написано в подражание манере Сервантеса, автора Дон Кихота

----------------------------------------------------------------------------
     ББК 84. 4ВЛ
     Ф51
     Перевод Н. Вольпин
     Генри Филдинг. Избранные сочинения.
     М., "Художественная литература", 1989 г.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------




     Так как простой английский читатель, возможно, держится иного понятия о
романе, чем автор этих небольших томов, и, значит, напрасно  станет  ожидать
такого развлечения, какого ему не доставят, да и не предназначены  доставить
последующие страницы, - то, может  быть,  не  лишним  будет  предпослать  им
несколько слов о литературе того рода, в котором  до  сей  поры  никто  еще,
насколько я помню, не пытался писать на нашем языке.
     Эпос, как и драма, делится на трагедию и комедию. Гомер, отец эпической
поэзии, дал нам образцы и того и другого; правда,  созданное  им  комическое
произведение безвозвратно потеряно, однако Аристотель сообщает, что оно  так
же относилось к комедии, как "Илиада" к  драме.  И  может  быть,  отсутствие
такого рода комических поэм у античных авторов  объясняется  именно  утратой
того первого образца, который,  сохранись  он  в  целости,  нашел  бы  своих
подражателей наравне с другими поэмами великого создателя прообразов.
     Далее, если эпос может быть  и  трагическим  и  комическим,  то  равным
образом, позволю я себе сказать, он возможен и в стихах и в прозе:  в  самом
деле, пусть не хватает ему одного из признаков, которыми критики  определяют
эпическую поэму, а именно метра, все же, когда в произведении содержатся все
прочие признаки, как фабула, действие, типы, суждения и слог, и  отсутствует
один только метр, - правильно будет, думается мне, отнести его к эпосу;  тем
более что ни один критик не почел нужным зачислить его в  какой-либо  другой
разряд или же дать ему особое наименование.
     Так   "Телемак"   архиепископа    Камбрейского    представляется    мне
произведением эпическим, как и  "Одиссея"  Гомера;  в  самом  деле,  гораздо
правильней и разумней дать ему такое же название, как тем произведениям,  от
которых он отличается только по одному признаку, нежели  объединять  в  один
разряд с теми, на какие он не походит  ничем:  а  таковы  объемистые  труды,
обычно именуемые романами, - "Клелия", "Клеопатра",  "Астрея",  "Кассандра",
"Великий Кир" и неисчислимое множество других, в  которых,  на  мой  взгляд,
содержится очень мало поучительного или занимательного.
     Итак, комический роман есть комедийная  эпическая  поэма  в  прозе;  от
комедии он отличается тем же, чем серьезная  эпическая  поэма  от  трагедии:
действию его свойственна большая длительность и больший охват; круг событий,
описанных в нем, много шире,  а  действующие  лица  более  разнообразны.  От
серьезного романа он отличается своею фабулой и действием: там они  важны  и
торжественны, здесь же  легки  и  забавны.  Отличается  комический  роман  и
действующими лицами, так как выводит особ низших сословий и,  следовательно,
описывает более низменные нравы, тогда как серьезный  роман  показывает  нам
все самое высокое.  Наконец,  он  отличается  своими  суждениями  и  слогом,
подчеркивая не возвышенное, а смешное. В слоге, мне думается,  здесь  иногда
допустим даже бурлеск, чему немало встретится примеров в этой книге,  -  при
описании битв и в некоторых иных местах, которые  не  обязательно  указывать
осведомленному в классике читателю, для развлечения коего главным образом  и
рассчитаны эти пародии или шуточные подражания.
     Но допустив такую манеру кое-где в нашем слоге, мы в области суждений и
характеров тщательно ее избегали: потому что здесь это всегда  неуместно,  -
разве что при сочинении бурлеска, каковым этот наш труд отнюдь не  является.
В самом деле, из всех типов литературного письма нет  двух,  более  друг  от
друга отличных, чем комический и бурлеск; последний всегда  выводит  напоказ
уродливое и неестественное, и здесь, если разобраться, наслаждение возникает
из неожиданной нелепости, как, например, из того, что низшему  придан  облик
высшего,  или  наоборот;  тогда  как  в  первом  мы  всегда  должны   строго
придерживаться природы, от правдивого подражания которой и будет проистекать
все удовольствие, какое мы можем таким образом доставить разумному читателю.
Есть причина,  почему  комическому  писателю  менее,  чем  всякому  другому,
простительно уклонение от природы: ведь серьезному поэту иной раз не  так-то
легко  встретить  великое  и   достойное;   а   смешное   жизнь   предлагает
внимательному наблюдателю на каждом шагу.
     Я заговорил здесь о бурлеске потому, что мне часто доводилось  слышать,
как присваивалось это наименование произведениям  по  сути  дела  комическим
из-за того только, что автор иногда допускал бурлеск в своем слоге; а  слог,
поскольку он является одеждой поэзии, как и одежда  людей,  в  большей  мере
определяет суждение толпы о характере (тут - всей поэмы, там  -  человека  в
целом), чем любое из их величайших  достоинств.  Но,  разумеется,  некоторая
игривость слога там, где характеры и чувства вполне естественны, еще не есть
бурлеск, - как другому произведению пустая  напыщенность  и  торжественность
слов при ничтожестве и низменности всего замысла не  дает  права  называться
истинно возвышенным.
     И мне думается, суждение милорда Шефтсбери о чистом бурлеске сходится с
моим, когда он утверждает, что  подобного  рода  писаний  у  древних  мы  не
находим. Но у  меня,  пожалуй,  нет  такого  отвращения  к  бурлеску,  какое
высказывал он; и не потому,  что  в  области  бурлеска  я  стяжал  на  сцене
некоторый успех, - нет, скорей потому, что ничто другое не дает  повода  для
столь искреннего веселья и смеха; а веселый смех, быть может, самое целебное
лекарство для духа и  больше  способствует  изгнанию  сплина,  меланхолии  и
прочих болезней, чем это обычно предполагают. Сошлюсь на то, что наблюдалось
многими: разве не правда, что  одни  и  те  же  люди  бывают  благодушней  и
доброжелательней в общении после того,  как  они  два-три  часа  услаждались
подобным веселым развлечением,  нежели  после  того,  как  их  дух  угнетали
трагедией или торжественным чтением?
     Но возьмем пример из другой области искусства, и тогда, быть может, это
различие выступит перед нами  отчетливей:  сопоставим  творения  комического
художника-бытописателя с теми  произведениями,  которые  итальянцы  называют
"caricatura"; здесь мы найдем, что истинное превосходство первых  состоит  в
более  точном  копировании  природы;  так  что  взыскательный  глаз   тотчас
отвергнет  всякое  "outre"  {Преувеличенное  (фр.).},  малейшую   вольность,
допущенную художником по отношению к этой "almae  matris"  {Матери-кормилице
(лат.).}. Между тем в карикатуре мы допускаем  любой  произвол;  цель  ее  -
выставить напоказ чудища, а не людей; и всяческие искажения и  преувеличения
здесь вполне у места.
     Итак: то, что есть карикатура в живописи, то бурлеск в словесности; и в
том же соотношении стоят комический писатель и комический художник. И  здесь
я замечу, что если в первом случае у  художника  есть  как  будто  некоторое
преимущество, то во втором оно на стороне писателя  -  и  притом  бесконечно
большее: потому что чудовищное много легче изобразить, чем описать;  смешное
же легче описать, чем изобразить.
     И хотя, быть может, комическое - будь то живопись или словесность -  не
действует так сильно на мускулы лица, как бурлеск или карикатура, все же,  я
думаю, надо признать, что  оно  доставляет  удовольствие  более  разумное  и
полезное. Тот, кто назовет остроумного Хогарта мастером бурлеска в живописи,
тот, по-моему, не отдаст ему должного; ибо, конечно  же,  куда  легче,  куда
менее достойно  удивления,  изображая  человека,  придать  ему  несообразных
размеров нос или другую черту лица либо выставить его в какой-нибудь нелепой
или уродливой позе, нежели выразить  на  полотне  человеческие  наклонности.
Почитается большой похвалой, если о живописце говорят, что образы  его  "как
будто дышат";  но,  конечно,  более  высокой  и  благородной  оценкой  будет
утверждение, что они "словно бы думают".
     Но вернемся назад. В область настоящего моего труда, как я уже  сказал,
входит только Смешное. И  читатель  не  сочтет  здесь  неуместным  некоторое
пояснение к этому слову, если вспомнит, как превратно понимают его  даже  те
авторы, которые избрали Смешное своим предметом: ибо чему же, как не  такому
непониманию,  должны  мы  приписать   многочисленные   попытки   высмеивания
чернейшей подлости и, что еще того хуже, самых страшных несчастий? Кто может
превзойти в нелепости автора, который напишет "Комедию о  Нероне  с  веселой
сценкой, где он вспарывает живот своей матери"? Или  что  могло  бы  сильнее
оскорбить человеческое чувство, чем попытка выставить на посмеяние  невзгоды
нищих и страдающих? А между тем читатель, даже не обладая большой ученостью,
без труда вспомнит ряд подобных примеров.
     Может  показаться  примечательным,   что   Аристотель,   так   любивший
определения и столь щедрый на  них,  не  почел  нужным  определить  Смешное.
Правда, говоря, что оно свойственно комедии, он  указал  между  прочим,  что
подлость не является предметом  Смешного;  но,  насколько  я  помню,  он  не
утверждает положительно, что же таковым является. Также  и  аббат  Бельгард,
написавший трактат по этому вопросу и показывающий в нем много разных  видов
Смешного, ни разу не проследил ни одного из них до истока.
     Единственный  источник  истинно  Смешного  есть   (как   мне   кажется)
притворство. Но хотя Смешное  и  возникает  из  одного  родника,  мы,  когда
подумаем  о  бесчисленных  ручьях,  на  которые  разветвляется  его   поток,
перестаем удивляться тому, сколько  можно  почерпнуть  из  него  наблюдений.
Далее,  притворство  происходит  от  следующих  двух  причин:  тщеславия   и
лицемерия; ибо как тщеславие побуждает нас надевать на себя личину  с  целью
снискать похвалу, так лицемерие заставляет нас избегать  осуждения,  скрывая
наши пороки под видимостью противоположных им добродетелей. И хотя  эти  две
причины часто смешивают (потому что различать их затруднительно), однако  же
и вызываются они совершенно  разными  побуждениями  и  в  проявлениях  своих
явственно различны: ибо в самом деле притворство, возникающее из  тщеславия,
ближе к правде, чем притворство другого вида; ему не приходится  бороться  с
тем сильным противодействием природы, с каким борется притворство  лицемера.
Нужно к тому же отметить, что притворство  не  означает  полного  отсутствия
изображаемых им качеств: правда, когда оно порождается лицемерием, оно тесно
связано с обманом;  однако  же  там,  где  его  источник  -  тщеславие,  оно
становится  сродни  скорее  чванству:  так,  например,  притворная  щедрость
тщеславного человека явственно отличима от притворной щедрости скупца; пусть
тщеславный  человек  не  то,  чем  он  представляется,  пусть  не   обладает
добродетелью, в какую он рядится, чтобы думали, будто она  ему  свойственна;
однако же наряд сидит на нем не так неловко, как на скупце,  который  являет
собою прямо обратное тому, чем он хочет казаться.
     Из распознавания притворства и возникает Смешное, - что всегда поражает
читателя неожиданностью и доставляет удовольствие; притом в большей  степени
тогда, когда притворство порождено было не тщеславием,  а  лицемерием;  ведь
если открывается, что человек представляет  собой  нечто  как  раз  обратное
тому, что он собой изображал, это более неожиданно и, значит, более  смешно,
чем если выясняется, что в нем маловато тех качеств, которыми  он  хотел  бы
славиться. Могу отметить, что наш Бен Джонсон, который лучше всех  на  свете
понимал Смешное, изобличает по преимуществу притворство лицемерное.
     И только при наличии притворства могут стать предметом смеха  житейские
невзгоды и несчастья или физические изъяны. Только человеку извращенного ума
безобразие, увечье или бедность могут казаться смешными сами по себе; и я не
думаю, чтобы хоть у одного человека в мире  встреча  с  грязным  оборванцем,
едущим в телеге, вызвала желание смеяться; но если вы  увидите,  как  та  же
фигура выходит из кареты шестерней или соскакивает с портшеза,  держа  шляпу
под мышкой, вы рассмеетесь - и с полным правом. Равным образом, если нам до-
ведется войти в дом бедняка и увидеть несчастную семью, дрожащую от стужи  и
мучимую голодом, это нас не расположит к смеху  (или  вы  должны  отличаться
поистине дьявольской жестокостью); но если в том же доме мы обнаружим  очаг,
украшенный вместо угля цветами, пустые блюда или фарфор на буфете  или  иное
какое-либо притязание на богатство и утонченность - в самих ли людях  или  в
обстановке, - тогда, право, нам  извинительно  будет  посмеяться  над  таким
фантастическим зрелищем.  Еще  того  менее  могут  быть  предметом  насмешки
физические изъяны; но когда безобразие  тщится  стяжать  славу  красоты  или
когда хромота силится  изобразить  ловкость,  -  вот  тогда  эти  несчастные
обстоятельства, сперва склонявшие нас к состраданию, начинают вызывать  одно
лишь веселье.
     Поэт проводит эту мысль еще дальше:

                  Ты тот, что есть, - тебя нельзя винить:
                  Виновен, кто не тот, кем хочет слыть.

     Если б размер  стиха  позволил  заменить  слова  "винить"  и  "виновен"
словами "высмеивать" и "смешон", мысль, пожалуй,  была  бы  еще  правильней.
Крупные  пороки  достойны  нашей  ненависти;  мелкие   недостатки   достойны
сожаления; и только притворство кажется мне подлинным источником Смешного.
     Но мне, пожалуй, могут возразить, что я,  наперекор  своим  собственным
правилам, изобразил в этом труде пороки - и пороки самые черные.  На  это  я
отвечу: во-первых, очень трудно описать длинный ряд человеческих поступков и
не  коснуться  пороков.  Во-вторых,  те  пороки,  какие  встречаются  здесь,
являются скорее случайным следствием той или иной человеческой слабости  или
некоторой шаткости, а не началом, постоянно существующим в душе.  В-третьих,
они неизменно  выставляются  не  как  предмет  смеха,  а  лишь  как  предмет
отвращения. В-четвертых, ими никогда не наделяется главное лицо, действующее
в данное время на сцене; и, наконец, здесь никогда порок  не  преуспевает  в
свершении задуманного зла.
     Указав, таким образом, в  чем  различие  между  "Джозефом  Эндрусом"  и
творениями авторов-романистов, с одной  стороны,  и  авторов  бурлеска  -  с
другой, и сделав несколько кратких  замечаний  (большее  не  входило  в  мои
намерения) об  этом  виде  словесности,  до  сих  пор,  как  я  отметил,  не
испытанном на нашем языке, - я предоставлю  благосклонному  читателю  судить
мою вещь на основе моих же замечаний и, не задерживая его дольше, скажу  еще
лишь несколько слов о действующих лицах своего произведения.
     Торжественно сим заявляю, что в  мои  намерения  не  входило  кого-либо
очернить или предать поношению: ибо, хотя здесь все списано с Книги  Природы
и едва ли хоть одно  из  выведенных  лиц  или  действий  не  взяты  мною  из
собственных наблюдений и опыта, - все же я всемерно постарался замаскировать
личности столь разными обстоятельствами,  званиями  и  красками,  что  будет
невозможно хотя бы  с  малой  степенью  вероятия  их  разгадать;  а  если  и
покажется иначе, то лишь там, где изображаемый недостаток так  незначителен,
что  является  только  слабостью,  над  которой  сам  обладатель  ее   может
посмеяться наравне со всеми.
     Что касается фигуры Адамса,  самой  примечательной  в  этой  книге,  то
подобной, мне думается, не встретишь ни в одной из ныне  существующих  книг.
Она задумана  как  образец  совершенной  простоты;  и  доброта  его  сердца,
расположив к нему всех хороших людей,  оправдает  меня,  надеюсь,  в  глазах
джентльменов  духовного  звания,  к  которым,  когда  они  достойны   своего
священного сана, никто, быть может, не  питает  большего  почтения,  чем  я.
Поэтому, невзирая на низменные приключения, в коих участвует мой герой,  они
мне простят, что я его  сделал  священником:  никакая  другая  профессия  не
доставила бы ему так много случаев проявить свои высокие достоинства.


                                Книга первая

                                  Глава I

            О биографиях вообще и биографии Памелы в частности;
             и попутно несколько слов о Колли Сиббере и других

     Старо, но правильно замечание, что примеры действуют на ум сильнее, чем
прописи. И если это справедливо для мерзкого  и  предосудительного,  то  тем
более для приятного и достохвального. Здесь  соревнование  возвышает  нас  и
непреодолимо побуждает к подражанию. Поэтому хороший человек есть живой урок
для всех своих знакомых, и в узком кругу он неизмеримо  более  полезен,  чем
хорошая книга.
     Но часто случается, что самые лучшие люди  мало  известны,  и,  значит,
полезный их пример не может оказать воздействия на многих; и  вот  тогда  на
помощь может быть призван писатель, который расскажет их историю и  нарисует
их привлекательные образы для тех, кому не выпало счастья  быть  знакомым  с
оригиналами портретов; таким образом, делая достоянием всего мира эти ценные
примеры, он может, пожалуй, оказать  человечеству  большую  услугу,  чем  то
лицо, чью жизнь он взял прообразом для своего повествования.
     В таком свете мне  представлялись  всегда  биографы,  описавшие  деяния
великих и достойных особ того и  другого  пола.  Я  не  стану  ссылаться  на
древних авторов, которых в наши дни читают мало, потому что  писали  они  на
забытых и, как думают обычно,  трудных  языках,  -  на  Плутарха,  Непота  и
других, о ком я слышал в юности; и на нашем  родном  языке  написано  немало
полезного и поучительного, мудро рассчитанного на то, чтобы сеять в молодежи
семена  добродетели,  и  очень  легко  усваиваемого  лицами  самых  скромных
способностей.  Такова  история  Джона  Великого,  который  своими  отважными
героическими схватками с людьми  большого  роста  и  атлетического  сложения
снискал славное прозвание  "Победителя  Великанов";  история  некоего  графа
Варвика, нареченного при крещении Гаем; жизнеописания Аргала и  Парфении;  и
прежде всего - история семи достойнейших мужей, поборников христианства. Все
эти произведения занимательны  и  вместе  с  тем  поучительны  и  не  только
развлекают читателя, но почти в той же мере облагораживают его.
     Но я оставлю их в стороне, как и многое другое,  и  назову  только  две
книги, которые  недавно  вышли  в  свет  и  дают  нам  удивительные  образцы
приятного как среди сильного, так и  среди  слабого  пола.  Первая  из  них,
рисующая добродетель в мужчине, написана от первого лица великим  человеком,
который сам прожил изображенную им жизнь и, как полагают многие, лишь затем,
чтобы ее описать. Другой образец нам преподносит  историк,  который,  следуя
общепринятому  методу,  почерпнул  свои  сведения  из  подлинных  записей  и
документов. Читатель, я думаю, уже догадался, что я говорю о  жизнеописаниях
господина Колли Сиббера и госпожи Памелы Эндрус. Как тонко первый,  упоминая
словно бы  вскользь,  что  он  избежал  назначений  на  высшие  церковные  и
государственные посты, учит нас презрению к славе земной!  Как  настоятельно
внушает он нам необходимость безоговорочного подчинения высшим!  И  наконец,
как он отменно вооружает нас против  самой  беспокойной,  самой  губительной
страсти -  против  боязни  позора!  Как  убедительно  изобличает  пустоту  и
суетность призрака, именуемого Репутацией!
     Чему поучают читательниц мемуары миссис Эндрус,  так  ясно  выражено  в
превосходных пробах пера, или письмах, предпосланных второму  и  последующим
изданиям оного произведения, что повторять это здесь бесполезно. Доподлинная
история, ныне предлагаемая мной вниманию  читателей,  сама  служит  образцом
того, как много добра может породить эта  книга,  и  выявляет  великую  силу
живого примера, уже отмеченную мной: ибо  здесь  будет  показано,  что  лишь
безупречная добродетель сестры, неизменно  стоявшая  перед  духовным  взором
мистера Джозефа Эндруса, позволила ему сохранить чистоту среди столь великих
искушений. И я добавлю только, что  целомудрие  -  качество,  несомненно,  в
равной мере уместное и желательное как в одной половине рода  человеческого,
так и в другой, - является едва ли  не  единственной  добродетелью,  которую
великий апологет не присвоил себе, дабы явить пример своим читателям.


                                  Глава II
         О мистере Джозефе Эндрусе, о его рождении, происхождении,
              воспитании и великих дарованиях, и в добавление
                        несколько слов о его предках

     Мистер Джозеф Эндрус, герой нашей повести, считался единственным  сыном
Гаффера и Гаммер Эндрусов и братом знаменитой Памелы, столь прославившейся в
наши дни своею добродетелью. Относительно предков его скажу, что  мы  искали
их с превеликим усердием и малым успехом: нам не удалось проследить их далее
прадеда его, который, как утверждает  один  престарелый  обитатель  здешнего
прихода со слов своего отца, был бесподобным мастером игры в  дубинки.  Были
ли  у  него   какие-либо   предки   ранее,   предоставляем   судить   нашему
любознательному читателю, поскольку сами мы не  нашли  в  источниках  ничего
достоверного. Не преминем, однако же, привести здесь некую эпитафию, которую
нам сообщил один наш остроумный друг:

                Стой, путник, ибо здесь почил глубоким сном
                Тот Эндру-весельчак, что всем нам был знаком.
                Лишь в Судный день, когда окрасит небосклон
                Заря Последняя, из гроба встанет он.
                Веселым быть спеши: когда придет конец,
                Печальней будешь ты, чем кельи сей жилец.

     Слова на камне почти стерлись от времени. Но едва ли  нужно  указывать,
что "Эндру" здесь написано без "с" в конце и, значит, является именем, а  не
фамилией. К тому же  мой  друг  высказал  предположение,  что  эпитафия  эта
относится к основателю секты смеющихся  философов,  получившей  впоследствии
наименование "Эндру-затейников".
     Итак, отбрасывая обстоятельство, не слишком существенное,  хоть  оно  и
упомянуто здесь в  сообразности  с  точными  правилами  жизнеописания,  -  я
перехожу к предметам более значительным. В самом  деле,  вполне  достоверно,
что по количеству предков мой герой не уступал любому человеку на земле;  и,
может быть, если заглянуть на пять или шесть  веков  назад,  он  окажется  в
родстве с особами, ныне весьма высокими, чьи предки полвека назад  пребывали
в такой же безвестности. Но допустим, аргументации ради, что у него вовсе не
было предков и что он, по  современному  выражению,  "выскочил  из  навозной
кучи", подобно тому, как афиняне притязали на возникновение из земли:  разве
этот autokopros {В переводе с греческого: возникший из кучи навоза. (Примеч.
автора.)} не имеет по справедливости всех прав на похвалы, коих достойны его
собственные добродетели? Разве не жестоко  было  бы  человека,  не  имеющего
предков, лишать на этом основании возможности стяжать почет, когда мы  столь
часто видим, как  люди,  не  обладая  добродетелями,  наслаждаются  почетом,
заслуженным их праотцами?
     Десяти лет от роду (к этому времени его обучили чтению и письму) Джозеф
был отдан в услужение к сэру Томасу Буби,  дяде  мистера  Буби  с  отцовской
стороны. Сэр Томас был в ту пору владетелем поместья, и юному Эндрусу сперва
препоручили,  как  это  зовется  в  деревне,  "отваживать  птиц".   На   его
обязанности было выполнять ту роль, которую  древние  приписывали  Приапу  -
божеству, известному в наши дни под именем Джека Простака; но так как  голос
его, необычайно  музыкальный,  скорее  приманивал  птиц,  чем  устрашал  их,
мальчика вскоре перевели с полей на псарню, где он нес  службу  под  началом
ловчего и был тем, что охотники называют "захлопщиком". Для  этой  должности
он тоже оказался непригоден из-за нежного  своего  голоса,  так  как  собаки
предпочитали его мелодическую брань призывному гику ловчего, которому вскоре
так это  надоело,  что  он  стал  просить  сэра  Томаса  пристроить  Джозефа
как-нибудь иначе, и постоянно все проступки собак ставил в вину злополучному
мальчику, которого перевели наконец на конюшню. Здесь Джозеф вскоре  выказал
себя не по годам сильным и ловким и, когда  вел  коней  на  водопой,  всегда
садился  на  самого  резвого  и  норовистого  скакуна,  поражая  всех  своим
бесстрашием. За то время, что он находился при  лошадях,  он  несколько  раз
проводил скачки для сэра Томаса - и с таким искусством и успехом, что соседи
помещики  стали  зачастую  обращаться  к  баронету  с   просьбою   разрешить
маленькому Джойи (так его звали тогда) проскакать для  них  на  состязаниях.
Самые ярые игроки, прежде чем биться об заклад, всегда справлялись, на какой
лошади скачет маленький Джойи, и ставили скорее на наездника, чем на лошадь,
- особенно после того  как  мальчик  с  презрением  отклонил  крупную  мзду,
предложенную ему с тем, чтобы он дал себя обскакать. Это еще более  упрочило
его репутацию и так понравилось леди Буби, что она пожелала приблизить его к
себе в качестве личного слуги (ему исполнилось теперь семнадцать лет).
     Джойи взяли с конюшни и велели прислуживать госпоже:  он  бегал  по  ее
поручениям, стоял за ее стулом, подавал ей чай и нес молитвенник, когда  она
ходила в  церковь;  там  его  прекрасный  голос  доставлял  ему  возможность
отличиться при пении псалмов. Да и в других отношениях он  так  отменно  вел
себя в церкви, что это привлекло к нему внимание священника, мистера Абраама
Адамса, который однажды, когда зашел на кухню к сэру  Томасу  выпить  кружку
эля, решил задать Джозефу несколько вопросов по закону божию.  Ответы  юноши
пришлись священнику чрезвычайно по нраву.


                                 Глава III
             О священнике мистере Абрааме Адамсе, о камеристке
                         миссис Слипслоп и о других

     Мистер Абраам Адамс был высокообразованным человеком. Он в совершенстве
владел латинским и греческим языками; и в  добавление  к  тому  был  изрядно
знаком с наречиями Востока,  а  также  читал  и  переводил  с  французского,
итальянского и испанского. Много лет он положил на самое усердное  учение  и
накопил  запас  знаний,  какой  не  часто  встретишь  и  у  лиц,   кончивших
университет. Кроме того,  он  был  человеком  благоразумным,  благородным  и
благожелательным, но в то же время в путях мирских столь же  был  неискушен,
как впервые вступивший на них младенец. Сам несклонный к обману, он и других
никогда не подозревал в желании  обмануть.  Мистер  Адамс  был  великодушен,
дружелюбен и отважен до предела; но главным его качеством была простота:  он
не более мистера Колли Сиббера догадывался  о  существовании  в  мире  таких
страстей, как злоба или зависть, - что,  правда,  в  деревенском  священнике
менее примечательно, чем в джентльмене, проведшем  свою  жизнь  за  кулисами
театров - месте, которое едва ли кто назвал бы школою невинности и где самое
беглое наблюдение могло бы убедить великого апологета, что  эти  страсти  на
самом деле существуют в душе человека.
     Благодаря своим добродетелям и другим  совершенствам  мистер  Адамс  не
только был вполне достоин своего  сана,  но  и  являлся  приятным  и  ценным
собеседником  и  так  расположил  в  свою  пользу  одного  епископа,  что  к
пятидесяти годам был обеспечен прекрасным доходом в  двадцать  три  фунта  в
год, при котором, однако, не мог занять видного положения  в  свете,  потому
что проживал он в местности, где жизнь дорога,  и  был  несколько  обременен
семьей, состоявшей из жены и шестерых Детей.
     Этот-то джентльмен, обратив внимание, как я  упомянул,  на  необычайную
набожность юного Эндруса, улучил время задать  ему  несколько  вопросов:  из
скольких книг, например, состоит  Новый  завет?  из  каких  именно?  сколько
каждая из них содержит глав? и тому подобное; и  на  все  это,  как  сообщил
кое-кому мистер Адамс, юноша ответил много лучше, чем мог  бы  ответить  сэр
Томас или некоторые мировые судьи в округе.
     Мистер  Адамс  особенно  допытывался,  когда  и  при  каких  счастливых
обстоятельствах юноша почерпнул свои знания. И Джойи  сообщил  ему,  что  он
очень рано научился читать и писать благодаря своему доброму отцу,  который,
правда, не располагал достаточным влиянием, чтоб устроить его  в  бесплатную
школу, так как двоюродный брат того помещика, на чьей земле  проживал  отец,
не тому, кому следовало, отдал свой голос при выборе церковного  старосты  в
их избирательном округе, - однако же сам не скупился тратить шесть пенсов  в
неделю на обучение сына. Юноша поведал также, что с тех пор, как он служит у
сэра Томаса, он все часы досуга уделяет чтению хороших книг; что он прочитал
Библию, "Долг человека" и Фому Кемпийского; и что он так часто,  как  только
мог, углублялся тайком в изучение премудрой  книги,  которая  всегда  лежит,
раскрытая, на окне прихожей, и в ней прочел о том, "как дьявол унес половину
церкви во время проповеди, не повредив никому из прихожан"; и "как  хлеб  на
корню сбежал вниз по склону горы вместе со всеми древесами на ней  и  покрыл
пажить другого пахаря". Это сообщение вполне убедило мистера Адамса  в  том,
что названная поучительная книга не  могла  быть  ничем  другим,  кроме  как
"Летописью" Бейкера.
     Священник, пораженный таким примерным усердием и прилежанием в  молодом
человеке, которого никто не понуждал к этому, спросил его, не сожалеет ли он
о том, что не получил более обширного образования и не рожден от  родителей,
которые поощряли бы его таланты и жажду знаний. Юноша на это  возразил,  что
"наставительные книги, надеется  он,  пошли  ему  впрок  и  научили  его  не
жаловаться на свое положение в этом мире; что  сам  он  вполне  доволен  тем
местом, которое призван занять; что он будет стараться совершенствовать свой
талант, который только и спросится с него, а не сожалеть о своей участи и не
завидовать доле ближних, стоящих выше его".
     - Хорошо сказано, мой  мальчик,  -  ответил  священник,  -  и  было  бы
неплохо, если бы кое-кому из тех, кто прочел много больше  хороших  книг,  -
да, пожалуй, и из тех, кто сами писали хорошие  книги,  -  чтение  столь  же
пошло бы впрок.
     Доступ к миледи или к сэру Томасу Адамс мог получить  только  через  их
домоправительницу: потому что сэр Томас был слишком склонен оценивать  людей
лишь по их одежде и богатству, а миледи была женщина веселого нрава, которой
выпало счастье получить городское воспитание, и, говоря о своих  деревенских
соседях, она их называла не иначе, как "эти  скоты".  Оба  они  смотрели  на
священника как на  своего  рода  слугу,  но  только  из  челяди  приходского
пастора, который о ту пору был не в ладах с баронетом, так как  пастор  этот
много лет пребывал в состоянии  постоянной  гражданской  войны  или  -  что,
пожалуй, столь же скверно -  судебной  тяжбы  с  самим  сэром  Томасом  и  с
арендаторами его земель. В основе этой распри лежал  один  пункт  касательно
десятины,   который,   если   б   не   оспаривался,   увеличил   бы    доход
священнослужителя на несколько шиллингов в год; однако ему все не  удавалось
добиться утверждения в своем праве, и он пока что не извлек из тяжбы  ничего
хорошего, кроме удовольствия (правда, немалого, как он частенько  говаривал)
размышлять о том, что он разорил вконец многих арендаторов победнее, хоть  и
сам в то же время изрядно обнищал.
     Миссис  Слипслоп,  домоправительница,  будучи  сама  дочерью   пастора,
относилась к Адамсу с известной почтительностью; она питала большое уважение
к его учености и нередко вступала с ним в споры по вопросам  богословия;  но
всегда настаивала на том, чтобы и он уважал ее суждения, так как  она  часто
бывала в Лондоне и уж, конечно, лучше знала свет, чем  какой-то  деревенский
пастор.
     В этих спорах  у  нее  было  особое  преимущество  перед  Адамсом:  она
чрезвычайно любила трудные слова, которыми пользовалась так своеобразно, что
священник, не смея усомниться в их правильности и тем оскорбить собеседницу,
зачастую не мог разгадать их смысла и с большей легкостью  разобрался  бы  в
какой-нибудь арабской рукописи.
     Итак, в один прекрасный день после  довольно  долгой  беседы  с  нею  о
сущности  материи  (или,  как  она   выражалась,   -   "матерьяла"),   Адамс
воспользовался  случаем  и  завел   разговор   о   юном   Эндрусе,   убеждая
домоправительницу  отрекомендовать  его  своей  госпоже  как  юношу,   очень
восприимчивого к учению, и доложить ей, что он, Адамс, берется  обучить  его
латыни, дабы предоставить юноше  возможность  занять  в  жизни  место  более
высокое, чем должность лакея; и добавил,  что  ведь  ее  господину  нетрудно
будет устроить юношу как-нибудь получше. Поэтому он желал бы, чтобы  Эндруса
передали на его попечение.
     - Что вы, мистер Адамс! - сказала миссис Слипслоп. - Вы думаете, миледи
допустит в таком деле вмешательство в свои планты? Она  собирается  ехать  в
Лондон, и мне конфинденцально известно, что она ни за что не оставит Джойи в
деревне, потому что он самый милый молодой человек и другого такого  днем  с
огнем не сыщешь, и я конфинденцально знаю, она и не  подумает  расстаться  с
ним, все равно как с парой своих серых кобыл;  потому  что  она  дорожит  им
ничуть не меньше.
     Адамс хотел перебить, но она продолжала:
     - И почему это латынь  нужна  лакею  больше,  чем  джентльмену!  Вполне
понятно, что вам, духовным особам, надо учить латынь, вы без нее  не  можете
читать проповеди, - но в Лондоне я слышала от джентльменов, что  больше  она
никому на свете не нужна. Я конфинденцально знаю, что миледи прогневается на
меня, если я ей на что-нибудь такое намекну; и я не хочу навлекать  на  свою
голову промблему...
     На этом слове ее перебил звонок из спальни, и мистер Адамс был вынужден
удалиться;   а   больше   ему   не   представилось   случая   поговорить   с
домоправительницей до отъезда  господ  в  Лондон,  который  состоялся  через
несколько дней. Однако Эндрус остался весьма благодарен  священнику  за  его
благие намерения и сказал, что никогда их не  забудет;  а  добрый  Адамс  не
поскупился на наставления касательно того, как юноше вести себя в будущем  и
как сохранять свою невинность и рвение к труду.


                                  Глава IV
                     Что произошло по переезде в Лондон

     Как только юный Эндрус прибыл в Лондон, он завязал знакомства со своими
разноцветными собратьями, которые всячески старались внушить ему презрение к
его прежнему образу жизни. Волосы его были теперь подстрижены  по  последней
моде и составляли главную его заботу:  все  утро  он  ходил  закрутив  их  в
бумажки и расчесывал только к полудню. Однако его так и не  удалось  научить
игре в карты, божбе, пьянству и другим изящным порокам, какими столь  богата
столица. Часы своего досуга он отдавал по  большей  части  музыке  и  весьма
усовершенствовался в ней: он стал таким  знатоком  в  этом  искусстве,  что,
когда посещал оперу, его мнение становилось решающим для всех других лакеев,
и никто из них не смел осудить или одобрить песню наперекор его  неодобрению
или похвале. Он вел себя, пожалуй,  слишком  шумно  в  театре  и  на  разных
сборищах; сопровождая же свою госпожу в церковь (что случалось не часто), он
меньше проявлял набожности, чем, бывало, раньше. Но если и появился  у  него
внешний лоск, все же нравственно он  оставался  неиспорченным,  хоть  и  был
изящней и милей всех щеголей в городе - будь они в ливрее или без ливреи.
     Его госпожа, говорившая ранее, что Джойи самый милый и красивый лакей в
королевстве, но что ему, к сожалению, не хватает  "живости  ума",  перестала
находить в нем этот недочет;  напротив,  от  нее  теперь  часто  можно  было
услышать возглас: "Эге, в этом юноше есть огонек!" Она ясно видела действие,
оказываемое воздухом столицы на  самые  трезвые  натуры.  Теперь  она  стадо
выходить с ним по утрам на прогулку в Гайд-парк, и, когда  уставала,  что  с
ней случалось чуть ли не ежеминутно, она опиралась на его плечо  и  заводила
разговор в непринужденно-дружественном тоне. Выходя из  кареты,  она  всякий
раз брала его за руку и порой, боясь споткнуться, сжимала ее слишком крепко;
по утрам призывала юношу в спальню, чтобы, еще лежа в постели, выслушать его
доклад; постреливала в него глазами за столом  и  допускала  с  ним  все  те
невинные вольности, какие могут позволить себе светские дамы,  нисколько  не
запятнав своей добродетели.
     Но хотя добродетель остается незапятнанной, все же легкие стрелы  порой
задевают ее зеркало - репутацию дамы,  и  это  выпало  на  долю  леди  Буби,
которая однажды утром прогуливалась в Гайд-парке под руку  с  Джойи  в  час,
когда мимо проезжали случайно в карете леди Титл и леди Татл.
     - Боже! - сказала леди Титл. - Я не верю своим глазам! Неужели это леди
Буби?
     - Несомненно, она, - сказала Татл, - а что вас так удивляет?
     - Что? Но ведь это же ее лакей, - ответила Титл.
     А Татл рассмеялась и воскликнула:
     - Старая история, уверяю вас! Да может ли быть, чтобы  вы  не  слышали?
Полгода, как весь Лондон знает.
     Эта краткая беседа привела к тому, что в тот же день, из сотни визитов,
нанесенных порознь двумя нашими дамами, родился  шепоток  {Может  показаться
нелепым, что Татл отправилась с визитами для распространения всем  известной
сплетни (а она именно так и поступила), но несообразность  будет  устранена,
если читатель со мною вместе предположит, что дама, вопреки своему уверению,
сама узнала новость лишь впервые. (Примеч. автора.)}, и он мог  бы  породить
опасные  последствия,  если  бы  его  не  остановили  две  свежие   новости,
обнародованные на другой день и ставшие предметом разговора по всему городу.
     Но  какие  бы  суждения  и  подозрения  ни  высказывались  о   невинных
вольностях леди Буби падкими на сплетню хулителями, достоверно  установлено,
что вольности эти не произвели впечатления на юного Эндруса и он никогда  не
пытался злоупотреблять теми привилегиями, какие предоставляла  ему  госпожа.
Такое поведение она объясняла его безграничным уважением к ней, и  это  лишь
усиливало то, что начинало зарождаться в ее сердце и  о  чем  будет  сказано
несколько яснее в следующей главе.


                                  Глава V
          Смерть сэра Томаса Буби, горькая и страстная скорбь его
                  вдовы и великая чистота Джозефа Эндруса

     В эту пору произошло событие, положившее конец тем приятным  прогулкам,
которые, вероятно, вскоре заставили бы Молву надуть щеки и затрубить на весь
город в медную трубу; и событием этим было не  что  иное,  как  смерть  сэра
Томаса, который, покинув этот мир, обрек безутешную свою  супругу  на  такое
строгое заключение в стенах ее дома, как если б ее  самое  постигла  тяжелая
болезнь. Первые шесть дней бедная леди не допускала  к  себе  никого,  кроме
миссис Слипслоп и трех приятельниц, составлявших ей  компанию  за  карточным
столом, но на седьмой она отдала приказание,  чтобы  Джойи,  которого  мы  с
полным основанием станем называть отныне Джозефом,  принес  ей  наверх  чаю.
Лежа в постели, леди подозвала Джозефа к себе, предложила  ему  присесть  и,
прикрыв невзначай своей ладонью его руку, спросила, был ли  он  когда-нибудь
влюблен. Несколько смутившись, Джозеф отвечал, что он еще  слишком  молод  -
рано ему думать о таких вещах.
     - Я уверена, - возразила леди, - что вы  в  ваши  юные  годы  не  чужды
страсти. А ну-ка, Джойи, - добавила она, - скажите мне  откровенно,  кто  та
счастливая девушка, чьи глаза покорили вас?
     Джозеф ответил, что  все  женщины,  каких  он  видел,  равно  для  него
безразличны.
     - О, если так, - сказала леди, - то вы влюблены во всех. В самом  деле,
вы, красивые мужчины, как и красивые женщины, долго медлите  с  выбором;  но
все же вам не убедить меня, что ваше сердце так недоступно нежным  чувствам;
я  склонна  скорее  объяснить  ваши  слова  скрытностью,  качеством   весьма
похвальным и за которое я на вас нисколько не сержусь.  Молодой  человек  не
может совершить б_о_льшую низость, как разгласить что-либо  о  своих  тайных
связях с дамами.
     - С дамами?! Сударыня, - сказал  Джозеф,  -  право  же,  я  никогда  не
позволял себе наглости помышлять о ком-либо, кто вправе так называться.
     - Не притязайте на чрезмерную скромность, - сказала леди, - потому  что
она может иногда обернуться дерзостью; но, прошу вас, ответьте мне на  такой
вопрос:  предположим,  что  вам  случилось  понравиться  какой-нибудь  даме,
предположим, что она отдала вам предпочтение перед всеми лицами вашего  пола
и разрешила вам все те вольности, на какие вы могли бы надеяться, если бы вы
были равны ей по рождению, - уверены ли вы, что тщеславие не  соблазнило  бы
вас предать  ее?  Ответьте  честно,  Джозеф,  настолько  ли  вы  разумней  и
добродетельней, чем бывают обычно молодые люди, всегда готовые без  зазрения
совести принести наше доброе имя в жертву своей кичливости,  не  помышляя  о
том, какие большие обязательства мы возлагаем на вас нашим  снисхождением  и
доверием? Умеете ли вы хранить тайну, мой Джойи?
     - Миледи, - отвечал он, - я надеюсь,  вы  не  можете  обвинить  меня  в
разглашении тайн вашего дома; и надеюсь, если бы даже вам пришлось  прогнать
меня со службы, вы отметили бы мою скромность в рекомендации.
     - Я вовсе не намерена прогонять вас, Джойи, - сказала она и  вздохнула,
- боюсь, это было бы выше моих сил. - Тут она приподнялась немного в постели
и обнажила шею, белее  которой  едва  ли  можно  увидеть  на  земле.  Джозеф
вспыхнул.
     - Ах! - говорит она, притворяясь, словно только сейчас спохватилась.  -
Что я делаю? Я доверчиво, наедине с мужчиной, лежу  нагая  в  постели;  что,
если бы у вас явилась злая мысль посягнуть на мою честь, в чем  нашла  бы  я
защиту?
     Джозеф стал уверять, что никогда не питал в отношении ее никаких дурных
намерений.
     - Да, - сказала  она,  -  возможно,  вы  не  называете  ваши  намерения
дурными, и, может быть, в них и нет ничего дурного.
     Он поклялся, что в самом деле нет.
     - Вы меня не поняли, - пояснила миледи, - я хотела сказать,  что,  если
они и направлены против моей чести, они, быть может, не плохи, но свет зовет
их дурными. Вы, правда, говорите, что свет никогда ничего об этом не узнает;
но разве бы это не значило положиться на вашу скромность? Доверить вам  свое
доброе имя. Разве не стали бы вы тогда хозяином надо мной?
     Джозеф попросил ее милость  успокоиться;  он  никогда  бы  не  замыслил
ничего дурного против нее и скорее принял бы тысячу казней, чем  дал  бы  ей
основание для таких подозрений.
     - Нет, - сказала она, - у меня есть основания для подозрений. Разве  вы
не мужчина? А я, скажу без лишнего тщеславия, не  лишена  привлекательности.
Но вы, быть может, боитесь, что я стала бы преследовать  вас  по  закону;  я
даже надеюсь, что вы боитесь этого; однако же, видит небо, я никогда  бы  не
отважилась  предстать  пред  судом;  и  вы  знаете,  Джойи,  я   склонна   к
снисходительности. Скажите, Джойи, вам не кажется, что я бы вас простила?
     - Право, сударыня, - отвечает Джозеф, - я никогда не сделаю ничего, что
прогневило бы вашу милость.
     - Как, - говорит она, - вы думаете,  это  бы  меня  не  прогневило?  Вы
думаете, я охотно уступила бы вам?
     - Я вас не понимаю, сударыня, - молвит Джозеф.
     - В самом деле?  -  говорит  она.  -  Ну,  так  вы  либо  глупец,  либо
притворяетесь глупцом; вижу, что я в вас ошиблась. Идите же  вниз  и  больше
никогда не показывайтесь мне на глаза: вы меня не проведете вашей  напускной
невинностью.
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - я не хотел бы, чтобы ваша милость  дурно
думали обо мне. Я всегда старался быть почтительным слугой  и  вам  и  моему
господину.
     -  Ах,  негодяй!  -  вскричала  миледи.  -  Зачем  упомянул  ты   этого
прекрасного человека, если не на муку мне, если не затем,  чтобы  вызвать  в
уме моем дорогое воспоминание? (И тут она разразилась слезами.) Прочь с моих
глаз! Я тебя не желаю больше видеть - никогда!
     С этим словом она отвернулась от него, а Джозеф удалился из  комнаты  в
глубокой печали и написал письмо, которое читатель найдет в следующей главе.


                                  Глава VI
               Джозеф Эндрус пишет письмо своей сестре Памеле

             "Миссис Памеле Эндрус, проживающей у сквайра Буби.

     Любезная сестрица!
     После того как я получил ваше письмо о смерти  вашей  дорогой  госпожи,
наш дом постигло такое же несчастье.  Несколько  дней  назад  скончался  сэр
Томас, мой высокочтимый господин; и, что еще того хуже, моя  бедная  госпожа
явно потеряла рассудок. Никто из нас не думал, что она примет его смерть так
близко к сердцу, потому что они ссорились чуть ли не каждый день; но об этом
ни слова больше, так как вы знаете, сестрица, я никогда не любил  разглашать
семейные тайны моих господ; но вам было, конечно, известно, что они  никогда
не любили друг друга: я сам слышал тысячу  раз,  как  миледи  желала  смерти
моему господину; но никто, видно,  не  знает,  что  значит  потерять  друга,
покуда не потеряешь его.
     Никому не рассказывайте о том, что я вам напишу: мне  не  хотелось  бы,
чтоб люди говорили, будто я разглашаю, что происходит в доме; но не будь она
такой высокопоставленной дамой, я подумал бы, что у моей  госпожи  появилась
склонность ко мне. Дорогая Памела, никому не говорите, но она приказала  мне
сесть подле нее, когда она лежала голая в постели; и она взяла меня за  руку
и говорила в точности так, как одна дама говорила со  своим  возлюбленным  в
пьесе, которую я смотрел в Ковент-Гардене, когда  ей  захотелось,  чтобы  он
показал себя самым обыкновенным развратником.
     Ежели впрямь госпожа моя сошла с ума, мне  не  хотелось  бы  оставаться
долго в этом доме, так что  очень  прошу  вас,  устройте  меня  на  место  к
господину сквайру или к кому другому из джентльменов по  соседству,  -  если
только вы и вправду не  выходите  замуж  за  пастора  Вильямса,  как  о  том
говорят, а тогда я охотно пошел бы к нему в причетники; для этого я, как  вы
знаете, достаточно обучен - умею и читать и запевать псалмы.
     Думаю, что мне очень скоро дадут расчет; и если к  тому  времени  я  не
получу от вас ответа, то вернусь  в  деревню,  в  поместье  моего  покойного
господина, - хотя бы только затем,  чтобы  повидаться  с  пастором  Адамсом,
потому что он самый лучший человек на свете. Лондон - дурное  место,  и  так
мало тут дружелюбия, что люди живут бок о бок, а друг с другом  не  знакомы.
Передайте от меня, пожалуйста, низкий поклон всем друзьям, какие спросят обо
мне. Итак, остаюсь
                                         любящий вас брат
                                                             Джозеф Эндрус".

     Как только Джозеф запечатал письмо и надписал на  нем  адрес,  он  стал
спускаться по лестнице и встретил миссис Слипслоп, с которой  мы,  пользуясь
случаем, познакомим теперь читателя несколько  ближе.  Это  была  незамужняя
особа лет сорока пяти. В юности она допустила небольшую оплошность и  с  той
поры вела безупречный образ  жизни.  Ныне  она  не  поражала  красотой;  при
низеньком росте была излишне полнотела, краснощека и вдобавок еще  угревата.
К тому же нос у нее был слишком большой, а глаза слишком маленькие;  и  если
походила она на корову, то не столько молочным запахом, сколько двумя бурыми
шарами, которыми колыхала перед собой на ходу; да еще и одна нога у нее была
короче другой, вследствие чего она прихрамывала.  Эта  обольстительная  леди
давно уже поглядывала нежным оком на Джозефа, но до сих пор не добилась того
успеха, какого, вероятно, ждала, -  хотя  в  добавление  к  своим  природным
прелестям она постоянно его угощала чаем, и сластями, и вином, и  множеством
других  лакомых  вещей,  какими,  держа  в  своих  руках  ключи,  она  могла
распоряжаться, как хотела. Джозеф, однако, ни разу не поблагодарил ее за все
эти милости - хотя бы поцелуем; впрочем, я отнюдь не утверждаю, будто  таким
образом ее легко было  бы  удовлетворить:  ибо  тогда,  конечно,  наш  герой
заслуживал бы всяческого порицания.  Истина  же  в  том,  что  она  достигла
возраста, когда, по ее рассуждению, она могла позволить себе любые вольности
с мужчиной без опасения произвести на свет третье лицо, которое  явилось  бы
тому живой уликой. Она полагала, что столь долгим самоотречением  не  только
загладила ту небольшую ошибку молодости, на какую намекалось выше, но еще  и
накопила  впрок  известное  количество  добродетели  для  извинения  будущих
прегрешений. Словом, она решила дать волю  любовным  своим  страстям  и  как
можно скорее вознаградить себя той суммой  наслаждений,  на  какую  почитала
себя в долгу перед самою собой.
     Оснащенная  такими  телесными  чарами  и  в  таком  расположении   духа
встретила она бедного Джозефа внизу на лестнице и спросила, не выпьет ли  он
нынче утром стакан чего-либо вкусного.  Джозеф,  будучи  сильно  угнетен,  с
большой охотой и благодарностью принял это предложение; и они прошли  вдвоем
в кладовую, где, налив ему полный стакан  ратафии  и  пригласив  его  сесть,
миссис Слипслоп начала так:
     - Конечно, ничто так верно не приведет женщину к пропасти, как если она
отдаст свою нежность мальчишке. Если бы я  могла  подумать,  что  меня  ждет
подобная судьба, то я лучше приняла бы тысячу смертей,  чем  мне  дожить  до
такого дня. Если нам  понравился  мужчина,  малейший  наш  намек  становится
фантален. Тогда как с мальчиком приходится нарушать все препоны  скромности,
прежде чем сумеешь произвести на него запечатление.
     Джозеф, не поняв ни слова из ее речи, отозвался:
     - Да, сударыня...
     - "Да, сударыня"! - подхватила миссис Слипслоп с некоторой горячностью.
- Вы намерены извергнуть мою страсть. Мало вам,  неблагодарный,  что  вы  не
отвечаете на все  фаворы,  какие  я  вам  делала,  вы  еще  позволяете  себе
игронизировать? Варвар вы и чудовище! Чем я  заслужила,  чтобы  страсть  мою
извергали и еще игронизировали надо мной?
     - Сударыня, - ответил Джозеф, - я не понимаю ваших  замысловатых  слов,
но я уверен, что не дал вам  основания  назвать  меня  неблагодарным:  я  не
только никогда не замышлял против вас ничего дурного, но  всегда  почитал  и
любил вас, как если б видел в вас родную мать.
     - Как, бездельник! - вскричала миссис Слипслоп в ярости. - Родную мать!
Вы инсвинируете, будто я уж так стара, что гожусь вам в матери? Не знаю, как
молокососы, но мужчина натурально  предпочтет  меня  всяким  глупым  зеленым
девчонкам с бледною немочью; но я должна не  сердиться  на  вас,  а.  скорей
презирать вас, если вы отдаете преферанцию разговорам с девчонками, а  не  с
разумною женщиной.
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - право же, я всегда высоко  ценил  честь,
какую вы оказываете мне, разговаривая  со  мной,  потому  что  вы,  я  знаю,
образованная женщина.
     - Но, Джозеф, ах, - отвечала она, несколько смягчившись от  комплимента
насчет образованности, - если б вы меня ценили, вы, конечно, нашли бы способ
как-нибудь показать это мне. Я уверена, вы не могли не  понять,  как  я  вас
ценю. Да, Джозеф, так это или нет, но глаза мои должны были выдать  страсть,
которую я не в силах победить. Ах, Джозеф!
     Подобно  тому  как  голодная  тигрица,  долго  рыскавшая  по  лесам   в
бесплодных поисках добычи и вдруг увидевшая поблизости ягненка, готовится  к
прыжку, чтобы запустить в него свои  когти;  или  как  огромная  прожорливая
щука, высмотрев сквозь водную  стихию  плотичку  или  пескаря,  которому  не
избежать ее пасти, широко ее раскрывает, чтобы  проглотить  рыбешку,  -  так
приготовилась миссис Слипслоп  наложить  свои  страстные  длани  на  бедного
Джозефа, когда, на его счастье, прозвенел  колокольчик  хозяйки,  который  и
спас от  лап  домоправительницы  намеченную  жертву.  Миссис  Слипслоп  была
принуждена тотчас оставить юношу и отложить исполнение своего  намерения  до
другого случая. Мы поэтому вернемся к леди Буби и дадим  читателю  некоторый
отчет о ее поведении после того, как Джозеф удалился, оставив ее в состоянии
духа, мало отличном от того, в каком пребывала воспламененная Слипслоп.


                                 Глава VII
         Изречения мудрых мужей. Диалог между леди и ее камеристкой
             и панегирик любовной страсти - или, скорее, сатира
                         на нее в возвышенном стиле

     Один древний мудрец, чье имя я запамятовал, высказал мысль, что страсти
по-разному действуют на дух человеческий, как по-разному действует  на  тело
болезнь, в сообразности с тем, крепки или слабы  дух  и  тело,  здоровы  или
подточены. Мы  поэтому  надеемся,  что  рассудительный  читатель  даст  себе
некоторый труд уяснить то, что мы  с  таким  тщанием  старались  описать,  -
различное действие любовной страсти на нежную и возвышенную душу леди Буби и
на не столь утонченную, более грубую натуру миссис Слипслоп.
     Другой философ, чье имя тоже ускользнуло сейчас из моей памяти,  сказал
где-то,  что  решения,  принятые  в  отсутствие  любимого  существа,   легко
забываются в его присутствии. Последующая глава может служить иллюстрацией к
обоим этим мудрым изречениям.
     Не успел Джозеф оставить комнату вышеописанным образом, как  миледи,  в
ярости от своей неудачи, предалась самым суровым мыслям о  своем  поведении.
Ее любовь перешла теперь в презрение, и оно совместно  с  гордостью  жестоко
терзало ее. Она презирала себя за низменность своей страсти,  а  Джозефа  за
то, что ее страсть осталась без ответа. Вскоре, однако,  она  сказала  себе,
что одержала верх над этой страстью, и решила немедленно освободиться от  ее
предмета. Мечась и ворочаясь в постели, она  вела  сама  с  собой  разговор,
который мы, если б не могли предложить нашему читателю  ничего  лучшего,  не
преминули бы здесь передать; наконец, она позвонила, как было  упомянуто,  и
тотчас явилась к ее услугам миссис Слипслоп, которой Джозеф угодил не многим
больше, чем самой миледи.
     - Слипслоп, - сказала леди Буби, - давно вы видели Джозефа?
     Бедная домоправительница  так  была  поражена  неожиданным  упоминанием
этого имени в столь критическую минуту, что с трудом скрыла от своей госпожи
охватившее ее смущение; все же она ответила довольно уверенно (хотя  в  душе
побаивалась возможного подозрения), что в это утро не видела его.
     - Боюсь, - сказала леди Буби, - что он престранный молодой человек.
     - Так оно и есть, - сказала Слипслоп, - престранный и к тому же дурной.
Насколько я знаю, он играет, пьет, вечно ругается и дерется; кроме  того,  у
него отвратительная тяньтенция к волокитству.
     - Да? - сказала леди. - Этого я про него никогда не слышала.
     - О сударыня! - отвечала та. - Он такой бесстыжий  негодяй,  что,  если
ваша милость долго будете держать его, в вашем доме не  останется  ни  одной
честной девицы, кроме меня! И все ж таки я не понимаю, что  эти  девчонки  в
нем находят! Почему они все от него без ума: на мой взгляд, он самое что  ни
на есть безобразное чучело.
     - Нет, - возразила леди, - мальчик недурен собой.
     -  Фи,  сударыня!  -  воскликнула  Слипслоп.  -  Он,  по-моему,   самый
неавантажный молодой человек из всей прислуги.
     - Право, Слипслоп, - сказала леди, - вы ошибаетесь; но кого  из  женщин
вы больше всех подозреваете?
     - Сударыня, - сказала Слипслоп, - взять к примеру  горничную  Бетти:  я
почти уверена, что она беременна от него.
     - Вот как! - воскликнула леди. - Тогда, прошу вас, дайте ей  сейчас  же
расчет. Я не желаю держать в моем доме потаскух. А что касается Джозефа, так
можете уволить и его.
     - Вашей милости угодно, чтобы я его рассчитала немедленно? -  вскричала
Слипслоп. - Но, может быть, когда Бетти тут не будет,  он  исправится?  И  в
самом деле, мальчик - хороший  слуга,  и  сильный,  здоровый,  видный  такой
парень...
     - Сегодня же до обеда! - властно перебила леди.
     - Позвольте, сударыня! -  воскликнула  Слипслоп.  -  Может  быть,  ваша
милость испытали бы его еще немного?
     - Я не желаю, чтобы мои распоряжения оспаривались, -  сказала  леди.  -
Надеюсь, вы не влюблены в него сами?
     - Я, сударыня! - вскричала Слипслоп, и щеки ее стали красными, чуть  не
багровыми. - Мне было бы обидно думать, что у вашей милости  есть  основание
заподозрить меня в симпатии к какому-нибудь молодому человеку;  и  если  вам
так угодно, я все исполню с полным моим прекословием.
     - Полагаю, вы хотели сказать "беспрекословно", - поправила леди, -  так
вот ступайте сейчас же, не откладывайте.
     Миссис Слипслоп вышла, а леди, раза два перевернувшись с боку  на  бок,
принялась яростно стучать и  звонить.  Слипслоп,  вершившая  свой  путь  без
особой поспешности, быстро вернулась и получила противоположное распоряжение
касательно Джозефа и приказ безотлагательно прогнать со  службы  Бетти.  Она
вторично направилась к выходу, - быстрее, чем раньше, - но  тут  леди  стала
винить себя в недостаточной решительности  и  опасаться  возвращения  своего
чувства с его губительными последствиями. Поэтому она  снова  схватилась  за
звонок и снова потребовала к себе миссис Слипслоп; и та  опять  вернулась  и
услышала, что госпожа передумала и пришла к окончательному  решению  выгнать
Джозефа, - что она и приказывает ей немедленно  сделать.  Слипслоп,  которая
знала горячий нрав своей хозяйки и не стала бы рисковать своим местом ни для
какого Адониса или Геркулеса на свете, вышла из спальни в третий раз. Но  не
успела она переступить порог, как лукавый божок Купидон, убоявшись,  что  не
покончил своего дела с миледи, вынул из колчана новую стрелу с самым  острым
наконечником и пустил прямо ей в сердце; или, говоря другим,  более  простым
языком, страсть в миледи взяла  верх  над  рассудком.  Вновь  она  призывает
обратно Слипслоп и объявляет ей, что решила еще раз повидать  юношу  и  сама
допросить его; а потому пусть пришлют его  к  ней.  Эти  колебания  хозяйки,
возможно, навели домоправительницу на  мысль,  которую  нам  нет  надобности
разъяснять проницательному читателю.
     Леди Буби уже хотела снова позвать ее назад, но у нее не хватило  духу.
Следующий помысел ее был о том, как  ей  держаться  с  Джозефом,  когда  тот
придет. Она решила сохранить все достоинство знатной дамы перед  собственным
слугою и при этом последнем свидании с Джозефом (а она  твердо  решила,  что
оно будет последним) вести себя с ним не более снисходительно, чем  он  того
заслуживает, - то есть сперва отчитать его и затем рассчитать.
     О Любовь, какие чудовищные шутки  ты  шутишь  со  своими  приверженцами
обоего пола! Как ты их обманываешь и как  заставляешь  их  обманывать  самих
себя! Их безумства тебе в усладу! Их воздыхания тебя смешат. Их  терзания  -
твое веселье!
     Ни великий Рич, превращающий людей в обезьян, в тачки и во  что  только
ни заблагорассудится ему, не подвергал  таким  странным  метаморфозам  облик
человеческий; ни великий Сиббер, путающий все числа, роды и падежи, ломающий
по своему произволу все  правила  грамматики,  так  не  искажал  английского
языка, как искажаешь ты в своих метаморфозах человеческие чувства.
     Ты нам выкалываешь глаза, затыкаешь нам уши и отнимаешь у наших ноздрей
их силу восприятия; так что мы не видим самых крупных предметов,  не  слышим
самого громкого шума, не улавливаем самых острых  запахов.  Напротив,  когда
тебе это угодно, ты можешь сделать так, что муравейник нам покажется  горой,
флейта для нас зазвучит трубою и ромашка  заблагоухает  фиалкой.  Ты  можешь
сделать трусость храброй, скупость щедрой, гордость смиренной  и  жестокость
милосердной. Словом, ты выворачиваешь  сердце  человеческое  наизнанку,  как
фокусник халат, и извлекаешь из него все, что тебе вздумается. Если кто-либо
во всем этом сомневается, пусть прочтет следующую главу.


                                Глава VIII,
      в которой после некоего весьма изящного описания рассказывается
     о свидании между леди и Джозефом,  когда  сей  последний  явил  пример,
коему мы в наш порочный век не надеемся увидеть подражания со стороны
                                лиц его пола

     Вот и Геспер-повеса крикнул уже, чтоб  несли  ему  штаны,  и,  протерев
сонные глаза, приготовился нарядиться на ночь; и, следуя сему  примеру,  его
братья-повесы на земле также покидают постели, в которых проспали весь день.
Вот и Фетида, добрая хозяйка, загремела горшками, чтобы накормить  на  славу
доброго честного Феба по завершении его  дневных  трудов.  Говоря  низменным
языком, был уже вечер, когда Джозеф явился на зов своей госпожи.
     Но так как нам  подобает  оберегать  доброе  имя  дамы,  героини  нашей
повести, и так как мы,  естественно,  питаем  удивительную  нежность  к  той
прелестной разновидности рода человеческого,  которая  именуется  прекрасным
полом, - то, прежде чем открыть читателю слишком многое  из  слабостей  этой
дамы, правильно  будет  сначала  описать  ему  яркими  красками  то  великое
искушение,  которое  одержало  победу  над  всеми   усилиями   скромного   и
добродетельного духа; и тогда, мы смиренно  надеемся,  добрый  наш  читатель
скорей пожалеет о несовершенстве людской добродетели, нежели осудит его.
     О, даже и дамы, надеемся  мы,  приняв  во  внимание  многообразие  чар,
соединившихся  в  этом  молодом  человеке,  будут  склонны   обуздать   свою
безудержную страсть к целомудрию и - настолько хотя бы,  насколько  разрешит
им их ревностная скромность и добродетель, - проявят мягкость в своем суде о
поведении женщины, возможно не менее целомудренной по природе, чем те чистые
и непорочные  девы,  которые,  простодушно  посвятив  свою  жизнь  столичным
увеселениям, начинают годам к пятидесяти посещать два раза per diem {В  день
(лат.).} фешенебельные церкви и капеллы, дабы возносить благодарения богу за
явленное им милосердие, некогда уберегшее их среди стольких обольстителей от
соблазнов, быть может менее могучих, чем тот,  что  ныне  возник  пред  леди
Буби.
     Мистеру Джозефу Эндрусу шел теперь двадцать первый год.  Роста  он  был
скорее  высокого,  чем  среднего.  Телосложение   его   отличалось   большим
изяществом и не меньшей силой. Его ноги и бедра являли пример  самой  точной
соразмерности. Плечи были широки и мускулисты; но руки висели так легко, что
в нем при несомненной силе не было ни тени неуклюжести. Волосы были  у  него
каштановые и падали на  спину  своенравными  локонами.  Лоб  высокий,  глаза
темные, полные и огня и ласки.  Нос  римский  с  небольшой  горбинкой.  Зубы
ровные и белые. Губы красные и сочные. Борода и усы резко проступали  только
на подбородке и на верхней губе; щеки  же,  в  которых  играла  кровь,  были
покрыты лишь густым пушком. В  выражении  его  лица  нежность  сочеталась  с
невыразимою тонкостью чувств. Добавьте к этому самую щепетильную  опрятность
в одежде и осанку, которая показалась бы  аристократической  тем,  кто  мало
видывал аристократов.
     Таков был человек, представший теперь пред взором леди. Некоторое время
она глядела молча на него и два или три раза, прежде чем заговорить,  меняла
свое мнение о том, в каком духе ей следует начать. Наконец она ему сказала:
     -  Джозеф,  мне  очень  прискорбно  слышать  эти  жалобы  на  вас;  мне
передавали, будто вы так грубо ведете себя с девушками,  что  они  не  могут
спокойно исполнять свои обязанности; я говорю о  тех  девушках,  которые  не
настолько испорчены, чтобы склонять слух к вашим искательствам. Что касается
других, те,  пожалуй,  и  не  назовут  вас  грубым:  есть  же  такие  дурные
распутницы, которые вызывают у нас стыд за весь наш пол  и  которые  так  же
легко допускают всякую мерзкую вольность, как ее легко  предлагает  мужчина;
да, есть такие и в моем доме; но здесь  их  не  останется;  та  бессовестная
потаскушка, которая ждет от вас ребенка, сейчас уже получила расчет.
     Как человек, пораженный в  сердце  молнией,  всем  своим  видом  являет
предельное изумление (а может, и впрямь бывает изумлен), - так принял бедный
Джозеф ложное обвинение из уст своей госпожи,  он  вспыхнул  и  потупился  в
смущении; она же, усмотрев в этом признак виновности, продолжала так:
     - Подойдите ближе, Джозеф. Так вот: другая хозяйка,  возможно,  уволила
бы вас за такие проступки; но ваша юность вызывает  во  мне  сострадание,  и
если бы я была уверена, что больше вы не провинитесь... Слушайте,  дитя  мое
(тут она небрежно положила свою ладонь на его руку), вы -  красивый  молодой
человек, и вы заслуживаете лучшей участи; вы могли бы найти свою судьбу...
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - уверяю вашу милость, ни на одну служанку
в доме я не смотрю, не замечаю, мужчина она или женщина...
     - Ах, фи! Джозеф, - говорит леди, - не совершайте нового  преступления,
отрицая правду. Я могла простить вам первое, но лжец для меня ненавистен.
     - Сударыня! - воскликнул Джозеф. - Надеюсь, вашу  милость  не  оскорбит
мое уверение, что я невинен: ибо, клянусь всем святым, я никогда ни с кем не
позволил себе ничего, кроме поцелуев.
     - Поцелуев! - сказала леди, и ее лицо отразило сильное волнение, причем
больше было краски на ее щеках, чем негодования во взоре. - Вы не  называете
их преступлением? Поцелуи, Джозеф,  это  как  пролог  к  пьесе.  Могу  ли  я
поверить, чтобы молодой человек вашего  возраста  и  вашего  цветущего  вида
довольствовался одними поцелуями? Невозможно,  Джозеф!  Нет  такой  женщины,
которая, разрешая это, не была бы  склонна  разрешить  и  большее;  вы  сами
привели бы ее к тому - или я жестоко в вас обманываюсь. Что вы подумали  бы,
Джозеф, если бы я вам позволила меня поцеловать?
     Джозеф ответил, что он скорей бы умер, чем допустил такую мысль.
     - А все же, Джозеф, - продолжала она, - леди  не  раз  позволяли  такие
вольности  своим  лакеям;  и  лакеям,  должна   я   признать,   куда   менее
заслуживавшим этого, не обладавшим и половиною ваших чар; потому  что  такие
чары, как ваши, почти могли бы оправдать преступление.  Итак,  скажите  мне,
Джозеф, если бы я разрешила вам такую вольность,  что  бы  вы  подумали  обо
мне?.. Скажите откровенно.
     - Сударыня, - молвил Джозеф, - я подумал бы, что ваша милость  снизошли
много ниже своей особы.
     - Фью! - сказала она. - В этом я сама перед собой держу ответ. Но вы не
стали бы настаивать  на  большем?  Удовольствовались  бы  вы  поцелуем?  Все
желания ваши не запылали бы разве огнем при таком поощрении?
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - если бы даже и так, надеюсь, я все же не
потерял бы власти над ними и не дал бы им взять верх над моей добродетелью.
     Читатель, ты, конечно, слышал от поэтов о статуе Изумления,  ты  слышал
также - если не вовсе уж мало ты наслышан -  о  том,  как  один  из  сыновей
Креза, пораженный ужасом, вдруг заговорил,  хотя  был  нем.  Ты  видел  лица
зрителей в восемнадцатипенсовой галерее, когда из люка под тихую музыку  или
без музыки поднимается  мистер  Бриджуотер,  мистер  Уильям  Миллз  или  еще
какое-либо призрачное явление  с  лицом,  бледным  от  пудры,  и  в  рубахе,
кровавой от красных лент. Но ни статуя эта, ни крезов сын, ни  те  зеваки  в
балагане, ни Фидий и Пракситель, вернись они к жизни, ни даже  неподражаемый
карандаш моего друга Хогарта не могли бы явить тебе столь идеального  образа
изумления, какой представился бы твоим глазам, если б узрели они леди  Буби,
когда эти последние слова слетели с уст Джозефа.
     - Над вашей добродетелью! - сказала леди, придя в себя после двух минут
молчания. - Нет, я этого не переживу! Ваша  добродетель?  Какая  нестерпимая
самоуверенность! Вы имеете дерзость утверждать, что когда леди, унизив  себя
и отбросив правила приличия, удостоит вас высшей милости, какая только в  ее
власти, - то тогда ваша добродетель  воспротивится  ее  желанию?  Что  леди,
преодолев свою собственную добродетель, встретит препятствие в вашей?
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - я не понимаю, почему  если  у  леди  нет
добродетели, то ее не должно быть и у меня?  Или,  скажем,  почему,  если  я
мужчина или если я беден, то моя добродетель должна  стать  прислужницей  ее
желаний?
     - Нет, с ним потеряешь терпение! - вскричала леди. -  Кто  из  смертных
слышал когда о мужской добродетели? Где это видано, чтобы даже самые великие
или самые степенные из мужчин притязали на что-либо подобное?  Разве  судьи,
карающие разврат, или священники, проповедующие против него,  сколько-нибудь
совестятся  сами  ему  предаваться?  А   тут   мальчишка,   молокосос,   так
самоуверенно говорит о своей добродетели!
     - Сударыня, - сказал тогда Джозеф, - этот мальчишка -  брат  Памелы,  и
ему было бы стыдно, когда бы семейное их целомудрие,  сохранившееся  в  ней,
оказалось запятнано в нем. Если бывают такие мужчины, о каких говорила  ваша
милость, я сожалею о том; и я хотел бы, чтобы им  представилась  возможность
прочитать те письма моей сестры Памелы, которые мне переслал мой отец; я  не
сомневаюсь, что такой пример исправил бы их.
     - Бесстыдный негодяй! - вскричала леди  в  бешенстве.  -  Он  еще  меня
попрекает безумствами моего родственника, который опозорился на  всю  округу
из-за его сестры, этой ловкой плутовки! Да я никогда не  могла  понять,  как
это леди Буби, покойница, терпела ее в своем доме! Прочь с моих глаз, жалкий
человек! И чтоб вы сегодня же вечером оставили мой дом! Я прикажу немедленно
выплатить вам жалованье, отобрать у вас ливрею и выставить вас вон!
     - Сударыня, - молвил Джозеф, - простите, если я оскорбил вашу  милость,
но, право, я этого никак не хотел.
     - Да, жалкий человек! - кричала она. - В своем тщеславии вы истолковали
по-своему те  маленькие  невинные  вольности,  на  которые  я  пошла,  чтобы
проверить, правда ли то, что я слышала о вас. А вы, я вижу,  имели  наглость
возомнить, будто я сама к вам неравнодушна.
     Джозеф ответил, что он позволил себе все это сказать только из опасения
за свое целомудрие - слова, от которых леди пришла в  буйную  ярость  и,  не
желая ничего слушать, велела ему немедленно выйти за дверь.
     Не успел он удалиться, как она разразилась такими восклицаниями:
     - Куда увлекает нас эта бешеная страсть? Какому унижению мы  подвергаем
себя, толкаемые ею? Мы мудро  делаем,  когда  противимся  ее  первым,  самым
ничтожным порывам; ибо только тогда мы можем обеспечить себе победу. Ни одна
женщина не может с уверенностью  сказать:  "Я  дойду  до  этой  черты  и  не
дальше". Не сама ли я довела до того, что оказалась отвергнута моим  лакеем?
О, эта мысль нестерпима! -  Тут  она  обратилась  к  звонку  и  позвонила  с
безмерно большей силой, чем требовалось, ибо верная Слипслоп стояла тут же у
порога:  по  правде  сказать,  при  последнем  свидании  с  госпожой  у  нее
зародилось некое подозрение, и она поджидала в соседней комнате, старательно
приникнув ухом к замочной скважине, все то время, пока шел приведенный  выше
разговор между Джозефом и леди.


                                  Глава IX
         О том, что произошло между леди и миссис Слипслоп; причем
      предупреждаем, что тут встретятся такие вещи, которые не каждый
                     правильно поймет при первом чтении

     Слипслоп! - сказала леди. -  У  меня  слишком  много  оснований  верить
всему, что ты рассказала мне об этом скверном Джозефе. Я  решила  сейчас  же
расстаться с ним; так что ступай к управляющему и прикажи, чтобы он выплатил
ему  жалованье.  Слипслоп  держалась  с   миледи   почтительно   больше   по
необходимости, чем по желанию; и считая, что  теперь,  когда  ей  раскрылась
тайна миледи, всякое различие между ними исчезло, она очень дерзко ответила,
что хорошо бы госпоже знать самой, чего она хочет, а она, Слипслоп, уверена,
что не успеет сойти с лестницы,  как  леди  опять  позовет  ее  назад.  Леди
ответила, что "приняла решение и не отступит от него".
     - Очень жаль, - вскричала Слипслоп, - знала бы я,  что  вы  решите  так
сурово наказать молодого человека, вы бы никогда ни звука об  этом  деле  не
услышали. Вот уж впрямь: столько шуму из ничего!
     - Из ничего? - возразила миледи. - Вы думаете, я стану терпеть в  своем
доме распутство?
     - Если вы станете прогонять каждого  лакея,  который  заводит  амуры  с
какой-нибудь красоткой, - сказала  Слипслоп,  -  вам  скоро  придется  самой
отворять дверцы своей кареты или  набрать  себе  в  услужение  сплошь  одних
мофродитов; а я и вида их не переношу - даже когда они поют в опере.
     - Делайте, как вам приказано, - сказала миледи, - и не оскорбляйте моих
ушей вашим варварским языком.
     - Ого! Это мне нравится! - вскричала Слипслоп. - Да у  некоторых  людей
уши иногда оказываются самой благопристойной частью их существа.
     Миледи, которая уже давно дивилась новому  тону,  каким  заговорила  ее
домоправительница, а при ее заключительной фразе  частично  угадала  истину,
попросила Слипслоп объяснить ей, что  значит  эта  чрезмерная  вольность,  с
какой она позволяет себе распускать свой язык.
     -  Вольность!  -  сказала  Слипслоп.  -  Не  знаю,  что  вы   называете
вольностью; у слуг тоже есть языки, как и у хозяев.
     - О да, и наглые к тому же! - ответила госпожа. - Но, уверяю вас, я  не
потерплю такой дерзости.
     - Дерзости! Вот уж не знала, что я дерзкая, - говорит Слипслоп.
     - Да, вы дерзки! - кричит миледи. - И если вы не исправите ваших манер,
вам не место в этом доме.
     - Моих манер! - кричит Слипслоп. - За мной никто никогда не знал, чтобы
мне недоставало манер или, например, скромности; а что касается мест, так их
не одно и не два; и я что знаю, то знаю.
     - Что вы знаете, миссис? - сказала леди.
     - Я не обязана говорить это всем и каждому, - ответила Слипслоп, -  как
и не обязана держать в секрете.
     - Извольте искать себе другое место, - сказала миледи.
     - С полным моим удовольствием, - отозвалась домоправительница и ушла, в
сердцах хлопнув за собою дверью.
     Леди ясно увидела теперь, что ее домоправительница  знает  больше,  чем
ей, госпоже, желательно было бы доводить до ее сведения; она  приписала  это
тому, что Джозеф, очевидно, открыл ей, что произошло при первом их свидании.
Это распалило ее гнев против него и утвердило ее в решении расстаться с ним.
     Но уволить миссис Слипслоп - на это  не  так-то  легко  было  решиться:
миледи весьма дорожила своей репутацией,  зная,  что  от  репутации  зависят
многие чрезвычайно ценные блага жизни - например, игра  в  карты,  галантные
развлечения в общественных местах,  а  главное:  удовольствие  губить  чужие
репутации - невинное занятие, в котором она находила необычайную сладость.
     Поэтому она  решила  лучше  уж  стерпеть  любые  оскорбления  от  своей
служительницы, чем подвергнуть себя риску лишиться столь больших привилегий.
     Итак, она послала за управляющим, мистером Питером  Паунсом,  и  велела
ему выплатить жалованье Джозефу, отобрать у него ливрею и  в  тот  же  вечер
прогнать его из дому.
     Затем  она  вызвала  к  себе  Слипслоп  и,  подкрепившись   стаканчиком
настойки, которую держала у себя в шкафу, начала следующим образом:
     - Слипслоп, зачем же вы, зная мой горячий нрав, как нарочно, стараетесь
рассердить меня вашими ответами? Я уверена, что вы честно мне служите, и мне
очень не хотелось бы с вами расстаться. Я думаю  также,  что  и  вы  не  раз
находили во мне снисходительную хозяйку  и,  со  своей  стороны,  не  имеете
оснований желать перемены.  Поэтому  я  не  могу  не  удивляться,  когда  вы
зачем-то прибегаете к самому верному способу меня оскорбить. Зачем,  хочу  я
сказать, вы повторяете каждое мое слово, - вы же  знаете,  что  я  этого  не
терплю!
     Благоразумная домоправительница уже успела все  взвесить  и  по  зрелом
размышлении пришла к выводу, что лучше держаться за одно хорошее место,  чем
искать другого. Поэтому, увидев, что хозяйка  склонна  к  снисхождению,  она
сочла для себя приличным тоже пойти на некоторые  уступки,  которые  приняты
были с равной готовностью; таким образом, дело завершилось примирением,  все
обиды были прощены, и в  залог  предстоящих  милостей  верной  служительнице
подарены были платье и нижняя юбка.
     Слипслоп попробовала раз-другой закинуть словцо в пользу  Джозефа,  но,
убедившись, что сердце миледи непреклонно, благоразумно отказалась от  новых
попыток. Она подумала, что в доме есть и другие лакеи и многие из них  хотя,
быть может, и не так красивы, но не менее сильны и  крепки,  чем  Джозеф;  к
тому же, как читатель видел, ее нежные авансы  не  встретили  того  отклика,
какого она вправе была ожидать. Она  рассудила,  что  потратила  впустую  на
неблагодарного бездельника немало десертного вина, и, сходясь  до  некоторой
степени во взглядах с тем разрядом женщин, для которых один  здоровый  малый
почти так же хорош, как и другой, она в конце концов отступилась от  Джозефа
и его интересов, в гордом торжестве над своею страстью взяла подарки,  вышла
от госпожи и спокойно уселась с глазу на  глаз  с  графинчиком,  что  всегда
оказывает благотворное действие на склонные к размышлению натуры.
     Хозяйку свою она оставила в куда менее спокойном состоянии духа. Бедная
леди не могла без содрогания подумать о том, что ее репутация  оказалась  во
власти слуг. В отношении Джозефа она утешала себя только надеждой, что юноша
так и не понял ее намерений; по меньшей мере она  могла  внушать  себе,  что
ничего ему не высказала прямо; что же до миссис Слипслоп,  то  тут,  как  ей
представлялось, можно было добиться молчания с помощью подкупа.
     Но больше всего ее терзало то, что на самом деле она не вполне победила
свою страсть; лукавый божок сидел, притаившись, в ее сердце,  хотя  злоба  и
презрение так ее слепили и дурманили, что она не замечала  его.  Тысячу  раз
она была готова отменить приговор, который  вынесла  бедному  юноше.  Любовь
выступала адвокатом за него  и  нашептывала  много  доводов  в  его  пользу.
Чувство Чести также  старалось  оправдать  его  преступление,  а  Жалость  -
смягчить наказание. С другой стороны,  Гордость  и  Месть  столь  же  громко
говорили  против  него,  так  что  бедная   леди   мучилась   сомнением,   и
противоположные страсти смущали и раздирали ее душу.
     Так на заседании суда в Вестминстере, где  адвокат  Брэмбл  представлял
одну сторону, а адвокат Паззл - другую (причем суммы, полученные ими в  счет
гонорара,  были  в  точности  равны),  мне  случалось  видеть,  как   мнение
присутствующих, словно весы, клонилось  то  вправо,  то  влево.  Вот  Брэмбл
бросает свой довод, и чаша  Паззла  взлетает  вверх;  а  вот  та  же  судьба
постигает чашу Брэмбла, сраженного более веским доводом  Паззла.  То  Брэмбл
сделает выпад, то нанесет удар Паззл; то один убедит вас, то другой, -  пока
наконец истерзанные умы слушателей не придут в полное смятение; равные  пари
предлагаются за ту и за другую сторону, и ни судья, ни  присяжные  не  могут
разобраться в деле: так постарались  заботливые  жрецы  закона  окутать  все
сомнением и мраком.
     Или как происходит это с совестью, которую честь и справедливость тянут
в одну сторону, а подкуп и необходимость в другую...  Если  бы  единственной
нашей задачей было подбирать метафоры, мы могли бы  привести  их  здесь  еще
немало, но для умного человека довольно  и  одной  метафоры  (как  и  одного
слова). Поэтому мы лучше последуем за  нашим  героем,  о  котором  читатель,
наверно, начинает уже беспокоиться.


                                  Глава X
            Джозеф пишет еще одно письмо; его расчеты с мистером
              Питером Паунсом и т. д. и уход его от леди Буби

     Злополучный Джозеф не обладал бы разумением, достаточным  для  главного
действующего лица такой книги, как эта, если б он все  еще  не  уяснил  себе
намерений своей госпожи; и в самом деле, если он не разобрался в них раньше,
то читатель может с приятностью это приписать его нежеланию открыть в миледи
то, что он должен был бы  осудить  в  ней  как  порок.  Поэтому,  когда  она
прогнала его с глаз, он удалился к себе на чердак и стал горько сетовать  на
бесчисленные беды, преследующие красоту, и на то, как  плохо  быть  красивее
своих ближних.
     Потом он сел и отнесся к сестре своей Памеле со следующим письмом:

     "Любезная сестрица Памела!
     Надеясь, что вы в добром здравии, я сообщу вам удивительную новость.  О
Памела, моя  госпожа  влюбилась  в  меня.  То  есть  это  у  больших  господ
называется влюбиться, а на деле означает, что она  задумала  меня  погубить;
но, я надеюсь, не так во мне мало твердости духа  и  пристойности,  чтобы  я
расстался с добродетелью ради какой бы то ни было миледи на земле.
     Мистер Адамс часто говорил мне,  что  целомудрие  -  такая  же  великая
добродетель в мужчине, как и в женщине. Он говорил,  что,  вступая  в  брак,
знал не больше, чем его жена; и я  постараюсь  последовать  его  примеру.  В
самом  деле,  только  лишь  благодаря   его   замечательным   проповедям   и
наставлениям, а так же вашим письмам у меня достало силы противиться искуше-
нию, которому, как он говорит,  человек  не  должен  поддаваться,  иначе  он
неизбежно раскается на этом свете или же будет осужден за гробом; а  как  же
мне полагаться на покаяние на смертном одре, коль скоро я могу  помереть  во
сне? Какая превосходная вещь - доброе наставление и добрый пример! Но я рад,
что миледи выгнала меня из опочивальни, потому что я в тот час едва не забыл
все слова, какие когда-либо говорил мне пастор Адамс.
     Не сомневаюсь, милая  сестрица,  что  у  вас  достанет  твердости  духа
сохранить вашу добродетель вопреки всем испытаниям; и я  душевно  прошу  вас
помолиться, чтобы и у меня достало силы сохранить мою: ибо воистину  на  нее
ведется жестокий натиск - и не одною  этой  женщиной;  но  я  надеюсь,  что,
следуя во всем вашему примеру и примеру моего тезки Иосифа, я  сохраню  свою
добродетель против всех искушений..."

     Джозеф еще не дописал письма, когда мистер  Питер  Паунс  кликнул  его,
чтобы он шел вниз получать жалованье. А надо сказать, Джозеф из своих восьми
фунтов в год посылал четыре  родителям  и,  чтобы  купить  себе  музыкальные
инструменты, вынужден был прибегнуть к  великодушию  вышеназванного  Питера,
который в крайности нередко выручал слуг, выплачивая им жалованье вперед: то
есть не ранее того срока, когда оно  им  причиталось,  но  ранее  возможного
срока уплаты; а это значит примерно еще полгода спустя, после того  как  оно
им следовало, - и делал он это за скромную мзду в  пятьдесят  процентов  или
несколько выше. Таким милосердным способом, а также  ссужая  деньги  в  долг
другим лицам, вплоть до собственных своих господ, этот честный  человек,  не
имея раньше ничего, сколотил капитал в двадцать пять тысяч фунтов или  около
того.
     Когда Джозефу выдали скромный остаток его  жалованья  и  сняли  с  него
ливрею, ему пришлось занять у одного из слуг ливрейный кафтан и  штаны  (его
так любили в доме, что каждый охотно одолжил  бы  ему  что  угодно);  затем,
услышав от Питера, что он не должен оставаться в доме ни минуты дольше,  чем
потребуется на укладку белья, - а уложил он его без труда в очень  небольшой
узелок, - юноша грустно простился со своими сотоварищами слугами  и  в  семь
часов вечера пустился в путь. Он прошел две-три  улицы,  прежде  чем  решил,
оставить ли город в эту же ночь или, обеспечив  себе  ночлег,  переждать  до
утра. Месяц  светил  очень  ярко,  и  это  наконец  определило  его  решение
двинуться в дорогу немедленно - к  чему  у  него  были  и  некоторые  другие
побуждения, которые читатель, не будучи ясновидцем, едва ли может разгадать,
покуда мы не дали ему тех намеков, для каких теперь, пожалуй, настала пора.


                                  Глава XI
               О некоторых новых неожиданных обстоятельствах

     Не раз наблюдалось, что, высказывая наше мнение о простоватом человеке,
мы говорим: "Его видно насквозь". И я не думаю,  что  это  обозначение  было
менее уместно в отношении простоватой книги. Чем ссылаться  на  какое-нибудь
произведение, мы предпочли показать пример обратного в этой нашей повести; и
проницателен будет тот читатель, который сможет что-нибудь провидеть на  две
главы вперед.
     Из этих соображений мы до сих пор не упомянули об одном обстоятельстве,
которое теперь, по-видимому, необходимо  разъяснить;  ибо  может  показаться
странным,  во-первых,  почему  Джозеф  с  такой  чрезвычайной   поспешностью
двинулся из города (как было показано выше), а  во-вторых,  почему  он  (как
будет показано сейчас), вместо того чтобы направиться к  родительскому  дому
или к своей  возлюбленной  сестре  Памеле,  предпочел  устремиться  со  всей
скоростью в поместье леди Буби, откуда его в свое время вывезли в Лондон.
     Итак, да будет известно, что в  том  же  приходе,  где  находилось  это
поместье, проживала юная девица, к которой Джозеф (хоть и был  он  нежнейшим
сыном и братом) стремился с большим нетерпением, чем к своим  родителям  или
сестре. Это была бедная девушка, воспитывавшаяся сначала в доме сэра  Джона,
откуда потом, незадолго до переезда семейства в  Лондон,  она  была  изгнана
стараниями миссис Слипслоп за необычайную свою красоту: других оснований мне
никак не удалось установить. Юное это создание (проживавшее теперь у  одного
фермера в том же приходе)  было  издавна  любимо  Джозефом  и  отвечало  ему
взаимностью. Девушка была всего на два года моложе нашего героя.  Они  знали
друг друга с младенчества, и с самых ранних пор в них зародилась  склонность
друг к другу, перешедшая затем в такое сильное чувство, что  мистеру  Адамсу
стоило большого труда предотвратить их бракосочетание и убедить их, чтоб они
подождали, покуда несколько лет службы и бережливости не прибавят им опыта и
не обеспечат им безбедную совместную жизнь.
     Они последовали увещаниям этого доброго человека, так как поистине  его
слово было в приходе почти равносильно закону: в течение тридцати  пяти  лет
он всем своим поведением неизменно доказывал  прихожанам,  что  радеет  всем
сердцем об их благе, так что они  по  каждому  случаю  обращались  к  своему
пастору и очень редко поступали наперекор его совету.
     Нельзя вообразить себе ничего  нежнее,  чем  расставание  этой  любящей
четы.  Тысяча  вздохов  вздымала  грудь  Джозефа;  тысячу  ручьев   источали
прелестные глазки Фанни (так звали  ее);  и  хотя  скромность  позволила  ей
принимать только жаркие поцелуи друга, все же  пламенная  любовь  делала  ее
отнюдь не бесстрастной на его груди, и она снова и снова привлекала милого к
сердцу и нежно сжимала в объятии, которое, хотя едва ли удушило бы  насмерть
муху, в сердце Джозефа пробуждало больше  волнения,  чем  могла  бы  вызвать
самая крепкая корнуэльская хватка.
     Читателя, быть может, удивит, что столь преданные влюбленные,  находясь
двенадцать месяцев в разлуке, не вели между собою переписки; и в самом деле,
этому мешала и могла мешать только одна причина, - та, что бедная  Фанни  не
знала грамоте, а никакая сила в мире не склонила бы ее писать о своей чистой
и стыдливой страсти рукой какого-нибудь писца.
     Поэтому они довольствовались тем, что часто справлялись друг  о  друге,
не сомневались в обоюдной верности  и  с  твердой  надеждой  ждали  будущего
счастья.
     Разъяснив читателю эти обстоятельства и разрешив по возможности все его
недоумения, вернемся к честному нашему Джозефу, которого мы оставили  в  тот
час, когда он при свете месяца пустился в свое путешествие.
     Те, кто читал какие-либо романы или стихи, древние или современные,  не
могут не знать, что у любви  есть  крылья;  это  положение,  однако,  им  не
следует понимать так, как оно ошибочно толкуется некоторыми юными  девицами,
- будто влюбленный может летать;  своей  тонкой  аллегорией  писатели  хотят
указать лишь на то, что влюбленные  не  ходят,  как  конногвардейцы;  короче
сказать, что они умеют перебирать ногами; и наш Джозеф,  крепкий  малый,  не
уступавший лучшим ходокам, в этот вечер шагал так добросовестно,  что  через
четыре часа достиг странноприимного дома, хорошо известного путешественнику,
направляющемуся на запад. Его вывеска являет вам изображение льва; а  хозяин
его, получивший при крещении имя Тимотеус, именуется  обычно  просто  Тимом.
Некоторые полагают, что он нарочно осенил свое заведение  знаком  льва,  так
как по внешнему виду сам сильно схож с этим благородным зверем, хотя  нравом
напоминает скорее кроткого ягненка. Он из тех людей, каких охотно  принимает
в свое общество человек любого звания, - так он умеет быть приятен  каждому;
и к тому же он может потолковать об истории и о политике, кое-что смыслит  в
законах и в богословии, умеет пошутить и чудесно играет на кларнете.
     Сильная  буря  с  градом  заставила  Джозефа  искать  убежища  в   этой
гостинице, где, как ему припомнилось, обедал по пути в  город  покойный  сэр
Томас. Джозеф не успел присесть на кухне у огня, как Тимотеус, приметив  его
ливрею, стал высказывать ему соболезнования по поводу смерти его  господина,
которого он назвал самым своим близким, закадычным другом  и  вспомнил,  как
они в свое время "раздавили вдвоем не одну бутылку, не одну дюжину бутылок".
Потом он добавил, что все это ныне миновало, все прошло, как  не  бывало;  и
закончил превосходным замечанием о неизбежности  смерти,  которое  жена  его
объявила поистине справедливым. Тут  в  гостиницу  явился  человек  с  двумя
лошадьми, одну из которых он вел  для  своего  господина,  назначившего  ему
встречу в деревне подальше; вновь прибывший поставил лошадей на  конюшню,  а
сам вернулся и сел подле Джозефа, и тот сразу признал  в  нем  слугу  одного
соседа-помещика, часто приезжавшего в гости к его господам.  Человека  этого
тоже загнала в гостиницу непогода; ему было приказано проехать в этот  вечер
еще миль двадцать - и как раз по той же дороге, которую выбрал себе  Джозеф.
Он не преминул тут же предложить приятелю  лошадь  своего  хозяина  (хоть  и
получил вполне точные распоряжения обратного свойства), на что Джозеф охотно
согласился; итак, распив добрый кувшин эля и переждав непогоду, они  поехали
дальше вдвоем.


                                 Глава XII,
         содержащая ряд удивительных приключений, которые постигли
           Джозефа Эндруса в дороге и покажутся почти невероятным
            тому, кто никогда не путешествовал в почтовой карете

     В дороге не произошло ничего примечательного, пока они  не  доехали  до
гостиницы, в которую приказано было доставить лошадей и куда они  прибыли  к
двум часам утра. Месяц светил очень ярко; и Джозеф, угостив приятеля  пинтой
вина, поблагодарил его за лошадь и, не сдаваясь  на  его  уговоры,  пустился
дальше пешком.
     Не прошел он  и  двух  миль,  ласкаемый  надеждой  скоро  увидеть  свою
возлюбленную Фанни, как ему повстречались на  узком  проселке  два  парня  и
велели остановиться и вывернуть карманы.  Он  с  готовностью  отдал  им  все
деньги, какие имел, - без малого Два фунта, - и  выразил  надежду,  что  они
будут столь  великодушны  и  вернут  ему  несколько  шиллингов  на  дорожные
расходы. Один из негодяев выругался и ответил:
     - Да, кое-что мы тебе выдадим, как раз! Только сперва  разденься,  черт
тебя подери!
     - Раздевайся! - крикнул второй. - Или я вышибу к дьяволу мозги из твоей
башки!
     Джозеф, памятуя, что взял свой кафтан и штаны у приятеля и что совестно
будет не вернуть их, на какие ни ссылайся обстоятельства,  выразил  надежду,
что они не будут настаивать на  получении  его  платья,  так  как  цена  ему
небольшая, а ночь холодна.
     - Ах, тебе холодно, холодно тебе, мерзавец! - сказал первый  грабитель.
- Так я тебя согрею, будь спокоен! - и,  добавив  что-то  вроде  "лопни  мои
глаза", он навел пистолет прямо Джозефу в лоб; но не  успел  он  выстрелить,
как другой уже нанес Джозефу удар дубинкой,  которую  тот,  будучи  мастером
игры в дубинки, отшиб своею и  так  успешно  отплатил  противнику,  что  тот
распростерся у его ног; однако сам Джозеф  в  то  же  мгновение  получил  от
второго негодяя такой удар  по  затылку  рукоятью  пистолета,  что  свалился
наземь и лишился чувств.
     Вор, сбитый  им  с  ног,  теперь  оправился,  и  они  принялись  вдвоем
обрабатывать бедного Джозефа своими палками, а потом,  решив,  что  положили
конец его жалкому существованию, раздели его донага, бросили в канаву и ушли
со своей добычей.
     Бедный малый, долго пролежав без движения, начал  приходить  в  чувство
как раз к тому часу, когда мимо проезжала почтовая карета. Почтарь,  услышав
стоны, придержал лошадей и сказал  кучеру,  что  в  канаве  наверняка  лежит
мертвец, ибо он слышал его стон.
     - Брось, любезный, - сказал кучер, - мы и так, черт возьми, опаздываем,
некогда тут возиться с мертвецами!
     Одна из пассажирок, слышавшая слова почтаря, равно как и стоны,  громко
крикнула кучеру, чтобы он остановил карету и  посмотрел,  в  чем  там  дело.
Кучер на это предложил почтарю слезть с козел  и  заглянуть  в  канаву.  Тот
пошел, посмотрел и доложил, что "там мужчина сидит прямо в чем мать родила".
     - Боже! - вскричала леди. - Голый мужчина!  Кучер,  дорогой,  поезжайте
дальше и оставьте его!
     Тут пассажиры-мужчины вылезли  из  кареты;  и  Джозеф  стал  молить  их
сжалиться над ним, поскольку его ограбили и избили до полусмерти.
     - Ограбили! - вскричал один старый джентльмен.  -  Едем,  и  как  можно
быстрее, а то и нас ограбят.
     Молодой человек, принадлежавший к судейскому  сословию,  возразил,  что
предпочтительней было бы проехать мимо, не обращая внимания; но теперь может
быть доказано, что они находились в обществе  пострадавшего  последними,  и,
если тот умрет, их могут привлечь  к  ответу,  как  его  убийц.  Поэтому  он
рекомендует,  если  возможно,  спасти  несчастному  жизнь  ради  собственной
безопасности, - дабы в случае  его  смерти  можно  было  отклонить  от  себя
обвинение следствия в том, что они бежали от места убийства.  А  посему  его
мнение таково, что следует взять  этого  человека  в  карету  и  довезти  до
ближайшей гостиницы. Леди настаивала, что его нельзя сажать  в  карету;  что
если они его возьмут, то она сама выйдет вон: она скорее простоит  здесь  до
скончания века, чем поедет с голым мужчиной. Кучер утверждал, что  не  может
допустить в карету пассажира и везти его четыре  мили,  если  кто-нибудь  не
заплатит шиллинг за его проезд, - от чего  оба  джентльмена  уклонились.  Но
законник, опасавшийся, как бы не вышло худо для него самого,  если  оставить
несчастного на дороге в таком положении, принялся запугивать кучера, говоря,
что в таких делах никакая осторожность не может оказаться чрезмерной, что он
знает из книг самые необычайные случаи и что кучер  подвергается  опасности,
отказываясь взять несчастного: ибо если человек умрет, то он,  кучер,  будет
обвинен в его убийстве, если же человек выживет и подаст на него в  суд,  то
он,  адвокат,  сам  охотно  возьмет  на  себя  ведение   дела.   Эти   слова
подействовали  на  кучера,  хорошо  знавшего  того,  кто   говорил   их;   а
вышеупомянутый старый джентльмен, полагая, что голый человек доставит ему не
один случай показать свое остроумие перед дамой,  предложил  войти  в  долю,
если все в складчину угостят  кучера  кружкой  пива  за  провоз  добавочного
пассажира; итак, отчасти встревоженный угрозами одного, отчасти  прельщенный
посулами другого, а может  быть  и  поддавшись  состраданию  к  несчастному,
который стоял весь в крови и дрожал от  холода,  кучер  наконец  уступил;  и
Джозеф подошел было к карете, но увидел даму, заслонявшую глаза  веером,  и,
как ни тяжело было его положение,  наотрез  отказался  войти,  если  его  не
снабдят достаточным покровом, чтоб он мог это сделать, нисколько не  нарушая
приличия. Так безупречно скромен был этот  молодой  человек;  такое  могучее
воздействие оказали на него добродетельный  пример  его  любезной  Памелы  и
превосходные проповеди мистера Адамса!
     Хотя в карете имелось  несколько  верхних  кафтанов,  оказалось  совсем
нелегко преодолеть затруднение, на которое указал  Джозеф.  Оба  джентльмена
стали жаловаться, что  зябнут  и  не  могут  отдать  ни  лоскута,  -  причем
остроумец со смехом  добавил,  что  "своя  рубашка  к  телу  ближе";  кучер,
подстеливший себе два кафтана на козлы, отказался поступиться хоть одним  из
них, не желая  получить  его  обратно  окровавленным;  лакей  леди  попросил
извинить его на том же основании, а леди, невзирая на свой ужас перед  голым
мужчиной, поддержала  своего  слугу;  и  более  чем  вероятно,  что  бедному
Джозефу, упрямо стоявшему на своем  скромном  решении,  так  и  пришлось  бы
погибнуть на дороге, если бы  почтарь  (паренек,  высланный  впоследствии  в
колонии  за  кражу  курицы)  добровольно  не  скинул  с  себя  кафтан,  свою
единственную верхнюю одежду, крепко при этом побожившись (чем навлек на себя
упреки пассажиров), что он  скорей  согласится  всю  жизнь  ездить  в  одной
рубахе, чем бросит человека в таком несчастном положении.
     Джозеф надел кафтан, его посадили, и карета тронулась дальше в путь. Он
признался, что до смерти озяб, чем  доставил  остроумцу  случай  спросить  у
леди,  не  может  ли   она   предложить   несчастному   глоток   чего-нибудь
согревающего. Леди ответила не  без  досады,  что  ее  удивляет,  как  может
джентльмен обращаться к ней с таким вопросом; она,  конечно,  никогда  и  не
пробовала ничего такого.
     Законовед  стал   было   расспрашивать   Джозефа   про   обстоятельства
ограбления, как вдруг карету остановили разбойники и  один  из  них,  наведя
пистолет, потребовал у пассажиров их деньги; те с готовностью отдали, а леди
со страху протянула еще и небольшой серебряный флакон, так  на  полпинты,  в
котором, по заявлению негодяя, приложившего его к губам и хлебнувшего за  ее
здоровье, оказалась великолепнейшая  водка,  -  каковое  недоразумение  леди
впоследствии объяснила  попутчикам  ошибкою  своей  служанки:  ей  будто  бы
приказано было наполнить флакон ароматической водой.
     Как только молодцы удалились, законовед, у  которого,  как  выяснилось,
был запрятан в сиденье кареты ящик с пистолетами,  сообщил  попутчикам,  что
если бы дело происходило при дневном свете и если  б  он  мог  добраться  до
своего оружия, то он не допустил, бы ограбления; к  этому  он  присовокупил,
что не раз встречался с дорожными грабителями, совершая путешествие  верхом,
и ни один не посмел напасть  на  него;  и  в  заключение  добавил,  что,  не
опасайся он за даму больше, чем за себя самого, он бы и теперь не  расстался
так легко со своими деньгами.
     Остроумие, по общему наблюдению, любит жить в пустых  карманах;  и  вот
старый джентльмен, чей находчивый ум мы уже отметили выше, едва  расставшись
со своими деньгами, пришел в удивительно  игривое  настроение.  Он  отпустил
несколько намеков на Адама и Еву и сказал много замечательных вещей о  фигах
и фиговых листках, - которые, может быть,  больше  оскорбляли  Джозефа,  чем
кого-либо другого в карете.
     Законовед тоже подарил обществу несколько милых шуток, не отклоняясь  в
них от своей профессии. Если бы, говорил он, Джозеф и  леди  были  одни,  то
молодой человек мог бы с  большим  успехом  произвести  передачу  ей  своего
имущества, ничем в данном случае не обремененного; он,  юрист,  гарантирует,
что истец легко добился бы возмещения убытков и  получил  бы  исполнительный
лист, вводящий его  во  владение,  вслед  за  чем,  несомненно,  явились  бы
наследники на ограниченных правах; он сам, со своей стороны, взялся  бы  тут
же  в  карете  составить  такую  надежную  дарственную  запись,  что  всякая
опасность преждевременного изъятия со взысканием издержек была бы устранена.
Подобный вздор он изливал потоком, пока карета не прибыла на постоялый двор,
где кучера встретила только  девушка  служанка,  которая  и  предложила  ему
холодного мяса и кружку эля. Джозеф пожелал сойти и попросил, чтобы ему при-
готовили постель, что девушка охотно взялась исполнить; и, будучи от природы
добросердечна и не так щепетильна, как леди в карете, она подкинула в  огонь
большую охапку хвороста и, снабдив Джозефа кафтаном,  принадлежавшим  одному
из конюхов, предложила ему посидеть и  погреться,  пока  она  ему  постелит.
Кучер же тем временем сходил  за  врачом,  проживавшим  почти  рядом,  через
несколько  домов;  после  чего  он  напомнил  своим  пассажирам,   что   они
запаздывают, и, дав им попрощаться с Джозефом, поспешил усадить их в  карету
и увезти.
     Девушка вскоре уложила Джозефа и пообещала, что  постарается  раздобыть
ему рубашку; но видя, что он весь  в  крови,  и  вообразив,  как  она  потом
объяснила, что он, того и гляди, помрет, она пустилась со всех ног  торопить
врача, который был уже почти одет,  так  как  сразу  вскочил,  подумав,  что
опрокинулась карета и пострадал какой-нибудь джентльмен или леди.  Когда  же
служанка сообщила ему в окно, что дело идет о бедном  пешеходе,  у  которого
стащили все, что было при нем и на нем, и которого едва не убили,  -  он  ее
отругал: зачем-де она тревожит его в такую рань, снова снял с себя одежду  и
преспокойно улегся и заснул.
     Аврора уже начала показывать из-за холмов свои румяные  щеки  и  десять
миллионов пернатых певцов, радостным хором распевая оды, в тысячу раз  более
сладостные, нежели оды нашего лауреата, славили  наравне  День  и  Песнь,  -
когда хозяин постоялого двора мистер Тау-Вауз встал  ото  сна  и,  узнав  от
своей служанки об ограблении и о своем несчастном голом постояльце,  покачал
головой и воскликнул: "Ну и денек!" - и тут же велел девушке  принести  одну
из его собственных рубашек.
     Миссис Тау-Вауз только что пробудилась и тщетно простирала руки,  чтобы
заключить в объятия ушедшего супруга, когда в комнату вошла служанка.
     - Кто тут? Бетти, ты?
     - Да, сударыня.
     - Где хозяин?
     - Он во дворе, сударыня; он прислал меня за рубашкой, чтобы дать ее  на
время бедному голому человеку, которого ограбили и чуть не убили.
     - Посмей только тронуть хоть одну, мерзавка! - сказала миссис Тау-Вауз.
- С твоего хозяина как раз станется собирать в дом голых бродяг и одевать их
в свою одежу! Я этого не потерплю. Тронь хоть одну, и я запущу тебе в голову
ночной горшок! Ступай пришли ко мне хозяина.
     - Слушаю, сударыня, - ответила Бетти. Как только муж вернулся,  супруга
начала:
     - Какого дьявола вы тут затеваете, мистер Тау-Вауз? Я  должна  покупать
рубашки, чтоб вы их раздавали грязным оборванцам?
     - Моя дорогая, - сказал мистер Тау-Вауз, - это несчастный бедняк...
     - Да, - сказала она, - я знаю: несчастный бедняк; но на кой нам  дьявол
несчастные бедняки? Закон и без того заставляет нас кормить их целую  ораву.
Скоро к нам сюда заявится человек тридцать -  сорок  несчастных  бедняков  в
красных кафтанах.
     - Моя дорогая! - вскричал Тау-Вауз. - Этого человека ограбили, отобрали
все, что у него было.
     - Так, - сказала она, - где же у него тогда деньги, чтобы заплатить  по
счету? Почему такой молодчик не идет в кабак? Вот я встану и мигом  выставлю
его за дверь!
     - Моя дорогая, - сказал муж, - простое милосердие не  позволяет,  чтобы
ты так поступила.
     - Плевать я хотела на простое милосердие! -  сказала  жена.  -  Простое
милосердие учит нас заботиться прежде всего о себе и о наших семьях; я и мои
родные не дадим тебе разорять нас твоим милосердием, уж будь уверен!
     - Ну, хорошо, дорогая моя, - сказал он,  -  делай,  как  хочешь,  когда
встанешь; ты же знаешь, я никогда тебе не перечу.
     - Еще бы! - сказала она. - Да вздумай сам  черт  мне  перечить,  я  ему
такого задала бы жару, что он у меня живо сбежал бы со двора!
     На эти разговоры у них  ушло  около  получаса,  а  Бетти  тем  временем
раздобыла рубашку у конюха - одного из своих поклонников - и  надела  ее  на
бедного Джозефа. Врач тоже наконец навестил его, обмыл и перевязал ему  раны
и теперь явился объявить мистеру  Тау-Ваузу,  что  жизнь  его  постояльца  в
крайней опасности, так что почти нет надежды на выздоровление.
     - Веселенькую заварил ты кашу! -  вскричала  миссис  ТауВауз.  -  И  не
расхлебаешь! Нам, чего доброго, придется еще хоронить его на свой счет.
     Тау-Вауз (который, при всем своем милосердии, отдал бы свой голос - так
же свободно, как отдавал на всех выборах, - за  то,  чтобы  его  постояльцем
спокойно владел сейчас любой другой дом в королевстве) ответил:
     - Моя дорогая, я не виноват: его привезли сюда  в  почтовой  карете;  и
Бетти уложила его в постель, когда я еще и не проснулся.
     - Я вам покажу такую Бетти!.. - сказала жена.
     После чего, натянув на себя половину своей одежды, а остальное захватив
под мышку, она выбежала вон на  поиски  злополучной  Бетти,  между  тем  как
Тау-Вауз и врач пошли  проведать  беднягу  Джозефа  и  расспросить  во  всех
подробностях о печальном происшествии.


