-----------------------------------------------------------------------
Пер. с яп. - Н.Фельдман.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
-----------------------------------------------------------------------
РАССКАЗ АМАКАВА ДЗИННАЯ
Меня зовут Дзиннай. Родовое имя? С давних пор люди как будто зовут меня
Амакава Дзиннай [Амакава - японское название китайского порта Макао;
отсюда и прозвище Дзинная]. Амакава Дзиннай - это имя и вам знакомо? Нет,
не надо пугаться! Как вы знаете, я знаменитый вор. Но в эту ночь я пришел
не для воровства. На этот счет, прошу вас, будьте спокойны.
Как я слышу, среди патэрэнов в Японии вы человек самых высоких
добродетелей. Так что пробыть, хотя и недолго, с человеком, которого
называют вором, вам, может быть, неприятно. Но не думайте - я ведь не
только ворую! Один из подручных Росона Сукэдзаэмона [Росон Сукэдзаэмон -
крупный купец из провинции Идзуми, разбогатевший на торговле с южными
странами; Росон - японское название Лусона, одного из островов
Филиппинского архипелага], приглашенных во дворец Дзюраку [дворец
правителя Японии Тоетоми Хидэеси (1536-1598)], - он именовался Дзиннай! А
кувшин, известный под названием "Красная голова", который так ценил Рикю
Кодзи? [основатель одной из школ чайной церемонии; в 1591 г. навлек на
себя немилость Хидэеси и по его приказанию покончил с собой] Ведь
настоящее имя мастера рэнга [форма стихотворений, распространенная в
XIV-XVI вв.; умение писать стихи было широко распространено в среде
горожан], приславшего кувшин в дар, как я слышал, тоже Дзиннай! А разве
переводчика из Омура [в средние века городок при замке дайме Омура, ныне
город (в префектуре Нагасаки)], который два-три года назад написал книгу
"Амакава-никки" [вымышленная книга], не звали Дзиннай? А потом еще -
странствующий флейтист, спасший капитана Мальдонадо [в те годы в порты
Хего и Нагасаки заходили голландские торговые суда; по-видимому, речь идет
о капитане одного из таких судов] в драке у Сандзегавара [название части
побережья реки Камогава в Киото], а купец, торговавший иноземными
лекарствами у ворот храма Мекудзи в Сакаи? Если бы открыли их имя, это,
несомненно, оказался бы некий Дзиннай. Да нет, есть кое-кто и поважней -
тот самый, кто в прошлом году принес в дар храму Санто-Франциско золотой
ковчег с ногтями пресвятой девы Марии, - это ведь был верующий тоже по
имени Дзиннай!
Но сегодня, к сожалению, у меня нет времени рассказывать вам подробно
обо всех этих вещах. Только прошу вас, поверьте, что Амакава Дзиннай не
так уж отличается от всякого обыкновенного человека. Хорошо? Ну тогда по
возможности коротко изложу, что мне нужно. Я пришел просить вас отслужить
мессу о спасении души одного человека... Нет, он мне не родственник. Но он
и не окрасил своей кровью моего клинка. Имя? Имя... Открыть его или нет -
я и сам никак не решу. Я хочу помолиться за упокой души одного человека...
за упокой души японца по имени Поро [искаженное Paulo (португ.)]. Нельзя?
Да, конечно, раз просит Амакава Дзиннай, вы не склонны с легкостью
согласиться. Ну что же, так и быть! Попробую коротко рассказать, как все
произошло. Только обещайте, что вы не скажете никому ни слова, хотя бы
дело шло для вас о жизни или смерти. Вы поклянетесь этим крестом на вашей
груди сдержать обещание? Нет... простите меня. (Улыбка.) Не доверять вам,
патэрэн, для меня, вора, просто дерзость. Но если вы не сдержите обещания
(внезапно серьезно), то пусть вы и не будете гореть в яростном пламени
инфэруно [искаж. португ. inferno - ад] - кара постигнет вас на этом свете.
Это случилось больше двух лет назад. Была ненастная полночь. Я бродил
по улицам Киото, переодетый странствующим монахом. Бродил я по улицам
Киото не первую ночь. Уже пять дней каждый вечер как только пробьет первая
стража, я, стараясь не попадаться людям на глаза, украдкой осматривал дом
за домом. Зачем? Я думаю, нечего объяснять... В то время я как раз
намеревался ненадолго уехать за море, хотя бы в Марикка [Малайя], и
поэтому деньги мне нужны были больше, чем всегда.
