----------------------------------------------------------------------------
A.H. Островский. Полное собрание сочинений. Том XI
Избранные переводы с английского, итальянского, испанского языков 1865-1879
ГИХЛ, М., 1962
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Семья преступника
(La morte civile)
Драма в пяти действиях П. Джакометти
Перевод с итальянского
Коррадо.
Арриго Пальмиери, доктор.
Джиоакино Руво, монсиньор.
Дон Фернандо.
Гаэтано.
Розалия.
Эмма.
Агата.
Действие происходит в глубине Калабрии, во время владычества Бурбонов.
Зала в доме доктора, очень прилично и скромно меблированная.
Выходная дверь посередине; три боковые ведут в сад, в библиотеку
и во внутренние покои.
Дон Фернандо и Агата.
Д. Фернандо. Так ты меня сразу узнала?
Агата. Сразу; как же мне не узнать, я ваша кормилица, я вас кормила.
Д. Фернандо. Ты скажи лучше, что мне уж было верных пятнадцать лет,
когда дядюшка меня отправил отсюда в Катанию учиться, и что...
Агата. Ну, да ведь и с того времени много воды утекло. Разве вы не
видите, дон Фернандо, как я состарилась? А вы все такой же молоденький.
Д. Фернандо. То-то ты и удивилась, как увидела меня, и рот разинула.
Агата. Ах, нет! Я удивилась, что вы все еще в светском звании.
Д. Фернандо. А, понимаю! Ты, моя добрая кормилица, надеялась увидать
меня каноником, прелатом? Не правда ли?
Агата. А как я молилась об этом святому Дженнаро!
Д. Фернандо. Спасибо за хлопоты! Хвала святому, что он не слушал твоих
молитв!
Агата. Аи, боже мой! Что за мысли!
Д. Фернандо. Мысли честного человека, моя милая. Для всякого ремесла
нужна охота, а иначе будет плохо дело. Это истинная правда, что монсиньор,
мой дядюшка, прочил меня в духовное звание и из Катании препроводил меня в
Рим к своему братцу-кардиналу; но он ошибся в расчете. Деньги я тратил
хорошо, учился мало, забавлялся много, безобразничал еще больше и воротился
к дядюшке чуть-чуть христианином, да и то еще чудо великое!
Агата. Господи, что я слышу! Так ли я вас растила! Я ли не открещивала
вас от всякого наваждения! Я ли не вешала вам на грудь ладонки и всякую
святыню! Ах, я несчастная! Если б монсиньор слышал, что вы говорите, вот бы
разгневался. Вы хоть при нем-то будьте поскромнее!
Д. Фернандо. Чорт возьми! Я недаром был в Риме, и лицемерию и обману
обучился порядочно... Я вот и здесь теперь служу службу монсиньору по
сыскной части: видишь, я еще хороший католик.
Агата. По сыскной части?
Д. Фернандо. Розыск, впрочем, самый невинный и очень приятного
свойства, так как дело касается женщины.
Агата. Женщины? Ах, вероятно... да, должно быть, так... впрочем, такое
поручение едва ли по вас... но нет, монсиньор ошибаться не может. А я
думала, что вы приехали сюда только затем, чтоб повидаться с доктором
Пальмиери, с которым провели свое детство, и чтоб меня навестить.
Д. Фернандо. Оно так-то так, и тебя, и Арриго мне видеть очень приятно;
но эта таинственная дама, которую, как я слышал от дяди, доктор вывез из
Катания и прячет здесь, в глуши Калабрии, меня интересует всего более. Кто
она? Как ее зовут?
Агата. Кто она - неизвестно. Как зовут? Розалия.
Д. Фернандо. Розалий в Сицилии много... Я их знал пропасть. Ты скажи
мне: эта Розалия - девушка?
Агата. Кто ж ее знает.
Д. Фернандо. Замужняя?
Агата. Кто ее знает.
Д. Фернандо. Вдова?
Агата. А кто ж ее знает.
Д. Фернандо. Значит, неизвестно? Ну, наконец, хороша она?
Агата (пожимая плечами). Гм...
Д. Фернандо. Про это тебя и спрашивать-то бы не надо.
Агата. Отчего же?
Д. Фернандо. Ни одна старуха на такой вопрос не ответит, а только
пожмет плечами, как ты. Это уж лучше я сам рассмотрю. Дело в том, что эта
незнакомка очень сокрушает моего дядю; в качестве пастыря он обязан, он сам
так говорит, быть на страже добрых нравов, отвращать соблазны... А эта
Розалия, судя по тому, что я слышал, возбуждает подозрения и тревожит
совесть здешних обывателей, которые, к несчастью, и от природы подвержены
ханжеству и суеверию.
Агата. Ах! Соблазну тут очень много. Недаром же я молюсь мадонне, чтоб
поскорей выбраться из этого дома, от греха.
Д. Фернандо. Что же ты не уйдешь?
Агата. Нельзя. У этого еретика-доктора я живу по приказанию монсиньора,
а он мой духовник.
Д. Фернандо. Это что-то мудрено. Значит, дядюшка имеет какие-нибудь
неприятности с доктором...
Агата. Не знаю.
Д. Фернандо. Но с чего ж бы им ссориться?
Агата. Ах, дон Фернандо! О таких вещах лучше молчать, они слишком
оскорбляют нравственность.
Д. Фернандо. В таком случае я у тебя спрашиваю: зачем же твой духовник
держит тебя, так сказать, у самыз врат адовых? Разве сторожем?
Агата. Нет, дон Фернандо, мне, бедной грешнице, для спасения души моей
нужно испытание.
Д. Фернандо. В должности шпиона. (В сторону.) Надо остеречь друга.
Агата. Позвольте мне итти, у меня есть дело...
Д. Фернандо. Погоди, мне нужно еще спросить кой-что... Но только
отвечай хорошенько, а не жми плечами. Доктор был женат?
Агата. Конечно, был, только жена его давно умерла.
Д. Фернандо. Где умерла?
Агата. В этом доме, за два года перед тем, как доктор переехал на житье
в Катанию вместе с дочкой. От этих родов его жена и умерла.
Д. Фернандо. В Катанию? Значит, после моего отъезда, иначе как бы нам
не встретиться. И мой друг все еще вдовец?
Агата. Кто же его знает.
Д. Фернандо. Опять "кто знает".
Агата. Ах, боже мой! Да что ж мне говорить?
Д. Фернандо. Ты, однако, довольно разговариваешь. Итак, есть
подозрение, что он женился опять?
Агата. Гм...
Д. Фернандо. Может быть, тайно? На Розалии, что ли?
Агата. Но!..
Д. Фернандо. Гм... но!.. Ты только дразнишь мое любопытство.
Агата. А мне до них и дела нет. Хотите видеть незнакомку? Вот она!
(Показывает в дверь налево.)
Д. Фернандо. Не разглядишь хорошенько. С ней девушка... Кто она? Дочь
ее? Дочь доктора, что ли?
Агата. Ничего не знаю.
Д. Фернандо. Чорт возьми, как это забавно! Я люблю все диковинное, и
если мне удастся открыть...
Агата. Не удастся...
Д. Фернандо. Во всяком случае... Подожди, они идут сюда. Посторонимся.
(Отходят в глубину сцены.)
Розалия, Эмма, д. Фернандо, Агата.
Розалия (держит Эмму за руку). Не хотите ли в сад, милая Эмма, нарвать
цветочков?
Эмма. С величайшим удовольствием. Мы сделаем хорошенький букет, и я его
подарю папа, когда он воротится от больных. Я ему дарю цветы, а он меня
целует, - мне выгоднее.
Розалия. Да, поцелуи родителей - святыня, ото хорошо чувствуют те дети,
которые уж не могут ими пользоваться.
Эмма (печально). И я знаю только поцелуи отца.
Розалия (скоро). Пойдем, пойдем в сад.
Идут в двери.
Д. Фернандо (подходя). Извините, если...
Эмма (тихо Розалии). Какой-то господин. Кто это?
Розалия (взглянув на Фернандо). Я его где-то видала, но...
Д. Фернандо. Я искал... моя нескромность... (Агате.) Кажется, я ее
знаю.
Агата. Неужели?
Розалия. Извините, синьор, меня ждут.
Агата (про себя). Кто это?
Д. Фернандо. Сделайте одолжение, одну минуту! Теперь я вижу, что моя
память меня не обманывает. Мы были знакомы в Катании.
Розалия. Не помню, синьор.
Д. Фернандо. Вы не помните дон Фернандо, который так часто бывал у
вашего отца, который был другом вашего...
Розалия (быстро перебивая его). Очень может быть... да, мне кажется...
но столько лет...
Д. Фернандо. Около четырнадцати.
Розалия. Да, четырнадцать.
Д. Фернандо. Какая счастливая случайность... А эта прелестная девица
ваша дочка?
Эмма. Нет, синьор, я не знаю своей матери, она умерла, лишь только
явилась я на свет... Какие угрызения я испытываю! Может быть, я глупа!
Все-таки не я ли была причиной ее смерти!
Д. Фернандо. Бедненькая!
Эмма. Ах, если бы добрая Розалия была моей матерью!..
Агата (про себя). Да она и есть.
Эмма. Я не знала бы этой боли в своем сердце. Говорят, что мое здоровье
ненадежно, что я очень впечатлительна, часто плачу... Но это оттого, что я
не могу забыть... Как только вспомню, что моя мать умерла от меня, что я
была причиной ее смерти, я страдаю, я постоянно страдаю, И если б не отец,
такой благородный, такой добрый, который так меня любит, так ласкает
ежеминутно...
Д. Фернандо. Так вы дочь Пальмиери?
Эмма. Да, синьор.
Д. Фернандо. Друга моего детства?
Розалия (с удивлением). Он ваш друг?
Эмма. Ах, вы его знаете! Вы его любите! Как мне это приятно! Не правда
ли, что он ангел?
Д. Фернандо. Да, он из редких людей; и теперь, когда я смотрю на вас и
слушаю вас, я вижу, что он награжден достаточно за свои добрые качества.
Действительно, я теперь припоминаю, что у него была дочь.
Агата. Не говорила ли я вам, дон Фернандо, что у него была дочь...
только она с летами очень изменилась. Особенно глаза, были черные, стали
голубые, так по крайней мере говорит ее кормилица; а кормилица, я это по
себе знаю, ошибиться не может.
Д. Фернандо. Святой Дженнаро сотворил чудо.
Агата. Видно, что так.
Розалия. Что вы этим хотите сказать, милая Агата?
Агата. Решительно ничего. Я говорю то, что слышала сто раз от других.
Розалия. Вы очень любите разговоры... но теперь уж мы более в них не
нуждаемся, и я попросила бы вас заняться лучше своим делом, потому что...
Агата. Как прикажете.
Розалия. Я прошу вас.
Агата. Отчего ж и не приказывать? Разве вы не хозяйка в доме?
Розалия. У вас один хозяин.
Агата. Один, так один.
Эмма. Нехорошая Агата! Ты вечно сердишься! Что ты болтаешь о черных и
голубых глазах! Глаза мне дал бог, он может и изменить их. Я не люблю, что
ты всегда обижаешь добрую Розалию, которая мне вместо матери и которую я
люблю, как мать.
Агата. А, вот уж как!
Эмма. Поди, я не люблю тебя!
Агата. Иду, иду! (Уходя, про себя.) Какова прыть у этих
незаконнорожденных! (Уходит.)
Д. Фернандо. Эти ханжи - ведьмы порядочные.
Розалия. Нужно терпеть.
Д. Ферандо. Расскажите мне теперь, синьора Розалия, про вашу семью,
про...
Розалия (делает знак, чтобы он молчал). Эмма, мне нужно поговорить с
дон Фернандо; а вы не хотите ли погулять по саду?
Эмма. Пожалуй; я нарву цветов, пока отец не вернулся. До свидания,
Розалия! прощайте, дон Фернандо!
Д. Фернандо. Прощайте, ангел небесный!
Эмма уходит.
Мне, право, совестно, что я вас так беспокою; синьорина могла бы остаться с
нами. Может быть, в том, что вы хотите сказать мне, есть какая-нибудь тайна?
Розалия. Девочка не, знает моего прошедшего; оно так печально, что я,
отвечая на ваши вопросы, огорчила бы ее нежную душу... Она, бедненькая, так
любит меня... Вы сами видели.
Д. Фернандо. Да, но я не понимаю, что же тут дурного, если она узнает,
что у вас был муж. Не видя при вас вашего мужа и судя по вашему незавидному
положению в этом доме, если внешность меня не обманывает, я полагаю, что он
умер.
Розалия. А если жив?
Д. Фернандо. В таком случае нужно согласиться, что внешность обманчива.
Жив! Это дело другого рода... Как, где живет он? Что случилось? Развод?
Розалия. Я не могу отвечать вам.
Д. Фернандо. Но я вижу по глазам вашим... Он вас бросил? Вы опускаете
голову? Бросил? Я так и ждал. Эти бурные страсти годятся больше для романа,
чем для действительной жизни, и всегда доводят до беды. Я хорошо помню вашу
свадьбу. Он, сумасшедший, похитил вас. Только под нашим огненным небом и на
нашей волканической почве родятся такие люди; они не знают ни в чем
середины, во всем у них крайности: если уж добродетели, так великие, если
преступления, так ужасные.
Розалия. Да, ужасные, ужасные!
Д. Фернандо. Ваши родители были правы, когда...
Розалия. Ах, молчите!
Д. Фернандо. Что кому на роду написано, то сбудется... я в том уверен.
Вы-то были бы по крайней мере свободны! Как же вы поживаете с доктором? Не
очень-то хорошо, не правда ли? Я понимаю: без законного признания, без
благословения церкви.
Розалия (с изумлением). Дон Фернандо, что вы говорите!
Д. Фернандо. Будьте покойны, я совсем без предрассудков и имею свои
собственные воззрения на брак... Но наши гражданские установления... римская
курия... Триентский собор.
Розалия. Довольно! И вы тоже... И тут я оклеветана... везде. А между
тем я невинна; в бедности, оставленная родными, я взяла должность
гувернантки как единственное средство к жизни. Доктор Арриго, добрейший
человек, какого только я знаю, сделался моим спасителем. Нам не в чем
упрекать себя, поверьте мне, дон Фернандо, на душе у нас чисто.
Д. Фернандо. Я верю вам, синьора Розалия, но я уважал бы вас и в
противном случае. Для меня здравый смысл убедительнее канонического права;
но, согласитесь сами, мой дядюшка монсиньор моих мыслей иметь не может.
Розалия (с большим удивлением). Что вы говорите? Монсиньор ваш дядя?
Д. Фернандо. Вам это не нравится?
Розалия. Очень; он-то меня и преследует.
Д. Фернандо. Да, из его разговоров можно понять, что он к вам особенной
дружбы не питает; но преследовать вас... разве уж по долгу совести.
Розалия. По совести не клевещут.
Д. Фернандо. Согласен, но представьте вы себя в его рясе. Он действует
по принципу. Пожалуй, если хотите, он действует, как инквизитор, но
инквизитор честный. Он уверен, что между вами и Арриго существуют отношения,
которых нельзя не назвать еретическими.
