----------------------------------------------------------------------------
Уолпол. Казот. Бекфорд. Фантастические повести.
Серия "Литературные памятники"
Издание подготовили В.М.Жирмунский и Н.А.Сигал
Л., "Наука", 1967
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Три повести, объединенные в этом сборнике, являются знаменательными
вехами в истории европейских литератур. "Замок Отранто" Уолпола открывает
собою длинную серию в свое время популярных "готических романов", "романов
тайны и ужаса", но одновременно и романов исторических на средневековые
темы, вершиной которых на новой, более высокой ступени развития являются
средневековые романы Вальтера Скотта. "Влюбленный дьявол" Казота занимает
первое по времени место в ряду романтических повествований с элементами
фантастики, подчиненными новой психологической задаче - раскрытия
подсознательных движений души; "Элексиры сатаны" Э. Т. А. Гофмана (связанные
одновременно и с "готической" традицией) и философские романы Бальзака
завершают развитие прозаической литературы этого направления, С "Ватека"
Бекфорда начинается история романтического ориентализма, открытие "романтики
Востока", отраженное не только в многочисленных повестях и романах, но еще
больше в поэзии первой половины XIX в.: Байрон и Томас Мур, как
романтические ориенталисты, а позднее в особенности Эдгар По, многим обязаны
почину Бекфорда.
Однако эти черты нового романтического искусства выступают в названных
трех произведениях еще непоследовательно и противоречиво; они еще не
освободились от просветительского рационализма, характерного для
литературной традиции классицизма XVIII в. Они относятся к переходной эпохе
в истории европейских литератур, которая именно в силу своего исторически
промежуточного характера получила название "предромантизма" (франц.
preromantisme).
Термин этот употребляется в истории литературы для обозначения
совокупности литературных явлений второй половины XVIII в., предшествующих
романтизму начала XIX в. и в значительной степени предвосхищающих его
тенденции.
Романтизм, как указывает Маркс, был первой реакцией "против французской
революции и связанного с ней просветительства". Французская буржуазная
революция 1789 г. с небывалой остротой раскрыла противоречия нового,
буржуазного общества. Она показала, что царство разума, возвещенное великими
просветителями XVIII в., на самом деле является царством частной
собственности и эксплуатации. Тем самым она вызвала общий кризис
просветительской идеологии, выражением которого и явилась романтическая
реакция XIX в. Но эта реакция подготовлялась уже в годы, непосредственно
предшествовавшие французской революции, в недрах самого просветительского
движения. Так было в особенности в Англии, которая еще в XVII в. проделала
буржуазную революцию, завершившуюся в 1689 г. политическим компромиссом
между капитализирующимся дворянством и торгово-промышленной буржуазией; в
XVIII в. Англия уже испытала противоречия буржуазного развития, а во второй
половине века вступила в полосу промышленного переворота, обострившего эти
противоречия до крайней степени. Поэтому именно в Англии, раньше чем в
других европейских странах, наступает кризис просветительского мировоззрения
и намечаются новые литературные тенденции, которые мы объединяем под
названием "предромантизм".
Литература предромантизма противопоставляет индивидуальное чувство
универсальности просветительского "разума", наивную природу и неиспорченные
нравы "простых людей" - развращенности верхушечной городской цивилизации. В
борьбе с господствующими нормами классицизма XVIII в. она выдвигает новые
эстетические понятия: вместо идеала "прекрасного" - "живописное" или
"оригинальное", "характерное"; вместо античного как универсальной нормы
искусства - "готическое", "средневековое"; вместо "классического" -
"романтическое" в первоначальном значении, близком понятию "романического"
(от англ. romance - "средневековый рыцарский роман"): "романтические"
приключения, "романтические" чувства, "романтические" картины природы и т.
п.
В Англии предромантизм связан с сентиментально-меланхолической
"кладбищенской" лирикой Юнга и Грея, с литературным возрождением Спенсера,
Мильтона, Шекспира, забытых в период господства классических вкусов и норм,
с обращением к национальной (средневековой) старине и к народному творчеству
(баллады Перси). Во Франции, в предреволюционной ситуации, новые идеи
получают яркую социальную направленность (Руссо). В Германии они
представлены литературным переворотом 1760-1770 гг. - лирикой Клопштока,
народнической критикой Гердера, периодом "бури и натиска" и развивается не
без активного влияния английских и французских идей и образцов.
На этом общем историческом фоне европейского литературного развития
1760-1780 гг. должны восприниматься и повести Уолпола, Казота и Бекфорда. По
сравнению с литературной традицией своего времени они означают расширение
исторического и географического горизонта литературы, идеологически уже
подготовленное эпохой Просвещения, но ставшего эстетически возможным лишь на
новой ступени развития литературы, и новое понимание психологии человека в
ее сложности и противоречивости, выходящее за рамки рационалистической
эстетики.
Во многих отношениях как люди нового романтического века выступают эти
три писателя и в своей личной биографии: в наименьшей степени - Уолпол, в
наибольшей - Бекфорд. В этом смысле для них характерно романтическое
переплетение жизненного переживания и поэзии: окраска жизни элементами
творческой фантазии и отражение в творчестве самосознания личности.
Биографическая легенда, создающаяся вокруг них, подсказана темами их
художественного творчества.
Автор "Замка Отранто" Гораций Уолпол (Horatio или Horace Walpole,
1717-1797) был младшим сыном известного английского премьер-министра, главы
партии вигов, сэра Роберта Уолпола, позднее награжденного титулом графа
Орфордского (Earl of Orford). В качестве первого парламентского министра
Англии Роберт Уолпол более двадцати лет (1721-1742) управлял всеми
государственными делами своей страны.
Уолпол-сын получил воспитание, соответствующее его общественному
положению: он окончил аристократический колледж в Итоне, давший ему хорошее
классическое образование, учился в Кембриджском университете и совершил
затем обязательное для молодого английского аристократа "большое
путешествие" (grand tour) по Европе - через Швейцарию в Италию и Францию.
Его спутником в последнем был его школьный товарищ Томас Грей, будущий
прославленный английский поэт сентиментального направления (автор элегии
"Сельское кладбище", 1751, переведенной впоследствии Жуковским), в
дальнейшем - профессор Кембриджского университета, любитель и выдающийся
знаток английской средневековой старины. Путешествие с Греем, человеком про-
стого звания, находившимся на службе у молодого аристократа, закончилось
ссорой и временным разрывом между друзьями. Однако влиянию Грея следует,
вероятно, приписать, что Уолпол, воспитанный в классических вкусах эпохи
Просвещения, которым он в сущности оставался верен всю жизнь, в своих
письмах из Швейцарии с восторгом говорит о "живописных", "романтических"
красотах альпийского пейзажа, а позднее увлекается "готикой" и памятниками
английской средневековой старины.
Вернувшись в Англию в 1741 г., Уолпол, благодаря влиянию отца, получил
синекуру, обеспечившую его материально, и место члена парламента от партии
вигов и проводил свои долгие досуги, живя богатым холостяком в своем имении
в окрестностях Лондона. Он был образованным дилетантом в области литературы,
искусства и археологии, писал посредственные стихи в обычной классической
манере, напечатал ряд "ученых" трудов преимущественно исторического и
антикварного содержания ("Мемуары царствований Георга I и Георга II",
"Анекдоты о живописи", "Каталог английских авторов королевского и
дворянского происхождения, со списком их трудов" и т. п.), в конце своей
долгой жизни написал мемуары. Он прославился в особенности своей
корреспонденцией - блестящими и остроумными письмами, отражающими в уме
скептическом и пресыщенном впечатления жизни английского "большого света". В
человеческом отношении особенно интересна занявшая поздние годы Уолпола
переписка с мадам Дюдефан, французской аристократкой, блиставшей в молодости
своей красотой и остроумием в парижских салонах времен Регентства, но
сохранившей и в старости, когда с ней познакомился Уолпол, природный ум,
тонкость чувств и изящество эпистолярного слога. Нежная дружба между ними,
редкие встречи в Париже и переписка продолжались с 1765 по 1780 г., вплоть
до смерти мадам Дюдефан, скончавшейся в возрасте 83 лет.
Существенную роль в литературном и художественном развитии своего
времени Уолпол сыграл только своим участием в возрождении "готики".
Слово "готический" (gothic) в эстетике Просвещения было синонимом
"варварского". Средневековое искусство рассматривалось как создание "готов",
т. е. варваров, разрушивших античную культуру и классическое искусство,
являющееся нормой прекрасного для всех времен и для всех народов. Поэтому в
более широком смысле словом "готическое" обозначалось все, что связывалось с
"варварским веком" (т. е. средневековьем) и его "предрассудками" - говоря
словами английского философа-просветителя Шефтсбери: все "ложное,
чудовищное, готическое, совершенно невозможное в природе и возникшее из
убогого наследия рыцарства". Отсюда более специальное употребление слова
"готический" для обозначения одного из стилей средневековой архитектуры как
искусства "варварского", в противоположность классическому. Критик Аддисон,
сравнивая в номере 160-м своего журнала "Зритель" (1711) римский Пантеон с
готическим собором, не упустил случая сказать, что последний, будучи в
несколько раз больше первого, производит гораздо менее величественное
впечатление вследствие своего "мелочного" стиля.
Письма Грея из Франции и Италии и его позднейшее исследование - о
"Нормандском зодчестве" (написано в 1754 г.) свидетельствуют о коренном
изменении художественных вкусов. Близкие Грею критики братья Уортоны
посвящают готической архитектуре восторженные страницы, Томас Уортон - в
книге о Спенсере (1754), Джозеф Уортон - в своей критике поэта-классициста
Попа (1758).
Одновременно с Уортонами с новой оценкой средневековой литературы и
искусства выступает Ричард Херд (Richard Hurd). Его "Письма о рыцарстве и
средневековых романах" ("Letters on Chivalry and Romance", 1762),
подсказанные аналогичным по теме сочинением французского ученого Лакюрн де
Сент-Пале (Lacurne de Sainte Palaye "Memoires sur l'ancienne Chevalerie", t.
I, 1759), являются одной из наиболее влиятельных книг предромантизма. Задача
ее - показать "преимущества готических нравов и вымыслов для устной поэзии
по сравнению с классическими". Херд сравнивает рыцарское средневековье с
героическим веком в изображении Гомера: великанов и волшебников рыцарского
романа - с циклопами, средневековых менестрелей - с греческими аэдами,
турниры - с олимпийскими играми, подвиги Ланселота и Амадиса - с Гераклом и
Тезеем, убивающими чудовищ. Преимущество, по его мнению, везде на стороне
"феодальных времен" с "их более высокой культурностью и более возвышенным и
торжественным характером их суеверий".
