...
   Послышался звук гонга.
   - Предлагаю Соншельские!.. Предлагаю Соншельские!.. Сколько?
   В первые же минуты курс Соншельских акций упал до 1550 франков, а число
предлагавшихся к продаже достигло четырех тысяч.
   Ноэль Шудлер, стоявший у балюстрады с  ее  внешней  стороны,  на  целую
голову возвышался над биржевыми посредниками и "зайцами", которые  шныряли
в толпе, размахивая какими-то листками и телеграммами. Время от времени он
подзывал через служителя Альберика Канэ, что-то шептал маклеру на ухо  или
передавал   ему   записку.   Тот   испещрял   листки    блокнота    рядами
микроскопических цифр, загибал иглы печатных карточек,  которые  сжимал  в
ладони, рассылал во все  стороны  своих  служащих.  Ясно  было,  что  весь
персонал его конторы занят выполнением приказов Шудлера.
   Самоубийство Франсуа породило смятение, какого не могли бы вызвать одни
только враждебные действия Моблана; с улицы Пти-Шан,  где  помещался  банк
Шудлеров, поступали зловещие сведения  о  размерах  срочно  востребованных
вкладов.
   Акции банка Шудлеров падали, акции рудников  Зоа  -  тоже.  Именно  тут
развертывалось сейчас генеральное сражение: защищаясь, Ноэль поднимал курс
на пятьдесят франков, наблюдал, как он снова падает, и вновь поднимал;  он
боролся против паники с помощью миллионов. В такой день, как этот,  банкир
не мог бы, сидя  у  себя  в  кабинете,  столь  гибко  руководить  борьбой,
отдавать  каждую  минуту  нужные  распоряжения,  маневрировать  резервами,
использовать все, вплоть до своего импозантного вида.
   Между тем курс акций Соншельских сахарных заводов  продолжал  неумолимо
снижаться. То и дело слышались громкие возгласы:
   -  Предлагаю  Соншельские!..  Сколько?..  Восемьсот...  Тысячу   двести
штук... Беру по  тысяча  четыреста  двадцать  франков...  Беру  по  тысяча
четыреста!..  Сколько?..  Давайте  пятьсот  штук  по  тысяча  четыреста!..
Соншельские!  Сколько?  Две  тысячи  штук...   Беру   по   тысяча   триста
пятьдесят...  Давайте  двести   штук   по   тысяча   триста   пятьдесят!..
Соншельские, предлагаю Соншельские!..
   Соншельских акций продавали  все  больше  и  больше,  а  спрос  на  них
неотвратимо сокращался. Цифры на электрическом экране зажигались и  гасли.
Многие биржевые агенты  окончательно  сорвали  голос  и  объяснялись  лишь
жестами.
   - Проводи меня к телефонной будке господина  Канэ,  -  обратился  Ноэль
Шудлер к биржевому "зайцу".
   В  просторной  квадратной  комнате,  примыкавшей   к   большому   залу,
помещалось вдоль стен около  сорока  одинаковых  небольших  будок;  в  них
располагались люди разного возраста, и все они, надрываясь, что-то кричали
в телефонные трубки, на лбу у них набухали жилы, глаза вылезали из  орбит,
издали они напоминали насекомых, копошившихся в стеклянных коробочках. Над
каждой будкой была  прибита  медная  дощечка  с  выгравированной  фамилией
биржевого маклера. Шудлер вошел в будку и в  свою  очередь  превратился  в
черное насекомое, только значительно большего размера,  чем  другие,  -  в
насекомое под увеличительным стеклом.
   - Гютенбер сорок шесть, запятая, два... Нет,  мадемуазель,  Гютенбер...
Гю-тен-бер... да-да, запятая, два! - кричал банкир.
   За стеклянной дверцей будки слышался все тот же оглушительный шум.
   - Алло! Это вы, Мюллер? - спросил Шудлер, понижая голос. - Надо  тотчас
же, немедленно выпустить специальный номер газеты... По  какому  поводу?..
По какому хотите... Получены свежие  телеграммы?..  Беспорядки  в  Бомбее?
Превосходно! А затем не забудьте на первой полосе опубликовать сообщение о
смерти моего сына. Мне нечего скрывать. Я хочу оповестить об этом  раньше,
чем  остальные.  И  первых  же  разносчиков  газет  пришлите   на   биржу.
Необходимо, чтобы они были здесь самое большее через час, вы меня слышите:
необходимо!
   Он взглянул на часы. Окошечки касс  на  улице  Пти-Шан  закрылись,  как
всегда,  в  половине  двенадцатого.  Они  снова  распахнутся  в  три  часа
пополудни. Стало быть, через три часа...  Мысль  Ноэля  работала  сразу  в
нескольких направлениях.
   Выйдя из будки, он  в  первую  минуту  подумал,  что  теряет  сознание:
невообразимый шум, царивший в зале, внезапно утих,  как-то  заглох,  почти
совсем прекратился. Но нет, это не он, Шудлер, изнемог - изнемогла  биржа,
и это было куда страшнее.
   Почти никто уже не заключал сделок.  Ноэлю  было  знакомо  такого  рода
всеобщее оцепенение, наступающее в дни катастроф, когда биржевики  смотрят
друг на друга и словно спрашивают себя, что они натворили и  каковы  будут
для каждого из них последствия свершившегося. Биржевой маклер Моблана  все
еще упрямо твердил:
   - Предлагаю Соншельские акции...
   Эти  акции  предлагали  все;  десятки  людей  стремились  продать   их,
казалось, они готовы были швырнуть пачки акций  за  балюстраду,  обтянутую
бархатом, покрыть ими "могильный холм",  усеянный  окурками,  бросить  эти
пачки в бездну небытия... Все равно покупателей больше не находилось.
   Ноэль Шудлер не ожидал, что дело зайдет так далеко и курс акций  упадет
столь катастрофически. Его нелегко будет снова поднять, да  и  удастся  ли
это вообще? Он вновь приблизился к балюстраде и подал двумя пальцами  знак
Альберику Канэ, как бы приказывая: "Вперед!" Шудлер понимал, что оставался
только один путь к успеху - решительное наступление.
   - Покупаю Соншельские по тысяче двести семьдесят!.. Сколько?.. Давайте!
Давайте! Давайте!
   Это прозвучал резкий голос Альберика Канэ.  В  несколько  мгновений  он
скупил восемь тысяч акций по курсу 1270 франков.
   Старшина биржевых маклеров, человек преклонных лет с  розовым  лицом  и
совершенно белыми волнистыми волосами, осторожно взял  Альберика  Канэ  за
рукав и отвел его в сторону.
   - Вам известно, дорогой друг, что сообщество биржевых маклеров отвечает
за каждого их своих членов, - произнес  он  вполголоса.  -  Вот  почему  я
позволяю  себе  просить  вас   совершенно   доверительно   сообщить   мне,
располагаете ли вы  достаточным  покрытием?  В  противном  случае  я  буду
вынужден...
   - Я обратил в наличные деньги  все  свои  ценности,  и  теперь  у  меня
двадцать  пять  миллионов  франков,  -  ответил  Альберик  Канэ   так   же
вполголоса.
   - О, в таком случае...
   Верность,  преданность,  жалость  -  все  эти  чувства  не  свойственны
биржевикам. Старшина лишь покачал головой; лицо его выразило  удивление  и
восхищение столь беспримерным поступком. "Может быть,  это  просто  ловкая
игра?" - подумал он.
   Ноэль Шудлер издали наблюдал за беседой и догадался о ее содержании.
   "А что, если Альберик предаст меня?" - подумал он. И, вспомнив Франсуа,
обратился мысленно к сыну, как если бы тот был еще жив: "Мой мальчик,  мой
мальчик, помоги мне!"
   Альберик Канэ вновь подошел к обтянутой  бархатом  балюстраде;  он  был
бледен как полотно.
   Около половины второго у подножия  парадной  лестницы  биржи  появились
разносчики "Эко дю матен";  воротники  рубашек  были  у  них  расстегнуты,
фуражки со сломанными козырьками лихо  надвинуты  на  лоб,  руки  вымазаны
свежей типографской краской.
   - Специальный выпуск! Беспорядки в Бомбее! Двести  убитых!  Специальный
выпуск!
   На первой полосе газеты внизу в траурной рамке была помещена фотография
Франсуа  Шудлера  и  набранная  курсивом  статья.   "Трагический   случай,
происшедший вчера вечером, стоил жизни..."
   Официальная версия, засвидетельствованная профессором  Лартуа,  "членом
Французской академии, который был  немедленно  вызван  родными",  гласила:
молодой человек чистил револьвер  и  смертельно  ранил  себя.  Все  усилия
спасти его оказались тщетными. Затем следовало длинное перечисление заслуг
Франсуа: отмечался героизм, проявленный им во время войны, его способности
делового  человека,  ценные  качества,  обнаруженные  им  при   управлении
Соншельскими сахарными заводами. Статья заканчивалась выражением скорби  и
соболезнования со стороны редакции газеты.
   Битва вокруг Соншельских акций возобновилась.
   - Беру по тысяча двести восемьдесят франков!.  Беру  по  тысяча  двести
девяносто! Беру по тысяча триста двадцать!
   Ноэль Шудлер с облегчением вздохнул - Альберик Канэ сдержал слово.
   Заключались  все  новые  и  новые   сделки.   Биржевики   вопросительно
поглядывали друг на друга. Неужели Шудлер устоял? А если да, стало быть...
   Биржевой маклер Моблана сделал еще одну - на этот раз тщетную - попытку
добиться нового падения курса акций. Спрос на них продолжал расти,  и  те,
кто продавал, просили теперь дороже. Многие  биржевики,  еще  какой-нибудь
час назад сбывавшие акции,  теперь  начали  их  приобретать.  А  Канэ  все
покупал и покупал... 1400... 1430... Цифры одна  за  другой  возникали  на
светящемся  экране,  в  лагере  противников  Шудлера  нарастало   ощущение
разгрома.
   Специальный выпуск "Эко дю матен" переходил из рук в руки.
   Теперь, когда не только было  официально  объявлено  о  смерти  Франсуа
Шудлера, но и были приведены достаточно благовидные ее причины, биржевикам
волей-неволей приходилось выражать Ноэлю Шудлеру соболезнование по  поводу
кончины сына.
   - Мы ничего не знали, - говорили они, подходя к банкиру.  -  Мы  только
что прочли... Это ужасно! Ваше самообладание при подобных  обстоятельствах
достойно восхищения...
   - Да-да, это ужасно, поистине ужасно! - повторял великан.
   И дельцы отходили в полном недоумении, обмениваясь догадками.  В  конце
концов, ведь сын Шудлера мог застрелиться из-за  какой-нибудь  женщины!  А
разговоры о том, будто  Леруа  отказали  ему  в  поддержке,  -  кто  может
поручиться, что все это не выдумки? А что, если эта  старая  акула  Шудлер
решил использовать в качестве козыря даже смерть собственного сына?
   - Полноте, не мог же он ради наживы вызвать подобную  катастрофу!  Нет,
тут что-то другое.
   - Каков сейчас курс Соншельских акций?
   - Тысяча пятьсот.
   - Что я вам говорил! Шудлера свалить не  просто!  Это  человек  другого
поколения, другой закалки. В наши дни нет людей с такой хваткой.
   В четверть третьего курс Соншельских акций достиг  1550  франков  и  не
снижался до закрытия биржи. Через  руки  маклеров  прошло  около  двадцати
тысяч акций, и  агент  Люлю  Моблана  уже  мысленно  подсчитывал,  сколько
миллионов потерял в тот день его клиент.
   Лишь спускаясь по парадной лестнице биржи, Шудлер и  Канэ  ощутили,  до
какой степени они устали: отяжелевшие головы гудели, все тело ныло,  ноги,
казалось, были налиты свинцом. Биржевой маклер сорвал голос, в ушах у него
еще стояли вопли и выкрики. Но он был горд собой и  полной  грудью  вдыхал
нагретый солнцем воздух; ему  казалось,  что  он  не  на  мощеной  плитами
площади, а где-то за городом,  на  поляне.  Шудлер  вытирал  шею  платком.
Окружающие смотрели на них с почтением, как на людей сильных и грозных.
   Банкир и маклер подвели итоги. Они вышли с честью из трудного испытания
и извлекли немалую выгоду; дня  через  два-три,  когда  курс  акций  снова
поднимется до своего нормального уровня -  приблизительно  до  двух  тысяч
франков, - их  барыши  удвоятся.  Операция,  задуманная  Ноэлем  Шудлером,
вопреки всем предсказаниям увенчалась успехом.
   - Своей победой я прежде всего  обязан  вам,  Альберик.  Я  это  хорошо
понимаю, - сказал банкир.
   - Да, мы были на краю бездны, - коротко ответил биржевой маклер.
   Метельщики собирали бумагу со ступеней. Выпуски "Эко дю матен", смятые,
затоптанные, валялись на  каменных  плитах,  с  фотографий  смотрело  лицо
Франсуа в траурной рамке.
   - Да, на краю бездны... - повторил Шудлер, опустил голову. - Но к  чему
мне все это сейчас, милый Альберик? Для кого мне отныне работать?
   И он прикрыл глаза тяжелой ладонью.
   - Как для кого? А ваши внучата, жена, все ваши  близкие!  -  воскликнул
Альберик Канэ. - Вы забываете также  о  тех,  кто  зависит  от  вас,  -  о
служащих. Вспомните наконец о своих предприятиях... о себе самом. Вы же не
допустите, чтобы вас свалили?.. Да, конечно, я  хорошо  понимаю...  теперь
многое изменилось!
   - Да-да... многое изменилось,  -  повторил  Ноэль,  покорно  следуя  за
маклером, который вел его к автомобилю.


   Похороны Франсуа происходили два дня спустя. Перед  тем  Ноэля  Шудлера
посетил старший викарий приходской церкви. Этот священник с худой  длинной
спиной и тонкими пальцами был явно смущен предстоящим разговором.  Дело  в
том, что утверждают... ходят слухи, он-то, конечно,  понимает  -  все  это
просто плоды людского недоброжелательства... В конце каждой фразы  викарий
облизывал губы кончиком языка и с легким присвистом втягивал воздух сквозь
редкие зубы.
   Ноэль Шудлер холодно осведомился у викария, считает ли он недостаточным
заключение профессора Лартуа, установившего, что  смерть  Франсуа  Шудлера
произошла в результате  несчастного  случая?  Или,  быть  может,  кто-либо
позволит себе усомниться в свидетельстве прославленного академика?
   Банкир не преминул сообщить своему собеседнику,  что  в  панихиде,  без
сомнения,  примет  участие  отец  де  Гранвилаж,  близкий  родственник  Ла
Моннери, неизменно совершающий требы, когда речь идет о членах этой  семьи
или о людях, связанных с ними брачными узами.
   Услышав  имя  настоятеля  монастыря  доминиканцев,  викарий  заерзал  в
кресле.
   - Ах!.. Ну, в таком случае, в таком случае... - пробормотал он.
   И принялся восхвалять достоинства ордена, "пользующегося столь  широким
влиянием". При этом викарий искоса поглядывал на банкира.
   - И это богатый,  весьма  богатый  орден,  -  добавил  он.  -  Осмелюсь
заметить, господин барон,  что  парижская  аристократия  и  имущие  классы
осыпают своими благодеяниями исключительно иезуитов и доминиканцев. Святые
отцы, конечно, вполне достойны, о да, вполне  достойны  этих  добровольных
даяний. Однако получается так,  что  белое  духовенство,  которому  подчас
приходится нести весьма нелегкие обязанности и с честью выходить из  очень
трудных  положений,  встречает  поддержку  лишь  у  средних  классов  и  у
неимущих. Я бесконечно далек от того, чтобы с пренебрежением относиться  к
их дарам! Разве не сказал господь, что лепта вдовицы...
   В конце концов Ноэлю Шудлеру пришлось пообещать, что  для  увековечения
памяти  Франсуа  он  предоставит  церкви  своего   прихода   средства   на
приобретение статуи святой Терезы.
   - Известно ли вам, что наш приход чуть ли не единственный в Париже, где
до сих пор еще нет статуи святой Терезы? -  заметил  викарий.  -  На  днях
декан капитула даже сделал мне замечание. И я знаю, многие наши прихожанки
глубоко сокрушаются по этому поводу. Я уверен,  что  сия  творящая  чудеса
святая, исполненная любви к юным существам, будет молить  господа  бога  о
даровании покоя вашему незабвенному сыну.
   И слегка присвистывая сквозь зубы, викарий удалился,  весьма  довольный
результатом беседы.
   На  погребальной  церемонии  присутствовало  много  народу.  То   были,
пожалуй,  самые  многолюдные  похороны  за  весь  год.  Здесь  можно  было
встретить  три  поколения  парижан.  Большинство  собравшихся   составляли
молодые люди, хотя, как правило, они редко присутствуют на похоронах. Поль
де Варнасэ и все его светские приятели, которые, без сомнения,  отказались
бы ссудить Франсуа пятьдесят тысяч франков, если бы он разорился,  хранили
торжественный и задумчивый вид, их лица выражали  неподдельное  огорчение.
Роковая несправедливость судьбы словно задевала их лично и  представлялась
им нелепой, необъяснимой. Смерть всегда кажется  необъяснимой,  когда  она
сражает людей сравнительно молодых. А на этот  раз  смерть  слепо  нанесла
удар поколению людей, едва достигших тридцати лет.
   - Я встретил его за час до смерти, - все время повторял Варнасэ.  -  Он
выглядел как обычно.
   Каждый пытался отыскать какую-нибудь вескую причину этого самоубийства,
какой-то особый, личный мотив и таким путем успокоиться.
   - Франсуа, несомненно, страдал от последней раны, полученной на  войне,
- утверждал один.
   - Я припоминаю случай, происшедший еще  задолго  до  этого  ранения,  -
вмешался какой-то молодой человек, произведенный в офицеры одновременно  с
Франсуа.  -  Это  было  во  время  скачек  на  ипподроме  Вери,  когда  мы
заканчивали стажировку в Сомюре. Его  лошадь  сломала  себе  хребет,  беря
препятствие. В тот вечер Франсуа был так огорчен, что просто места себе не
находил! У него вообще были слабые нервы.
   Они  походили  на  инспекторов,  которые,  склонясь   над   обгоревшими
обломками самолета, стараются установить причины катастрофы.
   Возвышение, на котором лежал Франсуа, было для них чем-то вроде черного
верстового столба, отмечающего расстояние между рождением  и  смертью.  Он
знаменовал новый этап в их жизни. Многие друзья покойного, находившиеся  в
церкви, невольно думали о первых серебряных нитях, появившихся  у  них  на
висках, о первой любовной неудаче, о житейских трудностях, теперь все чаще
возникавших перед ними; и каждый говорил себе, что если до  этого  дня  он
еще умудрялся ощущать себя молодым,  хотя  сверстники  его  уже  давно  де
казались ему такими, то отныне это ощущение будет безвозвратно потеряно.
   Их жены, для которых Франсуа Шудлер в последние десять лет был  сначала
лучшим кавалером в танцах, затем  завидным  женихом,  героем  и,  наконец,
возможным  любовником,  против  обыкновения  не  улыбались,  не   сверкали
жемчугом зубов: они поглядывали на мужчин и пытались, мысленно ставя  себя
на место Жаклины, постичь ее горе.
   Между тем никто из них даже отдаленно  не  мог  себе  представить  всей
глубины отчаяния Жаклины. Она не присутствовала на похоронах. Находясь под
неусыпным наблюдением  сиделки,  она  лежала  в  своей  комнате  на  авеню
Мессины; бедняжка отказывалась от пищи, никого не желала видеть, ни с  кем
не разговаривала. Глядя прямо перед собой лихорадочно  блестевшими  сухими
глазами, Жаклина исступленно мечтала о смерти.
   Порою она  начинала  биться  в  нервном  припадке,  истошно  выть,  как
полураздавленная собака, громко стонать, как роженица. Она и в самом  деле
испытывала нечто похожее, ведь сначала на нее обрушилась  и  раздавила  ее
черная глыба мрака; затем  она  не  переставая,  изо  всех  сил  старалась
вызвать собственную смерть, которую все эти дни вынашивала в недрах своего
существа, призывала всем сердцем.
   Время для Жаклины остановилось. Она не знала, что в эту минуту отец  де
Гранвилаж,  облаченный  в  белоснежную  ризу  с  траурной  каймой,  служил
заупокойную мессу: настоятель молился у гроба Франсуа, и  церковный  причт
выказывал ему почтение - не меньше, чем епископу; старший  викарий  кружил
вокруг, как муха над куском сахара. Не сознавала Жаклина и того,  что  она
уже трое суток не смыкает глаз.
   Теперь мысль ее рождалась в  самых  сокровенных  глубинах  подсознания.
Одна из немногих произнесенных ею  фраз  поразила  окружающих:  "Может  ли
человек не умереть, если он так этого жаждет!"
   Когда сердце ее начинало биться едва слышно и сознание  погружалось  во
мрак, Жаклине казалось, что  ее  тщетная  и  страстная  надежда  близка  к
осуществлению. Но затем нервный припадок возвращал несчастную к  жизни,  и
она снова жалобно стонала: "Франсуа! Франсуа!" Проходили долгие минуты,  а
она в бессильном отчаянии  все  протягивала  руки  к  какому-то  призраку,
видимому лишь ей одной.


   Семье  усопшего  не  часто  приходится  выслушивать  столько  искренних
сожалений и похвал по адресу покойного, сколько выслушали их в то  утро  в
церкви родные Франсуа  Шудлера.  Старый  Зигфрид,  облаченный  в  парадный
сюртук, сшитый еще тридцать лет назад, никого не узнавал и  лишь  привычно
склонял  голову;  при  этом  его  длинные  бакенбарды  чуть   вздрагивали.
Камердинер Жереми не отходил от старца, готовый прийти  на  помощь  своему
хозяину, если тому станет дурно,  но  высохшие  мускулы  и  склеротические
сосуды Зигфрида с честью выдержали испытания этого дня: ежедневная раздача
милостыни нищим выработала в нем физическую выносливость.
   Гибель внука  лишь  смутно  доходила  до  его  сознания,  и  даже  сама
обстановка похорон не вызывала в нем заметного волнения.
   Этот почти столетний старик с  багровыми  веками,  неподвижно  стоявший
неподалеку от гроба молодого человека, ушедшего из жизни в  расцвете  сил,
казался олицетворением какой-то  таинственной  закономерности,  тревожащей
душу, словно библейский стих.
   Рядом с Жан-Ноэлем и Мари-Анж находился неусыпный  страж  в  лице  мисс
Мэйбл,  которой  было  поручено  не  спускать  глаз  с  детей  и   повсюду
сопровождать их. На Мари-Анж было надето платье, сшитое ко дню похорон  ее
деда Жана де Ла Моннери, пришлось только немного удлинить его.
   Дети были скорее напуганы, чем опечалены. Глядя на  гроб,  они  думали:
"Там лежит наш папа".
   Внезапно Ноэль Шудлер разглядел в толпе лысую голову  Люсьена  Моблана.
Импотент явился на похороны, чтобы  насладиться  своей  победой.  Она  ему
дорого обошлась: за два дня он потерял на бирже  около  десяти  миллионов;
вот почему он не мог отказать себе хотя бы в этом удовлетворении.
   "Ага! Им худо, им очень худо, этим бандитам Шудлерам. Пусть знают  -  я
приношу несчастье всякому, кто пытается вредить мне", - говорил  он  себе,
медленно двигаясь с тол пой.
   "Не могу же я тут  устроить  скандал,  -  думал  в  это  время  Шудлер,
чувствуя, как им овладевает ярость. - Но осмелиться... осмелиться  явиться
сюда..."
   - Прими мои самые искренние соболезнования, дружище, - проговорил  Люлю
Моблан.
   И два старика, чьи финансовые  махинации  погубили  здорового,  полного
смелых  замыслов  и  надежд  человека,  пожали  друг  другу  руки,  затаив
ненависть в душе.
   "Знай, я сдеру с тебя шкуру, я уничтожу тебя... Можешь не сомневаться!"
- мысленно клялся  Ноэль  Шудлер,  пристально  глядя  в  бесцветные  глаза
Моблана.


   С кладбища на  авеню  Мессины  двигались  в  молчании.  Опустив  вуаль,
баронесса Шудлер  не  переставала  плакать,  время  от  времени  судорожно
всхлипывая. Старый Зигфрид дремал. Ноэль был погружен в свои мысли, он  ни
с кем не говорил и лишь изредка вытирал платком шею. Все  еще  испуганные,
дети совершенно растерялись в этой  непривычной  тишине,  нарушаемой  лишь
рыданиями;  очутившись  среди  упорно  молчавших  людей  в  накрахмаленных
манишках и траурных платьях, они даже не решались поднять  глаза  друг  на
друга.
   Всем - и взрослым и детям - показалось, что особняк стал каким-то иным,
даже воздух здесь был не тот и голоса звучали не так, как прежде.  Размеры
комнат и те словно  изменились,  впервые  бросилось  в  глаза,  что  ковры
местами изъедены молью.
   - Постойте! Когда переставили этот столик? - спросил Ноэль.
   - Но его никто не трогал с места, -  ответила  баронесса,  поднимая  на
мужа заплаканные глаза.
   Она вдруг почувствовала себя одинокой и старой женщиной, у которой  уже
не будет ничего радостного в жизни... Скорбь ее не смягчится вовек.
   - А я говорю, он стоял у другой стены, - настаивал Ноэль.
   - О, это было так давно! Когда мы только поженились.
   Баронесса громко вздохнула, потом воскликнула:
   - Но как все это могло  случиться,  Ноэль?  Может  быть,  у  него  было
какое-нибудь тайное горе, о котором он молчал? Может быть,  мы  не  пришли
ему вовремя на помощь?
   Самоубийство больше, чем  любая  другая  внезапная  смерть,  вселяет  в
близких чувство вины перед покойным. Все обитатели особняка - и хозяева  и
слуги -  ходили  с  виноватыми  лицами.  Даже  дети  спрашивали  себя,  не
разгневался ли на них боженька за то, что они затеяли игру  в  похороны...
Ноэль ничего не ответил жене и отвернулся. Он  прошел  в  кабинет,  обитый
зеленой кожей, и заперся там.
   Раздевая Зигфрида,  Жереми  увидел  какое-то  пятно  на  его  старчески
бесформенной ноге, покрытой  густой  сетью  вен  и  напоминавшей  засохший
корень.
   - Боюсь, господин барон, что у вас растет мозоль, - сказал он.
   - Приятная новость, - отозвался старик, - только этого еще не хватало!
   Вечером приехал Лартуа. Из  комнаты  Жаклины  он  вышел  с  озабоченным
видом.
   - Неужели правда, что человек может умереть от горя? - спросил  у  него
Ноэль.
   - Конечно, дорогой друг, это бывает, и даже нередко, - ответил врач.  -
Такие случаи наблюдаются не только у  людей.  Возьмите,  к  примеру  птиц:
когда умирает самка снегиря, самец перестает петь, оперение его  тускнеет,
он отказывается от пищи, и в одно печальное утро его находят на дне клетки
лежащим лапками кверху. Бедная Жаклина напоминает мне  осиротевшую  птицу.
Все же, надеюсь, мы ее выходим, надо проделать курс уколов. Нам  предстоит
нелегкая борьба. Труднее всего бороться  за  человека,  который  не  хочет
жить: тогда врачу, так сказать, не за что ухватиться.  Тут  можно  ожидать
чего угодно: скажем, кровоизлияния  в  мозг...  Но  посмотрим,  что  будет
утром. А как вы, любезный друг, перенесли этот удар? Сердце не дает о себе
знать?
   Только теперь Ноэль Шудлер осмыслил, что все эти ужасные дни сердце его
не беспокоило.
   - Признаться, у меня даже не было времени подумать о себе, - сказал он,
- но я сам поражаюсь собственной выносливости.
   - Я ведь всегда говорил: у вас железное здоровье, - заметил Лартуа.
   В ту ночь у великана была  бессонница.  Она  не  причиняла  ему  особых
мучений, просто он продолжал бодрствовать, сохранял ясность ума и вовсе не
думал о сне. Мозг его работал, работал без устали.  "Теперь,  естественно,
мне придется стать  опекуном  внучат,  -  говорил  он  себе.  -  Я  должен
продержаться до тех пор, пока Жан-Ноэль не достигнет совершеннолетия и  не
примет участия в делах фирмы, а Мари-Анж  не  выйдет  замуж.  Сколько  мне
тогда будет?.. Восемьдесят три или восемьдесят четыре. Нелегко  дожить  до
таких лет! А я-то думал, что Франсуа, когда  наберется  ума,  сможет  меня
заменить! А вот теперь я сам вынужден оставаться во главе фирмы  еще  чуть
ли не двадцать лет".
   Он поднялся с кресла и как был, в халате, зашагал по длинному  коридору
особняка. Часы пробили один раз.  Он  отворил  дверь  в  комнату  Франсуа,
повернул  выключатель.  Из  того  угла,  где   стояла   кровать,   донесся
пронзительный вопль. Жаклина распростерлась на полу, на том  самом  месте,
где три дня назад лежал мертвый  Франсуа.  Она  дотащилась  сюда  почти  в
бессознательном состоянии.
   В двери, соединявшей комнаты супругов, показалась растерянная сиделка.
   - Не могу понять, как это произошло, - пробормотала она. - Я была...  я
так устала... ничего не слышала...
   - Так вот, впредь будьте повнимательнее, - жестко сказал Ноэль. -  Если
вас клонит ко сну, сварите себе кофе. Хорошо еще, что я не сплю!
   Он поднял Жаклину на руки и подивился тому, как она легка. "Осиротевшая
птица", - сказал о ней  Лартуа.  Влажные  от  испарины,  спутанные  волосы
падали ей на глаза. Тело сотрясали конвульсии, она выкрикивала одно  и  то
же: "Франсуа! Франсуа! Оставьте меня с Франсуа!" - и, вцепившись в  мощные
плечи своего свекра, судорожно трясла их. В руках  Ноэля  отчаянно  билось
прикрытое одной только легкой ночной сорочкой худенькое тело Жаклины, тело
жены его  умершего  сына,  и  он  испытывал  тягостную  неловкость,  будто
прикоснулся к запретной святыне и против воли совершил кощунство.
   Уложив Жаклину в постель, банкир  возвратился  в  комнату  сына,  чтобы
взять то, зачем сюда приходил. Достав из секретера заветные  папки,  Ноэль
двинулся по коридору в обратный путь, сопровождаемый своей огромной тенью;
по пути он бормотал сквозь зубы: "Это все Моблан,  мерзавец  Моблан!..  Но
если бы я заблаговременно предупредил Франсуа... Откуда ж мне было  знать,
что у него такие слабые нервы! Он весь пошел в материнскую породу".
   Возвратившись к себе, Шудлер  разложил  папки  на  письменном  столе  и
несколько мгновений  прислушивался  к  тишине,  царившей  в  особняке.  За
стеной, на половине баронессы, все давно погрузилось в молчание. "Бедняжка
Адель уже спит, - подумал он. - Тем  лучше,  она  так  в  этом  нуждается.
Верно, и Жаклина забылась. Сиделка собиралась дать ей снотворное.  И  отец
мой уснул. И внуки спят. А я, я один буду бодрствовать  в  этом  громадном
доме, который теперь целиком лег на мои плечи. Так и  должно  быть.  Нужно
разобрать бумаги Франсуа, решить, что оставить, что выбросить..."
   Ноэль долго просматривал папки из синей бристольской бумаги.  Натыкаясь
на неразборчивое слово, он хмурил брови, время от времени  делал  пометки.
"Заводы...   Соншельские".   "Заказы   на   оборудование"...   "Спортивные
площадки"... Надо будет все это довести до конца... Он подпер  лоб  рукою,
потом отложил в сторону  папку  с  надписью  "Сахарные  заводы".  "Этим  я
займусь позже... А вот папка "Эко дю матен"... Интересно, что он думал  по
поводу газеты!"
   Шудлер начал читать страницу, исписанную вкривь  и  вкось:  "Информация
должна  быть  ясной,  точной  и   самой   свежей.   Читателю   надо   дать
почувствовать, что  все  происходящее  в  мире...  Перевести  литературную
редакцию  на   третий   этаж...   Последнюю   полосу   целиком   заполнять
фотографиями".
   "Да, необыкновенно был способный малый! - подумал Ноэль. - Среди  людей
своего поколения ему предстояло играть такую же роль, какую в  свое  время
играл я. Все это следует непременно осуществить. Я вдохну  новую  жизнь  в
газету, давно пора".
   Он проникался мыслями Франсуа. Через два дня им  предстояло  стать  его
собственными мыслями.
   Часто приходится  наблюдать,  как  человек,  наследующий  своему  отцу,
внезапно сам начинает походить на старика. С Ноэлем произошло нечто  прямо
противоположное:  его  охватил  юношеский  пыл,  им  овладела  страсть   к
преобразованиям.
   Он уже обдумывал будущие реформы, собирался привлечь  в  газету  новые,
молодые силы.
   Он принялся ходить взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.  "В
следующий  понедельник  надо  будет  собрать  редакционную  коллегию.  Да,
решено! Там царит застой, всем им нужна хорошая встряска.  Надо  по-новому
верстать газету. Не скупиться на рекламу и  обеспечить  успех.  Мы  должны
отнять двадцать пять тысяч читателей у газеты "Пти паризьен" и столько  же
у газеты "Журналь". У нас будет самый высокий тираж.  Если  папаша  Мюллер
вздумает возмущаться, ну что ж,  пусть  себе  возмущается!  Я  его  быстро
поставлю на место, и это послужит на пользу всем остальным".
   Ноэль снова углубился в расчеты,  комбинации,  он  обдумывал  различные
маневры. Могло показаться, что у него вся жизнь впереди и что на службе  у
него весь Париж - интеллигенция, деловой мир, парламент.
   "Эх, не так  я  прожил  свою  жизнь!  В  сущности  мне  следовало  быть
премьер-министром! Впрочем,  нет.  Министры  приходят  и  уходят.  Я  куда
сильнее, чем они".
   Рыдания,  донесшиеся  из  спальни   баронессы,   прервали   полет   его
честолюбивых мыслей.
   - Что случилось? Что там еще такое? - нетерпеливо закричал Ноэль, и его
громкий голос разом нарушил тишину замершего дома.
   Тут же, спохватившись, он добавил:
   - Ах да! Прости меня, Адель. Но ведь я работаю для всех вас...