На улицах, конечно, давным-давно прекратилось движение, и только
неумолчно шумел ветер при свете звезд. Я прошел вдоль темных домов всю
Огавадори и вдруг, обогнув угол у перекрестка, увидел большой дом. Это
было городское жилище Ходзея Ясоэмона, известного даже в Киото. Правда,
хотя оба они вели морскую торговлю, "Торговый дом Ходзея" нельзя было
поставить на одну доску с таким домом, как "Кадокура" [один из крупнейших
торговых домов того времени]. Но как бы то ни было, Ходзея отправлял
один-два корабля в Сямуро [Сиам (Таиланд)] и на Лусон, так что,
несомненно, был изрядно богат. Выходя на дело, я вовсе не имел в виду
именно этот дом, но раз уж набрел как раз на него, мне захотелось
подзаработать. К тому же, как я уже сказал, ночь была поздняя, поднялся
ветер, и для моего промысла все складывалось как нельзя лучше. Спрятав
свою плетеную шляпу и посох за дождевую бадью на обочине дороги, я сразу
же перелез через высокую ограду.
Только послушать, какие обо мне ходят толки! Амакава Дзиннай умеет
делаться невидимкой, говорят все и каждый. Надеюсь вы не верите этому, как
верят простые люди. Я не умею делаться невидимкой и не в сговоре с
дьяволом. Просто, когда я был в Макао, врач с португальского корабля
научил меня науке о природе вещей. И если только применять ее на деле, то
отвернуть большой замок, снять тяжелый засов - все это для меня не слишком
трудно. (Улыбка.) Невиданные доселе у нас воровские уловки, - ведь их, как
крест и пушки, наша дикая Япония тоже переняла у Запада.
Не прошло и часа, как я уже пробрался в дом. Но когда я миновал темный
коридор, к моему изумлению оказалось, что, несмотря на такое позднее
время, в одной из комнат еще горит огонь. Мало того, было слышно, как
кто-то разговаривает. Судя по местонахождению, это была чайная комната.
"Чай в непогоду!" - усмехнулся я, тихонько подкрадываясь ближе. В самом
деле, слыша голоса, я не столько думал о помехе моей работе, сколько
хотелось мне узнать, каким тонким развлечениям предаются в этой изысканной
обстановке хозяин дома и его гость.
Как только я прильнул к фусума, до моего слуха, как я и ожидал,
донеслось бульканье воды в котелке. Но, кроме этого, я, к своему
удивлению, вдруг услышал, что кто-то в комнате плачет. Кто-то? Нет, я
сразу же понял, что это женщина. Если в таком важном доме в чайной комнате
среди ночи плачет женщина - это неспроста. Затаив дыхание, я через щель
слегка раздвинутой фусума заглянул в комнату.
Освещенное висячим бумажным фонарем старинное какэмоно в токонома,
хризантема в вазе... На всем убранстве, как и полагается в чайной комнате,
лежал налет старомодности. Старик, сидевший перед токонома лицом прямо ко
мне, был, по-видимому, сам хозяин Ясоэмон. В мелкоузорчатом хаори,
неподвижно скрестив на груди руки, он, видимо, прислушивался, как кипит
котелок. Немного ниже Ясоэмона сидела ко мне боком старуха почтенной
наружности, в прическе со шпильками, и время от времени утирала слезы.
"Ни в чем не терпят недостатка, а, видно, такие же у них горести!" -
подумал я, и у меня на губах невольно появилась усмешка. Усмешка - это
отнюдь не значит, что у меня была какая-нибудь злоба лично к супругам
Ходзея. Нет, у меня, человека, за которым сорок лет бежит дурная слава,
несчастье других людей, в особенности людей на первый взгляд счастливых,
всегда само собой вызывает усмешку. (С жестоким выражением лица.) Вот и
тогда вздохи супругов доставляли мне такое же удовольствие, как если бы я
смотрел на представление Кабуки. (С насмешливой улыбкой.) Да ведь не я
один таков. Кого ни спроси о любимой книжке - это всегда какая-нибудь
печальная повесть!
Немного погодя Ясоэмон со вздохом сказал:
- Раз уж случилось такое несчастье, сколько ни плачь, сколько ни
вздыхай, - былого не воротишь. Я решил завтра же рассчитать всех в лавке.
Тут сильный порыв ветра потряс стены комнаты и заглушил голоса. Ответа
жены Ясоэмона я не расслышал. Но хозяин, кивнув, положил руки на колени и
поднял глаза к плетеному камышовому потолку. Густые брови, острые скулы и
в особенности удлиненный разрез глаз... Чем больше я смотрел, тем больше
убеждался, что это лицо я уже где-то видел.
- О, господин Дзэсусу Киристо-сама! Ниспошли в наши сердца свою силу!
Ясоэмон с закрытыми глазами начал шептать слова молитвы. Старуха,
видимо, тоже, как и ее муж, молила о покровительстве небесного царя. Я же
все время, не мигая, всматривался в лицо Ясоэмона. И вот когда пронесся
новый порыв ветра, в моей душе сверкнуло воспоминание о том, что случилось
двадцать лет назад, и в этом воспоминании я отчетливо увидел облик
Ясоэмона.
