-----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. The Dream (1924). Пер. - М.Кан.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 11".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------







   Большую часть года Сарнак почти непрерывно  работал  над  исследованием
тончайших химических реакций в клетках симпатической нервной системы.  Уже
первые опыты привели его к новым и поразительным открытиям, за которыми, в
свою  очередь,  угадывались  другие,  еще  более  широкие  и   заманчивые.
По-видимому, он работал чересчур напряженно, и хотя его пытливость и  вера
в успех оставались прежними, пальцы стали терять былую чуткость, а мысль -
точность и быстроту. Надо было отдохнуть. Один этап работы  был  завершен,
и, прежде чем приступить к новому, ему хотелось встряхнуться. Да и  Санрей
[Sunray - луч солнца  (англ.)]  уже  давно  мечтала  съездить  куда-нибудь
вместе с ним; кстати, и ее работа находилась сейчас в такой стадии,  когда
можно было сделать перерыв.  Итак,  они  снялись  с  места  и  отправились
бродить среди озер и холмов.
   В их  отношениях  наступила  поистине  восхитительная  пора.  Связанные
тесной близостью и давней дружбой, они чувствовали себя вдвоем свободно  и
просто, не утратив, однако, ощущения новизны и  острого  интереса  друг  к
другу. Санрей горячо любила и радовалась своей любви, а у Сарнака рядом  с
нею всегда  бывало  счастливое,  весело-приподнятое  настроение.  Впрочем,
более мудрой и щедрой в любви была все-таки Санрей. Они болтали  обо  всем
на свете, кроме работы Сарнака: ему нужно  было  отвлечься,  вернуть  себе
первоначальную свежесть восприятия. О своей же работе Санрей говорила  без
конца. Она писала книги и картины о печалях и радостях  минувших  веков  и
была полна прелюбопытных догадок о том, каков  был  образ  мыслей  далеких
предков, их душевный мир.
   Несколько дней они провели на огромном озере: возились с лодкой, ходили
под парусом, гребли, приставали к островкам, заросшим пряно  благоухающими
камышами, купались, плавали... Кочуя по воде из одной гостиницы в  другую,
они встречали множество интересных и занятных людей. В одной гостинице жил
старик девяноста восьми лет; на склоне дней он нашел себе утеху в том, что
делал смешные, полные удивительной пластичности  статуэтки;  чудесно  было
наблюдать, как простой кусок глины обретает форму в его руках. Кроме того,
он умел очень вкусно готовить озерную  рыбу  каким-то  особым  способом  и
всегда стряпал побольше, чтобы досталось каждому, кто садится за  стол.  В
другом месте им встретился музыкант, который долго расспрашивал  Санрей  о
старине, а потом сел за рояль, чтобы выразить в  музыке  чувства  минувших
поколений. Он сыграл одну вещь, написанную, по его словам, две тысячи  лет
назад человеком по  имени  Шопен;  она  называлась  "Революционный  этюд".
Санрей никогда не поверила бы,  что  звуки  фортепьяно  способны  передать
столько страсти и гнева. Затем раздались воинственные мелодии, яростные  и
нестройные, прогремели  грубые  марши  тех  полузабытых  дней,  и  пианист
заиграл что-то свое, бурное и взволнованное.
   Санрей сидела под золотистым фонариком и слушала, глядя, как летают  по
клавишам гибкие пальцы, а Сарнак - тот был глубоко  потрясен.  Не  так  уж
часто ему приходилось слушать музыку, и пианист как будто распахнул  перед
ним окно в тот смутный, темный, неистовый мир, что был давно уже скрыт  от
людей. Сарнак облокотился на парапет  садовой  ограды  и,  подперев  рукою
щеку, вглядывался в сумрачный ночной свод за дальним краем  сизой  озерной
глади. На звездном небе полукольцом сгущались тучи, будто  сгребая  звезды
исполинской  ладонью,  готовой  сомкнуться  в  кулак.  Кажется,   назавтра
собирался дождь. Фонарики висели неподвижно, лишь изредка покачиваясь  под
набегающим ветерком. Из темноты то и дело выпархивала крупная белая ночная
бабочка и, бестолково покружившись среди фонариков,  исчезала,  появлялась
вновь, или на смену ей прилетала другая, похожая.  Иногда  слетались  три,
четыре мотылька, и казалось, что, кроме этих мимолетных видений, все живое
спряталось в ту ночь.
   Внимание Сарнака привлек  слабый  всплеск  воды,  и  он  заметил  внизу
сигнальный огонь лодки: круглый и оранжевый, как апельсин, он скользнул из
ночной синевы к подножию  террасы.  Раздался  стук  весел,  вынимаемых  из
уключин,  и  постепенно  замирающий  звук  капель,  но  люди  в  лодке  не
двигались, слушая музыку. Только когда пианист взял последний аккорд,  они
поднялись по ступеням террасы и спросили управляющего гостиницей, найдется
ли им где переночевать. Пообедать они уже успели в  другой  гостинице,  на
дальнем краю озера.
   Их было четверо.  Брат  с  сестрой,  смуглые,  красивые  южане,  и  две
светловолосые женщины, одна синеглазая, другая с карими глазами,  судя  по
всему, их близкие  друзья.  Брата  и  сестру  звали  Рейдиант  и  Старлайт
[Лучезарный  и  Свет  звезды  (англ.)];  оказалось,  что  они   занимаются
приручением  животных  -  делом,  к  которому  имеют  врожденный   талант.
Белокурые Уиллоу и Файрфлай [Ива и Светлячок  (англ.)]  были  электриками.
Сначала все говорили о музыке, потом разговор зашел  о  прогулке,  которую
задумали  совершить  Рейдиант  и  его  друзья.  Они  хотели  подняться   в
исполинские горы, нависшие над озером. В последние дни Санрей то и дело  с
вожделением  поглядывала  на  сверкающие  снеговые  поляны:  ее  всегда  с
магической силой влекли снежные горы. Она  завязала  оживленную  беседу  с
новыми  знакомыми,  и  вскоре  те  предложили  ей  и   Сарнаку   совершить
восхождение вместе с ними. Но прежде Сарнаку и Санрей хотелось побывать на
раскопках, произведенных недавно в долине, спускавшейся к озеру с востока.
Заинтересовавшись  рассказами  Санрей  об  этих  древних   руинах,   вновь
Прибывшие изменили свой план: было решено  сперва  всем  вместе  осмотреть
раскопки, а затем отправиться в горы.


   Руинам было две с лишним тысячи лет.
   То  были  развалины  маленького  старинного   города,   железнодорожной
станции, по-видимому, узловой, и туннеля, прорубленного прямо сквозь толщу
гор.  Туннель  обрушился,  но  археологи  его  отрыли,  обнаружив   внутри
несколько разбитых пассажирских составов, по-видимому, перевозивших солдат
и беженцев, чьи останки, сильно пострадавшие от крыс  и  других  грызунов,
были разбросаны по вагонам и путям.  Очевидно,  в  туннеле  была  заложена
взрывчатка, и составы, груженные людьми, были погребены под землей.  Потом
и город со всеми его обитателями был уничтожен ядовитым  газом,  но  каким
именно,  исследователям  еще  предстояло  выяснить.  Газ   имел   какое-то
необычное, бальзамирующее действие,  и  многие  трупы  превратились  не  в
скелеты, а скорее в мумии;  в  домах  были  найдены  хорошо  сохранившиеся
книги, бумаги, предметы из папье-маше  и  прочие  вещи.  Сохранились  даже
дешевые хлопчатобумажные ткани, совершенно, впрочем, обесцвеченные.  Через
некоторое время  после  гигантской  катастрофы  этот  уголок  земли  стал,
вероятно, практически необитаем: путь в нижнюю долину преградил  оползень,
запрудив долинные воды; город затопило, затянуло тончайшим  илом;  туннель
оказался наглухо запечатан.  Теперь  этот  барьер  был  пробит,  а  долину
осушили, вновь обнажив следы бедствия, характерного для эпохи последней  в
истории человечества войны.
   На шестерых туристов посещение раскопок произвело сильное впечатление -
пожалуй, даже слишком сильное.  Особенно  глубокий  след  оставило  оно  в
утомленном мозгу Сарнака. Материал, собранный  в  развалинах  города,  был
выставлен в музее - длинной галерее из стекла и  стали.  Многие  тела  под
воздействием газа остались почти  нетронутыми:  больная  старушка,  смытая
водою  со  своего  ложа  и  водворенная  обратно;  ссохшийся  младенец   в
колыбели... Простыни и ватные одеяла выцвели и побурели, но и сейчас легко
было представить себе, как они выглядели раньше. Судя по всему, катастрофа
застигла людей врасплох, когда они готовились к трапезе: во многих  домах,
видимо, были уже накрыты столы, и теперь,  спустя  два  десятка  столетий,
ученые  извлекли  из-под  слоя  грязи,  водорослей  и  рыбьих  скелетов  и
разложили по местам ветхие скатерти машинной  работы,  столовую  утварь...
Сколько их было собрано здесь, этих жалких, поблекших от времени  реликвий
исчезнувшей жизни!
   Предвидя, какое жуткое зрелище  их  ждет,  шестеро  туристов  не  стали
заходить далеко в туннель:  с  них  было  достаточно.  К  тому  же  Сарнак
споткнулся о рельс и порезал себе руку острым  краем  разбитого  вагонного
окна. Ранка после долго болела, не давая  ему  ночью  уснуть,  и  заживала
медленнее, чем полагалось бы. Казалось, в нее был занесен какой-то яд...
   Остаток дня прошел в разговорах о страшной эпохе последних в мире  войн
и о том, как ужасна была жизнь в те времена. Файрфлай и Старлайт  считали,
что древние с самой колыбели и до последнего вздоха были обречены  влачить
невыносимое  существование,  сотканное  из  ненависти,  страха,  нужды   и
лишений. Рейдиант не соглашался. Возможно,  говорил  он,  тем  людям  была
отпущена такая же доля счастья, как ему, ни  больше,  ни  меньше.  Ведь  у
каждого человека любой эпохи есть какое-то нормальное для него  состояние.
Всякая надежда на лучшее, всякий взлет чувств, который выше этой нормы,  и
есть счастье, а все, что ниже черты, -  несчастье,  причем,  где  проходит
граница нормального, неважно.
   - Им было в полной мере дано изведать то и другое, - закончил Рейдиант.
- В их жизни было меньше света и больше страданий, но  вряд  ли  они  были
несчастнее нас.
   Санрей была склонна согласиться с ним.
   Уиллоу возражала. Телесные недуги, жизнь, полная лишений,  могут  стать
постоянной причиной угнетенного душевного состояния, говорила  она.  Кроме
того, бывают люди жизнерадостные  просто  от  природы,  а  есть  и  такие,
которые вечно несчастны.
   - Разумеется, - вставил Сарнак.  -  Но  только  в  сравнении  с  кем-то
другим.
   - Зачем им были нужны эти войны? - воскликнула Файрфлай. -  Почему  они
причиняли друг другу такие чудовищные страдания? Такие же люди, как мы!
   - Не лучше и не хуже, - подтвердил Рейдиант. -  Во  всяком  случае,  по
своим природным данным. Еще ведь и сотни поколений не сменилось.
   - И черепа таких же размеров, такой же формы...
   - А эти бедняги в туннеле! - вздохнул Сарнак. - Эти горемыки,  попавшие
в капкан! Хотя, наверное, в те времена каждый был словно в капкане.
   Немного  спустя,  когда  они  поднимались  по  невысокому  перевалу   к
гостинице над устьем озера и уже подходили к гребню, их настигла гроза,  и
разговор был прерван. Ярдов за сто от них молния ударила в сосну.  Путники
залюбовались  грандиозным  зрелищем.  Рев  и  грохот  стихий  наполнил  их
пьянящим восторгом, дождь хлестал по их сильным, обнаженным телам,  порывы
ветра сбивали с ног, мешая идти. Они с трудом брели по тропинке, хохоча  и
задыхаясь, теряя  и  вновь  нащупывая  дорогу  в  ярких  вспышках  молний,
выхватывающих из темноты то дерево,  то  скалу.  Хлынул  проливной  дождь.
Выбравшись на каменистую дорожку, сбегавшую к месту их  ночлега,  путники,
спотыкаясь, зашлепали вниз по  пенистым  лужам.  Разгоряченные  и  мокрые,
будто сейчас из речки, ввалились они  в  гостиницу.  Один  только  Сарнак,
немного отставший от них вместе с Санрей,  устал  и  продрог.  Управляющий
задернул шторы, подбросил в камин сосновых ветвей  и  шишек,  чтобы  жарче
разгорелся огонь, и принялся стряпать горячий ужин.
   Немного спустя разговор снова зашел о раскопках: о городе, о  ссохшихся
человеческих  телах,  лежащих  под  электрическим  светом  там,  вдали,  в
застывшей тишине, навеки  безучастных  к  залитой  солнцем  и  потрясаемой
грозами жизни за стеклянными стенами музея.
   - Смеялись они когда-нибудь, как мы? - спросила Уиллоу. -  Просто  так,
от счастья жить на свете?
   Сарнак говорил очень мало. Он сидел у самого огня и бросал в камин одну
сосновую шишку за  другой,  глядя,  как  они  занимаются  и,  потрескивая,
вспыхивают. Вскоре он поднялся и, сославшись на усталость, пошел спать.


   Дождь лил всю  ночь  напролет.  Лишь  часам  к  двенадцати  дня  погода
прояснилась, и маленькая компания выступила в дорогу, направляясь вверх по
долине к горам,  на  которые  было  решено  подняться.  Шли  не  торопясь,
потратив полтора дня на путь, который по-настоящему  можно  было  свободно
проделать за день. Умытая дождем  долина  сверкала  свежестью  и  пестрела
коврами цветов.
   Наступил новый день, золотой и безмятежный.
   Вскоре после полудня путники взобрались на высокую  площадку,  поросшую
асфоделями, и расположились перекусить  тем,  что  прихватили  с  собой  в
дорогу. Спешить было некуда: до горной хижины, в  которой  они  собирались
переночевать, оставалось всего два часа  ходьбы.  Сарнак  чувствовал  себя
вялым и жаловался, что его клонит ко сну. Он провел беспокойную ночь,  его
мучали сны о замурованных в туннелях людях, погибших  от  ядовитого  газа.
Его спутников только позабавило, что кто-то может думать о сне средь  бела
дня, но Санрей вызвалась охранять его сон. Она выбрала  для  него  удобное
местечко на траве, и Сарнак, растянувшись возле нее, прижался лицом  к  ее
боку и  заснул  мгновенно  и  доверчиво,  как  ребенок.  Санрей  осторожно
выпрямилась, точно нянька у детской кроватки, и подала знак друзьям,  чтоб
они не шумели.
   - Ну теперь-то у него все пройдет, - пошутил Рейдиант.
   Компания потихоньку разбрелась: Уиллоу и Старлайт взошли  на  скалистый
выступ, откуда, как они предполагали, открывался  красивый  вид  вниз,  на
озера. Рейдиант и Файрфлай ушли в другую сторону.
   Внезапно Сарнак, спавший до сих пор мирным сном, беспокойно  заметался.
Санрей,   прислушиваясь,   склонилась   над   ним.   Почувствовав   теплое
прикосновение ее щеки, он ненадолго затих,  но  вот  опять  пошевелился  и
пробормотал что-то невнятное; Санрей не смогла разобрать ни  слова.  Потом
он откатился в сторону, раскинул руки и проговорил:
   - Мне этого не вынести! Я не могу с этим смириться! Теперь  уже  ничего
не изменить... Ты запятнана, тебя осквернили!..
   Санрей тихонько привлекла его к себе  и  умело,  как  нянька,  устроила
поудобнее. Он сонно прошептал: "Милая!" - и потянулся к ее руке...
   Когда вернулись остальные, Сарнак только что проснулся. Он сидел, сонно
мигая, и Санрей, встав рядом с ним на колени, положила руку ему на плечо.
   - Проснись!
   Он взглянул на нее, будто видел впервые, и перевел изумленный взгляд на
Рейдианта.
   - Значит, другая жизнь все-таки существует, - сказал он наконец.
   - Сарнак! - Санрей встряхнула его. - Ты что, не узнаешь меня?
   Он провел рукой по лицу.
   - Да, да,  -  с  расстановкой  проговорил  он.  -  Тебя  зовут  Санрей.
Припоминаю, Санрей, а не Хетти... Да... Хотя ты  очень  похожа  на  Хетти.
Странно!  А  меня...  меня  зовут  Сарнак.  -  Он  поглядел  на  Уиллоу  и
рассмеялся. - Ну, разумеется, Сарнак! А я-то думал, что я  Гарри  Мортимер
Смит... Да, именно так: Гарри Мортимер Смит.  Минуту  назад  я  был  Гарри
Мортимер Смит.
   Он оглянулся по сторонам.
   - Горы... Солнце, белые  нарциссы...  Конечно  же!  Мы  поднялись  сюда
только сегодня утром, и Санрей еще  обрызгала  меня  водой  у  водопада...
Прекрасно помню... Но ведь это я лежал на кровати убитый! Да, я  лежал  на
кровати... Сон? Значит, я видел сон, - нет, целую жизнь - две  тысячи  лет
тому назад!
   - Как? О чем ты говоришь? - спросила Санрей.
   - Целая жизнь... Детство, отрочество, зрелость...  И  смерть.  Он  меня
убил. Убил все-таки, забулдыга несчастный!..
   - Это был сон?
   - Сон, но только уж очень живой. Совсем как явь! Да и был ли это сон?..
Теперь, Санрей, я смогу ответить тебе на все вопросы.  Теперь  я  знаю.  Я
прожил целую жизнь в том старом  мире.  Мне  и  сейчас  еще  кажется,  что
настоящей была та жизнь, а эта мне только снится...  Пять  минут  назад  я
лежал на кровати. Я умирал, Врач сказал: "Отходит..."  И  я  услышал,  как
зашумело платье: ко мне подходила жена...
   - Жена?! - вскричала Санрей.
   - Да. Моя жена. Милли.
   У Санрей  удивленно  поднялись  брови.  Она  беспомощно  оглянулась  на
Уиллоу.
   Сарнак смотрел на нее отсутствующим, затуманенным взором.
   - Милли, - чуть слышно повторил он. - Она стояла у окна...
   Несколько мгновений все молчали.
   Рейдиант положил руку на плечо Файрфлай.
   - Расскажи, Сарнак. Тяжко было умирать?
   - Я как будто проваливался в безмолвие, все ниже, ниже  -  и  проснулся
вот здесь.
   - Расскажи сейчас, пока все это у тебя свежо в памяти.
   - А как же горная хижина? - заметила Уиллоу, взглянув на солнце.  -  Мы
ведь хотели добраться туда еще засветло...
   - Тут  рядом  есть  маленькая  гостиница.  Всего  пять  минут  ходу,  -
отозвалась Файрфлай.
   Рейдиант присел рядом с Сарнаком.
   - Расскажи нам свой  сон  сейчас.  Если  ты  потеряешь  нить,  забудешь
что-нибудь или нам станет неинтересно, пойдем дальше, а если  увлечемся  и
захотим дослушать до конца, останемся на ночь здесь.  Местечко  тут  очень
милое. Розово-лиловые  скалы  по  ту  сторону  ущелья,  ту  манная  дымка,
вползающая в складки камня... Такой красотой можно любоваться целую неделю
- и не надоест. Расскажи нам свой сон! - Он  тряхнул  друга  за  плечо.  -
Проснись, Сарнак!
   Сарнак протер глаза.
   - Это странная история. Так много придется объяснять... - Он на  минуту
задумался. - Долгий будет рассказ.
   - Естественно. Целая жизнь!
   - Давайте-ка я сначала  раздобуду  в  гостинице  фруктов  и  сливок,  -
предложила Файрфлай. - А уж потом пусть рассказывает. Минут пять,  Сарнак,
я живо!
   - Погоди, я с тобой, - сказал Рейдиант, догоняя ее.
   Дальше идет история, рассказанная Сарнаком.





   - Мой сон начался так же, как пробуждается сознание человека, -  сказал
Сарнак. - Обрывки картин, набор разрозненных впечатлений... Вот я лежу  на
диване,  обитом  какой-то  особой  материей,  жесткой  и  глянцевитой,   с
красно-черным рисунком. Лежу и кричу, а отчего, сам не знаю, и вдруг вижу:
в дверях стоит мой отец. Отец глядит на  меня.  Вид  у  него  ужасный.  Он
полуодет, на нем только брюки и фланелевая сорочка,  на  голове  нечесаная
копна светлых волос; подбородок в мыльной пене:  он  не  успел  добриться.
Отец зол оттого, что я раскричался, и я,  кажется,  умолкаю.  Впрочем,  не
уверен... Вот другая картина. Я стою на коленях рядом с моей  матерью  все
на том же твердом красно-черном диване и смотрю в окошко  -  диван  обычно
стоял спинкой к подоконнику. На улице дождь. От подоконника  слабо  пахнет
краской, дрянной жидкой краской, растрескавшейся от солнца. Дождь льет как
из ведра, размывая  желтоватую  песчанистую  дорогу.  Неровная,  ухабистая
дорога покрыта грязными лужами. По лужам скачут радужные пузыри,  лопаются
на ветру, и на их месте появляются новые.
   - Глянь-ка, сынок, - говорит мать. - Как солдатики.
   Думаю, что я был еще очень мал, когда это  происходило,  но  я  уже  не
однажды видел, как маршируют по улице солдаты в касках  и  со  штыками  на
винтовках.
   - Значит, это было незадолго до Великой войны и  Социального  краха,  -
вставил Рейдиант.
   - "Да, - подумав, согласился Сарнак. - Незадолго. За двадцать один год.
От дома, где я родился, было меньше  двух  миль  до  крупного  английского
военного лагеря в  Лоуклифе,  а  Лоуклифский  вокзал  находился  всего  за
несколько сотен ярдов от нас. За пределами  дома  "солдатики"  занимали  в
мире моего детства самое главное место: они  были  яркие,  разноцветные  и
непохожие на других людей. Мать каждый день  вывозила  меня  на  воздух  в
особом приспособлении, которое  называлось  коляской,  и  как  только  нам
попадались на глаза солдаты, всегда приговаривала: "Ах, какие красивенькие
солдатики!".
   И я протягивал свой крохотный  палец  в  шерстяном  футлярчике  -  надо
сказать, что в те дни детей кутали немилосердно, на меня  натягивали  даже
перчатки - и повторял: "Сайдатик". Наверно, это было одно из первых  слов,
которые я научился говорить.
   Я попытаюсь описать вам, какой у нас был дом и что  за  люди  были  мои
родители. Таких городов, таких домов и обычаев давно  уже  нет  на  свете,
даже  свидетельств  о  них  сохранилось  немного.  Правда,  с  фактическим
материалом вы, по-видимому,  знакомы  достаточно  хорошо,  но  сомневаюсь,
чтобы вы могли зримо и реально представить себе ту обстановку, в которой я
оказался. Наше местечко называлось Черри-гарденс и было расположено  милях
в двух от Сэндбурна и моря. По одну сторону лежал город Клифстоун,  откуда
через, пролив шли во Францию пароходы, по другую находился Лоуклиф  с  его
бесконечными рядами уродливых казарм  из  красного  кирпича  и  гигантским
учебным плацем. За ними уходило в  глубь  суши  плоскогорье,  перерезанное
новыми, еще не укатанными дорогами, мощенными булыжником. Вам и вообразить
трудно, что это были за дороги!  Вдоль  дорог  тянулись  огороды  и  дома,
новые, часто еще не достроенные. Дальше вставала гряда  холмов,  не  очень
высоких, но крутых, безлесых и зеленых. Изящная линия холмов и  сапфировая
полоса моря замыкали мою вселенную с севера и юга. Пожалуй, из всего,  что
окружало меня, только они и были по-настоящему красивы. Все остальное было
запятнано, обезображено грубой  рукой  человека.  Совсем  еще  малышом  я,
бывало, гадал о том, что скрывается за холмами, но подняться и  посмотреть
мне удалось только лет семи или восьми.
   - Это было еще до самолетов? - спросил Рейдиант.
   - Аэропланы появились, когда мне было лет одиннадцать. Я  видел  своими
глазами  тот,  на  котором  впервые  удалось  перелететь   через   пролив,
отделяющий Англию от материка. Тогда это считалось  чудом.  ("Это  и  было
чудом", - вставила Санрей.)  Вместе  с  ватагой  мальчишек  я  отправлялся
куда-то в поле, за Клифстоун. У аппарата стояла охрана, вокруг на колышках
была натянута веревка, чтобы никто не  подходил  близко.  Мы  протиснулись
сквозь толпу зевак, собравшихся поглазеть на диковинную машину, похожую на
гигантского кузнечика с расправленными парусиновыми крыльями.
   Мы с вами только  что  побывали  на  развалинах  Домодоссолы  [город  в
Северо-Западной Италии около Симплонского туннеля], и все же  мне  нелегко
объяснить  вам,  что  представляли  собою  Черри-гарденс  и   Клифстоун...
Домодоссола - тоже, конечно, достаточно нелепый и бестолковый городок,  но
эти! Вопиющий хаос, вопиющая неустроенность!  Надо  сказать,  что  к  тому
времени, как я появился на свет, человечество уже лет тридцать  или  сорок
переживало  полосу  сравнительного  благоденствия  и  расцвета.   Подобные
периоды, конечно, не были в ту пору итогом  государственной  мудрости  или
предусмотрительности, а просто случались  сами  собой  -  так  в  дождевом
потоке среди водоворотов нет-нет да и попадется тихая лужица. Но  так  или
иначе, а денежная и кредитная  системы  действовали  неплохо,  торговля  и
внешние сношения развивались успешно, повальных эпидемий  не  было  вовсе,
массовых войн - почти не было, и  к  тому  же  выдалось  подряд  несколько
исключительно   урожайных   лет.   Стечение   всех   этих    благоприятных
обстоятельств заметно  повысило  средний  жизненный  уровень  людей,  что,
впрочем, в значительной степени обесценилось гигантским скачком в приросте
населения. Ибо, говоря языком наших школьных учебников, "человек в те  дни
был словно саранча для  самого  же  себя".  Позже,  когда  я  подрос,  мне
приходилось слышать, как люди таинственно шушукаются о запретном предмете,
именуемом  "противозачаточные  меры",  но  в   дни   моего   детства   все
человечество,  за  очень  редкими  исключениями,  пребывало  в   состояния
полнейшего  и  тщательно   оберегаемого   неведения   относительно   самых
элементарных условий здоровой и счастливой жизни. В окружающем  меня  мире
царило размножение, стихийное и безудержное, - примитивное размножение.  В
этой атмосфере я жил, ею дышал, в ней рос.
   - Но их же было кому вразумить: правители, священники, педагоги, врачи!
- заметила Уиллоу.
   - Вразумить? Ну  нет!  -  возразил  Сарнак.  -  Это  был  поразительный
народец,  все  эти  кормчие  и  духовные  наставники.  Их  было  несметное
множество, но на путь истинный они не наставляли никого. Они не только  не
учили мужчин и женщин регулировать  рождаемость,  избегать  заболеваний  и
плодотворно трудиться во имя  общего  блага,  но,  скорее,  только  мешали
такому обучению. Наше местечко - Черри-гарденс -  возникло,  в  общем,  за
полвека до того, как я родился. Выросло оно из  захолустной  деревеньки  я
постепенно превратилось в так называемый  "пригород".  В  том  стародавнем
мире, не знавшем ни свободы, ни порядка, земля была нарезана  на  лоскутки
всевозможных видов и размеров и принадлежала отдельным людям,  поступавшим
с  нею  как  им  заблагорассудится,  несмотря  на  некоторые  ограничения,
обременительные, но бесполезные. Катастрофически быстрый прирост населения
привел к тому, что люди, именуемые "коммерсанты-строители", начали скупать
участки земли, зачастую совершенно непригодные к застройке, и возводить на
них дома для тех, кому негде было жить. В Черри-гарденс происходило то  же
самое. Строили без всякого плана: один здесь, другой  там,  причем  каждый
старался построить как можно дешевле,  а  продать  или  сдать  внаем  свое
помещение  как  можно  дороже.  Дома  ставили  подряд  или  на   некотором
расстоянии друг от друга, и при каждом был клочок земли,  либо  засаженный
как попало, либо не засаженный вовсе. Это у  них  называлось  "собственный
сад". Вокруг сада стоял забор, чтобы никого не пускать.
   - Не пускать? Отчего?
   - Тогда это любили: не пускать. Им это нравилось. А в садиках  не  было
ничего особенного, и глядеть через забор  разрешалось  сколько  угодно.  В
каждом доме имелась собственная кухня, где готовили  пищу,  и  свой  набор
домашней утвари; заведений общественного питания в Черри-гарденс не  было.
Обычно в доме был мужчина, который ходил на работу, зарабатывал  деньги  и
приходил домой лишь есть и спать: люди в  те  дни  только  и  делали,  что
зарабатывали на жизнь; жить было некогда. Была в семье женщина, его  жена,
на которой лежали все обязанности по дому: стряпня, уборка - словом,  все.
И, кроме того, она рожала детей, рожала сколько придется, - не потому, что
хотела, а потому, что иначе тогда не умели. Женщина была занята по горло и
не могла следить за детьми как надо, так что многие из них умирали. А  она
- она изо дня в день готовила обед. Варила... И что это было за варево!
   Сарнак сдвинул брови и помолчал.
   - Стряпня! М-да... Ну, с этим-то уж, во всяком случае, покончено.
   Рейдиант весело рассмеялся.
   - Почти все страдали от несварения желудка, - все так же  хмуро,  будто
вглядываясь в прошлое, продолжал Сарнак. - Газеты так и пестрели рекламами
лекарств.
   - Я как-то  никогда  не  задумывалась  об  этой  стороне  их  жизни,  -
призналась Санрей.
   - А между тем она существенна, - сказал Сарнак. - Этот мир  был  болен,
болен со всех точек зрения... Каждое  утро,  кроме  воскресного,  снарядив
мужчину на работу, мать семейства поднимала с постели детей,  одевала  их,
отправляла тех, что постарше, в школу и кое-как прибирала  в  доме.  Потом
вставал вопрос о покупках. Для этой ее пресловутой стряпни.  Каждое  утро,
опять-таки кроме воскресного, на улицы Черри-гарденс высыпала шумная орава
людей с тележками, запряженными пони, или  тачками,  которые  они  толкали
перед собой. На тележках и тачках, ничем не защищенные от дождя,  ветра  и
пыли, лежали овощи, фрукты, мясо или рыба. Каждый на все лады  расхваливал
свой товар. (В моей памяти вновь возникает все тот же красно-черный  диван
у окна, я снова ребенок...) Особенно выделялся один - разносчик рыбы.  Что
это был за голос! Помню,  как  я  своим  пискливым  детским  голоском  все
старался издать такой же великолепный раскатистый клич:
   -  А  вот,  кому  макре-эль!  Ха-аррошая  макре-эль!   Шиллинг   три-и!
Макре-эль!
   Прервав священнодействие  у  домашнего  очага,  на  этот  зов  выходили
хозяйки  -  купить,  поторговаться  и,   как   говорилось,   "перекинуться
словечком" с соседками. Но уличные торговцы  не  могли  снабдить  их  всем
необходимым, и вот тут на сцену выступал мой отец. Отец содержал  мелочную
лавчонку и назывался "зеленщик". Он продавал фрукты и овощи  -  те  жалкие
фрукты и овощи, которые умел прежде выращивать человек. А еще он  торговал
углем,  керосином  (тогда  в  ходу  были  керосиновые  лампы),  шоколадом,
лимонадом  и  прочими  товарами,  которые  требовались   для   варварского
домоводства тех времен. Продавал он и цветы, срезанные и в-горшках, семена
и  черенки,  а  также  бечеву  и  средства  от  сорняков  для   владельцев
собственных садиков. Лавочка его стояла в одном ряду с  множеством  других
таких же, а ряд был похож на вереницу обыкновенных  домов,  только  нижнее
помещение было приспособлено под торговый зал. Отец "зарабатывал на жизнь"
себе и нам, стараясь  купить  свой  товар  как  можно  дешевле  и  продать
подороже. Приносило это ему жалкие крохи: ведь  в  Черри-гарденс  и  кроме
него было достаточно  крепких  мужчин,  которые  тоже  содержали  мелочные
лавки.  Вздумай  он  торговать  повыгодней,  покупатели  ушли  бы  к   его
конкурентам, а он остался бы ни с чем.
   Моей матери не удалось избежать общей участи: у нее было шесть  человек
детей, из которых в живых осталось четверо, и вся наша жизнь -  моя,  моих
сестер и брата -  вращалась  вокруг  этой  лавчонки.  Летом  мы  проводили
большую часть времени на улице или в комнате над  лавкой.  Но  в  холодную
погоду отапливать верхнюю комнату было слишком дорого  и  трудно  (а  надо
сказать, что в Черри-гарденс все  дома  отапливались  открытыми  угольными
очагами), и мы переходили в подвал, в темную кухню, где моя бедная матушка
стряпала, как умела.
   - Да вы были троглодиты! - воскликнула Уиллоу.
   - Фактически да. Ели мы всегда там, внизу. Летом мы  были  загорелые  и
румяные, но зимой, как бы погребенные заживо в темноте, худели и бледнели.
У  меня  был  брат,  который  представлялся  моему  детскому   воображению
великаном: он был на двенадцать лет старше меня, - и две сестры:  Фанни  и
Пруденс. Старший брат, Эрнст, поступил работать и потом уехал в Лондон;  я
почти не виделся с ним, пока сам не переехал туда же. Я был самый младший,
и, когда мне исполнилось  девять  лет,  отец  решился  переделать  детскую
коляску на тачку для доставки покупателям мешков с углем и прочих товаров.
   Моя старшая сестра, Фанни, была прехорошенькая девочка  с  темно-синими
глазами и  белоснежным  личиком,  изящно  обрамленным  волнами  каштановых
волос, вьющихся от природы. У Пруденс глаза были  серые,  а  кожа  хоть  я
белая, но более тусклого оттенка. Пруденс то и  дело  приставала  ко  мне,
дразнила меня; Фанни же либо попросту не обращала на меня  внимания,  либо
была добра и ласкова со мною, и я  ее  обожал.  Облик  матери  я,  как  ни
странно, припоминаю с трудом, хотя, разумеется, в детские годы именно  она
занимала главное место в моей жизни. Наверное,  она  была  чем-то  слишком
привычным, и я не замечал в ней тех черт, которые создают четкую картину в
памяти.
   Говорить я научился у членов моей  семьи,  главным  образом  у  матери.
Никто из нас не владел правильной речью;  язык  наш  был  скуден  и  убог,
многие слова мы произносили неправильно, а длинных слов  вообще  избегали,
воспринимая их как нечто коварное и вычурное. Игрушек у меня  было  совсем
мало; мне запомнились жестяной паровоз, несколько оловянных солдатиков  да
разрозненные деревянные кубики. Специального уголка для  игры  в  доме  не
было, а если я раскладывал свои игрушки  на  обеденном  столе,  их  вихрем
сметала  очередная  трапеза.  Помнится,  мне  страшно  хотелось   поиграть
забавными вещицами, которые продавались в нашей лавочке, а  в  особенности
вязанками дров  и  пучками  лучин  для  растопки,  но  отец  пресекал  эти
поползновения, считая, что, пока я слишком мал, чтобы  помогать  ему,  мне
нечего делать в лавке. Поэтому дома я большую часть времени проводил  либо
в комнате над лавкой, либо в подвале под нею. Когда  лавка  была  закрыта,
она представлялась мне темной, студеной пещерой, где  по  углам  затаились
жуткие тени и наверняка подстерегает что-то недоброе. Отправляясь спать, я
крепко держался за материнскую руку и все равно холодел от страха, проходя
по темной лавке. Здесь всегда стоял еле уловимый неприятный запах -  запах
гниющей зелени, менявшийся в зависимости от того, какие именно фрукты  или
овощи начинали портиться раньше, и смешанный с запахом керосина.  Зато  по
воскресеньям,  когда  магазины  были  закрыты  целый  день,  наша  лавочка
становилась другой:  совсем  не  страшной  и  не  таинственной,  а  только
притихшей и безлюдной. Меня  вели  через  нее  по  дороге  в  церковь  или
воскресную школу. (Да, подождите минутку, все расскажу, и  о  церкви  и  о
воскресной школе.) Когда я увидел мать в гробу - мне было тогда уже  почти
шестнадцать лет, - мне почему-то мгновенно  вспомнилась  наша  лавчонка  в
воскресный день...
   Таким, моя дорогая Санрей, был дом, в котором я очутился. Мне казалось,
что я живу там с незапамятных времен. Это был самый глубокий сон,  который
мне снился когда-либо. Я даже тебя забыл...


   - Ну, а как же это нечаянно рожденное дитя  готовили  ко  вступлению  в
жизнь? - спросил Рейдиант. - Отдавали в сад?
   - Детских садов, какие мы с вами знаем, в том старом мире  не  было,  -
сказал Сарнак. - Дети посещали заведение, именуемое начальной школой. Туда
два раза в день и стала  водить  меня  моя  сестрица  Пруденс,  когда  мне
миновал шестой годок. И тут опять мне будет трудно рассказать, как все это
выглядело. Наши летописи поведают вам о том, как зарождалось в те  далекие
времена общее образование, как враждебно и  недоверчиво  встретило  старое
духовенство и люди  привилегированных  сословий  приход  педагогов  нового
склада. Но они не дадут вам живого представления о том, как  скверно  были
оборудованы школьные помещения, как  не  хватало  преподавателей  и  каким
подвижничеством  был  труд  тех  мужчин  и  женщин,  которые  без  должной
подготовки,  за  жалкую  плату  закладывали  основы  всеобщего   обучения.
Особенно мне запомнились двое: черный,  худой  мужчина  с  лающим  кашлем,
преподаватель  старших  классов,  и  маленькая  веснушчатая  женщина   лет
тридцати, которая сражалась с младшими. Теперь я  понимаю,  что  это  были
настоящие святые. Имя мужчины я забыл, а маленькую учительницу звали  мисс
Меррик. Классы были чудовищно раздуты, пособиями обоим учителям в основном
служили  собственный  голос,  жестикуляция  да  классная  доска  с  мелом.
Школьный инвентарь был убог до предела. Потрепанные  хрестоматии,  библии,
псалтыри, аспидные дощечки в рамках,  на  которых  мы  писали  грифельными
карандашами, чтобы сэкономить бумагу, - вот и все,  что  имелось  в  нашем
распоряжении. Рисовальных принадлежностей фактически не было;  большинству
из нас вообще не довелось учиться рисованию. Да, в этом старом  мире  было
сколько угодно людей - нормальных, взрослых людей, - не умеющих нарисовать
хотя бы простую коробку. Учиться считать было не на чем, наглядных пособий
по геометрии не существовало. Не было и  картин,  разве  что  лакированный
портрет королевы Виктории, таблица с изображениями животных и  пожелтевшие
настенные карты Европы и Азии, которые устарели на  двадцать  лет.  Основы
математики мы заучивали,  как  считалочки.  Мы  стояли  рядами  и  бубнили
нараспев магические заклинания, именуемые таблицей умножения:

   Два-жды один - один-и,
   Два-жды два - че-тыре,
   Два-жды три-и - шесть-и,
   Два-жды четыре - восемь.

   Иногда мы пели хором в унисон (чаще всего это были церковные гимны) под
звуки старенького школьного фортепьяно,  сопровождавшего  наши  завывания.
Покупка  этого   подержанного   инструмента   вызвала   в   Клифстоуне   и
Черри-гарденс  настоящий  переполох.  Люди  говорили,  что  это   излишняя
роскошь, что нельзя так баловать рабочих...
   - Баловать рабочих? - изумилась Файрфлай.  -  Что  же  тут  плохого?  Я
как-то не совсем понимаю...
   - Я и сам не могу всего объяснить, - сказал Сарнак. - Но факт  остается
фактом: даже эти крохи знаний Англия - да и другие страны - уделяли  своим
же собственным детям лишь скрепя сердце. В те дни на вещи смотрели  иначе.
Люди жили еще в пещерном веке, веке конкуренции. В Америке, стране гораздо
более богатой - в прежнем смысле этого слова,  -  чем  Англия,  школы  для
простых людей были еще беднее,  еще  хуже,  хотя,  казалось  бы,  хуже  уж
некуда... Да, милая, так было. Я ведь не объясняю, почему мир устроен так,
а не иначе.  Я  только  рассказываю...  Ну  и,  естественно,  несмотря  на
героические усилия доблестных тружеников, вроде нашей мисс  Меррик,  знали
мы очень мало, и даже то  немногое,  чему  нас  удавалось  научить,  знали
кое-как. В моих воспоминаниях о школе главное  место  занимает  скука.  Мы
сидели рядами на деревянных скамьях за длинными  обшарпанными  деревянными
партами. Как сейчас вижу перед собой эти ряды детских затылков... А где-то
вдали стояла мисс Меррик с указкой в  руке,  стараясь  заинтересовать  нас
темой "реки Англии": "Тайн. Уир. Тис..."
   - Что это? Бранные слова? - перебила его Уиллоу.
   - Нет. Всего-навсего география. А вот это история:
   "Вий-ейм Завоеватель  [Вильгельм  Завоеватель  -  король  Англии;  годы
царствования 1066-1087]. Однатыщшестятшесть.
   Вий-ейм Руфис [Вильгельм Красный (Руфус) - сын Вильгельма  Завоевателя,
король Англии; годы царствования 1087-1100]. Десять-восемьдесят-семь".
   - Что же это означало?
   - Для нас, детей? Примерно то же, что и для тебя: тарабарщину. Ох,  эти
часы, эти бесконечные часы детства за школьной стеной! Как  они  тянулись!
Я, кажется, говорил, что прожил во сне  целую  жизнь?  В  школе  я  провел
вечность, и не одну. Разумеется, мы развлекались, как могли.  Была  у  нас
такая забава: дать соседу пинок или щипок  и  сказать:  "Передай  дальше".
Тайком играли в  шарики  на  уроках.  Занятно,  что  считать,  складывать,
вычитать и так далее я, злостный нарушитель дисциплины, научился именно за
этой игрой.
   - И это все, на что они были способны - эта ваша мисс Меррик и святой с
лающим кашлем? - спросил Рейдиант.
   - А что они могли поделать! Они были винтиками в машине, и,  чтобы  эти
винтики  работали  исправно,  существовали  инспектора,   обследования   и
проверки...
   - Ну, а заклинания? - вмешалась Санрей. - Все эти "Вий-ейм Завоеватель"
и тому подобное - был в них какой-нибудь  смысл?  Возможно,  все  же  была
какая-то пусть скрытая, пусть неясная, но хоть мало-мальски разумная цель?
   - Возможно, - согласился Сарнак.  -  Но  мне  лично  ее  обнаружить  не
удалось.
   - Это у них называлось "история", - с готовностью подсказала Файрфлай.
   - Верно, - кивнул Сарнак. - Да, я думаю, они пытались пробудить у детей
интерес к деяниям английских монархов, хотя более  скучной  компании,  чем
наши короли и королевы, свет не видывал. Если иному  из  них  и  удавалось
порой  привлечь  внимание  к  своей  особе,  это  всегда  было  связано  с
каким-нибудь актом  особо  изощренной  жестокости.  Так,  например,  очень
колоритной фигурой казался нам Генрих VIII, обладавший таким любвеобильным
сердцем и столь деликатными понятиями о святости брака,  что  всякий  раз,
прежде чем взять себе новую жену, непременно отправлял к праотцам  старую.
Был еще и некий Альфред, приметный тем, что  сжег  какие-то  пироги,  хотя
зачем ему это понадобилось, я так и  не  узнал.  Почему-то  этот  поступок
поверг в замешательство его врагов, датчан.
   - Так это все, чему вас учили? - воскликнула Санрей.
   - Королева Англии Елизавета носила брыжжи, а Яков Первый, король Англии
и Шотландии, целовался со своими фаворитами.
   - Но при чем тут история?
   - Непонятно, правда! - рассмеялся Сарнак. - Теперь и мне  это  видно  -
когда я проснулся. Но, честное слово, только этому нас и учили.
   - И вам ничего не говорили о том, как зарождается жизнь,  и  гаснет,  и
возникает опять, о ее бесконечных радостях и безграничных возможностях?
   Сарнак покачал головой.
   - В школе - нет, об этом  говорили  в  церкви,  -  напомнила  Старлайт,
по-видимому, основательно знакомая с историей. - Сарнак забывает о церкви.
Ведь надо помнить, что это был  век  напряженной  религиозной  активности.
Повсюду стояли храмы. Один из каждых семи дней целиком посвящался изучению
судеб человека и путей господних. По всей стране из края в край разносился
перезвон колоколов  и  церковные  песнопения.  В  этом  была  своеобразная
красота, правда, Сарнак?
   - Это было не совсем так, - подумав, с улыбкой отозвался рассказчик.  -
И здесь наши книги по истории нуждаются в некоторой переработке.
   - Но мы же видим церкви и часовни на старых фотографиях и кинолентах, а
многие из старых соборов сохранились до наших дней,  и  они  по-настоящему
красивы!
   - И все  пришлось  скреплять  стальными  балками,  ставить  подпорки  и
подводить новый фундамент, - вставила Санрей, - так  мало  в  них  вложено
умения или, быть может, веры. И потом, ведь их строили не при Сарнаке.
   - Не при Мортимере Смите, - поправил ее Сарнак.
   - Их строили за сотни лет до него.


   - О религии той или иной эпохи, - сказал Сарнак,  -  нельзя  судить  по
храмам и церквам. В нездоровом теле может скрываться многое, от  чего  оно
не в состоянии избавиться. Чем слабее  организм,  тем  менее  он  способен
сопротивляться образованию патологических и вредных наростов. А между  тем
сами эти наросты могут выглядеть куда как нарядно и красиво...
   Попробую рассказать вам сейчас, какое место у нас дома занимала религия
и в чем заключалось мое  религиозное  воспитание.  В  Англии  существовало
нечто вроде государственной церкви, которая, впрочем, уже  в  значительной
мере утратила свое влияние на общество в целом. В Черри-гарденс  были  два
англиканских храма: один старый и сравнительно небольшой, с четырехгранной
башней, построенный еще в те  времена,  когда  здесь  была  деревенька,  а
другой новый и просторный, со шпилем. Кроме  того,  у  нас  были  еще  три
христианских  церкви:  одна  принадлежала  конгрегационалистам,  другая  -
методистам,  а  третья  -  римским   католикам   старого   толка.   Каждая
претендовала на то, что именно она представляет единственно  верную  форму
христианской религии, и каждая имела священника,  а  большой  англиканский
храм  даже  двух:  викария  и  его  помощника.  У  вас   может   создаться
впечатление, что в этих  церквах,  как  в  исторических  музеях  и  храмах
знания, которые мы возводим для нашей молодежи, была в самых  волнующих  и
прекрасных формах представлена история человеческой расы, картины  веского
таинства жизни, объединяющего  нас  всех;  что  церковь  возвышала  людей,
напоминая им о всеобщем братстве и избавляя от эгоистических побуждений...
Но вот послушайте, каким все это представлялось мне.
   Самых первых религиозных наставлений, полученных мною, я не помню,  но,
должно быть, еще в раннем детстве я заучил, как молитву, такой стишок:

   Милый боженька, молю:
   Ты услышь мольбу мою.

   И еще  одну  молитву,  в  которой  говорилось  о  чем-то,  чего  нельзя
"преступать". Я был  уверен,  что  речь  идет  о  лугах  или  рощах,  куда
посторонним    ходить    запрещается.    Начиналась     она     совершенно
невразумительными словами: "Отче наш, иже еси на небесех, да святится  имя
твое". Кроме того, в ней полагалось молить о "хлебе насущном" и  призывать
"царствие божие". Обучила меня этим  молитвам  мать  в  неслыханно  раннем
возрасте, и я повторял их каждый вечер,  а  иногда  и  по  утрам.  Матушка
относилась к этим словам с благоговейным трепетом и помыслить не  могла  о
том, чтобы растолковать мне их смысл, а  когда  мне  вздумалось  попросить
господа о "хлебе насущном" с маслом, она сурово отчитала меня.  Потом  мне
ужасно хотелось узнать, что станется с доброй королевой  Викторией,  когда
наступит "царствие божие", но спросить  об  этом  у  матери  я  так  и  не
осмелился. У меня самого мелькала любопытная  мысль,  что,  пожалуй,  дело
можно бы уладить браком обоих монархов и  что  такой  выход  из  положения
просто никому еще не приходил в  голову.  Наверное,  я  был  тогда  совсем
маленький: ведь добрая королева Виктория скончалась, когда мне  было  пять
лет, во время долгой, далекой  и  теперь  почти  уже  забытой  распри  под
названием "Война с бурами".
   Когда я подрос  и  стал  ходить  в  церковь  и  воскресную  школу,  мои
младенческие  недоумения  усугубились,   сменившись   затем   равнодушием,
служившим мне своеобразным средством самозащиты...
   Для  моей  матери  самым  напряженным  временем  за  всю  неделю   было
воскресное утро. С вечера мы все, если можно  так  выразиться,  "принимали
ванну" внизу на кухне - все, кроме отца и матери, которые, кажется, вообще
никогда не мылись целиком - впрочем, не берусь утверждать. Вставали  мы  в
воскресенье немного позже, чем  всегда,  облачались  в  "чистую  смену"  и
"выходное" платье.  Люди  в  те  времена  навьючивали  на  себя  ужасающее
количество всякой одежды, потому что  их  хилые  тела  не  выдерживали  ни
холода, ни  сырости.  Завтракали  наспех,  кое-как,  в  предвидении  более
значительных  событий.  Потом,  поджидая,  когда  наступит  время  идти  в
церковь, мы рассаживались по углам, подальше от греха, стараясь не  измять
и не выпачкать ненароком платье, и притворялись, что  с  интересом  читаем
какую-нибудь из десятка книг, составлявших нашу домашнюю библиотеку.  Мать
тем временем занималась  приготовлением  воскресной  трапезы,  чаще  всего
жаркого. Моя старшая сестра относила мясо на сковороде к пекарю,  что  жил
через дом от нас, и тот сажал его в духовку, чтобы оно зажарилось, пока мы
будем в церкви. Последним вставал отец, появляясь перед нами в непривычном
виде: с гладко причесанной  на  пробор  головой,  в  черном  пиджаке,  при
крахмальном воротничке, манишке и манжетах. Нас почти  всегда  задерживало
какое-нибудь непредвиденное обстоятельство: то  у  одной  из  моих  сестер
обнаруживалась дыра на чулке, то у меня никак не застегивались  ботинки  и
никто не мог найти крючок для застежек, то  куда-то  исчезал  молитвенник.
Все  это  создавало  атмосферу  лихорадочной  суеты.  Наступали  тревожные
мгновения,  когда  смолкал  перезвон  церковных  колоколов  и   раздавался
монотонный благовест.
   - О-ох! Опять мы опоздаем! - приговаривала мать. - Опять опоздаем...
   - Ну, мы с Пру пошли, - объявлял отец.
   - И я! - подхватывала Фанни.
   - Сначала крючок найдешь, мисс разгильдяйка, - останавливала ее мать. -
Я-то знаю, что он был у тебя.
   Фанни пожимала плечами.
   - Не пойму, неужели нельзя завести  ботинки  на  шнурках,  как  у  всех
нормальных детей? - некстати вставлял отец.
   Мать, белая как полотно от усталости и спешки, возмущалась:
   - На шнурках? Это в его-то годы! Я уж не  говорю,  что  он  все  шнурки
пообрывает...
   - А что это там на комоде? - резко перебивала их Фанни.
   - Ага! Знала, стало быть!
   - Глаза на месте, вот и все.
   - Фу ты, ну ты! Ей слово - она десять! Ах ты, дрянная девчонка!
   Фанни опять пожимала плечами и отворачивалась к окну. Гнев  матери  был
вызван причиной куда более серьезной, чем  затерявшийся  крючок.  Накануне
"мисс разгильдяйка" загулялась дотемна - с точки зрения моей матушки,  это
был, как вы потом поймете, страшный проступок.
   Тяжело дыша, мать с раздражением застегивала мне ботинки, и мы  наконец
трогались в путь: впереди,  ухватившись  за  руку  отца,  шествовала  Пру;
немного поодаль с презрительно-независимым видом  шла  Фанни,  а  за  ними
семенил я, изо всех сил стараясь выдернуть свою ручонку  в  белой  нитяной
перчатке из цепких материнских пальцев.
   У нас было, как говорили тогда, свое "место" в церкви: длинная скамья с
подушечками, перед ней - узкий пюпитр  для  молитвенников,  приделанный  к
спинке передней скамьи. Мы гуськом пробирались к нашему месту,  преклоняли
колени и затем поднимались. Теперь мы были готовы  к  отправлению  обряда,
именуемого "заутреней".


   В самом этом обряде опять-таки было немало удивительного. Мы  читаем  в
наших книгах по истории про церкви  и  богослужения  и  упрощаем  картину,
идеализируем ее; мы принимаем все, как выражались тогда, за чистую монету.
Мы думаем, что люди до конца понимали странные догматы древних  религий  и
верили в них, что они веровали бесхитростно и горячо и хранили  в  сердцах
таинственную систему иллюзий и утешений,  которую  даже  теперь  стремятся
возродить иные из нас. А между тем жизнь всегда сложнее любых  изображений
или описаний. Человек в те дни был склонен запутывать и усложнять свои  же
собственные  идеи,  забывая  о  главном  ради  второстепенного,   подменяя
сознательные действия повторением и привычкой, теряя и  предавая  забвению
первоначальную мысль. За столетия, минувшие с тех пор, жить  стало  проще,
потому что все стало яснее. В старые времена жизнь была усложнена тем, что
в нас самих было так мало простоты. Итак, по воскресеньям мы восседали  на
нашей церковной  скамье  в  привычно-благочестивых  позах,  не  вдумываясь
по-настоящему в то, что делаем, не вникая в речи священника, улавливая  их
смысл скорее чутьем, чем сознанием, а мысли наши  текли  неторопливо,  как
вода  из  дырявого  сосуда.  Исподтишка  мы  зорко  следили  за  соседями,
прекрасно зная, что и они  с  таким  же  вниманием  разглядывают  нас.  Мы
вставали с мест, опускались на колени, снова садились, как  того  требовал
церковный ритуал. Я, как  сейчас,  отчетливо  слышу  долгий  и  нестройный
шелест, возникавший в церкви, когда молящиеся вразброд поднимались с  мест
или усаживались на скамьи.
   В то утро служба состояла из молитв наших священников - викария  и  его
помощника, - вопросов, чередующихся с ответами прихожан, пения  псалмов  и
церковных гимнов и чтения отрывков из  иудейско-христианской  библии.  Эта
пестрая программа завершалась проповедью.  За  исключением  проповеди  все
богослужение шло в определенной последовательности, заранее намеченной  по
молитвеннику. Мы перескакивали с одной страницы молитвенника на другую,  и
какого непомерного умственного напряжения стоило  малышу  моих  лет  найти
нужное место, особенно когда рядом с ним по одну сторону сидит  ревностная
матушка, а по другую - сестрица Пру.
   Служба начиналась на мрачных нотах и в  том  же  мрачном  тоне  шла  до
конца. Все мы были несчастные грешники, преисполненные всяческой  скверны,
мы кротко недоумевали, отчего наше божество не применяет  по  отношению  к
нам самых жестоких мер. Одна из частей богослужения называлась литанией; в
ней священник долго и с чувством перечислял  все  бедствия,  какие  только
могут быть уготованы роду человеческому: войны, мор, голод, - а паства  то
и дело прерывала его восклицанием "Господи,  помилуй!",  хотя  естественно
было бы предполагать, что все эти проблемы  скорее  входят  в  компетенцию
наших международных организаций и учреждений по здравоохранению и питанию,
чем в компетенцию всевышнего. Затем священник,  совершающий  богослужение,
переходил к молитвам за королеву и правителей, за урожай, за еретиков,  за
обездоленных и странников, находившихся, насколько я мог понять, в  крайне
бедственном положении из-за  преступной  нерадивости  святого  провидения.
Молящиеся  поддерживали  старания  своего  пастыря  возгласами:  "Господи,
услыши  нас!"  Гимны  были  весьма  различны  по  качеству  и  чаще  всего
представляли собою безудержные  восхваления  творца,  изобиловали  ложными
рифмами и грубыми ошибками в  размере.  Мы  без  тени  иронии  благодарили
всевышнего за дарованные нам "блага", хотя, разумеется, всемогущий господь
вполне мог бы избавить нас от обязанности приносить ему  благодарность  за
убогое зеленное "дело" в Черри-гарденс,  за  труды  и  волнения  матери  и
заботы отца.
   В сущности же, вся  служба  сводилась  к  тому,  чтобы  под  прикрытием
льстивых похвал обожаемому боженьке огульно свалить на него  вину  за  все
людские  невзгоды  и  снять  с  человечества   какую   бы   то   ни   было
ответственность за  все  неурядицы  и  несчастья  на  свете.  И  так  одно
воскресенье за другим по всей стране, почти по всему миру с песнопениями и
гимнами, молебствиями и проповедями юным прихожанам вбивали в головы,  что
человек  беспомощен,  ничтожен,  что  он  лишь  жалкая  игрушка  в   руках
своенравного, капризного, тщеславного и неодолимого  божества.  Мысль  эта
проникала в сознание сквозь  защитную  броню  рассеянности  и  невнимания,
которой мы инстинктивно ограждали себя от  церковной  службы.  Этот  поток
внушений заслонял  от  нас  солнце  жизни,  мешал  видеть  удивительное  и
чудесное, отнимал у нас дух смелости. Но так  чужда  человеческому  сердцу
была эта доктрина самоуничижения, что прихожане, сидевшие рядами на  своих
скамьях, большей частью выполняли все, что от них требовалось, машинально:
вставали, опускались на колени, хором вторили пастырю, пели, - а мысли  их
были заняты тысячами разных разностей, куда более  близких  и  интересных.
Они рассматривали соседей, обдумывали свои дела, строили планы развлечений
и предавались мечтам.
   Порою, - правда, не всякий раз - в службу были вкраплены куски  другого
обряда, который назывался святым причастием и  представлял  собой  не  что
иное, как остаточную и стертую форму католической мессы, всем нам знакомой
по книгам. В то время, девятнадцать столетий  спустя  после  возникновения
христианства, христианский мир все еще  тщился  избавиться  от  наваждения
мистической и кровавой жертвы, забыть предание  об  убиении  богочеловека,
древнее,  как  первобытная  мотыга,  как  первые  человеческие  поселения.
Англиканская церковь была в такой мере продуктом одновременно  компромисса
и традиции, что в двух ее храмах, действовавших в Черри-гарденс, подход  к
причастию был  диаметрально  противоположным.  В  новой  и  пышной  церкви
св.Иуды его значение непомерно раздувалось, его называли мессой; стол,  за
которым оно происходило, именовался алтарем; преподобного мистера  Снейпса
величали  святым  отцом  и  вообще   всячески   придерживались   древнего,
языческого  толкования.  В  маленьком  старом  храме  св.Озиса  священника
называли пастором, алтарь - столом  господним,  а  причастие  -  господней
вечерей, категорически отрицали ее  мистическое  значение  и  свели  ее  к
простой формальности, соблюдаемой в  память  о  житии  и  смерти  учителя.
Давний разлад между ветхими церковными обрядами и новой жизнью,  открывшей
человечеству три или четыре столетия назад путь к  умственной  и  духовной
свободе, был совершенно недоступен пониманию бедного  мальчугана,  который
то ерзал, то "вел себя прилично" на семейной скамье. В  моем  младенческом
представлении святое причастие означало лишь  одно:  что  церковная  скука
затянется дольше обычного. В те дни я наивно верил в чудодейственную  силу
молитв и, не задумываясь о греховном значении такой просьбы, истово шептал
вслед за  вступительными  фразами  заутренней  службы:  "Дай  боже,  чтобы
причастия не было. Дай боже, чтобы причастия не было".
   Начиналась  проповедь  -  собственное  творение  преподобного   мистера
Снейпса и вместе с тем единственное во всей службе место, которое не  было
установлено и предписано заранее, повторено уже тысячу раз.
   Мистер Снейпс  был  моложавый,  розовощекий  мужчина  с  розово-рыжим-и
волосами, елейным голосом  и  блаженно-самодовольным  выражением  пухлого,
гладко выбритого лица, мелкие черты  которого  напоминали  уютную  семейку
шампиньонов. Переворачивая страницы своей рукописи,  он  имел  обыкновение
откидывать просторный белый рукав стихаря, картинно  воздевая  свою  белую
длань, чем  всякий  раз  вызывал  во  мне  прилив  отвращения,  жгучего  и
необъяснимого, какое испытываешь только в детстве. Я напряженно ждал этого
жеста и весь передергивался, когда видел его.
   Проповеди были так малодоступны моему пониманию, что я не  могу  сейчас
даже сказать, о чем в них  говорилось.  Толковал  мистер  Снейпс  о  таких
материях, как "благодать святого причащения" и  "предания  святых  отцов",
рассуждал о каких-то "пиршествах церковных", хотя единственным намеком  на
пир в церкви было разве что блюдо для  подаяний.  Особенно  носился  он  с
пришествием, богоявлением и троицыным днем  и,  переходя  от  этих  тем  к
современности, всегда пользовался одной и той же заученной  фразой:  "И  у
нас с вами, возлюбленные братья и сестры, в нынешние дни  тоже  есть  свои
пришествия и свои богоявления". И он начинал рассказывать о предполагаемом
посещении Лоуклифа королем  Эдуардом  или  недавних  дебатах,  посвященных
епископу Натальскому или епископу Занзибарскому. Вы не представляете себе,
как далеки были эти рассуждения от всего, что могло  иметь  хоть  малейшее
отношение к нашей повседневной жизни...
   Но вот внезапно, когда мальчуган на скамье уже терял последнюю надежду,
что этот плавный голос когда-нибудь умолкнет, наступала короткая  пауза  и
раздавались благословенные слова избавления:
   - А теперь во имя отца и сына...
   Все! Наконец-то! Церковь приходила в  движение.  Мы  встряхивались,  мы
вставали с мест. Потом снова опускались на колени, застывали на  мгновение
в молитвенной позе, торопливо расхватывали шляпы, пальто, зонтики,  и  вот
мы на свежем  воздухе!  Согласный  топот  ног  по  тротуару,  толпа  тает,
разбредается, кто в одну сторону, кто в другую, чопорные поклоны знакомым,
Пру бежит к пекарю за воскресным обедом, а мы - прямо домой.
   Обыкновенно из-под праздничного жаркого аппетитно  выглядывали  смуглые
картофелины,  а  на  третье  иной  раз  подавали  фруктовый  торт.  Весной
появлялся ревень. У нас считалось, что он особенно  полезен  мне,  и  меня
всегда заставляли съедать гигантские порции ревеневого  пирога,  а  я  его
терпеть не мог.
   После обеда - либо воскресная школа, либо "детская служба". Втроем,  на
этот раз уже без родительского надзора, мы брели к зданию школы или  снова
в церковь, чтобы совершенствовать свои познания в тонкостях нашей веры.  В
воскресной  школе  нас  ждали  малообразованные,  неподготовленные   люди:
волосатый глухой старик по имени Спендилоу и другие; по будням один из них
был продавцом в магазине, другой - клерком с аукциона...  Нас  собирали  в
классах и начинали разглагольствовать о сомнительном житье-бытье и деяниях
короля израильского Давида, об Аврааме, Исааке и Иакове,  о  неблаговидном
поведении царицы Иезавели и тому  подобных  материях.  Пели  мы  в  унисон
несложные гимны. Иногда наши наставники говорили о творце вселенной, но не
понимали, в сущности, о чем говорят; они рассказывали о нем, как о  ловком
фокуснике, который проделывал чудеса и  мог  устроить  человеку  побег  из
могилы. Так, по их словам, были спасены и мы,  вопреки  очевидному  факту,
что ни о каком спасении, применительно к нам, не могло быть и речи. Учение
Христа, как вы знаете, было две тысячи лет погребено под этими россказнями
о чудесах и воскресении из мертвых. Он был светоч,  сиявший  во  тьме,  но
тьма  не  ведала  того.  О  великих  истоках  жизни,  о  ее   прошлом,   о
происхождении рода человеческого и постепенном познании мира, о страхах, о
темных  суевериях  и  первых  лучах  торжествующей  правды,  обуздании   и
возвышении  человеческих  страстей  век  от  века,  о   богоравном   труде
исследователя и чуде открытия, о неразбуженной красоте наших тел и  чувств
- обо всем этом даже речи не было. Не говорили с нами о близких опасностях
и дальних горизонтах, к которым ощупью, трагически оступаясь, но озаренные
яркими зарницами надежд, свершали в те дни свой путь  сыны  и  дочери  все
более многочисленного рода человеческого. Мы даже не слыхали о том, что на
свете существует человечество с единой душою и  в  конечном  счете  единой
судьбой. Они бы в ужас пришли, эти наши учителя, если б  услышали,  что  в
воскресной  школе  ведутся  подобные  речи.  Они  сочли  бы   это   верхом
неприличия.
   - И заметьте, - сказал Сарнак, - лучшего способа подготовить ребенка  к
вступлению в жизнь тогда не  существовало.  Старенькую  церквушку  -  храм
св.Озиса - держал в руках преподобный Томас  Бендертон,  который  разогнал
свою и без  того  немногочисленную  паству,  угрожая  ей  в  громоподобных
проповедях  всеми  муками  ада.  Моя   матушка,   напуганная   постоянными
разговорами о дьяволе, сбежала от  него  в  церковь  св.Иуды.  Излюбленной
темой его проповедей был грех идолопоклонства. Рассуждая об этом предмете,
он никогда  не  забывал  с  особым  чувством  упомянуть  рясу,  в  которую
облачался мистер Снейпс,  отправляя  обряд  святого  причащения,  а  также
какие-то непонятные манипуляции, которые наш пастырь проделывал на  святом
престоле над хлебцами и каплями вина.
   Что творили и чему учили в своих молитвенных домах, храмах и воскресных
школах конгрегационалисты и методисты,  я  не  слишком  себе  представлял,
потому что моя мать лишилась бы чувств от суеверного ужаса, если б я  хоть
раз осмелился близко подойти к месту их собраний. Однако я  знал,  что  их
богослужение не что иное, как упрощенный вариант нашего, но в нем еще реже
вспоминают о  причастии  и  еще  чаще  -  о  дьяволе.  Впрочем,  мне  было
доподлинно известно, что методисты особенно упирают  на  то,  что  большая
часть человечества, покончив с лишениями и несчастьями мира сего, осуждена
на вечные и изощренные муки в аду. Узнал я об  этом  от  юного  методиста,
мальчугана  чуть  постарше  меня,  который  поделился   со   мною   своими
опасениями, когда мы однажды пошли прогуляться в Клифстоун.
   Методист сопел носом, сутулился и был обмотан длинным  белым  шерстяным
кашне - подобную фигуру уж сотни лет не встретишь на земле. Мы  шли  вдоль
бульвара, протянувшегося по краю обрыва, мимо эстрады для  оркестра,  мимо
людей,  небрежно  развалившихся  в  шезлонгах.  Вдали,  за  густой  толпой
гуляющих,   разодетых   в   нелепые    праздничные    наряды,    виднелись
мертвенно-серые ряды жилых домов. Здесь мой спутник и  начал  давать  свои
показания:
   - Мистер  Моулсли,  он,  знаешь,  что  говорит?  День  страшного  суда;
говорит, может наступить с минуты на минуту. Мы еще до того края  поля  не
дойдем, а уж он тут как тут. Придет во пламени и сиянии. И всех этих людей
начнут судить...
   - Прямо как они есть?
   - Да, прямо как есть. Вот ту тетку с собачкой и  того  жирного  -  вон,
видишь, спит в плетеном кресле, и... и полисмена.
   Он запнулся, немного оторопев от собственной  дерзости  в  истолковании
древнеиудейского пророчества.
   - И полисмена, - повторил он. - На одну чашу положат  добрые  дела,  на
другую - злые, а потом явятся черти  и  будут  пытать  грешников.  И  того
полисмена. Будут его жечь и резать на куски. И всех  так.  Ух,  и  страшно
будут пытать...
   В таких подробностях доктрины христианства мне излагались впервые. Меня
обуял страх.
   - А я спрячусь, - объявил я.
   - Бог тебя  все  равно  увидит,  -  убежденно  произнес  мой  маленький
приятель. - Увидит и скажет чертям.  Он  и  сейчас  видит,  какие  у  кого
грешные мысли...
   - И люди в самом деле верили в такой вздор? - воскликнула Санрей.
   - Так же, как и во все прочее, - сказал  Сарнак.  -  Это  звучит  дико,
согласен, но  именно  так  обстояло  дело.  Вы  отдаете  себе  отчет,  как
проповедь подобных учений калечила, уродовала мозг, созревающий  в  хилом,
зараженном болезнями теле?
   - Наверное, все-таки мало кто верил  в  такую  явную  чепуху,  как  эта
сказка про ад, - заметил Рейдиант.
   - Больше, чем ты думаешь. Немногими, разумеется, эта идея долго владела
с такой силой - люди просто сошли бы с ума, - но где-то в глубине сознания
она жила у многих. А другие... Отношение большинства людей к басне о  том,
как устроен мир, можно было назвать пассивным неприятием. Они не  отрицали
ее, но отказывались связать эту идею с общим строем своих мыслей. То  было
своеобразное омертвение ткани, неживой рубец именно там, где  должно  было
бы возникнуть понимание судеб человечества, видение жизни за рамками жизни
отдельного человека.
   Мне трудно описать вам состояние ума, которое  складывалось  у  нас  по
мере того, как мы  взрослели.  Что-то  в  юном  сознании  было  надломлено
церковными догмами, мозг был уже неспособен созреть и  стать  полноценным,
гибло какое-то зерно, которое могло бы дать  ростки.  Возможно,  мы  и  не
усваивали по-настоящему такую, выражаясь твоими словами, явную чепуху, как
эта сказка про ад, и не верили ей, но вред, нанесенный ею нашему сознанию,
очевиден: мы росли без живой веры, без цели. Ядром нашего религиозного "я"
был этот затаенный страх ада. Мало кто из нас решался вытащить его на свет
божий и разобраться в  нем  трезво  и  прямо.  Затрагивать  подобные  темы
считалось признаком дурного тона, да и вообще  не  принято  было  серьезно
обсуждать самые  основные  проблемы  жизни,  говорить  вслух  о  вере  или
неверии.  Можно  было  уклончиво   намекать.   Или   шутить.   Большинство
серьезнейших достижений было сделано под спасительным прикрытием шутки.
   В  умственном  отношении   мир,   окружавший   Мортимера   Смита,   был
заблудившимся миром. Он рыскал, тычась носом туда и сюда, как пес, который
сбился со следа. Да, люди того времени  имели  много  общего  с  нынешними
людьми в смысле своих возможностей, но  они  были  нездоровы  умственно  и
физически, сбиты с толку и растеряны. Нам, вышедшим из этой тьмы на  свет,
идущим по прямой и ясной дороге, кажется почти непостижимым этот  душевный
сумбур, эта путаница и непоследовательность в мыслях и поведении. Нам не с
чем сравнить подобное состояние ума: ничего похожего на него в нашем  мире
не сохранилось.