                                 Глава XIII
            Что случилось с Джозефом на постоялом дворе во время
          его болезни, и любопытный разговор между ним и мистером
                      Барнабасом, приходским пастором

     Рассказав подробно историю ограбления и кратко сообщив о себе,  кто  он
такой и куда держит путь, Джозеф спросил врача, считает ли тот его положение
сколько-нибудь опасным; на что врач  со  всей  откровенностью  ответил,  что
действительно боится за него, потому что "пульс у него очень возбужденный  и
лихорадочный, и если эта лихорадка окажется не только  симптоматической,  то
спасти его будет невозможно". Джозеф испустил глубокий вздох и воскликнул:
     - Бедная Фанни, как  я  хотел  бы  жить,  чтобы  увидеть  тебя!  Но  да
свершится воля божья!
     Тогда врач посоветовал ему, если есть у него мирские дела,  уладить  их
как можно скорее; ибо, сохраняя надежду на его выздоровление, он, врач,  все
же почитает  своим  долгом  сообщить  ему,  что  опасность  велика;  и  если
злокачественное сгущение гуморов вызовет сусцитацию лихорадки, то  вскоре  у
него,  несомненно,  начнется  бред,  вследствие  чего  он  будет  неспособен
составить завещание. Джозеф ответил, что во всей  вселенной  не  может  быть
создания более нищего, чем он, ибо после ограбления  у  него  нет  ни  одной
вещи, хоть самой малоценной, которую он мог бы назвать своею.
     - Была у меня, - сказал он, - маленькая золотая монетка - у меня отняли
ее; а она была бы для меня утешением во всех  моих  горестях!  Но  поистине,
Фанни, я не нуждаюсь ни в каких памятках, чтобы помнить о тебе! Я ношу  твой
любезный образ в сердце моем, и  никогда  ни  один  негодяй  не  вырвет  его
оттуда.
     Джозеф попросил бумаги и перьев, чтобы написать  письмо,  но  ему  было
отказано в них и был преподан  совет  направить  все  усилия  к  тому,  чтоб
успокоиться. Засим врач и хозяин вышли от него; и мистер Тау-Вауз послал  за
священником, чтобы  тот  пришел  и  свершил  обряды,  необходимые  для  души
несчастного Джозефа, коль скоро врач отчаялся чем-нибудь помочь его телу.
     Мистер Барнабас (так звали священника) явился по первому зову и, распив
сперва котелок чаю, с хозяйкой, а затем кувшин пунша с хозяином, поднялся  в
комнату, где лежал  Джозеф,  но,  найдя  его  спящим,  опять  сошел  вниз  -
подкрепиться еще разок; покончив  с  этим,  он  опять  взобрался  потихоньку
наверх, постоял у двери и, приоткрыв ее, услышал, как больной  разговаривает
сам с собой следующим образом:
     - О моя обожаемая Памела! Добродетельнейшая из сестер, чей пример  один
лишь и мог дать мне  силу  не  уступить  соблазнам  богатства  и  красоты  и
сохранить мою добродетель, чтобы чистым и  целомудренным  приняла  меня  моя
любезная Фанни, если бы угодно было небу, привести меня в ее объятия!  Разве
могут богатства, и почести, и наслаждения возместить нам потерю  невинности?
Не она ли единственная дает нам больше утешения, чем все мирские блага? Что,
кроме невинности и добродетели, могло бы утешить такого жалкого  страдальца,
как я? А с ними это ложе болезни и мук мне  милее  всех  наслаждений,  какие
доставила бы мне постель моей госпожи. Они позволяют мне смотреть без страха
в лицо смерти; и хотя я люблю мою Фанни так сильно,  как  никогда  не  любил
женщину ни один  мужчина,  они  учат  меня  без  сожаления  смириться  перед
божественной волей. О ты, восхитительно милое создание! Если бы небо привело
тебя в мои объятия, самое бедное, самое низкое состояние было бы нам раем! Я
мог бы жить с тобою в  самой  убогой  хижине,  не  завидуя  ни  дворцам,  ни
усладам, ни богатствам ни единого смертного на земле. Но я  должен  оставить
тебя, оставить навеки, мой дражайший ангел! Я должен думать о мире ином; и я
от всей души молюсь, чтобы тебе дано было найти утешение в этом!
     Барнабас решил, что услышал  предостаточно;  он  сошел  вниз  и  сказал
Тау-Ваузу, что не может сослужить никакой службы его постояльцу, потому  что
у юноши бред и все время, пока он, священник, находился в  его  комнате,  он
нес самую бессмысленную чушь.
     Днем еще раз заглянул врач и нашел пациента в еще более сильной, по его
словам, лихорадке, чем утром, но все же не  в  бреду:  ибо,  вопреки  мнению
мистера Барнабаса, больной ни разу с самого своего прибытия в  гостиницу  не
терял сознания.
     Послали опять за мистером Барнабасом и с большим трудом  уговорили  его
прийти вторично. Едва войдя в комнату, пастор  сказал  Джозефу,  что  пришел
помолиться вместе с ним и подготовить его к переходу в другой мир; так  вот,
первым делом, он надеется, умирающий раскаялся во всех своих грехах?
     Джозеф отвечал, что и он на это надеется, но что есть  одна  вещь,  про
которую он сам не знает, должен ли он почитать ее грехом, а если да,  то  он
боится, что умрет нераскаянным грешником; и это не что иное, как сожаление о
разлуке с  молодою  девушкой,  которую  он  любит  "всеми  нежными  струнами
сердца". Барнабас стал ему внушать, что всякое возмущение против воли божьей
есть величайший грех, какой может совершить человек; что  он  должен  забыть
все плотские стремления и думать о более высоких предметах.  Джозеф  сказал,
что ни в этом, ни в будущем мире не забудет свою Фанни и что  хотя  мысль  о
вечной разлуке с  нею  очень  тягостна,  все  же  она  и  вполовину  не  так
мучительна, как страх перед тем страданием, какое испытает его милая,  когда
узнает о  постигшем  его  несчастии.  Барнабас  сказал,  что  "такие  страхи
свидетельствуют о маловерии и малодушии, сугубо преступных";  что  умирающий
должен отрешиться от всех человеческих страстей и устремить помыслы  свои  к
всевышнему. Джозеф ответил, что сам этого жаждет и что священник весьма  его
обяжет, если поможет ему это сделать. Барнабас ему сказал,  что  это  дается
милостью господней. Джозеф попросил открыть ему, как она достигается.  Верой
и молитвой, ответил Барнабас и спросил затем, простил ли  он  воров.  Джозеф
признался, что нет и что простить их - выше его сил, ибо ничто  его  так  не
порадовало бы, как услышать, что они пойманы.
     - Это, - воскликнул Барнабас, - значит лишь желать правосудия!
     - Да, - сказал Джозеф, - но если бы мне довелось встретиться с ними еще
раз - боюсь, я набросился бы на них и убил бы их, если б мог.
     - Несомненно, -  ответил  Барнабас,  -  убивать  воров  -  дело  вполне
законное; но можете ли вы сказать, что вы их простили,  как  должен  прощать
христианин?
     Джозеф попросил объяснить ему, что это значит.
     - Это значит, - отвечал Барнабас, -  простить  их,  как...  как...  это
значит простить их, как... словом, простить их по-христиански.
     Джозеф сказал, что он их простил, насколько мог.
     - Вот и хорошо, - сказал Барнабас, - этого достаточно.
     Затем священник спросил его, не припомнит ли он еще каких-либо  грехов,
в каких еще не покаялся, и если да, то пусть поспешит с покаянием, чтобы  им
успеть еще прочитать вместе несколько молитв. Джозеф ответил, что не  помнит
за собой никаких тяжких прегрешений, а о тех, какие  совершил,  он  искренне
сожалеет.
     Барнабас удовлетворился таким ответом и тут же приступил к  молитве  со
всей поспешностью,  на  какую  был  способен,  ибо  в  зале  его  дожидалось
небольшое общество и было уже подано все, что  требуется  для  приготовления
пунша, но никто не соглашался выжать апельсины, пока он не придет.
     Джозеф пожаловался на жажду и попросил  чая,  о  чем  Барнабас  доложил
миссис Тау-Вауз; но та ответила, что она только что отпила чай  и  не  может
весь день возиться; все же она велела Бетти снести больному наверх полкружки
пива.
     Бетти исполнила приказание хозяйки; но Джозеф, едва пригубив,  высказал
опасение, что этот напиток усилит у него жар, и  добавил,  что  ему  хочется
именно чая; на что  сердобольная  Бетти  ответила,  что  он  непременно  его
получит, - разве что не окажется ни щепотки во всей Англии;  и  она  тут  же
пошла и сама купила Джозефу немного чая и стала его поить; за этим  занятием
мы и оставим их на время и займем читателя другими вещами.


                                 Глава XIV,
      полная приключений, которые следовали в гостинице одно за другим

     Надвигались вечерние сумерки, когда во двор гостиницы въехал степенного
вида человек и, препоручив свою лошадь конюху, направился прямиком на кухню,
потребовал трубку с табаком и сел  у  очага,  где  уже  собралось  несколько
посетителей. Беседа шла исключительно о грабеже, совершенном прошлой  ночью,
и о несчастливце, лежавшем наверху в том ужасном состоянии, в каком  мы  его
уже видели. Миссис Тау-Вауз сказала, что ей хотелось бы знать, какого  черта
кучер Том Уипвел завозит в ее дом таких  гостей,  когда  на  дороге  сколько
угодно кабаков, где они могли бы приткнуться; но пусть ее муж  не  забывает:
если постоялец умрет у них в доме, то расходы  по  его  похоронам  лягут  на
приход; и верьте не верьте, а этот молодчик требует только чая - другого ему
ничего не нужно!
     Бетти, только что спустившаяся вниз  после  своего  милосердного  дела,
объявила, что молодой человек, по ее суждению, джентльмен, потому что она  в
жизни своей не видывала более нежной кожи.
     - Чума на нее! - возразила миссис Тау-Вауз. - Кроме  как  шкурой,  ему,
наверно, нечем будет заплатить нам по  счету.  Такие  джентльмены  пусть  уж
лучше никогда не заезжают в "Дракон" (гостиница, по-видимому,  осенена  была
знаком дракона). Джентльмен, прибывший последним, проявил большое сочувствие
к  несчастью  бедняги,  который,  как  он  видел,   попал   в   не   слишком
сострадательные руки. И в самом деле, если миссис Тау-Вауз не обнаруживала в
речах нежности нрава, то над лицом  ее  природа  так  потрудилась,  что  сам
Хогарт никогда не придавал ни одному портрету большей выразительности.
     Это была особа малорослая, худая и скрюченная. Лоб  у  нее  был  сильно
выпуклый на середине, а далее шел впадиной до начала  носа,  заостренного  и
красного, который навис бы над губами, не позаботься природа загнуть  кверху
его конец. Губы представляли собой две  полоски  кожи,  которые,  когда  она
говорила, стягивались кошелечком. Подбородок был у нее клином; а у  верхнего
края тех лоскутов кожи, что заменяли ей щеки, выдавались  две  кости,  почти
прикрывавшие  маленькие   красные   глазки.   Прибавьте   к   этому   голос,
удивительнейшим образом приспособленный к тем чувствам, какие он должен  был
передавать, - громкий и вместе хриплый.
     Трудно сказать, что сильнее чувствовал джентльмен - неприязнь к хозяйке
или сострадание к ее  постояльцу.  Он  очень  озабоченно  стал  выспрашивать
врача, зашедшего теперь на кухню, есть  ли  хотя  бы  небольшая  надежда  на
выздоровление больного. Он молил его  употребить  для  этого  все  возможные
средства, внушая, что  "долг  человека  любой  профессии  -  применять  свое
искусство  gratis  {Бесплатно  (лат.).}   в   помощь   всем   несчастным   и
нуждающимся".  Врач  ответил,  что  он  постарается,  но  тут  же   высказал
убеждение, что, созови хоть всех врачей Лондона, ни один из них ничем уже не
поможет страдальцу.
     - Скажите, пожалуйста, сэр, - спросил джентльмен, - какие у него раны?
     - А вы что-нибудь понимаете в ранах? - сказал врач, перемигнувшись  при
этом с миссис Тау-Вауз.
     - Да, сэр, я кое-что смыслю в хирургии, - ответил джентльмен.
     - Кое-что! Хо-хо-хо! - рассмеялся врач. - Уж верно, и впрямь, я  думаю,
"кое-что"!
     Все присутствующие насторожились, в надежде услышать, как врач, который
был, что называется, "сущая язва", посрамит джентльмена.
     Поэтому он начал надменным тоном:
     - Вы, сэр, я полагаю, много путешествовали?
     - Да нет, сэр, не доводилось, - сказал джентльмен.
     - Хо! Тогда, быть может, вы пользовали раненых в лазаретах?
     - Нет, сэр.
     - Хм! ни то и ни другое? Откуда же, сэр, позволю я  себе  спросить,  вы
почерпнули ваши знания в хирургии?
     - Сэр, - ответил джентльмен, - я на большие знания не притязаю;  а  то,
что знаю, я почерпнул из книг.
     - Из книг! - вскричал доктор. - О, так вы, я полагаю, читали  Галена  и
Гиппократа!
     - Нет, сэр, - сказал джентльмен.
     - Как! Вы смыслите в хирургии, - сказал доктор, - и не читали Галена  и
Гиппократа?
     - Сэр, - промолвил тот, - я думаю, много есть хирургов, которые никогда
не читали этих авторов.
     - И я так думаю, - сказал доктор, - не читали, как это ни  позорно!  Но
сам я благодаря своему образованию знаю их наизусть, и мне  редко  случается
выйти из дому, не держа их при себе в кармане.
     - Это книги изрядного объема, - сказал джентльмен.
     - Ну, - сказал доктор, - какого они объема, я знаю, наверно,  не  хуже,
чем вы. (Тут он опять подмигнул, и вся компания разразилась смехом.)
     Доктор, не довольствуясь достигнутым успехом, спросил у джентльмена, не
смыслит ли он и в общей медицине столько же, сколько в хирургии.
     - Пожалуй, побольше, - ответил джентльмен.
     - Я так и думал, - воскликнул наш ученый лекарь, подмигивая, - и о себе
могу сказать то же!
     - Хотел бы я быть хоть вполовину таким образованным! - сказал Тау-Вауз.
- Я бы тогда снял с себя этот фартук.
     - Честное слово, хозяин! - вскричал лекарь. - Я  думаю,  на  двенадцать
миль вокруг не много найдется людей, кто бы лучше меня лечил лихорадку, хоть
мне и не пристало, может  быть,  самому  это  говорить.  Veniente  accurrite
morbo: {Торопитесь лечить болезнь вовремя (лат.). Врач несколько перевирает:
надо  "venienti  occurite...".}  вот  моя  метода.  Полагаю,  голубчик,   вы
разбираетесь в латыни?
     - Немного разбираюсь, - сказал джентльмен.
     - Ну и в  греческом,  понятно,  тоже?  Ton  dapomibominos  poluflosboio
thalasses {В правильной транскрипции: Ton  d'apameibomenos  -  ему  отвечая,
роlyfloisboio thalasses - многошумного моря (греч.). Нелепое соединение двух
частей разных стихов из "Илиады".}. Но я почти позабыл эти вещи, а  когда-то
мог читать Гомера наизусть.
     - Эге! Джентльмен-то угодил впросак, - сказала миссис Тау-Вауз;  и  тут
все расхохотались.
     Джентльмен, несклонный шутить  над  ближними,  весьма  охотно  позволил
доктору торжествовать свою  победу  (чем  тот  и  воспользовался  с  немалым
удовольствием) и, вполне разобравшись, с кем имеет дело, сказал ему, что  не
сомневается в его большой учености и высоком  искусстве  и  что  врач  очень
обяжет его, если выскажет ему свое компетентное мнение о  состоянии  бедного
пациента, который лежит наверху.
     - Сэр, - сказал доктор, - в каком он  состоянии?  В  предсмертном,  да!
Вследствие контузии черепной коробки у него перфорирована  внутренняя  плева
окципута и дивеллицирован малый корешок того  крошечного  невидимого  нерва,
который сцепляет ее  с  перикраниумом;  к  этому  присоединилась  лихорадка,
сперва симптоматическая, а затем пневматическая;  и  под  конец  у  больного
появилось делириальное состояние, или, проще говоря, он впал в бред.
     Врач продолжал разглагольствовать все тем же ученым слогом,  когда  его
прервал сильный шум. Несколько молодцов, живших по соседству, поймали одного
из грабителей и приволокли его в гостиницу. Бетти побежала с  этой  новостью
наверх, к Джозефу, который  попросил  поискать,  не  окажется  ли  при  воре
золотой монетки с продетой в нее  лентой;  он  под  присягой  опознает  свою
монетку среди всех сокровищ всех богачей на свете.
     Сколько ни настаивал пойманный на  своей  невиновности,  толпа  усердно
принялась его обыскивать,  и  вот  среди  прочих  вещей  вытащили  указанную
золотую монету. Бетти, как только ее увидела, властно наложила на нее руку и
отправилась с нею к Джозефу, который принял монету  с  бурным  восторгом  и,
прижав ее к груди, объявил, что может теперь умереть спокойно.
     Несколько минут спустя вошло еще несколько молодцов  с  узлом,  который
они нашли в канаве и в котором оказалась снятая с  Джозефа  одежда  и  вещи,
отобранные у него.
     Едва увидев ливрею, джентльмен объявил, что он ее узнает;  и  если  она
снята с бедного малого, который лежит наверху, то он хотел бы  наведаться  к
нему, потому что он близко знаком с семьей, которой принадлежит эта ливрея.
     Бетти тотчас повела его наверх; но каково же, читатель,  было  обоюдное
их изумление, когда джентльмен увидел, что в кровати лежит Джозеф,  и  когда
Джозеф узнал в пришедшем своего доброго друга мистера Абраама Адамса!
     Было б излишним приводить здесь их разговор, касавшийся главным образом
событий, уже известных читателю, ибо священник, как только успокоил  Джозефа
сообщением, что его Фанни в добром здоровье, со своей стороны стал  во  всех
подробностях расспрашивать про  обстоятельства,  которыми  вызван  был  этот
несчастный случай.
     Итак, вернемся лучше на кухню, где сошлось теперь весьма  разнообразное
общество из всех комнат дома, равно как и из соседних домов:  столь  великое
удовольствие находят люди в лицезрении вора.
     Мистер Тау-Вауз уже радостно потирал руки, видя такое большое сборище и
предвкушая, как посетители рассядутся вскоре по  отдельным  комнатам,  чтобы
поговорить о разбойниках и выпить за здоровье всех честных людей. Но  миссис
ТауВауз,  обладавшая  несчастной  способностью  видеть  вещи   в   несколько
превратном свете, принялась бранить  тех,  кто  приволок  парня  в  ее  дом;
конечно, объясняла она супругу, человеку как раз впору ждать богатства, если
он держит увеселительное заведение для нищих и воров!
     Толпа покончила с обыском и не  обнаружила  на  пойманном  ничего,  что
можно было бы счесть за вещественное доказательство, ибо что до  одежды,  то
толпа, пожалуй, и удовлетворилась бы такой уликой, но врач заметил, что вещи
не изобличают преступника, так как найдены были  не  при  нем;  а  Барнабас,
признав сей довод, добавил, что они  -  bona  waviata  {Бесхозное  имущество
(английскому  слову  waifs  здесь  придана   латинизированная   форма).}   и
принадлежат теперь лорду владетелю земли.
     - Как, - сказал врач, - вы утверждаете, что эти  вещи  -  собственность
лорда владетеля?
     - Да, утверждаю! - вскричал Барнабас.
     - А я отрицаю, - сказал врач. - Какое касательство имеет лорд владетель
к такому случаю? Пусть кто-нибудь попробует меня разубедить,  что  найденная
вещь поступает в собственность нашедшего!
     - Я слышал, - заметил один старик в углу, - судья Уайзуон говорил, что,
хотя у каждого свои права, все, что найдено, принадлежит английскому королю.
     - Это, пожалуй, так, - согласился  Барнабас,  -  но  лишь  в  известном
смысле: закон различает вещь найденную и вещь  украденную,  ибо  вещь  может
быть украдена, но так и не найдена,  и  может  быть  найдена  вещь,  которая
никогда  не  была  украдена.  Вещи,  которые  и  найдены  и  были  украдены,
представляют собой waviata, и они принадлежат лорду владетелю.
     - Значит, лорд владетель -  приемщик  краденого  имущества!  -  объявил
доктор; все дружно расхохотались, и громче всех он сам.
     Вор, упорно отстаивая свою невиновность, уже почти  перетянул  на  свою
сторону (так как не было против него улик)  врача,  Барнабаса,  Тау-Вауза  и
кое-кого еще, когда Бетти напомнила им, что они упустили из  виду  маленькую
золотую монетку, которую  она  снесла  наверх  пострадавшему;  а  тот  готов
показать под присягой, что отличил бы ее из миллиона и даже из десяти тысяч.
Это сразу  решило  судьбу  пойманного,  так  как  все  теперь  признали  его
виновным. Было поэтому решено посадить  его  на  ночь  под  замок,  а  утром
спозаранку отвести к судье.


                                 Глава XV,
           показывающая, как миссис Тау-Вауз смилостивилась и как
         Барнабас и врач ревностно преследовали вора; с добавлением
        рассуждения о причинах их усердия, равно как и рвения многих
                 других лиц, в нашей истории не упомянутых

     Бетти сказала своей хозяйке, что, по ее суждению, их раненый  постоялец
- более  важная  особа,  чем  тут  считали  до  сих  пор,  так  как,  помимо
необычайной белизны его кожи и  нежности  рук,  она  подметила,  что  они  с
приезжим джентльменом держатся на самой дружеской  ноге,  и  добавила,  что,
несомненно, они близкие знакомые, если не родственники.
     Это несколько смягчило суровое выражение лица миссис Тау-Вауз. Боже  ее
упаси, сказала она, не  исполнить  своего  христианского  долга,  когда  под
кровом ее дома находится молодой  джентльмен;  бродяг  она  не  жалует,  это
верно, но она не хуже всякого другого умеет  посочувствовать  христианину  в
несчастье.
     - Если путешественник - джентльмен, - сказал Тау-Вауз, - пусть он  даже
не при деньгах, нам, по всей вероятности,  будет  уплачено  после;  так  что
можешь, ежели тебе угодно, отпускать ему в долг.
     Миссис Тау-Вауз в ответ попросила мужа "придержать свой глупый  язык  и
не учить ее".
     - Я поистине от всего сердца жалею бедного джентльмена, - сказала  она,
- я надеюсь, что мерзавец, который  так  варварски  с  ним  обошелся,  будет
повешен. Бетти, сходи узнай, не надо ли ему чего. Боже упаси, чтоб он у меня
в доме терпел в чем-нибудь нужду.
     Барнабас и врач  поднялись  к  Джозефу  удостовериться  насчет  золотой
монетки. Джозефа с трудом  упросили  показать  ее;  но  никакие  уговоры  не
склонили его выпустить монетку из рук. Он, однако же, заверил,  что  это  та
самая золотая монета, которая была у него отнята; а Бетти  бралась  показать
под присягой, что монета найдена была при воре.
     Оставалось теперь  только  одно  затруднение:  как  предъявить  золотую
монетку судье? Вести к нему самого  Джозефа  представлялось  невозможным,  а
получить монету никто уже не надеялся: Джозеф привязал ее лентой к  запястью
и торжественно поклялся, что ничто, кроме непреоборимой  силы,  не  разлучит
его с нею; и мистер Адамс, сжав руку  в  кулак  чуть  поменьше  бабки  быка,
объявил, что поддержит несчастного в его решении.
     По этому случаю возник спор об уликах, который не  так  уже  необходимо
здесь передавать, а затем врач сменил Джозефу повязку  на  голове,  все  еще
настаивая, что его пациент находится в грозной опасности;  но  в  заключение
добавил, многозначительно сдвинув брови, что появляется некоторая надежда  и
что он пришлет больному порцию целебной наркотической  микстуры  и  навестит
его утром. После чего они с Барнабасом удалились, оставив мистера Джозефа  и
мистера Адамса наедине.
     Адамс сообщил Джозефу, по какому случаю предпринял он  свою  поездку  в
Лондон: он решил издать три тома своих проповедей;  к  этому  его  поощрило,
сказал он, объявление, сделанное недавно обществом  книгопродавцев,  которые
предлагают купить любую рукопись по цене, устанавливаемой обеими  сторонами;
но, хотя он и предвкушал, что получит по  этому  случаю  большие  деньги,  в
которых его семья крайне нуждалась, он все же заявил, что не оставит Джозефа
в таком положении; и, наконец, сказал, что в кармане у него девять шиллингов
и три с половиной пенса и этой суммой Джозеф  может  располагать  по  своему
усмотрению.
     Доброта пастора Адамса вызвала слезы на глазах Джозефа; он сказал,  что
теперь у него появилась и вторая причина жаждать жизни: он хочет жить, чтобы
выказать свою благодарность такому другу. Адамс  тогда  приободрил  его:  не
надо, сказал он, падать духом; сразу видно, что врач просто  невежда,  да  к
тому же еще хочет стяжать себе  славу  исцелением  тяжелого  больного,  хотя
совершенно очевидно, что раны на голове у  Джозефа  отнюдь  не  опасны;  он,
пастор, убежден, что никакой лихорадки у Джозефа нет  и  через  денек-другой
ему можно будет снова пуститься в путь.
     Эти слова влили в Джозефа жизнь; он сказал, что  у  него,  правда,  все
тело болит от ушибов, но он не думает, чтобы какая-либо кость  была  у  него
сломана  или  что-нибудь  внутри  повреждено;  вот  только  странно   как-то
посасывает под ложечкой, но он не знает: может быть, это происходит  оттого,
что он больше суток ничего  не  ел?  На  вопрос,  есть  ли  у  него  желание
подкрепиться, он ответил, что есть. Тогда пастор Адамс попросил его назвать,
чего бы ему больше всего хотелось: может быть, яичка  всмятку  или  куриного
бульона? Джозеф ответил, что поел бы охотно и того и другого, но что  больше
всего его, пожалуй, тянет на кусок тушеной говядины с капустой.
     Адамсу было приятно  такое  бесспорное  подтверждение  его  мысли,  что
никакой лихорадки у больного нет, но все же он ему посоветовал  ограничиться
на этот вечер более легкой пищей. Итак, Джозеф поел не  то  кролика,  не  то
дичи - мне так и не удалось с полной достоверностью выяснить, чего именно; а
затем по распоряжению миссис Тау-Вауз его перенесли на более удобную кровать
и обрядили в одну из рубашек ее мужа.
     Рано поутру Барнабас и врач пришли в гостиницу - посмотреть,  как  вора
поведут к судье. Они всю ночь провели в прениях о том, какие  можно  принять
меры, чтобы предъявить в качестве вещественной  улики  против  него  золотую
монету: потому что они оба отнеслись к делу с чрезвычайным рвением, хотя  ни
тот, ни другой  не  был  ни  в  малой  мере  заинтересован  в  преследовании
преступника; ни одному из них он не нанес никакой личной обиды, и никогда за
ними не замечалось столь сильной любви к ближним, чтобы она побудила  одного
из них безвозмездно прочитать проповедь, а  другого  -  бесплатно  отпустить
больному лекарства хоть на один прием.
     Чтобы помочь нашему читателю по возможности уяснить себе причину такого
усердия, мы должны сообщить ему, что в том приходе, по несчастью, не имелось
юриста; а посему между врачевателем духа и врачевателем тела шло  постоянное
соревнование  в  той  области  науки,  в  которой   оба   они,   не   будучи
профессионалами, в равной мере притязали на большую осведомленность. Эти  их
споры велись с великим обоюдным презрением и чуть ли не делили на два лагеря
весь приход: мистер Тау-Вауз и половина соседей склонялись на сторону врача,
а миссис Тау-Вауз со второй половиной - на сторону пастора. Врач черпал свои
познания из двух неоценимых источников, именуемых один "Карманным  спутником
адвоката", другой "Сводом законов"  мистера  Джекоба;  Барнабас  же  всецело
полагался на "Законоположения"  Вуда.  В  данном  случае,  как  это  нередко
бывало, два наших ученых мужа расходились в вопросе  о  достаточности  улик:
доктор держался того мнения, что присяга служанки и без предъявления золотой
монеты поведет к осуждению арестованного;  пастор  же  -  e  contra  {Против
(ит.).}, tods viribus {Всеми силами (лат.).}.  Стремление  покичиться  своей
ученостью пред лицом судьи и всего прихода - вот  единственная  обнаруженная
нами  причина,  почему  оба  они  так  заботились  сейчас  об   общественной
справедливости.
     О Тщеславие! как мало признана сила твоя  или  как  слабо  распознается
твое воздействие! Как своенравно обманываешь ты человечество под  различными
масками! Иногда ты прикидываешься состраданием, иногда - великодушием; более
того, ты даже имеешь  дерзость  рядиться  в  те  великолепные  уборы,  какие
составляют  принадлежность  только  добродетели   героя.   Ты,   мерзостное,
безобразное чудовище,  поносимое  священниками,  презираемое  философами'  и
высмеянное поэтами! Найдется ли столь  завзятый  мерзавец,  который  открыто
признался бы в знакомстве с тобой? А кто  между  тем  не  услаждается  тобою
втайне? Да, у  большинства  людей  вся  жизнь  наполнена  тобою.  Величайшие
подлости ежедневно совершаются в угоду тебе; ты снисходишь порою  до  самого
мелкого вора, но и на самого великого героя не боишься  поднять  свой  взор.
Твои ласки часто бывают единственной целью и единственной наградой разбоя на
большой дороге или разграбления целой  провинции.  Чтобы  насытить  тебя,  о
бесстыдная тварь, мы пытаемся отнять у другого то, что нам и не  нужно,  или
не выпустить из рук того, что нужно другому. Все наши страсти -  твои  рабы.
Самая Скупость зачастую твоя прислужница,  и  даже  Похоть  -  твоя  сводня!
Хвастливый забияка-Страх, как трус,  пред  тобой  обращается  в  бегство,  а
Радость и Горе прячут головы в твоем присутствии.
     Я знаю, ты подумаешь, что, хуля, я тебя улещаю и что  только  любовь  к
тебе вдохновила  меня  написать  этот  саркастический  панегирик,  -  но  ты
обманулась, я не ставлю тебя ни в грош, и ничуть мне не будет  обидно,  если
ты убедишь читателя расценить это отступление как чистейший вздор. Так узнай
же, к стыду своему, что я отвел тебе здесь место не для чего  иного,  как  с
целью удлинить короткую главу; а засим я возвращаюсь к моему повествованию.


                                 Глава XVI
       Побег вора. Разочарование мистера Адамса. Прибытие двух весьма
        необычайных личностей и знакомство пастора Адамса с пастором
                                 Барнабасом

     Когда Барнабас и врач вернулись, как мы сказали, в  гостиницу  с  целью
сопроводить  вора  к  судье,  их  сильно  огорчило  известие   о   небольшом
происшествии: это было не что иное, как исчезновение вора,  который  скромно
удалился среди ночи, уклонившись от пышных церемоний и не пожелав, в отличие
от кое-кого из больших людей, покупать известность ценою того, что  на  него
станут указывать пальцем.
     Накануне вечером, когда общество разошлось,  вора  поместили  в  пустой
комнате и приставили к нему для охраны констебля и одного молодого  паренька
из числа тех, кто его поймал. К началу второй стражи как узник,  так  и  его
караульные стали жаловаться на жажду. В конце концов они согласились на том,
что констебль останется на посту, а его сотоварищ  наведается  в  погреб;  в
таком решении пареньку не мнилось никакой опасности, так как  констебль  был
хорошо вооружен и мог к тому же легко призвать его на помощь, вздумай  узник
сделать хоть малейшую попытку вернуть себе свободу.
     Едва паренек вышел из комнаты, как констеблю пришло в голову, что узник
может наскочить на него врасплох и, таким образом, не дав ему пустить в  ход
оружие - особливо же длинный жезл, на который он больше всего  полагался,  -
уравнять шансы на победу в  борьбе.  Поэтому,  чтобы  предупредить  подобную
неприятность, он благоразумно выскользнул из комнаты и запер  дверь,  а  сам
стал на караул снаружи,  с  жезлом  в  руке,  готовый  сразить  злосчастного
узника, если тот в недобрый час задумает вырваться на волю.
     Но человеческая жизнь, как было открыто  кем-то  из  великих  людей  (я
отнюдь  не  намерен  приписать  себе  честь  подобного   открытия),   весьма
напоминает шахматную игру, ибо как там  игрок,  уделяя  чрезмерное  внимание
укреплению одного своего фланга, иной раз оставляет неприкрытую  лазейку  на
другом, - так оно приключается зачастую и в жизни; и так  приключилось  и  в
этом случае, ибо  осторожный  констебль,  столь  предусмотрительно  завладев
позицией у двери, забыл, на беду, про окно.
     Вор, игравший против  него,  едва  заметив  эту  лазейку,  тотчас  стал
подбираться  к  ней  и,  убедившись,  что  путь  свободен,  прихватил  шапку
паренька, вышел без церемонии на улицу и быстро зашагал своей дорогой.
     Паренек,  вернувшись  с  двойной  кружкой  крепкого   пива,   несколько
удивился, найдя констебля по сю сторону двери; но  еще  более  удивился  он,
когда дверь открыли и он увидел, что узник сбежал, - и понял каким путем! Он
швырнул наземь кружку и, ничего не говоря констеблю, только  выругавшись  от
души, проворно выскочил в окно и снова пустился в погоню за своею дичью: ему
очень не хотелось терять награду, которую он уже считал обеспеченной.
     Констебль в этом случае не остался вне подозрений:  поговаривали,  что,
поскольку он не принимал участия в поимке вора, он не мог рассчитывать ни на
какую часть награды, если бы тот был осужден; что  у  вора  было  в  кармане
несколько гиней; что едва ли констебль мог допустить  такой  недосмотр;  что
предлог, под которым он вышел из  комнаты,  был  нелеп;  что  он  всю  жизнь
держался принципа, согласно коему умный человек никогда не  отказывается  от
денег, на каких бы условиях их ни предлагали; что на всех выборах он  всегда
продавал свой голос обеим сторонам, и так далее.
     Но, невзирая на эти и многие другие утверждения, сам  я  в  достаточной
мере убежден в  его  невиновности,  поскольку  меня  заверили  в  ней  лица,
получившие свои сведения из его собственных уст, - что, по мнению  некоторых
наших современников, есть лучшее и, в сущности, единственное доказательство.
     Все семейство было теперь на ногах и  вместе  со  многими  посторонними
собралось на кухне. Мистер Тау-Вауз был сильно смущен заявлением врача, что,
по закону, хозяин гостиницы  в  ответе  за  побег  вора,  -  так  как  побег
совершился из его дома. Однако его несколько утешило мнение Барнабаса,  что,
поскольку побег совершился ночью, обвинение отпадает.
     Миссис Тау-Вауз разразилась следующей речью:
     - Честное слово, не было еще на свете такого дурака, как мой муж! Разве
кто-нибудь другой оставил бы человека- под охраной  такого  пьяного  разини,
такого болвана, как Том Сакбрайб (так именовался констебль)? и если б  можно
было засудить его без вреда для его жены и детей, я была  бы  рада  -  пусть
засудят! (Тут донесся звонок из комнаты Джозефа.) Эй,  Бетти,  Джон,  слуги,
где вас черти носят? Оглохли вы или совести у вас  нет,  что  вы  не  можете
получше поухаживать за больным? Узнайте, чего надо джентльмену. И что бы вам
самому сходить к нему, мистер Тау-Вауз? Но вам, хоть помри человек, чувств у
вас что у чурбана! Проживи человек в вашем доме  две  недели,  не  платя  ни
пенни, вы бы ему никогда и не напомнили о том! Спросили бы, чего он хочет  к
завтраку - чаю или кофе.
     - Хорошо, моя дорогая, - сказал Тау-Вауз.
     Она отнеслась к  доктору  и  к  мистеру  Барнабасу  с  вопросом,  какой
утренний напиток они предпочитают, и те ответили, что  посидят  у  очага  за
кружкой сидра; оставим же их весело его распивать и вернемся к Джозефу.
     Он проснулся  чуть  не  на  рассвете;  но  хотя  его  раны  не  грозили
опасностью, избитое тело так ныло, что невозможно было и думать о том, чтобы
теперь же пуститься в дорогу; поэтому  мистер  Адамс,  чей  капитал  заметно
убавился по оплате ужина и завтрака и не выдержал  бы  расходов  еще  одного
дня, начал обдумывать, как  бы  его  пополнить.  Наконец  он  вскричал,  что
"счастливо напал на верный способ, и хотя придется при этом повернуть вместе
с Джозефом домой - но это не беда". Он вызвал Тау-Вауза, отвел его в  другую
комнату и сказал, что хотел бы занять у него три гинеи, под которые он  даст
ему щедрый залог. Тау-Вауз, ожидавший часов, или кольца, или чего-нибудь еще
более ценного, отвечал, что, пожалуй,  сможет  его  выручить.  Тогда  Адамс,
указуя на свою седельную суму, с высокой торжественностью в голосе  и  взоре
объявил, что здесь, в этой суме, лежат ни  более  и  ни  менее,  как  девять
рукописных томов проповедей и стоят они сто фунтов так же верно, как шиллинг
стоит двенадцать пенсов; и  что  один  из  томов  он  вверит  Тау-Ваузу,  не
сомневаясь, конечно, что тот честно вернет залог, когда получит свои деньги:
иначе он, пастор, окажется в слишком большом убытке, ибо каждый  том  должен
ему принести свыше десяти фунтов, как его осведомило одно духовное лицо в их
округе. "Потому что, - добавил он, - сам я никогда не имел дела с печатаньем
и не беру на себя определить точную цену таким предметам".
     Тау-Вауз, несколько смущенный этим залогом, сказал (не отступая  далеко
от истины), что он не судья в ценах на такой товар,  а  с  деньгами  у  него
сейчас, право, у самого туговато. Но все же, возразил Адамс, он  ведь  может
дать взаймы три гинеи под вещь, которая, несомненно, стоит никак  не  меньше
десяти? Хозяин гостиницы возразил, что у него, пожалуй, и не найдется  таких
денег в доме и к тому же ему сейчас самому нужны наличные. Он охотно  верит,
что книгам цена гораздо даже выше, и от всей души сожалеет, что ему  это  не
подходит. Затем он крикнул: "Иду, сэр!" - хотя никто его не звал, - и  сломя
голову кинулся вниз по лестнице.
     Бедный Адамс был крайне угнетен крушением  своей  надежды  и  не  знал,
какой бы еще попробовать способ. Он незамедлительно прибег к  своей  трубке,
верному другу и утешителю во всех огорчениях, и, склонившись  над  перилами,
предался раздумью, черпая бодрость и вдохновение в клубах табачного дыма.
     На пасторе был ночной  колпак,  натянутый  поверх  парика,  и  короткое
полукафтанье, не покрывавшее долгополой рясы; такая  одежда  в  сочетании  с
несколько смешным складом лица придавала его фигуре вид, способный  привлечь
взоры тех, кто вообще-то не слишком склонен к наблюдению.
     Пока он, стоя в такой  позе,  курил  свою  трубку,  во  двор  гостиницы
въехала карета цугом  с  многочисленной  свитой.  Из  кареты  вышел  молодой
человек со сворой гончих, а вслед за ним соскочил  с  козел  другой  молодой
человек и пожал первому руку; тотчас же их обоих, с собаками вместе,  мистер
Тау-Вауз  повел  в  комнаты;  и  пока  они  шли,   между   ними   происходил
нижеследующий быстрый и шутливый диалог:
     - А вы у нас отменный кучер, Джек! - говорил тот, что вышел из  кареты.
- Едва не опрокинули нас у самых ворот!
     - Чума на вас! - говорит кучер. - Если бы я  свернул  вам  голову,  это
только избавило бы от такого труда кого-нибудь другого, но мне жалко было бы
гончих.
     - Ах, с... сын! - отозвался первый. - Да если  бы  никто  на  свете  не
стрелял лучше вас, гончие были бы ни к чему.
     - Провались я на этом месте!  -  говорит  кучер.  -  Давайте  буду  вам
стрелять на пари: пять гиней с выстрела.
     - К черту! К дьяволу! - говорит первый. - Плачу пять гиней, если вы мне
попадете в мягкую часть!
     - По рукам! - говорит кучер. - Я вас отделаю, как вас не  отделывала  и
Дженни Баунсер.
     - Отделайте вашу бабушку! - говорит  первый.  -  Наш  Тау-Вауз  постоит
перед вами мишенью за шиллинг с выстрела.
     - Ну нет, я лучше знаю их честь, - вскричал Тау-Вауз, - я  в  жизни  не
видывал более меткого стрелка по куропаткам! Промахнуться, конечно,  каждому
случается; но если бы я стрелял хоть вполовину так хорошо, как их  честь,  я
бы и думать не стал о лучшем доходе и жил бы тем, что мне давало бы ружье.
     - Чума на вас! - сказал кучер. - Ваша голова того не стоит, сколько  вы
перестреляли дичи! Эх, вот у меня сука, ТауВауз! Черт меня подери, если  она
хоть раз в  жизни  проморгала  {"Проморгать"  птицу  (to  blink)  -  термин,
употребляемый охотниками для обозначения того, что собака прошла мимо птицы,
не сделав стойку. (Примеч. автора.)} птицу.
     - А у меня щенок! - кричит второй джентльмен. - Ему еще нет и  года,  а
на охоте он забьет вашу суку - хоть спорь на сто гиней!
     - По рукам! - говорит кучер. - Только вы ведь скорей повеситесь, чем  и
впрямь пойдете на пари. Но все же, - вскричал он, - если вы намерены  биться
об заклад, я ставлю сотню на своего чернопегого  против  вашей  белой  суки!
Идет?
     - По рукам! - говорит другой. - И я ставлю еще сотню на  своего  Нахала
против вашего Разгильдяя.
     - Не пройдет! - кричит соскочивший с козел. - А вот поставить  на  Мисс
Дженни против вашего Нахала я рискнул бы, или против Ганнибала.
     - К дьяволу! - кричит вышедший из кареты. - Так я и принял любое  пари,
ждите! Предлагаю тысячу на Ганнибала против Разгильдяя, и если вы  рискнете,
я первый скажу "по рукам"!
     Они уже дошли, и читатель будет очень рад оставить их  и  вернуться  на
кухню, где Барнабас, врач и некий акцизный чиновник покуривали  свои  трубки
над сидром и куда явились теперь и слуги,  сопровождавшие  двух  благородных
джентльменов, которые только что у нас на глазах первыми оставили карету.
     - Том, - кричит один из лакеев, - вон там пастор Адамс курит на галерее
свою трубку!
     - Да, - говорит Том, - я ему поклонился, и пастор поговорил со мной.
     - Как, значит, джентльмен - служитель церкви? - говорит Барнабас (когда
мистер Адамс впервые  приехал,  ряса  под  его  полукафтаньем  была  у  него
подобрана).
     - Да, сэр, - ответил лакей, - и немного найдется таких, как он.
     - Вот как! - сказал Барнабас. - Знал бы  я  раньше,  я  бы  давно  стал
искать его общества; я всегда склонен выказать должное почтение к сану.  Как
вы скажете, доктор, что, если нам перейти в комнату и пригласить его  выпить
с нами стакан пунша?
     Врач тотчас согласился; и  когда  пастор  Адамс  принимал  приглашение,
много любезных слов было высказано обоими служителями церкви, которые в один
голос изъявили свое высокое уважение к сану. Не успели они пробыть вместе  и
несколько  минут,  как  между  ними  завязалась  беседа  о  малой  десятине,
продолжавшаяся добрый  час;  и  за  этот  час  ни  врачу,  ни  акцизному  не
представилось случая ввернуть хоть слово.
     Затем предложено было перейти на общий разговор, и  акцизный  заговорил
для начала о внешней политике; но некстати оброненное одним из  собеседников
слово  повело  к  обсуждению  того,  сколь  жестокую  нужду  терпят  младшие
служители церкви, и длительное это  обсуждение  завершилось  тем,  что  были
упомянуты девять томов проповедей. Барнабас привел бедного Адамса  в  полное
уныние: мы живем, сказал он, в  такой  испорченный  век,  что  никто  сейчас
проповедей не читает.
     - Подумайте только, мистер Адамс! Я и сам (так он сказал) хотел однажды
издать том своих проповедей, и у меня был на них  одобрительный  отзыв  двух
или  трех  епископов;  но  как  вы  полагаете,  что  предложил  мне  за  них
книгопродавец?
     - Да, уж верно, двенадцать гиней! - воскликнул Адамс.
     - Даже двенадцати пенсов не предложил, вот как! -  сказал  Барнабас.  -
Да, этот скареда отказался дать мне в обмен хотя бы изданный им справочник к
Библии. В конце концов я предложил ему напечатать их даром,  лишь  бы  книга
вышла с посвящением тому самому джентльмену, который  только  что  пожаловал
сюда в собственной карете; и представьте себе, книгопродавец  имел  наглость
отклонить мое предложение, и  я,  таким  образом,  потерял  хороший  приход,
который  впоследствии  был  отдан  в  обмен  за  легавого  щенка   человеку,
который... но я не хочу ничего говорить против лица, облеченного в сан.  Так
что вы понимаете, мистер Адамс, на что вы можете  рассчитывать;  потому  что
если бы проповеди имели хождение, то я полагаю... не хочу хвалить себя,  но,
чтобы долго не распространяться, скажу: три епископа нашли, что  это  лучшие
проповеди, какие только были написаны;  но  поистине  проповедей  напечатано
весьма изрядное количество, и они еще не все раскуплены.
     - Простите, сэр, -  сказал  Адамс,  -  как  вы  полагаете,  сколько  их
напечатано?
     - Сэр, - ответил Барнабас, - один книгопродавец говорил  мне,  что,  по
его счету, пять тысяч томов, не меньше.
     - Пять тысяч! - вмешался врач. - О чем  же  они  могут  быть  написаны?
Помнится, когда я был мальчишкой, мне доводилось читать некоего  Тиллотсона;
и право, если бы человек осуществлял хоть половину того,  что  проповедуется
хотя бы в одной из этих проповедей, он попал бы прямехонько в рай.
     - Доктор! -  вскричал  Барнабас.  -  Вы  богохульствуете,  и  я  должен
поставить это вам в укор. Как бы часто ни внушался человеку его долг,  здесь
повторение не может  быть  излишним.  А  что  касается  Тиллотсона,  то  он,
конечно, хороший автор и превосходно излагает вещи, но - к чему сравнения? И
другой человек может написать не хуже... Я думаю, иные из моих проповедей...
- и тут он поднес свечу к своей трубке.
     - Я думаю, что и среди моих  найдутся  такие,  -  воскликнул  Адамс,  -
которые любой епископ признал бы  не  совсем  недостойными  издания;  и  мне
говорили, что я могу выручить за них весьма изрядную (даже огромную!) сумму.
     - Едва ли так, - ответил Барнабас, - однако если вы хотите получить  за
них малую толику денег, то, может быть, вам удастся их продать, предлагая их
как "рукопись проповедей одного  священнослужителя,  недавно  скончавшегося,
доселе не опубликованных, и с полным ручательством за подлинность каждой". А
знаете, мне пришла мысль: я буду вам очень обязан, если у вас найдется среди
них надгробное слово и вы  мне  разрешите  позаимствовать  его  у  вас;  мне
сегодня предстоит говорить проповедь на похоронах, а я не  набросал  еще  ни
строчки, хотя мне обещана двойная плата.
     Адамс отвечал, что такая речь у него только одна, но он боится, что она
не подойдет Барнабасу, так  как  посвящена  памяти  некоего  судьи,  который
проявлял  необычайное  усердие  в  охране  нравственности  своих  ближних  -
настолько, что в приходе, где он жил, не осталось  ни  одного  кабака  и  ни
одной распутной женщины.
     - Да, - сказал Барнабас, - это мне не совсем  подойдет:  покойный,  чьи
добродетели я должен буду славить в моей речи,  был  чрезмерно  привержен  к
возлияниям и открыто держал любовницу.  Пожалуй,  мне  лучше  взять  обычную
проповедь и, положившись на память, ввернуть что-нибудь приятное о нем.
     - Положитесь лучше на изобретательность, -  сказал  доктор,  -  память,
чего доброго, только подведет вас: ни один человек на земле не  припомнит  о
покойном ничего хорошего.
     В беседе о  такого  рода  высоких  материях  они  осушили  чашу  пунша,
заплатили по счету и разошлись: Адамс и врач пошли наверх к Джозефу;  пастор
Барнабас отправился славословить упомянутого  выше  покойника;  акцизный  же
спустился в погреб - перемеривать бочки.
     Джозеф был теперь готов приступить к бараньему филе и поджидал  мистера
Адамса, когда тот вошел к нему с доктором. Доктор, пощупав у больного  пульс
и осмотрев его раны, объявил, что находит значительное улучшение, которое он
приписывает  своей  наркотической  микстуре,  -  лекарству,  коего  целебные
свойства были, по его словам, неоценимы. И воистину они были весьма  велики,
если Джозеф был обязан им в той мере, как это воображал врач, - ибо лишь  те
испарения,  какие  пропускала  пробка,  могли  содействовать   выздоровлению
больного: микстура, как ее принесли, так и стояла, нетронутая, на окне.
     Весь тот день и три следующих Джозеф провел со своим другом Адамсом;  и
за это время ничего примечательного не произошло, кроме того, что  его  силы
быстро восстанавливались. Так как он обладал превосходной, здоровой  кровью,
раны его уже  почти  совсем  зажили,  а  ушибы  причиняли  теперь  так  мало
беспокойства, что он убеждал Адамса отпустить его в путь;  он  говорил,  что
никогда не сможет достаточно отблагодарить пастора за  все  его  милости,  и
просил, чтобы тот не задерживался больше  и  продолжал  свое  путешествие  в
Лондон.
     Невзирая на явное, как он понимал, невежество Тау-Вауза  и  на  зависть
(так он рассудил)  мистера  Барнабаса,  Адамс  возлагал  на  свои  проповеди
большие надежды; поэтому, видя Джозефа почти здоровым, он сказал ему, что не
станет возражать, если тот на другой день с утра двинется дальше в  почтовой
карете, так как он полагает, что после уплаты по счету у него останется  еще
достаточно, чтобы обеспечить ему проезд на один  день,  а  там  Джозефу  уже
можно будет пробираться дальше пешком или подъехать на какой-нибудь попутной
телеге, - тем более что в том городе, куда направляется почтовая карета, как
раз открывается ярмарка и многие из его прихода потянутся туда. Сам  же  он,
пожалуй, и впрямь поедет своею дорогой в столицу.
     Они прогуливались по двору  гостиницы,  когда  во  двор  въехал  верхом
жирный, гладкий,  коротенький  человечек  и,  спешившись,  подошел  прямо  к
Барнабасу, который сидел на скамье и курил свою трубку. Пастор и  незнакомец
очень любезно пожали друг другу руки и прошли в помещение.
     Надвигался вечер, и Джозеф удалился в  свою  комнату,  а  добрый  Адамс
пошел его проводить и воспользовался этим  случаем,  чтобы  прочитать  юноше
наставление - о милостях, оказанных ему господом за  последнее  время,  и  о
том, что ему следует не  только  глубоко  чувствовать  это,  но  и  выразить
благодарность за них. Поэтому они оба преклонили  колена  и  довольно  много
времени провели в благодарственной молитве.
     Только они кончили, как вошла Бетти  и  передала  мистеру  Адамсу,  что
мистер Барнабас хочет поговорить с ним внизу о каком-то важном деле.  Джозеф
попросил, если разговор затянется надолго, дать ему знать о том, чтоб он мог
вовремя лечь в постель; мистер Адамс обещал, и на всякий случай они пожелали
друг другу спокойной ночи.


                                 Глава XVII
         Приятный разговор между двумя пасторами и книгопродавцем,
            прерванный злосчастным происшествием, приключившимся
           в гостинице и вызвавшим не очень ласковый диалог между
                       миссис Тау-Вауз и ее служанкой

     Как только Адамс  вошел  в  комнату,  мистер  Барнабас  представил  его
незнакомцу, который был, как он сказал, книгопродавцем и мог не хуже всякого
другого войти с ним в сношения насчет  его  рукописей.  Адамс,  поклонившись
книгопродавцу, ответил Барнабасу, что очень признателен ему и  что  это  для
него самое удобное: у него нет никаких других  дел  в  столице,  и  он  всем
сердцем желал бы поехать обратно домой вместе с молодым  человеком,  который
только что оправился после постигшего его  несчастья.  Потом  он  прищелкнул
пальцами (как было у него в обычае) и  в  радостном  волнении  два-три  раза
пробежался по  комнате.  Далее,  чтобы  подогреть  в  книгопродавце  желание
покончить с делом как можно быстрее и дать ему за рукопись высшую  цену,  он
заверил своих новых  знакомых,  что  это  для  него  чрезвычайно  счастливая
встреча: сейчас у него, как нарочно, крайняя нужда в деньгах, так  как  свою
наличность он всю почти потратил, а в этой  же  гостинице  у  него  оказался
друг, который только что оправился от ран,  нанесенных  ему  грабителями,  и
находится в самом бедственном положении.
     - Так что, - сказал он, - для обеспечения моих и его нужд  я  не  найду
более счастливого средства, как безотлагательно заключить с вами сделку!
     Когда он наконец уселся, книгопродавец начал такими словами:
     - Сэр, я никоим образом не отказываюсь поинтересоваться  тем,  что  мне
рекомендует мой друг, но проповеди - это гиблый товар. Рынок так ими  забит,
что я не хочу иметь с ними дела, - если только они не выпускаются в свет под
именем Уайтфилда, или Уэсли,  или  другого  столь  же  великого  человека  -
епископа, например  или  кого-нибудь  в  этом  роде;  или  пусть  это  будет
проповедь, сказанная на тридцатое января; или чтоб мы  могли  проставить  на
титульном листе: "Печатается по настоятельной просьбе паствы"  или,  скажем,
прихожан; но, право, от рядовых проповедей - извините, прошу  меня  уволить!
Тем более сейчас, когда у меня предостаточно товара  на  руках.  Однако  же,
сэр, так как мне о них замолвил слово мистер Барнабас,  я  готов,  если  вам
будет угодно, захватить с собою вашу рукопись в город  и  прислать  вам  мой
отзыв о ней в самом недалеком времени.
     - О, - сказал Адамс, - если хотите, я вам  прочитаю  две-три  речи  для
образца.
     Но Барнабас, которому проповеди надоели не меньше, чем лавочнику  фиги,
поспешил  отклонить  это  предложение  и  посоветовал  Адамсу  отдать   свои
проповеди в руки книгопродавца; пусть Адамс оставит свой адрес, сказал он, и
ему нечего беспокоиться - ответ придет незамедлительно. И  конечно,  добавил
он, можно без тени опасения доверить их книгопродавцу.
     - О да, - сказал книгопродавец, - будь это даже пьеса,  которая  прошла
на сцене двадцать вечеров кряду, уверяю вас, она была бы в сохранности.
     Последние слова никак не пришлись Адамсу  по  вкусу;  ему,  сказал  он,
прискорбно слышать, что проповеди приравнивают к пьесам.
     - А я и не приравниваю, боже упаси! - вскричал книгопродавец,  -  хотя,
боюсь, цензура скоро приведет их к  тому  же  уровню;  впрочем,  недавно,  я
слышал, за одну пьесу уплачено было сто гиней.
     - Тем позорнее для тех, кто заплатил! - вскричал Барнабас.
     - Почему? - сказал книгопродавец. - Они на ней выручили не одну сотню.
     - Но разве безразлично, - молвил Адамс, - посредничать ли  при  подании
человечеству добрых поучений или дурных? Разве честный человек не согласится
скорей потерять свои деньги на одном, чем заработать на другом?
     -  Если  вы  сыщете  таких  людей,  я  им  не   помеха,   -   отозвался
книгопродавец,  -  но  я  так  сужу:   тем   лицам,   которые   зарабатывают
произнесением проповедей, им-то как  раз  и  пристало  бы  нести  убытки  от
издания оных; а для меня - какая книга лучше всего раскупается,  та  и  есть
самая лучшая; я  вовсе  не  враг  проповедей,  -  но  только  они  никак  не
раскупаются; проповедь Уайтфилда я так же рад издать, как любой какой-нибудь
фарс.
     - Кто печатает  такую  еретическую  мерзость,  того  надо  повесить,  -
говорит Барнабас. - Сэр, - добавил он, обратившись к Адамсу, - писания этого
человека (не знаю,  попадались  ли  они  вам  на  глаза)  направлены  против
духовенства.  Он  хотел  бы  низвести  нас  к  образу  жизни  первых   веков
христианства, да  и  народу  внушает  ложную  мысль,  что  священник  должен
непрестанно проповедовать и  молиться.  Он  притязает  на  буквальное  якобы
понимание Священного писания и хочет убедить человечество,  что  бедность  и
смирение,  предписанные  церкви  в  ее  младенчестве  и  являвшиеся   только
временным обличием, присвоенным ею в условиях  преследования,  якобы  должны
сохраняться и в ее цветущем, упрочившемся состоянии. Сэр, доктрины  Толанда,
Вулстона и прочих вольнодумцев и вполовину не так вредоносны,  как  то,  что
проповедует этот человек и его последователи.
     - Сэр, - отвечал Адамс, - если  бы  мистер  Уайтфилд  не  шел  в  своей
доктрине дальше того,  что  вами  упомянуто,  я  бы  оставался,  как  и  был
когда-то, его доброжелателем. Я и сам такой же, как и он, ярый враг блеска и
пышности духовенства. Равно как и он, под процветанием церкви  я  отнюдь  не
разумею дворцы, кареты, облачения,  обстановку,  дорогие  яства  и  огромные
богатства ее служителей. Это, несомненно,  предметы  слишком  земные,  и  не
подобают они слугам того, кто учил, что царствие его не  от  мира  сего;  но
когда Уайтфилд призывает себе на помощь исступление и бессмыслицу и  создает
омерзительную доктрину, по которой вера противопоставляется добрым делам,  -
тут я ему больше не друг; ибо эта доктрина поистине измышлена в аду, и можно
думать, что только диавол  посмел  бы  ее  проповедовать.  Можно  ли  грубее
оскорбить величие божье, чем вообразив, будто всеведущий господь  скажет  на
том свете доброму и праведному: "Невзирая на чистоту твоей  жизни,  невзирая
на то, что ты шел по земле, неизменно держась правил благости и добродетели,
- все же, коль скоро ты не всегда веровал  истинно  ортодоксальным  образом,
недостаточность веры твоей ведет к твоему осуждению!" Или, с другой стороны,
может ли какая-нибудь доктрина иметь более гибельное  влияние  на  общество,
чем убеждение, что ортодоксальность веры  послужит  добрым  оправданием  для
злодея в Судный день? "Господи, - скажет он, - я никогда не  следовал  твоим
заповедям, но не наказывай меня, потому что я в них верую".
     - Полагаю, сэр, - сказал книгопродавец, - ваши проповеди иного рода?
     - Да, сэр, - ответил  Адамс,  -  почти  каждая  их  страница,  скажу  с
благодарностью господу, заключает в себе обратное, - или я  лгал  бы  против
собственного мнения, которое всегда состояло в том, что добрый  и  праведный
турок или язычник угоднее взору создателя, чем злой и  порочный  христианин,
хотя бы вера его была  столь  же  безупречно  ортодоксальна,  как  у  самого
святого Павла.
     - Желаю вам успеха, - говорит книгопродавец, - но прошу  меня  уволить,
потому что у меня сейчас так много товара на руках...  и,  право,  я  боюсь,
среди торговцев вы не легко  найдете  охотника  на  издание  книги,  которая
будет, несомненно, осуждена духовенством.
     - Боже нас избави, - говорит Адамс, - от распространения книг,  которые
духовенство может осудить; но если вы под духовенством  разумеете  небольшую
кучку  лиц,  отколовшихся  от  всех  и  мечтающих  узаконить  какие-то  свои
излюбленные схемы, принося им в жертву свободу человечества и самую сущность
религии, - то, право, не во власти этих людей опорочить всякое неугодное  им
произведение; свидетельством тому превосходная книга, называющаяся  "Простой
Отчет о Природе и Цели Причастия"; книга, написанная (если позволительно мне
так выразиться) пером  ангела  и  стремящаяся  восстановить  истинный  смысл
христианства и этого священного таинства, ибо что же может в большей степени
служить благородным целям религии, нежели частые радостные  собрания  членов
общины, где они в присутствии друг друга и в  служении  верховному  существу
дают обещание быть добрыми, дружественными и доброжелательными друг к другу?
И вот на эту превосходную книгу ополчился кое-кто, но безуспешно.
     При этих его словах Барнабас принялся звонить изо всей силы, и когда на
звонок явился слуга, он велел ему  подать  немедленно  счет:  ибо  он  сидит
здесь, как он понимает, "в обществе самого сатаны; и  если  останется  здесь
еще на несколько минут, то услышит,  чего  доброго,  восславление  Алкорана,
Левиафана или Вулстона". Адамс тогда спросил своего собеседника: раз его так
взволновало упоминание книги, на  которую  он,  Адамс,  сослался,  никак  не
думая, что может этим кого-нибудь оскорбить,  -  не  будет  ли  тот  любезен
изложить свои возражения против нее, и он тогда попробует на них ответить.
     - Мне? Излагать возражения?! -  сказал  Барнабас.  -  Я  не  прочел  ни
полслова ни в одной такой вредной  книге;  поверьте,  я  их  в  жизни  своей
никогда и не видел.
     Адамс хотел было сказать слово, но тут в гостинице поднялся безобразный
шум, в  котором  слились  одновременно  звучавшие  голоса  миссис  Тау-Вауз,
мистера Тау-Вауза и Бетти; однако голос миссис Тау-Вауз,  как  виолончель  в
оркестре, был ясно и отчетливо различим среди прочих и произносил  следующие
слова:
     - Ах ты чертов негодяй, и этим ты мне платишь за все мои заботы о  тебе
и о твоей семье? Это награда моей добродетели? Так-то ты обходишься с женой,
которая принесла тебе состояние и предпочла стольким  женихам  не  в  пример
лучше тебя!  Замарать  мою  постель,  мою  собственную  постель  с  моей  же
служанкой! Да я ее измолочу, мерзавку, я ей вырву ее гнусные глазища! Жалкий
пес, на кого позарился - на подлую девку! Будь она благородная, как  я,  тут
еще можно было б извинить; но нищая, наглая, грязная служанка! Вон из  моего
Дома, шлюха!
     И к этому она добавила еще другое наименование,  которым  мы  лучше  не
будем оскорблять бумагу. Это было двусложное слово,  начинающееся  на  букву
"с" и означающее в точности то же, как если бы сказано было: "собака-самка",
- каковым термином мы и будем пользоваться в этом  случае,  чтоб  никого  не
задеть, - хотя на самом деле и хозяйка и служанка  применяли  вышеупомянутое
слово "с..." - слово, крайне ненавистное женщинам низшего сословия. Бетти до
этой минуты все сносила терпеливо и отвечала только  жалобными  воплями,  но
последнее наименование задело ее за живое.
     - Я такая  же  женщина,  как  и  вы,  -  заорала  она,  -  а  вовсе  не
собака-самка; а что я пошалила немного, так не я первая, и  если  я  грешна,
как все на свете, - голосила она, рыдая, - так это не причина,  чтоб  вы  не
звали меня моим именем; иная и выше меня, а ведет себя ни-ниже!
     - Ах ты, дрянь!  -  кричит  миссис  Тау-Вауз.  -  У  тебя  еще  хватает
бесстыдства мне отвечать? Точно я не поймала тебя на месте, подлая ты...
     И тут она опять повторила страшное слово, отвратительное  для  женского
слуха.
     - Я не стерплю, чтоб  меня  так  звали,  -  сказала  Бетти.  -  Если  я
поступила дурно, я сама за это отвечу на том свете; но я не сотворила ничего
противоестественного, и я сию же минуту ухожу из вашего дома, потому что  ни
одной хозяйке в Англии я не позволю называть меня собакой-самкой.
     Тут миссис Тау-Вауз вооружилась вертелом,  но  в  исполнении  страшного
намерения ей помешал мистер Адамс, перехватив ее оружие такой сильной рукой,
какою не зазорно было б обладать и Геркулесу.  Мистер  Тау-Вауз,  видя,  что
пойман, как говорится у наших юристов, с  поличным  и  сказать  ему  в  свою
защиту нечего, благоразумно удалился; Бетти же отдалась под  покровительство
конюха,  который,  хоть  и  едва  ли  был  обрадован  случившимся,  все   же
представлялся ей более кротким зверем, чем ее хозяйка.
     Миссис  Тау-Вауз,   охлажденная   вмешательством   мистера   Адамса   и
исчезновением врага, начала понемногу успокаиваться и  наконец  вернулась  к
своей обычной ясности духа, в каковой мы и оставим ее, чтобы  открыть  перед
читателем ступени, приведшие к  одной  из  тех  катастроф,  которые  хоть  и
являются в наши  дни  довольно  обыденными  и,  может  быть,  даже  довольно
забавными, однако же нередко оказываются роковыми для покоя  и  благополучия
многих семей и составляют предмет не одной трагедии как в жизни,  так  и  на
сцене.


                                Глава XVIII
               История горничной Бетти и объяснение причин,
             коими вызвана была бурная сцена в предыдущей главе

     Бетти, виновница всего  этого  переполоха,  обладала  многими  хорошими
качествами. Она была не чужда доброты,  великодушия  и  сострадания,  но,  к
несчастью, ее организм составляли те горячие  ингредиенты,  которые  чистота
придворного быта или женского монастыря могла бы, конечно, обуздать,  но  на
которые  должно  было  оказать  обратное   действие   щекотливое   положение
гостиничной служанки, ежедневно подвергающейся ухаживанию  поклонников  всех
мастей: опасному вниманию изящных господ офицеров,  коим  иногда  приходится
простаивать в гостинице год и больше, а пуще всего  домогательствам  лакеев,
конюхов и кучеров, причем все эти искатели пускают в ход  против  нее  целую
артиллерию поцелуев, лести, подкупа и все прочие виды оружия,  какие  только
можно найти в арсенале любви.
     Бетти, которой не было еще двадцати двух лет, прожила в таком положении
три года, довольно успешно лавируя среди опасностей. Первым, кто покорил  ее
сердце, был некий прапорщик пехоты; он, нужно сознаться, сумел зажечь в  ней
пламя, для охлаждения которого потребовались заботы врача.
     Пока она пылала к нему, другие пылали к  ней.  Офицеры  армии,  молодые
джентльмены, проезжавшие по западному краю, безобидные сквайры и кое-кто  из
более важных особ были воспламенены ее чарами.
     Вполне оправившись  наконец  от  последствий  своей  первой  несчастной
страсти, она, казалось, дала обет хранить нерушимое целомудрие.  Долго  была
она глуха ко всем воздыханиям своих  поклонников,  пока  в  один  прекрасный
день, на ярмарке в соседнем городке, красноречие конюха Джона, подкрепленное
новой соломенной шляпкой и пинтой вина, не одержало над нею вторую победу.
     В этом случае, однако, она не чувствовала того пламени, которое  в  ней
зажигала ее прежняя любовь,  и  не  испытала  тех  злых  последствий,  каких
благоразумные  молодые   женщины   справедливо   опасаются   от   чрезмерной
уступчивости к домогательствам своих обожателей. Объяснить это можно отчасти
и тем, что она не всегда была верна Джону и  наряду  с  ним  оделяла  своими
милостями также Тома Уипвела - кучера почтовой кареты, а время от времени  и
какого-нибудь красивого молодого путешественника.
     Мистер  Тау-Вауз  с  некоторых  пор  стал  поглядывать  томно-ласковыми
глазами на эту молодую девицу. Он пользовался каждой возможностью шепнуть ей
нежное слово, схватить ее за руку, а иной  раз  и  поцеловать  ее  в  губки,
потому что страсть его к миссис Тау-Вауз значительно  охладела;  совсем  как
бывает с водою: прегради ее обычное русло в одном месте, и она, естественно,
ищет пробиться  в  другом.  Миссис  Тау-Вауз,  как  думают,  стала  замечать
охлаждение мужа, и это, вероятно, не слишком-то много прибавило к  природной
кротости ее нрава, ибо она хоть и верна была супругу, как  солнцу  солнечные
часы, но еще сильнее, чем те, жаждала, чтобы лучи падали  на  нее,  так  как
более была приспособлена чувствовать их тепло.
     Когда появился в гостинице Джозеф, Бетти с первого же часа  возымела  к
нему чрезвычайную склонность, которая проявлялась все  более  откровенно  по
мере того, как больному становилось лучше, - пока, наконец,  в  тот  роковой
вечер, когда ее послали согреть ему постель, страсть не возросла  в  ней  до
такой степени  и  не  восторжествовала  так  полно  над  скромностью  и  над
рассудком, что после многих бесплодных намеков  и  хитрых  подсказок  девица
отшвырнула грелку и, пылко  обняв  Джозефа,  клятвенно  объявила  его  самым
красивым мужчиной, какого она видела в жизни.
     Джозеф в великом смущении отпрянул от нее и сказал, что ему  прискорбно
видеть, как молодая женщина отбрасывает всякую мысль о скромности, но  Бетти
зашла  слишком  далеко  для  отступления  и  повела  себя  далее   настолько
непристойно,  что  Джозеф  был  вынужден,  вопреки  своему  мягкому   нраву,
применить к ней некоторое насилие: схватив  в  охапку,  он  выбросил  ее  из
комнаты и запер дверь.
     Как  должен  радоваться  мужчина,  что  его  целомудрие  всегда  в  его
собственной власти; что если  он  обладает  достаточной  силой  духа,  то  и
телесная сила его всегда может оказать ему защиту и его нельзя,  как  бедную
слабую женщину, обесчестить против его воли!
     Бетти пришла в бешенство от своей неудачи. Ярость  и  сладкое  желание,
как две веревки, дергали ее сердце в разные стороны: то ей хотелось  вонзить
в Джозефа нож, то стиснуть его в объятиях и осыпать поцелуями; но  последнее
желание преобладало. Затем она стала подумывать, не выместить ли  его  отказ
на себе самой. Но когда она предалась этим помышлениям, смерть, по  счастью,
представилась ей в столь многих образах сразу - включая омут, яд, веревку  и
так далее, - что рассеянный ум ее не мог остановиться ни на  одном.  В  этом
смятении духа ей вдруг пришло на память, что она еще  не  постелила  постель
своему хозяину; вот она и направилась прямо в его спальню, где  он  случайно
был занят в это время у своей конторки. Увидав его, она хотела  было  тотчас
удалиться, но он ее подозвал и, взяв за руку, стиснул ее пальчики так  нежно
и в то же время стал шептать ей на ухо так много приятных слов, а потом  так
донял  ее  поцелуями,  что  побежденная  красавица,  чьи  страсти  были  уже
пробуждены и не были притом столь капризны, чтобы из всех мужчин только один
мог их унять, - хотя, быть  может,  она  и  предпочла  бы  этого  одного,  -
побежденная красавица, говорю я, спокойно подчинилась воле хозяина,  который
как  раз  достиг  завершения  своего  блаженства,  когда   миссис   Тау-Вауз
неожиданно вошла в комнату и произвела то смятение, которое мы уже видели  и
которому нам больше нет необходимости уделять внимание: без  всякого  нашего
содействия и наводящих намеков каждый читатель, не  лишенный  наклонности  к
умозрению или жизненного опыта, хотя  бы  он  и  не  был  сам  женат,  легко
сообразит,  что  оно  закончилось  увольнением  Бетти  и  смирением  мистера
Тау-Вауза, - причем ему пришлось со своей стороны  кое-что  сделать  в  знак
благодарности доброй супруге, согласившейся его простить, и  дать  множество
искренних обещаний, что такой  грех  больше  никогда  не  повторится,  -  и,
наконец, его готовностью до конца  своих  дней  претерпевать  напоминание  о
своих проступках раза два в сутки, как некую епитимью.

                             Конец первой книги


                                Книга вторая

                                  Глава I

                    Об искусстве разделения у писателей

     Во всех видах деятельности - от  самых  высоких  до  самых  низких,  от
профессии премьер-министра до  литературы  -  есть  свои  тайны  и  секреты,
которые редко  открываются  кому-либо,  кроме  как  представителям  того  же
ремесла.  Среди  средств,  какие  применяем  мы,  джентльмены  пера,  отнюдь
немаловажным является прием деления наших произведений на книги и  главы.  И
вот,  не  будучи  достаточно  знакомы  с  этой  тайной,   рядовые   читатели
воображают, что этим приемом членения мы пользуемся только для  того,  чтобы
раздуть наши произведения до более внушительного  объема.  И  следовательно,
что те места на бумаге, которые идут у нас  под  обозначение  книг  и  глав,
применяются как та же парусина, тесьма и китовый ус  в  счете  портного,  то
есть как допускаемая для округления суммы надбавка, которой отводится  место
у нас - в конце  нашей  первой  страницы,  у  него  -  на  последней.  Но  в
действительности дело обстоит не так: и в этом случае, как и во всех других,
мы преследуем выгоду читателя, а не  нашу;  в  самом  деле,  немало  удобств
возникает для него благодаря этому методу: во-первых,  небольшие  промежутки
между нашими главами  могут  рассматриваться  как  заезжий  двор  или  место
привала, где  он  может  остановиться  и  выпить  стаканчик  или  освежиться
чем-нибудь еще по своему желанию. Наши благородные читатели, может  быть,  и
не в состоянии будут  совершить  свой  путь  иначе,  как  по  одному  такому
переходу в день. Что же касается пустых  страниц,  помещаемых  между  нашими
"книгами", то  в  них  следует  видеть  те  стоянки,  на  которых  в  долгом
странствии путешественник задерживается на некоторое время, чтобы  отдохнуть
и окинуть мысленным взором все то, что он видел до сих  пор  в  пути.  Такое
обозревание я беру на себя смелость порекомендовать читателю; какой бы живой
восприимчивостью ни отличался он, я бы не советовал  ему  путешествовать  по
этим страницам слишком быстро: в этом случае, пожалуй, могут ускользнуть  от
его взора иные любопытные произведения природы, которые  были  бы  примечены
более медлительным и вдумчивым читателем. Книга без таких мест  отдохновения
напоминает простор пустынь или морей, утомляющий глаз и гнетущий душу, когда
вступаешь в него.
     Во-вторых, что представляет собой заголовок, придаваемый каждой  главе,
как не надпись над воротами гостиницы (продолжим ту же метафору), сообщающую
читателю, каких развлечений ему ожидать; так что он может, если они  ему  не
по вкусу, ехать, не задерживаясь, дальше, ибо в  жизнеописании  -  поскольку
мы, в отличие от других историографов,  не  связаны  здесь  точным  взаимным
сцеплением событий - одна-другая глава (например, та, которую я пишу сейчас)
могут быть зачастую пропущены без всякого ущерба для  целого.  И  я  в  этих
надписях  старался  быть  по  возможности  верен  истине   -   не   подражая
прославленному Монтеню, который обещает вам одно, а дает  другое,  или  иным
авторам титульных листов, которые, обещая очень много, на деле не предлагают
ничего.
     Помимо этих  явных  преимуществ,  такой  прием  членения  предоставляет
читателю еще ряд других; хотя, быть может, иные из них слишком таинственны и
не могут быть поняты сразу людьми, не посвященными в науку писания. Упомянем
поэтому только одно, наиболее явное: наличие глав сохраняет  красоту  книги,
избавляет от  необходимости  загибать  страницы,  что  при  других  условиях
нередко делают те читатели, которые (хотя читают они  с  большой  пользой  и
успехом) склонны бывают, вернувшись  к  своему  занятию  после  получасового
перерыва, забывать, на чем они остановились.
     Это членение освящено  древней  традицией.  Гомер  не  только  разделил
каждое из своих великих творений на двадцать четыре книги  (может  быть,  во
внимание к двадцати четырем буквам греческого алфавита,  перед  которыми  он
чувствовал  себя  столь  обязанным),  но,   по   мнению   некоторых   весьма
проницательных критиков, еще и торговал ими в розницу, выпуская сразу только
по одной книге (возможно, по подписке). Он и был первым,  кто  додумался  до
искусства, надолго потом забытого, - издавать  книги  выпусками;  искусства,
доведенного в наши дни до такого совершенства, что даже словари расчленяются
и предлагаются публике вразбивку. Некий книготорговец  ("в  целях  поощрения
науки и ради удобства публики") умудрился даже продать один  разбитый  таким
образом словарь всего на пятнадцать шиллингов дороже,  чем  он  стоил  бы  в
целостном виде.
     Вергилий дал нам свою поэму в двенадцати книгах, что свидетельствует  о
его скромности, ибо этим он, несомненно, хотел  указать,  что  притязает  не
более как на половинную заслугу против великого грека; из тех же  побуждений
наш Мильтон не  пошел  сперва  дальше  десяти;  но  потом,  прислушавшись  к
похвалам друзей, он возгордился и поставил себя на один  уровень  с  римским
поэтом.
     Не буду, однако же, слишком углубляться в сей предмет, как  это  делают
некоторые  весьма  ученые  критики,  которые  с  бесконечным  трудолюбием  и
проницательной остротой открыли нам, каким  по  счету  книгам  приличествуют
прикрасы, а каким  только  простота,  в  особенности  в  отношении  метафор:
последние, насколько я помню, по всеобщему  признанию  приемлемы  для  любой
книги, кроме первой.
     Я закончу  эту  главу  следующим  замечанием:  каждому  автору  следует
расчленять свою книгу, как расчленяет мясную тушу  мясник,  потому  что  это
идет на пользу и читателю и повару. А теперь, удовлетворив кое в чем  самого
себя, я  постараюсь  удовлетворить  любопытство  моего  читателя,  которому,
конечно, не терпится узнать, что он найдет в дальнейших главах этой книги.


                                  Глава II
              Поразительный пример забывчивости мистера Адамса
                   и ее печальные последствия для Джозефа

     Мистер Адамс и Джозеф уже  готовились  разъехаться  в  разные  стороны,
когда некое обстоятельство побудило доброго пастора повернуть обратно вместе
с другом, - на что его не могли подвигнуть увещания Тау-Вауза,  Барнабаса  и
книгопродавца: а именно, выяснилось, что те  самые  проповеди,  для  издания
которых пастор отправился  в  Лондон,  были  -  о  добрый  мой  читатель!  -
оставлены им дома; вместо них в его седельной суме оказалось  не  что  иное,
как три сорочки, пара башмаков  и  еще  кое-какие  принадлежности,  которыми
миссис Адамс, полагая, что сорочки понадобятся ее мужу в путешествии больше,
чем проповеди, заботливо снабдила его на дорогу.
     Это открытие было сделано благодаря счастливому присутствию Джозефа при
разборке седельного вьюка: Джозеф слышал от друга, что  тот  везет  с  собой
девять томов проповедей; и не принадлежа к тому разряду философов, по мнению
которых вся материя в мире может легко вместиться в скорлупу ореха, и  видя,
что для рукописей нет места во вьюке, куда,  по  словам  пастора,  они  были
уложены, юноша в недоумении воскликнул:
     - Господи, сэр, а где же ваши проповеди? Пастор ответил:
     - Здесь, здесь, дитя мое; они здесь, под моими сорочками. Но  случилось
так, что в этот день была им вынута последняя
     сорочка и вьюк был явно пуст.
     - Право, сэр, - сказал Джозеф, - в  мешках  ничего  нет.  Мистер  Адамс
кинулся к вьюку и, выразив некоторое удивление, воскликнул:
     - Гм! Что за притча! В самом деле,  их  тут  нет.  Так!  Они,  конечно,
остались дома.
     Джозеф понимал, как неприятно было для его друга это  разочарование,  и
сильно огорчился; он  уговаривал  пастора  продолжать  поездку,  обещая  сам
вернуться к нему со всею поспешностью, прихватив его книги.
     - Нет, благодарю тебя, дитя мое, - ответил Адамс, - не  нужно.  Чего  я
достигну, проживая без дела в столице, коль скоро  не  будет  при  мне  моих
проповедей,  которые  являются,  ut  ita  dicam   {Так   сказать   (лат.).},
единственным поводом, aida monotate {Причина единственнейшая  (греч.).}  для
моего паломничества? Нет, дитя, раз уж так выпало  мне,  я  решил  вернуться
вместе с тобою к моей пастве - к чему меня  с  достаточной  силой  влечет  и
желание сердца. Может быть, это разочарование ниспослано мне ради  моего  же
блага.
     В заключение он добавил стих из Феокрита, означавший всего лишь то, что
"иногда идет дождь, а иногда светит солнце".
     Джозеф поклонился в знак  повиновения  и  благодарности  за  выраженное
пастором желание сопровождать  его  в  пути;  и  вот  потребован  был  счет,
оказавшийся по рассмотрении на один шиллинг ниже той  суммы,  какую  имел  в
своем  кармане  мистер  Адамс.  Читатель,  верно,  удивляется,  как  мог  он
раздобыть достаточно денег на столько дней; чтобы разрешить  недоумение,  не
будет излишним сообщить, что пастор занял гинею у одного из слуг при карете,
который был когда-то его прихожанином и хозяин  которого,  владелец  кареты,
проживал о ту пору в трех милях от его прихода; мистер Адамс  пользовался  у
всех столь бесспорным доверием, что  даже  мистер  Питер,  управляющий  леди
Буби, одолжил бы ему гинею под самое скромное обеспечение.
     Мистер Адамс расплатился, и они  уже  тронулись  было  в  путь  вдвоем,
договорившись путешествовать по  способу  "проедешь  -  привяжешь",  который
очень принят у  путешественников,  располагающих  одною  лошадью  на  двоих.
Делается это так: два путешественника трогаются в  путь  одновременно,  один
верхом, другой пешком; и так как верховой по большей части обгоняет  пешего,
то установился обычай, что, проехав  некоторое  условленное  расстояние,  он
должен  спешиться,  привязать  лошадь  к  воротам,  дереву,  столбу  или   к
чему-нибудь еще и  идти  дальше  пешком;  второй,  поравнявшись  с  лошадью,
отвязывает ее, садится в седло и скачет вперед, пока, обогнав  спутника,  не
достигает в свою очередь места,  где  должен  спешиться  и  привязать  коня.
Такова эта система,  бывшая  весьма  в  ходу  у  наших  мудрых  предков,  не
забывавших, что у  коня  есть,  кроме  ног,  еще  и  рот  и  что  они  могут
пользоваться первыми только при условии,  что  самому  коню  предоставляется
возможность пользоваться вторым. Эта система применялась в  те  годы,  когда
супруга какого-нибудь члена парламента разъезжала не в карете  цугом,  а  на
седельной подушке, за спиной у мужа; и важный адвокат не  почитал  для  себя
унизительным трусить в Вестминстер в мягком седле, в то время как его писец,
примостившись позади него, болтал в воздухе ногами.
     Адамс, настояв на том, чтобы  Джозеф  начал  свой  путь  в  седле,  уже
несколько минут шагал по дороге. Джозеф только вдевал ногу в  стремя,  когда
конюх предъявил ему счет за кошт коня во время его пребывания  в  гостинице.
Джозеф сказал, что мистер Адамс за все уплатил; но когда  об  этом  доложили
мистеру  Тау-Ваузу,  он  разрешил  дело  в  пользу  конюха  -  и   по   всей
справедливости, ибо  это  был  новый  пример  забывчивости  пастора  Адамса,
происходившей у него не от недостатка памяти, а от поспешности, с  какою  он
постоянно пускался в хлопоты о других.
     Джозеф  очутился  перед   задачей,   крайне   смутившей   его.   Сумма,
причитавшаяся за кошт коня, составляла двенадцать шиллингов (Адамс взял коня
напрокат у своего причетника и поэтому распорядился, чтобы его  кормили  как
нельзя лучше), а в  кармане  было  у  него  наличными  шесть  пенсов  (Адамс
поделился с ним своим последним шиллингом). И вот,  хоть  и  есть  на  свете
изобретательные личности, которые умудряются оплачивать двенадцать шиллингов
шестью пенсами, Джозеф был не из их числа. Он никогда в своей жизни не делал
долгов и, следовательно, не был искушен в умении ловко выпутываться из  них.
Тау-Вауз склонялся поверить ему до другого раза, и миссис Тау-Вауз, пожалуй,
дала бы на  то  свое  согласие  (ибо  красота  Джозефа  произвела  некоторое
впечатление даже на тот кремень, который эта добрая женщина носила  в  груди
под видом сердца). Так что, по всей  вероятности,  Джозефа  отпустили  бы  с
миром, не случись ему, когда он честно  показывал  пустоту  своих  карманов,
вытянуть ту золотую монетку, которая уже упоминалась нами раньше.  При  виде
ее у  миссис  Тау-Вауз  увлажнились  глаза;  она  сказала  Джозефу,  что  не
понимает, как это может быть, чтобы человек был не при деньгах  и  в  то  же
время имел в кармане золото. Джозеф ответил, что он  чрезвычайно  ценит  эту
маленькую золотую монетку и не расстанется с нею за богатства, во  сто  крат
превышающие состояние самого крупного владетеля в графстве.
     - Хорошее дело, - сказала миссис Тау-Вауз, - залезать в долги, а  потом
отказываться расстаться с вашими деньгами, потому что они-де вам  дороги!  Я
никогда  не  слышала,  чтоб  золотая  монета  стоила  больше,  чем   столько
шиллингов, на сколько ее можно разменять.
     - Ни ради спасения жизни своей от голодной смерти, ни ради выкупа ее от
разбойника не расстался бы я с этой дорогой монеткой, - ответствовал Джозеф.
     - Что? - говорит миссис Тау-Вауз. - Не иначе как эту  монету  вам  дала
какая-нибудь дрянная потаскушка, какая-нибудь девка, да! Будь  она  подарком
от добродетельной женщины, вы бы ею так не дорожили!  Мой  муж  будет  дурак
дураком, если выпустит лошадь из рук, не получив по счету.
     - Нет, нет, конечно, я не могу выпустить лошадь из  рук,  пока  мне  не
отдадут мои деньги! - вскричал Тау-Вауз.
     Решение  это  было  горячо  одобрено  случившимся  во  дворе   юристом,
объявившим, что мистер Тау-Вауз, совершив задержание коня, будет прав  перед
законом.
     Итак, поскольку мы в настоящее время не может вызволить мистера Джозефа
из гостиницы, мы оставим его там и поведем нашего читателя вслед за пастором
Адамсом, который, пребывая в полном душевном покое, углубился в раздумье над
одним фрагментом Эсхила, занимавшим его полных три мили пути, так что он  ни
разу не помыслил о своем спутнике.
     Наконец, досучив нить своих размышлений и находясь в тот час на вершине
холма, он кинул взгляд назад и подивился, что  Джозефа  не  видно.  Так  как
пастор расстался с юношей, когда тот собирался сесть  в  седло,  он  не  мог
опасаться, что произошел какой-либо подвох, или заподозрить, что спутник его
сбился с дороги, такой  простой  и  широкой;  одна  лишь  вероятная  причина
представилась Адамсу: что Джозеф повстречал какого-нибудь знакомого, который
и подбил его задержаться в пути для беседы.
     Поэтому он решил идти потихоньку вперед, не сомневаясь, что сейчас  его
догонят, и вскоре дошел до большой лужи, занимавшей всю дорогу, так  что  не
виделось другого способа преодолеть ее, как пуститься  вброд,  -  что  он  и
предпринял, погрузившись в воду чуть не по пояс; но только  он  добрался  до
того края, как увидел, что, взгляни он  раньше  за  изгородь,  он  нашел  бы
тропинку, по которой обошел бы воду, не замочив и подметок.
     Удивление, что Джозеф все не едет,  перешло  в  тревогу;  пастор  начал
опасаться неведомо чего; и, придя к решению  не  двигаться  дальше,  а  если
спутник не догонит его вскорости, то повернуть назад,  он  захотел  отыскать
какой-нибудь дом или  заведение,  где  бы  можно  было  просушить  одежду  и
подкрепиться пинтой пива; но ничего подходящего не  увидав  (по  той  только
причине, что не глянул на сто ярдов вперед), он сел у дороги и извлек своего
Эсхила.
     Мимо проходил какой-то парень, и Адамс спросил, не укажет  ли  он  ему,
где тут будет кабак. Парень сам только что вышел оттуда и знал, что и дом  и
вывеска на виду; он подумал, что над ним  насмехаются,  и,  будучи  угрюмого
нрава, предложил пастору "держать нос по  ветру  и  провалиться  к  чертям".
Адамс сказал ему, что он "дерзкий нахал", - на что парень  круто  обернулся,
но, увидев, что Адамс сжал кулак, почел за благо идти дальше своей  дорогой,
не обращая больше на него внимания.
     Следом за ним показался на дороге всадник и на тот же вопрос ответил:
     - Да рядом, друг мой, рукой подать; он у вас перед глазами, неужели  не
видите?
     Адамс поднял глаза, вскричал:
     -  Воистину  так!  Вот  он...  -  и,  поблагодарив  учтивого  человека,
направился прямо в кабак.


                                 Глава III
      Мнение двух законоведов об одном и том же джентльмене и допрос,
              устроенный Адамсом хозяину относительно его веры

     Jн только вошел в дом, потребовал пинту эля и уселся, когда  у  крыльца
остановились два всадника и, привязав своих коней к перилам, спешились.  Они
сказали, что надвигается страшный ливень, который решили здесь переждать,  и
прошли вдвоем в соседнюю комнату, не замечая мистера Адамса.
     Один из них сразу же спросил  другого,  видел  ли  он  когдалибо  более
забавное происшествие. На что другой сказал, что он сомневается, мог ли,  по
закону, хозяин задерживать коня за овес и сено. Но первый ответил:
     - Несомненно мог; суд в этом случае решил бы в его пользу. Мне известны
такие прецеденты.
     Адамсу, хоть он и склонен  был,  как  вправе  заподозрить  читатель,  к
забывчивости, всегда довольно  было  намека,  чтобы  он  все  припомнил;  и,
подслушав этот разговор, он тут же сказал себе, что речь, очевидно,  идет  о
его собственной лошади и что он забыл уплатить за ее прокорм, - в чем  он  и
удостоверился, когда расспросил джентльменов; и те еще добавили, что лошадке
теперь, по всей видимости, предоставят больше покоя, чем пищи, если никто за
нее не уплатит.
     Бедный Адамс решил сейчас же  вернуться  в  гостиницу,  хотя  не  лучше
Джозефа знал, как вызволить своего коня; однако  пастора  убедили  переждать
под кровом дождь, ливший теперь вовсю.
     И вот путешественники принялись втроем за кувшин доброго вина. Адамс по
дороге обратил внимание на помещичий дом, и когда он  теперь  спросил,  кому
этот дом принадлежит, то не успел один из всадников назвать  имя  владельца,
как другой начал того  честить  самыми  отборными  ругательствами.  Едва  ли
найдется в английском языке хоть одно бранное слово, которого не выложил  он
по этому случаю. Мало того,  он  обвинял  помещика  в  разных  неблаговидных
делах: когда тот охотится, ему все равно - что поле, что дорога; он  обижает
бедных фермеров, пуская коня куда вздумается и вытаптывая их пшеницу; а если
кто из обиженных самым смиренным образом попросит его  объехать  кругом,  он
тут же правит суд арапником. Да и в других отношениях это  величайший  тиран
для соседей; он не позволяет фермеру держать у себя ружье, хотя бы у того  и
было законное разрешение; а в доме он такой жестокий хозяин, что у  него  ни
один слуга не прожил и года.
     - В качестве судьи, - продолжал джентльмен, - он так  лицеприятен,  что
осуждает или оправдывает, как ему заблагорассудится, нисколько не считаясь с
правдой или доказательствами... Только дьявол стал бы тянуть  кого-нибудь  к
нему на суд; я бы лучше согласился быть подсудимым у какого  угодно  другого
судьи, чем истцом у него. Если бы я владел землей в этих краях, я бы  скорее
продал ее за полцены, чем стал бы жить по соседству с ним!
     Адамс покачал головой и выразил свое прискорбие  по  поводу  того,  что
таким людям "позволяют безнаказанно вершить свои дела и что богатство  может
ставить человека над законом". Когда вскоре затем хулитель  вышел  во  двор,
джентльмен, который первым назвал имя помещика, стал уверять Адамса, что его
спутник судит несколько предубежденно. Может быть, и правда, сказал он,  что
этому помещику случалось во время охоты потравить  чье-нибудь  поле,  но  он
всегда полностью возмещал  пострадавшему  убыток;  а  насчет  тиранства  над
соседями и отбирания у них ружей - это далеко не так: он сам знает фермеров,
которые, не имея разрешения, не только держат у себя ружья, но и стреляют из
них дичь; для своих слуг  -  это  самый  добрый  хозяин,  и  многие  из  них
состарились у него на службе; это лучший мировой судья в королевстве и,  как
ему достоверно  известно,  немало  трудных  споров,  отданных  на  его  суд,
разрешил с высокой мудростью и полным  беспристрастием.  Нет  сомнения,  что
иной владелец предпочел бы заплатить втридорога за имение  возле  него,  чем
поселиться под крылом другого какого-нибудь  большого  человека.  Джентльмен
едва успел закончить свой панегирик, как его спутник вернулся и сообщил, что
гроза пронеслась. Оба тотчас сели на коней и ускакали.
     Адамс, крайне смущенный этими столь несходными отзывами об одном и  том
же лице, спросил хозяина, знает ли он названного джентльмена: а то  ему  уже
почудилось, что те по недоразумению говорили о двух разных джентльменах.
     - Нет, нет, сударь! - ответил хозяин, хитрый  и  ловкий  человек.  -  Я
превосходно знаю джентльмена, о котором они говорили, знаю  и  джентльменов,
говоривших о нем. Что до езды по чужим хлебам, то, насколько  мне  известно,
он вот уже два года не садился в седло. И что-то не  слыхивал  я,  чтобы  он
когда чинил такого рода обиды, а насчет возмещения  скажу  вам:  не  так  он
любит сорить деньгами, чтобы доводить до того. И никогда я не  слышал,  чтоб
он отобрал у кого ружье; нет, я даже знаю многих, у кого есть в доме  ружья;
а вот чтобы у него стреляли дичь, так по этой  части  нет  человека  строже:
посмел бы только кто, так он  бы  того  со  свету  сжил.  Вы  слышали,  один
Джентльмен говорит, что он для своих слуг самый дурной господин на свете,  а
другой, что самый лучший; я же со своей стороны скажу: я знаю всех его слуг,
а никогда ни от одного из них не слышал, что он плох или что он хорош...
     - Так! так! - говорит Адамс. - А судья он справедливый?
     - Право, мой друг, - ответил хозяин, -  я  не  уверен,  состоит  ли  он
сейчас судьей: единственное дело, какое пришлось ему разбирать за много лет,
была как раз тяжба между этими самыми двумя господами,  которые  только  что
вышли из моего дома; и я считаю, что он ее разрешил по справедливости,  -  я
был при разборе.
     - А в чью пользу он решил ее? - спросил Адамс.
     - Думается мне, это  вам  должно  быть  ясно  и  без  моего  ответа,  -
воскликнул хозяин, - по тем двум разным отзывам, какие  вы  тут  услышали  о
нем. Не мое это дело спорить с джентльменами, когда они пьют в моем доме; но
я так понимаю, что ни один из них не сказал ни слова правды.
     - Боже нас упаси от такого греха! - молвил Адамс. -  Разве  могут  люди
говорить неправду о ближних, руководствуясь мелкой  личной  признательностью
или, что еще бесконечно хуже, личной злобой! Уж лучше мне думать, что мы  их
не поняли и что они говорили о двух разных  лицах:  много  ведь  при  дороге
домов.
     - Позволь, дружок! - вскричал тут хозяин. -  Ты  станешь  уверять,  что
никогда в жизни своей не солгал?
     - Я никогда не солгал со злым умыслом,  в  этом  я  уверен,  -  ответил
Адамс, - или с намерением повредить чьему-либо доброму имени.
     - Фью! Со злым умыслом!  -  возразил  хозяин.  -  Не  с  тем,  конечно,
умыслом,  чтобы  человек  угодил  на  виселицу  или   чтоб   наделать   кому
неприятностей; но так, из любви к  самому  себе,  всегда  говоришь  о  друге
лучше, чем о враге.
     - Из любви к самому себе должно  держаться  только  правды,  -  говорит
Адамс, - потому что, поступая иначе, мы наносим вред самой благородной части
нашего существа - нашей бессмертной душе. Не верится мне, что есть  болваны,
готовые погубить ее ради  пустячной  какой-то  выгоды,  когда  и  величайшая
выгода в этой жизни только прах по сравнению с тем, что ждет нас в будущей.
     Хозяин поднял чарку и выпил с  улыбкой  "за  будущую  жизнь",  добавив,
однако, что он не прочь кое-что получить и в этой.
     - Как, - говорит Адамс очень серьезно,  -  вы  не  верите  в  загробную
жизнь?
     На это хозяин ответил, что верит, - он же не безбожник.
     - И вы верите, что у вас есть бессмертная душа? - вскричал Адамс.
     Тот ответил, что верит, - избави боже, как можно не верить.
     - А в рай и ад? - сказал пастор.
     Тогда хозяин попросил его не кощунствовать, ибо о таких вещах нельзя ни
говорить, ни думать нигде, кроме как в церкви.
     Адамс спросил, зачем же он ходит в  церковь,  если  то,  чему  его  там
поучают, никак не влияет на его поведение в жизни.
     - Я хожу в церковь молиться, - ответил хозяин, - из благочестия хожу.
     - А ты веришь, - вскричал Адамс, - тому, что ты слышишь в церкви?
     - Верю почти всему, сударь, - ответил хозяин.
     - И ты не содрогаешься, - вопит Адамс, - при мысли о вечной каре?
     - О каре, сударь, - отвечает тот, - я никогда не думал;  но  что  проку
говорить о таких далеких вещах? Кружка пуста - прикажете принести вторую?
     Пока он ходил за пивом, к  крыльцу  подъехала  почтовая  карета.  Кучер
зашел в дом, и хозяйка спросила, какие у него нынче пассажиры.
     - Свора паршивых с...к, - говорит он, - я бы их с  радостью  опрокинул;
вы их не уговорите выпить ни глотка, уж поверьте!
     Адамс спросил, не видел ли  он  дорогой  молодого  человека  верхом  на
лошади, и описал Джозефа.
     - Эге, - сказал кучер. -  одна  дама  из  моей  кареты,  его  знакомая,
выкупила его вместе с конем; он уже был бы тут,  не  загони  его  гроза  под
крышу.
     - Бог ее благослови! - сказал в восторге Адамс и, не усидев  на  месте,
выбежал на улицу, узнать, кто эта милосердная женщина. Каково  же  было  его
удивление, когда он увидел  свою  старую  знакомую,  миссис  Слипслоп!  Она,
правда, была менее удивлена, так как знала  уже  от  Джозефа,  что  встретит
пастора в пути. Они  обменялись  самыми  учтивыми  приветствиями,  и  миссис
Слипслоп упрекнула кабатчицу, почему  та  сказала,  будто  в  доме  никакого
джентльмена нет, когда она, Слипслоп, справилась о нем. Но право же, честная
женщина никого не хотела намеренно вводить в  заблуждение:  миссис  Слипслоп
справилась о священнике, а  она,  по  несчастью,  приняла  Адамса  за  лицо,
направлявшееся куда-нибудь по соседству на  ярмарку  обирать  простаков  при
помощи наперстков и пуговицы или по другому такому же делу:  потому  что  он
ходил  в  очень  широком,  хоть  и  куцем  полукафтанье,  белом  с   черными
пуговицами, в коротком парике и в шляпе, на которой не то что черной  ленты,
а и вовсе ничего черного не было.
     Тут подъехал Джозеф, и  миссис  Слипслоп  предложила  ему  отдать  коня
пастору, а самому перейти  в  карету;  но  юноша  это  решительно  отклонил,
сказав, что он, слава богу, достаточно поправился, так что может держаться в
седле; и к тому же, добавил он, чувство долга никогда не позволит ему  сесть
в карету, когда мистер Адамс едет верхом.
     Миссис Слипслоп упорствовала бы дольше, если бы одна из  пассажирок  не
положила конец их спору, заявив, что не потерпит,  чтобы  человек  в  ливрее
ехал с нею в одной карете; итак, договорились наконец на том, что  свободное
место в карете займет Адамс, а Джозеф будет продолжать свой путь верхом.
     Не успели они отъехать от кабака, как миссис  Слипслоп,  обратившись  к
пастору, заговорила так:
     - Странная перемена произошла в нашем доме,  мистер  Адамс,  со  смерти
сэра Томаса.
     - Да, в самом деле, странная перемена, - говорит Адамс, - как  я  понял
по некоторым намекам, оброненным Джозефом.
     - Да, - говорит она, - я никогда бы не поверила  такому  делу,  но  чем
дольше живешь на свете,  тем  больше  видишь.  Так  Джозеф  делал  кое-какие
намеки?
     - Но какого рода, это я навеки сохраню в тайне, - воскликнул пастор,  -
он взял с  меня  такое  обещание,  перед  тем  как  заговорить.  Я  искренне
опечален, что миледи повела себя таким недостойным образом. Я всегда почитал
ее в общем доброй госпожой и никогда бы не заподозрил ее в  помыслах,  столь
не подобающих христианке - да еще по отношению к молодому человеку из  числа
ее слуг.
     - Для меня это все не тайна, уверяю вас, -  говорит  Слипслоп,  -  и  я
думаю, скоро это станет известно повсюду: потому  что  с  его  отъездом  она
ведет себя совсем как сумасшедшая, иначе не скажешь.
     - Поистине, я глубоко опечален, -  говорит  Адамс,  -  она  была  такая
хорошая госпожа; правда, я часто жалел, что она была недостаточно усердна  в
посещении церковной службы, но зато она делала много добра в приходе.
     - Ах, мистер Адамс! - говорит Слипслоп. -  Когда  люди  не  видят,  они
зачастую ничего и не знают. Уверяю вас, из дома  многое  раздавалось  бедным
без ее ведома. Я слышала, как вы  говорили  с  кафедры,  что  мы  не  должны
хвалиться; но, право, я не могу утаить:  держи  она  ключи  в  своих  руках,
бедняки  не  получали  бы  столько  лекарственной  настойки,  сколько  я  им
отпускала. А  что  касается  моего  покойного  хозяина,  так  он  был  самый
достойный человек на земле и без конца творил бы добрые дела,  не  будь  над
ним надзора; но он любил мирную жизнь - упокой господи его душу! Я  уверена,
что он теперь в раю и наслаждается миром, которого здесь  на  земле  кое-кто
постоянно его лишал.
     Адамс ответил, что он никогда раньше ни о чем таком не слыхивал, и если
он не ошибается (ему помнилось, что  миссис  Слипслоп  обычно  хвалила  свою
госпожу и поругивала господина), то она сама придерживалась  раньше  другого
мнения.
     - Не знаю, - возразила Слипслоп, - что  я  могла  думать  когда-то,  но
сейчас я вполне компотентно заявляю, что дело обстоит в точности так, как  я
вам говорила: свет скоро увидит, кто  кого  обманывал;  я  лично  ничего  не
скажу, кроме лишь того, что просто удивительно, как некоторые люди  могут  с
таким святым видом творить любые дела!
     Так они беседовали с  мистером  Адамсом,  когда  карета  поравнялась  с
большим домом, стоявшим поодаль от дороги; и, увидев его, одна леди в карете
воскликнула:
     - Здесь живет несчастная Леонора, если можно по справедливости  назвать
несчастной женщину, которую мы в то же время не можем оправдывать  и  должны
признать виновницей собственных бед.
     Этих слов с лихвой достало, чтобы пробудить любопытство мистера Адамса,
да и всех остальных пассажиров, которые стали дружно просить  леди  поведать
им историю Леоноры, так как в этой истории, судя по сказанному,  заключалось
кое-что примечательное.
     Леди,  вполне  благовоспитанная  особа,   не   заставила   долго   себя
упрашивать; она только высказала надежду,  что,  заняв  внимание  спутников,
доставит им развлечение, и начала следующий рассказ.


