(Мэйфейрские ведьмы-2)
     Anne O'Brien Rice. The witching hour. Part 2 (1990)
     Р18 Мэйфейрские ведьмы. -- М.: Изд-во Эксмо, СПб.: Изд-во  Домино  СПД,
2004. -- 832 с. (Мистика). Перевод с английского Е. Коротян, И. Шефановская.

     ББК 84(7США)
     УДК 820(73)
     ISBN 5-699-05181-3 (Эксмо)
     ISBN 0-345-36789-8

     Какая  связь может существовать между сожженной на костре в семнадцатом
веке  неграмотной знахаркой из  затерянной в горах шотландской  деревушки  и
молодой женщиной-нейрохирургом, спасающей жизни в одной из самых современных
клиник Сан-Франциско, между энергичной красавицей -- владелицей плантации на
экзотическом острове  Сан-Доминго  и несчастной полубезумной  калекой, много
лет не покидающей стен старого особняка в Садовом квартале Нового Орлеана?
     Ответ  может  вас  шокировать:  все  эти женщины  принадлежат  к одному
семейному  клану,  и  имя им  --  Мэйфейрские  ведьмы.  Прочтите  документы,
собранные на  протяжении  четырех  столетий агентами  Таламаски  --  тайного
ордена ученых-историков, посвятивших себя изучению паранормальных явлений.




     Предисловие переводчика к частям I--IV:
     Первые четыре части  данного  досье  содержат заметки Петира ван Абеля,
сделанные  им  специально  для  Таламаски.  Они   были  написаны  по-латыни,
преимущественно   нашим  латинским  шифром,   представлявшим   собой   форму
латинского  языка,  которой  Таламаска  пользовалась   с  четырнадцатого  по
восемнадцатый век. Это делалось с целью оградить наши послания и дневниковые
записи  от  любопытства посторонних. Существенная  часть  материала написана
по-английски, ибо ван  Абелю было свойственно писать  по-английски, находясь
среди французов, и по-французски -- среди англичан, дабы передавать диалоги,
а также выражать некоторые мысли и чувства более живо и естественно, чем  то
позволял старый латинский шифр.
     Почти весь материал изложен в форме писем, что было и остается основной
формой отчетов, поступающих в архивы Таламаски.
     Стефан  Франк был  в  то время  главою  ордена,  поэтому  большая часть
записей  в   упомянутых   частях   адресована   ему   и  отличается  легкой,
доверительной и подчас  неофициальной  манерой изложения. Тем не менее Петир
ван Абель никогда не забывал, что его послания предназначены для архивов,  а
потому  старался сделать их как можно более понятными для будущих читателей,
которым  описываемые реалии, естественно, не  будут знакомы.  Именно по этой
причине, адресуя, например, письмо человеку, чей  дом стоял на  каком-нибудь
амстердамском канале, он мог подробно описывать тот самый канал.
     Переводчик   не  делал  никаких  сокращений.   Адаптирование  материала
предпринималось  только  в  тех  случаях,  когда   оригинальные  письма  или
дневниковые записи оказывались поврежденными и вследствие этого недоступными
для прочтения. Некоторые  редакторские изменения вносились и  в те фрагменты
текстов,  где современным ученым нашего ордена не удалось расшифровать смысл
отдельных  слов  или  фраз  старого  латинского  шифра  или  где  устаревшие
английские  выражения  могли  помешать  современному  читателю  понять  суть
излагаемого  материала.  Написание  слов,   разумеется,   было  приведено  в
соответствие с современными нормами орфографии.
     Читателю следует иметь в виду,  что английский язык  конца семнадцатого
столетия был во  многом похож на  наш сегодняшний английский язык. В нем уже
широко использовались такие словосочетания,  как "я считаю" или "я полагаю".
Они не являются моими добавками к оригинальному тексту.
     Если взгляды Петира на  окружающий его мир  кому-то  покажутся чересчур
"экзистенциальными", такому читателю  достаточно  лишь  перечитать Шекспира,
писавшего на  семьдесят пять лет раньше ван Абеля, чтобы  понять,  какими же
предельно атеистическими, ироническими  и экзистенциальными  были  мыслители
того  времени. То же самое можно сказать и об отношении Петира к сексуальным
вопросам.  Ханжеский  девятнадцатый  век  с  его  повсеместным   подавлением
естественных  человеческих  стремлений  порою  заставляет  нас  забыть,  что
семнадцатое и восемнадцатое столетия были  куда  более  либеральными в своих
воззрениях на плотские наслаждения.
     Коль скоро мы вспомнили о Шекспире, следует отметить, что Петир питал к
нему  особую любовь  и наслаждался чтением  шекспировских пьес и сонетов. Он
часто говорил, что Шекспир является его "философом".
     Что касается  полного жизнеописания Петира  ван Абеля, то  это воистину
достойное  повествование.  В  наших   архивах  хранятся   семнадцать  томов,
содержащих полные переводы всех полученных от него сообщений и  материалы по
всем   делам,   расследованием   которых   он   занимался,   с   соблюдением
хронологического порядка, в каком поступали, его отчеты.
     Орден располагает также двумя портретами Петира ван Абеля. Один из  них
был написан Францем Халсом  по  личному  заказу нашего  тогдашнего директора
Ремера Франца. На нем Петир запечатлен высоким светловолосым юношей -- такая
внешность  присуща людям  нордического  типа -- с  правильным  овалом  лица,
крупным  носом,  высоким  лбом  и  большими  пытливыми  глазами.  На  втором
портрете,  написанном  Томасом де Кайзером примерно двадцать лет  спустя, мы
видим слегка пополневшего Петира ван Абеля, хотя лицо его, украшенное теперь
аккуратно подстриженными усами  и бородой, по-прежнему сохранило характерную
овальную  форму, а  из-под черной  широкополой  шляпы выбиваются  все  те же
вьющиеся белые локоны  волос. В  обоих  случаях Петир изображен  спокойным и
вполне жизнерадостным,  что было типично для  голландских  мужских портретов
того времени.
     Петир состоял в Таламаске с юных лет и до самой своей смерти, настигшей
его при исполнении служебных обязанностей. Как станет ясно из его последнего
отчета,  посланного  в орден, ван  Абелю  в тот момент было всего  сорок три
года.
     По общему мнению современников, Петир был хорошим оратором, слушателем,
прирожденным писателем,  равно как и страстным и импульсивным человеком. Ему
нравилась  творческая  атмосфера,  царящая  в  артистических  кругах,  и  он
проводил  немало  свободного  времени  в обществе амстердамских  художников.
Однако  он  всегда  помнил  о своих  изысканиях, и  его  послания отличались
многословностью,   обилием   подробностей,   а   временами    и   чрезмерной
эмоциональностью.  Кого-то  из читателей  это  может  раздражать,  тогда как
другие  найдут записки Петира  ван  Абеля поистине бесценными, ибо  в них не
только живо  и  впечатляюще  описано  все,  чему он  был  свидетелем,  но  и
открывается прекрасная возможность составить представление о характере столь
незаурядного человека.
     Ван Абель не отличался  особым даром чтения мыслей (он признавался, что
несведущ в  этом искусстве, поскольку не  любил  прибегать к его помощи и не
доверял  ему), но  обладал способностью  усилием воли передвигать  небольшие
предметы, останавливать часы и совершать иные подобные "фокусы".
     Первая  его  встреча  с  Таламаской произошла в  восьмилетнем возрасте,
когда,  осиротев,  он  скитался  по улицам  Амстердама.  Рассказывают,  что,
прослышав, будто Обитель дает кров тем, кто "не такой, как все" (а маленький
Петир был  именно "не таким"), мальчик  долго бродил вокруг, пока  наконец в
одну из зимних ночей не уснул прямо на ступенях у  входа, где, возможно,  он
бы  и  замерз  до  смерти,  не  наткнись  на  него  Франц Ремер.  Как  позже
выяснилось,   мальчик   был  достаточно  хорошо   образован,   умел   писать
по-голландски и по-латыни, а также понимал по-французски.
     О своем раннем детстве  и  родителях ван Абель сохранил лишь отрывочные
воспоминания, не отличавшиеся достоверностью, однако  впоследствии, уже став
взрослым,  он  занялся  поисками своих корней и  не только выяснил, что  его
отцом  был  известный   лейденский  хирург  Ян  ван  Абель,   но  и  отыскал
принадлежащие его перу обширные труды по медицине, содержащие ряд выдающихся
для того времени открытий в области анатомии и лечения целого ряда недугов.
     Петир  часто  говорил,  что  Таламаска заменила  ему и  отца,  и  мать.
Пожалуй,  в  истории  ордена не найти более преданного  его агента, чем  ван
Абель.
     Эрон Лайтнер.
     Таламаска, Лондон, 1954 г.







     Сентябрь 1689 г.,
     Монклев, Франция
     Дорогой Стефан!
     Наконец-то  я  достиг   Монклева,  расположенного   у  самого  подножия
Севеннских гор,  дабы  вести свои изыскания  в этой  холмистой местности,  и
убедился  в том,  что предоставленные  мне сведения  вполне достоверны:  сей
угрюмый  городишко  с  его  черепичными крышами  и  устрашающими  бастионами
крепости  действительно  находится  в полной  готовности  к  сожжению  одной
могущественной ведьмы.
     Здесь стоит ранняя осень, и воздух, поступающий сюда из долины, свеж  и
даже  слегка  напоен жарким  дыханием Средиземноморья, а от  городских ворот
открывается  просто  чарующий   вид  на   виноградники,   где  изготавливают
великолепное пенистое белое вино.
     Поскольку  нынешним вечером,  первым,  проведенным  мною в  Монклеве, я
выпил  достаточное количество этого  вина, то могу засвидетельствовать,  что
оно вполне соответствует хвалебным отзывам здешних горожан.
     И все же, Стефан, я не испытываю любви к этим местам, ибо эхо окрестных
гор до сих пор дрожит от криков великого множества катаров, сожженных  здесь
несколько веков назад. Сколько еще столетий должно пройти, прежде  чем кровь
невинных жертв  настолько глубоко впитается в землю  всех городов  и селений
края, что о ней позабудут?
     Но  Таламаска будет  помнить об этом вечно.  Мы, живущие в мире книг  и
рассыпающихся от  времени пергаментов, сидящие при свете мерцающих в темноте
свечей, щуря воспаленные от бесконечного чтения глаза, всегда держим руку на
пульсе истории. Для нас прошлое всегда  остается настоящим.  Должен сказать,
еще мой отец -- задолго до того, как я впервые услыхал слово "Таламаска", --
много рассказывал  мне об  этих убиенных  еретиках  и  о нагромождениях лжи,
воздвигнутой против них. Ему довелось немало прочесть о тех мрачных днях.
     Впрочем,  какое отношение  имеет далекое прошлое к трагедии  графини де
Монклев,  которой  завтра  суждено  умереть  на костре, приготовленном возле
самых дверей  собора  Сен-Мишель?  Как  ты  убедишься из  моего  дальнейшего
повествования, несмотря  на то что сердца  обитателей этого старого, целиком
выстроенного из камня города-крепости  отнюдь  не  каменные, ничто,  увы, не
сможет предотвратить казнь несчастной женщины.
     Стефан, мое сердце  переполнено болью. Я чувствую себя более чем слабым
--  скорее,  беззащитным  --  и  очень  нуждаюсь  в  помощи, поскольку  меня
одолевают мысли и воспоминания. И я намерен поведать тебе самую удивительную
историю.
     Однако мне должно излагать события по порядку, всеми силами,  стараясь,
как и всегда, придерживаться в первую  очередь тек моментов моего печального
путешествия,  которые   достойны  нашего  внимания.   Надеюсь,   ты   будешь
снисходителен к моим неизбежным отступлениям.
     Прежде всего позволь тебя заверить, что я никоим образом не в состоянии
предотвратить  это  сожжение. Упомянутую  женщину  считают  здесь  не только
могущественной  ведьмой, не  желающей раскаиваться, -- ее  также  обвиняют в
отравлении собственного  мужа;  и  показания против  нее,  как ты поймешь из
моего дальнейшего рассказа, исключительно ужасающи.
     В сношении  с  сатаной и в убийстве обвинила  графиню не кто иная,  как
мать ее мужа.  Двое малолетних сыновей  несчастной, находящиеся под влиянием
своей бабушки, присоединились к обвинениям в адрес собственной матери, тогда
как  единственная  дочь  уличенной  ведьмы,  очаровательная   двадцатилетняя
Шарлотта, дабы избегнуть аналогичных обвинений в  колдовстве, спешно отплыла
со своим молодым мужем,  уроженцем острова Мартиника,  и маленьким  сыном  в
Вест-Индию.
     Однако ситуация не столь проста, как может показаться. Далее я подробно
изложу все, что  мне удалось обнаружить.  Прошу  лишь отнестись терпеливо  к
моему рассказу, ибо  я вынужден начать с самого  начала,  а  затем совершить
экскурс  в достаточно далекое прошлое.  Во  всей этой истории имеется немало
сведений,  представляющих несомненный  интерес для  Таламаски,  однако орден
практически бессилен что-либо  предпринять.  Я  пишу  эти  строки, испытывая
мучительные терзания,  поскольку  знаю эту женщину  и, возможно, прибыл сюда
именно  потому, что  был  уверен  в  необходимости с ней познакомиться, хотя
надеялся и молил Бога, чтобы мнение мое оказалось ошибочным.
     Мой  прошлый  отчет я  составлял для  тебя,  покидая пределы германских
владений, до  смерти  измотанный  тамошними  жуткими процессами  и сознанием
невозможности  какого-либо  вмешательства с  моей  стороны.  В Трире  я стал
свидетелем двух массовых сожжений, и я не  в силах найти слова, способные  в
полной мере описать весь ужас  этих  действ,  усугубленный еще и тем фактом,
что столь  страшные  зверства были  совершены  протестантскими священниками,
столь же злобными,  как и  их католические собратья, и находящимися в полном
согласии  с  последними в том,  что сатана разгуливает по земле и одерживает
победы благодаря своим пособникам  из числа  городских обывателей --  причем
иногда такая роль  отводится сущим  простофилям,  едва ли не слабоумным, что
представляется уж совсем невероятным; однако в большинстве  случаев "слугами
дьявола"  объявлялись  добропорядочные  матери  семейств, пекари,  плотники,
нищие попрошайки и так далее...
     До   чего  же   все-таки  странными  кажутся   воззрения   церковников,
полагающих,  что народ  в целом слаб  духом,  а  дьявол настолько глуп,  что
стремится сбить с  пути  истинного лишь  бедных и бесправных, -- ну  в самом
деле,  почему бы  ему  в  виде  исключения не  попытаться  однажды совратить
французского короля?
     Впрочем, мы с тобой уже не раз обсуждали эти вопросы.
     Я был вынужден отправиться сюда, а  не домой, в Амстердам,  по которому
скучаю  всей  душой,  поскольку  вести  о  готовящемся  судилище  разнеслись
повсюду. Наиболее необычным было  то, что на сей раз  обвинениям подверглась
именитая  графиня,  а  не  какая-нибудь  деревенская  повитуха, косноязычная
дуреха, которую обычно бывает  достаточно припугнуть, и она начнет  называть
всех вокруг своими сообщниками, обрекая на гибель многие невинные души.
     Но и в этом городишке я  обнаружил немало знакомых черт, сопровождающих
подобные судилища;  достаточно сказать, что дней десять  назад  сюда  прибыл
известный  инквизитор, отец Лувье, который похваляется  тем,  что сжег сотни
ведьм и что если надобно  отыскать  ведьм здесь, то он их непременно найдет.
Здесь же гуляет по  рукам  написанная им книга о демонологии, черной магии и
колдовстве, которая широко известна во всей Франции и приводит в неимоверное
восхищение полуграмотный  люд,  который буквально зачитывается  пространными
описаниями  демонов, словно это  библейские откровения, тогда как  на  самом
деле сочинения инквизитора не более чем глупейшие выдумки.
     Нельзя  не  упомянуть   о  сопровождающих  текст  гравюрах,  которые  с
благоговейным почтением  передаются  из  рук  в  руки,  ибо сии картинки  --
мастерски исполненные изображения пляшущих при  лунном свете чертей, а также
старых  колдуний,  пожирающих  на  своих  пиршествах  невинных  младенцев  и
летающих на помеле, -- наделали много шума и вызвали всеобщее негодование.
     Книжка эта буквально заворожила город, и, полагаю, ни для  кого в нашем
ордене не окажется неожиданностью,  что  всю кашу  заварила не кто иная, как
старая  графиня  -- обвинительница собственной  невестки, прямо со  ступеней
собора во всеуслышание заявившая, что  только благодаря столь полезной книге
она смогла распознать ведьму, живущую с нею под одной крышей.
     Ах, Стефан, приведи ко мне мужчину или женщину, на счету которых тысяча
прочитанных  книг, и ты подаришь мне интересного  собеседника. Но приведи ко
мне  того,  кто  за свою  жизнь едва  ли прочел  более  трех, и у меня,  без
преувеличения, появится опасный враг.
     Но я опять уклоняюсь в сторону от своего повествования.
     Я прибыл в  Монклев  в четыре часа пополудни,  проделав  верхом  весьма
долгий и утомительный путь вниз  по южным склонам гор в  долину. Как  только
моему  взору предстали городские  стены,  возвышавшиеся  надо  мной  подобно
крепости, --  а Монклев когда-то ею и был, -- я немедленно избавился от всех
документов,  свидетельствующих  о том, что я  отнюдь  не  тот, за  кого себя
выдаю,  то  есть  не католический священник,  изучающий  гибельное для  мира
поветрие ведьмовства и ради обретения знаний, которые позволят мне с большим
тщанием вырвать это ядовитое семя в своем родном  приходе, странствующий  по
городам и весям, дабы собственными глазами лицезреть уличенных ведьм.
     Сложив все лишние  и компрометирующие меня вещи в металлический ящик, я
закопал  его в  лесу. Затем,  надев свою  лучшую рясу, серебряное распятие и
другие  атрибуты,  приличествующие богатому церковнику,  поскакал  вверх  по
дороге,  направляясь  к  городским  воротам, как раз  мимо замка Монклев  --
бывшего жилища  несчастной графини,  с некоторых пор именуемой не иначе  как
"невеста дьявола" или "Монклевская ведьма".
     Оказавшись в городе, я немедленно  начал расспрашивать всех встречных о
том, с какой целью на  площади перед собором  приготовлен громадный костер и
почему  торговцы  расставили  здесь  же  свои  лотки, намереваясь  продавать
напитки и закуски, тогда как не похоже, чтобы в городе устраивалась ярмарка;
меня также интересовало, по какой причине соорудили скамейки  для зрителей с
северной стороны  собора  и  у стен  тюрьмы. И  наконец,  почему возле  всех
четырех  городских  постоялых  дворов  скопилось такое  множество лошадей  и
повозок и что именно столь оживленно обсуждают толпы  собравшихся на площади
людей,  указывая  пальцами сначала  на высокое  зарешеченное тюремное  окно,
расположенное как  раз над  воздвигнутыми рядами скамей,  а потом -- на этот
вызывающий отвращение костер?
     Я высказал предположение, что столь  активные приготовления  связаны  с
завтрашним  праздником  во имя  памяти  святого  Михаила  --  так называемым
Михайловым днем.
     Всякий, к  кому я обращался,  тут же с  готовностью сообщал  мне,  что,
собор действительно назван именем святого Михаила,  но  все происходящее  на
площади никакого отношения к  нему не имеет; однако, дабы лучше угодить Богу
и  всем  его  ангелам  и  святым, именно этот праздничный  день  избран  для
совершения  казни  над прекрасной графиней,  которая будет  сожжена  заживо,
причем без  оказания ей милости предварительного удушения,  чтобы сия  казнь
послужила  примером  всем окрестным ведьмам,  коих развелось  здесь  великое
множество,  хотя,  надо  признаться,  даже  под самыми  чудовищными  пытками
графиня  не  назвала ни одного имени, не выдала никого  из своих сообщниц --
вот до  чего велика власть  дьявола над  нею. Но инквизиторы, заверяли  меня
горожане, все равно разыщут этих ведьм.
     От  многочисленных  собеседников  самого разного  рода, своими  долгими
рассказами едва не заговоривших меня до умопомрачения, я также узнал, что  в
окрестностях этого  процветающего городка вряд ли найдется хоть  одна семья,
членам  которой не довелось собственными глазами  видеть проявления  великой
силы  графини:  она с готовностью исцеляла  больных,  приготавливая для  них
снадобья  из трав, налагала руки на  увечных и  калек, а  взамен  не просила
ничего,  кроме  поминовения ее в молитвах. Как выяснилось, умение снимать  с
людей заклятия, наложенные не слишком сильными ведьмами, принесло ей великую
славу, и  многие страдавшие  от злых  чар приходили в ее гостеприимный дом с
просьбой изгнать бесов, вселившихся в них по неведомо чьему приказу.
     Кто-то  из горожан сказал мне, что таких черных, цвета воронова  крыла,
волос, как у графини, нет больше ни у кого; другой вспоминал ее удивительную
красоту  и сокрушался  по  поводу  того,  что  палачи искалечили  прекрасную
женщину; третий поведал, что только  благодаря  графине  его ребенок остался
жив; четвертый поддержал его, добавив,  что ей  было по силам  излечить даже
самую страшную  лихорадку, что к праздникам она дарила своим слугам  золотые
монеты и что от нее не видели ничего, кроме доброты.
     Можно было подумать, Стефан, что я прибыл на канонизацию  святой,  а не
на  сожжение. Никто из тех,  кого я повстречал в течение первого часа своего
пребывания в  городе,  медленно проезжая взад и  вперед по  узким улицам как
будто в поисках нужного мне дома и останавливаясь, чтобы поговорить с каждым
встречным, не сказал ни единого худого слова в адрес этой женщины.
     Однако тот факт, что  к сожжению на  костре приговорена столь добрая  и
знатная  женщина,  несомненно,  возбуждал этих  простолюдинов  еще  сильнее,
словно   красота  и  щедрость   графини   делали  ее  смерть  грандиозным  и
захватывающим  зрелищем. Уверяю  тебя, у  меня  сердце сжималось  от страха,
когда  я  слышал  щедро  расточаемые  в ее  адрес похвалы, видел  готовность
расписывать ее добродетели...  и одновременно -- странный блеск в их глазах,
когда они  заговаривали о грядущей казни. В конце концов, не в силах  больше
вынести  все  это,  я направился к  громаде костра  и  принялся  внимательно
осматривать его, поражаясь столь внушительным размерам.
     Да, как много  требуется угля и дров, чтобы целиком и  полностью  сжечь
человеческое существо. Как  обычно,  я с  ужасом  взирал  на  приготовленный
костер  и,  как обычно, недоумевал,  почему  избрал  себе  именно такой  род
занятий. Ведь в какой бы подобный этому город, застроенный убогими каменными
домишками и украшенный старинным собором  с тремя колокольнями, я ни въехал,
везде меня  встречал шум толпы, а  уши наполнялись треском поленьев, кашлем,
стонами  и в довершение всего воплями умирающих. Как тебе известно, сколь бы
часто ни приходилось мне  бывать  свидетелем зверских  сожжений, я не могу к
ним  привыкнуть. Что же заставляет меня снова и  снова стремиться  навстречу
столь ужасным переживаниям?
     Быть  может,   Стефан,  таким  образом  я  расплачиваюсь   за  какое-то
совершенное мною  преступление? В  таком  случае настанет  ли день, когда  я
полностью искуплю свою вину? Пожалуйста, не подумай, будто я ропщу и жалуюсь
на судьбу.  Отнюдь. Как вскоре ты убедишься, мои, казалось  бы,  отвлеченные
рассуждения небезосновательны и не лишены определенного смысла. Ибо я прибыл
сюда,  чтобы еще раз  лицом к  лицу встретиться с  молодой женщиной, которую
когда-то любил так нежно, как никого  на свете, любил с того самого момента,
когда судьба  впервые столкнула нас  на пустынной  дороге  в Шотландии всего
через несколько  часов после того, как на ее глазах погибла в пламени костра
мать; опустошенное выражение  на  бледном лице прикованной  цепью к  повозке
красавицы  произвело   на  меня  гораздо  большее   впечатление,  нежели  ее
очарование, и навсегда врезалось в память...
     Если  ты  вообще ее помнишь,  то, наверное, уже  догадался, о ком  идет
речь. Но  прошу  тебя, наберись  терпения и  не  забегай вперед... Ибо в  то
время, как я ездил взад-вперед перед костром, прислушиваясь к косноязычной и
тупой похвальбе двух местных виноторговцев, рассказывавших друг  другу о тех
сожжениях   ведьм,  свидетелями   которых  они  были   прежде   (словно  эти
воспоминания могли являться предметом гордости), я  еще не знал всей истории
жизни графини. Теперь знаю.
     Наконец, приблизительно часов около пяти, я  отправился на самый лучший
из постоялых дворов города. Этот постоялый  двор одновременно и самый старый
-- он располагается прямо напротив собора, а следовательно, из всех окон его
обращенного к площади фасада открывается вид на двери Сен-Мишель и на только
что описанное мною место казни.
     Разумеется, ожидавшееся событие вызвало большой наплыв желающих на него
поглазеть, и  я  вполне справедливо  опасался, что свободных комнат  в  этом
заведении  уже не  осталось. Можешь ли  вообразить  мое  удивление,  когда я
узнал,  что  люди,  занимавшие  лучшие  передние  апартаменты,   только  что
выдворены оттуда, ибо, невзирая на их  изящные наряды  и светские манеры, за
душой  у  них  не  оказалось ни гроша. Я тут  же  внес  названную мне весьма
умеренную  сумму  в качестве платы за эти "превосходные  покои" и,  попросив
принести побольше свечей, дабы иметь возможность писать ночью, -- что сейчас
и делаю,  --  поднялся  по маленькой  скрипучей  лестнице  в  свое временное
пристанище,  которое нашел  вполне сносным: приличный соломенный матрац и не
слишком  грязное  постельное белье,  если  учесть,  что  я  находился  не  в
Амстердаме, небольшой очаг, в котором при такой теплой сентябрьской погоде я
не нуждался; окна, хоть и маленькие, смотрят прямо на костер.
     -- Вам  будет превосходно видно  отсюда,  -- с гордостью  заверил  меня
хозяин постоялого двора.
     Да-а-а, он, наверное, успел повидать немало подобных зрелищ. Интересно,
какие  мысли по поводу  происходящего бродят у  него  в  голове?  Не успел я
задаться этим вопросом, как хозяин сам, по  собственной инициативе,  грустно
качая головой, принялся рассказывать о необыкновенной красоте графини Деборы
и о предстоящем событии.
     -- Значит, ее зовут Дебора? -- спросил я.
     --  Да,  Дебора де Монклев,  наша  прекрасная  графиня.  Правда, она не
француженка. Ах, если бы только она была чуть более сильной ведьмой...
     Хозяин умолк на полуслове и низко склонил голову.
     Поверь, Стефан, мне словно нож в грудь вонзили.  Я мгновенно догадался,
о ком идет речь, и с трудом нашел в себе силы продолжить разговор. Но все же
сумел взять себя в руки.
     -- Умоляю вас, расскажите подробнее, -- попросил я.
     --  Увидев  умирающего мужа, она сказала, что не может его спасти,  что
это не в ее власти...
     Трактирщик снова замолчал, и я слышал лишь его печальные вздохи.
     Стефан,  мы уже наблюдали  великое множество  аналогичных  случаев. Как
только  деревенская  знахарка  заявляет, что не в силах кого-то вылечить, ее
тут же объявляют ведьмой. Хотя прежде все считали ее доброй колдуньей и даже
не заикались о дьяволе. Здесь повторилась та же история.
     Я  присел к письменному  столу, за которым  пишу и сейчас, убрал свечи,
затем отправился вниз,  где  в  недрах темного и сырого каменного зала пылал
небольшой  очаг, возле  которого  грелись, либо иссушали свою бренную плоть,
несколько местных философов. Удобно устроившись за одним из столов и заказав
ужин,  я  изо  всех  сил  пытался  прогнать  навязчивую  мысль,  всякий  раз
возникающую у меня при  виде уютно горящего очага ведь возведенные на костер
поначалу   тоже  ощущают   лишь  приятное   тепло,  однако  постепенно   оно
превращается в нестерпимый жар, несущий мучения и агонию.
     --  Принесите  самого  лучшего  вина,  -- приказал  я,  --  и позвольте
угостить  собравшихся здесь досточтимых господ в надежде,  что  они поведают
мне все, что им известно о здешней знаменитой ведьме,  -- сам  я знаю  о ней
очень мало.
     Приглашение мое  было  с  готовностью принято,  и я ужинал в  окружении
великого множества  болтунов,  пытавшихся говорить одновременно  и все время
перебивавших друг друга,  так что мне пришлось  поочередно  выбирать кого-то
одного и просить, чтобы остальные молчали до тех пор, пока он не закончит.
     -- Каким  образом графине были  предъявлены обвинения? --  без обиняков
спросил я.
     Из  череды нестройных  ответов удалось выяснить, что во время  верховой
прогулки  в  лесу граф  упал с лошади и после этого  происшествия  с большим
трудом добрался до  дома. Обильный обед и хороший сон восстановили, казалось
бы,  его силы, он  почувствовал себя вполне отдохнувшим и уже собирался было
отправиться на охоту, однако внезапно пронзившая  тело  боль заставила графа
вернуться в постель.
     Всю   ночь  графиня  вместе  со  свекровью   провела  у  постели  мужа,
прислушиваясь к его стонам.
     --  Повреждение у него скрыто глубоко внутри, -- объяснила  она.  --  Я
ничем  не  могу ему помочь. Вскоре  у него  пойдет горлом  кровь.  Мы должны
сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания.
     Действительно, как она и предсказывала,  вскоре у графа изо рта хлынула
кровь. Он  застонал  еще  громче  и умолял жену,  излечившую  многих  людей,
принести  ему  лучшие свои лекарства.  Графиня еще раз  объяснила свекрови и
детям, что травма, полученная графом, чересчур тяжела и она бессильна спасти
мужа. В глазах ее при этом стояли слезы.
     --  Как  ведьма может плакать, я вас спрашиваю?  -- подал  голос хозяин
постоялого двора, который вытирал со стола, слушая рассказ.
     Я  согласился  с ним,  сказав, что, насколько мне  известно, ведьмы  не
умеют плакать.
     Мои  собеседники продолжали  подробно  описывать  страдания графа,  его
стоны, постепенно, по мере  того  как  боль усиливалась, перешедшие в крики,
хотя жена, стараясь  облегчить мучения и позволить мужу  впасть в забытье, в
изобилии поила его вином и настойками из трав.
     --  Спаси   меня,  Дебора!  --  молил  граф,  не  обращая  внимания  на
подошедшего к постели священника. Однако по прошествии времени, почувствовав
приближение последнего  часа, побледневший, истекающий  кровью граф дрожащей
от  лихорадки  рукой  поманил  к  себе священника и объявил, что его жена --
ведьма и всегда была таковой и что ее мать сожгли по обвинению в колдовстве,
а он теперь страдает за их прегрешения.
     Священник в ужасе  отпрянул, полагая,  что столь  страшные обвинения не
более  чем  бред умирающего, ибо  многие годы  этот святой  отец  восхищался
графиней и жил за счет ее щедрот.  Однако старая графиня приподняла  сына за
плечи и, усадив поудобнее в подушках, велела:
     -- Говори, сын мой.
     --  Ведьма,  вот кто  она  и  кем  всегда  была.  Она сама во  всем мне
призналась,  коварно  околдовывая  при  этом, притворяясь  невинной  молодой
невестой и плача  на моей груди.  Хитростями и уловками она привязала меня к
себе и приобщила к своим злым деяниям. Еще в Шотландии, в городке Доннелейт,
мать обучила ее черной  магии и там  же впоследствии была  сожжена прямо  на
глазах у дочери.
     Своей жене,  которая, рыдая, стояла на  коленях у его  постели,  закрыв
лицо руками, граф крикнул:
     --  Дебора, ты видишь мои мучения! Во имя Господа нашего ответь мне! Ты
спасла  жену  пекаря,  ты спасла дочку  мельника --  почему  же ты не хочешь
спасти меня?
     Граф  впал  в  такое  неистовство,  что  священник  не  смог  дать  ему
последнего  причастия,  и  граф  умер,  изрыгая  проклятия. Воистину ужасная
смерть.
     Едва  закрылись его глаза,  графиня  словно лишилась разума: она  звала
мужа, заверяла его в своей любви, а  затем как мертвая рухнула на  пол. Дети
-- сыновья Кретьен и Филипп  и дочь Шарлотта -- бросились к матери,  пытаясь
утешить  ее  и  привести  в  чувство,  но  она  продолжала лежать  в  полном
оцепенении.
     Однако старая графиня запомнила последние слова сына и времени даром не
теряла.  Она тут  же  направилась  в покои  Деборы и обнаружила в шкафах  не
только мази, отвары и прочие лечебные снадобья, но и некую странную куклу --
грубо вырезанную  из дерева, с костяной головой,  на которой были нарисованы
глаза  и  рот,  а  сверху  приклеены  черные  волосы  с  вплетенными  в  них
маленькими, вырезанными из шелка цветочками. Старая графиня в ужасе швырнула
куклу  на  пол,  уверенная,  что  та может  быть  предназначена  только  для
совершения  злых  деяний,  --  слишком  уж она  походила  на  кукол, которые
крестьяне вырезали из рога для своих древних  обрядов  в  праздник костров*,
[Beltane -- праздник костров -- традиционно  отмечался  в Шотландии  первого
мая по  старому  стилю.] против чего  всегда  яростно выступали  священники.
Открыв другие шкафы и  ящики, старая графиня увидела неисчислимое количество
драгоценных  камней  и  золота  --  россыпью,  в  шкатулках или  в  шелковых
мешочках; все это богатство, по словам старой графини, невестка намеревалась
украсть после смерти мужа.
     Дебору немедленно арестовали,  а старая графиня повела  внуков  на свою
половину, дабы объяснить им суть и природу неожиданно открывшегося страшного
зла  и побудить их  выступить  вместе с ней  против матери-ведьмы, тем самым
избавив от опасности собственные невинные души.
     -- Только ведь все прекрасно знали, -- добавив сын владельца постоялого
двора,  самый   разговорчивый   всех  собравшихся,   --   что  драгоценности
принадлежали молодой  графине и что  она привезла их из Амстердама, где была
замужем за богатым человеком, но потом  овдовела.  А наш граф, до  того  как
отправился на поиски богатой жены, помимо приятной наружности  имел за душой
лишь отцовский замок и землю и щеголял в потертой одежде.
     Ты даже представить себе не можешь, Стефан, как больно ранили меня  эти
слова. Но будь терпелив, а я продолжу свое повествование.
     После заявления молодого человека  со всех сторон послышались горестные
вздохи.
     --  Графиня  всегда была  щедрой и не  тряслась над  своим золотом,  --
сказал  один  из  присутствующих. -- Она не отказывала  в  помощи никому  --
достаточно было только прийти к ней и попросить.
     --  Нет  сомнения, она  -- могущественная ведьма, -- заметил другой. --
Иначе как смогла бы  она подчинить себе столь  многих людей, в  том  числе и
графа?
     Но в тоне говорившего не было ни страха, ни ненависти.
     Стефан, у меня голова шла кругом.
     -- Выходит,  деньги теперь находятся у старой графини, -- констатировал
я, отчетливо понимая истинную причину  старухиных  козней. -- Но умоляю вас,
скажите, что сталось с той куклой.
     --  Исчезла! --  хором,  словно  на  литании  в  соборе,  ответили  мои
собеседники. -- Исчезла...
     Однако Кретьен поклялся,  что уже видел это  чудище и знал, что оно  от
сатаны, а также свидетельствовал,  что мать разговаривала с  куклой точно  с
идолом.
     Затем собравшиеся вновь зашумели и загалдели все разом. Их пылкие  речи
сводились  к тому,  что еще до знакомства с графом прекрасная  Дебора  почти
наверняка умертвила своего амстердамского мужа, ибо именно так поступают все
ведьмы,  а  кто станет отрицать,  что она  ведьма, после того как  открылась
правда о ее матери.
     -- Но  доподлинно  ли  доказана истинность  всего, что  рассказывают  о
смерти матери Деборы? -- не унимался я.
     --  После  того как  графиня  подала апелляцию  в парижский  парламент,
оттуда  прислали запрос  в Тайный совет  Шотландии и получили  подтверждение
того факта,  что более двадцати лет назад в Доннелейте действительно  сожгли
некую шотландскую ведьму, а ее оставшуюся в живых дочь, Дебору, увез с собой
какой-то странствующий богослов.
     Мое сердце словно  перестало биться,  ибо я понял, что надеяться больше
не на  что.  Разве можно найти более сильный  аргумент  против  графини, чем
свидетельство о том,  что ее  мать  когда-то сожгли как  ведьму? И нужно  ли
после этого спрашивать, как отнесся парижский парламент к ее апелляции?
     -- Да, все оказалось правдой, и вместе с официальной бумагой из  Парижа
прислали   небольшую  книжицу  с  картинками,  которая  до  сих  пор  широко
распространяется в Шотландии. Так вот, в ней рассказывается о злой ведьме из
Доннелейта, которая была повитухой и  считалась  искусной знахаркой, пока не
раскрылись ее дьявольские занятия.
     Стефан, если ты до сих  пор не узнал  из моего рассказа ту  самую дочку
шотландской ведьмы, тогда ты  просто  забыл всю  историю.  Но  у меня в  тот
момент отпали  последние  сомнения  --  здесь  не могло  быть  ошибки.  "Моя
Дебора... " -- беззвучно прошептал я, чувствуя, как сжалось сердце.
     Заявив  собравшимся,  что  в свое время мне довелось  стать  свидетелем
многих казней и в будущем я надеюсь увидеть еще не  одну, я попросил назвать
имя шотландской ведьмы, пояснив, что,  возможно,  в ходе  своих исследований
уже читал материалы по ее процессу.
     --  Мэйфейр,  --  ответили  мне. -- Сюзанна  из Мэйфейра,  которая,  за
неимением фамилии, называла себя Сюзанной Мэйфейр.
     Дебора... Та самая девочка, которую много лет назад мне посчастливилось
спасти в горах северной Шотландии.
     -- Знаете, святой отец, в этой маленькой  книжечке о шотландской ведьме
столько ужасающих сведений,  что  просто волосы встают дыбом, --  сказал мне
кто-то.
     -- Подобные книжки  отнюдь не Священное Писание,  --  пренебрежительным
тоном ответил я.
     Собравшиеся продолжили свои рассказы и сообщили мне, что все документы,
касающиеся  суда  над  Сюзанной  Мэйфейр,  парижский  парламент  передал  по
инстанциям и сейчас они находятся в руках инквизитора.
     --  Был ли  обнаружен в  покоях графини какой-нибудь яд?  -- спросил я,
пытаясь заполучить хоть крупицы достоверных сведений.
     Мне  отвечали,  что  яда не  нашли,  но  это  уже  не играло  роли, ибо
обвинения против  графини были  чересчур серьезными:  свекровь слышала,  как
Дебора взывала к невидимым существам, и ее  свидетельство в этом  поддержали
Кретьен и  Филипп -- и даже Шарлотта, которая, впрочем, не  пожелала  давать
показания против  своей матери  и  предпочла скрыться; очевидцами проявлений
невероятной силы графини объявили себя и другие люди,  утверждавшие, что она
обладала  способностью передвигать предметы,  не касаясь  их,  предсказывать
будущее и знала множество вещей, немыслимых для простого смертного.
     -- Однако она так ни в чем и не созналась?
     --  Не  кто иной,  как дьявол,  вверг ее во  время  пыток  в  состояние
забытья, --  ответил  сын  хозяина  здешнего  заведения.  -- Кто  еще  может
погрузить человека в полное оцепенение, когда его пытают каленым железом?
     К  этому  времени   я   чувствовал  себя  уставшим,  разбитым  и  почти
раздавленным тем, что довелось услышать, однако продолжал свои расспросы:
     --  И  графиня  не  назвала  сообщников?  Насколько  мне  известно,  от
обвиняемых прежде всего добиваются, чтобы они выдали сообщников.
     --  Так  она же самая  могущественная  ведьма  из  всех, о ком знали  в
здешних краях, святой отец, --  ответил мне местный виноторговец.  -- К чему
ей помощники? Когда  инквизитор услышал  имена  тех,  кого  графине  удалось
вылечить, он  уподобил ее величайшим колдуньям древности и  сравнил  с самой
Аэндорской  ведьмой*. [Имеется в виду Аэндорская волшебница  (Библия. 1 Цар.
28)]
     -- Окажись  здесь сейчас кто-либо  равный мудростью  Соломону,  он бы с
этим согласился, -- сказал я.
     Но местные мудрецы не слышали моих слов.
     -- Если  и была в  наших местах  другая  ведьма,  то  это,  несомненно,
Шарлотта, -- заявил старый виноторговец. -- Да, это было поистине невиданное
зрелище, когда  она приходила к воскресной мессе в сопровождении  нескольких
негров в  шелковых одеждах и  с париками на головах да  еще  и позволяла  им
войти вместе с  ней в  церковь! А за ее  малолетним сыном присматривали  три
мулатки. Муж  ее, высокий,  бледный,  тонкий, как  ива, с детства страдал от
общего расслабления организма, причем болезнь поразила  его так сильно,  что
даже мать Шарлотты не смогла  его  вылечить. По приказанию Шарлотты негры на
руках  носили  своего  хозяина  по  всему  городу,  поднимали  по  ступеням,
подносили  к его губам бокал с вином, а потом вытирали салфеткой подбородок.
Они  сиживали за этим самым столом:  муж Шарлотты, изможденный, как святой с
церковной фрески, а вокруг него -- все эти черные  физиономии со сверкающими
глазами.  Самый  черный  и  высокий,  которого  звали Реджинальд,  рокочущим
голосом  читал  хозяину книгу.  Подумать только!  Шарлотта  жила среди таких
страшилищ с  восемнадцати  лет --  с  тех  самых пор,  как совсем  еще  юной
девушкой вышла замуж за Антуана Фонтене с острова Мартиника.
     -- Уж точно, это Шарлотта выкрала куклу из шкафа, -- сказал сын хозяина
постоялого двора, -- чтобы та не попала  в руки  священника. Никто другой из
перепуганных обитателей дома не отважился бы даже прикоснуться к этой штуке.
     --  Однако, как  вы сами только что  сказали,  мать Шарлотты  не  могла
избавить зятя от недуга,  -- осторожно заметил я. -- Равно как и Шарлотта --
это совершенно очевидно.  Следовательно, вполне  возможно,  что  эти женщины
вовсе и не ведьмы.
     -- Лечение и  проклятие  --  совсем  не  одно  и то же, --  ответил мне
виноторговец.  --  Вот если бы  они пользовались  своим даром только во  имя
исцеления... Но какое отношение к исцелению может иметь сатанинская кукла?
     -- А как тогда прикажете  понимать бегство Шарлотты? -- подал голос еще
один  участник разговора -- он лишь  недавно  присоединился к  собравшимся и
казался  чрезмерно  возбужденным. -- Что еще может  означать такой поступок,
кроме как подтвердить тот факт, что обе они -- и мать, и дочь -- ведьмы?  Не
успели графиню арестовать, Шарлотта тут же сбежала с мужем, ребенком и всеми
своими чернокожими слугами в Вест-Индию, откуда все они когда-то и прибыли в
наш городок. Однако перед  тем Шарлотта все же  успела побывать  в  тюрьме и
провела наедине с матерью более часа.  Разрешение  на свидание она  получила
исключительно  по глупости стражников, поверивших, будто  ей удастся убедить
мать  признаться в  содеянных злодеяниях. Да у Шарлотты  и в мыслях  не было
ничего подобного!
     --  Похоже,  она мудро поступила,  -- сказал я. --  И  куда же  сбежала
Шарлотта?
     --   Говорят,   на   Мартинику,  вместе  со  своим  бледным   и  убогим
мужем-калекой,  который там  нажил целое  состояние  на плантациях. Но никто
достоверно  не знает, так ли  это. Инквизитор написал на  Мартинику, требуя,
чтобы власти  допросили  Шарлотту,  но ответа  не  получил,  хотя прошло уже
довольно  много времени.  Да и можно  ли  надеяться, что  в  тамошних местах
существует правосудие?
     Более получаса  я  слушал  их болтовню о том,  как происходил суд,  как
Дебора  заявила  о  своей  невиновности в  присутствии судей и  тех горожан,
которым  позволили находиться  в зале  суда;  о том, как после приговора она
написала прошение его величеству королю Людовику, как  судьи послали в  Доле
за палачом,  как  Дебору  раздели в  камере  донага и  сначала  обстригли ее
длинные  иссиня-черные волосы, а затем  обрили  голову наголо и  внимательно
осмотрели все тело в поисках дьявольских отметин.
     -- И  что же, нашли? -- спросил я, дрожа от кипевшей внутри ненависти к
подобным процедурам  и  стараясь  не  воскрешать в памяти  глаза  девочки из
прошлого.
     --  А  как  же  --  две отметины,  --  ответил хозяин.  Он  только  что
присоединился к нам вместе с оплаченной мною третьей бутылкой белого  вина и
теперь разливал  его по бокалам.  -- Графиня  заявила, что эти метки у нее с
рождения, что точно  такие же можно найти у  каждого человека, и потребовала
--  если судьи считают  подобные пятна доказательством вины -- проверить  на
этот предмет всех горожан. Ей, однако,  не поверили.  К  тому времени Дебора
сильно побледнела и отощала от голода, но по-прежнему оставалась красавицей.
     -- Неужели действительно красавицей? -- удивился я.
     -- Она и сейчас походит на прекрасную лилию, -- печально ответил старый
виноторговец. --  Очень белую и чистую. Что говорить -- ее сила  очаровывать
каждого так велика, что ее любят даже тюремщики. А священник рыдает во время
причастия -- он не отказал ей в этом утешении, хотя она и не созналась.
     --  Знаете,  она могла  бы  соблазнить  самого сатану.  Потому-то ее  и
называют невестой дьявола.
     -- Но инквизитора она соблазнить не в силах, -- заметил я.
     Собравшиеся закивали, не поняв, что это была лишь горькая шутка.
     -- А дочь? Прежде чем покинуть город, она говорила что-нибудь по поводу
виновности или невиновности матери?-- поинтересовался я.
     -- Никому не сказала ни слова. А под покровом ночи сбежала.
     -- Ведьма, --  опять вмешался в разговор хозяйский сын.  -- Иначе разве
бросила бы она свою мать одну, когда против той  обратились даже собственные
сыновья?
     На этот вопрос ответить не смог никто, но я и не нуждался в их мнении.
     К  этому времени, Стефан, мне  хотелось лишь  одного: поскорее  уйти  с
постоялого двора и повидаться с приходским священником, хотя, как ты знаешь,
это  всегда наиболее опасное дело. Что,  если  инквизитор, который пирует на
деньги, заработанные  на всеобщем безумстве,  заподозрит  неладное и  узнает
меня, вспомнив по каким-нибудь прошлым встречам,  а уж тем более если он, не
приведи Бог, поймет, кто  прячется под рясой богатого священника  и  чем  на
самом деле я занимаюсь?
     Меж  тем   мои  новые  приятели   с  готовностью  продолжали  поглощать
заказанное мною вино  и  вновь заговорили  о несравненной красоте графини, в
годы молодости  привлекшей  к  ней  внимание многих известных  амстердамских
художников, которые с удовольствием писали ее портреты. О, об этом я мог  бы
рассказать им  и сам, однако промолчал  и через некоторое  время, охваченный
душевной болью, покинул своих собеседников, заказав для них  на прощание еще
одну бутылку вина.
     Вечер был теплый, окна домов распахнуты, отовсюду слышались разговоры и
смех, а  на ступенях собора еще толпились  запоздалые  прихожане, в то время
как  многие  уже  поудобнее  устраивались  у стен,  готовясь  к предстоящему
зрелищу. Однако смотревшее на колокольню высокое зарешеченное окно камеры, в
которой  содержали Дебору,  оставалось  темным -- оттуда не  пробивалось  ни
единого проблеска света.
     Чтобы добраться до  ризницы, находившейся  с  другой стороны громадного
собора,   мне   пришлось  буквально  перешагивать  через  сидящих  и   бурно
обсуждающих  события  людей. Потом  я долго  стучал дверным  молотком,  пока
наконец  какая-то  старуха не впустила меня и  не позвала  пастора. Вышедший
навстречу сгорбленный  седой  священник  после радушного приветствия выразил
сожаление  по поводу своего неведения о  присутствии в городе странствующего
собрата  и  настоятельно  предложил немедленно  покинуть  постоялый  двор  и
перебраться под его кров.
     Он  охотно  принял  мои  объяснения  и с  легкостью поверил  выдуманной
истории о том, что будто бы по причине больных рук, не позволявших проводить
службы,  я получил освобождение от своих обязанностей, равно как и множеству
других вымышленных сведений и фактов, которые я был вынужден ему сообщить.
     Видимо, мне все же  сопутствовала некоторая удача, ибо  оказалось,  что
инквизитор  приглашен  на  великосветский  прием,  устроенный в замке старой
графиней. Туда же стеклась вся местная  знать,  поэтому  нынешним вечером он
сюда носа не покажет.
     Пастор  был   явно  удручен  тем,  что  его  не  пригласили   в  замок.
Чувствовалось  также,  что его гложет  обида:  все  бразды правления забрали
судья, палач и прочая церковная шушера, в  обилии слетающаяся на такого рода
судилища.
     Пока священник вел меня через свои тускло освещенные, пропитанные пылью
покои,  я  думал  о  том,  как  ему,  да  и  всем остальным обитателям этого
городишки  повезло: ведь стоило графине,  дрогнув  под пытками, назвать хоть
какие-то имена, и, возможно, добрая  половина жителей оказались  бы сейчас в
тюрьме.  Однако  она  предпочла умереть  одна. Такой  силы  я  не  мог  себе
вообразить. Ты знаешь, Стефан, подобные люди находились всегда, хотя  к тем,
кто не выдерживал истязаний, мы не испытываем ничего, кроме сострадания.
     -- Побудьте со мной  немного, и я расскажу вам все, что  мне известно о
ней, -- предложил священник.
     Питая  весьма слабую надежду  на то,  что  горожане могли ошибаться,  я
немедленно задал старику  наиболее  важные  вопросы. Подавалась ли апелляция
местному  епископу?  Да,  но  он  нашел  графиню  виновной.  А  в  Парижский
парламент? Там отказались разбирать ее дело.
     --  Вы  видели  эти документы  собственными глазами? Он  мрачно кивнул,
потом достал из ящика  в шкафу  и подал мне тот мерзкий памфлет, о котором я
недавно слышал, -- с отвратительным изображением Сюзанны Мэйфейр, погибающей
в языках пламени. Я резко отодвинул это чтиво подальше от себя.
     -- Неужели графиня действительно столь ужасная ведьма? -- спросил я.
     -- Это было давно известно,  -- шепотом ответил священник, выгнув дугой
брови.  --  Просто ни  у кого  не  хватало смелости  открыть  правду. Однако
умирающий граф, дабы очистить свою совесть, в конце концов сказал об этом, а
старая графиня, прочитав  написанную  инквизитором "Демонологию", обнаружила
там точное описание всех тех странностей,  которые она и ее  внуки давно уже
наблюдали.
     Священник глубоко вздохнул и, понизив голос до шепота, продолжил:
     -- Расскажу вам  еще одну ужасную  тайну. У графа была  любовница, одна
знатная  и влиятельная особа, имя которой  нельзя  упоминать в связи  с этим
процессом. Но из ее собственных уст мы слышали, что граф боялся своей жены и
в  ее   присутствии  прилагал  неимоверные  усилия,  стараясь  не  думать  о
любовнице, ибо графиня могла читать мысли.
     --  Такому совету  могли  бы  последовать  многие женатые  мужчины,  --
раздраженно возразил я. -- Но что это доказывает? Ничего.
     -- Как  же вы  не  понимаете?  Ведь  именно по  этой причине  графиня и
отравила мужа. Она была уверена, что останется безнаказанной, ибо все сочтут
его смерть следствием падения с лошади.
     Я ничего не сказал в ответ.
     -- Но все догадываются,  кто эта особа, --  лукаво продолжал священник.
-- Завтра, когда соберется  толпа, следите, куда  обратятся все взоры, и  вы
увидите  на зрительских скамьях возле тюрьмы графиню  Шамийяр из  Каркасона.
Однако прошу учесть: я вам не говорил, что это именно она.
     Я опять промолчал, все глубже погружаясь в состояние безысходности.
     -- Вы не  можете себе представить, какую власть имеет дьявол  над  этой
ведьмой, -- продолжал старик.
     -- Умоляю вас, расскажите, -- попросил я.
     --  Даже  после  жестокой  пытки  на  дыбе,  после  испанского  сапога,
искалечившего ее ноги, после прикладывания к пяткам раскаленного  железа она
не  созналась ни  в  чем, а  только  повторяла  в  муках имя  матери  и  еще
выкрикнула:  "Роэлант! Роэлант!",  а затем: "Петир!" --  конечно же, то были
имена ее бесов, ибо среди здешних знакомых графини нет никого,  кто носил бы
такие имена. И что вы думаете? Бесы тут же пришли ей на помощь, ввергли ее в
забытье и таким образом избавили от боли.
     Я был более не в состоянии слушать.
     -- Могу ли  я  встретиться с ней? -- спросил я священника. -- Мне очень
важно  своими   глазами  увидеть   эту  женщину  и,  если  будет  позволено,
расспросить ее.
     Достав большую  толстую книгу ученых  наблюдений, написанную по-латыни,
которую,  по  моему твердому убеждению, старик вряд ли смог  бы прочесть,  я
хвастливо заговорил  о  процессах  над  ведьмами, свидетелем которых  был  в
Бромберге, о тамошней тюрьме для ведьм, где их пытали сотнями, и еще много о
чем  в  том  же духе,  не забывая при этом приводить различные  подробности,
которые произвели на священника должное впечатление.
     -- Я  провожу вас к ней, -- наконец сказал  он. -- Но предупреждаю: это
крайне опасно. Когда вы ее увидите, то поймете.
     -- В чем  же заключается опасность? -- спросил я, спускаясь по лестнице
в сопровождении старика, который освещал путь свечой.
     -- В том, что эта женщина по-прежнему красива. Видите, как сильно любит
ее дьявол. Потому-то мы и называем ее невестой дьявола.
     По туннелю, проходившему под нефом собора, -- в древние времена римляне
хоронили здесь умерших -- священник провел меня на другую сторону площади, в
тюрьму.  Мы поднялись по винтовой лестнице на самый последний этаж,  где  за
массивной   дверью,  которую  с  трудом   смогли   открыть  сами  тюремщики,
содержалась Дебора. Подняв свечу, священник указал  в дальний  угол  длинной
камеры.
     Сквозь  решетки сюда  проникали  лишь  тонкие  лучики  света,  но свеча
позволила увидеть вполне достаточно: Дебора лежала на охапке сена -- обритая
наголо,  исхудавшая, истерзанная  пытками,  облаченная в рваное  одеяние  из
грубой ткани,  но по-прежнему  чистая  и  сияющая, словно  лилия, как о  том
недавно мне  говорили  на постоялом дворе. При виде  нас узница едва заметно
кивнула, не выказав  при этом ни малейших эмоций, а затем поочередно окинула
обоих внимательным взглядом. В сиянии ее глаз и в выражении лица,  лишенного
даже бровей, было нечто неземное.
     Стефан,  такое  лицо  достойно  сияющего нимба.  Ты  тоже его видел  --
написанное красками  на  полотне.  Из  моего  дальнейшего  повествования  ты
поймешь, о чем я.
     Графиня даже не шевельнулась,  но  лишь спокойно и молчаливо взирала на
нас. Она сидела,  обхватив руками  подтянутые к подбородку колени, словно ей
было холодно.
     Ты понимаешь,  Стефан, что, поскольку я был знаком с этой женщиной, она
вполне могла  узнать меня, заговорить,  обратиться ко мне  с  мольбами  или,
напротив, наброситься с проклятиями  --  словом,  сделать  нечто  такое, что
заставило бы священника  усомниться  в истинности всего, что я сообщил ему о
себе. Но, признаюсь, в тогдашнем сумбуре мыслей я даже не подумал об этом.
     А теперь позволь мне прервать свое горестное повествование и рассказать
тебе о событиях давно прошедших дней...
     Но  прежде  чем ты  продолжишь  чтение, пожалуйста, выйди  из  комнаты,
спустись в главный зал  Обители  и  взгляни на портрет  темноволосой женщины
кисти Рембрандта ван  Рейна, который  висит возле самых ступеней лестницы...
Стефан,  это моя Дебора Мэйфейр. Та самая  женщина, которая сейчас,  когда я
пишу эти строки, сидит, дрожа от холода, в тюремной камере на другой стороне
площади.
     Я совсем недавно  вернулся оттуда  и в  данный момент нахожусь  в своей
комнате на постоялом  дворе. Как я уже писал, у меня  предостаточно свечей и
вина, а горящий в небольшом очаге  огонь помогает прогнать ночную сырость. Я
сижу  за  столом, лицом к  окну, и теперь, пользуясь  нашим обычным  шифром,
поведаю тебе обо всем.
     Как  тебе известно, впервые я встретился с этой  женщиной двадцать пять
лет назад; мне тогда было восемнадцать, а ей всего-навсего двенадцать лет.
     Это  произошло еще  до твоего вступления в  Таламаску, да  и  я  к тому
времени   состоял   в   ордене   чуть   более   шести   лет,   попав    туда
мальчишкой-сиротой. Казалось, что костры, на которых сжигали ведьм, полыхали
тогда по всей Европе, а потому  мне пришлось раньше срока прервать обучение,
чтобы  сопровождать  нашего  старого ученого  Юния  Пауля  Кеппельмейстера в
странствиях по европейским землям, в  ходе которых он успел познакомить меня
лишь с немногими -- и едва ли достаточно надежными -- методами своей работы.
Пытаясь спасти  ведьм,  он защищал их  всеми доступными  ему способами,  а в
разговорах с глазу на глаз  советовал называть в качестве  сообщников прежде
всего  самих  обвинителей,  а  также  жен  самых  почитаемых  горожан,  дабы
дискредитировать следствие и лишить основания первоначальные обвинения.
     Путешествуя с  ним, я постепенно  стал понимать,  что мы  всегда искали
людей,  обладающих  магическими   способностями,  будь   то  чтение  мыслей,
передвижение  предметов или общение с духами; однако даже в результате самых
тщательных  поисков крайне редко удавалось обнаружить истинного мага, а если
быть точным, таковые едва ли вообще встречались на нашем пути.
     Повторяю, мне  шел восемнадцатый  год,  и  это было мое первое  далекое
путешествие с того времени, как я оказался в Обители и приступил к обучению,
а потому,  когда Юний заболел и умер в Эдинбурге, я не знал,  что делать. Мы
направлялись на процесс  одной  шотландской знахарки, широко известной своим
даром целительницы, которая  прокляла свою односельчанку-молочницу и  за это
была обвинена в колдовстве, хотя с той женщиной не случилось ничего дурного.
     В ночь перед смертью Юний велел мне  самостоятельно  продолжить  путь в
горную шотландскую  деревушку и наделаю обосноваться там  под видом молодого
швейцарского богослова-кальвиниста, Я  был слишком молод, чтобы кто-либо мог
принять меня  за  священника, и  посему  не  мог воспользоваться документами
Юния.  До того момента я  путешествовал  как  его  преданный и  старательный
компаньон и  носил  скромную протестантскую  одежду  -- в  таком обличье я и
отправился дальше, теперь уже в одиночестве.
     Сожжения  ведьм в Шотландии ужасали меня. Как ты знаешь, шотландцы были
и остаются  столь же злобными и беспощадными, как французы и  немцы, ничему,
похоже не  научившись у более милосердных  и разумных англичан. Предпринимая
это  первое  самостоятельное путешествие, я испытывал  такой страх, что не в
силах был оценить даже красоту шотландских высокогорных лугов.
     Более того, увидев, что  жители маленькой, расположенной  в совершенной
глуши  деревушки не  знали  других  занятий, кроме  разведения  овец,  я еще
сильнее испугался их невежества, дикости  и суеверия.  Свою лепту вносили  и
расположенные неподалеку развалины некогда величественного собора, торчавшие
из высокой травы  подобно  костям левиафана, а также видневшиеся вдалеке, на
противоположной стороне глубокой долины, руины заброшенного замка с круглыми
башнями и маленькими окнами-бойницами.
     Как я смогу хоть чем-то  оказаться здесь полезным, если рядом нет Юния,
всегда готового прийти мне на помощь? Добравшись наконец до самой деревни, я
понял, что опоздал: ведьму сожгли несколько часов назад и теперь возле места
казни стояли телеги, дабы увезти прочь ее останки и головешки костра.
     Одна  телега  за  другой  наполнялись  золой,  почерневшими  поленьями,
костями  и  углями,  а  затем,  провожаемая  угрюмыми  взглядами  обитателей
деревушки процессия выехала за ее пределы и направилась в луга. Тогда-то я и
увидел Дебору Мэйфейр, дочь ведьмы.
     Руки  у  нее  были связаны,  платье --  порвано и запачкано. Устроители
казни взяли  девочку, чтобы  она своими глазами увидела, как пепел ее матери
будет развеян по ветру.
     Она стояла, не  произнося ни звука. Расчесанные на прямой пробор черные
волосы густыми локонами ниспадали на спину, голубые глаза оставались сухими.
     Какая-то  старуха, стоявшая  возле меня  и  взиравшая  на происходящее,
сказала:
     -- Девчонка не пролила ни слезинки -- явный ведьмин признак.
     Но мне-то  было  знакомо это  пустое выражение  детского  лица,  сонная
походка  и  безразличие  к  происходящему,  когда  на  ее  глазах  выгребали
содержимое  телег  и лошади  копытами  расшвыривали по земле  золу  и пепел.
Примерно в таком же  состоянии я бродил по улицам Амстердама, осиротев после
смерти отца.  Помню,  как  люди  говорили что-то, обращаясь ко мне, но я  не
удостаивал их  ответом  и даже  не поворачивал головы.  Не было  такой силы,
которая могла бы заставить меня в то время выйти из ступора. Даже когда меня
трясли  и  шлепали,  я сохранял  все то же  чрезвычайное спокойствие и  лишь
слегка удивлялся, с чего  это  кому-то понадобилось совершать столь странные
действия.  Мне  было  гораздо  интереснее  смотреть  на косые  лучи  солнца,
освещавшие  стены, чем видеть  свирепые лица  или  прислушиваться к рычанию,
срывавшемуся с перекошенных злобой губ.
     После  сожжения  матери   высокую,   статную,  исполненную  достоинства
двенадцатилетнюю девочку отхлестали плетьми.  Взрослые насильно повернули ее
голову так, чтобы она видела, как плеть со свистом опускается на ее спину.
     -- Что с нею будет дальше? -- спросил я у старухи.
     -- Девчонку  надлежало бы сжечь, но  они боятся, -- ответила та. -- Она
слишком молода  и  зачата  в  веселье.  Никто  не  отважится причинить  вред
зачатому в веселье ребенку -- ведь неизвестно, кем может оказаться его отец.
     Произнося  последние  слова,  старуха  бросила  выразительный взгляд  в
сторону  замка,  прилепившегося  к  высоким   и  совершенно   голым  скалам,
вздымавшимся по другую сторону зеленой долины.
     Не  тебе  говорить, Стефан,  что в  период "охоты на  ведьм" наряду  со
взрослыми погибло  немало детей.  Но в  каждой  деревне  свои  обычаи.  А  я
находился в Шотландии и понятия не имел, ни что такое  "зачатая в  веселье",
ни кто являлся  хозяином замка, как не  знал и того, был ли в словах старухи
хоть какой-нибудь смысл.
     Я  молча наблюдал, как девочку посадили в  телегу  и повезли обратно  в
деревню.  Когда лошади побежали  быстрее, ветер  разметал ее  черные волосы.
Бедняжка  сидела,  устремив  взгляд  вперед,  и за  всю  дорогу ни  разу  не
повернула  головы. Когда  грубо сделанные деревянные  колеса  затряслись  по
колеям  и  ухабам проселочной дороги,  один  из  сидевших  рядом с  девочкой
негодяев покрепче ухватил ее, не давая упасть с телеги.
     --  Эх, нужно было  бы  сжечь ее, и дело  с концом, -- заявила старуха,
словно продолжая начатый  со мною спор, в то время как я не произнес  за все
это  время  ни  слова.  Плюнув в  сторону,  она  перевела взгляд на  замок и
добавила:  -- Если герцог не пошевелится, чтобы их  остановить, я так думаю,
они все-таки спалят девчонку.
     Именно тогда я и принял решение сделать все возможное, чтобы пусть даже
хитростью, но увезти ребенка.
     Оставив старуху пешком возвращаться домой, я сел на телегу и отправился
вслед  за Деборой, которая  за  весь путь  лишь однажды очнулась  от  своего
оцепенения. В  тот  момент  мы  проезжали мимо  древних камней неподалеку от
деревни -- я имею в виду те массивные, образующие круг валуны, которые стоят
так с незапамятных  времен и  о которых ты  знаешь намного больше моего.  На
этот странный  хоровод девочка  смотрела с  нескрываемым  любопытством, хотя
причина столь явного интереса осталась для меня загадкой.
     Потом я  на  какое-то  мгновение увидел  одинокую  человеческую фигуру,
стоявшую  довольно далеко  от  дороги,  в поле.  За  спиной  этого  человека
разворачивалась  панорама  долины.  Незнакомец  бросил  ответный  взгляд  на
девочку.  Мне  показалось, что  по возрасту он  был не старше меня; высокий,
худощавый,  с темными волосами. Однако я едва мог его видеть,  ибо  он стоял
против света и  потому казался прозрачным. Возможно, то был и не  человек, а
какой-то дух, подумалось мне.
     Когда телега с девочкой проезжала  мимо того места, мне показалось, что
их взгляды встретились, но я  могу утверждать с уверенностью лишь то, что  в
течение  какого-то  мгновения  видел  некоего  человека или  нечто  на  него
похожее. Я упомянул об этом только потому, что  девочка выглядела совершенно
отрешенной, и тот  эпизод может иметь  отношение к нашей истории.  Сейчас  я
думаю,  он действительно имеет  к  ней  отношение,  но  об этом мы  с  тобой
поразмыслим позже. Итак, я продолжаю...
     Приехав в  деревню, я  немедленно  направился к  священнику  и к членам
комиссии,  назначенной  шотландским  Тайным   советом.  Они  не  успели  еще
разъехаться -- все сидели за столом на  постоялом  дворе. Таков был  обычай:
устраивать сытный обед после казни ведьмы,  зачастую  за  счет ее имущества.
Хозяин постоялого двора тут же рассказал мне, что в хижине ведьмы обнаружили
много золота, которое пошло в уплату за проведение суда, пытки, на жалованье
палачу   и   судье,  проводившему   дознание.  Золотом   сожженной   Сюзанны
рассчитались за дрова и уголь для ее костра и, разумеется, за вывоз пепла.
     --  Отобедайте с  нами,  --  предложил  мне  этот малый,  окончив  свои
пояснения. -- Ведьма платит. Там осталось еще достаточно золота.
     Я отказался.  Слава Богу,  ко мне не приставали с расспросами. Я тут же
отправился к членам  комиссии, заявил,  что  являюсь  богословом и человеком
богобоязненным,  и  спросил, не  могу ли  я забрать дочку ведьмы с  собой  в
Швейцарию, чтобы отвезти ее к одному благочестивому швейцарскому священнику,
который  готов  принять  девочку, воспитать  из  нее настоящую  христианку и
сделать так, чтобы она навсегда забыла о матери.
     Мое обращение к  этим людям было излишне пространным, хотя, по сути, им
было  достаточно  услышать  слово   "Швейцария".  Собравшиеся  без  обиняков
признались, что хотят избавиться от девчонки, да и герцог тоже, но только не
путем сожжения, ибо девочка была зачатой  в  веселье и в деревне боялись  ее
сжигать.
     -- Ради Бога,  объясните  же  мне, что означает "зачатая в веселье"? --
попросил я.
     Мне рассказали,  что в горных  шотландских деревнях люди и по  сей день
привержены старым обычаям. Так, на первое мая они зажигают на лугах огромные
костры,  обязательно добывая  огонь с помощью кресала или  трением  палочек.
Около таких  костров люди пляшут и веселятся  ночь напролет. В разгуле этого
праздника мать девочки, Сюзанна, самая красивая девушка в деревне, избранная
в том году майской королевой, и зачала свое дитя.
     Девочка считалась зачатой в веселье, а потому -- наиболее любимой,  ибо
никто  не знал,  кто  ее отец.  Им  мог оказаться  как любой  из деревенских
мужчин,  так и человек благородных кровей. А в древние времена, языческие --
и теперь, слава Богу, давно позабытые,  хотя в здешних деревнях их никак  не
могут забыть окончательно, -- зачатые в веселье считались детьми богов.
     -- Возьмите ее с  собой, -- сказали мне члены комиссии, -- и отвезите к
вашему доброму швейцарскому пастору. Герцог будет только  рад.  Но на дорогу
съешьте и выпейте чего-нибудь, ибо ведьма заплатила за угощение и его хватит
на всех.
     Менее чем через час я выехал из деревни, усадив девочку впереди себя на
лошадь. Мы вновь проехали через пепел на  перекрестке дорог, но моя спутница
даже не взглянула на него. Зрелище  круга из камней на сей раз тоже оставило
ее равнодушной. А когда  мы двинулись по дороге, тянущейся  по берегам озера
Лох-Доннелейт, девочка не бросила прощального взгляда и на замок.
     Уже  на  первом  постоялом дворе  я  в полной мере осознал всю  тяжесть
ответственности за содеянное мною. Девочка находилась в моей власти -- немая
как  рыба, беззащитная, очень красивая и  в  определенном  отношении  вполне
взрослая. А  сам  я, несмотря на юношеский возраст,  тоже  был уже далеко не
мальчишкой. Я забрал девочку без позволения  Таламаски и по  возвращении мог
ожидать целого града упреков.
     Мы поселились  в разных  комнатах,  ибо это  показалось мне единственно
приемлемым решением. Но я боялся оставлять Дебору одну, опасаясь, как бы она
не сбежала, и, завернувшись  в плащ, словно он каким-то образом мог удержать
меня от необдуманных поступков, я улегся на соломе напротив девочки и, глядя
на нее, принялся размышлять, как быть дальше.
     В дрожащем пламени свечей я разглядел,  что по нескольку черных локонов
девочки  скручены  в  два  небольших  пучка  с  обеих  сторон  и  закреплены
достаточно высоко,  чтобы  удерживать сзади  остальную массу волос. Глаза ее
походили на кошачьи -- овальные, узкие и чуть-чуть загнутые с внешних концов
-- и светились в темноте, а  округлые  скулы были высокими, нежными и изящно
очерченными. Иными  словами, лицо Деборы  казалось слишком утонченным, чтобы
принадлежать  крестьянке.  Под рваным платьишком  виднелась  высокая  полная
грудь взрослой женщины, а  ноги, скрещенные  перед ней  на  полу, отличались
точеностью линий. При одном только взгляде на ее  губки мне хотелось впиться
в них  поцелуем... Подобные фантазии, теснившиеся в  голове,  будили во  мне
стыд.
     Прежде я думал лишь о том, как бы спасти  девочку. Теперь же мое сердце
колотилось от желания. А двенадцатилетняя сирота просто сидела и смотрела на
меня.
     Меня очень занимало, о чем она думает,  хотелось прочесть ее мысли. Но,
похоже, девочка поняла это и наглухо закрыла свой разум.
     Наконец  до  меня  дошли  простейшие  вещи: ее ведь нужно  накормить  и
подобающим образом одеть -- "открытие",  сравнимое с тем, что солнечный свет
согревает, а вода утоляет  жажду.  Я распорядился  насчет пищи  для девочки,
заказал  вина, попросил  найти для нее  подходящую  одежду,  а  кроме  того,
принести лоханку теплой воды и гребень для волос.
     Дебора взирала на все так,  словно не знала, что это такое. Теперь, при
свете свечей, я увидел, что тело ее покрыто грязью, на нем остались следы от
ударов плетью. Девочка была очень худа: кожа да кости -- иначе не скажешь.
     Стефан,  какой голландец не  счел  бы  омерзительным  подобное зрелище?
Клянусь тебе, когда я раздевал и отмывал Дебору, меня переполняла  жалость к
несчастной  малышке. Но мужчина во мне сгорал в адском пламени при виде этой
белой, нежной на ощупь кожи и великолепно сложенного тела, вполне готового к
деторождению. К тому же Дебора не  оказывала мне ни малейшего сопротивления,
пока я мыл ее, одевал и расчесывал ее волосы.
     В то время я кое-что знал о женщинах,  но, откровенно говоря, далеко не
столь  много,  как о  книгах.  Создание,  находившееся  передо мной, в своей
наготе и  молчаливой беспомощности казалось мне еще более загадочным. Тем не
менее девочка  безмолвно сверлила меня  горящими глазами,  которые почему-то
пугали меня  и  заставляли  думать, что, допусти  я  хоть  одно  недостойное
движение, касаясь ее тела, она поразит меня насмерть.
     Когда я омывал следы от плети на ее теле, Дебора даже не вздрогнула.
     Стефан, мне пришлось самому кормить ее  с  деревянной ложки. И хотя она
прожевывала и глотала каждую порцию, сама ничем не помогала  мне и ни к чему
на столе не тянулась.
     Среди  ночи  я  проснулся,  увидев  во  сне,  как  обладаю  Деборой,  и
несказанно обрадовался,  что этого не  случилось  наяву. Однако  девочка  не
спала  и  следила за  мной  своими  кошачьими глазами.  Я  тоже  внимательно
поглядел на нее,  пытаясь разгадать ее мысли. Из незанавешенного окна  лился
лунный свет, а сквозь щели рамы в комнату проникал бодрящий холодный воздух.
В этом бледном свете я увидел, что лицо девочки утратило прежнее безучастное
выражение и теперь казалось злым и сердитым, что меня напугало. Она походила
на дикого зверя, наряженного в синее платье с белым крахмальным воротником и
дамскую шляпу.
     Я  попытался  заговорить  с  нею  по-английски,  мягким,  успокаивающим
голосом объясняя ей, что со мною ей ничто не грозит, что я отвезу ее в такое
место, где никто не  станет обвинять ее в колдовстве, а  люди, казнившие  ее
мать, сами нечестивы и жестоки.
     Мои слова сильно удивили девочку, но она ни слова не сказала в ответ. Я
продолжил рассказ,  говоря  ей,  что  слышал  о  ее  матери.  Ее  мать  была
целительницей,  приносившей  облегчение  больным.  Такие  люди  существовали
всегда, и вплоть до нынешних ужасных времен никто не называл их ведьмами. Но
теперь  суеверие  охватило  всю  Европу, и если раньше  людей убеждали,  что
человек  не  способен  общаться  с бесами,  то теперь сама церковь  верит  в
подобные вещи и разыскивает ведьм по всем городам и селениям.
     Девочка  вновь промолчала, но  мне показалось,  что лицо  ее  сделалось
менее устрашающим,  словно  мои  слова  растопили копившийся  внутри ребенка
гнев. И вновь я прочел в ее взгляде недоумение и удивление.
     Я  рассказал ей, что принадлежу к ордену добрых людей, которые не хотят
причинять  зло или  сжигать таких  знахарок, как  ее  мать.  Я говорил,  что
привезу ее в Обитель, где отнюдь не жалуют охотников на ведьм.
     -- Мы  поедем  не в Швейцарию, как я  сказал там, в твоей  деревне, а в
Амстердам. Ты когда-нибудь слышала о нем? Это поистине великолепный город.
     Казалось,  что  к  Деборе вновь вернулась  прежняя  холодность.  Слабая
усмешка тронула ее губы, и она прошептала по-английски:
     -- Значит, ты не богослов. Ты лжец!
     Я моментально подскочил к ней и взял ее за руку. Какое счастье, что она
понимала по-английски и знала  не только  свой малопонятный местный диалект,
ибо теперь  я мог говорить с ней с большей уверенностью. Я объяснил девочке,
что солгал ради ее спасения и что она должна верить в мои добрые намерения.
     Но она сникла у меня на глазах, словно цветок, закрывший свои лепестки.
     За весь наступивший день она не сказала мне ни слова, то же повторилось
и  на следующий  день.  Правда,  теперь она  ела  самостоятельно  и, как мне
показалось, постепенно восстанавливала силы.
     Когда мы добрались до Лондона и заночевали в гостинице, я проснулся  от
звука  ее  голоса.  Я  приподнялся на  соломенном  матраце, увидел, как  она
выглядывает  из окна, и  услышал, как  она  говорит  с  сильным  шотландским
акцентом:
     -- Убирайся от меня, дьявол! Я не желаю тебя больше видеть.
     Когда  Дебора отвернулась от окна, глаза ее блестели от  слез. Свет  от
моей свечи  ударял  ей прямо в лицо,  и  в  тот момент  она  казалась совсем
взрослой.  Дебора ничуть  не удивилась, увидев,  что  я  проснулся, ее  лицо
приобрело знакомое холодное выражение, она легла и повернулась к стене.
     -- И все-таки с кем ты говорила? -- спросил я.
     Она не  ответила. Я сел в темноте и начал говорить с девочкой, не зная,
слышит  она меня  или нет. Я сказал, что  если она кого-то  увидела, будь то
призрак  или дух, это еще не  значит, что она  видела  дьявола.  Кто решится
сказать, чем являются эти существа? Я умолял ее рассказать о матери и о том,
почему  Сюзанна  навлекла  на  себя  обвинения  в колдовстве.  Теперь  я  не
сомневался,  что  девочка унаследовала  от  матери определенные способности.
Однако Дебора не откликнулась ни на одну мою просьбу.
     Я сводил ее в баню и  купил ей другое платье. Все это  не вызвало у нее
ни  малейшего  интереса. Она  холодно взирала  на толпы людей и  проезжавшие
кареты. Желая поскорее покинуть Лондон и вернуться на родину, я сменил наряд
богослова  на  голландскую  одежду, поскольку здесь она скорее могла вызвать
уважение и готовность оказать мне услугу.
     Но  перемена в моем облике привела Дебору в состояние мрачного веселья,
и она вновь окинула меня насмешливым взглядом, словно желая показать, что не
сомневается  в  наличии  у меня непристойных устремлений.  Однако  и сейчас,
равно как  и в прошлом,  мои действия никоим образом не могли подтвердить ее
подозрения.  Но  что, если она читала мои  мысли и  знала,  что  я постоянно
представляю ее  обнаженной  --  такой,  какой видел, когда  мыл ее  тело?  Я
надеялся, что нет.
     Мне  думалось, что в новом  платье  Дебора выглядит  просто красавицей.
Более привлекательных молодых женщин мне не доводилось еще видеть. Поскольку
сама она не причесывалась,  я  занялся ее волосами: часть  заплел  в косу  и
уложил  кольцом вокруг головы,  а  остальным  позволил локонами ниспадать на
спину. Такие прически я видел у  других женщин, но Дебору  она превратила  в
настоящую красавицу с картины.
     Стефан,  мне невыразимо  мучительно вспоминать обо всем этом, но я пишу
-- и не только ради пополнения наших обширных архивов, но и потому, что ночь
за окном так  тиха,  хотя  время  еще  не  подошло к полуночи, а мое  сердце
нестерпимо болит. Я предпочитаю время от времени бередить раны, которые не в
состоянии  исцелить. Тебе  не надобно  принимать на веру мои слова о красоте
этой женщины, ибо, уверен, ты уже видел ее портрет.
     Итак, мы отправились  в Амстердам,  выдавая себя перед  посторонними за
брата и сестру  из богатой  голландской  семьи. Я мечтал и наделся, что  наш
город выведет Дебору из состояния оцепенения. Она  с явным интересом взирала
на  аккуратные, обсаженные деревьями каналы, на  изящные лодки  и прекрасные
четырех- и пятиэтажные здания.
     Величественная  Обитель,  стоящая у самого  канала, которая  была  моим
домом и  могла стать домом для нее, вызвала у Деборы нескрываемое удивление.
До сих  пор это дитя видело лишь свою убогую деревушку да  грязные постоялые
дворы,  на  которых нам  приходилось останавливаться  на  ночлег. Так что ты
вполне  поймешь ее  чувства,  когда она увидела  чистые простыни и подушки в
чистой голландской  спальне. Она не издала ни звука, но  мимолетная  улыбка,
скользнувшая по ее губам, стоила тысяч слов.
     Я сразу  же  пошел к старшинам --  Ремеру Францу и Петрусу  Ланкастеру,
которых ты прекрасно помнишь, и чистосердечно признался в содеянном.
     Заливаясь  слезами, я объяснил, что  девочка осталась одна и потому мне
пришлось  взять ее  с  собой. У меня не  было  иных  объяснений относительно
потраченной  мною изрядной суммы  денег,  кроме  того, что я их потратил.  К
моему изумлению,  старшины  простили  меня  и даже пошутили,  ибо знали  мои
потаенные секреты.
     --  Петир, -- с улыбкой сказал Ремер, --  путешествие из Шотландии было
для тебя такой суровой епитимьей, что  ты явно заслужил прибавку к жалованью
и, возможно, более приличную комнату в нашей Обители.
     Его  слова  сопровождались новым  взрывом хохота. Да и я улыбнулся  про
себя, ибо даже в те мгновения при одном только воспоминании о красоте Деборы
меня обуревали  фантазии. Однако вскоре  мое  хорошее настроение развеялось,
уступив место новым душевным терзаниям.
     Дебора не пожелала отвечать ни на один вопрос из  тех, что ей задавали.
Но когда жена Ремера, которая жила в Обители всю свою жизнь,  пришла к ней и
дала ей вышивание и иглу, Дебора довольно сноровисто приступила к работе.
     К  концу  недели жена Ремера  и жены  других  наших  агентов научили ее
плести  кружева, и  она  все  время проводила за этим занятием, но на слова,
обращенные  к ней,  не отвечала.  Подняв  голову  от  рукоделия,  она  молча
обводила собравшихся долгим взглядом и вновь возвращалась к своим кружевам.
     К женской части  нашего ордена,  к тем женщинам, которые не были женами
наших агентов, а являлись исследовательницами и  сами обладали определенными
способностями, Дебора, похоже, питала явное отвращение. Со мною она также не
желала разговаривать, но зато  перестала  бросать полные ненависти  взгляды.
Когда я предложил ей  пойти погулять со мной  по  городу, она согласилась, и
вскоре  город буквально  вскружил  ей  голову.  В  таверне Дебора  позволила
заказать ей вина, хотя ее  немало удивило  зрелище  добропорядочных  женщин,
сидящих  здесь  за яствами  и вином.  Впрочем,  подобное удивляет  и  других
иностранцев, немало поездивших  по свету.  Я много рассказывал  ей  о  нашем
городе, о его истории, о  терпимости властей к различным взглядам и мнениям.
Я  говорил   о  том,  как   сюда  из  Испании  бежали   евреи,  спасаясь  от
преследований,   рассказывал,   что   католики  здесь   мирно   уживаются  с
протестантами  и  здесь  никого  не преследуют за  колдовство. Я водил ее  к
книготорговцам и печатникам.  Мы нанесли  краткий визит в дом Рембрандта ван
Рейна, где всегда толпились ученики и куда всегда так приятно было заходить.
     Его  любимая Хендрике, которой я искренне  восхищался, умерла  два года
назад, и он  жил  вдвоем со  своим  сыном  Титусом. Я  предпочитал  полотна,
которые  он писал в  этот период  жизни, тем, что  он создавал  ранее, когда
находился в  фаворе. Нынешние нравились мне своей странной  меланхолией.  Мы
выпили  по  бокалу вина с  молодыми художниками,  постоянно собиравшимися  в
мастерской, чтобы учиться у  мэтра. Здесь Рембрандт впервые обратил внимание
на Дебору, хотя ее портрет он написал позже.
     Моим  постоянным стремлением  было развлечь  Дебору,  отвратить  ее  от
снедающих  ее мыслей и  показать ей многообразие мира, частью которого могла
теперь стать и она.
     Дебора хранила молчание,  но я  видел, что  ей понравились художники. В
особенности  ее  внимание  привлекали портреты,  написанные Рембрандтом,  и,
конечно,  сам  этот  добрый  и гениальный  человек.  Мы  посещали  множество
мастерских и беседовали с  другими  художниками. Мы  побывали у Эммануэль де
Витте  и у других живописцев,  работавших тогда в Амстердаме. Кое-кто из них
до сих пор  остается другом нашего ордена.  Казалось, в атмосфере мастерских
Дебора отогревалась душой, и ее лицо ненадолго становилось мягким и нежным.
     Однажды мы проходили мимо магазинов  ювелиров,  и именно  тогда  Дебора
слегка  коснулась белыми  пальцами  моей  руки, попросив остановиться. Белые
пальцы...  Я пишу  о них,  потому что они крепко  врезались мне в память. Ее
тонкая кисть  была совсем как у взрослой женщины, и от этого прикосновения я
испытал к ней робкое желание.
     Дебору  очаровало  зрелище  мастеров,  режущих  и шлифующих бриллианты,
расхаживающих между столами купцов и богатых  клиентов, съезжавшихся со всей
Европы, если  не сказать --  мира,  чтобы  купить прекрасные  камни. Я очень
сожалел, что из-за  отсутствия денег я не мог купить для Деборы какую-нибудь
красивую  вещь. Жена  Ремера великолепно нарядила Дебору,  и купцы  сразу же
обращали на нее внимание и предлагали ей посмотреть их сокровища.
     Взгляд  Деборы упал  на  красивый  бразильский  изумруд, оправленный  в
золото, который показывали какому-то  богатому англичанину. Когда англичанин
отказался от камня из-за высокой цены, Дебора присела к столу, чтобы получше
рассмотреть  драгоценность, словно была  в состоянии ее  купить  или у  меня
имелось для этого достаточно денег. Казалось, она  впала в  транс,  глядя на
великолепный  камень  прямоугольной  формы  и созерцая филигрань  старинного
золота Затем Дебора по-английски осведомилась  о цене камня и даже не глазом
не моргнула, услышав ответ.
     Я заверил купца, что, поскольку дама  выражает явное желание приобрести
изумруд, мы приобретем его, как только обсудим это со всех сторон. Улыбаясь,
я повел Дебору к выходу.  Мне было грустно, ибо я был не  в состоянии купить
столь дорогую вещь.
     Когда мы возвращались по набережной обратно, Дебора сказала мне:
     -- Не грусти. Разве ты виноват, что у тебя нет денег?
     Она в первый раз улыбнулась мне и сжала мою руку. У меня едва сердце не
выскочило  от  радости, но Дебора  вновь сделалась молчаливой  и  холодной и
более не произнесла ни слова.
     Я обо всем  рассказал Ремеру. Тот ответил, что, хотя у нас не дают обет
безбрачия, я вел себя самым благородным  образом,  чего  от меня  и ожидали.
Теперь же он посоветовал мне  вплотную  заняться  английским  языком, ибо  я
по-прежнему отвратительно писал по-английски, и тем самым загрузить свой ум.
     На седьмой день после  появления Деборы в  Обители  из поездки в Харлем
вернулась  одна  из  наших агентов. Ты  слышал  об этой женщине и достаточно
изучал  ее записи, хотя ее самой давно уже нет в живых. Она ездила навестить
своего  брата,  весьма  заурядного  человека, но ее саму никак  нельзя  было
назвать таковой,  ибо  она была  сильной  ведьмой. Я говорю о  Гертруде  ван
Стольк. Рассказав Гертруде про Дебору, ее попросили  побеседовать с девочкой
и попробовать прочесть ее мысли.
     -- Она не желает  говорить нам, умеет ли  читать и писать, --  объяснил
Ремер Гертруде. -- Она вообще ничего не рассказывает, и мы не  можем понять,
насколько  ей удается проникнуть в  наши  мысли  и узнать наши  намерения, а
потому не можем решить, как действовать дальше. Интуитивно мы чувствуем, что
она обладает способностями,  но уверенности в том  нет. Дебора прячет от нас
свой разум.
     Гертруда сразу же пошла к  ней,  но Дебора, едва заслышав шаги женщины,
вскочила с табурета,  опрокинула его, швырнула  на  пол  рукоделие и встала,
плотно прижавшись к  стене. Она окинула Гертруду взглядом, полным ненависти,
и стала царапать пальцами стены, словно желая пройти сквозь них. Наконец она
нашла дверь и побежала вниз, прямо на улицу.
     Мы  с  Ремером догнали ее и стали успокаивать,  говоря,  что  никто  не
собирается причинять ей зло. Наконец Ремер сказал:
     -- Мы должны разрушить молчание этой девочки.
     В это время Гертруда  подала мне записку, в которой торопливым почерком
было  написано  по-латыни:  "Девочка  -- сильная  ведьма".  Я молча  передал
записку Ремеру.
     Мы  уговорили  Дебору  пройти  с  нами  в  кабинет  Ремера  -- большую,
заставленную мебелью комнату. Тебе  она хорошо известна, ибо с некоторых пор
этот кабинет занимаешь ты сам.  В то время комната была полна часов, которые
Ремер очень любил. Теперь эти часы находятся в разных помещениях дома.
     Ремер всегда держал  окна, выходившие на  канал, открытыми, и городской
шум свободно вливался к кабинет. Отчасти это было даже приятно. Ремер привел
девочку  в  залитое солнцем помещение, попросил  сесть и успокоиться. Дебора
прислушалась к  ею  просьбе  и  устремила  на  него изможденный, полный боли
взгляд.
     Полный боли... Я сам  был тогда терзаем такой душевной мукой, что слезы
могли в любую секунду хлынуть из глаз. Маска  безучастности  исчезла с  лица
Деборы, губы задрожали, и она произнесла:
     -- Кто вы такие? Ради Бога, чего вы от меня хотите?
     --  Дебора,  дитя  мое, -- ласковым  тоном  обратился  к  ней Ремер, --
наберись терпения  и выслушай  то,  что я  тебе расскажу.  Все это время  мы
стремились узнать, насколько ты способна понимать.
     -- Уж то,  что меня окружает, я сумею  понять! -- с ненавистью ответила
она.
     Грудь  ее вздымалась,  щеки пылали,  а  вибрирующий  голос  был  скорее
голосом взрослой женщины. Она  действительно походила в тот момент на зрелую
женщину, твердую  и холодную внутри, ставшую желчной от всех ужасов, которые
ей   довелось  увидеть.   "Куда  делась  нежная,  испуганная  девочка?"   --
лихорадочно думал я. Дебора повернулась и метнула полный ненависти взгляд на
меня, потом снова на Ремера, Тот был сильно встревожен. Таким я  его  еще не
видел, Но Ремер быстро овладел собой и заговорил снова:
     -- Мы являемся  орденом исследователей, и наша цель  состоит в изучении
тех,  кто обладает необычными  способностями и силами  --  такими, например,
какими  обладала  твоя мать.  Те,  кто  считает  их исходящими  от  дьявола,
ошибается. Возможно, и ты тоже наделена подобными силами. Твоя мать исцеляла
больных. Дитя  мое, такая  сила не  может происходить от дьявола. Видишь эти
книги? Они  полны  рассказов  о подобных  людях. В одних местах  их называли
чародеями, в других ведьмами. Но дьявол здесь абсолютно ни  при чем. Если ты
обладаешь такими же силами, доверься нам, и мы научим тебя ими пользоваться.
     Ремер  говорил  долго,  рассказывая  Деборе,  как  мы  помогали ведьмам
избегнуть казни и как потом  они приезжали сюда и в безопасности жили у нас.
Он даже рассказал ей о двух  женщинах  из ордена --  сильных духовидицах,  а
также о Гертруде, которая силой своего разума могла заставить дрожать стекла
в окнах.
     Глаза  Деборы расширились,  но лицо оставалось  каменным. Руки  сжимали
подлокотники кресла. Она наклонила голову и остановила испытующий  взгляд на
Ремере. На ее лице вновь появилось выражение ненависти.
     -- Петир, она читает  наши мысли, но прячет  от нас свои, -- шепнул мне
Ремер.
     Он словно вызывал ее на разговор, но Дебора по-прежнему молчала.
     -- Дитя,  -- продолжал Ремер, -- то, что  тебе довелось увидеть, -- это
ужасно.  Но  ты, конечно  же,  не  веришь  обвинениям против  твоей  матери.
Пожалуйста,  расскажи  нам, с кем  ты говорила ночью там, в гостинице, когда
Петир услышал тебя? Если ты способна видеть духов, расскажи нам об  этом. Мы
никогда не сделаем тебе ничего дурного.
     Ответа не было.
     -- Дитя, -- настаивал он, -- позволь показать тебе мои способности. Они
не исходят от сатаны,  и мне не надо призывать его. Я не верю в сатану, дитя
мое. А  теперь посмотри на  часы, которые тебя окружают,  -- на  те  высокие
напольные часы и на часы с маятником, что слева от тебя, на каминные часы и,
наконец, на стоящие вон на том столе.
     Дебора  посмотрела  на  все  указанные  им  часы, что  в  сильной  мере
успокоило  нас;  по  крайней мере, она  понимала, о чем шла речь. Затем  она
оцепенело глядела,  как Ремер без какого-либо видимого  физического движения
заставил  все  часы  разом остановиться.  Разноголосое тиканье,  наполнявшее
комнату, смолкло,  и воцарилась  тишина. Она  была настолько глубокой,  что,
казалось, своей силой заглушала даже звуки, долетавшие сюда с канала.
     -- Дитя, доверься нам,  ибо мы тоже обладаем схожими  силами, -- сказал
Ремер.
     Затем, обернувшись  ко  мне,  он  велел, чтобы  я  силой своего  разума
заставил  часы  пойти  вновь.  Я  закрыл  глаза и мысленно  приказал  часам:
"Пошли". Часы повиновались, и комната вновь наполнилась тиканьем.
     Когда Дебора  перевела взгляд с меня на Ремера, холодная недоверчивость
на ее лице внезапно сменилась  выражением презрения. Она вскочила с кресла и
попятилась  к шкафу с книгами, пристально  глядя на нас  с  Ремером  злобным
взглядом.
     -- Ведьмы!  -- закричала она. -- Почему ты мне не сказал? Вы здесь  все
ведьмы! Вы -- орден сатаны.
     Слезы полились по ее щекам.
     -- Это правда, правда, правда! -- всхлипывая, твердила она.
     Она  обхватила свою  грудь руками и  в ярости  плюнула  в нашу сторону.
Никакие наши слова не могли ее успокоить.
     -- Мы все прокляты! А вы спрятались здесь, в этом городе ведьм, где вас
не могут  сжечь!  -- кричала  она сквозь слезы. -- Да,  умные ведьмы,  очень
умные ведьмы в доме дьявола!
     -- Послушай, дитя! -- вскричал Ремер. -- Мы никоим образом не связаны с
дьяволом. Мы стремимся понять то, что другие отрицают.
     -- Дебора! -- крикнул я. -- Забудь  все лживые бредни,  которые вбивали
тебе  в  голову. В  Амстердаме  тебе не  грозит опасность!  Подумай  о своей
матери. Что  она говорила и что  делала до  того,  как ее пытали и мучениями
заставили повторить всю эту дикость?
     Этого ни в  коем случае нельзя было  говорить! Тогда я не знал об этом,
Стефан. Я не мог знать.  Только когда лицо Деборы  перекосилось и она зажала
уши руками, я осознал свою ошибку. Ее мать верила, что она творит зло!
     Затем из дрожащих губ Деборы понеслись проклятия.
     --  Нечестивцы,  вот  вы  кто!  Ведьмы,  вот   вы   кто!  Забавляетесь,
останавливая  часы? Ну так я вам  покажу,  на что способен дьявол, когда его
призывает ведьма!
     Дебора  встала  в  самый  центр  комнаты,  вскинула  голову  и,  словно
вглядываясь в голубое небо за окном, закричала:
     -- Иди  же сюда,  мой Лэшер, покажи  этим  жалким ведьмам  силу великой
ведьмы и ее дьявола. Сломай же эти часы раз и навсегда!
     В  ту же  секунду за  окном появилась большая  темная туча, словно дух,
которого призывала Дебора, сжимался, чтобы явить свою силу внутри комнаты.
     Задрожало  тонкое  стекло  на  циферблатах  часов,   искусно  склеенные
деревянные  футляры  стали  разваливаться, а  изнутри  посыпались  пружины и
колесики. Часы, стоявшие на камине и на столе, упали на пол, а вслед за ними
с грохотом рухнули высокие напольные часы.
     Ремер перепугался, ибо он редко видел духа  такой  силы. Мы не могли не
ощущать присутствия в комнате этого невидимого существа. Проносясь мимо нас,
оно  раздувало нашу одежду и  касалось  нас  своими  невидимыми  щупальцами,
подчиняясь приказам ведьмы.
     -- Проваливайте в ад. Я не буду вашей ведьмой! -- закричала Дебора.
     Вокруг нас начали падать книги, а  Дебора вновь убежала. Дверь за ней с
шумом  захлопнулась  и,  сколько мы ни  пытались  ее открыть, не поддавалась
нашим усилиям.
     Но  дух исчез, и  нам было нечего бояться его  новых буйств.  Наступила
тишина,  но  прошло много времени,  прежде  чем  дверь  открылась  снова. Мы
выбежали на улицу и обнаружили, что Дебора уже давно покинула дом.
     Как  ты знаешь, Стефан, Амстердам  в то  время был  одним из крупнейших
городов Европы, с населением сто пятьдесят тысяч человек, а может, и больше.
Дебора просто исчезла. Все наши расспросы о ней в  борделях  и тавернах были
бесплодны. Мы даже обратились к самой  богатой амстердамской проститутке  --
"герцогине Анне", ибо существовала большая вероятность, что красивая девочка
вроде Деборы могла найти  прибежище именно там. Анна, как всегда,  была рада
видеть нас и побеседовать за бокалом доброго  вина, но она ничего не знала о
таинственной девочке.
     Я  пребывал в  таком  расстройстве, что  мог лишь  лежать,  закрыв лицо
руками,  и  плакать,  хотя  все  утешали  меня,  уверяли,  что  я веду  себя
безрассудно, а Гертруда поклялась, что отыщет "девчонку".
     Ремер сказал, что я  должен описать произошедшее  с Деборой  как  часть
моей исследовательской  работы. Но признаюсь тебе, Стефан, составленный мною
отчет был весьма жалким и неполным,  почему я и не просил  тебя обращаться к
этим старым записям. Если по воле Господней я вернусь в Амстердам, то заменю
их более живыми и подробными воспоминаниями.
     Но  продолжаю...  Где-то  через две недели  после только  что описанных
событий ко  мне пришел один молодой ученик Рембрандта, недавно  приехавший в
Амстердам  из  Утрехта,  и  рассказал,  что девочка,  которую  я  разыскиваю
повсюду,  ныне живет у старого портретиста Роэланта.  Этого  человека  знали
только  по  имени.  В  молодости  он  много  лет  учился в  Италии.  К  нему
по-прежнему  толпой  стекались  заказчики,  хотя старик  был  крайне  болен,
немощен и не мог расплатиться с долгами.
     Возможно, ты не помнишь Роэланта, Стефан. Позволь  тебе рассказать, что
он  был замечательным живописцем,  чьи  портреты  составили  бы славу  и для
Караваджо, и если  бы не болезнь, которая не  по возрасту  рано поразила его
кости и скрючила пальцы, он, возможно, снискал бы больше почестей, чем имел.
     Этот добрый человек давно овдовел и жил с тремя сыновьями.
     Я тут же отправился к  Роэланту, поскольку был знаком с ним и он всегда
радушно  принимал меня, но в  этот  раз дверь захлопнулась перед самым  моим
носом.  Роэлант  заявил,  что у  него  нет  времени  для общения с  "учеными
безумцами",  как  он  назвал нас. Он был разгорячен и  предупредил меня, что
даже в Амстердаме на таких, как мы, управа найдется.
     Ремер велел мне  на какое-то время оставить все как есть. Ты же знаешь,
Стефан,  мы  выживаем, поскольку  избегаем  огласки. И потому мы  затаились.
Однако вскоре нам стало  известно, что  Роэлант  уплатил  все свои  давние и
многочисленные долги и  теперь  он  и  его  дети  от  первой  жены  ходят  в
прекрасных, исключительно богатых одеждах.
     Было сказано, что  некто  Дебора, шотландская  девушка редкой  красоты,
которую он взял для воспитания сыновей, приготовила для его больных  пальцев
какую-то  мазь, и  это снадобье вернуло  им былую живость  и  подвижность, в
результате чего Роэлант  снова смог взяться за кисть. Ходили слухи,  что ему
хорошо платят  за новые портреты. Но знаешь, Стефан, чтобы заработать деньги
на оплату богатых нарядов  и  изысканного  убранства  дома, ему пришлось  бы
писать в день по три-четыре портрета.
     А потом  поползли слухи, что эта  шотландская девушка  богата,  что она
внебрачная дочь одного шотландского аристократа, и хотя отец не мог признать
ее официально, он в изобилии посылал ей  деньги, которыми Дебора  делилась с
добрым Роэлантом, приютившим ее.
     Я ломал  голову над  тем,  кем  же  мог быть этот  аристократ? Владелец
громадного угрюмого замка, возвышавшегося, словно груда  скал,  над долиной,
откуда  я  вывез  Дебору,  "зачатую в  веселье",  босую,  грязную,  насмерть
перепуганную ударами плетью и  не способную даже самостоятельно есть?  Ну  и
легенда, ничего не скажешь!
     Мы  с  Ремером  с тревогой следили за  всеми этими событиями, ибо  тебе
хорошо  известно  основание,  на котором строится  наше правило: никогда  не
использовать  свои способности ради выгоды. Мы задавались вопросом: как  еще
могло появиться все  это  благосостояние,  если  не  стараниями  того  духа,
который  учинил погром в кабинете Ремера и  сломал  часы, выполняя повеление
Деборы?
     Теперь в  доме Роэланта  царил достаток. Не  прошло и года,  как старик
женился на Деборе. Но еще за два месяца до свадьбы великий Рембрандт написал
ее  портрет.  Через  месяц  после  бракосочетания  портрет был  выставлен  в
гостиной Роэланта на всеобщее обозрение.
     На  портрете Дебора  была запечатлена  с тем  самым  изумрудом  на шее,
который  тогда  столь сильно завладел  ее  помыслами. Она  давно уже  купила
драгоценный камень, а вместе с ним и все другие драгоценности, привлекшие ее
внимание, не говоря  уже о золотой и серебряной  посуде. Помимо этого Дебора
приобрела полотна Рембрандта, Халса и Юдифи Лейстер, творчеством которой она
тоже восхищалась.
     Под  конец  я не  выдержал. Дом  был открыт  для  обозрения написанного
Рембрандтом  портрета,  которым  Роэлант  заслуженно  гордился.  И  когда  я
переступил порог, старый художник не помешал мне войти. Наоборот, он, хромая
и опираясь на палку, подошел ко мне и предложил  бокал вина. Роэлант  указал
мне на свою  возлюбленную  Дебору,  сидевшую в  библиотеке  и занимавшуюся с
учителем.  Она  выразила  желание  научиться читать  и  писать  по-латыни  и
по-французски.  По  словам Роэланта, его  поражала быстрота  ее обучения.  С
недавнего  времени   Дебора  читала  сочинения  Анны   Марии  ван   Схурман,
утверждавшей, что женщины столь же способны к учению, как и мужчины.
     Казалось, радость Роэланта плещет через край.
     Когда я увидел  Дебору,  я усомнился, что  знаю  ее  истинный  возраст.
Украшенная  драгоценностями,  наряженная  в  зеленый бархат,  она  выглядела
молодой женщиной  лет семнадцати. Пышные рукава, такие  же пышные юбки, а  в
волосах --  зеленая лента с атласными розочками.  Глаза Деборы отражали цвет
ткани и  тоже  казались зелеными. Меня пронзила мысль, что и  сам Роэлант не
знает,  насколько  она молода.  С моих губ  не  слетело ни слова, которое бы
повторяло лживые  россказни, связанные с ее  именем. Я стоял, пронзенный  ее
красотой,  словно меня вдруг поразила молния. Когда же Дебора подняла голову
и улыбнулась, фатальный удар был нанесен прямо в мое сердце.
     Надо  уходить  отсюда, подумал  я и стал  допивать вино. Однако Дебора,
тихо улыбаясь, подошла ко мне, взяла за руки и сказала:
     -- Петир, идем со мной.
     С этими словами она повела меня в  комнатку,  уставленную шкафами,  где
хранилось белье.
     Каким лоском и грацией теперь обладала она.  Едва ли у  придворной дамы
это  получилось бы лучше. Но когда я подумал об этом, заодно мне вспомнилось
и то, как я увидел Дебору в телеге  на проселочной дороге, и какой маленькой
принцессой она тогда мне показалась.
     Тем  не менее с тех  пор Дебора  изменилась во  всем. В тусклом  свете,
проникавшем в кладовую, я смог подробно  рассмотреть ее и увидел перед собой
полную сил, благоухающую духами  молодую женщину с румянцем на  щеках. На ее
высокой, полной груди красовался  все тот же крупный  бразильский  изумруд в
золотой оправе.
     -- Почему  же ты не рассказал всем  подряд то,  что знаешь обо мне?  --
спросила она, словно не знала ответа.
     -- Дебора,  мы  тебе рассказали правду о нас. Мы лишь хотели предложить
тебе  кров и наши знания о тех  силах, которыми ты обладаешь. Приходи к нам,
как только тебе этого захочется.
     Она рассмеялась.
     -- Ты глупец, Петир,  но ты вытащил меня из мрака  и нищеты  и привез в
это чудесное место.
     Она запустила руку в потайной карман своей пышной юбки и достала горсть
изумрудов и рубинов.
     -- Возьми их, Петир.
     Я отпрянул и покачал головой.
     -- Вы говорите, что не связаны с  дьяволом,  -- сказала она.  --  А ваш
главный  утверждает,  что он  даже не верит в сатану. Помнишь  его слова? Но
тогда в какого  Бога  и  какую церковь вы верите, если должны  жить,  словно
монахи,  в своем  пристанище,  зарывшись  в  книги и совсем не зная  мирских
наслаждений?  Петир, почему ты  не овладел мной  на постоялом дворе, когда у
тебя  была   возможность?  Ты  ведь   так  сильно  хотел  меня.  Прими   мою
благодарность, ибо это все, что я могу дать тебе сейчас. И еще эти  камешки,
которые сделают  тебя богатым. Тебе более  не  придется  зависеть  от  своих
монашествующих братьев. Ну, протяни же руку!
     -- Дебора, как  у тебя оказались  эти  камни? --  шепотом спросил я. --
Что, если тебя обвинят в их краже?
     --  Мой  дьявол  слишком  умен  для  этого,  Петир. Эти  камни  прибыли
издалека. Чтобы заполучить их, мне нужно  было лишь попросить об этом. Всего
лишь за горстку  таких камней, поток которых никогда не  иссякает, я  купила
изумруд, который ты видишь  на  моей шее.  На обратной  стороне,  на золотой
оправе вырезано имя моего дьявола. Но ты знаешь его имя. Предостерегаю тебя,
Петир,  не  вздумай  когда-либо  вызывать  его,  ибо  он служит лишь  мне  и
уничтожит всякого, кто вознамерится, повелевать им через данное ему имя.
     -- Дебора, возвращайся к нам,  -- умолял я. -- Если желаешь,  всего  на
день,  на  несколько  часов.  Приходи  поговорить  с  нами, когда  муж  тебе
позволит. Этот твой дух не дьявол, но он могуществен и способен творить злые
дела из-за безрассудства или ради шалости, что свойственно духам. Дебора, ты
должна знать, что общение с ним отнюдь не игра!
     Однако,  насколько  я мог  видеть,  ее мысли  были далеки  от  подобных
опасений.
     Я не оставил  своих  попыток.  Я рассказал ей о первом и  наиглавнейшем
правиле нашего ордена: никто,  какими бы силами он ни обладал, не повелевает
духами ради собственной выгоды.
     --  Дебора,  в  мире существует  древнее  правило,  оно  известно  всем
колдунам  и  тем, кто обращается  к  невидимым силам.  Всякий, кто стремится
использовать эти силы для злых целей, не может не навлечь на себя погибель.
     -- Петир, но почему обязательно для злых целей? -- спросила она, словно
мы с нею были  одинакового  возраста. --  Подумай  о  том, что ты  говоришь!
Богатство  не  является злом! Кому вредит то, что мой дьявол приносит мне? В
доме Роэланта от этого всем только польза.
     --  Дебора,  твои  действия  опасны! Чем  больше  ты  общаешься с  этим
существом, тем сильнее оно становится.
     Дебора не  дала  мне договорить. Теперь  на ее лице читалось презрение.
Она вновь  настаивала,  чтобы я взял  камни, а после  многоочередного отказа
напрямик   объявила  мне,  что  я  отъявленный  глупец,  ибо  не  знаю,  как
пользоваться своими силами. Потом она поблагодарила меня за то, что я привез
ее в такой превосходный для ведьм город, и, зло улыбнувшись, рассмеялась.
     -- Дебора, -- сказал я, -- мы не верим в сатану, но  мы  верим в зло, а
зло есть все, что несет вред человечеству. Умоляю тебя, берегись этого духа.
Не  верь тому, что он тебе рассказывает о себе  и своих намерениях. Никто не
знает, чем на самом деле являются эти бестии.
     -- Замолчи, Петир, ты сердишь  меня. Что  заставляет тебя думать, будто
этот дух что-то мне рассказывает? Это я разговариваю с ним! Раскрой трактаты
по демонологии, Петир, эти старые книги,  написанные безумными церковниками.
В  них  содержится  больше  знаний  о  том,  как  повелевать  существами  из
невидимого мира, чем можешь себе представить. Я видела такие книги у  вас на
полках.  Я  смогла  прочитать  по-латыни  лишь  одно  слово:  "демонология",
поскольку прежде мне уже попадались подобные труды.
     Книги  полны  правды и  лжи, о чем  я  и  сказал Деборе.  С  грустью  я
отодвинулся  от  нее.  Она  вновь  потребовала,   чтобы  я   взял  камни.  Я
отказывался. Тогда она  высыпала  их  ко мне  в  карман  и  прижалась своими
жаркими губами к моей щеке. С тем и покинул их дом.
     После  этого  Ремер  запретил  мне  видеться с  Деборой.  Я никогда  не
спрашивал,   что  он  сделал  с  драгоценными  камнями.  Обширные  хранилища
драгоценностей Таламаски никогда меня особо не  занимали.  Я знал лишь одно,
что  знаю и по сей день: мои долги  оплачивались,  мне покупалась одежда и в
моих карманах имелась нужная мне сумма денег.
     Даже когда Роэлант заболел, а это, Стефан, не было делом ее рук, мне не
разрешили вновь увидеться с Деборой.
     Но  странным было то, что очень  часто я видел ее  в  самых неожиданных
местах, либо одну, либо с кем-то из сыновей Роэланта.  Дебора  наблюдала  за
мной издали. Я встречал ее на шумных улицах,  а однажды она прошла мимо дома
Таламаски, под моим окном. Когда я зашел навестить  Рембрандта ван Рейна,  я
увидел Дебору рядом с Роэлантом. Она сидела за шитьем  и искоса  поглядывала
на меня.
     Вообрази себе, Стефан, как я  страдал.  Но Ремер запретил мне ходить  к
ней. И  Гертруда без  конца  предупреждала меня о том, что злые силы  Деборы
слишком возрастут и ей будет с ними не совладать.
     За  месяц  до  смерти   Роэланта  в  его  доме  поселилась   молодая  и
исключительно талантливая  художница Юдифь де  Вильде. После  его смерти эта
женщина осталась там вместе со своим престарелым отцом, Антуаном де Вильде.
     Братья Роэланта  забрали  его сыновей  к  себе в деревню, а  юная вдова
Дебора и  Юдифь де Вильде теперь  вдвоем правили домом,  с  большой  заботой
относясь к старику, но ведя  веселую и полную разнообразия  жизнь. С утра до
вечера комнаты были  открыты  для  писателей,  поэтов, ученых  и художников,
которым нравилось  сюда  приходить.  Помимо  них  приходили  ученики  Юдифи,
восхищавшиеся ее талантом, равным таланту  художника-мужчины. Действительно,
в мастерстве  она  не уступала мужчинам  и наравне с  ними входила в Гильдию
Святого Луки.
     Повинуясь  запрету  Ремера, я не мог  туда прийти. Но я  часто проходил
мимо и клянусь  тебе:  если  я  задерживался  там  достаточно долго,  Дебора
непременно  появлялась  в  окне верхнего этажа --  тень за стеклом. Иногда я
видел не более  чем отблеск зеленого  изумруда, а порою она открывала окно и
безуспешно манила меня зайти.
     Ремер решил навестить ее сам, но Дебора лишь указала ему на дверь.
     --  Она думает, будто  знает больше, нежели мы, -- с грустью говорил он
потом. -- На самом  деле она  ничего не  знает,  иначе не  играла бы  с этим
существом. В  этом  всегда  кроется  ошибка  колдуний. Они  воображают,  что
обладают  полной  властью над невидимыми  силами, выполняющими  их  желания,
тогда как, по правде говоря, это совсем не так. А что происходит с ее волей,
совестью,  устремлениями? До  чего же это  существо портит  ее!  Петир,  оно
действительно очень опасно.
     -- Скажи, Ремер, а смог бы  я вызвать подобного духа,  если бы захотел?
-- спросил я.
     -- Заранее это неизвестно. Возможно, если бы ты постарался, то смог бы.
Но скорее всего,  вызвав его, ты не смог бы от него  избавиться. Здесь-то  и
кроется  эта  старая  западня.  Петир,  я  никогда  не благословлю  тебя  на
вызывание духов. Ты слышишь, что я говорю?
     -- Да, Ремер, -- ответил я со своим обычным послушанием.
     Но он знал, что мое сердце было поколеблено и завоевано Деборой, словно
она околдовала меня.  В действительности же оно не было околдовано, оно было
сильнее, чем прежде.
     -- Теперь мы  не в силах помочь  этой  женщине, -- заявил Ремер. -- Так
что обрати свой ум на другие занятия.
     Я изо всех сил старался подчиняться его приказу. Тем не менее  я не мог
не  знать,  что  к  Деборе  сватаются   многочисленные  иностранцы  знатного
происхождения. Благосостояние ее было таким обширным и прочным, что никому и
в  голову  не приходило спросить о  его  источнике или  поинтересоваться,  а
всегда ли она была богата. Обучение Деборы продвигалось с большой скоростью,
она была всецело предана Юдифи де Вильде и ее отцу и, позволяя  появляться в
своем доме различным претендентам на ее руку, выходить замуж не торопилась.
     Кончилось тем, что один из женихов увез ее!
     Я так и не  знал ни того, за кого  она вышла замуж, ни  где происходило
бракосочетание. Я видел Дебору только один раз, и тогда я не знал  того, что
знаю  сейчас.  Возможно,  то  была  ее  последняя  ночь  перед  отъездом  из
Амстердама.
     Я был  разбужен посреди ночи  каким-то звуком,  раздавшимся  со стороны
окна. Я сообразил, что это  равномерное постукивание по стеклу не могло быть
природным звуком. Я встал и подошел к окну, чтобы посмотреть, не забрался ли
на  крышу  какой-нибудь  сорванец  или  мошенник.  Как-никак,   моя  комната
находилась  на пятом этаже, поскольку в ордене я  был лишь  немногим  старше
обычного мальчишки, отчего располагал скромным, но очень уютным жильем.
     Окно  было  заперто и  не  носило  следов  повреждения.  Но  внизу,  на
набережной канала, стояла одинокая женская фигура в черном одеянии, которая,
как  мне показалось, пристально вглядывалась в мое окно. Когда я открыл его,
женщина рукой сделала мне знак, чтобы я спускался.
     Я знал, что это Дебора. Но у меня внутри  все ходило  ходуном, словно в
мою комнату проник некий суккуб, стащил с меня одеяло и принялся терзать мое
тело.
     Чтобы  не нарваться на расспросы, я  тихо  выскользнул на улицу. Дебора
все  так же стояла, ожидая  меня, и зеленый  изумруд  на ее шее мигал, будто
громадный глаз. Она повела меня по боковым улочкам к себе домой.
     Тут,  Стефан, мне показалось, что я  сплю. Но я совсем  не хотел, чтобы
этот сон окончился. Рядом с Деборой  я не увидел ни служанки, ни  лакея. Она
пришла  ко  мне одна,  что,  должен заметить,  ночью в  Амстердаме  не столь
опасно,  как может  быть  где-либо в  другом месте.  Однако  этого оказалось
достаточно,  чтобы  во   мне   забурлила   кровь:  видеть  Дебору  настолько
незащищенной,  такой  решительной, таинственной, цепляющейся за мой  рукав и
умоляющей меня идти быстрее.
     Ах, до чего же богатой была обстановка  в ее доме, какими толстыми были
ее многочисленные ковры  и какими красивыми -- паркетные  полы.  Пройдя мимо
предметов из серебра и  тонкого  фарфора, стоявших за  сверкающими  стеклами
шкафов, она повлекла меня наверх, в ее спальню, где стояла кровать, покрытая
зеленым бархатом.
     -- Петир, завтра я выхожу замуж, -- сказала она.
     --  Тогда зачем ты  привела меня сюда? -- спросил  я. Но,  Стефан, меня
трясло  от желания.  Когда Дебора расстегнула свою верхнюю одежду и сбросила
ее на пол  и  я увидел  ее полные груди, стянутые плотными кружевами платья,
мне  до безумия  захотелось их коснуться,  хотя я  не двинулся с места. Меня
подогревало  даже зрелище ее  плотно затянутой талии,  белой  шеи  и круглых
плеч. Не было ни единой частички ее тела, которой бы  я не жаждал. Я был как
неистовый зверь в клетке.
     --  Петир, -- произнесла Дебора,  глядя мне в глаза. -- Я знаю, что  ты
отдал камни своему  ордену и ничего  не оставил себе. Так позволь мне сейчас
дать тебе то, чего тебе хотелось во время  нашего долгого путешествия сюда и
что по своей большой деликатности ты не взял тогда.
     --  Но,  Дебора,  почему ты это делаешь? -- спросил  я, намереваясь  не
давать ей ни малейшего повода.
     В ее глазах застыла боль, и я видел, что она сильно расстроена.
     -- Потому что я  этого хочу, Петир, -- вдруг сказала она и,  обвив меня
руками,  стала целовать. -- Оставь Таламаску,  Петир,  и уедем со мной. Будь
моим мужем, и я не выйду за того человека.
     -- И все же почему тебе хочется этого от меня? -- снова спросил я.
     Она грустно и горестно засмеялась.
     -- Мне очень недостает твоего понимания,  Петир. Мне недостает того, от
кого мне  не нужно ничего скрывать. Мы ведьмы, Петир, принадлежим ли мы Богу
или дьяволу. Мы с тобой оба ведьмы.
     О, как блеснули ее глаза, когда она произносила эти слова,  каким явным
был ее  триумф и вместе с  тем --  каким горьким. На мгновение Дебора плотно
стиснула зубы. Потом она протянула руки и погладила  мне лицо и  шею, отчего
мое неистовство только возросло.
     -- Ты же  знаешь,  что  хочешь меня, Петир,  как всегда это знал. Тогда
почему бы тебе не решиться? Пойдем со мной. Если Таламаска не отпустит тебя,
мы покинем  Амстердам. Мы исчезнем вместе. Нет ничего,  что  я не  могла  бы
сделать для тебя.  Я дам  тебе все, только будь  со мной  и позволь мне быть
рядом и  больше не бояться.  С  тобой  я могу говорить о  том, кто  я  и что
случилось с  моей матерью. Тебе,  Петир,  я могу  рассказать  обо  всем, что
тревожит меня, и тебя я никогда не испугаюсь.
     При этих словах ее лицо погрустнело и из глаз полились слезы.
     --  Мой  молодой муж  красив. В  нем  есть  все, о чем я мечтала, когда
сидела, чумазая и босоногая,  на, пороге  своей хижины. Он  -- граф, который
возвращался к себе в замок. Теперь он повезет  туда меня, хотя его замок и в
другой стране. Я как будто попала в одну из сказок, которые рассказывала моя
мать. Я буду графиней, и сказка превратится в быль.
     -- Но знаешь,  Петир, я одновременно люблю и не люблю его. Ты -- первый
мужчина,  которого я полюбила.  Ты привез  меня сюда.  Ты  видел  костер,  в
пламени которого  погибла моя мать. Ты отмыл меня, кормил и  одевал, когда я
была не в состоянии делать это сама.
     Я  оставил всякую надежду покинуть эту  комнату, не овладев  Деборой. Я
это знал. Однако я был настолько заворожен  малейшим движением ее ресниц или
крошечной ямочкой на щеке, что позволил Деборе  увлечь меня не на кровать, а
на ковер перед маленьким камином. Здесь, в тепле и мерцающем свете поленьев,
она начала рассказывать мне о своих горестях.
     -- Мое прошлое кажется  мне теперь призрачным, -- тихо плача,  говорила
Дебора, и  ее  глаза широко раскрылись  от  удивления.  -- Петир, неужели  я
когда-то жила в таком месте? Неужели я видела, как умирает моя мать?
     -- Дебора, не стоит вспоминать о том,  что  случилось, -- сказал  я. --
Пусть картины прошлого рассеются.
     -- А ты помнишь, как впервые заговорил  со мной и сказал, что моя  мать
не делала зла, но зато другие причинили ей зло? Почему ты был тогда  в  этом
уверен?
     -- Да была ли она ведьмой, и вообще, что такое ведьма?
     -- Эх, Петир, я помню, как ходила с нею безлунными ночами в поля, туда,
где стояли камни.
     -- И что там случилось, моя дорогая? -- нетерпеливо спросил я. -- уж не
появился ли дьявол с раздвоенными копытами?
     Дебора покачала толовой, сделав мне знак  лежать тихо, слушать ее  и не
перебивать.
     --  Петир, представляешь,  черной  магии  мою мать  научил  один судья,
который  судил ведьм! Мать  мне  показывала его  книгу. Он оказался в  нашей
деревне проездом, когда я была совсем маленькой и еще не умела ходить. Судья
пришел в нашу хижину,  чтобы мать вылечила ему порез на руке. Потом они сели
с матерью у очага, и этот человек  стал рассказывать ей обо всех местах, где
он побывал по делам службы, и о ведьмах, которых сжег. "Будь осторожна, дитя
мое", -- сказал судья  матери, а затем  вытащил из  кожаной сумки свою  злую
книгу. Она  называлась "Демонология". Он читал ее моей матери, поскольку она
не  умела читать ни по-латыни, ни на  каком-либо  другом языке. Судья поднес
книгу поближе к свету  очага, чтобы мать смогла получше разглядеть имевшиеся
там картинки.
     Час за часом судья рассказывал  моей матери  обо  всех этих  вещах: что
делали ведьмы  и что они способны  делать.  "Будь  осторожна,  дитя  мое, --
приговаривал он при этом,  -- дабы дьявол не искусил тебя,  поскольку дьявол
любит повитух и знахарок". С этими словами он переворачивал страницу.
     В ту ночь он лег вместе  с матерью и рассказывал  ей  о  домах пыток, о
кострах  и  о криках  обреченных.  Покидая наш дом,  он  еще раз произнес на
прощание: "Будь осторожна, дитя мое".
     Потом обо всем этом мать рассказала  мне. Тогда мне было шесть или семь
лет. Мы сидели вдвоем  у кухонного очага.  "А теперь пойдем, --  сказала мне
мать, -- и ты увидишь". И мы  пошли в поле, ощупью пробираясь к камням.  Там
мы встали в самую середину круга и замерли, чтобы почувствовать ветер.
     Вокруг  -- ни  звука в ночи. Ни искорки света. Ни звезды на небе, чтобы
увидеть башни замка или далекую водную гладь Лох-Доннелейт.
     Я слышала, как мать,  держа меня за  руку,  что-то  бормочет.  Потом мы
вместе танцевали, двигаясь небольшими кругами. Бормотание матери становилось
все громче. Потом она стала произносить латинские слова, призывая демона, и,
наконец, широко раскинула руки и закричала, чтобы он приходил.
     Ночь оставалась такой же тихой. В ответ не раздалось ни звука. Я крепче
ухватилась за ее юбки и вцепилась в ее холодную руку. Потом я почувствовала,
как  что-то  движется по лугу, похожее на легкий ветерок. Этот  ветер  начал
собираться вокруг  нас. Я ощутила, как  он коснулся моих волос и затылка. Он
обволакивал  нас со всех  сторон, струями воздуха. И  вдруг я  услышала, как
"ветер" заговорил, только не словами, но я все равно отчетливо разобрала: "Я
здесь, Сюзанна!"
     О,  как радостно смеялась  моя мать, как она плясала.  Словно девчонка,
она трясла руками, опять смеялась и отбрасывала  назад свои волосы.  "Ты его
видишь, доченька?" -- спросила она меня. Я ответила, что чувствую его совсем
близко.
     Здесь он снова заговорил: "Назови меня моим именем, Сюзанна".
     "Лэшер, --  ответила  мать, --  ибо ветер,  который ты  посылаешь,  как
плетью, хлещет по траве  и, как плетью, сшибает листья с  деревьев.  Иди же,
мой  Лэшер,  устрой  бурю  над  Доннелейтом!  А  я  буду  знать,  что  я  --
могущественная ведьма и что ты это делаешь ради моей любви!"
     Когда мы добрались до нашей хижины, ветер завывал над  полями и в нашей
трубе. Мы сели у огня, смеясь вместе, точно двое детишек. "Видишь, видишь, я
это сделала", -- шептала мать. Заглянув в ее глаза, я увидела то, что видела
прежде и видела потом, вплоть до последнего  часа  ее мучений и  боли: глаза
простушки,  шаловливой  девчонки,  прикрывшей ладонью  смеющееся  лицо,  а в
другой зажавшей украденный леденец. Петир, для нее это была игра. Игра!
     -- Я понимаю, моя любимая, -- ответил я.
     --  А теперь давай, скажи мне, что сатаны не существует. Скажи, что это
не он приходил во  тьме, дабы провозгласить  ведьму из Доннелейта,  а  затем
повести ее на костер! Не  кто  иной, как Лэшер, находил матери вещи, которые
теряли другие люди. Это  он приносил ей золото, которое потом у нее забрали.
Лэшер, кто же еще, сообщал матери тайны супружеских измен, которые она затем
раскрывала  ушам  любопытных  односельчан.  И именно  Лэшер обрушил град  на
голову молочницы, повздорившей с моей матерью. Он вместо матери наказывал ее
обидчиков, благодаря чему все узнали  о ее силе! Но мать не могла наставлять
Лэшера. Она не знала,  как использовать  его. И подобно ребенку, играющему с
зажженной свечой, она зажгла тот самый огонь, который спалил ее дотла.
     -- Дебора, не сделай той же ошибки! --  прошептал я, целуя ее лицо.  --
Никто не может наставить демона, ибо так обстоят дела с невидимыми силами.
     --  Не  совсем так, --  прошептала в ответ Дебора, -- и здесь вы сильно
ошибаетесь.  Но не бойся за меня,  Петир. Я не такая, как моя мать. Со  мной
такого не будет.
     Потом мы молча сели у камина. Я не думал, что ей захочется приблизиться
к огню, и, когда она прислонилась лбом к камням, располагавшимся над очагом,
я вновь поцеловал Дебору в ее нежную щеку и откинул назад длинные, свободные
пряди ее влажных черных волос.
     -- Петир, -- вновь заговорила она, -- я никогда не буду жить в голоде и
грязи, как жила моя мать. Я никогда не окажусь во власти глупых людей.
     --  Не выходи  замуж, Дебора. Не  делай этого! Идем  со мной. Пойдем  в
Таламаску, и мы вместе раскроем природу этого существа...
     -- Нет, Петир. Ты же знаешь, я не пойду.
     Здесь она печально улыбнулась.
     --  Это  ты должен пойти со мной, и мы скроемся отсюда. Теперь поговори
со  мной своим тайным голосом, голосом внутри тебя, что способен приказывать
часам  остановиться или  духам  --  прийти.  И останься  со  мной, будь моим
женихом, пусть эта ночь станет брачной ночью ведьмы.
     Я начал бурно  возражать, но Дебора прикрыла  мне рот  своей  рукой,  а
затем и своими  устами.  Она  продолжала  целовать  меня  с  таким  жаром  и
очарованием, что я знал лишь одно: я должен разорвать стесняющую ее одежду и
слиться с нею в постели, задернув зеленые  занавески балдахина. Я хотел лишь
ласкать  нежное,  почти  детское  тело  с грудью и  лоном взрослой  женщины,
которое когда-то мыл и одевал.
     Зачем я терзаю себя, описывая это? Стефан, я исповедуюсь в своем старом
грехе. Я рассказываю  тебе все,  что сделал, ибо я не в состоянии писать  об
этой женщине без такой исповеди. Посему продолжаю...
     Никогда я не отдавался любовным утехам с таким самозабвением, Никогда я
не  знал такой  неистовой  страсти  и  сладостного чувства,  какие  узнал  с
Деборой.
     Она считала себя ведьмой, Стефан, и потому  -- злой, и эти страсти были
ритуалами дьявола, и она совершала их  с таким неистовством Но клянусь тебе,
у нее было нежное и любящее сердце, отчего она являла собой ведьму редкой по
могуществу породы.
     Я оставался в  ее постели до  самого утра, Я засыпал на ее благоуханной
груди. Я постоянно плакал,  словно  мальчишка. С  мастерством искусительницы
она разбудила  всю мою плоть. Дебора раскрыла мои  самые потаенные страстные
желания и играла с ними, удовлетворяя их. Я был  ее рабом. Однако она знала,
что я  не останусь с нею,  что мне надо возвращаться  в Таламаску. Поэтому в
последние часы  она  лежала  тихо  и грустно  глядела  в  деревянный потолок
балдахина, в  то время  как сквозь ткань занавесей  начал  проникать  свет и
постель стала нагреваться от солнца.
     Я вяло оделся. Во  всем христианском мире у меня  не было иных желаний,
кроме  души Деборы  и ее  тела.  И  все  же  я  намеревался ее  покинуть.  Я
намеревался  вернуться  домой  и  рассказать Ремеру о том,  что совершил.  Я
возвращался в Обитель, которая воистину стала моим убежищем, домом, заменила
мне и отца и мать. Другого выбора у меня не было.
     Я думал, что Дебора выгонит меня с проклятиями. Но такого не случилось.
В последний раз я умолял ее остаться в Амстердаме и пойти со мной.
     --  Прощай, мой маленький монах, --  сказала мне Дебора--  Доброго тебе
пути, и пусть Таламаска вознаградит тебя за то, что ты отверг во мне.
     У нее полились слезы, и, прежде чем  уйти, я начал с  жаром целовать ее
открытые руки и снова зарылся лицом в ее волосы.
     -- А теперь уходи, Петир, -- наконец сказала Дебора-- Помни меня.
     Наверное,  прошел день  или  два,  прежде чем  мне  сказали, что Дебора
уехала.  Я был безутешен и  лежал, заливаясь слезами. Я пытался слушать  то,
что говорили Ремер и Гертруда, но не понимал их слов. Насколько могу судить,
они не сердились на меня, хотя я думал, что они рассердятся.
     Не кто иной, как Ремер, отправился потом к Юдифи де Вильде и приобрел у
нее портрет Деборы кисти Рембрандта ван Рейна, который висит в  нашем доме и
по сей день.
     Возможно,  прошло  не  менее  года,  пока  ко мне вернулось телесное  и
душевное здоровье.  С тех пор я  никогда не нарушал правил Таламаски. Я стал
вновь  ездить  по  германским  государствам,  по  Франции   и  даже  посетил
Шотландию,  выполняя  свою  работу по спасению  ведьм  и делая записи  об их
мытарствах, чем мы всегда занимались.
     Теперь,  Стефан,  тебе известна подлинная история Деборы. И ты  знаешь,
каким ударом  было  для меня спустя много лет узнать  о трагедии графини  де
Монклев, оказавшись в этом укрепленном городишке, у подножья Севеннских гор,
в  провинции Лангедок. Узнать...  что  графиня  -- это  Дебора Мэйфейр, дочь
шотландской ведьмы.
     Ах,  если  бы здешние  горожане  не  знали,  что ее  мать когда-то была
сожжена. Если бы в свое время юная  невеста не рассказала о  своих  секретах
будущему мужу, плача  у  него на  груди. В  моей памяти сохранилось ее лицо,
когда  в ту  ночь  она  сказала мне: "Петир,  с  тобой я  могу говорить и не
бояться".
     Теперь  ты понимаешь, с  каким  страхом  и отчаянием я переступил порог
тюремной камеры и почему до самого последнего момента не допускал мысли, что
женщина в  лохмотьях, скрючившаяся на  охапке соломы, может  поднять голову,
узнать  меня,  назвать по  имени  и  в  своей безвыходной ситуации полностью
разрушить мое обличье.
     Однако подобного не случилось.
     Когда я  вошел в  камеру,  приподняв  полы своей  черной  сутаны, чтобы
манерами походить на духовное лицо, не желающее мараться в окружающей грязи,
я взглянул на нее сверху и не  увидел на  ее лице никаких признаков, что она
узнала меня.
     Тем  не  менее меня  встревожил пристальный  взгляд графини.  Я тут  же
объявил этому старому дурню приходскому  священнику, что  должен расспросить
ее наедине. Старик очень не  хотел оставлять меня один на один с нею, однако
я уверил  его,  что повидал  немало ведьм и  эта ничуть  не испугает меня. Я
должен задать ей множество вопросов, и, если только он соблаговолит обождать
меня  в священническом доме, я  вскоре вернусь.  Затем  я достал  из кармана
несколько золотых монет и сказал:
     -- Вы должны  взять это для своей  церкви, ибо я знаю, что доставил вам
немало хлопот.
     Это решило исход дела. Старый идиот удалился.
     Нужно ли говорить тебе,  сколь презренны  для меня были эти разговоры и
убеждение  священника, что я  не должен  остаться  с графиней  наедине,  без
стражи? Да и что я смог бы сделать для  нее, если бы решился? И кому до меня
удавалось подобное?
     Наконец дверь за священником закрылась, и, хотя за нею слышался громкий
шепот, мы были  наедине. Я водрузил свечу  на единственный  в камере предмет
мебели -- деревянную скамью и  изо всех сил  старался не  дать воли  слезам,
когда увидел Дебору. Я услышал ее тихий голос, почти шепот:
     -- Петир, неужели это ты?
     -- Да, Дебора, -- сказал я.
     --  Но,  надеюсь,  ты пришел  не  затем,  чтобы меня спасти? --  устало
спросила она.
     От звука ее голоса мое сердце  всколыхнулось, ибо это был тот же голос,
каким  она говорила тогда, в своей спальне в  Амстердаме. Он  лишь  приобрел
чуть  более глубокий  резонанс  и,  возможно,  некую мрачную  музыкальность,
вызванную страданиями.
     -- Я не могу этого сделать, Дебора. Хотя я  и буду пытаться,  но  знаю,
что потерплю неудачу.
     Мои слова ее не удивили, тем не менее она улыбнулась.
     Снова подняв  свечу,  я  пододвинулся к Деборе поближе  и опустился  на
колени, встав на сено, чтобы заглянуть  в ее глаза. Я увидел  знакомые черты
лица  и прежнюю  милую улыбку. Мне показалось,  что это  бледное, исхудавшее
создание -- моя  прежняя Дебора, уже  обратившаяся  в дух и сохранившая  всю
свою красоту.
     Она не  подвинулась  ко мне,  но лишь  вглядывалась в мое лицо,  словно
писала с меня портрет.  Я пустился в поспешные объяснения, звучавшие слабо и
жалко. Я  рассказал,  что  не  знал о ее  беде,  поэтому прибыл  сюда  один,
выполняя  работу  для Таламаски,  и с болью узнал, что она  и есть та  самая
графиня, о которой  в  городе  столько  разговоров. Я сказал, что  знаю о ее
апелляциях,  поданных  епископу  и  в  Парижский парламент,  но  тут  Дебора
остановила меня, махнув рукой, и сказала:
     -- Мне придется завтра умереть, и ты ничего не сможешь сделать.
     -- Одно маленькое благодеяние  я смогу тебе оказать, -- сказал я. --  У
меня есть порошок.  Если его  развести  в воде и  выпить, он вызовет у  тебя
оцепенение, и ты  не  будешь  страдать,  как  могла бы,  находясь  в  полном
сознании. Я даже могу дать тебе такую порцию, что, если желаешь, ты  сможешь
покончить  с собой  и тем избежать  пламени. Я знаю, что сумею передать тебе
порошок. Старый священник глуп.
     Похоже,  мое  предложение  сильно  подействовало  на нее,  хотя она  не
спешила его принимать.
     -- Петир, когда меня поведут на площадь,  я должна находиться  в  ясном
сознании.  Хочу  предостеречь тебя: покинь город раньше,  чем произойдет моя
казнь.  Либо, если тебе нужно  остаться  и видеть это собственными  глазами,
надежно укройся в помещении и закрой ставнями окно.
     -- Ты говоришь о побеге, Дебора? -- просил я.
     Должен признать,  ее слова моментально  воспламенили  мое  воображение.
Если  бы  только я  мог  спасти  ее, вызвав громадную  неразбериху,  а затем
каким-то образом увезти прочь из города. Но как это сделать?
     -- Нет-нет, это выше моих сил и силы того, кем я повелеваю. Духу ничего
не стоит перенести небольшой камень  или золотую монету прямо в руки ведьмы.
Но  открыть  тюремные  двери  и  совладать   с  вооруженной  стражей?  Такое
невозможно.
     Затем, словно позабыв о том, что говорила, Дебора дико блеснула глазами
и спросила:
     -- Ты знаешь, что  мои  сыновья дали  показания  против  меня?  Что мой
любимый Кретьен назвал меня, его мать, ведьмой?
     -- Дебора, я думаю, мальчика заставили это сделать. Хочешь, я повидаюсь
с ним? Чем я здесь могу помочь?
     --  Ох, мой милый,  добрый  Петир,  --  сказала  она,  -- Почему ты  не
послушался меня, когда  я умоляла  тебя уехать со  мной? А  все это  не твоя
забота. Моя.
     -- Что  ты говоришь? Я ничуть не  сомневаюсь, что ты невиновна. Если бы
тебе удалось излечить  твоего мужа от его недуга, никто не  стал бы кричать,
что ты ведьма. В ответ на мои слова Дебора покачала головой.
     -- Ты очень многого не знаешь в этой истории, Когда муж умер, я считала
себя  невиновной. Но,  Петир, я провела в этой камере много  долгих месяцев,
думая о случившемся. А голод и боль делают разум острее.
     -- Дебора, не верь тому, что враги говорят о тебе, как  бы часто они ни
повторяли свои слова!
     Она  не  ответила. Казалось, сказанное оставило  ее  равнодушной. Потом
Дебора вновь повернулась ко мне.
     -- Петир, я хочу попросить тебя  вот о чем. Если утром меня  выведут на
площадь  связанной, чего я боюсь больше всего, потребуй, чтобы мне развязали
руки  и ноги, дабы  я смогла  нести тяжелую  покаянную свечу. Таков  местный
обычай.  Не  заставляй мои покалеченные  ноги подкашиваться при  виде  твоей
жалости. Веревок я боюсь больше, чем пламени!
     -- Я это сделаю, -- пообещал я,  -- но  здесь тебе нечего беспокоиться.
Тебя заставят нести свечу и пройти через  весь город. Тебе придется принести
покаянную свечу на ступени собора,  и только тогда тебя свяжут  и потащат на
костер...
     Я не мог продолжать.
     -- Послушай, на этом мои просьбы к тебе не кончаются, -- сказала она.
     -- Я готов выполнить и другие. Говори.
     --  Когда  казнь  завершится и ты  уедешь отсюда,  напиши моей  дочери,
Шарлотте Фонтене, жене Антуана Фонтене.  Она живет  на острове  Сан-Доминго,
это в Карибском море.  Писать  нужно  в Порт-о-Пренс, на  имя купца Жан-Жака
Туссена. Напиши ей то, что я тебе скажу. Я повторил имя и полный адрес.
     -- Сообщи  Шарлотте, что  я  не мучилась в пламени, даже если  это и не
будет правдой.
     -- Я заставлю ее поверить в это. Здесь Дебора горько улыбнулась.
     -- Вряд ли, -- сказала она -- Но постарайся, ради меня.
     -- Что еще написать ей?
     -- Передай ей мое  послание, которое ты должен запомнить слово в слово.
Напиши ей, чтобы она действовала с осторожностью, ибо тот, кого я послала ей
в подчинение, иногда делает для нас то, что, как он верит, мы  хотим,  чтобы
он  сделал.  Далее  напиши,  что  тот,  кого  я  ей  посылаю,  черпает  свою
уверенность в одинаковой  мере как  из наших  неуправляемых мыслей, так и из
наших продуманных слов, которые мы произносим.
     -- Но, Дебора!
     -- Ты  понимаешь мои  слова  и  то, почему  ты  должен передать их моей
дочери?
     -- Понимаю. Я все понимаю. Ты пожелала смерти мужа из-за его измены.  И
демон это выполнил.
     --  Все  сложнее. Не стремись  проникнуть в суть  этого. Я  никогда  не
желала смерти мужа. Я любила его. И я не  знала о  его  измене! Но ты должен
передать мои слова Шарлотте ради ее защиты, поскольку мой невидимый слуга не
в состоянии рассказать ей о его собственной переменчивой натуре. Он не может
говорить с ней о том, чего не понимает сам.
     -- Но...
     -- Не затевай  сейчас со мной  разговоров о совести, Петир. Уж лучше бы
ты  вообще не появлялся  здесь. Изумруд  перешел  во владение к  Шарлотте. И
когда я умру, демон отправится служить ей.
     -- Не посылай его, Дебора!
     Она вздохнула, выражая свое глубокое недовольство и отчаяние.
     -- Умоляю тебя, сделай то, о чем я прошу.
     -- Дебора, что произошло с твоим Мужем?
     Мне  показалось,  что  Дебора   не  станет  отвечать,  но  она  все  же
заговорила:
     -- Муж лежал при смерти, когда ко  мне пришел мой Лэшер  и сообщил мне,
что заманил его в лес и заставил свалиться с лошади. "Как ты мог сделать то,
о  чем  я тебя никогда не просила?"  -- допытывалась я. И  мне пришел ответ:
"Если бы ты заглянула в его сердце, как заглянул туда я,  то ты повелела  бы
мне сделать именно это".
     От этих слов, Стефан,  холод пробрал меня до самых  костей. Прошу тебя:
когда  вы будете  снимать копию с  моего письма для наших архивов, пусть эти
слова подчеркнут. Когда еще мы слышали о подобном потакании  чужим потаенным
желаниям  и о подобном своеволии со стороны невидимого демона? Когда  еще мы
сталкивались с такой смышленостью и глупостью одновременно?
     Я  представил себе картину: джинн, выпушенный  из бутылки,  который  по
собственной  воле  творит   хаос   и  разрушения.  Мне  вспомнились   давние
предостережения Ремера. Я вспомнил Гертруду и все, что она говорила.  Но они
едва ли могли  вообразить действия этого призрака, которые  были несравненно
опаснее.
     --  Да, ты прав, --  сказала Дебора, прочитав мои  мысли. -- Ты  должен
написать об этом Шарлотте, -- убеждала  она меня. -- Отнесись внимательно  к
своим словам на случаи, если письмо попадет в чужие руки, но напиши об этом,
напиши так, чтобы Шарлотта поняла все то, что ты должен сказать!
     -- Дебора, удержи это существо. Позволь мне сказать ей от твоего имени,
чтобы она выбросила изумруд в море.
     -- Теперь слишком поздно, Петир. Все  идет так,  как идет. Даже если бы
ты  не  появился сегодня, чтобы услышать  мою последнюю просьбу, я все равно
отослала бы моего Лэшера к Шарлотте. Ты не можешь представить, насколько мой
Лэшер могуществен и сколь многому он научился.
     -- Научился? -- удивленно повторил я. -- Да  откуда ему научиться, если
он  -- всего-навсего  дух,  а  они  неисправимо глупы, в чем  и  кроется  их
опасность? Выполняя  наши желания, духи не понимают всей их сложности и лишь
вызывают  нашу  погибель. Тысячи случаев это доказывают. Разве  подобного не
случалось? Как же ты говоришь, что он многому научился?
     -- Поразмысли над моими словами, Петир. Говорю  тебе, мой Лэшер многому
научился, и его ошибки исходят не из его неизменной простоты, а от того, что
перед ним  ставятся  все  более сложные цели.  Но  во имя  всего  того,  что
когда-то было между  нами, обещай мне  написать  моей любимой дочери! Это ты
должен для меня сделать.
     -- Хорошо! --  воскликнул я, воздев руки.  -- Я это сделаю,  но я также
передам ей и то, что сейчас говорил тебе.
     -- Что ж, ты честен, мой милый монах, мой дорогой ученый, --  с горечью
произнесла  Дебора и улыбнулась. --  А теперь уходи, Петир. Я не в состоянии
более выдерживать твоего присутствия. Мой Лэшер находится рядом, и  мы с ним
побеседуем.  А  завтра, прошу тебя, как только увидишь, что с моих рук и ног
сняли путы и я поднялась по ступеням собора, сразу же  удались в  безопасное
место.
     --  Боже милостивый, помоги  мне! О,  Дебора,  если  бы только  я  смог
вызволить тебя отсюда, если хоть как-нибудь это было бы возможно...
     И тут, Стефан, я совершенно потерял самообладание и лишился разума.
     -- Дебора, -- сказал я,  -- если твой слуга Лэшер может  с моей помощью
устроить твой побег, только скажи, что нужно сделать!
     В мыслях я  видел, как  силою вырываю ее  у разъяренной  толпы, как  мы
покидаем город и скрываемся в лесу.
     Мне  не  описать,  какой  улыбкой она  улыбнулась,  услышав эти  слова,
сколько нежности и печали было в той улыбке. Точно так же она улыбалась мне,
когда мы расставались после той ночи.
     -- Это фантазии, Петир, -- сказала она.
     Потом ее улыбка сделалась  шире. В слабом свете свечи  Дебора выглядела
безумной  или же...  похожей на  ангела либо на сумасшедшую святую. Ее белое
лицо было столь же прекрасным, как пламя свечи.
     --  Моя жизнь кончена, но  я славно  попутешествовала, уносясь из  этой
темницы, -- сказала она.  -- А теперь уходи. Передай мое  послание Шарлотте,
но не раньше, чем ты благополучно выберешься из этого городишки.
     Я поцеловал ее  руки.  Во время пыток палачи  обожгли ей ладони. На них
остались глубокие шрамы, которые я тоже поцеловал. Они меня не пугали.
     -- Я всегда любил тебя, -- сказал я ей.
     Я  еще сказал много  разных  слов, глупых  и нежных,  которых  не стану
повторять здесь.  Все это  она выслушала с полным смирением.  Дебора  знала:
только сейчас я вдруг  понял, как сожалею о  том, что не уехал  тогда с нею.
Она знала, что в эту минуту я ненавидел себя самого и дело всей своей жизни.
     Я  знаю,  Стефан, это пройдет. Я знал об  этом и тогда, когда несколько
часов назад покинул ее камеру. Но сейчас воспоминания слишком мучительны,  и
я чувствую себя, как  святой Иоанн в его "Темной ночи души". Всякое утешение
покинуло меня. Да и что толку в нем?
     Я люблю ее, и этим все  сказано. Я знаю, что этот демон погубил Дебору,
как  когда-то   погубил  ее  мать.  Случившееся  с  нею  лишь   подтверждало
предостережения Ремера, Гертруды и чародеев всех времен.
     Я не мог уйти, не  обняв и не поцеловав  Дебору. И когда я держал ее  в
своих объятиях, то  во всей полноте ощущал ее боль;  я чувствовал, как болят
все  ожоги и  шрамы  на  ее  теле,  все  жилы,  вывернутые на  дыбе.  И  это
истерзанное создание,  вцепившееся  в меня, было  когда-то  моей  прекрасной
Деборой. Она  вдруг  заплакала, словно я повернул некий  потайной ключ  в ее
душе.
     -- Прости меня, любимая, -- сказал я, обвиняя себя в этих слезах.
     --  Как  сладостно  обнимать  тебя,  --  прошептала  она. Потом  Дебора
оттолкнула меня.
     -- Иди же и помни все, что я сказала.
     Я вышел  из камеры  точно помешанный. Площадь все так же была запружена
народом, собравшимся поглазеть на  казнь. Одни при свете  факелов  мастерили
лотки и скамьи, другие спали возле стены, завернувшись в одеяла.
     Я сказал старому священнику, что  ничуть не убежден,  будто это женщина
является ведьмой, и потому хочу немедленно видеть инквизитора. Говорю  тебе,
Стефан, я был готов ради нее сдвинуть горы и сотрясти небеса.
     Слушай же, что было дальше.
     Мы отправились в замок, и нас приняли. Этот дуралей священник был очень
рад оказаться в компании важного лица и тем  самым попасть  на пиршество, на
которое его не пригласили.  К этому времени  я вполне овладел собой  и повел
себя самым решительным  образом.  Я обратился с вопросами непосредственно  к
инквизитору, задав их по-латыни.  Затем я стал расспрашивать старую графиню,
смуглую женщину,  внешне очень похожую  на  испанку, которая приняла  меня с
необычайной учтивостью, ибо мои манеры произвели на нее впечатление.
     Инквизитор, отец Лувье, человек, приятный  на  вид и очень упитанный, с
великолепно ухоженной бородой и волосами, моргающий своими темными глазками,
не  усмотрел  в моих манерах  ничего  подозрительного. Он отнесся ко  мне  с
подобострастием,  словно я прибыл  из  Ватикана,  ибо  так, возможно,  он  и
подумал. Когда я заявил, что они собираются сжигать женщину, которая, скорее
всего, невиновна, он поспешил успокоить меня.
     --  Такой  ведьмы  вы  еще  не  видели,  --  сказала  старая   графиня,
рассмеявшись отвратительным сдавленным смехом, и предложила мне еще вина.
     Затем она представила меня графине  де Шамийяр, сидевшей рядом, а также
всей  остальной  собравшейся знати,  которая  собиралась  присутствовать при
сожжении ведьмы.
     Любой  из  задаваемых мною вопросов, любое мое возражение и предложение
собравшиеся встречали с неизменной уверенностью в виновности Деборы. Для них
суд уже свершился.  Оставалось лишь отпраздновать  торжество справедливости,
намеченное на завтрашнее утро.
     Да, сыновья  Деборы плакали в своих комнатах, но они оправятся, сказали
мне. Теперь Дебора не страшна. Если бы ее демон был достаточно  силен, чтобы
освободить  ее,  он  бы уже это сделал. Разве  не таков удел всех ведьм? Как
только они оказываются в цепях, дьявол тут же бросает их на произвол судьбы.
     -- Однако эта  женщина не призналась в содеянном, -- заявил я. --  И ее
муж  упал с лошади в лесу по своей вине. Ведь  нельзя  же  обвинить графиню,
основываясь на показаниях умирающего человека, пребывавшего в агонии!
     С таким же успехом  я мог бы осыпать их  сухими листьями, ибо мои слова
никак не действовали на собравшихся.
     -- Я любила сына больше всего на свете, -- сказала старая графиня, и ее
маленькие черные глазки сделались жесткими, а рот отвратительно скривился.
     Затем, словно спохватившись, она произнесла лицемерным тоном:
     --  Бедная  Дебора.  Разве я когда-либо  говорила, что не люблю Дебору?
Разве не прощала ей тысячи разных проступков?
     -- Вы довольно сказали!  -- весьма ханжески  провозгласил отец  Лувье и
энергично взмахнул рукой.
     Чувствовалось, что это чудовище успело порядком напиться.
     -- Я говорю не о колдовстве, -- ответила старуха, совершенно не обращая
внимания на  выходку инквизитора. -- Я говорю  о моей невестке,  обо всех ее
слабостях и  тайнах. В  городе всякому было известно,  что Шарлотта родилась
слишком  рано  после свадьбы  ее родителей,  однако мой  сын оказался  столь
ослеплен  чарами  Деборы, столь обрадовался ее  приданому,  да и  вообще был
изрядным глупцом во всех отношениях.
     -- Зачем  мы должны говорить об этом? -- прошептала графиня де Шамийяр,
явно встревоженная словами старухи. -- Шарлотты нет среди нас.
     --  Ее найдут и сожгут,  как и ее  мать,  -- объявил Лувье, и его слова
были встречены кивками и одобрительными возгласами собравшихся.
     Эти  люди продолжали говорить о том, какое громадное удовлетворение они
испытают  после  казни,  и  когда  я  пытался  расспрашивать  их,  они  лишь
отмахивались, предлагая мне умолкнуть, выпить вина и не терзать себя.
     Меня ужасало, что они  совершенно игнорируют меня, подобно каким-нибудь
существам из сна, которые не слышат наших криков. Тем  не менее я  настаивал
на том,  что  у  них нет доказательств  ночных полетов Деборы,  участия ее в
шабашах,  сношений с  демонами  и всех  прочих  глупостей, за которые  людей
обычно   отправляют  на  костер.  Что  касается  целительства,  каковым  она
занималась, это  не  более чем знахарское искусство,  и  зачем вменять его в
вину? Пресловутая кукла могла быть не более чем инструментом, которым Дебора
пользовалась при лечении.
     Все было напрасно!
     До чего  же  веселыми и спокойными были эти люди, пировавшие за столом,
принадлежавшим Деборе, пользовавшиеся ее серебряной посудой,  тогда как сама
Дебора находилась в убогой тюремной камере.
     Наконец я  стал  просить,  чтобы  ей  позволили  принять  смерть  через
удушение, прежде чем ее сожгут.
     -- Многие ли из вас своими глазами видели, как человек сгорает заживо в
огне? -- спрашивал я.
     Но мои слова были встречены с явным недовольством.
     --  Эта  ведьма  не  раскаялась,  --  сказала   графиня   де   Шамийяр,
единственная из всех казавшаяся трезвой и даже слегка испуганной.
     --  Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа,  не  более, --
возразил инквизитор,  вытирая  рот грязной салфеткой.  --  Что эти минуты  в
сравнении с вечным адским пламенем?
     Итак,  я покинул  это  сборище  и  вновь  оказался  на  забитой народом
площади,  где  у  небольших костров шло пьяное  веселье.  Я стоял,  глядя на
приготовленный для сожжения  Деборы костер и  высившийся  над  ним  столб  с
железными  кандалами. Потом перевел взгляд влево, на тройные арки  церковных
дверей, украшенных грубой резьбой минувших веков, изображавшей  исчадий ада,
ввергаемых  в пламя святым архангелом  Михаилом. Его трезубец пронзал  брюхо
чудовища.
     Когда  я глядел на эту убогую резьбу, освещаемую отблесками  костров, в
моих  ушах звенели слова инквизитора: "Да и много ли ей страдать? Всего лишь
четверть  часа,  не  более...  Что эти  минуты  в сравнении  с вечным адским
пламенем?"
     Ах, Дебора! Ты никогда и никому не причинила намеренного вреда, исцеляя
самых бедных и самых богатых. Как же легкомысленна ты была!
     И где же был ее мстительный дух, ее Лэшер, который решил избавить ее от
горя и погубил ее мужа, но не уберег Дебору от застенка?  Был ли он сейчас с
нею, как  она говорила? Но почему-то не его имя срывалось с ее губ  во время
пыток. Дебора повторяла мое имя и имя ее старого доброго мужа Роэланта.
     Стефан, я написал это длинное письмо не только для наших архивов, но  в
равной степени затем, чтобы не сойти с ума. Сейчас я чувствую, что изможден.
Я  уже собрал свои  вещи и готов покинуть этот город, как только увижу конец
столь горестной  истории.  Это  письмо я  запечатаю и положу  в  свою сумку,
снабдив  традиционной запиской, что в случае моей смерти того, кто  доставит
письмо в Амстердам, будет ждать вознаграждение... ну и все прочее.
     Я не  знаю, что ждет  меня впереди. Если к  вечеру  завтрашнего  дня  я
окажусь  где-нибудь в другом  месте, то  продолжу  описание этой трагедии  в
следующем письме.
     Сквозь окна в комнату уже льется солнечный свет. Я молюсь о  том, чтобы
Деборе  каким-либо  образом  удалось  спастись,  но  я  знаю,  что  подобное
невозможно.  Стефан, я  вызвал  бы ее дьявола,  если бы  знал, что  он  меня
услышит.  Я  попытался  бы  заставить его совершить  какой-нибудь  отчаянный
поступок. Однако я знаю, что не обладаю такой силой, и потому просто жду.
     Преданный тебе в деле Таламаски
     Петир ван Абель, Монклев,
     день святого Михаила, 1689.

     Майкл  дочитал  первую  часть  расшифрованных  записей.  Он  достал  из
конверта вторую и долго сидел, положив руки на листы  и  глупо молясь о том,
чтобы Дебора каким-то образом избегла сожжения.
     Потом, не  в состоянии  более сидеть  неподвижно,  он  схватил  трубку,
позвонил телефонистке и попросил соединить с Эроном.
     --  Эрон,  скажите,  та  картина,  написанная  Рембрандтом, до  сих пор
находится у вас в Амстердаме?
     -- Да, Майкл. Она по-прежнему висит в тамошней Обители. Я уже попросил,
чтобы из архивов  прислали ее  фотокопию. Но на этого  потребуется некоторое
время.
     -- Вы знаете,  Эрон, это и  есть та  темноволосая  женщина! Это  она. А
изумруд --  должно  быть,  это  тот  самый  камень,  который  я видел.  Могу
поклясться, что я  знаю Дебору. Это наверняка она приходила ко  мне, и у нее
на шее висел изумруд. И Лэшер... это его имя я произнес, когда  открыл глаза
на яхте.
     -- Бы действительно это помните?
     -- Нет, но я уверен. И еще...
     --  Майкл,  постарайтесь   воздержаться  от  истолкований   и  анализа.
Продолжайте чтение. У вас не слишком много времени.
     -- Мне нужны ручка и бумага, чтобы делать заметки.
     -- На самом деле вам нужна записная книжка,  куда вы сможете записывать
все ваши мысли и все, что вспомните относительно ваших видений.
     -- Верно. Жаль, что до сих пор я до этого не додумался.
     -- Вам  принесут  записную  книжку. Разрешите дать вам совет: когда вам
захочется что-то отметить, делайте это в виде свободных дневниковых записей.
Но  прошу  вас, продолжайте  чтение.  Вскоре  вам  принесут еще  кофе.  Если
что-либо понадобится, звоните.
     -- Пока достаточно. Эрон, здесь так много всего...
     -- Понимаю, Майкл. Постарайтесь оставаться спокойным. Просто читайте.
     Майкл  повесил трубку, закурил  сигарету, выпил еще  немного  остывшего
кофе и уперся глазами в обложку второй папки.
     Едва раздался стук, он подошел к двери.
     На  пороге стояла та  самая миловидная женщина, которую  он встретил  в
коридоре.  Она принесла  свежий кофе, несколько ручек  и  добротную записную
книжку  в  кожаном  переплете, листы  который, были  ослепительно  белыми  и
разлинованными. Женщина поставила поднос на письменный стол,  забрала пустой
кофейник и тихо ушла.
     Майкл вновь  остался один. Он  налил  себе чашку свежего черного  кофе,
сразу же открыл записную книжку, поставил дату и сделал первую запись:
     "Прочитав  первую папку, я понял, что Дебора и  есть та  самая женщина,
которую я видел в своих видениях.  Я знаю ее. Я  знаю ее лицо и ее характер.
Если постараюсь, я способен услышать ее голос.
     У  меня  есть сильные  основания  предполагать,  что  слово,  которое я
произнес после того, как Роуан привела меня в чувство, было "Лэшер". Но Эрон
прав. На самом деле я этого не помню. Я это просто знаю.
     Разумеется, сила моих  рук  связана  со всей этой  историей.  Но какого
использования этой силы от меня ждут?
     Явно не касания руками всего подряд, что я делал, до сих пор. Мне нужно
коснуться чего-то особого...
     Сейчас еще слишком рано делать какие-либо выводы...
     "Если  бы я мог потрогать что-либо из вещей, принадлежавших  Деборе, --
подумал Майкл. -- Но от нее ничего не осталось, иначе Эрон,  конечно, послал
бы  за ними". Майкл внимательно рассмотрел фотокопии писем Петира ван Абеля.
Но это были, всего лишь фотокопии, бесполезные для его беспокойных рук.
     Майкл задумался, если, конечно, хаос  в его  голове можно  было назвать
мыслью,  а  потом  набросал  в  книжке рисунок  кулона,  поместив  в  центре
прямоугольный изумруд, добавив оправу и золотую  цепь. Он нарисовал это так,
как  делал   архитектурные  наброски:  четкими,  прямыми  линиями  с  легкой
растушевкой деталей.
     Майкл осмотрел сделанный набросок, нервно перебирая пальцами левой руки
свои волосы, затем сжал  пальцы в кулак и  опустил руку на стол. Рисунок ему
не понравился, и Майкл уже было намеревался зачиркать изображение кулона, но
затем он раскрыл вторую папку и начал читать.






     Марсель, Франция
     4 октября 1689 г.