   Я, кажется, уже упоминал о том, что вселенную моего  детства  с  севера
замыкала гряда холмов. Задолго до  того  как  мне  удалось  в  первый  раз
вскарабкаться на них, я уже начал мечтать и строить  догадки  о  том,  что
скрывается по ту сторону. Летом за северо-западным  краем  гряды  садилось
солнце и за холмами полыхало  слепящее  золотое  зарево,  а  я,  помнится,
вообразил, будто там как раз и помещается пресловутый страшный  суд  и  то
самое  царствие  небесное,  в  которое   нас   когда-нибудь,   разумеется,
торжественной процессией и с хоругвями поведет наш мистер Снейпс.
   Первое восхождение на этот рубеж я совершил лет, должно быть, восьми. С
кем и как я туда добирался, я  забыл,  но  зато  мне  запомнилось  чувство
острого разочарования, когда я увидел  на  той  стороне  длинный  и  очень
пологий склон, а  внизу  -  поля,  живые  изгороди,  стада  крупных  овец,
пасущихся на лугах, и больше ничего!  Что  я  ожидал  увидеть,  право,  не
помню. В тот раз я, вероятно, ничего не успел разглядеть, кроме того,  что
было на переднем плане, и только после многих таких вылазок стал  замечать
разнообразие ландшафта, простиравшегося  далеко  на  север.  А  отсюда,  и
правда, открывались бескрайние дали! В ясные дни видны были голубые  холмы
миль за двадцать, леса и парки, коричневые борозды  пашен,  превращавшиеся
летом в золотистые нивы, деревенские церквушки, окруженные густой зеленью,
зеркальный блеск прудов и озер. А с южной стороны, чем выше мы  взбирались
на холмы, тем дальше уходил горизонт, тем шире  становилась  полоса  моря.
Обратил мое внимание на эту странность мой отец, когда впервые взял меня с
собой на ту сторону.
   - Как высоко ни заберешься, Гарри, сынок, - сказал отец, -  туда  же  и
море за тобой. Вот оно, глянь-ка, вровень с нами, а ведь мы вон  насколько
поднялись над Черри-гарденс. И все  равно  ему  Черри-гарденс  никогда  не
затопить. А почему, Гарри? Почему  море  не  затопит  Черри-гарденс,  хотя
свободно могло бы? Ну-ка, скажи!
   Я не знал.
   - Провидение! - с торжеством произнес отец. - Все оно.  Провидение  его
держит. Не пускает море дальше той черты. А  во-он  там,  гляди,  до  чего
явственно, - там Франция.
   И я смотрел на Францию, которую действительно было  видно  на  редкость
ясно.
   - Вот и Франция, скажем: то ты ее видишь, а то нет, - продолжал отец. -
В этом тоже урок есть, сыночек, для того, кто хочет понять, что к чему.
   По воскреснем дням, будь то летом  или  зимою,  отец  имел  обыкновение
сразу после чая совершать прогулку напрямик через холмы, за шесть с лишним
миль от нашего дома, в Чессинг Хенгер. Я  знал,  что  он  ходит  проведать
дядюшку Джона, брата моей матери -  дядю  Джона  Джулипа,  который  служил
садовником у лорда Брэмбла, владельца чессингхенгерского  парка.  Но  лишь
когда отец стал брать меня с собой, я начал догадываться, что движет им не
только родственное (со стороны жены) чувство или  потребность  в  моционе,
естественная для лавочника,  который  вынужден  по  целым  дням  сидеть  в
четырех стенах. С первой же совместной прогулки я вонял, что разгадка этих
походов кроется  в  тех  благах  земных,  с  которыми  мы  возвращались  в
Черри-гарденс. В уютном домике садовника нас неизменно поджидали с ужином,
и так же неизменно, собираясь в обратный путь,  мы  прихватывали  с  собою
скромно упакованную и необременительную ношу: цветы, фрукты  или  овощи  -
сельдерей,  горох,  баклажаны,  грибы  -   словом,   всякую   всячину,   и
возвращались в свою лавочку в сумерках  или  при  лунном  свете,  порой  в
полной темноте, а иногда под моросящим дождем - как  придется,  смотря  по
погоде и времени года. Дорогой отец молчал или негромко насвистывал,  или,
сочетая приятное с полезным, ораторствовал  о  чудесах  природы,  красотах
добродетели и благодеяниях, которыми  осыпает  человека  провидение.  Так,
однажды лунной ночью он пустился в рассуждения о луне.
   - Погляди-ка, Гарри, сынок, - говорил отец. - Видишь, -  вымерший  мир.
Словно бы череп торчит наверху, лишенный всего живого,  то  есть,  как  бы
сказать, своей души. Безволосый, безусый -  ни  тебе  деревьев,  ничего  -
голый и мертвый на веки вечные. Сухой, как кость. И  всех,  кто  там  жил,
тоже нет. Прах и пепел. Никого.
   - А куда они делись, па?
   - Предстали  перед  страшным  судом,  -  высокопарно  ответствовал  мой
родитель. - Все до одного: короли, зеленщики - всех судили, всех разделили
на агнцев и козлищ, и каждому уготовано  либо  небесное  блаженство,  либо
муки ада, соразмерно содеянному злу. Так-то, Гарри. На одну чашу -  грехи,
на другую - добрые дела. - Долгая пауза. - А жаль.
   - Чего жаль, па?
   - Что все кончено. Неплохо бы взглянуть наверх и увидеть, как они  себе
там бегают. Все-таки  веселей.  Но  пути  господни  неисповедимы,  не  нам
подвергать их сомнению. Тогда мы, думается, зевали бы все время на луну, а
сами только спотыкались бы и разбивали себе носы... Увидишь что-нибудь  на
свете, Гарри, и думаешь, что не так  устроено,  как  надо,  а  пораскинешь
мозгами и поймешь, что тебе умней не придумать. Провидение, оно знает, что
к чему. Нам с тобой его не раскусить. И не прижимай  так  сильно  груши  к
боку, сынок, это "вильямс" - нежный сорт, они этого не любят...
   Весьма свободно толковал отец и  о  любопытных  привычках  животных,  о
повадках перелетных птиц.
   - Нам с тобой, Гарри, освещает дорогу разум. Для того  и  дан  человеку
здравый рассудок. А звери, птицы, черви там разные, у них главное в  жизни
- инстинкт. Они если что-нибудь делают, то просто  чуют  -  надо,  мол,  и
точка. Отчего, скажем, кит - в море, а птица  -  в  небе?  Опять-таки  он,
инстинкт. А человека ноги несут, куда повелел разум.  Зверя  не  спросишь:
"Почему ты так поступил, а не эдак?" Дашь ему пинка, и все тут. А человека
спросишь, и он тебе должен ответить, на то он разумное существо. Потому  и
тюрьмы у нас заведены и наказания, потому что мы ответчики за свои  грехи,
Гарри. За любой грех с нас спросится, большой  или  маленький,  все  равно
отвечай. А зверь - с него что спросишь? Он невинная  тварь.  Дашь  ему,  и
все, или так отпустишь... - Отец помолчал. - Кроме собак и  иногда  котов,
старых. - Он снова углубился в свои воспоминания. - Я знавал таких  котов,
Гарри, сынок; истинно - грешники.
   И он пускался в пространные рассуждения о чудесных свойствах инстинкта.
   Он рассказывал о том, как ласточки, скворцы, аисты по велению инстинкта
совершают перелеты за тысячи миль, тонут  в  пути,  разбиваются  о  маяки,
гибнут и все-таки летят.
   - Иначе они бы все перемерзли на старом месте, Гарри. Или померли бы  с
голоду, - объяснял отец.
   Благодаря инстинкту, говорил он, каждая  птица  знает,  какое  ей  вить
гнездо, хотя ее никто этому не учил, никто никогда не показывал.  Инстинкт
заставляет кенгуру носить своих детенышей в сумке,  человек  же,  существо
разумное, мастерит себе детскую коляску. Цыплята, едва успев вылупиться из
яйца, тут же (и это опять-таки инстинкт) разбегаются врассыпную, не то что
дети, которых приходится носить на руках и нянчить, пока они не  войдут  в
разум. И подумать только, до чего это кстати цыплятам!
   - А то как бы курице их всех носить, ума не приложу!
   Помнится,  я  однажды  задал  отцу  трудную  задачу,  спросив,   отчего
провидение не удосужилось придумать такой инстинкт, который  не  давал  бы
птице разбиваться о маяк, а мотыльку - лететь на пламя свечи или  газового
рожка. А то летними вечерами читать в  комнате  наверху  просто  противно,
потому что на страницы так и сыплются дождем  опаленные  трупики  мошек  и
ночных бабочек.
   - Это задумано, чтобы послужить им уроком, - поразмыслив, ответил отец.
- Вот только каким уроком, Гарри, сынок, я точно не знаю.
   Рассуждал он и на другие темы: о краденом  добре,  которое  никогда  не
пойдет впрок, об убийствах - их тогда еще  много  случалось  на  свете,  -
внушая мне, что убийство, "как  ты  его  ни  прячь",  все  равно  всплывет
наружу. В подтверждение своих слов он приводил  назидательные  примеры.  И
непременно - к месту и не к Месту - не упускал случая  самым  искренним  и
лестным    образом    подчеркнуть    кротость,    милосердие,    мудрость,
предусмотрительность, изобретательность и благость провидения.
   Вот какими возвышенными  беседами  мы  скрашивали  утомительно  длинные
переходы от Черри-гарденс в  Чессинг  Хенгер  и  обратно.  Отцовские  речи
дышали неизменным пафосом,  и  поэтому  я  пережил  настоящее  потрясение,
обнаружив, что каждый воскресный вечер  мы,  попросту  говоря,  занимались
воровством, сбывая товар, краденный с угодий лорда Брэмбла... Больше того,
не будь этих еженедельных вылазок, я вообще не представляю  себе,  как  мы
стали бы сводить концы с концами. Наше скромное хозяйство в  Черри-гарденс
главным образом и велось на те деньги, что отец получал в виде своей  доли
дохода от этих махинаций. Когда  "улов"  состоял  из  особо  изысканных  и
дорогих продуктов, на которые в Черри-гарденс спроса не было, отец относил
их в Клифстоун и продавал своему приятелю, владельцу  шикарного  зеленного
магазина.
   Сарнак помолчал.
   - Продолжай, пожалуйста, - попросил его Рейдиант. - Ты и  нас  заставил
поверить в эту историю. Она все больше звучит так, будто все это случилось
с тобою в самом деле. Все так подробно и обстоятельно. Между  прочим,  кто
был лорд Брэмбл? Меня всегда занимали эти лорды.


   - Давайте, я лучше буду рассказывать по-своему, - сказал  Сарнак.  -  Я
собьюсь, если начну вам  отвечать.  Вам  уже  не  терпится  закидать  меня
вопросами  о  каких-то  подробностях,  упомянутых  вскользь,  привычных  и
знакомых мне и непонятных вам, оттого что в нашем мире они  забыты.  Стоит
мне только вам уступить, как вы шаг за шагом уведете меня  все  дальше  от
моего отца и от дядюшки Джулипа. И тогда это будет уже просто  отвлеченный
разговор о привычках и обычаях людей, о философии  и  истории.  А  я  хочу
рассказать вам свою историю.
   - Рассказывай свою, - сказала Санрей.
   - Так вот. Этот мой дядюшка, Джон Джулип, хоть и приходился моей матери
родным братом, был человек цинический и самонадеянный. Ростом он не вышел,
зато не всякий садовник мог бы похвастаться таким дородством. Лицо у  него
было гладкое, белое, с многозначительной, самодовольной  усмешкой.  Первое
время я видел его только по воскресеньям, в белой  рубашке  и  широкополой
соломенной шляпе. Не было случая, чтобы при виде  меня  Дядя  не  отпустил
двух-трех пренебрежительных замечаний насчет моей тщедушной  комплекции  и
того, какой отвратительный воздух у нас в Черри-гарденс. Его жена состояла
в какой-то религиозной секте и в церковь ходила лишь по  принуждению.  Она
была тоже бледна, отличалась слабым здоровьем и  постоянно  жаловалась  на
разные боли. Дядя Джон Джулип, однако, пропускал ее жалобы мимо  ушей.  Он
заявлял, что у его жены болит не в тех местах, где  положено.  Одно  дело,
когда у человека болит живот или голова, когда у него изжога или  газы.  А
если болит ни тут,  ни  там,  а  неизвестно  где,  стало  быть,  это  одно
воображение, и, значит, на его сочувствие жене рассчитывать не приходится.
   Когда мне  было  уже  почти  тринадцать  лет,  отец  с  дядюшкой  стали
сговариваться о том, чтобы отдать меня в Чессингхенгерское имение  младшим
садовником.  Мне  самому  эта  затея  никак  не  улыбалась:  во-первых,  я
недолюбливал дядюшку, а кроме того, садовые работы - прополка, вскапывание
гряд и прочее - казались мне чрезвычайно скучным и утомительным  занятием.
Я уже пристрастился к книгам, мне  нравилось  изучать  языки,  я  частично
унаследовал отцовский дар Красноречия и успел получить в школе специальную
награду за сочинение. Все это пробудило в моей душе безрассудное  желание:
писать! Писать для газет, а может быть, даже писать книги... В  Клифстоуне
была  так  называемая  публичная  библиотека,  к  которой   имели   доступ
домовладельцы, а брать книги могли и члены семьи, так что во время каникул
я, бывало, чуть ли не ежедневно бегал менять книги, а  в  Чессинг  Хенгерс
книг не было вообще. Фанни поощряла мое увлечение книгами  -  она  и  сама
зачитывалась романами - и к идее сделать из меня садовника  отнеслась  так
же враждебно, как и я.
   Надо вам сказать, что в те  дни  никто  не  пытался  выявить  природные
склонности ребенка: считалось, что человек должен с радостью хвататься  за
любую возможность "заработать на  жизнь".  Родители  были  рады-радешеньки
пристроить детей на любое место, какое  подвернется,  и  люди  чаще  всего
работали отнюдь не по призванию: занимались делом, которое  не  давало  им
развернуться, применить свои способности и в большинстве случаев  отупляло
и калечило  их.  Уже  одно  это  вносило  в  жизнь  смутное  недовольство;
стесняло, давило, ограничивало человека, угнетало его,  лишая  возможности
стать по-настоящему счастливым. Почти каждому подростку, будь  то  мальчик
или девочка, суждено было пережить горечь внезапной разлуки  со  свободой,
когда его впрягали в постылую и нудную кабалу, из которой так трудно  было
вырваться. То же случилось и со мной. Наступили летние каникулы, но теперь
я уж не мог, как прежде, играть все дни напролет и глотать одну за  другой
книжки из Клифстоунской библиотеки. Мне  было  велено  отправиться  на  ту
сторону холмов к дяде Джону Джулипу, "чтобы посмотреть, как у тебя  с  ним
пойдет дело". До сих пор помню, с каким жгучим отвращением  тащился  я  со
своим чемоданчиком на холмы, через перевал и вниз к Чессинг Хенгеру -  как
жертва на заклание...
   Теперь  о  лордах,  Рейдиант.  Лорд  Брэмбл  принадлежал  к  той  самой
земельной знати, которая занимала столь важное положение при  ганноверской
династии, вплоть до эпохи доброй королевы  Виктории.  Во  владении  лордов
находились  огромные  участки  английской  земли,  и   они   имели   право
распоряжаться этой землею, как им заблагорассудится. В дни доброй королевы
Виктории и ее непосредственных предшественников с этими  землевладельцами,
которые заседали в палате лордов и правили Британской империей, вступили в
борьбу за власть новые люди - промышленники и землевладельцы проиграли эту
борьбу. Промышленником  назывался  человек,  который  ради  личной  выгоды
нанимал на  свои  предприятия  -  металлообрабатывающие  и  сталелитейные,
хлопко- и шерстопрядильные, пивоваренные  и  судостроительные  -  миллионы
людей, заставляя их работать на себя. Но и промышленникам, в свою очередь,
пришлось уступить место новому типу дельцов - тем,  кто  изобрел  рекламу,
кто сделал  газету  орудием  политиков  и  финансистов  и  создал  систему
кредита. Старой земельной аристократии не оставалось ничего  другого,  как
либо подладиться к хозяевам положения, либо уйти со сцены.
   Лорд  Брэмбл  был  одним  из  тех,  кого  оттеснили,   -   озлобленный,
старомодный, обедневший дворянин. Он по горло погряз в долгах. Его  имения
раскинулись на многие квадратные мили, ему принадлежали фермы и леса, парк
площадью в две  квадратные  мили  и  белый  замок,  огромный,  неуютный  и
непомерно обременительный для тощего  кошелька  его  владельца.  Парк  был
запущен до крайности:  группы  старых  деревьев,  трухлявых  и  пораженных
древесной  губкой,  густые  заросли  чертополоха  и  крапивы  и  несметное
множество кроликов и  кротов.  Молодых  деревьев  не  было  вовсе.  Ветхие
калитки и заборы едва успевали чинить, аллеи заросли травой. Зато чуть  ли
не на каждом шагу торчали знаки  "Проезд  закрыт"  и  дощечки  с  грозными
предупреждениями  о  том,  что  посторонним  сюда  ходить   запрещено,   а
нарушители караются  штрафом.  Ибо  не  было  привилегии  любезнее  сердцу
английского лендлорда, чем право мешать простым людям свободно  ходить  по
земле, и наш  лорд  Брэмбл  ревностно  охранял  границы  своих  запущенных
владений. Так в  живописном  запустении  пропадали  в  Англии  тех  времен
огромные участки плодородной земли.
   - В этих местах тогда охотились, - сказал Рейдиант.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я видел такую картину. Охотники становились  цепочкой  где-нибудь  на
опушке рыжей осенней рощицы с еле слышным запахом гниющей  листвы  в  чуть
влажном воздухе и стреляли дробью птиц.
   - Совершенно верно, чаще всего фазанов. А пугали птицу и  гнали  ее  на
охотников загонщики - мне самому не раз навязывали  эту  роль.  В  Чессинг
Хенгер то и дело наезжали такие компании, и тогда охота шла день за  днем.
Проделывалось все это с потрясающей торжественностью...
   - А зачем? - спросила Уиллоу.
   - Да, действительно, - подхватил Рейдиант. - Зачем им это было нужно?
   - Понятия не имею, - признался Сарнак. - Я знаю  одно:  в  определенное
время года подавляющее большинство английских джентльменов  -  тех  самых,
кого принято было считать вождями и разумом нации, чье назначение в  жизни
было вершить судьбы страны и печься о ее будущем - отправлялись с  ружьями
в  леса  или  на  болота  и  занимались  там  кровавым  умерщвлением  птиц
всевозможных пород. Птиц разводили специально и  тратили  на  это  большие
деньги.  Роль  распорядителей  на  этом  побоище  играли   лесничие.   Они
выстраивали  любителей  благородного  спорта   рядами,   и   та   оглашали
окрестность звуками ружейной пальбы. Высокородные сыны Англии подходили  к
участию в этом национальном обряде с должной ответственностью и палили  со
знанием дела. Люди, принадлежавшие к этому классу, воистину находились  на
той грани полного маразма, когда грохот ружейного выстрела и вид  падающей
замертво птицы способны служить неиссякаемым источником удовольствия.  Это
занятие не надоедало им никогда... Существенная роль в создании  комплекса
высоких  ощущений,  по-видимому,  принадлежала   вышеупомянутому   грохоту
ружейного выстрела. Просто убить  было  еще  не  все  -  иначе  отчего  бы
спортсменам не отправиться на бойню помогать мясникам резать овец, быков и
свиней? Но нет, таким видом  спорта  они  предоставляли  заниматься  людям
низших классов. Вся соль заключалась именно в том, чтобы подстрелить птицу
на лету!
   Время, свободное от истребления  фазанов  или  куропаток,  лорд  Брэмбл
проводил на юге Франции, расстреливая выпущенных из  силков  и  ничего  не
подозревающих голубей с подрезанными крыльями. А не то он занимался охотой
на зверя -  только  не  настоящей  охотой  на  дикого  зверя,  не  честным
единоборством с медведем, тигром или слоном в  чаще  джунглей,  а  травлей
лисиц - рыжих  и  вонючих  зверьков  величиной  со  спаниеля,  старательно
охраняемых от вымирания специально для такой  охоты.  На  лисицу  выезжали
верхом со сворой охотничьих собак и гнали зверя прямо по вспаханным полям.
Ради такого случая лорд Брэмбл всегда наряжался с сугубой тщательностью: в
алую куртку и бриджи из свиной кожи. Остальное свое время  этот  достойный
муж посвящал карточной игре, именуемой бриджем,  -  игре  столь  убогой  и
механической, что сегодня всякий, едва взглянув на  карты,  мог  бы  точно
оценить возможности и предсказать исход партии. Каждому из четырех игроков
сдавалось по тринадцать карт. Однако для лорда Брэмбла, "который так и  не
выучился считать как следует даже в пределах  тринадцати,  эта  игра  была
полна потрясающих неожиданностей  и  захватывающих  переживаний.  Изрядную
часть своей жизни он тратил на посещение ипподрома: в те дни принято  было
устраивать скачки, в которых  участвовали  тонконогие  изнеженные  скакуны
особых пород. На  скачки  лорд  Брэмбл  одевался  не  менее  обдуманно.  В
иллюстрированных журналах из  нашей  публичной  библиотеки  мне  частенько
попадались на глаза фотографии лорда Брэмбла в обтянутой шелком шляпе (да,
да,  цилиндр,  он  самый),  лихо  сдвинутой  набекрень:  "Лорд  Брэмбл  на
ипподроме" или "Лорд  Брэмбл  с  дамой".  Скачки!  Шутка  сказать:  тонкие
знатоки, крупные ставки... За обеденным  столом  его  светлость  вел  себя
сравнительно  благоразумно  и  грешил   разве   что   некоторым   излишним
пристрастием к портвейну. В те времена еще курили  табак,  и  лорд  Брэмбл
имел обыкновение выкуривать три-четыре сигары в  день.  Трубку  он  считал
утехой простолюдина, а папиросы - дамской  забавой.  Читать  он  мог  лишь
газеты, но не книги, потому что был неспособен надолго сосредоточить  свое
внимание на одном предмете. Обед в  городе  обычно  завершался  посещением
театра или мюзик-холла, где можно было насладиться созерцанием  более  или
менее обнаженных женских тел. Стиль женской одежды того времени  возбуждал
в людях, подобных  лорду  Брэмблу,  стыдливое  и  безудержное  влечение  к
наготе. Естественная красота человеческого тела считалась чем-то потаенным
и секретным, и добрая половина  картин  и  прочих  произведений  искусств,
украшавших Чессингхенгерский  замок,  представляла  собою  соблазнительные
вариации на одну и ту же запретную тему.
   В той  моей  прошлой  жизни  я  не  видел  ничего  предосудительного  в
привычках и занятиях лорда Брэмбла, но теперь, воскрешая в  памяти  его  и
ему подобных, я начинаю понимать,  как  они  были  чудовищно  нелепы,  эти
убийцы  перепуганных  птиц,  покровители  лошадей  и  жокеев,  эти  тайные
обожатели дамских ножек и спин. Женщины "из  общества"  поощряли  кровавые
забавы своих мужчин, называли их лошадей: "Ах ты моя  душка!",  -  держали
крохотных комнатных собачек-уродцев и при случае не отказывали мужчинам  в
удовольствии украдкой полюбоваться их прелестями.
   Да, таков был в старину стиль  аристократического  общества.  Эти  люди
задавали тон: считалось, что именно они живут мужественной, полнокровной и
здоровой  жизнью.  Ими  искренне  восхищались,  им  по  мере   возможности
подражали. Пусть фермеру-арендатору  была  недоступна  охота  на  фазанов;
разве он не  мог  стрелять  кроликов?  И  если  ему  было  не  по  карману
проигрывать по двадцать фунтов в один заезд на фешенебельном  ипподроме  в
Гудвуде, кто мог помешать ему, заломив шляпу на самый глаз  (чем  тебе  не
лорд Брэмбл или даже сам король Эдуард!),  поставить  полкроны  на  своего
фаворита в Байфорд Даунс под Клифстоуном?
   Сколько людей рабски подчиняли  весь  строй  своей  жизни  привычкам  и
обычаям этой верхушки! Взять хотя бы моего дядюшку Джона Джулипа. У него и
отец и дед были садовники, а почти вся родня по  женской  линии  -  всякие
тетки  и  двоюродные  сестры  -  шли,  как  было  принято  выражаться,  "в
услужение".  Никто  из  прислуги,   обитавшей   в   "людских"   помещениях
Чессингхенгерского замка, не вел себя естественно и просто:  каждый  более
или  менее  правдоподобно  подражал  какой-нибудь  знатной  персоне.  Один
матерый светский лев, некто сэр Джон Ффренч-Катбертсон, был идеалом  моего
дяди. Джон Джулип старался походить на него во всем, начиная с фасона шляп
и кончая манерой держаться.
   Подражая своему кумиру, он азартно играл на скачках, но везло ему  куда
меньше.  Тетушка  сердилась,  утешаясь,  однако,  тем,  что  по  одежде  и
обхождению ее супруг - вылитый сэр Джон.
   - Ему бы родиться  джентльменом,  -  говаривала  тетушка.  -  То-то  бы
славно! Человек - прирожденный спортсмен, он просто весь извелся в саду да
на огороде.
   Извелся? Во всяком случае, не от работы! Я что-то  ни  разу  не  видел,
чтобы он копался в земле,  перетаскивал  навоз  или  катил  тачку.  Память
рисует мне другую картину: дядюшка стоит в саду, одной  рукой  поигрывает,
как хлыстом, мотыжкой под полою куртки, а другой жестикулирует,  указывая,
что надо сделать.
   В нашем присутствии он всегда напускал на себя самый  аристократический
вид и важничал ужасно. И это при том, что отец был раза в полтора выше его
ростом и гораздо умнее и образованнее его. Называл его дядя не  иначе  как
"Смит".
   Отец же, втайне разделяя общее убеждение,  что  из  дядюшки  при  более
счастливом стечении  обстоятельств  вышел  бы  заправский  джентльмен,  но
стараясь, как он выражался, "соблюсти свой престиж", всегда называл его по
имени: "Джон".
   - Как думаешь поступить с мальцем, Смит? - спросит, бывало,  дядя  Джон
Джулип. - Вроде бы не мешало подкормить и проветрить на свежем воздухе, а?
   - По правде сказать, толком еще не решил, Джон, - отвечал отец. - Такой
нынче книгочей стал - просто беда. Что ты ему ни толкуй, знай себе читает.
   - _Книжки_! - Надо было слышать, сколько истинно английского  презрения
к книгам было вложено в это слово! - Из книжек вычитаешь не больше, чем  в
них написано. Уж это как пить дать. Все оно сперва в землице  взошло,  про
что в книжках-то пишут. Его светлость  как  раз  вчера  только  за  обедом
говорил: книга, говорит, в лучшем случае, - засушенный цветок...
   На отца эта мысль произвела сильное впечатление.
   - Вот и я ему внушаю то самое, - отозвался  он,  хотя  нельзя  сказать,
чтобы это очень соответствовало фактам.
   - А потом, если вещь стоящая, так кто ж это тебе про нее станет писать?
- рассуждал дядя. - Все равно как бы знающий человек на скачках взял да  и
выложил, что самому пригодится. Как бы не так!
   - Наверняка в книжках его хваленых добрая половина вранья, - поддакивал
отец. - Плетут тебе чушь и над тобой  же  смеются.  Но  все  же,  Джон,  -
спохватывался  он,  прерывая  свои  рассуждения  и  внезапно  сбиваясь  на
благочестивый тон, - есть на свете одна книга...
   Это означало, что он вспомнил о библии.
   - Я не про то, Смит, - недовольно останавливал  его  дядя.  -  "Довлеет
дневи..." Словом, то - дело воскресное.
   Свой  испытательный  срок  в  чессингхенгерских  угодьях  я  отбывал  с
ненавистью. Раза два за этот тягостный месяц мне поручали сбегать в  замок
на кухню, а однажды послали в кладовую.  Там  и  случилось  мне  сболтнуть
нечто такое, что обернулось большими неприятностями  для  дядюшки,  а  мне
самому начисто отрезало все пути к карьере садовника!
   Дворецкий, мистер Петтертон, был тоже из доморощенных аристократов,  но
только совсем на другой манер. Куда было с  ним  тягаться  моему  дядюшке!
Дворецкий возвышался, как гора,  важно  взирая  на  мир  с  высоты  своего
величия.  В  его  розовый  и  многоярусный  подбородок  вонзались  жесткие
воротнички, а желтая шевелюра так и лоснилась от помады. Мне  было  велено
вручить ему лукошко огурцов и пучок голубеньких цветов, которые назывались
огуречниками и шли на приготовление  прохладительных  напитков.  Дворецкий
стоял у стола и  что-то  почтительно  докладывал  тщедушному  человечку  с
лисьей физиономией, одетому в  клетчатый  твидовый  костюм.  Человечек  ел
сандвич с сыром, запивая его пивом. То был, как  выяснилось  впоследствии,
поверенный  в  делах  лорда  Брэмбла.  В  комнате   -   а   комната   была
полуподвальная, с толстой решеткой, навешенной на окна, - находился еще  и
молодой лакей, с похвальным усердием чистивший столовое серебро.
   - Ну-с, стало  быть,  вы  принесли  это  с  огорода,  -  молвил  мистер
Петтертон с тонким сарказмом. - А отчего, позвольте спросить, все  это  не
соблаговолил самолично доставить сюда мистер... то бишь сэр Джон?
   - Он велел мне, - ответил я.
   - Вам. А вы, прошу прощения, кто такой будете?
   - Я Гарри Смит. Мистер Джулип мне дядя.
   - Ах вот что! - Мистера Петтертона, как видно, осенила догадка.  -  Ты,
значит, и есть сынок того самого Смита из Клифстоуна - зеленщика, если  не
ошибаюсь.
   - Мы, сэр, из Черри-гарденс.
   - Что-то я тебя, милый, раньше не замечал. Тебе уже приходилось  у  нас
бывать?
   - Только не здесь, сэр.
   - Не здесь! Так, может, ты наведывался в усадьбу?
   - Чуть не каждое воскресенье, сэр.
   - Совершенно верно. И, по-видимому, мастер Смит каждый  раз  что-нибудь
да уносил домой?
   - Почти всегда, сэр.
   - Тяжеловато было нести, а?
   - Не-ет, не очень, - храбро возразил я.
   - Ну  как,  ясно,  сэр?  -  обратился  мистер  Петтертон  к  клетчатому
человечку.
   Я стал  смекать,  что  дело  неладно,  но  тут  человечек  устроил  мне
настоящий перекрестный допрос. Вопросы сыпались один  за  другим,  резкие,
отрывистые:
   - Что носил?
   Я побагровел до ушей и объявил, что не знаю.
   - Виноград таскал?
   - Не знаю.
   - Груши?
   - Не знаю.
   - Сельдерей?
   - Не знаю.
   - Ну, ничего, зато я знаю, - процедил поверенный в делах. - Я все знаю.
Так с какой стати мне тут с тобой возиться? Пошел вон!
   Я вернулся к дядюшке и ни слова не проронил ему  об  этой  малоприятной
беседе, но уже тогда сердце мое чуяло, что на этом дело не кончится.





   - А теперь, - сказал Сарнак, -  мне  придется  рассказать  о  той  буре
невзгод, что без следа разметала шаткое благополучие, на котором  держался
наш тесный  домик  в  Черри-гарденс.  В  том  безалаберном,  неустроенном,
перенаселенном мире не существовало ни твердой  уверенности  в  завтрашнем
дне, ни социальной справедливости, как их принято понимать в  наше  время.
Нам трудно даже  вообразить,  до  чего  все  было  неустойчиво,  непрочно.
Вдумайтесь  только:  вся  мировая  экономика  покоилась  на  зыбкой  почве
денежно-кредитной системы, в самом существе своем надуманной  и  условной.
Ни надежной гарантии против злоупотреблений  этой  искусственной  валютной
системой, ни контроля над мировым производством и потреблением, ни  точных
сведений о климатических изменениях, происходящих из года в год, -  ничего
этого не было. Благосостояние отдельных граждан - да что  там  граждан!  -
целых  стран  и  народов  было  подвержено  непредвиденным   и   стихийным
колебаниям. Жизнь в том мире все еще была почти  так  же  небезопасна  для
женщин и мужчин, как  нынче  для  комара  или  полевого  мышонка,  которые
никогда не могут быть уверены в том, что с  ними  случится  через  минуту,
пока существуют на свете кошки, совы  и  ласточки.  По  воле  случая  люди
рождались, радовались, горевали, по воле случая встречали славу и  смерть.
Приход человека в мир и  последняя  разлука  всегда  застигали  окружающих
врасплох. Внезапная смерть случается и в наше время: опасные  приключения,
риск... Любого из нас, а то и всех вместе могло убить  вчера  молнией,  но
такая смерть - редкий случай, и это чистая, хорошая смерть.  Другое  дело,
когда человека изо дня в день грызут и  сводят  в  могилу  нужда,  заботы,
нераспознанная или неумело залеченная болезнь. Теперь такого  и  в  помине
нет... И потом, смерть одного не калечит более жизнь десятка других людей,
как часто случалось в старое время. Раньше вдова теряла не только любимого
человека, но вместе с ним и "кусок хлеба". Однако так  уж  хитро  устроена
жизнь, что недостаток одного  непременно  возмещается  чем-то  другим.  Мы
просто не ощущали тогда бесчисленных опасностей, угрожавших  нам  со  всех
сторон. Мы были наделены поразительным даром: не замечать беды,  пока  она
не свалится как снег на голову...
   - Дети, - сказал Сарнак, - вступают  в  жизнь  с  безмятежной  верой  в
незыблемость  окружающего  их   мира.   Сомнение   в   надежности   сущего
предполагает способность мыслить трезво. Лишь тот, кто обладал ясным умом,
мог разглядеть опасность, но то же умение  мыслить  трезво  помогало  этим
людям без страха смотреть  опасности  в  лицо.  Тот  прежний  мир  был,  в
сущности, миром неумных, утративших простоту и  естественность  детей,  не
понимавших,  что  их  громоздкой   и   неустойчивой   цивилизации   грозит
неминуемый, полный крах. Им казалось, что на  земле,  где  царит  всеобщий
хаос, жизнь, в общем, ограждена  от  случайностей.  Несчастье  всякий  раз
изумляло людей  несказанно,  хотя,  казалось  бы,  им-то  и  не  следовало
удивляться никакой беде.
   Первый удар обрушился на нас нежданно-негаданно  месяца  через  полтора
после того, как я вернулся из Чессинг Хенгера домой,  где  мне  предстояло
провести последний год на школьной скамье, прежде  чем  стать  садовником.
Дело было к вечеру. Я вернулся из школы и сидел за книгой внизу на  кухне.
Мать убирала со стола чашки и блюдца и ворчала на Фанни, которая собралась
куда-то уйти. На столе горела лампа, и мы с отцом, который как раз  взялся
"просмотреть газетку", пристроились поближе  к  скудному  язычку  пламени.
Сверху из лавки звякнул входной колокольчик.
   - Эх, пропади ты совсем! - крякнул отец. - Вздумают же в эдакую пору!
   Он снял очки. Приобрел он их наудачу  в  закладной  лавочке  и  надевал
всякий раз, как садился читать. Большие  кроткие  глаза  его  сквозь  очки
казались вдвое больше. Отец обиженно поглядел на нас. Что им,  приспичило,
в самом-то деле? И тут сверху донесся голос дяди Джона Джулипа:
   - Мортимер! - Это было поразительно! Он никогда не называл отца  иначе,
как Смит...
   - Ты, Джон? - спросил отец, вставая из-за стола.
   - Он самый. Хочу поговорить с тобой.
   - Заходи, Джон, чайку  попьешь!  -  крикнул  отец  с  нижней  ступеньки
лестницы.
   - Надо потолковать кой о чем.  Давай  лучше  ты  поднимись  сюда.  Дело
серьезное.
   Уж не на меня ли он пришел жаловаться? Нет, моя совесть вроде чиста...
   - Что ж такое стряслось? - пробормотал отец.
   - Ступай наверх да узнай, - резонно заметила матушка.
   Отец поднялся по лестнице.
   Было слышно, как дядя говорит ему, что-то: "Все лопнуло.  Нас  накрыли.
Все..." - И потом дверь в лавку затворилась. Мы замерли,  прислушиваясь  к
тому, что происходит наверху. Судя по доносившимся  до  нас  звукам,  дядя
Джулип расхаживал из угла в угол. Фанни  в  шляпке  и  жакетке  прокралась
вверх по ступенькам и выскользнула за дверь. Немного спустя  явилась  Пру,
объяснив, что задержалась, чтобы помочь учительнице прибраться  в  классе.
Ну, меня-то ей было не провести... Отец все не показывался. Но вот наконец
он сошел вниз - один.
   Словно  в  каком-то  оцепенении  подошел  он  к  каминному  коврику   и
остановился, уставившись в пространство с  таким  трагическим  видом,  что
мать не выдержала:
   - В чем дело, Морти? Почему Джон не зашел перекусить  или  хоть  выпить
чашку чаю? Куда он девался, Морти?
   - За фургоном пошел,  вот  куда,  -  отозвался  отец.  -  За  фургоном,
так-то...
   - Это еще зачем?
   - Вещи перевезти, вот зачем.
   - Вещи? Какие?
   - Придется нам принять их к себе на какое-то время.
   - Принять?! Кого?
   - Их с Эделейд. Они переедут в Черри-гарденс...
   - Неужели он место потерял, а, Морти?
   - Вот именно. У  его  светлости  впал  в  немилость.  Кто-то  навредил,
постарался. Подглядывали. Выжили, добились своего. Да, он уволен.  Выгнали
в шею.
   - Погоди: срок-то ведь дали? Велели искать другое место?
   - Какое там! Его светлость сам пожаловал на усадьбу, злой, как пес. "Эй
ты! - говорит. - Проваливай отсюда". Так и сказал, слово в слово. "И  еще,
- говорит, - скажи спасибо, что сыщика не натравил на тебя  да  на  шурина
твоего сопливого". Вот так-то. Его собственные слова.
   - Но с чего это он, Морти?
   - С чего? А с того, что кой-какие типы, не будем называть  кто,  навели
на Джона тень, оболгали его, устроили за ним слежку.  Да-да.  Шпионили  за
ним и за мной. И меня туда же втравили, Марта. Гарри втравили,  даром  что
мальчонка. Такое наплели... Эх, говорил я ему: слишком уж мы  зачастили...
Словом, был старший садовник,  да  весь  вышел,  рекомендаций  никаких  не
дадут, так что постоянного места ему теперь не найти. Донесли, погубили  -
и изволь радоваться!
   - Значит, они говорят, что он себе что-то брал? Чтоб  Джон,  мой  брат,
взял чужое?!
   - Ну - излишки... Что  оставалось.  Этим  все  садовники  прирабатывают
испокон веков...
   Я сидел и притворялся, будто  не  слышу  ни  слова  из  этого  ужасного
разговора. Уши и щеки у меня пылали. Никто и не знал, какую роковую роль в
дядином низвержении сыграл я. А в  сердце,  точно  песнь  жаворонка  после
грозы, уже звенела надежда, что теперь, наверное, мне не грозит  опасность
стать садовником... Мать сокрушалась и ахала и в недоумении  расспрашивала
отца, а он отвечал уклончиво, недомолвками. Потом  матушка  вдруг  свирепо
налетела на Пру, чтобы не слушала, что ее  не  касается,  а  лучше  вымыла
посуду.
   - Смотри, как обстоятельно изложена вся сцена, - заметил Рейдиант.
   -  Это  было  первое  серьезное  потрясение,  испытанное  мною  в   той
приснившейся мне жизни, - сказал Сарнак. - Все сохранилось в памяти  очень
ярко: как сейчас  вижу  старую  кухню,  в  которой  мы  жили,  застиранную
скатерть на столе, керосиновую  лампу  со  стеклянным  бачком.  Дайте  мне
только срок, и я бы, кажется, сумел подробно описать вам всю обстановку...
   - А каминный коврик - что такое? - неожиданно спросила Файрфлай. - Ваш,
скажем, какой он был?
   - Каминный коврик? Такого чуда теперь не сыщешь! Это  такой  половичок,
он кладется у открытого очага перед решеткой, чтобы не  растаптывать  золу
по всей комнате. Наш был сделан отцом из старых обносков:  рваных  штанов,
фланелевого тряпья, лоскутьев грубой мешковины.  Все  это  разрезалось  на
длинные полосы и сшивалось вместе. Зимними вечерами  отец  подсаживался  к
камину и начинал усердно орудовать иглой. Так и сшил.
   - Узор какой-нибудь был на нем?
   - Никакого. Только я никогда  не  доскажу  до  конца,  если  вы  будете
перебивать меня вопросами. Помню, договорившись о фургоне,  дядя  зашел  к
нам закусить хлебом и сыром перед обратной дорогой в  Чессинг  Хенгер.  Он
был  очень  бледен,  и  вид  у  него  был  подавленный  -  от  сэра  Джона
Ффренч-Катбертсона и следа не осталось. Дядю  Джулипа  будто  вытащили  на
свет божий из надежного убежища, и какой же у него  оказался  плачевный  и
жалкий вид! Помню, мать спросила:
   - А как Эделейд?
   - Боли, - молвил дядюшка с выражением глубочайшей покорности судьбе.  -
В новом месте. - И с горечью добавил: - Это в такой-то момент!
   Мои родители сочувственно переглянулись.
   - Попомните мои слова... - начал дядя, но какие именно слова, мы так  и
не узнали, потому что его вдруг захлестнула  волна  бессильной  ярости.  -
Узнать бы только, кто это все подстроил! Экономка - змея, другого ей имени
нет - давно кого-то прочит на мое место. Ну если  они  с  Петтертоном  это
состряпали...
   Он ударил кулаком по столу довольно, впрочем, вяло.
   Отец подлил ему пива. Дядя осушил кружку до дна и крякнул.
   - Ничего не поделаешь, - продолжал он уже бодрее.  -  Нужно  держаться.
Вон их здесь сколько, дачных садиков с куриный нос: поденная работа,  надо
полагать, найдется. Что-нибудь да перепадет... Подумать только - поденщик!
Я - поденщик! Дожили! То-то  будет  радости  здешней  конторской  мелюзге,
владельцам сезонных билетов: садовник лорда Брэмбла подстригает им газоны!
Так и вижу: подведет какой-нибудь ферт приятеля к окну -  смотри,  мол,  у
лорда служил старшим садовником! Ну, дела...
   - Да-а, тяжелый удар, - сказал отец, когда дядя ушел. - Что ни  говори,
а уж теперь все будет не то.
   Мать забеспокоилась о том, как устроить гостей.
   - Ее, думаю, придется положить на диване в гостиной, а ему постелем  на
полу. Она еще, чего доброго, закапризничает. Постель  они  привезут  свою,
конечно, но только Эделейд не из тех, кому сойдет и на диване!
   Бедняжка Эделейд! То была сущая правда. И хотя дядя, отец и мать в один
голос увещевали ее, что болеть  сейчас  не  только  несвоевременно,  но  и
бестактно, ее боли никак не унимались. В  конце  концов  пришлось  вызвать
врача,  и  тот  велел  немедленно  положить  ее  в  больницу  на   срочную
операцию...
   - То было время полнейшего невежества во всем, что касалось строения  и
функций человеческого тела, - сказал Сарнак. - В древности греки  и  арабы
приобрели  за  недолгий  период  своего  культурного  расцвета   кое-какие
познания в анатомии, но  физиологией  как  наукой  люди  стали  заниматься
столетия за три до моих дней. О важнейших жизненных отправлениях организма
человечеству в целом было практически ничего не известно.  Я  уже  говорил
вам: тогда даже дети рождались случайно.  Нелепый  образ  жизни,  вредная,
неумело приготовленная пища, стихия инфекций,  свирепствовавшая  вокруг...
Не мудрено, что самые ткани их тел были поражены и развивались причудливо,
патологически. Отдельные части организма выходили из строя и перерождались
в злокачественные опухоли...
   - Их тела страдали тем  же  недугом,  что  и  их  общество,  -  заметил
Рейдиант.
   - Совершенно верно. Раковый нарост на человеческом теле  -  и  пригород
вроде Черри-гарденс, врастающий в земную плоть... Эти  опухоли!  О  них  и
вспомнить жутко.
   - Но позволь, - сказала Уиллоу. - Перед лицом такой страшной опасности,
угрожавшей решительно  каждому,  весь  мир,  конечно,  стремился  всячески
ускорить процесс изысканий в области физиологии!
   - Неужели людям не было ясно, что все  это  познаваемо  и  излечимо?  -
подхватила Санрей.
   - Вовсе нет, - сказал Сарнак.  -  Особой  радости  все  эти  опухоли  -
раковые и прочие - им не доставляли, но общество было слишком  беспомощно,
чтобы дать решительный отпор этим напастям. А кроме того, всякий надеялся,
что его - или ее - они минуют,  надеялся,  пока  не  становился  очередной
жертвой... Повсюду царили леность и равнодушие.  Священники,  газетчики  -
вое,  кто   создает   общественное   мнение,   -   относились   к   ученым
недоброжелательно. Они всячески  внушали  людям,  что  никакого  прока  от
научно-исследовательской работы нет и не  будет,  всеми  силами  старались
умалить значение научных открытий, представить многотерпеливых  тружеников
науки в смешном виде и восстановить против них общество.
   - Вот уж это совсем уму непостижимо, - заметила Санрей.
   - Мысль работала иначе... Мозг этих людей  был  не  приучен  к  широким
обобщениям. Их мышление  представляло  собою  нагромождение  разрозненных,
разобщенных умозаключений. Патологические образования в тканях  их  тел  -
ничто в сравнении с этим злокачественным перерождением мозга.


   Попав в больницу, тетя Эделейд, с присущим  ей  неумением  считаться  с
интересами дяди, упорно не желала ни выздоравливать,  ни  умирать.  И  так
одни огорчения, а тут еще она: помощи  ни  на  грош,  а  расходов  -  хоть
отбавляй! Через несколько дней, вняв  настойчивым  уговорам  матери,  дядя
перекочевал из нашей гостиной в двухкомнатную квартирку в доме каменщика с
соседней улицы. Сюда он  и  свез  весь  свой  домашний  скарб  из  Чессинг
Хенгера, но частенько наведывался в нашу лавочку, обнаруживая все  большее
пристрастие к обществу моего отца.
   Его деятельность в качестве поденного садовника  протекала  куда  менее
успешно, чем он предполагал. Резкий, пренебрежительный  тон,  рассчитанный
на то, чтобы внушить клифстоунским  домовладельцам,  его  новым  клиентам,
уважение к своей особе, не  принес  желаемых  результатов.  О  клумбах  он
отзывался не  иначе  как  "на  два  гроша  разной  требухи",  палисаднички
сравнивал то с расшитой скатертью, то с цветочным ящиком... А  эти  чудаки
вместо того, чтобы радоваться, что им говорят  горькую  правду,  почему-то
обижались. Им не  хватало  духу  попробовать  разобраться  что  к  чему  в
открытом и честном споре; здесь их можно было бы одернуть,  недвусмысленно
напомнив, как надлежит вести себя людям их общественного  положения.  Нет!
Они предпочитали оставаться при своих заблуждениях и не иметь больше  дела
с дядей. К тому же огорчения, причиняемые тетушкой, сделали дядю Джулипа в
известной мере женоненавистником, что проявилось в нежелании  считаться  с
требованиями жены клиента, когда самого хозяина нет дома. А так как многие
из вышеупомянутых дам имели немалое влияние  на  своих  мужей,  то  и  это
последнее  обстоятельство  сильно  помешало  успеху   дядюшкиных   планов.
Кончилось тем, что сплошь да рядом его единственным занятием было  торчать
день-деньской в нашей лавочке, разглагольствуя с моим отцом (впрочем, отец
больше слушал) о  недостатках  обитателей  Клифстоуна,  коварстве  мистера
Петтертона и "этой змеи"  ("змея,  другого  ей  имени  нет"),  а  также  о
вероятных несовершенствах какого-нибудь злополучного покупателя,  которому
случилось привлечь его неблагосклонное внимание.
   И все-таки дядя отнюдь не был намерен сдаваться без боя.  Особо  важную
роль  при  этом  играл  девиз  "не  падать  духом",  непременным  условием
которого, как я заметил, были регулярные  посещения  привокзальной  пивной
"Веллингтон". Дядя возвращался оттуда заметно более словоохотливым,  более
обычного  похожим  на  сэра  Джона  Ффренч-Катбертсона,   кашлял,   тяжело
отдувался и дышал отвагой и хмелем. Дела в лавке тоже день ото дня шли все
хуже, и вскоре в этих воодушевляющих вылазках стал принимать  участие  мой
отец. Способствуя расширению его кругозора,  они,  по-моему,  одновременно
сообщили его взглядам некоторую расплывчатость...
   У дядюшки имелись кое-какие сбережения в почтово-сберегательной  кассе,
и, движимый все той же решимостью  не  сдаваться  без  боя,  он  время  от
времени  отправлялся  на  Бейфорд-даунские  скачки  и,  выбрав  себе   так
называемый "верняк", храбро делал ставку.
   - "Верняк"? Это что-то уж совсем непонятное, - заметил Рейдиант.
   - "Верняк" - лошадь, которая наверняка  должна  была  прийти  первой  в
заезде, но почему-то никогда не приходила. Превосходная степень - "твердый
верняк". Вы не представляете себе, с каким  азартом  обсуждались  во  всех
уголках страны стати и шансы  на  успех  скаковых  лошадей.  Англичане  не
принадлежали к кочевым народам, и ездить верхом  на  лошадях  умели  очень
немногие, зато ставить на них деньги мог каждый. Во  главе  армии  игроков
стоял сам  главнокомандующий  английской  армии:  король.  Он  собственной
персоной присутствовал на фешенебельных скачках,  как  бы  благословляя  и
поощряя своих подданных. Не удивительно, что, убивая на скачках свое время
и свои сбережения, дядя Джон Джулип исходил из самых верноподданнических и
патриотических стремлений.
   Иной раз вместе с ним отправлялся попытать счастья мой отец. Обычно они
проигрывались и в конце концов спустили все, что у них было за  душой,  но
изредка им случалось "напасть на золотую жилу",  как  выразился  по  этому
поводу дядюшка. Так однажды они остановили свой выбор на лошади по  кличке
Рококо, хоть и знали, что  это  далеко  не  "верняк",  а  скорей  как  раз
наоборот. Шансы были ничтожны, но на  дядюшку  как  будто  нашло  озарение
свыше. Рококо пришел первым, и они выиграли ни много ни мало тридцать пять
фунтов, что было для них очень внушительной суммой. Оба возвратились домой
в  торжественно-приподнятом  настроении,  эффект   которого   был   слегка
подпорчен  лишь  тем,  что  им  никак  не  удавалось   выговорить   кличку
победителя. Начинали они довольно гладко, но после первого же слога из уст
их вырывались звуки, достойные скорее курицы,  которая  снесла  яйцо,  чем
разумного существа, сумевшего к тому же  угадать  победителя  на  скачках.
"Рокококо, - говорили они, - Рококококо - ик!" И хотя оба честно старались
помочь друг другу, проку от этого было мало. От них  за  сто  шагов  несло
табачищем и  хмельной  удалью.  Ни  разу  еще  не  исходил  от  них  такой
воинственный дух, как сегодня. Мать заварила им чаю.
   - Чай! - многозначительно промолвил дядюшка. Он мог  бы  отказаться  от
чая наотрез, но вместо этого только легонько отодвинул поставленную  перед
ним чашку.
   Несколько минут оставалось неясным, как будут развиваться  события:  то
ли дядя готовится произнести нечто  весьма  глубокомысленное,  то  ли  его
попросту стошнит. Но вот дух одержал победу над плотью.
   - Я знал, что так будет. Март, - проговорил он.  -  Тощ-щно  знал.  Как
услышал кличку - сразу. Рок... - он запнулся.
   - Кококо, - прокудахтал отец.
   - Кокококо - ик, - заключил дядя. - Так сразу  понял:  настал  наш-щас.
Кой-кому, Смит, это, знаешь, дано. Инс-синкт. Последнюю бы рубашку,  Март,
снял - и поставил. Только того... Рубашку у меня бы не взяли.
   Он вдруг пристально взглянул на меня.
   - Не взяли бы, Гарри, - объяснил он. - Рубашек  не  берут.  Нет.  -  Он
погрузился в глубокое раздумье.
   Немного спустя он вновь поднял голову.
   - А то бы трисс-шесть рубашек за одну. На весь век хватит.
   Отец подошел к этому вопросу с более широких и философских позиций.
   - Может, всех бы еще и не износить. Лучше уж как оно есть, Джон.
   - И попомните, - продолжал дядя, - это только начало. - Один раз угадал
- теперь пойдет. Попомните мои слова. Этот Рок...
   - Кококо.
   - Кокококо - или как его там - это только начало. Первый солнечный  луч
в день торжества. И точка.
   - По такому случаю не грех бы и поделиться, - вставила мать.
   - А как же, Март, - сказал дядюшка.  -  А  как  же!  -  И  не  успел  я
опомниться, как  он  протянул  мне  маленький  золотой  кругляк  в  десять
шиллингов (в те дни еще были в ходу монеты из золота). Такую же монетку он
сунул Пру. Фанни достался  целый  соверен:  золотая  монета  в  один  фунт
стерлингов, а матери - пятифунтовый билет Английского банка.
   - Будет, - не выдержал отец.
   - Ничего, Смит, ничего, - с  царственно  широким  жестом  успокоил  его
дядюшка. - Твоя доля  -  семнадцать  десять.  Отнять  шесть  десять  будет
одиннадцать. Минуточку. Один  да  пять  -  шесть,  семь,  восемь,  девять,
десять, одиннадцать. Держи!
   Отец с недоумевающим видом взял остаток  причитавшейся  ему  суммы.  Он
явно силился что-то сообразить и не мог.
   - Так как же... - начал он. Его ласковый взор остановился на  монете  в
десять шиллингов, по-прежнему  лежавшей  у  меня  на  ладони.  Я  поспешно
спрятал свое богатство в карман, а отец проводил мою руку глазами,  но  на
полдороге уткнулся взглядом в край стола и на нем застрял.
   - Без скачек, Смит, не было бы и Англии, - объявил дядюшка.  -  Попомни
мои слова.
   И мой отец охотно внял его совету...


   Увы! Эта мимолетная удача была едва ли не единственным светлым эпизодом
на медленном и верном пути к катастрофе. Вскоре, как я понял из  разговора
отца с матерью, мы "задолжали за  квартиру".  Дело  в  том,  что  мы  были
обязаны каждые три месяца вносить плату за жилье предприимчивому субъекту,
которому принадлежал наш дом. Я знаю, что для вас все это звучит  странно,
но такой уж был тогда заведен порядок. Если мы не платили в срок, владелец
дома имел право нас выселить.
   - Куда? - спросила Файрфлай.
   -  Вышвырнуть  из  дома,  и  все.  Причем  оставаться  на  улице   тоже
запрещалось... Но я не могу сейчас входить во все эти  подробности.  Одним
словом, мы задолжали за квартиру, и нам грозила беда. И в довершение всего
моя сестра Фанни сбежала от нас.
   - Как ни трудно передать атмосферу той жизни, заставить вас понять  мои
прежние мысли и чувства, - сказал Сарнак,  -  еще  труднее  рассказать  об
отношениях между мужчиной и женщиной. В наши дни все это  так  просто.  Мы
естественны и свободны. Нам прививают - тонко, почти незаметно - презрение
к глупому соперничеству, умение обуздывать порывы ревности, нас учат  быть
великодушными и с уважением относиться к  молодости.  Наша  любовь  -  это
связующее  звено,  цветение  сокровеннейшей  дружбы.  Любовь  для  нас  не
самоцель, как хлеб или отдых; главное в нашей жизни - творческий труд.  Но
в том слепом, истерзанном мире, где мне  довелось  прожить  во  сне  целую
жизнь, все, связанное с  любовью,  было  скрыто  от  глаз,  опутано  сетью
запретов, сковано  цепями  мучительных  и  тягостных  условностей.  Я  еще
расскажу вам в конце концов о том, как я был убит! А сейчас  я  постараюсь
дать вам представление о том, что и как случилось с моей сестрой Фанни.
   - Даже в нашем мире, - сказал Сарнак, -  Фанни  сочли  бы  на  редкость
красивой девушкой. Глаза у нее были синие, как небо, а в минуты гнева  или
волнения темнели и казались черными.  Волосы  от  природы  вились  крутыми
волнами. За одну ее улыбку можно было отдать все на свете,  от  ее  смеха,
даже когда в нем слышалось презрение, вокруг становилось светлее,  ярче  и
чище. А знала она так мало... мне трудно описать вам,  до  чего  она  была
невежественна. И все же это она, Фанни, первая заставила меня ощутить, что
невежество - позор. Я говорил уже вам,  какая  у  нас  была  школа  и  что
представляли собою наши духовные наставники.  Когда  мне  исполнилось  лет
девять, а Фанни - пятнадцать, она уже бранила меня за то, что  я  коверкаю
слова и в особенности что глотаю придыхательные звуки.
   - Гарри, - поучала она меня, - еще раз назовешь меня "Фенни" -  ущипну.
Поссоримся, так и знай. Меня зовут Фанни, а тебя Гарри, и  будь  добр,  не
забывай. То, что мы тут произносим, - это вообще не английская  речь,  это
стыд и срам.
   Она была чем-то больно задета. Может быть, ей случилось разговаривать с
кем-то, чья речь была  более  правильной,  и  это  оказалось  унизительно.
Кто-то  поднял  ее  на  смех.  Какой-нибудь  случайный   знакомый,   дурно
воспитанный молодой хлыщ с клифстоунского бульвара. Так или  иначе,  Фанни
стиснула зубы: отныне она будет говорить хорошим английским языком и  меня
заставит делать то же самое!
   - Если б я только умела говорить по-французски! -  сокрушалась  она.  -
Вон она,  Франция,  ее  простым  глазом  отсюда  видно,  и  все  ее  маяки
подмигивают нам, а мы  ничего  другого  не  знаем,  кроме  как  "парли  ву
фрэнси", да еще и зубы скалим, точно это смешно.
   Она принесла домой шестипенсовую книжечку, сулившую  (и  напрасно,  как
убедилась Фанни) обучить своих читателей французскому языку. Фанни  читала
запоем: она жаждала знаний. Она глотала бесконечное множество романов,  но
читала и книги другого сорта: о звездах, о строении тела (как ни  бушевала
мать, убежденная, что неприлично читать книги, в которых "все  твои  кишки
на картинках"), о неведомых странах. Но еще сильнее ее собственной тяги  к
знаниям было страстное желание, чтобы я стал образованным человеком.
   В четырнадцать лет, окончив школу, она стала зарабатывать деньги.  Мать
прочила ее "в услужение",  но  Фанни  воспротивилась  этому  решительно  и
гневно. Пока вопрос висел в воздухе, она отправилась одна  в  Клифстоун  и
устроилась в колбасный магазин помощницей счетовода. У нее  был  точный  и
быстрый ум, и меньше  чем  через  год  она  работала  уже  счетоводом.  На
заработанные деньги она покупала мне книги и рисовальные принадлежности, а
себе - платья, противоречившие  всем  представлениям  матери  о  том,  что
пристало носить молодой девушке. Впрочем, не думайте, будто она, как  было
принято говорить, "хорошо одевалась" -  она  искала,  пробовала,  и  очень
смело, так что порою ее наряды выглядели дешево и вульгарно.
   - Я мог бы, - сказал Сарнак,  -  целый  час  рассказывать  о  том,  что
значило для женщины в том мире иметь возможность "одеваться"... Жизнь моей
сестры была во многом скрыта от меня, я и вообще ничего не узнал бы о ней,
если б  не  беспардонные  тирады  матери,  которая,  как  нарочно,  всегда
принималась распекать Фанни в присутствии третьего лица. Теперь-то я вижу,
что мать мучительно завидовала Фанни, ее нетронутой  молодости,  но  в  то
время я бывал  озадачен  и  оскорблен  грязными  намеками  и  обвинениями,
проносившимися над моей головой. У Фанни  была  невозможная  привычка:  не
возражать ни слова в ответ на брань и лишь изредка исправлять какую-нибудь
неточность в произношении.
   - Ужас, мама, - скажет она, бывало. - Ужас, говорят, а не ужасть.
   Под защитной маской грубости,  без  знаний,  без  наставников  бедняжка
Фанни искала ключ к загадке, которую с настойчивостью,  едва  ли  понятной
мужчине, задавала ей жизнь. Ничто в ее воспитании не могло пробудить в ней
высокую страсть к настоящему творческому труду; от  религии  она  получала
лишь кривлянья да угрозы, и из всего большого и настоящего в жизни  только
любовь нашла отклик в ее душе. Все романы, прочитанные ею, рассказывали  о
любви - рассказывали  уклончиво,  полунамеками,  и  в  ответ  нетерпеливое
любопытство вспыхнуло в  ее  теле,  ее  воображении.  Во  всем  светлом  и
прекрасном, что было в мире, слышался ей  шепот  любви:  в  лунном  свете,
ласке весеннего ветерка.  Фанни,  конечно,  знала,  что  она  красива.  Но
мораль, господствовавшая тогда, предписывала смиренно подавлять в себе все
живое. Бесчестье, пошлый обман, непристойная шутка - вот  что  такое  была
любовь. О ней  нельзя  было  ни  говорить,  ни  мечтать,  пока  не  придет
какой-нибудь "положительный мужчина" (клифстоунский колбасник был вдовцом,
и именно он,  кажется,  метил  в  данном  случае  на  роль  положительного
мужчины) и не заговорит - о нет, не о любви, разумеется,  -  о  браке.  Он
женится на ней, поспешно утащит добычу в свой дом и,  распаленный  гнусной
похотью, тупо, неуклюже сорвет покровы, скрывающие ее юную красоту...
   - Сарнак, - сказала Файрфлай, - ты чудовище.
   - Нет. Чудовищным был тот ушедший в прошлое  мир.  Такова  была  участь
большинства женщин, ваших прабабок. И это еще только начало. Самое ужасное
было потом. Роды. Осквернение детей. Ребенок! Подумайте, какое это нежное,
бесконечно дорогое, святое существо! И это существо сразу же  окуналось  в
зловонный, кишащий инфекцией  хаос  перенаселенного,  неустроенного  мира.
Рожали беспорядочно много,  зачинали  уродливо,  носили  нехотя.  Ожидание
ребенка не было радостным и здоровым процессом, как у нас. В  том  больном
обществе почти каждая женщина считала и беременность болезнью -  болезнью,
которая у ее мужа не вызывала ничего, кроме животной досады...  Пять-шесть
лет замужества, по ребенку каждый год - и хорошенькая девушка превращалась
в развалину, сварливую, издерганную, без всякого следа красоты или  былого
задора. Когда умерла моя ворчливая, вечно озабоченная мать, ей, бедной, не
было  и  пятидесяти  лет!  На  глазах  у   родителей   прелестные   малыши
превращались в худых, полуграмотных оборванцев.  Какая  бездна  поруганной
любви скрывалась за шлепками и бранью моей матушки! Мир успел забыть,  как
оскорбленное материнское чувство оборачивалось горечью  и  злобой.  Такова
была перспектива,  которую  открывала  перед  моей  сестрою  Фанни  жизнь,
построенная по законам морали. Таким эхом отзывалась  действительность  на
сладостную песнь ее грез.
   Она отказывалась верить, что это правда, что такова жизнь, любовь.  Она
хотела  испытать,  что  такое  любовь,  испытать  и  себя.   "Распущенная,
испорченная девчонка", - называла ее мать.  Поцелуи  украдкой,  объятия  в
сумерках с мальчишками-одноклассниками, посыльными, клерками,  -  с  этого
она начала. Я знаю. Что-то нечистое, должно быть, вкралось в эти  вечерние
похождения, заставив ее гадливо отпрянуть. Во всяком случае, с  юнцами  из
Черри-гарденс она стала чопорно холодца, но лишь оттого, что ее притягивал
Клифстоун с  его  оркестрами  и  огнями,  с  его  богатством.  Тогда-то  и
набросилась она на книги, тогда и стала следить  за  своей  речью.  Я  уже
говорил вам о социальном расслоении старого  мира.  Фанни  хотелось  стать
похожей на леди, она мечтала встретить джентльмена. Ей казалось, будто  на
свете  и  в  самом  деле   бывают   настоящие   джентльмены:   деликатные,
благородные, умные, обаятельные. Ей  казалось,  будто  среди  тех  мужчин,
которые встречаются ей на приморском бульваре  в  Клифстоуне,  есть  такие
джентльмены. Она стала иначе одеваться - так, как я вам уже рассказывал.
   - В каждом городе Европы,  -  сказал  Сарнак,  -  было  сколько  угодно
девушек, которые в отчаянной надежде на лучшее уходили из  дома,  ставшего
для них адом. Когда вам говорят о  моральном  кодексе  старого  мира,  вы,
наверное,  представляете  себе  некий  пользующийся   всеобщим   уважением
нравственный закон - подумали же вы, что каждый, кто исповедовал  религию,
действительно верил ей! У нас сейчас нет морального кодекса,  есть  навык,
привычка к  нравственности.  Наша  религия  не  сковывает  ни  разума,  ни
естественных побуждений. Нам нелегко понять эту враждебность, эту всеобщую
скрытность, представить себе, как неискренен, уклончив, убог  был  мир,  в
котором никто - даже  священники  -  по-настоящему  не  понимал  догматов,
проповедуемых  религией,  и  никто  не  был  до  глубины  души  убежден  в
совершенстве и справедливости нравственных  устоев.  В  ту  далекую  эпоху
почти каждый был либо распущен и неудовлетворен, либо нечестен в  вопросах
пола. А запреты, призванные сдерживать людей,  только  сильнее  возбуждали
их. Сегодня трудно себе это вообразить.
   - Не трудно, если знаешь литературу той эпохи, - отозвалась  Санрей.  -
Их романы и пьесы - это патология.
   - Итак, моя хорошенькая сестра Фанни, влекомая  побуждениями,  неясными
ей самой, точно бабочка,  выпархивала  из  нашего  неприглядного  жилья  и
уносилась к огням - ярким огням надежды, манившим ее  с  эстрады  и  аллей
клифстоунского бульвара. А там, в меблированных комнатах,  в  пансионах  и
гостиницах, жили недалекие, развращенные люди,  праздные  любители  острых
ощущений, искатели легких удовольствий. Здесь были жены,  которым  надоели
мужья, и мужья, которым давным-давно наскучили жены; разлученные  супруги,
которые не могли получить развод; молодые люди,  не  смевшие  помышлять  о
браке, потому что у них не было средств  на  то,  чтобы  содержать  семью.
Маленькие сердца их были полны  нечистых  побуждений,  неутоленных,  долго
подавляемых  страстей,  зависти,  обид.  И   в   этой   толпе,   задорная,
соблазнительная и беззащитная, порхала моя прелестная сестра Фанни.