                                  Глава IV
                История Леоноры, или Несчастная прелестница

     Леонора была  дочерью  состоятельного  джентльмена;  она  была  высока,
стройна и обладала тем  живым  выражением  лица,  которое  часто  привлекает
сильней, чем правильные черты в сочетании с вялым видом;  однако  же  такого
рода красота бывает порой столь же обманчива, сколь пленительна;  отраженная
в ней жизнерадостность часто принимается за доброту, а бойкость за  истинный
ум.
     Леонора, которой было тогда восемнадцать лет,  жила  у  своей  тетки  в
одном городе на севере Англии. Она до крайности любила  веселиться  и  очень
редко пропускала  бал  или  какоенибудь  другое  светское  сборище,  где  ей
представлялось  немало  случаев  удовлетворить  свое  жадное  тщеславие  тем
предпочтением,  какое  отдавали  ей  мужчины  почти  перед   всеми   прочими
присутствовавшими там женщинами.
     Среди многих молодых людей, отмечавших ее своим  вниманием,  был  некий
Горацио, которому вскоре удалось затмить в ее глазах всех своих  соперников;
она танцевала веселее обычного, когда ему случалось быть ее кавалером, и  ни
прелесть вечера, ни пенье соловья не могли так удлинить ее прогулку, как его
общество. Она делала вид, будто даже и не понимает любезностей других  своих
поклонников, меж тем как  к  каждому  комплименту  Горацио  она  внимательно
склоняла слух, улыбаясь порой и тогда, когда комплимент бывал слишком  тонок
для ее понимания.
     - Простите, сударыня, - говорит Адамс, - а  кто  он  был,  этот  сквайр
Горацио?
     - Горацио, - говорит леди, - был молодой джентльмен из  хорошей  семьи,
получивший юридическое образование и за несколько лет пред  тем  удостоенный
звания адвоката. Лицо и сложение его были таковы, что  большинство  признало
бы его красавцем; и притом всему его виду было  присуще  такое  достоинство,
какое встретишь не часто. Нрава он был сурового, однако без тени  угрюмости.
Он был не чужд остроумия и юмора и имел склонность к злой насмешке,  которой
несколько злоупотреблял.
     Этот джентльмен, питавший сильнейшую страсть  к  Леоноре,  был,  верно,
последним, кто заподозрил, что может иметь у нее успех. Весь город  сосватал
их задолго до  того,  как  он  сам  из  ее  поведения  почерпнул  достаточно
решимости, чтоб заговорить с ней о  своей  любви:  потому  что  он  держался
мнения (и, может быть, в этом он был прав), что весьма  неполитично  всерьез
заводить с женщиной  речь  о  любви  прежде,  чем  настолько  завладеешь  ее
чувствами, что она сама будет этого ждать и желать.
     Но как ни склонны бывают влюбленные  из  страха  преувеличивать  каждое
проявление  милости  к  сопернику  -  и  соответственно  преуменьшать   свои
собственные мелкие успехи, - все же  страсть  не  могла  настолько  ослепить
Горацио, чтобы ему не внушило надежд поведение  Леоноры,  чья  склонность  к
нему была теперь столь же очевидна для любого стороннего  наблюдателя  в  их
кругу, как и его чувство к ней.
     - По моим наблюдением, такие навязчивые  девчонки  никогда  не  кончали
добром (говорит та леди, которая не соглашалась допустить Джозефа в карету);
и что бы она ни учинила дальше, я ничему не удивлюсь!
     Леди продолжала свою историю так:
     - Однажды вечером, среди веселого  разговора  в  саду,  Горацио  шепнул
Леоноре, что он хотел бы немного пройтись с нею наедине; потому что ему надо
сообщить ей нечто очень важное.
     - Вы уверены, что важное? - сказала с улыбкой Леонора.
     - Надеюсь, и вам оно покажется таким, - ответил он, -  коль  скоро  все
будущее счастье моей жизни зависит только от этого.
     Леонора, подозревавшая, что сейчас произойдет, была не  прочь  отложить
объяснение до другого случая, но Горацио, почти преодолев смущение, поначалу
мешавшее ему говорить,  сделался  теперь  так  настойчив,  что  она  наконец
уступила;  и,  покинув  остальное  общество,  они  свернули  в  сторону,  на
безлюдную дорожку.
     Сохраняя некоторое время строгое молчание, они отошли  довольно  далеко
от остальных. Наконец Горацио остановился и, мягко  взяв  за  руку  Леонору,
которая, дрожа и бледнея, стояла перед ним, глубоко вздохнул, потом со  всею
вообразимой  нежностью  заглянул  ей  в  глаза   и   прерывающимся   голосом
воскликнул:
     - О Леонора! Неужели я должен объяснять вам, на  чем  зиждется  будущее
счастье моей  жизни!  Позволено  ли  мне  будет  сказать,  что  есть  нечто,
принадлежащее вам, что служит помехой  моему  счастью  и  с  чем  вы  должны
расстаться, если не хотите сделать меня горестным несчастливцем?
     - Что же это такое? - спросила Леонора.
     - Разумеется, - сказал он, - вас удивляет, как мне может  не  нравиться
что-либо принадлежащее вам; но, конечно, вы легко угадаете, о чем я  говорю,
если это - то единственное, за что я отдал бы  взамен  все  богатства  мира,
будь они моими... О, это то, с чем вы должны  расстаться,  чтобы  тем  самым
подарить мне все на свете! Неужели Леонора все еще не может  -  вернее,  все
еще не хочет догадаться? Тогда позвольте мне шепнуть ей  на  ушко  разгадку:
это ваше имя, сударыня. Расстаться с ним,  снизойти  к  моей  просьбе  стать
навек моею - вот чем вы спасете меня от самой жалкой участи, чем  превратите
меня в счастливейшего из смертных.
     Леонора, зардевшись румянцем и напустив  на  себя  самый  гневный  вид,
сказала ему, что, если  бы  она  могла  заподозрить,  какое  он  ей  готовит
объяснение, ему не удалось бы заманить ее сюда;  он  ее  до  того  удивил  и
напугал, что теперь она  просит  как  можно  скорее  отвести  ее  обратно  к
остальным гостям, - что он и выполнил, дрожа почти так же сильно, как она.
     - Ну и дурак, - вскричала  Слипслоп,  -  сразу  видно,  что  ничего  не
смыслит в женском поле!
     - Верно, сударыня, - сказал Адамс, - мне кажется, вы правы; я бы,  если
б уже зашел так далеко, добился бы от нее ответа.
     А миссис Грэйв-Эрс попросила леди опускать в своем рассказе все  грубые
подробности, потому что ее от них коробит.
     - Хорошо, сударыня, - сказала леди.  -  Коротко  говоря,  не  прошло  и
месяца после этого свидания, как Леонора и Горацио пришли, что называется, к
полному  взаимному  согласию.  Все  церемонии,  кроме  последней,  были  уже
свершены, выправлены все нужные бумаги, и через самое короткое время Горацио
предстояло вступить во владение предметом всех своих желаний. Я  могу,  если
угодно, прочитать вам по одному письму от каждого из них. Письма эти  запали
мне в память от слова до слова; они дадут вам достаточное  представление  об
их обоюдной страсти.
     Миссис Грэйв-Эрс не пожелала слушать письма;  но  вопрос  этот,  будучи
поставлен на обсуждение,  был  решен  против  нее  голосами  всех  остальных
пассажиров, причем пастор Адамс проявил большую горячность.

                             Горацио к Леоноре

     О,  какою  тщетной,  мое  обожаемое  создание,  становится  погоня   за
удовольствиями в отсутствие предмета, которому ты предан  всей  душой,  если
только они не имеют некоторого отношения к этому предмету! Прошедший вечер я
был осужден провести в обществе мужей ученых и умных, которое, как ни бывало
оно мне приятно раньше, теперь лишь внушало мне опасения, что  они  припишут
мою рассеянность истинной ее причине. Вот почему, если ваши  занятия  лишают
меня восхитительного счастья видеть вас, я всегда стремлюсь уединиться;  ибо
чувства мои к Леоноре слишком нежны, - и мне невыносима  мысль,  что  другие
грубой рукой коснутся тех  сладостных  утех,  которыми  горячее  воображение
влюбленного радует его иногда и которые, как я подозреваю, выдают тогда  мои
глаза. Боязнь этого обнажения наших  помыслов  может  показаться  смешною  и
мелочною людям, не способным постичь всю нежность этой утонченной страсти. А
постичь ее могут лишь немногие, и это мы ясно поймем,  когда  помыслим,  что
требуется  вся  совокупность  человеческих  добродетелей  для  того,   чтобы
испытать эту страсть во всей ее  полноте.  Ведь  возлюбленная,  чье  счастие
любовь ставит себе целью, может нам  предоставить  пленительные  возможности
быть храбрыми в ее защите,  щедрыми  к  ее  нуждам,  сострадательными  к  ее
горестям, благодарными за ее доброту - и проявить равным  образом  все  свои
другие качества; и кто не проявит их в  любой  степени  и  с  самым  высоким
восторгом, тот не вправе будет именоваться влюбленным. Потому,  взирая  лишь
на нежную скромность вашей души, я так целомудренно питаю эту любовь в  моей
собственной; и потому вы поймете, как  тягостно  мне  переносить  вольности,
которые мужчины, даже те, которые в  обществе  слывут  вполне  воспитанными,
иногда позволяют себе в этих случаях. Могу ли я вам  сказать,  как  страстно
жду я того блаженного дня, когда познаю ложность обычного утверждения, будто
величайшее счастье человеческое заключается в надежде; хотя ни у кого в мире
не было больших оснований верить истине этого положения, чем сейчас у  меня,
- поскольку никто никогда не вкушал  такого  блаженства,  какое  зажигает  в
груди моей помысел о том, что в будущем  все  дни  мои  должны  проходить  в
обществе такой спутницы жизни и что все мои деяния будут мне дарить  высокое
удовлетворение, ибо направлены будут лишь к вашему счастию.

                          От Леоноры к Горацио {*}

     {* Письмо это написано некою девицей по прочтении предыдущего. (Примеч.
автора.)}

     Утонченность вашего духа с такою очевидностью доказывалась каждым вашим
словом и поступком с тех пор, как я впервые имела удовольствие  узнать  вас,
что я считала невозможным, чтобы  доброе  мнение  мое  о  Горацио  могло  бы
возрасти от какого-либо  дополнительного  доказательства  его  заслуг.  Этой
самой мыслью я тешилась в тот час, когда получила ваше последнее письмо. Но,
распечатав его, сознаюсь, я с  удивлением  убедилась,  что  нежные  чувства,
выраженные в нем, так далеко превосходят даже то, чего я  могла  ожидать  от
вас (хотя и  знала,  что  все  благородные  побуждения,  на  какие  способна
человеческая природа, сосредоточены в вашей груди), что никакими словами  не
обрисовать мне чувств, которые во мне пробудились при мысли, что мое счастье
будет последней целью всех ваших поступков.
     О Горацио! Какою же прекрасной  представляется  мне  жизнь,  в  которой
малейшая домашняя забота  услаждена  приятным  сознанием,  что  достойнейший
человек на земле, тот, кому ты наиболее склонна дарить свою  любовь,  должен
получать пользу или удовольствие от всего, что ты  делаешь!  В  такой  жизни
всякий  труд  должен  будет  превращаться  в  развлечение,  и  ничто,  кроме
неизбежных неурядиц жизни, не заставит нас вспомнить, что мы смертны.
     Если ваша наклонность к раздумью наедине и желание скрыть свои  помыслы
от любопытных делают докучными для вас беседу мужей ученых и умных, то какие
же томительные часы должна проводить  я,  обреченная  обычаем  на  беседу  с
женщинами, чье природное  любопытство  побуждает  их  рыться  во  всех  моих
помыслах и чья зависть никак не может примириться с тем, что сердцем Горацио
завладела другая, - что понуждает  их  к  злым  козням  против  счастливицы,
завладевшей им! Но поистине, если когда-либо  можно  оправдать  зависть  или
хоть отчасти извинить ее, то именно в этом случае, где благо  так  велико  и
где так естественно, чтобы каждая желала его  для  себя!  О,  я  не  стыжусь
признать это; и вашим достоинствам, Горацио, обязана я тем, что защищена  от
опасности попасть в самое тягостное положение, какое только могу вообразить:
положение, когда  склонность  побуждает  тебя  любить  человека,  который  в
собственных твоих глазах достоин презрения.

     Дело настолько продвинулось у нежной четы, что был  уже  назначен  день
свадьбы и оставалось до нее две недели, когда в городе, отстоявшем  миль  на
двадцать от того, где разыгрывалась наша  история,  открылась  сессия  суда.
Нужно сказать, что у молодых юристов есть обычай являться на эти  сессии  не
столько из корысти, сколько для того, чтобы показать свое рвение и поучиться
у мировых судей судебному искусству;  и  в  этих  целях  кто-либо  из  самых
умудренных и видных судей назначается спикером, или,  как  они  его  скромно
называют, председателем, и он им читает лекцию и направляет  их  в  истинном
знании закона.
     - Здесь вы повинны в маленькой ошибке, - говорит Адамс, - которую  я  с
вашего  дозволения  поправлю;  я  присутствовал  раз  на  одной   из   таких
квартальных сессий, где наблюдал, как адвокат поучал судей, а  не  учился  у
них.
     - Это несущественно, - сказала леди. - Горацио отправился туда, так как
он, стремясь (ради дорогой своей Леоноры)  адвокатской  практикой  увеличить
свое состояние, в то время еще не очень большое, решил не щадить трудов и не
упускать ни одного случая для своего усовершенствования и продвижения.
     В тот самый день, когда Горацио оставил город, Леонора сидела у окна и,
обратив внимание на проезжавшую мимо  карету  шестерней,  заявила,  что  это
самый очаровательный, изящный, благородный выезд, какой она видела в  жизни;
и она добавила примечательные слова, которые ее подруга Флорелла в то  время
не оценила по достоинству, но  после  припомнила:  "О,  я  влюблена  в  этот
выезд!"
     В тот  вечер  состоялся  бал,  который  Леонора  решила  почтить  своим
присутствием, - намереваясь, однако, ради своего дорогого Горацио отказаться
от танцев.
     Ах, почему женщины, столь  часто  обладая  доброй  наклонностью  давать
обеты, так редко обладают стойкостью в их соблюдании!
     Владелец кареты шестерней тоже явился на бал. Одежда его была столь  же
удивительно изящна, как и  его  выезд.  Он  вскоре  приковал  к  себе  взоры
присутствующих; все щегольские наряды, все шелковые жилеты  с  серебряной  и
золотой оторочкой мгновенно померкли.
     - Сударыня, - сказал Адамс, - не сочтите мой вопрос  неуместным,  но  я
был бы рад послушать, как джентльмен был одет?
     - Сэр, - ответила леди, - мне рассказывали, что на  нем  был  бархатный
камзол горчичного цвета, подбитый розовым атласом и сплошь расшитый золотом;
золотом же был расшит и его жилет из  серебряной  ткани.  Не  могу  сообщить
подробностей об остальной его одежде, но она  была  вся  французского  кроя,
потому что Беллармин (так он звался) только что прибыл из Парижа.
     Как этот изящный господин привлек взоры всего собрания, так его взор  в
равной мере приковала к себе Леонора. Едва увидев ее, Беллармин  застыл  без
движения, как истукан, - или, вернее, застыл бы, если бы это  позволила  ему
благовоспитанность. Все же, пока он нашел в себе силы исправить  оплошность,
каждый в зале успел без труда угадать предмет  его  восхищения.  Дамы  стали
вновь отличать прежних своих кавалеров, так как все поняли, на ком остановит
выбор Беллармин, - чему, однако же, они  старались  воспрепятствовать  всеми
доступными способами: многие из них  подходили  к  Леоноре  со  словами:  "О
сударыня, боюсь, мы сегодня не будем иметь счастья видеть, как вы танцуете",
и затем восклицали так, чтоб услышал Беллармин: "Ну,  Леонора  танцевать  не
будет, уверяю вас; здесь нет ее жениха". А одна коварно попыталась  помешать
ей, подослав к ней неприятного кавалера, чтобы тем  обязать  ее  либо  пойти
танцевать с ним, либо просидеть все танцы; но заговор не увенчался успехом.
     Леонора увидела, что вызывает  восхищение  великолепного  незнакомца  и
зависть  всех  присутствующих  женщин.  Сердечко  ее  трепетало,  а   голова
подергивалась, точно в судороге; казалось, будто девица хочет заговорить  то
с тем, то с другим из знакомых, но  сказать  ей  было  нечего:  нельзя  было
заговорить о своем торжестве, а она не могла ни на миг оторваться мыслью  от
любования им; никогда не испытывала она ничего подобного этому счастью.  Она
знавала до сих пор, что значит мучить одну соперницу, но вызвать ненависть и
тайные проклятия целого собрания - то была  радость,  уготованная  лишь  для
этого блаженного часа. И так как исступленный восторг  смутил  ее  рассудок,
она держалась как нельзя более  глупо:  она  разыгрывала  тысячи  ребяческих
фокусов, ломалась без нужды всем телом так и этак, и  лицо  искажала  так  и
этак беспричинным смехом. Словом, ее поведение было  столь  же  нелепо,  как
была нелепа его цель: притвориться безразличной к  восхищению  незнакомца  и
при том наслаждаться мыслью, что это восхищение дало  ей  победу  над  всеми
женщинами в зале.
     В таком состоянии духа была Леонора, когда Беллармин, справившись,  кто
она такая, подошел к ней и с низким  поклоном  попросил  оказать  ему  честь
пройтись с ним  в  танце,  на  что  она  с  глубоким  реверансом  немедленно
согласилась. Она танцевала с ним всю ночь и упивалась  высшим  наслаждением,
какое способна была чувствовать.
     Адамс при этих словах испустил страшный стон, и  дамы  в  испуге  стали
спрашивать, не болен ли он. Но он ответил, что  "стенает  лишь  о  неразумии
Леоноры".
     - Леонора, - продолжала леди, - удалилась  к  себе  около  шести  часов
утра, но не для покоя. Она ворочалась и металась  в  постели,  лишь  изредка
забываясь сном, а чуть засыпала - ей снились карета и  великолепные  одежды,
которые видела она накануне, или балы, оперы, ридотто, составлявшие  предмет
ее разговора с Беллармином.
     Днем Беллармин в своей бесценной карете шестерней нанес Леоноре  визит.
Он был поистине очарован ее особой и, наведя справки, оказался настолько  же
прельщен состоянием ее отца (ибо сам он, при  всем  своем  великолепии,  был
несколько менее богат, чем Крез или Аттал...).
     - Аттал, - поправил мистер Адамс, - но простите, откуда вам знакомы эти
имена?
     Леди улыбнулась такому вопросу и продолжала:
     - Он был столь прельщен, говорю я, что решил сразу же просить ее  руки,
и сделал это так живо и так пылко, что быстро сломил ее слабое сопротивление
и получил разрешение поговорить с  ее  отцом,  который,  как  она  полагала,
должен был сразу склониться в пользу выезда о шести лошадях.
     Итак, тем, чего так долго  вздохами  и  слезами,  любовью  и  нежностью
добивался Горацио, тем в одно  мгновение  овладел  веселый  и  обходительный
англо-француз Беллармин. Другими словами:  что  скромность  возводила  целый
год, то наглость разрушила в одни сутки.
     Здесь Адамс  застонал  вторично;  но  дамы,  начав  пересмеиваться,  не
обратили внимания на этот стон.
     - С первой минуты бала и до конца визита  Бедлармина  Леонора  едва  ли
хоть раз подумала о Горацио; но теперь, хоть и непрошеным  гостем,  он  стал
навещать ее мысли. Она жалела, что не увидела очаровательного  Беллармина  и
его очаровательный выезд до того, как дело между ней  и  Горацио  зашло  так
далеко. "Но почему, -  думала  она,  -  я  должна  жалеть,  что  не  увидела
Беллармина раньше; и чем же плохо, что я его увидела теперь? Ведь Горацио  -
мой возлюбленный, почти мой муж!  И  разве  он  не  так  же  красив...  нет,
красивей даже Беллармина. Да, но Беллармин элегантней, изящней его;  в  этом
ему не откажешь. Да, да, конечно, он элегантнее. Но  совсем  недавно,  вчера
только, разве не любила я Горацио больше всех на свете? Да, но вчера  я  еще
не видела Беллармина. Но разве Горацио не любит меня без ума и  не  разобьет
ли ему сердце отчаянье, если я его покину? Хорошо: а у Беллармина нет  разве
сердца, которое также может быть разбито? Да, но  Горацио  я  дала  обещание
первому; но в этом несчастье Беллармина! Если бы его я увидела  первого,  я,
несомненно, предпочла бы его. Разве он, милое создание,  не  предпочел  меня
всем женщинам на балу, когда каждая была у его ног? Было ли когда во  власти
Горацио дать мне такое доказательство своей приверженности? Может ли он дать
мне выезд или что-либо другое из тех вещей, обладательницей которых  сделает
меня Беллармин? Какая неизмеримая разница - быть женою бедного адвоката  или
женою человека с состоянием - Беллармина! Если я выйду замуж за  Горацио,  я
восторжествую не более как над одной соперницей; выйдя же за  Беллармина,  я
стану предметом зависти всех моих знакомых. Какое блаженство!.. Но как  могу
я допустить, чтобы Горацио умер? Ведь он поклялся, что не переживет  утраты;
но, может быть, он  не  умрет,  а  если  ему  суждено  умереть,  могу  ли  я
предотвратить эту смерть? Разве я должна жертвовать собой  для  него?  Да  к
тому же Беллармин может стать равно несчастным из-за меня".
     Так она спорила сама с собой, когда несколько юных леди  пригласили  ее
на прогулку и тем облегчили ее тревогу.
     На другое утро Беллармин завтракал с Леонорой в присутствии  ее  тетки,
которую он успел достаточно осведомить о своей страсти;  едва  он  удалился,
как старая леди принялась давать племяннице наставления.
     - Ты видишь, дитя, - говорит она, - что кидает тебе под ноги Фортуна; и
я надеюсь, ты не станешь противиться собственному возвеличению.
     Леонора, вздыхая, попросила ее "не упоминать даже о таких вещах, раз ей
известно о ее обязательствах перед Горацио".
     - Обязательства? Пустяки!  -  вскричала  тетка.  -  Благодари  бога  на
коленях, что еще в твоей власти  их  нарушить.  Какая  женщина  станет  хоть
минуту колебаться, ездить ли ей в карете или  всю  жизнь  ходить  пешком?  У
Беллармина выезд шестерней, а у Горацио нет и пары.
     - Да, сударыня, но что же скажет свет? - возразила Леонора. - Не осудит
ли он меня?
     - Свет всегда на стороне благоразумия,  -  провозгласила  тетка,  -  и,
конечно, осудит тебя, если ты поступишься своею выгодой из каких  бы  то  ни
было побуждений.  О,  я  отлично  знаю  свет,  а  ты,  моя  дорогая,  такими
возражениями только доказываешь свое неведенье. Верь моему слову, свет  куда
умней! Я дольше жила в нем, чем ты; и смею тебя уверить, мы ничего не должны
уважать, кроме денег; я не знала ни одной женщины, которая вышла бы замуж по
другим соображениям и после не раскаялась бы в том от всего сердца.  К  тому
же, если сопоставить этих двух  мужчин,  неужели  ты  предпочтешь  какого-то
ничтожного  человечка,  получившего  воспитание  в  университете,  истинному
джентльмену, только что вернувшемуся из путешествия?! Весь мир признает, что
Беллармин истинный джентльмен, положительно истинный джентльмен  и  красивый
мужчина...
     - Возможно, сударыня, я не стала бы колебаться, если бы знала, как  мне
приличней разделаться с другим.
     - О, предоставь это мне, - говорит тетка. - Ты же  знаешь,  что  твоему
отцу еще ничего не сообщалось о  помолвке.  Правда,  я,  со  своей  стороны,
считала партию подходящей, так как мне и не грезилось такое предложение;  но
теперь я тебя освобожу от этого человека; предоставь мне самой объясниться с
ним. Ручаюсь, что больше у тебя не будет никаких хлопот.
     Доводы тетки убедили наконец Леонору; и в тот же вечер, за  ужином,  на
который к ним опять  явился  Беллармин,  она  договорилась  с  ним,  что  на
следующее утро он отправится к ее отцу и сделает предложение, а  как  только
вернется из поездки, вступит с Леонорой в брак.
     Тетка вскоре после ужина  удалилась,  и,  оставшись  наедине  со  своей
избранницей, Беллармин начал так:
     - Да, сударыня, этот камзол, заверяю вас,  сделан  в  Париже,  и  пусть
лучший английский портной попробует хотя бы скопировать его! Ни один из  них
не умеет кроить, сударыня, - не умеет, да и только!  Вы  обратите  внимание,
как отвернута эта пола; а этот рукав -  разве  пентюху  англичанину  сделать
что-либо подобное?.. Скажите, пожалуйста, как вам нравятся ливреи моих слуг?
     Леонора отвечала, что находит их очень красивыми.
     - Все французское, - говорит он,  -  все,  кроме  верхних  кафтанов;  я
ничего, кроме верхнего кафтана, не доверю никогда  англичанину;  вы  знаете,
надо все-таки, чем только можно, поощрять свой народ; тем более что я,  пока
не получил должности, держался взглядов партии страны, хе-хе-хе! Но сам я...
да пусть лучше этот грязный остров сгниет на дне морском, чем надеть мне  на
себя хоть одну тряпку английской работы; и я уверен, если  бы  вы  хоть  раз
побывали в Париже, вы  пришли  бы  к  тому  же  взгляду  в  отношении  вашей
собственной одежды. Вы не можете себе  представить,  как  выиграла  бы  ваша
красота от французского туалета; положительно вас уверяю, когда я первый раз
по  приезде  отправился  в  оперу,  я  принимал  наших  английских  леди  за
горничных, хе-хе-хе!
     Такого рода учтивым разговором веселый Беллармин занимал свою  любезную
Леонору,  когда  дверь  внезапно  отворилась  и  в  комнату  вошел  Горацио.
Невозможно передать смущение Леоноры.
     - Бедняжка! - говорит миссис Слипслоп. - В какой она должна была прийти
конфуз!
     - Нисколько! - говорит миссис Грэйв-Эрс. - Таких наглых девчонок  ничем
не смутишь.
     - Значит, нахальства у нее было побольше,  чем  у  коринфян,  -  сказал
Адамс, - да, побольше, чем у самой Лайды.
     - Долгое время, - продолжала леди, - все  трое  пребывали  в  молчании:
бесцеремонный приход Горацио поверг  в  изумление  Беллармина,  но  и  столь
нежданное присутствие Беллармина не менее поразило Горацио. Наконец Леонора,
собравшись с  духом,  обратилась  к  последнему  и  с  напускным  удивлением
спросила, чем вызван столь поздний его визит.
     - В самом деле, - ответил он, - я должен  был  бы  принести  извинения,
потревожив вас в этот час, если бы не убедился, застав вас в обществе, что я
не нарушаю вашего покоя.
     Беллармин поднялся с кресла и прошелся  менуэтом  по  комнате,  мурлыча
какой-то оперный мотив, между тем как Горацио, подойдя к Леоноре, спросил  у
нее шепотом, не родственник ли ей этот джентльмен, - на что  она  с  улыбкою
или скорее с презрительной усмешкой ответила:
     - Нет, пока что не родственник, - и добавила, что ей непонятно значение
его вопроса.
     - Он подсказан не ревностью, - тихо сказал Горацио.
     - Ревностью! - воскликнула она.  -  Право,  странно  было  бы  простому
знакомому становиться в позу ревнивца.
     Эти слова несколько удивили Горацио; но он не успел еще  ответить,  как
Беллармин подошел, пританцовывая, к даме и сказал ей, что боится, не  мешает
ли он какому-то делу между нею и джентльменом.
     - Ни с этим джентльменом, - сказала она, - ни с кем-либо другим у  меня
не может быть дела, которое я должна была бы держать от вас в тайне.
     - Вы мне простите,  -  сказал  Горацио,  -  если  я  спрошу,  кто  этот
джентльмен, которому вы должны поверять все наши тайны?
     - Вы это узнаете довольно скоро, - заявляет Леонора, - но я не понимаю,
какие  тайны  могут  быть  между  нами  и  почему  вы  говорите  о  них  так
многозначительно?
     - О сударыня! - восклицает Горацио. - Неужели вы хотите, чтобы я принял
ваши слова всерьез?
     - Мне безразлично, -  говорит  она,  -  как  вы  их  примете;  но,  мне
думается, ваше посещение в столь неурочный час вовсе необъяснимо -  особенно
когда вы видите, что хозяйка занята; если слуги и  пускают  вас  в  дом,  от
воспитанного человека все же можно ждать, что он быстро поймет намек.
     - Сударыня, - сказал Горацио, - я не воображал, что если  вы  заняты  с
посторонним человеком, каким мне  представляется  этот  джентльмен,  то  мой
визит может оказаться назойливым или  что  в  нашем  положении  люди  должны
соблюдать подобные правила.
     - В самом деле, вы точно во сне, -  говорит  она,  -  или  хотите  меня
убедить, что я сама во сне. Не знаю, под каким  предлогом  простые  знакомые
могут отбрасывать все правила приличного поведения.
     - Да, конечно, - говорит он, - мне снится сон: иначе как объяснить, что
Леонора почитает меня простым знакомым  после  всего,  что  произошло  между
нами!
     - "Что произошло между нами"!  Вы  хотите  оскорбить  меня  перед  этим
джентльменом?
     - Черт возьми! Оскорблять даму!  -  говорит  Беллармин,  сдвинув  шляпу
набекрень и важно подступая к Горацио. - Ни один мужчина не посмеет  в  моем
присутствии оскорбить эту даму, черт возьми!
     - Послушайте, сэр, - говорит Горацио, - я посоветовал  бы  вам  умерить
свою свирепость, ибо если я не обманываюсь, то даме очень желательно,  чтобы
вашей милости задали хорошую трепку.
     - Сэр, - проговорил Беллармин, - я имею честь быть ее  покровителем,  и
черт меня побери, если я понимаю, что вы хотите сказать?
     - Сэр, -  отвечал  Горацио,  -  скорее  она  ваша  покровительница;  но
бросьте-ка важничать, потому что я,  как  видите,  приготовил  про  вас  что
следует... (И тут он замахнулся на него хлыстом.)
     - О! serviteur tres humble, - говорит  Беллармин.  -  Je  vous  entends
parfaitement bien {Покорнейший ваш слуга! Я превосходно вас понимаю (фр.).}.
     К этому времени тетка, услышав о приходе Горацио,  вошла  в  комнату  и
быстро рассеяла все его сомнения. Она убедила его, что он отнюдь не грезит и
что за три дня его отсутствия не случилось ничего необычайного,  кроме  лишь
небольшой перемены в чувствах ее племянницы; Леонора же разразилась  слезами
и вопрошала, какой она дала  ему  повод  обращаться  с  нею  так  варварски.
Горацио  предложил  Беллармину  выйти  вместе   с   ним,   но   дамы   этому
воспротивились,  удерживая  англо-француза  чуть  не  силой.  Тогда  Горацио
простился без больших церемоний и ушел, предоставляя сопернику  посовещаться
с дамами о  том,  как  ему  уберечься  от  опасности,  которую  нескромность
Леоноры, как  им  казалось,  навлекла  на  него;  но  тетка  утешила  девицу
увереньями, что Горацио не отважится выступить  против  такого  совершенного
рыцаря, как Беллармин: будучи юристом, он станет искать  отмщения  на  путях
закона; и самое большее, чего здесь можно опасаться, это судебного процесса.
     Итак, они согласились наконец разрешить Беллармину  удалиться  на  свою
квартиру, предварительно уладив с ним все мелочи касательно  путешествия,  в
которое он должен был отправиться наутро, и свадебных  приготовлений  к  его
приезду.
     Но, увы! Доблесть, как это сказано мудрецами, пребывает не  во  внешнем
обличий; и не раз бывало, что простой и  степенный  человек,  будучи  на  то
вызван, прибегал к этому коварному металлу - к  холодной  стали,  тогда  как
более горячие головы - и порой украшенные даже эмблемой храбрости, кокардой,
- благоразумно от сего уклонялись.
     Утром Леонору пробудила от ее сновидений о карете  шестерней  печальная
весть, что Беллармин пронзен клинком Горацио,  что  он  лежит,  изнывая,  на
заезжем дворе  и  лекари  объявили  рану  его  смертельной.  Она  немедленно
вскочила с постели, заметалась, как безумная,  по  комнате,  рвала  на  себе
волосы и била себя в грудь  со  всем  неистовством  отчаянья,  -  в  каковом
состоянии и застала ее тетка, тоже поднятая от сна печальной вестью.  Добрая
старая леди изощряла все свое искусство, чтоб  утешить  племянницу.  Она  ей
говорила, что покуда есть жизнь, есть и надежда; но если Беллармину  суждено
умереть, то ее скорбь не послужит ему на пользу, а только бросит тень на нее
самое и, возможно, на некоторое время отвратит от нее новые предложения; что
раз уж так повернулось дело, то лучше всего не думать больше о Беллармине  и
постараться вновь завоевать приверженность Горацио.
     - О, не уговаривайте меня, - кричала безутешная  Леонора,  -  разве  не
из-за меня бедный Беллармин лишился жизни?! Разве не эти проклятые чары (тут
она загляделась  на  себя  в  зеркало)  стали  гибелью  самого  обаятельного
человека нашего времени? Отныне посмею ли я вновь когда-нибудь взглянуть  на
собственное свое лицо (она все еще не отводила глаз от зеркала)?  Не  убийца
ли я самого утонченного джентльмена? Ни одна  другая  женщина  в  городе  не
могла произвести на него впечатления!
     - Нечего думать о том, что прошло, - крикнула тетка, - думай о том, как
тебе вернуть приверженность Горацио.
     - Разве могу я, - сказала племянница, - надеяться на его прощение? Нет,
я потеряла как того, так и другого, и всему причиной ваш злой совет: это вы,
вопреки моей наклонности, совратили меня и побудили бросить бедного Горацио!
- И на этом слове она разразилась слезами. - Вы меня убедили, хотела я  того
или нет, отступиться от моей любви к нему; если бы не вы, никогда бы я и  не
помыслила о Беллармине; не поддержи вы его искания вашими уговорами,  им  бы
никогда не оказать на меня действия, я  бы  отвергла  все  богатства  и  всю
роскошь в мире; но вы, вы воспользовались моей  молодостью  и  простотой,  и
теперь я навеки потеряла моего Горацио.
     Тетка была почти повержена этим потоком слов; однако ж она собрала  всю
свою силу и, обиженно поджав губы, начала:
     - Я не удивляюсь такой неблагодарности,  племянница:  кто  дает  советы
молодым девицам им на благо, тот всегда  должен  ожидать  такого  воздаяния.
Брат мой, я уверена, будет мне благодарен за то, что я расстроила твой  брак
с Горацио!
     - Это вам, может быть, еще и не удастся, -  ответила  Леонора,  -  и  с
вашей стороны крайняя неблагодарность, что вы об этом так хлопочете, - после
всех тех подарков, какие вы приняли от него. (Старушке и правда перепало  от
Горацио немало подарков, и были среди них довольно ценные; но правда  и  то,
что Беллармин,  когда  завтракал  с  нею  и  ее  племянницей,  преподнес  ей
бриллиант со своего пальца, превосходивший ценою все полученное от Горацио.)
     У тетки уже накипела желчь для ответа, но тут в комнату вошел  слуга  с
письмом, и Леонора, услышав,  что  письмо  от  Беллармина,  нетерпеливо  его
вскрыла и прочитала следующее:

     "Божественнейшее создание! Рана, которую мне,  как  вы,  я  боюсь,  уже
слышали, нанес мой соперник, по-видимому, не столь фатальна,  как  те  раны,
что  горят  в  моем  сердце  от  выстрелов  из  ваших  глаз,  tout  brillant
{Блистательного (фр.); грамматически не согласовано.}. Лишь этой  артиллерии
суждено было меня сразить, ибо мой врач подает мне надежду, что скоро я буду
в состоянии вновь навестить вашу ruelle {Уличку (фр.).}, а до той поры, если
только вы не окажете мне честь, о которой я едва  имею  hardiesse  {Смелость
(фр.).} помыслить, ваше отсутствие будет самой тяжелой  мукой,  какую  может
чувствовать,
     сударыня,
        avec toute le respecte {Со всем уважением  (фр.); не совсем грамотно.}
        в мире,
     ваш покорнейший, беспредельно devote {Преданный (фр.).}

                                                                 Беллармин".

     Как  только  Леонора  увидела,  что  есть  надежда   на   выздоровление
Беллармина и что  кумушка  Молва,  по  своему  обычаю,  сильно  преувеличила
опасность, она тотчас отбросила всякую мысль о Горацио и вскоре помирилась с
теткой,  которая  вернула  ей  свою  благосклонность  с  таким  христианским
всепрощением, какое не часто мы встречаем в людях. Правда, ее,  быть  может,
несколько встревожили брошенные племянницей слова о подарках.  Старая  леди,
возможно, опасалась,  что  такие  слухи,  если  они  распространятся,  могут
повредить репутации, которую она утвердила за собой, неизменно дважды в день
посещая церковь и годами сохраняя на лице и в  осанке  крайнюю  суровость  и
строгость.
     Страсть  Леоноры  к  Беллармину   после   кратковременного   охлаждения
вспыхнула с возросшею силой. Девица заявила тетке, что хочет его навестить в
заточении, от чего старая леди с похвальною предусмотрительностью советовала
ей  воздержаться.  "Потому  что,  -  говорила  она,  -   если   какая-нибудь
случайность помешает вашему браку,  то  слишком  смелое  поведение  с  таким
женихом может повредить тебе в глазах людей. Женщина, пока не  вышла  замуж,
всегда должна считаться с возможностью, что дело сорвется,  и  предотвращать
подобную возможность".
     Леонора объявила, что ей в таком случае будет все безразлично,  что  бы
ни произошло, - потому что она теперь бесповоротно отдала свою любовь  этому
бесценному человеку (так она о нем сказала),  и  если  ей  выпадет  на  долю
потерять его, то она навсегда оставит всякую мысль о мужчинах.  Поэтому  она
решила его навестить, вопреки разумным уговорам тетки, - и  в  тот  же  день
исполнила свое решение.
     Дама еще вела свой рассказ, когда карета  подъехала  к  гостинице,  где
пассажиры собирались пообедать, - к великой досаде мистера Адамса,  чьи  уши
были самой голодной частью его существа, ибо он, как читатель,  может  быть,
уже разгадал, отличался ненасытным любопытством и всей душой жаждал услышать
окончание этой любовной истории, хоть и уверял, что едва ли мог бы  пожелать
успеха молодой девице такого непостоянного нрава.


                                  Глава V
            Страшная ссора, происшедшая в гостинице, где обедало
           общество, и кровавые ее последствия для мистера Адамса

     Как только путешественники вышли из кареты,  мистер  Адамс,  по  своему
обычаю, направился прямо в кухню и застал там Джозефа, который сидел у окна,
между тем как хозяйка растирала ему ногу:  дело  в  том,  что  конь,  взятый
мистером Адамсом у причетника, имел сильное пристрастие к коленопреклонению;
можно даже думать, что это у него было профессией, как у его владельца;  он,
однако, не всегда предупреждал о своем намеренье и часто  падал  на  колени,
когда всадник того меньше всего ожидал. Пастору эта слабость  не  доставляла
большого беспокойства, так как он к ней приноровился, а ноги его,  когда  он
садился в седло, касались земли, так что падать ему приходилось с  небольшой
высоты, и он в таких случаях очень ловко соскакивал вперед, не причиняя себе
особого вреда: его конь и сам он  прокатятся,  бывало,  несколько  шагов  по
земле, потом оба встанут и встретятся снова такими же добрыми друзьями,  как
всегда.
     Бедный Джозеф,  не  привыкший  к  такого  рода  скакунам,  хоть  и  был
превосходным наездником, не отделался так счастливо: когда он  упал,  лошадь
примяла ему ногу, которую, как мы сказали, сердобольная женщина в  тот  час,
когда пастор зашел на кухню, не жалея рук растирала камфарным спиртом.
     Адамс едва успел выразить Джозефу  свое  соболезнование,  как  в  кухню
вошел хозяин.  В  отличие  от  мистера  Тау-Вауза,  он  отнюдь  не  славился
мягкостью нрава и был поистине хозяином дома и всего, что в нем  находилось,
за исключением постояльцев.
     Этот  угрюмый  человек,  всегда  соразмерявший  свою  почтительность  с
обличием путешественника - от "Благослови господь вашу милость!" до простого
"Захаживай!", - узрев жену свою на коленях перед  лакеем,  не  посчитался  с
состоянием юноши и закричал:
     - Чума на эту бабу! Вот выдумала себе работу! Ты почему не позаботишься
о гостях, что прибыли с каретой? Ступай и спроси, чего им  будет  угодно  на
обед.
     - Дорогой мой, - говорит она, - ты же знаешь, получить им у нас нечего,
кроме того, что стоит на огне, и это все будет скоро готово;  а  у  молодого
человека смотри какой синяк на ноге!
     И с этими словами она принялась растирать ногу еще усердней.
     Но тут, как нарочно, зазвонил колокольчик,  и  хозяин,  помянув  черта,
велел жене идти к гостям, а не стоять тут  и  тереть  до  вечера;  он-де  не
верит, что с ногой у молодчика так скверно, как тот уверяет; а  ежели  очень
скверно, так в двадцати милях отсюда он  найдет  лекаря,  который  может  ее
отрезать.
     Услышав это, Адамс в два шага очутился  перед  хозяином  и,  прищелкнув
пальцами над головой, пробормотал довольно громко, что он такого  подлеца  с
легким сердцем отлучил  бы  от  церкви,  потому  что  сам  дьявол,  кажется,
человечней его. Эти  слова  повели  к  диалогу  между  Адамсом  и  хозяином,
уснащенному резкими репликами и длившемуся до тех пор, пока  Джозеф  наконец
не предложил хозяину приличней держаться с людьми, которые выше его. На  это
хозяин (сперва внимательно смерив  Адамса  взглядом)  повторил  презрительно
слово "выше", затем, рассвирепев, сказал Джозефу, что раз он мог войти в его
дом, то может и выйти обратно, и захотел помочь ему рукоприкладством. Увидев
это, Адамс так крепко угостил хозяина кулаком в  лицо,  что  у  того  ручьем
хлынула из носу кровь. Хозяин, никому  не  желая  уступать  в  учтивости,  а
особенно человеку  в  скромном  обличье  Адамса,  преподнес  в  ответ  такую
благодарность, что ноздри у пастора стали чуть красней обычного. Тогда Адамс
двинулся опять на противника, и тот от второго тумака  растянулся  на  полу.
Хозяйка,  будучи  лучшей  женою,  чем  того  заслуживал  такой  грубый  муж,
бросилась было ему помочь или, скорей, отомстить за удар, который,  по  всей
видимости, был последним, сужденным  ему  на  веку,  когда,  увы,  кастрюля,
полная свиной крови, стоявшая на столе, как нарочно первой  подвернулась  ей
под руку. Она схватила ее в ярости и, не раздумывая, выплеснула в пастора ее
содержимое - да так метко, что большая часть угодила  ему  в  лицо  и  затем
потекла широким потоком по его бороде и по одежде, создавая  самое  страшное
зрелище, какое только можно увидеть или вообразить. Все  это  узрела  миссис
Слипслоп, зашедшая в это  мгновение  на  кухню.  Эта  благородная  дама,  не
отличаясь  тем  крайним  хладнокровием  и  выдержкой,  какие,  может   быть,
требовались, чтобы задать по этому случаю несколько  вопросов,  стремительно
подлетела к кабатчице и мигом сорвала чепец с ее головы вместе  с  некоторым
количеством волос, одновременно влепив две-три увесистые оплеухи, какие она,
благодаря частой практике над подчиненными служанками, наловчилась отпускать
с отменной грацией. Бедный Джозеф едва мог подняться со  стула;  пастор  был
занят отиранием свиной крови с глаз, совершенно  его  ослепившей,  а  хозяин
дома  только  начал  подавать  признаки  жизни,   когда   миссис   Слипслоп,
придерживая голову хозяйки  левой  своей  рукой,  принялась  так  сноровисто
действовать правой, что бедная женщина подняла визг на самой высокой ноте  и
всполошила всех гостей.
     В гостинице о  ту  пору,  кроме  дам,  прибывших  с  почтовой  каретой,
случилось быть еще двум джентльменам - тем, что стояли у мистера  Тау-Вауза,
когда Джозеф  был  задержан  из-за  кошта  коня,  а  потом,  как  было  нами
упомянуто, останавливались вместе с Адамсом в кабаке;  был  там  также  один
джентльмен, только что возвратившийся  из  путешествия  в  Италию.  Страшный
вопль о спасении привлек их всех на кухню, где участники битвы были  найдены
в описанных нами позах.
     Теперь  нетрудно  было  прекратить  побоище,  так  как  победители  уже
насытили свою жажду мести, побежденные же не чувствовали охоты  возобновлять
сражение. Прежде других приковал к себе  все  взоры  Адамс,  сплошь  залитый
кровью,  которую  все  общество  приняло  за  его  собственную,   вообразив,
следовательно, что он уже не жилец  на  белом  свете.  Но  хозяин,  успевший
оправиться от удара и встать на ноги, вскоре избавил их  от  этих  опасений,
принявшись честить свою жену за то, что она загубила  даром  столько  свиных
пудингов; он говорил, что все уладилось бы наилучшим  образом,  не  впутайся
она, как последняя с..а; и он очень рад, добавил он,  что  благородная  дама
уплатила ей, - хоть и много меньше, чем ей причиталось. А бедной  хозяйке  в
самом  деле  пришлось  очень  худо,  так  как  вдобавок  к   полученным   ею
немилосердным затрещинам она еще  лишилась  изрядной  пряди  волос,  которую
миссис Слипслоп победоносно сжимала в левой руке.
     Путешественник,  обратившись  к  миссис  Грэйв-Эрс,  попросил   ее   не
пугаться:  здесь  произошел  только  небольшой  кулачный  бой,  к   которому
англичане,  на  свою  disgracia  {Бесчестье  (ит.).},   весьма   accustomata
{Привычны (ит.).}, - но это зрелище, добавил он,  кажется  диким  тому,  кто
только что вернулся из Италии, потому что итальянцы привержены не к cuffardo
{Кулачному бою (ит.).}, а к bastonza {Драке  на  палках  (ит.).}.  Затем  он
подошел к Адамсу и, сказав ему, что  он  напоминает  видом  призрак  Отелло,
попросил его "не трясти на него своими окровавленными власами,  потому  что,
право же, он тут ни при чем".
     - Сэр, - ответил простодушно Адамс,  -  я  далек  от  того,  чтобы  вас
обвинять.
     Тогда путешественник вернулся к даме и провозгласил:
     - По-моему, окровавленный джентльмен - uno insipido  del  nullo  senso.
Dammato di me, если я за всю дорогу от  Витербо  видел  подобное  spectaculo
{Болван, лишенный разумения. Будь я проклят... зрелище (все эти  итальянские
слова весьма близки соответственным английским).}.
     Один из джентльменов, вызнав у хозяина причину побоища и заверенный им,
что первый удар нанесен был Адамсом, шепнул ему на ухо:
     - Ручаюсь, что вам это будет на пользу.
     - На пользу, сударь? - сказал с улыбкой хозяин. - Я, конечно, не  помру
от двух-трех тумаков, не такой я цыпленок. Но где же тут польза?
     - Я  хотел  сказать,  -  объяснил  джентльмен,  -  что  суд,  куда  вы,
несомненно, обратитесь, присудит вам компенсацию и  вы  получите  свое,  как
только придет из Лондона исполнительный лист; вы, как  я  погляжу,  умный  и
храбрый человек и никому не позволите бить себя, не возбудив против обидчика
тяжбы: это истинный позор для человека - мириться с тем,  что  его  колотят,
когда закон позволяет ему получить возмещение; к тому же он пустил вам кровь
и тем испортил ваш кафтан; за это присяжные  тоже  присудят  вам  возмещение
убытков. Превосходный новый кафтан, честное слово, а теперь он и шиллинга не
стоит! Я не люблю, - продолжал он, - мешаться в такие  дела,  но  вы  вправе
привлечь меня свидетелем; и, дав присягу, я обязан буду говорить  правду.  Я
видел, как вы лежали на полу, как у вас хлестала из носу  кровь.  Вы  можете
поступать по собственному усмотрению, но я, на вашем месте, за каждую  каплю
своей пролитой крови положил бы в карман унцию золота. Помните: я не даю вам
совет подавать в суд, но если судьи у вас добрые христиане, они должны будут
вам присудить изрядное возмещение за ущерб. Вот и все.
     - Сударь, - сказал хозяин, почесав затылок, - благодарю вас, но  что-то
не по нутру мне суды. Я много такого насмотрелся у себя в приходе; там у нас
два моих соседа завели тяжбу из-за дома и дотягались оба до тюрьмы. - С этим
словом он отвернулся и опять завел речь о свиных пудингах; и едва ли бы  его
жене послужило достаточным оправданием то, что она загубила их ради  его  же
защиты, если бы ярость его не  сдержало  уважение  к  обществу,  особенно  к
итальянскому путешественнику, человеку внушительной осанки.
     Покуда один джентльмен  хлопотал,  как  мы  видели,  в  пользу  хозяина
гостиницы, другой столь же истово ревновал о  мистере  Адамсе,  советуя  ему
вчинить немедленно иск. Нападение жены, говорил он,  по  закону  равносильно
нападению мужа, так как они представляют собой одно юридическое лицо; и  муж
обязан будет выплатить возмещение убытков, и  притом  весьма  изрядное,  раз
проявлены были столь кровожадные наклонности. Адамс ответил,  что  если  они
вправду одно лицо, то, значит, он совершил нападение на супругу,  ибо  он  с
прискорбием должен признаться, что сам нанес мужу первый удар.
     - Мне также  прискорбно,  что  вы  признаетесь  в  этом,  -  восклицает
джентльмен, - на суде это могло бы и не выявиться, так как  не  было  других
свидетелей, кроме хромого человека в кресле, но  он,  видимо,  ваш  друг  и,
следовательно, будет показывать только в вашу пользу.
     - Как, сэр, - говорит Адамс, - вы принимаете меня за  негодяя,  который
станет хладнокровно искать возмещения через суд  и  прибегнет  для  этого  к
недопустимому беззаконию? Если бы вы знали меня и мой орден,  то  я  подумал
бы, что вы оскорбляете и меня и его.
     При слове "орден" джентльмен широко раскрыл глаза (ибо вид у Адамса был
слишком кровавый для рыцаря какого-либо из современных орденов)  и  поспешил
отойти, сказав, что "каждый сам знает, что ему выгодней".
     Поскольку  дело  уладилось,  постояльцы  стали  расходиться  по   своим
комнатам, и два джентльмена поздравили друг друга с успехом,  увенчавшим  их
хлопоты по примирению враждующих сторон; а путешественник отправился вкушать
свою трапезу, воскликнув:
     - Как сказал итальянский поэт

                Je voi {Я вижу (фр.).} превосходно, что lutta e расе {*}.
                {{Мир водворен (ит.).}}
                Неси же обед мне, мой друг Бонифаче.

     Кучер начал теперь не совсем вежливо поторапливать пассажиров,  посадка
которых в карету задерживалась, так как миссис Грэйв-Эрс твердила, наперекор
уговорам всех остальных, что она не допустит лакея в карету; а бедный Джозеф
так охромел, что не мог ехать верхом. Одна юная  леди,  оказавшаяся  внучкой
графа, молила чуть ли не со слезами на глазах; мистер Адамс убеждал;  миссис
Слипслоп бранилась, - но все было напрасно. Леди заявила, что не унизится до
езды в одной карете с лакеем; что на дороге есть телеги; что если  владельцу
кареты угодно, то она заплатит за два места, но с таким попутчиком не сядет.
     - Сударыня, - говорит Слипслоп, - уверяю вас, никто не вправе запретить
другому ехать в почтовой карете.
     - Не знаю, сударыня, - говорит леди, - я не слишком знакома с  обычаями
почтовых карет, я редко в них езжу.
     - В них могут ездить, сударыня, - ответила Слипслоп, - очень порядочные
люди, порядочнее некоторых, насколько мне известно.
     Миссис Грэйв-Эрс на это сказала, что "иные прочие  дают  излишнюю  волю
своему языку в отношении некоторых лиц, стоящих выше их,  что  им  никак  не
подобало бы; она же лично не привыкла  вступать  в  разговоры  со  слугами".
Слипслоп возразила, что "некоторые не держат слуг, так что  и  разговаривать
им не с кем; она же лично, слава богу, живет в семье, где слуг очень  много,
и под ее началом было их больше, чем у любой ничтожной мелкой  дворяночки  в
королевстве". Миссис Грэйв-Эрс вскричала, что едва  ли  ее  госпожа  склонна
поощрять такую дерзость в отношении высших.
     - Высших! - говорит Слипслоп. - Кто же это здесь стоит выше меня?
     - Я выше вас, - ответила миссис Грэйв-Эрс, - и я сообщу вашей госпоже.
     На это миссис Слипслоп громко рассмеялась  и  сказала,  что  ее  миледи
принадлежит к высокой знати, и  "такой  мелкой,  ничтожной  дворяночке,  как
иные, которые путешествуют в почтовых  каретах,  не  так-то  просто  до  нее
дойти.
     Этот изящный диалог между некоторыми и иными прочими  еще  велся  перед
дверцей кареты, когда во двор  прискакал  важного  вида  человек  и,  увидев
миссис Грэйв-Эрс, тотчас к ней подъехал, говоря:
     - Дорогое дитя, как ты поживаешь? Она отозвалась:
     - Ох, папа, я так рада, что вы меня догнали!
     - Я и сам рад, - ответил он, - потому что одна из  наших  карет  сейчас
будет здесь и там есть для тебя место, так что тебе ни к чему ехать дальше в
почтовой, - разве что сама захочешь.
     - Как вы могли подумать, что я этого захочу? - воскликнула  девица,  и,
предложив миссис Слипслоп ехать, если ей угодно, с ее молодым человеком, она
взяла под руку отца, который уже спешился, и прошла с ним в дом.
     Адамс не преминул шепотом спросить у кучера,  знает  ли  он,  кто  этот
джентльмен. Кучер ответил, что теперь-то  он  джентльмен,  держит  лошадь  и
слугу.
     - Но времена меняются, сударь, - сказал он, - я помню, как он  был  мне
ровня.
     - Да ну? - говорит Адамс.
     - Мой отец был кучером у нашего сквайра, - продолжал тот, - когда  этот
самый человек ездил почтарем; а теперь он у сквайра  за  управляющего,  стал
важным господином.
     Адамс прищелкнул пальцами и вскричал:
     - Так я и думал, что девчонка из таких!
     Он поспешил поделиться с миссис Слипслоп этим добрым, как ему думалось,
известием, - но оно встретило  иной  прием,  чем  он  ожидал.  Благоразумная
домоправительница, презиравшая злобу миссис Грэйв-Эрс, покуда видела  в  ней
дочку какого-нибудь небогатого дворянина, услышав теперь  о  ее  родственной
связи с высшей челядью знатных соседей, начала опасаться ее влияния на  свою
госпожу. Она пожалела, что зашла так далеко в  споре,  и  стала  думать,  не
попробовать ли ей помириться с этой молодою  леди,  пока  та  не  уехала  из
гостиницы, - когда, по счастью, ей  вспомнилась  сцена  в  Лондоне,  которую
читатель едва ли мог забыть, и так ее утешила, что она,  уверенная  в  своей
власти над миледи, перестала опасаться каких-либо вражеских происков.
     Теперь, когда все  уладилось,  пассажиры  сели  в  карету,  и  уже  она
тронулась было, когда одна из дам спохватилась, что забыла  в  комнате  свой
веер, другая -  перчатки,  третья  -  табакерку,  четвертая  -  флакончик  с
нюхательной солью, и розыски всех этих предметов вызвали некоторую задержку,
а с ней и ругань со стороны кучера.
     Как только карета отъехала от гостиницы, женщины стали хором  обсуждать
личность  миссис  Грэйв-Эрс:  одна  заявила,  что  с  самого   начала   пути
подозревала в ней особу низкого звания; другая уверяла, что она и с  виду-то
вовсе не похожа на дворянку; третья утверждала, что она - то самое, что  она
есть, и ничуть не лучше, - и, обратившись к  леди,  которая  вела  в  карете
рассказ, спросила:
     -  Вы  когда-нибудь  слышали,  сударыня,   что-нибудь   лицемернее   ее
замечаний? Ох, избави меня боже от суда таких святош!
     - О сударыня, - добавила четвертая, - такие особы  всегда  судят  очень
строго. Но меня удивляет другое: где эта  несчастная  девица  воспитывалась?
Правда, должна признаться, мне  редко  доводилось  общаться  с  этим  мелким
людом, так что, может  быть,  меня  это  поразило  больше,  чем  других;  но
отклонить всеобщее пожелание - это до того странно, что лично я,  признаюсь,
вряд ли бы даже поверила, что такое возможно, если б не  свидетельство  моих
собственных ушей.
     - Да, и такой красивый молодой человек! -  вскричала  Слипслоп.  -  Эта
женщина, видно, лишена всех добрых симфоний, она, по-моему, не из  христиан,
а из турков.  Если  бы  в  ее  жилах  текло  хоть  две  капли  крови  доброй
христианки, вид этого молодого человека должен был бы их распалить.  Бывают,
правда, такие несчастные, жалкие, старые субъекты, что  и  смотреть  на  них
тошно; и я б не подивилась, когда бы она отказалась от такого:  я  такая  же
приличная дама, как она, и мне так же, как и ей, не понравилось бы  общество
смердящих стариков. Но выше голову, Джозеф, - ты не из них! И та, в ком  нет
симфонии к тебе, та мыслиманка, говорю вам и не отступлюсь!
     От этой речи Джозефу стало не по  себе,  как  и  всем  дамам,  которые,
решив, что миссис Слипслоп кое-чем подкрепилась в гостинице (а она и  впрямь
не отказала себе в лишней чарочке), стали побаиваться  последствий;  поэтому
одна из них обратилась к леди с просьбой довести до конца свой рассказ.
     - Да, сударыня, - подхватила Слипслоп, -  я  тоже  прошу  вашу  милость
досказать нам конец той истории, которую вы начали утром.
     И благовоспитанная дама не замедлила согласиться на их просьбу.


                                  Глава VI
                Окончание рассказа о несчастной прелестнице

     Леонора, порвав однажды узы, налагаемые обычаем  и  скромностью  на  ее
пол, вскоре дала полную волю своей страсти. Она  стала  посещать  Беллармина
чаще и проводить у него больше времени, чем его  врач;  словом,  она  совсем
превратилась в сиделку при нем, готовила ему отвары, подавала  лекарства  и,
наперекор благоразумному совету тетки, чуть ли не вселилась в комнаты своего
раненого поклонника.
     Дамы  из  местного  общества  не  преминули  обратить  внимание  на  ее
поведение, оно сделалось главной темой разговоров за чайным столом; и  почти
все сурово осуждали Леонору, в особенности Линдамира - дама, о чью чопорную,
сдержанную осанку и неизменное посещение церкви по три раза в день разбились
все злобные нападки на ее собственную репутацию, ибо  добродетель  Линдамиры
вызывала к себе столько зависти, что эта  леди,  невзирая  на  строгое  свое
поведение и строгий суд о жизни других, не могла и сама не сделаться мишенью
для кое-каких стрел, которые, однако же, не причиняли  ей  вреда;  последним
она, возможно, была обязана тому обстоятельству, что большинство знакомых ей
мужчин были из духовного звания, хотя и это не помешало ей два или три  раза
стать предметом ядовитой и незаслуженной клеветы.
     - А может быть, не  такой  уж  незаслуженной,  -  говорит  Слипслоп,  -
священники тоже мужчины, такие же, как и все.
     Крайняя щепетильность добродетельной Линдамиры была жестоко  оскорблена
теми вольностями, какие  позволяла  себе  Леонора:  она  говорила,  что  это
поношение ее пола, что ни одна женщина не почтет сообразным со своею  честью
разговаривать с такой особой или появляться в ее обществе и что она  никогда
не будет танцевать на одном с нею балу из страха схватить заразу, коснувшись
ее руки.
     Но вернусь к моей истории. Как только  Беллармин  поправился,  то  есть
приблизительно через месяц со дня, когда был он ранен, он поехал,  как  было
условлено, к отцу Леоноры - просить у него руки его дочери и уладить  с  ним
все насчет приданого, дарственных записей и прочего.
     Незадолго до его прибытия старого джентльмена  осведомили  о  положении
дел следующим письмом, которое я могу повторить verbatim {Дословно  (лат.).}
и которое, говорят, написано было не Леонорой и не ее теткой, но женской все
же рукой. Письмо это гласило:

     "Сэр!
     С прискорбием вам сообщаю, что ваша дочь Леонора разыграла самую низкую
и самую неумную шутку с одним молодым  человеком,  с  которым  связала  себя
словом и которому (извините за выражение) натянула нос ради  другого,  менее
состоятельного, хотя он и строит из себя более  важную  персону.  Вы  можете
принять по этому случаю  те  меры,  какие  вам  покажутся  уместными;  я  же
настоящим исполняю то, что почитаю своим долгом, так как я, хоть вы  меня  и
не знаете, отношусь с глубоким уважением к вашей семье".

     Старый джентльмен не  стал  утруждать  себя  ответом  на  это  любезное
послание, он и не вспомнил о нем, после того как прочел, - покуда не  увидел
самого Беллармина. Сказать по правде, это был один  из  тех  отцов,  которые
видят в детях лишь несчастное последствие утех своей молодости, он предпочел
бы никогда и не иметь этой обузы и тем более  радовался  всякой  возможности
сбыть ее с рук. Он слыл в свете превосходнейшим отцом, будучи  столь  жаден,
что не только в меру своих сил  обирал  и  грабил  всех  вокруг,  но  еще  и
отказывал себе во всех удобствах, вплоть до самого почти необходимого, - что
его ближние приписывали желанию скопить огромное богатство для детей; но  на
деле это было не так: он копил деньги только ради самих денег,  а  на  детей
смотрел как на соперников, которые будут  услаждаться  с  его  возлюбленной,
когда он сам уже не сможет ею обладать, - и он был бы счастлив, если  б  мог
захватить ее с собой в могилу; у  детей  его  не  было  даже  уверенности  в
получении после него наследства, разве что закон и без завещания утвердит их
в правах, поскольку отец ни к одному  существу  на  земле  не  питает  такой
нежности, чтобы ради него утруждать себя составлением завещания.
     К этому-то джентльмену и является Беллармин по  указанному  мною  делу.
Его особа, его выезд, его родственные связи и его поместья -  все  это,  как
показалось старику, обещало выгодную партию для его  дочери.  Поэтому  он  с
большой готовностью принял его предложение, но  когда  Беллармин  вообразил,
что с главным покончено, и приступил к второстепенному вопросу  о  приданом,
тогда старый джентльмен переменил тон и сказал, что  он  решил  "ни  в  коем
случае не превращать брак своей дочери в торговую сделку: кто так ее  любит,
что готов на ней жениться, тот после его смерти найдет ее долю наследства  в
его сундуках; но он-де видел  такие  примеры  нарушения  дочернего  долга  в
оплату за преждевременную щедрость родителей, что дал зарок никогда,  покуда
жив, не расставаться ни с единым шиллингом". Он похвалил изречение Соломона:
"Кто жалеет розги своей, тот ненавидит дитя", - но присовокупил, что тот мог
бы равно сказать: "Кто жалеет кошелек свой,  тот  спасает  дитя".  Потом  он
пустился  в  рассуждение  о  невоздержанности  современной  молодежи,  затем
повернул речь на лошадей и, наконец, стал расхваливать выезд Беллармина. Сей
утонченный джентльмен в другое время был бы рад немного задержаться на  этом
предмете, но на сей раз он жаждал поскорей вернуться к вопросу  о  приданом.
Он сказал, что необычайно высоко ценит молодую леди и взял бы ее  с  меньшим
приданым, чем всякую другую, но что  именно  из  любви  к  ней  он  вынужден
проявлять некоторую заботу о мирских благах, ибо он, когда удостоится  чести
стать ее супругом, будет просто в отчаянии,  если  не  сможет  возить  ее  в
карете, запряженной по  меньшей  мере  шестью  лошадьми.  Старый  джентльмен
ответил: "Довольно и четырех, и четырех довольно!" - и перешел от лошадей  к
невоздержанности, от невоздержанности к лошадям,  пока,  завершив  круг,  не
заговорил опять о выезде Беллармина; но не успел он коснуться этой темы, как
Беллармин вернул его снова к вопросу о приданом, однако без  успеха,  -  тот
мгновенно ускользнул от неприятного предмета.  Наконец  влюбленный  объявил,
что при нынешнем состоянии своих дел, хоть он и любит Леонору  превыше  tout
le monde {Всего на  свете  (фр.).},  ему  невозможно  жениться  на  ней  без
приданого. На это отец выразил свое сожаление, что дочь его должна  потерять
столь ценную партию; впрочем, добавил  он,  если  б  и  было  у  него  такое
желание, сейчас он не в состоянии дать ей ни шиллинга: он  потерпел  крупные
убытки и вложил крупные суммы в некоторые начинания, на которые он,  правда,
возлагает большие надежды, но пока что они не приносят ничего;  может  быть,
позже - например, после рождения внука или иного какого-нибудь события;  он,
однако, не дает никаких обещаний и не заключит контракта, так как не нарушил
бы своей клятвы ни для каких дочерей на свете.
     Словом,  милые  леди,  чтобы  долго  вас  не  томить,  скажу  вам,  что
Беллармин, тщетно испробовав  все  доводы  и  убеждения,  какие  только  мог
придумать, в конце  концов  откланялся,  но  не  затем,  чтобы  вернуться  к
Леоноре: он поехал прямо в свое собственное именьице, а затем, не прожив там
и недели, направился снова в Париж - к великому восторгу французов и к чести
для английской нации.
     Но из своего родового имения он сразу по  приезде  отправил  к  Леоноре
посланца со следующим письмом:

     "Adorable et charmante! {Обожаемая и прелестная! (фр.).}
     С прискорбием имею честь сказать вам, что  я  не  являюсь  тем  heureux
{Счастливцем (фр.).}, которого судьба предназначила для  ваших  божественных
объятий. Ваш papa  {Папаша  (фр.).}  объяснил  мне  это  с  такою  politesse
{Учтивостью (фр.).}, какую не часто встретишь по сю  сторону  Ла-Манша.  Вы,
может быть, угадываете, каким образом он отказал мне...  Ah,  mon  Dieu!  {О
боже! (фр.).} Вы, несомненно, поверите,  сударыня,  что  я  не  в  состоянии
передать вам лично эту столь для меня печальную новость, последствия которой
я попытаюсь  излечить  воздухом  Франции...  A  jamais!  Coeur!  Ange!..  Au
diable!.. {Навеки! Сердце! Ангел!.. К черту!.. (фр.).}
     Если ваш papa обяжет вас вступить в брак, мы,  я  надеюсь,  увидимся  с
вами a Paris {В Париже (фр.).}, а до той поры ветер,  веющий  оттуда,  будет
самым жарким dans le monde {В мире (фр.).},  ибо  он  будет  состоять  почти
сплошь из моих вздохов. Adieu, ma Princesse!  Ah,  l'amour!  {Прощайте,  моя
принцесса! О любовь! (фр.).}

                                                                 Беллармин".

     Не буду пытаться,  леди,  описывать  вам,  в  какое  состояние  привело
Леонору это письмо. То была бы ужасная картина, которую мне так же неприятно
было бы изображать, как вам видеть. Леонора тотчас покинула места, где стала
предметом пересудов и насмешек,  и  удалилась  в  тот  дом,  который  я  вам
показала,  когда  начала  свой  рассказ;  там  она  с  тех  пор  ведет  свою
безрадостную жизнь; и, может быть, мы больше должны жалеть ее  в  несчастье,
чем осуждать за поведение, в котором, вероятно, не  последнюю  роль  сыграли
происки ее тетки и к какому в ранней своей молодости  девушки  часто  бывают
так склонны вследствие излишне легкомысленного воспитания.
     - За что я могла бы еще ее пожалеть, - сказала одна  молодая  девица  в
карете, - так это за утрату Горацио;  а  в  том,  что  она  упустила  такого
супруга, как Беллармин, я, право же, не вижу несчастья.
     - Да, я должна признать, - говорит Слипслоп, - джентльмен был не совсем
чистосердечный. Но все же это жестоко: иметь  двух  женихов  и  не  получить
никакого мужа вовсе... Но скажите, пожалуйста, сударыня,  а  что  сталось  с
этим Ворацием?
     - Он до сих пор не женат, - отвечала леди, - и с таким рвением предался
своему делу, что составил себе, как я слышала, очень значительное состояние.
И что всего замечательнее: он, говорят, не может не вздохнуть, когда  слышит
имя Леоноры, и никогда не  проронил  ни  слова  ей  в  упрек  за  ее  дурное
обращение с ним.


                                 Глава VII
           Совсем короткая глава, в которой пастор Адамс успевает
                            уйти довольно далеко

     Леди кончила свой рассказ, и все стали ее  благодарить,  когда  Джозеф,
высунув голову в окно кареты, воскликнул:
     - Хоть верьте, хоть не верьте, а это не иначе как наш пастор Адамс идет
по дороге, без своей лошади.
     - Право слово, он, - говорит Слипслоп, - и плачу вам два пенса, если он
не позабыл лошадь в гостинице!
     И в самом деле, пастор явил новый образец  рассеянности:  на  радостях,
что удалось посадить Джозефа в карету, он и не подумал о стоявшей на конюшне
лошади; и, чувствуя в ногах вполне достаточную резвость, он двинулся в путь,
помахивая клюкою, и держался впереди кареты, то ускоряя,  то  замедляя  шаг,
так что их все время разделяло расстояние примерно в четверть мили.
     Миссис Слипслоп попросила кучера  догнать  его,  и  тот  попытался,  но
безуспешно: чем шибче нахлестывал он  лошадей,  тем  быстрее  бежал  пастор,
выкрикивая временами: "Ну, ну, догоните меня, если можете", -  пока  наконец
кучер не побожился, что скорей согласится  догонять  борзую;  и,  с  сердцем
отпустив пастору вслед два-три проклятья, он крикнул своим лошадям: "Потише,
ребятки, потише!" И благовоспитанные животные немедленно подчинились.
     Но будем учтивее к нашему читателю, чем кучер  к  миссис  Слипслоп,  и,
предоставив  карете  и  ее  пассажирам  ехать  своею  дорогой,  последуем  с
читателем за пастором  Адамсом,  который  шагал  и  шагал,  не  оглядываясь,
покуда, оставив карету в трех милях позади, не дошел до  такого  места,  где
если не взять крайней тропкой вправо, то едва ли  возможно  было  сбиться  с
пути. Однако по этой-то тропке он  и  двинулся,  так  как  обладал  поистине
удивительным уменьем находить такого рода единственные возможности.  Отшагав
по ней мили три отлогим подъемом, он вышел к вершине  холма,  откуда  окинул
взглядом пройденный путь и, нигде не обнаружив кареты, вынул своего Эсхила и
решил дождаться здесь ее прибытия.
     Недолго он так  просидел,  когда  нежданно  его  всполошил  раздавшийся
поблизости ружейный выстрел; пастор поднял глаза  и  в  ста  шагах  от  себя
увидел джентльмена,  который  поднимал  с  земли  только  что  подстреленную
куропатку.
     Адамс встал и явил джентльмену зрелище, которое хоть у кого вызвало  бы
смех, ибо ряса у  него  опять  спустилась  из-под  полукафтанья  и,  значит,
достигала колен, тогда как полы кафтана не доходили и до середины ляжек.  Но
джентльмен не столько позабавился, сколько изумился, увидев  в  таком  месте
такую фигуру.
     Адамс, подойдя к джентльмену, спросил, много ли он настрелял.
     - Очень мало, - ответил тот.
     - Я вижу, сэр, - говорит Адамс, - вы сбили одну куропатку.
     На что стрелок ничего не ответил и принялся заряжать ружье.
     Пока ружье заряжалось, Адамс пребывал в молчании,  которое  он  нарушил
наконец, сказав, что вечер прекрасный. Джентльмен с первого взгляда составил
себе крайне нелестное мнение о незнакомце, но, заметив в руке  его  книгу  и
разглядев, что на нем ряса, несколько изменил  свое  суждение  и,  со  своей
стороны, попытался завязать разговор, сказав:
     - Вы, сэр, полагаю, не из этих мест?
     Адамс  с  готовностью  поведал  ему,  что  совершает   путешествие   и,
пленившись прелестью вечера и живописного места, присел немного отдохнуть  и
поразвлечься чтением.
     - Мне тоже не грех отдохнуть, - сказал стрелок, - я с полудня вышел  из
дому, и черт меня подери, если я видел хоть одну птицу, пока не пришел сюда.
     - Так, может быть, эти места и не изобилуют дичью? - спросил Адамс.
     - Да, сэр, - сказал джентльмен, - в округе стоят на постое  солдаты,  и
они ее всю перебили.
     - Вполне правдоподобно, - воскликнул Адамс, - стрелять - их ремесло!
     - Да, стрелять по дичи, - ответил тот. - Но что-то я не  замечал,  чтоб
они с тем же рвением стреляли по нашим врагам. Не нравится мне это дело  под
Картахеной; случись мне быть там - клянусь богом, я бы им показал, как  надо
действовать. Чего стоит жизнь человека, когда ее требует отечество! Человек,
который не готов пожертвовать жизнью  за  отечество,  заслуживает  виселицы,
клянусь богом!
     Эти слова он проговорил таким громовым голосом, таким грозным тоном и с
таким свирепым лицом и  красноречивыми  жестами,  что  напугал  бы  капитана
ополченцев во главе целой роты; но мистер  Адамс  был  не  из  пугливых:  он
бестрепетно объявил  собеседнику,  что  весьма  одобряет  его  доблесть,  но
порицает его пристрастие к божбе, и  посоветовал  ему  не  предаваться  этой
дурной привычке, без которой он мог бы сражаться столь же храбро, как Ахилл.
Тем не менее пастор был в восторге от речи своего  собеседника.  Он  сказал,
что с радостью прошел бы  много  миль  нарочно  для  того,  чтобы  встретить
человека столь благородного образа мыслей, что если джентльмену угодно будет
присесть, то он с великим удовольствием побеседует с  ним,  ибо  хоть  он  и
священник, но и сам, будь он к тому призван, с готовностью отдал бы жизнь за
родину.
     Джентльмен уселся, Адамс подле  него;  и  затем  последний,  как  будет
показано в следующей главе, начал речь, которую мы помещаем особо,  ибо  она
представляется нам самой любопытной не только в этой книге, но, может  быть,
и во всякой другой.


                                 Глава VIII
         Достопримечательная речь мистера Абраама Адамса, в которой
          сей джентльмен выступает перед нами в политическом свете

     Уверяю вас, сэр, - говорит он, взяв джентльмена за руку, -  я  искренне
рад встрече с таким человеком, как вы:  потому  что  сам  я  хоть  и  бедный
пастор, но, смею сказать, честный человек и не сделал бы дурного  дела  даже
ради того, чтобы стать епископом. Да хотя мне и не выпало на  долю  принести
столь благородную жертву, я не был обойден возможностями пострадать за  дело
моей совести, и я благодарю за них небо, ибо среди моих родных,  хоть  и  не
мне бы это говорить, были люди, пользовавшиеся в обществе  некоторым  весом.
Вот,  например,  один  мой  племянник  был  лавочником  и  членом  сельского
управления; он был добрый малый, с детства рос на моем попечении и, я думаю,
до самой своей  смерти  выполнял  бы  мою  волю.  Правда,  может  показаться
чрезмерным тщеславием с моей стороны, что  я  корчу  из  себя  столь  важную
особу,  -  пользуюсь,  мол,  таким  большим  влиянием  на  члена   сельского
управления, - но так обо мне думали и  другие,  что  убедительно  выявилось,
когда приходский священник, при  котором  я  раньше  был  младшим  пастором,
незадолго до выборов прислал за мною и  сказал  мне,  что  если  я  не  хочу
расстаться со своею паствой, то я должен побудить  моего  племянника  отдать
свой голос за некоего полковника Кортли, джентльмена, о котором  я  до  того
часа никогда ничего не слышал. Я сказал, что я не властен над голосом  моего
племянника (прости мне, боже, это уклонение от правды!), что тот, я надеюсь,
будет голосовать согласно своей  совести  и  что  я  ни  в  коем  случае  не
попытаюсь влиять на него в обратном смысле. Священник сказал мне тогда,  что
я напрасно увиливаю: ему известно, что я уже говорил с племянником в  пользу
сквайра Фикла, моего соседа; и это была правда, ибо наша церковь в то  время
находилась под угрозой и все добрые люди жили, опасаясь сами не  зная  чего.
Тогда я смело ответил, что он оскорбляет меня, если, зная,  что  я  уже  дал
обещание, предлагает мне его нарушить. Не вдаваясь в  излишние  подробности,
скажу: я, а за мной и мой племянник упорно держали сторону  сквайра,  и  тот
был избран по сути дела благодаря поддержке; а  я,  таким  образом,  потерял
свою должность. Но вы,  может  быть,  думаете,  сэр,  что  сквайр  хоть  раз
обмолвился словечком о церкви? Ne verbum quidem,  ut  ita  dicam  {Ни  одним
словом, так сказать (лат.).}, а через два года он прошел в парламент и с тех
пор живет в Лондоне, где, как мне передавали (но боже  меня  упаси  поверить
этому), он даже никогда и  не  ходит  в  церковь.  Я,  сэр,  довольно  долго
оставался без должности и однажды прожил целый месяц  с  надгробного  слова,
которое сказал вместо одного священника, потому что  тот  захворал;  но  это
между прочим. Наконец, когда мистер  Фикл  переехал  в  Лондон,  снова  стал
баллотироваться полковник Кортли; и кто, подумали бы вы, поддержал его,  как
не мистер Фикл? Тот самый мистер  Фикл,  который  раньше  говорил  мне,  что
полковник - враг церкви и государства, теперь  имел  смелость  хлопотать  за
него перед моим племянником. А сам полковник предлагал мне место  священника
в своем полку, но я отказался в пользу сэра Оливера Харти,  который  говорил
нам, что пожертвует всем для своего отечества; и я верю, что  он  и  вправду
пожертвовал бы всем, кроме разве охоты, к которой так был привержен, что  за
пять лет только два раза ездил в Лондон; и в  одну  из  этих  двух  поездок,
говорили мне, он даже и близко не подошел к зданию парламента.  Все  же  это
был достойный человек и лучший мой  друг  на  свете:  он  выхлопотал  мне  у
епископа восстановление в должности  и  дал  мне  восемь  фунтов  из  своего
кармана, чтобы я мог купить себе костюм и рясу  и  обставить  свой  дом.  Мы
стояли за него горой, покуда он был жив, но прожил  он  недолго.  После  его
смерти ко мне обращались с новыми ходатайствами, потому  что  все  на  свете
знали о моем влиянии на доброго  моего  племянника,  который  был  теперь  в
управлении первым человеком; и  сэр  Томас  Буби,  купив  поместье,  которое
принадлежало раньше сэру Оливеру, выставил свою кандидатуру.  Тогда  он  был
молодым человеком, только что вернулся из своих заморских странствий, и  мне
отрадно было слушать его речи о делах, о коих сам я ничего не знал.  Будь  у
меня тысяча голосов, я  бы  все  их  отдал  за  него.  Я  расположил  своего
племянника  в  его  пользу;  его  избрали,  и  он  был  превосходным  членом
парламента. Мне говорили, что он держал речи по часу и более -  превосходные
речи, но ему никогда не удавалось склонить парламент к  своему  мнению.  Non
omnia possumus omnes {Не все мы все можем (лат.).}. Он, бедный,  обещал  мне
приход, и я не сомневаюсь, что получил бы его, если  бы  не  одна  случайная
помеха, состоявшая в том,  что  миледи  уже  раньше  пообещала  этот  приход
другому - без ведома своего супруга. Правда, я узнал об  этом  много  позже:
мой племянник, умерший на месяц раньше, чем старый священник  того  прихода,
всегда говорил мне, чтобы я ждал, ничего не опасаясь. А с того  времени  сэр
Томас был всегда гак завален, бедный, делами, что никак не  находил  времени
повидаться со мною. Я думаю, это  происходило  отчасти  и  по  вине  миледи,
которая считала мою одежду недостаточно хорошей для знати,  собиравшейся  за
ее столом. Однако же я должен отдать ему справедливость - в  неблагодарности
его нельзя обвинить: его кухня, равно как и погреб были всегда  открыты  для
меня; не раз после воскресной службы, - а я проповедую в четырех церквах,  -
доводилось мне подкрепить свой дух стаканом его эля.
     По смерти моего племянника управление перешло в другие руки, и я уже не
такой влиятельный человек, каким был раньше. И нет у  меня  больше  таланта,
чтоб отдать его на пользу родине. А кому ничего не дано, с того ничего и  не
спросится. Однако  в  урочную  пору,  как,  например,  перед  выборами,  мне
случалось иногда бросать в своих проповедях кое-какие намеки, которые, как я
имел удовольствие слышать, бывают не совсем неприятны сэру Томасу  и  другим
честным джентльменам в нашей округе; и все они  уже  пять  лет  обещают  мне
исхлопотать посвящение в сан для одного из моих сыновей;  ему  сейчас  около
тридцати лет, он обладает бесконечным запасом знаний и  ведет,  благодарение
небу, безукоризненную жизнь, - но епископ не согласен посвятить его  в  сан,
так как он никогда не  учился  в  университете.  Да  и  то  правда,  никакая
осмотрительность не может быть чрезмерной при допущении кого-либо к служению
церкви, - хоть я и надеюсь, что сын мой никогда не посрамил бы своего  сана:
он все свои силы отдавал бы служению богу и родине, как до него старался это
сделать я; и он бы отдал свою жизнь, когда бы это потребовалось от  него.  Я
убежден, что воспитал его в должных правилах, - так что я исполнил свой долг
и в этом отношении не страшусь держать ответ; в сыне я  уверен:  он  хороший
мальчик; и если провидение судило ему стать таким же влиятельным человеком в
общественном смысле, каким был некогда его отец, то я могу за него отвечать:
свой талант он употребит так же честно, как это делал я.


                                 Глава IX,
          в которой джентльмен витийствует о геройстве и доблести,
               покуда несчастный случай не обрывает его речь

     Джентльмен горячо похвалил мистера  Адамса  за  его  благие  решения  и
высказал надежду, что и сын пойдет по его стопам, добавив, что, не  будь  он
готов умереть за Англию, он был бы не достоин в ней жить. "Человека, который
не пожертвовал бы жизнью за родину, я бы застрелил так же спокойно, как..."
     - Сэр, - продолжал он, - одного своего  племянника,  который  служит  в
армии, я лишил наследства за то, что он не захотел перевестись в другой полк
и отправиться в Вест-Индию. Я думаю, этот мерзавец - просто трус, хоть он  и
говорил в свое оправдание, будто он  влюблен.  Я  таких  бездельников,  сэр,
вешал бы всех подряд, всех подряд!
     Адамс возразил, что это было бы слишком сурово, что люди не  сами  себя
создают; если страх имеет слишком большую власть над  человеком,  то  такого
человека следует скорее  жалеть,  чем  гнушаться  им;  что  разум  и  время,
возможно,  научат  его  подавлять  страх.  Он  говорил,  что  человек  может
оказаться в одном случае трусом - и смелым в другом.
     - Гомер, - сказал он, - так хорошо понимавший природу и писавший с нее,
показал нам это: Парис у него сражается,  а  Гектор  бежит;  и  убедительный
пример того же нам дает история более поздних веков: так,  не  далее  как  в
семьсот пятом году от основания Рима великий  Помпеи,  который  выиграл  так
много битв и был  удостоен  стольких  триумфов,  он,  чьей  доблести  многие
авторы, и в особенности Цицерон и Патеркул, возносили такие  хвалы,  -  этот
самый  Помпей  оставил  Фарсальское  поле,  прежде  нежели   сражение   было
проиграно, и удалился в свой шатер, где сидел, как самый малодушный негодяй,
в приступе отчаяния и уступил Цезарю победу,  которою  решалось  владычество
над миром. Я не так много странствовал по  истории  новых  веков  -  скажем,
последней тысячи лет, - но те, кто с ней лучше знакомы,  могут,  несомненно,
привести вам подобные же примеры.
     Под конец он выразил надежду,  что  джентльмен,  если  и  принял  столь
поспешные меры в отношении своего племянника, все же одумается и отменит их.
Джентльмен стал отвечать с большим  жаром  и  долго  говорил  о  мужестве  и
родине, пока наконец, заметив, что смеркается, не  спросил  Адамса,  где  он
думает ночевать. Тот сказал, что поджидает здесь почтовую карету.
     - Почтовую карету, сэр? - говорит джентльмен. - Они все давно проехали.
Последнюю вы можете еще разглядеть вдали - она милях в трех впереди нас.
     - А ведь и правда -  она!  -  воскликнул  Адамс.  -  Значит,  мне  надо
поспешить за каретой.
     Джентльмен объяснил ему, что едва ли он сможет нагнать карету,  и  если
он не знает дороги, то ему грозит опасность заблудиться на  взгорье,  потому
что скоро совсем стемнеет и он, может статься, проплутает всю ночь, а наутро
окажется дальше, чем был, от цели своего путешествия. Поэтому  он  предложил
пастору дойти с ним вместе до его дома;  ему  при  этом  почти  не  придется
уклониться  от  своей  дороги,  а  там,  в   приходе,   найдется,   конечно,
какой-нибудь деревенский парень, который за шесть  пенсов  проводит  его  до
того города, куда он направляется. Адамс принял предложение, и они двинулись
в путь, причем джентльмен снова завел речь о мужестве и о том, какой это для
нас позор, если мы не готовы в  любой  час  отдать  жизнь  за  родину.  Ночь
захватила их как раз в то время,  когда  они  подходили  к  заросли  кустов,
откуда вдруг донесся до их слуха  отчаянный  женский  крик.  Адамс  рванулся
выхватить ружье из рук своего спутника.
     - Что вы затеваете? - молвил тот.
     - Что? - говорит Адамс. - Спешу на выручку несчастной, которую  убивают
негодяи.
     - Надеюсь, вы не такой сумасшедший, - говорит джентльмен, весь дрожа, -
вы подумали  о  том,  что  это  ружье  заряжено  только  дробью,  тогда  как
разбойники, вероятно,  вооружены  пистолетами  с  пулями?  Здесь  наше  дело
сторона; давайте-ка прибавим шагу да уберемтесь как можно скорей  с  дороги,
не то мы и сами попадем им в руки.
     Так как крик усилился, Адамс не стал отвечать, а  щелкнул  пальцами  и,
размахивая клюкой, кинулся к месту, откуда слышался голос; меж тем  как  муж
доблести с той же готовностью направился к  своему  дому,  куда  и  поспешил
укрыться,  ни  разу  не  оглянувшись.  Там  мы  и  оставим  его   любоваться
собственной своею храбростью и осуждать недостаток ее у других и вернемся  к
доброму Адамсу, который, подошедши к месту,  откуда  доносился  шум,  увидел
женщину в борьбе с  мужчиной,  повалившим  ее  наземь  и  почти  совсем  уже
осилившим ее. Не было нужды в великих способностях мистера Адамса,  чтобы  с
первого же взгляда составить правильное  суждение  о  происходящем.  Поэтому
несчастной не пришлось его молить, чтобы он за нее вступился; подняв  клюку,
он тотчас нацелил удар в ту часть головы насильника, где, по мнению древних,
у некоторых людей помещаются мозги, которые он, несомненно бы, вышиб оттуда,
если бы природа (которая, как замечено мудрецами, снабжает всякую тварь тем,
в чем она наиболее нуждается) предусмотрительно не позаботилась (как это она
делает всегда по отношению к тем, кого предназначает для битв) сделать кость
в этой части  его  головы  втрое  толще,  чем  у  тех  рядовых  людей,  коим
предначертано проявлять способности, в просторечии именуемые умственными,  и
у которых, следовательно, поскольку им необходимы мозги, она должна оставить
для таковых несколько больший простор в полости  черепа;  поскольку  же  эта
принадлежность совершенно бесполезна лицам иного призвания, то  у  нее  есть
возможность уплотнить у них затылочную кость, делая ее,  таким  образом,  не
столь восприимчивой ко всякому воздействию и менее подверженной  размозжению
или пролому; и  в  самом  деле,  у  некоторых  лиц,  которым  предопределено
возглавлять армии и империи, природа, как полагают, делает иногда эту  часть
головы совершенно несокрушимой.
     Подобно тому как боевой петух, занятый любовной утехой с курицей,  если
случится ему увидеть рядом другого  петуха,  тотчас  бросает  свою  самку  и
выходит навстречу сопернику, - так и насильник, учуяв клюку, тотчас отпрянул
от женщины, спеша напасть на мужчину. У него не  было  иного  оружия,  кроме
того, каким снабдила его природа. Однако он сжал кулак и метнул его Адамсу в
грудь, в ту ее часть, где помещается сердце.  Адамс  пошатнулся  под  мощным
этим ударом, затем отшвырнул клюку, сжал пальцы в тот  кулак,  который  нами
уже упоминался ранее, и обрушил бы всю его мощь на грудь своего  противника,
если бы тот не перехватил его проворно левой рукою, в то же  время  устремив
свою голову  (этой  частью  тела  некоторые  современные  герои  из  низшего
сословия пользуются, как древние тараном, в качестве грозного оружия: лишнее
основание для нас подивиться  мудрости  природы,  соорудившей  ее  из  таких
прочных материалов), - боднув, говорю я, Адамса головой в живот, он  повалил
его навзничь и, пренебрегая законами единоборства, по которым он  должен  бы
воздержаться от дальнейшего нападения на своего врага, покуда тот не встанет
снова на ноги, набросился на него,  придавил  его  к  земле  левой  рукой  и
обрабатывал правой его тело, пока не устал и не пришел к заключению, что  он
(говоря языком драки) "сделал свое дело", или,  на  языке  поэзии,  "что  он
послал его в царство теней"; а  на  простом  английском  языке  -  "что  тот
мертв".
     Но Адамс, который не был цыпленком и умел сносить побои не хуже  любого
кулачного бойца, лежал неподвижно только потому, что ждал удобного случая, и
теперь, видя, что противник потрудился до одышки, он пустил в ход сразу  всю
свою силу - и так успешно, что опрокинул того, а  сам  оказался  наверху;  и
тут, упершись коленом ему в грудь, он возвестил с упоением в голосе: "Теперь
мой черед!" - и после нескольких  минут  непрерывной  работы  нанес  молодцу
такой ловкий удар под нижнюю челюсть, что тот вытянулся и затих. Адамс  стал
опасаться, не перестарался ли он в своем усердии, ибо он не раз уверял,  что
скорбел бы, когда бы на него пала кровь человека, пусть даже и злодея.
     Адамс вскочил и громко окликнул молодую женщину.
     - Не унывай, милая девица,  -  сказал  он,  -  тебе  больше  не  грозит
опасность от твоего обидчика, который, боюсь я, лежит мертвый у моих ног; но
да простит мне бог сотворенное мною в защиту невинности!
     Бедная девушка сперва долго собиралась с  силами,  чтобы  подняться,  а
потом, пока шла схватка, стояла вся дрожа и, скованная ужасом, не могла даже
убежать; но теперь, увидев, что ее заступник одержал верх, она робко подошла
к нему, побаиваясь несколько и своего избавителя; однако его учтивая повадка
и ласковый разговор быстро победили ее страх.
     Они стояли вдвоем над телом, недвижно распростертым  на  земле,  причем
Адамс гораздо больше, чем женщина, жаждал уловить в нем  признаки  жизни;  и
тут он озабоченно попросил ее рассказать ему, "какое несчастье привело ее  в
эту позднюю ночную пору в такое безлюдное  место".  Она  ему  поведала,  что
Держала путь в Лондон и случайно встретилась с тем человеком, от которого он
ее избавил; незнакомец сказал ей, что направляется туда же, и напросился, ей
в попутчики; не заподозрив никакого зла, она пошла с ним  вместе;  потом  он
сказал ей, что неподалеку  есть  гостиница,  где  она  может  устроиться  на
ночлег, и что он ее туда проводит более близким  путем,  чем  если  идти  по
дороге. Отнесись она даже к нему с недоверием (а этого не было,  он  говорил
так любезно), то все равно на этом пустынном взгорье, одна, в  темноте,  она
никакими человеческими средствами не могла бы избавиться от него; и  поэтому
она положилась на волю провидения и шла, ожидая с минуты на минуту, что  они
подойдут к гостинице; вдруг около этих кустов спутник велел ей  остановиться
и после нескольких грубых поцелуев, которым она сопротивлялась,  и  недолгих
уговоров, которые отвергла, он прибег к силе и попытался исполнить свой злой
умысел, когда (благодарение богу!) явился он, ее заступник, и помешал этому.
Адамс с одобрением выслушал слова  девицы  о  том,  как  она  положилась  на
провидение, и сказал ей, что, несомненно, только провидение послало  его  на
выручку ей в награду за  эту  веру.  Правда,  он  предпочел  бы,  чтобы  тот
злосчастный грешник не лишился жизни от его руки, но на все воля  божья;  он
надеется, сказал Адамс, что чистота его намерения послужит  ему  оправданием
перед судом вечным, а ее свидетельство обелит его перед судом земным. Тут он
умолк и начал раздумывать, что будет правильнее:  укрыться  или  же  предать
себя в руки правосудия? Чем окончились эти размышления,  читатель  увидит  в
следующей главе.


                                  Глава X,
         в которой повествуется о неожиданной развязке предыдущего
          приключения, вовлекшей Адамса в новые бедствия; и о том,
               кем была женщина, обязанная сохранением своей
                       чистоты его победоносной руке

     Молчание Адамса в сочетании  с  ночной  темнотою  и  безлюдьем  вселило
великий страх в душу молодой женщины: она уже готова  была  видеть  в  своем
избавителе столь же опасного врага, как тот, от кого он ее  избавил;  и  так
как в сумеречном свете  она  не  могла  распознать  ни  возраст  Адамса,  ни
доброту, отраженную в чертах его лица, то она заподозрила, что он обошелся с
нею, как иные честнейшие люди  обходятся  со  своею  отчизной:  спас  ее  от
обидчика, чтобы самому обидеть. Такие подозрения возбудило  в  ней  молчание
пастора; но они были поистине напрасны. Он  стоял  над  поверженным  врагом,
мудро взвешивая в уме своем доводы,  какие  можно  было  привести  в  пользу
каждой из двух возможностей, указанных в последней главе, и склонялся  то  к
одной, то к другой; потому что обе казались  ему  столь  равно  разумными  и
столь равно опасными, что он, вероятно,  до  скончания  дней  своих  -  или,
скажем, до скончания двух или трех дней  -  простоял  бы  на  месте,  покуда
принял бы решение. Наконец, он поднял глаза и узрел вдалеке свет, к которому
тотчас обратился с возгласом: "Heus tu, путник, heus tu!" {Эй,  ты!  (лат.)}
Затем он услышал голоса  и  увидел,  что  свет  приближается.  Люди,  несшие
фонарь, начали одни смеяться, другие петь,  а  иные  орать;  и  тут  женщина
выказала некоторый  страх  (свои  опасения  касательно  самого  пастора  она
скрывала), но Адамс ей сказал:
     - Не унывай, девица, и  вверь  себя  тому  самому  провидению,  которое
доселе ограждало тебя и никогда не оставит невинного.
     Оказалось, читатель,  что  к  месту  происшествия  приближалась  ватага
парней, направлявшихся к этим кустам в поисках развлечения, которое  зовется
у них "хлопаньем птиц". Ежели ты в своем невежестве не знаешь, что это такое
(как этого можно ждать, если ты никогда не  забирался  в  своих  странствиях
далее Кенсингтона, Айлингтона, Хакни или Боро), то я могу  тебя  просветить:
держат сеть перед фонарем и в то же время бьют по кустам; птицы,  вспугнутые
среди сна, кидаются на огонь и попадают таким образом в сеть.  Адамс  тотчас
рассказал парням, что произошло,  и  попросил  их  поднести  фонарь  к  лицу
сраженного им противника, так как он, Адамс, опасается, не оказался  ли  его
удар роковым. Но пастор напрасно льстил  себе  такими  страхами:  насильник,
хоть и был оглушен последней доставшейся ему затрещиной, давно уже пришел  в
чувство и, поняв, что освободился от Адамса, стал прислушиваться к разговору
между ним и молодою женщиной, терпеливо дожидаясь их ухода, чтобы  и  самому
удалиться, поскольку он уже не надеялся добиться вожделенного, и к  тому  же
мистер Адамс почти так же хорошо охладил его пыл, как то  могла  бы  сделать
сама молодая женщина, достигни он венца  своих  желаний.  Этот  человек,  не
терявший духа ни в каких невзгодах, решил, что может сыграть роль повеселее,
чем роль мертвеца; и вот, в тот миг, когда поднесли к его  лицу  фонарь,  он
вскочил на ноги и, схватив Адамса, закричал:
     - Нет, негодяй, я не умер, хоть ты и твоя подлая шлюха  свободно  могли
почесть меня мертвым после тех зверских  жестокостей,  какие  вы  надо  мной
учинили! Джентльмены, - сказал он, - вы вовремя подоспели на помощь  бедному
путнику, который иначе был бы ограблен и убит этими мерзавцами: они заманили
меня сюда с большой дороги и, напав на меня вдвоем,  обошлись  со  мною  вот
так, как вы видите.
     Адамс хотел ответить, когда один из парней крикнул:
     - Черт бы их побрал! Потащим обоих к судье.
     Бедная женщина затряслась от страха, а пастор возвысил было  голос,  но
тщетно. Трое или четверо крепко  держали  его,  кто-то  поднес  к  его  лицу
фонарь, и все согласились в том, что никогда не видывали  более  злодейского
лица, а один из них, некий адвокатский писец, объявил, что он,  "несомненно,
видел этого человека на  скамье  подсудимых".  Что  до  женщины,  то  у  нее
растрепались волосы в борьбе и текла из носу кровь,  так  что  не  разобрать
было - хороша она или безобразна; но они сказали, что ее страх  явно  выдает
ее вину. Когда же у нее, как и у Адамса, обшарили карманы в  поисках  денег,
якобы отнятых у пострадавшего, то при ней нашли  кошелек  и  в  нем  немного
золота, что их еще сильнее убедило, в особенности  когда  насильник  выразил
готовность  присягнуть,  что  деньги  эти  его.  При  мистере  Адамсе   было
обнаружено всего лишь полпенни. Это, сказал писец, сильно предрасполагало  к
догадке, что он - закоснелый преступник, судя по тому, как он хитро  передал
всю добычу женщине. Остальные охотно присоединились к его мнению.
     Предвкушая от этого  больше  развлечения,  чем  от  ловли  птиц,  парни
оставили свое первоначальное  намерение  и  единодушно  решили  всем  вместе
отправиться с преступниками к судье. Уведомленные  о  том,  какой  отчаянной
личностью был Адамс, они связали ему руки за спиной и, спрятав свои  сети  в
кустах, фонарь же неся впереди, поместили двух своих пленников в авангарде и
двинулись в поход, причем Адамс не только безропотно  покорился  судьбе,  но
еще утешал и подбадривал свою спутницу в ее страданиях.
     Дорогой писец сообщил остальным, что это похождение будет для них очень
доходным, так как каждый из их компании вправе получить соответственную долю
из восьмидесяти фунтов стерлингов за поимку разбойников. Это вызвало спор  о
степени участия каждого в поимке: один настаивал, что должен получить  самую
большую часть, так как он первый схватил  Адамса;  другой  требовал  двойной
доли за то, что первым поднес фонарь к лицу лежавшего на земле,  -  а  через
это, сказал он, все и открылось. Писец притязал  на  четыре  пятых  награды,
потому что это он предложил обыскать преступников, равно как и повести их  к
судье; причем, сказал он, по строгой законности, награда причитается ему вся
целиком. Наконец договорились разобрать это притязание после, пока  же  все,
по-видимому,  соглашались,  что  писец  вправе  получить   половину.   Потом
заспорили о том, сколько денег можно уделить  пареньку,  который  занят  был
только тем, что держал сети. Он скромно  объяснил,  что  не  расчитывает  на
крупную долю, но все же надеется, что кое-что перепадет  и  ему:  он  просит
принять в соображение, что они поручили ему заботу о своих  сетях  и  только
это  помешало  ему  наравне  с  другими  проявить  свое  рвение  в   захвате
разбойников (ибо так они именовали этих безвинных людей); а не будь он занят
сетями, их должен был бы держать кто-нибудь еще; в  заключение,  однако,  он
добавил, что удовольствуется "самой что ни на есть маленькой долей и  примет
ее как доброе даяние, а не в уплату за  свою  заслугу".  Но  его  единодушно
исключили вовсе из дележа, а писец еще поклялся,  что  "если  наглецу  дадут
хоть один шиллинг, то с остальным пусть управляются, как им  угодно,  потому
что он в таком случае устранится от дела". Спор этот велся так горячо и  так
безраздельно завладел вниманием всей компании, что ловкий и  проворный  вор,
попади он в положение Адамса, позаботился бы о том, чтоб  избавить  на  этот
вечер судью от  беспокойства.  В  самом  деле,  для  побега  не  требовалось
ловкости   какого-нибудь   Шеппарда,   тем   более   что   и   ночная   тьма
благоприятствовала бы ему; но Адамс больше полагался на свою невинность, чем
на пятки, и, не помышляя ни о побеге, который был легок, ни о  сопротивлении
(которое было невозможно, так как тут было шесть дюжих молодцов,  да  еще  в
придачу сам доподлинный преступник), он шел в полном смирении туда, куда его
считали нужным вести. В пути Адамс то и дело  разражался  восклицаниями,  и,
наконец, когда ему вспомнился  бедный  Джозеф  Эндрус,  он  не  сдержался  и
произнес  со  вздохом  его  имя;  услышав  это,  его  подруга  по  несчастью
взволнованно проговорила:
     - Этот голос мне, право, знаком; сэр, неужели вы мистер Абраам Адамс?
     - Да, милая девица, - говорит он, - так меня зовут; и твой  голос  тоже
звучит для меня так знакомо, что я, несомненно, слышал его раньше.
     - Ах, сэр, - говорит она, - вы не помните ли бедную Фанни?
     - Как, Фанни?! - молвил Адамс.  -  Я  тебя  отлично  помню.  Что  могло
привести тебя сюда?
     - Я говорила вам, сэр, - отвечала она, - что я держала путь  в  Лондон.
Но мне послышалось, что вы назвали Джозефа Эндруса; скажите, пожалуйста, что
с ним сейчас?
     - Я с ним расстался, дитя мое, сегодня после обеда, - сказал  Адамс,  -
он едет в почтовой карете в наш приход, где рассчитывает повидать тебя.
     - Повидать меня! Ах, сэр, - отвечает Фанни,  -  вы,  конечно,  смеетесь
надо мной, с чего он вдруг пожелает меня повидать?
     - И ты это спрашиваешь? - возражает Адамс.  -  Надеюсь,  Фанни,  ты  не
грешишь непостоянством? Поверь мне, Джозеф заслуживает лучшего.
     - Ах, мистер Адамс! - молвила она. - Что мне мистер Джозеф? Право, если
я с ним когда и разговаривала, так только как слуга со слугою.
     - Мне прискорбно это слышать, - сказал Адамс, - целомудренной  любви  к
молодому  человеку  женщина  стыдиться  не  должна.  Либо  ты  говоришь  мне
неправду, либо ты не верна достойнейшему юноше.
     Адамс рассказал ей затем, что произошло  в  гостинице,  и  она  слушала
очень внимательно; и часто у нее вырывался вздох, сколько ни  старалась  она
подавить его; не могла воздержаться и от тысячи вопросов, - что  открыло  бы
ее тщательно скрываемую любовь кому угодно, кроме Адамса, который никогда не
заглядывал в человека глубже,  чем  тот  сам  допускал.  На  деле  же  Фанни
услышала о несчастье с Джозефом от одного из слуг при той  карете,  которая,
как мы упоминали,  останавливалась  в  гостинице,  когда  бедный  юноша  был
прикован к постели; и,  недодоив  корову,  она  взяла  под  мышку  узелок  с
одеждой, положила в кошелек все деньги, какие у нее нашлись, и, ни с кем  не
посоветовавшись, тотчас  отправилась  в  путь,  устремляясь  к  тому,  кого,
несмотря на робость, выказанную в разговоре с пастором, любила с невыразимой
силой и притом чистой и самой нежной любовью. А эту робость мы даже не дадим
себе труда оправдывать, полагая, что она лишь расположит  в  пользу  девушки
любую из наших читательниц и не слишком удивит тех из читателей, кто  хорошо
знаком с юными представительницами слабого пола.