     Дорогой Стефан!
     Теперь  я  нахожусь  в  Марселе.  Путешествие  из Монклева сюда  заняло
несколько  дней, в  течение которых я отдохнул в Сен-Реми  и оттуда двинулся
совсем неспешно по причине моего поврежденного плеча и израненной души.
     Я уже получил деньги от нашего здешнего агента и отправлю это письмо не
позднее чем через час после его написания. Так что ты получишь  его вслед за
предыдущим, которое я отослал вчерашним вечером, прибыв сюда.
     Сердце  мое  болит,  Стефан.  Удобства  здешней  большой  и  пристойной
гостиницы почти  ничего не  значат для  меня,  хотя я  рад  оказаться  после
провинциальных  городишек в большом городе, где  я  не  могу  не чувствовать
покоя и относительной безопасности.
     Если  в Марселе и стало известно  о событиях в Монклеве, я пока об этом
не  слышал. И  поскольку  при  подъезде к Сен-Реми  я  сменил  мое церковное
одеяние на наряд  голландского состоятельного путешественника, то  не думаю,
что кому-нибудь придет в голову расспрашиваться о  тех событиях, случившихся
далеко отсюда. С какой стати мне знать о них?
     Я  вновь пишу, дабы не только отправить тебе отчет, что  обязан делать,
но и избегнуть помешательства. Итак, продолжаю свое повествование.
     Казнь  Деборы начиналась так, как многие подобные  казни.  Едва  взошло
солнце,  на  площади,  у  дверей  собора  Сен-Мишель  собрался  весь  город.
Виноторговцы спешили заработать. Старая  графиня, одетая в черное, появилась
с  двумя дрожащими внуками. Оба мальчика  были темноволосыми и смуглолицыми.
На них  лежала  печать  испанской  крови,  но  рост  и тонкость костей  были
унаследованы ими  от матери. Дети  были сильно  испуганы,  когда их  вели на
самый верх скамеек для зрителей, находящихся возле тюрьмы и обращенных прямо
к костру.
     Мне показалось, что младший, Кретьен, начал плакать и цепляться за свою
бабушку. В  толпе пронеслись  возгласы: "Кретьен!  Посмотрите  на Кретьена!"
Когда мальчик  садился на скамью, у него дрожали губы.  Но его  старший брат
Филипп выказывал лишь страх и,  возможно, ненависть  к тому, что происходило
вокруг. Старая графиня обняла и успокаивала обоих детей. С другой стороны от
нее  расположились  графиня де  Шамийяр  и  инквизитор, отец  Лувье с  двумя
молодыми церковниками в красивых сутанах.
     Еще  четыре духовных  лица,  насколько мне  известно,  нездешних, также
заняли  самые  верхние места  на  скамьях.  Внизу  стояла  небольшая  группа
вооруженных  людей. Насколько  могу судить, они  представляли  собой местную
власть.
     Остальные важные персоны, точнее, изрядное количество  тех, кто  считал
себя  очень важными, проворно  заполнили остающиеся  верхние места.  Едва ли
было хоть одно  окно, которое  не открылось заблаговременно и  в котором  не
торчали  любопытные лица. Те же,  кто стоял  на  ногах,  теснились  в  такой
близости от костра, что я  невольно задумался о том,  сумеют ли они избежать
ожогов.
     Из глубины толпы вынырнул небольшой вооруженный отряд, несший лестницу.
Ее положили  напротив костра.  Малыш  Кретьен, увидав  это,  снова  в страхе
повернулся к бабушке, трясясь всем телом, тогда как Филипп сидел неподвижно.
     Наконец  двери   собора  отворились,  и  на   самом  пороге,  стоя  под
закругленной аркой, появились  священник и еще один  человек отвратительного
вида  --  скорее всего,  местный  мэр. Он держал  в  руках свернутый свиток.
Справа и слева от него впереди встали по паре вооруженных стражников.
     Между ними взорам внезапно  затихшей  и распираемой любопытством  толпы
предстала моя Дебора. Она стояла прямо, с высоко поднятой  головой. Ее худое
тело покрывало белое одеяние, свисавшее  до самых босых ее ног.  В руках она
держала шестифунтовую свечу. Глаза Деборы внимательно осматривали толпу.
     Стефан,  за  всю  свою жизнь я никогда  не видел подобного  бесстрашия,
хотя, когда я выглянул  из окна постоялого двора,  находившегося напротив, и
мои глаза встретились с глазами Деборы, мой взор был застлан слезами.
     Не могу  точно  описать тебе того,  что произошло затем,  кроме одного:
едва  головы  толпы были готовы  повернуться в  сторону  того, на кого падал
пристальный взгляд "ведьмы", Дебора тут же отводила глаза от этого человека.
Ее  глаза  продолжали  внимательно  скользить  по  лоткам  виноторговцев   и
продавцов  закусок  она  глядела  на  группки  собравшихся, которые  тут  же
поворачивались к ней спиной. Наконец, ее взгляд  остановился на скамьях  для
зрителей,  возвышавшихся  перед  нею. Она  увидела старую  графиню, являвшую
собой  молчаливое  обвинение,   а  потом  и  графиню  де   Шамийяр,  которая
моментально съежилась на своем сиденье.  Лицо последней покраснело, и  она в
панике взглянула на старую графиню, по-прежнему остававшуюся неподвижной.
     Между тем  отец Лувье, этот великий и  победоносный инквизитор,  хрипло
крикнул мэру, чтобы  тот прочитал  обвинительный приговор, поскольку  "нужно
начинать процедуру".
     Толпа приглушенно загудела. Мэр  откашлялся,  готовясь начать чтение, и
здесь я с удовлетворением заметил, что руки, и ноги Деборы не связаны.
     Моим намерением  в ту минуту было спуститься  вниз и, если понадобится,
самым жестоким образом пробиться  сквозь толпу,  чтобы встать вблизи Деборы,
невзирая на любую опасность, которую мог нести мне подобный шаг.
     Я  уже  отходил от окна,  когда  мэр  начал мучительно медленно  читать
по-латыни  текст  приговора,  и  тут  раздался  голос Деборы,  заставив  его
замолчать и утихомирив толпу.
     -- Я никогда не причиняла зла никому из вас, вплоть до самых бедных! --
медленно и громко произнесла Дебора.
     Ее слова эхом  отразились от каменных стен, и когда отец Лувье крикнул,
требуя тишины, она возвысила голос и заявила, что будет говорить.
     --  Заставьте ее  замолчать! -- потребовала  старая графиня,  пришедшая
теперь в ярость.
     Лувье снова заорал,  обращаясь к мэру, а испуганный пастор посмотрел на
свою  вооруженную  охрану. Но стражники  отступили  назад и тоже  со страхом
глядели на Дебору и на испуганную толпу.
     -- Я  буду  услышана!  --  снова  прокричала моя  Дебора,  и  голос  ее
оставался таким же громким.
     Когда  она сделала всего лишь  шаг, полностью выйдя на  солнечный свет,
толпа отпрянула, превратившись в громадную копошащуюся массу.
     --  Меня  несправедливо обвинили в  колдовстве, --  кричала  Дебора, --
поскольку  я  не  являюсь  еретичкой  и  не  поклоняюсь  сатане.  Никому  из
присутствующих здесь я не причинила никакого зла!
     Прежде чем старая графиня успела вновь раскрыть рот, Дебора продолжала:
     --  Вы, мои сыновья, которые свидетельствовали против меня. Я отрекаюсь
от вас!  И  ты,  моя любимая свекровь, своею  ложью обрекла  себя на  адские
мучения.
     -- Ведьма! --  завопила  охваченная  паникой  графиня  де  Шамийяр.  --
Сожгите ее! Бросьте ее в костер!
     Мне  показалось,  что несколько человек протиснулись вперед: то  ли  из
страха, то ли из желания прослыть героями, а может, с целью извлечь для себя
выгоду.  Возможно,  они просто  находились  в замешательстве. Но вооруженные
стражники не пошевелились.
     -- Вы называете меня ведьмой? -- переспросила Дебора.
     Она с силой  швырнула наземь свечу и воздела вверх руки перед теми, кто
мог бы удержать ее, но не сделал этого.
     -- Так слушайте  же  меня! --  потребовала  Дебора.  --  Я  покажу  вам
колдовство, какого прежде вы от меня не видели!
     К  этому  моменту  толпа  была полностью  объята ужасом.  Одни покидали
площадь, другие напирали, стремясь добраться до узких улочек, ведущих  прочь
от  этого места. Даже  те, кто  находился  на скамьях, встали,  а  маленький
Кретьен уткнулся лицом в старую графиню и вновь затрясся от рыданий.
     Вместе с тем глаза сотен людей продолжали пристально глядеть на Дебору,
поднявшую свои исхудавшие и искалеченные руки.  Ее губы двигались, но слов я
не  слышал. Под окном раздались крики, затем над крышами что-то загрохотало.
Звук был слабее, нежели  звук грома, и потому наводил больший ужас. Внезапно
налетел  сильнейший  ветер, вместе  с  которым  появился еще  один  звук  --
негромкий  треск и  хруст. Поначалу я не понимал, что это за звук, но  затем
вспомнил множество других  бурь: старые городские крыши отдавали ветру  свою
расшатанную и ломаную черепицу.
     С крыш моментально  начали падать  куски черепицы, поодиночке и  целыми
участками, а ветер завывал и метался по площади. Захлопали деревянные ставни
постоялых  дворов.  Моя  Дебора  снова  закричала, перекрывая  шум  ветра  и
отчаянные вопли толпы.
     -- Иди же сюда, мой Лэшер, мой мститель, сокруши моих врагов!
     Наклонившись  вперед,  Дебора  воздела руки. Ее лицо пылало, охваченное
гневом.
     --  Я  вижу  тебя,  Лэшер,  я  знаю  тебя!  Я призываю  тебя! Потом она
выпрямилась и разметала руки:
     -- уничтожь моих сыновей, сокруши  моих  обвинителей! уничтожь тех, кто
пришел посмотреть на мою смерть!
     Черепица  падала  отовсюду: с  крыш  домов,  с  собора, с крыши тюрьмы,
ризницы,  постоялых дворов. Куски черепицы ударяли по  головам  собравшихся,
вызывая  новые  крики. Зрительские  скамьи,  наспех  сооруженные из  хрупких
досок, палок, веревок и кое-как скрепленные известкой, закачались  от ветра,
и находившиеся там люди старались удержаться и вопили что есть мочи.
     Только отец Лувье не потерял присутствия духа.
     --  Сожгите ведьму! -- кричал он, пытаясь  пробиться сквозь обезумевших
от паники мужчин и  женщин, которые натыкались друг на друга, спеша убраться
с площади.
     -- Сожгите ведьму, и вы прекратите бурю.
     Никто  не  шевельнулся, чтобы выполнить  его  приказ. И хотя собор  мог
укрыть от бури всех, никто не осмеливался двинуться  туда, ибо Дебора стояла
у  входа, вытянув вперед руки. Стража  в панике  бежала  от  нее. Приходский
священник забился в дальний угол. Мэра нигде было не видать.
     Даже  небо потемнело. Люди  бились  друг с другом, сыпали проклятиями и
падали  в  общее  месиво.  Яростный  дождь  из черепицы ударил и  по  старой
графине.   Она  поскользнулась,  потеряв  равновесие,   и,  перелетев  через
сплетение  копошащихся  тел, рухнула  прямо  на  камни. Двое  сыновей Деборы
прижались  друг к  другу, когда на них хлынул  ливень черепичных обломков  с
церковного фасада. Кретьен согнулся, точно деревце под градом Удар лишил его
сознания, и он упал  на колени. Теперь обрушились и сами зрительские скамьи,
потянув с собою вниз  не только  сыновей Деборы, но и еще двадцать или более
человек, все еще пытающихся выбраться.
     Насколько я мог видеть, все стражники сбежали с площади. Священник тоже
скрылся. Теперь я видел, как моя Дебора,  пятясь, отступила в тень,  хотя ее
глаза были по-прежнему обращены к небу.
     -- Я вижу  тебя,  Лэшер!  -- кричала она.  -- Мой  сильный и прекрасный
Лэшер!
     С этими словами она скрылась во тьме нефа.
     Я оторвался от окна, сбежал вниз по лестнице, прямо в сумятицу, царящую
на площади. Не могу сказать тебе, что творилось у меня в мозгу. Мною владела
мысль, что я могу добраться до Деборы и, воспользовавшись паникой, вызволить
ее.
     Но когда я пересекал открытое пространство,  один  из  падавших  кусков
черепицы  задел мое  плечо,  а  другой ударил в левую  руку. Деборы  не было
видно, Только церковные двери, невзирая на их громадную тяжесть, качались на
ветру.
     Оконные ставни  ломались и  тоже  падали  на обезумевших людей, которые
были  не  в состоянии добраться до узких улочек. Возле каждой арки и крыльца
лежали груды тел. Старая  графиня глядела мертвыми невидящими глазами вверх,
а  люди бежали, переступая  через нее. У развалин зрительских скамеек лежало
скрюченное тело  маленького  Кретьена.  Судя по  всему,  мальчик  не подавал
признаков жизни.
     Его брат Филипп полз на коленях, ища укрытия. У него была сломана нога.
В это время  сверху упала деревянная ставня, ударив его по шее и сломав  ее.
Филипп рухнул замертво.
     Неподалеку от меня кто-то, прижимаясь к стене, закричал:
     -- Графиня! -- и указал вверх.
     Дебора  стояла  на  перилах  церковной  балюстрады,  куда   она  успела
подняться. Рискованно  балансируя,  она вновь  протянула  руки к  небесам  и
обратилась к своему духу. Но среди завываний ветра, стонов  раненых, грохота
падающей черепицы,  камней и обломков  дерева  я не надеялся  расслышать  ее
слова.
     Я бросился  к  церкви  и, оказавшись  внутри,  стал  лихорадочно искать
ступени. Инквизитор Лувье тоже искал их  и нашел  раньше меня,  устремившись
наверх.
     Я неотступно  бежал  вслед  за ним,  видя у себя над головой  полы  его
черной сутаны и  слыша стук его каблуков.  Ох,  Стефан, если бы у  меня  был
кинжал... Но кинжала у меня не было.
     Когда мы достигли крыши, он рванулся вперед, и я увидел,  как худенькое
тело Деборы падает  вниз. Подбежав  к краю,  я взглянул  на  паривший  внизу
хаос...  Дебора лежала неподвижно, разбившись о камни. Ее лицо было обращено
вверх, одна рука подпирала голову, другая безжизненно лежала на груди. Глаза
ее были закрыты, словно она спала.
     Увидев ее, Лувье выругался и закричал:
     -- Сожгите ее, тащите ее тело на костер.
     Но  напрасно:  отсюда  его  никто  не слышал.  Он оцепенело  обернулся,
намереваясь, видимо,  спуститься вниз  и  руководить сожжением, и тут увидел
меня.
     На лице инквизитора застыло выражение недоумения и беспомощности, когда
я,  ни секунды  не колеблясь,  изо  всех сил толкнул  его в грудь, чтобы он,
качнувшись назад, свалился с крыши вниз.
     Этого,  Стефан, никто  не видел.  Мы находились в  самой  высокой точке
Монклева.  Никакая  иная крыша  не достигала  высоты  крыши собора.  Даже со
стороны  замка эта часть не  была видна,  а находившиеся внизу и подавно  не
могли видеть меня, поскольку,  нанося  удар, я  был  заслонен  телом  самого
Лувье.
     Даже если я и ошибаюсь насчет возможности увидеть меня, все  равно меня
никто не видел.
     Я немедленно отошел от края  крыши и, убедившись,  что больше никто  не
подымался  вслед за  мной наверх,  спустился по  ступеням  и покинул  собор.
Неподалеку от  входа лежал сброшенный  мною Лувье. Как и Дебора,  инквизитор
был мертв. Его череп был разбит, оттуда  текла кровь. Глаза инквизитора были
открыты,  а на  лице  застыло то  тупое и глупое  выражение, которого  почти
никогда не увидишь на лицах живых людей.
     Не берусь сказать, сколько продолжалась эта заваруха, но когда я достиг
церковных дверей, она начинала стихать. Может, все длилось не более четверти
часа  -- ровно столько, сколько это чудовище Лувье отмерил Деборе для смерти
на костре.
     Стоя в  тени  церковного входа, я видел,  как площадь наконец опустела.
Последние  уцелевшие  жители  карабкались, перелезая  через  тела  погибших,
которые  теперь запрудили боковые улицы.  Я видел,  что  становится светлее.
Буря  проходила.  Я  молча стоял,  глядя на  тело моей Деборы, и  видел, как
теперь у нее изо  рта льется кровь и ее  белая одежда  покрывается  красными
пятнами.
     Прошло немало времени, прежде чем на площади появилось множество людей,
осматривающих  тела погибших  и раненых, которые стонали и молили  о помощи.
Раненых подбирали и уносили. Хозяин постоялого двора вместе с сыном выбежали
наружу и склонились над телом Лувье.
     Хозяйский сын увидел меня, подошел и с громадным волнением сообщил, что
приходский священник и мэр погибли. Вид у парня был дикий,  словно он не мог
поверить, что остался в живых и своими глазами видел случившееся.
     -- Я же говорил вам, что она была великой ведьмой, -- прошептал он.
     Стоя и глядя на  тело  Деборы, мы  увидели,  как на  площади  появились
вооруженные  стражники,  поцарапанные  и с очумелыми лицами.  Ими командовал
молодой церковник  с  кровоточащим лбом. Они со страхом подняли тело Деборы,
постоянно озираясь вокруг,  словно боялись,  что буря  разразится  вновь. Но
этого не случилось. Они  понесли ее  тело к костру. Когда они поднимались по
лестнице, прислоненной к столбу, дрова и  уголь начали рассыпаться и падать.
Стражники осторожно положили тело Деборы и поспешно скрылись.
     Когда молодой церковник, лоб  которого все еще  сочился  кровью,  зажег
факелы, появились другие  люди,  и  вскоре костер  стал разгораться. Молодой
церковник стоял  совсем  близко,  наблюдая, как торят дрова, затем  отступил
назад и, закачавшись, упал в обморок либо замертво.
     Надеюсь, что замертво.
     Я  снова  двинулся к лестнице,  ведущей наверх. Я поднялся на церковную
крышу.  Оттуда   я  глядел  на  тело   моей  Деборы,  мертвое,  неподвижное,
неподвластное  любой боли,  и видел,  как его поглощает пламя. Я смотрел  на
крыши домов, сделавшихся пятнистыми из-за сорванной черепицы. Я думал о душе
Деборы: поднялась ли она уже на небеса?
     Только когда  тянущийся  вверх  дым  сделался густым и  тяжелым, полным
запаха  горящих  дров,  угля и  смолы,  лишив  меня  возможности  дышать,  я
спустился вниз. Я  вернулся на постоялый двор, где уцелевшие горожане пили и
болтали  какую-то  чушь,  вскакивая,  чтобы поглазеть  на  костер,  и  затем
испуганно  пятясь от дверей.  Я собрал сумку и отправился  на  поиски  своей
лошади. Она сгинула в недавней сумятице.
     Однако   я  увидел  другую,  которую  держал  за  поводья  перепуганный
мальчишка-конюх. Эта лошадь была оседлана. Мне удалось купить ее у мальчика,
заплатив вдвое больше того, что  она стоила, хотя, скорее всего, лошадь явно
была не его. Оседлав ее, я покинул город.
     Спустя  много часов моей непрерывной, очень  медленной езды через  лес,
страдая от сильной боли  в плече и от еще  большей душевной боли, я добрался
до Сен-Реми и там заснул мертвым сном.
     Здесь  еще никто не слышал о случившемся, тем не менее  ранним утром  я
двинулся дальше, на юг, держа путь в Марсель.
     Последние две ночи  я провел  в каком-то полусне, думая об увиденном. Я
плакал по Деборе, пока у меня больше не осталось слез. Я думал о совершенном
мною преступлении и знал, что не ощущаю своей вины. Только убежденность, что
сделал бы это снова.
     За всю свою жизнь, проведенную в Таламаске, я никогда не поднял руку на
другого человека... Я взывал к разуму, прибегал  к убеждению, потакал,  лгал
и, как только  мог, стремился сокрушить силы  тьмы,  когда  распознавал  их,
служа силам добра.  Но в Монклеве во  мне поднялся гнев, а  с ним -- желание
отомстить  и ощущение своей правоты. Я ликовал,  что сбросил этого злодея  с
крыши  собора,   если   спокойная   удовлетворенность  может  быть   названа
ликованием.
     Тем  не  менее  я  совершил  убийство.  Ты,  Стефан, располагаешь  моим
признанием. И я не жду ничего, кроме осуждения с твоей стороны  и со стороны
ордена,  ибо  когда   еще  наши  ученые   доходили  до  убийства,  решившись
расправиться с инквизиторами, как это сделал я?
     В свое оправдание могу сказать лишь то, что преступление было совершено
в  состоянии  страсти и безрассудства.  Однако я не сожалею о содеянном.  Ты
узнаешь об этом, как только мы встретимся. Я не собираюсь тебе лгать,  чтобы
облегчить свою участь.
     Сейчас, когда я пишу эти строки, мысли мои сосредоточены не на убийстве
инквизитора Я думаю о Деборе и о ее  духе Лэшере, а  также о  том, что видел
собственными глазами  в Монклеве. Я думаю о  дочери Деборы Шарлотте Фонтене,
которая отправилась не в  Марсель,  как полагают ее враги, а, насколько  мне
известно, отплыла в Порт-о-Пренс, на остров Сан-Доминго.
     Стефан,  я не могу оставить свои  исследования этого вопроса, Я не могу
отшвырнуть  в  сторону перо,  пасть  на  колени  и сказать,  что раз я  убил
священника, то теперь должен отказаться от мира  и своей работы. Поэтому  я,
убийца,  продолжаю   так,  словно  никогда  не  пятнал   своих  исследований
преступлением или признанием в нем.
     Что  я  должен  предпринять теперь,  так  это  добраться  до несчастной
Шарлотты, каким бы долгим ни было  путешествие, и  чистосердечно  говорить с
нею, рассказав ей все, что видел и что знаю.
     Подобное может оказаться непростым делом; теперь я уже не стану взывать
к благоразумию  и  прибегать к сентиментальным мольбам, как  делал в юности,
обращаясь  к  Деборе.  Здесь  все  должно  быть  аргументировано;  здесь мой
разговор  с  этой  женщиной должен быть построен  таким  образом, чтобы  она
позволила мне исследовать вместе с нею ту сущность, явившуюся  из невидимого
мира, из хаоса и способную принести больше вреда, чем любой демон или дух, о
которых мне доводилось когда-либо слышать.
     В этом суть всего, Стефан, ибо это  существо  ужасающе опасно,  и любая
ведьма,  которая  вознамерится  повелевать  им,  кончит тем,  что  полностью
утратит  над  ним  контроль.  Я в этом не сомневаюсь. Но каковы  могут  быть
намерения самого этого существа?
     Полагаю,   что   оно   расправилось  с  мужем  Деборы  на  основе   тех
представлений, которые имело  об  этом человеке.  Но почему  оно  ничего  не
сказало самой Деборе? Я не  знаю, что могут означать слова Деборы о том, что
это существо способно обучаться. Подобные заявления я слышал дважды: впервые
в  Амстердаме, в ту  самую, давнюю, ночь, а  затем  -- накануне  трагических
событий.
     Я  хочу  исследовать природу  этого существа,  разделив тем  самым боль
Деборы, узнавшей, что  демон погубил ее мужа ради нее, не сообщив ей, почему
это сделал,  хотя и был вынужден  сознаться, когда Дебора  спросила  его  об
этом. Или же это существо решило забежать вперед и сделать то, о чем она еще
лишь  могла бы попросить, тем самым показав себя в ее глазах добрым  и умным
духом?
     Каков бы ни был  ответ, воистину Лэшер -- самый необычный и  интересный
дух,  Прими во  внимание и его силу, ибо я не преувеличил ничего из тех бед,
что обрушились на голову жителей Монклева. Ты и сам вскоре об этом услышишь,
поскольку произошедшее было уж слишком значительным и ужасающим, чтобы слухи
о нем не распространились повсюду.
     Ныне, лежа часами и мучаясь  от физической и душевной боли, я тщательно
перебрал  в своей памяти все то, что когда-либо читал у древних относительно
духов, демонов и подобных существ.
     Я вспомнил записи, оставленные  чародеями, их предостережения, вспомнил
различные случаи, описание которых читал. Я перебрал в памяти  писания отцов
церкви,  ибо, какими бы глупцами эти отцы ни были  в других вопросах,  кое в
чем  их  знания  о  духах  совпадали  со знаниями древних, и  это совпадение
является важным моментом.
     Ведь  если  римские,  греческие,  иудейские  ученые,  а  вслед  за ними
христианские авторы -- все описывают  одних  и  тех  же существ, высказывают
одинаковые предостережения и приводят одинаковые заклинания  для  управления
этими духами, значит, существует нечто такое, от чего нельзя отмахиваться.
     Насколько  мне  известно,  любой  народ   и  любое   племя   признавали
существование многочисленных  невидимых  существ, которых  они разделяли  на
добрых  и злых  духов сообразно той пользе или  вреду, которые  те  приносят
людям.
     На заре  христианской церкви ее отцы считали, что  эти демоны являются,
по сути, старыми языческими  богами. То есть они верили в существование этих
богов и считали их существами, обладающими меньшей силой. Ныне церковь более
не придерживается такой точки зрения.
     Однако те, кто судит ведьм, по-прежнему придерживаются этого верования,
хотя делают это  неуклюже и невежественно. Ведь когда они обвиняют  ведьму в
ее ночных полетах,  они по-глупому обвиняют ее в древнем веровании  в богиню
Диану,  которой  повсеместно  поклонялись  в  языческой  Европе  до  прихода
христианства. Когда  эти судьи  заявляют, что ведьма целовалась с козлоногим
дьяволом, он является не кем иным, как языческим богом Паном.
     Но такой судья,  судящий ведьм, не  ведает, что творит... Он догматично
верит лишь в  сатану, в "дьявола" и в  дьявольских пособников --  демонов. И
ради всей пользы, какая  может быть принесена,  историк должен показать ему,
что вся демонологическая стряпня берет свое начало в  языческих крестьянских
сказаниях.
     Но вернемся к главному заключению: все народы верят в духов. Все народы
оставили нам какие-то сведения о духах, и здесь я намерен рассмотреть именно
это их наследие. И если сейчас память не подводит меня, я должен подтвердить
следующее:   то,   что   мы  встречаем  в   легендах,  книгах  по  магии   и
демонологических трактатах,  является...  легионом  существ,  которых  можно
вызвать, произнеся их имя,  и которыми ведьмы или  колдуны могут повелевать.
Воистину Книга  Соломона во множестве называет их, сообщая не только имена и
свойства этих существ, но и то, в каком обличье они предпочитают появляться.
     И  хотя  Таламаска  давно  уже выяснила,  что большинство этих сведений
являются  чистым  вымыслом,  мы знаем  о существовании обитателей невидимого
мира, а также  о том, что в книгах содержатся весьма здравые предостережения
против опасности, таящейся в  вызывании духов, ибо они  могут выполнить наши
желания  таким  образом,  который заставит нас  в отчаянии воздевать  руки к
небу,  как о  том повествуют древнее сказание  о царе Мидасе и  крестьянская
легенда о трех желаниях.
     И  действительно,  мудрость  любого  чародея, на  каком  бы языке он ни
писал,  заключается  в  знании  того,  как  уберегаться  и  с  осторожностью
пользоваться  силой  невидимых существ,  дабы  она не обратилась  каким-либо
непредвиденным образом против самого чародея.
     Но сколько бы мы ни  читали  повествований  о духах, разве  мы где-либо
встречали сведения,  что  дух способен обучаться? Слышали  ли мы,  чтобы дух
менялся со временем?  Нам известно, что  духи способны  делаться сильнее. Но
чтобы они изменялись?..
     Между тем Дебора дважды говорила мне  об этом, рассказывая, что ее дух,
Лэшер, поддается обучению. Значит, это существо способно изменяться.
     Стефан,  мне кажется,  что это  существо, призванное  из  невидимого  и
хаотического  мира   простодушной   Сюзанной,  на   данной   стадии   своего
существования  в качестве слуги ведьм является  полной загадкой. Получается,
что  посредством наставлений Деборы он из скромного духа воздуха превратился
в  творца  бурь, в  ужасного  демона, способного по повелению  своей  ведьмы
расправляться с  ее врагами. Я считаю, что это далеко  не  все; поведать  об
остальном  у Деборы  не было ни времени, ни  сил. Но я должен рассказать  об
этом Шарлотте, разумеется, не ради наставления ее в том, как ей обращаться с
этим  духом.  Я  надеюсь,  что  мне удастся встать  между  нею и  Лэшером  и
каким-либо образом разорвать эту связь.
     Когда я обдумываю слова  этого существа, процитированные мне Деборой, я
полагаю, что дух обладает не только характерными особенностями, позволяющими
ему обучаться  с помощью ведьмы;  он обладает также характером,  посредством
которого  обучается.  То  есть  обладает   не   только  природой,  доступной
пониманию, но и душой, с помощью которой он понимает сам.
     Могу держать  пари, что Шарлотта Фонтене почти  ничего не знает об этом
демоне,  поскольку  мать никогда не учила ее черной магии и только незадолго
до казни раскрыла  ей свои  секреты. Убедившись  в верности Шарлотты, Дебора
велела ей покинуть город, благословив дочь  на то, чтобы та осталась в живых
и не видела, как ее мать умирает в огне. Я хорошо помню, как Дебора называла
ее "моя любимая дочь".
     Стефан, мне должно быть позволено отправиться к Шарлотте. Я  не  вправе
уклоняться от этого,  как сделал когда-то,  оставив Дебору по приказу Ремера
Франца.
     Если  бы  я  вел с Деборой  споры, если  бы учился  вместе  с  Деборой,
возможно, вместе с ней мы одержали бы победу и смогли бы избавиться от этого
существа.
     Прошу  учесть  еще два  основания для моей просьбы.  Во-первых, я любил
Дебору, но наши отношения окончились ничем, поэтому я должен  отправиться  к
ее дочери. Я должен это сделать, учитывая  то, что когда-то  произошло между
мною и Деборой.
     Во-вторых, у меня достаточно денег, чтобы добраться до Сан-Доминго, и я
могу получить дополнительную сумму  от нашего здешнего агента, который готов
щедро  ссудить  мне. Так  что  я  могу  пуститься  в  путь  даже  без твоего
разрешения.
     Но прошу тебя,  не заставляй меня нарушать правила ордена. Дай мне свое
позволение. Пошли меня на Сан-Доминго.
     Все складывается так, что я туда отправлюсь.
     Преданный тебе в деле Таламаски
     Петир ван Абель, Марсель.

     Таламаска, Амстердам.
     Петиру ван Абелю, Марсель
     Дорогой Петир!
     Твои письма  никогда не переставали удивлять нас, однако те два, что мы
недавно получили из Марселя, превзошли все твои прошлые достижения.
     Мы  все здесь прочли  их  от первого  до  последнего слова, после  чего
держали  совет и  сообщаем  тебе наши  рекомендации:  немедленно возвращайся
домой, в Амстердам.
     Мы  вполне понимаем причины,  заставляющие тебя  желать отправиться  на
Сан-Доминго, но  позволить тебе отплыть  туда мы  не можем.  Мы  просим тебя
понять, что  ты, проявив  своеволие, стал частью злых дел, творимых  демоном
Деборы Мэйфейр. Сбросив отца Лувье с крыши, ты исполнил желание этой женщины
и ее духа.
     Нас сильно тревожит, что этим необдуманным поступком ты нарушил правила
Таламаски. Мы боимся за тебя и единодушно считаем, что  ты должен  вернуться
домой, чтобы выслушать  наши  советы, успокоить свою совесть  и восстановить
правильность своих суждений.
     Петир, под угрозой исключения из ордена мы приказываем тебе: немедленно
возвращайся к нам.
     Мы внимательно изучили историю Деборы Мэйфейр, приняв  во внимание твои
письма, равно как и те немногочисленные наблюдения, которые Ремер Франц счел
уместным запечатлеть на бумаге. (Примечание переводчика: эти записи и по сей
день не найдены.) Мы вполне согласны с тобой, что  эта женщина и то, что она
сделала  со своим демоном, представляют значительный интерес  для Таламаски.
Просим  тебя уразуметь, что мы  намерены узнать то, что сможем,  о  Шарлотте
Фонтене и ее жизни на Сан-Доминго.
     Вполне  возможно, что в  дальнейшем  мы  отправим  в  Вест-Индию нашего
посланника, который смог  бы побеседовать с этой  женщиной и узнать  то, что
удастся. Однако сейчас подобное не представляется возможным.
     Благоразумие  требует, чтобы  после твоего  возвращения сюда ты написал
этой  женщине  и  сообщил  ей  обстоятельства   смерти  ее  матери,  опустив
упоминание о твоем преступлении против отца Лувье,  ибо  нет  причин  делать
сведения о твоей виновности достоянием гласности. Тебе нужно будет  написать
Шарлотте Фонтене обо всем, что говорила ее мать. Мы настойчиво советуем тебе
побудить ее вступить с тобой  в переписку. Возможно, этим ты смог бы оказать
на нее определенное влияние, не подвергая себя риску.
     Это  все,  что ты  можешь  предпринять  относительно Шарлотты  Фонтене.
Повторяю, мы приказываем тебе  немедленно возвращаться. Сушей или морем, но,
пожалуйста, возвращайся как можно скорее.
     Но  просим  тебя:  будь уверен  в  нашей любви, в высокой  оценке твоих
заслуг и в нашей тревоге о тебе. Наше мнение  таково: если ты не подчинишься
нашему  приказу, в Вест-Индии тебя ждут лишь  страдания, если  не худшее. Мы
судим  об этом как  на  основании  твоих слов  и признаний,  так и по  нашим
собственным прогнозам, касающимся этого дела.  Мы накладывали руки  на  твои
письма и видели впереди лишь тьму и несчастье.
     Александр, который,  как  ты знаешь,  обладает наибольшей силой видения
через  прикосновение, имеет  стойкое убеждение, что, если  ты отправишься  в
Порт-о-Пренс, мы тебя больше  не увидим. От этого он слег и не встает до сих
пор, отказываясь от пищи. Когда он решается говорить, то произносит какие-то
странные фразы.
     Хочу  сообщить  тебе,  что Александр накладывал руки на портрет Деборы,
написанный Рембрандтом и висящий у нас в  зале, у лестницы.  После этого  он
едва  не упал в обморок, отказался что-либо сказать, и слуги  были вынуждены
помочь ему добраться до его комнаты.
     -- Какова причина твоего молчания? -- спросил я у него, требуя ответа.
     Александр  ответил, что  увиденное  им делает слова  напрасными.  Такой
ответ разгневал меня, и  я снова потребовал, чтобы он рассказал  мне о своих
видениях.
     --  Я  видел только смерть и разрушение,  -- сказал он.  -- Там не было
каких-либо фигур, чисел или слов. Что еще тебе надобно от меня?
     Затем он  добавил,  что, если я  захочу узнать, как  это выглядит,  мне
нужно  снова  взглянуть  на  портрет,  на  ту  темноту,  из  которой  всегда
появляются персонажи портретов  Рембрандта, и  увидеть,  как падает свет  на
лицо Деборы. Он  падает лишь  частично, ибо таков свет,  который  Александру
удалось увидеть в истории этих женщин: неполный, хрупкий, всегда поглощаемый
тьмой. Рембрандт ван Рейн уловил лишь мгновение, не более.
     -- Такое можно сказать о жизни и истории любого человека, -- возразил я
Александру.
     -- Нет, мои слова -- пророческие, -- объявил Александр. -- И если Петир
отправится  в  Вест-Индию, он  пропадет  во тьме, из которой Дебора  Мэйфейр
вырвалась лишь на короткое время.
     Думай  о  нашей перепалке,  что  угодно, но я не  могу скрыть  от  тебя
дальнейшие  слова  Александра,  Он  сказал,  что  ты  все  равно  поедешь  в
Вест-Индию, оставив без внимания наши  приказы и игнорируя угрозы исключения
из ордена, и над тобой сгустится тьма.
     Можешь  бросить  вызов этому  предсказанию,  и  если  ты  действительно
опровергнешь его, то сотворишь чудо для здоровья Александра, который тает на
глазах. Возвращайся домой, Петир!!!
     Будучи  разумным  человеком, ты  явно  сознаешь, что  в Вест-Индии тебе
совсем не обязательно повстречаться с демоном или ведьмой, чтобы подвергнуть
свою  жизнь  опасности.  Чума, лихорадка, взбунтовавшиеся рабы и дикие звери
джунглей  поджидают  тебя там после того,  как ты преодолеешь все  опасности
морского путешествия.
     Однако   давай  оставим   расхожие  предостережения   против  подобного
путешествия  и вопрос силы,  которой мы обладаем, и  взглянем  на документы,
которые ты нам представил.
     Рассказанное  тобой действительно интересно.  Нам давно  известно,  что
"колдовство"   являет   собой    некий   плод,   взращенный   инквизиторами,
священниками, философами и  так называемыми образованными людьми. С  помощью
печатного  станка они распространили свои домыслы по всей Европе, вплоть  до
горных лугов Шотландии. Возможно, их фантазии уже достигли и Нового Света.
     Нам также давно известно, что крестьяне, живущие в отдаленных  и глухих
местах,  ныне считают своих знахарок и повитух  ведьмами, и осколки  прошлых
обрядов  и суеверии, когда-то бытовавших среди них, теперь переплелись самым
неожиданным образом, породив фантазии  о козлоногих дьяволах, святотатстве и
пресловутых шабашах ведьм.
     Однако где еще мы видели более яркий пример того, что подобные фантазии
сделали,  женщину  ведьмой,  как  не в  случае  простушки  Сюзанны  Мэйфейр?
Руководствуясь наставлениями, почерпнутыми прямо из трактата по демонологии,
она сделала то,  что  смогла бы  сделать одна женщина из миллиона; вызвала в
помощь себе  настоящего  духа,  причем обладающего несомненной силой. Вызвав
это чудовище, она передала его своей  смышленой дочери Деборе, подавленной и
озлобленной  тем, что  сделали с ее матерью. В  практике черной магии Дебора
пошла дальше Сюзанны, усовершенствовав повелевание этим духом. Перед  казнью
Дебора передала этого Лэшера, явно присовокупив  собственные суеверия, своей
дочери, отправив его в Вест-Индию.
     Кто из нас не хотел бы  оказаться рядом с  тобой  в Монклеве  и  своими
глазами  увидеть  огромную  силу  этого духа и  сокрушение  врагов  графини!
Несомненно, если бы возле тебя тогда оказался кто-то из нас, он остановил бы
твою  руку, позволив  благочестивому отцу  Лувье встретить  свою судьбу  без
твоей помощи.
     Должен сказать, что нам всем вполне понятно твое желание отправиться на
Сан-Доминго,  чтобы продолжить  изучение  этого духа и  познакомиться с  его
новой  хозяйкой. Чего бы сам я не дал, чтобы побеседовать с  такой женщиной,
как Шарлотта, узнать у нее о том, чему она научилась у матери и что намерена
делать с полученными знаниями!
     Но, Петир, ты сам же  описал нам  силу  этого демона. Ты честно поведал
нам о странных  высказываниях, сделанных относительно него покойной графиней
Деборой  Мэйфейр  де  Монклев.  Ты должен  знать,  что  это  существо  будет
стремиться  помешать тебе  встать  между ним и Шарлоттой  и что оно способно
привести тебя к печальному концу, как то случилось с покойной графиней.
     Ты  совершенно  прав  в своих  выводах,  что  Лэшер  умнее  большинства
демонов, судя хотя бы по тому, что он говорил Деборе, да и  по его поступкам
тоже.
     Мы понимаем  всю глубину  трагических  событий,  которые тебе  пришлось
пережить. Но  ты должен вернуться домой, чтобы отсюда, из Амстердама, где ты
в безопасности, писать  письма  Шарлотте,  предоставив  голландским кораблям
нести их через моря.
     Сейчас,  когда ты,  надеемся,  готовишься  к  возвращению  домой, тебе,
возможно, будет интересно узнать следующее:  мы лишь  недавно  услышали, что
весть о смерти отца Лувье достигла французского двора.
     Тебя не удивит сообщение  о  том, что в  день казни  Деборы на  Монклев
обрушилась страшная буря. Думаю,  тебе будет очень интересно узнать, что это
событие  истолковывается  как  выражение  неудовольствия  Господа по  поводу
распространения колдовства  во Франции и  Его  непосредственного проклятия в
адрес нераскаявшейся ведьмы, которая даже под  пытками  не созналась в своих
деяниях.
     Несомненно, твое сердце тронет и известие о том, что благочестивый отец
Лувье погиб,  пытаясь  спасти  других  от обломков  падающей  черепицы.  Нам
говорили,  что  число погибших  достигло  примерно  пятнадцати человек и что
мужественные жители  Монклева  сожгли  ведьму, прекратив таким образом бурю.
Урок этих событий заключается в том, чтобы наш  Господь Иисус Христос увидел
большее число разоблаченных и сожженных ведьм. Аминь.
     Интересно,   как   скоро  мы  увидим  памфлет,  изобилующий  привычными
картинами и полный лживых измышлений? Вне всякого сомнения, печатные станки,
которые  всегда подливали  масла  в  огонь костров инквизиции,  уже  усердно
работают.
     Знать бы, где тот инквизитор, что  грелся той ночью у очага знахарки из
Доннелейта и показывал ей гнусные  картинки  из своей демонологии? Умер ли и
горит в аду? Этого мы никогда не узнаем.
     Петир, не трать время на ответное письмо. Только возвращайся. Знай, что
мы любим тебя и не клянем тебя за то,  что  ты сделал, а  равно и за все то,
что ты можешь сделать. Мы говорим то, что,  по  нашему убеждению,  мы должны
сказать!
     Преданный тебе в деле Таламаски
     Стефан Франк, Амстердам.

     Дорогой Стефан!
     Пишу в спешке, ибо уже нахожусь  на  борту французского корабля "Святая
Елена", готового отплыть в Новый Свет, и мальчик-посыльный дожидается, когда
я закончу, чтобы немедленно отправить это письмо тебе.
     Прежде  чем твое письмо достигло меня,  я получил от  нашего агента все
необходимое мне для путешествия и  купил одежду и лекарства, которые, боюсь,
мне понадобятся.
     Я отправляюсь  к Шарлотте,  поскольку не могу  поступить иначе,  и  мое
решение не удивит вас. Скажи от меня Александру, что на моем месте он сделал
бы то же самое.
     Однако, Стефан, напрасно ты  делаешь вывод, что я подпал под злые  чары
этого демона.  Да,  я  нарушил  правила  ордена  только  в  отношении Деборы
Мэйфейр, как в прошлом так  и сейчас. Но демон никогда не играл никакой роли
в моей любви к Деборе, и  когда я столкнул инквизитора  с  крыши, я поступил
так, как хотел поступить.
     Я сбросил его вниз за Дебору и за всех бедных и  невежественных женщин,
которые  на моих  глазах кричали  в пламени костров; за женщин, терзаемых на
дыбе в холодных застенках.  Я  сделал  это, отплатив за  разрушенные семьи и
опустошенные деревни, ставшие жертвами чудовищной лжи.
     Но я напрасно теряю время, пытаясь себя оправдать. Вы все добры  ко мне
и не проклинаете меня, хотя я совершил убийство.
     Позволь мне также написать совсем кратко, что  весть о буре в  Монклеве
достигла Марселя некоторое время  назад  и  в  сильно  искаженном виде. Одни
приписывают  это  силе  ведьмы,  другие  считают  просто явлением природы, а
смерть  Лувье оценивается как несчастный случай, произошедший среди всеобщей
сумятицы. Здесь  ведутся нескончаемые и утомительные споры  о  том, что же в
действительности имело место в Монклеве.
     Теперь напишу  тебе о том, что наиболее сильно  заботит меня и что я за
последнее время узнал о Шарлотте Фонтене. Здесь  ее  хорошо помнят,  ибо  ее
прибытие во Францию и отъезд домой  происходили  через  Марсель. Разные люди
говорили мне,  что она очень богата, очень красива. У нее  белоснежная кожа,
пышные волосы  и  завораживающие синие глаза. Муж; ее  действительно болен с
самого  детства,  и болезнь постоянно  прогрессировала,  вызывая все большую
слабость  в его  членах. Теперь это тень,  а не человек. Согласно рассказам,
Шарлотта  повезла его в Монклев  в сопровождении большой свиты  слуг-негров,
ухаживавших за ним. Она обратилась к матери, надеясь, что та сможет вылечить
его, а  также  установить,  нет  ли признаков  этой болезни у их малолетнего
сына. Дебора  заявила, что малыш здоров. Мать  с дочерью  вместе приготовили
для  больного целебную мазь, которая принесла ему немалое облегчение, однако
не смогла восстановить чувствительность конечностей. Полагают, что вскоре он
сделается столь  же  беспомощным,  как  и его  отец,  страдающий аналогичным
недугом. И хотя  ум старика остается острым и сам  он может управлять делами
плантации, он, согласно слухам, все  время  неподвижно лежит в  великолепной
постели,  а негры  кормят  его и  убирают  за  ним, как  за  маленьким.  Все
надеются, что  у  его сына Антуана  болезнь  не  будет развиваться  с  такой
скоростью. Когда Шарлотта впервые увидела Антуана, тот был  заметной фигурой
при дворе. Он сделал  Шарлотте предложение, и она согласилась выйти за  него
замуж, хотя и была очень молода в то время.
     Здесь   широко   известно,   что   Шарлотта   и   Антуан   наслаждались
гостеприимством  Деборы  в течение  многих  недель, когда в  семье случилась
трагедия,  закончившаяся смертью графа и  известными тебе событиями, Добавлю
лишь,  что в Марселе не  настолько верят в колдовство и  связывают безумство
следствия с  суеверием жителей глухого  провинциального городишки. Между тем
много бы значило это суеверие без подстрекательств знаменитого инквизитора?
     Мне было  очень легко  расспрашивать  о Шарлотте  и ее муже,  поскольку
здесь никто не знает, что я прибыл из Монклева. Похоже, те, кого я приглашал
выпить со мной бокал вина, любили  поговорить о  Шарлотте и Антуане Фонтене,
равно как жители Монклева любили поговорить о всей семье.
     Шарлотта и ее муж наделали здесь  немало шума, ибо они жили  с изрядной
экстравагантностью и были щедры ко всем, раздавая деньги так,  словно те для
них ничего не значили. В Марселе, как и  в Монклеве, они появлялись в церкви
в  сопровождении свиты чернокожих слуг, приковывая к себе всеобщее внимание.
Мне  также  рассказывали, что они щедро платили  каждому  здешнему  врачу, с
которым консультировались по поводу болезни Антуана. О причинах болезни тоже
ходит  много разговоров.  Считают,  что  она либо  вызвана  чрезмерно жарким
климатом Вест-Индии, либо представляет собой давнишнюю болезнь, от которой в
минувшие века страдало множество европейцев.
     Никто здесь  не  сомневается в  богатстве семьи Фонтене.  До  недавнего
времени у них в Марселе были  торговые  агенты. Однако,  уезжая  с громадной
поспешностью,  пока весть об  аресте  Деборы  еще  не достигла Марселя,  они
разорвали  связи с  местными  агентами,  и  потому никто не знает,  куда они
отправились.
     Этим  мои  новости не  кончаются. Продолжая  выдавать себя  за богатого
голландского  купца, что  стоило мне немалых денег, я  сумел познакомиться с
одной очень любезной и прелестной женщиной из прекрасной семьи, которая была
подругой Шарлотты  Фонтене.  Имя этой  женщины упоминалось всякий раз, когда
разговор  заходил  о Шарлотте. Сказав лишь,  что в  молодости я знал и любил
Дебору  де  Монклев, когда она еще  жила в Амстердаме,  я заручился доверием
этой женщины и от нее узнал еще некоторые подробности.
     Ее зовут  Анжелика де Руле.  Она  находилась при  дворе одновременно  с
Шарлоттой, и их вместе представляли королю.
     Анжелика де Руле  не подвержена суевериям провинциального Монклева. Она
считает, что Шарлотта обладает  приятным и общительным характером и никак не
может являться ведьмой. Сама Анжелика относит случившееся на счет невежества
тамошних  жителей,  способных  поверить   в   любые  домыслы.  Она  заказала
заупокойную мессу по несчастной графине.
     Что  касается Антуана,  то, по  наблюдениям  этой  дамы, он  с  великой
стойкостью переносит свою болезнь.  Он по-настоящему любит жену и,  принимая
во  внимание его  состояние, все  же  не  является для нее обузой. Настоящей
причиной их далекого путешествия к Деборе было то,  что этот молодой человек
ныне неспособен к  зачатию детей -- столь значительна его слабость. Их  сын,
который сейчас здоров и крепок, может унаследовать эту болезнь  от отца. Так
это или нет, пока сказать невозможно.
     Далее  мне  было  рассказано,  что  отец  Антуана,  хозяин   плантации,
высказывался в пользу  этого путешествия, ибо ему страстно хочется, чтобы от
Антуана родились еще сыновья. Что касается других  сыновей старика, он их не
жалует,  ибо  они  ведут себя самым  непотребным  образом, сожительствуют  с
негритянками и редко удосуживаются навещать отцовский дом.
     Кстати, Анжелика очень  привязана к  Шарлотте и  жаловалась, что та  не
навестила ее перед  отплытием из Марселя. Однако, учитывая  ужасные события,
случившиеся в Монклеве, она простила это своей бывшей подруге.
     Когда я спросил, почему  же никто  не пришел на помощь Деборе во  время
судебных разбирательств, Анжелика ответила, что ни  граф де Монклев,  ни его
мать никогда не появлялись  при дворе. К тому же в один  период истории этот
род  принадлежал  к гугенотам.  В  Париже никто не  знал  Дебору, да  и сама
Шарлотта пробыла при дворе совсем недолго. Когда стало известно, что графиня
де Монклев является рожденной неизвестно от кого дочерью шотландской ведьмы,
то есть  по всем  статьям  обычной  крестьянкой,  гнев  по  поводу ее ареста
превратился в жалость, и в конце концов к ней потеряли интерес.
     --  Ах,  эти  провинциальные  городишки в  предгорьях!  --  воскликнула
Анжелика де Руле.
     Сама она горит желанием вернуться в Париж, ибо что за жизнь вне Парижа?
И  кто  может  надеяться  приобрести  известность  или высокое  положение  в
обществе, если он не находится на виду у короля?
     Вот и все, о  чем у меня хватило времени написать. Менее чем через  час
мы отплываем.
     Стефан, неужели  тебе  нужны еще какие-то  объяснения с моей стороны? Я
должен увидеть  Шарлотту. Я должен  предостеречь ее против этого  духа. Ради
всего святого, как ты думаешь, от кого этот ребенок, родившийся через восемь
месяцев после того, как Дебора покинула Амстердам, получил свою белую кожу и
волосы льняного цвета?
     Я увижу тебя снова. Я шлю всем вам, моим братьям и сестрам в Таламаске,
свою  любовь.  Я  отправляюсь  в  Новый  Свет,  полный больших  ожиданий.  Я
встречусь с  Шарлоттой. Я одолею этого Лэшера и, возможно, сам буду общаться
с  этим существом, обладающим голосом и  громадной силой, и  буду учиться от
него, как он учится от нас.
     Как всегда преданный тебе в деле Таламаски
     Петир ван Абель,
     Марсель.






     Порт-о-Пренс, Сан-Доминго
     Стефан!
     По пути сюда мы дважды бросали якорь в портах, откуда я посылал краткие
отчеты,  а теперь я  начинаю  дневник наблюдений, в котором все записи будут
адресованы тебе.
     Если  время позволит, я буду переписывать  и отсылать  свои  заметки. В
противном случае ты получишь весь дневник целиком.
     Сейчас я в Порт-о-Пренс,  в  чрезвычайно  удобном, если  не  сказать --
роскошном,  жилище.  Двухчасовая  прогулка  по  этому  колониальному  городу
привела меня в  восторг -- я  ослеплен его чудесными домами  и великолепными
общественными  зданиями,  среди  которых  даже есть театр,  где представляют
итальянскую оперу; повсюду я встречал  богато разодетых людей -- плантаторов
с женами -- и несметное число рабов.
     Ни в одном из своих странствий я не попадал в такое экзотическое место,
как Порт-о-Пренс; даже в Африке вряд ли найдется равный ему город.
     И  необычность  его  состоит  не только  в том,  что всю  работу  здесь
выполняют  негры.  В  городе  полно  иностранцев,  торгующих  всякого   рода
товарами, а кроме того, присутствует многочисленное и процветающее "цветное"
население  --  главным  образом  это  отпрыски  плантаторов   и  африканских
наложниц,  освобожденные  от  рабства  их белыми  отцами  и  теперь  неплохо
зарабатывающие. Есть  среди  них  музыканты,  ремесленники, мелкие торговцы,
есть  и  женщины, пользующиеся, несомненно, дурной  славой. Не  могу осудить
мужчин, предпочитающих цветных  любовниц или компаньонок,  -- женщины эти на
удивление красивы;  золотистая  кожа и  огромные  черные  глаза,  подернутые
влагой.  Надо  отметить, что  они вполне сознают  свое очарование, одеваются
чрезвычайно броско и владеют множеством собственных черных рабов.
     Как  мне сказали,  их  становится  все  больше  и  больше,  и  невольно
возникает  вопрос  какая  судьба  ждет  цветных  красавиц,  когда  молодость
останется позади?
     Что касается рабов, то их ввозят тысячами. Мне довелось быть свидетелем
разгрузки двух кораблей с живым товаром. Зловоние стояло неописуемое. Ужасно
было  видеть,  в  каких  условиях  содержат  этих  несчастных.  Говорят,  на
плантациях их загоняют до  смерти  непосильным трудом, ибо  дешевле привезти
новых рабов, чем заботиться о уже имеющихся.
     За  малейшую провинность  рабы несут суровые  наказания. И  весь остров
живет  под страхом  восстания,  а хозяевам  огромных домов  постоянно грозит
опасность быть  отравленными,  так как яд -- единственное оружие  рабов,  во
всяком случае мне так сказали.
     Что до Шарлотты и ее мужа, о  них здесь известно все, зато никто ничего
не знает о ее европейских родственниках. Они приобрели одну из самых больших
и  процветающих плантаций совсем рядом с  Порт-о-Пренс,  на берегу моря.  Их
владения  начинаются примерно  в  часе  езды в  карете  от окраины города  и
заканчиваются у огромных скал, нависших над пляжем. Все в округе восхищаются
огромным господским домом и другими отличными строениями; там, как в городе,
есть кузнецы, шорники, швеи, ткачи, краснодеревщики -- всем нашлось место на
обширных  просторах, где  растут кофе и  индигоносные  растения,  приносящие
огромный доход.
     За то короткое время, что  здесь правили французы, занятые бесконечными
распрями  с  испанцами,  населяющими  юго-восточную часть острова, плантация
успела обогатить трех разных  владельцев.  Двое  из  них  уехали  в Париж, а
третий умер от лихорадки, и теперь здесь правит семья Фонтене -- Антуан-отец
и Антуан-сын. Однако ни для кого не секрет, что подлинной хозяйкой плантации
является  Шарлотта,  или, как ее величают, мадам Шарлотт. Все без исключения
торговцы этого  города оказывают ей  почести, а  местные  правители стелятся
перед ней, вымаливая благосклонность и деньги, которых у нее не счесть.
     Говорят,  она полностью забрала в свои  руки управление,  до мельчайших
деталей  вникая   во  все  дела,  и   сама   объезжает  плантацию  вместе  с
надсмотрщиком --  знаешь,  Стефан, никого в этом крае не  презирают так, как
надсмотрщиков, -- говорят даже,  она помнит всех своих рабов по  именам. Она
ничего  для них не  жалеет --  еды и  питья  у  них  вдоволь,  следит за  их
жилищами,  возится с их  малышами, разговаривает  по душам с провинившимися,
прежде чем определить наказание,  и тем завоевывает их привязанность. Но то,
как она расправляется с предателями, уже вошло в легенду.  Следует отметить,
что в  здешних  местах  плантаторы  пользуются  неограниченной властью:  они
вправе запороть раба до смерти, если сочтут нужным.
     Несколько  слов  о прислуге в  доме  --  по  словам  местных торговцев,
холеной, разряженной, чванливой  и дерзкой.  У  одной  только  Шарлотты пять
горничных. Рабов  шестнадцать, или  около того, приставлены к кухне, и никто
не  знает, сколько их  следят за порядком в  гостиных, музыкальных салонах и
бальных  залах  особняка.  Небезызвестный  Реджинальд  повсюду  сопровождает
хозяина, куда бы тот ни направился, если  он вообще куда-то  направляется. У
этих рабов полно свободного времени, они часто наведываются в Порт-о-Пренс с
набитыми  золотом карманами,  и тогда перед  ними  распахиваются  двери всех
лавок.
     Зато  Шарлотту  редко  можно  увидеть  вне  ее  огромного  заповедника,
который,  между  прочим,  называется  Мэйфейр*,  [Мэйфейр  -- букв,  майская
ярмарка] -- название пишется только по-английски,  и  я  ни разу  не  видел,
чтобы его писали на французский лад.
     По приезде хозяйка дала два великолепных бала, во время которых ее муж,
сидя в кресле, наблюдал за танцующими,  и даже старик отец, несмотря на свою
немощь,  принимал  участие  в  веселье.  Местная  знать,  которую  ничто  не
интересует, кроме  удовольствий  (впрочем,  в  здешних  краях  других  забот
практически и  не знают), восхваляет  Шарлотту за эти два праздника и жаждет
новых, пребывая в уверенности, что хозяйка Мэйфейр  в  полной мере оправдает
их ожидания.
     Гостей  развлекали  ее  собственные чернокожие  музыканты,  вино лилось
рекой,  гостям  подавали  экзотические  местные  блюда,  а также превосходно
приготовленные дичь и мясо. Шарлотта танцевала со всеми мужчинами, ни одного
не пропустила, не  считая, разумеется,  собственного мужа, который взирал на
происходящее  одобрительно.  Она  собственноручно  поила его вином,  поднося
бокал прямо к губам.
     Насколько я  успел  узнать,  если кто  и  зовет эту женщину ведьмой, то
только  собственные рабы,  причем с благоговейным  ужасом  и почтением к  ее
силам  целительницы,  молва  о которых разнеслась  повсюду.  Но  позволь мне
повториться: ни  одна  душа  здесь ничего не знает о том, что  произошло  во
Франции.  Название  Монклев  никогда здесь не произносится.  Считается,  что
семья родом с острова Мартиника.
     Поговаривают,  что  Шарлотта  поставила  себе   целью  объединить  всех
плантаторов, совместными  усилиями  создать  завод по очистке сахара и таким
образом получать двойную  выгоду  с каждого урожая. Ходят слухи и о том, что
местные  торговцы замыслили  вытеснить  голландские  корабли  из  Карибского
бассейна;  мы, видимо, до сих  пор  удачнее  всех  ведем дела -- на  зависть
французам  и  испанцам. Но ты, Стефан, несомненно, лучше  осведомлен  в этом
вопросе,  чем я.  В порту на причале много голландских кораблей, так что  не
сомневайся: как только с делом будет покончено, вернуться в Амстердам мне не
составит  труда.  Я  выдал  себя за  голландского  купца,  поэтому  со  мной
обходятся с исключительной почтительностью.
     Сегодня днем, устав от бесцельной  прогулки, я вернулся  в свое жилище,
где  к моим услугам двое рабов, готовых по первому знаку  раздеть и выкупать
меня,  и  написал  хозяйке  Мэйфейр,  испросив  разрешения  посетить  ее.  Я
объяснил,  что,  не  доверяя  почте,  лично  приехал,  чтобы   доставить  ей
чрезвычайно важное послание от  очень дорогой -- наверное, самой дорогой для
нее  на свете -- особы, которая и сообщила  мне  этот адрес  в ночь накануне
своей смерти. И подписался полным именем.
     Ответ пришел очень  быстро. Мне предлагалось приехать в Мэйфейр сегодня
же вечером. Ближе  к  сумеркам  у входа в трактир,  где я  остановился, меня
будет  ждать  карета. Я  должен  захватить  с собой все  необходимое,  чтобы
остаться на одну-две ночи -- как пожелаю. Я намерен принять приглашение.
     Стефан, я пребываю в  большом  волнении,  но страха во мне нет. Теперь,
после  длительных  размышлений,  я   знаю,  что   мне  предстоит  встреча  с
собственной  дочерью. Но  как сообщить ей  об этом  и  следует ли вообще это
делать -- вот что глубоко меня тревожит.
     Я  твердо убежден,  что в этом необыкновенном плодородном крае,  в этой
богатой и  экзотической  стране трагедия  женщин из  рода  Мэйфейров наконец
завершится.  И  произойдет  это  благодаря  одной  сильной и  умной  молодой
женщине,  которая  цепко держит  в своих  руках мир  и которая,  несомненно,
достаточно  повидала,  чтобы  осознать, что выстрадали ее мать  и бабушка за
свои короткие жизни.
     Я теперь пойду приму  ванну, оденусь как  полагается  и приготовлюсь  к
встрече.  Меня  совсем не заботит мысль, что  я увижу  огромную колониальную
плантацию.  Трудно подобрать  слова,  способные  выразить  то, что  творится
сейчас  в моей душе. Такое  ощущение,  Стефан, что  вся моя  жизнь  до этого
момента  была написана  бледными красками, и  только  теперь она приобретает
глубину, как на картинах Рембрандта ван Рейна.
     Я чувствую вокруг себя темноту, чувствую льющийся свет. Но еще острее я
чувствую контраст между ними.
     До следующего раза, когда я снова возьмусь за перо, остаюсь твой
     Петир.

     P.  S.  Переписано и отправлено в  виде письма Стефану  Франку  тем  же
вечером.
     П в А.

     Порт-о-Пренс, Сан-Доминго
     Дорогой Стефан!
     Прошло целых  две недели, с тех пор как  я  обращался  к тебе последний
раз. Как  мне  описать  все, что произошло  за это  время? Боюсь, у меня  не
осталось времени, мой любезный друг, данная мне отсрочка слишком коротка, но
тем не менее я  должен успеть поведать  обо всем, что видел, что выстрадал и
что сделал.
     Пишу  эти  строки поздним утром,  проспав часа два после возвращения  в
трактир. Я поел, но совсем немного, лишь бы окончательно не потерять силы. Я
молю Господа,  чтобы  то существо, которое  преследовало и мучило  меня весь
длинный путь  от Мэйфейр, наконец убралось восвояси, к своей ведьме. Это она
послала его, чтобы свести меня с ума и уничтожить, но я дал достойный отпор.
     Стефан,  если дьявол  не  побежден, если атаки на меня  возобновятся  с
утроенной силой, я откажусь от  подробного  повествования  и  вкратце изложу
тебе лишь самые важные факты, после чего запечатаю письмо  и спрячу в  своем
железном сундуке.  Утром я  договорился обо всем  с  хозяином  трактира, и в
случае моей кончины он позаботится об  отправке этого сундука в Амстердам. Я
также  переговорил с  местным  агентом, двоюродным  братом  и  другом нашего
агента в Марселе, и велел ему проследить за тем, чтобы все мои указания были
выполнены.
     Позволь мне заметить, однако, что все, к кому я обращаюсь, считают меня
сумасшедшим -- такое впечатление я  произвожу теперь на окружающих. Выручает
золото  -- только  с его помощью мне удается чего-то добиться:  за  доставку
письма и сундука в твои руки обещано крупное вознаграждение.
     Стефан, ты был прав, предостерегая меня, предчувствия тебя не обманули.
Я все глубже и глубже  погружаюсь  в  это зло, и спасти меня уже невозможно.
Мне следовало вернуться домой, к тебе. Второй раз в жизни я испытываю горечь
сожаления.
     Я  чуть жив. Одежда на  мне изорвана,  обувь  пришла в негодность, руки
оцарапаны  шипами.  Голова  раскалывается  после   долгого  ночного  бега  в
потемках.  Но времени не осталось, чтобы отдохнуть. Я не осмеливаюсь отплыть
на корабле,  отходящем от  причала в этот самый  час, ведь если то  существо
намерено меня преследовать, оно не отступит и в море. Лучше пусть уж нападет
здесь, на суше, тогда хоть мой сундук не будет потерян.
     Времени остается мало, а потому спешу рассказать тебе, что же  все-таки
произошло.
     В тот день, когда я писал тебе последний раз, я покинул свое пристанище
ближе к вечеру. Оделся в самое лучшее и спустился вниз, чтобы в  назначенное
время   встретить  экипаж.   Впечатления,  полученные  накануне   на  улицах
Порт-о-Пренс, позволяли предположить, что  карета  будет великолепной, и все
же реальность  превзошла все  ожидания: за мной прислали изумительной работы
остекленный экипаж с  кучером, лакеем и двумя вооруженными  всадниками;  все
четверо -- черные африканцы в атласных ливреях и напудренных париках.
     Поездка по холмам, покрытым живописными лесами, среди которых то тут то
там  виднелись  красивые  колониальные  жилища  в  окружении цветников  и  в
изобилии  растущих  в  этих  краях  банановых  деревьев,  оказалась   весьма
приятной; высоко в небе плыли белые облака.
     Не думаю,  что тебе  под  силу представить пышность местного ландшафта,
ведь  нежнейшие  растения,  которые мы привыкли видеть  только в оранжереях,
обильно цветут  здесь на  воле  круглый год,  повсюду встречаются  банановые
рощи, а  также гигантские  красные цветы на  тонких  стеблях,  не уступающих
высотой деревьям.
     Не менее очаровательными были неожиданные проблески  воды вдалеке. Едва
ли на свете можно найти море, сравнимое по голубизне с Карибским, -- мне, во
всяком случае,  ничего подобного прежде видеть  не  доводилось. Зато здесь я
имел  предостаточно возможности любоваться удивительными красками.  Особенно
яркое впечатление создается с наступлением сумерек. Впрочем, об этом позже.
     По пути  я также проехал мимо двух небольших строений, очень приятных с
виду, в стороне  от  дороги  --  за большими садами. А еще  я миновал  узкую
речушку,  рядом с которой раскинулось кладбище с  мраморными памятниками, на
которых  были высечены французские  имена.  Медленно проезжая  по мостику, я
глядел в сторону кладбища и думал о тех, кто жил и умер в этой дикой стране.
     Я столь  подробно останавливаюсь на этом, дабы подчеркнуть, что чувства
мои  были  убаюканы красотами,  увиденными  в  пути,  равно  как и  тяжелыми
влажными сумерками и бескрайними ухоженными полями.
     Неожиданно в  конце мощеной  дороги мне открылось великолепное зрелище:
огромное  сооружение,  выстроенное в  колониальном  стиле:  покатая  крыша с
множеством слуховых окошек, террасы, огибающие дом по всей длине,  кирпичные
колонны, оштукатуренные под мрамор...
     Все  многочисленные  французские окна особняка  были снабжены  зелеными
деревянными ставнями, которые можно наглухо запереть  как  от неприятельской
атаки, так и от штормов.
     Подъезжая к дому, я с  удивлением  отметил, что  отовсюду льется  свет.
Никогда раньше мне не доводилось видеть, чтобы одновременно горело так много
огней,  даже  при  французском  дворе. В  кронах деревьев  сияли  в изобилии
развешанные фонари.  Вблизи я разглядел, что окна на обоих этажах распахнуты
настежь, открывая  взору  сверкающие люстры,  чудесную  мебель и праздничное
убранство комнат, расцветившее темноту яркими красками.
     Я  до  такой  степени  увлекся  лицезрением   невиданной  красоты,  что
вздрогнул от  неожиданности,  увидев  хозяйку дома, которая вышла  к садовым
воротам, чтобы встретить  меня, и  в ожидании остановилась среди цветов -- в
своем лимонном  атласном платье  сама словно нежный цветок. Однако суровый и
чуть холодный взгляд,  которым она меня смерила, разрушил мимолетную иллюзию
и сделал ее похожей на рассерженную девочку.
     Пока я высаживался из  кареты с помощью  лакея,  она подошла  ближе  по
пурпуровым  плитам,  и  тогда  я заметил, что для  женщины она очень  высока
ростом, хотя и гораздо ниже меня.
     Я увидел  перед собой светловолосую красавицу  -- так  назвал  бы ее  и
всякий  другой,  но ни одно описание не способно  отразить, какой она была в
действительности.  Если  бы  Шарлотту  увидел Рембрандт,  он написал  бы  ее
портрет. Несмотря  на  свою молодость,  она производила впечатление  сильной
личности  с  поистине  железным  характером.  Роскошное  платье,  украшенное
кружевом  и жемчугами, чересчур  смело, как  посчитали  бы многие, открывало
взорам высокую полную грудь,  а  узкие рукава,  тоже  отделанные  кружевами,
обтягивали на редкость красивой формы руки.
     Я, быть может, излишне подробен в деталях, но дело в том, что я пытаюсь
оправдать собственную  слабость, и, надеюсь, ты сочтешь  возможным отнестись
ко  мне снисходительно. Я  сошел с ума,  Стефан, --  только сумасшедший  мог
сотворить такое. Прошу  лишь  об  одном: когда  ты вместе с другими  станешь
судить меня, прими во внимание все то, о чем я сейчас пишу.
     Итак,  мы стояли, молча разглядывая друг друга, и мне показалось, что и
я и она  вдруг испытали странное чувство -- ощущение грозящей опасности. Эта
женщина, с таким милым и юным лицом, с нежными щечками и губками, с большими
невинными голубыми глазами,  изучала меня так, словно в душе своей давно уже
была мудрой старухой.  Ее красота подействовала на меня как колдовские чары.
Я  по-глупому  не  мог  отвести  взгляд  от ее длинной шеи, покатых  плеч  и
красивых рук.
     В голову  мне  пришла  нелепая  мысль:  как чудесно было бы сжать  ее в
объятиях  и почувствовать под пальцами упругую плоть. А  еще мне показалось,
что  она смотрит на  меня  точно  так  же, как когда-то,  много  лет  назад,
смотрела  ее мать  в  шотландском  трактире, а  я, покоренный  ее  красотой,
сражался с дьявольским соблазном немедленно овладеть ею.
     -- Итак, Петир ван Абель, -- обратилась она ко мне по-английски с  едва
заметным шотландским акцентом, -- вы приехали.
     Клянусь тебе, Стефан, это был голос юной Деборы. Должно быть, они часто
беседовали по-английски, может даже статься, таковым был их способ сохранять
в тайне свои разговоры.
     -- Дитя мое, -- отвечал я на  том же языке, -- спасибо, что согласились
принять  меня.  Я  проделал  долгий  путь,  чтобы  увидеть  вас,  и  никакие
препятствия не могли бы мне помешать.
     Все это  время  Шарлотта разглядывала меня  --  холодно  и  оценивающе,
словно  я  был выставленным на продажу рабом. Она не  скрывала  откровенного
любопытства,  тогда как я  всеми силами  старался  завуалировать свой жгучий
интерес. Я  был  потрясен  тем, что увидел: тонкий нос,  глубоко  посаженные
глаза, чуть припухлые щеки -- в точности как у меня самого. Цвет и структура
волос -- зачесанных назад и скрепленных большой заколкой  -- тоже напоминали
мои.
     Меня поглотила великая печаль. Это моя дочь -- сомнений быть  не может!
И вновь я испытал то же ужасное  чувство сожаления, которое впервые охватило
меня в Монклеве, и вновь я увидел Дебору -- разбитую куклу из  белого воска,
лежащую на камнях перед собором Сен-Мишель.
     Наверное, Шарлотте каким-то образом передалась  моя печаль,  ибо личико
ее на миг помрачнело. Но она, казалось, вознамерилась не поддаваться горю.
     --  Вы  в  точности  как  описывала  моя мать,  такой же  красивый,  --
произнесла она, удивленно приподняв  бровь. -- Высокий,  сильный,  с хорошей
осанкой и отличным здоровьем, надеюсь.
     --  Бог  мой,  мадам, какие странные слова, --  я рассмеялся, испытывая
неловкость. -- Даже не знаю, как их воспринимать -- то ли вы мне льстите, то
ли подразумеваете нечто совершенно противоположное.
     -- Мне нравится ваша внешность, -- сказала  она, и на ее лице появилась
странная улыбка,  очень хитрая  и презрительная, но в то же  время по-детски
милая. Она надула губки, как капризный ребенок, -- и эта гримаска была полна
невыразимого  очарования  --  и долго, словно  забыв  обо всем, разглядывала
меня, а потом наконец произнесла:
     -- Идемте  со мной, Петир ван Абель. Расскажите все, что вам известно о
моей  матери. Особенно о  ее смерти. А также объясните,  какова цель  вашего
приезда. Только не лгите мне.
     Последние слова она произнесла таким тоном,  словно  боялась какой-либо
обиды с моей стороны, и оттого показалась вдруг такой хрупкой и ранимой, что
меня буквально захлестнула безмерная нежность по отношению к ней.
     -- Я приехал не  для того, чтобы лгать, --  сказал я. --  Вам  известно
хоть что-нибудь?
     -- Нет, -- после минутного молчания  холодно ответила Шарлотта, но было
очевидно, что это неправда. Она присматривалась и изучала меня точно так же,
как я не раз изучал других, стараясь проникнуть в их тайные мысли.
     С  легким кивком  взяв меня под  руку, Шарлотта направилась  к дому. Ее
грациозные движения, мимолетное прикосновение  ткани юбки к моей ноге лишали
меня возможности ясно мыслить.  Она  даже не взглянула  на целый полк рабов,
выстроившихся по  обе стороны от тропы с фонарями и руках, дабы освещать нам
путь.  А вокруг благоухали цветы,  цветными пятнами видневшиеся в темноте, и
прямо перед домом росли массивные деревья.
     Чуть-чуть  не дойдя до ступеней лестницы, мы свернули в  сторону -- под
сень деревьев, где стояла деревянная скамья.
     Шарлотта  жестом пригласила  меня сесть, и  я  подчинился. Тьма  вокруг
быстро сгущалась, но  желтые огни фонарей, развешанных в кронах  деревьев, и
ослепительно  яркий  свет,  лившийся  из  окон  дома,  позволяли  достаточно
отчетливо видеть окружающую обстановку.
     -- С чего мне начать, мадам? -- обратился я к хозяйке. -- Я ваш слуга и
расскажу обо всем так, как вы пожелаете.
     Шарлотта сидела вполоборота ко мне, сложив руки на коленях, и в ее позе
отчетливо ощущалось напряжение.
     -- Рассказывайте по порядку и без обиняков, -- ответила  она, буквально
впиваясь в меня взглядом.
     --  Дебора не  погибла в  огне.  Она бросилась вниз с церковной башни и
разбилась о камни.
     --  Слава  Богу!  --  прошептала  Шарлотта.  --  Узнать   об  этом   из
человеческих уст...
     Ее  слова  повергли меня в некоторое  недоумение. Неужели призрак Лэшер
уже рассказал ей обо всем, но она ему не поверила?
     Шарлотта выглядела очень подавленной, и я даже засомневался, следует ли
продолжать, однако после секундного колебания заговорил снова:
     -- На Монклев  обрушилась сильнейшая буря,  которую  вызвала ваша мать.
Ваши братья погибли, а вместе с ними и старая графиня.
     Она молча смотрела куда-то  вдаль, онемев  от горя -- или, возможно, от
отчаяния. В эти минуты  она казалась вовсе не взрослой женщиной, а маленькой
потерянной девочкой.
     Я  счел  необходимым вернуться  в  своем повествовании немного назад  и
объяснил Шарлотте,  как очутился в городе и встретился с ее матерью. Затем я
пересказал ей все, что знал со слов Деборы о призраке Лэшере и о том, как он
без ведома  Деборы  умертвил графа, а потом оправдывался и защищался  от  ее
гнева. В заключение я сообщил о желании Деборы, чтобы дочь обо всем узнала и
остереглась.
     По мере того как я рассказывал, ее лицо становилось все суровее, однако
смотрела  она не на меня, а куда-то в сторону. Я объяснил, как мог, значение
предостережений  ее  матери, а  затем поделился собственными мыслями об этом
призраке  и о том, что ни один маг  никогда не писал о привидении, способном
учиться.
     Она по-прежнему молчала и не шевелилась, а на ее лице застыло выражение
безудержной ярости. Когда же я наконец решился возобновить рассказ, заметив,
что мне кое-что известно о призраках, Шарлотта резко перебила меня:
     -- Хватит об этом. И больше ни с кем здесь об этом не заговаривайте.
     --  Хорошо, не  буду,  -- поспешил я заверить  ее, а затем поведал, что
последовало за  моей встречей  с  Деборой, и  описал день ее  смерти во всех
подробностях, опустив только  одну, что это  я сбросил Лувье с крыши. Просто
сказал, что он умер.
     Вот тут Шарлотта повернулась ко мне и с мрачной улыбкой спросила:
     -- Как же он умер, Петир ван Абель? Разве не вы столкнули его с крыши?
     Ее лицо искривила холодная, исполненная гнева улыбка, хотя я не  понял,
чем именно  был  вызван этот гнев -- моими  словами  или поступками или всем
происшедшим  в целом.  Создавалось  впечатление,  будто она защищает  своего
демона,  считая, что  я  оскорбил  его, и таким образом выражает преданность
ему. Ведь наверняка он рассказал ей  о том, что я сделал. Впрочем, не берусь
утверждать, что догадка моя  верна. Точно знаю лишь одно: ее осведомленность
о  моем преступлении напугала меня, и,  возможно, сильнее, чем я осмеливался
самому себе признаться.
     Я не стал отвечать на ее вопрос.
     Шарлотта  долго молчала. Казалось, она вот-вот разрыдается, но этого не
случилось. Наконец она прошептала:
     -- Все решили,  что  я бросила свою мать. Но ведь вам известно, что это
не так!
     -- Знаю. Ваша мать сама отослала вас сюда.
     -- Она приказала  мне  уехать! -- вскричала Шарлотта, -- Приказала!  --
Она на секунду  замолкла,  чтобы  перевести дыхание, и заговорила  уже более
спокойно:  -- "Ступай, Шарлотта,  --  сказала мать.  --  Потому что если  ты
умрешь раньше меня или вместе со  мной,  моя  жизнь  пройдет  впустую. Я  не
позволю тебе  остаться здесь. Если мне суждено погибнуть на  костре, я  буду
страдать еще  больше, зная, что ты видишь это или мучаешься вместе со мной".
Поэтому я сделала так, как она велела!..
     Губы  Шарлотты  дрогнули,  и  мне  опять  показалось,  что  она  готова
расплакаться,  но  женщина  лишь скрипнула  зубами и на секунду  задумалась,
широко раскрыв глаза... Гнев одержал верх над слабостью,  и она взяла себя в
руки.
     -- Я любил Дебору, -- сказал я.
     -- Да, знаю. А ведь ее муж и оба моих брата пошли против нее.
     Я заметил, что она не назвала этого  мужчину своим отцом,  но ничего не
сказал. Я не знал, следует ли мне вообще говорить что-то по этому поводу или
нет.
     -- Как  мне успокоить ваше  сердце? -- спросил  я,  -- Быть может,  вас
утешит сознание того, что все они наказаны и не  смогли насладиться победой,
отняв жизнь у Деборы.
     -- Да,  верно... -- И тут она горестно улыбнулась мне и прикусила губу,
отчего  ее  личико стало  нежным  и  трогательным, как у  маленькой девочки,
которую легко обидеть. Я не удержался и  поцеловал ее, не встретив, к своему
удивлению, никакого сопротивления, -- она лишь потупила взор.
     Мой порыв явно ошеломил ее. Да и меня тоже. Целовать ее; вдыхать аромат
ее кожи, чувствовать близость полной груди оказалось  столь сладостно, что я
совершенно оцепенел, но тут же пришел в себя и заявил, что должен рассказать
ей о призраке.  Мне тогда казалось, что единственное спасение -- переключить
мысли на то дело, которое привело меня сюда.
     --  Я  должен поделиться  с вами  своими мыслями об  этом призраке и об
опасности,  которую  он может навлечь  на  вас. Думаю, вам  известно,  как я
познакомился с вашей матерью. Наверняка она вам рассказала всю историю.
     -- Вы испытываете мое терпение, -- сердито произнесла Шарлотта.
     -- Каким образом?
     -- Тем, что знаете то, что вам не положено знать.
     -- А разве вам мать не рассказывала? Ведь это я спас ее из Доннелейта.
     Шарлотту явно заинтересовали мои слова, но гнев ее не остыл.
     --  Скажите-ка мне  вот что, -- попросила она, --  вам известно,  каким
образом ее мать научилась вызывать своего, как она его называла, дьявола?
     --   Сюзанна   узнала   об   этом   из   книги,  которую   ей   показал
судья-инквизитор. Она всему научилась от этого судьи, потому что до того она
была просто знахаркой, повитухой, каких много, и ничего  особенного собой не
представляла.
     -- А  ведь вполне возможно, что представляла.  Мы  все не такие, какими
кажемся. Мы учимся  только тому, чему должны научиться. Если задуматься, кем
стала здесь я, с тех пор как покинула материнский дом... В конце концов, это
действительно  был дом моей  матери. На ее золото  его обставили  и  устлали
коврами, на ее золото покупали дрова для каминов.
     --  Горожане судачили  об этом, --  признался я. -- До встречи с  вашей
матерью у графа ничего не было, кроме титула.
     --  Да, и долгов. Но  все  это теперь в прошлом. Он мертв. А я знаю, вы
рассказали мне все, что велела  мать, истинную правду. Однако  мне  известно
кое-что еще -- нечто такое, о чем вы даже не догадываетесь.  Я отлично помню
слова матери о вас -- о том, что она могла довериться вам полностью.
     -- Рад, что она так считала. Я никому не выдал ни одной ее тайны.
     -- Кроме своего ордена. Кроме Таламаски.
     -- Но это никоим образом нельзя назвать предательством.
     Она отвернулась.
     --  Дражайшая Шарлотта, -- продолжал я,  -- я любил вашу  мать  и готов
повторять это снова и снова.  Я умолял  ее остерегаться этого призрака и его
силы. Не  стану утверждать, что предсказал ее судьбу, -- этого не было. Но я
боялся за  нее. Меня  всегда пугало  ее стремление  использовать  призрака в
своих целях...
     -- Не желаю больше ничего слушать! -- Шарлотта опять пришла в ярость.
     -- Что я могу сделать для вас? -- спросил я.
     Она  задумалась,  но  явно не  над  моим  вопросом  и  в  конце  концов
решительно заявила:
     --  Я никогда не  буду страдать так,  как страдала мать,  а  до нее моя
бабка...
     -- Я  буду  молиться, чтобы ваше пожелание  сбылось.  Я  пересек океан,
чтобы...
     -- Но ваше  предупреждение,  равно  как и  сам приезд не  имеют к этому
никакого отношения. Не  хочу  и  не буду  страдать -- вот и  все. В матери с
юности таилась какая-то  печаль... Печаль и надломленность присутствовали  в
ее душе всегда, до самой смерти.
     -- Понимаю.
     -- Меня  миновали подобные раны.  Я уже стала женщиной  и  жила  здесь,
когда  на нее  обрушились все  эти  ужасы.  Мне выпала  судьба столкнуться с
другими несчастьями, и вы сами в этом убедитесь сегодня,  когда взглянете на
моего  мужа. В целом мире не найдется врача, который смог бы его вылечить. И
ни одной  знахарки. А у меня всего лишь один здоровый сын  от него,  и этого
мало.
     Я вздохнул.
     -- Однако нам пора идти, поговорим позже, -- сказала она.
     -- Да, обязательно. Нам необходимо все обсудить.
     -- Нас ждут. -- Она поднялась, и я вместе с ней. -- Ни слова о матери в
присутствии  других. Ни слова! Вы приехали лишь затем,  чтобы  повидаться со
мной.
     --  Да,  конечно. Потому  что  я  торговец,  собираюсь  обосноваться  в
Порт-о-Пренс и мне нужен ваш совет.
     Она устало кивнула.
     --  Чем  меньше  вы  будете  говорить, тем  лучше,  --  бросила она  и,
повернувшись, направилась к лестнице.
     -- Шарлотта, прошу вас, не закрывайте от меня свое сердце, -- умоляющим
тоном попросил я и попытался взять ее за руку.
     Она  вся  напряглась,  но  тут  же  улыбнулась  неестественно  милой  и
спокойном улыбкой и повела меня вверх по ступеням к главному входу.
     Можешь представить  себе, Стефан,  каким подавленным я себя чувствовал.
Как следовало мне  понимать столь странные слова? Да и сама она  немало меня
озадачила своими мгновенными превращениями: она казалась  то ребенком, то --
буквально через секунду -- древней и мудрой старухой. Не было  уверенности и
в   том,  что   она  всерьез  приняла  и  мои   предостережения,  а  точнее,
предостережения  самой  Деборы, которые та  поручила мне передать.  А  может
быть, я переусердствовал с собственными советами и наставлениями?
     -- Мадам  Фонтене,  --  попросил я,  когда  мы поднялись  на  несколько
ступеней и  подошли к двери, --  мы обязательно  должны поговорить  еще раз.
Обещаете?
     -- Когда моего мужа уложат спать, мы останемся одни.
     Произнося последнюю фразу, она задержала  взгляд на  мне, и я, кажется,
покраснел. На  ее щеках  тоже  заиграл румянец,  а губы  сложились в игривой
улыбке.
     Мы вошли в  центральный зал, очень просторный, хотя, конечно, совсем не
похожий  на те,  что встречаются во французских chateau*.  [Chateau -- замок
(фр.)] Его  украшала изящная лепнина,  а  под  потолком  сияла  великолепная
люстра  со свечами  из чистого  воска.  Дверь в противоположном  конце  зала
выводила  на  заднюю  террасу, откуда  были  видны  край  скалы и деревья  с
фонариками меж ветвей,  совсем как в саду  перед домом. Только тогда до меня
дошло, что шум, который я слышал, производил вовсе не ветер, а море вдалеке.
     Из обеденного зала,  куда мы вошли, открывался чудесный вид на скалы  и
черную воду у их подножия. Следуя за Шарлоттой, я любовался отблесками огней
на  поверхности моря  и с  удовольствием прислушивался к  шуму  волн. Легкий
бриз, теплый и влажный, играл в листве.
     Что касается самого зала, протянувшегося по всей ширине дома,  то в нем
последние новинки европейской  моды гармонично сочетались с непритязательным
колониальным стилем.
     Стол был  покрыт  тончайшим  полотном  и сервирован массивным  столовым
серебром  изумительной работы -- нигде в Европе  мне  не  доводилось  видеть
таких чудесных серебряных вещей.
     Тяжелые канделябры отличались изысканностью резьбы, под каждой тарелкой
лежала отделанная кружевом салфетка, кресла были обиты великолепным бархатом
с оборками  по  краям, а над столом висело  огромное  деревянное опахало  на
шарнире. Сидевший в углу маленький  негритенок ритмично дергал  за  веревку,
продетую  сквозь кольца, укрепленные вдоль всего потолка  и стены  в дальнем
конце   зала,  и  таким  образом  приводил  в  движение   этот  своеобразный
вентилятор.
     Благодаря   опахалу  и   распахнутым   настежь  многочисленным  дверям,
выходившим  в  сторону моря, в  зале  парила  приятная прохлада, а в воздухе
стоял тончайший аромат.
     Не успел  я  опуститься  в  кресло слева  от хозяйского места во  главе
стола, как  появились  рабы, разодетые  в  европейские  шелка и  кружево,  и
принялись расставлять на столе блюда с едой.
     Почти одновременно с ними в зал  вошел молодой муж, о котором я столько
слышал.  Держался он прямо и самостоятельно скользил ногами по полу,  однако
при  этом всем своим весом опирался на огромного мускулистого негра, который
поддерживал его,  обхватив за талию.  Руки молодого человека со  скрюченными
кистями и безвольными пальцами казались такими же слабыми, как и ноги. И все
же он производил впечатление неотразимого красавца.
     Прежде чем поддаться болезни, он, наверное, был незаурядным кавалером в
Версале, где и  завоевал  свою  невесту.  В ладно сшитом  платье,  достойном
короля, с драгоценными перстнями, унизавшими все пальцы, в огромном красивом
парижском  парике, украшавшем голову, он на самом деле выглядел впечатляюще:
пронзительно  серые  глаза,   крупный   рот,  тонкие   губы  и   решительный
подбородок...
     Опустившись в  кресло,  он предпринял несколько безрезультатных попыток
сесть поглубже, и тогда сильный раб  подтянул  хозяина так, чтобы тому  было
удобно, а затем подвинул кресло и встал за его спинкой.
     Шарлотта  опустилась  в свое кресло, но  не во  главе стола,  а как раз
напротив меня, по правую руку от мужа, дабы помогать ему во время еды. В зал
вошли еще две персоны  -- как  я  вскоре выяснил, братья, Пьер  и Андре, оба
пьяные,  оба едва ворочали языками  и глупо шутили. Вслед за молодыми людьми
появились  четыре дамы,  разодетые  в  пух  и  прах,  -- две  помоложе и две
постарше -- видимо, кузины, тоже из постоянных обитателей дома, Пожилые дамы
по большей части молчали, лишь время от времени совершенно невпопад задавали
нелепые вопросы  -- обе были туговаты на ухо и довольно дряхлы. Что касается
двух  дам менее преклонного возраста,  то  и  они уже  давно распрощались  с
молодостью, но проявляли живость ума и хорошее воспитание.
     Перед  самым  началом  трапезы  появился  доктор  --  довольно  пожилой
пьяненький господин, одетый, как и я,  строго, в черное. Он прискакал верхом
с соседней  плантации, с благодарностью  принял приглашение к  столу и  стал
жадно поглощать вино.
     Вот  и  вся компания. За спиной у каждого из нас стоял всегда готовый к
услугам раб, чьей задачей было предлагать то или иное блюдо, следить за тем,
чтобы тарелка не оставалась пустой, и подливать вино в бокалы, стоило отпить
хотя бы глоток.
     Молодой муж  завел со мной весьма  приятную беседу,  и мне сразу  стало
совершенно ясно, что болезнь никак не затронула его мозг и что он до сих пор
не  утратил вкуса  к жизни и  к хорошей  еде,  которую ему  подавали с  двух
сторон: Шарлотта  кормила его из ложки,  а Реджинальд -- слуга -- разламывал
хлеб. Он отметил, что вино великолепно,  и за  оживленным разговором со всей
компанией съел две тарелки супа.
     Все блюда  были  сильно сдобрены специями и  отлично  приготовлены.  На
первое подали  суп  из  даров моря  с большим  количеством перца,  затем  --
несколько видов  мяса, а на гарнир  --  жареный картофель,  жареные  бананы,
много риса, бобов и других отменно вкусных продуктов.
     В  течение  всего обеда  присутствовавшие обменивались репликами  --  в
основном по-французски,  за столом не смолкали шутки  и смех. В обшей беседе
не  принимали участия только  пожилые  дамы, тем  не менее они  не скучали и
выглядели вполне довольными.
     Шарлотта  говорила  о погоде, о делах на плантации, о том, что  ее  муж
должен завтра обязательно поехать  с ней и взглянуть  на урожай, о  том, что
молодая рабыня, купленная прошлой зимой, отлично  справляется  с шитьем... и
так далее, в том же духе. Муж отвечал ей с воодушевлением и время от времени
обращался  ко  мне с вежливыми вопросами  -- как прошло мое путешествие, как
мне  нравится  Порт-о-Пренс,  сколько я  еще  здесь пробуду  --  и светскими
замечаниями по  поводу дружелюбия здешних людей и  того,  что дела в Мэйфейр
идут в  гору.  А еще  он рассказал мне, что  они собираются купить  соседнюю
плантацию, как только удастся уговорить ее владельца, спившегося картежника.
     Единственными,  кто   стремился   противоречить   хозяину,   были   его
подвыпившие  братья  --  они  отпустили  несколько презрительных  замечаний.
Младший, Пьер, внешностью во многом уступавший больному брату, придерживался
того мнения, что земли у семьи вполне достаточно и соседская плантация им ни
к  чему и что Шарлотта  слишком активно занимается делами  плантации, а  это
женщине не подобает.
     Сентенции  Пьера прозвучали  под  громкие одобрительные возгласы Андре,
который заляпал  всю  свою  кружевную  манишку, набивал едой  полный  рот  и
жирными  пальцами  оставлял  пятна на  бокале. Он в свою очередь  настойчиво
предлагал после смерти отца продать всю землю и вернуться во Францию.
     -- Не смей говорить  о  его  смерти! --  резко  оборвал  Андре старший,
калека Антуан.
     Братья в ответ лишь презрительно фыркнули.
     --  А как  он  сегодня?  -- спросил  доктор, отрыгивая. --  Даже  боюсь
спрашивать, лучше ему или хуже.
     -- А чего  можно  ждать?  -- отвечала  одна из кузин, когда-то, судя по
всему,   красавица.   Однако   и   сейчас   она   не  утратила   обаяния   и
привлекательности,  так  что  смотреть  на  нее  было  приятно.  --  Я очень
удивлюсь, если за сегодняшний день он произнесет хоть слово.
     -- А почему бы и нет? -- спросил Антуан. -- Разум его остается таким же
ясным, каким был всегда.
     -- Да, -- подтвердила Шарлотта, -- он правит твердой рукой.
     Началась  словесная  перепалка, все говорили одновременно,  и  одна  из
престарелых дам потребовала, чтобы ей объяснили, что происходит.
     Наконец вторая старуха,  настоящий сморчок каких поискать, которая,  не
отвлекаясь ни  на  секунду, словно прожорливое насекомое,  все время  что-то
жевала, склонившись над тарелкой,  внезапно подняла  голову  и,  обращаясь к
пьяным братьям, прокричала:
     -- Вы оба -- никчемные негодники, и с плантацией вам не справиться!
     Те ответили глумливым смехом, в то время  как обе  женщины  помоложе со
страхом   поглядывали  то  на   Шарлотту,   то  на  почти   парализованного,
бесполезного мужчину, чьи руки лежали возле тарелки, как две мертвые птицы.
     Тогда   старуха,   видимо  довольная  произведенным   эффектом,  выдала
следующее заявление:
     -- Здесь всем заправляет Шарлотта!
     Услышав такие речи, женщины помоложе совсем перепугались, пьяные братья
опять принялись  хохотать и фыркать,  а  на  лице калеки  Антуана  появилась
обаятельная улыбка.
     Однако  вскоре  бедняга пришел  в  столь  сильное возбуждение,  что его
буквально начало трясти. И тогда Шарлотта поспешно сменила тему и заговорила
о  приятном. На меня  вновь посыпались вопросы о моем путешествии, о жизни в
Амстердаме, о  теперешнем состоянии дел в Европе, в частности о перспективах
ввоза кофе и индиго. Мне, в свою очередь,  начали рассказывать, что жизнь на
плантации очень скучна, что никто здесь ничего не делает, только ест, пьет и
развлекается...  и так далее, и  тому подобное, когда  вдруг  Шарлотта мягко
прервала разговор и отдала приказ черному рабу Реджинальду сходить за старым
хозяином и привести его в зал.
     --  Он  разговаривал  со  мной  весь  день,   --  тихо   сообщила   она
присутствующим, скрыто торжествуя.
     -- Вот как? Да это просто чудо! -- заявил пьяный Андре, который к этому
времени уже ел как свинья, обходясь без ножа и вилки.
     Старый доктор, прищурившись, посмотрел на Шарлотту, не обращая внимания
на  то, что  его  кружевное  жабо все  вымазано едой, а вино из дрожащего  в
нетвердой руке  бокала проливается  на стол.  Казалось, еще  секунда,  и  он
уронит сам  бокал.  У стоящего  за его  спиной молодого раба  вид был  очень
встревоженный.
     -- Что значит -- разговаривал  с вами весь день? -- переспросил доктор.
-- Когда я последний раз его видел, он находился в полнейшем ступоре.
     -- Его состояние меняется ежечасно, -- ответила одна из кузин.
     --  Он никогда не умрет!  -- прогремела  старуха, вгрызаясь в очередной
кусок.
     В  эту  минуту  в   комнату  вошел  Реджинальд,  поддерживая  высокого,
седовласого, очень истощенного, похожего  на скелет мужчину. Закинув  тонкую
руку на плечи раба и склонив набок голову,  старик поочередно обвел взглядом
всю компанию -- в его блестящих глазах светился острый ум.
     Его усадили  во главе  стола, а поскольку он не  в состоянии был сидеть
прямо,  привязали  шелковыми  шалями к  спинке  кресла.  Реджинальд,  видимо
досконально знающий процедуру, приподнял подбородок старого хозяина, так как
тот не мог самостоятельно держать голову.
     Кузины тут же  принялись трещать о том, как приятно видеть его в добром
здравии  и  что   они   просто  поражены   столь  заметным  улучшением   его
самочувствия. Свое удивление выразил и доктор.
     Когда же старик заговорил, пришла моя очередь удивиться.
     Он дернул вялой рукой и, приподняв ее, со стуком опустил  на стол. В ту
же  секунду уста  его  открылись и послышался глухой  монотонный голос, хотя
лицо не исказила ни одна морщинка -- лишь нижняя челюсть чуть опустилась:
     -- Мне еще далеко до смерти, и я не желаю ничего о ней слышать!
     Безвольная  рука  вновь судорожно  дернулась  над столом  и  с грохотом
упала.
     Шарлотта,  прищурившись,   следила  за  всем  происходящим,  глаза   ее
поблескивали. Я впервые видел ее такой собранной и сосредоточенной -- все ее
внимание было приковано к лицу старика и его безжизненно лежавшей руке.
     -- Бог мой, Антуан, -- вскричал доктор, -- не станете  же вы винить нас
за излишнее беспокойство!
     --  Мой  разум  ясен,  как всегда!  --  заявил полуживой старик тем  же
бесцветным  голосом.   Очень  медленно  повернув  голову,  словно  она  была
деревянной болванкой на скрипящем шарнире, он обвел всех  взглядом и вновь с
кривой улыбкой обратился в сторону Шарлотты.
     Стремясь повнимательнее всмотреться,  я наклонился вперед,  чтобы свечи
не слепили глаза, и только тогда увидел, что  глаза старика налиты кровью, а
лицо словно замороженная маска -- при малейшей смене его выражения казалось,
будто ледяная поверхность покрывается трещинами.
     -- Я доверяю  тебе, моя любимая невестка,  --  заявил он, и на этот раз
полное отсутствие интонации с лихвой окупилось громогласностью.
     -- Да, mon p re, -- сладким голосом ответила Шарлотта, -- я всегда буду
заботиться о вас, не сомневайтесь.
     И, придвинувшись к мужу, она пожала его безвольную руку.
     -- Отец, вы не страдаете от боли? -- тихо спросил несчастный калека,  и
во  взгляде  его,  обращенном  на старика, промелькнул  страх -- кто  знает,
возможно, он видел перед собой собственное будущее.
     --  Нет, сын  мой, я  никогда не  чувствую  боли.  --  Ответ  прозвучал
успокаивающе.
     Чем дольше я наблюдал за полуживым созданием, гораздо более похожим  на
деревянную куклу,  чем на человека, тем тверже становилась моя  уверенность,
что беседу с нами ведет  вовсе  не оно,  а  нечто  вселившееся внутрь его  и
завладевшее его душой.  На  меня как  будто снизошло секундное  озарение:  я
вдруг  увидел подлинного Антуана  Фонтене, загнанного в ловушку собственного
тела, лишенного способности управлять даже своим голосом,  --  и этот Антуан
Фонтене смотрел на меня глазами, полными ужаса.
     Видение промелькнуло как  молния,  но было  тем  не  менее  удивительно
отчетливым. Я резко повернулся к Шарлотте и встретил ее холодный, вызывающий
взгляд,  словно побуждающий меня произнести вслух  пришедшую  на ум догадку.
Старик в свою очередь долго не сводил с меня пристального взгляда и внезапно
оглушительно  расхохотался,   заставив   вздрогнуть  от  неожиданности  всех
присутствующих.
     -- Ради всего святого, Антуан! -- взмолилась симпатичная кузина.
     -- Отец, выпей вина,  -- предложил старший сын. Черный слуга Реджинальд
потянулся за  бокалом, но старик вдруг сам  поднял  обе  руки,  уронил их на
стол,  а  затем,  зажав ими бокал,  с горящим взором  поднес его  ко  рту  и
выплеснул  содержимое  себе  в лицо...  Вино  потекло по подбородку,  однако
несколько капель все же попали в рот.
     Сидевшие  за  столом замерли  в ужасе. Реджинальд  оцепенел.  И  только
Шарлотта,  с   едва  заметной  улыбкой   наблюдавшая  за  проделкой  старого
джентльмена, суровым тоном произнесла, поднимаясь из-за стола:
     -- Ну хватит, отец, вам пора в постель.
     Рука  старца  со  стуком  упала на  стол.  Реджинальд  тщетно попытался
поймать  выпавший  из ослабевших  пальцев бокал -- тот опрокинулся,  остатки
вина залили скатерть.
     Окаменелые челюсти вновь разомкнулись, и глухой голос произнес:
     -- Я устал от разговоров. Пожалуй, мне лучше уйти.
     -- Да, нужно  отдохнуть. -- Шарлотта подошла к его креслу. -- А мы  вас
навестим.
     Неужели больше ни одной живой душе не бросился  в глаза весь этот ужас?
Разве  никто  не  видел,  что  безвольными  конечностями  старика  управляет
дьявольская сила? Реджинальд поднял старца на ноги и повел  прочь из зала --
точнее, даже не повел, а  понес, ибо  старший Фонтене уронил голову на грудь
и, казалось, не мог уже и пальцем пошевельнуть. Кузины молча,  с отвращением
смотрели  ему вслед. Пьяные братья  едва ли не кипели от  злости, а  доктор,
только что  осушивший  очередной бокал красного  вина,  лишь  качал головой.
Шарлотта  проводила  старика  невозмутимым взглядом  и, едва  дверь  за  ним
закрылась, вернулась на свое место за столом.
     Наши  глаза  встретились.  Готов  поклясться, что ее взор в тот  момент
горел ненавистью ко мне за то, что я все понял. Пытаясь скрыть неловкость, я
отпил немного вина  -- оно было отменного вкуса, хотя, как я успел заметить,
чересчур  крепкое -- и почувствовал, как по всему телу разлилась непривычная
слабость.
     -- Я уже много лет не видела, чтобы его  руки так двигались,  -- подала
вдруг голос глухая старуха, та, что была похожа на насекомое. Она обращалась
ко всем и одновременно ни к кому конкретно.
     --  Ну  а  мне  показалось,  что  говорил  не  он,  а  сам  дьявол!  --
откликнулась симпатичная дама.
     -- Черт  бы его побрал, он никогда не  умрет, -- прошептал Андре, падая
лицом в тарелку,  и мгновенно  заснул.  Его  опрокинутый  бокал скатился  со
стола.
     -- Да,  его  умирающим не  назовешь,  --  с  тихим смешком  согласилась
Шарлотта, по-прежнему взирая на все происходящее с самым невозмутимым видом.
     И  тут все вздрогнули.  Неожиданно откуда-то с лестницы --  наверное, с
верхней  площадки -- донеслись  раскаты  жуткого  хохота,  от  которого всех
присутствующих буквально передернуло, -- старик еще раз напомнил о себе.
     Лицо  Шарлотты приняло суровое выражение. Нежно  похлопав мужа по руке,
она поспешно покинула обеденный зал, успев все-таки при  этом бросить взгляд
в мою сторону.
     Наконец старый  доктор  со вздохом объявил,  что  должен  ехать  домой,
однако  к  этому времени он  так  напился,  что,  несмотря  на неоднократные
попытки, не в силах был встать из-за стола. Как раз в  это время прибыли еще
два  гостя,  хорошо  одетые   французы.  Им  навстречу  тут  же  направилась
симпатичная пожилая дама,  тогда  как остальные три  уже покидали  обеденный
зал.  Самая  старшая  из  них,  сморчок,  при  этом злобно  оглядывалась  на
уснувшего лицом в тарелке Андре и  что-то недовольно бормотала себе под нос.
Пьер тем временем поднялся  из-за стола и помог встать  напившемуся доктору,
после чего парочка, покачиваясь, удалилась на террасу.
     Оставшись наедине с Антуаном, --  сонм рабов, убиравших  со стола, не в
счет, -- я спросил хозяина дома, не пожелает ли он выкурить со мной  сигару,
и добавил, что как раз в тот день приобрел две штуки в Порт-о-Пренс, кажется
неплохие.
     -- О, в таком случае  вы должны попробовать мои -- из табака, который я
здесь выращиваю, -- объявил он.
     Мальчишка-раб принес нам сигары и огня  и остался стоять рядом со своим
господином, чтобы давать тому затянуться, когда он пожелает.
     -- Вы должны простить моего  отца,  -- тихо произнес  Антуан, словно не
желая,  чтобы  его услышал кто-либо, кроме меня.  --  Ум у него  чрезвычайно
острый. Это все ужасная болезнь виновата.
     -- Прекрасно понимаю, -- отозвался я.
     Из гостиной  напротив,  где расположились  остальные  участники  обеда,
доносились смех и  оживленный разговор. Судя по всему, Пьер с доктором  тоже
участвовали в общем веселье.
     Двое  черных рабов, совсем еще мальчики, тем временем  пытались поднять
из-за стола  Андре. Тот в  ответ лишь  злился  и  что-то бормотал  в  пьяном
возмущении,  а потом резко вскочил и ударил одного из мальчишек так  сильно,
что бедняга расплакался.
     --  Не  глупи,  Андре,   --  устало  урезонил  родственника  Антуан   и
сочувственно обратился к пострадавшему: -- Подойди сюда, малыш.
     Раб подчинился, а буян вне себя от ярости вылетел из обеденного зала.
     -- Возьми монету из  моего  кармана, --  велел мальчишке хозяин. Тот не
заставил себя ждать -- похоже, ритуал был ему хорошо знаком --  и с сияющими
глазами зажал в руке награду.
     Наконец появилась  хозяйка дома в сопровождении  Реджинальда, и на этот
раз  вместе  с  ней  был  розовощекий  малыш, благословенный  агнец,  и  две
няни-мулатки, ни  на шаг от него  не отходившие,  словно  это  не ребенок, а
драгоценная фарфоровая чашка, готовая в любую секунду разбиться.
     При виде отца малыш радостно засмеялся и  задрыгал ножками, в то  время
как несчастный калека не  в  силах  был  шевельнуть  рукой, чтобы приласкать
сына. Какое печальное зрелище!
     Тем не менее Антуан в ответ улыбнулся, а когда  прелестное  создание на
несколько мгновений опустили ему на колени, нежно поцеловал светлую головку.
     Никаких  тревожных признаков  в  поведении ребенка  я не  заметил,  но,
уверен, в столь  юном возрасте болезнь не давала о себе  знать и у  Антуана,
Дитя унаследовало лучшие черты как от отца, так  и  от матери --  я  впервые
видел такого очаровательного младенца.
     Наконец  мулатки, обе  очень симпатичные, получили  разрешение  забрать
малыша  и  унести в детскую  --  подальше от мира,  таящего  в себе  столько
опасностей.
     Хозяин дома тоже начал  прощаться, взяв с меня обещание, что я останусь
в Мэйфейр столько, сколько  пожелаю. Напоследок  я выпил  еще немного  вина,
решив про себя, что на этом и закончу, так как голова начинала кружиться.
     Не помню, каким образом я вдруг оказался на полутемной террасе, рядом с
красавицей Шарлоттой.  Как  потом выяснилось, она  привела меня сюда,  чтобы
дать  возможность  полюбоваться   садом,   неярко  освещенным  разноцветными
фонарями. Мы опустились на деревянную скамью.
     Несмотря  на то  что я  взмолился  больше не наливать  мне,  -- сам  не
понимаю, как это я умудрился столько выпить, -- Шарлотта и слышать ничего не
захотела:
     -- Это лучшее мое вино, я привезла его из дому.
     Из вежливости пришлось согласиться. Чувствуя, что пьянею все сильнее, и
желая прояснить  голову,  я  поднялся со скамьи  и,  покрепче ухватившись за
деревянные  перила, глянул  вниз.  Казалось,  ночь полна  темных  призраков:
какие-то  тени  --  наверное, рабы  --  сновали  по  саду. Проходившая  мимо
пышнотелая загорелая красотка одарила меня улыбкой. Голос Шарлотты доносился
до меня словно сквозь сон:
     -- Итак, красавец Петир, что еще вы хотите мне сказать?
     "Почему она  так  странно ко мне  обращается?  --  подумал  я. --  Ведь
наверняка ей известно, что я ее отец".
     Хотя,  с другой стороны, вполне вероятно, что она этого и не знала. Что
ж, как бы то ни было, я должен хотя бы попытаться все объяснить. Неужели она
не  понимает,  что  этот дух никак нельзя назвать обычным  привидением? Ведь
существо, которое способно завладеть телом старика и полностью подчинить его
своей воле, на самом  деле  черпает  свою силу  от нее, и  в то же время, не
ровен час,  может повернуться против нее... Однако Шарлотта не пожелала меня
слушать.
     Взглянув  в сторону  ярко  освещенного  обеденного  зала, я увидел, как
мальчишки-рабы в  блестящих  голубых  атласных ливреях  наводят там порядок.
Вытирая сиденья  кресел и подбирая упавшие салфетки,  они  играли и бесились
как чертенята, не подозревая, что я наблюдаю за их развлечениями.
     Я  обернулся  к  Шарлотте  и столкнулся  с холодным немигающим взглядом
красивых глаз.  А еще заметил, что она распустила  волосы и словно  кабацкая
девка, низко обнажила великолепные  белые плечи и грудь.  Я не  мог  отвести
глаз от представшей передо мной картины, хотя отлично сознавал, что отец  не
имеет права так смотреть на собственную дочь -- это было явным грехом.
     --  Вы  переоцениваете  свои   знания,  --  заговорила  она,  продолжая
прерванный  разговор, суть которого уже выпала из моего смятенного сознания.
-- Но ведь, по словам матери, вы все равно что священник -- знакомы только с
законами и теориями. С чего это, скажите на милость, вы взяли, что духи есть
зло?
     -- Вы меня не поняли. Речь не о  том, что духи  несут зло, а о том, что
они опасны. О том, что они враждебны к людям и совершенно неуправляемы. Я не
называю их порождением ада, поскольку не знаю, так ли это.
     Язык отказывался мне подчиняться, тем не  менее  я постарался объяснить
Шарлотте,  что,  согласно  учению  Католической  церкви,  все  "неизвестное"
обладает  демонической  природой, --  в  этом-то и  заключается  основное  и
принципиальное различие между  церковью  и Таламаской, много  лет тому назад
послужившее причиной основания нашего ордена.
     Мальчишки  по-прежнему  носились  по   залу,  прыгали,   кружились,  то
появляясь  в поле моего зрения, то исчезая  в  глубине зала. Голова моя была
словно в тумане.
     --  А почему вы не допускаете  мысли, что  я  досконально изучила этого
духа и  вполне могу им  управлять? -- спросила Шарлотта.  --  Неужели вы и в
самом  деле  полагаете,  что моя мать не  держала его  в  своем  подчинении?
Неужели  вы   не  понимаете,  что  со  времен  Сюзанны  кое-что  существенно
изменилось?
     --  Да  все  я понимаю. Я ведь видел старика. Мысли  путались, я не мог
найти подходящих слов, а воспоминания  об увиденном  в обеденном зале мешали
рассуждать логически. Отчаянно хотелось выпить, однако  я удержался -- будет
только хуже.
     Слава Богу, Шарлотта взяла у меня из рук бокал. Казалось, она  пришла к
какому-то решению.
     -- Моя мать не знала, что стоило ей только повелеть, и Лэшер вселится в
кого угодно,  хотя любой священник мог бы ей рассказать про людей, одержимых
дьяволом; впрочем, в тех случаях вторжение в чужую душу не приносило пользы.
     -- О какой пользе вы говорите?!
     -- Всем им приходится в конце концов покидать новое тело -- как  бы  ни
старались, они не  могут стать этим человеком.  Ах, если бы только Лэшер мог
превратиться в старика...
     Я пришел в ужас  от  услышанного, однако  Шарлотту,  похоже,  это  лишь
позабавило -- по ее губам пробежала улыбка.
     --  И  все-таки, что  вы считали необходимым  передать  мне?  -- жестом
указав  на  место  рядом  с  собой,  вернулась  она  к  первоначальной  теме
разговора.
     -- Я хотел предупредить,  попросить  вас отказаться от этого  существа,
отдалиться  от него и  не строить свою жизнь,  рассчитывая на  его  силу,  о
которой нам ничего не известно. Вы не должны учить его. Ведь он и понятия не
имел о возможности завладеть  душой человека -- именно вы научили его  этому
искусству. Разве я не прав?
     Шарлотта промолчала и словно задумалась.
     -- Значит,  вы  просвещаете  демона, чтобы он  служил вашим  целям?! --
продолжал я. -- Сюзанна, будь она  в состоянии прочесть демонологию, которую
ей  показал инквизитор, сумела бы  наслать  демона на человека. Равно  как и
Дебора, уделяй она больше внимания книгам. Нет, эта задача  досталась вам, и
то, что задумал инквизитор, осуществилось лишь в третьем поколении! Чему еще
вы хотите обучить существо, уже  способное вторгаться в души людей, вызывать
бурю и превращаться в неотразимо прекрасного призрака в открытом поле?
     --  Что  вы  имеете в  виду?  Какой  еще  призрак? --  заинтересовалась
Шарлотта.
     Я  рассказал  ей  о  том,   что  видел   в  деревне   Доннелейт,  --  о
полупрозрачной человеческой  фигуре среди древних камней, которая -- ив этом
у меня не было ни малейших сомнений -- не имела ничего общего с реальностью.
Впервые за все  время нашего общения Шарлотта проявила такое внимание к моим
словам.
     -- Вы видели его? -- недоверчиво переспросила она.
     -- Да, конечно, видел, и Дебора тоже.
     --  А вот передо мной он никогда в таком  виде не  появлялся... -- едва
слышно прошептала Шарлотта и. -- уже громче --  решительно заявила -- Но тут
какая-то ошибка: простушка Сюзанна считала его черным человеком -- дьяволом,
как его называли, -- именно в таком обличье она его и видела.
     -- Но в его внешности не было  ничего ужасного -- напротив, он выглядел
скорее красивым.
     Шарлотта  в  ответ  лишь озорно  рассмеялась,  и  глаза  ее  неожиданно
вспыхнули живым огнем.
     --  Значит,  она  воображала себе  дьявола  красивым, и Лэшер  для  нее
превратился в красавца. Вот видите, все, что он есть, проистекает от нас.
     --  Возможно, мадам,  возможно.  --  Терзаемый  жаждой,  я покосился на
пустой бокал, но решил, что не стану напиваться. -- А возможно, и нет.
     -- Да,  вот почему меня так привлекает это создание, -- сказала она, --
Разве вы до сих пор не поняли, что  само по себе  оно  не умеет мыслить? Оно
способно  сосредоточиться  только  по  приказу Сюзанны; по  зову Деборы  оно
научилось концентрироваться в одном  месте и  вызывать бурю; а я научила его
превращаться в старика. И оно  в восторге от  этих проделок, ему  доставляет
удовольствие  разглядывать  нас  человеческими  глазами.  Неужели так трудно
догадаться, что именно своей изменчивостью, стремлением к  постижению нового
и нежеланием останавливаться на достигнутом оно мне и нравится?
     -- Но оно таит в себе опасность! -- прошептал я. -- Это существо лжет.
     --  Нет,  это  невозможно.  Спасибо,  что  предупредили,  но  все  ваши
предостережения настолько беспочвенны, что над ними можно только посмеяться.
     Она протянула руку к бутылке и вновь наполнила мой бокал.
     Но я не принял его.
     -- Шарлотта, умоляю...
     --  Петир,  позвольте мне  говорить  откровенно, потому  что  вы  этого
заслуживаете.  Наша  жизнь  наполнена  борьбой, мы  ко  многому  стремимся и
вынуждены преодолевать неисчислимые препятствия. Сюзане, например, мешали ее
наивность и  невежество.  Дебору воспитали как сельскую оборванку,  и даже в
собственном  замке она всегда оставалась не  более чем страшащейся всего  на
свете  крестьянской  девчонкой,  считавшей  Лэшера  единственным  источником
своего благосостояния.
     Так вот,  я  не  сельская знахарка,  не  пугливая девчонка  без  роду и
племени. Я  родилась и выросла  в  богатстве и роскоши,  мне  дали  отличное
образование, и с  малых  лет я  привыкла  получать  все,  что  только  могла
пожелать. В свои неполных двадцать два года я уже мать,  а вскоре, наверное,
стану вдовой. Я управляю всем поместьем и начала делать это еще до того, как
мать  поделилась  со  мной своими  тайнами  и  прислала  сюда  Лэшера.  И  в
дальнейшем я по-прежнему намерена  изучать это существо, использовать его  и
позволить ему черпать силы там, где их в избытке, то есть у меня.
     Полагаю,  что  вы  не нуждаетесь  в  дальнейших  объяснениях, Петир ван
Абель, -- ведь мы с вами очень похожи, и на то есть свои причины. Вы сильный
человек, я  тоже.  Однако я хочу,  чтобы вы поняли кое-что  еще: я  полюбила
этого духа  -- слышите? -- я научилась его любить! Потому что этот дух  стал
моей волей!
     --  Он  погубил  вашу  мать!  --  воскликнул  я  и  вновь  заговорил  о
безграничном коварстве сверхъестественных сил, подтверждение чему мы находим
во  множестве древних легенд и сказаний. В завершение своей тирады я заявил,
что это существо нельзя  до конца  понять разумом, а следовательно, нельзя и
управлять им разумно.
     --  Моя мать отлично  знала  вам цену,  --  печально  покачала  головой
Шарлотта,  протягивая  мне  бокал  с  вином, от  которого я в  очередной раз
отказался. -- Все вы из  Таламаски  в  конечном  итоге не лучше  католиков и
кальвинистов.
     -- Ничуть не бывало, -- сказал я. -- У нас с ними нет ничего общего.  В
отличие от духовенства мы черпаем наши знания, основываясь на наблюдениях  и
опыте! Мы шагаем  в ногу со  временем и  с этой точки  зрения скорее  сродни
хирургам, терапевтам, философам!
     -- Ну и что это значит? -- фыркнула Шарлотта.
     -- Духовенство ищет ответы в откровениях, в Святом Писании. Рассказывая
о старинных легендах про демонов, я пытался привлечь ваше внимание к чистому
знанию!  У  меня и  в мыслях  нет  призывать к буквальному  и  доскональному
восприятию всего, что написано в области демонологии.  Нет!  Следует выбрать
лишь самое главное, а остальное безжалостно отвергнуть.
     Она молчала.
     --  Вы говорите, дочь моя, что  получили весьма хорошее  образование. В
таком случае вспомните судьбу моего отца, хирурга  Лейденского университета,
человека, который отправился в Падую, чтобы учиться, а затем в Англию, чтобы
слушать  лекции  Уильяма  Гарвея*;  [Гарвей Уильям --  выдающийся английский
ученый-медик первой половины XVII в.] отец выучил французский,  чтобы читать
труды Паре*. [Паре Амбруаз -- французский хирург XVI в.] Великие врачеватели
отбрасывают  в  сторону "священные книги"  Аристотеля  и Галена. Они учатся,
рассекая мертвые тела, рассекая живых животных! Они ведут наблюдения и таким
образом обретают знания.  Это и наш  метод. Поэтому я и говорю -- посмотрите
внимательнее на это существо, вспомните, что оно совершило! Я утверждаю, что
оно своими трюками довело Дебору до гибели. Оно погубило и Сюзанну.
     Молчание.
     -- Значит, вы советуете изучить его получше. Вы  велите мне отнестись к
нему  так,  как  отнесся  бы врач.  И  покончить  при  этом  с  колдовством,
заклинаниями и тому подобным.
     -- Да, для этого я сюда и приехал, -- со вздохом подтвердил я.
     -- Вы  приехали  сюда  ради чего-то  другого, гораздо более  важного  и
лучшего,  --  возразила  она,  одарив  меня  дьявольской  и  в  то же  время
очаровательной улыбкой. -- Ну же, будем друзьями. Выпейте со мной.
     -- Мне бы лучше сейчас отправиться спать. Она мило рассмеялась.
     -- Я тоже не прочь отдохнуть, но не сию минуту.
     Она снова протянула  мне бокал, и, чтобы не  показаться  невежливым,  я
принял  его  и  выпил, мгновенно опьянев  еще больше,  чем прежде, словно  в
бутылке было адское зелье.
     -- Пожалуй, мне уже достаточно, -- пробормотал я.
     --  Это  же мое лучшее  бордо,  вы  обязательно  должны  выпить еще. --
Шарлотта опять наполнила мой бокал.
     -- Ладно.
     Знал ли я  тогда,  Стефан, что  должно  произойти?  Неужели  даже в  ту
минуту, когда я  поднес бокал  к губам, я любовался  ее  сочными  губками  и
изящными ручками?
     -- Милая  красавица Шарлотта, --  сказал я, -- известно  ли  вам, как я
люблю вас? Мы говорили о любви, но я не сказал...
     --  Знаю, знаю, -- ласково прошептала она,  поднимаясь  и  беря меня за
руку. -- Не расстраивайтесь так, Петир. Я все знаю.
     -- Взгляните вокруг! -- Я попытался  привлечь ее внимание к прекрасному
зрелищу; огни внизу, казалось, танцевали на  деревьях,  словно светлячки,  и
сами деревья как будто ожили и наблюдали  за  нами, а ночное небо  уходило в
безбрежную высь, где сияли звезды и залитые лунным светом облака.
     --  Идем,  дорогой,  --  сказала  Шарлотта, увлекая  меня  за  собой  к
лестнице.
     Признаюсь, Стефан, ноги мои ослабли от вина, я спотыкался.
     В это время послышалась тихая музыка, если ее можно так назвать, потому
что  зазвучали  только африканские  барабаны;  им  вторил какой-то  странный
печальный   рожок.  Его  звук   сначала  мне  понравился,  но  потом  вызвал
отвращение.
     -- Отпустите  меня, Шарлотта, -- взмолился я,  а она продолжала  тянуть
меня к скалам. -- Будет лучше, если я отправлюсь спать.
     -- Да, сейчас ты отдохнешь.
     -- Тогда, почему  мы идем к скалам, дорогая? Вы хотите  сбросить меня в
море?
     Шарлотта рассмеялась.
     -- Ты такой красавчик, несмотря на всю свою  пристойность и голландские
манеры!  -- Она танцевала  передо мной, двигаясь быстро  и грациозно на фоне
темного блестящего моря, и ее волосы развевались на ветру.
     Она была  прекраснее даже, чем моя Дебора. Опустив взгляд,  я, к своему
удивлению, обнаружил, что в левой руке по-прежнему держу бокал. Шарлотта тут
же наполнила его, а я, терзаемый жаждой, осушил содержимое залпом,  как пьют
эль.
     Снова взяв меня под руку, она указала на крутую тропинку, проходившую в
опасной  близости от края пропасти, но я заметил в конце крышу, свет и,  как
мне показалось, выбеленную стену.
     --  Ты  думаешь, я  не  благодарна  тебе за  все, что  ты рассказал? --
прошептала  она мне на ухо.  -- Напротив, очень благодарна, И жажду услышать
новые подробности и о твоем  отце-лекаре,  и  о других  людях, чьи имена  ты
называл.
     -- Я могу  поведать тебе многое, но не для  того, чтобы полученными  от
меня сведениями ты воспользовалась во зло.
     Нетвердо  держась на ногах, я попытался  разглядеть  рабов, игравших на
барабанах и рожке,  -- судя  по звучанию инструментов,  где-то совсем  рядом
Музыка эхом разносилась по скалам.
     -- О, значит, ты веришь в зло! -- рассмеялась Шарлотта.  -- Ты веришь в
ангелов  и дьяволов и сам предпочел бы  стать  ангелом,  как  ангел  Михаил,
который низверг  дьявола  в ад. -- Обняв меня  одной рукой, дабы  уберечь от
падения, она тесно прижалась ко мне грудью и нежной щекой коснулась плеча.
     -- Мне не нравится эта музыка, -- сказал я, -- Зачем они так играют?
     --  Потому что  это доставляет им радость.  Плантаторы в здешних местах
совсем  не заботятся о развлечении своих рабов. А стоило бы. Они получали бы
гораздо больше. Впрочем,  мы,  кажется, опять вернулись  к наблюдениям. Идем
же, впереди ждут несказанные удовольствия.
     --  Удовольствия?   Но  я  не  люблю  удовольствия,  --  пробормотал  я
заплетающимся языком, чувствуя, как голова идет крутом. Музыка  тем временем
становилась все навязчивее.
     -- Ушам своим не верю!  Как это ты не любишь  удовольствия? -- фыркнула
Шарлотта-- Как можно их не любить?
     Мы подошли к небольшому строению,  и  в  ярком свете луны я увидел, что
оно  представляет  собой  в общем-то  обычный дом с покатой  крышей,  только
построенный на самом краю  скалы. Тот свет, что я заметил  с  тропы, шел  из
фасадных  окон, которые, наверное, были открыты, но войти  в дом можно  было
только через тяжелую, запертую на засов дверь.
     Все  еще  смеясь  над моими  словами,  Шарлотта  его  отодвинула,  но я
остановил ее.
     -- Что это? Тюрьма?
     --  Ты и  так  в  тюрьме своего собственного  тела, -- ответила  она  и
втолкнула меня внутрь.
     Собрав  все силы, я вознамерился  выйти, но дверь захлопнулась и кто-то
запер ее снаружи. Услышав  лязг  задвигаемого на место засова, я огляделся в
смятении и злобе.
     Передо мной был просторный зал с огромной кроватью о четырех столбиках,
достойной английского короля, хотя она была убрана муслином, а не бархатом и
завешена  сеткой,  которую здесь используют  от комаров. По, обе стороны  от
кровати горели свечи. Выложенный плиткой пол был устлан коврами. Окна фасада
действительно  стояли распахнутыми  настежь, и  я  вскоре понял  почему:  не
пройдя  и десяти шагов, я  оказался  у балюстрады,  за которой  простиралась
пустота -- там не было ничего, кроме высокого обрыва над узким берегом моря.
     -- Не желаю  проводить ночь здесь, --  пробормотал я, -- и если мне  не
будет предоставлена кушетка, я отправлюсь пешком в город.
     -- Объясни мне, как это возможно -- не любить удовольствия? -- спросила
Шарлотта, нежно подергивая  меня за рукав.  -- Тебе  ведь наверняка жарко  в
этих жалких одеждах. Неужели все голландцы одеваются так?
     --  Прикажите  замолчать этим барабанам,  -- взмолился  я,  --  их  бой
невыносим!
     Звук словно проникал сквозь  стены. Теперь он казался мелодичнее, менее
раздражающим, но все  равно впивался в  душу,  словно крючками, и  тянул  за
собой, против воли вовлекая в некий воображаемый танец.
     Не помню, как я оказался на кровати рядом с Шарлоттой,  -- почувствовал
только, что она стягивает с меня рубашку. На  столике в  нескольких футах от
нас стоял серебряный поднос, а  на нем  -- бутылки с  вином и тонкие бокалы.
Шарлотта встала  и направилась к  столику. Налив  полный  бокал  бордо,  она
принесла его  мне и сунула в руку. Я хотел швырнуть бокал  на пол, но она не
позволила.
     --  Петир, выпей  немного --  только для  того, чтобы  заснуть.  -- Она
смотрела мне прямо в глаза-- Ты волен уйти, когда пожелаешь.
     -- Ложь, -- возразил я, чувствуя на себе чужие руки и чужие юбки у ног.
     В  комнате  неизвестно как оказались  две  величественные мулатки,  обе
исключительно  красивые  и  соблазнительные  в  своих  отглаженных  юбках  и
кружевных  блузках.  Они  бесшумно  двигались в  тумане,  который, казалось,
окутал  все  вокруг,  --  сначала  взбивали подушки,  расправляли  сетку над
кроватью,  а  затем принялись  стягивать с меня одежду.  Настоящие индейские
принцессы с темными глазами, длинными пушистыми ресницами, смуглыми руками и
полными невинности улыбками.
     -- Шарлотта, я этого не потерплю, -- попытался было я возразить, но она
поднесла к  моим губам  бокал с вином,  и,  едва я выпил, у  меня  снова все
поплыло перед глазами. -- Шарлотта, зачем, зачем все это?
     --  Ты  ведь  не откажешься познать  удовольствие,  --  прошептала она,
ласково  проводя  рукой по моим волосам. -- Я говорю  серьезно. Послушай, ты
должен  непременно  испытать  его  и  удостовериться, что  можешь  без  него
обойтись, если ты понимаешь, о чем я говорю.
     -- Нет, не понимаю, Я хочу уйти.
     -- Нет, Петир. Не  сейчас, -- сказала она  так, словно  разговаривала с
ребенком.
     Шарлотта  опустилась  на колени  и посмотрела  на меня снизу  вверх.  Я
увидел,  как плотно сжаты в декольте ее груди, и мне  захотелось  освободить
их.
     -- Выпей еще, Петир, -- предложила она.
     Барабаны  и рожок играли теперь  медленнее и  мелодичнее, что-то  вроде
мадригалов, хотя по сути своей музыка оставалась дикарской. Я закрыл глаза и
тут же потерял равновесие. Чьи-то  губы легко коснулись  моих щек и рта, я в
панике разомкнул веки  и увидел, что мулатки разделись  донага и откровенно,
недвусмысленными жестами предлагают себя.
     Я  с  трудом  осознавал происходящее  --  видел лишь,  что  неподалеку,
опершись рукой о стол,  стоит Шарлотта, неподвижная, словно изваяние, статуя
на фоне тускло-синего неба.  Свечи потрескивали на ветру, музыка не стихала,
а я забыл обо всем на свете, разглядывая двух полногрудых  красавиц, во всей
наготе открытых моему взору.
     Удивительно, но я вдруг поймал себя  на том, что  в этой жаре совсем не
смущен  собственной  наготой, хотя в  жизни  не  часто оказывался в подобной
ситуации. Отсутствие одежды казалось мне  совершенно нормальным. Более того,
я с интересом разглядывал обнаженных женщин, особенно те потаенные прелести,
что всегда скрыты от посторонних глаз.
     Одна из красавиц снова коснулась меня поцелуем, и на этот раз  губы мои
в ответ раскрылись. Шелковистость ее кожи будила во мне желание.
     В эту минуту, Стефан, я превратился в пропащего человека.
     Знойные мулатки уложили меня на подушки и принялись покрывать поцелуями
тело, не оставляя без  внимания ни единого участка. Возможно, причиной  тому
опьянение,  но  каждый  их  жест,  каждая  изощренная  ласка  доводили  меня
буквально  до исступления. Эти женщины казались мне действительно  любящими,
поистине  чудесными и в то же время совершенно невинными, а прикосновение их
нежной кожи сводило с ума.
     Я  знал, что  Шарлотта  наблюдает  за  происходящим,  однако  меня  это
совершенно не трогало -- гораздо важнее  было дарить женщинам свои ласки и в
полной  мере  наслаждаться  теми,  которыми  они щедро осыпали меня. Выпитое
зелье, несомненно,  подавило мою  природную сдержанность и  в  то  же  время
замедлило естественные при данных обстоятельствах порывы мужчины, отчего мне
казалось, что впереди еще целая вечность.
     В комнате становилось все темнее,  музыка  теперь ласкала слух и словно
убаюкивала.  Медленно разгоравшаяся во мне страсть доставляла восхитительное
блаженство,  погружала  в  неизведанные  ранее  ощущения.  Одна  из  женщин,
пышнотелая податливая  красавица,  показала мне черную шелковую ленту, и  не
успел я удивиться,  зачем  она  ей  понадобилась,  как широкая полоса  ткани
оказалась у меня на глазах, а концы ее были завязаны на затылке.
     Где  найти слова,  чтобы описать,  какое пламя вспыхнуло  во  мне после
этого, -- повязка будто уничтожила  последние остатки приличия,  и я утратил
всяческий стыд.
     В  пьянящей  темноте  я  наконец  овладел  своей  жертвой.  Пальцы  мои
запутались в пышных волосах,  а в меня впились  нежные губы и  сильные  руки
увлекали за  собой, все теснее  прижимая  к мягким  грудям,  животу и к тому
месту, где  трепетала благоуханная женская плоть...  Но едва я  вскрикнул от
страсти, безусловно потеряв в то мгновение душу,  как повязку сорвали с моих
глаз... Взглянув вниз,  я  увидел  Шарлотту: веки  ее  были  прикрыты,  губы
разомкнуты, лицо пылало.
     Вокруг никого -- во всем доме только мы вдвоем.
     Я вскочил с кровати  и как  сумасшедший бросился вон из комнаты. Но все
уже свершилось. Шарлотта догнала меня на самом краю утеса.
     --  Что  ты собрался  делать? -- жалобно вскричала она.  --  Прыгнуть в
море?
     Не в силах ответить, я лишь припал к ней, чтобы не упасть. Если  бы она
не оттянула меня от края, я  бы рухнул вниз.  А в голове стучала только одна
мысль: это моя дочь, моя дочь! Что я наделал!
     Да, я  знал, что  это  моя  дочь, и постоянно  напоминал себе об  этом,
открыто глядя правде в глаза, и все же против  собственной воли повернулся к
ней, обнял и прижал к себе. Послужат ли ей наказанием мои поцелуи? Как могли
слиться воедино ярость и страсть? Я никогда не участвовал во взятии городов,
но, наверное, солдаты точно так же воспламеняются,  срывая одежды с визжащих
пленниц.
     В своем  вожделении  я готов  был раздавить ее, задушить в  объятиях. А
когда  она,  прерывисто  вздохнув,   откинула  назад  голову,  я  смог  лишь
прошептать: "Моя дочь... " -- и припал к обнаженной груди.
     Мне казалось,  я ни разу  в жизни  не  давал  выход своей страсти,  так
велика  она  была в ту минуту. Видя, что я  готов овладеть ею  прямо там, на
песке,  Шарлотта увлекла  меня  в комнату.  Моя грубость  не вселила  в  нее
страха. Она потянула меня к кровати, и впервые после той ночи в Амстердаме с
Деборой я  познал поистине  всепоглощающее блаженство.  Мои  порывы не могла
сдержать даже таившаяся в душе безграничная нежность.
     -- Ты мерзкая маленькая ведьма,  -- выкрикнул  я,  но Шарлотта, похоже,
восприняла  мой  вопль  как  поцелуй  и  продолжала  извиваться  подо  мной,
приподнимаясь навстречу и вторя моим движениям.
     Наконец я отпрянул от  нее и упал на подушку.  Мне хотелось умереть и в
то же время безмерно хотелось немедленно снова овладеть ею.
     Если мне не  изменяет память, еще дважды до  рассвета я набрасывался на
нее, однако  был  настолько пьян, что  едва ли отдавал  себе отчет  в  своих
действиях  и думал  лишь об одном: в Шарлотте воплотилось все то, что только
можно желать в женщине, и я мог теперь этим наслаждаться.
     Ближе к утру, помнится, Шарлотта уснула, а я, воспользовавшись тем, что
никто  и ничто  не мешает моим наблюдениям, лежал рядом и  пристально изучал
ее, словно  пытаясь  понять внутреннюю  суть и  природу  красоты собственной
дочери.  "Да,  конечно,  -- с  горечью  думал  я,  --  она  сделала из  меня
посмешище...  " И все-таки, Стефан, мои наблюдения не были бесплодными -- за
тот час я узнал о женщине больше, чем за всю жизнь.
     Как прелестно было ее юное тело, как упруга ее плоть, как свежа ее кожа
--  даже  мимолетное прикосновение  к ней доставляло  истинное удовольствие.
Только бы  она не проснулась! Только  бы не встретить ее мудрый  и в  то  же
время насмешливый взгляд! Мне хотелось  зарыдать --  таким  ужасным казалось
все случившееся.
     Кажется, после  пробуждения  Шарлотты мы еще немного  поговорили,  но в
моей памяти лучше запечатлелось то, что я видел,  нежели  слова,  которые мы
произносили.
     Она вновь принялась уговаривать меня выпить ее вина, точнее яда, причем
делала это  с  еще большей  настойчивостью,  чем прежде, -- видимо,  желание
проникнуть в мои мысли было слишком сильным, непреодолимым. Сидя на  кровати
в  облаке,  золотистых волос --  настоящая  английская  леди Годива*,  [Леди
Годива -- легендарная покровительница  г. Ковентри.  В 1040 ее  супруг обрек
горожан тяжкими повинностями, обещав отменить  их, если леди Годива  проедет
обнаженная  на коне через  весь город;  она  проехала верхом, прикрытая лишь
своими длинными волосами, и повинности были сняты.] -- она вновь  заговорила
о  том,  как поразил ее  мой рассказ о встрече с Лэшером  в каменном круге в
Доннелейте.
     Представь, Стефан, что в  эту секунду я вдруг оказался там -- наверное,
зелье  так подействовало.  Я опять услышал скрип телеги, увидел  мою дорогую
юную Дебору, а вдалеке возникла полупрозрачная фигура темноволосого мужчины.
     -- Да,  но, видишь ли, он хотел показаться только Деборе, --  услышал я
собственный голос, -- но я его тоже увидел, и это доказывает лишь  одно: его
может  увидеть  любой,   когда   он  неизвестно  каким  образом  приобретает
физическую форму.
     -- А как он это делает?
     Мне вновь пришлось прибегнуть к  архивам моей памяти  и извлечь  оттуда
учения древних.
     -- Если это существо может собирать драгоценные камни для тебя...
     -- Да, это он может.
     -- ...Значит,  он может  собрать вместе крошечные  частички  и  принять
человеческий образ.
     И  тут в мгновение ока я оказался в  Амстердаме, в постели с Деборой, и
все  слова, которые она тогда произнесла,  прозвучали снова, словно та  ночь
повторилась в  этой самой комнате.  Обо  всем этом я рассказал дочери,  этой
ведьме в моих объятиях, которая то и дело  подливала мне вина и которой  мне
хотелось овладеть не меньше тысячи раз, прежде чем обрести свободу.
     -- Но если ты с  самого начала  знала, что я твой  отец, то  почему так
поступила? -- спросил я, одновременно пытаясь поцеловать ее.
     Она отстранила меня, как могла бы отстранить собственного ребенка.
     -- Мне нужна твоя стать, твоя сила,  отец. Мне нужен ребенок от тебя --
сын, который не  унаследует болезнь Антуана, или дочь, которая сможет видеть
Лэшера, потому что Лэшер ни за что не покажется мужчине. -- Она на мгновение
задумалась  и добавила: -- Ты  ведь  для меня не просто мужчина, ты мужчина,
связанный со мной кровно.
     Значит, все было заранее спланировано.
     -- Но есть еще кое-что,  -- продолжала она. -- Знаешь ли ты, каково это
--  оказаться  в  объятиях  настоящего  мужчины?  Почувствовать,  что  тобой
овладевает  настоящий  мужчина?  И  почему бы  этому  мужчине  не  быть моим
собственным отцом,  если  он  самый  приятный  из всех  кавалеров,  каких  я
когда-либо встречала?
     Я  вспомнил тебя,  Стефан.  Я  вспомнил  все  твои  предостережения.  Я
вспомнил  и Александра. Быть может, в эту самую секунду  он оплакивал меня в
нашей Обители.
     Кажется,  я заплакал,  потому что мне  помнится, будто Шарлотта утешала
меня, полная сочувствия и отчаяния.
     А потом, в  этом  я  уже  уверен,  она  прижалась ко мне,  словно дитя,
свернулась подле калачиком и заявила, что мы оба знаем то, что никому больше
не известно, если не считать Деборы, а Дебора мертва. Тут она  расплакалась.
Она плакала по Деборе.
     -- Когда он пришел ко мне и сказал, что мамы нет в живых, я разрыдалась
и долго  не  могла  остановиться.  А домашние стучали  в дверь, звали меня и
просили выйти. До  той  минуты  я ни разу его не видела,  ни  разу с  ним не
говорила.  Моя мать как-то сказала: "Наденешь изумруд, и его  сияние поможет
ему отыскать тебя, где бы ты ни была". Но теперь я знаю, что он  не нуждался
даже в  этом. Я лежала одна в темноте, когда он  пришел. Открою тебе ужасную
тайну. До того момента  я не верила в его существование! Нет, не  верила.  В
руках  я  держала  маленькую  куклу,  подаренную  мне матерью, --  все,  что
осталось от Сюзанны...
     -- Когда я был в Монклеве, то слышал об этой кукле.
     --  Кукла  сделана  из кости  и волос Сюзанны, так,  по  крайней  мере,
говорила мама. По ее словам, после того как Сюзанну остригли в тюрьме, Лэшер
принес  ей  прядь волос, а кость взял на пепелище. А Дебора сделала  из  них
куклу, как велела ей мать. Она потом  частенько брала  куклу в  руки и звала
Сюзанну.
     И вот,  взяв  куклу, я исполнила материнский наказ,  слово  в слово, но
Сюзанна не пришла!  Я  ничего  не услышала, ничего  не  почувствовала  и уже
засомневалась в том, во что всю жизнь верила моя мать.
     Вот  тогда-то  он  и  появился. Я  ощутила  его присутствие  в темноте,
почувствовала его ласки.
     -- Что значит -- ласки?
     -- Он прикасался  ко мне, как только что ты. Я лежала в кромешном мраке
и  вдруг почувствовала, что  меня кто-то целует в грудь.  Потом чьи-то  губы
коснулись моих губ, и чужая рука погладила мои ноги. Я привстала, думая, что
это сон, что мне снится  Антуан  в ту пору,  когда он  еще  был  полноценным
мужчиной.  Но  это оказался Лэшер!  "Не  нужен  тебе  Антуан,  моя красавица
Шарлотта",  --  сказал  он. Тогда  я, исполняя волю матери,  впервые  надела
изумруд.
     -- Это он рассказал тебе о смерти Деборы?
     -- Да, и о том, что она упала с башни собора, и о том, что ты  столкнул
злобного священника и тот разбился насмерть. Но ты бы слышал, как странно он
разговаривает.  Тебе даже  не представить, какие чудные слова он произносит.
Кажется, будто он собирал их по всему миру, все  равно как драгоценности или
золотые самородки.
     -- Расскажи, -- попросил я. Шарлотта задумалась.
     -- Не могу,  -- вздохнула она, но потом все-таки попыталась, и теперь я
постараюсь  передать тебе  ее слова: -- "Я  здесь,  Шарлотта, я Лэшер,  и  я
пришел к тебе.  Душа Деборы  покинула  ее тело, она пронеслась  мимо меня  и
покинула землю. Ее враги в страхе разбежались  в разные стороны. Взгляни  на
меня,  Шарлотта, услышь меня, ибо  я существую, чтобы служить тебе, и только
служа  тебе,  я существую".  -- Шарлотта  еще раз вздохнула. -- А  когда  он
принимается  за длинный рассказ,  слова его звучат еще более странно. Когда,
например, я принялась расспрашивать  его, что  произошло с  моей матерью, он
ответил: "Я  сконцентрировался  в  одном месте  и сорвал черепицу с крыш,  а
потом заставил  ее летать.  Я поднял  пыль с земли  и заставил ее кружить  в
воздухе".
     -- А что еще говорит это привидение по поводу своей природы?
     --  Только  то,  что он  существовал  всегда. На земле  еще не  было ни
мужчин, ни женщин, а он уже был.
     -- И ты этому веришь?
     -- А почему нет?
     Я  ничего  не ответил,  но в душе -- сам не знаю почему --  не  поверил
словам монстра.
     -- Как  он оказался возле камней Доннелейта? -- спросил я. -- Ведь  это
там Сюзанна впервые позвала его?
     -- Лэшера  нигде не  было  до  того, как она  его  позвала; он появился
только в ответ на ее приглашение. Другими словами, он ничего не знает о том,
что происходило с ним  до того времени. Его знания о самом себе начинаются с
той минуты, как он встретился  с Сюзанной,  а я  помогла ему расширить их  и
углубить.
     -- Вполне возможно, что это всего лишь иллюзия, а быть может, лесть, --
заметил я.
     --  Ты  говоришь  о  нем  так,  словно  он  начисто  лишен  способности
чувствовать. Это неправда. Уверяю тебя, я слышала, как он плачет.
     -- Что же он оплакивал, скажи на милость?
     --  Смерть  моей матери. Если бы она ему  позволила, он мог бы погубить
всех жителей  Монклева. Невинные и виновные -- все понесли бы наказание.  Но
мать  не могла  это допустить.  Бросившись вниз  с  башни, она  искала  лишь
собственного освобождения. Будь она посильнее...
     -- Но ты сильнее.
     --  Я не прибегаю  к  его способности разрушать. Для  меня  этот дар --
ничто.
     -- Вот тут ты поступаешь мудро, должен признать.
     Я глубоко  задумался над всем сказанным, пытаясь  запечатлеть  в памяти
каждое слово, и,  полагаю, мне это удалось. Наверное, она догадалась  о моих
намерениях, потому что печально заметила:
     --  Но как мне позволить тебе  покинуть это место,  когда тебе  столько
известно и о нем, и обо мне?
     -- Значит, ты предпочтешь убить меня? -- спросил я. Шарлотта заплакала,
уткнувшись лицом в подушку.
     -- Останься со мной, -- взмолилась она-- Моя мать когда-то просила тебя
о том же,  но ты  отказал ей.  Останься со  мной. Я  могла бы родить от тебя
сильных детей.
     -- Я твой отец. Подобная просьба -- просто безумие.
     -- Какое  это  имеет  значение?! -- возмутилась она. --  Вокруг нас нет
ничего, кроме тьмы и тайны. Какое это имеет значение?
     Ее слова наполнили меня печалью.
     Кажется, я  тоже заплакал, но очень  тихо.  Я целовал ее щеки и утешал,
пытаясь внушить то, во что мы уверовали в Таламаске: есть  Бог  или нет Бога
-- мы  должны быть честными  людьми, мы должны жить  как святые,  потому что
только в этом качестве мы можем восторжествовать. Но, слушая  меня, Шарлотта
рыдала все сильнее.
     -- Вся твоя  жизнь прошла впустую, -- заявила она, -- Ты  ее  растратил
зря. Отрекся от удовольствий неизвестно ради чего.
     -- Ты судишь поверхностно,  --  ответил я, -- Мои книги,  мое  учение и
были для меня удовольствием, равно как  хирургия и наука были удовольствиями
для  моего  отца,  и  эти удовольствия непреходящи. Я не  нуждаюсь в радости
плоти. Никогда не нуждался. Я не стремлюсь к богатству -- и потому свободен.
     --  Интересно,  кому ты  лжешь  --  мне или  себе?  Ты  боишься  плоти.
Таламаска  предложила  тебе  ту  же безопасность,  какой  обладают монахи  в
монастырях. Ты всегда делал только то, что безопасно...
     --  Неужели ты  считаешь, что я был в  безопасности, когда отправился в
Доннелейт или когда поехал в Монклев?
     -- Нет,  это от тебя потребовало мужества, согласна.  Как потребовалось
оно для того, чтобы  приехать  сюда.  Но я говорю о  другом -- о том, что ты
старательно оберегаешь от постороннего вмешательства, о глубинах твоей души,
которая могла  бы  познать любовь и  страсть, но отказалась  из страха перед
ними,  из  опасения  сгореть в их  пламени.  Ты должен  понимать,  что грех,
подобный  совершенному нынешней ночью, может  только  сделать нас  сильными,
независимыми и  безразличными  по отношению  к другим, ибо наши тайны -- это
наши щиты.
     --  Но  дорогая,  --  сказал  я,  --  я  не  желаю  быть независимым  и
безразличным по отношению к другим. С меня хватит и того, что мне приходится
быть таким в городах, где ведьм отправляют на костер. Я хочу, чтобы моя душа
существовала в гармонии с другими  душами. А наш грех сделал меня монстром в
собственных глазах.
     -- Ну и что теперь делать, Петир?
     -- Не знаю,  --  признался  я. -- Не знаю. Но все равно ты моя дочь. Ты
задумываешься  над своими  поступками, отдаю тебе должное. Ты размышляешь  и
все тщательно взвешиваешь. Но ты не страдаешь в должной мере!
     -- А  почему  я должна страдать?  -- Шарлотта рассмеялась, --  Почему я
должна страдать?! -- закричала она, глядя мне прямо в лицо.
     Не  в силах  ответить на этот  вопрос,  испытывая  смертельную муку  от
чувства вины и от опьянения, я погрузился в глубокий сон.
     Перед рассветом я очнулся.
     Утреннее  небо затянули огромные  розоватые облака,  до меня  доносился
чудесный рокот моря. Шарлотты нигде не было видно.  Я обратил  внимание, что
входная дверь закрыта, и знал наперед, не проверяя, что она заперта  снаружи
на  засов.  Что касается маленьких окон  по обе стороны от меня, то в них не
протиснулся бы  и  ребенок.  Сейчас  эти окна прикрывали  планчатые  ставни,
сквозь  которые  проникал  поющий  бриз,  наполняя  комнату  свежим  морским
воздухом.
     Как  в  тумане я  следил  за  наступающим рассветом. Единственным  моим
желанием в тот  момент было  оказаться  дома, в Амстердаме, хотя я сознавал,
что  покрыл  себя несмываемым  позором.  А когда я попытался  подняться,  не
обращая внимания на  головокружение и тошноту, то  в  темном углу,  слева от
двери, разглядел неясную фигуру.
     Я  долго  ее  рассматривал, решая, не  плод  ли  это моего воображения,
разыгравшегося после выпитого зелья, или, быть может, игра света  и тени. Но
я ошибся.  На меня  действительно  пристально  смотрел высокий  темноволосый
мужчина, и, как мне показалось, он явно хотел что-то сказать.
     -- Лэшер, -- громко прошептал я.
     --  Какой  же  ты  глупец,  раз  решился приехать сюда,  --  произнесло
существо. Губы его при этом не шевелились, и голос не проникал мне в уши. --
Какой  же  ты  глупец, что еще раз пытаешься  встать  между мной  и ведьмой,
которую я люблю.
     -- А что ты сотворил с моей драгоценной Деборой?
     -- Сам знаешь, хотя на самом деле не знаешь ничего. Я рассмеялся.
     -- Следует ли считать за честь то, что ты позволяешь мне судить об этом
самому? -- Я сел на кровати. -- Покажись явственнее.
     И прямо  у меня на глазах  фигура вдруг обрела плотность и стала  более
явственной  -- наконец-то  я смог  разглядеть конкретные черты липа и другие
детали.  Тонкий нос, темные глаза, та же самая одежда, что была на нем много
лет  назад, в Шотландии,  когда я  на  секунду увидел его: короткая  кожаная
куртка, грубые штаны, домотканая рубаха с широкими рукавами.
     По  мере  того  как  я  все   это  рассматривал,  нос  его,   казалось,
вырисовывался все отчетливее, темные глаза становились ярче и живее, а кожа,
из которой была сшита куртка, все больше походила на кожу.
     -- Кто ты, призрак? -- спросил я. -- Назови свое истинное имя -- не то,
каким наградила тебя моя Дебора.
     Его лицо исказила  страшная горькая гримаса, но нет  -- иллюзия  начала
таять, воздух наполнился плачем, ужасной  беззвучной жалобой. И вдруг фигура
растворилась.
     -- Вернись, призрак! -- закричал я. -- Или лучше, если любишь Шарлотту,
уходи прочь! Возвращайся в хаос, откуда ты пришел, и оставь  мою Шарлотту  в
покое.
     И  я  мог бы поклясться,  что  это существо  снова заговорило,  шепотом
произнеся:
     -- Я терпелив, Петир ван  Абель.  И умею предвидеть далекое  будущее. Я
буду пить вино и есть мясо, я буду по-прежнему  ощущать  тепло женщины  даже
тогда, когда от тебя не останется и костей.
     --  Вернись!  -- вскричал я. --  Объясни, что это значит! Я видел тебя,
Лэшер, так же ясно, как видят ведьмы, и я могу сделать тебя сильным.
     Но в  ответ -- только тишина. Я  упал на подушку, понимая,  что это был
самый мощный призрак из всех, каких я до этого встречал.  До сих пор ни один
из них не был таким сильным и так явственно видимым.  И слова, произнесенные
этим дьяволом, не имели никакого отношения к повелению ведьмы.
     Как мне не хватало  в ту минуту моих книг!  Ах, если  бы они  оказались
тогда под рукой!
     И снова перед моим мысленным  взором возник каменный круг в Доннелейте.
Уверяю  тебя, призрак появился в  том месте не  без  причины! Это не  просто
коварный  демон.  И  не  Ариэль,  готовый   повиноваться  волшебной  палочке
Просперо! [Просперо  и  Ариэль -- персонажи  пьесы  Шекспира "Буря".]  Я был
столь взбудоражен,  что вновь прибегнул  к  помощи вина  в  надежде, что оно
притупит мою боль.

     Вот так, Стефан, прошел мой первый день плена и несчастий.
     Я досконально изучил свое небольшое жилище.  Столь же подробно пришлось
исследовать и утес, с которого ни одна тропа не спускалась к берегу. Будь  у
меня в  распоряжении даже морской канат,  закрепленный  на  балюстраде, я не
сумел бы спуститься с такой крутизны.
     Но позволь мне продолжить.
     Шарлотта явилась ко мне  где-то около полудня. Увидев вошедших вместе с
ней двух горничных-мулаток, я понял,  что они  отнюдь  не были плодом  моего
воображения, и в холодном  молчании следил, как они  расставляют по  комнате
свежие цветы.  Женщины  принесли мою рубаху, выстиранную и выглаженную, а  с
ней и другую одежду  из более легких тканей,  более подходящих  для  климата
этих мест. А еще они доставили большую бадью, протащив ее, словно  лодку, по
песку под неусыпной охраной двух мускулистых рабов -- на тот случай, если бы
мне вздумалось бежать.
     Наполнив бадью горячей водой, они сказали, что я могу выкупаться, когда
пожелаю.
     Я воспользовался предоставленной возможностью, надеясь, наверное, смыть
с  себя грехи,  а затем, когда  меня одели в чистое  и аккуратно  подстригли
бороду и усы, сел за стол и слегка подкрепился, не поднимая при этом глаз на
Шарлотту, которая одна осталась со мной в комнате.
     Наконец, отставив в сторону тарелку, я поинтересовался:
     -- И как долго ты намерена держать меня здесь?
     --  Пока не удостоверюсь,  что  зачала от  тебя  ребенка,  --  ответила
Шарлотта. -- Первые признаки могут проявиться совсем скоро.
     -- Что ж,  у тебя была такая возможность, --  ответил я,  но, не  успев
даже  договорить, снова оказался во власти вожделения прошлой  ночи, и перед
моим мысленным  взором  предстала картина, будто я разрываю  на ней красивое
шелковое  платье, высвобождаю  ее  груди, яростно припадаю к  ним  и начинаю
сосать  как  младенец.  Снова у меня возникла восхитительная мысль, что  она
распутна  и  поэтому  я могу  делать  с  ней  все,  что  пожелаю,  и  что  я
воспользуюсь первой подвернувшейся возможностью насладиться ею.
     Шарлотта поняла. Нет сомнений, она прочла мои мысли, ибо подошла совсем
близко и,  пристально глядя мне  в глаза, уселась ко  мне на  колени.  Почти
невесомая, сладостная ноша.
     --  Порви на мне  шелк, если желаешь,  -- сказала она -- Тебе отсюда не
выбраться. Поэтому делай в своей тюрьме все, что можешь.
     Я потянулся к ее горлу, и тут же  полетел на пол. Кресло перевернулось.
Только  это сделала не  Шарлотта --  она лишь отступила в  сторону, чтобы не
пострадать.
     --   А,  значит,  он  здесь,  --  вздохнул  я.  Я  не  видел  его,  но,
приглядевшись,  заметил  какое-то  пятно  в  воздухе   над   собой,  которое
постепенно  расползалось,  становясь  все  прозрачнее,  и   в  конце  концов
совершенно рассеялось. -- Прими же мужской облик, как было сегодня утром! --
потребовал я. --  Поговори  со  мной еще раз, ничтожный  призрак,  маленький
трус!
     Все  серебро  в  комнате задребезжало.  Москитная  сетка  всколыхнулась
крупными волнами. Я расхохотался.
     --  Глупый  дьяволенок,  -- сказал я,  поднимаясь  с  пола и  отряхивая
одежду. Это существо ударило  меня снова,  но я схватился за спинку кресла и
устоял. -- Подлый дьяволенок, -- сказал я, -- и к тому же трус.
     Шарлотта наблюдала за происходящим в полном изумлении. Не могу сказать,
что выражало  ее лицо  --  то ли  подозрительность, то  ли  страх. Потом она
что-то  едва  слышно прошептала, и  я  увидел, как всколыхнулась  прозрачная
занавеска на  окне, -- похоже,  существо  вылетело из  комнаты.  Мы остались
вдвоем.
     Шарлотта отвернулась от меня, но я успел заметить, что щеки ее горят, а
глаза полны слез.  Какой  хрупкой  и  ранимой  казалась  она в  ту минуту. Я
возненавидел себя за вожделение к ней.
     --  Надеюсь, ты  не  винишь меня  в том,  что я пытался  отомстить?  --
вежливо поинтересовался я.  -- Ведь  ты  удерживаешь меня здесь  против моей
воли.
     --  Не  вздумай опять  бросать  ему  вызов,  -- со  страхом  произнесла
Шарлотта дрожащими губами. -- Я не хочу, чтобы он причинил тебе боль.
     -- А разве  всесильная  ведьма  не  может  обуздать  его? Она припала к
кроватному столбику,  опустила  голову и выглядела совершенно  потерянной. И
такой  очаровательной!  Такой  обольстительной! Даже  не  будь она  ведьмой,
колдовских чар у нее и без того хватало.
     -- Ты хочешь меня, -- тихо  сказала она, --  так возьми. И  то,  что  я
сейчас  скажу, возбудит тебя гораздо  сильнее, чем любое зелье, каким я могу
тебя напоить.
     Она  подняла  голову, и я  увидел,  что  губы ее  трясутся, словно  она
вот-вот расплачется.
     -- Ты о чем? -- спросил я.
     -- О том, что я  тебя  тоже хочу.  Я считаю тебя красивым. И когда лежу
подле Антуана, мое тело тоскует по тебе.
     -- Это твое  несчастье, дочь, -- холодно произнес я, однако безразличие
мое было, конечно же, наигранным.
     -- Разве?
     -- Остынь. Помни,  что  мужчине  совсем не обязательно  считать женщину
красивой, чтобы овладеть ею.  Будь  по-мужски хладнокровной. Это тебе больше
подходит, коль скоро ты насильно удерживаешь меня здесь.
     Она помолчала несколько  секунд,  а затем подошла и  снова  начала свое
обольщение,  начав  с  нежных дочерних поцелуев и постепенно  переходя к все
более смелым и жарким ласкам. И опять я превратился  в того же глупца, что и
раньше.
     Только  на этот  раз охвативший душу гнев не  позволил мне окончательно
пасть, и я отстранил Шарлотту.
     --  А  как это понравится твоему призраку? -- спросил я, вглядываясь  в
пустоту вокруг.  --  Как он отнесется к тому, что  ты позволяешь  мне делать
такие вещи, которые, по его мнению, позволительны только ему?
     -- Не играй с ним! -- со страхом взмолилась она.
     -- Значит, несмотря на все свои ласки, поцелуи  и прикосновения,  он не
может сделать  тебе  ребенка?  Он  не тот злой  дух из демонологии,  который
способен  красть семя у спящих мужчин. И поэтому он позволяет мне жить, пока
я не сделаю тебе ребенка!
     -- Он не  причинит тебе зла,  Петир,  -- я ни за  что не позволю. Я ему
запретила!
     Ее  щеки снова раскраснелись, когда она  взглянула на  меня.  Но теперь
настал ее черед оглядываться по сторонам.
     --  Не забывай  об  этом, дочь,  ибо -- помни! --  он умеет читать твои
мысли. И он может  сколько угодно говорить, что исполняет твое желание, в то
время как  на самом деле руководствуется только своими. Он  приходил сегодня
утром и насмехался надо мной.
     -- Не лги мне, Петир.
     -- Я  никогда не лгу, Шарлотта. Он приходил. -- И тут я подробно описал
ей появление призрака и повторил его странные слова-- Итак, что бы это могло
означать,  моя красавица? Ты  думаешь,  у  него  нет  собственной  воли?  Ты
глупышка, Шарлотта.  Ложись с ним! -- Я рассмеялся ей в лицо и, заметив в ее
взгляде боль,  рассмеялся  еще громче.  -- Хотел бы я увидеть это зрелище --
ты, а рядом твои демон. Ложись сюда и позови его, пусть придет сейчас.
     Она  ударила меня по  лицу.  Я  только пуще рассмеялся, внезапно ощутив
сладостную боль, а она все  хлестала меня по щекам, и тогда я сделал то, что
хотел: яростно схватил ее за руки и швырнул на кровать, а потом  разорвал на
ней платье и ленты в волосах. Она тоже не церемонилась с чудесной одеждой, в
которую меня облачили ее горничные,  и мы соединились с  тем же пылом, что и
раньше.
     Моя страсть иссякла после  третьего раза, и, когда я  лежал  в полусне,
она молча покинула меня, оставив наедине с морским рокотом.
     К  вечеру  я  уже  понял,  что  мне  оттуда не  выбраться,  потому  как
испробовал все способы.  Я  пытался  расколоть дверь,  используя  для  этого
единственное кресло.  Я пытался  ползком обогнуть стены. Я пытался  пролезть
сквозь  маленькие  оконца.  Все  напрасно.  Этот дом строили  тщательно, как
тюрьму. Я пытался даже  взобраться на крышу,  но и  этот  путь к свободе был
заранее отрезан. Скат был  невероятно крутым,  черепица очень  скользкой,  а
взбираться пришлось  бы  очень высоко. С  наступлением сумерек  мне принесли
ужин и  подали, тарелку  за тарелкой,  сквозь  маленькое окошко.  Я долго не
притрагивался  к еде, но  потом все-таки поужинал,  больше от скуки и гнева,
нежели от голода.
     Когда солнце начало опускаться в море, я сидел у балюстрады, пил вино и
любовался   закатом,  наблюдая,  кале  синие  волны,  несущие  белую   пену,
разбиваются внизу о чистый берег.
     За  все время моею пленения  никто ни разу не появился  на  том берегу.
Подозреваю,  этот  отрезок побережья  доступен  только  морем.  И любой  там
оказавшийся наверняка погиб бы, потому что оттуда не было выхода, разве что,
как я уже говорил, вверх по утесу.
     Но вид  был очень красив. Все больше пьянея, я как завороженный смотрел
на постоянно меняющие цвет море и небо и не в силах был отвести взор.
     Когда  солнце скрылось,  на  горизонте --  сколько  охватывал  глаз  --
появилась широкая светящаяся полоса.  Она оставалась примерно  с час,  потом
небо стало бледно-розовым, а под конец приобрело тот же синий оттенок, что и
море.
     Разумеется, я  решил, что больше не притронусь к  Шарлотте, несмотря на
все соблазны. А когда  она убедится, что я для нее  бесполезен, ей ничего не
останется, кроме как отпустить меня. Впрочем,  я  подозревал, что, вероятнее
всего, она меня убьет, а если не она, то призрак. В том, что она  не  сумеет
его остановить, я не сомневался.
     Не знаю, когда я заснул. Не  знаю, который был час, когда я проснулся и
увидел Шарлотту, сидящую при свете свечи. Я поднялся, чтобы налить себе  еще
вина, потому что  к  этому  времени  превратился в настоящего  пьяницу  -- и
получаса не проходило, чтобы я не чувствовал непреодолимую тягу к вину.
     Я ничего не сказал Шарлотте,  но сам был  напуган тем фактом,  что меня
по-прежнему волновала и влекла к себе ее красота, и стоило только бросить на
нее  взгляд,  как  мое  тело тут  же  проснулось и  возжелало ее, предвкушая
продолжение  прежних игр. Что  толку было  мысленно  отчитывать  собственную
плоть -- она ведь не мальчишка-школяр и осталась глухой к моим увещеваниям.
     Никогда не забуду лицо Шарлотты и ее взгляд, проникший, казалось, мне в
самое сердце.
     Мы пошли друг другу навстречу. И снова покорились взаимному влечению...
     Когда же  страсть  наша  поутихла,  мы спокойно сели рядом  и  Шарлотта
заговорила первой:
     --  Для меня не  существует никаких законов. Проклятие, лежащее как  на
мужчинах,  так и  на женщинах, воплощается не только  в  слабостях, но  и  в
добродетелях. Моя добродетель в моей силе, в способности управлять теми, кто
меня окружает. Я знала это с самого детства. Мне подчинялись братья, а когда
обвинили мать,  я умоляла  ее, чтобы она разрешила мне остаться  в Монклеве,
ибо была уверена, что сумею повернуть показания в ее пользу.
     Но она не  позволила мне остаться -- пожалуй, мать единственная никогда
мне  не  подчинялась. Зато я  руковожу  и всегда,  с самой  первой  встречи,
руководила  своим  мужем.  Я  управляю  плантацией  так  умело,  что  другие
плантаторы приезжают ко мне за советом. Можно даже сказать, что я, как самая
богатая  хозяйка  в  округе,  правлю всем приходом, а  при желании могла бы,
наверное, держать в подчинении и целую колонию.
     Той же силой обладаешь и ты, и благодаря ей способен противостоять всем
мирским и церковным властям. Ты отправляешься во все деревни  и города, имея
за душой три  короба лжи, и веришь  в  то, что делаешь.  Ты подчинился  лишь
одной власти на земле -- Таламаске, но даже ей ты не покорился полностью.
     Я никогда  не думал об этом,  но она была права. Знаешь, Стефан,  среди
нас есть агенты,  которые  не годятся  для  практических дел,  потому что не
обладают  известной  долей скептицизма по отношению к помпезным  церемониям.
Так что Шарлотта попала в самую точку.
     Однако вслух я не признал ее правоту.  Я пил вино и  смотрел на море. В
небе поднялась луна,  и  по водной глади пролегла светлая дорожка. Мне вдруг
пришло в голову, что я слишком редко любовался морем.
     Видимо, за долгое время, проведенное в маленькой тюрьме на краю  утеса,
я чему-то научился.
     Шарлотта продолжала свою речь:
     -- Я приехала жить  туда, где  нашлось лучшее применение моим  силам. И
намерена родить много детей, прежде чем Антуан умрет.  Очень  много! Если ты
останешься здесь и будешь моим любовником,  то сможешь осуществить  все свои
желания.
     -- Не говори так. Ты знаешь, что это невозможно.
     --  Подумай.   Поразмысли  как  следует  над  моим  предложением.  Ведь
источником  твоих  знаний  служат  прежде всего  наблюдения.  Что  ты узнал,
наблюдая за  здешней  жизнью?  Я  могла бы построить для  тебя  дом на своей
земле,  подарить тебе огромную библиотеку -- такую, какую  ты сам пожелаешь.
Ты принимал бы в нем своих  друзей из Европы. И мог бы иметь  все, что твоей
душе угодно.
     Как того и просила Шарлотта, я долго думал, прежде чем дать ответ:
     -- Мне  нужно  больше  того,  что ты  предлагаешь. Даже  если бы я смог
смириться с тем, что ты моя дочь и что мы преступили закон природы.
     -- Какой там еще закон! -- фыркнула она.
     -- Позволь  мне  закончить,  и тогда  все  узнаешь,  --  попросил  я  и
продолжил: -- Я не могу довольствоваться радостью плоти и красотой моря, мне
недостаточно  даже осуществления всех моих желаний. Мне нужно нечто большее,
чем деньги.
     -- Почему?
     -- Потому что я боюсь смерти. Я ни во что не верю и поэтому, как многие
неверующие,  должен создать или совершить  нечто  такое, что составит  смысл
всей  моей жизни. Спасение ведьм, изучение  сверхъестественного  --  вот мои
непреходящие удовольствия: они отвлекают меня от тяжких мыслей о собственном
незнании  -- позволяют не думать о том, зачем мы рождаемся  и зачем умираем,
или о том, ради чего существует весь этот мир.
     Если бы мой отец не умер, я стал бы хирургом, чтобы изучать работу тела
и иллюстрировать  эти  исследования собственными рисунками,  как делал он. И
если бы  после смерти отца меня  не разыскала  Таламаска,  я  мог  бы  стать
художником,  ибо каждое живописное  полотно --  это  целый мир,  исполненный
глубокого смысла. Но  теперь я  не  стану никем  из  них, так как ничему  не
обучался и уже поздно об этом думать, так что я должен возвратиться в Европу
и делать то, чем занимаюсь всю жизнь. Это мой долг. Другого выбора нет. Я бы
сошел с  ума  в этих диких, варварских местах. И возненавидел  бы  тебя  еще
больше, чем сейчас.
     Я очень заинтриговал ее, и в то же время обидел и разочаровал. Выслушав
мой ответ, Шарлотта задумалась, не произнося  ни слова, и смотрела на меня с
таким трагическим выражением на лице, что мое сердце  готово  было выскочить
из груди -- так я переживал за нее в эту минуту.
     -- Поговори  со мной,  -- наконец  попросила она. --  Расскажи о  своей
жизни.
     -- Нет!
     -- Почему?
     -- Потому что  ты держишь  меня  здесь насильно. Она снова  задумалась,
устремив на меня печальный взгляд.
     -- Ты  ведь приехал сюда в надежде подчинить меня своей  воле и научить
уму-разуму, не так ли?
     Я улыбнулся, потому что это была правда.
     --  Что  ж,  хорошо,  дочь  моя. Я скажу  тебе  все,  что знаю. Это мне
поможет?
     В эту самую минуту, в одно из мгновений второго дня моего пленения, все
переменилось и оставалось таковым вплоть до часа моего освобождения, который
настал  через  много-много  дней.  Я  тогда  еще  не  понял  этого,  но  все
действительно стало по-другому.
     Потому  что   отныне   я  больше  ей  не  сопротивлялся.  И  больше  не
сопротивлялся  своей  любви к  ней  и  своему вожделению,  которые не всегда
сливались воедино, но постоянно во мне присутствовали.
     Что бы ни происходило в последующие дни, мы часами беседовали, причем я
практически все время был пьян, тогда как она оставалась совершенно трезвой.
Вот тогда я и поведал ей всю свою жизнь и поделился многим из того, что знал
об этом мире, а она внимательно слушала, задавала вопросы, спорила.
     Казалось, все мои дни проходят в пьянстве, занятиях любовью и беседах с
Шарлоттой, перемежавшихся длительными периодами мечтательности и созерцания,
когда я любовался изменчивым морем.
     В  какой-то день  (не  знаю,  сколько времени  прошло  с  начала  моего
заточения -- дней пять, а  может, и больше)  она принесла мне бумагу, перо и
попросила записать все, что я  знаю о своих предках -- о семье отца,  о том,
почему он, как и  его отец, стал врачом, о временах их учебы в Падуе, о том,
какие знания они там обрели и какие труды  создали.  И названия  книг  моего
отца.
     Я  выполнил ее просьбу с удовольствием, хотя был настолько пьян, что на
это у меня  ушло много часов; после, пока  я лежал, пытаясь  прийти в  себя,
Шарлотта куда-то унесла мои записи.
     По приказу хозяйки для меня были сшиты чудесные костюмы, но я оставался
безразличным  ко  всем  обновам  и равнодушно позволял  рабыням  каждое утро
одевать меня, подстригать волосы и ухаживать за ногтями.
     Я не видел в их поведении ничего необычного, по наивности  полагая, что
служанки  лишь  добросовестно  выполняют  свои  обязанности.  По  прошествии
некоторого  времени Шарлотта  показала мне  тряпичного  уродца,  сшитого  из
рубашки, которая  была на  мне в день  нашей первой  встречи. При  этом  она
сообщила,  что во всех деталях куклы  зашиты обрезки моих ногтей,  а  голову
украшают мои собственные волосы.
     Признание  Шарлотты повергло  меня  в  шок -- я буквально оцепенел. Нет
сомнений, что  именно такой реакции с моей стороны она и добивалась. Я молча
наблюдал, как она сделала ножом надрез на моем пальце и подставила тряпичное
тельце  под  струйку  сочившейся  из  ранки  крови.  В  конце  концов  кукла
превратилась в красного идола со светлыми волосами.
     -- Что ты собираешься делать с этим отвратительным  уродцем? -- спросил
я.
     -- Сам знаешь, -- прозвучал ответ.
     -- Значит, моя смерть предрешена.
     -- Петир,  --  умоляюще  произнесла  Шарлотта, и  из  глаз ее брызнули,
слезы, -- пройдут годы, прежде чем ты умрешь, но эта кукла дает мне силы.
     Я ничего не  ответил, но после ее  ухода  буквально набросился на  ром,
запас которого не иссякал и который, естественно, был гораздо крепче вина, и
напился до чертиков.
     Очнувшись глубокой ночью, я первым делом вспомнил о кукле и при мысли о
ней пришел в неописуемый ужас. Поспешно усевшись за стол и взяв в руки перо,
я как  можно подробнее изложил на бумаге все, что знал о демонах, но на этот
раз не в  надежде  предостеречь Шарлотту,  а скорее в  стремлении указать ей
верный путь.
     Мне казалось важным упомянуть следующее:
     1) Древние люди, так же как и  мы, верили в духов, однако полагали, что
те  могут  стариться и умирать; у Плутарха есть описание дня смерти Великого
Пана*, [Плутарх. О падении оракулов. 27.] где говорится, что все демоны мира
плакали, ибо понимали: однажды их постигнет та же участь.
     2)  Когда в древние времена тот или иной народ подвергался  нападению и
оказывался  во  власти   врагов,   все  верили,  что  поверженные   божества
превращаются в демонов и парят над разрушенными городами и храмами. Шарлотта
не должна  забывать, что Сюзанна вызывала своего демона Лэшера среди древних
камней в Шотландии, хотя никто не знает, какой народ собрал те камни в круг.
     3)  Ранние  христиане верили, что языческие  божества  --  это  демоны,
которых можно призывать для наведения порчи и проклятий.
     Общий  вывод напрашивается сам собой: все эти верования  небеспочвенны,
ибо известно,  что именно  из нашей  веры в  них демоны  черпают  свою силу.
Естественно, что люди, взывавшие к своим демонам, почитали их божествами, но
стоило  поработить  и   погубить  какой-либо  народ,   как  демоны  тут   же
возвращались в хаос  или становились  ничтожными существами,  отвечавшими на
нечастые обращения к ним магов.
     Затем  я рассказал о  силе демонов -- о том, что  они могут тешить  нас
иллюзиями и  вселяться в тела  людей,  отчего те  становятся одержимыми,  об
умении передвигать предметы и,  наконец,  об  их  способности являться перед
нами в том или ином облике, хотя мы не знаем, каким образом им это удается.
     Что касается Лэшера, я  пребывал  в  твердом  убеждении, что  его  тело
вполне  материально  и  целостно,  однако  силы сохранять свое  тело таковым
Лэшеру хватает лишь на короткий отрезок времени.
     Затем я описал, как этот  демон появился  передо мной, и пересказал его
странные  речи,  заставившие  меня  впоследствии  долго  размышлять  над  их
смыслом.  В завершение я  подчеркнул, что Шарлотте  стоит призадуматься: это
существо может  оказаться  призраком какого-нибудь  давно умершего человека,
обреченного пребывать на земле и одержимого лишь мыслями  о мести,  --  ведь
все древние полагали, что души  тех, кто умер в молодости или насильственной
смертью,  становятся  мстительными демонами, а души  хороших  людей покидают
этот мир.
     Не помню, о чем еще  я тогда писал, заполняя страницу за страницей,  --
опьянение совсем затуманило разум, и вполне возможно, что  на следующий день
я  передал  в  нежные  руки  Шарлотты  всего  лишь  жалкие  каракули.  Но  я
действительно  пытался  объяснить  ей  многое,  невзирая  на  ее протесты  и
заявления, будто все это она уже слышала от меня не раз.
     Когда  же  речь  заходила  о словах  Лэшера  в то утро,  о его странном
предсказании, она только улыбалась и отвечала, что Лэшер ловит обрывки наших
разговоров и таким образом учится говорить сам, а потому его высказывания по
большей части вообще лишены смысла.
     --  Но  это  только отчасти  верно, -- возразил я. --  Согласен,  он не
привык к устной речи, но нельзя отказать ему в способности мыслить.  На этот
счет ты ошибаешься.
     Дни проходили  чередой,  а я  только  пил ром и  спал, время от времени
открывая  глаза  лишь  затем,   чтобы  удостовериться  в  присутствии  рядом
Шарлотты.
     А когда,  не обнаружив ее  подле  себя,  я  приходил  в  неистовство  и
буквально  сходил с ума, готовый в приступе  ярости даже избить ее. Шарлотта
каждый раз появлялась: красивая, покорная, податливая  в  моих  руках,  само
воплощение поэтических грез, богиня, достойная кисти Рембрандта, а  по  сути
--  настоящая  дьяволица  во  плоти, явившаяся  на  землю,  чтобы  полностью
завладеть не только моим телом, но и душой.
     Я был пресыщен удовольствиями, но все равно жаждал новых и покидал свое
ложе только лишь затем, чтобы полюбоваться морем. А еще я часто просыпался и
наблюдал, как падает дождь.
     Дожди в здешних  местах чрезвычайно теплые, ласковые,  и мне  нравилось
слушать  песню  стучащих по  крыше водяных  капель, смотреть на  прозрачную,
пронизанную  светом  пелену, под дуновением  легкого  ветерка чуть  наискось
опускавшуюся на землю.
     Ах, Стефан, как много я размышлял в то время, какие мысли приходили мне
в голову! Только в своей маленькой  тюрьме я наконец понял, чего был лишен в
жизни,  -- впрочем, это так очевидно и печально,  что  даже не стоит тратить
слова. Временами я воображал себя безумным Лиром, который стал королем дикой
природы и бродит по вересковой пустоши, вплетая в волосы цветы.
     Ведь  я, как  и он,  в этом  варварском  крае  превратился в  простака,
готового  испытывать  безграничную  радость уже от  одной только возможности
смотреть на море и дождь.
     Однажды  ближе  к вечеру, когда дневной свет уже умирал, меня разбудили
пряные  ароматы   горячего   ужина.   Едва  проснувшись,   я  вспомнил,  что
пропьянствовал целые сутки напролет, а Шарлотта так и не пришла.
     С жадностью проглотив еду -- спиртное никогда не  умаляет  мой аппетит,
-- я переоделся и  принялся обдумывать свое положение,  прежде всего пытаясь
подсчитать, как долго уже здесь нахожусь.
     Выходило, дней двенадцать.
     И тогда я принял твердое решение: как бы скверно мне  ни было, отныне я
ни за что не притронусь к выпивке.  Я понимал, что должен уйти из этого дома
-- иначе сойду с ума.
     Испытывая отвращение к  самому себе за собственную слабость,  я впервые
за  все  это  время  обулся,  а  затем  надел   новый  сюртук,  давным-давно
принесенный Шарлоттой,  и вышел к балюстраде, обращенной в  сторону моря.  Я
был  уверен, что Шарлотта скорее убьет меня, чем отпустит. Так или иначе, но
ситуацию  необходимо  было  разрешить -- выносить подобное  существование  и
дальше я не мог.
     В  течение многих последующих  часов  я  не притронулся к  рому. И  вот
наконец  пришла Шарлотта. Она выглядела усталой,  ибо  весь день  провела  в
седле, объезжая свои  владения,  а увидев  на мне ботинки  и сюртук,  тяжело
опустилась в кресло и заплакала.
     Я выжидательно молчал -- только она могла принять решение, покину я это
место или нет.
     Шарлотта заговорила первой:
     -- Я зачала. Я ношу ребенка.
     И снова я  промолчал. Для меня это была не новость. Я  знал, что именно
по этой причине она так долго не приходила.
     Шарлотта сидела унылая,  подавленная, с опущенной  головой и продолжала
плакать. Тогда я сказал:
     -- Отпусти меня, Шарлотта.
     Она хотела, чтобы я поклялся ей немедленно покинуть остров. И никому не
рассказывать  о том, что мне известно о ней  или ее матери, как и о том, что
произошло между нами.
     -- Шарлотта,  -- сказал я,  --  на первом же  голландском корабле,  что
найдется в гавани, я отправлюсь домой, в Амстердам, и ты меня больше никогда
не увидишь.
     -- Но ты должен  поклясться ничего не рассказывать ни одной  живой душе
-- даже своему братству в Таламаске.
     --  Они и без того многое знают, -- ответил я. -- И я  расскажу им  обо
всем,  что  здесь произошло. Иначе  не могу:  ведь  они  --  моя  семья, они
заменяют мне и отца, и мать.
     -- Неужели  в тебе  нет здравомыслия  хотя бы  настолько, чтобы соврать
мне, Петир? -- удивилась Шарлотта.
     --  Послушай,  --  взмолился  я,  --  или позволь  мне уйти,  или  убей
немедленно!
     И снова  она разрыдалась, но я оставался холоден к ней  -- впрочем, и к
себе  тоже.  Я  не  осмеливался  взглянуть на  нее,  опасаясь  нового взрыва
страсти.
     Наконец она осушила слезы.
     -- Я  заставила его  поклясться, что он не тронет тебя. Он  знает, что,
если ослушается моего приказа, я перестану любить его и доверять ему.
     -- Ты заключила договор с ветром, -- сказал я.
     -- Но он уверяет меня, что ты раскроешь нашу тайну.
     -- Так и будет.
     -- Петир, поклянись мне! Дай твердое обещание, чтобы он мог слышать.
     Я  задумался.  Мне  очень  хотелось вырваться  оттуда,  хотелось  жить,
хотелось верить, что и то и другое все еще возможно. Наконец я сказал:
     -- Шарлотта, я  никогда не причиню тебе вреда.  Мои братья  и сестры  в
Таламаске не судьи и не священники. Колдовством они тоже не занимаются. Все,
что они узнают  о тебе, останется тайной за семью печатями -- в самом прямом
смысле этого слова.
     Она  посмотрела  на меня  печальными,  полными  слез  глазами,  а затем
подошла и  поцеловала. Все  мои попытки остаться равнодушным  и неподвижным,
как деревянная статуя, оказались тщетными.
     -- Еще разок, Петир, последний, от всего сердца, -- горестно взмолилась
она. -- А потом можешь уйти навсегда -- и я больше не взгляну в твои  глаза,
пока не наступит день, когда я увижу глаза нашего ребенка.
     Я бросился ее целовать, ибо поверил, что  она меня отпустит. Я поверил,
что она любит меня; и в тот последний  час, лежа рядом с ней,  подумал, что,
наверное,  она  говорила правду: для нас действительно не существует никаких
законов и любовь, вспыхнувшую между нами, не дано понять никому.
     --  Люблю  тебя,  Шарлотта, -- прошептал я, целуя ее  в лоб,  но она не
ответила и даже не взглянула на меня.
     А когда я снова оделся, она уткнулась лицом в подушку и заплакала.
     Подойдя к двери, я обнаружил, что ее не заперли на засов снаружи, и мне
стало интересно, сколько раз так бывало.
     Но теперь это  не  имело значения.  Теперь важно  было только одно: мой
уход, если проклятый призрак не помешает мне  и если я не  оглянусь, если не
заговорю  с ней  снова, не почувствую ее сладостного аромата, не  вспомню  о
мягких прикосновениях губ и рук.
     Поэтому я не стал просить экипаж, чтобы меня отвезли  в Порт-о-Пренс, и
поспешил уйти, не сказав ни слова.
     Когда-то меня доставили сюда за час, и теперь я решил, что раз  еще нет
полуночи, то легко доберусь до города к  рассвету. Слава  Богу, Стефан, я не
ведал  какой мне предстоит путь! Не  знаю, хватило бы иначе у  меня мужества
сделать хотя бы первый шаг!
     Но  позволь  мне  на  этом  прервать  свой рассказ,  ведь  я  пишу  уже
двенадцать часов. Сейчас снова полночь, и это создание где-то близко.
     Вот  почему я  сейчас  запру  в  железный сундук все  свои уже  готовые
записи, дабы таким образом сохранить их, чтобы до тебя дошла по крайней мере
эта часть  моего  рассказа, если  будет потеряно  то, что мне  еще предстоит
изложить на бумаге.
     Я люблю тебя, мой дорогой друг,  и не жду, что ты меня простишь. Просто
сохрани  мои  записи. Сохрани их,  потому  как  эта история не  закончена и,
возможно,  не  закончится на  протяжении жизни еще многих поколений. Мне это
сказал сам призрак.
     Остаюсь верным Таламаске.
     Петир вон Абель, Порт-о-Пренс.