С 1747 г. Уолпол, купив небольшое имение на берегу Темзы, неподалеку от
Лондона, близ городка Туикнам, приступил к перестройке в соответствии со
своими новыми вкусами маленького помещичьего дома, названного им Strawberry
Hill ("Земляничный холм"). "Я собираюсь построить в Строберри Хилл маленький
готический замок, - писал он своим друзьям. - Если Вы можете найти для меня
старинные цветные стекла, оружие или что-нибудь подобное, я буду Вам
чрезвычайно обязан". Строительство продолжалось с значительными перерывами
до 1770 г. В 1774 г. Уолпол напечатал подробное описание своей "виллы" малым
тиражом в любительском издании, повторенном в расширенном виде в 1784 г. в
его собственной типографии, которую он тем временем открыл в своем имении
для публикации редких книг; оно было повторено еще раз с многочисленными
иллюстрациями и чертежами в 1798 г. в роскошном посмертном полном собрании
его сочинений (The Works of Horatio Walpole, Earl of Orford, 1798, vol. 2).
Эти описания и прежде всего сама постройка послужили образцом для
"возрождения готики" в архитектуре XVIII в. не только в Англии, но по всей
Европе. Отражение этой моды мы встречаем и в русских парках того времени - в
Гатчине, Павловске, Шувалове и др.
В "готическом замке" Уолпола была часовня, круглая башня, столовая,
построенная по образцу монастырской трапезной, готическая галерея, - с
крестовыми сводами, винтовыми лестницами, цветными стеклами в окнах,
скульптурными каминами, резными потолками, старинной мебелью и средневековым
оружием, собранным в "рыцарском зале", и множеством редких и ценных
"древностей" самого разного происхождения. Грей в письме выражал свое
восхищение "духом замка Строберри. За немногими исключениями он отличается
чистотой и правильностью "готицизма", которые мне не приходилось наблюдать в
других местах". Однако на самом деле стиль этого замка отличался пестротой и
анахронизмами, столь характерными вообще для "готического возрождения" XVIII
в.: смешение церковного и замкового зодчества с формами частных построек,
архитектурных стилей разных веков и разных народов. Двери имели форму
церковных порталов, резной потолок в галерее повторял рисунок надгробной
часовни, образцом для камина служила средневековая гробница Вестминстерского
аббатства и т. п. Впрочем, во всем этом было отчасти и сознательное
намерение строителя. В своем "Описании" он сообщал о желании представить в
замке "стандартные образцы готической архитектуры, собранные в соборах и
надгробных часовнях", с тем чтобы показать "возможность их использования для
каминов, потолков, балюстрад, балконов и т. д.". "Я совсем не имел в виду
сделать мой дом столь готическим, чтобы этим исключить удобство и
современную утонченную роскошь... Он был построен так, чтобы удовлетворить
мой собственный вкус и до некоторой степени воплотить мои собственные
фантазии (visions)".
Эти "фантазии" подсказали Уолполу и содержание его "готической повести"
("gothic story"). Если верить его рассказу, он однажды заснул, с головой,
как всегда "переполненной готическими рассказами", и увидел во сне старинный
замок, где на балюстраде высокой лестницы лежала гигантская рука в железной
перчатке. Проснувшись, Уолпол в тот же вечер принялся писать роман, не имея
никакого предварительного плана, проработал над ним целую ночь и затем
закончил свое произведение меньше чем через два месяца.
Первое издание "Замка Отранто" (1764) вышло без имени автора, который
боялся за литературный успех своего необычного замысла. На титульном листе
произведение было обозначено как английский перевод сочинения итальянца
Онуфрио Муральто (итальянский перевод фамилии Уолпола), каноника церкви св.
Николая в Отранто на юге Италии. Оригинал будто бы восходил к эпохе
крестовых походов ("между 1095 и 1243 гг."), т. е. ко временам описанных
событий, и был напечатан "готическими буквами" ("in black letters") в
Неаполе в 1529 г. (литературный анахронизм, не требующий опровержения и
характерный для "готики" Уолпола). В предисловии английский "переводчик",
обозначенный именем В. Маршаля, оправдывал "чудесный характер происшествий"
психологической вероятностью поведения героев. "Допустим возможность фактов,
и поступки действующих лиц будут соответствовать их положению".
Неожиданный успех книги позволил автору во втором издании 1765 г.
назвать свое имя и объяснить свои художественные намерения. Он рассматривает
свое произведение как попытку синтеза "двух типов романов - старинного и
современного", фантастического и реального. В современном романе
(подразумевается английский реалистический роман XVIII в.) "великие
источники фантазии были закрыты благодаря слишком точному подражанию
действительной жизни". Автор хотел "заставить героев мыслить, говорить и
действовать так, как можно было бы предположить, что люди станут действовать
в таких необыкновенных обстоятельствах".
Законный властитель Отранто Альфонсо Добрый был отравлен в крестовом
походе своим вассалом Рикардо, завладевшим по подложному завещанию его
княжеством и замком. В народной молве сохранилось предсказание, что замок
вернется во владение потомков Альфонсо, когда старому владельцу станет тесно
в, его стенах. Князь Манфред, внук Рикардо, нынешний властитель Отранто,
знает тайну убийства и предсказание, но он всеми силами пытается отвратить
грядущую гибель. Для этого он решает женить своего единственного сына
Конрада на Изабелле, последнем отпрыске законной династии. Такова завязка
повествования, которая полностью разъясняется только в развязке.
Действие открывается без предварительной экспозиции: гигантский шлем с
черными перьями, похожий на шлем черной мраморной статуи Альфонсо в его
усыпальнице, падает посреди замкового двора и убивает своей тяжестью Конрада
в утро его свадьбы с Изабеллой. Дальше чудеса следуют за чудесами. В одной
из комнат замка появляются закованные в железо рука и нога неведомого
гигантского рыцаря. Портрет Рикардо сходит со стены, чтобы остановить своего
внука, преследующего Изабеллу. Когда потомок и законный наследник Альфонсо
приходит в его надгробную часовню для свидания с дочерью Манфреда, из носа
каменной статуи падают кровавые капли. Этот потомок, молодой крестьянин
Теодор, выросший в изгнании и ничего не знающий о тайне своего
происхождения, на самом деле является сыном Джерома, придворного капеллана
Манфреда, в одежде которого скрывается граф Фальконара, женившийся на дочери
Альфонсо. Чтобы покарать узурпатора и защитить свою дочь Изабеллу от
посягательств, неожиданно с большой свитой появляется на сцене маркиз
Фредерик Виченца, находившийся много лет в плену у сарацин. За ним несут
огромный меч Альфонсо, под тяжестью которого сгибаются 100 оруженосцев его
свиты. Наконец, справедливость полностью торжествует. В припадке ярости и
ослепления Манфред у гробницы Альфонсо убивает свою собственную дочь
Матильду, приняв ее за Изабеллу. Из подземелья замка подымается гигантская
фигура Альфонсо, который объявляет молодого крестьянина своим законным
наследником.
Это "готическое" нагромождение страшного и сверхъестественного не
свидетельствует о художественном мастерстве Уолпола, скорее - о степени его
увлечения открытой им областью "романического" (romance). Но страшное уже не
внешнего, а более тонкого, психологического характера показано и в душах
героев, когда, например, невинная девушка, преследуемая злодеем, одна должна
скитаться в мрачных подземельях замка и свеча в руке ее гаснет от порыва
ветра.
Завязкой действия является тайное преступление, совершенное в прошлом,
которое постепенно раскрывается в ходе действия. Раскрытие тайны определяет
собой напряженность развития драматического сюжета; пять глав, из которых
состоит повесть, следуют друг за другом, по-видимому в соответствии с
замыслом автора, как пять действий классической трагедии. Развязка,
намеченная в предсказании, имеет характер трагического рока, с которым воля
человека, даже самого непреклонного и сильного, не в состоянии бороться.
Идея "рока" и предсказание также были подсказаны Уолполу античной трагедией
("Эдип"), но у писателя XVIII в. она приобретает характер справедливого
морального возмездия. С этим связана и тайна "благородного происхождения"
положительного героя, преодолевающего все препятствия на своем пути - также
не столько в результате собственных моральных усилий, сколько в соответствии
со справедливым решением судьбы.
Однако главное художественное значение имеет не этот сюжет, а
обстановка действия - средневековый замок, с его винтовыми лестницами,
крестовыми ходами, потайными дверьми, страшным подземельем и часовней в
лесу, с обязательной фигурой "доброго капеллана". "Средневековый" характер
этого замка - абстрактный и вневременной, как во всех произведениях "готики"
XVIII в., начиная с замка Строберри Хилл. Однако, в соответствии с
антикварными увлечениями Уолпола, есть и попытка того, что можно было бы
назвать "историческим колоритом": подробное описание торжественной процессии
"рыцаря Большого Меча", маркиза Фредерика и его свиты, с герольдами,
рыцарями, оруженосцами, "пехотинцами" и т. д., заканчивающееся вызовом на
рыцарский поединок, в соответствии со старинным обычаем "божьего суда".
Этот "готический" элемент дополняется бытовым и сентиментальным,
заимствованным из господствующей традиции английского чувствительного
семейного романа XVIII в. Образу узурпатора Манфреда, героического злодея,
страстного и сильного человека, не лишенному известного трагического
величия, противопоставляются его жена, добродетельная и кроткая страдалица,
и две девушки-подруги, невинные и чистые, которые вынуждены спасаться от его
преследований. Любовь обеих девушек к скромному юноше Теодору, их защитнику,
развивается в чувствительных и благородных формах английского
сентиментального романа XVIII в. Разговоры слуг и прислужницы выдержаны в
сниженном и слегка комическом бытовом тоне; в предисловии Уолпол защищал
введение этих "простонародных персонажей" примером трагедий Шекспира:
простодушие и наивность их разговоров "лишь резче оттеняет страсти и горести
главных действующих лиц". В этом бытовом плане своей повести Уолпол не
проявил особой оригинальности; может быть, именно поэтому он наметил
традицию, которую прочно закрепили его многочисленные продолжатели.
Об успехе "Замка Отранто" у читателей свидетельствуют многочисленные
переиздания (насчитывается около 30, из них 8 в XVIII в.), а также переводы
на все европейские языки (первый французский - уже в 1767 г.). Еще
показательнее - обилие подражаний, положивших начало новому жанру
"готических" романов, или "романов тайны и ужаса",, пользовавшемуся широкой
популярностью в романтических литературах конца XVIII и первой половины XIX
в.
Ближайшей ученицей Уолпола была Клара Рив (Clara Reeve, 1729-1807),
автор "готической повести", получившей начиная со второго издания заглавие
"Старый английский барон" ("The Old English Baron", 1777). Писательница
целиком сохранила основной сюжет и главных героев "Замка Отранто",
ограничившись перенесением действия в Англию, соответственным изменением
имен, а главное - устранением того нагромождения сверхъестественного,
которым грешил ее образец. Критикуя Уолпола в своем предисловии, она
заявляла: "Механика чудесного (the machinery) имеет настолько искусственный
характер, что она уничтожает тот самый эффект, на который она была
рассчитана. Если бы повествование развивалось у самых границ возможного,
этот эффект был бы сохранен". Из всего этого аппарата фантастики Клара Рив
сохраняет только появление призрака, обличающего узурпатора. Уязвленный Уол-
пол иронически называл это подражание "Замком Отранто, сведенным к разуму и
вероятности". Он же утверждал, что "любой процесс в лондонском уголовном
суде интереснее, чем этот роман". Тем не менее и это произведение выдержало
16 изданий и несколько раз печаталось под одной обложкой с "Замком Отранто".