   Каждое утро между девятью и десятью часами Люлю Моблан, если только  он
не слишком напивался накануне, являлся на Неаполитанскую улицу  в  высоком
котелке и с легкой тросточкой в руках.
   Сильвена Дюаль, лежа в постели в ночной кофте  из  розового  шелка,  со
спутанными рыжими волосами, встречала его неизменной фразой:
   - Меня опять тошнило.
   - Чудесно, чудесно. Я очень рад! - восклицал Люлю.
   Он потирал ладонью жилет, и кривая улыбка обнажала  его  зубы  с  одной
стороны. Затем,  словно  это  могло  разом  прекратить  ее  страдания,  он
добавлял:
   - Я сдержу, непременно сдержу свое обещание.
   Между тем Сильвена была бесплодна. И не переставала горевать об этом.
   После памятного вечера в "Карнавале" она отдавалась каждому встречному;
актеры, которые знали ее по театру, лицеисты, охотившиеся за  автографами,
- все,  не  исключая  толстого  венгра-скрипача,  пользовались  мимолетной
благосклонностью Сильвены.  Однажды  ночью  ее  увез  в  своем  автомобиле
профессор Лартуа. А когда драматург Эдуард Вильнер, который раздел актрису
через двадцать минут после  того,  как  они  познакомились,  вздумал  было
предаться утонченным любовным утехам, она решительно запротестовала:
   - Нет, нет! Только без фокусов!
   Но все эти похождения лишь развивали в  ней  чувственность,  доходившую
теперь до нимфомании, но главной своей цели она так и не достигла.
   Сильвена даже ездила тайком в  Нантер,  чтобы  приложиться  к  большому
пальцу ноги статуи святого Петра: по слухам, это исцеляло от бесплодия.
   В конце концов все гинекологи, к которым  она  обращалась  за  советом,
категорически заявили, что у нее никогда не будет детей.
   Неосмотрительно солгав Люлю, Сильвена вынуждена была теперь  продолжать
игру. Она ловко пользовалась мнимой беременностью для внезапных  "причуд":
то ей хотелось получить брошь, то кольцо,  то  -  среди  лета  -  норковую
пелерину.
   "Уж этого он у меня не отберет, - думала она, - но, боже мой, что будет
в тот день, когда обман обнаружится!"
   У Люлю Моблана  признаки  беременности  Сильвены  не  вызывали  никаких
подозрений. Одно только удивляло его: почему  у  нее  совсем  не  меняется
фигура.
   - О, в нашей семье так бывало у всех женщин, -  отвечала  она.  -  Мама
была уже на пятом месяце, а никто и не подозревал, что она в положении.
   Окончательно уверившись, что он  совершенно  нормальный  мужчина,  Люлю
решил  действовать  так,  как  действует  большинство  мужчин:  когда   их
постоянные любовницы ждут ребенка, они заводят связь на стороне. Он  нашел
себе другую даму - очень  милую,  очень  благоразумную,  обитавшую  где-то
возле парка Монсури. Расставаясь с Сильвеной, Моблан  навещал  свою  новую
пассию в половине одиннадцатого утра; немного пощекотав ее  накрахмаленной
манжеткой, он оставлял на столике возле кровати сложенную  кредитку.  Люлю
не придавал этому  знакомству  серьезного  значения,  речь  шла  скорее  о
мужском достоинстве.
   Но когда Сильвена узнала о похождениях Моблана, то закатила ему ужасную
сцену: рыдая, она вопила, что это неслыханный, невероятный случай.
   Он кое-как успокоил  ее,  подарив  дорожный  несессер  с  позолоченными
пробками на флаконах. Получив подарок, Сильвена, не  долго  думая,  решила
найти ему применение и уговорила Люлю повезти ее в Довиль.
   Люлю ненавидел все, что было связано с деревней, курортами, приморскими
городами, минеральными водами. В августе, как и в  декабре,  он  неизменно
тяготел к Большим бульварам, своему клубу, кабачкам. За  последние  десять
лет он не выезжал дальше Сен-Жермен-ан-Ле, и то лишь на один день.  Но  он
считал себя обязанным заботиться о здоровье Сильвены!
   - Перемена климата пойдет на пользу бедняжке, - говорил он.
   Для  этой  поездки  Моблан  взял  напрокат  большой  желтый  автомобиль
"испано-суиза". И всю дорогу неустанно повторял шоферу:
   - Не торопитесь. Убавьте скорость! Мадам в интересном положении. Будьте
осторожны, избегайте толчков.
   Месяц,  проведенный  в  Довиле,  был  далеко   не   таким,   каким   он
представлялся  воображению  Сильвены.  Люлю  строго-настрого  запретил  ей
танцевать, купаться, быть на солнце. Целыми часами ей  приходилось  лежать
на балконе в гостинице, наблюдая, как люди бегут по мосткам к воде  и  как
гоночные  яхты,  опережая  друг  друга,  скользят  по  морской  глади.  Ей
оставалось  лишь  одно  развлечение:  вывинчивать  и   снова   завинчивать
позолоченные пробки флаконов своего несессера.
   - Послушай, Люлю, если так будет продолжаться, я сойду с ума! - кричала
она.
   Тогда Моблан отправлялся с ней в магазин и покупал сумочку или  шарф  -
он был уверен, что подарок лучше всего успокоит Сильвену.
   Оставшись  одна,  молодая  женщина  сжимала  виски  руками  и  горестно
вздыхала: "У меня есть все: успех в театре, деньги,  квартира,  горничная,
драгоценности, а я так несчастна!"
   Люлю между тем все ночи проводил в казино. Покусывая кончик сигары,  он
сидел за столом, где играли в баккара, и неизменно ставил на  цифру  пять,
по его собственным  словам  -  "из  принципа";  покидая  игорный  зал,  он
регулярно оставлял крупье чек на внушительную сумму.
   - Только подумай, как много мне приходится тратить из-за тебя, - укорял
он Сильвену. - О, эта поездка влетит мне в копеечку! Да, да!
   Она попробовала заикнуться о новой роли в предстоящем сезоне.
   - В твоем положении! Забудь и думать об этом, крошка, - воскликнул  он.
- Это безрассудно.
   Нельзя лгать до бесконечности, и Сильвена понимала,  что  час  расплаты
близок.
   Едва возвратившись в Париж, она ночью  прибежала  к  Анни  Фере,  чтобы
найти утешение в ее объятиях.
   - Миллион! Нет, ты пойми, Анни, из моих рук уплывает  миллион,  и  лишь
потому, что я не могу родить этого проклятого младенца! -  рыдала  она.  -
Ведь такая сумма мне твердо обещана, у меня есть письменное обязательство!
А там я живо выставила бы Люлю за дверь и жила бы  припеваючи  всю  жизнь.
Слыханное ли дело, чтобы человеку так не везло!
   И она снова залилась слезами.
   - Не надо так убиваться, милочка,  успокойся,  -  уговаривала  подружку
Анни, прижимая ее ярко-рыжую голову к своей могучей груди. - О,  к  старой
Анни обычно всегда прибегают в трудную минуту, - продолжала она, - а когда
все хорошо, о ней и не вспоминают! Такова жизнь.
   - Когда он узнает, что я его обманываю, он придет в ярость,  -  скулила
Сильвена.
   - Пустяки! Он поверил в беременность, поверит и в выкидыш.
   - Да, а миллион?..
   Закинув руки за голову, Анни философствовала:
   - До чего ж все-таки нелепо устроена жизнь.  Сколько  женщин  на  свете
рожают детей, не желая этого, а вот когда  женщина  мечтает  о  ребенке...
Сущая нелепость!
   Внезапно  она  села  в  постели  и,  стиснув  худые   плечи   Сильвены,
воскликнула:
   - Не горюй, душенька, я нашла выход!
   - Какой?
   - Нашла, нашла. У нас в "Карнавале" есть гардеробщица. Новенькая...  Ты
ее не знаешь...
   - Ну и что?
   - Она в положении уже  три  месяца.  Примерно  столько  тебе  и  нужно.
Бедняжка не знает, как быть. Тебе достаточно пообещать ей пятьдесят  тысяч
франков, ведь она и подумать о такой удаче не смеет! Да  она  даже  и  без
денег согласится, я уверена.
   - Ты полагаешь, что это возможно? - спросила, совершенно  растерявшись,
Сильвена. - Но как устроить... чтобы все это не выплыло наружу?
   - Нет ничего проще, - рассмеялась Анни. - Предоставь действовать мне. И
я все мигом улажу.
   - О Анни! Анни! - вскричала Сильвена. - Если  только  ты  поможешь  мне
добиться своего, клянусь, я поделю с тобой деньги!
   - Не давай обещаний, которых ты все  равно  не  сдержишь,  душенька,  -
ответила певичка. - Если ты потом захочешь отвалить и мне пятьдесят  тысяч
- превосходно! Это немного поправит мои дела. Но не деньги меня прельщают:
ты же знаешь, твоя Анни принадлежит к разряду простофиль. - И она  провела
рукой по безнадежно плоскому животу Сильвены.
   Спустя десять дней Сильвена уехала на юг. Знакомый врач  порекомендовал
ей дышать морским воздухом в  течение  всей  беременности.  Однако  он  не
советовал молодой женщине жить у самого моря -  "это  плохо  действует  на
нервы"; поселяться в городе тоже не стоило. Ей нужен полный покой. Словом,
врач сам выбрал место где-то около Граса: там практиковал его коллега,  на
которого можно было положиться.
   - Отчего бы тебе не поехать со мной? - лицемерно спросила  Сильвена.  -
Полгода в деревне, все время вместе, вдвоем!  Знаешь,  это  такая  славная
деревушка, по улицам бродят быки. Пахнет навозом...
   - Нет-нет! - испуганно замахал руками Моблан. - Не могу же я  забросить
дела,  мне  необходимо  бывать  на  бирже.  Нет,  ты   будешь   осторожна,
благоразумна, дитя мое, и поедешь одна.
   - В таком случае, ты по крайней  мере  снарядишь  меня  как  следует  в
дорогу, милый Люлю? Я хочу, чтобы меня окружали  только  вещи,  подаренные
тобой.
   - О, пожалуйста... Знаешь что? Поедем сейчас  же  в  магазин  на  авеню
Оперы. Я куплю тебе чемодан из телячьей кожи.
   Наутро Сильвена  заявила,  что  ее  будет  сопровождать  подруга.  Люлю
удивился - он ничего не знал о ее существовании.
   - Да нет же, ты просто забыл... Ведь это Фернанда, я тебе двадцать  раз
о ней рассказывала. Правда, с тех пор, как мы сблизились с тобой, я вообще
никого не вижу, кроме наших актеров. Мне здорово повезло, что  она  сейчас
свободна и согласилась поехать со мной. Жить там одной - это...
   Люлю проводил Сильвену на вокзал. На голову  он  водрузил  светло-серый
котелок.
   - Будь осторожна, будь осторожна! - беспрестанно твердил он.
   Моблан помог ей взойти на  подножку  вагона,  а  затем  остановился  на
перроне возле окна. Он снял котелок и легонько похлопывал  им  по  пальцам
Сильвены, которая, высунувшись из окна, облокотилась о металлическую раму.
Застенчивая "подружка" притаилась в глубине купе.
   - А когда я вернусь... - начала Сильвена.
   И она сделала вид, будто качает на руках младенца.
   В  первый  раз  Сильвена  увидела  на  помятом  восковом  лице  старого
холостяка отпечаток волнения: его блекло-голубые глаза подернулись влагой,
словно запотевшее  стекло,  и  в  них  появилось  какое-то  незнакомое  ей
выражение.
   И, бог знает почему, сама Сильвена ощутила волнение.
   - Будешь мне писать? - спросила она.
   - Да-да, каждую неделю, обещаю тебе!
   Она послала ему воздушный поцелуй. Он  улыбнулся,  расправил  плечи  и,
глядя вслед уходящему поезду, долго размахивал шляпой.
   "Крошка обожает меня", - подумал он.
   Его толкали. Он этого не замечал.


   Дижон, Лион, Баланс...
   "Подружка" никогда  не  ездила  в  спальном  вагоне,  как,  впрочем,  и
Сильвена.  Но  для  актрисы  роскошь  и  комфорт  стали  уже   привычными.
Своеобразное чувство гордости мешало  Фернанде  спать,  и  она  до  самого
рассвета слушала, как проводники выкрикивают названия станций.
   Тулон... Фернанда ни разу в жизни не видела  моря.  Подняв  штору,  она
испустила восторженный крик.
   - Господи!  Если  бы  какие-нибудь  две  недели  назад  мне  сказали...
Нет-нет, если бы мне кто-нибудь сказал!.. - повторяла она.
   - Здесь совсем не то, что в Довиле, - небрежно заметила Сильвена.
   Ницца.  Наемный  автомобиль.  Грас.  Разбитая,  ухабистая  дорога,  над
которой вилась сухая желтая пыль... Сент-Андре-де Коломб...
   Прибыв на место,  путешественницы  обменялись  документами.  "Подружка"
отныне  стала  именоваться  Сильвией  Дюваль,  драматической  актрисой  со
сценическим именем Сильвена Дюаль; Сильвена  же  превратилась  в  Фернанду
Метийе без определенных занятий.
   Деревенька была примечательна  разве  только  своим  пышным  названием.
Здесь не было даже птиц. Время мимоз уже миновало, а жасмин в этих  местах
не  рос.  Сухая,  потрескавшаяся  земля,  несколько   кипарисов,   лачуги,
выкрашенные красноватой охрой.  На  небольшом  кладбище  мертвецы,  должно
быть, превращались в  мумии  -  так  яростно  палило  тут  солнце.  Каждый
невольно спрашивал себя: а водоемы здесь не пересохли?  Вопреки  ожиданиям
Сильвены скот не бродил по  улицам,  зато  расположенный  неподалеку  хлев
постоянно отравлял воздух запахом навоза.
   Дом,  как  и  все  остальное,  подыскала  Анни  Фере,  он   принадлежал
художнику, который никогда здесь не бывал. Осевшие двери задевали о плитки
пола, ванная и уборная оказались самыми примитивными. Парижанки  заметили,
что по вечерам  деревенские  мальчишки  прятались  за  живой  изгородью  и
подглядывали за ними, когда они раздевались.
   - В конце концов,  мне  наплевать,  -  говорила  Сильвена.  -  Если  им
нравится любоваться нашими тенями на занавесках...
   Она становилась в профиль возле самой лампы и поглаживала себе грудь.
   На первых порах Сильвена и Фернанда немало  забавлялись,  называя  друг
друга непривычными именами. Но игра эта довольно быстро утратила  прелесть
новизны.
   Поначалу Сильвена без труда поражала воображение Фернанды,  рассказывая
ей различные истории из жизни актеров.  Она  хвасталась  своими  нарядами,
описывала  пышные   обеды   в   роскошных   ресторанах,   называла   имена
высокопоставленных знакомых - словом, корчила из себя  даму,  пользующуюся
успехом.
   Но скучные вечера, которые они  проводили  вдвоем,  толкали  женщин  на
откровенность, и вскоре обе поняли, что они одного поля ягоды.
   Постепенно дурные стороны их характеров стали сказываться все сильнее и
сильнее. Сильвена была  от  природы  властной  и  беспорядочной.  Фернанда
постоянно   ныла,   жаловалась   на   жизнь   и   отличалась   педантичной
аккуратностью. Весь день она наводила порядок, расставляла вещи по местам.
   - Сразу видно, что ты работала на вешалке! - раздражалась  Сильвена.  -
Твоя привычка все убирать превращается в манию! - А ты просто  потаскушка,
сразу видно! - не оставалась в долгу Фернанда.
   - Как ты сказала? Ну, знаешь, советую тебе думать, прежде чем говорить.
Ведь ты тоже зачала не от святого духа, не так ли?
   - Это  уж  не  твоя  забота.  Моя  беременность  тебя,  кажется,  очень
устраивает. Если уж ты сама не способна родить...
   Однажды дело дошло даже до пощечин.
   - Ударить женщину в моем положении! Это просто гнусно! Шлюха! -  вопила
Фернанда.
   Целомудрие было недоступно Сильвене. За неимением лучшего она  пыталась
склонить свою подругу по заточению к забавам в духе Анни Фере. Но Фернанде
это было не по душе.
   - Убирайся ты, мне противно! - отрезала она. - А потом, как ты  можешь:
ведь я же беременна!
   - О, дай только руку, только руку! - молила Сильвена.
   И, запрокинув голову со спутанной рыжей гривой, она протяжно стонала, а
Фернанда смотрела на нее с равнодушным презрением.
   Затем день или два жизнь затворниц протекала спокойнее.
   По хозяйству им помогала соседка - крикливая, морщинистая старуха;  она
убирала комнаты и готовила грубую пищу на оливковом масле.
   Раз в неделю приезжал доктор -  добродушный  старик  с  седой  козлиной
бородкой,  от  которого  сильно  пахло  чесноком;  он  носил  целлулоидный
воротничок  и  надвигал  шляпу  прямо  на  глаза.  Выслушав  Фернанду,  он
выпрямлялся и говорил с сильным южным акцентом:
   - Все идет прекрасно, все идет прекрасно. Но есть тут что-то кое-такое,
чего я никак не пойму. Да-да, тут есть что-то непонятное! А  впрочем,  все
это пустяки.
   И он прописывал какое-нибудь лекарство. Подруги  так  и  прозвали  его:
папаша "кое-такое".
   С середины осени жизнь превратилась  в  ад.  Теперь  Сильвена  тиранила
Фернанду так, как Люлю тиранил ее самое в Довиле:
   - Не ходи по солнцу... Этого не ешь, тебе вредно... Не  пей  так  много
вина... Ты сегодня не выпила своего литра молока.
   Фернанда, по  мере  того  как  увеличивался  ее  живот,  изводила  свою
подружку  постоянными  требованиями,  и   делала   это   не   столько   из
необходимости, сколько  назло  Сильвене.  Той  каждую  минуту  приходилось
подавать Фернанде таз, класть на лоб  компрессы.  Затем  оказывалось,  что
компресс замочил кудри Фернанды, и Сильвена  грела  щипцы  и  завивала  ей
волосы. Фернанда с утра до вечера ходила в пеньюаре и десять  раз  на  дню
требовала туалетную воду.
   Обе женщины много раз угрожали друг другу  "послать  все  к  чертям"  и
возвратиться в Париж.
   - Хорошо тебе там придется! - вопила одна.
   - Но и тебе не слаще! - подхватывала другая.
   И они умолкали.
   - И все это будет продолжаться до марта! - стонала  Сильвена,  хватаясь
за голову. - Подумать страшно!
   Еще ни разу в жизни она ни к кому не испытывала такой ненависти, как  к
матери своего будущего ребенка.
   В ту зиму Сильвена пристрастилась к чтению и немного пообтесалась.  Она
глотала одну за другой все книги, которые  ей  присылал  книготорговец  из
Граса: Мопассана, Ксавье де Монтепена,  Бальзака,  Марселя  Прево,  первые
романы Пруста...
   "Вот мне бы такую любовь,  как  там  описана",  -  думала  она.  У  нее
недоставало способности к отвлеченному суждению, но  она,  можно  сказать,
жила жизнью тех героинь, какие действовали в прочитанных  ею  книгах.  Она
чувствовала себя поочередно герцогиней  де  Мофриньез,  Колеттой  Бодош  и
Одеттой де Креси. Походка Сильвены, ее тон  безошибочно  говорили  о  том,
какое произведение она в данное время читает.
   - Я просто диву даюсь, как ты  можешь  держать  все  это  в  голове!  -
поражалась Фернанда, которая способна была часами пересчитывать родинки  у
себя на руках и на груди.
   Сильвена, не желая, как она выражалась, зарывать свой талант  в  землю,
разучивала  роли  и  заставляла  Фернанду  подавать  ей  реплики:  в  один
прекрасный день, мечтала Сильвена, она сыграет роль королевы в "Рюи Блазе"
и весь Париж окажется у ее ног.
   - Лучше поставь мне компресс, - хныкала Фернанда.
   В одном из сборников Сильвена  наткнулась  на  стихотворную  строку  из
"Желтой луны" Ренье и неделю подряд повторяла по каждому поводу:

   ...и медленно встает над купой тополей.

   - Не приставай ты ко мне со своей желтой луной! - возмущалась Фернанда.
- До чего ж ты умеешь надоедать, А теперь все уши прожужжала про луну...
   Временами Сильвену охватывал панический страх.  А  что,  если  вся  эта
многомесячная пытка ни к чему не  приведет,  что,  если  Люлю  не  сдержит
обещания? От этого самодура всего можно ожидать. Она  тотчас  же  строчила
длинное письмо Анни Фере, и та ей отвечала: "Не тревожься. Я за ним слежу.
Он настроен по-прежнему. Люлю настолько преисполнен гордости,  что  каждый
вечер напивается и всякому встречному и поперечному радостно сообщает, что
у него скоро будет сын; при этом у него такой вид,  словно  речь  идет  по
меньшей мере о сыне Наполеона. Я завидую тебе: ведь ты спокойно  живешь  в
глуши, а мне приходится исполнять свои песенки  перед  сборищем  крикливых
болванов, которые даже не могут, хотя бы из вежливости, помолчать. Когда я
получу от тебя обещанные пятьдесят тысяч, обязательно куплю себе  домик  в
деревне". - Глупая, если б она только знала,  каково  жить  в  деревне,  -
говорила Сильвена, швыряя письмо на буфет.
   Фернанда поднималась с видом мученицы, аккуратно  складывала  листок  и
прятала его в ящик.


   В те самые дни, когда Люлю Моблан,  не  понимая,  до  чего  он  смешон,
бахвалился  своим  будущим  отцовством   перед   старыми   холостяками   и
официантами парижских кафе, сочувственное внимание женщин и  юных  девушек
все больше привлекала к себе безвинная жертва Моблана - Жаклина Шудлер.
   Неподдельное горе Жаклины вызвало в Париже неожиданный интерес к ней. В
ее скорби не было ничего показного, искренность  ее  страданий  ставила  в
тупик общество, не привыкшее к проявлению каких бы то ни было  чувств;  ее
печаль достигла апогея, и сила безмолвного  страдания  вызывала  изумление
окружающих. Она стала  "великой  страдалицей"  сезона.  Жаклина  почти  не
бывала в свете, но говорили о ней повсюду.
   - Как себя чувствует бедняжка Шудлер? Есть ли  какие-нибудь  новости?..
Несчастная, до чего ужасна ее судьба!
   - Бедняжка Жаклина просто  великомученица,  -  заявила  однажды  Инесса
Сандоваль, поэтесса, видевшая свое предназначение  в  том,  чтобы  затмить
графиню де Ноайль.
   Жаклина чудом избежала  кровоизлияния  в  мозг,  она  была  два  месяца
прикована к постели.  Надеялись,  что  она  быстрее  поправится,  если  ее
поместят в психиатрическую клинику. Жаклина сбежала  оттуда  на  четвертый
день, едва держась  на  ногах  от  слабости:  она  боялась  сойти  с  ума.
Возвращение из больницы в трамвае через весь Париж навсегда  осталось  для
нее кошмарным воспоминанием.
   Особняк на авеню Мессины вызывал в ее сознании слишком много  радостных
и ужасных воспоминаний, и Жаклина временно поселилась  в  доме  матери  на
улице Любека.
   И тогда вокруг этой молодой женщины, которой ужасающая худоба придавала
своеобразную привлекательность,  вокруг  этой  безутешной  вдовы,  которая
часами просиживала возле  камина,  неподвижно  уставившись  на  пламя,  и,
казалось, не замечала собеседника, стали собираться, словно стая  воронья,
любительницы посмаковать чужое горе; шурша траурными платьями,  эти  особы
делали вид, будто хотят утешить Жаклину, а на самом деле  лишь  выставляли
напоказ собственные горести.
   Давно  потерявшие  мужей  старухи  и  молодые  вдовушки  обрели   новую
королеву, к ним присоединялись безутешные матери, чьи сыновья  погибли  на
войне. Дамы,  принадлежавшие  к  семействам  Моглев,  д'Юин,  ла  Моннери,
Дирувиль, близкие и дальние родственницы - все сменяли друг друга, точно в
почетном карауле.
   - Видишь ли, дитя мое, - как-то сказала Жаклине одна из этих дам,  -  в
наших семьях вот уже тридцать лет шьют себе только черные платья.
   Однажды на улице Любека появилась в своем  экипаже,  запряженном  парой
лошадей, сама старуха герцогиня  де  Валеруа.  Она  принадлежала  к  числу
немногих людей,  еще  сохранивших  собственный  выезд.  Будучи  робкой  от
природы, старая дама именно поэтому разговаривала резко и безапелляционно.
   - Ищи утешение в боге, дорогая, - сказала она Жаклине. -  И  увидишь  -
тебе сразу станет легче.
   - Вполне возможно, тетушка, - слабым голосом ответила Жаклина.
   - Где твои дети?
   - У родителей мужа.
   - Отлично, я хочу их видеть.
   И старуха  тут  же  отправила  кучера  на  авеню  Мессины.  Мари-Анж  и
Жан-Ноэль  в  сопровождении  мисс  Мэйбл  приехали  из  квартала  Монсо  к
Трокадеро.  При  виде  черной  кареты  с  гербами  на   дверцах   прохожие
останавливались и спрашивали себя, кто же в ней разъезжает.  С  удивлением
они замечали в окнах экипажа две розовые восторженные рожицы.
   Этой прогулке в коляске тетушки Валеруа суждено было сделаться одним из
наиболее ярких воспоминаний детей Жаклины.
   На прощанье старая герцогиня сказала госпоже де Ла Моннери:
   - Дурной брак, Жюльетта, дурной брак, я предваряла тебя.
   Когда посетительницы уезжали, госпожа де Ла Моннери приглашала  дочь  к
себе в комнату и беседовала с ней; высказывая свое мнение о каждой гостье,
она одновременно разминала пальцами мякиш ржаного хлеба. Теперь она лепила
негритят.
   Глухота матери все усиливалась, и это вынуждало  Жаклину  говорить  как
можно громче, что было для нее нелегко.
   - Видишь, все тебя любят, все тобой интересуются, - убеждала ее госпожа
де Ла Моннери. - Нельзя же так убиваться, пора взять себя в руки, а то  на
тебя просто глядеть тяжело.
   Госпожа Полан, которая мало-помалу заняла в доме положение компаньонки,
распоряжалась с утра до вечера. Жаклина этому не  препятствовала.  Немного
развлекали ее лишь письма дядюшки Урбена; он рассказывал в них о  лошадях,
о псовой охоте, о хлопотах с арендной платой и неизменно  заканчивал  свои
послания такими словами: "Я старый медведь, но я отлично  понимаю,  каково
тебе теперь живется; предпочитаю не касаться этого".
   Когда  установилась  зима,  Лартуа  посоветовал  отправить  Жаклину  на
высокогорный курорт; Изабелла поехала вместе с кузиной.
   Изабелле также нравилось близкое соседство с  чужим  горем.  Возраст  и
внешность позволяли ей теперь рассчитывать  лишь  на  интерес  со  стороны
пятидесятилетних мужчин. Между тем она изо всех сил старалась  привлечь  к
себе внимание, от кого бы оно ни исходило, и любое  ухаживание  заставляло
ее терять голову. Но затем ее охватывал страх, перед  ней  снова  вставало
трагическое воспоминание, и она неожиданно отталкивала  человека,  который
уже готов был стать ее возлюбленным, отказывалась от свидания в тот  самый
вечер, когда могла начаться их близость. "Эта женщина сама не знает,  чего
хочет", - удивлялись поклонники.
   Нерешительность Изабеллы постепенно приобрела  болезненный  характер  и
влияла на все стороны ее жизни.
   Она без устали засыпала Жаклину вопросами, но даже не слушала ответов.
   - Что мне делать?.. Как я должна поступить? Не думаешь  ли  ты,  что...
Как ты считаешь?
   За окнами светлая ночь окутывала снежные вершины. Из  нижнего  этажа  в
комнату доносились  смягченные  расстоянием  звуки  оркестра.  И  внезапно
Жаклина уловила слова:
   - Ах! Понимаешь ли, мы, вдовы...
   - Нет, нет! Прошу тебя, без сравнений! - возмутилась Жаклина. -  Умоляю
тебя, замолчи!
   - Может быть, дать тебе капли? - спросила Изабелла.
   И отправилась танцевать.
   Жаклина возвратилась с курорта такой же бледной и худой, как была.  Она
снова поселилась на авеню Мессины; здесь по крайней мере  она  чувствовала
себя более защищенной от плакальщиц.
   Молодая женщина, казалось, не слышала, что ей говорят;  она  продолжала
жить, подобно тому как часы после удара продолжают идти, пока не  кончится
завод. Но все, что Жаклина делала, она делала машинально.
   Однажды вечером госпожа Полан постучалась в комнату  к  госпоже  де  Ла
Моннери.
   - Мне кажется, графиня, ваша дочь нуждается в поддержке религии.
   - Что? Значит, и у вас такое впечатление, Полан? -  отозвалась  госпожа
де Ла Моннери. - Она ведь перестала ходить к обедне, не так ли?
   - Дело не только в этом, графиня, меня пугает ее состояние вообще. Даже
собственные дети, по-видимому, больше не занимают Жаклину. Она  просит  их
привести и тут же отсылает обратно. Можно подумать, что их вид не  столько
радует бедняжку, сколько причиняет боль. Я было пыталась ее вразумить,  но
вы сами знаете, в каком она настроении...
   На следующее утро госпожа де Ла Моннери водрузила  на  голову  шляпу  и
направилась  в   монастырь   доминиканцев,   помещавшийся   в   предместье
Сент-Оноре: она решила повидать отца де Гренвилажа.
   Почтенную даму  провели  в  темную  и  тесную  приемную  с  выбеленными
стенами; вся обстановка там состояла из трех  топорных  стульев,  простого
некрашеного стола и скамеечки с пюпитром для совершения  молитвы.  Госпоже
де Ла Моннери  пришлось  ожидать  минут  десять.  Единственным  украшением
приемной служило огромное дубовое распятие. За матовым стеклом двери то  и
дело возникали силуэты монахов, бесшумно скользивших по коридору.
   - Добрый день, кузина, - послышался мягкий голос настоятеля.
   Это был высокий худой старик, белый как лунь, с подстриженными в кружок
волосами. Его бледное лицо могло поспорить белизною  с  длинной  шерстяной
рясой; он походил на мраморное изваяние.
   Лицо старика было покрыто не  только  глубокими  складками,  которые  с
возрастом залегли вокруг крупных черт, но и бесчисленным множеством мелких
- продольных и поперечных - складок, благодаря чему кожа напоминала пленку
на остывшем кипяченом молоке.
   На собеседника смотрели красивые серые глаза, окруженные сеткой морщин.
Их взгляд был внимателен  и  полон  мысли.  В  самой  глубине  их,  словно
угасающий блеск, светилась доброта.
   Человек этот со спокойным достоинством властвовал над  многими  сотнями
монахов, обитавших в  тринадцати  монастырях  Франции,  равно  как  и  над
миссионерами его ордена, жившими в Шотландии, Швеции и  Палестине;  каждый
день он собственноручно отвечал на два десятка писем и тем не  менее  мог,
подперев щеку подагрическими пальцами, терпеливо  слушать  словоохотливого
собеседника.
   Госпожа де Ла Моннери говорила долго.
   - Вот что значит выйти замуж за  молодого  человека,  чьи  предки  были
евреи, - закончила она. - Только на днях Элизабет де Валеру а говорила мне
об этом. В результате дочь моя утратила веру, а ее муж...
   Отец-настоятель медленно возвел очи горе.
   - Мы знаем весьма  достойных  евреев,  пришедших  в  лоно  католической
церкви, - ответил он. - Что касается побуждений, толкающих рабов божиих на
самоубийство,  то  они  бывают  лишь  следствием   временного   помрачения
рассудка. К тому же в  последнюю  минуту  на  несчастного  могло  снизойти
озарение, и кто знает, не обратил ли он к господу богу сокрушенную  мольбу
о прощении. Как можем мы судить других, когда сами пребываем во мраке?
   Почтенной даме приходилось напрягать слух, чтобы  улавливать  негромкую
речь  настоятеля,  в   которой   проскальзывали   итальянские   интонации,
приобретенные им в пору долгого пребывания в Риме.
   - Как вы полагаете, кузина, - продолжал настоятель, - утратила ли  ваша
дочь веру после того, как вступила в брак, или после гибели своего мужа?
   Госпожа де Ла Моннери ничего не ответила.
   - Я сделаю все, что в моих силах, - закончил старик. -  Увы,  ревматизм
мешает мне передвигаться.
   Он с усилием поднялся, опираясь узловатыми пальцами  о  стол,  вся  его
поза выражала непринужденную учтивость, с какой в прежние времена вельможи
провожали дам.
   На следующий день Жаклина получила письмо, украшенное  вензелем  ордена
доминиканцев. Вот что она прочла: "...Именно потому, что господь наш  есть
бог-отец и Тертуллиан сказал "Nemo tarn pater" [и нет у  тебя  отца  ближе
(лат.)], любой из его детей может неизменно уповать на  милосердие  божие,
может и должен неизменно стремиться к  совершенствованию.  Вера  в  том  и
состоит, чтобы твердо  знать:  господь  наш  есть  бог-отец,  и  бог  этот
настолько приблизился к нам, что принял человеческий облик, дабы все люди,
по слову святого Августина, могли стать как боги!  Он  приблизился  к  нам
посредством  таинства  воплощения,  он  и  сейчас   приближается   к   нам
посредством таинства евхаристии. Приблизьтесь  же,  дорогое  дитя  мое,  к
этому неиссякаемому источнику утешения..."
   Когда  госпожа  де  Ла  Моннери  узнала  о  получении  письма,  она  не
удержалась и воскликнула:
   - Признаться, наш кузен не слишком утруждает себя.
   Но  несколько  дней  спустя  в  доме  появился  отец  Будрэ,  посланный
настоятелем.