Двадцать лет назад... впрочем, стоит ли рассказывать! Короче говоря,
дело было так. Когда я ехал в Макао, один японец-корабельщик спас мне
жизнь. Мы тогда друг другу имени своего не назвали и с тех пор не
встречались, но Ясоэмон, на которого я теперь смотрел, - это, несомненно,
и был тогдашний корабельщик. Пораженный странной встречей, я не сводил
глаз с лица старика. И теперь мне уже казалось, что его сильные плечи, его
пальцы с толстыми суставами дышат пеной прибоя у коралловых рифов и
запахом сандаловых лесов.
Окончив свою долгую молитву, Ясоэмон спокойно обратился к жене с такими
словами:
- Впредь положимся во всем на волю небесного владыки... Ну, раз котелок
уже вскипел, не нальешь ли мне чаю?
Но старуха, сдерживая вновь подступившие к горлу рыдания, слабым
голосом ответила:
- Сейчас... А все же жалко, что...
- Вот это-то и значит роптать! То, что "Ходзеямару" затонул и все
деньги, вложенные в дело, погибли, все это...
- Нет, я не о том. Если б хоть сын наш Ясабуро был с нами...
Слушая этот разговор, я еще раз усмехнулся. Но на этот раз не горе
Ходзея доставляло мне удовольствие. "Пришло время отплатить за былое
добро", - вот чему я радовался. Ведь и мне, Амакава Дзиннаю, радость от
того, что можно как следует отплатить за добро... Да нет, кроме меня, вряд
ли кому еще эта радость знакома по-настоящему. (Насмешливо.) Мне жаль всех
добродетельных людей: не знают они, как радостно вместо злодейства
совершить доброе дело!
- Ну... что его нет, это еще счастье! - Ясоэмон с горечью перевел
взгляд на фонарь. - Если бы только остались целы те деньги, что он
промотал, мы, пожалуй, выпутались бы из беды. Право, стоит мне подумать об
этом, о том, что я выгнал его из дома, как...
Тут Ясоэмон испуганно посмотрел на меня. Не удивительно, что он
испугался: в эту минуту я, не произнеся ни звука, отодвинул крайнюю
фусума. Вдобавок я был одет монахом и вместо плетеной шляпы, которую я
сбросил еще раньше, голову мою покрывал иноземный капюшон.
- Кто здесь хозяин?
Ясоэмон хоть и старик, а разом вскочил.
- Бояться нечего! Меня зовут Амакава Дзиннай. Ничего, будьте спокойны,
Амакава Дзиннай - вор, но в эту ночь он пришел к вам с иными намерениями.
Я скинул капюшон и сел против Ясоэмона.
О том, что было дальше, вы можете догадаться и без моего рассказа. Я
дал обещание отплатить за добро: чтобы выручить "Дом Ходзея" из беды, я
обещал в три дня, ни на день не погрешив против срока, достать шесть тысяч
кан [старинная японская денежная единица] серебра...
Ого, кажется, за дверью слышатся чьи-то шаги? Ну, так прощайте! Завтра
или послезавтра ночью я еще раз проберусь сюда. Есть созвездие Большой
Крест - в небе над Макао оно сияет, а на небе Японии его не видать. И если
я так же, как оно, не исчезну из Японии, то не искуплю своей вины перед
душой Поро, о котором пришел просить вас отслужить мессу. Что? Как я
убегу? Об этом не беспокойтесь. Я могу без труда выбраться через это
высокое окно в потолке или через этот большой очаг. И еще раз убедительно
прошу - ради души благодетеля Поро никому не обмолвитесь ни словом!
РАССКАЗ ХОДЗЕЯ ЯСОЭМОНА
Ваша милость патэрэн, прошу вас, выслушайте мою исповедь. Как вам
известно, есть такой вор Амакава Дзиннай, о котором в последнее время
ходит много рассказов. Слыхал я, что и тот, кто жил в башне храма
Нэгородэра, и тот, кто украл меч у кампаку [высшее правительственное
звание IX-XIX вв., канцлер], и тот, кто далеко за морем напал на
наместника Лусона, - все это он. Может быть, дошло до вас и то, что его
наконец схватили на днях у моста Модорибаси, что в Итидзе выставили на
позор его голову. Мне этот Амакава Дзиннай оказал великое благодеяние. Но
из-за этого самого благодеяния я теперь переживаю невыразимое горе. Прошу
вас, выслушайте все обстоятельства и помолитесь о том, чтобы небесный царь
ниспослал свою милость грешнику Ходзея Ясоэмону.