Свидетельством его массовой популярности может служить кличка "старый
английский барон", которой наградили Байрона его школьные товарищи.
Но наибольший международный успех имел готический роман созданного
Уолполом типа под пером популярнейшей в конце XVIII в. английской
писательницы Анны Рэдклифф (Anne Radcliffe, 1764-1823). Из шести ее романов
наибольшей известностью пользовались "Удольфские тайны" ("The Mysteries of
Udolpho", 1794) и "Итальянец" ("The Italian", 1797). Все они также
переиздавались и переводились неоднократно; последний русский перевод
"Удольфских тайн" появился в 1905 г. (издание А. Суворина).
Произведения Рэдклифф соединяют традиции новой "готической повести" с
наследием английского сентиментального семейного романа XVIII в. К
последнему восходят широкие масштабы повествования, совершенно отличного по
своим темпам от сжатой манеры Уолпола. Обязательным центром действия
остается старинный готический "замок" со всеми своими обычными аксессуарами,
но писательница широко развертывает лирические описания природы, живописные
пейзажи, которыми она славилась, а также широко изображает душевные
переживания своих чувствительных героев. Вставные лирические стихотворения в
сентиментальном духе усиливают поэтическую стихию произведения.
Чудесное в романах Рэдклифф всегда имеет мнимый характер; по ходу
действия или в его конце оно разоблачается как обман чувств. Остается
настроение таинственного, загадочного и страшного, мотивированное
переживаниями героев, и сложные сюжетные тайны (в особенности тайны
происхождения), на которых строится развитие событий. И те и другие
поддерживают постоянную напряженность действия и занимательность
повествования, в которых Рэдклифф достигает большого мастерства.
Семейный план романа, с его неизменно банальной любовной фабулой, с
благородными и сентиментальными героями - невинными и добродетельными
девушками, преследуемыми злодеями, и столь же добродетельными юношами, их
защитниками, вырастающими (в силу семейной тайны) в скромной и безвестной
доле, не подымается, как и в повести Уолпола, над общим уровнем английских
семейных романов. Но над ним возвышается образ героического злодея, который,
по сравнению с узурпатором Манфредом, получил дальнейшее развитие и
углубление. Мрачный и величественный, хищный и властный, с печатью тайны и
преступлений на высоком бледном челе, нарушитель законов общества - вождь
банды разбойников как Монтони в "Удольфских тайнах" или преступный монах как
Скедони в "Итальянце", он в самых своих злодеяниях проявляет силу духа и
личной воли, подымающую его над окружающей средой. Образ этот по своей
внешности и некоторым внутренним чертам сыграл существенную роль в создании
типа разочарованного героя, отщепенца от общества и борца против его
законов, в романтических поэмах Байрона: разбойник Конрад в "Корсаре"
напоминает Монтони, гяур, ставший монахом, в поэме того же названия
заимствовал свой внешний облик от Скедони.
Не имея возможности останавливаться здесь на дальнейшей истории
отражения готического романа в литературе европейского романтизма от
"Монаха" Льюиса (1795) до "Мельмота-скитальца" Матюрина (1820) и "Жана
Сбогара" Шарля Нодье (1818), мы можем только отметить, что английская
традиция, восходящая в конечном счете к Уолполу, смешивается здесь с
французской ("Влюбленный дьявол" Казота, 1772, и широко популярный "черный
роман" - "roman noir" более позднего времени) и немецкой ("Разбойники"
Шиллера, 1781, и массовая литература "страшных романов" - Schauerromane,
вроде "Абеллино" Цшокке, 1793). Существенным в. развитии этой литературы,
частично имевшей вульгарно развлекательный характер, явилось дальнейшее
углубление образа героического злодея, романтического индивидуалиста, борца
против моральных предрассудков и социальных несправедливостей современного
общества. С другой стороны, техника романов "тайны и ужаса" была
использована для современной темы - изображения социальных ужасов
буржуазного общества ("неистовая школа" французских романтиков, "Оливер
Твист" Диккенса, 1837, и др.).
Другая, "историческая" сторона готического романа получила дальнейшее
развитие в средневековых романах Вальтера Скотта ("Айвенго", 1820, и др.) и
его последователей. Дилетантские антикварные интересы Уолпола явились первым
началом подлинно научного изображения национального прошлого не только в его
внешних исторических аксессуарах, но и в его движущих социальных силах.
Статья Вальтера Скотта о "Замке Отранто", предпосланная выполненному им
переизданию этого памятника, свидетельствует о его внимании к произведению
своего предшественника (см. приложение I).
Широкое развитие получила и техника сюжетной тайны, нередко тайны
рождения или преступной узурпации, как у Уолпола. Вальтер Скотт
воспользовался ею в этом смысле в "Антикварии" (1816) и ряде других романов,
Диккенс - в "Холодном Доме" (1852), "Тайне Эрвина Друда" и др. Друг и
сотрудник Диккенса Уилки Коллинз широко использовал эту традицию для
таинственного и занимательного повествования ("Женщина в белом", 1860, и
др.).
Нельзя, разумеется, назвать Уолпола учителем этих авторов, во много раз
превосходящих его по оригинальности и глубине художественного дарования и по
более высокому, частью уже реалистическому развитию литературного
мастерства. Однако за ним остается несомненная слава первооткрывателя в
области новых тем и приемов повествования, созданных литературой романтизма
и значительно углубивших понимание человеческой психологии в тех ее
сторонах, которые не укладывались в простые формулы просветительского
рационализма.
К "готической" тематике Уолпол вернулся еще раз после успеха "Замка
Отранто" в трагедии "Таинственная мать" ("The Mysterious Mother", 1769).
Действие и здесь перенесено в обстановку условного средневековья. Тайной
является кровосмесительная связь героини, графини Нарбонской, которая в день
кончины мужа соблазнила сына, переодевшись в платье своей камеристки, его
возлюбленной. Плодом их встречи является Аделиза, которую мать воспитывает в
незнании этой тайны, проводя свои дни в покаянии и молитвах. Возвращение
сына, оставшегося в неведении о причине своего изгнания из замка, и его
любовь к своей дочери и сестре Аделизе приводят к раскрытию тайны графини и
к трагической развязке.
Драма Уолпола написана шекспировским белым стихом. Следуя за Шекспиром,
автор стремился, как о том сообщается в послесловии, "отойти от общего пути
и внести нечто новое на нашу сцену", где безраздельно господствуют
французские образцы. Между тем "наш гений и образ мысли отличны от
французского". Мы связываем себя, пишет Уолпол, узкими рамками французских
правил, хотя способны на гораздо большую "широту мысли", образцом которой
является драма Шекспира.
Тем не менее сам Уолпол тщательно соблюдает принцип "трех единств"
французской трагедии. Его пьеса разыгрывается в одном месте - на террасе
"готического" замка, и в один день: это роковой день - 20 октября, - когда
было совершено преступление и когда виновных постигает возмездие. Единство
действия связано с быстротой и напряженностью драматического движения,
неуклонно развивающегося к роковой развязке.
Драма Уолпола успеха не имела и никогда не ставилась на сцене. Тем не
менее она положила начало новому "готическому" жанру "трагедии рока", широко
популярному в эпоху романтизма в особенности в немецкой литературе,
последним и художественно наиболее значительным представителем которого
является австрийский драматург Грильпарцер (трагедия "Праматерь", 1817).
Тайное преступление (часто кровосмешение) является и здесь обычной завязкой
действия, трагическая развязка происходит в роковой день, когда совершено
было преступление (ср. наиболее характерное произведение этого жанра -
немецкую трагедию Захарии Вернера "24 февраля", 1810). Превращение рокового
возмездия античной трагедии в темную, непреодолимую для человеческой воли
таинственную силу характерно для "готических" традиций эпохи романтизма.
Жак Казот родился 7 октября 1719 г. в Дижоне в буржуазно-чиновничьей
семье. Воспитывался он, как большинство молодых людей его круга, в коллеже
иезуитов, потом изучал право. В 1741 г. он приехал в Париж с намерением
добиться должности в морском ведомстве. В это же время он впервые пробует
свои силы в литературе и завязывает знакомства в литературных кругах. Первые
годы службы Казота в морских портах Франции, Гавре и Бресте, совпали с
войной за австрийское наследство (1740-1748), во время которой ему пришлось
участвовать в морских сражениях и побывать на острове Санто-Доминго.
В 1747 г. он получил назначение на остров Мартинику, где пробыл с
небольшими перерывами двенадцать лет. В течение этого времени Казоту не раз
пришлось испытать на себе самоуправство и произвол французских колониальных
властей, а под конец он стал жертвой мошеннических махинаций иезуитских
миссионеров. В 1759 г. Казот окончательно вернулся во Францию - с
подорванным здоровьем, полуслепой; большую часть приобретенного на Мартинике
состояния он перед отъездом предоставил иезуиту Лавалетту взаймы под
вексель, который должен был быть оплачен в Европе. Однако иезуитские
организации отказались оплатить его. Не помогли и многократные обращения
Казота в высшие инстанции иезуитского ордена. Такими же безрезультатными
оказались и хлопоты в министерстве о пенсии. В 1760 г. Казот вышел в
отставку и поселился в небольшом поместье в Эперне, откуда время от времени
наезжал в Париж, поддерживая связи с литературными кругами и принимая
участие в литературной жизни. В 1768 г. он был избран в провинциальную
литературную академию своего родного города Дижона.
В последние годы жизни Казот увлекся мистическими идеями и стал членом
одного из тайных обществ, получивших с середины XVIII в. широкое
распространение в Европе, в особенности во Франции, под названием "масонских
орденов". Общества эти преследовали просветительные и политические цели,
заменяя политические партии и открытую борьбу против феодального режима,
невозможную в условиях абсолютистского государства. Они создавали видимость
социального равенства своих членов, противопоставляя сословному
"общечеловеческое", и окружали себя таинственной обрядностью, частично
заимствованной из средневековых книг по магии. Членами различных масонских
орденов накануне Французской революции были многие выдающиеся писатели,
ученые и будущие политические деятели - от герцога Филиппа Орлеанского,
ближайшего родственника короля, до Кондорсе и Робеспьера.
С другой стороны, внутри масонства существовали течения,
неудовлетворенные вероучением господствующей церкви, которые пытались
заменить ее обряды и верования магическим ритуалом, обещавшим "посвященным"
возможность "непосредственного" общения с миром духов и подчинения его
власти человека.
Одним из таких тайных обществ, получивших общее название "иллюминатов"
(буквально - "озаренных"), была секта мартинистов, последователей
португальского теософа Мартинеса Паскуалиса. С ними и сблизился Казот в
середине 1770-х годов. Биографическая легенда связывает его вступление в
тайное общество с выходом в свет повести "Влюбленный дьявол" (1772). Вскоре
после появления этой книги к Казоту якобы явился незнакомец, молчаливо
приветствовавший его условным знаком тайного братства. В ответ на
недоуменный вопрос писателя он пояснил, что считал его "одним из наших", то
есть посвященных в тайный ритуал и философское учение своей секты, ибо то и
другое получило достаточно верное отражение во "Влюбленном дьяволе". При
этом незнакомец угрожал Казоту суровой карой за разглашение тайн ордена.