     Стефан!
     После  короткого отдыха я начинаю  снова. Это существо рядом. Буквально
секунду назад оно сделалось видимым, всего лишь в дюйме  от  меня представ в
своем человеческом обличье, --  должен сказать, что  это вошло у него уже  в
привычку. Ему каким-то образом удалось даже задуть  свечку,  хотя дышать оно
не может.
     Я  был  вынужден  отправиться  вниз  за  новой  свечой,  а  вернувшись,
обнаружил, что окна распахнуты настежь и створки грохочут на ветру. Пришлось
снова  запирать их на  задвижки. Чернила были пролиты -- к  счастью, у  меня
имелся запас, -- покрывала и простыни сорваны с кровати, книги разбросаны по
всей комнате.
     Слава  Богу, железный сундук уже тебе отправлен. Подробности опущу, так
как опасаюсь, что это существо умеет читать.
     В запертой комнате  слышится хлопанье крыльев,  а затем смех -- это его
трюки.
     Полагаю, Шарлотта сейчас спит далеко отсюда, в своей спальне в особняке
Мэйфейр, вот почему я стал жертвой таких козней.
     Я же  нахожусь сейчас  в тихом колониальном городке, и  в столь поздний
час здесь открыты только трактиры и публичные дома.
     Но позволь мне как можно скорее поведать о событиях прошлой ночи...
     Я отправился в путь пешком. Высокая  луна ясно освещала передо мной все
повороты и извилины  тропы,  все редкие  подъемы  и пологие склоны невысоких
холмов.
     Ноги сами несли меня вперед,  голова шла кругом  от радостного ощущения
свободы, от сознания того, что призрак не помешал мне, от пьянящего воздуха,
от мысли, что уже к рассвету я смогу добраться до города.
     "Я  жив, -- проносилось  у меня в  голове, --  я  выбрался из тюрьмы и,
возможно, доживу до той минуты, когда вновь увижу родную Обитель!"
     С каждым,  шагом  во  мне крепла  утраченная  было  за время  заточения
надежда обрести наконец свободу.
     Однако Шарлотта  будто  приворожила меня и неотступно завладевала моими
мыслями. Я  вспоминал,  как  она  лежала в  кровати, когда  я  ее оставил, и
малодушно называл  себя глупцом за  то, что отказался от такой  красоты,  от
такого блаженства, -- ведь я действительно ее  любил, безумно любил!  Я даже
пытался представить  себе, как бы изменилась  моя  жизнь, поддайся  я на  ее
уговоры остаться.  Став ее  любовником,  я  мог бы  жить  в  роскоши  и быть
свидетелем  рождения наших детей. Мысль  о том, что через несколько часов мы
разлучимся с ней навеки, казалась невыносимой.
     Вот почему я категорически запретил  себе  думать об этом. И каждый раз
старательно  гнал   малейшее  воспоминание  о   Шарлотте,  посмевшее   опять
закрасться в душу.
     Я все шел и шел вперед. Время от времени то справа, то слева вспыхивали
огоньки в  темных полях.  Один раз  мимо меня  пронесся  какой-то всадник --
видно, торопился куда-то с важным поручением. Он даже не  заметил меня.  И я
продолжал путь в обществе одних только луны и звезд. Дабы скоротать время, я
на ходу сочинял письмо тебе, обдумывал, как описать все случившееся.
     Пробыв в пути примерно три четверти часа, я заметил впереди человека --
он  стоял  и,  как  мне   показалось,  ждал  моего   приближения.  Но  самое
удивительное,  что  это  был  голландец, о чем  явно  свидетельствовала  его
огромная черная шляпа.
     А вот свою шляпу,  в которой появился на плантации, я потерял. В первый
вечер своего пребывания там я перед ужином отдал ее рабам и с тех пор больше
не видел.
     И  теперь, глядя на высокого незнакомца, я  вспомнил о ней и пожалел  о
потере, одновременно гадая в  недоумении,  кому же может принадлежать неясно
вырисовывавшийся силуэт  у дороги. Кто  этот  светловолосый и  светлобородый
голландец, который не отрываясь следил за моим продвижением?
     Я замедлил шаг, чувствуя,  что при виде неподвижно застывшей фигуры мне
все сильнее становится не  по себе.  Как он  оказался на дороге один, ночью,
спрашивал я себя  и  тут  же признавал  собственную глупость: подумаешь, это
всего лишь обыкновенный человек, так чего  мне бояться,  пусть даже вокруг и
темно?
     Размышляя  таким образом,  я подошел к  нему достаточно близко,  и  тут
разглядел  его лицо...  Мой двойник! И  в  ту же секунду,  как я это  понял,
существо  резко  подалось  вперед и оказалось меньше чем в дюйме  от меня. К
неописуемому ужасу, я услышал собственный голос:
     -- Петир, ты забыл свою шляпу!
     Прокричав эти слова мне в лицо, чудовище зашлось диким хохотом.
     Я упал навзничь, сердце в груди  бешено колотилось. А призрак склонился
надо мной, как стервятник над жертвой.
     --  Вставай,  Петир, подбери шляпу  -- смотри, ты же  уронил ее прямо в
грязь!
     -- Уйди  прочь! -- закричал я в ужасе и,  отвернувшись,  прикрыл голову
руками.
     В  отчаянной попытке  спастись от  этого  существа я  пополз  по земле,
словно ничтожный краб. Потом все-таки нашел в себе  силы подняться и ринулся
на врага... Но оказалось, что я воюю с пустотой.
     На дороге  никого, кроме меня, не  было. Моя  черная  шляпа,  измятая и
раздавленная, валялась в грязи.
     Дрожа,  как испуганный  ребенок, я подобрал ее  и, как  мог, постарался
привести в порядок.
     -- Будь ты проклят, призрак! --  вскричал я.  -- Мне известны все  твои
трюки.
     -- Разве? -- раздался позади меня голос, на  этот раз женский. Я тут же
повернулся, чтобы взглянуть на тварь! И увидел перед собой Дебору  -- такой,
какой она была в детстве... Однако видение длилось всего лишь мгновение.
     -- Это не она, -- объявил я. -- Ты лжец, восставший из ада!
     Но знаешь, Стефан,  должен признаться, один только взгляд на Дебору был
как нож в сердце. Потому как хватило и краткого мига, чтобы я успел заметить
и  детскую  улыбку, и сияние глаз.  Горло у меня перехватило, и в нем словно
застрял комок.
     -- Будь ты проклят, призрак, -- прошептал я, пытаясь еще раз разглядеть
в темноте дорогой образ -- мираж это или реальность, мне уже было все равно,
настолько глупо я себя чувствовал.
     Ночь  была  тихой, однако  царящая  вокруг тишина  казалась обманчивой.
Наконец справившись с дрожью, я надел шляпу и продолжил путь, но уже гораздо
медленнее.
     Куда бы я ни бросил взгляд, мне везде мерещились какие-то лица, фигуры,
однако тут же оказывалось, что это всего лишь игра теней -- банановые пальмы
колышутся  на ветру  или гигантские  красные  цветы сонно  раскачиваются  на
тонких стеблях, нависая над оградами вдоль дороги.
     Я  решил  смотреть только вперед,  но тут услышал  позади себя  шаги  и
чье-то тяжелое дыхание. Незнакомец шагал  размеренно, не в ногу  со  мной; я
решил не  обращать на него внимания, но вскоре затылком почувствовал  жаркое
дыхание.
     -- Будь ты проклят! -- снова закричал я,  оборачиваясь, и увидел нечто,
внушившее  мне  бесконечный ужас: то  был  я  сам в  виде чудовища с горящим
черепом вместо головы.
     Из  пустых  глазниц  вырывались языки пламени, опаляя светлые волосы  и
широкополую голландскую шляпу.
     -- Ступай в ад! -- завопил я и со всей силой оттолкнул от  себя чудище,
когда  оно  упало  на меня,  обжигая  огнем; я  был  уверен,  что  мои  руки
провалятся в пустоту, но они уткнулись в твердую грудную клетку.
     И  тогда я  сам взревел, как чудовище, и, напрягшись, отшвырнул его  от
себя. Только после этого призрак исчез, обдав меня жаром.
     Не помню, как я упал, но, придя  в себя, увидел, что стою на коленях  в
разорванных бриджах.  Я ни о чем не мог думать,  перед глазами все еще стоял
пылающий  череп.   Меня  опять  охватила  неудержимая  дрожь.   Ночная  тьма
сгустилась, ибо луна теперь стояла низко над горизонтом, и только Бог ведал,
сколько мне еще предстояло идти по этой дороге до Порт-о-Пренс.
     -- Ладно, злодей, --  сказал я, -- что бы ты  сейчас  ни сотворил, я не
стану верить своим глазам.
     И не колеблясь больше ни секунды,  я  повернул в  нужном направлении  и
пустился бежать. Я бежал, опустив глаза долу, пока  не выдохся. А перейдя на
шаг, упрямо продолжал двигаться вперед, глядя только в пыль перед.
     Совсем  скоро  я  увидел   шагающие   рядом  другие  ноги   --   босые,
кровоточащие, --  но  не стал обращать на них внимание, поскольку  знал, что
это не более чем иллюзия, равно как и доносившийся до  меня запах обгоревшей
плоти.
     -- Я разгадал твою хитрость, -- вновь заговорил я вслух. -- Ты поклялся
не трогать  меня и теперь действуешь так, чтобы не нарушить клятву. Ты решил
свести меня с ума, не так ли?
     Тут  я  вспомнил заветы древних -- я давал этому призраку силы уже тем,
что  разговаривал  с  ним, поэтому я  перестал к нему  обращаться,  а  начал
произносить старинные молитвы:
     -- Да защитят  меня  все силы добра, да защитит меня божественный  дух,
пусть беда  обойдет меня стороной и луч света падет  мне на голову и оградит
меня от этого существа.
     Ноги, шагавшие рядом, исчезли, а  с  ними рассеялся и  запах обгоревшей
плоти.  Но откуда-то  издалека до меня донесся странный шум -- словно  треск
расщепляемой  древесины, да,  именно  множества кусков древесины, а  к этому
шуму  примешивался  другой -- какой возникает, когда что-то выкорчевывают из
земли.
     А вот  это  уже  не  иллюзия, подумал  я. Эта  тварь вырывает с  корнем
деревья и теперь примется швырять их на дорогу прямо передо мной.
     Я продолжал идти вперед, уверенный, что сумею избежать этой опасности и
должен  все время быть начеку,  чтобы не  попасть в его ловушку, ибо призрак
явно затеял со мной игру. Но тут впереди я увидел мост и понял, что добрался
до речушки, а  странные звуки  доносились с  кладбища! Зга  тварь  вскрывала
могилы!
     Меня охватил ужас, какого я до сих пор не испытывал. У любого человека,
Стефан, есть свои опасения. Мужчина, который способен  сразиться  с тиграми,
невольно  пятится при  виде  жука, а другой  бесстрашно  проложит себе  путь
сквозь стан врагов и в то же время ни за что не останется в  одной комнате с
мертвецом.
     Лично  на  меня места  захоронения всегда  наводили  страх;  и  теперь,
разгадав  замысел призрака, я  оцепенел и  покрылся  потом  от одной  только
мысли,  что должен пройти  по  мосту  и миновать кладбище,  На  моих  глазах
деревья над  могилами  принялись раскачиваться,  шум от  варварского  разбоя
становился все сильнее, а я застыл, не в силах сделать первый шаг.
     Но оставаться  на месте  было  глупо.  Я заставил себя  приблизиться  к
мосту.  И тут я увидел разоренные могилы,  гробы, вырванные  из мягкой сырой
земли, тела, выползавшие из ям... Нет, скорее, их оттуда вытягивали --  ведь
это  были   мертвецы...  Ну  конечно,  мертвецы,   а  он  управлял  ими  как
марионетками!
     -- Беги, Петир! -- вскричал я, силясь подчиниться собственному приказу.
     Я мгновенно пересек  мост, однако они медленно продвигались  к берегу с
обеих сторон. Я  слышал, как под их  стопами  проваливаются сгнившие  крышки
гробов. Иллюзия, трюкачество, снова и снова повторял я себе, но когда первый
из этих  жутких трупов ступил  на мою тропу,  я заверещал, как  перепуганная
женщина: "Прочь от меня!" Не в силах отмахнуться от гнилостных рук, которыми
тот молотил воздух передо мной, просто отступая под его напором, я наткнулся
спиной на другой такой же  полуистлевший труп и в  конце  концов  рухнул  на
колени.
     Я молился,  Стефан. Я громко призывал на помощь дух моего отца и Ремера
Франца. Мертвецы теперь окружили  и толкали меня со всех сторон, вонь стояла
невыносимая  --  кого-то  из  них похоронили совсем  недавно,  другие успели
наполовину разложиться, а от третьих пахло уже только землей.
     Омерзительная  слизь   текла  по   моим  рукам  и   волосам,  заставляя
содрогаться от отвращения.
     В эту минуту я отчетливо услышал голос и мгновенно узнал его -- со мной
заговорил Ремер:
     -- Петир,  они  мертвы! Они  словно  плоды, упавшие  на  землю в  саду.
Поднимайся и оттолкни их от себя -- их уже нельзя оскорбить!
     Воспрянув духом, я так и сделал.
     Я снова побежал, распихивая  в стороны мертвые тела, перепрыгивая через
них,  и, с трудом  удерживаясь, чтобы  не упасть,  неуклонно мчался  вперед.
Наконец я  сорвал  с  себя сюртук и принялся размахивать  им. Они  оказались
слабыми и  долго не  продержались  -- я отбился сюртуком и покинул кладбище.
Пришлось опять опуститься на колени, чтобы отдохнуть.
     До меня все еще доносился шум их шаркающих шагов.
     Оглянувшись, я увидел легион жутких мертвых тел, которые, словно кто-то
дергал их за веревочки, по-прежнему пытались догнать меня.
     Вскочив на ноги, я снова продолжил путь; сюртук пришлось нести в  руке,
он был весь  в мерзкой  грязи  после драки,  а  свою шляпу, свою драгоценную
шляпу я потерял.  Через несколько минут  я оставил  мертвецов далеко позади.
Думаю, что и призрак в конце концов бросил их на дороге.
     Я  передвигался с трудом, ноги  и грудь  болели  от напряжения,  рукава
рубахи после битвы  с мертвецами покрылись пятнами. К волосам пристали куски
полусгнившей  плоти. Ботинки тоже  были заляпаны  ею.  Зловоние преследовало
меня всю дорогу до Порт-о-Пренс. Однако вокруг было тихо и спокойно. Призрак
отдыхал! Он истощил свои силы. Так что мне было не ко времени беспокоиться о
запахах и одежде -- лучше поторопиться.
     В своем безумии я обратился к Ремеру.
     --  Что  мне делать, Ремер? Ты ведь  знаешь,  призрак будет гоняться за
мной по всему свету.
     Но  ответа  не  последовало,  и  я  даже  решил, что прежде  голос лишь
почудился  мне. К  тому  же, если я  начну долго и  сосредоточенно думать об
одном   человеке,  призрак  может   заговорить  его  голосом  и  тем   самым
окончательно свести меня с ума.
     Ничто не нарушало тишину. Небо  начало  светлеть. Позади меня по дороге
загрохотали телеги, справа и  слева начали пробуждаться поля.  Поднявшись на
холм, я увидел перед собой город и облегченно вздохнул.
     Меня догнала повозка, небольшая шаткая деревянная колымага, нагруженная
фруктами  и  овощами  для рынка; ею управляли  два довольно-таки светлокожих
мулата.
     Остановив лошадь, они  удивленно уставились на меня, и тогда, прибегнув
к   своему   лучшему   французскому,  я  попросил  их  о  помощи,   пообещав
благословение Господне,  если они мне не откажут. Тут я вспомнил, что у меня
есть деньги,  вернее, когда-то были,  и,  вывернув карманы,  нашел несколько
ливров, которые они приняли с благодарностью. Я взобрался на задок телеги.
     Привалившись спиной  к огромной горе  из овощей  и фруктов,  я  заснул.
Телега раскачивалась и подпрыгивала,  меня бросало из стороны  в сторону, но
мне казалось, будто я еду в роскошной карете.
     Во сне я вновь оказался дома, в Амстердаме. Почувствовав  прикосновение
чьих-то  мягких пальцев, нежно похлопывавших  по  моей  левой руке, я поднял
правую, чтобы ответить  столь же  ласковым  жестом,  открыл глаза и повернул
голову... И вдруг  увидел  перед собой  обгоревшее, обугленное тело  Деборы,
лысую  сморщенную  голову  с  живыми  голубыми  глазами  и  опаленные  губы,
оскаленные в улыбке.
     Я так громко закричал, что перепугал и возниц, и  лошадь. Но это уже не
имело значения, ибо я свалился на дорогу, а лошадь рванулась вперед так, что
мулаты не могли с ней справиться, и вскоре повозка скрылась за холмом.
     Я сидел, скрестив ноги в пыли, и рыдал, приговаривая:
     -- Проклятый призрак! Что тебе от меня  надобно? Скажи! Почему бы  тебе
не убить меня?! Ведь это тебе по силам, если ты можешь творить подобное!
     Ответа не  было. Но  я знал, что призрак рядом. Подняв голову, я увидел
его,  и  на  этот  раз  не  в ужасном  обличье. Передо  мной  снова предстал
темноволосый красивый мужчина в кожаной короткой куртке, который являлся мне
уже дважды.
     Освещенный солнцем, он сидел на ограде, тянувшейся вдоль края дороги, и
казался  вполне настоящим, из плоти и  крови. Словно погрузившись в глубокие
раздумья,  ибо  лицо  его  мало  что  выражало, этот  мужчина  вперил в меня
внимательный взгляд.
     А я в свою очередь  пристально, изучающе вглядывался в него, словно мне
нечего было опасаться. В эту минуту я понял нечто чрезвычайно важное.
     Обгорелое тело  Деборы было  иллюзией! Он вырвал этот  образ из  глубин
моего сознания и оживил. Такой же иллюзией был и мой двойник --  совершенной
иллюзией,   словно  отражение  в  зеркале.  И  сила   того  демона,  который
преследовал меня и с которым я боролся, -- тоже не более чем иллюзия.
     А  вот  мертвецы были  настоящими -- всего лишь мертвые тела, и  ничего
больше.
     Однако  человека  на заборе никак нельзя было назвать иллюзией. Призрак
воплотился в нечто вполне реальное.
     -- Да, -- подтвердил он,  и снова его губы не шевельнулись. Я даже знаю
почему: он пока не мог заставить их двигаться. -- Но скоро смогу, -- добавил
он. -- Смогу.
     Я  не  сводил с  него глаз. Возможно, из-за дикой  усталости  я лишился
разума,  но  страха  перед  этим  существом  я  не  ведал.  Утреннее  солнце
становилось все  ярче,  и я  увидел, что лучи просвечивают его насквозь! А в
них, словно пылинки, кружатся водоворотом частицы, из которых он сделан.
     -- Прах ты, --  прошептал я, вспомнив  библейскую фразу*. ["...Ибо прах
ты, и в прах возвратишься" (Библия. Бытие, 3:19).] Но в эту самую секунду он
начал растворяться. Побледнел и  исчез.  А солнце поднималось  над полями, и
такого красивого рассвета мне до сих пор видеть не приходилось.
     Может быть, проснулась Шарлотта? Возможно, это она его остановила?
     Наверное,  ответ  на этот  вопрос навсегда останется  для меня  тайной.
Переговорив  с агентом  и с хозяином трактира, о  чем я уже  писал  ранее, я
меньше чем через час добрался до своего жилища.
     Судя по моим карманным  часам, которые я поставил сегодня в  полдень по
тем, что висят на стене трактира, сейчас далеко за полночь. Проклятый дьявол
вот уже больше часа не покидает мою комнату.
     Он пребывает в человеческом обличье и то появляется, то исчезает вновь,
но каждый раз лишь на короткие мгновения. И постоянно следит за мной. Иногда
он усаживается в углу, потом вдруг оказывается в другом или даже пялится  на
меня из зеркала...  Стефан, как  призрак может  выделывать подобное? Неужели
это не более чем обман зрения? Ведь не может же он в самом деле находиться в
зеркале! Но я категорически отказался  смотреть в него, и в конце концов его
образ оттуда исчез.
     Тогда  он  принялся  передвигать мебель  и имитировать  звук  хлопающих
крыльев, так  что  мне лучше на какое-то время покинуть свою  комнату. Пойду
отправлю это письмо вместе с остальными.
     Твой верный соратник по Таламаске
     Петир.

     Стефан!
     За окном светает, все мои письма на пути к тебе, корабль, с которым они
отправлены, вышел в море час назад, мне очень  хотелось тоже отплыть на нем,
но  я понимал, что  не имею  на то права.  Ведь  если это  создание намерено
покончить со мной, пусть лучше это случится здесь, а мои письма благополучно
будут доставлены.
     Меня, однако, мучают опасения, что он в силах потопить  корабль, потому
что не успел я взойти на палубу, дабы поговорить с капитаном, убедиться, что
мои  письма будут обязательно переданы по адресу, как налетел ветер, зарядил
дождь и корабль начало раскачивать.
     Разум подсказывал мне, что  дьявол едва ли способен потопить  судно. Но
кто знает? Это было бы настоящим бедствием, ибо я не вправе подвергать риску
других людей.
     Вот почему  я  по-прежнему  здесь,  в Порт-о-Пренс, и коротаю  время  в
переполненном трактире -- это уже  второй за сегодняшнее утро, --  ибо боюсь
оставаться один.
     Несколько часов  тому  назад, когда я возвращался из  доков, эта  тварь
перепугала  меня,  внушив,  что перед каретой  упала  женщина; я выбежал  на
дорогу прямо перед лошадьми, чтобы спасти несчастную, и только тогда увидел,
что  никакой  женщины нет  и  это  я  сам лежу под  копытами,  едва  меня не
раздавившими. Кучер бранился вовсю и обозвал меня сумасшедшим.
     Я наверняка и выглядел как безумный. В первом трактире я подремал минут
пятнадцать и проснулся от жара пламени. Оказалось, кто-то перевернул свечу в
пролитый коньяк. Однако обвинили в том меня и велели немедленно убираться. И
все это  время в тени за  камином  прятался призрак.  Негодяй  наверняка  бы
улыбнулся, имей он возможность менять выражение своего воскового лица.
     Обрати  внимание  на то, что когда он принимает присущий  ему облик, то
выглядит как человек, с трудом управляющий собственным телом.
     И все же я до сих  пор не могу в полной мере постичь его возможности. И
я очень устал, Стефан. Я снова ушел в свою комнату  и постарался заснуть, но
он сбросил меня с кровати.
     Даже  здесь,   в  пивном   зале,   где  полно   пьяниц-полуночников   и
путешественников,  привыкших   отправляться  в  путь  ранним  утром,  он  не
прекращает играть  со мной злые шутки, но никто о  них не подозревает и даже
не догадывается, что человека, сидящего у  огня, на  самом деле там нет, ибо
этот человек -- Ремер.  Или что женщина, на  секунду появившаяся на ступенях
лестницы, это Гертруда, которая умерла  двадцать лет назад. Призрак каким-то
образом выхватывает из моей памяти и оживляет эти образы.
     Я пытался поговорить с ним еще на улице,  умолял объяснить, чего  же он
все-таки добивается  и  есть ли у меня  хоть  один шанс выжить. Что должен я
сделать, чтобы он оставил меня в покое? Что приказала ему Шарлотта?
     А  потом,  уже  в  этом зале, пока я ждал заказанное  вино,  --  должен
признаться, я  слишком  много его пью, -- он принялся  двигать моим пером по
бумаге и начертал: "Петир умрет".
     Отправляю тебе тот листок вместе с письмом -- ведь это почерк призрака.
Сам я к этому листку не прикасался. Возможно, Александр возьмет его в руки и
что-то  узнает. Лично  я не  в  состоянии сказать что-либо определенное; мне
известно  лишь  одно:  этот  отвратительный призрак,  используя  мой  разум,
вызывает образы, способные свести с ума и заставить бежать из пустыни самого
Иисуса.
     Спасти меня  может только одно.  Как  только я  закончу это  послание и
оставлю его у агента, то отправлюсь к Шарлотте и стану умолять ее остановить
своего  дьявола. Ничто другое  не поможет,  Стефан. Уверен,  кроме Шарлотты,
никто не в силах мне помочь. Остается надеяться, что я благополучно доберусь
до Мэйфейр.
     Я найму лошадь для поездки и поеду днем в  расчете на то, что на дороге
будет многолюдно  и что Шарлотта к тому времени давно проснется и призовет к
себе дьявола.
     Но  меня гложет одно  ужасное подозрение,  мой друг: что, если Шарлотта
знает  обо  всем,  что, если  именно  она  задумала весь  дьявольский план и
приказала демону творить со мной такое?
     Если от  меня не будет  больше известий -- позволь  тебе напомнить, что
голландские корабли  ежедневно отплывают отсюда в наш  прекрасный город,  --
действуй, пожалуйста, следующим образом.
     Напиши ведьме и расскажи о моем исчезновении. Но проследи, чтобы письмо
было  отправлено  не   из  нашей  Обители  и  без   обратного  адреса,  дабы
воспрепятствовать дьяволу проникнуть в наши стены.
     Молю тебя, никого не присылай на мои поиски! Ибо твоего посланника ждет
еще худшая судьба, чем моя.
     Продолжай собирать сведения о жизни этой женщины из других источников и
помни, что ребенок, которого она родит через девять месяцев, наверняка мой.
     Что еще я могу тебе сказать?
     Если такое  возможно, то после смерти я попытаюсь связаться с тобой или
с Александром.  Но, мой  дражайший друг, боюсь,  что  нет  никакого "после".
Впереди меня ждет только тьма, и мое время на этом свете подходит к концу.
     В  эти последние часы я не испытываю  никаких  сожалений.  Таламаска, в
которой я провел много лет, приобретая знания и защищая невинных, стала  для
меня смыслом  жизни. Я люблю вас, мои братья  и сестры. Помните  меня, но не
мою слабость, грехи или безрассудства -- помните, что я любил вас.
     И еще. Позволь мне рассказать, что произошло всего лишь несколько минут
назад, -- это весьма странно, но интересно.
     Я снова  видел  Ремера,  моего  дорогого  Ремера, первого  главу нашего
ордена,  которого  я знал  и любил. Он  показался  мне удивительно молодым и
прекрасным. От радости я расплакался и не хотел, чтобы его образ исчез.
     "Раз  уж так случилось, -- подумал я, -- стоит продолжить игру, ведь он
рожден моим сознанием, а потому я имею на это право. Сам дьявол не знает что
творит". И я обратился к Ремеру  со словами: "Мой дорогой Ремер, ты даже  не
представляешь, как я по тебе соскучился. Где ты был, что узнал?"
     И вот  я вижу, как ко мне приближается статная, ладная фигура Ремера, и
понимаю, что  никто другой ее  не видит, потому что все поглядывают  на меня
как на сумасшедшего, который бормочет что-то себе под нос. Но мне все равно.
"Садись, Ремер, выпей со мной", -- прошу я.
     Мой  любимый учитель  садится, облокачивается на стол и вдруг  начинает
говорить мне гадкие непристойности. Да-да,  ты, наверное, в жизни не  слышал
такого сквернословия,  с  каким он рассказывал мне, что готов сорвать с меня
одежду прямо здесь, в трактире, и доставить мне удовольствие, что ему всегда
хотелось  этого, когда я  был  мальчишкой,  и что он таки  удовлетворял свои
желания:  по ночам приходил ко  мне в комнату и позволял другим  смотреть, а
после смеялся.
     Я, должно быть, окаменел, глядя в лицо этому монстру, который с улыбкой
Ремера нашептывал мне все эти мерзости, словно старый сводник.
     Потом наконец губы этой твари перестают шевелиться, а рот растягивается
все больше и больше, язык становится огромным, черным и блестящим, как спина
у кита.
     И тогда я  словно во сне  тянусь за  пером,  макаю  его в чернильницу и
начинаю записывать то, что ты прочел выше, а призрак исчезает.
     Но знаешь  ли  ты,  что  он  сделал, Стефан? Он  вывернул мое  сознание
наизнанку. Позволь поделиться с  тобой тайной. Разумеется, мой дорогой Ремер
никогда не позволял  себе  со мной  подобных вольностей! Но  сам я  когда-то
мечтал, чтобы он так и  поступил! А дьявол вытянул из меня, что мальчишкой я
лежал в своей постели, мечтая: вдруг Ремер войдет,  откинет одеяло  и  ляжет
рядом. Я грезил о таких вещах!
     Если бы  еще  в  прошлом году ты спросил, возникали ли  в  моей  голове
подобные  мысли,  я бы все отрицал, но при  этом  солгал бы тебе,  а  дьявол
напомнил мне о прошлом. Следует ли мне поблагодарить его за это?
     Может быть,  он  сумеет  вернуть и мою мать -- тогда мы  с ней усядемся
возле кухонного очага и еще раз споем.
     А  теперь мне пора  в путь. Солнце  в зените.  Призрака  поблизости  не
видно.  Прежде чем  отправиться в  Мэйфейр,  я доверю  это  послание  нашему
агенту, если, конечно,  меня не  остановят  по дороге местные стражники и не
швырнут  в тюрьму.  Я  действительно  похож  сейчас на сумасшедшего бродягу.
Шарлотта поможет мне. Шарлотта обуздает демона.
     Вот и все, что я хотел сообщить.
     Петир.

     Примечание архивариуса:

     Это последнее письмо, полученное от Петира ван Абеля.







     Две  недели  спустя  после  получения   последнего  письма   Петира  из
Порт-о-Пренс от голландского торговца Яна ван Клаузена пришло сообщение, что
Петир мертв. Послание торговца датировано всего лишь днем позже. Тело Петира
обнаружили через каких-то двенадцать часов после того, как он нанял лошадь в
платной конюшне и выехал из Порт-о-Пренс.
     Местные  власти  решили,  что  Петир  стал жертвой  разбоя  на  дороге:
возможно, натолкнулся ранним утром на шайку сбежавших рабов,  которые  вновь
собрались  на кладбище,  где всего лишь за  день или два  до того был учинен
полный разгром. Первое осквернение вызвало  большие  волнения  среди местных
рабов,   которые,   к  смятению   своих   хозяев,  противились   участию   в
восстановлении  порядка  на  этом  участке,  и  он  по-прежнему находился  в
состоянии хаоса и запустения, когда произошло нападение на Петира.
     Петир, по всей видимости, был избит и загнан в большой кирпичный склеп,
где  погиб  под обломками, когда  на склеп  упало дерево. Петира откопали --
судя по позе,  он пытался выбраться  наружу.  На левой руке трупа не хватало
двух пальцев, но их так и не нашли.
     Виновных в осквернении могил и  в убийстве тоже не  обнаружили. Загадка
смерти Петира ван Абеля казалась тем более неразрешимой, что деньги, золотые
часы и бумаги остались при нем.
     Останки Петира отыскали довольно быстро благодаря тому, что на кладбище
проводились восстановительные работы. Несмотря на обширные  раны на  голове,
Петира уверенно опознали  ван Клаузен,  а  также Шарлотта  Фонтене,  которая
приехала в Порт-о-Пренс, как только  услышала о несчастье, и была  настолько
потрясена этой смертью, что от горя слегла в постель.
     Ван  Клаузен вернул личные  вещи Петира  в Обитель и  по приказу ордена
предпринял дальнейшее расследование причин его гибели.
     В  архиве  содержится  не  только  переписка  с  ван  Клаузеном,  но  и
свидетельства нескольких священников колонии, а также других лиц.
     По большому  счету ничего  важного  выяснить не  удалось,  кроме  разве
только  того  факта,   что   в  последние  сутки,   проведенные   Петиром  в
Порт-о-Пренс, он, по мнению очевидцев,  вел  себя как безумный и  без  конца
напоминал о необходимости в случае его смерти отправить письма в Амстердам и
поставить в известность Обитель.
     Несколько  раз  упоминается,  что  его   видели  в  компании  странного
темноволосого молодого человека, с которым он вел долгие беседы.
     Трудно  сказать, как  следует  трактовать  подобные заявления.  Далее в
досье содержатся более подробные  сведения  о  Лэшере  и  его  способностях.
Достаточно напомнить  здесь,  что люди видели Лэшера с Петиром и приняли его
за человека.
     Действуя  через Яна ван Клаузена, Стефан Франк написал Шарлотте Фонтене
таким образом,  чтобы  содержание  его  послания осталось тайной для  любого
непосвященного.  Он рассказал о  последних часах  жизни  Петира  и умолял ее
обратить внимание на предостережения Петира.
     Никакого ответа не последовало.
     Осквернение могил, а также убийство Петира привели к тому, что кладбище
забросили. Никаких захоронений там больше не производилось, а некоторые тела
были  перенесены в другое  место. Даже сто  лет  спустя  это  место называли
проклятым.

     Последние  письма  Петира  ван Абеля еще не  достигли Амстердама, когда
Александр объявил другим  членам  ордена  о  его  смерти. Он попросил, чтобы
портрет Деборы Мэйфейр кисти Рембрандта сняли со стены.
     Стефан Франк исполнил эту просьбу, и картину убрали в подвалы.
     Коснувшись листа бумаги, на котором Лэшер написал  слова "Петир умрет",
Александр сказал только, что слова правдивы, а вот призрак -- "лгун".
     Еще  он предупредил Стефана Франка, что следует непременно прислушаться
к  предостережению  Петра  и больше никого  не посылать  в  Порт-о-Пренс для
дальнейших  переговоров с  Шарлоттой,  ибо  такого  человека ждет неминуемая
погибель.
     Стефан Франк неоднократно пытался установить контакт с духом Петира ван
Абеля. И  каждый  раз с облегчением  писал в отчетах для досье,  что все его
попытки тщетны, а  потому он абсолютно уверен, что  дух Петира  "вознесся  в
высшие слои".
     До 1956 года в досье попадали истории о призраках, которых встречали на
отрезке  дороги,  где  умер  Петир. Однако ни в одной  из них не  содержится
упоминания о сколько-нибудь узнаваемом персонаже, имеющем отношение к данной
истории.
     На  этом завершается период  изучения  Петиром  ван Абелем  Мэйфейрских
ведьм,  которых,  полагаясь  на  собственноручные  записи  Петира,  можно  с
уверенностью назвать его потомками.
     История продолжается... Просьба обратиться к части V.







     После смерти Петира Стефан  Франк твердо решил, что, пока он жив, орден
не  будет  предпринимать   новых  попыток   установить  прямые  контакты   с
Мэйфейрскими  ведьмами. Это  решение  сохранили в силе и  его последователи,
Мартин Геллер и Ричард Крамер, каждый в свое время.
     Хотя агенты ордена не раз  обращались  с петициями, в  которых  просили
позволения  завязать такие контакты, совет каждый  раз единогласно голосовал
против и строгий запрет оставался в силе вплоть до двадцатого века.
     Однако  орден  продолжал   исследования  на  расстоянии.  Информация  о
Мэйфейрских ведьмах  зачастую поступала  от жителей колонии, хотя те даже не
догадывались  об  истинной,  причине расспросов и  значении  сообщенных  нам
сведений.



     На протяжении этих более чем двух столетий Таламаска создавала по всему
миру  целую  сеть "наблюдателей"  --  их  задачей было присылать  в  Обитель
газетные вырезки и записи слухов. На Сан-Доминго подобные сведения  собирали
несколько  человек. Входившие в их число  голландские  торговцы считали, что
интерес  к семейству Мэйфейр носит исключительно  финансовый характер, в  то
время как  пожелавшим  сотрудничать с  орденом жителям колонии было сказано,
что в Европе некоторые заинтересованные лица дорого заплатят за информацию о
Мэйфейрах.  В  то  время  еще  не  существовало   профессиональных  агентов,
сравнимых  с  частными  детективами двадцатого века.  И все же сведений было
собрано поразительное количество.
     Комментарии  архивариусов  отличаются  немногословностью   и   зачастую
поспешностью;  иногда они представляют собой  всего лишь краткое  введение к
собранному материалу.
     Сведения о  наследстве  Мэйфейров были  получены окольными путями и, по
всей вероятности,  незаконно, через  подкуп  банковских служащих.  Таламаска
всегда пользовалась подобными методами, а в те годы действовала, скажем так,
чуть  менее щепетильно.  Обычным  оправданием как тогда,  так и впоследствии
служил тот факт, что добытая таким образом информация обычно доступна только
одному-двум   десяткам   людей.   Вскрытие  личной   переписки  никогда   не
производилось, равно  как  сведения о  частной жизни  или  делах никогда  не
использовались в неблаговидных целях.
     Изображения  особняка  и  членов  семейства   приобретались  различными
путями.  Один  портрет  Жанны  Луизы Мэйфейр  был  выкуплен  у  недовольного
живописца,  после  того как дама  отвергла его  работу.  Аналогичным образом
удалось  получить  дагерротип  Кэтрин  и  ее  мужа,  Дарси  Монахана:  семья
приобрела только пять из десяти сделанных за один сеанс изображений.
     Время от времени  мы получали косвенные доказательства  того, что семья
Мэйфейров  знает о нашем существовании и предпринятом нами  исследовании. По
крайней  мере  один  наблюдатель  --  француз,  работавший  некоторое  время
надсмотрщиком  на плантации  Мэйфейров на Сан-Доминго,  -- погиб  при весьма
подозрительных обстоятельствах. Этот случай  повлек  за  собой  еще  большую
осторожность с нашей стороны и требование соблюдения  строжайшей секретности
нашими наблюдателями, что в свою очередь резко  сократило  объем информации.
Большинство оригиналов находятся в ветхом состоянии.  Однако все они так или
иначе  скопированы,   а  потому  собранные   сведения  вполне  доступны  для
продолжения кропотливой и тщательной работы.



     Нижеприведенное повествование  основано на  всех собранных материалах и
записях, включая  несколько ранних фрагментарных рассказов на французском  и
латинском  языках,  а  также  изложенных  с  применением  латинского  шифра,
разработанного  Таламаской.  Полная  опись  данных  материалов  находится  в
главном архиве в Лондоне.
     Знакомство с  этим досье я начал в 1945 году, незадолго до того вступив
в   Таламаску  и  не  успев  непосредственно  подключиться   к  исследованию
Мэйфейрских ведьм. Составление  его первой "полной версии" я завершил в 1956
году, и с тех пор постоянно ее  обновляю и исправляю. Кардинальный пересмотр
досье  был предпринят мною в 1979 году, когда вся история семьи, в том числе
и  отчеты Петира ван Абеля, была  занесена в  компьютер  Таламаски.  С  того
времени введение новых материалов не представляет сложности.
     До  1958  года  я  не был непосредственно связан  с делом о Мэйфейрских
ведьмах. В свое время, когда до меня дойдет очередь, я расскажу о себе более
подробно.
     Эрон Лайтнер,
     январь 1989г.



     Шарлотта Мэйфейр Фонтене дожила почти  до семидесяти шести лет и умерла
в 1743 году,  к тому времени, у нее было пятеро  детей и  семнадцать внуков.
При ней  Мэйфейр оставалась самой  процветающей  плантацией на  Сан-Доминто.
Несколько  ее  внуков вернулись  во  Францию, и  их  потомки погибли  в годы
революции в конце века.
     Первенец Шарлотты,  названный в  честь отца Антуаном, не унаследовал, к
счастью,  его заболевания, вырос здоровым человеком, женился и  стал,  отцом
семерых  детей.  Тем не менее плантация,  названная Мэйфейр, перешла  к нему
только  номинально. Фактически она  досталась  дочери Шарлотты Жанне  Луизе,
родившейся спустя девять месяцев после смерти Петира Ван Абеля.
     Всю свою жизнь Антуан Фонтене III находился в подчинении у  Жанны Луизы
и ее брата-близнеца Петера,  которого никогда не звали на  французский манер
Пьером.  Почти не приходится  сомневаться,  что двойняшки  были  детьми  ван
Абеля. И у Жанны  Луизы,  и у Петера были светло-каштановые волосы,  светлая
кожа и светлые глаза.
     Прежде чем  умер  муж-калека,  Шарлотта  родила еще  двух мальчиков. По
слухам, отцами были два разных мужчины. Оба мальчика выросли  и эмигрировали
во Францию. Всю свою жизнь они носили фамилию Фонтене.
     Жанна  Луиза  во  всех официальных документах фигурировала  только  под
фамилией  Мэйфейр, и,  хотя  еще в  юности  она  вышла  замуж за  беспутного
пьяницу,  ее  жизненным спутником  всегда  оставался  брат.  Петер так  и не
женился.  Он умер за  несколько часов  до кончины Жанны Луизы, в  1771 году.
Никто  не  подвергал  сомнению  ее юридическое  право  использовать  фамилию
Мэйфейр,  так как  было принято  на  веру утверждение,  что  таков  семейный
обычай. Позже подобным же образом поступила и единственная дочь Жанны Луизы,
Анжелика.
     Вплоть до кончины Шарлотта  не расставалась  с изумрудом, подаренным ей
матерью. Потом  его носила  Жанна Луиза, после  чего он перешел  к ее пятому
ребенку,  Анжелике, которая  появилась на свет в  1725 году. К тому времени,
как  родилась эта дочь,  муж Жанны  Луизы  сошел  с  ума и  был  заключен  в
"маленький  дом" на территории поместья, который, судя по всем  описаниям, и
есть тот самый домик, где за много лет до того был заточен Петир ван Абель.
     Вряд  ли  этот  человек  был  отцом  Анжелики.  У  нас  есть  ничем  не
подтвержденные  предположения, что Анжелика родилась от  союза Жанны Луизы и
ее брата Петера.
     Девочка называла Петера "папой" в присутствии  чужих людей,  да и слуги
поговаривали, что она считает Петера  отцом,  так  как  ни разу  в жизни  не
видела сумасшедшего, который последние годы жизни провел в цепях, запертый в
домике,  как  дикое  животное.  Здесь  следует  отметить,  что те, кто  знал
семейство,  не считали подобное обращение с сумасшедшим жестоким или из ряда
вон выходящим.
     Также  ходили слухи,  будто  Жанна  Луиза и  Петер  поселились вместе в
анфиладе  спален  и гостиных,  добавленной  к старому особняку  вскоре после
замужества Жанны Луизы.
     Каковы бы ни были слухи о тайных привычках семьи,  Жанна Луиза обладала
не меньшей властью над всеми,  чем в свое время Шарлотта,  и держала  в узде
своих  рабов благодаря огромной щедрости и  личному вниманию к каждому, хотя
та эпоха славилась прямо противоположным обращением с ними.
     О Жанне  Луизе писали как об исключительно красивой женщине, вызывавшей
всеобщее  восхищение,  и  многие искали  ее  расположения. О  ней никогда не
отзывались  как о  ведьме, как  о злой или коварной  особе. Те, с  кем  была
связана  Таламаска в течение жизни  Жанны  Луизы, ничего  не  подозревали  о
европейских корнях семейства.
     Беглые рабы  не раз обращались  к Жанне Луизе  с мольбой защитить их от
жестокости  хозяев.  Она  часто  выкупала  этих несчастных,  и  они навсегда
оставались  фанатично  ей преданными. В Мэйфейр она  сама  вершила  закон  и
казнила  за  предательство  не одного  раба, что  не лишало ее ни  любви, ни
благорасположенности остальных, и об этом было хорошо известно.
     Анжелика, любимая  дочь Жанны  Луизы, обожала свою бабку  и  находилась
подле нее в последние часы жизни.
     В  ночь,  когда  скончалась Шарлотта,  над Мэйфейр разразилась свирепая
буря, не затихавшая до самого утра, до того момента, когда одного из братьев
Анжелики нашли мертвым.
     В  1755  году  Анжелика  вышла  замуж  за  очень  красивого  и богатого
плантатора по имени  Винсент Сент-Кристоф, а спустя пять лет родила девочку,
Мари-Клодетт Мэйфейр, которая позже вышла замуж за Анри-Мари Ландри и первой
из Мэйфейрских  ведьм приехала в Луизиану. У Анжелики  было также два  сына,
один из них умер в детстве, а второй, Лестан, дожил до глубокой старости.
     Судя   по   воспоминаниям  современников,   Анжелика   любила  Винсента
Сент-Кристофа  и хранила ему верность  всю жизнь. Мари-Клодетт тоже  была  к
нему привязана, и нет никаких сомнений, что он был ее отцом.
     Портреты Анжелики,  которыми  мы располагаем, свидетельствуют, что  она
была не столь красива, как ее  мать или дочь: черты  лица мельче и  глаза не
такие  большие, хотя волосы очень хороши -- волнистые, темно-каштановые. Тем
не менее  она отличалась исключительной привлекательностью  и в пору  своего
расцвета считалась обворожительной.
     Мари-Клодетт --  темноволосая  и  голубоглазая,  с  хрупкой  и  изящной
фигурой -- была писаная красавица  и очень  походила  как  на отца, Винсента
Сент-Кристофа, так и на мать. Ее муж, Анри-Мари Ландри, тоже считался весьма
привлекательным мужчиной. Все, кто  знал это  семейство, говорили  даже, что
браки в нем заключаются из-за красоты и никогда ради денег или по любви.
     Винсент Сент-Кристоф, милый и добрый по  натуре человек, любил рисовать
картины и играть на  гитаре. Он много времени проводил на пруду, вырытом для
него на  плантации, где сочинял  песни, а позже пел их Анжелике.  После  его
смерти Анжелика сменила  нескольких любовников, но отказалась повторно выйти
замуж. Это тоже вошло в традицию у мэйфейрских женщин -- обычно они выходили
замуж только раз в жизни (или только один раз удачно).
     Что  в основном характеризовало семью во времена Шарлотты, Жанны Луизы,
Анжелики и Мари-Клодетт, так это респектабельность, благосостояние и власть.
О  богатстве  Мэйфейров  складывали легенды по всему Карибскому бассейну, но
те, кто  отваживался вступить  в  конфликт с этим  семейством, сталкивался с
такой непомерной жестокостью, что об этом начинали поговаривать.  Считалось,
что любое противостояние семейству Мэйфейр приносит "несчастье".
     Рабы считали Шарлотту, Жанну Луизу, Анжелику и Мари-Клодетт всесильными
колдуньями.  Они обращались к женщинам  за помощью,  когда болели, и верили,
что хозяйкам "известно все".
     Но  не  существует  практически  никаких  доказательств, что  кто-либо,
помимо рабов, всерьез воспринимал такого рода слухи и что Мэйфейрские ведьмы
вызывали  подозрение   или   "безрассудный"   страх   среди   своей   ровни.
Исключительность  семейства оставалась  неоспоримой. Люди соперничали, чтобы
получить  приглашение в Мэйфейр.  Хозяева  поместья часто устраивали  пышные
приемы. Любой из его обитателей считался завидной партией.
     Насколько другие члены семейства были осведомлены о силе ведьм, сказать
трудно. У Анжелики были брат и сестра, эмигрировавшие во Францию, и еще один
брат, Морис, который не покинул дом и стал отцом двух сыновей -- Луи-Пьера и
Мартина.  Те  со  временем  также  женились,  и  семейство  на   Сан-Доминго
разрослось.  Позже  они переехали  в  Луизиану  с Мари-Клодетт. Морис и  его
сыновья всю жизнь  носили фамилию Мэйфейр, равно как  до сегодняшнего дня ее
носят их потомки в Луизиане.
     Из шестерых детей  Анжелики  две девочки умерли  в раннем детстве, двое
сыновей эмигрировали  во Францию, еще один,  Лестан, отправился  в  Луизиану
вместе со своей сестрой Мари-Клодетт.
     Мужчины  в  семье  никогда  не пытались  взять  в свои руки  управление
плантацией  или  состоянием,  хотя,  согласно  французским  законам,   могли
претендовать  и  на  то,  и  на  другое.  Однако  они  безропотно  принимали
превосходство  избранных  женщин,  а финансовые записи, так же как  и слухи,
указывают, что все они были чрезвычайно состоятельными людьми.
     Возможно, им за такую  покорность выплачивалась какая-то компенсация, а
быть может, они  по природе  своей не  были борцами. Не  сохранилось никаких
преданий о спорах по этому поводу или недовольстве сложившейся  традицией со
стороны мужчин.  Брат  Анжелики,  погибший  во  время  бури в  ночь  кончины
Шарлотты, был юношей с  кротким и добрым  характером. Другой ее брат, Морис,
пользовался  репутацией  приятного,  милого  человека  и принимал участие  в
управлении плантацией.
     Несколько потомков тех Мэйфейров,  кто эмигрировал во Францию в  начале
восемнадцатого  века, были казнены  в дни Французской  революции.  Никто  из
уехавших в Европу до 1770  года не пользовался фамилией Мэйфейр. И Таламаска
потеряла след их потомков.
     Все  члены  семьи  придерживались  католической  веры  и  всегда  щедро
жертвовали средства  церкви на Сан-Доминго. Один  из сыновей Пьера  Фонтене,
деверя  Шарлотты,  пошел  в  священники.  Две  женщины  из  семейства  стали
кармелитками. Во время Французской революции  одну из них казнили вместе  со
всеми остальными членами общины.
     В течение  многих  лет большая  часть  денег, вырученных  Мэйфейрами за
поставки кофе,  сахара и табака из колонии  в  Европу  и  Северную  Америку,
оседала в  иностранных  банках.  Состояние их  было  огромно даже по  меркам
мультимиллионеров Гаити. Похоже, семья во все времена обладала  невероятными
запасами золота и драгоценностей, что отнюдь не часто среди плантаторов, чье
благополучие  весьма шатко,  ибо зависит главным образом от объема и продажи
собранного урожая.
     Благодаря  вышеизложенным  обстоятельствам  Мэйфейры  сумели   пережить
гаитянскую революцию и сохранить при этом свое несметное богатство, хотя вся
земельная собственность на острове была безвозвратно утрачена.
     В 1789 году, как раз незадолго  до революции, вынудившей семью покинуть
Сан-Доминго,  Мари-Клодетт  установила   собственный  закон  наследования  в
семействе Мэйфейр, так называемый легат. Ее родители к  тому времени умерли.
Поселившись  в  Луизиане, Мари-Клодетт  заново  пересмотрела,  переделала  и
закрепила правила юридически. К  этому времени она успела перевести  большую
часть денег из голландских и римских банков в Лондон и Нью-Йорк.



     Легат   --   это   серия  чрезвычайно   запутанных  и  квазиюридических
мероприятий,  проводимых главным  образом  через  банки  -- держатели денег.
Легат  устанавливает  размер   состояния,  которым   нельзя  манипулировать,
ссылаясь  на  законы  наследования какой-либо  страны. Суть  его в  том, что
основная часть капитала и собственности Мэйфейров сосредоточивается в  руках
одной женщины  в каждом  поколении, причем она  еще при жизни назначает свою
преемницу, в тех же  случаях,  когда главная наследница  умирает,  не  отдав
распоряжений, деньги  переходят  к ее старшей  дочери. И только  если  среди
потомков не осталось женщин, наследство переходит к  мужчине. Однако главная
наследница может оставить состояние и мужчине, если такова будет ее воля.
     По сведениям  Таламаски,  ни одна  владелица  состояния не умирала,  не
назначив наследницы, и  легат ни разу не был завещан мужчине. Роуан Мэйфейр,
самая младшая из здравствующих Мэйфейрских ведьм, стала наследницей с самого
рождения по воле своей матери  Дейрдре, которую в свою очередь назвала своей
преемницей  Анта,  получившая  состояние от  Стеллы...  И  так далее,  и так
далее...
     Однако  были в  истории семьи  случаи, когда  назначенное лицо заменяли
другим. Например,  Мари-Клодетт указала  в качестве главной наследницы  свою
первую дочь Клер-Мари, а позже изменила решение в пользу Маргариты, третьего
ребенка  в  семье.  Неизвестно,  узнала  ли  когда-нибудь Клер-Мари  о своей
несостоявшейся   роли,   зато  Маргарите  собственное  предназначение  стало
известно задолго до смерти Мари-Клодетт.
     Согласно  легату, огромные  суммы также  передаются  родным  братьям  и
сестрам  главной наследницы в каждом поколении, причем женщины, как правило,
получают в два раза больше, чем мужчины. Однако ни один из членов  семейства
не может наследовать деньги легата, если он или она не носит фамилию Мэйфейр
от рождения или официально сменили  ее  впоследствии. В тех  случаях,  когда
закон запрещал  наследнице  официально  использовать эту фамилию, она тем не
менее, ссылаясь на семейную традицию, настаивала на своем праве и блюстители
закона отступали.
     Таким образом фамилия Мэйфейр сохранилась  до  нынешнего  века Известно
много  примеров, когда члены семейства завещали это правило  своим  потомкам
вместе с состоянием, хотя юридически в этом не было необходимости, если речь
шла о двоюродной степени родства.
     Легат также содержит сложные, с множеством оговорок статьи, позволяющие
в  случае  необходимости   оказывать  финансовую  помощь  особо  нуждающимся
Мэйфейрам;  однако  главным и непреложным по-прежнему остается условие,  что
как  они,  так  и  их  предки  неизменно  носили  фамилию  Мэйфейр.  Главная
наследница  имеет  право  оставить  до  десяти  процентов  состояния "другим
Мэйфейрам", которые не являются ее детьми, но опять же такой  человек должен
носить фамилию Мэйфейр, иначе все статьи завещания аннулируются  и  не имеют
силы.
     В  двадцатом  веке  многочисленные  "кузены"  получали  деньги  главным
образом  благодаря распоряжениям  Мэри-Бет Мэйфейр и  ее дочери  Стеллы,  но
некоторые суммы поступали также от Дейрдре, за которую распоряжался Кортланд
Мэйфейр.  Многие из этих  людей  теперь  богаты,  так как деньги давались  в
основном в связи с  инвестициями или деловыми проектами, одобренными главной
наследницей или ее помощником.
     В  настоящее  время   Таламаске  известны  примерно  пятьсот  пятьдесят
родственников  под  фамилией  Мэйфейр; половина  из  этих  людей  знакомы  с
потомками  родоначальницы,  проживающими  в  Новом Орлеане,  и  с  основными
положениями семейного закона о наследовании, хотя все они на много поколений
отстоят от права на обладание основным капиталом.
     В 1927  году  Стелла собрала около четырехсот  Мэйфейров  и родственных
семейств в доме на Первой улице, и есть многочисленные свидетельства, что ее
интересовали главным образом те, кто обладал экстрасенсорными способностями.
Впрочем, история Стеллы будет изложена позже.



     Таламаска  провела исследования в отношении огромного числа Мэйфейров и
пришла к  выводу,  что  многие  из  них  одарены умеренными экстрасенсорными
способностями, а у некоторых такой дар поистине  исключителен и  проявляется
весьма ярко. Среди членов семейства довольно  часто идут разговоры о предках
с  Сан-Доминго,  которых обычно  называют "ведьмами", "любовницами дьявола",
продавшими ему  свои души; считается также,  что именно  дьявол сделал семью
богатой.
     Эти  предания  сейчас пересказываются  легко,  часто  с  юмором либо  с
удивлением и любопытством,  но большинство  потомков,  с  которыми Таламаска
иногда  контактирует, на  самом  деле имеют весьма  слабое представление  об
истории своей семьи. Они даже  не могут  назвать имена "ведьм". Им ничего не
известно о Сюзанне или Деборе, хотя такие фразы, как "Наших предков в Европе
сожгли, на  костре" или  "За нами тянется длинный шлейф истории колдовства",
нередко произносятся едва  ли  не с гордостью. Мало что знают они и о законе
наследования   --   кроме,  пожалуй,  того,  что  всем   состоянием  владеет
одна-единственная  преемница, назначаемая в каждом следующем поколении, и ее
имени.
     Однако те, кто живет в Новом Орлеане и  поблизости от него, значительно
более осведомлены о семье родоначальницы. Они посещают похороны и поминки и,
как мы  увидим в  дальнейшем, довольно часто встречались  друг  с другом  на
приемах,  устраиваемых Мэри-Бет и Стеллой.  В распоряжении Таламаски имеются
многочисленные фотографии этих людей -- как персональные, так и сделанные на
семейных праздниках.
     В  беседах  Мэйфейров  часто   и  как  нечто  само  собой  разумеющееся
фигурируют  привидения,  "телефонные  звонки  от  мертвых",  экстрасенсорные
предвидения, телекинез. Мэйфейры, практически ничего не  знающие о семье  из
Нового  Орлеана,   по  меньшей  мере   раз   десять  упомянуты  в  различных
опубликованных  историях,  связанных  с  привидениями.  Трое  из  Мэйфейров,
состоящих в дальнем родстве, проявили недюжинные способности. Но нет никаких
свидетельств, что они понимали природу этих способностей или использовали их
с  определенной  целью.  Насколько  нам  известно,  они  не  имеют  никакого
отношения к ведьмам, семейному наследию, фамильному изумруду или Лэшеру.
     Поговаривают, что все Мэйфейры "чувствуют", когда приходит смертный час
главной наследницы.
     Потомки  семьи  Мэйфейров  боятся  Карлотты  Мэйфейр,  которая  опекает
Дейрдре  Мэйфейр, наследницу в нынешнем  поколении, и называют ее "ведьмой",
но  в  данном  случае  это  слово  скорее  служит  разговорным  определением
неприятной женщины, нежели намекает на связь с чем-то сверхъестественным.

     Краткое   содержание   материалов,  относящихся  к  периоду   жизни  на
Сан-Доминго

     Если вернуться к началу восемнадцатого века, то отличительными чертами,
характеризующими семейство в этот период, безусловно являлись власть, успех,
богатство, долголетие и прочные родственные связи.  И ведьмы  в этот  период
действовали   весьма   успешно.  Можно   с  определенной  долей  уверенности
предположить, что они обладали полной властью над Лэшером и использовали его
в своих интересах. И все же мы наверняка не знаем, так  ли это. Однако у нас
нет  доказательств   обратного.  Равно  как  нет  и  свидетельств  публичных
появлений Лэшера либо трагедий внутри семьи.
     Несчастные   случаи,  происходившие  с  врагами  семейства,  неуклонное
накопление драгоценностей и золота, бесчисленные рассказы рабов о всесилии и
непогрешимости их  хозяек  --  вот, пожалуй, и все доказательства возможного
вмешательства сверхъестественных сил в жизнь семьи, но ни одно из них нельзя
назвать неоспоримым.
     Конечно,  пристальное  наблюдение  опытных   агентов   могло  бы   дать
совершенно иную картину.



     За  несколько  дней  до революции  на  Гаити  (единственного  успешного
восстания рабов за всю историю) собственные рабы предупредили Мари-Клодетт о
том,  что  ей  и ее семье грозит смерть.  Тогда она вместе  с детьми, братом
Лестаном,  его женой и детьми,  а  также дядей Морисом с двумя сыновьями, их
женами и детьми без  особых  затруднений  покинула остров, захватив с  собой
поразительное количество вещей  --  из  Мэйфейр в ближайший  порт отправился
целый караван повозок. Около пятидесяти  личных рабов Мари-Клодетт, половина
из которых были полукровками, а многие, несомненно,  отпрысками  мэйфейрских
мужчин, уехали вместе с семьей в Луизиану. Можно с уверенностью сказать, что
в  багаже  беглецов  было  немало книг и рукописей;  поскольку  впоследствии
некоторые из них довелось видеть и читать другим людям.
     К тому  времени у Таламаски  уже имелись свои  контакты  в Луизиане.  В
Новом Орлеане  ордену  довелось  расследовать  два  весьма интересных  дела,
связанных с  появлением привидений, и по ним работал  один из наших агентов.
Другому  агенту  Таламаски  довелось побывать  в  этом  городе проездом. Вот
почему новые сведения о Мэйфейрских ведьмах мы  стали получать  едва ли не с
первого дня пребывания там семейства.
     Существовала и иная причина роста количества информации: Мэйфейры стали
более  "доступны  для  наблюдения".  Вырванный   из  привычной  изоляции  на
Сан-Доминго  и лишенный почти феодальной  власти колониальный семейный  клан
вынужден был привыкать  к новому укладу  жизни и налаживать связи с  великим
множеством  людей: купцами, священниками, работорговцами, брокерами, разного
рода  чиновниками... А богатство  Мэйфейров  и  их,  так  сказать, внезапное
появление на сцене, естественно, вызывали ответное любопытство.
     Поток  самых разнообразных слухов и  домыслов, возникший  едва ли не  с
первого  часа  прибытия  семейства  в  Америку,  с  течением  времени только
усиливался.
     Изменения,   произошедшие  в   девятнадцатом  веке,   также   неизбежно
способствовали  увеличению объема  информации. Рост выпуска  газет и  других
периодических изданий, составление подробных отчетов, изобретение фотографии
-- все это облегчило создание подробной истории семьи Мэйфейров.
     Новый Орлеан рос и превращался в многолюдный  и процветающий  порт, что
создавало прекрасные  условия  для нашей работы, позволяя опрашивать десятки
людей, не привлекая при этом излишнего внимания.
     Поэтому,  продолжая  изучение истории Мэйфейров,  следует помнить одно:
впечатление, что в девятнадцатом  веке  семейство  сильно изменилось, вполне
может быть обманчивым и  объясняться лишь тем, что наши  методы исследования
стали другими. Мы получили возможность больше узнавать о том, что происходит
за закрытыми дверями.
     Иными  словами, имей мы  более подробную  информацию о периоде жизни на
Сан-Доминго,  возможно,   удалось   бы   проследить  более  тесные  связи  и
преемственность поколений. Однако это остается лишь предположением.
     Как  бы  то  ни  было,  ведьмы девятнадцатого  века --  за  исключением
Мэри-Бет Мэйфейр, которая родилась только в  1872  году,  -- кажутся гораздо
слабее, чем их предшественницы, главенствовавшие в семействе на Сан-Доминго.
А закат власти Мэйфейрских ведьм, ставший столь очевидным в  двадцатом веке,
начался,  судя по обрывочным сведениям, еще до Гражданской воины. Но, как мы
увидим в дальнейшем, общая картина гораздо сложнее.
     Менялось время, менялось отношение к людям, что, вполне  вероятно, тоже
сыграло немаловажную роль в процессе  ослабления могущества  ведьм.  По мере
того  как семейство  постепенно утрачивало  свой аристократизм  и феодальную
власть,  становясь  все более  "цивилизованным", "буржуазным", его члены все
больше запутывались в вопросах, относящихся к их наследию и  способностям, и
становились  более  замкнутыми.  И  хотя бывшие  плантаторы,  поселившиеся в
Луизиане, называли себя аристократией, никакого  отношения к аристократии  в
европейском понимании этого слова они, разумеется, не имели; по воспитанию и
образованию  они,  скорее,  относились  к  тому классу,  который  мы  теперь
называем "средним".
     "Современная  психиатрия", по-видимому, также  сыграла роль в том,  что
Мэйфейрские ведьмы зашли  в тупик и замкнулись в себе, однако более подробно
речь об этом пойдет в повествовании о событиях двадцатого века.
     Впрочем, мы  можем лишь рассуждать  и  строить  догадки.  Даже  когда в
двадцатом  веке  орден  установил  непосредственный  контакт  с Мэйфейрскими
ведьмами, узнать о них удалось слишком мало.
     С учетом всего вышеизложенного...



     По прибытии  в  Новый  Орлеан  Мари-Клодетт поселила  все  семейство  в
просторном  доме  на  Рю-Дюмейн и  тут же  приобрела  огромную  плантацию на
Ривербенде,  к югу  от города, где выстроила особняк, по  величине и роскоши
превосходящий тот, которым семья владела  на Сан-Доминго. Плантация получила
название "Ля Виктуар на Ривербенде", а позже ее просто называли "Ривербенд".
В 1896 году плантацию размыло рекой, однако большая часть земли в этом месте
до  сих  пор остается собственностью  Мэйфейров,  и  в  настоящее время  там
построен нефтеочистительный завод.
     Морис  Мэйфейр, дядя Мари-Клодетт, прожил  на этой плантации всю жизнь,
но его двое сыновей приобрели примыкающие участки земли, куда и перебрались,
не  теряя, однако,  связи с  семьей Мари-Клодетт. Несколько  прямых потомков
этих мужчин  оставались на приобретенной земле вплоть до 1890  года,  многие
другие   переехали   в   Новый   Орлеан   и  стали  составной   частью   все
увеличивающегося числа  "кузенов", которые на протяжении следующего столетия
играли активную роль в жизни Мэйфейров.
     Существует множество опубликованных  рисунков  особняка  Мари-Клодетт и
даже  несколько   фотографий   в   старинных   книгах,  которые   теперь  не
переиздаются.  Огромный  даже для того  времени дом был выстроен  в  простом
колониальном   стиле,    предвосхищавшем    пресловутый   стиль   греческого
возрождения, с  круглыми колоннами, покатой  крышей и галереями,  просторным
нижним  этажом  и  высокой  мансардой.  Внешне  он  очень  напоминал дом  на
Сан-Доминго. Внутри коридоры разделяли особняк с севера на  юг и с запада на
восток.
     Кроме того,  на  плантации были построены два больших флигеля, где жили
мужчины,  принадлежавшие к членам  семьи  и тоже носившие  фамилию  Мэйфейр,
включая овдовевшего  Лестана  и  его четверых сыновей.  (Морис всегда  жил в
главном особняке.)
     Мари-Клодетт  вела  дела  в  Луизиане  столь  же  успешно,  как   и  на
Сан-Доминго.   Она   по-прежнему  занималась  сахарным   тростником,  однако
отказалась от выращивания кофе и табака.  Она приобрела небольшие  земельные
участки  для каждого из сыновей Лестана и всегда щедро одаривала собственных
детей и внуков.
     С первых дней своего пребывания в  Луизиане семья вызвала благоговейный
страх и недоверие со стороны  соседей.  Мари-Клодетт, обустраиваясь на новом
месте, затеяла  несколько  споров и не гнушалась даже угрозами в  адрес тех,
кто стоял на ее пути. Она купила огромное количество рабов для своих полей и
хорошо обращалась  с ними, не  нарушая  заложенных предками традиций. Зато к
купцам у нее было совершенно  иное отношение, и она не однажды кнутом  гнала
их из своих владений, утверждая, что ее пытались обмануть.
     Местные  жители называли ее  "ужасной"  и "неприятной", хотя внешне она
по-прежнему  оставалась красивой женщиной. А рабы, приобретенные в Луизиане,
трепетали от страха перед ее личными рабами и слугами-полукровками.
     Очень  скоро рабы  провозгласили свою  хозяйку ведьмой. Они утверждали,
что   ее  невозможно  обмануть,  приписывали  ей  способность  "сглазить"  и
заявляли, что у нее есть  демон,  которого она  может наслать на любого, кто
скажет  ей  хоть слово  поперек.  Отношение к  ее  брату  Лестану было более
благожелательным  --  он,   видимо,  сразу  нашел  общий  язык  с   местными
плантаторами, любителями хорошего вина и азартных игр.
     Супруг  Мари-Клодетт  Анри-Мари Ландри был приятным, но  не  деятельным
человеком,  который  предоставлял жене  полное  право  решать  абсолютно все
вопросы. Он  выписывал  из  Европы  ботанические  журналы,  коллекционировал
редкие южные цветы, спроектировал и разбил на Ривербенде огромный сад.
     В  1824  году он  скончался в  собственной постели, успев  причаститься
перед смертью.
     В 1799  году  Мари-Клодетт родила  последнего  своего  ребенка  -- дочь
Маргариту, которая позже стала обладательницей легата и прожила в тени своей
матери до ее смерти в 1831 году.
     Слухов о семействе  Мари-Клодетт ходило великое множество. В частности,
говорили,   что   ее  старшая  дочь,  Клер-Мари,  родилась   слабоумной,   и
рассказывали об этой молодой женщине странные истории: она якобы разгуливала
по дому в ночной рубашке и  обращалась к людям  с  малопонятными, хотя часто
восхитительными речами. Утверждали также,  что она видела призраков  и часто
беседовала с  ними,  иногда даже в разгар  ужина,  в  присутствии изумленных
гостей.
     Она  также  "знала"  сокровенное  о  многих   людях  и  имела  привычку
выбалтывать  их  секреты в  самое  неподходящее  время.  Ее  практически  не
выпускали из дома,  и Мари-Клодетт так и не позволила старшей  дочери  выйти
замуж, хотя  немало  влюбленных  мужчин  просили ее  руки. В старости, после
смерти  Анри-Мари  Ландри,  Мари-Клодетт  даже  спала  с  дочерью,  дабы  не
позволить той уйти из дома и потеряться.
     Клер-Мари часто видели на галереях в ночной рубашке.
     Единственному  сыну   Мари-Клодетт,  Пьеру,  также  не  было  позволено
вступить в брак.  Он дважды  "влюблялся",  но оба  раза  подчинялся  матери,
отказывавшейся дать разрешение на свадьбу. Вторая отвергнутая Пьером "тайная
невеста" попыталась покончить  жизнь самоубийством. После столь прискорбного
случая  он  редко  выходил  из  дома и  почти все время проводил в  компании
матери.
     Пьер был для  рабов своего рода врачевателем -- пользовал их различными
снадобьями и микстурами.  Какое-то время он  даже учился медицине у  старого
спившегося доктора в Новом Орлеане. Но толку  от этого было  мало. Ему также
нравилась ботаника, и он уделял много времени уходу за садом, а иногда делал
зарисовки  цветов.  Выполненные  Пьером  наброски  до  сих  пор  хранятся  в
знаменитом особняке Мэйфейров на Первой улице.
     Ни для кого не осталось секретом, что примерно  в 1820 году Пьер  завел
себе в  Новом Орлеане любовницу-квартеронку,  молодую  женщину  изумительной
красоты, которая, если верить  слухам, вполне могла  сойти и  за белую.  Она
родила  Пьеру двоих  детей. Дочь впоследствии  уехала на  север и  слилась с
белой расой, а сын, Франсуа, родившийся  в 1825 году, остался в  Луизиане  и
позже занимался разного рода  бумажной  работой для членов семейства в Новом
Орлеане. Покладистый  и  аккуратный  клерк,  он  снискал  расположение белых
представителей семейства Мэйфейр,  особенно мужчин, приезжавших в  город  по
делам.
     Любимицей  в  семье  была,  судя  по  всему,  Маргарита.  Когда девочке
исполнилось десять,  был заказан ее портрет, на  котором  она  изображена со
знаменитым изумрудом на шее. Картина, вплоть до 1927  года висевшая на стене
особняка  на Первой  улице  в Новом Орлеане,  производила  довольно странное
впечатление: маленький ребенок с массивным украшением.
     Хрупкого  телосложения,  темноволосая  и большеглазая,  Маргарита  всем
казалась  красавицей,  а  няни,  любившие   расчесывать  ее  длинные  черные
волнистые  волосы,  называли  ее  "маленькой цыганкой".  В отличие  от своей
слабоумной  сестры  и  брата-тихони  она  обладала  буйным  нравом и  весьма
ядовитым  чувством  юмора,  который  могла  проявить  в   самых  неожиданных
ситуациях.
     В двадцать лет,  пойдя  против воли  Мари-Клодетт, она  вышла  замуж за
Тирона Клиффорда Макнамару, оперного певца, еще  одного  "красавца-мужчину",
совершенно  непрактичного, который широко  гастролировал  по  США,  исполняя
центральные партии на оперных сценах Нью-Йорка, Бостона, Сент-Луиса и других
городов.  Во время  одного  из  таких  турне Маргарита  вернулась из  Нового
Орлеана в особняк на Ривербенде и вновь оказалась под материнским крылышком.
В  1827  и 1828 годах она родила двух  сыновей, Реми  и  Джулиена, Макнамара
часто  наведывался  домой  в этот  период,  но только  на короткое  время. В
Нью-Йорке,  Бостоне, Балтиморе  и других городах, где он  появлялся, за  ним
водилась слава дамского угодника,  пьяницы и дебошира. Но  в то время он был
очень  популярным "ирландским тенором" и, где бы ни выступал, собирал полные
залы.
     В   1829   году  Тирона  Клиффорда  Макнамару   и   какую-то  ирландку,
предположительно его любовницу, обнаружили мертвыми после пожара в маленьком
доме,  купленном  Макнамарой  для  этой  женщины  во  Французском  квартале.
Полицейские  отчеты  и газетные  статьи  того  времени  сообщают,  что  пара
задохнулась в дыму,  безуспешно пытаясь покинуть дом. Замок на входной двери
оказался сломанным.  От этого союза  остался  ребенок, которого,  видимо, не
было в доме во время пожара. Позже он уехал на север.
     Трагическое происшествие породило в  Новом  Орлеане  множество  слухов;
именно в  этот  период Таламаска сумела  получить  больше сведений  частного
характера о семействе, чем за все предыдущие годы.
     Торговец   из  Французского   квартала   рассказал  одному   из   наших
наблюдателей,  что Маргарита  послала  своего  дьявола  позаботиться о  "тех
двоих" и  что  она разбиралась в колдовстве лучше,  чем  любой  чернокожий в
Луизиане. Поговаривали, будто у нее в доме есть колдовской алтарь, а еще она
составляет  мази и зелья  -- как  для исцеления,  так  и  приворотные  --  и
появляется везде только  в компании двух красивых служанок-квартеронок, Мари
и Вирджини, и кучера-мулата по имени Октавий. Последний,  как гласила молва,
был  незаконнорожденным  отпрыском   одного  из   сыновей  Мориса  Мэйфейра,
Луи-Пьера, но об этом мало кто знал.
     Мари-Клодетт  в  то  время была  еще жива, но  редко выходила  из дома.
Говорили,  что она передала своей дочери, секреты черной магии, которой сама
научилась  на  Гаити. Весьма  примечательно,  что,  стоило  Маргарите где-то
появиться,  она  своей одиозностью  немедленно приковывала к  себе  всеобщее
внимание,  в то время как ее брат  Пьер жил вполне респектабельно, тщательно
скрывая свою связь с  квартеронкой, и дети  дяди  Лестана тоже  пользовались
уважением и любовью окружающих.
     Маргарите  не было еще и тридцати, а она уже превратилась  в  мрачную и
жутковатую  персону с нечесаной гривой  волос и сверкающими черными глазами,
готовую ни с  того ни с сего  разразиться неприятным смехом, от  которого  у
окружающих буквально мурашки  бегали  по коже. Изумруд Мэйфейров она  носила
постоянно.
     Маргарита  принимала купцов,  брокеров  и гостей  в  огромном кабинете,
уставленном  книжными  шкафами  и  заполненном "жуткими  и  отвратительными"
вещами, такими как человеческие черепа, чучела  обитателей  окрестных болот,
головы  африканских животных, убитых на  сафари; пол кабинета  вместо ковров
был застлан звериными шкурами. Повсюду стояли таинственные сосуды и банки, в
которых,  как утверждали некоторые,  хранились части  человеческих тел.  Все
знали, что она с упоением коллекционирует разного рода безделушки и амулеты,
сделанные руками  рабов,  особенно  тех, кого  совсем недавно  доставили  из
Африки.
     В то время среди рабов наблюдались  случаи "одержимости".  Перепуганные
свидетели  ее  проявлений  разбегались   кто  куда,  так  что  на  плантацию
приходилось приглашать  священников. Жертву заковывали в цепи,  и начиналось
изгнание дьявола, но  каждый раз  безуспешно,  и  в  результате  "одержимый"
умирал либо от голода, поскольку наотрез отказывался принимать хоть какую-то
пишу, либо  от серьезных  повреждений, полученных во  время  приступов диких
конвульсий.
     Ходили слухи, что одного одержимого раба приковали  цепями в  мансарде,
однако местные власти так и не удосужились провести расследование.
     По крайней мере четверо свидетелей упоминают о "загадочном темноволосом
любовнике" Маргариты, которого видели рабы в ее личных апартаментах, а также
в номере-люкс отеля "Сент-Луис", когда она приезжала в Новый Орлеан,  и в ее
ложе  во Французской опере. Об этом любовнике  --  или компаньоне? -- ходило
много  слухов.  То,   как  он  таинственным  образом  появлялся  и  исчезал,
озадачивало всех и каждого.
     "Как  появился,  так  и исчез"  --  это  выражение  у  многих  вошло  в
поговорку.
     Это первые упоминания о Лэшере более чем за сто лет.
     После смерти  Тирона Клиффорда Макнамары Маргарита  почти  сразу  вышла
замуж  за картежника,  промышлявшего  на речных  судах. Звали его  Арлингтон
Керр,  и спустя полгода после  брака  он бесследно  исчез.  О нем  ничего не
известно, за исключением того, что он был "красив, как женщина", много пил и
все  ночи  напролет  играл  в   карты   во  флигеле  с  пьяными  гостями   и
кучером-мулатом.  Стоит отметить, что об этом человеке  больше говорили, чем
его видели. То есть  большая часть наших рассказов о нем получена из третьих
и даже четвертых рук.  Можно задуматься над тем,  существовал ли вообще этот
человек.
     Однако он был  законным отцом Кэтрин  Мэйфейр,  родившейся в 1830 году.
Она стала очередной  наследницей  легата  и первой  из Мэйфейрских ведьм  за
много  поколений,  не знавшей свою бабушку, так как  Мари-Клодетт  умерла  в
следующем году.
     Рабы  разносили вверх  и  вниз  по  реке  слухи,  что  Маргарита  убила
Арлингтона Керра, разрезала  на кусочки его тело и заспиртовала в банках, но
никто  не проверял эти слухи,  а семья  заявила, что Арлингтон Керр  не смог
приспособиться  к жизни плантатора, поэтому покинул  Луизиану, как и пришел,
без гроша в кармане, на что Маргарита заявила: "Скатертью дорога".
     В  молодости Маргарита славилась тем,  что посещала  танцы рабов и даже
пускалась в  пляс  вместе  с ними. Несомненно, она обладала даром  Мэйфейров
исцелять,  поэтому  часто  принимала роды.  Но  со  временем ее  обвинили  в
похищении  младенцев у своих  рабов, и это была первая из Мэйфейрских ведьм,
которую рабы не только боялись, но просто ненавидели.
     После тридцати  пяти  она  постепенно  отошла от  дел и передала бразды
правления плантацией своему  кузену Августину, сыну ее дяди Лестана, который
повел  дела  как  нельзя  лучше.  Пьер, брат  Маргариты,  помогал  принимать
кое-какие  решения, но  всеми  делами заправлял  Августин,  державший  ответ
только перед Маргаритой.
     Рабы  побаивались  Августина,  но,  видимо,  считали  предсказуемым   и
разумным человеком.
     Во  всяком  случае,  плантация  в  те  годы приносила  огромный  доход.
Мэйфейры   продолжали    делать    солидные    вклады   в    иностранные   и
североамериканские банки и швырять деньгами, где бы ни появлялись.
     К  сорока  Маргарита превратилась в "каргу",  как называли ее некоторые
сторонние  наблюдатели,  хотя  она  могла  бы  выглядеть  неплохо,  если  бы
прибирала волосы и уделяла хоть малейшее внимание своим нарядам.
     Когда  ее старшему  сыну,  Джулиену, исполнилось  пятнадцать,  он начал
вникать в дела плантации и помогать Августину.  Постепенно Джулиен полностью
принял на  себя  управление.  За праздничным ужином  в тот  день,  когда ему
исполнилось  восемнадцать,  произошел  "несчастный   случай":  Джулиен  убил
"бедного дядю Августина" из нового пистолета, выпустив пулю ему в голову.
     Такова  официальная  версия, так  как в каждом отчете указывалось,  что
Джулиен "был убит  горем".  Но  есть  множество свидетельств, по которым эти
двое  боролись  с  оружием в  руках, когда произошел  инцидент. В  одном  из
отчетов говорится,  что Джулиен подверг сомнению честность Августина, и  тот
пригрозил застрелиться, не сходя с места, тогда Джулиен попытался остановить
его.  По  другой версии, Августин обвинил племянника в  "преступлении против
природы", которое Джулиен совершил с другим юношей. Началась ссора, Августин
вынул пистолет, а Джулиен попытался отнять у него оружие.
     В  любом  случае  никаких  обвинений не было выдвинуто, и Джулиен  стал
главным  управляющим  плантации.  Еще  в  нежном  пятнадцатилетнем  возрасте
Джулиен доказал,  что отлично подходит  на эту должность -- он навел порядок
среди рабов  и за следующие  десять лет удвоил доход плантации. Всю жизнь он
оставался  преданным своему  делу управляющим, хотя главной наследницей была
его младшая сестра, Кэтрин.
     Последние десятилетия своей очень долгой  жизни  Маргарита  провела  за
чтением в библиотеке,  полной "жутких и отвратительных" вещей. Она почти все
время говорила вслух сама с собой. Встанет перед зеркалом  и заведет длинный
разговор  на английском со своим отражением. А  то  примется разговаривать с
растениями,  многие из  которых  еще  росли  в  саду,  созданном  ее  отцом,
Анри-Мари Ландри.
     Маргарита очень любила своих многочисленных кузенов,  детей и внуков по
линии Мориса и Лестана Мэйфейров, и все они были  фанатично преданы ей, хотя
она и являлась постоянным предметом пересудов.
     Рабы все больше ненавидели Маргариту и даже близко к ней не  подходили,
если не  считать  квартеронок  Вирджини  и  Мари.  Говорили, будто  Вирджини
поколачивала Маргариту в старости.
     В 1859 году сбежавшая рабыня рассказала  приходскому священнику о  том,
что Маргарита украла ее младенца и  разрезала на кусочки для своего дьявола.
Священник  сообщил  местным  властям,  началось  расследование, но,  видимо,
Джулиен и  Кэтрин,  всеобщие любимцы, вполне  умело  управлявшие  плантацией
Ривербенд,  сумели замять дело, объяснив, что у рабыни случился выкидыш, так
что ни о каком ребенке говорить не приходится,  но плод все равно крестили и
похоронили как подобает.
     Каковы   бы  ни   были  кривотолки,  Реми,  Джулиен  и  Кэтрин  выросли
счастливыми, беззаботными людьми, утопая  в роскоши и наслаждаясь всем,  что
мог предложить довоенный Новый Орлеан в пору своего расцвета, включая театр,
оперу и бесконечные частные вечеринки.
     Все трое часто  наведывались в город под  присмотром всего  лишь  одной
гувернантки,  останавливались в роскошном  номере-люкс отеля "Сент-Луис"  и,
прежде чем  вернуться  на  плантацию,  скупали  все подряд  в  самых  модных
магазинах. В то время из уст в уста передавали шокирующую историю о том, что
Кэтрин  захотелось побывать на знаменитых квартеронских  балах, где  молодые
женщины  смешанной крови  танцевали  со  своими белыми  ухажерами; итак, она
отправилась  на  такой бал со своей горничной-квартеронкой  и провела  всех,
сойдя  за особу смешанной крови. У  нее были очень  темные  волосы и  глаза,
бледная кожа, и она никоим образом не походила на африканку; впрочем, многие
квартеронки тоже не напоминали своих темных предков. К этому приложил руку и
Джулиен, представив свою сестру нескольким белым джентльменам, до тех пор ей
не знакомым, и они поверили, что она квартеронка.
     Старая  гвардия,  когда услышала эту  историю,  опешила.  Белые  юноши,
танцевавшие с  Кэтрин, которую приняли за "цветную", были вне себя от гнева,
посчитав этот случай для себя унизительным. Кэтрин, Джулиен и Реми сочли всю
историю забавной.  Джулиен сразился  по крайней мере в  одной дуэли,  опасно
ранив своего противника.
     В 1857  году,  когда  Кэтрин  было семнадцать,  она  вместе  с братьями
приобрела участок земли на Первой улице в Садовом квартале Нового  Орлеана и
наняла  Дарси Монехана, ирландского архитектора, чтобы тот выстроил там дом,
который  до сих пор находится в собственности  Мэйфейров. Скорее всего, идея
покупки  принадлежит Джулиену, который хотел  иметь  постоянную резиденцию в
городе.
     Так  случилось, что Кэтрин и Дарси Монехан полюбили друг друга, Джулиен
оказался безумно ревнивым по отношению к собственной сестре и не разрешал ей
выйти замуж в столь юном  возрасте. Разразился невиданный  семейный скандал.
Джулиен покинул  родное гнездо  на  Ривербенде  и  прожил некоторое время  в
квартире во Французском квартале с компаньоном,  о котором нам известно лишь
то,  что  он  приехал  из  Нью-Йорка  и,  по слухам,  был  очень красив. Его
самозабвенная преданность Джулиену заставляла людей шептаться и называть эту
парочку любовниками.
     Далее  история  гласит, что Кэтрин тайком  перебралась в  Новый Орлеан,
чтобы  остаться вдвоем  с Дарси  Монеханом  в незаконченном доме  на  Первой
улице,  где  двое  влюбленных   в  постройке  без  потолка  посреди  дикого,
неухоженного  сада поклялись  друг другу хранить  верность. Джулиен  потерял
покой от гнева и  отчаяния  и умолял  мать,  Маргариту,  вмешаться, но та не
проявляла никакого интереса к происшедшему.
     Наконец  Кэтрин пригрозила побегом, если семья  не пойдет  навстречу ее
желаниям,  и  Маргарита дала  официальное  согласие  на  скромную  церковную
свадьбу. На дагерротипе,  снятом  после церемонии, Кэтрин  украшает  изумруд
Мэйфейров.
     В 1858 году Кэтрин и Дарси переехали в дом  на  Первой улице, и Монехан
стал самым модным  архитектором и строителем в  предместье  Нового  Орлеана.
Многие жившие в то время отмечают красоту Кэтрин и обаяние Дарси, вспоминая,
как весело было на балах,  которые устраивали эти двое в своем доме. Изумруд
Мэйфейров упоминается в этих рассказах множество раз.
     Ни для кого не было секретом, однако, что Джулиен Мэйфейр так и остался
противником этого брака и даже не навещал сестру.  На плантацию Ривербенд он
тоже не вернулся и проводил  почти все время в своей квартире во Французском
квартале.  В  1863 году  в особняке  на Ривербенд  между  Джулиеном, Дарси и
Кэтрин произошла крупная ссора. В присутствии слуг и нескольких гостей Дарси
обратился к Джулиену  с  просьбой принять его как родственника, не гневаться
на Кэтрин и быть "разумным".
     Джулиен пригрозил  убить Дарси. Кэтрин  с мужем  покинули  Ривербенд  и
больше не появлялись там вдвоем.
     В 1859 году Кэтрин родила мальчика, которого назвали Клэем, позже у нее
родилось еще трое  детей, но  все они умерли в младенчестве.  В 1865 родился
еще один мальчик, Винсент, а потом еще двое детей, рано умерших.
     Говорили,  что потеря этих детей разбила ей  сердце, что она восприняла
их  смерть  как  наказание  Господа  и  из  веселой  жизнерадостной  девушки
превратилась в неуверенную в себе, потерянную женщину. Тем не менее ее жизнь
с  Дарси, видимо, протекала полно  и насыщенно. Она беззаветно  его любила и
делала все, чтобы поддержать его в различных строительных проектах.
     Следует  отметить, что Гражданская война никоим образом не затронула ни
саму  семью  Мэйфейров,  ни  их  состояние.  Новый  Орлеан  был  захвачен  и
оккупирован в самом начале военных действий, поэтому его не обстреливали, не
сжигали.  А  у  Мэйфейров  в Европе  были  размещены  такие  суммы,  что  ни
оккупация, ни последовавшие затем бумы и  спады  в  Луизиане  не могли  хоть
сколько-нибудь повлиять на жизнь этого семейства.
     Войска Конфедерации никогда не  размещались на их землях. Мэйфейры даже
затеяли бизнес с янки, почти сразу  как  началась  оккупация Нового Орлеана.
Более того, Кэтрин и  Дарси Монехан развлекали оккупантов на Первой улице, к
большому неудовольствию Джулиена, Реми и других членов семейства.
     Эта  счастливая жизнь  закончилась,  когда  в  1871 году Дарси  умер от
желтой лихорадки.  Кэтрин, сломленная горем  и полубезумная, умолила  своего
брата Джулиена приехать к ней. В то время он жил во Французском квартале,  в
собственной  квартире, и  сразу откликнулся  на  зов  сестры,  впервые после
завершения строительства переступив порог особняка на Первой улице.
     Джулиен  оставался  подле   Кэтрин   день  и   ночь,   поручив   слугам
присматривать  за  ее  сыновьями.  Он   ночевал  в  хозяйской   спальне  над
библиотекой  в  северном  крыле  дома, потому  что даже прохожим были слышны
непрерывные крики и стенания Кэтрин, горевавшей по мужу и умершим детям.
     Дважды  Кэтрин  пыталась  отравиться. Слуги  рассказывали о том, как  в
особняк  спешно  приезжали  врачи, давали Кэтрин противоядия, заставляли  ее
ходить, хотя  она  была  чуть жива  и готова упасть  в  любую  секунду,  как
опечаленный Джулиен не мог сдерживать слезы, ухаживая за сестрой.
     Наконец Джулиен привез Кэтрин  и  двух ее сыновей на Ривербенд, и там в
1872  году  Кэтрин родила Мэри-Бет Мэйфейр, которую крестили  и записали как
ребенка Дарси Монехана, хотя чрезвычайно сомнительно, что он был отцом  этой
малышки, так  как девочка родилась спустя десять  с  половиной месяцев после
его смерти. Отцом Мэри-Бет почти наверняка был Джулиен.
     По  сведениям,  собранным  Таламаской,  слуги  и  многочисленные  няни,
ухаживавшие за детьми, были единодушны в этом мнении. Все знали, что Джулиен
и Кэтрин спали в одной постели,  за закрытыми дверями, и что Кэтрин не могла
иметь любовника после смерти Дарси, так как ни разу не покидала дом, если не
считать того случая, когда она переезжала на плантацию.
     Все эти слухи,  распространяемые  прислугой, видимо, не были приняты во
внимание или подтверждены людьми одного круга с Мэйфейрами.
     Кэтрин считалась во всех отношениях почтенной особой, она была сказочно
богата,  щедра и всеми любима за это, так как оделяла деньгами родственников
и  друзей,  пострадавших  от войны. Ее  попытки самоубийства вызывали только
жалость. А старые байки о ее походах на  балы квартеронов полностью стерлись
из памяти  людей.  Кроме того, влияние семьи  на  финансовые круги было в то
время  настолько  велико, что  не  поддавалось измерению. Джулиен  был  тоже
весьма  популярной  фигурой  в  обществе  Нового  Орлеана.  Разговоры вскоре
затихли;   впрочем,  вряд   ли  они  когда-нибудь  влияли  на  частную   или
общественную жизнь Мэйфейров.
     В  1872 году Кэтрин была все  еще красива,  несмотря на преждевременную
седину, и, по свидетельствам  многих, легко располагала к  себе людей своими
приятными  манерами. На  симпатичной и хорошо  сохранившейся ферротипии того
времени она сидит в  кресле со спящим младенцем на руках, рядом с ней два ее
маленьких сына. Выглядит она здоровой и спокойной. Привлекательная женщина с
легкой грустью во взгляде, Изумруда Мэйфейров на ней нет.
     Пока Мэри-Бет со своими старшими братьями, Клэем  и Винсентом, росла за
городом, брат Джулиена, Реми Мэйфейр, и его жена -- тоже из числа Мэйфейров,
внучка Лестана Мэйфейра -- завладели  особняком на  Первой улице, поселились
там надолго. Все трое  родившихся  у них  детей  носили  фамилию Мэйфейр,  а
потомки двоих из них до сих пор живут в Луизиане.
     Именно в этот период Джулиен начал наведываться в  особняк и устраивать
в  библиотеке  собственный  кабинет.  (Эта  библиотека  вместе  с  хозяйской
спальней над ней была частью крыла, добавленного к первоначальному проекту в
1867 году.) По  распоряжению  Джулиана  в двух стенах  библиотеки  соорудили
встроенные   книжные  шкафы   и   заполнили  их   многочисленными  семейными
дневниками, которые всегда хранились на плантации. Нам известно,  что многие
из  этих рукописей были очень древними, а некоторые даже написаны на латыни.
Кроме  того,  Джулиен  перевез в особняк старые  живописные полотна, включая
"портреты с 1600-х годов".
     Джулиен любил читать  и  заполнил библиотеку классической  и популярной
литературой. Он обожал Натаниеля Готорна и Эдгара Аллана По, а  также Чарлза
Диккенса.
     Имеются кое-какие  свидетельства, что ссоры  с Кэтрин вынудили Джулиена
переехать в город,  подальше от  Ривербенда, хотя он никогда не  пренебрегал
своими обязанностями на плантации. Но если Кэтрин и заставила его уехать, то
его маленькая племянница  (или дочь) Мэри-Бет тянула его обратно, потому как
он всегда  заваливал ее  горой подарков  и на  целые недели  увозил  в Новый
Орлеан. Эта преданность не помешала ему жениться в 1875 году на родственнице
Мориса Мэйфейра и известной красавице.
     Ее звали Сюзетта Мэйфейр, и Джулиен так любил свою молодую жену, что  в
первые  годы брака заказал по меньшей мере десяток  ее портретов. Они жили в
особняке  на Первой  улице,  по-видимому,  в  полной  гармонии с  Реми и его
семьей.  Это  объясняется,  возможно,  тем,  что  Реми  во  всех  отношениях
находился в подчинении у брата.
     Сюзетта полюбила  маленькую  Мэри-Бет, хотя  за первые пять  лет родила
собственных четверых ребятишек, трех мальчиков и девочку по имени Жаннетта.
     Кэтрин не захотела  добровольно вернуться  в особняк  на  Первой улице.
Слишком он напоминал ей о Дарси.
     Когда в старости ее вынудили туда вернуться, это повредило  ее разум, и
в  начале  века она  превратилась  в трагическую  фигуру, вечно  затянутую в
черное, бродившую по саду в поисках Дарси.
     Из  всех Мэйфейрских  ведьм,  изученных до  настоящего времени,  Кэтрин
оказалась,  наверное,  самой слабой  и наименее  значимой. Ее  дети, Клэй  и
Винсент, были оба уважаемыми и ничем не примечательными людьми. Оба женились
рано, завели большие семейства, их потомки сейчас проживают в Новом Орлеане.
     Из того,  что  мы знаем,  можно  сделать  вывод:  смерть  Дарси сломила
Кэтрин. Ее современники отзывались о ней не иначе, как о  "милой", "кроткой"
и "терпеливой". Она  никогда не  принимала участия  в  управлении плантацией
Ривербенд, а предоставляла все решать Джулиену,  который постепенно  передал
дела Клэю и Винсенту Мэйфейрам, а также наемным смотрителям.
     Все  больше  и  больше  времени  Кэтрин  проводила  со  своею  матерью,
Маргаритой, которая с  каждым  десятилетием становилась  все  эксцентричнее.
Случайный  визитер,   увидевший  Маргариту  в  1880-х  годах,   называет  ее
"совершенно  невозможной" и описывает, как сморщенная старуха,  днем и ночью
одетая в заляпанное белое кружево,  часами сидит в своей библиотеке и читает
вслух жутким  монотонным голосом. Людей она оскорбляет небрежно и не выбирая
выражений. Симпатии испытывает  только к племяннице Анджелин (дочери Реми) и
Кэтрин. Она  постоянно принимает детей Кэтрин, Клэя и Винсента, за их дядей,
Джулиена и Реми. Кэтрин в  то  время уже седовласая, усталая  женщина, вечно
занятая рукоделием.
     В последний период жизни  Кэтрин,  видимо, стала строго  придерживаться
католической веры. Она каждый день  посещала  мессу  в  приходской церкви  и
устраивала детям Клэя и Винсента пышные крестины.
     Маргарита умерла,  прожив  девяносто  два  года,  в то время Кэтрин был
шестьдесят один.
     Помимо  слухов об инцесте,  прошедших  через все досье  со времен Жанны
Луизы и Пьера, с Кэтрин не связано никаких оккультных историй.
     Черные слуги, будь то  рабы или свободные  граждане, никогда не боялись
Кэтрин. Никаких  упоминаний в то время о таинственном темноволосом любовнике
не  сохранилось. Также  не существует свидетельств, указывающих,  что  Дарси
Монехан умер не от обычной желтой лихорадки.
     В  Таламаске даже было выдвинуто предположение, что настоящей "ведьмой"
этого всего периода был Джулиен, что, возможно, кроме него, в этом поколении
не было другого природного  медиума, и по мере того  как Маргарита  старела,
Джулиен начал проявлять свою силу. Также  существует версия, что Кэтрин была
природным медиумом,  но отказалась от этой  роли,  когда  влюбилась в Дарси,
поэтому-то  Джулиен и был так сильно настроен против ее брака,  ведь он знал
семейную тайну.
     Мы  действительно  обладаем   обширной  информацией,   позволяющей  нам
предположить, что Джулиен был колдуном, хотя, быть может, и не входил в клан
Мэйфейрских ведьм.
     Поэтому   чрезвычайно  важно,  чтобы  мы  изучили  Джулиена  как  можно
подробнее.  Только  в пятидесятых годах двадцатого  века  нам стала доступна
потрясающая информация  о  Джулиене. Так  что  историю  жизни этого человека
следует  исследовать  более пристально, сопоставить  и изучить  существующие
документы. Наши  отчеты о жизни  Мэйфейров за  этот период носят пространный
характер и  повторяют  сами  себя. Кроме  того,  имя Джулиена упоминается  в
многочисленных изданиях того  времени,  три его портрета маслом находятся  в
американских музеях и один -- в Лондоне.
     Черная  шевелюра  Джулиена стала  совершенно седой,  когда он  еще  был
довольно  молод;  на многочисленных фотографиях и на  портретах он предстает
как человек чрезвычайно приятной наружности и обаяния, обладающий физической
красотой. По мнению  некоторых, он был похож на  своего отца, оперного певца
Тирона Клиффорда Макнамару.
     Однако  некоторым агентам  Таламаски  показалось,  что Джулиен  обладал
сильным сходством с  его предками -- Деборой  Мэйфейр  и Петиром ван Абелем,
которые,  конечно, совершенно не  были похожи  друг  на друга.  В  Джулиене,
видимо,  проскальзывает  удивительное сочетание черт обоих этих  предков. От
Петира ему  достались рост, профиль,  голубые глаза, а от  Деборы  -- тонкие
скулы  и  рот. И  выражение  лица  на некоторых  его  портретах  удивительно
напоминает выражение лица Деборы.
     Кажется,  будто  портретисты девятнадцатого века  видели портрет Деборы
кисти  Рембрандта -- что, разумеется, невозможно, так как портрет  все время
хранился  в  нашем  подвале,  --   и  сознательно  попытались  воспроизвести
"характер", пойманный Рембрандтом. Мы можем только предположить, что Джулиен
проявлял  этот   характер.  Также  следует  отметить,  что  почти   на  всех
фотографиях, вопреки  торжественной  позе  и другим  формальным  условностям
портрета того времени, Джулиен улыбается.
     Это улыбка Моны Лизы,  но  тем  не менее это  все-таки  улыбка, которая
придает необычную  ноту  всему изображению, так  как полностью  противоречит
традициям  фотопортрета девятнадцатого века. На пяти  ферротипиях  Джулиена,
имеющихся  в  нашем распоряжении,  та же самая едва заметная  улыбка. А ведь
улыбка для  ферротипии той поры  абсолютно  не  характерна.  Кажется,  будто
Джулиен находил забавным сам процесс съемки. На фотографиях, сделанных ближе
к концу  жизни Джулиена, в двадцатом веке, он также улыбается, но уже  более
широко  и  открыто. Стоит отметить, что  на этих  последних  фотографиях  он
предстает  перед  нами  как  чрезвычайно  добродушный  и  вполне  счастливый
человек.
     Всю  свою жизнь Джулиен был, безусловно, главным в семье, он  повелевал
более или менее  успешно племянницами,  племянниками, а также  своей сестрой
Кэтрин и братом Реми.
     То,  что  он  вызывал страх  и  смятение у своих  врагов,  было  хорошо
известно. Один  из разъяренных агентов по  продаже  хлопка сообщил нам,  что
Джулиен во время спора заставил загореться одежду на своем противнике. Пламя
было поспешно погашено, пострадавший оправился от довольно серьезных ожогов,
и против Джулиена не было выдвинуто никакою обвинения. Более того, многие из
тех,  кто слышал эту историю -- включая  местную полицию, -- просто в нее не
поверили.  Если  кто  принимался выпытывать  у Джулиена  об этом случае,  он
всякий раз смеялся. Но у нас  имеется  свидетельство,  правда  только одного
человека, что Джулиен мог  поджечь что  угодно  силой  воли  и что  его мать
подсмеивалась над ним из-за этого.
     Известен еще один  случай,  когда  Джулиен, впав  в  гнев, заставил все
предметы  в  комнате  летать  под потолком,  а  затем  не  сумел  остановить
учиненный хаос. Тогда он просто вышел из комнаты, где продолжалась маленькая
буря, закрыл за  собой дверь и  принялся  безудержно хохотать.  Кроме  того,
имеется  отдельная история,  поведанная единственным свидетелем, о  том, что
Джулиен в юности убил одного из своих учителей.
     До  настоящего времени никто из Мэйфейров не посещал обычную школу. Все
они   получали   хорошее  образование  частным   образом.   Джулиен  не  был
исключением, в юности у  него сменилось  несколько  учителей. Одного из них,
красивого янки из Бостона, нашли  утонувшим в излучине реки возле плантации.
Поговаривали, будто  Джулиен задушил его  и швырнул в реку. И снова не  было
проведено никакого расследования, а весь клан Мэйфейров пришел в негодование
от подобных слухов. Слуги, распространявшие эту историю, тут же отреклись от
своих слов.
     Этот бостонский учитель служил для нас отличным источником информации о
семье.  Он  непрерывно сплетничал о странных привычках Маргариты,  о  страхе
рабов перед хозяйкой. Именно от него мы узнали о коллекции бутылок и сосудов
со странными предметами и  частями тела.  Он  клялся, что  не  раз  отвергал
заигрывания  Маргариты.  Он распространял такие злобные и  глупые слухи, что
семью не раз предупреждали насчет него.
     Нельзя доподлинно утверждать, что Джулиен  убил этого человека, но если
он так  и сделал, то, учитывая нравы того времени,  у него, по крайней мере,
было хоть какое-то оправдание.
     О  Джулиене  говорили,  что  он   расстается  с  иностранными  золотыми
монетами, словно  с медяками. Официанты модных ресторанов соперничали друг с
другом за  право обслуживать его стол.  Он был  непревзойденным  наездником,
держал  собственных лошадей, а также две кареты в конюшне недалеко от Первой
улицы.
     Даже в  преклонном возрасте он часто по  утрам совершал прогулки верхом
на своей гнедой  кобыле, проезжая вдоль  Сент-Чарльз-авеню  до  Кэрролтон  и
обратно. По дороге он швырял монеты негритянским ребятишкам.
     После его  смерти четыре  разных  свидетеля  утверждали, что видели его
призрак,  проезжавший верхом в тумане  по Сент-Чарльз-авеню, и эти  рассказы
были опубликованы в газетах того времени.
     Джулиен  всегда был большим  любителем  Марди-Гра, который,  как теперь
известно,  начали праздновать примерно в 1872 году.  В период  Марди-Гра  он
устраивал шикарные праздники в особняке на Первой улице.
     У нас также имеется множество  свидетельств, что Джулиен обладал  даром
"билокапии", то  есть  он  мог находиться в  двух местах  одновременно.  Эта
история особенно живо  передавалась среди слуг. Например, Джулиена  видели в
библиотеке, но  уже через  секунду он оказывался в саду на заднем дворе. Или
горничная  видела,  как  Джулиен  выходил  из  дома  через  парадные  двери,
оборачивалась, а он тут как тут, спускается по лестнице.
     Слуги часто увольнялись  из  особняка  на Первой улице, предпочитая  не
иметь дела со "странным мсье Джулиеном".
     Можно  предположить,  что  причиной  этой  неразберихи  было  появление
Лэшера. Как бы там ни было, одежда Лэшера, судя по  более поздним описаниям,
удивительно похожа на те костюмы, в которых Джулиен изображен на двух разных
портретах. Лэшер, по свидетельствам двадцатого века, был неизменно одет так,
как мог бы одеваться Джулиен в 1870--1880-х годах.
     Если  к  Джулиену  приходили  священники,  дамы  из   благотворительных
организаций и прочие подобные лица, он набивал их  карманы пачками  банкнот.
Он щедро жертвовал и  приходской церкви,  и любым благотворительным  фондам,
чьи представители обращались к нему за помощью. Он часто говорил, что деньги
для него ничего не значат, и тем не менее без устали накапливал богатство.
     Мы знаем,  что он  любил свою  мать,  Маргариту, и, хотя проводил  в ее
обществе не много времени, все время покупал для нее книги  в Новом Орлеане,
а также  выписывал книги из  Нью-Йорка и Европы.  Только однажды ссора между
этими людьми привлекла постороннее внимание: они разругались по поводу брака
Кэтрин  и  Дарси Монехана,  и Маргарита  несколько раз  ударила  Джулиена  в
присутствии слуг.  Все  единодушно  свидетельствовали,  что он  был  глубоко
потрясен и обижен и молча, в слезах покинул мать.
     После  смерти  жены  Сюзетты Джулиен  почти  совсем  не наведывался  на
плантацию Ривербенд. Его дети  выросли  в особняке на Первой улице. Джулиен,
который всегда был человеком жизнерадостным, стал играть более активную роль
в обществе. Задолго до этого, однако, он  начал появляться в  опере и театре
со своей  маленькой племянницей (или дочерью)  Мэри-Бет. Он устраивал  много
благотворительных  балов и активно  помогал молодым  начинающим  музыкантам,
давая  им возможность  выступить в небольших частных концертах, проводимых в
зале особняка на Первой улице.
     Джулиен  не  только получал огромные прибыли от плантации Ривербенд, он
также   занялся   торговлей  с  двумя  нью-йоркскими  компаньонами,  и   это
предприятие  принесло  ему  весомые барыши. Он скупал  земельные участки  по
всему Новому Орлеану, которые позже завещал племяннице, Мэри-Бет,  хотя  она
была главной наследницей семейного состояния и поэтому ей предстояло владеть
богатством гораздо большим, чем у Джулиена.
     Почти не вызывает  сомнений тот факт, что Джулиен разочаровался в своей
жене Сюзетте.  Слуги  и  друзья много  раз  были  очевидцами семейных  ссор.
Говорили,   что  Сюзетта,  несмотря  на   всю  свою  красоту,  была  глубоко
религиозным  человеком, и  жизнерадостный характер  Джулиена никак не мог ее
устроить.  Она,  вопреки  желаниям мужа,  не носила драгоценностей и  модных
нарядов. Ей не нравилось выезжать по вечерам. Она не  любила громкую музыку.
Прелестное  создание  с бледной  кожей  и  лучистыми глазами,  Сюзетта  была
болезненной и умерла молодой, после рождения одного за другим четырех детей.
Ее единственная дочь, Жаннетта, несомненно, обладала даром "ясновидения" или
какой-то силой.
     Много раз слуги слышали, как Жаннетта кричала в панике, увидев призрака
или духа. Ее внезапные страхи, когда  она как безумная  выбегала  из дома на
улицу,  были  хорошо  известны в Садовом квартале,  и  даже газеты  об  этом
писали.  Фактически  это  из-за  нее  Первая  улица  обросла   историями   о
привидениях.
     В досье  имеются несколько  рассказов о  том,  что  Джулиен был  крайне
нетерпелив  с   Жаннеттой  и  часто   сажал  ее  под   замок.  Но  по   всем
свидетельствам,  он  любил своих  детей.  Все  трое  его  сыновей учились  в
Гарварде,  затем  вернулись   в  Новый  Орлеан,  занялись  юриспруденцией  и
разбогатели  самостоятельно.  Их потомки до сегодняшнего  дня  носят фамилию
Мэйфейр, независимо от  пола  и  семейного положения.  А юридическая  фирма,
основанная  сыновьями   Джулиена,  уже  много  десятилетий  ведет   дела  по
управлению мэйфейрским легатом.
     В нашем распоряжении имеются по меньшей, мере семь различных фотографий
Джулиена с  детьми,  на  некоторых  из них успела сняться  Жаннетта, которая
умерла молодой. И  на  каждой  фотографии, семья выглядит  очень  веселой, а
Баркли и  Кортланд очень  похожи  на  отца. Хотя  Баркли  и Гарланд  умерли,
немного не дожив до семидесяти, Кортланд прожил до восьмидесяти лет и умер в
конце октября  1959 года. Примерно  за год до этого  автор этих строк, агент
Таламаски, установил непосредственный контакт с Кортландом, но об этом будет
рассказано, когда повествование дойдет до соответствующего периода.
     (Элли  Мэйфейр, приемная мать Роуан Мэйфейр, главной наследницы, легата
на  данный период,  является  потомком  Джулиена  Мэйфейра:  она  приходится
внучкой  сыну  Джулиена,  Кортланду,  единственный  ребенок  сына  Кортланда
Шеффилда  Мэйфейра  и  его  жены, француженки-кузины Эжени  Мэйфейр, которая
умерла, когда Элли было семь лет. Шеффилд умер раньше  Кортланда от сильного
сердечного приступа,  случившегося  прямо в  кабинете  семейной  юридической
фирмы на Кемп-стрит в 1952 году,  в то  время ему было  сорок пять. Его дочь
Элли   стала  студенткой   Стэнфордского  университета  в   Калифорнии,  где
обручилась с  Грэмом Франклином, а позже вышла за него замуж. Она никогда не
жила в Новом Орлеане после этого, хотя часто приезжала навешать родных и еще
один раз в 1959 году, чтобы удочерить Роуан Мэйфейр.)
     Многие  из  наших самых любопытных свидетельств,  касающихся  Джулиена,
имеют отношение к Мэри-Бет и рождению Белл, ее первой дочери. Джулиен осыпал
подарками  Мэри-Бет,  исполнял  ее  малейшие  прихоти,  устраивал   для  нее
праздники на Первой улице, с которыми не мог соперничать ни один частный бал
в Новом Орлеане.  Садовые дорожки, балюстрады, фонтаны -- все  эти новшества
были  спроектированы и осуществлены  на Первой улице в честь пятнадцатилетия
Мэри-Бет, по случаю чего был дан бал.
     К пятнадцати  годам Мэри-Бет была уже  высокой девушкой,  с  фотографий
этого периода  на нас смотрит величественная, серьезная красавица-брюнетка с
огромными  черными глазами и очень красиво очерченными бровями. При этом она
излучает полное  безразличие  ко всему. И это явное отсутствие самолюбования
или тщеславия будет характеризовать ее фотографии на протяжении всей  жизни.
Иногда  на этих снимках она позирует почти вызывающе небрежно,  но вряд ли в
ней когда-либо был какой-то вызов или дерзость, скорее это обычное смущение.
Знавшие ее часто отмечали, что она больше похожа на свою бабушку, Маргариту,
нежели на мать, Кэтрин.
     В   1887  году  Джулиен  отправился   в   Нью-Йорк   вместе  со   своей
пятнадцатилетней  племянницей.  Там они навестили одного из внуков  Лестана,
Коррингтона Мэйфейра, который был юристом и партнером Джулиена по  торговому
бизнесу.  Потом, в  1888  году,  Джулиен и Мэри-Бет  уехали  в  Европу,  где
оставались полтора года; все это время многочисленные родственники  и друзья
в   Новом   Орлеане  получали  письма,  из  которых  стало   известно,   что
шестнадцатилетняя  Мэри-Бет   "вышла   замуж"  за   шотландского   Мэйфейра,
родственника из  Старого Света, и родила девочку, названную  Белл. Свадебная
церемония,  проведенная в  шотландской  католической  церкви, была  подробно
описана  в письме,  которое  Джулиен отправил  одной  из  своих подружек  из
Французского квартала,  известной сплетнице,  а уж  та разнесла  новость  по
всему  городу. Остальные  письма  для  других разговорчивых родственников  и
друзей, присланные  как Джулиеном, так  и  Мэри-Бет,  описывали свадьбу  без
лишних подробностей.
     Следует  отметить  тот  факт,  что Кэтрин,  узнав  о замужестве дочери,
слегла  и  пять  дней отказывалась  говорить  и принимать  пищу. Только  под
угрозой быть  отправленной в частный  сумасшедший дом она села в  подушках и
согласилась сделать  несколько  глотков  бульона.  "Джулиен --  дьявол",  --
прошептала она, и тогда Маргарита сразу выставила всех из комнаты.
     К  несчастью,  таинственный  лорд  Мэйфейр  погиб, упав с  башни своего
родового замка в Шотландии за два месяца до рождения малютки-дочери. И снова
Джулиен отправил домой подробные письма, где поведал о случившемся. Мэри-Бет
написала друзьям слезные послания.
     Этот лорд Мэйфейр почти наверняка выдуманная фигура Мэри-Бет и  Джулиен
действительно побывали в Шотландии, они на самом деле провели какое-то время
в  Эдинбурге  и  даже посетили Доннелейт,  где приобрели тот самый замок  на
холме,  подробно  описанный Петиром  ван  Абелем.  Но  этот  замок,  некогда
представлявший  собой  родовое  гнездо клана  Доннелейтов,  с  конца первого
десятилетия семнадцатого века превратился в заброшенные руины. И в Шотландии
не существует каких-либо записей о лорде или лордах Мэйфейр.
     Однако расследование,  проведенное Таламаской  в этом веке,  обнаружило
поразительные факты  о разрушении замка В  1689  году,  осенью, видимо почти
одновременно с казнью Деборы в Монклеве, во Франции, замок был сожжен дотла.
Возможно, это произошло в тот самый день, когда погибла Дебора, но нам так и
не  удалось это  уточнить.  В  огне погибли  последние  представители  клана
Доннелейтов -- старый лорд, его старший сын и маленький внук.
     Невольно  хочется  предположить,  что  старый  лорд  был  отцом  Деборы
Мэйфейр. Также напрашивается  вывод, что это был тот  самый презренный трус,
который  не осмелился помешать казни темной простодушной крестьянки Сюзанны,
даже когда та же самая участь грозила их незаконнорожденной дочери Деборе.
     Но наверняка мы  ничего не  знаем. Как не знаем и того, сыграл ли Лэшер
какую-нибудь роль в возникновении пожара, который  унес всю семью Доннелейт.
История лишь гласит, что старик сгорел заживо, его маленький внук задохнулся
в дыму, а несколько женщин спрыгнули с башен и  разбились. Старший сын погиб
в тот момент, когда под ним рухнула деревянная лестница.
     История  также  повествует о  том, что Джулиен и  Мэри-Бет купили замок
Доннелейт, проведя всего  лишь несколько часов  на руинах.  Замок остается в
собственности семьи до сегодняшнего дня, его уже посетили, многие Мэйфейры.
     Замок больше никогда не заселяли, не реставрировали, но то, что от него
осталось, содержится в чистоте и порядке, а в двадцатом веке, пока была жива
Стелла, туда пускали туристов.
     Зачем Джулиен приобрел  замок,  что он  знал о  нем  и что  намеревался
сделать, так и осталось тайной. Наверняка он  имел какое-то  представление о
Деборе и Сюзанне, узнав о них либо из семейной летописи, либо от Лэшера.
     Таламаска  много  размышляла  над  этим  вопросом --  кому  и  что было
известно,  --  и у  нас  имеются  веские доказательства  в  пользу того, что
Мэйфейры девятнадцатого  века не знали  своей полной  истории. Кэтрин не раз
признавалась, что почти не имеет понятия, каковы ее  семейные корни, ей лишь
известно,  что  предки  в  начале  семнадцатого  века  переехали  с  острова
Мартиника на Сан-Доминго. Многие Мэйфейры делали подобные замечания.
     Мэри-Бет  в  1920  году говорила приходским священникам  церкви Святого
Альфонса, что "все обратилось в прах". Она даже  слегка путалась в разговоре
с местными студентами, будущими архитекторами, когда речь зашла о том, кто и
когда  построил  особняк  в  Ривербенде. В  записях того  времени  Маргарита
фигурирует как  заказчик, хотя на самом деле она родилась в этом доме. Когда
слуги попросили Мэри-Бет  назвать некоторых  родственников, изображенных  на
старых масляных портретах, украшающих  особняк на Первой улице, она сказала,
что  не может, и посетовала, что  у далеких предков не хватило  здравомыслия
подписать имена на обороте картин.
     Насколько нам удалось выяснить,  имена на  оборотах  картин имеются, по
крайней мере у некоторых портретов.
     Возможно, Джулиен был единственным, кто читал старые рукописи, которые,
безусловно, хранились в  доме.  Еще в 1872 году  он начал  перевозить их  из
Ривербенда на Первую улицу.
     Как бы там  ни было, в 1888 году Джулиен побывал  в Доннелейте  и купил
там разрушенный замок.  А Мэри-Бет  Мэйфейр до конца своих дней рассказывала
историю  о  том,  что лорд Мэйфейр был отцом ее милой бедняжки Белл, которая
оказалась прямой противоположностью своей сильной матери.
     В 1892 году какому-то художнику сделали заказ нарисовать руины замка, и
это масляное полотно находится в особняке на Первой улице.
     Но вернемся  к хронологии: в конце 1889  года мнимые дядя  и племянница
вернулись  домой  с  маленькой   Белл,  и  Маргарита,  в  то  время  дряхлая
девяностолетняя старуха, прониклась к младенцу особым интересом.
     Фактически Кэтрин и Мэри-Бет приходилось глаз не спускать с ребенка все
то время,  пока он находился на Ривербенде, ведь Маргарита могла отправиться
с ним на прогулку и  тут же забыть  о нем, могла уронить  младенца, оставить
его  на  ступеньках  крыльца  или  на  столе.   Джулиен  смеялся  над  этими
предосторожностями и  не раз в присутствии слуг повторял, что у ребенка есть
собственный ангел-хранитель, который о нем позаботится.
     К этому времени разговоры о том, что Джулиен может быть отцом Мэри-Бет,
полностью прекратились, и никто даже не заикался  о  его вероятном отцовстве
по отношению к Белл.
     Но ради исторической правды мы должны отметить, что абсолютно уверены в
одном: он был отцом Мэри-Бет и отцом ее дочери Белл.
     Мэри-Бет,  Джулиен и  Белл жили счастливо на Первой улице, и  Мэри-Бет,
хоть  и любила  танцевать, посещать  театры и  балы,  не проявляла  никакого
интереса к поискам "другого" мужа.
     В  конце  концов  она вышла во  второй  раз замуж,  как  мы  увидим, за
человека  по имени Дэниел Макинтайр  и родила еще  троих детей --  Карлотту,
Лайонела и Стеллу.
     Ночью,  накануне  смерти Маргариты в 1891  году, Мэри-Бет проснулась  в
своей спальне на Первой улице и  закричала. Она  настаивала  на том,  что ей
нужно немедленно уехать на Ривербенд, где  сейчас умирает бабушка. Почему за
ней никого не прислали? Слуги разыскали Джулиена, который неподвижно сидел в
библиотеке на первом этаже и,  как  им  показалось, плакал. Он как  будто не
видел и не слышал Мэри-Бет, когда она умоляла его отвезти ее на плантацию.
     Молодая    ирландская    горничная   тогда    услышала,    как   старая
квартеронка-домоправительнипа пробурчала под нос, что, может быть, это вовсе
не Джулиен  сидит  за  столом  и  им следует  пойти  его поискать. Горничная
перепугалась,  особенно  когда  экономка  принялась  громко   звать   "мишье
Джулиен", расхаживая по  дому, а неподвижно сидящий человек так и остался за
столом, уставившись в никуда, словно не слышал ее.
     Наконец  Мэри-Бет отправилась на плантацию пешком. Только тогда Джулиен
вскочил  из-за  стола,  провел пальцами по своей седой  шевелюре и  приказал
слугам  заложить  повозку.  Он  настиг  Мэри-Бет, прежде  чем она  дошла  до
Мэгазин-стрит.
     Следует  отметить, что  Джулиену  в то  время  было  шестьдесят  три  и
очевидцы отзывались о нем как  об очень красивом мужчине яркой  внешности, с
артистичными манерами. Девятнадцатилетняя Мэри-Бет была чрезвычайно красива.
Белл в ту пору было всего два года, и к этой истории она не имеет отношения.
     Джулиен и  Мэри-Бет прибыли на Ривербенд как  раз тогда, когда за  ними
отправляли слуг. Маргарита  была почти без чувств, этакий  полуживой призрак
древней  старухи,  вцепившейся  костлявыми пальцами  в  необычную  маленькую
куклу, которую она называла своей маман, к смущению лечащего врача и сестры,
позже рассказавшей  об этом  всему  Новому  Орлеану.  Тут  же  присутствовал
священник, и  его  подробный отчет  о происходившем также  нашел отражение в
нашем досье.
     По  описаниям, кукла  представляла  собой отвратительного вида вещицу с
настоящими человеческими костями в виде рук  и  ног, привязанных к  туловищу
черной  проволокой,  и гривой жутких  белых  волос,  прикрепленных  к  грубо
размалеванной тряпичной голове.
     У кровати  уже несколько  часов находились  Кэтрин, в  ту  пору ей  был
шестьдесят один год,  и два ее  сына. Тут же рядом был  Реми,  приехавший на
плантацию за месяц до болезни матери.
     Священник, отец  Мартин,  только что причастил Маргариту, и  на  алтаре
горели свечи.
     Когда Маргарита  испустила дух, священник с любопытством  наблюдал, как
Кэтрин  поднялась  с  кресла, подошла к комоду, которым  всегда пользовалась
вместе с матерью, достала из шкатулки, стоявшей на нем, изумруд и отдала его
Мэри-Бет.  Дочь  с  благодарностью  его  приняла,  тут  же надела  на шею  и
продолжала плакать.
     Тут  священник заметил, что начался дождь,  поднялся  сильный ветер, от
которого  загрохотали ставни и посыпались  листья  с деревьев. Джулиен,  как
видно, пришел от всего этого в восторг и начал хохотать.
     Кэтрин казалась усталой  и перепуганной.  Мэри-Бет продолжала безутешно
рыдать.  Клэй,   молодой  человек  привлекательной  внешности,  смотрел   на
происходящее  как зачарованный, а  вот  его  брат Винсент  остался  ко всему
равнодушным.
     Джулиен открыл окна, чтобы впустить в дом ветер  и дождь, что несколько
напугало священника, во всяком случае привело в замешательство, так как в ту
пору стояла зима. Он  тем не менее остался подле почившей,  как подобало его
сану, хотя  капли дождя уже  падали на кровать. Деревья под  напором ветра с
шумом бились о стены дома. Священник  боялся, что какая-нибудь ветвь заденет
его сквозь раскрытое окно.
     Джулиен  совершенно  невозмутимо,  хотя  глаза  его  были  полны  слез,
поцеловал  усопшую  Маргариту, закрыл ей  глаза  и вынул  из  ее  рук куклу,
которую спрятал в карман. Затем он  сложил ей руки  на груди  и обратился  с
речью к священнику, объяснив, что его мать родилась в конце "прошлого века",
прожила почти сто лет, и за  то время видела и поняла много вещей, о которых
не могла никому рассказать.
     --  В большинстве  семей, --  заявил  Джулиен по-французски,  --  когда
умирает человек, все, что он знает, умирает вместе с ним. Иначе обстоит дело
с Мэйфейрами. В нас течет ее кровь, и все ее знания перешли к нам, отчего мы
стали сильнее.
     Кэтрин просто  печально кивала в  знак согласия с его словами. Мэри-Бет
продолжала  лить  слезы. Клэй стоял в углу комнаты, сложив  руки на груди, и
наблюдал за всем происходящим.
     Когда священник робко осведомился, нельзя ли прикрыть оконные  створки,
Джулиен ответил,  что  это небеса рыдают по  Маргарите и было бы неуважением
закрыть окно. Затем  Джулиен сбросил свечи с католического алтаря у кровати,
что оскорбило священника и напугало Кэтрин.
     -- Право, Джулиен, перестань сходить с ума -- прошептала Кэтрин.
     От этих слов Винсент невольно рассмеялся, и Клэй тоже не сумел сдержать
улыбку. Все смущенно  посмотрели на священника,  который  пребывал в  ужасе.
Тогда Джулиен игриво улыбнулся всей  компании,  пожал  плечами, но, взглянув
затем на мать, он снова впал в меланхолию, преклонил колени рядом с кроватью
и зарылся лицом в покрывало возле мертвого тела.
     Клэй тихо вышел из комнаты.
     Прощаясь,  священник спросил  Кэтрин об изумруде. Та  довольно небрежно
ответила,  что  эту драгоценность  она унаследовала от  матери,  но надевала
очень редко  из-за того, что камень такой большой и тяжелый. Пусть теперь он
достанется Мэри-Бет.
     Наконец священник покинул дом и  через несколько сотен ярдов обнаружил,
что  небо ясное и нет никакого дождя и ветра. Он наткнулся на Клэя, сидящего
на белом стуле  с  высокой спинкой  у  дощатого забора, возведенного  вокруг
плантации; Клэй курил и любовался бурей вдалеке, которая была хорошо  видна,
несмотря на темноту. Священник поприветствовал Клэя, но тот как будто ничего
не услышал.
     Это первый подробный отчет о смерти одной из Мэйфейрских ведьм, которым
мы располагаем со времени описания Петиром ван Абелем смерти Деборы.
     Есть много других рассказов  о Джулиене, которые можно было бы включить
сюда, и, наверное,  в будущем так и следует поступить. Мы  еще услышим о нем
по мере того, как будет разворачиваться история Мэри-Бет.
     Но мы  не станем  переходить  в  нашем  повествовании  к  Мэри-Бет,  не
упомянув  еще  об  одной   грани   личности   Джулиена,  а   именно  о   его
бисексуальности. Истории,  рассказанные о Джулиене  одним из его любовников,
Ричардом Ллуэллином, стоят того, чтобы их подробно здесь привести.
     Как  было  сказано  выше,  Джулиена  начали связывать  с "преступлением
против природы"  в  очень  юном  возрасте, когда  он убил  --  случайно  или
намеренно --  одного из своих дядей. Мы  также упоминали  его компаньона,  с
которым он  поселился  во  Французском  квартале в  конце пятидесятых  годов
девятнадцатого века.
     В  течение всей его жизни  у  Джулиена были подобные  компаньоны,  но о
большинстве из них нам ничего не известно.
     У  нас  имеются записи только о двоих  -- о квартероне по имени  Виктор
Грегуар и англичанине Ричарде Ллуэллине.
     Виктор Грегуар работал на Джулиена в  80-х  годах девятнадцатого века в
качестве личного  секретаря и даже  камердинера. Он жил в крыле для прислуги
на  Первой  улице  и  был  чрезвычайно привлекательным,  чем отличались  все
компаньоны Джулиена, будь то мужчины или женщины. По слухам, он был потомком
какого-то из Мэйфейров.
     Наше  расследование действительно подтвердило, что он являлся правнуком
горничной  квартеронки,  эмигрировавшей  из  Сан-Доминго  вместе  с  семьей,
возможной  родственницы Петера Фонтене  Мэйфейра, брата Жанны  Луизы  и сына
Шарлотты и Петира ван Абеля.
     Как бы там ни было,  Виктор пользовался особой любовью  и расположением
Джулиена, но в 1885  году,  примерно  в то  время, когда умерла Сюзетта, они
поссорились.  По  одному не очень  надежному  свидетельству, которое  у  нас
имеется, Виктор  якобы обвинил  Джулиена  в  том,  что  тот не  обращался  с
Сюзеттой с должным  сочувствием, когда она лежала на  смертном одре. Джулиен
пришел в ярость и жестоко  избил Виктора. Родственники повторяли эту историю
так часто, что о ней прослышали и посторонние.
     По общему мнению, Виктор, скорее всего, был прав, а так  как он являлся
самым,  преданным  слугой Джулиена, то  имел право  сказать  своему  хозяину
правду.  В  то время  все знали, что  у Джулиена никого не было  ближе,  чем
Виктор, который все для него делал.
     Необходимо  также  добавить  следующее: у  нас  есть  веские  основания
полагать, что Джулиен любил  Сюзетту, несмотря на все  свое разочарование, и
хорошо  о ней заботился.  Его  сыновья, безусловно, считали, что он любил их
мать. На похоронах Сюзетты Джулиен был убит горем. Он долго утешал родителей
Сюзетты и  даже  забросил  все  дела,  чтобы  оставаться подле  своей дочери
Жаннетты, которая "так и не смогла оправиться" после смерти матери.
     Кроме  того,  будет  справедливо  отметить, что Джулиен  был  близок  к
истерике на похоронах Жаннетты, которые произошли несколько лет спустя. Была
минута, когда он вцепился в гроб и  не позволял поместить его в усыпальницу.
Гарланду, Баркли  и  Кортланду пришлось поддерживать отца, чтобы он не упал,
когда происходило погребение.
     Потомки  братьев и сестер Сюзетты утверждают  в  настоящее  время,  что
"двоюродную  бабушку Сюзетту",  которая  когда-то жила  на Первой улице,  на
самом  деле  довел до  сумасшествия  ее муж Джулиен -- развратный,  жестокий
человек  с  явными  признаками  врожденного  безумия.  Но подобные  рассказы
туманны и не содержат конкретных знаний того времени.
     Однако продолжим историю  о Викторе: молодой человек трагически погиб в
то время, когда Джулиен и Мэри-Бет были в Европе.
     Возвращаясь однажды вечером домой, Виктор оказался  на  пути мчавшегося
экипажа,  который  вывернул  из-за угла. Он был  сбит с ног, получил сильный
удар по голове и два  дня спустя скончался  от обширных ран. Джулиен узнал о
происшествии по  прибытии в Нью-Йорк. На  кладбище Сент-Луис по распоряжению
Джулиена Виктору установили красивый памятник.
     Доказательства того, что отношения между ними носили интимный характер,
несущественны,  если  не  считать утверждения,  сделанного  позже  последним
компаньоном Джулиена, Ричардом Ллуэллином. Джулиен без конца покупал Виктору
новые  вещи, он также  приобрел для него  красивых  лошадей и щедро  снабжал
деньгами. Эти двое проводили  вместе дни и ночи, часто ездили на плантацию и
в Нью-Йорк, и Виктор часто спал на диване в библиотеке на Первой улице, а не
уходил в свою комнату в заднюю половину дома.
     Что касается  утверждения Ричарда Ллуэллина, он никогда не был знаком с
Виктором, но лично рассказал автору этих строк, что в прошлом у Джулиена был
цветной любовник по имени Виктор.