Розалия. Но таких отношений не существует.
Д. Фернандо. Я вам верю. Но общественное мнение...
Розалия. Общественное мнение можно повернуть как угодно.
Д. Фернандо. Кому до этого дело?
Розалия. Тем, которые хвастаются христианской любовью и милосердием. А
ваш дядюшка первый поднял камень на меня.
Д. Фернандо. Неужели он?
Розалия. Где родилась клевета? Откуда она вышла и поползла из дома в
дом? Из аббатства.
Д. Фернандо. Скажите, дядя делал вам упреки, угрожал вам?
Розалия. Нет. Ах, боже мой! Эта борьба идет во мраке, под покровом
тайны. Жертва чувствует удары и не видит руки, которая их наносит. Я живу в
постоянном страхе; не сегодня, так завтра... ненависть патеров не дает
пощады.
Д. Фернандо. Ненависть? Вообще я с вами согласен... но мой дядя... Он
вас ненавидит?
Розалия. Да, глубоко.
Д. Фернандо. Должны же быть тайные причины.
Розалия. Они есть.
Д. Фернандо. Могу я знать их?
Розалия. Нет, я деликатна.
Входит Агата.
Розалия, д. Фернандо, Агата.
Розалия. Что вам, Агата?
Агата. Я пришла узнать, дома ли доктор. Монсиньор дожидается его в
зале, ему очень нужно видеть доктора.
Розалия (с испугом). Монсиньор?
Агата. Вам, синьора, этот визит не нравится?
Розалия. Этот визит не ко мне. Доктор еще не воротился, но он скоро
будет. Если монсиньору угодно подождать, проведите его сюда, здесь его
племянник.
Агата (с усмешкой). Много вам благодарны. (Уходит.)
Розалия. Я пойду в сад, к Эмме.
Д. Фернандо. Я советовал бы вам остаться, вы бы меня поддержали.
Розалия. Мне остаться? Невозможно. Дон Фернандо, вы знали меня
девушкой, вы убеждены, что я ни в чем не виновата, - уверьте его, что я
ничего дурного не делаю, что преследовать меня не за что, я и без того много
страдала. Пусть он оставит меня в покое в этом скромном убежище. Скажите ему
все это или уж по крайней мере не марайте меня еще более. Будьте честны, я
прошу вас. (Уходит в ту же дверь, в которую вышла Эмма.)
Д. Фернандо. Есть причины к ненависти? Мой дядюшка, вместо того чтоб
воевать с пороком, уж не воюет ли с добродетелью. Я хорошо помню, как этот
пастырь в прежние годы оказывал особое предпочтение некоторым овечкам, и что
ж мудреного, что он и теперь эту заблудшую овцу хочет загнать в овчарню...
милосердия ради.
Входит монсиньор.
Монсиньор и д. Фернандо.
Монсиньор. Ты здесь еще! Каково идет твой розыск?
Д. Фернандо. Я действовал, как инквизитор. Хотите верьте, хотите нет, а
ремесло очень трудное.
Монсиньор. Как ты нашел эту унылую искательницу приключений? Ты
отказался от служения богу и захотел жить в свете, ты должен знать по опыту
всякую мину, всякое выражение лица женщины: и сентиментальное, и стыдливое,
и обольстительное.
Д. Фернандо. Да, я знаю кой-что, но те, которые их исповедывают, знают
больше.
Монсиньор. Такие женщины не бывают на исповеди.
Д. Фернандо (в сторону). Что они за дуры...
Монсиньор. Ну, что же однако?
Д. Фернандо. Однако эта Розалия, с своей тихой печалью, очень мила, и
если б я был анахоретом, то предпочел бы ее сухоядению и бичеваниям; вот
почему я и оправдываю.
Монсиньор. Что ты оправдываешь?
Д. Фернандо. Вашу справедливую ненависть к ней.
Монсиньор. Мне ненавидеть ее! Напротив, я ее жалею, очень жалею. Я
хотел воротить ее на путь истинный. Знай, что я решился даже дать ей убежище
в аббатстве подле себя.
Д. Фернандо. Неужели? (В сторону: "Хотел-таки загнать в овчарню".) И
она отказала?
Монсиньор. С негодованием и решительно. Жаль расстаться.
Д. Фернандо. С кем?
Монсиньор. С любовником.
Д. Фернандо. С Арриго? Вы ошибаетесь, он не любовник ее.
Монсиньор. Не любовник? Ты не знаешь Пальмиери, а я его насквозь вижу.
Он атеист.
Д. Фернандо. Арриго атеист?
Монсиньор. Да. Какие книги он читает? Во всем доме одно распятие, и то
потому только, что он считает его за произведение Бенвенуто Челлини. Чьи
портреты в библиотеке? Сарни, Арнальдо, Джиордано Бруно, Кампанеллы,
Филянджиери, Франческо Конфорти, Доменико Чирилло.
И Фернандо. Все великие люди.
Монсиньор. Кончившие жизнь на эшафоте.
Д. Фернандо. Как мученики.
Монсиньор. Что ты говоришь, опомнись!
Д. Фернандо. Я удивляюсь, монсиньор, каким образом вы так хорошо знаете
все, что здесь делают, говорят, думают, едят: вы так редко здесь бываете.
Монсиньор. Я вижу сквозь стены.
Д. Фернандо. Но я не понимаю, на чем вы основываете свое заключение о
нравственности Арриго и об его отношениях к Розалии.
Монсиньор. Ты не понимаешь, что без религиозности не может быть и
нравственности?
Д. Фернандо. Не понимаю. Я знаю, что хвалят доктора преимущественно
бедные, что называют его добрым, благородным, ангелом-утешителем...
Мвнсиньор. В этом-то я и вижу разврат и соблазн.
Д. Фернандо. Я вижу, что между вами борьба из-за принципов, и жертвой
этой борьбы будет бедная Розалия.
Монсиньор. Бедная Розалия должна быть готова отправиться отсюда очень
далеко.
Д. Фернандо. Вы ее прогоните? Вы? Обесчестить женщину по одному
подозрению, это дело...
Монсиньор. Подозрению? Знай, что у меня в руках такие доказательства,
которые заставляют меня действовать решительно.
Д. Фернандо. Обдумайте дело, монсиньор! Розалия не заслуживает
подобного обращения; я ее давно знаю: она была добрая, честная... и если б
не это несчастное замужество...
Монсиньор (с удивлением). Она замужем?.. Тем хуже... или нет, тем
лучше! Где ее муж?
Д. Фернандо. Я не знаю.
Монсиньор. Они разошлись?
Д. Фернандо. Она не виновата.
Монсиньор. Всегда виновата жена.
Д. Фернандо. Не вдруг решайте, нужно разобрать.
Монсиньор. В делах брака мы не разбираем.
Д. Фернандо. И бываете несправедливы.
Монсиньор (строго). Что?
Д. Фернандо. То есть...
Монсиньор. Но все-таки я благодарю тебя за известие.
Д. Фернандо (в сторону). Думал помочь, а вышло хуже.
Входит Агата.
Монсиньор, д. Фернандо и Агата.
Монсиньор. Что, вернулся этот синьор?
Агата. Уж порядочно-таки, да позамешкался в саду с букетом цветов.
Нельзя же, подарок от... от дочки. Нежности по этому случаю, потом, само
собой разумеется, любезности, улыбочки синьоре... гувернантке.
Д. Фернандо (про себя). Эка проклятая!..
Монсиньор. Сделает он мне честь принять меня?
Агата. Он пошел в библиотеку и просит монсиньора подождать минуту.
Д. Фернандо. Хорошо. С каким удовольствием я увижу его!
Монсиньор. Но только не сейчас: мне нужно говорить с ним без
свидетелей.
Д. Фернандо. Но я...
Монсиньор. Приказывать тебе нужно?
Д. Фернандо. Я уйду. (Уходит.)
Монсиньор (важно). Есть что-нибудь новое?
Агата. Нет. Но относительно девочки я верно знаю,
что...
Монсиньор. Об ней я знаю все, что нужно. Ступай!
Агата целует его руку.
Завтра я буду ждать тебя.
Агата. Непременно, монсиньор. (Уходит.)
Монсиньор. Теперь, если господину философу угодно будет вступить со
мной в словопрение, я готов.
Входит Пальмиери.
Пальмиери и монсиньор.
Пальмиери. Монсиньор, прошу извинить меня, что я заставил вас
дожидаться, но...
Монсиньор. Я сам должен извиниться перед вами, что своим визитом
отрываю от семейных радостей, от философских размышлений... Поверьте, что
без причины...
Пальмиери. Зачем бы вы ни пожаловали, монсиньор, прошу вас садиться.
Монсиньор. Благодарю вас. (Садятся.) Нас никто не слышит?
Пальмиери. Никто.
Монсиньор. Дело, о котором я буду говорить с вами, слишком важно.
Пальмиери. Я готов выслушать вас с таким же терпением, как и всегда.
Монсиньор. Чтоб не злоупотреблять вашим терпением, я оставляю всякие
околичности и приступаю прямо к делу.
Пальмиери. Премного обяжете.
Монсиньор. Я пришел поговорить с вами об этой известной женщине...
Пальмиери. Кто эта известная женщина?
Монсиньор. Гм... Розалия.
Пальмиери. Разговор не новый, но всегда приятный.
Монсиньор. На этот раз он приятен не будет. Ей необходимо удалиться не
только из вашего дома, но даже из этого округа.
Пальмиери. Для чего, монсиньор?
Монсиньор. Я не желал бы объясняться более.
Пальмиери. В таком случае наш разговор будет короток. Вы считаете меня
философом; а для философа первое дело - искать причины вещей и явлений. Я не
нахожу никаких разумных оснований для той необходимости, о которой вы
говорите. Розалия честная женщина, живет в доме честного человека, она
гувернантка моей дочери, и довольно.
Монсиньор. Вашей дочери...
Пальмиери. Вы сомневаетесь, монсиньор?
Монсиньор. Нет. Я боюсь только, что эта девочка не та, которая родилась
у вас и которую я имел честь крестить.
Пальмиери. Как же это так?
Монсиньор. Я думаю, что ребенок, настоящая Эмма, умерла в Катании,
через несколько месяцев после вашего приезда в этот город.
Пальмиери. Вам сказали неправду.
Монсиньор. Ничего не может быть справедливей этого. Сегодня утром я
получил от аббата Бенедиктинов: свидетельство об ее смерти, - я требовал его
на всякий случай и имею честь представить вам. (Подает ему лист.) Ничего,
возьмите, возьмите, полюбуйтесь на досуге, - у меня другое есть. Вы видите,
что я хоть и не философ, а тоже доискиваюсь причин вещей и явлений.
Пальмиери. Да, когда это нужно для того, чтоб вредить другим, я это
вижу, вижу также, что вы занимаетесь моими делами больше, чем следует.
Монсиньор. Может ли быть посторонним делом то, что тревожит совесть
моей паствы?
Пальмиери. Какая тревожная совесть!
Монсиньор. Итак, жена ваша умерла, на другой вы не женаты, значит
вторая Эмма незаконная.
Пальмиери. Я мог бы разубедить вас в этом... Но в своих поступках,
монсиньор, я никому не даю отчета, кроме своей совести. Законная дочь Эмма
или незаконная, это нисколько не доказывает, чтобы Розалия была ее матерью.
Монсиньор. Не доказывает, но заставляет подозревать.
Пальмиери. Подозревают только дурные люди.
Монсиньор. Но по крайней мере вот что не подвержено сомнению: Розалия
замужем, живет врозь с мужем и, следовательно... Видите, доктор, что я знаю
и это.
Пальмиери. Вижу, вижу.
Монсиньор. Эта женщина живет у вас, разойдясь с собственным мужем...
Пальмиери. Разойдясь - это неоспоримо. Но по какой причине, знаете ли,
монсиньор?
Монсиньор. Нет.
Пальмиери. А еще судите и осуждаете.
Монсиньор. Пусть она возвратится...
Пальмиери. Куда?
Монсиньор. К мужу.
Пальмиери. В неаполитанские казематы?
Монсиньор. Как?
Пальмиери. Четырнадцать лет, как он осужден и заключен.
Монсиньор. Осужден!.. Ах, боже мой! И она, вместо того чтоб оплакивать
мужа...
Пальмиери. Что же она делает?
Монсиньор. Не знаю.
Пальмиери. А я знаю... Положение ее ужасно: она ни в чем не виновата, а
между тем осуждена страдать.
Монсиньор. Кто ж виноват?
Пальмиери. Триентское законоположение. Муж лишен всех человеческих
прав, осужден на вечное заключение - это то же, что смерть, смерть
гражданская, политическая. И жена не может располагать собой, не может выйти
замуж...
Монсиньор. Этот закон свят.
Пальмиери. Не верю.
Монсиньор. Вы говорите нечестиво.
Пальмиери. Не слушайте!
Монсиньор (встает). Жду вашего решения относительно Розалии.
Пальмиери. Мое решение, монсиньор, следующее: никто не вправе
испытывать мою душу, разыскивать мои сердечные привязанности, мое семейство;
Розалия несчастна, обижена законом, отвержена обществом, оклеветана ханжами,
я ей дал честное и покойное убежище, и никто в мире не принудит меня, ни
советами, ни доносами, ни угрозами, отказаться от доброго дела, которое я
считаю своим долгом.
Монсиньор. Мы еще посмотрим.
Пальмиери. Сколько вам угодно. Имеете еще что-нибудь сообщить мне?
Монсиньор. Нет.
Пальмиери. Тем лучше.
Монсиньор уходит.
Бедная Розалия! Удалить ее! Разлучить ее с ее дочерью! О нет! Она не
переживет этого горя.
Кабинет монсиньора; в нем большая библиотека, картины исторического
содержания, письменный стол, католический налой с подножкой для
коленопреклонения. Вечер.
Монсиньор сидит у письменного стола и читает книгу несколько времени, потом
закрывает ее.
Монсиньор. В тюрьме?.. За какое преступление?.. Я узнаю. Это открытие
очень важно, оно придает новую таинственность положению Розалии... Я должен
удалить ее отсюда по многим причинам. Глупо я сделал... Я слишком ясно дал
ей понять мои намерения... Я обнаружил перед ней свою слабость... Она может
огласить ее, а я этого совсем не желаю... Свидетелей и обличителей надо
убирать подальше... С удалением Розалии весь скандал падет на доктора, - тем
лучше, жалеть его нечего, а пример показать надобно. А! Вот новая мысль!
Если бы этот... муж ее не сидел на цепи? Если б можно было вызвать его, как
страшный призрак, как грозного судью над женой, которая покоится в объятиях
другого... Без сомнения, этот буйный каторжник будет для нее страшнее
инквизиции. Мысль удивительная, и, кто знает, может быть, мне ее удастся
привести в исполнение!.. У меня такие связи в Неаполе, что... духовник
королевы... надо будет обдумать ночью...
Входит Гаэтано со свечами.
Монсиньор и Гаэтано.