                                  Глава XI
            Что с ними произошло у судьи. Глава, преисполненная
                                  учености

     Спутники их были так увлечены  горячим  спором  о  разделе  награды  за
поимку неповинных людей, что совсем не прислушивались к их разговору. Но вот
они подошли к дому судьи и послали одного из слуг известить его  честь,  что
они поймали двух  разбойников  и  привели  их  к  нему.  Судья,  только  что
воротившийся с лисьей травли и еще не отобедавший, велел свести пойманных на
конюшню, куда за ними повалили толпой все слуги в доме и народ,  сбежавшийся
со всей округи поглядеть на вора, будто это  было  необычайное  зрелище  или
будто вор отличается с виду от прочих людей.
     Судья, изрядно выпив и повеселев, вспомнил о пойманных и, сказав  своим
сотрапезникам, что будет, пожалуй, забавно  полюбоваться  на  них,  приказал
привести их пред свое лицо. Не успели они вступить в зал,  как  он  принялся
распекать  их,  говоря,  что  случаи  разбоя  на  большой  дороге  до   того
участились, что люди не могут спокойно спать по ночам, и заверил их, что они
будут осуждены, для острастки другим, на ближайшей  сессии.  Судья  довольно
долго изливался в этом духе, пока его секретарь не напомнил ему наконец, что
не лишним было бы снять свидетельские показания. Судья  велел  ему  заняться
этим, добавив, что сам  он  тем  часом  раскурит  трубку.  Покуда  секретарь
усердно записывал показания молодца, выдававшего себя за ограбленного, судья
столь же усердно подтрунивал над бедной Фанни, в чем от  него  не  отставали
все  его  застольные  друзья.  Один  спросил:  неужели  ей  предстоит   быть
осужденной ради какого-то рыцаря с большой дороги? Другой шепнул ей на  ухо,
что если она еще не обзавелась животом, то он к ее услугам.  Третий  сказал,
что она, несомненно, в родстве с Турпином. На  это  один  из  сотрапезников,
великий остроумец, тряся головой и сам трясясь от смеха, возразил,  что,  по
его мнению, она скорее в близкой связи  с  Турписом,  -  что  вызвало  общий
хохот. Так они долго изощрялись в шутках над бедной девушкой,  когда  кто-то
из гостей углядел высунувшуюся у  Адамся  из-под  его  полукафтанья  рясу  и
вскричал:
     - Что такое! Пастор?
     - Как, любезный, - говорит судья, - вы  выходите  грабить  в  облачении
священника? Позвольте мне вам сказать, что ваша одежда  не  даст  вам  права
рассчитывать на неподсудность светскому суду.
     - Да, - сказал остроумец, - из высоких  прав  ему  предоставлено  будет
одно: быть вздернутым высоко над головами людей, - на что  последовал  новый
взрыв хохота.
     И тогда остроумец, видя, что его шутки имеют успех,  взыграл  духом  и,
обратившись  к  Адамсу,  вызвал  его  на  фехтование  стихами,  а  чтоб  его
раззадорить, сам сделал первый выпад и произнес:

             Molle meum levibusque cord est vilebile telis {*}.

     {* Нежно сердце мое и, легкой стрелой уязвимо (лат.) (Овидий.  Героиды,
XV, 79). В передаче  этого  человека  стихи  здесь,  как  и  дальше,  сильно
искажены.}

     Адамс, бросив на него неизъяснимо презрительный взгляд, сказал, что  он
заслуживает плетки за свое произношение.
     - А вы чего заслуживаете, доктор,  -  возразил  остроумец,  -  если  не
умеете ответить с первого раза?  Хорошо,  я  подам  за  тебя  строку,  тупая
голова, - на "S":

            Si licet, ut fulvum spectatur in ignibus haurum {*}.

     {* Так же как  мы  на  огне  проверяем  желтое  злато  (лат.)  (Овидий.
Скорбные элегии, I, V, 25).}

     - Как, и на "M" он не может? Хорош  пастор!  Что  же  ты  не  догадался
украсть заодно с рясой немного пасторской латыни?
     - Если б он и догадался, - сказал тогда другой из сотрапезников,  -  вы
все равно пришлись бы ему не по зубам; я помню, в  колледже  вы  были  сущим
дьяволом в этой игре. Как вы, бывало, ловили свежего человека!  Из  тех  же,
кто вас знал, никто не смел с вами состязаться.
     - Теперь-то я все это перезабыл, -  вскричал  остроумец,  -  а  раньше,
верно, справлялся не худо... Позвольте, на чем же я кончил? На "М"... так...
м-да...

                   Mars, Bacchus, Apollo, virorum... {*}

     {* Марс, Вакх, Аполлон, так же у людей... (лат.)}

Да, в былое время я умел это делать неплохо...
     - Э! Шут вас унеси, вы и сейчас  отлично  справляетесь,  -  сказал  его
приятель, - во всей Англии вас никто не перешибет.
     Больше Адамс не мог стерпеть.
     - Друг, - сказал он, - у меня есть восьмилетний сын, который  подсказал
бы тебе, что последний стих звучит так:

           Ut surit Divorum {*}, Mars, Bacchus, Apollo, virorum.

     {* Как у богов (лат.).}

     - Спорю с тобой на гинею, - сказал остроумец, бросая монету на стол.
     - И я с вами вполовину! - воскликнул второй.
     - Идет! - ответил Адамс, но, сунув руку в карман, вынужден был пойти на
попятный и сознаться, что у него нет при себе денег, что вызвало общий  смех
и утвердило торжество его противника, столь же  неумеренное,  как  и  хвалы,
которыми венчало его все общество, утверждая, что Адамсу следовало  походить
подольше в школу,  перед  тем  как  идти  на  состязание  в  латыни  с  этим
джентльменом.
     Секретарь между тем снял показания как с того молодца, так и с тех, кто
захватил обвиняемых, и положил  записи  пред  судьей,  который  привел  всех
свидетелей к присяге и, не прочитав ни строчки, приказал секретарю  написать
приказ об аресте.
     Тогда Адамс высказал надежду, что его не осудят, не выслушав.
     - Нет, нет, - воскликнул судья, - когда вы явитесь в суд, вас  спросят,
что вы можете сказать в свою защиту, а сейчас мы вас еще не судим, я  только
отправляю вас в тюрьму; если вы на сессии докажете  вашу  невиновность,  вас
оправдают за отсутствием улик и отпустят, не причинив вам вреда.
     - Разве же это не наказание, сэр, безвинно просидеть несколько  месяцев
в тюрьме? - вскричал Адамс. - Я прошу вас хотя бы выслушать меня перед  тем,
как вы подпишете приказ.
     - Что путного можете вы сказать, - говорит судья, - разве  тут  не  все
черным по белому против вас? Должен вам заметить, что  вы  очень  назойливый
человек, если позволяете себе отнимать у  меня  столько  времени.  А  ну-ка,
поторапливайтесь с приказом!
     Но  тут  секретарь  сообщил  судье,  что  среди  прочих  подозрительных
предметов, найденных в кармане у Адамса (перочинный нож и прочее),  при  нем
обнаружена книга, написанная, как он подозревает, шифром, ибо никто не  смог
прочесть в ней ни слова.
     - Эге, - говорит судья, - молодец-то  может  еще  оказаться  не  просто
грабителем, он, чего доброго, в заговоре против правительства! Давай-ка сюда
книгу.
     И  тут  явилась  на  сцену  бедная  рукопись  Эсхила,   собственноручно
переписанная Адамсом. Поглядев на нее, судья покачал головой и,  обернувшись
к арестованному, спросил, что означают эти шифры.
     - Шифры? - ответил Адамс. - Да это же Эсхил в рукописи.
     - Кто? Кто? - сказал судья.
     - Эсхил, - повторил Адамс.
     - Иностранное имя! - вскричал секретарь.
     - Скорей, сдается мне, вымышленное, - сказал судья.
     Кто-то из гостей заметил, что письмо сильно походит на греческое.
     - Греческое? - сказал судья. - Что же тут написано?
     - Да нет, - говорит тот, - я не утверждаю безусловно, что это  так:  уж
очень я давно не имел дела с греческим... Вот кто, - добавил он, обратясь  к
случившемуся за столом приходскому пастору, - скажет нам сразу.
     Пастор взял книгу, надел очки, напустил на себя важность и, пробормотав
сперва несколько слов про себя, произнес вслух:
     - Да, это в самом деле греческая рукопись, очень древняя и  ценная.  Не
сомневаюсь, что она украдена у того же священника, у которого  негодяй  взял
рясу.
     - А что он, мерзавец, разумеет под своим Эсхилом? - говорит судья.
     - Э-э, - сказал доктор с  презрительной  усмешкой,  -  вы  думаете,  он
что-нибудь смыслит в этой книге? Эсхил! Хо-хо-хо!.. Теперь я вижу,  что  это
такое: рукопись одного из отцов церкви. Я знаю одного  лорда,  который  даст
хорошие деньги  за  этакую  древнюю  штучку...  Ну  да,  вопросы  и  ответы.
Начинается с катехизиса на греческом языке. Н-да... м-да...  Pollaki  toi...
{Часть греческой фразы, означающая: часто тебе...} Как твое имя?
     - Да, как имя? - говорит судья Адамсу.
     А тот отвечает:
     - Я же вам сказал и повторяю: это Эсхил!
     - Отлично! - восклицает  судья.  -  Пишите  приказ  об  аресте  мистера
Эсхила. Я вам покажу, как меня дурачить вымышленными именами!
     Один из присутствующих, приглядевшись к Адамсу, спросил, не знает ли он
леди Буби, -  на  что  Адамс,  тотчас  вспомнив  его,  ответил  в  радостном
волнении:
     - О сквайр, это вы? Вы, я надеюсь, скажете его чести, что я не виновен?
     - Я поистине могу сказать, - отвечает сквайр, - что я  крайне  удивлен,
видя вас в таком положении. - И, отнесшись затем к судье, он добавил: - Сэр,
уверяю вас, мистер Адамс не только по рясе, но и на деле священник, и к тому
же джентльмен, пользующийся самой доброй славой. Я  вас  прошу  уделить  еще
немного внимания его делу, потому что я уверен в его невиновности.
     - Да нет же, - говорит судья, - если он джентльмен и вы уверены, что он
не виновен, то я не собираюсь сажать его в тюрьму, вот уж  нет!  Мы  посадим
только женщину, а джентльмена отпустим, вы возьмете его на поруки. Загляните
в книгу, секретарь, и посмотрите,  как  это  берут  на  поруки,  живо...  да
напишите поскорей приказ об аресте на эту женщину.
     - Сэр, - воскликнул Адамс, - уверяю вас, она так же безвинна, как и я!
     - Возможно, - сказал сквайр, - что  тут  произошло  недоразумение;  мы,
может быть, послушаем, что нам расскажет мистер Адамс?
     -  С  превеликим  удовольствием!  -  ответил  судья.  -   И   предложим
джентльмену бокал - смочить горло перед  тем,  как  он  начнет.  Я  не  хуже
всякого другого знаю, как обходиться с джентльменами. Никто не скажет, чтобы
я хоть раз, с тех пор как стал судьей, засадил в тюрьму джентльмена.
     Адамс начал свой рассказ, и, хотя он вел его очень пространно,  его  не
перебивали; только судья несколько раз произносил свои "эге!"  и  "ага!"  да
просил  иногда  повторить  те  подробности,  какие  казались  ему   наиболее
существенными. Когда Адамс кончил, судья, на основании рекомендации  сквайра
поверив голословному его заявлению - вопреки обратным показаниям, данным под
присягой, - начал щедро сыпать "плутов" и  "мерзавцев"  по  адресу  истца  и
приказал привести его, - но  напрасно:  истец,  давно  поняв,  какой  оборот
принимает дело, потихонечку улизнул, не дожидаясь исхода. Тут судья пришел в
ярый гнев, и его с трудом убедили не сажать в  тюрьму  безвинных  простаков,
введенных, как и сам он, в обман. Пусть, кричал он, подкрепляя  свои  посулы
божбой, пусть они разыщут того молодца, виновного в клевете, и приведут  его
к нему не позже как через два дня, - или он их всех отдаст  под  суд  за  их
проделки! Они пообещали приложить к розыскам все усердие  и  были  отпущены.
Потом судья настоял, чтобы мистер Адамс сел за стол и выпил с ним чарочку; а
приходский пастор вернул ему его рукопись, не проронив ни слова, - и  Адамс,
ясно видевший его невежественность, не стал  его  изобличать.  Фанни  же  по
собственной ее просьбе была поручена заботам  одной  из  горничных,  которая
помогала ей умыться и переодеться.
     Недолго просидела компания за столом, как ее потревожил  отчаянный  шум
из наружного помещения, где люди, приведшие Адамса и  Фанни,  угощались,  по
обычаю  дома,  крепким  пивом  судьи.  Они  все  сцепились  между  собой   и
немилосердно тузили друг друга. Судья самолично вышел к ним, и его почтенное
присутствие  быстро  положило  конец  потасовке.  Вернувшись  к  гостям,  он
рассказал, что драка была вызвана не чем иным, как спором  о  том,  кому  из
них, если бы Адамса засадили, причиталась бы наибольшая доля  в  награде  за
его поимку. Все общество рассмеялось, и только Адамс, вынув трубку изо  рта,
глубоко  вздохнул  и  сказал,  что  ему  прискорбно  видеть  в  людях  такую
склонность к сваре и что ему вспомнилась несколько сходная с этим история  в
одном из приходов, где он справляет требы.
     - Там, - продолжал он, -  трое  юношей  соревновались  между  собой  на
должность причетника, которую я  решил,  поскольку  это  от  меня  зависело,
отдать сообразно заслугам, а именно: предоставить ее тому из  них,  кто  был
сильнее других в искусстве запевать псалмы. И  вот,  как  только  причетника
утвердили в должности,  между  двумя  кандидатами,  оставшимися  не  у  дел,
возникла пря о том, на кого из них пал бы мой выбор,  если  бы  соискателями
выступали  только  они  двое.  Спор  их  часто  смущал  молящихся  и  вносил
разноголосицу  в  псалмопение,  так  что  я  в  конце  концов  был  вынужден
предложить им обоим молчать. Но увы - дух свары был неугомонен; и, не находя
уже выхода в пении, он теперь стал проявляться в  драках.  Произошло  немало
битв (потому что оба обладали примерно равной  силой),  и,  как  я  полагаю,
исход был бы роковым, если бы смерть  причетника  не  дала  мне  возможность
назначить одного из них на место покойного,  -  что  тотчас  положило  конец
спору и установило полный мир между тяжущимися сторонами.
     Адамс перешел затем к  философским  замечаниям  о  том,  как  неразумно
горячиться в спорах, когда в них нет корысти ни для одной из  сторон.  Затем
он принялся усердно курить  свою  трубку,  и  последовало  долгое  молчание,
которое нарушил, наконец, судья, начав петь хвалы самому себе и превозносить
тонкую проницательность, только что проявленную им в разобранном  деле.  Его
живо перебил мистер Адамс, и между его честью  и  пастором  теперь  поднялся
спор о том, не должен ли был судья, по букве закона, посадить оного Адамса в
тюрьму, причем последний настаивал, что подлежал аресту, а  судья  ревностно
доказывал, что нет. Спор, возможно, кончился бы ссорой (так как они оба  яро
и упорно отстаивали каждый свое мнение), не случись Фанни услышать, что один
молодой человек отправляется из дома судьи в ту самую гостиницу, где  должна
была сделать остановку почтовая карета, в  которой  ехал  Джозеф.  При  этом
известии Фанни тотчас попросила вызвать пастора  из  залы.  Убедившись,  что
девушка твердо намерена отправиться в дорогу (хотя она  и  не  призналась  в
истинной причине, а ссылалась на то, что ей тяжело присутствие тех,  кто  ее
заподозрил в таком преступлении), Адамс столь же твердо решил отправиться  с
нею; итак, он простился с судьей и его гостями и тем положил конец спору,  в
котором юриспруденция, по-видимому,  задалась  постыдной  целью  довести  до
драки судью и священнослужителя.


                                 Глава XII
            Приключение, весьма приятное как для лиц, замешанных
                 в нем, так и для добросердечного читателя

     Адамс, Фанни и проводник пустились в путь около часу ночи,  при  только
что взошедшем месяце. Они прошли не более мили,  когда  сильнейшая  гроза  с
ливнем вынудила их вступить под кров гостиницы или,  скорей,  харчевни,  где
Адамс тотчас уселся у жаркого огня, заказал себе эля,  гренков  и  трубку  и
стал курить в полное свое удовольствие, забыв о всех злоключениях.
     Фанни тоже подсела к огню,  в  немалой,  однако,  досаде  на  непогоду.
Девушка вскоре привлекла к  себе  взоры  кабатчика,  кабатчицы,  служанки  и
молодого парня, их проводника: всем казалось,  что  они  никогда  не  видели
никого, кто был бы и вполовину так хорош собой; и в  самом  деле,  читатель,
если ты влюбчивого  склада,  советую  тебе  пропустить  следующее  описание,
которое мы для полноты нашей повести вынуждены здесь  дать,  -  в  смиренной
надежде, что мы как-нибудь избежим судьбы Пигмалиона. Ибо если доведется нам
или тебе плениться этим портретом, то мы, быть может, станем беспомощны, как
Нарцисс, и должны будем сказать себе: quod petis est nusquam; {Того, к  чему
ты стремишься, нет нигде (лат.) (Овидий. Метаморфозы, III, 433).  Эти  слова
сказаны по поводу Нарцисса.} или, если прелестные эти  черты  вызовут  перед
нашими глазами образ леди ***, мы окажемся в столь же скверном  положении  и
должны будем сказать нашим желаниям: Coelum ipsum petimus stultitia {В своем
безрассудстве мы устремляемся на самое небо (лат.) (Гораций.  Оды,  I,  III,
38).}.
     Фанни шел в то время девятнадцатый  год;  она  была  высокого  роста  и
сложена с изяществом, но не принадлежала к тем худощавым  молодым  женщинам,
которые кажутся созданными  для  единственного  предназначения  -  висеть  в
кабинете у анатома. Напротив, ее формы были такими округлыми, что, казалось,
вырывались из тугого корсажа, особенно в той его части,  которая  держала  в
заточении ее  полную  грудь.  Также  и  бедра  ее  не  требовали  увеличения
посредством фижм. Ее руки своею точной лепкой позволяли судить о  форме  тех
членов,  которые  были  скрыты  под  одеждой;  и  хотя  руки  эти  несколько
закраснели от работы, все же, когда рукав соскальзывал  немного  выше  локтя
или косынка приоткрывала шею, глазу являлась такая белизна, какой  не  могли
бы создать самые лучшие итальянские белила. Волосы были у нее каштановые,  и
природа наградила ее ими очень щедро; Фанни их подстригала и по воскресеньям
обычно выпускала локонами на шею, как требовала мода. Лоб у нее был высокий,
брови довольно густые, выгнутые дугой. Глаза черные и сверкающие; нос  почти
что римский; губы красные и  сочные,  но  нижняя,  по  мнению  дам,  слишком
выдавалась вперед. Зубы у нее были белые, но не совсем ровные. Оспа оставила
одинокую рябинку на ее подбородке, как раз такой величины, что ее можно было
бы принять за ямочку, если бы на левой щеке не образовалась подле нее другая
ямочка, которая рядом с первой казалась еще милее. Цвет лица у  девушки  был
очень хорош, несколько тронутый солнцем, но игравший такими живыми красками,
что самые утонченные дамы променяли бы на него всю свою  белизну;  прибавьте
сюда, что ее черты, несмотря  на  свойственную  ей  застенчивость,  выражали
почти невообразимую полноту чувств, а улыбка  -  такую  нежность,  какой  не
передашь и не опишешь. Все это венчалось природным благородством, какого  не
привьешь  искусственно  и  которое  поражало  каждого,  кто  видел  ее.  Эта
прелестная девушка сидела у огня  подле  Адамса,  когда  ее  внимание  вдруг
привлек голос из внутренних комнат гостиницы, певший такую песню:

                       Тобой нанесенную, Хлоя,
                       Где юноше рану целить?
                       Какою летейской волною
                       Горячую память омыть?
                       Коль на казнь осужден человек,
                       Может он убежать от суда
                       И с отчизной расстаться навек, -
                       От мысли ж укрыться куда?

                       Тот образ, что в сердце младое
                       Умел так глубоко запасть, -
                       Его не исторгнет ни Хлои,
                       Ни злейшего деспота власть.
                       Так Нарцисс на пленительный лик
                       С возрастающей жаждой глядел
                       И напрасно к дразнящему ник,
                       Огнем нестерпимым горел.

                       Но мог ли тоскою бесплодной
                       Твой образ меня истомить?
                       Как может, что с милою сходно,
                       Не радость, а горе дарить?
                       Боже! вырви из сердца скорей
                       Этот образ! И пусть истечет
                       Сердце кровью, - в могиле верней
                       Страдалец покой обретет.

                       Она ль, моя нимфа, по лугу
                       Проходит одна, без подруг?
                       Приветствуя пляской подругу,
                       Лишь грации вьются вокруг.
                       Ей цветочный сладчайший бальзам,
                       Не жалея, Зефир принесет.
                       Плут! Прильнув поцелуем к глазам,
                       Он сладость двойную найдет.

                       Ярым пламенем сердце объято.
                       Взор так ласков ее - наконец!
                       Как желанье, надежда крылата,
                       Отчаянье - жалкий хромец.
                       Пастушк_а_, словно щепку волна,
                       Бросил к деве безумья порыв.
                       Не совсем уклонилась она,
                       Поцелуй не совсем запретив.

                       Уступки отвагу будили.
                       Шепнул я: "О друг, мы одни!.."
                       Остальное, что боги сокрыли,
                       Могут выразить только они.
                       Я спросил: "Долгих пыток страда
                       Почему мне досталась в удел?"
                       Хлоя молвит с румянцем стыда:
                       "Стрефон! Раньше бывал ли ты смел?"

     Адамс все это время размышлял над одним  стихом  Эсхила,  нисколько  не
прислушиваясь к голосу, хоть голос этот был  такой  мелодический,  какой  не
часто услышишь, - когда случайно его  глаза  остановились  на  Фанни,  и  он
вскричал:
     - Боже мой, как ты бледна!
     - Бледна! Мистер Адамс, - сказала она, - господи Иисусе!..  -  и  упала
навзничь в своем кресле.
     Адамс вскочил, швырнул своего Эсхила в  огонь  и  взревел,  созывая  на
помощь людей. Вскоре на его крик сбежался в комнату весь дом, и среди прочих
певец; но когда этот соловей, которым был не кто иной,  как  Джозеф  Эндрус,
увидел свою возлюбленную Фанни в описанном нами положении, можешь ли  ты,  о
читатель, представить себе волнение его духа? Если не  можешь,  отбрось  эту
мысль и погляди на его счастье в тот  час,  когда  он,  заключив  девушку  в
объятия, обнаружил, что жизнь и кровь возвращаются  к  ее  щекам;  когда  он
увидел, что она открыла милые свои  глаза,  и  услышал,  как  она  нежнейшим
голосом прошептала:
     - Это вы, Джозеф Эндрус?
     - Это ты, моя Фанни? - ответил он  страстно  и,  прижав  ее  к  сердцу,
запечатлел бесчисленные поцелуи на ее губах, не думая о присутствующих.
     Если  высоконравственных  читательниц  оскорбляет  непристойность  этой
картины, они могут отвести от нее  взоры  и  поглядеть  на  пастора  Адамса,
пляшущего по комнате в радостном упоении. Иные философы, пожалуй,  почли  бы
его  счастливейшим  из  троих,  потому  что  доброе  его  сердце   упивалось
блаженством, переполнявшим не только его  собственную  грудь,  но  и  сердце
Фанни и Джозефа. Однако подобные изыскания, как слишком для нас глубокие, мы
предоставим тем, кто склонен создавать излюбленные гипотезы, не  пренебрегая
никаким метафизическим хламом для их построения и утверждения;  сами  же  мы
признаем первенство за Джозефом, чье счастье было  не  только  сильнее,  чем
счастье пастора, но и длительней, ибо Адамс, как только миновали первые  его
восторги, бросил взгляд на очаг, где дотлевал в огне его Эсхил,  и  поспешил
спасти бедные останки, то есть кожаный переплет, своего  любезного  друга  -
манускрипта, который он  переписал  собственной  рукой  и  который  был  его
неизменным спутником тридцать с лишним лет.
     Фанни, как только вполне пришла в  чувство,  пожалела  о  своем  бурном
порыве и, сообразив, что она  сделала  и  чему  подвергалась  в  присутствии
стольких зрителей, тотчас покраснела от смущения; мягко отталкивая  от  себя
Джозефа, она попросила его успокоиться и больше не позволяла ему ни целовать
ее, ни обнимать. Потом, увидев  миссис  Слипслоп,  она  сделала  реверанс  и
хотела к ней  подойти,  но  сия  высокая  особа  не  стала  отвечать  на  ее
любезности и, глядя мимо нее, тотчас же удалилась в другую комнату,  бормоча
на ходу, что она понятия не имеет, кто эта девица.


                                 Глава XIII
            Рассуждение о высоких лицах и низких и отчет о том,
        как миссис Слипслоп отбыла в не слишком хорошем расположении
          духа, оставив в плачевном состоянии Адамса и его друзей

     Без сомнения, многим читателям покажется крайне  странным,  что  миссис
Слипслоп, прожив несколько лет в  одном  доме  с  Фанни,  за  короткий  срок
совершенно ее забыла. Истина, однако, заключается в том, что она ее  отлично
помнила. А так как нам нежелательно, чтобы в нашей повести что-либо казалось
неестественным, мы постараемся разъяснить причины такого  ее  поведения;  и,
несомненно, нам удастся доказать  самому  пытливому  читателю,  что  в  этом
миссис Слипслоп нисколько не отклонялась от общепринятого пути,  -  пожалуй,
даже,  поведи  она  себя  иначе,  ей  бы  грозила  опасность  уронить   свое
достоинство и навлечь на себя справедливое осуждение.
     Посему да будет известно, что род человеческий делится на два  разряда,
а именно: на людей высоких и  людей  низких.  Однако  же,  если  не  следует
понимать меня так, будто под высокими людьми я разумею лиц, родившихся более
рослыми, чем все прочие, или метафорически - лиц, возвышающихся над  другими
своими способностями и душевными качествами,  -  то  равным  образом  нельзя
толковать меня и так, будто словом  "низкие"  я  хочу  обозначить  обратное.
Слова "высокие особы" означают не что иное, как светские люди,  а  низкие  -
несветские. Между тем слово "светский" от долгого употребления утратило свой
первоначальный смысл и вызывает у нас теперь совсем иное представление,  ибо
я жестоко ошибаюсь, если мы не связываем "светских особ" с понятием о людях,
возвышающихся по рождению и совершенствам над человеческим стадом; между тем
как в действительности под "светской особой" первоначально разумелось не что
иное, как человек, живущий в свете, то есть  не  принадлежащий  к  духовному
званию; и, по правде истинной, ничего другого не означает это слово и в наши
дни. Поскольку мир делится, таким образом, на  лиц  светских  и  несветских,
между ними возникла жестокая распря; и ни одно  лицо  из  того  или  другого
разряда,  дабы  не  навлечь  на  себя  подозрений,  не   станет   на   людях
разговаривать с лицами другого разряда, хотя частным  порядком  они  нередко
состоят в самом добром общении. Трудно сказать, которая сторона  победила  в
этой войне: в то время как светские люди  захватили  в  собственность  такие
места, как двор, собрания, оперу, балы и  тому  подобное,  люди  несветские,
помимо  одного  королевского  учреждения,  именуемого  Медвежьим  Садом  его
величества, прочно держат в своем владении все  дешевые  танцевальные  залы,
балаганы, ярмарки и  проч.  По  соглашению,  два  места  находятся  в  общем
пользовании, а именно - церковь и театр, где они отделяются  друг  от  друга
примечательным образом: если в церкви светские  люди  вознесены  высоко  над
головами несветских людей, то в театре  они  в  той  же  степени  унижены  и
толкутся внизу, у них под ногами. Я в жизни не встречал никого, кто  мог  бы
мне разъяснить, почему это так. Довольно будет  сказать,  что,  именуясь  на
языке христианства  братьями,  они  на  деле  едва  ли  считают  друг  друга
представителями  одного  и  того  же  вида.  На  это  ясно  указывают  такие
обозначения, как "человек не нашего  круга",  "люди,  с  которыми  никто  не
знается", "тварь", "жалкая личность", "канальи",  "скоты"  и  многие  другие
наименования, которыми миссис Слипслоп, часто слыша их из уст своей госпожи,
полагала себя вправе пользоваться в  свой  черед;  и,  может  быть,  она  не
ошибалась: представители этих разрядов, в особенности там,  где  их  границы
сходятся, то есть низшие из высоких и высшие из низких, часто  переходят  из
одного разряда в другой, смотря по месту и времени; ибо  тот,  кто  является
светской особой в одном месте, часто оказывается совсем несветским в другом.
А в отношении времени небезынтересно будет рассмотреть картину зависимости в
виде некоей лестницы: так, например,  рано  утром  встает  грум  или  другой
мальчик-слуга, без какого не обходится ни одно  большое  хозяйство,  как  не
бывает большого корабля без юнги, и принимается чистить платье или  наводить
блеск на сапоги лакея Джона, который, как только оденется, сам берется за ту
же работу для мистера Секондхенда, камердинера при сквайре;  камердинер  тем
же  порядком  несколько  позже  прислуживает  сквайру;  сквайр,  как  только
облачился, отправляется прислуживать  при  облачении  милорда,  а  едва  оно
завершилось, мы видим самого милорда при выходе  фаворита,  который,  приняв
должную  дань  почитания,  сам  является  отдать   дань   своему   государю,
присутствуя при его levee {Утреннем приеме у короля (фр.).}. И, может  быть,
во всей этой лестнице зависимости ни одна ступень не отделена  от  следующей
большим расстоянием, чем первая от  второй;  так  что  для  философа  вопрос
заключается только в том, когда приятнее быть великим человеком - в шесть ли
часов утра или в два пополудни. И все же едва ли найдутся на  этой  лестнице
двое таких, кто не почитал  бы  всякую  короткость  в  обращении  с  лицами,
стоящими ступенью ниже, за  великое  снисхождение;  сойти  же  еще  на  одну
ступень означало бы, по их мнению,  окончательно  уронить  себя.  А  теперь,
читатель, я надеюсь, ты простишь мне это длинное  отступление,  показавшееся
мне необходимым, чтобы снять с высокой особы  миссис  Слипслоп  обвинение  в
том, что низким людям, никогда не видавшим людей  высоких,  может  помниться
нелепостью; но нам, знающим их, доводилось повседневно убеждаться, что  люди
самые высокие узнают нас в одном месте, но не в другом, узнают  сегодня,  но
не завтра; все это трудно объяснить иначе, чем так, как я попытался  сделать
это здесь; и, может быть,  если  боги  и  впрямь,  как  полагают  некоторые,
создали людей лишь затем, чтобы смеяться, глядя на них, - то ничто  в  нашем
поведении не отвечает этой цели в большей мере, чем то, о чем я  только  что
писал.
     Но вернемся к нашей истории. Адамс,  который  знал  обо  всем  этом  не
больше кошки, усевшейся перед ним на столе, подумал,  что  память  у  миссис
Слипслоп куда короче, чем на деле, и последовал за нею в  соседнюю  комнату,
восклицая:
     -  Миссис  Слипслоп,  здесь  находится  одна  ваша   старая   знакомая;
посмотрите только, в какую прелестную женщину она превратилась  с  тех  пор,
как оставила службу у леди Буби.
     - Кажется, я ее припоминаю, - ответила та с большим достоинством, -  но
не могу же я помнить всех низших слуг в нашем доме!
     Потом, удовлетворяя любопытство Адамса, она  принялась  ему  объяснять,
как, прибыв в гостиницу, она нашла готовую к ее услугам коляску, как  миледи
решила в ближайшее время отбыть в  деревню  и  как  поэтому  она,  Слипслоп,
должна была чрезвычайно спешить; как "из консолидации к хромоте Джозефа" она
взяла его с собой и, наконец, как необычайная ярость непогоды загнала их под
кров дома, где они и встретились с пастором. Затем миссис Слипслоп напомнила
Адамсу об оставленной им лошади и выразила  удивление,  что  он  забрел  так
далеко в сторону от своего пути и что она встречает его, как она выразилась,
"в обществе девки, которая, надо полагать, то самое, чем она кажется".
     Едва только Адамса навели на мысль о лошади, как его снова отвлекло  от
нее это замечание, бросающее тень на доброе имя Фанни. Он возразил, что,  по
его мнению, не было на свете более чистой девушки.
     - Я от души хотел бы, от души хотел бы, -  вскричал  он  (и  прищелкнул
пальцами), - чтобы все, кто выше ее, были бы не хуже!
     Затем он стал рассказывать о  том,  как  ему  случилось  встретиться  с
Фанни; но когда он дошел до обстоятельств ее спасения от насильника,  миссис
Слипслоп объявила, что сам  он,  как  видно,  "более  пригоден  для  военной
службы, чем для церковной"; что духовному лицу не подобает поднимать руку на
кого бы то ни было; ему скорее следовало  бы  молиться  о  том,  чтобы  небо
укрепило слабые силы девицы. Адамс на это сказал,  что  отнюдь  не  стыдится
содеянного им; она же ответила, что отсутствие стыда  "не  характерично  для
духовного лица". Этот диалог, вероятно, разгорелся б еще жарче,  если  бы  в
комнату  не  вошел,  на  счастье,  Джозеф,  испрашивая  у  миссис   Слипслоп
разрешения привести к ней Фанни; но она наотрез отказалась допустить к  себе
"какую-то потаскушку" и сказала ему, что скорей пошла бы на костер, чем села
бы с  ним  в  одну  коляску,  когда  бы  только  могла  помыслить,  что  его
подкарауливают на дороге его девки; и добавила, что мистер  Адамс  играет  в
этом деле очень красивую роль, так что она не сомневается, что  когда-нибудь
увидит его епископом.
     Пастор в ответ поклонился и воскликнул:
     - Благодарю вас, сударыня, за это достопочтенное наименование, я честно
постараюсь его заслужить.
     - О да! - подхватила та с усмешкой. - Уж куда честнее: сводить  молодых
людей!
     При этих словах Адамс зашагал по комнате, но тут явился кучер и доложил
миссис Слипслоп, что гроза прошла и  месяц  светит  очень  ярко.  Она  тогда
послала за Джозефом, который сидел во дворе со своею Фанни, и  сказала  ему,
что пора садиться в коляску, но он решительно отказался оставить Фанни,  что
привело милую даму  в  бешеную  ярость.  Она  объявила,  что  сообщит  своей
госпоже, какие тут творятся дела, и миледи, несомненно,  избавит  приход  от
всяких  таких  особ;  в  заключение  она  произнесла  длинную  речь,  полную
язвительности и весьма замысловатых слов и  с  некоторыми  высказываниями  о
духовных лицах, которые здесь непристойно  повторять;  наконец,  убедившись,
что Джозеф непоколебим, она бросилась к коляске, мимоходом метнув  на  Фанни
взор, каким на сцене дарит Октавию Клеопатра. Сказать по  правде,  она  была
крайне неприятно поражена присутствием Фанни: когда она  впервые  увидела  в
гостинице Джозефа, у нее  зародилась  надежда  на  кое-что,  чему  бы  можно
свершиться и в харчевне не хуже, чем во дворце.  Быть  может,  в  тот  вечер
мистер Адамс спас от насилия не одну только Фанни.
     Когда коляска умчала прочь разъяренную Слипслоп, Адамс, Джозеф и  Фанни
собрались у очага, где еще долго вели невинную беседу, довольно приятную; но
так как для читателя она едва ли будет занимательна, мы поспешим  перейти  к
утру, заметив только, что никто из них не ложился спать в  ту  ночь.  Адамс,
выкурив  три  трубки,  сладко  задремал  в  большом  кресле  и   предоставил
влюбленным, - для  чьих  глаз  нашлось  отрадное  занятие,  несовместимое  с
желанием закрыть  их,  -  несколько  часов  наслаждаться  без  помехи  таким
счастьем, о каком мои читатели, если сами они не были никогда  влюблены,  не
составят себе ни малейшего понятия, хотя бы мы  для  его  описания  обладали
столькими  языками,  сколько  желал  их  иметь  Гомер,  и  которое  истинные
любовники легко представят в уме своем без всякой помощи с нашей стороны.
     Довольно будет сказать, что Фанни после тысячи молений  отдала  наконец
Джозефу всю свою душу и, почти теряя сознание в его  объятиях,  со  вздохом,
бесконечно более нежным и сладким, чем все аравийские зефиры, прошептала ему
в губы, припавшие в тот миг к ее губам: "О Джозеф, ты победил меня;  я  твоя
навеки".
     Джозеф, поблагодарив ее на коленях, обнял ее со  страстью,  на  которую
она теперь отвечала почти столь же пламенно,  затем  в  восторге  вскочил  и
разбудил пастора, всерьез прося его, чтобы он немедленно соединил их браком.
Адамс отчитал его за эту просьбу и сказал ему,  что  ни  в  коем  случае  не
согласится ни на что, идущее вразрез  с  церковными  установлениями,  что  у
Джозефа нет лицензии на брак и он, Адамс, не советует ему выправлять ее; что
церковью предписана известная форма,  а  именно  -  публичное  оглашение,  к
которому и должны прибегать все добрые христиане  и  нарушению  которой  он,
пастор, приписывает многие несчастья, постигавшие людей  высокого  звания  в
брачной их жизни.
     - Все, - сказал он в заключение, - кто поженились иначе, чем повелевает
слово божие, соединены не богом, и союз их не является законным браком.
     Фанни вняла словам пастора и, залившись румянцем, сказала Джозефу,  что
она, конечно же, не согласится ни на что такое и что  ее  удивляет  подобное
его предложение. Адамс поддержал ее в  этом  решении  и  похвалил;  так  что
Джозефу ничего не оставалось, как терпеливо  ждать  до  третьего  публичного
оглашения; и он добился лишь того,  что  Фанни  в  присутствии  Адамса  дала
согласие приступить к оглашениям сразу же по их прибытии домой.
     Солнце давно уже взошло, когда Джозеф,  с  удивлением  убедившись,  что
нога его в полном порядке, предложил двинуться в путь. Но когда  они  совсем
уже собрались выйти, их  задержало  одно  непредвиденное  обстоятельство,  а
именно: счет от хозяина, составивший семь шиллингов, - сумма невысокая, если
мы учтем поглощенное мистером Адамсом безмерное количества  эля.  Они  и  не
оспаривали правильность счета, и сомнения вызвала у них  только  возможность
его оплаты, ибо человек, отобравший кошелек Фанни, к несчастью, позабыл  его
вернуть. Баланс выглядел так:

                                                        $ шилл. пен.
      Причитается с мистера Адамса и Кo. . . . . . . .  0   7    0
      В кармане у мистера Адамса . . . . . . . . . . .  0   0    6 1/2
         "    "  мистера Джозефа . . . . . . . . . . .  0   0    0
         "    "       мисс Фанни . . . . . . . . . . .  0   0    0
                       Недостает . . . . . . . . . . .  0   6    5 1/2

     Они стояли молча несколько минут, взирая друг на друга, а  затем  Адамс
выбежал на цыпочках к хозяйке и спросил, нет ли в этом  приходе  священника.
Она ответила, что есть.
     -  Он  богатый?  -  спросил  пастор;  на   что   она   также   ответила
утвердительно.
     Тогда Адамс, прищелкнув пальцами, вернулся обрадованный к своим друзьям
с возгласом: "Эврика, эврика!" Но так как те его не  поняли,  он  сказал  им
просто по-английски, чтоб они не тревожились,  потому  что  у  него  есть  в
приходе брат, который заплатит по счету; он сейчас  же  направится  к  нему,
получит у него деньги и незамедлительно вернется к ним.


                                 Глава XIV
               Свидание пастора Адамса с пастором Траллибером

     Пастор Адамс явился в дом к пастору Траллиберу и застал его  в  жилете,
фартуке и с ведром в руке - только что от свиней, ибо мистер  Траллибер  был
пастором по воскресеньям, а прочие шесть дней недели с  большим  правом  мог
быть назван фермером. Он занимал собственный клочок земли и в придачу брал в
аренду значительно больший. Его жена доила ему  коров,  управляла  сырней  и
носила на рынок масло  и  яйца.  Свиньи  же  были  главным  образом  на  его
собственном попечении, и он заботливо ходил за ними дома и сам же отвозил их
на ярмарки, давая повод к постоянным шуткам, поскольку он, воздавая  должное
элю, достиг объема, мало уступавшего объему продаваемых им животных. В самом
деле, он был одним из самых толстых людей,  каких  вы  могли  б  увидеть,  и
отлично сыграл бы  роль  сэра  Джона  Фальстафа,  не  прибегая  к  толщинке.
Добавьте к этому, что округлость  его  живота  делала  его  малый  рост  еще
короче, так что его фигура отбрасывала тень почти одинаково  длинную,  когда
он лежал на спине и когда стоял на ногах. Голос у него был громкий,  сиплый,
а  речь  протяжная;  в  довершение  всего,  когда  он  ходил,  его   поступь
величавостью напоминала поступь гуся, только он шагал медлительней.
     Мистер  Траллибер,  услышав,  что  кто-то  хочет  с   ним   поговорить,
немедленно скинул свой фартук и облачился в  старый  шлафрок  -  одеяние,  в
каком он всегда принимал на  дому  посетителей.  Его  жена,  сообщая  ему  о
мистере Адамсе, допустила небольшую ошибку: она сказала супругу, что к  нему
пришел  какой-то  человек  -  как  ей  кажется,  по   поводу   свиней.   Это
предположение побудило мистера Траллибера выйти к гостю со всею  спешностью.
Едва увидев Адамса, он, ничуть не усомнившись, что цель посетителя та самая,
какая вообразилась пасторше, сказал, что тот пришел в  самое  доброе  время,
так как в этот же день он ждет к себе торговца, и добавил, что  они  у  него
все чистые и жирные, потянут каждая на четыре сотни фунтов.  Адамс  ответил,
что хозяин, наверно, не знает его.
     - Что ты, что ты, - перебил Траллибер, - я часто видел тебя на ярмарке;
да как же, мы не раз делали с тобой дела и раньше, уверяю тебя.  Да,  да,  -
вскричал он, - мне запомнилось твое лицо! Только не говори больше ни  слова,
покуда сам не увидишь их, хоть я до сих пор  никогда  не  продавал  тебе  на
ветчинку таких славных окороков, как те, что ты  у  меня  сейчас  увидишь  в
хлеву.
     Тут  он  обхватил  Адамса  и   силком   поволок   его   к   свинарнику,
находившемуся, впрочем, в двух шагах от  его  залы.  Едва  они  подошли,  он
закричал:
     - Ты их только пощупай! Да  входи  же,  дружок,  и  можешь  щупать  без
стеснения - купишь или нет.
     Открыв с этим дверь, хозяин втолкнул Адамса в хлев, настаивая  на  том,
чтобы гость пощупал свиней, перед тем  как  сказать  ему  хоть  одно  слово.
Адамс,  обладая  прирожденной  вежливостью  превыше  всякой   искусственной,
вынужден был подчиниться, перед тем как приступить к объяснениям; он схватил
одну свинью за  хвост,  и  строптивое  животное  сделало  такой  неожиданный
скачок, что опрокинуло бедного Адамса прямо в навоз. Траллибер,  чем  помочь
бы ему подняться, разразился хохотом  и,  войдя  в  хлев,  сказал  Адамсу  с
некоторым презрением:
     - Как? Ты не умеешь ощупать окорок? - и потянулся  сам  было  за  одной
свиньей; но Адамс, решив, что выказал  уже  достаточно  учтивости,  поспешил
встать и, отступив на почтительное расстояние от животных, прокричал:
     - Nihil habeo cum porcis {Не имею никакого дела со свиньями (лат.).}. Я
священник, сэр, и пришел не за тем, чтобы покупать свиней.
     Траллибер ответил, что он сожалеет об ошибке, но в ней-де виновата  его
жена, и добавил, что она у него дура и всегда  попадает  впросак.  Потом  он
предложил гостю войти в дом и обчиститься, сам же он только  запрет  хлев  и
тотчас последует за ним. Адамс попросил  разрешения  посушить  у  огня  свой
кафтан, парик и шляпу, и  Траллибер  милостиво  разрешил.  Миссис  Траллибер
хотела принести ему таз с водой, чтобы  умыться,  но  муж  велел  ей,  дуре,
сидеть смирно, не то она только наделает новых промахов, и направил Адамса к
колодцу. Покуда Адамс умывался, Траллибер, которому  внешний  вид  гостя  не
внушил большого почтения, запер дверь в залу и повел его теперь в кухню,  со
словами, что ему, как он думает, не вредно будет подкрепиться  кружкой,  сам
же потихоньку шепнул жене, чтоб она  принесла  немного  эля  поплоше.  После
краткого молчания Адамс заговорил:
     - Вероятно, сэр, вы теперь уже разглядели, что я священник?
     - Да, да, - сказал с усмешкой Траллибер, - я вижу на вас рясу,  вернее,
то, что от нее осталось.
     Адамс согласился, что ряса на нем не из самых лучших, и  объяснил,  что
имел несчастье лет десять тому назад разорвать ее, перелезая через изгородь.
     Миссис  Траллибер,  вернувшись  с  элем,  сказала  своему   мужу,   что
джентльмен, как она полагает, путешественник и что он, верно, будет не прочь
перекусить. Траллибер  предложил  ей  придержать  свой  бестолковый  язык  и
спросил  ее:  как  это  могут  пасторы  путешествовать  без  лошадей?  А   у
джентльмена, добавил он, лошади чет, раз он не в сапогах.
     - Нет, нет, сэр, - говорит Адамс, - лошадь у меня  есть,  но  только  я
оставил ее по пути.
     - Рад слышать, что у вас есть лошадь,  -  говорит  Траллибер,  -  право
слово, не люблю я, чтобы священники  ходили  пешком;  это  неприлично  и  не
отвечает достоинству сана.
     Тут Траллибер начал длинную речь о достоинстве  пасторского  сана  или,
точнее, облачения, не стоящую, однако, того, чтобы нам ее передавать, а жена
его тем часом накрыла на стол и  принесла  ему  на  завтрак  миску  овсяного
киселя. Тогда он сказал Адамсу:
     - Не знаю, приятель, с чего вы надумали навестить меня; но раз  уже  вы
тут, если вы не прочь поесть, так ешьте.
     Адамс принял приглашение, и оба пастора сели вместе за стол,  а  миссис
Траллибер стала за стулом своего мужа, как это было, видно, у нее  заведено.
Траллибер уписывал вовсю, но не мог отправить  в  рот  ни  одной  ложки,  не
отметив какого-либо недостатка в  стряпне  своей  жены.  И  все  это  бедная
женщина терпеливо сносила. В самом деле,  она  так  безусловно  преклонялась
перед величием и важностью своего супруга, о которых часто слышала  суждения
из его собственных уст, что мнила его чуть ли не вовсе непогрешимым. Сказать
по  правде,  пастор  наставлял  ее  не  одним,  а  разными  путями;  и   для
благочестивой женщины его проповеди оказались столь  назидательны,  что  она
научилась принимать дурное наряду с  хорошим.  Поначалу,  правда,  она  была
несколько строптива, но супруг давно уже взял над нею верх, пользуясь частью
ее любовью к одним вещам,  частью  страхом  ее  перед  другими,  частью  тем
почтением, какое он сам к себе питал, частью тем, с каким относились к  нему
прихожане, - словом сказать,  она  целиком  ему  подчинилась  и  боготворила
своего мужа, как Сара Авраама, величая его  если  не  господином  своим,  то
хозяином.
     Пока они сидели за столом, супруг явил ей новый пример своего  величия,
ибо, как только она налила эля Адамсу, он выхватил кружку  из  его  руки  и,
прокричав: "Я потребовал первым!", вылил содержимое себе в горло. Адамс стал
это отрицать; спор передали на суд хозяйки, которая, хоть  и  склонялась  на
сторону гостя, не посмела последовать голосу совести  и  высказаться  против
своего супруга. И тот объявил:
     - Нет, сударь, нет, я бы не был так груб, чтоб отобрать у  вас  кружку,
когда бы вы сами потребовали первым; но да будет вам известно,  не  такой  я
человек, чтобы позволить  хотя  бы  наивысшему  лицу  в  королевстве  выпить
наперед меня в моем собственном доме, когда первым потребовал я!
     Как только они кончили завтракать, Адамс начал так:
     - Я думаю, сэр, теперь самое время объяснить вам,  какое  дело  привело
меня к вам в дом. Я был в путешествии и теперь вашими краями  возвращаюсь  к
своей пастве в обществе молодой четы, юноши  и  девицы,  моих  прихожан;  мы
остановились в одном странноприимном доме в этом приходе, там меня направили
к вам, как к приходскому священнику...
     - Хотя я только младший священник, - перебивает  Траллибер,  -  я,  мне
думается, не беднее самого нашего пастора, да, пожалуй, и пастора  соседнего
прихода. Я мог бы, пожалуй, купить их обоих вместе.
     -  Сэр,  -  возглашает  Адамс,  -  меня  это  радует.  Дело  мое,  сэр,
заключается в том, что у нас, в силу ряда случайностей,  отобрали  все  наши
деньги и мы не можем оплатить наш счет, составляющий семь шиллингов. Поэтому
я обращаюсь к вам с просьбой выручить  меня  и  дать  мне  взаймы  эти  семь
шиллингов и к ним еще семь шиллингов, которые я вам, разумеется,  верну;  но
если бы я и не вернул их,  я  убежден,  что  вы  с  радостью  воспользуетесь
случаем скопить себе сокровища в лучшем месте, нежели наша земная юдоль.
     Вообразите, что в контору адвоката входит незнакомец, принимаемый им за
клиента, и когда адвокат уже потирает ладони в  предвкушении  гонорара,  тот
протягивает ему исполнительный лист. Вообразите себе, что аптекарь в  дверцу
кареты, в которой подкатил к нему  прославленный  своим  искусством  великий
врач,  вместо  вызова  к  больному  протянет  микстуру  для  самого   врача.
Вообразите, что министр вместо кругленькой суммы почтит лорда ***, или  сэра
***, или  сквайра  ***  доброй  метлой.  Вообразите,  что  приживальщик  или
прихлебатель,  вместо  того  чтобы  напевать  своему   покровителю   о   его
добродетели и чести, станет жужжать ему в уши о его пороках и  бесчестье,  о
безобразии, глупости и о  всеобщем  к  нему  презрении.  Вообразите,  что  к
светскому щеголю пришел портной  со  счетом  и  щеголь  с  первого  же  раза
заплатил; или что портной, если щеголь это сделал, скостил  добровольно  тот
лишек,  который  он  накинул,  в  расчете,  что  придется   ждать.   Словом,
вообразите, что угодно, - вы никогда  не  сможете  себе  представить  ничего
равного тому изумлению, какое охватило Траллибера, когда Адамс  кончил  свою
речь. Он выкатил глаза и некоторое время молча взирал то на  Адамса,  то  на
жену;  потом  потупил  свой  взор  долу,  потом  возвел  горе.  Наконец,  он
разразился следующей тирадой:
     - Мне думается, сэр, я и сам не хуже  всякого  другого  знаю,  где  мне
копить мое скромное сокровище; я, слава богу,  хоть  и  не  так  богат,  как
некоторые, но зато вполне довольствуюсь тем, что имею; это лучший  дар,  чем
богатство; и кому он дан, тот не требует большего. Это  лучше,  чем  владеть
миром,  ибо  человек  может  владеть  миром  и  не  быть  довольным.  Копить
сокровища! Что в том, где копятся сокровища человека, - лишь бы  сердце  его
было в Священном писании! Ибо только в нем все сокровище христианина.
     Эти слова исторгли слезы из глаз Адамса; и,  схватив  в  восторге  руку
Траллибера, он сказал:
     - Брат! Да благословит небо случай, который привел меня к вам! Я прошел
бы много миль ради того, чтобы с  вами  побеседовать,  и,  поверьте  мне,  я
вскоре навещу вас опять;  но  мои  друзья,  боюсь  я,  смущены  моим  долгим
отсутствием, так что вручите мне деньги без промедления.
     Тогда Траллибер напустил на себя строгий вид и закричал:
     - Уж не хочешь ли ты меня ограбить?
     При этих словах его жена, заливаясь слезами, упала на колени и взвыла:
     - О добрый сэр, ради господа бога, не  грабьте  моего  хозяина,  мы  же
бедные люди...
     - Вставай, дура ты этакая, - сказал Траллибер, - и не суйся не  в  свое
дело; ты думаешь, этот человек станет рисковать своей жизнью? Он нищий, а не
грабитель!
     - Совершенно справедливо! - отозвался Адамс.
     - От души сожалею, что здесь нет сейчас  нашего  констебля,  -  крикнул
Траллибер, - я бы тебя велел наказать, как бродягу,  за  такое  бесстыдство!
Четырнадцать шиллингов! Куда загнул! Да  я  не  дам  тебе  и  фартинга!  Ты,
сдается мне, такой  же  священник,  как  эта  женщина  (он  указал  на  свою
супругу); а если и священник, то нужно содрать с тебя рясу  за  то,  что  ты
слоняешься в этаком виде по округе.
     - Я прощаю это подозрение, - говорит Адамс, - но допустим, я и  вправду
не священник; все же я твой брат, и ты по долгу христианина, в большей мере,
чем по долгу священника, обязан помочь мне в моей беде.
     - Ты мне тут проповедуешь, - ответил Траллибер,  -  ты  смеешь  поучать
меня моему долгу?
     - Вот это мне нравится! -  кричит  миссис  Траллибер.  -  Проповедовать
моему хозяину!
     - Женщина, молчать! - кричит  Траллибер.  -  А  ты  знай,  приятель,  -
обратился он к Адамсу, - что от таких, как ты, я не стану слушать  поучений.
Я знаю сам, что такое долг милосердия: не в том он состоит, чтобы  раздавать
милостыню бродягам!
     - К тому же, хотим мы или нет, - кричит  жена,  -  обложение  в  пользу
бедных принуждает нас отдавать так много!..
     - Фу-ты! Ну и дура! Обложение в пользу  бедных!  Держи  при  себе  свою
глупость, - перебил ее Траллибер и затем, отнесшись к Адамсу, повторил,  что
ничего ему не даст.
     - Я  сожалею,  -  ответил  Адамс,  -  что  вы,  зная,  что  такое  долг
милосердия, не следуете ему как нужно. Я должен  вам  сказать:  вы  напрасно
уповаете на то, что ваше знание вас оправдает; вы будете обмануты, даже если
приложите к нему веру, но без добрых дел!
     - Бездельник, - вскричал Траллибер, - ты в моем доме рассуждаешь против
веры? Ступай за дверь! Я не желаю больше  оставаться  под  одной  кровлей  с
вольнодумцем, который говорит так дерзостно о вере и о Священном писании.
     - Не поминай Писания, - говорит Адамс.
     - Как это не поминать Писания? - кричит Траллибер. - Ты уже и в Писание
не веруешь?
     - Я верую, а ты нет, - ответил Адамс, - если судить по твои делам,  ибо
его повеления так ясны, его награды и  кары  так  безмерны,  что  невозможно
человеку твердо  верить  и  не  подчиняться  им.  И  ни  одно  повеление  не
выражается в нем яснее, ни один долг не внушается  настоятельней,  чем  долг
милосердия. Следовательно, кто чужд милосердия, о том я без зазрения совести
провозглашу, что он - не христианин.
     - Не советую  тебе,  -  говорит  Траллибер,  -  утверждать,  что  я  не
христианин; я этого от тебя не потерплю, ибо я уверен, что вполне тебя  стою
(и  правда,  хотя  теперь  Траллибер  слишком  раздобрел  для   атлетических
упражнений, в молодости он был одним  из  первых  по  графству  в  драке  на
дубинках и в кулачном бою).
     Его жена, видя, что он сжал кулаки, вмешалась и стала его молить, чтобы
он не дрался, а показал бы себя истинным христианином и притянул  бы  своего
гостя к ответу. Так как ничто не могло вызвать Адамса на бой, кроме  прямого
нападения на него самого или на его друга,  он  улыбнулся  гневному  виду  и
жестам  Траллибера  и,  сказав,  что  ему  прискорбно  видеть  таких   людей
облеченными в сан, удалился без дальнейших церемоний.


                                  Глава XV
           Неожиданное приключение - следствие явленного пастором
                    Адамсом нового примера забывчивости

     Когда он вернулся в  гостиницу,  Джозеф  и  Фанни  сидели  вдвоем.  Его
отсутствие не только не показалось им слишком долгим, как он того боялся, но
они его даже не почувствовали и ни разу не  вспомнили  о  пасторе.  Оба  они
часто меня уверяли потом, что провели те часы в приятном разговоре,  но  так
как мне не удалось добиться ни от него, ни от нее, о чем они беседовали,  то
я не могу поведать это читателю.
     Адамс сообщил влюбленным о безуспешности своего предприятия.  Все  трое
были сильно смущены, не зная, как уйти, и ни  один  из  них  не  мог  ничего
придумать, пока Джозеф не предложил вызвать хозяйку и попросить ее, чтоб она
им поверила в долг, - на что Фанни никак не надеялась, потому  что,  сказала
она, ей никогда еще не доводилось видеть женщину с таким кислым лицом.
     Но она была приятно разочарована: не успели они высказать свою просьбу,
как хозяйка охотно согласилась и с улыбкой и поклонами пожелала  им  доброго
пути. Однако, чтобы  читатель  не  почел  Фанни  плохой  физиономисткой,  мы
позволим себе указать на ту причину, которая, может быть, склонила хозяйку к
такому доверию и благодушию. Адамс, заявив, что идет навестить своего брата,
невольно обманул Джозефа и Фанни, которые оба подумали, что он имеет в  виду
брата по крови, а не во Христе, - и так они и объяснили это  хозяйке,  когда
та у них спросила, где пастор. Мистер  Траллибер,  надо  сказать,  благодаря
своему видимому благочестию, своей  важности,  строгости  и  замкнутости,  а
также славе богатея пользовался у себя в приходе  таким  влиянием,  что  все
жили в страхе и трепете перед ним. Поэтому хозяйка, зная, что, скажи  пастор
слово - и ей  в  жизни  не  продать  больше  ни  кружки  пива,  не  посмела,
разумеется, оскорбить его мнимого брата отказом в кредите.
     Они уже выходили, когда Адамс вспомнил, что оставил у  Траллибера  свой
кафтан и шляпу. Так как он не желал  еще  раз  заходить  к  своему  собрату,
хозяйка, не имея в доме слуг, предложила сама принести ему вещи.
     Это  была  неудачная  затея,  так  как  хозяйка  скоро  убедилась,  что
составила себе ошибочное представление об Адамсе,  которого  Траллибер  стал
поносить грубейшими словами - особенно когда услышал, что тот имел  дерзость
притязать на близкое с ним родство.
     Поэтому, едва возвратившись, хозяйка совершенно  изменила  тон.  Стыдно
людям путешествовать, сказала она, выдавая себя не за то, что  они  есть;  к
тому же налоги высоки, и она со своей стороны обязана  платить  за  то,  что
имеет; поэтому она никак не может и не станет верить кому-либо в долг - хоть
родному отцу; и никогда еще у нее не было так туго с деньгами,  а  ей  нужно
собрать изрядную сумму. Так что они должны заплатить ей перед тем, как  уйти
из ее дома.
     Адамс был в сильном смущении; но так как он  знал,  что  мог  бы  легко
занять такую сумму в своем собственном приходе, и знал, что сам  он  одолжил
бы ее всякому, кто попал в беду, то он снова  набрался  храбрости  и  обошел
весь приход, однако безуспешно: он вернулся, как вышел, без гроша, вздыхая и
жалуясь, что в стране, исповедующей христианство, человек  может  умереть  с
голоду на глазах у ближних, процветающих в изобилии.
     В его отсутствие хозяйка, стоя на страже при Джозефе и Фанни,  занимала
их разговором о доброте пастора Траллибера. И в самом  деле,  он  не  только
пользовался в округе самым добрым именем  за  прочие  достоинства,  но  слыл
великим благотворителем, ибо, хоть он в жизни не  дал  никому  ни  фартинга,
слово "благотворительность" не сходило у него с языка.
     Как только Адамс вернулся из второго своего  похода,  буря  разыгралась
вовсю, причем хозяйка среди прочих заявлений сказала, что если они попробуют
улизнуть, не заплатив, то она их быстро нагонит с приказом об аресте.
     Платон и Аристотель или кто-то еще сказали, что там, где  не  преуспело
самое тонкое хитроумие,  там  часто  спасает  случай,  и  самым  неожиданным
образом. Вергилий это выразил очень смело:

                 Turne, quod optanti divum promittere nemo
                 Auderet, volvenda dies, en! attulit, ultro {*}.
                 {* Туры, что никто из богов обещать не дерзнул бы молящим,
                 Время приносит само во вращенье своем неустанном (лат.)
                                                 (Вергилий. Энеида, IX, 6-7)}

     Я сослался бы на многих еще великих людей,  если  б  мог;  но  так  как
память изменяет мне, то лучше я далее подкреплю сии замечания примером.
     Случайно (ибо Адамс не был так хитер, чтобы подогнать к этому  нарочно)
в кабаке сидел в то время человек, который когда-то  служил  барабанщиком  в
Ирландском полку, а теперь ходил  по  деревням  коробейником.  Этот  человек
внимательно прислушался к речам хозяйки, а потом отвел Адамса  в  сторону  и
спросил, за какую сумму их задерживают. Получив ответ, он вздохнул и выразил
сожаление, что сумма великовата: у него в кармане только шесть  с  половиной
шиллингов, которые он от всего сердца рад им одолжить. Адамс  подпрыгнул  на
месте и вскричал, что этого как раз хватит, потому что еще полшиллинга  есть
у него самого.
     Таким  образом,  бедняков,  не  сыскавших  сострадания  у  богатства  и
благочестия,  в  конце  концов  выручило  в  их  беде   милосердие   бедного
коробейника.
     Предоставляю моему читателю  выводить  из  этого  случая  какие  угодно
заключения; для меня же достаточно будет  сообщить  ему,  что  Адамс  и  его
спутники горячо поблагодарили коробейника и, объяснив ему,  куда  прийти  за
уплатой долга, вышли втроем из  гостиницы,  причем  хозяйка  не  сказала  им
доброго слова на прощанье, как, впрочем,  и  они  ей;  мистер  Адамс  только
объявил, что постарается больше никогда сюда  не  заходить,  а  хозяйка,  со
своей стороны, заверила, что ей такие гости не нужны.


                                 Глава XVI
           Весьма любопытное приключение, в котором мистер Адамс
           больше проявил сердечной простоты, нежели искушенности
                              в мирских делах

     Наши путешественники, удалившись мили на две от гостиницы, которую  они
могли почесть за рыцарский замок с большим основанием, чем Дон  Кихот  любую
из тех, где ему довелось  побывать  (если  вспомнить,  с  каким  трудом  они
вырвались из ее стен), дошли до околицы соседнего прихода и увидели  вывеску
харчевни. В дверях сидел, покуривая трубку,  джентльмен,  у  которого  Адамс
спросил   дорогу   и   получил   такой   учтивый   и   обязательный   ответ,
сопровождавшийся такой открытой улыбкой, что добрый пастор,  чье  сердце  по
природе своей всегда лежало к любви и приветливости,  стал  ему  задавать  и
другие вопросы, - в частности, как именуется  этот  приход  и  кто  владелец
дома, высившегося невдалеке  перед  ними.  Джентльмен  отвечал  все  так  же
обязательно; а дом, сообщил он, принадлежит ему самому.
     Дальше он сказал следующее:
     - Сэр, я вижу по  вашей  одежде,  что  вы  духовное  лицо;  а  так  как
путешествуете вы пешком, я полагаю, стакан доброго пива будет вам кстати;  и
я могу порекомендовать вам пиво у хозяина этого  дома  как  лучшее  в  нашем
графстве. Может быть, вы сделаете небольшой привал  и  мы  с  вами  покурим?
Лучшего табака нет во всем королевстве.
     Приглашение показалось Адамсу приятным, тем более что за весь  день  он
не утолял жажды ничем, кроме эля из погреба миссис Траллибер, а этот напиток
был воистину по крепости и вкусу  немногим  выше  того,  что  перегоняли  из
зерна, которым великодушный ее супруг  оделял  своих  свиней.  Итак,  горячо
поблагодарив джентльмена за его  любезное  приглашение  и  позвав  за  собою
Джозефа и Фанни, он вошел в кабак, где перед ними поставили большой каравай,
сыр  и  жбан  пива,  вполне  оправдавшего  отзыв  о  нем,  -  и  наши   трое
путешественников принялись за еду с такою прожорливостью, какой не встретить
и в самых изысканных ресторациях в приходе св. Джеймса.
     Джентльмен   выразил   большой   восторг   перед   простосердечием    и
жизнерадостностью  Адамса;  особенно  же  понравилось  ему,   что   он   так
дружественно обращается с Джозефом и Фанни, часто называя их своими  детьми.
Пастор же объяснил, что под этим словом  он  разумеет  не  более  как  своих
прихожан, и добавил, что  ко  всем,  кого  бог  вверил  его  попечению,  он,
конечно, должен относиться, как отец. Джентльмен,  пожав  ему  руку,  горячо
одобрил такое суждение.
     - Ваш  образ  мыслей,  -  сказал  он,  -  отвечает  истинным  принципам
христианского священника, и я от души  хотел  бы,  чтобы  он  был  всеобщим;
однако должен с прискорбием сказать, что  пастор  нашего  прихода,  напротив
того, не только не почитает своих неимущих прихожан членами своей семьи, но,
пожалуй, не видит в них даже существ одной с  ним  породы.  Он  редко  когда
заговаривает с ними - разве что кое с кем из самых богатых, а перед  прочими
даже и  шляпу  не  приподнимет.  Я  часто  смеюсь,  когда  вижу,  как  он  в
воскресенье проходит вперевалку, точно индюк,  по  церковному  двору  сквозь
ряды своих прихожан, а те кланяются ему так же покорно и встречают  в  ответ
такое же пренебрежение, как толпа раболепных царедворцев  самого  надменного
государя в христианском мире. Но если в  светском  человеке  такая  гордость
смешна, то, конечно, в лице духовного звания она гнусна и омерзительна; если
такой надутый пузырь, расхаживая в княжеских одеждах, справедливо возбуждает
насмешку, то, несомненно, в облачении священника  он  должен  вызывать  наше
презрение.
     - Спору нет, -  ответил  Адамс,  -  ваше  мнение  правильно;  но  такие
примеры, я надеюсь, редки. Те духовные  лица,  каких  я  имею  честь  знать,
держатся совсем иного поведения; и вы со мною согласитесь, сэр, что излишняя
готовность многих мирян выказывать неуважение  к  сану  является,  возможно,
одной из причин того, что духовенство избегает чрезмерного смирения.
     - Вполне справедливо, - говорит джентльмен. - Я вижу, сэр,  вы  человек
выдающегося ума, и я счастлив, что благоприятный случай  познакомил  меня  с
вами: может быть, наша встреча окажется небезвыгодной и для  вас.  Сейчас  я
скажу вам только, что священник нашего прихода стар и немощен,  а  замещение
вакансии зависит от меня. Доктор, дайте мне вашу руку и считайте твердо, что
после его смерти приход за вами.
     Адамс ответил, что ничто  в  жизни  так  его  не  смущало,  как  полная
невозможность  чем-либо  воздать  за  столь  благородную   и   незаслуженную
щедрость.
     - Сущий пустяк, сэр, - восклицает джентльмен, - место едва стоит  того,
чтобы вы его приняли: оно дает всего три с лишним сотни в год.  Ради  вас  я
желал бы, чтоб оно давало вдвое больше.
     Адамс отвесил поклон и  прослезился  от  благодарного  волнения;  затем
джентльмен спросил, женат ли он и есть ли у него дети помимо  тех,  кого  он
зовет своими детьми в духовном смысле.
     - Сэр, - ответил пастор, - у меня, к  вашим  услугам,  жена  и  шестеро
детей.
     - Жаль, - говорит джентльмен, - а то я взял бы вас домашним священником
и поместил у себя; впрочем, у меня есть в приходе еще один дом, и я его  для
вас обставлю (потому что пасторский домик у нас не  очень  хорош).  Скажите,
ваша жена знает толк в молочном хозяйстве?
     - Не возьму на себя смелость утверждать, что знает, - говорит Адамс.
     - Это обидно, - вымолвил джентльмен, - я бы дал вам штук шесть коров  и
отменные луга для их прокорма.
     - Сэр, - сказал Адамс в полном упоении, -  вы  слишком  щедры,  нет,  в
самом деле слишком.
     - Ничуть, - восклицает джентльмен, - я ценю богатство  лишь  постольку,
поскольку оно дает мне возможность делать добро; а  я  никогда  не  встречал
человека, которому услужил бы с большей радостью, чем вам.
     С этими словами он горячо пожал пастору руку  и  сказал,  что  дом  его
достаточно просторен, чтобы  дать  приют  и  ему,  и  его  спутникам.  Адамс
взмолился, что не хочет доставлять ему столько хлопот, и, забывая, что у них
нет на всю братию и шести пенсов, сказал, что они преотлично устроятся здесь
у хозяина. Джентльмен не принимал отказа и,  справившись,  куда  они  держат
путь, сказал, что и думать  нечего  идти  такую  даль  пешком;  он  попросил
соизволения прислать им своего слугу с лошадьми и еще добавил, что если  они
не откажут  ему  в  удовольствии  провести  с  ним  всего  два  дня,  то  он
предоставит им карету шестерней. Адамс, повернувшись к Джозефу, сказал:
     - Как счастлива для тебя наша встреча с этим добрым джентльменом; я так
боялся, что ты не выдержишь до конца с твоей больной ногой.
     И, отнесясь затем к лицу, расточавшему эти щедрые  обещания,  он  после
долгих поклонов воскликнул:
     - Благословен тот час, который впервые  свел  меня  с  таким,  как  вы,
благодетелем; вы истинный христианин, такой, какими были христиане в  первые
века,  и  делаете  честь  стране,  где  проживаете.  Я  охотно  совершил  бы
паломничество в святую землю, чтоб увидеть вас; счастье мое от выгоды, какую
извлекаем мы из вашей доброты, ничтожно по сравнению с моей радостью за вас,
ибо я вижу, какие сокровища вы накапливаете для себя в стране  непреходящей.
А посему, великодушнейший сэр,  мы  принимаем  вашу  доброту  как  в  смысле
любезно предложенного вами ночлега, так и в отношении лошадей наутро.
     Тут он принялся искать свою шляпу, а Джозеф свою; и уже они оба, как  и
Фанни, были вполне готовы, когда джентльмен, вдруг остановившись и как будто
подумав про себя с минуту, воскликнул:
     - Вот неудача! Я забыл, что  моя  домоправительница  ушла  со  двора  и
заперла все мои комнаты; я, правда, мог бы взломать для вас двери, но  я  не
смогу дать вам постель, потому что она к тому  же  убрала  куда-то  все  мое
белье. Я рад, что вспомнил об этом до того, как  доставил  вам  беспокойство
пройтись со мною до дому; впрочем, я уверен, что и  тут  вы  найдете  лучшие
удобства, чем могли  бы  ожидать.  Хозяин,  вы  дадите  этим  людям  хорошие
постели, да?
     - Как же, ваша милость! - воскликнул кабатчик. - Такие дам постели,  на
какие не погнушался бы лечь ни один лорд или судья в королевстве.
     - Я  глубоко  огорчен,  -  говорит  джентльмен,  -  что  обстоятельства
сложились так несчастливо. Решено, больше я ей никогда  не  позволю  уносить
ключи!
     - Пожалуйста, сэр, пусть это вас не беспокоит, - восклицает Адамс, - мы
устроимся здесь превосходно; я и то не знаю, чем мы вас отблагодарим  за  ту
милость, что вы нам даете ваших лошадей.
     - Да, да! - сказал сквайр. -  Назначьте  час,  и  лошади  будут  завтра
поданы вам сюда.
     Итак, обменявшись с Адамсом многими учтивыми словами, слишком скучными,
чтоб их повторять, многими рукопожатиями и любезными улыбками и взглядами  и
пообещав прислать лошадей к семи утра, джентльмен распростился и ушел. Адамс
же со своими спутниками вернулись к  столу,  где  пастор  выкурил  еще  одну
трубку, после чего они удалились на покой.
     Мистер Адамс встал очень рано; он поднял с  постели  Джозефа,  и  между
ними возник ожесточенный спор о том,  ехать  ли  Фанни  на  одной  лошади  с
Джозефом  или  со  слугою  джентльмена.  Джозеф  настаивал,  что  он  вполне
поправился и может позаботиться о Фанни не хуже всякого другого. Адамс же не
соглашался и заявил, что не решится посадить ее с Джозефом,  потому-де,  что
он слабее, чем думает сам.
     Спор затянулся и грозил разгореться очень жарко, когда пришел слуга  от
их доброго друга  сказать  им,  что  тот,  к  сожалению,  лишен  возможности
предоставить своих лошадей, так как конюх  без  его  ведома  задал  им  всем
слабительное.
     Это сообщение сразу примирило спорящих.
     - Кого и когда, - вскричал Адамс, - так преследовала неудача, как этого
бедного джентльмена! Уверяю вас, я огорчен  за  него  больше,  чем  за  себя
самого. Ты видишь, Джозеф, как с  добрым  человеком  обращаются  его  слуги?
Ключница запирает от него белье, конюх поит слабительным его лошадей, и, мне
думается, - судя по тому, что вчера он ужинал в этом доме, - дворецкий запер
его погреб. Боже мой! Вот как в этом мире  злоупотребляют  добротой!  Да,  я
больше огорчен за него, чем за себя.
     - А я так нет, - вскричал Джозеф, - пешее путешествие меня не  смущает,
но я озабочен тем, как мы выберемся из этого дома, разве что бог пошлет  нам
на выручку еще одного коробейника. Впрочем, вы так  полюбились  джентльмену,
что он охотно ссудит вас суммой и побольше той, что мы тут задолжали; с  нас
следует четыре-пять шиллингов, не более.
     - Правильно, дитя мое, -  ответил  Адамс,  -  я  напишу  ему  письмо  и
осмелюсь, пожалуй, попросить у него полторы кроны; два-три лишних шиллинга в
кармане нам не помешают, - они могут нам понадобиться,  ведь  нам  предстоит
еще пройти добрых сорок миль.
     Фанни уже встала, и Джозеф пошел ее проведать,  оставив  Адамса  писать
письмо; и пастор, кончив, отправил письмо с мальчишкой, а сам сел у  порога,
разжег свою трубку и предался размышлениям.
     Посыльный был в отсутствии дольше, чем казалось  потребным,  и  Джозеф,
вернувшись вместе с  Фанни  к  пастору,  высказал  опасение,  что  дворецкий
сквайра запер также и его кошелек. На что Адамс ответил, что  и  это  вполне
возможно и что дьявол способен надоумить дурного слугу сыграть  любую  шутку
со своим достойным хозяином; но, добавил он,  так  как  сумма  невелика,  то
такой благородный джентльмен легко достанет ее в своем приходе, - если  этих
денег не окажется у него в кармане. Будь это пять-шесть  гиней,  сказал  он,
или еще того больше, тогда бы другое дело!
     Они сели завтракать элем с гренками, когда посыльный вернулся и сообщил
им, что джентльмена нет дома.
     - Прекрасно! - сказал Адамс. - Но  почему  же,  дитя  мое,  ты  его  не
подождал? Ступай, мой добрый мальчик, и  дождись  его  прихода:  он  не  мог
уехать куда-нибудь далеко, раз все его  лошади  больны,  и  кроме  того,  он
совсем не собирался уезжать: ведь он же приглашал нас провести у него в доме
весь этот день и завтрашний. Так что ступай назад, дитя, и жди, пока  он  не
придет домой.
     Посыльный  ушел  и  вернулся  назад  очень  скоро  с  донесением,   что
джентльмен отправился в дальнее путешествие и будет дома не раньше как через
месяц. При этих словах  Адамс,  видимо,  очень  расстроился  и  сказал,  что
стряслось, вероятно, что-нибудь непредвиденное, болезнь или смерть кого-либо
из родных или еще какое-нибудь неожиданное несчастье; и, обратившись затем к
Джозефу, вскричал:
     - Жаль, что ты не напомнил мне занять у него эти деньги с вечера.
     Джозеф ответил с улыбкой, что QH очень ошибся бы в джентльмене, если бы
тот не нашел какого-нибудь предлога, чтобы отказать в этом займе.
     - Признаться, - сказал он, - мне и раньше не слишком-то нравилось, что,
едва познакомившись с вами, он проявляет к вам столько любезности: в Лондоне
я слышал от джентльменов в ливреях много подобных историй о господах.  Когда
же мальчик принес известие, что джентльмена  нет  дома,  я  уже  понял,  что
последует дальше, потому что когда светский человек не желает исполнять свое
обещание, то он обыкновенно предупреждает слуг, что  его  никогда  не  будет
дома для того просителя, которому оно дано. В Лондоне я сам не раз  говорил,
что сэра Томаса Буби нет дома. А когда  человек  протанцевал  у  подъезда  с
месяц или больше, он под конец узнает, что  джентльмен  уехал  из  города  и
ничего не может предпринять по его делу.
     -  Боже  милостивый!  -  говорит  Адамс.  -   Какая   испорченность   в
христианском мире! Она, скажу я, почти равна тому, что я читал о  язычниках.
Но,  право  же,  Джозеф,  твои  подозрения  касательно   этого   джентльмена
несправедливы; каким глупцом должен быть человек, который без всякой корысти
возьмет на себя труд дьявола? А скажи, пожалуйста, на какую  выгоду  мог  он
надеяться, обманывая нас своими предложениями?
     - Не мне, - ответил Джозеф, - объяснять поведение людей такому, как вы,
ученому человеку.
     - Ты говоришь справедливо, - изрек Адамс, - знание людей  приобретается
только из книг; прежде всего из книг Платона и Сенеки, а  этих  авторов  ты,
дитя, боюсь, никогда не читал.
     - Правда, сэр, не читал, - ответил Джозеф, - а только нам  в  лакейской
известно правило, что те господа, которые больше всех обещают,  меньше  всех
делают для других; и я часто слышал от своих товарищей,  что  самые  хорошие
подарки получали они в тех домах, где им не обещали ничего. Но, сэр, чем нам
дальше  обсуждать  такие  материи,  умнее  будет  поискать  способ,  как  бы
выбраться из этого дома: потому что щедрый джентльмен мало что не оказал нам
никакой услуги, но еще оставил на нас весь счет.
     Адамс хотел ответить, когда вошел кабатчик и сказал с усмешкой:
     - Ну что, господа, сквайр еще не прислал вам лошадей? Бог  ты  мой,  до
чего легко иные люди раздают обещания!
     - Как! - вскричал Адамс. - Вы и раньше знали за ним такие поступки?
     - Я-то? Ого! - ответил кабатчик. - Мне, знаете,  не  пристало  говорить
что-нибудь этакое джентльмену в лицо, но теперь, когда его здесь нет, я могу
вас заверить, что другого такого не сыщешь на трех ярмарках.  Признаться,  я
едва не рассмеялся, когда услышал, как он  вам  предложил  место  пастора  в
нашем приходе; вот отколол штуку! Я уже подумал,  не  предложит  ли  он  вам
вслед за тем мой дом, потому что то и другое одинаково не в его власти.
     При этих словах Адамс, призвав на себя благословение божие, сказал, что
даже не читал никогда о таком чудовище.
     - Но больше всего меня удручает, - сказал он, - что  он  втянул  нас  в
большой долг перед вами, который мы не сможем заплатить, потому  что  у  нас
нет при себе денег и - что еще того хуже - мы  проживаем  так  далеко,  что,
если вы и поверите нам в долг, я боюсь, вы потеряете ваши деньги, так как мы
не найдем оказии переслать их вам.
     - Поверить вам, сударь? - говорит хозяин. - С  превеликой  радостью!  Я
слишком уважаю церковь, чтобы не поверить священнику в долг такую малость, и
к тому же мне нравится ваше опасение, что вы мне не заплатите вовсе. У  меня
пропало за людьми немало денег, и каждый раз меня уверяли,  что  мне  вернут
долг в самое короткое время. Я ради одной новизны готов подождать с уплатой.
Это будет у меня - верно вам  говорю  -  первый  такой  случай.  Но  что  вы
скажете, сударь, не распить ли нам на прощанье еще один жбанчик? Возьмем  на
мелок немного больше, только и всего; а если вы не уплатите мне ни шиллинга,
потеря меня не разорит.
     Адамсу это приглашение пришлось очень по душе, тем более что  оно  было
сделано так сердечно. Он пожал хозяину руку и, поблагодарив его, сказал, что
не откажется от жбанчика  больше  ради  удовольствия  распить  его  с  таким
достойным человеком, чем ради  самого  напитка;  и  он  счастлив  убедиться,
добавил он, что есть еще в  королевстве  добрые  христиане,  а  то  ему  уже
начинало казаться, что он  живет  в  стране,  населенной  одними  иудеями  и
турками.
     Радушный кабатчик принес жбан пива, а Джозеф с Фанни удалились  в  сад.
Пока они там наслаждались любовной беседой, Адамс с  хозяином  принялись  за
пиво; и когда оба наполнили свои стаканы и разожгли свои трубки, между  ними
завязался разговор, который читатель найдет в следующей главе.


                                 Глава XVII
           Диалог между мистером Абраамом Адамсом и его хозяином,
           который в силу несходности их мнений привел бы, может
        быть, к бедственной развязке, не помешай тому своевременное
                           возвращение влюбленных

     Сэр, - начал хозяин, - уверяю  вас,  вы  не  первый,  кому  наш  сквайр
наобещал больше, чем потом исполнил. Он так известен этой  своей  привычкой,
что те, кто с ним знакомы, ни во что  не  ставят  его  слово.  Помню  я,  он
пообещал  родителям  одного  паренька  сделать  его  акцизным.  Они  жили  в
бедности, и такой расход был им не совсем-то  по  карману,  но  все  же  они
обучили сына грамоте и счету  и  другим  вещам,  какие  требуются  для  этой
должности; и мальчик, питая такие надежды, стал задирать  голову  выше,  чем
следовало по его положению: он не желал уже ни пахать, ни  выполнять  другие
работы и ходил прилично одетый, в  рубашках  голландского  полотна,  которые
менял два раза в неделю. И так оно тянулось несколько лет, пока  наконец  он
не поехал к сквайру в Лондон, думая напомнить ему о  его  обещаниях,  но  он
никак не мог повидать его там. Оставшись без денег и без места, юноша  попал
в дурное общество, сбился с пути и кончил тем, что его  сослали  в  колонии;
весть об этом разбила сердце его матери. Расскажу вам  о  сквайре  еще  одну
доподлинную историю. У меня был сосед, фермер,  и  было  у  него  два  сына,
которых он растил для трудовой жизни, оба - славные ребята.  И  вот  сквайру
вздумалось с чего-то, что из младшего надо сделать пастора. Он уговорил отца
отдать мальчика в школу, пообещав, что потом он сам обеспечит его средствами
для учения в университете, а  по  достижении  им  соответственного  возраста
выхлопочет ему приход. Но когда мальчик проучился семь лет в  школе  и  отец
привел его к  сквайру  с  письмом  от  учителя  о  том,  что  он  достаточно
подготовлен для университета, сквайр, вместо того чтобы вспомнить  обещанное
и послать его учиться дальше на свой счет, сказал только, что мальчик хорошо
обучен и жаль, что средства не позволят отцу продержать его еще лет  пять  в
Оксфорде: а то бы к тому времени, если  бы  ему  удалось  присмотреть  место
священника, то можно было бы выхлопотать для него посвящение в  сан.  Фермер
ответил, что он не такой состоятельный человек. "Ну, тогда, - сказал сквайр,
- мне очень жаль, что вы его столько лет учили, потому  что  прокормить  его
такие знания не могут, а в трудовой жизни, пожалуй, только повредят  ему;  и
второй ваш сын, который будет спокойно пахать и сеять, едва  умея  подписать
свое имя, окажется в лучших условиях, чем он". И в самом  деле,  так  оно  и
вышло: бедный юноша, не находя друзей, которые, как он мечтал, поддержали бы
его до конца учения, и не желая трудиться, пристрастился к вину, хотя раньше
не пил вовсе, и вскорости - то ли с горя, то ли от запоя - получил чахотку и
помер. И еще я могу вам рассказать. Тут у  нас  была  одна  девушка,  первая
красавица на всю округу, - так он сманил  ее  в  Лондон,  пообещав  устроить
камеристкой к одной этакой знатной даме. Но слова он не сдержал, и вскоре до
нас дошло, что она, прижив ребенка от него  же  самого,  сделалась  попросту
шлюхой; потом она содержала кофейню в Ковент-Гардене, а через короткое время
умерла в тюрьме от французской болезни. Я мог бы вам порассказать еще немало
историй. Но что вы думаете, как обошелся он со мной самим? Надо  вам  знать,
сэр, я смолоду был моряком и много раз ходил в  плавания,  пока  наконец  не
сделался сам владельцем судна и был уже на пути к богатству, когда  на  меня
напал один из этих проклятых guardacostas {Судов береговой охраны  (исп.).},
которые, до того как началась война, нередко захватывали наши корабли. После
боя, потеряв большую часть своей команды, лишившись снастей и обнаружив  две
пробоины по ватерлинии, я был вынужден спустить  флаг.  Негодяи  угнали  мой
корабль, красавицу бригантину водоизмещением в сто пятьдесят тонн, а меня  с
одним матросом и юнгой посадили в утлую лодчонку, в которой мы с превеликими
трудностями добрались в конце концов до Фальмута, - хотя испанцы,  вероятно,
полагали, что ей и суток не продержаться на  воде.  Когда  я  вернулся  сюда
(потому что здесь проживала тогда моя  жена,  уроженка  этих  мест),  сквайр
сказал мне, что ему так  нравится  отпор,  данный  мною  врагу,  что  он  не
побоится порекомендовать меня в командиры военного  корабля,  если  я  приму
такое предложение, - и я заверил его, что с благодарностью приму.  Так  вот,
сэр, прошло два или три года, и я  за  это  время  получил  много  повторных
обещаний  не  только  от  сквайра,  но  (как  он  мне  говорил)   также   из
Адмиралтейства. Он все не возвращался из Лондона, но меня уверял, что теперь
мне нечего тревожиться - первая же вакансия закреплена за мной; и  что  меня
по сей день удивляет, когда я это вспоминаю: после стольких разочарований он
давал мне эти посулы так же уверенно, как и  в  первый  раз!  Наконец,  сэр,
когда мне это надоело и когда после всех этих проволочек у  меня  зародились
некоторые сомнения, я написал в Лондон одному своему другу, у которого,.  по
моим сведениям, было знакомство в Адмиралтействе, и попросил его  поддержать
ходатайство сквайра, потому что я опасался, что тот хлопочет о моем деле  не
так усердно, как он меня уверял. И что вы думаете, какой ответ я получил  от
друга? Поверите ли, сэр, он сообщил мне,  что  сквайр  никогда  в  жизни  не
упоминал моего имени в Адмиралтействе, и посоветовал мне, если  нет  у  меня
более надежного покровителя, отказаться от моих чаяний. Я так  и  сделал  и,
посовещавшись с женой, решил открыть питейный дом, где  и  приветствую  вас:
милости просим, ваш покорный слуга! А сквайр со всеми такими же гадами пусть
проваливает к черту!
     - Фу, нехорошо! -  говорит  Адамс.  -  Нехорошо!  Он,  конечно,  дурной
человек, но господь, я надеюсь, обратит его сердце к раскаянию.  И  если  бы
только он способен был понять всю низость этого скверного  порока,  если  бы
только подумал хоть раз, каким он оказывается отъявленным и опасным  лжецом,
- он, несомненно, проникся бы столь нестерпимым презрением  к  самому  себе,
что стало бы невозможным для него сделать еще хоть шаг по тому же  пути.  И,
сказать по правде, невзирая на столь низкое суждение о нем, вполне, впрочем,
заслуженное, в чертах  его  лица  читаются  достаточные  признаки  той  bona
indoles {Природной склонности к добру (лат.).}, той мягкости нрава,  которая
свойственна доброму христианину.
     -  Ах,  сударь,  сударь!  -  говорит  хозяин.  -  Если  бы  вы  столько
странствовали, сколько я, и общались бы со всеми народами, с  какими  я  вел
торговлю, вы не полагались бы нисколько на лицо человека. "Признаки в чертах
лица!" - уж и сказали! На лицо я посмотрел бы, только чтобы узнать, болел ли
человек оспой, - ни для чего другого.
     Он проговорил это с таким неуважением к замечанию Адамса, что  тот  был
сильно задет и, быстро вынув трубку изо рта, ответил так:
     - Сударь мой, я, может  быть,  и  без  помощи  корабля  совершал  более
далекие странствия, чем вы. Вы думаете, заплывать в разные города и страны -
это значит странствовать? Нет.

            Coelum non animum mutant qui trans mare currunt {*}.

     {* Только ведь небо меняют, не душу, кто за море едет (лат.) - вошедшая
пословицу строка из "Посланий" (I, XI, 27) Горация.}

     Я в полдня могу проделать больший путь, чем вы в целый год. Что же, вы,
я полагаю, видели Геркулесовы столбы и, быть может, стены  Карфагена.  И  вы
могли, пожалуй, слышать Сциллу и видеть Харибду; вы, верно,  заходили  в  ту
келью, где был застигнут Архимед при взятии Сиракуз. Вы, я полагаю,  плавали
между Цикладами  и  прошли  знаменитым  проливом,  получившим  свое  имя  от
несчастной Геллы, чья участь так любовно описана Аполлонием  Родосским;  вы,
догадываюсь я, посетили то место,  где  Дедал  упал  в  море,  когда  солнце
растопило его восковые крылья; вы, несомненно,  пересекли  Понт  Эвксинский;
побывали, конечно, на берегах Каспия и навестили Колхиду -  посмотреть,  нет
ли там еще одного золотого руна?
     - Нет, по чести, сударь, - ответил хозяин, - ни в одно из этих  мест  я
никогда не заглядывал.
     - А я побывал в них во всех, - сказал Адамс.
     - Тогда, - вскричал хозяин, - вы были, верно, в Ост-Индии,  потому  что
никаких таких мест, я могу в том присягнуть, нет ни на западе, ни в Леванте.
     - Простите, а где Левант? -  промолвил  Адамс.  -  Уж  ему-то  по  всем
правилам надо быть в Ост-Индии.
     - Ого! Вы такой замечательный путешественник, - вскричал кабатчик, -  а
не знаете, где Левант! Я рад вам служить, сударь,  но  мне  вы  лучше  таких
вещей не говорите: не хвалитесь перед нами, что вы путешественник, здесь это
не пройдет!
     - Если ты так туп, что все еще меня не понимаешь, - молвил Адамс, -  то
я поясню: странствия, о коих я говорил, заключаются в книгах, - единственный
вид путешествия, при котором приобретаются знания. Из книг я узнал  то,  что
сейчас утверждал: природа обычно кладет на  лицо  такой  отпечаток  духовной
сущности, что искусный физиономист редко  ошибется  в  человеке.  Думаю,  вы
никогда не читали на этот  счет  историю  с  Сократом,  так  вот  я  вам  ее
расскажу. Один физиономист заявил о Сократе, что черты его лица ясно  выдают
в нем прирожденного плута.  Такое  суждение,  противоречившее  всему  образу
действий этого великого человека и общепринятому мнению о нем, так возмутило
афинских юношей, что они стали швырять  камни  в  физиономиста  и  убили  бы
несчастного за его невежество, не удержи их от этого сам Сократ: он  объявил
замечание правильным и сознался, что, хотя он исправляет свои наклонности  с
помощью философии, от природы он так привержен к пороку, как о нем замечено.
Так вот, ответьте мне: как иначе мог бы человек узнать эту историю, если  не
из книг?
     - Хорошо, сударь, - сказал кабатчик, - а какая важность в том, знает ее
человек или нет?  Кто  ходит  по  морям,  как  я  ходил,  тот  всегда  имеет
возможность узнать свет, не утруждая своих мозгов ни  Сократом,  ни  другими
такими господами.
     - Друг мой, - вскричал Адамс, - пусть  человек  проплывет  вокруг  всей
земли и бросит якорь в каждой  ее  гавани  -  он  вернется  домой  таким  же
невеждой, каким пустился в плавание.
     - Бог с вами! - ответил кабатчик. - Был у меня боцман, бедняга; он едва
знал грамоте, а мог водить  корабль  наравне  с  любым  командиром  военного
флота, и к тому же отлично знал торговое дело.
     - Торговля, - ответил Адамс, - как доказывает Аристотель в первой главе
своей "Политики", недостойна философа, а если ведется так, как  сейчас,  она
противоестественна.
     Хозяин пристально посмотрел на Адамса и, выждав с  минуту  в  молчании,
спросил его: не из тех ли он сочинителей, которые пишут в "Газеттер"?
     - Потому что я слышал, - сказал он, - что ее пишут пасторы.
     - Газеттер! - сказал Адамс. - Что это такое?
     - Это грязный листок с новостями, - ответил хозяин, - который  вот  уже
много лет распространяют в народе, чтобы порочить торговлю и честных  людей;
я не потерпел бы его у себя на столе, хотя бы мне предлагали его задаром.
     - Нет, здесь я ни при чем, -  ответил  Адамс,  -  я  никогда  не  писал
ничего, кроме проповедей; и уверяю вас, я не  враг  торговли,  когда  она  в
согласии с честностью, отнюдь нет! Я всегда смотрел на купца, как  на  очень
ценного члена общества, - может быть, не ниже никого,  кроме  лишь  человека
науки.
     - Не ниже, нет, - сказал хозяин, - и того не ниже. Что пользы  было  бы
от науки в стране, где нет торговли? Чем  бы  вы,  пасторы,  покрывали  ваши
плечи и насыщали брюхо? Кто вам доставляет ваши шелка,  и  полотна,  и  ваши
вина, и все прочие предметы,  необходимые  для  вашей  жизни?  Кто,  как  не
мореходы?
     - Это все вам следовало бы скорее назвать предметами роскоши, - ответил
пастор, - но допустим, что они необходимы, - есть нечто  более  необходимое,
чем сама жизнь, и это нам дает учение: учение церкви, хочу  я  сказать.  Кто
вас облачает в одежду благочестия, кротости, смирения, милосердия,  терпения
и всех других христианских  добродетелей?  Кто  насыщает  ваши  души  млеком
братской любви и питает их тонкой пищей  святости,  которая  очищает  их  от
мерзостных плотских страстей и в то же время утучняет  их  воистину  богатым
духом благодати? Кто? - спрошу я.
     - Да, в самом деле,  кто?  -  восклицает  кабатчик.  -  Что-то  мне  не
доводилось видеть такие одежды и такую пищу, как ни рад я,  сударь,  служить
вам.
     Адамс собрался дать на это  суровую  отповедь,  когда  Джозеф  и  Фанни
вернулись и стали так настойчиво торопить его в дорогу, что  он  не  мог  им
отказать; итак, схватив свою клюку и попрощавшись с хозяином (причем  теперь
они не были так довольны друг другом, как поначалу, когда только сели вместе
за  стол),  он  вышел  вместе  с  Джозефом  и  Фанни,  выражавшими   сильное
нетерпение, и они все втроем пустились снова в путь.

                             Конец второй книги


                                Книга третья

                                  Глава I
                Вступительное слово в прославление биографии

     Невзирая  на  предпочтение,  какое  суд  толпы,  быть   может,   отдаст
романистам, выпускающим  свои  книги  под  такими  заглавиями,  как  история
Англии, история Франции, Испании и т. д., - не подлежит сомнению, что правду
можно найти только у тех авторов, которые прославляют жизнь великих людей  и
обычно именуются биографами, в то время как первых следовало бы называть то-
пографами или хорографами, - термины, которые могли бы превосходно  отметить
различие между ними, ибо своею задачей эти  авторы  ставят  главным  образом
описание стран и городов, с  чем  при  посредстве  географических  карт  они
справляются довольно хорошо, так что в этом на них можно положиться. Что  же
касается человеческих поступков и характеров, то здесь их писания  не  столь
достоверны,  чему  не   требуется   лучшего   доказательства,   чем   вечные
противоречия, возникающие между двумя  топографами,  когда  они  берутся  за
историю одной и той же страны: например, между лордом Кларендоном и мистером
Уитлоком, между мистером Ичардом  и  Раненом  и  между  многими  другими,  у
которых факты выставляются в совершенно различном освещении, так что  каждый
читатель верит, чему хочет, а самые рассудительные и  недоверчивые  читатели
справедливо полагают такое писание в целом  не  чем  иным,  как  романом,  в
котором писатель дал волю счастливому и плодотворному вымыслу. Но, если  они
сильно расходятся в передаче фактов, приписывая победу одни  одной  стороне,
другие же другой или одного и того же человека рисуя одни  негодяем,  другие
великим и честным, - то все они, однако же, согласны меж собой  в  указаниях
места, где происходили предполагаемые события и проживало  лицо,  являющееся
одновременно негодяем и честным человеком. Мы же,  биографы,  являем  пример
обратного. На истинность излагаемых нами событий  можно  вполне  положиться,
хотя мы часто  указываем  неверно,  в  каком  веке  и  в  какой  стране  они
происходили. Так, быть может, и достойно изысканий критики, в Испании ли жил
пастух Хрисостом, который, как нам  сообщает  Сервантес,  умер  от  любви  к
прекрасной Марселе, пренебрегавшей им, - но станет ли кто  сомневаться,  что
подобный глупый малый действительно существовал?  Есть  ли  на  свете  такой
скептик, который не поверил бы в  безумие  Карденьо,  вероломство  Фернандо,
назойливое любопытство Ансельмо, слабость Камиллы, шаткую дружбу Лотарио,  -
хотя, быть может, касательно времени и места, где жили  все  эти  люди,  наш
добрый историк прискорбно неточен. Но самый известный пример такого рода  мы
находим в истинной истории о Жиль Блазе, где неподражаемый биограф  допустил
пресловутую ошибку относительно родины доктора Санградо,  который  обращался
со своими пациентами, как виноторговец с винными бочонками, выпуская из  них
кровь и доливая водой. Разве не известно каждому, кто хоть немного знаком  с
историей медицины, что не в Испании проживал  этот  доктор?  Равным  образом
неверно называет тот же автор родину своего архиепископа, как и  родину  тех
важных особ, чей возвышенный ум не находил вкуса ни в чем, кроме трагедии, -
и многие другие страны. Те же ошибки  можно  заметить  и  у  Скаррона,  и  в
"Тысяче и одной ночи", и в историях Марианны  и  Удачливого  крестьянина  и,
может быть, еще у ряда писателей этого  разряда,  которых  я  не  читал  или
сейчас не припомню, ибо я никоим образом не распространяю эти  замечания  на
тех авторов современных повестей и "Атлантид", которые, не прибегая к помощи
природы или истории, повествуют о личностях, каких  никогда  не  было  и  не
будет, и  о  делах,  какие  никогда  не  вершились  и  не  могут  вершиться;
писателей, чьи герои суть их собственные творения, и чей мозг  -  тот  хаос,
откуда они  черпают  весь  свой  материал.  Не  то  чтобы  эти  писатели  не
заслуживали почета, напротив - им, быть может, подобает самый высокий почет:
что может быть благороднее, чем  являть  собою  пример  удивительной  широты
человеческого  гения!  К  ним  можно  применить   сказанное   Бальзаком   об
Аристотеле: что они представляют собою вторую природу  (потому  что  они  не
имеют ничего общего с первой, на которую авторы более  низкого  разряда,  не
умея стоять на собственных ногах, вынуждены опираться, как на  костыли).  Те
же, о ком я сейчас говорю, обладают, по-видимому, такими ходулями,  которые,
как сказал в своих письмах блистательный Вольтер, "уносят наш гений  далеко,
но неравномерным шагом". Воистину, далеко за пределы читательского зрения,

                      За царство хаоса и древней ночи.

     Но вернемся к первому разряду, к тем, кто довольствуется списыванием  с
природы,  не  создавая  новых  образцов  из  беспорядочной  груды   материи,
нагроможденной в их собственном  мозгу.  Разве  такая  книга,  как  та,  что
повествует о подвигах прославленного Дон Кихота, не заслуживает  именоваться
историей больше даже, чем история Марианы? Ибо  в  то  время  как  последняя
замкнута в границы  известного  времени  и  известной  страны,  первая  есть
история мира в целом или по меньшей мере той части  его,  которая  причастна
законам, искусствам и наукам, - ее  историей  от  того  времени,  когда  она
впервые приобщилась к ним, и до наших дней, и далее - доколе  она  будет  им
причастна.
     Теперь я попробую применить эти замечания к лежащему перед нами  труду,
ибо, по правде сказать, я их здесь изложил главным образом  в  целях  отвода
некоторых предположений, какие  могут  построить  касательно  отдельных  его
частностей простосердечные люди,  всегда  спешащие  усмотреть  в  изложенном
отчет о добродетелях своих друзей. Несомненно, некоторые из  моих  читателей
узнали законоведа в почтовой карете, как только услышали его  голос.  Вполне
вероятно, что мой остроумец и чопорная дама также встретятся  со  знакомыми,
равно как и все прочие действующие  лица.  Поэтому,  чтоб  устранить  всякие
злостные сопоставления, я заявляю здесь раз  навсегда,  что  я  описываю  не
людей, а нравы, не индивидуума, а вид. Мне, может быть, возразят: так  разве
действующие лица не взяты из жизни? На это я отвечу  утвердительно,  я  даже
могу, пожалуй, сказать, что написал очень мало такого, чего бы не видел сам.
Законовед не только что живет,  но  прожил  уже  четыре  тысячи  лет;  и,  я
надеюсь, бог продлит его жизнь еще на  столько  же.  К  тому  же  его  можно
встретить не только среди людей  одной  профессии,  одного  вероисповедания,
одной страны, но когда  впервые  появилось  на  человеческой  сцене  низкое,
себялюбивое существо, которое ставило свое  "я"  в  центре  всего  творения,
которое не желало ни утруждать себя, ни подвергаться  опасности,  ни  давать
деньги, чтобы помочь другому человеку или спасти ему жизнь, - тогда  родился
наш юрист; и покуда такая особа, какую я сейчас описал, существует на земле,
до тех пор проживет и он. А следовательно, ему  воздают  мало  чести,  когда
полагают, что он  силится  изобразить  какого-либо  маленького,  безвестного
человека, потому что он случайно сходствует с ним той или иной  чертой  или,
скажем, своею профессией; между тем как его появление на  свет  предполагало
куда более широкие и благородные цели: не выставить на посмеяние одно жалкое
существо перед узким и презренным кругом его знакомых, но  показать  зеркало
тысячам, в тишине их кабинетов,  чтоб  они  могли  узреть  свое  уродство  и
постарались бы от него избавиться,  -  и  таким  образом,  претерпев  тайное
унижение, избегли бы публичного  срама.  Это  ставит  границу  и  определяет
различие между сатириком и пасквилянтом: первый тайно исправляет  недостатки
человека для его же  блага  -  как  отец;  второй  публично  позорит  самого
человека в острастку другим - как палач.
     Остается еще только рассмотреть кое-какие  мелкие  обстоятельства.  Как
драпировка не меняет портрета, так, сколько бы мода  ни  менялась  в  разные
времена, сходство от этого не  уменьшается.  Так  что,  мне  кажется,  мы  с
уверенностью можем сказать, что миссис Тау-Вауз ровесница нашему  юристу;  и
хотя в тех превратностях,  каким  она  должна  была  подвергнуться  в  столь
длительном существовании, ей, наверно, довелось в свое  время  стоять  и  за
стойкой в гостинице, - я не постесняюсь утверждать, что в круговороте  веков
она когда-нибудь восседала  и  на  троне.  Короче  говоря,  если  когда-либо
крайняя  буйность  нрава,  жадность  и  бесчувствие  к  человеческому  горю,
приправленное некоторой долей лицемерия, соединялись  в  женском  облике,  -
этой женщиной была миссис Тау-Вауз; а если когда-либо замечались  в  мужчине
проблески доброты, затемненные скудостью духа и разума, - этим мужчиной  был
не кто иной, как ее трусливый муж.
     Не стану больше задерживать читателя  и  сделаю  ему  только  еще  одно
предостережение обратного свойства. Как в большинстве наших действующих  лиц
мы хотим бичевать не индивидуумов, а всех людей того же рода, - так в  наших
общих описаниях мы имеем в виду не всех  огулом,  но  подразумеваем  наличие
многих исключений. Например, при описании  "высоких  лиц"  мы,  конечно,  не
намеревались включить сюда уже и тех, которые к чести  для  своего  высокого
звания умеют благонаправленной снисходительностью сделать свое превосходство
возможно менее тягостным для людей, поставленных, главным  образом  по  воле
случая, ниже их. Так, я мог  бы  назвать  одного  пэра,  возвышающегося  над
людьми столько же по своей природе, сколько благодаря Фортуне: нося на своей
особе благородные знаки почета, он носит в то же время печать достоинства на
душе своей, отмеченной величием, обогащенной знанием и украшенной гением.  Я
видел, как этот человек, оказывая щедрую помощь другому, свободно общался  с
ним и был ему покровителем и в то же  время  приятелем.  Я  мог  бы  назвать
одного простолюдина, своими превосходными талантами вознесенного над  толпой
так высоко, как его не мог бы всей своей  властью  возвысить  государь:  его
обращение с теми, кому он оказывает услугу, приятнее самой услуги, и он  так
умеет проявлять радушие, что,  если  бы  мог  отбросить  врожденное  величие
осанки, он часто заставлял бы самого смиренного из своих знакомых  забывать,
кто хозяин того дома, где  их  столь  любезно  принимают.  Эти  образы,  мне
думается, должны быть всем известны; я заявляю, что они  взяты  из  жизни  и
нисколько не возвышаются над ней. Под описанными мною "высокими  людьми"  я,
следовательно, разумею множество жалких особ, которые, позоря  своих  дедов,
чей почет и богатства они  унаследовали  (или  еще,  пожалуй,  больше  своих
матерей, - потому что такое вырождение едва  ли  вероятно),  имеют  наглость
проявлять пренебрежение к людям,  стоящим  отнюдь  не  ниже  тех,  кому  они
обязаны собственным  своим  величием.  Невозможно,  мне  кажется,  придумать
зрелище, более достойное нашего негодования, чем человек, который не  только
пятнает родовой  свой  герб,  но  срамит  весь  род  человеческий,  надменно
обращаясь с людьми достойными, являющими собою честь  для  природы  своей  и
позор для ветреной Фортуны.
     А теперь, читатель, прихватив с собою эти  указания,  ты  можешь,  если
хочешь, последовать дальше за течением нашей правдивой истории.