Это случилось два года назад, зимой. Из-за непрерывных штормов мой
корабль "Ходзея-мару" затонул, деньги, вложенные в дело, пропали, - одна
беда шла за другой, и в конце концов "Торговый дом Ходзея" не только
разорился, но и совсем дошел до крайности. Как вы знаете, среди горожан
есть только покупатели, а человека, которого можно было бы назвать
товарищем, нет. И наше дело, как корабль, втянутый в водоворот, пошло ко
дну. И вот однажды ночью... я и теперь не забыл ее... ненастной ночью мы с
женой разговаривали, не думая о позднем часе. И вдруг вошел человек в
одежде странствующего монаха, с иноземным капюшоном на голове. Это и был
Амакава Дзиннай. Я, конечно, и испугался и рассердился. Но когда я
выслушал его - что же оказалось? Он пробрался в мой дом, чтобы совершить
воровство, но в чайной комнате еще горел свет, слышались голоса, и когда
он через щель фусума заглянул внутрь, то увидел, что Ходзея Ясоэмон - тот
самый благодетель, который двадцать лет назад спас ему, Дзиннаю, жизнь.
В самом деле, при этих его словах я вспомнил, что в ту пору, как еще
был корабельщиком и водил в Макао "фусута" [португ. fusta - один из
старинных типов кораблей для дальнего плавания], как-то раз я выручил
одного японца, у которого и бороды-то еще не было: как он мне тогда
рассказал, он в пьяной ссоре убил китайца, и за ним гнались. И что же?
Теперь он превратился в знаменитого вора Амакава Дзинная! Как бы там ни
было, я-убедился, что слова Дзинная не выдумка, и поскольку, к счастью,
все в доме спали, я первым делом спросил его, что ему нужно.
И вот, по словам Дзинная, оказалось, что он в отплату за старое добро
хочет, если это будет в его силах, выручить "Дом Ходзея" из беды и
спрашивает, как велика сумма, потребная в настоящее время. Я невольно
горько усмехнулся. Чтобы деньги мне достал вор - это не только смешно. У
кого водятся такие деньги, будь это хоть сам Амакава Дзиннай, тому незачем
забираться в мой дом для воровства. Но когда я назвал сумму, Дзиннай,
слегка склонив голову набок, как ни в чем не бывало обещал все сделать,
предупредив, что в эту ночь ему трудно, а через три дня он достанет. Но
так как потребная сумма была немалая - целых шесть тысяч кан, то ручаться,
что ему удастся ее достать, нельзя было. По моему же мнению, чем
полагаться на то, сколько выпадет очков в игре в кости, лучше было
считать, что дело это ненадежное.
В эту ночь Дзиннай спокойно выпил чай, который ему налила жена, и ушел
в непогоду. На другой день обещанных денег он не доставил. На третий день
- тоже. На четвертый... В этот день пошел снег, наступила ночь, а никаких
вестей все еще не было. Я и раньше говорил, что не полагался на обещание
Дзинная. Однако раз я никого в лавке не рассчитал и предоставил всему идти
своим ходом, значит, в глубине души все же надеялся. И в самом деле, на
четвертую ночь, сидя под фонарем в чайной комнате, я все же напряженно
прислушивался к скрипу снега.
Когда пробила уже третья стража, в саду за чайной комнатой вдруг
раздался шум, точно там кто-то дрался. В душе у меня, конечно, блеснула
тревожная мысль о Дзиннае: уж не поймали ли его караульные? Я раздвинул
седзи, выходившие в сад, и посветил фонарем. Перед чайной комнатой, в
глубоком снегу, там, где свешивались листья бамбука, сцепились двое людей,
но не успел я разглядеть их, как один из них оттолкнул накинувшегося на
него противника и, прячась за деревья, бросился к ограде. Шорох
осыпающегося снега, шум, когда перелезали через ограду, и наступившая
затем тишина показывали, что человек благополучно перелез и спрыгнул
где-то по ту сторону: Но тот, кого он оттолкнул, не стал гнаться за ним,
а, стряхивая с себя снег, спокойно подошел ко мне.
- Это я, Амакава Дзиннай.
Пораженный изумлением, я уставился на Дзинная. На нем, как и в ту ночь,
был иноземный капюшон и ряса.
- Ну и шум подняли! Еще счастье, что от этой драки никто в доме не
проснулся.
Входя в комнату, Дзиннай усмехнулся.
- Пустяки! Как раз, когда я пробирался в дом, кто-то пытался забраться
сюда под пол. Ну, я его попридержал, хотел было посмотреть, кто это такой,
да он убежал.
Так как я все еще беспокоился, то спросил, не был ли это караульный. Но
Дзиннай сказал, что это вовсе не караульный, а верней всего - вор. Вор
хотел поймать вора - может ли быть что-нибудь более удивительное? Теперь
уже на моих губах мелькнула усмешка. Как бы то ни было, пока я не знал,
чем кончилась попытка достать деньги, на сердце у меня было тревожно. Но
прежде чем я успел раскрыть рот, Дзиннай, словно читая у меня в душе,
медленно развязал пояс и выложил перед очагом свертки с деньгами.