Гаэтано (ставя свечи на стол). Да сохранит вас господь, монсиньор.
Монсиньор. И тебя также, Гаэтано.
Гаэтано. Позвольте доложить: какой-то неизвестный человек зашел к нам.
Монсиньор. В такую пору?.. Ты спрашивал его, кто он?
Гаэтано. Сейчас же расспросил. Сначала, признаться сказать, этот
странник, да еще к ночи-то, показался мне очень сомнительным; да и
рассмотреть-то его было трудно; лежит, съежившись, у самой колонны. Когда он
услыхал, что я иду, вздрогнул, вскочил и стал озираться, - видно испугался.
Ну, думаю, не очень страшно, и стал его расспрашивать. Пробормотал он мне
что-то, да и голос у него дрожит; только можно было понять, что он опоздал в
дороге, заблудился в горах и желает видеть монсиньора, чтоб попросить
пристанища не надолго.
Монсиньор. В этом никому не отказывают... но в наших горах бродят
бандиты.
Гаэтано. У него, кажется, нет оружия, разве спрятано.
Монсиньор. Как одет он?
Гаэтано. Почти так, как наши горные жители. Широкие сапоги, длинный
плащ и калабрийская шляпа, и все это очень поношено. Ростом высок, лицо
смуглое, испитое, глаза быстрые, борода всклокоченная, длинная...
Монсиньор. А как летами?
Гаэтано. Около сорока. Бог его знает, по лицу никак не разберешь, что
он за человек. Может быть, он и бандит; только, знать, захворал, - дышит
тяжело и насилу держится на ногах, видно устал. Не угодно ли монсиньору
самому расспросить его?..
Монсиньор. Непременно. Это очень любопытно. Приведи его... но не забудь
сказать моим людям, чтобы они были наготове.
Гаэтано. Уж само собою, монсиньор. (Уходит.)
Монсиньор. А что как бандит? Ведь кто его знает!.. Впрочем, чего же мне
бояться? Бандиты в сущности не дурные люди; они набожны и часто даже
оказывают нам значительные услуги. Кажется, идет.
Гаэтано вводит Коррадо.
Монсиньор, Гаэтано, Коррадо.
Гаэтано (к Коррадо). Вот вам и монсиньор!
Монсиньор. Подойдите поближе, честный человек, не бойтесь. Вы устали?
(к Гаэтано.) Подай ему стул!
Гаэтано подает стул.
Коррадо (садясь). Благодарю, монсиньор! (Гаэтано.) И вас благодарю.
Монсиньор (к Гаэтано). Ступай!
Гаэтано уходит.
Ну, что же вам угодно от меня? Говорите.
Коррадо. Одно только: позвольте переночевать, отдохнуть хоть немного. Я
весь день шел пешком, ночь застала меня на паперти вашего храма. Благовест
перед "Ave Maria" разбудил во мне воспоминания детства, я почувствовал жажду
молитвы и вошел в храм. Столько лет я не молился... и сегодня...
Монсиньор. Столько лет? Это дурно. Слава богу, что вы зашли к нам; мы
позаботимся о вашей душе.
Коррадо. Нет, уж я сам позабочусь о своей душе.
Монсиньор. Если ваша душа больна, я вылечу ее.
Коррадо. Вылечить? Не верю; невозможно, монсиньор.
Монсиньор. Отчего?.. Если человек почувствует угрызения совести...
Коррадо. Угрызения совести?..
Монсиньор. Что вы так задрожали? Перестаньте! Успокойтесь, сын мой!
Коррадо. Успокоиться! Угрызения совести!.. Вы считаете меня
преступником!
Монсиньор. Совсем нет, но во всяком случае вы можете иметь ко мне
полное доверие. Вы в совершенной безопасности; наша обитель имеет право
убежища.
Коррадо. Я это знал.
Монсиньор. Потому и зашли ко мне?
Коррадо. Я уж сказал вам, что я нуждаюсь в ночлеге. Угодно вам пустить
меня? Да или нет?
Монсиньор. Да, мой сын, да. Я вижу, что вас убило горе, а не
преступление, и принимаю в вас большое участие. Ваше лицо, хотя и
истомленное, вероятно лишениями, достаточно уверяет меня в том, что
положение ваше не так низко, как показывает ваше платье.
Коррадо. Да, я не горец... к несчастию... Хотя я и не имел больших
средств, но занимался благородным искусством.
Монсиньор. Каким?
Коррадо. Живописью.
Монсиньор. Вы сицилиец?
Коррадо. Был когда-то.
Монсиньор. Имеете семейство?
Коррадо. Имел.
Монсиньор. Теперь одиноки?
Коррадо. Одинок?.. Ах, горе мне, если... Довольно, монсиньор, у меня
только и есть надежда, оставьте мне ее. Вы меня допрашиваете, как судья; вы
меня пугаете, перестаньте! Я просил отдыха для моего тела и не давал вам
права мучить мою душу. Вам нет никакой надобности знать обо мне больше того,
что вы знаете. Я к вам на одну ночь: проснувшись завтра, вы уж не найдете
меня. Ну, монсиньор, я прошу только соломы, хлеба и кружку воды, чтобы
залить огонь в моих жилах, больше мне ничего не надо.
Монсиньор. Что вы, что вы! Мы вас примем как должно. Но так как я хочу
помочь вам чем-нибудь существенным, то пожелал бы знать, куда вы намерены
отправиться отсюда.
Коррадо. К самой Этне, в Катанию.
Монсиньор. Если бы я знал вас несколько более, я бы мог вас
отправить...
Коррадо. Благодарю.
Монсиньор. Вы туда в первый раз?
Коррадо. Я там родился.
Монсиньор. В таком случае последний вопрос: вы знали в Катании молодого
человека Фернандо Мерано?
Коррадо. Кажется, помню... Но ведь столько времени... он учился
законоведению?
Монсиньор. Именно.
Коррадо. Да, мы были знакомы, были даже друзьями.
Монсиньор. Друзьями? Ну, так я буду вам полезен, даже против вашей
воли. Знайте, что этот Фернандо мой племянник и теперь здесь у меня.
Коррадо (с неудовольствием). Здесь?.. Что ж мне за дело! Мне нужен
только покой, и я в третий раз прошу вас: дайте мне ночлег хоть в собачьей
конуре.
Монсиньор. Подождите немного. Мой племянник рад будет вас видеть, я
велю его позвать.
Коррадо. Мне не нужно никого, - я не хочу новых расспросов, с меня
довольно и ваших.
Монсиньор. Что ж делать! Хоть вам и неприятно, но уж вы мне позвольте.
(Звонит.)
Входит Гаэтано.
Скажи племяннику, чтоб сейчас шел сюда; друг его из Катании желает его
видеть.
Гаэтано уходит.
Коррадо. Монсиньор, имейте немножко сострадания. Вы видите, в каком я
положении; зачем вы подвергаете меня расспросам, стыду... Дорого же
обходится мне ваша милостыня. Но и каждый бедняк имеет свою гордость. Боже
мой! Я вижу, что я попал в судилище инквизиции, и ухожу. (Хочет итти.)
Монсиньор. Остановитесь, прошу вас! Если б вы мне и не говорили, что вы
родились у подножия Этны, я бы сейчас догадался по вашей вспыльчивости.
Нехорошо, усмиритесь, друг мой; с таким характером недолго до беды... а
часто и до преступления.
Коррадо. До преступления. (Стихает и опирается на спинку стула.) Да,
правда.
Монсиньор. Я вас оставлю с племянником. Он, кажется, идет.
Коррадо. Как вам угодно.
Монсиньор. С другом вы будете откровенней! (Уходя.) Обманет меня
предчувствие или нет? (Уходит направо.)
Коррадо. Есть речи, от которых леденеет кровь. Что я скажу ему? Что он
мне скажет?.. Ах, может быть, он мне укажет какие-нибудь следы... Если
только они обе живы, я буду бродить до тех пор, пока найду их... Если они уж
в земле, и я за ними... У меня есть верное средство соединиться с ними
навеки, и оно всегда со мной.
Входят д. Фернандо и Гаэтано.
Коррадо, д. Фернандо, Гаэтано.
Д. Фернандо (входя, к Гаэтано). Где же монсиньор?
Гаэтано. Он вышел, чтобы оставить вас наедине с вашим другом. Вот он.
Д. Фернандо (с удивлением рассматривая одежду Коррадо). Этот?
Гаэтано. Да, я вас оставлю. Если нужно будет, позвоните. (Уходит.)
Д. Фернандо. Какой-то горец?.. Не припомню... (По-дойдя к Коррадо.) Где
же, мой друг, мы с вами познакомились?
Коррадо. В Катании.
Д. Фернандо. Давно?
Коррадо. Давно.
Д. Фернандо (пристально вглядываясь). Как будто я припоминаю...
кажется...
Коррадо. Ну, да что тут! Я - Коррадо.
Д. Фернандо. Коррадо?.. Да, да... Обнимите меня... Не сон ли это? Как
вы изменились!
Коррадо. А вы нисколько; очень просто: вы не страдали.
Д. Фернандо. Может быть. К тому же эта странная одежда... Каким это
образом?
Коррадо. Жестокие удары судьбы...
Д. Фернандо. Понимаю... я знаю.
Коррадо (быстро). Что вы знаете?
Д. Фернандо (спохватясь). Почти ничего... Знаю, что вы страдали...
стоит только взглянуть на вас... (Про себя.) Не знаю, как и начать с ним.
Коррадо. О чем вы рассуждаете?
Д. Фернандо. Об этом странном случае. Могло ли мне когда-нибудь притти
в голову, что я встречу вас у моего дяди, здесь, у подошвы Апеннин... Ну,
расскажите же мне что-нибудь. Где вы были? Откуда идете?
Коррадо. Я не знаю.
Д. Фернандо. Ну, это еще мудренее. Но позвольте: я помню, что, когда я
уехал из Катании в Рим, вы были женаты.
Коррадо. Да, был.
Д. Фернандо. И жена ваша, сколько я помню, была милая, прекрасная
женщина...
Коррадо. Да, прекрасная.
Д. Фернандо. Где же она теперь, умерла?
Коррадо. Надеюсь, что нет.
Д. Фернандо. Вы надеетесь?.. Но как же... Разве вы рассорились?
Разошлись?
Коррадо. Разошлись.
Д. Фернандо. Какая же причина?
Коррадо. Ужасная.
Д. Фернандо. Ужасная? Могу я узнать?
Коррадо. Нет.
Д. Фернандо. Вы думаете отправиться в Катанию?
Коррадо. Да.
Д. Фернандо. Вероятно, вы надеетесь там найти жену?
Коррадо. И дочь.
Д. Фернандо (с удивлением). И дочь?
Коррадо. Да, мою Аду, которую я не видал четырнадцать лет. Я бы желал
иметь какие-нибудь сведения о них, но, к несчастью, вы ничего не знаете.
Д. Фернандо. Кой-что знаю.
Коррадо. Что вы говорите! Они живы? Говорите скорее! Они в Катании?
Д. Фернандо. То есть... Вот что, мой друг: я могу вам сообщить кой-что
о жене... но о дочери...
Коррадо. Она с матерью?
Д. Фернандо. Ну, нет.
Коррадо. Да вы видели Розалию?
Д. Фернандо. Я ее видел, и если вы хотите опять соединиться с ней...
Коррадо. Да для чего же я и странствую.
Д. Фернандо. Так останьтесь!
Коррадо. Остаться?
Д. Фернандо. Розалия живет здесь.
Коррадо (горячо). Розалия здесь! Вы меня не обманываете?.. И я так
скоро нашел ее?
Д. Фернандо. Боже мой! Вам дурно! Я поторопился.
Коррадо. Нет, ничего... У меня слабы нервы... Розалия! Но Ада?
Д. Фернандо. Я говорю вам, что дочери нет с ней.
Коррадо. Вы уверены?
Д. Фернандо. Совершенно.
Коррадо. Боже мой! Боже мой! Она умерла: она была такая нежненькая...
Нужда, голод убили это слабенькое тельце... Все напрасно... Я ее не увижу.
Д. Фернандо. Кто знает... может быть, она где-нибудь в ученье.
Успокойтесь, вы все узнаете от Розалии.
Коррадо. Да, правда, она, может быть, еще жива... зачем отчаиваться!
Мне очень нужно, чтоб она была жива. Ну, проводите же меня к Розалии.
Д. Фернандо. Нельзя же так скоро... так неожиданно, ночью, не узнавши
ничего...
Коррадо. Да, вы правы; мне нужно прежде узнать, многое узнать, дон
Фернандо. Хочет ли Розалия меня видеть?.. Не забыла ли меня? О нет,
невозможно! В таком виде я ее испугаю.
Д. Фернандо. Испугаете?.. Вы так горячо любили друг друга... а любовь
извиняет все.
Коррадо. Все?
Д. Фернандо. Конечно, все... притом же Розалия была так добра...
Коррадо. Добра ли она и теперь? Вспоминает ли обо мне?.. Говорите. Вы
не знаете? Еще один вопрос: Розалия в бедности, не так ли? Чем она живет?
Как живет?
Д. Фернандо. В гувернантках.
Коррадо. В гувернантках? Моя жена! У кого?
Д. Фернандо. У особы почтенной.
Коррадо. У женщины?
Д. Фернандо. Ну, нет, у мужчины, у доктора Арриго Пальмиери,.. У него
дочь... милая девушка.
Коррадо. Он женат?
Д. Фернандо. Вдовый.
Коррадо. Вдовый?.. Сколько ему лет?
Д. Фернандо. Лет тридцать шесть.
Коррадо. Еще молод!.. И Роэалия гувернантка его дочери, гувернантка
только?
Д. Фернандо, Да, наверное, я в том уверен.
Коррадо (пожимая ему руку). Благодарю, дон Фернандо! Но столько
времени... Ах, ей было только девятнадцать лет, когда я ее оставил!
Д. Фернандо. Что же вы хотите сказать?
Коррадо. Вы спрашиваете? Слава богу, что сон мертвых вечен... Горе,
если бы они могли пробуждаться.
Д. Фернандо. Что за странные мысли!
Коррадо. Не очень странные, мой друг; мне бы нужна было уснуть навеки.
Д. Фернандо. Я не понимаю, божусь вам... Во всяком случае, утешьтесь:
Розалия все еще ваша жена и пойдет за вами, куда вам угодно.
Коррадо. Пойдет за мной?
Д. Фернандо. Будьте уверены. Мне кажется, вы могли бы с ней отправиться
в Катанию, к семейству...
Коррадо. К какому семейству?
Д. Фернандо. Разве родители Розалии умерли? Но, может быть, жив брат,
Алонзо?
Коррадо. Алонзо! Какое имя вы назвали... Алонзо| (Падает на стул и
закрывает лицо руками.)
Д. Фернандо. Коррадо, отчего это ужасное расстройство? Я не понимаю...
я не знаю, что говорить...
Входит монсиньор.
Дон Фернандо, Коррадо и монсиньор.
Д. Фернандо. Пожалуйте к нам, монсиньор.
Монсиньор. Ну, кто же этот друг твой?