Завязавшаяся затем беседа будто бы имела своим следствием "обращение"
писателя в новую веру.
Если подлинные обстоятельства, приведшие Казота в секту мартинистов,
остаются до конца невыясненными, то с гораздо большей определенностью можно
установить время и причины его расхождения с ними. Оно последовало в самом
начале революции из-за несогласия с политическими воззрениями мартинистов.
Тогдашний глава секты Сен-Мартен и его последователи приветствовали
революцию, возлагая на нее надежды социального преобразования общества в
духе их идей. Казот же оставался до конца приверженцем монархии и даже
пытался с помощью эмигрантских аристократических кругов организовать побег
Людовика XVI (летом 1792 г.). Его письма попали в руки революционных
властей, он был арестован, судим и казнен 24 сентября 1792 г.
Гибель на эшафоте, а также усиленные занятия мистикой и связь с тайными
сектами и отдельными лицами, пользовавшимися репутацией "ясновидцев",
послужили поводом для биографической легенды, которая окружила имя Казота
романтическим ореолом и принесла ему в XIX в., в эпоху романтизма, едва ли
не большую известность, чем его литературное творчество. Речь идет о
знаменитом "пророчестве" Казота, впервые опубликованном в 1806 г. в
"Посмертных сочинениях" его младшего современника, писателя Лагарпа (см.
приложение II). Достоверность этого пророчества довольно рано подверглась
сомнению; уже в середине XIX в. его подлинность была полностью отвергнута, и
оно было отнесено к числу литературных мистификаций, широко распространенных
в эпоху романтизма. Новейшие исследователи, в целом принимая эту точку
зрения, вносят, однако, в нее некоторые поправки: опираясь на свидетельства
лиц, общавшихся с Казотом в предреволюционные годы, они полагают, что
мистически настроенный писатель, искренне считавший себя "ясновидцем", мог
действительно высказывать в самой общей форме свои суждения о надвигающемся
социальном перевороте и тех грозных последствиях, которые он нес с собой для
тех, кто так или иначе был связан со старым режимом. Собственная судьба
Казота, как и судьба других, более или менее известных лиц, дали затем
Лагарпу конкретный материал для "Пророчества", сочиненного им уже после
событий 1792-1793 гг. Этот эффектный и впечатляющий рассказ, построенный по
принципу нарастающего драматизма - от непринужденно-легкомысленной салонной
болтовни к зловещим прорицаниям и заключительному торжественно-библейскому
иносказанию - пользовался широкой популярностью как у французских читателей,
так и за границей. Одно из свидетельств тому - известное стихотворение
Лермонтова "На буйном пиршестве задумчив он сидел..."
Литературная деятельность Казота началась в 1740-х годах, сразу по
приезде в Париж. Его первые произведения - "Кошачья лапка" (1741) и "Тысяча
и одна глупость" (1742) написаны в модном для того времени жанре волшебной
сказки и выдержаны в манере рококо. Для них характерно обращение к условной
восточной экзотике и фантастике с довольно ощутимым налетом эротики.
Отъезд на Мартинику прервал литературные занятия Казота, лишь во время
кратковременного приезда во Францию в 1752 г. он принимает участие в
развернувшемся тогда споре о преимуществах французской или итальянской
музыки (так называемая "война буффонов"). В этом споре Казот выступил
сторонником французской музыки и противником Руссо, защищавшего итальянскую.
По возвращении с Мартиники Казот пробует свои силы в разных жанрах; он
пишет басни в моралистически-назидательном духе, шуточную поэму "Новая
Рамеида", посвященную его другу, племяннику известного композитора Рамо
(впоследствии изображенному Дидро в его знаменитом диалоге), вместе с
драматургом Седеном - либретто комической оперы "Сабо" (1768); данью
начавшему входить в моду "жанру трубадур" явилась поэма на средневековый
сюжет из эпохи крестовых походов "Оливье" (1763). Вышедший в 1767 г. роман
"Импровизированный лорд" носит на себе явные следы влияния "Новой Элоизы"
(хотя к воззрениям и личности Руссо Казот по-прежнему относился враждебно).
Между 1778-1788 гг. написан роман "Ракель или Прекрасная иудейка",
описывающий трагическую историю любви испанского короля Альфонса VIII к
еврейской девушке (сюжет, в дальнейшем обработанный в драме Грильпарцера
"Еврейка из Толедо" и в наши дни в романе Фейхтвангера "Испанская баллада").
Последнее произведение Казота "Продолжение 1001 ночи" (1788-1789) вновь
возвращает нас к условной восточной экзотике традиционного жанра волшебной
сказки. Впрочем, в наиболее значительной из этих сказок - "Истории Мограби"
Казот использует подлинные арабские фольклорные источники, вкладывая в них
излюбленную морально-философскую идею иллюминатов об извечной борьбе доброго
и злого начал.
На фоне этой пестрой и довольно посредственной в художественном
отношении продукции, отражающей колебания литературной моды во Франции между
1740 и 1780 гг., резко выделяется повесть "Влюбленный дьявол" - единственное
произведение, вписавшее имя Казота в историю французской и мировой
литературы. Идейные и художественные тенденции эпохи, получившие
малоиндивидуальное отражение в других сочинениях Казота, предстают здесь в
гораздо более выпуклой и самостоятельной форме, а сочетание их определяет
своеобразный характер произведения, ставшего единственным в своем роде
образцом французской предромантической повести.
Литературные веяния, наложившие отпечаток на это произведение Казота,
знаменуют кризис просветительского рационализма. Первые симптомы этого
кризиса обнаруживаются в середине века, когда в литературе и в быту начинает
проступать новое осмысление фантастики. Наблюдается растущее увлечение (в
особенности среди высшего общества) алхимией, магией и каббалой, поиски
"философского камня",, интерес к сочинениям натурфилософов XVI-XVII вв. -
Парацельса, Якова Беме и к современной теософии (в частности - к
Сведенборгу).
Литературная продукция, отражающая эти модные увлечения, весьма
обильна: одна лишь серия "Фантастические путешествия, сны, видения и
каббалистические романы", выходившая в 1770-1780-х годах, насчитывает
несколько десятков томов.
Эти тенденции получают и довольно широкое бытовое преломление, нередко
вырождаясь в обыкновенное шарлатанство, спекуляцию на моде, которую
используют в своих целях авантюристы вроде Калиостро и графа Сен-Жермена.
Одновременно эти настроения отражают и более глубокую неудовлетворенность
тем прямолинейным и механистическим объяснением мира, который давала
современная рационалистическая философия. Усложнившиеся представления о
природе, обогащенные достижениями естественных наук, уже не поддаются
религиозной догматике. С другой стороны, и философский детерминизм
мыслителей эпохи Просвещения оказывается несостоятельным перед лицом все
возрастающих противоречий общественной действительности. Возникают первые,
наивные и неумелые попытки понять мир в его динамике, раскрыть таинственные
и сложные связи человека с окружающей его живой и неживой природой,
разрешить загадку случайности и необходимости, сцепления причин и следствий
в природе и истории. Старый картезианский принцип "разделения трудностей",
рационалистического анализа сложных явлений сменяется поисками целостного
объяснения мира и человека. Обострение социальных противоречий, предчувствие
надвигающегося кризиса и крушения старого мира принимают иррациональные,
мистифицированные формы. Не случайно именно в эту пору попытки социального
переустройства нередко выливаются в форму тайных мистических обществ и сект.
Под знаком этих идей переосмысляются и традиционные религиозные
представления о дьяволе и злых демонах. На смену религиозной абстракции
добра и зла приходит загадочный и сложный, поэтизированный и фантастический
мир сверхъестественных существ - сильфид, эльфов, "духов стихий",
могущественных, но не всесильных, бессмертных, но открытых страстям и
страданиям, а главное - не поддающихся однозначной нравственной оценке с
точки зрения традиционных критериев добра и зла. Эти существа оказываются
таинственным образом связанными с человеком: он может вступать с ними в
общение и даже подчинять своей воле, хотя бы на время. Так, в своеобразной
форме преломляется общепросветительская идея утверждения силы и значимости
человеческой личности.
Представления об этих существах заимствуются частично из сочинений
Парацельса и других, частично из народных поверий, облеченных в поэтическую
форму баллад или сказаний, которыми начиная с 60-х годов XVIII в. все более
пристально интересуются на севере Европы - в Англии, скандинавских странах,
Германии.
Одновременно появляются первые проблески интереса к подсознательной
сфере, делаются попытки понять и объяснить человека в его целостности,
преодолеть метафизический дуализм души и тела, утверждаемый картезианской
философией.
Искусство психологического анализа, поднятое на высоту большого
художественного обобщения в трагедии классицизма, затем "приземленное", но
доведенное до утонченного мастерства в галантном романе и повести
французского рококо, было насквозь рационалистическим, оно вскрывало и
описывало сознательную подоплеку человеческих поступков и поведения, но не
могло, да и не пыталось вскрыть иррациональное, подсознательное. Во второй
половине XVIII в. эта сфера подсознательного получает фантастическое
истолкование: мир стихий, таинственных сверхъестественных существ не только
окружает человека, влияя на его судьбу, - он присутствует в нем самом, в его
душе, порою одерживая верх над голосом рассудка, становится символическим
воплощением человеческих страстей, прежде всего, разумеется, самой
"иррациональной" из них - любви, но иногда и более поверхностных, "бытовых"
страстей.
Так, например, суеверный ореол возникает вокруг повального увлечения
азартными играми, охватившего высшее общество всей Европы во второй половине
XVIII в. В рассказах и мемуарах того времени оно нередко связывается с
вещими снами, с появлением таинственных незнакомцев- посланников "иного
мира", чародеев, ясновидцев, призраков, а порою и умалишенных,
подсказывающих разорившемуся игроку "верные", беспроигрышные карты. Один из
подобных анекдотов, фигурирующий в жизнеописании Калиостро, использован
Пушкиным в "Пиковой даме".
Эти рассказы свидетельствуют не только о повышенном интересе к широко
распространенному социально-бытовому явлению, принявшему накануне
Французской революции угрожающие масштабы, но и о попытках философски
осмыслить его, связав стихию случайности, воплощенную в карточной игре, со
сферой сверхъестественного, иррационального. Тема азартной игры (в качестве
таковой чаще всего выступает фараон, фигурирующий и в "Пиковой даме"),
постепенно приобретающей таинственную, непостижимую власть над душой
человека, его поступками и судьбой, осмысляется как воплощение слепых сил,
враждебного рока, противостоящего разуму, сознательной свободной воле и
нравственному началу.
Вместе с тем игра в этом мистическом истолковании обладает своими
собственными внутренними законами, своей логикой, скрытой от непосвященных и
выраженной в абстрактных числовых символах. Значение этих символов, а
следовательно, и управление случайностью азартной игры, доступно существам,
наделенным высшим магическим знанием. Отражение этих представлений мы видим
и во "Влюбленном дьяволе".
Таким образом, ощущение фантастики пронизывает реальную жизнь в самых,
казалось бы, бытовых ее проявлениях. Фантастика перестает быть
иносказательным приемом, затейливой виньеткой к развлекательной истории в
духе литературы рококо, а становится элементом мировоззрения, осмысления
действительности, предвещая в этом отношении эпоху романтизма.