   Волнующая церемония вручения  барону  Ноэлю  Шудлеру  ордена  командора
Почетного легиона и посмертного награждения  тем  же  орденом,  но  первой
степени, покойного Франсуа Шудлера происходила в узком кругу.
   - Поскольку сын награждается орденом посмертно, - сказал Анатоль  Руссо
своим подчиненным, - ничто не мешает нам вручить обе награды одновременно.
Напротив!
   Он  себя  чувствовал  обязанным  банкиру  за  великолепную  операцию  с
соншельскими акциями.
   Награждение происходило в помещении газеты в конце дня;  присутствовали
только родные барона, его ближайшие друзья, в  их  числе  Эмиль  Лартуа  и
Альберик Канэ, а также несколько старших служащих "Эко дю матен" и банка.
   Анатоль Руссо был  в  ударе.  Поднявшись  на  цыпочки,  чтобы  повязать
широкую красную ленту вокруг шеи гиганта, он сказал:
   - Вы слишком высоки, мой друг, слишком высоки. Вы даже  не  склоняетесь
ради награды, и ей приходится подниматься до вас.
   Затем при всеобщем молчании представитель военного министра нагнулся  к
маленькому Жан-Ноэлю и приколол ему на грудь отцовский крест.
   Ребенок инстинктивно выпрямился и замер. По спине его пробежала  дрожь,
и он впервые в жизни ощутил тот трепет  волнения,  какой  в  торжественные
минуты охватывает человека, находящегося в центре внимания окружающих.
   Словно для того, чтобы унять этот трепет,  Ноэль  Шудлер  положил  свою
огромную ладонь на затылок внука. Приняв задумчивый вид,  не  поднимая  от
ковра своих черных пронзительных глаз и не снимая руки с головы  мальчика,
он позировал перед фотографами, озаряемый резкими вспышками магния.
   Короткие поздравительные речи. Шампанское...
   Все обратили внимание на отсутствие Жаклины. Но еще  большее  удивление
вызвало присутствие Адриена Леруа, старшего из братьев Леруа.  Собравшиеся
ломали голову над тем, что означает  это  сближение  между  соперничающими
банками.
   Ноэль Шудлер увлек банкира к  окну,  и  несколько  минут  они  негромко
беседовали.
   - Итак, наш милый Моблан по-прежнему делает глупости? - спросил Ноэль.
   - Увы! Но самая ужасная из них, о которой я буду сожалеть всю  жизнь...
- начал Адриен Леруа.
   - Не будем об этом говорить, мой друг, не будем об этом  говорить.  Это
уже прошлое, и, пользуясь случаем, хочу сказать, что  к  вам  лично  я  не
испытываю никакого недоброжелательства. На мой  взгляд,  во  всем  виноват
один Моблан... Правда, что в этом году он промотал в Довиле кучу денег?
   Адриен Леруа кивнул головой.
   - Могу себе представить, как вы его ненавидите... - заметил он.
   Шудлер протянул руку, коснулся плеча Леруа и сказал:
   - Еще никому, мой милый, никогда не  удавалось  безнаказанно  причинять
мне зло. Конечно, это потребует времени, но я  убью  Моблана.  Разумеется,
дозволенными средствами...
   Анатоля Руссо сопровождал Симон Лашом.
   - Очень рад видеть вас, господин Лашом, - сказал ему гигант, - мой  сын
испытывал к вам искреннее расположение. Он всегда говорил о вас с  большим
уважением.
   - Ваши слова, сударь, меня глубоко трогают, - ответил Симон. -  Я  тоже
его очень любил, я безмерно  им  восхищался.  Это  поистине  невозместимая
утрата.
   - Да, невозместимая... Я его буду вечно оплакивать. Дни идут за  днями,
а я все так же остро чувствую зияющую пустоту  рядом  с  собой!..  Но  что
поделываете вы? Не подумываете ли о  том,  чтобы  опять  немного  заняться
журналистикой?
   Анатоль Руссо приблизился к  беседующим  и  дружески  погрозил  пальцем
Шудлеру:
   - Надеюсь, вы не переманиваете Лашома?
   - Нет, нет, дорогой друг, будьте спокойны,  я  не  намерен  его  у  вас
отнять. Впрочем, если бы я даже этого и захотел, то он, без  сомнения,  не
захочет. Однако не скрою,  я  говорил  ему,  что  Франция  бедна  молодыми
людьми, которые способны мыслить и излагать свои мысли на бумаге.
   - О, мой дорогой, ваши слова лишний раз напоминают  мне  о  драме  всей
моей жизни! - воскликнул Руссо, полузакрыв сорочьи глаза.  -  Тешишь  себя
мыслью, будто держишь  в  руках  рычаги  управления  страной,  а  на  деле
официальное положение связывает тебя самого по рукам и ногам.
   - Хотите взглянуть на то, что, подобно удару  грома,  потрясет  деловой
Париж? - спросил Ноэль. - Пойдемте и вы, Лартуа.  Я  вам  кое-что  покажу,
только по секрету.
   Он слегка подтолкнул мужчин к порогу какого-то кабинета, плотно прикрыл
за ними дверь и подвел их к  столу,  на  котором  были  разложены  оттиски
газетных полос, сверстанных по-новому.
   - Вот в каком виде начнет  выходить  "Эко"  через  три  дня,  -  сказал
Шудлер.
   Все склонились над столом, внимательно и восхищенно разглядывая  макет.
Первую полосу украшали два больших клише" последняя  полоса  была  целиком
заполнена фотографиями, под ними  был  напечатан  короткий  информационный
текст.
   - Великолепно, великолепно! - вырвалось у Руссо.
   - А где вы будете помещать наиболее важные  объявления?  -  осведомился
Лартуа.
   - Здесь, - ответил  Ноэль,  развертывая  макет  газеты  и  указывая  на
верхнюю часть второй полосы.
   - Весьма любопытно! - произнес Лартуа.
   - На первой полосе больше не будет длинных статей, - продолжал Ноэль, -
ведь ее, как правило, только  пробегают  глазами.  Читатель  должен  найти
здесь полтора  десятка  кратких  сообщений  о  важнейших  событиях  дня  и
перечень того, что помещено в номере. Это своеобразная витрина газеты.
   Симон увидел воплощенными в жизнь идеи, которые  ему  еще  так  недавно
излагал Франсуа. В простоте душевной он чуть было не сказал об этом вслух,
но тут великан, прикрывая легкой иронией похвальбу, произнес:
   - Ну как, мой котелок еще варит?
   И слегка прикоснулся ко лбу.
   Симон опустил глаза.
   - Либо вы оттесните всех своих конкурентов, либо им придется  потратить
немало миллионов, чтобы суметь соперничать с вами, - заявил Руссо.
   - Именно на это я и рассчитываю, - ответил Ноэль.
   Симон внимательно изучал расположение материала  на  газетных  полосах.
Оно   было   хорошо   продумано:   заголовки   рубрик   привлекали   своей
выразительностью,  нередко  статьи  сопровождались  не  только   факсимиле
автора, но и его портретом -  словно  для  того,  чтобы  установить  более
тесную связь между автором и читателем.
   - При виде этого макета невольно испытываешь желание снова  взяться  за
перо, - проговорил Симон.
   Ноэль Шудлер положил свою тяжелую руку на газетные  оттиски.  Глядя  на
Симона,  этот  шестидесятисемилетний  человек  с  еще  черной  бородой   и
болтавшимся на шее эмалевым крестом, ставший преемником собственного сына,
многозначительно проговорил:
   - Подумайте о том, о чем мы  с  вами  толковали.  Поверьте,  друг  мой,
будущее за нами! - Выходя из кабинета, он взял Симона под руку и  спросил:
- Найдется ли у вас на этой неделе время  позавтракать  или  пообедать  со
мной?
   Симон вспомнил тот вечер, когда он принес свою первую статью в "Эко  дю
матен", и спросил себя, как правильнее  будет  сказать:  "Прошло  уже  два
года!" или "Прошло всего два года!"
   Спустя несколько  дней  он  явился  к  завтраку  на  авеню  Мессины.  В
маленькой гостиной, где обычно беседовали, перед тем как  сесть  за  стол,
Ноэль Шудлер представил Симона своей снохе, проговорив при этом:
   - Господин Лашом, большой друг Франсуа!
   - Да, да... - пролепетала Жаклина.
   На ней было черное закрытое платье с узкими рукавами.
   Симон,  желая  подчеркнуть  свою  близость  к  Франсуа,  которую   тот,
естественно, уже не мог опровергнуть, снова  и  снова  выражал  скорбь  по
поводу непоправимой утраты;  Жаклина  время  от  времени  кивала  головой.
Исхудавшая, хрупкая, она показалась Симону необыкновенно  трогательной.  У
нее был безжизненный, затуманенный взгляд.
   Внезапно она отвернулась, поднялась и вышла из комнаты.  Минуту  спустя
вошла горничная и сообщила: госпожа баронесса Франсуа  Шудлер  плохо  себя
чувствует и приносит свои извинения за то, что не может выйти к завтраку.
   Ноэль и его жена обменялись печальным взглядом; затем хозяева  и  гость
перешли в столовую.
   Баронесса сочла нужным предупредить Симона:
   - Отец моего мужа очень, очень стар...
   Однако за завтраком беседа  велась  почти  исключительно  между  старым
бароном Зигфридом  и  Симоном.  Патриарх  проникся  глубокой  симпатией  к
молодому человеку, который умел так замечательно слушать и так неподдельно
удивляться.
   - Угодно вам знать, милостивый государь, что я сказал императору  перед
началом экспедиции в Мексику? - спрашивал барон Зигфрид. - Надо  заметить,
я   участвовал,   правда   в   весьма    скромной    доле...    пф...    в
семидесятипятимиллионном займе, предоставленном  правительству  банкирами.
Вот император... пф-ф... и пригласил меня в  Тюильри...  Я  вижу  это  так
ясно, будто  все  происходило  только  вчера...  И  я  сказал  ему:  "Ваше
величество..."
   Рассказывая о событиях  далекой  и  лучшей  поры  своей  жизни,  старый
Зигфрид вдруг заговорил с австрийским  акцентом,  от  которого  уже  давно
избавился.
   Симон слушал с подчеркнутым вниманием. Разумеется, он знал, что хозяева
всегда  бывают  признательны  гостю,  проявляющему  интерес  к   старикам,
почитаемым в семье, но, помимо этого,  во  взгляде  человека  с  багровыми
веками, который лицезрел стольких повелителей старой Европы,  было  что-то
покорявшее Лашома.
   - Когда отец впервые взял меня с собой на обед к Меттерниху...
   - Как? Вы обедали у Меттерниха? - вскричал Симон.
   - Ну да, разумеется. Все это теперь кажется таким далеким лишь  потому,
что... пф-ф... люди почти всегда  умирают  молодыми.  Но  вы  еще  и  сами
убедитесь: когда человек доживает до моих лет, он  замечает,  что  история
вовсе не такое уж далекое прошлое. От эпохи  Марии  Терезии  нас  отделяет
время, равное всего лишь двум таким человеческим жизням, как моя...  После
обеда начался бал, и отец посоветовал мне...
   Давно уже старик не выказывал себя столь блестящим  собеседником;  надо
признать также, что давно уже ни один  гость  не  проявлял  к  нему  столь
глубокого интереса.
   Ноэль смотрел на Симона со смешанным чувством благодарности и гордости;
баронесса также поглядывала на  этого  человека,  которому  было  примерно
столько же лет, сколько  ее  покойному  сыну,  и  с  лица  ее  не  сходило
выражение кроткой печали.
   - Я каждый день встаю в половине восьмого утра...  -  заявил  старик  в
ответ на вопрос Симона. - Выпиваю чашку чая...
   Лишь немногие люди доживают до восьмидесяти лет, и те, кто переваливает
за этот рубеж, находят в своем долголетии  повод  для  тщеславия.  Подобно
боксерам,  люди,  вступившие  в  упорную  борьбу  со  смертью,   соблюдают
строжайший  режим  и  рассказывают  о  нем   со   вкусом,   в   мельчайших
подробностях. Барон Зигфрид не  без  основания  считал  себя  чемпионом  в
такого рода борьбе, и восхищение Симона льстило его самолюбию. Выйдя из-за
стола, он отвел гостя в сторону и сказал ему:
   - Наступает время, когда  смерть  окружающих  начинает  почти  радовать
нас... Желаю вам дожить до моих лет.
   Он подумал с минуту, потом, как ему казалось вполголоса, спросил:
   -  Известны  ли  вам  подробности  смерти  Франсуа?  Действительно   ли
произошел несчастный случай?
   Непринужденно опираясь всей своей тяжестью на руку Симона, старый барон
снова направился в маленькую гостиную и продолжал на ходу говорить:
   - ...незадолго до сражения при Садовой я  отправился  в  Шенбрунн.  Мне
были  известны  намерения  Франции,  и  я...  пф-ф...  сказал   императору
Францу-Иосифу: "Ваше величество..."
   Можно было подумать, что Зигфрид всю свою жизнь  только  и  делал,  что
предупреждал венценосцев о грозивших им катастрофах.
   Когда старик всунул в рюмку язык, чтобы вылизать оставшийся на  донышке
золотистый шартрез, Симон не отвел стыдливо глаза, как это  делали  обычно
другие гости. Напротив, он улыбнулся ласково и понимающе.
   Словом, Лашом покорил все семейство.
   Барон Зигфрид, который почти не вспоминал о недавних событиях -  прошло
не меньше месяца, пока он усвоил, что Франсуа умер, да и то  он  постоянно
путал, когда именно это случилось, - несколько  дней  подряд  приставал  к
домашним:
   - Придет ли к нам снова тот молодой  человек?  Скоро  ли  я  его  опять
увижу?
   Некоторое время спустя Симон начал вести еженедельную хронику в "Эко дю
матен". Анатоль Руссо был этим явно  недоволен,  и  однажды,  когда  Симон
опубликовал статью о реформе образования, министр  сказал  ему  с  суровым
видом, откидывая длинную прядь волос:
   - Спору нет, мой милый Лашом, у вас есть  что  поведать  читателю,  это
ваше право, согласен! Но как бы вы отнеслись к тому, если бы я в  качестве
члена корпорации адвокатов вдруг вздумал выступить со  статьей  о  реформе
судопроизводства?  Не  забывайте,  вы  занимаете  официальное   положение.
Следует выбрать  между  карьерой  публициста  и  карьерой...  словом,  той
карьерой, которой вы себя уже посвятили.
   Министр не был в состоянии точно определить, какую  именно  карьеру  он
имеет в виду.
   На следующий день Симон имел долгую беседу с Ноэлем Шудлером.
   - Дорогой друг, я хорошо знаю Руссо, - сказал  гигант.  -  При  нем  вы
всегда будете лишь вторым и никогда не станете  первым.  Этот  человек  не
любит продвигать людей ради них самих. А  потом,  не  вечно  же  он  будет
министром! Когда  он  перестанет  в  вас  нуждаться,  что  он  сможет  вам
предложить? А главное - чем  вы  сами  хотите  заниматься?  Знаю,  знаю  -
политикой, вам незачем мне об этом говорить. Я  и  сам  отлично  вижу:  вы
походите  на  моего  сына,  он  собирался  выставить  свою  кандидатуру  в
парламент и преуспел бы в этом, особенно с помощью тех средств, которые  я
предоставил бы в его распоряжение. Так вот, Руссо не станет вам  помогать,
напротив! А на прессу и деловые круги вы сможете опереться. Независимо  от
этого и даже не спрашивая, сколько вы сейчас получаете...
   Симон почувствовал, что ветер меняет направление и пора искать  другого
покровителя.  Он  уже  вышел  из  того  возраста,  когда  человеку  охотно
оказывают  поддержку,  и  потому   расположением   столь   могущественного
человека, который только недавно потерял единственного сына,  пренебрегать
не следовало.
   В тот же вечер Ноэль сообщил барону Зигфриду:
   - Ну что ж, отец, ты можешь быть доволен! Я беру твоего друга Лашома  к
себе в "Эко". Практически это уже решено.


   Люлю Моблан был один в своей гостиной, когда ему подали телеграмму;  он
пробежал ее, отложил в сторону, подошел к  большому  зеркалу  в  золоченой
раме, висевшему над камином, и громко расхохотался.
   В зеркале отразился его восхищенный взгляд и оскаленные огромные желтые
зубы.
   - Близнецы! Близнецы! - громко повторял он. -  Браво,  старина,  браво!
Хотел  бы  я  теперь  посмотреть  на  рожи  моих  дорогих  родственничков!
Близнецы!
   Он несколько минут простоял перед зеркалом, любуясь собою,  приглаживая
белый пух на своих висках, похлопывая себя по животу и весело посмеиваясь;
казалось, для того чтобы достойным  образом  отпраздновать  рождение  двух
близнецов, ему и самому надо было существовать в двух лицах.
   Потом  он  потребовал,  чтобы  ему  принесли  пальто,  надел  набекрень
светло-коричневый котелок и вышел  из  дому,  держа  трость  набалдашником
книзу.
   "Этой крошке я обязан величайшей радостью в жизни, - думал  он,  быстро
шагая по улице. -  Признаться,  она  всегда  доставляла  мне  одно  только
удовольствие.  Она  с  успехом  выступила  на  сцене,  она   необыкновенно
благоразумна... Близнецы! Я бы уплатил сто луидоров,  чтобы  поглядеть  на
рожу Шудлера. О, он об этом скоро узнает... но куда, собственно говоря,  я
иду?"
   Он остановил проезжавшее мимо такси.
   - Клуб "Эксельсиор", бульвар Осман, - приказал он.
   В клубе Моблан переходил из зала в зал и  сообщал  всем  своим  друзьям
необычайную новость.
   - Шутник! - восклицали они, похлопывая его по плечу.
   Вечером, едва дождавшись  открытия  "Карнавала",  он  отправился  туда,
чтобы поведать Анни Фере о радостном событии. Певичка отменно сыграла свою
роль.
   - О, меня это не удивляет! - воскликнула она. -  Сильвена  писала  мне,
что толста, как башня. Бедная девочка! Родить двойню! Да ты у нас еще хоть
куда, мой милый Люлю!
   - Это произошло в тот вечер, когда я был мертвецки пьян, ведь  ты  сама
видела, - ответил он с виноватым видом.
   Несколько дней подряд Моблан приставал к каждому встречному:
   - Ставлю двадцать против одного - вам нипочем не угадать, что  со  мной
произошло...
   И он смеялся громче, чем его собеседники.
   Княгиня Тоцци пустила в ход острое словцо "липовые близнецы", а  Лартуа
забавлял им весь Париж.
   Банкирам Леруа, у которых Люлю открыл счет на миллион  франков  на  имя
мадемуазель Дюаль, эта история вовсе не показалась смешной.
   - Дорогой Люсьен, позволю себе заметить, что твой вклад может  в  конце
концов иссякнуть, - сказал Адриен Леруа, который был всего лишь на полтора
года моложе своего дяди и держался с ним скорее как двоюродный брат, а  не
как племянник. - Не забудь,  что  неудачная  кампания  против  Шудлера,  в
которую ты соблаговолил втянуть и нас, нанесла ущерб твоему капиталу.  Ты,
конечно, помнишь, сколько выбрал денег за  прошлый  год,  в  частности  во
время твоего пребывания в Довиле, - ты немало истратил уже и в этом  году.
Не заводи себе слишком много детей, мой милый, не советую! Ты, конечно,  и
без меня знаешь, что среди финансистов у тебя имеются не только друзья,  и
если в один прекрасный день возникнут затруднения...
   - Какие затруднения? Какие враги? - вскипел Моблан. - Ты имеешь в  виду
Шудлера? Теперь мне на него наплевать.
   Затем он насмешливо спросил:
   - Скажи, пожалуйста, мой милый Адриен, ты,  видно,  совершенно  уверен,
что умрешь позже меня? Иначе чего бы ты так заботился о моих интересах?
   Две недели спустя Моблан с букетом роз в  руках  встречал  на  Лионском
вокзале Сильвену.
   Она вышла из вагона в сопровождении "подруги", которая несла  на  руках
двух младенцев.
   У Сильвены был цветущий вид.
   - Я очень быстро поправилась, - прощебетала она.
   - Так вот они какие, эти милые крошки! - воскликнул Люлю, щекоча  своим
кривым указательным пальцем щечки близнецов. - Как! Тут мальчик и девочка?
Выходит, я не понял, я думал - оба мальчики.
   - Да нет же! Ведь я писала уже в первом письме: девочку зовут Люсьенна,
в твою честь, а мальчика - Фернан, в честь его крестной  матери  Фернанды.
Оказывается, ты не читаешь моих писем!
   - Как ты можешь так говорить, моя крошка! Я  их  читаю  внимательнейшим
образом. Но ведь ты все время говорила о них во  множественном  числе,  ты
постоянно писала "близнецы", "близнецы"... Со дня получения телеграммы эти
близнецы  в  моем  представлении  так  и  остались   мальчиками.   А   вы,
мадемуазель, - обратился Люлю к "подруге", -  выгладите  хуже,  чем  перед
отъездом.
   У несчастной Фернанды  в  горле  комком  стояли  слезы,  она  судорожно
прижимала к груди  двух  своих  младенцев,  которых  ей  предстояло  через
несколько минут окончательно потерять;  подавляя  волнение,  она  силилась
улыбнуться.
   - О, знаешь, Люлю, Фернанда вела себя  чудесно,  -  поспешно  вмешалась
Сильвена. - Она так заботилась обо мне, так ухаживала за мной, совсем себя
не жалела.
   Они шли вдоль перрона; впереди - Сильвена под руку  с  Люлю,  позади  -
Фернанда с младенцами. Моблан  и  Сильвена  напоминали  супружескую  чету,
возвращающуюся из церкви после крещения детей.
   В такси Люлю спросил:
   - Надеюсь, ты не собираешься их сама кормить?
   - О нет! У меня не хватит молока, - ответила Сильвена.
   У дверей своей квартиры Сильвена четырежды облобызала Фернанду, взяла у
нее из рук близнецов и сказала:
   - Спасибо за все, дорогая! Ты была для меня сущим ангелом. Не знаю, что
бы я без тебя делала. Обязательно позвони мне завтра утром.
   Няня, которую по просьбе Сильвены наняла Анни Фере для ухода за детьми,
уже ожидала  хозяйку.  Утром  из  фешенебельного  магазина  "Труа  картье"
прислали две колыбели - одну розовую, другую голубую.
   С полчаса Сильвена  хлопотала  вокруг  младенцев:  распоряжалась,  куда
поставить колыбели, давала указания няне, назначала часы  кормления;  а  в
это  время  горничная,  ломавшая  себе  голову  над  тем,  как  ей  теперь
обращаться к хозяйке - "мадемуазель" или "мадам", распаковывала чемоданы.
   Наблюдая всю эту суету, Люлю довольно улыбался, покорно  сносил,  когда
его кто-либо задевал локтем, и, просовывая руку за пристежной  воротничок,
то и дело поглаживал шею.
   Когда мало-помалу в доме все наладилось, Сильвена уселась  в  кресло  и
спросила горничную:
   - Есть еще в доме виски? Есть? Отлично, принесите.
   Она налила Люлю и себе, а затем сказала, поднимая бокал:
   - Впервые за шесть месяцев, разрешаю себе  выпить...  А  знаешь,  милый
Люлю, в общем иметь детей не так уж плохо! Хотя случались дни,  когда  мне
было совсем не до смеха, поверь.
   - Ты сильно страдала?
   - А как ты думаешь? Кажется, я так кричала, что  слышно  было  во  всей
деревне. Второй появился на свет только через четыре часа после первого.
   - Бедная крошка! - проговорил Люлю, не переставая улыбаться.
   Затем он вытащил из  внутреннего  кармана  пиджака  длинный  конверт  и
протянул его Сильвене со словами:
   - А вот и то, что я тебе обещал!
   - Мне думается, я это вполне заслужила, - проговорила Сильвена, в  свою
очередь улыбаясь.
   Она взяла конверт, вскрыла его, взглянула на извещение из банка Леруа и
красивую чековую книжку в кожаном футляре. Улыбка сползла с ее лица.
   - Как? Только один? - спросила она.
   - Что один?
   - Один миллион!
   - Ну конечно, - буркнул Люлю.
   - Нет, милый Люлю, так не пойдет, - возмутилась  Сильвена.  -  Ведь  ты
обещал мне миллион, если я тебе подарю ребенка. Я же подарила  тебе  двух.
Стало быть...
   Люлю нахмурился, покачал головой, выпустил изо рта колечко дыма.
   - Вот если ты их официально признаешь своими детьми, - снова заговорила
Сильвена, - если ты их признаешь, тогда другое дело.
   - Нет... Нет... Во всяком случае, не сразу. Я не хочу, чтобы вся  семья
ополчилась на меня. Но я подумаю, подумаю. И в один  прекрасный  день  без
лишнего шума сделаю это...
   - Не рассказывай мне сказок, - раздраженно заявила Сильвена, принимаясь
шагать по комнате взад и вперед. - Если ты  их  немедленно  не  признаешь,
тогда - по миллиону на каждого ребенка. Я не  отступлюсь.  Никогда  нельзя
знать, что может произойти с нами. Я обязана обеспечить их будущее. Не  то
смотри, я тебе их подкину, и выпутывайся как знаешь... Ты просто не хочешь
понять, что значит воспитать двух детей! Я родила их, чтобы доставить тебе
удовольствие...
   В конце концов Люлю уступил, подумав про себя: "А в общем не  такая  уж
это большая для меня сумма! Сколько денег я растратил по пустякам! На  сей
раз по крайней мере существуют дети. А потом я заключу выгодную  сделку  с
хлопком и верну всю сумму".
   Тем не менее он счел нужным предупредить:
   - Ну, уж теперь, моя милая, тебе на некоторое время придется  перестать
смотреть на Люлю, как на дойную корову.
   - Но я у тебя больше ничего не стану просить, мой дружок.
   - В таком случае по рукам!
   И Моблан отдал распоряжение о выдаче второго миллиона.
   Чтобы выполнить этот приказ,  Адриену  пришлось  продать  часть  ценных
бумаг, принадлежавших Люлю.
   Анни  Фере,  неизменно  благоразумная,  когда  дело  касалось   других,
посоветовала Сильвене забрать вклад из банка Леруа.
   - Лучше, чтобы люди не знали, как ты распоряжаешься своими деньгами.  Я
бы  на  твоем  месте  обратила  их  в  трехпроцентную  ренту,  это  сейчас
единственно надежные ценные бумаги.
   Сама Анни  Фере,  после  того  как  неожиданно  разбогатевшая  Сильвена
вручила ей сто тысяч франков, немедленно поселилась на  улице  ла  Помп  в
безвкусно обставленной квартире с кроваво-красными обоями и обитыми  белым
атласом креслами; в каждом углу Анни развесила фотографии, на которых  она
была снята в декольтированных платьях.
   Что же касается приобретения небольшого  загородного  дома,  о  котором
Анни давно мечтала, то она решила отложить это до другого раза.
   Фернанда также получила сто тысяч франков. Она  сделалась  совладелицей
магазина трикотажных изделий на Монмартре  и  одновременно  исполняла  там
обязанности старшей приказчицы. Дело оказалось вовсе  не  таким  выгодным,
как ей расписывали; Фернанда проводила целые дни в магазине,  и  перед  ее
окном с утра до вечера сновали обитатели квартала, которых она  совсем  не
знала, хоть и работала на соседней улице пять лет подряд.
   В квартале Монмартр, никогда не сталкиваясь  друг  с  другом,  обитали,
если можно так выразиться, представители двух различных миров. Жизнь одних
протекала при дневном свете: это были вечно озабоченные  люди,  походившие
то ли на жителей предместий, то ли на провинциалов, привратницы, постоянно
сидевшие на пороге домов, или  плохо  причесанные  женщины,  торговавшиеся
из-за мотка ниток стоимостью в несколько сантимов. И Фернанда очень  скоро
начала с сожалением вспоминать о представителях другого  мира,  чья  жизнь
протекала при электрическом свете: у них всегда  был  довольный  вид,  они
возвращались к себе на рассвете и, беря пачку сигарет,  оставляли  на  чай
десять франков.
   Врожденная у Фернанды склонность постоянно жаловаться  на  свою  судьбу
усилилась. Гардеробщица уже успела забыть, как  несколько  месяцев  назад,
боясь потерять кусок хлеба и впасть в  беспросветную  нищету,  она  готова
была  пойти  на  все,  лишь  бы   избавиться   от   беременности;   теперь
необходимость отречься от собственных детей стала для нее источником горя.
Пересчитывая по привычке свои родинки, она предавалась нелепым  фантазиям:
"В сущности, имея сто тысяч франков, я бы их  сама  прекрасно  воспитала".
Раскладывая на витрине пеленки для новорожденных, она глотала слезы.
   Первое время Фернанда часто  приходила  по  вечерам  на  Неаполитанскую
улицу, чтобы расцеловать близнецов.  Сильвена  встречала  ее  без  всякого
восторга, то и дело шикала на нее и старалась поскорее выпроводить.
   - Ведь я как-никак крестная мать, - жаловалась Фернанда.
   Но вскоре она лишилась и этой горькой утехи.
   Сильвене хотелось наслаждаться жизнью, веселиться, скорее  вознаградить
себя за время, которое она так глупо потеряла в дни вынужденного изгнания.
   Она считала, что богатства ей хватит если и не на всю жизнь, то, уж  во
всяком случае, лет на пятнадцать... А через пятнадцать лет она либо станет
великой актрисой, либо сделает выгодную партию. И потом -  она  тогда  уже
состарится или, чего доброго, даже умрет.
   Не будь у Сильвены денег, ей пришлось  бы  не  меньше  полугода  бегать
высунув язык в поисках контракта. Теперь же текущий счет в банке  позволял
ей элегантно одеваться и держать себя независимо; она могла  непринужденно
сказать нужному человеку: "Приходите ко мне вечерком выпить бокал вина,  и
мы обо всем поговорим". Вот почему она сразу же  получила  роль  в  пьесе,
которая  шла  в  "Варьете".  В  театральных  кругах  еще  помнили   о   ее
прошлогоднем успехе.
   - Вы так блестяще дебютировали, - говорили ей. - Где это вы пропадали?
   Близнецы мешали Сильвене. Квартира была слишком мала для двух колыбелей
и  двух  служанок.  Сильвена  разыскала  какую-то  женщину,  жившую  возле
Мальмезона и бравшую младенцев на воспитание.  Актриса  считала,  что  она
полностью выполнила, свой долг перед двумя никому  не  нужными  малютками.
"Благодаря мне, - думала она, - они получат  такое  воспитание,  какое  им
никогда бы и не снилось, живи они у собственной матери". Она находила свое
поведение вполне достойным и считала, что во всей этой  истории  поступает
безупречно. Разве не по ее  милости  деньгами  старого  богача  пользуются
несколько человек, которые в них сильно нуждались? Только  так  и  следует
поступать!
   И не было ничего удивительного в том, что Сильвена все чаще подумывала,
как бы ей избавиться от Люлю.