   Вечером накануне того дня, когда Фанни сбежала из дому, отец с дядюшкой
сидели  у  очага  на  кухне,  рассуждая   о   политике   и   превратностях
быстротекущей жизни. В течение дня оба неоднократно принимали  решительные
меры к  тому,  чтобы  "не  падать  духом",  вследствие  чего  разговор  их
отличался  некоторой  бессвязностью  и  обилием  частых  повторений.   Они
говорили хриплыми голосами  и  растягивали  слова.  Они  говорили  громко,
значительно и с чувством, словно обращаясь к незримой аудитории. Они то  и
дело принимались говорить разом. Мать мыла за перегородкой чайную  посуду,
а я сидел у лампы и пытался делать уроки на завтра,  хотя  меня  поминутно
отвлекали голоса, звучавшие у меня над ухом, и призывы "попомнить" те  или
иные слова дяди. Пру углубилась в чтение своей любимой книги под названием
"Примерные дети". Фанни помогала матери мыть  посуду,  но  затем  ей  было
сказано, что от нее не помощь, а только  помеха;  тогда  она  вышла  из-за
перегородки, остановилась возле стола и заглянула мне  через  плечо,  чтоб
посмотреть, чем я занимаюсь.
   - Что мешает торговле, - объявил дядя, - так это забастовки. Они  губят
страну. Эти забастовки - одно разорение. Разорение для всей страны.
   - Еще бы! - кивнул отец. - Все останавливается...
   - Такое дело нельзя позволять.  Шахтерам,  им  деньги  платят,  большие
деньги. Хорошие деньги платят. Да... Вот я,  к  примеру,  -  я  бы  рад  и
счастлив получать, как они. Рад и  счастлив.  Бульдогов  себе  понакупали,
роялей. Шампанское хлещут. Мы с тобой, Смит, и вообще среднее сословие, мы
роялей не покупаем. Мы шампанское не пьем. Ку-уда нам...
   - Союз нужен для среднего сословия, -  вторил  ему  отец.  -  Чтобы  их
осадить, рабочих этих. Ходу стране не дают. И мешают торговле. Торговля  -
ха! Не торговля, а черт-те что. Зайдет человек в лавку, поглядит и начнет:
почем то да почем это! Раньше чем шесть пенсов истратить, он сперва десять
раз подумает... А каким углем приходится торговать! Я им так говорю:  если
опять забастовка, так вам угля вообще не видать - ни хорошего, ни плохого.
Так прямо и говорю...
   - Гарри, это не занятия, - нарочно громко сказала Фанни. - Да и где тут
заниматься под эту трескотню! Давай-ка лучше сходим пройдемся.
   Я вскочил из-за стола и принялся складывать  учебники.  Фанни  зовет  с
собой гулять! Такое случается не часто.
   - Иду подышать воздухом,  мама,  -  сказала  Фанни,  снимая  с  вешалки
шляпку.
   - Никуда  ты  не  пойдешь.  Да  еще  в  такой  час,  -  крикнула  из-за
перегородки мать. - Раз и навсегда тебе сказано...
   - Не волнуйся, мама, Гарри тоже идет. С ним меня никто не украдет и  не
опозорит... Сказано раз и навсегда - и каждый раз одно и то же.
   Мать смолчала, метнув в сестру ненавидящий взгляд.
   Мы поднялись по ступенькам и вышли на улицу.
   Некоторое время мы шли  молча,  но  я  чувствовал,  что  мне  предстоит
услышать нечто важное.
   - Ну, с меня, кажется, хватит, - заговорила  вскоре  Фанни.  -  Отец  с
дядей пили сегодня весь день - сам видишь, едва языком ворочают. Что один,
что другой. Каждый день повадились пить, а дела все хуже. Чем  только  все
это кончится? Дядя вон уж дней десять сидит без работы, и отец все  с  ним
да с ним. В лавке грязь по колено. Неделями не метено.
   - У дяди, наверное, руки опустились, - вставил я. -  Как  услышал,  что
тете Эделейд опять ложиться на операцию...
   - Опустились! Да они у  него  сроду  не  поднимались.  -  Фанни  хотела
добавить что-то на дядюшкин счет, но с трудом сдержалась  и  заключила:  -
Хороша семейка, лучше некуда!
   Она помолчала.
   - Гарри, я от вас ухожу... Скоро.
   - Как это - ухожу?
   - Неважно как. Я нашла себе  место.  Только  другое,  особенное.  Ты...
Гарри, ты меня любишь?
   Для тринадцатилетнего подростка сердечные излияния - трудная штука.
   - Для тебя, Фанни, я сделаю все на свете, - выдавил я наконец. - Ты  уж
знаешь.
   - Не проговоришься? Никому?
   - За кого ты меня принимаешь?
   - Ни за что?
   - Ни за что.
   - Я так и знала. Из всей этой компании мне одного тебя жалко бросать. Я
тебя очень люблю, Гарри, правда. Я и мать любила  раньше.  Но  это  совсем
другое дело.  Ругала  она  меня,  ругала,  пилила,  пилила  -  и  кончено.
Перегорело. Что я могу поделать? Пусто, и все... Я  буду  думать  о  тебе,
Гарри, часто.
   Я заметил, что Фанни плачет. Когда я снова поднял голову, слезы  на  ее
глазах уже высохли.
   - Послушай, Гарри, - сказала она. - Можешь ты  сделать  для  меня  одну
вещь? Ты не думай, это не трудно, но чтобы никому?  После,  понимаешь?  Ни
слова!
   - Все сделаю, Фанни.
   -  Ничего  особенного,  вот  увидишь.  Там,  наверху,  мой   старенький
чемоданчик. Я в него сложила кое-что. И узелок небольшой.  Я  их  засунула
подальше  под  кровать,  к  стенке  -  туда  даже  наша  Пру-прилипала  не
додумается заглянуть. Так вот. Завтра, когда отец увяжется за дядей -  они
теперь зарядили, - мать пойдет вниз готовить обед. Пру возьмется помогать,
а сама будет хлеб таскать по кусочку... Ты бы в это время принес мои  вещи
в  Клифстоун,  знаешь,  в  колбасную  к  боковой  двери...  Они  не  очень
тяжелые...
   - Да что мне твой чемоданчик! Я его для тебя куда хочешь понесу. Только
где она, твоя новая работа, а, Фанни? И  почему  ты  дома  не  сказала  ни
слова?
   - А если я тебя еще кой о чем попрошу, Гарри? Не  чемодан  принести,  а
что-нибудь потрудней?
   - Все сделаю, Фанни, все, что мне по силам. Ты ведь сама знаешь.
   - Ну, а если просьба будет такая: ни о чем не спрашивать? Какая работа,
где она - ничего? Это... Это хорошее место, Гарри. Работа не тру...
   Она замолкла на полуслове. Я увидел ее лицо  в  желтом  свете  уличного
фонаря и поразился: оно сияло счастьем. И все-таки в глазах у нее блестели
слезы. Ну и человек она, эта Фанни! Радуется, а сама плачет!
   - Ах, если бы я могла тебе все рассказать! Если бы только могла! Ты  за
меня не бойся, Гарри. Со мной ничего не случится. Ты только помоги мне,  а
там пройдет немного времени, и я тебе напишу. Вот увидишь, напишу.
   - Может, ты задумала сбежать, чтоб выйти замуж? - бесцеремонно  спросил
я. - С тебя станется!
   - Я тебе не скажу ни да, ни нет. Я  ничего  тебе  не  скажу.  Просто  я
счастлива, счастлива, как солнце на рассвете. Так и  подмывает  спеть  или
сплясать! Только бы удалось!
   - А ну-ка, постой!
   Она остановилась как вкопанная.
   - Неужели на попятный, Гарри?
   - Нет. Я сделаю, как обещал. Но... - Я запнулся.  У  меня,  видите  ли,
были строгие понятия о нравственности. - Может быть, ты затеяла что-нибудь
дурное?
   Она покачала головой, но ответила не сразу.
   - Это будет самый правильный поступок в моей жизни, Гарри!  -  Лицо  ее
вновь осветилось восторгом. - Самый  что  ни  на  есть.  Если  только  все
сойдет. А ты такой милый, что согласился мне помочь, - просто прелесть!
   Она вдруг обхватила меня, притянула к себе, расцеловала, потом легонько
оттолкнула и прошлась взад-вперед, словно в танце.
   - Сегодня я люблю весь мир, - пропела она. - Весь белый свет люблю!  Ах
ты, дурацкий Черри-гарденс! Ты думал, я попалась тебе в когти? Думал,  мне
никогда не вырваться? Завтра - последний день у Кросби, -  продолжала  она
свою песнь избавления, - самый-самый последний день. На веки веков, аминь.
Никогда он больше не придвинется ко мне близко, не будет дышать в затылок!
Никогда больше не коснется жирной лапой моей голой руки и не будет  совать
свой нос прямо мне  в  лицо,  просматривая  кассовую  ведомость.  Когда  я
буду... там, куда я ухожу, Гарри, я ему  непременно  пришлю  открытку.  До
свидания, мистер Кросби. До свидания, милый  мистер  Кросби.  Прощайте  на
веки вечные. Аминь. - Она изменила голос, подражая  колбаснику.  -  "Такой
девушке, как вы, следует выйти замуж пораньше. Вам нужен в  мужья  человек
солидный и старше вас, моя милочка". Это кто же сказал, что следует? И кто
это  вам  позволил  называть  меня  милочкой,  _милейший_  мистер  Кросби?
Двадцать пять шиллингов в неделю, и тебя же еще хватают руками и  вдобавок
зовут "милочка"... Я не знаю, что со мной сегодня творится, Гарри, я  сама
не своя. Я хочу смеяться, петь от радости,  но  мне  и  грустно  до  слез,
потому что я расстаюсь с тобой. Расстаюсь со всеми. Хотя с какой бы  стати
мне о них жалеть? Бедный папа, бедный пьяненький  папа!  Бедная  сердитая,
глупая мать! Когда-нибудь я, возможно, сумею  им  помочь,  только  бы  мне
выбраться отсюда! А ты - тебе нужно учиться, Гарри, ты старайся  изо  всех
сил - учись и учись. И уходи из Черри-гарденс. Никогда не пей вина.  Капли
в рот не бери. Не кури - кому это нужно?  Пробивайся  наверх,  там  легче.
Легче, поверь. Работай, Гарри, читай. Учи французский - когда я  приеду  к
тебе в гости, мы с тобой поговорим по-французски.
   - Ты будешь учиться французскому? Ты собралась во Францию?
   - Нет, не во Францию. Еще дальше. Но ни слова, Гарри. Ни полсловечка. А
мне бы так хотелось все тебе рассказать... Не  могу.  Нельзя.  Я  обещала.
Нужно быть верной слову. В жизни только это  и  нужно:  любить  и  хранить
верность... А все-таки жаль, мама не дала мне сегодня помочь ей с посудой,
в  последний-то  вечер.  Она  меня  ненавидит.  А  после  еще  и  не   так
возненавидит...  Интересно,  засну  я  сегодня  или  проплачу  до  утра...
Побежали до товарной, Гарри, кто быстрее? А потом - домой.


   На другой вечер Фанни не вернулась с работы. Шли часы, и по мере  того,
как в доме нарастала тревога, я все отчетливее представлял  себе  истинные
размеры бедствия, свалившегося на нашу семью.
   Сарнак помолчал и усмехнулся.
   - Удивительно неотвязное сновидение? Я до сих  пор  как  бы  наполовину
Гарри Мортимер Смит и только наполовину  Сарнак.  Я  и  сейчас  не  только
вспоминаю юного английского варвара Смутной эпохи, но еще и чувствую,  что
он - это я. А между тем я подхожу  к  моей  истории  с  современной  точки
зрения и рассказываю ее голосом Сарнака. Под этим щедрым солнцем... Сон ли
это в самом деле? Никак не верится, что я вам рассказываю всего лишь сон.
   - Нисколько не похоже на сон, - подхватила Уиллоу. - Это  быль.  А  как
по-вашему: сон это или нет?
   Санрей покачала головой.
   - Рассказывай, Сарнак. Что б это ни было, продолжай. Значит, Фанни ушла
из дому - и как же вели себя остальные члены семьи?
   - Вы должны учесть, - сказал Сарнак, - что они, бедняги, жили  в  эпоху
такого отчаянного гнета, какой сейчас даже вообразить невозможно.  Вы  вот
считаете, что у них были свои - несхожие с нашими - представления о любви,
о проблемах пола, о долге. Нас ведь так учат: у них были  понятия,  но  не
такие, как у нас. Знайте же, что это неверно. Никаких четких,  продуманных
понятий у них не имелось вообще. Был  страх,  было  "табу",  запрет,  было
невежество. Любовь, физическая близость  представлялись  им  чем-то  вроде
заколдованного леса из сказки, куда и шагу ступить нельзя. А Фанни ушла  в
этот лес, мы только не знали, далеко она ушла или нет.
   Да, то  был  для  нашего  семейства  тревожный  вечер,  и  тревога  эта
постепенно  разрасталась  в  панику.  Видимо,   в   минуты   нравственного
потрясения именно так полагалось вести себя: бурно и безрассудно.
   Мать  стала  проявлять  признаки  беспокойства  примерно   в   половине
десятого.
   - Сказано ей было раз и навсегда, - ворчала она, будто бы сама с собой,
но так, чтобы слышал и я. - Пора этому положить конец.
   Она с пристрастием допросила меня, куда могла запропаститься Фанни.  Не
собиралась ли на набережную? Я  ответил,  что  не  знаю.  Мать  кипела  от
возмущения. Даже если Фанни пошла на набережную, она обязана к десяти быть
дома. Никто не отправлял меня спать, хоть было пора, и  я  дождался,  пока
вернулись отец с дядей: значит, пивная уже закрылась. Не помню  уж,  зачем
дядя пожаловал к нам, а не прямо домой - впрочем, это было делом  обычным.
Они уже и так были в достаточно мрачном  расположении  духа,  и  тревожная
весть, которой их встретила бледная от волнения матушка, повергла обоих  в
еще большее уныние.
   - Мортимер, - сказала мать. -  Твоя  любезная  доченька  хватила  через
край. Пол-одиннадцатого, а ее нет как нет.
   - Да ведь я сколько раз ей говорил, чтобы к девяти была дома!
   - Стало быть, мало, - наседала мать. - И вот плоды, любуйся!
   - Сто раз я ей говорил, - повторил отец. - Сто раз... - Потом он  то  и
дело вставлял в разговор эту фразу, пока ее не сменила другая.
   Дядя вначале был немногословен. Утвердившись по обыкновению на каминном
коврике, сшитом отцовскими руками, он стоял, слегка  покачиваясь,  изредка
икал, вежливо прикрывая рот ладонью, морщил лоб, переводил взгляд с одного
собеседника на другого и, наконец, провозгласил свое суждение.
   - С девчонкой что-нибудь случилось, - объявил  дядя.  -  Попомните  мое
слово.
   Пру, той во всем мерещились кошмары.
   - Наверное, несчастный случай, - прошептала она. - Может быть, задавили
на улице.
   - Говорил я ей, - сказал отец. - Сколько раз говорил...
   - Если несчастный случай, - глубокомысленно заметил дядюшка, -  значит,
того... значит, что-нибудь могло случиться. - И он повторил уже  увереннее
и громче: - Что угодно могло!
   - Спать пора. Пру, - сказала мать. - Давным-давно. И тебе тоже, Гарри.
   Моя сестрица с  несвойственным  ей  проворством  вскочила  и  вышла  из
комнаты. Наверное, она уже догадалась, что нужно  проверить,  на  месте-ли
вещи Фанни. Я остался.
   - Может, несчастный случай, - значительно заметила мать, - а  может,  и
нет. Бывает и похуже...
   - Ты что этим хочешь сказать. Март? - спросил дядя.
   - Ничего. У меня с этой девкой давно душа не на месте.  Бывает  кое-что
похуже несчастных случаев.
   Я весь превратился в слух.
   - Ступай в постель, Гарри, - приказала мать.
   - Что делать? Проще простого, - продолжал дядя,  качнувшись  вперед  на
носках. - Звонить в больницы. В полицию.  В  "Веллингтоне"  есть  телефон.
Старина Кроу еще, небось,  не  ложился.  Позвонит.  Для  хороших  клиентов
сделает. Несчастный случай, попомните мои слова.
   И тут на верхней ступеньке опять возникла Пру.
   - Мама! - позвала она громким шепотом.
   - Сию минуту в кровать, мисс, - отозвалась мать. - Мало  мне  без  тебя
забот?
   - Мама же, - настойчиво  повторила  Пру.  -  Знаешь  Фаннин  старенький
чемоданчик?
   В глазах у всех мелькнула одна и та же догадка.
   - Его нигде нет, - продолжала Пру.  -  Двух  шляпок,  самых  лучших,  и
белья, и того ее платья - ничего.
   - Значит, она их забрала! - заключил отец.
   - И себя в придачу, - добавила мать.
   - Сто раз я ей говорил...
   - Сбежала! - раздался вопль матери. - Осрамила! Опозорила!  Сбежала  из
дому!
   - Попалась кому-то в лапы, - сказал отец.
   Мать как подкошенная опустилась на стул.
   - Это за все мои старания! - всхлипнула она. - И ведь  есть  порядочный
человек - хоть сейчас женился  бы!  Сколько  для  нее  спину  гнули,  себе
отказывали, сколько заботились, предупреждали, а она чем отплатила? Стыд и
позор на наши головы! Убежала! И пришлось же мне  дожить  до  такого  дня!
Фанни!
   Внезапно она вскочила и бросилась наверх, чтобы  убедиться,  правду  ли
говорит Пру. Я весь  сжался,  стараясь  стать  как  можно  незаметнее,  из
страха, как бы кто-нибудь случайным вопросом не обнаружил, что в  семейной
трагедии есть доля и моего участия. Но идти спать не  хотелось:  мне  было
интересно дослушать до конца.
   - Может, мне по дороге домой  стоит  зайти  в  полицейский  участок?  -
спросил дядя.
   - Полиция! - пренебрежительно бросил  отец.  -  Какой  в  ней  толк,  в
полиции? Ну, попадись он мне в руки,  этот  мерзавец,  я  бы  ему  показал
полицию! Опозорить меня и мой дом!  Полиция!  От  меня  Фанни  увели,  мою
доченьку Фанни! Обманули, опутали, увели,  а  он  -  полиция!..  Стоп,  не
горячиться... Да, Джон. Ты зайди в участок и заяви. Тебе по пути. Заяви от
моего имени. Я все переверну вверх дном, лишь бы она была снова дома.
   Появилась мать, еще бледнее прежнего.
   - Все так, - доложила она. - Ушла. И след простыл. Мы с  вами  остались
на стыд и на позор, а она сбежала.
   - Знать бы с кем - вот главное, - сказал отец. - С кем сбежала?  Гарри,
она тебе,  случаем,  не  попадалась  с  кем-нибудь?  Никто  возле  нее  не
увивался? Знаешь, продувной какой-нибудь франтик, щелкопер? Не замечал?
   Я сказал, что нет.
   Зато Пру успела  накопить  целый  ворох  улик.  Она  дала  волю  своему
красноречию. Примерно неделю назад она видела, как Фанни  возвращалась  из
Клифстоуна с каким-то мужчиной.  Ее  они  не  заметили,  потому  что  были
слишком увлечены своим разговором. О внешности этого мужчины  из  ее  слов
можно было получить  весьма  смутное  представление,  причем  ее  описания
главным образом относились к его одежде. На нем был синий саржевый  костюм
и серая фетровая шляпа. По виду  "вроде  бы  джентльмен".  Гораздо  старше
Фанни. Насчет усов Пру ничего определенного сказать не могла.
   Показания   сестрицы   были   прерваны   сногсшибательным   изречением,
принадлежавшим моему отцу, из уст которого мне  суждено  было  многократно
выслушивать его в течение ближайшей недели.
   - Лучше бы, - молвил отец, - она умерла у меня  на  глазах.  Мне  бы  в
тысячу раз легче видеть ее мертвой!
   - Бедненькая, - сказал дядя. - Это ей будет горький урок. И  какой  еще
горький! Бедная девочка! Бедненькая Фанни!
   - Бедненькая?!  -  злорадно  подхватила  мать,  которая,  как  я  вижу,
подходила к этой истории с совершенно особой точки зрения.  -  Как  бы  не
так!  Она  себе  там  разгуливает,  задрав  нос,  со  своим  распрекрасным
джентльменом, вся разодета да разукрашена, ей рестораны и вино, ей и цветы
и платья - все! Ее и туда и сюда, ее и в театры и кататься! И все напоказ!
Стыд какой! А мы здесь сноси обиды и позор! Соседи начнут спрашивать - что
им ответить? Как людям в лицо посмотреть? А мистер Кросби?  Как  я  ему  в
глаза погляжу? Человек на колени был готов перед ней встать и молиться  на
нее. При его-то солидной комплекции! Что ни попросит,  все  бы  ей  дал  -
если, конечно, на дело... И что такого он в ней нашел, никак не пойму.  Да
вот нашел, значит. Так с каким же лицом я теперь к нему пойду, как  скажу,
что я его обманула? Сколько раз, бывало,  говорю  ему:  "Вы  погодите,  не
торопитесь. Вы только обождите, мистер Кросби!" А она - вот тебе: сбежала!
Ох, и хитра же, дрянь, и спесива, все себе на уме!
   Визгливые причитания матери перекрыл зычный бас отца:
   - Лучше бы ей лежать мертвой у моих ног!
   Я больше не мог. Я должен был заступиться. И тут, хоть и не  полагается
в тринадцать лет, я расплакался.
   - Откуда вы знаете! - выговорил я сквозь слезы. - А если Фанни задумала
выйти замуж? Вы-то откуда можете знать?
   - Замуж? - вскричала мать. - С чего бы ей тогда  уходить?  Если  замуж,
так кто ей мешал привести его домой, познакомить с нами, все честь честью?
Что же ей, отец с матерью нехороши, дом родной нехорош,  что  понадобилось
тайком  венчаться?  Иди,  пожалуйста,  венчайся  у  святого  Иуды,  чинно,
благородно, при отце с матерью, при дяде, при всей родне, белые розетки, и
карета, и все, как надо... Я и сама вот как рада бы поверить,  что  замуж.
Да какое там!
   Дядя тоже безнадежно покачал головой.
   - Лучше б ей умереть у меня на глазах! - опять возгласил отец.
   - Она вчера молилась на ночь, - объявила Пру.
   - Вчера? - оскорбленно переспросил дядюшка. - Разве не каждый вечер?
   - На коленях - не каждый, - объяснила Пру. - А вчера вечером она стояла
на коленях долго-долго. Она думала, я сплю, а я все видела.
   - Дело скверно, - заметил дядя. - Знаешь что, Смит, это скверное  дело.
Молилась на коленях... что-то мне это не нравится. Дурной признак. Мне  не
нравится.
   Но тут нас с Пру решительно и бесповоротно прогнали спать.
   Долго еще не смолкали голоса внизу; потом все трое поднялись в лавку  и
стояли у порога: никак не могли распрощаться с  дядюшкой;  но  о  чем  они
говорили, мне уже было не разобрать. Помню только, что меня вдруг  осенила
блестящая идея, внушенная, бесспорно, последним  свидетельским  показанием
Пру. Я соскочил с кровати, бухнулся на колени и зашептал:
   - Господи боже! Будь добр, обойдись помягче с моей Фанни... Господи! Не
будь к ней суров! Я точно знаю, что она собирается замуж. На  веки  веков.
Аминь.
   Заручившись, если можно так выразиться, поддержкой самого господа бога,
я почувствовал, что у меня чуточку  отлегло  от  сердца,  юркнул  снова  в
постель и вскоре уснул.
   Сарнак замолчал.
   - Как-то все странно, - заметила Уиллоу.
   - Тогда э-то казалось вполне естественным.
   - Этот колбасник был,  очевидно,  омерзительным  существом,  -  сказала
Файрфлай. - Почему же они ничего не имели против него?
   - Потому что в те дни придавали такое значение свадебной церемонии, что
все прочее отступало на задний план. Я его прекрасно знал,  этого  Кросби.
Это был льстивый враль, с хитрой багровой рожей и толстыми красными ушами,
лысый и  толстобрюхий.  Сейчас  таких  уж  не  осталось  на  свете.  Чтобы
представить себе, как он выглядел, вспомните какую-нибудь фантастическую и
непристойную фигуру со старинных карикатур. В наше время  соединить  жизнь
девушки с подобной личностью было бы все равно, что  выдать  ее  замуж  за
грязного и похотливого зверя. Но мои родители  не  видели  в  этом  ничего
дурного. Мать, как я подозреваю, была  бы  только  рада  отдать  Фанни  на
поругание. Ей  самой  минуты  физической  близости  с  мужем,  безусловно,
принесли немало унижений: в старом мире  эта  сторона  жизни  представляла
собою сложное переплетение грубости, невежества  и  тайного  стыда.  Кроме
матери, которая не пыталась скрыть  свое  враждебное  отношение  к  Фанни,
никто из нас не обнаружил во время этой бурной сцены даже тени  искреннего
простого чувства - и уж тем более способности здраво рассуждать. Мужчины и
женщины в те дни были далеко не так безыскусственны и просты, как мы;  это
были нелогичные, противоречивые, поразительно  сложные  существа.  Знаете,
какие старческие, морщинистые мордочки бывают у обезьян, даже молодых? Вот
и мы, дети Смутной эпохи, еще в колыбели состарились  и  одряхлели  душой,
так сумбурна и безалаберна была окружающая нас жизнь. Даже  я,  мальчишка,
ясно видел, что отец все время ломается,  играет  роль,  которую,  по  его
представлению, ему надлежало играть. Ни разу после ухода Фанни отец -  был
ли он пьян или трезв - даже не  попробовал  разобраться  (а  тем  более  -
сказать вслух), каковы его истинные  чувства.  Он  просто  боялся.  В  тот
памятный вечер мы  все  притворялись  -  все  до  одного.  И  все  боялись
что-нибудь  предпринять.  Поэтому  каждый  из  нас,  всяк  на  свой   лад,
старательно разыгрывал роль оскорбленной добродетели.
   - Боялись? Но чего? - спросил Рейдиант. - Зачем вам было притворяться?
   - Не знаю. Боялись, что  осудят  люди.  Боялись  из  стадного  чувства.
Привыкли бояться. Привыкли сдерживать естественные побуждения.
   - Почему их не устраивало, что у нее будет  настоящий  возлюбленный?  -
спросила Файрфлай. - Чем была вызвана вся эта буря, не понимаю.
   - Они полагали, и вполне справедливо, что он не собирается жениться  на
Фанни.
   - А что это был за человек?
   - Мне довелось увидеть его лишь много лет спустя. Я еще буду говорить о
нем - все в свое время!
   - Он был... таким, какого можно полюбить?
   - Фанни его любила. Она имела все основания его любить. Он заботился  о
ней. Дал ей образование, о котором она так страстно мечтала. Он сделал  ее
жизнь содержательной и интересной.  По-моему,  это  был  честный  и  милый
человек.
   - Они по-настоящему привязались друг к другу?
   - Да.
   - Тогда отчего ему было не жениться на ней, раз уж так полагалось?
   - Оттого, что он уже был женат. Супружество ожесточило его. Брак многим
приносил страдания. Его обманули. Его  женила  на  себе  женщина,  которая
прикинулась влюбленной, чтобы прибрать к рукам его самого и его состояние,
и он раскрыл обман.
   - Открытие, не требующее особой проницательности, - заметила Файрфлай.
   - Отнюдь.
   - Почему же они не развелись?
   - Чтобы добиться развода, требовалось согласие обеих сторон. А  она  не
желала выпускать его из рук. Она присосалась к нему, как клещ, обрекая его
на одиночество. Будь он беден, он, может статься, попытался бы  прикончить
ее, но он как раз  принадлежал  к  тем  людям,  которые  умеют  добиваться
успеха. Он был богат. Богатые  пренебрегали  узами  брака,  позволяя  себе
такие вольности, о которых бедняки не смели и помышлять. А этот, насколько
я могу судить, был к тому же человек страстный, увлекающийся,  деятельный.
Одному богу известно, что было у него на уме, когда ему встретилась Фанни.
Он "подцепил" ее - ходило такое презрительно-небрежное словечко в те  дни.
Мимолетные, непрочные связи возникали тогда на каждом шагу. Обычно они  не
сулили ничего доброго, но этот случай оказался исключительным. Пожалуй, им
обоим одинаково повезло, что они встретились. Фанни, знаете  ли,  была  из
тех, с кем невозможно лукавить. Она была чутка и бесхитростна  -  твердая,
чистая, как лезвие клинка. Оба стояли  на  краю  бездны.  Ее  подстерегала
ужасная судьба, а  ему  оставалось  недалеко  до  распутства,  до  полного
нравственного падения. Но я не могу углубляться  в  историю  Фанни.  Потом
она, вероятно, вышла за него  замуж.  Во  всяком  случае,  они  собирались
жениться. В конце концов та, другая женщина каким-то образом дала  им  эту
возможность...
   - Отчего ты не знаешь наверное?
   - Потому что раньше, чем  это  произошло,  меня  застрелили.  Если  это
произошло вообще...


   - Нет! - вскричал Сарнак, жестом останавливая вопрос, готовый сорваться
с губ Уиллоу. - Мне никогда не кончить,  если  вы  будете  прерывать  меня
расспросами. Итак, я говорил о буре  невзгод,  разоривших  наше  гнездо  в
Черри-гарденс.
   Не прошло и трех недель после бегства Фанни,  как  погиб  отец.  Смерть
настигла его по пути из Клифстоуна в Черри-гарденс. Некий юный  джентльмен
по имени Уикершем, владелец автомобиля с  бензиновым  двигателем,  которые
только начинали тогда входить в употребление, гнал домой на  полном  ходу:
отказали тормоза,  как  он  объяснил  потом  следователю,  и  он  опасался
несчастного случая.  Отец  шел  с  дядей  по  тротуару  и  по  обыкновению
ораторствовал. Убедившись, что тротуар слишком тесен и для  его  жестов  и
для темы его монолога, он вдруг сошел на проезжую часть дороги.  Здесь  на
него наехал сзади автомобиль и сшиб с ног. Он был убит на месте.
   На дядю гибель моего отца  произвела  глубокое  впечатление.  Несколько
дней он был задумчив и трезв и даже пропустил скачки.  Он  принимал  самое
деятельное участие в организации похорон.
   - Одно можно сказать наверное. Март, - говорил он матери. -  Смерть  не
застигла его врасплох. Он был готов.  Это  уж,  во  всяком  случае,  можно
сказать. Он умер с именем провидения на устах. Как раз когда его сшибло  с
ног, он говорил о том, какие тяжкие испытания выпали ему на долю.
   - Не ему одному, - вставила мать.
   - Я, говорит, знаю, что это мне ниспослано в назидание, хоть и не  могу
точно сказать, какой именно в этом кроется урок. Только, говорит, как  оно
ни обернись: хорошо ли, плохо ли, - а все, что ни делается,  непременно  к
лучшему...
   Дядя выдержал трагическую паузу.
   - И тут его как раз сшибло автомобилем, - дополнила картину мать.
   - Тут и сшибло, - кивнул дядюшка.





   - В те дни, - сказал Сарнак, - мертвых обычно клали в гроб и хоронили в
земле. Изредка покойников сжигали, но это было еще внове и не  вязалось  с
религиозными, но, в  сущности,  весьма  земными  воззрениями  тех  времен.
Следует помнить, что в ту эпоху люди все еще чистосердечно верили  учению,
которое провозглашает "воскресение усопших и  вечную  жизнь".  В  сознании
человека из народа - я говорю о  странах  Европы  -  был  по-прежнему  жив
Древний Египет с его дремлющими мумиями. Да и сами христианские  верования
в известном смысле не отличались  от  египетских.  Как  выразился  однажды
отец, коснувшись в одном из своих устных  трактатов  вопроса  о  кремации:
"Может получиться малость конфузно при воскресении из мертвых.  Вроде  как
на свадьбе без приличного подвенечного наряда... Хотя,  если,  к  примеру,
акулы... (переходы в рассуждениях-моего отца  бывали  иной  раз  несколько
внезапны). Или кого растерзали львы. Многие славные христианские  мученики
были во время оно растерзаны львами... Им-то наверняка возвратят тела... А
если дают одному,  почему  не  дать  другому?  -  Отец  устремил  на  меня
вопрошающий взгляд кротких и огромных  под  стеклами  очков  глаз.  -  Да,
сложный вопрос", - заключил он.
   Как бы то ни было, когда очередь дошла до него самого,  никто  не  стал
поднимать вопроса о кремации. Его свезли на кладбище в  особых  похоронных
дрогах со специальным помостом спереди для гроба. Сюда же  сели  и  Пру  с
матерью, а мы с дядей и старшим братом Эрнстом, приехавшим из Лондона ради
такого события,  пошли  пешком  и,  подождав  их  у  кладбищенских  ворот,
проводили гроб до свежей могилы. Все мы были в черном и даже, несмотря  на
нашу ужасающую бедность, в черных перчатках.
   - Не пришлось бы мне в этом году наведаться  сюда  еще  раз,  -  мрачно
заметил дядя. - Если у Эделейд и дальше пойдет в том же духе...
   Эрнст молчал. Он не любил дядю и, видимо, что-то замышлял против  него.
С первой же минуты своего приезда он дал понять, что дядино присутствие  в
доме его не устраивает.
   Вскоре дядя несколько оживился.
   - Говорят, - сказал он, - что похороны - к  счастью.  Надо  смотреть  в
оба, может, и мне улыбнется удача...
   Эрнст продолжал хранить все то же угрюмое молчание.
   Вслед  за  могильщиками,  несущими  гроб,   мы   маленькой   процессией
направились к кладбищенской часовне.  Впереди  выступал  мистер  Снейпс  в
церковном облачении. Он начал читать молитву. Раздались слова, прекрасные,
хватающие за сердце, слова о чем-то неведомом и далеком:
   - Я есмь воскресение и жизнь, верующий в меня, если и умрет,  оживет...
Знаю, искупитель мой  жив  и  он  в  последний  день  восставит  из  праха
распадающуюся кожу мою сию... Наг я вышел из  чрева  матери  моей,  наг  и
возвращусь.  Господь  дал,  господь  и  взял,  да   будет   имя   господне
благословенно!
   Я вдруг забыл о неладах  между  дядей  и  Эрнстом.  На  меня  нахлынула
нежность  к  отцу  и  горечь  утраты.  Мне   как-то   сразу   припомнились
бесчисленные и неуклюжие проявления его доброты, я понял, как одиноко  мне
будет без него. Я  вспомнил  наши  милые  воскресные  прогулки  -  весною,
погожими летними вечерами, зимой, когда схваченные инеем живые изгороди на
равнине четко рисовались каждой своею веточкой... Вспомнил  я  бесконечные
нравоучительные рассуждения о цветах и кроликах, горных склонах и  далеких
звездах... И вот теперь отца  нет.  Никогда  мне  больше  не  слышать  его
голоса, не видеть его добрых старых глаз, таких  неправдоподобно  огромных
за стеклами очков. Никогда уж я не скажу ему, как я его люблю. А ведь я ни
разу не говорил ему об этом. Я и сам до сих пор не догадывался, что  люблю
его. А сейчас  он  лежит  в  гробу,  недвижимый,  безмолвный  и  покорный.
Отверженный... Судьба обошлась с ним круто. Она гнула его вниз,  не  давая
выпрямиться. С недетской прозорливостью я внезапно увидел - отчетливо, как
сейчас, - каким сплетением мелочных унижений, обманутых надежд  и  падений
была его жизнь. Мне стало бесконечно жаль этой загубленной  жизни.  Скорбь
овладела мною.  Спотыкаясь,  брел  я  за  гробом  и  плакал.  Я  с  трудом
сдерживался, чтобы не зарыдать в голос...


   После похорон между дядей и Эрнстом разразился ужасающий скандал  из-за
того, как устроить дальнейшую судьбу моей матери. Зная, что  тетя  Эделейд
уже все равно человек конченый, дядя предложил, что продаст большую  часть
своей обстановки, войдет в зеленное "дело" со своим капиталом  и  переедет
жить к сестре.
   На это брат заявил, что зеленная торговля -  гиблое  дело,  что  матери
следует купить в Клифстоуне подходящий домик и сдавать  комнаты  внаем.  А
Пру ей будет "отличной подмогой". Дядя сначала спорил, но постепенно  стал
тоже склоняться к этой идее, при условии, что  и  ему  перепадет  какая-то
доля дохода. Но тут запротестовал Эрнст, довольно грубо спросив, какой  от
дяди может быть прок для хозяйки меблированных комнат.
   - Не говоря уж, что вы сроду не вставали раньше десяти, -  присовокупил
он, хотя откуда он это знал, так и осталось невыясненным.
   Эрнст жил в Лондоне,  работая  шофером  в  гараже  проката  автомобилей
помесячно или сдельно, и успел незаметно растерять все почтение  к  высшим
классам.  Величие  сэра   Джона   Ффренч-Катбертсона   "по-джулипски"   не
производило на него ровным счетом никакого впечатления.
   - Чтобы моя мать стала на вас работать, ходить за вами, как прислуга, -
этого вам не дождаться, будьте покойны, - заявил он.
   Пока шла эта перепалка,  матушка  вместе  с  Пру  расставляли  холодную
закуску: в те дни принято было скрашивать похоронный обряд  угощением.  На
столе появились холодная курица, ветчина. Дядя покинул свой наблюдательный
пост на отцовском каминном коврике,  и  все  мы  принялись  за  редкостные
яства.
   Холодная  курица  и  ветчина  послужили  поводом  для  кратковременного
перемирия между дядей и Эрнстом. Но вот дядюшка перевел дыхание, осушил до
дна свою кружку пива и вновь открыл дебаты.
   - Знаешь, Март, - молвил  он,  ловко  поддевая  вилкой  картофелину  из
миски, - по-моему, и тебе не мешает иметь какой-то голос, когда речь  идет
о твоей судьбе. Мы тут с этим  лондонским  молодчиком  малость  повздорили
насчет того, чем тебе заняться.
   По  лицу  матери,  которое  под  вдовьим  чепцом  казалось  еще   более
бескровным и напряженным, я догадался, что она твердо  рассчитывает  иметь
голос в этом вопросе, и не  "какой-то",  а  решающий.  Но  не  успела  она
раскрыть рот, как ее опередил братец Эрнст.
   - Значит, так, мать. Чем-то тебе все равно надо заняться, верно?
   Мать подалась было вперед, чтобы ответить, но Эрнст истолковал ее  жест
как знак согласия и продолжал:
   - Стало быть, естественно, встает вопрос: какое занятие тебе под  силу?
И, опять же естественно, напрашивается ответ: пустить  жильцов.  Лавку  ты
содержать не можешь, это - неподходящее дело для женщины, поскольку  здесь
надо гири поднимать, и уголь, и все такое.
   - Плевое дело при том, что рядом есть мужчина, - сказал дядя.
   - Если б _мужчина_, тогда, конечно, - с  ядовитым  сарказмом  парировал
Эрнст.
   - То есть? - холодно поднял брови дядюшка.
   - То и есть, что сказано, - ответил Эрнст. - Ни больше, ни меньше.  Так
вот, мать, если хочешь меня послушать,  сделай  вот  что.  Завтра  с  утра
пораньше ступай в Клифстоун и высмотри себе подходящий домишко  -  не  так
чтобы  маленький,  но  и  не  очень  большой.  Чтоб  и  жильцов  было  где
разместить, но и тебе  не  слишком  надрываться.  А  я  схожу  потолкую  с
мистером Булстродом насчет того,  чтобы  расторгнуть  договор  об  аренде.
Тогда будет видно, что и как.
   Мать снова попыталась вставить словечко, и ей опять не дали.
   - Если ты вообразил, что я позволю с собой  обращаться,  как  с  пустым
местом, - заявил дядя, - ты очень и очень ошибаешься. Понятно? А ты, Март,
слушай, что я скажу...
   - Закройтесь вы? - оборвал его брат. - Мать  -  это  перво-наперво  моя
забота.
   - Закройтесь?! - эхом подхватил дядюшка. - Ну,  воспитание!  И  это  на
похоронах! И от кого - от мальчишки втрое  моложе  меня,  от  бесшабашного
пустослова, молокососа несчастного. Закройтесь!  Это  ты  закройся,  милый
мой, да послушай, что говорят другие, кто в жизни  смыслит  чуть  побольше
тебя. Забыл, видно, как получал от меня подзатыльники? И еще сколько  раз!
Забыл, как я тебе всыпал горячих, когда ты воровал персики? Да что-то мало
толку! Видно, шкуру надо было с  тебя  спустить!  Всегда  мы  с  тобой  не
очень-то ладили и, если не прекратишь грубиянить, не поладим и теперь...
   - А раз так, - со зловещим спокойствием  проговорил  Эрнст,  -  то  чем
скорей вы отсюда уберетесь, тем лучше. И для вас и для нас.
   - Как же! Доверю я тебе, щенку, дела своей единственной сестры!
   Мать снова попробовала что-то сказать, но ее и на  этот  раз  заглушили
сердитые голоса.
   - А я вам говорю, выкатывайтесь отсюда! Может,  вам  трудно  выкатиться
своим ходом? Тогда придется подсобить. Предупреждаю!
   - На тебе ж траур надет, опомнись! - вмешалась мать. - Разве  можно,  в
трауре? И потом...
   Но оба так разошлись, что и не слышали ее.
   - Скажите, как распетушился! - кипел дядюшка. - Вы не очень испытывайте
мое терпение, молодой человек. С меня довольно.
   - С меня тоже, - сказал Эрнст и встал.
   Дядя тоже встал, и оба злобно уставились друг на друга.
   - Дверь вон там! - угрожающе произнес Эрнст.
   Дядя повернулся и подошел  к  своему  излюбленному  месту  на  каминном
коврике.
   - Ну ладно, не будем ссориться в такой день, - сказал он. -  Если  тебе
мать нипочем, так хоть  из  уважения  к  покойному.  Я  ведь  просто  чего
добиваюсь, -  устроить,  чтобы  всем  было  лучше.  И  опять-таки  говорю:
содержать меблированные комнаты в  одиночку,  без  мужской  помощи  -  это
дурацкая затея, нигде такого не видано. Только олух, щелкопер зеленый...
   Эрнст подошел к нему вплотную.
   - Будет, поговорили, - сказал он. - Это - дело наше с матерью, и точка.
А ваше дело - танцуй отсюда. Ясно?
   Снова мать попыталась заговорить, и снова ее перебили.
   - Сейчас пойдет мужской разговор, мать, - объявил ей Эрнст. - Ну, дядя,
как: двинетесь вы с места, нет?
   Дядя не дрогнул перед лицом угрозы.
   - Мой долг - подумать о сестре...
   И  тут,  как  ни  прискорбно  сознаться,  мой   брат   Эрнст   применил
рукоприкладство. Одной рукой он схватил  дядю  за  шиворот,  другой  -  за
запястье, две фигуры в черном качнулись вперед, назад...
   - Пус-сти, - прохрипел дядя. - Пусти воротник...
   Но Эрнста уже нельзя было остановить: он возжаждал крови. Мы с  матерью
и Пру так и оцепенели.
   - Эрни! - всплеснула руками мать. - Опомнись...
   - Порядочек, мать, - отозвался Эрни и, рванув дядю с каминного коврика,
круто повернул вокруг себя и поставил у нижней ступеньки лестницы.  Затем,
выпустив руку своего  противника,  он  ухватился  за  черные  брюки,  туго
обтягивающие дядюшкин зад, и, приподняв дядю Джулипа с земли,  подталкивая
сзади, поволок его вверх по лестнице. Дядюшкины руки отчаянно  заболтались
в воздухе, будто цепляясь за утраченное достоинство.
   Я успел поймать дядин взгляд, прежде чем голова его скрылась в  проеме.
Видимо, он искал глазами шляпу. Он уже почти не отбивался.
   - Отдай ему, Гарри, - велела мне мать. - И вот еще перчатки.
   Я взял у нее  черную  шляпу,  черные  перчатки  и  шаг  за  шагом  стал
подниматься вслед за сплетением грузных тел. Оглушенный и притихший,  дядя
был выставлен на улицу через парадную дверь и стоял  теперь,  отдуваясь  и
тараща глаза на моего брата. Воротничок у него болтался на одной  запонке,
черный галстук съехал набок. Эрнст тяжело перевел дух.
   - А теперь катитесь отсюда и больше не суйтесь не в свои дела.
   Эрни вздрогнул и обернулся: это я протиснулся в дверь мимо него.
   - Возьмите, дядя. - Я протянул шляпу и перчатки.
   Он взял их машинально, по-прежнему не отрывая глаз от Эрнста.
   - И это тот самый мальчик, которого я когда-то научил быть честным! - с
глубокой обидой проговорил дядюшка, обращаясь к брату. - По  крайней  мере
старался научить... Не тебя ли, презренный червяк, я вскормил  у  себя  на
огородах, не ты ли  видел  от  меня  столько  добра!  Так  вот  она,  твоя
благодарность!
   Несколько мгновений он пристально изучал  зажатую  в  руке  шляпу,  как
будто не узнавая этот странный предмет, а  затем,  словно  по  счастливому
наитию, нахлобучил ее на голову.
   - Да поможет бог твоей бедной матери! - заключил дядя Джон Джулип. - Да
поможет ей бог.
   Больше он ничего не сказал. Он поглядел в одну сторону, затем в  другую
и, будто нехотя, побрел туда,  где  находилась  пивная  "Веллингтон".  Вот
таким-то образом в тот день, когда мы похоронили отца, и был вышвырнут  на
улицы Черри-гарденс будущий вдовец, обездоленный, до слез жалкий человечек
- мой дядюшка Джон Джулип. До сих пор так и стоит у меня перед глазами эта
уходящая потрепанная черная фигурка.  Даже  спина  его  -  и  та  выражала
растерянность. Трудно поверить, чтобы человек, которого никто не бил,  мог
иметь такой побитый  вид...  Больше  я  его  никогда  не  встречал.  Я  не
сомневаюсь, что он поплелся со своею обидой прямехонько в  "Веллингтон"  и
напился там до потери сознания, не сомневаюсь и в том, что  ему  при  этом
все время мучительно недоставало отца...
   Эрнст с задумчивым видом спустился назад в кухню. Он явно хватил  через
край, и ему уже было слегка неловко. Вслед за ним,  соблюдая  почтительную
дистанцию, сошел вниз и я.
   - Зачем же ты так, разве можно? - напустилась на него мать.
   - А какое он имеет право? Навязался тебе на шею: ты его и корми и  ходи
за ним!
   - Ничего бы не навязался. Ты, Эрни, всегда так: разойдешься,  и  удержу
тебе нет...
   - А-а, никогда я этого дядю не обожал, - пробурчал Эрни.
   - Ты когда разойдешься, Эрни, тебе все нипочем, - повторила мать. - Мог
бы вспомнить, что он мне брат.
   - Хорош братец! - фыркнул Эрни. - А воровать - это от кого повелось?  А
отца, беднягу, кто приучил к пивной да к скачкам?
   - Все равно, - настаивала мать. - Ты не имел права с ним так поступать.
Отец, бедный, в гробу еще не  остыл,  а  ты...  -  Она  всплакнула.  Потом
достала носовой платок с траурной каймой и отерла глаза. -  Я-то  мечтала,
хоть  похороны  ему,  бедненькому,  хорошие  справим  -  что  хлопот,  что
расходов! И все ты испортил.  Никогда  уж  мне  теперь  не  будет  приятно
вспомянуть этот день - никогда,  хоть  целый  век  проживу.  Только  то  и
запомнится, как ты своему же отцу испортил все  похороны  -  накинулся  на
родного дядю!
   Эрнсту нечем было ответить на эти упреки.
   - А что он лезет наперекор? Да еще слова какие... - слабо  оправдывался
он.
   - И ведь главное - зря это. Я же  тебе  все  время  старалась  сказать:
можешь обо мне не беспокоиться. Не нужны мне твои меблированные комнаты  в
Клифстоуне. С дядей, без дяди - не нужны! Я еще  в  тот  вторник  написала
Матильде Гуд, и мы с ней обо всем договорились. Все улажено.
   - То есть как? - оторопел Эрнст.
   - Ну, дом у нее этот, в Пимлико.  Она  уж  давно  себе  ищет  надежного
человека в помощь:  каково  ей  бегать  вверх-вниз  по  лестнице  с  ее-то
расширением вен! Как я ей написала, что отец, бедный, скончался,  так  она
мне тут же пишет: "Пока, - говорит, - у меня есть хоть  один  жилец,  тебе
нечего тревожиться насчет крова. Тебя и Пру, - говорит, - приму с радостью
как долгожданных помощниц, да и  малому  здесь  нетрудно  найти  работу  -
гораздо легче, чем в Клифстоуне". Я все время тебе старалась сказать, пока
ты мне тут прочил меблированные комнаты и все такое...
   - Значит, все уж улажено?
   - Ну да, улажено.
   - Но ведь у тебя здесь кое-какая обстановка - как же с ней?
   - Что продам, а что заберу с собой...
   - Что ж, подходяще, - после короткого раздумья заключил Эрнст.
   - Стало быть, не из-за чего нам было с дядей и это самое... ну...  спор
затевать? - спросил, помолчав, Эрнст.
   - Из-за меня, во всяком случае, нет, - подтвердила мать.
   Снова наступила пауза.
   - Ну, а мы вот затеяли! -  без  малейших  признаков  сожаления  объявил
Эрнст.


   - Если то, что мне приснилось,  и  вправду  сон,  -  сказал  Сарнак,  -
значит, это сон на редкость обстоятельный. Я мог бы перечислить вам  сотни
подробностей:  как  мы  ехали  в  Лондон,   как   распорядились   нехитрой
обстановкой нашего домика в Черри-гарденс. И каждая такая подробность была
бы наглядным свидетельством того, как удивительно непохожи были  воззрения
тех давних времен на теперешние.
   Командовал сборами мой брат Эрнст. Он был распорядителен  и  вспыльчив,
как порох. Чтобы помочь матери все уладить,  он  на  неделю  отпросился  с
работы. Среди прочего был,  кажется,  улажен  и  инцидент  с  дядей:  мать
уговорила противников "пожать друг другу руки". Впрочем, подробности этого
исторического события мне неизвестны, оно состоялось без меня, при  мне  о
нем только вспоминали по дороге в Лондон. Я с удовольствием  рассказал  бы
вам, как к нам  приходил  скупщик  мебели,  забравший  у  нас  почти  весь
домашний скарб, в том числе и пресловутый красно-черный диван,  и  как  он
громко и ожесточенно препирался с братом из-за  поломанной  ножки  дивана;
как  мистер  Кросби  предъявил  счет,  который,  как   думала   мать,   он
давным-давно простил нам ради Фанни. С нашим домохозяином тоже не обошлось
без осложнений, причем из-за  какого-то  имущества  у  Эрнста  с  мистером
Булстродом дело едва не дошло до рукопашной. Мало  того,  мистер  Булстрод
возвел на нас поклеп, что мы, якобы, попортили стены его дома, и  на  этом
основании запросил неслыханно высокую компенсацию  за  причиненный  ущерб.
Пришлось  и  его  осадить  самым  решительным   образом.   Были   какие-то
неприятности и с доставкой одного из наших тюков, а когда  мы  прибыли  на
лондонский вокзал  Виктория,  Эрнсту  понадобилось  чуть  ли  не  в  драку
вступить с носильщиком - вы читали, что  такое  носильщики?  -  чтобы  тот
обслужил нас как полагается.
   Но описывать сейчас все эти забавные и характерные сценки  я  не  могу:
иначе весь наш  отдых  кончится  раньше,  чем  моя  история.  Сейчас  пора
рассказать вам о Лондоне, этом огромном, а в те дни -  крупнейшем  в  мире
городе, с которым была  отныне  связана  наша  судьба.  Именно  в  Лондоне
суждено было разыграться всем дальнейшим событиям моей  жизни,  не  считая
почти двух с половиной лет, проведенных мною во время первой мировой войны
в военных  лагерях,  во  Франции  и  в  Германии.  Вы  уже  знаете,  каким
гигантским скопищем человеческих существ был Лондон;  знаете,  что  в  его
границы  радиусом  в  пятнадцать  миль  было  втиснуто  семь  с  половиной
миллионов душ населения:  людей,  рожденных  не  ко  времени,  чаще  всего
обязанных своим появлением на свет лишь дремучему невежеству тех,  кто  их
породил, - людей, пришедших в мир, не готовый к тому, чтобы их принять. Их
согнала сюда, на эту невзрачную и глинистую землю, горькая необходимость -
необходимость заработать на пропитание. Вам известно, какой страшной ценой
заплатили они в конце концов за столь преступную скученность; вы читали  о
трущобах Вест-Энда, видели на старых кинолентах запруженные народом улицы,
толпы зевак, собравшихся  поглядеть  на  какую-нибудь  нелепую  церемонию,
узкие, непригодные для городского транспорта улочки,  забитые  громоздкими
автомобилями и понурыми лошадьми. Кошмарная теснота, духота, давка, грязь,
невыносимое  напряжение,  зрительное,  слуховое  и  нервное  -  таково,  я
полагаю,  ваше  общее  представление  о  Лондоне.  Его  подкрепляют  и  те
сведения, что мы получили в детстве на уроках истории.
   Да, факты были действительно таковы, как нам их  преподносят,  а  между
тем я не припомню, чтобы Лондон хоть в малой  степени  вызвал  у  меня  то
удручающее ощущение, какого естественно было  бы  ожидать.  Наоборот,  мне
живо запомнилось волнующее чувство острого любопытства, жадный  интерес  к
этому  неведомому  и  прекрасному  миру.  Нельзя  забывать,  что  в  своем
удивительном сне я  утратил  способность  подходить  к  явлениям  с  нашей
меркой. Грязь и сутолока были для меня в порядке  вещей;  величие  города,
его  бескрайний  размах,  своеобразная  переменчивая,  неуловимая  красота
поднимались передо мною из моря борьбы и лишений так  же  безмятежно,  как
поднимается серебристая березка из породившего ее болота.
   Район Лондона, в котором мы поселились, назывался Пимлико. Он выходил к
реке; в свое время здесь  была  пристань,  у  которой  швартовались  суда,
приходившие через Атлантический океан из  Америки.  Слово  "Пимлико"  тоже
явилось сюда на корабле вместе с прочим товаром - то было последнее  живое
слово исчезнувшего к  тому  времени  языка  алгонкинских  индейцев.  Потом
исчезла и пристань, американские купцы были  забыты,  а  словом  "Пимлико"
теперь назывался обширный, перерезанный множеством  улочек  жилой  массив,
состоящий из хмурых, грязно-серых домов. Часть  помещения  обычно  занимал
хозяин,  остальная  часть  сдавалась  внаем,  хотя  эти  дома   вовсе   не
предназначались под меблированные комнаты. Они были облицованы известковой
массой,  именуемой  штукатуркой  и  создающей   некое   подобие   каменной
облицовки. В каждом доме  был  полуподвал,  первоначально  задуманный  как
помещение для прислуги, наружная дверь с  портиком  и  несколько  наземных
этажей, к которым  вела  внутренняя  лестница.  Рядом  с  парадной  дверью
находился покрытый решеткой приямок для освещения  полуподвальных  комнат,
выходящих на фасад.
   Глазам прохожего улицы  Пимлико  представлялись  бесконечной  вереницей
уходящих вдаль порталов,  и  за  каждым  из  них  ютилось  человек  десять
обитателей -  заблудших,  ограниченных  людей,  не  слишком  чистоплотных,
ущербных нравственно  и  духовно.  Над  серыми,  закопченными  постройками
нависла дымная мгла или  туман,  сквозь  который  очень  редко  пробивался
бесценный луч солнца. Здесь рассыльный  из  бакалейной  или  зеленной  или
уличный торговец  рыбой  просовывает  обитателям  подвала  покупку  сквозь
решетку люка, там опасливо выглядывает из-под решетки кошачья мордочка  (а
кошек тут было великое множество), высматривая, не пробегает ли поблизости
собака. Бредут по улице редкие пешеходы, проедет кэб,  за  ним  -  другой.
Утром можно увидеть, как мусорщик опорожняет  в  фургон  помойные  баки  и
ящики (их выставляли на край тротуара,  а  ветер  подхватывал  и  разносил
отбросы во все стороны). Дворник в форменной одежде поливает  мостовую  из
шланга... Унылая картина! - скажете вы. Нет, ничего  подобного!  Хотя  мне
вряд ли удастся объяснить вам почему. Я, во всяком случае,  расхаживая  по
улицам Пимлико, думал, что здесь совсем неплохо и, уж разумеется,  страшно
интересно. Уверяю вас, что ранним утром, да  еще  на  мой  невзыскательный
вкус, в шеренгах серых зданий было даже своеобразное величие. Впрочем,  со
временем я отыскал  и  кое-что  получше:  живые  архитектурные  гравюры  в
Белгравии и в районе Риджент-парка.
   Надо сознаться, что от улиц и площадей, где стояли доходные дома,  меня
все-таки  тянуло  дальше:  к  магазинам  и  автомобилям  или  южнее  -  на
набережную, к Темзе. Стоило только спуститься сумеркам, и  меня  сразу  же
влекло к ярким огням витрин и реклам, и - как ни  странно  вам  будет  это
услышать - мои воспоминания об этих прогулках пронизаны красотой. Мы, дети
эпохи   перенаселения,   обладали   почти   болезненной    общительностью,
необъяснимой потребностью быть на людях,  мы  чувствовали  себя  увереннее
среди толпы; в одиночестве  нам  было  определенно  не  по  себе.  В  моих
лондонских  впечатлениях  непременно  присутствует  толпа:  либо  толпа  -
участник события, либо - событие на фоне толпы. Признаюсь, что  во  многом
притягательная сила Лондона и мой особенный  интерес  к  нему  объяснялись
именно  этим.  Наш  мир  уже  не  дает  материала  для  столь  многолюдных
впечатлений. И все-таки они были прекрасны!
   Взять хотя бы большой железнодорожный вокзал, расположенный примерно  в
полумиле от нашего  дома!  Перед  ним  на  широкой  привокзальной  площади
бурлила жизнь: здесь была стоянка наемных автомобилей  и  омнибусов;  одни
подкатывали к вокзалу, другие отъезжали.  В  поздние  осенние  сумерки  на
площади при вспышках фар двигались,  сплетаясь,  черные  тени,  загорались
фонари, выхватывая из мглы бесконечный поток темных голов,  подпрыгивающих
в такт шагам: люди торопились на поезд. В пятнах света мелькали их лица  и
вновь пропадали во тьме. За  площадью  серо-коричневыми  глыбами  вставали
вокзальные  строения.  Фасад  огромного  отеля,  пронизанный  тут  и   там
светящимся окном, мерцал отраженными снизу  огнями,  а  выше  обозначались
резкие, четкие контуры зданий  на  фоне  угасающей  синевы,  ясного  неба,
спокойного и далекого. Бесчисленные звуки, летящие от  людей  и  экипажей,
сливались в густой, волнующий, бесконечно богатый оттенками  гул.  Даже  в
моем юном сознании эта картина будила безотчетную уверенность в гармонии и
целесообразности происходящего.
   Едва угасал беспощадно-резкий обличительный свет дня, как словно  чудом
хорошели в моих глазах улицы, где были расположены магазины.  Многоцветные
огни  витрин,  манящих   пестрым   разнообразием   товаров,   причудливыми
отблесками плясали на тротуарах и мостовых,  влажная  поверхность  которых
после дождя или тумана переливалась драгоценными  камнями.  Одна  из  этих
улиц,  Люпус-стрит  (не  представляю  себе,  отчего  ее   назвали   именем
омерзительного кожного заболевания, теперь уж давным-давно исчезнувшего  с
лица земли  [люпус  -  волчанка,  туберкулез  кожи  (англ.)]),  находилась
недалеко от нашего нового дома, и  в  воспоминаниях  она  до  сих  пор  не
утратила для меня своего романтического обаяния. При свете дня  она  "мела
на редкость убогий вид, ночью была пустынной и гулкой, зато  в  колдовские
предвечерние часы  расцветала  черными,  сияющими  цветами.  Густая  толпа
превращалась в скопище черных гномов, сквозь которое  грузно  прокладывали
себе путь огромные  блестящие  омнибусы,  эти  корабли  улиц,  наполненные
светом изнутри и отражающие брызги света.
   Бесконечного очарования полны  были  берега  Темзы.  В  зависимости  от
приливов и отливов уровень воды в реке то поднимался,  то  падал,  поэтому
берега были  одеты  гранитной  набережной,  обсаженной  по  краю  тротуара
платанами  и  освещенной  большими  электрическими  фонарями  на   высоких
столбах. Платаны были  из  тех  немногих  деревьев,  которые  не  гибли  в
пасмурной лондонской атмосфере, но для перенаселенного города они тоже  не
очень  подходили:  от  них  разлетались  по  воздуху  мельчайшие  волоски,
раздражавшие людям горло. Мне, впрочем, это было  неизвестно,  мне  просто
нравилось, что в ярком свете  электрических  фонарей  тени  от  платановых
листьев ложатся на тротуары восхитительным узором. Теплыми  ночами,  бродя
вдоль реки, я глядел на них и не мог наглядеться, особенно когда ветви  их
трепетали, танцуя под изредка набегавшими порывами легкого ветерка.
   По набережной Темзы можно было  пройти  несколько  миль  на  восток  от
Пимлико  мимо  небольших  почерневших  причалов  с  качающимися  масляными
фонарями, мимо идущих по реке барж и пароходов, бесконечно таинственных  и
романтических в моем представлении. Сплошной стеною тянулись, сменяя  друг
друга, фасады зданий, такие разные, рассеченные тут и там стрелами  людных
улиц, выплескивающих на мосты яркие,  мигающие  огнями  волны  экипажей  и
автомобилей. По  железнодорожному  мосту  над  рекой  проносились  поезда,
вплетая в нестройный шум города  назойливый  лязг  и  грохот,  а  паровозы
изрыгали в  темноту  пронизанные  искрами  клубы  дыма  и  багровые  языки
пламени,  По  этой  набережной  можно  было  дойти  до  знаменитых  зданий
Вестминстерского аббатства: нагромождения камня в  ложноготическом  стиле,
над которым поднималась высокая часовая башня со светящимся циферблатом. В
сумерках синеватая каменная громада собора преображалась в величавое чудо,
торжественно застывшее на часах, вонзаясь в ночное  небо  острыми  копьями
шпилей. Здесь помещался парламент,  в  палатах  которого  среди  всеобщего
умственного застоя, характерного  для  той  эпохи,  облеченные  видимостью
мудрости и власти, вершили свой суд бутафорский  король,  подлая  знать  и
мошенническим   путем   избранная   свора   законников,   финансистов    и
авантюристов... За  Вестминстером  вдоль  набережной  выстроились  большие
серо-коричневые дворцы, особняки, спрятанные в глубине зеленых садов, а за
ними - железнодорожный мост,  на  который  с  пригорка,  немного  отступя,
вытаращились ярко освещенными окнами два огромных отеля. Перед ними чернел
внизу не то пустырь, не то котлован - уж точно не помню, - они маячили над
кромешной мглой, далекие и недоступные, как заколдованные замки. Здесь  же
торчал и непременный египетский обелиск, потому что в  те  времена  всякая
европейская столица, с честностью, достойной  сороки,  и  оригинальностью,
делающей честь обезьяне, украшала себя обелисками, похищенными из  Египта.
А еще дальше стояло лучшее и благороднейшее здание Лондона: собор  святого
Павла. Ночью его было не видно, зато ясным, безоблачным ветреным  днем  он
был величественно прекрасен. Хороши были и мосты с великолепными арками из
потемневшего от времени серого камня, впрочем, некоторые из них  были  так
уродливы, что только ночь могла как-то скрасить их неуклюжие очертания.
   - Я говорю и вспоминаю... - сказал Сарнак. - До тех пор, пока служба не
отняла у меня досуг,  жадное  мальчишеское  любопытство  влекло  меня  все
дальше, и я пропадал из дому по целым дням часто без крошки  во  рту  или,
когда заводилась мелочь в кармане, покупал где-нибудь в захудалой лавчонке
стакан молока с булочкой за два пенса.  Лондонские  витрины  казались  мне
чудом из чудес. Они и вам показались бы чудом, если бы вы увидели их.  Они
тянулись на сотни, а может быть, и  тысячи  миль.  В  небогатых  кварталах
попадались большею частью  продуктовые  лавочки  да  дешевенькие  магазины
готового  платья;  они  быстро  надоедали.  Но  были   и   другие   улицы:
Риджент-стрит, Пикадилли, узенькая Бонд-стрит, Оксфорд-стрит! Здесь царило
изобилие. Здесь была предусмотрена каждая прихоть счастливого  меньшинства
- тех, кто мог тратить, не считая. Вы не представляете себе, какое  важное
место в жизни тех людей занимало приобретение  вещей  -  приобретение  как
самоцель. Их жилища были  забиты  грудами  предметов,  бесполезных  как  с
декоративной, так и с чисто утилитарной точки зрения,  -  то  были  просто
покупки. Каждый день женщины убивали время, делая покупки:  вещи,  платья,
хлам столовый, хлам настенный, хлам, стоящий на полу...  Никакого  дела  у
них не было, заинтересоваться чем-нибудь серьезным они  не  могли,  потому
что были слишком невежественны - они не знали, чем себя  занять.  Покупки!
Это была высшая награда  в  жизни,  реальное  содержание  успеха.  Покупки
создавали ощущение благополучия. Подростком в худой одежонке  шнырял  я  в
этой толпе приобретателей,  среди  женщин,  с  ног  до  головы  увешанных,
окутанных бесчисленными покупками, среди раздушенных, накрашенных  женщин.
Красились они для того, чтобы иметь цветущий вид, и на подрумяненных лицах
мертвенно белели густо напудренные носы...
   Надо  признать,  что   стародавняя   привычка   кутаться   имела   одно
преимущество: в вечной сутолоке того скученного мира  одежда  предохраняла
людей от непосредственного соприкосновения друг с другом.
   Я пробирался сквозь эти улицы  к  востоку,  на  Оксфорд-стрит  -  здесь
прохожие были одеты уже скромней - и дальше, в Хоуборн, где облик  уличной
толпы снова менялся. Чем дальше на восток, тем меньше  места  на  витринах
уделялось женщинам: на передний план  выступал  Молодой  Человек.  Чипсайд
предлагал полный  набор  деталей,  создающих  из  юноши  в  костюме  Адама
молодого человека двадцатого столетия. За стеклами витрин молодой  человек
был разобран на части с точным указанием цен: шляпа - пять шиллингов шесть
пенсов, брюки - восемнадцать шиллингов, галстук -  шиллинг  шесть  пенсов,
рассыпные папиросы - десять пенсов унция, газета - полпенса, дешевый роман
- семь пенсов. Снаружи, на  тротуаре,  его  можно  было  лицезреть  уже  в
собранном и подогнанном  виде,  с  зажженной  папироской  в  зубах,  свято
убежденного в том, что он представляет собою  неповторимое  и  бессмертное
творение природы  и  что  мысли  у  него  в  голове  -  его  собственного,
оригинального производства. А за Чипсайдом лежал Кларкенуэлл  с  занятными
лавочками,  где  не  продавалось  почти  ничего,  кроме   старых   ключей,
поломанных часовых механизмов и прочего разрозненного  хлама.  Дальше  шел
район  больших   рынков:   Лендхолл-стрит,   Смитфилд,   Ковент-гарден   -
необозримые груды сырого продукта. На Ковент-гарденском рынке  продавались
фрукты и цветы - невзрачные и чахлые, на наш взгляд, они казались в те дни
роскошными, восхитительными. На Каледонском рынке люди, не моргнув глазом,
покупали с  бесчисленных  тележек  и  тащили  домой  всевозможное  старье:
сломанные  побрякушки,  растрепанные  книги   с   вырванными   страницами,
подержанное платье... Воистину  край  чудес  для  любопытных  мальчишеских
глаз!
   Но довольно, я могу рассказывать про свой старый Лондон без конца, а вы
ведь хотите узнать, что случилось дальше. Я пытался дать вам представление
о колорите этого города, его безграничном размахе, о  вечном  кипении  его
жизни, о толпе, наводнявшей его улицы, о его мишурном  блеске,  о  тысячах
странных пленительных впечатлений, рожденных его переливающимися огнями  и
прихотливым непостоянством его облика. Даже его  туманы  -  эти  кошмарные
туманы, о которых рассказывают книги, - были  для  меня  полны  романтики.
Впрочем, что ж  удивительного:  ведь  я  переживал  отрочество  -  возраст
романтики. А туманы в Пимлико бывали густые. Обычно они спускались  вязкой
белесой пеленой, и тогда даже горящий  рядом  фонарь  расплывался  тусклым
пятном. Люди возникали из небытия смутными  силуэтами  в  шести  ярдах  от
тебя, не сразу принимая человеческие очертания. Можно было выйти на  улицу
и заблудиться в двух шагах  от  собственного  дома.  Можно  было  выручить
расстроенного шофера, шагая впереди в свете автомобильных фар и  показывая
ему, где кончается мостовая. Это один вид тумана  -  "сухой".  Но  было  и
много других. Например, желтоватая мгла вроде потемневшей бронзы,  которая
витала вокруг, не обволакивая, оставляя мир поблизости  видимым  и  только
покрывая его глубокими рыже-черными мазками. Или  грязно-серая  промозглая
изморось, то и дело перемежающаяся  мелким  дождем,  наводящая  зеркальный
блеск на крыши и мостовые...
   - И дневной свет! - не выдержала Уиллоу. -  Ведь  был  же  когда-нибудь
обыкновенный дневной свет...
   - Да, - задумчиво кивнул Сарнак. - И дневной свет. Временами бывали и в
Лондоне благодатные, бархатные солнечные  дни.  Весной,  например,  или  в
начале лета, иногда в октябре. Солнце не припекало, а разливало в  воздухе
блаженное тепло, и город не горел в его лучах золотом, а светился топазами
и янтарями. Выдавались и прямо-таки жаркие  деньки,  когда  небо  сверкало
глубокой синевой, но такие бывали редко. А иногда - иногда  бывал  дневной
свет без солнца... - Сарнак помолчал.  -  Да.  Время  от  времени  тусклый
дневной свет срывал с Лондона все покровы, обнажая его подлинное лицо, его
изъяны, грязь, жалкое убожество его  архитектуры,  кричащие  краски  грубо
размалеванных рекламных  тумб,  подчеркивая  дряблость  нездоровых  тел  и
мешковатые линии одежды...
   То были дни правды: страшные,  горькие  дни.  Когда  Лондон  не  пленял
более, но утомлял и раздражал, когда даже неискушенный  подросток  начинал
смутно  догадываться,  что  человеку  предстоит  еще   пройти   долгий   и
мучительный путь, прежде чем он обретет даже ту  долю  покоя,  здоровья  и
мудрости, которой обладаем мы...


   Сарнак внезапно оборвал свой рассказ и с  коротким,  похожим  на  вздох
смешком поднялся на ноги. Он повернулся к западу; Санрей  встала  рядом  с
ним.
   - С такими отступлениями я, пожалуй,  никогда  не  доберусь  до  конца.
Смотрите: еще десять минут - и солнце зайдет  за  гребень  вон  той  горы.
Сегодня мне уже все равно  не  досказать:  я  ведь  еще  и  не  подошел  к
главному.
   -  Нас  ждет  жареная  дичь,  сахарная  кукуруза,  каштаны,  -  сказала
Файрфлай. - Форель, разные фрукты...
   - И стаканчик золотистого вина? - подсказал Рейдиант.
   - И стаканчик вина.
   Санрей, молчаливая, поглощенная своими мыслями, вдруг очнулась.
   - Сарнак, милый! - Она взяла его под руку.  -  Что  случилось  с  дядей
Джулипом?
   Сарнак подумал.
   - Не помню.
   - А тетя Эделейд умерла? - спросила Уиллоу.
   - Умерла. Вскоре после того, как мы  уехали  из  Черри-гарденс.  Помню,
дядя сообщил нам об этом в письме. Мать еще, помнится, прочитала его вслух
за завтраком - торжественно, как воззвание, и  добавила:  "Похоже,  в  ней
все-таки и вправду сидела хворь". Да, уж если тетя Эделейд не была больна,
стало быть, она достигла такого совершенства в искусстве симулировать, что
ввела в заблуждение даже смерть. А  вот  о  том,  как  отошел  в  вечность
дядюшка, я никаких подробностей не помню. Наверное, он пережил мою мать, а
после ее смерти весть о его кончине вполне могла и не дойти до меня.
   - Ты видел чудеснейший в мире сон, Сарнак, - сказала Старлайт.  -  И  я
готова слушать до конца, ни разу не прерывая, а только все-таки жаль,  что
ничего больше не придется услышать про дядю Джона Джулипа.
   - Такое забавное маленькое чудище, - улыбнулась Файрфлай.  -  Настоящий
шедевр.
   Остроконечные пики гор уже вонзались в расплавленный  диск  солнца,  но
путники не спешили  уйти,  глядя,  как  в  последнем  порыве  стремительно
скользят к вершинам тени. Потом, переговариваясь, вспоминая  то  одну,  то
другую подробность услышанного, шестеро стали спускаться к гостинице: пора
было ужинать.
   - Сарнака застрелили, - сказал  Рейдиант.  -  А  убийством  пока  и  не
пахнет. Нам еще слушать и слушать!
   - Сарнак, - спросила Файрфлай,  -  может  быть,  тебя  убили  во  время
мировой войны? Неумышленно, а? По случайному стечению обстоятельств?
   - Ничуть не бывало, - отозвался Сарнак. - Кстати сказать, убийством уже
очень пахнет, просто Рейдиант не  заметил.  Но  что  поделаешь,  я  должен
рассказывать, как умею...
   За ужином друзья  растолковали  суть  происходящего  своему  хозяину  -
управляющему  гостиницей.  Тот,  как  водится,  был  человек   простой   и
общительный, любитель  повеселиться,  и  похождения  Сарнака  в  мире  сна
позабавили и заинтересовали его. Он подтрунивал над нетерпением  спутников
Сарнака, говоря, что они ведут себя, как малыши в  детском  саду,  которые
ждут не дождутся, когда им расскажут сказочку  на  ночь.  После  кофе  все
вышли полюбоваться лунным сиянием, тающим в багряном зареве вечерней  зари
над краем гор, а потом управляющий позвал всех  обратно  в  дом,  подложил
сосновых дров в жарко пылающий камин, разбросал перед ним подушки,  принес
десертное вино и потушил свет. Теперь можно было слушать хоть до утра.
   Сарнак замечтался, глядя в огонь, но вот Санрей прошептала:  "Пимлико",
- и он заговорил опять.