Именно такую, существенно новую для французской литературы XVIII в.
функцию фантастики мы видим в повести Казота.
Уже в двух более ранних его произведениях - поэме "Оливье" и романе
"Импровизированный лорд" - встречаются элементы фантастики, включенные в
повествование, претендующее на достоверность - историческую или бытовую.
Однако там фантастика получает рационалистическую мотивировку, оказывается
мнимой, разоблачается как обманчивая видимость.
Сочетание "сверхъестественного" сюжетного мотива с привычными формами
рационалистического художественного мышления роднит оба этих произведения
Казота с английским готическим романом, возникающим в эти же годы (любопытно
отметить, что французский перевод "Замка Отранто" Уолпола вышел в том же
1767 г., когда был написан "Импровизированный лорд").
Элементы "готики" с ее специфическими аксессуарами - средневековыми
руинами, призраками, кровавыми злодеяниями и последующим неотвратимым
возмездием, нашли свое отражение и в двух балладах, введенных в поэму
"Оливье". Баллады эти написаны в народном стиле, с характерным для
фольклорной традиции припевом, не связанным с содержанием строфы; язык
изобилует архаизмами и отклонениями от литературной нормы. Они представляют
собой своеобразное и изолированное явление на фоне французской поэзии того
времени, игнорировавшей народное поэтическое творчество как наследие
"варварского" средневековья. Впоследствии на эти баллады обратил внимание
поэт-романтик Жерар де Нерваль, знаток и ценитель французского фольклора,
написавший большой биографический очерк о Казоте для нового издания
"Влюбленного дьявола" (1845).
Таким образом, в творчестве Казота скрещиваются самые разнообразные
тенденции, свойственные европейской предромантической литературе.
В повести "Влюбленный дьявол" соотношение фантастики и реальности
существенно иное, нежели в более ранних произведениях. Здесь Казот уже не
прибегает к рационалистической мотивировке и разоблачению мнимой фантастики.
Напротив, с самого начала мир сверхъестественных явлений и духов выступает
как реально существующий. К нему испытывает непреодолимое влечение
любознательный герой повести - молодой знатный испанец дон Альвар.
Фантастика проходит сквозь всеповествование не как внешняя орнаментальная
подробность, а как равноправный элемент человеческого бытия, воплощенный в
Бьондетте - таинственном существе, обладающем загадочной властью и вместе с
тем наделенном конкретными психологическими и бытовыми чертами живой
женщины. Прелестная девушка, называющая себя сильфидой и оказывающаяся в
финале повести самим Вельзевулом, страстно любящая и одновременно деловито
предусмотрительная в практических вопросах, самоотверженно преданная и
вместе с тем весьма сведущая в эротических соблазнах, смиренно безропотная
вначале и требовательно-деспотичная в конце, - этот сложный, сотканный из
противоречий образ сочетает в себе жизненную реальность и психологическое
правдоподобие, напоминающие героиню замечательной повести аббата Прево
"Манон Леско", с таинственным ореолом, предвещающим романтические новеллы
Гофмана, Фуке, Шарля Нодье и Жерара де Нерваля.
Все действие "Влюбленного дьявола" строится на борьбе дона Альвара,
воспитанного в добрых традициях здравого смысла и дворянского кодекса чести,
с иррациональным началом, воплощенным в его соблазнительнице Бьондетте,
создании, порожденном его собственным; случайным капризом и самоуверенным
бахвальством во время таинственного приключения в развалинах Портичи.
Фантасмагория волшебного пиршества с внезапным превращением мрачной
пещеры в роскошно убранный зал, белой собачонки в хорошенького пажа, пажа в
знаменитую певицу и т. п., весь этот эпизод, выдержанный в традиционном
стиле волшебных сказок, незаметно переходит в плоскость совершенно реальных
бытовых фактов, обстоятельств, отношений повседневной жизни. Возвращение
дона Альвара в казарму, просьба мнимого пажа соблюсти приличия и пощадить
его репутацию, игривая ночная сцена со сломанной кроватью - все это должно
подчеркнуть подлинность того невероятного, что происходит с героем, и прежде
всего - реальность самой Бьондетты.
Фантастическая героиня повести все время выступает в обрамлении зримых,
конкретных вещей, ощутимых внешних деталей, которые должны подтвердить
достоверность ее физического существования: табурет у клавесина слишком
низок, и она кладет на сиденье толстую нотную тетрадь, у нее нет гребня, и
она расчесывает волосы руками, ее ранят - она истекает кровью. Сам дон
Альвар, с первых же минут убежденный в ее зловещем происхождении, не может
удержаться от замечания: "Вы бегаете по полу босиком, вы можете
простудиться".
Эта конкретность бытовых деталей сопутствует всему дальнейшему ходу
повествования. Венеция с ее гондолами и игорными домами, куртизанками и
наемными убийцами, банкирскими конторами и карнавальным разгулом служит тем
реальным фоном, на котором развертывается фантастическая история
"влюбленного дьявола" - история постепенного завоевания дона Альвара его
соблазнительницей. С таким же бытовым правдоподобием дан и заключительный
эпизод крестьянской свадьбы а Эстрамадуре с народными песнями, пляской,
непринужденно и красочно воспроизведенной атмосферой сельского праздника
(кстати сказать, мотив, совершенно необычный во французской литературе XVIII
в.). Только появление гротескно очерченных фигур двух цыганок вносит в эту
колоритную сцену элемент зловещей фантастики.
Вплоть до последних страниц повести фантастика тесно переплетается с
реальностью, так и не получая никакого убедительного, "разумного"
объяснения. После окончательной победы над добродетелью Альвара Бьондетта,
на глазах у своего возлюбленного, вновь превращается в безобразную голову
верблюда и исчезает, но в глазах хозяина фермы и жителей окрестных деревень
она по-прежнему остается знатной дамой, щедро заплатившей за ночлег и
торопящейся в свой родовой замок. А между тем сами эти участники свадебного
пира и очевидцы ее поспешного отъезда оказываются, в свою очередь,
иллюзорными видениями, возникшими в воображении героя в результате
колдовских чар. Вполне реальный возница, доставивший его в родительский
замок, исчезает прежде, чем кто-либо посторонний, непредвзятый мог бы
подтвердить подлинность его существования.
Ощущение непостижимости, невероятности всего происходящего не покидает
Альвара с первых минут появления Бьондетты, и самым невероятным кажется она
сама, с ее страстной преданностью и покорным самоотречением. Ни трогательные
заботы Бьондетты, ни ее откровенный рассказ о своем сверхъестественном
происхождении не могут внести ясность в смятенную душу Альвара. "Все это
кажется мне сном, - думает он, - но разве жизнь человеческая что-либо иное?
Просто я вижу более удивительный сон, чем другие люди, - вот и все... Где
возможное?.. Где невозможное?.."
Мотив сновидения, нередко выступающий в более ранних произведениях
Казота как реальное истолкование отдельного фантастического происшествия,
превращается здесь в целую концепцию, в способ истолкования жизни вообще -
грань между иллюзией и действительностью стирается.
Новизна повести Казота проявляется и в трактовке любовной страсти. Если
для дона Альвара - истинного сына своего фривольного века - она выступает
прежде всего как плотский соблазн, постепенно приобретающий характер
наваждения, то со стороны Бьондетты (по крайней мере в первой половине
повести) она предстает как самозабвенное служение любимому существу, как
жертвенное начало, воплощенное в женском образе и впоследствии
поэтизированное в творчестве романтиков. Бьондетта безропотно терпит все
унижения, которым подвергает ее Альвар, его грубость, равнодушие, измену.
Она добровольно приносит в жертву своей любви удел неземного существа,
обитающего в царстве духов и стихий, и в ответ встречает лишь недоверие и
отчужденность. В этом смысле она отдаленно напоминает героиню знаменитой
романтической повести Фуке "Ундина" (1811), переложенной на русский язык в
стихах В. А. Жуковским. Кстати сказать, сведения о "духах стихий" - сильфах,
гномах, саламандрах и ундинах - Фуке, подобно Казоту, почерпнул из сочинений
Парацельса.
Что касается поучительной моралистической концовки "Влюбленного
дьявола", до известной степени нейтрализующей эмоциональное впечатление от
предшествующего повествования, то сам автор в своем ироническом "Эпилоге"
дает весьма двусмысленную и неопределенную интерпретацию развязки и
предостерегает читателя от чересчур досконального раскрытия аллегорий.
Несколько определеннее он высказался в предисловии, посвященном в
основном характеристике гравюр, которыми было иллюстрировано первое издание:
"Остановимся на этом и скажем лишь одно слово по поводу самой книжки.
Она была задумана в одну ночь и написана за один день. Не в пример обычному,
это отнюдь не грабеж, учиняемый над автором, он написал ее ради собственного
удовольствия и отчасти в назидание соотечественникам, ибо она исполнена
нравственного смысла. Стиль ее стремительный, в ней нет ни модного
остроумия, ни метафизики, ни учености, еще менее изящных кощунств и
философских дерзостей; всего лишь одно маленькое убийство из-за угла, чтобы
не слишком противоречить современным вкусам, - вот и все. Должно быть, автор
почувствовал, что "человек, потерявший голову от любви, уже и так достоин
сожаления; но когда хорошенькая женщина влюблена в него, ласкает его,
преследует, вертит им, как угодно, и во что бы то ни стало хочет влюбить его
в себя, - тогда это дьявол.
"Немало французов, умалчивающих об этом, побывали в таинственных
гротах, произносили там свои заклинания, встречались с отвратительными
чудовищами, которые, оглушив их своим страшным Che vuoi? в ответ на их
слова, показывали им маленькое животное тринадцати или четырнадцати лет
отроду. Оно красиво, его уводят с собой, купают, одевают по моде, нанимают
всевозможных учителей; деньги, контракты, особняки - все пущено на ветер;
животное становится хозяином, хозяин - животным. Но почему же? А потому, что
французы не испанцы; потому что дьявол хитер; потому что он не всегда так
страшен на вид, как его малюют".
"Влюбленный дьявол" неоднократно переиздавался при жизни автора и затем
в XIX в. Однако примечательно, что влияние его сказалось на английской и
немецкой литературе раньше, чем на французской. Это несомненно объясняется
ярко выраженным предромантическим характером повести, отвечавшим тенденциям
литературного развития Англии и Германии на рубеже XVIII-XIX вв. и пока еще
чуждым Франции.
Так, совершенно очевидные сюжетные заимствования из "Влюбленного
дьявола" мы встречаем в романе Льюиса "Монах" (1795). В одном из последних
рассказов Э. Т. А. Гофмана "Дух стихий" повесть Казота упоминается как
сюжетный источник, и сами персонажи проводят параллель между своими
переживаниями и чувствами Альвара и Бьондетты.