Д. Фернандо. Кто он?.. Представляю вам мужа Розалии.
Монсиньор (вздрогнув). Что ты говоришь!.. Ах, если б это была правда!
Но муж Розалии осужден на вечное заключение в тюрьмах Неаполя.
Коррадо (быстро встает). Кто вам сказал, монсиньор?
Монсиньор. Так это вы?.. Но каким образом? Вы прощены? Говорите прямо,
вам здесь нечего бояться.
Д. Фернандо. Мы вас спасем, во что бы то ни стало. Вы бежали?
Монсиньор. Говорите, вам же лучше будет.
Коррадо. Да, запираться не к чему: я бежал,
Монсиньор. Вы исполнили мое желание; потому что знайте, мой милый:
неверное, несчастное, опасное положение Розалии так меня трогало, что я
решился, при помощи духовника королевы, просить о вашем освобождении и,
наверное, успел бы в этом. Ваше бегство не расстроит моих планов, напротив.
Расскажите мне подробно все, что касается вашего несчастья, тогда мне будет
легче хлопотать о вашем освобождении. Ну, смелее! Рассказывайте все! Потом
мы вас проводим на покой, и завтра вы будете в состоянии сделать приятный
сюрприз вашей жене, которая, конечно, вас не ожидает... Я вперед радуюсь за
нее.
Коррадо. Ох, растравлять раны!.. Дон Фернандо уж вам сказывал, как я
женился...
Монсиньор. Говорил немного.
Д. Фернандо. Я и знал немного. Я помню только, что вы до безумия любили
Розалию, она тоже любила вас, против воли своих родителей, которым не
нравился ваш пылкий нрав, ваш жестокий, буйный характер, что вы без всяких
церемоний, недолго думавши, в одну прекрасную ночь похитили Розалию и
женились. Вот что я знаю. Потом я уехал из Катании, и что дальше было, мне
неизвестно.
Коррадо. Дальше лучше было. Предоставляю вам самим изобразить и печаль
и гнев ее родителей. У жены моей был брат, Алонзо. Ему удалось уговорить
отца, но не в мою пользу. Честный старик охотно прощал дочь, если она меня
оставит. У Розалии уж была хорошенькая дочка; ни советы, ни просьбы, ни
угрозы не могли поколебать ее; тогда задумали у меня ее похитить, и Алонзо
взялся за это дело. Кроме того, клеветали, доносили на меня, представили
меня подозрительным человеком... Я знал обо всем и ждал беды. Однажды ночью
я заметил, что кто-то крадется к моему дому. Я притаился за углом и вдруг
загородил ему дорогу. Это был Алонзо. Если б он был поумнее, ему бы бежать
от меня, а он стал грозить. Мне! Грозить! Несчастный! Кровь бросилась мне в
голову, жилы натянулись! Я его убил на месте!
Монсиньор. Продолжайте, несчастный!
Коррадо. Не успел я опомниться, как уж был арестован ночным патрулем на
месте преступления. Суд короток. Улика налицо; я бешено сопротивлялся
полиции, я был уж и прежде заподозрен, - все это увеличивало вину. Меня
присудили заключить на всю жизнь.
Монсиньор. Мне кажется, судьи могли бы найти смягчающие обстоятельства
в самом вашем темпераменте.
Коррадо. Может быть. Я действительно никогда не мог сладить с собой,
порок у меня в крови. Четырнадцать лет заключения только подлили желчи в мои
жилы. Можете себе представить, что я должен был чувствовать. Мне было
двадцать восемь лет, я был артист, муж, отец, и я был, как зверь, заперт в
железную клетку. Воображение мое удваивало мои мучения: я представлял себе
Розалию, одинокую, презренную, нищую... но молодую и прекрасную. Чем ей
жить? Или милостыней, или позором. Я ревел и бесновался от ревности, меня
наказывали за буйство... Я оставил дочь, Аду, - ей не было еще двух лет,
больную, бледную, как восковой ангел. Иногда мне представлялось, что она
лежит во гробе, усыпанная гиацинтами; иногда, покрытая рубищем, на руках
матери, протягивает свои ручонки к проходящим; чаще я видел, что она хорошо
одета, резвится, прыгает в богатом доме, рассыпает дочерние ласки богатому
синьору, любовнику ее матери... Эта последняя безотвязная мысль, этот
страшный сон доводили меня до горячечного бреда...
Монсиньор. Верю. И в самом деле, если воображение вас не обманывало...
Ах, бедный!.. Но что ж далее?
Коррадо. Далее я задумал бежать. От постоянного напряжения мозга я
захворал медленной лихорадкой. Смотритель перевел меня в другое помещение,
получше. Я выздоровел, но нарочно притворялся больным, чтобы за мною было
менее присмотра. Так и случилось. Надо знать, как изощряются все способности
заключенного! Мне удалось постепенно и с невероятными усилиями расшатать
решетку в окне; потом осталось только ее вынуть. Я спустился во двор тюрьмы,
потом в поле...
Д. Фернандо. Отлично!
Монсиньор. Воображаю, что вы почувствовали на свободе.
Коррадо. Нет, не можете. Надо быть погребенным четырнадцать лет; нужно
считать эти долгие года, считать часами, жаждать свободы, семьи, воздуха,
солнца! Мне показалось, что я ожил. Я шел всю ночь, поутру скрылся в ущелье.
Один добрый человек дал мне это платье, другой, побогаче, Дал мне несколько
денег, и таким образом, по гребню Апеннин, я добрался сюда.
Монсиньор. Провидение привело вас прямо к жене.
Д. Фернандо. Смелее, мой друг!
Коррадо. О! Смелости во мне было много, и теперь еще осталась... Но
когда я узнал, что моей Ады нет с матерью у этого доктора...
Монсиньор. Вашей Ады?.. Постойте... Судя по вашим словам, девочке,
должно быть, шестнадцатый год...
Коррадо. Да.
Монсиньор. Это лета той девочки, у которой Розалия гувернанткой... Но
сами посудите, законная дочь Пальмиери давно умерла...
Д. Фернандо. Неужели?
Монсиньор (подходя к столу). Вот свидетельство о ее смерти, я
предъявлял его доктору и...
Коррадо (вспыхнув). Кто же мать этой девочки?
Монсиньор. Ну, это...
Коррадо. Ради спасения души вашей, говорите прямо!
Монсиньор. Боже мой, какой вы горячий!.. Не в моих правилах
предполагать в людях дурное; но я хочу только сказать, что эта мнимая дочка
не ваша ли Ада...
Коррадо. Ада?
Д. Фернандо. Чорт возьми!.. Это невозможно.
Монсиньор. Как знать! В числе различных предположений для объяснения
этого таинственного дела...
Коррадо. Чтоб моя Ада называла отцом другого? Любила другого?.. Значит,
видения мои не были адским бредом?
Д. Фернандо. Поверьте мне, вы заблуждаетесь.
Монсиньор. Нет ли каких примет, по которым вы можете узнать свою дочь?
Коррадо. Ах! Какие приметы! Я говорю вам, что она была двух лет, когда
я ее оставил.
Монсиньор. Да, конечно... Но отцу не нужно примет, сама природа...
Коррадо. Да, сердце мне скажет... Но ведь четырнадцать лет...
Монсиньор. Расспросите Розалию; как мать она ответит вам за дочь; как
жена - сама за себя.
Коррадо. За себя?..
Монсиньор. Это ваши права,
Коррадо. Мои права? Не знаю, монсиньор; скажу вам только: как страстно
я ни желал, что я ни делал для того, чтобы видеть Розалию, но теперь, когда
я близок к ней, я готов бежать опять в тюрьму.
Монсиньор. Зачем?
Коррадо. Не знаю.
Д. Фернандо, Смелей, Коррадо! Вы очень взволнованы, очень слабы; вам
теперь хорошенько поужинать и отдохнуть попокойнее.
Монсиньор. А ты позаботься хорошенько о том и о другом. Потом завтра...
Не унывайте, милосердие божие велико.
Коррадо. А правосудие?.. Милосердие божие или правосудие привлекло меня
сюда?.. Вы завтра узнаете! (Уходит с д. Фернандо.)
Монсиньор. Завтра лев со свежими силами... И мы, синьор доктор,
поговорим с вами. (Уходит.)
Декорация первого действия.
Входят монсиньор, за ним Агата.
Монсиньор. По крайней мере сегодня доктор дома?
Агата. Я уж докладывала монсиньору, что в этот час он делает визиты
больным. Он воротится нескоро; он лечит больных и вместе с тем развращает их
души своими утешениями.
Монсиньор. Уж недолго ему.
Агата. Дай-то бог! Вам и сегодня угодно ждать его?
Монсиньор. Ну, нет. Позови мне эту женщину.
Агата. Сейчас. Когда этот соблазн кончится?
Монсиньор. Скоро.
Агата. Ах, кабы! (Уходит налево.)
Монсиньор. Соблазн, может быть, и увеличится. Это зависит от того, что
ответит мне Розалия. Драма может и кончиться, и только что начаться. Увидим.
Входит Розалия.
Монсиньор и Розалия.
Розалия. Вы меня звали. Но со мной ли вы желаете говорить, может быть с
доктором?
Монсиньор. С ним вчера я уж говорил довольно.
Розалия. Даже слишком.
Монсиньор. Может быть. Но вы не беспокойтесь; я уже не имею более
надобности упрекать вас; вашему пребыванию в этом доме, благодаря
провидению, наступает конец.
Розалия. Да, я знаю, что монсиньор по доброте своей приказал моему
благодетелю прогнать меня. Я бы могла жаловаться на вас светской власти,
могла бы одним словом, одним даже дуновением снять с вас маску ложной
святости и открыть лицемера! Вы знаете, хорошо знаете, что я добродетельна,
с глазу на глаз со мной вы должны в том признаться; вы даже не смеете
глядеть мне в лицо так прямо, как я на вас смотрю... Этой победы с меня
довольно, монсиньор... я не хочу упорствовать, не хочу вредить другим
дорогим для меня особам... я удаляюсь.
Монсиньор. Вы удалитесь, если вам угодно, но уж никак не одна.
Розалия. Кто же меня будет провожать?
Монсиньор. Муж ваш.
Розалия. Какие шутки, монсиньор!
Монсиньор. Никаких, моя милая.
Розалия. Вам уж известно, в каком позорном месте находится человек,
бывший, к несчастью, моим мужем.
Монсиньор. Бывший? Он и теперь ваш муж, дочь моя. Он не мог жить без
вас: в порыве отчаяния, с божьей помощью, он сокрушил свои оковы... мало вам
этого? Ну, так я вам скажу, что со вчерашнего вечера он гостит у меня.
Розалия (с крайним изумлением). Коррадо?.. Возможно ли?.. Правда ли?
Монсиньор. Такими важными делами не шутят.
Розалия. Коррадо здесь?.. Но как? Зачем? Кого он ищет?
Монсиньор. Семью свою.
Розалия. Семью свою?
Монсиньор. Именно. Однако я удивляюсь, я возмущаюсь, видя, с каким
неудовольствием вы слышите от меня новость, которую я так спешил передать
вам, - я сам так радовался. Всякая жена благодарила бы меня.
Розалия. Всякая, кроме меня.
Монсиньор. Вы подумайте хорошенько о том, что вы говорите!
Розалия. А вы, прежде чем осуждать, знайте...
Монсиньор. Я знаю, что Коррадо убил вашего брата, но...
Розалия. И после этого вы можете думать, что у него есть семья! Что я
жена его! Что я должна итти за ним!
Монсиньор. Конечно, я так думаю, меня закон заставляет так думать. Я
понимаю, что положение ваше нелегко: четырнадцать лет жить без мужа, найти
себе утешение, и вдруг является муж... не совсем приятно, но что ж делать,
нужно терпеть. Все-таки вам лучше отправиться с мужем, чем одной и с
позором.
Розалия. Лучше последнее.
Монсиньор. Вы не имеете права выбирать. Разве вы забыли, что Коррадо
ревнив и бешен...
Розалия. Он хочет заставить меня силой...
Монсиньор. Он и не думает, он так любит вас; но не следует ударять
огниво о кремень, если боишься искр. Чем ждать его здесь, вы сами подите к
нему... или, лучше сказать, пойдемте, я провожу вас в его объятия.
Розалия. Я? В его объятия?
Монсиньор. Слушайте. Теперь мужу вашему бояться нечего; здесь его не
знают и не найдут. Потом я обещал ему выхлопотать освобождение, - я успею в
том. Под другим небом вы можете быть счастливы. Вы видите теперь, что я
плачу добром за зло. Ну, послушайтесь моего совета, пойдемте!
Розалия (подумав). Невозможно.
Монсиньор. Смотрите, он сам придет, он уж недалеко.
Розалия. Недалеко? Он? Ах, нет...
Монсиньор. И вы должны будете отвечать на его вопросы, на многие
вопросы... например: чья это девушка? куда девалась его маленькая Ада?
Розалия (с испугом). Ада?
Монсиньор. Конечно... Он ее любит, хочет ее видеть... Во всяком случае,
я очень рад, что успел предупредить вас. Немного времени остается вам, чтоб
справиться с своей совестью и приготовиться к разговору, который, конечно,
будет нелегок для вас и может превратиться в допрос, который делает судья
преступнице. Прощайте, синьора!
Розалия. Что же вы ему скажете?
Монсиньор. Что вы страстно желаете его видеть.
Розалия. Нет, скажите ему лучше, чтоб он не приходил, чтобы он уважил
мое положение, чтобы пожалел меня.
Монсиньор. Как вы советуете мне подобную глупость? Ранить льва, когда
слышно уж его рычание? Нет, одумайтесь, моя милая, и примите его с
кротостью. (Уходит.)
Розалия. Коррадо! Я увижу Коррадо!.. Не сон ли это? После той страшной
ночи! После стольких лет увидать его, говорить с ним! Сегодня! Здесь! У меня
нехватит силы, нехватит слов, нехватит смелости смотреть на него! Монсиньор
говорил правду, он будет о многом спрашивать; а как, с каким лицом мне
отвечать ему? Что сказать о дочери? Ничего? Или все? К несчастью, доктора
нет дома, не с кем посоветоваться. Бежать или спрятаться? Не будет ли хуже?
Да и вправе ли я бежать, оттолкнуть его, отказать ему в утешении, которого
он ищет? Разве я не любила его, не бежала с ним от родителей? Ах, если б не
странное, ужасное положение, в котором я нахожусь, я бы открыла ему свои
объятия... Но, боже! Он придет отнять у меня, разрушить...
Входит Эмма.
Розалия, Эмма.
Эмма (подходит близко). Что с вами, Розалия?
Розалия. Ничего, милая Эмма.
Эмма. Ничего? Правда ли?.. Мне кажется, что вы сегодня печальнее
обыкновенного, и это мне неприятно. Хоть поцелуйте меня, разве я не стою?
Розалия целует ее.
Ах, у вас слезы! О чем вы плачете? Что вы так смотрите на меня? Не бледна ли
я? Не думаете ли, что я больна?
Розалия. Нет.