   - Попробую как можно короче  рассказать  вам,  что  представляло  собою
меблированное заведение в Пимлико, куда мы прибыли в качестве подкрепления
к старинной приятельнице моей матушки Матильде Гуд, - оказал Сарнак. - Но,
признаюсь, трудновато держаться в разумных пределах, когда в памяти, точно
искры вот в  этом  камине,  то  и  дело  вспыхивают  тысячи  любопытнейших
подробностей...
   - Отлично! - одобрительно кивнул хозяин гостиницы. - Мастерский  прием.
Узнаю  настоящего  рассказчика.  -  И  он  лукаво  взглянул  на   Сарнака,
предвкушая нечто занимательное.
   - Да, но мы готовы поверить, что он в самом деле там побывал, -  шепнул
Рейдиант, предостерегающе кладя руку на колено хозяина. - А он, - Рейдиант
прикрыл рот рукою, - он в этом уверен.
   - Ну да! -  Управляющего  явно  так  и  подмывало  смутить  рассказчика
каверзными вопросами, но он сдержался и начал  слушать,  сперва  несколько
рассеянно, но очень скоро с захватывающим интересом.
   - Дома в Пимлико  выросли  во  время  великой  строительной  лихорадки,
охватившей город  за  столетие  до  мировой  войны  и  продолжавшейся  лет
тридцать. На  протяжении  этих  лет  в  Лондоне  хозяйничала  целая  армия
безграмотных  подрядчиков,  причем,   как   я   уже,   кажется,   говорил,
строительство велось с расчетом на бесчисленное множество  богатых  семей,
имеющих возможность содержать большой дом и целый штат  прислуги.  Поэтому
дома строились так: кухня и комнаты для прислуги - в полуподвале, столовая
и кабинет хозяина - на первом этаже, немного выше - "гостиный  этаж":  две
смежные  комнаты,  которые  легко  превращались  в  одну  при  помощи  так
называемых створчатых дверей. Над гостиной помещались спальни -  чем  выше
спальня, тем менее значительной персоне она предназначалась,  и,  наконец,
неотапливаемые  чердачные  помещения,  оборудованные   под   спальни   для
прислуги.   Однако   состоятельные   семейства,   созданные   воображением
подрядчиков полным комплектом - даже с  набором  вышколенной  прислуги,  -
почему-то  не  явились  в  большие  районы  вроде  Пимлико,  чтобы  занять
построенные для них здания. Здесь с первого же  дня  поселились  небогатые
люди, для которых,  разумеется,  никто  и  не  думал  проектировать  дома,
поселились  и  приспособили  эти  оштукатуренные  особняки   с   порталами
применительно к своим скромным потребностям.
   Приятельница моей матушки Матильда Гуд являла собой весьма  характерный
для Пимлико тип домохозяйки. В свое время она верой и  правдой  служила  у
богатой старой дамы из Клифстоуна, и та оставила  ей  после  смерти  около
трехсот фунтов стерлингов.
   Хозяин  гостиницы   с   выражением   безграничного   недоумения   издал
вопросительный звук...
   - Частная собственность, -  скороговоркой  пояснил  Рейдиант.  -  Право
наследования. Две тысячи  лет  назад.  Завещание,  и  все  такое.  Дальше,
Сарнак!
   - Этих денег вместе с собственными сбережениями Матильде  Гуд  хватило,
чтобы снять один из особняков в Пимлико и обставить его  с  претензией  на
роскошь.  Себе  она  оставила  подвал  и  чердак,  а  прочую  часть   дома
рассчитывала  сдать  поэтажно  или  покомнатно   богатым   или   хотя   бы
состоятельным дамам преклонного  возраста  и  заняться  их  обслуживанием:
ходить за ними, во  всем  угождать,  бегая  вверх-вниз  по  лестнице,  как
заботливый муравей по стебельку розы, где пасутся  его  тли.  А  заодно  и
самой кормиться при них и получать доход. Но богатые старушки не спешили в
Пимлико. Место здесь низкое, туманное; дети с тех улиц,  что  победнее,  -
озорники и грубияны, а потом - под  боком  набережная,  при  виде  которой
богатая и одинокая старушка, естественно,  решает,  что  именно  здесь  ее
будут топить. И пришлось Матильде  Гуд  довольствоваться  постояльцами  не
столь прибыльными и не такими уж смиренными.
   Помню, в вечер нашего приезда мы сидели у нее за  ужином  или  вечерним
чаем  в  подвальной  комнате,  что  выходила  на  улицу,  и  Матильда  Гуд
рассказывала нам о своих жильцах. Эрнст  отказался  от  угощения  и  ушел,
считая свою миссию провожатого законченной. Остались мы с Пру и  мать.  Мы
чинно восседали в наших затрапезных черных нарядах, еще не  освоившись  на
чужом месте, понемногу оттаивая за чаем с горячими подрумяненными в  масле
ломтиками хлеба и яйцами "в мешочек", и, набив себе рты едою, во все глаза
глядели на Матильду Гуд и слушали как зачарованные.
   Мне она в тот вечер показалась очень важной дамой.  Во  всяком  случае,
дам  такой  комплекции  мне  еще  встречать  не  приходилось.  Необозримой
пышностью своей и богатством очертаний она была скорее похожа  на  пейзаж,
чем на человеческое существо; слово "расширение" - будь то расширение  вен
или всего организма - подходило к ней как нельзя более точно: Матильда Гуд
была необъятно широка. На ней было черное  платье  не  первой  свежести  с
кружевной отделкой, сколотое на груди большой брошью в золотой оправе.  Ее
шею  обвивала  золотая  цепочка,  а  на  голове  красовалось   сооружение,
именуемое  "чепец"  и  похожее  на  нижнюю  створку  устричной   раковины,
перевернутую вверх дном. Оно состояло из  нескольких  слоев  замусоленного
кружева и было украшено черным бархатным бантом с  золотой  пряжкой.  Лицо
ее, как и фигура, более походило на ландшафт; у нее были солидных размеров
усы, губастый, чуть  озорной  рот  и  большие  несимметричные  темно-серые
глаза, слегка раскосые и с очень  густыми  ресницами.  Сидела  она  боком,
искоса поглядывая одним глазом на собеседника, а другим будто  уставившись
в некую точку у него над  головой.  Она  говорила  пыхтя,  шепотом,  легко
переходившим в сиповатый, добродушный смешок.
   - Чего-чего, родненькая, а моциону у тебя  с  нашими  лестницами  будет
хоть отбавляй, - говорила она моей сестрице Пру. -  Набегаешься  так,  что
любо-дорого. Я вот, иной раз, поднимаюсь к себе наверх спать,  так  каждую
ступеньку пересчитаю, - уж не завела ли и моя  лестница  квартирантов  мне
под  стать.  Ноги  у  тебя,  роднуша,  в  этом  доме  станут  крепкие,  не
сомневайся. Гляди, как бы тебе самой от них не поотстать, чего доброго.  А
для этого не ходи с пустыми руками: вверх идешь - одно тащи,  вниз  -  еще
что-нибудь. Ох-хо... Так и сравняешься. А уж чего носить, всегда найдется:
то ли пара ботинок, то ли горячая вода, то ли угля ведерко или сверток.
   - Хлопот, поди, с таким домом,  -  заметила  мать,  кладя  себе  в  рот
кусочек поджаренного хлеба, как подобает воспитанной даме.
   - С таким домом трудов не оберешься,  -  подтвердила  Матильда  Гуд.  -
Врать не хочу, Марта, тяжело с таким домом. Зато и от  квартирантов  отбою
нет, вот что. - Она с вызовом уставилась на меня одним глазом,  совершенно
не замечая другим. - Как заняли все помещение с того Михайлина дня, так  и
по сегодня полным-полно; а двое - постоянные, вот  уже  третий  год  живут
кряду, да еще в самых дорогих комнатах. Так что, если рассудить,  мне  еще
на судьбу роптать не приходится. А теперь и  подмога  подоспела,  так  что
заживем припеваючи. И какая подмога! Не чета тем,  кто  катается  вниз  по
перилам на чайном подносе или сахар лижет  у  нижнего  жильца:  что  куски
сосчитаны, знает, негодница, а что все мокрые от слюны - то  ей  невдомек,
вот и лижет. Ох, насмотрелась  я.  Марта,  на  распустех!  И  кого  только
выпускают в этих народных школах - это ужас и страсть  господня.  Язык  не
поворачивается  рассказать!  То  ли  дело,  когда  девушка,  сразу  видно,
приучена себя соблюдать: смотришь, и душа  радуется.  Положи  себе  листик
салата на хлеб, детка, очень хорошо для цвета лица.
   Сестрица зарделась и взяла листик салата.
   - На гостином этаже, - продолжала Матильда  Гуд,  -  у  меня  настоящая
леди. Не так-то часто случается удержать в доме леди,  да  еще  настоящую,
целых три года, притом, что все-то на свете они знают, а воображают и того
больше. А я вот удержала. И леди настоящая, прирожденная. Зовут  Бампус  -
мисс Беатрис Бампус. Из тех самых Бампусов, знаешь,  уоркширских,  которые
завзятые охотники. Понравится она тебе, Марта, - не знаю, сама  поглядишь,
но только к ней нужен подход. Когда она  увидит,  что  ты  новый  человек.
Марта, то сразу спросит: хочешь ты иметь право голоса или нет.  Причем  не
просто голоса и не какого-то там голоса - нет,  ей  непременно  требуется,
чтобы ты хотела иметь право _избирательного_ голоса. - Хрипловатый шепоток
окреп, и по всему лицу расплылась  широкая,  умильная  улыбка.  -  Ты  уж,
Марта, если не трудно, скажи, что да, мол, хочу.
   Мать маленькими глоточками прихлебывала четвертую чашку чая.
   - Не знаю, - протянула она. -  Чтоб  я  так  уж  стояла  за  это  самое
право...
   Большие красные ладони, лежавшие как бы обособленно на коленях Матильды
Гуд, взлетели в воздух, и обнаружилось, что они  приделаны  к  коротеньким
ручкам с кружевными манжетами у запястья.
   - На  гостином  этаже  стой  за  него  горой,  -  пропыхтела  Матильда,
отмахиваясь от возражений матери. - Только на гостином этаже.
   - А если она начнет спрашивать?
   - Твоих ответов она дожидаться не станет. Ничего трудного, Марта. Разве
я по своей воле поставлю тебя в трудное  положение?  Сама  посуди.  Ты  ей
только поддакивай тихонечко, а уж об остальном позаботится она сама.
   - Мам, - сказала Пру, все еще робея  перед  Матильдой  Гуд  и  не  смея
обратиться к ней прямо. - Мам, а право голоса - это что?
   - Право выбирать в парламент, родненькая, - ответила Матильда Гуд.
   - Когда мы его получим? - поинтересовалась мать.
   - Вы его вообще не получите, - заявила Матильда Гуд.
   - Ну, а если бы получили, что нам, к примеру, с ним делать?
   - А ничего, - с великолепным презрением бросила  Матильда  Гуд.  -  При
всем том это - большое дело, Марта, нельзя того забывать. А  мисс  Бампус,
уж она трудится денно и нощно;  бывает,  ей  полисмены  все  бока  намнут.
Марта, а раз даже в тюрьме провела целую ночь - и все, чтоб  добыть  право
голоса для таких, как мы с тобой.
   - Что же, значит - добрая душа, - заключила мать.
   - На первом этаже у меня джентльмен. Здесь  что  хуже  всего,  так  это
книги: пыль с них вытирать. Книг - до ужаса. И  не  сказать,  чтоб  он  их
очень уж читал... Скоро, небось, заиграет на  своей  пианоле,  послушаешь.
Здесь внизу почти что не хуже слышно, чем у него. Учился он, мистер Плейс,
стало быть, в Оксфорде, а работает в издательстве, называется  "Барроуз  и
Грейвс"; очень, говорят, высокого класса фирма - ни рекламой и ничем таким
вульгарным не занимается. Над книжными полками у  него  кругом  фотографий
понавешано,  все  греческие  да  римские   статуи,   развалины,   щиты   с
университетскими гербами. Из статуй кой-какие голые, но хоть  и  голые,  а
все как есть благородные  и  приличные.  Вполне  приличные.  Сразу  видно:
джентльмен, университет кончил. Из Швейцарии фотографий сколько! Он там на
горы лазит,  в  Швейцарии,  и  разговаривать  умеет  по-ихнему.  Курильщик
завзятый: из вечера в вечер сидит, все читает и пишет, и  все  с  трубкой.
Какие-то пометки делает карандашом. Рукописи читает, гранки... И на каждый
день недели у него своя трубка, а курительный прибор сплошь весь из  камня
такой красоты, что одно  загляденье.  Называется  "серпентин",  зеленый  и
вроде бы как с кровяным отливом: табакерка, бокальчик  для  перьев,  чтобы
прочищать трубки, гнездышки для трубок на все дни недели - и все-то сплошь
из камня. Как есть памятник. И когда будешь пыль с  него  стирать,  помни,
если этот самый серпентин уронить, он бьется, как глиняный горшок. Сколько
служанок у меня перебывало, каждая  хоть  кусочек,  да  отобьет  от  этого
табачного надгробия. И заметь себе... - Матильда  Гуд  подалась  вперед  и
протянула руку, словно для того, чтобы ухватить ею  внимание  матери:  _он
против женского избирательного права_. Видела?
   - Тут ходи да оглядывайся, - вздохнула мать.
   - Очень даже. Водятся и за мистером Плейсом кой-какие причуды,  не  без
этого, но если приноровиться, то  с  ним  не  будет  особых  хлопот.  Одна
странность у него такая; делает  вид,  будто  принимает  ванну  по  утрам.
Каждое утро ставишь ему в комнату жестяную бадеечку, кувшин холодной воды,
кладешь мочалку, и каждое утро он притворяется: плещется -  страсть  одна,
отдувается, повизгивает, словно  толстяк  на  клиросе,  и  это  называется
"ванна", хотя и ванна-то вся больше похожа на  поддонник  для  канареечной
клетки. Подашь ему ледяной воды, а он,  знай  свое:  мне,  говорит,  нужно
принимать ванну как можно холодней. Да... - Матильда Гуд, словно оползень,
перевалилась через ручку стула, голова ее закивала взад-вперед, хриповатый
шепоток таинственно понизился: - А сам и не думает.
   - Что не думает: в ванну садиться?
   - Вот именно, - кивнула Матильда Гуд. - Когда он на самом деле залезет,
сразу видно по мокрым следам на полу. Хоть бы через день принимал - и того
нет. Смолоду-то в Оксфорде он, может, и принимал холодные ванны.  Кто  его
знает. Только и бадейку каждый  день  ему  выставляешь,  и  кувшин  тащишь
наверх каждый день,  и  наливаешь,  и  обратно  выливаешь,  и  упаси  боже
спросить, не надо ли подлить тепленькой. Джентльменам  из  Оксфорда  таких
вопросов не задают. Ни-ни. А все равно: раз зимой  целую  неделю  проходил
немытый и потом, гляжу, подливает в эту свою полоскательницу горячую  воду
для бритья и умывания. Но чтоб спросить кувшин  потеплее?  Чтоб  подогреть
воду? Ни за какие миллионы! Интересно, правда?.. Да, вот такая уж  у  него
блажь. И мне порой сдается, - продолжала Матильда Гуд  еще  доверительнее,
решив, как видно, выложить все  до  конца,  -  что  он  и  в  горы-то  эти
швейцарские поднимается тем самым манером, каким принимает ванну...
   Она откатила  изрядную  порцию  своей  персоны  назад,  слегка  нарушив
симметрию позы.
   -  Голосом,  было  бы  тебе  известно,  он  наполовину   смахивает   на
священника, наполовину  -  на  школьного  учителя:  строгий  такой  голос,
важный, а когда ему что-нибудь начнешь говорить,  обыкновенно  всхрапывает
так с расстановочкой: "а-ар... а-ар", - будто лошадь ржет.  Вроде  как  ты
для него не очень-то много значишь, хоть  он  тебя  не  винит  за  это;  и
вообще, мол, некогда ему вникать во все твои разговоры. А ты на  это  даже
не смотри. Воспитание такое, и все. И еще у него привычка:  начнет  цедить
длинные ученые слова. И придумывать обидные прозвища. Утром постучишься  в
дверь,  а  он  тебе:  "А-а,  моя  достойная  Абигейл"  [имя  служанки   из
произведений Бомонта  и  Флетчера,  Свифта,  Филдинга  и  других  авторов,
ставшее нарицательным] или "Взойди, моя розоперстая  Аврора",  -  ему  это
нипочем. Откуда ж у девушки, которая в услужении, возьмутся чистые розовые
ручки, когда тут каминов одних вон сколько приходится растапливать?  А  не
то пристанет с вопросами: "Ну-с, как поживает Добрая  Матильда?  Как  себя
чувствует сегодня Славная Матильда  Гуд?"  [игра  слов:  "гуд"  (англ.)  -
добрый, славный]. Словно бы потешается твоим именем. Конечно, у него  и  в
мыслях нет согрубить, по его понятию, все это очень мило и остроумно, и ты
должна понимать, что над тобой ласково подтрунивают, а  могли  бы  уязвить
так,  что  только  держись.  И  поскольку  доход  от  него  порядочный,  а
беспокойства почти никакого, то и обижаться на него. Марта, лет расчета. А
все же нет-нет да и подумаешь: какой бы у тебя, голубчика, был вид, если б
и я не смолчала, а по-честному, как ровня с ровней: ты меня поддел, а я  -
тебя! Кому бы из нас двоих пришлось  солоней?  Уж  я  бы  ему  знала,  что
сказать, я бы ему выложила! Но, - вздохнула Матильда  Гуд,  расплываясь  в
широчайшей вкрадчивой улыбке и поводя одним глазом в мою  сторону,  -  это
только мечта. И не такого сорта мечта, чтобы можно было ею тешиться в этом
доме. Правду сказать, в мыслях-то я себе представляла, как это  получится.
Говорит он мне, к примеру... Ну да ладно, чего там: он мне,  да  я  ему...
Ох-хо... Деньги хорошие, платит аккуратно, чтобы без  места  остался,  так
это едва ли, другое место, получше, тоже ему вряд ли получить, а уж нам  в
юдоли сей остается так или иначе сносить его причуды. И, опять же пианола,
- добавила Матильда  Гуд  извиняющимся  тоном,  как  будто  признаваясь  в
слабости, - послушаешь, и на душе веселей. Это за ним надо признать. А так
его почти и не слыхать. Вот только когда снимает ботинки.
   Матильда Гуд перевела дыхание и продолжала:
   - Ну, а над гостиной, на третьем этаже, в той половине, что  окнами  на
улицу, у меня сейчас живет преподобный Моггеридж со  своей  достопочтенной
супругой. Вот уж пять месяцев, как въехали, и похоже, что приживутся.
   - Неужто священник? - почтительно спросила мать.
   - Священник, - подтвердила Матильда.  -  Хоть  и  бедный,  а  все-таки.
Что-что, Марта, а уж это к нашей чести. Но только, ох, и горемычные же они
старички! Уж такие горемычные!  Прослужил  всю  жизнь  где-то  в  глуши  -
помощником викария, что ли, - и лишился места. Поднялась же у кого-то рука
их выставить! Или, может, случилось  что.  Кто  его  ведает.  Он  старичок
чудной... Почти каждую субботу плетется  куда-нибудь  служить  за  другого
воскресную службу. И так он вечно простуженный, а уж вернется-то,  бывает,
совсем никуда: все сопит да сопит... До чего же безжалостно  обращаются  с
этими стариками священниками! Со станции везут  на  открытой  таратайке  -
подумать только, в самую скверную погоду! А  в  доме  местного  священника
часто  ни  капельки  горячительного,   и   согреться   нечем.   Христиане,
называется! Да уж на том, видно, свет стоит... Так  они  оба  и  копошатся
день-деньской у себя наверху; еду (а какая у них еда!)  как-то  умудряются
готовить на камине в спальной  комнате.  Она  даже  иной  раз  и  бельишко
простирнет сама. Так и ползают,  горемыки.  Состарились  -  их  и  забыли,
бросили. Но забот особых они не доставляют, живут себе - и пусть живут. Ну
и, опять же говорю, как-никак, а священник. А в той комнате, что окнами во
двор, - немка,  учительница.  Учит  она...  Словом,  чему  угодно,  только
соглашайся уроки брать. Она въехала так с месяц назад, и я еще  хорошенько
не знаю, нравится она мне  или  нет.  Но,  в  общем-то,  кажется,  женщина
порядочная, все больше сама с собой, да и потом, когда простаивает  пустая
комната, не очень-то станешь разбираться... Вот все мое население,  милая.
С завтрашнего дня и начнем. Ты потом поднимись наверх и  устраивайся.  Для
вас там отведены две комнаты: маленькая - Мортимеру, а та, что побольше, -
вам с Пру. На стене за занавесками вешалки для одежды. Моя комната рядом с
твоей. Я тебе дам свой будильничек, научу, как с ним обращаться, и  завтра
ровно в семь ты, я, Пру - шагом  марш  вниз.  Милорд,  как  мужчина,  лицо
привилегированное, наверное, понежится еще полчасика. Видишь. Марта, какая
я суфражистка, не хуже мисс Бампус! Первое дело - здесь  затопить,  причем
если не выгребешь хорошенько всю золу, то не нагреется бак. Теперь дальше:
растопить камины, вычистить обувь,  убрать  ту  половину,  что  окнами  на
улицу, подать завтрак. Мистеру Плейсу - ровно в  восемь,  и  смотри,  чтоб
минута в минуту; мисс Бампус - в восемь  тридцать,  но  хорошо  бы  успеть
сначала принять со стола у мистера Плейса, а то  ложек  маловато.  У  меня
всего пять ровным счетом, а до того  как  съехал  мой  бывший  с  третьего
этажа, из задней комнаты, было семь. Хороша птица  была,  нечего  сказать.
Старички готовят завтрак сами, когда им вздумается, а  для  фрау  Бухгольц
поставишь на поднос хлеб с маслом  и  чай,  а  подашь,  как  управимся  на
гостином этаже. Вот, Марта, такой план действий.
   - Буду стараться, как могу. Тильда, - сказала мать. - Сама знаешь...
   - Постойте-ка! - сказала  Матильда,  показывая  на  потолок.  -  Вот  и
концерт начинается. Слышали стук? Это он у пианолы опустил педали.
   И тут в подземелье, где происходило  наше  чаепитие,  вдруг  хлынули  с
потолка звуки - нечто неописуемее...
   Одним из немногих истинно прекрасных творений той эпохи была музыка.  В
некоторых сферах деятельности человечество  пришло  к  совершенству  очень
рано: так, в обработке  золота  и  драгоценных  камней  людям  не  удалось
подняться намного выше уровня, которого достигли много  столетий  назад  в
Египте при Семнадцатой династии, а мраморная скульптура  достигла  высшего
расцвета в Афинах, незадолго до завоевания их Александром  Македонским.  И
сомневаюсь, чтобы в мире когда-нибудь звучала музыка  более  пленительная,
чем мелодические созвучия,  порожденные  моим  временем:  Смутной  эпохой.
Концерт, устроенный для нас в тот вечер мистером Плейсом, начался с частей
шумановского "Карнавала" - его исполняют на фортепьяно и поныне.  Я  тогда
первый раз  в  жизни,  пожалуй,  услышал  настоящую  музыку.  Конечно,  на
клифстоунском бульваре играли духовые оркестры, но то был  лишь  бравурный
гром меди... Не знаю, ясно ли вам,  что  такое  пианола.  Это  инструмент,
извлекающий звук из фортепьяно при помощи системы молоточков,  управляемых
посредством перфорированных бумажных лент. Предназначен он  был  для  тех,
кому недоставало умения и  сноровки,  чтобы  читать  ноты  и  собственными
руками извлекать звуки из клавиатуры. Ибо руки у людей в те  дни  были  на
редкость неловкими. Пианола немножко постукивала и  могла  взять  нечистый
аккорд, но мистер  Плейс  управлялся  с  нею  достаточно  умело,  так  что
звучание, долетавшее до нас сквозь толщу потолка,  было...  Одним  словом,
как тогда говорилось, могло быть и хуже.
   Я вспоминаю эти звуки, и предо мною встает комнатка в подвале - я  буду
видеть ее всю жизнь, когда бы ни привелось  мне  услышать  музыку  Шумана.
Маленький камин, чайник на каминной полочке; у  боковой  стенки  камина  -
держалка для чайника и вилка для поджаривания гренков,  стальная  решетка,
горстка золы, мутное зеркальце над каминной доской, на доске -  фарфоровые
собачки, матовый стеклянный шар  на  потолке,  а  нем  -  язычок  газового
пламени, освещающий стол с  чайной  посудой.  (Да,  дом  освещался  газом,
электрические лампы только появились...  Файрфлай,  душа  моя,  неужели  я
должен прерывать ход рассказа и объяснять, что такое светильный газ? Умная
девочка сама давным-давно узнала бы.)
   Здесь, в этой комнате, восседала Матильда Гуд в  бессмысленно-блаженном
забытьи, внимая звукам, порхавшим  над  ее  головой.  Она  кивала  чепцом,
поводила плечами, она улыбалась, одобрительно  помахивая  в  такт  руками,
радостно вращала одним  глазом,  ища  сочувствия,  неподвижно  уставившись
другим на грязноватые обои где-то наверху. Я тоже был глубоко  взволнован.
А моя матушка и сестрица Пру, в своих черных траурных платьях,  застыли  в
чинных  и  приличных  позах  с  натянуто-благочестивыми   физиономиями   -
точь-в-точь как на отпевании отца пять дней назад.
   Но вот закончилась первая вещь.
   - Прелесть какая,  -  прошелестела  мать,  точно  в  ответ  на  возглас
священника в церкви.
   Той ночью я лежал, засыпая, в тесной чердачной каморке, а  в  голове  у
меня по-прежнему кружились, витали обрывки мелодий: Шуман. Бах,  Бетховен,
- и чудилось мне, что в моей жизни начинается новая пора...
   Драгоценные камни, мраморные изваяния, музыка -  лишь  немногие  первые
вестники прекрасной жизни, которую способен создать для себя  человек.  То
были, как я вижу ныне, ростки  нового,  обетованного  мира,  пробивающиеся
сквозь слепую тьму старины.


   Утро принесло с собою совсем иную Матильду Гуд: деятельную и  властную,
в свободном, изрядно замусоленном  халате  из  лиловато-розового  ситца  и
узорчатом шелковом платке, повязанном на голове чалмой. Так она была одета
почти весь день, только после полудня причесывалась  и  надевала  бумажный
кружевной чепец. (Черное платье,  чепец  из  настоящего  кружева  и  брошь
предназначались, как я узнал со временем, для воскресных дней, а  в  будни
надевались лишь по вечерам, да и то в особо торжественных случаях.) Мать и
Пру облачились в фартуки  из  грубой  ткани,  предусмотрительно  купленные
заранее Матильдой.  В  подвальном  помещении  царила  страшная  суета.  За
несколько минут до восьми  Пру  поднялась  по  лестнице  с  Матильдой  Гуд
учиться  подавать  завтрак  мистеру  Плейсу.  Я  же  познакомился  с  этим
джентльменом немного спустя, когда принес ему  в  комнату  дневной  выпуск
"Ивнинг  Стандарт".  Я   увидел   сутулого   и   долговязого   мужчину   с
землисто-бледным лицом, состоявшим главным образом  из  профиля.  Мое  имя
вызвало целый фонтан иронических замечаний.
   - Мортимер, - радовался мистер Плейс, издавая легкое ржание. - Что ж...
Хорошо, что не Норфолк-Хауард.
   Туманный намек, скрытый в этой фразе,  разъяснялся  следующим  образом.
Однажды некий мистер Баг [Клоп (англ.)],  задумав,  как  гласила  народная
молва, подобрать себе имя, менее тесно связанное с энтомологией, остановил
свой выбор  на  имени  "Норфолк-Хауард",  почитавшемся  в  те  дни  весьма
аристократическим... После чего вульгарная  толпа  восстановила  попранную
справедливость, прозвав отвратительных клопов, наводнявших  тогда  Лондон,
норфолк-хауардами...
   Не прошло и нескольких недель, как стало  очевидно,  что  Матильда  Гуд
отнюдь не прогадала, приняв нашу семью под свои знамена. В лице матери она
приобрела даровую работницу, причем даже слепому было ясно, что мать будто
создана для  роли  хозяйки  меблированных  комнат.  Она  пеклась  о  благе
заведения,  словно  компаньон,  участвующий  в  прибылях,  не  получая  от
Матильды ни гроша, помимо того, что выдавалось  на  расходы,  связанные  с
каким-нибудь особым  поручением  или  покупкой.  Зато  Пру  с  неожиданной
твердостью настояла,  чтобы  ей  было  положено  жалованье,  а  для  пущей
убедительности пригрозила, что устроится  на  работу  к  портнихе.  Вскоре
Матильда стала для своих постояльцев как бы незримым духом, который вершил
суд и справедливость, не выходя  из  подвала.  Предоставив  матери  и  Пру
справляться с работой на этажах, она сплошь да рядом ухитрялась  за  целый
день ни разу не подняться по лестнице, пока не  наступал  час  "шлепать  в
постельку", как она говорила.
   Несколько раз Матильда хитро покушалась использовать  по  домашности  и
меня, увещевая подать наверх ведерко с углем, навести  глянец  на  башмаки
или почистить ножи - словом, вообще  как-то  войти  в  круг  хозяйственных
забот. Однажды она даже пустилась на соблазн, спросив, не хочется  ли  мне
пощеголять в красивом костюмчике  с  пуговицами.  В  те  времена  все  еще
существовал обычай наряжать мальчиков "на посылках" в  облегающие  костюмы
из зеленой или коричневой материи с рядами золоченых пуговиц, нашитых  как
можно теснее друг к другу поперек узенькой детской груди и  вдоль  живота.
Однако даже намека было достаточно, чтобы во мне проснулись воспоминания о
Чессинг Хенгерс, а вместе с ними  -  былой  страх  и  жгучая  ненависть  к
"услужению" и ливрее. Я решил срочно подыскать себе какое-нибудь  занятие,
пока неуклонная воля Матильды Гуд еще не сломила меня и  я  не  попался  в
коварно расставленные ею сети. А укрепила меня в моей  решимости,  как  ни
странно, беседа с мисс Беатрис Бампус.
   Мисс Бампус была стройная молодая женщина лет двадцати пяти с короткими
каштановыми волосами, мило отброшенными назад с широкого лба,  веснушчатым
носиком и быстрыми карими с рыжинкой глазами.  Ходила  она  обыкновенно  в
клетчатом твидовом костюме с довольно короткой юбкой и пиджачком  мужского
покроя, в коричневых ботинках и зеленых  чулках  -  я  никогда  раньше  не
видел, чтоб кто-нибудь носил зеленые чулки! Она любила стоять на коврике у
камина, ни дать ни взять в той же позе, что и мистер  Плейс  этажом  ниже.
Или сидеть, покуривая, у окна за письменным столом.  Как-то  она  спросила
меня, кем мне хочется быть, и я сдержанно, как и подобало  человеку  моего
скромного звания, ответил, что еще не думал об этом. На  что  мисс  Бампус
преспокойно заявила:
   - Врунишка.
   Подобного рода реплика либо убивает наповал, либо исцеляет. Я сказал:
   - Вообще-то, мисс, хочется получить образование, только не знаю, какое.
И не знаю, как за это взяться.
   Мисс Бампус жестом остановила меня, чтобы я полюбовался, как  лихо  она
умеет пускать дым через нос. А потом посоветовала:
   - Избегай бесперспективных занятий.
   - Ладно, мисс.
   - Да ведь ты не знаешь, что такое бесперспективное занятие!
   - Нет, мисс.
   - Занятие, которое приносит тебе заработок и никуда не ведет.  Одна  из
бесчисленных ловушек  нашей  идиотской  лжецивилизации,  которую  выдумали
мужчины. Никогда не занимайся тем, что никуда  не  ведет.  Целься  высоко.
Нужно серьезно подумать, как с тобой быть,  мистер  Гарри  Мортимер.  Быть
может, я сумею тебе помочь...
   Так было положено начало нашим беседам с мисс Бампус. А беседовали мы с
нею часто. Влияние мисс Бампус в эти отроческие годы сыграло очень  важную
роль в моей судьбе. Это от нее я узнал  о  существовании  различного  рода
вечерних курсов, и это она настаивала, чтобы я  начал  их  посещать,  хотя
учебный год уже в разгаре. Она рассказывала  мне  о  замечательных  людях,
которые  добились  известности  и  успеха,  хоть  начинали  с  такими   же
ничтожными шансами, как и я. Она говорила, что я мужчина  и,  значит,  "не
связан по рукам и ногам". Она спросила,  интересуюсь  ли  я  суфражистским
движением, и дала мне билеты на два собрания; я слышал, как она выступала:
по-моему - замечательно. Ее пытались прерывать, но она всякий раз отвечала
с удивительной находчивостью. Я охрип от восторженных криков. Она смотрела
жизни в лицо весело, смело и этим напоминала мне Фанни. Однажды я ей так и
сказал. И тут же, не успев еще сообразить, как  это  произошло,  сбивчиво,
конфузясь,  поведал  ей  историю  нашего  семейного  позора.  Мисс  Бампус
выслушала меня с большим интересом.
   - Она похожа на твою сестрицу Пру?
   - Нет, мисс.
   - Красивее?
   - Гораздо. Разве можно сравнить... Пру вряд ли назовешь красивой, мисс.
   - Надеюсь, с ней все хорошо, - сказала мисс Бампус. - Я  ее  ничуть  не
осуждаю. Я только надеюсь, что она вышла победительницей.
   - Чего бы я только не  дал,  мисс,  чтоб  услышать,  что  с  Фанни  все
благополучно... Я правда ее любил, мисс...  Я,  думается,  все  бы  отдал,
чтобы снова увидеться с Фанни. А вы не скажете матери,  мисс,  что  я  вам
проговорился? Как-то вырвалось, сам не знаю...
   - Мортимер, - объявила мисс Бампус, - ты - верная душа. Мне  бы  такого
младшего брата! Руку! Я не пророню ни слова.
   Мы обменялись рукопожатием, и я понял, что отныне мы закадычные друзья.
Женское равноправие стало  первым  пунктом  моей  политической  программы.
(Нет,  Файрфлай,  _не  буду_.  Ничего  не  буду  объяснять.  Сама   должна
догадаться, что такое политическая программа и какие у нее бывают пункты.)
По ее совету я разузнал,  что  в  нашем  районе  есть  курсы,  на  которых
преподают геологию и химию. Там же можно научиться говорить  по-французски
и по-немецки. И тогда я наконец рискнул, правда,  очень  робко,  поставить
вопрос о моем дальнейшем образовании перед обитателями нашего подвала.


   Сарнак оглядел лица своих друзей, озаренные пламенем камина.
   - Я понимаю, как нелепо должна звучать для вас  эта  повесть,  где  все
перевернуто вверх дном. Но факт остается фактом:  подросток,  которому  не
исполнилось еще четырнадцати лет, был вынужден отстаивать свое  стремление
учиться, потому что оно шло вразрез с представлениями и желаниями  его  же
собственной семьи. В дискуссию на эту  тему,  по  милости  моей  матери  и
Матильды Гуд, был вовлечен  весь  дом.  Все,  кроме  мисс  Бампус  и  фрау
Бухгольц, были против.
   - Образование, - с неодобрительной усмешкой шептала Матильда,  медленно
раскачивая головой из стороны в сторону. - Образование!  Все  это  мило  и
хорошо для тех, кому больше делать нечего, а тебе еще надобно пробиться  в
люди. Зарабатывать денежки - вот что тебе нужно, молодой человек.
   - Но ведь с образованием я смогу заработать больше...
   Матильда поджала  губы  и  с  пророческим  видом  указала  на  потолок,
скрывающий мистера Плейса.
   - Вот тебе образование, молодой человек. Комната - негде повернуться от
книг, да жалованья ровно столько, что ничегошеньки нельзя себе  позволить.
И гонору хоть отбавляй. Делом тебе надо заняться, молодой  человек,  а  не
образованием.
   - Нет, а кто ж это должен платить за все твои курсы? - вмешалась  мать.
- Я лично это хотела бы знать.
   - Это и всем нам интересно, - поддержала ее Матильда Гуд.
   - Если я не смогу получить  образование...  -  отчаянно  начал  я  -  и
осекся. Боюсь, что я был готов вот-вот  расплакаться.  Ничего  не  узнать,
остаться  таким  же  неучем,  как  сейчас!   Это   казалось   равносильным
пожизненному заключению. И не мне  одному  знакомо  было  это  мучительное
чувство. В те дни большинство подростков из бедных семей  было  фактически
обречено прозябать в невежестве, и тысячи из них в четырнадцать-пятнадцать
лет прекрасно отдавали себе в этом отчет, но не  знали,  как  спастись  от
духовного угасания...
   - Послушайте... - Я поднял голову. - Если я подыщу себе дневную работу,
могу я тогда платить из этих денег за вечерние курсы?
   - Если сумеешь столько заработать, - отчего же, - сказала  Матильда.  -
Все лучше, думается, чем бегать в этот новый...  как  его...  кинематограф
или транжириться девчонкам на конфеты.
   - Первым долгом, Морти, - вставила мать, - тебе надо оплатить  квартиру
и содержание. Иначе это нечестно по отношению к мисс Гуд.
   - Я знаю, - сказал я, хотя у меня дрогнуло сердце. - Буду платить и  за
квартиру и за стол. Как-нибудь справлюсь. Я не хочу быть нахлебником.
   - И что тебе дались эти курсы, не пойму, - пожала плечами Матильда Гуд.
- Ну,  нахватаешься  ты  кой-какой  учености,  получишь  свидетельство  об
окончании - или что там еще - и начнешь понимать, что  тебе  не  положено.
Убьешь на это все силы. А можно бы пустить их на то, чтобы  найти  хорошее
место и пробить себе дорогу в жизни. Станешь сутулым,  близоруким.  И  все
ради чего? Чтоб вырасти неудачником и брюзгой.  Что  ж,  делай  по-своему,
если уж так приспичило. Раз сам будешь зарабатывать, можешь и тратить  как
знаешь.
   Не больше сочувствия нашел я у мистера Плейса.
   - Ну-с, мой благородный Мортимер, - промолвил он. - Дошло до меня,  что
ты - а-ар... стремишься увенчать себя университетскими лаврами?
   - Я только хочу знать немного больше, чем сейчас, сэр.
   - И пополнить собою ряды полупросвещенных пролетариев?
   Это звучало зловеще.
   - Надеюсь, что нет, сэр.
   - Какие же именно курсы ты намерен посещать, Мортимер?
   - Какие есть.
   - Ни плана? Ни цели?
   - Я думал, мне подскажут...
   - Итак, ты готов проглотить, что бы тебе ни предложили? Невзыскательный
аппетит! А  между  тем,  пока  ты  -  а-ар...  пока  ты  тешишь  себя  сим
хаотическим пиршеством знаний, сим  тщетным  соперничеством  с  отпрысками
праздных классов, содержать тебя, по-видимому, должен  кто-то  другой.  Не
считаешь ли ты, что это несколько жестоко  по  отношению  к  твоей  доброй
матушке, - не работать, не вносить свою лепту, а? Она-то ведь трудится  на
тебя день и ночь. Одно из правил, Мортимер, усвоенных нами в  наших  столь
многократно подвергаемых осмеянию закрытых школах, - это  правило  честной
игры. И вот я спрашиваю тебя:  можно  ли  считать  это...  это  стремление
уклониться от работы  -  а-ар...  можно  ли  считать  его  честной  игрой?
Подобное поведение можно бы еще ожидать от Га-арри, понимаешь  ли,  но  уж
никак не от Мортимера. Noblesse  oblige  [положение  обязывает  (франц.)].
Подумай над этим хорошенько, любезный друг. Учение учением, а долг долгом.
Многим из нас приходится  довольствоваться  участью  скромного  труженика.
Очень многим. Хотя при более счастливом стечении  обстоятельств  эти  люди
способны были бы свершить великие дела...
   Ласковые  увещевания  Моггериджей  сводились  к  тому  же.  Мать  и  их
посвятила в обстоятельства дела. В апартаментах Моггериджей я  обыкновенно
предпочитал не задерживаться: почтенная чета сохранила устаревшие  понятия
о вентиляции, и воздух в их комнате был пропитан специфически "старческим"
запахом: они были, говоря без обиняков,  очень  неопрятной  старой  четой.
Теряя с возрастом силы, супруги постепенно отходили  все  дальше  даже  от
тех,  не  слишком  строгих  правил  гигиены,  которых   придерживались   в
молодости.  Забегая  за  чем-либо  к  ним  в  комнату,  я,  бывало,  пулей
выскакивал оттуда при первой возможности.
   Но странное дело: какой поразительной уверенностью в обращении с  теми,
кто ниже их по социальному  положению,  обладали  эти  согбенные,  жалкие,
дряхлеющие  создания!  Как  видно,  не  зря  они  провели  полвека   среди
податливых деревенских прихожан...
   - Доброе утро, сэр, доброе утро, мэм. - Я поставил ведерко  с  углем  и
подхватил порожнее.
   Миссис Моггеридж нетвердой походкой засеменила ко мне, отрезав  путь  к
отступлению.  Седенькая,  сморщенная,  с  близоруко  сощуренными  красными
глазами,  она,  разговаривая  со  мною,  непременно  подходила   вплотную,
подслеповато вглядываясь и дыша мне прямо в лицо. Она говорила дребезжащим
голоском, удерживая меня дрожащей рукой, чтобы я не сбежал.
   -   Как    мы    себя    чувствуем    сегодня,    мастер    Морти?    -
снисходительно-ласковым тоном спросила она.
   - Очень хорошо, мэм, благодарю вас...
   - Мне сообщили о тебе нечто весьма прискорбное, Морти, весьма и  весьма
прискорбное!
   - Виноват, мэм. - Эх, отчего мне не хватало храбрости сказать ей, чтобы
не вмешивалась в мою жизнь!
   -  Говорят,  ты  недоволен,  Морти.  Говорят,  ты  ропщешь  на  милость
господню.
   Мистер Моггеридж сидел в кресле  у  камина,  читая  газету.  Он  был  в
домашних туфлях и  без  пиджака.  Он  поглядел  на  меня  поверх  очков  в
серебряной оправе и своим глубоким, сочным голосом произнес:
   - Печально, что ты причиняешь  огорчения  твоей  милой  матушке.  Очень
печально. Святая женщина, такая преданная...
   - Да, сэр.
   - Редкому юноше в наше время посчастливится получить такое  воспитание,
как у тебя. Когда-нибудь ты поймешь, как ты ей  обязан.  (Уже  начинаю,  -
перебил себя Сарнак.)  Итак,  вместо  того,  чтобы  мирно  обосноваться  в
подобающей тебе среде, ты  носишься  с  сумасбродной  идеей  поступить  на
какие-то курсы. Это верно?
   - Мне кажется, сэр, я еще слишком мало знаю. Я думаю, мне нужно бы  еще
подучиться.
   - Знание не всегда приносит счастье, Морти, - сказала миссис Моггеридж,
ужасающе близко от меня.
   - И что же это за курсы, которые заставляют тебя забыть  твой  сыновний
долг перед твоею милой, доброй матушкой? - допрашивал мистер Моггеридж.
   - Еще не знаю, сэр. Говорят, есть курсы геологии, французского языка...
   Мистер Моггеридж замахал перед собой рукою с таким видом, словно это от
меня исходил дурной запах.
   - Геология! - воскликнул он. - Французский! Язык  Вольтера...  Так  вот
что я тебе скажу, дитя мое, коротко и ясно: твоя  мать  совершенно  права,
что она против этих курсов. Геология... Геология - это рассадник  скверны.
За последние пятьдесят лет ни одна наука не принесла  столько  вреда,  как
она. Она подрывает веру. Она сеет сомнение. Я говорю так не по  неведению,
Мортимер. Сколько испорченных, искалеченных жизней, сколько потерянных душ
видел я, и всему виной она, геология!..  Я  старый  и  ученый  человек,  я
знаком с трудами многих, с позволения сказать, геологов: Хаксли, Дарвина и
иже  с  ними.  Я  изучал  их   очень-очень   внимательно   и   очень-очень
беспристрастно, и я заявляю  тебе:  все  они,  все  до  одного  безнадежно
заблудшие люди... Так какое же благо принесут тебе эти знания? Станешь  ли
ты счастливее с ними? Станешь ли лучше? Нет, мой  мальчик.  Тебе  принесет
благо нечто другое - я знаю, что! Нечто такое,  что  существует  на  свете
дольше,  чем  геология.  Нечто  старше  и  лучше  ее.  Сара,  милая,  дай,
пожалуйста, вон ту книгу, будь добра. Да, - благоговейным тоном. - Книгу с
большой буквы...
   Жена подала ему библию в  черном  переплете,  оправленном  для  большей
сохранности металлическим ободком.
   - Итак, мой мальчик, - произнес  мистер  Моггеридж,  -  прими  от  меня
эту...  эту  древнюю  и  близкую  моему  сердцу  книгу,  а  вместе  с  нею
благословение старого человека. Здесь заключена  вся  мудрость,  достойная
того, чтобы ею обладать, все знания, которые когда-либо понадобятся  тебе.
В ней ты всякий раз откроешь нечто новое, нечто прекрасное.
   Он протянул мне библию. Пожалуй, лучшим способом поскорее выбраться  из
комнаты было взять ее. Я взял.
   - Благодарю вас, сэр.
   - Обещай, что ты прочтешь ее.
   - Конечно, сэр.
   Я повернулся к двери. Однако оказалось, что поток  благодеяний  еще  не
иссяк.
   - А теперь, Мортимер, -  произнесла  миссис  Моггеридж,  -  пожалуйста,
обещай, что будешь черпать силу в  том,  что  воистину  может  служить  ее
источником. И  постарайся  стать  действительно  хорошим  сыном  для  этой
славной труженицы - твоей матери!
   С этими словами  она  торжественно  вручила  мне  маленький,  желтый  и
твердый, как камень, апельсин.
   - Спасибо, мэм, - сказал я, поспешно засовывая подарок в  карман,  и  с
библией в одной руке и  порожним  угольным  ведерком  -  в  другой  спасся
бегством...
   Чернее тучи вернулся я в подвал. Я положил свои дары на  подоконник  и,
повинуясь смутному внутреннему побуждению,  раскрыл  библию.  На  обратной
стороне переплета еле заметно  проступали  выведенные  лиловыми  чернилами
печатные буквы, кое-как стертые резинкой: "Из зала ожидания не  выносить".
Я долго ломал себе голову, пытаясь разгадать значение этой надписи.
   - И что же она все-таки означала? - спросила Файрфлай.
   - Это мне неизвестно  и  по  сей  день.  Скорее  всего,  наш  достойный
священник обзавелся книгой с большой буквы где-нибудь на вокзале, во время
одной из своих поездок.
   - Ты хочешь сказать... - начала было Файрфлай.
   - Не более того, что сказал. Он был во многих  отношениях  своеобразным
человеком, этот старый  джентльмен.  Его  благочестие  мне  представляется
чисто внешним, оно сводилось, по существу, к пустому  словоизвержению.  Он
был - не скажу "нечестен" - просто иногда не слишком  чист  на  руку.  Как
многие  старички  в  те   дни,   он   предпочитал   питательным   напиткам
горячительные, и вследствие  этого  понятия  о  нравственности,  вероятно,
приобрели  в  его  глазах  несколько  нечеткие  очертания.  Странная  вещь
(Матильда Гуд заметила ее первой): уезжая по субботам, он очень редко брал
с собою зонтик, а возвращался почти всегда с зонтом, один  раз  -  даже  с
двумя. Но он никогда не оставлял их себе: он  уносил  их  из  дому,  долго
где-то гулял и приходил с пустыми руками, зато  значительно  повеселевший.
Помню, однажды, когда он вернулся с такой прогулки, я как раз был у них  в
комнате. Только что прошел ливень,  и  пиджак  мистера  Моггериджа  промок
насквозь. Миссис Моггеридж велела ему переодеться, сетуя на то, что зонтик
снова потерян.
   - Не потерян, - услышал я  исполненный  беспредельного  умиления  голос
старца. - Не потерян, милая. Не потерян, но утрачен  перед...  перед  тем,
как пошел дождь... Господь дал... господь и взял...
   Он помолчал немного. Он стоял  с  пиджаком  в  руках,  прислонившись  к
каминной доске, поставив ногу на решетку и обратив к огню свой почтенный и
волосатый лик. Казалось, он весь отдался высоким, скорбным думам... Но вот
он заговорил, неторопливо и уже не столь потусторонним тоном:
   - Десять шиллингов и шесть пенсов... Оч-чень удачный зонт...


   Фрау Бухгольц была женщина лет  за  сорок  пять,  сухопарая,  бедная  и
удрученная  своими  горестями:  стол  в  ее  комнате  был  вечно   завален
документами, связанными с какой-то запутанной судебной тяжбой.  В  отличие
от других, она не уговаривала меня отказаться от учения  вовсе,  а  только
всячески старалась подчеркнуть, что любая попытка приобщиться  к  культуре
обречена на провал без знания немецкого языка. Я склонен  думать,  что  ее
позиция в этом вопросе в основном  объяснялась  смутной  и  вместе  с  тем
отчаянной надеждой, что я, быть может, начну брать у нее уроки...
   Крайне неодобрительно отнесся к моим планам мой брат  Эрнст.  Он  повел
меня с собой в мюзик-холл "Виктория", но, будучи человеком  застенчивым  и
косноязычным, целый вечер старательно обходил эту тему. И лишь на обратном
пути, в двух шагах от дома, он решился:
   - Что это за разговоры ходят, Гарри, насчет того, что тебе мало  твоего
образования? По-моему, ты уж и так порядком поучился!
   - А по-моему, я ничего не знаю. Ни истории, ни географии - ничего. Свою
родную грамматику, и ту не знаю...
   - Ты знаешь достаточно, чтобы получить работу, - возразил  Эрнст.  -  В
самый раз. Больше будешь знать, нос задерешь, только и всего. Хватит нам в
семье одной выскочки, видит бог.
   Я понял, что он говорит о Фанни: разумеется, никто из нас не произносил
ее покрытого позором имени.
   - А-а, все равно, наверное, придется плюнуть на это дело, -  с  горечью
бросил я.
   - Во-во, Гарри, так-то лучше... Я знаю, ты  парень  толковый,  серьезно
говоря. Кем надо, тем и будешь.
   Итак, единственным человеком, который поддерживал меня  в  моей  борьбе
против умственного застоя, оказалась мисс Беатрис Бампус, а со временем  я
убедился, что у меня хотят отнять и этот источник утешения.  Дело  в  том,
что с некоторых пор у моей матери стали возникать самые грязные и  нелепые
подозрения относительно мисс Бампус. Я, видите ли,  иногда  позволял  себе
задержаться в гостиной на десять, а то и  целых  пятнадцать  минут!  Такой
добродетельной женщине, как моя матушка, воспитанной в твердых принципах и
знающей, что всякое сближение между особями противоположного пола надлежит
строжайшим образом пресекать, - такой женщине трудно было  допустить,  что
подросток и девушка могут находить что-то привлекательное в обществе  друг
друга, не имея при этом никаких нечистых побуждений... Живя  в  обстановке
постоянного обуздания неутоленной  чувственности,  праведники  тех  времен
составляли себе  чудовищно  преувеличенные  представления  о  вожделениях,
порочных  склонностях  и  безудержном  коварстве  нормальных  человеческих
существ. И вот, прибегая к тысячам хитростей и уловок, моя  матушка  стала
добиваться, чтобы поручения мисс Бампус вместо меня выполняла Пру. А когда
я все же попадал в гостиную, то, слушая мисс Бампус или  даже  рассказывая
ей  что-нибудь,  я  все  определеннее  чувствовал,  что  эта   несчастная,
заблудшая женщина вертится на площадке у дверей, подслушивает с  тревожным
любопытством, готовая в любой момент ворваться в комнату,  захватить  мисс
Бампус на месте преступления, уличить, опозорить, устроить громкий скандал
и спасти хотя бы остатки моей запятнанной нравственности! Я,  возможно,  и
не догадался бы о том, что происходит, если б не беспардонные расспросы  и
предостережения  матери.  По  ее  понятиям,  роль  воспитания  в  интимных
вопросах состояло в  том,  чтобы  держать  молодое  существо  в  тщательно
оберегаемом неведении, раздувая его стыдливость и запугивая  непристойными
намеками. И потому все разговоры со мною она вела чрезвычайно напористо  и
вместе с тем в высшей степени уклончиво. Что это за моду  я  себе  взял  -
столько времени торчать у этой женщины? Боже меня упаси слушать,  что  она
плетет! Там, наверху, надо  ухо  держать  ой-ой  как  востро.  Не  успеешь
оглянуться, влипнешь так, что сам будешь не рад. До чего бесстыжие женщины
водятся на свете - подумать, и то бросает в краску! Она всегда готова  все
силы положить, чтоб уберечь меня от всякой пакости и грязи...
   - Да она была безумна! - вырвалось у Уиллоу.
   - Всех сумасшедших домов мира - а их тогда было бесчисленное  множество
- не хватило бы, чтоб вместить хоть десятую часть англичан, страдающих тем
же безумием, что и она!
   - Значит, безумен был весь мир, -  сказала  Санрей.  -  Все  эти  люди,
кроме, разве  что,  мисс  Бампус,  рассуждали  о  твоем  образовании,  как
безумцы. Неужели никто из них не понимал, какое это страшное  преступление
- препятствовать умственному развитию человека?
   - Пойми: то был мир гнета и лицемерия. Усвой это, иначе ты в нем ничего
не поймешь...
   - Да, но ведь целый мир! - сказал Рейдиант.
   - Почти. Миром по-прежнему правил издревле завещанный страх. "Покорись,
- нашептывал он. - Бездействуй, дабы не согрешить. А от чад своих таи".  Я
вам рассказываю о том, как воспитывали Гарри Мортимера Смита,  но  это  же
смело  можно  сказать  о  воспитании   подавляющего   большинства   людей,
населявших тогда землю. И зло не только в том, что мозг их был отравлен  и
обречен на духовный голод; их  психику  старательно  уродовали,  ломали...
Оттого и был так жесток и неустроен тот мир, так грязен и тяжко болен:  он
был запуган, он не дерзал найти способ исцеления. В  Европе  тогда  любили
рассказывать небылицы  о  том,  какие  страшные  и  жестокие  дела  творят
китайцы. Особым успехом пользовалась одна: будто маленьких детей  в  Китае
сажают в огромные фарфоровые сосуды, так что тела их со временем принимают
причудливую,  неестественную  форму.  Потом  этих  уродцев  показывают  на
ярмарках или продают богачам. Китайцы  действительно  зачем-то  заставляли
своих девушек уродовать себе ноги - быть может,  этот  обычай  и  послужил
поводом для создания леденящей душу сказки, - но не в том дело.  Ведь  так
же страшно калечили психику английских детей, с той только  разницей,  что
вместо фарфоровых сосудов вместилищем их  душ  служили  мусорные  ящики  и
консервные жестянки... Ох, братцы! Когда я говорю об  этом,  я  больше  не
Сарнак! Я возвращаюсь в искалеченное, изломанное детство  Гарри  Мортимера
Смита и задыхаюсь от ярости и тоски...
   - Ну, а на курсы ты все-таки попал? - спросила Санрей. - Надеюсь, да?
   - Только года через два, не раньше, хотя мисс Бампус  и  помогала  мне,
как могла. Я брал у нее книги  и,  несмотря  на  строжайшую  цензуру  моей
малограмотной матери, жадно глотал одну  за  другой.  Однако  -  не  знаю,
поймете ли вы меня, -  пошлое  толкование,  которое  мать  придавала  моим
отношениям с мисс Бампус, постепенно  стало  отравлять  нашу  дружбу.  Вам
ясно, думаю, как  легко  было  подростку  в  моем  положении  влюбиться  в
молодую, доброжелательную, милую женщину, проникнуться к  ней  глубоким  и
пылким обожанием. Даже и в наши дни первым большим чувством в жизни  юноши
чаще всего бывает преклонение перед женщиной  старше  него.  Здесь  больше
подходит именно слово "преклонение", а не "любовь". Не подругу мы  ищем  в
ранние годы, но благосклонную, участливую богиню, милостиво снисходящую  к
нам. Как мне было не любить ее! Но я не думал  об  объятиях;  служить  ей,
умереть за нее - вот о чем я мечтал! Вдали от нее я мог вообразить,  будто
целую ей руку, и это было самым дерзновенным моим желанием.
   Но вот между  нами  встала  моя  мать,  одержимая  своей  навязчивой  и
гаденькой идеей, ревностно охраняя  нечто,  именуемое  на  ее  языке  моей
"чистотой", и видя в безгрешной страсти, полной смирения и  благодарности,
лишь то же влечение, которое тянет мясную муху к помойному  ведру.  Что-то
постыдное, неловкое стало закрадываться в мое отношение к мисс  Бампус.  Я
стал краснеть до ушей и терять дар речи в ее  присутствии.  Воображению  с
гнусной отчетливостью  рисовались  возможности,  до  которых  я,  пожалуй,
никогда бы не додумался, если б не намеки матери. Я представлял себе  мисс
Бампус в чувственных сценах...
   Вскоре я поступил на работу. Теперь я был занят по целым  дням,  и  мне
редко  представлялся  случай  увидеться  с  нею.  Как  друг  и  интересный
собеседник она отступила куда-то на  задний  план,  сделавшись  для  меня,
совершенно помимо моей воли, воплощением женственности...
   Среди людей, навещавших мисс Бампус,  особенно  частым  гостем  стал  с
некоторых пор молодой человек лет тридцати трех,  к  которому  я  воспылал
жгучей и бессильной ревностью. Молодой человек являлся к чаю и  просиживал
у мисс Бампус часа два, а то и больше, и не было  случая,  чтобы  мать  не
постаралась  отпустить  по  этому  поводу  какую-нибудь  колкость  в  моем
присутствии. Она  называла  его  "ухажер  мисс  Бампус"  или  -  игриво  -
"кое-кто".
   - Сегодня опять явился кое-кто. Пру. Когда симпатичный кавалер стучится
в дверь, избирательное право летит в окошко!
   Я делал равнодушное лицо, но уши и щеки у  меня  пылали.  Моя  ревность
доходила до  ненависти.  Я  неделями  избегал  встреч  с  мисс  Бампус.  В
беспамятстве я искал девушку - любую, какая подвернется, - лишь бы помогла
мне вытравить образ мисс Бампус из моего сердца...
   Сарнак  внезапно  оборвал  свой  рассказ  и  несколько  секунд  молчал,
пристально  вглядываясь  в  огонь  с   полурастроганной,   полунасмешливой
улыбкой.
   - Какой безделицей, каким ребячеством все это выглядит сейчас! - сказал
он. - И - ох! - до чего же горько было переживать это в те дни!
   - Бедняжечка! - шепнула Санрей, гладя его по голове. - Бедный маленький
влюбленный на побегушках...
   - Каким безрадостным,  неуютным  должен  казаться  такой  мир  молодому
существу! - воскликнула Уиллоу.
   - Безрадостным и жестоким, - сказал Сарнак.


   Моя служебная карьера в Лондоне  началась  с  должности  рассыльного  -
точнее, младшего рассыльного в магазине тканей рядом с вокзалом  Виктория:
я заворачивал покупки и разносил их по адресам. Потом я нашел  себе  место
мальчика у аптекаря по имени Хамберг, недалеко от Люпус-стрит. Аптекарь  в
те  времена  был  нисколько  не  похож  на  тех,  кого  у   нас   называют
фармацевтами, а гораздо больше напоминал провизора из пьесы  Шекспира  или
другой какой-нибудь  старинной  книги.  Аптекарь  торговал  медикаментами,
ядами, лекарствами, кое-какими специями, красителями и прочими снадобьями.
В  мои  же  обязанности  входило  мыть  бесконечные  пузырьки,  доставлять
покупателям медикаменты и снадобья, прибирать на заднем дворике и вообще в
меру моих сил делать, что придется.
   Немало  попадалось  в  старом  Лондоне  курьезных  лавочек,  но  самыми
диковинными, наверное, были все-таки аптечные лавки. Облик аптеки дошел до
нас почти неизменившимся со времени так называемых  Средних  веков,  когда
Западная Европа,  суеверная,  грязная,  отсталая,  наводненная  болезнями,
истерзанная арабами, монголами, турками, затаилась за стенами своих замков
и городов, боясь переплыть океан, вступить в сражение без лат и  доспехов,
грабила, отравляла, пытала, убивала из-за  угла  и  мнила  себя  достойной
преемницею Римской  империи.  Западная  Европа  стыдилась  своих  исконных
наречий: она изъяснялась на скверной латыни, она не смела взглянуть в лицо
фактам,  рыская  в  поисках  истины  среди   полустертых   пергаментов   и
выхолощенных  софизмов;  она  сжигала  заживо  мужчин  и  женщин,  которые
понимали, как смешна и абсурдна ее вера, и видела в звездах небесных всего
лишь засаленную колоду гадальных  карт,  по  которым  можно  предсказывать
судьбу. Одним из порождений той эпохи  и  явилась  фигура  аптекаря  -  та
самая, что известна вам по "Ромео и Джульетте".  А  ведь  Мортимера  Смита
отделяли  от  старого  Шекспира  всего  каких-нибудь  четыре  с  половиной
столетия! Аптекарь священнодействовал в тайном сговоре с врачами, столь же
всезнающими и почти столь же невежественными, как он сам. Врач наносил  на
бумагу загадочные знаки и письмена; аптекарь составлял по ним лекарства. В
нашей витрине были выставлены пузатые  стеклянные  бутыли  с  подкрашенной
водой: красной, желтой, синей, и газовые лампы изнутри аптеки  отбрасывали
сквозь них на мостовую таинственные блики.
   - А чучело аллигатора было? - не удержалась Файрфлай.
   - Нет. Аллигаторов мы уже пережили, но зато  под  цветными  бутылями  в
окне стояли великолепные фарфоровые банки  с  золочеными  крышками.  Банки
были украшены мистическими надписями  -  сейчас,  погодите-ка!  Вот.  Одна
такая:  Sem.Goriand.  Другая:  Rad.Sarsap.  Потом...  Ну   как   же   это,
постойте... На той,  что  в  углу...  Ах,  да!  Marant.Ar.  А  напротив  -
C.Cincordif. За прилавком, на виду у покупателей,  красовались  аккуратные
ящички,  поблескивающие  золотыми  вычурными  буквами:   Pil.Rhubarb   или
Pil.Antibil., а под  ними  в  боевом  порядке  -  снова  бутыли,  флаконы,
пузырьки: Ol.Amyg.; Tinct.Jod. [названия лекарственных трав и медикаментов
(лат.)] - таинственные, заманчивые... Я ни разу  не  видел,  чтобы  мистер
Хамберг хоть что-нибудь вынул (я уж не говорю -  продал)  из  этих  ученых
ящичков и бутылей. Для повседневной  торговли  шел  товар  совсем  другого
сорта; яркие пакетики,  грудами  наваленные  по  всему  прилавку,  веселые
маленькие коробочки, без  зазрения  совести  расхваливавшие  себя  на  все
голоса: "Зубная паста "Гаммидж", душистая,  способствующая  пищеварению!",
"Хупер", мозольный пластырь!", "Люкстон"  -  средство  для  дам",  "Пилюли
"Тинкер" на все случаи жизни"... То был наш ходовой  товар,  и  покупатель
спрашивал его открыто и громко. Но нередко переговоры велись вполголоса  -
я никогда как следует не мог понять, о чем.  Едва  только  обнаруживалось,
что покупатель из категории тех, кто изъясняется  sotto  voce  [вполголоса
(итал.)], как меня под благовидным предлогом отсылали  на  задний  дворик.
Поэтому я вправе лишь предположить, что мистер Хамберг позволял себе время
от времени превысить свои  профессиональные  полномочия,  давая  советы  и
указания, на которые официально имели право лишь квалифицированные  врачи.
Не забывайте: многое из  того,  что  у  нас  является  открытым  и  прямым
достоянием каждого,  в  те  дни  считалось  чем-то  запретным,  окруженным
мистикой и тайной, чем-то постыдным и нечистым...
   Первым результатом моего пребывания  в  аптеке  был  жадный  интерес  к
латыни. Здесь все внушало мысль о тем, что латынь - универсальный  ключ  к
знаниям; более того, что ни одно изречение не таит в себе  мудрости,  пока
оно не переведено на латынь.  И  я  не  устоял.  За  несколько  медяков  я
приобрел  себе  у  букиниста  старую,  потрепанную  латинскую  "Principia"
["Начала"  (лат.)],  составленную  неким  Смитом,  моим  однофамильцем,  и
засучив рукава ринулся в бой. И что  же?  Грозная  латынь  оказалась  куда
более податливым, логичным и бесхитростным языком, чем раздражающе-верткий
французский или тяжеловесный, кашляющий немецкий, которые я тщетно пытался
одолеть прежде. Латынь - язык мертвый:  твердый  грамматический  костяк  и
четкое, простое произношение. Он никогда не  движется,  не  ускользает  от
тебя, подобно живым языкам. Я быстро научился находить знакомые  слова  на
наших ящичках, бутылях, надгробных надписях Вестминстерского аббатства,  а
вскоре начал  разбирать  даже  целые  фразы.  Я  рылся  в  ящиках  дешевых
букинистических  лавочек,  откапывая  латинские  книги:   одни   удавалось
прочесть, другие - нет. Побывала в моих  руках  история  войн  первого  из
кесарей - Юлия Цезаря, авантюриста, который  оборвал  последний  зловонный
вздох разложившейся Римской  республики.  Достал  я  и  латинский  перевод
Нового Завета и одолел обе эти книги  довольно  легко.  Но  вот  латинские
стихи поэта Лукреция оказались мне не по плечу; я так  и  не  смог  в  них
разобраться, хотя к каждой странице был приложен  английский  стихотворный
перевод. Английский текст я, впрочем, прочел  с  захватывающим  интересом.
Удивительная вещь: стихи  этого  самого  Лукреция,  древнеримского  поэта,
который жил и умер за две тысячи лет до меня (и  за  четыре  -  до  нас  с
вами), рассказывали о строении вселенной  и  происхождении  человека  куда
более толково  и  вразумительно,  чем  те  древние  семитические  легенды,
которым меня учили в воскресной школе.
   Одной  из  поразительных  черт  того  времени   было   смешение   идей,
принадлежащих  к  разным  эпохам  и  стадиям  человеческого  развития,   -
результат  беспорядочной,  небрежной  системы  нашего  обучения.  Школа  и
церковь  упорно  туманили  людям  разум  мертвой  схоластикой.  В   голове
европейца  двадцатого  века  обрывки  теологии   фараонов   и   космогонии
сумерийских жрецов смешались с политическими воззрениями семнадцатого века
и этическими понятиями спортивных площадок и боксерского ринга - и  это  в
век аэропланов и телефонов!
   И разве мой собственный пример не наглядное свидетельство пороков  моей
эпохи? Подумайте: в век нового, в век открытий сидит  подросток  и  ломает
себе голову над  латынью,  чтобы  с  ее  помощью  проложить  себе  путь  к
половинчатым знаниям древних! Вскоре я взялся и за  греческий,  но  с  ним
дело подвигалось туго. Раз в неделю - в так называемый "короткий день" - я
ухитрялся бегать после работы на вечерние курсы по химии. Я  очень  быстро
обнаружил, что эта химия не имеет почти ничего  общего  с  нашей  аптечной
алхимией. Эта химия, которая поведала мне о материи и ее  силах,  говорила
со мною на языке другого, нового века. Захваченный чудом второго  открытия
своей вселенной, я забросил греческий язык  и,  роясь  в  пыльных  книжных
ящиках, выуживал оттуда уже не римских классиков,  а  современные  научные
книги. Я понял, что Лукреций почти так же безнадежно  устарел,  как  книга
Бытия.  "Физиография"  Грегори,  "Сотворение  мира"   Клодда   и   "Ученые
размышления в  вольтеровском  кресле"  Ланкестера  -  вот  книги,  которые
многому научили меня. Действительно ли это были такие уж ценные  книги,  я
не знал: просто они, а не другие попались мне под руку и первыми разбудили
дремавшую мысль. Теперь вы представляете себе, в каких условиях жили тогда
люди? Чтобы узнать хотя бы то немногое, что было к тому времени известно о
вселенной и человеке,  мальчишка  вынужден  был  добывать  знания  тайком,
пугливо озираясь, точно голодный мышонок в поисках хлебной корочки. До сих
пор не могу забыть, как я  впервые  читал  о  сходстве  и  различии  между
человеком  и  обезьяной  и  вытекающих  отсюда  предположениях  о  природе
обезьяно-человека. Я сидел с книгой в сарайчике на  заднем  дворе.  Мистер
Хамберг прилег  на  диван  в  задней  комнатке  соснуть  после  полуденной
трапезы, навострив одно ухо на случай, если позвонят в дверь. Что до меня,
то я навострил оба (одно - на тот  же  самый  случай,  а  другое  -  чтобы
услышать, когда встанет хозяин) и читал - впервые в жизни читал  о  силах,
создавших меня таким, каков я есть: читал, хотя мне полагалось в это время
мыть бутыли...
   Надо вам сказать, что самое почетное место  на  выставке  за  прилавком
занимала бравая шеренга особенно  важных  и  пузатых  стеклянных  сосудов,
украшенных многообещающими золотыми надписями, вроде: Aqua  Fortis  [спирт
(лат.)] или Amm.Hyd [нашатырный спирт (лат.)]. Однажды,  подметая  пол,  я
заметил, что мистер Хамберг делает смотр своим частям. Он поднял бутыль на
свет и покачал головой: внутри плавали какие-то хлопья.
   - Гарри, - обратился ко мне хозяин, - видишь вот эти бутыли?
   - Да, сэр.
   - Опорожни и налей чистой воды.
   Я окаменел со щеткой в руке: шутка ли - столько добра пропадет даром!
   - А оно не взорвется, когда я солью все вместе?
   - Взорвется! - фыркнул мистер Хамберг. - Это же просто тухлая  вода.  В
них уже лет двадцать ничего другого нет. Что мне нужно, я держу в аптечном
шкафу - да и совсем не это идет  нынче  в  ход.  Вымой  хорошенько,  потом
наберем свежей воды. Они ведь у нас  так,  для  красоты.  Надо  же  чем-то
потешить старушек.









   - А теперь, - сказал Сарнак, - я подошел к одной из самых  существенных
сторон  жизни:  я  расскажу  вам,  какой  была  любовь  в  том  скученном,
закоптелом, скованном страхом мире - мире лондонских туманов  и  янтарного
лондонского солнца.  Она  была  хрупкой,  пугливой,  робкой,  эта  любовь,
затерянная в дремучем  лесу  жестокости  и  гнета,  и  она  была  отчаянно
дерзкой. Она рано увядала, становилась немощной,  желчной,  озлобленной  -
впрочем, мне посчастливилось умереть молодым, с горячей, живой  любовью  в
сердце...
   - И снова жить, - чуть слышно сказала Санрей.
   - И снова любить, - отозвался Сарнак, ласково потрепав ее по колену.  -
Сейчас, постойте...
   Он поднял ветку, выпавшую из огня, сунул ее в  самый  жар  и  подождал,
пока она занялась жадными языками пламени.
   - Первой женщиной, в которую я  влюбился,  была,  пожалуй,  моя  сестра
Фанни. Лет в одиннадцать я был не на шутку в нее влюблен. Но, кроме  того,
я приблизительно тогда же ухитрился влюбиться еще и в обнаженную  гипсовую
нимфу, отважно сидевшую верхом на дельфине, изо рта которого бил фонтан. Я
увидел ее на скверике в центре Клифстоуна. Подняв  подбородок  и  взмахнув
рукой, нимфа улыбалась - у нее была чарующая  улыбка  и  самая  прелестная
фигурка, какую только можно себе вообразить. Больше  всего  мне  нравилось
смотреть на нее сзади - особенно с одной точки, откуда был  виден  изящный
изгиб ее улыбающейся щеки,  кончик  милого  носика,  подбородок  и  нежная
округлость груди под поднятой рукой. Я прохаживался вокруг фонтана, тайком
норовя подобраться поближе к  этому  своему  излюбленному  месту.  Открыто
смотреть я стыдился: я уже слишком прочно  усвоил,  что  вся  эта  красота
неприлична. И все-таки я глядел и не мог наглядеться.
   Однажды,   когда   я   любовался   своим   кумиром,   по    обыкновению
полуотвернувшись к клумбе с цветами и поглядывая на  нимфу  исподтишка,  я
заметил, что на меня смотрят. Стареющий мужчина с плоским,  бледным  лицом
сидел на садовой скамейке и, подавшись вперед  всем  телом,  уставился  на
меня с идиотской, понимающей ухмылкой, как будто поймал меня с поличным  и
разоблачил мою тайну. Олицетворенная похоть! Меня обуял панический  страх.
Я пустился наутек - и больше близко  не  подходил  к  скверику.  Ангелы  с
пылающими мечами преграждали мне путь. И  смертельный  ужас,  что  я  могу
снова встретить этого жуткого старикашку...
   Потом я оказался в Лондоне, и моим воображением овладела  мисс  Беатрис
Бампус и сделалась моей Венерой, и всеми богинями вместе  -  а  когда  она
уехала, ничто не прошло, а только стало еще хуже... Она уехала!  Уехала  -
насколько я понимаю, - чтобы  выйти  замуж  за  того  самого  ненавистного
молодого человека, и забыла про женское равноправие, и уоркширские Бампусы
(завзятые охотники), несомненно, с радостью затравили в честь  возвращения
блудной дочери упитанную лисицу и  устроили  пышное  празднество.  Но  все
равно у каждой героини моих бесчисленных грез всегда было такое же  милое,
открытое мальчишеское личико. Я спасал ей жизнь во  всех  частях  света  -
впрочем,  иногда  и  она  спасала  меня.  С  нами  случались  удивительные
приключения. Мы пробирались, цепляясь друг за  друга,  по  краю  бездонной
пропасти, пока я не засыпал. А когда, сокрушив всех врагов, я объявлял  ей
после битвы, что никогда не полюблю ее,  она  выступала  вперед  из  толпы
пленниц и, пустив два  колечка  папиросного  дыма,  бросала  мне  в  ответ
одно-единственное слово:
   - Врунишка!
   Работая в аптеке мистера Хамберга, я вовсе не  встречался  с  девочками
моего возраста: вечерние курсы и чтение отвлекали меня от  легких  уличных
знакомств. Впрочем, случалось, что учение не шло мне  в  голову;  тогда  я
потихоньку удирал из дому куда-нибудь на Уилтон-стрит или  Виктория-стрит,
где по вечерам под электрическими фонарями слонялись, заговаривали друг  с
другом  мальчишки-рассыльные,  ученицы  из  мастерских,  солдаты,  уличные
девицы... Иной раз и я провожал взглядом девичью фигурку,  проплывающую  в
толпе, но я был  застенчив  и  строг.  Меня  неодолимо  влекло  к  чему-то
большому,  прекрасному,  что  рассеивалось,  как  дым,   при   первом   же
соприкосновении с действительностью.