                                  Глава II
            Ночная сцена, во время которой на долю Адамса и его
            спутников выпало несколько удивительных приключений

     Наши путешественники столь поздно выбрались из  гостиницы,  или  кабака
(можно назвать так и этак), что немного прошли они миль, когда их  настигла,
или встретила, ночь, - как вам будет угодно. Читатель должен меня  извинить,
что я не вдаюсь в подробное описание их пути;  так  как  мы  приближаемся  к
местожительству господ Буби и так как имя это несколько опасного свойства  и
некоторые злонамеренные лица могут в коварстве своем применить его ко многим
достойным деревенским сквайрам - порода людей,  которая  представляется  нам
вполне безобидной и внушает нам должное почтение, - то мы  ничем  не  желаем
содействовать таким злонамеренным целям.
     Мгла уже покрыла половину земного шара, когда Фанни  шепотом  попросила
Джозефа остановиться для отдыха, потому что она так устала,  что  больше  не
может идти. Джозеф тотчас  убедил  Адамса,  еще  ничуть  не  притомившегося,
сделать привал. Тот, едва уселся, начал скорбеть об утрате своего  любезного
Эсхила, и только мысль, что в  темноте  он  все  равно  не  мог  бы  читать,
несколько утешила его.
     Небо было так затянуто облаками, что не проглядывала ни одна звезда. То
была воистину "зримая тьма",  по  выражению  Мильтона.  Это  обстоятельство,
однако, было очень приятно для Джозефа, ибо Фанни, не опасаясь, что Адамс ее
увидит, дала волю своей страсти, как никогда до  той  поры:  склонив  голову
Джозефу на грудь, она беззаботно обвила его руками и позволила ему прижаться
щекой к ее щеке. Это преисполнило нашего героя таким  счастьем,  что  он  не
променял бы свою мураву на прекраснейший  пуховик  в  прекраснейшем  в  мире
дворце.
     Адамс сел поодаль  от  влюбленных  и,  не  желая  мешать  им,  предался
размышлению. Но немного времени провел он так,  когда  заметил  вдали  свет,
который,  казалось,  приближался  к  нему.  Он  тотчас  окликнул  невидимого
путника, но, к его прискорбию и удивлению, свет на миг остановился  и  затем
исчез. Тогда Адамс спросил у Джозефа, не видел ли он свет.  Джозеф  ответил,
что видел.
     - А заметил ты, как он исчез? - добавил Адамс. -  Я  хоть  и  не  боюсь
привидений, но допускаю их существование.
     Он погрузился  в  размышления  об  этих  бесплотных  существах,  вскоре
прерванные несколькими голосами, которые прозвучали, как ему помнилось, чуть
ли не над ухом у него, хотя на деле они доносились с  изрядного  расстояния.
Так или иначе, но он отчетливо разобрал,  что  путники  сговариваются  убить
всякого, кого они встретят. А  немного  погодя  услышал,  как  один  из  них
сказал, что за эти две недели он уже прирезал с дюжину.
     Адамс упал на колени и вверил себя промыслу божию, а бедная Фанни, тоже
расслышавшая эти страшные слова, обняла Джозефа так крепко, что если  бы  не
боязнь за подругу (потому что и он был не глух), то любую  опасность,  какая
грозила бы только ему, он почел бы недорогою ценой за такие объятия.
     И вот Джозеф вынул свой  перочинный  нож,  а  пастор,  кончив  молитву,
схватился  за  клюку,  единственное  свое  оружие,  и,  подойдя  к  Джозефу,
предложил ему разлучиться с Фанни и поместить ее в тыл. Но его совет остался
втуне, девушка только крепче прижалась к  милому,  ничуть  не  постеснявшись
присутствием Адамса, и ласкающим голосом заявила, что готова умереть  в  его
объятиях. Джозеф, с невыразимой страстью прижав ее к груди, шепнул  ей,  что
"смерть в ее объятиях ему отрадней, чем  жизнь  без  них".  Адамс,  потрясая
клюкой, сказал тогда, что и он презирает смерть не менее, чем кто другой,  а
затем громко провозгласил:

               Est hic, est animus lucis contemptor et ilium,
               Qui vita bene credat emi quo tendis, honorem {*}.
               {* Есть здесь дух, презирающий свет, и он полагает
               Дешево жизнью купить ту честь, которой ты ищешь (лат.)
                                     (Вергилий. Энеида, IX, 205-206).}

     Голоса на миг замолкли, потом один из них прокричал:
     - Кто тут есть, черт побери? - на что  у  Адамса  хватило  благоразумия
промолчать; и вдруг он увидел несколько огней,  которые  возникли,  как  ему
почудилось, все сразу из-под земли и быстро стали к  нему  приближаться.  Он
тотчас заключил, что  это  привидения,  и,  сообразив,  что  и  голоса  были
нечеловеческие, воскликнул:
     - Именем господа, чего тебе надобно?
     Только он это выговорил, как один из голосов крикнул:
     - Вот они, черт их возьми!
     И вскоре затем Адамс услышал звуки крепких ударов, как будто  несколько
человек схватились в драке на палках. Он уже двинулся было к месту сражения,
когда Джозеф поймал его за полы, умоляя не мешкать и, покуда  темно,  увести
Фанни от опасности. Адамс тотчас уступил. Джозеф помог  Фанни  подняться,  и
они все трое пустились наутек; не оглядываясь и не подвергшись  погоне,  они
отмахали добрых две  мили,  -  причем  Фанни  ни  разу  не  пожаловалась  на
усталость,  -  когда  увидели  вдалеке  несколько  огоньков   на   небольшом
расстоянии друг от друга; сами же они оказались в это время на склоне  очень
крутого косогора. Адамс поскользнулся и мгновенно исчез из виду, что  сильно
напугало Джозефа и Фанни; но если бы свет позволил им что-нибудь разглядеть,
они бы, верно, с трудом удержались  от  смеха  при  виде  того,  как  пастор
катится с горы, - а он действительно проделал таким  образом  весь  путь  от
вершины до подножья, не причинив себе вреда. Потом, чтобы успокоить  их,  он
прокричал во весь голос, что цел и  невредим.  Джозеф  и  Фанни  постояли  с
минуту, раздумывая, как им быть. Потом сделали несколько шагов до места, где
спуск казался не таким крутым, и тогда Джозеф,  взяв  свою  Фанни  на  руки,
твердо пошел вниз по косогору и, ни разу не споткнувшись, опустил ее наконец
наземь у подножья горы, где к ним вскоре присоединился и Адамс.
     Учитесь,  мои  прекрасные  соотечественницы!  Помните   о   собственной
слабости и тех  возможностях,  при  которых  сила  мужчины  может  вам  быть
полезна, и, взвесив должным образом то и другое, остерегайтесь избирать себе
парой жидконогих щеголей и модных  петиметров,  которые  не  только  что  не
понесут вас на крепких руках, как  Джозеф  Эндрус,  по  неровным  дорогам  и
крутым уклонам жизненного пути, но еще, пожалуй, захотят  в  бессилии  своем
опереться на вашу силу и помощь.
     Наши путешественники двинулись дальше - туда,  где  виднелся  ближайший
огонек, и, миновав выгон, выбрались на лужок; теперь  огонь,  казалось,  был
совсем уже недалеко, но, к своему горю, они очутились на берегу реки.  Адамс
остановился и объявил, что он-то может пересечь  ее  вплавь,  но  не  знает,
удастся ли переправить таким образом и Фанни; на что  Джозеф  возразил,  что
если пойти вдоль берега, то им непременно встретится вскоре мост, тем  более
что множество огней не  оставляет  сомнений  в  том,  что  неподалеку  лежит
селение.
     - Верно, - сказал Адамс, - я и не подумал.
     И вот, приняв план Джозефа,  они  пересекли  два  выгона  и  подошли  к
маленькому яблоневому саду, который вывел их к дому. Фанни попросила Джозефа
постучаться туда, уверяя, что от усталости еле стоит на ногах. Адамс, шедший
первым, совершил  эту  церемонию;  дверь  тотчас  отворилась,  и  на  пороге
появился простой на вид человек. Адамс объяснил  ему,  что  с  ними  молодая
женщина, которая так утомлена путешествием, что они будут ему очень обязаны,
если он позволит ей зайти и отдохнуть. Человек осветил Фанни свечой, которую
держал в руке, и, так как девица  показалась  ему  невинной  и  скромной,  а
учтивая манера Адамса не вызвала у него никаких опасений, он тотчас ответил,
что будет рад предложить отдых в своем доме и девушке, и спутникам ее. Затем
он провел их в очень приличную комнату, где сидела за столом его  жена;  она
тотчас поднялась и стала придвигать стулья, приглашая их сесть, и не  успели
они принять приглашение, как хозяин  дома  спросил  их,  не  выпьют  ли  они
чего-нибудь, чтоб освежиться. Адамс поблагодарил и ответил, что не отказался
бы от кружки эля, и Джозеф с Фанни присоединились к его выбору. Пока  хозяин
наполнял весьма объемистый кувшин, его жена, сказав гостье, что у нее  очень
усталый вид, стала ее уговаривать, чтоб она выпила чего-нибудь покрепче эля;
та горячо поблагодарила, но отказалась, добавив, что и впрямь очень  устала,
но что короткий отдых, конечно, восстановит ее силы.
     Когда все уселись за стол, мистер Адамс, влив в себя немалое количество
эля и с общего  разрешения  закурив  трубку,  обратился  к  хозяину  дома  с
вопросом: не пошаливает ли в окрестности нечистая сила? Не получив ответа на
свой вопрос, он начал рассказывать, на какое  приключение  они  натолкнулись
сейчас в горах. Но не довел он свой рассказ и до половины, как кто-то громко
застучал в дверь. Все выразили некоторое удивление, а Фанни и добрая женщина
сильно побледнели. Муж вышел на стук, и,  пока  он  был  в  отсутствии,  что
продолжалось довольно  долго,  они  все  молча  смотрели  друг  на  друга  и
прислушивались к шумному разговору, - звучало сразу несколько голосов. Адамс
уже не сомневался, что это блуждают духи,  и  обдумывал,  как  их  заклясть;
Джозеф готов был склониться к тому же мнению; Фанни сильней опасалась людей,
нежели  призраков,  а  добрая  женщина  начала  подозревать  своих   гостей,
вообразив, что там, за дверью, жулики из одной с ними шайки. Наконец  хозяин
дома вернулся и со  смехом  сказал  Адамсу,  что  его  привидение  раскрыто:
убийцами были овцекрады, а двенадцать жертв - не что  иное,  как  зарезанные
ими овцы. К этому он добавил, что пастухи с ворами управились, двоих поймали
и теперь ведут их к мировому судье. Это сообщение разогнало  все  страхи;  и
только  Ядамс  пробормотал  про  себя,  что  он  тем  не  менее  убежден   в
существовании привидений.
     Они весело сидели  у  огня,  покуда  хозяин,  оглядев  своих  гостей  и
рассудив, что ряса, выбившаяся из-под кафтана у Адамса, и поношенная  ливрея
Джозефа Эндруса плохо соответствуют дружественному тону между ними, не начал
строить коекакие предположения,  не  совсем  выгодные  для  его  гостей;  и,
обратившись  к  Адамсу,  он  сказал,  что  по  одежде  он  в  нем  различает
священника, а в этом честном малом предполагает его лакея.
     - Да, сэр, - ответил Адамс, - я, к вашим услугам,  священник,  но  этот
молодой человек, которого вы справедливо назвали честным, сейчас не  состоит
ни у кого на службе; он не жил никогда ни в  одном  доме,  кроме  дома  леди
Буби, откуда уволен, уверяю вас, совершенно безвинно.
     Джозеф же сказал, что его ничуть не удивляет, если джентльмену  кажется
странным, когда такой человек, как мистер Адамс, в своей доброте нисходит до
бедняка.
     - Дитя, - сказал Адамс, - плохим я был бы священником, если бы  почитал
честного бедняка недостойным моего внимания или дружбы. Я не знаю, как люди,
мыслящие иначе, могут называть себя последователями и слугами того,  кто  не
делал  различия  между  людьми,  а  если  делал,  то  разве   лишь   отдавая
предпочтение бедным перед богатыми.  Сэр,  -  продолжал  он,  обратившись  к
джентльмену, - эти двое молодых людей - мои прихожане, и я люблю их и смотрю
на них, как на своих детей. В их истории есть кое-что не совсем обычное,  но
сейчас будет слишком долго ее рассказывать.
     Несмотря на простодушие, сквозившее во всем облике Адамса, хозяин дома,
слишком хорошо зная свет, не спешил дать веру  его  заявлениям.  Он  не  был
вполне убежден, что Адамс и впрямь священник, хоть и видел на  нем  рясу.  И
вот, чтоб испытать его несколько, он спросил, не выпустил ли мистер  Поп  за
последнее время чего-нибудь нового. Адамс ответил, что слышал высокие  хвалы
этому поэту, но что сам он не читал и ничего не знает из  его  произведений.
"Хо-хо! - сказал про себя джентльмен. - Не поймал ли я тебя, голубчика?"
     - Как, - молвил он вслух, - вы не знакомы с его Гомером?
     Адамс ответил, что никогда не читает классиков в переводе.
     - Ив самом деле, - ответил джентльмен, - в греческой  речи  есть  такая
величавость, какой, мне  думается,  не  достигает  ни  один  из  современных
языков.
     - А вы, сэр, знаете греческий? - сказал с оживлением Адамс.
     - Немножко, сэр, - ответил джентльмен.
     - Вы не укажете мне, сэр, - воскликнул Адамс, - где  я  мог  бы  купить
Эсхила? Моего постигло недавно несчастие.
     Эсхил был не под силу джентльмену, хоть он  и  отлично  знал  это  имя;
возвращаясь поэтому к  Гомеру,  он  спросил,  какую  часть  "Илиады"  пастор
считает превосходнейшей? Адамс  на  это  ответил,  что  правильней  было  бы
спросить, какой род красоты он полагает главным в поэзии, - потому что Гомер
равно превосходен во всех.
     - В самом деле, - продолжал он, -  сказанное  Цицероном  о  совершенном
ораторе отлично можно применить и к великому поэту: "Он должен владеть всеми
совершенствами". Гомер ими всеми владел в наивысшей степени; так что не  без
основания философ в двадцать второй  главе  своей  "Поэтики"  иначе  его  не
называет, как только словом "поэт". Он был  отцом  не  только  эпоса,  но  и
драмы, и не только трагедии, но так  же  и  комедии,  ибо  его  "Маргит",  к
прискорбию утраченный, стоял, по словам Аристотеля, в таком же  отношении  к
комедии, как его "Илиада" и "Одиссея"  к  трагедии.  Следовательно,  ему  мы
обязаны также и Аристофаном, а не только Еврипидом, Софоклом и  бедным  моим
Эсхилом. Но если  вам  угодно,  мы  ограничимся  (по  крайней  мере  сейчас)
"Илиадой",  его  благороднейшим  творением;  хотя,  насколько  я  помню,  ни
Аристотель, ни Гораций не отдают ей предпочтения  перед  "Одиссеей".  Прежде
всего, в отношении ее  сюжета:  что  может  быть  проще  и  в  то  же  время
благородней? Первый из этих двух рассудительных критиков справедливо  хвалит
нашего поэта за то, что он избрал своим предметом  не  всю  войну,  которая,
хоть и имела, как мы от него узнаем, свое ясное начало и конец, была слишком
обширна для того, чтоб ее  охватить  и  уразуметь  с  одного  взгляда.  Меня
поэтому часто удивляло, почему такой точный  автор,  как  Гораций,  в  своем
послании к Лоллию, называет  Гомера  "Trojani  Belli  Scriptorem"  {Автором,
описавшим Троянскую войну (лат.) (Гораций. Послания, I, П. 1).}.  Во-вторых,
возьмем его развитие действия, по Аристотелю - pragmaton  systasis:  {Состав
событий (греч.) (Аристотель. Об искусстве поэзии, VI, 12).} возможно ли  для
ума человеческого вообразить столь совершенное единство  и  в  то  же  время
такое величие? И здесь я  должен  сделать  указание  на  нечто,  что  никем,
насколько я помню, до сих пор не  отмечалось:  эта  harmotton  {Соответствие
(греч.).}, эта согласованность действия и сюжета! Ибо, если сюжетом является
гнев Ахиллеса, сколь соответствует ему действие, каковым является война,  из
которой и возникает каждое новое событие и с которою связан каждый  эпизод?!
В-третьих, его нравы - то, что Аристотель помещает на втором месте  в  своем
описании различных частей  трагедии  и  что,  по  его  словам,  заключено  в
действии; я теряюсь и не знаю, чем  больше  восхищаться,  точностью  ли  его
суждения, открывающейся в  тончайших  подробностях,  или  необъятностью  его
воображения, проявившейся в их разнообразии? Если говорить о первой из них -
как тонко проводится различие между гордым, уязвленным чувством  Ахиллеса  и
оскорбительной горячностью Агамемнона! Как глубоко  грубая  храбрость  Аякса
отлична  от  милой  удали  Диомеда  или  мудрость  Нестора,   плод   долгого
размышления и опыта, от Улиссова ума, вскормленного только  изощренностью  и
хитростью! В рассуждении же их разнообразия мы можем  воскликнуть  вместе  с
Аристотелем (в двадцать четвертой его главе), что ни одна часть божественной
Гомеровой поэмы не лишена характеров. Поистине, я мог бы сказать,  что  едва
ли в человеческой природе найдется такая черта, какая не была  бы  затронута
где-либо в этой поэме. И как нет такой страсти, какую он не мог бы  описать,
так нет и такой, какую он не мог бы разбудить в читателе;  если  в  чем-либо
он, может быть, превосходнее, чем во всем другом, то скорее всего, склонен я
думать, в патетике. Уверяю вас, я  никогда  не  мог  читать  без  слез  двух
эпизодов, где выведена Андромаха,  сетующая  в  первом  о  грозящей  Гектору
опасности и  во  втором  -  о  его  смерти.  Образы  в  них  так  необычайно
трогательны, что поэт, по моему убеждению, должен был обладать исключительно
благородным и добрым сердцем. И я позволю себе заметить, что  Софокл  далеко
уступает красотам своего  образца,  когда  в  уста  Текмессы  он  вкладывает
подражание нежным уговорам Андромахи. А ведь Софокл был величайшим гением из
всех, кто писал трагедии, и никто из его преемников  в  этом  искусстве,  то
есть ни Еврипид, ни трагик Сенека, не может идти в сравнение с ним.  Что  до
суждений его и слога, то о них мне не нужно ничего говорить: первые особливо
замечательны чрезвычайным совершенством в самом главном, -  а  именно  своею
правильностью; о последнем же пространно говорит  Аристотель,  которого  вы,
несомненно, читали и перечитывали. Я упомяну только еще одну вещь - то,  что
великий критик в своем разборе трагедии называет opsis'ом, или  обстановкой,
и что эпосу присуще так же, как и драме, с одною лишь разницей: в  эпосе  ее
создание падает на долю поэта, а в драме на долю художника. Но случалось  ли
когда художнику  вообразить  такую  сцену,  какую  дают  нам  тринадцатая  и
четырнадцатая песни "Илиады", где читатель  одновременно  видит  пред  собой
Трою с выстроившимся пред нею илионским войском; греческое войско, лагерь  и
флот; Зевса, восседающего на вершине Иды и, с головой, окутанной облаками, с
молнией в деснице, взирающего на Фракию;  Посейдона,  шествующего  по  морю,
которое расступается, чтоб дать ему  проход,  и  затем  садящегося  на  гору
Самос; и раскрывается небо, и  все  боги  сидят  на  престолах!  Это  ль  не
возвышенно? Это ль не поэзия?
     Адамс прочитал затем на память около ста греческих стихов таким голосом
и так  выразительно  и  страстно,  что  чуть  не  напугал  обеих  женщин,  а
джентльмен, оставив прежние свои сомнения  касательно  Адамса,  склонен  был
теперь подозревать, что в его лице он принимает у себя епископа. Он пустился
в безудержные хвалы  учености  Адамса  и  по  доброте  сердца  перенес  свое
благоволение и на его спутников. Он сказал,  что  очень  сострадает  молодой
женщине, которая так бледна и слаба от долгого пути (по правде  говоря,  она
ему представлялась более высокой персоной,  чем  была  на  деле).  Затем  он
выразил сожаление, что не может с удобством устроить их всех троих, но  если
они удовольствуются местом у очага, то он  охотно  посидит  с  мужчинами,  а
молодая женщина может, если ей угодно, разделить постель с его женой, -  что
он ей весьма советует, потому что до ближайшего постоялого двора идти еще не
меньше мили, да и тот  не  очень-то  хорош.  Адамс,  которому  полюбились  и
кресло, и эль, и табак, да и сам хозяин,  уговорил  Фанни  принять  любезное
предложение, и в этих уговорах его поддержал Джозеф.  Впрочем,  склонить  ее
было нетрудно, потому что она мало спала в последнюю ночь и вовсе не спала в
предыдущую, так что даже любви едва ли  было  под  силу  помешать  ее  векам
сомкнуться. Когда предложение было, таким образом, с благодарностью принято,
добрая хозяйка выставила на стол все, что нашлось в доме съестного, и гости,
по радушному приглашению, усердно принялись за еду, особенно  пастор  Адамс.
Молодые же люди скорее подтверждали справедливость мнения врачей, гласящего,
что любовь, как и прочие сладости, не служит к возбуждению аппетита.
     Как только кончился ужин, Фанни по  собственному  почину  удалилась  на
покой, и добрая хозяйка составила ей компанию. Хозяин дома, Адамс  и  Джозеф
(который по скромности своей ушел  бы  из  комнаты,  если  б  джентльмен  не
настоял на обратном)  подтянулись  поближе  к  камину,  где  Адамс  (по  его
собственному выражению) "вновь начинил" трубку, а джентльмен достал  бутылку
превосходного пива - лучшего напитка в его доме.
     Скромное поведение Джозефа, его изящная внешность, добрый отзыв  о  нем
Адамса и явно дружественные их отношения -  все  это  стало  оказывать  свое
воздействие на чувства джентльмена и пробудило  в  нем  желание  узнать  его
историю, о необычности которой ранее упоминал пастор. Только он высказал это
свое желание Адамсу, как тот с соизволения  Джозефа  поспешил  удовлетворить
его любопытство и рассказал все, что знал, но по возможности щадя доброе имя
леди Буби; и в заключение поведал о давней, верной и взаимной любви юноши  к
Фанни, не скрывая, что девушка  она  незнатная  и  неученая.  Это  последнее
обстоятельство    окончательно    успокоило    мнительность     джентльмена,
заподозрившего было, что Фанни -  дочь  какого-нибудь  важного  лица  и  что
Джозеф с  нею  сбежал,  посвятив  в  свой  заговор  Адамса.  Теперь  он  был
прямо-таки влюблен в своих гостей,  весело  пил  за  их  здоровье  и  горячо
благодарил Адамса за труд, когда тот закончил свой долгий рассказ, -  потому
что рассказывать он любил обстоятельно.
     Адамс указал джентльмену в ответ, что в его власти теперь отплатить тем
же, ибо  необычайное  его  радушие  и  проявленные  им  большие  познания  в
словесности {Кое-кто поставил автору на вид, что здесь он  допустил  ошибку,
ибо Адамс в самом деле выказал некоторые познания -  возможно,  все,  какими
обладает сам автор; джентльмен же не выказал  никаких,  если  не  счесть  за
признак учености его одобрение Адамсу, что было бы явной  нелепицей.  Однако
же, невзирая на такую критику, исходившую, как мне сказали,  из  уст  одного
великого  оратора   в   общественной   кофейне,   я   оставил   эту   ошибку
неисправленной,  как  было  в  первом  издании.  Меня,  надеюсь,  не  почтут
тщеславным, если я применю к  чему-либо  в  этом  труде  замечание,  которое
делает г-жа Дасье в предисловии к своему "Аристофану": "Je  tiens  pour  une
maxime constante, qu'une beaute  mediocre  plait  plus  generalement  qu'une
beaute sans defaut"  (Я  считаю  непреходящей  истиной,  что  посредственная
красота людям больше нравится,  чем  красота  безупречная).  Мистер  Конгрив
допускает такого же рода промах в своей "Любви за любовь", где Татл  говорит
мисс Пру, что за его похвалы ее красоте она должна восхищаться  им  так  же,
как если бы он сам обладал этой красотой. (Примеч. автора.)},  каких  он  не
ожидал встретить под такою  кровлей,  пробудили  в  нем  поистине  небывалое
любопытство.
     - Так что, - сказал он, - если это  не  слишком  будет  затруднительно,
сэр, пожалуйста - вашу историю!
     Джентльмен ответил, что не может отказать гостю в том, чего  он  вправе
требовать;  и  после  некоторых  обычных  извинений,  какие   часто   служат
предисловием к истории, он начал следующим образом.


                                 Глава III,
           в которой джентльмен рассказывает историю своей жизни

     Сэр, я происхожу из хорошей семьи и по рождению - дворянин.  Я  получил
светское воспитание, учился в закрытой школе, где  настолько  преуспел,  что
овладел латинским и довольно  прилично  греческим  языком.  Когда  мне  было
шестнадцать лет, умер мой отец и оставил меня хозяином над самим  собой.  Он
мне завещал скромное состояние, которое я, по его желанию, не мог  получить,
пока мне не исполнится двадцать пять  лет:  ибо  он  всегда  утверждал,  что
раньше  этого  возраста   нельзя   предоставлять   человеку   поступать   по
собственному усмотрению. Однако это его намерение было так туманно  выражено
в его завещании, что юристы посоветовали мне  вступить  по  этому  пункту  в
тяжбу с моими опекунами.  Признаться,  я  отнесся  неуважительно  к  желанию
покойного отца, достаточно мне известному, принял их совет и вскоре  добился
успеха, ибо опекуны мои не проявили в этом деле большого упорства.
     - Сэр, - перебил Адамс, - могу я просить соизволения узнать ваше имя?
     Джентльмен ответил, что его зовут Уилсоном, и продолжал:
     - После смерти отца я очень недолго оставался в школе; рано  развившись
в юношу, я с крайним нетерпением рвался вступить в  свет,  считая  себя  для
этого достаточно возмужалым, образованным и одаренным. Этому слишком раннему
вступлению в жизнь без должного руководства я приписываю все мои последующие
несчастья, так как, помимо очевидных  зол,  связанных  с  ним,  тут  кроется
кое-что еще, не всеми замечаемое: первое впечатление, произведенное вами  на
людей, очень трудно потом искоренить. Каким же несчастьем  должно  быть  для
вас, если ваша репутация в обществе установилась раньше, чем вы могли узнать
ей цену или взвесить последствия тех поступков, от которых зависит в будущем
ваше доброе имя?
     Без малого семнадцати лет я бросил школу и отправился  в  Лондон  всего
лишь с шестью фунтами в кармане, - с крупной суммой, воображал  я  тогда,  а
потом удивился, увидев, как быстро она растаяла.
     В своем тщеславии я стремился стяжать славу утонченного  джентльмена  и
полагал, что для начала мне помогут в этом портной, парикмахер и еще кое-кто
из ремесленного люда, промышляющего облачением человеческого  тела.  Как  ни
тощ был мой кошелек, я получил у них кредит легче, чем ожидал, и вскоре  был
обряжен так, как мне хотелось. Это,  признаюсь,  приятно  меня  удивило;  но
впоследствии  я  узнал,  что  в  аристократической  части   столицы   многие
поставщики придерживаются правила  оказывать  заказчикам  кредит  как  можно
шире, назначать цены как можно выше и налагать затем арест как можно скорее.
     Я подумывал о совершенствах  второстепенных  -  о  танцах,  фехтовании,
важных манерах и музыке; но так как на них требовались и время и затраты, то
я успокоился по отношению к танцам на том, что немного учился им в детстве и
умел довольно мило пройтись в менуэте; что до фехтования, так я  решил,  что
мой покладистый нрав убережет меня от ссор; что касается важных манер, то  я
рассчитывал как-нибудь обойтись без них; а  в  музыке  я  рассчитывал  легко
прослыть  знатоком,  так  как  помнил,  что  многие  мои  школьные  товарищи
позволяли себе судить об операх,  хотя  не  умели  ни  петь,  ни  играть  на
скрипке.
     Необходимым казалось также  знание  города:  его,  я  думал,  даст  мне
посещение общественных мест. Поэтому я стал уделять им все  мое  внимание  и
таким путем вскоре овладел модными словечками, выучился превозносить  модные
развлечения и знал по имени и в лицо большинство бывших тогда в моде  мужчин
и женщин.
     Теперь как будто оставалось только позаботиться о любовных интригах,  -
и я решил завести их немедленно: то есть, я хочу сказать, немедленно стяжать
соответствующую славу. И в самом деле, я так в этом преуспел,  что  в  самое
короткое время  завязал  пять-шесть  связей  -  и  с  самыми  блистательными
женщинами Лондона.
     При этих его словах Адамс испустил глубокий вздох и,  призвав  на  себя
благословение господне, воскликнул:
     - Боже милостивый! Какие дурные времена!
     - Не такие дурные, как вы  думаете,  -  продолжал  джентльмен,  -  ибо,
уверяю вас, все эти дамы были целомудренны, как весталки,  насколько  мог  я
это знать. К чему я стремился и чего достиг - была лишь молва о моей связи с
ними; и, может быть, даже в  этом  я  только  обольщался:  все  те,  кому  я
показывал их записочки, знали, вероятно, не хуже меня самого, что  записочки
эти подложны и что я написал их сам.
     - Писать письма самому себе! - сказал Адамс, широко раскрыв глаза.
     - О сэр, - ответил джентльмен, - в наше время это самый обычный грешок.
В половине современных пьес выводятся такие лица. Вы не поверите, сколько  я
положил труда, к каким нелепым прибегал уловкам, чтоб  очернить  доброе  имя
порядочных женщин. Когда кто-нибудь с восторгом отзывался о той или иной  из
них, я отвечал: "Ах, боже, вы о ней! Мы ее скоро увидим у матушки Хейвуд". И
если тот отвечал, что считал ее добродетельной, то я, бывало, возражал:  "О,
женщина всегда кажется добродетельной, покуда не попала на улицу, но  вам  и
мне,  Джеку  и  Тому  (тут  я  оглядываюсь   на   кого-нибудь   другого   из
собеседников), нам это лучше известно". И при этом я выну из кармана бумажку
- скажем, счет от портного - и, поцеловав ее, воскликну: "А ведь я, ей-богу,
был когда-то в нее влюблен".
     - Продолжайте, пожалуйста, - молвил Адамс, - но больше не божитесь.
     - Сэр, - сказал джентльмен, - прошу вас меня извинить.  Так  вот,  сэр,
три года провел я, занимаясь такими делами.
     - Какими делами? - перебил Адамс. - Не помню я, чтоб вы упомянули  хоть
о каком-нибудь деле.
     -  Ваше  замечание  справедливо,  -  сказал  с  улыбкой  джентльмен,  -
правильней было бы сказать, что я прожил три года, ничего не  делая.  Помню,
позже я попробовал как-то вести дневник и занес в него запись за один  день,
которая годилась бы и для всякого другого дня в течение всего того  времени.
Попробую привести на память эту запись:
     "Утром я встал, взял трость и вышел прогуляться в своем зеленом камзоле
и в папильотках (новый вздох Адамса), прослонялся так часов до  десяти.  Был
на аукционе; сказал леди***, что у нее нечистое лицо; очень смеялся чему-то,
сказанному капитаном ***, - не помню чему, потому что недослышал; пошептался
с  лордом  ***;  поклонился  герцогу  ***скому;  хотел   было   приторговать
табакерку, но не стал - побоялся, что придется ее купить.
     С 2-х до 4-х - одевался. (Вздох.)
     С 4-х до 6-ти - обедал. (Вздох.)
     С 6 до 8 - в кофейне.
     С 8 до 9 - в театре Друри-Лейн.
     С 9 до 10 - Линкольнс-Инн-Филдс.
     С 10 до 12 -  гостиная.  (Глубокий  вздох!)  Во  всех  этих  местах  не
случилось ничего, достойного упоминания".
     Адамс на это с некоторой горячностью сказал:
     - Сэр, это ниже, чем жизнь животного, и едва ли выше  прозябания;  я  в
недоумении, что могло привести к этому человека вашего ума.
     - То, что нас приводит к большим безумствам, чем вы себе представляете,
доктор, - ответил джентльмен, - тщеславие! Сколь ни презренен я был тогда  -
а, смею вас уверить, даже вы не можете сильнее презирать то жалкое создание,
каким я был, чем сам я теперь презираю его, - в те годы я  восхищался  самим
собой и отнесся бы свысока к человеку, одетому подобно вам (извините  меня),
- хотя бы он и обладал всей  вашей  ученостью  и  превосходными  качествами,
которые я в вас наблюдаю.
     Адамс поклонился и попросил его продолжать рассказ.
     - Когда я  прожил  такою  жизнью  три  года,  -  сказал  Джентльмен,  -
произошел случай, принудивший меня переменить обстановку. Однажды, когда я в
кофейне у Сент-Джеймса слишком вольно отозвался  об  одной  знатной  и  юной
леди, некий офицер-гвардеец, присутствовавший при этом, счел нужным обвинить
меня во лжи. Я ответил, что я, возможно, ошибаюсь, но что  в  мои  намеренья
входило говорить только правду. Он ответил лишь презрительной усмешкой. А  я
после этого стал замечать странное охлаждение ко мне всех моих знакомых:  ни
один из них теперь не заговаривал со мною первый, и очень немногие, хотя  бы
просто из вежливости, отвечали мне на поклон. Те, в чьем обществе  я  обычно
обедал, исключили меня из своего круга,  и  к  концу  недели  я  оказался  в
Сент-Джеймсе одинок, как  в  пустыне.  Один  почтенный  пожилой  господин  в
широкополой шляпе и при длинной шпаге сказал мне наконец, что моя  молодость
внушает ему жалость и поэтому он мне советует доказать свету, что я не такой
негодяй, каким меня считают. Я сперва не понял его, но он все разъяснил  мне
и в заключение сказал, что если я  напишу  вызов,  то  сам  он,  из  чистого
милосердия, согласен вручить его капитану.
     - Поистине милосердный господин! - воскликнул Адамс.
     - Я испросил позволения подумать до утра, - продолжал джентльмен, -  и,
удалившись к себе на квартиру, постарался возможно более честно взвесить все
последствия в обоих случаях. В одном из них я подвергался риску либо  самому
поплатиться жизнью, либо обагрить руки кровью человека, к которому не  питал
ни малейшей злобы. И я скоро пришел к выводу, что блага, какие получил бы  я
в другом случае, стоили того, чтобы отказаться от  этого  риска.  Поэтому  я
решил удалиться со сцены и немедленно  переехал  в  Темпль,  где  снял  себе
квартиру. Там я вскоре завел новый круг знакомых, из которых никто не знал о
том, что случилось со мной. Правда, они мне были  не  очень  по  вкусу,  ибо
щеголи Темпля - только бледная тень щеголей Сент-Джеймса. Они  лишь  пародия
на пародию. В своем тщеславии они, если это возможно, еще смешнее тех. Здесь
я встречал фатов, выпивавших  с  лордами,  которых  они  даже  не  знали,  и
состоявших в связи с дамами, которых не видели в глаза. Теперь  мои  подвиги
ограничивались Ковент-Гарденом,  где  я  показывался  на  балконах  театров,
посещал непотребных женщин, волочился за продавщицами апельсинов и поругивал
пьесы. Этим похождениям вскоре положил конец  мой  врач,  убедивший  меня  в
необходимости безвыходно просидеть месяц в моей  комнате.  К  концу  месяца,
поразмыслив на досуге, я решил отказаться в дальнейшем от общения с фатами и
модниками всех родов и по возможности  избегать  тех  случайностей,  которые
могли бы вновь подвергнуть меня вынужденному уединению.
     - Я полагаю, - сказал Адамс, -  этот  совет  уединиться  на  месяц  для
размышления был очень хорош, но я скорей ожидал бы его не  от  врача,  а  от
духовного лица.
     Джентльмен улыбнулся простодушию Адамса и, не вдаваясь в разъяснения по
столь неприятному предмету, продолжал так:
     - Когда здоровье  мое  восстановилось,  я  убедился,  что  тяготение  к
женщинам, которое я теперь опасался удовлетворять так, как делал это раньше,
причиняет мне изрядное беспокойство; поэтому я решил завести любовницу.  Без
долгих проволочек я остановил свой выбор на молодой женщине, которая  раньше
была на содержании у двух джентльменов и с которой  меня  познакомила  некая
знаменитая сводня. Я взял ее к себе и на время нашего сожительства  назначил
ей содержание. Возможно, что  оно  выплачивалось  бы  очень  плохо,  но  она
постаралась о том, чтобы я не тревожился  на  этот  счет,  ибо  еще  до  дня
расплаты за первые три месяца я застал ее  у  себя  на  квартире  в  слишком
интимной беседе с одним молодым человеком, который носил офицерский  кафтан,
но на самом деле состоял в учении у какого-то ремесленника в  Сити.  Чем  бы
принести мне извинения за свое непостоянство, она принялась крепко браниться
и, выразив мне свое презрение, поклялась,  что  и  для  первого  человека  в
Англии не стала бы себя ограничивать. Мы после этого  расстались,  и  та  же
сводня вскоре устроила ее на содержание к другому.  Разлука  меня  не  очень
огорчила, но через два-три дня я убедился,  что  следует  пожалеть  о  нашей
встрече, ибо я вынужден был опять наведаться  к  своему  врачу.  Теперь  мне
пришлось нести покаяние несколько недель, и за это время я завел  знакомство
с прелестной молодой девицей, дочерью дворянина,  который,  прослужив  сорок
лет в армии и проделав все кампании с герцогам Мальборо,  умер  поручиком  в
отставке  и  оставил  жену  с  единственной  дочерью  в  крайне  бедственном
положении: они получали скудную пенсию  от  правительства,  и  дочь  к  этим
крохам прирабатывала кое-что иглой:  она  была  превосходной  вышивальщицей.
Когда мы впервые познакомились, руки  этой  девицы  домогался  один  молодой
человек  с  приличными  средствами  к  жизни.  Он  был  в  учении  у  купца,
торговавшего  полотном,  и  располагал  небольшими  деньгами,  достаточными,
однако, чтобы основать собственную торговлю. Мать очень хотела этого  брака,
имея к тому все основания. Но я вскоре воспрепятствовал ему. Я  так  очернил
этого человека, в глазах его возлюбленной и так ловко пустил  в  ход  лесть,
обещания и подарки, что, - скажу вам, не задерживаясь на  этом  предмете,  -
добился победы над бедной девушкой и увел ее от матери. Словом сказать, я ее
совратил.
     (Адамс при этих словах вскочил, сделал несколько  шагов  по  комнате  и
снова сел в свое кресло.)
     Этой частью моей истории я и сам возмущен не  меньше,  чем  вы:  уверяю
вас, сколько бы я ни каялся, всего будет мало в моем собственном мнении.  Но
если вы и теперь уже возмущены, то насколько же возрастет ваше  негодование,
когда вы услышите о пагубных последствиях этого варварского,  этого  низкого
поступка. Если вам угодно, я на этом прерву.
     - Ни в коем случае! - воскликнул Адамс. - Продолжайте,  умоляю  вас,  и
дай бог, чтобы вы искренне раскаялись в этом и во многом другом,  о  чем  вы
мне сейчас рассказали.
     - Итак, я стал счастливым обладателем прелестной молодой особы,  хорошо
воспитанной и наделенной многими приятными  качествами.  Мы  прожили  вместе
несколько месяцев  в  горячей  взаимной  любви,  не  ища  иного  общества  и
развлечения, чем то, какое  доставляли  мы  друг  другу.  Но  это  не  могло
тянуться вечно; и хотя я все еще питал к ней самые хорошие чувства, я  начал
все чаще и чаще искать другого общества  и,  значит,  оставлять  ее  одну  -
сперва ненадолго, а потом и на целые дни. Она в  этих  случаях  не  скрывала
своего недовольства и жаловалась, что ведет унылую жизнь; чтобы помочь беде,
я познакомил ее с другими содержанками, с которыми она могла играть в карты,
ходить в театр и предаваться разным иным развлечениям. Недолго вращалась она
в этом кругу, как я стал наблюдать значительную  перемену  в  ее  поведении:
скромность и невинность постепенно исчезали в ней, и скоро душа ее оказалась
вконец развращенной.  Она  полюбила  общество  повес,  усвоила  всю  повадку
модниц, чувствовала себя хорошо только в гостях или когда принимала гостей у
меня в комнатах. Она  стала  жадна  на  деньги,  чрезвычайно  расточительна,
распущенна  на  язык,  и  когда  мне  случалось  в  чем-либо  ей   отказать,
немедленным следствием были проклятия, слезы  и  припадки.  Так  как  первые
восторги любви давно миновали, такое поведение вскоре  совсем  охладило  мои
чувства к ней; я с приятностью думал теперь о том, что она мне не жена, и  у
меня зарождалось намеренье расстаться с нею; но когда я дал ей  это  понять,
она благосклонно избавила меня от труда выставить ее за  дверь  и  удалилась
сама, предварительно взломав мое бюро и прихватив с собою все, что могла,  -
около двухсот фунтов. В первом пылу досады я решил было преследовать  ее  со
всею строгостью закона. Но вначале ей посчастливилось ускользнуть от меня, а
дальше моя горячность улеглась: я помыслил, что сам был первым  обидчиком  и
нанес ей невозместимый ущерб, лишив ее душевной невинности; а когда до  меня
еще дошло, что бедную старую мать побег дочери свел  в  могилу,  я,  почитая
себя ее убийцей ("И с полным основанием!" - провозгласил со вздохом  Адамс),
был даже рад, что всемогущий бог избрал такой  способ  покарать  меня;  и  я
решил спокойно помириться с потерей. Лучше бы мне было больше никогда  и  не
услышать о бедной девице, которая под  конец  совсем  погрязла  в  разврате:
несколько лет она была просто непотребной женщиной  и  кончила  свою  жалкую
жизнь в Ньюгете.
     Здесь джентльмен испустил глубокий вздох, а мистер Адамс отозвался  еще
более громким вздохом; и оба молча несколько минут смотрели друг  на  друга.
Наконец джентльмен вернулся к своему рассказу:
     - Я был неизменно верен своей любовнице все время, пока содержал ее. Но
едва она сбежала от меня, как я  обнаружил,  помимо  пропажи  денег,  еще  и
другие признаки ее непостоянства. Коротко сказать, я был вынужден  в  третий
раз обратиться к врачу, и тот не скоро выпустил меня из своих рук.
     Я теперь зарекся иметь дело с женщинами, жаловался во всеуслышание, что
удовольствие не вознаграждает за муки, и ругал прекрасный  пол  в  таких  же
крепких выражениях, в каких некогда его честил Ювенал.  Я  смотрел  на  всех
столичных  блудниц  с  невообразимым  отвращением:  они  представлялись  мне
расписными дворцами, где обитают Болезнь и Смерть, и  самая  их  красота  не
больше придавала им приятности в моих глазах,  чем  позолота  -  пилюле  или
гробу - накладное золото. Но хотя я уже не был покорным рабом любви,  я  все
же должен был себе признаться, что  я  по-прежнему  ее  верноподданный.  Моя
ненависть к женщинам с каждым днем убывала, и я не уверен, что  со  временем
не стал бы снова жертвой какой-нибудь заурядной шлюхи, если бы от этого меня
не спасло мое чувство к очаровательной  Сапфире,  которое,  получив  однажды
доступ в мое сердце, все полнее им завладевало. Сапфира была женою светского
и галантного человека, казавшегося, должен я признаться, во всех  отношениях
достойным ее любви, хотя,  по  слухам,  не  пользовался  таковой.  Она  была
поистине une coquette achevee {Законченной кокеткой (фр.).}.
     - Простите, сэр, - говорит Адамс, - что такое une coquette? Я  встречал
это слово у французских авторов, но никогда не мог связать  с  ним  никакого
представления. Мне думается, что это то же, что и une sotte, или, по-нашему,
- дура.
     - Сэр, - ответил джентльмен, - вы, пожалуй, не слишком  ошибаетесь;  но
так как это совсем особенный вид дурости, то я попробую  его  описать.  Если
все живые существа расположить в порядке их полезности, то я не много назвал
бы животных, которые заняли бы место ниже  кокетки;  и,  надо  сказать,  это
создание не наделено почти ничем, кроме как инстинктом; правда,  иногда  нам
может показаться, что им движет тщеславие; но по большей части его  действия
стоят ниже даже этого низменного побуждения, - так, например,  иные  нелепые
ужимки его и повадки куда нелепее, чем  то,  что  можно  наблюдать  в  самых
смешных птицах и зверьках, и наводят наблюдателя на мысль, что глупая  тварь
нарочно добивается нашего презрения. Самое характерное в ней -  притворство,
а  им  управляет  только  каприз:  ибо,  если  иногда  это  создание  тщится
представить красоту, ум, остроумие, добродушие, учтивость или  здоровье,  то
равным образом оно примеряет на себя  и  обратное  -  безобразие,  глупость,
злобу,  невоспитанность  и  болезнь.  Жизнь  кокетки  -  сплошная  ложь;   и
единственное правило, по  которому  вы  можете  составить  о  ней  суждение,
состоит в том, что она никогда не бывает тем, чем кажется. Если  бы  кокетка
могла полюбить (а это для нее невозможно, ибо где  начинается  чувство,  там
кончается кокетка), то ее  любовь  носила  бы  маску  безразличия  или  даже
ненависти к предмету любви; следовательно, когда она старается убедить вас в
своей склонности, вы можете не сомневаться, что она к вам  в  лучшем  случае
равнодушна. Так и было с моею Сапфирой, которая, едва увидев  меня  в  числе
своих поклонников, сразу же стала  оказывать  мне  то,  что  обычно  зовется
поощрением: она часто обращала  на  меня  свой  взор,  а  когда  глаза  наши
встречались,  тотчас,  бывало,  отводила  свои,  притворяясь  удивленной   и
взволнованной.  Эти  уловки  увенчались  успехом;  и  по  мере  того  как  я
становился к  ней  все  приверженней,  превосходя  в  этом  всех  прочих  ее
вздыхателей, она все более поощряла меня - прямее, чем других. Она  понижала
голос, прибегала к шепоту, лепету, вздохам, вздрагиванию,  смеху  -  словом,
проявляла все признаки страсти, какими ежедневно обманываются тысячи мужчин.
Играя со мной в вист, она, бывало, остановит на мне глубокий взгляд и в  это
время забудет сделать сброс или ренонс,  а  потом  разразится  бессмысленным
смехом и воскликнет: "Ах! Просто не знаю, о чем это  я  задумалась!"  Но  не
буду долго на этом задерживаться. Проделав достаточный,  как  мне  казалось,
курс галантного обхождения и вполне уверившись, что пробудил  в  своей  даме
бурную страсть, я стал искать случая объясниться с нею. Она  всячески  этого
избегала; однако я был очень упорен, и случай в конце  концов  представился.
Не стану описывать все подробности того свидания,  довольно  будет  сказать,
что когда Сапфира больше не могла уже притворяться, что не замечает, куда  я
гну, она изобразила сперва сильнейшее изумление и  тотчас  вслед  сильнейшее
негодование: ей будто бы непонятно,  что  в  ее  поведении  дало  мне  повод
оскорблять ее подобным образом! И как только ей удалось от  меня  вырваться,
она заявила, что у меня нет иного способа избежать последствий ее гнева, как
больше никогда ее не видеть или по крайней  мере  не  разговаривать  с  нею.
Такой ответ меня не успокоил. Я продолжал преследовать ее, но безуспешно,  и
пришел наконец к убеждению, что ее супруг был  единственным  обладателем  ее
особы, но что и он, как и никто другой, никогда не  владел  ее  сердцем.  От
дальнейшей погони за этим ignis fatuus {Блуждающим  огоньком  (лат.).}  меня
отвлекло поощрение, оказанное мне женою одного  купца,  женщиной  не  первой
молодости и не очень красивой, но настолько  все  же  приятной,  что  я  при
влюбчивой моей натуре не мог ее отвергнуть. Итак, я скоро ей доказал, что ее
намеки не упали на каменистую или бесплодную  почву,  напротив  того  -  они
тотчас доставили ей пылкого и  жадного  любовника.  Она  тоже  не  дала  мне
оснований жаловаться и на зажженный ею огонь отвечала равным  жаром.  Теперь
предо мною была уже не  кокетка,  а  женщина,  слишком  разумная,  чтобы  из
жалкого тщеславия разменивать по мелочам благородную страсть любви. Мы сразу
поняли друг друга; и так как радости, к которым мы  стремились,  заключались
во взаимном удовлетворении, то мы вскоре  их  снискали  и  насладились  ими.
Сперва я чувствовал себя очень счастливым, обладая  этой  новой  любовницей,
чья нежность пресытила бы вскоре и более привередливый аппетит,  на  мой  же
действовала совсем иначе: она разжигала мою страсть сильней, чем могли бы ее
разжечь красота  и  молодость.  Но  счастье  мое  не  могло  долго  длиться.
Опасности, грозившие нам из-за ревности ее супруга,  причиняли  мне  сильное
беспокойство.
     - Бедняга! Мне жаль его! - воскликнул Адамс.
     - Да, он в самом деле заслуживал жалости, - сказал джентльмен, - потому
что он искренне любил свою жену, и, право, меня радует сознание,  что  я  не
был  первым,  кто  отвратил  от  него  ее   привязанность.   Наши   опасения
оправдались, и даже с лихвой: он  в  конце  концов  поймал  нас,  и  у  него
оказались свидетели наших свиданий.  Он  стал  тогда  преследовать  меня  по
закону, и ему присудили с  меня  в  возмещение  ущерба  три  тысячи  фунтов,
выплата которых сильно расстроила мое состояние, и, что еще  того  хуже,  на
руках у меня оказалась его разведенная жена.  Я  вел  с  нею  мало  приятную
жизнь: страсть моя к ней теперь поостыла, а ее чрезмерная ревность  была  до
крайности утомительна. Наконец ее смерть освободила меня от обузы, которую я
иначе не мог бы скинуть никаким путем, так как считал себя  виновником  всех
несчастий этой женщины.
     Теперь я распростился с любовью и решил искать других, не столь опасных
и разорительных удовольствий. Я завел круг достойных  приятелей,  спавших  с
утра до вечера и пивших с вечера до утра: людей, о которых можно бы сказать,
что они скорее пожирают время, нежели живут. Их беседы  были  только  шумом;
пение, крики, вздорные споры, тосты, питье,  блев,  курение  -  вот  к  чему
главным образом сводились наши утехи. Но, будучи плохи  сами  по  себе,  они
были все же приемлемей, чем наше  более  степенное  времяпровождение,  когда
велись между нами бесконечно нудные рассказы о скучных, обыденных делах  или
жаркие споры о пустяках, обычно кончавшиеся заключением пари.  Этому  образу
жизни положило конец первое же серьезное размышление, и я стал членом клуба,
посещавшегося высокоодаренной молодежью. Здесь бутылка призывалась только  в
помощь к беседе,  вращавшейся  вокруг  сложнейших  вопросов  философии.  Эти
джентльмены были  заняты  поисками  истины,  причем,  отбрасывая  прочь  все
предрассудки  воспитания,  подчинялись  только   непогрешимому   руководству
человеческого разума. Сей великий руководитель, доказав им  сперва  ложность
весьма древней, но нехитрой догмы, что в мире есть такое существо, как  бог,
помог им затем утвердить на его месте некий  Принцип  Истины,  придерживаясь
которого каждый достигал абсолютной нравственной чистоты.  Раздумие  научило
меня ценить это общество,  как  научило  оно  меня  презирать  и  ненавидеть
прежнее. Теперь я начал почитать себя существом высшего  порядка,  каким  не
мнил себя раньше; и Принцип Истины тем более меня привлекал, что в собствен-
ной своей природе я не  находил  ничего,  восстававшего  против  него.  Я  с
крайним презрением  смотрел  на  тех,  кто  следовал  по  пути  добродетели,
побуждаемый чем-либо иным, нежели присущей ей красотою и совершенством; а  о
нравственности теперешних моих товарищей я был такого высокого  мнения,  что
доверил бы им все самое дорогое и близкое. Пока я упивался  этим  сладостным
сном, произошли один за другим два или три случая,  которые  поначалу  очень
меня удивили. Один из наших виднейших  философов,  или  поборников  Принципа
Истины, скрылся от нас, прихватив с собой жену своего лучшего  друга.  Потом
другой покинул клуб, предоставив своим поручителям расплачиваться  за  него.
Третий занял у меня некоторую сумму без расписки, а  когда  я  попросил  его
вернуть мне долг, он от него начисто отрекся. Эти несколько поступков, столь
несообразных с нашим золотым правилом, побудили меня взять под сомнение  его
непогрешимость; но когда я поделился своими мыслями с одним из членов клуба,
он сказал, что ничто не бывает само по себе абсолютно  хорошим  или  дурным;
что действия именуются плохими или хорошими  соответственно  обстоятельствам
действующего; что человек, сбежавший с женою друга, мог, обладая прекрасными
наклонностями, поддаться силе необузданной страсти, а  в  прочих  отношениях
он, возможно, весьма достойный член  общества;  и  если  красота  какой-либо
женщины причиняет ему страдания, то он имеет  естественное  право  облегчить
их. Он наговорил еще немало  вещей  в  этом  роде  и  вызвал  у  меня  такое
отвращение, что я в тот же вечер покинул  это  общество  и  больше  туда  не
возвращался. Оставшись в одиночестве, тяготившем  меня,  я  сделался  частым
посетителем  театров,  тем  более  что  театр  всегда   был   моим   любимым
развлечением и редкий вечер не проводил я  два-три  часа  за  кулисами,  где
встречал многих поэтов, с  которыми  стал  потом  захаживать  и  в  таверны.
Кое-кто из актеров тоже примыкал  к  нам.  На  этих  встречах  поэты  обычно
занимали нас чтением своих пьес, актеры - декламацией из своих ролей. В этих
случаях я замечал, что тот из джентльменов, кто доставлял развлечение, бывал
больше всех  доволен  вечером,  остальные  же,  хотя  в  лицо  говорили  ему
любезности, редко когда упускали случай  высмеять  его  за  глаза.  Здесь  я
сделал ряд наблюдений,  настолько,  пожалуй,  обыденных,  что  не  стоит  их
приводить.
     - Сэр, - молвит Адамс, - просим: ваши наблюдения.
     - Ну что ж, - говорит джентльмен, - во-первых, я пришел к  выводу,  что
обычное утверждение, будто  к  тщеславию  наиболее  бывает  склонен  талант,
неверно. Люди в не меньшей мере кичатся богатством, силой, красотой, почетом
и так далее. Но эти качества сами представляются глазам  наблюдателя,  тогда
как бедный талант вынужден изощряться перед публикой, чтобы она оценила  его
совершенство; и на его готовности к этому и основано упомянутое мною ходячее
мнение. Но разве тот, кто расходуется  на  обстановку  своего  дома  или  на
украшение своей особы, кто затрачивает много времени и  труда  на  то,  чтоб
одеться, или кто рассчитывает в уплату за самоотверженность, старания, а  то
и за подлость получить титул или ленту, не отдает такую же  дань  тщеславию,
как какой-нибудь автор, когда он рвется прочитать вам свою поэму или  пьесу?
Вторым моим наблюдением было то, что тщеславие - худшая из страстей и  более
всякой другой отравляет душу. Себялюбие куда более  распространенный  порок,
чем мы обычно признаем, так что ненависть и зависть к тем, кто  стоит  между
нами и желанным благом, очень естественны. Однако на  путях  любострастия  и
честолюбия таких препятствий немного, и даже когда  мы  одержимы  скупостью,
далеко не в каждом видим мы помеху нашим целям; а вот тщеславный всегда ищет
превосходства над другими, и все, чем выделяется другой или за  что  другого
хвалят, становится предметом его неприязни.
     Адамс начал тут шарить у себя по карманам и затем вскричал:
     - Увы! У меня ее нет при себе!
     И когда джентльмен спросил, что он ищет, он ответил, что ищет проповедь
о тщеславии, которую считает наилучшей из своих речей.
     - Эх, как глупо! Как глупо! - промолвил  он.  -  Мне  бы  нужно  всегда
носить эту проповедь в кармане. Была бы она хоть  милях  в  пяти  отсюда,  я
охотно сбегал бы за ней, чтобы вам ее прочитать.
     Джентльмен отвечал, что нет в том  нужды,  ибо  он  исцелился  от  этой
страсти.
     - Вот потому-то, - ответил  Адамс,  -  я  и  хотел  прочитать  вам  мою
проповедь; потому что вы, я уверен, оценили бы ее. В самом деле, ни к чему я
не питаю большей вражды, чем к этой глупой страсти - тщеславию!
     Джентльмен улыбнулся и продолжал:
     -  После  этого  я  вскоре  попал  в  общество  игроков,   где   ничего
примечательного не случилось, кроме только того, что иссякло мое  состояние,
с которым эти джентльмены помогли мне быстро расправиться. Это открыло предо
мною картины жизни, мне до тех пор  неизвестные:  бедность  и  разорение  со
страшной свитой кредиторов, стряпчих,  бейлифов  преследовали  меня  день  и
ночь. Моя одежда износилась, кредит иссяк, друзья и знакомые все охладели ко
мне. И тут мне взбрела в голову престранная мысль: я вздумал написать пьесу!
У меня было довольно досуга - страх перед бейлифами заставлял меня изо дня в
день сидеть дома; и так как у меня всегда была к тому некоторая  наклонность
и кое-какие способности, я сел за работу и через несколько месяцев  произвел
на свет пьесу в пяти актах, которую  принял  один  театр.  Я  вспомнил,  что
когда-то я брал у поэтов билеты на их бенефисы задолго до появления их  пьес
на сцене; и, решив последовать обычаю, столь удобному для  меня  в  нынешних
моих обстоятельствах, я  не  замедлил  запастись  большим  числом  маленьких
бумажек. В счастливом состоянии была бы наша поэзия, когда  бы  эти  бумажки
имели хождение в булочной, в пивной и в свечной лавке, - но, увы, это далеко
не так! Ни один портной не возьмет их в  уплату  за  холстину,  китовый  ус,
тесьму; и ни один бейлиф не  примет  их  как  дань  благодарности.  На  деле
бумажки эти являются только грамотой на нищенство, удостоверением в том, что
их  владелец  нуждается  в  пяти  шиллингах,  иными  словами  -  призывом  к
христианской благотворительности. Я  изведал  то,  что  хуже  бедности  или,
вернее, наихудшее  последствие  бедности,  а  именно  -  угодничество  перед
большими людьми и зависимость от них. Не раз с утра  я  дожидался  часами  в
холодных  приемных  у  знатных  лиц,  где,  увидав  сперва,  как  к  хозяину
пропускают подлейших мерзавцев в  кружевах  и  вышивке,  модных  фигляров  и
сводников, я иногда выслушивал от лакея, что сегодня милорд никак  не  может
меня принять: верный признак, что я никогда уже не  получу  доступа  в  этот
дом. Иногда меня наконец пропускали; и великий человек считал тогда уместным
сказать мне в свое извинение, что он уже не свободен.
     - Не свободен, - говорит Адамс, - простите, что это значит?
     -  Сэр,  -  говорит  джентльмен,  -  гонорар,   выплачиваемый   авторам
книгопродавцами даже за лучшие произведения, бывал  так  ничтожно  мал,  что
несколько лет тому назад иные родовитые и  состоятельные  люди,  покровители
таланта и учености, почитали нужным для дальнейшего их  поощрения  создавать
путем добровольной подписки поощрительные фонды. Таким образом Прайор,  Роу,
Поп и некоторые другие одаренные поэты получали от публики большие суммы  за
свои труды. Это казалось столь легким способом заработать деньги, что многие
жалкие писаки того времени отваживались печатать свои  произведения  тем  же
способом; а у иных  хватало  дерзости  проводить  подписку  на  ненаписанные
сочинения или даже на такие, какие у  них  и  в  мыслях  не  было  написать.
Подписки таким образом множились до бесконечности и  превратились  в  своего
рода налог на общество; и некоторые лица, находя нелегкой для  себя  задачей
отличать хороших авторов от плохих  или  распознавать,  какой  талант  стоит
поощрения, а какой нет, изобрели во избежание  расхода  на  такое  множество
подписок прекрасный способ отклонения всех подписок вообще: они давали поэту
вперед небольшую сумму, обязуясь дать больше, если  когда-либо  на  что-либо
подпишутся. Многие это делали, а иные только говорили,  что  сделали,  чтобы
отвадить всех просителей. Тот же способ стал затем применяться и в отношении
театральных билетов, которые были не меньшей докукой  для  общества,  и  это
называлось - не быть свободным для подписки.
     -   Что   и   говорить,   выражение   довольно   меткое   и,   пожалуй,
многозначительное, - сказал Адамс, - ибо если человек с  большим  состоянием
почитает себя "не свободным", как у  вас  это  зовется,  поощрять  достойных
людей, то он стоит того, чтоб его и вправду лишили свободы.
     - Итак, сэр, - говорит джентльмен,  -  возвращаюсь  к  моему  рассказу.
Иногда  мне  перепадала  от  знатного  лица  гинея,  подаваемая   столь   же
высокомерно, как подается обычно милостыня самому жалкому нищему, а чтоб  ее
добыть,  мне  приходилось  терять  на  прислуживание  столько  времени,  что
разумней было бы потратить его на честный труд,  в  котором  я  нашел  бы  и
выгоды больше, и куда больше удовлетворения.  Я  провел  таким  образом  два
тяжких месяца, подвергаясь бесконечным унижениям и возлагая все свои надежды
на обильную жатву с моей пьесы; но когда я обратился наконец к суфлеру, чтоб
узнать, скоро ли начнут ее  репетировать,  он  мне  сообщил,  что  ему  дано
распоряжение от хозяев вернуть мне пьесу. Потому что, сказал он, ее никак не
могут сыграть в этом сезоне; но если я  ее  возьму  и  переработаю  к  еле-,
дующему сезону, то они охотно снова посмотрят ее. Я с негодованием  выхватил
у него рукопись и удалился  в  свою  комнату,  где  бросился  на  постель  в
приступе отчаяния.
     - Лучше бы вам было броситься на колени, - сказал Адамс, - ибо отчаянье
греховно.
     - Когда миновал первый бурный порыв, - продолжал джентльмен, -  я  стал
хладнокровно обдумывать, что мне теперь предпринять в таком моем положении -
без друзей, без денег, без кредита и без репутации.  Перебрав  в  уме  много
разных возможностей, я не нашел иного пути добывать  себе  хотя  бы  скудные
средства к жизни, как,  поселившись  на  чердаке  близ  Темпля,  подвизаться
переписчиком у стряпчих, к чему я был вполне пригоден, так как почерк был  у
меня превосходный. Я остановился на этом плане и сразу же попытался привести
его в исполнение. Я вспомнил  об  одном  своем  знакомом  адвокате,  который
когда-то вел для меня дела, и обратился к нему; однако он не только  не  дал
мне работы, но еще и посмеялся над моей затеей и сказал мне, что боится, как
бы я не обратил его документы в пьесы и как бы не пришлось ему увидеть их на
сцене. Не стану докучать вам примерами того же рода шуток со стороны  других
и замечу только, что сам Платон не питал большего отвращения к  поэтам,  чем
эти господа юристы. Когда мне случалось зайти в кофейню, что я позволял себе
только   по   воскресным   дням,   по   залу   пробегал   шепот,   неизменно
сопровождавшийся усмешкой: "Вот идет поэт Уилсон!" Не знаю, случалось ли вам
это наблюдать, но  человеческой  природе  свойственно  коварное  стремление,
искореняемое  изредка  добрым  воспитанием   (а   чаще   лишь   прикрываемое
вежливостью), вызывать в ближнем чувство неловкости или недовольства  собою.
Это стремление широко проявляется во  всяком  обществе,  кроме  такого,  где
преобладают светские манеры; в особенности же среди  молодых  людей  того  и
другого пола, чье рождение и состояние ставят их непосредственно  за  гранью
этого высокого круга: я говорю о низшем слое  дворянства  и  о  высшем  слое
купеческого мира - самой, уверяю вас, невоспитанной части человечества.  Так
вот, сэр, когда я кое-как перебивался таким образом, едва получая достаточно
работы, чтоб не умереть с голоду, причем слава поэта преследовала меня,  как
проклятие, я случайно свел знакомство с одним книгопродавцем, который сказал
мне, что ему досадно видеть, что человек  с  моим  образованием  и  талантом
вынужден добывать свой хлеб таким жалким трудом, и он  берется,  сказал  он,
устроить меня наилучшим образом, если я соглашусь работать на него. Человеку
в моих обстоятельствах, как  он  отлично  знал,  не  оставалось  выбора.  Я,
понятно, принял его предложение и его условия, далеко не выгодные, и усердно
принялся за переводы. Теперь я не мог жаловаться на недостаток работы. Он ее
доставлял мне столько, что за  полгода  я  дописался  чуть  не  до  слепоты.
Здоровье мое подрывал также и сидячий образ жизни, при  котором  упражнялась
движением только правая рука, так что долгое время я совсем не мог писать. А
это, на мое несчастье, задержало выпуск в свет одной из моих  работ;  и  так
как мое последнее произведение расходилось не бойко, книгопродавец  не  стал
больше  давать  мне  заказов  и  ославил  меня  среди  своих  собратьев  как
недобросовестного и ленивого работника. Однако за время службы у него,  едва
не уморив себя работой и недоеданием, я все же скопил несколько гиней; и вот
я купил на них лотерейный билет, решив довериться  Фортуне  и  попытать,  не
склонна ли она возместить мне тот ущерб, что нанесла мне за игорным  столом.
После этой покупки я остался почти без гроша; и тут, в довершение всех  бед,
в комнату ко мне проник бейлиф, переодетый женщиной и  направленный  ко  мне
книгопродавцем. Он меня арестовал по иску моего портного  на  тридцать  пять
фунтов, - и так как я не мог  представить  поручителя  на  эту  сумму,  меня
отвели к нему в дом и заперли в каморке на чердаке. Теперь у меня не было ни
здоровья (я едва только оправился от своего недуга), ни свободы,  ни  денег,
ни друзей; и я расстался со всеми надеждами, даже с желанием жить.
     - Но это же не могло долго длиться, - сказал Адамс, - портной, конечно,
тотчас разрешил отпустить вас, когда познакомился с состоянием ваших  дел  и
узнал, что только обстоятельства ваши не позволили вам уплатить ему.
     - О сэр, - ответил джентльмен, - это он знал и  до  того,  как  подверг
меня аресту; да, он знал, что только крайняя нужда помешала мне расплатиться
с долгами, потому что я был его заказчиком много лет, тратил с  его  помощью
большие деньги и в дни своего процветания платил всегда очень аккуратно.  Но
когда я напомнил ему об этом, заверяя, что, если он сам  не  помешает  моему
усердию, я буду выплачивать ему все деньги, какие смогу заработать усиленным
трудом и прилежанием, оставляя себе лишь самое необходимое  для  поддержания
жизни, - он на это ответил, что его терпение иссякло; что я уже не раз  брал
у него отсрочку; что ему нужны деньги; что он передал дело в руки  адвоката;
и что если я не расплачусь с ним немедленно или не найду поручителя, то сяду
в тюрьму - и пусть я не жду тогда милосердия.
     - Пусть же сам он, - вскричал Адамс, - ждет милосердия там, где ему  не
будет отпущения! Как может  такой  человек  повторять  молитву  господню,  в
которой слово, обычно переводимое, не  знаю  почему,  словом  "прегрешения",
означает в подлиннике "долги"! И как мы сами не прощаем должникам, когда они
неплатежеспособны, - так и нам, несомненно, не будет прощения; когда  у  нас
уже не останется возможности платить.
     Он умолк, и джентльмен продолжал:
     - Когда я пребывал  в  таком  плачевном  положении,  один  мой  прежний
знакомый, которому я показывал свой лотерейный билет, разыскал меня,  явился
ко мне и с сияющим лицом, сжимая  мне  руку,  пожелал  мне  счастья  в  моей
великой удаче. "На ваш билет, - сказал  он,  -  пал  выигрыш  в  три  тысячи
фунтов".
     Адамс при этих словах прищелкнул пальцами в  порыве  радости,  которая,
однако, продлилась недолго, ибо джентльмен продолжал так:
     - Увы, сэр! Фортуна сыграла злую  шутку,  чтобы  тем  ниже  низвергнуть
меня: этот лотерейный билет я за два  дня  перед  тем  отдал  одному  своему
родственнику, который отказался иначе одолжить мне  один  шиллинг  на  хлеб.
Когда друг узнал об  этой  злосчастной  продаже,  он  стал  меня  бранить  и
попрекать меня всеми проступками и ошибками моей жизни. Он сказал, что я  из
тех, кого судьба не может спасти, даже если бы захотела; что теперь я  погиб
безвозвратно и не вправе рассчитывать на сострадание  друзей;  что  было  бы
непростительной слабостью сочувствовать в несчастьях человеку,  который  сам
очертя голову кидается навстречу гибели. Затем  он  в  самых  живых  красках
нарисовал мне счастье, каким бы я наслаждался теперь, не распорядись  я  так
безумно билетом. Я сослался на крайность, до которой дошел. Но он на это  не
ответил и снова принялся меня бранить. Я, наконец, не  выдержал  и  попросил
его удалиться. Скоро я сменил дом бейлифа на тюрьму, где, не имея  денег  на
оплату отдельного помещения, я попал в общую камеру с толпой  несчастных,  с
которыми жил наравне, лишенный всех жизненных удобств, -  даже  того,  каким
пользуется скотина: живительного воздуха. В этих страшных обстоятельствах  я
пробовал обращаться с письмами о помощи ко многим старым своим  знакомым,  в
том числе и к тем, кого я раньше сам ссужал деньгами без особой  надежды  на
возврат, но безуспешно. В лучшем  случае  мне  отвечали  отговорками  вместо
отказа.
     Когда я томился в этих условиях, таких отвратительных, что лучше их  не
описывать, и, казалось бы, в гуманной стране, а  тем  более  в  христианской
стране  являющихся  непомерной  карой   за   некоторую   нерачительность   и
нескромность, - когда я пребывал, говорю я, в этих условиях, в тюрьму явился
какой-то человек и, вызвав меня, вручил мне следующее письмо:

     "Сэр!
     Мой отец, которому вы продали ваш билет на последнюю  лотерею,  умер  в
тот самый день, когда на билет пал выигрыш, о чем вы, может быть, слышали, и
оставил меня единственной наследницей всего своего состояния. Я так огорчена
вашими  нынешними  обстоятельствами  и  той  неприятностью,   какую   должно
причинять вам сознание упущенной вами  возможности  счастья,  что  вынуждена
обратиться к вам с просьбой принять  то,  что  вложено  в  этот  конверт,  и
остаюсь преданная вам и готовая к услугам
                                                             Харриет Харти".

     И как вы думаете, что было вложено в конверт?
     - Не знаю, - сказал Адамс. - Надеюсь, не меньше гинеи.
     - Сэр, это был банковый билет на двести фунтов.
     - Двести фунтов! - воскликнул Адамс в восторге.
     - Ни больше и ни  меньше,  -  сказал  джентльмен.  -  Но  не  так  меня
обрадовали деньги, как подпись великодушной девушки,  пославшей  мне  их,  -
девушки, которая была не только добрейшим, но и  прелестнейшим  созданием  в
мире и к которой я издавна питал страстные чувства,  не  отваживаясь  в  них
открыться. Я тысячу раз целовал ее подпись и, роняя из глаз слезы нежности и
благодарности, повторял... Но не стану вас задерживать этими  излияниями.  Я
немедленно вернул себе свободу и, уплатив  все  долги,  отправился,  имея  в
кармане   еще   свыше   пятидесяти   фунтов,   благодарить   свою   любезную
избавительницу. Ее в тот день не случилось в  городе,  чему  я,  поразмыслив
немного, даже порадовался: потому  что  мне,  таким  образом,  представилась
возможность явиться к ней в более приличной одежде. Через два-три дня, когда
она  вернулась  в  город,  я  бросился  к  ее  ногам  с  самыми   пламенными
изъявлениями   благодарности,   которые   она   отклонила   с   непритворным
великодушием, говоря мне, что я ничем так не отблагодарю ее,  как  ежели  не
стану никогда упоминать, а еще лучше -  и  думать  об  этом  обстоятельстве,
потому что оно должно напоминать мне несчастную случайность, о которой  вряд
ли я могу думать без досады,
     - Мне кажется, - продолжала она, - что я сделала очень  мало  и,  может
быть, неизмеримо меньше, чем подобало бы мне. И если вы помышляете  вступить
в какое-либо предприятие, для  которого  вам  понадобилась  бы  сумма  более
крупная, то я не буду слишком строга ни по части поручительства, ни по части
процентов.
     Я постарался, насколько это  было  в  моей  власти,  выразить  ей  свою
благодарность за этот избыток доброты, хотя, быть может, он не радовал меня,
а терзал мою душу более жестоко,  чем  все  перенесенные  мною  лишения;  он
наводил меня на такие горькие помыслы, каких не могли  мне  внушить  нищета,
отчаянье и тюрьма.  Ибо,  сэр,  эти  благодеяния  и  слова,  которые  должны
возбудить в добром сердце самое пламенное чувство дружбы к существу того  же
пола или к старому и некрасивому существу другого пола, исходили от женщины,
от молодой и -прелестной девушки, чьи совершенства были мной давно замечены,
и я давно пылал к ней сильной страстью, хотя, не питая надежды,  должен  был
скорее обуздывать и скрывать свои чувства, чем лелеять их и  признаваться  в
них пред нею. Доброта здесь сочеталась с красотою,  кротостью,  нежностью  и
такой обворожительной улыбкой... О мистер Адамс, я в  тот  час  был  сам  не
свой, и, забыв разницу в нашем положении, не думая о том, как худо  я  плачу
ей за ее добро, если желаю, чтоб она, так много давшая мне,  отдала  бы  мне
все, что было в ее власти, я нежно завладел ее рукой и, припав к ней губами,
пожал ее с невообразимым жаром; потом, подняв полные слез глаза,  я  увидел,
что ее лицо и шею залил румянец; она хотела отнять у меня свою руку, но  все
же не выдернула ее из моей, хоть я ее удерживал лишь  очень  слабо.  Мы  оба
стояли, охваченные трепетом: она - потупив глаза, я  -  неотрывно  глядя  на
нее. Боже милостивый, что творилось тогда с моей душой! Она пылала  любовью,
желаньем, восхищением, благодарностью и нежной страстью, и все  эти  чувства
устремлялись к единственному и чарующему  предмету.  Страсть  наконец  взяла
верх над рассудком и почтением,  и,  отпустив  руку  девушки,  я  уже  хотел
схватить ее в объятия, когда она, овладев  собой,  отпрянула  от  меня  и  в
негодовании спросила, дала ли она мне право на такое обращение. Тогда я упал
к ее ногам и сказал, что если я оскорбил  ее,  то  жизнь  моя  в  ее  полной
власти, и я был бы рад это доказать ей каким угодно образом.
     - Да, сударыня, - сказал я, - вы не могли бы с той же радостью наказать
меня, с какою  я  перенесу  наказание.  Я  признаю  свою  вину.  Мне  стыдно
подумать, что я хотел просить вас принести  ваше  счастье  в  жертву  моему.
Поверьте мне, я искренне раскаиваюсь в своей  неблагодарности;  но  поверьте
также - только моя страсть, неудержимая страсть моя к вам  завела  меня  так
далеко! Я вас люблю давно и нежно; и доброта, проявленная вами, помимо  воли
вашей раздавила несчастного, над которым и так уже висела гибель. Не  вините
меня ни в каких низких, корыстных расчетах;  и,  перед  тем  как  я  с  вами
прощусь навсегда (а я намерен  сделать  это  незамедлительно),  примите  мои
уверения, что на какую бы высоту  ни  вознесла  меня  судьба,  на  такую  же
пожелал бы я поднять и вас. О, будь она проклята, судьба!..
     - Не кляните, - говорит она, перебивая меня, самым сладостным  голосом,
- не кляните судьбу, когда она сделала меня счастливой;  и  раз  она  отдает
ваше счастье в мою власть, то, как я уже говорила,  вы  можете  попросить  у
меня, что угодно, в пределах разумного, и я вам не откажу.
     - Сударыня, -  ответил  я,  -  вы  во  мне  ошиблись,  ежели  и  впрямь
воображаете, что судьба еще властна дать  мне  счастье.  Вы  и  так  слишком
многим  меня  обязали;  у  меня  остается  лишь  одно  желание:  чтобы   мне
представился благословенный случай отдать жизнь мою  за  ничтожное  хотя  бы
прибавление к вашему благополучию. А что  до  меня,  единственное  для  меня
возможное счастие - это услышать о вашем; если судьба  отпустит  вам  его  в
полной мере, я прощу ей все обиды, нанесенные мне.
     - И это будет правильно, конечно, - ответила она с  улыбкой,  -  потому
что мое счастье включает в себя и ваше. Я давно  знаю  ваши  достоинства;  и
должна сознаться, - добавила она, краснея, - что  чувство,  которое  вы  мне
сейчас изъявляете, я заметила в вас  давно,  несмотря  на  все  ваши  усилия
скрыть его, - непритворные, как я убеждена; и если недостаточно всего, что я
могла бы дать вам в пределах разумного... отбросьте  разум...  и  теперь,  я
полагаю, вы не можете спросить у меня ничего такого, в чем я вам откажу...
     Эти слова она проговорила с невообразимой  нежностью.  Я  встрепенулся;
кровь моя, которая, словно заледенев, остановилась у сердца, бурно  побежала
по жилам. Я стоял молча, потом, кинувшись к ней, схватил ее, уже покорную, в
объятия и сказал ей, что она в таком случае должна мне отдать себя  самое...
О сэр!.. Могу ли я описать вам ее? Несколько минут она смотрела на меня  без
слов, почти без движения. Наконец, совладав с собою, она потребовала,  чтобы
я ее оставил, и таким тоном, что я немедленно повиновался. Однако же, как вы
догадываетесь, я скоро увиделся с нею вновь... Но извините - боюсь, я и  так
слишком долго задержался на подробностях этого первого свидания.
     - Напротив, - сказал Адамс, проводя языком по губам, - я бы охотно даже
прослушал их вторично.
     - Итак, сэр, - продолжал джентльмен,  -  буду  по  возможности  краток.
Через неделю она дала  согласие  сделать  меня  счастливейшим  из  смертных.
Вскоре после того мы поженились, и когда  я  выяснил,  каково  имущественное
положение моей жены (для чего, уверяю вас, у меня не сразу  нашлось  время),
оказалось, что капитал ее составляет около  шести  тысяч  фунтов  и  большая
часть его вложена в  дело;  отец  Харриет  занимался  ввозом  вина,  и  она,
по-видимому, была не прочь, чтобы я, если мне этого хочется, продолжал ту же
торговлю. Я взялся за дело охотно и слишком неосмотрительно, ибо, не  будучи
подготовлен  воспитанием  к  тайнам  коммерции  и  стараясь  вести  дело   с
безупречной честностью и прямотой, я вскоре увидел, что состояние наше  идет
на убыль и мое предприятие понемногу хиреет, - потому что мои вина  я  ничем
не разбавлял и пускал в продажу такими же чистыми, какими  ввозил  их  из-за
моря, а виноторговцы повсеместно их хулили, оттого что я не мог отдавать  их
так же дешево, как другие, получавшие двойную прибыль при более низкой цене.
Вскоре я потерял надежду увеличить таким путем наше состояние; и  не  совсем
приятны были мне навязчивые визиты многих, кто вели со мной знакомство в дни
моего процветания, потом же, когда узнал  я  превратность  судьбы,  избегали
меня, отказывали в приеме, а теперь спешили возобновить знакомство.  Словом,
я окончательно убедился, что в мирских наслаждениях больше всего безумия,  в
делах - мошенничества; а  то  и  другое  не  более  как  суета:  приверженцы
наслаждения рвут друг друга в клочья, соревнуясь в трате  денег,  а  деловые
люди в жажде их добыть. Все  счастье  заключалось  для  меня  в  моей  жене,
которую я любил с несказанной нежностью, и она отвечала мне тем же; и у меня
не было иных видов, как только обеспечить свою возраставшую семью: жена  моя
была уже тяжела нашим вторым ребенком. Поэтому, когда представился случай, я
ее спросил, как посмотрит она на то, чтобы нам зажить уединенной  жизнью;  и
она, выслушав мои доводы и увидав мою к тому склонность, охотно согласилась.
Мы  вскоре  обратили  в  наличность   наше   небольшое   состояние,   теперь
сократившееся до трех  тысяч  фунтов,  часть  его  вложили  в  покупку  этой
усадебки и, как только жена разрешилась от бремени, удалились сюда от  мира,
полного сутолоки, шума, зависти,  ненависти  и  неблагодарности,  к  тишине,
покою и любви. Мы прожили здесь без малого двадцать лет, почти не зная иного
общения, как только друг с другом. Соседи почитают  нас  за  очень  странных
людей: здешний сквайр считает меня сумасшедшим, а пастор -  пресвитерианцем,
потому что я не хожу на охоту с первым и не пью со вторым...
     - Сэр, - говорит Адамс, - Фортуна, думается мне, уплатила вам полностью
свои долги в этом вашем сладостном уединении.
     - Сэр, - ответил джентльмен, - я благодарен  великому  создателю  всего
сущего за те радости, какими я здесь наслаждаюсь. У меня лучшая в мире  жена
и трое прелестных детей, к которым я питаю истинную родительскую нежность...
Но нет в этом мире неомраченной радости: когда я прожил здесь  три  года,  я
потерял моего старшего сына. (И тут он горько вздохнул.)
     - Сэр, - говорит Адамс, - мы должны покориться  провидению  и  помнить,
что смерть неизбежна для каждого.
     - Да, мы должны покориться, это так, - отвечал джентльмен, - и если  бы
он умер, я бы мог снести утрату с должным смирением. Но увы! Сэр, его  увели
от моего порога дурные бродяги -  из  тех,  кого  зовут  цыганами;  и  самые
усердные розыски не вернули мне его. Бедный мальчик! Он был так хорош  собой
- точный портрет своей матери. - И тут невольные слезы полились из его глаз,
как и из глаз Адамса, который всегда в таких случаях разделял чувства  своих
друзей.
     - Итак, сэр, - сказал джентльмен, - я кончил мой рассказ и  прошу  меня
извинить, если вдался в излишние подробности. А теперь, ежели  позволите,  я
принесу еще бутылочку! - Каковое предложение пастор с благодарностью принял.


                                  Глава IV
      Описание образа жизни мистера Уилсона. Трагическое происшествие
                     с собакой и другие важные события

     Джентльмен вернулся с бутылкой; и некоторое время они с Адамсом  сидели
молча, пока тот наконец не вскочил со словами:
     - Нет, едва ли!
     Джентльмен спросил, что он имел  в  виду,  и  пастор  ответил,  что  он
соображал, не мог ли быть его украденным сыном недавно столь  прославившийся
король Теодор, но тут же добавил, что возраст  его  не  соответствует  этому
предположению.
     - Как бы то ни было, - сказал он, - бог всегда располагает  к  лучшему;
очень  возможно,  что  ваш  сын  стал  большим  человеком  или  герцогом,  и
когда-нибудь он предстанет пред вами во всем своем величии.
     Джентльмен ответил, что узнал бы его из десяти тысяч: потому что  слева
на груди у него родимое пятно в виде земляники,  полученное  им  от  матери,
которую тянуло на эту ягоду.
     Уже поднялась с постели юная красавица Заря и, сияя свежей молодостью и
весельем,  как  мисс.........  {Любое  имя  по  желанию  читателя.  (Примеч.
автора.)}, с нежными брызгами росы на пухлых губках, отправилась  на  раннюю
свою прогулку по восточным холмам; и уже галантный кавалер  Солнце  украдкой
вышел из  супружеской  опочивальни,  чтоб  отдать  милой  деве  дань  своего
внимания, - когда джентльмен спросил у гостя, не  хочет  ли  он  пройтись  и
посмотреть его садик, на что тот охотно согласился, и  Джозеф,  пробудившись
от сна, в который был погружен в течение двух часов, пошел вместе с ними.
     Ни цветники, ни фонтаны, ни статуи  не  оживляли  этот  маленький  сад.
Единственным его украшением была короткая аллея, обсаженная  с  двух  сторон
орешником и замыкавшаяся зеленой беседкой, где в жаркую погоду джентльмен  и
его жена любили посидеть  в  уединении,  радуясь  на  своих  детей,  которые
резвились на аллее перед ними. Но  хотя  тщеславие  не  заглядывало  в  этот
укромный уголок, здесь можно было найти большое разнообразие плодов  и  все,
что нужно для кухни; и этого было предостаточно,  чтобы  вызвать  восхищение
Адамса, который сказал, что у джентльмена, несомненно, хороший садовник.
     - Сэр, - ответил тот, - садовник перед вами; все, что вы тут видите,  -
дело моих собственных рук. Выращивая необходимое для нужд моего стола,  я  в
то же время обеспечиваю себе добрый аппетит. В теплые месяцы года  я  обычно
провожу здесь не меньше шести часов в сутки - и не трачу их праздно; это мне
позволило после моего прибытия сюда сохранять свое здоровье, не  прибегая  к
медицине. Сюда я обычно выхожу на заре освежиться и  здесь  тружусь,  покуда
жена одевает детей и готовит нам завтрак; а после завтрака и до конца дня мы
редко уже бываем врозь; когда погода не позволяет им  выйти  ко  мне,  то  я
обычно сижу с ними дома, ибо я  не  стыжусь  ни  побеседовать  с  женой,  ни
поиграть с детьми: сказать по правде, я не замечаю, чтобы  женщины  уступали
нам в умственном отношении, как нас  старается  в  том  уверить  легкомыслие
повес, тупость дельцов или суровость ученых.  Что  касается  моей  жены,  то
заявляю прямо: я не встречал среди лиц моего пола никого, кто умел бы делать
более справедливые наблюдения или удачнее высказывать их; и не думаю,  чтобы
у кого-нибудь на свете был более преданный и верный друг. Притом эта  дружба
не только услаждена большой чуткостью и нежностью, но и скреплена к тому  же
более дорогими залогами, чем может представить самый  тесный  мужской  союз,
ибо какая же связь может быть крепче нашего общего интереса к  плодам  нашей
любви? Может быть, сэр, вы сами не отец; если так, то, конечно,  вам  трудно
себе представить, сколько радости я нахожу в своих малютках. И не  стали  бы
вы презирать меня, когда б увидели, как я ползаю  по  полу,  играя  с  моими
детьми?
     - Это зрелище преисполнило бы меня уважением, - проговорил Адамс,  -  я
сам сейчас отец шестерых детей,  а  было  их  у  меня  одиннадцать;  и  могу
сказать, я если и сек  когда  своего  ребенка,  то  только  в  качестве  его
школьного учителя, и тогда я ощущал каждый удар на своем собственном заду. А
что касается ваших слов относительно женщин, то я  часто  скорбел,  что  моя
жена не знает по-гречески.
     Джентльмен ответил с улыбкой, что и он не хотел бы  быть  понятым  так,
будто его жена знает что-нибудь помимо забот о семье; напротив, говорит  он,
моя  Харриет,  уверяю  вас,  замечательная  хозяйка,  и  мало  у   кого   из
джентльменов найдется повариха, которая лучше знала бы толк в  стряпне  и  в
приготовлении сластей; правда, теперь  ей  не  часто  представляется  случай
показать себя в этих искусствах, однако вино, которое вы так  хвалили  вчера
за ужином, было ее собственного изготовления, как  и  все  напитки  в  нашем
доме, - за исключением пива, потому что это уже по моей  части.  ("И  уверяю
вас, лучшего я не пивал", - вставил Адамс.) Раньше мы держали служанку, но с
тех пор как мои девочки подросли, жена не  считает  нужным  поощрять  в  них
праздность: так как я смогу им дать лишь очень  небольшое  приданое,  мы  не
желаем, чтобы воспитание ставило их выше той  среды,  в  какую  придется  им
попасть, и чтоб они потом презирали или  разоряли  небогатого  мужа.  Да,  я
желаю,  чтоб  им  достался  в  удел  человек  моего  склада   и   уединенное
существование: я узнал по опыту, что безмятежное, ясное счастье  и  душевное
удовлетворение несовместимы с суетой и сутолокой света.
     Так он говорил, когда малыши, только что  встав,  взапуски  побежали  к
нему и попросили благословения. Они робели перед чужими, но старшая сообщила
отцу, что мать и молодая гостья встали и завтрак готов.  Все  направились  в
дом, где джентльмена поразила красота Фанни,  оправившейся  от  усталости  и
одетой теперь безупречно чисто: негодяи, забрав у нее кошелек, оставили  при
ней узелок с вещами. Но если хозяин был так  сильно  изумлен  красотою  юной
девушки, то гости его были не менее  очарованы  нежностью,  проявлявшейся  в
обращении мужа и жены друг с другом и с их детьми, а  также  почтительным  и
любовным отношением детей к  родителям.  Благорасположенный  ум  Адамса  был
равно умилен и тем  радушием,  с  каким  они  старались  услужить  гостям  и
предлагали им все лучшее, что было  в  доме;  но  еще  более  восхитили  его
два-три примера их готовности помочь ближнему:  покуда  завтракали,  хозяйку
дома отозвали  к  захворавшему  соседу,  и  она  понесла  ему  лекарственной
настойки, изготовленной ею для пользования больных; а  хозяин  тем  временем
вышел на улицу дать другому соседу что-то с  огорода,  в  чем  была  у  того
нужда, - потому что все, что они имели, охотно предлагалось каждому, кто  ни
попросит.
     Добрые люди были в  самом  радостном  расположении  духа,  когда  вдруг
услышали выстрел; и тотчас затем вприпрыжку, вся в крови, вбежала  маленькая
собачонка, любимица старшей их дочери, и легла у ног своей  хозяйки.  Увидев
это, бедная девочка, которой было лет одиннадцать,  разразилась  слезами,  и
тут  вошел  один  их  сосед   и   рассказал,   что   молодой   сквайр,   сын
лорда-владетеля, подстрелил собачку мимоходом и при том  еще  поклялся,  что
подаст  в  суд  на  ее  хозяина  за  то,  что  он  держит  спаньеля:   он-де
предупреждал, что не потерпит ни единого в своем  приходе.  Собака,  которую
девочка взяла к себе на колени, стала лизать ей руки и через несколько минут
околела.  Девочка  громко  разрыдалась  о  своей  утрате,   остальные   дети
расплакались над несчастьем сестры, и Фанни  тоже  не  удержалась  от  слез.
Покуда отец и мать пытались утешить девочку,  Адамс  схватил  свою  клюку  и
вышел бы на сквайра, не удержи его Джозеф. Однако ж он не мог обуздать  свой
язык: слово "мерзавец" он произнес с большой силой; он  сказал,  что  сквайр
заслуживает виселицы больше, чем иной разбойник, и сожалел, что не может его
высечь. Мать увела из комнаты свою девочку, плачущую, с мертвой любимицей на
руках; и тогда джентльмен рассказал, что сквайр уже пытался  раз  застрелить
собачку и сильно поранил ее, причем у него не могло быть  иного  побуждения,
кроме злобы: ведь несчастная тварь была величиной едва  с  кулак  и  за  все
шесть лет, что его дочь владела ею, ни разу не удалилась от дому дальше, чем
на двадцать шагов. Она ничем не заслужила подобного  обращения;  но  у  отца
юноши слишком большое состояние, с ним не потягаешься. Он  ведет  себя,  как
истинный тиран, перебил в округе всех собак и отобрал у всех жителей  ружья;
мало того - он еще топчет все живые изгороди и скачет, не глядя, по  посевам
и садам, как по проезжей дороге.
     - Захватил бы я его в своем саду!.. - сказал Адамс. - Впрочем, я скорей
простил бы его, когда бы он ворвался на коне в мой дом, чем примирился бы  с
таким злым поступком, как этот!
     Так как веселье их беседы нарушено  было  этим  несчастьем,  в  котором
гости ничем не могли помочь своему доброму хозяину,  и  так  как  мать  ушла
наверх утешать бедную девочку, слишком добрую, чтобы быстро забыть нежданную
утрату своей любимицы, которая за несколько минут перед тем ластилась к ней,
и так как Джозефу и Фанни не терпелось скорее добраться домой и приступить к
тем предварительным обрядам, необходимым для их счастья, на  коих  настаивал
Адамс, - гости собрались уходить. Джентльмен горячо уговаривал их остаться к
обеду, но когда понял, как они рвутся в дорогу, он позвал жену, и, совершив,
как полагалось,  все  церемонии  поклонов  и  реверансов,  которые  приятнее
видеть, чем описывать, они распростились, причем джентльмен с женой сердечно
пожелали гостям счастливого пути, а те столь же  сердечно  поблагодарили  за
радушный прием. Наконец они вышли, и Адамс объявил, что это и есть тот образ
жизни, какой люди вели в золотом веке.


                                  Глава V
            Спор о школах, происходивший между мистером Абраамом
            Адамсом и Джозефом в дороге, и неожиданное открытие,
                             приятное для обоих

     Наши путешественники, неплохо подкрепившись в доме джентльмена - Джозеф
и Фанни сном, а мистер Абраам Адамс табаком и элем, - пустились снова в путь
с отменной бодростью и, следуя по указанной им дороге, отшагали много  миль,
прежде чем встретились с приключением, достойным упоминания. А мы, пользуясь
этим временем, предложим нашим читателям очень любопытный, как нам  кажется,
разговор о закрытых школах, происходивший между мистером Джозефом Эндрусом и
мистером Абраамом Адамсом.
     Они отошли не так далеко, когда Адамс, окликнув Джозефа,  спросил  его,
слушал ли он историю джентльмена, и тот  ответил,  что  слушал  "всю  первую
часть".
     - И  не  думается  тебе,  что  он  был  в  молодости  очень  несчастным
человеком?
     - Да, очень несчастным, - ответил юноша.
     - Джозеф, - вскричал Адамс и выпятил губы, - я открыл первопричину всех
несчастий, выпавших ему на долю. Закрытая школа, Джозеф, была  первопричиной
всех бедствий, постигших его впоследствии! Закрытые школы - питомники порока
и безнравственности. Помнится мне, все испорченные молодые люди, с  которыми
учился я в университете, были воспитанниками этих школ... Ах, боже мой! Я их
помню так, как если бы это было вчера, - всю их банду; их называли - я забыл
почему - "королевскими  школярами"...  дурные,  очень  дурные  были  ребята!
Джозеф, тебе следует благодарить бога за то, что ты  не  учился  в  закрытой
школе, а то бы ты никогда не  сохранил  добродетели,  как  тебе  удалось  ее
сохранить. Я всегда забочусь прежде всего о нравственности мальчика; по мне,
пусть он лучше будет болваном, чем атеистом или пресвитерианцем. Чего  стоит
вся ученость мира по сравнению с  бессмертной  душой?  Что  получит  человек
взамен, если отдаст он душу свою? Но в больших школах учителя не  тревожатся
о таких вещах. В университете учился со мною юноша восемнадцати лет, который
совсем не знал катехизиса; я же, со своей стороны, всегда готов  был  скорее
посечь мальчугана за нерадение к катехизису, чем за  любой  другой  предмет.
Поверь мне, дитя мое, все  злоключения  доброго  джентльмена  проистекли  из
того, что он воспитывался в закрытой школе.
     - Мне не подобает, - ответствовал Джозеф, - спорить с вами о чем бы  то
ни было, сэр, особливо ж о такого рода предмете, потому что поистине все  на
свете должны признать, что вы  наилучший  школьный  учитель  во  всем  нашем
графстве.
     - Да, - говорит Адамс, - я  и  сам  полагаю,  что  в  этом  мне  нельзя
отказать; это я могу заявить без всякого тщеславия... и, пожалуй, даже  если
прихватить нам и соседнее графство, то и там... Но - gloriari non  est  meum
{Хвастаться не в моем обычае (лат.).}.
     - Однако, сэр, раз уж вы соизволили спросить, как я об этом  посужу,  -
говорит Джозеф, - так ведь вам известно,  что  мой  покойный  господин,  сэр
Томас  Буби,  обучался  в  закрытой  школе,  а  превосходнее  его  не   было
джентльмена во всей округе. И он часто  говаривал,  что,  будь  у  него  сто
сыновей, он их всех послал бы учиться туда же. Он держался  мнения  и  часто
его высказывал, что, выходя из закрытой школы и попадая затем в свет,  юноша
за один год усваивает больше, чем усвоит  за  пять  лет  другой,  получивший
домашнее образование. Он говаривал, что и сама по себе школа  посвятила  его
во многие тайны жизни (так, помню, он и выражался) потому-де,  что  "большая
школа  -  это  маленькое  общество,   где   мальчик,   не   вовсе   лишенный
наблюдательности,  может  видеть  в  уменьшенном  размере  то,   что   позже
открывается ему в широком мире".
     - Hinc illae lachrimae; {Вот откуда эти слезы (то  есть  -  вот  в  чем
подоплека) (лат.).} именно потому, - молвил Адамс, - я и отдаю  предпочтение
частной школе, где мальчики могут оставаться в неведении и целомудрии,  ибо,
согласно этим чудесным строкам из  пьесы  "Катон",  единственной  английской
трагедии, какую читал я, -

                    Когда творит мерзавцев знанье света,
                    В неведенье пусть Юба проживет.

     Кто не пожелал бы своему дитяти лучше сохранить  чистоту,  чем  усвоить
весь курс искусств и наук, которым он, впрочем, может поучиться и в  частной
школе? Ибо я без излишнего тщеславия могу сказать, что в  деле  преподавания
не поставлю себя вторым ни за кем, - так что и при  частном  обучении  юноша
может получить не меньше знаний, чем в закрытой школе.
     - Но, с вашего разрешения, - возразил Джозеф,  -  он  и  пороков  может
усвоить не меньше; доказательством тому многие джентльмены помещики, которые
получили образование в пяти милях от собственного дома, а порочны  так,  как
ежели бы с младенчества знали свет. Мне  запомнилось  еще  с  того  времени,
когда я состоял в конюхах: ежели лошадь норовиста по природе, ее, сколько ни
объезжай, не исправишь; я полагаю, так точно оно и с людьми: если у мальчика
злостные, дурные  наклонности,  никакая  школа,  хоть  и  самая  расчастная,
нипочем не сделает его хорошим; и наоборот, если он правильного нрава, можно
отпустить его  хоть  в  Лондон,  хоть  куда  угодно,  не  опасаясь,  что  он
испортится. К тому же, помнится мне,  мой  господин  часто  говорил,  что  в
закрытых школах дисциплина не в пример лучше, чем в частных.
     - Ты говоришь, как обезьяна, - сказал Адамс, - и твой господин тоже пел
с чужого голоса! Дисциплина - вот уж действительно! Если один человек  сечет
по утрам на двадцать или тридцать мальчишек больше, чем другой, неужели  это
значит, что он лучше умеет  наводить  дисциплину?  Я,  например,  посмел  бы
соревноваться в этом со всяким, кто учительствовал со  времен  Хирона  и  по
нынешний день;  и  если  бы  мне  довелось  быть  учителем  шестерых  только
мальчиков, я поддерживал бы среди них дисциплину не хуже, чем иной учитель в
самой большой на свете  школе.  Я  ничего  не  утверждаю,  молодой  человек,
запомните: я  не  утверждаю  ничего;  но  если  бы  сам  сэр  Томас  получил
образование где-нибудь поближе к дому и под чьим-либо надзором -  запомните,
я не называю никого по имени, - то это было бы лучше для него; но  отец  его
решил во что бы то ни стало дать ему знание света.  Nemo  mortalium  omnibus
horis sapit {Никто из смертных не бывает всякий час благоразумен (лат.).}.
     Он, увлекшись, продолжал в том же духе, и Джозеф несколько  раз  просил
извинения, заверяя, что не имел в мыслях оскорбить его.
     - Верю, дитя мое, - говорит пастор, - и я на тебя не сержусь; но  чтобы
в школе поддерживалась хорошая дисциплина, для этого...
     И пастор снова и снова пускался  в  рассуждения,  приводил  имена  всех
учителей древности и ставил себя выше их всех. В самом  деле,  если  была  у
доброго этого человека какая-либо навязчивая идея -  или,  как  говорится  в
просторечии, блажь, - то заключалась она вот в  чем:  он  почитал  школьного
учителя величайшей фигурой в мире,  а  себя  величайшим  изо  всех  школьных
учителей, и сам Александр Великий во главе своего войска не сбил  бы  его  с
этих позиций.
     Адамс все не оставлял  своей  темы,  когда  они  подошли  к  одному  из
красивейших уголков земли.  Это  было  нечто  вроде  природного  амфитеатра,
поднимавшегося над излучиной маленькой  речушки  и  густо  поросшего  лесом;
деревья  высились  одни  над  другими,  как  бы  расставленные  на  ступенях
естественной лестницы;  и  так  как  лестницу  эту  скрывали  их  ветви,  то
казалось, что их нарочно расположил в  таком  порядке  замысел  искуснейшего
садовода. Земля же была  устлана  зеленью,  какой  не  передала  бы  никакая
живопись; а вся картина в целом могла бы пробудить романтические мечтания  и
в более зрелых умах, чем умы Джозефа и Фанни, и даже без содействия любви.
     Они подошли сюда около  полудня,  и  Джозеф  предложил  Адамсу  сделать
привал в этом прелестном местечке  и  подкрепиться  провиантом,  которым  их
снабдила добросердечная миссис Уилсон. Адамс не стал возражать против  этого
предложения; и вот они уселись и, вытащив холодную курицу  и  бутылку  вина,
принялись за еду с таким весельем, что ему  позавидовали  бы,  верно,  и  на
блистательном пиру. Не премину рассказать, что  среди  провианта  они  нашли
бумажку, в которую оказалась завернута золотая монета, и Адамс, подумав, что
ее вложили туда по ошибке, хотел было повернуть назад и возвратить найденное
владельцу; но Джозеф кое-как убедил его, что мистер  Уилсон  нарочно  избрал
такой деликатный способ дать им средства в дорогу, помня их рассказ  о  том,
как они попали в беду  и  как  их  выручил  великодушный  коробейник.  Адамс
сказал, что, видя такое проявление доброты, он радуется всем сердцем,  и  не
столько за себя, как за самого  даятеля,  которого  ждет  щедрая  награда  в
небесах. Он успокоил  себя  также  мыслью,  что  скоро  получит  возможность
расплатиться и сам, так как джентльмену предстояла через  неделю  поездка  в
Сомерсетшир и он твердо обещал проехать через приход Адамса и навестить его:
обстоятельство, казавшееся нам ранее  слишком  несущественным,  чтоб  о  нем
упоминать, но тех, кто питает к мистеру Уилсону ту же симпатию,  что  и  мы,
оно порадует, ибо сулит им надежду вновь  с  ним  повидаться.  Джозеф  засим
произнес речь о милосердии, которую читатель, если расположен, может найти в
следующей главе, ибо мы почли бы неприличным, не предупредив, вовлечь его  в
такое чтение.