Эмма. Так что же вы? Вот и отец тоже что-то задумался. Меньше бывает
дома, а когда воротится, такой скучный, молчаливый... Боже мой! Что с ним?
Он сердится на меня? Я огорчила его?
Розалия. Вы? Бедная, чем же?
Эмма. Может быть, вы ждете какой-нибудь беды? О, говорите, если знаете!
Говорите!
Розалия. Беды?.. Не думаю... Бедная Эмма! Вы очень любите отца?
Эмма. Я его люблю так, что и выразить не могу. Помните, когда он
отправил меня в институт, в Неаполь, долго ли я там осталась! Я не могла
больше выдержать разлуки с ним... Послушайте меня, я никогда не выйду замуж;
я не могу понять, как дочь может оставить родителей и итти за человеком,
которого едва знает!.. Это дурная дочь! Что с вами, Розалия? Что вы
нахмурились? Я говорю глупо?
Розалия. Напротив, дочь моя!
Эмма. Ах, как мне это нравится, - дочь! Сколько раз я вас просила
называть всегда меня дочерью, а вы все забываете. Зачем же это? Послушайте,
что я вам скажу, только не браните меня. Однажды, то есть не однажды, а
несколько раз, я видела во сне, что вы и мой папа - муж и жена и что я сижу
между вами, и так я счастлива... Поутру просыпаюсь, бегу к папа в кабинет,
он сидит один, - и долго я плачу на груди его.
Розалия в сильном волнении, не в силах выговорить ни единого слова,
горячо обнимает Эмму и быстро убегает в свою комнату.
Она ушла от меня... но как она меня обнимала! Ах, если б сбылось то, что я
видела во сне! Да и не во сне, сколько раз я думала о том же и наяву...
Отчего ж бы этому не случиться? (Садится и в задумчивости закрывает глаза
руками.)
Входит Коррадо.
Эмма и Коррадо.
Коррадо (в дверях). Где ж она?.. Она не хочет меня видеть? (Входя в
комнату, замечает Эмму.) Девушка? Может быть, она... (Тихо подходит к ней и,
чтоб лучше рассмотреть, берет ее за руку, чтоб открыть ей глаза.)
Эмма (встает со стула и в испуге отходит). Чужой человек... Кто вы?
Кого вам нужно? Вы к пап_а_?
Коррадо (быстро). А кто ваш папа?
Эмма. Он отличный человек.
Коррадо. Да кто же наконец?
Эмма. Он всем здесь благодетель, доктор Арриго Пальмиери.
Коррадо. Пальмиери?
Эмма. Вы его не знаете?
Коррадо. Желал бы познакомиться.
Эмма (отходя дальше). Ну, так...
Коррадо (подвигаясь к ней). Ну, так... что же?
Эмма. Не подходите ко мне.
Коррадо. Отчего же? (Пристально смотрит на нее.)
Эмма. Ах, ваши глаза, точно угли, - не глядите на меня!
Коррадо. Нет, мне нужно глядеть на вас.
Эмма. Нужно? (Хочет закрыть глаза.)
Коррадо. Дайте мне поглядеть на вас! В вашем лице я ищу сходства с моей
дочерью.
Эмма. У вас есть дочь?.. Ну, так я меньше боюсь вас: отец не бывает
злым человеком.
Коррадо. Это правда! И я был бы добрее, если б дочь моя была со мною.
Эмма. Вы ее потеряли?
Коррадо. Да; но я найду ее, если только она жива. Позвольте поглядеть
на вас. (Смотрит на нее пристально, с напряженным вниманием.) Нет, я
сумасшедший! Припомнить невозможно. Как вас зовут?
Эмма. Эмма.
Коррадо. Эмма?
Эмма. Разве вам не нравится это имя?
Коррадо. Нет; но лучше, если б вас звали Ада.
Эмма. Отчего же Ада?
Коррадо. Это имя моей дочери. Вас никто так не называл?
Эмма. Никто.
Коррадо. И ваша мать даже?
Эмма. Моя мать на небе.
Коррадо. На небе?.. Она была жена доктора?
Эмма. Да, и умерла при моем рождении.
Коррадо (про себя). Ложь! Вот оно, ужасное сомнение! Ада умерла,
законная дочь доктора умерла... Чья же эта?.. Розалии? Целовать мне ее
или... (Подходит к Эмме.)
Эмма (в испуге). Вы меня пугаете!
Коррадо. Нет, дитя мое, не бойтесь.
Эмма. Но ваши глаза такие страшные.
Коррадо. Не всегда они страшны, в них бывает и любовь, бывают и слезы,
- много слез, горьких слез! Поглядите на меня.
Эмма. Когда вы говорите нежно, я вас еще больше боюсь.
Коррадо. Все страх да боязнь! Вы сами сказали, что отец не может быть
злым... Ну, я вас буду называть Ада, а вы зовите меня отцом. Я хочу быть
вашим отцом. (Подходя.)
Эмма (удаляясь). Вы мой отец?
Коррадо (горячо). Ведь если не я, так горе вам! Горе вам!
Эмма. Ах, боже мой, помогите!
Входит Розалия.
Розалия, Эмма, Коррадо.
Розалия (не замечая Коррадо). Что с вами, Эмма? (Увидав Коррадо,
вскрикивает от ужаса, прижимает Эмму к своей груди, потом уводит Эмму в ту
же дверь, откуда вышла, и, возвратясь, остается на пороге с поникшей
головой.)
Коррадо. Розалия!
Она закрывает лицо руками.
Я не привидение, чего меня бояться? Ты не хотела сама притти ко мне, так
должна была приготовиться принять меня у себя. Твое поведение непонятно. Я
не знаю, чего ты испугалась, - меня ли, или того, что застала меня с этой
девушкой, которую я считаю нашей дочерью.
Розалия. Адой? Ты в бреду. Она говорила тебе, что ее зовут Эммой?
Коррадо. Говорила.
Розалия. Что она дочь доктора Пальмиери?
Коррадо. Говорила; но ты подтвердишь ли?
Розалия. Подтверждаю.
Коррадо. Тем хуже для тебя. Она дочь доктора Пальмиери? Но единственная
законная дочь доктора умерла давно. Теперь я тебя спрошу, и ты мне ответишь:
кто же мать этой девочки, которую ты так поторопилась спасти от моей
ревности?
Розалия. Кто ее мать? Не знаю. Я была в крайней бедности, когда взяли
меня к ней в гувернантки, и не считала себя вправе требовать ее метрического
свидетельства. Спроси у ее отца.
Коррадо. Спрошу. Теперь другой вопрос: где Ада? Что ты с ней сделала?
Розалия. Странный вопрос! Что я с ней сделала? Она умерла.
Коррадо. Ада умерла?
Розалия. Да, умерла. Бедной жене преступника, презираемой всеми,
недоставало милостыни для прокормления себя с дочерью; она умерла от нужды.
Коррадо. Моя Ада?.. И так равнодушно ты объявляешь мне о ее смерти? Ты!
Мне? Не верю. Где свидетельство о ее смерти?
Розалия. Ступай в Катанию и спроси там. У меня ты не имеешь права
спрашивать отчета; ты нас бросил.
Коррадо. Я вас бросил?.. Я?.. Для чего же я четырнадцать лет сгибал
душу и тело под тяжестью цепей и не издыхал, как лошадь? Для чего я терпел
удары и бичеванье? Что берегло мою жизнь, если не надежда увидать тебя,
увидать дочь. Зачем же я пилил и ломал железные решетки? Зачем, не боясь
смерти, тащился я по лесам и оврагам, еле двигая свои израненные цепями
ноги? Куда стремился я? В дом, где оставил жену. Кого искал я? Розалию, мою
первую любовь, единственную женщину, которую любил я с таким жаром, - и так
недолго. Ах! Да, Розалию, чтобы сказать ей: "Смотри, сколько я страдал, и
прости меня!" Смотри, что я перенес, чтобы дотащиться до твоих ног (падает
на колени), и будь великодушна, подыми меня и иди со мной.
Розалия. С тобой? Нет. Я тебя очень жалею, но ты нас жалел ли? Ты знал,
что у тебя дочь, больная, слабая, что у тебя жена, которая для тебя покинула
родителей и покинута всеми. Ты не хотел пожалеть нас, не хотел сдержать
своего буйного характера! Ты знал, что мы дышим только тобою, что без тебя
мы погибнем от голода, стыда, унижения! Ты забыл нас и помнил только о
мести. Ты убил моего брата...
Коррадо (медленно подымаясь). Не произноси этого имени!.. Оно не
переставало звучать в душе моей самым горьким упреком... Алонзо хотел лишить
меня всего и отнял, у меня все... Это преступление... но я страданиями
искупил его.
Розалия. Ты думаешь? Не буду спорить с тобой... Но ведь позор
преступления вечен, неизгладим, он переходит по наследству к невинным
детям... Тюремщики, заковывая твои цепи, расковали наши брачные узы...
Коррадо. Нет, Розалия, закон не таков.
Розалия. Закон? А разве время не закон? Разве сердце не закон?
Коррадо. Так спроси свое сердце. Если пугают тебя пересуды,
предрассудки общества, мы обманем общество. Мое имя позорно, я переменю
его... Мы пойдем, мы укроемся в далекие, неизведанные страны, куда только
тебе будет угодно...
Розалия. Коррадо, вспомни, нас разделяют два призрака: брат и мать моя:
она не перенесла его смерти и умерла, проклиная меня... И несмотря на то,
если бы ты пришел тогда, я пошла бы за тобой... Но четырнадцать лет! Время
имеет свои права... Будь справедлив!.. Был у меня дом родительский, ты
разрушил его; не отнимай же у меня этого убежища, удались!
Коррадо. Удалиться одному? Оставить тебя в этом доме? Невозможно! Если
ты боишься осуждений, которые падают на мое имя, то ты должна бояться и тех
осуждений, которые могут пасть на твое имя.
Розалия. Что ты говоришь?
Коррадо. Я говорю о том, о чем молчал до сих пор, - я все утешал себя
несбыточными мечтами... Я испытывал твое сердце и нашел его закрытым для
меня и неумолимым. Я говорю о том, что если ты еще будешь упорствовать,
будешь отказываться итти со мной, я в самом деле подумаю, что я мертвец, что
я как призрак явился выведать твои тайны и разрушить твою радость, твое
счастье.
Розалия. Мою радость, мое счастье?
Коррадо. Я подумаю, что этот новый дом для тебя приятнее старого, что
ты прячешь в нем свою новую любовь, свою новую дочь.
Розалия. Прекрасно! Думай это! Думай все, что хочешь! Я уж тысячу раз
оклеветана по твоей милости. Никто не верил в добродетель, в самоотвержение
женщины бедной, одинокой, замужней, но живущей без мужа... Присоединись к
клеветникам: брось и ты комок грязи мне в лицо, делай то, что другие.
Коррадо. Я хочу смыть ее с тебя. Ради бога, иди за мной, пока я не
встретился с этим человеком. Спаси меня, спаси и его!
Розалия. Ты хочешь решиться на новое преступление?
Коррадо. Ах, боже мой! Но зачем же раздувать огонь? Зачем же дразнить
аспида? Я не хочу преступления, я хочу владеть собой; но кровь моя меня не
слушает. (С отчаянием.) Розалия, пойдем!
Розалия (в испуге). Пожалей меня!
В дверях показывается Пальмиери.
Ах, он!
Розалия, Коррадо, Пальмиери.
Коррадо. Он! Это он? Пальмиери?
Пальмиери. Я, а вы кто такой?
Коррадо. Муж, который требует жену свою.
Пальмиери (с изумлением). Коррадо?
Коррадо. Коррадо, который будет судить вас обоих.
Пальмиери (холодно). Судите!
Декорация первого и третьего действия.
Коррадо и д. Фернандо.
Коррадо (сидит у стола). Друг мой, еще раз прошу вас, оставьте меня в
покое.
Д. Фернандо. Я тоже еще раз прошу вас сказать мне хоть что-нибудь о
вашей встрече. Во-первых, это и меня очень интересует, во-вторых, мне
хочется исполнить желание дяди: он ждет вашего ответа с большим нетерпением.
Коррадо. Монсиньор слишком беспокоится, и не знаю для чего. Что
отвечать мне? Что сказать, коли я ничего не знаю?
Д. Фернандо. Вы не видали Розалию?
Коррадо. Видел.
Д. Фернандо. Что ж она говорила вам?
Коррадо. Много, но понял я одно.
Д. Фернандо. Что же именно?
Коррадо (указывая на сердце). Это здесь, мой друг.
Д. Фернандо. И не выйдет оттуда?
Коррадо. Не разорвав сердца, не выйдет.
Д. Фернандо. Если так, я не смею спрашивать. Но дочь?
Коррадо. Чья дочь?
Д. Фернандо. В том-то и вопрос... Вы ее разглядели?
Коррадо. Да.
Д. Фернандо. Какое же впечатление произвела она на вас?
Коррадо. Разве можно передавать впечатления? Мне хотелось и целовать
ее, и убить.
Д. Фернандо. В одно и то же время?
Коррадо. Да.
Д. Фернандо. Значит, совершенный мрак?
Коррадо. Ужасный! Жду разъяснения от доктора, а он не очень торопится.
Я жду его с тоской, с лихорадкой. Мы должны говорить с ним здесь; вот почему
я прошу вас уйти, прошу в третий раз, не заставьте просить в четвертый!
Д. Фернандо. Не заставлю. Но мне хочется, чтобы вы успокоились, чтобы
вы хорошенько подумали о своих обстоятельствах, которые могут быть очень
серьезны. Я уж видел несколько конных жандармов, которые, вероятно, явились,
чтоб...
Коррадо. Арестовать меня?.. Тем лучше!.. У кого уж нет семьи, тому
можно и умереть. Я жил для жены и дочери; иначе разве я не разбил бы себе
голову о каменные стены моей темницы, за неимением другого средства. Но
знайте, что у меня есть и другое, лучшее средство, есть оно у меня и
теперь... мне нужно только несколько минут, чтоб устроить свои дела в этом
доме, и потом...
Д. Фернандо. Все это и загадочно и страшно. Но подумайте, что во всяком
случае вы не имеете права ни наказывать, ни мстить.
Коррадо. Кто вам говорит о том или о другом.
Д. Фернандо. Надо же пожалеть и Розалию: не сама же ока вас бросила. И
жена и вдова в одно и то же время!.. Девятнадцать лет... Как бы вы поступили
на ее месте?
Коррадо. Легко рассуждать тому, кто не страдает. (С нетерпением.) Что ж
он нейдет? Что ж он нейдет?
Д. Фернандо. Он придет; но я боюсь последствий вашего разговора. Что,
если он будет так глупо благороден, что признается вам... Ах, боже мой!..
Что вы тогда сделаете?
Коррадо. Разве я знаю, что он будет говорить?.. Что я стану делать?
Разве пуля, пока она еще не вылетела из ружья, знает, куда она попадет?
Идите же; мне нужно подумать, прежде чем говорить с доктором.