   Не  прошло  и  года,  как  в  меблированном  доме  в   Пимлико   многое
переменилось.  Бедняги  Моггериджи  заболели  инфлюэнцей  (эпидемии   этой
болезни  особенно  свирепствовали  в  те  времена),  лихорадка  перешла  в
воспаление легких, и через три дня обоих не стало. Никого, кроме матери  и
Пру, не было на их бедных похоронах. Фрау Бухгольц исчезла из  моего  поля
зрения незаметно: не могу толком вспомнить, когда она съехала с квартиры и
кто поселился вместо нее. Мисс Беатрис Бампус, изменив борьбе  за  женское
равноправие, покинула нас, а на втором этаже водворилась в высшей  степени
непоседливая парочка, которая внушила моей матери серьезнейшие  подозрения
и стала причиной крупных разногласий между нею и Матильдой Гуд.
   Во-первых, новые жильцы не  привезли  с  собой  солидного  багажа,  без
которого ни один степенный человек не поселится на новом месте. Во-вторых,
они появлялись на день или два, пропадая затем на целую  неделю,  а  то  и
больше, и почти  никогда  не  приезжали  я  не  уезжали  вместе.  Все  это
заставило мою матушку предпринять ряд наблюдений морального свойства.  Она
стала поговаривать, что новые квартиранты, чего доброго, по-настоящему  не
женаты. Она раз и навсегда запретила Пру подниматься на гостиный этаж, что
и послужило толчком к открытому столкновению с Матильдой.
   - Что это ты затеяла? - спросила Матильда. - Отчего бы Пру не ходить на
гостиный этаж? Наводишь девчонку на разные мысли...
   - Наоборот: забочусь, чтоб другие не навели. У нее есть глаза.
   - И длинные руки, - многозначительно и зловеще добавила Матильда.  -  И
что же она такое увидела?
   - Метки, - сказала мать.
   - Какие такие метки?
   - Очень простые. Его вещи помечены одним именем, а ее  -  другим.  Сами
назвались Мильтоны, а у обоих разные метки, и  никакого  Мильтона  нет.  И
потом, видела, как  она  разговаривает?  Вроде  бы  чует,  что  ты  можешь
что-нибудь подметить: подъезжает к тебе, а сама боится. И это еще не  все!
Совсем не все. Я не слепая,  и  Пру  тоже.  Что  там  творится!  Целуются,
милуются весь день напролет. Как в дом ногой ступили - так тут же,  сразу!
Не дождутся, пока из комнаты выйдешь. Что я - дура, что ли?  Я,  Матильда,
сама была замужем...
   - А нам что? У нас меблированные комнаты, а не сыскное агентство.  Если
мистер и миссис Мильтон вздумают поставить на белье  сотню  меток,  и  все
разные - нам-то какое дело? Зато на счету у них  всегда  стоит:  "Уплачено
вперед;  с  благодарностью  -  Матильда   Гуд".   Мне   другого   брачного
свидетельства не требуется. Поняла? Ты, Марта, женщина трудная,  с  такой,
как ты, в меблированном доме тяжело. Нет чтоб примениться,  подладиться...
Нет того, чтобы знать свое дело, и точка.  То  ей  мисс  Бампус  мальчишку
портит - это же просто курам на смех! - а теперь,  видно,  миссис  Мильтон
стала для  Пру  нехороша?  А  миссис  Мильтон,  между  прочим,  как-никак,
культурная дама, да еще, главное, из благородных. Ты бы.  Марта,  побольше
занималась своим делом, а Мильтоны со своим управятся и без тебя. Если они
и не повенчаны, так им за это  отвечать  в  конечном  счете,  а  не  тебе.
Успеешь с ними поквитаться на страшном суде. А пока  что  -  кому  от  них
вред? Тихие, скромные - сколько я здесь живу, у меня лучше  этой  пары  не
было!
   Мать ничего не ответила.
   - Ну так как же? - наседала Матильда.
   -  Обидно  прислуживать  бесстыжей  бабе,  -  упрямо  проговорила  мать
побелевшими губами.
   - А еще обидней, когда тебя называют бесстыжей бабой только за то,  что
у тебя кое-что из белья помечено девичьей  фамилией,  -  сказала  Матильда
Гуд. - Брось, Марта, чепуху-то городить.
   - Не знаю только, отчего это на его  пижаме  тоже  девичья  фамилия,  -
снова набравшись боевого духа, упиралась мать.
   - Ты ничего не знаешь, Марта, - сказала Матильда,  неприязненно  сверля
мать одним глазом, а другим глубокомысленно созерцая предмет спора  где-то
в пространстве. - Я в тебе это замечаю не первый  раз,  а  теперь  открыто
говорю: ничего ты не  знаешь.  Мистер  и  миссис  Мильтон  будут  жить  на
квартире сколько вздумают, а если ты чересчур привередлива и гнушаешься им
прислуживать, найдутся такие, что не  погнушаются.  Я  своих  квартирантов
оговаривать не позволю. Я не потерплю, чтоб на  них  возводили  напраслину
из-за их же нижнего белья. Да, кстати! Как мне раньше в голову не  пришло!
Ясное дело: человек просто-напросто одолжил пижаму, и все!  Или  ему  друг
какой-нибудь отдал,  которому  она  не  впору...  А  может  быть,  получил
наследство, и пришлось срочно сменить  фамилию  [в  Англии  принято  брать
фамилию  человека,  оставившего  в  наследство  поместье].  Таких  случаев
сколько угодно. Сплошь да рядом. Почитай газеты. А потом и в стирке  часто
меняют белье. Знаешь, какие бывают прачечные? Что твой меновой  двор.  Вот
мистер Плейс - у него раз  был  воротничок  с  меткой  "Фортескью".  Летом
уезжал отдыхать - и привез. _Фортескью_! Чем тебе  не  доказательство?  Не
вздумаешь ли ты. Марта, из-за этого приписать и  мистеру  Плейсу  неведомо
что? Или, значит, и он ведет двойную жизнь и вовсе не холостяк? Ты, Марта,
наведи у себя порядок в  голове.  И  не  думай  так  низко  о  людях.  Сто
оправданий можно найти, а уж потом подумать худое. А тебе,  Марта,  просто
нравится порочить людей. Я сколько раз замечала. Тебя прямо-таки хлебом не
корми. В тебе христианского милосердия - ни крупинки!
   - Такое не хочешь, да заметишь, - сказала мать уже  далеко  не  твердым
голосом.
   - Ты - еще бы! Есть люди, которым дальше носа не видно,  а  за  другими
замечают чересчур много. И чем больше я на  тебя  гляжу,  тем  мне  больше
сдается, что ты как раз из таких. Во всяком случае, может,  кто  и  съедет
отсюда, а мистер и миссис Мильтон останутся. Кто бы другой из-за этого  не
съехал. Думаю, ясно, Марта.
   Мать была ошеломлена. Она прикусила язык,  умолкла  и  потом  несколько
дней ходила оскорбленная и притихшая, открывая рот лишь в  случае  крайней
надобности и односложно отвечая, когда к ней  обращались  с  вопросом.  На
Матильду, казалось, это не произвело ни  малейшего  впечатления.  И  когда
вскоре после этого Матильда велела Пру подать Мильтонам  чай,  я  заметил,
что застывшее  лицо  моей  матушки  совсем  окаменело,  но  вслух  она  не
возразила ни слова.


   А потом на моем горизонте, откуда ни возьмись,  снова  возникла  Фанни.
Вернула мне ее чистая случайность: после переезда из Клифстоуна  в  Лондон
всякая возможность установить с нами связь исчезла.  Весть  о  возвращении
Фанни принес нам мой брат Эрнст.
   Мы сидели за ужином в нашем подвальчике. Ужин  у  нас  всегда  проходил
очень славно. На столе появлялась копченая  грудинка,  хлеб,  сыр,  легкое
пиво. К тому же Матильда Гуд обычно  норовила  скрасить  вечернюю  трапезу
чем-нибудь "вкусненьким":  печеной  картошкой  в  мундире,  или,  как  она
говорила, "всякой всячиной на сковородке" - картошкой с  разными  овощами,
приправленными  мясной  подливой.  Потом  она  брала  газету,  читала  нам
что-нибудь вслух и рассуждала о прочитанном умно и живо, а не то  вызывала
меня на разговор о  книгах,  которые  я  читаю.  Она  обожала  убийства  и
происшествия, и с ее  легкой  руки  все  мы  очень  скоро  стали  большими
специалистами по части мотивов и улик преступлений.
   - Ты, может, скажешь, что это ни с чем не сообразно, Марта, но только в
каждом убийстве вся человеческая природа - как на ладони. Вся до капельки.
Сомнительно даже, можно ли узнать, на что человек  способен,  пока  он  не
совершил убийство.
   Мать редко могла удержаться, чтобы не клюнуть на эту приманку.
   - Не пойму, как ты можешь говорить такие  вещи,  Матильда,  -  начинала
она...
   Но вот с улицы послышался  шум  автомобиля,  и  на  дворик,  ведущий  в
подвальный этаж, спустился мой брат Эрнст. Пру отворила ему  дверь,  и  он
вошел в комнату. Он был в своей шоферской форме:  кожаная  куртка,  краги.
Кепку он держал в руке.
   - Раньше отпустили сегодня? - спросила Матильда.
   - В одиннадцать надо к Корт Сиэтр, - сказал Эрнст. - Думал, заверну  на
пару слов и погреюсь кстати...
   - Закусишь с нами? Пру, подай-ка ему тарелку, нож, вилку, стакан.  Один
стаканчик такого пива тебе не помешает править машиной... Сто лет тебя  не
видали!
   -  Спасибо,  мисс  Гуд.  -  Эрнст  всегда  разговаривал   с   Матильдой
чрезвычайно вежливо. - Пожалуй, закушу. Не подумайте, будто  я  к  вам  не
собирался. Просто мотаешься целыми днями туда-сюда...
   Тут  было  подано  угощение,  и  разговор  на  время  заглох.   Попытки
возобновить его не увенчались успехом. Эрнст был явно чем-то  озабочен,  и
это, по-видимому, не укрылось от зоркого глаза Матильды Гуд.
   - Ну и что же ты новенького собрался нам рассказать, Эрни?  -  внезапно
спросила она.
   - Хм... странная вещь - как это вы догадались, мисс Гуд?  Ведь  я  и  в
самом деле собрался кое-что рассказать. Такое... Как бы это  выразиться...
интересное, что ли.
   Матильда вновь наполнила его стакан.
   - С Фанни я виделся, вот что, - с решимостью отчаяния брякнул Эрнст.
   - Ну да! - выдохнула мать. На секунду в комнате воцарилось молчание.
   - Так! - Матильда Гуд положила  локти  на  стол  и  волной  колыхнулась
вперед. - Ты видел Фанни. Красоточку Фанни, которую я  знала  когда-то.  И
где же ты ее видел, Эрни?
   Но Эрнсту было не так-то легко справиться с первой фразой.
   - Дело было на той неделе, во вторник, - выговорил он наконец.
   - Там? С этими... которые у вокзала Виктория? - задыхаясь, допытывалась
мать.
   - Ты ее сначала увидел или она тебя? - спросила Матильда.
   - Стало быть, в тот вторник, - повторил Эрнст.
   - Заговорил ты с ней?
   - Говорить-то - нет. Не говорил.
   - А она с тобой?
   - Тоже нет.
   - Откуда ж ты тогда знаешь, что это была наша Фанни?  -  спросила  Пру,
внимательно следившая за разговором.
   - Я думала, ее отправили на погибель в чужую страну - до Булони-то было
рукой подать, - запричитала матушка. - Думала, у торговцев  живым  товаром
хватит все-таки совести сбыть девушку подальше от родного  дома...  Фанни!
На панели - в Лондоне! Рядом с нами! Я  ей  говорила,  чем  это  кончится.
Сколько раз учила: иди, говорю, замуж за порядочного человека. Так нет же!
Своевольничала, на богатство польстилась...  Она  к  тебе  не  приставала,
Эрни, где мы живем, и все такое? Не увязалась за тобой?
   На лице моего брата Эрнста было написано мучительное затруднение.
   - Все было  совсем  не  так,  мать,  -  сказал  он.  -  Совсем  не  то.
Понимаешь...
   После жестокой схватки  с  внутренним  карманом  своей  тесной  кожаной
куртки Эрнст наконец вытащил довольно  замусоленное  письмо.  Он  не  стал
читать его сам, не протянул кому-нибудь из нас - он просто держал письмо в
руке. По-видимому, так он чувствовал себя увереннее в роли  рассказчика  -
роли, для которой обладал столь ничтожными данными.
   - Я лучше с самого начала, - сказал Эрнст. - Все  совсем  не  так,  как
надо бы ожидать. На той неделе, стало быть. Во вторник.
   Матильда Гуд предостерегающим жестом остановила мать.
   - Вечером, наверное? - подсказала она.
   - Вызов был: отвезти на обед и обратно. Само собой, я Фанни без  малого
шесть лет не видал, понимаете... Это она меня узнала.
   - Значит, отвезти на обед и доставить обратно, так? - опять помогла ему
Матильда.
   - Велено было заехать на Брантисмор-гарденс, Эрлс Корт,  дом  сто  два,
забрать даму с  господином  из  верхней  квартиры,  отвезти  на  Черч-роу,
Хемпстед, номер дома укажут. Заехать в десять тридцать  и  отвезти  домой,
куда будет сказано. Ну я, значит, еду  на  Брантисмор-гарденс.  Докладываю
швейцару, что, мол, прибыл точно в срок и жду. Дом из этих - с квартирами,
швейцар в ливрее. Он  звонит  наверх  по  телефону,  как  водится.  Спустя
немного из дому выходят дама и господин. Я иду  к  машине,  как  положено,
открываю  дверцу.  Пока  что  ничего  особенного.  Он  -  джентльмен   как
джентльмен, в смокинге, обыкновенное  дело,  на  ней  -  меховая  накидка,
причесана сама красиво, знаете, как ходят на вечера, и  что-то  блестит  в
волосах. Леди с ног до головы.
   - И это была Фанни? - не выдержала Пру.
   Вопрос озадачил рассказчика. Несколько секунд немой борьбы - и  вот  он
снова нащупал почву под ногами.
   - Вроде бы сказать - нет еще.
   - То есть ты еще ее не узнал, так? - выручила Матильда.
   - Да. А она только глянула на меня и  будто  вздрогнула.  И  садится  в
машину. Вижу, качнулась вперед и словно бы  рассматривает  меня,  пока  он
тоже усаживается. Честно скажу, я особо даже не обратил внимания. Даже  бы
не вспомнил, если б не то, что было потом. Но когда я  их  отвозил  назад,
кое-что уже было заметно. Вижу, смотрит она на  меня,  смотрит...  Сначала
вернулись опять на  Брантисмор-гарденс,  сто  два.  Он  вышел  и  говорит:
"Минуточку подождите здесь" - и помогает выйти ей. А она вроде  как  хочет
со мной заговорить - а потом, гляжу, раздумала. Но  здесь  уж  и  я  думаю
себе: "Где-то я вас, миледи, видел". Интересно, что о Фанни  у  меня  даже
мысли не было. Единственное, что, вижу, чуть смахивает на нашего Гарри.  А
что это может быть Фанни, мне и в голову не приходило. Чудеса! Взошли  они
по ступенькам в подъезд - знаете как: площадка, и на нее выходят несколько
квартир. Остановились на минутку под люстрой; смотрю: совещаются о чем-то,
а сами посматривают в мою сторону. Потом поднялись в квартиру.
   - Ты и тогда еще ее не узнал? - спросила Пру.
   - Примерно четверть часа спустя выходит он. Задумчивый такой.  В  белой
жилетке,  смокинг  переброшен  через  руку.  Называет  адрес  недалеко  от
Слоун-стрит. Выходит, дает на чай - довольно щедро,  прямо  скажу,  и  все
стоит размышляет. Вроде и надо бы что-то сказать, и не знает как. "У меня,
- говорит, - свой счет в вашем гараже. Вы  запишите  этот  вызов".  Потом:
"Мне обычно присылают другого  шофера.  Вас,  -  говорит,  -  как  зовут?"
"Смит". "Эрнст Смит?" "Да, сэр". Я уж отъехал и вдруг спохватился:  откуда
же, черт побери... Ох, извините, пожалуйста, мисс Гуд!
   - Ничего, ничего, - сказала Матильда. - Дальше.
   - Откуда, шут его побери, он знает, что меня зовут Эрнст? До  того  это
крепко меня озадачило - чуть не врезался  в  такси  на  углу  Слоун-сквер.
Ночью лежу - не сплю; все думаю да гадаю, и только часа  в  три  утра  как
стукнет в голову... - Эрнст принял вид рассказчика, припасшего  под  конец
сногсшибательный сюрприз, - что эта молодая дама, которую я  возил  в  тот
вечер... - Он выдержал эффектную паузу.
   - Фанни, - шепотом подсказала Пру.
   - Сестрица Фанни, - поддержала ее Матильда.
   - Наша Фанни, - подхватила мать.
   - Не кто иной, как Фанни собственной персоной!  -  победоносно  объявил
мой брат  Эрнст  и  обвел  нас  взглядом,  чтобы  насладиться  изумлением,
вызванным столь ошеломляющей развязкой.
   - Я так и думала, что Фанни, - закончила Пру.
   - Накрашена, или как? - спросила Матильда.
   - Чуть-чуть - не  то,  что  большинство.  Теперь  почти  поголовно  все
мажутся. Знатные дамы. Жены епископов. Вдовы.  Все.  По  ней  как  раз  не
скажешь, что она из этих... ну, из особо  размалеванных;  даже  нисколько.
Такая свеженькая, бледноватая - точно как раньше, бывало.
   - А одета, как настоящая дама? Не крикливо?
   - Богато одета, - сказал Эрнст. - Богато, без обмана.  Но  только,  как
говорится, показного шика - этого нет.
   - А дом, куда ты их привез, - шумный? Песни, танцы, окна настежь?
   - Дом очень тихий, солидный. Шторы спущены, и  никакого  шума.  Частный
дом. Хозяева вышли к двери проститься: она настоящая леди, он - джентльмен
джентльменом. Я и дворецкого видел, - к машине выходил открывать дверь. Не
из тех, кого нанимают на вечер. Настоящий дворецкий. Там еще были гости  -
их дожидался собственный лимузин, шофер пожилой такой, осторожный. Короче,
что называется, чистая публика.
   Матильда повернулась к матери.
   - В Лондоне-то в Лондоне, да не очень скажешь, чтоб  на  панели.  А  он
каков из себя?
   - О нем я слышать не желаю, - объявила мать.
   -  Протасканный  такой,  кутила?  И  слегка  под  мухой?  -  настаивала
Матильда.
   - По сравнению, каких обычно развозишь с обедов, - куда трезвее.  Сразу
видно по тому, как считал деньги. Многие из них - и какие еще важные птицы
- с обеда едут... ну, как бы это... немножко чудные. Занятно поглядеть.  С
дверью никак не справятся. Этот - ничего похожего. Вот то-то именно  и  не
понять... Ну, и потом - письмо.
   - Так. Стало быть, письмо, - кивнула Матильда. - Ты бы. Марта,  прочла,
а?
   - Как оно к тебе попало? - спросила мать, даже не пытаясь  притронуться
к письму. - Не хочешь же ты сказать, будто она тебе дала письмо?
   - Письмо я получил в четверг. По почте. Пришло в гараж, адресовано мне:
Эрнсту Смиту, эсквайру. Интересное такое письмо: про  нас  спрашивает.  Не
разберусь я толком, что к чему в этой истории. Думал,  голову  ломал...  К
тому же, знаю, как мать ополчилась против Фанни. Сказать,  думаю,  или  не
стоит...
   Голос Эрнста замер. Наступила пауза, которую нарушила Матильда:
   - Надо бы кому-нибудь прочесть это письмо.
   Она взглянула на мою матушку, странно усмехнулась - даже  углы  губ  не
приподнялись - и протянула руку за письмом.


   Да, именно Матильда Гуд прочла нам это письмо: вид  матери  яснее  слов
говорил, что ей противно к нему прикоснуться.  Как  сейчас,  вижу  широкую
красную физиономию Матильды над накрытым  столом,  приподнятую  поближе  к
тусклому пламени маленького газового рожка, чуть склоненную  набок,  чтобы
письмо попало в фокус того глаза,  которым  она  читала.  Рядом  с  нею  -
безвольное, любопытное лицо Пру с беспокойно бегающими  глазками,  которые
то и дело возвращались к лицу матери: так музыкант в  оркестре  следит  за
дирижерской палочкой. Мать  сидела  очень  прямо,  бледная,  непримиримая.
Эрнст развалился  на  стуле  с  бесстрастным  видом,  выражая  всем  своим
массивным обликом полную неспособность "разобраться толком, что к чему".
   - Ну-с, поглядим,  -  начала  Матильда,  пробегая  глазами  письмо  для
предварительного знакомства. "Милый Эрни!"  М-да...  Значит,  так:  "Милый
Эрни! Как чудесно было снова тебя увидеть! Я  едва  поверила,  что  это  в
самом деле ты, даже после того как мистер... мистер..." Написала, а  потом
передумала и зачеркнула. Мистер такой-то - мистер зачеркнуто  -  "спросил,
как тебя зовут. Я уже стала бояться,  что  потеряла  вас  совсем.  Где  ты
живешь, как твои дела? Ты знаешь, я уезжала отдыхать, побывала во Франции,
в Италии - ах, что за дивные там места! - и по дороге  домой  соскочила  с
поезда в Клифстоуне,  потому  что  хотела  повидать  всех  вас,  не  могла
примириться с мыслью о том, что бросила вас и даже не простилась".
   - Раньше надо было думать, - вставила мать.
   - "Здесь я впервые услышала (мне рассказала миссис Бредли) о несчастье,
которое случилось с нашим бедным отцом, о том, как он умер. Я  сходила  на
кладбище и вволю наплакалась над его могилой. Не могла сдержаться.  Бедный
старый папочка! Какая злая судьба - так встретить смерть!  Я  принесла  на
его могилу целый ворох цветов и договорилась  с  кладбищенским  служителем
Ропсом, чтобы он аккуратно подстригал газончик у могилы".
   - Подумать только, каково самому-то было при этом! - ужаснулась мать. -
Он, покойник, скажет, бывало: "Мне, -  говорит,  -  легче  бы  мертвой  ее
увидеть у своих ног, чем  знать,  что  она  падшая  женщина".  А  она  ему
цветочки кладет. Да он, думается, в гробу перевернулся!
   - Очень возможно, что он теперь стал думать по-другому, - примирительно
сказала Матильда. - Откуда нам. Марта, знать? Может быть, на небесах им уж
не так сильно хочется видеть, как люди лежат мертвыми у их ног. Может, они
там становятся добрее. М-да... Так на чем же это я? Ах, вот: "...аккуратно
подстригал газончик у могилы. Никто не знал, где мать, где все  вы.  Ни  у
кого не было вашего адреса. Я вернулась в Лондон  совсем  убитая,  думала,
что потеряла вас. Миссис Берч говорила, что мама с Пру и Морти пере" ехала
в Лондон  к  знакомым,  но  куда  точно,  не  знает.  И  вдруг  -  смотри,
пожалуйста! Нежданно-негаданно снова объявился ты! Вот так  удача  -  даже
поверить трудно! А где все остальные? Учится ли Морти? Пру уже,  наверное,
совсем выросла. Как мне хотелось бы всех увидеть снова и помочь, чем могу!
Эрни, милый, очень тебя прошу: передай  маме  и  нашим,  что  у  меня  все
сложилось счастливо и благополучно. Мне помогает один мой друг. Тот самый,
которого ты видел. Пусть и не думают, будто я стала беспутной, испорченной
женщиной. Я живу тихо и скромно. У меня своя крохотная квартирка, я  много
читаю и учусь. Занимаюсь очень прилежно. Я  уже  выдержала  один  экзамен,
Эрни,   университетский   экзамен.   Прилично   знаю   французский   язык,
итальянский, немного говорю по-немецки, занимаюсь и музыкой. У  меня  есть
пианола, и я бы с  большим  удовольствием  как-нибудь  поиграла  тебе  или
Морти. Он ведь у нас всегда был любителем музыки. Я  о  вас  думаю  часто,
очень часто. Расскажи все маме, дай ей это письмо и  поскорее  сообщи  мне
все про вас. И не думай обо мне недоброе. Помнишь, Эрни, какое мы затевали
с тобой веселье на рождество, как пришли ряжеными к отцу в лавку и он  нас
не узнал? А помнишь, как ты смастерил кукольный домик  и  подарил  мне  на
рождение? Ой, а ватрушки, Эрни! Ватрушки - помнишь?"
   - Что еще за ватрушки? - спросила Матильда.
   - Да была у нас такая дурацкая игра - обгоняли людей на улице. Я уж  не
помню точно, в чем там была суть. Но  веселились  мы  до  упаду  -  просто
катались со смеху...
   - Теперь опять о тебе, Морти. "Я бы с радостью взялась помогать  Морти,
если он еще не раздумал учиться. Теперь у меня есть такая  возможность.  Я
бы очень могла ему помочь. Он уже, конечно, теперь не мальчик. Может быть,
он занимается самостоятельно? Передай ему большой привет. Сердечный поклон
маме, скажи ей: пусть не думает обо мне слишком худо.  Фанни".  Фанни.  На
почтовой бумаге напечатан ее адрес. Все.
   Матильда уронила письмо на стол.
   - Ну? - с вызовом бросила она матери. - Похоже, что  девочка-то  напала
на стоящего человека. Таких порядочных - один на десять тысяч... Не всякий
законный муженек станет так заботиться... Как думаешь поступить, Марта?
   Матильда медленно схлынула со стола, откинулась на спинку  стула  и  не
без ехидства посмотрела на мать.


   Я оторвался от лукавой физиономии Матильды и  тоже  перевел  взгляд  на
сведенное напряжением лицо матери.
   - Что ты ни говори, Матильда, а только девчонка живет во грехе.
   - Так ведь и это еще не доказано!
   - Иначе с чего бы ему... - Мать осеклась.
   - Есть такое понятие, как великодушный поступок, - изрекла Матильда.  -
Впрочем...
   - Нет, - отрезала мать. - Нам  ее  помощь  не  нужна.  Такую  помощь  и
принять-то стыдно. Пока она живет вместе с этим...
   - Видимо, вместе как раз не живет. Ну-ну? Дальше что?
   - Это грязные деньги, - продолжала мать.  -  Это  он  ей  дает.  Деньги
содержанки! Я лучше умру, чем дотронусь до ее денег.
   Разбередив в себе злобу, мать обрела уверенность и красноречие:
   - Сначала она уходит из дому. Разбивает сердце  отцу.  Убила  ведь  она
отца-то! Совсем стал не тот, как она ушла, - так  и  не  смог  оправиться.
Бежит к распутству, к  роскошной  жизни.  Родного  брата  заставляет  себя
возить на позорище...
   - Ну-ну... Так уж и заставляет! - вступилась Матильда.
   - А что ему еще было делать? И после всего пишет это...  это,  извините
за выражение, письмо. Нахальство - вот что, чистое  нахальство.  Ни  слова
раскаяния - ни единого словечка! Хоть  бы  хватило  совести  признаться  -
стыдно, мол: такое натворила. Ничего подобного.  Прямо  заявляет:  жила  с
любовником и дальше буду. Помощь! Скажите, какая добренькая!  Это  нам-то,
которых  сама  же  осрамила  и  опозорила!  Кто   нас   заставил   бросить
Черри-гарденс, чтоб хоть от людей стыд унести? Она! А теперь сюда надумала
пожаловать? Прикатит в  автомобиле,  прыг-прыг  по  лесенке,  накрашенная,
расфуфыренная: порадовать несчастную мамочку  ласковым  словцом!  Мало  мы
выстрадали из-за нее, так ей еще и сюда понадобилось - повеличаться  перед
нами! Все навыворот! Ну нет. Если она и явится сюда, - хотя,  думаю,  вряд
ли - пускай сначала голову посыплет пеплом и  во  власянице  приползет  на
коленях...
   - Этого она не сделает. Марта, - заметила Матильда Гуд.
   - Ну и пусть тогда держится подальше! Очень нам надо с ней  позориться!
Выбрала себе дорожку - и оставайся там. А то - сюда! Ишь,  чего  вздумала!
Что ты скажешь жильцам?
   - Ну, я-то, допустим, нашла бы, что сказать, - возразила Матильда.
   Но мать и не слушала ее:
   - Что я им скажу? И потом, надо подумать о Пру. Вот она познакомилась в
клубе с мистером Петтигрю, хочет позвать его на чашку чая. Как ей объявить
про свою распрекрасную сестрицу? Леди!  Содержанка  -  вот  она  кто.  Да,
Матильда, говорю и буду говорить: содержанка, нет ей другого имени.  То-то
будет чем похвастаться перед мистером Петтигрю! Разрешите представить: моя
сестра, содержанка. Его отсюда моментом сдунет. Шарахнется, как  от  чумы.
Разве Пру когда-нибудь сможет показаться в клубе  после  того,  как  такое
выплывет наружу! А Эрни? Что он ответит  приятелям  в  гараже,  когда  ему
глаза будут колоть, что у него сестра - содержанка?
   - Насчет этого не беспокойся, мать, - ласково, но твердо сказал  Эрнст.
- Не было такого случая, чтобы хоть одна душа в гараже мне чем-то вздумала
колоть глаза - не было и не  будет.  Не  волнуйся.  Разве  что  кто-нибудь
вздумает подавиться собственными зубами...
   - Ну ладно, а Гарри? Вот он ходит на курсы - а что, если там пронюхают?
Сестра - содержанка! Чего доброго, и к занятиям больше не  допустят  после
такого позора.
   - Ничего, они бы у меня быстро... - начал я по  примеру  брата,  однако
Матильда жестом прервала меня. Рука ее описала круг в  воздухе  и  тем  же
движением остановила мать - впрочем, та уж  почти  успела  высказать,  что
было у нее на душе.
   - Понятно, Марта, какие у тебя чувства к Фанни, - сказала  Матильда.  -
Надо думать, это естественно.  Конечно,  ее  письмо...  -  Матильда  взяла
письмо со стола и, поджав свои толстые губы, медленно закачала из  стороны
в сторону грузной головой. - Ни в жизнь не поверю,  что  девушка,  которая
написала вот это, - бездушная девка. Ты ожесточилась против нее. Марта. Ты
озлобилась.
   - В конце концов...  -  начал  я,  но  рука  Матильды  и  на  этот  раз
остановила меня.
   - Озлобилась! - вскричала мать. - Знаю ее, вот и все.  Умеет  напустить
на себя невинный вид, будто ничегошеньки не случилось, да еще так  норовит
вывернуть, что ты же окажешься виновата...
   Матильда перестала качать головой и закивала ею.
   - Понятно. Очень понятно. А только с какой стати  ей  было  писать  это
письмо, если бы она не была привязана ко всем вам по-настоящему? С чего бы
ей себя утруждать? Корысти-то ей от вас никакой!  Доброта  в  этом  письме
видна, Марта,  и  кое-что  побольше,  чем  доброта.  Неужели  ты  все  это
оттолкнешь? И Фанни и ее помощь? Пусть она и не  валяется  в  ногах  и  не
вымаливает прощения, как полагалось бы! Неужели ты  даже  не  ответишь  на
письмо?
   - Затевать переписку? Ну нет! Покуда она остается содержанкой, она  мне
не дочь. Я ее знать не желаю. А что до помощи - ха! Помощь! Как бы не так!
Одна болтовня. Если бы хотела  помочь,  могла  выйти  за  мистера  Кросби.
Честный, порядочный был мужчина, такого всякой лестно заполучить...
   - Что же, тут ясно! - подвела итог Матильда Гуд. Она  резким  движением
перекинула свою неуклюжую голову в сторону Эрнста. - Ну, а ты  как,  Эрни?
Тоже за то, чтобы отвернуться от Фанни? И пусть  ватрушки,  как  пословица
говорится, канут в это, как его... в лето и забудутся на веки веков?
   Эрнст уселся поудобнее и засунул руку в карман. Минуту-другую он что-то
обдумывал.
   - Затруднительная штука, - произнес он наконец.
   Матильда не выручила его ни единым словом.
   - Тут надо считаться с молодой особой, которая у  меня  на  примете,  -
выпалил Эрнст и густо побагровел.
   Мать живо повернула голову и  посмотрела  на  него.  Эрнст  с  каменным
выражением лица глядел в другую сторону.
   - Оо! - протянула Матильда. - Это что-то новенькое. И кто же она такая,
Эрни, твоя молодая особа?
   - Я не рассчитывал здесь о ней заводить разговор. Так что как ее зовут,
пока неважно. У нее свой магазинчик дамских шляп. Это одно уже  что-нибудь
да значит. И другой такой разумной, милой девушки не сыщешь на всем свете.
Мы познакомились на танцах. Ничего еще окончательно не решено, но  мы  уже
как бы помолвлены. Гостинцы приношу. Подарил кольцо, и все такое.  Но  про
Фанни не рассказывал, само собою. Вообще, пока в семейные дела особенно не
вводил. Знает, что мы имели свое торговое заведение, что потом  разорились
и что отец погиб от несчастного случая - и  вроде  все.  Но  Фанни...  Про
Фанни будет объяснить затруднительно. Не то, чтоб я желал  с  ней  слишком
круто обойтись...
   - Тоже ясно. - Матильда с молчаливым вопросом взглянула на Пру и прочла
ответ на ее лице. Тогда она снова взяла письмо со  стола  и  очень  внятно
произнесла: - Сто два, Брантисмор-гарденс, Эрлс Корт. -  Она  выговаривала
эти слова с расстановкой,  будто  вбивая  их  в  свою  память.  -  Верхняя
квартира, говоришь, да, Эрни?
   Она повернулась ко мне.
   - Теперь ты. Ты что на все это скажешь, Гарри?
   - Я хочу сам повидаться с Фанни. Не верю...
   - Гарри, - вскинулась мать. - Слушай! Раз и навсегда! Запрещаю.  Близко
к ней не позволю подойти. Я не дам тебя развращать!
   - Зря, Марта, - сказала Матильда. - Бесполезное  дело.  _Он  все  равно
пойдет_! Любой мальчишка пошел бы после такого письма, если  у  него  есть
сердце и хоть капля мужества. Сто два, Брантисмор-гарденс,  Эрлс  Корт,  -
отчеканила она. - Совсем недалеко от нас.
   - Подходить к ней запрещаю, Гарри, - повторила мать. И  вдруг,  слишком
поздно уразумев до конца, чем  угрожает  письмо  Фанни,  схватила  его  со
стола. - Я не допущу, чтобы ей ответили на это письмо. Я  сожгу  его,  как
оно и заслуживает. И забуду о нем. Выброшу из головы. Вот!
   Мать вскочила из-за стола и, издав горлом  странный  звук,  похожий  на
глухое рыданье, швырнула письмо в камин, схватила кочергу и задвинула  его
в самый жар, чтобы оно поскорей сгорело. В молчании следили мы, как письмо
свернулось, почернело и вспыхнуло ярким  пламенем.  Мгновение  -  и  перед
нами, потрескивая, корчился в агонии лишь черный  обугленный  остов.  Мать
возвратилась на свое место, с минуту  сидела  неподвижно,  затем,  путаясь
непослушными пальцами в складках юбки, достала из кармана жалкий, грязный,
старенький носовой платок  и  заплакала  -  сначала  тихонько,  потом  вое
безутешнее и горше. Пораженные этой вспышкой, мы сидели, не шелохнувшись.
   - Раз мать запрещает, Гарри, значит, тебе  к  Фанни  ходить  нельзя,  -
проговорил наконец Эрнст ласково, но твердо.
   Матильда окинула меня суровым, вопрошающим взглядом.
   - Нет, пойду! - Я в  ужасе  почувствовал,  что  из  моих  глаз  вот-вот
брызнут эти проклятые слезы!
   - Гарри! - захлебываясь  от  рыданий,  всхлипывала  мать.  -  Ты...  ты
разбиваешь мне сердце! Сперва Фанни! Теперь ты...
   - Вот видишь! - сказал Эрнст.
   Бурные рыдания чуть утихли:  мать  ждала,  что  я  отвечу.  Моя  глупая
ребяческая физиономия стала уже, должно быть, совсем  пунцовой,  голос  не
слушался, слова застревали в горле, но я ответил как надо:
   - Я пойду к Фанни. Я спрошу  ее  напрямик,  -  правда,  что  она  живет
нехорошей жизнью, или нет.
   - А если да? - сказала Матильда.
   - Уговорю бросить. Все силы положу, чтобы ее спасти. Да-да! Пусть  даже
мне придется  найти  такую  работу,  чтобы  и  ее  прокормить...  Она  моя
сестра... - У меня вырвалось рыдание. - Я так не могу, мама! Я  должен  ее
увидеть!
   Я с трудом овладел собой.
   - Та-ак! - Матильда оглядела меня, пожалуй, скорее  с  иронией,  чем  с
восхищением, которого я заслуживал. Потом  она  повернулась  к  матери.  -
Справедливей не скажешь. Марта. Я думаю, после этого тебе  надо  разрешить
ему повидаться с Фанни. Слышала: Гарри сделает все, чтобы ее  спасти.  Как
знать? Может быть, он и вправду заставит ее одуматься?
   - Не вышло бы наоборот, - проворчала мать, утирая глаза: недолгая  буря
слез улеглась окончательно.
   - По-моему, все же неправильно, чтоб Гарри к ней ходил, -  не  сдавался
Эрнст.
   - Во всяком случае, если и передумаешь, Гарри, смотри, чтобы не оттого,
что адрес забыл, - усмехнулась Матильда.  -  Иначе  крышка  тебе.  Если  и
отступишься  от  сестры,  так  по  доброй  воле,   не   по   забывчивости.
Брантисмор-гарденс, Эрлс Корт, дом сто два. Ты лучше запиши.
   - Брантисмор-гарденс. Сто два.
   Я решительно шагнул к угловому столику, на  котором  были  сложены  мои
книги, и твердой рукой вывел адрес  Фанни  красивым  круглым  почерком  на
форзаце смитовской "Principia Latina".


   Моя первая встреча с Фанни была совсем не  похожа  на  те  трогательные
сцены, которые я воображал себе заранее. Произошла она  через  день  после
того, как Эрнст сообщил нам свою ошеломляющую новость. Я отправился к  ней
в половине девятого вечера, дождавшись, когда закроется аптека. Дом  Фанни
произвел на меня весьма  внушительное  впечатление.  По  устланной  ковром
лестнице я поднялся к ее квартире и позвонил. Дверь отворила сама Фанни.
   Нетрудно было догадаться, что улыбающаяся  молодая  женщина  на  пороге
ожидала увидеть кого-то другого, а  вовсе  не  нескладного  юнца,  который
молча таращил на нее глаза, и что она не имеет ни малейшего  представления
о том, кто я такой.  Сияющая  радость  на  ее  лице  сменилась  выражением
холодной отчужденности.
   - Что вам угодно? - спросила она.
   Она очень изменилась. Она стала выше ростом, хоть  я  к  этому  времени
вытянулся еще больше. Ее  волнистые  каштановые  волосы  были  перехвачены
черной бархатной лентой, сколотой сбоку пряжкой,  на  которой  сверкали  и
переливались прозрачные камушки. Цвет ее  лица  и  губ  стал  теплее,  чем
прежде.  Легкое,  мягкое  зеленовато-синее  платье  с  широкими   рукавами
открывало ее прелестную шею и белые руки. Нежная,  светлая,  благоухающая,
изумительная, она показалась юному  дикарю  с  лондонских  улиц  сказочным
существом.  Ее  изящество  наполнило   меня   благоговейным   страхом.   Я
откашлялся.
   - Фанни, - хрипло проговорил я. - Неужели не узнаешь?
   Она сдвинула  свои  красивые  брови,  и  вдруг  знакомая  милая  улыбка
осветила ее лицо.
   - О-ой! Гарри! - Она втащила меня  в  холл,  бросилась  мне  на  шею  и
расцеловала меня. - Мой маленький братик! Меня перерос! Вот замечательно!
   Она обошла меня, закрыла входную дверь и взглянула на меня растерянно.
   - Отчего ты  не  написал,  что  придешь?  Я  до  смерти  хочу  с  тобой
поговорить, а ко мне с минуты на минуту должен прийти один человек...  Что
же нам делать? Постой-ка!
   Маленький белый холл, в котором  мы  стояли,  весело  пестрел  изящными
японскими акварелями. В стене были сделаны шкафчики  для  шляп  и  верхней
одежды. Старый дубовый сундук стоял на полу.  В  холл  выходило  несколько
дверей; две из них были приоткрыты. Из-за одной  виднелся  диван  и  стол,
накрытый для кофе. За другой я разглядел длинное зеркало и  обитое  ситцем
кресло. Фанни чуть замешкалась, будто выбирая, в какую  нам  войти,  потом
подтолкнула меня к первой и закрыла за собою дверь.
   - Ну что бы тебе написать, что придешь! -  огорчилась  она.  -  Умираю,
хочется с тобой поговорить, а тут как  раз  должен  прийти  один  человек,
который умирает от желания поговорить со мной. Ладно!  Поболтаем,  сколько
успеем. Ну-ка покажись, какой  ты?  Да-а,  сама  вижу!  А  учишься?  Мама,
мама-то как? Что с Пру? И Эрнст - такой же порох, как прежде?
   Я еле успевал отвечать. Я попытался описать ей Матильду Гуд; обиняками,
осторожно дал ей понять, как страстно  и  непримиримо  настроена  матушка,
потом стал рассказывать про свою аптеку и  только  собирался  прихвастнуть
успехами в латыни и химии, как вдруг она отстранилась от меня  и  замерла,
прислушиваясь.
   Кто-то открывал ключом входную дверь.
   -  Вот  и  второй  гость  пожаловал.  -  Фанни  на  миг   помедлила   в
нерешительности, но в следующую секунда ее уже не  было  в  комнате.  Я  с
любопытством огляделся по сторонам и стал рассматривать кофейную  машинку,
которая булькала на столе... Дверь осталась чуть приоткрытой,  и  до  меня
явственно долетел звук поцелуя, а вслед за ним - мужской голос.  По-моему,
довольно-таки приятный голос - сердечный, живой...
   - Устал я, Фанни, маленькая! Уф! До смерти устал. Новая  газета  -  это
бес какой-то. Начали все не так. Но я ее вытяну! О боги!  Если  б  не  эта
тихая заводь, где я могу вкусить отдохновение, я  бы  уж  давно  слетел  с
катушек! В голове - ничего, одни заголовки. Возьми пальто, будь добра. Чую
запах кофе!
   Раздалось какое-то движение: должно  быть,  Фанни  остановила  гостя  у
самой двери той комнаты, в которой сидел я.  Потом  она  торопливо  что-то
сказала. "...брат", - донеслось до меня.
   - Ах, проклятье! - с чувством  произнес  голос.  -  Неужели  еще  один?
Сколько у тебя братьев, Фанни? Выпроводи его.  У  меня  всего-навсего  час
какой-нибудь, милая...
   Тут дверь быстро притворили: должно быть,  Фанни  обнаружила,  что  она
полуоткрыта, - и о чем они говорили дальше, я не слышал.
   Немного  погодя  Фанни  появилась  снова,  порозовевшая,  с  блестящими
глазами - и скромница скромницей. Как видно, ее снова расцеловали.
   - Гарри! - сказала она. - Ужас как жалко, но  придется  мне  попросить,
чтобы ты  пришел  в  другой  раз.  Этот  гость...  с  ним  я  ведь  раньше
условилась. Не обижаешься, Гарри? До чего  мне  не  терпится  как  следует
посидеть с тобой и наговориться вдоволь! Ты по воскресеньям не  работаешь?
Тогда,  знаешь  что:  приходи  в  это   воскресенье   к   трем,   я   буду
одна-одинешенька, и  мы  с  тобой  устроим  чай:  честь  честью,  по  всем
правилам! Не обидишься, а?
   Я ответил, что ничуть. В этой  квартирке  понятия  о  морали  выглядели
совсем по-иному, чем за ее стенами.
   - Потому что тебе правда надо бы сначала написать, - продолжала  Фанни.
- А то свалился, как снег на голову...
   Она проводила меня до двери. Холл был пуст. Даже пальто и  шляпы  гостя
нигде не было видно.
   - Поцелуй меня, Гарри.
   Я с готовностью поцеловал ее.
   - Честно - не сердишься?
   - Ни капельки! Конечно, надо было написать. - Я пошел вниз по устланной
ковром лестнице.
   - Так значит, в воскресенье в три! - крикнула она мне вдогонку.
   - В воскресенье, в три, - отозвался я с площадки.
   Внизу был расположен общий  вестибюль,  откуда  вела  лестница  во  все
квартиры, тут пылал камин и сидел человек, готовый по  первому  требованию
кликнуть для вас кэб  или  вызвать  такси.  Это  богатство,  этот  комфорт
произвели на меня большое впечатление: я был очень  горд,  что  выхожу  на
улицу  из  такого  прекрасного  дома...  И  лишь  отойдя   на   порядочное
расстояние, я начал понимать, какой неудачей обернулись все мои  планы  на
этот вечер. Я не спросил, ведет ли она нехорошую жизнь. Я даже не  подумал
уговаривать ее. А сцены, заранее разыгранные мною? Сильный, простодушный и
твердый младший брат избавляет легкомысленную,  но  прелестную  сестру  от
чудовищного порока? Едва только отворилась дверь и я увидел Фанни, как они
вылетели у меня из головы! И вот - пожалуйста: впереди еще целый вечер,  а
что я скажу дома? Что мечта и действительность - совсем разные вещи?  Нет.
Лучше вообще пока ничего не  говорить,  а  погулять  где-нибудь  подольше,
хорошенько разобраться, как  обстоит  дело  с  Фанни,  и  вернуться  домой
поздно,  чтобы  мать  уже  не  смогла  сегодня  учинить   мне   допрос   с
пристрастием...
   Я повернул к набережной Темзы: здесь было и пустынно, и торжественно, и
каждый поворот мог порадовать внезапной красотой. Самое подходящее  место,
чтобы побродить и поразмыслить.
   Любопытно  вспомнить  сейчас,  как  постепенно  менялось  мое  душевное
состояние в тот вечер. На первых порах я все еще витал  в  радужном  мире,
откуда  только  что  вернулся.  Фанни   в   довольстве   и   благополучии,
очаровательная,  приветливая,  уверенная  в  себе...  Светлая,  со  вкусом
обставленная квартира... Дружеский и твердый голос в  холле...  Эти  факты
заявляли о себе настойчиво и упрямо, с  ними  нельзя  было  не  считаться.
Какое облегчение после двух лет неизвестности и зловещих догадок  хоть  на
минутку увидеть любимую  сестру  торжествующей,  несломленной,  окруженной
любовью и  заботой!  Как  весело  предвкушать  долгое  свидание  с  нею  в
воскресенье, обстоятельную беседу о том, что было со мной за это  время  и
что я собираюсь делать. Очень может быть, что они и женаты, эти  двое,  но
просто по какой-то неведомой мне  причине  не  имеют  возможности  открыто
объявить о своем браке. Как знать, не это ли собирается поведать мне Фанни
в  воскресенье  -  под  строжайшим  секретом,  разумеется?  И   я   смогу,
возвратившись домой, ошеломить и пристыдить свою матушку, шепнув ей на ухо
тайну Фанни... Но пока я развивал эту мысль и тешился ею, в моем  сознании
крепла ясная, холодная, трезвая уверенность в том, что все не так, что они
вовсе не женаты, и чувство  осуждения,  годами  взращенное  в  моей  душе,
словно мрачная тень, затмило светлый  образ  гнездышка  сестры.  С  каждой
минутой я был все больше недоволен ролью, которая выпала в  тот  вечер  на
мою долю. Со мною обошлись так, будто  я  не  брат,  не  опора  в  трудную
минуту, а  какой-нибудь  мальчишка!  Меня  попросту  выставили  за  дверь!
Непременно следовало сказать  ей  что-то  -  пусть  в  нескольких  словах,
утвердиться  на  позициях  нравственного  превосходства!  А  этот...  этот
Гнусный Соблазнитель, без сомнения, притаившийся в комнатке с  зеркалом  и
ситцевым креслом?! Разве не обязан я был поговорить с ним  как  мужчина  с
мужчиной? Он уклонился от встречи - не посмел взглянуть мне в  лицо!  И  с
этой новой точки зрения я начал мысленно рисовать себе совсем иную  сцену:
я обличаю, я избавитель! Как  полагалось  бы  начать  разговор  с  Гнусным
Соблазнителем? "Итак, сэр, мы с вами встретились наконец..."
   Да, что-нибудь в этом роде.
   Я  дал  волю  воображению.  Я  фантазировал   увлеченно,   вдохновенно,
безудержно. Вот Гнусный Соблазнитель в "безукоризненном  фраке"  (каковой,
судя по прочитанным мною романам, являл собою неотъемлемую  принадлежность
матерого,  закоренелого   развратника)   корчится   под   потоками   моего
бесхитростного красноречия. "Вы увели ее, - скажу я,  -  из  нашего  дома,
небогатого, но честного и чистого. Вы  разбили  сердце  ее  отцу".  Да-да!
Именно этими словами! "И чем вы сделали ее? Своею куклой, своей  игрушкой.
Чтоб холить и ласкать, пока вы не натешитесь ею, а после - бросить!"  Или,
может быть, "отшвырнуть"?
   Да, "отшвырнуть", пожалуй, лучше.
   Я шел по набережной Темзы, размахивая руками, и бормотал вслух...
   - Но ты ведь понимал кое-что? - спросила Файрфлай. - Даже тогда?
   - Понимал. Но так уж мы привыкли рассуждать в те стародавние времена.


   - Однако, - сказал Сарнак,  -  моя  вторая  встреча  с  Фанни,  подобно
первой, тоже была полна неожиданностей и непредвиденных переживаний. Ковер
на великолепной лестнице, казалось,  заглушил  тяжеловесную  поступь  моей
всесокрушающей морали, а когда открылась  дверь  и  я  снова  увидел  свою
дорогую Фанни, приветливую, радостную, я начисто забыл все пункты строгого
допроса, с которого предполагал начать нашу беседу. Фанни  взъерошила  мне
волосы, чмокнула меня, забрала у меня шапку  и  пальто,  объявила,  что  я
невозможно вытянулся,  померилась  со  мною  ростом  и  втолкнула  в  свою
веселенькую гостиную, где был уже накрыт чай. Чай! Я ничего  подобного  не
видывал! Маленькие  сандвичи  с  ветчиной,  сандвичи  с  какой-то  вкусной
штукой,  которые  назывались  "Пища  богов  и  джентльменов",   клубничное
варенье, два разных торта, а на случай, если еще останется пустое местечко
в животе, печенье.
   - Ты умник, что пришел, Гарри. Хотя я  так  и  чувствовала:  что  б  ни
случилось, ты придешь.
   - Мы ведь с тобой всегда вроде держались друг за друга.
   - Всегда, - согласилась она. - Правда, я думаю, и Эрни с матерью  могли
бы черкнуть мне хоть слово. Возможно, напишут еще... Электрический  чайник
ты видел когда-нибудь, Гарри? Ну, смотри! Штепсель вставляется вот сюда...
   - Зна-аю. - Я включил чайник. - А в  корпусе  скрыты  сопротивления.  Я
кое-что смыслю в электричестве. И в  химии  тоже.  Научился  на  городских
курсах. Всего мы проходим шесть предметов или, может, семь.  А  потом,  на
Тотхилл-стрит есть магазин, и там в витрине полно таких приборов...
   - Наверное, ты в них отлично разбираешься, - сказала Фанни.  -  Ты  уж,
чего доброго, все науки превзошел!
   Так мы заговорили о самом главном: какие  науки  я  изучаю  и  чем  мне
заняться в будущем.
   Ах, что это за удовольствие - беседовать с человеком, который  способен
по-настоящему понять твою неодолимую тягу к знаниям! Я рассказывал о себе,
о своих мечтах и замыслах, а руки мои тем временем опустошали  уставленный
яствами стол, подобно стае прожорливой саранчи: я ведь и вправду  рос  как
на дрожжах... Фанни поглядывала на меня  с  улыбкой  и  задавала  вопросы,
возвращая меня к тому, что было ей особенно интересно. А когда мы  вдоволь
наговорились, она показала, как обращаться с пианолой, и я поставил  валик
Шумана, хорошо знакомый мне по концертам мистера Плейса, и  с  невыразимым
наслаждением проиграл его сам! Управляться с  пианолой,  как  я  убедился,
было совсем не трудно; вскоре я так  наловчился,  что  мог  уже  играть  с
выражением.
   Фанни похвалила меня за сообразительность. Пока я возился  с  пианолой,
она приняла посуду со стола, потом уселась  рядом,  я  мы  стали  слушать,
обмениваясь впечатлениями,  и  обнаружили,  что  научились  гораздо  лучше
разбираться в музыке с тех пор, как расстались.  Выяснилось,  что  мы  оба
поклонники Баха (оказывается, совсем неправильно называть его "Бач", а я и
не знал) и Моцарта,  имя  которого  следовало  тоже  произносить  немножко
иначе! Затем Фанни принялась расспрашивать меня, какое  дело  я  хотел  бы
избрать себе в жизни.
   - Незачем тебе больше торчать у этого старичка  в  аптеке,  -  объявила
она.
   Что, если мне поступить на  работу,  связанную  с  книгами?  Устроиться
продавцом в книжный магазин или помощником библиотекаря, а может  быть,  в
типографию или издательство, выпускающее книги и журналы?
   - А сам писать не думал? -  спросила  Фанни.  -  Люди  иногда  начинают
самостоятельно...
   - Пробовал как-то сочинять стихи, - признался я. - И статью раз  послал
в "Дейли Ньюс". О вреде спиртных напитков. Да не напечатали...
   - Ну, а серьезные вещи писать никогда не хотелось?
   - Что - книги? Как Арнольд  Беннет  [английский  романист  и  драматург
(1867-1931)]. Еще бы!
   - Только не знал, с какой стороны подступиться, да?
   - Начать трудно, понимаешь, - объяснил я, будто только в  этом  и  была
вся загвоздка.
   - Да, надо аптекаря бросать, - повторила Фанни. - А если мне поговорить
кое с кем из знакомых - вдруг для тебя нашлось бы место получше, а, Гарри?
Пойдешь?
   - Можно! - протянул я.
   - Почему не "конечно"? - перебила Файрфлай.
   - Что ты! У  нас  было  принято  говорить  "можно"!  Эдакая  сдержанная
небрежность... Но вы видите, как  непростительно  я  снова  отклонился  от
заранее выработанных позиций? Так мы с  Фанни  и  проболтали  весь  вечер!
Устроили себе отличный холодный ужин  в  ее  хорошенькой  столовой;  Фанни
научила меня готовить дивный салат: взять луковицу, нарезать  тонко-тонко,
добавить немножко сахару и приправить белым вином... А после -  опять  это
чудо - пианола, ну, а  потом  с  большой  неохотой  я  наконец  отправился
восвояси. И, очутившись на улице, я, как и в первый раз, вновь испытал уже
знакомое чувство, будто внезапно перенесся в другой мир, холодный, унылый,
суровый мир, в котором господствуют совсем иные представления о  морали...
Снова мне было невмоготу  идти  прямо  домой,  где  меня  встретят  градом
бесцеремонных вопросов и омрачат  и  испортят  мне  этот  вечер.  И  когда
наконец мне все-таки пришлось вернуться, я солгал:
   - У Фанни квартирка - загляденье, и  счастлива  она  -  дальше  некуда.
Точно не знаю, но по ее словам я так понял, что этот дядька  думает  скоро
на ней жениться.
   Под пристальным, недобрым взглядом матери у меня запылали щеки и уши.
   - Она сама сказала?
   - Не то, чтоб сама, но вообще-то... - сочинял я. - Скорее это я из  нее
вытянул.
   - Так ведь уж он женат!
   - Да, что-то такое есть...
   - Что-то! - презрительно бросила мать. - Она  украла  чужого  мужа.  Он
принадлежит другой, и навсегда. Что бы ни говорили плохого о его  жене,  -
все едино. "Кого бог сочетал, человек да не разлучает!"  Так  меня  учили,
так я и верую. Пусть он старше ее, пусть он ее совратил, но пока они свиты
одной веревочкой, что на него грех пятно кладет, то и  на  нее.  Видел  ты
его?
   - Его там не было.
   - Совести не хватило. Хоть это можно к их чести приписать.  Что  ж,  ты
еще туда собираешься?
   - Да вроде бы обещал...
   - Против моей воли идешь, Гарри. Сколько раз ты будешь с  ней,  столько
раз меня ослушаешься. Так и знай. Пусть  это  будет  ясно,  Гарри,  раз  и
навсегда.
   - Она мне сестра, - упрямо буркнул я.
   - А я мать. Хотя что нынче детям мать? Так, тьфу... Женится! Как бы  не
так! Да с какой стати? Очень ему  надо.  Получше  найдет!  Давай-ка,  Пру,
выгреби вон уголек из камина и пошли спать.


   - А теперь, - сказал Сарнак, - я должен рассказать вам об  удивительном
заведении, именуемом "Сандерстоун-Хаус", и о  знаменитой  фирме  "Крейн  и
Ньюберри", ради которых по настоянию  Фанни  я  навсегда  покинул  мистера
Хамберга и раззолоченные бутыли с водой из-под крана. "Крейн  и  Ньюберри"
была  издательской  фирмой,  выпускавшей  книги,  газеты  и   журналы,   а
Сандерстоун-Хаус - своего рода бумажным фонтаном, извергавшим нескончаемый
каскад разнообразного чтива на потребу английской публике.
   Помните: я веду рассказ о мире, каким он был две тысячи лет назад.  Все
вы, конечно, были умные детки и прилежно читали учебники  истории.  Однако
на расстоянии двух тысячелетий события как  бы  сжимаются  в  перспективе.
Иные сдвиги осуществлялись на протяжении нескольких  поколений,  в  густом
тумане сомнений, заблуждений, вражды - нам же  представляется,  будто  они
происходили легко и просто. Мы слышали  в  школе,  что  научный  подход  к
явлениям  прежде  всего  утвердился  в  сфере   конкретных   вещей,   лишь
впоследствии  распространившись  на  область   психологии   и   социальных
отношений.  Таким  образом,  широкое  производство   стали,   автомобилей,
летающих аппаратов, строительство  железных  дорог,  развитие  телеграфной
связи - словом, все материальные основы новой эпохи были заложены  за  век
или полтора до того, как изменились  применительно  к  новым  потребностям
социальные, политические  и  воспитательные  методы  и  идеи...  Бурный  и
непредвиденный подъем мировой торговли, рост  народонаселения,  конфликты,
волнения, неистовый социальный гнет, революции, массовые войны -  вот  что
понадобилось для того, чтобы перестройка социальных отношений  на  научной
основе стала  хотя  бы  общепризнанной  необходимостью.  Куда  как  просто
выучить все это в общих чертах - значительно труднее уяснить, какой  ценою
достались людям эти проделанные вслепую преобразования;  скольких  тревог,
страданий, горя стоили они бесчисленным  миллионам,  брошенным  судьбою  в
клокочущий  водоворот  переходной  эры...  Когда,  оглядываясь  назад,   я
воскрешаю в памяти атмосферу той моей прежней  жизни,  невольно  возникает
картина: толпа людей, затерявшихся в тумане на улицах  старого  Пимлико...
Никто не имел ясного представления о  цели;  всякий  неуверенно,  медленно
нащупывал путь от одной едва" различимой вехи к другой. И почти каждый был
неуверен и раздражен...
   Для нас  с  вами  вполне  очевидно,  что  эпоха  темных,  малограмотных
работников миновала еще в далеком девятнадцатом веке: их заменили  машины.
Новый мир, куда более изобильный, богатый, но вместе с тем  и  несравненно
более  сложный,  опасный,  настоятельна  требовал  новых  людей  -   людей
подготовленных, развитых и нравственно и духовно.  Однако  в  те  дни  эту
потребность сознавали еще весьма неясно. "Просвещенные" сыны  обеспеченных
классов лишь нехотя соглашались открыть  бурно  растущим  массам  хотя  бы
незначительный доступ к знаниям.  Они  считали,  что  образование  следует
осуществлять  особыми  путями,  в  специальных  школах  нового   типа.   Я
рассказывал вам, в чем заключалось мое, с позволения сказать,  "обучение":
письмо, чтение, элементарные арифметические действия, "реки Англии" и  так
далее.  Лет  в  тринадцать,  то  есть  как  раз,  когда  только   начинают
пробуждаться интерес к учению  и  любознательность,  этот  процесс  обычно
прерывался поступлением на работу, чем в подавляющем большинстве случаев и
исчерпывалось образование простых мужчин и  женщин  в  первые  десятилетия
двадцатого века. Появилось  великое  множество  людей,  кое-как  обученных
грамоте,  легковерных,  невзыскательных,  любопытных,  -  людей,   которым
хотелось видеть и  знать,  какая  она,  жизнь.  Увы!  Общество  ничуть  не
заботилось о том, чтобы удовлетворить их смутную тягу к знаниям, с  легкой
душой  предоставив   "частным   предпринимателям"   использовать   неясные
стремления пробуждающихся масс в целях  личной  наживы.  Итак,  "начальное
образование"  породило  нового  читателя,  а  чтобы  выкачивать  из  этого
читателя барыши, были созданы крупные издательские фирмы.
   Людей во все века занимали рассказы о жизни. Юноша требует,  чтобы  ему
показали сцену, на которой он начинает играть свою роль, поведали в  яркой
и живой форме о возможностях  и  шансах  на  успех,  чтобы  можно  было  и
помечтать и заранее наметить план действий. И  даже  человек,  который  уж
простился с юностью, всегда  стремится  восполнить  то,  что  не  пришлось
пережить самому, расширить свой кругозор, читая были и предания,  мысленно
участвуя  в  спорах...  Едва  возникла  письменность,  как   появилась   и
литература - впрочем, она зародилась еще раньше: когда язык стал средством
изложения связной мысли, средством повествования. И во все века литература
рассказывала человеку лишь то, что он  был  готов  и  склонен  воспринять,
сообразуясь в выборе темы скорее с  запросами  и  чаяниями  слушателя  или
читателя  (иными  словами,  того,  кто  платит),  нежели  с   требованиями
некредитоспособной и многоликой жизненной правды. А  потому  львиную  долю
литературного наследия каждой эпохи составляют  вульгарные  и  легковесные
поделки,  способные  в  более  поздний  период  заинтересовать  разве  что
историка или психолога - и то лишь как наглядное свидетельство устремлений
и духовных возможностей того или иного века. Что  же  касается  популярной
литературы  времен   Гарри   Мортимера   Смита,   то   столь   плодовитой,
цинично-фальшивой, столь праздной, дешевой и пустой стряпни еще не видывал
мир!
   Вы обвинили бы меня в грубой пародии, вздумай  я  описать  вам  карьеру
одного из многочисленных дельцов, которые сколотили огромные состояния  на
поставках духовной пищи, рассчитанной на то, чтобы  унять  духовный  голод
нового многомиллионного читателя, наводнившего собою чудовищно разросшиеся
города Атлантического мира. Так, по преданию, некий Ньюнесс, читая однажды
вслух в семейном кругу забавную статью, присовокупил: "Ну, чем не  лакомый
кусочек!" Удачно  найденное  словцо  навело  Ньюнесса  на  мысль  основать
еженедельник и печатать в нем надерганные отовсюду занимательные  отрывки:
фрагменты из книг, выдержки из газетных статей - словом,  всякую  всячину.
Так и возник журнал "Тит-битс" -  "Лакомые  кусочки",  -  состряпанный  из
ломтиков, которые были надерганы из тысяч разных источников усердными и не
слишком   высоко   оплачиваемыми   сотрудниками.   Изголодавшаяся   толпа,
нетерпеливая и любопытная,  с  жадностью  проглотила  закуску,  а  Ньюнесс
разбогател и получил титул баронета.  Воодушевленный  первым  успехом,  он
предпринял ряд новых экспериментов. Он угостил  публику  ежемесячником,  в
котором были собраны рассказы различных авторов.  На  первых  порах  успех
нового издания казался сомнительным, но затем в нем начал печататься некий
доктор Конан-Дойль, снискавший славу себе и журналу рассказами о раскрытии
преступлений. Всякий мыслящий, вернее, просто всякий человек в  те  дни  с
большим интересом относился к убийствам и  прочим  преступлениям,  которые
все еще совершались в изобилии. И в самом деле:  нельзя  представить  себе
более  увлекательную  и  полезную  для  нас  тему.  Ведь  при   правильной
постановке вопроса расследование любого преступления могло  бы  как  ничто
другое осветить проблемы  права,  воспитания  и  охраны  порядка  в  нашем
сумбурном обществе. Даже бедняк - и тот, побуждаемый  почти  инстинктивной
потребностью  в  умственной  гимнастике,  покупал  хотя  бы   еженедельную
газетку,  чтобы  поломать  себе  голову  над  загадочным   убийством   или
посмаковать подробности скандального развода...
   Однако истории Конан-Дойля  не  отличались  богатством  психологических
наблюдений: автор искусственно запутывал  все  нити  повествования,  чтобы
потом распутать этот клубок, а читатель, увлеченный решением  головоломки,
терял интерес к проблеме в целом.
   За Ньюнессом тотчас же устремились по пятам сонмы  конкурентов,  в  том
числе некий Артур Пирсон и  целый  выводок  братьев  Хармсвортов,  которых
привела к могуществу и  богатству  еженедельная  газетка  "Ответы";  своим
появлением на свет газетка эта была обязана меткому наблюдению,  что  люди
обожают читать чужие письма. История поведает  вам  о  том,  как  двое  из
братьев Хармсвортов, люди весьма энергичные и  целеустремленные,  получили
титул лордов и стали видными фигурами на политической арене. Я же упомянул
о них лишь затем, чтоб дать вам представление о великом множестве газет  и
журналов,  созданных  этими  дельцами,  чтобы  вызвать   утробное   ржание
рассыльного мальчишки, пленить сердечко фабричной работницы, снискать себе
уважение аристократии и завоевать доверие нуворишей.  Производство  наспех
состряпанного чтива шло полным ходом...
   Наша издательская фирма в Сандерстоун-Хаусе была  основана  задолго  до
того, как выросли концерны всех этих Ньюнессов,  Пирсонов  и  Хармсвортов.
Тяга к знаниям стала явственно ощущаться еще в восемнадцатом веке, и тогда
некий Додели, лакей, решивший стать издателем, подарил своим современникам
мудрый опус, именуемый "Спутник младости". А в ранние  годы  викторианской
эпохи его примеру последовал и основатель нашей фирмы Крейн. Первый  успех
Крейну принес ежемесячник "Домашний учитель", за которым последовал журнал
"Круг знаний", "Еженедельник Крейна" и ряд других. Самыми  серьезными  его
конкурентами были две фирмы: "Кассел" и "Раутлидж",  -  однако  в  течение
ряда лет Крейну удавалось ни в чем не уступать им, хотя  он  и  располагал
меньшим  капиталом.  Затем  наступил  период,  когда  мощный  поток  новых
популярных изданий оттеснил Крейна и его современников на задний план,  но
вскоре  некий  сэр  Питер   Ньюберри   произвел   ряд   преобразований   в
производстве,  влил  в  него  новые  силы  и  вернул  старой  фирме  былое
благоденствие. Он начал пачками выпускать  сборники  коротких  повестей  и
рассказов,  дешевые  журналы  для  домашних  хозяек  и  молодых   девушек,
журнальчики для детей, возродил на современной основе "Домашнего учителя",
снабдив его системой упражнений для тренировки  памяти  и  присовокупив  к
этому разношерстному ассортименту "Путь к успеху" сэра Питера Ньюберри. Он
даже  рискнул  затеять  издание  научных  (хоть  и  не   слишком   ученых)
справочников...
   - Вам трудно представить себе, - сказал  Сарнак,  -  каким  неимоверным
количеством печатной требухи был наводнен тот старый мир! Он задыхался  от
этого бумажного хлама, задыхался от людей, мебели, одежды;  он  был  забит
мусором, завален низкопробной продукцией всех видов и фасонов.  И  как  же
редко попадалось здесь что-нибудь по-настоящему  доброкачественное!..  Вам
не понять, какое блаженство снова  сидеть  в  этой  строгой  и  прекрасной
комнате среди таких же людей, как ты: обнаженных, простых, говорить с ними
обнаженно и просто. Какое наслаждение вырваться на волю, сбросить  с  себя
все  лишнее,  все  нечистое!  Мы  читаем,  беседуем,  мы  любим  честно  и
естественно, мы работаем, думаем, исследуем, у нас свежие головы, наш мозг
питается здоровой пищей, мы вбираем  жизнь  всей  полнотою  наших  чувств,
держим ее легкими, крепкими, умелыми руками.
   Воздух двадцатого столетия был насыщен  гнетом.  Тот,  у  кого  хватало
мужества, отчаянно сражался за знания, за полноценную жизнь - а мы вручали
ему довольно-таки беспомощного и невразумительного "Домашнего  учителя"  и
пошлейший "Путь к успеху"... Но подавляющее большинство читателей избирало
иной  путь,  понятный  нынче  разве  что  психологам,   имеющим   дело   с
патологическими  изменениями  психики.  Эти  люди   закрывали   глаза   на
действительность и погружались  в  мир  грез.  Они  брели  по  жизни,  как
лунатики, предаваясь фантазиям, воображая себя какими-то иными существами,
романтическими и благородными. Они мечтали, что в один прекрасный день все
вокруг сразу переменится и они станут героями захватывающих событий.  Ведь
сборнички рассказов и дешевые романы, составлявшие основную статью  дохода
хотя бы той же фирмы "Крейн и Ньюберри" были, по существу,  не  чем  иным,
как средством уйти от действительности, своего рода  духовным  дурманом...
Санрей, тебе не приходилось читать новеллы двадцатого века?
   - Кое-что читала. Все так, как  ты  сказал.  У  меня  их  собрано  штук
десять; как-нибудь я покажу тебе эту свою библиотечку.
   - Половина, чего доброго, - наша продукция: "Крейн и Ньюберри"! Занятно
будет  снова  взглянуть...  Львиную  долю  строительного   материала   для
воздушных замков фирме "Крейн и Ньюберри" поставляли литературные  девы  и
дамы, а также томные, расслабленные литературные мужи с богатой фантазией.
Эти "авторы", как их у нас называли, были разбросаны по всему  Лондону,  а
кое-кто жил  и  за  городом.  Они  присылали  свои  рукописи  по  почте  в
Сандерстоун-Хаус; здесь их так или иначе обрабатывали и в  препарированном
виде помещали в журналах или издавали отдельными книгами. Сандерстоун-Хаус
находился на Тоттенхэм Корт-роуд и представлял  собою  огромное,  довольно
несуразное строение, набитое людьми,  точно  муравейник,  и  выходящее  во
двор; сюда тяжелые грузовики завозили рулоны бумаги, и отсюда  же  фургоны
забирали готовую продукцию. Здесь все дрожало от стука и грохота  печатных
станков. Очень живо помню по сей день, как я пришел  туда  в  первый  раз:
свернув с одной из главных  улиц,  я  зашагал  узеньким  переулочком  мимо
захудалой пивной, мимо служебного входа в какой-то театр...
   - Кем же ты собирался стать? -  прервал  его  Рейдиант.  -  Упаковщиком
книг? Рассыльным?
   - Кем придется. Кстати, очень скоро я уже был штатным сотрудником одной
из редакций.
   - Редактировал научно-популярную литературу?
   - Да.
   - Но зачем издательству  понадобился  малограмотный  юнец?  -  изумился
Рейдиант. - Я понимаю: оптовое производство научно-популярной  литературы,
потрафляющей нехитрым запросам  вашего  нового  читателя,  не  могло  быть
поставлено на серьезную ногу. Но было  ведь  сколько  угодно  образованных
людей, выпускников старинных университетов; неужели нельзя  было  поручить
им  всю  необходимую  работу  по  редактированию  и  подготовке   печатных
материалов?
   Сарнак покачал головой.
   - То-то и поразительно, что нет.  Университеты,  разумеется,  выпускали
"продукцию", да не того сорта, что надо.
   Слушатели Сарнака были явно озадачены.
   - Рядовой выпускник Оксфорда или Кембриджа, удостоенный ученого  звания
"магистр искусств" или что-нибудь в этом роде, очень напоминал  украшенные
золотыми ярлыками сосуды из аптеки мистера Хамберга,  в  которых  не  было
ничего,  кроме  тухлой  воды.  Лжеинтеллигент  старого   толка   не   умел
преподавать, писать или объяснять. Он был напыщен, надменен и нуден, робок
и туманен в изложении  мыслей,  лишен  социального  и  делового  чутья.  В
газетных  и  журнальных  издательствах  убедились  в  том,   что   простой
рассыльный куда быстрее и лучше  освоится  с  обязанностями  редакционного
сотрудника: и нос задирать не станет, и к работе отнесется ревностно,  сам
будет рад учиться, и охотно поделится своими знаниями с другими.  Едва  ли
не все  заведующие  и  редакторы  наших  периодических  изданий  вышли  из
посыльных;  люди  с  академическим  образованием  среди   них   почти   не
встречались. Зато многие были энтузиастами  народного  просвещения  и  все
обладали   деловой   хваткой,   которой   не   хватало   питомцам   старых
университетов...
   Сарнак задумался.
   - В Англии того периода, о котором, идет речь, да  и  в  Америке  тоже,
фактически уживались бок о  бок  две  различные  системы  воспитания,  две
традиции духовной культуры. С одной стороны, кипучая  разноголосица  новых
периодических изданий,  новая  пресса,  кино;  шумный  всплеск  немудреных
духовных  потребностей,  созданных  новой  системой  начального   обучения
девятнадцатого  века.  С  другой  -  старинные  аристократические   школы,
основанные в семнадцатом и восемнадцатом веках и перенявшие традиции  Рима
эпохи императора Августа. Они держались  обособленно  друг  от  друга.  На
одном полюсе - выходец из низов, бывший рассыльный, не  уступающий  самому
Аристотелю или Платону пытливостью, дерзостью и живостью ума, каков бы  ни
был  его   интеллектуальный   арсенал.   На   другом   -   интеллигент   с
университетским   дипломом,   щеголяющий   манерной   приверженностью    к
древнегреческой классике, отличавшей в свое  время  купленных  по  сходной
цене ученых мужей рабовладельческого Рима. Он и  был  похож  на  домашнего
раба: те же аристократические замашки,  то  же  угодливое  низкопоклонство
перед патроном, принцем и патрицием, педантическая забота о мелочах, страх
перед "белыми пятнами" на карте жизни. Он критиковал все и вся - глумливо,
полунамеками, как раб; он был обидчив, как раб, и по-рабьи готов презирать
каждого, кого только смел презирать. Он был  неспособен  служить  народным
массам. Новому читателю, рабочему, "демократическому" читателю, как мы его
называли, приходилось пробивать себе путь к свету и знанию без него...
   Если основатель нашей фирмы Крейн в свое время хоть в какой-то  степени
считался  с  тем,  что  на   издательский   "бизнес"   возложена   еще   и
просветительная миссия, то сэр Питер Ньюберри над этим не  задумывался  ни
минуты.  Это  был  прижимистый  торгаш,  всецело  поглощенный  стремлением
вернуть фирме престиж, утраченный по милости популярных  издателей  нового
толка. При нем дело  было  поставлено  круто:  он  заставлял  работать  до
седьмого пота, платил гроши и преуспевал. К тому времени, как я  пришел  в
Сандерстоун-Хаус, его уже несколько лет не было  в  живых,  а  контрольный
пакет акций и пост генерального директора  перешел  к  его  сыну  Ричарду,
прозванному "Солнцем". (Кажется, кому-то вздумалось в связи с его приходом
к власти процитировать  Шекспира:  "Прошла  зима  междоусобий  наших;  под
солнцем йоркским  лето  расцвело"  [Шекспир,  "Король  Ричард  III",  д.I,
сц.1].) Ричард Ньюберри в отличие от родителя был человеком  участливым  и
сердечным. Он великолепно отдавал себе отчет в моральной  ответственности,
которая ложится  на  плечи  издателя  популярной  литературы  в  атмосфере
практической безответственности, царившей  в  этой  области.  Работать  он
заставлял так же, если не больше, чем отец, зато платил щедро.
   Вместо того, чтобы плестись на поводу у читателя, он старался держаться
несколько впереди; он шел в ногу со временем и сумел добиться еще  больших
успехов, чем сэр Питер. Я проработал у "Крейна и Ньюберри" не одну неделю,
прежде чем мне довелось увидеть директора, но присутствие  его  я  ощутил,
едва переступив порог Сандерстоун-Хауса. В  первой  же  комнате  я  увидел
вывешенные на стене плакаты, впечатанные четким черным  шрифтом  на  белом
фоне. "Мы ведем вперед -  другие  подражают",  -  гласил  один.  "Если  ты
боишься,  что  материал  слишком  хорош,  -  помещай,  не  раздумывая!"  -
советовал другой. Третий был длиннее всех: "Если человек  не  знает  того,
что знаешь ты, это еще не причина писать для него так, словно  он  круглый
идиот. Будь уверен: кое-что он знает лучше тебя".  Таким  простым  приемом
генеральный директор задавал в своем заведении особый тон.