     Ричард  Ллуэллин --  единственный человек,  лично  знавший  Джулиена, с
которым  беседовал  агент Таламаски;  причем  Ричард  не  какой-то сторонний
наблюдатель.
     Все,  что  он сказал  -- не только  о  Джулиене, но  и о других  членах
семейства,  -- представляет  чрезвычайный интерес,  хотя его  утверждения по
большей  части  ничем не  подтверждены.  Этот единственный очевидец дал  нам
возможность взглянуть на семью изнутри.
     Поэтому  нам  кажется,  что рассказ  Ричарда  следует привести  в досье
полностью.
     Ричард Ллуэллин приехал  в Новый Орлеан в 1900 году в возрасте двадцати
лет и  поступил в  услужение к  Джулиену  на ту же  должность, что  когда-то
занимал Виктор. В то  время Джулиен, которому было семьдесят  два года,  все
еще  проявлял  огромный  интерес  к  делам  -- торговле,  хлопку,  землям  и
банковским операциям. Он каждый день работал  в библиотеке на Первой улице и
изменил своей привычке лишь за неделю до смерти,  наступившей  четырнадцатью
годами позже.
     Ллуэллин работал  у Джулиена до последнего дня и в  1958 году,  когда я
впервые начал заниматься  историей Мэйфейрских ведьм, открыто признался мне,
что был любовником своего хозяина.
     В 1958  году Ллуэллину исполнилось семьдесят семь лет.  Это был человек
среднего роста, крепкого телосложения, с вьющимися  темными  волосами, густо
убеленными сединой,  и огромными, слегка  навыкате голубыми глазами. К этому
времени он приобрел южный акцент, и в его речи больше не было ничего от янки
или бостонца, хотя между  тем, как говорят  в Новом Орлеане и  Бостоне, есть
определенное сходство. В общем,  в нем безошибочно угадывался житель  Нового
Орлеана, и внешне он выглядел как настоящий южанин.
     Ллуэллин  держал антикварную книжную лавку во Французском квартале, где
были  собраны  книги по  музыке,  в  основном  по  опере.  Когда  бы  вы  ни
переступили порог этой лавки, там всегда играла пластинка Карузо и хозяин, в
неизменном костюме с галстуком, сидел за конторкой в дальнем конце комнаты.
     Благодаря завещанной ему  Джулиеном  сумме  он  смог приобрести домик и
поселился в нем на втором этаже, а на первом устроил лавку, где и проработал
почти до самой смерти, наступившей в 1959 году.
     Я  несколько раз  навещал его  летом  1958 года, но только однажды  мне
удалось вызвать  его на откровенный  разговор, и должен  признаться,  что  к
этому  имело  непосредственное отношение вино, которым я его угостил. Я  без
зазрения совести не раз прибегал к одному и тому же методу -- обед, вино,  а
затем  еще  больше  вина  --  при  работе   с  многими  очевидцами  событий,
происходивших  в семье Мэйфейров. Метод  особенно  хорошо срабатывал в Новом
Орлеане в летнее  время.  Думаю, с Ллуэллином я обошелся  несколько дерзко и
чересчур настойчиво, но сведения, которые он сообщил, оказались бесценными.
     "Совершенно  случайное"  знакомство  с Ллуэллином  произошло,  когда  я
заглянул в его лавку  одним июльским днем и мы  разговорились  о  величайших
оперных певцах-кастратах, в частности о Фаринелли. Мне не составило никакого
труда  убедить Ллуэллина запереть  лавку  в половине  третьего  на карибскую
сиесту и отправиться со мной в ресторанчик "Галатуар".
     Вначале  я  вообще  не заговаривал о  семье Мэйфейров,  а затем как  бы
невзначай упомянул эту фамилию в связи со  старым особняком на Первой улице.
Я откровенно признался, что меня интересует это  место и люди,  которые  там
живут.  К  этому времени Ллуэллин был  уже изрядно  "навеселе"  и ударился в
воспоминания о своих первых днях в Новом Орлеане.
     Поначалу  он помалкивал  о Джулиене, но  потом начал  говорить о  своем
хозяине так,  словно мне было все известно  об этом  человеке.  Я подкидывал
кое-какие  хорошо  известные  даты  и  факты,  и  от  этого беседа протекала
довольно живо. Наконец мы  покинули  "Галатуар" и  перешли в маленькое тихое
кафе на Бурбон-стрит, где продолжали наш разговор до самого вечера.
     В  какой-то момент Ллуэллин понял, что во мне  нет никакой предвзятости
против него по  причине его сексуальной  ориентации и  никакие его слова  не
повергали меня в шок, и это сняло последнюю скованность.
     Разговор состоялся задолго до того,  как мы начали применять диктофоны,
поэтому  я  воспроизвел услышанный  рассказ  сразу по возвращении  в  отель,
стараясь  сохранить  специфические обороты речи  Ллуэллина. Но  все-таки это
лишь воспроизведение. Я  повсеместно опустил мои  настойчивые  вопросы,  но,
полагаю, что суть записана верно.
     Главное  то,  что Ллуэллин  глубоко любил  Джулиена Мэйфейра, и одно из
первых жизненных потрясений Ллуэллин получил, узнав, что Джулиен по  крайней
мере  лет на  десять-пятнадцать старше,  чем он  предполагал, да и то Ричард
обнаружил  этот факт только в начале 1914 года,  когда  у  Джулиена случился
первый удар.  До  этого  времени Джулиен  был  очень  романтичным  и  пылким
любовником Ллуэллина,  и  тот оставался  подле  своего хозяина  до самой его
смерти,  случившейся  четыре  месяца спустя.  После удара  Джулиена частично
парализовало, но он все равно  каждый  день  час  или  два проводил  в своем
кабинете.
     Ллуэллин очень живо описал Джулиена, каким застал  его в  начале 1900-х
годов. По его словам, это был худощавый  человек, уже не  такой высокий, как
прежде,  но  все  еще бойкий, энергичный,  с живым  воображением и  отличным
чувством юмора.
     Ллуэллин откровенно признался, что Джулиен  посвятил  его в эротические
тайны жизни и не только научил, как быть внимательным любовником, но и возил
юношу с собой в Сторивилл* [Сторивилл  -- район Нового Орлеана, названный по
имени Джозефа Стори, члена муниципалитета, предложившего законопроект о том,
чтобы собрать все  публичные  дома в одном месте.  Сторивилл  прекратил свое
существование  12 ноября 1917 года, когда городские власти закрыли заведения
кварталов "красных  фонарей"  по  требованию  министерства ВМФ, запретившего
проституцию  на  территориях  своих  баз.]  --  пресловутый  район  "красных
фонарей", -- где представил его в лучших заведениях.
     Но давайте перейдем непосредственно к его рассказу.
     -- Боже мой, каким только штукам  он меня не  учил, -- сказал Ллуэллин,
вспоминая  их любовные  отношения,  --  и какое  у  него было чувство  юмора
Казалось, сама  жизнь  для него это  всего лишь  шутка,  в  которой  нет  ни
малейшей  горечи.  Сейчас я  вам  расскажу  о  нем  нечто  очень личное.  Он
занимался со мной любовью так,  словно я был женщиной. Если вы не понимаете,
что я имею в виду, то бесполезно объяснять. А какой у него был голос, к тому
же этот французский акцент... Когда он начинал нашептывать мне на ухо...
     Джулиен  часто рассказывал  забавнейшие истории о  номерах,  которые он
выкидывал  с  другими  любовниками, о том,  как  они дурачили всех, например
когда. Один из его  мальчиков,  по  имени Алистер, переодевался в  женщину и
отправлялся в оперу вместе с Джулиеном, и ни у кого из зрителей не возникало
ни малейшего  подозрения насчет  этой пары, Джулиен  пытался  уговорить меня
проделать то же самое,  но я отвечал, что у меня не хватит  духу на подобный
трюк,  ни за что! Он понимал.  Он был чрезвычайно доброжелателен. Да что там
говорить, с ним невозможно было  поссориться.  Он  утверждал, будто навсегда
покончил с перебранками, а кроме того, ужасно  вспыльчив по природе, поэтому
ему никак нельзя терять самообладание. Вспышки гнева изнуряли его.
     Однажды я ему изменил  и вернулся домой только спустя  два  дня, ожидая
ужасной взбучки. Но он знаете  как со  мной обошелся? На удивление сердечно.
Оказалось, ему  было абсолютно все известно о том, что я совершил и с кем, и
он  принялся расспрашивать меня самым приятным  и доброжелательным  образом,
зачем  я так сглупил.  Меня  даже охватил какой-то  страх.  В конце концов я
ударился в слезы и признался, что мне  хотелось проявить свою независимость.
Ведь он был таким властным человеком.  В  ту минуту я готов был пойти на что
угодно,  лишь бы вернуть его расположение. Не знаю, что бы  я делал, если бы
он вышвырнул меня из дома!
     Он принял  мои  объяснения с  улыбкой, похлопал меня  по плечу и  велел
успокоиться.  Уверяю  вас,  это  навсегда излечило меня  от  желания  где-то
шататься! У меня было  так скверно  на душе, а он оказался  таким спокойным,
таким понимающим, что это научило меня кое-чему в жизни, серьезно говорю.
     А потом Джулиен пустился в рассуждения о том, что читает чужие  мысли и
может даже проследить, что происходит в  других местах. Он многое говорил об
этом. До сих пор не знаю, серьезно ли он так считал или это была одна из его
очередных шуток. У него были  красивейшие глаза. На самом  деле он был очень
красивый старик. И одевался с  шиком. Наверное,  сейчас вы сказали бы, что в
нем было что-то от денди. Когда он надевал костюм из тонкого белого полотна,
желтый шелковый жилет и белую шляпу, то смотрелся великолепно.
     Наверное,  я  до сих пор подражаю  ему. Ну  разве это  не  печально?  Я
расхаживаю по улицам, пытаясь выглядеть, как Джулиен Мэйфейр.
     О,  чуть не забыл! Сейчас расскажу.  Однажды он здорово меня  напугал Я
так и не знаю до  сегодняшнего дня, что же  на самом деле  произошло. Как-то
вечером мы заговорили  с Джулиеном о том,  как он выглядел, когда был молод,
каким  красавцем он  получался  на  всех  фотоснимках.  Знаете ли,  когда  я
принимался их рассматривать,  то  словно изучал  историю  фотографии. Первые
снимки  Джулиена  были дагерротипами, затем  появились  ферротипии,  а позже
подлинные  фотографии  светло-коричневых  тонов  на  картонке   и,  наконец,
черно-белые фото, какие делают теперь. В  общем, он показал мне целую пачку,
и  я сказал: "Жаль, я  не знал вас молодым, могу представить,  каким вы были
красивым". Тут  я замолчал  и смутился, решив, что, наверное, обидел его. Но
он  просто улыбался, глядя на  меня. Никогда не забуду этой сцены. Он сидел,
скрестив ноги, на своем кожаном диване, курил трубку и, глядя на меня сквозь
клубы  дыма, сказал: "Что  ж,  Ричард, если тебе  хочется знать, каким я был
тогда,  возможно,  я   тебе  продемонстрирую.  Пусть  это  будет  для   тебя
сюрпризом".
     Тем же вечером  я  отправился  в город, не  помню зачем, возможно,  мне
просто  захотелось уйти. Знаете, иногда этот дом действовал так угнетающе! В
нем было  полно  детей  и  стариков, и  Мэри-Бет Мэйфейр вечно крутилась под
ногами, а она  была еще тот подарок,  я вам скажу. Поймите меня правильно, я
любил  Мэри-Бет,  ее все любили.  Она  мне очень  нравилась до тех  пор,  по
крайней  мере, пока не  умер  Джулиен.  С ней легко было  разговаривать. Она
умела  слушать собеседника, и  это меня в ней всегда удивляло. Но  стоило ей
войти в комнату,  как она  тут  же  становилась центром  всеобщего внимания.
Можно сказать, она всех прочих затмевала. А  кроме того,  у нее еще был этот
муж, судья Макинтайр.
     Вот кто был горький пропойца.  Вечно пьяный. И вечно  затевал скандалы.
Мне не раз приходилось отправляться на его поиски  по всем  ирландским барам
на  Мэгазин-стрит  и  приводить домой. Знаете ли, Мэйфейры на  самом деле не
были ему ровней. Это был образованный человек, ирландский аристократ, будьте
уверены. Тем не менее, мне кажется, Мэри-Бет заставляла его чувствовать себя
неполноценным. Вечно она его  подкалывала, делала замечания по пустякам:  то
он  забывал  постелить  салфетку на колени  за обедом,  то  курил  сигары  в
столовой, то прикусывал кончик вилки, и этот лязг  раздражал ее. Она его все
время  оскорбляла. Но мне кажется, он по-настоящему  любил жену. Поэтому она
так легко могла его обижать. Он действительно любил ее. Нужно было ее знать,
чтобы понять. Она  не  была красавицей.  Дело  совсем не  в  красоте. Но она
была...  она была абсолютно очаровательна! Я мог бы порассказать вам о ней и
ее   молодых   кавалерах,  но   мне  как-то   не  хочется   обо  всем   этом
распространяться. Меня  удивляло то, что они  часами  сидели за столом после
обеда --  Мэри-Бет,  судья  Макинтайр, Джулиен, разумеется, и  Клэй Мэйфейр,
когда жил там.  Я никогда  не видел  людей, которым нравилось  бы так  долго
разговаривать после обеда.
     Джулиен мог  один  справиться с бутылкой  коньяка. А  маленькая  Стелла
обычно  засыпала  у  него  на коленях.  Хорошенькая такая,  с кудряшками.  И
маленькая красавица Белл. Она обычно заходила в столовую с куклой в руках. И
Дорогуша Милли. Все называли  ее Дорогушей Милли в то время. Она была моложе
Белл и относилась  к ней,  знаете ли, как-то  с  опаской.  Белл понять  было
непросто. С  первого взгляда она казалась вам такой милой,  просто ангел  во
плоти, если вы  понимаете, что  я имею  в  виду. В доме  было много и других
родственников. Сын  Джулиена, Гарланд,  много  проводил  там  времени  после
школы.  И  Кортланд,   вот   кто  мне  действительно  нравился.  Одно  время
поговаривали,  что  он  хочет  жениться  на  Милли,  но она приходилась  ему
двоюродной  сестрой,  так  как  была дочкой Реми, а в то  время уже было  не
принято заключать  подобные браки. Милли  так  и  не  вышла замуж. Такая вот
печальная история...
     Но  возьмем судью Макинтайра: этот ирландец никак  не мог усидеть подле
жены, если вы следите за моей мыслью.  Ему нужно было  мужское общество, где
он  мог бы  выпить и поспорить,  причем  мужчины, как  Джулиен,  для него не
годились,  он  любил  находиться  среди  таких   же,  как  он,  --   пьющих,
сквернословящих  ирландцев.  Он  проводил много  времени  в городе, в  своем
клубе, но часто уходил по вечерам в эти темные пивнушки на Мэгазин-стрит.
     А если он оставался дома, то вел себя очень шумно. Тем не менее  он был
хорошим судьей. Пил лишь после работы, а так как он всегда возвращался домой
рано, то у него было достаточно времени, чтобы напиться как следует к десяти
вечера. После  этого  он  отправлялся  бродить  по городу,  и  где-то  около
полуночи  Джулиен  обычно  говорил  мне: "Ричард, думаю, тебе следует  пойти
поискать его".
     Джулиен относился ко  всему спокойно. Считал судью Макинтайра забавным.
Стоило судье что-нибудь изречь, он всегда смеялся. Судья, к примеру, заводил
долгую  речь  об  Ирландии,  о  политической  ситуации в стране, а  Джулиен,
выслушав его  до конца, весело замечал, сверкнув глазами: "А мне все  равно,
пусть хоть все  поубивают друг  друга".  Судья Макинтайр  начинал  беситься.
Мэри-Бет каждый раз смеялась, качала головой и пинала Джулиена под столом. В
последние годы судья Макинтайр совсем спился. Как он дожил до  таких лет, не
понимаю.  Умер лишь в  1925 году,  спустя три месяца  после смерти Мэри-Бет.
Говорили, что от воспаления легких. Черта с два это  было воспаление легких!
Его нашли в канаве, знаете ли. А это был сочельник, и стоял такой холод, что
трубы замерзали. Воспаление  легких,  как же. Я слышал, что,  когда Мэри-Бет
умирала, она сильно мучилась и ей давали чуть ли не смертельные дозы морфия.
Она  лежала  в  полубреду,  а  он  заходил  в спальню  пьяный  и  будил  ее,
приговаривая: "Мэри-Бет,  ты мне нужна". Пьяный дурачок. А она отвечала ему:
"Иди сюда,  Дэниел, ложись рядом". А ведь  она  так страдала от боли. Мне об
этом рассказала Стелла... в последний  раз, когда я ее  видел. То есть когда
она была живой. После этого я еще раз побывал в доме -- на похоронах Стеллы.
Она  лежала в  гробу.  То, как  Лониган  закрыл  рану,  иначе  как чудом  не
назовешь. Она лежала такая красивая, а вокруг толпились родственники. Но тот
разговор состоялся у нас в последний раз, когда я  видел ее живой, как я уже
говорил... Вы бы послушали, что она рассказывала о Карлотте, как та  холодно
обходилась с Мэри-Бет  в  последние месяцы жизни,  -- у вас бы волосы  дыбом
стали.
     Представьте  себе,  дочь,  которая  холодна  с  умирающей  матерью.  Но
Мэри-Бет не  обращала на это внимания. Она, как  рассказывала Стелла, просто
лежала в полузабытьи, страдая от боли и не зная, где находится, иногда вслух
разговаривала с Джулиеном, словно тот был  в  комнате. Разумеется, Стелла не
отходила от нее день  и  ночь, можете не сомневаться,  Мэри-Бет очень любила
Стеллу.
     Да  что там, однажды  Мэри-Бет сама сказала мне, что могла бы запихнуть
всех  своих детей в мешок и швырнуть в Миссисипи, так она  их любила. Только
Стелла  для  нее что-то  значила.  Разумеется, она  шутила.  Она никогда  не
обходилась плохо со своими ребятишками. Я помню, как она часами читала вслух
маленькому  Лайонелу,  а  позже помогала ему делать  уроки.  Она  наняла ему
лучших учителей,  когда он не захотел ходить в школу. Никто  из ребятишек не
делал больших успехов в школе,  за исключением, разумеется, Карлотты. Стеллу
исключили  из  трех разных школ, кажется. Только Карлотта хорошо  училась, и
это ей в жизни очень помогло.
     Но о чем это я? Ах да. Иногда  мне  казалось, что в  доме для меня  нет
места. В общем,  я ушел.  Отправился во Французский квартал. Это был расцвет
Сторивилла,  знаете  ли,  когда проституция была легальной. Джулиен когда-то
самолично  возил меня в  "Зал из красного дерева" в заведении Аулу  Уайт и в
другие модные места, и он не возражал, если я посещал их один.
     Ну так вот, в  тот вечер я туда и отправился. И Джулиен  не был против.
Он уютно устроился в спальне на третьем этаже, обложившись книгами, с чашкой
горячего  шоколада и патефоном. Кроме того, он знал, что я ходил туда только
смотреть. И вот прогуливаюсь я мимо всех этих лачуг --  их когда-то называли
притонами,  знаете  ли,  --  гляжу  на  девушек в  дверях,  которые  знаками
приглашают меня зайти, и,  разумеется,  не имею  ни  малейшего намерения это
делать.
     И   тут  мой  взгляд  падает  на   красивого  юношу,  я  имею  в  виду,
по-настоящему  красивого.  Он стоял в конце какой-то  аллеи, сложив  руки на
груди  и прислонившись к стене дома,  и  просто смотрел на  меня. "Бон суар,
Ричард", -- произнес  он, и я тут  же узнал голос,  французский акцент.  Так
говорил  Джулиен.  И  я  увидел, что  этот человек  и  есть Джулиен!  Только
выглядел он лет на двадцать, никак не больше!  Уверяю вас, я впервые в жизни
так перепутался. Чуть не закричал. Это было хуже, чем увидеть  привидение. А
этот парень взял и пропал, просто исчез.
     Я никак не мог найти экипаж и отправился пешком на  Первую улицу. Дверь
мне открыл Джулиен. Он был в халате, курил свою противную трубку и улыбался.
"Я же говорил,  что  продемонстрирую тебе, как выглядел  в двадцать лет!" --
сказал он, рассмеявшись, и еще долго не мог успокоиться.
     Я последовал за ним в большую гостиную.  В то время это  был прелестный
зал, не то что  теперь.  Жаль, вы не  видели.  Обставлен  абсолютно чудесной
французской  мебелью, в основном эпохи Людовика XV. Джулиен сам ее покупал в
Европе, когда ездил туда с Мэри-Бет. Все такое  легкое, элегантное -- просто
чудо. А что касается  обстановки в стиле арт деко* [Арт деко -- декоративный
стиль, отличающийся яркими красками и геометрическими формами (20--30-е  гг.
XX  в.)]  -- это Стелла  постаралась.  Она  считала  шиком понаставить везде
пальмы  в горшках! Из  всей  обстановки  единственной  приличной  вещью  был
австрийский  рояль.  Дом  смотрелся  совершенно  дико,  когда  я  был там  в
последний раз на похоронах. Вы ведь знаете, конечно, что прощание со Стеллой
было устроено  в доме. Для нее даже  не стали снимать ритуальный зал. Гроб с
телом выставили в той самой комнате, где ее застрелили, вы знаете об этом? Я
все  оглядывался  по  сторонам,  пытаясь представить,  где именно  произошло
несчастье. И знаете ли, остальные проделывали то  же  самое.  К тому времени
Лайонел  уже сидел  под замком,  разумеется. Мне  все никак  не  верилось. В
детстве Лайонел был такой милый мальчик, такой  хорошенький.  Они со Стеллой
везде ходили вместе. Так о чем это я?
     О да, о  том невероятном  вечере.  Я увидел в городе молодого Джулиена,
юношу-красавца,  который  обратился ко мне на французском. Вскоре я вернулся
домой и уже шествовал за стариком Джулиеном в гостиную,  где он опустился на
диван,  вытянул  ноги  и  сказал:  "Ах,  Ричард,  я мог  бы  так много  тебе
рассказать, так много показать. Но я теперь стар. И какой в том смысл? Одним
из чудесных  утешений в старости  служит то,  что  не нужно больше стараться
быть понятым всеми. Артерии неизбежно теряют эластичность, и это  приводит к
своего рода смирению".
     Разумеется,  я был  все еще расстроен.  "Джулиен,  я  требую, чтобы  ты
объяснил,  как ты это проделал", -- сказал я. Но он не стал отвечать. Словно
меня вообще там не  было. Он просто уставился в огонь.  Зимой в  той комнате
всегда  горели оба  камина.  Там устроено  два камина, знаете ли, один  чуть
больше другого. Чуть позже Джулиен очнулся от своих грез и напомнил мне, что
пишет  историю  своей жизни.  Возможно, я обо всем прочту после его  смерти.
Впрочем, он не был уверен.
     "Я  жил  в  свое удовольствие,  --  сказал  он. --  Наверное,  нехорошо
радоваться жизни так, как радовался я. В мире еще  так много несчастий,  а я
всегда отлично  проводил время! Как-то несправедливо, правда? Мне  следовало
больше   делать  для  других,  гораздо  больше.  Мне  следовало  быть  более
изобретательным! Но обо всем этом ты сможешь прочитать позже в моей книге".
     Он не  раз повторял, что  пишет автобиографию.  Он действительно прожил
очень интересную  жизнь, знаете ли. Родившись задолго  до Гражданской войны,
он многое успел повидать на своем  веку. Мы частенько  с ним отправлялись  в
город  верхом, и,  когда  проезжали  Парк  Одюбона*,  [Одюбон,  Джон  Джеймс
(1785--1851), натуралист и художник-анималист. Избран в Галерею славы в 1900
году.  Его  именем названо  Национальное  общество защитников  природы.]  он
вспоминал  те  времена,  когда  вся эта  земля  принадлежала  плантации.  Он
рассказывал  о  том, как  ездил на пароходе  по реке, посещал старый оперный
театр и балы квартеронок. Он все говорил и говорил. Жаль,  я не записывал за
ним. Он любил  рассказывать эти истории и маленькому Лайонелу со  Стеллой, и
те  слушали,  затаив дыхание. Он часто сажал их в карету вместе с нами, и мы
отправлялись  в  город,  где  он  показывал  им  разные дома во  Французском
квартале и рассказывал занятные истории.
     Как мне хотелось прочитать его  автобиографию.  Помню, я несколько  раз
заходил в библиотеку  и видел, что он что-то пишет, и он каждый раз говорил,
что  это  его автобиография.  Он писал от руки,  хотя у  него  была  пишущая
машинка. Ему совсем не мешало присутствие детей. Будь то Лайонел, читающий у
камина, или  Стелла, расположившаяся с куклами на  диване, не имело для него
значения, он продолжал писать свою автобиографию.
     И что, как  вы  думаете,  произошло? Когда он умер, оказалось, что  нет
никакой  истории  жизни.  Так  мне  сказала  Мэри-Бет.  Я  умолял  дать  мне
посмотреть его рукопись. Она  лишь небрежно  отмахнулась, сказав, что ничего
не осталось. Но  трогать что-либо на письменном столе  запретила.  Выдворила
меня  из  библиотеки, а дверь заперла  на ключ. О, я  возненавидел ее тогда,
по-настоящему возненавидел. Все  это она  проделала не  наигрывая, абсолютно
естественно.  Любой  бы подумал,  что она говорит правду,  так  уверенно она
держалась.  Но  ведь я  видел  эту  рукопись собственными глазами. Но  потом
все-таки  она дала мне одну вещь, принадлежавшую Джулиену, за что я навек ей
благодарен.
     При этих словах  Ллуэллин достал красивое кольцо  с  драгоценным камнем
красного  цвета  и  показал  мне.  Я  похвалил  кольцо  и сказал,  что  меня
интересует  расцвет  Сторивилла.  Каково  это  было   посещать  Сторивилл  с
Джулиеном? Ответ был довольно пространным:
     --  О,  Джулиен  любил  Сторивилл,  по-настоящему  любил. А  женщины из
"Зеркального  зала" заведения Лулу  Уайт обожали его, можете не сомневаться.
Они обхаживали  его, словно он  был  король. Так  было везде, куда бы  он ни
пошел. Однако там  происходило  многое  из того,  о  чем  мне бы не хотелось
рассказывать.  Не  то чтобы  я ревновал  Джулиена, просто  все  это  здорово
шокировало  чистюлю-янки,  каким  я  был когда-то  в молодости.  -- Ллуэллин
рассмеялся-- Но вы  поймете  лучше, что  я имею  в  виду,  если  я  все-таки
расскажу вам кое-что.
     Впервые  Джулиен отвез  меня  в  Сторивилл  зимой,  он приказал  кучеру
остановиться  возле парадного входа одного  из лучших домов.  В то время там
играл  пианист -- точно не помню, кто  именно  -- то ли Мануэль Перес, то ли
Джелли Ролл  Мортон*,  [Мортон, "Джелли  Ролл"  (Фердинанд  Джозеф Ла  Мент)
(1885--1941).  Джазовый музыкант  (пианист) и композитор. Один из создателей
новоорлеанского стиля джаза.]  -- я никогда не увлекался джазом и регтаймом,
в отличие от Джулиена. Он просто обожал того  музыканта -- поклонники обычно
обращались  к  таким пианистам "маэстро",  знаете ли,  --  и  мы  уселись  в
гостиной послушать музыку и выпить шампанского, очень хорошего  шампанского,
между прочим. Тут налетели со всех сторон девушки в безвкусных побрякушках и
принялись корчить из себя титулованных особ -- там была герцогиня такая-то и
графиня  такая-то;  все  они наперебой  пытались  привлечь  Джулиена,  а  он
держался любезно  со всеми. Наконец  он  сделал  свой  выбор:  это  была уже
немолодая  женщина  ничем  не  примечательной  наружности,  что  меня  очень
удивило,  но  он сказал,  что  мы все отправляемся наверх. Разумеется,  я не
хотел  быть с ней,  меня ничто бы не  заставило быть  с ней, но Джулиен лишь
улыбнулся  и сказал,  что мне  следует посмотреть, и таким образом  я  узнаю
кое-что об этой жизни. Очень характерно для Джулиена.
     И что  же  произошло  наверху  в  спальне,  как  вы  думаете?  Джулиена
интересовала  вовсе  не  эта женщина, а ее две дочери, девяти и  одиннадцати
лет.  Они вроде бы  помогали  готовиться,  осматривали Джулиена, как бы  это
поделикатнее  выразиться,  чтобы убедиться, что  он здоров... а затем водные
процедуры. Уверяю вас, я просто  окаменел, когда смотрел, как дети исполняют
эти  интимные обязанности.  А  знаете ли  вы, что,  когда Джулиен занялся их
матерью, эти две маленькие девочки оставались на постели? Они обе были очень
хорошенькие, одна -- брюнетка, вторая -- блондинка. Представьте, на них были
коротенькие  рубашечки  и темные чулки и выглядели они очень соблазнительно,
даже для  меня. Сквозь рубашки просвечивали их маленькие сосочки. У них даже
почти не  было бюста. Не  знаю, право, почему все это показалось  мне  таким
соблазнительным. Девочки уселись возле высокой резной  спинки кровати -- это
было  жуткое  сооружение  массового  производства,  высотой  до  потолка,  с
балдахином,  увенчанным  короной, --  и  они  даже  целовали  Джулиена,  как
ангелочки, когда он... он... возлег с их матерью, если можно так сказать.
     Мне  никогда  не забыть  этих детей, которым  все происходящее казалось
таким естественным! Так же как и Джулиену.
     Разумеется, он вел себя так  изящно, насколько это возможно в  подобной
ситуации. Глядя на  него, вы бы подумали, что это Дарий, персидский  царь, а
дамы -- его гарем, до  такой степени в нем не было ни малейшего смущения или
грубости. Потом он выпил шампанского, и девочки тоже пили. Мамаша попыталась
обратить  свои  чары  на  меня, но я отказался  наотрез. Джулиен  готов  был
остаться там на всю ночь, но я попросил его уехать. Он как раз  обучал обеих
девочек "новому стихотворению".  Кажется, он  каждый  раз учил  их какому-то
стиху, когда  приезжал, и они прочитали ему наизусть три или  четыре прошлых
урока,   причем  там  был  шекспировский   сонет.  А   новое   стихотворение
принадлежало  перу Элизабет  Барретт  Браунинг*. [Браунинг, Элизабет Барретт
(1806--1861)  английская  поэтесса,  получившая известность  благодаря своей
любовной лирике.]
     Мне не терпелось покинуть  это заведение.  По  дороге домой я буквально
обрушился на него. "Джулиен, кем бы мы ни  были, но мы взрослые люди. А  они
еще совсем дети", --  сказал я.  Он, как всегда,  оставался невозмутим.  "Да
брось  ты,  Ричард,  --  сказал  он,  --  не  глупи.  Таких  детей  называют
случайными.  Они родились в публичном доме  и проживут там всю жизнь.  Я  не
причинил им никакого вреда. И если бы я не был с их матерью сегодня вечером,
мое место занял  бы  кто-нибудь другой.  Но одно меня поражает во всем этом,
Ричард:  жизнь берет свое,  несмотря ни на  что. Конечно, они  влачат жалкое
существование.  Да  и  как могло  быть  иначе?  Тем  не менее  эти  девчушки
умудряются   жить,  дышать,   даже   радоваться.  Они  смеются,  они   полны
любознательности и нежности. Они приспосабливаются -- вот  нужное слово. Они
приспосабливаются  и  по-своему  тянутся к  звездам.  Меня это  не перестает
удивлять. Они  мне  напоминают  дикие  цветы,  которые  растут в  расщелинах
мостовой,  тянутся  к  солнцу, несмотря на то что на них все время наступают
чьи-то подошвы".
     Я  не  стал  с  ним дальше  спорить.  Помню,  он еще  долго не умолкал.
Говорил, что  в каждом  городе страны есть дети еще более несчастные, чем те
две девочки. Разумеется, от этого его поступок не становился лучше.
     Я знаю, он  часто наведывался в  Сторивилл,  но меня уже не брал. Я вам
расскажу  еще  кое-что довольно  странное...  --  Тут  Ллуэллин  замолчал  в
нерешительности.  Мне  пришлось  его   чуть  подбодрить.  --  Джулиен   имел
обыкновение брать  с собой  Мэри-Бет. Он  брал ее  в  заведение Лулу  Уйат и
другие притоны, при этом Мэри-Бет переодевалась мужчиной.
     Я не раз наблюдал, как они вместе  уходили из дома веселиться. Если  бы
вы  увидели  Мэри-Бет,  вы бы  все поняли. Она  не  была  уродливой,  никоим
образом, но  и  хрупкой ее  тоже  нельзя  было  назвать.  Высокая,  крепкого
сложения,  с довольно крупными чертами лица.  В костюме-тройке из  гардероба
собственного  мужа  она выглядела  чертовски красивым  мужчиной. Волосы  она
прятала под шляпой, шею оборачивала шарфом и иногда надевала очки, хотя я не
совсем понимаю зачем, и в таком виде отправлялась вместе с Джулиеном.
     На моей памяти это происходило  по крайней мере  раз пять.  А позже они
обсуждали,  как ловко она всех  провела.  Судья Макинтайр иногда сопровождал
их, но мне кажется, Джулиену и Мэри-Бет это не очень нравилось.
     А потом однажды Джулиен рассказал  мне, что именно так судья и Мэри-Бет
Мэйфейр познакомились -- это произошло в Сторивилле, примерно за два года до
моего приезда. В  то время  он  еще не был  судья Макинтайр,  просто  Дэниел
Макинтайр. Он увидел Мэри-Бет  в игорном  зале  и весь вечер играл с  ней  и
Джулиеном,  не  подозревая,  что  Мэри-Бет   женщина,  а  когда  утром   все
раскрылось, он уже не смог оставить ее.
     Джулиен  подробно мне  обо всем рассказал.  Сначала они  решили  просто
побродить по городу,  послушать  музыку  "Раззи Даззи Спазм Бенд".  Об  этом
ансамбле вы наверняка слышали. Здорово играли ребята,  Джулиен  и  Мэри-Бет,
которая,  отправляясь  на  эти  экскурсии,  называла  себя  Жюлем,  случайно
оказались в "Вилли Пьяна", там они наткнулись на Дэниела Макинтайра и начали
вместе шататься по всем местам  в поисках хорошего бильярдного стола, потому
что Мэри-Бет отлично катала шары.
     День уже  был в разгаре,  когда они  решили  разойтись по  домам. Судья
Макинтайр успел  переговорить  о делах с  Джулиеном, и так как он не был еще
судьей,  конечно, а  обыкновенным  юристом,  они договорились встретиться за
городом,  пообедать  и  обсудить,  что  Джулиен мог  сделать,  чтобы  помочь
Макинтайру  устроиться  в  какую-нибудь фирму.  В ту  минуту,  когда  судья,
прощаясь с "Жюлем", крепко обнял его,  Мэри-Бет сорвала с головы шляпу, и по
ее плечам  рассыпались черные волосы; она  сказала  ему, что никакой она  не
"Жюль", и судья чуть не умер от изумления.
     Думаю, он  полюбил ее с того самого дня. Я появился год спустя после их
женитьбы, и  у них уже была мисс Карлотта, совсем еще крошка, а через десять
месяцев   родился   Лайонел,  спустя  еще  полтора  года  --  Стелла,  самая
хорошенькая из всех детей.
     По  правде   говоря,  судья  Макинтайр  никогда  не  переставал  любить
Мэри-Бет. Вот  в чем беда. Тысяча  девятьсот тринадцатый был  последним моим
годом, проведенным  в  их доме, к тому  времени  Дэниел  судействовал  более
восьми лет, и  все  благодаря влиянию  Джулиена; и  вот что я  вам скажу: он
любил  Мэри-Бет  ничуть  не  меньше,  чем  прежде.  И она тоже по-своему его
любила. Не думаю, что иначе она стала бы терпеть его.
     Конечно,  у  нее  были  молодые  люди.  Прислуга   все  время  об  этом
сплетничала.  Все эти  помощники  конюхов  и посыльные  отличались  приятной
внешностью.  Их  часто  можно  было видеть на задней лестнице, когда  они  с
перепуганным  видом  покидали  дом через  черный  ход.  Но она любила  судью
Макинтайра, по-настоящему  любила, и вот  что еще я вам скажу: думаю,  он не
догадывался об этом. Он все время был чертовски пьян. А что до Мэри-Бет, то,
казалось, ее  ничто не трогает. Она была самым спокойным человеком из  всех,
кого я знал. Ничто  не могло ее  вывести  из себя, по  крайней мере надолго.
Пусть она была не очень терпелива с теми, кто  противоречил  ей, но,  знаете
ли, она никогда не стремилась наживать себе  врагов. Она никогда ни с кем не
боролась и никому не навязывала свою волю.
     Меня всегда поражало, как она ладила с Карлоттой,  которой в пору моего
отъезда было  тринадцать  лет. Это  был не ребенок, а настоящая  ведьма! Она
хотела учиться подальше от дома, а Мэри-Бет пыталась отговорить ее от этого,
но девчонка уперлась, и Мэри-Бет пришлось в конце концов смириться.
     Мэри-Бет  легко расставалась с людьми, так это и было.  Можно  сказать,
она  рассталась с  Карлоттой.  Наверное,  это  объясняется  ее  холодностью,
которая иногда могла свести с ума.  Мне никогда не забыть, как она выдворила
меня  из  библиотеки, а затем из  моей комнаты  на третьем этаже, когда умер
Джулиен. Все это она проделала абсолютно  спокойно. "Теперь ступай,  Ричард,
на кухню, выпей  кофе, а  затем начни собирать вещи", -- сказала она, словно
разговаривала с  малым  ребенком. Она  на удивление быстро купила  мне  этот
домик. То есть  Джулиена  не  успели  еще похоронить, как  она  купила его и
заставила меня переехать. Разумеется, это были деньги Джулиена.
     Она никогда  не  волновалась. Только  однажды я видел ее взволнованной,
когда сказал ей, что  Джулиен умер.  Да, по  правде  говоря,  она  буквально
помешалась. Но  совсем  ненадолго.  Затем,  убедившись, что он действительно
отошел в иной мир, она словно очнулась и начала прибирать его и кровать,  на
которой он лежал. И больше я не видел, чтобы она пролила хоть слезинку.
     Впрочем,  я  могу  вам  рассказать  нечто странное о похоронах Джулиена
Мэри-Бет  совершила  необычный поступок. Прощание  устроили  в главном зале,
разумеется. Джулиен лежал в открытом гробу, очень  красивый, и попрощаться с
ним  съехались  Мэйфейры  со  всей  Луизианы.  Две улицы возле особняка были
запружены экипажами и авто. Шел ливень, да еще какой! Казалось, ему не будет
конца.  Дождь  стеной  стоял  вокруг  дома.  Но  главное  было  не  в  этом.
Родственники устроили бдение у гроба. Разумеется,  это не были поминки перед
погребением,  как принято у ирландцев, слишком уж  шумно они  себя вели  для
такого случая,  но вино и угощение  подавали, и  судья, естественно, напился
вдребезги.  И в какой-то момент, среди всего этого шума и суеты, в доме, где
было полно  людей  и  в  зале,  и  в  прихожей,  и в  задней столовой,  и  в
библиотеке, и  на лестнице -- в общем, везде, -- Мэри-Бет подвинула  к гробу
стул с высокой спинкой, села, опустила руку в гроб и взяла мертвого Джулиена
за руку, она так и просидела на том стуле все время, погрузившись в  дрему и
склонив голову набок, не выпуская руки Джулиена, а  родственники чередой шли
прощаться, преклоняя колени перед гробом.
     Очень трогательное  зрелище.  И  как я  ни ревновал к  ней Джулиена при
жизни, в эту минуту  я ей все простил. Мне самому хотелось поступить так же.
Покойный Джулиен был очень красив. Видели бы вы то море  открытых  зонтов на
кладбище  на  следующий день! А  когда гроб  опустили  в склеп, уверяю  вас,
внутри  у меня  что-то  умерло.  И  в  ту  минуту  Мэри-Бет подходит ко мне,
обнимает меня за плечи и шепчет так, чтобы  мне было слышно: "Аu revoir, mon
cher Julien!"* ["Прощай, мой  дорогой  Джулиен!" (фр.)] Она  сделала это для
меня, я знаю. Она  сделала это для  меня, и это был ее самый добрый поступок
по отношению ко мне  за всю жизнь. И до своего смертного часа она  отрицала,
что Джулиен когда-либо писал автобиографию.
     Тут  я  перевел  его  рассказ в другое русло,  спросив, плакала  ли  на
похоронах Карлотта.
     --  Вот уж нет. Даже не помню, была ли  она там. Такая ужасная девочка.
Угрюмая и  враждебная. Мэри-Бет относилась  к  этому  спокойно,  но  Джулиен
всегда  очень огорчался из-за  нее, и  Мэри-Бет приходилось его успокаивать.
Джулиен как-то сказал  мне, что Карлотта попусту растратит свою жизнь, точно
так, как растратила его сестра, Кэтрин.
     "Некоторым людям, не нравится жить, -- сказал он. Не странно ли это? --
Они  просто не выносят саму жизнь  и воспринимают  ее  как какое-то  ужасное
заболевание". Тогда  я просто рассмеялся. Но с тех пор я часто вспоминаю эти
слова  Джулиен  любил  жизнь.  По-настоящему любил.  Он первый в семье купил
автомобиль.  Вы  не  поверите, это  был "Штутц-Бэркат"! И он катался в  этой
штуковине по всему Новому Орлеану. Он обожал автомобильные прогулки!
     Обычно  он  усаживался  на  переднее  сиденье  рядом   со  мной  --  я,
разумеется,  садился  за руль,  --  завернутый  в плед, в защитных очках,  и
хохотал и  веселился всю поездку, особенно когда мне приходилось вылезать из
машины, чтобы завести ручкой эту колымагу!  Впрочем, это  действительно было
весело. Стелла тоже любила эту машину. Жаль,  у меня  ее нет теперь. Знаете,
Мэри-Бет пыталась подарить  ее мне, а я отказался. Наверное, не хотел за ней
смотреть. Следовало все же принять подарок.
     Мэри-Бет позже подарила эту машину одному из своих кавалеров, какому-то
ирландскому парню, которого наняла кучером. Насколько я помню,  он ничего не
смыслил  в  лошадях.  Да  ему  и  не  нужно  было.  Кажется, позже  он  стал
полицейским. И она подарила ему машину. Я знаю, потому что однажды видел его
в этой машине, мы поговорили, и он  рассказал мне  о подарке. Разумеется, он
ни  слова  не  сказал против бывшей  хозяйки.  На  это ему ума  хватило.  Но
представьте  только, что ваша хозяйка запросто дарит вам машину.  Можете мне
поверить, некоторые  фокусы Мэри-Бет доводили ее родственников до бешенства.
Но они не осмеливались говорить с ней об этом. А  она держалась как ни в чем
не бывало и поступала так, как ей заблагорассудится, словно  самые  странные
номера, которые она выкидывала, были абсолютно в порядке вещей.
     Но знаете, несмотря  на всю ее  холодность, она любила жизнь ничуть  не
меньше  Джулиена.  По-настоящему  любила. Да, Джулиен жил  со вкусом.  Его и
стариком-то нельзя было назвать.
     Джулиен  рассказал мне, как они  вместе с Кэтрин развлекались до войны.
Он проделывал с ней тот же трюк, что и с Мэри-Бет.  Только  в те дни еще  не
было  никакого Сторивилла. Они отправлялись на  Галлатен-стрит, в прибрежный
бар с  самой дурной репутацией. Кэтрин наряжалась молодым матросом, а голову
обвязывала бинтами, чтобы спрятать волосы.
     "Она была восхитительна, -- говорил Джулиен, -- видел бы ты ее тогда. А
потом этот Дарси Монехан  погубил  ее.  Она  продала ему свою душу, Послушай
меня,  Ричард,  если ты когда-нибудь будешь  готов продать свою душу, то  не
продавай ее другому человеку. Даже думать об этом -- скверное дело".
     Джулиен часто говорил странные вещи. Конечно, к  тому времени,  когда я
появился  в том  доме,  Кэтрин  была уже  выжившей  из ума  старухой. Просто
сумасшедшей,  уверяю  вас, упрямо бубнила одно и  то  же, действуя людям  на
нервы.
     Обычно  она сидела на скамейке на заднем дворе и разговаривала со своим
покойным  мужем,  Дарси.  Джулиен  находил  это  отвратительным.  Как  и  ее
религиозность. И мне кажется, она имела какое-то  влияние  на Карлотту, хотя
та и  была совсем  маленькой.  Впрочем,  я никогда  не  был в  этом  уверен.
Карлотта часто ходила вместе с Кэтрин на мессу в собор.
     Помню, как-то раз Карлотта жутко поругалась с Джулиеном, но  я так и не
узнал, из-за чего произошла ссора.  Джулиен был таким приятным человеком, он
так легко нравился людям. Но этот ребенок не  выносил его. Карлотта не могла
даже находиться  рядом с ним. Они  закрылись в  библиотеке и кричали друг на
друга. Кричали по-французски, так что  я не понял ни  слова. Наконец Джулиен
вышел и отправился наверх. В глазах его стояли слезы, лицо было оцарапано, и
он прижимал к царапине платок. Думаю, эта маленькая чертовка напала на него.
Это был единственный раз, когда я видел, что он плачет.
     А  эта ужасная  Карлотта, холодная,  злобная девчонка, просто  стояла и
смотрела, как он поднимается  по лестнице, а потом  заявила, что  пойдет  на
крыльцо дожидаться возвращения папочки.
     Мэри-Бет услышала и сказала:  "Что  ж, тебе придется ждать очень долго,
потому  что отец  уже  напился в клубе,  и  в карету  его посадят не  раньше
десяти. Так что надень пальто, прежде чем выходить на улицу".
     Мэри-Бет  и не думала язвить, это был просто совет,  высказанный ровным
тоном, каким она говорила всегда, но видели бы вы, как дочь взглянула на нее
в тот  момент. Думаю, Карлотта винила мать в  том, что  отец пьет, и, если я
прав, тогда  это было  очень глупо  с ее стороны, хотя какой спрос с ребенка
Такой человек, как Дэниел Макинтайр, все равно стал бы  пить, женись он хоть
на Деве Марии, хоть на вавилонской блуднице. Для него это было все равно. Он
сам  мне рассказывал, как  умер  от пьянства его отец, а до этого его дед. И
тому и другому было всего  лишь по сорок восемь. И судья боялся, что он тоже
умрет в сорок восемь. Не знаю, удалось ли ему пережить свои сорок восемь. Вы
же знаете, у его семьи были деньги. Много денег. Если вы спросите меня, то я
скажу,  что благодаря Мэри-Бет  судья Макинтайр продержался  гораздо дольше,
чем мог бы в любом другом случае.
     Но Карлотта никогда этого не понимала. И даже  не пыталась  понять. Мне
кажется, Лайонел понимал, да и Стелла  тоже. Оба  любили своих родителей, по
крайней  мере мне всегда  так  казалось. Может быть,  временами Лайонел чуть
стыдился судьи, но  он был хороший  мальчик, преданный сын.  А Стелла просто
обожала мать и отца.
     Ох  уж  этот  Джулиен.  Помню,  в  последний  год  жизни   он  совершил
непростительную  вещь.  Повез  Лайонела  и  Стеллу  осматривать  Французский
квартал,  так  называемые  непристойные дома,  а ведь  ребятишкам тогда было
всего лишь  десять и  одиннадцать лет -- я не шучу! И знаете, я полагаю, что
он проделывал такое не впервые. Думаю, просто на этот раз он не сумел скрыть
от меня  эту безумную затею.  И  знаете, он нарядил  Стеллу  как мальчика, в
матросский  костюмчик,  и  выглядела   она  очень  славно.  Они  весь  вечер
разъезжали  по улицам Французского квартала, он показывал  им, где находятся
шикарные заведения, хотя, конечно,  внутрь  он их не заводил -- уверен, даже
Джулиену  подобное не сошло бы с рук, -- но одно  могу сказать наверняка; во
время прогулки они пили.
     Когда  гуляки  вернулись домой,  я не спал. Лайонел  вел себя тихо,  он
всегда был спокойный мальчик.  Но Стелла  вся  горела  от возбуждения  после
того, что  увидела  -- всех этих женщин прямо  на  улице, возле притонов. Мы
уселись на лестнице, Стелла и я, и долго шептались, обсуждая прогулку, после
того как Лайонел помог Джулиену подняться к себе на третий этаж и уложил его
спать.
     Потом мы со Стеллой отправились на кухню и открыли бутылку шампанского.
Она заявила, что достаточно взрослая и вправе выпить глоток-другой; конечно,
она не стала меня  слушать, да и кто  я был  такой, чтобы  останавливать ее.
Дело кончилось тем, что она, Лайонел и я  протанцевали на  заднем дворике до
самого рассвета.  Стелла танцевала регтайм-дэнс, которому научилась во время
прогулки.  Она сказала, что Джулиен отвезет их в Европу  и покажет весь мир,
но, разумеется, ничего этого не произошло. Думаю, они знали не больше моего,
сколько лет  Джулиену. Когда я увидел  на могильной  плите  год рождения  --
1828,  то  испытал  шок,  уверяю  вас.  Только  тогда  я  многое  понял.  Не
удивительно, что он был способен заглядывать в будущее -- ведь на его глазах
прошел целый век.
     И Стелле предстояло прожить долгую жизнь. Как-то  она сказала несколько
слов,  которых мне  не  забыть. Произошло это спустя много лет  после смерти
Джулиена. Мы вместе обедали  в  ресторане  "У двух сестер". В то время у нее
уже была Анта, ну и, разумеется, она не стала утруждаться, чтобы выйти замуж
или хотя  бы  назвать  отца. Это еще та история, я вам скажу. Из-за нее  все
общество буквально пришло в бешенство. Но о чем это я говорил? Мы обедали, и
она  сказала, что  будет  жить  столь же  долго, как Джулиен.  Сказала,  что
Джулиен взглянул  на ее ладонь  и  изрек предсказание. Она  собиралась  жить
долго.
     Подумать только, пасть от руки  Лайонела в неполных тридцать  лет! Боже
мой! Но вы ведь понимаете, что за всем этим стояла Карлотта?
     К  этому  времени  Ллуэллин  уже  едва   шевелил  языком.  Я   принялся
расспрашивать  его о Карлотте  и о  выстреле, но  он не  стал об этом больше
говорить.  Разговор  начал  пугать  его.  Он перевел его  на другую  тему  и
принялся  бормотать  о  том, как бы ему  хотелось  получить  "автобиографию"
Джулиена. По  его  словам, он готов был все отдать, чтобы однажды  попасть в
особняк  и  забрать  рукопись,  если она до  сих пор  хранится в той комнате
наверху. Но пока там живет Карлотта, у него нет ни малейшего шанса.
     Знаете, там есть чердак, где устроены кладовые под крышей, вдоль  всего
дома. С улицы ничего не  видно, но это так. Джулиен хранил там свои сундуки.
Бьюсь  об заклад, именно туда Мэри-Бет спрятала его  автобиографию. Она даже
не стала утруждаться, чтобы сжечь ее. Это было не в ее характере. Просто она
не хотела,  чтобы бумаги попали в мои  руки. А  затем в  доме  поселилась та
гадина Карлотта. Кто знает, что она сделала со всеми вещами Джулиена?
     Не  желая  упускать  возможности,  я  настойчиво  поинтересовался,   не
происходило  ли в  доме чего-нибудь странного, сверхъестественного. (Имея  в
виду других  призраков, не вызванных Джулиеном.) Это  был, конечно, один  из
тех наводящих вопросов, каких я  стараюсь избегать, но  за несколько  часов,
проведенных со мной, Ллуэллин ни словом не обмолвился по этому  поводу, если
не  считать  странного случая  с  Джулиеном.  Мне этого  было мало,  я хотел
услышать что-то еще.
     Его реакция на мой вопрос о привидениях была очень бурной.
     -- А, вот вы о чем, -- сказал он. -- Это было ужасно, просто ужасно.  О
таком не рассказывают. Кроме  того,  скорее всего, со мной сыграло шутку мое
воображение.
     Он почти  совсем отключился.  Я помог  ему  добраться до  квартиры  над
книжной лавкой. Он снова и снова повторял, что Джулиен оставил ему деньги на
дом и  на лавку.  Джулиен знал, что Ллуэллин любит поэзию и музыку и что ему
ненавистна его  работа  клерком. Джулиен хотел дать  ему возможность обрести
свободу, что и сделал. Но единственной книгой, которой не хватало Ллуэллину,
было жизнеописание Джулиена.
     Мне больше так и не удалось вызвать его  на такую  долгую и откровенную
беседу.  Когда  я  вновь  попытался  поговорить  с Ллуэллином несколько дней
спустя, он держался  вежливо, но очень осторожно. Извинился за то, что выпил
лишнего и чересчур много болтал, хотя, как  он  сказал, ему понравилась наша
встреча. Я не сумел еще раз уговорить его отобедать со мной или побеседовать
подробно о Джулиене Мэйфейре.
     Я  еще несколько  раз  заглядывал  к  нему  в лавку. Задавал ему  много
вопросов  о семье Мэйфейров. Но я так и не смог вновь завоевать его доверие.
Однажды я снова  спросил, правду ли  говорят люди,  что дом на Первой  улице
посещают привидения. Об этом ходило столько всяких слухов.
     Лицо  его приняло  то самое  выражение, которое я  видел в  первую нашу
встречу. Он отвел глаза и вздрогнул.
     --  Не знаю, -- сказал  он. --  Может, там  и было  привидение, как  вы
говорите,  я не  люблю думать о таких вещах. Мне всегда казалось, что это...
наказание свыше, знаете ли, что мне все пригрезилось.
     Когда я на него нажал, возможно излишне,  он признался, что Мэйфейры --
довольно странное семейство.
     -- Не  дай  вам  Бог  досадить этим людям.  Взять,  к примеру, Карлотту
Мэйфейр. Она настоящее чудовище, без преувеличения.
     Выглядел он  при этом очень  смущенным. Я  спросил, не навредила ли она
ему чем-нибудь,  а он лишь  отмахнулся, сказав, что  она  всем  вредит. Было
видно,  что он  встревожен, сбит с  толку.  Затем он  произнес  нечто весьма
любопытное, и я записал его слова тотчас по возвращении  в отель. Он сказал,
что никогда не верил в жизнь после смерти, но когда он думает о Джулиене, то
приходит к убеждению, что тот все еще где-то существует.
     -- Знаю, вы сочтете, что я сошел с ума, раз говорю такое, -- сказал он,
-- но  готов поклясться,  что  это истина. Ночью, после нашей  с вами первой
встречи,  мне приснился Джулиен. Он многое мне сказал. Когда я проснулся, то
не смог ясно припомнить весь сон, но у меня осталось ощущение, будто Джулиен
не хочет,  чтобы мы с вами  снова  беседовали. Я и сейчас не хотел ни  о чем
говорить, но... в общем, мне кажется, я должен был вам это сказать.
     Я ответил, что  верю  ему.  Ллуэллин продолжал рассказывать о Джулиене,
который  во  сне был  не  таким, каким он  его помнил.  Что-то в его  образе
определенно изменилось.
     -- Он показался мне мудрее, добрее, как раз таким, каким и должен быть,
по нашим  представлениям, любой,  кто отошел в иной  мир. И  он  не выглядел
старым. Впрочем, и молодым его тоже нельзя было назвать. Я никогда не забуду
этот сон.  Он был... абсолютно реальный. Готов поклясться, что Джулиен стоял
у  моей  кровати. И одну вещь, которую  он сказал, я все-таки  запомнил.  Он
сказал, что в жизни есть неизбежные явления, но и их можно предотвратить.
     -- Какие явления? -- спросил я.
     Он покачал головой. И больше не  сказал ни  слова,  несмотря на все мои
попытки  надавить  на него.  Однако он признал, что не помнит, чтобы Джулиен
запрещал  нам разговаривать. Но  уже  то,  что  Джулиен появился в  его сне,
заставило Ллуэллина  почувствовать  себя  предателем.  Мне так и  не удалось
заставить  его повторить эту историю,  когда  представился следующий  случай
встретиться.
     В  последний раз я видел Ллуэллина  в конце августа 1959 года.  Это был
уже совсем больной  человек. У него сильно дрожал рот и  левая рука,  а речь
была не совсем ясная. Я понимал его  с трудом.  Я  честно признался, что его
рассказ  о  Джулиене  означал  для  меня  очень  много,  что  я до  сих  пор
интересуюсь историей семьи Мэйфейр.
     Сначала мне  показалось, что  он  не  вспомнил ни меня, ни  нашу  с ним
встречу, -- такой отрешенный у него был вид. Потом  он, видимо, узнал меня и
разволновался.
     -- Пройдемте  со  мной  в подсобку,  -- сказал  он, безуспешно  пытаясь
подняться  из-за конторки; пришлось мне помочь  ему. Он нетвердо держался на
ногах. Мы прошли  в дверной  проем, завешанный пыльной шторой, и оказались в
маленьком складском помещении; там он остановился  и уставился на что-то, но
я ничего не увидел.
     Он как-то  странно рассмеялся и махнул  рукой, словно отпуская кого-то.
Затем он достал коробку, откуда вынул  трясущимися руками  пачку фотографий.
На  всех снимках был Джулиен. Ллуэллин передал  мне фотографии  и, казалось,
хотел что-то произнести, но язык его не слушался.
     -- Не могу выразить, что они значат для меня, -- сказал я.
     -- Понимаю, -- ответил он. -- Потому и хочу, чтобы они хранились у вас.
Вы единственный, кто сумел понять Джулиена.
     И тогда  мне стало грустно,  ужасно  грустно.  Действительно ли я сумел
понять  этого  человека? Наверное,  да.  Ллуэллин  представил  мне  Джулиена
Мэйфейра как живого, и я нашел его неотразимым.
     -- Моя жизнь была бы совсем другой, -- сказал он, -- если бы не встреча
с Джулиеном. Знаете,  я потом  больше не  встретил никого, кто мог бы  с ним
сравняться.  А  еще этот  магазин, не знаю, как бы  я выжил без него, хотя в
конце концов я мало чего достиг.
     Тут он словно отмахнулся от всех мрачных мыслей и улыбнулся мне.
     Я  задал ему  еще несколько  вопросов,  но он тоже  от них отмахивался.
Наконец один вопрос его заинтересовал.
     -- Джулиен страдал перед смертью? -- спросил я. Старик задумался, затем
покачал головой.
     --  Нет, не очень. Разумеется, ему не нравилось, что он парализован. Да
и  кому такое понравится? Но он  любил книги. Я все время читал ему. Умер он
ранним  утром.  Я  знаю это, потому  что просидел с ним до двух  часов ночи,
затем погасил лампу и спустился вниз.
     Ну  вот, около шести  утра  меня  разбудила  буря.  Полил такой сильный
дождь, что с подоконников текло. И клены перед домом  оглушительно шумели. Я
тут  же побежал наверх  посмотреть, как там Джулиен.  Его кровать стояла как
раз у окна.
     Ну и что вы думаете? Ему  как-то удалось сесть и открыть окно; он так и
умер,  перегнувшись через  подоконник,  лежал  с  закрытыми  глазами,  такой
умиротворенный, будто хотел сделать глоток свежего воздуха, и  когда ему это
удалось,  то силы оставили  его и он  упал  замертво, словно заснул, склонив
голову набок. Это было бы очень мирное зрелище,  если бы не буря, потому что
дождь лил прямо на него и ветер задувал в комнату листья.
     Позже  врачи  сказали,  что  у  него  случился  обширный  удар.  Вообще
непонятно, как он сумел открыть  окно. Я тогда промолчал, но, знаете ли, мне
пришла в голову мысль...
     -- Да? -- с готовностью откликнулся я.
     Но Ллуэллин лишь пожал плечами и затем продолжил чрезвычайно невнятно:
     --  Мэри-Бет буквально обезумела, когда я позвал  ее. Она стащила его с
подоконника и уложила на подушку.
     Даже ударила его по щеке.  "Просыпайся, Джулиен, -- кричала она, --  не
оставляй  меня так рано!" Мне чертовски трудно было  закрыть  окно. А  потом
одну фрамугу все-таки сорвало с петель. Такая жуть.
     Затем наверх  поднялась  эта ужасная Карлотта.  Все  люди  как люди  --
подходили поцеловать его, отдать дань уважения;  дочка Реми, Дорогуша Милли,
помогала нам прибирать постель. Но  эта жуткая Карлотта даже  приблизиться к
нему не  захотела,  не  то  чтобы помочь  нам. Просто  стояла на  лестничной
площадке, сцепив руки  на животе, словно маленькая  монашка,  и  смотрела  в
дверь.
     Там была  Белл,  прелестная Белл. Ангелочек Белл.  Она  пришла со своей
куклой и ударилась  в слезы. Потом  Стелла  забралась  на кровать и улеглась
рядом с Джулиеном, положив руку ему на грудь.
     Белл  сказала:  "Просыпайся, дядя  Джулиен". Наверное,  слышала, как ее
мама  говорила это. Ах, Джулиен,  бедный милый Джулиен.  Он  в  конце концов
обрел мир и покой -- голова на подушке, веки сомкнуты.
     Ллуэллин заулыбался, тряся головой,  а  затем начал  тихо смеяться, как
будто вспомнил нечто  трогательное. Он что-то  сказал, но что именно, нельзя
было разобрать. Затем он с трудом прокашлялся.
     -- Ах эта Стелла, -- сказал он. -- Все любили Стеллу.  Кроме  Карлотты.
Эта змея никогда ее не любила... -- Голос его затих.
     Я  попробовал проявить настойчивость,  еще  раз  прибегнув к  наводящим
вопросам,  которые  я взял  себе  за правило не  задавать.  Завел разговор о
привидениях. Упомянул,  что очень  многие  люди считали,  будто  в  особняке
водятся  привидения. -- Думаю, если бы это было так, вы  бы знали, -- сказал
я.
     Не уверен, что Ллуэллин понял меня. Он вернулся  за свою конторку,  сел
и, когда я уже  решил, что ответа мне не  дождаться, вдруг заговорил. По его
словам выходило, будто  в доме было  что-то  не  так, но он не знал, чем это
объяснить.
     -- Там  было нечисто,  --  сказал  он,  и на  лице  ею вновь  появилось
отвращение,  -- Я мог бы  поклясться, они  все об  этом знали. Иногда у меня
возникало такое чувство, будто... за нами кто-то все время наблюдает.
     -- Может, за этим  что-то скрывалось?  -- не отставал я от старика -- я
ведь тогда был  молод, безжалостен и полон любопытства,  к  тому же  еще  не
понимал, что значит быть старым.
     -- Я пытался обсудить это с Джулиеном, -- ответил Ллуэллин, -- говорил,
что оно в комнате,  рядом с нами, что мы  не одни, что  оно...  наблюдает за
нами.  Но  каждый  раз  он  посмеивался, как  любил  посмеиваться  над  всем
остальным. Он уверял меня, что  нельзя быть таким стеснительным. Но я мог бы
поклясться,  что  оно  было  там! Оно  появлялось  каждый раз,  когда  мы  с
Джулиеном... сами знаете... были вместе.
     -- А вы сами видели что-нибудь?
     -- Только в последние дни, -- сказал он, потом еще что-то добавил, но я
не смог разобрать.  Когда же я опять начал настаивать, он  покачал головой и
многозначительно поджал  губы, что было его привычкой.  Затем  он перешел на
шепот. -- Должно быть, мне все привиделось. Но я мог бы поклясться, что в те
последние дни,  когда  Джулиен был уже совсем плох,  оно точно было там. Оно
было в комнате Джулиена, оно было в его постели.
     Старик взглянул на меня, как  бы оценивая  мою реакцию. Уголки  его губ
скривились в усмешке, глаза поблескивали из-под кустистых бровей.
     -- Жуткое, жуткое существо, -- прошептал он, качая головой, и его всего
передернуло.
     -- Вы видели его?
     Он отвел  взгляд. Я задал еще несколько вопросов, но  уже  понимал, что
потерял его внимание.  Когда он снова заговорил, я сумел разобрать несколько
слов: другие  обитатели дома знали об  этом существе, знали  и притворялись,
что не знают. Потом он взглянул на меня и сказал; -- Они не  хотели, чтобы я
знал о том, что им известно. Они все  знали. Я сказал Джулиену: "В этом доме
есть  еще  кто-то,  и ты его знаешь,  как знаешь его вкусы и  прихоти, но ты
отказываешься признаться мне в этом". А он ответил: "Да брось ты, Ричард", и
использовал  всю свою  силу убеждения, так  сказать, чтобы  заставить  меня,
знаете ли, позабыть обо  всем. А затем, в ту последнюю неделю, в ту  ужасную
последнюю неделю, существо появилось в его  комнате, в  его постели.  Я знаю
точно. Я проснулся в кресле и увидел его. Уверяю вас. Я  увидел его. Это был
призрак  мужчины,  и  он  занимался  любовью  с  Джулиеном. Боже  мой, какое
зрелище. Я ужаснулся, потому что понял: этот мужчина не настоящий. Он не мог
быть настоящим. И тем не менее я видел его.
     Ллуэллин отвел  взгляд, и  губы  его задрожали  еще сильнее. Он пытался
вынуть из кармана носовой платок,  но у него ничего не получалось,  а помочь
ему я не решился.
     Я  принялся дальше  расспрашивать  его,  формулируя  вопросы как  можно
мягче.  Мой собеседник либо не слышал  меня, либо не  хотел отвечать. Старик
обмяк на стуле, и вид у него был такой, словно в любую минуту он мог умереть
от дряхлости.
     Потом  он  покачал  головой   и  заявил,  что  больше  не  в  состоянии
разговаривать. Вид у  него  действительно был  крайне  изможденный. Ллуэллин
сказал, что больше не проводит в лавке целый день и скоро отправится наверх.
Я сердечно поблагодарил  его за фотографии,  а  он пробормотал, что был  рад
повидать меня и ждал моего прихода, чтобы подарить эти снимки.
     Больше я никогда не видел Ричарда Ллуэллина. Он умер через пять месяцев
после нашей последней беседы, в начале 1959 года. Похоронили его на кладбище
Лафайетт, недалеко от Джулиена.
     Можно было  бы привести здесь и  другие  истории о  Джулиене. Вероятно,
многое еще предстоит обнаружить.
     Но для целей данного  повествования достаточно упомянуть лишь тот факт,
что  у  Джулиена  был  еще  один  друг,  о  котором нам  известно:  мужчина,
пользовавшийся его особым расположением. Этот мужчина уже описан в досье как
судья Дэниел Макинтайр. Позже он женился на Мэри-Бет Мэйфейр.
     Но  у  нас появится  повод рассказать о Дэниеле  Макинтайре  в связи  с
Мэри-Бет.  Поэтому  будет  правильно,  если  мы  сейчас  перейдем  в   нашем
повествовании  к  самой  Мэри-Бет,  последней  великой  Мэйфейрской   ведьме
девятнадцатого века и единственной, кто мог соперничать в силе с ее предками
восемнадцатого века.

     Было десять минут третьего. Майкл остановился только потому, что не мог
иначе.  Глаза  закрывались,  ничего не  оставалось,  как сдаться  и  немного
поспать.
     Он посидел немного,  вперив взгляд в папку,  которую только что закрыл.
Стук в дверь заставил его вздрогнуть.
     -- Войдите, -- сказал он.
     Тихо  вошел  Эрон.  На нем были  пижама  и  шелковый  клетчатый  халат,
перетянутый поясом.
     -- У тебя усталый вид, -- сказал он. -- Нужно поспать.
     --  Придется,  --   согласился  Майкл.  --  В  молодости  я  мог  долго
продержаться, накачиваясь кофе. Но те дни в прошлом. Глаза просто слипаются.
     Он откинулся в  кожаном кресле,  поискал в кармане сигареты и  закурил.
Потребность поспать внезапно стала такой неотвратимой, что он закрыл глаза и
чуть не выронил сигарету. Мэри-Бет, думал он,  я должен прочесть о Мэри-Бет.
Так много вопросов...
     Эрон устроился в кресле с подголовником, стоявшем в углу.
     -- Роуан  отменила заказ на ночной  рейс, -- сообщил  он. --  Завтра ей
придется лететь с пересадкой, так  что  в  Новом Орлеане она будет во второй
половине дня.
     -- Как тебе удается узнавать такие вещи? -- сонно спросил Майкл,  но на
самом деле ею  интересовало  совсем  другое.  Он еще  раз  лениво  затянулся
сигаретой  и уставился перед собой,  в тарелку  с  нетронутыми бутербродами,
которые превратились в засохшую массу. Он так ничего и не поел.
     -- Отлично. Если я проснусь  в шесть и сразу начну читать, то к  вечеру
как раз закончу.  --  А потом мы поговорим, -- сказал Эрон. -- Нам  нужно  о
многом поговорить, прежде чем ты увидишься с ней.
     --  Знаю.  Поверь  мне,  я все  понимаю. Скажи,  Эрон, какого  черта  я
ввязался в это  дело? Зачем? Почему я вижу этого человека  с самого детства?
-- Он опять затянулся. -- А ты не боишься этого призрака?
     -- Конечно, боюсь, -- ответил Эрон без малейшего сомнения.
     Майкл удивился.
     -- Значит, ты веришь во все это? И ты сам его видел?
     Эрон кивнул:
     -- Видел.
     -- Слава Богу. Каждое слово  этой  истории имеет совсем другое значение
для нас, чем для  того,  кто  его  не видел!  Для того, кто не представляет,
каково это увидеть воочию привидение.
     -- Я поверил прежде, чем увидел, -- сказал Эрон. -- Мои коллеги видели.
И  сообщили  в  своих  отчетах  о  том,  что  пережили.  И  как   закаленный
представитель Таламаски, я принял на веру их показания.
     -- В таком случае ты веришь, что это существо способно убивать людей.
     Эрон на секунду задумался.
     -- Раз уж зашла об этом речь, так и быть, скажу. И постарайся запомнить
мои слова Это  существо может причинить  человеку  вред,  но для  этого  ему
приходится чертовски стараться. -- Он улыбнулся. --  Невольный  каламбур, --
пояснил он. -- Я пытаюсь сказать,  что  Лэшер  убивает  в основном благодаря
своему  коварству.  Разумеется,  он  способен  на   физические  действия  --
передвигать предметы, обламывать деревья, швырять камни и тому  подобное. Но
он  владеет  своей силой неуклюже, без должной  ловкости. Его самое  сильное
оружие -- коварство и иллюзия.
     -- Он загнал Петира ван Абеля в склеп, -- напомнил Майкл.
     --  Нет,  Петир оказался там потому, что попал в  ловушку. А произошло,
скорее  всего, следующее: он  забежал в склеп  сам в том  состоянии безумия,
когда уже не отличить иллюзию от реальности.
     -- Но зачем Петир стал бы делать это, когда его приводил в ужас...
     -- Полно, Майкл, людей часто неотвратимо тянет к тому, чего они боятся.
     Майкл ничего не сказал. Он  снова затянулся сигаретным  дымом, мысленно
представив, как волны прибоя  разбиваются о скалы на  берегу  океана.  И  он
вспомнил ту минуту,  когда  стоял там  с  замерзшими  пальцами  и  его  шарф
развевался на ветру.
     --  Короче  говоря,  не стоит переоценивать это  привидение, --  сказал
Эрон.  -- Оно слабое. В  противном  случае  ему  бы  не  понадобилась  семья
Мэйфейров.
     Майкл очнулся.
     -- Повтори, пожалуйста.
     -- Если бы оно  не было слабым, ему бы не понадобилась семья Мэйфейров,
-- сказал Эрон. -- Ему нужна их энергия. И когда оно нападает, то использует
энергию жертвы.
     -- Ты  сейчас  напомнил мне то, что я сказал Роуан. Когда она спросила,
не те ли привидения, которые  я видел,  сбросили  меня  со скалы в океан,  я
ответил, что они  не  могли сделать нечто подобное. Им просто не  хватило бы
сил. Если бы они были способны  сбросить человека в море и  потопить, они не
стали бы являться людям  в видениях. Им просто не нужно было бы поручать мне
важную миссию.
     Эрон промолчал.
     -- Понимаешь, о чем я? -- спросил Майкл.
     -- Да, Но ее вопрос тоже не лишен смысла.
     -- Она спросила, почему я решил,  что  эти привидения  не несут зла.  Я
пришел в ужас от такого вопроса, ну а ей он казался логичным.
     -- Может, так оно и есть.
     -- Но  я  уверен, что в  них  нет зла, -- Майкл затушил сигарету.  -- Я
знаю. Я  знаю, что видел Дебору. И что она хочет, чтобы я противостоял этому
призраку,  Лэшеру. Я уверен  в этом так, как уверен  в том... кто  я  такой.
Помнишь, что сказал  тебе Ллуэллин?  Я  только что прочел  об  этом Ллуэллин
рассказал,  что, когда Джулиен пришел к нему во сне, это был другой Джулиен.
Более мудрый,  чем тот, каким он  был при жизни. Ну вот, точно так было  и с
Деборой в моем  видении. Дебора хочет  остановить эту  тварь, которую она  и
Сюзанна призвали в свой мир, в их семью!
     -- Тогда возникает вопрос. Зачем Лэшеру было показываться тебе?
     -- Да, Мы пошли по кругу.
     Эрон  выключил свет в углу, затем настольную лампу. Оставалась лампа на
тумбочке возле кровати.
     --  Я распоряжусь,  чтобы  тебя разбудили в восемь. Думаю,  ты  успеешь
закончить всю  папку  к вечеру, если  не раньше. Тогда  мы  поговорим,  и ты
сможешь прийти к какому-то... в общем, скажем решению.
     -- Пусть  меня разбудят в семь.  Одно преимущество моего возраста. Меня
чаше клонит  в сон,  но  сплю  я меньше. Так что будет  нормально,  если мне
позвонят в семь. И еще, Эрон...
     -- Да?
     --  Ты  так  и  не ответил мне  насчет  вчерашнего вечера. Ты  видел то
существо, когда  оно  стояло  прямо передо  мной,  по другую сторону ограды?
Видел или нет?
     Эрон открыл дверь. Ему, похоже, не хотелось отвечать. Затем он все-таки
произнес:
     -- Да, Майкл. Я видел его. Видел очень четко и ясно.  Как никогда четко
и ясно.  Он улыбался тебе. Мне даже показалось, что он... протягивает к тебе
руки. Насколько я понял, он тебя приветствовал. Ладно, мне пора идти, а тебе
пора ложиться спать. Поговорим утром.
     -- Погоди минуту.
     -- Гаси свет, Майкл.

     Он  проснулся от  телефонного звонка. Солнечный  свет  из окон достигал
изголовья кровати. В первый момент он не мог понять, где он и что с ним. Еще
секунду  назад с ним  разговаривала  Роуан. Говорила, что очень хочет видеть
его там,  прежде  чем  они закроют крышку.  Какую  крышку?  Ему  вспомнилась
безжизненная белая рука на фоне черного шелка.
     Тогда  Майкл  сел  в  кровати  и,  увидев  письменный  стол,  портфель,
сваленные грудой папки, прошептал:
     -- Крышка гроба ее матери.
     Он сонно уставился на звонящий  телефон.  Потом поднял трубку и услышал
голос Эрона:
     -- Спускайся к завтраку, Майкл.
     -- Она уже вылетела, Эрон?
     -- Она  только  что  выехала из  больницы. Я ведь  говорил  тебе  вчера
вечером,  что ей предстоит пересадка. Думаю, она  доберется до гостиницы  не
раньше  двух.  Похороны   назначены  на  три.  Слушай,  если  ты  не  хочешь
спускаться, мы пришлем завтрак к тебе в номер, но ты должен поесть.
     --  Да,  лучше пришлите завтрак сюда, --  сказал Майкл. --  И еще одно,
Эрон. Где состоятся похороны?
     --  Майкл,  не вздумай удрать,  после  того как прочтешь материалы. Это
было бы несправедливо по отношению ко всем.
     -- Я  и  не  собирался  так  поступать, Эрон. Поверь.  Просто мне нужно
знать. Где пройдет церемония?
     -- Похоронное бюро "Лониган и сыновья". Мэгазин-стрит.
     -- Да мне ли не знать, где  находится это  бюро.  -- Бабушка, дедушка и
отец  -- всех хоронили  "Лониган  и  сыновья".  --  Не  беспокойся,  Эрон, я
останусь  здесь.  Заходи,  составишь  компанию,  если  хочешь.  Ладно,  пора
вставать.
     Он быстро принял душ, переоделся в свежее, и когда вышел  из ванной, то
увидел,  что завтрак уже его ждет: на подносе, покрытом кружевной салфеткой,
стояло несколько  тарелок  под  высокими  блестящими серебряными  колпаками.
Засохшие бутерброды исчезли.  Кровать  была застелена. Около  окна появились
свежие цветы. Майкл  улыбнулся и  покачал головой. Он  на секунду представил
Петира  ван  Абеля  в  небольшой  уютной   комнате   амстердамской   Обители
семнадцатого века.  Неужели пришла  и  его, Майкла,  очередь  приобщиться  к
организации?  Неужели  ему  расставляются  ловушки,   манящие   надежностью,
легальностью и безопасностью? И что Роуан скажет на все это? Ему столько еще
придется объяснить Эрону насчет Роуан...
     Задумчиво потягивая кофе, он открыл следующую папку и начал читать.



     Роуан смогла  наконец отправиться в аэропорт только в половине  шестого
утра; за рулем "Ягуара" сидел Слэттери, а она инстинктивно и обеспокоенно не
сводила остекленевших  красных глаз  с  дороги,  чувствуя  себя  не в  своей
тарелке   оттого,  что  передала  руль  другому.  Но   Слэттери   согласился
присмотреть за "Ягуаром"  в ее  отсутствие, и поэтому  она решила,  что  ему
следует привыкнуть  к новому  авто. Кроме  того,  ей хотелось  сейчас только
одного -- оказаться в Новом Орлеане. На остальное наплевать.
     Ее  последнее  дежурство  в  больнице   прошло   почти  так,   как  она
планировала. Несколько  часов  ушло на  то, чтобы совершить  обход вместе со
Слэттери, представить  его  пациентам, медсестрам, практикантам  и стажерам,
сделать все возможное, чтобы ее уход прошел  как можно  менее болезненно для
всех.  Далось  ей  это  нелегко.  Слэттери  был  ненадежным,  и  завистливым
человеком.  Он  без  конца высказывал  недовольство себе под нос,  высмеивая
пациентов, медсестер  и  врачей,  но  так, чтобы  слышала Роуан, словно  она
полностью  разделяла  его взгляды, тогда как ничего подобного не было. Он не
мог  относиться  по-доброму к тем, кто, по его мнению, стоял на более низкой
ступени. Но  в нем засело столько амбиций, что он не мог быть плохим врачом.
Профессионал из него получился дотошный и умный.
     И хотя Роуан  с неохотой оставляла  на него свое  дело, она радовалась,
что  он оказался  рядом.  В  ней все больше  крепла уверенность, что  в  эту
больницу она больше  не вернется.  Роуан пыталась уговорить себя:  нет, мол,
никаких оснований так  думать, -- и все же никак не могла отделаться от этих
мыслей.  Внутренний голос подсказывал  ей  подготовить Слэттери к тому,  что
заменять ее предстоит неопределенно долгое время. Так она и поступила.
     Затем, в одиннадцать вечера, когда настала пора  ехать в аэропорт, один
из ее больных -- случай аневризмы -- пожаловался на сильную головную  боль и
внезапную  слепоту. Это могло означать только то, что у него  снова началось
кровотечение.  Пришлось Роуан  и Слэттери  немедленно приступить к операции,
которая была назначена по расписанию на следующий вторник, когда оперировать
должен был Ларк.
     Никогда  еще   Роуан  не   переступала  порог   операционной  в   таком
встревоженном  состоянии;  даже  когда ей помогали  облачаться  в стерильный
халат, она волновалась по поводу отложенного рейса в Новый Орлеан, по поводу
похорон, по поводу  пересадки в Далласе,  где  была  опасность  застрять  на
несколько часов и приехать уже после того, как ее мать опустят в землю.
     Затем, влетев в операционную,  она подумала: "Я  здесь в последний раз.
Больше я сюда не вернусь, хотя откуда такая уверенность -- не знаю".
     Наконец в голове опустилась  обычная завеса, отрезав ее  от прошлого  и
будущего. Пять часов она простояла у операционного стола вместе со Слэттери,
не позволяя  ему  взять всю  тяжесть  операции на себя, хотя  знала,  что он
рвется в бой.
     Она провела рядом  с пациентом в реанимации еще сорок пять минут. Ей не
хотелось  оставлять  его.  Несколько  раз  она опускала  руки ему на плечи и
прибегала к своему излюбленному  методу: представляла, что сейчас происходит
внутри  его мозга.  Помогала ли она ему в эту минуту или просто  успокаивала
саму себя? У  нее не было ответа на этот вопрос. Тем не менее она продолжала
мысленно работать, растрачивая уйму  энергии, буквально нашептывая больному,
что  он  теперь  должен пойти  на  поправку,  что  поврежденную  артерию она
залатала.
     -- Живите долго, мистер Бенджамин, -- прошептала она.
     Роуан  закрыла глаза  и увидела, как циркулирует по мозгу  кровь. По ее
телу пробежала легкая  дрожь. Положив  ладонь больному на руку, она  поняла,
что он поправится.
     Слэттери уже  стоял в  дверях, выбритый и бодрый  после  душа,  готовый
отвезти ее в аэропорт.
     --  Поехали, Роуан,  нужно убираться  отсюда,  пока еще  что-нибудь  не
случилось!
     Она ушла к  себе в офис, приняла душ в маленькой персональной  душевой,
переоделась  в  льняной костюм, решила, что  звонить "Лонигану и сыновьям" в
Новый Орлеан еще слишком рано, даже с учетом разницы во времени, и  вышла из
здания университетской клиники,  чувствуя комок в горле.  Столько лет жизни,
подумала  она,  и  на  глаза  навернулись  слезы.  Но  она не  позволила  им
пролиться.
     -- Все в порядке? -- спросил Слэттери, отъезжая с парковки.
     -- Да,  -- сказала  она.  -- Просто устала.  -- Ей до  чертиков надоело
плакать. Она за всю жизнь столько не плакала, сколько за последние несколько
дней.
     Пока Слэттери делал  левый поворот,  съезжая с  магистрали на дорогу  к
аэропорту, она невольно подумала, что в  нем не  больше амбиций, чем в любом
знакомом  ей враче.  Она знала совершенно определенно, что он презирает ее и
что  на то есть  совершенно  простые, банальные причины:  она талантливейший
хирург,  она  занимает ту должность,  которую он жаждет получить, а еще  она
может вскоре вернуться.
     По  спине  у нее  пробежал  холодок, и  ей  стало  совсем скверно.  Она
понимала, что  читает его мысли.  Если  ее  самолет  разобьется,  он получит
постоянное место работы. Она взглянула на Слэттери, их  глаза встретились, и
она увидела, что в его взгляде на мгновение  промелькнуло  смущение. Да, она
читала его мысли.
     Сколько раз за последнее время с ней происходило  подобное, причем чаще
всего, когда она была усталой. Возможно,  в сонном состоянии механизм защиты
ослабевал,  и  тогда  в  ней  пробуждался  этот  маленький, ненавистный  дар
телепатии,  который  сообщал ей столь горестные знания,  хотела она того или
нет. Роуан почувствовала боль. Будь  ее  воля, она держалась бы подальше  от
этого человека.
     Но с другой стороны, хорошо, что он  так стремился получить этот  пост,
хорошо, что он согласился подменить ее и у нее появилась возможность уехать.
     Она  вдруг очень  ясно  поняла,  что,  несмотря на  всю  свою  любовь к
университету, ей абсолютно не важно, где заниматься медициной. Это мог  быть
любой   хорошо   оснащенный   медицинский   центр,  способный   предоставить
необходимую материальную поддержку, медсестер и технический персонал.
     Так почему бы не сказать Слэттери, что она не  вернется? Почему бы ради
него самого не покончить с раздирающим  его конфликтом? По простой  причине.
Она  не  понимала,  откуда взялась  эта  уверенность,  что она  прощается  с
Калифорнией навсегда.  С этим был  как-то  связан Майкл, с  этим была как-то
связана ее мать, но в целом это было совершенно необъяснимое предчувствие.
     Не успел Слэттери остановиться  у обочины, как она  уже открыла дверцу.
Вышла из машины и надела сумку на плечо.
     Слэттери  тем временем достал ее чемодан  из багажника, и она  невольно
уставилась  на   своего  коллегу,  чувствуя,  как  ее   медленно  охватывает
неприятный знакомый холодок.  В глазах  Слэттери промелькнула злоба.  Каким,
должно быть, тяжким испытанием была для  него  прошлая ночь. Он так рвется к
ее должности. И в нем столько неприязни к ней самой. Ни одна ее человеческая
или профессиональная черта не вызывала в нем хоть каких-то добрых чувств. Он
просто испытывал  к  ней неприязнь.  Она почувствовала это теперь,  принимая
чемодан из его рук.
     -- Счастливо тебе, Роуан, -- сказал  он с притворным радушием. Надеюсь,
ты не вернешься.
     -- Слэт,  -- произнесла она,  -- спасибо тебе за все. Мне нужно сказать
еще кое-что. Я думаю... В общем, скорее всего, я не вернусь.
     Он едва сумел скрыть радость. Ей даже стало жаль его немного, когда она
увидела,  как он  задергал губами,  пытаясь сохранить  на  лице бесстрастное
выражение. А потом ее саму охватила огромная радость.
     -- У меня такое предчувствие,  -- пояснила она, (Боже, как здорово!) --
Разумеется,  мне  придется  в  свое  время  сообщить  Ларку  и  сделать  все
официально...
     -- Разумеется.
     -- Так что  можешь не  церемониться и развесить  на стене кабинета свои
картинки,  -- продолжила Роуан. --  Да, пользуйся машиной.  Думаю,  рано или
поздно я пришлю за ней, но, скорее всего, поздно. Если захочешь купить ее, я
предоставлю тебе скидку, каких ты не получал за всю жизнь.
     -- Что бы ты сказала  насчет  десяти  тысяч наличными? Понимаю, что это
не...
     -- Согласна. Выпишешь мне чек, когда я пришлю свой новый адрес.
     Она махнула рукой и  направилась к стеклянным дверям, купаясь в сладком
возбуждении, как в солнечных лучах. Усталая, невыспавшаяся, она все равно не
могла не  ощутить важность момента.  У  билетной стойки она подтвердила, что
летит первым классом, в один конец.
     Забрела  в  сувенирную лавку и  купила  большие  темные  очки,  которые
показались  ей  шикарными, и книжку в дорогу --  абсурдную мужскую фантазию,
полную невероятных шпионских страстей и смертельного риска. Тоже своего рода
шикарная вещь. "Нью-Йорк таймс" сообщала, что в Новом Орлеане жарко. Хорошо,
что она надела белый  льняной костюм; к тому же  он ей шел.  Несколько минут
Роуан провела  в туалетной комнате: расчесала  волосы, тронула  губы бледной
помадой  и  чуть подрумянила щеки, чего  не  делала уже много лет. Потом она
надела темные очки.
     Сидя  на  пластиковом стуле  у  выхода  на  посадку,  она  ощутила себя
абсолютно  ничем  не связанной. Ни работы,  ни прежнего уюта в  тайбуронском
доме. Ни машины  Грэма, в которой Слэт сейчас едет в Сан-Франциско, радостно
вцепившись  в руль. Можешь  взять  ее  себе, доктор.  Бесплатно.  Без всяких
сожалений.
     Потом Роуан подумала о матери, представила себе, как та  лежит, мертвая
и  холодная,  на столе в  похоронном бюро "Лониган  и  сыновья".  И  никакие
скальпели тут не  помогут. В  который раз ее  медленно окутала темнота среди
всего этого зловеще яркого света  флуоресцентных ламп  и монотонного гудения
попутчиков, собравшихся ярким ранним  утром в  зале ожидания, все как один в
синих дорожных костюмах и с  чемоданами.  Она вспомнила, что говорил Майкл о
смерти: для большинства из нас это единственное сверхъестественное явление в
жизни. И подумала, что он прав.
     Снова беззвучно подступили слезы. Хорошо, что на  ней  темные  очки. На
похороны съедутся Мэйфейры, много, много Мэйфейров...
     Она сразу уснула, как только села в самолет.









     Как упоминалось ранее, в предисловии к той части досье, где описываются
события девятнадцатого века, с каждым десятилетием наши источники информации
о семье Мэйфейров становились все обширнее и надежнее.
     Накануне двадцатого  века Таламаска не отказалась от своих традиционных
методов   исследования  и  впервые   прибегла  к  услугам   профессиональных
детективов.  Ряд таких людей работали для нас  в  Новом Орлеане и до сих пор
работают. Они не только отлично собирают всевозможные слухи, но и расследуют
отдельные  интересующие  нас  случаи  с   помощью  многочисленных   архивов,
опрашивают десятки людей, связанных с семьей Мэйфейров. Их методы во  многом
схожи  с  методами  современных  писателей-публицистов,  когда  те  собирают
материалы о реальных преступлениях.
     Эти  люди  почти никогда не  знают, кто мы  такие.  Свои  сведения  они
сообщают в  лондонскую  Обитель.  И  хотя  мы  до  сих  пор  посылаем  наших
специально обученных  сотрудников  в Новый  Орлеан для  "собирания слухов" и
поддерживаем   активную  связь  с  другими  наблюдателями,   как  делали  на
протяжении  всего  девятнадцатого  века,  эти  частные детективы  во  многом
повысили качество нашей информации.
     В  конце девятнадцатого и начале двадцатого века нам  стал доступен еще
один источник информации, который мы, за неимением лучшего,  станем называть
семейными  преданиями.  Здесь  имеется в виду то, что, хотя  Мэйфейры  часто
окружают  своих здравствующих членов семейства абсолютной  тайной и всячески
избегают разговоров с посторонними о семейных делах, примерно с 1890-х годов
они  начали повторять небольшие  истории, анекдоты и  откровенные небылицы о
своих предках из далекого прошлого.
     Например, потомок Лестана, не сказавший ни слова о своей дорогой кузине
Мэри-Бет,  когда незнакомец на вечеринке дал ему повод посплетничать об этой
особе,  тем  не менее рассказал  несколько  необычных  историй  о двоюродной
бабушке Маргарите, которая когда-то танцевала со своими рабами. А позже внук
этого родственника  рассказал несколько анекдотов о старой мисс  Мэри-Бет, с
которой никогда не был знаком.
     Разумеется,  большая часть таких  семейных  преданий  чересчур туманна,
чтобы представлять  для нас  какой-нибудь  интерес,  и  в основном  касается
"великолепного периода жизни  на плантации",  который для многих семейств  в
Луизиане превратился  в миф и  никоим образом не проливает  свет  на предмет
нашего изучения. Однако иногда эти семейные предания совершенно непостижимым
образом связывают обрывки сведений, полученных нами из других источников.
     В  тех случаях,  когда  легенды  становились  особенно  прозрачными,  я
включал их в данное повествование. Но читатель должен понимать, что семейные
предания это всегда рассказ современника о ком-то или о чем-то из "туманного
прошлого".
     В начале двадцатого века у  нас также появился тот источник информации,
который мы называем "юридическими слухами", то есть сведения, поступавшие от
секретарей, клерков,  юристов и  судей,  которые  лично  знали  Мэйфейров  и
работали с  ними,  а  также  их  друзей  и  членов  семейств  --  всех  этих
многочисленных не-Мэйфейров.
     Благодаря  тому  факту, что  сыновья  Джулиена  --  Баркли,  Гарланд  и
Кортланд  --  стали известными  юристами,  и  потому, что  Карлотта  Мэйфейр
работает юристом, и потому, что многочисленные внуки Джулиена также занялись
юриспруденцией, наша сеть  юридических контактов  разрослась  настолько, что
это  трудно  себе  представить.  В любом случае, финансовые сделки Мэйфейров
настолько обширны, что в них участвует множество блюстителей закона.
     Когда в двадцатом веке в семье начались раздоры, когда Карлотта затеяла
борьбу  за  опекунство  над дочерью  Стеллы, когда возникли споры  по поводу
размещения капиталов, то эти "юридические слухи"  стали  богатым  источником
интересных подробностей.
     Позвольте  добавить  в заключение,  что по  сравнению  с  девятнадцатым
двадцатый  век  стал  свидетелем  еще многих  событий,  которые здесь  нашли
подробное отражение. И наши осведомители в двадцатом веке стали пользоваться
многочисленными   общественными  изданиями,   в  которых  упоминаются  члены
семейства.  С  течением времени  фамилия  Мэйфейр  все  чаще  и  чаще  стала
появляться в прессе.



     По мере  того как мы подводим наше повествование к 1900 году, мы должны
отметить, что этнический характер семейства Мэйфейров менялся.
     Хотя  родословная  семьи  ведется  с  франко-шотландского  союза,  а  в
следующем поколении к ней  примешалась  кровь  голландца  Петира  ван Абеля,
после него семья была почти исключительно французской.
     С 1826 года,  однако,  после брака Маргариты  Мэйфейр и  оперного певца
Тирона Клиффорда Макнамары,  семейство, на которое распространялось действие
легата, начало довольно регулярно родниться с англосаксами.
     Другие  ветви  --  в  основном  потомки  Лестана  и  Мориса  --  стойко
оставались французами, и если когда-нибудь  кто-то из них переезжал  в Новый
Орлеан, то  предпочитал селиться "в городе", с франкоговорящими креолами, во
Французском квартале или поблизости от него, или же на Эспланейд-авеню.
     Основной костяк семейства, на который распространялось действие легата,
после  брака   Кэтрин  с  Дарси  Монеханом  прочно  засел  на   окраине,   в
"американском"   Садовом  квартале.  И  хотя  Джулиен   Мэйфейр  (наполовину
ирландец)  всю  жизнь  говорил  по-французски и женился  на  франкоговорящей
кузине, Сюзетте,  он дал своим  сыновьям  явно американские  или  английские
имена и позаботился о  том, чтобы они получили американское образование. Его
сын   Гарланд   с   отцовского   благословения   женился   на   девушке   из
немецко-ирландской семьи. Кортланд также женился  на девушке англосаксонских
кровей, их примеру последовал в свое время и Баркли.
     Как  мы  уже отмечали, в 1899  году  Мэри-Бет  вышла замуж за ирландца,
Дэниела Макинтайра.
     Хотя сыновья Кэтрин, Клэй и Винсент, всю  жизнь говорили по-французски,
оба женились  на американках ирландского  происхождения --  Клэй взял в жены
дочь  преуспевающего  владельца отеля, а Бинсент -- дочь немецко-ирландского
пивовара. Одна из дочерей Клэя стала членом ирландского католического ордена
Сестер милосердия (пойдя по стопам своей тети по отцу), который по  сию пору
пользуется финансовой поддержкой  семьи. Правнучка  Винсента поступила в тот
же орден.
     Мэйфейры  французской  ветви  молились  в  соборе  Святого Людовика  во
Французском квартале, но представители основной ветви семейства,  защищенные
легатом,  начали  посещать службы  своей  приходской  церкви,  Нотр-Дам,  на
Джексон-авеню, одной из трех церквей, нашедших  поддержку Отцов Искупителей,
которые  стремились  ответить  чаяниям  ирландских  и немецких  иммигрантов,
поселившихся в  прибрежной  зоне,  а  также  пожеланиям  старых  французских
семейств. Когда в  1920-х годах  эту церковь закрыли, то на Притания-стрит в
Садовом  квартале  воздвигли приходскую  часовню,  явно  предназначенную для
богатых, которые не хотели ходить  ни в ирландскую церковь Святого Альфонса,
ни в немецкую церковь Святой Марии.
     Мэйфейры  посещали службы в этой часовне, и до сих  пор  жители  Первой
улицы  ходят  туда  слушать  мессу.  Но  еще  в  1899 году  Мэйфейры  начали
появляться  по  важным  поводам  в  ирландской  церкви  Святого Альфонса  --
огромном, внушительном и красивом здании.
     В  этой церкви в 1899 году Мэри-Бет венчалась с Дэниелом Макинтайром, и
с  тех пор  там проводятся  все крещения  Мэйфейров  с  Первой  улицы.  Дети
Мэйфейров  после исключения из хороших частных  школ какое-то время ходили в
приходскую школу при церкви Святого Альфонса.
     Некоторые  сведения о  семье  мы  получаем  от ирландских  католических
священников и монахинь этого прихода.
     После смерти Джулиена в 1914 году Мэри-Бет редко говорила по-французски
даже со своими французскими кузенами. Возможно, в семье постепенно отошли от
этого  языка.  Карлотта  Мэйфейр  никогда  на  говорила  по-французски,  что
касается Стеллы, Анты или Дейрдре, то вряд ли они знали больше чем несколько
слов какого-либо иностранного языка.
     Наши  наблюдатели   отмечали  множество  раз,   что  в  речи  Мэйфейров
двадцатого века --  Карлотты, ее сестры Стеллы,  ее племянницы Анты и дочери
последней,  Дейрдре, --  явно слышался  ирландский  акцент.  Как и у  многих
новоорлеанцев,  в их речи  не улавливался  французский или  южноамериканский
акцент. Но они обычно обращались к знакомым, используя полное имя, например:
"Привет, как дела, Элли  Мэйфейр?"; речь их была ритмична и содержала  много
повторений,  совсем как у ирландцев.  Типичным  примером послужит  следующий
фрагмент, записанный  во  время  похорон  одного  из Мэйфейров в  1945 году:
"Брось, не рассказывай мне сказки, брось, Глория Мэйфейр, сама знаешь, я  ни
за что не поверю этому, и как тебе не стыдно говорить такое! Бедняжка Нэнси,
у  нее столько  забот, сама знаешь, а она живет  как  святая, сама знаешь, и
никто меня не переубедит!"
     Что касается внешнего вида, то  в Мэйфейрах столько намешано генов, что
в любом поколении,  в  любое время появляются  всевозможные  сочетания цвета
волос,  телосложения,  черт лица.  У  них нет характерной внешности. Тем  не
менее некоторые ученые Таламаски утверждают, что сравнение всех существующих
фотографий,   рисунков   и  репродукций  портретов   позволяет  выявить  ряд
повторяющихся типажей.
     Например,  среди  Мэйфейров можно выделить группу высоких светловолосых
людей (куда входит Лайонел  Мэйфейр),  которые похожи на Петира ван Абеля; у
всех у них зеленые глаза и волевые подбородки.
     Также  среди  Мэйфейров  часто  встречаются  очень  бледные  и  хрупкие
представители, все они голубоглазые  и маленького роста; в  эту группу можно
отнести не  только родоначальницу Дебору, но и  Дейрдре Мэйфейр,  наследницу
этого поколения, "ведьму" и мать Роуан.
     В  третью группу  входят темноглазые, темноволосые Мэйфейры  с  широкой
костью; это и  Мэри-Бет  Мэйфейр, и два  ее дяди,  Клэй  и Винсент,  а также
Анжелика Мэйфейр с Сан-Доминго.
     Другие  представители  этого  семейства  --  невысокие,  черноглазые  и
черноволосые  --  очень  похожи  на французов, у  каждого  из них  маленькая
круглая голова, довольно большие глаза и волосы в мелкий завиток.
     В  последнюю группу можно объединить  Мэйфейров с очень светлой  кожей,
русоволосых, сероглазых,  стройных,  неизменно высоких; в эту  группу входят
Шарлотта  с  Сан-Доминго  (дочь  Петира  ван  Абеля),  Мэри-Клодетт, которая
привезла семью в Луизиану, дочь Стеллы,  Анта Мэйфейр, и ее внучка -- доктор
Роуан Мэйфейр.
     Агенты  ордена также  проследили  семейное  сходство  между  некоторыми
Мэйфейрами. Например, доктор  Роуан Мэйфейр из Тайбурона, Калифорния, похожа
на  своего  предка   Джулиена   Мэйфейра   гораздо  больше,  чем  на  любого
светловолосого родственника.
     А Карлотта Мэйфейр в юности очень напоминала Шарлотту.
     (Автор этих строк считает своим долгом отметить следующее: что касается
данного вопроса о внешнем сходстве, лично  он ничего подобного  не наблюдает
при сравнении  всех  изображений!  Какие-то  черты  у  Мэйфейров  общие,  но
различий  несоизмеримо  больше! Семью  по внешним  признакам  не назовешь ни
ирландской, ни французской, ни шотландской, ни какой-либо другой.)
     При  любом обсуждении ирландского влияния  или ирландских корней нам не
следует  забывать  об  одном: история семьи такова,  что  ни в одном  случае
нельзя быть уверенным, кто является отцом какого-либо ребенка. И как покажут
более   поздние   "предания",   повторяемые   потомками   двадцатого   века,
кровосмешение  в каждом поколении отнюдь не  являлось секретом. Тем не менее
определенно прослеживается ирландское культурное влияние.
     Также  следует отметить другой факт -- за точность не ручаюсь: с начала
девятнадцатого  века семья начинает нанимать все больше и больше ирландцев в
качестве домашней  прислуги;  эти  ирландцы  и  стали  бесценным  источником
информации для Таламаски. И теперь нелегко определить, каков их  вклад в то,
что мы видим в семье много ирландского.
     Само  по  себе  привлечение  ирландских  работников не  имело  никакого
отношения  к ирландскому происхождению семьи.  В  этом  районе так  повелось
издавна,  что американцы ирландского  происхождения шли в услужение, а  жили
они  на так называемом  Ирландском  канале, в прибрежном районе, пролегавшем
между верфями  Миссисипи и Мэгазин-стрит,  южной границей Садового квартала.
Некоторые из  них служили горничными  и конюхами, жившими  при  доме; другие
являлись на работу каждый день или только по определенным датам. В целом они
не отличались  той  преданностью семье Мэйфейров,  какая была  у  цветных  и
черных  слуг,  и  они  гораздо охотнее,  чем слуги  предыдущих  десятилетий,
рассказывали о том, что происходило на Первой улице.
     И хотя информация, предоставленная ими  Таламаске,  чрезвычайно  важна,
все-таки она носит определенный характер и оценивать ее следует осторожно.
     Ирландские  слуги, работавшие в доме и в саду, в целом имели склонность
верить в привидения, в сверхъестественное и в способность мэйфейрских женщин
вызывать определенные явления. Они были  в высшей степени суеверными людьми.
Поэтому  их истории  о том, что  они  видели или  слышали, иногда граничат с
фантазиями и часто содержат яркие зловещие описания.
     Тем не  менее  этот  материал  является  --  по  очевидным причинам  --
исключительно важным.  И многое из того, о чем рассказали  ирландские слуги,
имеет для нас знакомые мотивы.
     Учитывая все вышесказанное, мы не погрешим против истины, если отметим:
к  первому  десятилетию этого  века  Мэйфейры  с Первой  улицы считали  себя
ирландцами, что часто  проскальзывало  в их разговорах, и в сознании многих,
кто  с  ними общался  --  слуг и  прочих,  --  они  были  самыми  настоящими
ирландцами  со  всеми   их   сумасшедшими  выходками,   эксцентричностью   и
склонностью к  патологии.  Несколько недоброжелателей отзывались о Мэйфейрах
как о "буйно  помешанных ирландцах". А немецкий  священник из церкви Святого
Альфонса  однажды  сказал,  что Мэйфейры  пребывают "в постоянной  кельтской
мгле".  Кое-кто  из  соседей  и  друзей  называл  сына  Мэри-Бет,  Лайонела,
"сумасшедшим  ирландским  пьяницей",  а за  ею  отцом  Дэниелом Макинтайром,
безусловно, закрепилась такая же репутация  среди всех  держателей баров  по
Мэгазин-стрит.
     Наверное,  можно утверждать, что со смертью  "мсье Джулиена" (который в
действительности  был  наполовину ирландец) дом на Первой улице окончательно
расстался со всем французским или креольским, что там было. Сестра  Джулиена
Кэтрин и его  брат Реми отправились  в  могилу  раньше его, как  и  его дочь
Жаннетта. С  тех пор, несмотря на то что на семейных сборищах присутствовало
по  нескольку  сотен франкоговорящих  родственников,  костяк  семьи  остался
ирландско-американским, католической веры.
     Шло  время,  и  франко-говорящие  родственники расставались  со  своими
креольскими корнями, что происходило  во многих  креольских семьях Луизианы.
Французским языком почти везде перестали пользоваться. По  мере того  как мы
приближаемся  к  последнему  десятилетию  двадцатого  века, нам  все труднее
отыскивать где-либо истинного франкоговорящего потомка Мэйфейров.
     Это приводит нас к еще  одному важному выводу,  который  очень легко не
заметить при продолжении данного повествования.
     Со  смертью  Джулиена  Мэйфейры,  возможно,  потеряли последнего своего
родственника,  который  действительно  знал  семейную   историю.  Это   лишь
предположение.  Но когда мы беседуем с потомками и выслушиваем все  больше и
больше  хвастливых преданий  о  временах, когда процветала  плантация,  наше
предположение перерастает в уверенность.
     Как  следствие,  начиная  с  1914  года,  у  любого  агента  Таламаски,
занимавшегося семьей  Мэйфейров, возникало  ощущение, что ему или  ей больше
известно о семье, чем самим Мэйфейрам. И это сознание очень смущало и мучило
наших исследователей.
     Даже при  жизни Джулиена  вопрос  о том, предпринимать или  нет попытку
установить контакт с семьей, превратился в весьма насущный для ордена.
     После смерти Мэри-Бет эта проблема стала как нельзя более острой.
     Но  мы должны  продолжить  наш  рассказ,  вернувшись  к  1891  году,  и
сконцентрировать наше внимание на Мэри-Бет Мэйфейр, которая приведет  нас  в
двадцатый  век  и  которая,  возможно, была последней действительно  сильной
Мэйфейрской ведьмой.
     Нам известно  о Мэри-Бет Мэйфейр больше, чем о любой другой Мэйфейрской
ведьме со  времен  Шарлотты.  И все-таки даже после изучения всех материалов
Мэри-Бет остается  для нас  таинственной фигурой,  которая редко открывается
нашим взорам, и  то лишь на ослепительный  миг, благодаря рассказам  слуг  и
друзей семьи.  Только  Ричард Ллуэллин  обрисовал  нам истинный портрет этой
женщины,  но,  как  мы уже в этом  убедились, Ричарду почти  ничего  не было
известно о деловых интересах Мэри-Бет, а также о ее оккультных способностях.
Скорее всею, она провела его, как поступала со всеми людьми, кто ее окружал,
заставляя их верить, что она просто очень сильная женщина, тогда  как истина
была гораздо сложнее.



     В  1891 году, спустя неделю после смерти Маргариты, Джулиен перевез  ее
личное имущество из Ривербенда в особняк на Первой улице. Наняв две повозки,
чтобы доставить  багаж, он погрузил  туда  многочисленные склянки и  сосуды,
хорошо  упакованные  в  корзины,  несколько сундуков  с  письмами  и другими
бумагами,  около  двадцати  пяти  коробок  с книгами, а также  еще несколько
сундуков с персональными вещами.
     Нам известно, что склянки  и сосуды исчезли  на третьем этаже на Первой
улице,  и  мы больше о них не  слышали ни от  одного свидетеля, жившего в то
время.
     Тогда же Джулиен устроил себе спальню на третьем этаже, где и умер, как
рассказывал Ричард Ллуэллин.
     Много  книг из собрания Маргариты, включая  маловразумительные труды на
немецком  и  французском  по  черной  магии,  нашли  свое  место  на  полках
библиотеки, расположенной на первом этаже.
     Мэри-Бет заняла хозяйскую спальню в северном крыле, над библиотекой,  и
с тех  пор  в  этой комнате всегда селилась  главная  наследница  состояния.
Маленькой Белл, слишком юной  в то время, чтобы проявить признаки слабоумия,
отвели спальню напротив, но она в первые годы часто спала вместе с матерью.
     Мэри-Бет  начала  носить изумруд Мэйфейров. Можно сказать, что именно в
этот период  она осознала  себя взрослой, осознала  себя  хозяйкой  дома. Во
всяком случае, новоорлеанское общество больше стало с ней считаться, и в это
же время появляются первые документы делового характера, на которых стоит ее
подпись.
     Она часто фотографируется с изумрудом на груди, и многие обсуждают этот
камень, отзываясь о  нем с  восхищением. На многих  фотографиях  она одета в
мужской костюм. Десятки свидетелей вслед за Ричардом Ллуэллином подтверждают
пристрастие  Мэри-Бет к  переодеванию  и тот факт, что для  нее было обычным
делом,  переодевшись  мужчиной,  отправиться  куда-то развлекаться  вместе с
Джулиеном. До замужества  Мэри-Бет являлась в таком виде не только в бордели
Французского квартала, но и на все общественные мероприятия, и даже посещала
балы в красивом мужском фраке.
     Хотя  подобное поведение  шокировало  общество,  Мэйфейры продолжали  с
помощью личного  обаяния и денег прокладывать себе дорогу в высшие слои. Они
щедро  одалживали  любые  суммы  тем,  кто  нуждался в  средствах  во  время
различных  послевоенных  депрессий.  Они  с   размахом,   почти   нарочитым,
занимались благотворительностью, а  имение Ривербенд,  которым управлял Клэй
Мэйфейр,  продолжало  из  года  в  год приносить огромные  доходы, благодаря
обильным урожаям сахарного тростника.
     В эти годы Мэри-Бет, видимо, почти не вызывала неприязни у других. Даже
клеветники никогда  не отзывались о ней  как о злобной или жестокой женщине,
хотя  в ее  адрес  часто  раздавалась критика, что  она  холодная,  деловая,
равнодушная к людским чувствам и манеры у нее мужские.
     Несмотря  на ее  рост и физическую силу, она тем не менее  не выглядела
мужеподобной.  Множество  людей называют  ее роскошной, а некоторые  считают
красавицей. Такой она и выступает на всех своих фотографиях: соблазнительная
фигура в  мужском  костюме,  особенно в  ранние  годы. Агенты  Таламаски  не
однажды отмечали, что если Стелла, Анта и Дейрдре Мэйфейр -- ее дочь, внучка
и  правнучка  -- были хрупкие "южные красавицы", Мэри-Бет  очень  напоминала
ослепительных "неправдоподобных  американских  кинозвезд, которые  появились
после ее смерти,  особенно  Аву Гарднер  и  Джоан  Кроуфорд*. [Гарднер,  Ава
(1922-1990)  и Кроуфорд, Джоан  (1908-1977)  -- актрисы американского  кино;
широкую  известность  им  принесло  амплуа  роковой  женщины.]  Кроме  того,
Мэри-Бет обладала очень сильным сходством на фотографиях с  Дженни Черчилль,
знаменитой американской матерью Уинстона Черчилля.
     Волосы Мэри-Бет оставались черными как вороново крыло  до самой смерти,
наступившей  в пятьдесят четыре года. Мы  не знаем  точно,  какой у  нее был
рост, но можно предположить, что он достигал примерно пяти футов одиннадцати
дюймов. Она  никогда  не  была тяжеловесной,  просто ширококостной  и  очень
сильной.  Шаги делала широкие. Болезнь,  убившую  Мэри-Бет,  нашли только за
полгода до смерти, она оставалась привлекательной до последних недель, когда
удалилась в свою комнату и больше ее не покидала.
     Можно,  однако, не  сомневаться,  что  Мэри-Бет  не  придавала  особого
значения  своей красоте.  Хотя  она всегда  была  хорошо ухожена,  а  иногда
выглядела просто ошеломительно в бальном платье и мехах, ее ни разу никто не
называл соблазнительной.  Те, кто утверждал, что она "неженственная", делали
упор на ее прямолинейность и резкость, а также кажущееся безразличие к своим
неплохим природным данным.
     Стоит отметить, что почти все эти качества --  прямолинейность, деловой
подход  ко   всему  и  всем,  честность   и   холодность   --   позже  стали
ассоциироваться с  ее  дочерью  Карлоттой Мэйфейр,  которая  не  является  и
никогда не являлась наследницей легата.
     Те, кто  любили  Мэри-Бет и успешно осуществляли с  ней  дела, хвалебно
отзывались  о  ней  как  о  "честной даме",  щедром  человеке, не  способном
мелочиться. Те, кому удавалось  добиться с ней успеха в делах,  называли  ее
бесчувственной  и  бесчеловечной.  Точно  так  обстояло дело  и с  Карлоттой
Мэйфейр.
     Мы еще подробно остановимся на деловых интересах Мэри-Бет и  ее страсти
к  удовольствиям. Сейчас будет достаточно сказать, что поначалу она задавала
тон всему происходящему  на Первой улице не в  меньшей степени, чем Джулиен.
Она  полностью брала на себя  организацию  многих  званых вечеров,  и она же
уговорила Джулиена совершить последнюю  поездку  в Европу в 1896 году, когда
они с ним объездили все столицы от Мадрида до Лондона.
     Мэри-Бет  с  детства  разделяла  любовь  Джулиена  к  лошадям  и  часто
отправлялась  на конные  прогулки вместе с  ним. Они также  любили  театр  и
посещали  любые  спектакли -- от  великолепных шекспировских  постановок  до
пустяковых пьесок в местных театрах. И оба были страстными любителями оперы.
Позже  Мэри-Бет  почти во  всех комнатах расставила  патефоны  и  без  конца
слушала оперные пластинки.
     Мэри-Бет нравилось жить  под одной крышей с большим  количеством людей.
Ее интерес к семье не ограничивался вечеринками и торжествами. Напротив, всю
жизнь двери ее дома были открыты для приезжих родственников.
     По некоторым  отдельным рассказам  о  ее  гостеприимстве можно  сделать
предположение, что ей нравилось обладать властью над людьми, нравилось  быть
центром внимания.  Но  даже  в  тех историях, где  подобные  мнения выражены
совершенно    буквально,   Мэри-Бет    предстает    как    человек,   больше
заинтересованный в других, чем  в себе. Полное отсутствие  самолюбования или
тщеславия в этой женщине продолжает  изумлять тех, кто впервые знакомится  с
данными   материалами.   Судя   по   тому,  как  складывались  ее   семейные
взаимоотношения,  она  скорее  была человеком  щедрым, нежели стремящимся  к
власти.
     (Позвольте нам отметить  здесь,  что Мэри-Бет  удочерила Нэнси Мэйфейр,
незаконнорожденного   ребенка  одного   из  потомков   Мориса  Мэйфейра,   и
воспитывала  ее  вместе с Антой Мэйфейр  как  дочь Стеллы. Нэнси  прожила  в
особняке на  Первой улице до 1988 года. Все считали, даже Мэйфейры, что  она
действительно была дочерью Стеллы.)
     В  1891  году на Первой улице  жили  Реми  Мэйфейр,  казавшийся намного
старше своего брата Джулиена, хотя это было  не так (по слухам, он умирал от
туберкулеза, что и  произошло в конце концов в 1897 году);  сыновья Джулиена
--  Баркли, Гарланд  и Кортланд,  первые  из  Мэйфейров, позже отправившиеся
учиться   на  Восточное  побережье,  где  они   преуспели;  Милли   Мэйфейр,
единственная из детей Реми,  которая  так и  не  вступила  в брак и наконец,
помимо  Джулиена  и  Мэри-Бет, их  дочь,  малышка  Белл,  которая,  как  уже
отмечалось, была несколько слабоумной.
     К  концу века в доме  поселились Клэй Мэйфейр,  брат Мэри-Бет,  а также
Кэтрин  Мэйфейр,  несговорчивая  и  безутешная после  потери  Ривербенда,  и
гостившие время от времени другие родственники.
     Все  это  время Мэри-Бет  была  неоспоримой  хозяйкой дома, именно  она
явилась инициатором больших  переделок  в  особняке,  осуществленных до 1900
года, когда  добавили три ванные комнаты,  провели газовый  свет  на  третий
этаж, в крыло прислуги, а также в два больших строения, одно из которых было
конюшней с комнатами наверху.
     Хотя Мэри-Бет прожила до  1925 года, скончавшись от рака в сентябре, мы
можем утверждать, что она почти не  менялась с течением времени  --  что  ее
пристрастия и приоритеты в конце  девятнадцатого века были теми же,  что и в
последний год ее жизни.
     Если она и была вне семьи чьей-то близкой подругой или наперсницей, нам
ничего  об  этом не известно. Ее истинный характер  довольно трудно описать.
Она,  безусловно,  никогда не  была  игривым,  веселым человеком, каким  был
Джулиен; она, видимо,  не испытывала никакой тяги к великим страстям; и даже
на  бессчетных семейных праздниках,  где она  танцевала,  фотографировалась,
подавала  угощение и напитки, она никогда  не была "душою общества". Скорее,
она производила впечатление тихой, сильной  женщины с  определенными целями.
Возможно, ни один человек по-настоящему не был ей близок, если не считать ее
дочь, Стеллу. Но мы постепенно дойдем и до этого в нашем повествовании.
     До какой  степени оккультные способности  Мэри-Бет служили ее целям  --
очень важный  вопрос.  У  нас  имеются  разнообразные свидетельства, которые
могут помочь сделать ряд достоверных предположений о том, что происходило за
закрытыми дверями.
     Для  ирландской прислуги,  которая приходила в особняк на Первой улице,
его  хозяйка  всегда  была  "ведьмой" или  человеком,  обладающим колдовской
силой. Но  их истории отличаются  от  других отчетов, которые  у  нас  есть,
причем очень значительно, поэтому к ним следует  относиться с  большой долей
скептицизма.
     Тем не менее...
     Прислуга  часто  говорила  о том,  что Мэри-Бет  ходит  во  французский
квартал и просит совета у колдуний, что у нее в комнате есть алтарь, где она
молится дьяволу. Слуги  утверждали, что Мэри-Бет знает,  когда ты лжешь, где
ты был. А  еще она знает, где в данную минуту находится любой ее родственник
и  что он сейчас делает, знает даже о тех, кто отправился на север. Служанки
повторяли, что Мэри-Бет и не пытается сохранить это в тайне.
     По их  словам, Мэри-Бет была  тем  человеком, к которому  обращались за
помощью черные слуги, если у них  случался  конфликт  с местными колдуньями;
Мэри-Бет  знала, какой  порошок  применить  или какую  свечку  сжечь,  чтобы
противодействовать порче; она умела  управлять  духами и  часто объявляла во
всеуслышание,  что это  самое  главное в колдовстве -- управлять духами. Все
остальное -- показуха.
     Одна  повариха-ирландка, работавшая  в  доме  с  1895  по  1902 год,  в
разговоре с нашим исследователем между  прочим упомянула, будто  бы Мэри-Бет
рассказывала ей, что  на свете существуют всевозможные духи, но легче  всего
управлять  низшими  духами,  и  любой может призвать их, если захочет. Лично
она, Мэри-Бет, приказала  этим духам охранять все  комнаты дома и все вещи в
нем. Но  Мэри-Бет предупредила  повариху не пытаться самой призывать  духов.
Это дело небезопасное, и лучше  его предоставить тем, кто умеет видеть духов
и чувствовать их так, как умеет Мэри-Бет.
     -- В этом доме я нюхом чуяла привидения, -- рассказывала повариха, -- а
если прикрывала  глаза, то даже видела их. Но  мисс Мэри-Бет обходилась  без
этого. Она видела их как день Божий круглые сутки напролет, разговаривала  с
ними и даже называла по имени.
     Эта женщина также говорила, что Мэри-Бет пила коньяк прямо из горлышка,
но это ничего, ведь Мэри-Бет была настоящей дамой, а дамы могут  делать все,
что им  угодно;  к  тому же хозяйка она  была добрая  и щедрая. То  же самое
относится  и к старому мсье  Джулиену; только он ни  за  что бы не стал пить
коньяк  прямо из горлышка, и  вообще что-нибудь пить прямо из бутылки, херес
ему подавай в хрустальном бокале.
     Прачка  сообщила, что  Мэри-Бет, проходя  по дому,  могла закрывать  за
собой двери,  даже  не притрагиваясь  к  ним.  Как-то  раз  прачку попросили
отнести на второй  этаж корзину с выглаженным бельем, но она отказалась, так
ей было страшно. Тогда Мэри-Бет довольно благодушно отчитала ее  за  то, что
она такая глупая, и прачка перестала бояться.
     В  нашем  распоряжении  имеется по меньшей  мере  пятнадцать  различных
рассказов о колдовском алтаре  Мэри-Бет, где она жгла фимиам и цветные свечи
и время от времени расставляла гипсовые фигурки святых. Но ни в одном отчете
точно не указано  место,  где был  устроен этот алтарь. (Любопытно отметить,
что при расспросах ни один темнокожий слуга не проронил ни слова об алтаре.)
     Некоторые  истории,  записанные нашими  наблюдателями, явно  придуманы.
Например,  нам   несколько  раз  давали  понять,   что  Мэри-Бет  не  просто
переодевалась  в  мужской  костюм, она  сама превращалась  в  мужчину, когда
уходила из дома в брючной паре, шляпе и с тросточкой. Тогда  она становилась
такой сильной, что могла дать отпор любому.
     Однажды ранним  утром,  когда  она  одна  совершала конную  прогулку по
Сент-Чарльз-авеню (Джулиен в то  время уже  болел, а  вскоре умер), какой-то
мужчина попытался стянуть ее с лошади, тут она сама превратилась в мужчину и
избила кулаками обидчика  до  полусмерти,  а  затем  привязала его  веревкой
позади  лошади и оттащила в ближайший полицейский участок. "Это видели много
народу", --  говорили нам. Эту историю повторяли в Ирландском канале до 1935
года. И в самом деле,  сохранились  полицейские протоколы  того времени, где
зафиксировано  нападение  и  последовавший  за  ним  "арест",  произведенный
гражданином в 1914 году. Нападавший умер в камере несколько часов спустя.
     Есть еще одна история о  глупенькой горничной, которая украла хозяйкино
кольцо. Той же ночью она проснулась в своей  душной каморке на Чиппева-стрит
и увидела,  что над ней склонилась  Мэри-Бет в мужском обличье и потребовала
немедленно вернуть кольцо, что та и сделала, но от  пережитого потрясения не
дожила и до трех часов следующего дня.
     Эту историю нам  рассказали в первый раз в 1898 году, а затем в 1910-м.
Подтвердить ее оказалось невозможным.
     Гораздо более ценная история из раннего периода  была  рассказана нам в
1910 году кэбменом, который за два года до этого  как-то раз вез Мэри-Бет из
города домой, и,  хотя  он был уверен,  что пассажирка одна забралась в  кэб
(конный  экипаж того времени),  было  слышно, как она всю  дорогу  с  кем-то
разговаривает.  Когда  кэбмен распахнул для  нее дверцу, остановившись перед
каретным сараем  на Первой улице... он увидел приятной  наружности  мужчину,
сидевшего рядом  с  ней. Мэри-Бет, видимо, увлеклась разговором, но при виде
кэбмена тут же  замолчала  и  коротко  прыснула.  Кэбмен получил две золотые
монеты -- Мэри-Бет сказала ему, что их ценность  гораздо выше,  чем плата за
проезд,  и  велела  быстро потратить  деньги.  Когда  кэбмен заглянул внутрь
экипажа, ожидая, что следом за Мэри-Бет появится ее спутник,  он увидел, что
в кэбе никого нет.
     Наши  архивы  хранят много  других  историй, рассказанных  прислугой, о
способностях  Мэри-Бет, но во  всех этих рассказах один  лейтмотив: Мэри-Бет
была ведьмой  и прибегала  к своей силе, когда возникала угроза ей, ее семье
или имуществу. Позвольте нам еще раз подчеркнуть, что свидетельства прислуги
заметно отличаются от других собранных нами материалов.
     Однако если мы рассмотрим жизнь Мэри-Бет целиком, то увидим, что другие
источники вполне убедительно подтверждали ее занятия колдовством.
     Насколько мы можем судить, у Мэри-Бет было три всепоглощающие страсти.
     Первая, но не самая  главная, -- это желание Мэри-Бет  делать  деньги и
привлекать близких родственников к накапливанию огромного капитала. Сказать,
что она в этом преуспела, -- значит не сказать ничего.
     Почти с  самых  первых  дней  ее жизни  мы  слышим истории  о  кладах с
драгоценностями,  о никогда не  пустеющих кошельках с золотыми монетами  и о
том, что Мэри-Бет пригоршнями швыряла золото беднякам.
     Она якобы  часто предупреждала, что  следует "тратить монеты быстро", и
приговаривала:  то, что, мол, потрачено из волшебного кошелька, всегда к ней
возвращается.
     Относительно драгоценностей  и золота: возможно, тщательное изучение  и
анализ  финансовых  дел   Мэйфейров,  произведенные   сведущими   людьми  по
материалам,  являющимся  общественным достоянием,  показали  бы, что во всей
финансовой  истории семьи важную роль сыграло таинственное,  невесть  откуда
взявшееся  богатство. Но  на  основе тех данных,  которыми  мы  располагаем,
нельзя сделать подобное заключение.
     Более  уместно будет  задаться вопросом,  использовала ли Мэри-Бет  при
размещении своих капиталов дар предвидения или знание оккультных наук.
     Даже беглое изучение достижений Мэри-Бет в сфере бизнеса  указывает  на
то,  что  она  финансовый  гений.  Она  была заинтересована  в  сколачивании
капитала гораздо  больше  Джулиена  и  обладала  безусловными  способностями
заранее  предугадывать некоторые  вещи.  Она, например,  часто предупреждала
всех  своих родственников о неминуемых кризисах и банковских крахах, хотя  к
ней редко кто прислушивался.
     Фактически  все  финансовые  операции  Мэри-Бет  не  поддаются  обычным
объяснениям. Она, как  говорили, "занималась всем подряд". Вкладывала деньги
в хлопок, земли, судоходство, железные  дороги, банковское дело, торговлю, а
позже и в контрабанду спиртным. Она без конца предпринимала в высшей степени
рискованные  операции,  которые  на удивление  всем  оказывались  успешными.
Например,  профинансировала  некоторые  изобретения  и получение  химических
веществ, что принесло ей в дальнейшем несметное количество денег.
     Мы не зайдем слишком далеко, если  скажем, что  ее история -- во всяком
случае, по документам  -- совершенно неправдоподобна. Ей излишне часто  было
известно чересчур многое, что приносило невероятно большую выгоду.
     Успехи Джулиена, тоже немалые, можно было бы  отнести на счет  мужского
склада  ума  и  таланта,  но  объяснить  тем  же  простым образом достижения
Мэри-Бет  почти невозможно. Джулиена, например, не интересовали  современные
изобретения, если речь шла о капиталовложениях.  У Мэри-Бет,  наоборот, была
самая настоящая страсть к различным  новшествам и технологиям, и она ни разу
не ошиблась в этой области. То же самое относится и к судоходству, о котором
Джулиен почти ничего не знал, а вот Мэри-Бет знала все  досконально. Джулиен
любил  приобретать здания, включая фабрики  и отели,  но  никогда не покупал
неразработанных  земель,  зато  Мэри-Бет  скупала  огромные участки по  всей
Америке, а затем  продавала с неслыханной выгодой.  Ее знания  о том,  где и
когда  начнут  развиваться  города  и  поселки,  совершенно   не   поддаются
объяснению.
     Кроме того, Мэри-Бет, как  очень хитрая женщина, умела представить свое
благосостояние в выгодном свете и не чуралась пустить пыль в глаза, когда ей
это  было выгодно. Как следствие, она никогда не вызывала у  людей удивления
или недоверия, что  неминуемо  повлекло бы за  собой раскрытие тайны всех ее
успехов.  И  всю свою  жизнь она  избегала быть на виду.  Ее образ  жизни на
Первой улице не отличался особой нарочитостью, разве что когда она увлеклась
автомобилями, то завела их столько,  что одно время пришлось  снимать гаражи
по  всей  округе. Суммируя вышесказанное, можно  сказать,  что  ее  портрет,
нарисованный  Ричардом  Ллуэллином  (мы  полностью  привели  его  рассказ  в
предыдущей  главе),  вполне  соответствует  тому  впечатлению,  которое  она
производила на всех. Лишь немногие знали, насколько она богата и всесильна.
     У нас есть свидетельство, что Мэри-Бет вела деловую жизнь, о которой не
подозревали другие, в том смысле, что на нее работала целая армия финансовых
служащих, которыми она  руководила в  городских офисах, но они  ни  разу  не
приблизились к ее особняку  на Первой улице. Даже сегодня в Новом Орлеане не
смолкли  разговоры о мужчинах,  которые работали на  Мэри-Бет  "в городе"  и
получали за свои  труды очень  щедрое  вознаграждение.  Это  была  "шикарная
работа", по словам одного старого  джентльмена, который  вспоминает, что его
друг часто совершал длительные поездки по поручению Мэри-Бет -- то в Лондон,
то в Париж и Брюссель, то в  Цюрих, -- иногда перевозя огромные суммы денег.
Каюты на кораблях и номера в отелях всегда были  первоклассные, говорил этот
старик.  И  Мэри-Бет  регулярно  выплачивала  премиальные.  Другой  источник
настаивает, что  Мэри-Бет  лично  отправлялась в  такие путешествия,  причем
довольно часто, не поставив в известность семью, но мы не имеем тому никаких
подтверждений.
     Кроме  того, у нас имеется пять различных историй о  том,  как Мэри-Бет
мстила тем, кто пытался обмануть ее. В одной из этих историй рассказывается,
как  ее  секретарь, Лэндинг  Смит, убежал,  прихватив  триста тысяч долларов
наличными, под вымышленным именем сел на лайнер, державший курс в  Европу, и
успокоился, что успешно провернул свое дельце.  Через три дня после отплытия
из Нью-Йорка он проснулся среди ночи и увидел Мэри-Бет, сидевшую на краю его
постели. Она  не только отобрала у него деньги, но и отхлестала  как следует
кнутом. На следующее  утро корабельный  стюард нашел его  окровавленного,  в
полубезумном состоянии,  на  полу  каюты. Он  тут  же во всем признался.  Но
Мэри-Бет на корабле не нашли, как не нашли и денег. История попала в газеты,
хотя сама Мэри-Бет отказалась подтвердить или опровергнуть какую-либо кражу.
     Другую историю рассказали нам в 1955 году два  престарелых джентльмена,
не связанные между собой. Одна из компаний, принадлежавших на паях Мэри-Бет,
решила  отделиться  от   нее  с  помощью  нескольких  совершенно  незаконных
маневров. По этому поводу  было созвано собрание,  оно было в самом разгаре,
когда  присутствующие  поняли,  что  за  их  столом сидит  Мэри-Бет.  Она не
церемонясь сказала все,  что о них думает, порвала с компанией свои связи, а
вскоре  компания потерпела финансовый крах. До сегодняшнего дня потомки тех,
кто тогда пострадал -- винят Мэйфейров за эту трагедию.
     Одна  из  ветвей мэйфейрской  семьи -- потомки  Клэя  Мэйфейра, которые
сейчас  живут  в  Нью-Йорке,  --  и  слышать  не   хотят   о  новоорлеанских
родственниках по причине конфликта с Мэри-Бет, случившегося в 1919 году.
     Видимо,  в то  время Мэри-Бет  развернула  большие дела с нью-йоркскими
банками. Но ссора произошла между ней  и ее кузеном. В  общем,  он не верил,
что план действий, придуманный Мэри-Бет, сработает. Она придерживалась иного
мнения. Он попытался помешать осуществлению плана,  не  поставив  Мэри-Бет в
известность.  Она появилась в Нью-Йорке,  в его конторе и, вырвав  у него из
рук документы по этому делу, подбросила в воздух, они тут же вспыхнули огнем
и сгорели, даже  не долетев до пола. Затем она предупредила кузена, что если
он  еще раз попытается  обмануть  свою единокровную  родственницу, она убьет
его.  Бедняга  вновь  и вновь  рассказывал эту историю  всем и каждому,  кто
соглашался  выслушать,   и  тем  самым  бесповоротно  разрушил   собственную
репутацию и карьеру. Люди  сочли его сумасшедшим.  Он совершил самоубийство,
выпрыгнув  из  окна своей конторы  спустя  три  месяца после  появления  там
Мэри-Бет.  До  сегодняшнего  дня семья  винит  Мэри-Бет  в  его смерти  и  с
ненавистью отзывается о ней и ее потомках.
     Следует отметить, что  эти нью-йоркские  Мэйфейры  очень  состоятельные
люди.  Стелла  много  раз  пыталась  навести  к  ним  дружеские  мосты.  Они
настаивают, что Мэри-Бет  прибегала  к черной  магии  во всех своих  деловых
начинаниях, но чем  больше они беседуют с нашими представителями, тем больше
мы  убеждаемся,  что на самом деле им очень  мало  известно о новоорлеанской
семье, откуда они вышли, а кроме того, у них весьма смутное  представление о
деятельности Мэри-Бет.
     Впрочем,  у  других  тоже  очень  туманные  предположения  о  том,  чем
занималась Мэри-Бет. Как  мы уже упоминали,  ей прекрасно удавалось скрывать
от всех свою огромную силу и влияние.
     Но  для  Таламаски истории о том,  как  Мэри-Бет  наслала проклятие  на
фермера, отказавшегося продать ей лошадь, кажутся совершенным  абсурдом, ибо
мы  знаем, что Мэри-Бет  скупала железные дороги в Южной Америке, вкладывала
деньги  в производство индийского  чая и  приобретала огромные участки земли
вокруг Лос-Анджелеса, в Калифорнии.
     Однажды,  наверное,  кто-нибудь  напишет книгу о  Мэри-Бет Мэйфейр. Все
материалы здесь,  в  досье.  Но дела сейчас обстоят так,  что,  помимо семьи
Мэйфейров,  члены Таламаски,  видимо,  единственные  люди,  которые  сознают
глобальный масштаб деятельности Мэри-Бет,  создавшей такую огромную, сильную
финансовую империю, охватывающую столь  многие области,  что до сегодняшнего
дня мы наблюдаем процесс ее постепенного расшатывания.
     Предмет  финансового   благополучия   Мэйфейров  заслуживает   большего
внимания, чем  мы можем  ему  уделить. Если бы  компетентные в  этой области
специалисты провели тщательное  изучение всей истории Мэйфейров  -- здесь мы
имеем в виду документы, доступные любому, задавшемуся целью разыскать их, --
вполне возможно, мы  получили бы весомое доказательство  того, что в течение
веков семья использовала оккультные силы для приобретения и умножения своего
богатства. Драгоценности и золотые монеты, по всей вероятности, составили бы
лишь малую часть состояния.
     Увы, мы не можем провести подобную экспертизу. И, основываясь только на
известных нам фактах, мы приходим к выводу,  что Мэри-Бет на две головы выше
Джулиена как предприниматель,  и почти уверены,  что ни одному человеческому
существу не удалось бы достичь таких  успехов без помощи  сверхъестественных
сил.
     В  заключение отметим, что Мэри-Бет оставила своим, родственникам такое
богатство, что многие из  них даже не  представляли  его размеров и не могли
оценить. И это богатство не растрачено до сегодняшнего дня.
     Второй страстью Мэри-Бет  была семья.  Занявшись активно бизнесом,  она
привлекала к делам своих кузенов (или братьев) Баркли, Гарланда, Кортланда и
других Мэйфейров; она брала их на работу в компании, которые организовывала,
использовала  в  своих   сделках  Мэйфейров-юристов  и   Мэйфейров-банкиров.
Фактически,  где  только  можно  было,  она  прибегала  в  бизнесе к  помощи
Мэйфейров,  а не людей  со  стороны. И ей доставляло  огромное удовольствие,
если другие  Мэйфейры  поступали  точно  так  же.  Когда  ее  дочь, Карлотта
Мэйфейр,  начала работать в  юридической фирме, не принадлежавшей Мэйфейрам,
Мэри-Бет была разочарована и не одобрила подобного шага,  но она не повлияла
на решение Карлотты, не стала  ее наказывать  или  ограничивать в средствах.
Просто дала понять, что Карлотте не хватило дальновидности.
     Что  касается  Стеллы и  Лайонела,  Мэри-Бет попустительствовала им  во
всем, позволяя  то и дело приводить в дом друзей, которые оставались там  на
несколько дней и даже недель. Мэри-Бет посылала детей в Европу с учителями и
гувернантками,  когда сама  не  могла  поехать из-за  дел;  в  честь их дней
рождения  она устраивала легендарные по своему  размаху приемы,  на  которые
приглашалось бессчетное  количество родственников. Она была в равной степени
щедра  и  к  своей дочери Белл, и  к приемной дочери  Нэнси, и  к племяннице
Дорогуше Милли --  все они продолжали жить  на  Первой  улице  после  смерти
Мэри-Бет,   хотя   на  каждую   были   открыты  огромные   трастовые  фонды,
гарантировавшие им безусловную финансовую независимость.
     Мэри-Бет  поддерживала  отношения   с  Мэйфейрами  по  всей  стране   и
устраивала   многочисленные  праздники  для  родственников,  проживавших   в
Луизиане.  Даже  после  смерти  Джулиена  и  вплоть до  самого заката  жизни
Мэри-Бет на  этих праздниках подавались  вкуснейшие яства и напитки,  причем
Мэри-Бет  сама  составляла  меню  и  пробовала  вино,  а  развлекали  гостей
приглашенные музыканты.
     Часто на  Первой  улице  проводились  большие семейные  обеды. Мэри-Бет
платила баснословные  деньги, чтобы  нанять лучших  поваров для своей кухни.
Судя  по  многим  отчетам,  родственники любили посещать  особняк на  Первой
улице,   любили   длинные  послеобеденные  разговоры   (описанные   Ричардом
Ллуэллином)  и  были  особенно   привязаны   к  Мэри-Бет,  которая  обладала
удивительной способностью помнить все дни рождения,  годовщины  свадеб, даты
получения  дипломов   и   рассылать   соответствующие   денежные   презенты,
принимавшиеся с благодарностью.
     Как уже указывалось, в молодости Мэри-Бет любила танцевать с  Джулиеном
на семейных  праздниках,  она  поощряла  в  том  же  всех -- и  молодежь,  и
стариков, иногда даже нанимала учителей, чтобы  двоюродные  братья научились
модным танцам. Часто на потеху ребятни они с Джулиеном откалывали коленца. А
танцевальные  оркестры,  приглашаемые   из   Французского  квартала,  иногда
шокировали  степенных Мэйфейров. После смерти  Джулиена Мэри-Бет уже столько
не танцевала,  но любила смотреть, как  танцуют  другие, и  почти никогда не
забывала пригласить  на  праздник музыкантов. В последние годы ее жизни  все
заботы по организации праздников взяли на себя ее дочь Стелла и сын Лайонел,
и за дело они брались с неизменным энтузиазмом.
     Мэйфейры обязаны  были  посещать  эти  вечеринки, иначе  Мэри-Бет могла
ополчиться против тех,  кто пренебрег  ее  гостеприимством. И в двух случаях
она сильно разгневалась на тех родственников, которые отказались  от фамилии
Мэйфейр в пользу отцовской.
     Несколько   историй,   записанных   нами   со   слов   друзей    семьи,
свидетельствуют  о том, что родственники любили и в то  же время побаивались
Мэри-Бет; если Джулиена, особенно в старости, считали милым и очаровательным
человеком, то Мэри-Бет внушала всем легкий ужас.
     Имеется несколько свидетельств о том, что Мэри-Бет была способна видеть
будущее,  но не  любила использовать этот дар. Когда  ее просили предсказать
что-то  или помочь  принять решение,  она часто заявляла  родственникам, что
"второе  видение"  это  не такое  простое дело. И  что предсказание будущего
может  быть "очень ненадежным". Однако время от  времени  она  предсказывала
будущее  самым  недвусмысленным  образом. Например,  она  сказала  Мейтланду
Мэйфейру -- сыну Клэя, -- что он погибнет, если  займется авиаспортом. Так и
произошло. Жена Мейтланда,  Тереза,  обвинила в его смерти Мэри-Бет. Та лишь
пожала плечами, сказав: "Я ведь  его предупредила. Если бы он не  сел в этот
чертов самолет, то не разбился бы".
     Братья Мейтланда, убитые  горем,  умоляли  Мэри-Бет предотвращать такие
катаклизмы в будущем, если  это  в ее силах, и она ответила,  что попробует,
если  в следующий раз  что-либо подобное привлечет ее внимание.  И вновь она
предупредила их, что  такие предсказания бывают ненадежными. В 1921 году сын
Мейтланда, Мейтланд-младший,  захотел отправиться в экспедицию в африканские
джунгли; его мать, Тереза, была категорически против и обратилась к Мэри-Бет
с просьбой либо остановить мальчика, либо предсказать его будущее.
     Мэри-Бет  долго  раздумывала, а затем объяснила, как  всегда  просто  и
прямо,  что  будущее  не  предопределено,  оно  лишь  предсказуемо.   И   ее
предсказание в том, что мальчик погибнет, если  отправится в Африку. Но если
он  останется  здесь,  с   ним  может   случиться  нечто   более   страшное.
Мейтланд-младший передумал насчет экспедиции,  остался дома  и погиб в  огне
спустя полгода. (Молодой человек напился и закурил в постели.) На  похоронах
Тереза обратилась к Мэри-Бет и потребовала ответа: ей хотелось знать, почему
та не предотвращает подобные ужасы.  Мэри-Бет  почти  небрежно ответила, что
она действительно все предвидела, но что-либо изменить было  уже невозможно.
Чтобы изменить судьбу, ей пришлось бы менять самого Мейтланда-младшего, но у
нее совсем  другое  назначение в  жизни,  а  кроме того,  она  множество раз
пыталась,  причем  безрезультатно,  поговорить  с  Мейтландом;  конечно, она
чувствует себя  ужасно  из-за  всего  происшедшего  и  очень  надеется,  что
родственники перестанут к ней обращаться с просьбами заглянуть в будущее.
     "Когда я смотрю в будущее, -- не раз говорила она, -- все, что я, вижу,
это  людскую слабость и почти полную беспомощность в борьбе с судьбой.  Хотя
одолеть судьбу можно, действительно можно, Но Мейтланд не собирался что-либо
менять". Затем она пожала плечами, так, во всяком случае, гласит история, и,
вышагивая своими большими шагами, удалилась с кладбища Лафайетт.
     Тереза  пришла в ужас от  подобных заявлений.  Она  так  и  не простила
Мэри-Бет  за ее "причастность"  (?)  к  смерти  мужа и  сына.  И  до  своего
смертного  часа она не  переставала утверждать, что особняк на Первой  улице
окутан аурой зла и  что какова бы ни была сила Мэйфейров, она идет на пользу
только избранным.
     (Эту  историю  рассказала  нам подруга  сестры Терезы, Эмили  Бланчард,
умершая  в  1935  году.  Краткая  версия  этого  рассказа была  передана нам
осведомителем, который подслушал весь  разговор на кладбище и позже кое-кого
расспросил  насчет  услышанного.  Третью  версию  пересказала  нам  монашка,
которая  присутствовала  на  похоронах. И  совпадение  всех  трех  рассказов
относительно  утверждений   Мэри-Бет   делает  данное  свидетельство   самым
правдоподобным, хотя и кратким.)
     У  нас  есть  множество  других рассказов о  предсказаниях Мэри-Бет, ее
советах  и  тому  подобном. Все они  очень  похожи. Мэри-Бет  не  советовала
заключать некоторые  браки и в конечном итоге всякий  раз оказывалась права.
Или она советовала кому-то заняться  определенным делом, которое приводило к
чудесным  результатам.  Но все  указывает  на  тот факт, что  Мэри-Бет очень
осторожно пользовалась своим даром и не любила делать прямых предсказаний. У
нас  есть  одно ее высказывание  по  этому поводу, сделанное  в  присутствии
приходского священника; тот,  в  свою  очередь,  позже  передал  все  брату,
полицейскому  офицеру,  который, видимо, запомнил сказанное потому,  что оно
показалось ему интересным.
     По  слухам, Мэри-Бет сказала  священнику,  что любой сильный индивидуум
способен  изменить будущее  для множества других  людей и что это происходит
очень  часто.  С учетом  числа  живущих  на  земле  людей подобные  личности
встречаются крайне редко и простота таких предсказаний обманчива.
     "Значит, мы все-таки обладаем свободой воли, хоть это вы не отрицаете",
-- сказал священник, на что Мэри-Бет ответила: "Да,  с этим никто не спорит.
Людям чрезвычайно важно сознание того, что у них  есть свобода выбора. Ничто
не  предопределено.  И,  слава Богу,  в мире  не  так  много  сильных людей,
способных  нарушить предсказуемую схему, ибо сколько на земле  плохих людей,
вызывающих  войны и  несчастья, столько  и  провидцев, делающих добро другим
людям".
     (Эти утверждения интересны, если  вспомнить рассказ Ричарда  Ллуэллина.
Когда  он  описывал приход к нему  во  сне Джулиена,  тот сказал: "ничто  не
предопределено". Отметим также,  что за двести  лет до этого Лэшер, согласно
утверждению Петира  ван Абеля, изрек  таинственное  предсказание, которое не
давало  Петиру покоя. Если бы  только  у нас были более точные изречения  по
этому и другим  вопросам, произнесенные  представителями  семейства Мэйфейр!
Но,  увы, таких данных у нас нет, и мы еще более остро  сознаем этот пробел,
когда сравниваем две цитаты, так похожие друг на друга.)
     Что касается отношения семьи к  Мэри-Бет,  то многие ее родственники --
судя  по  рассказам  их разговорчивых друзей -- сознавали  некую странность,
отличавшую как Мэри-Бет, так и  Джулиена. Целесообразность обращения к ним в
затруднительных  случаях  представляла  собой  вечный   вопрос  для  каждого
поколения.  Такое  обращение  влекло за  собой  преимущества, но  и налагало
определенную ответственность.
     Например,  одна  незамужняя  родственница  по  линии  Лестана Мэйфейра,
забеременев, обратилась к  Мэри-Бет  за помощью и, хотя  и  получила крупную
сумму на ребенка, позже утвердилась в мысли, что Мэри-Бет навлекла смерть на
безответственного папашу.
     Другой Мэйфейр, любимец Мэри-Бет, осужденный за нападение и побои после
пьяного разгула в  одном из  ночных клубов Французского квартала, по слухам,
больше боялся неодобрения и кары Мэри-Бет, чем  любого судейского приговора.
Его смертельно ранили  при  попытке бежать из тюрьмы.  И  Мэри-Бет запретила
хоронить его на кладбище Лафайетт.
     Еще одна несчастная девушка -- Луиза Мэйфейр  -- дала жизнь в  особняке
на Первой улице незаконнорожденной Нэнси Мэйфейр (которую Мэри-Бет удочерила
и воспитывала в семье  как  ребенка Стеллы),  а спустя два дня  после  родов
умерла, и  тут  же  все  заговорили,  что  Мэри-Бет,  недовольная поведением
девушки, оставила ее умирать в одиночестве и без врачебной помощи.
     Но  истории  об  оккультных  способностях Мэри-Бет  или  злодеяниях  по
отношению к семье немногочисленны. Даже если учесть обособленность Мэйфейров
и нежелание большинства из них судачить по любому поводу, если дело касалось
семьи, все равно у  нас очень  мало доказательств, что Мэри-Бет поступала со
своими  родственниками как ведьма, а не только как  магнат. Если ей все-таки
приходилось использовать  свои  силы,  то  делала  она  это  почти всегда  с
неохотой. И  у нас есть не одно  свидетельство  того, что многие Мэйфейры не
верили, в "суеверные глупости",  которые  повторяли  слуги, соседи, а иногда
даже члены семейства. Они  называли историю о  кошельке  с золотыми монетами
смехотворной  и  обвиняли суеверных слуг  в  сочинительстве сказок,  которые
считали пережитками со времен рабства; соседи и прихожане местной церкви, по
их мнению, слишком много сплетничали.
     Мы  не  можем  еще  раз  не  подчеркнуть, что  подавляющее  большинство
рассказов о всемогуществе Мэри-Бет действительно получено от слуг.
     Учитывая все  вышесказанное,  можно  сделать  вывод,  что  родственники
любили и уважали Мэри-Бет, что  она не диктовала людям, какие  им  принимать
решения, не руководила их жизнями, разве  что требовала, чтобы они проявляли
хоть какую-то  лояльность к семье; Мэри-Бет  допустила  несколько  серьезных
ошибок,  но, несмотря  на это,  она подбирала отличные кандидатуры из  своих
родственников для деловых предприятий,  а те,  в  свою очередь, испытывали к
ней доверие,  восхищались  ею  и охотно  занимались вместе бизнесом. Она  не
афишировала  свои диковинные  таланты, не  демонстрировала их  перед  своими
деловыми  партнерами и, скорее всего, также хранила  в  тайне  от всех  свои
оккультные способности.
     Ей  нравилось  жить в окружении  родственников,  как живут обыкновенные
люди.
     Также следует отметить, что маленькие дети в семье любили Мэри-Бет. Она
множество раз фотографировалась в окружении Стеллы, Лайонела, Белл, Дорогуши
Милли, Нэнси  и  десятка  других  ребятишек.  В  течение  многих лет  каждое
воскресенье южная лужайка возле особняка на Первой улице заполнялась детьми:
шумная ватага играла  в мяч и пятнашки,  пока взрослые в доме  дремали после
обеда.
     Третьей великой  страстью,  или  одержимостью,  Мэри-Бет,  насколько мы
можем судить,  была ее жажда  к удовольствиям.  Как мы  уже  видели,  они  с
Джулиеном любили танцы, вечеринки, театр и так далее. Кроме того, у нее было
много любовников.
     Хотя представители семейства хранят полное молчание на этот счет, у нас
достаточно такого рода сведений, полученных от слуг и даже часто из вторых и
третьих  рук,  через  друзей  семейной  прислуги.  Соседи  тоже  судачили  о
"смазливых  мальчиках",  вечно  болтавшихся  возле дома,  якобы  нанятых  на
работу, для которой они часто были совершенно не приспособлены.
     История  Ричарда  Ллуэллина  об автомобиле  "Штутц-Бэркат",  подаренном
молодому  ирландскому  кучеру,  подтвердилась  благодаря   простой  проверке
регистрационных записей. Другие ценные подарки -- например, банковские счета
на огромные  суммы -- также свидетельствуют, что все  эти  симпатичные юноши
были  любовниками  Мэри-Бет.  Иначе  нет  другого  объяснения,  зачем бы  ей
понадобилось дарить пять тысяч долларов  на  Рождество молодому  кучеру,  на
самом  деле не  умевшему  управлять  лошадьми,  или  плотнику,  который  без
посторонней помощи и гвоздя забить не мог.
     Интересно  отметить, что,  когда все данные о Мэри-Бет были  собраны, у
нас  оказалось больше  историй о ее чувственных аппетитах, нежели о какой-то
другой  стороне  ее  жизни.  Другими  словами,  рассказы  о  ее  любовниках,
пристрастии к  вину, гурманстве  и увлечении  танцами  численно  превосходят
(семнадцать к одному) рассказы о  ее оккультных  силах и способностях делать
деньги.
     И когда  все эти  многочисленные описания  пристрастий Мэри-Бет к вину,
еде,  музыке,  танцам и сексуальным  партнерам собраны воедино,  то невольно
убеждаешься, что она вела себя  больше как  мужчина того периода, нежели как
женщина, совсем как мужчина предавалась удовольствиям, ничуть не заботясь  о
приличиях или респектабельности. В общем, в ее поведении нет ничего чересчур
необычного,  если  рассмотреть  его  в  этом свете.  Но  люди  в  то  время,
разумеется, рассматривали  его  в другом  свете  и  находили в  ее  любви  к
удовольствиям необъяснимые и чуть  ли не зловещие мотивы. Она лишь усиливала
тот ореол таинственности,  который ее окружал, беспечным отношением ко  всем
своим  поступкам и  явным  пренебрежением  к  мнению  других людей.  Близкие
родственники  не раз  умоляли  ее "вести себя  как подобает" (так, во всяком
случае, говорили слуги), но Мэри-Бет только небрежно пожимала плечами.
     Что  касается  ее  переодевания в  мужской костюм, она так часто и  так
ловко  это делала, что окружающие, видимо, привыкли. В последние  годы жизни
она  часто   покидала  дом  в  твидовом  костюме,  с  тросточкой  и   часами
прогуливалась  по  Садовому кварталу.  При этом  она  даже  не удосуживалась
подколоть волосы или спрятать их под шляпой, просто  скручивала их в узел, и
люди  воспринимали ее  внешний вид как нечто само  собой разумеющееся. Когда
она вышагивала по  улице своим  широким шагом, слегка наклонив голову и вяло
кивая в ответ на приветствия, слуги и  соседи во всем  квартале  называли ее
мисс Мэри-Бет.
     Что касается ее  любовников, Таламаске почти  ничего  не удалось  о них
обнаружить.  Больше  всего  нам известно  о ее  молодом родственнике, Алейне
Мэйфейре,  но мы даже не можем сказать наверняка, что он был ее  любовником.
С1911по1913 год он работал на  Мэри-Бет в качестве секретаря или шофера  или
того и другого,  но  часто  и  надолго уезжал  в  Европу. В то  время  этому
красивому юноше было немного за двадцать, он отлично  говорил по-французски,
но не с Мэри-Бет, которая  предпочитала английский. В 1914  году между ним и
Мэри-Бет произошло  какое-то разногласие, но  никто не  знает, что там у них
случилось. Затем он уехал в Англию, вступил в армию, сражавшуюся на  фронтах
Первой мировой войны, и погиб в бою. Тело так  и не нашли. Мэри-Бет устроила
грандиозное поминовение в особняке на Первой улице.
     Келли Мэйфейр, еще один  родственник, работал на Мэри-Бет в 1912 и 1913
году  и продолжал  у  нее  служить  до  1918  года.  Исключительно  красивый
рыжеволосый,  зеленоглазый  юноша  (его  мать была ирландка); он заботился о
лошадях  Мэри-Бет  и,  в отличие  от  других  юношей, находившихся  у  нее в
услужении,  действительно разбирался в своем деле. Предположение, что он был
любовником  Мэри-Бет,  основывается  только  на том  факте,  что  они вместе
отплясывали на  семейных праздниках  и часто затевали громкие ссоры, которые
были слышны горничным, прачкам и даже трубочистам.
     Мэри-Бет  выделила  Келли крупную  сумму денег, чтобы  он мог  попытать
счастья  на  писательской  стезе.  С этими деньгами он уехал  в Нью-Йорк,  в
Гринвич-виллидж*, [Гринвич-виллидж -- богемный район в Нью-Йорке, известен с
XIX  в.  как  колония художников.]  поработал недолго  репортером  "Нью-Йорк
таймс"  и,  как-то  раз  напившись,  замерз   в  собственной  неотапливаемой
квартире,  видимо  случайно.  Это  была  его первая  зима  в  Нью-Йорке,  и,
вероятно,  он не сознавал  опасности.  Как бы там  ни  было,  Мэри-Бет очень
горевала  по поводу  его смерти. По ее распоряжению  тело привезли  домой  и
похоронили как полагается, хотя родители Келли  были настолько удручены всем
случившимся,  что  даже  не  пришли на  похороны.  На  могильном  камне,  по
распоряжению  Мэри-Бет, высекли три слова: "Тебе  не страшно". Возможно, они
имеют отношение к известным  шекспировским строкам из  "Цимбелина": "Тебе не
страшен летний зной, ни зимней стужи цепененье!"*. [Шекспир. "Цимбелин". Акт
4, сцена 2.  (Перевод Ф. Миллера.)]  Но  мы не знаем  наверняка. Мэри-Бет не
объяснила смысл надписи ни гробовщику, ни каменотесам.
     Другие  "смазливые  мальчики",   о  которых  так  много  говорили,  нам
неизвестны. У нас есть только  непроверенные слухи, по которым все они  были
очень красивыми и, как говорится, оболтусами. Постоянные горничные и кухарки
относились  к  ним с  большим  подозрением  и даже  презрением.  Большинство
историй   об  этих  молодых  людях  по  существу  умалчивают,  были  ли  они
любовниками Мэри-Бет или нет. В рассказах говорится примерно следующее: "Был
еще там один из ее парнишек, знаете ли, один  из тех красавцев, которыми она
вечно себя окружала, и  не  спрашивайте  меня зачем. Ну так вот, сидит он на
крыльце, стругает палочку, знаете ли,  а я  возьми и попроси его снести вниз
корзину  с  бельем -- так нет  же, мы такие гордые, мы выше этого,  но в эту
минуту  в  кухню  входит хозяйка, и пришлось  ему  идти  как  миленькому, не
осмелился он при ней препираться, будьте уверены, а  она улыбнулась ему, как
обычно, и сказала: "Привет, Бенджи"".
     Кто знает? Может быть, Мэри-Бет просто нравилось смотреть на них.
     В одном мы можем быть уверены: с  того дня,  как она встретила  Дэниела
Макинтайра, она полюбила его, хотя он, безусловно, начал свою роль в истории
семьи Мэйфейров как любовник Джулиена.
     Несмотря  на утверждение Ричарда Ллуэллина,  нам известно, что  Джулиен
познакомился с  Дэниелом Макинтайром  где-то  около  1896 года,  тогда же он
начал  вести важные дела с этим  новым  знакомым, который  оказался подающим
надежды юристом, работавшим в  фирме, основанной дядей  Дэниела  примерно за
десять лет до того.
     Когда  Гарланд  Мэйфейр  окончил   юридический  факультет  Гарвардского
университета, он  пошел работать в ту  же фирму, позже  к нему присоединился
Кортланд, и оба трудились  с Дэниелом Макинтайром, пока  того  не  назначили
судьей в 1905 году.
     На  фотографиях   того  периода  Дэниел  предстает  бледным,  стройным,
светловолосым. Он  был красив,  почти  так же,  как  более  поздний любовник
Джулиена, Ричард Ллуэллин,  почти так  же,  как брюнет Виктор, погибший  под
колесами  кареты.  Черты  лица  всех  трех мужчин отличались  исключительной
красотой  и выразительностью,  а у  Дэниела  к  тому  же  были замечательные
ярко-зеленые глаза.
     Даже  в  последние годы  своей  жизни,  превратившись  в тяжеловесного,
краснолицего от пьянства  старика, Дэниел  Макинтайр  выслушивал комплименты
своим зеленым глазам.
     О молодости Дэниела Макинтайра нам известны лишь сухие и скупые  факты.
Он  выходец из  "старой ирландской семьи"  иммигрантов, приехавших в Америку
задолго до  великого картофельного голода сороковых  годов*, [В 1846  и 1848
гг. в  Ирландии из-за  фитофтороза  погиб  весь урожай картофеля, после чего
наступил   голод,   вызвавший   массовую   эмиграцию   ирландцев.]   поэтому
сомнительно, что его предки были бедными.
     Его дедушка, торговый агент, сколотивший миллионное состояние, построил
в 1830  году на Джулия-стрит  великолепный дом, где вырос отец Дэниела,  Шон
Макинтайр, младший из четырех сыновей. Шон Макинтайр стал известным врачом и
умер от внезапного сердечного приступа в возрасте сорока восьми лет.
     К тому времени Дэниел уже был практикующим юристом. Он вместе с матерью
и   незамужней   сестрой  переехал   в  особняк   на   окраину  города,   на
Сент-Чарльз-авеню,  где  и  прожил  до  кончины  матери.  Ни  один из  домов
Макинтайров не сохранился.
     Дэниел по всем статьям был блестящий юрист в сфере бизнеса, и тому есть
многочисленные доказательства -- он не раз давал дельные  советы Джулиену по
поводу  различных предприятий.  Он  также  успешно  представлял Джулиена  на
нескольких очень важных гражданских  судебных процессах. Гораздо позже  один
из клерков фирмы рассказал нам  маленькую  историю, касающуюся одного такого
процесса:  Джулиен  и  Дэниел  сильно  поспорили,  причем Дэниел  без  конца
повторял: "Прошу тебя, Джулиен, позволь мне решить вопрос законным образом!"
На что  Джулиен  каждый  раз  отвечал:  "Ладно,  если  ты  так  заупрямился,
действуй.  Но,  уверяю  тебя,  я легко  сумел бы  заставить  этого  человека
пожалеть, что он родился на белый свет".
     В   архивах   имеются  данные,   что   Дэниел   проявлял   чрезвычайную
изобретательность,  помогая   Джулиену  поступать  так,  как  тот  желал,  и
разыскивая информацию о людях, мешавших ему в бизнесе.
     11 февраля 1897 года,  в  день  смерти  матери,  Дэниел покинул дом  на
Сент-Чарльз-авеню, оставив  сестру на попечение сиделок  и горничных,  а сам
поселился в роскошном четырехкомнатном номере старой  гостиницы "Сент-Луис".
Там  он  начал  жить  "как король",  если  судить  по  рассказам  посыльных,
водителей такси и  официантов, которые получали огромные чаевые от Дэниела и
подавали ему дорогие блюда в его гостиной, выходящей окнами на улицу.
     Джулиен  Мэйфейр был самым частым гостем  Дэниела и нередко оставался в
его номере ночевать.
     Если  такое положение дел вызывало у Гарланда или Кортланда неодобрение
или какую-либо  враждебность,  нам  ничего  об  этом не известно.  Они стали
партнерами  в фирме "Макинтайр, Мерфи,  Мерфи  и Мэйфейр", и  после ухода  в
отставку двух братьев Мерфи и назначения Дэниела на судейский пост Гарланд и
Кортланд  образовали  фирму  "Мэйфейр  и Мэйфейр".  В  последующие годы  они
направили все свои усилия на управление состоянием Мэйфейров и участвовали с
Мэри-Бет в  различных предприятиях как  почти  равноправные партнеры; хотя в
некоторые свои дела Мэри-Бет не посвящала ни Гарланда, ни Кортланда.
     К этому времени  Дэниел уже  крепко пил, так что служащим  отеля  часто
приходилось  помогать  ему  добираться  до номера  Кортланд  тоже  все время
приглядывал за ним, а когда Дэниел  приобрел автомобиль,  Кортланд без конца
предлагал  отвезти  его домой, чтобы уберечь  от аварии, в которой он мог бы
погибнуть или кого-нибудь покалечить.  Видимо, Кортланд  испытывал к Дэниелу
большую симпатию. Он все время защищал Дэниела перед другими родственниками,
и с течением лет необходимость в такой защите все возрастала.
     У нас нет данных о том, что Мэри-Бет поддерживала с Дэниелом знакомство
в этот период.  Она уже  достаточно  активно занималась бизнесом, но у семьи
всегда было много  юристов,  деловых партнеров,  и нам  не  известны  факты,
свидетельствующие о том, что Дэниел заходил тогда в особняк на Первой улице.
Возможно,  его  смущали их отношения с Джулиеном, возможно, он придерживался
чуть более пуританских взглядов, чем остальные любовники Джулиена.
     Но он, безусловно, был единственным  любовником  Джулиена, о котором мы
знаем, что он сделал собственную профессиональную карьеру.
     Каково  бы  ни было объяснение,  он познакомился  с Мэри-Бет Мэйфейр  в
конце 1897 года, и описание этой встречи в Сторивилле, полученное от Ричарда
Ллуэллина,   --   единственное,  которым  мы   располагаем.  Мы  не   знаем,
действительно  ли  они сразу полюбили  друг друга,  как утверждает Ллуэллин,
зато нам известно,  что Мэри-Бет и Дэниел начали часто появляться в обществе
вместе.
     Мэри-Бет  было к  тому времени около двадцати пяти лет, и она проявляла
чрезвычайную самостоятельность.
     Не секрет, что малышка Белл -- ребенок таинственного шотландского лорда
Мэйфейра -- родилась не  совсем полноценной. Очень милая и  дружелюбная, она
явно была не способна  научиться простейшим вещам и всю жизнь реагировала на
происходящее очень эмоционально, как  четырехлетний  ребенок,  -- во  всяком
случае,  так  в  дальнейшем  говорили  ее родственники,  которым не хотелось
использовать слово "слабоумная".
     Все  знали,  конечно, что Белл не подходила на  роль главной наследницы
легата, так как  она не могла выйти замуж. В то время родственники обсуждали
эту проблему совершенно открыто.
     Другим предметом  разговора  служила  еще  одна  семейная  трагедия  --
разрушение плантации Ривербенд, поглощенной рекой.
     Дом,  построенный Мари-Клодетт  еще  до начала  века, был  сооружен  на
кусочке земли, выступающем в реку, и где-то около  1896 года стало ясно, что
река вознамерилась забрать себе этот участок. Перепробовали все, но изменить
что-либо оказалось невозможным. Пришлось построить неподалеку дамбу, а затем
все-таки покинуть  дом,  земля вокруг  которого  медленно уходила  под воду;
однажды ночью дом обрушился в топь, и  через неделю от постройки и  следа не
осталось, словно ее никогда и не было.
     Для Мэри-Бет и Джулиена это явилось, несомненно, настоящей трагедией. В
Новом Орлеане много говорили о том,  что они консультировались с инженерами,
пытаясь  отвратить   неминуемое.  Во  всех  обсуждениях  принимала   участие
престарелая мать  Мэри-Бет, Кэтрин, которой не  хотелось переезжать  в Новый
Орлеан -- в дом, построенный для нее много лет назад Дарси Монеханом.
     В конце концов Кэтрин пришлось накачать успокоительным, чтобы перевезти
в город, но, как уже говорилось ранее, она так и не оправилась от потрясения
и вскоре совсем  обезумела  -- бродила вокруг дома по саду, вела бесконечные
разговоры  с Дарси,  повсюду разыскивала  свою  мать, Маргариту, и то и дело
выворачивала содержимое всех комодов  в  доме  в поисках  вещей, которые она
якобы потеряла.
     Мэри-Бет  терпела  ее, тем  не менее однажды все-таки повергла лечащего
врача в ужас, высказавшись, что она рада сделать для матери все, что угодно,
но не находит  старуху с ее  болячками "особо  занятной", и  хорошо бы  дать
матери какое-нибудь лекарство, чтобы та вела себя потише.
     Джулиен присутствовал  при этом и, естественно, счел происходящее очень
забавным  и  разразился приступом смеха,  от  которого  всем стало  неловко.
Однако он  отнесся с пониманием к потрясенному  доктору и объяснил тому, что
самая большая  добродетель Мэри-Бет -- всегда говорить правду, каковы  бы ни
были последствия.
     Если  Кэтрин и  дали  "какое-то  лекарство",  нам  ничего  об  этом  не
известно.  Примерно  с  1898 года  она  начала выходить на улицу, тогда была
нанята  молодая  мулатка, просто чтобы ходить за ней следом. Кэтрин умерла в
постели, в задней спальне особняка на Первой улице, в 1905 году, в ночь на 2
января, если  быть  точным,  и, насколько  нам  известно,  ее смерть не была
отмечена  какой-либо  бурей или  еще  каким-нибудь необычным  явлением.  Она
пролежала в коме несколько дней,  как  рассказывали слуги, а  когда  умерла,
возле нее были Мэри-Бет и Джулиен.
     15 января 1899 гада в церкви  Святого Альфонса прошла роскошная свадьба
--  Мэри-Бет вышла замуж  за Дэниела Макинтайра.  Интересно отметить, что до
этого времени семья молилась  в церкви  Нотр-Дам (одной из  трех французских
церквей  прихода),  но  для  свадьбы  была  выбрана  ирландская  церковь,  и
впоследствии Мэйфейры посещали все службы в церкви Святого Альфонса.
     Дэниел, видимо,  был в  дружеских отношениях с  ирландско-американскими
священниками прихода и не скупился на пожертвования. Кроме того, одна из его
родственниц примкнула к сестрам милосердия, преподававшим в местной школе.
     Поэтому можно  предположить  с  большой  долей  вероятности,  что  идея
перехода к ирландской церкви принадлежала Дэниелу. Также мы можем быть почти
уверены,  что Мэри-Бет была безразлична к подобным  вещам,  хотя и  посещала
церковь  со своими  детьми,  внучатыми племянниками и племянницами; впрочем,
верила  она  или  нет, неизвестно.  Джулиен никогда  не посещал  церкви,  за
исключением свадебных  церемоний, похорон и  крестин. Он,  по-видимому, тоже
предпочитал церковь Святого Альфонса более скромной французской Нотр-Дам.
     Свадьба  Дэниела и  Мэри-Бет была организована, как уже  говорилось, на
широкую  ногу.  В особняке на  Первой улице  устроили грандиозный прием,  на
который съехались  родственники даже  из Нью-Йорка.  Тут же присутствовали и
малочисленные родственники Дэниела. Молодые, как свидетельствует архив, были
очень влюблены и очень счастливы, и веселье продолжалось глубоко за полночь.
     В свадебное путешествие пара отправилась в Нью-Йорк, а оттуда в Европу,
где молодожены прожили  четыре месяца, прервав свою поездку в  мае, так  как
Мэри-Бет уже ждала ребенка.
     И действительно, 1 сентября 1899 года родилась Карлотта Мэйфейр, спустя
семь с половиной месяцев после свадьбы родителей.
     2  ноября следующего  года, 1900-го,  Мэри-Бет родила Лайонела,  своего
единственного  сына. И  наконец, 10  октября  1901  года она  родила  своего
последнего ребенка -- Стеллу.
     Все эти дети были, разумеется, законными отпрысками Дэниела Макинтайра,
но в целях выяснения истины  возникает один вопрос:  а кто был их  настоящим
отцом?
     Неоспоримые доказательства,  в виде медицинских  записей  и фотографий,
указывают, что  отцом  Карлотты Мэйфейр  был Дэниел  Макинтайр. Карлотта  не
только  унаследовала  зеленые  глаза Дэниела, но  и  его  красивые  вьющиеся
светлые волосы.
     Что  касается  Лайонела,  у  него  тот же  тип  крови,  что  у  Дэниела
Макинтайра,  и  также  имелось  сходство с отцом, хотя больше он походил  на
мать, унаследовав ее темные  глаза и "выражение лица", что  стало заметнее с
возрастом.
     А вот Стелла, судя по ее группе крови, зарегистрированной в медицинском
заключении 1929 года, когда был произведен поверхностный осмотр трупа, никак
не могла быть дочерью Дэниела Макинтайра. Мы знаем, что эта информация стала
известна  ее сестре  Карлотте.  Фактически  разговоры  о том,  что  Карлотта
попросила экспертов сделать анализ крови, и привлекли внимание Таламаски.
     Излишне,  наверное, добавлять, что у Стеллы не было никакого сходства с
Дэниелом. Наоборот, она походила на Джулиена и  своей хрупкостью,  и черными
вьющимися волосами, и блестящими, если не сказать сияющими, темными глазами.
     Так  как  в  нашем  распоряжении  нет группы  крови Джулиена,  как  нет
сведений, что таковая когда-либо  определялась, мы  не можем добавить к делу
эту важную улику.
     Стелла могла родиться от любого из материнских любовников, хотя нам  не
известно,  был ли у Мэри-Бет любовник за  год до рождения второй дочери. Все
сплетни о любовниках Мэри-Бет появились, по сути, в  более поздние годы,  но
это  может  означать только  то,  что  со  временем  Мэри-Бет  начала  менее
тщательно скрывать свои связи.
     Одним из возможных кандидатов на отцовство был Кортланд Мэйфейр, второй
сын  Джулиена,  юноша  исключительной  привлекательности,  которому  в   год
рождения Стеллы исполнилось двадцать два (Его группу крови мы в конце концов
узнали в 1959 году,  и она вполне подходит.) Он часто наезжал  в  особняк на
Первой улице,  так как учился на юриста в Гарварде  вплоть до 1903 года. То,
что он глубоко симпатизировал Мэри-Бет, знали  все,  как знали и то, что  он
неизменно проявлял интерес к наследницам легата.
     К  несчастью для Таламаски, Кортланд в  течение  всей  своей  жизни был
очень  скрытным  и  осторожным  человеком.  Даже  собственные братья и  дети
считали его затворником, не  терпящим  любых пересудов  вне  семьи. Он любил
читать и  слыл гением  по инвестициям.  Насколько нам известно, он никому не
доверял. Даже  самые близкие ему люди дают противоречивые  версии того,  чем
Кортланд занимался, когда и почему.
     И только  одну черту Кортланда все оценивали одинаково:  он  был предан
своему  делу, постоянно  заботился о легате, зарабатывая  деньги  для  себя,
своих братьев,  их  детей и  Мэри-Бет. Их потомки и сегодня остаются  самыми
богатыми представителями клана Мэйфейров.
     Когда Мэри-Бет  умерла,  именно Кортланд  не  позволил Карлотте Мэйфейр
разрушить в прямом  смысле  этого  слова  финансовую  империю,  созданную ее
матерью.  Он принял на  себя все руководство от имени Стеллы, которая и была
фактической  наследницей, но ничуть не беспокоилась  о том, что происходит с
капиталом, лишь бы жить в свое удовольствие.
     Стелле,  по ее  собственному признанию,  "было наплевать на  деньги". И
вопреки  желаниям  Карлотты  она  перепоручила  все   свои  финансовые  дела
Кортланду.  Кортланд вместе с  сыном  Шеффилдом  продолжал управлять большей
частью состояния и после смерти Стеллы, действуя от имени Анты.
     Здесь следует подчеркнуть, однако, что после смерти Мэри-Бет ее империя
начала  разваливаться. Ни  один  человек  не  мог  занять ее  место.  И хотя
Кортланд проделал огромную работу по  консолидации, сохранению и инвестициям
капитала, головокружительному расширению империи под началом Мэри-Бет теперь
пришел конец.
     Но вернемся к  нашему основному  предмету внимания: существуют и другие
доказательства того,  что Кортланд был отцом Стеллы. Жена Кортланда,  Аманда
Грейди Мэйфейр, испытывала  глубокое отвращение к Мэри-Бет и всему семейству
Мэйфейров,  она никогда не сопровождала Кортланда в особняк на Первой улице.
Это не мешало Кортланду часто туда приходить, при этом он брал с собой  всех
своих  пятерых  детей,  так  что  они  выросли  в  тесном  контакте  со всем
семейством.
     Аманда в  конце концов ушла  от Кортланда,  когда  их младший сын, Пирс
Мэйфейр, закончил Гарвард  в 1935  году,  и  навсегда покинула Новый Орлеан,
переехав  жить  к  своей  младшей  сестре,  Мэри-Маргарет  Грейди  Харрис, в
Нью-Йорк.
     В  1936  Аманда  рассказала одному  из  наших исследователей  во  время
коктейля (их случайное знакомство было заранее подготовлено), что семья мужа
ужасна, что, если бы она рассказала правду, люди сочли бы ее за сумасшедшую,
и она  никогда не поедет на  юг, чтобы  не оказаться  вновь среди тех людей,
несмотря на все уговоры сыновей вернуться домой. Тем же вечером, чуть позже,
когда Аманда как следует выпила, она  спросила нашего человека,  чьего имени
не знала, верит он или нет, что люди способны продать свои души дьяволу. Она
заявила, что ее муж так и поступил и стал "богаче Рокфеллера",  впрочем, как
и она и  ее сыновья.  "Гореть им в огне, -- сказала она. -- В этом можете не
сомневаться".
     Когда  наш  исследователь  спросил,   действительно  ли  дама  верит  в
подобное, она ответила,  что в современном мире есть самые настоящие ведьмы,
способные колдовать.
     --  Они могут  заставить вас  поверить, что вы где-то  в  другом месте,
когда на самом  деле вас там нет, что вы видите то, чего в  действительности
нет. Они проделывали такое с моим мужем.  И знаете почему? Потому что муж --
ведьма, всесильная ведьма.  Нечего придираться  к  словам, я  сама знаю, что
есть такое  слово "колдун".  Как  ни назови,  все равно  он ведьма.  Я  сама
видела, на что он способен.
     На прямой вопрос, совершал ли ее муж по отношению к ней какое-либо зло,
жена  Кортланда сказала (совершенно  незнакомому человеку), что нет,  в этом
она признается, он не делал ей зла. Зато он другим прощал зло, мирился с ним
и верил в него. Тут она расплакалась и начала причитать, что скучает по мужу
и не хочет больше об этом говорить.
     -- Но вот что  я вам скажу, -- произнесла  она, когда немного  пришла в
себя, -- если  бы я захотела, чтобы  мой  муж пришел ко  мне сегодня, он  бы
сделал  это.  Как  это  у него получилось  бы,  не  знаю,  но  он  сумел  бы
материализоваться в этой самой  комнате.  Вся  его  семья  умеет проделывать
такие трюки. От  этого с ума можно сойти. И  все равно он бы оказался в этой
самой комнате.  Иногда он  появляется рядом со мной, когда я вовсе этого  не
хочу. И я не могу прогнать его.
     В  этот  момент  даму  увела  племянница  Грейди,  и  следующая  беседа
состоялась только спустя несколько лет.
     В  пользу того,  что  между  Кортландом  и Стеллой  существовала тесная
связь, говорит еще одно обстоятельство: после  смерти Джулиена Кортланд увез
Стеллу и  ее брата  Лайонела  в  Англию,  а затем  в  Азию;  их  путешествие
затянулось  надолго. К моменту его начала у Кортланда уже было пятеро детей,
и  всех  их  он  оставил  на  попечение жены. И  все-таки именно  он  явился
инициатором этой поездки, сам ее организовал и все  время продлевал, так что
в Новый Орлеан они вернулись лишь спустя полтора года.
     После Первой мировой войны Кортланд снова покинул жену и детей и на год
уехал  путешествовать вместе со Стеллой. Во время семейных споров  он всегда
принимал сторону Стеллы.
     Все    эти    факты,    разумеется,   не    являются    неопровержимыми
доказательствами, но все-таки указывают на  то, что Кортланд вполне мог быть
отцом  Стеллы. А  с  другой стороны,  Джулиен, несмотря на  свой  преклонный
возраст, также мог быть ее отцом. Истины мы не знаем.
     Как бы  там ни было, с самого  рождения Стелла была всеобщей любимицей.
Дэниел Макинтайр, несомненно, любил ее как родную дочь, хотя, быть может, он
не знал правды.
     О раннем детстве всех троих детей нам мало что известно, да и то только
со слов Ричарда Ллуэллина.
     Дети взрослели, и все чаще и чаще возникали толки о семейных  раздорах;
а  когда четырнадцатилетняя Карлотта уехала учиться в пансион ордена Святого
сердца*, [Орден Святого сердца  --  римско-католическая женская организация,
образованная во Франции в 1800 г. и посвятившая себя обучению девочек. В США
с 1818 г.] все знали, что она поступила против воли Мэри-Бет и что у Дэниела
разбито  сердце  и он сожалел,  что дочь приезжала домой так редко. Ни  один
человек не назвал Карлотту счастливым ребенком. Но до сегодняшнего дня очень
сложно собирать о ней информацию, потому что она все  еще  жива, и даже  те,
кто знал Карлотту пятьдесят лет тому назад, боятся ее как огня  и с огромной
неохотой говорят о ней.
     А большинство из тех, кто готов говорить, -- ее недруги. Возможно, если
бы остальные не так боялись, мы могли бы услышать нечто, что уравновесило бы
картину.
     В  любом  случае,  еще  совсем  маленькой  девочкой  Карлотта  вызывала
всеобщее восхищение своим блестящим  умом. Монашки, обучавшие Карлотту, даже
называли ее гением. После  окончания школы  при монастыре Святого сердца она
поступила на  юридический факультет университета Лойолы* [Университет Лойолы
--  частный  университет католического  ордена  иезуитов  в  Новом  Орлеане,
основан в 1904 г.] еще совсем юной.
     Между тем  Лайонел начал посещать дневную школу  с восьми лет. Он  был,
видимо, тихим, воспитанным  мальчиком, не причинявшим особых хлопот, поэтому
его все  любили. Ему наняли специального учителя, чтобы тот помогал мальчику
с  домашними  заданиями,  и  со временем  Лайонел  превратился в  блестящего
ученика. Но  он  не  дружил  с посторонними. Вне школы он общался  только  с
собственными кузенами.
     История   Стеллы   сильно   отличается   с  самого   начала.   По  всем
свидетельствам,  Стелла  была исключительно хорошеньким  ребенком с  мягкими
черными волнистыми волосами  и огромными  черными глазами.  Когда  начинаешь
рассматривать  ее многочисленные  фотографии с  1901 года  по 1929-й, год ее
смерти, невольно кажется, что невозможно  представить Стеллу в другой эпохе,
настолько  подходила  она к  тому  времени  со  своей стройной  мальчишеской
фигуркой, пухлым красным ротиком и стрижкой.
     На первых фотографиях она настоящая сладкая малышка с рекламы грушевого
мыла,  этакая  маленькая  искусительница с  мудрым и  в то же время  игривым
взглядом К восемнадцати годам она превратилась в настоящую Клару Боу*. [Боу,
Клара (1905-1965) -- популярнейшая актриса  американского немого кино 1920-х
годов, одна  из  первых всеми признанных  представительниц нового амплуа  --
флаппер, что значит: девочка переломного возраста, вертихвостка.]
     В  ночь своей гибели  Стелла, как  утверждают многочисленные свидетели,
была femme  fatale*  [Femme  fatale  -- роковая женщина (фр.)] незабываемого
очарования,  лихо отплясывала  чарльстон  в короткой  юбочке  с  оборками  и
блестящих чулках, сверкая  по  сторонам  своими огромными глазами;  ни  одна
другая женщина в  зале не могла похвастаться, что приковывает  к себе  взоры
абсолютно всех мужчин.
     Когда Лайонела  отослали в  школу, Стелла умоляла родных  позволить  ей
тоже ходить в  школу,  так,  во  всяком  случае,  она рассказывала  монашкам
Святого сердца. Ее приняли в пансион  как приходящую ученицу, но  через  три
месяца  тихо  и неофициально  исключили.  Поговаривали,  что  Стелла  пугала
пансионерок. Она читала их мысли и с удовольствием демонстрировала этот свой
дар, а также могла толкать людей, не дотрагиваясь до них, а еще  у нее  было
своеобразное  чувство юмора, и  она открыто  смеялась  над словами  монашек,
когда  считала  их явной  ложью.  Ее  поведение  приводило  в ужас Карлотту,
которая  была  бессильна что-либо  изменить  в  поведении сестры,  хотя  все
утверждали, что Карлотта любила  Стеллу и всячески старалась уговорить ее не
выделяться.
     Удивительно в свете всего сказанного, что монашки и пансионерки Святого
сердца на самом деле полюбили Стеллу. Многочисленные соученицы вспоминают ее
с симпатией и даже с восторгом.
     Когда она  забывала  о  своих  шалостях  и  трюках, то  превращалась  в
"очаровательную", "милую",  абсолютно "восхитительную"  и "дорогую малышку".
Но никто не мог оставаться подле нее подолгу.
     Следующее  учебное  заведение,  куда поступила  Стелла,  была  Академия
урсулинок,  она продержалась там только  до первого причастия, после чего ее
сразу  исключили,  так же тихо и неофициально и главным образом  по  тем  же
причинам.  На  этот  раз, видимо,  она  была  убита необходимостью вернуться
домой, потому что в школе отлично развлекалась, а дома ее ждала только скука
-- ведь мать  и дядя Джулиен постоянно отмахивались  от девочки, ссылаясь на
занятость.  Ей  хотелось  играть с  другими  детьми. Гувернантки  раздражали
Стеллу. Она все время стремилась бывать вне дома.
     Затем  Стелла  училась  еще  в  четырех  разных частных  школах,  везде
задерживаясь  не больше  чем  на три-четыре месяца,  и наконец  оказалась  в
приходской  школе  при  церкви  Святого  Альфонса,  среди  детей  ирландских
рабочих,  где она  была единственной, кто приезжал  в школу каждый  день  на
лимузине  с шофером. Сестра  Бриджет Мэри -- монашка-ирландка, прожившая при
благотворительной  больнице  Нового  Орлеана  до  девяноста  лет,  прекрасно
помнила Стеллу даже спустя пятьдесят лет и сказала автору этих строк в  1969
году, что Стелла Мэйфейр, несомненно, была ведьмой.
     Сестра  Бриджет-Мэри еще  раз подтвердила то,  в чем  обвиняли  Стеллу:
девочка читала чужие мысли,  смеялась над людьми,  когда те лгали,  мысленно
заставляла  вещи  летать  по  комнате,  разговаривала  с  невидимым  другом,
"знакомым", как выразилась старая  монахиня, который  исполнял все поручения
Стеллы -- находил потерянные вещи и заставлял предметы летать по воздуху.
     Но   нельзя  сказать,  что  Стелла   без  конца  демонстрировала   свои
способности. Очень часто она подолгу старалась вести себя хорошо; она любила
читать,  с  удовольствием  занималась историей  и английским;  ей  нравилось
играть  с другими девочками в школьном дворе на Сент-Эндрю-стрит, а еще  она
очень любила монахинь.
     Монахини  невольно  поддались очарованию Стеллы. Они позволяли  девочке
приходить  в сад  монастыря  и  срезать  цветы, они  учили  ее  после  школы
вышиванию, к которому у нее был талант.
     -- Вы знаете,  как  она завоевывала людей? Я вам скажу. Каждая монахиня
этого монастыря считала Стеллу  своей юной подружкой. Стелла  заставляла вас
поверить в это. Она делилась своими  маленькими секретами,  словно не  могла
рассказать  о них ни одной другой живой душе. И ей все было о  вас известно,
все.  Она  знала о вас  такое,  о чем вы никогда ни с  кем  не говорили, она
принималась обсуждать  с  вами ваши секреты  и страхи и  то, чем  вам всегда
хотелось  поделиться  с  другими  людьми,  и  после  этих разговоров  у  вас
становилось легче на  душе. А позже, спустя несколько часов, а  может  быть,
даже и дней,  вы  вспоминали, каково это было  сидеть в саду и  шептаться  с
ребенком,  и понимали, что она ведьма! Ее  прислал дьявол. Добра от такой не
жди.
     Но отдам ей должное:  она не была подлой.  Нет, подлости в ней не было.
Иначе это был бы не ребенок, а  настоящий  монстр. Бог  знает, каких  только
злых дел она тогда бы не натворила. Но я думаю, на самом деле ей не хотелось
причинять людям зло. Просто Стелле доставляло тайное удовольствие выставлять
свои  способности,  если вы  понимаете,  что  я  имею  в  виду. Ей нравилось
догадываться  о ваших тайнах. Ей нравилось видеть  ваше изумление, когда она
рассказывала вам о ваших снах предыдущей ночью.
     А с каким увлечением она  принималась за разные дела! Неделями рисовала
картинки с утра до ночи, а  потом  отшвыривала карандаши и больше за них  не
бралась.  Или,  например,  вышивание:  она  научилась  вышивать,  и  у   нее
получались совершенно  изумительные вещицы,  а потом вдруг  она сердилась на
себя  за  малейшую  оплошность,  бросала иголки  и  подолгу  не  бралась  за
вышивание. В жизни  не  встречала такого  переменчивого ребенка. Похоже, она
искала что-то,  чему могла посвятить всю себя, но так и не нашла. По крайней
мере, когда была маленькой девочкой.
     Одно  она любила делать, от  чего никогда  не уставала  -- рассказывать
истории другим девочкам. Бывало, они соберутся вокруг нее  во время  большой
перемены  и буквально ловят каждое слово, пока не  прозвенит звонок. И какие
только  истории она не рассказывала -- о  привидениях  в  старых домах,  где
скрыты ужасные тайны, о подлых убийствах,  о колдовстве на островах в давние
времена. Она знала истории о пиратах, да, хуже  всего, когда она принималась
рассказывать  о пиратах. С  ума сойти можно было. Послушать  ее  --  так все
звучало очень правдоподобно. Хотя ты понимала, что девочка все это выдумала,
иначе быть  не могло. Что могла она знать о мыслях и чувствах тех бедолаг на
захваченном судне за несколько часов до того, как свирепые пираты ставили их
на доску?* [Пираты заставляли пленников идти с завязанными глазами по доске,
положенной на борт судна, до тех пор, пока те не падали в море.]
     Но,  уверяю вас,  некоторые подробности  из  ее  рассказов были  весьма
интересны,  и  мне всегда хотелось расспросить  о них кого-то знающего, сами
понимаете, кого-то, кто читал исторические книги и разбирался во всем этом.
     Но после таких  рассказов девочкам снились кошмары и, что бы вы думали,
их родители приходили к нам  и  возмущались:  "Позвольте,  сестра,  где  моя
малышка могла наслушаться подобных ужасов?"
     Нам  приходилось всякий раз обращаться к  мисс  Мэри-Бет. "Подержите ее
дома несколько  дней", -- просили мы. Вот так обстояли дела  со Стеллой. Изо
дня в день такое не вытерпишь. Никто бы не вытерпел.
     Слава Богу, девочка  уставала от школы и пропадала  тогда  на несколько
месяцев.
     Иногда она отсутствовала очень долго, и  мы начинали надеяться, что она
больше не вернется. Мы слышали, что девочка бегает без присмотра по соседним
улицам, играет  с  детьми прислуги и  заставляет сына кухарки изображать  из
себя идола (мальчишка был  черен  как сапог, можете не сомневаться), и тогда
мы думали: пора бы кому-нибудь пойти и поговорить с мисс Мэри-Бет.
     Затем однажды утром, как гром среди ясного неба, часов эдак в десять --
этот ребенок никогда  не заботился о том, чтобы прийти в школу вовремя, -- к
школе подкатывал  лимузин, из него, представьте только, появлялась  Стелла в
своем маленьком форменном платьице и с огромным  бантом в волосах, настоящая
куколка.  И привозила она с  собой целый мешок ярко упакованных подарков для
каждой  из  сестер,  кого  знала  по  имени.  Всех  нас  обнимет,  со  всеми
поздоровается  -- можете не сомневаться.  "Сестра Бриджет Мари, -- прошепчет
мне на  ухо, -- я так по  вас соскучилась". Ну  и, конечно, я тут  же открою
свой  подарочек  и,  можете мне поверить, это  случалось  не  раз,  найду  в
коробочке  какой-нибудь  милый пустячок, о  котором  давно мечтала в глубине
души.  Помню, однажды  она подарила мне крошечную фигурку  младенца Христа в
шелках  и атласе,  а  в другой  раз  очень  красивые  четки  из  хрусталя  с
серебряным замочком. Что за ребенок. Очень странный ребенок.
     Но такова воля  Божья:  прошло  несколько  лет  --  и Стелла  перестала
появляться  в  школе.  Ей наняли гувернантку, которая и учила ее всему.  Мне
кажется,  девочке просто надоела  школа, к тому  же  она могла  разъезжать с
шофером, куда только вздумается.  Насколько я помню, Лайонел тоже не посещал
старшие классы. Он  сопровождал Стеллу в поездках, и, кажется,  именно в это
время, а может быть, чуть позже умер старый мистер Джулиен.
     Боже, как плакал этот  ребенок на похоронах.  Мы не  пошли на кладбище,
разумеется, в те дни  никто из сестер не ходил на кладбище, но  мы  посетили
мессу  и увидели в церкви Стеллу: она сидела,  перегнувшись через  скамью, и
всхлипывала,  а  Карлотта  обнимала ее за плечи. Знаете, после смерти Стеллы
говорили, будто Карлотта не любила сестру. Нет,  Карлотта никогда не  делала
плохо  этому ребенку. Никогда. И я помню, как Карлотта обнимала сестру, а та
все плакала, плакала и плакала.
     Мисс  Мэри-Бет  --  та вообще была в каком-то трансе. Когда она  шла за
гробом  по  церковному проходу, то  в глазах у нее я увидела глубокое  горе.
Вокруг мисс  Мэри-Бет  толклись  дети,  но взгляд у  нее был  отсутствующий.
Разумеется,  мужа  рядом  не оказалось --  кто-кто,  а он  не пришел.  Судья
Макинтайр ни  разу не поддержал жену, когда она нуждалась в нем,  по крайней
мере я так  слышала. Он был мертвецки пьян, когда  мистер Джулиен скончался;
судью даже не смогли разбудить, хотя трясли его, лили на него холодную  воду
и силком поднимали с  кровати. А в день похорон  судьи  нигде не было видно.
Позже  я слышала, что  его привезли  домой, выудив  из  какого-то  кабака на
Мэгазин-стрит. Удивительно, что этот человек прожил так долго.
     Мнение   сестры  Бриджет-Мэри   о  том,  что  Карлотта  любила  Стеллу,
подтверждают и другие свидетели, хотя Ричард Ллуэллин, разумеется, с этим не
согласился бы.  У нас имеется несколько рассказов о похоронах Джулиена, и во
всех упоминается, что Карлотта поддерживала сестру и даже утирала ей слезы.
     Через несколько месяцев после  смерти Джулиена Лайонел  вообще перестал
ходить  в школу и  вместе  со Стеллой  отправился в Европу; их  сопровождали
Кортланд и Баркли.  Они пересекли Атлантический  океан на огромном роскошном
лайнере всего за несколько месяцев до начала Первой мировой войны.
     Так как путешествие по континентальной Европе стало почти  невозможным,
компания провела несколько недель в Шотландии и посетила замок  Доннелейт, а
затем  отправилась  в  более  экзотические  страны.  С  большим  риском  они
добрались до  Африки,  прожили какое-то время в Каире и Александрии, а затем
поехали  в  Индию,  по  пути  отсылая  домой  несметное  количество  ковров,
скульптур и сувениров.
     В 1915 году Баркли,  не  выдержав  разлуки с  семьей  и очень  устав от
переездов, покинул компанию  и  совершил  опасное плавание в  Нью-Йорк. В то
время  немецкая подводная лодка как  раз потопила  "Лузитанию", и вся  семья
молилась о благополучном возвращении Баркли. Вскоре  он объявился в особняке
на Первой улице с целым ворохом невероятных историй.
     Обстановка  не  улучшилась и  через полгода, когда  Кортланд,  Стелла и
Лайонел решили вернуться  домой. Однако роскошные лайнеры, несмотря  на  все
опасности,  совершали  обычные рейсы, и  троице удалось пересечь  океан  без
каких-либо  неприятностей в  пути  и прибыть  в  Новый  Орлеан незадолго  до
Рождества 1916 года.
     В ту пору Стелле исполнилось пятнадцать.
     На фотографии того года на Стелле изумруд Мэйфейров. Все знали, что она
выбрана  наследницей  легата  Мэри-Бет,  видимо,  очень  гордилась  дочерью,
называла  Стеллу  "бесстрашной"  по причине  ее  скитаний  по миру,  и, хотя
Лайонел  не обрадовал  мать,  отказавшись  вернуться в школу (Мэри-Бет очень
надеялась, что он будет учиться в  Гарварде), она принимала всех своих детей
такими, какими они были. Карлотта поселилась отдельно в одном из флигелей, и
каждый день шофер отвозил ее в университет Лойолы.
     Любой  прохожий,  оказавшийся  на Честнат-стрит  вечером, мог  видеть в
окнах большую семью за обеденным столом в окружении многочисленных слуг. Эти
семейные трапезы продолжались до позднего часа.
     Круговая  семейная  порука не дает нам возможности  определить,  что на
самом деле родственники думали о Стелле или что они знали о ее неприятностях
в школе.
     В  настоящее  время у  нас  имеется множество свидетельств о  том,  что
Мэри-Бет  в  присутствии  слуг  называла  Стеллу наследницей,  говорила, что
"именно  Стелла  унаследует  все",  и  даже два  раза  отпустила  совершенно
удивительное замечание  -- одно из  самых важных во всем нашем  архиве, --мы
его записали дважды, причем без всякого комментария: "Стелла его видела".
     У нас  нет записи о том,  что Мэри-Бет как-то объяснила  свои  странные
слова. Нам известно лишь то,  что она произнесла их в разговоре с прачкой по
имени  Милдред  Коллинз,  и  второй  раз  они  были  обращены  к  ирландской
горничной, Патриции Девлин, а  до нас эти истории дошли из третьих  рук. Нам
дали понять, что потомки этих  двух женщин так и не пришли  к одному мнению,
кого имела в  виду  знаменитая мисс Мэри-Бет. Один считал,  что речь  шла  о
дьяволе, а второй -- о "призраке", являвшемся семье много сотен лет.
     Как бы то ни было,  ясно,  что Мэри-Бет  отпускала  подобные  замечания
небрежно,  в  минуты  откровения  со  своими  слугами,  и  у  нас  создалось
впечатление, будто она доверила им какой-то секрет,  который не могла или не
желала доверить людям своего круга.
     Вполне возможно, Мэри-Бет говорила нечто  подобное и другим, потому что
к  двадцатым  годам все  старожилы Ирландского канала  знали  о  "нем".  Они
говорили  о "мужчине". Два источника  -- это  очень  мало,  чтобы  объяснить
масштаб  так называемого "предрассудка" о мэйфейрских женщинах: якобы  у них
имелся  таинственный  "союзник, призрак", который  помогал  им колдовать или
трюкачить.
     Естественно, мы  усматриваем здесь явный  намек на  Лэшера,  и подтекст
этого  намека вызывает  у нас беспокойство,  напоминая  нам,  как мало  мы в
сущности  знаем о  Мэйфейрских ведьмах и о том, что между ними  происходило,
если можно так выразиться.
     Уместно  ли  предположить,  например, что  главная наследница  в каждом
поколении должна объявить о своей способности  видеть без посторонней помощи
некоего мужчину? То  есть должна  ли она его видеть, когда рядом никого нет,
особенно старшей  ведьмы, которая могла  бы служить проводником? Требовалось
ли от нее сделанное по доброй воле признание, что она его видела?
     Еще раз мы должны признаться, что не знаем ответа.
     Зато  мы  знаем  точно,  что  люди,  судачившие  о  "мужчине", явно  не
связывали  его с неким темноволосым, похожим на человека существом, которого
видели  лично.  Они  даже не связали  "мужчину"  с таинственным незнакомцем,
которого однажды видели в  экипаже с Мэри-Бет,  потому что рассказы  об этом
случае   мы  получили   из  совершенно  разных  источников  и  никто  их  не
сопоставлял, насколько нам известно, кроме нас.
     И так обстоит дело с большей  частью  материалов  по истории  семейства
Мэйфейр. Упоминания о таинственном  темноволосом  человеке  с  Первой улицы,
которые  делались  позже, никак не  связаны  с  этими первыми разговорами  о
"мужчине". Даже  те  люди, которые знали о "мужчине", а позже сталкивались в
доме с  темноволосым  незнакомцем, не  связали  одно с  другим, полагая  что
встретили просто неизвестного им родственника.
     Вот,  например, что  сказала сестра Бриджет-Мэри в  1969 году,  когда я
нарочно спросил ее о "мужчине".
     -- Вот вы о чем. Это был невидимый друг,  который не отходил от ребенка
день и ночь. Я  могла бы добавить, что это тот же самый демон, который позже
не отступал ни на шаг от  ее дочери  Анты, готовый каждую секунду  исполнить
любое желание девочки. А позже болтался вокруг бедняжки Дейрдре, самой милой
и  самой  невинной  из  них.  Не  спрашивайте меня,  видела  ли я  его  сама
когда-нибудь. Бог свидетель,  я не  знаю  -- может, видела, может, нет, но я
скажу вам, как много раз  говорила священнику:  я  чувствовала, когда он был
рядом!
     Вполне вероятно, что в  то время Лэшер не стремился показываться другим
людям, помимо  семьи Мэйфейров.  У  нас нет ни одного свидетельства, что  он
специально явился  кому-то на  глаза, хотя  в более поздние  годы, как я уже
упоминал, он проделывал это не раз.
     Но вернемся к нашей хронологии. Когда умер Джулиен, Мэри-Бет находилась
в зените своих финансовых достижений и могущества. Казалось, потеря Джулиена
сломила  ее: какое-то время ходили сплетни, что она очень несчастна. Но  это
не  продлилось долго. Мэри-Бет вновь обрела  свое  хладнокровное спокойствие
задолго до того, как дети вернулись из-за границы.
     Нам  известно,  что  у  нее  была короткая и бурная стычка с Карлоттой,
когда  та поступила  в юридическую  фирму  "Берне,  Браун и  Блейк",  где  и
работает  до  сегодняшнего  дня.  Но в  конце  концов  Мэри-Бет смирилась  с
решением  дочери работать "не на семью".  Скромные  апартаменты Карлотты над
конюшней полностью  отремонтировали,  и  она  жила  там  много  лет и  могла
отправляться на работу и возвращаться домой, не заходя в особняк.
     Мы также  знаем,  что  Карлотта  каждый день разделяла трапезу со своей
матерью -- утром завтракала на  задней террасе,  когда  погода позволяла,  и
ужинала в столовой в семь часов.
     Если у нее спрашивали, почему она отказалась работать  в фирме "Мэйфейр
и Мэйфейр" вместе с сыновьями Джулиена,  она обычно сухо  и  кратко отвечала
примерно одно и то же: что, мол, стремилась к самостоятельности.
     С  самого начала своей карьеры она  зарекомендовала  себя как блестящий
юрист, но не испытывала ни малейшего желания  входить в  зал суда, поэтому и
по сей день она работает в тени своих коллег-мужчин.
     Клеветники говорили, что  она  не более чем добросовестный клерк, умело
подшивающий документы.  Но  доброжелательные  свидетели указывают,  что  она
стала главным  стержнем фирмы  "Берне, Браун и Блейк",  что она единственная
знает  свое  дело  досконально  и  что с  ее  уходом  фирма вряд  ли  найдет
достойного кандидата на ее место.
     Многие  юристы  Нового  Орлеана  отдавали  должное Карлотте за то,  что
научились у нее гораздо большему, чем  в  университетах. Можно  сказать, она
начала как блестящий юрист по гражданским делам и продолжала им  оставаться,
присовокупив огромные и твердые знания законов ведения бизнеса.
     Если не принимать во внимание  конфликт  с  Карлоттой,  жизнь  Мэри-Бет
текла  по  проторенной  дороге почти  до  самого конца.  Даже  пристрастие к
алкоголю Дэниела Макинтайра, видимо, не очень сказалось на ней.
     Семейные  предания  гласят,  что  Мэри-Бет  была  чрезвычайно добра  по
отношению к Дэниелу в последние годы их жизни.
     С этого момента и далее история Мэйфейрских ведьм  переходит в  историю
Стеллы, но мы еще вернемся  в свое время к смертельному заболеванию Мэри-Бет
и ее кончине.