Д. Фернандо. Это справедливо. Подумайте и посоветуйтесь со своей
совестью. Мужайтесь, мой бедный друг. (Жмет ему руку и уходит.)
Коррадо. Я не имею права наказывать, а тем более мстить... я согласен.
Розалия, брошенная мной на краю бездны, без опоры, слабая, могла
поскользнуться, упасть... не спорю. Розалия желала моей смерти, ждала ее со
дня на день, как приятную весть, чтоб быть свободной, счастливой... и... Но
что ж нейдет этот доктор? Что он мучит? Они, вероятно, советуются, как
обмануть меня... О, горе им, если они не сознаются... горе! (Увидав
Пальмиери.) Вот он наконец! Господи, помилуй нас!
Коррадо и Пальмиери.
Пальмиери. К вашим услугам. Извините, что заставил ждать, но мне нужно
было приготовиться к этому неожиданному разговору и спокойно обдумать все,
что я должен сказать вам.
Коррадо. Я так и полагал.
Пальмиери. Для меня решение этого дела очень не легко. Я не мог
положиться в этом случае на одного себя, я должен был соображаться с чужой
волей.
Коррадо. С Розалией?
Пальмиери. Именно. Я так и сделал. Вот наше общее решение: человек
провинившийся должен уметь загладить свои проступки даже ценою собственной
жизни.
Коррадо. Это ваше признание?
Пальмиери. Нет еще. Я говорю о вас.
Коррадо. Обо мне? Но прежде всего, сделайте одолжение, покажите мне
метрическое свидетельство вашей дочери.
Пальмиери. Вы требуете невозможного, у меня нет детей.
Коррадо. Нет детей? А эта девочка?
Пальмиери. Этот ангел-девочка?.. Она считает себя Эммой, и другие
тоже... Она Ада.
Коррадо. Ада?
Пальмиери. Ваша дочь.
Коррадо. Ада жива? Она здесь? Я ее видел? (Едва стоит на ногах.)
Пальмиери. Вы теряете силы? Вы дрожите?
Коррадо. Есть радости, от которых можно умереть... но я буду жить...
теперь только я живу. Моя Ада так хороша! Но зачем она считает вас своим
отцом? Зачем любит? Вы не говорите; я не хочу и знать. Вы мне ее возвращаете
- и довольно. Остальное я вам прощаю, прощаю, все... и всех... Я бегу к ней!
Пальмиери. Подождите.
Коррадо. Я вам повторяю, что мне больше ничего и нужно.
Пальмиери. Но мне нужно знать, стоите ли вы Ады.
Коррадо. Если не стоил, так буду стоить.
Пальмиери. Я надеюсь, увидим. Успокойтесь и подумайте хладнокровно о
том, что я вам скажу, я еще очень мало сказал вам. Сядемте лучше.
Коррадо. Говорите.
Пальмиери. Лишнее рассказывать, как мы встретились с Розалией. Это
случилось через несколько месяцев после вашего заточения. Я узнал ее в горе,
в бедности, покинутую родными. Ее положение меня тронуло, и я решился помочь
ей. Я сам был в несчастии, недавно я потерял жену и дочь Эмму. Я был не в
таком положении, чтоб думать о любви, но, признаюсь вам, если б Розалия была
свободна, я бы женился на ней, чтоб дать ей положение в обществе. К
несчастию, она была скована с вами... С чувством сожаения глядел я на Аду, -
она была несколько похожа на Эмму и День ото дня привязывалась ко мне, быть
может и оттого, что я ласкал ее. Вскоре я убедился, что Ада была одна из тех
нежных, болезненных, нервных натур, для которых всякие сильные впечатления и
радости и горя равно губительны. Я думал: "Бедная малютка! Когда ты
вырастешь, ты спросишь об отце. Что тебе ответит мать твоя? Что тебе скажут
чужие? Увы! постоянная мысль будет портить каждую твою радость, каждое
чувство, прерывать твой сон; а позже, когда душа запросит любви, кто ответит
тебе любовью?.. Кто даст свое имя дочери преступника?" Я начал думать, как
помочь ей, и однажды сказал Розалии: "Вы добрая мать; если хотите, я
заставлю общество уважать Розалию. Если я не могу восстановить вашего
положения, я могу сделать это для дочери, - могу дать ей беспорочное имя, -
свое имя. Я буду думать, что моя дочь не умирала, и в вашей Аде буду
обнимать свою Эмму". Так и сделалось - теперь судите меня!
Коррадо. Без сомнения, все это благородно... и тем более, если вы не
ждали награды...
Пальмиери. Ждал от вас.
Коррадо. От меня? Но я скажу вам, что доброе дело теряет всю свою цену,
когда нарушается чужое право. Синьор! У этой девочки был отец.
Пальмиери. Извините, я никак не могу убедиться в этом; я не знаю
разницы между вечным заключением и могилою. Во всяком случае, если я даже и
нарушил чужое право, то с добрым намерением; если я сделал проступок, то
благородный.
Коррадо. Который вы и загладите, как сами сказали.
Пальмиери. Слова мои относились к вашим проступкам, которые важней
моих, - искупить их ваша обязанность. Розалия, ваша жертва, подает вам
высокий пример твердости. Чтобы скрыть обман, чтобы уверить всех, что моя
Эмма жива, Розалия должна была отказаться от прав и радостей матери.
Коррадо. Розалия отказалась? Но вы понимаете, что я не могу и не хочу
отказываться.
Пальмиери. Вы откажетесь - это необходимо.
Коррадо. Необходимо?
Пальмиери. Как же иначе? Я не знаю, где вы найдете слов для разговора с
этим нежным, робким созданием. Что вы ей скажете? Честный человек, которого
ты уважаешь и так горячо любишь, не отец твой; твой отец я, - я убил твоего
родного дядю; я протягиваю к тебе руки, израненные кандалами, - я не
прощен, я бежал, - каждый день, каждый час меня могут схватить и отправить в
тюрьму, я твой отец. Если ты умрешь от жалости, от горя, мне нужды нет, -
только бы обнять тебя.
Коррадо. О, ради бога, молчите!
Пальмиери. Я буду молчать, лишь бы заговорило ваше сердце.
Коррадо. Вы его истерзали и хотите, чтоб оно заговорило.
Пальмиери. В таком случае кончим разговор. (Подходит к двери и знаком
приглашает войти кого-то.)
Коррадо. Что это значит?
Пальмиери. Вы увидите. Я исполнил долг мой - исполняйте свой. Судите,
милуйте, казните - все, что вам угодно. Вы хотите разрушить весь мой труд?
Вы имеете на то право; я его не оспариваю. Я признаю за вами право убить
вашу дочь. Смотрите, она идет; бедная, великодушная мать ведет ее на ваш
суд.
Коррадо. Ах! (Закрывает лицо руками.)
Пальмиери. Будьте тверже! Одним словом вы можете убить два сердца.
Коррадо. Что за мука!
Входят Розалия и Эмма.
Пальмиери, Коррадо, Розалия, Эмма.
Эмма (не замечая Коррало, подбегает прямо к Пальмиери). Наконец-то я
тебя нашла, гадкий папа! Я одной минуты не могу быть без тебя и очень
обрадовалась, когда Розалия позвала меня к тебе. Не приласкаешь ли ты меня
хоть немного?
Пальмиери. Мне нужно кой-что сказать тебе... но я заговорился с этим
человеком...
Эмма (увидав Коррадо, с испугом). Он опять здесь?
Пальмиери. Разве ты его боишься?
Эмма. Очень боюсь. Я уж его раз видела, и Розалий насилу спасла меня от
него. Коррадо. Но тогда я...
Розалия не сводит глаз с Коррадо.
Эмма. Что я вам тогда сделала? Представь, папа, он говорил, что меня
должно звать не Эммой, а Адой...
Коррадо. Потому что... (Встретив взгляд Розалии, останавливается.)
Эмма. Потому что так зовут вашу дочь, так каждую девушку и звать
Адою?.. Хотел обнять меня, хотел, чтоб я называла его отцом...
Пальмиери. А ты не хочешь, чтоб он был твоим отцом?
Эмма. Я бы умерла сейчас же. Но ведь ты мой отец. (С криком и дрожа от
страха.) Ты, это правда? Не оставляй меня! Я останусь с тобой всегда,
всегда! (Обвивает его шею руками.)
Пальмиери (кладет ей руку на голову). Всегда.
Эмма. Всегда?.. Ах, как это хорошо! Но пойдем отсюда, у меня болит
сердце, когда я вижу этого человека... Пойдем, ты хотел что-то поговорить со
мной.
Пальмиери. Поди в кабинет... я сейчас приду.
Эмма. Не заставляй меня дожидаться. (Уходит.)
Пальмиери (Коррадо). Подумайте хорошенько о том, что вы слышали и
видели. (Уходит; некоторое молчание.)
Розалия. Коррадо, ты ничего не имеешь сказать мне?
Коррадо. Много. Но мне приказано подумать о том, что я видел и слышал;
человек, покрытый плотью, одаренный такими же, как и я, страстями, велит мне
подумать. Он приказывает моему сердцу молчать, когда оно хочет стонать, и
приказывает ему говорить, когда оно умерло. Да, я видел и слышал. Я видел
мою дочь, прекрасную, как ангел, мою дочь, которая боится и ненавидит меня,
не зная меня и не замечая, что я дышу только ею. Моя дочь любит другого,
ласкает, целует, обнимает его... и ты дозволила ей это. Вместо того, чтобы
научить ее плакать о моем несчастии, молиться за бедного заключенного, ты
взлелеяла в ее сердце ложное, лживое чувство, противное природе и законам.
Розалия. Коррадо, я думала, что я вправе возвратить этой несчастной то,
что ты у ней отнял, - доброго отца и честное имя.
Коррадо. Доброго отца?.. Да, я должен удивляться тому, что сделала ты,
что сделал Арриго... но разум рассуждает так, а сердце иначе. Есть
наказания, превосходящие всякую меру преступления, оскорбляющие
человечество. Можно ли отцу, который, после стольких лет разлуки, встретился
с дочерью, приказать быть равнодушным, немым? Я не камень... Я молчал,
окаменел... но кровь опять заговорила во мне; теперь я чувствую и горесть и
ревность, ужасную ревность. Отдай мою дочь!
Розалия. Разве ты не слыхал? Твоя дочь умрет.
Коррадо. Не умрет. Я расскажу ей мои страдания, мою тоску, мои
угрызения. Если она добра, она согласится быть моим ангелом-утешителем. Да!
Мне нужно, чтоб чистая, белая рука разгладила мое чело, освежила мою кровь,
чтоб она вела меня и поддерживала. Пусть это будет только один раз, но
позвольте прижать к груди мою... нашу Аду, потом я убегу.
Розалия. Один только раз! Но что будет с ней после? С Адой? Ах,
Коррадо, невозможно! Ты говоришь мне о своих жестоких страданиях - я их
вижу, чувствую; но не видишь и не чувствуешь ты моих страданий. Ты хочешь
сказать нашей Аде, что ты ее отец? Но сказала ли я ей, что я ее мать? Чтоб
избежать вопросов от нее: кто я, что я сделала, где отец, - я лишила себя
прав и радостей матери и взяла должность гувернантки, няньки, служанки...
Часто в тишине ночи я украдкой подходила к ее постельке, чтобы взглянуть на
нее глазами матери; я целовала ее со страхом и скорей бежала прочь, - в моих
ушах постоянно звучали крики общества, которое в Катании, здесь, везде
ославило меня падшей женщиной.
Коррадо (вздрогнув). Тебя?.. И все это за меня!
Розалия. Хорошо, что ты это понимаешь; пойми же, что ты не должен
отнимать у меня того, что мне стоило такого самоотвержения. Нет, ты не
лишишь твою дочь тех удобств, которые так нужны для ее слабого сложения; не
возьмешь ее делить с тобой бесславие и черствый хлеб подаяния; не поведешь
ее в горы, где она должна трепетать каждую минуту, что тебя откроют,
поймают, убьют у ее ног... Ах, нет, Коррадо! Если ты не слушаешь мольбы
матери, не трогают тебя слезы жены, так пожалей няньку, которая сберегла
твою дочь! (Становится на колени.)
Коррадо. Ты на коленях! Предо мной! Встань, Розалия, встань!
Розалия (вставая). Ну, слушай, Коррадо, вот мое решение! Пусть наша Ада
всегда будет Эммой и останется у благородного человека, который дал ей свое
имя. Что касается меня (жена - раба), пусть так и будет, я не жалуюсь, - я
же иду за тобой в горы, в темницу, на эшафот, если хочешь.
Коррадо. Ты пойдешь за мной?.. За мной?
Розалия. Разве ты не нуждаешься в руке, которая бы разгладила твое
чело, освежила твою кровь, которая бы тебя вела и поддерживала? Вот та рука,
которую ты ищешь, вот она; возьми ее, она твоя!
Коррадо. Я не достоин коснуться ее!
Розалия. Бедный Коррадо! Забудь хоть на минуту прошлое... и успокой
свою горячую голову на груди моей. Поди ко мне, несчастный Коррадо.
Коррадо (обняв Розалию). Розалия! Какое блаженство!
Розалия. Я тебе простила, все простила! Ты решился? Не правда ли?
Коррадо. Да, я решился; я не в силах более противиться тебе; железная
душа моя растопилась в слезах на груди твоей.
Входит монсиньор.
Коррадо, Розалия, монсиньор.
Монсиньор. Извините, вы, вероятно, меня не ожидали. Но, кажется, я
пришел в добрую минуту, чтоб принять участие в вашей назидательной беседе.
Розалия. Вы пришли прервать ее... но немного поздно; к моему счастью,
все разговоры кончены, и мы во всем согласны. Не правда ли, Коррадо?
Коррадо. Да.
Розалия. Порадуйтесь, монсиньор, и позвольте мне удалиться. (Уходит.)
Монсиньор. Вы ее простили?
Коррадо. Вы, монсиньор, ошибаетесь: она меня простила.
Монсиньор. Прекрасно, взаимное оставление грехов - дело христианское.
Но я слышал, стоя за дверью, - так как я пришел немножко рано и не хотел
мешать вашим благородным излияниям, - что ваша Ада живет здесь под именем
Эммы.
Коррадо. Живет, но не для меня.
Монсиньор. Не для вас?
Коррадо. Я должен отказаться от нее.
Монсиньор. Должны?.. Не может быть... Мужья и отцы не теряют своих
прав.
Коррадо. Есть случаи, когда теряют.
Монсиньор. Я с вами не согласен.
Коррадо. Я верю. (Задумчиво.) Здесь, в несколько часов, душа моя стала
чище, чем в продолжение четырнадцати лет заключения; в тюрьме рычал зверь,
здесь плакал человек.
Монсиньор. Никто не имел права заставлять вас плакать, ваша семья
принадлежит вам: Несчастный, и вы не понимаете, что хотят от вас избавиться!
Доктор отнял у вас права отца, хочет отнять и супружеские.
Коррадо. Вы лжете! А вам бы не следовало.
Монсиньор. Я лгу?
Коррадо. Да, лжете. Ведь вы подслушивали у двери, как же вы не слыхали,
что Розалия решилась итти со мной.