Во Франции первым испытал на себе ощутимое влиядие творчества и
личности Казота представитель старшего поколения романтиков - Шарль Нодье,
отдавший дань фантастике в своих новеллах ("Трильби", "Смарра" и др.). Перу
Нодье принадлежит также обширный фрагмент неоконченного биографического
романа "Господин Казот" (1836). Его примеру последовал один из младших
романтиков Жерар де Нерваль, включивший свой очерк о Казоте в книгу
"Иллюминаты" (1852) наряду с романизованными биографиями Калиостро и Ретифа
де ла Бретона. Реминисценции и цитаты из "Влюбленного дьявола" (чаще всего
знаменитое Che vuoi?) мы встречаем и в лирической поэзии XIX и XX вв. - у
Бодлера и Г. Аполлинера.
В России первый анонимный перевод "Влюбленного дьявола" появился еще в
1794 г. Он имелся, наряду с полным 4-томным французским собранием сочинений
Казота, в библиотеке Пушкина и, возможно, подсказал ему заглавие поэмы
"Влюбленный бес", сохранившейся в виде чернового фрагмента.
Вновь интерес к Казоту в русской литературе пробудился в эпоху
символизма. В 1915 г. в журнале "Северные записки" (ЭЭ 10-11) появился новый
перевод "Влюбленного дьявола" со вступительной статьей Андрея Левинсона.
"Ватек. Арабская сказка" Уильяма Бекфорда, последняя по времени повесть
в настоящем издании (Vathek. Conte arabe, 1787), - обязана своей темой
развитию "ориентализма" в европейских литературах XVIII в.
Интерес к восточной тематике был связан с колониальной экспансией
Франции и Англии, вытеснивших сперва Португалию и Испанию, потом Голландию
из положения ведущих колониальных государств. Развитие торговых связей с
Ближним и Средним Востоком, описания путешествий в Турцию, Персию, Индию,
Китай, Сиам, пышные посольства восточных государей привлекали внимание к
этому незнакомому миру. К концу XVII-началу XVIII в. относятся и первые
научные востоковедческие труды. По арабскому (мусульманскому) востоку
главным источником осведомления становится замечательная для своего времени
"Восточная библиотека", энциклопедический словарь французского ориенталиста
д'Эрбело (D'Hеrbelot. Bibliotheque Orientale. Dictionnaire Universel
contenant generalement tout ce qui regarde la connaissance des peuples de
l'Orient, 1697).
Продолжателем д'Эрбело, арабистом по специальности, был и Галлан,
первый переводчик на французский язык сказок "Тысячи и одной ночи"
(1704-1717, 12 томов). Его перевод, умело приспособлявший арабский оригинал
к французским литературным вкусам XVIII в., имел огромный международный
успех и положил начало моде на "восточные сказки". За ним последовали
"История персидской султанши и ее везиров. Турецкие сказки", одна из версий
популярной в средневековой Европе "Повести о семи мудрецах", в переводе
другого выдающегося французского ориенталиста Пети де ла Круа (Petit de La
Croix), и его же перевод сборника "Тысяча и один день. Персидские сказки"
(1710-1712), представлявшего продолжение "Тысячи и одной ночи". За ними
последовал на протяжении первой половины XVIII в. длинный ряд "татарских",
"могольских", "китайских", "индийских", "перуанских" и других сказок под
аналогичными заглавиями: "Тысяча и один час", "Тысяча и один вечер", "Тысяча
и одна любовная милость", "Тысяча и одна глупость" и т. п. или под другими,
подсказанными той же "восточной" традицией: "Приключения Зелоиды и
Аманзарифдины" (1715), "Приключения Абдаллы, сына Ханифа" (1712-1714),
"Путешествия и приключения трех принцев из Серендиба" (1719) и многие
другие. Большая часть этих книг представляет собрание рассказов с
обрамлением типа "Тысячи и одной ночи". Переводы вскоре вытесняются
подражаниями или самостоятельным творчеством на восточные мотивы; популярные
любовные сюжеты европейских новеллистов эпохи Возрождения перелицовываются
на восточный лад. Среди писателей, выступавших с такими мнимыми восточными
рассказами, могут быть названы, в частности, Уолпол и Казот.
Очень быстро этот модный жанр получил распространение и в Англии.
Переводы с французского языка на английский следовали по пятам за
оригиналами. Английская версия "Тысяча и одной ночи" Галлана ("Arabian
Nights Entertainments", вскоре после 1704 г.) выдержала несколько изданий,
за ней последовали "турецкие" и "персидские" рассказы Пети де ла Круа
(1708-1714), с полной свитой "китайских", "могольских", "татарских" и других
"повестей" (по-английски: "tales").
Обращение писателей эпохи Просвещения к восточным темам обозначало
прежде всего обогащение повествовательной прозы большим разнообразием
развлекательных сюжетов, занимательными приключениями, часто эротического
содержания, внешней декоративностью обстановки. По пути откровенной эротики
использованы были восточные сюжеты в знаменитых в свое время "галантных
романах" Кребильона-сына (1700-1777), но также частично в произведениях
Монтескье и Дидро ("гаремные" мотивы давали для этого богатый и эффектный
материал).
Более принципиальное для просветительской литературы значение имело
расширение географического и культурного кругозора, более широкое и
универсальное понимание "общечеловеческой" природы разума, не ограниченного
узкими местными национальными и историческими рамками. "Философский роман"
эпохи Просвещения охотно пользуется сопоставлением религий, политического
строя, обычаев и моральных норм европейских и восточных народов для показа
их относительной и местной ограниченности и противопоставления тому, что
мыслилось как разумное и общечеловеческое. Просветительская сатира
вкладывает в уста "восточного человека", как носителя природного здравого
смысла, критику религиозных, моральных и социальных предрассудков
современного европейского общества, либо, напротив, давая критику восточных
нравов, она имеет в виду пороки европейской цивилизации ("Персидские письма"
Монтескье, 1721). В философских романах Вольтера носителем общечеловеческого
идеала разума и добродетели становится восточный мудрец ("Задиг", 1747).
В сущности, восточная фабула и восточный колорит не имеют в этих
произведениях самостоятельного художественного значения: они являются своего
рода аллегорическими апологами или баснями на морально-философскую тему.
В литературе английского Просвещения XVIII в. господствуют в этом
смысле французские традиции: аллегорические восточные притчи Аддисона
("Видение Мирзы" в моральном еженедельнике "Зритель", 1711). "Гражданин
мира" Голдсмита (1762) и поучительная повесть Самуэля Джонсона "Расселас"
(1759) следуют тем же принципам, как Монтескье и Вольтер.
Предпосылки для самостоятельного художественного использования
восточного материала впервые создаются в период предромантизма. От "Ватека"
Бекфорда ведет начало романтическая трактовка восточной тематики - с
перспективой дальних странствий и волнующих приключений, местным колоритом,
любовной романтикой и фантастикой.
Автор "Ватека" Уильям Бекфорд (William Beckford, 1760-1844) по своему
происхождению связан был с колониальной "экзотикой", вступившей в XVIII в. в
круг интересов просвещенного европейца, хотя он сам ни разу в жизни не
побывал на родине своих предков.
Бекфорды впервые упоминаются в середине XVII в., когда родоначальник
этой торговой династии переселился вместе со своей семьей на о. Ямайку, в
новую, недавно захваченную англичанами колонию в Карибском море. Богатство
Бекфордов сложилось вместе с развитием английской колониальной торговли на
огромных землях, захваченных под сахарные плантации и обрабатываемых дешевым
трудом импортированных из Африки черных рабов.
Отец писателя, Уильям Бекфорд, переселившийся в Англию, стал
ольдерманом и лордом-мэром Лондона (1762-1769). Он был в дружбе с лидерами
оппозиции, со старшим Питтом (крестным отцом его сына) и демократом
Уильксом, и славился независимостью политических взглядов, на которую ему
давало право его огромное состояние. В 1770 г. он стоял во главе делегации
Сити, явившейся к королю Георгу III с "ремонстрацией" (протестом). Когда
король отверг эту ремонстрацию, Бекфорд, вопреки придворному обычаю,
вторично попросил слова и напомнил королю о правах "его народа",
закрепленных в английской конституции и установленных "славной и необходимой
революцией" 1689 г., - слова, которые впоследствии высечены были на его
надгробном памятнике.
Богатство Уильяма Бекфорда старшего и его общественное положение
позволили ему породниться с высшей аристократией. В 1756 г. он женился на
Марии Гамильтон из старинного шотландского графского рода, происходившего по
женской линии от Стюартов. Один из членов этой семьи граф Антуан Гамильтон
эмигрировал во Францию вместе с королем Яковом II и прославился как
французский писатель, автор "Мемуаров графа де Грамона" (1713) и арабских
сказок "Contes de feerie", 1715, примыкающих к просветительской традиции,
которые оказали некоторое влияние на автора "Ватека". Двоюродный брат
Бекфорда, сэр Уильям Гамильтон, в течение долгого времени был английским
послом при Неаполитанском дворе; с его женой Катериной, которую юный Бекфорд
считал своим "добрым ангелом", его соединяла нежная дружба и переписка. Она
скончалась в 1782 г.; в истории более известна вторая жена английского
посла, знаменитая красавица Эмма Гамильтон, прославившаяся впоследствии как
возлюбленная адмирала Нельсона.
Когда отец Бекфорда умер, его сыну, будущему писателю, было только 10
лет, и он оказался, говоря словами Байрона, "самым богатым сыном Англии".
Годовой доход его владений в 1790-х годах, когда он достиг наивысшей точки,
исчислялся суммою в 120-150 тыс. фунтов стерлингов. Мальчик воспитывался
матерью в поместье Фонтхилл, близ г. Шефтсбери, в роскошном загородном
замке, недавно отстроенном его отцом с модной пышностью. По желанию матери,
не допускавшей, чтобы сын ее учился в "общественной школе" (public school),
он получил домашнее образование. Кроме английского, латыни и греческого, он
знал несколько европейских языков - французский, которым владел не хуже, чем
английским, итальянский, испанский, португальский, по своему почину выучился
двум восточным - арабскому и персидскому. Его обучали юриспруденции,
философии, естественным наукам, но больше всего он расширил свой
литературный горизонт широким и беспорядочным чтением. Он был также
дилетантом в живописи и особенно в музыке; по преданию, игре на фортепиано
его обучал восьмилетний Моцарт во время своих гастролей в Лондоне.
Вместо университета юный Бекфорд был отправлен в 1777 г. в заграничное
путешествие в Швейцарию. С этого времени до конца 90-х годов он почти каждый
год ездил за границу - в Швейцарию, Италию, Париж, с 1787 г. - в Португалию
и Испанию. В промежутке между этими путешествиями он жил в Фонтхилле,
устраивая в своем замке блестящие празднества для молодых людей своего
круга, ухаживал за красавицей Луизой Бекфорд, женой своего двоюродного
брата, которая в течение нескольких лет была его возлюбленной; переписка с
ней из-за границы ярче всего отражает его сентиментально-романтические
настроения.
В 1784 г., когда Бекфорду было двадцать четыре года, в его жизни
произошло событие, наложившее печать на всю его дальнейшую судьбу. Его
дружба с сыном лорда Бодуэна, Уильямом, мальчиком школьного возраста,
обратила на себя общественное внимание. Существует предположение, что
скандал был намеренно раздут политическими противниками Бекфорда, которому
предстояло получить титул лорда - опасением возможности политической карьеры
талантливого и богатого молодого человека в рядах политической оппозиции, к
которой принадлежали друзья его отца. В конце концов Бекфорду, по настоянию
семьи, пришлось покинуть Англию; за ним вскоре последовала в добровольное
изгнание и его молодая жена, скончавшаяся через два года в Италии.