     Мэри-Бет продолжала  наслаждаться тремя  главными занятиями  в жизни  и
получать  огромное  удовольствие  от  проделок  дочери   Стеллы,  которая  в
шестнадцать лет приобрела скандальную известность  в новоорлеанском обществе
тем, что  гоняла на автомобилях  с головокружительной скоростью, выпивала  в
"тихих" барах* ["Тихий" бар -- подпольное питейное заведение времен действия
"сухого  закона".  Возможно,  название  происходит от того,  что  посетители
такого  заведения стучались в дверь тихонько,  а также старались не шуметь в
самом баре.] и танцевала до рассвета.
     Восемь лет Стелла  вела жизнь молодой беспечной южной красотки, которую
совершенно  не  волнуют  ни интересы  бизнеса,  ни  мысли  о замужестве  или
будущем.  И если  Мэри-Бет была самой тихой  и таинственной ведьмой из всех,
что  появились  в  семье,  Стелла  кажется нам  самой  беззаботной, бойкой и
смелой,   единственной   Мэйфейрской    ведьмой,   стремившейся   только   к
развлечениям.
     По семейным преданиям, Стеллу  то и  дело арестовывали то за превышение
скорости, то за нарушение общественного  порядка пением  и танцами на улице,
но  "мисс  Карлотта каждый  раз  все улаживала", отправлялась за  Стеллой  и
привозила  ее домой. Поговаривали, будто  Кортланд  иногда  терял терпение и
требовал от  племянницы, чтобы  та  образумилась и  больше уделяла  внимания
своим  "обязанностям",  но  Стелла  ничуть  не  интересовалась  деньгами или
бизнесом.
     Секретарь фирмы "Мэйфейр и Мэйфейр" детально описывает один из приездов
Стеллы  в  контору:  она  появилась  в сногсшибательном  меховом  манто,  на
высоченных  каблуках,   с  бутылкой  контрабандного   виски,  спрятанной   в
коричневый бумажный пакет. Во время совещания она то и дело прикладывалась к
бутылке, а когда зачитывали вслух документы, она принималась  дико хохотать,
если какой-то юридический термин казался ей забавным.
     Кортланд,   видимо,   находил   это   очаровательным,    но   несколько
утомительным. Наконец он добродушно велел Стелле  пойти пообедать, пообещав,
что сам завершит дело.
     Если   и  был  в   то   время  такой  человек,  кто  не  считал  Стеллу
"обворожительной" и "привлекательной",  кроме Карлотты Мэйфейр,  то мы о нем
не слышали.
     В 1921  году Стелла  забеременела, но от кого, никто  так и  не  узнал.
Вполне  возможно, это  был  Лайонел:  семейная легенда  указывает,  что  все
подозревали его в то время.
     Как бы  там  ни было, Стелла объявила,  что муж ей  не нужен, что  брак
вообще ее не интересует,  но  ребенка она выносит и родит  как положено, ибо
перспектива  стать  матерью  приводит  ее в  полный  восторг.  Если  родится
мальчик, она назовет его Джулиеном, а если девочка -- Антой.
     В ноябре 1921 года родилась Анта, здоровый младенец восьми фунтов весу.
Анализ крови  показывает,  что Лайонел вполне мог быть  ее отцом Но  Анта не
имела  никакого  сходства  с Лайонелом, да  и  представить  его в роли  отца
довольно трудно. Впрочем, мы вернемся к этому чуть позже.
     В  1922  году,  когда  война уже окончилась, Стелла  объявила  о  своем
намерении совершить  большое турне по Европе, что было неосуществимо раньше.
Прихватив с собой младенца с няней и Лайонела, который упирался изо всех сил
(он как раз изучал  юриспруденцию с  Кортландом и  не хотел ехать), а  также
Кортланда,  с  радостью  оставившего  фирму,  хотя  его  жене  это  очень не
понравилось, она отправилась со всей  компанией в Европу первым классом, где
провела в разъездах целый год.
     Стелла к этому времени превратилась в исключительную красавицу, которая
делала только то, что  хотела.  Кортланд с возрастом  все  больше становился
похож на своего отца Джулиена, разве что волосы у него оставались черными до
конца  его  долгой  жизни.  На фотографиях того  периода Кортланд  строен  и
красив. Многие отмечали сходство между ним и Стеллой.
     Потомки  Кортланда  называют то  европейское турне  пьяным  кутежом  от
начала до конца. Стелла и Лайонел неделями просаживали деньги в Монте-Карло,
меняли роскошные отели по всей Европе, обошли все музеи и древние развалины,
не забывая прихватывать с собой бутылки виски в бумажных  мешочках. И по сей
день внуки Кортланда вспоминают его письма домой, полные смешных описаний их
похождений. Во  время путешествий Кортланд  не  забывал  Аманду и сыновей  и
буквально осыпал их подарками.
     Семейная  история   рассказывает  об  одной  трагедии,  происшедшей  за
границей. С няней, заботившейся о малышке Анте, случилось что-то вроде удара
в Риме.  Она  упала,  скатившись со  ступенек Испанской  лестницы,  и  через
несколько часов после падения умерла в больнице.
     Только недавно  наши исследователи сумели пролить хоть какой-то свет на
это происшествие,  обнаружив  простую  запись  (на  итальянском)  в  архивах
римской больницы Святого семейства.
     Полное имя  этой женщины -- Берта Мария  Бекер.  Мы раскопали,  что она
была наполовину  ирландка, наполовину немка,  родилась  в 1905 году  в Новом
Орлеане, в районе  Ирландского  канала. В  больницу  ее приняли с серьезными
ранами на голове, примерно через два  часа она впала в кому и умерла, так  и
не придя в сознание.
     Но   до  этого   она  успела  многое  рассказать  доктору,  говорившему
по-английски,  которого  позвали  к  ней  на  помощь,  а  также  английскому
священнику, который прибыл позже.
     Она рассказала врачам,  что Стелла,  Лайонел и  Кортланд  --  "ведьмы",
причем  "злые", что они ее заколдовали, и что с ними путешествует "призрак",
темноволосый зловещий мужчина, который появляется у колыбельки  Анты в любое
время дня и ночи. По ее словам, младенец умел призывать к себе это существо,
и, когда оно оказывалось  рядом, девочка восторженно  смеялась; "призрак" не
хотел,  чтобы  Берта его видела,  поэтому и навлек на нее смерть, столкнув в
толпе с Испанской, лестницы.
     Врач и священник пришли  к  выводу, что Берта,  малограмотная служанка,
сошла с ума.  Архивная запись заканчивается комментарием врача,  что хозяева
девушки,  очень воспитанные,  обеспеченные  люди, не жалевшие средств  на ее
лечение,  тяжело переживали ухудшение в ее состоянии  и позаботились о  том,
чтобы тело умершей отправили на родину.
     Насколько нам  известно,  никто  в  Новом Орлеане  об  этой истории  не
слышал. В то время из ближайших родственников девушки была жива только мать,
и  она, видимо,  ничего  не заподозрила,  когда узнала,  что дочь умерла  от
падения.  Мать  Берты получила от  Стеллы  огромную денежную компенсацию  за
потерю дочери, а потомки семьи Бекер вспоминали  это происшествие вплоть  до
1955 года.
     Нас в этой истории интересует то, что темноволосый мужчина --  это явно
Лэшер. И  если  не  считать рассказа  о  таинственном  незнакомце  в экипаже
Мэри-Бет, других упоминаний о нем в двадцатом веке у нас нет.
     Самое  примечательное  в  рассказе няни то, что младенец  мог  вызывать
мужчину. Невольно напрашивается вопрос, контролировала ли ситуацию Стелла? И
как бы  ко всему этому  отнеслась Мэри-Бет? И снова у нас нет ответа. Бедная
Берта  Мария Бекер  в  одиночку столкнулась  с этой проблемой  -- во  всяком
случае, так вытекает из записи.
     Несмотря на происшедшую трагедию, компания не вернулась домой. Кортланд
написал жене и сыновьям "печальное письмо"  обо всем случившемся и прибавил,
что они  наняли "чудесную  итальянку", которая  заботится об Анте лучше, чем
это когда-либо удавалось бедняжке Берте.
     Итальянка по имени Мария Магдалина Габриелли, которой в ту пору было за
тридцать, приехала вместе с  семьей в Америку и служила няней при Анте, пока
девочке не исполнилось девять лет.
     Видела ли  она когда-нибудь Лэшера -- мы не  знаем. Она жила в особняке
на Первой улице до самой смерти и, насколько нам  известно, никогда ни с кем
не общалась, помимо членов семьи.  Семейное  предание  гласит, что  она была
высокообразованной женщиной, умела читать и  писать не только по-итальянски,
но и по-английски и по-французски и что у нее было "скандальное прошлое".
     Кортланд  наконец  отделился  от  компании  в  1923  году,  когда  трио
появилось в Нью-Йорке. Стелла и Лайонел вместе с Антой и ее няней поселились
в  Гринвич-виллидж, где Стелла познакомилась с  множеством  интеллектуалов и
художников  и  даже сама нарисовала несколько картин,  которые  потом всегда
называла "совершенно гнусными", кое-что написала -- "отвратительную муть" --
и  изваяла   несколько   скульптур  --  "полное  безобразие".   Наконец  она
успокоилась и просто наслаждалась компанией воистину творческих личностей.
     Все нью-йоркские  источники утверждают, что  Стелла была очень  щедрой,
платила  огромные  "пособия"  различным художникам  и поэтам.  Одному другу,
сидевшему  без  гроша, она  купила  пишущую  машинку,  другому  -- мольберт,
третьему, старичку-поэту, даже подарила машину.
     В   этот   период   Лайонел   возобновил   занятия,  принялся   изучать
конституционные законы с помощью  одного из нью-йоркских  Мэйфейров (потомка
Клэя Мэйфейра,  который  пошел работать  в  нью-йоркскую  фирму  к  потомкам
Лестана  Мэйфейра). Кроме  того,  Лайонел  проводил много  времени в  музеях
Нью-Йорка и часто таскал Стеллу то  в  оперу, которая начинала ей надоедать,
то в филармонию, которая нравилась ей чуть больше, то на  балет, который она
по-настоящему любила.
     Семейная молва  среди  нью-йоркских  Мэйфейров (мы узнали о ней  только
теперь, так кате в то время  никто из семьи не стал бы с нами разговаривать)
рисовала   Лайонела  и  Стеллу  как  бесшабашных   и  очаровательных   людей
неистощимой энергии,  которые развлекались  напропалую  и часто будили своих
родственников на заре стуком в дверь.
     На  двух снимках,  сделанных в  Нью-Йорке,  Стелла и Лайонел  предстают
перед нами как  счастливый, улыбающийся дуэт. Лайонел всю жизнь был стройным
мужчиной, унаследовавшим, как мы уже писали, удивительно зеленые глаза судьи
Макинтайра и  светлые волосы. Со Стеллой у него не было никакого сходства, и
знакомые  не  раз  отмечали, что  те,  кто  впервые  оказывался в  их  доме,
поражались, узнав, что Лайонел и  Стелла  брат и сестра,  чего  никак нельзя
было заподозрить, глядя на них.
     Нам ничего не  известно о том, был ли у Стеллы любовник. И вообще,  имя
Стеллы  никогда  не упоминалось в связи с кем-то  еще, кроме  Лайонела, хотя
молва  приписывала  Стелле  отсутствие  какого-либо  постоянства в отношении
молодых людей,  пользовавшихся  ее благосклонностью.  Нам  известно  о  двух
молодых художниках, страстно полюбивших Стеллу, но она "отказалась связывать
себя".
     Наши сведения о Лайонеле снова и снова подтверждают,  что это был тихий
и   несколько   замкнутый  человек.  Видимо,  ему  доставляло   удовольствие
наблюдать, как Стелла танцует, смеется и общается с друзьями. Он и сам любил
танцевать, не упуская случая  продемонстрировать свое мастерство, но  тем не
менее определенно держался в  тени  Стеллы. Такое впечатление, что он черпал
жизненные силы  от  сестры  и, если ее не  было рядом,  напоминал "воздушный
шарик, из которого выпустили воздух", становясь почти незаметным.
     Ходили слухи, что  во время  пребывания  в Нью-Йорке  он писал роман  и
очень  болезненно воспринимал всякое упоминание  об  этой  работе,  но потом
какой-то пожилой писатель окончательно убил в нем всякую уверенность, назвав
отрывки из его произведения "полной ерундой".
     Но больше всего у  нас рассказов о  том,  что  Лайонел любил искусство,
обладал спокойным нравом и, если никто не вставал между  ним  и Стеллой,  "с
ним вполне можно было общаться".
     Наконец в 1924 году  Стелла, Лайонел, маленькая Анта  и  ее няня  Мария
вернулись домой.  Мэри-Бет устроила грандиозный  семейный праздник на Первой
улице, и  потомки  Мэйфейров  до  сих пор с грустью вспоминают,  что это был
последний званый вечер перед ее болезнью.
     В это время произошел очень странный инцидент.
     Как мы говорили, на  Таламаску  в Новом Орлеане  работала целая команда
специально   обученных   людей,   частных  детективов,  которые  никогда  не
интересовались, почему им поручают собирать информацию об определенной семье
или каком-то доме.  Один из таких детективов, специалист по разводам, пустил
слух среди модных  фотографов Нового Орлеана, что он  готов хорошо заплатить
за любые  отбракованные снимки представителей семьи Мэйфейров, особенно тех,
кто живет на Первой улице.
     Как раз одного такого фотографа,  Натана Брэнда, у которого была модная
студия на Сент-Чарльз-авеню, пригласили в  особняк на Первой улице  на  этот
большой  семейный праздник,  и там он  сделал целую  серию снимков Мэри-Бет,
Стеллы и Анты, а также других Мэйфейров, работая весь день, как на свадьбе.
     Через неделю он принес фотографии, чтобы Мэри-Бет и Стелла выбрали, что
им понравится. Женщины отобрали довольно много снимков, а остальные отложили
в сторону.
     Но потом  вдруг Стелла взяла из отбракованных экземпляров общий снимок,
где была она с дочерью и Мэри-Бет, которая  придерживала тяжелый изумруд  на
маленькой шейке Анты. На  обороте  фотографии Стелла написала:  "Таламаске с
любовью, Стелла! P. S. Другие тоже наблюдают". А затем отдала ее фотографу и
с  хохотом  прибавила:  мол,  его  друг-детектив  поймет,  что  эта  надпись
означает. Фотограф смутился,  принялся отнекиваться, потом начал  извиняться
за свою договоренность с детективом,  но что бы он ни говорил, Стелла только
смеялась.  Через несколько минут она заявила ему, совершенно  очаровательно,
словно стараясь ею  успокоить: "Мистер Бранд, вы доведете себя  до приступа.
Просто отдайте фотографию детективу". Так мистер Бранд и поступил.
     Фотография дошла до нас примерно  через месяц и решительно изменила наш
подход к семье Мэйфейров.
     В то время  в  Таламаске никто  специально  не занимался расследованием
истории семьи Мэйфейров, поступавшие сведения просто подшивались в собранный
архив. Артур Лангтри --  выдающийся ученый и  блестящий знаток ведовства  --
был знаком со всей хроникой, но полностью  отдавал себя изучению трех других
дел, остававшихся главными для него вплоть до последнего дня.
     Тем не  менее вся семейная история не раз обсуждалась  большим советом,
но решение не вступать в прямой контакт с Мэйфейрами так и не было отменено.
Кроме того, вряд ли кто из нас в то время был знаком со всей историей семьи.
     Фотография  с  недвусмысленным   посланием  вызвала  большое  волнение.
Молодой агент ордена, американец из Техаса, по имени Стюарт Таунсенд  (годы,
прожитые  в  Лондоне,  сделали  из  него  настоящего  англичанина)  попросил
разрешения изучить  историю  Мэйфейрских ведьм  с целью перехода  к  прямому
расследованию, и после тщательных раздумий досье передали в его руки.
     Артур  Лангтри согласился  перечитать  дело, однако помешали неотложные
дела. Тем не менее  благодаря  ему  число  исследователей  в  Новом  Орлеане
увеличилось  на  одного  человека  --  вместо прежних трех  профессиональных
наблюдателей там теперь работали четверо; кроме  того, ему удалось  отыскать
поистине великолепного  осведомителя,  некоего  Ирвина Дандрича, выходца  из
весьма  богатой семьи,  не  имевшего  при  этом  ни гроша  за душой, который
вращался в высших кругах  общества и продавал информацию всем, кто готов был
за нее платить, будь то частные детективы, адвокаты по бракоразводным делам,
страховые агенты и даже репортеры из бульварных газетенок.
     Позволю  себе напомнить  читателям, что  в  то  время  досье  семейства
Мэйфейр  не  включало в себя  данное  повествование, поскольку сравнительный
анализ и обобщение материалов  еще не  были произведены. В досье содержались
газетные публикации,  фотографии,  письма-отчеты Петира ван  Абеля, а  также
огромное количество свидетельств  очевидцев  и  другие  записи.  Архивариусы
составили и  периодически обновляли хронологические таблицы, однако, следует
признать,  эти  таблицы  оставались  весьма  схематичными и,  мягко  говоря,
неполными.
     Стюарт  тогда   был  занят   другими  важными   исследованиями,  и  ему
понадобилось три года, чтобы  как  следует изучить все материалы, касавшиеся
Мэйфейров. Рассказ о нем и об Артуре Лангтри еще впереди.
     После возвращения из Европы Стелла вела еще более бурную жизнь, чем  до
путешествия за  океан: закатывала  вечеринки для  друзей, не  пропускала  ни
одного  бала  во  время  празднования  Марди-Гра,  причем  своим  поведением
шокировала  там буквально всех; более  того, ее все чаще и чаще  можно  было
встретить  в  сомнительной славы  заведениях, где бойко  торговали  спиртным
из-под полы.  Иными словами, Стелла в полной мере оправдывала свою репутацию
роковой женщины.
     Наши  наблюдатели   не  испытывали  никаких  затруднений   в  получении
информации относительно Стеллы, поскольку она постоянно была у всех на виду,
а  сплетни  и  слухи о ней в изобилии  передавались  из  уст в уста по всему
городу. В одном из сообщений, посланных Ирвином Дандричем в наше детективное
агентство  в  Лондоне  (замечу,   что  он  даже   не  подозревал,  для  кого
предназначена передаваемая им  информация),  он писал,  что  достаточно лишь
переступить  порог  любой   бальной  залы,  чтобы  немедленно   и  во   всех
подробностях узнать, что еще успела натворить Стелла. А несколько телефонных
звонков  знакомым,  сделанных  субботним  утром,  могли  послужить  поистине
кладезем интереснейших сведений.
     (Надо  сказать,  что  Дандрича  ни  в   коей  мере  нельзя  обвинить  в
недоброжелательности. Достоверность его  сообщений не подлежала сомнению. Во
всем, что касалось Стеллы, лучшего наблюдателя, пожалуй, не было, и, хотя он
никогда  не  упоминал  об  этом   впрямую,  из  его  отчетов  можно  было  с
уверенностью  сделать  вывод, что он не раз  переспал  со  своей подопечной.
Однако, судя  по  записям,  даже в  самых драматических  и,  можно  сказать,
трагических обстоятельствах между ними существовала некая дистанция,  Стелла
всегда держала Дандрича  на  расстоянии, так что ему так и не удалось узнать
ее по-настоящему.)
     Итак, благодаря  Дандричу и другим наблюдателям портрет Стеллы после ее
возвращения из Европы обрастает все большим числом деталей.
     Семейное  предание  гласит,  что  Карлотта  в то  время  решительно  не
одобряла поведение Стеллы и требовала, чтобы та наконец образумилась, -- она
часто  ссорилась  по  этому  поводу  с Мэри-Бет.  Рассказы слуг  (и  доклады
Дандрича) подтверждают достоверность этих сведений, однако  все  свидетели в
один  голос заявляют, что  Мэри-Бет  не  обращала  внимания на  недовольство
Карлотты и  считала,  что  такую жизнерадостную  и беззаботную личность, как
Стелла, нельзя ограничивать и связывать по рукам и ногам.
     Более   того,  Мэри-Бет  как-то  призналась  одной  из  своих  светских
приятельниц (а та рассказала об этом Дандричу); "Если бы мне довелось заново
прожить  жизнь,  я вела  бы себя  точно  так же,  как Стелла.  Слишком малое
вознаграждение получила  я  за свой  тяжкий труд.  Так  пусть  хоть  девочка
развлечется как следует".
     Следует  отметить,  что  в  тот  момент,  когда  Мэри-Бет  сделала  это
признание, она  уже находилась во власти смертельного  недуга и силы ее были
на исходе. К тому же проницательный ум позволил ей по достоинству оценить те
поистине революционные  перемены  в культурной жизни, которые происходили  в
1920-х годах  и которые читатели этого  повествования, возможно,  не  сочтут
столь уж важным достижением двадцатого столетия.
     Настоящая сексуальная  революция пришлась на бурные тридцатые  годы и в
первую очередь  коснулась  женской одежды. Однако представительницы  слабого
пола категорически отказались не только от  корсетов и длинных юбок, но и от
многих,  по их  мнению, старомодных привычек  и  правил. Они  стали посещать
различные  заведения,  зачастую  весьма  сомнительной репутации,  где  пили,
танцевали и развлекались --  словом,  делали все то, о  чем и  помыслить  не
могли  всего  каких-нибудь  десять  лет  назад.   Появление  и  повсеместное
распространение крытых автомобилей обеспечивало конфиденциальность и свободу
передвижения. Радиоприемники  стали неотъемлемой  частью  интерьера  частных
домов не только в городах, но и в самых отдаленных сельских уголках Америки.
Движущиеся  картинки,  то  бишь  кино, демонстрировали  жителям  всего  мира
образцы "хорошего  вкуса,  роскоши  и порока". Пресса,  литература  и  театр
проявляли  чудеса терпимости  к любым  откровениям -- свобода  самовыражения
была поистине невероятной.
     Мэри-Бет конечно же,  осознавала  все эти перемены. Однако  у  нас  нет
никаких  свидетельств ее отрицательного отношения  к происходящему. Несмотря
на  то что сама  она  так и  не остригла волосы и  по-прежнему  предпочитала
носить  длинные  юбки (за  исключением тех  случаев,  когда переодевалась  в
мужской костюм), дочери не было сказано ни слова упрека, хотя из всех членов
семьи  именно Стелла  была, пожалуй,  наиболее полным олицетворением времени
великих перемен.
     В 1925  году у Мэри-Бет  обнаружили неизлечимый  рак.  После постановки
диагноза  она  прожила всего  пять  месяцев и практически  все это  время не
покидала дома -- ее мучили страшные боли.
     Переселившись  в  спальню,  расположенную  в  северном крыле дома,  над
библиотекой, она  провела остаток дней за чтением романов, восполняя то, что
не удалось сделать  в юности.  Многочисленные родственники, часто навещавшие
ее в то время, пачками приносили издания классических произведений. Мэри-Бет
особенно нравились романы сестер Бронте и Диккенса,  которого  Джулиен часто
читал ей, когда  она  была  маленькой  девочкой.  Интересовали ее  и  другие
английские авторы -- такое впечатление, что перед смертью она задалась целью
познакомиться со всей классической литературой.
     Мысль  о  том,  что  жена  покидает  его  навсегда,  приводила  Дэниела
Макинтайра  в неописуемый ужас. В  тот день, когда он узнал, что Мэри-Бет не
суждено оправиться от болезни, Дэниел напился в стельку, и, по слухам, с тех
самых пор его ни разу не видели трезвым.
     По свидетельству Ричарда Ллуэллина, подтвержденному многими  другими, в
последние дни  жизни Мэри-Бет Дэниел то и дело будил ее, дабы убедиться, что
она еще жива.  Семейное же предание говорит  о бесконечном терпении, которое
проявляла по отношению к мужу сама Мэри-Бет: она часто просила его  полежать
рядом и часами ласкала и утешала несчастного.
     Как  раз  в  то  время  Карлотта вернулась  домой,  чтобы быть рядом  с
матерью, и  провела  возле  ее  постели много  бессонных  ночей.  Когда боль
становилась настолько нестерпимой, что Мэри-Бет не в силах была даже читать,
она просила  делать это  Карлотту,  и  та,  по  воспоминаниям  членов семьи,
полностью прочла матери "Грозовой перевал" и некоторые главы из "Джейн Эйр".
     Стелла  тоже  проявляла  постоянную  заботу:  она  перестала   посещать
вечеринки и старательно готовила еду  для больной --  хотя та, надо сказать,
зачастую была  настолько слаба, что не могла  проглотить ни кусочка,  -- а в
оставшееся время писала и звонила докторам по всему миру, прося у них совета
и консультации относительно возможных методов лечения.
     Внимательное прочтение  скудного числа сохранившихся врачебных записей,
касающихся болезни Мэри-Бет, показало,  что еще  до того, как  был поставлен
диагноз,  рак успел  дать обширные метастазы,  однако она  чувствовала  себя
хорошо  и   только  в   последние  несколько  месяцев   испытывала  поистине
невыносимые страдания.
     В полдень одиннадцатого сентября 1925  года Мэри-Бет потеряла сознание.
Присутствовавший при этом священник вспоминал, что в тот же  момент раздался
очень сильный  удар  грома  и дождь  полил как из ведра. Стелла  выбежала из
комнаты матери, спустилась в библиотеку  и стала обзванивать всех Мэйфейров,
живших в Луизиане, и даже родственников в Нью-Йорке.
     По свидетельствам священника,  домашних слуг  и соседей,  первые  члены
семейного клана появились в особняке около четырех часов дня и еще в течение
полусуток  родня все  прибывала и прибывала.  Машины выстроились вдоль  всей
Первой улицы -- от Сент-Чарлъз-авеню  до  Честнат-стрит и  от  Вашингтон  до
Джексон-авеню.
     Ливень не прекращался  -- он то слегка  затихал на несколько часов,  то
вновь усиливался до проливного дождя. Следует упомянуть один весьма странный
факт, который тем не менее для большинства прошел незамеченным: так поливало
только в  Садовом  квартале, в  то  время  как в других районах города  было
совершенно сухо.
     Удивительно, но почти все новоорлеанские Мэйфейры приехали в плащах и с
зонтиками, как будто ожидали, что будет буря.
     Родственники  заполонили  весь дом -- они  расположились  в гостиных  и
библиотеке,  в  холле  и  столовой,  а  некоторые  даже  сидели на  ступенях
лестницы,  и  слуги буквально  сбились  с  ног,  разнося  кофе  и  бокалы  с
контрабандными европейскими винами.
     В  полночь  завыл  ветер.  Огромные  вековые дубы  перед  фасадом  дома
раскачивались так,  что,  казалось,  еще  немного,  и начнут  ломаться  даже
толстые, крепкие ветви. Листья густым дождем сыпались на землю.
     В спальне Мэри-Бет яблоку негде было упасть -- там собрались ее дети, а
также многочисленные дальние и близкие родственники. Однако в комнате царила
торжественная тишина,  Карлотта и Стелла сидели на  дальнем  от двери  конце
кровати, а остальные посетители, передвигаясь бесшумно, на цыпочках, сменяли
друг друга.
     Дэниела Макинтайра нигде не было видно.  Согласно семейной истории, еще
до приезда родственников он "упал в  обморок" и теперь отлеживался в комнате
Карлотты, располагавшейся во флигеле над конюшнями.
     В час ночи дождь и ветер еще продолжали бушевать, но многие Мэйфейры  с
приличествующим  случаю  торжественно-траурным  выражением   на  лицах   еще
толпились  на галереях, а некоторые  даже  стояли под зонтиками на  дорожке,
ведущей  к входу.  Некоторые  друзья семьи  вынуждены были удовольствоваться
лишь  тем, что,  подняв воротники  и  прикрыв  головы газетами, постояли под
сенью  вековых дубов возле дома. А кое-кто  так и остался сидеть в  машинах,
припаркованных в два ряда вдоль Честнат-стрит и Первой улицы.
     По признанию лечащего врача, доктора Линдона Харта, примерно в тридцать
пять минут второго он неожиданно испытал приступ головокружения, а в комнате
в тот момент происходило "нечто странное".
     Вот что он рассказал Ирвину Дандричу в 1929 году:
     -- Я понимал, что она уже почти мертва, и перестал щупать ей пульс. Мне
казалось таким унизительным  снова и снова подниматься  в ее комнату  только
лишь затем, чтобы в который уже раз сообщить  собравшимся, что  Мэри-Бет еще
не умерла. Как только родственники видели, что я  направляюсь к  ее постели,
по дому пробегал взволнованный шепоток.
     Вот почему я  в конце концов отказался от этих походов и примерно около
часа  не  двинулся  с места -- только наблюдал и  ждал. Возле одра умирающей
оставались только самые близкие, за исключением  Кортланда и его сына Пирса,
Она лежала, повернувшись лицом к Карлотте и Стелле, глаза были полуприкрыты.
Карлотта  держала  мать  за  руку.  Дышала  Мэри-Бет  тяжело,  прерывисто. В
последний раз я рискнул ввести ей очень большую дозу морфия.
     И тут все это произошло. Возможно, я  неожиданно уснул и дальнейшее мне
лишь привиделось, однако в тот момент происходящее казалось вполне реальным.
Рядом с кроватью возникли какие-то люди: немолодая женщина, которую я знал и
в то  же время понятия не имел, кто она, склонилась над Мэри-Бет; неподалеку
стоял  высокий  пожилой  джентльмен,  чья  внешность  показалась мне  смутно
знакомой. Поверьте, эти люди действительно были там, и каждый из них обладал
собственной индивидуальностью.
     А  потом  молодой  человек,  очень бледный, в  строгом, элегантном,  но
старомодном костюме, поцеловал Мэри-Бет в губы и закрыл ей глаза.
     Я резко вскочил  на  ноги. Родственники в холле плакали, кто-то рыдал в
голос, кто-то тихо всхлипывал.  Кортланд тоже не мог сдержать слезы. А дождь
за окном  припустил с новой силой, и удары грома буквально оглушали. В свете
ярко вспыхнувшей молнии я увидел лицо Стеллы -- она смотрела прямо на меня и
казалась такой  несчастной, такой  потерянной. Карлотта плакала. У  меня  не
осталось никаких сомнений в том,  что  моя пациентка мертва. Обернувшись,  я
увидел, что глаза ее плотно закрыты.
     Как объяснить  случившееся, я до сих пор не знаю. Осмотрев  Мэри-Бет, я
подтвердил  факт ее смерти  всем присутствующим.  Но они уже знали это и без
моих  слов.  Все  знали.  Изо всех сил  стараясь  скрыть  свое  недоумение и
смущение, я огляделся и только тут заметил маленькую Анту  --  она стояла  в
уголке, чуть позади матери, а  рядом находился тот самый молодой человек. Не
успел я и глазом моргнуть, как он исчез, причем столь неожиданно и внезапно,
что я засомневался, действительно ли его видел.
     Тем не  менее он там был,  и  вот на чем  основывается моя уверенность:
кроме меня, его видел еще один человек -- Пирс Мэйфейр, сын Кортланда. Сразу
после  исчезновения  таинственного незнакомца я повернулся к Пирсу и обратил
внимание, что его глаза  устремлены в  одну точку -- именно туда, где только
что  стоял  странный  молодой  человек,  а  теперь  осталась  в  одиночестве
маленькая  Анта.  Пирс перевел взгляд на  меня  и поспешил  сделать вид, что
ничего  необычного  не  произошло. Однако я  точно знал, что он видел  этого
посетителя.
     Исчезли и немолодая женщина, и высокий  пожилой  джентльмен.  А знаете,
кем,  по моему  мнению, он был?  Это был Джулиен Мэйфейр,  вот кто!  Мне  не
довелось с ним когда-либо  встречаться, но на  стене холла,  прямо  напротив
двери в библиотеку, висел его портрет.
     Откровенно говоря,  присутствовавшие в комнате  покойницы уже перестали
обращать  на меня внимание.  У них появились иные заботы. Горничные готовили
Мэри-Бет  к  последнему прощанию,  умывали и  причесывали ее; кто-то зажигал
свечи... А ливень за стенами особняка не утихал,  и потоки воды струились по
оконным стеклам...
     Следующий  момент, оставшийся  у меня  в  памяти,  это  длинная очередь
родственников  на  ступенях лестницы -- мне стоило большого труда  пробиться
сквозь  них,  чтобы  спуститься вниз  и  встретиться в  библиотеке  с  отцом
Маккензи. Пока я заполнял бланк  свидетельства о смерти, отец Маккензи сидел
на  кожаной кушетке  и  пытался  успокоить  маленькую Белл,  рассказывая  ей
обычные в таких случаях сказки о том, что мамочка отправилась на небеса, где
когда-нибудь  встретится  с  ней  и  Белл.   Но  бедняжка  никак  не  желала
согласиться  с  такой несправедливостью  и  без  конца повторяла,  что хочет
встретиться  с  мамочкой  прямо сейчас,  а не на небесах.  Ну как  объяснить
такому созданию, что есть смерть?
     Вот тогда-то,  выходя из библиотеки, я  увидел  на стене холла  портрет
Джулиена Мэйфейра и вдруг осознал, что именно он стоял возле  смертного одра
Мэри-Бет.  Я  был настолько  потрясен  своим открытием, что не  сдержался  и
воскликнул:
     "Да это же тот самый человек!"
     И неожиданно услышал в ответ:
     "Нет, это не тот самый человек -- это Джулиен".
     Эти слова произнес прежде не замеченный мной человек, куривший в холле.
По-видимому,  услышав  вырвавшийся  у  меня возглас, он  проследил  за  моим
взглядом и понял, что я смотрю на портрет.
     Естественно, я не стал спорить, ибо он, конечно же, не мог знать, о чем
я в тот момент думал. Я же, в свою очередь, не понял, что имел в виду он,  а
потому просто промолчал. Даже не знаю,  кто это был.  Один  из  Мэйфейров --
несомненно, но одному Богу известно, кто именно.
     Прошло достаточно  много  времени, прежде чем я рассказал о случившемся
Кортланду. Он  не  казался  ни  удивленным,  ни  встревоженным.  Внимательно
выслушав меня, Кортланд сказал  лишь,  что  благодарен за информацию, однако
сам он никого и ничего особенного тогда в комнате не видел.
     Мне бы хотелось, чтобы эта история осталась между  нами, и потому прошу
вас: никому ни слова Появление призраков -- обычное дело в Новом Орлеане, но
доктора,  которые  их  видят... едва  ли. К тому  же,  насколько я  понимаю,
Кортланд отнюдь не поблагодарит меня за  разглашение семейных тайн.  Надо ли
говорить, что с Пирсом  я никогда не обсуждал странное происшествие.  Что же
касается Стеллы... полагаю, ее  совершенно не  заботят такого рода  события.
Хотелось бы мне знать, что ее вообще заботит в этой жизни...
     Описанные видения, безусловно, связаны с очередным  появлением  Лэшера,
однако  мы  не  можем  оставить  без  внимания  одну  существенную   деталь,
упомянутую  в эмоциональном  и подробном  рассказе доктора:  разговор  возле
двери  в библиотеку. Что же имел в виду  неизвестный представитель семейства
Мэйфейр, говоря: "Нет, это не  тот самый человек -- это Джулиен"? Неужели он
ошибочно  подумал,  будто  восклицание доктора  связано с  Лэшером,  и слова
сорвались  у  него  с   языка,  прежде  чем  он  осознал,  что  рядом  стоит
посторонний?  А  если  так,   значит  ли  это,  что  все  Мэйфейры  знали  о
существовании  "того  человека"  и  обсуждали  его  в  кругу  семьи?  Вполне
возможно.
     Обряд   погребения   Мэри-Бет   отличался  не   меньшей   пышностью   и
торжественностью,   чем  двадцать   шесть  лет   назад  ее  свадьба.  Полной
информацией о нем мы обязаны  владельцу похоронной конторы Дэвиду О'Брайену,
который через  год  после тех похорон отошел от  дел, передав контору в руки
своего племянника  Рэда Лонигана. Члены  семьи последнего позднее рассказали
нам немало интересного.
     Мы  располагаем также  записями воспоминаний членов  семьи и  рассказов
прихожанок местной  церкви, которые присутствовали  на похоронах и после без
зазрения совести перемывали косточки Мэйфейрам.
     Все  в  один  голос  утверждают, что  Дэниел Макинтайр не смог до конца
вынести  столь тяжкое  испытание  и  еще  во  время  траурной мессы Карлотта
проводила его домой, а после вновь присоединилась к процессии, как раз в тот
момент покидавшей церковь.
     Перед  самым  погребением  на  Лафайеттском  кладбище  было произнесено
несколько  приличествующих случаю  кратких  речей.  Пирс Мэйфейр вспоминал о
Мэри-Бет как о великолепной наставнице, Кортланд говорил о ее великой  любви
к  семье,  о щедрости  и  великодушии по отношению  ко  всем без  исключения
окружающим. Баркли Мэйфейр сказал, что Мэри-Бет незаменима и все, кто знал и
любил эту замечательную женщину, никогда ее не забудут.  Лайонел по мере сил
старался  утешить  окаменевшую  от потрясения  Белл  и  непрестанно плачущую
Дорогушу Милли.
     Малышки  Анты  на  погребении не было, не взяли на церемонию  и  крошку
Нэнси  (мы  уже  упоминали,  что ее  приняли в  семью  Мэйфейров  и Мэри-Бет
представляла ее всем как дочь Стеллы).
     Стелла  выглядела подавленной, однако не до такой степени убитой горем,
чтобы   упустить  возможность  шокировать  своим  поведением  многочисленных
родственников, друзей семьи, а вместе с ними и владельца похоронной конторы:
пока  произносились  прощальные  речи,  она,  удобно  усевшись  на  соседней
могильной  плите и болтая ногами,  потягивала  из бутылки ликер. Более того,
когда Баркли уже заканчивал говорить, она прервала его, громко заявив:
     --  Слушай, Баркли, прекрати нести ерунду. Она терпеть не могла всю эту
чушь. И если  ты немедленно не замолчишь, она  поднимется из  могилы  и сама
заткнет тебе рот.
     Владелец похоронной  конторы  позднее вспоминал, что реплика  Стеллы  у
многих вызвала смех, хотя кое-кто все  же изо всех сил  старался сдержаться.
Смеялся и Баркли, а Кортланд и Пирс только улыбнулись. Если уж на то  пошло,
реакция  на слова Стеллы  четко  поделила членов семьи на два лагеря, причем
строго по этническому признаку: французская родня  сочла их оскорбительными,
в то время как у ирландской части клана они вызвали лишь приступ веселья.
     В конце концов Баркли всхлипнул, поцеловал гроб и со словами:  "Прощай,
моя любимая!" -- рыдая, упал на руки стоявших сзади Кортланда и Гарланда.
     Стелла  соскочила  с  могильной  плиты, приблизилась  к  гробу  и  тоже
поцеловала его.
     -- Продолжайте, святой отец, -- сказала она, повернувшись к священнику.
     При  последних   словах  погребальной  молитвы   Стелла  выдернула   из
похоронного венка розу, обломила покороче стебель  и воткнула  цветок себе в
волосы.
     После  церемонии ближайшие родственники вернулись  в особняк на  Первой
улице, и,  к ужасу и  недоумению  соседей, оттуда до самого  утра доносились
звуки фортепьяно и громкое пение.
     Когда  умер судья Макинтайр,  похороны  были  намного  скромнее, однако
весьма печальными. Мэйфейры его очень любили и не сдерживали слез.
     Прежде  чем  продолжить  повествование,  хотелось  бы  напомнить,  что,
насколько нам известно, Мэри-Бет была последней по-настоящему могущественной
ведьмой в этой  семье.  Остается только  предполагать, что  могла  совершить
обладавшая   такой  силой  женщина,  если  бы   не  ее  преданность   семье,
удивительное  здравомыслие  и  полное  отсутствие в  ее  характере  малейших
признаков  зависти и тщеславия. Как бы то ни было, все, что она делала, было
направлено  исключительно  во  благо семьи. Даже  ее любовь  к  развлечениям
выражалась в  организации вечеринок, на которые приглашались все члены клана
Мэйфейров и  которые  помогали  родственникам  лучше  узнать  друг  друга  и
укрепить семейные связи в столь непростые времена социальных перемен.
     Что  до  Стеллы, то  любовь  к  родственникам  не входила  в  число  ее
добродетелей; ее  интересовали  только развлечения и собственное положение в
обществе, точнее говоря, Стелла всегда мечтала о славе, пусть даже и дурной.
Однако справедливости ради  следует отметить, что амбициозной Стелла никогда
не  была -- ив  этом,  возможно, состоит ключ  к пониманию ее противоречивой
натуры.  На самом деле  у нее едва ли вообще была в жизни какая-то серьезная
цель.
     "Живи и радуйся!" -- вот каким был девиз Стеллы.
     С этого  момента  и вплоть  до  1929 года главными  действующими лицами
семейной истории были Стелла и ее дочь Анта -- бедное  маленькое  создание с
нежным голоском.



     Семейное предание, равно как и сплетни  соседей сходятся в одном: после
смерти родителей Стелла точно с цепи сорвалась.
     В то время как Кортланд и Карлотта спорили по поводу семейного наследия
и того, как именно следует им распоряжаться, она закатывала в доме на Первой
улице умопомрачительные  вечеринки для своих  друзей,  и далее  те несколько
семейных  праздников, которые  она удосужилась  организовать,  не  вызвали у
приглашенных  ничего,  кроме  шока, ибо  добытые из-под полы  пиво и  бурбон
лились на  них рекой,  а  танцы  под  диксиленд продолжались до самого утра.
Большинство родственников спешили покинуть шумное сборище, а некоторые с тех
пор навсегда забыли дорогу на Первую улицу.
     Да и  сама Стелла приглашала далеко не всех  членов семейного клана. За
три  года  --  с  1926-го   по  1929-й  --  она  постепенно,   но  упорно  и
последовательно  разрушала  то,  что  с такой  любовью  создавала  ее  мать:
семейную  империю.  Вернее,  наверное,  будет  сказать,  что  она  просто не
заботилась  о  ее сохранении,  и  в  результате  обширные  родственные связи
угасали  и  в  конце  концов  рвались.  Многие  члены  семейства   перестали
встречаться и утратили всякие контакты между собой, а их дети и внуки вообще
мало  что знали о  доме на Первой  улице. Именно они-то и стали впоследствии
источником большинства домыслов, слухов и легенд.
     Кое-кто,  правда,  несмотря  на отлучение  от семьи,  не  терял  с  нею
постоянной связи.  В  первую  очередь  это  относится  к потомкам  Джулиена.
Причина  проста;  все  они  по  условиям  наследования оставались  финансово
зависимыми от Карлотты, и той не  было  иного выхода, кроме как оказывать им
постоянную поддержку.
     "Это начало конца", -- заявляли, одни члены семейного клана.
     "Стелла просто не  желает забивать  себе голову  чужими проблемами", --
вторили им другие.
     "Мы  слишком много  знаем о ее похождениях, вот почему она предпочитает
порвать с нами", -- утверждали третьи.
     В  то  время  Стелла  вела  весьма  бурный  образ жизни  и  производила
впечатление  совершенно  счастливого человека.  Она  практически не  уделяла
внимания тому, что  так ценила когда-то ее мать, -- благосостоянию семьи. Ее
гораздо  больше  интересовало  другое  -- общение  с  молодыми писателями  и
художниками, которые  толпами стекались  в  дом на Первой  улице;  некоторые
приезжали даже  из Нью-Йорка.  Ходили  слухи, что она  пыталась  вернуть  на
писательскую стезю Лайонела  и  даже  выделила и велела  отремонтировать для
него помещение в одном из отдельно стоящих флигелей. Никто, однако, не мог с
уверенностью  утверждать, что Лайонел  все же сумел создать  хоть одно новое
произведение.
     В  доме на Первой улице собиралось великое множество интеллектуалов,  в
основном  тех,  кто   не  боялся  рисковать  и  эпатировать  публику  своими
взглядами,  --  именно  такими  посетителями  в  первую   очередь  славились
вечеринки  Стеллы. Представители "старой гвардии", в кругу которых  вращался
Джулиен,  не  относились  на них  к  числу  желанных гостей.  Так, во всяком
случае, утверждает Ирвин Дандрич. Впрочем, сомнительно, что Стелла вообще об
этом задумывалась.
     1920-е  годы  стали, если  можно  так выразиться,  периодом возрождения
популярности Французского квартала в Новом Орлеане.  В разное время там жили
многие  знаменитые  писатели:  Уильям   Фолкнер,   Шервуд  Андерсон,  Эдмунд
Уилсон...
     Достоверных свидетельств о личном знакомстве Стеллы с кем-либо из них у
нас  нет,  однако в ее тесных  связях с представителями богемы  Французского
квартала  сомневаться  не  приходится. Она  была завсегдатаем  кафетериев  и
картинных галерей, часто приглашала к себе  разного рода музыкантов, а двери
дома на  Первой улице, как когда-то двери  ее дома  в Нью-Йорке, всегда были
широко распахнуты для всех без исключения поэтов и художников, не имевших за
душой ни пенни.
     Прислуга  пребывала  в  ужасе. Соседи  устали  от  бесконечного шума  и
скандалов. Однако справедливости ради следует сказать, что в отличие от отца
Стеллу отнюдь нельзя было обвинить в распутстве, никто и никогда не видел ее
пьяной.  По мнению большинства  ее  знавших,  причиной тому присущее  ей  от
природы чувство вкуса и незаурядный ум.
     В  те  же годы Стелла  вплотную занялась ремонтом дома  и многое в  нем
изменила. Она потратила целое состояние на алебастр, краску, новые ткани для
драпировки  и изысканную мебель  в стиле арт-деко. По воспоминаниям  Ричарда
Ллуэллина, в зале установили великое множество пальм в кадках  и рояль фирмы
"Безендорф". А чуть позже, в 1927 году, в доме соорудили лифт. Кроме того, в
дальнем  конце  участка  построили  бассейн  и раздевалки  вдоль  южной  его
стороны, чтобы гостям, желающим  переодеться  и принять  душ, не приходилось
возвращаться в дом.
     Все это -- новые друзья, вечеринки, переоборудование дома -- шокировало
наиболее консервативно настроенных родственников, но тот факт, что уже через
год  после  смерти  Мэри-Бет  Стелла  напрочь  отказалась   от  общесемейных
собраний, восстановил против нее буквально всех.
     После 1926  года все попытки  Кортланда убедить Стеллу  в необходимости
соблюдать давнюю традицию оказались тщетными. Сам он  вместе со своим  сыном
Пирсом время  от времени бывал на  пирушках и балах --  впрочем, называть их
можно по-разному -- в доме на Первой улице. Однако остальные члены семейного
клана не  удостаивали  их своим присутствием и упорно игнорировали посланные
им приглашения.
     Сплетен  и  разговоров  о  бале,  данном  Стеллой  в  дни  празднования
Марди-Гра  в   1927   году,  хватило  жителям  Нового  Орлеана  на  полгода.
Приглашенные на этот бал принадлежали к самым разным слоям общества. Особняк
на Первой улице сиял огнями, контрабандное шампанское в изобилии  подавалось
всем желающим, а на  боковой террасе расположился джаз-оркестр. (Эта терраса
оставалась  открытой  еще  многие  годы  -- ее  затянули  сеткой, лишь когда
заболела  и  превратилась в  беспомощного инвалида  Дейрдре Мэйфейр.) Многие
гости  плавали  в бассейне  нагишом, и  к утру,  как  впоследствии  говорили
ошеломленные соседи,  бал  превратился  в  настоящую оргию. Те родственники,
которых  исключили  из списка  приглашенных, пришли  в ярость  и, по  словам
Ирвина Дандрича, потребовали у Карлотты объяснений, хотя все было ясно и так
Стелла  не  желала видеть на  своем празднике мрачные физиономии Мэйфейров и
слышать от них слова осуждения.
     Прислуга в доме сбилась с ног, а впоследствии сплетничала, что Карлотта
Мэйфейр  была  буквально вне  себя  от  царившего вокруг  шума и  чрезмерной
продолжительности  пиршества, не говоря уже о том, что оно обошлось весьма и
весьма недешево.  Незадолго  до  полуночи она вообще покинула дом, забрав  с
собой крошку Анту и маленькую Нэнси (приемного ребенка), и вернулась лишь на
следующий день после ленча.
     В ту ночь произошла первая  публичная ссора между Карлоттой  и Стеллой,
однако вскоре стало известно, что они помирились. Посредником между сестрами
выступил  Лайонел,  и  Стелла  пообещала  больше  времени  проводить дома  с
дочерью, сократить расходы на развлечения и вести  себя по возможности тише.
Похоже,  больше всего Карлотту волновали  именно деньги -- она  считала, что
бассейн, доверху  наполненный шампанским, слишком уж  дорогое  и "греховное"
удовольствие.
     (Интересно  отметить, что  состояние Стеллы  в  то  время оценивалось в
сотни миллионов долларов.  Карлотта лично управляла вверенными  ее попечению
четырьмя  баснословно  большими  суммами,  вложенными  в  различные   фонды.
Возможно, именно это чрезмерное богатство и вызывало ее раздражение в первую
очередь. Таково, во всяком случае, мнение многих.)
     Позднее в тот же  год  произошло несколько событий весьма таинственного
характера  -- они  стали первыми в цепи  подобных. Семейное предание гласит,
что Стелла собрала вместе кое-кого из членов семьи,  пообещав им "интересный
вечер". Темой для обсуждения должны были послужить некоторые  факты семейной
истории  и  уникальные  "экстрасенсорные  способности",  присущие  избранным
членам  клана  Мэйфейров. По  одним свидетельствам, в доме на  Первой  улице
состоялся  спиритический сеанс,  по другим  --  дело не обошлось без магии и
колдовства (Слуги в особняке шептались  между собой, пересказывая друг другу
слухи о том, что Стелла хорошо знакома с ритуалами вуду. Слухи эти имели под
собой основание:  Стелла и сама говорила  кое-кому из друзей,  что знает все
колдовские  обряды,  что  у  нее  много  знакомых  среди цветного  населения
квартала и что эти знакомые обучили ее всему, что необходимо.)
     Стоит  ли   упоминать,  что   большинство   из   приглашенных   Стеллой
родственников так и не поняли, с какой целью  было устроено  это сборище, не
говоря  уже  о  том,  что  никто  из них не  принял  всерьез ее  болтовню  о
колдовстве. Более того, они восприняли все это как насмешку и издевательство
над собой.
     Организованная  Стеллой   встреча  имела   и  другие  последствия:  все
семейство было  взбудоражено и неприятно удивлено тем, что Стелле вздумалось
вдруг  копаться в  генеалогии и  выискивать родственников,  которых  вот уже
много лет никто не видел и  не слышал, в то время как ей  даже  не  пришло в
голову  вспомнить о тех, кто хорошо знал и любил Мэри-Бет. Двери особняка на
Первой улице испокон веков были открыты для всех, однако теперь Стелла брала
на себя смелость выбирать и принимать  решение,  кого  пускать в дом, а кого
нет.  Мало  того, она не удосуживалась хотя  бы  присутствовать на выпускных
церемониях своих молодых родственников и не  утруждала себя поздравлениями и
выбором подарков по случаю Рождества или бракосочетания кого-то  из  них. "В
общем, вела она себя как... ну-у... как вы сами знаете кто".
     Все  в один  голос утверждали,  что Лайонел  был полностью  согласен  с
остальными Мэйфейрами и  тоже осуждал поведение  Стеллы. Он считал  семейные
встречи  чрезвычайно  важными для  укрепления  внутриклановых  связей  и, по
свидетельству одного из  потомков, горько сетовал в разговоре с дядей Баркли
на то,  что после  смерти  матери все  пошло  наперекосяк и едва ли  удастся
когда-нибудь исправить положение.
     Несмотря на обилие сплетен, нам, к сожалению, так и не удалось выяснить
досконально,  кто  именно  участвовал  в пресловутом  тайном сборище.  Точно
известно лишь о  присутствии там Лайонела и  Кортланда с сыном. (Пирсу тогда
едва исполнилось  семнадцать,  он  учился в  колледже иезуитов и  уже  успел
поступить в Гарвард.)
     Согласно  сохранившимся в  семье  сведениям, сборище  продолжалось  всю
ночь,  однако  Лайонел   покинул  его   раньше  времени,  заявив,  что   все
происходящее "отвратительно". Те, кто был там, но не пожелал поведать о том,
что  же происходило на самом деле,  подверглись суровой родственной критике.
Если  верить Дандричу,  общество пребывало в убеждении, что все это не более
чем очередное развлечение Стеллы, вознамерившейся "поиграть в черную магию".
     Таких собраний  состоялось  еще несколько, однако все  они были окутаны
глубочайшей  тайной, а  их  участники  торжественно клялись,  что  никому  и
никогда не обмолвятся ни словом о том, что там происходило.
     Ходили  слухи,  будто  Карлотта   Мэйфейр   неоднократно   обсуждала  с
Кортландом возникшие в  семье проблемы,  и в  первую  очередь тревожившие ее
таинственные  сборища.  Она хотела даже увезти куда-нибудь подальше  от дома
малышек  -- Анту и  Нэнси.  Однако,  "по общему  мнению", Стелла никогда  не
согласится отправить Анту в пансион.
     Тем временем Лайонел  без  конца ссорился со Стеллой.  Однажды  в офисе
некоего  частного  детектива,  собиравшего сведения  о  семействе,  раздался
телефонный звонок. Человек, не пожелавший назвать  свое  имя, сообщил, что в
одном  из  ресторанов,  расположенных в  центре города,  между  Лайонелом  и
Стеллой разразился шумный скандал, в результате которого Лайонел в бешенстве
вылетел из зала.
     Несколько подобных ситуаций описал и Дандрич. Что же послужило причиной
столь явного  ухудшения  взаимоотношений  между братом  и  сестрой?  Неужели
появился "кто-то третий"?
     Наш  агент  попытался  прояснить  ситуацию  и  узнал, что, оказывается,
соседям давно  уже известна истинная подоплека этой распри: все  дело было в
судьбе маленькой Анты.  Стелла грозилась уехать с дочерью в Европу и умоляла
Лайонела сопровождать их, в то  время как  Карлотта категорически  запрещала
ему делать это.
     Лайонел,  в  свою  очередь,  начал  посещать  мессу  в  соборе  Святого
Людовика, причем не один, а в сопровождении одной  из дальних родственниц --
внучатой племянницы  Сюзетты Мэйфейр по имени Клэр, которая вместе со  своей
семьей  жила  в шикарном  особняке на Эспланейд-авеню --  потомки этой семьи
владеют им по сию пору.  Дандрич  сообщал, что появление этой парочки вместе
породило множество слухов и домыслов.
     О  ссорах  и  скандалах  в  особняке  Мэйфейров  в то  время  толковали
практически все соседи -- одни слышали, как с грохотом хлопают там двери, до
других доносились громкие крики.
     Карлотта запретила проводить  в  доме "колдовские" сборища,  а Стелла в
ответ велела ей убраться вон из дома.
     "После  маминой  смерти  ничто уже  не  будет  как  прежде, --  твердил
Лайонел.  -- Все начало разваливаться еще тогда, когда умер Джулиен, но  без
мамы вернуться к  старой жизни  совершенно невозможно.  Карлотта и Стелла не
могут существовать под одной крышей -- они словно лед и пламень".
     Судя по всему, тот факт,  что Анта и Нэнси все-таки пошли  в школу,  --
заслуга   исключительно  Карлотты   Мэйфейр.   Немногочисленные   документы,
относящиеся к этому  периоду  жизни  Анты, которые  нам  удалось  раздобыть,
свидетельствуют,   что  именно  Карлотта  подписала  все   необходимые   для
зачисления в  школу бумаги,  а впоследствии ее несколько раз вызывали туда и
просили забрать девочку.
     Откровенно говоря, Анта совершенно не вписывалась в  распорядок и уклад
школьной жизни.
     Уже к началу 1928 года ее исключили из школы Святого Альфонса.
     Сестра Бриджет-Мэри,  которая помнит Анту так же хорошо,  как и Стеллу,
рассказывает о матери и дочери приблизительно одно и то же. Ее  воспоминания
о том  времени и  о более поздних событиях заслуживают  полного и подробного
пересказа. Вот что я услышал от нее в 1969 году.
     --  Анту  всегда  сопровождал какой-то  невидимый друг.  Она то  и дело
оборачивалась  к нему и  подолгу  беседовала шепотом,  причем вела себя так,
будто,  кроме  них, никого  вокруг  не  было. Конечно, он  отвечал на все ее
вопросы и подсказывал, если она не выучила урок. Все сестры знали об этом.
     Самое ужасное во  всей этой истории, что кое-кто из  детей видел  этого
человека  своими,  глазами.  Мне  было  трудно  в  это  поверить,  но  таких
свидетельств  оказалось  слишком много. Посудите  сами:  четверо детей почти
слово  в слово повторяют вам одну и  ту же историю и при этом все они  очень
взволнованы  и  явно испуганы, равно как и  их родители... Что я, по-вашему,
должна думать в такой ситуации -- верить или не верить?
     Как правило, они видели его на школьном дворе. Надо признаться, девочка
эта была очень застенчивой и большую часть времени проводила в дальнем конце
школьной территории, возле самой кирпичной стены. Отыскав укромное местечко,
освещенное   проникавшими   сквозь   листву  деревьев   лучами  солнца,  она
устраивалась там с какой-нибудь книгой.  Однако проходило немного времени, и
рядом с ней оказывался вдруг этот незнакомец -- "мужчина", как называли  его
дети.  Скажите  на  милость,  как   следовало  мне  воспринимать  такое   их
определение?
     Можете  себе  представить  наше  удивление,  точнее  даже  шок,   когда
выяснилось,  что странный человек и вправду вполне  зрелый мужчина.  Поймите
меня правильно, ведь мы всегда полагали, что речь идет  о таком же  ребенке,
как и наши воспитанницы. И вдруг узнаем, что это взрослый мужчина,  высокий,
с темными волосами. Сколько же разговоров было по этому поводу!
     Нет,  сама  я  никогда  его  не  видела.  Никто  из  сестер  с  ним  не
сталкивался. Видели его только дети.  И они рассказали отцу Лафферти. Я тоже
поставила отца Лафферти  в известность  о  том,  что происходит.  Именно  он
пригласил Карлотту Мэйфейр и настоятельно попросил ее забрать Анту из школы.
     Я никогда не  обсуждала и не обсуждаю поступки священников. Скажу  лишь
одно:  отец Лафферти не относился  к  числу  тех, кого  можно было подкупить
щедрыми  пожертвованиями  на церковные нужды. Вот почему он вызвал  Карлотту
Мэйфейр и  решительно  заявил, что она  просто  обязана  избавить  школу  от
присутствия девочки.
     Разговаривать на эту тему со  Стеллой было бесполезно. Все  знали о  ее
пристрастии к черной магии. Она купила во  Французском квартале черные свечи
для обрядов вуду.  Мало того, вам, наверное, известно, что в свои колдовские
занятия она втянула и  других  Мэйфейров. Да-да, все это правда.  Уже  много
позже   мне  рассказали,  что  она  отправилась  на   поиски  родственников,
обладавших таким же даром колдовства, как  она сама, и пригласила их  всех в
особняк.
     Они  провели  там  сеанс, на котором зажигали черные свечи, воскуривали
всякие благовония,  пели гимны в  честь дьявола и призывали предков  явиться
перед ними. Так,  во всяком  случае, мне  рассказывали.  Не  помню, от  кого
именно, но я точно  слышала обо всем  этом. И знаете, я  верю, что все так и
было.
     Летом 1928  года  Пирс  Мэйфейр  заявил  об изменении  своих планов  на
будущее -- о том, что вместо Гарварда он отправляется в университет Тулейна,
хотя  его  отец,  Кортланд,  категорически возражал против  такого  решения.
Дандрич сообщал, что Пирс не пропустил ни одного сборища Стеллы и что ходили
упорные слухи о том, что между ними существуют некие отнюдь не платонические
отношения. А ведь в ту пору Пирсу не исполнилось еще и восемнадцати.
     На  исходе 1928  года Карлотта заявила,  что  Стелла не  выполняет свой
материнский долг и  что следует через  суд  лишить ее  права  на  дальнейшее
воспитание дочери. В беседах с друзьями семьи Кортланд отрицал достоверность
подобных слухов,  однако все  знали,  что, как  выразился Дандрич,  "к этому
идет". Если верить молве, Карлотта неоднократно  приглашала к себе братьев и
требовала, чтобы они ее поддержали.
     Стелла  и  Пирс, несмотря ни на  что,  сутками не расставались, повсюду
появлялись вместе  и часто  брали  с собой маленькую Анту.  Стелла буквально
завалила дочь подарками --  куклами и разными,  игрушками, а по утрам водила
ее  завтракать в самые дорогие  отели  Французского  квартала. Когда  Стелла
отправилась на Декейтер-стрит, чтобы приобрести дом, который она планировала
переоборудовать  и  устроить  там  нечто   вроде   собственного  салона,  ее
сопровождал Пирс.
     "Пусть Дорогуша Милли и Белл вместе с Карлоттой забирают себе особняк",
--  заявила Стелла агенту по недвижимости. Пирс  только  смеялся -- он готов
был смеяться над всем, что бы  ни сказала Стелла. Анта, худенькое семилетнее
создание с фарфоровой  кожей и кротким взглядом голубых  глаз, стояла рядом,
крепко  прижимая к  себе  огромного плюшевого медведя.  Чуть  позже они  все
вместе отправились на ленч, прихватив с собой и агента, который впоследствии
рассказал об этом Дандричу, от  себя добавив: "Поверьте, это очаровательная,
просто восхитительная женщина. Мне  кажется,  что все они там, в  этом доме,
чересчур суровы по отношению к ней".
     Что же до  Нэнси Мэйфейр, пухленькой, вечно унылой малышки,  которую  с
рождения удочерила  Мэри-Бет и которую она неизменно  представляла  всем как
сестру  Анты,  то  Стелла вообще  не  обращала на  нее  внимания, словно  не
замечала ее  присутствия. Кто-то из потомков,  горько усмехнувшись, заметил,
что  для Стеллы Нэнси представляла  не  больший интерес, чем "любое домашнее
животное".  Справедливости ради следует, однако, сказать, что Стелла ни разу
не обидела  Нэнси  и была щедра по отношению к  ней, в изобилии  покупая для
девочки горы одежды  и  игрушек. Тем  не менее  та никак  не проявляла  свою
благодарность и оставалась очень замкнутым и угрюмым ребенком.
     Карлотта исправно водила малышек к воскресной мессе, и только благодаря
ей  Нэнси  в  конце  концов  поступила  в весьма  привилегированное  учебное
заведение -- школу при монастыре Святого Сердца.
     В  1928 году  Карлотта предприняла  шокировавшую всех  попытку оформить
официальное  опекунство  над Антой  -- конечно же,  чтобы иметь  возможность
отправить девочку в какую-нибудь  школу подальше от  дома. Были заполнены  и
подписаны необходимые для этого бумаги.
     Даже Кортланд, всегда принимавший сторону Карлотты, пришел в ужас от ее
поступка и заявил, что на этот раз она зашла слишком далеко и что,  если она
немедленно  не откажется  от  своей  безумной идеи,  он решительно  выступит
против  и  не  позволит ей  выполнить  задуманное.  Его  поддержали  Баркли,
Гарланд,  молодой Шеффилд и другие члены семьи. Все  были уверены, что, пока
Кортланд жив, никому не удастся поставить Стеллу перед  судом  и  отобрать у
нее ребенка.
     Лайонел тоже был согласен с Кортландом. По свидетельству современников,
он мучительно переживал все  происходящее и  даже предложил  Стелле уехать с
ним на время в Европу, оставив Анту на попечении Карлотты.
     Кончилось тем, что Карлотта отозвала свой иск об опекунстве.
     Однако отношения  между нею и потомками Джулиена с тех пор окончательно
испортились, начались споры из-за денег, которые продолжаются и по сей день.
     В  1927 году  Карлотта  убедила Стеллу подписать доверенность, согласно
которой  Карлотта получала  право  действовать  от  имени сестры  в  решении
некоторых вопросов, не слишком интересовавших последнюю.
     И  вот  теперь  Карлотта  решила  воспользоваться  этим  правом,  чтобы
добиться  коренных  изменений  в  правилах наследования  огромного состояния
Мэйфейров,  которым  с  момента   смерти  Мэри-Бет  единолично  распоряжался
Кортланд.
     Семейное предание, равно как и светские сплетни  того времени, судя  по
воспоминаниям современников, сходятся  в одном: братья  Мэйфейр -- Кортланд,
Гарланд и  Баркли, а позднее  Пирс, Шеффилд и  другие -- отказались признать
законность этого документа. Они не пожелали выполнить требование Карлотты об
аннулировании весьма  выгодных инвестиционных договоров,  вот  уже много лет
приносивших  огромную прибыль и позволявших многократно умножать и  без того
немалое состояние рода Мэйфейров. Более того, они заставили Стеллу появиться
наконец в офисе, дабы отозвать доверенность  и подтвердить их безоговорочное
право распоряжаться всем состоянием.
     Тем  не менее бесконечные распри и перепалки между братьями и Карлоттой
не прекращаются до сих пор. Такое впечатление, что после истории с неудачной
попыткой оформления опеки  Карлотта утратила всякое доверие к братьям и даже
перестала  испытывать  к  ним  какие-либо добрые  родственные  чувства.  Она
требует  от  них  регулярных и  самых подробных  отчетов  обо всем,  что они
делают, и постоянно угрожает, что в случае отказа в предоставлении детальной
информации немедленно  подаст  на  них  в  суд (когда-то  она  говорила, что
действует  от имени Стеллы, затем -- Анты,  а позднее и  по сей  день --  от
имени Дейрдре).
     Подобное недоверие обескураживало  и больно ранило братьев. К 1928 году
они  сумели  заработать огромные суммы  денег, в первую очередь для  Стеллы,
хотя,  конечно,  с  ее  благосостоянием  всегда  было  тесно  связано  и  их
собственное. А  потому  столь  странное отношение к  их  усилиям со  стороны
Карлотты казалось им непонятным и необъяснимым, однако, несмотря ни на  что,
они на протяжении многих и многих лет выполняли все ее требования.
     Они терпеливо вновь и вновь старались объяснить, чем именно занимаются,
в то время как Карлотта,  конечно же, задавала все больше и больше вопросов,
требовала все более подробных ответов, выискивала все новые и новые темы для
проверки, все  чаше  требовала встреч с братьями, без  конца  звонила  им  с
завуалированными, но при этом вполне явными угрозами.
     Надо отметить,  что любому клерку, когда-либо работавшему на "Мэйфейр и
Мэйфейр",  эта   "игра"  была  вполне  понятна,  однако   сыновья   Джулиена
по-прежнему переживали и горько сокрушались по поводу создавшегося положения
дел и, казалось, не видели его истинной подоплеки.
     С большой неохотой и, конечно же, против своей воли они в конце концов,
покинули особняк на Первой улице, в котором когда-то родились.
     На самом деле изгнание произошло еще в 1928 году, однако сами они тогда
этого  еще не поняли и даже  представить себе не могли, что  такое возможно.
Однако, когда  через  двадцать  пять лет  Пирс и Кортланд Мэйфейры попросили
разрешения осмотреть кое-какие веши Джулиена, хранившиеся  в мансарде, их не
пустили даже на порог.
     Кортланду и в голову не  приходило, что битва за малышку Анту оказалась
последней, в которой ему удалось победить Карлотту.
     Между  тем осенью 1928 года Пирс  практически  постоянно жил на  Первой
улице,  а к весне 1929-го сделался верным и  неизменным спутником Стеллы, ее
"личным  секретарем,  шофером,  мальчиком для битья  и подушкой  для  слез".
Кортланд был крайне недоволен, однако в  конце концов махнул на это рукой  и
смирился. Друзьям и  знакомым он говорил, что Пирс "хороший мальчик"  и  что
рано или поздно он устанет  от  всего этого и,  как  все другие юноши, уедет
учиться на восток.
     Случилось так, что Пирс не получил возможности устать от Стеллы. Однако
мы в  своем  повествовании  вплотную подошли к  1929  году и должны прервать
рассказ, дабы сделать небольшое отступление и  поведать о весьма  загадочной
истории, случившейся  летом  этого  года  со  Стюартом Таунсендом  --  нашим
соратником по Таламаске, страстно желавшим поближе познакомиться со Стеллой.







     В  1929 году  один из наших агентов, Стюарт Таунсенд, в  течение многих
лет  изучавший  материалы,  связанные  с  семейством  Мэйфейр,  обратился  в
Лондонское отделение совета ордена с просьбой разрешить ему попытаться войти
в непосредственный контакт с объектом наблюдения.
     Желание  Таунсенда  основывалось  на  твердой уверенности  в  том,  что
таинственное  послание Стеллы, оставленное для нас  на  обороте  фотографии,
свидетельствует о ее стремлении к такому контакту.
     Стюарт  был  совершенно  убежден,  что  последних  троих из  Мэйфейров,
обладавших колдовским даром, -- Джулиена, Мэри-Бет и Стеллу -- отнюдь нельзя
назвать убийцами или обвинить в стремлении творить зло, а  посему  встреча с
ними  не представляет никакой опасности, в то время как результаты ее  могут
быть "поистине поразительными".
     Такая  просьба  заставила  совет  тщательно  изучить  вопрос,  еще  раз
пересмотреть  -- как  уже  неоднократно  делалось  прежде --  цели и  задачи
Таламаски, а также действующие внутри ордена законы и правила.
     Несмотря   на   существование  в  наших  архивах   великого   множества
документов,  касающихся  целей  и задач  ордена,  равно  как и  тех  правил,
которыми он руководствуется  в своих  действиях, а также  приемлемых или  не
приемлемых  методов в его работе, несмотря на то что каждый из этих аспектов
является  постоянным  предметом  обсуждения  на  заседаниях  всех  отделений
совета, позвольте мне еще  раз напомнить о тех из  них, которые имеют  самое
непосредственное отношение к этому повествованию и помогут лучше разобраться
в том, что же произошло со Стюартом Таунсендом в 1929 году.
     Первое и самое главное. Мы собрали огромное досье на Мэйфейрских ведьм,
которое  включает  потрясающие  и  поистине  бесценные сведения  о семействе
экстрасенсов. Нам удалось неоспоримо доказать -- и прежде  всего себе самим,
--  что  Мэйфейры теснейшим образом  связаны  с миром невидимого и  способны
манипулировать им в  своих  интересах.  Однако слишком многое оставалось для
нас по-прежнему неясным.
     А  что,  если удастся уговорить их поделиться с  нами своими  семейными
секретами? Какие тайны нам откроются?
     Стелла  по натуре своей не  отличалась ни  чрезмерной осторожностью, ни
скрытностью и  замкнутостью, свойственными Мэри-Бет.  Вполне возможно,  что,
убедившись в том, что действуем мы всегда крайне осмотрительно  и преследуем
исключительно  научные цели,  она согласится  что-либо нам  рассказать. Быть
может, Кортланд Мэйфейр тоже не откажет нам в беседе.
     Второе и, пожалуй,  чуть менее  важное.  Конечно, в течение многих  лет
наблюдая за семейством  Мэйфейр,  мы тем самым злостно нарушали  их право на
неприкосновенность личной жизни. Как выразился Стюарт, мы "вечно совали нос"
в  их дела.  В  его словах есть  доля истины: фактически мы изучали  каждого
члена  семьи словно подопытное  животное,  однако старались  постоянно  себя
контролировать, вновь и вновь  обсуждая  между собой  вопрос  о  том,  как в
стремлении  выяснить  как  можно  больше  подробностей  не   перейти  предел
дозволенного  и  следует  ли  знакомить  сам объект  нашего  исследования  с
собранными о нем материалами.
     Признаться,  собранное на Мэйфейров  досье  мы  никому из них прежде не
показывали.  Возможно,  нам  следовало  хотя  бы  теперь  предпринять  такую
попытку.
     Третье.  Между нами  и Мэйфейрами существовала особая  связь: ведь в их
жилах  текла кровь одного из наших братьев --  Петира ван Абеля. Если  можно
так выразиться,  мы в определенном  смысле были  "родственниками". Возможно,
уже  одно только это предписывало нам войти с ними в контакт и рассказать об
одном из их предков. Кто знает, что за этим могло последовать.
     Четвертое.  Какую  пользу  может  принести  непосредственный  контакт и
принесет ли вообще? Да, именно этот вопрос отражает нашу самую главную цель.
Способна ли  безрассудная  и беспечная  Стелла извлечь из  информации о себе
подобных  хоть какую-то  пользу? Что, если Стелла вовсе не придет в восторг,
узнав, что кто-то интересуется такими  необычными личностями, как она, и тем
невидимым миром,  доступ в который открыт только им?  Иными словами, захочет
ли  она вообще разговаривать с  нами и  захочет ли выяснить,  что именно нам
известно?
     Стюарт  спорил  до  хрипоты,  доказывая,  что мы  просто  обязаны  дать
согласие  на  контакт  с  Мэйфейрами. Одним  из  его  главных  козырей  была
необходимость узнать,  что именно уже известно самой Стелле.  Кроме того, он
твердил, что она нуждается  в нас, что все семейство нуждается в нас и что в
первую очередь мы нужны  малышке Анте, а потому настало время раскрыть карты
и поделиться с ними собранной информацией.
     Совет тщательно  рассмотрел  все  изложенные  Стюартом доводы, еще  раз
внимательно изучил досье Мэйфейрских  ведьм и пришел к выводу, что аргументы
"за"  осуществление  контакта значительно  весомее, чем аргументы  "против".
Однако при этом не был учтен фактор риска! Как бы то ни было, Стюарт получил
разрешение поехать в Америку и встретиться со Стеллой.
     Охваченный  волнением  в  предвкушении  столь  необыкновенной  встречи,
Стюарт отправился в путь на следующий же день.  В Таламаске получили от него
два письма с нью-йоркским штемпелем на конвертах и еще одно -- уже из Нового
Орлеана. Последнее было написано на бумаге с символикой отеля "Сент-Чарльз".
В этом  послании Стюарт сообщал, что уже успел встретиться  со  Стеллой, что
она очень восприимчива и  легко  идет  на контакт и что они договорились еще
раз встретиться на следующий день за ленчем.
     С  тех пор Стюарта Таунсенда никто не видел. Мы  так и не узнали, что с
ним произошло, а если он погиб, то где и каким образом  Достоверно  известно
лишь одно: в июне 1929 года Стюарт Таунсенд бесследно исчез.

     Если  сейчас, по прошествии времени, внимательно  перечитать  протоколы
заседаний  совета  и  еще  раз  их  проанализировать,  то  становится  ясно:
руководство  Таламаски   допустило  трагическую  ошибку.  Стюарт  не  был  в
достаточной степени подготовлен для  выполнения  такого задания. Кроме того,
следовало подготовить единое изложение досье Мэйфейрских ведьм с учетом всех
нюансов и деталей, с тем чтобы  картина сделалась  как  можно более ясной. И
конечно  же, необходимо  было  уделить  самое пристальное  внимание  фактору
риска.  Ведь среди  упомянутых  в  досье  фактов,  касающихся  самых  разных
аспектов  жизни  Мэйфейров,  были  и  такие,  которые  свидетельствовали   о
проявлениях  жестокости  и  насилия по отношению  к  тем, кого сочли врагами
семейства или просто опасными для него людьми.
     Справедливости ради  надо  признать,  что  ни со стороны Стеллы,  ни со
стороны  кого-либо  из  представителей  ее поколения подобных  проявлений не
отмечено. Равно как  в  досье  нет  ни  единого  упоминания  о  такого  рода
действиях других обитателей особняка на Первой улице. (Исключение составляют
лишь рассказы о проделках  Стеллы и Анты на  площадке для игр.  Речь идет об
обвинениях  в том, что с помощью  своего невидимого друга  они причиняли зло
другим детям.  Однако  нет ни единого  упрека  в  чем-либо похожем  в  адрес
взрослой Стеллы.)
     В то время Таламаске не были известны и подробности смерти няни Анты --
она умерла в Риме в результате падения. Вполне  вероятно, что Стюарт  ничего
не знал об этом случае.
     Как  бы то ни было, Стюарт не был готов к выполнению своей миссии. Если
внимательно  прочесть  его  отчеты,  присланные   в  совет,  то   становится
совершенно очевидным, что он влюбился в Стеллу Мэйфейр. Причем влюбился, что
называется,  в  самом  наихудшем  варианте:  в  ее  образ,  запечатленный на
фотографиях и созданный в рассказах и описаниях  тех, кто ее знал. Она стала
для  него чем-то вроде  мифической героини,  и он  отправился на  встречу со
своей мечтой, исполненный восторга и любовного пыла, опьяненный не только ее
необыкновенными способностями, но и ее пресловутыми женскими чарами.
     Любому, кто сумеет беспристрастно оценить ситуацию, ясно, что по целому
ряду причин Стюарт отнюдь не  был подходящим  исполнителем  такого  сложного
задания.
     Вот  почему, прежде  чем  мы последуем за ним в Новый Орлеан, позвольте
несколько подробнее остановиться  на рассказе о том,  что же  за человек был
Стюарт Таунсенд.
     В архивах  Таламаски имеется  его полное  досье,  которое,  безусловно,
стоит внимательно прочесть тем,  кого заинтересует  эта личность. В  течение
двадцати пяти лет  он  был преданным и добросовестным агентом ордена, а  его
записи, касающиеся наблюдений и исследования случаев одержимости, хранятся в
ста четырнадцати папках.



     Трудно сказать, в какой степени история жизни Стюарта Таунсенда связана
с тем, что  с  ним произошло, или с историей Мэйфейрских ведьм. Отмечу лишь,
что  я  рассказываю  о нем  значительно  больше,  чем  это  в  данном случае
необходимо, и должен объяснить  почему, тем более что Артуру Лангтри  в моем
повествовании отведено значительно более скромное место.
     Дело  в том, что излагаемые далее сведения  я  рассматриваю  как своего
рода памятник Стюарту и в то же время как предупреждение и назидание другим.
Как бы то ни было...
     В поле зрения ордена Стюарт попал, когда ему было двадцать два года,  В
лондонский  офис Таламаски  одним  из наших  многочисленных  осведомителей в
Америке  была  прислана  газетная  вырезка  с  краткой  заметкой  о  Стюарте
Таунсенде,  озаглавленной:  "Мальчик,  который  в течение десяти лет  не был
самим собой".
     Стюарт родился в 1895 году в маленьком техасском городке. Его  отец был
провинциальным врачом, весьма образованным и уважаемым всеми человеком. Мать
происходила  из состоятельной семьи и, как и подобало женщине ее положения и
воспитания, занималась благотворительностью, время от времени оставляя своих
семерых детей, из которых Стюарт был старшим, на попечение двух нянек. Семья
жила на единственной  фешенебельной улице городка  в  просторном белом доме,
построенном в викторианском стиле, с "вдовьей дорожкой"* ["Вдовьей дорожкой"
называли  огражденную платформу на крыше дома, как правило расположенного на
берегу; на этой платформе жены ожидали возвращения мужей.] на крыше.
     В  шестилетнем возрасте Стюарта определили в  пансион в Новой Англии. С
самых  первых дней он проявил незаурядные способности в учебе и  вообще  был
поистине необыкновенным мальчиком, а приезжая, на каникулы домой,  вел почти
затворническую жизнь в  своей расположенной в  мансарде комнате  и читал  до
глубокой ночи. Тем  не  менее у  него  было  немало  друзей  и приятелей  из
немногочисленных,  но  весьма  влиятельных  семей  местной  аристократии  --
главным образом это были дети городских чиновников высшего разряда, юристов,
богатых землевладельцев. Казалось, Стюарта любили все, кто его знал.
     Когда  Стюарту  было  десять  лет, его свалила  жесточайшая  лихорадка,
причем никто не мог поставить  точный диагноз. В конце концов  отец мальчика
пришел  к  выводу,  что причиной  столь  сильного  жара  послужила  какая-то
инфекция,  но опять же не сумел  определить, какая  именно. В период кризиса
Стюарт двое суток бредил.
     Он оправился от болезни, однако это уже был не Стюарт, а совсем  другой
человек. Новая личность  считала себя молодой  женщиной по  имени Антуанетта
Филдинг,  говорила  с французским  акцентом, прекрасно играла на фортепьяно,
однако не могла сказать, сколько ей лет, где она живет,  как и почему попала
в этот дом.
     Стюарт немного знал французский,  но никогда не играл  на фортепьяно. И
когда  он  сел к большому, покрытому пылью роялю,  стоявшему  в гостиной,  и
заиграл Шопена, родственники решили, что они сходят с ума.
     Стюарт был настолько уверен,  что он действительно женщина, что, увидев
собственное отражение в зеркале, горько разрыдался. Не в силах вынести такое
зрелище,  его мать  в слезах  выбежала из  комнаты.  После  примерно  недели
истерик  и меланхолии  Стюарта-Антуанетту уговорили отказаться от требования
нарядить его  в платье, каким-то образом  удалось убедить  его  в  том,  что
отныне  он  обладает мужским телом, что  его имя Стюарт Таунсенд и  что  ему
следует вести себя соответствующим образом.
     Однако о возвращении в школу  не  могло быть и речи. Стюарт-Антуанетта,
или  Тони,  как для простоты стали называть его в семье, остался дома и  все
дни проводил  (проводила,  если  вам будет  угодно)  за  фортепьяно  или над
страницами  дневника,  в который он  (она) старательно  записывал  (ла)  все
воспоминания, пытаясь разрешить неразрешимую загадку собственной личности.
     Когда  эти  заметки попались на глаза доктору  Таунсенду, он обнаружил,
что они  написаны  великолепным  французским  языком,  выходящим  далеко  за
пределы  того уровня, на котором  мог изъясняться десятилетний Стюарт.  Мало
того, мальчик вспоминал Париж, причем Париж 1840-х  годов, подробно описывая
оперные  и  театральные  постановки,  одежду  и  средства  передвижения того
времени.
     Если  верить сделанным  в дневнике  записям,  Антуанетта  Филдинг  была
наполовину  англичанкой, наполовину  француженкой,  отец-француз  так  и  не
женился на матери девочки, англичанке по имени Луиза Филдинг,  и ребенок был
обречен на весьма странную и  замкнутую жизнь в  Париже.  Высокооплачиваемая
проститутка  баловала  и  нежила  свою  единственную  дочь  и  всеми  силами
старалась  уберечь ее от  тлетворного влияния улицы.  Для  одаренной девочки
единственной отрадой и утешением стала музыка.
     Доктор  Таунсенд  был  потрясен и заинтригован. Успокоив, насколько это
было возможно, жену и пообещав ей до конца разобраться в столь  таинственной
истории, он  принялся  наводить справки и прежде  всего  отправил  несколько
запросов в Париж, решив для начала выяснить, действительно ли там жила некая
Антуанетта Филдинг.
     На поиски истины ему потребовалось пять лет.
     Тем   временем  Антуанетта  по-прежнему  оставалась  в  теле   Стюарта,
самозабвенно  играла  на  рояле,  а  когда  отваживалась  переступить  порог
особняка к  оказывалась  на  улице, то  непременно терялась  или попадала  в
какие-нибудь  переделки с местными хулиганами.  В  конце  концов она  вообще
перестала выходить из  дома и превратилась в склонное к истерикам  создание.
Она  категорически потребовала, чтобы еду для нее  оставляли возле  двери  в
комнату, которую покидала  только по ночам,  чтобы  спуститься в  гостиную и
поиграть на рояле.
     В  конце  концов с помощью  специально  нанятого  для  поисков частного
детектива  доктору Таунсенду удалось установить, что в  Париже действительно
жила когда-то особа по имени Луиза Филдинг и что эта особа была убита в 1865
году. Она и в самом деле была проституткой,  однако ни  единого упоминания о
существовании, ребенка этой  женщины  найти не смогли. Расследование доктора
зашло в тупик, а сам он к тому времени до такой степени  устал от бесплодных
попыток  разгадать таинственную  загадку,  что  принял решение  смириться  с
создавшимся положением дел и по возможности приспособиться к ситуации.
     Что  ж, его  прекрасный мальчик, его  Стюарт, исчез  навсегда, а вместо
него в доме появился  никчемный  уродливый калека  --  белолицее  создание с
горящими глазами  и  бесполым  голосом,  способное  жить  только  за  плотно
закрытыми ставнями.  Они с  женой  постепенно  привыкли к ночным  концертам.
Время от времени доктор поднимался  в мансарду, чтобы поговорить с обитавшим
там бледнолицым "женоподобным" созданием, и  каждый раз отмечал у него явные
признаки умственной деградации. В частности, Антуанетта могла  вспомнить все
меньше  и  меньше  деталей своей "прошлой  жизни".  Тем не  менее  они,  как
правило, мило  беседовали по-английски  или по-французски, однако каждый раз
это длилось недолго, ибо в какой-то момент разговор вдруг угасал, потерявшее
к нему всякий интерес юное  существо возвращалось  к своим книгам, как будто
доктора  вовсе  и не  было рядом,  и несчастному  отцу не оставалось  ничего
другого, кроме как вернуться к себе.
     Как  ни  странно, никому и в  голову не  пришло допустить,  что  Стюарт
"одержим".  Сам доктор был атеистом, дети  посещали методистскую церковь.  В
семье ничего не знали о католических  обрядах и  ритуалах  -- ни об изгнании
дьявола,  ни  о  вере  католиков  в  существование  демонов   и  возможность
одержимости  дьяволом. Насколько нам известно, Таунсенды не обращались тогда
за помощью к местному священнику, которого в семье недолюбливали.
     Так продолжалось много лет. Стюарту уже исполнилось  двадцать.  Однажды
ночью он упал с лестницы и сильно  расшибся. Доктор по обыкновению не спал в
ожидании уже привычного ночного концерта,  однако из гостиной  не доносилось
ни звука. Сына он обнаружил лежащим без  сознания на полу и, не медля, отвез
его в городскую больницу, где Стюарт провел две недели в коме.
     А  когда  очнулся...  снова  стал  Стюартом. И ровным  счетом ничего не
помнил  о  том, что  долгое время  был  кем-то другим. Он пребывал в  полной
уверенности, что  ему по-прежнему десять лет, и звук собственного уже вполне
взрослого голоса в первый момент поверг его в ужас, а вид принадлежащего ему
теперь сформировавшегося мужского тела  потряс настолько,  что  он буквально
лишился дара речи.
     После он долго сидел в больничной кровати, ошарашенно слушая рассказы о
том, что происходило с ним  за прошедшее десятилетие.  Конечно же,  он плохо
понимал по-французски -- этот предмет был одним из самых нелюбимых  в школе.
И уж тем более не умел  играть на  рояле.  Да  ведь  всем  известно, что  он
напрочь лишен музыкальных  способностей! Проще говоря,  ему  медведь  на ухо
наступил.
     В последующие несколько недель он постепенно приходил в себя и, сидя за
обеденным  столом, во  все  глаза  рассматривал  своих "огромных"  братьев и
сестер, поседевшего отца и мать, которая при каждом взгляде на него никак не
могла удержаться  от  слез. Телефоны и автомобили несказанно  удивили его --
ведь в 1905 году, когда он  перестал быть Стюартом, ничего подобного не было
и в помине,  -- а электричество откровенно пугало. И все-таки  самым сильным
потрясением оставалось его собственное взрослое тело. Трудно было свыкнуться
с  мыслью,  что  детство  и  отрочество остались  позади  и  уже  никогда не
вернутся.
     Вскоре  ему  пришлось столкнуться  с  неизбежными  трудностями --  и  у
двадцатилетнего юноши с эмоциональным  и психическим развитием десятилетнего
ребенка их  оказалось  немало.  Постепенно  он  набрал  в  весе,  цвет  лица
улучшился.  Стюарт  проводил  много  времени со старыми,  друзьями,  посещал
расположенные по соседству ранчо, ездил верхом. Были наняты преподаватели, в
чью задачу входило как можно быстрее восполнить пробелы в образовании юноши,
а  в  свободное время  он  успевал прочитывать  массу  газет  и  журналов  и
совершать  длительные  пешие  прогулки,  во время  которых  учился  думать и
двигаться как взрослый.
     И все  же его не покидало беспокойство. Женщины...  Они привлекали его,
он  страстно стремился  к ним, но  не имел  ни  малейшего представления, что
следует  делать и  как  себя  вести  в  их  обществе. Неуверенность в  себе,
ощущение  собственной   неполноценности  как  мужчины  причиняли  ему  боль.
Кончилось тем,  что  он перессорился  со всеми и, однажды  открыв  для  себя
"прелесть алкоголя",  "ударился в беспробудное пьянство" и стал завсегдатаем
местных баров.
     В  самое короткое  время весь  городок узнал историю Стюарта Таунсенда.
Некоторые  еще  помнили его первое появление  в качестве  Антуанетты. Другие
только  слышали  воспоминания  очевидцев  тех  событий.  Так  или  иначе, но
разговоры на эту тему долго не стихали. Из уважения к доктору местные газеты
не  упоминали на своих страницах  имя  его  сына  и не  обсуждали загадочный
случай, однако  какой-то репортер из далласской газеты узнал о нем из  своих
источников и без ведома семьи, даже не встретившись с ни с кем из ее членов,
опубликовал  в  одном из  воскресных номеров за  1915 год  большую статью  с
изложением  всех  подробностей.  Позднее  появились  публикации  и в  других
газетах, А примерно через два  месяца  после появления первой статьи историю
Стюарта Таунсенда узнали, в лондонской резиденции нашего ордена.
     Между  тем  охотники до сенсаций начали  повсюду преследовать  Стюарта.
Какой-то местный литератор вознамерился написать о  нем роман. У дверей дома
толпились корреспонденты разного рода  журналов.  Семья жила словно в осаде.
Стюарт почти перестал выходить из дома и почти все  время  проводил в своей,
комнате  в  мансарде,  рассматривая  веши,   оставшиеся  после  таинственной
Антуанетты, и предаваясь горьким размышлениям  об  украденных у него  десяти
годах жизни и о  том, что  отныне он превратился  в безнадежного неудачника,
обреченного на вечные споры с близкими и непонимание окружающих.
     Излишне, наверное, упоминать, что семья получала множество писем отнюдь
не доброжелательного характера. К счастью, в то время возможности почты были
гораздо скромнее,  чем  сейчас.  И все же на  исходе  1916  года до  Стюарта
наконец дошел и пакет из  Таламаски. В нем были две широко  известные книги,
рассказывающие  о  похожих  случаях  "одержимости", и письмо,  в котором  мы
сообщали,  что обладаем обширными познаниями о такого рода  вещах  и  готовы
встретиться с ним, чтобы  обсудить  ситуацию и поделиться информацией о тех,
кому доводилось переживать нечто подобное.
     Ответ  от Стюарта не  заставил  себя долго  ждать.  Летом  1917 года он
встретился  в  Далласе  с  нашим агентом  Луи Дали и с  радостью  согласился
поехать  в  Лондон.  Доктор Таунсенд  поначалу  воспротивился этой  поездке,
однако заверения Луи  в том, что  наш подход к исследованию подобных случаев
носит исключительно научный характер, возымели свое действие: доктор в конце
концов  сдался  и первого  сентября 1917  года  Стюарт появился в резиденции
Таламаски.
     В следующем году Стюарта приняли, в орден в качестве  стажера, и  с тех
пор он оставался его преданным служителем.
     Первая тема, над которой ему было поручено  работать, была, конечно же,
тесно связана  с тем, что произошло с ним самим  -- ему предстояло тщательно
изучить  все  аналогичные  случаи.  Сделанные  Стюартом  выводы  совпали   с
заключениями  других наших исследователей  в этой области и  состояли в том,
что он действительно был одержим духом давно умершей женщины.
     Стюарт был также уверен, что, обратись тогда кто-то из семьи за помощью
к знающим  людям или хотя  бы к  католическому  священнику, и дух Антуанетты
Филдинг был бы  изгнан из него. Ибо, несмотря на то что католическая церковь
в отличие  от нас считает одержимость деянием исключительно  дьявольским, их
методы экзорцизма весьма действенны.
     На протяжении пяти лет Стюарт занимался изучением исключительно случаев
одержимости. Он  путешествовал по  всему миру, опрашивал  десятки тех,  кому
довелось   пережить  столь  тяжкое  испытание,  и  подробно   записывал  все
свидетельства.
     Он пришел к тому  же заключению, что и сделанное когда-то нами: человек
может быть одержим самыми разными существами. Иногда это призраки, иногда --
некие  организмы,  по  сути  своей совершенно чуждые  человеческой  природе,
иногда -- "иные личности", проникающие в тело "хозяина".  Еще  один вывод, в
правильности которого он был абсолютно уверен, состоял в том, что Антуанетта
Филдинг принадлежала к числу реально живших людей и, как многие подобные  ей
призраки, не сознавала, что давно мертва.
     В 1920 году  Стюарт отправился в Париж  в надежде найти там  какие-либо
сведения об Антуанетте Филдинг, однако все его  усилия оказались напрасными.
Никаких ее следов обнаружить не удалось. И все же те немногие факты, которые
он  смог выявить относительно покойной Луизы  Филдинг, полностью совпадали с
записанными   в  дневнике  воспоминаниями  Антуанетты   о  своей  матери.  К
сожалению,  время  стерло  многое,  информация оказалась  весьма  скудной  и
никакого удовлетворения Стюарту не принесла.
     К концу  1920 года он смирился с  тем, что тайна Антуанетты никогда  не
будет раскрыта, и полностью переключился на  практическую работу в Таламаске
-- сбор данных в самых различных областях.
     Вместе с  Луи Дали он  исследовал  еще несколько  случаев одержимости и
даже участвовал в очень успешно проводимых Дали процедурах изгнания из людей
чуждых им существ.
     Дали был просто в восторге  от Таунсенда. Он стал наставником Стюарта и
высоко ценил  своего  ученика за  склонность  к состраданию,  терпеливость и
выдержку, столь  необходимые для работы в такой области исследований. Никто,
даже сам  Луи,  не  мог так  успокоить  и  утешить жертву одержимости  после
процедуры изгнания, как это делал Стюарт. Стоит ли удивляться -- ведь он сам
прошел через это.
     Так продолжалось вплоть до 1929 года. Все свое свободное время -- а его
было не слишком много -- Стюарт посвящал изучению досье Мэйфейрских ведьм. А
затем последовало его обращение в совет.
     Таунсенду исполнилось тридцать  пять. Он  был достаточно высок -- около
шести  футов  ростом, строен и  весьма привлекателен:  белая  кожа, светлые,
пепельного  оттенка волосы  и темно-серые глаза.  Одевался  он  всегда очень
элегантно и принадлежал к числу  тех американцев, кто не только высоко ценит
английские манеры  и  стиль поведения, но  и  успешно их  усваивает.  Однако
самыми привлекательными для  окружающих  были, пожалуй, удивительным образом
сохранившиеся в  Стюарте детская непосредственность и невинность.  Возможно,
причиной тому -- безвозвратно потерянное десятилетие жизни.
     Порою  он  действовал  импульсивно,   а  если  встречал  хоть  малейшее
препятствие на своем  пути к цели,  в  порыве  ярости  мог, что  называется,
соскочить с катушек,  однако  во  время  работы всегда  жестко контролировал
эмоции и умел держать себя в руках. Вспышки раздражения случались у него и в
Обители, однако его быстро приводили в чувство.
     Однажды  Таунсенд влюбился  -- глубокое  и  страстное  чувство к  Хелен
Крейс, тоже  агенту Таламаски, едва не погубило его. После того  как в  1924
году Хелен погибла в автомобильной  катастрофе, Стюарт два года ходил просто
сам не  свой -- его торе было столь безысходным,  а тоска и страдание  столь
сильными, что мы опасались за его жизнь.
     Возможно, мы никогда не узнаем, что на самом деле произошло между ним и
Стеллой Мэйфейр.  Не исключено, однако, и  даже вполне вероятно,  что Стелла
стала второй и последней любовью в его жизни.

     Позволю  здесь  высказать  собственную  точку  зрения. На  мой  взгляд,
Стюарта  Таунсенда ни в коем случае  нельзя было посылать в Новый Орлеан.  И
дело не только в  его чрезмерной эмоциональности. И  не только  в  его явном
увлечении  Стеллой.  Проблема  в другом: в  этой сфере  деятельности Стюарту
недоставало опыта.
     В  период  ученичества  и  стажировки  ему  приходилось  иметь  дело  с
различными   проявлениями   нестандартной   психики,  в   том  числе   и   с
экстрасенсорными  способностями  людей.  Да,  он,  безусловно,  прочел  горы
литературы по оккультизму  и  не раз обсуждал эту  тему с  другими  агентами
ордена.  Некоторое время ему довелось поработать  вместе с  Артуром Лангтри.
Все так, но...
     Но о  ведьмах как таковых он знал слишком мало, а точнее говоря, совсем
ничего. Равно как и  другие  агенты нашего  ордена, кому доводилось работать
только с призраками, случаями одержимости или  реинкарнации. Стюарт  не имел
представления о силе ведьм и о том, на что они способны.
     Он не знал, например, что именно смертные ведьмы обеспечивают  наиболее
мощные  и отчетливые  проявления существ, которые лишены телесной  оболочки.
Более того, есть основания полагать,  что сама традиция называть этих женщин
ведьмами -- которой  всегда и по  сию пору следуют и в Таламаске -- казалась
ему устаревшей и неразумной.
     Весьма вероятно, что такая терминология не смущала  его, когда речь шла
о  Деборе  Мэйфейр  или  ее  дочери  Шарлотте, которые  жили  в  семнадцатом
столетии,   однако   казалась  неприемлемой   для  характеристики   веселой,
остроумной, одетой по последней  моде и вполне современной женщины, истинной
"дочери двадцатого века", какой была Стелла, словно лукаво подмигивавшая ему
и с улыбкой манившая к себе через океан.
     Таламаска, безусловно,  с  определенной долей настороженности относится
ко всем, кто  еще только  начинает  исследования  в  сфере колдовства. То же
самое  относится к  новичкам в области  изучения  вампиризма.  Многие агенты
ордена  вообще не верили в  реальность существования подобных явлений до тех
пор, пока собственными  глазами не  увидели, как действуют вампиры и ведьмы.
Оптимальный  выход  из  положения  в  данном случае --  работа стажеров  под
непременным и постоянным  присмотром и руководством более  опытных агентов и
по возможности исключение прямых контактов между исследователем и  предметом
его наблюдения.
     Послать столь неискушенного в такого рода делах человека, как Таунсенд,
на встречу с  одной из Мэйфейрских ведьм это все равно что отправить ребенка
прямиком в ад и приказать ему взять интервью у самого дьявола.
     Итак,  вывод  напрашивается сам собой:  Стюарт Таунсенд  поехал в Новый
Орлеан  совершенно не подготовленным к  выполнению  задания и даже не был  в
достаточной  мере  проинструктирован и предупрежден об  опасности.  При всем
моем уважении к старшинам, руководившим орденом  в 1929 году, уверен,  что в
наши дни подобная оплошность не может быть допущена.
     В  заключение хочу  упомянуть о еще одном обстоятельстве: насколько нам
известно,  Стюарт   Таунсенд  не  обладал  какими-либо   сверхъестественными
способностями. Иными словами, он не был экстрасенсом. А потому, столкнувшись
с дьявольскими силами, он не только не  понял, с чем именно имеет дело, но и
не имел  возможности  им противостоять,  ибо не  обладал никакими средствами
защиты.

     Заявление об исчезновении  Стюарта Таунсенда поступило в полицию Нового
Орлеана двадцать пятого июля 1929 года,  ровно через месяц после его приезда
в  этот  город.  Агенты Таламаски безуспешно  пытались  связаться с  ним  по
телефону;   посланные   телеграммы   тоже   остались  без   ответа.  Поиски,
предпринятые Ирвином Дандричем, ни к чему не привели. В отеле "Сент-Чарлъз",
где, судя по бумаге, Стюартом было  написано единственное письмо, полученное
нами от него из Нового Орлеана, заявили, что человек с таким именем у них не
зарегистрирован.  Никто  из  служащих  отеля  не  мог  вспомнить,  чтобы  он
когда-либо там останавливался.
     В результате предпринятого нами частного расследования не  было найдено
ни единого подтверждения  того  факта, что  Стюарт вообще добрался до Нового
Орлеана. К такому же выводу вскоре пришла и полиция.
     Двадцать  восьмого июля власти города  сообщили нашим  агентам, что все
возможности  для поисков исчерпаны. Однако под  давлением Ирвина Дандрича  и
руководства Таламаски полиция в конце концов согласилась послать своих людей
в  особняк  Мэйфейров,  дабы  задать  несколько вопросов  Стелле и выяснить,
приходилось  ли ей когда-либо встречаться или разговаривать  с разыскиваемым
человеком.  Откровенно  говоря, в Таламаске  не надеялись  на  положительный
результат,  однако Стелла несказанно удивила  всех,  без промедления заявив,
что отлично помнит Стюарта.
     Она рассказала, что действительно встречалась со  Стюартом  --  высоким
техасцем,  приехавшим из Англии,  и  что он показался  ей  личностью  весьма
интересной,  из тех,  что  не  забываются. Они  встретились за ленчем, потом
вместе поужинали, а после проболтали всю ночь напролет.
     Стелла недоумевала, что же  могло с  ним приключиться. Надо  отдать  ей
должное,  предположение о  возможном несчастье,  и  даже убийстве,  ее  явно
огорчило.
     Да,  действительно,  он упоминал отель "Сент-Чарльз", сказал,  что  там
остановился. Зачем бы он стал ей врать? В конце концов Стелла расплакалась и
сквозь  слезы все  время твердила,  что очень надеется, что  со Стюартом  не
случилось ничего  плохого. Она казалась такой расстроенной,  что полицейские
хотели прекратить расспросы, однако она  сама  удержала  их. Быть может,  им
стоит  поговорить  с  людьми  в  ресторане "У двух сестер"? Она водила  туда
Стюарта, и ему понравилось  это место. Быть может, он вернулся туда еще раз?
А  еще  маленький бар на Бурбон-стрит, где торгуют  контрабандным  спиртным.
После  того как рано утром их выставили из другого, более  респектабельного,
заведения  --  на  самом  деле  ужасная  дыра!  --  они  перебралась  в  эту
забегаловку.
     Полицейские отправились по  указанным  адресам. Как  выяснилось, Стеллу
везде  хорошо  знали и не исключали  возможности, что она  появлялась там  с
мужчиной -- она  всегда  приходила с  мужчиной.  Однако  был ли  это  Стюарт
Таунсенд, никто с уверенностью утверждать не мог.
     Проверка  других  отелей в  городе  результатов  не принесла:  ни вещей
Стюарта, ни каких-либо иных его следов не нашли. Опрос таксистов тоже ничего
не дал.
     В конце  концов руководство  Таламаски  приняло  решение самостоятельно
проводить  дальнейшее  расследование.   Дабы  выяснить,   что   же  все-таки
случилось,  из Лондона  в Новый  Орлеан  отплыл на  теплоходе Артур Лангтри,
которого нестерпимо мучила совесть за то, что он позволил Стюарту в одиночку
отправиться на такое задание.



     Отчет Артура Лангтри
     Из всех агентов Таламаски Артур Лангтри  был,  пожалуй, одним  из самых
способных.  На  протяжении многих  лет  он  занимался  изучением  нескольких
семейств ведьм.  Хранящаяся в  наших архивах  история  его пятидесятилетнего
служения в Таламаске относится к числу наиболее интересных и удивительных, а
его подробные  отчеты об  исследованиях и  наблюдениях за семействами  ведьм
можно назвать едва ли не ценнейшим достоянием ордена.
     К  величайшему  сожалению  тех  из нас,  кто  всю  свою жизнь  посвятил
Мэйфейрским  ведьмам, Артур Лангтри  не  имел  ни  времени,  ни  возможности
ознакомиться  с документами, касавшимися именно их. Лангтри и сам сокрушался
по  этому  поводу  и  незадолго  до  того,  как их историей  занялся  Стюарт
Таунсенд, даже извинялся перед коллегами.
     Впрочем,  о каких извинениях с его стороны могла  идти речь --  ведь не
мог же  он лично  заниматься каждой такой  семьей,  попадавшей в поле зрения
ордена.
     Тем не  менее  Лангтри чувствовал  себя  ответственным за  исчезновение
Стюарта,  а  потому  никто  не  в  силах  был  его удержать, и вопреки  всем
возражениям в августе 1929 года он отправился в Луизиану. Как я уже говорил,
его мучила вина за судьбу Стюарта,  за то, что он не возражал против данного
тому разрешения, хотя в глубине души чувствовал: Таунсенда нельзя посылать в
Америку.
     -- Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь туда поехал, -- признался Лангтри
перед своим отъездом  из Лондона. --  Мне так  хотелось,  чтобы хоть  что-то
наконец прояснилось. И я подумал,  что, быть может, этому  странному техасцу
удастся все-таки пробиться сквозь глухую стену.
     К тому времени Лангтри было  уже без малого семьдесят  четыре. Высокий,
сухопарый, с жесткими чертами  резко очерченного  лица, со стального  отлива
седыми  волосами  и  глубоко  посаженными глазами,  он  обладал  удивительно
приятным  тембром голоса и  безукоризненными манерами.  Конечно, в  каких-то
мелочах  возраст  уже давал  о себе  знать,  однако  ни у кого  не возникало
сомнений, что Артур Лангтри по-прежнему здоров и крепок.
     За годы службы  ему довелось повидать многое, точнее, "абсолютно  все".
Он  был очень  сильным  экстрасенсом, медиумом, и при  встрече с любого рода
проявлениями  сверхъестественного  совершенно  не  испытывал  страха. Однако
никогда не действовал поспешно или неосмотрительно. Беспечность не входила в
число отличительных  качеств его характера, и его ни в коей мере нельзя было
обвинить в недооценке опасности  того, с чем приходилось сталкиваться. Иными
словами, если  судить  по  отчетам  Артура  Лангтри,  это был  исключительно
уверенный в себе и сильный человек.
     Узнав об  исчезновении Стюарта Таунсенда, он  ни минуты не сомневался в
том, что  тот  мертв.  Быстро  перечитав  материалы, касавшиеся  Мэйфейрских
ведьм, он тут же увидел, какую именно ошибку допустил орден.
     Двадцать восьмого  августа  1929  года Лангтри прибыл в  Новый  Орлеан,
поселился  в  отеле  "Сент-Чарльз"  и  незамедлительно  написал  домой,  как
когда-то и Стюарт Таунсенд.
     Дабы  впоследствии, ни  у  кого  не возникло  сомнений в  том,  что  он
действительно останавливался в этом отеле,  Лангтри  оставил  свои данные --
имя и фамилию, а также лондонский адрес и номер телефона -- сразу нескольким
людям из числа  обслуживающего  персонала. Затем  он  позвонил в  Обитель  и
сообщил  номер  своей  комнаты  в  отеле  и  ряд  деталей, отмеченных им  по
прибытии.
     После  этого в  баре  отеля он  встретился с одним из агентов ордена --
самым  компетентным из наших частных детективов -- и попросил бармена подать
выбранные напитки им в номер.
     Лангтри   лично  убедился  в  достоверности   всей  полученной  орденом
информации. Он также узнал, что Стелла больше не испытывает желания помогать
в  каком  бы  то  ни  было  дальнейшем  расследовании.  Теперь  она  наотрез
отказывалась  от встреч с  детективами, заявив,  что ничего не знает, помочь
ничем не может и вообще устала от расспросов.
     "Едва  расставшись с этим  человеком, -- писал в  отчете Лангтри,  -- я
почувствовал,  что  за мной  следят.  Это было не более чем ощущение, однако
совершено определенное. И я был уверен, что слежка каким-то  образом связана
с исчезновением Стюарта,  хотя в разговорах со служащими отеля я ни словом о
нем не обмолвился.
     Вот почему я счел необходимым тщательно обследовать все помещения отеля
в  поисках  хоть  каких-нибудь  следов пребывания  Стюарта. Однако, по моему
глубокому убеждению,  убит он был отнюдь не в этом отеле. А те люди, которые
пристально наблюдали за  каждым моим  шагом,  явно  действовали  по чьему-то
поручению -- кто-то  им заплатил. Я принял решение без  промедления войти  в
контакт со Стеллой".
     Из  своего  номера Лангтри позвонил Стелле Мэйфейр. Она взяла трубку  в
своей комнате и, судя  по всему,  только что  проснулась, несмотря на то что
шел уже пятый час дня. Стелла крайне неохотно  согласилась вновь вернуться к
интересующей  Лангтри теме. Вскоре Лангтри  стало  ясно, что ее  переживания
вполне подлинны.
     -- Поверьте, я действительно не имею  ни малейшего представления о том,
что  могло  с  ним  случиться,  --  уверяла  она  сквозь  слезы.  -- Мне  он
понравился,  правда понравился.  Он был  такой  странный,  такой загадочный.
Знаете, ведь мы с ним переспали.
     Лангтри  даже  не нашелся что  сказать  в  ответ  на столь  откровенное
признание.  Голос  Стеллы  звучал   поистине  завораживающе.  Сомневаться  в
искренности ее слез не приходилось.
     -- Да-да, это правда, -- продолжала  Стелла. Несмотря ни на что, она не
утратила присутствия духа.  -- Я уже  говорила полиции,  что затащила  его в
одно ужасное местечко. Он мне понравился. Очень понравился. Я просила его не
приближаться к нашему семейству.  Просила! У него  в голове бродили какие-то
странные  идеи.  Но  он же ничего не  знал. Я уговаривала его уехать.  Может
быть, он все-таки так и сделал? Во всяком случае, я так  подумала -- решила,
что он меня послушался и уехал.
     Лангтри объяснил Стелле, что  Таунсенд был его коллегой по  работе, что
они знали друг  друга много лет,  и умолял ее помочь выяснить, что произошло
на самом деле.
     --  Коллега?  --  удивилась  Стелла--  Так, значит,  вы  тоже  из  этой
компании?
     -- Да, если вы имеете в виду Таламаску...
     -- Ш-ш-ш-ш, тише, послушайте, что я вам скажу. Кем бы вы ни были, двери
этого дома для вас открыты. Но лучше, если вы придете сюда завтра вечером. Я
организую вечеринку.  И  вам будет  несложно... ну, скажем так,  смешаться с
остальными гостями.  А  если  кто-либо спросит, кто вы такой и что  вы здесь
делаете, -- хотя я  в этом  очень сомневаюсь, -- то  достаточно сказать, что
вас пригласила Стелла и что вам нужно со мной  поговорить. Только ради всего
святого заклинаю вас даже  не  заикаться о Таунсенде и не упоминать название
этой вашей... как ее? Ну, вы меня понимаете...
     -- Таламаски...
     -- Да,  А теперь слушайте. Там будут сотни  людей -- от аристократов до
бедняков. Будьте осмотрительны.  Когда подойдете  ко  мне  с  приветственным
поцелуем, просто шепните свое имя. Кстати, как вас зовут?
     -- Лангтри. Артур Лангтри.
     --  Гм-м... Что  ж,  хорошо.  Запомнить нетрудно.  Еще  раз  прошу  вас
соблюдать осторожность.  А  сейчас  мне пора. Обещайте мне,  что придете. Вы
просто обязаны прийти.
     Лангтри  заверил ее,  что придет непременно,  что бы ни случилось.  А в
завершение разговора спросил, помнит ли она  фотографию,  на обороте которой
написала: "Таламаске с любовью. Стелла P. S. Другие тоже наблюдают".
     -- Ну конечно  помню,  -- ответила Стелла. -- Послушайте,  сейчас  я не
могу об этом говорить. Эти слова написаны мною  много-много лет назад. Когда
еще  была жива мама.  Вы даже  представить  себе не можете, в каком  трудном
положении я сейчас нахожусь. В худшую переделку мне попадать не приходилось.
И поверьте, я действительно не знаю, что случилось  со Стюартом. Пожалуйста,
приходите завтра вечером.
     --  Обязательно,  --  снова  заверил  ее  Лангтри,  пытаясь  понять, не
заманивают ли его  таким образом в ловушку. -- Однако я не совсем понимаю, к
чему столько предосторожностей, какова причина...
     -- Послушайте,  дорогой мой, -- Стелла понизила голос почти до  шепота,
-- все это  очень мило  -- эта ваша организация,  ваша библиотека  и все эти
ваши потрясающие исследования сверхъестественного...  Но  не будьте глупцом.
Мы  не имеем ничего  общего со спиритическими сеансами, медиумами, покойными
родственниками, советующими перелистать страницы Библии  в поисках документа
на право владения домом на Восьмой улице, и  тому подобными штучками. Что же
касается колдовства, так это  и вовсе  такая ерунда, что  можно  умереть  со
смеху.  И кстати, в нашем роду нет шотландских  предков. У нас исключительно
французские корни. А история с покупкой шотландского замка во время  поездки
в Европу  не  более  чем выдумка  моего дяди Джулиена. Так  что,  прошу вас,
забудьте, выкиньте всю  эту  ерунду из головы. Однако есть вещи, о которых я
могу вам  кое-что рассказать.  В  них-то  и  дело.  Знаете  что?  Приезжайте
пораньше, часов примерно  в восемь.  Только учтите, вы ни  в коем случае  не
должны оказаться  первым  гостем. А  теперь извините,  но  мне действительно
пора. Поверьте, все так ужасно складывается... Вы даже вообразить не можете,
до какой  степени  ужасно. Скажу  откровенно,  я не виновата, что родилась в
такой сумасшедшей семейке. Правда. Я никого об  этом не просила.  У меня три
сотни приглашенных на завтрашний вечер гостей -- и  ни единого друга во всем
мире.
     Стелла повесила трубку.
     Лангтри,  застенографировавший  весь  их  разговор,  быстро расшифровал
записи в нескольких экземплярах под копирку и поспешил послать одну из копий
в  Лондон.  Он сам  пошел  на почту, чтобы  отправить пакет,  потому что  не
доверял служащим отеля.
     Затем  он  взял  напрокат  фрак  и  накрахмаленную  белую  рубашку  для
предстоящего вечера у Стеллы.
     "Я  в  полной  растерянности,  --  писал  Лангтри.  --  До того  я  был
совершенно уверен, что  Стелла замешана  в деле  исчезновения нашего бедного
Стюарта, что  именно  она решила от  него  избавиться. А теперь,  откровенно
говоря, не знаю, что и думать. Уверен, она мне не лгала.  Но почему  она так
напугана? Полагаю,  личная встреча со Стеллой  поможет мне правильно оценить
обстановку и сделать более обоснованные выводы".
     Чуть позже в тот же день он  позвонил Ирвину Дандричу, нашему  платному
осведомителю,  и  пригласил  его  на  ужин в  один  из  шикарных  ресторанов
Французского квартала, расположенный неподалеку от отеля.
     Хотя  Дандрич не мог сообщить никаких сведений, касающихся исчезновения
Таунсенда, он  с радостью  принял  приглашение и в течение  всего ужина  без
умолку пересказывал сплетни о Стелле. По общему  мнению,  она в самом прямом
смысле слова "прожигает свою жизнь".
     --  Посудите  сами:  ну  можно  ли  каждый  день  выпивать  по  бутылке
французского  коньяка и при этом надеяться жить  вечно? -- разглагольствовал
Дандрич,  всем  своим  видом  демонстрируя  пренебрежительное   отношение  к
предмету разговора, хотя в глубине души явно получал от него наслаждение. --
Не говоря уже о скандальной истории с Пирсом. Ужасно! Молодому человеку едва
ли исполнилось восемнадцать! Кроме того, это просто глупо со стороны Стеллы.
Ведь  Кортланд всегда  был ее самым  преданным и надежным союзником в борьбе
против  Карлотты.  А она вдруг  безумно влюбилась и  соблазнила его любимого
сына.  Полагаю,  Баркли и Гарланд  тоже  не  в  восторге от этого. А  уж как
переживает Лайонел, одному только Богу известно. Лайонел маньяк и однолюб. И
его мания, конечно же, носит имя Стелла.
     Лангтри поинтересовался, собирается ли Дандрич на прием к Стелле.
     -- Ни за  что  на  свете  не пропущу,  --  ответил тот. -- Уверен,  без
грандиозного  скандала  там  не  обойдется.  Стелла  категорически запретила
Карлотте в такие вечера уводить из дома Анту. Карлотта просто кипит от гнева
и грозится вызвать полицию, если поведение гостей выйдет за рамки приличия.
     -- Расскажите поподробнее, что представляет собой Карлотта, -- попросил
Лангтри.
     -- Это Мэри-Бет, у которой, если можно так выразиться, вместо марочного
вина в жилах текут желчь и уксус.  Она поистине выдающаяся  личность, однако
напрочь  лишена  воображения. Она богата, но  не испытывает никаких желаний.
Карлотта невероятно практична, осмотрительна, трудолюбива  -- и при всем том
страшная  зануда. Надо отдать ей должное, она неустанно заботится обо  всех,
кто  в  этом нуждается: о Дорогуше Милли, о  Белл, о малышках  Нэнси и Анте.
Кроме  того,  в доме по-прежнему  живут  двое  престарелых  слуг,  впавших в
полнейший маразм,  -- Карлотта  опекает их  наравне с остальными.  Стелле  и
правда есть  в  чем себя винить, ибо она отстранилась от  повседневных дел и
все свалилось  на сестру: слуги, счета, ведение дома и Бог знает что еще.  А
если Кортланд и  Лайонел ополчились  на  Карлотту, то это их  дело, и Стелла
здесь ни при  чем. Нет, на вашем месте я  ни за что  не  пропустил  бы  этот
вечер. Возможно, таких приемов потом долго не будет.
     Весь  следующий день  Лангтри  прочесывал  окрестные  бары,  о  которых
упоминала Стелла. Побывал он и в том маленьком  отеле (сущей дыре), куда она
водила Стюарта. В результате он пришел к твердому  убеждению, что Стелла его
не обманула и Стюарт действительно побывал во всех этих местах.
     Около  семи вечера,  уже одетый  и  полностью  готовый  к  предстоящему
приему,  он  написал еще один краткий  отчет для Обители  и по пути к Стелле
заглянул  в  почтовое  отделение на Лафайетт-сквер,  чтобы  лично  отправить
пакет.
     "Чем  больше я размышляю над нашим  телефонным разговором, -- писал он,
--  тем сильнее беспокоюсь. Чего же все-таки боится эта женщина?  Откровенно
говоря, мне не верится, что сестра действительно способна причинить ей  зло.
И  что плохого  в том, что у ребенка  будет няня?  Поверьте,  у меня  просто
голова идет кругом. Уверен, что Стюарт чувствовал себя примерно так же".
     Лангтри остановил  кэб в  нескольких  кварталах  от нужного дома, решив
прогуляться пешком и подойти к дому сзади.
     "Все  окрестные  улицы, --  вспоминал  он впоследствии,  -- были забиты
автомобилями. Толпы  гостей  вливались  через ворота в сад, а  все окна дома
ярко сияли огнями. Еще издалека я услышал пронзительные звуки саксофона.
     У парадного входа никого  не  было, поэтому я  беспрепятственно вошел в
холл  и  стал потихоньку  проталкиваться  сквозь  скопление  молодых  людей,
которые  собирались  группами, курили, смеялись и шумно  приветствовали друг
друга,  не обращая  на меня никакого внимания. Как и обещала Стелла, публика
была самой разношерстной. На пути Лангтри встретились даже несколько человек
весьма преклонного возраста. Он не  привлекал  к себе  внимания и чувствовал
себя вполне комфортно.  В баре, устроенном прямо в  зале,  ему подали  бокал
очень хорошего шампанского.
     "С  каждой  минутой  гостей   становилось  все  больше,  некоторые  уже
танцевали,  -- продолжал он  свой  рассказ.  -- Сквозь плавающий  в  воздухе
голубоватый дым от  сигарет я  с трудом различал лица, а скопление множества
людей не позволяло  толком разглядеть обстановку зала.  Как мне  показалось,
однако, она была роскошной и в определенной  мере напоминала интерьер салона
какого-нибудь  фешенебельного  лайнера:  пальмы  в кадках, причудливой формы
светильники, изящные кресла в греческом стиле...
     Все окна,  выходившие  на боковую  террасу, были открыты,  и в  комнату
врывались оглушительные звуки оркестра. Даже  не представляю,  каким образом
собеседникам удавалось услышать друг  друга.  Шум  стоял такой, что  я не  в
силах был даже собраться с мыслями.
     Я уже собрался  было покинуть зал, когда  взгляд мой  случайно  упал на
танцующих  возле  самых окон людей и я вдруг  догадался, что смотрю прямо на
Стеллу.  Она выглядела так  восхитительно и эффектно,  что  никакими словами
передать  это невозможно,  равно  как  и  любое ее изображение  не  в  силах
передать истинное обаяние  этой женщины. На  ней было платье  из золотистого
шелка,  столь обтягивающее и короткое -- оно едва  прикрывало красивой формы
колени, --  что  больше походило на  отделанную  бахромой нижнюю  сорочку. И
платье и тончайшие чулки были  усеяны крошечными золотистыми  блестками, а в
коротко  подстриженных черных  вьющихся волосах блестели, сделанные из шелка
золотисто-желтые цветы.  На изящных запястьях  сверкали  золотые браслеты, а
обнаженную  шею украшал фамильный  изумруд  Мэйфейров.  В сочетании  со всем
остальным  он выглядел старомодно, и  в то  же время,  глядя на это поистине
неповторимое  произведение ювелирного искусства, нельзя  было  не  прийти  в
восторг от филигранной работы мастеров.
     Стройная,  с маленькой  грудью,  что,  впрочем,  не мешало ей  казаться
удивительно  женственной, с багрово-красной  помадой  на  губах  и огромными
темными, почти черными  глазами, которые время от времени вспыхивали, словно
драгоценные камни, эта  женщина-дитя приковывала  к  себе всеобщее  внимание
окружающих -- они ловили, каждый ее взгляд, следили за каждым жестом, каждым
движением  в танце. А она, задорно смеясь, то нещадно била  высокими тонкими
каблучками изящных  туфелек по  отполированному до  блеска полу, то, откинув
назад  голову и  широко разведя в стороны  руки,  стремительно кружилась  на
месте.
     --  Отлично,   Стелла!   --   слышались  отовсюду  голоса   восхищенных
почитателей. -- Еще! Еще! Великолепно, Стелла!
     И Стелла,  продолжая свой  потрясающий танец,  самозабвенно  следуя его
безумному  ритму, каким-то образом  ухитрялась мило  откликаться на  реплики
поклонников.
     За всю свою  жизнь  мне еще не  приходилось  встречать  человека, столь
искренне  наслаждающегося звучанием  музыки  и одновременно  столь  ценящего
всеобщее внимание  к самому себе.  При этом в ее  поведении не  было и  тени
цинизма или  тщеславия. Боже упаси! Создавалось  впечатление, что она просто
игнорирует подобные глупости, не позволяет им даже на миг проникнуть  в свое
сознание, обращенное лишь на нее саму и на тех, кто ее окружает.
     Что  касается  ее  партнера, то  я  далеко  не  сразу  обратил  на него
внимание, хотя,  уверен,  при иных  обстоятельствах  этот  юноша  немедленно
вызвал бы мой интерес, особенно если учесть, что он был удивительно похож на
Стеллу: те же темные глаза и волосы, такая же, как у нее, белая кожа. Однако
он был еще очень  молод, почти мальчик --  высокий, слишком худой для своего
роста, с фарфорово-чистым, без следа пробивающейся бороды или усов лицом.
     Тем не менее он в не меньшей степени, чем Стелла, излучал беззаботность
и жизненную силу. И когда  танец закончился, она вскинула  вверх  руки  и со
всего размаха  упала спиной в его объятия, явно уверенная в том, что партнер
сумеет удержать.  Он обнял  ее,  ничуть  не  смущаясь,  провел  ладонями  по
стройному телу, а потом нежно поцеловал в губы.  В  его поведении не было  и
намека на театральность. По правде  говоря,  мне  показалось,  что он вообще
никого и ничего не видел, кроме Стеллы, как  будто в  зале были лишь двое --
он и она.
     Гости окружили их тесным кольцом. Кто-то уже поил Стеллу  шампанским, в
то время  как она по-прежнему оставалась в объятиях юноши, буквально  висела
на  его руках.  Опять заиграла  музыка.  Несколько пар --  молодые, веселые,
модно одетые -- начали новый танец.
     Было  только  десять минут  девятого,  и я решил,  что у  меня еще есть
время, чтобы как следует осмотреться, прежде чем подойти к Стелле. К тому же
эта  женщина поразила  меня  настолько,  что  я  чувствовал  себя  перед ней
совершенно  безоружным.  Зиявшее  прежде  огромное   белое  пятно  перестало
существовать. Моя уверенность в том, что она не могла причинить Стюарту даже
малейший вред, стала абсолютной. А потому я продолжил свои путь к выходу  из
зала, где  оркестр  заиграл с новой силой.  Однако даже сквозь  его яростный
грохот до меня еще долго доносился мелодичный смех.
     Надо отметить, что в этом  доме на редкость просторный и длинный холл и
удивительно  длинная и  прямая лестница --  ступеней, наверное, тридцать. --
(Уточним сразу: двадцать  семь.) --  На площадке  утопавшего во тьме второго
этажа никого  не было. Все проходили  мимо ведущего туда лестничного марша и
устремлялись в конец холла, к ярко освещенной гостиной.
     Я  хотел  было последовать  общему  примеру,  но едва достиг лестницы и
коснулся  балясины  перил,  как  мое  внимание  привлекла  какая-то  фигура,
стоявшая  на самой верхней  ступеньке. И я  вдруг  увидел,  что это  Стюарт.
Потрясенный, я  едва  не  окликнул его  по имени. Однако  в следующий момент
осознал, что происходит нечто странное.
     Поймите  меня  правильно:  на  первый  взгляд  он  казался   совершенно
реальным; это  впечатление  усиливал и  падавший на него снизу  свет. Однако
меня насторожило выражение его лица  -- оно  было очень странным: такое лицо
не могло  принадлежать реальному человеку из плоти и крови. Он смотрел прямо
на меня и явно узнал, однако  в его взгляде не было  и  намека на радость от
встречи  --  напротив,  он выражал  лишь  бесконечную  печаль,  усталость  и
невыносимое страдание.
     Мне показалось, что он  специально  задержался там на  мгновение,  дабы
убедиться в том, что я увидел и узнал  его, а затем горестно качнул головой,
словно  запрещая  мне  приближаться.  Я буквально застыл  на месте,  едва ли
замечая, как десятки  проходящих мимо людей толкают меня  со всех сторон,  и
словно  сквозь  вату  слыша  гул  голосов.  Однако  он  вновь сделал  тот же
запрещающий  жест, а потом медленно поднял руку и махнул ею, явно приказывая
мне уйти.
     Однако  я по-прежнему  стоял,  не  смея  пошевелиться.  Как и  всегда в
подобных ситуациях, я оставался совершенно спокойным,  мобилизовав все силы,
дабы  не  потерять  самообладания,  стараясь  сконцентрировать  внимание  на
царящих  вокруг  суете,  шуме,  грохоте музыки,  и  в  то же время тщательно
запоминал все детали возникшего передо мной видения. Одежда на  Стюарте была
грязна и  во  многих  местах разорвана. На правой стороне лица темнел не  то
кровоподтек, не то что-то еще.
     С трудом заставив себя наконец обойти угол лестницы,  я начал  медленно
подниматься по  ступеням, И в тот же момент призрак словно очнулся от апатии
и вновь  отрицательно  помотал головой, одновременно  подавая мне рукой знак
немедленно уйти.
     -- Стюарт, -- прошептал я, продолжая свой путь наверх и не сводя с него
глаз. -- Пожалуйста, друг мой, поговорите со мной, если можете.
     В  ответ он  продолжал  лишь  молча смотреть  прямо на  меня. Теперь  я
отчетливо  видел  застывшее  на  его  лице выражение беспредельного  страха,
заметил, что он с ног до головы покрыт слоем пыли и даже сумел различить  на
теле  следы начавшегося разложения,  Более того, я почувствовал исходящий от
него запах тлена. И вот неизбежное случилось: видение начало тускнеть.
     -- Стюарт!-- в отчаянии взывал  я к  нему. Напрасно!  Призрачная фигура
постепенно темнела и растворялась в воздухе. И вдруг сквозь нее и явно ее не
видя навстречу  мне  вышла женщина потрясающей красоты. Одетая в персикового
цвета  шелковое  платье,  сверкая  драгоценностями,  она  быстро  сбежала по
ступеням  и  проскользнула  мимо, окутав меня сладковатым ароматом  каких-то
духов.
     Стюарт исчез. А с ним  вместе испарился и запах тлена.  Женщина, слегка
задев меня на ходу, пробормотала какие-то  извинения и что-то  крикнула тем,
кто находился в зале первого этажа. А потом вновь обернулась в мою сторону.
     Я продолжал стоять как вкопанный, не обращая на нее никакого внимания и
тупо уставясь в темноту, где не осталось ничего, кроме пустоты и игры теней,
пока не почувствовал на своем запястье женские пальцы.
     -- Все  собрались  там, внизу. --  Женщина слегка  подтолкнула  меня  в
нужном направлении.
     -- Я ищу туалет. -- Ничего другого в том момент в голову мне не пришло.
     -- Это  тоже внизу, голубчик, -- сказала она --  За  библиотекой. Нужно
зайти за лестницу. Пойдем, я тебе покажу.
     Словно во сне я последовал за ней. Мы обошли лестницу и  в конце концов
оказались в просторном, но тускло освещенном помещении северного крыла дома.
Высокие --  от  пола до потолка -- стеллажи с книгами  и обитая темной кожей
мебель  свидетельствовали о том, что это библиотека В  дальнем конце,  возле
кроваво-красной портьеры горела одна-единственная лампа. Ее свет отражался в
большом,  потемневшем от времени зеркале, висевшем над  мраморным камином, и
создавалось впечатление, что мы попали в некое необычное святилище.
     -- Тебе туда, -- указала она на запертую дверь и тут же исчезла.
     Только  тогда я  обратил  внимание на парочку, обнимавшуюся на одном из
кожаных диванов. Они торопливо вскочили и вышли. Казалось, всеобщее веселье,
царившее в доме, никоим образом, не затрагивало эту комнату, где властвовала
тишина  и повсюду  лежал  толстый  слой пыли.  В  воздухе витал запах старой
бумаги  и  кожи.  Оставшись   в  одиночестве,   я   неожиданно  почувствовал
невероятное облегчение.
     Я тяжело опустился в большое кресло с подголовником,  лицом к  камину и
спиной к  двери  в холл, по  которому непрерывным потоком двигались  люди. Я
видел  их  отражение в старинном зеркале  и радовался, что хотя бы на  время
смог  оказаться  в  стороне от  суеты.  Только  бы еще какой-нибудь  парочке
влюбленных не вздумалось искать здесь уединенного убежища.
     Почувствовав, что  лицо  мое  влажно от  пота, я промокнул его  носовым
платком   и  попытался  как  можно  более  подробно  припомнить  все  детали
увиденного.
     Не секрет, что у нас  существует целый ряд теорий, касающихся призраков
и,  в  частности, того, почему они появляются в том или ином обличье, почему
поступают  так или  иначе. Мои собственные теории и  выводы зачастую в корне
отличаются от  остальных.  И  теперь, сидя в  этом кресле,  я был совершенно
уверен  в одном:  Стюарт  предстал  передо  мной  именно  в  таком  виде  --
полуразложившимся, в  порванной одежде  --  только  потому, что его  останки
находятся в этом самом доме. И в то же время он умолял меня как можно скорее
уйти отсюда. Он предупреждал меня об опасности.
     Обращено  его предостережение к Таламаске в целом  или только ко мне --
Артуру Лангтри?  Размышляя  над этой загадкой, я  чувствовал, как постепенно
мой пульс возвращается  к  нормальному, и одновременно ощущал --  как всегда
после такого  рода  встреч  -- приток адреналина  в крови и  страстную жажду
выяснить все до конца, сделать явным  то, что скрывалось за слабым свечением
сверхъестественного  существа,  которое возникло перед  моими  глазами всего
лишь на несколько мгновений.
     Конечно же,  меня переполняло  глубочайшее и искреннее  горе,  а в душе
бушевала свирепая ярость против тех, кто осмелился лишить Стюарта жизни.
     Что следует предпринять?  Пожалуй, этот вопрос был на тот момент  самым
главным. Естественно, поговорить  со Стеллой. Но, прежде  чем я  встречусь с
ней,  необходимо провести  дальнейшее обследование  дома.  В  какой мере мне
удастся это сделать? И как  быть с  предостережением Стюарта? Иными словами,
какова степень опасности и к чему мне готовиться?
     Так я  сидел, погруженный в размышления, краем глаза следя в зеркале за
происходящим в  холле,  где в вихре удовольствий  и развлечений  по-прежнему
сновали  десятки, если  не  сотни,  людей.  И  вдруг до меня  дошло,  что  в
непосредственной  близости от меня что-то  радикальным  образом  изменилось.
Медленно  подняв взгляд, я  увидел  в  зеркале чье-то отражение  -- высокого
роста фигуру. Вздрогнув от  неожиданности, я резко обернулся. Никого. Однако
отражение в потемневшем и помутневшем стекле не исчезло.
     Из призрачного мира  Зазеркалья на меня внимательно смотрел мужчина. По
мере того как я вглядывался в него, чувствуя, как вскипает в крови адреналин
и обостряются  все  ощущения,  образ  незнакомца проступал  все  явственнее.
Теперь я мог отчетливо видеть,  что это бледный как смерть молодой человек с
темно-карими  глазами,  взгляд  которых,  исполненный  гнева и  угрозы,  был
обращен прямо на меня.
     Наконец образ проступил в  полную силу. И показался мне таким реальным,
живым, как будто действительно принадлежал обыкновенному смертному человеку,
которому вздумалось  спрятаться в расположенной  за зеркалом нише,  а  потом
вынуть стекло и наблюдать за мной сквозь пустую раму.
     За все долгие  годы службы  в Таламаске никогда  еще мне не приходилось
сталкиваться  с  призраком,  способным столь  отчетливо  проявиться.  На вид
мужчине можно было дать лет тридцать. Чистое,  без изъяна лицо с румянцем на
щеках  и голубоватыми тенями  под глазами, мягкие линии красиво очерченного,
чуть  ярковатого рта. Мне были видны даже микроскопически тонкие черточки на
губах  и следы от недавней щетины  на  гладко  выбритом  подбородке.  Покрой
одежды  в  целом  на  редкость  старомодный,  и  это  впечатление еще  более
усиливали белоснежный стоячий воротник сорочки  и нарядный шелковый галстук.
Волнистые волосы  лежали  в  некотором  беспорядке,  как будто он только что
провел по ним рукой и слегка взъерошил.
     И тем не менее картина в целом выглядела поистине  ужасающе, ибо передо
мной было не человеческое существо и не отражение в зеркале или нарисованный
художником портрет. Это было нечто гораздо более удивительное и, несмотря на
свое безмолвие, живое.
     Карие  глаза пылали  ненавистью.  Поймав  на себе мой  взгляд,  мужчина
гневно скривил губы, а через мгновение рот его исказила гримаса ярости.
     Намеренно медленно я поднял руку и прижал ко рту носовой платок.
     -- Это ты  убил моего друга, бесплотный дух? -- прошептал  я, испытывая
необычайно сильное воодушевление и возбуждение  перед лицом опасности. -- Ну
же, отвечай мне!
     И тут я увидел,  что он начал слабеть, становясь все более  прозрачным,
постепенно  лишаясь  способности  двигаться.  Его  прекрасно  вылепленное  и
выразительное  лицо  медленно  превращалось  в  лишенную  каких-либо  эмоций
маску...
     --  Ну уж  нет,  призрак,  от меня  ты так легко не  отделаешься  и  не
избавишься, -- прошептал я. -- На твоем счету уже двое, не так ли? Петир ван
Абель и Стюарт Таунсенд. Или скажешь, что я не прав?
     У  него,  насколько я  мог судить, уже  не было  сил, чтобы ответить. И
вдруг за моей спиной с шумом захлопнулась дверь, ведущая в холл, а старинное
зеркало задрожало, потемнело и в конце концов приняло свой обычный вид.
     Я  отчетливо  услышал  позади  чьи-то шаги,  не  заглушаемые  китайским
ковром,  который закрывал  лишь  часть  пола.  Потом они зазвучали  тише.  В
висевшем  передо  мной зеркале теперь  отражались только полки с  книгами  и
часть обстановки библиотеки.
     Обернувшись, я увидел идущую  по ковру женщину. Взгляд ее,  исполненный
гнева,  был  прикован  к зеркалу. Чувствовалось,  что  она крайне  смущена и
расстроена. Это была Стелла. Она на несколько  мгновений  задержалась  перед
зеркалом, пристально вглядываясь в мутное стекло, потом обратилась ко мне.
     -- Что ж, вы можете рассказать об этом своим друзьям в Лондоне. Ведь вы
намерены это сделать? -- В ее голосе  звучали истерические нотки. -- Опишите
им все, что видели!
     Ее трясло как в ознобе, так сильно, что дрожала даже бахрома на платье.
Рукой Стелла крепко сжимала у самой шеи огромный изумруд.
     Я хотел было встать, но Стелла велела мне оставаться на месте. Она села
слева от  меня  на  диван  и буквально  вцепилась  в  мое  колено.  А  потом
склонилась ко мне так близко,  что  я  чувствовал запах туши на  ее  длинных
ресницах и  пудры  на щеках.  В  своем  полупрозрачном маленьком платье  она
походила на большую куклу-голыша, на обнаженную богиню из фильма-сказки.
     -- Послушайте, -- вновь  заговорила  она,  --  вы  можете  увезти  меня
отсюда, взять с собой в Лондон, к своим друзьям, в Таламаску? Стюарт уверял,
что можете!
     -- Как только вы расскажете мне, что случилось со Стюартом, я увезу вас
куда угодно.
     -- Но я не знаю,  --  ответила она, и глаза ее заблестели от непролитых
слез. --  Поймите, мне необходимо выбраться отсюда.  Я не сделала ему ничего
плохого. Не в моих привычках причинять людям зло. Ну почему вы не хотите мне
верить?! Неужели это так трудно? Ведь я говорю правду!
     -- Ну хорошо. Что я должен для вас сделать?
     -- Помогите мне! Возьмите меня с  собой в Лондон! Паспорт у  меня есть.
Денег более  чем достаточно.  --  Она  отстранилась от  меня, выдвинула ящик
стоящего  рядом  с  диваном  столика и  достала  оттуда  внушительную  пачку
двадцатидолларовых банкнот. -- Вот, возьмите. Вы купите билеты, и сегодня же
вечером  мы  с  вами  встретимся  снова...  --  Стелла  резко  вздрогнула  и
замолчала.
     Прежде  чем   я  успел  ответить,  дверь   распахнулась  и  на  пороге,
раскрасневшийся от  возбуждения,  появился тот  самый  юноша,  с которым она
танцевала в зале.
     -- Стелла! Я повсюду тебя ищу! -- с упреком произнес он.
     -- Уже иду, солнышко, -- она вскочила с дивана и через плечо бросила на
меня многозначительный взгляд. --  А сейчас  найди и принеси  мне что-нибудь
выпить. Договорились, дорогой? --  Говоря это, она поправила на нем галстук,
а потом развернула его лицом к  двери и нежно, но решительно  подтолкнула  к
выходу.
     Взгляд юноши оставался недоверчивым. Его подозрения явно не рассеялись,
однако воспитание не позволило ему воспротивиться просьбе. Едва за дверь ним
закрылась, Стелла вернулась ко мне. Щеки ее пылали лихорадочным румянцем. Ее
поведение   казалось   мне  вполне  убедительным.  Должен   признаться,  она
производила впечатление человека по-своему даже наивного, искренне  верящего
в пресловутые бунтарские идеалы, модные среди "золотой молодежи". Если можно
так выразиться, Стелла выглядела вполне "настоящей".
     --  Поезжайте на  вокзал,  --  умоляющим тоном сказала  она. --  Купите
билеты. Я встречусь с вами прямо в поезде.
     -- Но на какой  именно поезд  я  должен взять билеты? В котором часу он
отправляется?
     -- Понятия  не имею  на какой!  --  сжав пальцы, воскликнула Стелла. --
Понятия не  имею,  когда  он отправляется! Знаю только,  что я должна уехать
отсюда! Ну вот что. Я иду с вами.
     --  Пожалуй, так будет  лучше.  Вы можете подождать в такси, а я быстро
заберу свои вещи из отеля.
     --  Прекрасно!  --  почти  шепотом ответила  она--  Мы уедем первым  же
поездом,  куда  бы он ни  направлялся. А потом всегда можно  будет  изменить
маршрут.
     -- А как быть с ним?
     --  С  кем -- с  ним? --  резко  переспросила Стелла-- Вы имеете в виду
Пирса? Пирс  не доставит нам хлопот.  Он просто очаровашка.  Я сумею  с  ним
справиться.
     --  Вы прекрасно  понимаете, что я  говорю не о Пирсе, -- сказал я.  --
Речь о мужчине,  которого я всего несколько минут тому назад видел в зеркале
и которого вы заставили исчезнуть.
     Казалось,  Стеллу охватило  отчаяние.  В  тот  момент  она  походила на
загнанного в угол зверька. Вот только в угол ее загнал  отнюдь не я. Ибо сам
я никак не мог понять, что же все-таки происходит.
     --  Послушайте, это не я заставила его  исчезнуть,  -- Стелла  понизила
голос  до  едва  слышного  шепота  --  Это  сделали  вы.  --  Прижав  руку к
вздымавшейся  груди,  она  старалась  успокоиться.  --  Он  не  сможет   нас
остановить, --  наконец произнесла она. -- Пожалуйста, доверьтесь мне. Я  не
ему позволю.
     В это мгновение дверь, как и прежде,  резко распахнулась и в библиотеку
ворвался шум продолжавшегося за ее стенами веселья. Вернулся Пирс  с бокалом
шампанского, который  Стелла с  благодарностью  взяла  из  его  рук и  одним
глотком выпила половину.
     --  Мы  продолжим разговор  через  несколько  минут,  --  с  наигранной
сладостью в голосе обратилась она ко мне. -- Совсем скоро. Вы ведь подождете
меня здесь, не так ли? Или нет. Лучше пойдите и подышите  воздухом. Лапушка,
отправляйтесь на переднюю террасу, а я присоединюсь к вам чуть позже.
     Пирс догадался, что она что-то задумала. Он переводил взгляд то на нее,
то  на  меня,  но  чувствовал себя  в этой ситуации  совершенно беспомощным.
Подхватив Пирса  под руку,  Стелла  потащила  его прочь.  Я бросил взгляд на
ковер,  усыпанный  двадцатидолларовыми  банкнотами,  и принялся торопливо их
собирать, потом засунул их обратно в ящик и вышел из библиотеки.
     В  холле  прямо  напротив  двери   висел   портрет  Джулиена  Мэйфейра,
великолепно  написанный  маслом в стиле  Рембрандта. К сожалению,  у меня не
было времени рассмотреть его получше.
     Стараясь  как  можно  деликатнее проталкиваться через  толпу гостей,  я
обогнул лестницу и стал пробираться к выходу из дома.
     Однако не успел  я отойти  и пары  шагов от нижней  балясины перил, как
вновь увидел его. А  быть может, мне это  только показалось --  темноволосый
мужчина  возник  буквально  на  мгновение. На этот  раз  он выглядывал из-за
чьего-то плеча в дальнем от меня конце холла, куда я как раз и направлялся.
     Сколько я ни осматривался вокруг в надежде отыскать  его вновь, мне это
не удалось. Гости толкали  и пихали меня со всех  сторон, словно  намеренно;
как мне казалось, мешая мне продвигаться вперед, хотя,  конечно же, на самом
деле никто не собирался препятствовать моему уходу.
     Я был уже буквально в метре от входной двери, когда заметил, что кто-то
из  присутствующих указывает  в сторону  лестницы. Обернувшись, я увидел  на
ступенях ребенка -- очаровательную светловолосую девочку. Хотя она выглядела
слишком  маленькой  для восьми лет,  сомневаться в  том,  что  это  Анта, не
приходилось. Она стояла босиком, в одной лишь фланелевой ночной рубашке и  с
плачем, перегнувшись через перила, заглядывала в распахнутые двери зала.
     Я  тоже посмотрел  в ту сторону,  и как раз в  этот момент услышал, как
кто-то  охнул  от  изумления,  после   чего  толпа  в  страхе  стала  быстро
разделяться надвое, выстраиваясь  по обе стороны от двери.  В проеме  двери,
чуть левее того места, где я оказался, возникла фигура рыжеволосого мужчины,
лица которого  я не  видел, ибо оно было обращено  в сторону зала. Чувствуя,
как  у  меня от ужаса  буквально  подкашиваются ноги, я словно  в жутком сне
наблюдал,  как  он медленно поднял правую руку с  зажатым  в ней пистолетом.
Раздался  выстрел,  оглушительным  эхом   прокатившийся   по   всему   дому.
Присутствующих  охватила  паника,  со всех  сторон послышались  крики. Люди,
бросились   прочь.  Кто-то  упал,  но  остальные  даже  не  пытались  помочь
несчастному, Они просто перешагивали  через него, стремясь как  можно скорее
покинуть дом.
     Стелла лежала на полу посреди  зала, голова ее была повернута в сторону
холла, глаза широко открыты.  Я  бросился к ней, но  не  успел:  рыжеволосый
мужчина опередил  меня и выстрелил еще раз практически  в упор. Тело  Стеллы
конвульсивно дернулось, из головы хлынула кровь.
     Мне все же удалось наконец схватить мерзавца за руку,  и следующая пуля
вонзилась в пол. Крики  гостей  возобновились с новой силой. Послышался звон
разбитых оконных стекол. Кто-то попытался  обхватить  убийцу  сзади, а я тем
временем вырвал у него оружие,  правда при этом  споткнулся о  ногу Стеллы и
едва не наступил на распростертое на полу тело.
     Я рухнул на колени  и, осознав, что все  еще сжимаю  в кулаке пистолет,
отшвырнул его как можно дальше  от себя и от убийцы,  который в  этот момент
безуспешно  вырывался  из  рук  полудюжины  державших  его  мужчин.  Осколки
оконного стекла вновь полетели в комнату и осыпали дождем не только  нас, но
и  Стеллу.  Кровь  текла  по ее  шее и заливала съехавший  набок на ее груди
изумруд Мэйфейров.
     В  следующее мгновение мощный  удар грома заглушил доносившиеся со всех
сторон  вопли и  женский визг. Струи дождя потоком  хлынули  в  дом, заливая
окружавшие его террасы. А потом погас свет.
     В  ярких  вспышках  молний  я  успел   увидеть,  как  несколько  мужчин
выволакивают  убийцу из зала, а возле  Стеллы опустилась  на колени какая-то
женщина. Она слегка приподняла ее руку, и когда та безжизненно упала обратно
на пол, из груди женщины вырвался мучительный, исполненный боли и  страдания
крик.
     Тем  временем девочка неслышно проскользнула  в комнату  и, по-прежнему
босая, застыла на месте, не сводя взгляда с мертвой матери. Внезапно обе они
--  и стоявшая на коленях женщина, и Анта -- зарыдали  в голос. "Мама! Мама!
Мама!!!" -- все громче  и громче пронзительно звал ребенок, перекрикивая все
остальные голоса, словно с каждым  криком все глубже и  отчетливее сознавая,
что случилось непоправимое.
     -- Да уведите же  ее, хоть кто-нибудь! -- не выдержав, вскрикнул я.  Но
малышку  уже окружили  сразу несколько человек и принялись  успокаивать ее и
уговаривать  уйти  из  зала.  Я  отполз в сторону,  чтобы  дать им пройти, и
поднялся  на ноги  только возле окна,  выходившего  на боковую террасу.  При
ослепительно белой  вспышке  следующей молнии  я успел заметить,  как кто-то
поднял пистолет. Затем  оружие  передали кому-то еще, от него -- следующему,
причем каждый из тех,  кому оно попадало в руки, держал его, словно пистолет
был живым существом. Отпечатки пальцев -- если  они и  были --  не  имели  в
данном  случае  никакого  значения, ибо  свидетелей  преступления  оказалось
предостаточно. По той  же  причине  я  решил, что нет  смысла оставаться там
долее,  и  воспользовался  первой  же  возможностью покинуть дом.  Выйдя  на
боковую террасу, я спустился вниз, на лужайку.
     Дождь  лил как  из  ведра. Несмотря на это, здесь  столпились несколько
десятков человек. Женщины плакали, мужчины  безуспешно старались прикрыть их
от  падающих с неба водяных  струи снятыми с себя  пиджаками. Все  промокли,
дрожали  и  казались совершенно растерянными.  На  мгновение вспыхнул  свет,
однако  молнии  заполыхали вновь,  и  огни  окончательно  погасли. Вдребезги
разлетелось  еще одно  окно,  сверкающий  град осколков вызвал новый приступ
паники.
     Я поспешил в  дальний  конец  усадьбы, рассчитывая  никем не замеченным
покинуть ее через заднюю калитку. Для этого мне пришлось быстро пробежать по
выложенной каменными  плитами  довольно короткой  дорожке, подняться на пару
ступенек во внутренний  дворик,  затем  обогнуть бассейн. Ну вот  наконец  и
боковая аллея, напрямик ведущая к калитке.
     Даже сквозь плотную завесу дождя я сумел разглядеть, что она открыта, и
увидел за  ней  поблескивавшие  от воды  камни  мостовой. Над крышами  домов
оглушительно  гремели  раскаты  грома,  яростно  сверкавшие  молнии  на  миг
открывали взору  поистине  путающую  картину  пустого  сада:  мокрые  перила
балюстрад,  высокие  камелии,  пляжные  полотенца,  оставленные  на  спинках
металлических стульев,  которые  сейчас больше  походили на черные  скелеты.
Ветер шумел в листве и безжалостно раскачивал ветви деревьев.
     Услышав завывание  сирен, я поспешил к спасительной боковой  дорожке, и
тут  передо  мной  возникла  неподвижно стоявшая  фигура. Мужчина  словно  в
оцепенении  молча  замер  справа  от  калитки,  под  сенью  густых  зарослей
банановых деревьев.
     Приблизившись,  я  заглянул  ему  в  лицо.  Это был все тот же призрак.
Одному Богу известно, по  какой  причине  он  вновь появился  на  моем пути.
Никакого разумного объяснения  этому у меня не находилось. Сердце мое бешено
забилось, тело напряглось, я почувствовал, как закружилась голова, и едва не
потерял сознание. Ощущение было такое, как будто кровь застыла в жилах.
     Он предстал передо мной в том же облике, что и прежде: мерцающие темные
волосы, карие глаза, строгий,  даже несколько чопорный костюм -- и все это я
видел  словно  сквозь  дымку.  Лишь  капли дождя  отчетливо  сверкали в  его
волосах, на плечах, на лацканах пиджака.
     Я был  не в  силах оторвать взгляд от его лица, искаженного мучительным
страданием, с мокрыми  от  безмолвных слез щеками. Он  смотрел  мне  прямо в
глаза.
     -- Ради всего святого, поговори со мной, если можешь,  -- я почти слово
в  слово  повторил  просьбу,  с  которой  еще недавно обращался  к  призраку
несчастного   Стюарта.  Все  произошедшее  настолько  потрясло   меня,  что,
наверное, полностью  лишило  самообладания, ибо  я  стремительно бросился  к
нему, намереваясь схватить бесплотное видение за плечи и  трясти до тех пор,
пока не заставлю его ответить.
     Призрак  растворился  в  воздухе.  Однако на  этот  раз  в  момент  его
исчезновения  я ощутил легкое  движение воздуха и  теплое дуновение на своей
коже. Его словно  всосало в пустоту, а банановые деревья яростно закачались.
Однако,  возможно, виной тому  были нещадно трепавшие их ветер и дождь.  Уже
через  мгновение я не  мог  с  уверенностью  сказать,  что  именно  видел  и
чувствовал, и было ли это вообще. Сердце мое готово было выскочить из груди,
голова вновь пошла кругом. Пора было выбираться из ужасного места.
     Я  торопливо   шел   по  Честнат-стрит  мимо   множества   растерянных,
недоумевающих,  рыдающих людей,  потом свернул  на Джексон-авеню и  в  конце
концов обнаружил, что  дождя давно нет, что  мимо  меня проносятся машины  и
сидящие в них  даже не  подозревают,  сколь  ужасная трагедия совсем недавно
разыгралась всего лишь в нескольких кварталах отсюда. Минутой позже я поймал
такси и назвал водителю адрес отеля.
     Быстро собрав вещи, я  сам,  не дожидаясь коридорного,  отнес их вниз и
расплатился за  номер.  Добравшись на  такси  до вокзала, я успел  на ночной
нью-йоркский поезд и пишу эти строки в спальном вагоне.
     Свой отчет  я отправлю при  первой  же  возможности.  А до тех  пор  он
останется при мне, ибо так  можно быть  в большей степени  уверенным, что  в
случае какого-либо происшествия его непременно обнаружат.
     Однако  я  почему-то  уверен, что со мной ничего не  случится, ибо  все
позади и эта  история со столь кровавым  финалом осталась в  прошлом.  Как и
бедняга Стюарт, ставший ее частью. Одному только Богу известно, какую роль в
этой трагедии сыграл явившийся мне призрак. Но не стану испытывать судьбу  и
возвращаться к демону даже ради  того, чтобы это  выяснить. Каждая  клеточка
моего  организма противится этому возвращению, а интуиция  подсказывает, что
надо как можно скорее бежать оттуда. А  если мне вздумается игнорировать эти
предостережения, остается еще призрак  Стюарта, чей образ преследует меня до
сих   пор.  Стюарта,  стоящего   на  верхней  ступеньке  лестницы  и  жестом
заклинающего меня уйти...
     В случае  если  нам  по  той  или  иной причине не  доведется  подробно
обсудить в  Лондоне  все  произошедшее,  пожалуйста,  прислушайтесь  к моему
настоятельному совету: не  посылайте туда никого  больше.  По  крайней  мере
сейчас. Вспомните один из наших девизов: ждать и наблюдать. И самое главное,
внимательно изучите все материалы, касающиеся Мэйфейров. Очень внимательно и
очень   тщательно.   Необходимо   собрать  вместе  и  систематизировать  все
разрозненные записи и документы.
     Исходя из того, что мне известно на данный  момент, я совершенно уверен
в том, что ни Лэшер, ни Стелла не  имеют отношения к смерти  Стюарта. Однако
его останки до сих пор находятся в том доме.
     Тем  не  менее совет вправе делать  свои выводы из предоставленного ему
отчета. Только ни в коем случае не посылайте кого-либо еще.
     В  деле   Стюарта  нам  не  приходится  рассчитывать   на   официальные
юридические  процедуры   и  публичный   процесс.  Даже  в  ходе  неизбежного
расследования,  связанного  с  трагедией, которая  произошла  этим  вечером,
обыска в  доме Мэйфейров не будет. А у нас и  подавно нет  никаких оснований
требовать его проведения.
     Стюарт  навсегда  останется  в  нашей  памяти.  И я, несмотря  на  свой
возраст, верю,  что  доживу  до  Судного  дня, ибо  час расплаты  непременно
настанет -- расплаты за обоих: за Стюарта  и за Петира Однако когда именно и
кто -- или что -- ответит за их гибель, сказать пока трудно.
     Речь  идет не о мести и не  о каре за  содеянное. Речь идет о том,  что
тайное должно стать  явным, о понимании истоков и, в конечном счете, решении
проблемы. Иными словами, речь идет об обретении истины.
     Мэйфейры и сами уже не знают, кем  являются на самом деле.  Уверяю вас,
молодая  женщина жила в неведении.  Но  мы-то знаем! И Лэшер знает.  Но  кто
такой  Лэшер? Кто  он -- этот дух, призрак,  который  открыл мне свою боль и
позволил увидеть его слезы?"

     Эти  записи Артур  отправил  по  почте из Сент-Луиса,  штат Миссури. Их
копия (довольно плохая) с краткой припиской, сообщавшей, что он возвращается
домой и отплывает в конце недели, была послана из Нью-Йорка.
     На третий день плавания Артур позвонил судовому врачу и пожаловался  на
боль в груди, одновременно попросив принести  ему  какое-нибудь лекарство от
несварения  желудка.  Когда  полчаса  спустя  доктор вошел  в его  каюту, то
обнаружил  Артура  мертвым.  Официальная  причина  смерти  --  инфаркт.  Это
случилось седьмого сентября 1929 года в половине седьмого вечера.
     За  день  до  смерти  Артур  написал  еще  одну  короткую  записку.  Ее
обнаружили при осмотре в кармане его халата.
     Лангтри жаловался на плохое самочувствие и жесточайшую морскую болезнь.
По его словам, ничего подобного он не испытывал уже много  лет. Временами он
далее опасался, что всерьез  заболел и  что ему  не суждено  больше  увидеть
Обитель.
     "В голове моей  роится  великое множество  идей  и мыслей  относительно
Мэйфейров, которые мне так хотелось бы с вами обсудить, -- писал  Артур.  --
Возможно, нам следовало бы отдалить от них, отвлечь внимание этого призрака?
А что, если нужно было пригласить его к нам, в Лондон?
     Какое бы решение вы ни приняли,  как бы ни действовали в дальнейшем, ни
в  коем случае  не посылайте еще кого-либо из  агентов в Новый Орлеан --  ни
сейчас, ни впоследствии. Пока жива эта женщина -- Карлотта Мэйфейр!"



     Он целовал ее, а его пальцы нежно гладили ее грудь. Ощущение было столь
сильным  и  сладостным, что  она  не  в силах  была даже пошевелиться,  даже
приподнять голову! Неумолчный  гул реактивных двигателей убаюкивал  ее.  Да,
конечно,  это сон. И в то же  время он казался совершенно реальным, и она  с
радостью погружалась в  него снова. До приземления в международном аэропорту
Нового Орлеана остается всего сорок пять минут. Она должна сделать над собой
усилие  и проснуться. Но он поцеловал  ее  снова, и  его язык  нежно, однако
настойчиво раздвинул ее  губы и проник внутрь,  а кончики  пальцев гладили и
сжимали  соски, словно  под маленькой  шерстяной  накидкой на  ней  не  было
ничего.  О,  он  действовал  очень умело.  Она  чуть  повернулась  в сторону
иллюминатора  и шире раздвинула  колени -- теперь  они упирались  в  боковые
спинки кресла  Ну и что?  Салон  первого класса  почти пуст,  и ее  никто не
видит. Еще... еще немного...
     Он  снова  сжал  ее соски,  на  этот раз  чуть  сильнее. "Господи!  Как
восхитительно! Не бойся, ты не причинишь мне боли. Прижмись крепче губами, и
пусть твой язык проникает все дальше,  пока не  заполнит  меня целиком!" Она
чуть шире приоткрыла рот навстречу ему, а тем временем он зарылся пальцами в
ее волосы, заставив испытать новое, доселе неизведанное ощущение -- по всему
ее телу  словно  пронесся  заряд  электрического тока.  Это  было  похоже на
чудо... Смешение  эмоций и ощущений... Холод, ознобом пробегавший по спине и
рукам, и одновременно нестерпимый жар, бушевавший в самом низу живота, между
ног...
     "Ну пожалуйста, войди в меня! Наполни  меня собою  до самых  глубин!.."
Она  ощущала внутри себя нечто  огромное  и  в то же время нежное и гладкое,
утопающее в ее собственных соках...
     И  вот наконец  наступила развязка. Она затрепетала всем  телом, волосы
упали  на лицо...  Она  смутно  сознавала, что рядом нет никого,  кто мог бы
касаться ее и доставить ей столь невыразимое наслаждение.  А оно все длилось
и длилось -- казалось, сердце вот-вот выскочит из  груди, лицо раскраснелось
от прилива крови, бедра и ягодицы напряглись...
     "Еще немного -- и ты просто не выдержишь и умрешь от счастья, Роуан".
     Он ласково провел рукой по ее щеке и поцеловал опущенные веки.
     "Люблю тебя... "
     Внезапно  глаза  ее открылись. В первый  момент она  ничего не увидела.
Потом осознала,  что находится в самолете. Шторка иллюминатора была опушена,
вокруг царил голубовато-серый  полумрак, ровно гудели двигатели. По-прежнему
охваченная  сладостными  ощущениями,  она  откинулась  на  спинку  кресла  и
полностью отдалась в их власть. Электрические волны пробегали по всему телу,
становились все слабее и слабее, взгляд лениво скользил по потолку, глаза то
и дело  закрывались, а она изо всех  сил старалась  не  позволить им сделать
это.
     Господи! Как  ужасно, должно  быть, она  сейчас выглядит, после  такого
странного сна. И лицо, наверное, горит.
     Она медленно  выпрямилась  в кресле,  обеими руками пригладила  волосы,
стараясь  во  всех  подробностях  припомнить  свой  сон,  но  не  испытанные
ощущения,  а  его,  так сказать,  фактическую  сущность  --  понять,  кто же
все-таки это был. Не Майкл, точно. И это самое ужасное.
     "Господи, -- думала он, -- я изменила ему, и сама не знаю с кем".
     Как странно... Она прижала ладони к щекам. Горячие. Даже  сейчас ее  не
покидало ощущение блаженства.
     --  Сколько еще  нам осталось до  Нового  Орлеана?  --  спросила  она у
проходившей мимо стюардессы.
     -- Через полчаса  будем  на месте,  --  ответила та. --  Ремень  у  вас
пристегнут?
     Она вновь откинулась  в кресле,  нащупывая  ремень безопасности.  Потом
защелкнула замок и расслабилась. Как же могло с ней случиться  такое во сне?
Как могла она зайти так далеко?
     Подобные сны мучили ее  лет в тринадцать. Потом она  узнала, что ничего
противоестественного  в  них  нет,  и научилась  справляться с  такого  рода
эмоциями. Но тогда пробуждение всегда наступало до финала. На  этот  раз все
было по-другому. И теперь она чувствовала себя так,  словно ее изнасиловали,
словно любовник  из  сна  осквернил  ее. Конечно, сама  по  себе  эта  мысль
совершенно абсурдна. Однако ощущение было неприятным и слишком сильным.
     Изнасилована...
     Она подняла  под  одеялом руки и прикрыла  ими  грудь,  словно стараясь
защититься  от кого-то. Нет, это же  сущий абсурд. Никакого изнасилования не
было.
     -- Вам принести что-нибудь выпить перед приземлением?
     -- Только кофе.
     Она снова закрыла глаза. Кем же все-таки он был, ее любовник из сна? Ни
лица... Ни  имени...  Только ощущения...  Воспоминание  о  ком-то, еще более
нежном,  чем  Майкл,  поистине  неземном... Да, именно  это слово  пришло ей
сейчас в голову. А ведь он говорил с ней... Она точно помнит, что говорил...
Нет, ничего, кроме ощущения блаженства, в памяти не осталось.
     Только  когда   принесли  кофе  и  она  сделала  первый  глоток,  Роуан
почувствовала  некоторое  неудобство,  слабую боль между ног.  Возможно, это
следствие  конвульсивных  сокращений  мышц.  Хорошо еще, что ни рядом, ни  в
креслах напротив,  за проходом, никого нет. Хотя, если бы не прикрывавшее ее
одеяло,  едва  ли она позволила бы себе зайти так далеко...  Если... Если...
Если  бы  в  тот  момент  она могла  проснуться и контролировать собственные
поступки.
     Как хочется спать.
     Она сделала еще глоток кофе и подняла белую шторку иллюминатора.
     Внизу, освещенная ярким  послеполуденным солнцем,  простиралась зеленая
болотистая равнина. Извилистая река с коричневатой водой огибала видневшийся
вдали город.  Роуан  вдруг  охватила бурная  радость. Она  почти  на  месте!
Самолет пошел на снижение, и звук двигателей стал более низким и громким.
     Ей больше не  хотелось  вспоминать  странный сон. Он вдруг показался ей
почти непристойным  и теперь вызывал лишь гнев и едва ли не отвращение. Нет,
пора  выбросить его из головы. Теперь  она  будет  думать только о матери  и
мечтать о встрече с Майклом.
     Из Далласа она звонила Джерри Лонигану. В зале особняка все было готово
для церемонии прощания, родственники начали съезжаться с самого утра. Служба
в  церкви начнется в три часа, так что у нее нет оснований беспокоиться. Она
успеет. В крайнем случае отправится  туда прямо из  аэропорта, не  заезжая в
"Поншатрен".
     --  Где же ты, Майкл,  -- прошептала она, снова откидываясь  в кресле и
закрывая глаза.