Монсиньор. Она притворяется, она знает, что полиция напала на ваши
следы и что...
Коррадо. Молчите, не смейте оскорблять честную женщину!
Монсиньор. Честную?
Коррадо. Да, более нежели честную: святую.
Монсиньор. А! В таком случае мне остается только жалеть вас: полиция
вас открыла, и я вас предупреждаю, что двери моего дома заперты для вас.
Предоставляю вас судьбе вашей.
Коррадо. Я думаю даже, что вы на меня донесли.
Монсиньор. Вы не посмеете подозревать меня.
Коррадо. А вы не посмеете запереться. Подите, монсиньор, скажите тем,
которые меня ищут, что я здесь и жду их.
Монсиньор уходит,
Декорация та же.
Коррадо, потом Розалия.
Коррадо. Что медлит Розалия? Мои минуты сочтены. Ах, вот она!
Розалия. Коррадо, ты хотел говорить со мной, - вот я. Что, разве уж
время нам отправиться?
Коррадо. Нет еще; мне прежде нужно кой-что сказать тебе и сделать
несколько вопросов. Я был взволнован, очень разгорячен, не мог собрать
мыслей, - теперь я покойнее. Розалия, сядь со мной.
Розалия садится подле него.
Скажи мне: сдержал ли я свое обещание? Умею ли я покоряться, молчать,
терпеть?
Розалия. Да, Коррадо.
Коррадо. После твоих ласк, после твоего обещания итти со мной я должен
был это сделать.
Розалия. И я тоже сдержу свое обещание.
Коррадо. Да, но какую жертву ты должна принести! Скажи мне, доверься
мне! Розалия, не разорвется ли твое сердце, когда ты будешь покидать эти
места, этот дом?
Розалия. Этот дом? И ты меня спрашиваешь! Не здесь ли мы покидаем, и,
может быть, навсегда, нашу Аду?
Коррадо. Знаю; но кроме дочери, не жалко ли тебе оставить еще
кого-нибудь?
Розалия. Кого же?
Коррадо. Отвечай прямее: того, кто останется с дочерью?
Розалия. Благородный человек...
Коррадо. Которому ты обязана многим, которому ты уступила мои права
отца. Все ли я сказал?
Розалия. Коррадо, говори яснее!
Коррадо. Ты говори яснее: как ты жила у него столько времени, любила ли
ты его, любил ли он тебя?
Розалия. Такие вопросы!..
Коррадо. Если я не имею права, так имею надобность знать все это.
Розалия, признавайся мне смело, я и сам человек виновный и притом друг твой
и готов простить тебя.
Розалия. Пусть друг меня судит, пусть муж меня обвиняет, если я того
стою. Ты узнаешь то, чего, кроме меня, не знает никто в мире. Ты знаешь
Арриго, знаешь его честность, его великодушие, ты хорошо знаешь, что он
сделал для дочери и для меня. Я прибавлю только, что он избавил меня от
ужасного чудовища, которое доводит до падения: от бедности. Оттого
благодарность моя ему походит на обожание. Да и действительно только бог
один мог послать мне такого ангела-хранителя! Я стала жить покойно, никакого
страха, никаких угрызений я не чувствовала; но спокойствие мое нарушилось,
когда я стала замечать, что чувства, мои к нему изменяются; а когда я
заметила, перемена уж совершилась. Я стала наблюдать за собой, бороться - и
победила.
Коррадо. А он?
Розалия. Мне кажется, он страдал и боролся так же, как я. Я потому так
думаю, что хотя глаза изменяли нам, но звуки замирали на губах. Постоянно в
таких отношениях, в такой борьбе и жили мы. Коррадо, клянусь тебе в том! Мы
не хотели оправдать клеветы, чтобы не потуплять перед нею глаз своих. Но
если к моему беспокойству, к тем мукам, которые я переносила как мать, ты
прибавишь эту постоянную нечеловеческую борьбу, ты поймешь, какова была моя
жизнь в продолжение этих четырнадцати лет искушений, непризнанной
добродетели, клеветы и самоотвержения! Теперь я тебе призналась и жду твоего
приговора.
Коррадо. Ты мне не все сказала.
Розалия. Все, Коррадо.
Коррадо. Нет. Ты не сказала мне вот чего: в минуты твоей внутренней
борьбы, в минуту ослабления не приходила ли тебе в голову мысль, что весьма
просто и естественно, - мысль о моей смерти.
Розалия. О твоей смерти?
Коррадо. Ты не думала? Не желала ее? Не просила у бога в награду за
свою добродетель?
Розалия. Клянусь тебе! Я бы не смела глядеть на нашу дочь.
Коррадо. Но если бы это случилось, разве бы ты не вышла замуж за
Арриго?
Розалия. Коррадо, это неблагородно! Как я отвечу тебе?
Коррадо. Отчего ж не ответить! Будь так же откровенна, как и он! Он мне
сказал, что если б ты была свободна, он дал бы тебе свое имя, чтоб поднять
тебя во мнении общества.
Розалия. Он?.. Об этом я слышу в первый раз.
Коррадо. Тем лучше. Я тебя спрашиваю, примешь ли ты его имя и его руку?
Розалия, я спрашиваю, как друг, отвечай!
Розалия (опуская голову). Да.
Коррадо. И после всего этого ты готова оставить этот дом и итти за
мной?
Розалия. Уж я тебе сказала. Пойдем!
Коррадо. Но если наше бегство уж невозможно? Меня уследили и, может
быть, сейчас... сию минуту придут взять меня...
Розалия. Правда ли это, Коррадо?
Коррадо. Положим, что правда... Что же ты сделаешь?
Розалия. Буду жить по соседству с твоей тюрьмой или пойду в монастырь;
свет так много клеветал на меня... О нет! Мы спасемся, мы успеем бежать...
ночь близка; бежим, - мое сердце проснулось; я хочу жить с тобой. Я люблю
тебя, Коррадо, люблю, как прежде, больше прежнего.
Коррадо. Ты меня любишь? Меня любишь? Ах, Розалия, какое блаженство
потерял я!
Розалия. Мы его найдем опять, будем опять счастливы...
Коррадо. Счастливы?.. Да! Поди приготовься, ночью мы бежим. Оставь меня
одного! Я так взволнован, что если ты останешься хоть на минуту, я умру.
Розалия. Ну, так прощай, до ночи, бедный мой Коррадо. (Жмет ему руку и
уходит.)
Коррадо. И все-таки я умру, но исполнив долг справедливости. Бедная,
великодушная женщина! Сколько горя я нанес ей! Она любила благороднейшего
человека, он поднял ее из той грязи, в которую я бросил ее... Но я, труп,
мешал им, я стоял между ними... но труп не исчезнет, я похороню его.
(Вынимает медальон.) Несколько капель из этого медальона - и довольно.
Жалкие палачи! Вы снова хотите кормить меня горьким хлебом тюрьмы, чтобы
продлить муку этих двух сердец?.. Нет, я выпью... и усну. (Останавливаясь.)
Но дочь моя?.. Ну, что ж! Я внушаю ей отвращение... Хорошо и это: она не
будет плакать о моей смерти.
Входит Эмма.
Ах, она! Сам бог послал ее.
Коррадо и Эмма.
Эмма. Опять он здесь! (Хочет уйти.)
Коррадо. Нет, не бегите от меня, мне так нужно поговорить с вами.
Эмма. Говорить со мной? Все вам говорить со мной!
Коррадо. В последний раз.
Эмма. Вы уезжаете?
Коррадо. Да, завтра вы меня не увидите, это вам будет приятно?
Эмма. Немножко, потому что...
Коррадо. Потому что я вас пугаю... Я знаю... Но разве вы не видите во
мне перемены? Не смирнее ли я? Не стал ли я нежнее с вами? Если вы и теперь
меня боитесь, я стану перед вами на колени. (Становится на колени.)
Эмма. Ах, нет, этого не надо!
Коррадо. Хотите, чтоб я встал? Я слаб, помогите мне, дайте мне руку...
Эмма (подавая ему руку). Ах, бедный... (Замечает на его руках следы
цепей.) Что это? Ваши руки были ушиблены? Ах! Может быть... Боже мой... Вы
были в кандалах?
Коррадо садится на стул.
Вас осудили? За что?.. Нет, не говорите! И зачем я вас спрашиваю! Не
сердитесь!.. Вы плачете... Ах, я теперь не боюсь вас, а мне вас жалко...
Несчастный!.. Если вы теперь найдете вашу Аду...
Коррадо. Я уж не найду ее, она умерла.
Эмма. Вам дурно? Боже мой! Как вы побледнели! Я вас обидела? Я не
хотела вас обидеть... Вы очень страдаете; не позвать ли кого?
Коррадо. Нет... Смотрите! (Показывает ей медальон.) В этом медальоне
есть лекарство, которое меня вылечит.
Эмма. Не могу ли я чем помочь вам?
Коррадо. Вы? О нет... Если уж вы так добры, вы лучше повернитесь в ту
сторону и помолитесь за меня.
Эмма. Да, я помолюсь за вас. (Складывает руки.)
В это время Коррадо прикладывает медальон к губам, потом, оставив его
на столе, подходит к Эмме.
Коррадо. Благодарю вас... мне теперь лучше...
Эмма. Я очень рада, если это правда; я с таким чувством молилась о
вас... Видите, я плачу... Вы как будто затем и пришли сюда, чтоб заставить
всех плакать.
Коррадо. Я?
Эмма. Да, и отец и Розалия такие скучные с самого вашего приезда.
Коррадо. А между тем я пришел сюда затем, чтоб сделать всех
счастливыми... чтоб оставить по себе добрую память.
Эмма. Вы уезжаете: странно что-то! Мне кажется, будто и Розалия
задумала уехать, покинуть меня.
Коррадо. Она вам сказала?
Эмма. Нет; но сейчас она обнимала меня и плакала, как будто прощалась
со мной надолго.
Коррадо. Вы ошиблись. Оставить вас? Зачем? А вы жалели бы об ней?
Эмма. Очень жалела бы.
Коррадо. Значит, вы очень любите бедную Розалию?
Эмма. Как родную мать.
Коррадо. А если б она действительно была вашей матерью, вы бы
обрадовались?
Эмма. Я бы очень обрадовалась. Знаете ли, в душе моей что-то говорит
мне, что такое счастье возможно для меня. Сколько раз я видела это во сне...
Мне снилось, что отец в Розалия обвенчаны тайно... вот что!
Коррадо (подумав). А если то, что вы видели во сне, правда?
Эмма (с удивлением). Что вы говорите, Коррадо?
Коррадо. Вот зачем я пришел сюда, дитя мое. Я пришел сказать, что
несправедливо так долго обманывать вас, что напрасно вы устремляете свои
глаза на небо и ищете там свою мать, когда она так давно живет с вами в этом
доме...
Эмма. Розалия?
Коррадо. Да, вот память, которую я хотел оставить по себе.
Эмма. Розалия моя мать? Но не сои ли это опять? Ах, если это правда,
благодарю вас, друг мой! Но где же Розалия? Не ушла ли она, не покинула ли
меня? Где мой отец? (Бежит к дверям.) Ах, подите, подите сюда!
Входят Пальмиери и Розалия.
Коррадо, Эмма, Пальмиери, Розалия.
Розалия. Что вам, Эмма?
Пальмиери. Коррадо?
Эмма (Пальмиери). Скажи мне, правда ли то, что говорит Коррадо? Моя
мать не умерла? (Розалии.) Говорите и вы, выньте у меня занозу из сердца. Вы
ли, ты ли моя мать?
Розалия (с ужасом). Ах!
Пальмиери. Как! Вы ей сказали?
Коррадо. Успокойтесь! Я сказал ей, что вас соединяют с Розалией
законные узы.
Пальмиери. Каким образом?
Коррадо. Простите, что я открыл вашу тайну! Но я должен был поступить
так в эту торжественную минуту, когда препятствие к объявлению вашего брака
исчезает навсегда.
Розалия (в ужасе). Исчезает?
Пальмиери. Коррадо, что вы сделали?
Коррадо. Я рассудил о том, что видел и слышал.
Пальмиери. Если я вас понял, я боюсь...
Коррадо. Вы все еще боитесь, милая девушка, что вас обманут? (Берет ее
за руку.) Пойдемте, я вас соединю с вашей матерью и полюбуюсь на вас.
Эмма. Сон мой сбывается.
Розалия (все еще в ужасе). О дочь моя!
Коррадо едва может стоять, шатаясь подходит к стулу и садится.
Коррадо!
Эмма. Ему дурно...
Пальмиери (подходя к Коррадо). Он умирает.
Розалия. Умирает?
Эмма. Постойте! В этом медальоне лекарство, он пил из него, дайте ему
еще!
Пальмиери (взяв медальон). Это яд. Он отравился!
Розалия. Боже мой!
Эмма. Отравился?
Розалия, Поскорей! Какое-нибудь средство...
Пальмиери. Никакого... уж поздно.
Коррадо (повторяет машинально). Никакого. (Как бы в бреду.) Бедная
женщина! Благородный человек!.. Они заслуживают счастья, награды... и
получат ее от меня.
Розалия. Я виновата, мое признание сделало его самоубийцей...
Пальмиери. Он для нас пожертвовал своей жизнью!
Коррадо (в бреду). Вы говорите, что пришли меня взять? А! Доносчик...
негодяй! Безумные! Живой труп теряет движение... я добил его... Ах, Ада!
Ада!
Розалия (про себя). Он зовет дочь... (Эмме.) Ему представляется, что ты
его дочь... Подойди к нему... назови его отцом... тогда он умрет спокойно.
Эмма. Ах, да! (Подходит к Коррадо и положив ему руку на плечо.) Отец,
отец мой! Посмотри на свою Аду!
Коррадо (как бы проснувшись). Ада? (Встает, обнимает ее. Делает знак
Пальмиери и Розалии, чтобы они подошли, отдает им Эмму, падая на стул.) Нет,
ты Эмма! (Умирает.)
Розалия и Эмма с криком бросаются к нему.
В литературном наследии Островского немалое место занимают переводы
пьес иностранных авторов. Переводческой деятельностью Островский занимался
на протяжении всей творческой жизни, начиная с 50-х годов и кончая 1886 г.
Последние часы жизни драматурга были посвящены работе над переводом
"Антония и Клеопатры" Шекспира.
В 1872 и 1886 гг. Островским были выпущены в свет два издания некоторых
из его переводческих трудов. Отдельные переводы он печатал также в
"Современнике" и в "Отечественных записках". Публикации эти, однако, далеко
не исчерпали всего фонда переведенных и переделанных Островским пьес
иностранных авторов. Знакомство с этим фондом значительно расширилось после
Великой Октябрьской социалистической революции, когда большое количество
неопубликованных автографов Островского сделалось достоянием государственных
архивов и библиотек.
В настоящее время мы имеем в своем распоряжении материалы, которые
позволяют с достаточной полнотой судить о задуманных и осуществленных
работах Островского как переводчика.