   - Еще немного сахару, ваше преподобие? -  спросила  Жаклина,  и  на  ее
тонких бледных губах появилось нечто вроде улыбки.
   - Благодарю вас, сударыня, я уже положил  достаточно,  -  ответил  отец
Будрэ.
   Он наклонил чашечку, в которой лежало четыре куска сахару.
   - Как же это сочетается со святостью жизни, ваше преподобие? - с легким
лукавством спросила Жаклина.
   - Но я вовсе не святой, сударыня, куда там!  Я  бы  еще  мог,  пожалуй,
приблизиться к истинно  святой  жизни,  останься  я  таким,  каким  был  в
двадцать лет, или если бы,  скажем,  я  с  тех  пор  стал  лучше.  Но  мне
думается, в  большинстве  своем  люди  всю  жизнь  только  и  делают,  что
утрачивают надежды и чаяния, присущие им в двадцать лет. А я не  настолько
обуян гордыней, чтобы считать,  будто  представляю  исключение  из  общего
правила.
   Ему показалось, что он говорит слишком серьезно о себе, и он со  смехом
добавил:
   - К тому же я ужасно люблю сладкое...
   Поистине доминиканец, присланный  к  Жаклине  отцом  де  Гранвилажем  и
посещавший ее уже почти два месяца, выглядел человеком необычным. У  этого
рослого шестидесятилетнего мужчины под белой рясой  явственно  обозначался
живот. Опускаясь в кресло, он не  разваливался,  а  сидел  прямо.  Он  был
совершенно лыс, почти без бровей и ресниц,  щеки  на  его  массивном  лице
обвисли, тяжелый подбородок утопал в жирных складках шеи.  О  таких  людях
говорят: неладно скроен, да крепко сшит.
   Он происходил из крестьян и не скрывал этого.
   - Меня часто спрашивают, не родственник ли я маркизу де Будрэ. О нет! Я
вовсе не знатного  происхождения.  Я  из  небогатых  Будрэ:  шестеро  моих
братьев трудятся,  обрабатывая  землю  в  Артуа,  а  я  счел  себя  вправе
трудиться на ниве господней.
   В  этом  человеке  не  было   и   следов   томного   аристократического
благочестия, свойственного настоятелю монастыря отцу де Гранвилажу. И  все
же отец Будрэ был по-своему не менее величествен.
   Год назад во время поста он  с  успехом  прочитал  проповедь  в  церкви
Мадлен, в нынешнем году ему  поручили  выступить  с  проповедью  в  соборе
Парижской богоматери, и доминиканец мало-помалу завоевывал  известность  в
духовных кругах.
   Ничто не могло повредить его железному здоровью и ясности духа. Шла  ли
речь о том, чтобы проповедовать  евангелие  в  храме,  или  о  том,  чтобы
наставить на путь истинный воспитанников коллежа,  или,  наконец,  о  том,
чтобы вернуть в лоно церкви заблудшую овцу, за все он брался с  одинаковым
и всепоглощающим рвением, ибо все на свете казалось ему одинаково важным.
   Когда отец Будрэ впервые пришел  в  особняк  на  авеню  Мессины  и  его
провели в будуар Жаклины, то, едва взглянув на молодую женщину, он  сказал
себе: "Борьба будет трудной".
   Пока служитель церкви объяснял молодой вдове причины своего визита,  он
не увидел в ее глазах ни вражды, ни недоверия, но прочел в них  молчаливое
презрение. Казалось, взгляд Жаклины  говорил:  "Ну  что  ж,  святой  отец,
исполняйте  свои  обязанности!"  -  словно  он  был  фельдшером,   который
приготовляет все необходимое для бесполезного укола.
   И  тогда  доминиканец  совершенно  неожиданно  для   Жаклины   принялся
разглядывать безделушки и всякие редкости.
   Целые десять минут он только и делал, что восклицал:
   - А это что такое?.. А это? О, как красиво!
   Особенный интерес у  него  вызывали  старинные  книги  с  тиснеными  на
переплетах  большими  гербами.  Он  терпеливо  расспрашивал,  и  даже  его
удивление выдавало знатока, который разбирается в самых различных областях
и стремится еще более углубить свои познания.
   - Жизнь маршала Таванна... Должно быть, один из  ваших  предков?..  Да,
да, он участвовал в битве при Монконтуре...
   Поведение отца Будрэ  поразило  Жаклину.  Уже  одно  присутствие  этого
дородного человека в белой рясе нарушало привычную  обстановку  небольшого
будуара. Могло показаться,  что  сюда  вошел  оживший  Бальзак,  изваянный
Роденом.
   Внезапно доминиканец взял со стола чуть  пожелтевший  портрет  молодого
драгунского офицера в парадном мундире; в  углу  рамки  виднелась  другая,
маленькая фотография того же офицера - это были те самые  снимки,  которые
стояли на ночном столике Жаклины, когда она родила Жан-Ноэля. Старик долго
разглядывал обе фотографии.
   -  Это  ваш  муж,  не  правда  ли?..  Какое  прекрасное  лицо,  прямое,
открытое... Должно быть, я его буду очень любить, сударыня, - произнес он.
   Отец Будрэ сказал это с таким видом, словно  речь  шла  о  человеке,  с
которым ему завтра предстояло познакомиться и долгое время бок о бок  идти
в жизни.
   Затем он повернулся к Жаклине и пристально посмотрел ей в глаза.
   Встретив взгляд старика, державшего в руках  портрет  Франсуа,  Жаклина
горько разрыдалась.
   - Вам не за что просить прощения, сударыня! У вас нет причин  стыдиться
своего горя, - сказал доминиканец. - Всякая любовь, представляющаяся людям
чрезмерной, есть путь к богу.
   С этими словами отец Будрэ удалился. Принимая свой плащ из  рук  слуги,
он произнес:
   - Благодарю, брат мой.
   На следующий день он снова появился, через два дня  пришел  опять;  так
началась его борьба за душу Жаклины.
   Как известно, исповедоваться в грехах нелегко. Но еще труднее открывать
другому человеку свою тоскующую душу.
   Между тем и дни, и ночи, и сновидения Жаклины были одной длинной  цепью
душевных и физических страданий.
   "Если загробная жизнь существует, то Франсуа навеки проклят...  Но  это
неправда, бога нет, загробной жизни тоже нет, есть только бездонный  мрак,
пустота. Если бы бог существовал, он не допустил бы  его  гибели.  Да,  за
гробом нас ждет лишь мрак, и  я  никогда  больше  не  увижу  Франсуа...  Я
мертва, мертва, хоть и не отдаю себе в этом отчета. Я тщетно  ищу  Франсуа
во  мраке  и  не  нахожу  его!..  Я  предпочитаю   страдать   от   ужасных
воспоминаний, связанных с его гибелью, лишь бы не  очутиться  одной  перед
лицом небытия... Я трушу, я боюсь умереть. Он призывает меня,  а  я  делаю
вид, будто не слышу, потому что у меня недостает мужества убить себя..."
   Полубредовое  состояние  приводило  к  тому,  что  Жаклина   по   ночам
пробуждалась в полном изнеможении,  близкая  к  обмороку,  либо  в  страхе
вскакивала  с  постели  и  заливалась  слезами;  сердце   ее   лихорадочно
колотилось, руки и ноги были  холодны  как  лед,  глаза  застилала  черная
пелена, окружающий мир представлялся ей чем-то призрачным,  она  с  трудом
сознавала, где находится и что происходит вокруг.
   Кошмарные  видения  переплетались  между   собой,   менялись   местами,
смещались во времени. Молодой  женщине  казалось,  будто  мозг  ее  опутан
густой сетью, и это ощущение было до жути реальным.
   Каждую минуту она ожидала, что Франсуа позовет ее к себе, и,  не  слыша
этого призыва, не только  отрицала  существование  бога,  но  даже  словно
упрекала его за то, что он не существует.
   Следовало  опасаться  не  столько  возможности  самоубийства   Жаклины,
сколько того, что она лишится рассудка.
   Терпеливо, шаг за шагом отец Будрэ трудился над  тем,  чтобы  разорвать
сеть, в которой билась Жаклина, и заменить ее  более  просторной  сетью  -
верой по всемогущество бога.
   Ему  пришлось  нелегко.  Смерть  дорогого  нам  существа,  погибшего  в
расцвете сил, подрывает самые основы веры  и  порождает  неверие,  которое
почти невозможно преодолеть.
   Жаклина обычно сидела, забившись в угол  дивана,  бессильно  уронив  на
колени исхудалые  руки  и  беспрестанно  поворачивая  на  пальце  "ставшее
слишком свободным обручальное кольцо. Постепенно она  начала  чувствовать,
что присутствие доминиканца приносит ей облегчение.
   Ощущение физического здоровья и жизнелюбия, которое словно излучал отец
Будрэ, благотворно действовало на нее. А его глаза, светившиеся  добротой,
рождали в ней желание довериться ему и обрести в этом опору...
   Пребывая в состоянии полной душевной растерянности, Жаклина не могла не
склониться перед подобной силой  и  не  покориться  ей.  Просторная  белая
сутана  доминиканца  казалась  больному  воображению  несчастной   женщины
единственным светлым пятном в окружавшем ее мраке.
   Стоило отцу Будрэ  взмахнуть  широким  рукавом,  как  в  комнату  будто
входила толпа верующих со всех концов земли, и он призывал их в свидетели.
В другой раз он воскрешал пятнадцать поколений  предков  Жаклины,  глубоко
преданных церкви и догматам религии. Но  главное  -  он  изо  дня  в  день
воссоздавал мир, и при этом так, что и умерший  Франсуа  и  живая  Жаклина
могли существовать в нем одновременно, связанные  какими-то  таинственными
узами.
   Уже два месяца доминиканец упорно трудился  над  обращением  безутешной
вдовы и теперь чувствовал, что победа близка.  Ему  оставалось  преодолеть
остатки ее сопротивления, и тогда  Жаклина  должна  будет  склонить  перед
всемогуществом творца свое скорбное чело  и,  обновленная,  возродиться  к
жизни.


   Отец Будрэ выпил свой сладкий, как сироп, чай, отставил  чашку  и  стал
внимательно слушать Жаклину.
   - Нет, нет, отец мой, - говорила она, - я гораздо менее умна и  гораздо
менее образованна, чем вы, я восторгаюсь вами и завидую вашей несокрушимой
вере. Но вечная жизнь - это  миф,  годный  для  здоровых  и  благополучных
людей. По-моему, лишь нелепый случай служит причиной нашего  появления  на
свет и нашей смерти. Мы пришли из черного мрака и уйдем в такой же  черный
мрак...
   - ...и нам  сияют  черные  звезды,  и  даже  светлая  любовь  черна,  -
подхватил отец Будрэ. - И сам господь бог придуман лишь  для  того,  чтобы
умерять тревогу, обуревающую людей, и по возможности обуздывать их  дурные
наклонности. Не так ли?
   На губах доминиканца играла добрая улыбка. Жаклина ничего не ответила.
   - Видите ли, сударыня, - продолжал он, - даже крупные физики все реже и
реже склоняются к тому взгляду, будто миром  правит  нелепая  случайность.
Наука  каждодневно  опровергает  веру  во  всесильное  господство  случая,
изгоняет ее и доказывает,  что  такая  вера  -  лишь  свидетельство  нашей
близорукости.  Одни  и  те  же  законы  управляют  и  движением  планет  и
перемещением атомов, одного этого уж достаточно, чтобы уверовать  в  бога.
Глубоко заблуждаются те, кто  полагает,  будто  в  безграничных  просторах
космоса, где движутся, подчиняясь  определенным  законам,  небесные  тела,
царит случайность. Либо  следует  рассматривать  Вселенную  как  выражение
абсолютной непоследовательности, как цепь несообразностей,  как  случайное
скопление частиц, движение которых происходит по замкнутому  кругу  -  без
первопричины и без конечной цели, как нечто еще более  слепое  и  нелепое,
чем  античный  рок,   как   проявление   непоследовательности   во   всем,
непоследовательности, которой подчиняется и движение  звезд,  и  обращение
Земли, и рост трав, и жизнь души... либо следует  верить  в  существование
бога!
   Жаклина упрямо покачала головой.
   - Мир представляется мне полнейшим хаосом, отец мой, - прошептала она.
   - Стало быть, и  ваша  любовь  к  Франсуа,  сударыня,  также  следствие
нелепой случайности, якобы управляющей миром? Разве, когда вы встретились,
познакомились и полюбили друг друга, вы не почувствовали,  что  само  небо
предназначило вам стать мужем и женой?
   Доминиканец, обращаясь к Жаклине, неизменно прибавлял слово "сударыня",
а говоря об умершем, называл его просто по имени;  каждодневно  молясь  за
спасение   души   Франсуа,   Будрэ   делал   это   с    такой    дружеской
проникновенностью; что буквально потрясал Жаклину.
   Она медленно провела рукой по лицу.
   - Но если любовь, соединявшая хотя бы двух людей,  не  может  считаться
результатом нелепой случайности, то тогда и все остальное  нельзя  считать
плодом случая! - произнес отец Будрэ, вставая.
   Он подошел к окну и приоткрыл его. Весенний вечер спускался  на  землю,
окутывал сад, кусты самшита, клумбы, на которые только что высадили цветы.
Было тепло. По мере того как сгущались сумерки, в окнах  зажигались  огни,
глухой нестройный шум города проникал в комнату.
   - Разве все  это  напоминает  вам  хаос?  -  спросил  Будрэ,  осторожно
подталкивая Жаклину к окну. - Я,  сударыня,  несмотря  на  страдания  моих
братьев во Христе, восхищаюсь всем сущим,  что  создал  господь.  Ощущение
хаоса несовместимо с жизнью, я в этом глубоко убежден, оно возникает  лишь
перед лицом смерти. И чтобы помочь преодолеть  это  ощущение,  милосердный
господь и даровал нам веру.
   Жаклина в  глубокой  задумчивости  созерцала  открывшуюся  ей  картину,
стараясь примирить свое горе с  окружающим  миром.  Отец  Будрэ  притворил
окно, возвратился в глубь комнаты и сказал:
   - Превыше разума - откровение. Не только мы, христиане, утверждаем это,
индусы думают так же. И мы неустанно говорим: вера есть  чудесное  орудие,
которое господь в своей благости вручил чадам своим, дабы они могли видеть
дальше, чем в подзорные трубы, рассуждать глубже, чем позволяет логика,  и
умели бы побеждать свое горе. Все великие религии походят одна на  другую.
Человек, обладающий верой, приближается  к  совершенству,  именно  вера  и
совершенствует его.
   Жаклина взглянула на отца Будрэ.
   - Быть может, вы правы, отец мой... -  прошептала  она.  -  Да,  должно
быть, вы правы.
   В это мгновение дверь распахнулась и нежный голосок позвал:
   - Мама!
   Мари-Анж растерянно замерла на пороге при виде доминиканца.
   - Входи, детка, поздоровайся с гостем, - сказала Жаклина дочери.
   Отец Будрэ опустился в кресло, чтобы ребенку было легче разговаривать с
ним. Он расправил рясу на коленях и ласково посмотрел на девочку.
   Жан-Ноэль и Мари-Анж обычно уклонялись от  поцелуев,  которыми  их  так
охотно награждали родственники. С отцом Будрэ они вели себя по-другому: их
пухлые губки, казалось, сами тянулись к  его  массивному,  величественному
лицу.
   Мари-Анж была здоровой, но худенькой девочкой. За последние месяцы  она
сильно выросла. Ее уже начали обучать катехизису.
   - Скажи, милая, что ты выучила  на  этой  неделе?  -  осведомился  отец
Будрэ.
   - Я выучила "Верую", святой отец, - ответила девочка.
   - Вот как? Отлично. И все поняла? И все запомнила?
   - Все запомнила.
   - Прекрасно, послушаем, послушаем.
   Жаклина  улыбнулась.  "Мари-Анж,  без   сомнения,   будет   всю   жизнь
вспоминать, - подумала она, - что знаменитый проповедник слушал,  как  она
читает "Верую". Отец Будрэ знает,  что  делает:  такие  вещи  врезаются  в
память навсегда".
   Мелодичным  голоском,  нараспев  девочка  торопливо  произносила  слова
молитвы.
   - О, не так быстро, не так быстро! - остановил ее отец Будрэ. - Я бы не
мог так быстро прочитать "Верую",  ведь  у  меня  не  хватило  бы  времени
подумать над тем, что я произношу.
   В памяти Жаклины невольно всплывали заученные много лет назад и  с  тех
пор не раз повторявшиеся слова, которые теперь слетали с  уст  ее  дочери:
"...отпущение грехов, воскресение плоти, вечная жизнь..."
   - Воскресение плоти... - старательно выговаривала Мари-Анж.
   - Воскресение плоти, - торжественно повторил доминиканец, протянув руку
вперед. - И в тот день, - продолжал он, четко выговаривая все  слова  чуть
дрожавшим от глубокого волнения голосом, - души  предстанут  в  их  земной
оболочке, предстанут со всеми своими мыслями, чувствами и деяниями, со все
тем, что они совершили хорошего и дурного от рождения и до смерти, а равно
после смерти, а также со всем тем, что другие души совершили ради них...
   Отец Будрэ сознавал, что смысл его слов недоступен  пониманию  ребенка,
но не боялся смутить девочку.  Между  тем  в  мозгу  Жаклины,  внимательно
слушавшей его, вдруг вспыхнула яркая  искра,  вроде  той,  что  вспыхивает
между двумя электродами вольтовой дуги.
   -  ...и  они  предстанут,  -  продолжал  доминиканец,  -   пред   своим
собственным  судом,  пред  судом  всех  душ   человеческих,   пред   судом
всевышнего, их отца, а затем по бесконечному милосердию божию займут  свое
место друг возле друга... в духе предустановленной гармонии.
   Жаклина  не  могла  бы  повторить  слова,  произнесенные  отцом  Будрэ.
Впрочем, слова и не имели для нее большого значения. Она  и  так  понимала
доминиканца, их мысли словно устремлялись навстречу друг другу,  сливались
воедино, и словесная оболочка  представлялась  ненужной  шелухой.  Молодой
женщине чудилось, что мозг ее пылает;  когда-то  она  уже  испытала  нечто
подобное - в первую пору ее любви к  Франсуа.  Неугасимое  пламя  освещало
все: и земную жизнь и потусторонний мир. Франсуа  присутствовал  здесь,  в
комнате, и это  представлялось  ей  не  менее  реальным,  чем  присутствие
дочери; и еще кто-то, казалось, незримо находился тут, а  доминиканец  был
всего лишь его посланником, выразителем его воли.
   Жаклина услышала, как отец Будрэ сказал:
   - Превосходно, голубушка! А теперь можешь идти играть.
   В следующее мгновение мир снова сделался таким, как всегда, но  Жаклина
была уже обращена.
   Когда девочка вышла, молодая женщина сказала просто:
   - Благодарю вас.
   - Нет, сударыня! Скажите иначе: "Благодарю тебя, господи..." - возразил
отец Будрэ, вставая с места и украдкой осеняя  Жаклину  крестом,  чего  та
даже не заметила.
   Он спустился по лестнице, взял из рук слуги шляпу и плащ и удалился.
   С этого дня в душе Жаклины возникла страстная жажда  веры;  теперь  она
хотела верить с такой же силой, с какой недавно хотела умереть. Но подобно
тому, как в минуты самого страшного отчаяния ее удерживало от смерти нечто
неуловимое и неосязаемое, так и ныне нечто столь же неуловимое  мешало  ей
исполниться безграничной верой...
   Каждое воскресенье она отправлялась  с  дочерью  и  сыном  к  обедне  в
монастырь доминиканцев. На ее ночном столике теперь постоянно лежала  одна
и та же книга - "Подражание Христу".
   Иногда Жаклину встречали весенним днем в аллеях  Булонского  леса,  где
она гуляла со своими детьми. Щеки ее слегка порозовели, и она с  некоторым
интересом стала прислушиваться к разговорам окружающих.
   Однажды родные с изумлением услышали, что она смеется.