     События, произошедшие вскоре после смерти Стеллы
     В  октябре  -- ноябре  1929 года  на Нью-йоркской  бирже произошел крах
котировок акций и наступил период Великой  депрессии. Всеобщее  процветание,
царившее в Бурные двадцатые,  навсегда кануло  в лету.  Многие богатые семьи
разорились. Недавние мультимиллионеры выбрасывались из окон своих особняков.
Суровые, требующие аскетизма времена неизбежно затронули все  области жизни,
в   том  числе   и   культуру,  положив   конец   беззаботности   и  веселью
предшествующего  десятилетия. Короткие юбки,  неумеренность  в  употреблении
алкоголя, сексуальная  изощренность  и эротика  в кино и литературе вышли из
моды.
     После смерти  Стеллы огни в особняке Мэйфейров на углу Честнат и Первой
улицы  потухли, чтобы  никогда больше не вспыхнуть с прежней  силой. Зал,  в
котором стоял  открытый гроб с телом Стеллы,  освещали  лишь  свечи. А когда
вскоре после  сестры умер убивший  ее на глазах  у множества гостей Лайонел,
прощание с ним проходило уже  не в доме, а в нескольких кварталах от него, в
зале похоронного бюро на Мэгазин-стрит.
     В течение полугода  после смерти Лайонела из комнат особняка постепенно
исчезли купленные Стеллой произведения современного искусства, ее изысканная
мебель и неимоверное число пластинок с записями блюзов, джазовых  композиций
и музыки в стиле регтайм. Все, что не поместилось в обширных мансардах  и на
чердаке дома, было просто выброшено на улицу.
     Благообразная   обстановка  и  предметы  обихода  викторианской  эпохи,
бережно хранимые в  кладовых  со  времен потери Ривербенда, заполнили  жилые
помещения дома. Ставни со стороны Честнат-стрит были заперты, окна больше не
открывались.
     Однако все эти  перемены были  вызваны отнюдь  не прощанием  с  Бурными
двадцатыми и не Великой депрессией.
     Фамильная фирма "Мэйфейр и Мэйфейр" давным-давно изъяла свои непомерные
капиталы  из железных дорог  и  с биржевого рынка.  Еще в 1924 году Мэйфейры
избавилось от обширных земельных владений во  Флориде, чтобы  более  выгодно
поместить   свои  средства.  Земли  в  Калифорнии,  однако,   где   ожидался
значительный  рост  их  стоимости,  оставались  в  собственности  семейства.
Миллионы  долларов были  обращены в золото  и швейцарские франки, вложены  в
добычу  южноафриканских алмазов и  множество других прибыльных  предприятий.
Таким образом, капиталы Мэйфейров не только не  были утрачены, но, напротив,
постоянно росли, и  семья оказывала  финансовую  помощь  многим  друзьям  и,
конечно же, дальним родственникам, которые потеряли все, что имели.
     Тот факт, что Мэйфейры с готовностью одалживали деньги тем,  кто в  них
нуждался,  позволил  им  в  свою  очередь  заметно  расширить  свои связи  в
политических и  иных  кругах общества  и тем самым  обеспечить  семье  более
надежную защиту от любого постороннего вмешательства в ее внутренние дела.
     Ни  один  полицейский офицер не получил возможности допросить  Лайонела
Мэйфейра  относительно причин,  побудивших его застрелить Стеллу.  Через два
часа после ее  смерти он уже был в  числе пациентов частной  лечебницы,  где
вскоре доктора  лишь  устало  кивали  головами  и клевали носом,  слушая его
бесконечные  стенания  и  рассказы  о  том,  что  по  дому на  Первой  улице
разгуливает дьявол и что малышка Анта пускает его в свою постель.
     -- Да, он был там с Антой,  я сам видел. Это повторялось снова и снова,
много раз. А мамы рядом не было, понимаете, никого не было. Только Карлотта,
постоянно  ссорившаяся  со Стеллой.  Вы даже представить себе не можете, что
там  творилось! Крики,  хлопанье дверей. Наш дом  был полон осиротевших  без
материнского присмотра детей. Моя сестра  Белл только  плакала, вцепившись в
свою куклу. А Дорогуша Милли, бедняжка  Милли, без  конца молилась в темноте
на  боковой  террасе  и  перебирала  четки,  качая  головой.  А Карлотта все
старалась занять в доме  мамино место, но  у нее ничего не  получалось. Да в
сравнении с мамой она просто безмозглый оловянный солдатик. Стелла впадала в
истерику  и  швыряла  в  нее чем ни  попадя, крича  при этом, что сестре  не
удастся запереть ее в четырех стенах.
     Взрослые дети -- вот мы кто! Я приходил к ней и заставал там Пирса -- и
это средь бела дня! А он... Он был с Антой! Я постоянно встречал его рядом с
ней. Я видел их вместе в саду. И она знала об этом, все это время знала, что
он с Антой. И позволяла такому происходить!
     А Карлотта спрашивала,  неужели  я допущу, чтобы  он завладел ею. Что я
мог сделать? Если даже она не в силах  была его остановить. Я видел, как они
пели  в саду, Анта бросала в воздух  цветы,  а  он  заставлял  их парить над
землей. И такое случалось не раз и не два. Ее смех до сих пор звучит у  меня
в ущах. Она смеялась совсем как Стелла.
     А  что делала мама?  Нет, вы не понимаете! Не можете понять! Полный дом
великовозрастных детей! А все потому, что мы не знали, что такое зло! А мама
знала? А Джулиен знал?
     Вам   известно,  почему  Белл   умственно  неполноценна?  Виной   всему
инбридинг! Да и  Дорогуша Милли тоже. Знаете ли вы, что  Дорогуша Милли дочь
Джулиена? Да да, я  это точно  знаю. Бог мне свидетель, она его дочь. И  она
тоже видит дьявола, но лжет, что это не так. Уверен, она тоже его видит.
     "Оставь ее в покое, --  твердила мне Стелла. -- Это  не важно". Я знаю,
что  Милли  могла его видеть. Могла!  Для  этого приема они ящиками  таскали
шампанское.  Много,  много  ящиков.  А  Стелла  танцевала наверху  под  свои
пластинки и  только  просила,  чтобы я вел себя пристойно  и  не портил всем
вечер. Святые Небеса! Да разве они не понимали, что происходит?
     А  вся эта болтовня Карл  о  том,  что Стелла должна  уехать в  Европу!
Неужели кому-то по  силам заставить Стеллу хоть что-то сделать?  Да и что бы
изменилось, даже если бы Стелла оказалась  в Европе?  Я пытался поговорить с
Пирсом. Схватил его за горло и сказал,  что заставлю выслушать меня. Если бы
мне не помешали, я его тоже бы пристрелил. Господи всемогущий! Ну почему они
мне помешали?!! "Да  как вы не понимаете, теперь Анта в его власти!  Неужели
же все вы  слепы?" -- кричал я им. А теперь ответьте мне вы: неужели все они
и вправду слепы?
     Как мы узнали впоследствии,  так продолжалось  не день и не два. Однако
приведенный  выше фрагмент монологов Лайонела  --  единственный, который был
документально зафиксирован доктором в истории болезни. Далее имеются  только
краткие    записи   о   том,   что   пациент   продолжает   твердить   нечто
невразумительное, употребляя при  этом лишь местоимения: она, ее, его, он...
Предположительно одна из подразумеваемых им персон -- дьявол. Или о том, что
пациент  вновь  бредит  и  намекает,  что  кто-то  подтолкнул,  надоумил его
совершить столь ужасный поступок. Но кого именно он имеет в виду, не ясно.
     Накануне похорон Стеллы, то есть через три дня после ее смерти, Лайонел
попытался сбежать. С тех пор его держат под неусыпным наблюдением.
     --  Уж  и не знаю,  как им удалось  так  загримировать Стеллу, -- много
позже  вспоминал один из родственников.  -- Но выглядела  она  действительно
потрясающе.  Собственные  похороны  стали последним данным  ею приемом.  Она
оставила  детальные  письменные  инструкции  относительно  их проведения.  И
знаете,  что  мне  позже  рассказали? Что  написала  она  эти  инструкции  в
тринадцать  лет!  Ничего  себе  романтические  устремления  тринадцатилетней
девочки!
     Общераспространенные   сведения,    однако,   были   несколько   иными.
Распоряжения относительно  процедуры погребения  Стелла сделала в 1925 году,
одновременно   с   составлением  завещания  после  смерти  Мэри-Бет.  Причем
оставленные инструкции отличались крайней  простотой: вынос тела должен быть
произведен  из  особняка;  поставщикам  цветов  указать,  что  при украшении
"предпочтение"  лучше отдать калам  или белым  лилиям;  никакого  освещения,
кроме  свечей; почтившим своим присутствием церемонию подавать вино;  бдение
должно продолжаться с момента установки гроба и  до переноса его  в церковь,
где состоится заупокойная месса.
     Несмотря на  кажущуюся простоту  вышеупомянутых пожеланий, церемония  в
целом  выглядела весьма пышно. Стелла, вся  в белом, лежала в открытом гробу
неподалеку от  входа в  длинный  зал, освещенный множеством восковых свечей,
что  придавало  всему  происходящему  оттенок  некоторой,   если  так  можно
выразиться, театральности. Зрелище было поистине впечатляющим.
     --  Знаете, на что  это было  похоже?  --  вспоминал  позднее  один  из
родственников. -- На  празднование первого  мая. Да-да, именно! Этот  аромат
белых лилий... И Стелла, вся в белом, -- словно майская королева...
     Кортланд,  Баркли  и   Гарланд  встречали  у  входа  в  особняк   сотни
родственников,  прибывших  на  церемонию.  Пирсу  позволили  попрощаться  со
Стеллой, после  чего  немедленно отправили в Нью-Йорк,  где жила  семья  его
матери.  Согласно   старинному  ирландскому  обычаю  зеркала   в  доме  были
занавешены, хотя никто не мог сказать, кто именно отдал такое распоряжение.
     На заупокойной мессе народу было еще больше. Те, кого Стелла при  жизни
не  приглашала  на Первую  улицу,  приехали  прямо в  церковь.  На  кладбище
собралось не меньше родственников, чем на похоронах мисс Мэри-Бет.
     --  Поймите, ситуация была  действительно  скандальная, --  рассказывал
Ирвин Дандрич.  --  Это  убийство  стало  поистине  убийством  года.  Нельзя
забывать, что речь идет о Стелле. У  определенного круга людей ничто иное не
могло вызвать  больший  интерес. Известно ли  вам, например, что даже в  тот
вечер,  когда  Стелла погибла, в нее  влюбились  еще  двое молодых людей  --
кстати, моих  хороших знакомых. Представляете! Оба они впервые встретились с
ней на том  приеме  и едва ли не в момент убийства спорили между собой: один
заявлял,  что приятель должен ему уступить,  а другой не соглашался, считая,
что  преимущество у него, поскольку он первым  заговорил со Стеллой. Дорогой
мой, вечеринка началась в  семь часов, а к половине девятого Стелла была уже
мертва.
     В  ночь после погребения Стеллы Лайонел,  уже  находившийся в лечебнице
для душевнобольных, внезапно проснулся и принялся буйствовать.
     -- Он там! Он там! -- кричал несчастный. -- Он  никогда не оставит меня
в покое!
     К  концу недели на него уже надели смирительную  рубашку, а  четвертого
ноября поместили  в  специальную, обитую войлоком палату.  В  то  время  как
доктора  спорили, стоит ли применить электрошоковую  терапию  или достаточно
пока ограничиться успокоительными, Лайонел, скорчившись, сидел в углу палаты
и, не имея  возможности высвободить  руки  из смирительной  рубашки,  только
хныкал и  крутил  головой,  словно стараясь отвернуться от своего невидимого
мучителя.
     Позднее медсестры рассказали Ирвину Дандричу, что бедняга все  время со
слезами звал Стеллу и умолял ее о помощи.
     -- Он сводит меня с ума! -- кричал Лайонел. -- Господи! Ну почему он не
убивает меня! Стелла, помоги! Стелла, вели ему убить меня!
     Его вопли разносились по всей лечебнице.
     --  Я  больше не  хотела делать ему  уколы,  --  вспоминала  в беседе с
Дандричем одна из медсестер. -- Они все равно не помогали.  Он  никак не мог
заснуть  и только  боролся  со  своими  демонами,  что-то  бормотал и  сыпал
проклятиями. Мне казалось, что от уколов ему становится только хуже.
     "Его признали невменяемым и бесповоротно утратившим разум, -- писал наш
частный детектив. -- Конечно, если бы лечение оказалось успешным  и  Лайонел
выздоровел, ему пришлось  бы предстать перед судом по  обвинению в убийстве.
Бог  знает,  что  сказала  властям  Карлотта.  Возможно,  вообще  ничего.  А
возможно, ее и не спрашивали".
     Кончилось тем, что утром шестого ноября  у  ненадолго оставленного  без
присмотра пациента начались судороги, он подавился собственным языком и умер
от  удушья.  Никакого   бдения  у  гроба,  стоявшего   в  зале  прощания  на
Мэгазин-стрит, не было.  Родственников, с раннего утра начавших прибывать на
похороны,  отправляли  прямиком   в  церковь  Святого   Альфонса  и  просили
ограничиться посещением заупокойной мессы и не присутствовать на погребении.
Наемные распорядители  церемонии  объясняли  это желанием Карлотты, чтобы на
кладбище все прошло как можно тише и незаметнее.

     Тем не менее все собрались возле  ворот старого Лафайеттского Кладбища,
выходивших на Притания-стрит, и  оттуда наблюдали за  тем, как гроб  с телом
Лайонела устанавливали в склепе рядом с гробом Стеллы.
     А вот что гласит семейное предание:
     "Все   наконец  закончилось.  Бедняжка  Пирс  со  временем  успокоился.
Некоторое  время он  учился в  Колумбийском университете,  затем поступил  в
Гарвард. Однако с  тех пор и  до  самого последнего дня  его  жизни никто  и
никогда не упоминал в его присутствии имя  Стеллы. Карлотту же  он ненавидел
всей душой. Только однажды он вспомнил вслух о давней трагедии, заявив,  что
во всем виновата Карлотта и что ей следовало самой нажать на курок".
     Пирс,  однако,  не только вполне  оправился  от пережитого,  но и  стал
высококвалифицированным юристом. В течение многих лет он играл ключевую роль
в делах семейной фирмы,  неустанно расширяя ее связи и  преумножая состояние
Мэйфейров.  Умер Пирс  в 1986 году. Его сын  Райен,  родившийся в 1936 гаду,
сегодня главная опора "Мэйфейр и Мэйфейр". А сын Райена Пирс, пожалуй, самый
многообещающий молодой служащий в фирме.
     И все же те, кто утверждал, что все закончилось, были совершенно правы.
     После смерти  Стеллы власть  Мэйфейрских  ведьм значительно ослабла. Из
всех потомков Деборы, наделенных колдовским даром, Стелла стала первой, кому
суждено  было  умереть  молодой.   И  первой,  кому   суждено  было  умереть
насильственной  смертью.  Никогда  больше  ни  одна  Мэйфейрская  ведьма  не
"управляла"  домом  на  Первой   улице  и  не  получала  прямого  доступа  к
распоряжению   семейным   наследием.   Нынешняя   возможная   обладательница
сверхъестественной силы фактически полный инвалид, безмолвная и  неподвижная
калека, а ее дочь, Роуан Мэйфейр, стала нейрохирургом и живет в двух тысячах
миль от Первой  улицы,  находясь  в  полнейшем неведении  относительно своей
семьи,  наследственности  и  наследия. Она  даже не знает,  кто ее настоящая
мать.
     Как могло случиться  подобное?  И кого  в  этом  винить?  Эти  вопросы,
возможно, будут мучить нас вечно, однако ответы на них мы найдем едва ли. Но
прежде чем  перейти к детальному их рассмотрению и анализу, вернемся немного
назад, к  тому положению, в котором оказалась Таламаска  после смерти Артура
Лангтри.


     Вскрытия Артура  Лангтри не проводили. Согласно выраженной им  за много
лет до смерти воле его похоронили в Лондоне, на кладбище Таламаски. Не  было
никаких  оснований предполагать, что  его смерть  была насильственной. Более
того,  внимательное  прочтение  последнего  отчета  Лангтри,  в  котором  он
описывает убийство Стеллы, свидетельствует о  том, что уже тогда у него было
неладно  с  сердцем. И все  же можно  с уверенностью утверждать, что стресс,
пережитый им  в те  дни, сыграл свою роковую роль. Не окажись Артур тогда  в
Новом Орлеане, он, наверное, прожил бы дольше. С другой стороны, он не был в
отставке, а  потому, выполняя  любое задание, постоянно рисковал встретиться
со смертью.
     Тем  не менее  руководство  Таламаски рассматривало его кончину как еще
одну потерю по вине  Мэйфейрских ведьм. А  появление перед Артуром  призрака
Стюарта совет считал  несомненным  доказательством того,  что Таунсенд погиб
именно в особняке на Первой улице.
     Важно, однако, было все же узнать, как именно умер Стюарт. Виновна ли в
том Карлотта? А если да, то почему она убила Таунсенда?
     Наиболее  существенный  аргумент против  того,  чтобы считать  Карлотту
убийцей,  в принципе уже  очевиден и станет еще  более явным  в  ходе нашего
дальнейшего  повествования. Всю свою жизнь она  была  ревностной католичкой,
абсолютно  честным  и  добросовестным  юристом и  законопослушной гражданкой
своей страны. Именно собственные моральные устои  побуждали ее столь яростно
критиковать   поведение   сестры.   Таково,   во   всяком   случае,   мнение
родственников, друзей и практически всех, кому доводилось знать  Карлотту  и
быть свидетелями ее споров и ссор со Стеллой.
     Однако при этом  многие  обвиняют Карлотту в  том,  я  что  именно  она
вложила, так  сказать, пистолет в руки  Лайонела и  побудила его  застрелить
сестру.
     Даже  если все обстояло  действительно так,  согласитесь,  что семейная
трагедия,  ставшая следствием  чрезмерного накала  эмоций и  произошедшая на
глазах у множества свидетелей, не идет ни в какое сравнение с хладнокровным,
совершенным втайне убийством малознакомого человека.
     Мог ли убийцей Стюарта Таунсенда быть  Лайонел? А сама Стелла? Имеем ли
мы право исключить участие  в этом Лэшера? Если допустить,  что это существо
обладает  собственной   индивидуальностью,  интеллектом,  имеет  собственную
биографию -- словом, как теперь  выражаются, является личностью, то разве не
логично будет предположить, что убийство Таунсенда в гораздо большей степени
соответствует  образу  действий призрака, чем кого-либо из других обитателей
особняка?
     К сожалению, ни  в  одну из  перечисленных  версий  никоим  образом  не
вписывается  факт  сокрытия  преступления,  а  он  бесспорен.  Ибо  служащим
"Сент-Чарльз",  безусловно,  кто-то  заплатил   за   молчание,  точнее,   за
утверждение, что Стюарт Таунсенд никогда не останавливался в этом отеле.
     Вполне возможно, что  все изложенные выше предположения небеспочвенны и
являются  составляющими  частями  целостной  картины.  А  что,  если  Стелла
пригласила Таунсенда в особняк на Первой улице,  а там его каким-то  образом
убил Лэшер? Стелла в панике  бросилась за  помощью к Карлотте, или Лайонелу,
или даже к юному Пирсу, с тем чтобы ей  помогли  спрятать  тело и  заставить
молчать служащих отеля.
     Такое  развитие  событий  отнюдь  не  исключено,  равно  как  и  другие
варианты. Однако все они не без изъяна: слишком многое остается неясным. Ну,
например: зачем Карлотте ввязываться в крайне опасную авантюру? Не  проще ли
ей было  использовать смерть  Таунсенда  в  своих интересах  и  благодаря ей
навсегда избавиться от младшей сестры? Что же касается Пирса, то, откровенно
говоря, трудно поверить, что  столь искренний по натуре и невинный юноша мог
принять  участие  в  таком неблаговидном  деле.  (Стоит  заметить,  что  вся
дальнейшая,  вполне   респектабельная,  жизнь   Пирса  подтверждает  правоту
последнего  предположения.) Теперь  о Лайонеле.  Если  ему было  хоть что-то
известно об исчезновении или смерти Стюарта, почему, "впав в безумие", он ни
словом  не обмолвился о Таунсенде  в своих бредовых монологах? Ведь Лайонел,
если верить имеющимся  записям,  много  и  подробно  рассказывал о  том, что
происходило на Первой улице.
     И наконец, еще один немаловажный вопрос:  если кто-то из этих людей все
же помог Стелле  закопать тело Таунсенда где-нибудь  на  заднем дворе, зачем
было доставлять  себе лишние хлопоты -- забирать его вещи из отеля и платить
служащим за молчание?
     Сейчас,  оглядываясь  назад,  можно  предположить,   что   руководители
Таламаски  допустили  ошибку.  Следовало, вероятно,  предпринять  дальнейшие
шаги:  потребовать  полномасштабного   расследования  обстоятельств   смерти
Стюарта, заставить  полицию активизировать поиски. Но  дело в том, что такие
шаги  были  предприняты  --  как со стороны  ордена, так и со  стороны семьи
Таунсенда. Однако результат  оказался прежним. Одна из уважаемых юридических
фирм Нового  Орлеана в официальном письме  доктору  Таунсенду  сообщила: "Мы
сделали  все возможное. Никаких доказательств пребывания молодого человека в
нашем городе не найдено".
     После гибели Стеллы никто, конечно же, не хотел лишний раз "беспокоить"
Мэйфейров расспросами о таинственном техасце, прибывшем из Англии. Ни одному
из наших детективов -- а в расследование были вовлечены лучшие из них -- так
и  не  удалось нарушить  молчание служащих отеля и  получить  хоть  малейшую
улику, хоть слабый намек на то, кто им за него заплатил. Стоило ли ожидать в
такой ситуации каких-либо успехов в этом деле от полиции?
     Прежде  чем  завершить  повествование  об  этом загадочном,  оставшемся
нераскрытым деле, необходимо упомянуть  еще одну, весьма интересную, деталь.
Речь идет о "мнении", высказанном еще тогда, в 1929 году, Ирвином Дандричем.
В один из рождественских вечеров  он встретился во  Французском  квартале  с
нашим  частным  детективом.  Они зашли  в  бар,  чтобы спокойно  посидеть  и
обсудить последние сплетни, принесенные Дандричем.
     -- Пожалуй, я дам вам ключ к пониманию  этой семейки, --  сказал  тогда
Ирвин. -- Ведь я наблюдаю за ними  уже много лет. И, заметьте, вовсе не ради
ваших любопытных чудаков, сидящих в Лондоне. Я наблюдаю за Мэйфейрами по той
же причине, что и все остальные: мне просто интересно знать, что же все-таки
происходит за всегда запертыми ставнями их дома. А секрет состоит вот в чем:
Карлотта  Мэйфейр отнюдь  не столь ревностная  католичка,  какой  она всегда
стремилась казаться.  И ее порядочность и  добродетель  -- напускные. В этой
таинственной  женщине  есть  нечто   зловещее,  в  ней   заключена  какая-то
разрушительная сила. И кроме  того, она мстительна. Она предпочла допустить,
чтобы малышка Анта сошла с ума, лишь бы только та не выросла похожей на свою
мать.  Ей  больше  по душе видеть  мрак  и запустение собственного дома, чем
стать свидетелем радости и счастья других.
     На  первый  взгляд,  рассуждения  Дандрича  могли  показаться   обычной
болтовней. Однако в них, возможно, содержалось зерно истины, на которое в то
время  никто не  обратил внимания. Конечно, все  окружающие считали Карлотту
воплощением  порядочности,  добродетели, разумного подхода к  жизни  и  тому
подобных человеческих достоинств. Начиная с 1929 года она ежедневно посещала
мессу  в часовне на Притания-стрит, раздавала щедрые пожертвования  на нужды
церкви  и  работавших  под  ее  эгидой   учреждений  и,   несмотря  на  свою
нескончаемую войну с "Мэйфейр и Мэйфейр" за право  распоряжаться наследством
Анты, неизменно была великодушна ко всем членам семьи. Она одалживала деньги
любому из Мэйфейров, кто  в том  нуждался, посылала  скромные подарки на дни
рождения,  свадьбы,   крестины  и  торжества  по  случаю  окончания  учебных
заведений, присутствовала на похоронах, а время от времени встречалась с тем
или  иным из  родственников за ленчем или чашкой чаю, но только не  в стенах
дома на Первой улице.
     Все так прискорбно обиженные когда-то Стеллой в один  голос утверждали,
что  Карлотта прекрасная  женщина,  что она служит опорой семьи  и буквально
жертвует собой, неустанно заботясь о лишившейся разума  дочери  Стеллы Анте,
равно как и о Дорогуше Милли, Нэнси и Белл, которые не способны позаботиться
о себе сами.
     Карлотту  никогда не  упрекали в том, что она по-прежнему не приглашала
родственников в  особняк  и  наотрез отказалась  возобновить под  его крышей
какие-либо общесемейные встречи. Конечно, ей было "не до того". Фактически с
годами к ней стали относиться едва ли не как к святой, вечно мрачной и почти
всегда недовольной праведнице.
     Не берусь утверждать однозначно, но,  по моему мнению, в оценке, данной
Карлотте Дандричем, заключалась немалая доля  истины. Лично я  убежден,  что
она представляла собой не меньшую загадку, чем  Мэри-Бет или Джулиен, а мы в
своих исследованиях лишь скользнули  по поверхности, так и не сумев раскрыть
тайну этой женщины.


     Итак,  в 1929  году было решено, что  в дальнейшем Таламаска не  станет
предпринимать попытки войти в непосредственный контакт с Мэйфейрами.
     Эван Невилль -- в то время глава ордена -- счел необходимым, во-первых,
неуклонно  следовать  рекомендации  Артура  Лангтри, а  во-вторых  --  самым
серьезным образом  отнестись к  предупреждению  призрака  Стюарта Таунсенда.
Следовало пока что отойти в сторону и держаться от Мэйфейров подальше.
     Некоторые  более  молодые  агенты  ордена тем не менее высказывали иное
мнение. Они предлагали связаться с Карлоттой Мэйфейр по почте, не видя в том
никакой  угрозы  для ордена, и заявляли, что мы  "не имеем права утаивать от
нее  имеющуюся  в  нашем распоряжении  информацию". А иначе чего ради мы  ее
собирали? По их твердому убеждению,  нужно было составить для Карлотты нечто
вроде  дайджеста, коротко изложив в нем  все известные нам факты, и в первую
очередь включить туда самые ранние записи, сделанные еще Петиром ван Абелем,
а также созданные исследователями ордена генеалогические таблицы.
     В  результате в  ордене разгорелись яростные споры.  Старшины  обвиняли
молодежь в забывчивости и неустанно напоминали, что Карлотта Мэйфейр, весьма
вероятно, виновна в смерти Стюарта Таунсенда и что именно она, скорее всего,
несет ответственность  за убийство Стеллы. А потому  о каких  обязательствах
перед ней  может  идти речь? Если  орден и должен сообщить кому-то имеющиеся
сведения,  то,  разве что,  только  Анте --  и  только  после  того, как  ей
исполнится двадцать один год.
     Старшины выдвигали  и  иные аргументы:  в отсутствие  непосредственного
контакта передача Карлотте Мэйфейр подобного рода информации невозможна, тем
более что собранные факты еще требуют обработки и тщательного осмысления.
     История семейства Мэйфейр в том  виде, в каком она существовала в  1929
году,   была   непригодна  для  "посторонних  глаз".  Составление  дайджеста
требовало величайшей осторожности  и такта. Вновь и вновь  старшины задавали
одни и те же вопросы. Какой смысл передавать сведения Карлотте? Какую пользу
сумеет она из них извлечь? Каким образом сможет использовать  их в интересах
Анты?  Какова  будет  ее собственная  реакция? Если  уж сообщать  информацию
Карлотте,  то почему  бы заодно не  поставить  в известность Кортланда и его
братьев?  А как быть  с  остальными членами  семьи? Что  скажут  они,  узнав
истинную  историю  собственного клана? Имеем ли  мы право  столь кардинально
вмешиваться в их жизнь?
     И   в  самом  деле,   история  Мэйфейров   была   необычной,   зачастую
таинственной, содержала в себе множество непонятных,  странных и  загадочных
фактов.  Может ли  орден  взять на  себя ответственность  и  по  собственной
инициативе обрушить столь необычную информацию на головы членов семьи?
     И так далее, и так далее, и так далее...
     В   ходе   бурных   дебатов   нам   неоднократно   приходилось   заново
пересматривать  правила, цели и этические установки Таламаски,  подтверждать
-- прежде всего для самих себя --  их  непреложность.  Независимо  от мнения
более молодых агентов мы были убеждены в том; что многовековая история клана
Мэйфейров неизмеримо ценна для нас -- исследователей оккультных явлений -- в
первую  очередь с  научной  точки  зрения  и  что  поэтому  мы обязаны  и  в
дальнейшем  собирать,  систематизировать  и  изучать  все,  что  имеет  хоть
малейшее  отношение   к  этой  семье.   Следовало,  однако,  признать,   что
эксперимент с установлением непосредственного контакта  потерпел  крах. Было
решено дождаться совершеннолетия  Анты  Мэйфейр и  только тогда  рассмотреть
возможность новой попытки, тщательно взвесив  все  обстоятельства  и  крайне
осторожно и ответственно подойдя  к  выбору Кандидатуры на  выполнение  этой
задачи.
     В ходе ожесточенных споров по этому  вопросу стало очевидно, что даже в
самом совете практически никто, в том числе и Зван Невилль, не знает историю
клана  Мэйфейров в  полном объеме. Фактически  предметом  бурного обсуждения
чаще  становился не вопрос, как следует или не  следует поступить  в той или
иной ситуации,  а  вопрос о том, какое событие на самом  деле имело  или  не
имело  места  в  семействе.  Исходное  досье Мэйфейров  разрослось до  такой
степени, что  практически  не  поддавалось  изучению  в течение  какого-либо
реального отрезка времени.
     Вывод напрашивался сам собой: необходимо поручить кому-либо из наиболее
одаренных  агентов Таламаски, способных  детально  осмыслить  столь  сложную
тему,  взять  на  себя эту  обязанность  и  дать  разумные  и  ответственные
рекомендации относительно  дальнейших действий. Печальная  участь, постигшая
Стюарта Таунсенда,  лишний раз  доказывала,  что  это задание  по силам лишь
первоклассному  исследователю   с  большим  опытом  практической  работы.  В
доказательство  того,  что этот исследователь действительно изучил материалы
во всех деталях, он должен будет представить их в упорядоченном виде  -- как
единое и последовательное повествование. Только в этом случае ему будет дано
разрешение  продолжить  работу  с  Мэйфейрскими  ведьмами, а  в перспективе,
возможно, предпринять еще одну попытку войти с ними в контакт.
     Иными   словами,   обработка  досье  и   превращение  его  в  целостное
повествование  рассматривались  как  необходимая  подготовка  к   дальнейшей
практической  работе  по  этой  теме.  Пожалуй, такой подход  можно  считать
наиболее приемлемым.
     Единственным  прискорбным  недостатком  изложенного   выше  плана  было
отсутствие  подходящего агента.  Он был  найден  лишь  в  1953 году.  К тому
времени жизнь Анты Мэйфейр трагически оборвалась. Наследницей состояния была
двенадцатилетняя девочка с неестественно бледным личиком, которую уже успели
исключить из школы за то,  что она "беседовала с каким-то невидимым другом",
заставляла цветы  летать по воздуху, находила пропавшие вещи  и умела читать
чужие мысли.
     --  Ее  зовут Дейрдре, --  с  тревогой и печалью  в лице  пояснил  Эван
Невилль.  -- Точно так же, как и  ее мать,  девочка растет и воспитывается в
этом мрачном доме под  присмотром пожилых тетушек,  и одному  Богу известно,
что они  знают -- или  полагают, что  знают,  -- об  истории своего клана, о
способностях, которыми наделен этот  ребенок, и о  призраке, которого уже не
раз видели рядом с ней.
     Молодой  агент  ордена,   воодушевленный  этой  беседой,  равно  как  и
предшествующими  ей  разговорами,  а  также  выборочным чтением отрывков  из
досье, пришел к выводу, что должен действовать без промедления.
     Поскольку,  как  вы  уже,  наверное,  догадались, этим  агентом  был я,
следует  сделать небольшое  отступление  и, прежде чем перейти  к печальному
повествованию  о  короткой  жизни  Анты  Мэйфейр,  представиться  и  сказать
несколько слов о себе.


     Мою полную биографию можно найти под соответствующим заглавием в архиве
ордена. Здесь же уместно и достаточно будет упомянуть лишь следующее.
     Я родился в 1921 году.  Несмотря  на то что уже в семь лет мне довелось
выполнять кое-какие поручения Таламаски, а с пятнадцати лет постоянно жить в
Обители, полноправным членом ордена я стал лишь в 1943 году, после окончания
Оксфорда. Если  быть точным, в сферу внимания Таламаски я попал  в  возрасте
шести лет -- по инициативе  моего отца,  английского ученого и переводчика с
латинского языка,  и матери-американки, преподававшей  игру  на  фортепьяно.
Причиной  послужили  мои  необыкновенные способности к  телекинезу,  которые
пугали их и побудили искать помощи со стороны. Чтобы заставить переместиться
тот или иной предмет, мне  достаточно было  сконцентрировать на нем внимание
или  просто  приказать ему двигаться. Хотя силы мои были отнюдь не велики, у
всех,  кто  становился  свидетелем  их проявления,  они вызывали  тревогу  и
недоумение!
     Обеспокоенные родители подозревали, что наряду с телекинезом  я обладаю
и другими экстрасенсорными возможностями,  и у них были на то основания. Они
возили  меня на  консультацию к  нескольким психиатрам, пока наконец один из
них не посоветовал:
     --  Отправьте мальчика  в  Таламаску. Он  обладает поистине выдающимися
способностями, и это  единственное место, где умеют работать с такими людьми
и находить применение их дару.
     В  Таламаске,  к  великому  облегчению моих  родителей,  с  готовностью
согласились обследовать меня и обсудить результаты.
     -- Если вы  попытаетесь избавить сына  от скрытых в  нем сил, ни к чему
хорошему это не приведет, -- объяснил им позднее Эван  Невилль. -- Тем самым
вы  только поставите под удар его  здоровье.  Позвольте нам  взять  на  себя
заботу о нем и научить его  контролировать свои экстрасенсорные способности,
управлять тем даром, которым он обладает.
     Родители с радостью приняли его предложение.
     Поначалу я ездил в Обитель, расположенную неподалеку от Лондона, каждую
субботу,  а  с  десятилетнего  возраста  проводил там  все уик-энды и летние
каникулы. Родители старались навещать меня как можно чаще. С 1935 года  отец
стал выполнять  для  Таламаски  переводы с  латинского,  приводя  в  порядок
старинные  записи,  сделанные  на  этом  языке.  Овдовев,  отец  практически
безвыездно жил в Обители и служил ордену вплоть до своей смерти в 1972 году.
Впрочем, уже с самых  первых посещений Обители  родители пришли в восторг от
справочных читальных залов ее библиотеки и стали относиться  к  ордену как к
неотъемлемой части своей жизни, хотя и не были официальными его членами. Вот
почему  они  не возражали  против моего вступления в Таламаску, поставив при
этом только два условия: я должен непременно  завершить  образование и  ни в
коем  случае не  допустить, чтобы мои  "специфические способности"  отдалили
меня от "нормального мира" и помешали вести "нормальный образ жизни".
     Телекинез так  и не стал "сильной" стороной  моей деятельности,  однако
благодаря помощи друзей из  ордена я  со временем  твердо  усвоил,  что  при
определенных обстоятельствах могу читать мысли  других людей. Одновременно я
научился надежно скрывать собственные  мысли и чувства. Постепенно я овладел
умением  правильно и  тактично демонстрировать  свои возможности посторонним
людям,  если в том возникала необходимость, а также сохранять  и накапливать
силы в  ожидании того момента, когда они мне  действительно  понадобятся,  и
использовать их только в конструктивных целях.
     Я  никогда  не  был, что  называется, мощным медиумом. Тем не менее мои
весьма скромные способности  в  чтении мыслей оказывают неоценимую помощь  в
практической  работе,  особенно  если  приходится  выполнять  такие  задания
Таламаски, которые  связаны  с  немалым риском  и иногда  таят  в  себе даже
опасность для жизни. Что же касается телекинеза, то он крайне редко приносит
практическую пользу.
     К восемнадцати годам я стал преданным  служителем Таламаски и полностью
разделял  образ  жизни  и  цели  членов  ордена.  Фактически  я  уже не  мог
представить без него собственное существование. Все мои интересы совпадали с
интересами ордена, я полностью проникся его духом. Где  бы  я ни находился с
родителями или друзьями, где  бы ни учился или путешествовал, моим  истинным
домом всегда оставалась Таламаска.
     После  окончания  Оксфорда  меня  официально приняли  в  орден,  однако
задолго до этого я фактически уже стал полноправным его агентом. Излюбленной
темой моих исследований были семейства,  связанные с колдовством и  в разных
поколениях имевшие среди своих членов настоящих  ведьм.  Я прочитал  великое
множество трудов,  посвященных ведьмам  и их преследованию во  все  эпохи  в
различных  странах.  А  незаурядные личности тех,  кого считали колдунами  и
ведьмами, буквально завораживали меня.
     Моя первая  полевая работа,  связанная с  изучением  семейства  ведьм в
Италии, проходила под  руководством Элайн Барретт -- в то время и  в течение
многих последующих лет самой опытной и одаренной исследовательницы Таламаски
в области ведьмовства.
     Именно от  нее  я  впервые услышал  о Мэйфейрских ведьмах. Она вскользь
упомянула о них однажды за  ужином и вкратце рассказала мне о  судьбе Петира
ван  Абеля,  Стюарта Таунсенда  и  Артура Лангтри, а в  завершение разговора
посоветовала  в  свободное  время  начать   чтение   материалов,  касавшихся
семейства Мэйфейр. Практически каждую ночь в течение зимы и лета 1945 года я
засыпал в окружении  разбросанных  по всей  комнате бумаг и папок  из  досье
Мэйфейрских ведьм.  А  в 1946 году  я уже начал делать  краткие  записи  для
составления целостного повествования.
     Весь 1947 год тем  не  менее мне пришлось  провести  вдали от Обители и
досье Мэйфейрских ведьм -- вместе с Элайн мы выполняли ответственное задание
ордена. Только много позже я понял, что практическая работа дала мне  именно
тот  опыт,  который  оказался  столь  полезным  в  последующем  исследовании
Мэйфейрских ведьм, ставшем главным делом всей моей жизни.
     Формально мне было поручено  приступить  к  нему  лишь в  1953  году. Я
должен был начать составление единого повествования, а  после его завершения
планировалось обсудить результат и  возможность моей поездки в  Новый Орлеан
для  продолжения  исследований и встречи с обитателями  особняка  на  Первой
улице.
     Мне  многократно  напоминали, что, каковы бы ни  были мои  устремления,
работать там следует с величайшей осторожностью. Анта Мэйфейр погибла, равно
как  и отец  ее дочери  Дейрдре. Насильственной  смертью умер  и родственник
Мэйфейров из Нью-Йорка, доктор Корнел Мэйфейр, специально приехавший в Новый
Орлеан,  чтобы  повидать  малышку  Дейрдре  и подтвердить либо  опровергнуть
заявление Карлотты о том, что Анта была психически ненормальна от рождения.
     Приняв  все поставленные  мне  условия, я  принялся  за работу, начав с
перевода  записей в  дневнике Петира ван  Абеля. В свою  очередь руководство
ордена   предоставило  мне  неограниченные  средства  для  проведения  любых
исследований, какие я  сочту  необходимыми.  А потому  я  решил  предпринять
некоторые шаги "издалека"  и параллельно выяснить, как обстоят дела в доме в
настоящий  момент  и  в каком положении находится  двенадцатилетняя  Дейрдре
Мэйфейр, единственная дочь Анты.
     В заключение мне хотелось бы отметить, что,  какое бы исследование я ни
проводил,  два  фактора  всегда  играли  в  них  весьма  немаловажную  роль.
Во-первых,  каким-то  образом оказывалось, что  мои собственные  внешность и
манера поведения неизменно располагали  ко мне людей, заставляя их в беседах
со мной быть гораздо более откровенными, чем с кем-либо другим. В какой мере
это можно объяснить "телепатическим убеждением", судить не берусь. Вспоминая
прошлые встречи, позволю себе предположить,  что причина состояла, скорее, в
том,  что  собеседники  видели  во  мне  "джентльмена  из Старого  Света"  и
проникались верой в мои исключительно  добрые намерения  по отношению к ним.
Кроме  того,  слушая  чей-то  рассказ,   я  искренне  и  глубоко  сочувствую
рассказчику  и  сопереживаю  вместе  с ним  и никогда не  демонстрирую  свое
неодобрение.
     Несмотря на то что специфика  работы часто заставляет меня пускаться на
хитрости,  я надеюсь,  что ни  разу не  обманул доверие  собеседника  и меня
нельзя обвинить в предательстве. Ибо моим главным жизненным принципом всегда
было, есть и останется  стремление обращать  полученные знания исключительно
на свершение добрых дел.
     Вторым фактором, играющим  важную роль  в  моей практической  работе  и
общении  с  людьми, является,  пусть  и скромная,  способность читать  чужие
мысли, позволяющая узнавать  множество не упомянутых вслух имен  и  деталей.
Как правило, я не включаю полученную таким образом информацию в свои отчеты,
ибо не считаю  ее  абсолютно достоверной.  Тем не менее сведения, обретенные
благодаря   телепатии,  зачастую  указывали  мне  "правильное   направление"
дальнейших исследований. И  конечно же,  именно  с этой  особенностью натуры
связана  свойственная  мне  удивительная способность  ощущать  грозящую  мне
опасность.  А  в том, что  я действительно обладаю  таким даром, вы  не  раз
убедитесь в ходе моего дальнейшего повествования...
     К  нему  я теперь  и возвращаюсь. И  прежде всего  попытаюсь  как можно
полнее воссоздать трагическую историю жизни Анты и рождения Дейрдре.



     Анта Мэйфейр
     Со  смертью  Стеллы для  семейства  Мэйфейр  завершилась  целая  эпоха.
Трагическая  история  жизни  дочери Стеллы Анты и  ее единственного  ребенка
Дейрдре до сих пор окутана плотной завесой тайны.
     С  годами число слуг в доме на Первой улице неуклонно  сокращалось, и в
конце  концов  их  осталось  лишь  двое  --   молчаливые,  недосягаемые  для
посторонних,  они  были  бесконечно  преданны  своим  хозяевам  и  абсолютно
надежны.  Постройки  вокруг  дома,  лишенные  заботы  горничных,  кучеров  и
конюших, постепенно пришли в полный упадок.
     Обитательницы    особняка   вели   уединенный,    можно   сказать    --
отшельнический, образ  жизни. Белл и Дорогуша  Милли  превратились в  "милых
старых дам".  Их  общение  с  соседями по  Садовому кварталу  ограничивалось
ежедневными    посещениями   мессы   в    часовне    на   Притания-стрит   и
непродолжительными беседами через  решетку сада, если кто-либо из проходящих
мимо особняка  заставал пожилых  женщин  за  работой и останавливался, чтобы
поболтать о том, о сем.
     Всего  через  полгода после  смерти матери  Анту исключили  из частного
пансиона, и с  тех пор она  больше  не посещала ни одну школу. Для  опытного
детектива  не  составило  никакого труда выяснить, что девочка  пугала  всех
своим  умением читать  чужие мысли, беседами  с  каким-то невидимым другом и
угрозами в адрес тех,  кто осмеливался смеяться  над ней или шептаться за ее
спиной, -- об  этом без умолку болтали учителя. Они говорили также, что Анта
была очень нервной девочкой, в любую погоду  жаловалась, что  ей холодно,  и
очень часто болела, причем доктора не могли объяснить причину ее бесконечных
простуд и лихорадок.
     Анта  вернулась из  Канады поездом, в сопровождении Карлотты Мэйфейр и,
насколько нам  известно, с того  момента и до своего семнадцатилетия ни разу
не покидала надолго особняк на Первой улице.
     Унылая и  замкнутая по  натуре Нэнси, которая  была на  два года старше
Анты, продолжала ходить  в школу, а когда ей исполнилось восемнадцать, стала
работать  делопроизводителем  в  адвокатской  конторе  Карлотты.  В  течение
четырех лет обе женщины  ежедневно шли пешком от угла Первой улицы и Честнат
до Сент-Чарльз-авеню, где садились в трамвай, следовавший в центр города.
     К    тому    времени    особняк    превратился    в    самую    мрачную
достопримечательность   квартала.  Ставни  в   доме  никогда  не  открывали,
фиолетово-серая краска на  стенах  облупилась, сад,  всегда  такой ухоженный
прежде, пришел в запустение, и разросшиеся вдоль железной ограды  лавровишни
переплелись со  старыми гардениями и  камелиями.  После того как в 1938 году
сгорели дотла конюшни,  пепелище на заднем  дворе быстро  заросло сорняками.
Чуть позже снесли еще одну обветшавшую  постройку, и  пустырь за домом  стал
еще  больше --  практически там не осталось ничего,  кроме полуразвалившейся
официантской да  огромного  старого, но все еще великолепного дуба,  жалобно
тянувшего ветви к стоящему в отдалении особняку.
     В  1934  году  мы  получили  первые  сообщения  о  жалобах  рабочих  на
невозможность выполнить те  работы, для которых их нанимали. В баре "Корона"
на Мэгазин-стрит братья  Моллой рассказывали,  что так и не смогли завершить
покраску дома: едва они приходили, чтобы приступить к работе, то лестницы ни
с того ни с сего падали на землю, то краска оказывалась вылитой из ведер, то
кисти испачканы в грязи...
     -- Раз  шесть такое случалось, -- сетовал Дэви  Моллой,  -- ведро вдруг
опрокидывалось, падало с лестницы, и вся  краска разливалась по земле. Да со
мной  в  жизни такого не  было,  чтобы я ведро опрокинул!  А  она,  эта мисс
Карлотта, и заявляет, мол, это твоих рук дело,  мол, сам  и виноват! А потом
еще и лестница упала, а я как раз на ней стоял... Клянусь, так все и было!
     У брата Дэви, Томпсона, на этот счет было свое мнение:
     -- Говорю вам,  во  всем виноват тот парень с  темными волосами -- тот,
что все  время  за  нами  следил.  Я  еще спросил мисс Карлотту,  не  он  ли
проказничает, потому что этот парень все время стоял под деревом неподалеку.
А  она посмотрела на меня  так, словно  не  поняла,  о чем это я говорю, как
будто сама  его и не видела. Да он с нас глаз не  спускал! Когда мы пытались
покрасить стену, выходящую на Честнат-стрит, он смотрел на нас сквозь щель в
ставнях на окнах библиотеки. Да разрази меня гром, если  вру! Интересно, кто
он такой?  Какой-нибудь их родственник? Нет уж, в том доме я больше работать
не буду. Нужда нуждой, а туда я не ходок!
     Еще  один  маляр,  которого  наняли,  чтобы  покрасить железную ограду,
рассказывал почти то же самое. Он успел  поработать только полдня, и все это
время в ведро с краской без конца падали листья с деревьев, а на него самого
сыпались с крыши куски железа и еще какой-то мусор.
     К началу 1935 года все обитатели Ирландского канала твердо усвоили, что
ни на  какие  работы "в тот проклятый  старый дом" наниматься не стоит. Двое
парней подрядились вычистить там пруд,  так  одного из  них кто-то невидимый
столкнул  в застоявшуюся  воду,  и бедняга  едва  не  утонул. Напарник долго
безуспешно старался его вытащить.
     --  Я  словно ослеп и  ничего  вокруг  себя не видел, -- рассказывал он
потом. -- Держу  его, ору, зову  на  помощь, и  все без толку, Чувствую, нас
просто засасывает  в  эту грязь.  Слава  Богу,  ему удалось  каким-то  чудом
ухватиться за боковую стенку  и  потом  уже  вытащить меня.  И только  тогда
выскочила  эта  старая негритянка, тетушка Истер, притащила нам  полотенце и
велела поскорее убираться оттуда.  Бегите, говорит, подальше от этого пруда,
забудьте, говорит, об очистке и бегите скорее...
     Слухи о происходящем в доме дошли даже до Ирвина Дандрича.
     -- Все  говорят, что в доме завелось привидение,  -- сообщал он, -- что
там  бродит  дух  Стеллы и  никому  не  позволяет  что-либо  трогать.  Такое
впечатление, что все вокруг скорбит о Стелле.
     На  вопрос,  слышал  ли  Дандрич  что-либо  о  таинственном  мужчине  с
каштановыми волосами, он ответил:
     -- Слухи о нем ходят самые  разные. Некоторые считают,  что это призрак
Джулиена, который  оберегает Анту. Что ж, если даже и так, то от него больше
вреда, чем пользы.
     Вскоре после этих событий в местной газетенке появилось весьма туманное
сообщение  о некоем "загадочном особняке в одном из жилых кварталов города",
где  невозможно  проводить  какие-либо  работы.  Дандрич вырезал  заметку  и
прислал  ее  в  Лондон  с  пометкой на  полях:  "Это  и есть  мои  болтливый
источник".
     Один из наших агентов пригласил автора заметки на  ленч.  Журналистка с
готовностью согласилась побеседовать на эту тему  и  подтвердила, что речь в
заметке действительно шла о доме Мэйфейров. О нем знают все. А водопроводчик
рассказывал,  что попал  в подвале в кошмарную ловушку, когда  пришел чинить
трубу. Он даже сознание потерял, а  когда очнулся и наконец выбрался оттуда,
его пришлось  отправить  в больницу. Телефонист, которого пригласили,  чтобы
установить телефон в библиотеке, заявил, что ноги его больше не будет в этом
доме. Пока он работал, за ним постоянно  наблюдал один из  висевших на стене
портретов.  И  еще  он  сказал,  что  видел  в  библиотеке  самое  настоящее
привидение.
     -- Я могла бы написать гораздо больше, -- добавила  молодая женщина, --
но никто  в  газете  не  хочет  иметь  дело  с  Карлоттой Мэйфейр. Я  еще не
рассказала  вам о  садовнике? Он регулярно ходит в  тот дом, чтобы подстричь
траву  в  саду.  Так вот, когда я  ему  позвонила, он  как-то  очень странно
выразился. "Нет, что вы, -- сказал мне этот садовник, -- меня он не трогает.
Мы с ним отлично ладим. Мы с ним, можно сказать, старые друзья".  Что  вы об
этом думаете? Кого он мог иметь  в  виду?  Я  спросила его,  о  ком  это  он
говорит. "Пойдите туда сами,  -- ответил садовник, -- и  вы его  увидите. Он
был там всегда. Еще мой дед постоянно встречал его. Нормальный парень. Он не
может  двигаться  и  не  разговаривает,  а только стоит где-нибудь в тени  и
смотрит на тебя. А через минуту вдруг пропадает. Но меня он не обижает. Да и
мне не мешает. Мне хорошо платят за работу в том доме.  Я давно там работаю.
И его ничуть не боюсь".
     Семейное  предание,  рассказывая   о  том  времени,  напрочь   отрицает
правдивость  "этих глупых  историй о  призраках".  По утверждению  Дандрича,
соседи-аристократы  тоже отказывались в них верить, однако  он намекает, что
причиной тому их наивность.
     -- Я думаю,  что всю эту ерунду с привидениями придумала сама Карлотта,
-- много лет спустя  поделился  своим мнением один из  родственников.  --  И
только  ради  того,  чтобы  все держались от  дома  подальше.  У  нас  такие
россказни ничего, кроме смеха, не вызывали.
     --  Привидения на  Первой улице?  --  удивленно переспрашивали знакомые
Мэйфейров.  --  В  том, что особняк пришел в полный упадок, виновата  только
Карлотта. Она всегда была экономной  в мелочах и расточительной в крупном. В
этом и состояло ее едва ли не главное отличие от матери.
     Однако,  что  бы ни говорили  окружающие и как бы  они  ни относились к
ходящим  вокруг особняка слухам,  приходским священникам довелось  выслушать
великое множество рассказов о призраках и загадочных происшествиях на Первой
улице. Отец Лафферти часто  посещал  Мэйфейров и  умел добиться того,  чтобы
двери дома всегда оставались для него открытыми.
     -- Он знал, что творится  в том доме, -- сказала нашему  агенту  сестра
священника,  --  но  никогда не  сплетничал  об  этом. Я  много раз пыталась
расспросить его об  Анте, а  он только отмалчивался. Хотя  я точно знаю, что
брат бывал там и видел ее. После смерти бедняжки он пришел ко мне и во время
обеда  вдруг уронил голову на стол и разрыдался.  Это был  единственный раз,
когда мне довелось увидеть отца Томаса Лафферти  плачущим, единственный раз,
когда у него сдали нервы.
     Все  семейство было обеспокоено  состоянием здоровья Анты.  Официальная
версия гласила, что она "безумна" и что Карлотта возит ее  на консультации к
разным  психиатрам,  однако  "толку  пока  нет никакого".  Убийство  матери,
свидетелем  которого  пришлось  стать  девочке,  бесповоротно  разрушило  ее
психику, и с тех пор ребенок  постоянно  жил  в выдуманном мире призраков  и
невидимых  друзей.  Анту  нельзя  было  надолго  оставлять без  присмотра  и
позволять ей выезжать из дома с визитами.
     Говорят, родственники многократно обращались к Кортланду и  умоляли его
поехать на Первую улицу и повидать Анту.  Однако с некоторых пор он перестал
быть  там  желанным  гостем, и соседи несколько  раз становились свидетелями
того, как ему просто-напросто не позволяли переступить порог дома.
     -- Каждый год в канун Рождества Кортланд подъезжал к дому, -- вспоминал
впоследствии кто-то из них. -- Его машина останавливалась перед воротами, из
нее выскакивал  шофер,  открывал  дверцу  Кортланду и  вытаскивал  множество
пакетов с подарками. Их всегда было очень много. А потом на крыльцо выходила
Карлотта и тут же, на ступенях, обменивалась с Кортландом рукопожатием, но в
дом его не впускала.
     Агентам Таламаски не  удалось  найти  ни  одного врача,  осматривавшего
Анту. Крайне сомнительно, что  она  вообще когда-либо  покидала особняк,  за
исключением, разве что,  посещений воскресной мессы.  Однако  в  саду соседи
видели ее довольно часто.
     Она  любила  читать,  устроившись под  огромным  дубом,  который  рос в
дальней части усадьбы,  а иногда подолгу сидела  на одной из боковых террас,
упершись локтями в колени.
     Горничная, работавшая в доме напротив,  видела,  как Анта разговаривала
"с тем  человеком,  ну,  о  котором  все  толкуют,  --  темноволосый  такой,
симпатичный,  хорошо одетый... наверное, кто-то из родственников;  он  почти
все время был рядом с ней".
     Приблизительно лет  с  пятнадцати  Анта  начала самостоятельно покидать
пределы усадьбы. Почтальон,  о котором  мы  уже упоминали выше, часто видел,
как  стройная девушка с мечтательным  выражением  лица выходила из ворот  --
иногда  одна,  но  чаще  в сопровождении "симпатичного молодого парня"  -- и
прогуливалась по окрестным  улицам.  У  "симпатичного  молодого парня"  были
каштановые волосы и карие глаза, и он всегда был в костюме и при галстуке.
     --  Они всегда пугали меня чуть не  до смерти, -- рассказывал молочник.
-- Вот однажды выхожу это я, насвистывая, из дома доктора Мильтона на Второй
улице и вдруг буквально натыкаюсь на них.  А они стоят себе  рядышком в тени
под  магнолией,  причем совершенно неподвижно. Похоже, они  там  шептались о
чем-то и, кажется, испугались не меньше, чем я сам.
     В наших архивах нет фотографий того периода, однако все очевидцы в один
голос называют Анту "хорошенькой".
     -- Она всегда  казалась  какой-то далекой,  отчужденной,  словно витала
где-то, окутанная покрывалом мечты, -- вспоминала женщина,  встречавшая Анту
в часовне. -- В ней не было и намека на живость и энергию Стеллы. Откровенно
говоря, она  вызывала во мне жалость: одинокая девушка,  запертая в  мрачном
доме вместе со  всеми  этими женщинами... Между нами говоря, Карлотта все же
темная личность. Я уверена, что она нехороший человек. Мои служанка и  повар
многое о ней знают. Так  вот, они говорят, что она, чуть что, грубо  хватает
девочку за руку и буквально впивается в нее ногтями.
     По словам  Ирвина Дандрича, прежние друзья Стеллы неоднократно пытались
повидать Анту, однако безрезультатно. "Мимо Нэнси и тетушки Истер проскочить
невозможно, -- писал он лондонским агентам. -- Все вокруг  твердят, что Анта
живет как пленница в собственном доме".
     За исключением нескольких вышеизложенных фактов,  об этом периоде жизни
Анты  -- с 1930 по  1938  год -- нам ничего не известно. Похоже, большего не
знали и члены семьи. Можно, однако,  с уверенностью утверждать, что "мужчина
с каштановыми волосами" -- это, конечно же, Лэшер. А если так,  то число его
появлений  в  этот  период значительно  превышает  число  появлений  за  все
предшествующие десятилетия.
     Действительно,  свидетельств  столь много,  что  наши  агенты  зачастую
вынуждены   были,  ограничиваться  лишь  краткой  констатацией  фактов,  как
например: "Служанка с  Третьей улицы видела мужчину и  Анту, прогуливающихся
вместе"; или: "Женщина видела Анту беседующей с мужчиной под старым дубом на
углу Первой улицы и Притания-стрит".
     Особняк на Первой улице превратился  в некий зловещий символ  даже  для
потомков  Реми Мэйфейра и братьев и  сестер Сюзетты,  которые когда-то тесно
общались с его обитателями.
     В апреле 1938 года ближайшие  соседи стали  свидетелями шумной ссоры  в
особняке. Крики и звон разбиваемых оконных стекол разносились по всей улице.
В конце концов из ворот  выбежала  совершенно обезумевшая девушка с  женской
сумочкой на  плече  и бросилась прочь по улице в сторону  Сент-Чарльз-авеню.
Это,  конечно,  была  Анта.  Заинтригованные  соседи,  прячась  за  тюлевыми
занавесками  своих  домов,  с интересом ждали, что  произойдет дальше. Всего
через несколько минут  к воротам  подлетел  полицейский автомобиль, Карлотта
вышла на тротуар и о чем-то коротко посовещалась с  двумя офицерами полиции,
после чего,  включив сирену, автомобиль сорвался с места и помчался вслед за
беглянкой.
     Тем же вечером в нью-йоркских  квартирах Мэйфейров раздались телефонные
звонки.  Карлотта сообщала,  что  Анта  сбежала из дома  и  направляется  на
Манхэттен,  и  просила  помочь  в ее поисках. Нью-йоркские Мэйфейры сообщили
новости новоорлеанским.  Через  несколько дней  в Лондон пришло известие  от
Ирвина Дандрича о том, что "малышка Анта" попыталась вырваться на  свободу и
помчалась в Нью-Йорк, хотя трудно сказать, как далеко ей удастся уйти.
     Как выяснилось позже, весьма далеко.
     Несколько  месяцев  никто не знал,  где  находится Анта. Ни полиции, ни
частным  детективам,  ни родственникам не удавалось  напасть на  ее след.  В
течение этого времени  Карлотта трижды ездила в Нью-Йорк и предлагала щедрое
вознаграждение любому  сотруднику  полиции,  способному оказать  действенную
помощь в поисках Анты. Она звонила Аманде Грейди Мэйфейр,  незадолго до того
разошедшейся со своим мужем Кортландом, и недвусмысленно ей угрожала.
     -- Это было просто ужасно, -- рассказывала впоследствии нашему "тайному
осведомителю" Аманда. -- Она предложила встретиться за ленчем в "Вальдорфе".
У  меня, конечно,  не  было  никакого  желания  -- ведь  это все  равно  что
отправиться на ленч в клетку  ко  льву в зоопарке.  Но  я понимала, что  она
чрезвычайно  расстроена  из-за Анты, и считала  своим долгом  высказать свое
мнение  на  этот счет. Я  хотела сказать, что  она сама  оттолкнула  от себя
девочку и  вынудила ту сбежать  из  дома,  что нельзя было  лишать  бедняжку
возможности встречаться с родственниками, которые ее так любили.
     Но  едва  я  успела сесть  за столик,  Карлотта набросилась  на меня  с
угрозами. "Если я только узнаю, Аманда, -- заявила она, -- что  ты прячешь у
себя Анту,  тебе  обеспечены такие неприятности, какие даже не  снились".  Я
была  просто в ярости и едва сдержалась, чтобы не  плеснуть  ей  в  лицо  из
бокала "Послушай,  что  я  тебе  скажу, Карлотта Мэйфейр, --  в конце концов
ответила я. -- Впредь не смей даже близко подходить ко  мне.  Не вздумай мне
звонить, писать или являться в мой дом. Я по  горло сыта тобой и  всем,  что
пришлось вытерпеть  от тебя  в  Новом Орлеане. Достаточно  и того,  что ваша
семейка сделала с Кортландом и Пирсом". Я распалилась до такой, степени, что
дым, наверное,  шел из  ушей, и буквально выбежала из "Вальдорфа". Знаете, в
принципе это  обычная  манера поведения  Карлотты.  В первый  же момент  она
налетает на вас с  обвинениями и не  дает слова сказать в ответ. Я много лет
наблюдала  подобную  картину.  Таким  образом  она  лишает  вас  возможности
обвинить в чем-либо ее саму.
     Зимой  1939  года наш агент все же отыскал  Анту, причем  прибегнув для
этого к весьма простому способу. Во время одной из встреч с  Эваном Невиллем
наша лучшая исследовательница  в  сфере  колдовства  Элайн Барретт высказала
предположение, что,  поскольку для побега  Анте  нужны были  средства,  она,
скорее  всего,  прихватила с  собой  кое-что  из  знаменитых  драгоценностей
Мэйфейров  и, возможно,  золотые монеты. Так  почему бы не наведаться  в  те
нью-йоркские магазины,  где  за  такие  веши  можно быстро получить  деньги?
Меньше чем через месяц мы нашли Анту.
     Действительно,  чтобы  иметь  средства  на  жизнь, она с самого  своего
приезда регулярно  продавала великолепные  золотые монеты.  Все нью-йоркские
торговцы   такими   раритетами   знали  очень  красивую  молодую  женщину  с
прекрасными манерами и  ослепительной улыбкой, которая приносила им поистине
уникальные вещи, взятые, по ее словам, из семейной коллекции в Виргинии.
     -- Поначалу  у  меня  возникли  подозрения, что  эти  вещи краденые, --
рассказывал  один  из  торговцев.  -- Тогда  она  принесла  три  потрясающие
французские  монеты  -- таких великолепных экземпляров  мне  никогда  прежде
видеть не приходилось. Я дал ей только небольшую часть их истинной стоимости
и  решил  подождать  и  посмотреть,  что  будет  дальше.  Однако  ничего  не
произошло, я благополучно их продал и оставил для нее проценты от вырученной
суммы. А когда в следующий раз она пришла ко мне с еще более восхитительными
монетами  эпохи Древнего  Рима, я уже  без опаски выплатил ей все положенные
деньги. Теперь она моя постоянная клиентка,  и,  поверьте, иметь с  ней дело
гораздо приятнее, чем с большинством других посетителей. Я говорю совершенно
искренне.
     Проследить за Антой от антикварного магазина  до просторной квартиры на
Кристофер-стрит в  Гринвич-виллидж, где она жила  вместе с молодым человеком
приятной  наружности  по  имени  Шон  Лэйси,  не составило  никакого  труда.
Многообещающий художник ирландского происхождения, Лэйси  к тому времени уже
успел показать на  выставках несколько  своих  картин,  получивших одобрение
критиков.  Сама  Анта  стала  писательницей.  Обитатели  дома,  да  и  всего
квартала, хорошо знали молодую пару.  Наши агенты  в течение  вечера и  ночи
получили массу информации.
     Друзья  в  один голос утверждали, что  Анта -- единственная  опора Шона
Лэйси. Она покупает ему все,  что тот пожелает, а Шон относится к ней как  к
королеве. Он  называет  ее своей  Красавицей с Юга  и готов ради нее  на что
угодно. А впрочем, почему бы и  нет?  Их квартира "просто чудесна", стеллажи
от пола до потолка забиты книгами и повсюду стоят удобные мягкие кресла.
     --  Шон никогда прежде не работал  так хорошо, -- говорили знакомые. --
Он нарисовал  уже три ее портрета, все очень  интересные. А  пишущая машинка
Анты  практически не умолкает. Анте даже удалось продать один из рассказов в
какой-то небольшой литературный журнал в Огайо. По этому случаю они устроили
вечеринку. Анта была так счастлива. Она немного наивна, но очень талантлива.
     --  Из  нее вышла бы очень неплохая  писательница, если бы она писала о
том, что  сама  хорошо  знает,  --  делилась своим  мнением  женщина в баре,
назвавшаяся  бывшей  любовницей Шона.  -- Но  эти  ее мрачные  фантазии  про
фиолетовый особняк в Новом Орлеане  и про обитающее в нем привидение...  Они
такие  амбициозные,  эмоциональные --  словом,  не  то,  что  сейчас  хорошо
продается. Нет,  правда,  надо  забыть  обо  всем этом и писать  о  том, что
происходит с ней здесь, в Нью-Йорке.
     Отзывы соседей по дому о молодой паре были только восторженными.
     -- Девочка совершенно не умеет готовить и вообще весьма непрактична, --
рассказывала художница, жившая этажом выше.  --  Но, в конце концов, не  это
главное -- она вовсе не обязана. Она аккуратно оплачивает все счета. Однажды
я поинтересовалась у Шона,  откуда у нее деньги. А он рассмеялся  и ответил,
что у нее бездонный кошелек и достаточно просто сунуть туда руку.
     Зимой  1940  года  Элайн Барретт  написала  из  Лондона  нашему  самому
надежному  агенту  в  Нью-Йорке  и  настоятельно  попросила  его  попытаться
поговорить  с Антой. Элайн очень хотела  сделать это сама, но о ее поездке в
Америку  в  тот  момент не  могло быть и речи,  Поэтому она позвонила  лично
Аллану  Карверу,  очень  учтивому,  образованному  и  утонченному  человеку,
который  много  лет  сотрудничал  с  Таламаской. Этот  весьма обходительный,
хорошо   одетый,   обладавший  безукоризненными   манерами  пятидесятилетний
джентльмен  без  труда  познакомился  с  Антой,  и,  как  он  сам  признался
впоследствии, беседа с ней доставила ему истинное удовольствие.
     -- Я последовал за ней в  Метрополитен-музей и как бы случайно оказался
рядом, когда она, глубоко задумавшись, сидела перед картиной Рембрандта. Она
очаровательна,  поистине восхитительна, но в ней, пожалуй, слишком много  от
богемы. В тот день на ней был какой-то шерстяной  наряд, волосы распущены. Я
присел рядом и, увидев у нее в  руках томик рассказов Хемингуэя, вовлек ее в
разговор о его творчестве. Она призналась, что  с удовольствием  читает  его
произведения. В ответ на вопрос,  любит ли  она Рембрандта, она сказала, что
да, любит. А когда я спросил, каково ее впечатление о Нью-Йорке в целом, она
ответила,  что ей очень нравится здесь и она не  хотела бы жить ни  в  каком
другом городе, а потом добавила, что  Нью-Йорк для нее словно живой организм
и что она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.
     Нечего было  и надеяться уговорить ее пойти  куда-нибудь еще -- слишком
уж  осмотрительной  и осторожной показалась мне  эта девушка.  Вот  почему я
торопился узнать о ней как можно больше прямо там, в музее.
     Я навел ее на разговор о ней самой, о ее жизни, о муже и о пробах пера.
Она   подтвердила,  что  хочет  стать  писательницей  и  что  Шон   всячески
поддерживает ее в этом.
     "Шон, -- сказала она, -- не  будет чувствовать себя  счастливым, если я
не добьюсь успеха. Понимаете, я не представляю, кем еще могла бы стать. Ни к
какому иному роду деятельности  я просто не готова. Та жизнь, которую я вела
до недавних пор, превратила меня,  по  сути, в  никчемную личность. И только
литературный труд может меня спасти". Она казалась удивительно беззащитной и
совершенно  искренней, чем тронула меня  до  глубины  души.  Будь  я  лет на
тридцать моложе, непременно влюбился бы в эту девушку.
     "Но какую же жизнь вы вели?  Пожалуйста, расскажите, -- настаивал я. --
По  манере  говорить  мне не  удается определить,  откуда  вы родом. Уверен,
однако, что не из Нью-Йорка".
     "С юга. Знаете, это все равно  что из иного мира-- Она вдруг помрачнела
и явно разволновалась. -- Извините, но я хочу  забыть о  прошлом. Не сочтите
мои слова за грубость. Просто для себя самой  я раз  и навсегда  решила, что
буду писать о  том, что пришлось  пережить, но  никогда не стану говорить об
этом.  Поймите  меня  правильно: я не  позволю  прежней жизни  вторгаться  в
настоящее -- пусть она сохранится только в моих произведениях".
     Согласитесь,  очень   неожиданное  и  мудрое  решение.   Нет,  она  мне
определенно нравилась. Не передать  словами, как нравилась. А  кому,  как не
вам,  знать,  что  специфика моей  работы очень быстро приучает использовать
людей в своих целях.
     "Но тогда расскажите мне о том, что вы пишете, -- продолжал уговаривать
ее я. -- О каком-либо из  рассказов, если вы  избрали этот жанр, или о ваших
стихах".
     "Если  мои  произведения  действительно  чего-то  стоят, вы  непременно
прочтете их сами", -- она поднялась, улыбнулась мне на  прощание и поспешила
уйти. Не могу утверждать с  уверенностью, но  мне показалось, что  она вдруг
насторожилась. Во  всяком  случае, еще  во время нашей беседы она то и  дело
беспокойно оглядывалась. Я даже поинтересовался, не ждет ли она кого-нибудь.
Она ответила, что  никого  конкретно, но...  Никогда  не  знаешь, что  может
произойти. Такое впечатление, что ей казалось, будто кто-то следит  за нами.
Конечно, мои люди находились поблизости и  действительно наблюдали  за  всем
происходящим, а потому я чувствовал себя весьма неловко.
     В   течение  нескольких  последующих  месяцев   мы  регулярно  получали
информацию  о  жизни Анты. Они с Шоном  были  очень  счастливы. Шон, крупный
мужчина  с  подкупающей  улыбкой  и  неиссякаемым  чувством  юмора,  получил
возможность организовать персональную выставку своих работ в Гринвич-виллидж
и имел огромный успех. А в "Ньюйоркере"  напечатали  коротенькое, всего семь
строк, стихотворение  Анты.  Молодые  люди пребывали в  восторге.  Однако  в
апреле 1941 года тон сообщений резко изменился.
     -- Знаете,  она ведь беременна,  -- рассказывала  художница с  верхнего
этажа, -- а он не хочет ребенка. Понимаете? Одному  Богу известно, что будет
дальше.  Он говорит, что есть знакомый врач,  который может решить проблему,
однако  она и  слышать об этом не желает. А  по ночам плачет  -- мне  хорошо
слышно. Я так переживаю, ведь бедняжка такая хрупкая, чувствительная...
     Первого  июля  Шон  Лэйси погиб в  автомобильной  катастрофе  (какая-то
неисправность в машине).  Он  был  один и  возвращался  от  больной  матери,
откуда-то с  севера штата  Нью-Йорк. С  Антон случилась истерика, и пришлось
отправить ее в клинику Бельвю.
     --  Мы  просто ума не могли приложить,  что  с ней делать,  -- делилась
впечатлениями все та же художница. Целых восемь часов она непрерывно кричала
и плакала,  и  в конце концов мы не выдержали и позвонили  в Бельвю. Меня до
сих пор мучают сомнения, правильно ли мы тогда поступили.
     Записи  в истории болезни  в Бельвю  свидетельствуют,  что,  едва  Анту
приняли  в  клинику,  она  резко  успокоилась,  прекратила кричать и  с того
момента фактически не издала ни звука. Более недели она вообще не двигалась,
а  потом взяла листок бумаги и  написала: "Кортланд Мэйфейр.  Адвокат. Новый
Орлеан". На следующее утро,  в половине одиннадцатого,  в  конторе Кортланда
раздался телефонный звонок из клиники. Кортланд немедленно связался со своей
женой Амандой  Грейди Мэйфейр, с  некоторых пор  жившей отдельно  от мужа  в
Нью-Йорке,  и  умолял ее  поспешить в Бельвю и присмотреть  за Антой до  его
приезда.
     Между  Кортландом  и Карлоттой разразилась  жесточайшая  битва за право
заботиться об Анте, причем Кортланд настаивал  на  своем приоритете в данном
вопросе, ибо Анта обратилась именно  к нему. По  свидетельству современников
тех событий,  кончилось  тем,  что они вместе сели в  поезд и  отправились в
Нью-Йорк, чтобы привезти Анту домой.
     Однажды во  время  веселого ужина  захмелевшая Аманда во  всех  деталях
рассказала  эту  историю  своему  приятелю  (и  нашему  информатору)  Аллану
Карверу, который  не  преминул  воспользоваться  моментом,  дабы поподробнее
расспросить ее о старинном семействе  южан и  поистине варварском  поведении
некоторых  его  членов.  Аманда поведала ему  все,  что ей было  известно  о
бедняжке племяннице, находившейся в Бельвю.
     -- ...Это было просто ужасно. Анта не могла говорить. Именно  не могла.
Едва она пыталась произнести хоть слово, как  тут же запиналась и замолкала.
Она  была  такая  нежная,  хрупкая.  Гибель  Шона просто сразила ее наповал.
Только   через  сутки  она  наконец  смогла   написать   адрес   квартиры  в
Гринвич-виллидж, и мы с Олли  Мэйфейр немедленно  помчались  туда за  вещами
Анты. Господи, как это все грустно!  Я-то предполагала,  что, поскольку Анта
-- жена Шона, все его картины, конечно  же, перейдут в ее  собственность. Но
потом пришли соседи и сообщили, что Анта  и Шон не были женаты.  Мать и брат
Шона уже успели  побывать в  квартире и  отправились нанимать фургон,  чтобы
вывезти оттуда все имущество.  Похоже, мать Шона недолюбливала Анту и винила
в том, что она втянула его в богемную жизнь Гринвич-виллидж.
     И  тогда я сказала Олли, что они могут  забрать себе все,  но только не
портреты  Анты, а потом  быстренько  упаковала их вместе  с другими  личными
вещами Анты  и, конечно  же, со знаменитым  старинным  бархатным  кошельком,
наполненным  золотыми монетами. Да-да я слышала  о его  существовании, и  не
говорите  мне,  что  понятия о нем  не  имеете, коль  скоро  вы хоть немного
знакомы с  историей семейства Мэйфейр.  Естественно,  я  взяла оттуда  и все
рукописи Анты -- там были рассказы, несколько глав романа и стихи. Знаете, а
ведь  я  только  потом  узнала,  что  она опубликовала свое стихотворение  в
"Ньюйоркере".  В "Ньюйоркере"! Я и понятия об этом  не  имела,  пока мой сын
Пирс не  сказал мне. Он даже пошел  в  библиотеку, чтобы прочесть его. Очень
короткое стихотворение. Что-то  там о падающем снеге и  о музее в парке... В
моем  понимании это даже не стихотворение, а  скорее, так  сказать, фрагмент
жизни. Однако факт остается фактом: оно напечатано в "Ньюйоркере" -- вот что
главное. Ах, как это было грустно -- вывозить вещи из квартиры... Как  будто
уничтожаешь чью-то жизнь... разбираешь ее на части...
     Когда  я вернулась в клинику,  Карлотта  и Кортланд  были  уже там. Как
всегда,  ругались  друг  с  другом  в  коридоре. Однако, чтобы  понять,  что
подразумевается под словом "ругались", когда речь идет о Карл и Корте, нужно
видеть это  своими глазами: шепот сквозь зубы, скупые жесты и поджатые губы.
Неповторимое  зрелище, уверяю  вас.  Именно  так  все  и  выглядело тогда  в
коридоре больницы. И никто, наверное,  кроме меня, не  подозревал, что они в
тот момент готовы были убить друг друга.
     "Вы  уже  знаете,  что  девочка  беременна?  --  спросила я.  -- Доктор
сказал?"
     "Она должна избавиться от ребенка", -- заявила Карлотта.
     У Кортланда был такой  вид, будто он вот-вот  умрет. А я так опешила от
ее слов, что даже не нашлась что ответить.
     Я всей душой ненавижу Карлотту. И готова объявить об этом всему миру. Я
всю  жизнь ненавидела ее. Одна только мысль о том, что Анта останется с  ней
один на один, приводила  меня в  ужас. И я сказала  об этом Кортланду, прямо
там, при Карлотте.
     "Бедная девочка нуждается в заботе", -- напомнила я ему.
     Надо  отдать должное Кортланду, он  действительно приложил все  усилия,
чтобы  получить право  на  опеку  над Антой, он  с  самого начала  добивался
попечительства  над  ней. Но  Карлотта  в ответ заявила, что  в  борьбе  все
средства  хороши, и пригрозила рассказать во всеуслышание о наших отношениях
с  Кортландом, раскрыть все наши семейные тайны.  О,  это поистине  страшная
женщина! И Кортланд сдался. Мне кажется, что и на этот раз он не сомневался,
что проиграет битву.
     "Послушай, -- уговаривала я, -- Анта уже вполне взрослая. Почему  бы не
спросить  ее,  с кем  и  где  она сама предпочитает  жить? Если она  захочет
остаться в Нью-Йорке, то может переехать ко мне. Или к Олли". Однако все мои
аргументы не возымели действия.
     Карлотта  поговорила  с  врачами и, как всегда, добилась  своего. Уж не
знаю, каким образом, но ей удалось получить от них официальное предписание о
переводе Анты в Новый Орлеан, в психиатрическую лечебницу. На Кортланда  она
просто перестала обращать  внимание, словно его и не было рядом. Я бросилась
к телефону, чтобы  сообщить  обо всем родственникам,  и  обзвонила буквально
всех, включая даже совсем юную Беатрис Мэйфейр, внучку Реми, которая жила на
Эспланейд-авеню.  Я сказала им,  что девочка  больна,  что она  беременна  и
нуждается в любви и заботе.
     А потом произошла едва ли не самая печальная сцена. В тот момент, когда
Анту увозили на вокзал, она жестом подозвала меня к себе и тихо прошептала в
самое  ухо,  так,  чтобы никто  другой не слышал:  "Тетя Мэнди,  пожалуйста,
сохраните мои вещицы. Иначе  она их просто  выбросит". Но я уже --  подумать
только! -- отправила все ее вещи домой. Все, что я могла  тогда сделать, это
позвонить своему сыну Шеффилду и попросить его сделать все, что в его силах,
чтобы помочь бедной девочке, когда та вернется.
     В сопровождении дяди и тети  Анта поездом вернулась в  Луизиану и  была
без  промедления  помещена  в  психиатрическую  лечебницу Святой  Анны,  где
провела  шесть недель.  Во множестве навещавшие  ее  Мэйфейры  сходились  во
мнении, что девочка чересчур бледна, не всегда в полной мере  владеет собой,
но явно идет на поправку.
     Тем временем наш агент в  Нью-Йорке Аллан  Карвер как будто бы случайно
вновь встретился с  Амандой  Грейди  Мэйфейр  и  поинтересовался,  как  себя
чувствует ее племянница.
     -- О, вы даже представить себе не можете, как все плохо! -- воскликнула
в ответ Аманда Грейди Мэйфейр. -- Представляете, ее тетя потребовала,  чтобы
врачи в психиатрической лечебнице сделали девочке аборт. Она заявила, что та
безумна  от  рождения  и  ей  ни  в  коем  случае  нельзя  иметь  детей.  Вы
когда-нибудь слышали что-либо ужаснее?  Я узнала  об этом от мужа и сказала,
что никогда его не прощу, если он не поможет  бедняжке. Но он заверил  меня,
что никто не причинит вред ребенку, что врачи никогда не согласятся на такой
шаг  ни  по настоянию Карлотты,  ни по просьбе кого-либо  другого. А  потом,
когда  я позвонила  Беатрис  Мэйфейр на  Эспланейд-авеню,  Кортланд пришел в
ярость.  "Не смей  поднимать всех на ноги!" -- кричал он.  Но именно это я и
собиралась  сделать.  "Пойди и  навести  ее,  Беа, -- попросила я,  --  И не
позволяй никому выставить тебя оттуда".
     Агентам Таламаски  так  и не удалось получить сведения,  подтверждающие
слухи  о  предполагавшемся аборте. Однако  медсестры  из  лечебницы  позднее
рассказывали  нашим осведомителям, что  родственники толпами навещали Анту в
лечебнице.
     "Они не признавали никаких отказов, -- писал Ирвин Дандрич, -- и упорно
настаивали на встрече с Антой. Судя по их  впечатлению, дела шли хорошо. Она
была в восторге от того,  что ждет  ребенка. И конечно, ее  со  всех  сторон
буквально  заваливали  подарками.   Беатрис  принесла  какое-то   старинное,
отделанное кружевом приданое для малыша, когда-то принадлежавшее чьей-то там
двоюродной бабушке по имени  Сюзетта Все, безусловно,  знали, что официально
Анта  не  была замужем за тем нью-йоркским  художником,  но какое  это имеет
значение, если ты носишь и всегда будешь носить фамилию Мэйфейр".
     Не меньшую активность  родственники проявляли и  после  выписки Анты из
лечебницы Святой Анны. Она вернулась на Первую улицу и обосновалась в бывшей
спальне Стеллы в  северном  крыле дома, дабы там окончательно  поправиться и
прийти в  себя. Возле нее круглые сутки дежурили сиделки, и нашим агентам не
составляло никакого труда получать от них самую подробную информацию.
     Сам особняк все они  в один голос описывали как "невыносимо мрачный". И
тут  же  добавляли,  что  Дорогуша  Милли  и Белл  трогательно  и  неустанно
заботятся об Анте и практически не оставляют сиделкам работы. Дорогуша Милли
часами сидит  рядом  с  Антой  на  боковой террасе,  а Белл подготовила  для
ребенка очень красивое приданое.
     Кортланд заезжал в особняк каждый день после работы.
     -- Вы представляете, -- рассказывала одна из сиделок, -- в  это  трудно
поверить, но хозяйка дома не хотела пускать его. А он все-таки приходил, все
время приходил. И еще  с ним был  молодой  джентльмен... Шеффилд -- кажется,
так его зовут.  Они  каждый  вечер  приезжали, хоть  и  ненадолго.  Посидят,
поговорят с больной -- и до свидания.
     Родственники вспоминали,  что  Шеффилд прочел  кое-что из  произведений
Анты, привезенных из Нью-Йорка, и сказал, что "Анта несомненно  талантлива".
Сиделки видели  в  комнате  Анты множество  коробок с  какими-то  бумагами и
книгами,  в  которые она  иногда  заглядывала, но слабость  не  позволяла ей
разобрать их как следует.
     -- Я не  замечала в ней ни единого признака безумия, -- говорила другая
сиделка. -- Ее тетушка иногда вызывала нас в холл  и задавала очень странные
вопросы.  Она  намекала, что, мол,  племянница  безумна  от  рождения и даже
способна напасть на кого-нибудь. Однако доктора никогда не говорили нам, что
такое  возможно.  Она  спокойная,  даже  меланхоличная девочка.  И  выглядит
гораздо моложе  своих лет, да и ведет себя совсем как  юная девушка. Нет, на
безумную она совершенно не похожа.
     Дейрдре  Мэйфейр  родилась  четвертого  октября  1941  года   в  старой
благотворительной больнице на берегу реки; позднее эту больницу снесли. Судя
по всему, роды прошли без осложнений, к тому же Анте дали сильный  наркоз --
в то время его весьма широко использовали.
     В течение всех пяти  дней, что Анта провела  в больнице, родственники в
часы  посещений толпами заполняли коридоры. Палата  Анты утопала  в  цветах.
Девочка родилась здоровой и, по мнению всех, была просто очаровательна.
     Однако примерно через две недели после возвращения Анты в особняк поток
информации,  резко  возросший благодаря  Аманде Грейди  Мэйфейр,  неожиданно
иссяк. Тем родственникам, кто пытался по второму или третьему разу навестить
Анту,  верная  чернокожая  служанка   тетушка  Истер  или   Нэнси  неизменно
отказывали  в приеме.  Нэнси  оставила свое  место делопроизводителя,  чтобы
полностью посвятить себя заботам  о  малышке ("Или чтобы не подпускать к ней
никого  из   нас",  --  сказала  Беатрис   Аманде   в  одном  из  телефонных
разговоров.), и была непреклонна в своем требовании не беспокоить лишний раз
молодую мать и ребенка.
     Беатрис  позвонила  в  особняк  и   поинтересовалась,  когда  состоятся
крестины.  Услышав  в  ответ, что  девочку уже  окрестили  в церкви  Святого
Альфонса, она пришла в ярость и  тут же набрала  номер  Аманды в  Нью-Йорке.
Воскресным утром человек  двадцать Мэйфейров буквально  "вломились" в дом на
Первой улице.
     -- При  виде  гостей  Анта была вне себя  от радости,  --  рассказывала
Аманда Аллану Карверу. -- Она просто трепетала от восторга. Ведь бедняжка не
знала, что они без конца звонили и  приходили, пытаясь  повидать ее. Никто и
словом  не обмолвился  ей об этом. Равно  как и о том, что они  устраивали у
себя приемы по случаю крестин ребенка.  И  все это было  делом рук Карлотты.
Узнав,  что ее держали в полном неведении,  Анта так расстроилась, что гости
поспешили переменить тему  разговора. Беатрис ужасно  рассердилась на Нэнси.
Но ведь Нэнси лишь исполняла приказы Карлотты.
     Тридцатого   октября   того   же   года   Анту   объявили   официальной
получательницей  и единовластной распорядительницей  наследия Мэйфейров. Она
подписала доверенность на имя Кортланда и Шеффилда Мэйфейров как ее законных
представителей  в проведении  любых  денежных  операций  и в первую  очередь
попросила   их  основать  крупный  фонд  и  открыть  кредит  для  проведения
реставрационных работ в доме  на Первой  улице, состояние  которого ее очень
беспокоило.
     Новость о том, что особняк  принадлежит ей, буквально ошеломила Анту. У
нее и в мыслях не было, что такое возможно. И теперь ей хотелось перекрасить
дом, переделать и переставить все в нем по своему вкусу.
     Карлотта  не  присутствовала  на  встрече  племянницы  с  Кортландом  и
Шеффилдом.  Незадолго до  того  она от  имени Анты потребовала, чтобы  фирма
"Мэйфейр  и  Мэйфейр"  провела  полный  аудит  с  момента  смерти  Стеллы  и
представила подробный отчет о  результатах,  заявив  при этом,  что  прежние
ревизии  не вызывают  у  нее  доверия  и что  она не намерена участвовать  в
обсуждении  каких-либо  финансовых дел до  тех  пор,  пока  не  "просмотрит"
полученные документы.
     Позднее  Шеффилд  сообщил  Аманде,   что  Анту   сознательно   ввели  в
заблуждение  относительно семейного  наследия и что  она  была  потрясена до
глубины души,  когда ей наконец объяснили, как обстоят дела на  самом  деле.
Особенно больно ее задело поведение Карлотты. Тем не менее Анта не  уставала
повторять, что намерения Карлотты были, скорее всего, самыми добрыми.
     Завершив дела, Анта, Кортланд и Шеффилд отправились на ленч в ресторан,
чтобы торжественно отметить это событие. Анта слегка нервничала, волнуясь за
оставленную дома малышку, но выглядела веселой и оживленной. Шеффилд слышал,
как уже перед самым их уходом она спросила его отца:
     --  Значит, при всем желании  она не могла вышвырнуть меня  из дома? Не
имела права выгнать на улицу?
     -- Это твой дом, ma cherie,  -- ответил Кортланд. -- Ей  лишь позволено
жить здесь, но только с твоего согласия.
     Анта погрустнела.
     -- Карлотта  всегда угрожала выставить меня на  улицу, если я  не  буду
слушаться ее, -- едва слышно прошептала она.
     После этого Кортланд почти сразу отвез ее домой.
     Несколько  дней спустя Анта вместе  с  ребенком встретилась за ленчем в
еще  одном  очень  модном  и  популярном  ресторане Французского квартала  с
Беатрис Мэйфейр.  Пока  женщины наслаждались  вином  и  изысканными  рыбными
блюдами, нянька  гуляла с малышкой,  уложив ее  в чудесную плетеную коляску.
Позднее,  делясь  впечатлениями   с  Амандой,   Беатрис  сказала,  что  Анта
превратилась во вполне взрослую молодую  женщину,  что она снова пишет -- на
этот раз роман -- и намерена  окончательно привести в порядок старый особняк
на Первой улице.
     Она хотела отремонтировать бассейн. В тот день она вспоминала о матери,
о ее любви к большим приемам и была полна энергии.
     И  действительно,  нескольким подрядчикам было  предложено  представить
смету на  "полную реставрацию дома,  включая покраску,  плотницкие  работы и
частичную замену  кирпичной кладки". Соседи, узнавшие новость от своих слуг,
отнеслись  к этой идее  с большим одобрением.  Дандрич писал, что Анта  вела
переговоры  с  одной  очень  известной  архитектурно-строительной  компанией
относительно перестройки каретной.
     В  середине   ноября  Аманда   получила  от  Анты  короткое  письмо   с
благодарностью за  помощь  в Нью-Йорке и за  пересылку  почты,  пришедшей на
адрес в Гринвич-виллидж. В конце Анта  сообщала, что пишет короткие рассказы
и вновь работает над романом.
     Десятого  декабря ровно в девять часов утра почтальон мистер Бодре, как
обычно,  проходил мимо дома на  Первой улице. Анта  уже ждала его  у ворот с
несколькими большими конвертами  из  манильской оберточной бумаги  в  руках.
Объяснив, что не может оставить ребенка и отлучиться на почту, она попросила
Бодре купить марки  и  отправить письма в Нью-Йорк. Прикинув приблизительный
вес  пакетов,  почтальон  забрал их  с собой вместе с  целой пачкой  обычных
конвертов, адресованных различным получателям в Нью-Йорке.
     -- У нее было такое  приподнятое настроение, -- вспоминал Бодре. -- Она
ведь собиралась стать  писательницей. Чудесная  девушка --  такую невозможно
забыть.  Я спросил, слышала ли она о бомбардировке  Перл-Харбор,  и добавил,
что  мой  сын  накануне добровольно  поступил на  военную  службу и  что  мы
наконец-то  будем  воевать.  Оказалось, что  она  ничего  не знает  --  ни о
бомбардировке, ни о войне. Такое впечатление, что она жила словно во сне.
     "Чудесная девушка" умерла в тот  же день. Когда  Бодре с дневной почтой
вновь  оказался   на  Первой  улице,  над  этой   частью  Садового  квартала
разразилась  страшная буря.  Дождь "лил  как  из  ведра", а ветер "бушевал с
неистовой  силой". Посреди  мостовой стоял фургон из похоронной конторы, а в
саду  особняка  собралась  целая толпа,  к  которой,  несмотря  на ненастье,
присоединился и почтальон.
     -- Мисс Белл, -- продолжал он свой рассказ, -- стояла на  крыльце и без
конца плакала, а мисс  Милли попыталась было рассказать мне, что  произошло,
но из-за рыданий  не  могла вымолвить ни  слова. Потом на крыльцо вышла мисс
Нэнси и крикнула, чтобы я не мок под дождем,  а продолжал свой обход и что у
них в доме умер человек.
     Мистер Бодре перешел на другую сторону улицы и укрылся от струившихся с
неба потоков воды на крыльце одного из соседних домов. Экономка, наблюдавшая
за происходящим сквозь  закрывавшую вход сетку, сообщила  ему  о смерти Анты
Мэйфейр. Судя по всему, бедняжка упала с крыши террасы верхнего этажа.
     По словам почтальона, буря  была ужасной -- самый настоящий ураган. Тем
не менее он не ушел и видел, как тело погрузили в фургон похоронной конторы.
При этом  присутствовали сам Рэд Лониган  и  его кузен Лерой. Фургон  уехал.
Мистер  Бодре продолжил свой путь по обычному маршруту, и вскоре  -- он едва
успел дойти  до  Притания-стрит  -- погода  резко  улучшилось и  небо  стало
совершенно  чистымю.  А  когда на  следующий  день он  вновь  оказался возле
особняка, его внимание привлек тротуар, густо усеянный опавшими листьями.
     В течение многих  последующих лет Таламаска собирала все свидетельства,
касавшиеся  обстоятельств смерти Анты, однако нам так и не удалось выяснить,
что же в  действительности  произошло десятого декабря 1941  года. Возможно,
тайна  никогда не будет раскрыта. Последним из "посторонних", кто видел Анту
живой и беседовал с ней, был мистер  Бодре. Элис Фланаган, няня, ухаживавшая
за ребенком,  в тот  день сообщила по телефону, что  больна,  и на работу не
вышла.
     Все,  что известно из полицейских отчетов, а также из  очень скудных  и
осторожных высказываний членов семьи  Лониган и приходских священников,  это
что  около трех часов дня Анта не то спрыгнула, не то упала с крыши террасы,
расположенной  как  раз  под  окном  мансарды,  где  когда-то  была  комната
Джулиена.
     Версия Карлотты, согласно тем же источникам, была такова.
     Они  с Антой поссорились,  потому что  девочка  деградировала до  такой
степени, что даже не кормила малышку.
     -- Она  была совершенно не готова к  тому, чтобы стать хорошей матерью,
-- сказала мисс Карлотта офицеру  полиции.  --  Она  только  и  делала,  что
стучала  на машинке, сочиняя  свои рассказы и стихи  и рассылая во все концы
письма. И Нэнси или  кому-то из нас приходилось подолгу барабанить в  дверь,
чтобы  до  Анты  наконец дошло,  что  Дейрдре  надрывается  от плача в своей
колыбельке, потому что ее давно пора покормить или перепеленать.
     Во время ссоры Анта "впала в истерику" и бросилась наверх, в  мансарду,
крича,  чтобы все  оставили  ее  наконец  в  покое.  Боясь, что  Анта  опять
что-нибудь с собой сделает, -- а такое, если верить мисс Карлотте, случалось
неоднократно, -- мисс  Карлотта  поднялась  следом за  ней в бывшую  комнату
Джулиена  и увидела там  племянницу  всю  в крови -- та  пыталась выцарапать
собственные глаза.
     Карлотта  постаралась  успокоить  ее,  но   Анта   вырвалась,  потеряла
равновесие и спиной вперед выпала  из  окна на крышу  веранды. Анте  удалось
проползти по ней до самого края, но потом она все же не удержалась и рухнула
вниз -- а быть может, и спрыгнула  нарочно. Она умерла  мгновенно, поскольку
ударилась головой о каменные плиты, а высота была большой -- третий этаж.
     Кортланд был вне себя, когда узнал о смерти племянницы, и, не  медля ни
секунды, помчался на Первую улицу. Позднее, уже в Нью-Йорке, он сказал жене,
что Карлотта совершенно обезумела. Рядом с ней постоянно находился священник
из церкви Искупления Господня. Она только вновь и вновь повторяла, что никто
не понимал, до какой степени хрупкой и нежной была Анта.
     -- Я пыталась остановить ее, -- твердила  она. -- Господи, ну что еще я
могла сделать?!
     Дорогуша  Милли и  Белл были слишком  расстроены,  чтобы обсуждать  эту
тему. Такое впечатление, что Белл вообще путала обстоятельства двух  смертей
--  Анты и Стеллы. Только у Нэнси на этот счет было свое, особое мнение: она
не уставала жаловаться всем и каждому,  что у  Анты голова была полна глупых
фантазий и что ее всю жизнь только портили и всегда выгораживали.
     При  встрече  с  Элис  Фланаган Кортланду  показалось,  что  та  чем-то
напугана. Это была очень пожилая полуслепая женщина. Она заявила, что ничего
не знает  о попытках  Анты  причинить себе  какой-либо  вред, что никогда не
видела,  чтобы та "впадала в истерику" или что-либо  еще в том же  духе. Все
распоряжения  она  получала   непосредственно  от  мисс   Карлотты,  которая
неустанно заботилась о благе семьи. Мисс Фланаган очень не хотелось потерять
такую хорошую работу.
     -- Я  хочу  только нянчить этого  прелестного ребенка,  -- сказала  она
полицейскому. -- И я очень нужна сейчас моей дорогой малышке.
     И действительно, мисс Фланаган продолжала ухаживать  за Дейрдре Мэйфейр
до тех пор, пока девочке не исполнилось пять лет.
     В  конце концов Кортланд  велел  Беатрис  и Аманде оставить  Карлотту в
покое. Она  была  единственной свидетельницей  смерти  Анты,  и  что  бы  ни
произошло  в  тот  роковой  день, Анта,  конечно  же,  погибла  в результате
ужасного  несчастного  случая. Они  бессильны  что-либо сделать  в  подобной
ситуации.
     По  правде  говоря,  никакого  серьезного  расследования  обстоятельств
смерти Анты не  проводилось. Не было даже вскрытия.  Когда при  внимательном
осмотре  тела владелец похоронной конторы обнаружил, что  царапины  на  лице
Анты  не могли быть  нанесены  ею самой,  он немедленно связался с  семейным
врачом  Мэйфейров, однако ему посоветовали --  а точнее, приказали -- забыть
об этом и держать язык  за зубами. Неофициальное заключение свелось к  тому,
что Анта была  безумна. Ее  психика всегда  отличалась  нестабильностью. Она
провела какое-то время в клинике Бельвю и в психиатрической лечебнице Святой
Анны. Она и ее ребенок нуждались в постоянном присмотре.
     После  смерти  Стеллы  нам  не  встретилось  ни  единого  упоминания  о
знаменитом изумруде  Мэйфейров  и о том, что он  имеет  какое-то отношение к
Анте. Никто из родственников или друзей не говорил, что видел этот кулон. На
портретах Анты,  написанных  Шоном  Лэйси, изумруда  тоже  нет. Нью-йоркские
родственники вообще о нем не слышали.
     И  тем не  менее, когда Анта умерла, кулон  с изумрудом оказался  на ее
шее.
     Вопрос о том, почему именно в тот день Анта надела кулон, напрашивается
сам  собой. А  что,  если  он  и стал  первопричиной роковой  ссоры?  И если
царапины, оставшиеся на лице Анты, не были нанесены ею самой, значит ли это,
что Карлотта пыталась выцарапать племяннице глаза? А если так, то почему?
     Как бы то ни было, особняк  на  Первой  улице вновь  оказался окутанным
завесой тайны. Планам  Анты  относительно  его реставрации  не суждено  было
сбыться. После яростных  споров в конторе "Мэйфейр и Мэйфейр" -- говорят, во
время одного из них Карлотта настолько рассвирепела,  что  вдребезги разбила
дверное стекло, -- Кортланд даже решился на отчаянный шаг: подал иск в суд о
передаче ему права единоличной опеки над маленькой Дейрдре.  В дело вмешался
и  внук  Клэя  Мэйфейра Александр. Он  и его жена  Эйлин  владели прекрасным
особняком в Метэри. Они  с радостью готовы были удочерить Дейрдре или просто
взять ее на воспитание в зависимости от того, какой  из вариантов предпочтет
Карлотта.
     Аманда  Грейди  Мэйфейр рассказывала  нашему секретному  агенту  Аллану
Карверу:
     -- Кортланд  хочет, чтобы  я вернулась домой и взяла  на  себя заботы о
ребенке.  Поверьте, мне невероятно жаль малышку, но после  стольких лет я не
могу вернуться в Новый Орлеан.
     Карлотта  лишь  смеялась  в  лицо  всем  этим,  как  она  их  называла,
"благодетелям". Судье и всем  членам семьи она говорила  одно  и то же. Анта
была  серьезно больна. Она явно страдала врожденным безумием, которое вполне
могло передаться по  наследству  и ее маленькой дочери. А потому она  никоим
образом  не  позволит  увозить  ребенка  из  материнского  дома, лишать  его
присмотра дражайшей мисс Фланаган, равно как и заботы милой Белл или доброты
нашей драгоценной Милли и  всех тех,  кто обожает это чудесное дитя и день и
ночь  неустанно  заботится  о  нем. Никто другой не в состоянии  сделать это
лучше.
     Когда  Кортланд наотрез отказался  отозвать  свой иск,  она  перешла  к
прямым угрозам.  Разве его не  бросила жена?  А  что, если  всему  семейству
станет известно,  каков он  на самом деле?  Ее намеки и инсинуации заставили
родственников  задуматься и  тщательно взвесить все "за" и  "против". Судья,
которому было  поручено вести это  дело,  начал  "терять  терпение". В конце
концов, почему эта семейка не может смириться с существующим положением? Сам
он искренне считал  Карлотту  Мэйфейр женщиной  непогрешимо  добродетельной,
кристально честной и редкостно здравомыслящей, Святой Боже, да если бы рядом
с каждым осиротевшим ребенком оказывались такие тетушки,  как Милли и  Белл,
не говоря уже о Карлотте, мир можно было бы считать едва ли не идеальным!
     Итак,  наследие  семьи  осталось на  попечении "Мэйфейр  и  Мэйфейр", а
малышка -- на попечении мисс Карлотты. Дело поспешили закрыть.
     Подорвать  авторитет Карлотты попытались  еще  лишь однажды  -- в  1945
году.
     Один из  потомков Лестана  Корнел  Мэйфейр  тогда  только что  закончил
ординатуру в  центральной  клинике  Массачусетса.  Его  специализацией  была
психиатрия.  В свое  время  Корнелу  довелось  слышать  немало  "невероятных
историй",  связанных  с домом  на  Первой улице, -- прежде  всего  от Аманды
Грейди Мэйфейр, а  также  от Луизы  Энн  Мэйфейр, старшей внучки Гарланда, с
которой у него был роман в  течение всего периода ее пребывания в Радклиффе.
История с наследственным безумием чрезвычайно заинтересовала Корнела. К тому
же  он был по-прежнему влюблен в  Луизу  Энн.  Она отказалась выйти  за него
замуж  и остаться в  Массачусетсе  и  вернулась  в  Новый Орлеан. Откровенно
говоря, Корнел не  понимал ее столь непоколебимой преданности  родному дому.
Вот почему ему хотелось  непременно  посетить  Новый  Орлеан  и, конечно же,
нанести визит в особняк на Первой улице.  Нью-йоркские родственники одобрили
его намерения.
     -- Как знать, -- говорил он Аманде, сидя с ней за ленчем в "Вальдорфе",
-- быть может, город мне понравится и, быть может, нам с  Луизой Энн удастся
как-то договориться между собой.
     Одиннадцатого февраля  Корнел приехал  в Новый Орлеан и  остановился  в
одном из отелей  в  центре города. Потом  он  позвонил Карлотте с просьбой о
встрече, и она согласилась принять его.
     Позднее в телефонном разговоре с Амандой  он сказал, что  пробыл в доме
около  двух  часов и даже  провел  какое-то  время наедине  с  четырехлетней
Дейрдре.
     --  Я  не  могу сейчас  сказать, что именно  мне удалось  выяснить,  --
делился он своими впечатлениями, --  но  девочку необходимо как можно скорее
вырвать  из  того окружения, в котором она находится. Откровенно говоря, мне
бы  не  хотелось  впутывать  во все  это  Луизу  Энн.  Как только вернусь  в
Нью-Йорк, непременно расскажу тебе обо всем подробно.
     Аманда настоятельно посоветовала Корнелу немедленно  сообщить обо всем,
что его тревожит, Кортланду. Корнел  ответил, что то  же  самое посоветовала
ему сделать Луиза Энн.
     -- Непременно свяжусь с Кортландом,  но только не сейчас, -- сказал он.
--  Я  по  горло сыт  Карлоттой и  не  испытываю никакого  желания  еще  раз
встречаться сегодня с этими людьми.
     Уверенная, что  Кортланд  может помочь,  Аманда  позвонила ему  сама  и
поставила в  известность  о  происходящем. Он  был  очень  доволен интересом
доктора Мэйфейра к судьбе ребенка и  чуть позже перезвонил Аманде и сообщил,
что договорился с Корнелом о встрече  за ужином  в  ресторане Колба в центре
города.  Кортланд добавил, что Корнел  ему  понравился  и что  он сгорает от
желания  услышать  мнение доктора  Мэйфейра о  событиях,  в  доме.  Пообещав
перезвонить после ужина, он попрощался и повесил трубку.
     Однако Корнел на ужин не  пришел. Прождав его в  ресторане  Колба целый
час, Кортланд позвонил в номер отеля. Никто не ответил. А на  следующее утро
горничная  отеля  обнаружила бездыханное  тело  Корнела Он лежал  на  смятой
постели полностью одетый; глаза оставались полуоткрытыми, а рядом на столике
стоял недопитый бокал бурбона. При  беглом осмотре  причину столь  внезапной
смерти обнаружить не удалось.
     Вскрытие,  произведенное  по настоянию матери  Корнела и следователя из
полиции  Нового  Орлеана,  выявило в  крови  покойного  алкоголь и небольшое
количество сильнодействующего  наркотического  средства.  Эксперты поставили
диагноз  "передозировка", и  дело закрыли.  Аманда Грейди Мэйфеир так  и  не
смогла простить себе, что послала Корнела в Новый Орлеан. Луиза Энн  до  сих
пор "не  оправилась от  горя" и  остается незамужней. Потрясенный до глубины
души Кортланд сопровождал гроб с телом Корнела Мэйфейра в Нью-Йорк.
     Виновны ли в смерти Корнела Мэйфейрские ведьмы? К сожалению,  и на этот
вопрос  мы  не  можем  ответить  с  уверенностью. Тем  не  менее  есть  одна
немаловажная деталь, позволяющая предположить, что Корнел  скончался  отнюдь
не  от  отравления  смесью  алкоголя  и  наркотика.  Как  вы помните,  глаза
покойного оставались  полуоткрытыми, и, когда тело уже  выносили  из  номера
отеля,  следователь  обратил  внимание на  лопнувшие  внутри  глазных  яблок
сосуды.  Известно,  что это  симптом  удушья. Вполне возможно, что  поначалу
Кортланду подмешали в бокал сильнодействующий наркотик (недопитый бурбон так
и остался на столике), а когда молодой человек потерял сознание, беззащитную
жертву просто задушили подушкой.
     Однако  когда  Таламаска  через  одного  из  преданных  ордену  частных
детективов  с весьма  хорошей  репутацией попыталась  возобновить следствие,
судебные  власти не проявили,  к этому никакого интереса. Никто  в  отеле не
смог вспомнить, приходили  ли в тот день  к Корнелу посетители. Равно  как и
того, кто именно заказал бурбон в  номер и выполнял ли такой  заказ кто-либо
из обслуживающего персонала. Как выяснилось, в ходе  первого следствия такой
вопрос  вообще  не  был  задан. Не были  взяты и отпечатки пальцев.  В конце
концов, кому нужен лишний шум, если речь явно не шла об убийстве...
     Пора наконец обратиться  к  судьбе Дейрдре Мэйфейр, которая в настоящее
время  является владелицей наследия  семейства Мэйфейр и которая, осиротев в
двухмесячном  возрасте, всю  жизнь оставалась на  попечении своих  стареющих
тетушек.

     Дейрдре Мэйфейр
     После смерти Анты  дом на Первой улице постепенно  разрушался.  Бассейн
превратился в болото,  густо покрытое ряской  и заросшее дикими  ирисами; из
проржавевших  труб  текла  мутно-зеленая  вода  Окна  в  хозяйских  спальнях
северного крыла  вновь наглухо закрыли ставнями. С наружных стен -- когда-то
фиолетово-серых -- осыпалась почти вся краска.
     Постаревшая мисс  Фланаган, которая  в последний год  своей  жизни  уже
почти ничего  не видела, все же продолжала заботиться  о Дейрдре и время  от
времени  возила ее на прогулку в плетеной  коляске вокруг  квартала,  однако
пересекать проезжую часть уже не отваживалась.
     Кортланд приехал на  Рождество и  пил шерри,  удобно  расположившись  в
длинном зале в передней части дома вместе с Дорогушей Милли, Белл и Нэнси.
     -- Я твердо  заявил им, что на этот раз им  не удастся меня выгнать, --
рассказывал он своему сыну Пирсу, который потом передал эти слова матери. --
Нет уж. Я  буду навещать бедную девочку в  Рождество и в  дни ее рождения. И
хочу при этом видеть ее собственными глазами и держать на руках.
     Примерно  то же самое Кортланд сказал и в конторе  "Мэйфейр и Мэйфейр",
поручая своим секретарям покупать подарки для таких визитов.
     Годы  спустя  внук   Кортланда   Райен   Мэйфейр  на  свадебном  приеме
рассказывал одному из хороших знакомых:
     -- Мой дед терпеть не мог визиты в особняк. Наш дом в Метэри всегда был
таким светлым, веселым. Отец вспоминал, что дед каждый раз возвращался домой
в  слезах. Когда Дейрдре было три года, дед заставил их украсить для девочки
первую в ее жизни  елку, сам притащил для этого целую гору украшений  и даже
купил в "Кац и Бестофф" гирлянду с фонариками  и  повесил ее  на себя. Он  с
трудом представлял, как могут люди жить в постоянном  мраке. Как жаль, что я
мало знал своего деда Подумать только! Ведь он родился в том самом особняке!
А его отец, Джулиен, родился еще до Гражданской войны.
     К тому времени, о котором здесь идет речь, Кортланд превратился в почти
точную  копию  своего отца.  На его  портретах, относящихся даже  к середине
1950-х годов, мы видим  высокого стройного джентльмена с  темными  волосами,
лишь на висках слегка тронутыми сединой. Черты изборожденного морщинами лица
обладают удивительным  сходством с чертами лица  Джулиена,  за  исключением,
разве что,  глаз --  у  Кортланда они  заметно больше, как у  Стеллы.  А вот
доброжелательное выражение и веселая  улыбка,  часто  появлявшаяся  на  лице
Кортланда, несомненно унаследованы им от Джулиена.
     По словам  всех,  родственники очень  любили Кортланда, а  его служащие
едва  ли не  боготворили. Даже  Аманда Грейди, много  лет прожившая  врозь с
мужем, никогда  не  переставала  любить его --  так, во  всяком случае,  она
сказала Аллану Карверу, когда беседовала с ним в  Нью-Йорке уже после смерти
Кортланда. Аманда рыдала на плече Карьера,  жалуясь на то, что сыновья так и
не поняли, почему она  бросила  их  отца,  однако объяснять им  что-либо  не
собиралась.
     Несмотря на то что Райен Мэйфейр почти не знал  своего деда,  он всегда
оставался  безгранично преданным его  памяти. В  его глазах, равно  как  и в
глазах его отца, Кортланд был истинным  героем. "Бегство" бабушки в Нью-Йорк
казалось ему неразрешимой загадкой.
     Что же касается каких-либо свидетельств того периода о Дейрдре, увы, мы
не имеем ни одного. Нам практически  ничего не удалось узнать о первых  пяти
годах ее жизни. Лишь члены семьи Кортланда время от времени упоминали о ней,
неизменно называя "очаровательным и милым ребенком".
     У нее были  черные вьющиеся волосы, такие же как у Стеллы,  и  огромные
темно-голубые, ясные глаза.
     Однако  особняк на  Первой  улице  оставался  наглухо  отгороженным  от
внешнего  мира.  Целое  поколение  живущих  по соседству  или  просто  часто
проходивших  мимо  него  людей  привыкло  к запушенному,  непривлекательному
фасаду дома, всем своим видом словно угрожавшего любому, кто  посмеет к нему
приблизиться.  И вновь  никто  из  рабочих не  мог завершить  порученные  им
ремонтные работы. Кровельщик, к примеру, дважды падал с лестницы, после чего
наотрез отказался от подряда. Только старый садовник и его сын с готовностью
откликались  на приглашение  хозяев и  время от времени подстригали траву на
газонах.
     По мере того  как  соседи и знакомые Мэйфейров постепенно уходили в мир
иной, вместе с ними уходили и  старинные  предания  об этой семье. А те, что
продолжали   передаваться  из   поколения   в   поколение,   искажались   до
неузнаваемости. На смену старым  приходили  новые  агенты и осведомители. Со
временем никто из тех, с кем  им  приходилось  встречаться, уже не  упоминал
имен Джулиена, Кэтрин, Реми или Сюзетты.
     Сын Джулиена Баркли умер в 1949 году, другой сын, Гарланд, -- в 1951-м.
Сын Кортланда Грейди скончался в том же году, что и Гарланд, после падения с
лошади во время прогулки в парке.  Аманда  Грейди Мэйфейр ненадолго пережила
любимого сына -- такое впечатление, что смерть Грейди стала для нее чересчур
страшным ударом и  лишила последних  сил  и желания жить.  Из  двоих сыновей
Пирса только Райен  Мэйфейр  "знает  историю семьи" и щедро  потчует молодых
родственников  -- большинству которых ничего не известно о прошлом -- весьма
странными рассказами.
     Ирвин Дандрич покинул этот мир в 1952  году.  К тому  времени его место
уже занял  другой осведомитель -- женщина по имени Джулиетт Мильтон, которая
в течение  многих лет  в изобилии получала  информацию  от Беатрис Мэйфейр и
других  членов семьи,  живших  в центральной части  города.  Джулиетт  часто
обедала вместе с ними -- во всяком случае, с теми, кого не слишком раздражал
тот факт, что эта неисправимая  болтушка и  сплетница рассказывает не только
им все обо  всех, но и всем о них. Надо сказать, что, так же как  и Дандрич,
Джулиетт  делала  это  без  всякого  злого  умысла.  У  нее  не  было дурных
намерений, и ее отнюдь нельзя было обвинить в недоброжелательном отношении к
кому-либо. Просто ей нравилось быть в центре внимания, а кроме того, за свои
неимоверно  длинные  отчеты,  регулярно  отсылаемые в Лондон,  она  ежегодно
получала от  нашего ордена определенную сумму, фактически равную той  ренте,
которая прежде служила ей единственным средством к существованию.
     Как и Дандрич, Джулиетт не имела даже представления, для кого и с какой
целью  она собирает информацию о  семействе Мэйфейр. Как минимум раз  в году
она пыталась  выяснить это, однако никогда  не настаивала на  удовлетворении
своего любопытства.
     В 1953 году я приступил к переводу писем Петира ван Абеля и параллельно
читал  все  сообщения о  Дейрдре по мере их поступления. В  ту пору  ей  уже
исполнилось двенадцать  лет.  Однако  сведения были  более  чем скудными,  а
потому  я  настоятельно   просил  всех  имевшихся   в   нашем   распоряжении
осведомителей тщательно собирать каждую крупицу информации.
     -- Копайте, -- говорил им  я. -- Расскажите  мне об этой девочке все, с
самого  начала. Не  существует ни  единой мелочи,  о которой  я  не хотел бы
знать.
     Джулиетт  Мильтон я  позвонил персонально и пообещал ей отдельную плату
за  любую,  пусть  даже  крошечную,  дополнительную  подробность,  какую  ей
доведется выяснить.

     В детстве Дейрдре, можно сказать, почти в точности  следовала по стопам
своей   матери.  Она  сменила  несколько  школ,  и   отовсюду  ее  исключали
практически  за  одно  и  то  же:   за   бесконечные   "шутовские  выходки",
"неподобающее странное поведение", за  срыв занятий  в  классе и неукротимые
приступы плача, причину которых не в силах был объяснить никто.
     И  вновь  сестре Бриджет-Мэри,  теперь  уже  пожилой  шестидесятилетней
монахине,  довелось стать  свидетельницей  того, как  во дворе школы Святого
Альфонса "невидимый  друг" отыскивал вещи для  маленькой Дейрдре и заставлял
цветы  летать  по  воздуху. Школа  при монастыре Святого Сердца,  школа  при
монастыре урсулинок, школа Святого  Иосифа... Ни в одной из  них Дейрдре  не
задерживалась более чем на две недели. А после много месяцев проводила дома.
Соседи  видели, как она "словно бешеная" носилась по саду или взбиралась  на
старый дуб, росший на задворках.
     В доме на Первой улице давно уже  практически не было слуг. Айрин, дочь
тетушки Истер, готовила и прибиралась в доме -- неторопливо, но основательно
и добросовестно. Каждое  утро она подметала тротуары, или, как их называли в
доме, пешеходные дорожки, а в три часа мыла швабру под  краном возле калитки
в конце сада фактической домоправительницей была Нэнси  Мэйфейр, которая, по
словам торговцев и священников, время от времени бывавших в особняке, с ними
не церемонилась, а иногда вела себя и чрезмерно резко.
     Дорогуша Милли и Белл, весьма колоритные,  если  не  сказать  красивые,
пожилые  женщины,  ухаживали за  несколькими  кустами  роз,  каким-то  чудом
уцелевшими возле  боковой  террасы,  в то время как весь остальной  сад,  от
передней ограды до задней стены, давно уже густо зарос сорняками.
     По  воскресеньям  все  семейство  приходило  в  часовню к девятичасовой
мессе: малышка Дейрдре в матроске и  соломенной шляпке с лентами, Карлотта в
темном костюме  строгого  покроя  и  блузке с высоким  стоячим воротником  и
пожилые  леди  -- Дорогуша  Милли и  Белл, --  по  обыкновению облаченные  в
элегантные,  отделанные  кружевом  габардиновые платья,  ботинки  с  высокой
шнуровкой и темные перчатки.
     В случае  необходимости пополнить  свой  гардероб  очередными нарядами,
будь то  жемчужно-серые платья или украшенные  цветами шляпки с  вуалью,  по
понедельникам мисс Милли и мисс Белл брали такси и отправлялись за покупками
в  лучшие  магазины  Нового Орлеана.  Продавщицы  парфюмерных  отделов,  где
пожилые дамы покупали пудру, румяна и губную помаду, -- а накануне Рождества
еще  и духи, -- знали их  по именам. Прежде  чем взять такси  и  отправиться
обратно  домой,  леди неизменно задерживались у буфетной  стойки  в магазине
Холмса, чтобы перекусить. Именно мисс Милли и мисс  Белл от имени обитателей
особняка  на  Первой  улице присутствовали  на  всех  происходивших в округе
похоронах, крестинах и церемониях бракосочетания. Следует, однако, добавить,
что  их  участие  в свадьбах ограничивалось  только посещением церкви --  за
праздничный стол они никогда не садились.
     Если  погребением усопшего  занималась  контора  "Лониган  и  сыновья",
которая  располагалась  неподалеку  от  особняка,  мисс Милли  и  мисс  Белл
принимали участие в бдении  у гроба и поминках. По вторникам  они  ходили  к
вечерней  мессе  и летом иногда брали с  собой  в часовню и Дейрдре. Забавно
было  наблюдать,  как  пожилые  дамы  с  гордостью  опекали  свою  маленькую
спутницу, а  чтобы она  во  время службы  вела  себя смирно, подсовывали  ей
кусочки шоколада.
     Никто  уже не помнил, что когда-то с милейшей мисс Белл  "было не все в
порядке".
     Вообще говоря, этим двум леди не составляло труда завоевывать  уважение
и доверие обитателей  Садового квартала, особенно тех, кто понятия не имел о
семейных  трагедиях и  тайнах семейства  Мэйфейр. К тому  же с  течением лет
особняк на Первой улице перестал  быть единственным в этом районе запущенным
и разрушающимся строением, скрывающимся за проржавевшей решеткой.
     Всегда  безвкусно и  неряшливо  одетая,  с  давно  не  мытыми,  кое-как
причесанными волосами, Нэнси Мэйфейр  являла собой полную  противоположность
мисс  Милли и  мисс  Белл --  она словно родилась  и выросла в ином  мире  и
походила скорее на  наемную служанку. Тем  не  менее  никому и  в голову  не
приходило сомневаться в том, что Нэнси была сестрой  Стеллы, в то время  как
это совершенно не соответствовало действительности.
     Едва ли  не  с тридцатилетнего возраста она стала носить черные ботинки
со шнуровкой. Доставая деньги из  потрепанной сумочки, чтобы  расплатиться с
торговцами  и разносчиками, мисс  Нэнси выглядела очень  сердитой, а  иногда
просто сварливо гнала их прочь от ворот.
     Вот с такими женщинами приходилось проводить время в особняке маленькой
Дейрдре,  после  того  как  ее после  краткого  периода обучения, а  точнее,
неудачных попыток  сосредоточить внимание  на том,  что  говорят  учителя  в
переполненном классе, изгоняли из очередной школы.
     Сплетничая между собой, обитатели Садового квартала все чаше сравнивали
Дейрдре с  матерью. Родственники  гадали,  не причиной ли всему  "врожденное
безумие",  однако никто  и  ни в  чем  не был уверен. Тем не менее  те,  кто
пристально следил за  происходящим  в доме на  Первой улице, пусть даже и на
достаточно большом расстоянии, весьма  рано сумели заметить явное несходство
между матерью и дочерью.
     В  то  время  как  Анта по природе своей  отличалась  застенчивостью  и
слабостью  характера,   Дейрдре,   несомненно,  с  рождения   была   пылкой,
эмоциональной  и  вспыльчивой. Соседи,  нередко  наблюдая, как  она, "словно
сорванец",  носится по саду,  упорно  твердили,  что ей "следовало  родиться
мальчишкой".  В пять лет она  уже с легкостью взбиралась едва ли не на самую
вершину огромного  дуба, а иногда, спрятавшись  в  зарослях кустарника возле
ограды, с интересом разглядывала прохожих.
     В  девятилетнем возрасте Дейрдре впервые сбежала  из дома.  Карлотта  в
панике  позвонила  Кортланду,  и в дело вмешалась  полиция.  В  конце концов
замерзшая, буквально  трясущаяся от  холода  девочка  объявилась  у  входа в
сиротский  дом  Святой  Елизаветы  на  Наполеон-авеню  и  заявила,  что  она
"проклята"  и  "одержима дьяволом".  Пришлось вызвать священника, а вскоре в
сиротский дом приехали Кортланд и Карлотта и увезли Дейрдре домой.
     -- У  ребенка "чересчур  богатое воображение", -- объяснила Карлотта, и
это  выражение на многие годы стало  главным оправданием поведения Дейрдре в
любых неприятных ситуациях.
     Год  спустя  полиция  обнаружила Дейрдре,  когда та во время  страшного
урагана и  ливня  бродила по берегу Байю-Сент-Джон;  она  дрожала  с ног  до
головы и со слезами твердила, что боится возвращаться домой. В течение целых
двух часов она водила за нос полицейских, назвавшись другим именем и сочиняя
о  себе небылицы.  Дейрдре заявила, что она  цыганка,  что приехала в  город
вместе с цирком, что мать ее убил дрессировщик, а сама она  хотела покончить
с собой "с помощью очень редкого яда", но ее увезли в Европу и там поместили
в больницу, где врачи выкачали из нее всю кровь.
     --  Девочка выглядела  такой печальной  и  в  то же  время  производила
впечатление не совсем нормальной, -- рассказывал впоследствии нашему  агенту
офицер  полиции.  --  Казалось,  она  говорит  истинную  правду,  но  иногда
выражение ее  голубых  глаз  становилось  просто  бешеным. А  когда  за  ней
приехали дядя и тетя, она даже не взглянула в их сторону и притворилась, что
знать их не  знает. А потом заявила,  что они держали ее на цепи в  какой-то
комнате на верхнем этаже дома.
     Когда Дейрдре исполнилось десять лет, ее отвезли в Ирландию, в пансион,
рекомендованный  отцом  Джейсоном Пауэром,  священником  из  собора  Святого
Патрика,  ирландцем по  происхождению. Однако, по мнению родственников, идея
принадлежала. Кортланду.
     -- Дедушка очень хотел вытащить ее из этого дома, -- сказал потом Райен
Мэйфейр.
     Однако  не  прошло и  месяца, как  сестры  из  графства Корк  отправили
Дейрдре обратно домой.
     Следующие  два года Дейрдре училась под присмотром гувернантки по имени
мисс Ламптон, старой приятельницы Карлотты  из  школы при монастыре  Святого
Сердца.  Встретившись  с  Беатрис Мэйфейр на  Эспланейд-авеню, мисс  Ламптон
отзывалась  о  своей подопечной  как  об  очаровательной  и  очень  неглупой
девочке.
     -- Единственным ее  недостатком является чрезмерно богатое воображение,
--  сказала  гувернантка. -- И  кроме  того, малышка  слишком  много времени
проводит в одиночестве.
     После отъезда мисс Ламптон на север, где та намеревалась выйти замуж за
вдовца,  с  которым  познакомилась во  время  его летнего  отпуска,  Дейрдре
проплакала много дней.
     Ссоры и споры на Первой улице не прекращались, однако, и в течение этих
двух лет. Соседи нередко слышали  доносившиеся  из особняка крики и  видели,
как Дейрдре со слезами выбегает в сад и прячется от Айрин или мисс Ламптон в
густой листве почти на самой вершине старого дуба. Иногда она скрывалась там
до самой темноты.
     В подростковом возрасте Дейрдре очень  изменилась. От прежней живости и
непосредственности  девчонки-сорванца  не  осталось и  следа  --  она  стала
замкнутой, молчаливой. В  тринадцать лет она  казалась  более  чувственной и
зрелой, чем  в  свое время уже  взрослая Анта. Откинув назад свои  роскошные
черные вьющиеся волосы, Дейрдре расчесывала их на прямой пробор и повязывала
сиреневой лентой, чтобы они  не падали на лицо. Огромные голубые  глаза этой
девочки-женщины  были  полны недоверия  и горечи. Все,  кому доводилось в то
время встречать Дейрдре на воскресной мессе,  в  один голос утверждали,  что
выглядела она так, будто кто-то нанес ей незаживающую рану.
     -- Она уже давно стала красивой  молодой женщиной, -- рассказывала одна
из матрон, регулярно  посещавших  часовню. --  Но старухи  словно этого и не
замечали. И по-прежнему наряжали ее как ребенка.
     Судя по всему, возникали  и другие проблемы. Однажды Дейрдре  буквально
влетела в приемную конторы Кортланда.
     -- Она была в истерике, -- вспоминал впоследствии работавший в тот день
секретарь. -- Наверное, целый  час рыдала  в  кабинете дяди. Знаете,  только
когда она уже уходила, я обратил внимание на одну странную деталь: туфли  на
ней были разные. На одной ноге -- коричневый мокасин, а на другой  -- черная
туфля без каблука. Мне кажется, что она этого даже не заметила. По-моему,  и
Кортланд тоже. Он отвез ее домой. С тех пор я ее больше не видел.
     Летом того  года, когда  Дейрдре  должно  было исполниться четырнадцать
лет,  она  вскрыла  себе  вены  и  ее  поместили в  новую  благотворительную
лечебницу. Там ее навестила Беатрис.
     -- У девочки есть  то, чего  всегда была лишена  Анта, -- характер,  --
сказала она  потом  Джулиетт Мильтон.  --  Но она  так  нуждается  в женском
совете. Попросила  меня  купить для нее косметику.  Говорит, что всего раз в
жизни была в аптеке.
     Но когда Беатрис, выполнив просьбу  Дейрдре, принесла все необходимое в
лечебницу, ей  было сказано, что Карлотта запретила любые посещения. Беатрис
позвонила Кортланду, однако тот заявил, что понятия не имеет, почему Дейрдре
вскрыла себе вены.
     -- Быть может,  она  просто надеялась хоть  таким образом вырваться  из
дома, -- предположил он.
     Менее  чем  через неделю после этих событий Кортланд добился разрешения
на поездку  Дейрдре в  Калифорнию.  Она  улетела  в Лос-Анджелес,  к  дочери
Гарланда Андреа Мэйфейр, которая была замужем за штатным врачом больницы под
названием "Ливанский кедр".  Однако через две недели Дейрдре вновь оказалась
в доме на Первой улице.
     Лос-анджелесские Мэйфейры никогда и словом не обмолвились о том, что же
тогда произошло.  Только много лет спустя их  единственный сын Элтон  сказал
одному из наших агентов, что его несчастная родственница  из  Нового Орлеана
была  не  в  своем  уме. Она без конца твердила  о том, что  проклята  из-за
какого-то   наследства,   и  неоднократно  заводила  с  Элтоном  разговор  о
самоубийстве, чем приводила  в ужас его родителей.  В конце  концов  они  не
выдержали и показали  ее врачам, которые в один голос заявили,  что бедняжка
больна неизлечимо.
     -- Родители  очень  хотели помочь  ей,  особенно  мама,  -- рассказывал
Элтон. -- Но  все в семье пошло вверх  дном.  Думаю,  последней  каплей стал
момент, когда однажды ночью они  собственными глазами  увидели ее  на заднем
дворе с мужчиной, а  она потом принялась утверждать, что ничего подобного не
было. И ни  за что не  хотела признаться. Они побоялись, как бы не случилось
чего-нибудь. Ведь ей тогда, кажется, еще не  исполнилось и  четырнадцати, а,
надо  признать, девочка  она  была очень даже хорошенькая. Вот тогда  они  и
отослали ее домой. Примерно так же звучала и версия Беатрис.
     -- Мне кажется, Дейрдре выглядит чересчур уж взрослой, -- говорила  она
Джулиетт Мильтон, отказываясь, однако, верить, что малышка  способна солгать
относительно  знакомства с мужчинами: -- Она просто  смущена и  не знает как
себя вести.
     Беатрис по-прежнему оставалась непреклонной в своей  уверенности в том,
что ни о каком врожденном безумии не может быть и речи, что это не более чем
семейная   легенда,   придуманная  Карлоттой,  и  пора  положить  конец   ее
распространению.
     Беатрис  с  подарками  приехала  на  Первую  улицу, чтобы повидаться  с
Дейрдре, однако Нэнси даже не пустила ее в дом.
     Тот же  таинственный  незнакомец  стал  причиной исключения Дейрдре  из
пансиона при монастыре Святой Розы де Лима. Ей тогда было уже шестнадцать, и
она  очень  переживала,  когда  пришлось  покинуть  школу,   в  которой  она
проучилась почти весь учебный год,  до самой весны, без каких-либо серьезных
проблем. По словам родственников, Дейрдре там так  нравилось, что  она  даже
отказалась  уехать  домой  на  рождественские  каникулы  и  только  накануне
Рождества согласилась поужинать с Кортландом.
     Любимым местом Дейрдре были большие качели на заднем дворе  школы,  где
вечерами, в сумерках, она часто  сидела вместе со своей подругой по пансиону
Ритой  Мей  Двайер (впоследствии Лониган).  Девочки болтали о  том, о  сем и
иногда даже пели. По мнению Риты Мей,  Дейрдре была на редкость своеобразной
девочкой, наивной, романтической, очень элегантной и приятной в общении.
     В 1988 году исследователю, пишущему эти  строки, удалось побеседовать с
Ритой Мей Двайер Лониган и узнать от нее некоторые подробности драматических
событий, ставших причиной исключения Дейрдре из пансиона.
     Она  рассказала,  что  "таинственный  друг"  встретился   с  Дейрдре  в
монастырском саду. Было уже поздно,  высоко в небе светила  луна, незнакомец
говорил тихо,  но  Рита  Мей отчетливо слышала, как он назвал  подругу  "моя
любимая". До тех пор ей доводилось слышать такие слова только в кино.
     Как оказалось, монахини следили за этой встречей сквозь  щели в ставнях
монастырской кухни.  В ответ  на  их обвинение в  том, что  Дейрдре  посмела
привести мужчину  на  территорию  школы, та не ответила  ни слова --  только
плакала и горько всхлипывала.  Впоследствии одна из  монахинь, докладывая  о
возмутительном происшествии воспитателям школы, гневно заявила,  что ночного
гостя  "никак  нельзя  было  назвать  мальчиком  -- это был  вполне взрослый
мужчина".
     Обвинения в  адрес Дейрдре я бы назвал  чересчур тяжелыми, незаслуженно
жестокими: "Эта девочка насквозь  лжива, она  вела себя  развратно, позволяя
мужчине непристойные ласки, ее невинность не более чем пустая видимость... "
     Сомнений в том, что таинственным посетителем в ту ночь был Лэшер, нет и
быть  не  может: "Темные  волосы, карие глаза,  очень элегантный старомодный
костюм... " -- так в один голос описывают его монахини и миссис Лониган.
     Что  поразительно,  так  это  тот  факт, что  Рита Мей Лониган -- если,
конечно, она не преувеличивает -- слышала его голос.
     Удивительно  также,  что Дейрдре  взяла с  собой  в  пансион  фамильный
изумруд и даже показывала Рите Мей выгравированную на  обратной его  стороне
надпись: "Лэшер". Если  верить миссис Лониган, Дейрдре практически ничего не
знала ни о своей матери, ни о бабке,  ни тем более об обстоятельствах смерти
обеих. Знала лишь, что получила изумруд по наследству от них.
     В  1956 году  в  семье только и  говорили,  что  о  крайне  подавленном
состоянии Дейрдре в связи с  ее исключением из пансиона Святой Розы. Девушка
-- а она  стояла  уже  на  пороге своего  семнадцатилетия --  была настолько
потрясена, что пришлось  даже  поместить  ее на  полтора  месяца в лечебницу
Святой  Анны. Нам  не  удалось  получить  выписки  из  истории  болезни  или
какие-либо  иные документальные  свидетельства  о ее пребывании в лечебнице,
однако,  по словам сестер  милосердия,  Дейрдре умоляла, чтобы  ей назначили
шоковую терапию, и такая процедура была проведена дважды.
     Исходя из  того, что нам известно о методах лечения того времени, можно
с уверенностью утверждать, что риск был достаточно велик,  ибо  сила тока  в
электрошоковом приборе  тех лет  значительно  превышала норму,  допустимую в
наши  дни.  Подобное  лечение  грозило  потерей  памяти,  длившейся   иногда
несколько часов, а иногда и несколько дней.
     Положенный курс лечения, однако,  не  был  завершен,  хотя  причину его
прерывания  нам  выяснить  так и не удалось.  В  беседах с Беатрис  Кортланд
решительно выступал  против  применения шоковой терапии, считая ее чрезмерно
тяжелым испытанием для столь юного существа, как Дейрдре.
     --  Но что же все-таки происходит с этой девочкой? -- спросила  однажды
Джулиетт у Беатрис, но та лишь пожала плечами:
     -- Никто  этого не  знает, дорогая. Никто не знает... Карлотта привезла
Дейрдре  домой.  Но  и  через месяц  после  возвращения  бедняжка продолжала
слабеть и чахнуть.
     Неутомимые и настойчивые  поиски новой  информации, предпринятые нашими
агентами,  позволили  выяснить,  что в саду  рядом с  Дейрдре  часто  видели
темную, призрачную фигуру какого-то человека. Разносчик из бакалейной лавки,
доставивший в особняк  заказанные продукты,  "перепугался до смерти", увидев
"эту девицу  с безумными глазами и странного человека" в бамбуковых зарослях
возле старого бассейна.
     Старая  дева, живущая на  Притания-стрит,  видела  "парочку" в часовне,
"когда уже совсем стемнело".
     -- На следующее утро я  специально задержалась возле решетки сада и обо
всем  рассказала  мисс Белл. Не думаю,  что  такое  поведение  можно назвать
благопристойным:  ведь  все  это происходило  поздним  вечером.  Я  пошла  в
часовню, чтобы по  обыкновению  поставить  свечу и  помолиться, и  не  сразу
заметила их на задней скамье -- ее и мужчину, совсем  близко. Я даже немного
испугалась. А потом девушка вдруг вскочила и выбежала на улицу. Только  там,
при  свете  фонаря,  я  отчетливо смогла  разглядеть  ее. Это  была  Дейрдре
Мэйфейр! Куда делся молодой человек, не знаю.
     Аналогичные  истории  рассказывали  и другие свидетели событий тех лет.
Все они  видели  приблизительно  одно и то же: Дейрдре рядом  с таинственным
незнакомцем.  Как  правило,  при появлении  посторонних  молодые  люди  либо
смущенно отодвигались друг  от  друга, либо застывали  на месте, с  тревогой
глядя  на непрошеного соглядатая. В наших  архивах имеется  пятнадцать таких
записей.
     Слухи о странном мужчине достигли и ушей Беатрис.
     -- Я  не знаю,  присматривает  ли за ней кто-нибудь, -- сетовала она  в
разговоре с Джулиетт. -- А ведь девочка так... так развита физически...
     -- Джулиетт вместе с Беатрис отправились на Первую улицу.
     Дейрдре  гуляла  в саду, -- рассказывала  потом  Джулиетт.  --  Беатрис
подошла поближе к решетке и окликнула ее. Прошло, наверное, несколько минут,
прежде  чем до  девушки дошло, кто  перед ней.  Наконец она принесла ключ от
ворот. Естественно, разговаривала  с ней  Беа. Но девочка действительно была
потрясающе хороша. И в немалой степени в этом играла  роль необычность самой
ее натуры. Она казалась немного  диковатой  и  недоверчивой по  отношению  к
людям, и  в то же время чувствовалось, что ей интересно  все, что происходит
вокруг. А когда я подарила малышке свою камею, которая ей очень понравилась,
восторг  был поистине детским.  Стыдно  сказать,  но  Дейрдре гуляла в  саду
босиком и в грязном платье из какой-то хлопчатобумажной ткани.
     С наступлением осени  все чаще  стали  приходить сообщения о  ссорах  и
скандалах в  особняке. Дважды  соседям даже  пришлось  вызывать  полицию.  О
первом  из  таких случаев, произошедшем  в  сентябре, во  всех  подробностях
рассказал мне спустя два года полицейский офицер:
     --  Мне очень  не хотелось  туда идти.  Знаете,  эти семьи,  живущие  в
Садовом  квартале... В общем,  не  люблю  я  иметь с ними  дело.  И женщина,
которая встретила нас у дверей,  лишний раз доказала, что не зря.  Это  была
Карлотта Мэйфейр, или, как все зовут ее,  мисс Карл, -- та, которая работает
в судейской конторе.
     "Кто  вас сюда звал? -- спросила она, -- Кто вы и  что вам здесь нужно?
Предъявите свой значок. И  если вы еще хоть раз посмеете здесь появиться,  я
пожалуюсь судье Бирнсу".
     В конце концов моему напарнику удалось вставить  слово и объяснить, что
соседи  слышали  крики, что кричала молодая  леди  и что мы всего лишь хотим
поговорить  с ней и убедиться,  что все  в порядке. Я думал,  она убьет  его
прямо  там, на месте. Но нет. Она ушла и вернулась с молоденькой девушкой, с
той, о которой нам говорили, с Дейрдре Мэйфейр. Бедняжка была вся в слезах и
тряслась с головы до ног.
     "Заставьте ее вернуть мамины вещи! -- кричала она, обращаясь к Си Джею,
моему напарнику. -- Она отобрала у меня мамины вещи!"
     Мисс Карл  заявила, что  она сыта  нами по горло, что наше  "вторжение"
неуместно,  поскольку  это всего  лишь  семейная ссора и полиции  там делать
совершенно нечего. А  если  мы немедленно  не покинем  ее дом,  добавила эта
леди,  то  она позвонит  судье  Бирнсу.  А тем  временем  девушка,  Дейрдре,
выскочила из  дома и помчалась к  нашей машине,  крича,  чтобы  мы  поскорее
увезли ее с собой.
     И   тогда  с  мисс  Карл  произошла  какая-то  странная  перемена.  Она
посмотрела на девушку, стоявшую у края тротуара, возле полицейской машины, и
вдруг  заплакала. Она  попыталась  скрыть  слезы,  достала  носовой платок и
прикрыла им лицо. Но я точно видел, что она плакала. Похоже, девчонка довела
ее до ручки.
     Си Джей спросил у  мисс Карл, как нам поступить в этой ситуации.  А она
прошла мимо него, как мимо пустого места, и направилась прямо к  полицейской
машине, возле которой все еще стояла девушка,  положила той руку на  плечо и
сказала:  "Дейрдре,   ты  что,  хочешь  обратно  в  лечебницу?   Пожалуйста,
успокойся.  Пожалуйста".  А  потом  вдруг  разрыдалась  и  больше  не  могла
произнести  ни слова. А та  сначала уставилась на  нее безумным взглядом,  а
потом тоже принялась всхлипывать. Тогда мисс Карл обняла ее и увела в дом.
     --  А  вы  уверены,  что  это  была  именно мисс  Карл?  --  спросил  я
полицейского.
     -- О  да,  совершенно уверен.  Ее же  все  знают. Поверьте,  старина, я
никогда не  забуду  эту женщину. А  на  следующий  день она пришла  к нашему
капитану и потребовала, чтобы он уволил и меня, и Си Джея.
     Через  неделю соседи вновь позвонили  в полицию, но приезжал уже другой
наряд. Все, что нам известно об обстоятельствах того вызова, это что Дейрдре
вновь  попыталась вырваться  из дома, но полицейские уговорили ее остаться и
подождать приезда дяди Кортланда.
     На следующий день Дейрдре  все же сбежала. И вновь, как когда-то  после
исчезновения  Анты,  родственники   перезванивались  между  собой,  Кортланд
примчался на  Первую улицу, из конторы "Мэйфейр и Мэйфейр" посыпались звонки
в Нью-Йорк -- теперь уже с просьбой помочь разыскать Дейрдре.
     Аманда Грейди Мэйфейр к тому времени уже  умерла. Мать Корнела Мэйфейра
Розалинда  Мэйфейр  не желала иметь  ничего общего "со всей этой компанией с
Первой  улицы",  как она  называла  обитателей особняка.  Тем  не менее  она
позвонила кое-кому  из  нью-йоркских родственников. Чуть  позже  Кортланду в
Новый  Орлеан позвонили  из  полиции  к  сообщили, что Дейрдре  нашлась.  Ее
обнаружили в почти невменяемом состоянии бродящей босиком по одной из улиц в
Гринвич-виллидж.  Были основания подозревать,  что ее изнасиловали. В тот же
вечер  Кортланд  вылетел в Нью-Йорк  и  на  следующий день вернулся вместе с
Дейрдре.
     И вновь повторилась  все та же история:  Дейрдре поместили в  лечебницу
Святой  Анны,  где  она  провела  неделю. После  выписки  из  лечебницы  она
поселилась в доме Кортланда в Метэри.
     По  воспоминаниям  членов  семейства,   Карлотта  пребывала  в   полной
растерянности. Судье  Бирнсу  и  его жене  она пожаловалась,  что  потерпела
полное поражение со своей  племянницей и опасается, что девочка "никогда уже
не оправится".
     В  один  из  субботних  дней  Беатрис Мэйфейр отправилась  в особняк на
Первой  улице и обнаружила  Карлотту  в одиночестве сидящей  в  темном зале.
Шторы были плотно задернуты. Карлотта отказалась с ней разговаривать.
     -- Уже потом я поняла,  что она неотрывно смотрела на  то  место, где в
прежние времена,  когда  прощальные  церемонии  еще  проходили  в  особняке,
устанавливали гроб с усопшим, -- рассказывала Беатрис. -- В ответ на все мои
вопросы я  услышала лишь  "да",  "нет" и "г-м-м". А потом пришла эта ужасная
Нэнси  и  предложила мне чай со  льдом.  Я сказала, что,  пожалуй, выпью, и,
видя, как она принялась  суетиться, добавила,  что могу все сделать сама. Но
она не позволила, заявив, что тете Карл это не понравится.
     Подавленная  мрачной  атмосферой,  царившей   в  доме,  и  едва  ли  не
оскорбительным  к  себе  отношением,  Беатрис покинула особняк  и поехала  в
Метэри, в дом Кортланда на Кантри-Клаблейн, чтобы повидаться с Дейрдре.
     Этот дом,  построенный Кортландом еще в молодые годы, с  тех пор служил
неизменным пристанищем его  семье.  Кирпичный  особняк с белыми  колоннами и
французскими    окнами,    оснащенный   всеми   "современными   удобствами",
впоследствии перешел к сыну Пирса Райену Мэйфейру, который владеет им до сих
пор. Шеффилд и Эжени Мэйфейр вместе  с Кортландом прожили в нем много лет. В
этом  доме  родилась   и   их  единственная  дочь,  Элли   Мэйфейр,  которая
впоследствии стала приемной матерью для ребенка Дейрдре -- Роуан.
     К  тому  времени, о котором идет  сейчас  речь, Шеффилда уже  не было в
живых  -- он скончался от инфаркта. Эжени тоже давно умерла. А  Элли  жила в
Калифорнии  и  незадолго  до  этого вышла  замуж  за  юриста  по имени  Грэм
Франклин. Особняк в Метэри остался в полном распоряжении Кортланда.
     Как  единодушно  утверждают  все,  кому  довелось  там  побывать,   дом
производил очень  приятное впечатление  и  буквально  дышал  радостью: яркие
тона, красивые, с веселыми рисунками обои  на стенах,  традиционная мебель и
множество  книг  поднимали  настроение и хозяевам,  и  гостям. Сквозь широко
распахнутые французские окна можно  было полюбоваться парком  с  бассейном и
зеленой лужайкой перед парадным входом.
     Конечно, никто в семье не сомневался, что лучшего места, чем  особняк в
Метэри  -- полная противоположность  мрачному дому в  Садовом  квартале, для
Дейрдре  и быть не  может. Кортланд заверил Беатрис, что  девочка  прекрасно
отдохнет  там  от  всех   проблем,   порожденных  главным   образом  больным
воображением Карлотты и той атмосферой чрезмерной таинственности, которую та
всегда создавала.
     -- Только  он  не рассказывает мне, что же происходит на самом деле, --
жаловалась Беатрис  в разговоре с Джулиетт, -- Никогда  не  объяснит толком.
Что он подразумевает под "атмосферой чрезмерной таинственности"?
     Беатрис  часто звонила в  Метэри и подробно  расспрашивала  горничную о
том, что происходит в  доме.  Та  уверяла,  что с Дейрдре все в порядке, что
выглядит она прекрасно. Однажды у нее даже  был гость  -- очень  симпатичный
молодой человек. Правда, служанка видела его лишь мельком -- он прогуливался
с Дейрдре по саду, -- но успела заметить, что гость красив и  хорошо одет --
настоящий джентльмен.
     -- Интересно, кто бы это мог быть? -- недоумевала Беатрис, пересказывая
сообщение  за ленчем Джулиетт  Мильтон. -- Неужели тот  же негодяй,  который
проник в  монастырский  сад и доставил ей столько  неприятностей в  пансионе
Святой Розы?
     "Мне кажется, -- писала  Джулиетт своему лондонскому корреспонденту, --
что никто в этом  семействе до сих пор  не догадывается о  наличии у девочки
любовника. Явно  одного-единственного, весьма примечательного, изысканного и
необычного, но при этом легкоузнаваемого. Ведь ее неоднократно видели  в его
обществе, и все описания почти слово в слово повторяют друг друга".
     Здесь очень важно  отметить, что Джулиетт Мильтон никогда не доводилось
слышать   что-либо  о  связи  семейства  Мэйфейр  с   призраками,  ведьмами,
проклятиями и тому подобными проявлениями сверхъестественного. Они с Беатрис
не сомневались в реальности таинственного незнакомца.
     В то же самое время пожилые обитатели Ирландского канала, собравшись за
кухонными столами, обсуждали "Дейрдре и того человека", однако  под  словами
"того человека" они подразумевали вовсе  не реальное человеческое  существо.
Престарелая  сестра отца Лафферти кое-что знала о  "том человеке" и пыталась
поговорить  о  нем с  братом,  но он отнесся  к  ее мнению с недоверием и не
захотел выслушать. Так что  ей  пришлось ограничиться беседой на эту тему со
старым другом  Дейвом Коллинзом и  нашим  агентом, который после  воскресной
мессы встретил ее на Констанс-стрит и проводил до самого дома.
     Мисс Рози, работавшей в ризнице и следившей за пополнением запасов вина
для причастия  и  чистотой  алтарных покровов,  тоже  было  известно  немало
поистине шокирующих фактов о Мэйфейрах и "том человеке".
     --  Сначала  его видели  со  Стеллой,  потом  с Антой,  а теперь  вот с
Дейрдре, -- говорила она своему  племяннику, студенту колледжа имени Лойолы,
который, однако, считал ее просто суеверной дурочкой.
     Жившая  в  том же  квартале  старая  чернокожая служанка  знала о  "том
человеке" все. По ее  словам, это  был не кто иной,  как  фамильный призрак,
причем единственный, кого ей  довелось видеть  при ярком дневном  свете:  он
сидел рядом  с девочкой  Мэйфейров в  дальнем  конце  сада. А  девочку после
смерти, конечно же, ждут адские муки.
     Именно тогда, летом 1958 года, я готовился к поездке в Новый Орлеан.
     Я  только что закончил составление первоначальной  версии истории  рода
Мэйфейров,  которая  впоследствии   должна  была  стать  основой  полного  и
подробного повествования, однако  уже тогда по существу  мало чем отличалась
от той,  что  предлагается  здесь читателю,  и меня крайне беспокоила судьба
Дейрдре Мэйфейр.
     Я понимал, что  экстрасенсорный дар,  и  в  первую очередь  способность
видеть и слышать призраков, буквально сводит ее с ума.
     После   многочисленных   споров  со   Скоттом  Рейнольдсом,  встреч   и
консультаций  с  полным  составом  совета  было наконец  принято  решение  о
необходимости моей  поездки в  Новый  Орлеан, где мне  предстояло выработать
собственное  суждение  о  готовности  Дейрдре  Мэйфейр  к  личной  встрече с
агентами Таламаски: достаточно ли она повзрослела и достаточно ли психически
уравновешенна.   Элайн   Барретт,   наш   старейший   и   наиболее   опытный
исследователь, скончалась  годом  ранее,  и с  тех  пор  я считался (на  мой
взгляд,  незаслуженно) ведущим  экспертом Таламаски  в  области  ведьмовских
семейств. Мою компетентность никто не оспаривал. К тому же тех, кого  в свое
время наиболее сильно потрясла и испугала  гибель Стюарта Таунсенда и Артура
Лангтри -- и кто поэтому мог резко выступить против моей, поездки, -- уже не
было в живых