С 1850 по 1886 г. Островским было переведено с иностранных языков
двадцать два драматических произведения. К этому числу следует добавить
выполненный им и поставленный 6 октября 1852 г. на сцене Московского
купеческого клуба перевод драмы классика украинской литературы Г. Ф.
Квитко-Основьяненко "Щира любов" ("Искренняя любовь или Милый дороже
счастья").
За это же время Островским были начаты, но не завершены переводы
шестнадцати произведений иностранных авторов, частично дошедшие до нас в
виде более или менее значительных фрагментов и даже почти законченных работ.
Весь этот материал разделяется на группы: итальянскую (двенадцать
названий), испанскую (одиннадцать названий), французскую (восемь названий),
английскую (четыре названия), латинскую (три названия). Большинство изданий
оригинальных текстов, которыми Островский пользовался в своей переводческой
работе, сохранилось в его личной библиотеке, принадлежащей в настоящее время
Институту русской литературы АН СССР (Ленинград).
Наиболее ранним из переводческих трудов Островского является "Укрощение
злой жены" (1850) - первый прозаический вариант перевода шекспировской
комедии "The Taming of the Shrew", к которой он вернулся в 1865 г., на этот
раз переведя ее стихами ("Усмирение своенравной"). Об интересе Островского к
Шекспиру и о высокой оценке им его творений свидетельствуют в своих
воспоминаниях А. Ф. Кони и П. П. Гнедич (А. Ф. Кони, А. Н. Островский,
Отрывочные воспоминания, сб. "Островский", изд. РТО, М. 1923, стр. 22; П. П.
Гнедич, А. Н. Островский, "Еженедельник Гос. акад. театров", 1923, Э 31-32,
стр. 7). Этот интерес Островский сохранил до последних лет своей жизни. Из
остальных переводов Островского с английского языка до нас дошли лишь
фрагменты "Антония и Клеопатры" Шекспира. О работе над переводами феерий
"Белая роза" ("Аленький цветочек") и "Синяя борода", относящимися к 1885-
1886 гг., мы располагаем лишь упоминаниями в переписке драматурга с его
сотрудницей, поэтессой А. Д. Мысовской.
К 50-м годам относятся прозаические черновые переводы Островским
римских комедиографов Плавта ("Ослы") и Теренция ("Свекровь"). Сохранился
также отрывок из незавершенного перевода трагедии Люция Аннея Сенеки
"Ипполит".
В 1867 г. Островский обращается к переводам итальянских авторов. Его
внимание привлекают драматические произведения Никколо Макиавелли и
Антонфранческо Граццини, классики комедии XVIII в. Гольдони и Карло Гоцци и
современные ему драматурги: Итало Франки, Рикардо Кастельвеккио, Паоло
Джакометти, Теобальдо Чикони, Пиетро Косса. Интерес Островского к
итальянской драматургии в конце 60-х годов объясняется развивавшимися в эту
эпоху событиями, связанными с борьбой итальянского народа за объединение
страны; за этими событиями внимательно следила передовая русская
общественность. Значительную роль в выборе тех или иных пьес современных
итальянских авторов для перевода их на русский язык играл и успех,
сопутствовавший исполнению некоторых из них такими выдающимися артистами,
как Эрнесто Росси и Томмазо Сальвини.
Работа над переводами с итальянского языка была начата Островским в
Щелыкове в летние месяцы 1867 г. Первыми были закончены переделка комедии
Теобальдо Чикони "Заблудшие овцы" ("Женатые овечки") и перевод комедии Итало
Франки "Великий банкир", опубликованные драматургом в собрании
"Драматических переводов" в изданиях С. В. Звонарева (1872) и Н. Г.
Мартынова (1886). Перевод комедии "Великий банкир" впервые был напечатан в
"Отечественных записках" (1871, Э 7). В те же летние месяцы Островский
работал над переводом комедии "Честь" ("Onore") и над двумя комедиями
Гольдони: "Обманщик" и "Верный друг". Рукописи этих переводов до нас не
дошли. Можно утверждать, что закончен из них был лишь перевод "Обманщика", о
чем Островский сам свидетельствует в своем щелыковском дневнике.
К этому же времени следует отнести и сохранившийся среди рукописей
Островского черновой набросок "заимствованной из Гольдони" комедии "Порознь
скучно, а вместе тошно" {См. "Бюллетени Гос. лит. музея, А. Н. Островский и
Н. С. Лесков", М. 1938, стр. 19.}.
В 1870 г. Островский перевел популярную в то время мелодраму
Джакометти" "Гражданская смерть" ("Семья преступника"). До 1872 г. им была
переведена одна из лучших комедий Гольдони "Кофейная". К 70-м годам,
повидимому, следует отнести и работу над переводом комедии Антонфранческо
Граццини "Выдумщик" ("Арцыгоголо") {См. К. Н. Державин, Один из неизвестных
переводов А. Н. Островского, "Научный бюллетень Ленинградского
государственного университета", 1946, Э 9, стр. 30-31.}. В 1878 г.
Островский работал над переводом поэтической драмы Рикардо Кастельвеккио
"Фрина". До нас дошла рукопись Островского, представляющая собой перевод
пролога и большей части первого акта ("А. Н. Островский. Новые материалы",
М. - П. 1923, стр. 108-157). Примерно к этому же времени относится и замысел
перевода исторической комедии Пиетро Косса "Нерон". К концу 70-х годов
следует приурочить незавершенный перевод комедии Карло Гоцци "Женщина,
истинно любящая". В 1884 г. Островский закончил перевод комедии Макиавелли
"Мандрагора" и вел переговоры с издателем А. С. Сувориным о напечатании
своего труда, о чем свидетельствуют письма из Петербурга к М. В. Островской
(март 1884 г.).
Первым, не дошедшим до нас, переводом Островского с французского языка
была "народная драма" М. Маллианг и Э. Кормона "Бродяга" ("Le Vagabond",
1836). В 1869 г. Островский переделал комедию А. де Лери ."Рабство мужей",
напечатанную им в изданиях С. В. Звонарева и Н. Г. Мартынова. В 1870 или
1871 г., уступая настойчивым просьбам Ф. А, Бурдина, он начал, но не окончил
переводить комедию Баррьера и Капандю "Мнимые добряки" ("Les faux
bonshommes"). В 1872 г. драматург был занят переводом-переделкой пьесы
Баяра, Фуше и Арвера "Пока" ("En attendant"). Работа над пьесой "Пока" была
завершена Островским к концу 1873 г. В 1875 г. он перевел и приноровил к
русскому быту водевиль А. Делилиа и Ш. Ле-Сенна "Une bonne a Venture",
озаглавив его "Добрый барин" и доработав затем его текст в 1878 г.
Перевод-переделка "Добрый барин" вошла в том II "Собрания драматических
переводов А. Н. Островского" в издании Мартынова.
Обращаясь к переводу и переделке таких пьес, как "Заблудшие овцы",
"Рабство мужей", "Пока", "Добрый барин", Островский чаще всего удовлетворял
бенефисным требованиям актеров. Следует отметить, что в обработке нашего
драматурга некоторые малоудачные пьесы второстепенных западных авторов, как,
например, "Рабство мужей", приобретали известный сценический интерес.
В 1877 г. Островский начал переводить одноактную комедию Октава Фелье
"Le Village", назвав ее в черновых наметках "Хорошо в гостях, а дома лучше",
"Хорошо там, где нас нет" и "Славны бубны за горами". В 1885 г. драматург,
всегда интересовавшийся Мольером, предлагал А. Д. Мысовской заняться
совместным, переводом всех комедий великого французского драматурга. Замысел
этот, однако, не был осуществлен.
Особое внимание Островского привлек великий испанский писатель
Сервантес как автор народных интермедий - лучших образцов этого жанра в
испанской драматургии.
В письме к П. И. Вейнбергу от 7 декабря 1883 г. Островский писал: "Эти
небольшие произведения представляют истинные перлы искусства по
неподражаемому юмору и по яркости и силе изображения самой обыденной жизни.
Вот настоящее высокое реальное искусство". Все восемь интермедий Сервантеса
и приписываемая его авторству интермедия "Два болтуна" были переведены
Островским в 1879 г. и некоторые из них напечатаны в журнале "Изящная
литература" 1883- 1885 гг. Островский обратился также к испанскому
драматургу Кальдерону, оставив фрагменты переводов его комедии "Дом с двумя
входами трудно стеречь" и драмы "Вера в крест".
Являясь инициатором в ознакомлении русских читателей и зрителей с рядом
западноевропейских драматургов, Островский выступил и как один из первых
наших переводчиков драматургии народов Востока. После 1874 г. им был
выполнен на основе французского текста Луи Жаколлио перевод южноиндийской
(тамильской) драмы "Дэвадаси" ("Баядерка").
Из данного краткого обзора нельзя не вывести заключения о широте
переводческих и культурно-исторических интересов великого драматурга.
Островский глубоко изучал драматическую литературу - классическую и
современную - иных народов. В творчестве крупнейших художников прошлого он
находил близкие себе черты реализма и обличительные тенденции. Глубокая
правдивость Шекспира, социально-бытовая сатира Сервантеса, жизненная
комедийность Гольдони привлекли внимание Островского как крупнейшего
представителя мировой реалистической драматургии прошлого века, законного
наследника ее лучших традиций.
Островскому принадлежит бесспорная заслуга "открытия" таких
произведений мировой драматургии, которые в России были или совершенно
неизвестны, или знакомы только узкому кругу знатоков литературы, как,
например, пьесы Сервантеса, Макиавелли, Граццини, Гоцци, а тем более автора
"Дэвадаси" - народного тамильского драматурга Паришурамы.
В процессе работы над переводами Островский тщательно изучал все
доступные ему исторические и литературные источники. С целью облегчить
читателю понимание некоторых особенностей чужеземного быта и нравов он
снабдил переводы примечаниями {Примечания Островского в настоящем издании
обозначены (А. Н. О.).}. В ряде случаев, где это представлялось возможным и
допустимым, Островский стремился дать сравнения с соответствующими явлениями
русского быта.
Островский с полным правом может быть назван одним из основоположников
русской школы художественного перевода в области драматической литературы.
Сравнение переводных текстов Островского с их оригиналами, принадлежащими
первостепенным авторам, приводит к выводу о высоком и самостоятельном
мастерстве великого русского драматурга. Островский совмещает филологическую
точность перевода с находчивостью интерпретаций, богатством лексического
материала и чуткостью к стилевым особенностям подлинников, которым придаются
живая русская интонация и колорит богатого своеобычными оборотами русского
народного языка. Свои переводы западноевропейских классиков Островский
осуществлял в расчете на широкую, народную аудиторию читателей и зрителей,
которым были бы чужды нарочитые стилизаторские приемы переводческого
искусства. Идя этим путем, Островский создал ряд ценнейших художественных
образцов русского классического перевода, достойных занимать почетное место
в литературном наследии великого русского драматурга.
Печатается по тексту "Драматические переводы А. Н. Островского", изд.
С. В. Звонарева, СПБ. 1872, с учетом некоторых незначительных разночтений,
встречающихся в издании "Собрание драматических переводов А. Н.
Островского", т. II, изд. Н. Г. Мартынова, СПБ. 1886, и в цензурованном
экземпляре пьесы, хранящемся в Ленинградской государственной театральной
библиотеке им. А. В. Луначарского.
Перевод выполнен Островским по изданию: Paolo Giacometti, Teatro
scelto, vol. III, La morte civile, Dramma in 5 atti, Milano, 1862, экземпляр
которого имеется среди книг драматурга, хранящихся в библиотеке Института
русской литературы АН СССР. Итальянский оригинал содержит ряд пометок
переводчика.
Паоло Джакометти (Paolo Giacometti, 1816-1882) был плодовитым и
популярным в свое время итальянским драматургом, примыкавшим к группе
поздних романтиков, воспитанных на традициях национально-освободительного
движения первой половины прошлого века. Ему принадлежат исторические драмы:
"Мария-Антуанетта", "Христофор Колумб", "Торквато Тассо", "Кола ди Риенци",
"Микельанджело" и др., комедии современных нравов "Поэт и балерина",
"Миллионер и художник", несколько буржуазно-назидательных драм.
"Гражданская смерть", или, как ее назвал в своем переводе Островский,
"Семья преступника", относится к числу наиболее известных произведений
Джакометти. Особую славу ей в Италии и за ее пределами составило исполнение
знаменитым трагиком Эрнесто Росси главной роли каторжника Коррадо.
Популярность пьесы в значительной степени объяснялась ее антиклерикальными и
оппозиционными по отношению к феодально-абсолютистскому режиму тенденциями.
Сведения о работе Островского над "Семьей преступника" относятся к 1870
г. (А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма", М.-П. 1923, ЭЭ 169,
171, 180, 181, 183, 187, 188). Судя по письму драматурга к Бурдину от 28
апреля 1870 г., Островский собирался подвергнуть драму Джакометти
основательной переделке: "...из Коррадо сделать не убийцу, а политического
преступника... и громить не уголовный кодекс, а монахов". Намерения эти,
однако, Островский не осуществил, ограничившись лишь устранением из речей
действующих лиц благочестивых фраз и опустив заключительные реплики
буржуазно-благонамеренного характера.
12 декабря 1870 г. "Семья преступника" была одобрена к представлению
Литературно-театральным комитетом.
Из всех переводных пьес Островского драма Джакометти пользовалась в
прошлом наибольшим успехом. С 1875 по 1917 г. она прошла на сценах столичных
и провинциальных театров свыше 2200 раз, фигурируя в репертуаре ряда
выдающихся трагических актеров.
Даем объяснения к некоторым местам текста
Стр. 192. Римская курия - принадлежащие папской власти управления и
ведомства. В широком смысле - власть папы и высших должностных лиц Ватикана.
Стр. 192. Триентский собор - Собор, то есть съезд высших представителей
католической церкви, заседавший в г. Триенто (Триент, Тридент) в Тироле с
1545 по 1563 г. Деятельность Триентского собора знаменовала усиление
католической реакции во всей Европе.
Стр. 195. Бенвенуто Челлини, Сарни, Арнальдо, Джиордано Бруно.
Кампанелла, Филянджиери и др. - имена видных представителей раннего
просветительства и материалистической философии, противников церкви и власти
папства. В частности, Бенвенуто Челлини (1500-1571) - знаменитый скульптор и
ювелир-художник; Паоло Сарни (1552-1623) - известный историк; Арнальдо
Брешианский (1100-1155) - народный проповедник, противник папства и
социальный реформатор, сожженный на костре; Джордано Бруно (1550-1600) -
крупнейший передовой философ итальянского Возрождения, боец против,
католицизма и средневековой схоластики; сожжен на костре в Риме; Фома
Кампанелла (1568-1639) - выдающийся философ, один из основоположников
экспериментального метода в науке, враг папства, томившийся в заключении
двадцать семь лет; автор социально-политической утопии "Город солнца".
Стр. 202. "Ave Maria" (лат.) - "Богородица, дева, радуйся" - начальные
слова вечерней католической молитвы.
Популярность: 6, Last-modified: Wed, 21 Sep 2005 04:20:35 GmT