Бекфорд всю остальную жизнь прожил одиноким; вопреки своему желанию он
должен был отказаться от большой политической карьеры и, несмотря на свое
баснословное богатство, остался навсегда окруженным холодом отчуждения и
молчаливого осуждения того общества, к которому принадлежал по рождению. Он
не был в полном смысле изгнанником из Англии, как Байрон, с судьбой которого
его жизнь имеет известное внешнее сходство. Он мог периодически наезжать в
Англию и во второй половине своей жизни окончательно поселился в своем
поместье, сохранив, однако, привычки европейца-космополита, приобретенные в
течение долгой жизни за границей.
Годы французской революции, с 1789 по середину 1793, Бекфорд с
небольшими перерывами жил в Париже, где был свидетелем взятия Бастилии,
июньских дней, процесса и казни короля. При существовавших тогда враждебных
отношениях между торийской Англией и революционной Францией такое длительное
проживание богатого англичанина в революционной столице не может не
показаться удивительным. По-видимому, однако, Бекфорд рассматривался в
якобинских кругах как человек, сочувствующий революции. Он дружил с
якобинцем Сантерром, начальником национальной гвардии в дни казни Людовика
XVI, и с членами секции "Брут" парижской коммуны, и в официальных документах
эпохи о нем говорится, как об "англичанине, пользующемся общим уважением за
свои революционные принципы". "Вдохновленный любовью к свободе, он собирался
купить национальные именья, чтобы окончательно обосноваться во Франции, но,
не найдя таких, которые пришлись бы ему по вкусу, вынужден был силою
обстоятельств вернуться в Англию". В паспорте, который был выдан ему
революционными инстанциями, Бекфорд был обозначен как "иностранец, с которым
Франция расстается с сожалением".
Трудно сказать, насколько принципиальными и глубокими были в то время
революционные симпатии Бекфорда. Следует, однако, отметить, что по своему
мировоззрению он был, по-видимому, не только "вольнодумцем", но и атеистом.
Уже в глубокой старости на смертном ложе он категорически отверг "утешения
религии", отказавшись от причастия как по англиканскому, так и по
католическому обряду.
Последним долговременным приютом Бекфорда за границей были Португалия и
Испания. В первый раз он попал в Лиссабон еще в 1787 г. в конце первого
периода своего изгнания из Англии с намерением ехать оттуда в Ямайку, в свои
владения. Но план этого экзотического путешествия оказался неосуществленным,
как и поездка на о. Мадейру, потому что Бекфорд испугался длительной и в то
время небезопасной поездки через океан. Во второй раз он провел в Португалии
и Испании два с половиной года (1793-1796). Он выстроил себе роскошный замок
над морем, близ устья Тахо, развалины которого воспел впоследствии Байрон в
"Чайльд-Гарольде". Поддерживая отношения с двором и правящими кругами, он
надеялся, по-видимому благодаря своему богатству и личным связям, сделать
здесь придворную и политическую карьеру, оказавшуюся невозможной на родине.
Но враждебное отношение английской дипломатии к его планам не позволило ему
и на этот раз найти удовлетворение своему честолюбию и жажде деятельности.
Пребывание Бекфорда на Пиренейском полуострове обогатило его лишь новыми
историческими и художественными впечатлениями, отразившимися в его письмах к
друзьям.
По возвращении из Португалии в конце 1796 г. Бекфорд окончательно
поселяется в своем поместье в Фонтхилле. Уже несколько лет он носился с
мыслью вместо помещичьего дома своего отца построить себе дворец по своему
вкусу, в модном готическом стиле, но во много раз превышающий по своим
размерам, роскоши и красоте маленький замок "этого старого дурака Уолпола",
как он презрительно называл своего предшественника. В качестве строителя
Бекфорд еще в 1791 г. пригласил президента Британской Академии художеств,
знаменитого архитектора Джемса Уайата, прославившегося в качестве мастера
готических построек. С конца 1796 г. строительство развернулось полным ходом
по плану Уайата, но с поправками, которые беспрестанно вносил нетерпеливый
хозяин. Все место будущей постройки заранее было обнесено стеной высотой в
12 футов, препятствовавшей непрошеным визитам любопытных соседей и туристов.
На строительстве было занято одновременно около 500 рабочих, частично
снятых, по распоряжению Уайата, с королевских построек. Бекфорд был щедр в
соответствии со своим богатством и много раз подчеркивал, что своей затеей
он дает хлеб в голодное время бедному населению окружающих деревень. В 1800
г. постройка настолько подвинулась, что Бекфорд мог устроить в ней
торжественный прием в честь адмирала Нельсона и старого Уильяма Гамильтона с
его печально знаменитой женой. Строительство было полностью закончено лишь в
1807 г. В многочисленных готических залах "аббатства" Фонтхилл, в галереях,
рефектории, часовне, жилых комнатах размещены были огромные художественные
коллекции, собранные Бекфордом в его заграничных путешествиях: редкие
картины, старинные книги, предметы роскоши всякого рода. Интересно, что в
его библиотеке имелись почти все произведения поэта-художника Уильяма
Блейка, его "Песни невинности", пророческие книги и гравюры к чужим
произведениям. Блейк был в это время совершенно неизвестен своим
современникам: Бекфорд, по-видимому, сам открыл его, почувствовав в
мистической фантастике его гравюр родство со своими собственными восточными
фантазиями.
В архитектурном плане "аббатства" в особенности выделялась небывалой
высоты башня, идея которой, как и многое другое в постройке, подсказана была
Бекфорду "Ватеком". Первоначально она имела высоту 300 футов, строилась
очень поспешно и, недостаточно укрепленная, обрушилась через несколько
месяцев. Тогда Бекфорд приказал воздвигнуть вторую башню такой же высоты, но
более прочную. Эта последняя продержалась двадцать четыре года и упала уже в
то время, когда Бекфорд, потеряв значительную часть своих средств вследствие
неблагоприятной торговой конъюнктуры, вынужден был в 1823 г. продать
"аббатство" Фонтхилл со всеми его коллекциями за сумму в 330 тыс. фунтов
стерлингов другому представителю английской колониальной буржуазии,
"набобу", недавно разбогатевшему на торговле с Индией.
Вынужденный покинуть Фонтхилл, Бекфорд провел последние годы жизни в
небольшом поместье Ленсдаун, близ Бата, где он также вскоре занялся
постройкой дома по своему плану, на этот раз в новом, классическом вкусе. И
этот дом был окружен стеной и имел высокую башню, однако, в соответствии с
значительно более скромными масштабами новой постройки, высотою на этот раз
только в 130 футов. Сюда Бекфорд перевез свою библиотеку и остатки своих
художественных коллекций, и здесь он прожил до глубокой старости, встречаясь
с немногими близкими, одиноким осколком прошлых поколений.
Еще при жизни Бекфорда вокруг его имени стала складываться
биографическая легенда. Его несметные богатства в годы жизни в Фонтхилле
контрастировали с добровольной замкнутостью и одиночеством этой жизни. За
стенами его замков, закрытых для любопытных глаз, подозревали чудеса или
тайные преступления. Его долговременные путешествия за границу, в том числе
в революционный Париж, и неясные страницы его биографии вызывали любопытство
и кривотолки. Отщепенец от общества и полудобровольный изгнанник, он казался
самым существованием своим и судьбой воплощением индивидуалистического
протеста против моральных и общественных предрассудков дворянско-буржуазной
Англии, с чертами вольнодумства и аморализма, несвободного от позы, но во
многом родственного духу романтического индивидуализма более позднего
времени. В этом свете "Ватек", подобно романтическим поэмам Байрона, мог
восприниматься как личное признанье.
Большинство литературных произведений Бекфорда, как и Уолпола, являются
плодами досуга дилетанта, но дилетанта, гораздо более образованного,
оригинального и талантливого, чем автор "Замка Отранто". Бекфорд также был
мастером эпистолярного жанра, о чем свидетельствуют в особенности его ранние
письма из Швейцарии, адресованные Луизе Бекфорд, леди Гамильтон и другим
друзьям. Они проникнуты лиризмом, подернуты меланхолией, живо воспроизводят
живописные красоты природы и встречи с людьми. Эти письма послужили,
по-видимому, основным материалам для книги "Сны, мечты наяву и случайные
происшествия" ("Dreams, Waking thoughts and Incidents"), напечатанной в 1783
г. в 500 экземплярах, которые молодой Бекфорд сам изъял из печати, по
настоянию родных, после событий 1784 г., уничтожив в 1800 г. весь тираж,
кроме нескольких экземпляров, из которых один сохранился в Британском музее.
Другая группа переработанных автором писем, содержащих, наряду с
впечатлениями историко-биографического характера, более широкие картины
жизни современного общества, была опубликована Бекфордом в старости в форме
путевых очерков под заглавием: "Италия, с очерками Испании и Португалии"
(1834). Затем последовали "Воспоминания о путешествии в монастыри Альбокаса
и Баталья" (1835), в дальнейшем объединенные с ними в одной книге (1840).
Несколько переизданий свидетельствуют о читательском интересе к этим
произведениям популярного в эпоху романтизма жанра.
Особый интерес представляют сочинения Бекфорда на восточные темы.
Сохранилось десять переводов сказок типа "Тысяча и одной ночи", сделанных им
в молодые годы (между 1780 и 1783 г.), по арабским рукописям, приобретенным
из наследия лэди Монтегю ("Wortley-Montague MSS"), в чтении которых Бекфорду
помогал, по его рассказам, "старый мусульманин Земир", поселившийся в его
поместье. Переводы были сделаны на французский язык и все остались в
рукописи, кроме "Истории Алрави", напечатанной по-английски в 1799 г. В
сущности, большая часть представляет не переводы в точном смысле, а
творческие переделки, в ряде случаев значительно отклоняющиеся от оригинала
и стилизующие его в духе XVIII в. и собственных вкусов и идей Бекфорда. В
этом смысле они являются первым опытом молодого писателя в манере "Ватека".
К ним примыкает относящаяся к тому же времени незаконченная рукопись
арабской сказки "История Дарианока, юноши из страны Гу-гу". Как оригинальное
произведение будущего автора "Ватека", эта сказка, также написанная
по-французски, представляет значительный интерес.
Дарианок, родившийся в стране "неверных", - атеист и считает все
религии одинаково "безумием". "Я не поклоняюсь никому, потому что не вижу
ничего, чему следует поклоняться". За это он осужден скитаться по земле,
пока воочию не убедится в существовании "высшего существа" - Аллаха. Эта
завязка мотивирует обширный цикл чудесных и занимательных приключений героя,
позволяющих развернуть ряд романических картин ориентальной экзотики,
интересующих автора не меньше, чем моральная цель его философского романа.
Жизненный опыт Дарианока не оправдывает оптимизма
просветителей-деистов. "Всюду - несправедливые войны, отец вооружается
против сына, брат отравляет брата - таковы дела королей Индии; ростовщики
сдирают кожу со своих жертв, жены отравляют мужей - прибавьте изнасилования,
кровосмешения и т. д. - все это показывает, что мы на хорошем пути". Герой
заключает: "Если нет бога - существует дьявол, его дела я видел воочию".