   Все, в чем Ноэль Шудлер некогда отказывал собственному сыну, он  теперь
щедро предоставлял Симону Лашому.
   Симон не был приглашен в газету на какую-то строго  определенную  роль.
Шудлер попросту заявил:
   - Господин Лашом будет работать со мной.
   Он установил молодому человеку  оклад,  вдвое  превышавший  тот,  какой
Симон получал у Руссо. Крупное вознаграждение лучше всяких слов говорило о
высоком положении нового сотрудника. Очень скоро его  жалованье  было  еще
увеличено.
   Реформа, проведенная Шудлером в газете, полностью себя оправдала. Тираж
"Эко дю матен" повысился, газета приобрела новое направление,  сказавшееся
на всей парижской прессе. Только "Тан" и  "Деба"  остались  верны  прежним
принципам, они сохранили своих постоянных читателей, число  которых  было,
однако, ограниченно.
   Но когда Ноэль воплотил  в  жизнь  все  замыслы  сына,  он  оказался  в
некотором затруднении. Его ум,  воспитанный  на  привычных  представлениях
уходящего поколения, был малопригоден для того, чтобы разобраться в  новых
обстоятельствах  и  подсказать,  как  следует  действовать  дальше,  чтобы
успешно продвигаться по вновь избранному пути.
   Подчеркнутое уважение к старшим, умение держаться с ними и делать  вид,
будто он все время старается чему-нибудь у  них  научиться,  а  главное  -
великолепный мыслительный механизм, заключенный в его лобастой  голове,  -
все это позволяло Симону изо дня в день подсказывать  Шудлеру  проекты,  в
которых тот нуждался, и  делать  это  так,  чтобы  не  задевать  самолюбие
старика.
   У Франсуа был творческий ум, ум Симона был приспособлен к  тому,  чтобы
проводить в жизнь идеи, выдвинутые  другими.  Используя  планы  этих  двух
молодых  людей   -   одного   уже   умершего,   а   другого   благополучно
здравствующего, - Ноэль  полновластно  царил  в  сфере  информации,  более
могущественный, чем когда-либо прежде.
   Работая рядом с Шудлером и для  него,  Симон  наблюдал,  контролировал,
принимал  и  отклонял  различные  предложения,  разрешал  споры.  Опыт   и
авторитет, которые он приобрел за время службы в министерстве, весьма  ему
пригодились.
   И так же, как в те времена, когда он работал с Руссо, люди говорили:
   - Если хочешь чего-нибудь добиться от патрона, обращайся к Лашому.
   Иногда Ноэль ловил себя на мысли: "Ах, если бы Франсуа был  таким,  как
он!"
   Положение  ближайшего  помощника  владельца  газеты  позволяло   Симону
пожинать плоды могущества прессы; ведь в  те  времена  одной  статьи  было
достаточно, чтобы принести  известность  человеку,  решить  судьбу  пьесы;
хорошо организованная кампания в печати  могла  привести  даже  к  падению
кабинета.  Люди  еще  придавали  большое  значение  печатному   слову,   и
литераторы, известные артисты, парламентарии приглашали Симона на  приемы,
на генеральные репетиции, дарили ему книги  с  лестными  надписями.  Лашом
чувствовал себя теперь человеком, более влиятельным,  чем  в  те  времена,
когда  был  помощником  начальника  канцелярии  министра  и   его   власть
распространялась на одних  лишь  чиновников.  Ныне  не  только  начальники
канцелярий министерств, но даже сами министры, случалось, звонили  ему  по
телефону. Он мог попросить у них все, чего пожелал бы,  и  уже  предвидел,
что в недалеком будущем станет кавалером ордена Почетного легиона.
   Его кабинет помещался рядом с кабинетом Ноэля. Часто в конце дня гигант
заходил к Симону,  и  они  беседовали  о  вопросах,  не  имевших  никакого
отношения к газете. С некоторых пор Шудлер испытывал потребность в  такого
рода передышках, и это  свидетельствовало  о  том,  что  он  до  некоторой
степени утомлен жизнью.
   Симон  передавал  Шудлеру  столичные  сплетни,  он  старался   всячески
расшевелить этого усталого человека, разбудить в нем любопытство или гнев.
В присутствии Симона Шудлер чувствовал себя как бы помолодевшим; иной  раз
он с волнением думал: "А ведь в этом кабинете, собственно  говоря,  должен
был сидеть Франсуа".
   Именно Симон первый рассказал банкиру  о  появлении  на  свет  "липовых
близнецов".
   - И он оказался настолько глуп и тщеславен, что поверил! - вырвалось  у
Ноэля.
   Каждый раз, когда при Шудлере речь заходила о Моблане, его черные глаза
становились колючими. В ящике стола, который он тщательно запирал на ключ,
постоянно   лежала   папка   из   синей   бристольской   бумаги,   некогда
принадлежавшая Франсуа, и Ноэль время  от  времени  вносил  туда  короткую
запись или дату - все, что имело отношение к его врагу.
   Тот же Симон рассказал ему историю о двух миллионах.
   - Во всяком случае, у этой маленькой хищницы губа не  дура,  -  заметил
Ноэль. - Вы, кажется, говорили мне, что знаете ее?
   - О, видел лишь однажды, - ответил Симон. - Как раз в тот  день,  когда
Лартуа  прошел  в  Академию.  Именно  тогда  она   и   заставила   Моблана
зафиксировать на бумаге свое обещание. Но должен признаться, я не  уверен,
узнал бы ее или нет,  если  бы  снова  встретил.  Помню  только,  что  она
рыжая...
   - Да-да, Лартуа мне  рассказывал.  Но  ведь  это  происходило  в  такое
тяжелое для меня время... Дюаль, вы говорите - Дюаль...  И  она  заставила
его подписать... О, понимаю, теперь я понимаю, - продолжал Ноэль, - почему
Леруа  поставили  меня  в  известность,  что  они   впредь   не   намерены
поддерживать своего кузена. Ведь близнецы  представляют  отныне  серьезную
угрозу для наследников, и вздумай Моблан...
   Он не закончил фразу и полузакрыл глаза.
   - ...для всех наследников, - пробормотал он.
   Внезапно он  уперся  обеими  руками  в  подлокотники  кресла  и  встал,
выпрямившись во весь свой огромный рост.
   - Он у меня в руках! - загремел Шудлер. - Да, почти наверняка! Если то,
о чем я думаю, осуществимо, Моблана больше нет! Я  раздавлю,  задушу  его.
Р-раз - и кончено! Как я об этом раньше не подумал! Спасибо,  что  вы  обо
всем рассказали, Симон. Большое спасибо! Вы оказали мне неоценимую услугу.
Теперь важно только одно: узнать, можно ли законным образом...
   Никогда  еще  Симон  не  видел  Шудлера  в  таком  возбуждении.   Ноэль
стремительно снял с рычага трубку и бросил телефонистке:
   - Соедините меня с Розенбергом!
   Прошло несколько секунд.
   - Алло, говорит барон Шудлер... Ах, это вы, дорогой друг! Когда  я  мог
бы вас повидать? Именно сегодня!.. Дело весьма срочное...  Через  полчаса?
Хорошо, я приеду.
   Ноэль повесил телефонную трубку и с такой силой потряс Симона за плечи,
что тот невольно подумал: "Черт побери! Хоть он и стар, а не  хотел  бы  я
схватиться с ним врукопашную..."
   - Ах, дружок, - проговорил Ноэль, - как это было бы замечательно!..
   Пока автомобиль вез его к адвокату,  жившему  на  другом  берегу  Сены,
Ноэль нервно постукивал подошвой по коврику, лежавшему под ногами.  "Какой
это был бы чудесный подарок к первой годовщине смерти Франсуа", - мысленно
повторял он.
   Жан Розенберг, красивый еврей со  смуглым  лицом  и  тронутыми  сединой
волосами, с чуть косящим взглядом, любил старинную мебель и редкие  книги.
Этот крупный адвокат, постоянный консультант нескольких известных фирм - в
том числе и банка Шудлеров, газеты "Эко дю матен",  сталелитейных  заводов
Льефор, - всегда старался не доводить дело до судебного разбирательства  и
слыл великим специалистом по части  арбитража  и  мировых  сделок.  Слушая
клиента,  он  неизменно  упирался  большими  пальцами  рук  в  подбородок,
остальные же пальцы переплетал между собой, в результате чего у вето перед
лицом возникало нечто напоминавшее рогатку.
   - Чем могу быть вам полезен, дорогой друг? - осведомился адвокат.
   Шудлер с шумом выдохнул  воздух.  Внезапно  банкира  охватила  жестокая
тревога. Неужели великолепный план, возникший в его голове,  будет  сейчас
разрушен ответом юриста?
   - Может ли опекун,  выступающий  в  качестве  такового,  -  спросил  он
наконец,  -  потребовать  учреждения  опеки  над  одним  из  родственников
опекаемого?
   - О, вы ставите передо  мной  вопрос  из  области  гражданского  права.
Насколько я понимаю, вы собираетесь выступить  в  качестве  опекуна  своих
внуков?
   - Да, - подтвердил Шудлер.
   - Постараемся внести ясность, - продолжал адвокат, сплетая и  расплетая
пальцы.  -  Вам  угодно  знать,  можете  ли  вы  как  опекун   малолетнего
потребовать учреждения опеки над его родственником... По-видимому, да!  Вы
говорите, учредить опеку? Да, опекун имеет право... Постойте,  для  полной
уверенности...
   Адвокат повернулся, отыскал  на  нижней  полке  стоявшего  позади  него
книжного шкафа нужный том из собрания трудов  Даллоза  и  принялся  быстро
листать его.
   - Вот, вот, - проговорил он. - "Учреждение опеки"... Как  раз  то,  что
нам нужно.
   Он взял большую лупу, помогавшую ему лучше разбирать  мелкий  шрифт,  и
прочел вслух:
   -   "...об   учреждении   опеки   может   ходатайствовать   от    имени
несовершеннолетнего родственника его законный опекун". Тут даже приведено,
-  прибавил  он,  -  судебное  определение,  вынесенное  в   этом   смысле
апелляционным судом Дуэ в 1848 году. Отсюда я усматриваю,  что  вы  имеете
полное право ходатайствовать  об  учреждении  опеки.  Я  не  вижу  никаких
юридических препятствий, дорогой друг.
   Шудлер поднялся с кресла, потирая свои сильные руки.
   - Вы мне сообщили добрую весть, Розенберг, -  проговорил  он.  -  А  по
каким именно мотивам можно требовать учреждения опеки?
   - О, мотивы могут быть самые различные. Обычно предъявляется  обвинение
в мотовстве. Вы имеете дело  с  мотом,  не  так  ли?  Отлично.  Но  будьте
осторожны. Я вспоминаю, что несколько лет назад мне пришлось столкнуться с
подобным же случаем. Нужно суметь доказать, что непомерное расточительство
действительно подвергает опасности состояние этого субъекта.
   - Стало быть, человек, который как одержимый играет на бирже...
   - Нет, нет! - вскричал адвокат. - Не ссылайтесь на это, ваш  иск  будет
отклонен. Потери, являющиеся результатом игры  на  бирже,  рассматриваются
как неудачные финансовые операции, а не как расточительство в  собственном
смысле этого слова.
   - Весьма досадно, - проворчал  Шудлер.  -  А  карты,  а  женщины?  Если
человек тратит миллионы на девиц легкого поведения, если он  каждый  вечер
оставляет в клубе кучу денег?
   - О,  будь  у  вас  доказательства  такого  рода,  иных  мотивов  и  не
потребуется. Ведь необходимо подтвердить,  что  человек  проматывает  свое
состояние безрассудно или под влиянием страстей. И  с  этой  точки  зрения
ваши  доводы  будут  весьма  сильны...  А  теперь,  -  продолжал  адвокат,
складывая  пальцы  в  виде  рогатки,  -  полагаете  ли  вы,  что  окажется
необходимым доводить дело до суда первой инстанции? Ведь именно к этому вы
придете. Но есть и другая возможность: пользуясь угрозой учреждения опеки,
нетрудно  достичь  соглашения,  устраивающего  всех...  Речь  может  идти,
скажем, о дарственной с установлением расточителю пожизненной  ренты,  что
практически лишит его возможности  расходовать  капитал".  Таким  способом
проще всего уладить спор.
   - Но я вовсе не желаю его улаживать! - вскричал Ноэль.
   Розенберг улыбнулся.
   - Отлично, отлично, - сказал он. - В таком  случае  надо  прежде  всего
собрать семейный совет. Конечно, я вам не сообщу ничего нового,  напомнив,
что семейный совет,  особенно  в  интересующем  вас  случае,  должен  быть
предварительно подготовлен. Не сомневаюсь, что  благодаря  вашему  участию
все пройдет наилучшим образом. Держите меня в курсе и приезжайте еще  раз,
когда решите перенести рассмотрение вопроса в судебную инстанцию...  если,
конечно, вы окончательно придете к этому.
   Провожая Шудлера до дверей, адвокат взял по пути  со  столика  какую-то
старинную книгу и сказал:
   - Один из моих клиентов только что принес мне ее:  это  первое  издание
Вуатюра. Я бесконечно счастлив.
   Возвращаясь домой  от  Розенберга,  Ноэль  Шудлер  шептал:  "Только  не
горячиться! Только не горячиться!"
   На следующий день утром  он  целый  час  беседовал  с  Адриеном  Леруа.
Прощаясь, банкиры крепко пожали друг другу руки.
   - Можете быть уверены в полном моем согласии, а также, говорю  вам  это
заранее, и согласии моего брата, - сказал Адриен Леруа.  -  Мы  благодарны
вам за то, что вы берете на себя эту неприятную, но, как вы мне только что
доказали,  увы,  неизбежную  операцию.  Соблаговолите  поставить  меня   в
известность  о  результатах  опроса  остальных  родственников.  До  скорой
встречи.
   Всю неделю Шудлер посвятил деятельной подготовке к семейному совету. Во
всех его разговорах то и дело мелькали  имена  Жан-Ноэля  и  Мари-Анж,  он
неустанно упоминал о том, что им движет забота о  будущем  двух  маленьких
сироток. Когда разговоры с  родственниками  были  закончены,  он  попросил
Анатоля Руссо принять его.
   - Я пришел не к министру и не к другу, а к адвокату, - заявил  великан,
входя в кабинет Руссо.
   Тот протестующе поднял маленькую широкую руку:
   - О, дорогой мой, вы же знаете, что я  уже  давным-давно  не  занимаюсь
юридической деятельностью...
   - Это ничего не значит. Я  вам  абсолютно  доверяю  и  придаю  огромное
значение вашим советам.
   - Мне очень лестно, дорогой друг. Ну что ж,  я  вас  слушаю,  -  сказал
Руссо, откидывая со лба одинокую прядь.
   Шудлер начал излагать суть дела.
   - Постойте, постойте, - прервал его министр. - Имеет ли право опекун на
основе своих полномочий выступить с подобным требованием?  Вы  уже  навели
нужные справки по этому поводу?
   - Да. Такое ходатайство  приравнивается  к  ходатайству  об  учреждении
опеки...
   - Ах, так! Прекрасно, прекрасно. Продолжайте.
   Вся беседа  протекала  в  том  же  духе.  Руссо,  ссылаясь  на  далекие
воспоминания из своей адвокатской  практики,  выдвигал  время  от  времени
какое-нибудь возражение, а Шудлер отвечал, в точности повторяя все то, что
ему говорил Розенберг, в свою очередь черпавший сведения в трудах Даллоза.
   - Должен сказать, дорогой мой, - заметил в конце концов  Руссо,  -  что
вас, видно, хорошо проконсультировали и  вооружили.  Я  не  вижу  в  вашей
позиции ни одного слабого пункта.
   - О, если вы так говорите, я вполне спокоен. Я очень,  очень  рад,  что
приехал к вам, - сказал Ноэль с таким видом, словно Руссо и в  самом  деле
дал ему важный совет. - Повторяю, я обратился к вам не как к другу, а  как
к юристу. И ваш гонорар...
   - Что вы, что вы, никогда в жизни! - запротестовал Руссо.
   - Нет, нет, мой дорогой, я  решительно  на  этом  настаиваю.  Мне,  без
сомнения, придется еще потревожить вас, когда дело перейдет в суд. Я кладу
в банк двадцать тысяч франков на ваше имя, и вы можете получить  их  когда
угодно...
   В эту минуту министр яснее понял, какой  именно  услуги  ждал  от  него
Шудлер.
   - Вы необыкновенно любезны, - произнес он. -  В  таком  случае  держите
меня в курсе дела. Насколько я понимаю,  тут  затронуты  весьма  серьезные
интересы, и, по-видимому, не только денежные, так что  предупредите  меня,
когда дело будет назначено к слушанию, и сообщите фамилию судьи. Я позвоню
ему по телефону. Не сомневаюсь, что все устроится наилучшим  образом...  А
как себя чувствует наш друг Лашом? - прибавил Руссо уже совсем иным тоном,
давая этим понять собеседнику, что его дело в шляпе.
   - Он здоров. И весьма преуспевает.
   - Я в этом не сомневался. Знаете, я  ему  настойчиво  советовал  начать
сотрудничать с вами. Я почувствовал, что это необходимо для его дальнейшей
карьеры. Но должен заметить, что подготовил Симона к этой деятельности  я,
и, надо признаться, подготовил неплохо... Он был ко мне очень привязан.
   - Он и сейчас к вам очень привязан, - вставил Ноэль.
   - Я в этом уверен, - откликнулся Руссо. - Да, кстати... Вы, конечно, не
занимаетесь столь мелкими вопросами, но он-то,  наверно,  ими  занимается.
Дело в том, что у вас  в  "Эко"  есть  один  карикатурист,  я  бы  сказал,
чересчур уж свирепый. Что и говорить, ростом я  не  вышел,  но  нельзя  же
все-таки изображать меня в виде таксы!
   Возвратившись в газету, Ноэль  направился  прямо  в  кабинет  Симона  и
горячо пожал ему обе руки. На  губах  гиганта  играла  радостная,  молодая
улыбка.
   - Милый Симон, - воскликнул он, - все  мои  батареи  готовы  к  бою.  А
теперь - огонь... Огонь по Моблану... Да, пока я буду  занят  этим  делом,
дайте указание, чтобы Руссо на карикатурах выглядел несколько  посолиднее.
Пусть его изображают не в виде таксы, а в виде... ну, хотя бы левретки!


   Женщина, которой отдали  близнецов,  занималась  тем,  что  воспитывала
незаконнорожденных детей крупных буржуа. Сильвена выбрала ее потому, что у
той были хорошие рекомендации.  Актриса  не  стала  торговаться  и  хорошо
платила за содержание детей. Однако перемена режима пагубно отразилась  на
одном из младенцев - мальчике; по непонятной  причине  он  стал  хиреть  и
спустя месяц умер.
   Сильвене сообщили об этом в самое неподходящее время; она  и  без  того
опаздывала на репетицию в декорациях, и ее новый любовник, высокий смуглый
молодой человек, игравший в одной пьесе с Сильвеной, уже торопил ее.
   Она  нацарапала  письмецо  Люлю,  чтобы  отправить  его  пневматической
почтой.
   "Это нередко случается с близнецами", - писала Сильвена. И  продолжала:
"Я подавлена горем. Я не сознаю, что делаю. Не сознаю, что говорю.  Я  еду
на репетицию, как автомат".
   Она подумала: "Он сочтет необходимым  явиться  вечером,  чтобы  утешить
меня. Какая досада!"
   Ведь ей удалось все так устроить, чтобы не видеть его двое  суток;  уже
обо  всем  условились.  И  Сильвена  поспешила  добавить  несколько  слов:
"Репетиция продлится весь вечер и всю ночь. Это ужасно!"
   - Да-да, я совсем готова, милый, иду! - крикнула она своему любовнику.
   Взглянув на озабоченное лицо Сильвены, тот спросил:
   - Что-нибудь случилось?
   - О, пустяки? Небольшие неприятности.
   Про себя она подумала: "Да, надо ведь еще известить и Фернанду. От  нее
так просто не отделаешься".
   После репетиции Сильвена поехала  в  магазин  трикотажных  изделий.  По
дороге купила букет цветов.
   Фернанда жила в комнате позади магазина. Она была занята приготовлением
обеда.
   Целые полчаса несчастная судорожно рыдала.
   - Вот, вот, - стонала она. - Господь бог начинает меня карать.  Я  хочу
взять девочку к себе, я хочу ее взять! А то ее там тоже уморят! Ведь она -
частица моего существа, тебе этого не понять.
   - Да нет же, голубушка, я отлично понимаю,  -  раз  двадцать  повторила
Сильвена. - Ты же знаешь, я люблю их так, будто это мои собственные дети.
   - А когда похороны? - спросила Фернанда.
   - Послезавтра утром.
   - Как ты туда поедешь?
   - Должно быть, в автомобиле, вместе с Люлю.
   - Значит... В каком часу мне надо быть у тебя?
   - Нет-нет, голубушка, -  поспешно  возразила  Сильвена.  -  Лучше  тебе
поехать туда отдельно от меня. Когда человек в горе,  он  не  помнит,  что
говорит. Согласись сама, было  бы  ужасно  глупо,  если  бы  ты  допустила
оплошность, что-нибудь ляпнула...
   Она достала из сумочки стофранковую кредитку.
   - Вот... возьмешь такси.
   Фернанда оттолкнула ее руку.
   - Бери, бери, - настаивала Сильвена. - И не покупай  цветы,  я  займусь
этим сама. Как  поздно!  Мне  очень  грустно,  но  надо  идти.  Ты  должна
признать, что я немало забочусь о тебе.
   - Спасибо, спасибо, ты очень добра, - пробормотала Фернанда.
   Сильвена подняла лисий воротник на своем жакете  и  проговорила  тоном,
каким говорят с детьми, когда хотят их успокоить:
   - А потом ты придешь на мою генеральную  репетицию,  а  потом  я  стану
направлять к тебе покупательниц, чтобы немного оживить  твою  торговлю,  а
потом, сама увидишь, все будет хорошо.
   - О, когда речь идет о смерти, тут уж, знаешь, ничего хорошего быть  не
может, - возразила Фернанда, и по ее щекам заструились слезы. - Да, совсем
забыла... Ведь я собиралась тебе рассказать... Сюда приходил какой-то тип,
он задавал кучу вопросов - обо мне, о тебе: давно ли мы знакомы да в каком
месяце мы уехали на юг...
   - Что еще за тип?
   - Не знаю. В коричневом пальто. Должно быть, сыщик. Не из  полиции,  но
что-то в этом роде. Может, он приходил по поводу моей торговли.
   "Неужели Люлю что-нибудь подозревает? - мелькнуло в голове Сильвены.  -
Нет, это  невозможно.  Впрочем,  мне  теперь  на  все  наплевать".  И  она
отправилась обедать.
   В представлении Моблана Мальмезон был далеким дачным местом. Вот почему
для поездки туда он заказал не обычное такси, а вместительный  автомобиль,
напоминавший ту "испано-суизу", в которой они с Сильвеной ездили в Довиль.
Большая охапка цветов лежала рядом с шофером.
   Когда Сильвена и Люлю подъехали к дому  кормилицы,  Фернанда  была  уже
там.
   Сильвена бросилась в объятия своей подруги и воскликнула:
   - О моя дорогая! Ты, как всегда, бесконечно добра и участлива.
   Вполголоса она прошептала:
   - Держи себя в руках, слышишь? Умоляю тебя!
   Люлю больше всего заботился о том, чтобы не попадать ногой в лужи -  их
было немало возле дома.
   Все время, пока продолжались похороны, Сильвена изо всех сил  старалась
плакать столь же безутешно, как Фернанда. Ей не пришлось  разыгрывать  эту
комедию  в  присутствии  многочисленной  публики:  за   белым   катафалком
следовало всего пять человек. Как ни скромна была погребальная  церемония,
но и она казалась чрезмерно пышной. Невольно приходило в голову: нужна  ли
лошадь, чтоб отвезти на кладбище этот крохотный гробик, и нужен ли певчий,
чтобы молить о милосердии к невинному младенцу?
   "Ведь надо же было так  случиться,  чтобы  умер  именно  тот  младенец,
которого назвали моим именем!" - невольно подумала Фернанда.
   И ей захотелось взять под мышку маленький  деревянный  гробик  и  самой
закопать его у какой-нибудь стены.
   Отпевание в церкви заняло не больше четверти часа.
   Кладбище  было  расположено  неподалеку;  узкая,  недавно  вырытая  яма
отсвечивала влажной глиной.
   Подул легкий ветерок, и Люлю старательно прикрыл шею шарфом.
   У кладбищенской ограды Сильвена шепнула Фернанде:
   - Проводи меня до автомобиля. И сделай вид, будто утешаешь меня.
   Несчастная мать, содрогаясь  от  рыданий,  послушно  зашагала  рядом  с
Сильвеной, словно поддерживая ее, затем, понурившись, направилась к своему
такси.  Заметив,  что  Фернанда  без  сил  рухнула  на  сиденье,  Сильвена
подумала: "Говоря по правде, я порядочная дрянь. Но такова  жизнь,  ничего
не поделаешь!"
   Большой наемный автомобиль двинулся в  обратный  путь  к  Парижу.  Люлю
сидел выпрямившись на подушках и смотрел в окно;  выражение  лица  у  него
было холодное и замкнутое. Неожиданный удар судьбы  не  столько  расстроил
его, сколько раздосадовал.
   Рядом с ним, слегка покачиваясь от толчков, сидела Сильвена;  все  было
таким же, как прошлым летом, когда она уезжала вместе с Люлю в  Нормандию:
та же дорога за стеклом автомобиля, такая же бежевая  обивка  на  подушках
сиденья, такая же фуражка шофера перед глазами. И вместе  с  тем  Сильвена
отчетливо сознавала, что подходил к концу целый период ее  жизни,  период,
отмеченный присутствием Моблана.
   Теперь речь шла уже не о том, чтобы постепенно отдалиться от Люлю, нет,
она уже ясно предвидела полный и безоговорочный разрыв.
   Отныне она хотела сидеть в такой машине  либо  в  одиночестве,  либо  в
обществе человека, на которого ей было бы приятно смотреть. Ей  опротивели
утренние визиты и вялые прикосновения Моблана,  она  хотела,  чтобы  новый
любовник проводил с ней все ночи напролет.
   Из приличия прикладывая то и дело  к  глазам  платочек,  она  незаметно
поглядывала на молчаливого Моблана, на его профиль с вылезавшим из  орбиты
бледно-голубым глазом.
   "Проканителилась с ним  почти  два  с  половиной  года,  он  не  вправе
жаловаться", - подумала она.
   Ей предстояло еще сообщить Люлю о том, что для нее  уже  было  вопросом
окончательно решенным, - о близком и неминуемом разрыве.
   Сильвена понимала: у нее не хватит духу прямо, сказать  ему  обо  всем.
Лучше написать письмо... И она уже  повторяла  про  себя  строки  будущего
послания:
   "Ты должен меня понять... Конечно, мы останемся  добрыми  друзьями.  Ты
можешь навещать свою дочку так часто, как пожелаешь..."
   Сильвена подумала: "Бедный старикан, все же это будет для него ударом".
   Она была немного взволнована, но не из-за него,  а  из-за  себя  самой,
из-за того, что перед ней открывалась новая, неведомая страница жизни. Она
положила руку на сиденье.
   Люлю похлопал своими дряблыми пальцами по ее маленькой упругой ладошке.
   - Да... Все это очень грустно, мой бедный пупсик. Надеюсь, хоть девочка
будет здорова, - произнес он таким тоном, словно хотел сказать: "Ведь  она
мне достаточно дорого обошлась".
   Возвратившись к себе, Моблан обнаружил приглашение на  семейный  совет,
который должен был происходить на авеню Мессины.  Он  не  мог  догадаться,
зачем его приглашают. "Что им от меня нужно? - спросил он себя. - Чего они
хотят? Семейный совет! Можно подумать, что я член их семьи! Вот негодяи...
Ведь у них даже внуки живы!"