                                  Глава VI
             Нравственные рассуждения Джозефа Эндруса; и случай
               на охоте с чудесным избавлением пастора Адамса

     Меня часто удивляло, сэр, - сказал Джозеф, -  почему  так  редки  среди
людей примеры милосердия; ведь если не склоняет человека облегчить страдания
ближних доброта его сердца, то жажда почета, думается мне,  должна  была  бы
подвигнуть его на  это.  Что  побуждает  человека  строить  прекрасный  дом,
покупать прекрасную обстановку, картины,  одежду  и  прочие  вещи,  если  не
честолюбивое стремление внушать людям больше уважения, чем другие? Так разве
же одно большое милосердное деяние, один случай вызволения бедного семейства
из нищеты, предоставления неудачливому ремесленнику некоторой  суммы  денег,
чтоб он мог зарабатывать свой  хлеб  трудом,  освобождение  несостоятельного
должника от его долга или из тюрьмы  или  любое  другое  доброе  дело  -  не
доставили бы человеку больше уважения и почета, чем  могут  дать  ему  самые
великолепные на свете картины, дом, обстановка и одежда? Ведь не только  сам
человек,  получивший  помощь,  но  и  каждый,  кто  слушал  бы  имя   такого
благодетеля, должен бы, мне представляется, почитать  его  бесконечно  выше,
чем  владельца  всех  тех  вещей,  восхищаясь  которыми  мы  славим   скорее
строителя, мастера, художника, кружевницу, портного и прочих, чье  искусство
создало эти вещи, нежели особу, присвоившую их себе с помощью денег.  Я,  со
своей стороны, когда стоял,  бывало,  за  стулом  моей  госпожи  в  комнате,
увешанной картинами,  и  поглядывал  на  них,  ни  разу  не  подумал  об  их
владельце; да и другие также, насколько я замечал, когда,  бывало,  спросят,
чья эта картина, то никогда в ответ не называли хозяина дома,  но  говорили:
Аммиконни, Поля Воронеза,  Ганнибала  Скрачи  или  Хогарти,  а  это  все,  я
полагаю, имена художников. А спросили бы: кто выкупил такого-то  из  тюрьмы?
кто ссудил деньгами разорившегося ремесленника, чтоб он мог стать  на  ноги?
кто одел эту бедную многодетную семью? -  вполне  ясно,  каков  должен  быть
ответ. К тому же эти важные господа ошибаются,  когда  воображают,  что  они
таким путем достигают хоть какого-нибудь почета; что-то я  не  помню,  чтобы
случалось мне побывать с миледи  в  гостях  и  чтоб  она  там  похвалила  бы
обстановку или дом, а вернувшись к себе, не высмеивала бы и не  хулила  все,
что только что хвалила у людей; и другие джентльмены в ливреях говорили  мне
то же о своих господах. А посмотрел бы я, как самый мудрый человек на  свете
посмел бы высмеять истинно доброе дело! Посмотрел бы я, да!  Кто  бы  только
попробовал, того бы самого подняли на смех, а не стали бы смеяться вместе  с
ним. Добрые дела творят немногие, однако же все  в  один  голос  превозносят
тех, кто творит их. Право, странно  даже,  что  люди  наперебой  прославляют
доброту, а никто не старается заслужить эту славу; и наоборот:  все  поносят
порок, и каждый рвется делать то, что сам же он хулит. Не знаю,  какая  тому
причина, но что это так - ясно  для  всякого,  кто  вращался  в  свете,  как
довелось вращаться мне последние три года.
     - Неужели большие господа всегда бывают дурными? - говорит Фанни.
     - Встречаются, конечно, исключения,  -  отвечает  Джозеф.  -  Некоторые
джентльмены  из  лакейской  говорили  о  делах  милосердия,  совершенных  их
господами, и я слышал, как сквайр Поп, знаменитый  поэт,  за  столом  миледи
рассказывал истории о человеке  из  места,  которое  называется  Росс,  и  о
другом, из-Бата, о каком-то Ал... Ал... - не помню его имени, но оно имеется
в книге стихов. Этот джентльмен, между прочим, построил  себе  славный  дом,
который очень нравится сквайру Попу; но добрые дела его видны лучше,  нежели
виден дом, хоть он и стоит на горе, да и приносят ему больше почета. В книгу
его поместили за добрые дела; и сквайр говорил, что он в нее помещает  всех,
кто этого заслуживает; а, конечно, раз он живет среди важных  господ,  когда
бы среди них были такие, так уж он бы знал о них...
     Вот и все, что мог припомнить по моей просьбе мистер Джозеф  Эндрус  из
той своей речи, и я передал ее по возможности  его  собственными  словами  с
самыми небольшими исправлениями. Но, я  полагаю,  читателей  моих  несколько
смущает долгое молчание пастора Адамса, - тем более что  ему  представлялось
столько случаев проявить  любопытство  и  вставить  свои  замечания.  Истина
заключается в том, что пастор крепко  спал,  и  заснул  он  в  самом  начале
вышеприведенной речи. И право же, если читатели припомнят, сколько часов  не
смыкал он глаз, то их не удивит этот отдых, от которого добрый  пастор  едва
ли отказался бы, когда бы сам Хенли или иной столь же великий  оратор  (буде
таковой возможен)  витийствовал  бы  перед  ним,  стоя  на  трибуне  или  на
церковной кафедре.
     Джозеф, который всю свою речь произнес, не меняя  положения  -  склонив
набок голову и уставив в землю взор, поднял  наконец  глаза  и  лишь  теперь
увидел, что Адамс лежит, растянувшись на спине и издавая храп чуть  погромче
обычного крика некоего долгоухого животного; тогда юноша повернулся к  Фанни
и, взяв ее руку, завел любовную игру, хоть и вполне совместную  с  чистейшей
невинностью и благопристойностью, но все ж такую, какой при свидетелях он не
решился бы начать и она  не  допустила  бы.  Предаваясь  этим  безобидным  и
приятным утехам, они вдруг услышали приближавшийся громкий лай своры  гончих
и вскоре затем увидали, как  вынесся  из  лесу  заяц  и,  перескочив  ручей,
очутился на лужке, в нескольких шагах от них. Едва ступив на берег, заяц сел
на задние ноги и прислушался к шуму погони.  Зверек  показался  Фанни  очень
милым, и ей от души хотелось взять его на руки и уберечь от  опасности,  как
видно грозившей ему; но и разумные творения не всегда умеют  отличить  своих
друзей от  врагов:  что  ж  тут  удивительного,  если  глупый  зайчик,  едва
взглянув, побежал от друга, желавшего дать ему защиту, и,  пересекши  лужок,
вновь махнул через речку и очутился опять на том берегу. Но бедняга был  так
изнурен и слаб, что три раза падал на бегу.  Это  произвело  впечатление  на
нежное сердце Фанни, и со слезами на глазах она заговорила о том, какое вар-
варство - мучить до полусмерти бедное, ни в чем не  повинное  и  беззащитное
животное и, забавы ради, подвергать  его  жесточайшей  пытке.  Однако  долго
рассуждать об этом ей не пришлось: внезапно гончие промчались лесом, который
огласился их лаем  и  улюлюканьем  охотников,  мчавшихся  за  ними  верхами.
Собаки, переплыв речку,  побежали  дальше  заячьим  следом;  пять  всадников
попробовали перескочить речку - троим это удалось, двое же при этой  попытке
были выброшены из седла в воду; их спутники, как и  собственные  их  лошади,
продолжали погоню, предоставив своим товарищам и седокам взывать о милости к
судьбе или обратиться для спасения к  более  действительным  средствам  -  к
ловкости и силе. Джозеф,  однако,  не  проявил  себя  в  этом  случае  столь
безучастным: он на минуту оставил Фанни, подбежал  к  джентльменам,  которые
уже стояли на ногах, мотая головами, чтоб вылить воду из ушей, и  с  помощью
Джозефа быстро вскарабкались на берег (ибо речка была совсем неглубока);  не
остановившись даже поблагодарить человека, любезно оказавшего им помощь, они
кинулись, мокрые, через луг, призывая собратьев охотников придержать  коней;
но те их не слышали.
     Гончие теперь быстро нагоняли зайца.  Петляя  и  спотыкаясь,  слабея  с
каждым шагом, бедняга полз через лес, и  когда  он,  сделав  круг,  оказался
вновь у того места, где стойла  Фанни,  враги  настигли  его;  изгнанный  из
укрытия, он был схвачен и разорван в клочья на глазах у  Фанни,  которая  не
могла подать ему более действенной помощи, чем сострадание; не удалось ей  и
уломать  Джозефа,  в  юности  своей  любившего  охоту,  чтоб  он  предпринял
что-нибудь противное охотничьим законам в  пользу  зайца,  который,  по  его
словам, "был убит правильно".
     Заяц схвачен был в  двух-трех  шагах  от  Адамса,  который  мирно  спал
немного поодаль от влюбленных; и гончие, пожирая зайца и таская его  взад  и
вперед по земле, подтянулись так близко к  пастору,  что  некоторые  из  них
вцепились в подол его рясы (может быть, принимая ее за заячью шкуру), другие
же тем временем, запустив зубы в парик, который  пастор  укрепил  на  голове
носовым платком, начали его стягивать; и если  бы  толчки,  доставшиеся  его
телу, не произвели на  спящего  больше  впечатления,  чем  шум,  то  собаки,
несомненно, отведали бы и пасторского мяса, приятный вкус  которого  мог  бы
стать для Адамса роковым; однако,  растормошенный,  он  сразу  проснулся  и,
одним рывком освободив голову от парика, с удивительным проворством  вскочил
на ноги, так как изо всех членов своего тела только  им,  казалось,  мог  он
теперь вверить свою жизнь. Итак, расставшись также чуть не с третьей  частью
своей рясы, добровольно отданной им врагу в качестве exuviae,  или  трофеев,
он побежал со всею скоростью, какую мог призвать себе на  помощь.  И  да  не
послужит это на суде людском к умалению его храбрости: да будет  принята  во
внимание численность противника и то, что нападение было совершено врасплох;
и если есть среди  наших  современников  такой  неистовый  храбрец,  что  не
допускает и мысли о бегстве ни при каких обстоятельствах, то  я  говорю  (но
лишь тишайшим шепотом, и торжественно  заявляю  -  без  намерения  оскорбить
кого-либо из храбрых людей Англии), - я говорю или, скорей,  шепчу,  что  он
невежда, не читавший никогда ни Гомера, ни Вергилия, и  ничего  не  знает  о
Гекторе или о Турне; скажу боле: он не знаком с биографией  некоторых  наших
великих современников - тех, кто, храбростью не уступая ни  львам,  ни  даже
тиграм, пускались в бегство и бежали  бог  знает  как  далеко  и  бог  знает
почему, на  удивление  друзьям  и  в  забаву  врагам.  Но  если  лиц  такого
героического склада несколько оскорбило поведение  Адамса,  то,  несомненно,
они будут в полной мере ублаготворены тем, что мы расскажем сейчас о Джозефе
Эндрусе. Хозяин своры только что приблизился или, как говорится, выступил на
сцену, когда Адамс, как мы упомянули выше, покинул ее. Этот джентльмен  слыл
большим любителем шуток; но лучше скажем прямо,  -  тем  более  что  это  не
удалит нас от темы, - он был великим охотником на людей.
     Правда, до сей поры ему случалось охотиться  только  с  собаками  своей
собственной породы, и он держал при себе для этой цели свору брехливых псов.
Но сейчас,  решив,  что  нашелся  человек  достаточно  шустрый,  он  вздумал
позабавиться другого рода охотой; и вот он с криком шмыгнул  в  сторонку,  а
сам пустил гончих вслед мистеру Адамсу,  божась,  что  в  жизни  не  видывал
такого крупного зайца, и так при этом улюлюкал и гикал,  точно  бежал  перед
ним побежденный противник. А  ему  усердно  вторили  псы  человеческой  или,
точнее сказать, двуногой  породы,  поспешавшие  за  ним  верхами  на  конях,
упомянутые нами выше.
     О ты, кто бы ты ни была  -  муза  ли,  или  иным  пожелаешь  ты  именем
зваться! Ты, что ведаешь жизнеописаниями и вдохновляла всех биографов в наши
времена; ты, что напитала чудесным  юмором  перо  бессмертного  Гулливера  и
заботливо направляла  суждения  своего  Мэллита,  вдохновляя  его  сжатый  и
мужественный слог; ты, что не приложила руки к тому посвящению и предисловию
или к тем переводам, которые охотно вычеркнула бы из биографии Цицерона; ты,
наконец, что без помощи какой бы то ни было литературной приправы и  вопреки
наклонностям  самого  автора  заставила  Колли  Сиббера  написать  некоторые
страницы его книги по-английски! О, помоги мне в том, что будет мне, вижу я,
не по плечу! Выведи ты на поле юного, бодрого, смелого Джозефа Эндруса, дабы
взирали на него мужи с изумлением и завистью, а нежные девы -  с  любовью  и
страстной тревогой за его судьбу!
     Как скоро увидел Джозеф Эндрус  друга  своего  в  беде,  когда  впервые
чуткие собаки набросились на пастора, тотчас схватил  он  дубинку  в  правую
руку свою - ту дубинку, что его отец получил от деда его, которому преподнес
ее в дар один кентский силач, после того как всенародно проломил  ею  в  тот
день три головы. То была  дубинка  великой  крепости  и  дивного  искусства,
сработанная лучшим мастером мистера Дерда, с коим не может равняться ни один
другой ремесленник и коим сделаны все те трости, с которыми последнее  время
выходят щеголи на утреннюю прогулку в парк; но эта  была  воистину  вершиной
его мастерства; на ее набалдашнике были вырезаны нос и подбородок,  каковые,
пожалуй, можно  бы  принять  за  щипцы  для  орехов.  Учеными  высказывалось
положение, что сие должно  изображать  Горгону;  на  деле  же  мастер  здесь
скопировал  лицо  некоего  долговязого  английского  баронета,   чрезвычайно
остроумного и важного; он намеревался  также  запечатлеть  на  этой  дубинке
много разных историй:  как,  например,  вечер  первого  представления  пьесы
капитана Б ***, где вы увидели бы критиков в расшитых камзолах пересаженными
из лож в партер, прежнее население которого вознесено было на галерею и  там
занялось игрой на свистульках; намеревался он еще изобразить аукционный зал,
где мистер Кок стоял  бы  на  высоте  своей  трибуны,  выхваляя  достоинства
фарфоровой чаши и недоумевая, "почему никто  не  предлагает  больше  за  это
прекрасное,  за  это  великолепное...".  И  много  других  вещей  хотел   он
запечатлеть, но вынужден был отступиться от своего  замысла  за  недостатком
места.
     Только Джозеф схватил в руки эту дубинку, как его глаза метнули молнию,
и доблестный быстроногий юноша побежал со всею поспешностью на помощь другу.
Он догнал его в тот самый миг, когда Дубняк ухватился  уже  за  подол  рясы,
который  волочился  оторванный  по  земле.  Мы,  читатель,  к  этому  случаю
приурочили бы какое-нибудь сравнение, если бы не два препятствия: во-первых,
это прервало  бы  наше  повествование,  которое  сейчас  должно  развиваться
быстро; но эта причина еще не столь веская, и таких перерывов встречается  у
писателей немало. Второе и более значительное препятствие состоит в том, что
мы не подыскали бы сравнения, достойного нашей  цели,  ибо  воистину:  какой
пример мог бы вызвать пред очами  читателя  образ  дружбы  и  вместе  с  ней
отваги, молодости и красоты, силы  и  стремительности  -  всего,  чем  пылал
Джозеф Эндрус? Пусть же те, кто описывает львов и тигров,  а  также  героев,
более ярых, чем те и другие, возвышают свои  поэмы  и  пьесы  сравнениями  с
Джозефом Эндрусом, который сам превыше всех сравнений.
     Вот Дубняк крепко схватил пастора за подол и остановил  его  бег.  Едва
увидел это Джозеф, как он опустил свою дубинку на голову псу и уложил его на
месте.  Тогда  Ельник  и  Охальник  завладели   полукафтаньем   пастора   и,
несомненно, повалили бы несчастного на землю, когда бы Джозеф не собрал  всю
свою силу и не отмерил бы Охальнику такой удар по спине, что тот разжал зубы
и с воем побежал прочь. Жестокая участь ждала тебя, о Ельник! Ельник, лучший
пес, когда-либо преследовавший зайца! Тот,  что  ни  разу  не  подал  голоса
иначе, как при бесспорно верном запахе; добрый на следу, надежный в  травле,
не пустобрех, не пустогон, пес, чтимый всей сворою гончих! Чуть  подаст  он,
бывало, голос - знали они, что дичь близка. И он  пал  под  ударом  Джозефа!
Громобой,  Разбой,  Чудной  и  Чумной  -  следующие  жертвы  его  ярости   -
растянулись во всю длину на земле. Тут Красавица, сука, которую мистер  Джон
Темпл вырастил в своих комнатах и вскормил  за  своим  столом,  а  незадолго
перед тем прислал за пятьдесят миль в подарок сквайру, свирепо  ринулась  на
Джозефа и впилась ему зубами в ногу. Искони не бывало пса свирепей  ее,  ибо
она была амазонской породы и на родине своей  рвала  быков;  но  теперь  она
вступила в неравный спор и разделила бы судьбу названных выше, не вмешайся в
тот час Диана (читатель пусть верит или нет,  как  будет  угодно),  которая,
приняв образ выжлятника, заключила любимицу в свои объятья.
     Пастор теперь обратился лицом  к  противникам  и  своею  клюкою  поверг
многих из них на землю, а прочих рассеял;  но  на  него  набросился  Цезарь,
который сбил его с ног. Тогда прилетел другу на выручку  Джозеф  и  с  такою
мощью обрушился на победителя, что Цезарь, - о, вечное посрамление  славному
имени его! - с жалобным визгом пустился наутек.
     Битва кипела ярым неистовством, как вдруг выжлятник, человек  степенный
и в летах, поднял - о, чудо! - свой голос  и  отозвал  гончих  с  поля  боя,
говоря  им  на  понятном  для  них  языке,  что   дальнейшее   сопротивление
бесполезно, ибо рок присудил победу врагу.
     До сих пор муза с обычным  своим  достоинством  вела  рассказ  об  этой
чудовищной битве, которую, мнится  нам,  было  бы  не  по  плечу  изобразить
никакому поэту, ни романисту, ни биографу, и, заключив  его,  она  умолкает;
так что мы теперь продолжаем повествование нашим обыденным слогом. Сквайр  и
его приятели, у которых фигура Адамса и  рыцарство  Джозефа  вызвали  сперва
бурный взрыв смеха и которые до сих пор смотрели на  происходившее  с  таким
удовольствием, какого никогда не доставляла им ни  охота,  ни  состязание  в
стрельбе, ни скачки, ни петушиный бой, ни травля  медведя,  -  стали  теперь
опасаться за своих собак, из которых многие лежали, распростертые,  на  поле
битвы. Поэтому сквайр, предварительно сплотив вокруг себя  для  безопасности
кольцо друзей, мужественно подъехал к  сражавшимся  и,  придав  лицу  самое,
какое только мог, грозное выражение, властным голосом спросил Джозефа, о чем
он помышлял, расправляясь таким порядком с его гончими.  Джозеф  бестрепетно
ответил, что собаки первые напали на  его  друга,  и,  принадлежи  они  хоть
величайшему человеку в королевстве, он обошелся бы  с  ними  точно  так  же,
потому что, покуда есть в его жилах хоть единая капля  крови,  он  не  будет
стоять  сложа  руки,  когда  этот  джентльмен  (тут  он  указал  на  Адамса)
подвергается обиде, будь то от человека или от животного. Джозеф сказал это,
и они с Адамсом, потрясая своим деревянным оружием, стали в такие позы,  что
сквайр и его свита почли нужным пораздумать  перед  тем,  как  приступить  к
отмщению за своих четвероногих союзников.
     В эту минуту  подбежала  к  ним  Фанни,  в  тревоге  за  Джозефа  забыв
опасность,  грозившую  ей  самой.  Сквайр  и  все  всадники,  пораженные  ее
красотой, сразу к ней одной приковали свои взоры и  мысли,  заявляя  в  один
голос, что никогда не видели такого очаровательного  создания.  И  забава  и
гнев были тотчас забыты, все смотрели на  девушку  в  безмолвном  изумлении.
Один только выжлятник не подпал под ее очарование: он хлопотал над собаками,
подрезывая им уши и стараясь вернуть их к жизни, - в чем настолько преуспел,
что только две поплоше остались недвижимыми на поле брани.  Тогда  выжлятник
заявил, что это еще хорошо - могло быть хуже; а он-де, со своей стороны,  не
может винить джентльмена и не понимает, зачем это  его  хозяин  натравливает
собак на крещеных людей: нет более верного  способа  испортить  собаку,  как
пускать ее по следу всякой погани, когда она должна гнать зайца!
     Сквайр, узнав, что зло  причинено  небольшое,  -  и,  может  быть,  сам
замышляя худшее зло, хоть и другого рода, - подошел к мистеру Адамсу с более
благосклонным видом, чем раньше; он сказал, что сожалеет о случившемся,  что
он всячески старался предотвратить это, с  той  минуты,  как  разглядел  его
облачение, и отозвался с большой похвалой о храбрости его лакея, за какового
он принял Джозефа. Затем он пригласил мистера  Адамса  отобедать  у  него  и
выразил желание, чтоб и молодая женщина пришла бы вместе с ним. Адамс  долго
отказывался; но сквайр повторял приглашение так настойчиво и так учтиво, что
пастор вынужден был наконец согласиться. Джозеф подобрал его парик, шляпу  и
прочее, растерянное им в бою (а иначе, возможно, все это было бы забыто),  и
мистер Адамс кое-как привел себя в порядок; а затем конные и пешие двинулись
все вместе одним аллюром к дому сквайра, стоявшему неподалеку.
     В пути прелестная  Фанни  привлекала  к  себе  все  взоры;  джентльмены
старались превзойти друг друга в хвалах ее красоте; но читатель простит мне,
если я не приведу здесь этих славословий, ибо в них  не  содержалось  ничего
нового или необычного, - как простит он  мне  и  то,  что  я  опускаю  здесь
множество забавных шуток, нацеленных в  Адамса:  один  заявлял,  что  травля
пасторов - лучший в мире вид охоты; другой похвалил его за то, как стойко он
защищался - не  хуже,  право,  любого  барсука;  и  все  такие  же  забавные
замечания, которые хоть и плохо соответствовали бы нашей степенной  повести,
сильно, однако, смешили и развлекали сквайра и его веселых друзей.


                                 Глава VII
   Сцена издевательства, изящно приспособленная к новым временам и вкусам

     В дом сквайра они прибыли как раз к обеду. Поднялся небольшой  спор  по
поводу Фанни, которую сквайр (он был холост) хотел посадить за свой стол; но
она не соглашалась, да и Адамс не позволял разлучать ее с Джозефом; так  что
ее в конце концов отправили вместе с Джозефом на кухню, где слугам был отдан
приказ напоить молодого человека допьяна;  той  же  милостью  задумано  было
почтить и Адамса, ибо сквайр полагал, что, приведя этот план  в  исполнение,
можно будет легко осуществить и то, что он, едва завидев Фанни, замыслил над
ней учинить.  Прежде  чем  идти  нам  дальше,  не  лишним  будет  разъяснить
читателю, что представляли собою этот джентльмен и его друзья. Хозяин  дома,
человек лет сорока, был обладателем весьма значительного  состояния  и,  как
сказано, холостяком; воспитывался он (если  здесь  применимо  это  слово)  в
деревне, в родном своем  доме,  под  надзором  матери  и  учителя,  которому
приказано было ни в чем не перечить своему ученику и  заниматься  с  ним  не
больше, чем тому хотелось, то есть очень мало, и только в годы детства,  так
как с пятнадцати лет  мальчик  всецело  предался  охоте  и  другим  сельским
забавам, для чего мать снабдила  его  всем,  что  требовалось,  -  лошадьми,
собаками и прочим. Учитель же, стараясь потакать своему питомцу (потому  что
знал, что в  будущем  тот  может  щедро  его  отблагодарить),  сделался  его
сотоварищем не только в этих развлечениях, но и за бутылкой, к которой  юный
сквайр пристрастился очень рано. Когда ему исполнилось  двадцать  лет,  мать
его спохватилась, что не выполнила родительского долга; и вот она  надумала,
буде возможно, склонить своего сына к тому, что, по ее понятиям, отлично за-
менило бы ему обучение  в  закрытой  школе  и  в  университете,  то  есть  к
путешествию; и при содействии учителя, определенного ему в  провожатые,  она
этого легко достигла. В три года юный сквайр, как говорится,  "объездил  всю
Европу" и вернулся домой с большим запасом французских  костюмов,  словечек,
слуг и глубокого презрения к  родной  стране;  особенно  же  ко  всему,  что
отдавало  простосердечием  и  честностью  наших  прадедов.   Мать   по   его
возвращении поздравила себя с  большим  успехом;  и,  став  теперь  хозяином
своего состояния, он вскоре обеспечил себе  место  в  парламенте  и  прослыл
одним из самых утонченных  джентльменов  своего  времени;  но  больше  всего
отличало его необычное пристрастие  ко  всему  смешному,  отвратительному  и
нелепому в человеческой породе, - так что он никогда  не  приближал  к  себе
людей, лишенных какого-либо из этих свойств; и те, кого природа отметила ими
в наивысшей мере, становились первейшими его любимцами; если  же  встречался
ему человек, обделенный изъянами или старавшийся  их  скрыть,  то  сквайр  с
наслаждением выискивал способы толкнуть его на  несвойственные  ему  нелепые
поступки или же выявить и выставить на смех то, что  было  ему  свойственно.
Для этой цели он всегда держал при  себе  несколько  личностей,  которых  мы
назвали выше псами, хотя  они,  сказать  по  правде,  не  сделали  бы  чести
собачьему роду; их обязанностью было вынюхивать и выставлять на вид все, что
хоть сколько-нибудь отдавало вышеназванными качествами, особливо же в  людях
степенных и благопорядочных; но если их поиски бывали безуспешны, они готовы
были самое добродетель и мудрость предать посмеянию в угоду своему господину
и кормильцу. Джентльменами такого собачьего склада,  проживавшими  сейчас  в
его доме и вывезенными им из Лондона, были некий пожилой офицер в  отставке,
некий актер, некий скучный поэт, врач-шарлатан,  горе-скрипач  и  хромоногий
учитель танцев, немец родом.
     Как только подали обед и мистер Адамс встал для молитвы, капитан  убрал
за его спиною стул, так что пастор, когда  попробовал  сесть,  шлепнулся  на
пол; и это оказалось шуткой  номер  первый  -  к  великому  увеселению  всей
компании. Вторая шутка была проделана поэтом, который сидел  подле  пастора,
по другую его руку: пока бедный Адамс почтительно пил за  здоровье  хозяина,
поэт изловчился опрокинуть ему на колени тарелку с супом, - и это  вместе  с
извинениями  поэта  и  кроткими  ответами  пастора  тоже  весьма  повеселило
общество. Шутка третья была преподнесена одним из лакеев, которому приказано
было подбавить мистеру Адамсу в эль изрядное количество можжевеловой  водки,
и когда гость объявил, что в жизни не  пивал  лучшего  эля,  только  в  нем,
пожалуй, многовато  солоду,  все  снова  расхохотались.  Мистер  Адамс  (чей
рассказ положен нами в основу этой главы) не мог припомнить всего, что  было
проделано над ним в этом роде, - или, скорей, по своему  безобидному  нраву,
не желал всего раскрывать; если бы не сведения, полученные нами от одного из
слуг дома, эта часть  нашей  повести,  которую  мы  никак  не  причисляем  к
наименее любопытным, осталась бы прискорбно  неполной.  Впрочем,  мы  вполне
допускаем, что за обедом они, по их выражению, откололи еще немало шуток, но
нам никак не удалось дознаться, в чем эти шутки состояли. Когда было  убрано
со  стола,  поэт  стал  декламировать  стихи,  сложенные,  как  он   сказал,
экспромтом. Приводим их ниже по списку,  который  мы  добыли  с  превеликими
трудностями:



                  Ужели пасторы бывают таковы?
                  И ряса и парик куда как не новы.
                  Добро б лисицу в нем учуял нюх собачий,
                  От тухлой ветчины лисою пахнет паче! {*}

                  Но собственному как поверить оку, друг,
                  Коль свора в пасторе учует зайца вдруг?
                  А Феб ошибся бы грубей, чем гончих свора,
                  Когда б узрел в  тебе великого актера!

     {* Когда гончей предстоит погоня за лисицей,  по  земле  волочат  кусок
тухлой ветчины и пускают собаку сперва по этому следу. (Примеч. автора.)}

     С этими словами бард сдернул с актера парик и  получил  одобрение  всей
компании - больше, пожалуй, за ловкость руки своей, нежели за стихи.  Актер,
чем ответить какой-либо проделкой над поэтом, стал изощрять свои таланты все
на том же Адамсе. Он продекламировал несколько остроумных отрывков из  пьес,
возводящих хулу на все духовенство в целом,  и  они  были  встречены  шумным
восторгом всех присутствующих. Теперь пришел черед учителю  танцев  выказать
свои таланты; и вот, обратившись к Адамсу на ломаном  английском  языке,  он
сказал ему, что он "есть человек, ошшен хорошо стеланны тля танцы,  и  сразу
видно по его походке,  что  он  утшился  у  какойнибудь  большой  утшитель";
приятное качество в священнике, сказал он, если тот  умеет  танцевать;  и  в
заключение попросил его исполнить менуэт, заметив, что его  ряса  сойдет  за
юбку и что он сам пройдется с ним в паре. С этим  словом  он,  не  дожидаясь
ответа,  стал  натягивать   перчатки,   а   скрипач   поднял   уже   смычок.
Присутствующие начали наперебой предлагать учителю танцев пари,  что  пастор
его перетанцует, но он уклонился, говоря, что и сам не  сомневается  в  том,
так как он в жизни не видывал человека, который казался бы "такой хороши тля
танец, как этот тшентльмен". Затем он выступил вперед, готовясь взять Адамса
за руку, которую тот поспешно отдернул и сжал в кулак, присоветовав немцу не
заводить шутку  слишком  далеко,  ибо  он,  Адамс,  не  позволит  над  собой
глумиться. Учитель танцев, узрев кулак, благоразумно отступил, заняв позицию
вне пределов досягаемости, и стал передразнивать мимику Адамса,  который  не
сводил с него глаз, не догадываясь, чем он собственно занят,  и  желая  лишь
избежать вторичного прикосновения его руки.  Тем  временем  капитан,  улучив
минуту, воткнул пастору в рясу шутиху, или "чертика", и затем поджег ее све-
чой для прикуривания. Чуждый подобным забавам,  Адамс  подумал,  что  его  и
впрямь взорвали, и, вскочив со стула, запрыгал  по  комнате  к  безграничной
радости зрителей, объявивших его лучшим танцором на свете. Как только чертик
перестал его терзать, Адамс, несколько оправившись от смущения,  вернулся  к
столу и стал в позу человека, собравшегося произнести речь.  Все  закричали:
"Слушайте! Слушайте!" - и он заговорил так:
     - Сэр, мне прискорбно видеть, что человек,  которого  провидение  столь
благосклонно одарило милостями, воздает за них такой злой  неблагодарностью,
ибо если вы и не наносили мне обид самолично, видно каждому, что вы получали
удовольствие,  когда  это  делали  другие,   и   ни   разу   не   попытались
воспрепятствовать грубости, проявленной в отношении меня, а следовательно, и
вас, если вы правильно ее истолкуете, потому что я ваш гость и,  по  законам
гостеприимства,  подлежу  вашему  покровительству.  Один  джентльмен   нашел
приличным сочинить на меня стихи, о которых я скажу лишь то, что лучше  быть
их темой, нежели автором. Он изволил оказать мне неуважение как  пастору.  Я
полагаю, мое звание не может явиться предметом насмешек, а сам я могу  стать
таковым только в том случае,  если  опозорю  свой  сан,  -  но  бедность,  я
надеюсь,  никогда  и  никому  не  будет  вменена  в  позор.  Правда,  другой
джентльмен  продекламировал  несколько  изречений,  выражающих  презрение  к
самому званию священника. Он говорит, что эти изречения  взяты  из  пьес.  Я
убежден, что подобные  пьесы  -  срам  для  правительства,  разрешающего  их
играть; и проклятие падет на народ той страны, где их показывают на  театре.
На то, как со мной обошлись другие, мне не  нужно  указывать;  они  и  сами,
подумав, признают свое поведение несообразным ни с возрастом моим, ни с моим
саном. Вы меня застали, сэр, в пути с двумя моими прихожанами (я умалчиваю о
том, как напали на меня ваши гончие, ибо тут я простил вполне -  все  равно,
случилось ли это по злой воле выжлятника или  по  его  нерадивости),  и  мой
внешний вид свободно мог навести вас на мысль, что ваше приглашение  явилось
для меня благостыней, хотя в действительности  мы  располагаем  достаточными
средствами; да, сэр, если бы нам предстояло пройти еще  сотню  миль,  у  нас
достало бы чем покрыть наши расходы благоприличным образом. (При этих словах
он извлек полгинеи, найденные им в корзине.) Я вам  это  показываю  не  ради
похвальбы своим богатством, а  чтоб  вы  видели,  что  я  не  солгал.  Я  не
домогался тщеславно чести сидеть  за  вашим  столом.  Но,  будучи  здесь,  я
старался вести себя по отношению к вам с полным уважением; если в чем-либо я
преступил  против  этого,  то  лишь  ненамеренно;  и,  конечно,  я  не   мог
провиниться  настолько,  чтобы   заслужить   нанесенные   мне   оскорбления.
Следовательно, если они направлены  были  на  мое  духовное  звание  или  на
бедность мою (а вы видите, не так уж я крайне беден), то позор ложится не на
мой дом, и я от души молю бога, чтобы грех не тяготел над вашим.
     Так он закончил и стяжал  дружные  рукоплескания  всех  присутствующих.
Затем хозяин дома сказал ему, что очень сожалеет о случившемся, но что гость
не должен обвинять его в соучастии: стихи были, как он и  сам  отметил,  так
дурны, что он, пастор, мог бы легко на них ответить; а что касается  шутихи,
то, конечно, это была очень большая обида, учиненная ему учителем танцев;  и
если, добавил он, пастор отколотит виновника,  как  тот  заслужил,  то  ему,
хозяину, это доставит превеликое удовольствие (и тут  он,  вероятно,  сказал
правду).
     Адамс ответил, что, кто  бы  это  ни  учинил,  ему  как  священнику  не
пристало применять такое наказание.
     - Однако, - добавил он, - что касается учителя танцев, то  я  свидетель
его непричастности, ибо я все время не сводил с него глаз.  Кто  бы  это  ни
сделал, да простит его  бог  и  да  придаст  ему  немного  больше  разума  и
гуманности.
     Капитан сказал суровым тоном и с  суровым  взором,  что,  он  надеется,
пастор имеет в виду, черт возьми, не его, - гуманности в нем не меньше,  чем
во всяком другом, а  если  кто-нибудь  попробует  заявить  обратное,  то  он
перережет ему горло в доказательство его ошибки! Адамс  ответил  с  улыбкой,
что он, кажется, нечаянно обмолвился правдой. На это капитан воскликнул:
     - Что вы имели в виду, говоря, что я "обмолвился правдой"? Не  будь  вы
пастором, я бы не спустил вам  этих  слов,  но  ваше  облачение  служит  вам
защитой. Если бы такую дерзость сказал мне кто-нибудь, кто носит шпагу, я бы
уж давно дернул его за нос.
     Адамс возразил, что если капитан попробует  грубо  его  задеть,  то  не
найдет для себя защиты в его одеянии, и, сжав кулак, добавил, что  бивал  не
раз и более крепких людей. Хозяин делал все, что  мог,  чтобы  поддержать  в
Адамсе воинственное расположение духа, и надеялся вызвать  побоище,  но  был
разочарован, ибо  капитан  ответил  лишь  словами:  "Очень  хорошо,  что  вы
пастор", и, осушив полный бокал за пресвятую  матерь  церковь,  закончил  на
этом спор.
     Затем врач, до сих пор сидевший молча как самая спокойная, но  и  самая
злобная собака  изо  всех,  в  напыщенной  речи  выразил  высокое  одобрение
сказанному Адамсом и строгое порицание недостойному с ним обхождению.
     Далее он перешел к славословиям церкви и бедности  и  заключил  советом
Адамсу простить все происшедшее. Тот поспешил ответить, что все прощено, и в
благодушии своем наполнил бокал крепким пивом  (напиток,  предпочитаемый  им
вину) и выпил за здоровье всей компании,  сердечно  пожав  руку  капитану  и
поэту и отнесшись с большим почтением к врачу, который, и правда, не смеялся
видимо ни одной из проделок над пастором,  так  как  в  совершенстве  владел
мускулами лица и умел смеяться внутренне, не выдавая этого ничем.
     Тогда врач начал вторую торжественную речь, направленную против  всякой
легкости в разговоре и того, что зовется обычно весельем. Каждому  возрасту,
говорил он, и каждому званию подобают свои развлечения -  от  погремушки  до
обсуждения философских вопросов; и ни в чем не раскрывается так человек, как
в выборе развлечения.
     - Ибо, - сказал он, - как мы с большими надеждами смотрим на мальчика и
ждем от него в дальнейшем разумного поведения в жизни, если видим, что он  в
свои нежные годы мячу, шарам или другим ребяческим  забавам  предпочитает  в
часы  досуга  упражнение  своих  способностей  соревнованиями  в  остроумии,
учением и тому подобным,  -  так,  равным  образом,  должны  мы  смотреть  с
презрением на взрослого человека, когда застаем его за  катаньем  шаров  или
другою детскою игрой.
     Адамс горячо одобрил мнение врача и  сказал,  что  он  часто  удивлялся
некоторым местам у древних авторов, где Сципион, Лелий и другие великие мужи
изображены проводящими долгие часы в  самых  пустых  забавах.  Врач  на  это
ответил, что у него имеется старая греческая рукопись, рассказывающая, между
прочим, о любимом развлечении Сократа.
     - Вот как? - горячо воскликнул  пастор.  -  Я  был  бы  вам  бесконечно
признателен, если бы вы дали мне ее почитать.
     Врач обещал прислать ему рукопись и далее сказал, что  может,  пожалуй,
изложить это место.
     - Насколько я  припоминаю,  -  сказал  он,  -  развлечение  состояло  в
следующем: воздвигался трон, на котором сидели с одной стороны король,  а  с
другой - королева, а по бокам выстраивались их телохранители и приближенные;
к ним впускали посла, роль которого всегда исполнял сам Сократ; и, когда его
подводили к подножью трона,  он  обращался  к  монархам  с  важной  речью  о
доблести, о добродетели, нравственности и тому подобном. По  окончании  речи
его сажали между королем и королевой и по-царски угощали. Это, помнится мне,
составляло главную часть... Я, может быть, забыл некоторые подробности,  так
как читал давно.
     Адамс сказал, что такой способ  отдохновения  и  впрямь  достоин  столь
великого мужа, и выразил  мысль,  что  следовало  бы  установить  что-нибудь
похожее среди наших больших людей - вместо карт и других праздных занятий, в
которых они, как он слышал,  проводят  попусту  слишком  много  часов  своей
жизни. А христианская религия, добавил он, явилась бы еще более  благородным
предметом для таких речей, чем все, что мог изобрести  Сократ.  Хозяин  дома
одобрил сказанное Адамсом и объявил, что хочет осуществить церемонию сегодня
же, против чего врач стал возражать, так как никто не подготовился к речи.
     - Разве что,  -  добавил  он,  обратясь  к  Адамсу  с  таким  серьезным
выражением лица, что ввел бы в обман и не столь простодушного человека, -  у
вас имеется при себе какая-нибудь проповедь, доктор.
     - Сэр, - сказал Адамс, - я никогда не пускаюсь в путь, не имея при себе
проповеди; на всякий, знаете ли, случай.
     Пастор легко поддался уговорам своего достойного друга, как называл  он
его теперь,  взять  на  себя  роль  посла;  и  джентльмен  немедленно  отдал
приказание воздвигнуть трон, что было  выполнено  быстрей,  чем  они  успели
распить две бутылки. Но у читателя,  пожалуй,  не  будет  больших  оснований
восхищаться по этому поводу  проворством  слуг.  Трон,  сказать  по  правде,
представлял собою вот что: был доставлен большой чан с водой и с двух сторон
придвинуто по стулу - несколько  выше  чана,  и  все  вместе  было  застлано
одеялом; на эти стулья посадили короля и королеву - то есть хозяина  дома  и
капитана. И вот в сопровождении врача и поэта в зал вступил посол,  который,
прочитав, к великому увеселению всех присутствующих, проповедь, был подведен
к  своему  месту  и  посажен  между  их  величествами.  Те   незамедлительно
привстали, одеяло, не придерживаемое больше ни с того, ни с  другого  конца,
опустилось, и Адамс окунулся с головою в чан. Капитан  успел  отскочить,  но
сквайр, на свою беду, оказался не столь проворен, как это требовалось здесь,
так что Адамс, не дав ему времени сойти с трона, ухватился за него и потянул
его за собою в воду - к немалому тайному удовольствию всей компании.  Адамс,
окунув сквайра раза три, выскочил из  чана  и  стал  искать  глазами  врача,
которого, несомненно, препроводил бы на то же почетное место, если бы тот не
поспешил благоразумно удалиться. Тогда пастор потянулся за своей  клюкой  и,
разыскав ее, как и  спутников  своих,  объявил,  что  больше  ни  минуты  не
пробудет в этом доме. Он ушел, не попрощавшись с хозяином, которому отомстил
более жестоко, чем сам того  хотел:  не  позаботившись  вовремя  обсушиться,
сквайр схватил при этом случае  простуду,  которая  причинила  ему  жестокую
лихорадку и едва не свела в могилу.


                                Глава VIII,
           которую некоторые читатели почтут слишком короткой, а
                           другие слишком длинной

     Адамс, а с ним  и  Джозеф,  возмущенный  не  меньше  друга  своего  тем
обращением, какое тот встретил у сквайра, вышли с палками в руках и  увлекли
за собой Фанни, невзирая на  возражения  слуг,  которые  всячески  старались
удержать их, не прибегая только лишь к насилию. Путники шли как могли быстро
- не столько из боязни преследования, сколько ради того, чтобы дать  мистеру
Адамсу согреться движением после холодной  ванны.  Слугам  даны  были  такие
распоряжения касательно Фанни, что джентльмен ни в малой мере не опасался ее
ухода; и теперь, услышав, что она оставила дом, он пришел в ярость и  тотчас
разослал  своих  людей  с  приказом  или  привести  ее  назад,  или  же   не
возвращаться вовсе. Поэт, актер и все прочие, кроме врача и учителя  танцев,
пошли исполнять поручение.
     Вечер, когда наши друзья пустились в путь, был очень темный, однако шли
они так быстро, что вскоре прибыли в гостиницу, находившуюся  в  семи  милях
пути. Они единодушно решили здесь заночевать, тем более что мистер Адамс был
к этому времени так же сух, как до своего превращения в посла.
     В гостинице, которую мы могли бы назвать кабаком, когда бы  на  вывеске
ее не значилось "Новая Гостиница", им не предложили ничего,  кроме  хлеба  с
сыром и эля; они, однако, с радостью сели за эту еду, ибо голод стоит любого
французского повара.
     Едва они отужинали,  как  Адамс,  вознеся  всевышнему  благодарственную
молитву за ниспослание пищи, объявил, что он ел свой скромный ужин с большим
удовольствием, чем роскошный обед,  и  с  великим  презрением  высказался  о
неразумии  рода  человеческого,  который  поступается  надеждой  на   вечное
блаженство ради стяжания обширного богатства на земле, - тогда как  в  самом
невысоком положении и при самом  скудном  достатке  можно  столько  находить
отрады.
     - Совершенно справедливо, сэр, - заговорил степенный  человек,  который
сидел, покуривая трубку, у огня и был, как и Адамс, путешественником.  -  Я,
подобно вам, нередко удивлялся,  когда  видел,  какую  ценность  повсеместно
полагают люди в богатстве, - хотя опыт каждого  дня  показывает  нам,  сколь
невелика его власть, ибо что воистину  желанное  может  оно  нам  доставить?
Может ли оно дать красоту безобразному, силу слабому или здоровье немощному?
Если бы могло, мы бы не видели, конечно, так много  неблагообразных  лиц  на
пышных сборищах и не изнывало бы такое множество хворых и слабых  в  каретах
своих и дворцах. Нет, и королевская казна не купит  краски,  чтобы  нарядить
бледное Уродство в цветущую юность этой  девушки,  как  не  купит  снадобья,
которое наделило бы Немочь силой этого молодого человека. Разве не  приносит
нам богатство хлопоты вместо покоя, зависть вместо преданности  и  опасность
вместо обеспеченности?  Разве  может  оно  продлить  наше  владение  им  или
умножить дни того, кто им  услаждается?  Напротив,  безделие,  излишества  и
заботы, сопутствующие ему, укорачивают жизнь миллионам людей и  приводят  их
через боль и горести к безвременной кончине. Где же тогда его ценность, если
оно не может ни украсить или укрепить наше тело, ни  усладить  или  продлить
нам жизнь? Далее... может  ли  оно  украсить  дух  наш,  если  не  тело?  Не
преисполняет ли оно скорее сердце наше тщеславием, не раздувает ли щеки наши
гордостью, не делает ли оно наши уши глухими ко всякому призыву добродетели,
а сердца к состраданию?
     - Дайте мне вашу руку, брат,  -  сказал  в  восторге  Адамс,  -  ибо  я
угадываю в вас лицо духовного звания.
     - Право же, нет, - ответил тот (хоть он и был на самом деле священником
римско-католической церкви; но кто знаком с нашими законами, того не удивит,
что патер не спешил в этом признаться).
     - Кем бы вы ни были, - воскликнул Адамс, - вы  высказали  мои  взгляды;
нет того слова в вашей речи, которое я раз двадцать не произносил бы в своих
проповедях, ибо мне ясно было всегда, что легче  корабельному  канату  (что,
кстати  скажу,  есть  правильная  передача  слова,  переводимого  нами,  как
"верблюд") пройти  сквозь  игольное  ушко,  чем  богатому  войти  в  царство
небесное.
     - В этом, сэр, - молвил его  собеседник,  -  с  вами  легко  согласятся
богословы, и это - печальная истина; но так как чаяние отдаленного блага  не
оказывает на нас ощутительного воздействия,  то  не  бесполезно  дать  людям
вполне уразуметь (а это, думается мне, для них возможно при самом  небольшом
внимании), что даже и блага земные не могут  быть  куплены  богатством.  Это
положение, по-моему, может быть доказано не только метафизически, но и,  так
сказать, математически; и я всегда был в нем столь безусловно  убежден,  что
ни к чему не питаю большего презрения, чем к золоту.
     Теперь длинную речь завел Адамс; но так как говорил он  большей  частью
то, что встречается у многих авторов, трактовавших этот предмет, я не  стану
приводить ее здесь. Пока он говорил, Джозеф и Фанни удалились  на  покой,  и
хозяин тоже оставил помещение. Когда английский  священник  кончил,  римский
начал новую речь, которую вел с великой горечью  и  обличительным  жаром,  и
заключил ее наконец просьбой к Адамсу ссудить  ему  восемнадцать  пенсов  на
оплату счета, пообещав при этом, что если он и не возвратит их  никогда,  то
во всяком случае будет возносить молитвы за даятеля. Добряк пастор  ответил,
что восемнадцати пенсов будет мало для завершения сколько-нибудь длительного
путешествия и  что  у  него  есть  в  кармане  полгинеи,  которой  он  готов
поделиться. Затем он принялся шарить по карманам, но найти  монеты  не  мог,
потому что за обедом у сквайра с ним сыграли одну шутку, о которой мы до сих
пор не  упоминали:  освободили  его  карман  от  сокровища,  неосмотрительно
выставленного напоказ.
     - Увы! - вскричал Адамс. - Деньги я, конечно, потерял; потратить  их  я
никак не мог. Сэр, это верно, как то, что я - христианин:  сегодня  утром  у
меня в кармане было целых полгинеи, а сейчас  не  осталось  и  полпенни.  Не
иначе как дьявол забрал их у меня!
     - Сэр, - ответил с улыбкою патер, - вам ни к чему  оправдываться;  если
вы не склонны одолжить мне денег, я удовлетворен.
     - Сэр, - воскликнул Адамс, - будь у меня при себе самая  крупная  сумма
на свете, - да будь у меня даже десять фунтов! -  я  бы  отдал  их  целиком,
чтобы выручить из беды христианина. Я огорчен больше за вас,  чем  за  себя.
Можно ли быть худшему несчастью, чем эта потеря? Оттого, что у  меня  нет  в
кармане денег, я заподозрен в том, что я не христианин!
     - Я еще незадачливей вас, - промолвил тот, - если вы  так  великодушны,
как вы уверяете, потому что поистине я был бы рад и  кроне,  мне  ее  вполне
достало бы, чтобы добраться до места,  куда  я  иду:  это  не  более  как  в
двадцати милях пути, и я бы мог прийти туда завтра к вечеру. Уверяю вас,  не
в мрем это обыкновении пускаться в дорогу без денег. Но я только что  прибыл
в Англию, а буря принудила нас при переезде выбросить за борт все, что у нас
было. Я не сомневаюсь, что этот человек поверил бы мне на слово тот  пустяк,
какой я ему задолжал,  но  мне  неприятно  унижаться  перед  такими  людьми,
признаваясь, что у меня нет ни шиллинга: потому что хозяева гостиниц,  да  и
многие другие, не полагают большого различия между нищим и вором.
     Патер думал, однако, что с хозяином лучше поговорить в этот  же  вечер,
чем на следующее  утро,  поэтому  он  решил  двинуться  в  путь  немедленно,
невзирая на темноту; и, как только хозяин вернулся, он изложил ему состояние
своих дел, на что хозяин, почесав затылок, ответил:
     - Что ж, не знаю, сударь; раз оно  так  и  денег  у  вас  нет,  я,  мне
думается, должен  вам  поверить.  Хоть  я  всегда  предпочитаю,  где  можно,
получать наличными, но, право, вы с виду такой честный джентльмен, что я  не
убоялся бы вам поверить и в двадцать раз больше.
     Священник не ответил и, наспех попрощавшись с ним и с Адамсом, удалился
в некотором смущении, и, может быть, не совсем поверив искренности Адамса.
     Едва он ушел, хозяин, покачивая головой,  объявил,  что,  заподозри  он
только, что у этого молодчика нет денег, он бы не дал ему ни глотка; он и не
надеется, сказал он, когда-нибудь еще его увидеть, потому что и с лица-то он
отъявленный плут.
     - Ну и пройдоха!  -  воскликнул  хозяин.  -  По  его  разговору  насчет
богатства я подумал, что у него по меньшей мере фунтов сто в кармане.
     Адамс пожурил хозяина за такие  подозрения,  неподобающие,  сказал  он,
доброму христианину, и затем, не помышляя о своей потере и не  раздумывая  о
том, как сам он отбудет наутро, он улегся на очень грубой постели  -  следуя
примеру своих спутников; однако здоровье и  усталость  обеспечили  им  такой
сладкий отдых, какой не часто могут нам доставить бархат и пуховая перина.


                                 Глава IX,
       заключающая в себе самые удивительные и кровавые приключения,
             какие только можно встретить в этой, а может быть,
                   и во всякой другой достоверной истории

     Близилось утро, когда Джозефа Эндруса пробудила  от  сна  мысль  о  его
любезной Фанни; и в то  время  как  лежал  он  в  нежном  раздумье  об  этом
прелестном создании, раздался яростный стук в дверь, над которой приходилась
его комната. Он тотчас вскочил с кровати и, растворив окно, услышал  вопрос:
нет ли в доме путешественников? И тут же другой голос спросил: не  стали  ли
здесь на ночлег двое мужчин и молодая женщина? Хотя  голоса  были  незнакомы
Джозефу, он сразу заподозрил истину, - потому что в доме сквайра один  лакей
рассказал ему о планах своего господина, - и ответил отрицательно.  Один  из
слуг, хорошо знавший кабатчика, окликнул его по имени  в  ту  самую  минуту,
когда тот отворил другое окно, и  задал  тот  же  вопрос;  кабатчик  ответил
утвердительно.
     - Эге! - крикнул другой. - Мы, значит,  вас  поймали,  голубчики!  -  и
велел хозяину сойти вниз и отпереть дверь.
     Фанни, не спавшая, как и Джозеф, едва услышав это, вскочила  с  кровати
и, наспех натянув на себя юбки и платье, побежала в  комнату  возлюбленного,
который был почти уже одет; тот, не мешкая, впустил  ее  и,  обняв  с  самой
страстной нежностью, наказал ей ничего не бояться, ибо он готов умереть, за-
щищая ее.
     - И поэтому я не должна бояться? - говорит она. - Когда я могу потерять
то, что мне дороже всего мира?
     Тогда Джозеф, целуя ей руку,  сказал,  что  готов  благодарить  случай,
исторгший у нее нежные слова, какими она не дарила его  раньше...  Затем  он
кинулся будить делившего с ним постель Адамса, который все еще крепко  спал,
хотя Джозеф уже не раз его окликнул. Но едва только пастор  уразумел,  какая
грозит опасность, он тоже выскочил из постели,  не  помышляя  о  присутствии
Фанни, которая поспешила отвернуться от него, вдвойне благословляя мрак: как
мог бы он избавить от смущения невинность менее чистую или скромность  менее
щепетильную, так здесь укрыл он краску, залившую ей лицо.
     Адамс вскоре надел на себя всю свою одежду,  кроме  штанов,  о  которых
второпях забыл; впрочем, их довольно успешно возмещала длина  его  рубахи  и
рясы. А тем временем дверь была отперта, и в дом вошли капитан, поэт,  актер
и трое слуг. Капитан сказал хозяину, что двое молодцов, заночевавших  здесь,
сбежали с молодой девицей, и справился, в какой комнате  она  спит.  Хозяин,
сразу поверивший рассказу,  пояснил  им,  куда  идти,  и  капитан  с  поэтом
кинулись взапуски наверх. Поэт, оказавшийся резвее, вошел в комнату  первым,
стал шарить в постели и по углам - но  безуспешно:  птичка  улетела,  о  чем
читатель, которому иначе пришлось бы, может быть, болеть за нее сердцем, был
нами заранее извещен. Тогда они спросили, где спят мужчины, и уже  подходили
к комнате, когда Джозеф громким голосом провозгласил, что будет  стрелять  в
первого, кто попробует  взломать  дверь.  Капитан  справился,  какое  у  них
огнестрельное оружие, и хозяин ответил, что скорее всего - никакого; он даже
уверен, что так, потому что он слышал вечером, как один из них  спрашивал  у
другого, что они будут  делать  без  оружия,  ежели  их  нагонят,  а  другой
отвечал, что они будут защищаться палками,  доколе  смогут,  и  правому  бог
поможет. Это успокоило капитана, но не  поэта,  который  благоразумно  сошел
вниз, объявив, что его дело - прославлять великие деяния, а не  вершить  их.
Капитан, как только уверился, что огнестрельного оружия нет, тотчас  изъявил
готовность понюхать пороху, божась, что любит  его  запах,  приказал  слугам
следовать за ним и, смело взбежав наверх, немедленно сделал попытку  сорвать
дверь, что ему с помощью слуг скоро и удалось исполнить. Когда дверь слетела
с петель, они увидели неприятеля выстроившимся в три ряда  -  с  Адамсом,  в
авангарде и с Фанни в  тылу.  Капитан  сказал  Адамсу,  что,  если  они  все
немедленно вернутся в дом сквайра, они встретят учтивое обхождение, но  если
откажутся, то ему дан приказ увести от них молодую  леди,  так  как  имеются
веские основания полагать,  что  они  похитили  ее  из  родительского  дома;
сколько бы она ни переодевалась, ее наружность, которую она не может скрыть,
достаточно убеждает, что она стоит по рождению неизмеримо  выше  их.  Фанни,
разразившись  слезами,  стала  торжественно  заверять   капитана,   что   он
ошибается, что она бедный беззащитный найденыш, что у нее во всем свете  нет
никаких родственников, и, упав на колени, взмолилась,  чтоб  он  не  пытался
отрывать ее от друзей, которые, она уверена, скорее умрут, чем лишатся ее, -
что Адамс подтвердил словами, очень недалекими от клятвы. Капитан побожился,
что ему некогда разговаривать, и, предложив им благодарить самих себя за то,
что последует далее, он велел слугам броситься на  них,  стараясь  в  то  же
время сам  обойти  Адамса  с  фланга,  чтобы  захватить  Фанни.  Но  пастор,
пересекший ему дорогу, получил удар от одного  из  слуг  и,  не  разбираясь,
откуда исходил этот удар, ответил на него капитану: так ловко саданул его  в
ту часть живота, которая зовется в  просторечии  "под  ложечкой",  что  тот,
шатаясь, отступил на несколько шагов. Не привыкши к такого рода  игре  и  не
без оснований опасаясь, что второй подобный  выпад  вкупе  с  первым  будет,
пожалуй, равносилен сквозному удару клинком, капитан, когда  Адамс  на  него
надвинулся, выхватил кортик и намерился уже нанести  в  голову  проповеднику
удар, который, вероятно, заставил бы его замолкнуть навеки, если бы Джозеф в
это самое мгновение, подняв одной рукой некий стоявший под кроватью огромный
каменный сосуд, который шестеро щеголей едва подняли бы и двумя  руками,  не
запустил бы его вместе с содержимым прямо в лицо капитану. Занесенный кортик
выпал из руки капитана, а сам он с тяжелым  грохотом  рухнул  на  пол,  и  в
кармане у него зазвякали  медяки;  красная  жидкость,  содержавшаяся  в  его
жилах, вместе с желтою, наполнявшею сосуд, побежали потоком по  его  лицу  и
одежде. Адамс тоже не совсем того избежал: часть  жидкости  на  лету  излила
свою благодать на его голову и заструилась по морщинам или, скорее, бороздам
на его щеках; тут один из  слуг,  схватив  тряпку  из  ведра  с  водой,  уже
отслужившей службу при мытье полов, ткнул ею пастору в лицо; однако  ему  не
довелось его повалить: пастор одною рукою  вырвал  тряпку  у  противника,  а
другою поверг его наземь и нанес ему удар в ту часть лица, где  у  некоторых
любителей жизненных услад прирожденные носы соединяются с приставными.
     До  сих   пор   Фортуна   клонила   как   будто   победу   на   сторону
путешественников, но потом, согласно своему обычаю, вдруг  начала  проявлять
ветреность нрава, ибо теперь на поле или, вернее, в комнату сражения вступил
хозяин, налетел прямо на Джозефа и, шибанув его  головой  в  живот  (он  был
крепким парнем и опытным боксером), чуть не сбил юношу  с  ног.  Но  Джозеф,
отставив одну ногу назад, так дал хозяину левым кулаком под подбородок,  что
тот закачался. Юноша уже замахнулся, чтобы наддать  еще  и  правым  кулаком,
когда сам получил от одного из  слуг  сильный  удар  дубиной  по  виску,  от
которого лишился сознания и распростерся на полу.
     Фанни раздирала воздух воплями, и Адамс уже спешил на  помощь  Джозефу,
но двое слуг и кабатчик напали на пастора и вскоре одержали  над  ним  верх,
хотя он бился, как безумец, и выглядел таким черным от  следов,  оставленных
на нем тряпкой, что Дон Кихот, несомненно, принял бы  его  за  околдованного
мавра. Но теперь следует самая трагическая часть, ибо капитан снова встал на
ноги, и, увидев, что Джозеф лежит на полу, а  со  стороны  Адамса  также  не
грозит опасности, он мигом схватил Фанни и при содействии  поэта  и  актера,
которые, услышав, что битва кончена, поднялись наверх, оттащили ее, плачущую
и рвущую на себе волосы, прочь от ее ненаглядного Джозефа и, глухой ко  всем
ее мольбам, силой сволок ее с лестницы и прикрутил к седлу актеровой лошади;
затем, сев верхом на свою, а ту, на которой была  злополучная  девица,  взяв
под уздцы, капитан ускакал, обращая на ее  крики  не  больше  внимания,  чем
мясник на визги ягненка; так как поистине все помыслы его были заняты только
теми милостями, каких мог он  ждать  для  себя  в  связи  с  успехом  своего
похождения.
     Слуги, получившие строгий приказ не выпускать Адамса и  Джозефа,  чтобы
сквайру не встретить никакой помехи в своем умысле против бедной  Фанни,  по
наущению поэта немедленно привязали Адамса  к  одному  столбику  кровати,  а
Джозефа, как только привели его в чувство,  к  другому,  затем,  оставив  их
вдвоем, спиной друг к другу, и наказав хозяину не освобождать их и  даже  не
подходить к  ним  близко  впредь  до  новых  распоряжений,  они  отправились
восвояси; но случилось им двинуться в путь не по той дороге, которую  выбрал
капитан.


                                  Глава X
             Беседа между актером и поэтом, приводимая в этой
               повести единственно с целью развлечь читателя

     Прежде чем продолжить эту трагедию, мы на время предоставим  Джозефа  и
мистера Адамса самим себе и последуем примеру мудрых  распорядителей  сцены,
которые  в  середине  драматического  действия  занимают  вас   превосходным
вставным номером, образцом сатиры или  юмора,  известным  под  наименованием
танца. Номер этот поистине танцуется, а  не  говорится,  ибо  выполняют  его
перед публикой особы, умственные способности которых, по мнению большинства,
помещаются у них в пятках, и которым, как  и  героям,  мыслящим  посредством
рук, природа отпустила головы только ради приличия, да еще чтобы надевать на
них шляпы, поскольку таковые нужны бывают в танце. Поэт, отнесясь к  актеру,
продолжал так:
     - Повторяю (разговор их начался давно и шел  все  время,  пока  наверху
происходила битва),  вы  не  получаете  хороших  пьес  по  вполне  очевидной
причине: оттого, что авторам не оказывают поощрения.  Джентльмены  не  будут
писать, сэр, - да, не будут писать иначе, как в чаянии славы  или  денег,  а
вернее, того и другого вместе. Пьесы, как деревья, не растут без пищи, но на
тучной почве они, как грибы, возникают сами собой. Поэзию,  как  виноградные
лозы, можно подрезать, но не топором. Город, как балованное дитя, не  знает,
чего хочет, и больше всего тешится погремушкой. Сочинители фарсов могут  еще
рассчитывать на успех, но всякий вкус к возвышенному утрачен. Впрочем,  одну
из причин этой растленности я полагаю в убожестве актеров. Пусть  даже  поэт
пишет, как ангел, сэр, эти жалкие люди не умеют дать выражения чувству!
     - Не увлекайтесь, - говорит актер, - в  современном  театре  актеры  по
меньшей мере столь же хороши, как авторы; нет, они даже ближе стоят к  своим
прославленным предшественникам; я скорее жду увидеть вновь  на  сцене  Бута,
нежели нового Шекспира или Отвея; и, в сущности,  я  мог  бы  обратить  ваше
замечание против вас же и  по  справедливости  сказать:  актеры  не  находят
поощрения по той причине, что у нас нет хороших новых пьес.
     - Я не утверждал обратного, - сказал поэт, - но я удивлен, что  вы  так
разгорячились; вы не можете мнить себя задетым в  этом  споре;  надеюсь,  вы
лучшего мнения о моем вкусе и не вообразили, будто я намекал лично  на  вас.
Нет, сэр, будь у нас хоть бы шесть таких актеров, как вы, мы бы вскоре могли
соревноваться с Беттертонами и Сэндфордами прежних времен, ибо,  говоря  без
комплиментов, я полагаю, что никто не мог бы  превзойти  вас  в  большинстве
ваших ролей. Да, это истинная правда: я слышал, как многие, и  в  том  числе
великие ценители, отзывались о вас столь же высоко; и вы меня извините, если
я скажу вам, что каждый  раз,  как  я  вас  видел  за  последнее  время,  вы
неизменно приобретали все новые достоинства - как снежный ком. Вы опровергли
мое  представление  о  совершенстве  и  превзошли  то,   что   мнилось   мне
неподражаемым.
     - Вас, - отвечал актер, - столь же мало должно задевать сказанное  мною
о других поэтах, ибо, черт меня возьми, если не найдется отличных  реплик  и
даже  целых  сцен  в  последней  вашей  трагедии,  по  меньшей  мере  равных
шекспировским!  В  ней  есть  тонкость  чувства  и  благородство  выражения,
которым, нужно в том сознаться, многие из моих собратьев не отдали должного.
Сказать по правде, они  достаточно  бездарны,  и  мне  жаль  бывает  автора,
которому приходится присутствовать при убийстве своих творений.
     - Это, однако, не часто может случиться, - возразил  поэт,  -  творения
большинства современных сочинителей, как мертворожденные дети, не могут быть
убиты.  Это  такая   жалкая,   недоношенная,   недописанная,   безжизненная,
бездушная, низкая, плоская требуха, что я просто жалею актеров,  вынужденных
заучивать ее наизусть: это, вероятно, не многим легче, чем запоминать  слова
на незнакомом языке.
     - Я убежден, - сказал актер, - что если  написанные  фразы  имеют  мало
смысла, то при произнесении вслух его становится еще того меньше. Я не  знаю
почти ни одного актера, который ставил  бы  ударения  на  нужном  месте,  не
говоря уж о том, чтобы приспособлять жесты к роли.  Мне  доводилось  видеть,
как нежный любовник становился в боевую позицию  перед  своей  дамой  и  как
отважный  герой,  с  мечом  в  руке,  извивался  перед  противником,  словно
воздыхатель перед своим предметом... Я не  хочу  хулить  свое  сословие,  но
разрази меня гром, если в душе я не склоняюсь на сторону поэта.
     - С вашей стороны это скорей великодушно,  чем  справедливо,  -  сказал
поэт, - и хотя я терпеть не могу дурно  говорить  о  чужих  произведениях  и
никогда этого не делаю и не  стану  делать,  но  следует  отдать  должное  и
актерам: что мог бы сделать сам Бут или Беттертон из  такой  мерзкой  дряни,
как "Мариамна" Фентона, "Филотас" Фрауда или "Евридика" Мэллита? Или из того
пошлого и грязного предсмертного хрипа, который какой-то  молодчик  из  Сили
или Уоппинга, что ли, - ваш Дилло или Лилло, как его там звали,  -  именовал
трагедиями?
     - Прекрасно! - говорит актер. - А скажите на милость, что вы думаете  о
таких господах, как Квин и Дилейн, или этот щенок  и  кривляка  Сиббер,  или
этот уродина Маклин, или эта заносчивая потаскуха миссис Клайв? Что  путного
сделали б они из ваших Шекспиров, Отвеев и Ли? Как сходили  бы  с  их  языка
гармонические строки этого последнего:

                     ...Довольно: мне презренны,
                     Когда ты рядом, шум и блеск двора.
                     Они да будут далеки от нас,
                     От нас, чьи души добрый жребий вел
                     Иным путем. Подобны вольным птицам,
                     Мы станем жить, забыв свой род и племя;
                     В луга и рощи, в гроты полетим
                     И будем в нежном шепоте друг с. другом
                     Обмениваться душами - и пить
                     Кристальную струю, вкушать плоды
                     Хозяйки осени. Когда же вечер
                     С улыбкой золотой кивнет: "Пора!" -
                     В гнездо родное возвращаться будем
                     И мирно спать до утренней зари.

     Или во что обратился бы этот гневный возглас Отвея:

                     ...Кто захочет быть
                     Той тварью, что зовется человеком?

     - Стойте, стойте! - сказал поэт. - Прочтите  лучше  ту  нежную  речь  в
третьем акте моей пьесы, в которой вы были так блистательны!
     - С удовольствием бы, - отвечал актер, - но я ее забыл.
     - Да, когда вы ее играли, вы еще не достигли достаточного совершенства,
- воскликнул поэт, - а то бы вы стяжали такие  аплодисменты,  каких  еще  не
знавала сцена! О, как мне было жаль вас, когда вы их лишились!
     - Право, - говорит актер, - насколько я помню, этому монологу  свистали
сильнее, чем всему остальному в пьесе.
     - Да, свистали тому, как вы его произнесли, - сказал поэт.
     - Как я произнес! - сказал актер.
     - То есть тому, что вы его не произносите, - сказал поэт, - вы ушли  со
сцены, и тут поднялся свист.
     - Поднялся свист, и тут я вышел, насколько я помню, - ответил актер,  -
и могу, не хвастаясь, сказать вам: вся публика признала, что я отдал должное
роли; так что не относите провал вашей пьесы на мой счет.
     - Не знаю, что вы разумеете под провалом, - ответил поэт.
     - Но вы же знаете, что она  игралась  один  только  вечер!  -  вскричал
актер.
     - Да, - сказал поэт, - вы  и  весь  город  преследовали  меня  враждой;
партер был полон моих врагов, мерзавцев, которые перерезали  бы  мне  горло,
если б их не удерживал страх перед виселицей. Все портные, сэр, все портные!
     - С чего бы это портным так на вас взъяриться? - восклицает актер. - Не
у всех же у них, надеюсь, вы шили себе платье?
     - Принимаю вашу остроту, - ответил поэт, - но вы помните, как все было,
не хуже меня самого; и вы знаете, что в партере и на верхней галерее  засели
те, кто отнюдь не желал, чтобы пьесу мою продолжали давать на  театре,  хотя
многие, огромное большинство - в частности, все ложи, - очень этого  хотели,
да и большинство дам клялось, что их ноги не  будет  в  театре,  покуда  мою
пьесу не сыграют  еще  раз...  И  я  должен  признать,  эти  люди  держались
правильной политики, когда не допускали, чтобы  пьеса  дана  была  вторично:
негодяи знали, что, пройди она во второй раз, она пройдет и  в  пятидесятый;
если когда-либо трагедия передавала отчаянье... я  не  питаю  пристрастия  к
собственному произведению, но если бы я  сказал  вам,  что  говорили  о  нем
лучшие судьи... Однако не из-за одних только врагов моих она не  имела  того
успеха на театре, какой получила она потом среди утонченных  читателей,  ибо
вы не можете утверждать, что исполнители отдали ей должное.
     - Я думаю, - отвечал актер, - они отдали должное всему  заключенному  в
ней отчаянью, ибо мы поистине были в отчаянье, когда в  последнем  акте  нас
забросали апельсинами; нам всем казалось,  что  он  станет  последним  актом
нашей жизни.
     Поэт, вскипев яростью, приготовился ответить, когда спору  их  положило
конец одно происшествие; и если читателю не терпится узнать,  какое  именно,
то  придется  ему  перескочить  через  следующую  главу,  являющую  собой  в
некотором роде противоположность этой и содержащую, может быть, нечто  самое
прекрасное и торжественное во всей книге, а именно - беседу  между  пастором
Абраамом Адамсом и мистером Джозефом Эндрусом.


                                 Глава XI,
            содержащая увещания пастора Адамса, обращенные к его
            убитому горем другу; написана в целях наставления и
                        усовершенствования читателя

     Не успел Джозеф вполне прийти в себя и увидеть, что  возлюбленной  нет,
как скорбь его о ее утрате излилась в стенаниях, которые пронзили бы  всякое
сердце, кроме лишь такого, что сделано из состава,  по  твердости  и  прочим
свойствам весьма похожего на кремень, ибо вы можете высекать из него  огонь,
который брызнет искрами из глаз, но из глаз этих не выльется ни капли влаги.
Однако у бедного юноши сердце было из более мягкого состава, и  при  словах:
"О моя дорогая Фанни! О моя любовь! Неужели я  никогда,  никогда  больше  не
увижу тебя!" - его глаза наводнились слезами, которые приличны были бы  кому
угодно, только не герою. Словом, его отчаяние было  таково,  что  легче  его
вообразить, чем описывать...
     Мистер Адамс, сидевший к Джозефу спиною,  после  долгих  его  сетований
повел в скорбном духе такую речь:
     - Не думай, мое дорогое дитя, что я всецело  порицаю  эти  первые  муки
твоего горя, ибо когда невзгоды поражают нас внезапно, чтобы им противиться,
нужно обладать  неизмеримо  большими  знаниями,  чем  обладаешь  ты;  однако
человеку и христианину подобает призывать себе на помощь рассудительность, и
она тотчас научит его терпению и покорности. А  потому  утешься,  дитя  мое,
говорю тебе, утешься! Правда,  ты  потерял  самую  красивую,  самую  добрую,
прелестную и милую молодую женщину, ту, с кем  ты,  быть  может,  располагал
жить в счастье, целомудрии и чистоте, ту, от кого,  быть  может,  ты  льстил
себя надеждою иметь много милых крошек, которые стали бы  вашей  радостью  в
молодые ваши лета и утешением в старости. Ты ее не только утратил, но у тебя
есть основания опасаться грубой обиды, какую могут учинить над нею похоть  и
сила.  Следственно,  тебе  легко  вообразить  всяческие  ужасы  и  прийти  в
отчаянье.
     - О, я сойду с ума! - воскликнул Джозеф. - О,  если  бы  я  только  мог
высвободить руки, я бы вырвал себе глаза и разодрал свое тело!
     - Если ты хочешь воспользоваться руками в таких целях, то я рад, что ты
связан, - ответил Адамс. - Я изобразил твои несчастья так сильно, как только
мог; но, с другой стороны, ты должен подумать и о том,  что  ты  христианин,
что ничто не свершается с нами без попущенья божьего и что долг человека,  а
тем паче христианина - смиряться. Мы не сами себя создали; и  та  сила,  что
создала нас, управляет и располагает нами по воле своей. Творец наш делает с
нами, что ему угодно, и мы не вправе сетовать. Второе основание,  почему  не
должны мы сетовать, - наше невежество, ибо как мы не знаем будущих  событий,
так  равно  не  можем  и  сказать,  к  какой  цели  клонится  то  или   иное
происшествие; и то, что поначалу грозит нам злом, может в конце пойти нам на
благо. Я должен бы,  в  сущности,  сказать,  что  мы  невежественны  вдвойне
(только сейчас у меня нет времени как следует это разъяснить), ибо как мы не
знаем, к какой цели направлено в конечном счете то  или  иное  происшествие,
так равно не можем с уверенностью сказать,  какой  причиной  оно  изначально
порождено. Ты - человек, и следовательно - грешник; и, может быть, это  тебе
послано в наказание за твои грехи; в таком смысле это  воистину  может  быть
почтено за благо для тебя,  -  да,  за  величайшее  благо,  довлеющее  гневу
небесному и предотвращающее ярость,  которая  неизбежно  ввергла  бы  нас  в
гибель. В-третьих, наше бессилие помочь самим  себе  служит  доказательством
безрассудства и бессмысленности наших сетований, ибо кому противимся мы  или
на кого мы сетуем, если не на ту силу, от чьих стрел не охранят нас  никакие
доспехи, не даст убежать никакая быстрота. На ту силу, которая не  оставляет
нам иной надежды, помимо смирения.
     - О сэр! - воскликнул Джозеф. - Все это очень верно и очень хорошо, и я
мог бы слушать вас до вечера, когда бы не было у меня такого горя на сердце,
как сейчас.
     - Разве стал бы ты, - говорит Адамс, - принимать  лекарство,  когда  ты
здоров, и отказываться от него, когда болен? Разве  мы  подаем  утешение  не
угнетенному горем, а тем, кто радуется, или тем, кто в покое?
     - Да вы же не сказали мне еще ни слова утешения! - возразил Джозеф.
     - Не сказал? - вскричал Адамс. - А что же я делаю? Что могу  я  сказать
тебе в утешение?
     - О, скажите мне, - взмолился  Джозеф,  -  что  Фанни  вернется  в  мои
объятия, что я вновь обниму это милое создание во всей его прелести, во всей
незапятнанной чистоте.
     - Что ж, может быть, - воскликнул Адамс, - но я не  могу  обещать  тебе
ничего на будущее. Ты должен с полной покорностью ждать событий; когда будет
она тебе возвращена, твой долг - благодарить небо; и в том же он,  когда  не
будет. Джозеф, если ты мудр и поистине знаешь собственную  свою  выгоду,  ты
мирно и спокойно подчинишься всем  вершениям  промысла  господня,  в  полной
уверенности, что все несчастья, посылаемые праведному, как бы  ни  были  они
велики, посылаются ради его же блага. Да не только собственная твоя  выгода,
но и долг твой велит тебе  воздержаться  от  неумеренного  горя,  поддаваясь
которому ты не достоин имени христианина.
     Он проговорил последние слова несколько более строго, чем обычно. Тогда
Джозеф попросил пастора  не  гневаться,  говоря,  что  тот  ошибается,  если
предполагает в нем отрицание своего долга: нет, он издавна знает свой долг!
     - Чего стоит твое знание долга, если ты его не  выполняешь?  -  ответил
Адамс. - Знание твое только усугубляет вину...  Ох,  Джозеф,  я  никогда  не
полагал в тебе такого упрямства.
     Джозеф ответил, что пастор, видимо, неправильно понял его.
     - Уверяю вас, - сказал он, - вы ошибаетесь, если думаете, что я нарочно
стараюсь горевать; клянусь душой своей, нет!
     Адамс упрекнул его за клятву и пустился снова в рассуждения о неразумии
горести, указывая Джозефу,  что  все  мудрецы  и  философы,  будь  они  даже
язычники, писали  против  нее;  он  привел  ряд  выдержек  из  Сенеки  и  из
"Утешения", которое, хоть и не принадлежит перу Цицерона, почти не уступает,
сказал  он,  любому  из  его  произведений;  и  заключил   замечанием,   что
неумеренная скорбь может прогневить  ту  силу,  которая  одна  лишь  властна
вернуть ему Фанни.
     Этот  довод  -  или,  скорее,  порожденная  им  мысль   о   возможности
возвращения любимой - возымел больше действия, чем  все  сказанное  пастором
раньше, и на минуту унял мучения Джозефа; но когда  страхи  достаточно  ясно
нарисовали его взору опасность, нависшую над несчастной Фанни, горе овладело
им с удвоенной яростью, и Адамс ни в малой мере не мог  его  смягчить;  хотя
заметим в пользу пастора, что и сам Сократ едва ли достиг бы здесь  большего
успеха.
     Они приумолкли на время, у обоих  вырывались  только  стоны  и  вздохи;
наконец Джозеф разразился следующим монологом:

                    Да! Буду скорбь мою нести, как муж.
                    Но должно мне и чувствовать как мужу.
                    Мне не забыть, что было это все -
                    И было мне так дорого!..

     Адамс спросил у него, что он такое декламирует. Джозеф ответил, что это
строки из одной пьесы, которые ему запомнились.
     - Эх, пьесы могут научить только язычеству! -  сказал  Адамс.  -  Кроме
"Катона" и "Совестливых влюбленных",  я  не  слыхивал  ни  о  единой  пьесе,
достойной, чтоб ее читал христианин. Зато во второй из них,  сознаюсь,  есть
места, почти достаточно торжественные для проповеди...
     Теперь, однако, мы оставим их на  время  и  разузнаем  о  той,  которая
являлась предметом их беседы.


                                 Глава XII
          Еще приключения, которые, надеемся мы, не только удивят,
                           но и порадуют читателя

     Ни забавный диалог, происходивший между поэтом и актером, ни  важные  и
поистине возвышенные речи мистера Адамса, как мы  полагаем,  не  вознаградят
достаточно читателя за его  беспокойство  о  несчастной  Фанни,  которую  он
оставил в таком плачевном положении. Поэтому мы приступим теперь к  рассказу
о том, что случилось с этой прекрасной и  невинной  девой  после  того,  как
попала она в недобрые руки капитана.
     Сей  служитель  Марса,  умчав  свою  прелестную  добычу  из   гостиницы
незадолго до рассвета, со всей  доступной  ему  быстротой  поспешил  к  дому
сквайра,  где  нежному  созданию  предстояло  быть  принесенным   в   жертву
сластолюбию насильника. В дороге он был не только глух ко всем ее жалобам  и
мольбам, но еще изливал ей в уши непристойности, настолько  непривычные  для
ее слуха, что девушка, на  свое  счастье,  почти  не  понимала  их.  Наконец
капитан изменил тон и попробовал успокоить ее и  прельстить,  расписывая  ей
блеск и роскошь, какие доставит ей мужчина, который и склонен и властен дать
ей все, чего она пожелает; он также  выразил  уверенность,  что  вскоре  она
начнет смотреть благосклоннее и на него, виновника этого счастья, и  забудет
того жалкого человека, полюбить которого она могла лишь по своему неведению.
Она ответила, что ей невдомек, о ком  он  говорит:  никогда  она  не  любила
никакого "жалкого человека".
     - Вас задело, сударыня, - говорит он, - что я его так  назвал.  Но  что
лучшего можно сказать о человеке в ливрее, невзирая на всю вашу склонность к
нему?
     Она ответила, что не понимает его, что тот человек был слугой в одном с
нею доме, и, насколько ей известно, вполне честным; а что  до  склонности  к
мужчинам...
     - Ручаюсь вам, - вскричал капитан, - мы найдем способы, которые  научат
вас склоняться; и я советую вам покориться добром,  потому  что,  можете  не
сомневаться, не в вашей власти, сколько бы вы ни противились, сохранить свою
девственность еще хоть на два часа. Вам выгоднее согласиться:  сквайр  будет
много любезнее к вам, если насладится  вами  по  доброй  вашей  воле,  а  не
насильственно.
     При этих его словах Фанни начала  громко  звать  на  помощь  (было  уже
совсем светло); но так как никто не откликнулся, она возвела глаза к небу  и
стала молить, чтобы сила небесная помогла ей сохранить  невинность.  Капитан
ей сказал, что если она не перестанет визжать, то он найдет способ  заткнуть
ей глотку. Тогда несчастная, не видя надежды на помощь, предалась  отчаянью.
"Джозеф! Джозеф!" - вздыхала она, и слезы рекой катились по милым ее  щекам,
увлажняя косынку, покрывавшую ей грудь. На дороге показался всадник,  и  тут
капитан крепко пригрозил ей, чтоб она  не  смела  жаловаться;  однако  в  то
мгновение, как незнакомец поравнялся с ней, она  стала  убедительно  просить
его вызволить несчастное создание из рук насильника. Всадник при этих словах
остановил своего коня, но капитан стал уверять его, что это его жена  и  что
он ее везет домой от ее любовника; незнакомцу, человеку  пожилому  (а  может
быть, к тому же и женатому), объяснение показалось столь вразумительным, что
он пожелал капитану  счастливого  пути  и  поскакал  дальше.  Едва  дав  ему
удалиться, капитан принялся крепко ругать девицу за то, что  она  преступает
его приказания, и пригрозил ей кляпом, но тут прямо перед  ними  выехали  на
дорогу еще два всадника,  вооруженные  пистолетами.  Один  при  этом  сказал
другому:
     - А хороша девчонка, Джек! Кто бы ни был этот парень, хотел бы  я  быть
на его месте.
     Но другой с жаром воскликнул:
     - Фью! Да я же ее знаю! - И обратившись к  ней,  сказал:  -  Никак,  вы
Фанни Гудвил?
     - Да, да, это я! - закричала она. - Ох, Джон, теперь  я  вас  узнала...
Небо вас послало мне на помощь, чтобы вырвать меня из рук дурного  человека,
который увозит меня для своих подлых целей... О, ради бога, спасите меня  от
него!
     Тотчас завязался ожесточенный спор между капитаном и теми двумя; и  так
как они были при пистолетах, да и коляска, которую они сопровождали,  теперь
тоже подъехала, капитан сообразил, что ни сила, ни хитрость ему не  помогут,
и  попробовал  обратиться  в  бегство,  в  чем,  однако,  он  не   преуспел.
Джентльмен, ехавший в коляске, приказал остановить лошадей и с  видом  судьи
стал вникать в обстоятельства дела; и когда Фанни  изложила  их,  а  парень,
знавший ее, подтвердил, что ей можно верить, он  приказал,  чтобы  капитана,
который весь был в крови после сражения в гостинице, повели за его  коляской
в качестве пленника, девице же весьма учтиво предложил сесть рядом с  ним  в
коляску, ибо, сказать по правде, этот джентльмен (а был он не кто иной,  как
небезызвестный мистер Питер Паунс,  опередивший  леди  Буби  всего  лишь  на
несколько миль, так как выехал в  то  же  утро,  но  немного  пораньше)  был
отменно галантен и любил  хорошеньких  женщин  больше  всего  на  свете,  за
исключением денег - собственных и чужих.
     Коляска уже приближалась к гостинице, которая, как известно было Фанни,
лежала на их пути и куда она прибыла в то самое время, когда  поэт  и  актер
вели свой спор внизу, а мистер Адамс  и  Джозеф  беседовали  спина  к  спине
наверху; как раз в ту минуту, до которой мы  довели  тех  и  других  в  двух
предшествующих главах, коляска остановилась у входа, и Фанни,  выпрыгнув  из
нее, мгновенно побежала  к  Джозефу.  О  читатель,  вообрази,  если  можешь,
радость, загоревшуюся в груди наших любовников  при  этой  встрече,  и  если
сердце твое бессильно помочь твоему воображению,  я  искренне  тебя  сожалею
всем своим собственным сердцем, ибо да узнает жестокосердный негодяй, что  в
нежном сочувствии заключается услада превыше всех,  какие  сам  он  способен
вкушать!
     Питер, узнав от Фанни о присутствии  здесь  Адамса,  отправился  наверх
навестить его и принять от него дань уважения: поскольку Питер был лицемером
- порода людей, в которой Адамс никогда не умел разобраться, - то  последний
воздавал его кажущейся доброте эту дань, которую  первый  относил  к  своему
богатству; поэтому мистер Адамс был у Паунса в таком фаворе, что однажды он,
спасая пастора от тюрьмы, одолжил  ему  четыре  фунта  тринадцать  шиллингов
шесть пенсов только лишь под расписку и честное слово, каковыми  Паунс  едва
ли мог как-нибудь воспользоваться,  если  бы  деньги  не  были  своевременно
возвращены (пастор, однако, вернул их точно в срок).
     Нелегко, пожалуй, описать  сейчас  фигуру  Адамса:  он  ночью  встал  с
кровати в такой страшной спешке, что был без штанов и без чулок, и  не  снял
он еще с  головы  красного  в  крапинку  платка,  которым  на  сон  грядущий
прикрутил к голове вывернутый наизнанку парик. На нем была разодранная  ряса
и полукафтанье, но как висели из-под этого полукафтанья  останки  рясы,  так
из-под рясы выглядывала узкая полоса белой или, верней, беловатой рубахи;  к
этому добавьте несколько разных красок, сочетавшихся на его лице: длинная, в
подпалинах мочи борода послужила к удержанию жидкости из каменного сосуда  и
другой - почернее, натекшей с тряпки... Как только эта фигура, освобожденная
милой Фанни от уз, явилась взору Питера,  степенная  важность  мускулов  его
лица нарушилась; однако он тут же посоветовал пастору обчиститься и не  стал
принимать от него дань уважения, покуда он не приведет себя в должный вид.
     Поэт и актер, увидев капитана в положении узника, сразу  же  помыслили,
как им обеспечить собственную безопасность, единственным средством к чему им
представилось бегство; поэтому они взгромоздились вдвоем на лошадь  поэта  и
начали отступление со всею доступной им быстротой.
     Хозяин гостиницы, хорошо знавший мистера Паунса и ливрею леди Буби, был
немало смущен этой переменой картины, и его смущение отнюдь  не  рассеялось,
когда его супруга, поднявшись только что с постели и выслушав от него  отчет
о происшедшем, не скупясь надавала  ему  "дураков"  и  "болванов",  спросила
затем, почему он с ней не посоветовался, и сказала, что он,  как  видно,  не
перестанет следовать идиотским  указаниям  своей  пустой  башки,  покуда  не
доведет до разорения жену и детей.
     Джозеф, услыхав о прибытии капитана и видя, что Фанни  в  безопасности,
оставил ее на короткое время, сбежал с лестницы, подошел прямо  к  обидчику,
скинул кафтан и вызвал его на бой; но капитан отклонил  вызов,  говоря,  что
кулачного боя он не признает. Тогда Джозеф взял в  правую  руку  дубинку  и,
левой рукой схватив капитана за шиворот, жестоко его оттузил,  в  заключение
сказав, что получил теперь частичное удовлетворение за то, что вытерпела его
дорогая Фанни.
     Когда мистер Паунс немного подкрепился провиантом, который был у него в
коляске, а мистер Адамс придал себе наилучший вид, какой  возможен  был  при
его одежде, Паунс приказал привести к нему капитана,  ибо,  сказал  он,  тот
совершил уголовное преступление и ближайший  мировой  судья  засадит  его  в
тюрьму; но слуги (чья жажда мести быстро утоляется), вполне  удовлетворенные
расправой, которую учинил над капитаном Джозеф и которая, надо сказать, была
не слишком милостивой, позволили ему заблаговременно  удалиться,  что  он  и
сделал, пригрозив суровым мщением Джозефу; однако  я  не  слышал,  чтобы  он
когда-либо почел удобным привести свою угрозу в исполнение.
     Хозяйка дома по собственному почину предстала пред лицо мистера  Паунса
и с бесчисленными приседаниями сказала ему, что его честь, как она надеется,
простит ее неразумному мужу ради его семейства; правда, говорила  она,  если
бы можно было погубить его одного, то она бы с радостью на это  согласилась,
а спросят, почему,  так  его  милости  хорошо  известно,  что  муж  ее  того
заслуживает; но у нее трое малых детей, которые не могут сами  заботиться  о
своем пропитании; и ежели ее мужа отправят в тюрьму,  то  им  всем  придется
жить на средства прихода, потому что она, бедная, слабая женщина,  только  и
знает, что носить детей, а работать на них ей и вовсе некогда. Так что,  она
надеется, его честь примет это в свое милостивое соображение  и  простит  на
этот раз ее супруга; он никогда не замышлял зла ни на кого, будь то мужчина,
женщина или ребенок, и если б не дурья его голова, то в остальном он мужчина
хоть куда: она за неполных три года родила от него  троих  детей  и  вот-вот
должна разрешиться четвертым.
     Она бы долго еще продолжала в том же роде, когда бы Питер не  остановил
ее, заявив, что ничего не имеет ни против ее мужа, ни  против  ее  самой.  И
когда Адамс и другие разъяснили ей,  что  все  прощено,  она  со  слезами  и
приседаниями вышла из комнаты.
     Мистер Паунс хотел, чтобы Фанни продолжала путешествие в  его  коляске;
но она наотрез отказалась, заявив, что поедет с Джозефом на лошади,  которую
ему предоставляет один из слуг леди Буби. Но увы! Когда лошадь привели,  она
оказалась не чем иным, как тем самым скакуном, которого мистер Адамс оставил
в гостинице и которого эти добрые люди, зная пастора,  выкупили  за  него  у
хозяина. Впрочем, какого бы коня ни предложили Джозефу, его  не  убедили  бы
сесть в седло - даже и с тем, чтобы ехать с его возлюбленной Фанни, - покуда
не достали бы коня и для пастора; а тем более не стал бы  он  лишать  своего
друга его же собственной лошади, которую он узнал с  первого  взгляда,  хотя
Адамс и не узнал; однако, когда пастору напомнили, как было дело, и сказали,
что привели лошадь, оставленную им в пути, он ответил: "Смотри-ка! Ведь я  и
впрямь ее там оставил!"
     Адамс настаивал, чтобы Джозеф с Фанни поехали верхом на этой лошади,  и
объявил, что сам он охотно дойдет до дому пешком.
     - Если бы мне идти одному, - сказал он, - то я поставил бы  шиллинг  за
то, что пешеход обгонит конных путешественников; но так как я намерен  взять
себе в спутники трубку, то возможно, что я прибуду часом позже.
     Один из слуг шепнул  Джозефу,  чтобы  он  поймал  пастора  на  слове  и
предоставил старику идти пешком, коли ему так  угодно.  На  это  предложение
Джозеф ответил гневным взглядом и непреложным отказом; подхватив свою  Фанни
на руки, он твердо сказал, что скорее  пронесет  ее  так  всю  дорогу,  чем,
отобрав лошадь у мистера Адамса, позволит ему идти пешком.
     Может быть,  читатель,  ты  видел,  как  быстро  разрешался  спор  двух
джентльменов или двух леди, когда оба,  или  обе,  уверяли,  что  не  станут
кушать этот лакомый кусочек, настаивая, каждый или каждая, на  принятии  его
другим, - хотя в действительности  каждому  очень  хотелось  проглотить  его
самому. Но не заключай  отсюда,  что  и  этот  спор  пришел  бы  к  быстрому
разрешению, ибо здесь обе стороны настаивали искренне, и очень возможно, что
они и по сей день стояли бы так и спорили во дворе гостиницы, если бы добрый
Питер Паунс не примирил их: убедившись, что у него не  остается  надежды  на
благосклонность Фанни, которая давно дразнила его  аппетит,  и  желая  иметь
около себя кого-нибудь, пред кем  он  мог  похвалиться  своим  величием,  он
сказал пастору, что подвезет его до дому в своей коляске. Это одолжение было
принято Адамсом с бесчисленными поклонами  и  изъявлениями  признательности,
хотя впоследствии он и говорил, что сел в коляску "больше для того, чтоб  не
было обиды, чем из желания ехать в ней, так как в  душе  предпочитает  пешую
ходьбу даже езде в экипаже". Вопрос, таким образом,  разрешился,  коляска  с
Адамсом и Паунсом тронулась, а Фанни уже уселась на подушку двойного  седла,
данного Джозефу на подержание хозяином гостиницы,  и  ухватилась  за  кушак,
которым ее возлюбленный нарочно  для  того  опоясался,  но  умное  животное,
подумав, что двое - чет, а трое - нечет, что там, где двое, - третий  лишний
и так далее, нашло свою двойную ношу весьма неудобной и,  перебирая  задними
ногами, как передними, стало двигаться не вперед, а в прямо  противоположном
направлении. Даже и Джозеф, при  всем  своем  искусстве  наездника,  не  мог
убедить лошадку пойти, как надо: не питая  никакого  почтения  к  прелестной
части тела прелестнейшей девушки, сидевшей у нее на  крупе,  она  выкидывала
такие штуки, что, не подоспей  на  помощь  один  из  слуг,  Фанни,  попросту
говоря, шлепнулась бы наземь. Затруднение было быстро разрешено  посредством
обмена коней; и когда Фанни снова посадили в седло с  подушкой,  водруженное
на более благонравное и лучше откормленное животное, лошадь пастора,  найдя,
что с четом и нечетом все теперь в порядке, согласилась двинуться вперед;  и
вся процессия потянулась в Буби-холл, куда и прибыла через  несколько  часов
спустя, причем дорогой не произошло ничего примечательного, если не  считать
любопытного диалога между пастором и  управляющим,  который,  говоря  языком
одного небезызвестного апологета, образца для  всех  биографов,  "дожидается
читателя в следующей главе".


                                 Глава XIII
          Любопытный диалог, имевший место между мистером Абраамом
            Адамсом и мистером Питером Паунсом и более достойный
           прочтения, чем все труды Колли Сиббера и многих других

     Вскоре после того как коляска тронулась в путь, мистер  Адамс  заметил,
что погода стоит прекрасная.
     - Да, и местность тоже прекрасная, - ответил Паунс.
     - Я думал бы так же, - возразил Адамс, - не  приведись  мне  недавно  в
моем путешествии пересечь холмы, где виды, по-моему, превосходят красотою  и
этот и всякий другой на свете.
     - Виды - вздор, - ответил Паунс, - здесь один акр  земли  стоит  десяти
тамошних; и спросить меня, так мне не доставляют  удовольствия  виды  ни  на
какую землю, кроме как вид на мою собственную.
     - Сэр, - сказал Адамс, - вы можете ублажать себя  не  одним  прекрасным
видом этого рода.
     - Да, слава богу, у  меня  кое-что  имеется,  -  ответил  тот,  -  и  я
довольствуюсь этим и не завидую никому; я кое-что имею, мистер Адамс,  и  от
своего имени я делаю столько добра, сколько могу.
     Адамс ответил, что богатство без милосердия ничего не стоит: оно только
тем приносит добро, кто делает добро другим.
     - У нас с  вами,  -  сказал  Питер,  -  разные  понятия  о  милосердии.
Признаться, в  том  смысле,  как  оно  обычно  употребляется,  я  это  слово
недолюбливаю; по-моему, милосердие нам, джентльменам, не к лицу:  это  чисто
пасторское свойство, хотя я не стану утверждать,  что  и  пасторы-то  всегда
обладают им.
     - Сэр, - сказал  Адамс,  -  я  определяю  милосердие  как  великодушную
наклонность давать облегчение страждущим.
     - Такое определение,  -  ответил  Питер,  -  мне,  пожалуй,  по  вкусу:
милосердие, как вы сказали,  наклонность,  да...  и  состоит  не  столько  в
деяниях, как в наклонности к ним. Но, увы, мистер Адамс, кого  разуметь  под
страждущими? Поверьте мне, люди страдают по большей  части  от  воображаемых
горестей; и, давая им облегчение, мы иной раз проявляем больше глупости, чем
доброты.
     - Но подумайте, сэр, - возразил Адамс, - ведь голод и  жажду,  холод  и
наготу  и  другие  горести,  гнетущие   бедняков,   никак   нельзя   назвать
воображаемым злом.
     - Как может кто-нибудь жаловаться на голод, - молвил Питер, - в стране,
где чуть ли не в каждом поле можно  набрать  такой  превосходной  зелени  на
салат? Или о жажде, где каждая речка и ручеек  доставляют  такое  сладостное
питье? А что до холода и наготы, то это зло порождается роскошью и  обычаем.
Человек по природе своей не более нуждается в одежде, чем лошадь или  другое
животное, и есть целые народы, обходящиеся без одежды; но это все,  пожалуй,
такие вещи, которые вам, не знающему света...
     - Извините меня, сэр, - перебил Адамс, - я читал о гимнософистах.
     - Чума на них, на ваших  гиблососвистов,  -  вскричал  Питер,  -  самая
большая ошибка в нашей конституции - это  попечение  о  бедных,  не  считая,
пожалуй, попечения  кое  о  ком  еще.  Сэр,  я  с  каждого  своего  владения
выплачиваю на бедных почти столько же, сколько взимается с  меня  земельного
налога; и, уверяю вас, я чаю сам в конце концов попасть в  иждивенцы  своего
прихода.
     Адамс на это лишь недоверчиво улыбнулся, а Питер продолжал так:
     - Сдается мне, мистер Адамс, вы из тех, кто думает, будто у меня уймища
денег; многие, сдается мне, воображают, что у  меня  не  только  что  набиты
карманы, а и вся одежда подбита кредитными билетами; но, уверяю вас, вы  все
ошибаетесь: я не тот человек, за какого меня принимают. Если я свожу концы с
концами, так и на том спасибо. Я понес большие убытки на  покупках.  Слишком
неосмотрительно раздавал  деньги.  Сказать  по  правде,  я  боюсь,  что  мой
наследник найдет дела мои в худшем состоянии, чем о них говорит  молва.  Да,
да, ради него мне бы следовало побольше любить деньги и поменьше землю.  Ну,
скажите на милость, любезный мой сосед, откуда  бы  взяться  у  меня  такому
богатству, какое мне так щедро приписывает свет? Как бы  я  мог,  не  воруя,
приобрести такие сокровища?
     - В самом деле, - говорит Адамс, - я был всегда того же мнения: я,  как
и вы, дивился, откуда берется у людей эта уверенность, когда они  утверждают
о вас такие вещи, которые мне  представляются  просто  невозможными,  потому
что, как вы знаете, сэр, и как я часто слышал от вас же, вы  сами  приобрели
свое состояние; но можно ли поверить, что вы за вашу короткую жизнь накопили
такую  кучу  богатств,  какую  числит  за  вами  молва?  Вот  ежели  бы   вы
унаследовали земли, как сэр Томас Буби, - земли, переходившие в  вашем  роду
из поколения в поколение, от отца к сыну, - вот  тогда  бы  люди  еще  могли
утверждать это с большим основанием.
     - Ну, а во сколько же ценят мое состояние? - воскликнул Питер с лукавой
усмешкой.
     - Сэр, - ответил Адамс, - иные утверждают,  что  у  вас  не  менее  как
двадцать тысяч.
     Питер насупился.
     - Да нет же, сэр, - сказал Адамс, - вы ведь только спросили, как думают
другие; я, со своей стороны, всегда это отрицал, я никогда не  полагал  ваше
состояние и вполовину этой суммы.
     - Однако, мистер Адамс, - сказал Питер, стиснув его руку, - я бы им  не
продал всего, чем я располагаю, и  за  двойную  сумму  против  этой,  а  что
думаете вы или что думают они, я на это наплевал  и  начхал.  Я  не  обеднею
оттого, что вы меня почтете  бедняком  или  попробуете  расславить  по  всей
округе, будто я беднее, чем я есть.  Я  хорошо  знаю,  как  склонны  люди  к
зависти; но я, благодарение богу, выше их. Это верно,  что  я  сам  приобрел
свое богатство. У меня нет наследственного поместья, как у сэра Томаса Буби,
которое переходило бы  в  моем  роду  от  отца  к  сыну;  но  я  знаю  таких
наследников поместий, которые вынуждены путешествовать пешком по стране, как
иные бедняки  в  разодранной  рясе,  и  были  бы,  вероятно,  рады  получить
какой-нибудь жалкий приходишко.  Да,  сэр,  это  все  такие  же  обтрепанные
господа, как вы сами; и ни один человек в моем положении, не страдай он, как
я, пороком благодушия, не посадил бы их с собой в коляску.
     - Сэр, - сказал Адамс, - я ни в грош не ставлю вашу коляску; и, если бы
я знал, что вы намерены меня оскорблять, я бы скорее пошел  пешком  на  край
света, чем согласился бы сесть в нее. Однако, сэр, я сейчас же  избавлю  вас
от неудобства!
     С этим словом он отворил дверцу коляски  и,  не  крикнув  даже  кучеру,
чтобы  тот  придержал  лошадей,  выскочил  прямо  на  дорогу,  причем  забыл
захватить свою шляпу, которую, впрочем, мистер Паунс с яростью  швырнул  ему
вслед. Джозеф и Фанни тут же  спешились,  чтобы  пройти  вместе  с  пастором
последний кусок пути, составлявший не более мили.

                            Конец третьей книги.


                              Книга четвертая

                                  Глава I
              Прибытие леди Буби и всех остальных в Буби-холл

     Карета  шестерней,  в  которой  сидела  леди   Буби,   догнала   прочих
путешественников на въезде в приход. Едва  леди  увидела  Джозефа,  щеки  ее
зарделись румянцем и стали тотчас мертвенно  бледны.  От  неожиданности  она
едва не остановила карету, но вовремя опомнилась и  не  сделала  этого.  Она
въехала в приход под колокольный звон и  приветственные  возгласы  бедняков,
радовавшихся  возвращению  своей   покровительницы   после   столь   долгого
отсутствия, во время которого все ее доходы уплывали в Лондон и ни  шиллинга
не перепадало им, что немало способствовало их крайнему  обнищанию.  Если  в
таком городе,  как  Лондон,  жестоко  дает  себя  знать  отбытие  двора,  то
насколько же  болезненней  должен  ощущаться  отъезд  богатых  владельцев  в
захолустной деревеньке, обитатели которой постоянно находят  в  такой  семье
работу и пропитание, а  крохами  от  ее  стола  обильно  кормятся  немощные,
престарелые и дети бедноты со всего  прихода,  причем  щедрость  благодетеля
нисколько не отражается на его карманах.
     Но  если  предвкушение  выгоды  зажигало  все  лица  такой  откровенной
радостью,  насколько  же  сильнее  действовала  любовь,  внушаемая  пастором
Адамсом, на всех, кто был свидетелем его  возвращения!  Прихожане  толпились
вокруг  него,  как  почтительные  дети  вокруг  доброго  отца,  и  наперебой
старались выказать ему почтение и любовь. Пастор, со своей стороны,  пожимал
каждому руку, сердечно расспрашивал о здоровье отсутствовавших, об их  детях
и родственниках, и лицо его выражало удовлетворение, какое может дать только
доброта, осчастливленная  благодарностью.  Джозефа  и  Фанни  тоже  от  души
приветствовали все, кто их видел. Словом сказать, никогда  три  человека  не
могли бы встретить более радушного приема, как  поистине  никто  никогда  не
заслуживал в большей мере всеобщей любви.
     Адамс повел своих спутников к себе домой и  настоял,  чтоб  они  с  ним
разделили все, чем могла его угостить жена, которую он, как и  детей  своих,
нашел в добром здоровье и радости. Оставим же  их  там  наслаждаться  полным
счастьем за скромной трапезой и взглянем на картины большего великолепия, но
неизмеримо меньшего блаженства.
     Проницательные наши читатели при этом вторичном появлении на сцене леди
Буби, несомненно, заподозрили, что с увольнением Джозефа для нее не все  еще
окончилось; и, честно говоря, они не ошибаются, стрела проникла глубже,  чем
думала леди, и рана не так-то легко поддавалась  лечению.  Устранение  героя
вскоре охладило ярость, но возымело совсем иное действие на  любовь:  первая
сошла со сцены вместе со своим виновником, вторая же - вместе с образом  его
- притаилась в глубине души. Беспокойный, прерывистый сон и смутные  мерзкие
видения достались  в  удел  леди  в  ту  первую  ночь.  К  утру  воображение
нарисовало ей более приятную картину, но лишь для обмана, не для услады, ибо
еще до того, как леди успела достичь обещанного счастья, все исчезло, и  она
осталась в одиночестве, не благословляя, а кляня свое видение.
     Когда она встала от сна, ее воображение  было  еще  разгорячено  ночным
призраком, и тут взгляд ее случайно  скользнул  по  тому  месту,  где  стоял
накануне настоящий Джозеф. Это  маленькое  обстоятельство  воссоздало  в  ее
памяти образ его в живейших красках. Каждый  взгляд,  каждое  слово,  каждый
жест вторгались в душу, и вся его холодность не могла умалить их очарования.
Леди приписывала ее молодости Джозефа, его неразумию,  страху,  благочестию,
чему угодно, но только не тому, что тотчас вызвало бы в ней презрение, -  то
есть отсутствию пристрастия к женскому полу, и не тому, что возбудило  бы  в
ней ненависть, - то есть отсутствию влечения лично к ней.
     Затем размышление увлекло ее дальше и сказало ей,  что  она  не  увидит
больше прекрасного юношу; хуже того - что она сама  его  прогнала  и,  может
быть, за ту лишь провинность, что он чрезмерно чтил и уважал ее,  тогда  как
ей следовало бы скорее поставить ему в заслугу эти чувства, тем более что их
можно было, конечно, легко устранить. И она винилась, проклинала  непомерную
горячность своего нрава; вся ярость ее обратилась на себя  самое,  и  Джозеф
предстал в ее глазах невинным. Страсть ее наконец стала  так  неистова,  что
принудила ее искать утоления, и  леди  подумывала  теперь,  не  призвать  ли
Джозефа обратно; но гордость этого не допускала - гордость, изгнавшая вскоре
из ее души все более кроткие чувства  и  представившая  ей  все  ничтожество
того, к кому она тянулась. Эта мысль вскоре начала затемнять  его  прелести;
затем пришло пренебрежение, а за ним презрение,  которое  привело  за  собой
ненависть к виновнику столь сильных тревог. Эти враги Джозефа, едва завладев
мыслями леди, тотчас возвели на него тысячу  обвинений  -  обвинений  в  чем
угодно, только не в отвращении к ее особе; мысль эта была столь  нестерпима,
- что леди пресекла ее при первой же попытке возникновения. Теперь на помощь
пришла жажда мести; и мысль, что она прогнала  юношу,  лишив  его  ливреи  и
рекомендации,  была   ей   сейчас   чрезвычайно   приятна.   Она   упивалась
всевозможными бедствиями, какие, как ей подсказывало воображение, могли  ему
выпасть на долю, и с улыбкой злорадства, гнева  и  презрения  видела  его  в
лохмотьях, надетых на него ее фантазией.
     Миссис Слипслоп, призванная звонком, предстала пред  госпожой,  которая
теперь была уверена, что  вполне  совладала  со  своею  страстью.  Одеваясь,
миледи спросила, уволен ли  уже  тот  молодчик  согласно  ее  распоряжениям.
Слипслоп ответила, что она об этом уже доложила ее милости (как оно  и  было
на деле).
     - И как он это принял? - промолвила госпожа.
     - Ах, право, сударыня, - воскликнула Слипслоп,  -  таким  манером,  что
всякий, кто ни  смотрел  на  него,  был  в  аффектации...  Бедному  мальчику
причиталось жалованья совсем мало: он ведь постоянно отсылал половину  денег
родителям; так что, когда с него сняли ливрею вашей милости, ему не  на  что
было купить себе кафтан, и пришлось бы ему ходить нагишом, если бы  один  из
слуг не снабдил его одеждой; а когда он так стоял в одной  рубашке  (сказать
по правде, ну прямо амурчик!) и ему доложили, что  ваша  милость  отказывают
ему в рекомендации, он вздохнул и сказал, что ничем  умышленно  не  оскорбил
вас, и что он, со своей стороны, куда бы ни попал, будет всегда хорошо о вас
отзываться, и что он призывает на вас благословение  божие,  потому  что  вы
самая добрая госпожа, хотя его враги и очернили его перед  вами;  мне  очень
жаль, что вы его прогнали со двора: по моему суждению, у вас не было в  доме
более верного слуги.
     - Зачем же, - возразила леди, - вы посоветовали мне его прогнать?
     - Я, сударыня? - сказала  Слипслоп.  -  Да  неужто  вы  забыли,  как  я
прилагала все старания, чтобы этому помешать? Но я видела, что ваша  милость
прогневались, а вмешиваться в такие оказии нам, старшим слугам, не фасон.
     - Точно не ты сама,  дерзкая  тварь,  заставила  меня  прогневаться?  -
вскричала леди. - Точно не твои наговоры, в  которых  ты,  вероятнее  всего,
оболгала бедного малого, распалили меня против него? За все, что  случилось,
он может благодарить тебя - как и я за утрату честного слуги, который, может
быть, стоил больше всех вас, вместе  взятых.  Бедненький!  Я  очарована  его
добротой к родителям. Почему вы мне этого не рассказали раньше  и  дали  мне
уволить такого  хорошего  человека  без  рекомендации?  Теперь  мне  понятна
причина всего вашего поведения и ваших жалоб тоже: вы ревновали к девчонкам!
     - Я? Ревновала? - сказала Слипслоп. - Уж поверьте, я ставлю себя повыше
его; надеюсь, я лакею не пара.
     Эти слова повергли госпожу в бешеную ярость, и она велела Слипслоп уйти
прочь с ее глаз; а та, задрав нос, прокричала на прощанье:
     - Извольте радоваться! Тут, кажется, есть кое-кто поревнивей меня!
     Госпожа сделала вид, что не  расслышала  этих  слов,  хотя  на  деле  и
расслышала и поняла их. Последовал новый конфликт, столь похожий на прежний,
что подробный отчет о нем превратился  бы  в  повторение.  Достаточно  будет
сказать, что леди Буби нашла все основания усомниться, так ли уж  безусловна
ее победа над своею страстью, как она себя в том обольщала.  И  для  полноты
этой победы она приняла решение, более обыденное, нежели мудрое:  немедленно
удалиться в деревню. Читатель уже  видел  прибытие  двух  ее  предвестников:
сначала миссис Слипслоп, с которой, несмотря на всю ее дерзость, госпожа  не
решилась расстаться, потом мистера Паунса, а затем появление самой миледи.
     На следующее  по  приезде  утро,  в  воскресенье,  леди  отправилась  в
церковь, к великому удивлению всех прихожан, никак не ожидавших увидеть  там
свою госпожу сразу  после  долгого  пути,  тем  более  что  она  никогда  не
отличалась благочестием. Джозеф  тоже  был  в  церкви,  и,  слышал  я,  было
замечено, что леди чаще останавливала глаза на нем, чем на пасторе; но  это,
мне думается, злостный навет. Когда окончились молитвы, мистер Адамс встал и
громким голосом произнес:
     - Оглашаю предуведомление о браке между  Джозефом  Эндрусом  и  Фрэнсис
Гудвил, каковые оба проживают в этом приходе... - и так далее.
     Произвело ли это какое-либо впечатление на  леди  Буби,  укрытую  в  то
время от взоров молящихся  спинкой  своей  скамьи,  мне  так  и  не  удалось
дознаться; но известно, что через четверть  часа  она  поднялась,  устремила
взор на ту часть церкви, где сидели  женщины,  и  неотрывно  смотрела  в  ту
сторону до конца проповеди таким испытующим оком и с  таким  гневным  лицом,
что женщины почти все убоялись, не прогневили ли они свою госпожу.
     Вернувшись домой, она тотчас призвала  к  себе  в  спальню  Слипслоп  и
сказала, что ей непонятно, с какой стати этот нахал Джозеф оказался у них  в
приходе. Слипслоп на это доложила госпоже о том, как она встретила в  дороге
Адамса вместе с Джозефом, а затем и о приключении  с  Фанни.  В  продолжение
рассказа леди часто менялась в лице; выслушав до конца, она велела  призвать
к себе мистера Адамса, а как она  повела  себя  с  ним,  читатель  увидит  в
следующей главе.