   Со двора Сандерстоун-Хауса до комнатки, в которой висели  эти  плакаты,
мне удалось добраться не сразу:  вход  в  здание  загородили  два  больших
фургона. Когда наконец, обнаружив дверь, я вошел и поднялся  по  лестнице,
то первой, кого я увидел, была крохотная девица,  восседающая  в  каморке,
похожей на стеклянную клетку. У девицы была  круглая  мордочка  и  веселый
красный носик пуговкой. Сначала я не  мог  понять,  чем  она  занята,  но,
присмотревшись, разобрал, что она лижет языком изнутри  обрывок  конверта,
чтобы снять марку. Фанни велела мне спросить  мистера  Чизмена.  Я  так  и
сделал. Не прерывая своего  занятия,  девица  вопросительно  взглянула  на
меня.
   - Амма-ачено? - произнесла она, не переставая лизать.
   - Что, простите?
   - Амма-ачено?
   - Виноват, я не совсем...
   - Оглох, что ли? - Она отняла  ото  рта  бумажку  с  маркой  и  набрала
побольше воздуха для громкой и внятной фразы: - Вам назначено?
   - А-а! Да. Велели сегодня от  десяти  до  двенадцати  зайти  к  мистеру
Чизмену.
   Барышня с новой энергией набросилась на марку.
   -  Марки  собираешь?  Нет?  Жутко  интересно.  Мистер  Чизмен   написал
брошюрку, руководство. Наверно, пришел  просить  работу?  Может,  придется
подождать.  Надо  заполнить  бланк  -  возьми  вон  там.  Так  полагается:
формальность. Вот карандаш...
   В бланке требовалось указать свое  имя  и  род  занятий.  "Литературная
деятельность", - вывел я.
   - Господи! - изумилась юная леди, прочитав бланк.  -  Я-то  думала,  вы
метите на склад! Эй, Флоренс, - окликнула она  другую,  значительно  более
крупную молодую особу, показавшуюся  на  лестнице.  -  Глянь-ка  на  него.
Собрался заниматься литературной работой...
   -  Хватает   же   нахальства!   -   Вторая   барышня   удостоила   меня
одним-единственным взглядом, водворилась в стеклянной клетушке и, сунув  в
рот кусочек жевательной резинки, развернула свежий, только что  из  печати
тоненький роман.
   Носик-Пуговкой вновь принялась слизывать марку. Прошло минут десять.  Я
ждал. Наконец та, что поменьше, подняла голову.
   - Сходить, что ли, отнести мистеру Чизмену, Фло. - И  она  удалилась  с
моим листочком.
   Вернулась она минут через пять.
   - Мистер Чизмен говорит, можете зайти - на одну минуту.
   Она повела меня вверх по лестнице,  по  длинному  коридору,  выходящему
стеклянными окнами в типографию, потом вниз по другой лестнице и снова  по
коридору, на этот раз темному. Наконец мы оказались в небольшой  комнатке:
конторский стол, два или три стула, книжные полки,  заваленные  книгами  в
бумажных обложках. Дверь, ведущая в смежный кабинет, была открыта.
   - Сядьте здесь, подождите, - распорядилась Носик-Пуговкой.
   - Кто там? Смит? - раздался голос из-за двери. - Давайте заходите.
   Я вошел, и юная особа с носом пуговкой навсегда скрылась из моей жизни.
   За  письменным  столом,  утонув  в  глубоком  кресле,  сидел   мужчина,
погруженный в созерцание ярких рисунков, которые были поставлены рядком на
полке вдоль стены.  Красное  лицо  его  было  озабоченно-серьезным,  брови
нахмурены, губастый, большой рот энергично  поджат,  жесткий  ежик  черных
волос топорщился во все стороны. Он сидел, чуть  склонив  голову,  и  грыз
кончик карандаша.
   - Не вижу того, что надо, - шептал он себе под нос. - Нет, не вижу.
   Я молча стоял, дожидаясь, пока он обратит на меня внимание.
   - Смит, - пробормотал он, так и не взглянув  в  мою  сторону.  -  Гарри
Мортимер Смит... Смит, вы, случайно, учились не в народной школе?
   - Там, сэр.
   - Я слышал, у вас есть склонность к литературе.
   - Да, сэр.
   - Тогда подите станьте вот здесь и  взгляните  на  эти  картинки,  чтоб
им... Видели когда-нибудь подобную мазню?
   Я послушно встал  рядом,  но  от  замечаний  благоразумно  воздержался.
Рисунки, как я теперь сообразил, были не чем иным, как эскизами журнальной
обложки. На каждом листке броским шрифтом было выведено  название:  "Новый
мир". Первый был сплошь разрисован летательными аппаратами,  пароходами  и
автомобилями.  На  двух  других  летательным  аппаратам  отдавалось  явное
предпочтение.  Далее  коленопреклоненный  мужчина  в  набедренной  повязке
воздевал руки навстречу восходящему  солнцу,  которое  почему-то  вставало
из-за его спины. На следующем был изображен наполовину  освещенный  земной
шар, а еще на одном - просто рабочий, шагающий  ранним  утром  к  себе  на
фабрику.
   - Смит, - произнес мистер Чизмен. - Этот журнал покупать вам, а не мне.
Какая на ваш вкус лучше всех? Слово за вами. Fiat experimentum in  corpore
vili [буквально: ставь опыт на малоценном организме (лат.)].
   - Вы это про меня, сэр? - невинно спросил я.
   Щетинистые брови мистера Чизмена удивленно приподнялись.
   - Видно, теперь все мы оснащены одним и тем же набором цитат, - заметил
он. - Ну так - какая же?
   - Такие, сэр,  как  эта,  с  аэропланами,  уже,  по-моему,  давно  всем
намозолили глаза.
   - Х-мм... - промычал мистер Чизмен. - И Солнце говорит то  же  самое...
Стало быть, на такую вы бы не польстились?
   - Вряд ли, сэр. Слишком приелось.
   - Ну, а земной шар?
   - Чересчур похоже на атлас, сэр.
   - Но разве география, путешествия - это не интересно?
   - Конечно, сэр, но как-то не слишком увлекательно.
   - Интересно, но не увлекательно. Х-мм...  Устами  младенцев...  Что  ж,
стало быть, вон тот парняга на фоне зари? Его купите, м-м?
   - А что за журнал, сэр? Изобретения, открытия, научные достижения, да?
   - Оно самое.
   - По-моему, сэр, заря подойдет, а  этот  работяга  скорее  годится  для
дружеского шаржа ко Дню труда. Довольно неприглядная фигура, сэр. Подагрик
какой-то: тяжелый, грузный... Может, убрать его, оставить одну зарю?
   - Будет смахивать на ломоть ветчины, Смит, - тонкие розовые полоски...
   Меня вдруг осенило.
   - Тогда так, сэр. Зарю оставить, только чтоб была ранняя  весна.  Почки
по деревьям пустить. А позади, сэр,  можно  снежные  горы  -  неярко  так,
вдалеке. И прямо поперек листа, крупно - рука. Рука куда-то  указывает.  И
все, сэр.
   - Куда указывает - вверх?
   - Нет, сэр; вперед и только чуть-чуть вверх. Это хоть вызовет интерес.
   - Согласен, вызовет. Женская рука.
   - По-моему, лучше пусть просто рука, сэр.
   - Такой вы купили бы?
   - Еще как, сэр, только б деньги были.
   Мистер Чизмен немного подумал, невозмутимо  покусывая  карандаш,  потом
выплюнул щепочки за письменный стол и заговорил снова:
   - То, что вы сейчас сказали, Смит, в  точности  совпадает  с  тем,  что
думаю я сам. Слово в слово. Очень любопытно. - Он нажал кнопку  звонка  на
столе, и в  комнату  заглянула  молоденькая  курьерша.  -  Попросите  сюда
мистера Прельюда...  Итак,  Смит,  вам  хотелось  бы  поступить  к  нам  в
Сандерстоун-Хаус. Говорят, вы  уже  кое-что  смыслите  в  науках.  Учитесь
дальше. Читатель начинает поворачивать к науке. У меня тут лежат кой-какие
книжечки, вы почитайте их и отберите, что вам покажется интересным.
   - Значит, сэр, вы мне сумеете подыскать работу?
   - Обязан суметь. Приказ есть приказ. Посадить вас можно будет вон в той
комнате...
   Тут разговор наш был прерван появлением долговязого, худого, как жердь,
мужчины с меланхолическим выражением  безжизненно-бледного  лица.  То  был
мистер Прельюд.
   - Мистер Прельюд, - обратился к нему мистер Чизмен, помахивая  рукою  в
сторону эскизов. - Это все не  пойдет.  Чересчур  это  самое...  банально.
Нужно что-нибудь посвежее, с выдумкой. Как я ее  вижу,  эту  обложку?  Ну,
скажем, так. Рассвет. Спокойный, простой пейзаж, главное -  чтобы  красиво
по цвету. Вдали - цепочка гор, еле окрашенных зарей. Долина синяя,  тихая.
Высокие перистые облака, чуть тронутые розовым. Ясно?  На  переднем  плане
можно два-три деревца с едва набухшими  почками.  Главная  тема  -  весна,
утро. Ясно? Все бледно, затушевано - как бы фон. И - крупно -  рука  через
всю обложку. Ладонь куда-то указывает - вверх и вдаль. Ясно?
   Он  обратил  на  мистера  Прельюда  взор,  горящий   победным   блеском
творческого вдохновения. Мистер Прельюд сделал кислое лицо:
   - Солнцу понравится.
   - Идея что надо, - подтвердил мистер Чизмен.
   - А почему бы не вон те аэропланы?
   - А почему бы не комары?
   Мистер Прельюд передернул плечами:
   - Не знаю, куда годится журнал о научных достижениях  без  летательного
аппарата или цеппелина на обложке? Впрочем, ваше дело.
   Сомнения коллеги, как видно, произвели  на  мистера  Чизмена  известное
впечатление, но он все-таки не отступал:
   - Ладно, сделаем эскиз. Как насчет Уилкинсона?
   И они стали совещаться,  стоит  ли  заказать  эскиз  обложки  какому-то
неведомому Уилкинсону. Затем мистер Чизмен обернулся ко мне.
   -  Кстати,  Прельюд,  надо  как-то  использовать  вот  этого   молодого
человека. Что он умеет, пока неясно, но,  кажется,  смышленый  паренек.  Я
думал, может, поручить ему сделать выборки из тех научных книжечек? На что
он клюнет - клюнут и они. Я эту дребедень читать не в состоянии. Некогда.
   Мистер Прельюд внимательно оглядел меня.
   - Никогда нельзя сказать, что умеешь, что нет, пока  не  попробуешь,  -
заметил он. - В науках разбираетесь прилично?
   - Не слишком. Но все же  занимался  физиографией,  химией,  немножко  -
геологией. Много читал.
   - Слишком вам ни к чему. Без этого вы  здесь  лучше  обойдетесь,  иначе
можно удариться в чересчур высокие материи. Высокие материи находят  спрос
у десятков тысяч, а "Крейн и Ньюберри" - у сотен. Правда, с некоторых  пор
и нас, грешных, потянуло на ученость. Даешь просвещение и прогресс  -  вот
мы теперь какие! В той мере, в  какой  это  не  мешает  прибылям.  Видите,
написано: "Мы ведем вперед..." А  все-таки,  Чизмен,  что  всегда  было  и
всегда будет ходовым товаром; -  это  журнал  с  хорошенькой  девушкой  на
обложке - и чем меньше на  ней  надето,  тем  лучше.  В  рамках  приличия.
Поясняю на примере. Вот... Вас как зовут?
   - Смит, сэр.
   - Смит. И вот перед ним на витрине киоска все эти обложки.  А  затем  -
внимание - я достаю вот это. И что же он покупает?
   "Вот это"  оказалось  обложкой  летнего  номера  литературного  журнала
"Ньюберриз Стори  Мэгэзин":  две  красотки  в  облегающих,  как  перчатка,
купальных костюмах резвятся на песчаном пляже.
   - Смит хватает эту, - торжествующе объявил мистер Прельюд.
   Я покачал головой.
   - Как - по-вашему, и это не увлекательно? - Мистер Чизмен повернулся  в
кресле и указал на красоток обглоданным карандашом.
   Я подумал немного.
   - Внутри про них все равно никогда ничего не пишут.
   - Сразил наповал, а, Прельюд? - усмехнулся мистер Чизмен.
   - Ничуть! Чтобы выяснить,  ему  надо  было  сначала  купить  шесть-семь
номеров. А в  большинстве  случаев  про  обложку  вообще  забывают,  когда
начинают читать.


   Работать в Сандерстоун-Хаусе при ближайшем знакомстве оказалось  совсем
не так страшно, как я предполагал.  Во-первых,  было  приятно,  что  мы  с
мистером Чизменом так сошлись в оценке  тех  эскизов  -  кстати,  подобные
совпадения повторялись и в  дальнейшем,  что  очень  придавало  мне  духу.
Во-вторых, меня сразу же захватила редакционно-издательская  работа;  все,
что происходило вокруг, было  мне  интересно.  В  моем  духовном  развитии
совершился стремительный  бросок  вперед,  из  тех,  что  так  свойственны
юности. Уходя от мистера Хамберга, я был  совсем  еще  мальчуганом,  а  не
пробыв и двух месяцев у "Крейна и Ньюберри", почувствовал себя толковым  и
ответственным  молодым  человеком.  У  меня  стали   быстро   складываться
собственные убеждения, я научился уверенно излагать свои мысли - даже рука
вдруг  "повзрослела":  из  небрежных  или  чересчур  старательных  детских
каракулей сложился твердый и мужественный  почерк.  Я  стал  заботиться  о
своем костюме и о том, какое впечатление произвожу на окружающих.
   Очень скоро я  уже  писал  коротенькие  статьи  в  наши  второстепенные
еженедельники и ежемесячники и подбирал мистеру Чизмену темы  и  материалы
для солидных статей. Мое  жалованье  с  восемнадцати  шиллингов  в  неделю
подскочило - правда, в несколько приемов - до трех фунтов, что  для  юнца,
которому не исполнилось еще и восемнадцати лет, считалось в те  дни  очень
приличным. Фанни проявляла самый живой интерес к моей работе,  обнаруживая
редкостную  сообразительность  во  всем,  что  касалось   моей   служебной
обстановки. Стоило  мне  только  заикнуться  о  мистере  Чизмене,  мистере
Прельюде или о ком-нибудь еще из моих сослуживцев, как она,  казалось,  уж
знала про них решительно все.
   Как-то раз мы с одним пареньком по  имени  Уилкинс  сидели  в  комнате,
смежной  с  кабинетом  мистера  Чизмена,  за  довольно-таки   своеобразным
занятием. Одна из "авторов", работающих для нашей фирмы, написала  большую
повесть в журнал "Стори Ридерс Парадайз". Материал уже прошел набор и  был
подписан к  печати,  как  вдруг  выяснилось,  что  писательница  в  минуту
рассеянности  дала  главному  злодею  имя  одного  видного   адвоката,   а
деревенька,  в  которой  разворачиваются  события  повести,  к  несчастью,
названа почти так же, как местность, где находится  загородный  дом  этого
адвоката. Видному адвокату ничего не стоило расценить  подобную  вольность
как злостную клевету и причинить нам массу неприятностей. А  посему  мы  с
Уилкинсом, вооружившись для верности двумя  экземплярами  гранок,  уселись
вычитывать текст,  заменяя  имя  известного  адвоката  другим,  совсем  те
похожим. Чтобы скрасить себе это занятие, мы придумали  игру:  кто  первый
найдет в строке имя злодея, тому очко.  Мы  взапуски  рыскали  глазами  по
гранкам, то и дело выкрикивая: "Реджинальд Флейк!" Я успел  уже  перегнать
Уилкинса на несколько  очков,  как  вдруг  в  коридоре  послышался  чей-то
удивительно знакомый голос.
   - Они все разложены у меня на столе, сэр, - ответил ему мистер  Чизмен.
- Вы не заглянете ко мне?
   - Мамочки, - шепнул Уилкинс. - Солнце!
   Скрипнула дверь. Я обернулся и увидел, как  мистер  Чизмен  почтительно
пропускает вперед  моложавого  красивого  мужчину  с  довольно  приятными,
правильными чертами лица и непослушной каштановой прядью на  лбу.  Мужчина
был в  очках,  очень  больших,  круглых,  с  дымчатыми,  чуть  желтоватыми
стеклами. Он встретился  со  мною  взглядом,  и  на  мгновение  глаза  его
потеплели - но только на мгновение. Кого он  узнал  -  меня?  Или  во  мне
кого-то другого? Он направился было вслед за мистером  Чизменом  к  дверям
кабинета, но вдруг круто повернулся.
   - Конечно! - Он с улыбкой шагнул в мою сторону. - Вы, если не ошибаюсь,
и есть юный Смит. Ну, как подвигаются дела?
   Я встал.
   - Я, сэр, в основном работаю для мистера Чизмена...
   Роберт Ньюберри обернулся к мистеру Чизмену.
   - Впечатление самое положительное, сэр. Смекалка, интерес  к  делу.  Он
здесь далеко пойдет.
   - Рад это слышать, очень рад. У нас выдвинуться может каждый, и  никому
никаких поблажек. Никому. Побеждает лучший. Рад буду видеть  вас  в  числе
директоров фирмы, Смит. Как надумаете - валяйте!
   - Постараюсь, сэр.
   Он замешкался, потом еще  раз  очень  дружески  улыбнулся  и  прошел  в
кабинет мистера Чизмена...
   - Где мы остановились? - спросил я. - Гранка 32, середина? Счет 22-29.
   - Откуда ты его знаешь? - отчаянно зашипел Уилкинс.
   - Да я и не знаю. - Меня внезапно бросило в жар. Я залился краской. - Я
его и вижу-то в первый раз.
   - Все равно - а он тебя откуда?
   - Слышал обо мне, и все.
   - От кого?
   - А мне почем знать? - раздраженно огрызнулся я, чересчур раздраженно.
   - У-у! - озадаченно протянул Уилкинс. - Но...
   Он взглянул на мое расстроенное лицо и умолк.
   Зато в матче на  первенство  по  "Реджинальду  Флейку"  Уилкинс  быстро
сравнял очки, а на последней строке победоносно завершил  игру  со  счетом
67-42.


   Я тщательно скрывал от матери, какое участие в моем переходе  на  новую
работу  приняла  Фанни   и   какие   возможности   это   открыло   мне   в
Сандерстоун-Хаусе. Только так мое возросшее благосостояние могло стать для
нее хоть некоторым источником гордости и удовольствия. Теперь мне нетрудно
было удвоить, а вскоре и утроить  сумму,  которую  я  вносил  на  домашние
расходы. Моя чердачная каморка перешла в безраздельное пользование Пру,  а
сам я водворился там, где некогда ютились старики Моггериджи. Мне устроили
нечто среднее между спальней и кабинетом, а немного спустя  я  завел  себе
одну за другой несколько полок с книгами и даже письменный стол.
   Скрывал я от матери (что толку было ее огорчать?) и мои частые  встречи
с Фанни. Мы начали совершать вместе небольшие  прогулки,  потому  что  моя
сестра, как я убедился, чувствовала себя порою  очень  одинокой.  Ньюберри
был человек занятой, иногда ему не удавалось вырваться к ней дней  десять,
а то и две недели кряду. И  хотя  у  Фанни,  кажется,  были  и  лекции,  и
занятия, и подруги, - все-таки нередко  выпадало  несколько  дней,  когда,
если б не я, ей не с кем было  бы  перемолвиться  словом  -  разве  что  с
прислугой, приходившей к ней каждый  день.  Да,  я  старался  утаить  свою
дружбу с Фанни от матери, хотя ее подозрительный взгляд  не  раз  угадывал
правду за сетью моих измышлений. Что ж, зато Эрни и  Пру,  не  отягощенные
бременем семейного позора, вольны были следовать зову любви. Скоро  каждый
из них обручился со своим "предметом", и по этому  случаю  в  гостиной  (с
любезного разрешения мистера и миссис Мильтон, пребывавших по  обыкновению
"в отъезде") состоялось воскресное чаепитие, на  которое  были  приглашены
его невеста и ее жених. Нареченная Эрни - как ее  звали,  не  помню,  хоть
убей, -  оказалась  нарядной  и  выдержанной  молодой  особой,  обладающей
обширными  познаниями   из   жизни   так   называемого   "общества".   Она
непринужденно поддерживала светскую  беседу  (другие  больше  слушали)  об
Эскоте [фешенебельный  ипподром],  о  Монте-Карло  и  событиях  придворной
жизни. Суженый Пру был человек более серьезного склада. Из его разговора я
запомнил только одно: он выразил твердую  уверенность  в  том,  что  через
несколько лет непременно будет найден способ поддерживать связь  с  душами
усопших. Мистер Петтигрю, мозольный оператор, был на очень хорошем счету в
хироподологических кругах...
   - Постой-постой! - вскричал Рейдиант.  -  Это  еще  что  такое?  Чепуха
какая-то, Сарнак. Хиро-подо-логических: руко-ного-научных...
   - Я так и знал, что ты спросишь, - усмехнулся Сарнак. - Хироподия - это
выведение мозолей.
   - Выведение... Питомник, стало быть? А при чем тут руки и ноги?  Машины
ведь уж были, верно?
   - Нет, выведение, только не в том смысле. Срезание  мозолей.  В  аптеке
мистера Хамберга было полным-полно мозольных пластырей и мазей.  Мозоль  -
это  затвердение  на  коже,  весьма  болезненная   и   докучливая   штука.
Образуется, когда тесная или слишком свободная обувь натирает ногу.  Мы  с
вами и не знаем, что такое мозоли, а в Пимлико они омрачали жизнь десяткам
людей.
   - Да, но зачем носить обувь не по ноге? А впрочем,  неважно.  Не  имеет
значения. Я сам знаю. Безумный мир! Шить обувь  наугад,  не  применяясь  к
ноге, которой предстоит ее носить! Мучиться в тесных  башмаках,  когда  ни
одному нормальному человеку вообще в голову не придет ходить обутым...  Но
продолжай, рассказывай.
   - Так. Постойте - речь шла о чаепитии в семейном кругу, когда мы сидели
в гостиной и говорили обо всем на свете, кроме моей сестры Фанни. А  очень
скоро после этого заболела моя матушка. Заболела и умерла.
   Болезнь ее была внезапной и недолгой. Сначала мать простудилась и ни за
что не желала лечь в постель. Потом все-таки слегла, "о на другой же  день
поднялась опять: волновалась, как там внизу хозяйничает  Пру.  Мало  ли  -
недоглядит или, наоборот,  увидит,  что  не  надо...  Простуда  перешла  в
пневмонию - помните? Ту самую, что унесла старых Моггериджей. И через  три
дня она умерла.
   С той минуты, как начался жар, моя бледная, строгая, неприступная  мать
исчезла, и вместо нее  появилось  другое  существо  -  жалкое,  полыхающее
румянцем... Лицо ее осунулось и помолодело, в блестящих  глазах  появилось
такое же выражение, как у Фанни, когда она чем-нибудь  расстроена.  Глядя,
как моя  мать,  разметавшись  на  подушке,  ловит  ртом  воздух,  я  вдруг
отчетливо понял, что близок час, когда для нее все кончится: и  горечь,  и
озлобление, и тягостно-однообразный труд... И мое привычное чувство к  ней
- недоброе, упорное чувство  протеста  -  растаяло  без  следа.  А  вместо
Матильды Гуд снова появилась старинная подруга. Тильда, которая знает ее с
юных лет и для которой она теперь не Марта, а  прежняя  Марти...  Забыв  о
своих венах, Матильда десятки раз в день бегала вверх и вниз по  лестнице,
поминутно отправляя кого-нибудь из нас в магазин за дорогими яствами - чем
дороже,  тем  лучше,  только  бы  "соблазнилась"  больная.  Грустно   было
смотреть, как они стоят нетронутые на столике у  кровати...  Незадолго  до
конца мать несколько раз звала меня и вечером, когда я пришел и  склонился
над нею, хрипло прошептала:
   - Гарри, сынок - обещай мне... Обещай...
   Я сел рядом, взял протянутую мне руку и держал в своей, пока больная не
забылась сном...
   Какое обещание нужно ей было от меня, она так и не сказала. Быть может,
последняя страшная клятва, которая навсегда разлучит меня  с  Фанни?  Или,
почуяв дыхание смерти, она стала думать о Фанни иначе и хотела  что-нибудь
передать ей через меня? Не знаю, не представляю себе... Быть может, она  и
сама не знала, что я должен обещать, быть может, то было угасающее желание
последний раз поставить на своем... Слабая вспышка воли - и снова ничто...
   - Обещай...
   Имя Фанни она не произнесла ни разу, и мы не рискнули привести к ней ее
грешную дочь.
   Пришел Эрнст, поцеловал ее, опустился  на  колени  у  кровати  и  вдруг
зарыдал, бурно, безудержно, как дитя, - да он и был дитя... Расплакались и
мы вслед за ним. Эрнст был ее первенцем, ее любимцем, он знал  ее  еще  до
того, как она стала  озлобленной  и  раздраженной,  -  он  всегда  был  ей
послушным сыном.
   И вот она лежит очень прямая, застывшая, тихо и безмолвно - так тихо  и
безмолвно  бывало  в  отцовской  лавочке  по  воскресным  дням.   Навсегда
покончены все счеты с жизнью - заботы, страсти,  огорчения...  Лицо  -  не
молодое,  не  старое:  мраморная  маска  покоя.   Разгладилась,   стерлась
брюзгливо-недовольная гримаса. Я никогда раньше  не  задумывался,  красива
она или нет, но сейчас стало видно, что это от нее Фанни унаследовала свои
тонкие, правильные черты. Да,  теперь  она  похожа  на  Фанни:  притихшую,
невеселую Фанни.
   Я стоял у ее недвижного тела,  охваченный  скорбью,  такой  глубокой  и
тяжкой, что мне было не до слез, - безмерной скорбью не столько даже о ней
самой, сколько о злой неделе, будто воплотившейся в ней. Лишь  теперь  мне
открылось, что в моей матери нет и никогда не  было  ничего  дурного,  мне
впервые открылась ее преданная душа, стремление к  тому,  что  ее  научили
считать добром, и та немая, неумелая, мучительная для нее самой  и  других
любовь, которая жила в ее сердце. Судьба изломала  и  искалечила  даже  ее
любовь к Фанни, похитив прелестную умненькую  девчушку,  которую  она  уже
видела в мечтах образцом женской добродетели, и вернув ее падшей женщиной.
Как безжалостно мы, дети, один за  другим  попирали  ее  жесткие,  суровые
правила! Все, кроме Эрнста! Фанни и  я  -  открыто,  по-бунтарски,  Пру  -
тайком... Ибо - не буду подробно рассказывать, как уличила ее Матильда,  -
Пру оказалась нечиста на руку...
   Но еще задолго до того, как мы - Фанни, я, Пру - обманули надежды нашей
матери, ей уже, несомненно, довелось изведать другое,  куда  более  тяжкое
разочарование.   Кто   знает,   каким   ореолом   мужества,   благочестия,
порядочности окружала она моего  незадачливого,  несуразного,  долговязого
краснобая-отца, когда, принарядившись,  точно  в  праздник,  они  выходили
прогуляться рука об руку, изо всех сил  стараясь  не  ударить  друг  перед
другом в грязь лицом? Он был тогда, наверное, статным и  пригожим  молодым
человеком, внушающим особое  доверие  своею  склонностью  к  благочестивым
рассуждениям. И кто  знает,  какие  огорчения  доставил  ей  этот  славный
добряк, обманув ее  нехитрые,  "как  у  людей",  ожидания,  -  грубоватый,
неловкий, своенравный, такой неприспособленный...
   А дядя -  дядюшка  Джон  Джулип!  Вспомните!  Замечательный,  обожаемый
старший брат с ухватками  великосветского  спортсмена  -  как  он  сжался,
съежился у нее  на  глазах,  мало-помалу  превращаясь  в  проворовавшегося
пьянчугу! Все рушилось вокруг  нее,  бедняжки!  В  те  времена  на  улицах
разрешалось продавать разноцветные детские надувные  шары,  будто  нарочно
созданные для того, чтобы приносить детишкам  горькие  разочарования.  Как
похожа на такой воздушный  шарик  оказалась  жизнь,  которой  господь  бог
наградил мою матушку! Все лопнуло и съежилось и стало  пустой,  сморщенной
оболочкой - непоправимо, раз и навсегда. Она встретила закат  своих  дней,
изборожденная ранними  морщинами,  натруженная,  озабоченная,  не  любимая
никем, кроме одного примерного сына...
   Да, мысль об Эрнсте утешила меня немного - конечно, его  преданность  и
была для нее счастьем.
   Сарнак помолчал.
   - Нет, невозможно отделить то, что я передумал, стоя у  смертного  одра
матери, от массы дум  и  впечатлений,  возникших  у  меня  позже.  В  моем
рассказе - хотел я того или  нет  -  мать  явилась  олицетворением  некоей
враждебной мне силы, она предстала перед  вами  жесткой,  немилосердной...
Да, именно такую роль она и сыграла в моей  истории.  Но  сама  она  была,
разумеется, лишь порождением  и  жертвой  того  сумбурного  века,  который
обратил ее природную стойкость в слепую нетерпимость, а нравственную  силу
- в уродливое, вздорное и пустое упорство. Если Фанни, Эрнст я я  проявили
силу воли, добиваясь того, в чем нам с детства было отказано судьбой; если
мы сумели чему-то научиться, завоевать уважение к себе, - этой  твердостью
духа мы были обязаны ей. Если из нас вышли честные люди, то лишь благодаря
ей. Да, ее нравоучительная черствость отравила, омрачила наше  отрочество,
но не ее ли страстная материнская забота оберегала  нас  в  детские  годы?
Отец способен был лишь приласкать нас, полюбоваться нами - и  оставить  на
произвол судьбы. Просто с самых ранних лет все светлые побуждения в  жизни
моей матери подавлял страх, ее воображение задыхалось в беспощадных тисках
панической  ненависти  к  греху,  зловещей  тенью  нависшей   над   эпохой
христианства.  Она   исступленно   цеплялась   за   твердокаменные   устои
"законного" брака с его традицией самообуздания, смирения,  покорности,  -
брака, в который вступить было легко, а вырваться так же  трудно,  как  из
капкана   со   стальными   зубьями,   хитро    замаскированными    завесой
таинственности и лжи. Ради спасения бессмертной души своих чад мать готова
была, если надо, каждого из  нас  отдать  на  заклание  этому  Молоху.  И,
поступая вопреки естественным побуждениям, тлеющим  где-то  в  глубине  ее
души, она еще больше ожесточалась...
   Вот  такие-то  мысли  -  быть  может,  только  более   расплывчатые   -
проносились в сознании Гарри Мортимера Смита (моего  прежнего  "я")  в  те
минуты, когда он стоял у тела матери. Он - то есть я -  терзался  чувством
непоправимой и бессмысленной разлуки, сознанием  утраченных  возможностей.
Сколько слов я мог бы сказать ей - и не сказал,  сколько  удобных  случаев
пропустил, вместо того чтоб  хоть  немножко  наладить  наши  отношения!  Я
перечил ей так резко! Что стоило мне быть с ней помягче и все-таки  делать
по-своему? И вот она лежит: слабая, маленькая, раньше времени постаревшая,
исхудавшая, замученная.  Как  часто  в  запальчивости  я  нападал  на  нее
сгоряча, не понимая, что наношу ей раны, которые способно  нанести  матери
только рожденное ею дитя! Мы оба были ослеплены - она  и  я,  а  сейчас...
Сейчас уже слишком поздно. Нас разделяет закрытая  дверь.  Дверь,  которая
закрылась навсегда. Навсегда...


   Полтора года, что прошли со дня смерти моей  матери  до  начала  Первой
мировой войны, предшествовавшей Химической войне и Великой  разрухе,  были
для меня  временем  бурного  роста  -  духовного  и  физического.  Жить  я
продолжал у Матильды Гуд,  потому  что  со  временем  привязался  к  этому
грузному, мудрому и сердечному существу и полюбил как  свою  вторую  мать.
Правда, теперь я уже стал такой богач, что занимал целиком второй этаж и у
меня была  отдельная  спальня  и  собственная  гостиная...  Я  по-прежнему
наведывался к Матильде в подвальчик к завтраку, ужину или  вечернему  чаю,
чтобы не лишать себя удовольствия побеседовать с нею. Пру к этому  времени
вышла замуж за мистера Петтигрю, и теперь вместо нее  и  матери  хозяйство
тянули на себе две седенькие труженицы, сестры: одна - старая дева, другая
- жена калеки, бывшего профессионального боксера.
   Постоянной моею спутницей в те дни стала моя сестра Фанни. Наша прежняя
душевная близость возродилась и окрепла. Мы с нею были нужны  друг  другу,
мы нашли друг в друге ту опору, которой нам не смог бы дать никто  другой.
Я очень скоро обнаружил, что жизнь моей сестры распадается на  две  весьма
неравноценные части: счастливые, радостные часы (иногда дни) с Ньюберри  и
долгие промежутки однообразного, томительного одиночества, когда она  была
целиком предоставлена самой себе. Ньюберри очень любил ее и отдавал ей все
время, какое только ему удавалось выкроить. Он ввел ее в круг своих друзей
- тех, кому доверял, зная, что здесь ее встретят с уважением и сохранят их
тайну. Фанни была отважной женщиной, твердой и верной,  но  до  того,  как
судьба снова свела ее со мною, ей бывало страшно и тоскливо, а порою почти
невыносимо в эти унылые периоды отсроченной радости. Сплошь  да  рядом  ей
попросту нечем было жить: записочка (он присылал их  ей,  кажется,  каждый
день), два-три наспех нацарапанных слова - вот и все, что вносило  интерес
и разнообразие в ее жизнь. Что толку, что он был такой  замечательный?  От
этого ей было еще хуже. Да, он был обаятелен и нежен и горячо любил ее, но
после радостных, ярких  часов,  проведенных  с  ним,  долгие  дни  разлуки
казались еще мрачнее и однообразней.
   - А работа? - спросила Санрей.
   - А друзья по работе? Другие женщины? - поддержала ее Файрфлай.
   - Все это было не для нее. Она была  на  особом  положении:  незамужняя
женщина низкого происхождения, любовница...
   - Но были ведь и другие в таком же положении? И, разумеется, немало!
   - Да, только они сторонились даже друг  друга.  Их  приучили  стыдиться
самих себя. Ньюберри и Фанни были такие же любовники, как мы сегодня,  они
держались стойко и в конце концов, кажется, вступили  в  "законный"  брак,
как тогда было принято. Но эти двое составляли исключение: они были смелые
люди и знали, чего хотят. В большинстве  же  случаев  союз,  не  связанный
узами закона, распадался: слишком томительна была скука в перерывах  между
свиданиями, слишком сильны искушения в разлуке... Забывчивость и  ревность
- вот что обычно становилось  причиной  разрыва.  Надолго  предоставленная
самой  себе,  девушка  заводила   новое   случайное   знакомство,   а   ее
возлюбленный, заподозрив измену, оставлял ее.  Мне  предстоит  еще  немало
поведать вам о том, какой была ревность в старом мире. Ревность отнюдь  не
считалась уродливым явлением, напротив: в ней видели, пожалуй,  проявление
силы, характера. Люди давали ей полную волю, да еще  и  кичились  этим.  А
главное, случайные связи чаще всего представляли собою  даже  не  любовный
союз, а союз порока,  союз  обоюдной  лжи.  Жизнь,  в  которой  чрезмерное
возбуждение  сменялось  скукой;  жизнь,   отмеченная   клеймом   всеобщего
осуждения, - как легко проникали в нее наркотики, вино... Вызывающая  поза
казалась  самым  простым  выходом!  Брошенная  любовница  была   существом
отверженным, течение прибивало ее к другим париям, еще более  опустившимся
и несчастным, чем она сама. Теперь, быть может, вам станет понятно, почему
моя сестра Фанни  жила  в  некотором  одиночестве  и  отчуждении,  хоть  и
принадлежала к довольно многочисленной группе людей.
   - По-видимому, - сказал Сарнак, - суровые узы "законного" брака древних
предназначены  были  для  того,  чтобы   соединять   любящих.   Однако   в
бесчисленных случаях  они  связывали  чужих  друг  другу  людей  и  мешали
соединиться влюбленным. Впрочем, нельзя забывать и о ребенке, который в те
дни считался нечаянным даром провидения, а  был,  по  существу,  случайным
плодом сожительства. Это совершенно меняло все обстоятельства  дела.  Если
родители расходились, семейный очаг был разрушен, а  надлежащих  школ  или
иных  пристанищ  для  детей  не  существовало.  Нам  с  вами  живется  так
спокойно... Нам трудно представить себе, как зыбко и ненадежно все было  в
старое время, какие опасности нависали над головкой беззащитного  ребенка.
В нынешнем мире всякий,  кажется,  рано  или  поздно  находит  себе  пару,
соединяется  с  другом  или  подругой,  и  супружество  у  нас   не   мера
принуждения, но добровольный и естественный союз. Все  жрецы  и  служители
всех религий на свете не могли бы связать меня с  Санрей  прочнее,  чем  я
связан сейчас. Разве надобны библия  и  алтарь,  чтобы  сочетать  топор  с
топорищем?
   Да... Все так, но факт остается фактом: моя сестра  Фанни  изнывала  от
одиночества, пока вновь не обрела меня.
   Неистощимо любознательная, предприимчивая, Фанни по-хозяйски  завладела
моим досугом, чтобы обследовать все  уголки  и  окрестности  Лондона.  Она
таскала меня по музеям и картинным  галереям,  водила  по  садам,  паркам,
вересковым зарослям - таким местам, в которых я, пожалуй, и не побывал  бы
никогда, если б не она... Да и Фанни, наверное, не  забрела  бы  туда  без
меня. В тот век, век исступленного  обуздания  естественных  наклонностей,
повсюду шныряли искатели любовных приключений,  блуждали  слабоумные.  Кто
мог помешать им увязаться за одинокой девушкой, да еще такой  хорошенькой,
как Фанни, попытаться заговорить с нею, улучив  минуту,  когда  поблизости
никого нет, докучать и досаждать ей! Их гнусная назойливость заслонила  бы
от нее и сияние солнца и красоту природы...
   Зато вместе мы превесело  бегали  по  всяким  интересным  местам!  Надо
отдать ему должное, этому старому Лондону: он мог похвастаться  парками  и
садами,  полными  своеобразного  очарования  и  неожиданных  красот.  Был,
например, такой Ричмонд-парк, куда мы не раз  ходили  гулять:  раскидистые
старые деревья, изумрудные лужайки, буйные папоротники, такие пронзительно
рыжие в осеннюю пору, множество оленей... Если б вы  вдруг  перенеслись  в
Ричмонд-парк, каким он был две тысячи лет назад, вы, наверное,  вообразили
бы, что попросту очутились в одном из современных северных парков. Правда,
полусгнившие  стволы  развесистых  великанов  были  в  те  времена  обычно
поражены древесной губкой, но мы с Фанни этого даже не замечали.  Нам  они
представлялись могучими и здоровыми деревьями. С гребня Ричмондского холма
открывался  вид  на  извилистую  Темзу  -  восхитительный  вид!  Невдалеке
раскинулись неповторимо своеобразные старинные сады  и  широкие  цветочные
газоны Кью. Мне запомнился один альпийский  садик,  устроенный  с  большим
вкусом,  и  цветочные  оранжереи  с  роскошными  (по  тогдашним  понятиям)
цветами.  А  тропинки,  затерянные  в  густых  зарослях  рододендронов   -
первобытных, маленьких, но таких ярких рододендронов, доставлявших  нам  с
Фанни массу радости! Здесь можно было выпить чашку чая за  столиком  прямо
под открытым небом! В душном, непроветренном, наводненном микробами старом
мире, где так панически боялись сквозняков, кашля, насморка, даже  завтрак
на открытом воздухе становился праздничным событием.
   Мы пропадали в музеях и картинных галереях, обсуждали сюжеты картин, мы
болтали о тысячах разных разностей. Живо помню один наш разговор во  время
прогулки в Хэмптон Корт. Здесь возвышался причудливый старинный дворец  из
красного кирпича с огромной виноградной лозою под стеклом.  От  дворца  до
самой Темзы простирался старый парк с цветочными грядами, на которых росли
полудикие лесные цветы. Вдоль этих гряд в тени деревьев  мы  спустились  к
невысокой каменной стене у реки и  сели  на  скамью.  Некоторое  время  мы
сидели молча, и  вдруг,  будто  не  в  силах  больше  сдерживать  то,  что
накопилось в душе, Фанни заговорила о любви.
   Начала она с расспросов: с какими девушками я встречался, какие у  меня
знакомые в Сандерстоун-Хаусе. Я описал ей кое-кого из них.  Ближе  всех  я
был знаком с Милли Кимптон из бухгалтерии - наши отношения дошли до стадии
совместных чаепитий и дружеских встреч.
   - Книжками для чтения обмениваетесь? Ну, это не любовь, -  заявила  мне
мудрая Фанни. - Ты еще понятия не имеешь, что такое любовь, Гарри!.. Но ты
поймешь... Смотри только, не пропусти время! Любить - с этим не  сравнится
ничто на свете. Про такое обычно  не  рассказывают;  есть  сколько  хочешь
людей, которые даже не догадываются, что они теряют в жизни. Это такая  же
разница, как быть ничем или быть кем-то. Как живой ты или  мертвый.  Когда
кого-нибудь любишь по-настоящему, все у тебя в порядке и ничто не страшно.
А когда нет, все не на месте,  все  неладно.  Только  любовь  -  капризная
штука, Гарри; она милей всего на свете, но она же и всего страшней.  Вдруг
что-то меняется. Вдруг что-то идет не так, и тебе  жутко.  Она  не  дается
тебе в руки, она  ускользает,  а  ты  остаешься  -  ничтожный,  маленький,
жалкий-жалкий. И ничего уже не вернуть - да тебе, кажется, уж ничего и  не
нужно. Все пусто и мертво, все  кончено  для  тебя!..  Но  вот  она  опять
возвращается к тебе - как рассвет, как второе рождение...
   И откровенно, с каким-то  отчаянным  бесстыдством  Фанни  заговорила  о
Ньюберри, о том, как она  его  любит.  Она  вспоминала  какие-то  пустяки,
какие-то его привычки, черточки...
   - Как только у него свободная минутка, он сразу  идет  ко  мне.  -  Она
повторила ату фразу дважды. - В нем вся моя жизнь. Ты не  знаешь,  что  он
для меня такое!..
   Но вот все ясней  зазвучал  в  ее  словах  постоянный  страх  возможной
разлуки.
   - Может быть, - говорила она, - так у нас все и останется... Пусть, мне
неважно. Пусть он на мне никогда не женится,  даже  бросит  меня  в  конце
концов; я ни о чем не жалею. Я не задумалась бы снова пойти на  все,  если
бы даже знала заранее, что буду покинута и забыта! И еще считала  бы  себя
счастливой!
   Ах, что она за человек,  эта  Фанни!  Щеки  пылают,  в  глазах  блестят
слезы... Что там у них произошло?
   - Он никогда меня не бросит, Гарри! Никогда! Не сможет!  Не  сможет,  и
все. Смотри: он вдвое меня старше, а чуть что не так - тут же ко мне. Один
раз... один раз он плакал передо мной. Все вы, мужчины, сильные,  а  такие
беспомощные... Вам нужна женщина, к которой можно  прийти,  когда  тяжело.
Совсем недавно... Ну, словом, он заболел. Очень. У  него  болят  глаза,  и
иногда он боится потерять зрение. А в  тот  раз  вдруг  начались  страшные
боли. Ему стало казаться, что он ничего не видит. И тогда он пришел  прямо
ко мне, Гарри. Вызвал кэб,  приехал,  ощупью  поднялся  к  моей  квартире,
нащупал замок в двери... Я повела его к себе в комнату, спустила  шторы  и
не отходила, пока ему не стало легче. Он не поехал домой, Гарри, хоть  там
и прислуга под рукой, и сестру вызвали бы в одну минуту, и сиделку, и кого
хочешь; он пришел ко мне. Ко  мне,  понимаешь?  Только  ко  мне.  Это  мой
человек. Он знает, что я за него отдам жизнь. Правда, отдам, Гарри!  Я  бы
на кусочки дала себя изрезать, только бы он был счастлив!
   Она помолчала.
   - Тут главное даже не боль, а страх, Гарри. Он не такой, чтобы обращать
внимание на боль, и его не так-то легко  испугать.  А  все-таки  ему  было
страшно - и еще как! Ничего в жизни не боялся,  кроме  одного:  ослепнуть.
Даже к врачу не решался пойти. Как маленький, Гарри, а ведь такой  большой
и сильный. Боялся темноты... Думал, если попадет к ним в руки, то,  может,
не отпустят больше, а как тогда приезжать ко мне? И не  видеть  ему  тогда
своих любимых журналов и газет. А тут еще боль подбавила масла в огонь: он
и кинулся ко мне... Это я заставила его пойти к врачу. Сама отвезла.  Если
бы не я, он бы так и не пошел. Махнул бы рукой - будь что будет,  -  и  ни
одной живой душе на свете, при всем его богатстве и положении, не было  бы
до него никакого дела. И тогда - если бы вовремя не захватить  -  он  и  в
самом деле мог бы лишиться зрения... Я привезла его к врачу, сказала,  что
я секретарь, и осталась ждать в приемной. Ужасно тревожилась, как  бы  ему
не сделали больно. Все время слушала, как он  там.  А  сама  сижу,  листаю
старые журналы, будто меня нисколько не  трогает,  что  они  там  над  ним
колдуют. Потом он выходит, улыбается, а на глазах  -  зеленый  козырек.  Я
встаю, вежливо, как ни в чем не  бывало,  и  жду,  что  он  скажет.  Иначе
нельзя! А у самой все дрожит  внутри  -  так  меня  напугал  этот  зеленый
козырек. Напугал! Я вздохнуть не могла! Думаю: все.  Конец.  А  он  мне  -
небрежно так, знаешь: "Дела не так плохи, как мы думали, мисс Смит. Вы  не
отпустили такси? Боюсь, вам придется взять меня под руку".  Я  -  жеманным
голоском: "Конечно, сэр", - и беру его под руку, нарочно делаю вид,  будто
стесняюсь. В приемной люди кругом, мало ли... Держусь почтительно.  И  это
я! Ведь он тысячу раз был в моих объятиях! Но когда  мы  сели  в  такси  и
нечего было бояться, он сорвал козырек, обхватил меня,  прижал  к  себе  и
заплакал - по-настоящему, все лицо было мокрое от слез. И все не  отпускал
меня. От радости, что у него по-прежнему есть я, и по-прежнему есть глаза,
и любимая работа. Сказали, что глаза надо лечить, но зрение сохранится.  И
сохранилось, Гарри. И болей нет. Вот уже несколько месяцев.
   Фанни сидела, отвернувшись от меня, глядя в даль за сверкающей рекою.
   - Как же он может меня оставить после всего, что было? Как?
   Она говорила храбро, но даже мне, как я ни был  молод,  она  показалась
такой маленькой, такой одинокой на скамье у старой красной стены...
   Я вспомнил занятого и оживленного  человека  в  то  густых  черепаховых
очках - там, вдали от нее, вспомнил, что шепчут про  него  иногда  за  его
спиной, и мне подумалось, что ни один мужчина  в  мире  не  стоит  женской
любви.
   - Когда он устанет, когда у него что-нибудь случится, - сказала  Фанни,
убежденно, покойно, - он всегда будет приходить ко мне...





   - А теперь, - сказал Сарнак, - происходит смена костюма. Вы,  вероятно,
представляете себе  Гарри  Мортимера  Смита  таким:  нескладный  юнец  лет
семнадцати, одетый в так называемое "готовое платье" - мешковатое  изделие
массового производства. Юнец щеголял в белых воротничках, черном пиджаке и
темно-серых брюках замысловатого и  хитрого  покроя,  а  на  голове  носил
черное полушарие с маленькими полями, именуемое котелком. Отныне  же  этот
юнец облачается в иной, еще более мешковатый комплект  готовых  изделий  -
"хаки",  форму  британского  солдата  времен  Великой  мировой   войны   с
Германией. В 1914 году нашей эры, словно по мановению  волшебной  палочки,
из края в край Европы прокатилась волна политических катастроф -  и  облик
мира  резко  изменился.  Процесс   накопления   уступил   место   процессу
разрушения, и целое поколение молодых людей, сошедших в собранном  виде  с
витрин  Чипсайда  -  помните,  я  рассказывал,  -  надело  военную  форму,
построилось в шеренги и  затопало  к  полосам  окопов  и  запустения,  что
пролегли по Европе. Уже не первая война зарывалась  в  ямы,  пряталась  за
колючей проволокой, громыхала бомбами и залпами мощных орудий,  но  такой,
как эта, еще не бывало... Всемирный  хаос  перешел  в  новую  стадию.  Так
жидкость в гигантском котле понемногу  нагревается  все  сильней  и  вдруг
закипает - и сразу переливается через край. Так санная колея в горах долго
спускается гладко, почти ровно и вдруг, срываясь, петляет дикими зигзагами
по крутому склону. Лавина, веками сползавшая  вниз,  достигла  критической
точки...
   Смена костюма - да; и не только костюма: смена  всей  декорации.  Помню
паническое возбуждение тех августовских  дней,  когда  разразилась  война.
Помню, каким недоверчивым удивлением встретили мы, англичане, сообщение  о
том,  что  наша  крохотная  армия  отброшена   немецкими   войсками,   как
ощетинившийся котенок  нетерпеливой  метлой,  что  рушатся  оборонительные
линии французов. Затем - сентябрь: опомнились, стали восстанавливать силы.
На  первых  порах  мы,  парни  с  Британских  островов,  были  всего  лишь
взволнованными зрителями, но, когда до нас дошла весть о  боях  и  потерях
английской армии, мы тысячами - нет,  десятками  тысяч  -  устремились  на
призывные пункты, пока наконец армия  добровольцев  не  стала  исчисляться
миллионами. Вместе с другими пошел и я.
   Вас, вероятно, поразит то обстоятельство, что Великая мировая  война  с
Германией  не  стала  одним  из  центральных  событий  в  моем   рассказе.
Действительно, я прошел сквозь всю  войну  -  был  солдатом,  воевал,  был
ранен, опять вернулся на фронт, принял участие в решающем наступлении; мой
брат Эрнст был произведен в сержанты, и награжден медалью за  доблесть,  и
убит за каких-нибудь несколько недель до перемирия. Война коренным образом
повернула всю мою судьбу, и все-таки она не входит в повесть о моей  жизни
как неотъемлемо важная часть ее. В  моем  нынешнем  представлении  мировая
война - явление приблизительно того же порядка, что и  географические  или
атмосферные явления; как если, предположим, человек живет в  десяти  милях
от своей  службы  или  венчается  во  время  апрельского  ливня.  Человеку
придется проделывать ежедневно десять миль туда  и  обратно  или  раскрыть
зонтик при выходе из церкви, но  это  ведь  не  может  затронуть  исконных
свойств его натуры или существенно изменить основное содержание его жизни.
Да, мировая война принесла миллионам из нас страдания  и  смерть,  вызвала
всеобщее обнищание, всколыхнула весь мир. И что же? Это лишь означало, что
столько-то миллионов выбыло из жизни и что у каждого  чуточку  прибавилось
тревог и неполадок. Война не изменила духовного облика тех миллионов,  что
остались в живых; ни их страстей, ни их ограниченности,  ни  их  порочного
образа мыслей. Мировая война, сама - порождение невежества и  заблуждений,
отнюдь не помогла человечеству избавиться от них.  Отгремели  сражения,  а
мир - хоть и основательно потрепанный, потрясенный - вышел из них все  тем
же: мелочным, бестолковым, одержимым духом  стяжательства,  раздробленным,
ханжески-патриотичным,   бездумно   плодовитым,    грязным,    наводненным
болезнями, злобным и самодовольным. Сорок столетий понадобилось для  того,
чтобы  добиться  коренных  сдвигов  в  этом  мире  -  сорок  веков  труда,
размышлений, научных поисков, обучения, воспитательной работы...
   Надо признать, что в начале войны действительно создалось  впечатление,
будто готовится нечто решающее и  грандиозное:  гибель  старого,  рождение
нового... То были знаменательные дни - как для нас, англичан,  так  и  для
других народов. Мы воспринимали происходящее в самом возвышенном плане. Мы
- я имею в виду простых людей - вполне чистосердечно верили,  что  державы
Центральной Европы творят лишь зло, а правда  целиком  на  нашей  стороне;
сотни тысяч из нас с радостью  отдавали  жизнь  во  имя  победы,  искренне
думая, что вместе с нею люди обретут новый мир. Это заблуждение  разделяли
не только союзники Великобритании в этой войне, но и их общий противник. Я
убежден, что ни один год в истории человечества - как до  Великой  мировой
войны, так и много столетий спустя - не дал столь обильного урожая славных
и  доблестных  дел,  благороднейших  жертв,  героической  выносливости   и
героического труда, как 1914, 1915 и 1916 годы. Молодежь  творила  чудеса;
слава и смерть поживились богатой добычей в  ее  рядах.  Однако  рано  или
поздно не могла  не  выявиться  несостоятельность  конфликта,  порожденная
самою природой его, и заря напрасных надежд  угасла  в  сердцах  людей.  К
концу 1917 года весь мир захлестнуло разочарование. Оставалась  еще  одна,
последняя иллюзия: вера в благородство и  бескорыстие  Соединенных  Штатов
Америки и  -  пока  ничем  еще  не  подтвержденное  -  величие  президента
Вильсона. Впрочем, книги по  истории,  вероятно,  уже  поведали  вам,  чем
суждено было завершиться этой иллюзии. Я не стану останавливаться на этом.
Всемогущему  господу  во  образе  человеческом  еще,  пожалуй,  могло   бы
оказаться  под  силу   объединить   мир   двадцатого   столетия,   избавив
человечество от долгих веков трагической борьбы. Президент Вильсон не  был
господом богом...
   Война... Пожалуй, о том, какой я увидел ее своими собственными глазами,
тоже не стоит много говорить. Этот, совсем особый,  комплекс  человеческих
переживаний достаточно исчерпывающе отображен  в  литературе  и  живописи,
фотографиях, документах. Мы все достаточно читали о ней  -  все,  то  есть
кроме Файрфлай... Вы знаете, как целых четыре года человеческая жизнь была
сосредоточена  в  окопах,  которые  протянулись  по  Европе  вдоль   обоих
германских фронтов. Вы знаете, что земля на тысячи миль была превращена  в
изрытую ямами, заплетенную проволокой пустыню. Сегодня, разумеется,  никто
уж не читает мемуары генералов, адмиралов  и  политиков  того  времени,  а
официальные военные отчеты спят  вечным  сном  в  книгохранилищах  больших
библиотек. Но есть и другие, человечные книги, и хотя бы одну или  две  из
них  каждому,  наверное,  случалось  прочесть:  "Дневник  без  дат"  Инида
Багнольда, "Отшельничество и викарий" Когсуэлла, "Огонь" Барбюса, "Историю
военнопленного"  Артура  Грина  или  любопытную  антологию  под  названием
"Военные  рассказы  рядового  Томми  Аткинса"  [Томми  Аткинс  -  прозвище
английского  солдата].  Я  думаю,  вам  приходилось   видеть   фотографии,
кинофильмы, быть  может,  вам  знакомы  и  живописные  произведения  таких
авторов, как, скажем, Невинсон, Орпен, Мьюрхед  Боун,  Уилл  Розенстейн...
Все это, могу  вам  поручиться,  очень  правдивые  книги  и  картины.  Они
рассказывают  о  великой  беде,  накрывшей  черною  тенью  солнечный  диск
человеческой жизни.
   Какое благо, что  наше  сознание  обладает  способностью  затушевывать,
сглаживать впечатления, которые причиняют нам  боль!  Почти  два  года,  в
общей сложности,  провел  я  в  гибельном,  зияющем  воронками  краю  -  в
томительном бездействии блиндажей, в  лихорадочной  спешке  сражений...  А
нынче это время представляется менее значительным, чем  какой-нибудь  один
день моей мирной жизни. Я заколол двоих штыком  в  окопе,  но  сейчас  мне
кажется, что это был не я, а кто-то другой... Все стерлось и поблекло  для
меня. Гораздо отчетливей я вспоминаю, как с чувством подступающей  тошноты
увидел после, что мой рукав пропитан кровью и вся  рука  в  крови,  как  я
старался оттереть руку песком, потому что воды достать было негде. Жизнь в
окопах была чудовищно  неустроенной  и  нудной;  прекрасно  помню,  что  я
изнывал от  скуки,  считая  мучительно  долгие  часы,  а  теперь  все  они
умещаются в скорлупку обыденного факта. Помню и  грохот  первого  снаряда,
который разорвался невдалеке от меня; помню, как медленно рассеивался  дым
и оседала пыль; как клубы дыма окрасились багрянцем  и  ненадолго  затмили
свет. Снаряд разорвался в поле, на фоне солнца,  среди  жнивья,  поросшего
желтенькими цветами сорняков, а что было до  и  после,  я  не  помню.  Чем
дальше тянулась война, тем сильней мне взвинчивали нервы разрывы  снарядов
и тем бледнее становились впечатления.
   Зато мой первый приезд в отпуск с фронта стал одним из  самых  ярких  и
волнующих воспоминаний той поры. Наша партия отпускников прибыла на вокзал
Виктория и отсюда вслед за пожилыми добровольцами в нарукавных повязках  с
бряцанием  и  топотом  повалила  в  подземку  -  своего   рода   дренажное
устройство, созданное для разгрузки наземного транспорта. С винтовками,  в
полном снаряжении, с ног до головы запачканные окопной грязью (помыться  и
почиститься было некогда), набились мы в  ярко  освещенный  вагон  первого
класса. Вокруг сидели люди в вечерних туалетах, спешившие на  обед  или  в
театр. Какой разительный контраст! Как если бы я вдруг увидел там Файрфлай
во всем сиянии ее красоты! Мне запомнился один молодчик  с  двумя  дамами,
разодетыми в пух и прах.  Он  был  немногим  старше  меня.  Белый  галстук
бабочкой под розовым подбородком, шелковое кашне, черный плащ с капюшоном,
цилиндр. Надо полагать, негоден к воинской службе по  болезни,  а  на  вид
здоров,  как  я...  Меня  так   и   подмывало   сказать   ему   что-нибудь
оскорбительное. Не помню, чтобы  я  сделал  это.  Вероятно,  сдержался.  Я
только посмотрел на него, потом на свой рукав с бурым  пятном  и  подумал,
как удивительно устроена жизнь...
   Да, я ничего не сказал. Я был до краев полон пьянящей радостью. Солдаты
оживленно шумели, кое-кто уж был слегка навеселе, но я был  сдержан  -  во
всяком случае, внешне. Все мои чувства: слух, зрение - были обострены, как
никогда. С Фанни я увижусь завтра, а сегодня... Сегодня вечером я надеялся
встретиться с Хетти Маркус, в  которую  был  влюблен  до  безумия.  Только
безусые солдаты, полгода проторчавшие в грязных траншеях  Фландрии,  могли
понять, как я был в нее влюблен...