   Семейный совет заседал уже  около  получаса,  он  происходил  в  обитом
зеленой  кожей  кабинете  Шудлера.  Согласно  закону,  председательствовал
мировой судья; он расположился за большим столом в стиле Людовика  XV,  на
том месте, где обычно сидел Ноэль. Порученная этому  судейскому  чиновнику
деликатная миссия льстила ему и вместе с тем служила для  него  источником
беспокойства. Он робел в присутствии  всех  этих  стариков  с  гербами  на
портсигарах и розетками орденов  в  петлицах,  всех  этих  важных  господ,
обращавшихся с ним подчеркнуто вежливо, как они, вероятно, обращались бы с
полицейским, вызванным для составления протокола по  случаю  какого-нибудь
происшествия.
   Время от времени мировой судья  просовывал  два  пальца  за  пристежной
воротничок с загнутыми уголками и подтягивал кверху рубашку.  Он  старался
говорить как можно  меньше,  чтобы  не  допустить  какого-нибудь  промаха,
который мог  бы  оказаться  роковым  для  его  карьеры.  У  краешка  стола
пристроился секретарь суда, человек с гнилыми зубами,  задумчиво  водивший
пером по  бювару.  Каждый  раз,  когда  произносили  слово  "миллион",  он
поднимал на говорившего свои грустные глаза.
   Участники семейного  совета  расположились  полукругом.  Справа  сидели
представители отцовской ветви. Она состояла из двух братьев Леруа, Адриена
и Жана, лысых краснолицых мужчин, которые тихонько  постукивали  по  ковру
остроносыми лакированными  башмаками,  прикрытыми  белыми  гетрами,  и  их
кузина, некоего Моблан-Ружье, старика с внешностью солдафона, он все время
разглаживал лежавшие у него на коленях перчатки.
   По левую сторону восседал истец - Ноэль Шудлер, а рядом  с  ним  -  два
брата Ла Моннери: Робер - генерал и Жерар - дипломат.
   Жерар долгое время упорно цеплялся за  участие  в  различных  комиссиях
международных  конференций,  но  в  конце  концов  был  вынужден  выйти  в
отставку. После смерти поэта он еще больше похудел, пожелтел и теперь  уже
совершенно походил на мертвеца.
   Ноэль Шудлер в глубине души радовался, что  Урбен  де  Ла  Моннери  под
предлогом дальней дороги отказался присутствовать на семейном совете, хотя
его участие, как старшего в роду, было особенно важным. Внезапные  вспышки
гнева и приступы ворчливого  великодушия,  свойственные  старому  маркизу,
могли спутать все карты. Урбен прислал письмо, в котором выразил  согласие
на созыв семейного совета, и этого  было  достаточно.  Шудлер  предпочитал
иметь дело с дипломатом, находя поддержку в холодной ненависти, какую  тот
всю жизнь питал к Люлю Моблану.
   Генерал не произносил ни слова и  только  изредка  сдувал  воображаемые
пылинки  с  орденской  розетки.  Он  весь  как-то  ссохся,  но  его   лицо
по-прежнему хранило следы  надменной  красоты.  Его  теперь  по-настоящему
занимало только одно - предстоявшая ему  через  несколько  дней  повторная
операция предстательной железы. У левой, негнущейся ноги под  сукном  брюк
вырисовывался резиновый  мешочек,  который  был  там  подвешен,  и  каждые
четверть часа генерал чувствовал, как этот мешочек делается тяжелее. И все
же то, что происходило на семейном совете, немного отвлекало  генерала  от
его невеселых мыслей.
   В  середине  полукруга,   стиснутый,   как   клещами,   двумя   ветвями
родственников - по отцовской и по  материнской  линии,  молча  сидел  Люлю
Моблан, ссутулившись  и  опустив  глаза.  Он  чувствовал,  что  каждый  из
присутствующих обращает к нему свой осуждающий взгляд.  Придя  в  себя  от
изумления, вызванного тем, что он встретил здесь своих племянников  Леруа,
и услышав из уст мирового судьи мотивы, по  которым  был  созван  семейный
совет, Моблан решил не  раскрывать  рта  и  держать  себя  с  подчеркнутым
безразличием, словно речь шла вовсе не о нем, а о ком-то  постороннем.  Но
его обрюзгшие восковые щеки, свисавшие на  крахмальный  воротничок,  то  и
дело вздрагивали, а длинные кривые пальцы беспрестанно шевелились. Он  все
время курил и  стряхивал  пепел  прямо  на  ковер.  Вот  уже  полчаса  ему
приходилось выслушивать упреки, относившиеся  к  его  нынешней  и  прошлой
жизни,   гневные    слова,    осуждавшие    его    привычки,    непомерную
расточительность, азартную игру в карты, пристрастие к злачным местам.
   - Всему Парижу известно, - говорил Ноэль Шудлер,  -  что  ты,  любезный
друг, промотал прошлым летом в Довиле полтора  миллиона.  За  каких-нибудь
три недели! Можешь ты это опровергнуть?
   - Это  неопровержимо,  -  вмешался  Адриен  Леруа,  постукивая  об  пол
лакированным башмаком. - И ты, конечно,  помнишь,  Люсьен,  что  я  только
недавно  разговаривал  с  тобой  и  уже  который  раз  призывал   тебя   к
умеренности.
   "Мерзавцы, мерзавцы, - думал Люлю, - они стакнулись  между  собой,  они
все против меня, даже Адриен, и все это подготовил Шудлер! Ну что ж, пусть
выкладывают, что у них за душой, а там посмотрим!" Но он был встревожен, у
него ныло сердце. "Мне навяжут опекуна, да, опекуна!  Они  хотят  учредить
надо мной опеку, раздавить меня, уничтожить! О негодяи! Но так просто я не
сдамся. У меня в руках грозное оружие".
   Как ни велико было презрение, которое испытывали к  Моблану  эти  шесть
стариков, собравшихся для того, чтобы судить одного из  своих,  и  заранее
договорившихся осудить его, все же они не  могли  не  сознавать  известную
низость своего поведения... Вот  почему  родственники  всячески  старались
усилить тяжесть выдвинутых против Люлю обвинений.
   Генерал вытащил на свет всеми забытые истории сорокалетней давности. По
его словам, Люлю еще в коллеже вел себя как бездельник  и  гуляка,  он  со
скандалом вылетал из всех учебных заведений, куда его пристраивали.
   - Ты всегда был позором семьи, - заключил генерал, - и самое скверное -
что ты этим еще и кичился.
   Впервые в жизни и только потому, что  дело  шло  о  том,  чтобы  лишить
расточителя  единственного  источника  его  силы  -  большого   состояния,
единоутробные братья могли наконец сказать в лицо Моблану все, что  они  о
нем думают. И они приводили все обвинения, какие  только  подсказывала  им
память.
   Люлю то и дело стряхивал пепел, и серая кучка между его  башмаками  все
росла. Дипломат выпрямился в кресле, давая  этим  понять,  что  собирается
говорить. Монокль выпал у него из глаза, и  он  подхватил  его  рукой,  на
которой тускло блестел тяжелый золотой перстень.
   - Я не позволю себе осуждать нашу матушку за второй брак, - начал он. -
Мир ее душе! Бог свидетель, все мы  -  кроме  тебя,  Люсьен!  -  постоянно
выказывали ей глубокое уважение. Но не буду скрывать,  твое  появление  на
свет не доставило нам большого удовольствия. Не берусь утверждать,  что  и
наша почтенная матушка со своей стороны была этому  очень  рада.  В  сорок
четыре года не очень-то благоразумно рожать пятого ребенка и к тому же  от
человека, которому уже исполнилось  шестьдесят.  Правоту  этих  слов,  мой
бедный Люсьен, доказывает тот факт,  что  тебя  -  единственного  из  всех
братьев - пришлось извлекать с помощью щипцов, и это наложило отпечаток на
всю твою жизнь. В сущности тебя нельзя считать полностью ответственным  за
все глупости, какие ты совершил.
   Люлю слишком долго сдерживался. На этот раз он  не  сумел  совладать  с
охватившей его яростью.
   - Так вот в чем причина! - закричал он. - Вы меня возненавидели, едва я
появился на свет. Вы не могли простить  своей  матери,  что  она  вторично
вышла замуж за человека, которого вы презирали лишь потому, что он не  был
ни маркизом, ни графом, как вы. В ваших глазах я - плод  неравного  брака.
Именно поэтому вы всегда дурно, не по-братски со  мной  обходились.  Ведь,
по-вашему, одни только Ла Моннери заслуживают уважения, не  правда  ли?  А
Мобланы, Леруа или Ружье - это все грязь, навоз!
   Его неловкая попытка разъединить две родственные  ветви  не  увенчалась
успехом.
   - Все это неправда, - возразил дипломат. - Твой отец был человек вполне
достойный, и мы относились к нему с должным уважением. Не так ли, Робер?
   Генерал, который в эту минуту незаметно ощупывал свою ногу, ответил:
   - Я его в общем мало знал, но мы отлично понимали друг Друга.
   - Мы всегда считали, что между нашим дядей Берна ром  и  его  пасынками
существовали наилучшие отношения, как, впрочем, и между семьями Ла Моннери
и Леруа, - вмешался Адриен Леруа. - Так что мне  непонятна  твоя  вспышка,
Люсьен.
   "Банда негодяев и подлых лицемеров", - думал Люлю. В это мгновение  его
родственник Ружье раздраженно воскликнул:
   - Пепельница рядом с тобой! Почему ты ею не пользуешься?..
   Ноэль Шудлер повернулся к мировому  судье,  который  сразу  же  засунул
пальцы за воротник.
   - Короче говоря, господин министр высказывается за учреждение  опеки  в
виду явного слабоумия... Не так ли? - спросил банкир.
   Польщенный тем, что его назвали "господин министр", Жерар де Ла Моннери
с достоинством кивнул головой.
   -  Пройдет  еще  четверть  часа,  и  вы  станете  доказывать,  будто  я
законченный идиот! - закричал Люлю глухим, прерывающимся голосом. - Именно
к этому вы и клоните! Так вот, что бы вы ни затевали, я не настолько  глуп
и отлично понимаю вашу игру.  И  я  прошу  вас,  господин  мировой  судья,
занести в  протокол,  что  я  категорически  протестую  против  всех  этих
утверждений и решительно отвергаю обвинение в слабоумии. Да, да,  запишите
это! И  я  представлю  все  нужные  медицинские  справки  и  свидетельские
показания. Для меня это не составит никакого труда!
   Он выпрямился в кресле и обвел присутствующих вызывающим  взглядом.  Но
на всех лицах он увидел только презрительные улыбки.
   - А потом, мне уже  надоело  находиться  на  положении  обвиняемого,  -
продолжал Люлю. - В чем вы меня упрекаете? В том, что я развлекался? Глядя
на всех вас, я понимаю, что поступал правильно. Не знаю, по  какому  праву
вы пытаетесь помешать человеку  тратить  по  его  собственному  усмотрению
деньги, которые принадлежат ему одному. Да это ни в какие ворота не лезет!
   Дипломат  сокрушенно  вздохнул,  словно  его  удручало  столь   нелепое
рассуждение.
   - Вот-вот, - начал он, - именно это мы и не можем втолковать тебе битый
час. Я говорю "час", а между тем следовало бы сказать - "всю  жизнь".  Ты,
видно, забыл, что унаследовал свое состояние частью  от  нашей  матушки  и
главным образом - этого я не отрицаю - от своего отца. Ты,  видно,  забыл,
что твои родители завещали тебе родовое достояние - не знаю, отдаешь ли ты
себе ясно отчет в том, что означает это понятие! - и за это  достояние  ты
несешь моральную ответственность перед своими наследниками. Если  бы  наши
отцы и дядья вели себя так, как ты, чем бы мы сегодня владели?
   - Да, да, вот именно! - вскричал Ружье, хлопнув себя по колену.
   - И мне глубоко понятна, - продолжал Жерар  де  Ла  Моннери,  -  забота
барона Шудлера о сохранении попавшего в твои руки родового  достояния,  на
которое имеют законное право его внуки: ведь после гибели на  войне  моего
бедного сына они - наши единственные наследники.  Поступи  он  иначе,  его
сочли бы дурным опекуном. Я убежден, что такого же рода соображения движут
и членами семьи Леруа.
   "А, вы заговорили о наследниках, - подумал Люлю, -  погодите,  погодите
же, голубчики! Я вам сейчас преподнесу небольшой сюрприз".
   - Боюсь, что если мы не призовем тебя к порядку,  -  вмешался  генерал,
приподнимая свою негнущуюся ногу, - то в один прекрасный день ты не только
окажешься без гроша и ничего не оставишь своим  наследникам,  но  нам  еще
придется выплачивать твои долги.
   В разговор снова вступил Шудлер.
   - Раз уж речь зашла о  родовом  достоянии,  -  заметил  он,  -  то  мне
кажется,  господа  Леруа  могут  сообщить  нам  по  этому  поводу   весьма
интересные данные.
   Адриен Леруа сделал знак брату, Ноэль сделал знак мировому судье, судья
сделал знак секретарю.
   Жан Леруа достал из внутреннего кармана какую-то  бумагу,  водрузил  на
красный нос пенсне и начал  читать  вслух  памятную  записку,  из  которой
следовало, что состояние Люлю, державшего свои деньги начиная с 1892  года
в банке Леруа, непрестанно уменьшалось.
   "Отличный урок! Впредь  я  не  буду  выбирать  себе  банкира  из  числа
родственников, - решил Люлю. - Какие скоты!"
   - Только за последние полтора года, - закончил  Жан  Леруа,  -  капитал
Моблана сократился на тринадцать миллионов  шестьсот  тысяч  франков.  Его
состояние тает с катастрофической быстротой, и это несмотря  на  все  наши
многократные предупреждения.
   Услышав такую огромную цифру, секретарь вытаращил глаза и отложил перо.
Шудлер попросил Леруа передать памятную записку  судье  для  приобщения  к
делу.
   - Красноречивые цифры... - многозначительно произнес дипломат.
   -  Это  просто  чудовищно!  -  завопил  Люлю,  поворачиваясь  к   своим
великовозрастным племянникам. - Вам отлично известно, что десять миллионов
из этих тринадцати я  потерял  на  бирже,  когда  заварилась  каша  вокруг
Соншельских акций. Вы ведь тоже потеряли тогда пять миллионов! Стало быть,
и вы нуждаетесь  в  опекуне?  Сегодня  вы  сговариваетесь  с  Ноэлем,  как
мошенники на ярмарке! А ведь не окажись вы  трусами,  не  отступи  вы  так
малодушно...
   Люлю отвернулся от Леруа и посмотрел на Ноэля.
   - ...мы бы тогда разорили и тебя, и твоего сына, и твой  банк,  и  весь
род Шудлеров. Твой сын валялся у меня в ногах, слышишь, валялся у  меня  в
ногах, умоляя предотвратить разгром, а в тот же вечер...
   Ноэль с такой силой стукнул по столу, что  лампа  и  письменный  прибор
подпрыгнули, а секретарь испуганно вздрогнул.
   - Я запрещаю тебе оскорблять память моего сына! - заревел Ноэль. - Даже
подлость должна иметь пределы.
   В комнате воцарилась мертвая тишина, слышалось только  тяжелое  дыхание
банкира. Всем присутствующим  стало  ясно,  что  их  вмешательство  теперь
излишне. Они сыграли роль, отведенную им Шудлером,  нанесли  первый  удар.
Теперь он сам ринулся в атаку. Моблан  почувствовал  это,  он  съежился  в
кресле, и его бесцветные глаза были с этой минуты  неотрывно  прикованы  к
черным глазам Ноэля.
   - Ты сделал очень важное признание, - обратился гигант  к  Люлю.  -  Ты
сказал, что  затеянная  тобою  в  июне  биржевая  спекуляция  имела  целью
разорить Шудлеров. Как видно, ты забыл, что мой сын, женившись, породнился
с  тобой,  а  стремление  разорить  своих  родных,  тем  более  если   оно
претворяется в жизнь - а ведь ты пытался претворить его в жизнь, -  служит
веским основанием для учреждения опеки. Наша семья обязана  оградить  себя
от твоих злобных причуд. Это  одна  из  причин,  которые  заставляют  меня
требовать, чтобы над тобой учредили опеку.
   Люлю понял, что допустил грубый промах.
   "Если б я знал, если б я только знал, - подумал  он,  -  я  бы  заранее
посоветовался с адвокатом".
   Он почувствовал, что настало время нанести ответный удар.
   - Ладно, будь по-вашему, назначьте  мне  опекуна,  -  проговорил  он  с
деланным спокойствием. - Только должен вас предупредить: все ваши  надежды
прибрать к рукам мое состояние обречены на провал. Дело в том, что у  меня
есть  ребенок,  и  я  могу   его   усыновить   хоть   завтра,   если   мне
заблагорассудится.
   Это заявление не произвело ожидаемого эффекта.
   - Не станем скрывать, мы давно уже приготовились услышать эту  новость,
- насмешливо проговорил Шудлер. - Но как ты сказал?  У  тебя  только  один
ребенок? А ведь ты, кажется, хвастал, что у тебя близнецы?
   - Теперь... теперь остался только один, - ответил Люлю упавшим голосом.
   - Ах, вот как! Один уже успел умереть?
   - Увы! Но другой жив и здоров, и вы скоро о нем услышите!
   - Мы и так слишком много об этом слышали! - отрезал Ноэль. - Видишь ли,
мой милый, я не  говорю  уже  о  том,  что  трудно  поверить  в  отцовство
человека, чей брак был аннулирован по причинам, известным и тебе, и мне, и
всем здесь присутствующим, так  что  я  не  стану  обижать  тебя  и  вновь
касаться этой стороны дела, тем более что ты, право же, не виновен в своей
физической неполноценности...
   - Негодяй! - пробормотал Люлю.
   - ...но, видишь  ли,  мы  произвели  небольшое  расследование,  и  было
установлено, что проделала пресловутая мадемуазель  Дюаль,  которой  ты  в
письменном виде и в присутствии свидетелей пообещал в некоем ночном кабаке
миллион, если она родит от тебя  ребенка...  Должен  сказать,  господа,  -
продолжай Ноэль, обращаясь к  членам  семейного  совета,  -  я  не  берусь
определить, чем был вызван поступок Моблана - пагубными  и  разорительными
страстями или просто слабоумием... Так вот, говорю я,  эта  особа  легкого
поведения вовсе даже не мать тех близнецов, за которых ты ей заплатил  два
миллиона.
   - Низкий лжец! - крикнул Люлю, вскакивая с кресла.
   Щеки его покрыла восковая  бледность.  Но,  выкрикивая  эти  слова,  он
чувствовал, как его  невольно  охватывает  ужас  -  ужас  от  предчувствия
правды. Моблан переживал одну из самых жестоких минут в своей жизни.
   - А врач, принимавший детей, тоже лжец? -  холодно  спросил  Шудлер.  -
Если я не ошибаюсь, особа, которую ты два года представляешь всем как свою
любовницу, удалилась со своей подружкой в какую-то деревню в  департаменте
Вар, где будто бы разрешилась от бремени. Ты этого не отрицаешь?  Отлично.
Так вот, сельский врач, практикующий  в  той  местности,  утверждает,  что
роженица - молодая женщина с черными волосами, а  мадемуазель  Дюаль,  как
это всем известно, рыжая. Что касается брюнетки, которая произвела на свет
близнецов,  то  она  служила   гардеробщицей   в   каком-то   кабачке   и,
возвратившись в Париж, приобрела магазин на улице Лабрюйер, причем  трудно
понять, откуда у нее взялись деньги. Находишь ли ты все эти доказательства
убедительными?
   Пока Шудлер говорил, Люлю слушал его,  так  и  не  успев  опуститься  в
кресло и застыв в весьма неудобной позе; множество  мелких  подозрительных
фактов,   странных   поступков,   которых   он   старался   не   замечать,
перешептывания, на которые старался не обращать внимания, - все, вплоть до
поведения Фернанды на похоронах младенца, внезапно всплыло в его памяти.
   С минуту он тупо смотрел своими блеклыми  глазами  на  мирового  судью,
затем в изнеможении упал в кресло, пробормотав:
   - Подлая шлюха!
   - В твоих собственных, да и в наших общих интересах, - заключил  Ноэль,
и на этот раз в его  голосе  прозвучали  искренние  ноты,  -  самое  время
положить предел твоему распутству и твоим глупостям.
   Люлю пожал плечами. Он слишком страдал и не мог вымолвить ни слова.  Он
почти признавал правоту Шудлера и  готов  был  согласиться,  что  заслужил
наказание, которому его собирались подвергнуть.
   С этой минуты стало ясно, что семейный совет фактически окончен.
   Мировой судья спросил:
   - Считаете ли вы также, господин  Моблан-Ружье,  что  следует  учредить
опеку?
   - Да, да, разумеется.
   - А какого мнения придерживаетесь вы, генерал?
   Генерал де Ла Моннери подул на свою розетку.
   - О, я нахожу, что это следовало сделать уже лет двадцать назад.
   На ковре тлел оброненный Мобланом окурок, и  дипломат  с  презрительной
гримасой вытянул ногу, чтобы погасить его.
   - Господа, мне  остается  поставить  перед  вами  последний  вопрос,  -
продолжал судья. - Есть  ли  у  вас  какие-либо  соображения  относительно
кандидата в опекуны?  Разрешите  напомнить,  что  такого  рода  назначение
входит  исключительно  в  компетенцию  суда.  Однако  суд,  как   правило,
соглашается с мнением семейного совета.  Опекуном  может  быть  либо  член
семьи, если  он  готов  безвозмездно  выполнять  такие  обязанности,  либо
человек посторонний, нотариус или юрист, скажем, как это было...
   Шудлер нахмурил брови и  посмотрел  на  мирового  судью.  Тот  поспешил
поправиться:
   - ...как этому есть примеры.
   Наступило короткое молчание.
   - Не знаю, следует ли допустить, чтобы  все  гнусности,  о  которых  мы
говорили, стали  известны  постороннему  человеку?  -  проговорил  наконец
Ноэль.
   - Да, было бы куда лучше, если бы кто-нибудь из родных взял на себя эти
обязанности, - сказал Жан Леруа с таким видом, будто речь шла  о  каком-то
крайне неприятном деле.
   - Поскольку я и Жан - банкиры Люсьена, - вставил Адриен Леруа, - мы  не
можем быть его опекунами. Напротив, мы заинтересованы в том, чтобы  кто-то
третий контролировал его счет...
   - В таком случае... - начал престарелый кузен Ружье, выпрямляясь.
   Шудлер поторопился прервать его.
   - Быть может, вы, господин посол, на правах брата... - обратился  он  к
дипломату.
   - Нет, нет! - запротестовал Жерар де Ла Моннери. - Я ненавижу  денежные
споры и плохо в них разбираюсь. Но вы сами, дорогой друг? Мне думается, вы
отвечаете всем требованиям: вы  член  семьи,  но  не  кровный  родственник
Люсьена,  вы  прославленный  финансист,  и  если   только   многочисленные
обязанности оставляют вам время... В таком случае, опекуном Люсьена станет
управляющий  Французским  банком.  Полагаю,  Моблан  может   этим   только
гордиться.
   Весь  обмен  любезностями,  который  должен  был  привести  к   заранее
поставленной  цели,  прошел  незамеченным  для  Моблана;  он  был  слишком
подавлен и не успел приготовиться к отпору; он поднял голову  лишь  тогда,
когда мировой судья произнес:
   - Итак, семейный  совет  высказывается  в  пользу  назначения  опекуном
барона Шудлера?
   И шесть престарелых  членов  семейного  ареопага  одновременно  кивнули
головами.
   - Принято единогласно, - с удовлетворением объявил судья.
   В это мгновение Моблан почувствовал на себе взгляд гиганта  и  внезапно
понял всю глубину постигшего его несчастья: он, Люлю, попадал под опеку, и
его опекуном становился Ноэль.
   Мировой судья взял протокол из рук секретаря,  громко  прочел  принятое
решение и предложил присутствующим подписаться под ним.
   - А вы, господин Моблан? - спросил он, протягивая ручку.
   Краска гнева залила лицо Люлю.
   - Я отказываюсь подписать это! - прохрипел он.
   И, повернувшись к своим родственникам, завопил:
   - Можете гордиться собой - вы просто банда мерзавцев!
   Он вышел из кабинета, изо всех сил хлопнув  дверью,  но  хорошо  обитая
дверь закрылась без шума.
   - Ну что ж, все прошло как нельзя лучше, - заметил генерал.
   - Да, могло быть куда хуже, - поддержал брата дипломат.
   Он вставил в глаз монокль и посмотрел на часы.
   - А главное - это было необходимо, - сказал Жан Леруа.
   - Разрешите предложить всем вам по рюмке портвейна, - проговорил  Ноэль
Шудлер и позвонил лакею. - Вас же, господин мировой судья, я считаю  своим
приятным долгом поблагодарить и хочу отметить,  что  вы  с  необыкновенным
тактом вели наш семейный совет.
   Вернувшись домой, Люлю прошел прямо в  гостиную;  из  зеркала  на  него
взглянуло расстроенное уродливое  лицо.  Он  позабыл  снять  котелок,  его
галстук сбился на сторону. На  подносе  лежало  уже  потерявшее  для  него
всякое значение письмо Сильвены, в котором она сообщала  о  своем  решении
порвать с ним.
   Люлю хотел было в тот же вечер бросить вызов судьбе: он решил поехать в
клуб и забыться в азартной игре.
   Однако, спускаясь по лестнице, он внезапно почувствовал головокружение,
ему показалось, будто кто-то несколько раз ударил его по затылку; цепляясь
за перила, Моблан с трудом вернулся к себе.
   - Нет, нет, только не это, - прошептал он. - Нельзя допустить, чтобы  у
меня произошло кровоизлияние в мозг.





   После  смерти  сына  к  баронессе  Шудлер  так  и  не  вернулся   столь
характерный для нее прежде  свежий  цвет  лица.  Напротив,  оно  приобрело
теперь какой-то серый, землистый оттенок, и ее здоровье  очень  беспокоило
родных: у  нее  обнаружилась  опухоль  в  брюшной  полости,  происхождение
которой для Лартуа все еще оставалось неясным. В  начале  осени  баронесса
слегла в постель.
   Однажды утром  госпожа  Полан,  торопливо  поднимавшаяся  по  лестнице,
увидела на верхней площадке  Ноэля  Шудлера,  провожавшего  прославленного
медика. Она замедлила шаги и прижалась к стене. Мужчины  прошли  мимо,  не
заметив ее, Они разговаривали вполголоса, и  Ноэль,  понурившись,  слушал,
что  говорит  профессор.  Он  проводил  Лартуа  до  середины  вестибюля  и
дождался, пока за ним захлопнулась стеклянная дверь.
   - Ну что, господин барон? - осведомилась госпожа  Полан,  отделяясь  от
стены.
   Воспользовавшись,  тем,  что   Жаклина   в   трауре,   она   постепенно
обосновалась в особняке Шудлеров и стала там своим человеком.
   - Милая госпожа Полан, - ответил Ноэль, - увы, это именно то,  чего  мы
боялись.
   - Ах господи, какое несчастье! Бедная баронесса!
   - Разумеется, она ни в коем случае не должна звать. Надеюсь, я могу  на
вас рассчитывать?
   Банкир направился в комнату жены; перед тем как переступить  порог,  он
заставил себя улыбнуться.
   Баронесса лежала в ночной кофте, отделанной  кружевами;  услышав  шаги,
она повернула к мужу свое землистое лицо, обрамленное седыми волосами.
   На ночном столике возле  кровати  стояла  фотография  Франсуа;  он  был
изображен на ней в трехлетнем возрасте, одетым в платьице с фестонами.
   В нагретой осенним солнцем комнате чувствовался больничный запах.
   - У меня рак, да? - негромко спросила баронесса.
   Ноэль остановился поодаль, сказав себе: "В  сущности  никто  не  знает,
заразна эта болезнь или нет".
   Он ответил с деланной улыбкой:
   - Не понимаю, почему тебе упорно приходят в голову такие нелепые мысли?
Поверь, Адель, Лартуа сказал мне то же самое, что и  тебе.  Возможно,  это
фиброма, а то и просто полип...
   Она покачала головой.
   - Я знаю, мне больше не подняться, - прошептала она. - Года через два я
умру. Так обычно бывает при раке. Мне очень  жаль  вас  всех,  мои  милые!
Невесело два года ухаживать за больной.
   Она произнесла эти слова безропотно я, казалось, спокойно. Но при  этом
испытующе смотрела на мужа. Он повернулся к окну и,  отодвинув  занавеску,
сделал вид, будто  смотрит  в  сад.  От  волнения  у  него  щипало  глаза.
"Бедняжка Адель, - думал он, - в жизни у нее было  так  много  тяжелого...
Надо бы спросить у Лартуа, как он думает: заразно ли это?.."
   До него донесся голос жены:
   - Как странно, Ноэль, ты так великолепно лжешь другим, а мне ты никогда
не умел лгать...
   Он обернулся: баронесса смотрела на него испуганным и кротким взглядом.
Она протянула руку и поманила его. Он подошел  к  постели  и  нехотя  сжал
своей широкой рукой бледные пальцы жены.
   Она притянула его к себе, словно желая поцеловать.
   - Знаешь, ты мне часто делал больно, - зашептала она,  -  раньше...  по
ночам. Ты бывал... просто неистов... Быть может, поэтому у меня  теперь  и
рак... Мне приятно думать, что причина именно в тебе... это  меня  немного
утешает.
   Ноэль, задерживая дыхание, подставил  ее  губам  край  бороды,  тут  же
выпрямился и вышел из комнаты, вытирая  руки  носовым  платком,  смоченным
одеколоном.


   С этого дня  управление  домом  перешло  в  руки  Жаклины.  Внешне  она
казалась совсем здоровой. Вдовство придало ей некоторую  долю  властности,
которой раньше близкие в ней не замечали, она  стала  суше  и  энергичней.
Жаклина усердно воспитывала своих детей, часть времени посвящала  молитве.
Занималась она также и благотворительностью, причем делала  это  с  доброй
улыбкой, которая сама по себе  уже  являлась  проявлением  милосердия.  Но
окружающие - да и сама Жаклина - чувствовали, что  в  ней  что-то  умерло.
Душа ее была теперь подобна засохшему дереву, лишенному живительных соков.
Эта сухость исчезала лишь  по  вечерам,  в  час,  когда  она  молилась  за
спасение души Франсуа.
   Жаклина, продолжавшая часто видеться с отцом Будрэ, признавалась ему:
   - Я изо всех сил старалась следовать вашим советам,  думается,  я  живу
как христианка, но мне  никак  не  удается  разделять  радости  и  горести
других. Вы действительно полагаете,  что  доброту,  как  и  память,  можно
развить в себе?
   - Если вы пока еще без радости творите добро, - отвечал доминиканец,  -
то, несомненно, все же чувствуете удовлетворение, сознавая, что исполняете
свой долг.
   Именно в такую женщину, у  которой  на  первом  месте  всегда  долг,  и
превращалась тридцатилетняя Жаклина.
   Забота о поддержании порядка в огромном  доме  Шудлеров  была  нелегким
делом. И Ноэль чувствовал признательность к своей невестке за то, что  ему
не пришлось испытать никаких перемен в раз навсегда  установленном  образе
жизни.
   Жаклине удалось убедить старика Зигфрида, что  ему  не  следует  больше
самому раздавать милостыню нищим. Утренние холода могли оказаться роковыми
для старца; к тому же он с трудом проделывал длинный путь по  коридорам  и
все чаще жаловался на провалы в  памяти.  Теперь  милостыню  раздавал  его
камердинер  Жереми.  Он  совершал   это   с   пренебрежительной   гримасой
эрцгерцога, а затем отчитывался перед своим престарелым господином. Иногда
Жаклина, набросив на плечи пальто, выходила из подъезда и быстро окидывала
взглядом своих голубых глаз толпу бедняков.
   Число нищих с каждой неделей возрастало.  Некоторые  приходили,  должно
быть, с другого конца Парижа. Однажды комиссар полиции учтиво осведомился,
нельзя ли прекратить эти сборища, мешающие уличному движению и  нарушающие
порядок в квартале.
   - В тот день, когда мы прекратим раздачу милостыни, господин  комиссар,
- ответила  Жаклина,  -  в  квартале  возникнут  беспорядки.  Такая  форма
благотворительности - старая традиция семьи Шудлеров, мы будем и впредь ее
поддерживать.
   Госпожа Полан с  каждым  днем  все  больше  и  больше  входила  в  роль
секретаря Жаклины.
   Симон Лашом часто являлся к завтраку или к обеду; в периоды  обострения
политической обстановки Ноэль Шудлер испытывал  постоянную  потребность  в
его присутствии. Симон мало-помалу сделался почти членом семьи,  и  многие
уже поговаривали, что он метит в зятья к банкиру.
   Он жил теперь отдельно от жены,  его  собственная  квартира  помещалась
неподалеку от дворца Трокадеро; однажды  он  поделился  с  Шудлером  своим
намерением добиться развода.
   - Кстати, я не состою в церковном браке, - прибавил Симон.
   - Вы совершенно  правы,  -  заявил  Ноэль.  -  Ошибки  молодости  нужно
исправлять.  А  затем,  когда  вы  с  головой  окунетесь  в   политическую
деятельность, когда станете депутатом - а вы им непременно  станете,  друг
мой, ибо я этого хочу, - так  вот,  тогда  вы  найдете  себе  такую  жену,
которая будет вам помощницей... во всех отношениях.
   С эгоистической точки зрения брак Симона и Жаклины  устраивал  Шудлера.
Он боялся, как бы вдова  его  сына  не  вышла  замуж,  следуя  собственным
побуждениям, и не покинула особняк на авеню Мессины. А если бы  она  стала
женой Симона, то он, Ноэль, уж  наверняка  сохранил  бы  возле  себя  двух
людей, которые были  так  нужны  ему  в  старости.  Мало-помалу  он  начал
приобщать Симона к делам банка. "Он справится с этим не хуже, чем со  всем
остальным", - говорил  себе  Шудлер.  И  все  же  в  глубине  души  банкир
сознавал, что эта партия не представляла бы для Жаклины  ничего  лестного,
не  соответствовала  бы  ее  аристократическому  происхождению,  и,  желая
оправдать предполагаемый союз, он бормотал: "Если у женщины двое детей, ей
не просто выйти замуж, хоть она и обладает крупным состоянием. Да  ведь  и
произойдет это не так-то скоро".
   А Жаклина была вообще далека  от  мысли  о  новом  замужестве.  Она  не
обращала внимания на мужчин, посещавших дом, и в их знаках внимания видела
лишь сочувствие ее ужасному горю. Личная жизнь, думала  Жаклина,  для  нее
кончена. Она решила  навсегда  остаться  вдовой.  Ее  поведение  пресекало
всякую возможность ухаживания.
   Симон был любовником Изабеллы, испортил, как считала Жаклина, жизнь  ее
кузине, и к тому же, если верить слухам, он был также любовником последней
возлюбленной ее собственного отца. Словом,  у  Жаклины  имелись  основания
считать Лашома человеком  безнравственным.  Кроме  того,  она  еще  хорошо
помнила  его  в  роли  скромного  преподавателя  университета,  который  в
поношенном пальто являлся несколько лет назад на улицу  Любека.  Вместе  с
тем  Жаклина  отдавала  должное  стремительному  возвышению   Симона,   ей
нравилось беседовать с ним, и она считала его человеком умным, даже  более
умным, чем он был на самом деле.
   Несколько раз  в  доме  Шудлеров  Симон  сталкивался  лицом  к  лицу  с
Изабеллой. Она держались естественно и  непринужденно.  Прошло  достаточно
времени для того, чтобы они могли делать вид, будто забыли о  своей  былой
связи. Но иногда темные глаза Изабеллы  подолгу  останавливались  на  лице
Симона, а он с учтивым спокойствием выдерживал ее взгляд.
   Изабелла замечала, что Симон слегка лысеет.  С  некоторой  досадой  она
наблюдала за тем, как он ведет себя в присутствии Жаклины: ей была отлично
знакома эта его манера.
   - Симон влюблен в тебя, - сказала она как-то кузине.
   Та пожала плечами.
   - Не говори глупостей.


   Однажды,  незадолго  до  дня   рождения   Жан-Ноэля,   Жаклина,   увидя
спустившегося к завтраку барона Зигфрида, с удивлением воскликнула:
   - Дедушка! Что вы с собой сделали?
   Старик сбрил свои бакенбарды.
   - Я решил... пф-ф... не отставать от моды, - сказая он, улыбаясь.
   Он пребывал в  полном  восторге.  Но  вид  у  него  был  отталкивающий.
Внезапно  лишенное  привычной  для  всех   густой,   как   шерсть,   белой
растительности,  лицо  его  выглядело  непристойно  оголенным.  Прежде  по
крайней мере можно было говорить, будто он похож на Франца-Иосифа,  теперь
же его физиономия  с  огромным,  переходящим  в  лысину  лбом,  распухшими
багровыми  веками,  фиолетовым  носом,  впалыми   висками   пугала   своим
уродством. Казалось, за стол уселся  ощипанный  старый  коршун.  Все  были
подавлены.
   - Как странно, - проговорил старик среди наступившего молчания,  -  мне
нынче ночью привиделся... пф-ф... эротический... сон. Будто я  нахожусь  в
Вене и меня окружают", пф-ф... шесть голых женщин. Не понимаю,  как  могут
сниться такие вещи в моем возрасте!
   После завтрака старик не стал против обыкновения отдыхать и  направился
прямо в детскую к своим правнукам - время от  времени  он  доставлял  себе
такое развлечение, но обычно делал это после обеда.
   При виде старика Мари-Анж и Жан-Ноэль  переглянулись  и  вздохнули.  Им
была знакома требовательность прадеда; кроме того,  его  непривычно  голое
лицо устрашало их.
   Жан-Ноэль рисовал цветными карандашами великолепную парусную  лодку.  В
верхней части листа он старательно вывел "Для папы".
   - А ну-ка! Брось рисовать... пф-ф... сыграйте лучше в шаыиси, это  куда
интереснее. А я посмотрю... пф-ф... какие вы сделали  успехи,  -  приказал
старик.
   Дети покорно взяли шашечницу и начали игру. Барон Зигфрид уселся  рядом
с  ними;  низко  склонясь  над  столом,  почти  касаясь  носом  доски,  он
внимательно следил за правнуками. Дышал он все так же  тяжело,  как  и  во
время разговора, но не произносил ни слова.
   С ним происходило что-то непонятное, недоступное пониманию детей и  все
же переполнявшее их тревогой.
   - Поцелуй меня, - внезапно сказал старик Мари-Анж.
   Преодолевая отвращение, девочка покорно встала и приложилась  губами  к
морщинистой щеке старого коршуна.
   - А теперь продолжайте играть, - приказал прадед.
   Желая как можно  скорее  избавиться  от  пристального  взгляда  налитых
кровью глаз, как можно скорее освободиться от  необходимости  слышать  это
хриплое дыхание, которое с каждой минутой становилось все более  шумным  и
пугало их, дети принялись играть быстрей, подставляли  друг  другу  шашки,
брали по три-четыре шашки подряд. Внезапно старик выпрямился.
   - Маленькие болваны!.. Пф-ф... Маленькие болваны!.. Пф-ф... -  закричал
он. - Играть  не  умеете!..  Пф-ф...  Ничего  вы  не  умеете...  ничего...
ничего...
   Швырнув шашечницу на пол, он стал колотить по ней тростью.
   Лицо старика побагровело. Он сорвал  с  себя  воротник,  глаза  у  него
вылезли из орбит, и не успели дети добежать до дверей и позвать на помощь,
как их прадед тяжело рухнул на ковер, ударившись об пол затылком.
   Не приходя в сознание, старый барон умер той же ночью.
   Обряжая под бдительным оком госпожи Полан покойника, камердинер  Жереми
заметил:
   - Как досадно, что господин  барон  вздумал  сбрить  бакенбарды  именно
сегодня. Теперь у него не такой представительный вид.


   Смерть отца поразила Ноэля  Шудлера,  пожалуй,  больше,  нежели  смерть
сына. Душевная тревога, которая уже несколько месяцев не мучила его, вновь
охватила банкира. В эти скорбные дни он в полной мере  оценил  преданность
Симона.
   - Подумать только, через четыре года ему  бы  исполнилось  сто  лет,  -
повторял Ноэль. - Вот и свершилось! Отныне меня станут  именовать  "старый
Шудлер". Это всегда случается внезапно, когда меньше всего ждешь. Впрочем,
шестьдесят восемь лет - немалый возраст,  сам  уже  начинаешь  чувствовать
себя стариком.
   Мало-помалу он со вкусом начал пересказывать собственные  воспоминания,
воспоминания старого Зигфрида и еще более давние истории. Облик его  деда,
первого барона Шудлера, изображенного на портрете в  костюме  придворного,
отчетливо вставал в памяти Ноэля. Банкир теперь часто говорил о нем.
   - Однажды, когда мой дед и отец,  -  начинал  он,  -  обедали  у  князя
Меттерниха...
   Он жалел, что так и не собрался заказать собственный портрет.
   - Сколько прекрасных возможностей я упустил! Вы только подумайте,  ведь
я был знаком с Мане, знавал Дега, встречался с Эннером в самом начале  его
карьеры, а потом с Эли Делонэ. Делонэ с превеликим  удовольствием  занялся
бы этим!
   В конце концов  он  остановился  на  молодом  художнике,  которого  ему
порекомендовал  Симон:  Шудлеру  понравилась  классическая  манера   этого
живописца.
   Он решил оставить свое изображение на память Жан-Ноэлю, и ему хотелось,
чтобы это было сделано теперь же, пока вид у него достаточно  импозантный.
Ноэль позировал художнику в своем кабинете.
   Портрет  барона  Шудлера,  управляющего  Французским  банком,  человека
гигантского роста, стоящего, опершись о край тяжелого письменного стола  в
стиле Людовика XV, должен был красоваться на ближайшей выставке. Как-то во
время сеанса Ноэль спросил художника:
   - А что, если бы я дал вам хорошую фотографию своего сына, могли бы  вы
написать его портрет?
   Шудлер, как и прежде, выказывал много энергии, силы и  властолюбия,  но
был теперь постоянно мрачен.
   Он потерял единственного сына, потерял отца, жена  медленно  умирала  у
себя в комнате на втором этаже.
   Теперь у  Ноэля  осталось  только  одно  удовольствие:  издеваться  над
Люсьеном Мобланом.