     Я прибыл в  Новый Орлеан в  июле  1958  года  и поселился в  небольшом,
малоприметном  отеле  во Французском квартале. Первым  делом я встретился  с
наиболее  осведомленными  и опытными  из наших  исследователей,  внимательно
прочел  официальные отчеты и записи и прояснил  для себя  целый  ряд  важных
вопросов.
     В течение многих  лет мы искали и поддерживали  отношения с несколькими
близкими дому Мэйфейров людьми. С ними я тоже постарался вступить в контакт.
Встреча с Ричардом  Ллуэллином,  как я уже говорил ранее, прошла  успешно, и
мне потребовался  не один  день,  чтобы  обдумать  все  полученные  от  него
сведения и составить отчет.
     Удалось "случайно столкнуться"  и с молодой светской преподавательницей
из школы Святой Розы де Лима, которая работала именно в те месяцы, когда там
училась Дейрдре,  и была в курсе событий, связанных с исключением девушки. К
сожалению, эта  учительница принадлежала  к числу тех,  кто поверил в  связь
Дейрдре с "взрослым мужчиной",  и считала ее испорченной и лживой девчонкой.
Она  подтвердила, что  кое-кто  из девочек  действительно  видел  знаменитый
изумруд.  Совет школы пришел к заключению,  что Дейрдре просто  украла его у
своей тети. А как еще могла столь ценная вещь попасть в ее руки?
     Чем дольше  я беседовал  с  этой  женщиной,  тем  яснее осознавал,  что
присущая Дейрдре чувственность отнюдь не оставалась незамеченной и оказывала
влияние на отношение к ней окружающих.
     --  Она была такой... такой зрелой... Знаете, когда у шестнадцатилетней
девушки такая огромная, пышная грудь, ей не составит труда...
     Бедняжка  Дейрдре!..  Я едва не спросил  ту  учительницу, не считает ли
она,  что в  подобных обстоятельствах самым верным выходом из положения было
бы  просто  изуродовать  девушку,  однако  сдержался  и  поспешил  закончить
разговор. Вернувшись в  отель, я выпил неразбавленного  бренди  и  сам  себе
прочел лекцию о вреде излишней эмоциональности в нашей работе.
     К несчастью, эмоции  переполняли  меня  и  в  последующие дни,  когда я
часами бродил по тихим улочкам  Садового квартала, время  от времени подходя
поближе к особняку на Первой улице, чтобы  внимательно осмотреть его со всех
сторон. Поверьте,  я  действительно был  очень  взволнован --  ведь до  того
момента мне в течение многих  лет доводилось лишь читать о нем в отчетах! Но
если есть на свете дом,  буквально источающий и распространяющий вокруг себя
атмосферу зла, то это дом на Первой улице.
     "Но почему?" -- не переставал я спрашивать себя.
     Передо  мной  было   совершенно   запущенное,   обветшавшее   строение.
Фиолетово-серая краска облупилась, обнажив кирпичную кладку. Сквозь  щели  в
парапетах  пробивались стебли сорной травы  и  тоненькие ветви папоротников.
Плети буйно цветущих лиан так плотно увили  боковые террасы, что практически
полностью  скрыли  от  глаз  узорчатые  металлические  решетки.  Разросшиеся
лавровишни не позволяли увидеть другие деревья в саду.
     И все же  картина должна была  бы выглядеть  скорее  романтической, чем
мрачной. Однако  даже в ясный жаркий  летний день, несмотря на пронизывающие
густую  листву лучи солнца, все вокруг казалось сырым, мрачным, отталкивающе
неприятным. За долгие часы, проведенные там в созерцании и  размышлениях,  я
успел заметить еще  одну закономерность. Оказавшиеся возле особняка прохожие
неизменно спешили перейти  на другую сторону улицы -- лишь бы не оказаться в
непосредственной близости от  него. Конечно,  тротуар перед  ним  давно  уже
покрылся  грязью,  потрескался  и вздыбился,  разорванный  корнями  огромных
дубов,  но  и другие  выглядели не намного  лучше, и  тем  не менее люди  не
обходили их стороной.
     В этом доме обитало зло. Оно  словно ожидало чего-то, тяжко вздыхая,  а
быть может, кого-то оплакивало.
     Вновь  и  вновь  укоряя  себя --  и  не  без  оснований  -- в  излишней
эмоциональности,  я  пытался  понять,  что происходит  и  каковы условия,  в
которых  я оказался.  Нечто, обитавшее в доме, несомненно  несло в себе злое
начало, ибо по сути  своей  было губительным. Оно  "жило и дышало" --  в том
смысле,  что  оказывало влияние на окружающих и  его  присутствие  ощущалось
слишком  явно.  Мою  уверенность  в  том,  что  это  "существо"  скорбело  и
оплакивало  кого-то, в немалой  степени  укреплял  тот факт,  что  с момента
смерти  Стеллы  ни один рабочий  не  смог выполнить  порученный ему  в  доме
ремонт.  С  тех  пор  как  Стеллы  не  стало,  особняк  неуклонно  ветшал  и
разрушался. Возможно, именно этого  и  добивалось неведомое "существо": тело
Стеллы гнило и разлагалось в  могиле, так пусть же и дом гниет и разлагается
вместе с ним.
     Однако слишком  многое  оставалось  неясным. Я  пошел  на  Лафайеттское
кладбище,  к  семейному  склепу Мэйфейров. Добродушный смотритель рассказал,
что  вазы  перед  входом  в склеп  всегда полны свежих цветов, хотя никто не
видел, кто и когда их туда ставит.
     --  Вы полагаете, что  это кто-то из прежних любовников Стеллы Мэйфейр?
-- спросил я.
     -- Да нет, что  вы! -- Старик  хрипло рассмеялся. --  Боже сохрани! Это
все он, призрак Мэйфейров, -- его рук  дело. Это он приносит сюда эти цветы.
Хотите,  я вам  кое-что расскажу?  Иногда он забирает их  прямо  с алтаря  в
часовне. Знаете  часовню на углу Притания-стрит и Третьей улицы? Отец Морган
однажды прибежал сюда,  так он весь прямо кипел от ярости. Как  я  понял, не
успел он положить в алтарь гладиолусы,  как  они тут же  оказались  здесь, в
вазах перед  склепом  Мэйфейров.  А когда он  по пути завернул в  особняк  и
позвонил  у двери, мисс  Карл велела  ему  убираться к  черту. Да-да, я  сам
слышал. -- Смотритель  вновь  засмеялся и никак не мог  успокоиться. Похоже,
сама мысль о том, что кто-то  осмелился  предложить священнику отправиться в
ад, вызвала у него приступ безудержного веселья.
     Я нанял машину и  по дороге,  тянувшейся  по берегу реки, отправился  в
сторону  Ривербенда, чтобы осмотреть  то, что осталось от плантации, а потом
позвонил нашему тайному осведомителю -- даме  из высшего общества  по  имени
Джулиетт Мильтон и пригласил ее на ленч.
     Она с  удовольствием согласилась представить меня Беатрис Мэйфейр, а та
в свою очередь без колебаний приняла приглашение на  ленч, не усомнившись  в
правдивости  моего  путаного объяснения,  будто я  изучаю  историю Юга,  и в
частности рода Мэйфейров.
     Мы  встретились в  "Галатуар", и  Беатрис три часа,  не  умолкая  ни на
минуту, пересказывала мне разного рода слухи и сплетни о Мэйфейрах,  а также
передававшиеся  из  поколения  в  поколение  внутри  самого  клана  семейные
предания.  Однако  все  услышанное  лишь  подтвердило  мои предположения:  в
настоящее время практически ничего не известно о далеком прошлом этой семьи.
Оно превратилось в малоправдоподобную легенду,  в которой  большинство  имен
было перепутано, события перевраны и обстоятельства наиболее  скандальных из
них поставлены буквально с ног на голову.
     Так, например, Беатрис  понятия не имела, кто  основал Ривербенд, и  не
сомневалась, что идея  строительства  особняка на  Первой улице принадлежала
Джулиену. Что же касается семейных преданий о призраках  и кошельках, всегда
полных золота, то  она верила  в них разве что в детстве. Ее мать родилась в
доме  на Первой  улице  и впоследствии рассказывала  о нем поистине  ужасные
вещи.  (Элис  Мэйфейр  приходилась  второй по старшинству  сестрой  Дорогуше
Милли,  которая,  как  известно,  была  последним  ребенком  Реми  Мэйфейра;
следовательно, мисс Милли, как все ее называли, была  родной тетей Беатрис.)
Однако  Элис покинула особняк в  семнадцать  лет  и вышла  замуж за  Олдрича
Мэйфейра,  правнука Мориса  Мэйфейра,  а  Олдричу  не  нравились  какие-либо
разговоры и воспоминания об этом доме.
     -- Мои  родители  хранили  в  памяти  много тайн, но  редко  когда  ими
делились, -- пожаловалась Беатрис. -- Сейчас, когда отцу уже за восемьдесят,
он  едва ли что-то помнит, а мать  по-прежнему предпочитает молчать. Сама же
я, как вы  знаете, замужем не за Мэйфейрам, и моему супругу вообще ничего не
известно  об истории нашей семьи. -- (Примечание: муж  Беатрис скончался  от
рака горла в семидесятых  годах.) -- Мэри-Бет я не помню. Мне было всего два
года, когда она умерла. Правда, у  меня есть несколько снимков, сделанных на
одной из общесемейных встреч. Там я вместе с другими детьми Мэйфейров сижу у
ног Мэри-Бет. А вот Стеллу я помню хорошо. Я ее очень любила.
     Как  жаль, что я не имею возможности бывать в  особняке. Вот уже  много
лет  я не  навещала  тетю Милли. Она милая,  добрая,  но, по  правде говоря,
толком  не понимает даже, кто  я такая. Приходилось ей каждый раз объяснять,
что  я  дочь  Элис и внучка  Реми. Она на какое-то время запоминала, а после
опять приходилось повторять все с начала. Да и Карлотта меня  не жалует. Она
вообще не любит визитеров.  Это  ужасная женщина.  Фактически она уничтожила
особняк. Лишила его жизни. И что бы ни говорили другие, вина лежит полностью
на ней.
     --  Вы  верите в то,  что в доме  обитает призрак, что  там,  возможно,
присутствует некое зло?..
     -- О,  это Карлотта, -- перебила меня Беатрис. -- Она  воплощенное зло.
Знаете,  если вас  интересует  в первую очередь этот вопрос, очень жаль, что
вам не удалось  встретиться  в  свое время  с Амандой Грейди Мэйфейр,  женой
Кортланда   Она  давно  умерла.   Вот  она   верила  в  реальность  поистине
фантастических вещей. Однако на самом деле все это было... забавно.  В своем
роде.  Аманда говорила, что именно поэтому  ушла от Кортланда. По ее словам,
он знал,  что  дом находится  во  власти  призраков. И даже мог видеть  их и
говорить с ними. Меня всегда поражало, как  может  взрослая женщина  всерьез
верить, что такое возможно. Но Аманда была уверена в существовании какого-то
сатанинского   заговора.   Насколько   я   могу   судить,   причиной   всему
неосторожность Стеллы -- какой-то ее просчет. И все же Стелла отнюдь не была
злонамеренной,  и ее ни в коем случае  нельзя называть колдовской королевой.
Да,  она  ложилась в  постель со всеми подряд,  но если это  колдовство,  то
половину населения Нового Орлеана следует сжечь на костре.
     Наша  беседа  еще долго текла  в  том  же  духе,  становясь  все  более
непринужденной,  по мере того как Беатрис понемногу насыщалась и курила свой
"Пэлл-Мэлл".
     --  А  Дейрдре  просто  слишком сексуальна,  -- продолжала она,  -- это
единственный  ее  недостаток.  Всю  жизнь  ее самым  возмутительным  образом
прятали  и  ограждали  от  всего и от  всех. Стоит  ли удивляться,  что  она
бросается в объятия незнакомых мужчин. Вся надежда на Кортланда -- он должен
позаботиться  о ней. Он  теперь  почтенный старейшина  нашего семейства.  И,
несомненно,  единственный, кто  способен противостоять Карлотте.  Вот уж кто
настоящая  ведьма!  При  виде ее  у меня мурашки бегают  по телу. Необходимо
каким-то образом забрать от нее Дейрдре.
     На  самом  деле  до  меня  уже  доходили  слухи  о  каком-то  маленьком
университете в  Техасе, куда Дейрдре, возможно, уедет осенью. Кажется, Гонда
Мэйфейр,  правнучка сестры Сюзетты Мари  Анны  (Мари  Анна приходилась тетей
Кортланду), вышла замуж за молодого человека из Техаса, который преподавал в
небольшом, но очень дорогом пансионе. Фактически это была школа для  девочек
с  множеством  традиций,  существовавшая  на  весьма  щедрые  пожертвования,
позволявшие оборудовать ее  в соответствии со  всеми требованиями  к  такого
рода учебным заведениям.  Вопрос был лишь в  том,  отпустит  ли Дейрдре  эта
"ужасная" Карлотта. "Вот уж кто настоящая ведьма!"
     А  Беатрис тем временем все продолжала сплетничать о Карлотте, критикуя
ту за все подряд,  начиная  от манеры одеваться (слишком уж деловой стиль) и
заканчивая манерой говорить (чересчур сухая). И вдруг она наклонилась ко мне
через стол и спросила:
     -- Вам ведь известно, что эта ведьма убила Ирвина Дандрича?
     А вот  этого я не только не знал, но даже не слышал и  малейшего намека
на  что-либо подобное. В отчетах за 1952  год было  лишь сказано, что  днем,
приблизительно  в  начале пятого,  Ирвин  Дандрич скончался  от  инфаркта  в
собственной  квартире. О том, что у Дандрича больное  сердце,  было известно
всем.
     --  Я  разговаривала   с  ним!  --  Беатрис   была  исполнена  сознания
собственной  значимости  и  явно  довольна  произведенным  эффектом.  --   Я
разговаривала  с ним в  день его  смерти! Он сказал, что  звонила Карлотта и
обвиняла  его в том,  что он шпионит за членами семьи.  А потом она заявила:
"Что ж, если вам так хочется  узнать о нас как можно больше, приходите сюда,
на Первую улицу. И я поведаю вам гораздо больше, чем вы хотели бы услышать".
Я запрещала ему туда  идти,  предупреждала, что она подаст на него в суд или
сделает с ним  нечто  ужасное.  Ведь после смерти  Стеллы она совсем  с  ума
сошла. Но он и слушать не хотел.  "Я должен  увидеть этот дом, -- заявил он.
-- Должен увидеть все  собственными глазами.  Насколько  мне известно, после
смерти  Стеллы ни  один  посторонний  не  переступал его  порога".  Тогда  я
заставила  его  твердо  пообещать,  что  он  позвонит  мне  сразу  же  после
возвращения домой. Но  он так и не позвонил. И  в тот же день умер. Карлотта
отравила его. Я уверена Она дала ему какой-то яд. А когда его нашли мертвым,
все решили, что это инфаркт. Она  отравила его,  но сделала это так, что  он
смог еще добраться до дома и умереть в собственной постели.
     -- Но откуда в вас такая уверенность? -- спросил я.
     -- Просто  нечто подобное происходит уже не  впервые. Дейрдре  говорила
Кортланду  о  каком-то мертвеце,  лежащем  в мансарде дома  на Первой улице.
Да-да! О покойнике!
     -- Кортланд вам об этом сказал? Беатрис мрачно кивнула.
     -- Бедняжка Дейрдре! Когда она рассказывает такие истории  докторам, те
назначают ей шоковую  терапию. А Кортланд  заявляет, что у нее галлюцинации.
-- Она  покачала головой.  -- И  в этом весь Кортланд!  Он верит, что в доме
обитают призраки, и даже  беседует с ними. Но покойник в  мансарде? Нет, это
уж слишком! В это он ни за что не желает верить. -- Она тихо рассмеялась, но
лотом вдруг вновь сделалась очень серьезной. -- Но я  готова поклясться, что
все  это правда.  Мне припоминаются какие-то разговоры  о молодом  человеке,
который  пропал  перед самой смертью Стеллы. Я слышала их много лет  спустя.
Сначала тетя Милли  рассказала о нем моей  кузине Анджеле. А  позже  я  сама
услышала ту же историю  от Ирвина Дандрича. Юношу искала  полиция. И частные
детективы. Ирвин  сказал, что это был  какой-то техасец,  но  приехал он  из
Англии. Провел ночь со Стеллой, а после вдруг исчез.
     Об этом происшествии было  известно еще  одному человеку  -- Аманде. Во
время  нашей  последней  встречи  в Нью-Йорке мы в очередной  раз  обсуждали
события  прежних  времен,  и вдруг  Аманда  спросила:  "А что ты  думаешь  о
странном исчезновении того юноши?"  Конечно, она связала все  это с Корнелом
-- с тем, который умер в отеле после визита к Карлотте. Говорю вам, она дает
им  какой-то  яд отложенного действия,  поэтому  они умирают не сразу, а уже
вернувшись  домой. Кстати,  молодой техасец  был кем-то  вроде  историка. Он
приехал из Англии, но довольно много знал о прошлом нашего рода...
     И вдруг до Беатрис дошло, что я тоже историк и тоже прибыл из Англии.
     -- Мистер Лайтнер,  -- с легким смешком произнесла она, --  вам следует
быть очень осторожным.
     Продолжая тихо смеяться,  Беатрис выпрямилась и  слегка  откинулась  на
спинку стула.
     -- Возможно, вы правы,  -- ответил  я. -- Но ведь на самом деле сами вы
во все это не верите -- не так ли, мисс Мэйфейр?
     Беатрис ненадолго задумалась.
     -- И да, и нет, -- все  с тем же тихим смехом ответила она наконец.  --
По-моему, от Карлотты  можно ожидать чего угодно. Но, по правде  говоря, эта
женщина слишком тупа и бесчувственна, чтобы кото-то отравить. Тем не менее я
много думала об этом, и  такая  мысль приходила мне в голову, особенно после
смерти Ирвина. Он мне очень нравился. И он действительно умер сразу же после
визита  к Карлотте. Надеюсь, Дейрдре все же уедет  учиться в  Техас.  И если
Карлотта пригласит вас в особняк на чашку чаю, ни в коем случае не ходите.
     -- А  относительно  призрака... --  начал  я. (Должен  заметить, что на
протяжении  всего нашего  разговора  мне редко удавалось  закончить фразу --
впрочем, в этом и не было нужды.)
     --  Смотря о  каком призраке вы говорите. Там  бродит призрак Джулиена.
Его видели все, однажды, кажется, даже я. Но есть  еще  привидение,  которое
сбрасывает вниз лестницы с людьми. Этот вечный невидимка.
     -- Но  разве нет там  еще одного  -- того, которого  все  называют "тот
человек"?
     Она никогда не слышала такого выражения, но посоветовала мне поговорить
с Кортландом. Если он, конечно, согласится побеседовать со мной. Кортланд не
любит, когда посторонние задают ему вопросы. Он живет в мире семьи.
     На углу я посадил Беатрис в такси.
     -- Если вы все же будете разговаривать с Кортландом, -- сказала  она на
прощание,  -- не  говорите  ему  о нашей  встрече.  Он  считает меня ужасной
сплетницей. Но обязательно спросите его  о  том техасце.  Никогда не знаешь,
что может рассказать Кортланд.
     Как только такси отъехало, я  позвонил Джулиетт Мильтон, нашей светской
шпионке.
     -- Никогда даже близко не подходите к особняку, -- приказал я ей. -- Ни
в коем  случае  лично не  встречайтесь С  Карлоттой  Мэйфейр. Больше никаких
ленчей  с Беатрис.  Вы  получите щедрое  вознаграждение, и  мы  поможем  вам
красиво выйти из игры.
     --  Но  что  я  сделала? Что я  такого  сказала?  Беатрис  неисправимая
болтунья. Она  всем и каждому  рассказывает  эти истории. И я повторила лишь
то, что фактически общеизвестно.
     -- Вы прекрасно справились с работой. Но существует опасность. Реальная
опасность. Поэтому сделайте так, как я сказал.
     -- А-а, так, значит, она заявила, что Карлотта убивает людей. Но это же
сущая нелепость.  Карлотта  давно уже старуха. А если послушать Беатрис,  то
получается, что эта  старуха отправилась в Нью-Йорк и убила Шона Лэйси, отца
Дейрдре. Полнейший абсурд.
     Я вновь повторил свои предостережения, или, если хотите, приказы.
     На следующий  день я поехал в Метэри, припарковал машину и долго бродил
по  тихим улочкам вокруг  дома  Кортланда.  За исключением, пожалуй,  обилия
дубов  и  бархатной  травы на зеленых  лужайках, этот городок  совершенно не
походил  на Новый  Орлеан.  С  таким  же  успехом его  можно было принять за
фешенебельное  предместье Хьюстона  или Оклахома-Сити.  Здесь царили  покой,
красота  и  атмосфера полной безопасности  --  во всяком случае,  внешне все
выглядело именно так. Дейрдре  мне увидеть не удалось.  Но я  надеялся,  что
столь  благотворная  обстановка  пошла  ей на  пользу.  Однако,  прежде  чем
предпринять попытку  встретиться  и  поговорить  с  Дейрдре,  я  должен  был
понаблюдать  за  ней  издалека.  Все  мои   старания  установить  контакт  с
Кортландом  окончились неудачей  -- он не  отвечал  на мои звонки  и в конце
концов  его секретарь прямо заявил, что  мистер Мэйфейр  не желает  со  мной
разговаривать, что до него дошли слухи о моих беседах с  его родственниками,
а потому он требует, чтобы я оставил в покое его семью.
     Я был в растерянности и никак не мог решить, стоит ли все же настаивать
на  встрече.  Передо мной стояли все те же старые вопросы: в чем состоят мои
обязанности и  какова моя главная  цель? После долгих раздумий я оставил для
Кортланда  сообщение,  в  котором  говорилось,  что  у  меня имеются  весьма
обширные  сведения,  касающиеся   прошлого  семьи  начиная  с   семнадцатого
столетия, и что мне очень хотелось бы с ним поговорить. Ответа я не получил.
     На  следующей  неделе  Джулиетт Мильтон сообщила, что Дейрдре уехала  в
Дентон  и  будет учиться в  Техасском  женском университете,  том самом, где
преподавал английский язык муж  Ронды Мэйфейр, Эллис Клемент. Карлотта  была
категорически против  этой поездки и, рассердившись на  Кортланда за то, что
тот пошел против ее воли, вообще перестала с ним разговаривать.
     Кортланд  отвез Дейрдре  в  Техас и  пробыл там достаточно  долго, дабы
убедиться,  что она хорошо устроена в доме Ронды Мэйфейр и Эллиса  Клемента.
Только после этого он вернулся к себе.
     Нам не составило  труда узнать,  что  Дейрдре принята  в университет  в
качестве  "особой студентки", до тех пор получавшей домашнее образование. Ей
предоставили  отдельную  комнату в студенческом  общежитии  для  новичков  и
записали на полный курс обучения по обычной программе.
     Я  приехал  в Дентон двумя днями позже Кортланда  и  Дейрдре. Техасский
женский университет производил на редкость благоприятное впечатление. Увитые
виноградными  лозами  кирпичные здания в окружении ухоженных  зеленых лужаек
стояли на живописных склонах невысоких холмов. Трудно было поверить, что это
государственное учебное заведение.
     Мои тридцать шесть, рано поседевшие волосы и привычка носить элегантные
льняные костюмы позволили мне  свободно прогуливаться по кампусу, а если я и
привлекал  чье-либо внимание,  то с  легкостью мог  сойти  за  преподавателя
одного  из  множества  факультетов.  Иногда,  отыскав  свободную  скамью,  я
усаживался  на  нее, чтобы  подробно описать все  увиденное.  Мне  нравилось
рыться в  книгах на полках общедоступной библиотеки или бродить по коридорам
старых зданий, время от времени учтиво кланяясь пожилым преподавательницам и
отпуская комплименты в адрес молодых леди в блузках и плиссированных юбках.
     На второй день после приезда я впервые увидел  Дейрдре.  Она  вышла  из
общежития  для  первокурсников и  около  часа  просто  гуляла  по извилистым
дорожкам  кампуса  под сенью огромных  деревьев --  очень  красивая, юная, с
черными, длинными, свободно струящимися по спине волосами.
     Столь долгожданная  и при этом совершенно  неожиданная  встреча привела
меня  в  полное  замешательство.  Ведь  передо  мной  была поистине  великая
знаменитость.  И в то  же время, следуя  за ней  на некотором расстоянии,  я
испытывал невыносимые  угрызения совести.  Я стыдился того, что вынужден был
делать, и вновь пытался найти ответы  на мучившие  меня вопросы. Не лучше ли
оставить девушку  в покое? Должен ли я  рассказать ей все, что знаю о давнем
прошлом ее семьи? Имею ли я вообще право здесь находиться?
     Так и не проронив  ни  слова, я шел за  ней,  пока она не  скрылась  за
дверью общежития. На следующее утро я вновь  провожал ее сначала  на  первое
занятие,  а потом в  просторную столовую,  располагавшуюся в цокольном этаже
одного  из зданий. Устроившись за  маленьким столиком, Дейрдре в одиночестве
пила кофе и  время от времени бросала монетки в музыкальный автомат, выбирая
каждый раз одну и ту же пластинку -- печальную мелодию Гершвина.
     Она явно наслаждалась обретенной свободой. Когда она, отложив в сторону
книгу, которую читала, подняла голову  и огляделась, я словно прирос к месту
и  не  в  силах  был  подняться  со  стула.  Я  побоялся  спугнуть  ее своим
приближением.  Ведь  это  ужасно  -- вдруг обнаружить,  что за тобой  кто-то
следит. Я вышел из столовой раньше Дейрдре и вернулся в свой маленький отель
в центре города.
     Во второй  половине  дня я вновь отправился бродить по кампусу. Едва  я
подошел  к  общежитию,  как  из  него  вышла  Дейрдре.  На  ней  было  белое
хлопчатобумажное платье  с короткими рукавами,  облегающим  лифом  и  пышной
юбкой.
     И вновь она, казалось, без всякой цели прогуливалась по кампусу,  но  в
какой-то момент вдруг  свернула в  сторону и направилась в самый дальний его
конец,  постепенно  удаляясь  от  оживленных  дорожек  и  ухоженных  лужаек.
Последовав  за  ней, я неожиданно оказался в заброшенном ботаническом  саду,
обширном  и тенистом. Заросли вокруг были  столь густыми, что я испугался за
Дейрдре, которая быстро  шла далеко  впереди,  уверенно ступая  по  неровной
тропинке.
     В конце  концов строения  университета  окончательно скрылись за  тесно
стоявшими стволами бамбука; не слышно стало и шума уличного движения. Воздух
вокруг словно сгустился, однако был заметно суше, чем в Новом Орлеане.
     Спустившись по узкой тропинке, я перешел какой-то маленький мостик и...
замер.  Чуть поодаль под  большим цветущим деревом стояла Дейрдре и смотрела
прямо на меня. Подняв правую руку, она сделала  приглашающий жест. Я не  мог
поверить  своим глазам!  Нет, они меня не обманывали: Дейрдре манила  меня к
себе.
     -- Так что же вам все-таки нужно, мистер Лайтнер? -- тихо спросила она.
Голос ее слегка подрагивал, однако в нем не слышалось ни гнева, ни страха.
     А я в тот момент будто лишился дара речи. На шее Дейрдре сиял фамильный
изумруд Мэйфейров. Когда она  вышла из общежития, он,  вероятно, был спрятан
под платьем, однако теперь я увидел знаменитую драгоценность во всей красе.
     В душу мою закралась тревога. Я лихорадочно размышлял, что сказать ей в
ответ, пытался  придумать какое-нибудь правдоподобное, незамысловатое и в то
же время глубокомысленное объяснение. Но вместо этого смог  выдавить из себя
лишь несколько слов:
     -- Я наблюдал за вами, Дейрдре.
     -- Да, -- ответила она, -- я знаю.
     Она повернулась  ко мне  спиной и стала  спускаться  по  заросшим, едва
различимым ступеням, жестом пригласив меня идти следом. Лестница привела нас
в  укромный  уголок  сада, на небольшую,  практически  не  видную со стороны
тропинки площадку,  вокруг которой стояли несколько цементных скамей. Стволы
бамбука,  колеблемые  ветром, слегка потрескивали. Неподалеку,  видимо,  был
пруд,  и в воздухе ощущался смрадный запах стоялой воды. Тем  не менее  само
это место таило в себе несомненное очарование.
     Дейрдре присела на скамью. На фоне царившего вокруг тенистого полумрака
отчетливо выделялось ее белое платье, а на груди ярко сверкал изумруд.
     "Будь осторожен, Лайтнер, -- сказал я себе. -- Ты в опасности".
     -- Мистер Лайтнер,  -- заговорила Дейрдре, как только я сел напротив, и
посмотрела мне прямо в глаза, -- скажите же наконец, что вам нужно.
     -- Мне известно многое о вас и вашей семье, Дейрдре, -- ответил я, -- о
вашей матери, о  ее матери, о матери ее матери... и  так далее. Исторические
факты,  семейные тайны, генеалогия, слухи,  сплетни... --  словом, я  владею
разного рода информацией, поверьте. В Амстердаме есть дом, на стене которого
висит  портрет  женщины,  вашей  родственницы.  Ее  звали  Дебора.  Это  она
несколько столетий тому назад купила у голландского ювелира изумруд, который
вы носите сейчас на шее.
     Мне показалось,  что мой рассказ ничуть не удивил Дейрдре. Ни слова  ни
говоря, она продолжала  смотреть  на меня изучающим взглядом, словно пытаясь
понять, не обманываю ли я ее и нет ли у меня  каких-либо недобрых намерений.
Я  же  в тот  момент не  испытывал ничего, кроме невероятного потрясения: "Я
беседую с Дейрдре Мэйфейр! Я наконец-то сижу рядом с Дейрдре Мэйфейр!"
     -- Скажите мне, Дейрдре,  -- нарушил я затянувшееся молчание, -- хотите
ли вы узнать все, что знаю я? Интересно ли вам взглянуть на письма человека,
который любил Дебору? Хотите ли  услышать правду  о том,  как умерла одна из
прародительниц  вашего рода и  как  ее дочь  пересекла океан и поселилась на
Сан-Доминго? В день ее смерти Лэшер обрушил на поселение страшный ураган...
     Я резко оборвал себя едва ли  не на полуслове, как  будто во рту  вдруг
пересохло, ибо  Дейрдре  внезапно переменилась в лице. Поначалу я решил, что
оно искажено яростью. Но  нет,  столь неожиданную  смену  выражения  вызвала
жесточайшая внутренняя борьба.
     -- Мистер Лайтнер,  --  шепотом произнесла  она.  -- Я ничего  не  хочу
слышать  об этом. Более того, я  стремлюсь  забыть даже то, что сама знаю. Я
приехала сюда, чтобы освободиться от всего этого.
     -- Понятно...
     Что еще  мог  я  в  тот  момент  ответить? Я  чувствовал,  что  Дейрдре
понемногу   успокаивается,   в  то  время   как   меня   охватила  полнейшая
растерянность.
     -- Мистер Лайтнер... -- На этот  раз  паузу  прервала Дейрдре. Голос ее
звучал ровно, однако в нем явственно  ощущалось волнение. -- Мистер Лайтнер,
тетя  говорит, что вы  проявляете повышенное внимание к  нашей семье, потому
что считаете, что мы не такие,  как  все остальные люди. Что вы  из  чистого
любопытства  готовы  заставить   нас  творить  зло.  Нет-нет,  поймите  меня
правильно: она  имеет в виду лишь то,  что  вы, постоянно  упоминая  о зле и
пороке, способствуете  порождению и  укреплению их в наших  душах.  Что ваши
исследования возрождают к жизни злонамеренные устремления.
     Прекрасные голубые глаза Дейрдре  молили о понимании.  И в то же  время
весь   ее  облик  был  исполнен  спокойного   достоинства   и  удивительного
хладнокровия.
     -- Точка зрения вашей тети мне вполне ясна, -- сказал я.
     Откровенно  говоря, я  был поражен.  Поражен тем  фактом, что  Карлотта
Мэйфейр знала не только, кто мы, но и чем  занимаемся, пусть даже отчасти. А
потом я вспомнил о Стюарте. Он, несомненно,  разговаривал  с ней. И теперь я
имел  тому  доказательство.  Эта  и тысячи  других мыслей  теснились в  моей
голове.
     -- Вы  в чем-то сродни спиритуалистам, мистер  Лайтнер, --  все тем  же
ровным,  благожелательным  тоном  продолжила Дейрдре. -- Они  вызывают духов
давно  умерших  предков и,  несмотря на все  свои  благие  намерения, только
укрепляют силу демонов, о которых на самом деле мало что знают...
     -- Да-да,  я отлично понимаю,  о  чем  вы, поверьте, я понимаю.  Но мне
хотелось  лишь дать вам информацию, поставить в известность о том, что, если
вы...
     -- Но все дело в том, что мне это  не нужно. Я  хочу навсегда забыть  о
прошлом...  --   Голос   Дейрдре   утратил   прежнюю   уверенность,   в  нем
чувствовалось,  легкое замешательство, -- Я решила  никогда  не возвращаться
домой...
     -- Что  ж, очень хорошо, -- ответил я. -- Теперь  мне  все ясно.  Но...
Сделайте  одолжение, запомните мое имя. Вот моя визитная карточка с номерами
телефонов.  Постарайтесь запомнить их.  И если я вам понадоблюсь...  Если вы
когда-нибудь будете нуждаться в моей помощи... Пожалуйста, позвоните.
     Она взяла  визитку, долго и внимательно изучала ее, а потом  положила в
карман.
     А я  вдруг  поймал себя  на  том, что  не  могу  оторвать взгляд  от ее
огромных  невинных голубых  глаз  и безуспешно пытаюсь  выбросить  из головы
мысли  о скрытом под платьем  прекрасном юном теле и великолепной  груди. На
полускрытом в тени лице Дейрдре явственно читались печаль и сочувствие.
     -- Он дьявол, мистер Лайтнер, -- прошептала она. -- Истинный дьявол...
     -- Но зачем  же  тогда вы надели этот изумруд, дорогая? -- не выдержав,
спросил я.
     С легкой улыбкой Дейрдре коснулась рукой драгоценности,  а потом крепко
сжала ее в пальцах и резким движением оборвала цепочку.
     --  Только по  одной причине,  мистер  Лайтнер.  Это был  самый простой
способ принести его сюда, то есть вам. Вот, возьмите.
     Она слегка наклонилась ко мне и уронила кулон прямо мне в руки.
     Я смотрел  и не  верил  своим глазам: на  моей ладони лежал  знаменитый
изумруд  Мэйфейров! И  тут,  даже  не успев  подумать, я неожиданно для себя
воскликнул:
     -- Но ведь  он же  убьет  меня, мисс Мэйфейр!  Он  убьет меня и заберет
обратно кулон!
     -- Нет! Он не сможет это сделать! -- Дейрдре смотрела на  меня и словно
не видела; лицо ее при этом утратило всякое выражение.
     --  Конечно  же  сможет, -- ответил я, испытывая безмерный стыд за свои
непроизвольно  вырвавшиеся   слова--  Дейрдре,  пожалуйста,   позвольте  мне
рассказать вам все, что мне известно об этом призраке. Позвольте рассказать,
что мне известно о тех других, кто, подобно вам, способен видеть такого рода
вещи. Ведь вы отнюдь не единственная. И не должны бороться в одиночку.
     -- Боже  мой, -- едва слышно прошептала Дейрдре  и на мгновение закрыла
глаза. -- Нет,  он не сможет, не сможет... -- повторила  она, однако уже без
прежней уверенности, -- Я не верю, что он на такое способен.
     --  И все же я рискну, -- сказал я.  -- Рискну взять изумруд. Некоторые
люди обладают,  если  можно так  выразиться,  собственным оружием. И я  могу
помочь  вам понять,  в  чем  состоит  ваше. Тетушка не пыталась это сделать?
Скажите, как мне поступить?
     -- Уезжайте! Пожалуйста, уезжайте! И никогда больше не заговаривайте со
мной об этом!
     -- Дейрдре, а он  способен заставить вас видеть его, если  сами вы того
не желаете?
     -- Прекратите, мистер Лайтнер. Если я не буду вспоминать о нем, не буду
говорить о нем, если я откажусь смотреть на него, тогда, возможно, он...
     -- А каково ваше желание? Чего хотите вы -- сами для себя?
     -- Жизни, мистер Лайтнер. Нормальной жизни. Вы даже представить себе не
можете, как много значат для меня эти слова. Я хочу жить, как живут все, как
живут  девочки,  мои соседки,  --  хочу, чтобы у меня были плюшевые медведи,
хочу целоваться с мальчиками  на заднем сиденье автомобиля... В общем,  хочу
просто жить.
     Она выглядела такой расстроенной, такой несчастной,  что и сам я  начал
терять  самообладание. А  это было  опасно. Очень  опасно.  Я  не имел права
позволить себе расслабиться. И к тому  же в руках моих  до сих пор оставался
изумруд. Проводя большим пальцем по его граням, я отчетливо ощущал твердость
камня и исходящий от него ледяной холод.
     --  Простите  меня,  Дейрдре.  Пожалуйста,  простите.  Я  виноват,  что
потревожил вас. Нарушил ваш покой. Я так виноват...
     --  Мистер  Лайтнер,  можете  ли  вы  прогнать  его?  Способны  ли  вы,
обыкновенные люди, заставить его уйти? Тетя  говорит, что нет,  что  это под
силу только  священнику. Но святой отец не верит в его  существование. А без
веры невозможно изгнать демона.
     -- Если я правильно вас понял, Дейрдре, он священнику не показывается.
     --  Нет, --  с горечью ответила она,  и по  губам  ее скользнула легкая
улыбка -- Да и что толку,  если бы он и показался? Ведь это не  какой-нибудь
слабосильный демон, которого можно испугать и прогнать с помощью святой воды
или молитв Святой Деве. Он только посмеется над ними.
     Из глаз Дейрдре покатились  слезы. Потянув за цепочку, она взяла у меня
ожерелье, размахнулась и швырнула  его как можно  дальше в  кусты.  До  меня
донесся тихий всплеск -- изумруд упал в воду.
     --  Он  вернется, --  дрожа  всем  телом,  прошептала  Дейрдре.  --  Он
непременно вернется. Он всегда возвращается.
     -- Быть может, только вам под силу изгнать его, -- сказал я.  -- Вам, и
никому другому.
     -- О да, она говорит то же  самое, она всегда  это говорила: "Не смотри
на него, не разговаривай  с ним, не позволяй ему дотрагиваться до тебя!"  Но
он всегда возвращается и не спрашивает моего разрешения. И...
     -- Я слушаю.
     -- Когда мне одиноко, когда мне грустно...
     -- Он всегда оказывается рядом.
     -- Да, он всегда рядом.
     Девушка была в полном отчаянии. Я должен был срочно что-то предпринять.
     -- А когда он  приходит,  Дейрдре?.. Я  хочу спросить, что  происходит,
когда он появляется  и вы не гоните его, позволяете ему стать видимым... Что
потом?
     Она смотрела на меня с болью и изумлением.
     -- Вы сами не понимаете, что говорите.
     -- Я знаю, что любая борьба с ним  буквально сводит  вас  с ума. Но что
происходит, если вы не пытаетесь ему противостоять?
     -- Я умираю, -- ответила она, --  И весь мир вокруг умирает -- остается
только он.
     Она провела тыльной стороной ладони по губам.
     "Сколько же лет она так  страдает и мучается! -- подумалось мне. -- Как
она беспомощна, как напугана и... как сильна духом!"
     -- Да, мистер Лайтнер, вы правы --  я очень боюсь,  -- подтвердила она,
словно прочитав мои  мысли.  --  Но я  не  собираюсь  умирать  -- я намерена
бороться  с  ним. И победить. Вы  покинете  меня.  И мы  никогда  больше  не
встретимся. Никогда впредь я не произнесу его имени, не взгляну на  него, не
позову... И он  наконец оставит  меня в  покое.  Исчезнет  из моей жизни.  И
найдет кого-нибудь  другого,  кто  согласится  видеть  его... Кого-нибудь...
чтобы отдать свою любовь...
     -- Он любит вас, Дейрдре?
     -- Да, -- едва слышно шепнула она.
     Уже темнело, и я не мог отчетливо видеть выражение ее лица.
     -- Чего он хочет, Дейрдре? -- спросил я.
     -- Вы знаете чего. Ему нужна  я. Так же как и вам. Потому что я помогаю
ему достичь цели. -- Достав из кармана маленький платочек, она приложила его
к  носу.  --  Это он  предупредил  меня о вашем приходе.  А  потом  произнес
какие-то странные слова, я в точности их не запомнила. Но они прозвучали как
нечто  вроде проклятия:  "Я буду пить вино и есть мясо,  я  буду по-прежнему
любить женщину даже тогда, когда от него не останется и костей.
     -- Мне уже доводилось слышать эти слова, -- сказал я.
     --  Уходите,  прошу  вас, -- взмолилась  Дейрдре.  -- Вы  очень хороший
человек. И вы мне нравитесь. А потому я не хочу, чтобы он причинил вам вред,
и запрещу ему делать это...
     Она смущенно замолчала.
     -- Дейрдре, я уверен, что в силах вам помочь...
     -- Нет!
     -- Но если вы действительно решили, противостоять ему, я могу помочь. В
Англии есть люди, которые...
     -- Нет!
     -- Если  я  вам все  же  понадоблюсь,  позвоните,  пожалуйста, -- после
короткой паузы произнес я.
     Она ничего  не ответила.  Видя,  до  какой  степени она измотана  нашей
беседой, чувствуя ее  безграничное отчаяние, я смирился с поражением, ибо не
посмел  и  дальше причинять  ей боль.  Я  лишь сообщил,  где  остановился  в
Дентоне,  добавив,  что пробуду  в городе еще день  и если от  нее не  будет
никаких  вестей,  то  уеду. Бросив  тревожный  взгляд  в  сторону  о  чем-то
шептавшихся  зарослей бамбука,  я  про себя отметил,  что темнота вокруг нас
сгущается, а в заброшенном саду нет ни одного фонаря...
     --  Но относительно нас ваша тетя ошибается, -- вновь заговорил я, хотя
отнюдь не  был уверен, что Дейрдре  меня слушает. Маленький клочок неба  над
нашими головами  казался совсем белым. --  Мы хотим рассказать вам  все, что
нам известно, и передать то, чем обладаем. Да, действительно, мы беспокоимся
и тревожимся о вас, потому что  вы необыкновенная личность, но, поверьте, вы
интересуете нас гораздо больше, чем он. Почему бы вам  не приехать в наш дом
в  Лондоне  и  пробыть  там  столько, сколько  захотите? Мы познакомим вас с
другими  людьми, которым доводилось видеть нечто подобное и успешно бороться
с такими явлениями.  Мы поможем  вам. И кто  знает, быть  может  нам удастся
заставить его уйти. Если  же  вы решите  уехать,  мы  готовы  в любой момент
помочь  вам в этом. -- (Дейрдре по-прежнему молчала.)  --  Вы  знаете, что я
говорю правду, а я знаю, что вы это знаете.
     Я  взглянул на Дейрдре, боясь увидеть выражение боли и муки на ее лице.
Но  она вновь  сидела,  безвольно  уронив  руки  на колени,  и сквозь  слезы
безучастно смотрела на меня  невидящим  взглядом. А за ее спиной,  буквально
вплотную, стоял он, пристально глядя на меня карими глазами.
     Я невольно вскрикнул и вскочил на ноги.
     -- Что случилось?  -- Дейрдре  в  ужасе  бросилась в мои объятия. -- Да
скажите же, в чем дело!
     Он  исчез.  Порыв  теплого  ветра всколыхнул  листья  бамбука. И все...
Вокруг  царил  полумрак,  сквозь который едва  проступали  очертания  близко
стоявших деревьев. Воздух постепенно остывал, словно кто-то захлопнул дверцу
горячей печи.
     Закрыв глаза, я  изо всех сил  прижал к себе Дейрдре и стал успокаивать
ее,  пытаясь  унять  собственную  дрожь. Одновременно  я  старался  во  всех
подробностях запечатлеть в памяти только что увиденную картину: исполненного
злобы молодого мужчину, с  холодной улыбкой стоящего позади Дейрдре, одетого
в  темный,  несколько  чопорный  костюм,  лишенный каких-либо дополнительных
деталей, как будто всей имевшейся в его распоряжении энергии хватило лишь на
то,  чтобы продемонстрировать  сверкающие во тьме глаза,  белоснежные зубы и
сияющую бледную кожу. Иными словами, это  был  именно тот  человек, описание
которого я слышал уже от многих.
     Дейрдре  в панике прижала  руки ко  рту  и судорожно сглатывала, словно
стремясь  подавить  душившие  ее рыдания.  Потом резко отпрянула от  меня  и
бросилась бежать вверх по заросшим ступеням в сторону тропинки.
     -- Дейрдре! -- окликнул я.
     Однако  она уже  скрылась во  тьме.  Какое-то время я еще мог различить
светлое пятно ее платья, мелькавшее среди деревьев,  но вскоре исчезло и оно
вместе со звуком быстро удалявшихся шагов.
     Оставшись  в  одиночестве  посреди заброшенного  ботанического  сада, я
вдруг испытал такой смертельный страх, что рассердился  на  самого  себя,  и
пошел следом  за Дейрдре, едва сдерживаясь,  чтобы  не побежать, но  все  же
ступая  нарочито  медленно,  спокойным,  размеренным  шагом.  Наконец  вдали
показались огни  общежитий  университета и до  меня донесся шум движения  на
шоссе и ведущих от него  к  университету дорогах. Только тогда я  вновь смог
ощутить себя в безопасности.
     Я зашел в общежитие  для первокурсников и поинтересовался  у дежурившей
за  стойкой  седовласой женщины, вернулась ли Дейрдре Мэйфейр. Она ответила,
что да, девушка только что поднялась наверх.
     "В целости и сохранности, надеюсь", -- подумалось мне.
     -- Сейчас время  ужина,  --  пояснила  женщина  -- Если желаете, можете
оставить для Дейрдре записку.
     -- О да,  конечно, я  позвоню  ей  позже. --  Я достал чистый маленький
конверт,  написал  на нем имя Дейрдре,  а потом  взял  лист  бумаги  и -- на
случай, если она  все же захочет со  мной связаться, -- еще  раз напомнил ей
название  отеля,  в котором  остановился. Вложив  в  конверт  свою  визитную
карточку, я заклеил его  и протянул  дежурной с  просьбой  передать послание
Дейрдре.
     Я  благополучно добрался до отеля и из своего номера заказал разговор с
Лондоном. Телефонистка  ответила,  что соединит  меня в течение часа, и  все
время в ожидании связи я пролежал  на кровати возле  телефона, думая лишь об
одном: я  его видел.  Я видел того человека! Видел собственными глазами! Мне
довелось  лицезреть того, кто  в  свое  время  являлся  Петиру и  Артуру.  Я
собственными глазами лицезрел Лэшера!
     Когда меня наконец соединили, глава ордена Скотт Рейнольде был спокоен,
но непреклонен:
     -- Немедленно уезжайте оттуда! Возвращайтесь домой, Эрон.
     -- Не  стоит так волноваться, Скотт. Я еще  не  дошел  до  того,  чтобы
призрак, за которым мы наблюдаем вот уже триста лет, испугал меня и заставил
выйти из игры.
     --  Так, значит,  вот как вы следуете вашим  собственным рекомендациям,
Эрон? Вы,  которому от  начала  до  конца  и во всех  подробностях  известна
история Мэйфейрских  ведьм!  Это существо отнюдь не стремится  напугать вас.
Напротив,  оно   провоцирует  вас,  заставляет   и  дальше  мучить   девушку
расспросами.  Ибо оно теряет над ней власть,  и  вы сейчас  его единственная
надежда  заполучить  Дейрдре  обратно. Ее тетка, кем бы  она  ни была, знает
правду. Вы вынуждаете девушку  вспоминать о том, что ей пришлось пережить, и
таким образом наполняете призрака необходимой ему энергией и силой.
     -- Я  не пытаюсь принудить ее  к чему-либо, Скотт. Однако мне думается,
что она проигрывает битву. Поэтому я  возвращаюсь в Новый Орлеан -- я должен
оставаться рядом.
     Скотт уже готов  был  в приказном порядке  заставить  меня вернуться, и
тогда  я, так сказать, использовал  свое служебное положение в личных целях,
напомнив, что  я старше, что в  свое  время пост главы ордена предназначался
мне и достался  ему  лишь после того, как  я отверг сделанное предложение. А
потому я не намерен в данном случае подчиняться его распоряжениям.
     --  Что ж, понятно,  -- ответил  Скотт. -- Отговаривать вас бесполезно.
Но, по крайней мере, прислушайтесь к  моему совету: не ездите в Новый Орлеан
на машине -- отправляйтесь туда поездом.
     Да, это была действительно ценная  рекомендация. Никаких темных, узких,
лишенных  даже обочин дорог через бесконечные топи и болота Луизианы. Вместо
них -- комфортабельный, светлый, заполненный людьми вагон поезда.
     На следующий день, оставив для Дейрдре записку с сообщением  о том, что
меня  можно будет  найти  в "Роял Корт" в  Новом Орлеане, я нанял машину  до
Далласа, а там купил  билет и сел  в поезд. Впереди меня ждали восемь  часов
пути  -- вполне достаточно времени, чтобы  записать  в дневник  накопившиеся
впечатления.
     По  прошествии  времени  мне  было  легче  разобраться  в происходящем.
Дейрдре  отрекалась  от истории  собственной семьи  и  своих экстрасенсорных
способностей.  Вырастившая  девочку  тетка  убеждала  ее   в   необходимости
отвергнуть  Лэшера,  однако из  года в  год Дейрдре явно проигрывала битву с
призраком. Но  что, если мы поможем ей в  этой борьбе? Есть ли хоть малейшая
надежда разорвать цепи наследственности? Покинет ли когда-нибудь призрак эту
семью, подобно тому как покидает  горящий  дом  много веков обитавшее в  нем
привидение?
     Все время, пока я записывал  свои соображения, меня упорно преследовали
воспоминания  о  возникшем  перед  глазами видении.  Это  существо  обладало
незаурядной силой и способностью к воплощению. До сих пор мне не  доводилось
сталкиваться со  столь  мощным  призраком. Тем не  менее  образ  его не  был
целостным -- он как бы складывался из отдельных фрагментов.
     Насколько  я знаю по опыту, столь явственно способны проявляться только
призраки  людей, умерших совсем недавно.  Так, например, призрак погибшего в
бою летчика в тот же день посетил гостиную сестры, и после  она  призналась,
что отчетливо видела даже следы грязи на его ботинках.
     Что же  касается призраков тех, кого уже много лет нет в живых,  то они
редко когда кажутся осязаемыми.
     Духи, лишенные  телесной оболочки, могут вселяться как в живые, так и в
мертвые тела.  Но чтобы  они  обладали способностью являться  по собственной
воле  и в  одном и том же облике,  причем  столь отчетливо  и едва ли не  во
плоти...
     А  этому  существу,  похоже,  нравилось  показывать  себя.  Да,  каждое
воплощение, пусть  даже оно длилось всего лишь доли  секунды, доставляло ему
удовольствие. Вот почему  его видели столь многие. К тому же в своем общении
с  ведьмой  этот призрак  не пользовался обычной  в таких случаях безмолвной
речью,  равно  как не принимал  облик, доступный лишь ее внутреннему зрению.
Напротив,   ему  каким-то   образом   удавалось   обретать   столь   плотную
материальность, что обыкновенные люди не только видели его, но  иногда  даже
слышали его голос.  Если  хватало сил,  он способен был  даже вскрикнуть или
улыбнуться.
     Итак, в  чем же состоит  первостепенная задача  этого существа?  В том,
чтобы постоянно  накапливать энергию,  которая позволила бы ему сделать свои
проявления все  более  отчетливыми  и  продолжительными?  А что означает его
проклятие, процитированное в письме Петира: "Я буду пить вино и есть мясо, я
буду  по-прежнему  ощущать тепло  женщины  даже  тогда,  когда  от  тебя  не
останется и костей"?
     И  наконец, почему  призрак  оставил меня в покое  сейчас, почему он не
мучает меня и не пытается вовлечь  в свои игры? Чью энергию использовал он в
последний  раз -- Дейрдре или  мою? (Откровенно говоря, мне довелось увидеть
не так уж много призраков. Я не принадлежу к  числу сильных медиумов. А если
быть  совсем уж  точным,  то  любое из привидений, представавших передо мной
прежде,  можно  было  объяснить причудливой  игрой света  и  тени  или  моим
чрезмерно богатым воображением.)
     Возможно,  с  моей  стороны  было глупо  так думать, но  мне  почему-то
казалось,  что,  пока  я нахожусь  вдали  от  Дейрдре, призрак  не  способен
причинить  мне вред. То,  что случилось  с  Петром ван Абелем, объясняется в
первую очередь его поистине выдающимся даром медиума, которым  завладел и по
своей воле манипулировал демон. А мои  экстрасенсорные способности более чем
скромны.
     Тем  не  менее  было  бы  поистине  роковой ошибкой  недооценивать  это
существо. Вот почему отныне я должен постоянно держаться начеку.
     Поезд прибыл в Новый Орлеан  в восемь вечера, и  практически  сразу  же
после приезда меня стали преследовать мелкие неприятности.
     Сначала возле самого вокзала меня едва не сбила какая-то машина, а чуть
позже такси, в  котором я  ехал  в  отель,  чуть  не  столкнулось  с  другим
автомобилем.
     В тесном вестибюле  "Роял Корт" на меня налетел пьяный  турист и тут же
полез в драку. К счастью, рядом оказалась его жена, которой удалось усмирить
и  с помощью коридорных быстро увести  наверх разбушевавшегося супруга. Она,
конечно,  извинилась за его поведение, однако в  память об инциденте на моем
плече  осталось  несколько  нешуточных  царапин.  А  ведь  я  даже  не успел
оправиться  от  потрясения, вызванного  происшествием с автомобилем,  -- оно
случилось совсем рядом с отелем.
     "Опять  воображение  разыгралось", -- подумал я.  Однако в тот  момент,
когда я поднимался  по лестнице в свой  номер на втором этаже,  из-под  моей
руки выскользнул кусок обветшавших  перил, и я с трудом удержался на  ногах.
Коридорный буквально рассыпался в извинениях.
     Часом позже, в то время как я записывал в дневник последние события, на
четвертом этаже отеля неожиданно вспыхнул пожар.
     Вместе с другими постояльцами мне пришлось почти час провести на  узкой
улочке  Французского квартала. Наконец  нам сообщили,  что  возгорание  было
незначительным  и  не  причинило большого  ущерба. В  ответ на мой  вопрос о
причине  пожара  растерянный служащий отеля  не очень разборчиво пробормотал
что-то о мусоре, скопившемся в одной из кладовок, и  заверил, что теперь все
в порядке.
     После долгих  раздумий я пришел  к выводу,  что все произошедшее вполне
могло  быть  досадным  совпадением.  В конце  концов, ни  я,  ни кто-либо из
участников  этих мелких инцидентов не пострадал. Все,  что мне  необходимо в
ближайшее время, это спокойствие и хладнокровие.  А значит, решил я, следует
действовать не спеша, осмотрительно и быть готовым к любым неожиданностям.
     Ночь  прошла  без неприятных сюрпризов,  хотя  спал  я  плохо  и  часто
просыпался.  Утром, покончив  с  завтраком,  я  позвонил  нашим  детективным
агентам в Лондон и попросил их срочно  отыскать в Техасе осведомителя, чтобы
тот как можно осторожнее выяснил, как там Дейрдре Мэйфейр.
     После  этого я устроился поудобнее и принялся сочинять длинное послание
Кортланду, в котором  объяснил, кто я, чем занимаюсь, что  такое Таламаска и
каковы ее цели и задачи. Я сообщил,  что мы  наблюдаем за семейством Мэйфейр
начиная с  семнадцатого  столетия, что  один из  наших  агентов в свое время
избавил  Дебору  Мэйфейр  от грозившей  ей  в  родном  Доннелейте  серьезной
опасности.  Рассказал  и о  ее  портрете  кисти  Рембрандта,  хранившемся  в
Амстердаме. Далее я объяснил, что нас весьма интересуют потомки Деборы, ибо,
насколько мы можем судить, в каждом их  поколении находятся люди, обладающие
незаурядными экстрасенсорными способностями. Вот почему мы стремимся войти в
непосредственный контакт с членами семьи и поделиться своими знаниями с теми
из  них, кого интересует история рода. Мы также крайне заинтересованы в том,
чтобы  сообщить  необходимые  сведения  Дейрдре  Мэйфейр,  которая,  как нам
кажется,  страдает  и  мучается  из-за  являющегося ей призрака, которого  в
прежние времена называли Лэшером. Возможно, это же имя он носит и сейчас.
     "Наш агент Петир ван Абель  впервые воочию увидел этого призрака в 1600
году,  --писал  я. -- С  тех пор его  бессчетное  число раз  встречали возле
вашего  особняка на  Первой улице. Совсем недавно я  видел  его собственными
глазами, правда в другом месте".
     Точную  копию   этого  письма  я   адресовал   Карлотте  Мэйфейр.  Надо
признаться, я долго колебался, прежде чем сообщить название и номер телефона
своего  отеля, но  в  конце  концов  решил, что  прятаться в  данном  случае
бессмысленно.
     Я лично отвез адресованный  Карлотте конверт на Первую улицу и  опустил
его  в  почтовый  ящик  перед  особняком,  а  затем  отправился  в Метэри  и
собственными руками  просунул послание  для Кортланда  в щель  на  двери его
особняка.  Весь обратный путь  меня  не  покидало  дурное  предчувствие. Вот
почему,  вернувшись в отель, я не пошел в свой номер.  Предупредив дежурного
администратора, я отправился в бар,  расположенный на втором этаже,  заказал
себе хорошую порцию "Кентукки"* [Kentucky oyster (амер. сленг.) -- жаркое из
свиной требухи.] и провел  весь  вечер за столиком, смакуя жаркое, потягивая
виски и делая записи в своем дневнике.
     В маленьком баре, окнами выходящем в прелестный внутренний дворик, было
спокойно и тихо.  Сам  не знаю  почему, я сел спиной к окну и лицом к двери,
ведущей в вестибюль. Тем  не  менее  чувствовал я себя там вполне  уютно,  и
ощущение дурного предчувствия в душе медленно таяло.
     Было, наверное, около восьми часов,  когда  я вдруг оторвался  от своих
записей и понял, что рядом со столиком кто-то стоит. Это был Кортланд.
     Как  уже было сказано, незадолго до своей поездки я завершил работу над
повествованием  о  Мэйфейрах.  Мне пришлось  внимательно  изучить  множество
портретов,  в том числе и  фотографий  Кортланда.  Однако совсем  не о них я
вспомнил, едва встретившись взглядом с живым Кортландом.
     Улыбавшийся мне высокий  темноволосый  мужчина был  едва  ли не  точной
копией Джулиена  Мэйфейра,  умершего в 1914  году.  Отличия  были мелкими  и
совершенно незначительными.  Чуть  крупнее  глаза, чуть темнее волосы,  чуть
менее  жесткая  складка рта...  И тем  не  менее передо мной  словно воскрес
Джулиен.  Но  вдруг  в  одно   мгновение  улыбка  сделалась  неестественной,
превратилась в маску.
     Bce  эти  соображения пронеслись  у  меня  в голове,  пока  я предлагал
Кортланду  сесть за столик. На  нем был льняной костюм, очень походивший  на
мой, бледно-лимонного цвета  рубашка  и галстук светлых  тонов. "Слава Богу,
это не Карлотта!" -- успел подумать я, и тут же Кортланд словно  в  ответ на
мои мысли произнес:
     --  Полагаю,  Карлотта едва  ли  откликнется  на  ваше письмо. Но  нам,
кажется, действительно пора поговорить.
     Приятный  тембр голоса при полном  отсутствии в нем искренности. Южный,
типично новоорлеанский  выговор. Завораживающий и  в  то  же время внушающий
ужас блеск темных глаз...
     Этот  человек либо ненавидел меня, либо считал  отвратительным занудой.
Он обернулся и жестом подозвал бармена.
     -- Еще порцию для мистера Лайтнера, пожалуйста, и шерри для меня.
     Потом сел напротив меня, вполоборота к  мраморной  столешнице,  закинул
ногу на ногу и не то вопросительно, не то утвердительно произнес:
     -- Не возражаете, если я закурю, мистер Лайтнер? Благодарю.
     С  этими словами  он достал из кармана великолепный золотой  портсигар,
предложил мне  сигарету, а  когда я  отказался,  закурил  сам. И  вновь  его
приветливость  поразила  меня   своей  явной  неестественностью.  Интересно,
подумал я,  замечают ли его напускную манеру  поведения другие? Однако вслух
не менее любезно сказал:
     -- Очень рад, что вы пришли, мистер Мэйфейр.
     --  Кортланд. Пожалуйста, просто Кортланд. На этом свете  слишком много
мистеров Мэйфейров.
     Я отчетливо ощущал исходящую от него угрозу и усилием воли поспешил как
можно лучше завуалировать свои мысли.
     -- С удовольствием, -- ответил я.  -- Но только при одном условии: если
вы станете называть меня просто Эроном.
     Он слегка  кивнул. Молодая официантка поставила  перед  нами заказанные
напитки. Кортланд одарил  ее довольно бесцеремонной улыбкой  и  тут же отпил
глоток шерри.
     Он был неотразимо хорош: блестящие черные  волосы, чуть заметные усики,
слегка тронутые сединой; морщинки  на лице  не портили впечатления -- скорее
они служили его украшением. Мне вспомнилось, как всего  лишь несколько  дней
назад  Ллуэллин  описывал  внешность Джулиена. Однако  следовало  немедленно
выбросить из головы все  эти  мысли, Опасность,  грозившая мне, была слишком
велика  --  я  почти  физически  ощущал  ее  и  интуитивно  чувствовал,  что
импозантность  и  обманчивое  обаяние Кортланда играют  в  этом не последнюю
роль. Он отлично сознавал, что умен и привлекателен, и пользовался этим.
     Я  взглянул  на поставленный передо  мной бурбон  с  водой, и вдруг мое
внимание привлекла рука Кортланда, лежавшая на золотом портсигаре всего лишь
в  дюйме  от стакана. Да, теперь я был  уверен,  абсолютно уверен в том, что
этот  человек  пришел  на  встречу со  мной  с самыми  дурными  намерениями.
Удивительно! Ведь я всегда считал, что угроза исходит от Карлотты.
     --  О,  прошу  прощения!  --  воскликнул Кортланд,  словно  только  что
вспомнив о чем-то. --  Мне необходимо принять  лекарство. Вот только если  я
найду  его.  --  Он  ощупал  карманы и вскоре  достал  крохотный  пузырек  с
таблетками.  -- Ах,  какая досада!  -- покачав головой, проворчал  он, потом
попросил бармена принести стакан воды и вновь взглянул в мою сторону: -- Вам
нравится Новый Орлеан?  Мне известно,  что вы  ездили в Техас,  повидаться с
моей  племянницей,  но, уверен, успели  уже осмотреть и  этот город. Как  вы
находите здешний  садик?  -- Кортланд  жестом указал  себе за  спину. -- Вам
рассказывали? С ним связана очень интересная история.
     Я через  плечо  обернулся в ту  сторону.  Выщербленные каменные  плиты,
старый,  давно не  ремонтированный  фонтан... А за  ним  в тени...  человек,
стоящий перед дверью с веерообразной фрамугой. Высокая, стройная, освещенная
лишь  сзади фигура. Безликая. Неподвижная.  По спине моей  пробежал холодок,
показавшийся в тот момент едва ли не восхитительным. Я не мог отвести взгляд
от нежданного видения, но оно постепенно таяло, пока не исчезло совсем.
     Вопреки  своим   ожиданиям  я  не  ощутил  дуновения  теплого  ветерка.
Возможно,  расстояние было  слишком велико. А возможно,  я  ошибся  в  своей
догадке о том, кем на самом деле был таинственный незнакомец.
     Прошла, казалось,  целая  вечность,  прежде  чем  я вновь повернулся  к
Кортланду.
     -- В этом маленьком зеленом уголке покончила  с собой  молодая женщина,
-- сказал он, -- Говорят, с той поры раз в год вода окрашивается ее кровью.
     --  Потрясающая история, -- едва слышно откликнулся  я, глядя,  как  он
берет в руки  стакан  с водой  и подносит его к губам.  Действительно  ли он
запивал свои таблетки, не знаю. Пузырек исчез. Покосившись  на свой бурбон с
водой, я твердо решил,  что ни за какие блага в мире даже  не  прикоснусь  к
нему. Моя ручка по-прежнему лежала на столе возле  дневника, и  я машинально
спрятал ее в карман, Занятый своими мыслями о том, что только что произошло,
я не имел ни малейшего желания разговаривать.
     -- Что ж, мистер Лайтнер, быть может, пора перейти к сути  нашей с вами
встречи.
     Кортланд вновь одарил меня ослепительной улыбкой.
     -- Да-да, конечно.
     Что чувствовал я в тот момент? Возбуждение? Любопытство? Наверное, и то
и другое. Передо мной сидел сын Джулиена  Мэйфейра Кортланд,  который только
что подсыпал  в мой бокал смертельный  яд и был  уверен, что  на этом все  и
закончится. И  внезапно  перед  моим мысленным взором предстала  вся мрачная
история этого семейства. Только на этот раз частью ее стал и я сам. Я был не
в  Англии  и не читал  документы, уютно  устроившись в библиотеке, --  я был
здесь, в Новом Орлеане.
     Возможно, на лице моем промелькнула улыбка. Однако я знал, что за столь
странным всплеском эмоций, последуют боль и страдания.  Этот проклятый сукин
сын пытался убить меня.
     --  Я  прочел  ваше  письмо -- о Таламаске... и  обо всем остальном. --
наиграно   веселым  тоном  заговорил  Кортланд.  --   Мы  бессильны  в  этих
обстоятельствах. Мы не  можем заставить ваших людей обнародовать имеющуюся у
них информацию о нашей семье, поскольку  она  является  сугубо частной  и не
предназначена  для публикации или  использования в каких-либо  неблаговидных
целях.  Однако  мы не можем запретить собирать ее, ибо  никакие законы вы не
нарушаете.
     -- Надеюсь, что так оно и есть.
     -- Тем не менее в наших силах максимально осложнить вам жизнь и сделать
так,  что  ваши  агенты и  на пушечный  выстрел  не  смогут  приблизиться  к
кому-либо из  членов нашей семьи и  принадлежащей нам собственности. Хотя...
Это  будет  стоить недешево,  а главное,  едва ли  остановит  вас,  если  вы
действительно те,  за кого себя выдаете. -- Он замолчал,  глубоко  затянулся
сигаретой и  бросил взгляд на мой бурбон с водой. --  Я  заказал вам  не тот
напиток, мистер Лайтнер?
     -- Вы  вообще  не заказывали  что-либо  конкретное,  --  ответил я.  --
Официантка принесла то, что я пил здесь весь день.  Мне следовало остановить
вас, поскольку выпил я уже вполне достаточно.
     Обращенный  на  меня  взгляд  Кортланда  сделался вдруг жестким.  Маска
наигранной веселости исчезла. И  в этот момент  его  непроницаемое, лишенное
притворного выражения лицо показалось мне едва ли не молодым.
     -- Вам не следовало ездить в Техас, мистер Лайтнер, -- холодно произнес
он. -- Вы не имели права расстраивать мою племянницу.
     --  Согласен. Однако я  вовсе не  желал  расстроить ее.  Я  хотел  лишь
предложить свою помощь. Меня крайне беспокоит ее судьба.
     -- Весьма самонадеянное заявление, мистер Лайтнер. Вы и ваши лондонские
друзья ведете  себя  бесцеремонно. -- В его  голосе  мне  почудились гневные
нотки. Быть может, однако, это было лишь раздражение, вызванное моим отказом
выпить бурбон.
     Я долго не сводил с него пристального взгляда, в то время как разум мой
постепенно  опустошался,  пока  в   конце  концов  не   избавился  от  всего
постороннего; я перестал  воспринимать звуки, движение,  окружающие цвета --
остались лишь его лицо и тихий голос, рассказывающий о том, что мне хотелось
узнать.
     --  Вы считаете  нас самонадеянными  и бесцеремонными?  Пусть  так,  --
заговорил  я. -- Но  тогда  позвольте  вам  напомнить,  что  отцом Шарлотты,
родившейся во Франции в 1664 году, был  не кто иной, как наш агент Петир ван
Абель.  Впоследствии,  когда  он  прибыл  на  Сан-Доминго,  чтобы  навестить
Шарлотту,  она  посадила его  под  замок.  И  прежде  чем ваш  призрак Лэшер
умертвил  его на пустынной дороге вблизи  Порт-о-Пренс, Петир  совокупился с
собственной дочерью и, таким образом, стал отцом ее дочери -- Жанны Луизы. А
это означает,  что  он приходился  дедом  Анжелике  и прадедом Мари-Клодетт,
которая  построила Ривербенд и учредила ваш семейный  закон о  наследовании.
Если  я   не  ошибаюсь,  в  настоящее  время  именно  вы  от  имени  Дейрдре
распоряжаетесь  наследием Мэйфейров. Вы  успеваете следить за  моей  мыслью,
мистер Мэйфейр?
     Кортланд явно  не в силах был ответить. Он сидел совершенно неподвижно,
забыв о тлеющей  в  пальцах сигарете,  и пристально смотрел прямо  на  меня.
Внимательно наблюдая за его реакцией, я продолжил:
     --  Итак,  ваши предки одновременно  являются потомками  нашего  агента
Петира  ван  Абеля.  Мэйфейрские  ведьмы и Таламаска  связаны тесными узами.
Существует  и  целый ряд других  сближающих нас обстоятельств.  За прошедшие
годы их  накопилось  немало.  Взять хотя  бы,  к примеру, Стюарта Таунсенда,
нашего агента, бесследно исчезнувшего  здесь, в  Новом Орлеане, в 1929 году.
Это случилось  после  того, как он встретился со Стеллой. Вы помните Стюарта
Таунсенда? Тайна его исчезновения так и осталась нераскрытой.
     --  Вы  безумец,  мистер Лайтнер, --  ответил Кортланд. Все  с  тем  же
непроницаемым выражением лица он глубоко затянулся и резким движением сломал
в пепельнице всего лишь наполовину выкуренную сигарету.
     -- Да,  это ваш  призрак,  Лэшер,  убил Петира ван  Абеля, --  спокойно
подтвердил я. -- Ведь это его я только  что видел, не так ли?  Вон там. -- Я
махнул рукой в сторону садика, -- И теперь  он сводит с ума вашу племянницу.
Или я не прав?
     В облике Кортланда произошла весьма заметная перемена. Он  был в полном
замешательстве,  и теперь  его красивое,  обрамленное темными волосами  лицо
выражало растерянность и простодушную невинность.
     -- Вы говорите  все это вполне серьезно? --  Пожалуй,  это были  первые
искренние слова, произнесенные им с момента прихода в бар.
     --  Конечно,  --  ответил  я.  -- С какой  стати мне  пытаться обмануть
человека, способного читать чужие мысли? Согласитесь, это  было бы глупостью
с моей стороны. --  Я покосился  на свой бокал,  --  Впрочем, не менее глупо
ожидать, что я выпью этот бурбон и умру от отравления тем ядом, который вы в
него  подмешали. Ведь  именно так погиб Стюарт Таунсенд, а  после  -- Корнел
Мэйфейр, не правда ли?
     Взгляд  Кортланда  по-прежнему ничего не выражал, но я  ясно видел,  до
какой степени он потрясен моими словами.
     --  Ваши  обвинения  слишком  тяжки,  мистер  Лайтнер,  --  едва слышно
произнес он.
     -- Все это время я был уверен, что вина лежит на Карлотте, -- продолжал
я. -- Но Карлотта здесь ни  при чем. Я прав, мистер Мэйфейр? Эти убийства --
ваших рук дело?
     -- Кого интересует ваше мнение? -- все так же тихо прошептал он. -- Как
вы смеете говорить мне такие вещи?
     Однако уже  в  следующее  мгновение Кортланд сумел взять  себя в  руки,
слегка выпрямился и, не сводя  с меня пристального взгляда, открыл портсигар
и  достал  еще  одну  сигарету. Его манера  поведения резко изменилась,  и в
глазах засветилось искреннее любопытство.
     --  Давайте говорить серьезно, мистер Лайтнер, -- самым невинным  тоном
произнес он. -- Чего же вы все-таки хотите? Чего, черт побери, добиваетесь?
     Я  на минуту задумался. В  последнее время я и сам  не раз задавал себе
тот  же вопрос. На что я  рассчитывал  и  чего хотел  достичь, отправляясь в
Новый Орлеан? Какие цели все мы преследуем в своей работе?
     -- Узнать вас  получше,  --  неожиданно для самого себя  ответил я.  --
Узнать  вас по-настоящему, ибо при том, что нам известно  о вас так много, в
действительности мы не знаем  практически  ничего. Мы хотим посвятить вас во
все детали и тонкости той информации о вашем семействе, которая нами собрана
со  времен далекого  прошлого. Мы хотим раскрыть  перед  вами все  тайны  --
объяснить, кто вы на самом деле и  что представляет собой он. Мы надеемся на
ответную откровенность с  вашей стороны, на  то,  что  вы поведаете нам свои
секреты. И  наконец,  мы надеемся на встречу с Дейрдре Мэйфейр исключительно
ради того, чтобы прийти к ней и сказать: "Вы не одиноки. Есть и другие люди,
которые,  подобно  вам, обладают способностью видеть призраков. Мы понимаем,
как вы страдаете, и готовы помочь, ибо это в наших силах".
     Кортланд молча  смотрел  на  меня  изучающим взглядом,  в  лице его  не
осталось  и  тени  притворства. Потом, по-прежнему не  произнося  ни слова в
ответ, откинулся на стуле, отвернулся и, стряхнув  пепел с сигареты,  жестом
приказал принести себе еще порцию спиртного.
     --  Почему  вы  не   пьете  бурбон?  --  спросил  я  и  вновь  удивился
собственному вопросу. -- Я к нему не притронулся.
     -- Спасибо, я не  люблю бурбон, -- ответил Кортланд, на этот  раз глядя
мне прямо в глаза.
     --  Что  именно вы  в него  подсыпали?  --  задал  я еще один  невольно
вырвавшийся вопрос.
     Он не ответил, углубившись в собственные мысли, и выглядел огорченным и
растерянным. Мальчик-официант поставил перед ним хрустальный бокал с шерри.
     -- Скажите, это правда? -- наконец заговорил Кортланд и опять посмотрел
мне в глаза, -- То, что вы написали о портрете Деборы Мэйфейр,  хранящемся в
Амстердаме, -- правда?
     --  Да.  Мы  располагаем портретами  Шарлотты,  Жанны  Луизы, Анжелики,
Мари-Клодетт,  Маргариты,  Кэтрин,  Мэри-Бет,  Джулиена,   Стеллы,  Анты   и
Дейрдре...
     Он прервал меня нетерпеливым жестом, словно приказывая замолчать.
     -- Послушайте, -- тем не менее продолжал я, --  Дейрдре медленно сходит
с ума, и я приехал сюда только ради нее. Когда мы беседовали с ней в Техасе,
девочка была на грани срыва.
     -- И вы полагаете, что помогли ей?
     -- Нет, и крайне сожалею  об этом. Ваше нежелание контактировать с нами
мне вполне понятно. В конце концов, у вас есть для  этого  все основания. Но
Дейрдре! Мы в состоянии ей помочь, поверьте!
     Ответа не последовало.  Кортланд молча пил  шерри, Я попытался  оценить
ситуацию с  его точки зрения, но не смог.  Мне  еще  не доводилось подсыпать
кому-либо яд. К тому же  человек,  сидевший в тот момент напротив, отнюдь не
походил на того Кортланда, каким я его представлял, читая историю семьи.
     -- Как вы думаете, ваш отец, Джулиен, стал бы со мной разговаривать? --
спросил я.
     -- Ни в коем случае. -- Кортланд словно очнулся от сна и поднял голову,
надолго  остановив  на  мне внимательный взгляд. Выглядел  он  подавленным и
расстроенным. -- Неужели после  стольких лет наблюдений вы так и не  поняли,
что он тоже принадлежал к их числу?
     Вопрос прозвучал  вполне  искренне, и я  вновь  почувствовал,  как  мой
собеседник  буквально  ощупывает меня  глазами,  как будто старается понять,
насколько откровенен и честен с ним я.
     -- А вы? Вы не из их числа?
     -- Нет.  -- Он медленно  покачал головой. Омраченное  печалью, его лицо
сделалось  вдруг  почти  старым.  --  Нет,   поверьте.  И  никогда  не  был.
Послушайте, шпионьте сколько  вам угодно, если уж вам так хочется обращаться
с нами как с королевской семьей...
     -- На самом деле почти так оно и есть...
     -- Судя  по  сведениям,  полученным мною  из  Лондона, вы действительно
ученые-историки, совершенно безвредные и вполне респектабельные...
     -- Благодарю, я польщен...
     --  Но  только оставьте  в покое  мою племянницу. Именно  сейчас у  нее
появилась надежда  покончить наконец  со всем этим  и стать  счастливой. А с
этим надо покончить. Возможно, ей удастся...
     -- Она тоже из их числа? --  Я сознательно воспроизвел  его собственную
интонацию.
     -- Конечно нет! В том-то и дело. Разве вы не понимаете, что в настоящий
момент никого из них не осталось?  Грош цена всем вашим исследованиям,  если
вы не смогли увидеть, что их сила и могущество в значительной мере утрачены.
Даже Стелла уже не  обладала ни  тем ни  другим.  Последней  была  Мэри-Бет.
Джулиен, мой отец, и потом Мэри-Бет.
     --  Да, я  понял это. Но  как же быть с  призрачным другом вашей семьи?
Позволит ли он покончить со всем этим?
     -- Вы и вправду верите, что он существует?  -- Кортланд слабо улыбнулся
и слегка склонил набок голову. От уголков  блеснувших  смехом глаз  побежали
морщинки. -- Да полно вам,  мистер Лайтнер! Неужели вы действительно верите,
что Лэшер существует?
     -- Я видел его собственными глазами, -- спокойно ответил я.
     -- Не более чем плод вашего воображения, сэр. Племянница сказала, что в
саду было уже совсем темно.
     --  Право,  не  стоит  нам обманывать друг  друга.  Я четко видел  его,
Кортланд. Ему удалось сделаться почти материальным и даже улыбнуться.
     Улыбка на  губах Кортланда превратилась  в  ироническую  гримасу, брови
приподнялись.
     --  Ваши  слова  доставили  бы  ему  несказанное  удовольствие,  мистер
Лайтнер, -- с едва заметным вздохом заметил он.
     -- Может ли Дейрдре принудить его уйти и навсегда оставить ее в покое?
     -- Безусловно нет. Но она может не обращать на него внимания. Она может
жить и делать вид, что его не существует. Анте это не удавалось. А Стелла не
хотела сама. Но Дейрдре сильнее их -- и Анты, и Стеллы. Она во многом похожа
на Мэри-Бет. К сожалению, далеко не все это понимают...
     Он вдруг замолчал, не закончив фразы, как будто поймал себя на том, что
и так  сказал гораздо больше,  чем  намеревался, потом  окинул  меня  долгим
взглядом, взял портсигар и зажигалку и медленно поднялся из-за стола.
     -- Не уходите, -- буквально взмолился я.
     -- Пришлите мне ваше повествование, мистер Лайтнер. Я  обещаю  прочесть
его, а потом,  быть может, мы  встретимся вновь  и продолжим нашу беседу. Но
никогда впредь  даже близко  не подходите к моей племяннице.  Помните, что я
готов  на  все,  лишь бы защитить Дейрдре от тех, кто, исходя из  каких-либо
своих  интересов,  осмелится  посягнуть  на ее  покой или причинить ей  хоть
малейшую боль. На все, мистер Лайтнер. Надеюсь, вы меня поняли.
     С этими словами он повернулся, чтобы уйти.
     -- А как быть с этим?  -- спросил я, тоже вставая из-за стола, и указал
на свой  бурбон. -- Что, если я вызову полицию  и в качестве улики предъявлю
им отравленный напиток?
     --  Мистер  Лайтнер,  не  забывайте,  вы  в Новом Орлеане. --  Кортланд
подмигнул мне и  изобразил на  лице обворожительную улыбку. -- А  теперь мой
вам  совет: отправляйтесь  домой,  запритесь  в  своей  башне с телескопом и
продолжайте наблюдать за нами, но только издали.
     Мне не  оставалось  ничего  другого,  кроме как проводить  взглядом его
удаляющуюся  легкой  походкой  фигуру. Уже  у  самых дверей  он  обернулся и
приветливо взмахнул рукой.
     Я  вновь сел  за стол,  отодвинул в сторону  бокал с  бурбоном,  достал
дневник и постарался как  можно подробнее описать все произошедшее. Поставив
последнюю точку, я достал  из кармана  маленький флакон с аспирином, высыпал
из него  таблетки, а  вместо них  налил  туда немного отравленного  бурбона,
плотно закупорил флакон и спрятал его обратно в карман.
     Что  ж, пора было идти. Взяв в руки дневник,  я  уже направился было  к
лестнице,  и в этот момент за дверью,  ведущей  в вестибюль, возникла фигура
коридорного.
     -- Ваш  багаж готов, мистер Лайтнер, -- с вежливой улыбкой произнес он,
переступая порог. -- Машина ждет на улице.
     Бедняге  даже  не   приходило  в  голову,  что  с   его   помощью  меня
просто-напросто вышвыривают из этого города.
     -- Неужели?-- Я бросил взгляд на два чемодана, -- И вы сами собрали все
мои вещи?
     Выйдя вслед  за коридорным  в вестибюль,  я  увидел стоявший у подъезда
черный лимузин. Он был таким огромным, что  занял  практически всю  проезжую
часть узкой улочки Французского квартала и перекрыл остальное движение.
     -- Вы уверены, что это за мной? -- спросил я.
     --  Да, сэр.  Мистер  Кортланд велел проследить,  чтобы  вы  успели  на
десятичасовой рейс до  Нью-Йорка. Он сказал, что в аэропорту вас будет ждать
человек с билетом. Так что времени еще достаточно.
     -- Как это  предусмотрительно с его стороны, -- с этими словами я полез
в  карман в  поисках  пары  купюр для  коридорного, однако  тот отрицательно
покачал головой.
     -- Мистер Кортланд уже позаботился обо всем, сэр. Вам  лучше поспешить,
чтобы не опоздать на самолет.
     -- Вы правы. Но, знаете,  у меня какое-то предубеждение против  больших
черных  лимузинов.  Поэтому, будьте любезны,  поймайте  такси, а это  все же
возьмите за труды.
     Такси благополучно доставило меня, но не в аэропорт, а на вокзал, где я
купил билет в спальный вагон до Сент-Луиса и уже оттуда улетел в Нью-Йорк. В
разговоре  со  мной  Скотт  был   непреклонен.  Он  заявил,  что  полученная
информация требует тщательного осмысления, что следует  переоценить ситуацию
и  пересмотреть план  дальнейших  действий,  и  приказал немедленно покинуть
Нью-Йорк и вернуться в Англию.
     Где-то на полпути над Атлантическим  океаном я почувствовал себя плохо,
а  к моменту приземления в Лондоне уже горел в  лихорадке. В аэропорту  меня
ожидали  Скотт  и  машина  "скорой помощи".  По пути я  несколько раз  терял
сознание, но ненадолго, и  последними моими словами, прежде чем окончательно
провалиться в забытье, были:
     -- Ищите яд...
     Очнулся я только через восемь часов  и, едва открыв глаза, увидел рядом
Скотта и еще пару близких друзей.
     Лихорадка не прошла,  однако,  несмотря  на  слабость  и отвратительное
самочувствие, жизни моей ничто уже не угрожало.
     -- Вас угостили хорошей порцией яда, -- сообщил Скотт, -- но худшее уже
позади.  Постарайтесь вспомнить, что вы пили непосредственно перед  тем, как
сесть в самолет.
     -- Эта женщина... -- пробормотал я.
     -- Какая? Можете рассказать подробнее?
     --  В  нью-йоркском аэропорту  я  зашел  в бар,  чтобы выпить  виски  с
содовой...  Мимо  проходила   какая-то  женщина  с  огромной  сумкой...  Она
выглядела  очень нездоровой  и все время кашляла... Знаете,  такой кашель...
характерный  для  туберкулезных  больных. Она попросила  найти носильщика и,
пока  я искал, сидела  возле  моего столика.  Возможно, ее  кто-то нанял  на
улице.
     -- Она  подсыпала  вам рицин  --весьма распространенный и очень сильный
яд, который получают из касторовых бобов. Тот же яд подсыпал  вам в бурбон и
Кортланд. Сейчас вы вне опасности, но пару дней поболеть придется.
     -- О Господи! -- внутри у меня опять все скрутило.
     -- Они и не  думали  вступать с нами в какие-либо  переговоры, Эрон, --
сказал Скотт. -- Да и  что они могут  нам сказать?  Что  убивают людей? Пора
покончить с этим. Во всяком случае, на какое-то время.
     -- Они всегда были убийцами, Скотт, -- слабым голосом возразил я. -- Но
только не Дейрдре Мэйфейр. Она никого не убивала. Где мой дневник?
     Спазмы в желудке стали просто невыносимыми. Как раз в этот момент вошел
врач, чтобы сделать мне укол. Однако я отказался.
     --   Эрон,   это  заведующий   токсикологическим  отделением,   человек
безупречной репутации.  Весь медперсонал нами  тщательно проверен. К тому же
здесь, в палате, постоянно находятся наши люди.
     Лишь в конце недели я смог  наконец вернуться в Обитель, но и там долго
боялся  притрагиваться  к  какой бы то  ни  было  пище  -- меня не  покидала
уверенность, что опасность  грозит нам всем. В  конце концов, им  ничего  не
стоит  нанять людей, которые  согласятся подсыпать  в  нашу еду какие-нибудь
токсины. Более того, продукты могут быть отравлены еще до поступления в наши
кладовые.
     К счастью, ничего подобного не  случилось. Однако потрясение, вызванное
столь откровенным покушением на мою  жизнь, было слишком  велико,  и прошел,
наверное, целый год, прежде чем меня окончательно оставили тревожные мысли и
воспоминания об этом прискорбном происшествии.
     В течение  всего этого года  мы  постоянно получали  новую  -- зачастую
шокирующую -- информацию из Нового Орлеана...
     В дни своего  выздоровления я вновь  воскресил  в  памяти  всю  историю
семейства Мэйфейр, внимательно  перечитал  некоторые  свидетельства,  в  том
числе Ричарда  Ллуэллина и еще нескольких людей, с которыми встречался лично
перед своей поездкой в Техас, к Дейрдре.
     Сомнений  в том,  что именно  Кортланд  убил  Стюарта и,  скорее всего,
Корнела, у меня практически не осталось.
     И  все же многое оставалось по-прежнему неясным.  Во имя чего  Кортланд
совершил эти преступления? Каковы причины его вечной войны с Карлоттой?
     Тем  временем  Карлотта  Мэйфейр  буквально  засыпала  нас  угрожающими
письмами.  Если  быть  точным,   эти  безукоризненно  составленные  послания
отправлялись из ее адвокатской конторы нашим юристам  и содержали требования
"немедленно прекратить  и впредь воздержаться"  от  "любого вмешательства" в
частную  жизнь ее семьи, предоставить ей "полный отчет"  об имеющейся у  нас
информации,  так  или иначе  связанной  с семейством  Мэйфейр, в  дальнейшем
"оставаться  на  расстоянии  не менее  ста ярдов  от любого члена семьи  или
принадлежащей Мэйфейрам собственности", "всячески избегать попыток в той или
иной форме вступать в контакт с Дейрдре Мэйфейр" и так далее, и так далее, и
все  в  том  же  духе... Ни  одно из  этих  требований не было в достаточной
степени юридически обоснованным.
     Наши адвокаты получили распоряжение оставлять их без ответа.
     Сложившуюся ситуацию мы обсудили  на  заседании полного состава  совета
ордена и пришли к выводу, что,  несмотря на полный провал  очередной попытки
установить непосредственный  контакт с  Мэйфейрами, исследования  необходимо
продолжить. Мне предоставлялась  полная свобода действий в  этой области при
одном-единственном  условии: никаких  встреч  и бесед с членами  семейства в
обозримом  будущем.  "А  еще  лучше и никогда  впредь!"  -- многозначительно
добавил Рейнольде.
     Спорить я не стал, ибо все еще не  в состоянии был  выпить даже  стакан
молока без мысли о том, не станет ли он причиной моей безвременной смерти, а
искусственная улыбка на лице Кортланда преследовала меня повсюду.
     Я удвоил число  наших агентов в Новом Орлеане и Техасе и при этом лично
побеседовал  по телефону с  каждым, дабы предупредить о  крайне враждебном к
нам отношении со стороны объектов наблюдения и о  высокой  степени исходящей
от них  потенциальной  опасности,  а  в  завершение  разговора  предоставлял
возможность отказаться от предложенной работы.
     Никто из  них  такой возможностью  не воспользовался, однако  некоторые
потребовали  повышенной оплаты. Что касается Джулиетт  Мильтон, то, несмотря
на   ее  активный   протест,   мы  решительно  отстранили  нашу   прекрасную
великосветскую сплетницу от дела Мэйфейров, назначив  ей  достаточно  щедрый
пенсион  и  сделав  все  возможное,  чтобы втолковать милой даме,  насколько
опасными,  способными  даже  на  злодейство,   могут  быть  некоторые  члены
знакомого ей семейства. Хоть и не по своей воле, она перестала присылать нам
отчеты,  однако в  письме  от 10 декабря 1958 года умоляла объяснить, в  чем
все-таки состояла ее ошибка. Впоследствии  мы получили  от нее еще несколько
весточек. По нашим сведениям, в 1989 году она была еще  жива  и находилась в
весьма престижном и  дорогом пансионе для пожилых людей в городе Мобил, штат
Алабама.


     Моими агентами  в Техасе стали трое очень опытных  детективов, двое  из
которых  когда-то  работали на правительство  Соединенных  Штатов.  Все  они
получили строгое  указание  ни в коем случае не беспокоить  и тем  более  не
путать Дейрдре своими действиями.
     -- Меня очень волнует судьба этой девушки, -- объяснил им я. -- Дейрдре
должна жить спокойно и счастливо.  Вот почему  я  прошу вас не забывать о ее
телепатических способностях. Она может  почувствовать слежку  на  расстоянии
пятидесяти футов. Будьте крайне осторожны.
     Поверили  они  мне  или нет,  но инструкции  соблюдали  неукоснительно.
Держась на безопасном расстоянии от  Дейрдре, они собирали информацию  о ней
из всех  доступных  источников, а  их было немало:  документы, хранившиеся в
канцелярии университета, болтовня учениц, рассказы пожилых дам, дежуривших в
общежитии,  разговоры  учителей  за  чашкой  кофе...  Даже  если  Дейрдре  и
догадывалась, что за ней наблюдают, нам об этом неизвестно.
     Осенний семестр  в университете прошел для  Дейрдре просто великолепно.
Учебу она  закончила с хорошими  результатами, учителя  и подруги ее любили.
Приблизительно раз в полтора месяца она обедала вне стен университета вместе
с Рондой Мэйфейр и ее мужем Эллисом Клементом, который в течение именно того
семестра преподавал английский язык в классе, где училась Дейрдре. Было даже
одно сообщение о свидании Дейрдре с неким молодым  человеком по  имени Джоуи
Доусон. Оно состоялось 10 декабря,  однако, если  информация  верна, длилось
всего около часа и осталось единственным.
     По  сведениям  того  же  агента,  Кортланд  навещал  Дейрдре достаточно
регулярно и  часто, если его  визит  выпадал на  вечер пятницы  или субботы,
увозил  племянницу в Даллас. Возвращалась  она оттуда всегда  вовремя  -- до
вечерней проверки, то есть до часа ночи.
     Нам  известно,  что  на  Рождество Дейрдре  гостила в  доме Кортланда в
Метэри  и  даже  не  захотела  увидеться  с Карлоттой, когда  та  пришла  ее
навестить.
     Если верить  молве, Карлотта и  Кортланд по-прежнему  не  разговаривали
друг с другом. Карлотта  не отвечала даже на его деловые звонки, а если речь
заходила  о  финансовых  вопросах,  связанных с  Дейрдре,  они  обменивались
ядовитыми  письмами,  полными взаимных  упреков. Мистер Мэйфейр стремится  к
полному контролю над  мисс  Дейрдре  только ради ее же  блага,  -- жаловался
своему  другу один из служащих конторы. -- Но  эта старуха никак  не  желает
смириться с этим и все время грозится подать на него в суд.
     Каковы бы  ни  были  на самом деле детали и перипетии этой  борьбы, нам
известно  лишь,  что  в ходе  весеннего  семестра состояние здоровья Дейрдре
резко  ухудшилось.  Она  начала  пропускать  занятия.  Соседки по  общежитию
рассказывали, что иногда она кричала и плакала  ночи напролет, но  на стук в
дверь  своей  комнаты  не  отзывалась.  Однажды   вечером   полиция  кампуса
обнаружила Дейрдре в одном  из  центральных  парков,  однако она  не  смогла
объяснить, как и зачем там оказалась.
     Кончилось тем, что Дейрдре  вызвали в  кабинет декана.  Она  пропустила
слишком много лекций и уроков, и потому в качестве  наказания ее  перевели в
разряд тех, для кого посещение занятий  обязательно. Однако,  несмотря на то
что  после  этого  Дейрдре  стала  регулярно  появляться  в  классе,  жалобы
преподавателей не  прекратились  -- теперь они  в один  голос  твердили, что
девочка крайне невнимательна и, возможно, больна.
     В апреле Дейрдре начали ежедневно мучить приступы утренней тошноты. Все
девочки  слышали,  как  она отчаянно  сражалась  с  ними  в общей  туалетной
комнате, и сообщили об этом главной воспитательнице общежития. -- У нас и  в
мыслях не было  ябедничать,  --  объясняли они  позже,  -- но мы боялись  за
Дейрдре, боялись, как бы она не сделала с собой чего-нибудь плохого.
     В  ответ   на   предположение   воспитательницы,  что  причиной   всему
беременность,  Дейрдре  разрыдалась.  Ее отправили  в  больницу, сообщили  о
случившемся Кортланду, и первого мая тот увез племянницу домой.
     Все, что происходило  потом,  так и осталось для нас  тайной.  Судя  по
регистрационным  записям,  сделанным  в  благотворительной лечебнице  Нового
Орлеана, Дейрдре поместили туда сразу же после ее  возвращения  из Техаса  и
предоставили ей  отдельную палату,  Работавшие в лечебнице пожилые монахини,
многие из которых прежде  служили воспитательницами в школе Святого Альфонса
и отлично  помнили  Дейрдре, утверждали, что осматривал Дейрдре личный  врач
Карлотты, некий доктор Галлахер. Он и подтвердил наличие беременности.
     -- Я не желаю, чтобы этот факт вызвал нежелательные слухи и сплетни, --
сказал он сестрам-монахиням.  -- Девочка  вскоре выходит замуж. Отец ребенка
-- преподаватель колледжа из  Денвера, штат Техас, --  уже  на  пути в Новый
Орлеан.
     Через три недели "скорая помощь"  увезла Дейрдре  и приставленную к ней
персональную сиделку из лечебницы в особняк на Первой улице. К  тому времени
весь приход  только и  говорил о беременности мисс Мэйфейр, о ее предстоящем
замужестве  и  о том, что  ее будущий муж,  преподаватель колледжа, "уже был
женат".
     Все,  кто  был  знаком  с  семейством  Мэйфейр  на  протяжении   многих
поколений, восприняли  эту  весть как настоящий скандал.  "Подумать  только!
Дейрдре Мэйфейр  и женатый мужчина!" -- шептались  пожилые дамы на  ступенях
церкви. Соседи неодобрительно косились при  встрече  на  мисс  Милли и  мисс
Белл. Кое-кто считал, что  Карлотта не  потерпит такого в своем доме. Однако
настал  день, когда мисс Белл и мисс Милли отправились  с Дейрдре в  магазин
Гаса  Майера  и  там  для  предстоящей  церемонии бракосочетания  купили  ей
очаровательное голубое платье и голубые атласные туфельки, а в придачу еще и
белоснежные сумочку и шляпку.
     -- Бедняжку  так накачали  лекарствами,  что, мне  кажется, она едва ли
сознавала, где находится, -- рассказывала об  этом визите одна из продавщиц.
-- Выбирала за нее мисс Милли, а она просто сидела,  белая как  полотно, и в
ответ на все вопросы лишь кивала головой и едва слышно бормотала: "Да,  тетя
Милли".
     Джулиетт Мильтон не удержалась и написала нам о  последних событиях, во
всех деталях пересказав то, что  услышала от Беатрис Мэйфейр, которая ездила
на Первую улицу с целой сумкой подарков для Дейрдре.
     "Не понимаю, почему  она вернулась в этот ужасный особняк,  а не в  дом
Кортланда", -- недоумевала Джулиетт.
     Судя по всему, Дейрдре  не имела  возможности выбирать.  В  медицинской
науке того  времени  считалось, что  плацента надежно защищает плод от любых
лекарств, вводимых в  организм  матери. Вот  почему медсестры  в  один голос
утверждают, что, когда однажды утром посреди недели Карлотта приехала, чтобы
забрать Дейрдре, та покидала лечебницу до такой степени одурманенная всякими
успокоительными средствами, что вообще не понимала, что происходит и куда ее
везут.
     -- А  когда вечером  того же дня Кортланд решил  навестить племянницу и
узнал, что ее увезли, -- под строжайшим секретом поведала мне позднее сестра
Бриджет-Мэри, --  то пришел  в  такую ярость, что впору  было связывать  его
самого.
     Ходившие вокруг этих событий сплетни отнюдь не проясняли ситуацию. Если
им верить,  Кортланд и Карлотта, сидя в своих  офисах, долго кричали друг на
друга по телефону, причем так громко, что слышно было сквозь плотно закрытые
двери.  Позже  Кортланд  заявил своему секретарю, что если Карлотта надумала
окончательно выкинуть его  за  порог родного дома, то она просто  выжила  из
ума.
     --  Говорят,  -- много лет спустя рассказывал Райен  Мэйфейр,  -- моего
деда даже не впустили в особняк. Когда он приехал  на Первую улицу, Карлотта
вышла  к  воротам и  угрожала, что вызовет полицию,  если он  только посмеет
войти за ограду.
     Первого июля приходские кумушки в  изобилии  получили  новую  пищу  для
сплетен.  Человек,  который должен был бросить жену и  стать мужем  Дейрдре,
"преподаватель колледжа", погиб по пути в Новый Орлеан. На шоссе, тянувшемся
вдоль  реки,  у  машины  отказала  поперечная  рулевая  тяга,  она  потеряла
управление,  на  огромной  скорости  врезалась  в  стоявший  справа   дуб  и
взорвалась. В результате Дейрдре, которой не исполнилось еще и восемнадцати,
останется  незамужней и  будет  вынуждена  отдать  ребенка  на  усыновление.
Карлотта возьмет на себя труд уладить это внутрисемейное дело.
     --  Дедушка  был  просто   вне  себя,   когда  услышал   о  предстоящем
усыновлении, -- продолжал свой рассказ Райен Мэйфейр. -- Он хотел поговорить
с  Дейрдре с глазу на глаз и  услышать из ее собственных  уст о том, что она
добровольно  отказывается   от   материнства.  Однако  его   по-прежнему  не
подпускали  к  особняку.  Тогда  дед  отправился за  помощью  к  приходскому
священнику, отцу Лафферти, но тот, как выяснилось, был полностью  на стороне
Карлотты.
     Со  стороны скандальная ситуация  выглядела  поистине  трагической.  Ее
много  лет  обсуждали в  приходе, и  всем казалось, что,  не  случись  столь
нелепого  происшествия, Дейрдре наконец-то смогла бы выйти замуж  и навсегда
избавиться  от  проклятия  особняка  на  Первой  улице. Мне  лично  довелось
услышать  об  этом  в  1988  году  от  Риты  Мей Лониган. Судя  по всему,  в
существовании "преподавателя  из Техаса"  не сомневались ни она, ни  в  свое
время отец Лафферти. В правдивость печальной истории об отце ребенка Дейрдре
верили и  многие родственники Мэйфейров, в частности  Беатрис и Пирс. Верили
даже Ронда Мэйфейр и ее муж Эллис Клемент, которые сами жили в Дентоне, штат
Техас, и, наверное,  в большей степени, чем другие, были осведомлены о  том,
что там происходило на  самом деле. Правда, как выяснилось, и  они знали обо
всем лишь понаслышке.
     Тем не менее история  о  предполагаемом  "отце ребенка"  была чистейшей
воды выдумкой.
     Наши  агенты  лишь  недоуменно  качали  головами.  Дейрдре  Мэйфейр   и
"преподаватель колледжа"? Кто? Откуда?  Наблюдение за  ней велось постоянно.
Версия  о  том, что речь могла идти  об  Эллисе  Клементе,  была  решительно
отвергнута с самого начала. Да, он был знаком с Дейрдре, но не более.
     Ни один мужчина в Дентоне не назначал Дейрдре свиданий, она ни с кем не
встречалась.  По   имевшимся  у  нас   сведениям,  в  1959  году  никто   из
преподавателей  колледжа  -- ни того, в котором училась Дейрдре  Мэйфейр, ни
какого-либо другого из расположенных поблизости -- не погиб в автокатастрофе
на прибрежном шоссе в штате Луизиана.
     Возможно, истина, скрытая за сфабрикованной завесой лжи, была еще более
трагичной  и  невероятной.  Откровенно  говоря,  на  поиски  сведений  и  на
составление  целостной картины из тех разрозненных фактов, которые удавалось
раздобыть,  мы потратили слишком много  времени. К  тому времени,  когда нам
стало  известно  о  катастрофе,  якобы  произошедшей  на  прибрежном  шоссе,
юридическое оформление всех документов, связанных с отказом от ребенка, было
уже закончено. А к моменту, когда мы достоверно убедились в том, что никакой
автокатастрофы на самом деле не было, свершился и  сам  факт  усыновления, а
точнее, удочерения, ибо Дейрдре родила девочку, которую назвали Роуан.
     Как  позже  выяснилось из  документов,  хранящихся  в  архивах  суда, в
августе в Новый  Орлеан прилетала  Элли Мэйфейр и в офисе Карлотты подписала
все   необходимые  в   таких   случаях  бумаги,   причем  никто   из  прочих
родственников, похоже, не знал о ее присутствии в городе.
     Много лет спустя муж Элли  Грэм Франклин рассказал своему  партнеру  по
бизнесу, что согласие взять ребенка на воспитание доставило им с женой массу
неприятных моментов:
     --  Элли  практически перестала  поддерживать отношения со своим дедом,
который был категорически против того,  чтобы она увезла Роуан в Калифорнию.
К счастью, старый хрыч умер еще до рождения девочки.
     Отец  Лафферти в разговоре со своей престарелой сестрой, которая жила в
районе Ирландского  канала,  назвал  события тех дней "настоящим  кошмаром",
однако об  Элли Мэйфейр отозвался весьма благожелательно  и добавил, что она
сумеет обеспечить  малышке новую  жизнь. Все внуки  Кортланда придерживались
того же мнения. Но только не сам Кортланд.
     --  Эта   девочка  не  сможет  воспитать  ребенка,  --  говорил  старый
священник, сидя в кухне сестры  перед  тарелкой с рисом и бобами. -- Она  же
совершенно  не  в  себе. --  Он  отпил  глоток  пива  и снова  повторил:  --
Совершенно не в себе... Уверяю тебя, другого выхода просто нет.
     Сестра его,  однако, не считала, что принятое решение способно что-либо
изменить.
     -- Переезд  не избавит дитя от семейного проклятия, -- уверенно заявила
она нашему агенту.
     В ответ  на расспросы  продавщиц  из магазина Гаса  Майера  о "бедняжке
Дейрдре"  мисс Милли  и мисс  Белл,  пришедшие туда,  чтобы купить  для  нее
стеганые кофты и ночные  рубашки, заверили,  что "девочка старается изо всех
сил", хотя "все это просто ужасно". Встретив в часовне одну из знакомых дам,
мисс Белл посетовала, что у Дейрдре возобновились "приступы".
     -- Временами она вообще не понимает,  на  каком свете находится, --  не
прекращая подметать дорожку, ворчливо поведала мисс Нэнси шествовавшей  мимо
ограды соседке.
     Что же  в  действительности  происходило  в  течение долгих месяцев  за
запертыми  дверями особняка на Первой  улице? Мы  настоятельно просили своих
информаторов выяснить все возможные детали. Тем не  менее удалось установить
личность  только   одного  человека,  видевшегося  с  Дейрдре  в  период  ее
"заточения" (именно это весьма архаичное слово нам кажется наиболее точным в
данном случае), однако встретиться с ним удалось лишь в 1988 году.
     Наблюдавший  в  то  время Дейрдре  врач и ухаживавшая за ней  по восемь
часов в день сиделка хранили молчание.
     Отец  Лафферти утверждал,  что  мисс  Мэйфейр  заставили  отказаться от
ребенка и  она  вынуждена  была  подчиниться.  Приехавшей  с визитом Беатрис
Мэйфейр не позволили встретиться с Дейрдре, однако Дорогуша Милли предложила
ей выпить  бокал вина и рассказала о "душераздирающих  событиях"  последнего
времени.
     К началу октября беспокойство Кортланда достигло наивысшего  накала. Он
без конца звонил Карлотте, ездил  в особняк сам, но  так  и не  смог попасть
внутрь и  повидаться с племянницей. В  конце  концов  двадцатого  октября он
заявил своему секретарю о своем твердом намерении добиться наконец встречи с
Дейрдре,  даже если  для этого  ему придется выломать двери, дома  на Первой
улице.
     В пять часов вечера того же дня  соседка  увидела  Кортланда сидящим на
краю тротуара в разорванной одежде; из раны на его голове текла кровь.
     -- Пожалуйста, вызовите  "скорую", -- попросил  женщину Кортланд. -- Он
столкнул меня с лестницы.
     Больше он не произнес ни слова, хотя соседка оставалась  рядом с ним до
самого приезда  врачей.  "Скорая  помощь" доставила  Кортланда  в  ближайшую
больницу. Дежуривший в приемном отделении интерн после осмотра констатировал
наличие многочисленных повреждений  на  теле  пациента, перелом  запястья  и
особое внимание обратил на  струйку  крови возле рта,  свидетельствовавшую о
внутреннем кровотечении. Он немедленно обратился за помощью к специалистам.
     Кортланд  тем  временем  беспокоился  лишь о своей  племяннице. Схватив
доктора за  руку, он просил  его  позаботиться  о  Дейрдре, говорил, что это
очень важно, что девочку держат взаперти в  собственном  доме и хотят  силой
отнять у нее ребенка...
     -- Помогите ей,  прошу  вас, помогите... -- таковы были последние слова
Кортланда Мэйфейра перед смертью.
     Поверхностный  осмотр  при вскрытии  выявил, что причиной смерти  стало
внутреннее  кровотечение и  сильные  ушибы  головы. Когда  же молодой доктор
попытался настоять на полицейском расследовании, сыновья Кортланда поспешили
его успокоить, заявив, что уже переговорили  с Карлоттой Мэйфейр и выяснили,
что  отец, упал с лестницы,  но  от  медицинской  помощи отказался и покинул
особняк. Карлотте  и в голову не  пришло, что он  так серьезно  расшибся. Не
знала она и о том,  что он долго сидел  на поребрике  тротуара. Она была вне
себя от горя. Соседке следовало позвонить в дверь.
     На  похоронах Кортланда, состоявшихся  в Метэри,  присутствовало  много
народа.  Всем  им была представлена та же версия случившегося.  Мисс  Белл и
мисс Милли молча сидели в стороне,  в то время как сын Кортланда Пирс уверял
собравшихся  на церемонию членов семьи,  что у  отца после падения,  видимо,
помутился  рассудок. Только  этим  можно  объяснить рассказанную  им соседке
туманную историю о каком-то, человеке, якобы столкнувшем его с  лестницы. На
самом деле никакого мужчины в тот момент в доме на Первой улице, конечно же,
не было. Карлотта собственными глазами видела падение. Другим его свидетелем
была Нэнси, которая бросилась к Кортланду и попыталась  поймать его,  но,  к
сожалению, безуспешно.
     Что касается отказа от ребенка, Пирс полностью поддерживал это решение,
ибо, по его глубокому убеждению, Элли,  приходившаяся ему племянницей, имела
возможность   обеспечить   новорожденному   созданию  наилучшие  условия   и
предоставить  шанс многого добиться  в будущем. Да, Кортланд возражал против
передачи  ребенка,  но  Кортланду  было  уже восемьдесят  и  его суждения  в
последнее время не всегда обладали здравым смыслом.
     В целом  грандиозная погребальная церемония прошла без  эксцессов, хотя
человек, отвечавший за  ее организацию, впоследствии вспоминал, что во время
"короткого  выступления" Пирса  кое-кто из родственников  старшего поколения
саркастически  улыбался,  а некоторые переговаривались между собой. До  него
доносились лишь отдельные фразы типа: "В этом доме не было никаких мужчин...
";  "Ну  конечно!  Никаких  мужчин --  только  эти милые  леди... "; "Мне не
доводилось встречать там мужчину. А тебе?.." -- и так далее, в том же духе.
     Тем из родственников, кто приходил навестить Дейрдре, говорили примерно
то же,  что и Пирс  в своей речи на похоронах отца: Дейрдре больна и слишком
слаба, чтобы  принимать  кого бы  то ни  было. Она не  захотела  видеть даже
Кортланда и до сих пор не знает -- и ни в коем случае не  должна узнать -- о
его смерти.
     -- Вы  только посмотрите на эти  потемневшие от  старости ступеньки, --
говорила  Дорогуша  Милли  Беатрис  --  Кортланду  следовало воспользоваться
лифтом. Но он его не признавал. А ведь если  бы не его упрямство, ничего  бы
не случилось.
     Фамильное предание ныне гласит, что все  члены семьи одобряли решение о
передаче ребенка на воспитание Элли Мэйфейр и считали его наилучшим  выходом
из создавшегося положения. Внук Кортланда Райен Мэйфейр, высказывая всеобщее
мнение о том, что деду не следовало вмешиваться в это дело, прямо заявил:
     --  Из  бедняжки Дейрдре  вышла бы не лучшая мать, чем  из  Безумной из
Шайо*. [Героиня фильма Брайана Форбса "Безумная  из Шайо"  ("The Madwoman of
Chaillot", Великобритания, 1969 г.) с Джульеттой Мазиной в главной роли.] Но
мне кажется, что дед чувствовал себя виноватым. Ведь это он увез ее в Техас.
И  ему  хотелось  быть  уверенным,  что  она  отказывается   от  ребенка  по
собственной воле.  Хотя,  наверное, мнение Дейрдре  на  этот  счет не  имело
первостепенного значения.
     Сам  я в то время со страхом  ожидал любых вестей из Луизианы.  Лежа по
ночам без сна в  своей комнате в Обители, я беспрестанно вспоминал Дейрдре и
пытался найти хоть какой-нибудь способ выяснить, что думает и чувствует она,
чего хочет на самом деле. Скотт Рейнольде еще более решительно, чем  всегда,
возражал против малейшего  вмешательства с  нашей стороны в дела  Мэйфейров.
Дейрдре знала, как  с  нами  связаться. Кортланд тоже.  Знала это и Карлотта
Мэйфейр. Мы сделали все, что в наших силах.
     Только в январе 1988 года, то есть почти тридцать лет  спустя, школьная
подруга  Дейрдре  Рита   Мей  Двайер  рассказала  мне,  как   отчаянно,   но
безрезультатно пыталась связаться со мной Дейрдре.
     Тогда,  в 1959 году, Рита Мей только что вышла замуж за  сына владельца
похоронной конторы "Лониган и сыновья". Узнав, что  Дейрдре вернулась домой,
что она беременна и что отец  ребенка погиб, Рита Мей  набралась храбрости и
отправилась в особняк на Первой улице. Как  и всем прочим визитерам, ей было
отказано  во встрече с Дейрдре, однако перед самым  уходом Рита  Мей  все же
увидела подругу. Та выбежала на площадку лестницы и умоляла о помощи.
     --  Рита  Мей,  они  собираются  отобрать у  меня  ребенка! --  кричала
Дейрдре, в то время как мисс  Нэнси  тащила ее наверх. -- Рита  Мей, позвони
этому человеку. Попроси его помочь мне. -- Она бросила вниз маленький клочок
картона.
     Карлотта фурией налетела на Риту Мей, пытаясь отнять у нее этот клочок,
оказавшийся  чьей-то  визитной  карточкой.  Однако ценой  нескольких  прядей
выдранных волос и многочисленных  царапин на лице  девушке  удалось победить
злобную старуху и убежать из ужасного особняка.
     Только оказавшись у себя  дома, она обнаружила, что прочитать  что-либо
на визитке практически невозможно: часть ее была оторвана во время  борьбы с
Карлоттой Мэйфейр, а то, что осталось, Рита Мей так крепко сжимала в  потной
от напряжения руке, что написанное превратилось  в неразборчивые каракули на
смятом клочке  картона. Ей  удалось  прочесть только слово "Таламаска" и мое
имя.
     Лишь в 1988  году, когда на  похоронах  мисс  Нэнси я случайно встретил
Риту  Мей  и вручил  ей свою визитку,  точную копию той, что когда-то была у
Дейрдре,  миссис Лониган вспомнила  о  хранящемся  у  нее  клочке  картона и
позвонила мне  в отель, чтобы рассказать о том, что  произошло в  оставшийся
теперь уже в далеком прошлом, но по-прежнему памятный для нее день.
     Для меня  было истинным потрясением узнать, что Дейрдре напрасно молила
о помощи,  в то время как  я, проводя ночь за ночью без сна в своей постели,
только и делал, что искал хоть какой-нибудь способ связаться с ней и оказать
эту самую помощь. "Я должен помочь  Дейрдре, -- думал я  тогда, тридцать лет
тому назад. -- Но как? Я не могу, не смею и  не осмелюсь это сделать. И едва
ли добьюсь успеха". Воспоминания буквально разрывали мне сердце.
     А ведь действительно, несмотря на все свои старания, в то  время я вряд
ли мог повлиять на ход событий. Если даже Кортланду не удалось предотвратить
беду,  разумнее  всего  предположить,   что  и  мне  было  бы  не  по  силам
воспрепятствовать жестокости. Однако в своих снах я видел, как увожу Дейрдре
из особняка  на Первой улице в Лондон, я видел ее рядом с  собой, совершенно
здоровую и счастливую.
     В реальной жизни все произошло иначе.
     В пять часов утра седьмого ноября 1959  года Дейрдре родила дочь, Роуан
Мэйфейр, совершенно  здоровую светловолосую девочку  весом девять  фунтов  и
восемь унций*. [Один английский  фунт равен  приблизительно  453,6  г;  одна
унция  -- 28,3 г.] Когда  через несколько часов после родов Дейрдре очнулась
от  общего наркоза, возле ее кровати стояли  Элли Мэйфейр,  отец  Лафферти и
Карлотта Мэйфейр.  Кроме  них  в  палате  находились две сестры  милосердия,
которые  впоследствии  и  рассказали сестре Бриджет-Мэри обо  всем,  что там
произошло.
     Отец Лафферти держал на руках малышку. Он сообщил Дейрдре, что окрестил
ее  дочь  в  часовне   благотворительной  лечебницы,  и  показал  документы,
подтверждающие его слова.
     --  А  теперь,  Дейрдре, --добавил  отец Лафферти, --  поцелуи  Роуан и
передай ее Элли. Они уже готовы к отъезду.
     Дейрдре сделала все,  как было велено, но  прежде потребовала, чтобы ее
дочь  носила фамилию Мэйфейр. Ее  заверили,  что  условие  будет  выполнено.
Обливаясь слезами, она поцеловала девочку и передала ее в руки Элли, а потом
уткнулась лицом в подушку и отчаянно разрыдалась.
     --   Ей  лучше  побыть  одной,  --  сказал  отец  Лафферти.  Более  чем
десятилетие  спустя  сестра  Бриджет-Мэри  объяснила,  почему  дочь  Дейрдре
назвали именно так -- Роуан*. [Rowan (англ.)--рябина; ягода рябины.]
     -- Крестной матерью малышки была Карлотта, а  крестным отцом,  кажется,
кто-то из свободных в тот момент  от  дежурства докторов. Они так торопились
совершить  обряд,  что не  стали тратить  время  на поиски  кого-либо  более
подходящего. Карлотта  заявила отцу Лафферти, что ребенку следует  дать  имя
Роуан. Он очень удивился  и возразил, что это  не христианское  имя, что оно
звучит скорее как языческое.
     А  она высокомерно  так,  знаете, как  только умела  говорить  Карлотта
Мэйфейр,  ответила:  "Разве вам,  отец  Лафферти,  не  известно, что  рябина
защищает дом от ведьм и ограждает его  от всякого зла?  В Ирландии нет  даже
беднейшей хижины, где хозяйка не повесила бы над  входом ветку  рябины, дабы
уберечь свою семью  от колдовских чар.  Так  повелось еще со  времен раннего
христианства. Девочка будет зваться Роуан -- это мое окончательное решение".
Элли стояла  рядом и  только  молча кивала головой -- она никогда открыто не
высказывала собственное мнение.
     -- Это  правда? --  спросил я. -- В Ирландии  действительно подвешивают
над дверью ветки рябины?
     -- Да,  -- печально  кивнула сестра Бриджет-Мэри.  -- Только едва ли от
этого есть хоть какая-то польза.
     Кто же настоящий отец Роуан Мэйфейр?
     Исследование,  проведенное  в  больнице,  показало,  что  группа  крови
девочки соответствует группе крови Кортланда Мэйфейра, умершего менее чем за
месяц до ее рождения. Позволю себе напомнить, что Кортланд, вполне вероятно,
приходился отцом и Стелле Мэйфейр, а данные, сравнительно недавно полученные
из клиники Бельвю,  позволяют с большой степенью уверенности утверждать, что
его дочерью была и Анта.
     Еще находясь в стенах благотворительной лечебницы после рождения Роуан,
Дейрдре окончательно "лишилась разума". Она часами  рыдала в пустой  палате,
время от времени выкрикивая одно и то же:
     -- Ты убил его!!!
     Те же слова она повторила и в часовне во время мессы:
     --  Ты убил  его! Ты  оставил  меня  одну,  со всех  сторон  окруженную
врагами! Ты предал меня!
     Ее  буквально  силой   вывели   из  часовни  и  поспешили  отправить  в
психиатрическую лечебницу  Святой Анны.  К  концу  месяца  Дейрдре  впала  в
состояние полного ступора.
     Сестра Бриджет-Мэри и по сей  день  уверена, что Дейрдре  обращалась  с
этими упреками к своему невидимому любовнику.
     -- Разве вы не поняли? Это его, своего дьявола-любовника, она  обвиняла
в смерти преподавателя из колледжа и проклинала за то,  что  он избавился от
соперника,  ибо  хотел,  чтобы  Дейрдре  принадлежала  только ему  одному --
демону, который бродит по ночам здесь, в Новом  Орлеане, по улицам  Садового
квартала.
     Согласитесь,  объяснение весьма красноречивое, однако оно едва ли могло
соответствовать действительности, если  учесть, что никакого  "преподавателя
из колледжа" не существовало. Но что же -- или кого -- имела в виду Дейрдре?
Неужели это Лэшер столкнул Кортланда с лестницы или напугал  его так сильно,
что тот упал сам? А если да, то почему?
     Фактически  на этом  и  закончилась жизнь Дейрдре  Мэйфейр.  В  течение
следующих семнадцати лет  ее перевозили из  одной психиатрической  клиники в
другую,   везде  держали  взаперти,   подвергали   бесчисленным  процедурам,
электрошоковой  терапии   и  пичкали  несметным   количеством  самых  разных
лекарств. Иногда на очень  короткое время она возвращалась домой, но это был
уже только призрак той девушки, которую я когда-то знал...
     Наконец, в 1976  году  Дейрдре  -- измученную,  постоянно  напряженную,
лишенную  памяти бессловесную  калеку  с  широко  раскрытыми  глазами  --  в
очередной раз привезли на Первую улицу, и с тех пор она не покидала особняк.
     Специально  для  нее боковую террасу нижнего  этажа  затянули сеткой от
москитов. Год за годом независимо от погоды бедняжку ежедневно выводили туда
и усаживали в кресло-качалку. Так  она проводила  многие часы  -- застыв без
движения вполоборота к видневшейся за деревьями улице.
     -- Она  не способна вспомнить даже то,  что произошло всего лишь минуту
назад,  --  пояснял  один  из  наблюдавших  ее  докторов.  --  Живет  только
сиюминутными ощущениями. Нормальному  человеку это трудно представить. Грубо
говоря, разум у нее отсутствует вовсе.
     Описания  подобного  состояния  имеются в научной  литературе,  но лишь
относительно очень старых людей, которые достигли крайней степени одряхления
и  медленно  угасают  в  гериатрических  клиниках,  бессмысленно  глядя   на
окружающий мир и при этом фактически ничего не видя и не воспринимая. Тем не
менее Дейрдре продолжали вводить какие-то сильнодействующие лекарства, якобы
предотвращающие "приступы возбуждения", -- так, по  крайней мере, говорилось
докторам и медсестрам, которые были к ней приставлены.
     Каким  же  образом,  когда  и  почему Дейрдре  Мэйфейр  превратилась  в
"безмозглую идиотку", как называли ее обитатели Ирландского канала, в "милый
пучок морковки",  как ласково величала свою подопечную  одна  из сиделок?  В
первую очередь  виновата  в  том,  наверное,  пресловутая  шоковая  терапия,
которую применяли во всех  психиатрических  клиниках, где  довелось побывать
Дейрдре  начиная с 1959 года. Свою лепту внесли и разного рода лекарственные
препараты,  транквилизаторы  едва  ли  не  нервно-паралитического  действия,
которыми щедро  потчевали  свою  пациентку  доктора, причем  иногда  в самых
удивительных и даже  немыслимых комбинациях, о чем свидетельствуют записи  в
ее медицинских картах.
     Трудно  судить, насколько оправданным было использование того или иного
метода лечения.  Примерно с  1962  года  Дейрдре перестала разговаривать, во
всяком  случае хоть сколько-нибудь логически  и связно. Как  только действие
транквилизаторов заканчивалось,  она начинала плакать или  кричать; время от
времени ломала или  разбивала  вещи,  а  бывали  периоды, когда  она  просто
валилась на пол, закатывала глаза и беспрестанно выла.
     На  протяжении  многих  лет  мы продолжали скрупулезно  собирать  любую
информацию  о  Дейрдре Мэйфейр, стараясь хотя бы  раз в  месяц встречаться с
кем-либо из врачей, медсестер, сиделок или иных людей, побывавших в особняке
на  Первой  улице.  Тем  не  менее полученные сведения  не  всегда позволяли
составить целостную  картину происходящего  за  его  стенами.  Добраться  до
больничных архивов  было  еще труднее --  их  сотрудники  ревностно  хранили
врачебную тайну.  Более того, как минимум в двух лечебных заведениях записи,
касавшиеся Дейрдре, отсутствовали вообще.
     Один из докторов признался нашему агенту, что по собственной инициативе
уничтожил историю болезни Дейрдре, а  врач  другой  клиники уволился  оттуда
вскоре  после  выписки  своей  странной  пациентки,  оставив после себя лишь
несколько  загадочных  строк "Неизлечима. Страшная трагедия. Тетушка требует
продолжения лечения, однако данное ею описание симптомов и поведения больной
невероятно и не заслуживает доверия".
     Естественно, мы по-прежнему вынуждены опираться и  на светские сплетни,
и на рассказы соседей и знакомых семейства Мэйфейр.
     Несмотря на  то что практически  всю свою, так сказать, взрослую  жизнь
Дейрдре находится под воздействием лекарств  и сознание ее затуманено, возле
нее,  если  верить слухам,  продолжает появляться  "загадочный  темноволосый
мужчина".  Сиделки из  лечебницы  Святой Анны  видели  "какого-то  человека,
входившего в  ее палату". В техасской больнице,  где Дейрдре пробыла  совсем
недолго,  врач  несколько  раз  сталкивался  с  "таинственным  посетителем",
который "словно испарялся", прежде чем доктор успевал задать ему вопрос, кто
он и  что делает в палате. В санатории на севере Луизианы сиделка жаловалась
своему начальству, что видела привидение. Чернокожие санитары сталкивались с
незнакомцем чаще других.
     -- Уверяю вас, это не человек, -- твердо заявила нам одна из темнокожих
женщин. -- Я могу определить это с  первого взгляда. Я вижу духов. Я умею их
вызывать.  Я  знаю, кто он, а  он знает, кто я, и никогда не подходит ко мне
близко.
     Как  и во времена  детства Дейрдре,  рабочие отказываются  приходить на
Первую улицу и из уст в уста передаются все  те же истории о том, что в доме
обитает "какой-то человек", который не желает, чтобы там что-либо менялось.
     Тем  не  менее  кое-что  все  же  было  сделано.  В  особняке  обновили
электропроводку и в нескольких комнатах установили кондиционеры. Все работы,
однако, велись под строгим и неусыпным контролем самой Карлотты Мэйфейр.
     Старый   садовник  по-прежнему   ухаживает  за  газонами  и   в  случае
необходимости подкрашивает проржавевшую ограду.
     Однако в  целом  особняк,  почти  скрытый от посторонних глаз огромными
ветвями  разросшихся дубов,  постепенно ветшает.  По  ночам  возле  когда-то
построенного Стеллой,  а теперь заросшего лилиями и дикими  ирисами бассейна
поют  лягушки. Деревянные качели Дейрдре  давно упали  со  стоящего  в самой
глубине сада огромного  дуба  и  превратились в  кучу искореженных обломков,
едва заметных в высокой траве.
     Многие из тех, кто, проходя мимо дома, останавливался,  чтобы поглазеть
на Дейрдре, неизменно  сидящую  в своем  кресле-качалке на боковой  террасе,
видели   рядом  с  ней   "очень  симпатичного  молодого  человека,  наверное
родственника".  Сиделки,  ухаживавшие  за больной, часто  увольнялись только
потому,  что их пугал "этот странный мистер", который вдруг  появлялся возле
их подопечной и так же внезапно исчезал -- "ну прямо как привидение". Иногда
им казалось,  что за ними кто-то наблюдает,  но, обернувшись, они лишь краем
глаза успевали заметить неясную тень.
     --  Около  нее  все  время  толчется  какой-то  призрак, --  заявила  в
агентстве  по найму  молоденькая сиделка,  объясняя причину своего  ухода из
особняка--  Однажды  он  появился  прямо среди бела  дня --  знаете,  ничего
ужаснее в жизни своей не видела. Ноги моей больше не будет в том доме!
     Я пригласил девушку на ленч, и в  разговоре она вспомнила еще несколько
подробностей:
     --  В целом  мужчина  как  мужчина.  Темные  волосы, карие глаза,  одет
хорошо; темный  костюм, белая рубашка. " Но...  Господи, мне стало вдруг так
страшно! Он просто  стоял  рядом  с ней,  освещенный  солнцем, и смотрел  на
меня... Я уронила поднос и закричала...
     Подобных отказов медицинского  персонала различного уровня от работы  в
семействе  Мэйфейр  было  немало.  Мы  не  теряем  из  виду  этих  людей, по
возможности встречаемся с  ними и  записываем  их свидетельства.  При  этом,
однако, сами стараемся не посвящать их в подробности и не открывать истинных
причин нашего интереса  к  тому, что,  где  и  когда им довелось видеть  или
слышать.
     Вывод,  сделанный нами  на  основе  полученной  информации,  был, мягко
говоря,  малоутешительным,  даже  пугающим. Вполне возможно,  разум  Дейрдре
оказался  разрушенным до такой степени, что она полностью  утратила контроль
над Лэшером и таким  образом подсознательно позволила ему появляться рядом с
ней не только в любое время, но и во вполне материализованной форме.
     Иными   словами,  она  превратилась  в  лишенного   разума  медиума,  в
беспомощную ведьму, находившуюся во власти того, кто всегда был рядом.
     Существовала и иная вероятность. Лэшер мог появляться лишь затем, чтобы
заботиться  о  Дейрдре,  утешать  ее  и  доставлять  ей минуты  счастья теми
способами, о которых мы даже не подозреваем.
     В  1980  году  мне  в  руки  попала хлопчатобумажная  накидка  Дейрдре,
выброшенная за ненадобностью  в  мусорный ящик на  заднем дворе особняка.  Я
увез  ее  в  Лондон  и  передал  в  руки  Лорен  Грант,   наиболее  сильному
психометрику нашего ордена.
     До того момента  Лорен ничего не знала  о Мэйфейрских ведьмах, однако в
данных обстоятельствах  телепатия могла сыграть определенную роль, поэтому я
постарался максимально закрыть от нее собственный разум.
     -- Я вижу сияние счастья, -- едва коснувшись накидки, сказала Лорен, --
эта  вещь  принадлежала  человеку безгранично счастливому. Женщине,  живущей
словно во сне. Она грезит о  зеленых  садах и сумеречных небесах, она  видит
перед собой великолепные закаты. Ветви деревьев опускаются почти до земли. С
одной  из них свисают качели. Это  девочка? Нет, подождите, это  уже  вполне
взрослая женщина. Дует теплый ветерок. -- Лорен погладила пальцами материю и
еще сильнее прижалась  к ней щекой. -- О да! У нее есть прекрасный любовник.
Красавец в духе Стирфорта  из "Давида Копперфильда", Он удивительно нежен, а
когда его  руки касаются этой  женщины, она буквально льнет к  нему и готова
ради него  на все. Но кто же она? Ей можно только позавидовать.  На ее месте
захотела бы оказаться любая женщина в мире. Хотя бы на несколько мгновений!
     Действительно ли такова была  подсознательная жизнь  Дейрдре Мэйфейр? К
сожалению, узнать это от нее самой нам не суждено никогда.
     Пожалуй, относительно одежды здесь уместно будет упомянуть одну деталь:
что бы ни было надето  на Дейрдре -- ночная рубашка  или  накидка, начиная с
1976 года на ее шее неизменно сиял фамильный изумруд Мэйфейров.
     Мне  самому неоднократно  удавалось видеть  ее издали. До  1976  года я
успел  побывать в  Новом  Орлеане трижды,  а после возвращался в  этот город
много раз, чтобы собрать как можно больше новой информации.
     Часть времени я  обязательно проводил на улицах  Садового  квартала  и,
конечно же, прогуливался  мимо особняка  Мэйфейров.  Я побывал на церемониях
погребения мисс Белл, мисс Милли и мисс Нэнси, а также последнего из сыновей
Кортланда -- Пирса, скончавшегося от инфаркта в 1984 году.
     На всех этих церемониях я сталкивался с Карлоттой Мэйфейр. Наши взгляды
встречались. Трижды, проходя  мимо,  я  вкладывал  ей  в руку  свою визитную
карточку. Она  не сделала ни единой  попытки встретиться со мной.  Однако не
было больше с ее стороны и угроз -- во всяком случае, явных.
     Карлотта Мэйфейр  уже очень стара.  Волосы стали  совершенно седыми,  а
худоба производит впечатление болезненной. Однако  она по-прежнему ежедневно
появляется в своей конторе.  Ей давно уже не по  силам подняться по ступеням
трамвая, поэтому приходится брать такси. В их доме на Первой  улице осталась
лишь  одна чернокожая  служанка, если, конечно, не считать преданной нянюшки
Дейрдре.
     В  ходе каждого своего пребывания в Новом Орлеане я находил все новых и
новых  "свидетелей",  готовых  рассказать  мне  о "темноволосом  мужчине"  и
загадочных  событиях,  происходивших  в  особняке  Мэйфейров.  Все  рассказы
звучали очень похоже.
     Хотя Дейрдре  Мэйфейр  еще жива, ее история  на самом  деле практически
окончена.
     Пора  перейти  к  детальному   описанию  жизни  единственной  дочери  и
наследницы Дейрдре Роуан Мэйфейр, которая ни разу не  была в родном городе с
того самого момента, когда через шесть часов  после  ее  рождения реактивный
лайнер поднялся в воздух и увез девочку на противоположный край континента.
     В настоящий момент попытку собрать воедино имеющиеся у нас разрозненные
данные следует, безусловно,  считать преждевременной, однако  та информация,
которой мы располагаем, уже позволяет с большой степенью уверенности сделать
весьма  важный  вывод: судя по  всему,  Роуан Мэйфейр,  которой  практически
ничего  не известно  о ее  настоящей семье, о  ее исторических корнях  и тем
более  о  полученном  ею  наследии, возможно, является  наиболее  сильной  и
могущественной из всех когда-либо существовавших Мэйфейрских ведьм.



     После  уличной  жары  прохлада  оснащенного   кондиционерами  помещения
похоронной  конторы  "Лониган  и сыновья" показалась  ей особенно  приятной.
Однако уже через несколько мгновений она почувствовала, что вот-вот упадет в
обморок --  быть может,  контраст  между  нестерпимой духотой  и  едва ли не
ледяными  струями  воздуха  был  слишком  велик.  Стоя  в  уголке, никем  не
замеченная, она дрожала как  в лихорадке, и все происходящее вокруг казалось
каким-то фантастическим сном.
     Поначалу  насыщенный  теплом и влагой  летний день  не  вызывал  у  нее
никаких неприятных ощущений.  Первые  признаки  слабости и  озноба появились
именно  в  тот момент, когда она подошла  к мрачному особняку,  стоявшему на
пересечении Честнат-стрит и Первой улицы.
     И вот теперь, в этом  зале с задрапированными  белым дамастом  стенами,
освещенном небольшими хрустальными люстрами и заполненном приглушенным гулом
голосов, она словно окончательно утратила чувство реальности и погрузилась в
таинственный  сон...  Окон в  зале не  было,  однако, вполне  возможно,  они
скрывались за драпировками.
     С того  места, где она стояла,  невозможно было разглядеть,  кто  лежал
внутри  гроба,   водруженного  на  высокий  постамент  возле  дальней  стены
соседнего  зала. Видны были лишь  отполированное  дерево, серебряные ручки и
пышная шелковая  обивка откинутой крышки, но и их время от времени заслоняли
толпящиеся повсюду незнакомые, хорошо одетые люди.
     "Ты  должна заглянуть в этот гроб, -- говорила она себе, чувствуя,  как
непроизвольно сжимаются от напряжения мышцы лица и  каменеет все тело. -- Ты
должна  пересечь  это  зал  и  пройти  через  следующий.  В этом  нет ничего
особенного. Посмотри. Все именно так и поступают... "
     Да, действительно, посетители  один за  другим подходили  к постаменту,
поднимались  на  возвышение  и бросали прощальный взгляд  на лежавшую внутри
гроба женщину.
     Должен  же кто-нибудь  в  конце  концов  обратить  на  нее  внимание  и
поинтересоваться, кто она  и что  здесь делает.  И тогда  она  вместо ответа
задаст им свои вопросы:  "Кто все эти  люди? Почему они здесь? Знают ли они,
кто такая Роуан Мэйфейр?"
     А пока ей оставалось  только наблюдать... Мужчины  в светлых  костюмах,
женщины  в очаровательных платьях, некоторые  даже в  шляпках и перчатках...
Человек  двести,  не меньше, всех возрастов... Как давно ей  не  приходилось
видеть туалеты таких  ярких  тонов, пышные юбки, туго  стянутые  ремешками в
талии...
     В  толпе  можно  было  видеть и совершенно лысых джентльменов  в  белых
льняных костюмах и с тросточками в  руках, и юношей, явно чувствовавших себя
неловко  в  тугих  воротничках  и  галстуках, и  множество  ребятишек --  от
младенцев,  ползавших  по ковру  или  сидевших на  коленях  у  взрослых,  до
подростков, игравших рядом со старшими...
     Она  вдруг поймала на себе  пристальный взгляд девочки лет двенадцати с
рыжими,  повязанными лентой волосами.  Надо же!  В Калифорнии  ей никогда не
доводилось  видеть,  чтобы девочки,  в  таком  возрасте -- да  и, если  быть
откровенной,  в любом другом -- носили ленты. Голову  этой девчушки украшал,
огромный атласный бант персикового цвета.
     Все  разодеты  как  на праздник,  подумалось  ей.  И тон  бесед,  прямо
сказать, весьма радостный.  Такое  впечатление, что все эти  люди  собрались
здесь  на свадебную церемонию, хотя  ей еще не приходилось бывать  на  таких
многолюдных свадьбах.
     В какой-то момент толпа вдруг расступилась, и она увидела на возвышении
худощавого  пожилого  человека невысокого роста, одетого  в костюм из легкой
полосатой ткани. Он долго стоял, пристально всматриваясь внутрь гроба, потом
с  трудом опустился возле него на  колени.  Как это Элли говорила?  "Я хочу,
чтобы перед моим гробом стояла обитая бархатом  скамеечка"? До сих пор Роуан
никогда в жизни не встречала людей в таких костюмах. Видела их только в кино
--  в  старых,  мрачно-зловещих черно-белых фильмах,  где  скрипели опахала,
орали на жердочках попугаи и Хэмфри Богарт ссорился с Сидни Гринстрит.
     То, что она видела  перед собой сейчас, очень походило на  такие фильмы
--  нет, не  в смысле мрачной атмосферы, а  в смысле отражения времени.  Она
словно вновь очутилась  в  прошлом,  в  той  эпохе, которая осталась  навеки
погребенной  в  земле  Калифорнии,  и,  быть  может, потому  испытала  вдруг
ощущение внутреннего покоя -- нечто схожее с тем, что испытал один из героев
"Сумеречной зоны",  когда, сойдя с поезда, неожиданно  для  себя оказался  в
маленьком городке,  где на дворе по-прежнему неторопливо текло девятнадцатое
столетие.
     "У  нас, в Новом  Орлеане,  похороны проводились по  всем правилам,  --
вспомнились ей слова Элли. -- Пожалуйста, пригласи моих друзей... "
     Однако  скромная,  почти аскетичная  церемония  похорон Элли  не  имела
ничего общего с тем, что Роуан видела сейчас. Тогда, в Калифорнии, на службе
присутствовали  лишь несколько друзей Элли. Худые, загорелые, они  сидели на
самых краешках откидных стульев в  церкви  и  казались растерянными и словно
обиженными смертью приятельницы.
     -- Она  ведь  просила не присылать цветов, -- оправдывались  они  перед
Роуан.
     -- Да,  но  мне подумалось, что будет ужасно, если, их не будет вообще,
-- отвечала она.
     Крест  из   нержавеющей  стали...  Бессмысленные,   бесполезные  слова,
произнесенные совершенно посторонним человеком...
     А здесь... Здесь повсюду  были  цветы.  Море цветов: великолепные розы,
яркие гладиолусы, лилии... И еще, и еще, и еще... Она даже не знала, как они
называются. Капли воды,  в которых,  причудливо преломляясь, отражался свет,
сияли на трепещущих лепестках  и  листьях. Между стульями, в нишах и в углах
залов  на специальных проволочных треногах стояли огромные венки, украшенные
белыми  лентами  и  бантами, на  некоторых можно  было  прочесть  написанное
серебром имя: Дейрдре. Дейрдре...
     И вдруг это  имя  -- имя  матери -- запестрело  везде. Куда  бы  она ни
взглянула, повсюду лишь Дейрдре, Дейрдре,  Дейрдре... В то время как  дамы в
элегантных нарядах пили белое вино из высоких бокалов, а девчушка с лентой в
волосах все так же пристально  разглядывала Роуан, в то время как монахиня в
темном  одеянии, белом  головном  уборе  и  черных  чулках, склонив  голову,
слушала  мужчину,   который  что-то   шептал  ей  на  ухо,   и  одновременно
присматривала  за окружившими  ее маленькими девочками, во  всех концах зала
серебром звенел безмолвный плач: Дейрдре, Дейрдре, Дейрдре...
     А цветы все несли и несли  -- миниатюрные деревья из проволоки,  сплошь
увитой  папоротниками  с искусно  вплетенными  среди  них  красными  розами.
Какой-то  крупного сложения мужчина с  пухлыми щеками поставил небольшой, но
на редкость красивый букет почти возле самого гроба.
     В воздухе витал  потрясающий аромат.  Элли  всегда  жаловалась,  что  в
Калифорнии  цветы не  имеют запаха. А здесь, в  небольших  залах,  все  было
буквально пропитано им  -- словно смесью  самых изысканных духов. Да, теперь
Роуан  поняла, что имела в виду Элли. Здесь  все  было настоящим: и тепло, и
влажность, и краски; здесь все становилось видимым и почти осязаемым.
     Но  на  Роуан  вдруг  снова  накатил  приступ дурноты, а  душный, густо
насыщенный запахами  воздух еще  больше усиливал неприятные  ощущения. Толпа
практически скрыла от  нее стоящий в  отдалении  гроб.  Ей  вновь  почему-то
вспомнился высокий и мрачный особняк, стоящий "на самой окраине набережной в
центральной  части города", -- именно так  описал его служащий в отеле. Это,
должно  быть,  именно  тот  дом, который  по-прежнему снился  Майклу.  Если,
конечно, их здесь  не  тысячи -- с одинаковыми чугунными, украшенными розами
оградами  и зарослями  бугенвиллей,  скрывающими  обветшавшие,  блекло-серые
стены. Господи, как же он красив, этот старый особняк!
     "Дом моей матери? Мой дом? Ну где же Майкл?"
     Внезапно толпа  расступилась,  и  Роуан вновь  увидела  длинную  стенку
гроба. Ей  показалось, или  на фоне шелка перед глазами действительно на миг
мелькнул профиль женщины, покоящейся внутри? Элли хоронили в закрытом гробу.
А  погребение Грэма свершилось вообще без официальной церемонии. Его  друзья
просто собрались в одном из баров.
     "Сейчас ты подойдешь к возвышению и поднимешься по ступеням к гробу, --
мысленно приказывала  себе Роуан. -- Ты обязана это сделать.  Разве не затем
ты  приехала  сюда? Разве не ради того, чтобы бросить  прощальный  взгляд на
свою мать, ты нарушила данное Элли обещание?..  Неужели  я не сплю?  Неужели
наяву вижу  эту девочку  в  перетянутом по  талии пояском  платьице и  белых
чулочках, обнимающую за плечи пожилую женщину?"
     Ах, ну  почему здесь нет  Майкла? Это  его  мир. Если  бы он был сейчас
здесь и мог снять  перчатку  и прикоснуться к руке мертвой женщины... Но что
бы он  увидел? Владельца похоронной конторы,  впрыскивающего  бальзамирующий
раствор в  вены покойницы?  Или  кровь, стекающую по специальному желобу под
белым  столом для  бальзамирования? Дейрдре... Имя, написанное  серебром  на
ленте, украшающей ближайший к Роуан венок из хризантем. Дейрдре -- на ленте,
повязанной на венке из роз, стоящем напротив...
     "Ну же. Чего ты ждешь? --  Роуан не могла  заставить себя  сдвинуться с
места, -- Давай же, иди".
     Она попятилась к двери и прислонилась к косяку.
     Трое  маленьких ребятишек подбежали к пожилой светловолосой женщине,  и
та,  раскинув руки,  обняла их всех разом. Малыши по очереди  целовали ее  в
трясущиеся щеки, а женщина в ответ лишь молча кивала головой.
     "Интересно, они тоже мои родственники?" -- подумала Роуан.
     И вновь перед ее мысленным взором  возник старый особняк  --  туманный,
лишенный  деталей образ, мрачный,  почти фантастический. Она  поняла, почему
Майкл так любил этот  дом, почему ему  нравился квартал, где  тот стоял.  Но
Майкл даже не подозревает, что этот дом принадлежал ее  матери. Он не знает,
что происходит. Майкл исчез.  Возможно,  он никогда больше не появится в  ее
жизни,  и останется  только воспоминание о проведенном вместе уик-энде и это
непреходящее чувство...
     "Мне  необходимо вернуться  домой... Дело не  в видениях... Просто я не
могу здесь больше оставаться...  Я  понял это  в тот день, когда оказался  в
океане... "
     Дверь за спиной Роуан распахнулась, и  она молча  отступила  в сторону,
пропуская входившую в зал пару.  Мужчина  в  помятом  белом  костюме, слегка
склонив толстую шею, что-то тихо говорил своей спутнице -- статной женщине в
безукоризненно сшитом спортивного покроя платье с отрезной талией; ее седые,
отливающие металлом волосы были туго скручены в узел на затылке.
     --  Беатрис!  --  послышалось чье-то  приветствие. Совсем  еще  молодой
человек устремился им навстречу и расцеловался с женщиной.
     -- Я так рада видеть тебя, дорогая, -- прозвучал другой голос, женский.
-- Нет, ее еще никто не видел, но она должна приехать с минуты на минуту.
     Их манера говорить  походила  на  ту,  что была свойственна  Майклу,  и
одновременно разительно  от нее отличалась. Двое мужчин с бокалами  в руках,
шепотом о  чем-то  беседуя,  прошли между Роуан и недавно прибывшей  парой и
затерялись в толпе, заполнявшей второй зал. Входная дверь вновь открылась --
с улицы пахнуло жаром и донесся шум уличного движения.
     Роуан отошла в дальний  угол. Оттуда  ей  наконец стал виден весь гроб.
Половина крышки была опущена, скрывая под собой ноги и нижнюю часть туловища
покойницы, и Роуан это показалось нелепым, хотя она и не смогла бы объяснить
почему.  На  пышной шелковой  подушке  чуть выше головы лежал  крест.  Самой
головы видно не было -- только легкая тень на фоне сияющего шелка.
     "Ну же, иди, --  подбадривала себя  Роуан. -- Неужели подняться на  это
возвышение для  тебя страшнее,  чем войти,  в операционную? Подойди к гробу.
Да, ты окажешься у всех на виду. Ну и что? Они же не знают, кто ты".
     Однако тело вновь словно свело  судорогой, и она  не  могла  сделать ни
шагу.
     Как будто издалека до  нее донесся чей-то  голос.  Она понимала, что он
обращен  именно к  ней, что следует  повернуть голову и  ответить,  и тем не
менее продолжала молча  стоять  в той же  позе. Девчушка с  бантом удивленно
смотрела  в  ее сторону, недоумевая, почему  эта женщина  так  странно  себя
ведет.
     --  ...  Джерри Лониган. К  вашим услугам. А вы доктор Мэйфейр, если не
ошибаюсь?
     Роуан  тупо взглянула на  говорящего.  Полный мужчина с тяжелой  нижней
челюстью и ярко-синими  с зеленоватым отливом глазами... Нет,  глаза  скорее
напоминали шарики из синего мрамора -- совершенно круглые и очень синие.
     -- Вы доктор Мэйфейр?
     Она  бросила  взгляд  на  его  протянутую  руку.  Крупная, тяжелая, как
звериная лапа. Роуан понимала,  что достаточно просто коснуться, пожать  ее,
но напряжение  во всем теле достигло такой  силы, что она не смогла  сделать
даже это.  Ей казалось, что застыли даже глаза. Господи, да что с ней такое?
Откуда  эта тревога? Почему тело отказывается подчиняться разуму?  Ведь ради
этой минуты она преодолела две тысячи, миль.
     -- Я хочу...  -- Не  в состоянии выдавить из себя  еще  хоть слово, она
лишь качнула головой в сторону гроба.
     Мужчина обнял ее за плечи и слегка подтолкнул вперед.
     -- Вы хотите видеть ее, доктор Мэйфейр? "Видеть ее... Говорить с ней...
Узнать ее получше и полюбить... Быть любимой ею... "
     Роуан  сознавала,   что  похожа  сейчас  на  ледяную  статую  с  широко
раскрытыми глазами.
     Она  взглянула  в  маленькие  синие глазки  и  молча  кивнула. И  вдруг
наступила полная тишина, как  будто  кто-то нажал на кнопку и выключил звук.
Неужели она мыслила вслух? Нет, она не произнесла ни слова. Мужчина повел ее
к гробу, и все взгляды разом  обратились в их сторону, ведь до того никто из
собравшихся не знал  ее в лицо. Под приглушенный шепот, передававший новость
из  уст  в уста,  они  пересекли  первый зал  -- Роуан лишь на долю  секунды
задержалась возле рыжеволосой девочки  -- и  подошли  к входу во  второй. На
самом пороге  Роуан невольно застыла как вкопанная. Ее  провожатый -- мистер
Лониган -- тоже остановился.
     В зале перед  ними словно вдруг стало  темнее. Голосов  не было слышно,
никто не двигался. Даже детишки прекратили свои игры.
     -- Не хотите ли присесть, доктор Мэйфейр?  --  участливо спросил мистер
Лониган.
     Роуан  продолжала  стоять, уставившись  в ковер. От  гроба  ее отделяли
теперь метров шесть.
     "Только не смотри туда, -- говорила она себе. -- Только не смотри, пока
не подойдешь и  не  поднимешься  на возвышение. Не  следует  пытаться издали
увидеть самое ужасное".
     Но  что  значит ужасное?  Что может  быть страшнее  стола  для вскрытия
трупов? Только то, что в гробу лежит... ее мать!
     Женщина, сидевшая рядом с рыжеволосой девочкой, встала  и положила руку
на плечо малышки.
     --  Вы  Роуан?  Меня  зовут  Алисия   Мэйфейр.  Я  приходилась  Дейрдре
четвероюродной племянницей. А это Мона, моя дочь.
     --  А я  Пирс  Мэйфейр,  --  представился  симпатичный молодой человек,
стоявший справа от Роуан, и протянул ей руку. -- Правнук Кортланда.
     -- Дорогая,  меня  зовут  Беатрис,  я  твоя кузина.  --  Роуан  окутало
ароматом духов. Та самая женщина,  с  седыми волосами,  слегка коснулась  ее
мягкой щекой. Огромные серые глаза.
     -- Сесилия Мэйфейр, внучка Баркли. Мой дед родился в особняке на Первой
улице,  он  был вторым сыном Джулиена. А это...  Позвольте познакомить вас с
сестрой Мари-Клэр. Сестра, это Роуан, дочка Дейрдре.
     Наверное, монахиням  полагается  говорить  что-то  особенное,  какие-то
приличествующие случаю  слова.  Но  сестра  Мари-Клэр  все  равно  бы их  не
услышала. Окружающие наперебой кричали ей в самое ухо:
     -- Это Роуан! Ро-у-ан! Девочка Дейрдре!
     --  Тимоти Мэйфейр,  ваш четвероюродный кузен. Мы все  рады  наконец-то
познакомиться с вами, Роуан...
     -- ... К сожалению, такой печальный повод".
     --  Питер  Мэйфейр.  Мы  побеседуем   позже.  Мой  отец  Гарланд.  Элли
когда-нибудь рассказывала вам о Гарланде?
     Господи! Они все  Мэйфейры! Полли Мэйфейр, Агнес Мэйфейр, дочери Филипа
Мэйфейра, Эжени  Мэйфейр... и  так далее, и  так  далее... Сколько же  их на
самом деле?
     Не семья,  а целый легион! Роуан без конца пожимала чьи-то руки, но при
этом старалась  ни  на шаг не отходить от мистера  Лонигана, который все это
время оставался  ее верной опорой. Она дрожала... нет, точнее будет сказать,
ее трясло как в лихорадке.
     --  ...  Клэнси  Мэйфейр.  --  Ее щеки легко  коснулись губы  очередной
родственницы.
     -- Я правнучка Клэя. Дедушка  родился в  доме на Первой улице -- еще до
Гражданской войны. Моя мать, Труди Мэйфейр, тоже здесь. Мама, подойди к нам,
пожалуйста, пропустите маму...
     -- Рады познакомиться с тобой, дорогая. Ты уже виделась с Карлоттой?
     --  Мисс Карлотта  очень плохо  себя чувствует, -- вмешался в  разговор
мистер Лониган. -- Она будет ждать нас в церкви...
     -- ... Знаете, ведь ей уже девяносто...
     -- ... Быть может, стакан воды?  Посмотрите, она же белая как бумага...
Пирс, принеси ей стакан воды.
     -- Я Магдален Мэйфейр, правнучка Реми, который много лет  жил на Первой
улице. А  это мой  сын  Гарви и  дочь  Линдси. А вот и  Дэн.  Дэн! Подойди и
поздоровайся с  доктором Мэйфейр. Дэн  приходится правнуком  Винсенту.  Элли
говорила вам о Клэе, или Винсенте, или...
     Нет! Никогда и ни о  ком! "...  Торжественно клянусь перед Богом в том,
что  никогда  не вернусь в  Новый Орлеан... и  не  стану  пытаться  получить
какие-либо сведения  о...  " Но  почему? Боже, почему? Ведь  все эти люди...
Зачем ей понадобилось составлять этот документ? Откуда такая таинственность?
Какие секреты она пыталась сохранить?
     --  ...  С ней Джеральд. Пирс заскочил  туда по дороге и видел  ее. Она
чувствует себя вполне сносно и приедет прямо в церковь.
     -- Может, вам лучше сесть, милая?
     -- С вами все в порядке?
     -- Я Лили, дорогая.  Лили Мэйфейр. Вам все равно не запомнить всех  нас
сразу. Даже не пытайтесь.
     -- ... Всегда к вашим услугам, Роуан. Вы хорошо себя чувствуете?
     "Я? О да, вполне. Просто я не  в состоянии вымолвить хоть  слово и не в
силах сдвинуться с места... Я... "
     И вновь лицо Роуан свело словно  судорогой. Не только лицо -- все тело.
Она еще крепче  вцепилась  в руку мистера Лонигана. Он что-то  говорил в тот
момент  столпившимся   вокруг   родственникам.   Кажется,  просил   их  дать
возможность  Роуан  выполнить свой  последний долг... оставить  ее наедине с
покойной...
     -- Меня зовут Гай Мэйфейр, -- послышался слева  мужской голос, и кто-то
тронул Роуан за руку. -- Я сын Андреа. А это моя жена Стефани, дочь Грейди и
кузина Элли.
     Роуан  хотелось   ответить  каждому,  но  она  не  знала,  как  именно.
Достаточно  ли просто пожать  руку, кивнуть толовой  или вернуть родственный
поцелуи?..
     Возле нее возникла  еще одна фигура,  но  пожилой человек  говорил  так
тихо,  что  она практически ничего не  расслышала,  кроме имени  -- Шеффилд.
Роуан боялась поднять глаза и взглянуть в ту сторону, где стоял гроб.
     "Но ведь  ты только затем сюда и приехала, --  твердила она себе. -- Ты
должна, обязана сделать это. Посмотри, их сотни, и все они... "
     -- Роуан, познакомьтесь, это Филдинг Мэйфейр, сын Клэя.
     Она увидела  перед собой древнего старца, такого худого, что можно было
различить каждую косточку на его черепе, просвечивающую сквозь бледную кожу;
истончившиеся губы уже не  скрывали зубов, а  вокруг  запавших  глаз  густой
сетью легли морщины. Родственники поддерживали Филдинга с обеих сторон,  ибо
самостоятельно  держаться на ногах он не  мог.  Столько усилий -- и все ради
того, чтобы увидеть ее, Роуан?! Она протянула старцу руку.
     -- Он хочет поцеловать вас, дорогая, -- сказал кто-то. Роуан скользнула
губами по дряблой щеке.  Обратив на нее взгляд выцветших  до  желтизны глаз,
старик медленно заговорил, но голос был таким тихим, а речь такой невнятной,
что  Роуан  почти ничего не поняла. Лестан Мэйфейр... Ривербенд... Что такое
Ривербенд?  Тем не менее,  не желая обижать  престарелого родственника,  она
кивала головой и силилась подыскать в голове какие-то приличествующие случаю
слова для  ответа.  Столь  преклонный  возраст сам по  себе уже  заслуживает
почитания, а тем более если человек только из  стремления: лично выразить ей
свое  уважение поистине героически сражался  с  собственной немощью.  Однако
когда Роуан взяла старика  за  руку, то была несказанно удивлена шелковистой
гладкостью кожи и силой, по-прежнему таившейся в узловатых пальцах.
     --  Мне  кажется,  она вот-вот упадет в  обморок, -- послышался  чей-то
приглушенный шепот.
     Неужели они говорили о ней?
     -- Хотите я  провожу  вас к гробу? --  Это был все  тот же  симпатичный
юноша  с чистым,  как  у  школьника  из приготовительного  класса,  лицом  и
сияющими  глазами. -- Я Пирс, мы с  вами  познакомились минуту назад.  -- Он
сверкнул белозубой улыбкой. -- Кузен Элли.
     Да, к гробу... Наверное, пора наконец к нему подойти.  Стоявшие впереди
чуть расступились, и она все-таки нашла в себе силы посмотреть в ту сторону.
Но  тут же взгляд  метнулся вверх, мимо головы,  покоящейся  на  приподнятой
подушке. Она увидела множество  цветов,  прислоненных  к открытой  крышке, а
правее, в ногах гроба, уже знакомого седовласого  человека Стоявшая  рядом с
ним темноволосая женщина перебирала четки, плакала и чуть шевелила губами --
видимо, молилась.  Однако взгляды обоих были устремлены на нее, на Роуан. Но
откуда она  может знать  его  --  да  и  вообще  кого-либо  из собравшихся в
похоронной конторе? И тем не менее... Нет,  ошибки  быть не может. Она знает
его.  Знает, что он англичанин,  помнит даже звук его голоса. Джерри Лониган
повел Роуан к гробу. Пирс держался рядом.
     -- Ей совсем плохо, Монти. -- Очень приятная пожилая дама повернулась к
стоявшему возле нее мужчине. -- Принеси скорее воды.
     -- Дорогая, может, вам все-таки лучше присесть?
     -- Нет, -- почти беззвучно,  одними губами, выдохнула Роуан и  покачала
головок, неотрывно глядя на седовласого англичанина и на женщину с четками.
     За неделю  до смерти Элли  вдруг попросила принести ей  четки,  и Роуан
пришлось отправиться за ними в какой-то магазин в Сан-Франциско.
     Темноволосая  незнакомка продолжала  плакать,  то и дело  прикладывая к
глазам носовой платок, а седовласый джентльмен что-то шепотом говорил ей, но
глаза его при этом пристально следили за Роуан.
     "Я вас знаю".
     Он посмотрел на нее так, словно последние слова были произнесены вслух.
И вдруг  Роуан вспомнила! Кладбище в  округе Сонома,  где  похоронены Элли и
Грэм... Этого человека она встретила тогда возле их могил.
     "Я знаю вашу семью в Новом Орлеане".
     Неожиданно  еще один фрагмент  головоломки  занял свое место.  Этот  же
человек  всего лишь  два дня  назад  стоял  неподалеку  от  дома  Майкла  на
Либерти-стрит.
     -- Милая леди,  может  быть,  вам  все же стоит сейчас выпить воды?  --
участливо поинтересовался Джерри Лониган.
     Но как? Почему? Что привело этого человека на кладбище и к дому Майкла?
Какое  отношение вообще  имеет все  происходящее  к Майклу,  который  первым
рассказал ей о доме с чугунной  оградой, украшенной орнаментом из роз? Какая
здесь может быть связь?
     --  Пусть  она просто посидит. Вот здесь. --  Пирс направился за стулом
для Роуан.
     Надо  идти.  Она не  может и  дальше  стоять  на одном месте,  глядя на
англичанина и мысленно требуя, чтобы  тот  объяснил причину своего появления
на Либерти-стрит.  Краешком глаза она по-прежнему видела то, что не желала и
не имела сил видеть: стоящий на возвышении гроб, а в нем...
     --  Вот,  Роуан,  возьмите.  Оно  очень  приятное и холодное. --  Роуан
почувствовала запах вина, -- Выпейте, дорогая.
     --  Я бы  с  удовольствием.  --  Роуан  покачала головой  и  попыталась
изобразить  на  лице  благодарную  и  в то  же  время  виноватую  улыбку. --
Поверьте, я бы рада, но...
     "Но губы меня не слушаются. Мне кажется, я вообще утратила контроль над
собственным телом. Не могу даже рукой шевельнуть. А все вокруг ждут, когда я
подойду к гробу. И я действительно должна заставить себя сдвинуться с места.
-- Ей всегда казалось, что только слабаки,  не умеющие владеть собой, падают
в  обморок  у  прозекторского  стола  во время вскрытия. Такие процедуры  не
должны  влиять на  физическое  состояние  человека.  --  Вот  если  бы  меня
кто-нибудь стукнул по голове бейсбольной битой, тогда я,  наверное, могла бы
отключиться. Господи!  Похоже,  здесь, в  этом  зале,  передо  мной начинают
открываться совершенно новые стороны жизни! А в гробу лежит моя мать...
     А ты что думала? -- продолжала разговаривать сама с собой Роуан. -- Что
она  будет  вечно  ждать,  живая  и  здоровая, пока  ты  наконец  соизволишь
приехать? Пока до тебя наконец дойдет... Здесь, в этом совершенно незнакомом
тебе месте. Попав сюда, ты словно очутилась в чужой, неизведанной стране".
     Седоволосый англичанин направился в ее сторону.
     "Кто вы? Зачем вы здесь? Вам. здесь совершенно не место".
     Нет,  она не права. Он-то как раз мало чем отличался от здешних жителей
--  обитателей  этого  странного,  чуждого  ей самой  мира с  их  колоритной
внешностью, душевной мягкостью и добротой. В его лице она тоже не увидела ни
тени иронии или самодовольства, ни намека  на неискренность. Мягко отстранив
молодого человека, англичанин придвинулся к Роуан почти вплотную.
     Ей  вспомнились  лица тех, кто присутствовал на похоронах Элли. Сколько
же  мук  им  пришлось претерпеть!  Там не было  ни  одного  человека  моложе
шестидесяти,  но при этом  ни  одного седого  волоса,  ни единой  ослабевшей
мышцы, ни единой морщинки... Ничего похожего! Именно такими, по их мнению, и
должны быть, как принято выражаться, "люди их круга".
     Роуан чуть  опустила взгляд  и  увидела  горы  цветов,  лежащие по  обе
стороны от обитой бархатом скамеечки.
     Буквально впившись ногтями  в  руку  мистера  Лонигана,  она  двинулась
вперед -- словно в омут вниз головой... Только бы не остановиться вновь!
     Однако едва  она попыталась чуть расслабиться, как  почувствовала,  что
вот-вот  упадет. Англичанин  подхватил  ее под руку слева,  в  то  время как
мистер Лониган оставался с правой стороны.
     -- Роуан,  -- тихо прошептал  англичанин, -- Майкл обязательно приедет,
как только сможет. Скорее всего, сегодня. -- Его манера говорить по-прежнему
оставалась четкой и в то же время мелодичной, -- А  пока вместо него рядом с
вами побуду я.
     Она бросила на англичанина удивленный и радостный взгляд, испытывая при
этом  чувство  невероятного облегчения. Боже,  как хорошо! Майкл приедет! Он
уже совсем близко!
     -- Да, он уже недалеко, но его задержали непредвиденные обстоятельства,
--  с искренним сочувствием подтвердил англичанин. --  Поверьте, Майкл очень
расстроен тем, что не смог присутствовать...
     Перед  глазами Роуан  вновь возник неясный образ темного,  обветшавшего
дома на Первой улице, о котором  столько раз рассказывал  Майкл. А потом  ей
вспомнился маленький комок одежды на поверхности воды... Ее первая встреча с
Майклом... Разве  могла она подумать, что так далеко  от  берега, едва ли не
посреди океана, вдруг обнаружит утопленника?..
     -- Я  могу вам  чем-нибудь  помочь?  -- Голос англичанина звучал совсем
тихо. -- Быть может, вы хотите подняться к гробу?
     "О  да, пожалуйста,  проводите меня.  Помогите  подняться  по ступеням.
Заставьте мои ноги двигаться..."
     И  этот человек действительно  совершил едва ли не чудо! Обняв Роуан за
плечи, он  повел ее  вперед,  не переставая что-то  шептать в самое ухо. Она
ловила лишь отдельные фразы и даже едва слышно отвечала ему, но разговор был
отрывочным.
     --  ...  На  самом  деле  она  просто  не  захотела  присутствовать  на
прощальной церемонии... Она в ярости от того, что все мы здесь собрались...
     -- ... Не стоит так переживать. Ведь ей уже девяносто, а на улице жара.
     -- ...  Я понимаю.  После того  как все закончится,  те, кто  пожелает,
могут прийти ко мне...
     Роуан  по-прежнему  не  поднимала  глаз,   смотря  куда  угодно  --  на
серебряные ручки гроба, на цветы, на бархатную скамеечку, -- но только не на
ту, что лежала сейчас прямо перед ней... И вновь к горлу подступила дурнота.
Жара  ли тому была виной  или,  напротив, прохладный, пропитанный  ароматами
цветов воздух, она не знала и мысленно продолжала себя уговаривать:
     "Ты должна, ты обязана  сделать это. успокойся,  возьми себя в руки. Ты
не имеешь права упустить единственную возможность. "... Никогда не вернусь в
Новый Орлеан... и не стану пытаться получить какие-либо сведения..."
     Англичанин продолжал заботливо поддерживать ее обеими руками.
     "Майкл непременно приедет!"
     Роуан  коснулась  обитого  бархатом гроба, потом  медленно,  с  усилием
оторвала взгляд от пола и посмотрела туда, где на атласной подушке покоилась
голова  усопшей  женщины. И в  то  же мгновение  рот ее  начал непроизвольно
открываться, словно  сведенный судорогой.  Она отчаянно  пыталась преодолеть
спазм, но все усилия были тщетными. Дрожь, охватившая Роуан с головы до нот,
была  столь яростной, что англичанин, почувствовав ее, как можно крепче сжал
пальцы на ее локте. Он тоже пристально вглядывался в лицо покойницы. Он знал
ее!
     Все окружающее утратило  свою значимость. Осталось  только желание  вот
так смотреть и смотреть на нее, не  отрываясь, не  отводя в сторону  глаз, и
никуда не спешить, ни о чем не  думать, ни  о  чем не беспокоиться... Только
вглядываться в это  лицо, за которым  остались  навсегда скрытыми  многие  и
многие тайны.
     "Лицо  Стеллы  в гробу  казалось  таким  прекрасным... Ее  великолепные
черные волосы спадали волнами... "
     -- Да помогите же ей!  Она вот-вот  упадет  в  обморок! --  послышались
голоса вокруг. -- Пирс, сделай же что-нибудь!
     --  Не  волнуйтесь, все  в порядке, -- успокаивал обеспокоенных  членов
семейства Джерри Лониган. -- Мы о ней позаботимся.
     Ужасно, что она мертва, но как  она  прекрасна в  смерти! Ее  с любовью
подготовили к  переходу  в вечность.  Удивительной красоты губы чуть тронуты
розовой  помадой,  на  по-детски  безукоризненной  коже  щек  алеют  румяна,
расчесанные  черные волосы  свободно  лежат на  атласе подушки...  В  пальцы
покоящихся на груди рук вложены четки,  а сами руки так совершенны по форме,
что  кажется, будто они  никогда  не  принадлежали живому человеку,  а  были
вылеплены искусным скульптором.
     За всю ее жизнь Роуан еще не  доводилось видеть ничего подобного. Те, с
кем ей приходилось иметь дело, --  утопленники, жертвы нападений, получившие
ножевые  ранения  или  поступавшие  в клинику с  проломленными  черепами, --
умирали  нередко. В  таких случаях они либо подвергались вскрытию -- и тогда
прозектор  в  резиновых  перчатках  один  за  другим  вынимал  окровавленные
внутренние  органы, чтобы  внимательно осмотреть  их  и  дать  окончательное
заключение о причине  смерти, -- либо надолго становились учебными пособиями
в   анатомическом  театре  к   лежали  на   столах,  бледно-серые,  насквозь
пропитанные специальными растворами, с разверстыми грудными клетками.
     Но   таких  покойников  --   окутанных  голубым  шелком  и   кружевами,
благоухающих ароматом пудры, с четками в красиво сложенных на груди руках --
Роуан не видела никогда. Роуан не смогла бы определить даже возраст лежавшей
в гробу женщины -- так безукоризненно и молодо она выглядела.
     Роуан   вдруг  нестерпимо   захотелось,  чтобы  сомкнутые   веки  вдруг
вздрогнули и  поднялись,  и тогда она получила  бы  возможность  взглянуть в
глаза своей матери.
     Она склонилась над гробом, осторожно высвободилась из рук англичанина и
нежно коснулась  пальцев усопшей. Холодные. Холодные  и застывшие,  такие же
твердые, как вложенные в  них четки, Роуан закрыла глаза  и крепче прижалась
рукой  к  неподатливой  белой плоти.  Никакого  биения жизни. Мертва, Мертва
навеки.
     Интересно, будь сейчас здесь Майкл, смог бы он узнать, мучилась ли мать
перед смертью, боялась ли  ее? А быть может, он объяснил бы Роуан, почему ее
столько лет держали в неведении. Смог бы он, дотронувшись до  мертвой плоти,
услышать отголоски жизни?
     "Господи, ну почему, почему она от меня отказалась? -- думала Роуан. --
Кто мне объяснит? Как бы мне хотелось быть уверенной, что она покинула  этот
мир без страха  и мучений, исполненная  любви  и внутреннего  покоя. Я очень
надеюсь,  что все произошло  именно так, ведь иначе ее лицо не было бы таким
умиротворенным".
     Медленно подняв руку, она смахнула слезы со щек  и вдруг  осознала, что
лицо уже не сведено судорогой, что она вновь обрела  способность двигаться и
говорить. В  нескольких  шагах от Роуан тихо плакала дама с седыми волосами.
Темноволосая женщина вновь уткнулась в грудь стоявшего рядом с ней мужчины и
содрогалась  от  беззвучных  рыданий.   Слезы  текли   из  глаз  большинства
собравшихся в зале. А лица остальных, чьи глаза оставались сухими, приобрели
то специфическое выражение, которое обычно бывает у  всех присутствующих  на
похоронах, -- задумчивое и отрешенное. Эти люди  как будто  сошли  с полотен
великих флорентийских  художников и  теперь печально взирали  на  окружающий
мир, в то  время  как души их по-прежнему пребывали в  царстве мечты и снов,
оставшемся за золочеными рамами.
     Не в  силах оторвать взгляд от лица матери, Роуан попятилась от  гроба.
Англичанин проводил ее в первый зал, а мистер Лониган тем временем предложил
всем родственникам подойти и попрощаться с покойной. Священник ждал, готовый
выполнить свой печальный долг.
     Роуан  с удивлением увидела, как высокий пожилой  джентльмен  склонился
над гробом  и  поцеловал усопшую  в  лоб. То же  самое следом за ним сделала
Беатрис -- дама с седыми волосами -- и тихо прошептала  несколько слов. Один
за  другим  родственники  поднимались  на  возвышение,  чтобы  сказать  свое
последнее  "прости"  и коснуться прощальным поцелуем  той,  которую, судя по
всему, они очень любили...
     Мистер Лониган осторожно усадил Роуан  на стул и  хотел  было отойти  в
сторону,  но  как раз в  этот момент к  ним подошла  темноволосая женщина и,
наклонившись к самому уху Роуан, торопливо прошептала:
     -- Она не хотела от вас отказываться.
     --  Рита  Мей! --  прошипел мистер Лониган,  хватая женщину за локоть и
едва ли не оттаскивая ее прочь.
     --  Это  правда?  --  едва  слышно  спросила  Роуан,  пытаясь  удержать
ускользающую руку.
     Лицо мистера Лонигана  вспыхнуло, челюсти слегка подрагивали, однако он
промолчал и поспешно вывел женщину из зала.
     Англичанин,  стоявший  возле  входа  во  второй  зал,  молча кивнул. Он
смотрел прямо в  глаза Роуан, и  на  лице его явственно  читались  печаль  и
недоумение.
     Роуан  отвела взгляд. Мимо гроба все  шли  и  шли родственники.  Они по
очереди  поднимались  на  возвышение и склонялись к  самому лицу покойной --
словно  стремились в последний раз испить  глоток воды из  низко бьющего над
землей фонтана... "Прощай, Дейрдре! Прощай дорогая!" -- то и дело доносилось
до Роуан. Неужели все они помнят? Ну если не все, то хотя бы самые старые из
них, те, что  подходили к ней первыми. Слышали ли о ней когда-нибудь дети? А
что  знает  вон  тот  симпатичный молодой  человек, который  так  пристально
наблюдает за ней из противоположного конца зала?
     "Она не хотела от вас отказываться".
     Какое  чувство испытывает человек,  целующий гладкую, холодную  как лед
кожу?  А все они делали  это так  обыденно, с такой простотой  и  легкостью;
матери поднимали на руки детей, чтобы те смогли дотянуться... А вот какой-то
мужчина быстро склонился к гробу и отошел, уступая место следующему -- очень
пожилому, с покрытыми веснушками руками и редеющими волосами...
     --  Помоги  мне, Сесил! -- Та самая девочка, с лентой  в волосах, -- на
вид ей можно было дать лет двенадцать -- стояла на цыпочках возле гроба...
     -- Роуан, вы хотите еще раз остаться с ней наедине? -- послышался рядом
голос  мистера  Лонигана. -- После того  как все пройдут,  у вас  еще  будет
время. Священник подождет. Впрочем, вы не обязаны...
     Она взглянула на англичанина,  но  тот хранил  молчание. Мистер Лониган
выжидающе смотрел на нее своими маленькими круглыми глазками, с лица его все
еще  не сошла  краска смущения -- или  гнева? -- на  лбу блестели  бисеринки
пота. Его жена, Рита Мей, стояла в дальнем конце холла, не решаясь войти.
     -- Да...  Наедине... Еще раз... -- выдавила из себя Роуан и поймала  на
себе одобрительный взгляд Риты Мей.
     --  Все  правильно, -- почти беззвучно,  одними губами,  шепнула  та  и
кивнула головой.
     Да, все правильно. Она должна попрощаться, поцеловать  мать, как только
что целовали ее все эти люди...











     Роуан Мэйфейр была  удочерена  по всем  правилам закона  в день  своего
рождения, седьмого ноября 1959 года; приемные  родители: Эллен Луиза Мэйфейр
и Грэхем Франклин.
     В тот  же  день Роуан увезли  в  Лос-Анджелес,  где вместе  с приемными
родителями она прожила до трех лет. Потом семья перебралась в Сан-Франциско,
штат Калифорния, и в течение двух лет жила в Пасифик-Хейтс.
     Когда  Роуан исполнилось  пять лет, семья  переехала  в  последний раз,
теперь в  Тайбурон, расположенный на противоположном  берегу залива, в новый
дом,  который  специально  для  Грэма,  Элли  и  их   дочери  спроектировали
архитекторы Траммель, Портер и Дэвис. Он практически весь построен из стекла
и  красного  дерева  и оснащен современными  системами  жизнеобеспечения  --
водопроводом,  канализацией  и прочими,  а  кроме того,  буквально  напичкан
разного  рода  бытовыми приборами и  приспособлениями  по  последнему  слову
техники. Помимо всего прочего, возле дома прорыт судоходный канал и построен
пирс  для  личной яхты.  С  огромных  по  площади  плоских  крыш открывается
великолепный вид на залив  Ричардсона, Сосолито и -- южнее на Сан-Франциско.
В настоящее время Роуан живет в этом доме одна.
     В  настоящее время Роуан около тридцати лет. Ее рост  пять футов десять
дюймов. Волосы светлые, довольно  коротко подстриженные, глаза светло-серые,
с  длинными темными  ресницами, брови  темные, прямые. Удивительно  красивой
формы  губы и гладкая,  практически безукоризненная кожа довершают  в  целом
весьма привлекательную картину.
     Тем не  менее  справедливости ради  следует отметить, что  она  начисто
лишена романтического  очарования, свойственного когда-то Стелле,  равно как
миловидности  Анты   или  загадочной,  мрачноватой   чувственности  Дейрдре.
Утонченность  и  изысканность  Роуан  сочетаются  с  несколько  мальчишеской
внешностью. На некоторых фотографиях она очень  похожа на Мэри-Бет, особенно
подчеркивают это сходство прямые темные брови.
     На мой взгляд, имеется неоспоримое сходство и между Роуан и Петиром ван
Абелем,  хотя в отличие  от последнего волосы у нее не золотистого, а скорее
пепельного оттенка и глаза посажены не так глубоко. Тем не менее овал лица и
нордический   тип   внешности  в  целом,   по  моему  глубокому   убеждению,
унаследованы ею именно от  Петира  -- достаточно  взглянуть на его портреты,
хранящиеся в архиве ордена.
     Очень многим  Роуан кажется чересчур холодной. Однако в  ее хрипловатом
голосе присутствуют душевная  мягкость и глубина. Знакомые Роуан утверждают,
что  полюбить  эту  женщину  способны лишь  те,  кто  очень хорошо ее знает.
Странное  убеждение,  ибо,  если  верить нашим  информаторам,  Роуан Мэйфейр
по-настоящему хорошо знают очень немногие, а вот любят практически все.

     Краткое  изложение  материалов, касающихся приемных  родителей Роуан --
Элли Мэйфейр и Грэма Франклина

     Эллен  Луиза Мэйфейр  --  единственная  дочь  Шеффилда, сына  Кортланда
Мэйфейра, родилась в 1923 году. Ей было  шесть лет,  когда  умерла Стелла. В
восемнадцать лет Элли поступила в Стэнфордский университет и с тех пор почти
безвыездно жила в Калифорнии. Она вышла  замуж  за  выпускника  юридического
факультета  Стэнфордского  университета Грэхема Франклина,  который  был  на
восемь лет  моложе  ее. Самой Элли в ту пору исполнился  тридцать один  год.
Следует  отметить, что и до  отъезда  в  Калифорнию контакты  Элли Мэйфейр с
семьей нельзя назвать  тесными, ибо с  восьми с половиной лет  --  а  именно
столько было девочке, когда  умерла ее мать, -- она воспитывалась в пансионе
в Канаде.
     Отец  Элли,  Шеффилд  Мэйфейр,  похоже,  до  конца своих  дней  не  мог
смириться с  потерей горячо любимой жены  и вел уединенный,  можно  сказать,
затворнический  образ  жизни.  Он  часто навещал дочь в пансионе, возил ее в
Нью-Йорк  и осыпал подарками, но все же старался держать девочку подальше от
дома.  Из всех  сыновей  Кортланда Шеффилд был,  пожалуй, самым спокойным  и
замкнутым.  Он  неустанно  трудился  в семейной фирме,  однако крайне  редко
принимал сам  или  участвовал в обсуждении  наиболее важных  решений.  После
смерти  сына  Кортланд, однако, заметил,  что от Шеффилда зависели буквально
все.
     Для нашего повествования важен  тот факт,  что с восьмилетнего возраста
Элли практически не общалась с остальными членами семейства Мэйфейр. Круг ее
друзей  составляли  люди,  с  которыми она  познакомилась  в  Калифорнии,  и
несколько бывших соучениц по пансиону. Что именно было ей известно о жизни и
смерти Анты и даже о Дейрдре, мы достоверно не знаем.
     Судя по всему,  Грэм Франклин  знал  о семье  Элли  еще меньше, то есть
практически не  знал  ничего.  Об  этом  свидетельствуют  его  высказывания,
сделанные  в  разные годы:  "Она из  семьи  плантаторов";  "Ее  родственники
прятали  золото  под  полом";  "Кажется,  их предки  были  пиратами"; "А, вы
спрашиваете о  семье  моей жены? Они были работорговцами. Я прав, дорогая? В
их жилах течет цветная кровь"...
     Если верить семейному преданию, прежде чем  забрать Роуан, Элли Мэйфейр
по требованию Карлотты подписала обязательство никогда не открывать приемной
дочери тайну ее рождения и не позволять ей в будущем вернуться в Луизиану.
     Такой документ действительно есть в числе других официальных документов
и персональных соглашений, составленных  в момент удочерения Роуан.  Следует
отметить, что суммы, фигурирующие в этих бумагах, поражают.
     В  течение   первого  года   жизни  Роуан  со  счетов,  находившихся  в
распоряжении Карлотты Мэйфейр  в  Новом Орлеане,  в банки  Калифорнии на имя
Элли Мэйфейр было перечислено более пяти миллионов долларов.
     На  протяжении  последующих  двух  лет половина  этой  суммы  перешла в
огромный  трастовый  фонд,  созданный Элли для приемной дочери. Элли  и сама
обладала немалым состоянием, доставшимся ей по наследству от отца  и позднее
пополненным  деньгами Кортланда. (Возможно,  Кортланд,  будь  у него  время,
изменил  бы свое завещание,  составленное  за несколько десятилетий  до  его
смерти.)
     Вторая  половина   денег,  полученных  от  Карлотты,  была  передана  в
распоряжение  Грэхема Франклина, который  использовал  большую  их  часть на
покупку   золотоносного  прииска  в  Калифорнии.   Как   талантливый,  очень
квалифицированный   адвокат,   Франклин   получал   высокие   гонорары,   но
изначального  наследственного   капитала   у   него   не   было,   и   своим
благосостоянием  к  концу  жизни  он  обязан  в первую  очередь  собственной
смекалке, интуиции и умению весьма выгодно вкладывать деньги Элли.
     У нас имеются вполне достоверные свидетельства, что зависимость от жены
--  как  психологическая,  так  и  финансовая  --  раздражала  и  оскорбляла
преуспевающего юриста. Тем  не менее  Франклин  вынужден был сохранять брак,
ибо даже  очень высокие  гонорары  не  позволили бы вести тот образ жизни, к
которому  он привык,  -- пришлось  бы навсегда  забыть о  яхтах,  спортивных
машинах,   экзотических  путешествиях  и  расстаться  с  шикарным  домом   в
Тайбуроне. Светские сплетники  на протяжении  многих лет судачили о поистине
фантастических суммах, которые Грэм Франклин тратил на своих  многочисленных
любовниц.
     Те  из  них,  с кем довелось беседовать  нашим  агентам,  характеризуют
Франклина  как  тщеславного,  довольно-таки   жестокого  и  в  то  же  время
совершенно неотразимого мужчину. Любая из них  готова была бороться за него,
что называется, до конца, пока не  осознавала,  что, несмотря на бесконечные
измены, Грэм действительно искренне любит Элли.
     -- И дело было совсем не в деньгах, -- в один голос утверждали они.  --
Он  просто  не  мог  бросить  жену,  потому  что  время  от  времени  ощущал
непреодолимую потребность в ее обществе.
     Одной  из  своих  подружек  --  молоденькой   стюардессе,  которой   он
впоследствии оплатил обучение в колледже,  --  Франклин признался, что  жена
подавляет его и постоянно держит на крючке и  что, дабы  не чувствовать себя
полным ничтожеством, ему просто необходимо иметь кого-нибудь "на стороне".
     Известие о том, что  Элли неизлечимо больна, повергло Франклина в ужас.
Партнеры по бизнесу  и друзья вспоминали,  что  он был "совершенно выбит  из
колеи":  отказывался от  встреч с  ее лечащими  врачами, ни  с кем  не желал
обсуждать  ее  состояние  и даже  не  мог заставить  себя  войти в палату  и
встретиться  с  женой.  Прямо  напротив  своего  офиса  на  Джексон-стрит  в
Сан-Франциско Франклин снял квартиру для  любовницы и  посещал ее там иногда
по три раза в день.
     Более  того,  он  задумал  объявить  Элли  недееспособной и  разработал
изощренный план, согласно которому вся их с  женой  совместная собственность
--  а к  тому  времени состояние супругов исчислялось невообразимо  огромной
суммой  --  переходила  в его руки. Внезапная смерть  от  паралича разрушила
планы  Франклина  -- в те  дни  он как раз  искал возможность продать  своей
любовнице дом в Тайбуроне -- и свела его в могилу на два месяца раньше Элли,
которая осталась единственной и полноправной владелицей всего имущества.
     Карен Гарфилд. юная  модель из Нью-Йорка,  последняя  любовница  Грэма,
потягивая коктейль, жаловалась нашему агенту:
     --  Полмиллиона долларов это, конечно, неплохо, но мы с  Грэмом мечтали
провести вместе всю жизнь, побывать на Виргинских островах, на Ривьере...
     Она попыталась встретиться с Роуан и "все ей объяснить", но...
     --  Представляете!  Эта  ведьма  даже  на  порог  меня  не  пустила! --
возмущалась Карен. -- Убирайся, говорит, из дома моей матери! Так и сказала!
А ведь я всего лишь хотела взять несколько вещиц на память.
     Через час  после  этого  визита у Карен случился первый, но  достаточно
тяжелый инфаркт, за  которым последовали еще несколько. Всего лишь через две
недели после посещения дома в Тайбуроне Карен Гарфилд скончалась.
     За  эти  две  недели  она  успела  высказать  в адрес  дочери Франклина
множество нелицеприятных эпитетов, однако ей  и в голову не пришло связывать
с этой встречей  свой  внезапный недуг. Да  и в самом деле, какая могла быть
между ними связь?
     Однако, как станет ясно из  дальнейшего повествования, нам  удалось эту
связь выявить.
     Со смертью Элли Роуан, по ее собственному признанию, лишилась лучшего и
единственного  своего  друга. Возможно, так оно и  было. Элли  Мэйфейр  была
неизмеримо доброй и деликатной  женщиной, пользовавшейся огромной любовью не
только своей приемной дочери, но и многочисленных друзей и знакомых, которые
с  нежностью  говорили,  что  она  удивительно  гармонично  сочетала  в себе
изысканное очарование  южанки  прежних времен  и энергию вполне  современной
жительницы Калифорнии. Внешне ей можно было дать как минимум лет на двадцать
меньше, чем было на  самом  деле. Некоторые добавляли при этом, что забота о
собственной внешности и счастье приемной дочери составляли, пожалуй, главный
смысл существования Элли Мэйфейр.
     После пятидесяти лет она дважды делала пластические операции, регулярно
посещала  дорогие салоны красоты и постоянно красила волосы. На фотографиях,
сделанных за год до смерти,  Элли выглядела гораздо моложе мужа, преданность
и  любовь  к  которому  сохраняла  в течение всей  их совместной жизни.  Она
неизменно,  и не без основания, прощала ему многочисленные романы, а в ответ
на упреки приятельниц в излишней терпимости поясняла:
     --  Он всегда приходит  домой к  обеду и проводит ночи рядом  со  мной.
Разве этого не достаточно?
     Трудно судить наверняка, но, по нашему  мнению, источниками неотразимой
привлекательности  Грэма как  для  Элли, так  и  для  остальных служили  его
неуемная жажда жизни, поразительное обаяние личности и внимание к окружавшим
его людям.
     --  Ему  всегда  удавалось  выйти  сухим  из  воды после  каждой  новой
интрижки, -- говорил один  из давних  друзей  Грэма, пожилой адвокат, нашему
агенту, -- потому что он всегда был очень заботлив и нежен  с Элли. Кое-кому
из нас стоило бы у него  поучиться. Ведь что больше всего ненавидят женщины?
Холодность и невнимание по отношению к ним, А если ты обращаешься с женщиной
как с королевой, то почему бы ей не смириться  с тем, что за  стенами дворца
тебя ждет пара наложниц.
     В  настоящий  момент  мы еще  не  приняли  решение  о  целесообразности
дальнейшего сбора информации о Грэме  Франклине и  Элли  Мэйфейр. Достаточно
того, что  мы знаем: приемные  родители Роуан принадлежали к  верхним  слоям
среднего класса калифорнийского общества и, несмотря  на измены Грэма,  были
вполне счастливы вплоть до последнего года своей совместной жизни.
     По вторникам они  бывали в опере, по четвергам  посещали  симфонические
концерты, время от времени смотрели балетные  спектакли. В  их личном гараже
стояли новейшие  модели  "бентли", "роллс-ройсов", "ягуаров"  и других самых
модных и дорогих машин.  На обновление своего  гардероба супруги  ежемесячно
тратили не менее десяти  тысяч  долларов. Они устраивали шикарные приемы для
своих   друзей,  а   как   только   появлялась   возможность,  всей   семьей
путешествовали по Европе или Азии, отдыхали на самых фешенебельных курортах.
Но главной их гордостью всегда оставалась Роуан  -- "наш доктор", как, шутя,
представляли они ее друзьям.
     В определенной мере Элли обладала телепатическими способностями, но они
служили ей скорее для развлечения. Так, например, еще не  успев снять трубку
телефона, она всегда знала, кто  именно звонит,  или  могла угадать  карты в
руках играющего. Во всем  остальном  эта  женщина  ничем  не  отличалась  от
остальных, за исключением разве что огромного личного обаяния, свойственного
практически всем потомкам Джулиена Мэйфейра, и также унаследованных Элли  от
прадеда таланта почти мгновенно располагать к себе собеседника и удивительно
приятной, соблазнительной улыбки.
     Моя последняя встреча с Элли состоялась на  похоронах Нэнси  Мэйфейр  в
январе 1988 года. В ту пору ей было уже за шестьдесят, но  в памяти осталась
удивительно   красивая   женщина  ростом  около  пяти  футов  шести  дюймов,
загорелая, с блестящими  черными волосами. Ее голубые  глаза  скрывались  за
темными  стеклами  очков в  белой  оправе, стройную  фигуру плотно  облегало
безукоризненно сшитое платье из  хлопка...  Истинная  жительница Калифорнии,
она  действительно  походила на голливудскую  звезду.  А  через полгода Элли
Мэйфейр умерла.
     После ее смерти Роуан унаследовала все, в том числе личные деньги Элли,
а также трастовый фонд, созданный  приемной матерью в год рождения Роуан, --
о существовании этого фонда она даже не подозревала.
     Тем не менее  полученное наследство никоим образом не повлияло на образ
жизни Роуан Мэйфейр. Как прежде, так и сейчас  она остается увлеченным своей
работой практикующим хирургом.
     Однако обо всем по порядку.