   - Как описать мне вам Хетти Маркус, - сказал Сарнак, - чтоб вы  увидели
ее? Темноглазую, смуглокожую, своевольную и хрупкую Хетти Маркус,  которая
принесла мне любовь и смерть две тысячи лет назад? В ней было что-то общее
с Санрей. Тот же тип. Такой же глубокий, темный  взгляд,  такая  же  тихая
повадка. Сестра  Санрей  -  только  с  голодным,  беспокойным  огоньком  в
крови...
   Да - и такие же пухлые мизинчики... Вот: поглядите!
   Встретил я Хетти  на  холмах  -  тех  самых,  на  которые  мы,  бывало,
взбирались с отцом по дороге за краденым товаром с угодий  лорда  Брэмбла.
Перед отправкой во Францию мне был предоставлен краткосрочный  отпуск,  но
вместо того, чтобы провести его в Лондоне с Матильдой  Гуд  и  Фанни,  как
было бы естественно ожидать, я  отправился  в  Клифстоун  вместе  с  тремя
другими Новобранцами, которым это оказалось по карману. Не  знаю,  удастся
ли  мне  объяснить  вам,  зачем  мне  вдруг  понадобился  Клифстоун.  Меня
воодушевляло сознание, что скоро я буду принимать непосредственное участие
в военных действиях; я твердо рассчитывал проявить чудеса отваги  на  поле
брани, но вместе с тем я был невыразимо удручен мыслью  о  том,  что  меня
могут убить. О ранах и страданиях я даже не задумывался: они меня вовсе не
пугали. Но умереть, почти ничего не испытав, не изведав самого  лучшего  в
жизни!.. Это было страшно, с этим нельзя было примириться! Я привык тешить
себя надеждой, что меня ждет большая любовь,  романтические  встречи...  Я
содрогался, думая, что мои мечты, возможно, так и  не  сбудутся.  Все  мы,
неоперившиеся юнцы, были в таком положении, но  про  Клифстоун  я  подумал
первым:  музыка,  бульвар,  по  которому,  постреливая  глазками,  порхают
девушки... И рукой подать до нашего лагеря! Где, как не там, можно  урвать
еще что-то от жизни, прежде чем нас разнесет на куски громадный  снаряд  и
земля Фландрии поглотит наш прах!.. Хмель юности,  не  приемлющей  смерть,
туманил нам  головы  и  будоражил  кровь.  Мы  потихоньку  ускользнули  от
родных...
   Сколько нас было тогда в Европе - юных, жалких, жаждущих хоть  краешком
глаза заглянуть перед смертью в таинственный и сказочный край любви! Вы не
поверите!  Миллионы...  Как  рассказать  вам  о  кабаках  и  проститутках,
подстерегавших нас, о том, что творилось  на  пляжах  под  тусклым  светом
луны?.. Как рассказать об искушениях,  невежестве,  болезнях?..  Нет,  эта
мерзость не для ваших ушей. Это прошло, с этим покончено,  люди  избавлены
от этого раз и навсегда. Там, где мы ощупью брели во  тьме,  сейчас  сияет
свет. С одним из моих приятелей случилась  гнусная  история,  другие  тоже
окунулись в грязь... Я как-то ухитрился не попасть в эту волчью яму  -  не
по своей заслуге, а скорей по милости случая. В последние  мгновения  меня
охватила брезгливость, и я отпрянул... А потом я не напивался, как другие;
какая-то внутренняя гордость всегда удерживала меня от пьянства.
   Однако на душе у меня было смутно; я был и возбужден  и  вместе  с  тем
подавлен. Меня невольно засасывала эта трясина, я скользил вниз, и,  чтобы
нащупать почву под ногами, я решил оживить в памяти дни своего детства.  Я
отправился в  Черри-гарденс  взглянуть  на  наш  старый  дом,  побывал  на
отцовской могилке, аккуратной, ухоженной - видно, Фанни не поскупилась,  -
а потом решил подняться на холмы и, может быть, вновь хоть в какой-то мере
пережить ощущение чуда, охватившее меня, когда я  в  первый  раз  поднялся
сюда по дороге в Чессинг Хенгер. А еще - не знаю, поймете ли  вы,  -  меня
влекло предчувствие, что там меня ждут  романтика  и  любовь.  Я  ведь  не
отказался от поисков, которые привели меня в Клифстоун, я лишь  перемахнул
через зловонную канаву на своем пути. Ребенком я верил, что по ту  сторону
холмов находится рай, но ведь золотые летние закаты в  самом  деле  горели
именно здесь! Что ж, разве не естественно отряхнуть клифстоунский  прах  с
ног своих и направиться в  поисках  романтики  к  единственному  красивому
месту, которое ты знаешь на земле?
   И я нашел.
   На фоне неба, на самой кромке холма возникла Хетти.  Я  ощутил  удар  в
сердце, ноя нисколько не удивился. Она встала над кручей и  заложила  руки
за спину,  вглядываясь  поверх  лесов  и  нив  вдаль,  где  за  Блайтом  и
пограничной полосой виднелось море. Она сняла шляпу и держала ее  в  руках
за спиной; солнце блестело в ее волосах. На ней была шелковая блузка цвета
слоновой кости с низким вырезом у  шеи,  и  тело  ее  словно  просвечивало
сквозь тонкую ткань.
   Но  вот  она  присела  на  землю  и,  то  и  дело  любуясь   панорамой,
открывавшейся с холма, принялась рвать чахлые цветочки, которые  прятались
в дерне.
   Разинув рот, я загляделся  на  нее,  как  на  диво.  Все  существо  мое
наполнилось трепетной решимостью заговорить с ней. Моя тропинка вилась  по
склону, взбегая на гребень холма совсем недалеко от того места, где сидела
девушка. Я стал взбираться  наверх,  поминутно  останавливаясь  будто  для
того, чтобы полюбоваться окрестностями и морем; Наконец я сошел с тропинки
и с неумело разыгранной небрежностью направился к вершине. Поравнявшись  с
девушкой, я словно бы невзначай остановился ярдах в шести от нее. Я  делал
вид, будто не обращаю на нее внимания. Теперь уж и она заметила меня.  Она
не шелохнулась, не изменила позы,  не  обнаружила  ни  малейших  признаков
испуга; она  только  подмяла  на  меня  глаза.  Я  стиснул  кулаки,  чтобы
сохранить хладнокровие. Твои милые черты увидел я, Санрей, и  твои  темные
глаза, но никогда еще ни у кого я не встречал  такого  тихого,  спокойного
лица. Даже у тебя. И не то чтоб оно было каменным, застывшим,  холодным  -
вовсе нет.  Проникновенно-тихое,  покойное,  прекрасное  лицо,  как  будто
глядевшее с портрета.
   Меня била дрожь, сердце колотилось бешено, но я не потерял головы.
   - Что за прелестный вид, - начал я. - Бесподобно! Интересно:  то  синее
пятно, похожее на плот, - вон там, где блестит вода,  -  это  случайно  не
Дендж-Несс?
   Она ответила  не  сразу  -  мне  показалось,  что  очень  нескоро.  Она
продолжала изучать меня с этим своим  загадочно-непроницаемым  выражением.
Потом улыбнулась и сказала:
   - Да, Дендж-Несс. И вы это знаете не хуже меня.
   В ответ на ее улыбку улыбнулся и я. Стало быть, моя  тонкая  дипломатия
здесь ни к чему. Я шагнул к ней с явным намерением продолжить разговор.
   - Я этим видом любуюсь лет с десяти, - признался я. - Просто я не знал,
что он может быть дорог еще кому-то.
   Теперь и она удостоила меня признанием:
   - Я тоже. А сегодня пришла взглянуть на  него,  наверное,  в  последний
раз. Я уезжаю.
   - И я!
   - Туда? - Она кивнула головой в ту сторону, где облачком на  фоне  неба
маячил берег Франции.
   - Да. Примерно через неделю.
   - Я тоже буду во Франции. Только не так скоро. Но все равно:  рано  или
поздно я попаду туда во что бы то ни стало. Я поступаю во  Вспомогательный
женский корпус. Завтра назначено явиться. Как  можно  сидеть  дома,  когда
всех вас, мужчин, там... - у нее  едва  не  вырвалось  "убивают",  но  она
вовремя спохватилась и закончила: - ждут такие опасности и испытания!..
   - Что поделаешь - надо.
   Она взглянула на меня, склонив головку.
   - Скажите, вам хочется туда?
   - Ничуть. Мне вся эта подлая затея глубоко противна. Но другого  выхода
нет. Немцы ее нам навязали, и  теперь  не  остается  ничего  другого,  как
довести дело до конца. - Так у нас в Англии во время войны смотрел на вещи
каждый. Но я сейчас не буду отвлекаться и доказывать, каковы были истинные
причины этой бойни, закончившейся две тысячи лет назад. - Да, навязали.  А
я ни за что бы не хотел. Я мечтал продолжать свою работу... Ну, да  теперь
все полетело кувырком.
   - Все. - Она задумалась на мгновение. - Я бы тоже - ни за что...
   - Тянется, тянется... недели, месяцы, - пожаловался я. - Скучища -  сил
нет! Муштра, выправка... Что ни офицеришка, то чурбан. Лучше б уж  собрали
всех, бросили жребий, убили сразу кого надо - и баста. Либо  умирай,  либо
ступай домой и займись делом! А так только жизнь проходит зря.  Я  в  этой
машине кручусь целый год - и видите, до Франции еще  не  добрался.  Увижу,
наконец, немецкого солдата, наверное, расцеловать захочется на радостях. А
что будет? Я его убью, или он меня - и дело с концом.
   - А все-таки и в стороне стоять нельзя, - подхватила  она.  -  Есть  во
всем этом что-то грандиозное. Я иногда забираюсь сюда во  время  воздушных
налетов. Мы здесь живем совсем рядом. Налеты с каждым днем все  чаще.  Чем
только это кончится... Прожекторы каждую ночь. Размахивают руками по всему
небу, как пьяные. Но еще раньше слышишь, как фазаны всполошились  в  лесу:
клохчут, кричат... Они  всегда  чуют  первыми.  Потом  тревога  передается
другим пичугам: волнуются,  щебечут.  За  ними  издалека  вступают  пушки.
Сначала глухо: "пад-пад", - а потом, как хриплый  лай  простуженного  пса.
Подхватывают другие, все  ближе,  ближе:  летят!  Иногда  различаешь,  как
жужжат моторы. За фермой - во-он там - большое орудие. Ждешь его.  Грохнет
- толчок в грудь.  Почти  ничего  не  видно:  слепят  прожекторы.  В  небе
короткие вспышки. И осветительные снаряды. А пушки,  пушки  надрываются...
Безумие. Но какая мощь! Захватывает поневоле.  Либо  не  помнишь  себя  от
страха, либо от возбуждения. Спать я не могу. Брожу по  комнате  -  так  и
тянет из дому. Два раза я сбежала - в ночь, в этот смятенный мир, в лунный
свет. Уходила далеко-далеко.  Однажды  к  нам  во  фруктовый  сад  угодила
шрапнель, забарабанила, как ливень, по крыше.  Содрала  кору  с  яблоневых
деревьев, наломала веток, сучьев  и  убила  ежика.  Наутро  я  нашла  его,
бедняжечку: чуть не надвое перерезан. Шальная смерть... Смерть,  опасность
- это мне еще ничего. Но смятение в мире - вот что невыносимо!  Даже  днем
иной раз: орудий почти не слышно, а все равно чувствуешь -  вон  они  там,
притаились... Наша прислуга, старушка, считает, что наступил конец света.
   - Может статься, что и так... Для нас, - сказал я.
   Она ничего не ответила.
   Я смотрел ей в лицо, а воображение... Мне  уж  было  его  не  унять.  Я
заговорил, просто и прямо, как редко говорили в  наш  несмелый  и  путаный
век. Сердце у меня стучало отчаянно.
   - Я много лет мечтал, - начал я, - что  когда-нибудь  полюблю  девушку,
что в ней будет весь цвет и вся сладость жизни. Я сберег себя ради нее.  У
меня есть знакомые девушки, но это не любовь. А теперь я уезжаю. Туда. Еще
день-два - и я буду на фронте. Как знать, что меня там ждет. И вот  когда,
кажется, больше уж нет надежды, я встречаю человека... Не думайте  только,
что я сошел с ума - пожалуйста. И не думайте, что  я  вру.  Я  вас  люблю.
Правда.  Вы  такая  красивая!  Голос,  глаза  -  все...  На  вас  молиться
хочется...
   Какие-то мгновения я больше не в  силах  был  выговорить  ни  слова.  Я
перекатился по дерну и заглянул ей в лицо.
   -  Не   сердитесь,   -   взмолился   я.   -   Глупый,   зеленый   томми
нежданно-негаданно влюбился, влюбился без памяти!
   Ее серьезное личико было обращено ко мне. Ни страха, ни  замешательства
не прочел я в ее взгляде. Быть может, и у нее сердце билось  чаще,  чем  я
думал, но в голосе прозвучал холодок:
   - Зачем вы так говорите? Вы ведь  меня  только  увидели...  Как  же  вы
можете любить? Так не бывает.
   - Я вас достаточно долго вижу...
   Я не мог продолжать. Наши взгляды встретились, и  она  опустила  глаза.
Алая краска залила ей лицо. Она прикусила губу.
   - Вы просто влюблены в любовь, - тихо сказала она.
   - И все-таки я влюблен!
   Она сорвала пучок мелких цветочков и рассеянно повертела его в руке.
   - Сегодня у вас последний дань?
   У меня опять застучало сердце.
   - Такой, как сегодня, может быть, да. Кто знает...  Во  всяком  случае,
такой день у меня надолго последний. Позвольте мне любить  вас  сегодня  -
чем вы рискуете? Почему вам не пожалеть меня? Не прогоняйте  -  и  только.
Мне ведь не так уж много нужно... Отчего бы нам не пойти погулять?  Просто
побродить вместе? Отчего не провести этот  день  вдвоем?  Можно  бы  зайти
куда-нибудь перекусить...
   Она смотрела на меня все так же внимательно и серьезно.
   - Почему бы и нет, - будто про себя сказала ода. - Почему...
   - Что тут дурного?
   - Что дурного, - повторила она, не сводя с меня глаз.
   Будь я старше и опытней, я догадался бы по ее потемневшему взгляду,  по
жаркому румянцу, что и она сегодня влюблена в  любовь,  что  наша  встреча
взволновала ее не меньше меня. Вдруг она улыбнулась, и я  на  миг  увидел,
что с нею происходит то же, что и со мной. Всю ее  скованность  как  рукой
сняло.
   - Иду! - решительно объявила она, легким, ловким движением поднимаясь с
земли. - Но, - когда я, вскочив, нетерпеливо шагнул к ней, - вам,  знаете,
придется вести себя как следует. Пройдемся, поболтаем - и все... Почему бы
и нет? Только будем держаться подальше от деревни...


   Вы услышали бы самую удивительную повесть на  свете,  если  б  я  начал
рассказывать сейчас, как провели этот день безусый  солдат  и  молоденькая
девушка, такие чужие - мы даже не  успели  сказать  друг  другу,  как  нас
зовут, - и уже такие близкие. Денек был прелестный, теплый и ласковый.  Мы
брели к западу, пока не вышли на гребень, круто спадавший  к  серебристому
каналу,  обсаженному  деревьями,  и,  повернув  вдоль  склона,  добрались,
наконец  до  деревушки  с  гостеприимной  харчевней.  Здесь  мы  раздобыли
печенье, сыр, яблоки и позавтракали. На  первых  порах  нам  было  чуточку
неловко после наших скоропалительных  признаний.  Хетти  рассказывала  про
свой дом, свою работу. Лишь после того, как мы  позавтракали  вместе,  нам
стало легко и просто друг с другом. И только когда на западе уже  заходило
солнце, когда наш день клонился к золотому закату и мы сидели  в  лесу  на
поваленном дереве, только тогда мы вдруг порывисто обнялись и я  узнал  от
нее, каким сладостным и упоительным чудом может быть поцелуй любви.


   Сарнак помолчал.
   - Это случилось две тысячи лет назад, а кажется, будто с тех пор прошло
лет шесть, не больше. Я снова там,  в  лесу,  вокруг  сомкнулись  длинные,
теплые вечерние тени; в моих объятиях тело  Хетти,  ее  губы  прижались  к
моим, и все мои мечты и надежды сбываются наяву. До сих пор в этой истории
я еще мог хоть как-то отрешиться от себя,  показывая  вам  диковинный  мир
издали, словно в телескоп. Быть может, я рассказывал вам так подробно  про
Фанни, про Матильду Гуд, потому что невольно оттягивал тот  момент,  когда
придется заговорить о Хетти. Все связанное с нею так  свежо  в  памяти.  Я
говорю "Хетти" - и оживает она вот  здесь,  рядом;  непостижимо  возникает
между мною и Санрей, такой похожей и так удивительно непохожей на  нее.  Я
вновь люблю ее и вновь ненавижу, как будто я  и  впрямь  тот  самый  Смит,
помощник редактора, что строчил всякий вздор  в  дебрях  мертвого  старого
Лондона, в давным-давно забытом Сандерстоун-Хаусе...
   - Да, сейчас я уже не  могу,  как  раньше,  бесстрастно  описывать  вам
любопытные факты и сценки, - сказал Сарнак. - Теперь это для меня  уже  не
прошлое. Это живые, мучительные воспоминания, они бередят душу и причиняют
боль. Я любил Хетти, в ней для меня было все счастье любви. Я  женился  на
ней, я с ней развелся, горько раскаялся в этом - и был убит из-за нее.
   И кажется, будто я был убит только вчера.
   Обвенчались мы с нею в Англии, прежде  чем  меня  после  ранения  снова
признали годным к боевой службе. Я был ранен в руку...  -  Оборвав  фразу,
Сарнак пощупал свою руку.  Санрей  тревожно  взглянула  на  него  и  легко
пробежалась пальцами от его плеча до локтя, чтобы убедиться, все ли  цело.
Ее озабоченное лицо просияло таким явным  облегчением,  что  все  невольно
прыснули, а управляющий пришел в полное умиление.


   - И все-таки я _был_ ранен. "Сидячий" раненый на санитарном судне...  Я
мог бы рассказать много интересного о санитарках,  о  нашем  госпитале,  о
том, какая началась паника,  когда  мы  едва  не  нарвались  на  вражескую
подводную лодку... Я женился на Хетти  прежде,  чем  вернуться  на  фронт,
потому что теперь мы с нею стали по-настоящему близки и у нее мог родиться
ребенок. Были и другие соображения: меня могли убить, и  тогда  моей  жене
полагалось денежное пособие. В те времена, когда для молодого парня каждый
день мог оказаться последним, любовное поветрие охватило весь мир, и таких
браков-скороспелок было великое множество.
   Надеждам Хетти так и не суждено было  осуществиться:  она  все-таки  не
попала во Францию. Большую часть времени она провела в  Лондоне  за  рулем
автомобиля: ее использовали как шофера при министерстве снабжения. Два дня
- вот и весь наш медовый месяц. Два дня мы не  могли  оторваться  друг  от
друга в деревушке Пейтон-Линкс близ Чессинг Хенгера, на ферме  ее  матери.
(Я, кажется, не говорил, что миссис Маркус была вдовою фермера, а Хетти  -
единственной дочерью.)  Хетти  была  девушка  даровитая,  начитанная.  Она
преподавала в начальных классах, проявляя в своем  деле  удивительную  для
сельской учительницы выдумку и инициативу. Она и словом не обмолвилась обо
мне своей матери. Та даже не подозревала о моем существовании, пока  Хетти
не сообщила ей в письме, что собирается выйти замуж.
   Когда миссис Маркус привезла нас  со  станции  на  ферму,  я  помог  ей
распрячь пони, и старушка, до  сих  пор  сохранявшая  непроницаемую  мину,
немного смягчилась.
   - Ну что ж. Бывает хуже. Вид подходящий, да и плечи ничего,  даром  что
городской. Ладно, поцелуй  меня,  сынок,  хотя,  конечно,  не  ахти  какая
радость сменить "Маркус" на "Смит". Да и потом, не представляю  себе,  как
можно рассчитывать прокормить себя и жену с такой несерьезной  профессией?
Книжки издавать... Я-то сперва надеялась, что ты  ресторатор  [игра  слов:
"паблишер" - издатель; "пабликан" - владелец питейного заведения (англ.)].
Да нет, говорит, в издательстве работает. Ну, а подходишь ли ты для  Хетти
по годам - это покажет время...
   Да, время показало - и очень скоро, - что я совсем еще не  подхожу  для
Хетти, хотя я лез из кожи вон, доказывая себе, что дело не в этом.
   По сравнению с предками люди нашего  века  чрезвычайно  бесхитростны  и
непосредственны. В старом мире нас сочли бы  до  неприличия  искренними  и
простодушными. Они не  только  кутали  и  прикрывали  нелепыми  уборами  и
одеждами свои тела - они еще скрывали и уродовали свои души. И если  нынче
у всех одинаковые, простые  и  чистые  понятия  о  половом  воздержании  и
половой свободе, то в прежние времена их существовало  множество  -  самых
различных,  запутанных,  невысказанных,   полузатаенных.   Мало   сказать,
затаенных - даже не  осознанных  до  конца.  Зрелые,  продуманные  взгляды
подменялись предрассудками,  не  имеющими  ничего  общего  с  уважением  к
свободе другого человека или стремлением обуздать самые  дикие  проявления
ревности. Представления Хетти о любви и браке, возникшие на скудной  почве
мещанской морали, сложились под влиянием романов  и  стихов,  которые  она
поглощала с жадностью.  Затем  Лондон,  вольные  нравы  военного  времени,
атмосфера распущенности... Хетти  была  темпераментной,  или,  как  у  нас
говорилось, "артистической", натурой. Я же,  несмотря  на  свою  любовь  к
Фанни и веру в нее, почти бессознательно перенял  строгие  принципы  своей
матушки. Я, не особенно раздумывая,  усвоил  тот  взгляд,  что  поклонение
женщине уместно лишь пока не завоевана ее любовь; затем мужчина становится
повелителем; что безусловная покорность жены призвана облегчить мужу бремя
верности, возложенное, разумеется, на обоих. Что же касается  женщины,  ей
при любых обстоятельствах надлежит  сохранять  монашескую  неприступность,
окружающую ее незримой и непроницаемой стеной. Более того, предполагается,
что до встречи с господином и владыкой, уготованным ей судьбою, ей  вообще
никогда  не  приходит  в  голову  мысль  о  любви.  Вы  скажете,   смешно,
невероятно? Но вот Санрей читала старые романы и  может  подтвердить,  что
моральные установки были именно таковы.
   Санрей кивнула.
   - Общий дух схвачен верно.
   - То-то и оно. В действительности же Хетти была не  только  на  полгода
старше меня, но и в тысячу раз  опытней  в  науке  любви.  Она  была  моей
наставницей. Покуда я набирался книжной  премудрости  об  атомах,  научных
исследованиях, о Дарвине и социализме, Хетти по  капелькам  всасывала  мед
чувственной  страсти  из   сентиментальных   романов,   стихов   Шекспира,
произведений старинных драматургов. И, как я теперь понимаю, не только  из
книг... Я был пленен и укрощен ею, как дикое животное, она овладела  моими
чувствами  и  моим  воображением.  Наш   медовый   месяц   был   сказочным
блаженством. Она упивалась мной, и я был пьян ею. А потом  мы  расстались,
тоже как в сказке, и я уехал воевать  последние  пять  месяцев,  увозя  на
губах соленый вкус ее слез.
   Я и сейчас вижу ее такой, как в тот день, когда она провожала  меня  на
станции Чессинг Хенгер: тоненькая, похожая на подростка фигурка в  бриджах
хаки и шоферской куртке машет рукою вслед отходящему поезду...
   Она писала прелестные и сумасбродные письма,  после  которых  меня  еще
мучительнее тянуло к ней. А как  раз  в  те  дни,  когда  мы  брали  оплот
германской обороны, линию Гинденбурга, пришло известие о том,  что  у  нас
будет ребенок. Она мне ничего не сообщала до сих пор, потому что  была  не
совсем уверена. Сейчас она уверена. Наверное, я разлюблю ее теперь,  когда
она уже не будет больше стройной и изящной. Разлюблю? Я готов был  лопнуть
от гордости!
   Я написал ей, что мою должность в Сандерстоун-Хаусе оставили  за  мной,
что  мы  непременно  найдем  себе  дом,  "миленький  домик"  где-нибудь  в
пригороде, и я буду беречь и лелеять ее. В ответ пришло письмо - нежное  и
необычное. Она писала,  что  я  чересчур  добр  к  ней,  больше,  чем  она
заслуживает; она тысячу раз в самых страстных  выражениях  повторяла,  что
любит меня, что никого не любила и не сможет полюбить, кроме меня, что  ей
жизнь не мила в разлуке со мной и я должен  сделать  все,  все  на  свете,
чтобы добиться увольнения из армии, вернуться  и  быть  с  ней  вместе.  И
никогда, никогда  больше  не  расставаться  с  нею.  Она  еще  никогда  не
тосковала по моим объятиям так, как сейчас. Я читал эти признания и ничего
не видел между строк. Казалось - так, очередная прихоть, настроение...
   Настойчиво  требовал  моего  возвращения  и   Сандерстоун-Хаус;   война
значительно  способствовала  росту   влияния   и   могущества   издателей,
владельцев газет и журналов. Итак, месяца через три после перемирия я  был
демобилизован и вернулся к Хетти - совсем новой Хетти, удивительно мягкой,
ласковой, покорной, еще более чудесной, чем та,  которую  я  знал  раньше.
Видно  было,  что  она  влюблена  в  меня  сильнее  прежнего.   Мы   сняли
меблированную квартирку в  районе  Ричмонд-парка,  недалеко  от  Темзы,  и
ринулись на поиски веселого,  чистенького  домика,  в  котором  предстояло
появиться на свет нашему ребенку. Напрасно:  после  войны  найти  веселый,
чистенький домик было непосильной задачей.
   Но вот мало-помалу мрачная тень легла на наше вновь обретенное счастье.
Прошли урочные дни, а у Хетти все не было ребенка. Его все не  было,  хотя
уже почти два  месяца,  как  миновал  крайний  срок,  когда  это  еще  мог
оказаться _мой_ ребенок...


   Наш мир с раннего детства  прививает  людям  терпимость  и  чуткость  к
другим, внутреннюю  дисциплину,  умение  не  идти  на  поводу  собственных
прихотей и капризов. Нам с первых дней дают ясное представление о том, что
человек по своей природе сложен и противоречив. Вам трудно понять, до чего
груб и непрост был старый мир. У вас, как говорилось в  старину,  "слишком
тонкое воспитание". Как вам охватить  воображением  тот  вихрь  соблазнов,
искушений, легкомыслия, который закружил и привел к измене Хетти, когда  в
ней проснулась женщина?  Как  вам  разобраться  в  хитросплетении  страха,
отчаяния и нечестности, помешавших ей  открыто  признаться  мне  во  всем,
когда я вернулся?  Она  молчала.  Но  если  б  она  и  не  заставила  меня
подозревать, догадываться, обвинять, а сразу призналась в своей презренной
и отвратительной слабости, не думаю, чтобы и тогда она нашла во  мне  хоть
чуточку больше сострадания.
   Теперь-то я вижу, что с первого же дня, как я приехал, Хетти все  время
порывалась поведать мне о своей беде, все время искала случая, но  тщетно.
Впрочем, неясные намеки, которые проскальзывали в ее  речах  и  поведении,
точно семена, западали в мой мозг и пускали  там  корни.  Хетти  встретила
меня такой бурной, такой  горячей  радостью;  та  первая  неделя,  что  мы
провели вместе, была самым  счастливым  временем  в  моей  прежней  жизни!
Однажды к нам в гости пришла Фанни, потом мы все поехали  к  ней  обедать.
Что-то случилось с моей сестрой, не знаю, только она была тоже  счастлива.
Хетти понравилась ей. После обеда, целуя меня на прощание, Фанни задержала
меня на минутку и шепнула:
   - Она душенька! Я думала, что буду ревновать тебя к жене, Гарри, а сама
в нее влюбилась.
   Мы не стали брать такси, а пошли домой пешком, потому  что  Хетти  было
полезно ходить. Да, то была очень счастливая неделя. Неделя - десять  дней
- почти целых две недели безоблачного счастья!.. А потом постепенно  стали
сгущаться тучи подозрений.
   И вот, наконец, я решился поговорить с Хетти начистоту.  Произошло  это
ночью, когда мы уж были в постели. Я проснулся и долго лежал без  сна,  не
двигаясь, с широко открытыми глазами,  вглядываясь  в  нависшую  над  нами
беду. Потом я повернулся, сел на кровати и сказал:
   - Хетти! Это не мой ребенок!
   Она отозвалась тотчас же. Ясно, что она тоже  не  спала.  Она  ответила
глухо - наверное, уткнулась лицом в подушку:
   - Да.
   - Что ты сказала? Да?!
   Она пошевелилась, и голос ее зазвучал отчетливей.
   - Я сказала: да. Ох, Гарри, милый, лучше бы мне умереть! Господи,  хоть
бы умереть!
   Я окаменел. Она тоже больше не  проронила  ни  звука.  Мы  затаились  в
молчании, во тьме, в неподвижности, как два испуганных зверька в  дремучем
лесу.
   Но вот она снова шевельнулась. Ее рука медленно потянулась ко мне,  ища
моей, - и я очнулся. Я отпрянул. На какую-то долю секунды я еще  застыл  в
нерешительности  -  простить  или...  И  затем,   не   раздумывая   более,
безраздельно отдался гневу.
   - Посмей только _коснуться_, ты!.. - гаркнул я и, соскочив  с  кровати,
зашагал из угла в угол. - Я так и знал! - кричал я. - Знал! Чувствовал!  И
я еще тебя любил...  Так  обмануть!  Ах  ты,  бессовестная  тварь!  Подлая
лгунья!


   Я, кажется, уже рассказывал вам вначале, как  вели  себя  члены  нашего
семейства, когда сбежала из дому Фанни. Как все мы добросовестно  и  шумно
возмущались, будто ограждая себя  защитной  броней  дутой  добродетели  от
непривычной и тревожной правды. И вот сейчас, в  эти  трагические  минуты,
когда все рушилось между мною  и  Хетти,  я  вытворял  то  же  самое,  что
проделывали тогда в подвальной кухоньке Черри-гарденс мои отец и  мать.  Я
бушевал.  Я  метался  по  комнате,  осыпая  Хетти  оскорблениями.  Я   был
сознательно глух и слеп  к  тому,  что  она  убитое,  утопающее  в  слезах
существо, что она, конечно, любит меня, что меня  самого  ранит  ее  горе.
Оскорбленная гордость повелевала мне исполнить мой суровый долг!
   Я зажег газовую лампу - не помню уж, в какой  момент,  -  и  дальнейшие
события разыгрывались при этом жиденьком освещении викторианской эпохи.  Я
начал одеваться, ибо разве мог я отныне лечь  в  постель  рядом  с  Хетти?
Никогда! Одеться, высказать ей все -  и  прочь  из  этого  дома.  У  меня,
понимаете ли, были сразу две заботы: во-первых, клеймить ее  презрением  и
громогласно  негодовать;  ну,  а  кроме  того,   приходилось   разыскивать
различные принадлежности своего туалета, натягивать через  голову  рубаху,
шнуровать ботинки.  Так  что  в  буре  моего  праведного  гнева  иной  раз
наступало затишье, и тогда Хетти тоже удавалось вставить словечко, а я был
вынужден слушать.
   - Все это случилось в один вечер,  -  говорила  она.  -  Разве  я  тебе
заранее собиралась изменить? Не думай, даже не помышляла! Их отправляли на
фронт, и это у него был последний  день.  Он  был  такой  несчастный...  Я
оттого только и пошла с ним, что вспомнила тебя.  Просто  из  сострадания.
Две наших  девочки  собирались  пойти  пообедать  со  своими  знакомыми  и
упросили меня. Так я с ним встретилась. Все  трое  -  офицеры,  друзья  со
школьной скамьи. Лондонцы. Три парня перед фронтом - совсем как ты  тогда.
Казалось, просто свинство испортить им компанию...
   Я в ту минуту мучился с воротничком и запонкой, но все  же  не  упустил
случая облить ее презрением:
   - Ну, как же! Ясно! В подобных обстоятельствах элементарная  вежливость
диктует... сделать так, как ты! О господи!
   - Послушай же, как все случилось, Гарри. Погоди на  меня  кричать  хоть
минутку. После он попросил, чтоб мы зашли к нему.  Сказал,  что  остальные
тоже сейчас подойдут. На вид такой безобидный...
   - Очень!
   - Как раз такой, каких всегда убивают. Так жалко его было. Волосы,  как
у тебя. Еще светлей. Вообще в тот вечер я все видела по-другому... А потом
он меня схватил, стал целовать. Я отбивалась, но не было сил справиться. Я
как-то не отдавала себе отчета, что происходит...
   - Вот именно! Тут я вполне готов поверить!
   - В тебе нет жалости, Гарри. Может быть, это и  справедливо:  наверное,
следовало предвидеть, чем я рискую. Но ведь не все такие сильные, как  ты.
Других людей подхватывает и несет. Другие иной раз делают  так,  что  сами
потом не рады. Я поступила,  как  умела.  Когда  дошло  до  сознания,  что
случилось, я как будто проснулась вдруг. Он уговаривал, чтоб я осталась  с
ним. Я вырвалась и убежала. С тех пор я его не  видела  ни  разу.  Он  мне
писал, но я не отвечала.
   - Он знал, что ты жена солдата?
   - Да, знал. Он негодяй. Он все задумал, еще когда мы  обедали.  Умолял,
божился - и все лгал. Только чтоб я его поцеловала, только  один  поцелуй.
Из милости. С этого поцелуя все и началось. Вино еще пила за обедом,  а  я
не привыкла к вину... Гарри! Ах, милый, если б умереть! Но  я  ведь  и  до
тебя целовалась и дурачилась с мальчишками. Думала, ах, ерунда! Опомнилась
- слишком поздно.
   - Ну, вот и доигрались. - Я подошел и сел на кровать.  Я  посмотрел  на
нее, растерзанную, несчастную, и вдруг она мне стала мила и трогательна. -
По-настоящему, пойти бы и прикончить эту скотину. Хотя, честно  говоря,  я
бы охотней тебя убил!
   - Убей, Гарри! Прошу тебя!
   - Как его звать? Где он сейчас?
   - Какая разница! При чем тут он? - сказала  Хетти.  -  Со  мной  -  как
хочешь, но из-за этого ничтожества ты на виселицу не пойдешь... Я  говорю,
он ни при чем. Он мерзкая случайность. Он подвернулся, и все.
   - Выгораживаешь его?
   - Его! _Тебя_ я выгораживаю.
   Я посмотрел ей в глаза и снова на миг  заколебался.  И  снова  счел  за
благо разразиться гневом.
   - О господи! - Я вскочил. - Господи! - повторил я с надрывом.  Я  опять
обрушился на Хетти с высот  своего  благородного  негодования;  -  Что  ж,
конечно. Мне некого винить, кроме себя. Что я знал о тебе, когда  женился?
Что было до меня? Видимо, я не первый, а он не  последний.  Действительно,
тогда какая разница, как зовут! Представляю  себе,  как  ты  обрадовалась,
когда напала на меня: сам бог послал молокососа, простачка! - И так далее.
Я расхаживал по комнате и бесновался.
   Она сидела в постели, растрепанная, с тихим, скорбным лицом, не сводя с
меня заплаканных глаз.
   - Ах, Гарри! - изредка вырывалось у нее. - Гарри мой!..
   А моя тяжеловесная фантазия, ломая  и  круша,  изрыгала  потоки  грубых
оскорблений. Я то и дело подскакивал к кровати и надвигался на жену.
   - Имя! - орал я. - Скажи мне его имя!..
   И Хетти качала головой.
   Наконец я был совсем одет. Я посмотрел на часы.
   - Пять.
   - Что ты собрался делать? - спросила она.
   - Не знаю. Уйду, наверное. Я не могу  здесь  оставаться.  Меня  тошнит!
Сложу кое-что из вещей и  уйду.  Сниму  где-нибудь  комнату.  Скоро  будет
светать. Я уйду до того, как ты встанешь. Пока посижу в  столовой.  Может,
прилягу на диване...
   Хетти подняла на меня взгляд, полный участия.
   - Да там камин не горит! Холодно. Даже дрова не  сложены.  А  тебе  еще
нужно выпить кофе!
   Она тотчас же неловко сползла с кровати, сунула ноги в домашние  туфли,
накинула веселый халатик, которому мы с ней так радовались -  десять  дней
назад... Она смиренно прошлепала мимо меня, с  трудом  неся  свое  бедное,
отяжелевшее тело, пошарила в буфете, достала пучок лучин для  растопки  и,
опустившись на колени у камина,  принялась  выгребать  остывшую  с  вечера
золу. Я и не подумал ее останавливать. Я отвернулся и стал собирать  книги
и разные мелочи.
   Только теперь, видно, она начала действительно отдавать  себе  отчет  в
том, что происходит. Прервав свою возню с "амином, она обернулась ко мне.
   - Ты на первое время оставишь немножко денег?
   Отличный предлог, чтобы совершить  очередную  низость!  Я  презрительно
усмехнулся:
   - Не волнуйся, оставлю. По-видимому, я обязан тебя содержать,  пока  мы
связаны. А там уж это его забота. Или того, к кому ты перейдешь потом.
   Она снова занялась камином. Налила чайник,  поставила  кипятить.  Потом
села в кресло у огня. Лицо ее осунулось и побледнело, но она не плакала. Я
подошел к окну, поднял штору и выглянул на улицу. Еще горели  фонари.  Все
было  тускло,  уныло,  безрадостно  в  холодных,   жутких   предрассветных
сумерках. Хетти зябко поежилась и плотнее запахнула халатик.
   - Я уеду к маме. Для нее это будет ужас, когда узнает, но  она  добрая.
Она будет добрее, чем... Поеду к ней.
   - Можешь делать, как знаешь.
   - Гарри! Я никогда никого не любила - только  тебя.  Если  бы  я  могла
убить ребенка, если бы тебе так было лучше... - У нее даже губы  побелели.
- Да. Я все перепробовала, что знала. Но есть средства... Я  на  такое  не
могла пойти. А теперь он уже живой...
   Она замолчала. Мы посмотрели друг другу в глаза - секунду, другую...
   - Нет! - вырвалось у меня. - Я не вынесу, не смогу примириться.  Теперь
уж не склеишь. Ты тут наговорила... Почем мне знать? Обманула один  раз  -
обманешь и еще. Ты отдала себя этому скоту. Век  буду  жить  -  не  прощу.
Отдала себя! Откуда я знаю,  что  не  ты  его  соблазнила?  Факт  остается
фактом: ты отдалась. Ну и ступай себе. Иди туда, где отдавалась! Такого не
простит ни один уважающий себя мужчина. Такую  грязь  нельзя  прощать.  Он
тебя украл, а ты разрешила. Так и доставайся ему! Жаль только... Если бы в
тебе была хоть капля порядочности, ты никогда бы не допустила,  чтоб  я  к
тебе вернулся! Подумать только - все эти дни... И  ты...  Такое  таить  на
сердце! Гнусность какая! И это женщина, которую я любил...
   У меня навернулись слезы.
   Сарнак помолчал, глядя в огонь.
   - Да, - сказал он. - Я плакал. А хотите знать, отчего  я  проливал  эти
слезы? Удивительное дело: от чистейшей жалости - к себе.
   С начала и до конца я  подходил  к  случившемуся  лишь  с  собственной,
эгоистической точки зрения, не замечая,  какая  трагедия  разыгрывается  в
сердце Хетти. И, что самое чудовищное, пока все это продолжалось,  она  же
еще и варила мне кофе, а когда он был готов, я выпил  этот  ее  кофе!  Под
конец она подошла ко мне и хотела поцеловать  -  "на  прощание",  как  она
сказала, -  а  я  гадливо  оттолкнул  и  ударил  ее.  Я  собирался  только
отстранить Хетти, но моя рука сама собой сжалась в кулак, будто  только  и
ждала удобного случая...
   - _Гарри_! - выдохнула она. Словно оцепенев, глядела она, как я  ухожу.
Потом повернулась - внезапно, резко - и убежала назад в спальню.
   Я хлопнул входной дверью, спустился  и  вышел  на  улицу.  Еле  брезжил
рассвет. Голо, пустынно протянулись мостовые  Ричмонда:  ни  экипажей,  ни
автомобилей.
   Я тащил свой чемодан на станцию, чтобы сесть  на  лондонский  поезд.  Я
набрал с собою столько вещей,  что  чемодан  тяжело  оттягивал  мне  руку.
Бедный молодой человек, с которым так позорно обошлись и который  с  таким
достоинством сумел постоять за себя...


   - Ах, бедняги! - вырвалось у  Старлайт.  -  Ах,  несчастные  человечки!
Такие маленькие, жалкие и такие безжалостные...  Слушать  больно.  Хорошо,
что эта история - всего лишь сон,  иначе  я  бы,  кажется,  не  выдержала.
Отчего они все были так беспощадны друг к другу, так глухи к чужому горю?
   - Не умели по-другому. В нашем мире климат мягче. У  нас  с  первым  же
неумелым глотком воздуха дитя вдыхает милосердие.  Мы  привыкли,  приучены
думать о других, чужая боль становится нашей болью. А ведь две тысячи  лет
назад мужчины и женщины еще недалеко отошли от грубого образца, созданного
природой. Их  заставали  врасплох  собственные  душевные  побуждения.  Они
дышали зараженным  воздухом.  Их  пища  была  отравой.  Их  лихорадило  от
страстей. Они еще только начинали постигать искусство быть человеком.
   - Но как же Фанни... - начала Файрфлай.
   - Вот именно, - подхватила Уиллоу. - Как же  Фанни,  от  природы  такая
мудрая в любви, - как она не образумила тебя,  не  заставила  вернуться  к
твоей незадачливой Хетти - простить, помочь?
   - Фанни ведь сразу услышала только мою версию, - сказал Сарнак. - Когда
вся история предстала перед нею в истинном свете, было уж слишком  поздно,
чтобы предотвратить развод. Услышав от меня, что, пока я сидел  в  окопах,
Хетти вела в Лондоне распутную жизнь, Фанни ни на секунду не усомнилась  в
моих словах, хоть и была поражена.
   - А ведь она произвела на меня такое милое впечатление, -  сказала  моя
сестра. - Казалось, она так тебя  любит...  Удивительно,  до  чего  разные
бывают женщины! Значит, есть и такие, что только ты с глаз  долой,  как  и
она уж совсем не та. А мне, Гарри, очень пришлась по душе твоя Хетти. Есть
в ней особенное обаяние, какая б она там ни была. В жизни бы не  подумала,
что она тебя обманет и втопчет в грязь. Бегать по  Лондону,  приставать  к
мужчинам... Уму непостижимо! У меня  такое  ощущение,  будто  она  предала
меня...
   У Матильды Гуд я также встретил полное сочувствие.
   - Не бывает, чтоб женщина поскользнулась один  только  раз,  -  заявила
Матильда. - Ты правильно сделал, что покончил с нею.
   У Матильды  как  раз  освобождался  гостиный  этаж  (Мильтоны  покидали
Пимлико), так что я мог его занять. Я с радостью ухватился за  возможность
водвориться на насиженном месте.
   Хетти же, надо полагать, собрала, как умела, свои пожитки и перебралась
из Ричмонда  на  ферму  к  матери.  Там,  в  Пейтон-Линкс,  и  родился  ее
ребенок...
   - А сейчас, - сказал Сарнак, - я хочу обратить ваше  внимание  на  одну
особенность, по-моему, самую поразительную в этой  истории.  Я  не  помню,
чтобы за все это время, вплоть до самого развода, да и во время  судебного
процесса, во мне хоть раз шевельнулось  что-нибудь  похожее  -  я  уже  не
говорю на любовь, - хотя бы на жалость или доброе чувство к Хетти. А между
тем в этом своем сне я был, в общем, тем же самым человеком, что и теперь.
Но  только  тогда  меня  обуревали  недоверие,   оскорбленное   самолюбие,
ужасающая животная ревность. Они-то и толкали меня  на  злобные  поступки,
ныне почти невероятные. Мне удалось узнать, что Самнер -  так  звали  того
мужчину - отъявленный прохвост, я теперь я прилагал все  усилия,  чтобы  у
Хетти после развода не было иного выхода, кроме брака с ним.  Я  надеялся,
что он окончательно испортит ей жизнь и она будет несчастна. Я рассчитывал
проучить ее таким способом: пусть она горько раскается, что так  поступила
со мной. Но в то же время я с ума сходил при мысли о том,  что  он  сможет
вновь обладать ею. Будь моя воля,  Хетти  досталась  бы  Самнеру  калекой,
уродом. Я свел бы их друг с другом в клоаке,  в  обстановке  изощреннейшей
жестокости...
   - Сарнак! - вырвалось у Санрей. - Как ты можешь! Хотя бы и во сне...
   - Во сне! Так люди были устроены наяву! Они и сейчас  такие  же,  стоит
только  отнять   у   них   воспитание,   свободу,   счастливые   жизненные
обстоятельства. Лишь ими мы избавлены от самих  себя.  Подумай:  ведь  нас
отделяют от Смутной эпохи всего каких-нибудь двадцать  веков!  А  сбросьте
еще несколько тысячелетий - и вот вам волосатый  обезьяночеловек,  который
выл на луну в первобытных чащобах Европы. Это он, что  в  похоти  и  гневе
правил стадом детенышей и самок, породил  всех  нас.  Да,  как  в  Смутную
эпоху, наступившую вслед за периодом Великих войн, так  и  поныне  человек
был и остается порождением того волосатого пращура. Разве я не брею бороду
каждый день? И разве мы не пускаем в ход всю  свою  науку  и  все  умение;
воспитываем, учим, создаем законы, - чтобы не вырвался из  клетки  древний
зверь? А ведь во времена Гарри Мортимера Смита  наши  школы  еще  недалеко
ушли от пещерного века, наша наука только начиналась...  В  сфере  половых
отношений никакого воспитания не существовало вообще, были лишь недомолвки
да запреты. Наши нравственные воззрения были по-прежнему продиктованы лишь
одним: неумело  замаскированной  ревностью.  Мужская  гордость  и  чувство
собственного  достоинства  были,  как  встарь,  неотделимы  от   животного
обладания женщиной - и точно так же гордость и самоуважение  женщины  были
обычно связаны с животным обладанием мужчиной.  Нам  чудилось,  будто  это
обладание  и  есть  краеугольный  камень  бытия.  Всякая  неудача  в  этом
центральном вопросе воспринималась как чудовищное поругание,  в  ответ  на
которое убогая, истерзанная душа слепо искала исцеления в  самых  звериных
средствах. Мы прятали правду, мы извращали и искажали ее -  мы  уклонялись
от истины. Человек так уж создан, что в обстановке принуждения он начинает
ненавидеть и творить зло. А  мы  тогда  еще  жили  в  условиях  ужасающего
гнета...
   Впрочем, полно  мне  заниматься  поисками  оправданий  Гарри  Мортимеру
Смиту. Он, как и мы, был лишь дитя своего мира. И в моем сне он - то  есть
я - ходил  по  этому  старому  миру,  работал,  следил  за  своим  внешним
поведением, употребляя всю силу своей оскорбленной любви на то, чтобы  как
можно верней обречь Хетти на несчастье.
   Одна мысль в особенности подчинила себе мое  истерзанное  сознание:  во
что бы то ни стало и как можно скорей найти себе новую  подругу,  развеять
колдовскую силу ласк  Хетти,  избавиться  от  неотступного,  как  призрак,
влечения к ней... Мне было чрезвычайно важно заставить себя поверить,  что
я ее, в сущности, никогда не любил, заменить  ее  в  своем  сердце  кем-то
другим, убедить себя, что  эта  другая  и  есть  моя  истинная,  настоящая
любовь.
   Я начал вновь искать общества Милли Кимптон. До войны  мы  с  нею  были
близкие приятели, так что я без особого труда сумел внушить себе, что  был
всегда к ней чуточку неравнодушен - ну, а она и вправду была всегда  более
чем неравнодушна ко мне.  Я  посвятил  ее  в  подробности  своей  семейной
трагедии. Она была оскорблена за меня  и  безмерно  возмущена  тою  Хетти,
которую я ей изобразил.
   Мы поженились через неделю после  того,  как  я  получил  окончательный
развод.


   Милли была постоянна; Милли была добра - точно  прохладный  грот  после
палящего, злого зноя моей страсти. Ни гнев, ни тоска не омрачали  широкое,
открытое  лицо  ее,  обращенное  к  солнцу,  с  уверенной,  самодовольной,
приятной улыбкой. Очень светловолосая, чуточку  слишком  широкоплечая  для
женщины, нежная, хоть и не пылкая, она была не чужда  духовных  интересов,
но не блистала ни богатством фантазии, ни остроумием. Она  была  почти  на
полтора года старше меня. Я, как принято было говорить, "приглянулся"  ей,
когда еще только впервые пришел в издательство  неотесанным,  неискушенным
юнцом. На ее глазах я стал быстро продвигаться по службе, заняв в редакции
место мистера Чизмена (его перевели работать  по  типографской  части),  и
подчас она очень помогала мне.  На  службе  нас  обоих  любили;  когда  мы
поженились и Милли оставила работу в бухгалтерии, в ее честь  был  устроен
прощальный обед, на котором  произносились  речи  и  нам  был  преподнесен
замечательный свадебный подарок: серебряные столовые ножи, вилки и ложки в
дубовом,  окованном  медью  ящике,  украшенном   серебряной   дощечкой   с
трогательной надписью. Когда я женился в первый раз, весь Сандерстоун-Хаус
(в особенности девушки) очень сочувствовал Милли;  я  же  впал  в  большую
немилость, так что мое запоздалое возвращение к истинной избраннице  сочли
весьма счастливым завершением романтической истории.
   Мы подыскали себе очень подходящее  жилье  на  Честер-Террас,  рядом  с
одним из центральных парков  Лондона  -  Риджент-парком.  (Чтобы  добиться
определенного  архитектурного  единства,  часть  улиц  сплошь  застраивали
оштукатуренными домиками с одним общим фасадом.) Выяснилось, что  у  Милли
есть небольшое состояние: почти две тысячи фунтов, на которые  ей  удалось
очень мило обставить наш дом в общепринятом вкусе. Здесь же в урочный  час
она родила мне  сына.  Я  встретил  появление  младенца  бурным  и  шумным
ликованием. Вы поймете, я думаю,  как  важно  было  для  меня,  одержимого
навязчивой идеей - вытравить, вырвать из  своего  сердца  Хетти,  -  чтобы
Милли родила мне ребенка.
   Я очень много работал в этот первый год нашей супружеской жизни и  был,
в общем, вполне счастлив. Правда, это было  не  очень  щедрое  и  глубокое
счастье. Это счастье складывалось из довольно внешних и  вполне  осязаемых
элементов. Милли была мне очень дорога; в известном смысле  я  даже  любил
ее: честная, покладистая, невзыскательная - золото, а не человек.  Ко  мне
она была привязана всей душой, радовалась, что я  так  внимателен  к  ней,
помогала мне, окружила меня заботами, восхищалась моей энергией в  работе,
свежестью моих идей. И все же нам было как-то  не  очень  просто  и  легко
говорить друг с другом. С нею я не мог дать волю своим мыслям, не заботясь
о том, в какую форму их облечь; я был вынужден все время  приноравливаться
к ее суждениям и взглядам, которые весьма существенно расходились с моими.
Лучшей жены нельзя бы и желать, если  б  только  не  одно  обстоятельство:
Милли не была для меня тем единственным, тем  милым  спутником  и  другом,
которого так жаждет сердце человеческое, той самой близкой тебе  душой,  с
которой ты и счастлив, и свободен, и никакая беда тебе не  страшна.  Такую
близкую душу я уже встретил в  жизни  -  и  оттолкнул  от  себя.  А  разве
подобное счастье приходит к человеку дважды?
   - Как знать? - отозвалась Санрей.
   - Мы по крайней мере научились его ценить, - заметил Рейдиант.
   И только Уиллоу ответила Сарнаку:
   - Может быть,  через  много  лет.  Когда  все  заживет.  Когда  ты  сам
вырастешь и станешь другим.
   - Да, Милли была мне хорошим другом, но этой милой спутницей  не  стала
никогда. Хетти я рассказал про Фанни в первый же вечер,  когда  мы  только
познакомились и пошли прогуляться по холмам, - и с первого же моего  слова
Хетти  была  уверена,  что  полюбит  мою  сестру.  Ее  воображению   Фанни
представлялась очень отважным и романтическим существом.  Милли  же  я  ни
слова не говорил почти до самой свадьбы. Вы скажете: разве Милли  виновата
в том, что мне было неловко перед нею за Фанни? Нет, просто такие у нас  с
ней  сложились  отношения.  Милли  явно  заставила  себя   примириться   с
существованием Фанни лишь ради меня  и  лишь  ради  меня  воздержалась  от
чересчур придирчивых расспросов. Она свято верила в незыблемость брака,  в
то,  что  женщина  обязана  при  всех  условиях   оставаться   непогрешимо
целомудренной. Фанни была для нее непредвиденным осложнением.
   - Какая жалость, что им нельзя пожениться, - сказала Милли. -  Это  так
неудобно и для нее самой, наверное, и  для  ее  знакомых.  Как,  например,
представить ее своим близким...
   - А зачем? Не нужно, - сказал я.
   - Мои родные - люди старых понятий...
   - Им вовсе не обязательно знать.
   - Да, так, пожалуй, мне будет проще, Гарри.
   Горячие слова любви к Фанни замирали у меня на губах,  когда  я  видел,
как старательно Милли заставляет себя быть великодушной.
   Еще труднее казалось открыть ей, что возлюбленный Фанни  не  кто  иной,
как Ньюберри. Наконец я решился.
   - Так, значит, вот как ты попал в Сандерстоун-Хаус? - спросила Милли.
   - Да, попасть мне удалось именно поэтому, - подтвердил я.
   - Я себе представляла иначе. Я думала, ты сам туда пробился.
   - Я сам пробился наверх. Мне не было никаких поблажек.
   - Да, но все-таки... Как, по-твоему,  Гарри,  люди  знают?  Начнут  еще
говорить бог весть что.
   Для вас уже не секрет, конечно, что Милли была не слишком  умна  и  что
она весьма ревниво оберегала мою честь.
   - Думаю, из тех, кого ты имеешь в виду, никто не знает, - ответил я.  -
Фанни об этом не кричит на всех углах. Я тоже.
   И все-таки Милли была явно недовольна положением вещей. Ее  несравненно
больше устроил бы мир, в котором нет никакой  Фанни.  Милли  нисколько  не
тянуло увидеть эту сестру, которую я так любил, и, может быть, найти в ней
что-то хорошее. Под разными предлогами - незначительными,  хоть  и  вполне
благовидными, - она целую неделю оттягивала свидание с Фанни. Она  никогда
не заговаривала о Фанни первой - я был вынужден всякий раз сам  напоминать
ей о сестре. Да, в остальном Милли была со мной предупредительна  и  мила,
но она пустила в ход все доступные ей средства,  чтобы  изгнать  Фанни  из
нашей жизни. Она и не подозревала, сколько теплого  чувства  к  ней  самой
изгнала она этим из моего сердца...
   И  когда  они   встретились,   наконец,   встреча   получилась   скорей
искусственно оживленной, чем сердечной. Между нами незримой стеной  встало
отчуждение, отделив Фанни не только от моей жены,  но  и  от  меня.  Милли
заранее подготовила себя к тому, чтобы явить  моей  сестре  великодушие  и
ласку, закрыв глаза на ее незавидное общественное  положение.  Боюсь,  что
она несколько оторопела при виде туалета Фанни и  убранства  ее  квартиры.
Обстановка всегда была слабостью Милли - слабостью, ставшей больным местом
после того, как мы положили столько усилий, пытаясь на приличную, но и  не
слишком  разорительную  сумму  завести  прелестную  обстановку   в   своем
собственном доме. Я и  раньше  замечал,  что  у  Фанни  очень  симпатичная
квартирка, но мне не приходило в голову, что это, как выразилась моя жена,
"нечто сногсшибательное". Одна только полированная горка красного  дерева,
объяснила мне потом Милли, должна стоить не менее ста фунтов.
   - И за что, казалось бы... - Милли была  способна  отпустить  иной  раз
такую фразу, липкую, точно-осенняя паутина на лице...
   Строгое платьице Фанни было, как я понял, тоже слишком  шикарно.  В  те
дни, когда материалы производились в избытке, а умения не хватало, простые
туалеты были самыми дорогими.
   Но все это открылось мне лишь позже, а  сейчас  я  ломал  себе  голову,
отчего в голосе Милли звучит затаенная обида, а Фанни держится  с  ледяной
любезностью, вовсе не свойственной ей, насколько я знал.
   - Как чудесно, что я вас встретила наконец, - говорила Фанни. -  Я  так
давно и много слышала о вас. Помню, однажды в Хемптон Корте,  еще  задолго
до... войны и всего прочего, мы сидели у стены - знаете, там, над рекой, -
и Гарри рассказывал о вас.
   - Ну как же, и я помню, - подхватил я, хоть в моей памяти оставила след
вовсе не та часть разговора, которая касалась Милли.
   - Где мы с ним только не гуляли в те дни, - продолжала Фанни.  -  Такой
был чудный брат...
   - И будет, думаю, - милостиво вставила Милли.
   -  "Сынок  женится  -  переменится",  -  вспомнила   Фанни   старушечью
присказку.
   - Ну что вы, - запротестовала Милли. - Надеюсь, мы увидим вас у себя, и
не раз.
   - Я - с удовольствием. Хорошо, что вам посчастливилось так легко  найти
себе дом. В наши дни это редкость.
   - У нас там, правда, еще не все готово, - спохватилась Милли, - но  как
только совсем отделаем, непременно  надо  будет  выбрать  день,  когда  вы
свободны...
   - Я часто бываю свободна.
   - Условимся все-таки точно, в какой день. -  Как  видно,  Милли  твердо
решила оградить наш дом от неожиданных посещений моей сестры: ведь  в  это
время у нас могли быть люди...
   - Как удачно, что вы с ним служили  вместе  и  хорошо  разбираетесь  во
всем, что связано с его работой, - сказала Фанни.
   - Мои были страшно против, чтоб  я  пошла  служить.  А  оказалось  -  к
счастью.
   - К счастью для Гарри. А что ваши... близкие - они живут в Лондоне?
   - В Дорсете. Не хотели отпускать в  Лондон.  Они  у  меня;  знаете  ли,
немножко патриархальные и набожные. Но я им прямо заявила:  либо  колледж,
либо служба. А сидеть дома, пыль вытирать да поливать  цветы  -  благодарю
покорно. С родными иной раз приходится проводить твердую  линию  -  вы  не
находите? А тут у меня, кстати, тетушка обнаружилась в Бедфорд-парке,  так
что и приличия были соблюдены и сразу решилась неизбежная проблема  жилья.
Да... почему служба, а не колледж... Потому, что дядя Херивод,  мой  самый
главный дядюшка - он у нас викарий в Педдльбурне, -  считает,  что  высшее
образование женщине ни к чему. Ну, и потом  здесь  сыграл  известную  роль
денежный вопрос.
   - Гарри, наверное, очень интересно познакомиться с вашей родней.
   - Тетю Рейчел он совершенно покорил, хотя сначала  она  была  настроена
враждебно. Мы, кажется, единственная ветвь Кимптонов, которая ведется  еще
с начала прошлого века, а  я  -  младший  отпрыск.  Естественно,  на  меня
возлагались  большие  надежды.  Чтоб  им  угодить,  мне  надо  бы  мужа  с
родословной длиною в целый ярд.
   Я только диву давался, отчего Милли так  напирает  на  свое  дворянское
происхождение и ни слова не  проронила  о  том,  что  ее  отец  -  простой
ветеринарный врач где-то под Уимборном...  По-видимому,  мне  все-таки  не
дано  было  оценить  всех  особенностей  обстановки  Фанни  и  ее   манер,
возбудивших в Милли этот дух самоутверждения.
   В таком же  деланно-приподнятом  тоне  они  заговорили  о  достоинствах
района Риджент-парка с точки зрения социальных преимуществ  и  пользы  для
здоровья.
   - Во-первых, гостям туда нетрудно добираться,  -  рассуждала  Милли.  -
Потом там масса интересных людей:  актеры,  критики,  писатели  -  знаете,
такой народ. Они как раз живут в том  районе.  Естественно,  Гарри  теперь
надо  поближе  сойтись  с  артистическим  миром,  с  литераторами.  Думаю,
придется назначить приемный день для этой публики, устраивать для них чай,
закуску. Возня, конечно,  но  что  поделаешь  -  необходимо.  Гарри  нужно
заводить знакомства.
   Она наградила меня горделиво-покровительственной улыбкой.
   - Гарри, я вижу, пошел в гору, - заметила моя сестра.
   - Разве это не замечательно? Правда, чудесно иметь такого брата?
   Она принялась расхваливать квартиру. Фанни предложила ей осмотреть  все
комнаты, и обе на время удалились. Я подошел к окну. Отчего они  не  могут
вести себя иначе, сердечнее? Ведь они обе любят меня - разве это  одно  не
должно хоть немножко роднить их  друг  с  другом?  То  были,  как  видите,
рассуждения, которые делают честь мужской проницательности.
   Затем был подан чай, знаменитый  чай  со  множеством  вкусных  вещей  -
правда, я был уже не тот ненасытный пожиратель снеди,  что  прежде.  Милли
хвалила угощение с видом герцогини, удостоившей своим  посещением  простую
смертную.
   - Ну так; - произнесла она наконец тоном  светской  дамы,  обремененной
множеством визитов. - Боюсь, что нам пора...
   С первой минуты, как мы вошли, я очень внимательно наблюдал за Фанни  и
поражался: откуда эти сухие, изысканно-вежливые манеры?.. А как тепло, как
естественно принимала она Хетти всего полгода назад! Отчего такая разница?
Нет, я не мог ждать другого случая. Хоть  несколько  слов,  но  сейчас.  Я
поцеловал ее на прощание (даже поцелуй не тот!); миг нерешительности  -  и
она поцеловалась с Милли, а потом мы сошли на площадку, и я  услышал,  как
наверху закрылась дверь.
   - Перчатки забыл, - спохватился я. - Ты иди вниз, а я  сейчас.  -  И  я
бросился обратно по лестнице.
   Фанни открыла дверь не сразу.
   - В чем дело, Гарри?
   - Перчатки! Ах нет. Вот они, в кармане.  Дурацкая  рассеянность...  Ну,
как она тебе, Фанни? Понравилась? Она ничего, да? Смущалась  немножко  при
тебе, но, в общем-то, она хорошая.
   Фанни подняла на меня холодные глаза.
   - Ничего,  -  оказала  она.  -  Вполне.  С  этой  тебе  не  надо  будет
разводиться, Гарри. Будь покоен.
   - Я не думал... Хотелось, чтобы это... чтоб она тебе понравилась. А  ты
вроде как-то не слишком душевно...
   - Дурачок ты мой глупенький. - Это опять была прежняя Фанни, моя нежная
сестра. Она притянула меня к себе и поцеловала.
   Я начал спускаться по лестнице, но на второй ступеньке обернулся.
   - Сама знаешь, каково бы мне было, если б она тебе не очень...
   - Она мне очень, - сказала Фанни. - А теперь - счастливо  тебе,  Гарри.
Мы с тобой... В общем, мы сейчас с тобой прощаемся  -  понимаешь?  Мне  уж
теперь не слишком часто придется тебя  видеть,  при  такой  деловой  жене,
которая сама знает, с кем тебе встречаться. И у которой такие связи... Ну,
в добрый час, старичок. Успеха тебе, братик, всегда и во всем. - Глаза  ее
были полны слез. - Дай бог, чтобы ты  был  счастлив,  Гарри,  милый.  Будь
счастлив - на свой лад. Это... Это уж не то...
   Фанни не договорила. Она плакала.
   Я  рванулся  к  ней,  но  дверь  захлопнулась  перед  моим  носом,   и,
потоптавшись с глупым видом секунду-другую, я стал спускаться к Милли.





   Прошло два года. За это время я лучше узнал и оценил  свою  практичную,
положительную  жену  и  еще  больше  привязался  к  ней.   Рассудочная   и
осмотрительная, она была очень решительна, очень благоразумна и честна.  Я
был свидетелем ее борьбы - нелегкой борьбы - в тот час, когда родился  наш
сын, а ведь подобные испытания во все времена, да и по сей день, связывают
мужчину и женщину прочными узами. Правда, она так и не научилась угадывать
мои желания и  мысли,  зато  я  вскоре  без  труда  читал  в  ее  душе.  Я
сочувствовал ее стремлениям и вместе  с  нею  переживал  ее  неудачи.  Она
положила много сил, чтобы навести в нашем доме уют и порядок. Ей  были  по
вкусу добротные,  "солидные"  вещи,  сдержанные  сочетания  тонов.  В  том
старом, загроможденном "имуществом" мире, где каждый дом представлял собою
как бы независимое маленькое  государство,  весьма  существенное  значение
приобретала проблема домашней челяди. Милли же  умела  взять  с  прислугой
верный тон, предписанный социальными традициями того времени, соблюдая как
раз ту меру доброты, которая исключает всякую фамильярность. Она неизменно
проявляла разумный интерес ко всему, что происходит в Сандерстоун-Хаусе, и
очень близко принимала к сердцу мои успехи.
   - Погоди, не пройдет и десяти лет, как ты у меня будешь в директорах, -
говорила она.
   И я работал. Я очень много  работал,  и  не  только  из  честолюбия.  Я
действительно понимал, какая ответственная воспитательная миссия возложена
на наше огромное и так плохо поставленное дело,  и  я  верил  в  него.  Со
временем  и  Ньюберри,  признав  во  мне  своего  единомышленника,   начал
посвящать меня в свои новые замыслы и советоваться по поводу тех или  иных
усовершенствований производственного процесса. Он все больше полагался  на
меня и все чаще беседовал со мною. И,  помню,  странная  вещь:  словно  по
молчаливому соглашению, мы никогда во время этих бесед не  заговаривали  о
Фанни - ни прямо, ни косвенно.
   Во многом я изменился за эти два с половиной года своей семейной жизни.
Я закалился, возмужал, приобрел светский лоск. Я был выдвинут в кандидаты,
а затем избран членом одного почтенного клуба и очень преуспел в искусстве
красноречия. Круг моих знакомств все ширился.  Теперь  в  него  входили  и
весьма известные люди, причем я  убедился,  что  они  не  внушают  мне  ни
малейшего трепета. Я умел выразить свое суждение меткой, хлесткой  фразой,
чем быстро снискал себе репутацию человека остроумного.  Меня  все  больше
увлекала суетная, бесплодная игра, именуемая партийной политикой.  У  меня
зрели смелые планы на будущее. Я  вел  деятельную  жизнь.  Я  был  доволен
собой.  Чудовищное  оскорбление,  нанесенное  моему  мужскому   самолюбию,
бесследно изгладилось  из  моей  памяти...  И  все-таки  я  был  не  очень
счастлив. Жизнь моя напоминала комнату, выходящую на север, - удобную,  со
вкусом обставленную комнату, где во всех вазах стоят  свежие  цветы,  а  в
окна никогда не заглядывает солнце...


   Ни разу за эти два с половиной года я не видал Хетти,  и  не  по  своей
воле я встретился с нею вновь. Я сделал  все  возможное,  чтобы  с  корнем
вырвать ее из своей жизни. Я уничтожил ее фотографии, уничтожил  все,  что
было способно растревожить мне душу напоминанием  о  ней.  Если,  случайно
замечтавшись, я и ловил себя на мысли о Хетти, то сейчас же  усилием  воли
заставлял  себя  сосредоточиться  на  чем-нибудь  другом.  Порою,  в   час
очередной удачи, во мне вспыхивало злорадное желание, чтобы она узнала  об
этом. Низкое желание, согласен, но оттого не менее свойственное человеку и
по сей  день  -  стоит  лишь  отнять  у  него  навыки,  воспитанные  нашей
культурой... По временам она  являлась  мне  в  сновидениях,  но  то  были
недобрые сны. И я старательно  поддерживал  в  себе  любовное,  горделивое
чувство к Милли. По мере того как росло наше благополучие,  Милли  училась
понимать толк в туалетах - теперь это была эффектная и элегантная женщина,
которая отдавалась мне с довольной, чуть снисходительной улыбкой,  ласково
и не очень страстно.
   В те дни  люди  еще  совсем  не  умели  разбираться  в  своих  душевных
побуждениях. Мы были  в  этом  смысле  гораздо  менее  наблюдательны,  чем
нынешние женщины и мужчины. Я приказал себе любить Милли, не сознавая, что
любовь по самой сущности своей неподвластна нашей воле. Недаром моя любовь
к Фанни и Хетти была естественной, насущной потребностью.  Но  теперь  мое
время было строго распределено между работой и Милли, так что наша  дружба
с Фанни почти заглохла. А Хетти... Хетти была замурована  в  моем  сердце,
совсем как те жалкие, ссохшиеся трупики монахов,  преступивших  обет,  что
были замурованы в монастырских стенах во времена расцвета  христианства  в
Европе. Я только стал замечать, что с  некоторых  пор  во  мне  пробудился
какой-то особый интерес к женщинам вообще. Я не задумывался, что  означают
эти невинные проявления непостоянства; мне было стыдно, но я не противился
им. Я заглядывался на других женщин даже в присутствии Милли  и,  ловя  на
себе их многозначительные ответные взгляды, испытывал волнующее и  неясное
чувство.
   Я пристрастился к чтению романов, хотя теперь меня в  них  занимало  не
то, что прежде. Отчего меня так потянуло на романы, я и сам тогда  не  мог
объяснить, зато могу теперь: из-за того,  что  в  них  было  написано  про
женщин. Не знаю, Санрей, замечала ли ты, что многие романы и драматические
произведения  того  времени  были  в  основном  рассчитаны  на  то,  чтобы
поставлять живым мужчинам и женщинам иллюзорных возлюбленных,  с  которыми
те предавались  в  воображении  любовным  утехам.  Мы,  респектабельные  и
благополучные, шли предначертанным нам путем,  исполненные  достоинства  и
довольства, пытаясь унять  смутный  голод  своей  неутоленной  души  такой
ненасыщающей пищей.
   Однако именно этот повышенный интерес к женщинам и стал причиной  того,
что я вновь встретился с Хетти. Случай свел меня с нею  весной,  в  марте,
кажется, или  в  самом  начале  апреля  в  скверике,  совсем  недалеко  от
Честер-Террас. Сквер этот лежал немного в стороне от прямого пути, которым
я, возвращаясь со службы, обычно шел домой от станции  подземной  железной
дороги. Однако на званый чай, который устраивала  сегодня  Милли,  опешить
было еще рано, а теплое весеннее солнышко так и манило меня сюда, где  все
цвело, зеленело и распускалось. Этот  сквер  у  нас  назвали  бы  весенним
садиком; небольшой, но умело спланированный  участок,  искусно  засаженный
цветами  и  садовыми  деревьями:  бледно-желтыми  и   белыми   нарциссами,
гиацинтами, миндальными деревьями и перерезанный укатанными  дорожками.  В
самых живописных уголках были расставлены скамеечки, и на одной из них,  у
клумбы с  желтофиолями,  спиной  ко  мне  сидела  одинокая  женщина.  Меня
поразила безотчетная грация ее позы. Такое нечаянное видение милой  сердцу
красоты, спрятанной в мире, неизменно волновало меня, точно вызов, пронзая
душу щемящей  болью...  Одета  она  была  очень  бедно  и  просто,  но  ее
старенькое платье было  как  закопченное  стекло,  которое  держишь  перед
глазами, глядя на ослепительный диск солнца.
   Проходя мимо, я замедлил шаги и оглянулся, чтобы посмотреть на ее лицо.
И я увидел тихое лицо Хетти, очень серьезной, очень скорбной Хетти  -  уже
не девочки, а женщины, - глядящей на цветы и  вовсе  не  замечающей  моего
присутствия.
   Властное чувство охватило меня, заставив отступить гордость и ревность.
Я все-таки прошел несколько шагов дальше, но чувство было сильнее меня.  Я
остановился и повернул назад.
   Теперь она заметила меня. Она взглянула  мне  в  лицо,  заколебалась  -
узнала.
   Все с тем же, как и встарь, недвижным лицом смотрела она, как я подхожу
к ней и сажусь рядом.
   - Хетти! - Целая буря чувств прозвучала в моем изумленном возгласе. - Я
не мог пройти мимо.
   Она ответила не сразу.
   - А ты... - начала она и остановилась. - Наверное, нам  так  или  иначе
суждено было когда-то встретиться. Ты как будто вырос, Гарри. Какой у тебя
здоровый и благополучный вид.
   - Ты что, живешь здесь где-нибудь?
   - В Кэмден-Тауне в данный момент. Мы, знаешь ли, кочуем.
   - Ты вышла за Самнера?
   - А как, по-твоему? Что мне еще оставалось? Я, Гарри, свою чашу  выпила
до дна.
   - Но... А ребенок?
   - Он умер. Еще бы! Несчастный мой малыш... И мама умерла год назад.
   - Что ж, у тебя еще есть Самнер.
   - У меня есть Самнер.
   В любое время до этой встречи известие о том, что ребенок Самнера умер,
наполнило бы меня злорадным ликованием. Но сейчас,  когда  я  увидел  горе
Хетти - где ты, былая ненависть? Явись, торжествуй!.. Я вглядывался в  это
лицо, такое родное и такое непохожее, и в моей душе после двух с половиной
лет мертвого оцепенения оттаивала, оживала  любовь.  Какая  она  прибитая,
поникшая, эта женщина, которую я так мучительно любил и ненавидел!
   - Как все это сейчас далеко, Гарри: Кент, мамина ферма...
   - Ты с ней рассталась?
   - И с фермой и с обстановкой, и уже, кажется, все ушло.  Самнер  играет
на скачках. Он почти все  спустил.  Понимаешь:  работу  найти  нелегко,  а
угадать призового рысака - ничего не стоит. Который  никогда  не  приходит
первым...
   - И у меня отец когда-то тоже так,  -  сказал  я.  -  Я  этих  скаковых
лошадей всех перестрелял бы до одной.
   - Ах, что за мука была продавать ферму!.. Пришлось. Переехали  сюда,  в
этот закоптелый старый Лондон. Самнер притащил. Он и теперь меня  тащит  -
на дно. Он не виноват: такой уж человек. А потом вдруг  выдастся  весенний
денек, как сегодня, вспомнишь Кент, ветры на холмах, терновые изгороди,  и
желтые носики первоцвета, и  первые  сморщенные  листочки  бузины  -  хоть
плачь, хоть кричи! Но ведь все равно не  вырваться.  Вот  так-то!  Видишь,
пришла посмотреть на цветы. Что проку? От них только еще больней.
   Она смотрела на цветы остановившимся взглядом.
   - О господи! - вырвалось у меня. - Это ужас что такое! Я и не ожидал...
   - А чего ты ожидал? - Хетти подняла ко мне свое  спокойное  лицо,  и  я
умолк. - Что ж тут ужасаться? - продолжала она. - Это ведь моих рук  дело.
Правда, зачем господь бог велел мне любить все красивое, а потом  поставил
капкан и не дал разума обойти...
   Наступило молчание. Нарушил его я.
   - Так встретиться... Все начинаешь видеть другими  глазами.  Понимаешь,
раньше, тогда... ты, казалось, была во многом  настолько  сильней  меня...
Значит, я просто не понимал. А теперь такое чувство... В общем,  мне  надо
было получше о тебе позаботиться.
   - Хотя бы пожалеть, Гарри. Да, я себя осквернила, опозорила.  Все  так.
Но ты был беспощаден. Мужчины не знают сострадания к женщинам.  А  я  -  с
начала и до конца - я тебя любила, Гарри. Всегда по-своему любила и теперь
люблю. Когда вот сейчас взглянула и вижу: ты повернулся и идешь ко  мне...
На миг совсем как прежний. На миг будто и  для  меня  пришла  весна...  Да
только что теперь говорить! Поздно.
   - Да, - отозвался я. - Слишком поздно...
   Опять наступила долгая пауза. Хетти пытливо всматривалась мне  в  лицо.
Снова первым заговорил я - медленно, взвешивая каждое слово.
   - Я ведь так и не простил, Хетти. До этой самой минуты.  А  сейчас  вот
увидел - и так жаль, неимоверно жаль, что не простил тогда. Что не решился
начать все сначала - вместе с тобой. Как знать... Ну, а если  б,  Хетти?..
Что, если бы я тебя простил тогда?
   - Не надо, - тихо проговорила она. - Увидят - скажут: довел женщину  до
слез. Давай не будем об этом. Ты лучше расскажи  о  себе.  Я  слышала,  ты
опять женился? Говорят, красивая женщина. Это Самнер позаботился,  чтоб  я
узнала. Ты счастлив? У тебя такой благополучный вид, а нынче, после войны,
не каждому улыбается удача...
   - Как тебе сказать, Хетти...  Сносно.  Работаю  много.  Большие  планы.
Служу на старом месте; пока что заместитель  директора,  но  уже  недалеко
осталось до директора. Видишь, высоко залетел.  А  жена,  она  хорошая,  и
большая помощница мне... Понимаешь, встретив тебя и... Ах, Хетти! Что мы с
тобой наделали! Нет, что ни говори, а вторая жена - не первая. Ты и я... Я
тебе вроде как кровный брат, и этого ничем не изменишь. Помнишь наш лес  -
тот лесок, где ты меня поцеловала? Почему мы это не смогли уберечь?  Зачем
мы все разбили, Хетти? Такой клад достался в  руки...  Эх,  дуралеи  мы  с
тобой! Ладно, что было, то прошло. Но и с враждой  между  нами  покончено.
Тоже прошло. Если я могу что-нибудь  сделать  для  тебя  сейчас  -  скажи.
Сделаю.
   На мгновение глаза ее заискрились былым юмором.
   - Разве что убить Самнера, разнести в пух и прах  весь  мир...  Стереть
воспоминания целых трех лет... Ничего не  выйдет,  Гарри.  Мне  надо  было
сберечь свою чистоту. А тебе - быть тогда чуточку добрее ко мне.
   - Я не мог, Хетти.
   - Знаю, что не мог. А я разве могла подумать, что меня в один  недобрый
вечер попутает моя горячая голова? Ну, а вышло вот что!  Встретились,  как
мертвецы на том свете. Смотри - кругом весна, но для других, не для нас  с
тобой. Видишь, как крокусы раскрыли свои трубочки? Целый духовой  оркестр!
Только теперь они трубят свой гимн другим  влюбленным.  Что  ж,  пусть  им
больше повезет.
   Мы  помолчали.  Где-то   в   глубине   моего   сознания   бледным,   но
требовательным видением возникла Милли, стол, уставленный чайной  посудой.
Голос Милли: "Ты опоздал..."
   - Где ты живешь, Хетти? Какой у тебя адрес?
   Она на секунду задумалась и покачала головой.
   - Лучше тебе не знать.
   - Но, может, я бы все же чем-то помог?..
   - Это всех нас только взбудоражит, и больше  ничего.  Я  уж  как-нибудь
допью свою чашу... грязной воды. Сама заварила, самой и расхлебывать.  Чем
ты можешь помочь?
   - Хорошо, - сказал я. - Но  мой  адрес,  во  всяком  случае,  запомнить
нетрудно. Все тот же, что и тогда... Что и в те дни, когда мы жили...  Ну,
словом, Сандерстоун-Хаус. Вдруг - мало ли что...
   - Спасибо, Гарри.
   Мы  поднялись.  Мы  стояли  лицом  к  лицу,  и  тысячи   обстоятельств,
разделяющих нас, растаяли, словно дым. Остались  только  она  и  я  -  два
израненных, потрясенных человека.
   - До свидания, Хетти. Всего тебе хорошего.
   - И тебе. - Она протянула мне руку. - Я рада, что мы  так  встретились,
Гарри, пусть это и ничего не меняет. И что ты наконец хоть чуточку простил
меня.