                                  Глава II
             Диалог между мистером Абраамом Адамсом и леди Буби

     Мистер Адамс оказался неподалеку: он пил внизу во  здравие  ее  милости
кружку ее же эля. Едва он предстал пред миледи, та начала следующим образом:
- Мне странно, сэр, что вы, будучи стольким обязаны этому дому (чем  именно,
читатель  по  ходу  нашей  повести  был  подробно   ознакомлен),   забыв   о
благодарности, оказываете уважение лакею, изгнанному из него за неподобающие
дела. Да и не пристало, скажу я вам, сэр, человеку вашего звания шататься по
дорогам с каким-то бездельником и какой-то девчонкой. Правда,  что  касается
девушки, то ничего порочащего я о ней не знаю.  Слипслоп  говорит,  что  она
воспитывалась в моем доме и вела себя, как нужно,  пока  не  увлеклась  этим
молодым человеком, который ее совращает с пути. Пожалуй даже, она еще  может
исправиться, если он оставит ее в покое. Поэтому  вы  совершаете  чудовищное
дело, устраивая брак между этими двумя людьми, - брак,  который  погубит  их
обоих.
     -  Сударыня,  -  говорит  Адамс,  -  если  вашей  милости  угодно  меня
выслушать, разрешите сказать вам, что никогда я не слышал ничего  дурного  о
Джозефе Эндрусе; а если бы слышал, то постарался бы направить его  к  добру,
ибо я никогда не поощрял и не буду поощрять в заблуждениях того, кто  вверен
моим заботам. Что касается молодой женщины, то уверяю вашу милость, я о  ней
такого же доброго мнения, как и ваша милость  или  кто  угодно  другой.  Это
самая милонравная, самая честная и достойная  девица;  что  же  касается  ее
красоты, то этого я в ней хвалить не стану, хотя  все  мужчины  признают  ее
прелестнейшей из женщин нашего прихода, благородных ли взять или простых.
     - Вы очень дерзки,  -  сказала  леди,  -  если  говорите  мне  о  таких
гадостях. Священнику куда как подобает тревожиться о прелестных женщинах,  и
вы, несомненно, способны тонко судить о красоте! Что  и  говорить,  мужчина,
проживший всю жизнь в таком приходе, как этот, должен быть редким  ценителем
красоты! Смешно! Красавица, скажите на  милость!..  Деревенская  девчонка  -
красавица!.. Меня стошнит, если я еще раз услышу  слово  "красота"...  Итак,
этой девице, видимо, предстоит подарить приходу целое племя красавиц...  Но,
сэр, у нас и так предовольно бедняков. Я не желаю,  чтобы  здесь  поселились
вдобавок еще какие-то бродяги.
     - Сударыня, - говорит Адамс, - ваша милость,  уверяю  вас,  обижены  на
меня без всякого основания. Они уже давно желали сочетаться браком, и  я  их
от этого отговаривал; я даже позволю себе утверждать, что я один причиной их
промедлению в этом деле.
     - Что же, - сказала она, - вы поступали очень разумно  и  честно,  хоть
она и первая красавица на весь приход.
     - А теперь,  сударыня,  -  продолжал  он,  -  я  только  исполняю  свою
обязанность перед мистером Джозефом.
     - Пожалуйста, не называйте при  мне  таких  молодчиков  "мистерами"!  -
вскричала леди.
     - Он, - сказал пастор, - заказал мне оглашение  открыто  и  с  согласия
Фанни.
     - Да, - ответила леди, - я знаю, девчонка так и вешается  ему  на  шею.
Слипслоп рассказывала мне, как она  гоняется  за  мужчинами,  -  в  этом,  я
полагаю, одна из ее прелестей. Но если они  и  надумали  пожениться,  вы,  я
надеюсь, не станете делать вторичного оглашения впредь до моего приказа.
     - Сударыня, - объявляет Адамс, -  если  кто-либо  сделает  обоснованное
предостережение и выставит достаточный довод против этого брака,  я  пресеку
оглашения.
     - Я приведу вам довод, - говорит она, - он бродяга и не должен селиться
здесь и навязывать на шею приходу целое гнездо нищих, хотя  бы  все  они  до
одного были красавцами.
     - Сударыня, - ответил Адамс, - я не хочу  перечить  вашей  милости,  но
дозвольте сказать вам: адвокат  Скаут  объяснял  мне,  что  всякий  человек,
прослужив один год, приобретает  право  поселения  в  том  приходе,  где  он
служил.
     - Адвокат Скаут, - возразила леди, - бессовестный наглец! Я не  позволю
никаким адвокатам Скаутам чинить мне препоны. Повторяю вам  еще  раз:  я  не
хочу, чтобы на нас легло новое бремя; поэтому  я  предлагаю  вам  прекратить
оглашения.
     - Сударыня, - возразил Адамс, - я подчинился бы вашей милости во  всем,
что законно; но, право же, если люди  бедны,  это  не  основание  против  их
брака. Бог не допустил бы такого закона. Бедным и  так  выпадает  достаточно
скудная доля  в  этом  мире;  было  бы  поистине  жестоко  отказывать  им  в
простейших правах и в невинных радостях, какие природа  предоставила  всякой
живой твари.
     - Если вы, - кричит леди, - не знаете своего места и  не  понимаете,  с
каким почтением такой человек, как вы, должен смотреть на такую женщину, как
я; если вы позволяете себе оскорблять мой слух распутными речами, то я скажу
лишь одно  короткое  слово:  мой  вам  приказ  -  не  смейте  делать  больше
оглашений, а не то я посоветую  вашему  господину,  приходскому  священнику,
уволить вас со службы! Да, сэр, я сделаю это, невзирая  на  ваше  несчастное
семейство, и тогда, пожалуйста, идите побираться вместе с первой  красавицей
в приходе!
     - Сударыня, - ответил Адамс, - я не знаю, что ваша милость разумеет под
словами "господин" и "служба". Я служу господину, который никогда не  уволит
меня за исполнение моего долга; и если начальство (я, правда, не был никогда
в состоянии оплатить лицензию) почтет нужным устранить меня от попечения над
моей паствой, господь, я надеюсь, предоставит мне другую. Во всяком  случае,
в моей семье у каждого, как  и  у  меня  самого,  есть  пара  рук,  и  я  не
сомневаюсь,  что  господь  благословит  нас   в   наших   стараниях   честно
зарабатывать свой хлеб трудом.  Доколе  совесть  моя  чиста,  я  никогда  не
устрашусь того, что могут сотворить надо мною люди.
     - Я кляну себя, - сказала леди, - что по кротости  своей  унизилась  до
столь долгого разговора с вами. Придется мне принять другие меры, потому что
вы, я вижу, в сговоре с этими людьми. Но чем скорее вы  оставите  меня,  тем
будет лучше; и я отдам приказ, чтоб отныне двери мои были для вас закрыты. Я
не потерплю, чтобы здесь принимали пасторов, которые шатаются по  дорогам  с
красотками.
     - Сударыня, - сказал Адамс, - ни в одном доме я  не  переступлю  порога
против желания хозяев; но, я уверен, когда вы  более  вникнете  в  дело,  вы
станете одобрять, а не хулить мои действия. Итак, я смиренно удаляюсь! - что
он  и  сделал,  отвесив  несколько  поклонов  или,  вернее,  несколько   раз
попытавшись отвесить поклон.


                                 Глава III
                Что произошло между леди и адвокатом Скаутом

     Среди дня леди послала за мистером Скаутом и яростно на него накинулась
за то, что он баламутит ее слуг, но он стал это  отрицать  -  в  согласии  с
истиной: он только заметил как-то мимоходом - и, пожалуй, правильно,  -  что
год службы дает право поселения; итак, он повинился, что он мог в свое время
разъяснить это пастору; и, насколько ему известно, сказал  он,  такой  закон
есть.
     - Я решила не допускать, - сказала леди, -  чтоб  мои  уволенные  слуги
селились здесь у нас; и если таков ваш закон, я приглашу другого адвоката.
     Скаут ответил, что, пригласи она хоть сто адвокатов, ни один из  них  и
все они вместе  не  смогут  изменить  закон.  Самое  большее,  что  доступно
адвокату, это помешать законам возыметь действие;  а  это  он  и  сам  может
сделать для ее милости не хуже всякого другого.
     - Я думаю, сударыня, - говорит он, - ваша милость не уловили  различия:
я только утверждал, что человек, прослужив год,  становится  поселенцем.  Но
есть  существенное  различие  между  поселением  по  закону   и   поселением
фактическим. И когда я утверждал вообще, что человек становится  поселенцем,
то, поскольку закон предпочтительней факта, мои слова следовало  понимать  в
смысле поселения по закону, а не фактического. Предположим теперь, сударыня,
что мы допускаем законность его поселения: какую  пользу  могут  они  отсюда
извлечь? Какое это имеет отношение к фактической стороне? Фактически  он  не
поселился; а если он фактически не поселился - он' не обитатель; а  если  он
не обитатель, то он не принадлежит к этому приходу, - и  тогда,  несомненно,
не здесь должны делаться оглашения о его браке. Мне  мистер  Адамс  объяснил
волю  вашей  милости  и  ваше  нежелание,  вполне  основательное,  допускать
обременение прихода бедняками: у нас их и так слишком  много;  и,  я  думаю,
следовало бы издать закон, по которому  половину  из  них  отправили  бы  на
виселицу или в колонии. Если мы можем с очевидностью  доказать,  что  он  не
поселился фактически, дело принимает совсем иной оборот. То, что  я  говорил
мистеру Адамсу, предполагало еще и фактическое поселение;  и  действительно,
будь оно тут налицо, я бы сильно колебался, как поступить.
     - Довольно с меня ваших "фактических" и  ваших  "если  бы",  -  сказала
леди, - я не разбираюсь в этой тарабарщине; вы слишком много на себя берете,
и очень дерзко  с  вашей  стороны  делать  вид,  будто  вы  управляете  всем
приходом; вас еще поставят на место, уверяю вас, - поставят  на  место.  Что
касается девчонки, так я решила: она здесь не  поселится,  -  я  не  позволю
всяким красавицам плодить детей и отдавать их нам на иждивение.
     - Красавица! Ну и ну!  Ваша  милость  изволили,  конечно,  пошутить,  -
промолвил Скаут.
     - Так  мне  описал  ее  мистер  Адамс,  -  ответила  леди,  -  скажите,
пожалуйста, что это за особа, мистер Скаут?
     - Чуть ли не самое уродливое существо, какое только  я  видел.  Жалкая,
грязная девка, вашей милости едва ли доводилось когда-либо видеть такую.
     - Ну хорошо, дорогой мистер Скаут, пусть она будет чем угодно, но вы же
знаете,  эти  безобразные  бабы  тоже  рожают  детей;  так  что  мы   должны
воспрепятствовать этому браку.
     - Поистине так, сударыня, - ответил Скаут, -  ибо  последующий  брак  в
единодействии с законом превращает закон в факт; и тогда он уже неоспорим. Я
повидаюсь с мистером Адамсом, и мне, несомненно,  удастся  его  убедить.  Он
может выставить, конечно, только то возражение, что  он  лишается  платы  за
требу; но я уверен, что,  когда  это  будет  должным  порядком  улажено,  не
останется никаких препятствий. Нет, нет, это невозможно! Но ваша милость  не
может осуждать его за нежелание упустить гонорар. Каждый должен  знать  цену
своим услугам. Что же  касается  до  самого  дела,  то,  если  ваша  милость
соизволит поручить его мне, я позволю себе пообещать вам успех. Законы  этой
страны не  столь  грубы,  чтобы  разрешить  ничтожному  бедняку  тягаться  с
владельцами такого состояния, как у вашей милости. У нас  есть  одна  верная
карта: притянуть молодчика к ответу  перед  судьей  Фроликом,  который,  как
только услышит имя вашей милости, отправит  его  в  тюрьму,  не  вдаваясь  в
расспросы. А что касается этой  грязной  потаскухи,  то  против  нее  нам  и
начинать-то ничего не нужно:  раз  мы  избавимся  от  молодца,  эта  уродина
сама...
     - Принимайте все меры, какие вы найдете нужными, милый мистер Скаут,  -
ответила леди, - но я хочу избавить приход от них обоих, потому что Слипслоп
рассказывает мне такие истории об этой особе, что мне противна всякая  мысль
о ней; и хотя вы и говорите, что она так дурна собой, но, знаете, мой добрый
мистер Скаут, разбитные девчонки, которые сами  вешаются  мужчинам  на  шею,
всегда найдут среди них охотника; так что если мы не хотим,  чтобы  нам  тут
наплодили бедняков, следует избавиться и от нее.
     - Ваша милость вполне правы, - ответил Скаут, - но, я боюсь,  закон  не
дает нам для этого достаточной власти. Судья, однако, в угоду вашей  милости
выжмет из закона все, что будет возможно. Сказать по правде, большое счастье
для нашей округи, что Фролик сейчас исправляет эту должность: он уже снял  с
нас заботы о нескольких бедняках, которых закон никогда не мог бы убрать.  Я
знаю многих судей, для которых посадить человека в смирительный дом  так  же
нелегко, как лорду  судье  на  сессии  присудить  к  повешенью;  но  приятно
смотреть, как его честь, наш судья, отправляет молодца в  смирительный  дом;
он делает это с таким удовольствием! А когда  уж  он  засадит  человека,  то
потом о нем и слыхом не услышишь: за один месяц либо помрет с  голоду,  либо
заживо сгниет.
     Здесь появление нового посетителя положило конец  разговору,  и  мистер
Скаут, получив распоряжение вести дело и посулив полный успех, удалился.
     Этот Скаут был из господ, которые, не обладая знанием закона, да  и  не
пройдя  соответственного  обучения,  берут  на  себя   смелость,   наперекор
парламентскому акту,  выступать  в  деревне  в  роли  адвокатов  и  таковыми
именоваться.
     Они - проклятие общества и позор для сословия, к которому  вовсе  и  не
принадлежат и которое подобным проходимцам обязано той неприязнью,  с  какой
на него смотрят слабые люди. С этим-то человеком,  которого  леди  Буби  еще
недавно не удостоила бы и двумя словами, некое ее чувство к Джозефу, а также
ревность и презрение к невинной Фанни вовлекли ее в доверительную беседу,  и
беседа эта случайно  подтвердила  кое-какие  сведения,  почерпнутые  Скаутом
ранее из намеков Слипслоп, при которой он состоял в кавалерах; они-то и дали
ему возможность сочинить свою злую ложь о бедной Фанни, чему читатель, может
быть, не подыскал бы достаточного объяснения, если бы мы  не  сочли  удобным
это ему сообщить.


                                  Глава IV
      Короткая глава, содержащая, однако, весьма существенные материи,
             в частности - прибытие мистера Буби и его супруги

     Всю эту ночь и следующий день леди Буби  провела  в  крайнем  волнении;
мысли ее были в расстройстве,  а  душу  потрясали  бурные  и  противоречивые
страсти. Она любила, ненавидела, жалела, отвергала, превозносила,  презирала
одного и того же человека приступами,  сменявшими  друг  друга  через  очень
короткие промежутки времени. Во вторник был праздник, и она с утра  пошла  в
церковь, где, к  ее  удивлению,  мистер  Адамс  сделал  вторичное  оглашение
помолвки таким же громким голосом, как  и  в  первый  раз.  На  ее  счастье,
проповеди не было, поэтому ничто не мешало ей сразу  же  вернуться  домой  и
дать волю своей ярости, которую она и пяти минут не  могла  бы  скрывать  от
молящихся; впрочем, их было немного - в церкви собрались только  Адамс,  его
жена, причетник, сама миледи и  один  из  ее  слуг.  Вернувшись  домой,  она
встретила Слипслоп, которая обратилась к ней с такими словами:
     - О сударыня, подумайте только! Ведь мистер  Скаут,  адвокат,  свел  их
обоих к судье - и Фанни и Джозефа! Весь приход льет слезы, все говорят,  что
их теперь непременно повесят: потому что никто  не  знает,  за  что  это  их
так...
     - Думаю, что они того заслужили,  -  перебила  леди,  -  зачем  вы  мне
говорите об этих презренных тварях?
     - Ах, дорогая моя госпожа, - отвечает Слипслоп, - не жалко  разве,  что
такой симпатичный молодой человек должен умереть насильнической  смертью?  Я
надеюсь, судья примет в подсчет его молодость. Что до Фанни, так,  по-моему,
не так уж важно, что с ней будет; и если бедный Джозеф что-нибудь  натворил,
я готова поклясться, что это она его запутала: когда уж  мужчина  попался  с
наличным, так и знай, что тут кроется одна из этих гнусных  тварей,  которые
позорят весь наш женский пол.
     После минуты раздумья леди огорчилась не менее, чем сама Слипслоп: хоть
ей хотелось, чтобы Фанни услали как можно дальше, удаления Джозефа она вовсе
не желала, а тем более вдвоем с его любезной. Она молчала, не зная,  как  ей
быть или что сказать по этому случаю, когда во двор вкатила карета шестерней
и один из слуг доложил госпоже о приезде  ее  племянника,  мистера  Буби,  с
супругой. Она распорядилась провести их в гостиную, куда направилась и сама,
постаравшись согнать с лица следы волнения и несколько успокоив себя мыслью,
что при таком обороте брак по крайней мере предотвращен, а дальше, к  какому
бы ни пришла она решению, у нее будет возможность его  исполнить,  поскольку
она располагает для этого превосходным орудием в лице адвоката Скаута.
     Леди Буби подумала, что слуга ошибся, упомянув  супругу  мистера  Буби,
так как она не слышала еще ничего о женитьбе племянника; каково же  было  ее
изумление, когда тот, как только она вошла в гостиную,  представил  ей  свою
жену со словами:
     - Сударыня, перед вами та самая очаровательная Памела,  о  которой  вы,
как я уверен, достаточно наслышаны.
     Леди приняла гостью с  большей  любезностью,  чем  он  ожидал;  даже  с
отменной любезностью, ибо она была безупречно вежлива и не обладала ни одним
пороком, несовместимым с благовоспитанностью. Минут десять они сидели и вели
безразличный разговор, когда вошел  слуга  и  шепнул  что-то  мистеру  Буби,
который тотчас сказал дамам, что вынужден их покинуть на часок  ради  одного
очень важного дела; и так как их беседа в его отсутствие представляла бы для
читателя мало наставительного или забавного, мы их также оставим на время  и
последуем за мистером Буби.


                                  Глава V,
          содержащая в себе судебные материалы: любопытные образцы
         свидетельских показаний и прочие вещи, небезынтересные для
                       мировых судей и их секретарей

     Не успели молодой сквайр и его супруга выйти из кареты,  как  их  слуги
принялись справляться о мистере  Джозефе,  от  которого,  говорили  они,  их
госпожа, к своему великому удивлению, не получала вестей с  тех  самых  пор,
как он уволился от леди Буби. На это им тут же сообщили последнюю новость  о
Джозефе, с которой они и поспешили познакомить своего господина, и тот решил
немедленно отправиться  к  судье  и  приложить  все  усилия  к  тому,  чтобы
возвратить своей Памеле ее брата, прежде  чем  она  узнает,  что  могла  его
потерять.
     Судья, к которому потащили преступников и который  проживал  неподалеку
от Буби-холла, оказался, на счастье, знаком мистеру  Буби,  так  как  владел
поместьем по соседству  с  ним.  Итак,  приказав  заложить  лошадей,  сквайр
отправился в своей карете к судье и прибыл к нему, когда тот уже  заканчивал
дело. Гостя ввели в залу и сказали, что его милость  сейчас  придет  к  нему
сюда: ему осталось только приговорить к отправке в смирительный  дом  одного
мужчину и одну женщину. Убедившись теперь,  что  нельзя  терять  ни  минуты,
мистер Буби настоял, чтобы слуги провели его прямо в помещение,  где  судья,
как он сам выражался, "отбывал свою повинность". Когда его туда  впустили  и
между ним и его  милостью  произошел  обмен  первыми  приветствиями,  сквайр
спросил судью, в каком преступлении виновны эти двое молодых людей.
     - Ничего особенного, - ответил судья, - я их приговорил  всего  лишь  к
одному месяцу тюрьмы.
     - Но в чем же их преступление? - повторил сквайр.
     - В краже, коль угодно знать вашей чести, - сказал Скаут.
     - Да, - говорит судья, - грязное дельце о краже. Мне, пожалуй,  следует
подбавить им кое-что в поученье, всыпать,  что  ли,  розог.  (Бедная  Фанни,
которая до сих пор утешалась  мыслью,  что  она  все  разделит  с  Джозефом,
задрожала при этих его словах; но,  впрочем,  напрасно,  потому  что  никто,
кроме разве сатаны, не стал бы выполнять над ней такой приговор.)
     - Все же, - сказал сквайр, - я еще не знаю, в чем преступление, то есть
сущность его.
     -  Да  оно  тут,  на  бумаге,  -  ответил   судья,   показывая   запись
свидетельских показаний, которую он за отсутствием своего секретаря вел  сам
и  подлинный  экземпляр  которой  нам  с  превеликими  трудностями   удалось
раздобыть; приводим ее здесь verbatim et literatim {Слово в слово,  буква  в
букву (лат.).}:
     "Показания Джеймса Скаута, отваката, и Томаса Троттера, фермера, снятые
предо мною, мировым судьей иво виличисва в Сомерсетшире.
     Оный свидетели говорят, и первым от сибя говорит Томас Троттер,  что...
дня сего даннаво Октября, в воскрисенье днем, в часы между 2 и 4  папалудни,
названные  Джозеф  Эндрус  и  Фрэнсис   Гудвил   шли   через   некое   поле,
принадлежашчее отвакату Скауту, и по дороге, што ведет через выше означинное
поле, и там он увидил, как Джозеф Эндрус атрезал ножом одну ветку  арешника,
стоимостью как он полагает, в полтора пенса или около таво;  и  он  говорит,
што  названная  Фрэнсис  Гудвил  равным  образом  шла  по  траве,  а  ни  по
вышеозначинной дороге через вышеозначинное поле, и приняла и понесла в своей
руке вышеозначинную  ветку  и  тем  самым  свершила  соучасье  и  садействие
названному Джозефу. И названный Джеймс Скаут от своего лица говорит, что  он
доподлинно думает, что вышеозначинная ветка есть его собственная ветка..." -
и так далее.
     - Господи Иисусе! - сказал сквайр. - Вы хотите отправить двух человек в
смирительный дом за какую-то ветку?
     - Да, - сказал адвокат, - и это еще большое снисхождение:  потому  что,
если бы мы назвали ветку молодым деревцем, им обоим не избежать бы виселицы.
     - Понимаете, - говорит судья, отводя сквайра в сторону, - я бы не был в
этом случае так суров, но леди Буби желательно удалить их из прихода;  Скаут
прикажет констеблю, чтоб он им позволил сбежать, если они захотят;  но  они,
понимаете ли, намерены пожениться,  и  так  как  они  по  закону  -  здешние
поселенцы, леди не видит другого способа  помешать  им  лечь  обузой  на  ее
приход.
     - Прекрасно, - сказал сквайр, -  я  приму  меры,  чтобы  успокоить  мою
тетушку на этот счет; равным образом я даю вам обещание, что  Джозеф  Эндрус
никогда не будет для нее обузой. Я буду вам очень  обязан,  если  вы  вместо
отправки в смирительный дом отдадите их под мой надзор.
     - О, конечно, сэр, если вам это желательно,  -  ответил  судья;  и  без
дальнейших хлопот Джозеф и Фанни были переданы сквайру Буби, которого Джозеф
превосходно знал, ничуть, однако, не подозревая, в каком они состояли теперь
близком родстве. Судья сжег ордер  на  арест;  констебля  отпустили  на  все
четыре стороны; адвокат не стал жаловаться на  то,  что  суда  не  будет;  и
подсудимые в великой радости без конца благодарили  мистера  Буби,  который,
однако, не пожелал  ограничить  этим  свою  обязательность:  приказав  лакею
принести чемодан,  который  он  нарочно  велел  прихватить  при  отъезде  из
Буби-холла, сквайр попросил у судьи разрешения пройти вместе  с  Джозефом  в
другую комнату; здесь он велел слуге достать один из его личных  костюмов  с
бельем и всеми принадлежностями и оставил Джозефа переодеваться,  хоть  тот,
не зная причины всех этих любезностей, отказывался принять эту  милость  так
долго, как позволяло приличие.
     Пока Джозеф облачался, сквайр  вернулся  к  судье,  которого  застал  в
беседе с Фанни, ибо, когда разбиралось дело, она стояла, нахлобучив шляпу на
глаза, которые к тому же тонули в слезах, и  таким  образом  скрыла  от  его
милости то, что, может быть, сделало бы излишним вмешательство мистера Буби,
- по крайней мере лично для нее. Судья, как только увидел  ее  просветлевшее
личико и ясные, сиявшие сквозь слезы глаза, втайне выругал себя за  то,  что
помыслил было засадить ее в острог. Он охотно отправил бы  туда  свою  жену,
чтобы Фанни заняла ее место. И, почти одновременно  загоревшись  желанием  и
задумав план его осуществления, он те минуты, на которые сквайр уединился  с
Джозефом, употребил на то, чтобы изъявить ей, как он сожалеет, что, не  зная
ее достоинств, обошелся с нею так сурово; и он сказал,  что  поскольку  леди
Буби не желает,  чтоб  она  проживала  в  ее  приходе,  то  он,  судья,  рад
приветствовать ее в своем, где он ей обещает личное свое покровительство;  к
этому он добавил, что если она пожелает,  то  он  возьмет  ее  и  Джозефа  в
услужение к себе в дом, и подкрепил это уверение пожатием руки. Она  любезно
поблагодарила судью и сказала, что передаст Джозефу это предложение, которое
он, конечно, с радостью примет, потому что леди  Буби  прогневалась  на  них
обоих, хотя ни он, ни она, сколько ей известно, ничем не  оскорбили  миледи;
но она объясняет это происками миссис Слипслоп, которая всегда недолюбливала
ее.
     Вернулся сквайр и помешал продолжению этого разговора; судья, якобы  из
уважения к гостю, на деле же из страха перед соперником (о женитьбе которого
он не знал), услал Фанни на кухню, куда она с радостью удалилась; и  сквайр,
со своей стороны уклоняясь от хлопотных объяснений, тоже не стал возражать.
     Даже будь это в моих возможностях (что  едва  ли  так),  не  стоило  бы
приводить здесь разговор между двумя джентльменами, поскольку  он,  как  мне
передавали, касался лишь одного предмета - скачек. Джозеф вскоре облачился в
самый простой костюм, какой он мог выбрать, - синий камзол, штаны с  золотой
оторочкой и красный жилет с такой  же  отделкой;  и  так  как  этот  костюм,
который сквайру был широковат, пришелся ему как раз впору, то  юноша  был  в
нем необычайно хорош и выглядел вполне благородно: никто  не  усомнился  бы,
что костюм соответствует его положению в той же мере, в какой он был  ему  к
лицу, и не заподозрил бы (как можно заподозрить, когда милорд ***,  или  сэр
***, или мистер *** появляются в кружевах и вышивке), что это  посыльный  от
портного несет домой на своей спине ту одежду,  которую  ему  полагалось  бы
нести под мышкой.
     Сквайр попрощался с судьей и, вызвав Фанни и  заставив  ее  и  Джозефа,
вопреки их желанию, сесть вместе с ним в карету, велел кучеру ехать  к  дому
леди Буби. Не проехали они и десяти ярдов, как сквайр  спросил  Джозефа,  не
знает ли он, кто этот человек, поспешающий через поле:
     - Право, - добавил он, - я никогда не видел, чтобы ктонибудь так  шибко
шагал!
     - О сэр, - ответил пылко Джозеф, - это же пастор Адамс!
     - Ах, в самом деле, он! - сказала Фанни.  -  Бедняга,  он  бежит  сюда,
чтобы попытаться помочь  нам.  Это  самый  достойный,  самый  добросердечный
человек.
     - Да, - сказал Джозеф, - и да благословит его бог! Другого  такого  нет
на свете.
     - Конечно! Он лучший из людей! - вскричала Фанни.
     - Вот как? - молвил сквайр. - Так я хочу, чтобы лучший из  людей  сидел
со мной в карете.
     И с этими словами он велел остановить лошадей, а Джозеф по его  приказу
окликнул пастора, который, узнав его  голос,  еще  прибавил  шагу  и  вскоре
поравнялся с ними. Сквайр, едва сдерживая смех при виде  пастора,  пригласил
его сесть в карету; тот долго благодарил и отказывался,  говоря,  что  может
пойти пешком рядом с каретой и ручается, что не отстанет,  но  его  в  конце
концов уговорили. Теперь сквайр поведал Джозефу о своей женитьбе; но он  мог
бы и не утруждать себя напрасно, так как его лакей уже выполнил эту  задачу,
покуда Джозеф переодевался.
     Далее он высказал, каким счастьем наслаждается он с Памелой  и  как  он
ценит всех, кто  связан  с  нею  родством.  Джозеф  кланялся  многократно  и
многократно изъявлял свою признательность, а  пастор  Адамс,  только  теперь
заметивший новый наряд Джозефа, прослезился от радости и  принялся  потирать
руки и прищелкивать пальцами, как одержимый.
     Они подъехали к дому леди Буби, и  сквайр,  попросив  их  подождать  во
дворе, прошел к своей тетке и, вызвав ее из гостиной, сообщил ей о  прибытии
Джозефа в таких словах:
     - Сударыня, так как я женился на добродетельной и достойной женщине,  я
решил признать ее  родственников  и  оказывать  им  всем  должное  уважение;
поэтому я почту себя бесконечно обязанным перед всеми моими близкими, если и
они поведут себя так же. Правда, ее брат был вашим лакеем, но теперь он стал
моим братом; и я счастлив одним: что ни нрав его, ни поведение, ни внешность
не дают мне оснований стыдиться, когда я его так называю. Словом, сейчас  он
стоит внизу, одетый, как  подобает  джентльмену,  и  мне  желательно,  чтобы
впредь на него так и  смотрели,  как  на  джентльмена;  вы  меня  несказанно
обяжете, если допустите его в наше общество, потому  что  я  знаю,  что  это
доставит большую радость моей жене, хотя она никогда не упомянет о том.
     Это была милость Фортуны, на какую леди Буби не посмела бы надеяться.
     - Племянник, - ответила она ему с жаром, - вы знаете,  как  меня  легко
склонить ко всему, чего захочет Джозеф Эндрус... фу, я хотела сказать,  чего
вы захотите от меня; и так как он  теперь  с  вами  в  родстве,  я  не  могу
принимать его иначе, как своего родственника.
     Сквайр сказал, что весьма обязан ей за  такое  великодушие.  И,  сделав
затем три шага по комнате, он снова подошел к ней и сказал,  что  он  просит
еще об одном одолжении, которое она, верно, окажет ему так же охотно, как  и
первое.
     - Тут есть, - сказал он, - одна молодая особа...
     - Племянник, - молвит леди, - не позволяйте моей доброте соблазнять вас
на столь обычное в этих случаях желание обратить ее против меня самой. И  не
думайте, что если я с таким снисхождением  согласилась  допустить  к  своему
столу вашего шурина, то я соглашусь терпеть общество всех моих слуг  и  всех
грязных девок в округе.
     - Сударыня, - ответил сквайр, - вы, вероятно,  никогда  не  видели  это
юное создание. Мне  не  случалось  встречать  ни  в  ком  такой  нежности  и
невинности в соединении с такою красотой и таким благородством.
     - Я ее ни  в  коем  случае  не  допущу  к  себе,  -  возразила  леди  с
горячностью, - никто в мире не уговорит меня на это, я  даже  самую  просьбу
эту нахожу оскорбительной, и...
     Зная  ее  непреклонность,  сквайр  ее  перебил,  попросив  извинения  и
пообещав больше и не заикаться о том. Затем он вернулся к Джозефу, а леди  к
Памеле. Он отвел Джозефа в сторону и сказал ему, что сейчас  поведет  его  к
его сестре, но что ему пока не удалось получить  разрешения  на  то  же  для
Фанни. Джозеф просил, чтоб ему позволили  повидаться  с  сестрой  наедине  и
затем вернуться к Фанни; но сквайр, зная, какое  удовольствие  доставит  его
супруге общество брата, не согласился и сказал Джозефу, что  такая  недолгая
разлука с Фанни не страшна, раз он  знает,  что  она  в  безопасности;  и  в
добавление он выразил надежду, что Джозеф и сам не  захочет  сразу  уйти  от
сестры, с которой так давно не виделся и  которая  его  так  нежно  любит...
Джозеф тотчас сдался, ибо поистине ни один брат не мог  любить  сестру  свою
сильнее; и, сдав  Фанни  на  попечение  мистера  Адамса,  он  последовал  за
сквайром наверх, между тем как девушка, радуясь, что ей не нужно являться  к
леди Буби, отправилась с пастором в его жилище, где, как  она  полагала,  ей
был обеспечен радушный прием.


                                 Глава VI,
   из которой вас просят прочесть ровно столько, сколько вам будет угодно

     Встреча между Джозефом и Памелой не прошла без  слез  радости  с  обеих
сторон; и объятия их полны были нежности и любви. Однако все  это  доставило
больше  удовольствия  племяннику,  нежели  тетке;  ее  пламя  только   жарче
разгорелось, чему еще более способствовало новое одеяние Джозефа, хотя и без
него достаточно ярки были живые краски, в какие  природа  облекла  здоровье,
силу, молодость и красоту. После обеда  Джозеф  по  их  просьбе  занимал  их
рассказом о своих похождениях; и леди Буби не  могла  скрыть  досады  в  тех
местах рассказа, где на сцену выступала Фанни, - особенно  же  когда  мистер
Буби  пустился  в  восторженное  восхваление  ее  красоты.   Леди   сказала,
обратившись к новой  своей  племяннице,  что  она  удивляется,  как  это  ее
племянник,  женившийся,  как  он  уверяет,  по  любви,  почитает   приличным
развлекать жену таким разговором; и добавила, что  она,  со  своей  стороны,
приревновала бы  мужа,  если  бы  он  стал  так  горячо  восхищаться  другою
женщиною.  Памела  ответила,  что  и  она,  пожалуй,  усмотрела  бы  в  этом
достаточный повод к ревности, если бы не  видела  здесь  лишь  новый  пример
способности мистера Буби находить в женщинах больше красоты, чем им уделено.
При этих ее словах обе дамы уставили  взоры  в  два  зеркала;  и  леди  Буби
ответила, что мужчины вообще мало что понимают  в  женской  красоте;  затем,
любуясь каждая только  собственным  своим  лицом,  они  принялись  наперебой
восхвалять друг дружку. Когда настал час отходить  ко  сну  (причем  хозяйка
дома оттягивала  его,  покуда  позволяло  приличие),  она  сообщила  Джозефу
(которого мы будем впредь называть мистером Джозефом,  так  как  у  него  не
меньше прав на такое наименование, чем у многих других,  -  тех  неоспоримых
прав, какие дает хорошая одежда), что распорядилась приготовить ему постель.
Он, как мог, отклонял эту честь, потому что сердце его давно рвалось к милой
Фанни, но миледи настаивала на своем, утверждая, что во всем приходе  он  не
найдет удобств, приличных для такого  лица,  каким  он  должен  теперь  себя
считать. Сквайр и его супруга  поддержали  ее,  и  мистеру  Джозефу  Эндрусу
пришлось в конце концов отступиться от  намеренья  навестить  в  этот  вечер
Фанни, которая со своей стороны так же нетерпеливо ждала  его  до  полуночи,
когда во внимание к семье мистера Адамса, и так  уже  просидевшей  ради  нее
лишние два часа, она легла спать, - но не заснула: мысли о любви гнали  сон,
а то, что Джозеф не пришел, как обещал, наполняло ее беспокойством, которое,
впрочем, она не могла приписать иной причине,  как  просто  своей  тоске  по
нему.
     Мистер Джозеф встал рано утром и направился  к  той,  в  ком  была  вся
радость его души.  Едва  услышав  его  голос  в  гостиной  пастора,  девушка
вскочила с кровати и, одевшись в  несколько  минут,  сошла  вниз.  Два  часа
провели они в  невыразимом  счастье;  потом,  с  дозволения  мистера  Адамса
назначив венчанье на понедельник, мистер Джозеф вернулся к леди Буби, о чьем
поведении с прошлого вечера мы поведаем теперь читателю.
     Удалившись к себе в спальню, она спросила Слипслоп, что  думает  та  об
удивительном создании, которое ее племянник взял себе в жены.
     - Да, сударыня? - сказала Слипслоп, еще  не  совсем  сообразив,  какого
ждут от нее ответа,
     - Я спрашиваю вас, - повторила леди, - что вы думаете об  этой  фефеле,
которую мне, как видно, следует именовать племянницей?
     Слипслоп, не нуждаясь в дальнейших намеках, принялась разносить  Памелу
на все корки и придала ей такое жалкое обличье, что родной отец не узнал  бы
ее. Леди в меру сил своих помогала  в  этом  своей  камеристке  и,  наконец,
произнесла:
     - Я думаю, Слипслоп, вы ей воздали по справедливости;  но  как  она  ни
дурна, она ангел по сравнению с Фанни.
     Тогда Слипслоп набросилась на Фанни, которую искрошила и изрубила столь
же беспощадно, заметив в заключение, что в этих  "подлых  креатурах"  всегда
что-то есть такое, что их неизменно отличает от тех, кто стоит выше их.
     - В самом деле, - сказала леди, - но из вашего правила,  думается  мне,
есть одно исключение; вы, несомненно, догадываетесь, кого я имею в виду.
     - Честное слово, сударыня, не догадываюсь, - сказала Слипслоп.
     - Я говорю об одном молодом человеке; вы, право, тупейшее  создание,  -
сказала леди.
     - Ох, и в самом деле так. Да, поистине, сударыня, он  -  исключение,  -
ответила Слипслоп.
     - Да, Слипслоп? - подхватила леди. - Он, не правда ли, так  благороден,
что любой государь мог  бы,  не  краснея,  признать  его  своим  сыном!  Его
поведение  не  посрамило  бы  самого  лучшего  воспитания.   Его   положение
заставляет его во всем уступать тем, кто поставлен выше его, но  в  нем  при
этом нет той низкой угодливости, которая  зовется  в  таких  особах  "добрым
поведением". Что бы ни делал он, ничто не носит  на  себе  отпечатка  подлой
боязливости, но все в нем явно отмечено почтительностью и  благодарностью  и
внушает вместе с тем уверенность в любви... И  сколько  в  нем  добродетели:
такое почтение к родителям, такая нежность к сестре, такая  неподкупность  в
дружбе, такая смелость и такая доброта, что,  родись  он  джентльменом,  его
жене досталось бы в удел неоценимое счастье.
     - Несомненно, сударыня, - говорит Слипслоп.
     - Но так как он то, что он есть, - продолжала леди, - будь  в  нем  еще
тысяча превосходных качеств, светская дама  станет  презреннейшей  женщиной,
если ее заподозрят хотя бы в мысли о нем; и я  сама  презирала  бы  себя  за
такую мысль.
     - Несомненно, сударыня, - сказала Слипслоп.
     - А почему "несомненно"? - возразила леди. - Ты отвечаешь,  точно  эхо!
Разве он не в большей мере достоин нежного чувства, чем какой-нибудь грязный
деревенский увалень, пусть  даже  из  рода  древнего,  как  потоп,  или  чем
праздный, ничтожный повеса, или какой-нибудь фатишка знатного происхождения?
А между тем мы обрекаем себя в жертву им, чтобы  избежать  осуждения  света;
спасаясь от презрения со стороны других, мы должны соединяться узами с теми,
кого сами презираем; должны предпочитать высокое рождение, титул и богатство
истинным  достоинствам.  Такова  тирания  обычая,  тирания,  с  которой   мы
вынуждены мириться, ибо мы, светские люди, - рабы обычая.
     - Чушь, да и только! - сказала Слипслоп, хорошо понявшая теперь,  какой
ей держаться линии. - Будь я так богата и так знатна, как ваша милость, я бы
не была ничьей рабой.
     - Как я? - сказала леди. - Но я же говорила лишь о том,  что  было  бы,
если  бы  какой-нибудь  молодой  и  знатной  женщине,  мало  видевшей  свет,
случилось полюбить такого человека... Как  я!  Вот  еще!..  Надеюсь,  ты  не
вообразила...
     - Нет, сударыня, конечно нет! - восклицает Слипслоп.
     - Нет? Что "нет"? - вскричала леди. - Ты всегда отвечаешь, не дослушав.
Я только признала пока, что он очаровательный молодой человек. Но чтобы я!..
Нет, Слипслоп, со всеми мыслями о мужчинах для меня  покончено.  Я  потеряла
мужа, который... но если я стану вспоминать, я сойду с ума! Отныне мой покой
заключается в забвении. Слипслоп, я хочу послушать твой вздор,  чтобы  мысли
мои направились в другую сторону. Что ты думаешь о мистере Эндрусе?
     - Да что ж! - говорит Слипслоп. - Он, по-моему, самый  красивый,  самый
приличный мужчина, какого я только встречала; и  сделайся  я  самой  знатной
дамой, это вышло бы не худо кое для  кого.  Ваша  милость  могут,  коли  вам
угодно, говорить о всяких там обычаях,  но,  скажу  вам  компетентно,  взять
любого молодого человека из тех, что ходили в Лондоне в дом к вашей милости,
- куда им всем до мистера Эндруса! Пустые вертопрахи,  да  и  только!  Я  бы
скорей пошла замуж за нашего старого пастора Адамса; и слушать не хочу,  что
там люди говорят, лишь бы я была счастлива на  груди  у  того,  кого  люблю!
Некоторые люди хулят других только потому, что у тех есть то, чему они  сами
были б рады.
     - Итак, - сказала леди, - если  бы  вы  были  дамой  с  положением,  вы
действительно вышли бы замуж за мистера Зндруса?
     - Да, уверяю вашу милость, - ответила Слипслоп, - вышла бы, если бы  он
от меня не отказался.
     - Дура, идиотка! - кричит леди. - "Если бы он не отказался" от  знатной
дамы! Разве тут могут быть сомнения?
     - Нет, сударыня, конечно нет, - сказала Слипслоп. -  Сомнений  быть  не
могло бы, только бы убрать с дороги Фанни; скажу вам компетентно, окажись  я
на месте вашей милости и полюби я мистера Джозефа Эндруса, она бы у  меня  и
минуты не оставалась в приходе! Я уверена, адвокат  Скаут  спровадил  бы  ее
куда надо, когда бы ваша милость только заикнулись ему о том.
     Эти последние слова Слипслоп подняли бурю в  душе  ее  госпожи.  У  нее
возник страх, что Скаут ее выдал - или, верней, что  она  сама  выдала  себя
перед ним. Помолчав немного и дважды изменившись в лице  -  сперва  побелев,
потом побагровев, - она сказала так:
     - Меня удивляет, какую волю вы даете  своему  языку!  Вы  инсинуируете,
будто я использую Скаута против этой девки из-за некоего молодого человека?
     -  Что  вы,  сударыня!  -  сказала  Слипслоп,  перепуганная  до  потери
рассудка, - чтобы я инсвинировала такие вещи!
     - Еще бы вы посмели! - ответила леди. - Надеюсь,  мое  поведение  самой
злобе не позволило бы возвести на меня такую черную клевету. Проявляла ли  я
когда хоть малейшую игривость, малейшую легкость в обхождении  с  мужчинами?
Следовала ли я примеру некоторых, кого  тебе,  я  думаю,  случалось  видеть,
позволяя себе неприличные вольности хотя бы с мужем; но и  он,  дорогой  мой
покойник (тут она всхлипнула), если бы ожил (она выдавила слезу), не мог  бы
меня укорить в каком-либо проявлении нежности или страсти. Нет, Слипслоп, за
все время нашего супружества я ни разу не подарила мужа  даже  поцелуем,  не
выразив при том,  как  это  мне  противно.  Я  уверена,  что  он  и  сам  не
подозревал, как сильно я его любила... А после его  смерти,  ты  же  знаешь,
хотя прошло уже почти шесть недель (одного дня не хватает), я не допустила к
себе ни одного посетителя, пока не приехал этот мой сумасшедший племянник. Я
ограничила свое общество только друзьями женского пола... Неужели же и такое
поведение должно страшиться суда? Быть обвиненной  не  только  в  презренной
страсти, но еще и в том, что она направлена на такой предмет,  на  человека,
недостойного даже, чтобы я его замечала...
     - Честное слово, сударыня^- говорит  Слипслоп,  -  я  не  понимаю  вашу
милость и ничего на этот счет не знаю.
     - Я думаю, что ты  и  впрямь  меня  не  понимаешь!..  Это  -  тонкости,
существующие только для возвышенных умов; ты с твоими  грубыми  идеалами  не
можешь  их  постичь.  Ты  жалкое  существо   одной   породы   с   Эндрусами,
пресмыкающееся самого низкого разряда, плевел в публичном саду творения...
     - Смею уверить вашу милость, -  говорит  Слипслоп,  в  которой  страсти
распалились почти до такой же степени, как в ее госпоже, - я не больше  имею
касательства к публичным садам, чем некоторые  особы.  В  самом  деле,  ваша
милость говорит о слугах, точно они не родились  от  христианского  рода.  У
слуг та же плоть и кровь, что и у знати; и по  мистеру  Эндрусу  видно,  что
нисколько не хуже, а то так и лучше, чем у иных... И я, со своей стороны, не
вижу, чтобы мои одеялы {Может быть, она хотела  сказать  "идеалы".  (Примеч.
автора.)} были грубее, чем у некоторых лиц; и уверяю вас, будь мистер Эндрус
моим дружком, я бы не стала  стыдиться  его  перед  обществом  джентльменов,
потому что, кто ни увидит  его  в  новом  костюме,  всякий  скажет,  что  он
выглядит таким же джентльменом, как и кто угодно. Грубые, да!.. А мне вот  и
слышать непереносимо, как бедного молодого человека обливают грязью,  потому
что, скажу вам, я никогда не слыхала,  чтобы  он  в  жизни  своей  сказал  о
ком-нибудь дурное слово. В сердце у него нет грубости, он самый добронравный
человек на свете; а что до его кожи, так она у него, уверяю вас, не  грубей,
чем у других. Грудь у него, когда он  был  мальчиком,  казалась  белой,  как
первый снег; и где не заросла волосами, там  она  у  него  и  сейчас  такая.
Ей-же-ей! Будь я миссис Эндрус да располагай я хоть сотенкой в год, не стала
бы я завидовать самой высокопоставленной даме - покуда есть у меня голова на
плечах!  Женщина,  которая  не  была  бы  счастлива  с  таким  мужчиной,  не
заслуживает никакого счастья, потому что если уж он не  может  дать  счастья
женщине, то я в жизни своей не видела мужчины, который бы мог. Говорю вам, я
хотела бы стать важной дамой ради него  одного;  и,  я  думаю,  когда  бы  я
сделала из него джентльмена, он вел бы себя так, что никто бы меня не осудил
за это; и, я думаю, немногие посмели бы сказать ему в лицо или мне,  что  он
не джентльмен.
     С этим словом она взяла свечи и спросила свою госпожу, уже  лежавшую  в
постели, есть ли у нее какие-нибудь еще распоряжения;  та  кротко  ответила,
что нет, и, назвав свою домоправительницу "забавным созданием", пожелала  ей
спокойной ночи.


                                 Глава VII
           Философские рассуждения, подобных которым не встретишь
           в каком-нибудь легком французском романе. Внушительный
         совет мистера Буби Джозефу и встреча Фанни с прельстителем

     Привычка,  мой  добрый  читатель,   имеет   такую   власть   над   умом
человеческим, что никакие высказывания о ней не  должны  показаться  слишком
странными или слишком сильными.  В  истории  о  скупце,  который  по  долгой
привычке обжуливать других  обжулил  наконец  самого  себя  и  с  превеликой
радостью и торжеством выудил из собственного кармана гинею, чтобы  схоронить
ее в своем же сундуке, нет ничего  невозможного  или  невероятного.  Так  же
обстоит дело с обманщиками, которые, долго обманывая других, в конце  концов
выучиваются обманывать самих себя и проникаются теми самыми (пусть  ложными)
взглядами на собственные свои способности, совершенства и добродетели, какие
они, может быть, годами старались внушить  о  себе  своим  ближним.  Теперь,
читатель, применим это замечание к тому, о чем я намерен поговорить  дальше,
и да станет тебе известно, что поскольку страсть, именуемая обычно  любовью,
изощряет большую часть талантов в особах женского или, скажем,  прекрасного,
пола,  то  они,  поддаваясь  ей,  нередко  начинают  проявлять  и  некоторую
наклонность к обману; но ты за это не станешь злобиться на  милых  красавиц,
когда примешь в соображение, что с  семилетнего  возраста  или  даже  раньше
маленькая Мисс слышит от своей матери, что Молодой Человек  -  это  страшный
зверь, и, если она позволит ему подойти к ней слишком близко, он  непременно
растерзает ее на куски и съест; что не только целовать его и играть  с  ним,
но и позволять, чтоб он целовал  ее  или  играл  с  нею,  никак  нельзя;  и,
наконец, что она не должна иметь  к  нему  склонности,  так  как,  если  она
таковую возымеет, все ее друзья в  юбочках  станут  считать  ее  изменницей,
показывать на нее пальцами  и  гнать  ее  из  своего  общества.  Эти  первые
впечатления еще больше укрепляются затем стараниями  школьных  учительниц  и
подруг; так что к десяти годам Мисс прониклась таким ужасом и отвращением  к
вышеназванному чудовищу, что, едва его завидев, бежит от него, как  невинный
зайчик от борзой. Таким образом, лет до  четырнадцати  -  пятнадцати  девицы
питают лютую вражду к Молодому Человеку; они решают - и не устают повторять,
- что никогда не вступят с ним ни в какое общение, и лелеют в  душе  надежду
до конца жизни держаться от него  подальше,  а  о  том,  что  это  возможно,
свидетельствуют наглядные примеры -  взять  хотя  бы  их  добрую  незамужнюю
тетушку. Но, достигнув указанного возраста и пройдя через второе  семилетие,
когда  ум  их,  созрев,  становится  дальнозорче  и  они,  почти   ежедневно
сталкиваясь с Молодым Человеком, начинают постигать,  как  трудно  постоянно
его сторониться; а когда они подметят, что он часто сам на них  поглядывает,
и притом с интересом и вниманием (потому  что  до  этого  возраста  чудовище
редко замечает их), - девицы начинают думать о грозящей опасности; и,  видя,
что избежать зверя нелегко, более  разумные  из  них  ищут  обеспечить  свою
безопасность иными путями. Они стараются всеми доступными для них средствами
придать себе приятность в его  глазах,  чтоб  у  него  не  возникло  желания
обидеть их; и обычно это им настолько  удается,  что  взоры  его,  все  чаще
делаясь томными, вскоре ослабляют их представление о его  свирепости,  страх
идет на убыль, и девицы осмеливаются вступить  с  чудовищем  в  разговор;  а
когда они затем убеждаются, что он совсем не таков, каким его описывали, что
он весь - благородство, мягкость, любезность, нежность  и  чувствительность,
их страшные опасения  исчезают.  И  теперь  (так  как  человеку  свойственно
перескакивать от одной крайности к обратной столь же легко и почти столь  же
неожиданно, как перепархивает  птица  с  сучка  на  сучок)  страх  мгновенно
сменяется любовью; но, подобно тому, как люди, с детства  запуганные  некими
бесплотными образами, которым присвоено название привидений, сохраняют  ужас
перед ними даже и после того, как убедятся, что их не существует,  -  так  и
эти юные леди, хоть и не боятся больше быть  сожранными,  не  могут  целиком
отринуть все то, что было им внушено; в них еще живет страх перед осуждением
света, так прочно внедренный в их нежные души и поддерживаемый  изъявлениями
ужаса,  которые  они  каждодневно  слышат  от  подруг.  Поэтому  теперь   их
единственной заботой становится - избежать осуждения; и  с  этой  целью  они
притворяются, будто все еще питают к  чудовищу  прежнее  отвращение;  и  чем
больше они его любят, тем ревностней изображают они неприязнь.  Постоянно  и
неизменно изощряясь в таком обмане на других, они и сами, наконец, поддаются
обману и начинают верить, что ненавидят предмет своей любви.
     Именно так случилось и с леди Буби, которая полюбила Джозефа задолго до
того, как она сама это поняла, и теперь любила его сильнее, чем думала. А  с
того часа, как приехала его сестра, ставшая ей племянницей, и  леди  увидела
его в обличье джентльмена, она втайне начала лелеять замысел, который любовь
скрывала от нее до той поры, пока его не выдало сновидение.
     Едва встав с постели, леди послала за племянником; и когда  он  пришел,
она, расхвалив его выбор, сказала ему, что  то  снисхождение,  с  каким  она
допустила  своего  собственного  лакея  к  своему  столу,  должно  было  ему
показать, что она смотрит на семейство Эндрусов как на его  -  нет,  как  на
свою - родню; и раз уж он взял жену из такой  семьи,  ему  следует  всячески
стараться поднять эту семью насколько возможно. Наконец она посоветовала ему
пустить в ход все свое искусство  и  отклонить  Джозефа  от  намеченного  им
брака, который только укрепит их родственную связь с ничтожеством и нищетой;
и в заключение леди указала, что, устроив мистеру Эндрусу назначение в армию
или какую-нибудь другую приличную  должность,  мистер  Буби  мог  бы  вскоре
поднять своего шурина до уровня джентльмена; а стоит только это  сделать,  и
мистер Эндрус, с его способностями, скоро  сумеет  вступить  в  такой  союз,
который не послужит им к бесчестию.
     Племянник горячо принял это  предложение;  и  когда  он,  вернувшись  в
комнату жены, застал с нею мистера Джозефа, то сразу повел такую речь:
     - Любовь моя к моей милой Памеле, брат, распространяется и на  всех  ее
родственников, и я буду оказывать им такое же уважение, как если бы  я  взял
жену  из  семьи  герцога.  Надеюсь,  я  уже  и  ранее  дал   вам   некоторые
свидетельства в том и буду давать их и впредь изо дня в день. Поэтому вы мне
простите, брат, если моя забота  о  вашем  благе  заставит  меня  произнести
слова, которые вам, быть может,  неприятно  будет  выслушать,  но  я  должен
настоятельно вам указать, что если вы хоть сколько-нибудь цените наши узы  и
мою к вам дружбу, то вы должны отклонить всякую мысль о дальнейших сношениях
с девицей, которая - поскольку вы мой родственник - стоит много ниже вас.  Я
понимаю, что это покажется поначалу нелегко,  но  трудность  с  каждым  днем
будет уменьшаться; и в конце концов вы сами будете искренне  мне  благодарны
за мой совет. Девушка, я  признаю,  хороша  собой,  но  одной  лишь  красоты
недостаточно для счастливого брака.
     - Сэр, - сказал Джозеф, - уверяю вас, ее красота  -  наименьшее  из  ее
совершенств, и я не знаю такой добродетели, которой бы не обладало это  юное
создание.
     - Что касается ее добродетелей, - ответил мистер Буби, - то  вы  о  них
пока что не судья; но если даже она и преисполнена ими, вы найдете равную ей
по добродетелям среди тех, кто выше ее по рождению и богатству и  с  кем  вы
можете теперь почитать себя на одном уровне; во всяком случае я  постараюсь,
чтобы так это стало в скором времени, если только вы сами мне не  помешаете,
унизив себя подобным браком, - браком, о котором я едва могу спокойно думать
и который разобьет сердца ваших родителей, уже предвкушающих, что  вы  скоро
займете видное положение в свете.
     - Не думайте, - возразил Джозеф, - что мои  родители  имеют  какую-либо
власть над моими склонностями! И я не обязан приносить свое счастье в жертву
их прихоти или тщеславию. Помимо того, мне было бы очень грустно видеть, что
неожиданное возвышение моей сестры вдруг преисполнило бы их такою гордыней и
внушило бы им презрение к равным; ни в коем случае я не покину мою  любезную
Фанни, - даже если б я мог поднять ее так же высоко  против  ее  теперешнего
положения, как подняли вы мою сестру.
     - Ваша сестра, как и я сам,  -  молвил  Буби,  -  признательна  вам  за
сравнение, но, сэр, эта девица далеко уступает в  красоте  моей  Памеле,  не
обладая к тому же и половиной других ее достоинств. А кроме того, так как вы
изволите мне колоть глаза моей женитьбой на вашей сестре,  то  я  научу  вас
понимать глубокое различие между нами: мое состояние позволило мне поступить
по моему желанию, и с моей стороны было бы таким же безумием отказывать себе
в этом, как с вашей - к этому стремиться.
     - Мое состояние также позволяет  мне  поступить  по  моему  желанию,  -
сказал Джозеф, - потому что я ничего не желаю, кроме Фанни; и покуда у  меня
есть здоровье, я могу своим трудом поддержать  ее  в  том  положении,  какое
назначено ей от рождения и каким она довольствуется.
     - Брат, - сказала Памела, - мистер  Буби  советует  вам  как  друг,  и,
несомненно, мои папа и мама разделят его мнение и будут с полным  основанием
сердиться на вас, если вы вздумаете  разрушать  то  добро,  которое  он  нам
делает, и опять потянете нашу семью вниз после того, как он ее возвысил. Вам
было бы приличней, брат, не потворствовать своей страсти,  а  молить  помощи
свыше для ее преодоления.
     - Вы, конечно, говорите это не всерьез, сестра; я убежден, что Фанни по
меньшей мере вам ровня.
     - Она была мне ровней, - ответила Памела, - но я уже не Памела  Эндрус,
я теперь супруга этого джентльмена, и, как таковая, я выше ее. Надеюсь, я не
буду никогда повинна в неподобающей гордости; но в то же время я  постараюсь
помнить, кто я такая, - и не сомневаюсь, что господь мне в этом поможет.
     Тут их пригласили к завтраку, и на этом кончился пока  их  спор,  исход
которого не удовлетворил ни одну из трех сторон.
     Фанни между тем прохаживалась по уличке в некотором отдалении от  дома,
куда Джозеф обещал при первой же возможности явиться к ней. У нее не было за
душой ни  шиллингами  с  самого  возвращения  она  жила  исключительно  лишь
милосердием пастора Адамса. К ней подъехал незнакомый молодой  джентльмен  в
сопровождении нескольких слуг и спросил, не это ли дом леди Буби. Он  и  сам
прекрасно знал ее дом и задал свой вопрос с той  лишь  целью,  чтоб  девушка
подняла голову и показала, так же ли она хороша лицом, как  изящно  сложена.
Увидев ее лицо, он пришел в изумление. Он остановил коня и побожился, что  в
жизни не встречал более красивого создания. Затем, мигом соскочив на землю и
передав коня слуге, он раз десять поклялся,  что  поцелует  ее  -  чему  она
сперва подчинилась, прося его только  не  быть  слишком  грубым;  но  он  не
удовольствовался любезным приветствием, ни даже грубым  штурмом  ее  губ,  а
схватил ее в объятия и попытался поцеловать ей грудь, чему  она  всей  своей
силой противилась; и так как наш  любезник  не  был  из  породы  Геркулесов,
девушке, хоть и не без труда, удалось этому  помешать.  Молодой  джентльмен,
быстро выбившись из сил, отпустил ее, но, садясь в седло, он подозвал одного
из своих слуг и велел ему оставаться подле девушки и делать ей какие  угодно
предложения, - лишь бы она согласилась отправиться с ним вечером  на  дом  к
его господину, который, как должен был  внушить  ей  слуга,  возьмет  ее  на
содержание. Затем джентльмен направился с остальными слугами дальше  к  дому
леди Буби, к которой он приехал погостить на правах дальнего родственника.
     Слуга, будучи надежным малым и получив поручение из  тех,  к  каким  он
издавна привык, взялся за дело с большим усердием и ловкостью, но не  достиг
успеха.  Девушка  была  глуха  к  его  посулам  и  отвергала  их  с  крайним
презрением. Тогда сводник, у которого, быть может, больше было горячей крови
в жилах, чем у его господина, принялся хлопотать в свою собственную  пользу:
он сказал девушке, что хоть он и лакей, но человек с состоянием, над которым
он сделает ее  полной  хозяйкой...  и  притом  без  всякого  ущерба  для  ее
добродетели, потому что он готов на ней жениться. Она ответила, что, если бы
даже его хозяин  или  самый  знатный  лорд  в  королевстве  захотел  на  ней
жениться, она ему отказала бы.  Устав  наконец  от  уговоров  и  распаленный
чарами, которые, пожалуй, могли бы зажечь пламя в  груди  древнего  философа
или современного священнослужителя,  он  привязал  коня  и  затем  напал  на
девушку с куда большей силой, чем за час до того - его хозяин. Бедная  Фанни
не могла бы сколько-нибудь долго сопротивляться его грубости,  но  божество,
покровительствующее целомудренной любви, послало ей на  помощь  ее  Джозефа.
Еще издали увидев ее в борьбе с мужчиной, он, как ядро  из  пушки,  или  как
молния, или как что-либо еще более быстрое, если есть  что-либо  быстрее,  -
полетел к ней и, подоспев в тот самый миг, когда насильник сорвал косынку  с
ее груди и уже хотел  припасть  губами  к  этой  сокровищнице  невинности  и
блаженства, угостил его крепким ударом в ту часть  шеи,  для  которой  самым
приличным украшением была бы веревка. Парень отшатнулся и, почувствовав, что
имеет дело кое с кем потяжелее, чем нежная трепещущая ручка  Фанни,  оставил
девушку и, обернувшись, увидел своего соперника, который,  сверкая  глазами,
готов был снова наброситься на него; и в самом деле, он еще не  успел  стать
как следует в оборону или ответить на первый удар, как уже  получил  второй,
который, прийдись он в ту часть  живота,  куда  был  намечен,  оказался  бы,
вероятно, последним, какой довелось  бы  ему  получить  в  своей  жизни;  но
насильник, подбив руку Джозефа снизу, отвел удар вверх, к своему рту, откуда
тотчас вылетело три зуба;  после  этого,  не  слишком  очарованный  красотою
противника и не чересчур польщенный этим способом приветствия, он собрал всю
свою силу и нацелился Джозефу в грудь. Но тот левым  кулаком  искусно  отбил
удар, так что вся его сила пропала зря, а правый, отступив на шаг,  с  такой
свирепостью выбросил в своего врага, что не перехвати его тот рукою (ибо  он
был не менее славным боксером), удар повалил бы его наземь. Теперь насильник
замыслил другой удар, в ту часть груди, где  помещается  сердце;  Джозеф  не
отвел его, как раньше, в воздух, но настолько изменил его прицел, что кулак,
хоть и с ослабленной силой, угодил ему не в грудь, а  прямо  в  нос;  затем,
выставив вперед одновременно кулак и ногу, Джозеф так ловко ткнул насильника
головой в живот, что тот рухнул мешком на поле битвы и пролежал, бездыханный
и недвижный, немало минут.
     Когда Фанни увидела, что ее Джозеф получил удар в лицо и что кровь  его
струится потоком, она стала рвать на себе волосы и призывать на помощь другу
все силы земные и  небесные.  Впрочем,  она  сокрушалась  недолго,  так  как
Джозеф, одолев противника, подбежал к ней и уверил ее, что сам он не  ранен;
тогда она упала на колени и возблагодарила бога за то, что он сделал Джозефа
орудием ее спасения и в то же время  сохранил  его  невредимым.  Она  хотела
стереть ему кровь с лица своей косынкой,  но  Джозеф,  видя,  что  противник
пытается встать на ноги, повернулся к  нему  и  спросил,  достаточно  ли  он
получил; тот ответил, что достаточно, ибо решил, что бился не с человеком, а
с чертом; и, отвязывая  коня,  сказал,  что  нипочем  не  подступился  бы  к
девчонке, если бы знал, что о ней есть кому позаботиться.
     Фанни теперь попросила Джозефа вернуться  с  нею  к  пастору  Адамсу  и
пообещать, что он ее больше не оставит; то были столь приятные  для  Джозефа
предложения, что услышь он их, он бы немедленно изъявил согласие; но  теперь
его единственным чувством стало зрение,  ибо  ты,  может  быть,  припомнишь,
читатель, что насильник сорвал у Фанни с  шеи  косынку  и  этим  открыл  для
взоров зрелище,  которое,  по  мнению  Джозефа,  превосходило  красотою  все
статуи, какие он видывал в жизни; оно скорей могло бы  обратить  человека  в
статую, чем быть достойно  изображенным  величайшим  из  ваятелей.  Скромная
девушка, которую никакая летняя жара никогда не могла побудить к тому, чтобы
открыть свои прелести своенравному солнцу  (и  этой  своей  скромности  она,
может быть, была обязана их непостижимой белизной), несколько минут стояла с
полуобнаженной грудью в присутствии Джозефа, покуда  страх  перед  грозившей
ему опасностью и ужас при виде его крови не позволяли ей  помыслить  о  себе
самой; но вот причина ее тревоги  исчезла,  и  тут  его  молчание,  а  также
неподвижность его взгляда вызвали у милой девицы помысел, который бросил  ей
в щеки больше крови, чем ее вытекло у Джозефа из ноздрей. Снежно-белая грудь
Фанни тоже покрылась краской в то мгновение, когда девушка запахнула  вокруг
шеи косынку. Джозеф заметил ее тягостное смущение и мгновенно отвел взор  от
предмета, при виде которого он испытывал величайшее наслаждение, какое могли
бы сообщить его душе глаза. Так велика была его боязнь оскорбить  девушку  и
так доподлинно его чувство к ней заслуживало благородного имени любви.
     Фанни, оправившись  от  своего  смущения,  почти  равного  тому,  какое
охватило Джозефа, когда он его заметил, повторила свою просьбу;  последовало
немедленное и радостное согласие, и они вместе, пересекши два или три  поля,
подошли к жилищу мистера Адамса.


                                 Глава VIII
           Разговор, имевший место между мистером Адамсом, миссис
           Адамс, Джозефом и Фанни; и кратко о поведении мистера
         Адамса, которое кое-кто из читателей назовет недостойным,
                       нелепым и противоестественным

     Когда жених и невеста подошли к дверям,  между  пастором  и  его  женой
только что кончился долгий спор. Предметом его как раз и была молодая  чета,
ибо миссис Адамс принадлежала к тем благоразумным женщинам, которые  никогда
ничего не делают во вред своей семье, вернее даже, она  была  одной  из  тех
добрых матерей, которые в своей  заботе  о  детях  готовы  погрешить  против
совести. Она издавна лелеяла надежду,  что  старшая  ее  дочь  займет  место
миссис Слипслоп, а второй сын станет акцизным чиновником по ходатайству леди
Буби. Она и думать не хотела о том, чтобы отказаться от этих надежд, и  была
поэтому крайне недовольна, что муж ее в  деле  Фанни  так  решительно  пошел
наперекор желаниям миледи. Она уже сказала, что  каждому  человеку  подобает
заботиться в первую голову о своей семье; что у него жена и  шестеро  детей,
содержание и пропитание которых доставляют ему достаточно  хлопот,  так  что
нечего ему вмешиваться еще и в чужие дела; что он  сам  всегда  проповедовал
покорность высшим и не пристало ему собственным  своим  поведением  подавать
пример обратного; что если леди Буби поступает дурно, то сама же и будет  за
это в ответе и не на их дом падет ее грех; что Фанни была раньше служанкой и
выросла на глазах у леди Буби, а следовательно, леди  уж,  верно,  знает  ее
лучше, чем они, и если бы девушка вела себя хорошо, то едва ли бы ее госпожа
так против нее ожесточилась; что  он,  быть  может,  склонен  думать  о  ней
слишком хорошо из-за того, что она так красива, - но красивые женщины  часто
оказываются не лучше иных прочих; что некрасивые женщины тоже созданы  богом
и если женщина добродетельна, то не важно, наделена ли она красотой или нет.
По всем этим причинам, заключила пасторша, Адамс должен послушаться миледи и
приостановить дальнейшее оглашение брака. Но все эти превосходные доводы  не
оказали действия на пастора, который настаивал, что  должен  исполнять  свой
долг, невзирая на те последствия, какие это возымеет для него в смысле  благ
мирских; он постарался ответить жене, как мог вразумительней, и  она  только
что высказала до конца свои новые возражения (так как повсюду, кроме  как  в
церкви, за нею всегда оставалось последнее  слово),  когда  Джозеф  и  Фанни
вошли к ним в кухню, где пастор с женой сидели за завтраком,  состоявшим  из
ветчины и капусты. В учтивости миссис Адамс проступала  холодность,  которую
можно  было  бы  почувствовать  при  внимательном  наблюдении,  но   которая
ускользнула от ее  гостей;  впрочем,  эту  холодность  в  значительной  мере
прикрыло радушие Адамса: узнав, что Фанни в это утро еще ничего не пила и не
ела, он тотчас предложил  ей  кость  от  окорока,  которую  сам  было  начал
обгладывать, - все, что осталось у него из еды, а затем проворно  побежал  в
погреб и принес кружку легкого пива, которое он называл элем; так или иначе,
но лучшего в доме не было. Джозеф, обратившись к пастору, передал ему, какой
разговор относительно Фанни произошел между  ним,  его  сестрою  и  сквайром
Буби; затем он поведал пастору, от каких опасностей он спас свою невесту,  и
высказал некоторые свои опасения за нее. В заключение он добавил, что у него
не будет ни минуты покоя, пока не назовет он  Фанни  окончательно  своею,  и
спросил, не позволит ли им мистер  Адамс  выправить  лицензию,  сказав,  что
деньги он без труда займет. Пастор ответил,  что  он  уже  сообщил  им  свои
взгляды на брак по лицензии и что через несколько дней она станет излишней.
     - Джозеф, - сказал он, - мне не хотелось бы думать, что эта поспешность
вызывается больше твоим  нетерпением,  нежели  страхами,  но  так  как  она,
несомненно, порождена одной из этих двух причин, я рассмотрю их обе,  каждую
в свою очередь, и сперва первую из них, а  именно  -  нетерпение.  Так  вот,
дитя, я должен тебе сказать, что если в предполагаемом твоем  браке  с  этой
молодой женщиной у  тебя  нет  иных  намерений,  кроме  потворства  плотским
желаниям, то ты виновен в тяжком грехе. Брак освящается в более  благородных
целях, как ты узнаешь, когда услышишь чтение службы, установленной для этого
случая. И, может быть, если ты проявишь себя добрым  юношей,  я  прочту  вам
проповедь gratis, в которой покажу, как мало внимания должно уделять в браке
плотскому наслаждению. Текстом  для  нее,  сын  мой,  будет  часть  двадцать
восьмого стиха из пятой главы Евангелия от Матфея: "Кто смотрит на женщину с
вожделением..." Окончание опускаю, как  чуждое  моим  целям.  Воистину,  все
такие скотские вожделения и чувства должны быть сурово  подавлены,  если  не
совершенно искоренены, и лишь  тогда  можно  назвать  сосуд  освященным  для
благодати.  Женитьба  в  видах   удовлетворения   этих   наклонностей   есть
осквернение святого обряда и должна навлекать проклятие на  всякого,  кто  с
такой легкостью ее предпринимает. Итак, если твоя поспешность  возникает  из
нетерпения, ты должен исправиться, а не попустительствовать  пороку.  Теперь
возьмем вторую статью, намеченную мной для обсуждения, а именно - страх:  он
означает недоверие, в высшей степени греховное, к той единственной силе,  на
которую должны мы возлагать все наше упование с полным убеждением,  что  она
не только может разрушить замыслы наших врагов, но и обратить  их  сердца  к
добру. Поэтому, чем пускаться  на  непозволительные  и  отчаянные  средства,
чтобы избавиться от страха, мы должны прибегать  в  этих  случаях  только  к
молитве; и тогда мы можем быть уверены, что получим наилучшее для нас.  Если
грозит нам какое-либо несчастье, мы не должны  отчаиваться,  как  не  должны
предаваться горю, когда оно постигнет нас: мы во всем должны покоряться воле
провидения, не привязываясь ни к одному земному предмету настолько, чтобы не
могли мы разлучиться с ним без душевного возмущения. Ты еще молодой  человек
и плохо знаешь жизнь; я старше и видел больше. Всякая страсть в чрезмерности
своей становится преступной, и даже сама любовь, если  мы  ее  не  подчиняем
долгу, порой заставляет нас пренебрегать им. Если б Авраам  настолько  любил
сына своего Исаака, что отказался бы от требуемой  жертвы,  кто  из  нас  не
осудил бы его? Джозеф, я знаю многие твои добрые качества  и  ценю  тебя  за
них; но так как с меня спросится за твою душу, вверенную моему попечению,  я
не могу не укорить тебя в пороке, когда я вижу его.  Ты  слишком  склонен  к
страсти, дитя, и так безгранично привержен этой молодой  женщине,  что  если
бог потребует ее у тебя, боюсь, ты не расстанешься с нею без ропота.  Поверь
же мне, ни один христианин ни к одному предмету или  существу  на  земле  не
должен настолько прилепляться сердцем своим, чтобы не мог он  в  любой  час,
когда  этот  предмет  будет  потребован  или  отобран  у  него  божественным
провидением, мирно, спокойно и без недовольства отрешиться от него.
     При этих его словах кто-то быстро вошел в дом и сообщил мистеру Адамсу,
что его младший сын  утонул.  С  минуту  пастор  стоял  в  безмолвии,  потом
заметался по комнате, в горчайшей муке оплакивая свою утрату. Когда  Джозеф,
равно ошеломленный несчастьем, достаточно оправился, он  попробовал  утешить
пастора; в этой попытке он привел немало доводов,  которые  в  разное  время
запали ему в память из его проповедей, как частных,  так  и  публичных  (ибо
Адамс был великим противником страстей и ничего так охотно не  проповедовал,
как преодоление их разумом и верой), но  сейчас  пастор  не  был  расположен
внимать увещаниям.
     - Дитя, дитя, - сказал он, - не хлопочи о  невозможном.  Будь  это  кто
другой из моих детей, я мог бы еще снести удар терпеливо, но  мой  маленький
лепетун, любовь и утеха моих преклонных лет... чтобы он, бедный крошка,  был
выхвачен из жизни, едва ступив на ее порог!  Самый  милый,  самый  послушный
мальчик, никогда ничем не огорчивший меня! Только сегодня утром  я  дал  ему
урок по "Quae Genus" {Раздел о различии родов в латинской грамматике.}.  Вот
она, эта книга, по ней бы он учился, бедное дитя! Теперь она  уже  не  нужна
ему. Он был бы отличнейшим учеником и стал бы украшением  церкви...  Никогда
не встречал я таких способностей и такой доброты в столь юном существе.
     - И какой он был красивый мальчик! - говорит миссис Адамс, очнувшись от
обморока на руках у Фанни.
     - Мой бедный  Джекки,  неужели  я  тебя  больше  никогда  не  увижу!  -
восклицает пастор.
     - Увидите, конечно, - говорит Джозеф, - но не здесь, а на  небесах:  вы
встретитесь там, чтобы больше никогда не разлучаться.
     Пастор, верно, не расслышал этих  слов,  так  как  не  обратил  на  них
большого внимания; он продолжал сетовать, и слезы скатывались ему на  грудь.
Наконец он вскричал: "Где мой мальчик?" - и кинулся было за порог, когда,  к
его великому изумлению и радости, которую, надеюсь, читатель с ним разделит,
он встретил бегущего к нему сына, правда вымокшего  насквозь,  но  живого  и
невредимого. Человек,  принесший  известие  о  несчастии,  проявил  излишнее
рвение - как это бывает  иногда  с  людьми  -  из  не  очень,  мне  кажется,
похвального пристрастия к передаче дурных вестей: увидев, как мальчик упал в
реку, он, чем бы кинуться ему на помощь, помчался сообщать  отцу  об  участи
ребенка, которая представилась ему неизбежной, но от которой  мальчика  спас
тот самый коробейник, что раньше вызволил его отца из менее  страшной  беды.
Радость пастора была столь же бурной, как перед тем его горе; он тысячу  раз
принимался целовать и обнимать сына и плясал по  комнате,  как  умалишенный;
когда же он увидел и узнал своего старого друга коробейника и услышал о  его
новом благодеянии, какие испытал он чувства? О, не те,  что  испытывают  два
царедворца, заключая друг друга в объятия; и не те, с какими знатный человек
принимает подлых, вероломных исполнителей своих злых намерений; и не  те,  с
какими недостойный младший брат желает старшему радости в сыне или  с  каким
человек поздравляет  своего  соперника,  добившегося  любовницы,  места  или
почести.  Нет,  читатель,  он  чувствовал  кипение,  восторг  переполненного
честного, открытого сердца, рвущегося к человеку, оказавшему ему доподлинные
благодеяния; и если ты не можешь сам постичь сущность этих чувств, то  я  не
стану понапрасну стараться помочь тебе в этом.
     Когда все треволнения улеглись, пастор, отведя Джозефа в сторону,  стал
продолжать таким образом:
     - Да, Джозеф,  не  поддавайся  чрезмерно  своим  страстям,  если  ждешь
счастья в жизни.
     У Джозефа, как это могло бы статься и с  Иовом,  иссякло  терпение,  он
перебил пастора, говоря, что легче давать советы, чем следовать  им;  и  что
он-де не заметил, чтобы сам мистер Адамс  одержал  над  собою  столь  полную
победу, когда думал, что потерял своего сына или когда  узнал,  что  мальчик
спасен.
     - Юноша, - ответил Адамс, возвышая голос,  -  желторотому  не  подобает
поучать седовласого. Ты  не  ведаешь  нежности  отцовской  любви;  когда  ты
станешь отцом,  только  тогда  ты  будешь  в  состоянии  понять,  что  может
чувствовать отец. Нельзя требовать от человека невозможного;  утрата  дитяти
есть одно из тех великих испытаний, в которых  нашему  горю  дозволено  быть
неумеренным.
     - Отлично, сэр, - восклицает Джозеф, - и если я люблю  женщину  так  же
сильно, как вы свое дитя, то, конечно, ее утрата причинит мне равную скорбь.
     - Да, но такая любовь неразумна, дурна  сама  по  себе,  и  ее  следует
преодолевать, - отвечает Адамс, - она слишком отдает плотским вожделением.
     - Однако же, сэр, - говорит Джозеф, - нет греха  в  том,  чтобы  любить
свою жену и дорожить ею до безумия!
     - Нет, есть, - возражает Адамс, -  человек  должен  любить  свою  жену,
несомненно, это нам заповедано, но мы должны  любить  ее  с  умеренностью  и
скромностью.
     - Боюсь, я окажусь повинен в  некотором  грехе,  невзирая  на  все  мои
старания, - говорит Джозеф, - потому что я буду, конечно, любить без  всякой
меры.
     - Ты говоришь неразумно, как ребенок! - восклицает Адамс,
     - Напротив, - говорит миссис Адамс, которая прислушивалась к  последней
части их беседы, - вы сами говорите  неразумно.  Надеюсь,  дорогой  мой,  вы
никогда не  станете  проповедовать  такой  бессмыслицы,  будто  мужья  могут
слишком сильно любить своих жен. Когда бы я узнала, что в доме у  вас  лежит
такая проповедь, я бы ее  непременно  сожгла;  и  заявляю  вам,  не  будь  я
уверена, что вы меня любите всем сердцем, то я вас ненавидела и презирала бы
- уж в этом я за себя отвечаю! Вот еще тоже! Прекрасное  учение!  Нет,  жена
вправе требовать, чтобы муж любил ее, как только  может;  и  тот  грешник  и
мерзавец, кто не любит так свою жену.  Разве  он  не  обещал  любить  ее,  и
тешить, и лелеять, и все такое? Право же, я все это помню еще, как  если  бы
только вчера затвердила, и никогда не забуду. Впрочем, я знаю  наверно,  что
на деле вы не следуете тому, что проповедуете, потому что вы были  для  меня
всегда любящим и заботливым мужем, уж это-то правда; и мне невдомек, к  чему
вы только стараетесь вбить  в  голову  молодому  человеку  такой  вздор!  Не
слушайте вы его, мистер Джозеф, будьте таким  хорошим  мужем,  каким  только
можете, и любите свою жену всем телом и всей душой.
     Тут сильный стук в дверь положил конец  их  спору  и  возвестил  начало
новой сцены, которую читатель найдет в следующей главе.


                                  Глава IX
              Визит, нанесенный пастору доброй леди Буби и ее
                          благовоспитанным другом

     Как только леди Буби услышала от  джентльмена  рассказ  о  его  встрече
возле дома с удивительной  красавицей  и  заметила,  с  каким  восторгом  он
говорит о ней, она, тотчас заключив, что то была  Фанни,  стала  обдумывать,
как бы познакомить их поближе, и  в  ней  загорелась  надежда,  что  богатое
платье молодого человека, подарки и посулы побудят девушку оставить Джозефа.
Поэтому она предложила гостям прогуляться перед обедом и повела  их  к  дому
мистера Адамса. Дорогой она предложила своим спутникам позабавить  их  одним
из самых смешных зрелищ на земле, а именно - видом старого глупого  пастора,
который, сказала она со смехом, содержит жену и шестерых своих отпрысков  на
нищенское жалованье - около двадцати фунтов в год; и добавила, что  во  всем
приходе не найдется семьи, которая ходила бы в худших отрепьях.  Все  охотно
согласились на этот визит и прибыли в то самое  время,  когда  миссис  Адамс
говорила свою речь, приведенную нами в  предыдущей  главе.  Дидаппер  -  так
звали молодого франта, которого мы видели подъезжавшим верхом  к  дому  леди
Буби, - постучал тростью в дверь, подражая стуку лондонского лакея. Все, кто
находился в доме, то есть Адамс, его  жена,  трое  детей,  Джозеф,  Фанни  и
коробейник, были повергнуты в смущение этим стуком, но Адамс подошел прямо к
двери и, впустив леди Буби со всем ее обществом, отвесил  им  около  двухсот
поклонов, а его жена сделала столько же реверансов, говоря при этом  гостье,
что "ей стыдно встречать ее в таком затрапезном платье" и что "в доме у  нее
такой беспорядок", но если бы она ждала такой чести, то ее  милость  застала
бы ее в более приличном виде. Пастор не стал извиняться, хотя  на  нем  была
его ободранная ряска и фланелевый ночной колпак. Он  сказал,  что  "сердечно
приветствует их в своем бедном доме", и, обратившись  к  мистеру  Дидапперу,
воскликнул:

                    Non mea renidet in domo lacunar {*}.
                    {* Мой дом не блистает резным потолком (лат.)
                                           (Гораций. Оды, II, 18).}

     Франт ответил, что он не понимает по-валлийски; пастор только  поглядел
на него с изумлением и ничего не сказал.
     Мистер Дидаппер, прельстительный Дидаппер, был молодой  человек  ростом
около четырех футов пяти дюймов. Он носил собственные волосы, хотя они  были
у него такими жидкими, что не грех ему было бы и надеть парик. Лицо  у  него
было худое и бледное; туловище и ноги не наилучшей формы, так как его  плечи
были очень узки, икры же отсутствовали; а его поступь скорее можно  было  бы
назвать поскоком, нежели походкой. Духовные его достоинства вполне  отвечали
этому внешнему виду. Мы определим их сперва по отрицательным  признакам.  Он
не был полным невеждой, ибо умел поговорить немного  по-французски  и  спеть
две-три итальянские песенки; он слишком долго вращался в свете,  чтобы  быть
застенчивым, и слишком много бывал при дворе,  чтобы  держаться  гордо;  он,
видимо, не был особенно скуп - так как тратил много денег; и не замечалось в
нем всех черт расточительности - ибо он никогда не дал никому ни шиллинга...
Не питал ненависти к женщинам; он всегда увивался около них, но при этом был
так мало привержен к любострастию, что среди тех, кто знал его  ближе,  слыл
очень скромным в своих наслаждениях. Не любил вина и так мало склонен был  к
горячности, что два-три жарких слова противника тотчас охлаждали его пыл.
     Теперь  дадим  две-три   черточки   положительного   свойства.   Будучи
наследником огромного состояния, он все же предпочел  из  жалких  и  грязных
соображений, касавшихся одного незначительного местечка,  поставить  себя  в
полную  зависимость  от  воли  человека,  именуемого  важным  лицом,  и  тот
обходился с  ним  до  крайности  неуважительно,  требуя  при  этом  от  него
послушания всем  своим  приказам,  которым  молодой  человек  беспрекословно
подчинялся, поступаясь совестью, честью и  благом  родной  страны,  где  ему
принадлежали столь обширные земли. В довершение  характеристики  скажем:  он
был вполне доволен собственной своей особой и своими дарованиями,  но  очень
любил высмеивать всякое  несовершенство  в  других.  Такова  была  маленькая
личность - или, лучше сказать, штучка, - впорхнувшая вслед за  леди  Буби  в
кухню мистера Адамса.
     Пастор и его друзья отступили от очага, вокруг которого они  сидели,  и
освободили место для леди и ее свиты. Не отвечая на реверансы и чрезвычайную
учтивость миссис Адамс, леди,  повернувшись  к  мистеру  Буби,  воскликнула:
"Quelle bete! Quel animal!" {Какое животное! (фр.)} A увидев Фанни,  которую
она распознала бы, даже если б девушка  не  стояла  рядом  с  Джозефом,  она
спросила франта, не находит ли он эту юную особу прехорошенькой.
     - Черт возьми, сударыня, -  ответил  франт,  -  это  та  самая  девица,
которую я встретил!
     - Я и не подозревала, - промолвила леди, -  что  у  вас  такой  хороший
вкус.
     - Потому, конечно, что  вы  мне  никогда  не  нравились!  -  воскликнул
прельстительный Дидаппер.
     - Ах, шутник! - сказала она. - Вы же знаете, что я всегда питала к  вам
отвращение.
     - С таким лицом, - сказал франт, - я не стал бы говорить об отвращении;
моя дорогая  леди  Буби,  умойте  свое  лицо  перед  тем,  как  говорить  об
отвращении,  заклинаю  вас  {Дабы  некоторым  читателям  не  показалось  это
неестественным, мы полагаем нужным  сообщить,  что  сие  взято  verbatim  из
одного вполне светского разговора. (Примеч. автора.)}. - Тут он рассмеялся и
принялся любезничать с Фанни.
     Все это время миссис Адамс просила и умоляла дам, чтоб они сели,  -  и,
наконец, добилась  этой  милости.  Так  как  маленький  мальчик,  с  которым
произошло  несчастье,  все  еще  сидел  у  огня,  мать  выбранила   его   за
невежливость, но леди Буби взяла  его  под  защиту  и,  хваля  его  красоту,
сказала пастору, что сын прямо-таки его портрет.
     Увидев затем в руках у мальчика  книжку,  она  спросила,  умеет  ли  он
читать.
     - Да, - сказал Адамс, -  он  уже  немного  знает  латынь,  сударыня,  и
недавно приступил к "Quae Genus".
     - Да ну их, ваших квагензов, - ответила леди, - пусть он  мне  почитает
по-английски.
     - Lege, Дик, lege, - сказал Адамс; но мальчик ничего не  отвечал,  пока
не увидел, что пастор сдвинул брови; тогда он прохныкал:
     - Я не понимаю, отец.
     -  Что  ты,  мальчик!  -  говорит  Адамс.  -  Как  будет  повелительное
наклонение от "lego"? "Legito", не так ли?
     - Да, - отвечает Дик.
     - А еще как? - говорит отец.
     - Lege, - выговорил сын после некоторого колебания.
     - Умница! - говорит отец. - А  по-английски,  дитя  мое,  что  означает
"lege"?
     Мальчик долго молчал в смущении и ответил наконец, что не знает.
     - Как! - вскричал Адамс, рассердившись. -  Или  водой  смыло  все  твои
знания? Как перевести на латынь глагол "читать"? Подумай, потом говори.
     Ребенок некоторое время думал, затем пастор два-три раза произнес:
     - Le... le...
     - Lego, - ответил Дик.
     - Очень хорошо! Ну, а на наш язык, - говорит пастор,  -  как  перевести
глагол "lego"?
     - Читать! - воскликнул Дик.
     - Отлично, - сказал пастор, - умница! Ты сможешь хорошо  учиться,  если
будешь прилагать старания... Знаете, ваша милость, ему только восемь  лет  с
небольшим, а он уже прошел "Propria quae  maribus"...  {Мужские  собственные
имена (лат.).} Ну, Дик, почитай ее милости.
     И так как леди, желая дать франту время и возможность похлопотать около
Фанни, подтвердила свою просьбу, Дик начал читать, а что - покажет следующая
глава.


                                  Глава X
           История двух друзей, которая может послужить полезным
            уроком для всех, кому случилось поселиться в доме у
                              супружеской четы

     - "Леонард и Поль были друзьями..."
     - Произноси "Ленард", дитя, - перебил пастор.
     - Прошу вас, мистер Адамс,  -  говорит  леди  Буби,  -  не  перебивайте
мальчика, пусть читает.
     Дик продолжал:
     - "Ленард и Поль были друзьями; они совместно  получили  образование  в
одной и той же школе, где и завязалась у них взаимная  дружба,  которую  они
долго сохраняли. Она так глубоко запала в души им обоим, что продолжительная
разлука, во время которой они не поддерживали переписки, не могла искоренить
ее или ослабить; напротив, она ожила со всею силой при первой же их встрече,
случившейся только через пятнадцать лет. Большую часть этого времени  Ленард
провел в Ост-Инд_и_и..."
     - Произноси: "Ост-_И_ндия", - говорит Адамс.
     - Прошу вас, сэр, помолчите, - говорит леди. Мальчик продолжал:
     - "...в Ост-_И_ндии, меж тем как Поль служил в армии  своему  королю  и
отечеству. На этих двух различных поприщах  они  встретили  столь  различный
успех, что Ленард был теперь женат и вышел в отставку, располагая состоянием
в тридцать тысяч фунтов; а Поль дослужился лишь до звания капитана пехоты  и
не имел за душою ни шиллинга.
     Случилось так, что полк, в котором служил Поль, получил приказ стать на
квартиры неподалеку от  имения,  приобретенного  Ленардом.  Этот  последний,
ставший теперь землевладельцем и мировым судьей, приехал на  сессию  суда  в
тот город, где стоял на постое его старый друг,  -  вскоре  по  его  приезде
туда. По какому-то делу, касавшемуся одного солдата, Полю случилось зайти  в
суд. Возмужалость,  время,  действие  чужого  климата  так  сильно  изменили
Ленарда, что Поль сначала не признал давно знакомые черты, но не так было  с
Ленардом: он узнал Поля с первого взгляда  и,  не  сдержавшись,  вскочил  со
скамьи и бросился его обнимать. Поль стоял сперва  несколько  смущенный,  но
друг быстро разъяснил недоразумение; и, вспомнив его, офицер тотчас  ответил
на объятия с горячностью, которая у многих зрителей вызвала смех,  а  кое  в
ком пробудила более высокое и приятное чувство.
     Не буду задерживать читателя мелкими подробностями и скажу только,  что
Ленард стал просить друга в тот же вечер поехать  вместе  с  ним  к  нему  в
имение. Просьба эта была уважена, и Поль получил от своего командира  отпуск
на целый месяц.
     Если что-либо на свете могло еще увеличить счастье, ожидаемое Полем  от
посещения друга, то он получил это добавочное удовольствие, когда, прибыв  в
его дом, узнал в его жене свою старую  знакомую,  с  которой  встречался  он
раньше на  зимних  квартирах  и  которая  всегда  казалась  женщиной  самого
приятного нрава. Такая слава установилась за нею среди всех ее близких,  так
как она принадлежала к той  породе  дам,  каждая  представительница  которой
именуется лучшей женщиной на свете.
     Но как ни мила была эта дама, она все же была женщиной;  иначе  говоря,
ангелом и не ангелом..."
     -  Ты,  верно,  ошибся,  дитя,  -  воскликнул  пастор,  -   ты   прочел
бессмыслицу.
     - Так сказано в книге, - ответил сын.
     Мистера Адамса властно призвали к молчанию, и Дик продолжал:
     - "Ибо хотя по внешности она заслуживала наименования ангела, но в душе
своей она была вполне женщиной. И самым примечательным и, может быть,  самым
губительным признаком этого служило присущее ей в высокой степени упрямство.
     Прошло дня два с прибытия Поля, прежде чем проявились эти признаки,  но
скрывать их дольше оказалось невозможным. И она и ее  муж  вскоре  перестали
стесняться присутствием друга и возобновили свои споры  с  прежним  рвением.
Споры эти велись с крайним пылом и нетерпением, из-за какого бы  пустяка  ни
возникали они первоначально. И  пусть  это  покажется  неправдоподобным,  но
самая маловажность предмета спора часто  выставлялась  оправданием  упорства
спорящих, как, например:
     - Если бы вы меня любили, вы бы, конечно, никогда не стали  спорить  со
мной по такому пустяку.  -  Ответ  вполне  ясен,  ибо  этот  довод  применим
обоюдно;  и  он  неизменно  влек  за  собой  несколько  более   подчеркнутое
возражение, вроде такого:
     - Смею вас уверить, у меня больше основания это говорить, так как правы
все-таки не вы.
     Во время таких споров Поль всегда соблюдал строгое молчание и  сохранял
неизменным выражение лица, не склоняясь  видимо  ни  на  ту,  ни  на  другую
сторону. Но все же однажды, когда супруга в сильной ярости вышла из комнаты,
Ленард не удержался и стал искать суда у своего друга.
     - Видал ли ты, - говорит он, -  существо,  более  неразумное,  чем  эта
женщина? Что мне с нею делать? Я души в ней не чаю  и  ни  на  что  не  могу
пожаловаться в ее нраве, кроме как на это упрямство; что бы она ни  заявила,
она будет это утверждать против всех на свете доводов и правды. Прошу  тебя,
дай мне совет.
     - Прежде всего, - говорит Поль, - я скажу  тебе  напрямик,  что  ты  не
прав, потому что, допустим даже, что она  ошибается,  разве  предмет  вашего
спора был сколько-нибудь существенным? Что за важность,  венчался  ли  ты  в
красном жилете или в желтом? Об этом ведь был ваш спор. Итак, допустим,  она
ошиблась; раз ты говоришь, что  любишь  ее  так  нежно  -  а  я  думаю,  она
заслуживает самой нежной любви, - разве не разумней уступить, хотя бы  ты  и
сознавал свою правоту, чем доставлять и ей и  себе  неприятность?  Я  лично,
если когда-нибудь женюсь, непременно заключу с женой соглашение, что во всех
наших спорах (особенно же в спорах по пустякам) та  сторона,  которая  более
убеждена в своей  правоте,  всегда  должна  уступить  победу  другой;  таким
образом, мы оба будем наперебой отступаться от своих утверждений.
     - Признаюсь, - сказал Ленард, - дорогой мой друг, - и тут он потряс ему
руку, - в твоих словах много правильного  и  разумного,  и  я  постараюсь  в
будущем следовать твоему совету. - Они прервали вскоре разговор,  и  Ленард,
пройдя к своей жене, попросил у ней прощения и сказал,  что  друг  разъяснил
ему, как он не прав. Она тут же пустилась в пространные восхваления Поля,  в
которых муж ей вторил, и оба согласились, что Поль самый достойный  и  самый
умный человек на земле. При  следующей  встрече,  за  ужином,  она,  хоть  и
пообещала не упоминать о том, что рассказал ей муж, не могла не  бросать  на
Поля самые добрые и ласковые  взгляды  и  сладчайшим  голосом  спросила,  не
разрешит ли он положить ему кусочек жареного дупеля.
     - Жареной куропатки, дорогая моя, так вы хотели сказать? - говорит муж.
     - Дорогой мой, - говорит жена, - я спрашиваю вашего друга,  не  скушает
ли он жареного дупеля; и уж, верно, я знаю, раз я сама жарила дичь!
     - Думается мне, я тоже знаю, раз я сам ее подстрелил, - возражает  муж,
- я твердо знаю, что не видел за весь год ни одного дупеля; однако хоть я  и
знаю, что я прав, я покоряюсь - и  пусть  жареная  куропатка  будет  жареным
дупелем, если так вам угодно.
     - Мне все равно, - говорит жена, - куропатка ли это или дупель,  но  вы
своими доводами способны свести человека с ума!  В  собственном  мнении  вы,
конечно, всегда правы, но ваш друг, я полагаю, знает, что он ест.
     Поль ничего не ответил, и спор  продолжался,  как  обычно,  почти  весь
вечер. На следующее утро леди, встретив случайно Поля и будучи уверена,  что
он ей друг и держит ее сторону, приступила к нему с такими словами:
     - Я уверена, сэр, что вас уже давно удивляет неразумие  моего  супруга.
Правда, в других отношениях он прекрасный человек,  но  он  так  упрям,  что
только женщина такого покладистого нрава, как я, уживется с ним. Вот хотя бы
вчера, - как может человек быть таким нерассудительным!.. Я уверена,  что  и
вы его не одобряете. Прошу вас, ответьте, разве не был он не прав?
     После короткого молчания Поль ответил так:
     -  Извините,  сударыня,  но  если  благовоспитанность  побуждает   меня
отвечать наперекор моему желанию, то приверженность к истине вынуждает  меня
объявить вам, что  я  другого  мнения.  Говоря  просто  и  честно,  вы  были
совершенно не правы; предмет, по-моему, не стоил обсуждения, но птица  была,
несомненно, куропаткой.
     - О сэр, - ответила леди, - я бессильна, если вкус вводит вас в обман.
     - Сударыня, - возразил Поль, - это совершенно не существенно; даже будь
это не так, муж ваш вправе был ожидать от вас уступчивости.
     - Вот как, сэр, - говорит она. - Уверяю вас...
     - Да, сударыня! - воскликнул он. - Вправе - от такой разумной  женщины,
как вы; и, позвольте мне сказать это вам:  такое  снисхождение  показало  бы
превосходство вашего разумения даже над разумением вашего супруга.
     - Но, дорогой сэр, - сказала она, - зачем  я  буду  уступать,  когда  я
права?
     - По этой  самой  причине,  -  ответил  Поль.  -  Это  будет  наилучшим
проявлением вашей нежности к нему; кто же в большей мере заслуживает  нашего
сострадания, как не любимый нами человек, когда он не прав?
     - Да, - сказала она, - но я стараюсь вразумить его
     - Извините меня, сударыня, - ответил Поль, - но я взываю к собственному
вашему опыту: разве когда-нибудь ваши доводы  его  убеждали?  Чем  ошибочней
наше суждение, тем меньше  мы  склонны  сознаваться  в  этом.  Я,  со  своей
стороны, всегда наблюдал, что те, кто утверждает в  споре  неверное,  всегда
горячатся сильнее.
     - Что ж, - говорит она, - признаюсь, в ваших словах есть доля истины; и
я постараюсь руководствоваться ими впредь.
     Тут вошел муж, и Поль удалился. А Ленард, с благодушным видом подойдя к
жене, сказал ей, что он сожалеет об их глупом  споре  за  вчерашним  ужином;
сейчас он убедился, что был не  прав.  Жена,  улыбаясь,  ответила,  что  его
уступка, думается ей, вызвана его снисходительностью, что ей стыдно, сколько
слов наговорила она по такому глупому поводу, - тем  более  что  теперь  она
уверилась в своей ошибке. Последовало небольшое соревнование,  но  с  полной
взаимной доброжелательностью, и в заключение жена  сказала  мужу,  что  Поль
убедительно доказал ей, что она не права.  После  этого  они  в  один  голос
принялись хвалить своего общего друга.
     Поль теперь проводил дни свои в полной  приятности:  споры  стали  куда
реже и короче, чем раньше. Но черт или несчастная  случайность,  в  которой,
может быть,  черт  не  был  нисколько  замешан,  вскоре  положил  конец  его
благоденствию. Гость стал своего рода тайным судьей по каждому  разногласию;
и, думая, что ему удалось утвердить принцип уступчивости, он  не  совестился
при каждом споре уверять тайком обоих в их правоте, как раньше прибег  он  к
обратному способу. Один  раз  в  его  отсутствие  возникло  между  супругами
сильное словопрение, и обе стороны решили передать свой спор на  его  суд  -
причем муж заявил, что решение будет,  несомненно,  в  его  пользу;  а  жена
ответила, что он может обмануться в своем ожидании,  потому  что  его  друг,
наверно, успел убедиться, как редко вина падала на нее... и если б только он
все знал!..
     Супруг ответил:
     - Моя дорогая, я не хочу разбираться в старых наших спорах, но я думаю,
если бы вы тоже знали все, вы бы не воображали, что мой друг всегда на вашей
стороне.
     - Ну, нет, - говорит она, - раз уж вы меня на это вызвали, то я упомяну
об одной только вашей ошибке. Помните, вы поспорили со мной о том, нужно  ли
посылать Джекки в школу, когда стоят холода; так вот - я вам тогда  уступила
только по снисходительности, хоть и знала сама, что  я  права;  и  Поль  сам
сказал мне потом, что и он так считает.
     - Моя дорогая, - возразил  супруг,  -  я  не  беру  под  сомнение  вашу
правдивость, но торжественно вас заверяю:  когда  я  обратился  к  Полю,  он
принял всецело мою сторону и сказал, что поступил бы точно так же.
     Тогда  они   принялись   разбирать   бессчетные   другие   примеры,   и
обнаружилось, что во всех случаях Поль, под великим секретом, высказывался в
пользу каждой из сторон. В  заключение,  поверив  друг  другу,  муж  и  жена
жестоко обрушились на предательское поведение Поля и согласно решили, что он
был причиной чуть ли не всех споров, какие возникали между ними. После этого
они стали необычайно нежны  друг  к  другу  и  так  взаимно  уступчивы,  что
соревновались  между  собою  в  осуждении  собственных  поступков  и  дружно
изливали свое негодование на Поля; а жена, опасаясь кровавого исхода,  стала
даже настойчиво уговаривать мужа, чтоб он спокойно дал другу  своему  уехать
от них на другой день, - поскольку к этому дню истекал срок его отпуска, - и
затем порвал с ним знакомство.
     Такое поведение может показаться неблагодарностью со  стороны  Ленарда,
однако жена (хоть и не без труда) добилась от него обещания  последовать  ее
совету. Оба они проявили в этот день необычную холодность к гостю,  и  Поль,
наделенный тонкой чувствительностью, отвел Ленарда в сторону и так насел  на
него, что тот в конце концов открыл секрет.  Поль  признался  в  правде,  но
разъяснил притом, в каких намерениях он так себя вел. Ленард ответил на это,
что Полю, как истинному другу, следовало бы  посвятить  его  своевременно  в
своей план: он ведь мог не сомневаться в его умении  соблюдать  тайну!  Поль
ответил на это с  некоторым  возмущением,  что  Ленард  достаточно  показал,
действительно ли он умеет что-нибудь скрывать от  жены.  Ленард  возразил  с
некоторой горячностью, что у него больше оснований к упрекам, потому что он,
Поль, сам вызвал большую часть споров между ними своим нелепым поведением, и
не открой они с женой друг другу, как обстояло дело, то Поль  мог  бы  стать
виновником их разрыва. Поль на это возразил..."
     Но тут случилось нечто, что заставило Дика прервать чтение и о  чем  мы
расскажем в следующей главе.