- Будьте спокойны. Шесть тысяч кан добыты. Собственно, большую часть я
достал уже вчера, но около двухсот кан не хватало, поэтому я принес их
только сегодня. Вот, примите свертки. А деньги, собранные ко вчерашнему
дню, я потихоньку от вас обоих спрятал здесь же, под полом чайной комнаты.
Вероятно, давешний вор пронюхал про эти деньги.
Я слушал его слова, как во сне. Принять деньги от вора - я и без вас
знаю, что это дело не из хороших. Однако, пока я был на грани уверенности
и сомнения в том, удастся ли достать деньги, я не думал, хорошо это или
дурно, да и теперь не мог так легко отказаться. Ведь если бы я отказался,
то не только мне, но и всей моей семье оставалось одно - идти на улицу.
Прошу вас, будьте снисходительны к такому моему положению. Смиренно
коснувшись руками пола, я склонился перед Дзиннаем и, не произнося ни
слова, заплакал.
С тех пор я два года ничего не слыхал о Дзиннае. Но так как я избежал
разорения и проводил свои дни в благополучии только благодаря Дзиннаю, то
тайком от людей я всегда возносил святой матери Марии-сама молитвы о
счастье этого человека. И что же? На днях пошла по городу молва о том, что
Амакава Дзиннай схвачен и что у моста Модорибаси выставлена на позор его
голова! Я ужаснулся. Украдкой проливал слезы. Но как подумаешь, что это
расплата за все содеянное им зло, - что тут делать! Скорее странно, что
небесная кара постигла его лишь теперь. Все же мне хотелось в отплату за
добро, хотя бы втайне, совершить поминовение. С этой мыслью я сегодня, не
взяв никого с собой, поспешно пошел к Модорибаси посмотреть на
выставленную на позор голову.
Когда я дошел до моста, там, где была выставлена голова, уже толпился
народ. Доска из некрашеного дерева с перечнем преступлений казненного,
стражники, охраняющие его голову, - все было как обычно. Но голова,
насаженная на три свежих бамбуковых ствола, скрепленных между собой, эта
страшная, залитая кровью голова, - о, что же это такое? В давке среди
шумной толпы, увидев эту мертвенно-бледную голову, я окаменел. Эта
голова... была не его! Это не была голова Амакава Дзинная. Эти густые
брови, эти острые скулы, этот шрам между бровями - в них не было ничего
похожего на Дзинная. Она... Солнечный свет, толпа вокруг меня, насаженная
на бамбук голова, все отодвинулось в какой-то далекий мир - такой безумный
ужас меня охватил. Это была голова не Дзинная. Это была моя голова! Она
принадлежала мне, такому, каким я был двадцать лет назад - тогда, когда я
спас Дзиннаю жизнь. Ясабуро!.. Если бы только язык у меня мог шевелиться,
я, может быть, так бы и крикнул. Но я не мог издать ни звука и только, как
в лихорадке, дрожал всем телом.
Ясабуро! Я смотрел на выставленную голову сына, как на призрак. Голова,
слегка запрокинутая, неподвижно смотрела на меня из-под полуприкрытых век.
Как это случилось? Может быть, сына по ошибке приняли за Дзинная? Но если
его подвергли допросу, ошибка бы выяснилась. Или тот, кто назывался
Амакава Дзиннай, был мой сын? Переодетый монах, пробравшийся в мой дом,
был некто другой, присвоивший себе имя Дзинная? Нет, не может быть!
Достать шесть тысяч кан в три дня, ни на один день не погрешив против
срока, - кто во всей обширной стране Японии сумел бы это, кроме Дзинная?
Значит... В этот миг в душе у меня вдруг отчетливо всплыл облик того
никому не известного человека, который два года назад, в снежную ночь,
боролся в саду с Дзиннаем. Кто он? Не был ли то мой сын? Да, даже мельком
взглянув на него тогда, я заметил, что по облику он напоминает моего сына
Ясабуро! Но не было ли это просто заблуждением моего сердца? Если то был
сын... Словно очнувшись, я пристально посмотрел на голову. И я увидел - на
посиневших, странно раздвинутых губах сохранилось слабое подобие улыбки.
У выставленной головы сохранилась улыбка! Слушая такие слова, вы,
пожалуй, засмеетесь. Я и сам, заметив это, подумал, что мне просто
померещилось. Но сколько я ни смотрел - высохшие губы были чуть озарены
чем-то похожим на улыбку. Долго не отводил я глаз от этих странно
улыбавшихся губ. И незаметно на моем лице тоже появилась улыбка. Но
одновременно с улыбкой из глаз у меня полились горячие слезы.