   Встреча с Хетти произвела на меня огромное  впечатление.  Она  рассеяла
ленивый рой моих праздных грез, распахнула дверь темницы, откуда хлынул  в
мое сознание целый поток запретных мыслей, томившихся прежде  взаперти.  Я
думал о  Хетти  неотступно.  Мысли  о  ней,  расплывчатые  и  несбыточные,
являлись ко мне по ночам, днем, по  дороге  на  службу  и  даже  в  минуты
коротких передышек в рабочее время. Воображение рисовало  мне  подробности
волнующих встреч,  объяснений,  чудесные  и  внезапные  повороты  событий,
которые возвращали нам с нею наш утраченный мир. Я прогонял  эти  туманные
видения, но тщетно; они теснились перед моим умственным взором помимо моей
воли. Мне трудно даже сосчитать, сколько раз я заходил в тот скверик рядом
с Риджент-парком, - с того дня  я  всегда  шел  от  станции  к  дому  этим
окольным путем. А завидев где-нибудь меж цветочных клумб одинокую  женскую
фигуру, мелькающую за ветвями деревьев, я сворачивал на  боковую  дорожку,
делая еще круг в сторону. Но Хетти больше не приходила.
   Вместе с неотвязными мечтами о Хетти меня все больше мучили ревность  и
ненависть к Самнеру. Я, кажется, не хотел обладать  Хетти  сам;  я  только
горел желанием отнять ее у Самнера. Это враждебное чувство уродливой тенью
росло бок о бок с моим раскаянием и вновь  пробудившейся  любовью.  Самнер
стал теперь воплощением злой силы, разлучившей меня с  Хетти.  Мне  ни  на
секунду не приходило в голову, что это я, я сам швырнул ее в лапы Самнера,
когда с тупым упорством добивался развода.
   Все эти думы, и мечты, и фантастические планы, рожденные желанием, чтоб
между мною и Хетти произошло что-то еще, - все это я  переживал  в  полном
одиночестве: я и слова не  проронил  о  них  ни  одной  живой  душе.  Меня
одолевали угрызения совести; я чувствовал, что совершаю  предательство  по
отношению к Милли. Я даже как-то предпринял  несмелую  попытку  рассказать
ей, что встретил Хетти и  был  потрясен  ее  бедственным  положением.  Мне
хотелось,  чтоб  Милли  передалось  мое  душевное  состояние,  чтобы   она
разделила мои чувства. И вот однажды, когда мы вышли вечерком пройтись  по
Хемпстед-Хит, я как бы невзначай сказал, что во время последнего приезда в
отпуск с фронта гулял вдоль гряды холмов у Круглого пруда вместе с Хетти.
   - Интересно, как она сейчас поживает, - добавил я.
   Милли молчала. Я взглянул на нее: лицо ее застыло, на  щеках  выступили
багровые пятна.
   - Я надеялась, что ты ее забыл, - глухо проговорила она.
   - Забыл, а здесь вот вспомнил.
   - Я стараюсь о ней вообще не думать. Ты не знаешь, что  меня  заставила
вынести эта женщина, какое унижение. И не только за себя. За тебя тоже.
   Она ничего больше не сказала, но и без  слов  было  ясно,  как  страшно
расстроило ее одно лишь упоминание о Хетти...
   - Бедняги вы, бедняги! - вскричала  Файрфлай.  -  Вы  были  все  просто
одержимы ревностью!
   Не пошел я тогда и к Фанни, чтобы поделиться  своею  новостью.  Ведь  в
свое время я представил ей факты в ложном  свете,  изобразив  Хетти  самой
заурядной распутницей. Теперь это было не так-то просто исправить. Кстати,
в последнее время я виделся с сестрою далеко не так часто, как прежде.  Мы
с Фанни теперь жили в разных концах города. Ее отношения с Ньюберри  стали
гораздо более открытыми, и у нее появился свой круг знакомых, в котором ее
очень любили. А Милли из-за этой гласности  стала  относиться  к  ней  еще
холоднее: боялась, как бы не разразился скандал  оттого,  что  брат  Фанни
занимает такое видное положение в фирме "Крейн и Ньюберри"! Ньюберри  снял
дачу под Пангборном, и Фанни жила там по  целым  неделям,  совершенно  вне
нашего поля зрения.
   Однако  очень  скоро  произошли  события,  заставившие  меня  опрометью
ринуться к Фанни за помощью и советом.


   Нежданно-негаданно, в июле, когда я начинал уже думать, что никогда  не
увижусь с Хетти вновь, она обратилась ко мне с просьбой помочь ей.  Нельзя
ли нам встретиться в один из ближайших вечеров, писала она,  у  фонтана  в
парке возле зоологического сада? Там можно взять шезлонги и посидеть.  Она
должна кое о чем поговорить со мной.  Только  не  надо  писать  ей  домой:
Самнер за последнее время стал очень ревнив. Лучше поместить объявление  в
"Дейли экспресс" под буквами А.Б.В.Г. и указать день и час.
   Я назначил свой ближайший свободный вечер.
   Вместо угасшей, равнодушной Хетти, которую я видел весной,  я  встретил
Хетти возбужденную и энергичную.
   - Я хочу найти такое место, где нас никто не  увидит,  -  сказала  она,
едва я подошел к ней.
   Она взяла меня за руку, повернула и повела к  двум  зеленым  шезлонгам,
стоявшим немного поодаль, в стороне от главной аллеи. Я  заметил,  что  на
ней то же поношенное платьице, что и в прошлый раз. Однако  держалась  она
теперь совершенно иначе. Теперь в  ее  манерах  и  голосе  сквозило  нечто
интимное и доверительное, словно она за  это  время  тысячу  раз  мысленно
встречалась со мною, - так оно, разумеется, и было.
   - Скажи, Гарри, в тот раз ты все говорил серьезно? - начала она.
   - Совершенно.
   - Ты правда готов мне помочь?
   - Чем только могу.
   - Даже если б я попросила денег?
   - Естественно.
   -  Я  хочу  уйти  от  Самнера.  Сейчас  есть  такая  возможность.   Это
осуществимо.
   - Расскажи, Хетти. Я сделаю все, что в моих силах.
   - Многое переменилось, Гарри, с той нашей встречи. Я ведь тогда  совсем
дошла до точки. Что на меня ни  свалится  -  пусть,  все  равно.  Пока  не
увидела тебя. Не знаю отчего, но это всю  меня  перевернуло.  Быть  может,
рано или поздно это произошло бы и так. Короче говоря, я не могу больше  с
Самнером. И вот как раз  представился  случай.  Только  понадобится  много
денег - фунтов шестьдесят, а то и семьдесят.
   Я подумал.
   - Это вполне возможно, Хетти. Если бы  ты  могла  немного  подождать  -
неделю, скажем, или дней десять.
   - Понимаешь, у  меня  есть  подруга,  которая  вышла  замуж  за  одного
канадца. Когда ему нужно было вернуться на  родину,  она  осталась  здесь,
потому что вот-вот ждала ребенка. Теперь подруга едет к мужу. Она  недавно
болела и не совсем еще поправилась, так что ей неприятно пускаться одной в
такую дальнюю дорогу. Мне было бы совсем нетрудно уехать с ней  под  видом
двоюродной сестры - как будто я ее сопровождаю.  Если  б  только  привести
себя в приличный вид... Мы уже  с  ней  все  обсудили.  У  нее  есть  один
знакомый, он мог бы выправить мне паспорт на девичью фамилию. Вот такой  у
нас план. А вещи и все прочее  можно  оставить  у  нее.  И  я  бы  сбежала
потихоньку.
   - Ты хочешь сменить фамилию? Начать там все сначала?
   - Да...
   Я задумался. Что ж, хороший план.
   - С деньгами затруднений быть не должно, - сказал я.
   - Я не могу больше жить с Самнером. Ты никогда  его  не  видел.  Ты  не
знаешь, что это такое.
   - Красивый, говорят.
   - Я ли не изучила это лицо,  воспаленное,  слабое!  Враль  и  мошенник.
Хвастает, будто ему ничего не стоит провести кого хочешь. И ко всему  стал
пить. Бог его знает, зачем только я  вышла  за  Самнера.  Как-то  казалось
естественно: ты со  мною  развелся,  а  ребенку  нужен  отец.  Но  он  мне
противен, Гарри. Омерзителен. Я больше так не могу. Я  не  вынесу.  Ты  не
представляешь себе: тесная каморка, да еще  в  такую  духоту...  Чего  это
стоит - не подпускать его к себе, раскисшего, пьяного... Если бы  не  этот
спасительный выход, добром бы не кончилось.
   - Почему тебе не уйти прямо сейчас? - спросил я. - Зачем вообще к  нему
возвращаться?
   - Нет. Уйти надо так, чтобы сжечь все мосты. Иначе быть  беде.  И  так,
чтобы ты не был замешан. Он сразу  же  заподозрит  тебя,  если  дать  хоть
малейший повод. Это как раз самое главное - чтобы все  шло  через  кого-то
другого: деньги, письма и все остальное.  А  ты  будь  в  стороне.  Нельзя
давать мне чеки - только  деньги.  Нельзя,  чтобы  кто-то  видел,  что  мы
встречаемся. Даже здесь, сейчас, и то опасно. Он  уже  давно  увязает  все
глубже. Сейчас связался с одной темной шайкой. Они шантажируют  букмекеров
на скачках. Ходят с  оружием.  Что  где  узнают  -  передают  друг  другу.
Началось с пари на ипподроме, а теперь хотят вернуть свое кровное - это  у
них так называется... Если они пронюхают, что ты замешан, тебе не уйти.
   - Траншейная война в Лондоне! Ничего, рискнем...
   - Рисковать ни к чему, надо только действовать осторожно. Вот  если  бы
найти, через кого держать связь...
   Я сразу подумал о Фанни.
   - Да, это надежно, - сказала Хетти. - Надежнее не  придумаешь.  Мне  бы
так  приятно  было  ее  увидеть  снова.  Она  мне  понравилась  с  первого
взгляда... И  до  чего  же  ты  хороший,  Гарри.  Такая  доброта...  Я  не
заслужила.
   - Вздор, Хетти. Не я ли тебя столкнул в грязь?
   - Я сама прыгнула.
   - Нет, упала. Не ахти какая доблесть помочь тебе выбраться.


   На другой же день я отправился к сестре, чтобы подготовить ее к встрече
с Хетти. Я выложил ей все начистоту, сознался, что в  свое  время  очернил
Хетти, раздув ее вину, и попросил Фанни выручить ее теперь. Фанни сидела в
кресле и слушала, не сводя с меня глаз.
   - Надо мне было повидать ее, Гарри,  а  не  полагаться  сразу  на  твои
слова, - сказала она. - Хотя у меня и сейчас не укладывается  в  сознании,
как это можно вынести, чтобы тебя кто-то целовал,  когда  любишь  другого.
Правда, ты сам говоришь, что она до этого выпила вина. Мы  ведь,  женщины,
не все устроены одинаково. Каких только не встретишь - мир велик.  Есть  и
такие, что теряют голову от первого поцелуя. Мы с тобой, Гарри,  -  другое
дело. Вот ты сидел, говорил, а я думала: до чего же мы  оба,  в  сущности,
похожи на покойницу маму, хоть она и воевала со мной! Нам надо следить  за
собой хорошенько - не то в два счета станем сухарями. А  Хетти  твоя  была
молода - много ли она понимала? Один  только  раз  оступилась,  а  разбита
целая жизнь... Я и не подозревала, Гарри, как все было на самом деле.
   И Фанни стала вспоминать, какое впечатление произвела на  нее  когда-то
Хетти,  какая  она  живая,  темпераментная,   какая   тонкая,   интересная
собеседница.
   - Я еще, помню, сказала себе, когда вы ушли: вот в ком  есть  изюминка!
Первая остроумная женщина на моем веку. В ней какая-то  особенная  поэзия:
что ни скажет - все получается немножко иначе, чем у других. Каждая  фраза
- как цветок в живой изгороди. Правда. Она и сейчас такая?
   - Х-мм... Я до сих пор не задумывался. Да, пожалуй, действительно  есть
своеобразная поэзия. Я, кстати, только на днях вспоминал  -  что  это  она
тогда сказала, когда мы встретились в первый раз? Что-то такое...
   - Стоит ли повторять ее слова, Гарри. Остроумие - оно цветет только  на
корню. Если сорвешь - увянет. Взять хотя бы нас с тобой, Гарри:  смекалкой
бог не обидел и разумом, но такой блеск - это нам не дано.
   - Я тоже всегда любил ее слушать...
   Я подробно изложил Фанни план действий и  объяснил,  что  требуется  от
нее. Сам я Хетти больше не увижу. Те сто фунтов, что мы сумели набрать, ей
передаст Фанни. Она же  свяжется  с  приятельницей,  которую  Хетти  будет
сопровождать, и посадит Хетти на пароход. Фанни слушала  меня  серьезно  и
соглашалась.
   Когда я кончил, она задумалась.
   - Отчего бы тебе самому не отвезти  ее  в  Канаду,  Гарри?  -  внезапно
спросила она.


   Я отозвался не вдруг.
   - Не хочу.
   - Ты ведь по-прежнему любишь Хетти, я вижу.
   - Любишь... Не надо мне этого.
   - Не надо? Быть с ней вместе?
   - Исключено. Зачем  только  задавать  такие  мучительные  вопросы?  Все
умерло.
   - А воскресить нельзя? И почему исключено? Из гордости?
   - Нет.
   - Почему же?
   - Милли.
   - Ты не любишь Милли.
   - Этого я тебе не разрешаю касаться, Фанни. И потом, я ее люблю.
   - Не так, как Хетти.
   - Совсем иначе. Но Милли мне верит. Полагается ка меня. Предать Милли -
все равно, что вытащить деньги из детской копилки...
   - Это ужас, до чего благородно мужчины относятся к нелюбимым женам, - с
горечью заметила Фанни.
   - Ньюберри - другое дело, - сказал я. - У меня  сынишка.  Работа.  И  -
хоть ты не желаешь этого признать - я все-таки люблю Милли.
   - В известном смысле. Интересно тебе с нею? Весело?
   - Я ей верю, и я привязан  к  ней.  А  насчет  Хетти...  Ты  не  совсем
понимаешь. Я ее люблю. Больше всего  в  мире  люблю.  Но  наша  встреча  -
свидание скорбных призраков в лунную ночь. Мы умерли друг  для  друга.  Ты
нас не сравнивай с собой, это совсем не то. Я вижу, что  Хетти  в  аду,  и
сделаю, кажется, все на свете, чтобы ее  вызволить.  Но  мне  с  ней  даже
встречаться незачем. Только бы вытащить ее из этой идиотской помойной ямы,
чтобы она могла начать все сызнова. Мне больше ничего не надо. Ей -  тоже.
Быть снова вместе? Обменяться поцелуем любви?  После  того,  как  мы  сами
осквернили и ограбили себя? А сколько зла я ей  принес!..  Куда  нам!  Ты,
видно, путаешь нас с кем-то, Фанни. Ты, видно, судишь о  нас  с  Хетти  по
кому-то еще.
   - Может быть. Да, наверное. Ну что ж,  значит,  она  едет  в  Канаду  и
начинает  все  сначала.  Отойдет,  поправится,  воспрянет  духом...  С  ее
темпераментом, Гарри, нельзя жить  в  одиночестве,  без  мужчины,  который
любил бы ее.
   - Пусть себе живет, пусть любит. Возьмет другую фамилию. И друзья будут
рядом, не дадут в обиду... Пусть забудет. Пусть  для  нее  начнется  новая
жизнь.
   - С другим?
   - Может, и так.
   - И тебе ничего?
   Это было очень больно, но я сдержался.
   - Какое я теперь имею право думать об этом?
   - Будешь, все равно. И  останешься  жить  со  своей  супругой,  которую
ценишь  и  уважаешь.  И  которая  до  того  скучна  и  пресна,  что  впору
повеситься.
   - Нет. С матерью моего ребенка. С верной подругой, которая  связала  со
мной свою судьбу. И потом у меня есть работа. Быть может, для тебя все это
ничто. А с меня и этого довольно. Мне есть чему  посвятить  жизнь.  Да,  я
люблю Хетти. Я хочу помочь ей вырваться из западни, в которую она  попала.
Но разве это значит, что я обязан добиваться невозможного?
   - Серые будни, - сказала Фанни.
   - А вся наша жизнь - не серые будни?..
   - И тут, - сказал Сарнак, - я произнес пророческие  слова.  Я  произнес
их... Когда? Две тысячи лет назад  или  две  недели?  Здесь,  в  маленькой
гостиной Фанни, этом уголке старого мира, я, плоть от  плоти  этого  мира,
предсказал, что не вечно мужчинам и женщинам страдать, как страдаем мы.  Я
говорил, что мы пока только жалкие дикари, а наше время - лишь хмурая заря
цивилизации. Мы страдаем  оттого,  что  дурно  обучены,  дурно  воспитаны,
ужасающе невежественны во всем, что касается нас самих. Однако, -  говорил
я, - мы уже сознаем, как мы несчастны, и в этом залог того,  что  настанут
лучшие дни, когда добро и разум взойдут над миром и люди перестанут мучать
себя и других, как мучают сегодня повсюду и везде, во  всех  концах  нашей
земли, при всех законах и ограничениях, в ревности и злобе...
   - Сейчас еще слишком темно вокруг, - говорил я, - и нам не видно,  куда
идти. Каждый  бредет  наугад  и  спотыкается,  каждый  сбивается  с  пути.
Напрасно стал бы я сейчас гадать, что правильно, а что нет. Как  я  сейчас
ни поступлю, все будет скверно. Мне надо бы по-настоящему уехать с Хетти и
снова стать ее возлюбленным. Я  и  рад  бы,  что  скрывать?  Но  я  обязан
остаться верным Милли, верным делу, которое нашел себе  в  жизни.  Направо
повернешь или налево - обе дороги сулят лишь раскаяние да печаль.  И  вряд
ли во всем нашем сумрачном мире, Фанни, найдется хоть одна  душа,  которая
не оказалась бы, рано или поздно, перед таким  же  тяжким  выбором.  Я  не
обрушу свод небесный на голову Милли. Я не могу:  она  доверилась  мне.  А
ты... Ты моя милая сестра, и я тебя люблю. Мы ведь с тобой  всегда  любили
друг друга. Помнишь, как ты, бывало,  водила  меня  в  школу?  Как  крепко
держала за руку, когда мы шли через дорогу? Вот и теперь:  не  делай  так,
чтобы мне стало еще тяжелей. Только  помоги  мне  вызволить  Хетти.  И  не
терзай меня. Она полна жизни, молода, и она - Хетти. Там, далеко,  она  по
крайней мере сможет все начать заново...


   И все-таки я еще раз увиделся с Хетти, прежде чем она оставила  Англию.
Она написала мне в Сандерстоун-Хаус и предложила встретиться.
   "Ты так добр ко мне, - писала она. - Это почти так же хорошо, как  если
б ты не ушел от меня тогда. Ты благородная душа, ты вернул мне счастье.  У
меня столько надежд! Я уже сейчас в радостном волнении при одной мысли  об
океане, об огромном корабле. Нам дали проспект с изображением  парохода  -
ни дать ни взять роскошный отель; и на плане  точно  обозначено,  в  каком
месте наша каюта. Канада, королева снегов, - как  чудесно!  А  по  пути  -
Нью-Йорк. Нью-Йорк, фантастический, неповторимый -  утесы,  громады  окон,
уходящие в самое небо. А мои новые вещи - какой восторг! Я  иногда  тайком
забегаю к Фанни, чтоб хоть потрогать их. Да,  я  взволнована,  благодарна,
да, я исполнена надежд. Но, Гарри, Гарри, сердце мое болит и болит. Я хочу
тебя видеть. Знаю, что я не заслужила, но хочу тебя увидеть еще раз. У нас
все началось с прогулки - так отчего бы нам  и  не  кончить  прогулкой?  В
четверг и пятницу вся шайка будет в Лидсе. В любой из этих дней я могла бы
отлучиться из дому хоть до вечера, и будет просто  чудо,  если  кто-нибудь
узнает. Жаль, что нельзя повторить ту нашу первую прогулку. Наверное,  это
слишком далеко и трудно. Что ж, мы ее отложим, Гарри, до тех времен, когда
умрем и станем двумя дуновениями ветерка в траве или  пушинками,  летящими
бок о бок. Но ведь у нас с тобой была и другая прогулка -  помнишь,  когда
мы отправились в Шир и прямо через северные холмы дошли до Летерхеда?  Под
нами раскинулся Вилд, а на горизонте, далеко-далеко,  были  видны  и  наши
холмы, южные. Сосны и вереск, холмы, холмы... И запах дыма  -  внизу  жгли
сухие листья..."
   Ответ я должен был написать на адрес Фанни.
   Конечно же, мы совершили эту прогулку - влюбленные, которые  воскресили
лишь тень своей  любви.  Мы  даже  не  вели  себя,  как  влюбленные,  хотя
поцеловались при встрече и само собою подразумевалось, что  поцелуемся  на
прощание. И разговаривали мы, наверное, как усопшие души,  что  вспоминают
мир, в котором жили некогда. О чем мы только не говорили тогда  -  даже  о
Самнере! Сейчас, на пороге избавления, весь ужас Хетти  перед  ним  и  вся
былая ненависть исчезли. Самнер, рассказывала она, полон  страсти  к  ней,
она ему по-настоящему нужна; это несправедливо, более того, губительно для
него,  что  она  его  презирает.  Это  ранит  его   чувство   собственного
достоинства,  приводит  в  исступление,  толкает  на  отчаянные  поступки.
Другая, любящая женщина не пожалела  бы  труда,  чтобы  смотреть  за  ним,
заботиться, как подобает настоящей жене, и, глядишь, сделала  бы  из  него
человека.
   - Но я, Гарри, никогда не любила его, хоть и старалась. Правда, я вижу,
когда и отчего ему бывает больно. Я знаю, что порой он  страшно  мучается.
Он творит подлые дела, но ведь от этого ему не легче...
   Самнер, как выяснилось, еще и тщеславен. Ему стыдно, что он  неспособен
прилично заработать. Он очень быстро катится на преступную  дорожку,  а  у
нее нет власти удержать его.
   Как сейчас, слышу голос Хетти, вижу ее на широкой  верховой  тропе  меж
пышных кустов рододендронов. Серьезно, ровно, доброжелательно рассказывала
она про этого прохвоста, который обманул, сломил ее, надругался над нею. В
тот день я увидал ее с какой-то новой стороны, но это была,  конечно,  все
та же Хетти - прежняя, милая Хетти, которую я любил, которую я оттолкнул и
потерял, умная, быстрая и больше наделенная чуткостью, чем волей...
   Долго сидели мы на самом гребне над Широм, откуда  открывался  особенно
привольный и красивый вид. Мы вспоминали прежние счастливые дни  в  Кенте,
говорили о просторах, раскинувшихся перед нами, и о пути  через  океан,  о
Франции - обо всем на свете.
   - У меня такое чувство, - сказала Хетти, - как, бывало,  в  детстве,  в
конце  школьной  четверти.  Я  уезжаю,  передо  мной  мир  нового.  Надень
платьице, Хетти, надень шляпку, тебя ждет большой корабль. Мне и  жутко  и
все-таки радостно... Жаль только... Ну, да что там!
   - Жаль только?..
   - О чем же мне еще жалеть!
   - Ты хочешь...
   - Что пользы? Праздные мечты.
   - Я связан, Хетти. И работа. Я начал и должен довести до конца. Но если
хочешь знать, я мечтаю о том же. О господи, если б желания могли  избавить
нас от оков!
   - Ты нужен здесь. Будь даже моя воля, Гарри, я все равно  не  взяла  бы
тебя с собой. Ты сильный человек, ты выдержишь. Будешь  заниматься  делом,
для которого ты создан. А я положусь на судьбу. Там, вдали отсюда, многое,
пожалуй, забудется - и Самнер и это безвременье. Зато я буду часто  думать
о тебе, о наших южных холмах и о том, как мы с тобой сидели рядом...
   Быть может, - продолжала Хетти, - рай - это  такое  место,  как  здесь.
Высокий склон, куда ты добрался наконец. Твои труды, твои усилия, надежды,
разочарования, маята, несбыточные желания, горькая ревность, зависть - все
это позади, с этим покончено раз и навсегда. Ты здесь. Ты сел и отдыхаешь.
И ты не один. С тобою твой любимый, он рядом, он  легонько  касается  тебя
плечом, вы сидите близко, очень тихо, и все  грехи  прощаются  тебе;  твои
ошибки, заблуждения - их словно не бывало. Тебя  захватывает  красота,  ты
растворился в ней, вы растворились в красоте вдвоем, вы все забыли вместе,
вы растаяли; все горести исчезли, все обиды  и  печали,  и  ничего  уж  не
осталось больше, лишь ветерок на склоне, да солнце, да вечный  покой...  И
все это, - Хетти проворно вскочила на ноги и выпрямилась, - все это пустой
звук, и только! Ах, Гарри! Вот чувствуешь что-то, а попытаешься сказать  -
и получается одна шелуха. До Летерхеда нам с тобой еще идти и идти, а ведь
к семи тебе надо домой. Так что вставай, Гарри. Вставай, дружище, и пошли.
Ты самый хороший на свете, ты просто прелесть, что пошел со мной  сегодня.
Я, честно говоря, побаивалась, что ты скажешь: неблагоразумно...
   Уже под вечер мы добрались до деревушки  Литтл-Букхэм  и  здесь  выпили
чаю. До станции оставалось еще около мили. Едва мы поднялись на платформу,
как показался лондонский поезд. Пока все шло хорошо.
   И тут грянул первый гром. В  Летерхеде,  когда  мы  с  Хетти  сидели  у
окошка, глядя на перрон, мимо нас к соседнему купе просеменил низенький  и
румяный человечек; судя по виду  -  конюх  или  что-нибудь  в  этом  роде.
Простоватый, приземистый, с еврейским носом, из-под которого торчал кончик
сигары. Уже садясь в вагон, он случайно бросил взгляд в нашу сторону.  Миг
сомнения - и в глазах его блеснула уверенность. Хетти отшатнулась от окна.
   - По вагонам! - объявил кондуктор, давая свисток.
   Поднялась толчея, и человечек скрылся из виду.
   Хетти была бледна, как полотно.
   - Я знаю этого типа. И он меня. Это Барнадо. Что теперь делать?
   - Ничего. Он с тобой близко знаком?
   - Заходил к нам домой раза три...
   - Может быть, он тебя как следует и не узнал...
   - Нет, думаю,  узнал.  Что,  если  пожалует  на  той  остановке,  чтобы
окончательно удостовериться... Как быть - притвориться, что это не  я?  Не
узнавать? Или ответить...
   - Притвориться... А ну как все равно узнает? Почует неладное - и  сразу
к твоему супругу! Наоборот: если ты будешь  держаться  как  ни  в  чем  не
бывало, он, возможно, и не подумает ничего особенного. Скажи, что  я  твой
двоюродный брат или, там, зять. Нельзя давать ему повод для  подозрений  -
он тут же доложит Самнеру. А так, может, и не додумается... Но, Хетти, так
или иначе, ты завтра едешь в Ливерпуль. Какое это имеет значение  -  узнал
или нет?
   - Я о тебе беспокоюсь.
   - Так он ведь не знает меня. Насколько я могу  судить,  никто  из  этой
компании меня в глаза не видел...
   Поезд сбавил ход у следующей станции, и мистер Барнадо был уже тут  как
тут: сигара, все честь честью, глаза блестят от любопытства.
   - Точно: Хетти Самнер, а я  что  говорю?  И  кого  только,  бывало,  не
повстречаешь - чудеса!
   - Мистер Дайсон, мой зять, - представила меня Хетти.  -  Ездили  с  ним
проведать его дочурку.
   - А мне и невдомек, миссис Самнер, что у вас есть сестра.
   - У меня нет сестры, - с грустной ноткой в голосе  возразила  Хетти.  -
Мистер Дайсон - вдовец...
   - Ах, извиняюсь. Не сообразил, - сказал мистер  Барнадо.  -  И  который
годок дочурке, мистер Дайсон?
   Что сделаешь? Пришлось тут же на месте изобретать сиротку, описывать  и
обсуждать ее. У мистера Барнадо оказалось целых три дочери, и -  боже,  до
чего он был знаток по части детей! Как разбирался в  особенностях  каждого
возраста! Просто беда. Он, несомненно, был образцовый отец. Я старался как
мог, поощряя изъявления отцовской гордости со стороны  мистера  Барнадо  и
скромно отказывая в них себе. И  все-таки  с  каким  огромным  облегчением
услышал я наконец:
   - Ух ты! Никак уж Эпсом! Приятно было познакомиться, мистер... А  черт!
Я забыл.
   - Диксон, - поспешно подсказала Хетти, и мистер Барнадо, рассыпавшись в
прощальных любезностях, удалился из вагона.
   - Слава тебе, господи, что ему не в Лондон!  -  вздохнула  Хетти.  -  В
жизни не встречала человека, чтоб так не умел лгать, как  ты,  Гарри.  Ну,
кажется, сошло благополучно.
   - Сошло, - согласился я.
   И все же, пока  мы  доехали  до  Лондона,  где  нам  с  ней  предстояло
расстаться навсегда, мы раза три возвращались к этой неожиданной  встрече,
вновь и вновь успокаивая себя этим "все сошло благополучно".
   Простились мы на вокзале Виктория - довольно сдержанно. Мистер  Барнадо
вернул нас, так сказать, в будничную и прозаическую атмосферу. Мы даже  не
поцеловались напоследок. Теперь  для  нас  весь  мир  был  полон  чужих  и
внимательных глаз.
   - Все хорошо, - бросил я Хетти на прощание деловым, бодрым тоном  -  то
были последние мои слова, обращенные к ней.
   На  другой  день,  потихоньку  выскользнув  из  дому,  Хетти  уехала  в
Ливерпуль, где ее встретили друзья, и навсегда скрылась из моей жизни.


   Первые три-четыре дня я не особенно ощущал тяжесть этой второй  разлуки
с Хетти. Я был еще слишком поглощен подробностями ее  отъезда.  На  третий
день она прислала мне в Сандерстоун-Хаус телеграмму (так назывались в наши
дни  сообщения,  передаваемые  по  беспроволочному  телеграфу).  "Отъездом
благополучно. Погода дивная. Бесконечно  благодарю,  люблю".  Шли  дни,  и
постепенно  чувство   утраты   овладело   мною;   сознание   безграничного
одиночества росло и ширилось, пока, подобно ненастной  туче,  не  затянуло
мой духовный горизонт. Отныне я был совершенно убежден, что ни одно  живое
существо, кроме Хетти, не может дать мне истинного счастья. А я второй раз
отвергаю возможность быть с ней вместе... Мне, видно,  нужна  была  любовь
без жертв,  а  в  старом  мире,  как  представляется  мне  теперь,  любовь
доставалась человеку лишь неслыханно дорогой ценой: ценою  чести,  любимой
работы, ценою унижений и мук. Я уклонился, не уплатил этой цены за  Хетти,
и вот она уходит, унося из моей жизни все трогательное  и  непередаваемое,
что составляет  сущность  любви:  нежные  и  смешные  прозвища,  привычные
маленькие ласки,  грациозные  движения  души  и  тела,  минуты  веселья  и
гордости и полного понимания. С каждым днем моя любовь  уплывала  от  меня
все дальше на запад.  Днем  и  ночью  все  неотступнее  преследовало  меня
навязчивое видение: содрогаясь от мерного биения машин, рассекая крутые  и
пенистые валы, движется по неспокойным водам Атлантики  огромный  пароход.
Клубы черного дыма вырываются из высоких труб и вьются на ветру.  Я  видел
эту океанскую махину то  под  лучами  солнца,  то  под  ночными  звездами,
залитую светом от носа до кормы.
   Меня томило горчайшее раскаяние, я  предавался  бесконечным  фантазиям.
Вот я лечу за океан вдогонку за Хетти  и  внезапно  появляюсь  перед  ней:
"Хетти, я не могу так. Я пришел к тебе..." А между тем все это время я  ни
на шаг не отступал от избранного мною  пути.  Я  допоздна  засиживался  за
работой в Сандерстоун-Хаусе. Я делал все, чтобы направить свое воображение
по другому руслу: задумал два новых псевдонаучных  издания,  добросовестно
водил Милли по ресторанам, театрам и интересным выставкам. И где-нибудь  в
разгар осмотра я вдруг ловил себя на непрошеной мысли: а что сказала бы  о
той или  иной  картине  Хетти,  окажись  она  сейчас  рядом?..  Однажды  в
Элпайн-Гэллери была устроена небольшая выставка  пейзажей,  среди  которых
было несколько картин с ландшафтами холмов. Одна из них изображала залитый
солнцем склон под сонными барашками облачков. Почти как свидание  с  самою
Хетти...
   Ровно через неделю после того, как Хетти прибыла в Нью-Йорк,  мне  было
суждено впервые столкнуться с Самнером. Произошло это в тот час,  когда  я
обыкновенно приходил на работу. Я как раз только что свернул  с  Тоттенхэм
Корт-роуд в переулочек, ведущий к воротам Сандерстоун-Хауса. Здесь  же,  в
переулочке, ютилась плохонькая  пивная,  а  у  ее  дверей  на  тротуаре  в
выжидательной позе торчали два субъекта.  Один,  низенький  и  румяный,  с
еврейским лицом, шагнул мне навстречу. В первый момент я его совершенно не
узнал.
   - Мистер Смит? - Он ощупал меня настороженным, цепким взглядом.
   - К вашим услугам, - отозвался я.
   - Часом, не мистер Дайсон, э? Или Диксон? - злорадно ухмыльнулся он.
   "Барнадо!" - вспыхнуло в моей памяти. Я узнал.  Наверное,  меня  выдало
выражение лица: наши глаза встретились, и между ними не было тайн.
   - Нет, мистер Барнадо. (Боже! Какой я  идиот!)  Моя  фамилия  -  просто
Смит...
   - Ничего, мистер Смит, ничего, - с изысканной вежливостью успокоил меня
Барнадо. - Мне только померещилось, что я вас - словно  бы  -  уже  где-то
встречал. - Он обернулся к своему  приятелю  и  слегка  повысил  голос.  -
Точно, Самнер, он самый. Как дважды два.
   Самнер! Я взглянул на этого человека, сыгравшего столь зловещую роль  в
моей судьбе. Он был примерно моего роста и сложения; угреватый  блондин  в
клетчатом сером костюме и серой, видавшей виды фетровой шляпе. Он  мог  бы
сойти за моего сводного брата, которому не повезло в жизни. Мы  обменялись
враждебными, любопытными взглядами.
   - Боюсь, я не тот, кто вам нужен, - бросил я Барнадо и пошел дальше.  Я
не видел смысла в том, чтобы вступать с  ними  в  переговоры  тут  же,  на
улице. Если уж  встреча  так  или  иначе  неминуема,  пусть  она  хотя  бы
произойдет в тех условиях, которые я сам сочту удобными, и  не  сейчас,  а
немного погодя, когда я успею продумать обстановку. Я  услышал  за  спиной
какую-то возню.
   - Заткнись ты, дурень! - раздался голос Барнадо. -  Ты  же  узнал,  что
требуется.
   Минуя комнаты и коридоры Сандерстоун-Хауса, поднялся я к себе в кабинет
и тут, оставшись наедине с собой, сел  в  кресло  и  крепко  выругался.  С
каждым днем после отъезда Хетти во мне росла уверенность, что хоть это  по
крайней мере не случится. Я  рассчитывал,  что  Самнер  легко,  надежно  и
окончательно выведен из игры.
   Я взял блокнот и стал набрасывать примерную схему  ситуации.  "Основные
условия", - написал я. - "1. Чтобы не напали на след Хетти.  2.  Милли  не
должна ничего знать. 3. Никакого шантажа".
   Я подумал.
   "Но если солидный куш..." - начал я и тут же зачеркнул.
   Так. Теперь - выделить наиболее существенные моменты.
   "Что известно С.? Есть ли улики? Какие? Не ведет ли нить к Фанни?  Нет.
Только вместе в поезде. У него будет внутренняя уверенность, но  кого  еще
это убедит?"
   Я написал новый заголовок: "Какой тактики держаться с ними?"
   Я обдумывал план действий, а рука моя выводила  на  бумаге  причудливые
виньетки и фигурки... Кончилось тем, что я разорвал исписанную страницу на
мелкие кусочки и выбросил в корзину для бумаг. В дверь легонько постучали.
Вошла курьерша и подала мне  анкетный  бланк,  на  котором  значились  два
имени: Фред Самнер и Артур Барнадо.
   - Почему не указано, по какому делу?
   - Они говорят, вы знаете, сэр.
   - Это не отговорка. Я требую, чтобы каждый посетитель  заполнял  бланк.
Извольте передать им, что  мне  некогда  принимать  без  дела  посторонних
людей. Я слишком занят. Попросите указать все, что требуется.
   Вот бланк снова на моем столе. Ага: "По вопросу о пропавшей  без  вести
жене мистера Самнера".
   Я невозмутимо сощурил глаза.
   - Не помню,  чтобы  мы  получали  такую  рукопись...  Скажите,  что  до
половины первого я занят. Потом мог бы уделить минут десять только  одному
мистеру Самнеру. Подчеркните: одному. При чем тут мистер Барнадо, не ясно.
Дайте им понять, что я не принимаю каждого встречного.
   Курьерша больше не появлялась. Я вернулся к своим размышлениям. Ничего,
до половины первого  их  воинственный  пыл  поостынет.  Оба  скорее  всего
явились откуда-нибудь с окраины, так что деться им некуда, будут ждать  на
улице или в пивной. К тому же мистера Барнадо собственные дела,  возможно,
призовут обратно  в  Эпсом.  Он  меня  опознал,  стало  быть,  его  миссия
выполнена. Во всяком случае, я не намерен вести переговоры с Самнером  при
свидетеле. Если появится вместе с Барнадо, не приму. Для  Барнадо  у  меня
один план, для Самнера - другой. Обоим вместе не подойдет.
   Моя тактика отсрочек  оказалась  удачной.  В  половине  первого  Самнер
пришел уже один. Его провели ко мне.
   - Садитесь, - коротко бросил я и, откинувшись на спинку кресла,  смерил
его глазами. Я молчал. Я ждал, чтобы он начал первый.
   Несколько мгновений Самнер медлил. Он, видимо, рассчитывал, что  я  для
начала задам ему  вопрос  и  тут-то  он  мне  ответит!  Вместо  этого  его
заставляют плюхнуться на стул и разглядывают как ни в чем не  бывало.  Это
сразу смешало его карты. Он попытался было смутить меня свирепым взглядом,
но я продолжал изучать его физиономию бесстрастно,  словно  географическую
карту. И, вглядываясь в  него,  я  чувствовал,  как  стихает,  гаснет  моя
ненависть. Его нельзя было ненавидеть: это был не тот случай. Такое жалкое
и  посредственное  лицо  увидел  я,  такое  глупое,  безвольное,   кое-как
слепленное, смазливенькое... Оно то и дело подергивалось от нервного тика.
Соломенные усики были подстрижены неровно: с одной  стороны  короче.  Узел
потрепанного галстука распустился и съехал вниз, открыв запонку и несвежий
воротничок. Пытаясь придать своей физиономии грозное выражение, он скривил
рот, вытянул шею и что  было  сил  вытаращил  на  меня  свои  голубенькие,
довольно водянистые глазки.
   - Где моя жена, Смит? - произнес он наконец.
   - Далеко, мистер Самнер, не достать. Ни мне, ни вам.
   - Куда вы ее спрятали?
   - Она уехала. Я тут ни при чем.
   - Она вернулась к вам.
   Я покачал головой.
   - Где она, вы знаете?
   - Ее нет и не будет, Самнер. Вы ее выпустили из рук.
   - Я? Это вы ее выпустили, я и не подумаю! Не на  такого  напал.  Берет,
понимаешь, девчонку, женится, балуется с ней,  а  когда  попался  человек,
который чуть больше него похож на мужчину и обращается с ней как положено,
тогда он ее  бросает,  разводится,  причем  разводится,  когда  у  нее  не
сегодня-завтра  будет  ребенок,  и  после  всего  начинает  подбираться  и
подкапываться, чтоб увести  ее  от  человека,  которому  она  отдала  свою
любовь...
   Тут ему не хватило слов - может быть, и дыхания, - и  он  замолк.  Ему,
очевидно, хотелось вывести меня из терпения,  вызвать  на  скандал.  Я  не
проронил ни звука.
   - Мне нужна Хетти, - вновь заговорил он. - Она моя жена, и я требую  ее
назад. Она все равно моя, так что давайте кончайте эти дурацкие  шутки,  и
чем скорей, тем лучше.
   Я подался вперед и положил локти на стол.
   - Вы не получите ее назад, - очень спокойно сказал  я.  -  Что  думаете
предпринять по этому поводу?
   - Да черт же побери, я все равно ее верну! Пускай меня хоть вздернут за
это...
   - Вот именно. Что ж вы все-таки намерены предпринять?
   - Ха - все! А что мне? Я муж.
   - Ну, а дальше?
   - Она у вас.
   - Увы, нет.
   - Факт тот, что у меня пропала жена. Я могу пойти в полицию.
   - Ради бога! И что будет?
   - Заявлю на вас, и вами займутся.
   - Не выйдет. Они меня не  тронут.  У  вас  пропала  жена,  вы  идете  в
полицию. Прекрасно! Полиция начинает расследование и  накрывает  всю  вашу
шайку. Там, я думаю, только и ждут удобного момента. Беспокоить _меня_?  С
какой стати! Это у вас все подвалы перероют, чтоб найти труп, - и  в  этом
доме и в том, где вы жили раньше. И обыск вам устроят и все обшарят сверху
донизу. А что не сделает полиция, докончат ваши же дружки.
   Самнер наклонился вперед и скорчил невообразимую гримасу, чтобы придать
своим словам больший вес.
   - Видели-то ее в последний раз с вами.
   - Попробуйте, докажите.
   Самнер смачно выругался.
   - Он вас своими глазами видел!
   - Буду категорически отрицать. Да и свидетель  у  вас  с  душком.  Это,
знаете, скользкое дело, когда исчезает женщина, а ты соглашаешься возвести
поклеп на человека, которого невзлюбил ее муж.  Я  бы,  Самнер,  на  вашем
месте не становился на такой путь. Допустим даже, Барнадо вас поддержит, -
что вы этим докажете? Знаете вы еще кого-нибудь, кто якобы  видел  меня  с
Хетти? Никого. И не узнаете...
   Мистер Самнер потянулся рукою к моему столу. Он сидел  слишком  далеко,
и, чтоб ударить кулаком как следует, ему пришлось  подвинуться  вместе  со
стулом. Удар все же получился довольно неубедительный.
   - Слушайте, вы. - Он облизнул губы. - Мне  нужна  моя  Хетти,  и  я  ее
получу. Вы тут сейчас сидите гоголем, и сам черт вам не брат.  Но  ничего.
Вы у меня еще попляшете. Думает, увел жену, пугнул меня, и я отстану. Нет,
ошибся, голубчик. Ну, скажем,  я  не  пойду  в  полицию.  Скажем,  я  буду
действовать напрямик. Что, если я загляну к вам домой и  подниму  шум  при
вашей супруге?
   - Это будет скверно, - признался я.
   Самнер поспешил закрепиться на выгодных позициях:
   - Еще как скверно!
   Я задумчиво посмотрел на его театрально-злодейскую физиономию.
   - Что ж, скажу, что об исчезновении вашей жены мне ничего не  известно,
а вы лгун и шантажист. Люди мне поверят. Моя жена поверит мне  безусловно.
Она не позволила бы себе усомниться в моих словах, будь ваша версия даже в
десять раз более  правдоподобна.  Тоже  мне  обвинители,  вы  и  ваш  друг
Барнадо! Скажу, что вы просто полоумный ревнивый осел, а если вы  все-таки
не угомонитесь, то и в тюрьму посажу. Я, знаете, не  очень  буду  плакать,
если вы попадете за решетку. Мне в вас давно уж кое-что не нравится - так,
пустячки... Совсем неплохо будет сквитаться.
   Моя взяла! Он был ошарашен и зол, но я уже ясно видел,  что  крыть  ему
нечем.
   - И вы знаете, где она? - спросил он.
   Меня слишком захватил этот поединок - я послал благоразумие к чертям.
   - Я знаю, где она. Только, что бы вы ни учинили, вам ее не видать. И  -
как я уже успел заметить - что вы можете предпринять по этому поводу?
   - О господи, что ж это, - пробормотал он. - Моя законная жена...
   Я откинулся в кресле и посмотрел на свои ручные часы,  как  бы  говоря,
что аудиенция окончена.
   Он встал.
   - Ну-с? - Я смерил его веселым взглядом.
   - Послушайте, - сбивчиво начал он. - Это у вас не  пройдет.  Ей-богу...
Она мне нужна, говорю я вам! Мне нужна Хетти. Я желаю, чтобы она  была  со
мной, и я с ней буду поступать, как мне вздумается.  Вы  что,  вообразили,
будто я это так и оставлю? Это я-то? Она моя, ты, ворюга поганый...
   Я взял со стола  эскиз  какой-то  иллюстрации  и,  держа  его  в  руке,
устремил на Самнера взор, исполненный кротости и долготерпения. Видно, это
его взбесило:
   - Разве я не женился на ней - а кто меня заставлял? Самому  нужна?  Так
какого же дьявола не держался за нее, когда она была при тебе? Ну нет,  не
пройдет этот номер. Сказано - не пройдет!
   - Самнер, друг мой,  я  ведь  уж  вам  говорил:  что  вы  можете  здесь
поделать?
   Он перегнулся через стол и наставил на меня пистолетом свой палец.
   - Сквозняк сквозь тебя пропущу. - Он потряс пальцем у меня перед носом.
- Сквознячок тебе устрою.
   - Ничего, я как-нибудь рискну.
   Он довольно обстоятельно изложил мне, что он обо мне думает.
   - Не берусь оспаривать ваши соображения, - отозвался я. -  По-видимому,
наш обмен мнениями, в общих  чертах,  завершен.  Сейчас  сюда  войдет  мой
секретарь, прошу вас, не нужно ее смущать.
   И я нажал кнопку звонка на своем столе.
   Его реплика "под занавес" прозвучала довольно беспомощно:
   - Мы еще поговорим. Я слов на ветер не бросаю.
   - Не споткнитесь, там порог, - сказал я.
   Дверь закрылась. Нервы мои были натянуты, я весь дрожал от возбуждения,
но я торжествовал. Я чувствовал, что одержал верх, что я и  дальше  с  ним
справлюсь. Не исключено, что он пустит в ход  оружие.  У  него,  вероятно,
есть  револьвер.  Только  надо  сперва  еще  выследить  меня,  подстеречь,
набраться храбрости... Десять шансов против одного,  что  на  это  его  не
хватит,  десять  против  одного,   что   он   промахнется.   Это   слабое,
подергивающееся личико, эти дрожащие  руки...  Будет  палить  кое-как,  не
целясь, раньше времени. А если и попадет, все  шансы  за  то,  что  только
легко ранит. Тогда я буду настаивать на  своей  версии.  Милли,  вероятно,
будет расстроена на первых порах, но с нею я как-нибудь улажу.
   Долго еще сидел я так, обдумывая, прикидывая,  разбираясь  в  положении
вещей. И чем больше я размышлял, тем больше  мне  нравилась  занятая  мною
позиция. Было уже два часа, когда я - с большим опозданием - отправился  в
клуб завтракать. Я заказал себе полбутылки шампанского:  сегодня  не  грех
было и кутнуть...


   До последней минуты я не верил, что Самнер способен меня застрелить. До
той самой минуты, пока он все-таки не застрелил меня.
   Он  подстерег  меня  все  в  том  же  переулочке,   ведущем   во   двор
Сандерстоун-Хауса, когда  я  возвращался  на  службу  после  завтрака.  Со
времени нашего столкновения прошла ровно неделя, я уж начал надеяться, что
он примирился со своим поражением. Самнер успел уже где-то выпить,  и  при
виде его раскрасневшейся  физиономии,  полуразъяренной,  полутрусливой,  у
меня мгновенно мелькнуло предчувствие того, что может произойти. Помню,  я
еще подумал: если что-нибудь случится, надо дать ему бежать, иначе он  все
разболтает после моей смерти. Но даже тогда я не верил по-настоящему,  что
у него хватит духу меня убить. Я и сейчас не  верю.  Он  выстрелил  просто
из-за того, что потерял способность рассчитывать свои движения.
   Револьвера он не вынимал, пока я не поравнялся с ним.
   - Ну, - проговорил он, - теперь не уйдешь. Где моя жена? - И тут, когда
я оказался в ярде от него, он выхватил револьвер.
   Не помню, что я ответил. Кажется: "Ну-ка уберите" - или что-то  в  этом
роде. И сделал нечаянное движение. Видимо, Самнеру показалось, что я  хочу
его обезоружить, потому что в то же мгновение раздался выстрел  -  мне  он
показался очень громким, - и я почувствовал, как меня словно ударили ногой
в поясницу. Револьвер был из тех, что автоматически  стреляют  все  время,
пока нажат спуск. Он выпустил еще две пули;  одна  попала  мне  в  ногу  и
раздробила колено.
   - Проклятая штука! - взвизгнул Самнер, швыряя пистолет на землю, словно
тот ужалил его.
   Я пошатнулся.
   - Спасайся, ты, болван! - крикнул я. - Беги... - Меня качнуло на  него,
и его перекошенное от  страха  лицо  вдруг  очутилось  рядом  с  моим.  Он
оттолкнул меня; я увидел, падая, как он рванулся мимо и бросился бежать  в
сторону улицы.
   Наверное, упав, я перекатился на спину в полусидячее положение,  потому
что отчетливо запомнил, как Самнер, точно напуганный заяц, улепетывает  по
переулку и исчезает на Тоттенхэм Корт-роуд. Вот в просвете, где  кончается
переулок, проплыл фургон, за ним автобус, точно и не было этих  оглушивших
меня выстрелов. Вот так же безучастно показалась и скрылась девушка, потом
мужчина... Ушел!  Ах  ты,  горемычная  душонка!  Я  отнял  твою  Хетти!  А
теперь...
   Сознание мое работало четко и ясно. То место, куда вошла пуля, онемело,
но боли я не ощущал. Меня больше занимало  раздробленное  колено.  Что  за
месиво! Лохмотья штанины, клочья алой массы, маленькая розоватая штучка  с
острыми краями - должно быть, конец кости... Дурацкий вид.
   Вокруг откуда-то возникли люди. Что они говорят... Это они  набежали  с
нашего двора или из пивной. Я принял мгновенное решение.
   - Пистолет. Разрядился у меня в руке. - Я закрыл глаза.  "Больница",  -
тревожно пронеслось в сознании.
   - Тут близко мой  дом.  Риджент-парк,  Честер-Террас.  Восемь.  Туда  -
пожалуйста.
   Я  слышал,   как   повторили   мой   адрес.   Вот   голос   привратника
Сандерстоун-Хауса.
   - Да, верно. Мистер Мортимер Смит. Могу  я  чем-нибудь  помочь,  мистер
Смит?
   Что было дальше, я помню лишь в общих  чертах.  Когда  меня  тронули  с
места,  появилась  боль.  Очевидно,  я  изо  всех   сил   заставлял   себя
сосредоточиться на том, что говорить и как себя  вести.  Остальное  прошло
мимо, не оставив четкого  следа  в  памяти.  Кажется,  я  раза  два  терял
сознание.  Каким-то  образом  во  всем  этом  принимал  участие  Ньюберри.
По-моему, он отвез меня домой на своем автомобиле. Он спросил - это я  как
раз помню очень ясно:
   - Как это произошло?
   - Пистолет разрядился в руке, - ответил я.
   Зато одна мысль вошла в мое сознание прочно: что бы ни случилось, он не
должен  попасть  на  виселицу,  этот  жалкий,   безмозглый,   затравленный
проходимец Самнер. Что бы ни случилось - нельзя, чтобы всплыла  история  с
Хетти. Если она раскроется, Милли подумает только одно: что я изменял ей и
поэтому Самнер меня убил. С Хетти теперь все в порядке. О Хетти мне больше
беспокоиться нечего. Надо думать о Милли и о Самнере. Странная вещь: с той
самой  секунды,  как  он  выстрелил,  я  почему-то  уже  знал,  что  ранен
смертельно.
   Вот полное тревоги лицо Милли. Я собрал все силы.
   - Несчастный случай, - сказал я ей. -  Револьвер  выстрелил  у  меня  в
руке.
   Вот и моя кровать.
   Срезают одежду. К колену  прилипла  ткань.  Новый  серый  костюм,  а  я
рассчитывал, что он прослужит все лето...
   Возникли две незнакомые фигуры. Наверное, врачи. Шепчутся. Один закатал
рукава. Жирные розовые руки. Губки, таз. Звонкое бульканье воды. Проткнули
чем-то. Опять. А, дьявол! Как больно! Потом что-то жгучее. К чему? В  этом
теле, которое они колют и щупают, - я. Я все о нем знаю. И я  уверен,  что
это конец.
   Снова Милли.
   - Хорошая моя, - шепчу я. - Дорогая... - И  ее  горестное,  заплаканное
лицо сияет любовью, склоняясь ко мне.
   Милли! Какой  она  молодец!  Судьба  всегда  была  не  очень-то  ж  ней
справедлива...
   Фанни... Поехал за нею Ньюберри? Во всяком случае, он куда-то исчез.
   Она ничего не скажет про Хетти. На нее можно положиться, как на... что?
Как это... Положиться, как на... что-то.
   Милые, бедные люди! Как они все всполошились. Просто позор  радоваться,
что я ухожу от всего этого.
   Да, я был рад. Этот выстрел словно разбил окно в душной комнате. Сейчас
мне хотелось еще только одного: оставить добрые, светлые воспоминания  тем
несчастным, которые переживут меня; тем,  кто,  быть  может,  обречен  еще
долгие годы томиться в мире хаоса и сумбура. Жизнь! Что это был  за  дикий
клубок нелепейших ошибок! Хорошо хоть, что не придется  теперь  дожить  до
старости...
   Это еще что  за  вторжение?  Какие-то  личности  выходят  из  туалетной
комнаты. Полицейский инспектор в форме.  Другой  -  в  штатском.  Тоже  из
полиции, по всему видно. Ну - теперь держись, настал момент. Голова  ясная
- вполне. Надо  следить  за  каждым  словом.  Если  что-нибудь  не  захочу
ответить, можно закрыть глаза, и все.
   - Внутреннее кровоизлияние, - сказал кто-то.
   Инспектор присел на кровать  -  ну  и  туша!  Начал  задавать  вопросы.
Интересно, успел кто-нибудь заметить Самнера? Самнера, который улепетывал,
точно испуганный заяц. Придется рискнуть.
   - Пистолет. Выстрелил в руке, - сказал я.
   Что он говорит? Давно ли у меня револьвер?
   - Купил сегодня в перерыве на завтрак.
   Кажется, он спросил - зачем. Да.
   - Поупражняться. Чтобы не разучиться стрелять.
   Где? Ему надо знать, где.
   - Хайбери.
   - В какой части Хайбери?
   Хотят разнюхать, откуда револьвер. Не  годится.  Поиграем  в  жмурки  с
господином инспектором.
   - Около Хайбери.
   - Значит, не в самом, а около?
   Сделаю вид, что путаются мысли и плохо соображаю.
   - Да... Где-то там, - туманно отозвался я.
   - Закладная лавка?
   Лучше не отвечать. Потом - как бы через силу:
   - Лавочка... мал...
   - Невыкупленный заклад?
   На это я ничего не ответил. Хорошо бы добавить еще один штрих  к  почти
готовой картине. Я заговорил возмущенно и слабо:
   - Я думал, он не заряжен. Откуда я знал...  что  заряжен?  Какое  право
имеют... продавать заряженный пистолет? Я только хотел посмотреть...
   Я замолчал на полуслове, прикидываясь. Что впал  в  изнеможение.  Потом
понял, что не прикидываюсь, Что я в самом деле  изнемог.  Ах,  черт!  Нет,
выдохся, точка.
   Я падал, я летел вниз, из этой спальни, от этой  горсточки  людей.  Вот
они уменьшаются, тускнеют, блекнут... Еще что-нибудь надо сказать?  Пусть,
все равно. Поздно. Я  погружаюсь,  проваливаюсь  в  сон,  такой  глубокий,
бездонный...
   Где-то вдали осталась маленькая комнатка, крохотные фигурки людей.
   - Отходит... - тоненько сказал кто-то.
   Я на мгновение пришел в себя.
   Послышался шорох платья: ко мне подходила Милли... А потом...  потом  я
услышал вновь голос Хетти и открыл глаза. И я увидел  прелестную  лужайку,
горы и Хетти, которая склонилась надо мной. Только  теперь  это  была  моя
милая Санрей, владычица моей жизни. Солнце заливало нас  светом,  ложилось
на ее  лицо.  Я  потянулся  -  у  меня  слегка  затекла  спина  и  неловко
подвернулось колено...
   - И я сказала: "Проснись!" - и встряхнула тебя за  плечо,  -  закончила
Санрей.
   - Тут подошли мы с Файрфлай, - подхватил Рейдиант. - И  еще  посмеялись
над тобой.
   - А ты сказал: "Значит, другая жизнь все-таки существует",  -  добавила
Файрфлай. - Подумайте, и это только сон... Да, это замечательный  рассказ,
Сарнак. И знаешь, ты все-таки заставил меня поверить, что это быль.
   - Но ведь так оно и  есть,  -  сказал  Сарнак.  -  Вчера  я  был  Гарри
Мортимером Смитом. Я убежден в этом не меньше, чем  в  том,  что  сегодня,
здесь, я - Сарнак.





   Хозяин гостиницы  пошевелил  догорающие  поленья,  и  они  вспыхнули  в
последний раз.
   - Я тоже, - произнес он с  глубочайшим  убеждением.  -  Эта  история  -
правда.
   - Но как это может быть? - спросила Уиллоу.
   - Я бы скорей поверил, что это правда, - заметил  Рейдиант,  -  если  б
Сарнак не ввел в свой рассказ Санрей под  видом  Хетти.  С  каждым  словом
Хетти становилась все больше похожа на его милую подругу и наконец  совсем
растворилась в ней.
   - Но если Смит - как бы  прообраз  Сарнака,  -  возразила  Старлайт,  -
естественно, что он отдал свою любовь прообразу Санрей!
   - Ну хорошо, а как же быть с другими? - настаивала Уиллоу. - Узнал ты в
них кого-нибудь из ваших близких? Есть, скажем, в нашем  мире  Фанни?  Или
Матильда Гуд и братец Эрнст? А мать Сарнака - была  она  похожа  на  Марту
Смит?
   - И все же, - веско  сказал  хозяин,  -  эта  история  не  сон.  Это  -
воспоминание, вспорхнувшее  из  глубокой  тьмы  забвения  и  залетевшее  в
родственный мозг.
   - Ведь что такое личность? - стал рассуждать вслух Сарнак.  -  Личность
неотделима от памяти. Если воспоминания Гарри Мортимера Смита живы в  моем
мозгу, стало быть, я и есть Смит. Я так же уверен в том,  что  две  тысячи
лет назад был Смитом, как что сегодня утром я Сарнак. У меня и прежде иной
раз бывало во сне такое чувство, будто я живу чьей-то забытой жизнью.  Вам
не случалось испытывать нечто подобное?
   - Мне, например, -  заявил  Рейдиант,  -  приснилось  на  днях,  что  я
пантера. Я повадился совершать набеги на одну деревеньку, где возле  хижин
играли голые ребятишки и бегали псы, - очень вкусные песики... Три года на
меня охотились, ранили пять раз и  уж  потом  только  застрелили.  Отлично
помню, как я загрыз какую-то старушку, собиравшую хворост, и спрятал часть
трупа под корнями дерева, чтобы прикончить назавтра. Очень был живой  сон.
И ничего страшного во всем этом я не видел, когда он мне  снился.  Правда,
это был не такой  ясный  и  последовательный  сон,  как  твой.  Ясность  и
последовательность   несвойственны   мозгу   пантеры;   вспышки   интереса
перемежаются в нем с периодами апатии и полного забвения.
   - А когда дети видят страшные  сны?  -  спросила  Старлайт.  -  То  они
попадают в дремучие леса,  где  рыскают  хищные  звери;  то  кто-то  долго
гонится за ними, и им едва удается спастись... Быть может, это в их  мозгу
оживают воспоминания каких-то давно исчезнувших существ? Что  знаем  мы  о
природе памяти, помимо того, что она является функцией мозга? Что знаем об
отношениях между  сознанием  и  материей,  сознанием  и  энергией?  Четыре
тысячелетия люди ломают себе над этим головы, но  и  сегодня  известно  не
более того, что знали еще в Афинах, когда учил Платон и творил Аристотель.
Да, развиваются науки, и растет могущество человека, но только  в  строгих
рамках: от  рождения  до  смерти.  Мы  можем  подчинить  себе  и  время  и
пространство, но одну тайну мы не постигнем никогда: что мы такое,  отчего
нам дано быть материей, наделенной чувством и волей... Нам с братом  много
приходится работать с животными, и я все больше убеждаюсь: они  -  то  же,
что и я. Животное -  инструмент  с  двадцатью  струнами,  а  человек  -  с
десятком тысяч, но это один и тот же инструмент; одно и то  же  заставляет
звучать наши струны; то, что убивает животных, смертельно и для нас. Жизнь
и смерть заключены  внутри  невидимой  сферы,  которая  вечно  служит  нам
пределом. Жизнь не в силах прорваться за этот рубеж; смерть - вольна.  Что
такое воспоминания, мы сказать не можем. И почему бы мне  не  верить,  что
после нашей смерти они уносятся, подобно сеточкам осенней паутины,  витают
неведомо где и могут вернуться рано или  поздно,  сплетаясь  с  такими  же
летучими паутинками? Кто взялся бы противоречить мне? Быть может, жизнь  с
самого  своего  возникновения  вплетает  ниточки  в  ткань   воспоминаний.
Возможно, нет такой пушинки в прошлом, которая бы не оставила воспоминаний
о себе - и они здесь, они нас окружают! Когда-нибудь - как  знать  -  люди
научатся ловить эти забытые паутинки, сплетать их нити  воедино,  пока  не
восстановят ткань минувшего и жизнь не явится пред ними  цельной,  единой.
Тогда только, пожалуй, и разобьется невидимая сфера... Впрочем, как бы  то
ни было, чем бы ни объяснялись  подобные  явления,  я  всей  душой  готова
верить, что Сарнак действительно - и без всяких чудес  -  проник  в  недра
воспоминаний невыдуманного человека, который жил и страдал две тысячи  лет
назад. Я верю, потому что рассказ его полон жизненной правды. С  начала  и
до конца я чувствовала: о чем бы нам ни вздумалось спросить в любой момент
- какие пуговицы были на его пиджаке, какова глубина сточной канавы у края
тротуара,  почем  он  покупал  сигареты,  -  немедленно  последует  ответ,
уверенный и точный, какого нам не дал бы ни один историк.
   - Я тоже верю, - сказала Санрей. - Сама я не помню, чтоб я была  Хетти,
но этот Смит... Во всех его словах  и  поступках,  даже  самых  суровых  и
черствых, я узнаю Сарнака. Я ни минуты не сомневаюсь,  что  Сарнак  прожил
эту жизнь на самом деле.


   - Но эта жестокость! - воскликнула  Файрфлай.  -  Эта  бесчеловечность!
Тоска и боль в каждом сердце!
   - Так, может быть, это всего лишь сон, - упорствовала Уиллоу.
   - Я думаю сейчас даже не о варварстве, -  продолжала  Файрфлай.  -  Да,
войны, болезни, изломанные, укороченные жизни,  уродливые  города,  убогая
природа - все так. Но страшней всего эти сердца, истерзанные скорбью;  эта
всеобщая неприязнь друг к другу, неумение понять другого,  ощутить  горечь
его обманутых надежд, напрасных желаний  -  проявить  участие  к  нему.  Я
вспоминаю эту быль и не могу найти в ней ни одной живой души, которая была
бы счастлива, как счастливы мы с вами.  Это  с  начала  до  конца  история
загубленной любви, стремлений, бескрылых, точно  мухи  на  липкой  бумаге,
история запретов и искусственных преград. И все - во имя чего? Все лишь из
злобы и гордыни. В целом мире - ни одного щедрого сердца, готового давать,
давать, не размышляя, не считая... Бедная Милли! Думаешь, Сарнак,  она  не
знала, как мало  ты  ее  любил?  Думаешь,  ее  ревность  не  была  рождена
сомнением и страхом?.. Жизнь, целая молодая жизнь,  шутка  ли  -  четверть
века, и за все эго время бедняга Гарри Смит так и не  встретил  ни  одного
счастливого человека, а сам один лишь раз подошел к порогу счастья! А ведь
он только один из десятков, сотен миллионов! От колыбели и  до  гроба  шли
они  тяжким,  мучительным  путем,  шагали  неуклюжей  поступью,   давя   и
отталкивая друг друга...
   Нет, этого хозяин гостиницы вынести не мог!
   - Но было хоть какое-то  счастье!  -  едва  не  плача,  возопил  он.  -
Счастливые минуты, настроения...
   - Урывками, проблесками - пожалуй, - сказал Сарнак. -  Но,  по  совести
говоря, я думаю, что Файрфлай права. Во  всем  моем  мире  не  найти  было
человека, прожившего счастливую жизнь.
   - А дети?
   - Я сказал - жизнь, не часть жизни. А дети будут смеяться и  прыгать  -
пусть недолго, - даже если они родились в аду.
   - И из этой тьмы, - сказал Рейдиант,  -  человечество  за  каких-нибудь
двадцать коротких веков пришло к светлой, вольной жизни, полной терпимости
и милосердия...
   - Для меня лично это очень слабое утешение, - заявила Файрфлай, - когда
я думаю о тех загубленных жизнях!
   - Постойте! - вскричал хозяин. - А не в том ли разгадка, что каждый  из
нас, рано или поздно, находит в  сновидении  печальную,  некогда  прожитую
жизнь? Тогда бы  еще  можно  примириться.  Это  означало  бы,  что  каждый
горестный призрак наших воспоминаний обрел сегодня счастье в этой жизни  и
справедливость восстановлена. Вот где дано вам утешиться, бедные души, - в
этой стране вашей мечты, стране, где сбываются все ваши надежды. Здесь  вы
живете вновь в более полном и гармоническом воплощении.  Здесь  влюбленных
не разлучают за то, что они любят, здесь твоя любовь не мука  для  тебя...
Да, теперь я вижу, почему это правда, что человек бессмертен: иначе  какой
же вопиющей несправедливостью должен быть весь его крестный путь!  Сколько
их было на  земле,  добрых  малых,  вроде  меня,  общительных  и  дородных
весельчаков, великих ценителей вин и кулинарии, любивших  людей,  пожалуй,
так же нежно, как ту еду, что их питает...  Конечно  же,  и  меня  в  один
прекрасный  день  посетят  воспоминания  глубокой  старины,  когда  я  был
содержателем какого-нибудь жалкого кабачка  с  правом  торговли  спиртными
напитками, забитым,  затравленным,  неимущим  трактирщиком,  с  горечью  и
стыдом обносившим посетителей дрянным зельем... И все его обиды и  тревоги
вновь оживут во  мне,  счастливом  управляющем  этой  милой  моему  сердцу
гостиницы. Если тот несчастный был я, мне больше ничего не нужно. Но  если
то был другой добрый человек, который умер,  так  и  не  познав  утешения,
значит, в сердце бога нет справедливости. А потому, отныне и  навсегда,  я
нерушимо верую в бессмертие  -  не  из  желания  урвать  себе  местечко  в
будущем,  но  во  имя  загубленных  жизней   прошлого.   Взгляните-ка!   -
встрепенулся он. - Наступает утро. В щели  между  шторами  видно,  что  за
окнами  светлей,  чем  в  доме.  Отправляйтесь-ка  вы  теперь  на   воздух
полюбоваться, как встает солнце в горах.  Я  приготовлю  каждому  по  чаше
теплого питья, и мы соснем часок-другой, а там позавтракаете - и в путь.


   - То была жизнь, - сказал Сарнак, - и то был сон. Сон в этой жизни,  но
ведь и эта жизнь - тоже сон... Сны во сне; сны, в которых спишь  и  видишь
сновидения. И так, пока в конце концов, быть может, мы не придем  к  тому,
кто видит все эти сны, - к существу, в котором заключено  все  сущее.  Нет
предела чудесам, которые творит жизнь, как нет  предела  красоте,  которую
она рождает.
   Сарнак встал и откинул тяжелую штору.
   - Мы проговорили всю ночь. Целую ночь провели мы с вами в  темном  мире
Смутной эпохи, и вот уж близится рассвет.
   Он вышел на крыльцо гостиницы и остановился,  глядя  на  горы,  которые
выступали из туманной мглы  таинственными  темно-синими  глыбами,  вознося
свои вершины навстречу алой заре.
   Он стоял совсем тихо, и мир, казалось, тоже  замер,  и  лишь  издалека,
снизу, легким облачком поднималось из горной дымки разноголосое  щебетание
птиц.

Популярность: 13, Last-modified: Tue, 13 Mar 2001 07:38:00 GmT