                                 Глава XI,
                       в которой история идет дальше

     Джозеф Эндрус с большим  трудом  терпел  дерзкое  поведение  Дидаппера,
разговаривавшего с Фанни очень вольно  и  предлагавшего  ей  содержание,  но
уважение к обществу удерживало его от вмешательства, покуда франт давал волю
только своему языку; однако франт, улучив минуту, когда взоры дам  оказались
направлены в другую сторону, позволил себе  грубое  прикосновение  к  девице
руками; и Джозеф, как только это увидел, тотчас угостил франта такою звонкой
пощечиной, что тот очутился в нескольких шагах от  того  места,  где  сидел.
Дамы завизжали, вскочили со стульев, а франт, как только оправился,  обнажил
свой кортик; Адамс же, увидев это, схватил левой  рукой  крышку  от  печного
горшка и, прикрываясь ею, как щитом, без всякого  наступательного  оружия  в
другой руке стал впереди  Джозефа,  принимая  на  себя  всю  ярость  франта,
извергавшего такие проклятия и угрозы, что женщины в испуге сбились в  кучу,
теряя рассудок от одних лишь его  воплей  о  мести.  Но  Джозеф  был  не  из
трусливых и просил Адамса дать противнику сразиться  с  ним,  потому  что  у
него-де в руке отличная дубинка и враг ему  не  страшен.  Фанни  в  обмороке
упала на руки миссис Адамс, и в комнате  был  уже  полный  переполох,  когда
мистер Буби, шагнув мимо Адамса, притаившегося за своею крышкой  от  горшка,
подошел к Дидапперу и настоял, чтобы тот вложил кортик в ножны, обещая,  что
ему будет дано удовлетворение; на что Джозеф заявил, что он  готов  и  будет
драться  любым  оружием.  Франт  спрятал  свой  кортик,  достал  из  кармана
зеркальце и, не переставая взывать о мести, стал приглаживать волосы; пастор
отложил свой щит, а Джозеф, подбежав к Фанни, быстро привел  ее  в  чувство.
Леди Буби побранила Джозефа за  оскорбление,  нанесенное  им  Дидапперу,  но
Джозеф ответил, что за такое дело он пошел бы в атаку на целый полк.
     - За какое дело? - спросила леди.
     - Сударыня, - ответил Джозеф, - он был груб с этой молодою женщиной.
     - Как, - говорит леди, - мне кажется, он хотел поцеловать девицу; разве
нужно бить джентльмена за такое намерение? Я  должна  сказать  вам,  Джозеф,
подобные манеры вам не к лицу.
     - Сударыня, - сказал мистер Буби, - я видел все, что произошло, и я  не
одобряю поведения моего брата:  потому  что  я  не  понимаю,  что  дает  ему
основание выступать защитником этой девицы.
     - А я одобряю, - говорит Адамс, - он  храбрый  юноша;  каждому  мужчине
подобает выступать защитником невинности; и подлейшим трусом будет тот,  кто
не заступится за женщину, с которой он готовится вступить в брак,
     - Сэр, - говорит мистер Буби, - мой брат неподходящая партия для  такой
девушки, как эта.
     - Да, - говорит леди Буби, - и вы, мистер Адамс, поступаете несообразно
с вашим саном, поощряя подобные дела; меня очень удивляет, что  вы  об  этом
хлопочете. Я думаю, вам больше подобало  бы  отдавать  ваши  заботы  жене  и
детям.
     - В самом деле, сударыня,  ваша  милость  говорят  истинную  правду,  -
отозвалась миссис Адамс, - он несет несусветный вздор, говорит,  будто  весь
приход - его дети. Право, я не понимаю, что он при этом разумеет; иная  жена
могла бы заподозрить, что он предался распутству; но в этом я его  никак  не
обвиняю: я тоже умею читать Писание - не хуже  его,  и  ни  разу  я  там  не
вычитала,  что  пастор  обязан  кормить  чужих  детей;  а  он  к   тому   же
всего-навсего бедный  сельский  священник,  и  у  него,  как  вашей  милости
известно, не хватает средств даже и на нас с детьми.
     - Вы говорите превосходно, миссис Адамс, - изрекла леди Буби,  до  того
не удостоившая пасторшу ни единым словом, - вы, как  видно,  очень  разумная
женщина; и, уверяю вас, ваш муж ведет себя очень глупо  и  действует  против
собственного  интереса,  потому  что  моему  племяннику  этот  брак   крайне
неприятен; и в самом деле, я не могу порицать за это  мистера  Буби:  партия
эта совершенно неприемлема для нашей семьи!
     Леди продолжала в том же роде, обращаясь к миссис Адамс, в то время как
франт прыгал по комнате, тряся головой - отчасти от боли, отчасти со  злобы;
а Памела бранила Фанни за ее самонадеянные попытки  поймать  в  сети  такого
жениха, как ее, Памелы, брат. Бедная Фанни отвечала только слезами,  которые
уже давно начали увлажнять ее косынку;  и  Джозеф,  увидев  это,  взял  свою
невесту  под  руку  и  увел  ее,  поклявшись,  что  не   станет   признавать
родственниками людей, враждебных той, которую он любит больше всех на свете.
Он вышел, поддерживая Фанни левой рукой и размахивая дубинкой в правой, -  и
ни мистер Буби, ни франт не почли нужным остановить  его.  Леди  Буби  и  ее
сопровождающие  оставались  после  этого  в  доме  очень  недолго:   колокол
Буби-холла уже звал их переодеваться, на что у них едва доставало времени до
обеда.
     Адамс, казалось, был сильно удручен, и, видя это, его жена  прибегла  к
обычному  матримониальному  бальзаму.  Она  ему  сказала,  что  не  зря   он
огорчается, потому что он, как видно, погубил  всю  семью  дурацкими  своими
выходками; но, может быть, он горюет об утрате двух своих детей,  Джозефа  и
Фанни?
     Тут вступила в разговор и его старшая дочь:
     - В самом деле, отец, это очень жестоко - приводить  сюда  посторонних,
чтобы они вырывали хлеб изо рта у ваших детей... Вы держите их у себя с того
часа, как они вернулись в приход, и, судя по всему, намерены продержать  еще
добрый месяц; разве вы обязаны кормить ее  за  то,  что  она  красавица?  Я,
впрочем, не вижу, чтоб она была красивей других. Если бы  людей  кормили  за
красоту, вряд ли бы жилось  ей  лучше,  чем  ее  ближним...  Против  мистера
Джозефа я ничего не могу сказать -  он  молодой  человек  честных  правил  и
заплатит со временем за все, что получает. Но эта девица!..  Почему  она  не
возвращается туда, откуда сбежала? Будь у меня денег миллион, я не  дала  бы
такой бесстыжей бродяжке ни полпенни, нипочем не дала бы, хоть умирай она  с
голоду!..
     - А я дал бы, - закричал маленький Дик, - и  я  не  хочу,  отец,  чтобы
бедная Фанни умирала с голоду; лучше я отдам ей весь этот хлеб и сыр. - И он
протянул ломоть, который держал в руке.
     Адамс улыбнулся мальчику  и  сказал,  что  рад  видеть  в  нем  доброго
христианина и что, будь у него в кармане полпенни,  он  дал  бы  их  ему;  и
добавил, что долг велит нам во всех своих ближних видеть братьев и сестер  и
любить их соответственно.
     - Да, папа, - говорит Дик, - и я ее люблю больше даже, чем моих сестер:
потому что она красивей их всех.
     - Красивей? Ах ты, наглый мальчишка! - говорит сестра и отпускает  Дику
оплеуху, за которую отец, вероятно, отчитал бы ее, если бы в эту  минуту  не
вернулись в комнату коробейник, Джозеф и Фанни. Адамс велел жене приготовить
им чего-нибудь на обед. Жена ответила, что никак не может, у нее есть другие
дела. Адамс укорил ее за прекословие и привел много  текстов  из  Писания  в
доказательство тому, что муж - глава над женою и жена должна ему  покоряться
и повиноваться. Пасторша ответила, что  это  кощунство  -  говорить  словами
Писания вне церкви,  что  такие  вещи  хорошо  проповедовать  с  кафедры,  а
поминать их в обыденном разговоре - надругательство. Джозеф объяснил мистеру
Адамсу, что пришел не затем, чтобы доставлять хлопоты ему или миссис  Адамс:
он  просит  всю  компанию  оказать  ему  честь  пойти  с  ним  к   "Джорджу"
(деревенский кабачок), где он заказал им на  обед  ветчину  с  приправой  из
овощей.  Миссис  Адамс,  добрейшая  женщина,  хоть,   пожалуй,   и   слишком
бережливая, охотно приняла приглашение; пастор последовал ее примеру; и  они
отправились все вместе, прихватив с собой и маленького Дика, которому Джозеф
дал шиллинг,  когда  услышал,  какую  щедрость  мальчик  хотел  проявить  по
отношению к Фанни.


                                 Глава XII,
         из которой добросердечный читатель узнает нечто такое, что
                   не доставит ему большого удовольствия

     Коробейник, как только услышал, что большой дом в  приходе  принадлежит
леди Буби, пустился в расспросы и узнал, что она вдова сэра Томаса и что сэр
Томас откупил Фанни ребенком трех-четырех лет  у  одной  женщины-бродяги;  и
теперь, когда их скромная,  но  дружеская  трапеза  закончилась,  он  сказал
Фанни, что, пожалуй, может сообщить ей, кто ее родители. Все сотрапезники  и
особенно сама Фанни встрепенулись при этих словах коробейника. Они  напрягли
все свое внимание, и он продолжал так:
     - Хоть я теперь добываю свой хлеб таким скромным занятием, раньше я был
джентльменом; так, по крайней мере, именовались лица моей профессии.  Короче
говоря, я был барабанщиком в Ирландском пехотном полку. Когда я занимал этот
почетный пост, мне случилось сопровождать офицера нашего полка в Англию  для
вербовки новобранцев. По  пути  из  Бристоля  во  Фрум  (со  времени  упадка
овцеводства  сукнодельческие  города  поставляли  в  армию   большое   число
рекрутов) мы нагнали на дороге женщину лет тридцати или около того, не очень
красивую, но для  солдата  она  была  достаточно  хороша.  Когда  мы  с  нею
поравнялись, она приноровила к нам  свой  шаг  и,  разговорившись  с  нашими
дамами (в отряде все, кроме меня, - то есть сержант, двое рядовых и еще один
барабанщик, - имели при себе женщин), продолжала путешествие с нами  вместе.
Я, смекнув, что она может достаться на мою долю, подошел к ней, полюбезничал
с ней на наш военный лад и быстро достиг успеха. Пройдя с  милю,  мы  с  ней
поладили и жили с тех пор вместе, как муж и жена, до ее смертного часа.
     - Полагаю,  -  говорит,  перебивая  его,  Адамс,  -  вы  поженились  по
лицензии: я не вижу, как могло бы осуществиться для вас церковное оглашение,
коль скоро вы переходили непрестанно с места на место.
     - Да, сэр, - сказал коробейник, -  мы  разрешили  себе  спать  в  одной
постели без церковного оглашения.
     - Что ж, - молвил пастор, - ex necessitate {По  необходимости  (лат.).}
допустима и лицензия; но, несомненно, несомненно, первый способ правильней и
предпочтительней.
     Коробейник продолжал так:
     - Она вернулась со мною в наш полк и переходила вместе с нами с квартир
на  квартиры,  пока  наконец,  когда  мы  стояли  в  Галловее,  не  схватила
лихорадку, от которой и умерла. На смертном своем одре она призвала  меня  к
себе, и, горько плача, сказала, что не может сойти в могилу, не  открыв  мне
одной тайны, которая, по ее словам, была единственным грехом, тяжко лежавшим
у нее на сердце. Она рассказала, что странствовала раньше  с  толпой  цыган,
занимавшихся кражей детей; что сама она только  раз  виновна  была  в  таком
преступлении; о нем сокрушалась она больше, чем о всех других своих  грехах,
так как этим она, быть может, причинила смерть  родителям  ребенка.  "Потому
что, - добавила она. - почти невозможно описать красоту малютки,  которую  я
похитила, когда ей было года полтора. Мы продержали ее у себя без малого два
года,  и  я  потом  сама  продала  ее  за  три  гинеи  сэру  Томасу  Буби  в
Сомерсетшире..." Ну, а вы знаете сами, многие ли в графстве носят это имя.
     - Да, - говорит Адамс, - у нас есть несколько Буби, но те все  сквайры,
а баронета Буби среди живых сейчас нет ни одного; к  тому  же  это  так  все
точно сходится, что не остается места для сомнений; но вы забыли назвать нам
родителей, у которых было похищено дитя.
     - Их фамилия, - ответил коробейник, - Эндрус. Жили они в тридцати милях
от сквайра; и покойница моя сказала, что я непременно смогу отыскать  их  по
одному признаку: у них была еще одна дочка с очень странным именем -  Памила
или Памела; одни выговаривают так, другие иначе,
     Фанни, изменившаяся  в  лице  при  упоминании  имени  "Эндрус",  теперь
лишилась чувств; Джозеф побледнел; бедный Дикки разревелся; пастор  упал  на
колени, вознося благодарственную молитву за то, что  открытие  сделано  было
ранее, чем свершился страшный грех кровосмешения; а коробейник,  недоумевая,
гадал и не мог разгадать причину всего этого смятения, покуда ему не открыла
ее наконец пасторская дочка, которая одна только оставалась безучастной  (ее
мать усердно хлопотала подле Фанни,  растирая  девушке  виски):  сказать  по
правде, Фанни была единственным существом на свете, которое дочка пастора не
пожалела бы в таком положении, в каковом, невзирая на все свое  сострадание,
мы оставим ее на время и нанесем визит леди Буби.


                                 Глава XIII
           Возвращаясь к леди Буби, мы узнаем кое-что о страшной
          борьбе в ее груди между любовью и гордостью и о том, что
                    произошло после нежданного открытия

     Леди села со своими гостями обедать,  но  ничего  не  ела.  Как  только
убрали со стола, она шепнула Памеле, что ей  нездоровится,  и  попросила  ее
занять своего мужа и Дидаппера. Затем она поднялась в свою спальню,  послала
за Слипслоп и бросилась на постель в терзаниях бешенства, любви и  отчаянья,
не в силах сдерживать взрыв этих бурлящих страстей. Слипслоп  подошла  к  ее
кровати и спросила, как чувствует себя ее  милость;  но  леди,  вместо  того
чтобы открыть  свои  муки,  как  было  ее  намерение,  пустилась  в  длинное
восхваление красоты и добродетелей Джозефа  Эндруса  и  под  конец  выразила
сожаление, что столько нежности расточается понапрасну на  такой  презренный
предмет, как Фанни! Слипслоп, отлично зная, чем унять ярость своей  госпожи,
принялась повторять (с  преувеличением,  если  это  мыслимо)  все  замечания
миледи и в заключение воскликнула, как, мол, было бы хорошо, когда бы Джозеф
был джентльменом и ей можно было бы увидеть свою госпожу в  объятиях  такого
супруга. Тогда леди вскочила с кровати и,  пройдясь  два  раза  по  комнате,
промолвила с глубоким вздохом, что  он,  несомненно,  осчастливил  бы  любую
женщину.
     -  Ваша  милость,  -  говорит  на  это  Слипслоп,  -  были  бы  с   ним
счастливейшей женщиной на земле... Ну  их  совсем,  обычаи  и  всякую  такую
чепуху! Не  все  ли  равно,  что  скажут  люди?  Неужто  я  побоюсь  скушать
сладенькое, потому что люди могут назвать меня  лакомкой?  Надумай  я  выйти
замуж за какого-нибудь мужчину, мне никто на свете не помешал  бы.  У  вашей
милости нет родителей, которые лезли бы  со  своей  опекой  наперекор  вашим
пассиям. К тому же он теперь принадлежит к семье вашей милости  и  такой  же
порядочный джентльмен, как всякий другой; и почему это женщина не может, как
мужчина, делать что ей вздумается? Почему вашей милости не  выйти  замуж  за
брата, как ваш племянник женился на сестре? Будьте  уверены,  когда  бы  это
было криминальным преступлением,  я  бы  не  стала  склонять  на  него  вашу
милость.
     - Но, дорогая Слипслоп, - ответила леди, - если  бы  даже  я  позволила
себе уступить подобной слабости, на дороге стоит эта подлая  Фанни,  которую
этот идиот... О, как я его ненавижу и презираю!
     -  Она-то?  Эта  безобразная  жеманница?  -   вскричала   Слипслоп.   -
Предоставьте ее мне... Ваша милость, вероятно, слышали, что Джозеф  сцепился
из-за нее с одним из слуг мистера Дидаппера? Так вот, его хозяин приказал им
нынче вечером приволочь ее силой. И уж я позабочусь, чтоб у них в этом  деле
не было недостатка в помощниках.  Я  как  раз  разговаривала  внизу  с  этим
джентльменом, когда ваша милость послали за мной.
     - Ступайте к нему, - говорит леди  Буби,  -  ступайте  сию  же  минуту:
мистер Дидаппер, я думаю, недолго у нас прогостит. Сделайте все, что можете,
потому что я твердо решила, что эта девчонка не войдет в нашу семью. Я, хоть
мне и нездоровится, вернусь к гостям,  но,  когда  ее  уволокут,  дайте  мне
тотчас знать.
     Слипслоп  ушла,  а  ее  госпожа  принялась  осуждать  собственное  свое
поведение следующими словами:
     - Что я делаю? Как я дала этой страсти незаметно заползти в мою  грудь?
Давно ли я решаюсь задавать себе  такой  вопрос?..  Выйти  замуж  за  лакея!
Безумие! Как мне после этого смотреть в глаза  своим  знакомым?  Но  я  могу
удалиться от них: удалиться с тем, в ком одном я полагаю больше счастья, чем
может  дать  мне  весь  мир  без  него!   Удалиться...   чтобы   непрестанно
наслаждаться красотою, к созерцанию  которой  так  тянется  мое  распаленное
воображение; и утолять до предела каждую прихоть свою, каждое желание...  О!
И такою страстью горю я к лакею! Я  презираю,  ненавижу  эту  страсть!..  Но
почему? Разве он не благороден, не мил, не ласков?.. Ласков - но к  кому?  К
самой подлой девке, к твари, которая не стоит того, чтобы я  о  ней  думала!
Неужели же он...  Да,  он  ее  предпочитает  мне.  Будь  они  прокляты,  его
совершенства, и ничтожное, низкое  сердце,  которое  обладает  ими,  которое
могло подло снизойти до этой жалкой девчонки и неблагодарно  отвергнуть  все
почести, какие я ему оказываю! И я способна  любить  это  чудовище?  Нет,  я
вырву его образ  из  своей  груди,  растопчу  его,  отшвырну  его  ногой.  Я
растерзаю перед своим взором эти жалкие прелести, которые  презираю  теперь,
потому что не хочу я, чтобы ненавистная  мне  потаскушка  наслаждалась  теми
совершенствами, которые я отвергаю! Да, хотя сама я  презираю  его,  хотя  я
оттолкнула бы его, если бы он с мольбою упал к моим ногам, не должна  другая
вкусить то блаженство, которое я презрела... Почему я  говорю  "блаженство"?
Для меня это было  бы  несчастьем:  пожертвовать  своей  репутацией,  добрым
именем, положением в обществе ради утоления низменного и дурного  желания...
Как ненавистна мне эта мысль! Насколько же наслаждение, порождаемое  мыслями
о  добродетели  и  рассудительности,  изысканней,  чем  жалкая   приятность,
проистекающая из порока  и  безумия!  Куда  я  позволила  увлечь  меня  этой
нечистой,  сумасбродной  страсти,  когда   пренебрегла   помощью   рассудка?
Рассудка, который выставил теперь предо мною мои желания в их подлинном виде
и тотчас помог мне изгнать их. Да, я  благословляю  небо  и  свою  гордость!
Теперь я вполне победила эту недостойную страсть; и даже не будь на ее  пути
никаких препятствий, моя гордость презрела бы все наслаждения,  какие  могли
бы проистечь из столь низменной, столь жалкой, столь подлой...
     В это мгновение прибежала совсем запыхавшаяся Слипслоп и с чрезвычайным
жаром воскликнула:
     - О сударыня, я узнала поразительную  новость!  Лакей  Том  только  что
пришел от "Джорджа", где будто бы обедал со своей компанией  Джозеф;  и  Том
говорит, там появился какой-то чужой человек, который открыл,  что  Фанни  и
Джозеф - брат и сестра.
     - Как, Слипслоп! - кричит в изумлении леди.
     - Я не успела, сударыня, расспросить о подробностях, - кричит Слипслоп,
- но Том говорит, что это истинная правда.
     Неожиданная весть начисто  стерла  все  те  замечательные  размышления,
которые за минуту до того породила высшая власть  рассудка.  Иными  словами,
когда отчаянье, которым, в сущности, и вызвано  было  решение  о  ненависти,
начало отступать, леди с минуту  колебалась  и  затем,  позабыв  весь  смысл
недавнего своего монолога, опять отпустила домоправительницу  с  приказанием
вызвать Тома в гостиную, куда леди и сама поспешила теперь,  чтобы  сообщить
новость Памеле. Памела сказала, что не может этому поверить: она никогда  не
слышала, чтобы родители ее потеряли дочь или чтоб у  них  вообще  когда-либо
был  еще  ребенок,  кроме  нее  и  Джозефа.  Леди  сильно  вознегодовала  на
племянницу и заговорила о выскочках и непризнавании родства с теми, кто  еще
так недавно стоял с нею на одном уровне. Памела не отвечала, но муж ее, взяв
ее сторону, сурово упрекнул свою тетку за такое обращение с  его  женой;  он
сказал, что, если бы не поздний час, Памела сию же  минуту  покинула  бы  ее
дом; что если б можно было доказать, что эта молодая  женщина  действительно
ей сестра, то жена его, без сомнения, охотно раскрыла бы ей свои  объятия  и
он сам поступил бы так же. Потом он попросил, чтобы послали за тем человеком
и за молодой особой; и леди Буби тотчас отдала соответственное распоряжение,
а затем почла нужным принести извинения Памеле, которые та охотно приняла, -
и все улеглось.
     Явился коробейник, а также Фанни  и,  конечно,  Джозеф,  не  пожелавший
оставить ее; за ними следовал и пастор, движимый не одним лишь любопытством,
которым был он наделен в немалой мере, но и чувством долга, как он  полагал:
ибо он всю дорогу непрестанно призывал Фанни и Джозефа, бурно  предававшихся
печали, вознести  благодарственные  молитвы  и  радоваться  столь  чудесному
избавлению от страшного греха.
     Когда они прибыли в  Буби-холл,  их  тотчас  позвали  в  гостиную,  где
коробейник повторил ту же историю, какую рассказал он перед тем в  харчевне,
настаивая на правильности каждого обстоятельства; так что все,  кто  слушал,
вполне признали истину его слов, кроме Памелы, которая воображала, что  если
она никогда не  слышала  от  родителей  упоминания  о  таком  несчастии,  то
сообщение это, несомненно, ложно; кроме леди Буби, которая заподозрила здесь
ложь, потому что пламенно надеялась,  что  все  окажется  правдой;  и  кроме
Джозефа, который опасался, что история правдива,  потому  что  всем  сердцем
желал, чтобы она оказалась ложной.
     Мистер Буби предложил им всем умерить свое любопытство  и  подождать  с
окончательным решением - поверить или не  поверить  -  до  следующего  утра,
когда прибудут мистер Эндрус с  женой,  которых  он  рассчитывал  с  Памелой
вместе отвезти к себе домой в своей  карете;  тогда  можно  будет  с  полной
уверенностью убедиться в истинности или ложности  рассказа,  -  к  которому,
добавил он, многие веские обстоятельства побуждают отнестись с доверием, тем
более что сам  он,  мистер  Буби,  не  видит,  какой  выгоды  ради  стал  бы
коробейник выдумывать свою историю или пытаться сочинить про них такую ложь.
     Леди Буби, не привыкшая к такому обществу, с большим радушием принимала
за своим столом их всех - то есть своего племянника, его супругу, ее брата и
сестру, франта и пастора. Что касается коробейника, то его она велела слугам
принять как можно лучше на кухне. Все общество в  гостиной,  за  исключением
разочарованных любовников, которые сидели скучные и молчаливые, пребывало  в
самом веселом расположении духа; мистер Буби уломал Джозефа принести мистеру
Дидапперу извинения, которыми тот счел себя вполне удовлетворенным. Франт  и
пастор подпускали друг другу шпильки -  все  больше  насчет  одежды,  и  это
сильно забавляло остальных. Памела корила своего брата Джозефа  за  то,  что
его так огорчает неожиданное появление у них  новой  сестры.  Если,  сказала
она, он любит Фанни так, как должно, чистой любовью, то у него нет оснований
сетовать на свое родство с нею.  Адамс  тогда  начал  речь  о  платонической
любви, от которой сделал быстрый переход к  радостям  в  загробной  жизни  и
заключил  настойчивым  уверением,  что  не  существует   такой   вещи,   как
наслаждение в жизни земной. При этих его словах Памела и ее супруг с улыбкой
переглянулись.
     Когда эта счастливая пара предложила  удалиться  на  покой  (из  прочих
никто не высказывал ни малейшего желания отойти ко сну), гости разошлись  по
разным комнатам, где для всех приготовлены были постели; даже  и  Адамса  не
отпустили домой, так  как  к  ночи  началась  гроза.  Фанни,  правда,  долго
просила, чтобы ей разрешили пойти с пастором к  нему  ночевать,  но  ее  так
настойчиво  уговаривали  остаться,  что,  по  совету  Джозефа,  она  наконец
согласилась.


                                 Глава XIV,
          содержащая ряд любопытных ночных приключений, в которых
        мистер Адамс был не раз на волосок от гибели - частью из-за
                своей доброты, частью же из-за рассеянности

     Через час после того, как все они разошлись (а  было  это  в  четвертом
часу утра), прельстительный Дидаппер, которому страсть его к Фанни не давала
смежить веки, направляя всю фантазию его на измышление способа  утолить  его
желания, в  конце  концов  изыскал  средство,  сулившее  успех.  Он  заранее
приказал слуге  разузнать,  где  спит  Фанни,  и  тот  доставил  ему  нужные
сведения; и вот он встал, надел  штаны  и  халат  и  прокрался  тихонько  на
галерею, которая вела к ее комнате; подобравшись, как  он  вообразил,  к  ее
двери, он отворил ее по возможности бесшумно и вошел в комнату.  Ноздри  его
наполнил запах, какого он  не  ожидал  в  комнате  такого  нежного  и  юного
создания и который, быть может, произвел бы неприятное воздействие на  менее
пылкого любовника. Дидаппер, однако, нащупал не без труда кровать (в комнате
не было ни проблеска света) и, приоткрыв  полог,  зашептал  голосом  Джозефа
(ибо франт превосходно умел передразнивать чужую речь):
     - Фанни, мой ангел, я пришел сообщить тебе,  что  история,  которую  мы
слышали вечером, оказалась, как я выяснил, ложной. Я больше не брат твой,  а
твой возлюбленный; и я не хочу откладывать ни на минуту  свое  блаженство  с
тобою. Ты довольно знаешь мое постоянство и можешь не сомневаться, что я  на
тебе женюсь; если ты любишь меня достаточно, ты мне не откажешь в  обладании
твоими чарами.
     Говоря таким образом, он освободился от тех немногих одежд, какие  были
на нем, и, прыгнув в  кровать,  восторженно  обнял  своего,  как  думал  он,
ангела. Если он был удивлен, не получая ответа на свои слова, то теперь  его
приятно поразило, что на объятия его отвечают с  равным  пылом.  Но  недолго
пребывал он в этом сладостном смущении, ибо и он и его дама  тотчас  открыли
свою ошибку: та,  кого  он  заключил  в  объятия,  была  не  кто  иная,  как
прелестнейшая миссис Слипслоп; но хотя она-то сразу узнала мужчину, которого
приняла было за Джозефа, он никак не мог сообразить, кто оказался  на  месте
Фанни. Он так мало видел или так мало замечал эту почтенную даму, что даже и
свет не помог бы ему это разгадать. Обнаружив свою  ошибку,  франт  Дидаппер
попытался выскочить  из  кровати  еще  поспешней,  чем  прыгнул  в  нее.  Но
бдительная Слипслоп помешала ему, ибо эта рассудительная женщина, не получив
утех, обещанных воображением ее сладострастию, решила  принести  немедленную
жертву своему целомудрию. Она, сказать по  правде,  ловила  случай  залечить
кое-какие раны, которые, как она опасалась, ее поведение могло за  последнее
время нанести  ее  репутации;  и,  обладая  редким  присутствием  духа,  она
сообразила, что злополучный франт очень кстати  подвернулся  ей  на  пути  и
теперь она может восстановить во  мнении  госпожи  свою  славу  неприступной
добродетели. И вот,  в  то  мгновение,  когда  он  попробовал  выскочить  из
кровати, Слипслоп цепко ухватилась за его рубашку и заголосила:
     - Ах ты, негодяй! Ты покусился на мою невинность и,  боюсь  я,  погубил
меня во сне.  Я  присягну,  что  ты  совершил  надо  мною  насилие,  я  буду
преследовать тебя по всей строгости закона!
     Франт пытался высвободиться, но дама крепко  держала  его  и,  пока  он
боролся, вопила:
     - Убивают! Убивают! Воры! Грабеж! Насилие!
     Услышав эти слова, пастор Адамс, который лежал в соседней комнате и  не
спал, размышляя над рассказом коробейника, вскочил с  постели  и,  не  теряя
времени на одевание, ринулся в комнату, откуда доносились крики.  В  темноте
он сунулся прямо к кровати и коснулся рукою  кожи  Дидаппера  (ибо  Слипслоп
почти совсем сорвала с него  рубаху);  почувствовав,  что  кожа  чрезвычайно
мягка, и услышав, как франт тихим голосом  просит  Слипслоп  отпустить  его,
пастор не стал сомневаться, что это и есть молодая женщина,  которой  грозит
насилие; он тут же бросился на кровать, и, когда  в  руке  у  него  оказался
подбородок   Слипслоп,   поросший   жесткой   щетиной,   его   предположение
подтвердилось; поэтому он высвободил франта, который тотчас  ускользнул,  и,
обернувшись затем  к  Слипслоп,  получил  изрядную  зуботычину;  загоревшись
мгновенно бешенством, пастор поспешил так честно отплатить за  эту  милость,
что, если бы занесенный на бедную Слипслоп кулак не миновал  ее  в  темноте,
угодив  в  подушку,   прекрасная   дама,   вероятно,   испустила   бы   дух.
Промахнувшись, Адамс навалился прямо  на  Слипслоп,  которая  тузила  его  и
царапала, как могла; он же не отставал от нее  в  усердии,  но,  к  счастью,
ночная  темнота  благоприятствовала  его  жертве.  Слипслоп  стала   наконец
кричать, что она - женщина, но Адамс отвечал, что она скорее  черт,  и  если
это так, то он рад с ним сцепиться; и, разозленный новой зуботычиной, пастор
так поддал домоправительнице на добрую память в печенки, что  та  взвыла  на
весь дом. Тогда Адамс схватил ее за волосы (повязка в схватке сползла  с  ее
головы), уткнул ее лбом в спинку кровати, и тут  оба  они  закричали,  чтобы
дали огня.
     Леди Буби, не спавшая, как  и  ее  гости,  услышала  тревогу  с  самого
начала; будучи женщиной смелого духа, она надела халат, юбку и ночные туфли,
взяла свечу, горевшую всегда  в  ее  спальне,  и  бесстрашно  направилась  в
комнату своей домоправительницы, куда вошла в ту самую минуту,  когда  Адамс
по двум горам, которые Слипслоп носила перед собою, пришел к  открытию,  что
имеет дело с особой женского пола. Тогда он решил, что она ведьма, и сказал,
что эти груди, наверно, выкормили легион чертей. Слипслоп,  видя,  что  леди
Буби входит в комнату, закричала во весь голос:
     - Помогите! Или я буду обесчещена! -  И  Адамс,  заметив  свет,  быстро
обернулся и увидел леди (как и она его) в тот миг,  когда  та  подступила  к
изножию кровати и остановилась при виде голого Адамса, так как скромность не
позволила ей подойти ближе. Леди начала поносить пастора  как  распутнейшего
изо всех мужчин, и особенно корила его тем, что он бесстыдно избрал  ее  дом
местом  для  своих  похождений  и  ее  личную  камеристку  предметом  своего
скотства. Бедный Адамс уже успел разглядеть лицо женщины, лежавшей с  ним  в
одной кровати, и, вспомнив, что не одет, пришел в не меньшее  смущение,  чем
сама леди Буби, и тотчас шмыгнул под одеяла, из которых целомудренная миссис
Слипслоп тщетно старалась его вытряхнуть. Потом, высунув голову, на  которой
в виде украшения он носил фланелевый ночной колпак, пастор провозгласил себя
невиновным, принес десять тысяч извинений миссис Слипслоп за удары,  которые
нанес ей, и поклялся, что принял ее по ошибке  за  ведьму.  Тут  леди  Буби,
потупив взор свой долу, заметила на полу что-то сверкавшее ярким блеском, и,
подняв, разглядела,  что  то  была  великолепная  бриллиантовая  запонка.  А
немного поодаль лежал рукав от мужской рубашки с кружевной манжетой.
     - Ай-ай-ай! - говорит она. - Что все это значит?
     - О сударыня, - говорит Слипслоп, - я не знаю,  что  произошло,  я  так
была напугана. Тут, может быть, было десять мужчин!
     - Кому принадлежит эта кружевная манжета и бриллианты? - говорит леди.
     - Несомненно, - восклицает пастор, - молодому джентльмену, которого  я,
войдя в комнату, принял за женщину, - откуда  и  проистекли  все  дальнейшие
недоразумения, ибо если бы я распознал в нем мужчину, я его схватил бы, будь
он даже вторым Гераклом, - хотя он больше похож, пожалуй, на Гиласа.
     Затем пастор объяснил, по  какой  причине  поднялся  с  постели  и  что
происходило дальше - вплоть до появления леди. Слушая этот рассказ  и  глядя
на Слипслоп и ее поклонника, чьи головы выглядывали  из-под  одеяла  с  двух
противоположных углов кровати, леди не  могла  удержаться  от  смеха;  да  и
Слипслоп не настаивала на обвинении пастора в посягательстве на  ее  девичью
честь. Леди поэтому предложила ему вернуться в свою кровать, как только сама
она выйдет, а затем, приказав Слипслоп  встать  и  пройти  для  услуг  в  ее
комнату, она удалилась наконец к себе.
     Когда она ушла, Адамс снова стал приносить извинения  миссис  Слипслоп,
которая с истинно христианской кротостью не только простила его,  но  начала
любезно к нему пододвигаться, в чем  он  усмотрел  намек  на  то,  что  пора
уходить; и, выскочив скорей из кровати, он поспешил к своей собственной, но,
к несчастью, вместо того чтобы взять направо, он повернул налево и  вошел  в
комнату, где лежала Фанни. Как читатель, может  быть,  помнит,  всю  прошлую
ночь девушка не сомкнула глаз и была так измучена случившимся с нею за день,
что даже мысли о Джозефе не помешали ей погрузиться в глубокий сон, которого
не мог возмутить весь шум в смежной комнате. Адамс ощупью нашел  кровать  и,
тихонько отвернув одеяло, как его издавна приучила миссис Адамс,  залез  под
него и пристроил свой могучий корпус на краешке кровати - место, которое эта
добрая женщина предназначила ему раз навсегда.
     Как кошка или левретка какой-нибудь нимфы, по  которой  томятся  десять
тысяч вздыхателей, спокойно лежит подле очаровательной девушки и, не  ведая,
что покоится на ложе  блаженства,  обдумывает,  как  поймать  ей  мышку  или
стащить с блюда ломтик хлеба с маслом, - так Адамс лежал рядом с  Фанни,  не
ведая о  рае,  к  которому  был  так  близок;  и  даже  нежное  благоухание,
исходившее из ее уст, не могло взять верх над запахами табака, застоявшимися
в пасторских ноздрях. Сон еще  не  овладел  добряком,  когда  Джозеф,  тайно
условившийся с Фанни, что зайдет к ней утром на рассвете,  тихо  постучал  в
дверь ее спальни; он дважды повторил свой стук; когда  же  Адамс  прокричал:
"Кто там? Входите!" - он подумал, что ошибся дверью,  хотя  Фанни  дала  ему
самые точные указания; однако узнав голос  друга,  Джозеф  отворил  дверь  и
увидел лежавшие на стуле женские одежды. Фанни в ту же минуту пробудилась и,
наткнувшись простертой рукой на бороду Адамса, вскричала:
     - О боже! Где я?
     - Где я? Боже! - отозвался пастор.
     Фанни взвизгнула,  Адамс  спрыгнул  с  кровати,  а  Джозеф  стоял,  как
говорится у трагиков, подобно статуе изумления.
     - Как она попала ко мне в комнату? - воскликнул Адамс.
     - Как вы попали к ней? - воскликнул в недоумении Джозеф.
     - Я ничего не ведаю, - отозвался Адамс, - кроме одного:  что  для  меня
она весталка. Пусть я не буду христианином, если я различаю, мужчина она или
женщина. Кто не верит в колдовство, тот нехристь. Нет сомнения,  что  ведьмы
существуют и сейчас, как и во дни Саула. Мое платье унесла нечистая сила,  а
на его месте очутилось платье Фанни.
     Так он все настаивал, что находится в собственной комнате; Фанни же это
упорно отрицала и заявила, что его старания уверить Джозефа в  подобной  лжи
убеждают ее в дурных намерениях пастора.
     - Как! - сказал в бешенстве Джозеф. -  Он  позволил  себе  какую-нибудь
грубость по отношению к тебе?
     Фанни ответила, что не может обвинить мистера Адамса ни  в  чем  другом
сверх того, что он подло забрался к ней в постель, что,  думается  ей,  было
достаточной грубостью и чего ни один мужчина не стал бы делать  без  дурного
умысла. Высокое мнение Джозефа об Адамсе было нелегко пошатнуть, и, когда он
услышал от Фанни, что ей не нанесено никакого ущерба, он несколько  поостыл;
но все же он недоумевал, и, хорошо зная дом и  помня,  что  женские  комнаты
находились по эту сторону от спальни миссис Слипслоп, а мужские по ту, он не
сомневался, что находится в комнате Фанни.  Поэтому,  уверив  Адамса  в  сей
истине, он попросил его объяснить, как он сюда попал. Тогда  Адамс,  стоя  в
одной рубахе, что не оскорбляло Фанни, так как полог кровати  был  задернут,
рассказал обо всем, что случилось; и когда он окончил,  Джозеф  сказал,  что
теперь все ясно: пастор ошибся, повернув налево, а не направо.
     -  Вот  оно  что!  -  вскричал  Адамс.  -  Так  и  есть!   Верно,   как
шестипенсовик! Ты разгадал загадку.
     Он стал шагать по комнате, потирая руки, и попросил у Фанни  извинения,
уверяя ее, что не знает, мужчина она  или  женщина.  Девушка,  в  невинности
своей твердо поверив всему, что он сказал, ответила, что больше не сердится,
и попросила Джозефа проводить пастора в его комнату и побыть там с ним, пока
она  оденется.  Джозеф  и  Адамс  вышли,  и  последний  вскоре  убедился   в
совершенной им ошибке; однако же, одеваясь, он несколько раз  повторил,  что
верит тем не менее в нечистую силу  и  не  понимает,  как  может  христианин
отрицать ее существование.


                                  Глава XV
           Прибытие Гаффера и Гаммер Эндрусов, а также еще одной
       особы, которую не очень ждали; и полное разрешение трудностей,
                         воздвигнутых коробейником

     Как только Фанни оделась, Джозеф вернулся к ней, и между ними произошла
долгая беседа, в которой они уговорились, что если они в самом деле  брат  и
сестра, то оба дадут обет безбрачия и будут жить вместе до конца своих дней,
питая друг к другу чувство платонической любви.
     За завтраком все были очень веселы, и даже  Джозеф  с  Фанни  держались
бодрее, чем накануне вечером.
     Леди Буби извлекла  бриллиантовую  запонку,  которую  франт  с  большой
готовностью признал  своею,  добавив,  что  он  лунатик  и  часто  совершает
прогулки  во  сне.  Впрочем,  он  нисколько  не  стыдился  своего  любовного
похождения и пытался даже намекнуть, будто между ним и  прекрасной  Слипслоп
произошло больше того, что было на деле.
     Только отпили чай, как  пришло  известие  о  прибытии  старого  мистера
Эндруса с женой. Они были тотчас приглашены в дом  и  любезно  приняты  леди
Буби, чье сердце заколотилось в груди - равно как и сердце Джозефа и  Фанни.
В этот час они, быть может, переживали не меньшую тревогу,  чем  царь  Эдип,
когда ему открылась его судьба.
     Мистер Буби начал следствие, сообщив старому джентльмену,  что  у  него
среди присутствующих одним ребенком больше, чем он думает, и, взяв Фанни  за
руку, объявил старику, что она - его дочь, которая была у  него  похищена  в
младенчестве цыганами. Мистер Эндрус, выразив некоторое  удивление,  заверил
сквайра, что никогда цыгане не крали у него дочери и что у него  никогда  не
было других детей, кроме Джозефа и Памелы. Эти слова подействовали  на  двух
влюбленных, как подкрепляющий напиток на сердечного больного; но совсем иное
действие оказали они на леди Буби. Она велела позвать  коробейника,  который
опять, как накануне, рассказал свою историю. Когда он кончил, миссис  Эндрус
бросилась к Фанни и обняла ее, восклицая:
     - Да, это она! Мое дитя!
     Всех присутствующих поразило такое  расхождение  в  показаниях  мужа  и
жены; и у влюбленных  кровь  вновь  отлила  от  щек,  когда  старая  женщина
повернулась к мужу, который был  удивлен  сильнее,  чем  все  остальные,  и,
собравшись с духом, повела такую речь:
     - Вы,  верно,  помните,  мой  дорогой,  когда  вы  уехали  сержантом  в
Гибралтар, вы меня оставили в ожидании ребенка, и пробыли вы в отлучке,  как
вы знаете, три года. Мне пришлось рожать в ваше отсутствие, и я родила - как
я истинно верю - эту самую дочь, которую я не могла забыть, потому что я  ее
кормила своей грудью вплоть до того дня, когда  ее  у  меня  украли.  Как-то
днем, когда девочке был год, или полтора, или около того, в дом ко мне вошли
две цыганки и предложили погадать мне. У одной из них был на руках  ребенок.
Я показала им свою ладонь и пожелала узнать, вернетесь  ли  вы  когда-нибудь
домой; и я помню, как если б это случилось  только  вчера,  они  мне  твердо
пообещали, что вы вернетесь. Я положила девочку  в  люльку  и  вышла,  чтобы
принести им эля, лучшего, какой у меня был; когда  я  вернулась  с  кувшином
(право, я ходила за ним не дольше, чем сейчас рассказываю вам),  женщин  уже
не было. Я испугалась, не стащили ли они  чего-нибудь,  и  все  смотрела  да
смотрела, но зря, да и, видит бог, у меня очень мало было  такого,  что  они
могли бы украсть. Наконец, услышав плач ребенка, я подошла к  люльке,  чтобы
взять его на руки, - но, боже мой, как я была поражена, когда  вместо  своей
девочки,  которую  я  только  что  положила  в   люльку,   самой   красивой,
толстенькой, здоровенькой малютки, какую только можно  себе  представить,  я
нашла там бедного  хворенького  мальчика,  которому,  казалось,  и  часу  не
прожить. Я кинулась вон, рвала на  себе  волосы,  вопила,  как  сумасшедшая,
клича тех женщин, но с того дня и по нынешний так ничего о них и не  узнала.
Когда я вернулась в дом, бедный младенец (наш Джозеф - вот он  стоит  сейчас
перед нами, большой и здоровый) поднял на меня свои  глазенки  так  жалобно,
что, право же, как ни была я разгневана, у меня недостало  сердца  причинить
ему зло. Тем часом вошла случайно в дом моя соседка и, услышав про мою беду,
присоветовала мне растить пока несчастного чужого ребенка, - и, может  быть,
господь в один прекрасный день вернет  мне  моего  родного.  Я  тогда  взяла
ребенка на руки и покормила его грудью - ну, честное слово, так, как если бы
он был рожден от моей плоти. И, не жить мне не свете, если это неправда, - я
в скором времени полюбила мальчика не меньше, чем  любила  свою  собственную
девочку... Но времена, скажу я вам, пошли тяжелые, а у меня - двое детей,  и
нечем мне с ними кормиться, как только своим трудом, а давал он, видит  бог,
очень мало; и вот я была вынуждена просить  помощи  у  прихода;  но  мне  не
только ничего не дали, а еще выслали меня по  приказу  судьи  за  пятнадцать
миль, в то место, где мы теперь живем и где я поселилась незадолго до  того,
когда вы наконец вернулись. Джозефу (так я стала его называть, - а  бог  его
знает, был ли он когда крещен или нет и каким именем),  Джозефу,  говорю  я,
было, как мне казалось, лет пять, когда вы явились домой; он, я думаю,  года
на два, на три старше, чем эта наша дочка (я совершенно уверена, что это она
и есть), и когда вы на него посмотрели, вы сказали, что он дюжий паренек,  а
сколько ему  лет  -  и  не  спросили;  и  вот  я  вижу,  что  вы  ничего  не
подозреваете, и решила, что так и выдам его за  своего,  -  я  боялась,  что
иначе вы не станете так его любить, как я. И все это истинная  правда,  и  я
могу присягнуть в этом перед каким угодно судьей в королевстве.
     Коробейник необычайно внимательно слушал рассказ Гаммер Эндрус, а когда
она кончила, спросил, не было  ли  у  подкинутого  ей  ребенка  какой-нибудь
метины на теле. На что та ответила, что была  "земляничка  на  груди,  -  ну
прямо такая, точно выросла в саду". Джозеф это подтвердил и,  расстегнув  по
настоянию присутствующих кафтан, показал им свою родинку.
     - Хорошо,  -  говорит  Гаффер  Эндрус,  старик  чудаковатый  и  хитрый,
который, по всему видно, не желал иметь больше детей, чем он мог прокормить,
- вы, думается мне, доказали нам очень ясно, что этот парень не  родной  наш
сын; но почему вы так уверены, что девчонка - наша?
     Тогда пастор вывел вперед коробейника и попросил его повторить все, что
он сообщил накануне в харчевне; тот  согласился  и  рассказал  историю,  уже
известную  читателю,  как  и  мистеру  Адамсу.  Все  обстоятельства  подмены
сходились у него- с рассказом Гаммер Эндрус, и он подтвердил, со слов  своей
покойной жены, что на груди у мальчика была родинка в  виде  земляники.  При
повторении слова "земляника" Адамс,  до  того  смотревший  на  родинку,  без
волнения, теперь встрепенулся и прокричал:
     - Боже мой! Мне кое-что пришло на ум!
     Но он не успел ничего объяснить, так как его вызвал  зачем-то  один  из
слуг. Когда пастор вышел, коробейник стал уверять Джозефа, что  его  отец  и
мать - люди более высокого положения, чем те, кого он до сих  пор  признавал
за своих родителей; что он был украден из дома одного джентльмена теми, кого
называют цыганами, и они его держали у себя целый год, а потом, видя, что он
вот-вот умрет, они его обменяли на другого  ребенка,  более  здорового,  как
было рассказано выше. Он сказал, что имени отца Джозефа его жена никогда  не
знала или знала, но запамятовала; но она сообщила ему, что  этот  джентльмен
жил милях в сорока от того места, где произошла подмена.  И  коробейник  дал
обещание не жалея сил помогать Джозефу в стараниях разыскать это место.
     Но Фортуна, которая редко дарит добром или  злом  или  делает  человека
счастливым или несчастным лишь наполовину, решила  избавить  коробейника  от
этого труда. Читатель,  может  быть,  соблаговолит  припомнить,  что  мистер
Уилсон собирался совершить  путешествие  на  запад  Англии,  в  котором  ему
предстояло проехать через приход мистера Адамса, и что он  обещал  навестить
пастора. Теперь он с этой целью подъехал  к  воротам  Буби-холла,  куда  его
направили из пасторского дома, и послал в комнаты  слугу,  который,  как  мы
видели, вызвал к нему мистера  Адамса.  Едва  тот  упомянул,  что  обнаружен
украденный ребенок, и  произнес  слово  "земляника",  как  мистер  Уилсон  с
безумием в глазах и крайней страстностью в  речи  попросил  провести  его  в
столовую, где он, ни на кого не глядя, кинулся прямо к Джозефу,  обнял  его,
бледный и дрожащий, и потребовал, чтобы тот показал  знак  на  своей  груди;
пастор следовал за ним, прыгая, потирая ладони и возглашая:
     - Hic est quem quaeris; inventus est {Вот он, тот, кого  ты  ищешь;  он
найден (лат.).} и так далее. Джозеф  исполнил  требование  мистера  Уилсона,
который, увидав знак, отдался самому неистовому порыву страсти;  он  обнимал
Джозефа в невыразимом восторге и восклицал со слезами радости:
     - Я нашел своего сына, я снова его обнимаю!
     Джозеф, недостаточно подготовленный, не мог полностью разделить восторг
отца (тот был действительно его отцом); все же он не без жара ответил на его
объятия; но когда из рассказа мистера Уилсона он увидел, как точно совпадают
все обстоятельства - и лица, и время, и место, - он бросился ему в  ноги  и,
обняв его колени, в слезах испросил у него благословения, которое было  дано
с большим чувством и принято с такой  почтительностью,  и  столько  нежности
примешалось к нему с обеих сторон, что это потрясло всех присутствующих;  но
никого так сильно, как леди Буби,  которая  вышла  из  комнаты  в  смятении,
слишком явном для многих и не очень великодушно кое-кем истолкованном.


                                 Глава XVI,
         и последняя, в которой эта доподлинная история приводится
                            к счастливому концу

     Фанни ненамного отставала от Джозефа в изъявлении дочернего долга перед
родителями и радости своей, что обрела их. Гаммер  Эндрус  поцеловала  ее  и
сказала, что всем сердцем рада ее видеть, но  что  она,  со  своей  стороны,
никого и никогда не могла бы любить больше, чем Джозефа.  Гаффер  Эндрус  не
выказал особенного волнения: он  благословил  девушку  и  поцеловал  ее,  но
пожаловался, что соскучился по трубке, так как с утра  не  сделал  ни  одной
затяжки.
     Мистер Буби, не знавший ничего  о  страсти  своей  тетки,  приписал  ее
внезапный уход гордости и пренебрежению к семье, из  которой  он  взял  себе
жену; ему поэтому захотелось уехать  как  можно  скорей;  поздравив  мистера
Уилсона и Джозефа, он  приветствовал  Фанни,  назвав  ее  своею  сестрой,  и
представил ее, как таковую, Памеле, которая повела  себя  с  тем  приличием,
какого требовал случай.
     Потом он известил о своем отъезде тетку, и та ответила через слугу, что
желает ему доброго пути, но что ей слишком  нездоровится  и  потому  она  не
может лично повидаться ни с кем  из  гостей.  Итак,  он  стал  готовиться  к
отбытию, пригласив мистера Уилсона к себе в гости, и Памела с  Джозефом  так
настоятельно просили джентльмена не отклонять приглашения, что  он  в  конце
концов сдался, договорившись с мистером Буби,  что  тот  высылает  к  миссис
Уилсон вестника с сообщением, которое джентльмен не согласился  бы  отложить
ни на минуту, зная, какое счастье доставит оно его жене.
     Поезд построился так: впереди ехала  карета,  в  которую  сели  старики
Эндрусы с двумя дочерьми; за нею следовали верхами  сквайр,  мистер  Уилсон,
Джозеф, пастор Адамс и коробейник.
     Дорогой Джозеф сообщил отцу о своем намерении жениться на Фанни, и  тот
сперва встретил эту новость не совсем одобрительно, но по горячим настояниям
сына дал свое согласие, сказав, что если Фанни в самом  деле  такая  хорошая
девушка, какою кажется и какою Джозеф описывает ее, то это, по  его  мнению,
может возместить невыгоды ее рождения  и  состояния.  Однако  он  настаивал,
чтобы сын немного повременил с венчанием и сперва повидался бы с матерью;  и
Джозеф, видя; как твердо стоит на этом отец, с полным уважением подчинился -
к большой радости пастора Адамса, который таким образом  увидал  возможность
выполнить все требования церкви и поженить своих  прихожан,  не  прибегая  к
лицензии.
     Мистер Адамс, ликуя по этому случаю (ибо такие  обряды  были  для  него
немаловажным делом), пришпорил невзначай своего  скакуна,  что  благородному
животному пришлось не по нраву, ибо  это  был  горячий  конь  и  к  тому  же
привыкший к не в пример более опытным наездникам, нежели джентльмен, который
сидел сейчас на его хребте и, возможно, внушал ему  только  презрение;  конь
тотчас пустился во всю прыть и проделывал всякие фокусы до тех пор, пока  не
выбросил пастора из седла, при виде чего Джозеф поспешил  на  помощь  другу.
Это происшествие чрезвычайно  развеселило  слуг  и  сильно  напугало  бедную
Фанни, наблюдавшую все в окно кареты; но веселье одних и ужас другой  быстро
миновали, когда пастор объявил, что падение не причинило ему вреда.
     Лошадь, освободившись от недостойного наездника, каким  она,  вероятно,
считала Адамса, преспокойно  побежала  дальше,  но  была  перехвачена  одним
джентльменом и его слугами,  которые  держали  путь  в  обратную  сторону  и
оказались теперь на небольшом расстоянии от кареты. Вскоре они  встретились;
и когда один из слуг передал Адамсу его лошадь, сам джентльмен окликнул его,
- и Адамс, подняв глаза, тотчас узнал  в  нем  того  мирового  судью,  перед
которым пришлось недавно предстать ему и Фанни. Пастор очень любезно  с  ним
поздоровался;  а  судья  сообщил  ему,  что  на  следующий  же  день  поймал
мошенника, пытавшегося оклеветать  его  и  молодую  женщину,  и  отправил  в
солсберийскую тюрьму, где он был опознан как виновник нескольких ограблений.
     Пастор и судья почтили друг друга множеством приветствий и поклонов,  и
последний  поехал  дальше,  первый  же,  с  некоторым  презрением   отклонив
предложенный Джозефом обмен конями и объявив, что  не  уступит,  как  ездок,
никому во всем королевстве, снова взгромоздился на своего скакуна; и  теперь
вся компания снова пустилась в путь и  благополучно  его  завершила,  причем
мистера Адамса скорее удача, чем искусство  в  верховой  езде,  уберегла  от
повторного падения.
     У себя в доме мистер Буби устроил  друзьям  своим  самую  блистательную
встречу по обычаям старинного английского  гостеприимства,  еще  соблюдаемым
очень немногими семьями в отдаленных уголках Англии. Все  они  провели  этот
день необычайно приятно; едва ли нашлось бы другое общество, где каждый  был
бы так искренне и так глубоко счастлив. Джозефу и Фанни представился  случай
побыть с глазу на глаз целых два часа - самых быстрых  и  самых  сладостных,
какие только можно вообразить.
     Наутро мистер Уилсон предложил сыну отправиться с ним вместе к  матери,
что, несмотря на его сыновнюю обязательность  и  страстное  желание  увидеть
мать, несколько огорчило молодого человека, так как принуждало его  оставить
Фанни; но мистер Буби по своей доброте помог и здесь: он  предложил  послать
свою карету шестерней за миссис Уилсон. Памела приглашала ее  так  искренне,
что мистер Уилсон в конце концов сдался на уговоры мистера Буби и Джозефа  и
допустил, чтобы карета поехала за его женой порожняком.
     В субботу вечером карета возвратилась и привезла миссис Уилсон, так что
в обществе стало еще одним счастливым созданием больше.  Читатель  вообразит
быстрей  и  лучше,  чем  я  мог  бы  описать,  объятия  и   слезы   радости,
последовавшие за ее  приездом.  Достаточно  будет  сказать,  что  она  легко
поддалась на уговоры присоединиться к своему супругу в его согласии на  брак
их сына с Фанни.
     В воскресение мистер Адамс отправлял церковную службу в приходе сквайра
Буби, а местный священник весьма любезно оказал ему ту же услугу и поехал за
двадцать миль отправить службу в приходе леди Буби, - причем ему было  особо
поручено неукоснительно произвести оглашение - третье, и последнее.
     Наконец настало счастливое утро, приведшее Джозефа  к  достижению  всех
его желаний. Он встал и оделся в изящный, но простой  костюм  мистера  Буби,
пришедшийся ему как раз впору; от всякой изысканности он отказался, - как  и
Фанни, которую Памела так и не  уговорила  нарядиться  во  что-нибудь  более
богатое, чем белое кисейное платье. Правда, рубашка, подаренная ей  Памелой,
была из самых тонких и обшита по вырезу кружевом; сестра снабдила  ее  также
парой тонких белых нитяных чулок - все, что Фанни  согласилась  принять;  на
голове у нее был ее собственный чепчик с закругленными ушами и  поверх  него
соломенная, подбитая вишневым шелком  шляпка  на  вишневой  ленте.  В  таком
наряде невеста вышла из своей комнаты, пылая румянцем,  притаив  дыхание;  и
Джозеф, чьи глаза метали пламя, повел ее, сопровождаемый всем семейством,  в
церковь, где мистер Адамс совершил обряд, при  котором  лишь  одно  достойно
было примечания наравне с удивительной и непритворной  скромностью  Фанни  -
истинно христианское благочестие Адамса, который всенародно  укорил  мистера
Буби и Памелу за смех в таком священном месте и в такой  торжественный  час.
Наш пастор поступил бы не иначе и  в  отношении  самого  высокого  князя  на
земле,  ибо  хотя  в  других  вещах  он   оказывал   высшим   покорность   и
почтительность, но там, где  дело  касалось  религии,  он  тотчас  утрачивал
всякое лицеприятие. Его правилом было, что он - служитель  всевышнего  и  не
может, не нарушая своего долга, хотя бы в мельчайшем поступиться честью  или
делом господина своего, будь то ради самого великого земного властителя.  Он
и сам любил говорить, что мистер Адамс в церкви,  облаченный  в  стихарь,  и
мистер Адамс в другом месте и без этого украшения - два совершенно различных
лица.
     Когда церковные обряды закончились, Джозеф повел свою цветущую  молодую
жену обратно в дом мистера Буби (расстояние было такое близкое, что  они  не
посчитали нужным  воспользоваться  каретой);  остальные  также  сопровождали
молодоженов пешком; а там  их  ждала  великолепнейшая  трапеза,  за  которой
пастор  Адамс  проявил  отменный  аппетит,  поразив  и  превзойдя  им   всех
присутствующих. Впрочем, недостаток аппетита в этом случае  выказали  только
двое - те, в чью честь справлялось торжество. Они насыщали свое  воображение
более упоительным пиром, который  им  сулило  приближение  ночи  и  мысль  о
котором переполняла их ум, хотя и будила в них различные чувства:  один  был
весь - желание, тогда как у другой желания приглушала боязнь.
     Наконец,  после  того  как  день  миновал,  полный   жаркого   веселья,
умеряемого самым строгим приличием, - причем, однако, пастор  Адамс,  крепко
зарядившись элем и пудингом, позволил себе больше игривости, чем это было  у
него в обычае, - настал  блаженный  миг,  когда  Фанни  удалилась  со  своею
матерью, свекровью и сестрой. Ее раздевали недолго, ибо  ей  не  нужно  было
размещать  по  шкатулкам  драгоценности,  ни   складывать   с   чрезвычайной
тщательностью тонкие кружева. Раздеваться означало для  нее  не  снимать,  а
лишь открывать украшения: так как все ее прелести были дарами  природы,  она
при всем желании не могла снять  их  с  себя.  Как,  читатель,  дам  я  тебе
достойный образ этого прелестного юного существа! Цветение роз и лилий могло
бы дать некоторое слабое представление о румянце на белом ее лице,их запах -
о ее сладостной прелести; но чтобы представить себе ее всю, вообрази юность,
здоровье, свежесть, красоту, грацию и невинность на брачном  ложе;  вообрази
их в предельном их совершенстве; и тогда встанет пред твоими  глазами  образ
очаровательной Фанни.
     Как только Джозефу дали знать, что она в постели, он полетел  к  ней  в
безудержном нетерпении. Одна минута привела его к ней в объятия;  и  тут  мы
оставим счастливую  чету  наслаждаться  тайными  наградами  их  постоянства;
наградами такими великими и сладкими, что Джозеф, я думаю, не завидовал в ту
ночь самому высокородному герцогу, ни Фанни самой блистательной герцогине.
     На третий день мистер Уилсон и его жена с  сыном  и  дочерью  вернулись
домой, где они живут теперь все  вместе  так  счастливо,  как,  может  быть,
больше никто на земле. Мистер Буби с беспримерной  щедростью  наделил  Фанни
приданым в две тысячи фунтов; Джозеф приобрел на них  небольшое  поместье  в
одном приходе со своим отцом, где он и  поселился  (отец  на  свои  средства
оборудовал ему хозяйство); и Фанни  с  превосходнейшим  умением  ведает  его
молочной фермой, - которой, впрочем, в настоящее время она  не  в  состоянии
много заниматься, потому что, как сообщает мне  мистер  Уилсон  в  последнем
письме, она вот-вот должна разрешиться первым ребенком.
     Мистер Буби предложил мистеру Адамсу место на  сто  тридцать  фунтов  в
год. Адамс поначалу отказывался, решив не покидать свою  паству,  с  которой
прожил так  долго;  но  вспомнив,  что  такой  доход  позволит  ему  держать
помощника, он согласился и недавно вступил в новую должность.
     Коробейник, помимо  нескольких  прекрасных  подарков,  как  от  мистера
Уилсона, так и от мистера Буби, хлопотами последнего получил место акцизного
чиновника и исправляет свои обязанности так честно, что пользуется по округе
всеобщим доверием и любовью.
     Что касается до леди Буби, то она  через  несколько  дней  вернулась  в
Лондон, где молодой драгунский капитан и  несчетные  партии  в  вист  вскоре
стерли память о Джозефе.
     Джозеф неизменно блаженствует со своею  Фанни,  которую  боготворит  со
всею страстью и нежностью, и она отвечает ему тем же. Счастье  этой  четы  -
неиссякаемый источник радости для  их  любящих  родителей;  и  что  особенно
примечательно - Джозеф объявил, что  будет,  подражая  их  примеру,  жить  в
уединении, и никакие  книгопродавцы,  ни  их  приспешники  -  сочинители  не
уговорят его выступить на арену большого света.


                                Комментарии

     Перевод "Истории жизни покойного Джонатана Уайлда Великого"  печатается
по изданию: Фильдинг Г. История жизни покойного Джонатана Уайльда  Великого.
М., 1958; "Истории приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса" -
по изданию: Фильдинг Г. Избранные произведения в двух томах, т. I. M., 1954.
Перевод "Путешествия в загробный мир  и  прочего"  сделан  по  изданию:  The
Complete Works of Henry Fielding, Esq. With an Essay on the Life, Genius and
Achievement of the Author (1902, 1903). Ed  by  W.  E.  Henley,  v.  2.  Для
перевода "Дневника путешествия в Лиссабон" было взято издание:  Fielding  H.
The Journal of a Voyage to Lisbon. Oxford University Press, London, New York
& Toronto, 1907 (ed. with Introduction and Notes by Austin  Dobson),  откуда
взяты некоторые примечания (помечены литерой Д).



     ...этих небольших томов. - "Джозеф Эндрус" вышел  в  свет  (22  февраля
1742 г.) в двух томах в двенадцатую долю листа (с мужскую ладонь). В течение
года вышло два переиздания.

     ...как "Илиада" к драме. - Аристотель ("Об искусстве поэзии",  гл.  IV)
ошибочно приписывал Гомеру поэму "Маргит" (возникла не позже  VI  в.  до  н.
э.).

     ...архиепископа   Камбрейского.    -    Философско-утопический    роман
"Приключения Телемака" (1699) Ф.  Фенелона  (1651-1715)  внешне  представлял
собой рассказ о странствиях Телемака, сопутствуемого наставником Ментором, в
поисках своего отца Улисса (Одиссея). Роман выдержал в  Англии  в  1700-1740
гг. свыше двадцати изданий.

     ...мало поучительного или занимательного. - Здесь  названы  чрезвычайно
распространенные в Англии пасторальный роман "Астрея" (опубл. 1607-1628 гг.)
О.д'Юрфе (1567-1625) и галантно-авантюрные  ("прециозные")  романы  "Клелия,
или Римская история" (1654-1661) и "Артамон, или Великий Кир" (1649-1653) М.
де Скюдери (1608-1701) и "Кассандра" (1642-1645) и  "Клеопатра"  (1647-1656)
Г. де Ла Кальпренеда (1614-1663). Все это многотомные повествования.

     ...примеров в этой  книге.  -  Бурлеска  (бурлеск)  -  вид  комической,
пародийной поэзии и драматургии, построенный на контрасте между темой  и  ее
воплощением:  "возвышенное"  трактуется  приземленно,  "низкое"   излагается
"высоким штилем". Возникла в Древней Греции, приобрела особую популярность в
XVII-XVIII вв. как реакция на торжественный "тон" классицизма.

     ...мы не находим. - Суждение о бурлеске содержится в "Опыте  о  свободе
острого ума и независимого расположения духа" (ч.  I,  раздел  I;  1709)  А.
Шефтсбери.

     ..."словно бы думают". - Ср.  с  отзывом  Филдинга  о  гравюре  Хогарта
"Взбешенный музыкант" (с. 590). Что  касается  высказанных  здесь  мыслей  о
комическом  и  карикатуре  в  живописи,  то  они  явно  помогли  У.  Хогарту
(1697-1764) уточнить  и  развить  свое  понимание  "характера"  -  в  билете
"Характеры и карикатуры" (1743), где он прямо ссылался  на  "Предисловие"  к
"Джозефу Эндрусу", и  в  главе  XI  "Анализа  красоты"  (1753).  Этой  книги
Филдинг, наверное, не успел увидеть.

     ...предметом Смешного. - У Аристотеля  это  выражено  так:  "Комедия...
есть воспроизведение худших людей, однако не в смысле полной  порочности..."
("Об искусстве поэзии", гл. V).

     ...до  истока.  -  Имеется  в  виду  трактат  "Рассуждения  о   смешных
положениях и способах избежать их" (1696) Ж.-Б.-М. де Бельгарда (1648-1734).

     ...кем  хочет  слыть.  -  Строки  из  поэмы  драматурга   У.   Конгрива
(1670-1729) "О любезности. Послание сэру Уильяму Темплу".

     ...поборников христианства. - Эти сказки и  средневековые  предания  (в
прозе и в стихах, анонимные  и  авторские)  переиздавались  еще  во  времена
Филдинга и пользовались популярностью - особенно в провинции.

     ...госпожи Памелы Эндрус. -  "Апология  жизни  мистера  Колли  Сиббера,
актера и бывшего совладельца Королевского театра... Написана им самим" вышла
в апреле 1740 г.; "Памела, или Вознагражденная добродетель" - 6 ноября  1740
г.

     ...сыном  Гаффера  и  Гаммер  Эндрусов.  -  Простонародные  формы  слов
grandfather и grandmother в значении:  родители,  то  есть,  соответственно,
"папаша" и "мамаша". Родителей Памелы (у Ричардсона) звали Джон и Элизабет.

     ...наименование "Эндру-затейников". - Это словосочетание означает: шут,
подручный шарлатана  (то  есть  уличного  торговца  травами  и  снадобьями).
Традиционный прототип - врач Эндру Борд (ум.  1549)  -  многими  этимологами
оспаривается.

     ...дяде мистера Буби с отцовской стороны. - Мистер Б. - герой  "Памелы"
Ричардсона; Филдинг раскрывает инициал. Буби по-английски означает:  болван,
олух.

     ...под именем Джека Простака.  -  Приап  -  греческий  бог  плодородия,
хранитель  виноградников  и  садов,  где  обычно   и   устанавливалось   его
изображение, служившее заодно пугалом. Чучело "Джека Простака" устанавливали
в Англии в великий пост, его забрасывали камнями и грязью. Филдинг упоминает
его в значении огородного пугала.

     ...и  Фому  Кемпийского.  -  Впервые  опубликованный  в   1658   г.   и
неоднократно переизданный, богословский трактат "Долг человека"  подробнейше
разбирал обязанности человека перед богом и близкими. Его рекомендации  были
весьма строги: например, непослушание родительской  воле  при  вступлении  в
брак  объявлялось  величайшим  грехом.  Предполагаемый  автор   трактата   -
королевский капеллан Ричард Эллестри (1619-1681). Христианский писатель Фома
Кемпийский (1380-1471), августинский  монах,  считается  автором  латинского
сочинения "Подражание Христу" (1441). Ниже упоминается "Летопись  английских
королей" (1643)Ричарда Бейкера (1568-1645).

     Миссис Слипслоп. - Фамилия героини означает: бурда,  разбавленное  вино
(домоправительница небезгрешна по этой части), а также способность  говорить
невпопад, без смысла.

     ...со своими разноцветными собратьями. - Имеются в виду лакеи, одетые в
ливреи разных цветов.

     ...леди  Титл  и  леди  Татл.  -   В   слитном   написании   "титлтатл"
(tittle-tattle) означает: сплетня, слухи. Татл  также  персонаж  комедии  У.
Конгрива "Любовь за любовь" (1695) - "глуповатый щеголь".

     ...отныне Джозефом... - Отношения между леди Буби и  Джозефом  начинают
теперь напоминать отношения  между  женой  Патифара  и  Иосифом  (библейская
транскрипция имени Джозеф) в "Бытии" (гл. 39).

     ...самым обыкновенным развратником. - Джозеф, - скорее всего,  имеет  в
виду сцену совращения героя в пьесе Дж. Лилло "Лондонский купец"  (1731).  В
Ковент-Гардене она была поставлена в мае 1740 г. - тогда  и  мог  ее  видеть
Джозеф (раньше она шла в Друри-Лейн). Ученые указывают также на  аналогичную
сцену между Жакобом и мадам де Фекур в романе "Удачливый крестьянин"  Мариво
(см. коммент. к с. 433).

     ...полный стакан ратафии. - Ратафия - напиток, настоянный на  ягодах  с
косточками.

     ...облик человеческий. - Постановщик эффектных трюковых  пантомим  Джон
Рич (1692-1761) был объявлен "отцом Арлекина" (он  обычно  выступал  в  этой
роли) и не раз побывал сатирической мишенью (Хогарт, Поп, тот  же  Филдинг).
Впрочем, в истории театра его имя осталось  в  связи  с  первой  постановкой
"Оперы нищего" Джона Гея.

     ...так не искажал английского языка. - Вслед за опубликованием в апреле
1740 г. "Апологии" Сиббера Филдинг напечатал  в  "Борце"  разносную  критику
этого сочинения под названием "Протоколы суда цензурного дознания",  обвиняя
автора в "непреднамеренном убийстве" английского языка.

     Геспер - вечерняя  звезда,  Венера.  Фетида  -  в  греческой  мифологии
морская богиня, одна из нереид; мать  Ахилла.  Феб  (греч.  "лучезарный")  -
второе имя бога Аполлона, олицетворяющего солнце.

     ...о статуе  Изумления.  -  Это  распространенный  образ  (например,  в
"Ричарде III" Шекспира:  "...ни  слова  не  сказали.  Как  будто  камни  или
истуканы.  И,  бледные,  глядели  друг  на  друга";  акт  IV,  сц.   7),   и
читателю-современнику  не  обязательно  было  вспоминать  по  этому   поводу
"поэтов" - в наставлениях художникам достаточно подробно описывались позы  и
телодвижения в состоянии того или иного аффекта; на гравюрах того же Хогарта
можно  видеть  подобных  "истуканов";   наконец,   в   наставлении   актерам
рекомендовалось приглядываться к статуям и вглядываться в картины,  подмечая
и перенимая характерные позы.

     ...хотя был нем. - Эту легенду Геродот (ок. 484-425 гг. до н. э.) пере-
дал в 1-й книге своей "Истории" (85).

     ...в восемнадцатипенсовой галерее. - Плата за вход обычно составляла от
одного до пяти шиллингов; восемнадцать пенсов - это полтора шиллинга.

     ...мистер Уильям Миллз. -  Актеры  Роджер  Бриджуотер  и  Уильям  Миллз
играли в комедиях Филдинга (первый, например, стяжал  успех,  играя  матушку
Панчбаул в "Ковентгарденской трагедии"), а также в шекспировских трагедиях.

     Фидий (кон. V в. до н. э. - ок. 432-431 гг. до н. э.), Пракситель  (ок.
390 - ок. 330 гг. до н. э.) - древнегреческие скульпторы;  работали  главным
образом в Афинах.

     ...они поют  в  опере.  -  Популярная  в  Англии  итальянская  опера  и
певцы-кастраты были обычной сатирической мишенью. Уже  в  "Авторском  фарсе"
(1730-1733) Филдинг высмеял под именем синьор Опера знаменитейшего  из  них,
Сенесино  (1690?-1750?),  привезенного  в  Англию  самим  Генделем.   Хогарт
изобразил его на 4-м листе своего "Модного брака".

     Брэмбл и Паззл - смысловые фамилии: репей (строго говоря - терновник) и
путаник.

     ...из своих восьми фунтов в год... - Расходы на слугу обычно составляли
10 фунтов в год.  Сюда  входило  жалованье  и  стоимость  содержания  (стол,
одежда).

     Питер Паунс. - У этого  героя  есть  реальный  прототип:  дорсетширский
земельный агент и ростовщик Питер Уолтер, сколотивший состояние под 300  000
(!) фунтов. Фамилия героя означает:  сандарак  (порошок,  которым  присыпают
чернила), и в то же время в ней "слышатся" пенсы.

     ...в доме сэра Джона. - Надо:  в  доме  сэра  Томаса  (Буби).  Оговорка
Филдинга не случайна: однажды  он  назвал  хозяйку  ричардсоновской  Памелы:
"покойная леди Джон Буби" (в переводе это не сохранено); таким образом, Джон
Буби (отец мужа Памелы)  -  брат  Томаса  Буби.  В  этих  именах  Филдинг  и
запутался.

     ...самая крепкая корнуэльская хватка. -  Корнуэльские  борцы  славились
силой и ловкостью. Уроженцем Корнуэлла был, кстати сказать, Джек  Победитель
Великанов.

     ...просто  Тимом.  -  Вероятно,  Тимоти  Харрис  (ум.  1748),  владелец
постоялого двора "Красный лев" в городке  Эгам  (графство  Суррей).  Филдинг
упомянет его в "Томе Джонсе" с  характеристикой:  "просвещенный  ресторатор"
(кн. VIII, гл. 8).

     ...приметив его ливрею... - Пример забывчивости Филдинга:  при  расчете
(это предыдущая глава) у Джозефа отобрали ливрею.

     ...оды нашего лауреата... - Поэтом-лауреатом К. Сиббер (см. коммент.  к
с. 46) стал в 1730 г. Его "достижения" на этом поприще доставили ему  звание
Короля Чурбана в "Дунсиаде" Попа.

     ...составить завещание. - Согласно Гиппократу (ок. 460-370  гг.  до  н.
э.), человек  болеет,  если  нарушены  пропорции,  в  каких  смешаны  в  его
организме "гуморы", то есть жидкости: кровь, слизь и два вида желчи - желтая
и черная.

     Уипвел - смысловая фамилия: погоняла.

     ...Галена. - В классическом труде "О частях человеческого тела" римский
врач Гален (ок. 130-ок. 200), обобщив представления античной  медицины,  дал
первое анатомо-физиологическое описание целостного организма.

     Уайзуон - смысловая фамилия: мудрец. Филдинг откровенно иронизирует над
правоведческими притязаниями Барнабаса и  врача,  называя  здесь  популярные
юридические  справочники   Джона   Мэллори   (автор   "Карманного   спутника
адвоката"), Джайлса Джекоба и Томаса Вуда.

     Сакбрайб - смысловая фамилия: взяточник.

     ...девять рукописных томов проповедей. - Пример забывчивости  Филдинга:
в предыдущей главе (с. 330) речь шла о трех томах.

     Браунсер - смысловая фамилия: толстуха.

     ...некоего Тиллотсона. - Проповеди церковного писателя Джона Тиллотсона
(1630-1694), ставшего архиепископом Кентерберийским, были широко популярны в
XVIII в. Их "благоразумная мораль" и веротерпимость (Тиллотсон принадлежал к
так  называемым  латитудинариям)  импонировали  Филдингу,  он   неоднократно
упоминает имя этого богослова на страницах своих произведений.

     ...под именем Уайтфилда или Уэсли... - Джордж  Уайтфилд  (1714-1770)  и
Джон Уэсли (1703-1791) - зачинатели евангелического  движения,  требовавшего
от своих приверженцев строгой внутренней дисциплины и  соблюдения  церковных
заповедей, то  есть  "истинного  рвения".  Этот  "метод"  религиозной  жизни
составлял прямую  противоположность  латитудинаризму  (см.  выше).  Методизм
находил широкий отклик в торговой и ремесленной массе.

     ...проповедь, сказанная на  тридцатое  января.  -  Якобиты,  сторонники
реставрации Стюартов, отмечали 30 января день памяти Карла I,  казненного  в
1649 г.

     ...Толанда,    Вулстона...    -    Философы-материалисты,     поборники
"естественной религии" Джон Толанд (1670-1722) и Томас  Вулстон  (1670-1733)
видели  в  христианстве  лишь  нравственное  учение,  за  что   подвергались
преследованиям: книги Толанда приговаривались к сожжению, Вулстон год провел
в тюрьме.

     ...пером ангела... - Эта книга епископа Винчестерского Бенджамина Ходли
(1676-1761)  произвела  смятение  в  клерикальных  кругах.  Филдинг  был   в
дружеских отношениях с епископом.

     ...или  Вулстона.  -  Наряду  с  "языческим"  Кораном  и   вольнодумцем
Вулстоном Барнабас поминает  здесь  сочинение  философа-материалиста  Томаса
Гоббса (1588-1679) "Левиафан" (1651).

     ...а дает другое...  -  Основоположник  европейской  эссеистики,  автор
"Опытов"  (1580)  М.  Монтень  (1533-1592)  придерживался  свободной  манеры
изложения (он любимый автор Л. Стерна).

     ...не предлагают ничего. - Из  средневековья  шла  традиция  двучастных
названий через союз  "или".  С  начала  XVIII  в.  получают  распространение
развернутые титулы, с перечислением всех важных  событий  книги  (романы  Д.
Дефо, Дж. Свифта).

     ...возможно, по подписке.  -  В  середине  XVIII  в.  среди  эллинистов
получает хождение теория, согласно которой  гомеровские  поэмы  составлялись
без первоначального плана из  отдельных  фрагментов  и  песен.  Филдинг  уже
иронизировал по этому поводу в "Путешествии в  загробный  мир".  Издание  по
подписке, а  также  отдельными  выпусками  (особенно  справочной  литературы
всякого рода) - характернейшая черта  тогдашней  книгоиздательской  практики
(см. коммент. к с. 456).

     ...стих из Феокрита. - Древнегреческий поэт Феокрит  (кон.  IV  -  пер.
пол. III в. до н. э.) - основатель жанра идиллии ("пастушеская" поэзия).

     ...наперстков  и  пуговицы.  -  Речь  идет  о  ярмарочном  трюке,   где
загадывающий непременно попадает впросак.

     ...миссис Грейв-Эрс - смысловая фамилия: гордячка.  В  следующей  главе
Филдинг называет ее "мисс" - видимо, потому, что героиню  встречает  отец  и
она  представилась  автору  молодой  и  незамужней.  Как  и  другие  примеры
забывчивости и невнимательности, этот свидетельствует  о  том,  что  Филдинг
писал, не придерживаясь тщательно  разработанного  плана.  Именем  Грэйв-Эрс
(мисс  "Серьезница")  звала  Софью  Вестерн  подруга  ее   детства   Харриет
Фитцпатрик ("Том Джонс").

     Примеч. автора. - Полагают, что это письмо  написано  сестрой  писателя
Сарой Филдинг (1710-1768),  автором  романа  "Приключения  Давида  Простака"
(1744).

     ...или Аттал. - Цари Пергамского царства в Малой Азии  славились  своим
богатством.  Здесь  имеется  в  виду  последний  царь  Пергама  Аттал   III,
завещавший свой город-государство Риму.

     ...не сообщалось о помолвке. - Неосведомленность отца выглядит странно,
поскольку раньше было сказано, что "все церемонии, кроме последней, были уже
совершены,  выправлены  все  нужные  бумаги"  (с.  361).   Видимо,   Филдинг
запамятовал об этом.

     ...держался взглядов партии страны. - Иначе говоря, состоял в оппозиции
к Уолполу, а после падения кабинета  Уолпола,  подобно  другим  "патриотам",
получил выгодную должность в новой администрации.

     ...чем у самой Лайды. - За древними коринфянами  закрепилась  репутация
веселых прожигателей жизни, в каковом  качестве  аттестует  себя  "настоящим
коринфянином" шекспировский принц Генрих ("Генрих IV", ч. 1, акт II, сц. 4).
Известны две гетеры Лайды, подвизавшиеся в тамошнем храме Венеры.

     ...он тут ни при чем. - Имеется в виду призрак Банко, явившийся Макбету
("Тебе меня не  уличить.  Трясешь  //  Кровавыми  кудрями  ты  напрасно".  -
Шекспир. Макбет, акт III, сц. 4).

     ...мой друг Бонифаче.  -  Имя  связанного  с  уголовниками  трактирщика
Бонифейса  из  комедии  "Хитроумный  план  щеголей"   (1707)   Дж.   Фаркера
(1678-1707) стало традиционным (нарицательным) для жуликоватого трактирщика.

     ...это дело под Картахеной. - Во время так  называемой  "войны  за  ухо
Дженкинса"  (1739-1742)  адмирал  Э.  Верной  предпринял  неудачную  попытку
захватить важный торговый порт на Карибском море Картахену (1741).  Об  этой
экспедиции рассказано в "Приключениях Родерика Рэндома" (1748)  Т.  Смоллета
(1721-1771).

     Кортли - смысловая фамилия: угодник. Фикл  и  Харти  -  соответственно:
ветреник и душка.

     ...с того ничего и не спросится. - Пастор намекает на  следующее  место
из Евангелия от Луки (гл. XII, 48): "...от всякого, кому дано много, много и
потребуется".

     ...мы все можем. - Эту фразу  из  Вергилия  ("Буколики",  VIII,  62-63)
любит повторять Партридж в "Томе Джонсе".

     ...а Гектор бежит. - Здесь имеются в  виду  два  эпизода  из  "Илиады":
трусливый Парис, сначала убоявшийся Менелая,  сражается  с  ним  и  избегает
гибели благодаря заступничеству Афродиты; бесстрашный  Гектор,  предчувствуя
предсказанную смерть, трижды обегает вокруг стен Трои  и  погибает  от  руки
Ахиллеса.

     ...владычество над миром. - Цицерон был сторонником Помпея (106-48  гг.
до н. э.) в борьбе этого полководца и политического деятеля  против  Цезаря.
Обстоятельства сражения при Фарсале (48 г. до н. э.)  Филдинг  заимствует  у
Плутарха. Гай Патеркул (ок. 19 г. до н. э. - 31 г. н. э.) - римский историк,
сподвижник императора Тиберия.

     ...или Боро. - То есть не выбирался  за  черту  города  (здесь  названы
лондонские районы; Боро - иначе: Город - разговорное название Саутуорка).

     ...какого-нибудь Шеппарда. - Побеги из тюрьмы  Джека  (Джона)  Шеппарда
(1702-1724) сделали его легендарным уже при жизни.  Четырежды  его  ловил  и
водворял в  тюрьму  лично  Джонатан  Уайлд,  много  потерявший  от  этого  в
общественном мнении.

     ...то он к ее услугам. - Беременная преступница могла  рассчитывать  на
смягчение своей участи (например, смертная казнь могла быть заменена ссылкой
в колонию). Ниже назван еще один знаменитый разбойник - Дик (Ричард)  Турпин
(1706-1739), повешенный за конокрадство. Каламбур с его фамилией основан  на
том, что "турпис" на латыни значит безобразный, уродливый.

     ...неподсудность  светскому  суду.  -   После   убийства   архиепископа
Кентерберийского Томаса Бекета (1170 г.)  люди  духовного  звания  (а  также
знавшие грамоте) были неподсудны гражданскому суду. С конца XV в. они  могли
воспользоваться своим иммунитетом лишь однажды, а во времена  Филдинга  этот
иммунитет не распространялся на многие преступления, в том числе разбой.

     Как у богов. - Пастор приводит пример из учебника латинской  грамматики
"Введение в латинский язык" (глава "Мужские собственные имена").

     ...судьбы Пигмалиона. - Легендарный скульптор, критский царь,  влюбился
в  созданную  им  статую  прекрасной   девушки.   Этот   миф   рассказан   в
"Метаморфозах" (X, 243-297) Овидия, откуда пришел  и  миф  о  влюбившемся  в
собственное отражение Нарциссе (III, 339-510), которого Филдинг упоминает  в
следующей фразе.

     ...Медвежьим Садом его величества. - Был расположен в лондонском районе
Кларкенуэлл. Здесь  проводились  травля  медведей  (запрещена  в  1835  г.),
состязания борцов, палочные бои и т. п.

     Секондхенд. - Фамилия этого героя означает здесь: с чужого плеча.

     ...дарит Октавию Клеопатра. - Имеется  в  виду  сцена  из  трагедии  Д.
Драйдена "Все за любовь" (1678),  посвященная  любви  Антония  и  Клеопатры.
Филдинг ошибся: указанным взором "дарит" соперницу Клеопатру  Октавия,  жена
Антония, а не наоборот.

     ...сколько желал их иметь Гомер. - Гомер выражал желание  иметь  десять
языков ("Илиада", II).

     ...в дом к пастору Траллиберу. -  Согласно  современным  лексиконам,  в
фамилии этого героя  слились  значения,  одинаково  профанирующие  его  сан:
"кишки" и "фермер-кулак".

     ...из книг Платона и Сенеки. - О Луции Аннее Сенеке см. коммент.  к  с.
498.

     ...от французской болезни. - То же, что "модная болезнь" (см.  коммент.
к с. 38).

     ...как началась война...  -  Речь  идет  о  "войне  за  ухо  Дженкинса"
(1739-1742).

     ...видели Геркулесовы столбы.  -  Геркулесовыми  столбами  в  древности
называли  Гибралтарский  пролив,  где  Геракл,   разделив   горы,   соединил
Средиземное море с Атлантическим океаном.

     ...и  видеть  Харибду.  -  Сцилла  и  Харибда  -  мифические  чудовища,
нападавшие на мореплавателей в проливе между Сицилией  и  Италией  (нынешний
Мессинский пролив); Сцилла - утес  на  итальянской  стороне  пролива  против
водоворота, Харибда - на сицилийской.

     ...при взятии Сиракуз. - Древнегреческий  ученый  и  инженер  был  убит
римским солдатом при взятии его родного города.

     ...плавали между Цикладами. - Циклады (Киклады)  -  архипелаг  в  южной
части Эгейского моря.

     ...Аполлонием Родосским.  -  Древнегреческому  поэту,  александрийскому
библиотекарю Аполлонию Родосскому (ок. 290-215 гг.  до  н.  э.)  принадлежит
поэма "Аргонавтика" о плавании Ясона в  Колхиду  за  золотым  руном.  Именем
утонувшей царевны Геллы назван Геллеспонт - нынешние Дарданеллы.

     ...его восковые крылья. - Непостижимая ошибка пастора (или Филдинга): в
море упал сын Дедала - Икар. Эта часть Эгейского  моря  (в  районе  островов
Самос и Икария) называется Икарийским морем.

     Понт Эвксинский - древнегреческое название Черного моря.

     ...ни в Леванте. -  Левант  (нынешнее  название  -  Ближний  Восток)  -
совокупность территорий, прилегающих к восточной  части  Средиземного  моря,
иначе говоря, это запад Азии и юго-восток Африки. Сообразуясь с  этимологией
(Левант значит: Восток), пастор переносит его в район Индии и стран Южной  и
Юго-Восточной Азии (то есть в Ост-Индию).

     ...прирожденного плута. - О физиогномисте Зопире, современнике Сократа,
пастор прочел в "Тускуланских беседах" Цицерона (IV, 37.80).

     ...пишут в "Газеттер"? - "Дейли газеттер" - правительственный  официоз,
в 1735-1746 гг. печатавшийся в типографии С. Ричардсона. В нем  подвергались
нападкам драматургия и публицистика Филдинга.

     ...между мистером Ичардом и  Рапеном.  -  Эдвард  Хайд  граф  Кларендон
(1609-1674) и Лоренс Ичард (1670?-1730)  -  историки  торийской  ориентации,
писавшие об английской буржуазной  революции  XVII  в.;  напротив,  Балстрод
Уитлок (1605-1675) и Пол де Рапен (1661-1725)- историки-виги.

     ...пренебрегавшей им. -  История  несчастной  любви  "пастуха-студента"
Хризостома к Марселе рассказана в гл. 12 первой  части  "Дон  Кихота".  Ниже
называются герои других новелл и эпизодов первой  части  романа  Сервантеса:
безумный Карденьо ("Оборванец Жалкого Образа") и Фернандо -  впервые  в  гл.
23; Ансельмо, Камилла и Лотарио - в "повести о безрассудно-любопытном"  (гл.
33, 34, 35).

     ...в истинной истории о Жиль  Блазе.  -  Вслед  за  сатирико-плутовским
романом Алена Рене Лесажа (1668-1747) "Похождения Жиль Блаза из  Сантильяны"
(т. 1-4, 1715-1735; в 1749 г. его переведет на английский язык  Т.  Смоллет)
Филдинг называет и другие  произведения,  условно  говоря,  "реалистического
направления" ("истинная история"), имевшие для него  значение  прецедента  в
работе над "Джозефом Эндрусом": "Комический роман" (1651-1657) Поля Скаррона
(1610-1660); новеллы "Тысячи и одной ночи" во французском  переводе  Антуана
Галлана (нач.  XVIII  в.);  социально-психологические  романы  Пьера  Мариво
(1688-1763)  "Жизнь   Марианны"   (1731-1741)   и   "Удачливый   крестьянин"
(1734-1735); им саркастически противопоставлена отечественная  беллетристика
("современные  повести"),  в   нелюбви   к   которой   Филдинг   признавался
неоднократно,  -  романы  в  духе  того  же   Ричардсона   или   пасквильный
роман-памфлет "Новая Атлантида" (1709)  и  скандальные  мемуары  Мэри  Мэнли
(1663-1724).

     ...вторую природу. - Слова  из  "Двух  рассуждений,  посланных  в  Рим"
(1627) идеолога классического мировосприятия Геза де Бальзака (15941654).

     "...но неравномерным шагом". -  Этими  словами  Вольтер  характеризовал
напыщенный стиль неоклассицистической  английской  трагедии  в  "Письмах  об
английской нации", изданных в Лондоне на английском языке в 1733 г.

     ...и древней ночи. - Цитата из "Потерянного Рая" Милтона (I, 542-543).

     ...история Марианы. - Речь идет об "Истории Испании" (1592  на  латыни,
1601 - по-испански) политического мыслителя  и  историка  Хуана  ди  Марианы
(1535-1624). Сознавая историческую ненадежность преданий и  легенд,  Мариана
тем  не  менее  сохранял  их  в  своем  изложении  как  свидетельства  былых
заблуждений.

     ...в то же время приятелем. - Предполагают, что здесь  имеется  в  виду
Филип Дормер Стенхоп граф Честерфилд (1694-1773).

     ...их столь любезно принимают.  -  Этот  "простолюдин"  -  Ральф  Аллен
(1693-1764),  основатель  британской  почтовой  службы,  филантроп.  Друг  и
покровитель Филдинга, его душеприказчик.  Его  усадьбу  Прайор-Парк  в  Бате
Филдинг  неоднократно  упоминает  в  своих  произведениях,  это   "прототип"
поместья Олверти в "Томе Джонсе".

     ..."зримая тьма". - Крылатое выражение из "Потерянного Рая" Милтона (I,
63).

     ...с его Гомером. - "Илиада" в переводе Попа  вышла  в  1715-1720  гг.,
"Одиссея" - в 1725-1726 гг. (во второй работе у него были соавторы - У. Брум
и драматург И. Фентон).

     Текмесса - героиня "Аякса" Софокла (I, 485).

     ...г-жа  Дасье...  -  Анна  Лефевр  Дасье   (1654-1720)   -   известная
переводчица древнегреческих авторов (в том числе Гомера).

     ...широко раскрыв глаза. - Изумление пастора подтверждает, что он  и  в
самом деле не знает современной литературы: герои Конгрива ("Так поступают в
свете", 1700) и Филдинга ("Совратители", 1732) тоже писали себе письма, как,
согласно преданию, и прототип пастора Адамса - Уильям Янг.

     ...у матушки Хейвуд. - Известная содержательница борделя (ум.  1743)  в
квартале  Ковент-Гарден.  "Героиня"  первого  листа  "Пути  распутницы"   У.
Хогарта.

     ...в кофейне у Сент-Джеймса...  -  Эту  кофейню  (открыта  в  1705  г.)
традиционно посещали виги и дворцовые гвардейцы.

     ...с  герцогом  Мальборо.  -  Несомненный  намек  на  трудное   детство
писателя,  хотя  его  отцу,  также  проделавшему  все  кампании  с  герцогом
Мальборо, повезло больше: он умер в 1741 г. в звании полного генерала.

     ...его честил Ювенал. - Здесь имеется в виду 6-я Сатира Ювенала.

     ...высокоодаренной молодежью. - В описании этого клуба Филдинг  выразил
свое резко отрицательное отношение к беспринципной моде на  "вольнодумство",
равно приемлющей принципы деизма и нравственного релятивизма в духе Гоббса и
Мандевиля ("ничто не бывает само по себе  абсолютно  хорошим  или  дурным").
Впрочем,  в  этом  очерке  почти  нет  преувеличения:   десятилетие   спустя
скандальную  известность  получил  "Клуб  Адского  Огня"  с  его  откровенно
гедонистической "программой".

     Бейлиф - судебный пристав, держащий у себя в доме должника, пока тот не
расплатится со своим кредитором.

     ...большие суммы за свои труды. - Издания  по  подписке  практиковались
уже в XVII в.  -  в  отношении  богословских  и  законоведческих  трактатов,
очерков путешествий, а затем и художественных произведений ("Потерянный Рай"
Милтона, драйденовский перевод Вергилия). Уилсон  неслучайно  заводит  здесь
этот разговор: Филдинг готовился издать  по  подписке  свой  трехтомник,  и,
например, когда читались эти рассуждения о подписке (конец февраля 1742 г.),
в "Дейли эдвертайзере" в конце апреля 1742  г.  давалось  предуведомление  о
подписке на трехтомник Филдинга. Материальные выгоды от  такого  предприятия
были вполне вероятны: за переводы Гомера Поп получил 9000 фунтов стерлингов,
что сделало его материально  независимым  человеком.  Однотомник  стихов  М.
Прайора (1664-1721) принес автору 4000 фунтов.

     ...отвращения  к  поэтам...   -   Согласно   Платону,   поэзия   лишена
познавательного или  нравственного  значения,  почему  Гомер  и  трагики  не
допускались в его утопическое государство.

     ...только по воскресным дням. -  По  воскресеньям  арест  и  задержание
должника не производились.

     ...король Теодор. - Немецкий авантюрист Теодор Стефан барон фон  Нейхоф
(1688-1756) был провозглашен королем Теодором I Корсиканским в 1736  г.,  во
время восстания населения острова против Генуи. В том же году, не признанный
Европой, уехал в Англию.

     ..."королевскими    школярами".    -    Так    называли    стипендиатов
Вестминстерской  школы,  продолжавших  обучение   либо   в   Крайст-Колледже
Оксфордского университета, либо в Тринити-Колледже Кембриджского.

     ...пусть Юба проживет. - В трагедии Дж.  Аддисона  (1672-1719)  "Катон"
(1713) нумидийский принц Юба - соратник республиканца  Катона  Утического  в
его борьбе с Цезарем.

     ...со времен Хирона. - Мудрый кентавр Хирон, знаток музыки и  медицины,
был воспитателем многих греческих героев.

     ...имена художников.  -  Здесь  слегка  перевраны  фамилии  итальянских
живописцев  Джакопо  Амигони  (Амикони;   1682?-1752),   в   1730-1739   гг.
работавшего в Англии; Паоло  Веронезе  (ок.  1528-1588)  и  Аннибале  Карачи
(1560-1609), а также У. Хогарта.

     ...о каком-то  Ал...  Ал...  -  "Человек  из  Росса"  -  это  известный
филантроп Д. Керл (1637-1724), о котором Поп писал в  3-й  "Эпистоле"  своих
"Моральных опытов" (1731 - 1735). Ал... - это Ральф Аллен (см. коммент. к с.
435), о котором Поп писал в Эпилоге к "Сатирам": Незнатен родом он, зато как
величаво Добро творит тайком, чураясь громкой славы.

     ...на церковной кафедре. - Церковный писатель и проповедник Джон  Хенли
(1692-1756)   самонадеянно   объявил   себя   "восстановителем"   церковного
ораторского  искусства.  Его  в  карикатурном  виде  изображал  Хогарт,  Поп
высмеивал в "Дунсиаде".

     ...или о Турне. - Эней вызывает  на  поединок  царя  рутулов  Турна  и,
обратив его в бегство, убивает (Вергилий, "Энеида", кн. 12).

     ...сжатый и мужественный слог.  -  Филдинг  имеет  в  виду  предисловие
"Жизнь Фрэнсиса Бэкона", предпосланное сочинениям философа, которое  в  1740
г. издал поэт и драматург Дэвид Мэллит  (1705-1765),  соратник  Филдинга  по
оппозиции. Мэллит был также издателем эссе Болингброка (1752)  -  эту  книгу
Филдинг взял с собой в Португалию.

     ...из биографии Цицерона. - Кембриджский библиотекарь  Коньер  Миддлтон
(1683-1750), автор "Жизнеописания Марка Туллия Цицерона" (1741)  с  льстивым
посвящением лорду Харви, был третьим - после Ричардсона и Сиббера - автором,
которого Филдинг пародировал в "Шамеле".

     ...один кентский силач. - Это реальное лицо: циркач  Уильям  Джой  (ум.
1734), выступавший под именем "Самсон".

     Уильям Дерд (или  Дердс;  ум.  1761)  -  известный  лондонский  ювелир,
ростовщик и игрушечный мастер.

     ...в парк. -  Сент-Джеймсский  парк  в  районе  королевского  дворца  -
излюбленное место гуляний лондонского "света".

     ...изображать Горгону. - От взгляда Медузы Горгоны все живое обращалось
в камень.

     ...чрезвычайно остроумного и важного.  -  В  этом  анониме  видят  сэра
Томаса  Робинсона  (1700?-1777),  в  1741   г.   назначенного   губернатором
Барбадоса. По свидетельству современников, был очень долговяз и глуп.

     ...капитана Б ***. - Возможно, имеется в виду Чарлз Боденс (ум.  1753),
предполагаемый автор пьесы "Модная пара", с эпилогом Филдинга поставленной в
1732 г.

     ...мистер Кок... - Кристофер Кок  (ум.  1748)  -  известный  лондонский
аукционист. Он уже  был  персонажем  Филдинга  под  именем  мистера  Хена  в
"Историческом календаре" (hen - курица, cock - петух).

     ...за  недостатком  места.  -  Пассаж  о  дубинке  Джозефа   пародирует
хрестоматийное описание щита Ахилла ("Илиада", Песнь XVIII).

     Мистер  Джон  Темпл  -   тоже   реальное   лицо;   крупный   суррейский
землевладелец, наследник сэра Уильяма Темпла, у которого в молодости  служил
секретарем Дж. Свифт.

     ...как будет угодно. - Характерная  оговорка:  Филдинг  был  убежденным
противником  вмешательства  сверхъестественных  сил  в  действие  (deus   ex
machina).

     ...в самых пустых забавах.  -  Согласно  Цицерону  (трактат  "Оратор"),
известные своей дружбой Сципион Африканский Младший (ок. 185-129 гг.  до  н.
э.) и Гай Лелий Мудрый (185-115 гг. до н.  э.),  отдыхая  на  лоне  природы,
собирали мидии и ракушки. В "Томе Джонсе" Филдинг приведет этот  же  пример,
процитировав Цицерона: "Нельзя себе представить, как они ребячились".

     ...не  спешил  в  этом  признаться.  -  Законы  против  католиков  были
суровыми: за публичную проповедь священник мог подвергнуться крупному штрафу
и обвинению в  государственной  измене;  мирянам-католикам  запрещалось  без
специального разрешения удаляться от места  жительства  более  чем  на  пять
миль.

     ...в царство небесное. -  Это  толкование  имело  много  сторонников  в
богословской среде, однако официального признания не получило.

     ...или Отвея. - Знаменитый трагик Бартон Бут (1681-1733) прославился  в
ролях шекспировского репертуара (Лир, Отелло, Брут,  Хотспер).  Томас  Отвей
(1652-1685) - крупнейший драматург  послереволюционной  эпохи,  когда  вновь
открылись театры, автор трагедии "Дон Карлос"  (1676),  "Спасенная  Венеция"
(1682).

     ...с Беттертонами и Сэндфордами... - Томас  Беттертон  (ок.  1635-1710)
оставил по себе память не  только  как  хранитель  исполнительских  традиций
шекспировского времени (в ролях  Отелло  и  Фальстафа),  но  и  как  биограф
великого  драматурга:  он  ездил   в   Стратфорд   и   успел   зафиксировать
сохранившиеся свидетельства  и  предания.  Его  младший  современник  Сэмюэл
Сэндфорд (ок. 1661-1700) выступал в амплуа "злодея".

     ...или  "Евредика"  Мэллита?  -  Поэт  явно   передергивает:   трагедии
"Мариамна" (1723) И. Фентона (1683-1730) и "Евредика"  (1731)  Мэллита  (см.
коммент. к с. 475) пользовались заслуженным успехом. Пьеса же Ф. Фрауда (ум.
1738) "Филотас" (1731) действительно выдержала всего шесть представлений.

     ...именовал  трагедиями?  -  Близкий   друг   Филдинга   Джордж   Лилло
(1693-1739) - зачинатель  "буржуазных  трагедий"  в  английской  литературе:
"Лондонский купец" (1731) и "Роковое любопытство" (1736).  Ко  второй  драме
Филдинг написал пролог и поставил в своем театре.

     ..миссис Клайв? - В этом завистливо-бранном списке названы яркие звезды
тогдашнего театрального небосклона; признанный "король  сцены"  Джеймс  Куин
(1693-1766) и его соперник, актер и драматург Чарлз  Маклин  (1697?  -1797);
известный трагик Деннис Дилейн (1703-1758) и яркий комедийный  актер  Теофил
Сиббер (1703-1758); наконец, Кэтрин (Китти) Клайв (1711-1785), сыгравшая  во
многих пьесах Филдинга.

     ...до утренней зари. - Монолог из трагедии "Теодозий, или  Сила  любви"
(1680) Натаниэла Ли (16537-1692).

     ...что зовется человеком? - Цитата из "Сироты"  (1680)  Отвея.  Похоже,
актер - человек весьма преклонных лет (и  соответствующих  пристрастий):  он
помнит вещи, давно не появлявшиеся в репертуаре.

     ...из его произведений. - Римскому писателю  и  философу-стоику  Сенеке
(ок. 4 г. до н.  э.  -  65  г.  н.  э.)  принадлежат  несколько  философских
трактатов, могущих быть отнесенными к "утешительной"  литературе  (например,
"О спокойствии духа"). Названное  здесь  "Утешение"  может  быть  сочинением
римского государственного деятеля и христианского философа  Боэция  (Боэтия;
ок. 480-524), его полное название -  "Утешение  философией".  В  Англии  его
переводили король Альфред (IX в.), Дж. Чосер, королева Елизавета. Однако, по
свидетельству биографа Филдинга А. Мерфи, в тяжелые минуты писатель читал не
Боэция, а "Утешение", приписываемое Цицерону. Таким образом, вопрос остается
открытым - какое "Утешение"  здесь  имеется  в  виду.  Прав  был  Л.  Стерн,
писавший: "Философия имеет в своем распоряжении красивые фразы для всего  на
свете. - Для смерти их у нее целое скопище..." ("Тристрам Шенди", кн. V, гл.
3). Напомню, что и Филдинг не прошел мимо  этого  жанра:  во  2-м  томе  его
трехтомника было напечатано эссе "Утоление скорби по усопшим друзьям".

     ...и было мне так дорого!.. - Этими словами Макдуф  встречает  весть  о
гибели жены и детей от руки подосланных Макбетом убийц. Шекспировский  текст
немного отличается от приведенного здесь, но это не вина Джозефа: он знает и
цитирует переделку Давентанта. К оригинальному тексту вернется Д.  Гаррик  в
1744 г.

     "Совестливые влюбленные" (1722)  -  комедия  Р.  Стила,  его  последняя
пьеса.

     "...в следующей главе". - В неприязни Филдинга к  Сибберу  всегда  было
много  личного,  и  здесь  он  несправедлив  к  нему:  к  подобному  приему,
поддерживающему читательский интерес, он неоднократно прибегает и сам.

     Гимнософисты (то есть нагие мудрецы) - философы-аскеты в Древней Индии,
ставшие известными в Греции после походов Александра Македонского.

     ...над моей паствой.  -  Положение  пастора  весьма  уязвимо:  он,  как
выясняется, не выкупил в епископате лицензию, позволяющую читать проповеди и
справлять церковные требы.

     Скаут - смысловая фамилия: фискал, ябедник.

     ...судьей  Фроликом...  -  Фамилия  судьи  звучит  как  мрачная  шутка:
проказник, шалун.

     ...наперекор парламентскому акту... - Акт  о  достаточной  квалификации
юристов действовал с 1729  г.  Нарушение  его  каралось  крупным  штрафом  и
запретом на юридическую практику.

     ...как  чуждое   моим   целям.   -   Окончание   стиха   гласит:   "уже
прелюбодействовал с нею в сердце своем".

     ...не осудил бы его? - Испытывая веру Авраама, бог потребовал  от  него
принести в жертву  своего  единственного  сына,  Исаака,  но,  убедившись  в
покорности Авраама, согласился на подменную жертву, послал ему "агнца".

     ...бедный Джекки. - В следующей главе (с. 542) выясняется, что мальчика
зовут Дик (Ричард). Здесь или там Филдинг ошибся.

     ...радости  в  сыне.  -   Согласно   действующей   в   Англии   системе
наследования, имущество и титул переходят к старшему сыну, и только если  он
умрет бездетным,  ими  воспользуется  младший  брат.  Поэтому  удел  младших
сыновей - служба (армия, церковь, юриспруденция).

     ...прельстительный Дидаппер. - Под именем Дидаппера Филдинг вывел лорда
Харви (1696-1743), которому посвятил свой труд К. Миддлтон (см.  коммент.  к
с. 475). Ниже будет сказано,  что  самовлюбленный  франт  "любил  высмеивать
всякое несовершенство в других"  -  имеется  в  виду  ожесточенная  печатная
перепалка между Харви и Попом в начале 1730-х годов.

     Мужские собственные имена. - См. коммент. к с. 399.

     ...пожалуй, на Гиласа. - Женоподобный красавец Гилас, любимец  Геракла,
был увлечен на дно источника влюбившейся в него нимфой.

     ...как и во дни Саула. - Накануне битвы  с  филистимлянами  царь  Саул,
прежде изгнавший из страны "волшебников и гадателей", испрашивает  совета  у
эндорской волшебницы.

     ...открылась его судьба. - Дельфийский оракул предсказал Эдипу, что  он
убьет отца и женится на матери, будет иметь от нее детей, чем положит начало
преступному роду.

     ...на арену большого света. - Вторая часть "Памелы" Ричардсона (декабрь
1741 г.)  повествовала  о  жизни  героини  "в  ее  высоком  положении"  (как
значилось на титульном листе).

                                                                В. Харитонов


Популярность: 20, Last-modified: Thu, 13 Mar 2003 12:02:12 GmT