"Отец, простите!.. - говорила мне без слов эта улыбка.
Отец, простите, что я был дурным сыном! Два года назад в снежную ночь я
прокрался домой только для того, чтобы просить прощения, просить вас
принять меня обратно. Днем мне стыдно было попасться на глаза кому-нибудь
в лавке, поэтому я нарочно дождался глубокой ночи, чтобы постучаться к
отцу в спальню и поговорить с ним. Но когда, обрадовавшись, что за седзи
чайной комнаты виден свет, я робко направился туда, вдруг сзади кто-то, ни
слова не говоря, набросился на меня.
Отец, что случилось дальше, вы знаете сами. Я был поражен
неожиданностью, и едва увидел вас, как оттолкнул нападавшего и перескочил
через ограду. Но так как при отсветах снега я, к своему удивлению, увидел,
что мой противник - монах, то, убедившись, что за мной никто не гонится, я
опять рискнул подкрасться к чайной комнате. И сквозь седзи слышал весь
разговор.
Отец! Дзиннай, спасший "Дом Ходзея", благодетель всей нашей семьи. И я
решил, что, если ему будет грозить опасность, я отплачу ему за добро, хотя
бы пришлось отдать за него жизнь. И отплатить ему за добро не мог никто,
кроме меня, бродяги, выгнанного из дома. Два года выжидал я подходящего
случая. И вот случай настал. Простите, что я был дурным сыном! Я родился
непутевым, но я отплатил за добро, оказанное нашей семье. Вот единственное
мое утешение..."
На пути домой, смеясь и плача, я восхищался благородством сына.
Вероятно, вы не знаете - мой сын Ясабуро, как и я, был приверженцем нашей
веры и был даже наречен Поро. Но... но и сын мой был несчастен. И не
только сын. Ведь если бы Амакава Дзиннай не спас тогда мой дом от
разорения, мне не пришлось бы теперь так скорбеть. Как бы я ни терзался,
одна мысль не дает мне покоя: что было лучше - избежать разорения или
сохранить в живых сына?.. (Вдруг с мукой.) Спасите меня! Если я так буду
жить дальше, то, может быть, моего великого благодетеля Дзинная
возненавижу. (Долгие рыдания.)
РАССКАЗ ПОРО ЯСАБУРО
О, святая матерь Мария-сама! Завтра на рассвете мне отрубят голову.
Голова моя скатится на землю, но моя душа, как птица, полетит ввысь, к
тебе. Нет, может быть, вместо того чтобы умиляться великолепием парайсо
(рая), я, совершивший лишь злодеяние, буду низвергнут в яростное пламя
инфэруно. Но я доволен. Такой радости душа моя не знала двадцать лет.
Я - Ходзея Ясабуро. Но моя голова, которую выставят напоказ после
казни, будет называться головой Амакава Дзинная. Я - Амакава Дзиннай!
Может ли быть что-нибудь приятней? Амакава Дзиннай! Ну что? Разве это не
прекрасное имя? Стоит только моим губам произнести это имя, и я чувствую
себя так, как будто моя темница засыпана небесными лилиями и розами.
Это случилось зимой, два года назад, в незабываемую снежную ночь. Я
прокрался в дом отца, чтобы добыть денег для игры. Так как за седзи чайной
комнаты еще горел свет, я хотел было тихонько заглянуть внутрь, но тут
кто-то, ни слова не говоря, схватил меня за ворот. Я обернулся, сцепился с
моим противником - кто он, я не знал, но, судя по огромной силе, это был
человек необыкновенный. Мало того: пока мы с ним дрались, раздвинулись
седзи, в сад упал свет фонаря, - сомнения быть не могло, в чайной комнате
стоял мой отец Ясоэмон. Напрягши все силы, я высвободился из цепких рук
противника и бросился вон из сада.
Но, пробежав полквартала, я спрятался под навесом дома и осмотрелся
кругом. На улице нигде ничто не шевелилось, только иногда, белея в ночной
мгле, вздымалась снежная пыль. Противник, видно, махнул на меня рукой и
отказался от преследования. Но кто он такой? Насколько я в тот миг успел
разглядеть, он был одет монахом. Однако, судя по его силе и в особенности
по тому, что он знал и боевые приемы, вряд ли это был простой монах. Да и
то, чтобы в такую снежную ночь в саду оказался какой-то монах, - разве это
не странно? Немного поразмыслив, я решил рискнуть и все же еще раз
подкрасться к чайной комнате.
Прошел час. Подозрительный странствующий монах, пользуясь тем, что снег
как раз перестал, шел по улице Огавадори. Это был Амакава Дзиннай.