Рассказ имеет моральную развязку: в конце своих странствий Дарианок
попадает в страну добрых старцев, "почитателей солнца", и там он убеждается
в существовании бога, творца вселенной. Но эта развязка имеет искусственный
характер и не в состоянии перекрыть тех ярких картин царящего в мире зла,
которые больше всего занимают фантазию художника.
"Ватек", единственное произведение Бекфорда, пережившее своего
создателя, был написан в январе 1782 г. "за две ночи и один день", по
рассказам автора. Однако это сообщение вызывает критику, как и аналогичные
признания Уолпола и Казота: они должны были подчеркнуть спонтанный характер
творческого воображения писателя, его романтического вдохновения. Во всяком
случае, в апреле этого года Бекфорд продолжал работать над текстом своей
"восточной повести", а в следующие годы - над тремя большими вставными
новеллами, для которых она должна была служить обрамлением, в соответствии с
жанровыми образцами арабских и персидских сказочных сборников.
Первоначальный текст "Ватека", подобно одновременным переводам, был
написан по-французски, которым Бекфорд владел в совершенстве, - очевидно, в
связи с европейской традицией "восточных повестей" - от Галана до Вольтера.
Для перевода на английский язык он передал рукопись своему сотруднику
Самуэлю Хенли, который, воспользовавшись личными затруднениями Бекфорда,
связанными с событиями 1784 г., напечатал свой труд анонимно, без разрешения
автора, как "перевод неизданной рукописи". Возмущенный Бекфорд, боясь
потерять права на свое детище и не имея под руками французского оригинала,
захваченного Хенли, немедленно заказал французский перевод с английского,
который был напечатан в Швейцарии, в Лозанне, в конце 1786 г. Однако,
неудовлетворенный стилем своего швейцарского переводчика, он заново
отредактировал этот французский текст, воспользовавшись, по-видимому,
помощью известного французского писателя Себастьяна Мерсье. Это второе
французское издание, вышедшее в Париже уже в следующем, 1787 г., дает
окончательный "авторский" текст "Ватека" и в дальнейшем много раз
переиздавалось, как, впрочем, и английская версия Хенли.
"Ватек" существенным образом отличается от "восточных повестей" эпохи
Просвещения, с которыми он связан исторически. Романтическая экзотика
арабских сказок уже не является в нем абстрактной моральной аллегорией;
фантастический сказочный мир приобретает самостоятельное художественное
значение и реальные историко-этнографические черты. Знание арабских
первоисточников позволило Бекфорду воссоздать этот мир как бы изнутри; на
фоне идеализованного быта арабских сказок он широко использовал
мусульманскую мифологию, легенды и народные суеверия, с которыми ознакомил
его английский перевод Корана (The Koran, Translated into English by George
Sale. London, 1764) и словарь д'Эрбело, послуживший основой его научной
осведомленности. Чудесное выступает у него как составной элемент этого быта,
каким средневековые религиозные верования и суеверия явились бы в
произведении писателя-христианина.
Основная особенность этого чудесного - в его "демонической" окраске:
"тайны и ужасы" готического романа являются здесь в ориентальном облачении.
Халиф Ватек вслед за своей матерью, колдуньей Каратис, постепенно все более
подчиняется власти демонических сил, завлекающих его, после длинного ряда
кровавых преступлений, в "пламенные чертоги" Эблиса, падшего ангела,
Люцифера мусульманской мифологии, где он находит заслуженную кару. Жестокие,
страшные и отвратительные сцены, участником которых он становится на пути
своем к гибели, являются воплощением зла, царящего на земле. Гибель Ватека
порождена его гордыней, тщеславием, жаждой наслаждения, безграничным
своеволием - его демоническим аморализмом. Однако в этом аморализме
проступают черты индивидуалистического бунта против господствующей религии и
морали, тех поисков запретных знаний и неизведанных наслаждений, которые
роднят героя Бекфорда с немецким чернокнижником Фаустом, как и он, согласно
легенде, продавшим душу дьяволу за призрак недоступного человеку
безграничного знания и счастия. Эти черты романтического индивидуалиста,
героического злодея и бунтаря, выступают в образе халифа особенно ярко,
когда перед эбеновыми вратами, ведущими в чертоги Эблиса, он в последний раз
отвергает увещания доброго гения и надежду на спасение: "Я пролил море
крови, чтобы достичь могущества, которое заставит трепетать тебе подобных;
не надейся, что я отступлю, дойдя до самой цели, или что я брошу ту, которая
для меня дороже жизни и твоего милосердия. Пусть появится солнце, пусть
освещает мой путь, мне все равно, куда он приведет". Когда халиф и его
возлюбленная Нурониар спускаются в "дворец подземного пламени", "оба
нечестивца шли гордо и решительно. Сходя при ярком свете этих факелов, они
восхищались друг другом и в ослеплении своим величием готовы были принять
себя за небесные существа". Соответственно этому и "грозный Эблис", злой
демон, изображен Бекфордом в романтически идеализованном образе. "Он казался
молодым человеком лет двадцати; правильные и благородные черты его лица как
бы поблекли от вредоносных испарений. В его огромных глазах отражались
отчаяние и надменность, а волнистые волосы отчасти выдавали в нем падшего
Ангела Света. В нежной, но почерневшей от молний руке он держал медный
скипетр, пред которым трепетали чудовищный Уранбад, африты и все силы тьмы".
Адские муки, на которые осуждены обитатели его дворца - это неутолимый
огонь, горящий в их сердцах, и они скитаются по пышным и мрачным подземным
чертогам, прижимая правую руку к сердцу, томимому неугасимым пламенем.
Однако при всем том образ Ватека отнюдь не идеализован. В нем
подчеркнуты черты восточного деспота, жестокого, трусливого, сластолюбивого
и прожорливого и в то же время смешного в своих претензиях на
сверхчеловеческое величие и предсказанную планетами "удивительную
будущность". Так, взойдя на высокую башню, построенную им в подражание
легендарному Немвроду "из дерзкого любопытства, желающего проникнуть в тайны
Неба", Ватек готов был "поклониться себе как богу, но, взглянув вверх,
увидел, что звезды так же далеки от него, как и от земли".
Это ироническое снижение, ограничивающееся иногда насмешливой
интонацией, унаследовано Бекфордом от просветительского романа, с его
внутренне скептическим отношением к восточной тематике. Но в художественной
ткани повести Бекфорда функция этого приема гораздо сложнее. Волшебное и
романическое сочетается в нем с иронической игрой и комическим гротеском,
кровавые и безобразные жестокости - с сентиментально-идиллическими сценами.
Искусство Бекфорда в своей сложности и противоречивости не укладывается в
рамки рационалистической эстетики просветительского классицизма.
Обязательная моральная концовка присутствует и здесь. "Такова была и
такова должна быть кара за разнузданность страстей и за жестокость деяний;
таково будет наказание слепого любопытства тех,, кто стремится проникнуть за
пределы, положенные создателем познанию человека; таково наказание
самонадеянности, которая хочет достигнуть знаний, доступных лишь существам
высшего порядка, и достигает лишь безумной гордыни, не замечая, что удел
человека - быть смиренным и неведущим".
Однако эти силы добра не нашли себе убедительного воплощения в романе
Бекфорда. Добрые карлики и эмир Факреддин с его напускным мусульманским
благочестием изображаются автором не без иронии. А маленький Гюльхенруз и
мальчики, спасенные благодетельным гением из рук жестокого Гяура и
проводящие века "в тихом покое и счастье блаженного детства", "в убежище
вечного мира", остаются идиллическим эпизодом, который вряд ли может
претендовать на глубокое мировоззренческое значение.
Следуя традиции жанра "восточных сказок", Бекфорд предполагал включить
в рамки "Ватека" три вставные новеллы - историю трех принцев, осужденных на
вечные муки в чертогах Эблиса, которые поочередно рассказывают халифу свою
судьбу. При жизни автора эти новеллы оставались в рукописи и частично не
закончены. Они написаны в стиле "Ватека", с присущим Бекфорду художественным
мастерством, но беднее мыслью и более запутаны по своему сюжету; скитания
героев, их преступления и любовные заблуждения составляют их главное
содержание. В 1818 г. поэт Самуэль Роджерс слушал в чтении автора одну из
них - "Историю принцессы Зулкаис и принца Калилы", повесть о преступной
любви брата и сестры, показавшуюся ему "прекрасной". Байрон, которому он
сообщил об этом, захотел познакомиться с рукописью, но Бекфорд отказал ему
под каким-то предлогом. По-видимому, он медлил с публикацией, опасаясь
обвинений в безнравственности. Повести были впервые опубликованы по рукописи
в 1912 г. на французском языке с английским переводом издателя через много
лет после смерти автора.
В свое время влияние Бекфорда сказалось прежде всего на развитии
романтического ориентализма, в особенности в творчестве Байрона, который был
поклонником не только "Ватека", но и личности его творца. Проезжая мимо
берегов Португалии, он вспоминает о нем, как уже было сказано, в двух
строфах "Чайльд-Гарольда" (песнь I, 22-23). В "Гяуре" реминисценции из
"Ватека" особенно многочисленны: так, душевные муки героя сравниваются с
участью грешника, осужденного скитаться, с неугасимым пламенем в сердце,
вокруг престола Эблиса. Байрон восторгался ориентализмом "Ватека". "По
точности и правильности костюма, красоте описаний и силе воображения эта
повесть, восточная и возвышенная больше, чем какие-либо другие, оставляет
далеко за собой все европейские подражания и обнаруживает столько признаков
оригинального, что всякий, кто побывал на Востоке, с трудом поверит, что это
не перевод".
Новым этапом в литературной судьбе "Ватека" было переиздание
французской версии в 1876 г. поэтом-символистом Стефаном Маларме,
сопроводившим свою публикацию биографией Бекфорда и высокой оценкой его
художественного мастерства и поэтического стиля, способности "удовлетворить
воображение предметами редкостными и грандиозными". Этим изданием датируется
возрождение "Ватека" как произведения "современного", перекликающегося
некоторыми сторонами с литературой европейского модернизма. С этим
возрождением связан и перевод "Ватека" на русский язык писателя Бориса
Зайцева, опубликованный издательством К. Некрасова в 1912 г. Перевод этот с
небольшими редакционными уточнениями помещен в настоящем издании.
Сопровождавший его литературный портрет автора "Ватека" известного
критика-модерниста П. Муратова изображал Бекфорда, в свете биографической
легенды, как современного эстета и декадента типа Оскара Уайльда.
Задачей настоящего издания, в котором "Ватек" Бекфорда выступает как
фантастическая повесть периода предромантизма в одном ряду с "Замком
Отранто" Уолпола и "Влюбленным дьяволом" Казота, является, в отличие от
попыток ложной модернизации этих произведений, восстановление правильной
исторической перспективы, которая может содействовать их более глубокому
пониманию как произведений своего времени.
Популярность: 8, Last-modified: Sun, 05 Oct 2003 14:25:44 GmT