   Люлю Моблан, исхудалый, обросший, с неподвижным взглядом, уныло  плелся
по Парижу. Весь он был какой-то развинченный, руки и ноги словно висели на
растянутых резинках, как у старой куклы.
   Уже  полгода  он  вел  непрерывную  унизительную  каждодневную  борьбу,
стараясь вырвать у беспощадного Ноэля хотя бы небольшую сумму денег, и это
превратило его в своего рода обломок кораблекрушения, попавший  во  власть
стихии.
   Когда суд вынес свое определение, Люлю, чтобы раздобыть немного  денег,
продал бриллианты, жемчуга и мебель.
   Он прибег к строжайшей экономии - уволил камердинера,  расторг  договор
на аренду особняка и поселился в третьеразрядной гостинице, в переулке  за
улицей Риволи. Вырученные таким способом средства  он  спустил  в  игорных
домах, где надеялся поправить свои дела. Ему даже пришлось  продать  часть
гардероба, и его элегантные костюмы, за которыми теперь никто  не  следил,
довольно быстро приобрели  поношенный  вид.  О  былом  щегольстве  Моблана
напоминала лишь сохранившаяся у него коллекция котелков.
   Каждое утро без четверти десять  Люлю  выходил  из  гостиницы,  нанимал
такси и направлялся на улицу Ла Помп к Анни Фере.  После  обрушившихся  на
него  несчастий  Люлю,  как  он  выражался,  вновь  сошелся  с   певичкой.
Жалостливая Анни Фере согласилась на то, чтобы старик посещал ее по утрам.
Но певичка совершенно не считалась  с  ним.  Если  у  нее  в  гостях  были
какой-нибудь мужчина или женщина, она просто выставляла Моблана за  дверь.
Он дулся, но на следующий день являлся опять.
   В те дни, когда Анни бывала одна, она находила легкий способ доставлять
Люлю некоторое удовольствие, не теряя даром  времени:  ома  одевалась  при
нем.
   Устроившись на табурете  с  пробковым  сиденьем,  Моблан  изливал  свои
жалобы на Шудлера и на Сильвену, разглядывая при этом  белое  полное  тело
Анни, которая  двигалась  в  узкой  ванной  комнате,  выложенной  красными
керамическими плитками.
   - Все они негодяи, я это тебе всегда говорила, милый  Люлю,  -  утешала
она Моблана, натягивая чулки.
   Уходя, он оставлял сто  франков  на  стеклянной  полочке  между  зубной
пастой и баночкой с кремом. Часто  ем  хотелось  сказать  ему:  "Не  надо,
сохрани их лучше для себя, старикан, у тебя теперь не больше денег, чем  у
меня". Но она молчала,  сознавая,  что  оказывает  ему  милость,  принимая
деньги. К тому же эти сто франков нередко бывали ей весьма нужны.
   Без четверти одиннадцать Люлю  уже  входил  в  свое  излюбленное  кафе,
садился  всегда  за  один  и  тот  же  столик  напротив  стенных  часов  и
развертывал газету. Официант, даже не спрашивая, приносил ему рюмку белого
портвейна.
   Именно здесь Люлю назначал свидание "ровно  в  одиннадцать  часов"  тем
немногим людям, которые по наивности еще надеялись взять у  него  денег  в
долг. Несчастные, опустившиеся,  дошедшие  до  отчаяния  женщины,  прежние
собутыльники Люлю, впавшие в  нищету,  бывшие  официанты,  которые  завели
собственное дело и  теперь  испытывали  трудности"  -  все  эти  просители
приезжали нередко с другого  конца  Парижа  автобусом  или  метро  и,  как
правило, опаздывали.
   Без пяти одиннадцать Люлю ударял ладонью о стол и  требовал  счет.  Без
одной минуты одиннадцать он складывал газету, а  при  первом  ударе  часов
надевал котелок и выходил из кафе.
   В две  или  три  минуты  двенадцатого  бедняга,  рассчитывавший  занять
пятьсот франков, запыхавшись входил в дверь, но официант говорил ему:
   - Какая досада! Господин Моблан вас ждал! Он только что ушел.
   Тем  временем  Люлю,  глазея  на  витрины,  шагал  по  авеню  Оперы   и
представлял себе растерянное лицо "болвана, который  даже  не  умеет  быть
точным".
   Если же посетителю удавалось прийти вовремя, Люлю  спокойно  выслушивал
печальную повесть горемыки, смущенно изливавшего перед ним  свою  душу,  и
время от времени изрекал:
   - Да, да... весьма интересно. -  Но  в  заключение  говорил:  -  Крайне
сожалею, но в настоящее время ничего не могу для вас сделать.
   Такого рода встречи он именовал "своими деловыми свиданиями". В полдень
он являлся на улицу Пти-Шан, в банк Шудлеров, где ему сообщали, что банкир
не может его принять; затем Люлю отправлялся к себе в  гостиницу,  наскоро
проглатывал завтрак, менял костюм и котелок и шел в клуб.
   Чтобы хоть как-нибудь развлечься, он проигрывал несколько луидоров тем,
кто еще соглашался с ним играть.
   Ноэль Шудлер объявил во всех игорных домах и клубах о несостоятельности
Моблана. Поэтому, когда Люлю появлялся в зале, игроки старались  держаться
от него подальше, и лишь с  помощью  множества  хитроумных  уловок,  ценой
невероятного упорства ему удавалось составить партию в покер со  скромными
ставками. Едва он приближался к столу, за  которым  шла  крупная  игра,  и
намеревался крикнуть "Ва-банк!", как крупье  легонько  похлопывал  его  по
плечу и сочувственно шептал:
   - Нет, нет, господин Моблан.
   Несмотря на все эти ограничения, к восьмому числу каждого  месяца  Люлю
оставался без гроша.  Он  машинально  ощупывал  карманы  своего  жилета  и
настойчиво старался в такие дни добиться встречи с Шудлером.
   Великан играл со своим давним, ныне поверженным врагом в прятки. Он был
хозяином положения и  забавлялся  этой  нехитрой  игрой.  Люлю  между  тем
выбивался из сил и терял рассудок.
   - Господин Шудлер еще не приезжал.
   - Господин Шудлер просит, чтобы вы зашли после обеда.
   - Господин барон был крайне огорчен, но ему пришлось уехать.
   - О нет, сударь! Барон Шудлер просил вас прийти не в банк, а в редакцию
газеты.
   После того как, Люлю дней десять  подряд  бесцельно  просиживал  долгие
часы в приемных, раздраженно постукивая тростью об пол, перелистывая  одни
и те же иллюстрированные журналы, ему  наконец  удавалось  предстать  пред
очами своего опекуна.
   - Милый Люсьен, мне не хочется, чтобы ты даром терял  день,  -  говорил
ему Ноэль. - Сегодня нам не удастся подробно побеседовать. Надеюсь, у тебя
нет ничего срочного?
   И Люлю, задыхаясь от бессильной ярости, удалялся,  разговаривая  сам  с
собой и так гневно жестикулируя, что прохожие  оборачивались  и  удивленно
смотрели на него.
   Приступы бешенства охватывали его все чаще и наполняли тревогой:  после
них он чувствовал себя совершенно больным и каждый раз ощущал,  как  кровь
приливает к голове. Единственной радостью, выпавшей на долю Моблана за все
это время, была смерть его сводного брата - генерала.


   Робер де Ла Моннери так и не оправился полностью после второй операции.
Болезнь по-прежнему не оставляла его, и лишь в редкие  дни  он  чувствовал
себя более или менее сносно. В конце концов  у  него  началась  уремия,  и
врачи потеряли всякую надежду спасти его. Люлю  не  мог  отказать  себе  в
удовольствии навестить умирающего в его доме на авеню Боскэ.  Генерал  был
уже наполовину парализован; его левый глаз  казался  прикованным  к  левой
стороне  ночной  рубашки,  словно  больной  по   обыкновению   разглядывал
орденскую ленточку, проверяя, нет ли на ней какой пылинки.
   - Где ты хочешь, чтобы тебя похоронили? - спросил Люлю. - Оставил ли ты
распоряжения относительно погребальной церемонии?
   Генерал ничего не ответил.
   - Ты уже пригласил священника? -  продолжал  спрашивать  Люлю,  повышая
голос в надежде, что умирающий услышит его.
   Генерал слабо покачал головой. "Ничего уже не соображает, ему теперь на
все наплевать, - подумал Люлю. - Надо было вчера прийти".
   - Полан! - внезапно позвал генерал.
   Госпожа Полан, которая уже целую неделю не покидала квартиру генерала и
даже спала здесь на раскладной кровати, приблизилась к больному.
   - ...тографии, - попросил генерал.
   Она принесла альбом, в котором была отражена долгая  жизнь  военного  -
кавалерийские смотры и парады следовали один за другим.
   Генерал знаком предложил Люлю взять одну из пожелтевших фотографий. Она
не имела никакого отношения к их общим воспоминаниям. Робер де Ла  Моннери
был изображен на ней в форме капитана;  он  стоял  перед  группой  пленных
мальгашей. Умирающий выбрал эту фотографию потому, что в альбоме имелся ее
дубликат.
   - Ваш визит, вне всякого сомнения, доставил ему большое удовольствие, -
сказала госпожа Полан, провожая Люлю. - Он уже не может говорить,  но  еще
все сознает и чувствует!
   Два дня спустя Люлю провел приятный вечер - он вычеркивал имя  сводного
брата из текста извещений о собственных похоронах.
   Отпевали генерала в старинной церкви при доме  инвалидов.  На  похороны
приехал маркиз Урбен де  Ла  Моннери;  жесткий  венчик  волос  по-прежнему
украшал его затылок, а больные глаза были скрыты очками. Вместе  с  братом
Жераром, дипломатом, он шел во главе  траурного  кортежа.  Видя,  как  они
шествуют за гробом, многие перешептывались:
   - Глядите! Братьев Ла Моннери только двое осталось.
   По своему обыкновению Люлю явился на похороны с опозданием.
   - Ты мог бы надеть фрак, - с раздражением сказал ему дипломат.
   - Покойный Робер и я уже говорили тебе об этом на похоронах Жана.
   - У меня нет фрака, я его продал, - огрызнулся Люлю, - ведь  вы  довели
меня до нищеты.
   Майор Жилон, который подал в отставку вскоре после увольнения  в  запас
генерала де Ла Моннери, также присутствовал  на  похоронах.  Его  поместье
находилось по соседству с поместьем маркиза,  и  Жилон  привез  старика  в
Париж в огромном автомобиле, который он сам  и  вел  с  головокружительной
скоростью; выйдя из автомобиля,  старик  Урбен  заявил,  что  хотя  он  не
слишком дорожит своими костями, однако еще никогда в  жизни  не  испытывал
подобного страха.
   Жилон растолстел. При виде солдат, взявших ружья на  караул,  при  виде
бывшего генеральского денщика Шарамона, который нес подушечку с  орденами,
при виде катафалка, покрытого  трехцветным  полотнищем,  и  старых  боевых
знамен, украшавших стены часовни, на глазах у него выступили слезы.  Когда
послышалась барабанная дробь, Жилон прошептал:
   - Какая торжественная церемония! О, какая торжественная церемония!
   Эти похороны напоминали похороны Жана де Ла Моннери,  только  были  еще
более холодными и унылыми. Маршалов  представляли  их  адъютанты.  Публики
собралось меньше, и была  она  рангом  ниже,  но  всеобщее  безразличие  к
умершему еще сильнее бросалось в глаза.


   Церемония похорон развеселила Люлю, он вполне сносно  провел  неделю  и
даже  наделал  долгов.  Вот  почему  ему  пришлось  возобновить  охоту  за
Шудлером.
   - Господин Шудлер весьма огорчен.
   - Барон Шудлер просит вас извинить его...
   Как-то утром, окончательно выйдя из себя, Люлю дал пощечину  секретарше
Шудлера.
   На следующий день Ноэль принял его на  авеню  Мессины.  Великан  был  в
ярости, которую он к тому же намеренно преувеличивал.
   - Ах вот как?  -  заревел  он,  привстав  с  кресла  и  наклоняясь  над
письменным столом. - Мало того, что ты гуляка, игрок и бездельник!  Теперь
ты ведешь себя как самый последний хам! Ударить женщину по лицу! И  только
потому, что господин Моблан, видите ли, очень спешит, не  может  подождать
пять минут, ему еще нужно нанести  визит  двум-трем  шлюхам!  Оказывается,
господин Моблан полагает, что если я но  доброте  душевной  занимаюсь  его
делами, то я обязан  уделять  ему  больше  внимания,  нежели  Французскому
банку, газете и своей  собственной  семье...  Так  вот,  я  запрещаю  тебе
переступать порог моего кабинета... И должен тебе сказать,  что  ты  трус,
слышишь - просто трус! Ведь на меня-то ты не набросился. Ты  не  отважился
помериться со мною  силами,  хотя  мне  скоро  стукнет  семьдесят!  А  ну,
попробуй поднять на меня руку.
   Люлю понурил голову.
   - Я прошу прощения, Ноэль, прошу прощения, - бормотал он.  -  Не  знаю,
что на меня нашло. Я и сам в  ужасе  от  своего  поступка...  Меня  иногда
охватывают внезапные приступы ярости, сам не знаю почему.
   - Покажи мне свои счета за прошлый месяц, - потребовал Ноэль.
   Он водрузил на нос пенсне и принялся изучать  протянутую  ему  Мобланом
бумагу с таким видом, с каким просматривают запись расходов прислуги.
   - Да, да, я допустил вчера  ошибку,  я  допустил  большую  ошибку...  -
хныкал Люлю. "А что, если пнуть его ногой в  коленную  чашечку,  когда  он
встанет?" - думал он.
   - Двести франков шляпочнику? Почему так много? - осведомился Шудлер.
   - Я отдавал в утюжку шляпы.
   Ноэль снял телефонную трубку:
   - Жереми здесь?.. А, это вы,  Жереми!  Сколько  стоит  утюжка  шляпы?..
Благодарю... Оказывается, это стоит пять франков,  -  бросил  он  Моблану,
вешая трубку. - Насколько я понимаю, ты не  мог  отдать  ему  сразу  сорок
шляп!
   - Не знаю, - пролепетал Люлю. - Я, верно, объединил тут плату за  такси
и другие мелкие траты того дня. Я не привык  записывать  расходы!  Это  ты
меня вынуждаешь...
   Он чувствовал, как в нем закипает гнев, а это  было  опасно  -  он  так
боялся последствий. "Не надо, нет, нет, нельзя  терять  самообладание",  -
твердил он себе.
   - Если бы ты заблаговременно  приучил  себя  к  умеренности,  -  сказал
Ноэль, - ты не оказался бы теперь в таком положении. Я, как опекун, обязан
знать, на что ты тратишь деньги, которые я тебе выдаю. В прошлом месяце ты
выпросил у меня на шесть тысяч франков больше, чем тебе положено,  уверял,
что ты должен покрыть карточный долг. Лишь десять дней  назад  ты  получил
то, что тебе причитается на весь этот месяц. Зачем ты снова явился?
   - Мае необходимы еще восемь тысяч франков.
   - Это для чего?
   - Уплатить дантисту.
   - Ты, как  видно,  всю  жизнь  проводишь  у  дантистов,  -  недоверчиво
протянул Ноэль.
   Люлю вскипел от ярости.
   - У меня не осталось зубов, - завопил он. - Смотри! Смотри! Лгу  я  или
нет?
   Он разинул рот и вплотную приблизил свое лицо к лицу  Ноэля,  угрожающе
двигая при этом беззубыми челюстями, словно хотел укусить великана.
   - Н-да, ничего не скажешь, тебе надо привести рот в порядок, - спокойно
заметил Ноэль. - Ну что ж, попроси  своего  дантиста  прислать  мне  счет,
когда он кончит работу. Я сам ему за все уплачу.
   У Люлю затряслись руки. "Я  попрошу  дантиста,  -  промелькнуло  в  его
голове, - приписать к счету приличную сумму и отдать ее мне".  Он  смотрел
прямо перед собой и ничего не видел. До его слуха смутно  донеслись  слова
вставшего с кресла Ноэля:
   - А теперь ступай, мне еще надо принять других посетителей.  Ты  и  сам
видишь, что ничего спешного у тебя не было.
   Люлю стремительно вскочил со стула, вцепился в отвороты пиджака  своего
мучителя и принялся трясти его, как  трясут  ствол  дерева.  Вне  себя  от
ярости он кричал:
   - Мерзавец! Ты застрелил собственного сына! Слышишь,  мерзавец?  Я  обо
всем рассказу, я донесу, и  тебя  осудят  за  убийство.  Это  ты  приказал
отравить моего ребенка! Я все сообщу полиции! Я все сообщу полиции!
   Выкрикивая бессвязные слова, он норовил больнее ударить носком  ботинка
по ноге Шудлера.
   В ярости Люлю даже не заметил, как Ноэль ткнул его кулаком  в  челюсть.
Моблан чуть было не упал навзничь, но успел ухватиться за кресло и  тяжело
рухнул на колени; он не почувствовал боли, только какая-то странная  волна
холода охватила его мозг и потушила пылавший в голове огонь.  Он  принялся
глупо смеяться.
   - Убирайся вон! Сию же минуту! - глухо произнес Ноэль.
   Люлю поднялся на ноги.
   - Я прошу у тебя прощения, Ноэль, прошу прощения, - невнятно забормотал
он.
   И, сгорбившись, вышел, тяжело волоча ноги и прижимая руку  к  распухшей
губе.
   Когда Ноэль, машинально потирая ушибленную голень, пересказал  два  дня
спустя всю эту сцену профессору Лартуа, тот заметил:
   - Берегитесь! Мне  думается,  у  Моблана  налицо  симптомы  старческого
слабоумия. Вы должны подвергнуть его врачебному осмотру.
   - Нет, нет! - воскликнул Ноэль. - Он в здравом уме, так же как  вы  или
я. Просто он разозлился, вот и все! Он всегда был таким.
   Прошло полтора месяца; за все это время Шудлер не имел никаких известий
о Люлю и не проявлял никакого интереса к своему подопечному.


   Действительно ли за два года зеркала потускнели? В самом ли деле  сошла
позолота с итальянских рам? Появились ли на  драгоценном  фарфоре  за  это
время новые трещины? Или просто взгляд Симона  с  каждым  днем  становился
более пристальным и придирчивым, по мере того как его нежность к Мари-Элен
Этерлен убывала?
   Его визиты в Булонь-Бийанкур становились все реже.
   Этот раззолоченный, сверкающий, хрупкий, как хрусталь,  домик,  где  он
провел столько приятных вечеров, теперь навевал на  него  скуку.  Незримое
присутствие поэта,  печать  его  личности,  лежавшая  на  каждом  предмете
обстановки, раздражала Лашома. Бюсту Жана де  Ла  Моннери,  изгнанному  из
спальни и установленному в уголке на лестничной  площадке,  уже  не  часто
доводилось  следить  своими  гипсовыми  глазами  за  четой,  так   недавно
чувствовавшей себя счастливой.
   Случалось,  что  Симон,  который  никак  не  мог  удобно  усесться   за
украшенный мозаикой стол, недовольно ворчал:
   - Право же, Мари-Элен, нужно сделать его повыше.
   Госпожа Этерлен молча вздыхала.
   Или же, проходя мимо комода с крышкой из бело-розового  мрамора,  Симон
говорил:
   - Посмотрите на  эту  замочную  скважину!  Бронзовая  накладка  вот-вот
отвалится.
   - Да, да, в самом деле... Надо будет  пригласить  мастера,  -  отвечала
она. - О, какой у вас беспощадный взор, милый, от вас ничто не ускользает.
   Глядя в лицо Симону, госпожа Этерлен уже не  встречала  в  его  взгляде
прежней доброжелательности. Теперь сквозь очки на  нее  смотрели  какие-то
незнакомые, холодные глаза. Они рассматривали ее так же равнодушно и  чуть
брезгливо, как и безнадежно обветшавшую мебель.
   Симон молча разглядывал две глубокие складки, которые залегли  в  углах
ее рта,  слишком  разросшийся  золотистый  пушок  на  щеках,  мелкую  сеть
морщинок возле глаз, набухшие веки.
   За два года Симон взял от госпожи Этерлен все, что она могла ему  дать.
А теперь у него было в Париже столько  знакомых,  он  чувствовал  себя  на
равной ноге с наиболее известными элегантными людьми!
   "Я принес ей в жертву свою молодость, - говорил он себе. - А  она  даже
ни разу не сказала мне, сколько ей в действительности лет". Роман  с  этой
стареющей женщиной, намеренно носившей несколько старомодные  платья,  уже
нисколько не был для него лестным. Он старался как можно реже появляться с
нею на людях.
   Пристально разглядывая Мари-Элен, Симон разглядывал  как  бы  и  самого
себя. Положение в обществе  накладывает  свой  отпечаток  на  внешний  вид
человека - успешная карьера  старит.  И  Симон,  все  еще  считавший  себя
молодым, вдруг обнаружил, что и для него уже наступила пора зрелости.
   Каждое утро он  снимал  со  своей  расчески  пучок  волос.  Теперь  ему
нравились совсем юные девушки с ослепительными зубами и упругой грудью.
   У него бывали  интрижки,  длившиеся  всего  лишь  несколько  дней;  они
щекотали нервы и льстили его мужскому тщеславию. В театрах на премьерах он
мог, окидывая взглядом зал, пересчитывать женщин, принадлежавших ему.
   Впрочем, и многие другие мужчины, сидевшие в театре, могли бы  заняться
такими же подсчетами, причем все они обладали одними и теми же  женщинами:
ведь в определенных кругах любовные приключения мужчин известного возраста
напоминают ярмарочную карусель.
   Госпожа Этерлен не всегда  могла  точно  определить  предмет  увлечения
Симона, но сами увлечения не были для нее секретом. Лет десять  назад  это
стало бы для нее источником душевной  драмы,  ныне  же  она  относилась  к
мимолетным   связям   своего    возлюбленного    с    почти    материнской
снисходительностью и старалась закрывать на них глаза.
   Но  когда  Симон  звонил  в  шесть  часов  вечера  и   отказывался   от
условленного свидания, ссылаясь на то, что он обедает в мужском  обществе,
она не верила ему, хотя зачастую то была чистейшая правда: Лашом теперь  с
большим удовольствием просиживал до полуночи  в  ресторане  за  оживленной
беседой с политическими деятелями или высокопоставленными чиновниками.
   Госпожа Этерлен все еще считала себя привлекательной и желанной. Симон,
насколько  это  позволяло  приличие,  всячески  старался  теперь  избегать
физической близости с ней, тогда как она предавалась любви  с  супружеской
непосредственностью. Именно он протягивал руку к алебастровому  ночнику  и
гасил свет: вид ее толстых, массивных бедер, покрытых сетью синих вен, был
ему неприятен.
   Чем ленивее и  медлительнее  становился  Симон  в  любви,  тем  большее
наслаждение  испытывала  госпожа   Этерлен.   Какая-то   странная   ирония
заключалась в  том,  что  угасание  чувства  у  одного  обостряло  чувство
другого.
   Но потом, когда Симон уходил, госпожа Этерлен обретала  трезвость.  Она
начинала понимать, что Симон ведет себя как человек,  который  созрел  для
любви к другой женщине. "Я должна приготовиться к страданию",  -  говорила
она себе. И уже одна эта мысль становилась для нее источником страдания.
   Иногда из кокетства, в чары которого  она  еще  верила,  а  отчасти  из
желания найти покой хотя бы на один вечер она говорила:
   - Мне думается, Симон, самым мудрым было бы нам расстаться сейчас, пока
мы еще не погубили все то, что было и до сих пор остается таким прекрасным
в наших отношениях.
   И в ее словах звучала надежда отвести беду...
   Весна  в  тот  год  выдалась  ненастная.  Однажды  вечером,  когда  шел
проливной дождь, Симон приехал  к  госпоже  Этерлен  в  недавно  купленном
автомобиле - своем первом автомобиле; он еще  плохо  управлял  машиной  и,
протирая всю дорогу мокрое ветровое стекло, проклинал Мари-Элен за то, что
она живет так далеко.
   Во время ужина он не переставал думать о том, что автомобиль его мокнет
под дождем и мотор, чего доброго, испортится. Он думал также и о том,  что
пообещал поэтессе Инессе Сандоваль поехать с ней  за  город  в  первый  же
ясный день, а этот окаянный дождь зарядил, должно быть, на целую неделю.
   - Было бы просто чудесно, - проговорила Мари-Элен, - если бы  летом  мы
уселись в ваш автомобиль и отправились во Флоренцию, потом в Венецию.  Мне
бы так хотелось показать вам Италию.
   Симон промолчал. Он отлично представлял себе, во  что  превратилось  бы
это путешествие: их постоянно сопровождал бы образ Жана де Ла Моннери.
   - До чего я глупа,  -  снова  заговорила  госпожа  Этерлен.  -  В  моем
возрасте не пристало предаваться мечтам. Кто  может  знать,  что  случится
летом. Может начаться война... Мы можем разлюбить друг друга...
   Симон прислушивался к тому, как потоки дождя обрушивались на деревья.
   - Какой ужасный ливень! - проговорил он.
   И вдруг заметил, что азалия,  которую  он  прислал  недели  две  назад,
начала увядать: свернувшиеся лепестки, упав, розовели на  скатерти.  "Надо
сказать секретарше, чтобы она завтра зашла в  цветочный  магазин.  Да,  ей
немало приходится бегать по моим поручениям..."
   - Симон, - прошептала госпожа Этерлен.
   - Что?
   - Симон, милый, я сейчас подумала, что придет время и в  такой  же  вот
вечер, как сегодня, когда, не говоря ни слова,  до  конца  понимаешь  друг
друга, нам обоим надо будет вернуть себе свободу, не  ожидая,  пока  тобою
завладеет скука, а мною - печаль.
   Она произнесла эту фразу необыкновенно мягким, необыкновенно  нежным  и
необыкновенно грустным голосом.
   И Симон почувствовал великое искушение сказать "да".
   Она сама предоставляла ему удобный случай...  Порвать  естественно,  не
ища предлога, - не потому, что тебя влечет к  другой,  а  лишь  для  того,
чтобы покончить с надоевшей связью, чтобы больше  не  чувствовать  тяжести
мертвого груза, чтобы не лгать самому себе и ей,  чтобы  все  снова  стало
ясным, чтобы ощутить полную, безграничную свободу...
   Однако он предпочел отделаться общими фразами:
   - Должно быть, и  в  самом  деле  в  жизни  всех  влюбленных  наступает
идеальная минута для разлуки, как и для встречи. Но большинство  людей  не
обладает нужным мужеством и не  решается  воспользоваться  такой  минутой.
Хорошо, если у нас хватит мужества, тогда мы не станем в  один  прекрасный
день врагами, как это происходит с другими.
   Если бы госпожа Этерлен меньше любила Симона, она в тот самый миг стала
бы его врагом. Этого не случилось, но ей показалось, будто  внутри  у  нее
все похолодело.
   Взгляд  ее  скользнул  по  знакомым  витринам,  веерам,   гондолам   из
тончайшего стекла.
   - Ты признаешь, что я права, - проговорила она.
   - Ты всегда бываешь права, Мари-Элен.
   Страдание уже бродило не где-то рядом, оно внезапно проникло  к  ней  в
самое сердце.
   Она подумала: "В сущности что знала я в  своей  жизни?  Пятнадцать  лет
прожила с нелюбимым мужем, потом восемь лет  Жан  -  старик.  И,  наконец,
Симон - меньше двух лет... Нет, нет, я не стану плакать перед ним".
   Она заставила себя улыбнуться  и  протянула  ему  руку,  не  вставая  с
кресла. Слова были излишни.  Рукопожатие  означало  молчаливый  договор  о
дружбе.
   - Недоставало еще,  чтобы  у  меня  заглох  мотор,  -  произнес  Симон,
помолчав с минуту.
   - Вы отлично можете переночевать здесь, зачем вам ехать под дождем?.. Я
постелю вам на диване, - предложила госпожа Этерлен. - Быть может, это  не
слишком удобно, но приятнее, чем возвращаться пешком в такую погоду.
   - Нет, нет, я стесню вас... А потом, что скажут утром слуги...
   Она пожала плечами. Ее теперь мало трогало, что могут о ней сказать или
подумать.
   Симон никогда не оставался до  утра  в  доме  госпожи  Этерлен,  и  ему
казалось нелепым делать это теперь из-за дождя!
   Ливень стал затихать. Симон поднялся.
   Переступив порог, он остановился  и,  не  переставая  говорить,  замер,
поставив ногу на верхнюю ступеньку  крыльца.  Великая  надежда  и  великое
смятение охватили душу Мари-Элен. Почувствовал ли Лашом угрызения совести,
ощутил ли прилив жалости к ней?  И  примет  ли  она  эту  жалость?  О  да,
конечно, примет.
   Напрасная надежда! Симон просто завязал шнурок.
   Обняв госпожу Этерлен за плечи, он поцеловал ее в лоб.
   - До скорой встречи, - сказал он, - я вам позвоню.
   Робким, осторожным движением она провела по  его  лицу  своими  тонкими
пальцами.
   - Да, именно до скорой встречи, - прошептала она. -  До  свидания,  мой
милый... мой друг...
   До нее доносились, постепенно ослабевая, звуки шагов Симона, он  быстро
шел, перепрыгивая через лужи. Затем хлопнула садовая калитка.
   Припав  к  дверному  косяку,  она  прислушивалась.  Тягостно   тянулись
секунды. Мотор, как видно, не хотел заводиться. Он несколько раз застучал,
потом снова смолк.
   - Вернется, вернется и заночует здесь, - шептала она. - И все уладится,
все будет по-прежнему. Он говорил не  то,  что  думал.  Он  не  может  так
думать.
   Снова  послышался  стук  мотора.  Мари-Элен  затаила   дыхание.   Опять
наступила тишина. "Он вернется и пробудет здесь всю ночь, и я скажу ему, я
скажу ему... Я обхвачу его голову обеими руками и заставлю  его  выслушать
меня, и он снова будет меня любить... Ведь он даже не знает, как сильно  я
его люблю... Я никогда не решалась сказать ему об этом. Он не может лишить
меня своей любви! А что, если  открыть  дверь  и  крикнуть:  "Симон!"  Она
взялась за ручку, но не могла решиться...
   Победоносный стук мотора прорезал ночную тишину, он заглушил шум дождя,
барабанившего по черепичной крыше, шум ветра, гудевшего  в  ветвях.  Мотор
стучал ровно и сильно,  а  потом  послышалось  мерное  шуршание  колес  по
мокрому асфальту.
   Госпожа Этерлен с трудом оторвалась от дверного  косяка.  Сквозь  слезы
она видела, как тонкие палочки из яшмы слабо мерцали в фаянсовой вазе, как
блекло светился на лестнице гипсовый бюст.
   И внезапно ее точно осенило.  "Это  Жаклина,  дочь  Жана,  -  с  гневом
подумала она. - Он влюблен в нее, он хочет на ней жениться. Именно  потому
он меня и отталкивает. Женщины этой семьи всегда причиняли мне горе".
   Ей изо всех сил хотелось поверить в то,  что  какая-то  другая  женщина
отнимает у нее Симона; а между тем,  чтобы  понять  истинную  причину  его
измены, ей достаточно было взглянуть в  любое  из  многочисленных  зеркал,
украшавших дом.