Самурай, мастер рэнга, горожанин, бродячий флейтист, человек, по слухам,
умеющий принимать любой образ, знаменитый в Киото вор! Я украдкой шел по
его следам. Никогда еще не радовался я так, как в тот миг. Амакава
Дзиннай! Амакава Дзиннай! Как я тосковал по нему даже во сне! Тот, кто
похитил меч у кампаку, - это был Дзиннай. Тот, кто выманил кораллы у
Сямуроя [торговый дом Окадзи Камбэя, крупного купца], - это был Дзиннай. И
тот, кто срубил дерево кяра [тропическое дерево] у правителя провинции
Бидзэн, и тот, кто украл часы у капитана Пэрэйра, и тот, кто в одну ночь
разрушил пять амбаров, и тот, кто убил восемь самураев Микава [название
одной из старинных провинций на о.Хонсю], и тот, кто совершил еще много
других редкостных злодейств, о которых будут рассказывать до скончания
века, - все это был Дзиннай. И этот Дзиннай теперь, низко надвинув
плетеную шляпу, идет предо мной по чуть белеющей снежной дороге. Разве то,
что я могу его видеть, уже само по себе не есть счастье? Но я хотел стать
более счастливым.
Когда мы дошли до задней стороны храма Дзегондзи, я быстро нагнал
Дзинная. Здесь тянулся длинный земляной вал, совершенно без жилищ, и для
того, чтобы даже днем не попасться людям на глаза, лучшее место трудно
было отыскать. Но Дзиннай, увидев меня, не обнаружил ни малейшего страха,
спокойно остановился. И, опершись на посох, не проронил ни звука, как
будто ожидая моих слов. Я робко опустился перед ним на колени, положив
перед собой руки. Но когда я увидел его спокойное лицо, слова застряли у
меня в горле.
- Пожалуйста, извините! Я - Ясабуро, сын Ходзея Ясоэмона, - наконец
заговорил я с пылающим лицом. - Я пошел за вами вслед, потому что имею к
вам просьбу.
Дзиннай только кивнул. Как благодарен был я, малодушный, за это одно!
Смелость вернулась ко мне, и, все так же держа руки прямо на снегу, я
кратко рассказал ему, что отец выгнал меня из дому, что теперь я вожусь с
негодяями, что сегодня ночью я пробрался к отцу с целью воровства, но
неожиданно наткнулся на него, Дзинная, и что я слышал всю тайную беседу
Дзинная с отцом. Но Дзиннай по-прежнему холодно смотрел на меня, безмолвно
сжав губы. Окончив свой рассказ, я немного придвинулся на коленях к нему и
впился взглядом в его лицо.
- Добро, оказанное "Дому Ходзея", касается и меня. В знак того, что я
не забуду этого благодеяния, я решил стать вашим подручным. Прошу вас,
возьмите меня к себе! Я умею воровать, умею устраивать поджоги. И прочие
простые преступления умею совершать не хуже других...
Но Дзиннай молчал. С сильно бьющимся сердцем я заговорил еще горячей:
- Прошу вас, возьмите меня к себе! Я буду работать. Киото, Фусими,
Сакаи, Осака - нет мест, которых я бы не знал. Я могу пройти пятнадцать ри
[мера длины, равная 3,927 км] в день. Одной рукой подымаю мешок в четыре
то [мера объема, равная 18 л]. И убийства - два-три - уже совершил. Прошу
вас, возьмите меня к себе. Ради вас я сделаю все, что угодно. Белого
павлина из замка Фусими [замок, принадлежавший Тоетоми Хидэеси] - если
скажете "укради!" - украду. Колокольню храма Санто-Франциско - если
скажете "сожги!" - сожгу. Дочь удайдзина [удайдзин - одно из трех
правительственных и придворных званий в VIII-XII вв., как придворное
звание сохранилось и позже] - если скажете "добудь!" - добуду.
Голову-градоправителя - если скажете "принеси!"...
При этих словах меня вдруг опрокинул пинок ноги.
- Дурак!
Бросив это ругательство, Дзиннай хотел было пройти дальше. Но я, как
безумный, вцепился в подол его рясы.
- Прошу вас, возьмите меня к себе! Никогда ни за что я от вас не
отступлюсь! Ради вас я пойду в огонь и в воду. Ведь даже царя-льва из
рассказа Эзопа [басни Эзопа были переведены на японский язык и изданы
португальскими миссионерами латинским шрифтом в 1593 г.; они пользовались
большой популярностью] спасла мышь... Я сделаюсь этой мышью. Я...
- Молчи! Не тебе, мальчишка, быть благодетелем Дзинная! - стряхнув мои
руки, Дзиннай еще раз пнул меня ногой. - Подлец! Ты бы лучше был добрым
сыном!
Когда он во второй раз пнул меня ногой, мною овладела злоба.
- Ладно! Так стану же я твоим благодетелем!
Но Дзиннай, не оглядываясь, быстро шагал по снегу. При свете как раз
выплывшей из-за туч луны еле виднелась его плетеная шляпа... И с тех пор я
целых два года не видел Дзинная. (Вдруг смеется.) "Не тебе, мальчишка,
быть благодетелем Дзинная". Так он сказал. Но завтра на рассвете меня
убьют вместо Дзинная.
О, святая матерь Мария-сама! Как страдал я эти два года от желания
отплатить Дзиннаю за добро! Нет, не столько за добро, сколько за обиду. Но
где Дзиннай? Что он делает? Кому это ведомо? И прежде всего, каков он с
виду? Даже этого никто не знал. Переодетый монах, которого я встретил, был
невысокого роста, лет около сорока. Но тот, кто приходил в квартал веселых
домов в Янагимати, - разве это не был тридцатилетний странствующий самурай
с усами на красном лице? А согбенный рыжеволосый чужестранец, который, как
говорили, произвел переполох на представлении Кабуки, а юный самурай с
ниспадающими на лоб волосами, похитивший сокровища из храма Мекокудзи...
Если допустить, что все это был Дзиннай, то, значит, даже установить
истинный вид этого человека выше человеческих сил... И тут в конце
прошлого года у меня открылось кровохарканье.
Только бы как-нибудь отплатить за обиду!.. Худея, тощая, день ото дня,
я думал лишь об этом одном. И вот однажды ночью в душе у меня блеснула
мысль. О Мария-сама! О Мария-сама! Эту мысль, без сомнения, внушила мне
твоя доброта. Всего-навсего лишиться своего тела, своего измученного
кровохарканьем тела, от которого остались кожа да кости, - стоит решиться
на это одно, и мое единственное желание будет выполнено. В эту ночь,
смеясь про себя от радости, я до утра твердил одно и то же: "Мне отрубят
голову вместо Дзинная! Мне отрубят голову вместо Дзинная!"
Мне отрубят голову вместо Дзинная! Какие великолепные слова! Тогда,
конечно, вместе со мной погибнут и все его преступления. Дзиннай сможет
гордо расхаживать по всей обширной Японии. Зато я... (Опять смеется.) Зато
я в одну ночь сделаюсь прославленным разбойником. Тем, кто был помощником
Сукэдзаэмона на Лусоне. Кто срубил дерево кяра у правителя провинции
Бидзэн. Кто был приятелем Рикю Кодзи, кто выманил кораллы у Сямуроя, кто
взломал кладовую с серебром в замке Фусими, кто убил восемь самураев
Микава... Всей, всей славой Дзинная целиком завладею я! (В третий раз
смеется.) Спасая Дзинная, я убью имя Дзинная, платя ему за добро,
сделанное семье, я отплачу за свою собственную обиду, - нет радостнее
расплаты. Понятно, что от радости я смеялся всю ночь. Даже теперь - в этой
темнице - могу ли я не смеяться!
Задумав такую хитрость, якобы с целью кражи я забрался в императорский
дворец. Помнится, был вечер, полутьма, через бамбуковые шторы просвечивал
огонь, среди сосен белели цветы. Но когда я спрыгнул с крыши галереи в
безлюдный сад, вдруг, как я и надеялся, меня схватили самураи из стражи. И
тогда-то оно и случилось. Поваливший меня бородатый самурай, крепко
связывая меня, проворчал: "Наконец-то мы поймали Дзинная!" Да. Кто же,
кроме Амакава Дзинная, заберется воровать во дворец? Услыхав эти слова, я
даже в тот миг, извиваясь в стянувших меня веревках, невольно улыбнулся.
"Не тебе, мальчишка, быть благодетелем Дзинная!" Так он сказал. Но
завтра на рассвете меня убьют вместо Дзинная. О, как сладко бросить это
ему в лицо! С выставленной на позор отрубленной головой я буду ждать его
прихода. И в этой голове Дзиннай непременно почувствует безмолвный смех.
"Ну как, Ясабуро отплатил за добро? - вот что скажет ему этот смех. - Ты
больше не Дзиннай: Амакава Дзиннай - вот эта голова! Она - этот знаменитый
по всей стране, первый в Японии великий вор". (Смеется.) О, я счастлив!
Так счастлив я первый раз в жизни. Но если мою голову увидит отец
Ясоэмон... (Горько.) Простите меня, отец! Если бы даже мне не отрубили
голову, я, больной чахоткой, не прожил бы и трех лет. Прошу вас, простите,
что я был дурным сыном. Я родился непутевым, но ведь как-никак сумел
отплатить за добро, оказанное нашей семье...
Март 1922 г.
Популярность: 12, Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 06:41:06 GmT