   Такси остановилось перед высоким  подъездом  здания  из  серого  камня,
походившего то ли на тюрьму,  то  ли  на  какое-то  другое  исправительное
заведение.
   - Вот мы и приехали, - сказал шофер.
   Изабелла вышла из машины в сопровождении госпожи Полан. Подняв глаза  к
фронтону здания, она прочла: "Убежище для умалишенных". Большой  выцветший
флаг реял на ветру над вывеской,  словно  напоминая,  что  и  этот  дом  -
частица Франции.
   - Подождите нас, - сказала Изабелла шоферу.
   Потом повернулась к госпоже Полан.
   - Вы очень любезно согласились  сопровождать  меня,  милая  Полан,  но,
право же, мне совестно, что я доставляю вам столько беспокойства!
   - О, я никогда в жизни не пустила бы вас одну. Ведь я уже бывала  здесь
и отлично понимаю, какое это производит  впечатление,  особенно  в  первый
раз.
   Они вошли.
   -  Где  помещается  кабинет  директора?  -  спросила  госпожа  Полан  у
привратника. - Если не ошибаюсь, в большом флигеле налево?
   Привратник покачал головой.
   - Спросите у служителя, - пробурчал он.
   - Вот видите, у меня хорошая память! - сказала госпожа Полан Изабелле.
   Двор заведения был совсем не таким зловещим, как ожидала Изабелла.
   Красивые, аккуратно подстриженные  газоны  прямоугольной  формы,  точно
такие, какие часто можно видеть в городских парках,  украшали  этот  двор,
застроенный административными зданиями. В  такой  хмурый,  туманный  день,
когда сырой воздух липкой росой оседает на пальцы, на одежду,  на  дверные
ручки, вид цветов ободрял и успокаивал. Возле газонов не  спеша  трудились
несколько садовников, они проводили  взглядом  обеих  женщин.  Глаза  этих
людей были странно неподвижны.
   Директор немедленно принял Изабеллу.
   - Не понимаю, сударь, - сказала она, - зачем вы меня  сюда  пригласили.
Мой муж умер два года назад, не оставив родственников. Он был последним  в
роду. По-видимому, произошла какая-то ошибка, и, должна сознаться, ошибка,
для меня весьма неприятная.
   - Я все знаю, сударыня, я все знаю, - поспешил ответить директор. -  Мы
уже наводили справки, и как раз потому-то...
   Директор дома умалишенных был плотный  мужчина.  На  цепочке  от  часов
вместо брелоков  у  него  болтались  знаки  масонской  ложи,  держался  он
подчеркнуто любезно. Но когда говорил, то собеседнику казалось,  будто  он
диктует письмо.
   - Столкнувшись с упорством одного из наших пациентов, который до  этого
на протяжении нескольких недель симулировал потерю памяти, а теперь упрямо
именует себя Оливье Меньерэ, я был вынужден просить вас, хотя  и  понимал,
как вам это должно быть неприятно со всех  точек  зрения,  приехать  сюда,
чтобы посмотреть на этого человека, а затем, если вам что-либо известно  о
нем, поделиться  с  нами  вашими  сведениями.  Должен  вас  предварить,  -
продолжал директор, - что вы, возможно, вовсе и не знаете его. Быть может,
это один из  случайных  знакомых  вашего  мужа,  какой-нибудь  его  бывший
поставщик или даже человек, с которым он ни разу в жизни не  разговаривал.
Люди, пораженные старческим слабоумием, зачастую  присваивают  себе  чужие
имена, не руководствуясь при этом  никакими  логическими  соображениями...
Для нас остаются скрытыми причины, по которым тот или иной больной  выдает
себя за какого-нибудь  другого  человека.  Я  попрошу  старшего  служителя
проводить вас.
   Старший служитель, бывший сержант  колониальных  войск,  носил  фуражку
набекрень; его белый халат был распахнут, чтобы  каждый  мог  полюбоваться
украшавшей грудь розеткой военной медали. С круглого как луна  лица  этого
сорокалетнего мужчины смотрели маленькие глазки с набухшими веками,  а  по
тому,  как  он  покачивал  жирными  бедрами,  в  нем   угадывалось   нечто
извращенное. В свое время он был, наверно, довольно красив. Кто знает, что
именно заставило его сделаться служителем в сумасшедшем доме,  хотя,  судя
по всему, это занятие его вполне устраивало.
   - Мы пройдем дворами, - сказал он.
   Отперев какую-то дверь, он  пропустил  вперед  посетительниц,  а  затем
снова старательно повернул ключ в замке.
   Изабелле почудилось, будто она провалилась в темную яму.
   Тут уже не было цветов.  Высокие  мрачные  стены,  напоминавшие  стенки
колодца,  устремлялись  вверх;  изредка  попадались  одинокие,   печальные
деревья, на которых даже не распустились почки. Туман и тот казался  здесь
более густым, более серым, более давящим.
   Дорогой Изабелле и госпоже Полан не раз попадались маленькие старички в
костюмах из грубого синего сукна; на головах у  них  красовались  огромные
береты,  придававшие  им  одновременно  инфантильный  и  комический   вид.
Несчастные медленно брели только им одним ведомыми путями ада, тщетно  ища
выхода из вечного изгнания, именуемого старостью, из заточения, в  котором
томились их тело и ум. Согбенные, надломленные,  съежившиеся,  они  тяжело
волочили ноги по усыпанным гравием дорожкам и поражали каждого  встречного
прежде всего своей хрупкостью. Приближаясь к  смерти,  они  как  бы  вновь
обретали детский облик.
   Некоторые неподвижно стояли, прислонясь к стене или к дереву, и  словно
прислушивались к тому, как их  собственное  прерывистое  дыхание  отмечало
неумолимый бег времени. Подобно людям, которые уже  долгие  годы  с  тупым
упорством прислушиваются к призрачным шагам, приближающимся издалека,  они
пристально оглядывали каждого  человека,  появлявшегося  во  дворе,  и  не
отводили от него взгляда, становясь все более возбужденными  и  тревожными
по мере того, как он подходил к ним; они пристально смотрели на посетителя
до тех пор, пока тот не  покидал  двора.  Затем  эти  затворники  медленно
возвращались в прежнее положение и снова начинали созерцать пустоту.
   Какой-то  старик,  на  лице  которого  лежала  печать  вечной  тревоги,
судорожно теребил свое серое шерстяное кашне и  ударял  себя  при  этом  в
грудь коротким, нервным движением руки.
   Другой уселся прямо на землю возле серого здания и бил  в  воображаемый
барабан. Он превратил свой большой берет в некое подобие  головного  убора
жандармов времен Второй империи. Он также не сводил глаз с  обеих  женщин,
не  переставая  размахивать   воображаемыми   барабанными   палочками,   и
непрерывно напевал:
   - Трам-та-ра-рам... Трам-та-ра-рам...
   Изабелла не решалась поднять глаза. Ее тошнило,  она  думала  только  о
том, чтобы этот  кошмар  поскорее  закончился.  Но  старший  служитель  не
торопился. Криво улыбаясь, он медленно шел вперед какой-то  покачивающейся
походкой, как  самодовольный  хранитель  музея,  показывающий  посетителям
собранные в нем экспонаты. Он не скупился на объяснения:
   - Молодые помещаются в другом крыле. Их нельзя держать рядом с впавшими
в детство стариками, они избивают несчастных. Полагаю, вам вряд  ли  будет
интересно их увидеть. Что?..  В  таком  случае  не  пугайтесь,  сейчас  мы
пройдем мимо помещения, где содержатся буйные.
   Дверь. Еще одна дверь. По мере того как Изабелла  продвигалась  вперед,
она все отчетливее слышала чей-то вой, жалобный, пронзительный,  истошный;
в нем,  казалось,  слились  воедино  различные  крики,  волчьи  завывания,
проклятия, стоны раненых животных, паровозные свистки, и вой этот уносился
вверх, к серому небу. Буйно помешанные содержались в огражденных решетками
двориках. В этих  несчастных  уже  не  было  почти  ничего  человеческого.
Охваченные  яростью  безумцы  походили  на  бешеных  животных,  непонятным
образом очутившихся среди людей;  некоторые  из  существ,  заключенных  за
решетками,  напоминали  человекообразных  обезьян.  Утратив   человеческий
разум, они именно в силу этого оказались на более низкой ступени развития,
чем животные, никогда им не обладавшие.
   При виде посетительниц, точнее, при виде Изабеллы, их  неистовство  еще
более  возросло;  молодая  женщина  словно  притягивала  к  себе   взгляды
безумцев,  и  они  разражались  дикими  воплями.  Некоторые  из  одержимых
бросались к решеткам и яростно сотрясали их,  прижимая  к  ним  искаженные
гримасой лица. Другие грозили кулаками; третьи раздевались.
   Вокруг стоял острый запах псины.
   Внезапно Изабелла с поразительной отчетливостью вспомнила, как  однажды
в такой же вот серый денек она прогуливалась под руку с Оливье по дорожкам
Зоологического сада; ей почудилось, что где-то здесь  снова  звучит  голос
мужа, чье имя послужило причиной того, что она явилась в этот  ад.  Оливье
сказал тогда: "Да, конец животных не многим веселее, чем конец людей".
   И она вновь мысленно увидела Оливье: глаза у него  вылезали  из  орбит,
кровь фонтаном била из горла, заливая ей лицо; в  следующий  миг  сознание
Изабеллы пронизала мысль, что он, быть может, не умер и находится в  одной
из этих клеток.
   В таком аду все казалось возможным, прошлое теряло свою  определенность
и становилось зыбким, как сон. В чем могла она быть уверена? Какое  из  ее
воспоминаний могло служить надежным подтверждением того, что смерть Оливье
не пригрезилась ей? Она почувствовала, что дурнота ее усиливается.
   - Самое главное - понять, как с  ними  обращаться,  -  твердил  старший
служитель. - Надо сказать, что я в этом деле толк знаю. Ведь  я  несколько
лет протрубил в колониальных войсках, это не шутка, а? Так  что  теперь...
Сегодня они еще ведут себя довольно спокойно,  -  продолжал  он,  -  но  в
полнолуние устраивают настоящий кошачий концерт. Да оно и  понятно:  чтобы
знать, что такое луна,  надо  наблюдать  ее,  когда  она  поднимается  над
пустыней...
   Он говорил о луне с каким-то странным выражением в голосе;  вокруг  его
маленьких глаз собирались  жирные  складки,  на  губах  играла  рассеянная
улыбка...
   Мужские палаты, женские палаты... Да, женщины тоже  были  здесь;  космы
седых волос свисали у них вдоль щек, глаза светились жадностью.
   И вдруг яростный вопль, напоминавший  тот,  какой  обычно  раздается  в
тропическом лесу в час опасности, разом смолк, как будто  неведомая  птица
пронеслась по небу и  прощебетала  таинственную  весть.  Дряхлые  чудовища
успокоились без всякой видимой причины и стояли теперь друг  возле  друга,
прижавшись к решетке.
   Какой-то  полный  человек  показался  в  глубине  аллеи,  он   двигался
уверенной поступью; его одежда не походила ни на  мужской  костюм,  ни  на
дамское платье; на голове у него была плоская черная шляпа,  длинный  плащ
ниспадал до земли, приоткрывая  лишь  самый  край  белой  рясы.  Когда  он
приблизился шагов на двадцать, Изабелла узнала отца Будрэ, духовника своей
кузины.
   Доминиканец подошел к ним и поклонился.
   - Да, я прихожу сюда в дни, отведенные для посещений, каждый раз, когда
удается, - сказал он, отвечая на вопрос Изабеллы. - Тут есть два  старика,
они раньше всегда исповедовались у меня. Но, говоря по правде, не будь их,
я все равно навещал бы этих несчастных.
   Госпожа Полан лебезила перед доминиканцем и блеяла тонким голоском:
   - О, конечно, святой отец... Как это возвышенно, святой отец...
   - А ведь вы, отец мой, утверждаете, будто ада не существует, -  сказала
Изабелла, указывая рукой на все, что их окружало.
   - Вот именно, сударыня, ад находится здесь, господь бог ниспослал людям
старость во искупление их грехов,  и  я  полагаю,  что  этого  достаточно.
Всякая форма старости есть искупление.
   Пока  отец  Будрэ  говорил,  все  взгляды  сумасшедших  стариков   были
устремлены на него: несчастные по-прежнему хранили молчание.  А  он  то  и
дело поворачивал свою величественную массивную голову и смотрел на клетки.
   - Вы полагаете, отец мой, что они отдают себе  в  чем-нибудь  отчет?  -
спросила Изабелла. - По-моему, они уже ничего не смыслят.
   - И все же  страдают,  уверяю  вас,  они  жестоко  страдают,  -  сказал
доминиканец. - Те, кто  еще  полностью  или  частично  сохранил  рассудок,
страдают потому, что  сознают  всю  глубину  своего  падения,  а  те,  кто
совершенно лишился рассудка, страдают по-иному, но  не  менее  мучительно.
Принято говорить, что тот или иной  помешанный  воображает  себя,  скажем,
каминными щипцами; это неверно, он хочет стать каминными  щипцами,  а  все
доказывают ему, что это невозможно; все окружающее - не только люди, но  и
его  собственная  природа  -  отказывается  это  признать.  Его  руки   не
соответствуют представлению больного о них, он не находит  углей,  которые
хотел бы схватить.  Поверьте,  в  страдании  такого  человека  нет  ничего
смешного, трудно придумать муку горше.
   Он простился с дамами и направился к выходу.
   - Должен признаться, - назидательно сказал  старший  служитель,  -  что
каждый раз, когда этот  священник  проходит  мимо,  все  буйно  помешанные
смолкают, как по команде. Необъяснимо, но это так. Должно быть, он умеет с
ними обращаться. Из него получился бы отличный надзиратель.
   В глубине души  Изабелла  почувствовала,  что  встреча  с  доминиканцем
немного ободрила ее.


   Когда Изабелла и госпожа Полан  достигли  наконец  палаты  для  лежачих
больных, время для посещений уже истекало. Несколько человек спускалось по
лестнице, главным образом женщины с пустыми кошелками в руках; они на ходу
утирали глаза.
   - Думаешь, мы еще увидим беднягу Пеле? - говорила  какая-то  старуха  с
седыми волосами. - Боюсь, мы приходили в последний раз.
   - Ах, мама, право же,  этого  можно  только  пожелать,  -  откликнулась
другая. - Так было бы лучше и для него и для всех.
   - Да, ты права. Видеть, как он мучается...
   Возле дверей палаты стоял какой-то старичок в ночной рубахе; вцепившись
руками в задвижку, пристально уставившись на филенку  двери,  он  негромко
повторял тоскливым, печальным голосом:
   - Мими! Мими! Мими!
   Старику было лет семьдесят, а он напоминал ребенка, которому привиделся
кошмарный сон, будто он отстал от родителей и потерялся в толпе.
   Старший служитель отстранил его.
   - Успокойся, папаша, вернется твоя Мими,  опять  придет  в  четверг,  -
сказал он. - А ты ложись в постель, не нести же мне тебя туда на руках.
   И старичок в ночной рубахе поплелся к своей койке.
   Вдоль стен большой палаты были  расставлены  койки  лежачих  больных  -
обыкновенные железные кровати,  выкрашенные  в  белый  цвет,  какие  можно
встретить во всех больницах; на таких кроватях женщины рожают младенцев, а
старики медленно умирают.
   Возле каждой кровати стоял маленький ночной столик, также выкрашенный в
белый цвет; на нем лежали личные вещи больных - немногие вещи, которыми им
разрешалось пользоваться; в тот день - день посещений - здесь  можно  было
увидеть пакетики с леденцами и вафлями. Тут  же  валялась  всякая  мелочь:
деревянный башмачок, металлическая пуговица от мундира, записная книжка.
   Несколько стариков лакомились принесенными сластями, жадно набивая  ими
рот, и при этом не сводили глаз с Изабеллы и госпожи Полан; у них, как и у
всех обитателей этого дома, попадавшихся навстречу  посетительницам,  были
тусклые и лишенные выражения глаза.
   Какой-то лысый человек играл четками. Старший  служитель  вырвал  их  у
него из рук, проговорив:
   - Запрещено, вы это отлично знаете.
   Заметив возмущение на лице госпожи Полан, он пояснил:
   - Никогда нельзя знать, что они могут выкинуть. Он еще,  чего  доброго,
кого-нибудь задушит или сам повесится на четках.
   Изабелла  обратила  внимание  на  какого-то  старика  с  величественной
осанкой, он  расчесывал  маленьким  гребешком  свою  великолепную  бороду,
окладистую, как у  индийского  раджи.  Взглянув  на  Изабеллу,  он  учтиво
наклонил голову и продолжал расчесывать  бороду.  Его  чело  и  все  жесты
дышали благородством.
   Люсьен Моблан лежал в самом конце палаты, на последней кровати в  левом
ряду; вернее было бы сказать, что на кровати покоилось лишь его тело. Люлю
неподвижно вытянулся на спине, его выпуклые  глаза  были  плотно  прикрыты
веками, лицо чудовищно исхудало.
   Он  медленно  и  слабо  дышал,  при  каждом  вздохе   губы   его   чуть
приоткрывались, а кончик языка немного высовывался наружу.
   Увидя это неподвижное тело, обе женщины молча переглянулись.
   - Каким  образом  он  сюда  попал?  Как  это  случилось?  -  прошептала
Изабелла.
   - Стало быть, вы его знаете? - осведомился старший служитель.
   - Конечно, конечно. Это сводный брат покойного мужа моей тетки и старый
знакомый моего собственного мужа; я могу дать все необходимые  сведения  о
нем.
   Обратившись к госпоже Полан, она сказала:
   - Надо немедленно предупредить господина  Шудлера  или  кого-нибудь  из
братьев Леруа. Необходимо взять его  отсюда  и  поместить  в  какую-нибудь
больницу.
   На лице старшего служителя появилось обиженное выражение.
   - В другом месте ему будет не лучше, - пробурчал он, - разве только  вы
наймете особую сиделку. Но взгляните сами... По-моему,  это  будут  просто
выброшенные деньги.
   - Вы полагаете, что...
   Старший  служитель  только  покачал  головой  и  скорчил  красноречивую
гримасу.
   - Знаете, я на них немало насмотрелся...  У  меня  глаз  наметанный,  -
продолжай он. - И если уж я вам говорю...
   Госпожа Полан нагнулась к уху Изабеллы:
   - Я того же мнения, что и служитель. Господин Моблан долго не протянет.
   - Но как он сюда попал? - снова спросила Изабелла.
   Старший  служитель  в  нескольких  словах  изложил  то,  что  ему  было
известно: Люлю в состоянии помешательства был задержан  на  станции  метро
"Бастилия", где он стоял,  вцепившись  в  решетку.  Затем  его  отвезли  в
городскую больницу, оттуда - в больницу святой Анны, и  наконец  он  попал
сюда, в сумасшедший дом, в отделение страдающих слабоумием  стариков.  При
нем не было никаких документов - то ли он их потерял,  то  ли  сознательно
уничтожил, и некоторое время ему удавалось симулировать потерю памяти.
   "Не знаю, не знаю, - отвечал он на вопрос об имени. - Какое  это  имеет
значение, у меня больше нет имени".
   - А потом, в один прекрасный день, хотя его  уже  никто  ни  о  чем  не
спрашивал, он внезапно заявил, что его  зовут  Оливье  Меньерэ  и  что  он
женат.
   Пока велся этот разговор, Люлю Моблан даже не пошевелился.
   - Он все время спит? - спросила Изабелла.
   - Он вовсе не спит, просто притворяется. Когда он  спит  по-настоящему,
то не шевелит губами, как сейчас. Впрочем, сказать  по  правде...  большой
разницы нет.
   Больной на кровати рядом с Люлю, казалось, не обращал никакого внимания
на посетителей. Он сидел, скорчившись, в постели и  что-то  быстро  писал,
положив лист бумаги на колени: крошечный  огрызок  карандаша  стремительно
летал по листку. Потом он на мгновение остановился и скороговоркой  бросил
старшему служителю:
   - Завтра! Бумагу! Обязательно! Бумагу!
   По другую сторону кровати Люлю находился душ; большой шланг валялся  на
полу.
   - Ну-ка, папаша, вставайте, - проговорил старший служитель.
   Люлю по-прежнему не шевелился.
   - Ну же, господин Меньерэ, давайте...
   - Нет, нет, вовсе не Меньерэ, - сказала Изабелла, нахмурившись.
   И шепнула служителю:
   - Моблан.
   - Ну же, господин Моблан!
   Люлю по-прежнему с легким присвистом выпускал воздух изо рта.
   Он слышал, что его окликают, но не хотел открывать  глаза,  не  мог  их
открыть, ибо наполовину спал, наполовину бодрствовал. Вот что  представало
перед его мысленным взором в эту минуту. Он направлялся  к  площади  Терн.
Какая-то женщина только что поцеловала его. Он был доволен. Он  знал,  что
там, в конце авеню Ваграм, встретит еще двух женщин, и они поведут его  на
верхний этаж дома под черепичной крышей; в этом доме с  маленькими  окнами
он никогда не бывал, но отлично знал его, ибо уже много лет видел во  сне.
Он шел с закрытыми глазами, медленно пересекая площадь.  Вокруг  двигались
автомобили. Надо было открыть глаза,  ведь  его  могли  раздавить,  но  он
понимал, что стоит ему поднять веки, и он тут же перестанет  видеть  обеих
женщин с авеню Ваграм и домик с маленькими окнами. А смотреть на них  было
куда интереснее, чем отвечать какому-то служителю.
   Санитар,  медленно  проходивший   вдоль   кроватей,   сказал   старшему
служителю:
   - Гляди, каким тихоней прикидывается! А  ведь  иной  раз  такое  начнет
выкидывать - только держись! Чтобы привести его в чувство... приходится...
   На ночном столике возле Люлю не было  ни  блокнота,  ни  бумажника,  ни
кулька с конфетами, какие лежали на других столиках;  зато  тут  виднелись
четыре плоских аккуратных бумажных пакетика.
   - Да, это одна из его причуд, - сказал старший служитель, поймав взгляд
Изабеллы. - Он собирает камешки, а потом кладет их в бумажные пакетики.
   В эту минуту  лежавший  в  другом  конце  палаты  больной,  похожий  на
индийского раджу, величественным жестом подозвал санитара.
   - Постой, сейчас увидишь, что наделал этот мерзавец, -  сказал  санитар
старшему служителю. - Уверен, что он опять принялся за свои штуки. Ну,  на
этот раз...
   Человек с окладистой холеной бородой любил, чтобы вокруг была чистота и
царил порядок. Однако, когда санитар стал менять ему простыни,  завязалась
борьба. Выведенный из себя, служитель закричал:
   - Ну, знаешь, хватит! Под холодный душ его!
   На помощь подоспел другой санитар; вдвоем они потащили  бородача  через
всю комнату и раздели его донага.
   Шум воды, вырвавшейся из шланга, казалось, вывел Люлю  из  забытья,  на
его губах появилась слабая улыбка.
   Внезапно Изабелла вздрогнула и обернулась. Кто мог здесь петь, и притом
таким теплым, верным и чистым голосом? Это  пел  маленький  старичок,  еще
недавно жалобно стонавший "Мими, Мими..."

   Когда же снова вишни зацветут...

   В эту минуту Люлю поднялся в постели, открыл  глаза,  обвел  окружающих
своим мутным взглядом, который и  в  прежние  времена  походил  на  взгляд
безумца. Он посмотрел на несчастного, отбивавшегося от струи, направленной
ему  прямо  в  рот,  потом  перевел  взор  на  тощего  старичка,  все  еще
продолжавшего петь:

   У девушек начнет кружиться... голова...

   Уродливое лицо Моблана осветилось улыбкой.
   - Ну что ж, вот и у вас сегодня посетители,  -  громко  сказал  старший
служитель.
   - Да, у меня тоже посетители, - бессмысленно повторил Моблан.
   Голос у него был,  как  всегда,  тягучий  и  вязкий;  говоря,  Люлю  по
привычке кривил правый угол рта, и, так как у него теперь совсем  не  было
зубов, он сильно шепелявил.
   Глаза Моблана остановились на обеих женщинах.
   - Добрый день, как поживаете? - сказал он.
   - Вы меня узнаете? - спросила Изабелла.
   - Конечно, вы - Изабелла, племянница Жана.
   Моблан обернулся к своему соседу, который продолжал все так  же  быстро
писать, и похвастался:
   - Эй, посмотри! У меня тоже посетители.
   При этих словах Люлю повернулся, и на его затылке  стал  виден  длинный
темный шрам со следами хирургических швов.
   Изабелла с ужасом посмотрела на старшего служителя.
   - Это случилось с ним во время прогулки, он упал навзничь  и  стукнулся
головой о тротуар, - пояснил тот. - Как же вас зовут?  -  обратился  он  к
Моблану.
   Люлю молча пожал плечами; его затуманенный взгляд был теперь  устремлен
на какого-то больного, который что-то уплетал.
   Госпожа Полан достала из сумочки песочное пирожное - она всегда  носила
с собою какие-нибудь сухарики и карамельки,  так  как  любила  погрызть  и
пососать что-нибудь сладкое, - и подала его Люлю.
   - Пирожное, - прошептал он и протянул вперед дрожащую руку.
   С жадностью ребенка он засунул лакомство в рот и снова протянул  алчную
руку.
   Госпожа Полан подала ему  второе  пирожное,  и  оно  исчезло  столь  же
быстро. Шум воды прекратился,  санитары  вытирали  больного,  похожего  на
индийского раджу, и укладывали его в постель.
   Худенький старичок умолк, так и не допев своей песенки.
   Люлю пристально смотрел на Изабеллу, внимательно разглядывая ее  шляпу,
ее меховой воротник, ее темные глаза. Он прошептал:
   - Вы благоразумны?.. Вполне благоразумны?.. Ну, если вы благоразумны...
   Он протянул руку к столику, где лежали маленькие пакетики.
   - Это вам, возьмите, они вам к лицу.
   - Спасибо, - сказала Изабелла, беря пакетики.
   Она говорила с трудом, слова не шли у нее с языка.
   - Как хорошо, что вы не отказываетесь, - вырвалось у Люлю.
   - Есть ли у вас какие-нибудь поручения? - спросила Изабелла. - В чем вы
нуждаетесь? Что бы вам доставило удовольствие?
   - Ничего... Нет, нет, ничего...  Я  ни  в  чем  не  нуждаюсь,  за  мной
прекрасно ухаживают,  со  мной  необыкновенно  любезны,  -  ответил  Люлю,
опасливо оглянувшись на старшего служителя.
   Потом, потянув Изабеллу за рукав, он прошептал:
   - Скажите моему брату Жану, что я хочу пойти к маме, она рас не  станет
бранить...
   Изабелла молча кивнула  головой  и  прикрыла  рукою  глаза.  Хотя  Люлю
никогда не внушал к себе уважения, но все же Этот человек, обладавший и до
сих пор огромным  состоянием  и  ценностями,  куда  более  реальными,  чем
завернутые в бумагу камешки, лежавшие на его ночном столике,  этот  король
игорных домов и ночных ресторанов, которого отставной сержант колониальных
войск  называл  папашей,  этот  старик,  путавший  живых  и  мертвых,   но
сознававший близость собственной смерти, не мог не вызвать  сочувствия,  и
Изабелла невольно вспомнила слова, недавно произнесенные отцом Будрэ.
   Госпожа  Полан  вытянула  укутанную  в  кроличий  воротник  шею   и   с
любопытством наклонила лицо с огромной бородавкой на подбородке:  ей  тоже
хотелось  услышать  слова,  которые  Моблан  прошептал   Изабелле.   Люлю,
казалось, только теперь узнал ее и пришел в ярость.
   Бросив злобный взгляд на госпожу Полан, он  ткнул  в  нее  указательным
пальцем и забормотал:
   - Старая ящерица!.. Старая ящерица!..
   Голос его становился все громче и громче.
   - Это вы!.. Это вы!.. Это вы!.. - вопил он. - Все это из-за вас!..  Все
это из-за вас!.. Все это из-за вас... Я предупрежу полицию!..
   Он вскочил на колени и пополз по одеялу, вытянув вперед  руки  с  таким
видом, словно хотел схватить госпожу Полан за горло.
   Обе женщины в испуге отпрянули.
   - Ну, ну, успокойся, папаша, - сказал старший служитель, пытаясь  снова
уложить Люлю.
   Но припадок только начинался. Люлю вцепился в прутья кровати и потрясал
ее,  выкрикивая  неразборчивые  проклятия  и  покачивая  своей   уродливой
головою. Он напоминал старую марионетку из ярмарочного балагана.
   Трудно было представить,  что  это  изможденное  тело,  совсем  недавно
походившее на труп, еще таит в себе  столько  энергии.  Несколько  больных
устремили на него глаза, но ближайший сосед продолжал невозмутимо  писать.
Индийский раджа по-прежнему с величественным видом расчесывал свою бороду.
Старичок опять запел:

   Когда же снова...

   - Батист! - крикнул старший служитель. - Помоги-ка.
   Санитар подбежал, и возня возле постели Люлю усилилась. Моблану удалось
вскочить, и он с грохотом опрокинул ночной столик.
   Ерзая  обнаженными  ягодицами  по  холодным  плитам  пола,  он  молотил
кулаками по ногам санитара и продолжал звать полицию.
   - Надень-ка на него рубашечку! Побыстрей! - приказал старший служитель.
   Он бросил на женщин сердитый взгляд:
   - Вам бы лучше уйти, сами видите, при вас он...
   Изабелла и госпожа Полан поспешно ретировались.  Когда  они  подошли  к
дверям палаты, до них донесся крик Люлю:
   - Видите, что со мной  делают!..  Видите,  как  со  мной  обращаются!..
Предупредите полицию!
   Они обернулись и увидели, что на Люлю натягивают  смирительную  рубаху.
Из серого  холщового  мешка  выглядывала  только  его  голова  с  багровым
шишковатым лбом. Он продолжал кричать...
   - Как бы его не хватил удар, - сказала госпожа Полан.
   И тут до них донеслись звуки пощечин: служители со всего  размаху  били
несчастного по щекам.


   Когда на следующее утро санитарная карета, заказанная Шудлером, прибыла
в дом умалишенных, чтобы перевезти Моблана  в  больницу,  выяснилось,  что
старый холостяк уже скончался.
   Оставленные им миллионы наследники уже давно поделили между собой.  Так
как неприлично  было  указывать  место  его  смерти,  решили  извещений  о
похоронах не рассылать.
   Ноэль Шудлер, у которого теперь не  было  секретов  от  Симона  Лашома,
сообщил ему о смерти Люлю и прибавил:
   -  А  знаете,  что  эта  скотина,  этот  негодяй  выкинул,  чтобы   нам
напакостить?  Право  же,  не  могу  выразиться  иначе...  Ему   непременно
понадобилось окончить свои дни в сумасшедшем доме!
   Две недели спустя в газете "Фигаро" появилось короткое сообщение: семьи
Фовель де Ла Моннери, Леруа - Моблан, Моблан - Ружье и Шудлер  извещали  о
кончине господина Люсьена Моблана, которая произошла на шестьдесят  втором
году его жизни; похороны состоялись в присутствии близких родственников.
   В действительности же госпожа Полан, уполномоченная родными,  в  полном
одиночестве следовала за похоронными дрогами.

Популярность: 10, Last-modified: Mon, 16 Jul 2001 17:46:18 GmT