     Даже поверхностное наблюдение позволяло с уверенностью  утверждать, что
Роуан всегда была не по  годам развитым  ребенком и  обладала  неординарными
экстрасенсорными способностями,  хотя ее приемные родители, похоже, этого не
замечали --  или  не желали замечать. Есть данные, свидетельствующие  о том,
что Элли  решительно отвергала какие-либо  намеки  со  стороны окружающих на
"необыкновенность"  и даже "странность" ее дочери. Как бы то ни было,  Роуан
неизменно оставалась "гордостью и отрадой" как Элли, так и Грэма.
     Как уже  отмечалось, глубочайшая  привязанность между матерью и дочерью
сохранялась вплоть до последнего  дня жизни Элли. Тем  не менее в отличие от
матери  Роуан совершенно  не интересовали  шумные приемы,  совместные обеды,
походы по  магазинам  за новыми  нарядами  и  украшениями  и  тому  подобные
развлечения. Ни в юности, ни став уже достаточно взрослой, она не стремилась
войти в тот обширный круг приятельниц, где так уютно чувствовала себя Элли.
     Зато Роуан с удовольствием ходила с родителями в море. С самого раннего
возраста  они брали  ее с собой в походы  под парусом, а в четырнадцать  лет
Грэм впервые  позволил  дочери самостоятельно управлять  маленькой  парусной
шлюпкой.  После того как Грэм приобрел большую  океанскую яхту под названием
"Великолепная Анджела", они по нескольку раз в году всей семьей отправлялись
в долгие морские путешествия.
     Когда Роуан исполнилось шестнадцать,  Грэм подарил ей двухмоторную яхту
морского  класса,  которую она  назвала  "Красотка Кристина".  "Великолепная
Анджела"  к тому времени уже  несколько устарела, и потому семейные прогулки
стали совершать на "Красотке",  однако шкипером ее  безоговорочно признавали
Роуан. С  тех пор, несмотря  на решительные возражения родителей,  она часто
выводила свою любимицу из бухты и уходила в море одна.
     За  многие годы  такие прогулки вошли у  Роуан в  привычку. Едва  успев
прибежать  домой  из  школы,  она  как  минимум  часа  по два в  одиночестве
проводила  в  открытом  море и лишь изредка брала  с  собой  кого-нибудь  из
подруг.
     -- Она  появляется дома не раньше восьми часов, -- сокрушалась Элли. --
А я волнуюсь,  я за нее  очень боюсь. Но лишить ее яхты это все равно что ее
убить. Ума не приложу, что делать.
     Прекрасная пловчиха и уже достаточно  опытный  шкипер,  Роуан,  однако,
отнюдь не относилась к числу так называемых  сорвиголов. Построенная в Дании
"Красотка Кристина" была  достаточно  тяжелой, устойчивой к качке  и прочной
яхтой, предназначенной для  прогулок, но  не  для скоростных гонок. Главное,
она давала Роуан возможность побыть наедине с собой,  вдали от берега и всех
проблем, причем независимо от любых капризов погоды,  ибо выросшую на севере
Калифорнии девушку не пугали ни холод, ни ветер, ни дождь.
     Все,  кому доводилось в те годы встречаться с Роуан, характеризовали ее
как  очень  замкнутую,  спокойную  девушку,  склонную  скорее  к   серьезным
занятиям,  чем  к развлечениям.  В школе  ее называли  усердной ученицей,  в
колледже -- одержимой  исследовательницей. Ее шикарному гардеробу завидовали
все  девочки, но в этом, по признанию самой Роуан, была заслуга Элли. Как  в
юности, так и в зрелом возрасте Роуан  оставалась равнодушной  к нарядам,  в
свободное  время  ее  любимой  одеждой   были  джинсы,  удобные   кроссовки,
просторные свитеры, кепки с большими козырьками и ветровки.
     Такой же "одержимостью" Роуан отличалась и в избранной профессии, хотя,
быть  может, людям  непосвященным понять это было достаточно сложно. Коллеги
считали, что Роуан  прирожденный  врач, однако  тот факт, что она  предпочла
практическую нейрохирургию исследовательской работе, удивил многих.
     -- Когда Роуан  запиралась в  лаборатории,  --  говорили они, -- матери
приходилось звонить ей  по нескольку  раз, чтобы  напомнить  о необходимости
перекусить и хоть немного поспать.
     Одна из учительниц начальной школы в характеристике  восьмилетней Роуан
Мэйфейр писала:
     "... Девочка считает себя взрослой. Она отождествляет себя со  старшими
и порой нетерпимо относится к другим детям,  поскольку те ее раздражают. Тем
не менее она слишком хорошо воспитана, чтобы открыто проявлять свои чувства.
Девочка очень одинока..."



     Телепатические способности Роуан проявились  еще в школе, когда девочке
было  всего  шесть  лет.  Вполне  возможно, это  произошло и  раньше, однако
достоверными свидетельствами на этот счет мы не располагаем.
     Учителя  высказывали сомнения относительно правдивости рассказов о том,
что Роуан Мэйфейр умеет читать чужие мысли.
     Тем не менее в нашем распоряжении нет никаких данных о том, что девочку
когда-либо считали  странной  или  психически неуравновешенной. Напротив, ее
успехи в учебе всегда отмечали как наиболее выдающиеся и  отношение к ней со
стороны  как  соучениц,  так  и  учителей   оставалось  неизменно  добрым  и
благожелательным. На фотографиях Роуан тех лет мы видим красивую смуглокожую
девочку  со светлыми,  почти  до  белизны  выгоревшими  на  солнце волосами.
Выражение  ее  лица  нельзя  назвать  открытым,  однако  в  нем  нет и  тени
раздражения или смущения.
     На  необыкновенные способности Роуан первыми обратили внимание учителя,
причем все их свидетельства очень похожи одно на другое.
     -- Когда  умерла  моя мать, -- рассказывала учительница первого класса,
-- я  не смогла  поехать на похороны  и  переживала по этому  поводу  просто
ужасно.  Естественно, об этом  никто  не знал.  И вдруг на  перемене ко  мне
подошла Роуан. Она села рядом, взяла меня за руку и сказала: "Мне очень жаль
вашу  маму". В  ее жесте и  словах  было столько  нежности,  что  я чуть  не
расплакалась. А потом  мы сидели  и молчали. Впоследствии, когда я  спросила
Роуан,  как она узнала о том, что случилось,  девочка ответила: "Мне  просто
пришло это  в голову". Наверное,  таким же  образом ей  становилось известно
очень многое. Она, например, чувствовала, когда другие дети ей завидовали. И
всегда была такой одинокой!
     А  вот еще одно свидетельство. Ученица из младшего класса отсутствовала
на занятиях три дня. Никто не знал, что с ней случилось, и руководство школы
не могло связаться с ее семьей. Естественно, все очень волновались, но Роуан
сказала директору, что  никаких причин для беспокойства нет, что  у  девочки
умерла бабушка,  и вся семья уехала на похороны в другой штат, просто  забыв
сообщить об этом. Позже выяснилось, что все  именно так и произошло. И вновь
Роуан не смогла дать каких-либо объяснений, кроме: "Мне просто  пришло это в
голову".
     В нашем  архиве  более  десятка  подобных рассказов.  Но  главное,  что
поражает  в  каждом  из  них,  это  не  телепатическое  видение  событий,  а
сочувствие и сопереживание  со  стороны  Роуан  -- явное  желание успокоить,
утешить  тех,  кто  страдает.  Причем, как правило,  все они люди  взрослые.
Проявление  телепатических  способностей  Роуан ни в коей мере  не связано с
попытками обмануть, напугать или поссорить между собой кого бы то ни было.
     По  нашим   сведениям,   в  последний  раз  Роуан   использовала   свои
телепатические  способности в 1966 году, когда ей было всего восемь лет. Она
пришла к директору  школы  в Пасифик-Хейтс  и сказала, что  одна  из девочек
тяжело больна  и скоро  умрет, что ее непременно  следует показать врачу, но
она, Роуан, не знает, к кому обратиться.
     Директор  пришла в ужас, немедленно вызвала к себе  Элли и настоятельно
посоветовала ей отвезти Роуан на  консультацию к  психиатру. Элли  пообещала
поговорить  с  дочерью.  С  тех пор Роуан  никогда не  рассказывала о  своих
телепатических видениях.
     Как бы то  ни было, не прошло и недели, как  у девочки, о которой Роуан
сообщила директору, обнаружили какую-то редкую форму рака костей и вскоре --
еще до окончания учебного семестра -- она умерла.
     Множество раз пересказывая эту историю, директор сожалела о прискорбном
недоверии,  проявленном  ею к  Роуан,  но главное -- о  том,  что  поспешила
вызвать миссис Мэйфейр, которая "ужасно расстроилась".
     Вполне  вероятно,   что   именно  из-за  Элли  Роуан  навсегда  закрыла
"телепатическую страницу" в своей жизни. Друзья Элли  вспоминают,  что после
случившегося в школе  она "была близка к истерике" и  заявила, что не желает
слышать ни о каких "странностях" дочери.
     По мнению Грэма, все произошедшее было всего лишь  совпадением. Узнав о
том, что директор сообщила Элли  о  смерти той девочки, он устроил  в  школе
настоящий скандал.
     Совпадение  или нет,  но печальная  история стала  последним  публичным
проявлением телепатического дара Роуан. Логично предположить, что она  сочла
за лучшее держать в  тайне  свое умение  читать  чужие мысли.  Или, что тоже
вполне вероятно,  научилась подавлять в себе этот дар, максимально ослаблять
его   либо  вообще  сводить  на  нет.  Все  наши  усилия  обнаружить   любые
свидетельства его проявления в дальнейшем не увенчались успехом. Вспоминая о
встречах с Роуан, люди  говорили о  ее невозмутимом  спокойствии  и  таланте
исследователя,  о  незаурядном  уме, о  безграничной  любви  к  медицине,  о
неиссякаемой энергии -- но только не о телепатических способностях.
     -- А, это та девочка, которая собирала жуков и всякие камни и давала им
какие-то непонятные латинские названия! -- восклицали ее соученицы.
     --  Она просто пугала  меня своей увлеченностью! -- рассказывала нашему
агенту  преподавательница  химии. -- Я  бы ничуть не удивилась, узнав в один
прекрасный день, что эта девочка в свободное от занятий время самостоятельно
изобрела водородную бомбу!
     Кое-кто  в  Таламаске высказывал  мнение,  что подавление  Роуан  своих
телепатических способностей  могло  оказать влияние на  усиление другого  ее
дара -- телекинетического,  что она, так сказать,  перенаправила  энергию  в
иное русло  и, таким  образом,  речь в данном  случае идет о "двух  сторонах
одной монеты". Иными словами Роуан предпочла перейти  от духа  к материи.  В
средней  школе  главными   ее  увлечениями   стали  научные  исследования  и
практическая медицина.
     В  юности у  Роуан был только  один  бой-френд, такой же интеллектуал и
отшельник  по натуре, как и она. Однако, когда  Роуан  приняли в университет
Беркли, а мальчик провалился на  экзаменах,  они расстались. Друзья винили в
разрыве исключительно молодого человека, утверждая, что амбиции не позволили
ему смириться с поражением. Позднее он переехал на восток и занялся научными
исследованиями в Нью-Йорке.
     Один  из наших агентов "случайно встретил"  его на вернисаже  и как  бы
между прочим  подвел  к разговору  об экстрасенсорике и умении читать  чужие
мысли.  В конце  концов  мужчина упомянул  о  своей подружке  школьных  лет,
которая была экстрасенсом.
     -- Я очень любил эту девушку, --  с грустью  признался  он. -- Ее звали
Роуан. Роуан Мэйфейр, Она была абсолютно не похожа на других и необыкновенно
красива. Но при  этом совершенно невыносима. Она  знала, о чем я  думаю, еще
прежде, чем я сам это осознавал. Она всегда знала, где я и с кем встречаюсь,
но относилась к моим "романам на стороне" с таким невозмутимым спокойствием,
что  мне  становилось  даже  жутко.   Насколько  мне  известно,  теперь  она
нейрохирург.  Честно  говоря, это  пугает. Вы только  представьте, что может
произойти, если  накануне операции пациент подумает о ней плохо. А что, если
она просто возьмет да и вырежет эти мысли из его головы?
     Следует  здесь  особо  подчеркнуть,  что  никто  из  знавших  Роуан  не
отзывался о ней, как о женщине мелочной,  недалекой или мстительной.  Многим
она, как когда-то Мэри-Бет, казалась чересчур суровой, даже "грозной", но мы
не услышали ни  одного обвинения в проявлении  несправедливости с ее стороны
или неоправданных нападках на кого-либо.
     Поступая в 1976 году в  университет Беркли, Роуан уже твердо знала, что
будет  врачом.  Она   выбрала  для  себя  программу  начальной   медицинской
подготовки,   училась   на  одни   пятерки,   каждое  лето   занималась   на
дополнительных  курсах (правда,  не упуская  при этом  возможности  хотя  бы
ненадолго отправиться куда-нибудь  на отдых с Элли и Грэмом) и в результате,
перескочив через два семестра,  в 1979  году  блестяще  завершила  обучение,
возглавив  список  лучших выпускников  университета.  В  двадцать  лет Роуан
поступила  на  медицинский  факультет и  была  уверена,  что делом  всей  ее
дальнейшей жизни станут исследования в области неврологии.
     Ей  удалось  достичь  феноменального  успеха  --  все  без   исключения
преподаватели в  один  голос твердили, что  такой  блестящей студентки у них
никогда не было.
     -- И дело  здесь не только в потрясающих умственных способностях  Роуан
Мэйфейр, -- говорили одни. --  Гораздо важнее ее интуиция, благодаря которой
она  соединяет,   казалось  бы,  несоединимое  и  приходит   к  удивительным
заключениям. Такое впечатление, что она не читает, а проглатывает целые тома
научных трудов, и тем не менее умудряется находить в них такие идеи, которые
и в голову не приходили авторам изложенных там теорий.
     --  Студенты  прозвали  Роуан Доктором Франкенштейном, --  рассказывали
другие, --  из-за ее одержимости  идеей пересадки мозговых тканей и создания
таким  образом нового  разума.  И все  же одним из  основных ее  достоинств,
несомненно, следует  считать  человечность.  Ибо даже самый блестящий, самый
совершенный разум ничто, если у его обладателя нет сердца.
     -- О, Роуан!  Помню ли я Роуан? Да вы, наверное, шутите!  Она могла  бы
учить  студентов   вместо  меня.  Вас,  наверное,  интересуют   какие-нибудь
малоизвестные  факты?  Хорошо,  расскажу, но  только вы меня  не  выдавайте.
Получилось так, что в  конце  семестра мне нужно было уехать из города,  и я
оставил Роуан на проверку курсовые  работы студентов ее группы. Если об этом
кто-нибудь  узнает,  я погиб!  А тогда  мы  с  ней заключили  сделку.  Роуан
понадобился ключ  от  лаборатории на время  рождественских  каникул. Вот я и
предложил: я ей  -- ключ, а  она мне -- оценки за курсовые работы. И знаете,
что  для меня было  самым ужасным  и  удивительным? Впервые  за  годы своего
преподавания   я  не  получил  от  студентов  ни  единой  жалобы  по  поводу
несправедливо выставленных  баллов! Роуан!..  Да разве такую забудешь!  Люди
вроде Роуан заставляют вас чувствовать себя полным ничтожеством!
     -- Нет, она не просто выдающаяся личность -- она нечто гораздо большее.
Своего  рода  мутант, если  позволите так  выразиться. Нет,  я серьезно.  Ей
достаточно  внимательно  осмотреть подопытное животное, чтобы  сказать,  что
именно будет происходить с  ним  дальше. Или, например, прикоснуться к  нему
рукой и заявить: "Нет, этот препарат не подействует".  Более того, она умела
лечить этих животных. Один наш старый доктор рассказывал мне, что, стоило ей
перестать  себя контролировать, и весь эксперимент шел насмарку.  Потому что
она обладала способностью исцелять. И я верю, что так оно и есть. Знаете, мы
с ней... ну, в общем... встречались какое-то время. Нет, меня она ни от чего
не вылечила, но... Она была такой горячей! В прямом смысле горячей. Это было
все равно что заниматься любовью с  женщиной, горящей в  лихорадке. Те, кому
доводилось иметь  дело со знахарями, которые исцеляют методом наложения рук,
меня поймут. Говорят, от их ладоней тоже исходит тепло. Охотно верю. Вообще,
Роуан не следовало становиться  хирургом -- из нее получился бы великолепный
онколог. Она могла бы исцелить очень  многих  людей. А хирургия... Резать-то
дело нехитрое -- с ним каждый справится.
     (Хочется  здесь  добавить,   что  последнее   высказывание  принадлежит
врачу-онкологу,  а те  из  докторов, кто  использует безоперационные  методы
лечения,  зачастую пренебрежительно  отзываются  о хирургах  любого профиля,
называя  их  мясниками и  награждая  весьма  нелестными эпитетами.  Хирурги,
однако,  в  долгу не остаются  и  заявляют,  что  вся терапия  не  более чем
подготовка пациента к попаданию на операционный стол.)



     Вскоре после  прихода Роуан  в  клинику в качестве интерна (на  третьем
курсе  медицинского факультета) рассказов о ее поистине чудесных целительных
и   диагностических   способностях  появилось  столько,  что  нашим  агентам
приходилось записывать их выборочно.
     Таким образом, после Маргариты Мэйфейр, жившей  в начале девятнадцатого
столетия в Ривербенде, Роуан первой из Мэйфейрских ведьм была наделена даром
целительства.
     Практически у каждой  медсестры  имелась наготове своя "фантастическая"
история. Роуан могла поставить любой диагноз. Роуан всегда  знает, что нужно
делать. Роуан оперировала  и  сшивала  даже таких  пациентов, кому давно уже
следовало бы лежать в морге.
     -- Она умеет останавливать кровотечение. Я собственными глазами видела,
как она взяла мальчика за голову, пристально посмотрела на его нос и шепотом
приказала: "Стоп!" И, представьте себе, кровь мгновенно перестала течь.
     Более  скептически настроенные коллеги-доктора --  как женщины,  так  и
мужчины -- склонны объяснять успехи Роуан "силой внушения".
     --  Знаете,  это  нечто  вроде колдовства,  вуду.  Она  просто  говорит
пациенту: "А  теперь мы  заставим  кровь  остановиться".  И конечно,  так  и
происходит, потому что все дело в гипнозе.
     Пожилые негритянки, работающие в клинике, уверены, что  Роуан  обладает
"силой",  и часто в открытую обращаются к ней  с просьбой "наложить руки" на
больное место. Они буквально молятся на Роуан.
     -- Ей достаточно посмотреть вам в глаза и спросить, где именно болит, а
потом  несколько раз провести по этому месту пальцами -- и все, боли  как не
бывало!
     Все свидетельства  безоговорочно сходятся в одном:  Роуан  наслаждалась
работой в клинике и  выбор  между  научными исследованиями  в лаборатории  и
практической  медициной,  позволяющей воочию  наблюдать, как возвращается  к
жизни безнадежный, казалось бы, пациент, был для нее мучительным.
     -- Больно  было видеть, как прощается со своим призванием  прирожденный
ученый,  --  печально рассказывал  один  из  университетских  преподавателей
Роуан.  -- Мы понимали,  что теряем  ее. Как  только Роуан переступила порог
операционной, участь ее  была  решена. Что бы там  ни говорили о  чрезмерной
эмоциональности  женщин,  которая  не  позволяет  им успешно  справляться  с
операциями на открытом мозге, к Роуан  это ни  в коей мере не относится.  Из
всех, кто работает в области нейрохирургии, у нее самые холодные руки.
     (Обратите  внимание  на  парадоксальный  факт: одни  говорят  о  тепле,
исходящем от рук Роуан, другие -- об их холодности.)
     Некоторые  свидетельства говорят  о  том,  что  выбор  между  наукой  и
практикой  дался   Роуан,  конечно,  нелегко,  но  и  не  принес  чрезмерных
страданий. В течение осени 1983 года она много времени проводила  с доктором
Карлом  Лемле   из  Института  Кеплингера  в   Сан-Франциско,   занимавшимся
проблемами лечения болезни Паркинсона.
     По  университетской  клинике  поползли  слухи о том, что  доктор  Лемле
настойчиво  уговаривает Роуан перейти к нему, соблазняя ее высокой зарплатой
и  идеальными  условиями  для  работы.  Однако Роуан  отвергла  предложение,
объяснив  свой  отказ нежеланием уходить  из отделения экстренной помощи, из
операционной и от своих пациентов.
     Во время рождественских каникул 1983  года между Роуан и доктором Лемле
произошла  крупная ссора, после которой она перестала даже  отвечать на  его
звонки. Так, по крайней мере, говорил коллегам сам Карл Лемле.
     К сожалению,  нам не  удалось выяснить,  что  случилось на самом  деле.
Достоверно, однако, известно, что весной 1984 года они встретились за ленчем
и вновь ожесточенно спорили о чем-то. Через неделю после этой встречи доктор
Лемле  перенес  легкий  паралич  и  попал  в  частную клинику при  Институте
Кеплингера. За первым приступом последовал второй, затем еще  один,  и через
месяц Лемле скончался.
     Кое-кто из коллег осуждал Роуан за категорический отказ навестить Лемле
в  клинике.  Ассистент  Лемле, впоследствии  занявший его  место в Институте
Кеплингера,  в разговоре  с нашим агентом недвусмысленно заявил,  что  Роуан
Мэйфейр просто  завидовала  успехам его босса. Нам, однако, это кажется мало
похожим на правду.
     Насколько нам известно, никто  не  заподозрил  какую-либо  связь  между
смертью Лемле и его ссорой с Роуан.  Для нас наличие такой связи  совершенно
очевидно.
     Что бы ни произошло между Роуан и  ее наставником, --  а именно так она
часто называла  Карла  Лемле  до момента их  загадочной ссоры,  --  но уже в
начале  1984  года  она  окончательно  сделала  свой  выбор:  нейрохирургия.
Завершив   в  1985   году   общий   курс  обучения,   Роуан  получила  право
самостоятельно  оперировать и зачастую  ей  доверяли  делать весьма  сложные
операции  на  открытом  мозге,  хотя  формально  она  числилась  всего  лишь
интерном.  В то время, когда пишутся эти  строки, Роуан  предстоит  получить
диплом,  и,   скорее  всего,  вскоре   она   станет   штатным  нейрохирургом
университетской клиники, ибо отзывы коллег  о ее работе  носят исключительно
восторженный характер.
     В нашем архиве хранится великое множество свидетельств о том, как Роуан
спасала  жизни тех,  кто попадал к  ней на операционный стол, о том,  что ей
достаточно  взглянуть  на  человека,  поступившего  в  отделение  экстренной
помощи, чтобы  безошибочно  определить  его шансы на  выживание, о  том, как
искусно  умеет  она  сшивать  мельчайшие  фрагменты  поврежденной   мозговой
ткани... Пулевые ранения, удары топором, падение с большой высоты,  страшные
автокатастрофы и тому подобные происшествия, которые, к сожалению, случаются
ежедневно,  укладывали  на  операционный  стол  Роуан  все   новых  и  новых
пациентов. Ее работоспособность тоже стала одной  из  легенд университетской
клиники. Никто, кроме Роуан Мэйфейр, не мог  по десять часов кряду стоять со
скальпелем в руках и при этом не только не упасть в обморок, но и находить в
себе  силы  подбадривать  и  приводить в  чувство  растерянных  и испуганных
интернов, а  после  окончания  операционного  дня  еще  и обойти все  палаты
интенсивной терапии, чтобы дать медсестрам  строжайшие указания относительно
ухода за  каждым пациентом и необходимых  ему процедур.  Никто, кроме  Роуан
Мэйфейр, не умел с такой яростью и столь убедительно отстаивать свое  мнение
и давать отпор коллегам и руководству клиники в ответ на их обвинения в том,
что иногда, принимая то или иное решение, она чрезмерно рискует.
     Несмотря на  несомненные успехи Роуан у операционного стола,  в клинике
ее искренне любят  и знают,  что на  нее всегда  можно положиться. Особенной
любовью и  уважением  пользуется  она у  медсестер. Их  преданность Роуан  и
готовность  ради нее работать без устали  настолько  поразительны,  что этот
факт, вероятно, требует некоторых пояснений.
     Дело в  том,  что  Роуан  всегда  стремится установить как можно  более
тесный контакт  со  средним медперсоналом -- в  подавляющем  большинстве это
женщины,  хотя  в клинике  работают  и несколько  медбратьев.  Она неизменно
интересуется их  личными  проблемами и всегда готова  в случае необходимости
прийти  на  помощь.   Хотя  никто  из  медсестер  не  сообщал  о  каких-либо
проявлениях телепатического дара  Роуан, все в один голос говорят о том, что
доктор Мэйфейр всегда знает о их плохом самочувствии или семейных трудностях
и находит слова утешения и сострадания для каждой из них. Требовательность и
строгость  Роуан давно уже стали  в  клинике притчей  во языцех,  однако она
никогда  не   забывает  поблагодарить  за  самоотверженность  в  выхаживании
послеоперационных пациентов.
     Взаимоотношения Роуан с медперсоналом в операционной  удивляют  многих:
она  находит  общий язык даже  с  теми,  чей  неуживчивый  и крутой характер
доставляет массу неприятностей другим хирургам, особенно если эти хирурги --
женщины. Их  почему-то медсестры недолюбливают  особенно и  в беседах  между
собой награждают массой нелестных эпитетов. Но когда речь заходит  о докторе
Мэйфейр, те же самые медсестры называют ее не иначе как святой: "Она никогда
голоса  не повысит";  "Она  строга, но справедлива"; "Ассистировать  ей одно
удовольствие. Она лучше всех. Мне нравится наблюдать, как она  оперирует. Ее
работа это настоящее  искусство"; "Копаться в моих мозгах  я не  доверила бы
никому, кроме доктора Мэйфейр"...
     Иными  словами, мы по-прежнему  живем в мире,  в  котором  операционные
медсестры могут позволить себе отказаться ассистировать  женщине-хирургу,  а
человек, поступивший  в отделение  экстренной  помощи,  скорее  доверит свою
жизнь новичку-интерну,  чем  гораздо более  опытному и искусному врачу, если
этот врач не принадлежит к сильному полу.
     Роуан   Мэйфейр   полностью   разрушает   такого   рода  предубеждения.
Единственное,  в  чем   ее  могут  упрекнуть  коллеги,   это  в   чрезмерной
молчаливости и замкнутости.
     Она  практически  не комментирует ход  операции  стоящим  рядом молодым
хирургам, а без объяснений  тем бывает достаточно  трудно,  а иногда  просто
невозможно понять, что и как она делает, и перенять ее опыт.
     Исходя  из  наблюдений,  сделанных до 1984  года,  можно заключить, что
Роуан Мэйфейр не коснулось  проклятие, висевшее над ее  матерью  и бабкой, и
что в будущем ее ждет блестящая карьера.
     Тщательное   изучение  фактов   ее  предшествующей  жизни  не   выявило
присутствия    Лэшера   или   какой-либо   иной   связи   между    Роуан   и
сверхъестественными силами, будь то духи, призраки или видения.
     Присущие Роуан телепатические способности,  а также дар исцеления нашли
чрезвычайно полезное применение в избранной ею профессии.
     Несмотря на поистине  выдающиеся  успехи доктора  Мэйфейр как в научных
исследованиях,  так и в практической нейрохирургии,  никому и  в  голову  не
пришло   воспринимать   их   как  нечто   "странное",   "ненормальное"   или
"необъяснимое".
     -- Она  просто  гений!  --  так ответ  на нашу просьбу  высказать  свое
отношение к Роуан охарактеризовал ее один из докторов.
     Нам нечего добавить к его словам.



     Те сведения, которые агенты ордена собрали в течение недавнего времени,
в  корне  изменили  наши  представления  и  крайне  встревожили  руководство
Таламаски, ибо,  похоже, в отношении  Роуан Мэйфейр  сбываются наихудшие  из
наших ожиданий.
     Часть  полученной информации  выходит,  так  сказать,  за  рамки  наших
интересов, однако упомянуть здесь о ней все же стоит.
     При всем обилии  данных о Роуан Мэйфейр мы, однако,  ничего не знали о,
скажем так, интимной стороне ее жизни, что, естественно, вызывало  некоторое
недоумение.  Вот почему в 1985 году руководители  ордена  дали задание нашим
агентам попытаться прояснить ситуацию.
     Уже через несколько недель они сообщили, что  на самом деле Роуан ведет
достаточно активную,  но  весьма  своеобразную  сексуальную  жизнь,  что она
предпочитает встречаться с разными мужчинами, главным образом принадлежащими
к рабочему классу, которых  находит, как правило, в одном из четырех баров в
Сан-Франциско.
     В   большинстве   своем   ее  избранниками   становятся  пожарные   или
полицейские,  непременно одинокие,  обладающие  привлекательной внешностью и
хорошо сложенные. Интимные  свидания Роуан происходят исключительно на борту
"Красотки  Кристины", которая мирно покачивается на волнах внутри бухты либо
в открытом море. Редко с кем из партнеров Роуан встречается более трех раз.
     Несмотря на то что  Роуан очень скрытна и не афиширует своих отношений,
она  уже успела стать предметом разговоров среди завсегдатаев тех баров, где
бывает наиболее часто. Двое из ее прежних  партнеров, обиженные "отставкой",
охотно  беседовали  с  нашими  агентами, однако, как  выяснилось, не знали о
Роуан  практически  ничего.  Они   называли  ее  "богатенькой  девочкой   из
Тайбурона", которая  использовала их  ради собственного развлечения,  причем
один упорно называл "Красотку Кристину" "шикарной папашиной яхтой".
     Остальные мужчины были более объективны:
     --  Ясно,  что  эта женщина  чувствует  себя  очень одинокой.  Мне  она
понравилась,  и я  с  удовольствием встретился  бы с  ней еще  пару раз,  но
желание должно быть взаимным. А она не стремится к прочным связям  с такими,
как  мы.  Что  ж,  ее  можно  понять:  женщина она образованная и, наверное,
предпочитает иметь дело с людьми иного сорта.
     По сведениям наших агентов, в  1986--1987 годах в  доме  Роуан побывали
двенадцать мужчин. Все они были пожарными или полицейскими с безукоризненной
репутацией, многие имели награды за проявленный героизм.
     Как выяснилось в дальнейшем, родители Роуан были в курсе ее сексуальных
пристрастий  и  предпочтений  --  знали  о  них еще со  времен  ее  учебы  в
университете. Грэм  однажды сказал своему секретарю, что  Роуан и  близко не
подойдет к парню с  университетским дипломом, что ей гораздо больше нравятся
"бугаи с волосатой грудью", но  настанет день, когда она наконец поймет, как
опасно связываться с этими безмозглыми мужланами.
     Причуды дочери беспокоили и Элли.
     -- Она заявляет,  что пожарные и полицейские спасают людские жизни,  --
жаловалась  Элли  одной из  своих  приятельниц. -- Мне кажется, она  сама не
понимает, что делает. Но пока  она, слава Богу,  не собирается  выходить  за
кого-либо из них замуж,  я думаю, особо волноваться не  стоит. Видела бы ты,
кого  она  привела вчера  вечером! Рыжеволосый,  веснушчатый  --  ну  просто
классический ирландский коп!
     Я  принял, решение  прекратить  дальнейший  опрос  свидетелей и закрыть
расследование в этом  направлении, ибо счел, что мы не вправе  вмешиваться в
частную  жизнь  Роуан,  Кроме  того,  интерес, проявленный  нашими агентами,
привлекал повышенное внимание к Роуан в тех барах, где она  привыкла бывать,
и  некоторые не слишком порядочные  люди, на самом деле ничего конкретного о
ней  не  знающие,  принялись  пересказывать  услышанные  от других  сплетни,
зачастую искажая реальность,  или  просто  придумывали то,  чего никогда  не
было, Полагаю,  этот аспект  жизни Роуан  не должен входить в крут интересов
ордена.  Мы  можем  отметить  лишь  тот  факт,  что  столь  же  случайные  и
непродолжительные связи с мужчинами в свое время предпочитала иметь Мэри-Бет
и  что  они еще  раз подчеркивают внутреннее одиночество Роуан  и отсутствие
понимания  со стороны тех,  кто ее  окружает. Естественно, с  партнерами  по
сексу она не делится своими мыслями и переживаниями -- едва  ли она способна
откровенно  рассказать  о них  кому-либо  вообще.  И  в  этом,  быть  может,
содержится ключ к постижению ее характера и амбиций.



     Для  исследования, проводимого  орденом,  гораздо  более  важен  другой
аспект жизни Роуан,  на  который  мы обратили  внимание  совсем недавно,  но
который  может  стать  одним  из  поворотных  моментов в  истории  семейства
Мэйфейр. Вот почему мы твердо намерены продолжить  изучение этого  аспекта и
рассмотреть возможность непосредственного контакта с Роуан в самое ближайшее
время. Проблема состоит в том, что Роуан абсолютно ничего не знает о прошлом
своей  семьи,  а  встреча  с нами неизбежно повлечет за собой  разрушение ее
неведения. Последствия могут быть весьма серьезными и непредсказуемыми.
     В  1988  году мы  получили от нашего агента  известие  о смерти Грэхема
Франклина,  Причина  --  кровоизлияние  в  мозг. Описание случившегося  было
кратким, но содержало одну немаловажную деталь: Франклин  скончался на руках
у Роуан.
     Зная о серьезных разногласиях -- едва ли  не о разрыве -- между  Грэмом
Франклином и его умирающей женой,  мы  очень внимательно отнеслись к докладу
своего  агента, пытаясь  понять, могла  ли  Роуан  быть  каким-либо  образом
причастна к его смерти.
     В поисках более  подробной  информации о планах Франклина  развестись с
Элли  Мэйфейр агенты  ордена  встречались с последней любовницей Грэма Карен
Гарфилд, а вскоре  сообщили  о  том, что она  перенесла несколько  сердечных
приступов и скончалась.
     Информаторы  не придали особого значения встрече Карен и Роуан  как раз
незадолго до первого серьезного приступа, случившегося фактически  на глазах
у нашего агента спустя всего лишь несколько часов после посещения Карен дома
в Тайбуроне.
     В отличие от непосвященных  для  нас связь между этими двумя  событиями
была совершенно очевидной.
     Карен  Гарфилд  было  всего двадцать  семь лет.  Исходя  из  без  труда
полученного  нами  заключения,  сделанного  по   результатам  вскрытия,  она
страдала врожденной  слабостью сердечной мышцы  и стенок сосудов.  Внезапное
ухудшение  состояния,  разрыв артерии  и  быстро  прогрессирующая  сердечная
недостаточность в  конце концов  привели к смерти.  Спасти  молодую  женщину
могла только операция, но у Карен была очень редкая группа крови, а времени,
чтобы найти подходящего донора, оказалось слишком мало.
     Ситуация показалась нам тем более странной, что никогда прежде Карен на
здоровье  не  жаловалась.  Кроме  того,  прочитав  отчет  о  вскрытии  Грэма
Франклина,  мы  выяснили,  что  он скончался от аневризмы артерии, --  иными
словами, причиной послужила все та же слабость стенок сосудов, -- но приступ
был столь силен, что смерть наступила почти мгновенно.
     Мы  отдали распоряжение агентам  как можно  тщательнее  изучить прошлое
Роуан и выяснить, не  умирал ли внезапно кто-либо из окружавших  ее людей от
сердечной  недостаточности,  поражения  сосудов  головного  мозга  или  иных
внутренних заболеваний подобного характера. Им предстояло осторожно опросить
бывших учителей  и одноклассниц Роуан, ее  университетских преподавателей  и
коллег  в клинике. На первый взгляд задание не из легких, но таким оно может
показаться только тем, кто плохо знаком с методами нашей работы.
     Откровенно говоря, я очень надеялся, что результат будет отрицательным.
     Сообщений о людях, обладающих столь мощным телекинетическим  даром,  то
есть способных нанести удар по внутренним органам человека, крайне мало даже
в  архивах Таламаски. Никто  из  членов семейства  Мэйфейр, по нашим данным,
таким даром прежде не обладал.
     Многие из них  могли передвигать предметы, захлопывать двери, вдребезги
разбивать  стекла.  Но  все  это  было  чистой  воды  колдовством,  то  есть
способностью заставить действовать Лэшера или иных, низших,  духов. Никакого
отношения к телекинезу такие "фокусы" не имели  -- скорее они служили своего
рода развлечением, не более.
     Все  рассказы  о Мэйфейрских ведьмах это повествования об использовании
дара   колдовства.  И  если  среди  свидетельств  встречаются  упоминания  о
применении   телепатии,  чудесных   исцелениях   или  иных   экстрасенсорных
способностях Мэйфейров, то лишь изредка и вскользь.
     Я  сам   тщательнейшим   образом  проанализировал   всю   имевшуюся   в
распоряжении ордена информацию о  Роуан. Мне  искренне  хотелось верить, что
Дейрдре Мэйфейр была бы счастлива узнать об успехах своей дочери, о том, что
она добилась  поистине выдающихся  успехов, что она любима и уважаема всеми,
кто ее знает. И я поклялся себе, что не стану тревожить душевный покой Роуан
Мэйфейр  рассказами о прошлом  ее семьи.  И  если истории  Мэйфейрских ведьм
суждено завершиться, если  дочь Дейрдре свободна от родового проклятия,  что
ж,  нам  остается только  порадоваться,  закрыть досье и никогда  впредь  не
вмешиваться в ее жизнь.
     Следует принять  во внимание, что  даже  малая часть сведений, которыми
располагает Таламаска, способна  в корне изменить судьбу Роуан, а  потому мы
не вправе рисковать  и,  как только  Дейрдре Мэйфейр  обретет  вечный покой,
обязаны прекратить расследование. Однако мы должны быть готовы и к тому, что
после смерти Элли Роуан все же вернется в Новый Орлеан и попытается выяснить
правду  о  своем происхождении.  В этом случае  наше  вмешательство окажется
неизбежным.
     В течение двух недель после похорон  Элли нам удалось узнать, что Роуан
не  намерена  ехать   в   Новый  Орлеан.  Она  в  то  время  завершала  курс
практического обучения  в  качестве  ординатора университетской  клиники,  и
времени  на  поездку просто не было. Кроме того, как выяснили  наши  агенты,
Элли заставила дочь  подписать  некий документ -- своего  рода торжественную
клятву в том, что Роуан никогда не вернется в Новый Орлеан и не будет искать
своих  настоящих  родителей.  Судя  по всему,  Роуан  намеревалась  сдержать
клятву.
     Кто знает, быть может, она никогда не увидит дом на  Первой улице, быть
может,  "проклятие" ее  не коснется, быть  может, Карлотта  Мэйфейр  в конце
концов одержит победу...
     С другой  стороны, зарекаться рано.  Никто  и ничто  не помешает Лэшеру
возникнуть однажды  перед  глазами этой поистине сверхъестественно одаренной
молодой женщины, способной явственно  читать чужие мысли. Ведь на самом деле
она гораздо более мощный экстрасенс, чем  ее мать или бабка, чем большинство
предков, от  которых  она  унаследовала  столь  великую  силу  и  непомерные
амбиции.  Да, сейчас имена  Мари-Клодетт, Джулиена или  Мэри-Бет  не  скажут
Роуан  ничего. Но что, если настанет день, и  она узнает всю  правду о  тех,
кому они принадлежали?
     Размышляя об  этом, я часто вспоминал Петира ван Абеля. Имя его отца --
великого лейденского хирурга и анатома -- золотыми буквами внесено в историю
медицины. И  мне страстно  хотелось сказать  Роуан:  "Вот  о  ком вы  должны
помнить!  Вот от кого через века и  поколения вы унаследовали  свой талант в
искусстве врачевания!"

     Ход  моих  мыслей резко изменился в  1988 году, когда от наших  агентов
стали поступать первые сообщения  о загадочных заболеваниях и смерти так или
иначе связанных с Роуан в прошлом людей.
     Так, например, девочка, с которой Роуан поссорилась на школьном дворе в
Сан-Франциско, внезапно умерла от кровоизлияния в  мозг,  прежде  чем успела
приехать "скорая помощь".
     В  1974  году Роуан чудом избежала  изнасилования: в  то время  как она
пыталась вырваться из рук напавшего на нее мужчины, у того случился инфаркт.
     В 1984 году доктор Карл Лемле из Института Кеплингера пожаловался своей
секретарше  Беренис на жуткую головную боль, попросил  принести аспирин  и в
разговоре  упомянул  о  том,  что незадолго  до  этого  случайно встретил  в
университете  Роуан и был  поражен ее необъяснимой враждебностью: в ответ на
приветствие  мисс Мэйфейр  бросила на  него яростный  взгляд и  отвернулась.
Ситуация была тем более неприятной, что все это произошло на глазах у многих
коллег.  За  первым  приступом последовали  еще  несколько,  и вскоре  Лемле
скончался.
     Итого  пять смертей. Пять человек из  близкого  окружения Роуан Мэйфейр
внезапно  скончались от сердечно-сосудистых заболеваний.  Трое из них  --  в
присутствии Роуан, двое -- вскоре после встречи с ней.
     Понимая, что на это  потребуется не один месяц, я все  же  дал  задание
нашим агентам проверить всех соучеников и коллег  Роуан, записать имена тех,
кого уже нет в живых, и выяснить обстоятельства их смерти.
     Вскоре  мне  позвонил  внештатный  агент  Таламаски Оуэн  Гандер.  Этот
человек не состоит в ордене, но вот уже двадцать лет с успехом выполняет его
задания  и  считается  одним  из  наших  лучших  осведомителей.  Ему не  раз
доводилось бывать в лондонской Обители.
     Чуть позже Гандер прислал письменный  отчет, в котором сообщил, что ему
удалось  выявить еще  одну  смерть.  В  1978 году,  в  годы  учебы  Роуан  в
университете Беркли, у нее произошел конфликт с одной из студенток, которая,
как считала Роуан, совала нос не в свое  дело и  без разрешения пользовалась
лабораторными  приборами  Роуан. Во  время  ссоры  Роуан  до  такой  степени
потеряла  контроль над собой, -- а  это случалось с ней крайне редко, -- что
даже сбросила что-то с лабораторного стола. Девушка в ответ только смеялась,
а  потом еще  долго издевалась  над  Роуан, пока  ее  не утихомирили  другие
студенты.
     На  следующий  день студенты разъехались на  весенние  каникулы,  после
которых девушка  в  университет  не  вернулась.  Как  выяснилось,  еще до их
окончания она умерла в своем родном городе -- в Пало-Альто, штат Калифорния.
Что самое удивительное, Роуан об этом даже не знала!
     Получив  сообщение, я  немедленно из Лондона  связался  по  телефону  с
Гандером и спросил, почему он так уверен, что Роуан ничего не знала о судьбе
своей сокурсницы.
     -- Не только она -- никто не знал, -- ответил Оуэн. -- После того как я
обнаружил  запись  о  смерти   девушки,  я  беседовал  со  многими   бывшими
студентами.  Все они помнили пресловутую  стычку, но  понятия не  имели, что
сталось  потом с  девушкой,  и говорили примерно  следующее: "Я ее больше не
встречал";  "Наверное,  она  ушла  из  университета"; "Мы  не были  близкими
друзьями. Не знаю, что с ней стряслось.  Полагаю, она вернулась в  Стэнфорд"
-- ну и далее в том же духе. Ничего  удивительного  -- университет огромный,
студентов много. Тогда я попросил Гандера очень осторожно выяснить, известно
ли Роуан о смерти Карен Гарфилд, любовницы Грэма:
     --  Пожалуйста,  позвоните  как-нибудь вечером  и попросите к  телефону
Грэма Франклина, а когда Роуан ответит, что он умер, объясните, что на самом
деле ищете Карен Гарфилд. Только прошу вас, Оуэн, постарайтесь не затягивать
разговор и не слишком расстраивать Роуан. Гандер позвонил следующим вечером:
     -- Вы совершенно правы.
     -- В чем? -- не понял я.
     --  Она  понятия не имеет, что способна на такое. Не  знает,  что Карен
мертва. Она сказала,  что  мисс  Гарфилд  живет  где-то  на  Джексон-стрит в
Сан-Франциско,  и  посоветовала  обратиться  за  более точными  сведениями к
бывшей секретарше Грэма. Эрон, она ни о чем даже не подозревает!
     -- Как она с вами разговаривала?
     -- Чуть  раздраженно,  но  вежливо.  Голос  у  нее  усталый,  но  очень
приятный.  Исключительно красивый голос. Я  набрался наглости и спросил,  не
виделась ли  она с Карен. Доктор Мэйфейр ответила,  что едва знакома с  мисс
Гарфилд, что та была подругой отца. По-моему, она была вполне искренна.
     -- Возможно. Но что касается отчима и  той девочки на школьном дворе...
Она не может не знать. Как и о насильнике.
     -- Согласен, Эрон. А если  допустить,  что это  происходило  против  ее
воли? Вспомните!  Она была едва ли не в истерике,  когда  умерла девчушка, а
попытка изнасилования привела ее в шоковое состояние. Что же до отчима,  то,
когда   прибыла  "скорая",   мисс  Мэйфейр   делала  все   возможное,  чтобы
реанимировать его. Нет, либо она не понимает,  что происходит, либо не может
себя контролировать в таких ситуациях и это пугает ее до полусмерти.
     Я  дал Гандеру новое задание: покопаться  поглубже  в  связях  Роуан  с
мужчинами и выяснить, не было ли подозрительных с нашей точки зрения смертей
среди ее бывших любовников в Сан-Франциско или округе Марин.
     -- Загляните  в те бары, -- посоветовал  я  Оуэну, -- где  Роуан бывала
чаще всего. Попробуйте  отыскать кого-нибудь из ее прежних дружков  и как бы
между  прочим  заведите  разговор  о  том,  что  вы  ищете  Роуан   Мэйфейр,
поинтересуйтесь, видел ли  ее  кто-нибудь в последнее время.  Копайте, Оуэн,
копайте, но только не будьте слишком назойливы.
     Гандер позвонил через четыре дня.  Среди тех мужчин, сказал он, кто так
или иначе  мог  быть  знаком  с  Роуан,  никаких  подозрительных смертей  не
зафиксировано. Однако  в болтовне завсегдатаев  баров  все  же проскользнула
интересная деталь. Один из пожарных, когда-то знавший Роуан, отозвался о ней
очень  высоко и  заметил, что  для  него  эта  женщина  отнюдь  не  осталась
загадкой. Напротив, они прекрасно понимали друг друга, и вот почему:  "Роуан
врач, ее призвание -- спасать  людские  жизни, то есть фактически она делает
то же, что и мы, но только по-своему. Ей нравится иметь с нами дело,  потому
что мы во многом родственные души".
     -- Именно так она ему и сказала?
     -- Да, именно так. Пожарный еще  пошутил на эту  тему:  "Нет, вы только
представьте:  я  спал  с женщиной-хирургом,  которая с легкостью  копается в
мозгах,  и она влюбилась в мои медали. Откровенно говоря, это  было здорово.
Как вы думаете,  если  я спасу из огня еще кого-нибудь, она даст мне  второй
шанс?" -- Гандер рассмеялся: -- Она ни о чем не подозревает, Эрон, я уверен.
Роуан  просто  одержима  своей  миссией спасительницы  и,  скорее  всего, не
понимает, в чем источник этой одержимости.
     -- Она должна понимать. Доктор Мэйфейр слишком  хороший диагност, чтобы
не понимать,  -- возразил я. -- Во всяком случае, если  говорить о смерти ее
отчима. Или все наши догадки в корне неверны.
     --  Нет,  Эрон, никакой  ошибки  в нашей теории нет.  Мы  имеем дело  с
блестящим нейрохирургом  и при всем этом  с потомственной ведьмой, способной
убить одним только взглядом. В какой-то мере она, безусловно, сознает это --
не может не сознавать -- и потому с утра до ночи не отходит от операционного
стола, словно стараясь  искупить  врожденный  грех, а  после отправляется  в
город и находит  там какого-нибудь  пожарного, только что вынесшего  из огня
ребенка, или копа, которому удалось отобрать нож у обезумевшего алкоголика и
спасти от неминуемой смерти  его несчастную жену. Знаете, Эрон, мне кажется,
это  своего рода сумасшествие,  но с  таким же  успехом можно  сказать,  что
безумны и все остальные.
     В декабре  1988 года  я  отправился в Калифорнию.  До того я побывал  в
Штатах  в январе того  же года  и присутствовал  на похоронах Нэнси Мэйфейр,
однако не удосужился поехать на побережье и хоть издали  взглянуть на Роуан.
Мне оставалось только раскаяться  в собственной недальновидности, но  кто же
мог тогда предположить, что менее чем через полгода ни Элли, ни Грэма уже не
будет в живых.
     Теперь  Роуан  жила одна в  родительском  доме в Тайбуроне, и я  твердо
вознамерился увидеть  ее, что называется, во плоти и крови и составить о ней
собственное мнение.
     Благодарение Богу,  к тому времени никаких новых сообщений о загадочной
смерти кого-либо из прошлого окружения Роуан мы не получили. Срок стажировки
в клинике  подходил  к концу, и  оперировать приходилось много -- расписание
работы было  просто сумасшедшим и требовало нечеловеческого напряжения  сил.
Вот почему осуществление моего намерения  повидать доктора Мэйфейр оказалось
задачей  не  из легких.  Ее  путь  из клиники  домой  начинался с  подземной
парковки  и завершался в закрытом  гараже. А мирно  качавшаяся на  волнах  у
пирса "Красотка Кристина" пряталась за высокой глухой деревянной стеной.
     В конце концов я отважился пройти на территорию университетской клиники
и,  отыскав  кафетерий  для сотрудников,  смешался  с толпой  посетителей  в
расположенном  неподалеку  вестибюле. За  те семь часов, что  я там  провел,
Роуан не заглянула в кафетерий ни разу.
     Тогда я решил последовать за Роуан по окончании ее рабочего дня, однако
и здесь  меня  постигло разочарование: никто  не мог хотя  бы приблизительно
сказать,   когда  доктор  Мэйфейр  уезжает  домой,  равно  как   и   назвать
определенный час ее прихода в  клинику. Кроме  того,  настойчивые  расспросы
могли  вызвать  нежелательный  интерес к  моей личности. Ждать  Роуан  возле
операционной  я  тоже не  рискнул  --  это  была  закрытая  для  посторонних
территория, и любой незнакомый человек тут же привлек бы внимание персонала.
Комната,   в   которой   родственники  пациентов  ожидали  исхода  операции,
находилась под  строжайшим  наблюдением.  Вся  остальная  территория клиники
представляла собой запутанный  лабиринт.  Я просто не  знал,  что еще  можно
предпринять.
     Положение было  отчаянным  Я хотел непременно  увидеть Роуан  и в то же
время боялся встревожить  ее  своим появлением. Имел ли  я право омрачать ее
жизнь  тенями прошлого, от которого до сих пор она была надежно защищена? Но
что, если на ее совести действительно шесть человеческих жизней? Вот почему,
прежде чем принять решение, мне крайне необходимо посмотреть на мисс Мэйфейр
собственными глазами.
     В полной растерянности, не в силах прийти  к какому-либо  заключению, я
пригласил  Гандера в  бар  отеля. Он  наблюдал  за  ней  вот уже  добрых лет
пятнадцать и  утверждал,  что  в  настоящий момент Роуан  очень  расстроена.
Смерть родителей буквально выбила ее из колеи. В последние несколько месяцев
она крайне редко встречается даже со своими  "мальчиками  в голубом"  -- так
Гандер называл любовников Роуан.
     Я заявил, что не  уеду из Калифорнии, не  повидав Роуан, даже  если для
этого мне  придется  часами дежурить возле ее машины на  подземной парковке,
что, конечно весьма нежелательно и опасно.
     --  На  вашем месте я  бы не стал так рисковать,  старина,  -- возразил
Гандер -- Подземные парковки всегда  погружены в  полумрак, и  любой человек
чувствует себя  там  не  слишком уютно.  Роуан  с  ее экстрасенсорным чутьем
моментально  заметит  ваше  присутствие   и,  вполне  вероятно,  неправильно
расценит  проявленный  к ней. интерес. В  этом случае  вам грозит что-нибудь
вроде внезапного приступа сильнейшей головной боли, а то и еще хуже...
     -- Я понял, что вы имеете в  виду, Оуэн, -- уныло прервал его я,  -- но
мне  необходима встреча  с  ней. Конечно, лучше  бы в таком месте,  где  мое
присутствие будет вполне естественным...
     -- Так организуйте эту встречу сами, поколдуйте немного, -- посоветовал
Гандер. --  Кажется,  это  называется синхронизацией? Или  как-то еще в этом
духе?
     На следующий день я  решил заняться  рутинной  работой и  отправился на
кладбище, чтобы сфотографировать надписи на надгробиях Элли и Грэма.  Еще до
своего приезда я дважды просил  Гандера сделать это, но ему все было недосуг
-- отвлекали гораздо более интересные дела.
     Сделав несколько снимков, я задержался возле  могил и, стоя на коленях,
записывал кое-что для  памяти.  И тут случилось  чудо: на кладбище появилась
Роуан Мэйфейр! Сначала в поле моего зрения возникла освещенная ярким солнцем
высокая фигура в ветровке  и полинялых  рабочих  брюках  из хлопчатобумажной
саржи,   потом  мне  удалось  разглядеть  кое-какие  детали:  длинные  ноги,
сверкающие  волосы,  свежий  цвет лица без  единой морщинки...  Трудно  было
поверить, что этой совсем еще юной на вид женщине уже стукнуло тридцать.
     Она выглядела точно такой же, как на  фотографиях многолетней давности,
и удивительно напоминала мне кого-то, но я не сразу  понял, кого именно.  Ну
конечно, дошло  до меня наконец, Петира ван Абеля! Та же самая скандинавская
внешность,  светлые  волосы, светлые глаза... Во  всем  ее облике  явственно
ощущались абсолютная независимость и редкостная сила характера.
     Она  остановилась  всего  в   нескольких   шагах  от  меня,  безусловно
догадавшись, что я переписываю надпись с надгробия ее матери.
     Деваться было некуда, и я заговорил первым. Не помню, что именно я -- в
полной растерянности -- лепетал в оправдание своего  появления на кладбище и
интереса  к  могилам Элли  и Грэма,  но постепенно меня  охватывало ощущение
исходящей  от  Роуан  угрозы,  точно  такое же,  как  и во  время встречи  с
Кортландом  много  лет назад.  Буквально на  мгновение ее прекрасное лицо  с
огромными  серыми глазами  превратилось в  злобную  маску, но  тут  же вновь
приняло прежнее холодно-бесстрастное выражение.
     Я вдруг с ужасом осознал, что рассказываю ей что-то о Мэйфейрах, о том,
что встречался  с  ними в Новом  Орлеане,  таким образом пытаясь  объяснить,
почему  теперь оказался здесь, возле  надгробного камня Элли.  Хуже того,  я
предложил Роуан  отправиться куда-нибудь выпить  и  поговорить  о прошлом ее
семьи. Боже! А что, если она согласится?
     Но  Роуан молчала.  Она  стояла,  не произнося  в ответ ни слова --  во
всяком  случае,  вслух --  и  тем  не  менее  явственно  давая  понять,  что
непонятное  для  нее  самой  мрачное,  ужасное  и  болезненное  ощущение  не
позволяет  ей   принять  мое  приглашение.  И  вдруг  непроницаемая  завеса,
скрывавшая то, что таилось в самой глубине ее сознания, словно приоткрылась,
и я увидел перед собой растерянную, охваченную горем и страданием женщину --
живое  воплощение  такой всепоглощающей боли, с какой мне  никогда прежде не
доводилось еще столкнуться.
     Я  понял,  что она знает  о своей способности убивать, о том, что  она,
Роуан Мэйфейр, совершенно  не похожа  на всех  остальных людей, и это знание
заставляет  ее  отгородиться  от  мира  глухой  стеной  и  оставаться заживо
погребенной внутри собственного "я".
     Возможно,  я  ошибся,  и  то, что  минуту назад отразилось на  ее лице,
отнюдь  не  было злобой. Но...  Так  или  иначе,  все  было  кончено,  Роуан
повернулась,  чтобы уйти. Зачем она  приходила, что намеревалась  делать  на
кладбище, навсегда останется для меня загадкой.
     Я поспешно достал и  вложил в руку Роуан свою визитную карточку. Однако
она тут  же  вернула ее.  В  этом жесте не  было ни резкости,  ни гнева,  ни
какого-либо иного чувства --  чисто машинальное движение. Исчезло и ощущение
исходящей  от нее угрозы. Роуан словно  вдруг потухла, как если бы невидимая
рука повернула  скрытый где-то выключатель, и напряженной походкой двинулась
прочь.
     Потрясенный, я смотрел ей вслед, пока она  спускалась по склону холма к
оставленному на дороге зеленому "ягуару". Ни разу не оглянувшись, она села в
машину и  захлопнула дверцу  седана.  Послышался  рокот  мотора,  автомобиль
вздрогнул и тронулся с места.
     Испытывал  ли  я  какие-либо болезненные ощущения?  Чувствовал ли,  что
вот-вот  готов умереть? Ничего  подобного!  И в то же время отныне я  твердо
знал, на что она способна. Роуан сама дала мне это понять. Но почему?
     Такие мысли преследовали меня всю обратную  дорогу, и в отель я приехал
совершенно растерянным,  так  и не  найдя ответа  на столь важный  вопрос  и
потому  приняв единственно  приемлемое в  тот  момент решение:  пока никаких
действий не предпринимать.
     Чуть позже мы вновь встретились с Гандером.
     --  Продолжайте наблюдения,  -- сказал я.  -- Постарайтесь не выпускать
Роуан из виду и немедленно сообщайте мне о малейших свидетельствах того, что
она пользуется своим даром.
     -- Вы не намерены встретиться с ней? -- удивился Оуэн.
     --  Во  всяком  случае, не в  ближайшее время.  Мне трудно  вам  сейчас
объяснить  мотивы, но встреча не состоится  до  тех  пор, пока не произойдет
одно из двух: либо Роуан -- намеренно  или случайно --  лишит  жизни кого-то
еще, либо в Новом Орлеане умрет ее мать и Роуан решит вернуться домой.
     -- Эрон, это безумие! Вы должны с ней встретиться! Разве можно ждать ее
возвращения в Новый Орлеан?
     Послушайте, старина, за последние годы вы успели  многое рассказать мне
о Роуан  Мэйфейр -- не все, конечно,  но  и этого вполне  достаточно,  чтобы
понять:  более мощного экстрасенса  в  этом семействе  еще  не было.  Вполне
возможно,  не  было и более могущественной ведьмы. Кто поручится, что  после
смерти  ее  матери  Лэшер упустит  свой шанс? Неужели этот вечный призрачный
спутник Мэйфейров не появится возле Роуан?
     Откровенно  говоря, я  не знал,  что ответить.  Единственное возражение
Оуэну было  известно:  до сих пор  мы не имели  ни  единого  свидетельства о
присутствии Лэшера рядом с Роуан.
     -- Уверен, он просто  выжидает, -- продолжал Гандер --  Та женщина  еще
жива, и изумруд находится  у нее. Но как только она умрет, реликвия перейдет
к Роуан. Насколько я помню, такова семейная традиция.
     Я позвонил  в  Лондон  Скотту Рейнольдсу. Он  уже не глава  ордена,  но
наряду  со  мной  по-прежнему  остается   наиболее  знающим  и  компетентным
экспертом во всем, что касается Мэйфейрских ведьм.
     --  Совершенно  согласен  с  Оуэном, --  сказал  Скотт.  --  Вы  должны
встретиться  с  ней.  Непременно. Уверен, что  в  глубине души  вы понимаете
необходимость  прямого  контакта,  и  подтверждением тому  ваше поведение на
кладбище -- совершенно правильное, надо сказать.
     -- Нет, -- возразил я, -- неоправданно опрометчивое.
     -- Эрон, эта женщина талантливый и добросовестный врач. И в то же время
она способна убивать на расстоянии. Неужели вы полагаете, что она делает это
сознательно и с радостью? Однако...
     -- Однако что?
     -- Если она знает о  своем даре,  прямой контакт с  ней весьма  опасен.
Признаюсь, на вашем месте я тоже не знал бы, как поступить.
     Еще раз  обдумав  ситуацию, взвесив все  "за"  и "против",  я  все-таки
принял решение не встречаться с Роуан.
     Все  сказанное  Гайдаром  и  Рейнольдсом  справедливо,  но  относится к
области догадок и предположений.  Насколько осознанными были убийства, мы не
знаем. Возможно, доктор Мэйфейр  не несет  прямой ответственности ни за одну
из шести смертей.
     Кроме того,  мы не могли  быть  уверены в  том, что  изумруд когда-либо
перейдет в руки Роуан  Мэйфейр, равно как и в том, что она вернется в  Новый
Орлеан.  И  у  нас  не  было  фактов, подтверждающих ее  способность  видеть
призраков   или   способствовать   материализации  Лэшера...   Да,  конечно,
предполагать  можно  все, что  угодно,  но...  предположения  это всего лишь
предположения, не более...
     Упрямые  факты  говорили иное.  Мы имеем  дело  с  блестящим  хирургом,
ежедневно  спасающим  человеческие  жизни.  С  женщиной,  которой   пока  не
коснулось  темное  облако, висящее над  особняком  на Первой  улице.  Фактом
остается и то,  что она  обладает даром  убивать  на расстоянии  и  может --
сознательно или непреднамеренно -- воспользоваться им в  любой момент.  Если
это произойдет, наша встреча станет неизбежной.
     -- Значит,  вы будете  ждать  следующего  покойника?  --  саркастически
уточнил Оуэн.
     --  Надеюсь,  покойников  такого  сорта  больше не  будет,  --  сердито
откликнулся я.  --  И потом, если  она даже не подозревает о своем  даре, то
едва ли поверит и нам.
     --   Предположения...   --  вздохнул   Оуэн.  --  Опять   одни   только
предположения...



     По  данным  на  январь  1989 года,  Роуан  Мэйфейр  продолжает  успешно
работать в университетской клинике, творя  чудеса за операционным столом, и,
судя  по  всему,  еще  до  конца  года  будет  принята  в   штат   отделения
нейрохирургии в качестве лечащего врача-ординатора.
     В  Новом   Орлеане   Дейрдре   Мэйфейр  все  так   же  сидит  в   своем
кресле-качалке,   устремив  бессмысленный  взгляд  на  запущенный,  заросший
сорняками сад. Последнее сообщение  о  появлении "рядом с  ней  симпатичного
молодого человека" -- Лэшера -- мы получили всего лишь две недели назад.
     Карлотте Мэйфейр уже почти девяносто.  Волосы ее совсем поседели,  хотя
прическа остается неизменной вот уже  пятьдесят  лет.  Молочно-белая  кожа и
опухшие  лодыжки  -- тоже своего рода свидетельства возраста.  Однако  голос
Карлотты  по-прежнему тверд,  в чем ежедневно  имеют  возможность  убедиться
служащие ее  офиса. Карлотта проводит там  четыре часа, потом  берет такси и
возвращается домой. Иногда  она позволяет себе  ленч  в кругу  более молодых
коллег.
     По воскресеньям  Карлотта  Мэйфейр  посещает мессу,  причем  до часовни
всегда идет пешком. Соседи неоднократно  выражали готовность отвезти ее туда
-- как, впрочем, в случае необходимости и в любое другое место -- на машине,
но  она  каждый раз отказывалась, говоря,  что предпочитает  прогуляться  по
свежему воздуху, ибо это полезно для здоровья.
     Когда  осенью  1987   года   умерла   сестра   Бриджет-Мэри,   Карлотта
присутствовала  на погребальной церемонии. Ее  сопровождал Джеральд Мэйфейр,
правнук Клэя.  Говорят,  она  очень благоволит к  этому  молодому человеку и
намеревается именно ему поручить заботу о Дейрдре, в случае если  Богу будет
угодно, чтобы она, Карлотта, предстала перед ним раньше.
     Насколько нам известно,  Роуан Мэйфейр по-прежнему не  знакома ни с кем
из своих родственников и ничего не знает о прошлом своей семьи.
     --  Элли  всегда  боялась,  что  настанет  день,  когда  Роуан  захочет
выяснить, кто ее настоящие родители,  -- совсем недавно рассказывала Гандеру
одна из  приятельниц  Элли.  -- Мне  кажется,  за  всем  этим стоит какая-то
страшная  семейная  тайна, Элли  не вдавалась в подробности и только однажды
сказала, что девочку необходимо любой ценой оградить от прошлого.
     Что касается  меня, то я  готов наблюдать и  ждать сколько потребуется,
ибо чувствую себя в долгу  перед Дейрдре.  Тот  факт,  что она не собиралась
отказываться от дочери, совершенно очевиден, равно  как не подлежит сомнению
и ее  желание  обеспечить  Роуан  в будущем нормальную и  счастливую  жизнь.
Бывают моменты, когда  я с трудом подавляю  в  себе желание уничтожить досье
Мэйфейрских ведьм,  ибо ни одна другая работа не принесла нам столько боли и
страдания, не заставила столкнуться с такой вопиющей жестокостью. Конечно, я
понимаю,  что  такой поступок совершенно  недопустим. Руководство  Таламаски
никогда не даст на это согласия, а за своеволие прощения мне не будет.
     Вчера  вечером  я завершил черновой  вариант заключительных  заметок, а
ночью увидел  во сне Стюарта Таунсенда, с которым при его жизни мне довелось
встретиться лишь однажды, когда я был  еще мальчиком. Мне приснилось, что он
пришел в мою комнату и очень долго  говорил  со  мной,  однако утром  я смог
вспомнить  лишь его  последние слова; "Ты  понимаешь,  о чем я  говорю?  Все
предопределено и спланировано".
     Он был очень недоволен мною.
     --  Я не понимаю!  -- воскликнул я и проснулся, разбуженный собственным
криком. Я огляделся и с удивлением увидел, что в комнате, кроме меня, никого
нет, что беседа со Стюартом была только сном.
     Но  я  действительно многого не  понимаю. Не  понимаю, почему  Кортланд
пытался  убить  меня. Ради чего такой человек, как он,  решился прибегнуть к
столь крайней  мере? Я  не знаю, что на самом деле случилось со  Стюартом Не
знаю, почему Стелла в  отчаянии умоляла Артура Лангтри увезти ее из особняка
на Первой улице. А  что сделала Карлотта с Антой? Правда ли, что Кортланд --
отец Стеллы, Анты и дочери Дейрдре? Вопросы, вопросы,  вопросы... Ответов на
них я не знаю до сих пор. Однако в одном я совершенно уверен. Настанет день,
когда  Роуан Мэйфейр,  несмотря  на клятву, данную ею Элли, вернется в Новый
Орлеан.  И если  это произойдет,  она захочет  узнать  правду.  Боюсь, что я
единственный  -- мы все в Таламаске единственные в своем роде, -- кто сможет
в полном объеме поведать ей печальную повесть -- историю семейства Мэйфейр.

     Эрон Лайтнер,
     Таламаска,
     ЛОНДОН,
     15 января 1989 г.



     Церемония  казалась бесконечной. Все происходило словно в ином мире или
во  сне  --  странный,  причудливый,  мрачный  и  в  то  же время прекрасный
ритуал...  Наконец  все  вышли  на  улицу,  и кавалькада  лимузинов медленно
поползла по узким, лишенным зелени улочкам.
     Длинные,  неуклюжие,  сверкающие  лаком  автомобили  в строгом  порядке
выстроились  перед  высокими кирпичными  стенами церкви Успения  Богоматери,
рядом  с  которой  виднелись давно заброшенные,  заросшие сорняками строения
старой школы, зиявшие пустыми, без стекол, окнами.
     Карлотта  встретила  их  на  ступенях  церкви. Высокая, сухощавая,  она
стояла,  тяжело  опираясь на палку, крепко  обхватив ее набалдашник покрытой
пятнами, морщинистой рукой.  Небрежным жестом  отодвинув в сторону стоявшего
рядом седовласого человека  с голубыми глазами,  Карлотта поманила  Роуан  к
себе.
     Прежде  чем  отойти,  мужчина --  внешне  он выглядел не намного старше
Майкла  -- бросил тревожный взгляд на Карлотту, торопливо пожал Роуан руку и
шепотом представился:
     -- Райен Мэйфейр.
     Роуан догадалась, что это отец Пирса.
     Вслед за гробом участники  церемонии медленно  и торжественно вошли под
готические своды. Стены просторного нефа гулко отражали звук  шагов,  сквозь
витражи окон лился мягкий свет, в лучах  которого, казалось, оживали искусно
исполненные статуи святых.
     Даже в Европе Роуан редко доводилось видеть такую изумительную красоту.
Ей вдруг  вспомнились рассказы Майкла о великолепном убранстве огромных, как
соборы, церквей его детства. Неужели эта -- одна из них?
     К заупокойной мессе собралось до тысячи человек.
     Суровая  старуха села  рядом  с Роуан, но до  сих пор не произнесла  ни
слова. Теперь она привычно держала в иссохших,  хрупких с виду руках тяжелую
книгу с множеством красочных  и в то  же время мрачных изображений различных
святых.  Голову Карлотты прикрывала  маленькая шляпка  из черного  фетра,  а
седые,  но  по-прежнему  густые волосы были скручены  сзади в пучок.  В  эти
минуты  Роуан очень  не хватало  присутствия рядом  Эрона  Лайтнера,  но тот
предпочел  оставаться  в  тени возле  самых  дверей.  Беатрис  Мэйфейр  тихо
всхлипывала во втором  ряду. Сидящий по другую руку от Роуан  Пирс задумчиво
рассматривал статуи святых  в  алтарном приделе и  парящих высоко  над  ними
ангелов.  Его  отец тоже  пребывал  в  некоем подобии транса и  лишь однажды
обернулся, скользнув невидящим взглядом по лицу Роуан.
     Сотни людей по очереди поднимались, чтобы принять Святое причастие,  --
молодые и пожилые, старики и дети. Карлотта отказалась от посторонней помощи
и гордо  прошла к алтарю и обратно, глухо постукивая резиновым  наконечником
палки о пол, после чего вновь заняла свое место и, опустив голову, принялась
читать  молитвы. Она  была так худа,  что казалось, будто  внутри ее темного
габардинового  костюма  полная  пустота,   а  ботинки  с  высокой  шнуровкой
выглядели особенно тяжелыми и громоздкими на тощих как спички ногах.
     Священник  обошел вокруг гроба, помахивая серебряным кадилом,  и воздух
наполнился запахом ладана.
     Заупокойная месса подошла к концу, и ее участники потянулись обратно --
к  ожидавшей  их на улице  армаде автомобилей.  На  тротуарах  перед  школой
толпились десятки босоногих темнокожих детишек. Они с любопытством наблюдали
за происходящим.  Рядом  с ними, щурясь на  солнце и сложив обнаженные руки,
стояли такие же темнокожие женщины.
     Господи, неужели это тоже Америка?
     Плотной вереницей, почти соприкасаясь бамперами, машины медленно ползли
под сенью деревьев Садового квартала в сопровождении множества людей, шедших
по обе стороны от проезжей части.
     Окруженное  стеной старое кладбище походило на некий полуфантастический
древний  город. Богатые надгробия и склепы состоятельных родов с высеченными
на них эпитафиями соседствовали со скромными могильными камнями, полустертые
надписи на которых с трудом поддавались прочтению.
     Внушительных размеров усыпальница Мэйфейров утопала в цветах. Невысокая
чугунная ограда отделяла ее от остальной территории кладбища. Слегка покатую
крышу строения  украшал фронтон и мраморные урны по  четырем  углам. В  трех
просторных нишах было в общей сложности двенадцать углублений, и одно из них
зияло сейчас  чернотой  в  ожидании  гроба с  телом  Дейрдре Мэйфейр. Гладко
отполированная мраморная плита лежала рядом.
     Вежливо,  но  настойчиво  подталкиваемая родственниками,  Роуан  как-то
незаметно для  самой себя оказалась возле  Карлотты, которая  стояла впереди
других, вперив мрачный  взгляд в высеченную крупными буквами внутри  низкого
треугольного  фронтона  надпись  "Мэйфейр". В оправленных  серебром  стеклах
очков Карлотты играли блики солнца.
     От  ярких  красок  цветов  и  мелькающих   вокруг  лиц  у  Роуан  вновь
закружилась  голова, и  потому  она тоже попыталась сосредоточиться  на этой
надписи.  Подошедший  сзади Пирс  принялся  вполголоса объяснять,  что, хотя
углублений  в  склепе  всего  двенадцать,  на  самом  деле  Мэйфейров  в них
похоронено  гораздо больше. Чтобы убедиться в  этом, достаточно взглянуть на
установленные у входа камни. С течением  времени старые  гробы разрушаются и
вместе с останками уходят вниз, уступая место следующим.
     -- Значит, все они лежат  здесь?  -- едва  не теряя сознание, выдохнула
Роуан. -- Перемешанные в полном беспорядке?
     --  Нет,  они  либо  в  аду,  либо  в раю,  -- не  поворачивая  головы,
хрипловатым голосом откликнулась Карлотта.
     Пирс  слегка  попятился,  и  по лицу  его  скользнула  чуть  виноватая,
вымученная  улыбка. Создавалось  впечатление,  что он  боится  этой  суровой
старухи. Райен не сводил с нее внимательного взгляда.
     Тем   временем  тяжелый  гроб  установили  на   специальной  подставке,
снабженной  колесиками.   Лица  носильщиков  побагровели  от   напряжения  и
покрылись капельками пота.
     Настало  время прочесть последние молитвы. Священник и его помощник уже
стояли  в  ожидании на своих местах.  Казалось, вокруг  склепа  застыл  даже
воздух, и жара вдруг сделалась нестерпимой. Беатрис то и дело прикладывала к
покрасневшим щекам сложенный вчетверо платочек. Те, кто постарше, присели на
каменные бордюры соседних могил.
     Роуан подняла взгляд к  фронтону и  принялась внимательно рассматривать
надпись на нем и окружавший  ее  орнамент. Над буквами она увидела барельеф,
изображавший не то распахнутую дверь, не то открытую замочную скважину.
     Неожиданно  подувший  откуда-то  слабый  ветерок,  от  которого  слегка
задрожали  листья  деревьев,  все восприняли как  чудо. Издалека,  от  ворот
кладбища   доносился   шум  уличного  движения.   Эрон  Лайтнер  поддерживал
совершенно обессилевшую от рыданий Риту  Мей. Теперь глаза ее были сухими --
она походила на безутешную вдову, которая провела ночь под дверью больничной
палаты, где умирал ее муж, и за это время выплакала все слезы.
     Обряд погребения завершился. Однако Роуан ожидало еще  одно потрясение:
едва  выйдя за ворота кладбища,  некоторые  участники церемонии  направились
прямо в расположенный напротив маленький ресторанчик.
     Мистер Лайтнер откланялся, шепнув на прощание, что Майкл скоро приедет.
Роуан хотелось расспросить  его поподробнее, но, заметив, как  холодно, даже
сердито, косится в их сторону Карлотта Мэйфейр,  Лайтнер поспешил уйти, и ей
не  оставалось ничего другого, кроме как  разочарованно  помахать ему вслед.
Жара вновь  стала  невыносимой, и Роуан едва  не теряла сознание.  Рита  Мей
Лониган,  проходя  мимо, едва  слышно шепнула  несколько слов. Сотни  людей,
торопливо  покидая кладбище, тоже  произносили какие-то сочувственные фразы,
подходили,  чтобы  обнять  Карлотту... Людской поток  казался  неиссякаемым:
"Поговорим при следующей встрече, Роуан... "; "Вы остаетесь в Новом Орлеане,
Роуан?";  "До свидания, тетя Карл. Позаботьтесь о ней... "; "Скоро увидимся,
тетя  Карл,  Вы должны непременно приехать в Метэри... ";  "Я позвоню вам на
следующей неделе, тетя Карл"; "Как вы себя чувствуете, тетя Карл?"...
     Наконец улица опустела. Лишь по проезжей части  несся поток машин, а на
противоположном  тротуаре щурились от солнца  несколько человек,  только что
вышедшие из ресторана.
     -- Я не хочу  туда идти, -- упорствовала Карлотта, с неодобрением глядя
на бело-голубые навесы над окнами.
     -- Ну пожалуйста, тетя Карл,  хоть  ненадолго, -- уговаривала  Беатрис,
оглядываясь вокруг в поисках поддержки.
     Стройный  молодой  человек  --  кажется,  его  звали  Джеральд --  взял
Карлотту за руку:
     --  Действительно, почему  бы вам не заглянуть туда. Всего на несколько
минут. А потом мы отвезем вас домой...
     -- Я хочу побыть одна, -- прервала его Карлотта, -- И  пойду пешком. --
Она остановила взгляд на Роуан. Несмотря  на возраст,  глаза старой  женщины
светились острым  умом --  Оставайся с  ними, -- приказным тоном  произнесла
она. -- А после приходи ко мне. Я жду тебя дома, на Первой улице.
     -- В какое время вам это будет удобно? -- спросила Роуан.
     --  Когда  пожелаешь.  --  Холодная  ироническая  улыбка  тронула  губы
старухи. -- Полагаю, ждать придется недолго. Мне  есть  что тебе сказать.  Я
буду дома.
     -- Проводи ее, Джеральд.
     -- Непременно, тетя Беа.
     --  Если хочешь, можешь  ехать  рядом. --  Карлотта кивнула  головой  и
поудобнее ухватилась за рукоять палки. -- Но пойду я одна.
     Едва за спиной захлопнулись стеклянные  двери  ресторана,  который, как
выяснилось, назывался "Дворец командора", и Роуан оказалась в привычном мире
белых  скатертей и вежливых, одетых в униформу официантов, она повернулась и
бросила взгляд через дорогу, туда,  где над белой  стеной кладбища виднелись
островерхие  крыши склепов.  "Мертвые лежат так близко, что, наверное, могут
сейчас нас слышать", -- подумала она.
     --  Возможно,  --  словно прочитав  ее мысли,  откликнулся  вдруг Райен
Мэйфейр.  -- Но дело в том, что  мы  здесь, в  Новом  Орлеане, никогда их не
покидаем.


     Над Оук-Хейвен сгущались  пепельно-серые  сумерки, постепенно стиравшие
границу между  небом  и  землей. Вековые дубы  почернели  и  словно  плотнее
сомкнули  ветви, создавая непроглядную  тьму, которая, казалось,  постепенно
поглощает не только свет, но и тепло уходящего дня.
     Майкл только  что  закончил читать историю семейства Мэйфейр  и  теперь
курил,  покачиваясь на стуле, закинув ноги на деревянное ограждение террасы.
Внутри у него все кипело от возбуждения. Он  понимал, что им с Роуан суждено
стать основными персонажами новых,  еще не написанных  глав этой  истории, в
которой до сих пор они играли лишь второстепенные роли.
     С наслаждением затягиваясь сигаретой, он  наблюдал, как быстро меняется
закатное  небо, как  тьма неуклонно  отвоевывает пространство  у света,  как
постепенно  исчезает,  словно  растворяется  в  воздухе  дамба  и становятся
неразличимыми проносящиеся  по ней  автомобили -- лишь желтоватые  проблески
фар  короткими вспышками время  от времени мелькают  вдали.  Малейший  звук,
запах или цветовое пятно рождали  в его душе бурю  воспоминаний, зачастую не
связанных  с каким-либо  конкретным временем  или местом.  Скорее, это можно
было назвать  "ощущением  памяти"  -- уверенностью в том,  что он  дома, где
цикады поют так, как ни в каком ином месте на этой земле.
     Боже, как мучительна стоящая  вокруг тишина, как мучительно бесконечное
ожидание и как мучительны мысли, роящиеся в его голове!
     Чем темнее становилось на улице, тем  ярче казался  свет ламп, падавший
из комнаты на террасу.
     Почему Эрон  до сих  пор не позвонил?  Ведь  похороны Дейрдре  Мэйфейр,
несомненно, давно  завершились, и  теперь он, должно быть,  уже возвращается
сюда.  А что, если и Роуан с ним?  Что,  если она простила Майкла за то, что
его не было рядом, -- хотя сам  он считал свое поведение непростительным, --
и  теперь едет к нему, и они  будут вместе,  и проговорят всю ночь, чувствуя
себя в полной безопасности в этом уютном уголке?
     Майкл  вдруг  вспомнил, что  у него на  коленях лежит  еще  одна папка,
содержимое которой  он  не успел изучить. Надо как можно быстрее покончить с
этим делом! Поспешно  затушив  в пепельнице недокуренную сигарету, он взял в
руки  папку и, раскрыв,  поднял поближе  к свету  пачку  разрозненных листов
бумаги.  Некоторые тексты  были  написаны  от  руки,  другие  напечатаны  на
машинке.
     Майкл продолжил чтение...

     Копия фототелеграммы, присланной в Таламаску Эроном Лайтнером.
     Отель "Паркер Меридиен",
     Нью-Йорк, август 1989 г.

     Только  что  закончилась  организованная  по заданию ордена  "случайная
встреча" с  доктором,  лечившим  Дейрдре Мэйфейр  (с 1983  года).  Несколько
сюрпризов.
     Рукописную расшифровку разговора (машинопись пришлось отдать доктору по
его просьбе) завершу на борту самолета в Калифорнию и пришлю позже.
     Спешу  сообщить несколько интересных фактов и прошу  уточнить кое-что в
уже имеющемся досье.
     Доктор утверждает, что по  крайней мере дважды видел Лэшера  не рядом с
Дейрдре,  но  в  других местах  неподалеку от  Первой  улицы.  Одна  встреча
состоялась  в  баре  на  Мэгазин-стрит,  где Лэшер  материализовался  весьма
явственно. (Обратите внимание на упоминание о исходящей  от него волне тепла
и о движении воздуха.)
     Кроме  того,  доктор  убежден,  что  Лэшер пытался помешать ему  ввести
Дейрдре транквилизатор. А позднее вновь возник перед доктором  только затем,
чтобы заставить того вернуться на Первую  улицу и каким-то  образом защитить
Дейрдре.
     К сожалению, к таким выводам доктор пришел с  большим опозданием, ибо в
те минуты, когда видел  Лэшера, не испытывал ничего, кроме страха. Лэшер  не
произнес ни слова, телепатического контакта тоже не было. Доктор чувствовал,
что призрак отчаянно старается  донести  до его сознания какое-то сообщение,
однако сил у него хватило только на безмолвные появления.
     Следует   отметить,   что  доктор   ни   в   коей   мере  не   обладает
экстрасенсорными способностями.
     Прошу сделать следующее:  отыскать в досье  и  внимательно изучить  все
сообщения о появлении Лэшера начиная с 1958 года. Если среди них обнаружатся
случаи  его  материализации  в  отсутствие Дейрдре,  необходимо составить их
список,  включающий подробное описание  события, и  как можно точнее указать
расстояние, на котором в тот момент находилась Дейрдре Мэйфейр.
     Пока же могу только предположить, что за  последние двадцать лет Лэшеру
удалось значительно усилить собственную энергетику  (возможно также,  что мы
недооценивали ее  прежде)  и  что  с  некоторых  пор  он  обрел  способность
материализоваться, где и когда пожелает.
     Я отнюдь не стремлюсь делать скоропалительные заключения, но, боюсь,  в
данном случае они справедливы.
     А  тот факт,  что  доктору  не удалось  в  полной  мере  осознать, чего
добивается  Лэшер,  только  подтверждает  теорию  о  том,  что в  отсутствие
экстрасенсорных  способностей  мой собеседник не  мог  способствовать  более
явственной материализации призрака.
     Если  мы вспомним,  Петир  ван  Абель обладал  недюжинной энергетикой и
богатым  воображением  мощного  природного медиума  и к  тому  же  испытывал
сильнейшее чувство  вины. Что  до Артура  Лангтри, то  он был весьма опытным
экстрасенсом. И в обоих случаях  Лэшер материализовался в  пределах владений
семейства Мэйфейр и в непосредственной близости от Анты и Стеллы.
     Вопрос   состоит    в   следующем:   действительно   ли   Лэшер   может
материализоваться,  где  и  когда  пожелает,  или  речь  идет  лишь   о  его
способности появляться на определенном расстоянии от ведьмы?
     Всегда преданный вам и Таламаске
     Эрон.

     P.  S.  Встреча  в  Сан-Франциско с Роуан  пока не входит  в мои планы.
Исходя  из обстоятельств считаю  приоритетной поездку к Майклу Карри.  Перед
отъездом  из  Нью-Йорка  я  разговаривал  по  телефону с  Гандером,  который
сообщил,  что Карри живет затворником и что он превратился  в  полуинвалида.
Тем не менее,  если будут новости относительно Мэйфейров, телеграфируйте мне
в  отель "Святой  Франциск". Я  пробуду  в  Сан-Франциско  столько,  сколько
понадобится, чтобы  организовать  встречу с Карри  и оказать  ему  посильную
помощь.

     Дополнение к досье, август 1989 года (рукописный  чистовик, выполненный
черными чернилами на линованной бумаге).

     Я  нахожусь  на  борту  "Боинга-747"  и  направляюсь  на  Тихоокеанское
побережье. Еще раз перечитав расшифровку,  я пришел к выводу, что в рассказе
доктора имеется несколько моментов, требующих особого внимания.
     Бегло   просмотрев   досье  Мэйфейров,  считаю   необходимым   отметить
следующее.
     Рита Мей Двайер Лониган слышала голос Лэшера в 1955-1956 годах.
     Доктор утверждает, что видел  Лэшера довольно далеко  от дома на Первой
улице.
     Полагаю, полезно будет организовать случайную встречу Гандера с Роуан и
попытаться  выяснить,   видела  ли  когда-либо  Лэшера  она.  Хотя  мне  это
представляется маловероятным...
     К сожалению,  сам я  не имею сейчас такой возможности,  ибо занят делом
Карри.
     Что касается  Карри...  Уверен, в этом  человеке есть  нечто совершенно
необычное -- и дело вовсе не в его опасном приключении...
     Гандер  прав: Карри  очень нужна  сейчас наша  помощь.  Однако я  думаю
совсем о другом -- о том, что он может вступить в наши ряды...
     Попробую объяснить, на чем основывается моя уверенность.
     1. Я внимательно изучил  все публикации,  связанные с его  сенсационным
спасением,  и  убежден,  что  Майкл  Карри  что-то  недоговаривает.  Похоже,
незадолго до  этого он  почувствовал, что жизнь его  зашла в тупик.  У  меня
возникло стойкое ощущение, что этот человек чего-то ждал.
     2.  Его  образование  и  квалификация.  Гандер  подтвердил,  что  Карри
специализировался в области  истории, мало того  -- истории  европейской. Мы
крайне нуждаемся в таких специалистах.
     Он  несколько  слабоват в знании языков,  но сейчас не  многие обладают
способностями к языкам.
     3.  Самым  сложным на сегодня  остается вопрос  как мне  встретиться  с
Карри? Ах, если бы все Мэйфейры вдруг исчезли -- хотя бы на время! Я не могу
заниматься делом Карри и постоянно думать о Роуан.
     Майкл быстро перелистал содержимое последней  папки. В ней были собраны
все посвященные ему статьи, многие  из которых он уже читал. Здесь же лежали
два его портрета -- глянцевые фотографии, сделанные корреспондентами Юнайтед
Пресс Интернэшнл,  и  напечатанная  на  машинке  биография, составленная  на
основании все тех же публикаций.
     Что ж, историю  жизни Майкла Карри он  знал достаточно хорошо.  Отложив
папку в  сторону, он закурил  и вновь взял в руки рукописный отчет о встрече
Эрона с доктором в отеле "Паркер Меридиен".
     Почерк  Эрона  он  разбирал  с  легкостью.  Все  описания  Лэшера  были
аккуратно подчеркнуты. Закончив чтение, Майкл пришел к выводу, что полностью
согласен с мнением Лайтнера.
     Чуть  помедлив, Майкл встал  и, прихватив с собой  папку, направился  к
стоявшему  в комнате письменному столу. Записная  книжка в кожаном переплете
лежала там,  где он ее  и  оставил. Майкл сел  за  стол и на несколько минут
словно застыл, слепо глядя прямо перед собой, не  замечая ни ветерка с реки,
игравшего легкими занавесками,  ни черноты ночи,  сгустившейся за  окном, ни
подноса   с   нетронутым   ужином   под  серебряными  колпаками,   заботливо
поставленного перед большим креслом...
     Наконец он собрался с мыслями, взял ручку и начал писать:
     "Мне  было  шесть  лет, когда я  увидел Лэшера в церкви.  Он  стоял  за
яслями. Это случилось  в  рождественские дни,  если не ошибаюсь,  1947 года,
Дейрдре, наверное, была примерно  одного возраста со мной и могла быть тогда
в церкви. Однако я почему-то почти уверен, что ее там не было.
     Могла она  присутствовать  и  в  городском  Концертном зале, где  Лэшер
появился  передо  мной  в  следующий раз.  Однако я не могу  утверждать  это
наверняка, как любит говорить Эрон.
     Уверен в одном; само по себе его появление никоим образом не может быть
связано с  Дейрдре, ибо до тех пор я  ее  ни  разу  не  видел  -- ни в  саду
особняка на Первой улице, ни где-либо еще.
     Мои воспоминания о встречах  с Лэшером Эрон,  конечно, уже  записал. На
мой взгляд, его предположение о том, что близость ведьмы отнюдь  не является
обязательным условием для материализации этого призрака и что Лэшер способен
появляться везде, где пожелает, вполне справедливо.
     Остается ответить  лишь на  один вопрос: почему? Почему им  избран  был
именно я?
     Что касается других аспектов моей связи с историей Мэйфейров, то  здесь
загадок и странностей еще больше.
     Не  знаю, насколько это важно, но я  хорошо  знаком с  Ритой Мей Двайер
Лониган. Мы  вместе с ней  и Марией Луизой развлекались на  речном теплоходе
"Президент" в тот вечер,  когда  Рита Мей  напилась со  своим дружком  Терри
О'Нилом.  За  это  девчонку  и  отправили  в  школу  Святой  Розы,  где  она
познакомилась с Дейрдре. Я очень хорошо помню отъезд Риты Мей.
     Разве это ничего не значит?
     Есть еще кое-что. Нельзя исключить вероятность того, что кто-то из моих
предков  работал в Садовом квартале. Я понятия не имею, чем  они занимались,
но... Моя  бабка по  отцовской  линии была сиротой и воспитывалась в  приюте
Святой Маргариты. Не думаю, что она знала, кто ее отец, но что, если ее мать
работала горничной в особняке на Первой улице?.. Нет, от таких предположений
недолго и с ума сойти.
     А теперь посмотрим,  как в этом  семействе решали,  так сказать, вопрос
размножения, Если бы речь шла о лошадях или собаках, вполне  уместно было бы
использовать  такие  термины,  как  инбридинг, чистопородное разведение  или
селекция.
     Из поколения в поколение лучшие представители мужского пола спаривались
с ведьмами, развивая  и усиливая таким образом определенные свойства и черты
характера, в первую очередь, конечно,  экстрасенсорные способности. Но  ведь
есть и другие особенности личности. Если я правильно понял то,  что написано
в этом чертовом досье, Кортланд был отцом не только Стеллы и  Роуан. С таким
же успехом он мог быть  и отцом  Анты,  хотя  все были уверены, что она дочь
Лайонела.
     Идем  дальше. Если  отцом Мэри-Бет  был  Джулиен...  Черт!  Нужно  было
разложить все это по полочкам на компьютере и составить нечто вроде схемы --
именно с  точки зрения  инбридинга.  А при наличии фотографий можно привлечь
новейшие  достижения  в области  генетики. Нужно рассказать об этом Роуан --
она  поймет  лучше  других.  Кстати,  когда мы  с  ней разговаривали,  Роуан
говорила что-то о непопулярности  генетики. Людям  не  нравится  думать, что
кто-то  может  предопределять  их судьбу, генетически программировать...  То
есть я опять прихожу к вопросу о свободе  воли, а именно эта свобода и стала
одной из причин того, что я едва не свихнулся.
     Как  бы  то  ни  было, Роуан  во  всех отношениях  можно считать высшим
достижением генетики:  высокая, стройная, сексуальная,  обладающая  отменным
здоровьем и  блестящим умом, сильная, способная  добиться успеха  во всем...
Она   обладает  телекинетическим  даром,  способностью  отнимать   жизни  на
расстоянии,  но  вместо  этого  становится   врачом,  можно  сказать  гением
медицины, и  эти жизни  спасает... И тут мы  снова  сталкиваемся со свободой
человеческой воли... Свободой выбора.
     Но о какой свободе выбора могу говорить я?  И что имел в виду Таунсенд,
сказав, что "все предопределено и спланировано"? Господи! Как разобраться во
всем этом?
     Быть  может,  я  связан  с  этими людьми  благодаря ирландским  слугам,
работавшим в  особняке? Или члены этой семейки  просто  находят  кого-то  на
стороне, когда  для  усиления жизнеспособности  рода  им  требуется вливание
новой крови?  Но эту миссию  с успехом  способны выполнить герои-пожарные  и
копы, которых так любит Роуан. Зачем им я? Почему  именно  мне  суждено было
утонуть? Впрочем,  я  до  сих  пор  не  уверен  в  их причастности  к  моему
приключению. И тем не менее только мне Лэшер позволял видеть его.
     Боже  милостивый!  Я  никогда  не  смогу  найти  объяснение  всем  этим
странностям!  А  что,  если  я  и не должен был утонуть,  ибо изначально был
предназначен  судьбой для Роуан? Что, если  причина  моего спасения именно в
этом? К тому  же я не могу  смириться с мыслью о предопределенности.  Потому
что, будь  моя смерть в морских волнах предопределена,  предопределено могло
быть еще очень и очень многое. А это ужасно!
     Я не  в силах читать досье  Мэйфейров и  думать о  том, что трагические
события, произошедшие в их семье, были неизбежны,  что Дейрдре суждено  было
вот так умереть...
     Можно писать обо всем этом  еще три дня, бесконечно размышлять, гадать,
выдвигать одну версию за другой... Но я просто схожу с ума. И  до сих пор не
могу отыскать хоть одну  зацепку, чтобы понять, в чем смысл портала,  -- или
это  был обычный дверной проем? Не знаю!!! Ни  единого проблеска в понимании
значения этого образа! Равно как и в поисках числа, которое может иметь хоть
какое-то  отношение к  моему видению... Разве что это было число тринадцать?
Тогда...
     Далее. Если допустить,  что дверной проем  --  это  вход  в  особняк на
Первой  улице...  Или сам  особняк  --  своего  рода  портал... Нет, ерунда.
По-моему я скоро дойду до ручки.
     Что до психометрических способностей... Понятия не  имею, зачем они мне
и что с ними делать. Может, стоит рискнуть и дотронуться до Лэшера, когда он
материализуется передо мной в следующий раз?  Что,  если удастся узнать, кто
он на самом деле,  откуда приходит  и чего добивается от ведьм?  Сомневаюсь,
что он позволит коснуться себя.
     Конечно, попав в особняк на Первой улице, я сниму перчатки и прикоснусь
ко всем предметам, так или  иначе связанным с  историей  Мэйфейрских  ведьм.
Надеюсь, что нынешняя хозяйка  дома, Роуан, не  станет возражать. Откровенно
говоря,  сама  по  себе  такая  перспектива  приводит  меня  в  ужас.  Я  не
воспринимаю визит в особняк как шаг к завершению возложенной на меня миссии.
Нет, это  не  более чем непосредственный  контакт  с бесчисленным множеством
предметов,  поверхностей, даже образов... и кроме  того... впервые  в  жизни
меня пугает мысль о  том, что придется трогать вещи, принадлежавшие мертвым.
И все же я должен попытаться... Я обязан использовать любую возможность.
     Уже  почти девять часов, а Эрона до сих  пор нет. За окнами так темно и
тихо, что жуть берет. Не хочу уподобляться герою Марлона Брандо из фильма "В
порту",  но  пение  сверчков  тоже нагоняет на меня  страх.  Я вздрагиваю от
каждого шороха и старательно обхожу взглядом развешанные по стенам картины и
зеркала, боясь увидеть в них нечто ужасное...
     Я ненавижу собственный страх!
     И  у меня больше  нет сил  томиться в ожидании. Конечно, было бы  глупо
рассчитывать на то, что Эрон  появится сразу,  как  только  я закончу читать
досье.  Но  похоронная церемония давно  закончилась,  и Лайтнер не  может не
знать,  что  я жду  его, что  меня  мучают мысли о  Мэйфейрских  ведьмах, от
которых щемит сердце. Но я  жду. Потому что обещал дождаться его, потому что
он не позвонил и потому, что мне необходимо увидеться с Роуан.
     Эрону придется поверить мне на слово, что я непременно вернусь  и тогда
мы все обсудим. Но это будет завтра, а если понадобится, то и послезавтра...
А сегодня я должен встретиться с Роуан!
     И последнее. Если я сейчас закрою глаза и попытаюсь воссоздать в памяти
свое  видение,  --  точнее,  ощущения,  ибо  фактические  подробности  давно
забылись, -- уверен, что те люди, с которыми я тогда встретился, по-прежнему
будут казаться мне хорошими и добрыми. Я вернулся ради какой-то высшей цели.
И согласие выполнить эту миссию стало проявлением моей свободной воли.
     Признаюсь, меня  приводит в отчаяние  собственная неспособность постичь
смысл  образа дверного проема --  или  портала? -- и уловить  значение числа
тринадцать. И  все же меня не покидает  чувство, что люди там, наверху, были
хорошими.
     К Лэшеру  это ни в коей мере не относится, ибо он, несомненно, разрушил
жизнь  нескольких  женщин.  Возможно,  он  уничтожил  всех,  кто  когда-либо
осмелился  ему  сопротивляться. И  вопрос  Эрона о том,  каковы  цели  этого
существа, остается актуальным. Это создание вытворяет что хочет. Но почему я
назвал его созданием? Кто  его создал?  Тот же,  кто  создал  и меня? Но кто
именно? Кто -- или что? -- служит источником нашего бытия?
     Источником служит зло.
     Что  означала его  улыбка тогда, в церкви,  когда мне  было шесть  лет?
Позволит ли он коснуться себя и постичь его цели? А если позволит?
     И  вновь на память мне приходят слова "предназначено", "предопределено"
и "спланировано". И эти слова сводят  меня с ума. Все  мое существо восстает
против  них.  Такие  понятия,  как  "миссия",  "судьба" или "великая  цель",
связаны со смелостью, героизмом,  со  свободой выбора и свободой  воли, в то
время как  "предназначение" и "предопределение" способны лишь наполнить душу
отчаянием.
     Как бы  то ни было, в  данный момент  я весьма далек от  отчаяния. Меня
сводит с ума неизвестность, я не в силах больше оставаться в этой комнате, я
страстно, всем  существом своим рвусь к Роуан. А кроме того, я горю желанием
собрать воедино все разрозненные сведения и факты и выполнить возложенную на
меня миссию, ибо  уверен, что принял ее  на себя именно потому,  что  во мне
самом еще осталось что-то хорошее.
     Не знаю почему, но мне  вдруг вспомнился Гандер и то, как  он произнес:
"Предположения, предположения и догадки..."
     Как жаль, что Эрона  сейчас нет рядом. Он мне нравится. Честно. Они все
мне очень симпатичны. Я понимаю и высоко  ценю  то, что они здесь делают. Не
каждому по  душе сознавать,  что  за  ним следят, фиксируют каждый его  шаг,
подсматривают и подслушивают...  Но  я понимаю, ради чего  все это. И  Роуан
поймет. Не может не понять.
     Их  уникальное досье бесценно, это документ  огромной важности. И стоит
мне  только задуматься, представить, как глубоко  я сам увяз в этой истории,
как причудливо объединила  нас  судьба с  того  далекого момента,  когда это
призрачное  существо  впервые  взглянуло  на  меня  из-за низкой  ограды,  я
благодарю Бога за то, что эти люди есть, что они рядом и, по их собственному
выражению, "наблюдают"...
     Ибо  в  противном  случае...  Роуан непременно со мной  согласится. Она
поймет. Возможно, даже лучше,  чем  я, поскольку  ей будет дано увидеть  то,
чего не вижу я. И кто знает, быть может, именно это и было предопределено...
Но я опять возвращаюсь на круги своя...
     Эрон! Вернись скорее, Эрон!"



     Машина медленно отъехала от ворот, оставив ее одну. Сомкнувшуюся вокруг
тишину  нарушал  только  шелест  листвы  над  головой.  Более запущенного  и
негостеприимного  дома  ей  еще  видеть  не  доводилось.  Безжалостный  свет
уличного  фонаря,  словно  полная луна, пробивался  сквозь кроны деревьев  и
падал на  потрескавшиеся  плиты дорожки,  на выщербленные мраморные ступени,
усыпанные мертвыми  листьями, на  когда-то белые колонны  с  каннелюрами,  с
которых  теперь свисали  клочья облупившейся  краски, открывая взору  черные
пятна гнили, на  рассыпающиеся от  старости,  покоробившиеся доски  террасы.
Дверь особняка была оставлена незапертой. Внутри слабо мерцал тусклый свет.
     Она  медленно окинула взглядом  закрытые ставнями окна, густые  заросли
заброшенного  сада.  Мелкий дождик, начавшийся  еще в тот момент, когда  она
вышла  из  отеля, теперь  превратился  в  некое  подобие оседающего  тумана,
придававшего  влажный  блеск  асфальту  мостовой и  застывавшего каплями  на
листьях огромных старых деревьев.
     "В этом доме жила моя мать, -- думала она. -- Здесь родилась ее мать, а
до  того -- мать ее  матери. Здесь стоял  гроб Стеллы, и  Элли сидела  возле
него..."
     Да, все происходило именно в этом особняке, хотя за весь вечер ей так и
не удалось выяснить детали. Они пили коктейль, ели салаты и какие-то острые,
щедро сдобренные  специями блюда, но  в ответ на робкие попытки узнать  хоть
какие-то подробности  она  слышала только:  "Карлотта  сама  тебе  обо  всем
расскажет..."; "...После  того как  ты  поговоришь с Карлоттой..." --  и так
далее, в том же духе.
     Интересно, это для  нее была  открыта сейчас дверь? Ради нее  оставлены
незапертыми  ворота?  Слабо  освещенный  изнутри  проем  двери конусообразно
сужался  кверху и походил на гигантскую  замочную скважину.  Где-то  она уже
видела  такой  проем...  Ах  да,  на фронтоне  усыпальницы  на  Лафайеттском
кладбище.  Какая  ирония  судьбы! Ведь для  матери этот  особняк  фактически
превратился в склеп задолго до ее смерти.
     Теплый  дождь не смог прогнать  висящую в воздухе  духоту. Быть  может,
спасение  принесет  подувший  с  реки  ветерок  --  ласковый,  восхитительно
пахнущий  дождем и свежестью? Прощаясь с ней возле отеля, всего в нескольких
кварталах  от  особняка, они называли  его речным бризом.  Но одновременно с
запахом  дождя  она  улавливала еще  какой-то  аромат -- тяжелый,  тягучий и
густой аромат незнакомых цветов,  совершенно не похожий на  те, что окружали
ее прежде.
     У  нее не было  сил сопротивляться его усыпляющему  воздействию,  и она
словно застыла,  ощущая  себя  едва  ли не  обнаженной  в костюме из тонкого
шелка,  пытаясь получше рассмотреть утопавший в тени  дом,  стараясь глубоко
вдохнуть и  замедлить поток проносящихся  в голове  воспоминаний  о том, что
пришлось увидеть и пережить за прошедший день, о событиях, смысл которых она
так и не смогла постичь до конца.
     "Моя жизнь сломана,  -- думала  она, -- разорвана пополам.  И  все, что
было в прошлом, уходит навсегда, уплывает,  как  сорвавшееся с якоря  судно,
несущееся по волнам времени к горизонту  --  демаркационной линии между тем,
что безвозвратно утратило свое значение, и тем, что во веки вечные останется
исполненным  смысла. Но почему, Элли, почему? Ради чего  мы были оторваны от
всего этого и жили в полной изоляции от них? Ради  чего, если они все знали?
Знали о нашем существовании, знали наши имена, знали,  что я  ее дочь! В чем
дело? Что все-таки происходит? Их сотни, и все они без конца произносят одну
и ту же фамилию: Мэйфейр!.."
     --  После  разговора с  Карлоттой  приходите  в наш офис -- он в центре
города, -- пригласил ее Пирс. Этот розовощекий молодой человек,  сказали ей,
один из компаньонов в фирме, основанной много лет назад еще его прадедом.
     --  И  дедом  Элли, как вы  знаете,  --  добавил  Райен  --  обладатель
белоснежной шевелюры и словно высеченного из мрамора лица, кузен Элли.
     Нет, она  этого не  знала. Как не знала и многого другого -- не  знала,
кто есть кто  и кто кому  кем приходится, не знала, откуда  они  вообще  все
взялись, как  жили прежде и живут  сейчас... А  главное, она не знала  и  не
могла  понять, почему до сих пор  ее держали в полном неведении. Ее охватила
горечь.  Кортланд  один, Кортланд другой... а  еще Джулиен, Клэй, Винсент, и
Мэри-Бет, и Стелла, и Кэтрин...
     Как  прекрасна,  как  музыкальна   речь  южан.  Роуан  наслаждалась  ее
глубоким, насыщенным  звучанием,  как  наслаждается сейчас ароматом, которым
пропитан  воздух,  или  теплом, окутывающим ее с  головы до ног, отчего даже
невесомая шелковая блузка кажется непомерно тяжелой.
     Неужели  там, за приоткрытой дверью, она  наконец получит ответы на все
мучительные вопросы? Неужели за этим порогом лежит ее  будущее? Кто знает?..
Быть может, стоит только вернуться  в привычный  мир  -- и сегодняшний день,
лишенный в  воспоминаниях  столь мощно воздействующих на  нее сейчас магии и
очарования, останется лишь  одной из малозначимых  страниц в  книге жизни...
Нет, едва ли. Ибо то, что она испытывает в эти  мгновения,  не может  пройти
бесследно. Не говоря уже о каждой минуте, проведенной в кругу семьи. Прежние
амбиции  и  желания  остались в  далеком  прошлом, уступив место  стремлению
познать  волшебство юга,  историю,  кровное  родство  и  щедро  предлагаемую
любовь. Интересно, понимали ли  они,  как чарующе-соблазнительно  звучат для
нее их приглашения  в гости,  обещания долгих бесед и подробных рассказов  о
семье, о родственных связях и духовной близости?
     Духовная близость... Разве  могут они представить, сколь непривычно для
нее  такое словосочетание!  В холодном  мире равнодушия и  эгоизма она росла
подобно экзотическому  цветку, помещенному под стеклянный  колпак, лишенному
естественного  солнечного  света, не  знающему настоящей земли  и никогда не
ощущавшему, как струятся по его листьям капли дождя.
     Однажды  Майкл  назвал Калифорнию  чересчур стерильной -- и  был  прав.
Тому,  кто провел там всю жизнь, трудно представить, что  есть на свете иные
места, где каждый  звук, каждый цвет наполняют душу радостью, где все запахи
сродни волшебному дурману и где воздух кажется живым, самостоятельно дышащим
существом.
     "В своей профессии,  -- размышляла Роуан,  -- я постоянно  имела дело с
внутренним  миром  --  миром  внутренних  органов  и  полостей. И  только  в
комнатах, где в ожидании исхода операции плакали, смеялись и перешептывались
между  собой  целые  кланы  родственников  моих  пациентов,  доводилось  мне
сталкиваться с  внутренним миром совсем иного рода -- основанным на духовном
единении многих и многих поколений одной семьи".
     "Ты хочешь сказать,  что Элли никогда не  упоминала имени  своего отца?
Что она не рассказывала тебе ни о  Шеффилде, ни  о Райене, ни о  Грейди,  ни
о..."
     На все подобные вопросы ответ у нее был один: "Нет".
     А ведь сама  Элли приезжала сюда.  И присутствовала  на похоронах  тети
Нэнси (одному  Богу известно,  кто такая эта тетя Нэнси), а после  церемонии
вместе с другими сидела в том же ресторанчике. "Вот наша дочь. Она врач", --
с  гордостью  говорила она,  показывая им фотографию  Роуан, которую  всегда
носила  с собой в сумочке,  Незадолго  до смерти.  --  в  то  время она  уже
постоянно  находилась   под  действием  наркотических  препаратов  --   Элли
произнесла  несколько  слов,  смысла  которых  Роуан не поняла: "Как  бы мне
хотелось, чтобы  они позволили мне вернуться домой...  Но они не могут... Не
могут..."
     Родственники проводили Роуан  до отеля. Но едва она поднялась в  номер,
чтобы  принять душ  и  переодеться,  горечь  накатила такой  волной,  что не
осталось сил  не только подумать, но даже разрыдаться.  Да, наверное, многие
из них  с  радостью  готовы  были освободиться от всего  этого, вырваться из
гигантской паутины кровных уз и  общих воспоминаний. Но Роуан с трудом могла
представить себе, как такое возможно.
     Впрочем, это лишь одна сторона проблемы -- приятная: объятия, обещания,
беседы...
     Но что ждет ее там, за порогом дома? Какие истины откроются перед  ней?
Получит ли она  ответ на один из  главных вопросов  -- узнает ли наконец имя
своего настоящего отца? Ибо  никто из них не смог -- или  не пожелал? -- его
назвать:  "Карлотта сама скажет... Спроси лучше у нее..."; "...Я был слишком
мал, когда ты родилась..."; "Честно говоря, папа никогда не упоминал..."
     С того места, где она сейчас стояла, Роуан  не могла видеть террасу, на
которой,  если верить  их  рассказам, мать провела  последние тринадцать лет
своей жизни. О чем она думала, что чувствовала?..
     "Мне кажется,  она  не  испытывала страданий..." --  вспомнились  вдруг
чьи-то слова.
     Что ж. Остается только  толкнуть  створку ворот,  войти и подняться  по
мраморным ступеням к  двери  особняка, которая  специально для нее оставлена
полуоткрытой. А почему бы и нет? Желание познать  все темные  тайны, которые
хранил этот дом, достигло такого накала, что Роуан забыла  даже о Майкле. Да
и разве мог он помочь ей в таком деле?
     И вдруг, словно в полусне, Роуан увидела, что свет внутри стал ярче и в
проеме возник силуэт пожилой женщины.
     -- В конце концов, войдешь ты  или нет, Роуан Мэйфейр?  -- Низкий голос
звучал твердо и отчетливо, в нем явственно слышался ирландский акцент.
     Она толкнула створку ворот, но та едва подалась. Кое-как  протиснувшись
в  щель, Роуан медленно поднялась  по  скользким  ступеням  и  оказалась  на
площадке перед входом; старые доски слегка прогибались под ее ногами.
     Карлотты у двери уже не было, но, войдя в холл, Роуан увидела в дальнем
его конце неясную фигуру, смутно вырисовывавшуюся  на фоне света,  лившегося
из какого-то просторного помещения.
     Она направилась в ту сторону, миновала высокую лестницу на второй этаж.
Там,  наверху, все тонуло  во мраке  и разглядеть что-либо  было невозможно.
Чуть дальше, справа,  располагалась гостиная. Свет уличных фонарей, падавший
внутрь, окрашивал ее в мертвенно-белые тона, отражался от пола и мебели.
     Дверь слева  была плотно прикрыта. Пройдя  мимо нее, Роуан очутилась  в
полосе света и, наконец, вошла в большую комнату, оказавшуюся столовой.
     На овальной формы столе стояли  две свечи, и пляшущие язычки их пламени
позволяли,  как  ни  странно,   достаточно  хорошо  рассмотреть   внутреннее
убранство  и  настенную  роспись,  изображавшую  какие-то  сельские пейзажи;
огромные дубы, свисающие сверху плети мхов, изрезанные бороздами поля.
     Когда Роуан оглянулась, холл показался ей  непомерно длинным, а входная
дверь  в  противоположном   его  конце  чересчур  огромной   --  создавалось
впечатление, что она занимает всю поперечную стену.
     Она перевела взгляд на  сидевшую у  стола женщину.  На фоне темных стен
густые    волнистые    волосы,   обрамлявшие    лицо    Карлотты,   казались
ослепительно-белыми,  а в  круглых стеклах очков зловеще отражались  красные
пятна горевших свечей.
     -- Садись, Роуан Мэйфейр, -- пригласила  она. -- Мне предстоит поведать
тебе о многом.
     Не то из упрямства, не то  из безграничного  любопытства Роуан  еще раз
медленно  обвела взглядом комнату. Бархат портьер заметно потерся, а кое-где
зиял дырами; ковер на полу во многих местах давно утратил ворс, и теперь там
отчетливо  были  видны нити основы;  от матерчатой обивки  стульев с резными
спинками исходил  запах застарелой пыли --  впрочем, этим запахом, казалось,
было пропитано здесь абсолютно все.
     Но  к  нему  примешивался   и  другой   аромат,  пробудивший  в   Роуан
воспоминания  о  лесе,  о ярком  солнце  и, как  ни  странно,  о  Майкле, --
восхитительный  аромат  старого,  прогретого за день дерева.  Майкл, опытный
столяр-краснодеревшик,  понял бы ее сейчас как  никто.  Особую прелесть этой
смеси запахов придавал и слабый аромат восковых свечей.
     Люстра  под  потолком не  горела, но  в гранях ее  хрустальных подвесок
причудливо преломлялись отблески света.
     -- Она требует слишком частой смены свечей, -- объяснила Карлотта. -- А
я уже слишком стара, чтобы  забираться так высоко. Да и Эухения тоже. -- Она
коротко кивнула головой куда-то в сторону.
     Роуан  вздрогнула и  обернулась.  Только  сейчас она заметила в  темном
дальнем углу призрачно вырисовывающуюся фигуру чернокожей служанки с коротко
стриженными волосами и  желтоватого оттенка глазами. Женщина стояла в густой
тени,  поэтому  разглядеть какие-либо детали  было  практически  невозможно.
Роуан видела только заляпанный пятнами передник и сложенные на нем руки.
     --  Ты можешь идти, милая, --  обратилась к служанке Карлотта. -- Если,
конечно, моя дорогая родственница  не пожелает чего-нибудь выпить. Но у тебя
ведь нет такого желания, Роуан? Или я ошибаюсь?
     -- Нет-нет,  спасибо, мисс Мэйфейр, мне  ничего не нужно, --  поспешила
отказаться Роуан.
     --  Зови меня Карлоттой  или Карл --  как  тебе удобнее.  Слишком много
среди нас мисс Мэйфейр.
     Старая  негритянка  обогнула  стол,  пошла  мимо камина  и скрылась  за
дверью, ведущей в холл. Карлотта  проводила ее взглядом,  словно, прежде чем
продолжить разговор, хотела убедиться в том, что они с Роуан остались одни.
     Неожиданно послышавшийся  шум показался Роуан знакомым,  хотя она никак
не  могла  сообразить,  что именно могло его  вызвать.  Потом  раздался лязг
захлопывающейся  двери  и следом  --  глухой рокот  мотора, как будто  некая
машина в глубине дома тащила что-то очень тяжелое.
     -- Это же лифт, -- прошептала Роуан.
     Карлотта внимательно  прислушивалась  к  доносившимся извне  звукам.  В
обрамлении  пышных  волос  ее  изрезанное  морщинами лицо  показалось  Роуан
сморщенным и слишком  маленьким.  Тихий  щелчок  остановившегося лифта вывел
старуху  из оцепенения, она  повернулась  и  жестом указала  Роуан на  стул,
одиноко стоявший возле длинной стороны стола.
     Роуан прошла и  заняла предложенное место, спиной к  выходившим  в  сад
окнам.  Чуть повернув стул, она оказалась лицом к лицу  с Карлоттой, а когда
подняла взгляд повыше, то  увидела еще один пейзаж  -- богатый плантаторский
дом с белыми колоннами на фоне невысоких округлых холмов.
     К ее великому облегчению, стекла очков Карлотты уже не отражали красных
язычков пламени -- они были чистыми и прозрачными. На мисс  Карл было темное
платье с длинными, отделанными кружевом рукавами. В тонких узловатых пальцах
она сжимала обтянутую бархатом коробочку.
     --  Это  принадлежит  тебе,  -- сказала  Карлотта  и  резким  движением
толкнула коробочку по столу в сторону Роуан. -- Этот изумруд, и этот дом,  и
земля,  на которой он стоит, и вообще все, что имеет здесь хоть какую-нибудь
ценность. Кроме того, теперь ты владеешь  состоянием, раз в  пятьдесят, если
не в сто, превышающим  то, которым  обладала  прежде. Откровенно говоря, его
истинных размеров  на сегодняшний день я не знаю. Но прежде, чем ты вступишь
в свои права, внимательно выслушай то, что я намерена тебе рассказать.
     Она на минуту умолкла и пристально взглянула молодой женщине в лицо.  В
эти мгновения  Роуан с особенной остротой ощутила ее неподвластность времени
-- не только голос, но и вся манера поведения Карлотты не могли принадлежать
столь пожилому человеку. Впечатление  было  настолько  сильным, что  внушало
почти  суеверный  страх  -- как  будто совсем юная душа  загадочным  образом
оказалась запертой в древнем теле и заставляла его действовать  в абсолютном
несоответствии с внешним обликом.
     --  Нет, -- словно в  ответ  на невысказанные мысли  Роуан откликнулась
Карлотта, -- я стара. Я и вправду очень стара. Единственное,  что до сих пор
удерживало  меня на этом  свете  и заставляло жить, это ожидание ее смерти и
того события,  которое  страшило  меня больше всего, --  твоего  приезда.  Я
надеялась, что у Элли  впереди  долгая жизнь, я  молилась,  чтобы она смогла
удерживать тебя  вдали от  этого дома еще многие и многие годы, пока Дейрдре
окончательно не  сгниет  в своей  могиле  и  пока не разорвется  цепь. Но...
Судьба распорядилась иначе. Элли умерла. И никто  даже словом не  обмолвился
мне о ее смерти.
     -- Такова была ее последняя воля, -- сказала Роуан.
     -- Знаю, -- со вздохом ответила Карлотта. -- Знаю. Но  меня потрясло не
то, что мне не пожелали сообщить о ее кончине. Ударом стала сама  ее смерть.
Что ж. Чему быть -- того не миновать.
     -- Она сделала все возможное, чтобы воспрепятствовать моему приезду, --
призналась Роуан. -- Она заставила  меня подписать документ с обязательством
никогда не возвращаться в Новый Орлеан. Но я нарушила данное ей обещание.
     Карлотта молчала.
     --  Мне  очень  хотелось сюда  поехать, -- пояснила  Роуан и уже совсем
другим,  почти  умоляющим  тоном  спросила:  -- Ну  почему,  почему  вы  так
стремились  удерживать меня  как  можно дальше отсюда? Неужели причина столь
ужасна и за всем этим скрыта какая-то страшная тайна?
     Пожилая женщина, по-прежнему не говоря  ни слова, изучающе  смотрела на
Роуан.
     -- Ты  сильная, -- наконец прервала она  молчание  -- Такая же сильная,
как моя мать.
     Роуан не ответила.
     -- У тебя ее глаза, -- продолжала Карлотта -- Кто-нибудь сказал тебе об
этом? Или все они слишком молоды, чтобы помнить, какой она была?
     -- Я не знаю.
     -- Расскажи мне, что ты успела увидеть ее  глазами, -- настаивала  мисс
Карл. -- Скажи, видела ли ты нечто такое, чего не должна была видеть?
     Роуан вздрогнула. В первое мгновение она решила, что неправильно поняла
вопрос.  Но  уже  через  секунду  ее  осенило:  она  вспомнила  о  призраке,
появившемся в доме той ночью, и о  том странном  сне в самолете, когда некто
невидимый осквернял ее своими прикосновениями.
     Смущенная  и  обескураженная, она взглянула в лицо Карлотте, и вдруг, к
своему  удивлению, увидела, что та улыбается. Но в этой  улыбке  не  было ни
горечи,  ни торжества  -- только смирение и покорность  судьбе.  Потом  лицо
женщины вновь приняло серьезное выражение, а в глазах засветилась печаль.
     -- Значит, он уже  приходил, -- тихо вздохнув, констатировала она. -- И
завладел тобою.
     -- Я ничего не понимаю, -- отозвалась Роуан. -- Пожалуйста, объясните.
     Ответа не последовало. Пришлось объяснять Роуан:
     -- Это  был мужчина, стройный, элегантный. Он появился в три часа ночи,
в то самое время, когда умерла моя мать. Я видела  его так же отчетливо, как
сейчас вас. Но это длилось всего мгновение.
     Карлотта не  смотрела на нее. Роуан даже показалось, что  глаза женщины
закрыты, но потом она поняла, что та просто опустила взгляд.
     -- Это был он, -- наконец заговорила она, -- Тот, кто лишил разума твою
мать, а до того -- мать твоей матери. Тот, кто служил моей матери и управлял
всеми,  кто ее окружал. Они рассказали  тебе о  нем? Они тебя  предупредили?
Предостерегли?
     -- Они не сказали ни слова.
     -- Это потому, что они ничего не знают и, кажется, наконец поняли  это.
Возможно, теперь они сделают то, что  должны были сделать  давным-давно,  --
оставят нас наедине с нашими тайнами.
     -- Но кто это был?  И почему  он пришел именно ко мне?  -- Роуан  вновь
вспомнила свой сон  в самолете, однако связать воедино все эти события никак
не могла.
     -- Потому что не сомневается, что отныне ты принадлежишь ему. Что  ты в
его власти, что он может любить тебя, прикасаться к  тебе и управлять тобой,
обещая взамен вечную преданность.
     Краска  бросилась  Роуан  в  лицо.   Прикасаться...  Она  словно  вновь
очутилась в призрачной атмосфере сна.
     --  Он  будет уверять  тебя, что все  как  раз наоборот,  -- продолжила
Карлотта. --  Будет нашептывать  тебе льстивые слова, говорить, что он  твой
раб,  что Дейрдре послала  его  к  тебе.  Но  все  это  ложь,  моя  дорогая,
бесстыдная ложь.  На  самом  деле он  подчинит тебя  своей воле, и  если  ты
откажешься  выполнять  его приказания,  лишит тебя  разума.  Именно  так  он
поступил  с  ними...  -- Она на  миг  замолчала  и  нахмурилась, по-прежнему
старательно отводя  глаза  и глядя  в  стол. Потом  заговорила вновь:  -- Со
всеми.  За исключением  тех,  у кого хватило силы управлять им, превратить в
своего раба и  использовать  в собственных интересах... Удовлетворять  с его
помощью  греховные желания и порочные наклонности, --  едва слышно  добавила
она.
     -- Объясните подробнее, пожалуйста, -- попросила Роуан.
     -- Он уже прикасался к тебе -- ведь так?
     -- Не знаю...
     -- Неправда, знаешь,  Роуан  Мэйфейр.  И румянец  на твоих  щеках  тому
доказательство.   Тогда  позволь  мне   спросить  тебя,  моя  девочка,   моя
независимая,  самостоятельная  девочка,  которая  познала многих  мужчин, но
всегда  выбирала их  сама.  Сумел ли он доставить тебе большее удовольствие,
чем  любой из  твоих  смертных  знакомых?  Не  спеши.  Подумай,  прежде  чем
ответить. Он будет утверждать, что  никто из смертных не может сравниться  с
ним  в этом искусстве. Но так ли  это?  Ибо цена его любви и  ласки  слишком
высока.
     -- Но я думала, это всего лишь сон!
     -- И все же. Ведь ты его видела.
     --  Да, но  то было сутками раньше. А касался он меня лишь  во сне. Это
ведь нечто совсем другое.
     -- Его посещения  не  прекращались до  самой ее  кончины, --  с горечью
сказала Карлотта.  -- И  никакие лекарства не могли это предотвратить. Каким
бы бессмысленным ни  был  ее взгляд, какой  бы  безразличной ко всему она ни
казалась...  Стоило ей только  оказаться  ночью в  постели,  он  моментально
оказывался  рядом  и своими ласками доводил  ее  до  исступления,  заставлял
метаться  и извиваться  --  словом, вести  себя подобно  дешевой  шлю...  --
Карлотта  оборвала  себя  на  полуслове,  но  вдруг  губы  ее  изогнулись  в
неожиданной  улыбке.  --  Тебе  неприятно  слышать  такие   подробности?  Ты
сердишься на  меня  за то,  что я все это тебе рассказываю? Думаешь, зрелище
было приятным?
     --  Я думаю, что она была больна,  безумна и  что  природа человеческая
такова...
     --  Нет,  дорогая  моя,  ты  ошибаешься,  в  их  связи  не было  ничего
человеческого.
     -- Вы хотите, чтобы я поверила, что видела  призрака,  что этот призрак
ласкал мою мать и что я, так сказать, получила его в наследство?
     -- Вот именно. И умерь свой гнев. Свой весьма опасный гнев.
     Роуан опешила, охваченная смущением и страхом.
     -- Вы читаете мои мысли! И читали их в течение всего нашего разговора!
     -- Да. По крайней мере, стараюсь. Хотелось бы,  однако, видеть их более
отчетливо. Твоя  мать отнюдь  не была в  этом доме единственной, кто обладал
способностями. Мне было предназначено унаследовать изумруд тремя поколениями
раньше. А его я увидела впервые еще в трехлетнем возрасте, причем совершенно
отчетливо и столь явственно,  что он мог взять меня за руку и  даже поднять.
Да-да,  я ощущала исходящее от него тепло. Но  я отказалась подчиниться  его
воле. Я отвернулась от нею и  велела убираться  туда, откуда он пришел, -- в
ад. И чтобы противостоять ему, я использовала все свои силы и способности.
     -- И теперь я получаю в наследство этот изумрудный кулон только потому,
что могу видеть его?
     -- Он  переходит  к  тебе потому, что  ты  ее единственная  дочь. Иного
выбора  быть  не  может.  Изумруд  стал  бы  твоим  независимо  от  величины
дарованных тебе способностей. Но теперь это не важно, ибо в действительности
ты  обладаешь поистине мощной  силой. -- Карлотта  вновь  помолчала, окинула
Роуан внимательным взглядом и продолжила: -- Ты непредсказуема, да, возможно
даже  неуправляема, порой поступаешь  непоследовательно и противоречишь сама
себе, но ты сильна, очень сильна.
     -- Не следует меня переоценивать, -- тихо произнесла Роуан.
     -- Много лет назад Элли рассказала мне о  твоих способностях --  о том,
как от одного твоего  взгляда увядали цветы или закипала вода... Она плакала
и говорила, что ты гораздо более одаренная ведьма, чем Анта или Дейрдре, она
просила меня о помощи, ибо не знала, как поступить. "Удерживай ее возле себя
как можно дольше, -- посоветовала я.  -- Не позволяй вернуться в родной дом.
Постарайся, чтобы она никогда не  узнала правду и  не научилась пользоваться
своей силой".
     Роуан тяжело  вздохнула.  Упоминание об  Элли, о том, что она приезжала
сюда и  рассказывала о ней,  в то время как она, Роуан, пребывала  в  полном
неведении, вызвало в груди ноющую боль. Одна, отрезанная от всех, она жила в
полной изоляции, а они -- и даже  эта гнусная,  подлая старуха -- оставались
здесь...
     -- Да, ты права, и я вновь  ощущаю твой гнев, твою  обиду на меня за то
зло, которое я, как ты считаешь, причинила твоей матери.
     -- Я вовсе  не  хочу злиться  или  обижаться  на вас, -- тихо  ответила
Роуан. -- Я только пытаюсь понять, почему меня увезли отсюда...
     Карлотта  вновь  погрузилась  в задумчивое  молчание,  поглаживая рукой
футляр  с изумрудным кулоном. Потом пальцы ее сомкнулись на  нем  и замерли.
Роуан вспомнились вдруг сложенные руки Дейрдре, лежащей в гробу.
     Она поспешно перевела взгляд на дальнюю стену комнаты, где  над камином
была нарисована панорама бескрайнего неба.
     --  Но неужели мои слова не принесли тебе хоть некоторое  утешение?  --
спросила Карлотта. -- Разве не мучил  тебя все эти годы вопрос, может ли еще
кто-то подобно тебе читать чужие мысли или предвидеть чью-то скорую  смерть?
И кто еще способен силой  одного  только  гневного взгляда заставить другого
человека попятиться и бежать от тебя без оглядки? Посмотри на  эти свечи. Ты
можешь  приказать  пламени погаснуть  или вспыхнуть  вновь. Так попробуй же,
сделай что-нибудь!
     Однако Роуан  не  шелохнулась. Неотрывно  глядя  на язычки пламени, она
дрожала с головы до ног.
     "Ах, если бы вы только могли знать,  -- думала она в тот момент, -- что
я на самом деле могу с вами сделать..."
     --  А я знаю,  ибо отчетливо ощущаю  твою  силу. Потому что обладаю  не
меньшей  силой сама  -- во  всяком  случае, я  всегда  была  сильнее  Анты и
Дейрдре.  И только благодаря этому  могла держать его в  повиновении в  этом
доме и не позволить расправиться  со мной. Только благодаря этому я тридцать
лет не подпускала его к  дочери  Дейрдре. Заставь свечи погаснуть и зажги их
вновь. Я хочу видеть, как ты справишься с такой задачей.
     -- Нет. И  прекратите свои игры. Скажите то, что  должны  и  хотели мне
сказать.  Перестаньте мучить  меня,  ведь  я  не сделала вам ничего плохого.
Объясните наконец, кто он и почему вы разлучили меня с родной матерью.
     --  Но я уже все объяснила. Я  разлучила вас во имя твоего спасения  --
только затем,  чтобы  удержать  тебя  вдали  от  него  и  от  его проклятого
изумруда, от страшного наследия и  благосостояния, основанного  на насилии и
бесстыдном вмешательстве в личную жизнь. -- Голос  Карлотты  звучал тихо, но
твердо. -- Я разлучила вас, чтобы  сломить  волю Дейрдре,  лишить ее опоры и
возможности общения с тобой, помешать ей каплю за каплей вливать в тебя свою
истерзанную страданиями душу и в минуты слабости  и отчаяния превращать тебя
в послушную марионетку.
     Буквально  замороженная  гневом,   Роуан  хранила  молчание.  Перед  ее
мысленным взором  возникла  черноволосая  женщина,  покоящаяся в  гробу. Она
вновь  увидела  старое  Лафайеттское  кладбище, но теперь  оно было  темным,
пустым, заброшенным.
     -- В течение тридцати  лет ты  росла и взрослела вдали  от этого дома и
поселившегося в нем порока. И превратилась в  сильную,  независимую женщину,
стала врачом, хирургом, вызывающим восхищение коллег. И если тебе доводилось
воспользоваться своим даром, дабы  причинить кому-либо зло, то впоследствии,
движимая  праведным  раскаянием и  стыдом,  ты  совершала  поистине  подвиги
самопожертвования.
     -- Откуда вам все это известно?
     --  Я  это вижу. Мои видения неотчетливы,  но  я способна ощущать  зло,
таящееся  в поступках  других людей,  хотя сами эти поступки часто  остаются
скрытыми завесой, вины и стыда. Тем не  менее именно чувство вины, раскаяние
и  стыд служат  неоспоримым доказательством  того, что неблаговидные  деяния
все-таки имели место.
     -- Не понимаю, чего  в  таком случае вы добиваетесь от меня. Признания?
Однако,  как  вы сами  заметили, я  стремлюсь  как  можно  скорее  исправить
собственные  ошибки,  а  если  это  невозможно,  стараюсь   совершить  нечто
требующее неизмеримых усилии, прекрасное и полезное.
     -- Не убий, -- едва слышно прошептала Карлотта.
     Внезапная боль стрелой пронзила Роуан. Однако уже в следующее мгновение
она  с  ужасом  осознала,   что   старуха   просто  издевается  над  ней,  и
почувствовала  себя  совершенно  беспомощной  перед  хитрыми  уловками  этой
женщины, которая с  легкостью сумела  добиться  своей цели --  воскресить  в
памяти Роуан один из самых страшных моментов ее прошлого.
     "Ты совершила убийство. В  гневе  и  ярости  ты отняла чужую  жизнь.  И
сделала это намеренно. Вот какова твоя истинная сила!"
     Роуан еще глубже  ушла в себя, стараясь как  можно лучше спрятать  свои
мысли.  Она  видела, как блеснули  и вновь  потухли плоские  круглые  стекла
очков, но уловить и  постичь  то,  что таилось  в спрятанных  за ними темных
глазах, было практически невозможно.
     -- Ну, как тебе мой урок? -- спросила Карлотта.
     --  Вы  испытываете мое  терпение,  --  ответила  Роуан.  --  Позвольте
напомнить, что я  не сделала вам ничего  плохого.  Я пришла не затем,  чтобы
потребовать у вас ответа. Я не предъявила  вам никаких обвинений. Не заявила
о своих правах ни на эту фамильную драгоценность,  ни на дом, ни на что-либо
иное. Я приехала в Новый Орлеан, чтобы проститься с матерью и проводить ее в
последний путь. И переступила порог особняка только потому, что вы сами меня
сюда пригласили. И хотела лишь выслушать то, что вы намеревались сказать. Но
я не  позволю вам и дальше  играть со  мной. Ни  за  какие  блага и  секреты
вселенной. И я ни капельки не боюсь вашего призрака, даже если он переплюнет
в постели самого архангела!
     Карлотта вскинула  брови,  а  потом вдруг рассмеялась,  и этот короткий
мелодичный смешок прозвучал на удивление женственно.
     --  Отлично сказано, дорогая, -- с улыбкой произнесла она. -- Семьдесят
пять лет назад мама говорила мне, что греческие бога зарыдали бы от зависти,
увидев, как прекрасен он в  постели. -- Карлотта на миг поджала губы и вновь
улыбнулась.  -- Однако  он никогда  не запрещал ей встречаться  со смертными
молодыми людьми. Кстати, она предпочитала мужчин того же сорта, что нравятся
и тебе.
     -- Элли и об этом вам рассказала?
     -- И много  о чем еще. За исключением  того, что больна... Она и словом
не обмолвилась, что умирает.
     -- Приближение смерти вызывает у людей страх.  Они остаются  с нею один
на один, потому что никто не может умереть вместо них.
     Карлотта опустила взгляд и  надолго застыла в задумчивости.  Потом рука
ее  вновь  потянулась к коробочке, пальцы  погладили  нежный  бархат. Резким
движением она щелкнула замком, откинула крышку и чуть повернула коробочку на
столе  -- так чтобы свет пламени упал на лежащий внутри  изумрудный  кулон с
золотой цепочкой. Драгоценный камень такой величины Роуан видела впервые.
     -- Я уже давно мечтаю о смерти, -- тихо  заговорила Карлотта, не  сводя
глаз со сверкающего изумруда, -- И молю Бога, чтобы она поскорее пришла.
     Она  вновь  обратила  на Роуан  оценивающий  взгляд, и глаза ее  слегка
расширились,  а  по  лбу  над  седыми  бровями  пролегла  глубокая  морщина.
Охваченная печалью,  Карлотта  словно забыла  о  необходимости прятать  свои
мысли и эмоции  и на какой-то миг приоткрыла  перед Роуан душу, таившую, как
выяснилось, не только злобу и хитрость.
     -- Идем. -- Она тяжело поднялась  со стула,  -- Я должна  кое-что  тебе
показать, а времени у нас, похоже, осталось не так уж много.
     -- О  чем вы? -- шепотом  спросила  Роуан. Резкая перемена  в поведении
старухи почему-то испугала ее. -- И почему вы на меня так смотрите?
     Карлотта улыбнулась.
     --  Иди за мной,  -- сказала  она  -- И  если тебя не затруднит, возьми
свечу.  Кое-где лампы  еще остались, но большинство давно  перегорели, да  и
старая проводка постепенно выходит из строя.
     Аккуратно   сняв  со  спинки  стула  свою  палку,  Карлотта  неожиданно
уверенной  походкой  прошла  мимо Роуан, которая следила  за ней  удивленным
взглядом, прикрывая ладонью колеблющееся пламя свечи.
     Они вышли в полутемный холл, и вдруг Роуан вздрогнула и остановилась. В
тусклом  свете  один  из висевших  на  стене портретов  словно  ожил,  и  ей
показалось, что изображенный на нем мужчина пристально смотрит прямо на нее.
     -- В чем дело? -- не оглядываясь, спросила Карлотта.
     --  Нет-нет,  все  в  порядке...  Просто  мне  показалось...  --  Роуан
внимательно   смотрела   на  мастерски   написанный   портрет   улыбающегося
темноглазого  мужчины,  явно  очень  старый,  поскольку лак  на  нем  сильно
потрескался.
     -- Что показалось?
     --  Не имеет значения...  --  Роуан  двинулась дальше,  опять загородив
рукой крохотный язычок  пламени. -- Свет упал так, что мне вдруг показалось,
будто человек на портрете шевельнулся.
     Роуан  остановилась  рядом  с Карлоттой,  та  обернулась  и  пристально
взглянула на портрет.
     --  Тебе предстоит столкнуться в этом доме с множеством странностей, --
сказала она. --  Не удивляйся, если, войдя  в пустую комнату, увидишь  вдруг
там движущийся силуэт или встретишь устремленный на тебя взгляд. -- В голосе
Карлотты не слышалось ни веселого ехидства, ни  злорадства -- это был  голос
одинокой усталой женщины, задумчивый и грустный. -- Ты не боишься темноты?
     -- Нет.
     -- Ты хорошо видишь даже во мраке. -- Последние слова прозвучали не как
вопрос, а как простая констатация факта.
     -- Да, гораздо лучше, чем большинство людей. Карлотта вновь повернулась
и направилась  к высокой двери у основания лестницы.  Она  нажала на кнопку,
раздался глухой щелчок, и лифт двинулся вниз. Как только он  в последний раз
дернулся и  остановился, пожилая женщина повернула  ручку, открыла дверь и с
трудом отодвинула закрывавшую вход решетку.
     Внутри кабины тускло горела  лампочка.  Роуан увидела давно потемневшую
обивку на стенах и вытертый коврик, покрывавший пол.
     -- Закрой дверь,  -- попросила Карлотта.  -- Кстати,  тебе  не помешает
заодно научиться пользоваться тем, что отныне тебе принадлежит, --  добавила
она, после того как Роуан молча выполнила просьбу.
     От одежды Карлотты исходил сладковатый, тяжелый запах каких-то духов --
похоже, это  были "Шанель" -- и  пудры. Старуха  нажала  на маленькую черную
кнопку справа от себя, лифт дернулся и быстро поехал вверх. Скорость подъема
и несомненная мощь мотора удивили Роуан.
     В коридоре второго этажа было еще темнее, чем внизу, но заметно теплее.
Закрытые ставни окон и запертые  двери не пропускали  сюда ни единого лучика
уличного  света. Маленький язычок  свечи выхватывал  из  мрака белые  панели
дверей и уходящую вверх лестницу в самом конце коридора.
     -- Сюда. --  Карлотта открыла одну из дверей по левой  стороне и  вошла
первой, глухо постукивая палкой о толстый ковер на полу комнаты.
     Роуан увидела темные шторы, такие же ветхие,  как и в столовой, и узкую
деревянную кровать  с  высоким  резным  балдахином, украшенным  изображением
орла. Аналогичный рисунок был вырезан и на спинке кровати.
     -- На этой кровати умерла твоя мать, -- сказала Карлотта.
     Бросив взгляд на голый  матрас,  Роуан заметила на  нем большое  пятно,
странно,  почти  ослепительно блестевшее в темноте.  Тараканы! Роуан едва не
лишилась  чувств  от  отвращения. Черные  твари, деловито облепившие  пятно,
бросились врассыпную, как только она подошла и поднесла ближе свечу.
     Но  Карлотта,  погруженная в собственные мысли, казалось, не  замечала,
сколь отвратительно это зрелище.
     -- Неслыханно!  --  воскликнула Роуан. -- Кто-то должен  навести  здесь
порядок!
     -- Наводи, если хочешь. Теперь это твоя комната.
     Духота  и  жуткая  картина, представшая  глазам, лишили Роуан сил.  Она
попятилась к двери и прислонилась лбом к косяку.
     -- Что  еще вы  хотите  мне  показать?  --  Голос  ее  прозвучал  почти
спокойно.
     "Умерь  свой  гнев,  --  уговаривала  себя   Роуан,  окидывая  взглядом
обшарпанные  стены   и  маленький  ночной   столик,  заставленный  гипсовыми
фигурками  и свечами. -- Боже,  как  здесь  мрачно,  грязно,  отвратительно!
Умереть здесь! В этой грязи! В полном забвении!"
     --  Нет,  не  в  забвении,  --  возразила  Карлотта. -- А  что касается
обстановки  и всего  остального... Она давно уже не обращала внимания на то,
что  ее  окружало. Если не  веришь, почитай  записи врачей в  ее медицинской
карте. -- С этими словами она вышла из комнаты  и направилась к лестнице. --
Подниматься придется пешком. Лифт работает только до второго этажа.
     "Моли  Бога,  чтобы  в будущем  тебе  не  понадобилась моя  помощь", --
мысленно бросила ей вслед Роуан. Ей не  хотелось даже касаться этой старухи.
В полном смятении  она пыталась собраться  с  мыслями,  но  чувствовала, что
вот-вот  может упасть в обморок  от царящей  повсюду  духоты и затхлой вони,
пропитавшей, казалось, всю ее одежду, волосы и даже кожу.
     Карлотта  медленно,  но  вполне   уверенно  преодолевала  ступеньку  за
ступенькой.
     -- Следуй за мной, Роуан Мэйфейр, -- приказала она, не оборачиваясь. --
Здесь без свечи не обойтись. Старые газовые лампы давно отключены.
     Между первым  и вторым, более коротким, маршами лестницы была небольшая
площадка. По мере подъема воздух становился все теплее и теплее, и когда они
наконец достигли  третьего этажа, впечатление было такое, что  здесь  годами
скапливалась жара.
     Сквозь ничем не занавешенное окно справа от Роуан проникал белесый свет
уличного фонаря.
     На  этом  этаже было  всего  две двери -- одна прямо перед ними, другая
слева. Ее-то и открыла Карлотта.
     -- Там на столе  должна быть масляная  лампа,  -- сказала она, -- Зажги
ее.
     Поставив  свечу, Роуан сняла с лампы стеклянный колпак. В нос ей ударил
не слишком приятный запах масла Она поднесла свечу к полусгоревшему фитилю и
поставила на  место  колпак.  Яркий  свет лампы  залил  довольно  просторную
комнату с  низким  потолком.  Повсюду лежала пыль, пахло сыростью,  по углам
висела паутина. Здесь тоже  было  полно  тараканов. И все же в  этой комнате
дышать  было значительно  легче  --  возможно, запах дерева  и тепло  делали
воздух более приятным.
     Вдоль стен стояли многочисленные чемоданы и сундуки,  дорожные корзинки
в беспорядке валялись на кровати с латунными  спинками,  стоявшей  в дальнем
углу возле прямоугольной формы окна. Всего окон в комнате было два, и стекла
обоих с внешней стороны наполовину  скрывали заросли лиан. Их влажные листья
отражали  свет  фонаря  и  отчетливо  вырисовывались  на фоне  темного неба.
Оконные  занавески  давно   упали  и   теперь  смятыми  комьями  лежали   на
подоконниках.
     Всю левую стену  занимали стеллажи с книгами, уступив лишь небольшую ее
часть камину  с  маленькой  деревянной  полкой.  Книги  кипами лежали  и  на
старинных стульях с продавленными сиденьями.
     Потускневшая  латунь старой  кровати слабо поблескивала в свете  лампы.
Возле камина Роуан увидела пару мужских кожаных ботинок и продолговатый тюк,
который  можно было  принять  за  неровно  скрученный  ковер.  Это тряпье  и
стоявшие  рядом  ботинки   произвели  на   Роуан  странное  впечатление.  Ей
показалось необычным,  что тюк перевязан не  веревкой, а давно  проржавевшей
цепью.
     -- Это комната моего дяди Джулиена, -- пояснила Карлотта, все это время
внимательно  наблюдавшая за  Роуан. --  А вот окно, из которого  выбросилась
твоя  бабка  --  Анта. Она упала сначала  на крышу  террасы,  а  уже  оттуда
скатилась и насмерть разбилась о каменные плиты внизу.
     Роуан ничего не ответила и только крепче окала пальцы, державшие лампу.
     -- А теперь открой сундук -- тот, что стоит первым справа от тебя.
     С минуту поколебавшись (хотя причину  этих колебаний она едва ли смогла
бы объяснить), Роуан опустилась на колени, поставила рядом с собой на голый,
покрытый  толстым слоем  пыли пол  лампу  и внимательно  осмотрела крышку  и
сломанные  замки  сундука.  Сундук  был  сделан  из  брезента,  перетянутого
широкими полосами кожи с латунными креплениями. Без труда подняв крышку, она
осторожно откинула ее, чтобы не повредить штукатурку на стене.
     -- Ты видишь, что лежит внутри?
     -- Куклы. Куклы из... -- Роуан внезапно запнулась. -- Из кости и волос.
     --  Правильно.  Из кости,  человеческих  волос, кожи  и  даже  обрезков
ногтей. Они -- копии твоих предков женского  пола.  Некоторые так стары, что
сейчас  уже никто не вспомнит  имен тех, кого они изображают, и  если ты  их
тронешь, то они рассыплются в прах.
     Роуан не могла отвести  взгляд от кукол, аккуратно разложенных  ровными
рядами на старой марле: тщательно  нарисованные лица, длинные  пряди  волос,
палочки вместо рук и  ног... Самая  новая  и красивая  была одета в шелковое
платье,   украшенное   жемчугом,    на   отполированной,   блестящей   кости
темно-коричневыми  чернилами   нарисованы   нос,  рот,   глаза...   Странные
чернила... Или это... Кровь?
     --  Да, именно.  Кровь, --  подтвердила догадку  Карлотта. -- Это  твоя
прабабка. Стелла.
     Роуан показалось,  что кукла улыбается ей. Черные волосы были приклеены
каким-то блестящим клеем, из швов шелкового платья кое-где выступали  острые
кончики кости.
     -- А кость откуда?
     -- Это кость Стеллы.
     Роуан опустила было руку в сундук, но тут же отдернула и сжала пальцы в
кулак. Она  не в силах была заставить себя дотронуться  до кукол. Осторожно,
неуверенным движением она  приподняла марлю. Под  верхним слоем кукол  лежал
еще один, явно более старый. Поднять этот слой  можно было, наверное, только
вместе с марлей, иначе  фигурки превратятся  в  бесформенные комочки костной
пыли.
     -- Они все здесь, вплоть до тех, которые жили в Европе. Залезь внутрь и
найди самую старую. Ты знаешь, какая из них?
     -- Невозможно. Стоит ее коснуться, и она развалится  на мелкие кусочки.
К тому же я не знаю, какую из них брать.
     Роуан опустила на место марлю и осторожно, едва ли не робко, разгладила
верхний слой.  Но  когда ее пальцы  случайно  коснулись  кости,  она ощутила
резкую вибрацию, перед глазами вдруг вспыхнуло яркое пятно света, а в голове
вереницей   пронеслись  медицинские  термины:  повреждение  височной   доли,
судороги...  Однако  она не  видела  между  ними  никакой  связи  -- диагноз
выглядел идиотским, словно эти термины пришли из другого мира...
     Она всмотрелась в крохотные личики.
     -- Но зачем? Ради чего?
     -- Чтобы иметь возможность побеседовать с ними в  случае необходимости,
попросить  у них  помощи и совета  и  через  них связаться  с силами ада. --
Карлотта поджала губы и ехидно усмехнулась. В бликах света лицо ее сделалось
злым и  неприятным. --  Как будто они и впрямь способны вернуться из адского
пламени, чтобы исполнить чей-то приказ.
     С глубоким вздохом Роуан иронически пожала плечами и вновь взглянула на
ужасное, ярко раскрашенное лицо Стеллы.
     -- И кто же их делал?
     -- Да все по очереди. Когда  умерла моя мать, Мэри-Бет,  Кортланд ночью
прокрался  к  гробу  и  отрезал ее ступню. Он же добыл и кости  Стеллы.  Она
недаром  хотела,  чтобы  церемония прощания  была проведена в  особняке,  --
знала,  что  Кортланд  непременно сделает все необходимое.  Ведь твоя бабка,
Анта, была еще слишком мала.
     Роуан содрогнулась  от ужаса и  отвращения. Медленно закрыв сундук, она
поднялась с пола, стряхнула с себя пыль и вновь взяла в руки лампу.
     --  А этот Кортланд...  Тот,  кто сделал это? Кто он? Неужели  дед того
самого Ранена, с которым я познакомилась на похоронах?
     -- Да,  моя  дорогая,  это  он и  есть. Тот  самый  красавец  Кортланд,
порочный до мозга костей, который  много лет служил послушным инструментом в
руках существа, веками владеющего этой семьей. Тот  самый  Кортланд, который
изнасиловал твою мать, когда она бросилась к нему в поисках помощи и защиты.
Человек, совокупившийся  со Стеллой  и ставший  отцом  Анты,  а после давший
жизнь  Дейрдре. Тот, кто называл себя  и твоим отцом. То есть ты приходишься
ему и дочерью и правнучкой одновременно.
     Роуан долго стояла  неподвижно,  пытаясь разобраться  в хитросплетениях
семейных связей, потом повернулась  к  Карлотте. В  ярком  свете  лампы лицо
старухи показалось ей мертвенно-бледным.
     -- А кто сделал куклу моей матери?
     -- Никто.  Пока. Разве  что ты  отважишься  пойти на кладбище,  вскрыть
склеп  и украсть из гроба ее руки. Как  думаешь,  способна ты на такое? Он с
радостью поможет  тебе -- я имею в виду того,  кто уже являлся тебе однажды.
Стоит тебе надеть на шею  кулон  с изумрудом  и  позвать  его, он непременно
придет.
     -- Ну почему? Почему вы все время стараетесь уколоть меня побольнее? --
тихо  спросила  Роуан.  -- Ведь я не имею  никакого отношения ко всему этому
кошмару.
     --  Я  лишь  говорю тебе  то, что  знаю.  Черная магия  всегда была  их
стихией. Ты должна знать, чтобы сделать свой выбор.  Согласна ли ты склонить
голову  перед  всей этой  мерзостью  и продолжить  их  непристойное занятие?
Готова  ли  принять  столь  отвратительное  наследие? Будешь  ли ты  во  имя
достижения собственных целей призывать всех мертвецов ада и играть в куклы с
дьяволом?
     -- Я не верю, что такое возможно, -- ответила Роуан. -- Думаю, что и вы
тоже.
     -- Я верю собственным глазам. Я  доверяю своим ощущениям. Они  источают
зло, подобно тому как священные реликвии излучают святость. Голоса, которыми
все они разговаривают,  на  самом деле принадлежат  только  ему --  дьяволу.
Разве сама ты не веришь тому, что видела, когда он посетил тебя?
     --  Я  видела  лишь  темноволосого мужчину, точнее даже  не  мужчину, а
призрака. Это была своего рода галлюцинация.
     --  Это был сатана. Конечно, он никогда  в этом не признается. Он будет
называть тебя  красивыми, ласковыми именами, читать стихи. Но на  самом деле
он сущий дьявол. Он  лжет. Он уничтожает всех, кто встает на  его пути. Ради
достижения  собственной  цели  он  не  задумываясь уничтожит  тебя  и  твоих
потомков, ибо лишь его желания и цель имеют для него значение.
     -- Но в чем они состоят?
     -- В том, чтобы жить.  Быть  живым, как все мы. Видеть и ощущать то же,
что видим и ощущаем мы.
     Опираясь  на  палку,  Карлотта  прошла  мимо Роуан,  остановилась возле
лежащего у камина странного тюка и обвела взглядом полки с книгами.
     --  Здесь собрана история, -- сказала она. -- История  жизни всех наших
предков, написанная  Джулиеном. Эта  комната  служила ему убежищем. Здесь он
писал свою исповедь. О том, как переспал с собственной сестрой, Кэтрин, дабы
зачать мою мать,  Мэри-Бет, а после  вместе с Мэри-Бет подарил жизнь Стелле.
Когда  же пришла моя  очередь лечь с ним в постель, я плюнула  ему в  лицо и
чуть  не  выцарапала  глаза,  да  еще  пригрозила  убить  его.  --  Карлотта
обернулась   и  буквально  впилась  взглядом  в  Роуан.   --  Черная  магия,
дьявольские   заклинания,  рассказы  о  ничтожных   победах  над  теми,  кто
осмеливался  ему  перечить,  о  мести  врагам  и  обольщении  многочисленных
любовниц...  Его  вожделение и  жажда власти не имели границ, их не под силу
было удовлетворить всем райским серафимам, вместе взятым...
     -- И обо всем этом он написал?
     -- Об этом и о многом другом. Хотя, признаюсь, я никогда не читала  эти
книги -- и не стану читать. Мне достаточно было прочесть его мысли, когда он
день  за  днем  просиживал  в  библиотеке и писал, писал,  давая волю  своей
фантазии...  С тех  пор прошло не  одно десятилетие. Поверь,  я очень  долго
ждала этого момента.
     --  Но почему  эти книги до  сих  пор  хранятся здесь? Почему  вы их не
сожгли?
     --  Потому  что знала,  что  если ты  когда-нибудь  сюда  приедешь,  то
непременно должна будешь увидеть их собственными глазами. И прочесть то, что
было собственноручно написано им самим. Ибо ни одна книга  не обладает такой
силой, как сожженная книга. Его признания -- лучшее доказательство его вины.
-- Карлотта помолчала  несколько мгновений  и  почти  шепотом продолжила: --
Прочти их. Прочти и сделай свой выбор. Анта не смогла. И Дейрдре тоже. Но ты
сильнее их. Ты умнее и мудрее. Да-да, ты еще очень молода, но уже мудра.
     Она обеими руками оперлась на палку и задумалась, краешком глаза косясь
куда-то в сторону, потом тихо и печально продолжила:
     -- Я в свое время этот  выбор сделала. После того как Джулиен осквернил
меня  своими  прикосновениями и  попытался  соблазнить  льстивыми  и лживыми
речами, я  бросилась в  часовню, упала на колени и принялась молиться  нашей
Богоматери Заступнице, прося ее о защите  и наставлении на путь праведный. И
вот  тогда мне открылась великая  истина.  Не важно, в какого именно Бога мы
верим  -- католики мы, протестанты или буддисты.  Важно другое:  наша вера в
добро,  основанная  на  утверждении ценности жизни,  на неприятии насилия  и
разрушения,  на  убеждении  в  том, что  человек  не имеет права  унижать  и
оскорблять другого человека,  не  имеет права распоряжаться чужой жизнью. --
Карлотта посмотрела Роуан прямо в глаза. -- Я молилась Святой Деве и Господу
нашему  Христу, дабы  они  не  оставили меня  и поддержали в  борьбе  против
пособников дьявола, дабы помогли одолеть их и выиграть страшную битву.
     Карлотта  опустила  глаза  и  надолго  погрузилась   в  размышления  --
возможно,  перед  ее  мысленным  взором проносились  в  тот  момент  картины
прошлого, -- затем заговорила снова:
     --  Уже тогда  я отчетливо сознавала, какая  тяжкая задача стоит передо
мной,  и год за годом  училась тому, что было  необходимо,  --  пользоваться
дарованной мне силой и теми средствами, которыми пользовались они. С помощью
заклинаний  я  вызывала мелких духов, которые легко поддавались управлению и
которых  столь же легко  можно было отправить обратно в ад,  когда  отпадала
нужда в их услугах. Иными словами, я боролась с ним его же оружием.
     Голос Карлотты звучал словно издалека  и,  быть  может, поэтому казался
особенно зловещим. В течение всего своего рассказа она исподтишка следила за
реакцией Роуан.
     -- Я  заявила  Джулиену,  что никогда не  рожу от него ребенка, что  не
желаю  слушать  его лживые речи и что его дьявольские средства обольщения на
меня не подействуют. "Ты можешь сколько угодно раз принимать облик  молодого
красавца, -- сказала я  ему, -- но я не брошусь в твои объятия,  ибо  всегда
буду знать, что ты стар, и видеть перед  собой твою  морщинистую плоть. Даже
если бы ты действительно был самым прекрасным мужчиной на свете, то  и тогда
не смог бы меня соблазнить. Неужели ты думаешь, что внешность имеет для меня
хоть какое-то значение?" Я пообещала, что если он еще хоть раз осмелится  ко
мне  прикоснуться,  я  использую всю силу своего дара, все свои способности,
чтобы уничтожить его и вернуть туда, откуда он пришел, то есть в ад. И тогда
я увидела страх  в его  глазах. Он знал,  что я  обладаю  достаточно большой
силой  и  непременно выполню свою  угрозу.  Хотя,  возможно,  страх его имел
совсем  другие истоки:  это был  страх  перед женщиной,  которую  он не смог
соблазнить, сбить с пути истинного и подчинить своей воле. -- Карлотта вдруг
широко улыбнулась, открыв ровный ряд вставных зубов. -- А это, да будет тебе
известно,  действительно может  привести в ужас существо, живущее только  за
счет обольщения.
     Карлотта замолчала, охваченная воспоминаниями.
     Роуан глубоко вздохнула. Она  не замечала ни жара, исходящего от лампы,
ни струившегося по лицу пота. Глядя на стоявшую  в  нескольких  шагах от нее
старую женщину, она  словно вместе  с ней  заново переживала  горечь потерь,
годы  мучительных  страданий,  одиночества и... веры, безграничной отчаянной
веры, которая способна убить...
     -- Да, убить, -- подтвердила Карлотта -- Я сделала это. Во имя спасения
живых,  во  имя избавления  их  от  того,  кто никогда не жил  и  непременно
завладел бы ими, будь ему позволено...
     -- Но почему он выбрал нас? -- недоуменно спросила  Роуан. -- Почему из
всех живущих на этой земле именно  нам суждено было стать игрушками в  руках
того, о ком вы говорите? Ведь способностью видеть призраков и духов обладаем
не только мы.
     Ответом ей был лишь долгий тяжелый вздох.
     --  Вы когда-нибудь  разговаривали с ним? -- не унималась Роуан.  -- Вы
говорили, что  он являлся вам в  детстве  и нашептывал слова, которые  могли
слышать только вы. А сами вы спрашивали, кто он и чего добивается?
     -- Неужели ты  думаешь, он сказал бы мне  правду? Запомни, правды ты от
него не услышишь. А заговорив с ним, ты только умножишь его силу, ибо беседы
с нами для него все равно что пища для голодного или масло для этой лампы.
     Карлотта подошла ближе.
     -- Он сумеет найти в твоих  же собственных  мыслях такой ответ, который
больше всего тебя устроит и поможет ему обрести над тобой власть. Он сплетет
вокруг тебя такую густую паутину  лжи,  что сквозь нее ты никогда не увидишь
ни  единого проблеска  истины. Он нуждается в твоей  силе, и потому скажет и
сделает все, чтобы ее получить. Разорви эти путы, дитя мое. Ты самая сильная
из  всех.  Разорви цепь и отправь его в ад, ибо  для него нет места на  этой
земле. И  нигде больше не найдет  он силы, сравнимой с твоей. Ведь ты -- его
создание! Неужели  ты  не  понимаешь, что он --  творец  твоего  дара.  Ради
появления  на  свет  столь  могущественной  ведьмы,  как  ты,  он  заставлял
совокупляться брата с сестрой, дядю с племянницей, сына  с матерью... Да-да,
не  удивляйся, бывало и такое. Иногда он терпел поражения  на этом  пути, но
уже  в следующем поколении продолжал начатое и  стократ восполнял  потерю. И
разве  значили для него хоть  что-то Анта или Дейрдре,  если впоследствии он
мог получить Роуан?!!
     -- Ведьма? Я не ослышалась? Вы произнесли именно это слово?
     -- Да Все они  были ведьмами и  колдунами. Разве ты до сих пор этого не
поняла? -- Карлотта пристально вглядывалась в лицо Роуан. -- Твоя мать, мать
твоей матери, ее мать...  -- и так далее. И Джулиен, этот порочный и  жалкий
Джулиен, чьим сыном был твой отец, Кортланд... Та  же участь ожидала и меня,
но я взбунтовалась.
     Роуан  так  сильно сжала в кулак пальцы левой руки,  что ногти  глубоко
впились  в  ладонь, и удивленно уставилась на Карлотту,  которая, словно  не
замечая этого взгляда, продолжала:
     -- Инцест,  моя  дорогая, далеко не самый тяжкий из  их грехов,  хотя и
служит для них одним из главнейших средств продолжения рода и умножения силы
-- с его помощью  они очищают  кровь и из поколения в поколение обеспечивают
рождение  все более могущественной ведьмы. А  род Мэйфейров корнями уходит в
такую  глубь веков, что истоки его теряются где-то в далекой истории Европы.
Но об  этом пусть тебе расскажет англичанин.  Он знает историю лучше меня. Я
имею  в  виду того англичанина, который пришел  под руку  с тобой в церковь.
Попроси  его  назвать имена кукол, которые  лежат в  этом  сундуке. Ему  они
хорошо известны.
     -- Я не могу больше оставаться в этой комнате, -- прошептала Роуан. Она
резко  повернулась, чтобы уйти, и  луч света от лампы  скользнул по площадке
лестницы.
     -- Ты знаешь, что  это правда, -- спокойно  произнесла  Карлотта за  ее
спиной. -- В глубине души ты всегда сознавала, что внутри тебя таится зло.
     -- Я  не  согласна с вашим выбором слов. Вы  говорите  о  потенциальной
готовности творить это зло.
     -- Что ж, в твоей  власти покончить с этим. Ты обладаешь большей силой,
чем я, а значит, сможешь гораздо успешнее бороться с ним. Точнее, с ними...
     Она протиснулась мимо Роуан, царапнув ее  подолом платья, и направилась
к лестнице, сделав знак Роуан следовать за собой.
     Едва  Карлотта открыла вторую выходившую на площадку дверь, в нос Роуан
ударил такой  отвратительный  запах, что она едва не задохнулась и  невольно
попятилась. Однако быстро взяла себя  в руки, сделала глубокий вдох и следом
за ним  несколько  глотательных  движений. Она знала,  что только так  можно
будет вытерпеть эту вонь.
     Подняв  повыше лампу, она увидела, что узкое помещение,  в которое  они
вошли,  представляет  собой  нечто  вроде   кладовой,  забитой  склянками  и
бутылками. Они стояли на  самодельных полках и были заполнены  густой темной
жидкостью, в которой  плавало нечто  полуразложившиеся и  отвратительное  на
вид. Запах химикатов и спирта не  мог заглушить  мерзкую вонь гниющей плоти.
Невыносимо  было  даже представить, что произойдет, если кто-то разобьет или
откроет хоть одну из этих емкостей.
     -- Они принадлежали Маргарите, -- пояснила Карлотта, -- матери Джулиена
и Кэтрин, моей бабки.  Тебе нет нужды запоминать всех. Их имена ты найдешь в
книгах, хранящихся в  соседней комнате, и в тех, что  стоят в  библиотеке на
первом этаже.  Однако  ты  должна знать вот о чем. Маргарита превратила  эти
склянки в  хранилище жутких  кошмаров. Позже,  открыв  их,  ты  сама  в этом
убедишься.  И  еще.  Если  не  хочешь неприятностей,  сделай  это  сама, без
свидетелей. Подумать только! Она, целительница, -- и такие ужасы!..
     --  Целительница! -- Это слово  Карлотта повторила  с таким презрением,
будто плюнула кому-то в лицо. -- Она обладала не меньшим даром целительства,
чем ты, умеющая сшивать и заживлять даже самые страшные  раны или излечивать
от  рака.  Но, вместо того чтобы избавлять от недугов страждущих, занималась
вот этим!.. Поднеси-ка поближе лампу.
     -- У меня нет желания смотреть на это сейчас.
     -- Вот  как? Но ты же врач, если не ошибаюсь? Разве тебе не приходилось
производить   вскрытие  покойников  любого  возраста?   Ты   и  сейчас  этим
занимаешься. Или я не права?
     -- Я  хирург. Я оперирую людей, чтобы спасти  их и продлить им жизнь. И
не хочу видеть...
     Роуан оборвала себя  на полуслове и уставилась на самый большой  сосуд,
жидкость в котором  еще не  до конца утратила свою прозрачность  и позволяла
увидеть,  хоть и не очень отчетливо, что  внутри  плавает какой-то  округлый
предмет.  Он напоминал...  Нет, это  невозможно!  Внутри  сосуда  находилась
голова человека! Роуан отпрянула, как от ожога.
     -- Расскажи мне, что ты видела.
     -- Ну почему, зачем вы меня мучаете? -- тихо спросила Роуан, не в силах
отвести  взгляд от склянки,  от темных  полуразложившихся глаз, плававших  в
жидкости, от волос, напоминавших  морские водоросли. Наконец она отвернулась
и прямо взглянула в лицо Карлотте: --  Я видела,  как сегодня похоронили мою
мать. Чего вы от меня хотите?
     -- Я уже объяснила.
     -- Неправда,  вы мстите мне  за то,  что я приехала, хотите наказать за
желание узнать правду и за то, что я расстроила ваши планы...
     По лицу Карлотты скользнула мимолетная усмешка.
     --  Как  вы не  понимаете? -- продолжила  Роуан. -- Ведь я осталась там
совсем одна и хочу познакомиться  наконец со  своими родственниками.  Вам не
удастся подчинить меня своей воле.
     Ответом ей  было молчание. От жары, духоты и вони  Роуан едва не теряла
сознание и не знала, долго ли еще сможет выдержать весь этот кошмар.
     -- Именно  так  вы поступили с  моей  матерью? --  Голос ее зазвенел от
бессильной ярости. -- Вы заставляли ее делать то, что было нужно вам?
     Она  попятилась,  как будто гнев  отталкивал  ее  от Карлотты.  Пальцы,
сжимавшие лампу, напряглись почти до белизны, хотя стекло так нагрелось, что
терпеть становилось невмоготу.
     -- Все, хватит! -- воскликнула она -- Я ухожу отсюда!
     -- Бедная девочка, -- заговорила наконец Карлотта. -- Да, в этом сосуде
действительно  мужская голова.  Рассмотри  ее получше, когда придет время. И
все остальное в этой комнате тоже.
     -- Но все они давно  разложились, сгнили и ни на что  уже  не  годятся!
Если вообще годились хоть на что-нибудь. Я хочу поскорее выбраться отсюда!
     И  все же  она  не  удержалась  и напоследок, дрожа от ужаса,  еще  раз
взглянула на сосуд. В полупрозрачной жидкости  виднелся широко открытый рот,
почти   безгубый,   внутри  которого  сверкали  белизной   два  ряда  зубов;
студенистая масса  глаз поблескивала,  отражая свет  лампы. Зажав рукой рот,
Роуан перевела взгляд на соседнюю склянку. В ней что-то шевелилось... Черви!
Печать на крышке была сломана.
     Роуан выскочила  из  комнаты  и, закрыв глаза,  прислонилась  к  стене,
по-прежнему сжимая в  руке лампу. Кровь стучала в ушах, и  в какой-то момент
Роуан показалось, что она больше не выдержит  и ее стошнит  прямо  здесь, на
площадке  лестницы, на глазах у старухи.  Как сквозь вату она услышала  шаги
Карлотты, которая медленно прошла мимо нее и теперь спускалась по ступеням.
     -- Иди вниз,  Роуан Мэйфейр, -- окликнула ее Карлотта  -- Погаси лампу,
но прежде зажги свечу и принеси ее сюда.
     Роуан  постепенно приходила  в  себя.  Она  провела  рукой по  волосам,
откинула их  с влажного лба, потом, изо всех сил борясь  с  новым  приступом
тошноты, направилась в спальню. Все ее  движения были замедленными,  как  во
сне.  Поставив на столик  лампу  --  кале  раз  в  то  мгновение,  когда  ей
показалось, что пальцы больше не вынесут жара, -- она поднесла руку к губам,
чтобы  хоть чуть-чуть унять боль, потом взяла свечу  и сунула ее в отверстие
колпака,  стараясь  не  коснуться  раскаленного стекла. Как  только вспыхнул
фитилек свечки,  она погасила  лампу,  подняла  повыше  свечу  и  на  минуту
застыла, пристально глядя на бесформенный тюк возле камина и приставленные к
нему ботинки.
     Нет, они не  были приставлены... Нет! Все так же медленно она подошла к
камину и  кончиком туфли слегка  толкнула ботинок, который  чуть сдвинулся с
места.  Однако было  совершенно очевидно, что  его что-то держит,  не  давая
упасть   или   сдвинуться   дальше.  Присмотревшись,   Роуан   увидела  чуть
высунувшийся из  скрученного  ковра  край брюк,  а  между  краем и  ботинком
блеснула белым кость человеческой ноги.
     Парализованная  ужасом,  Роуан несколько мгновений  смотрела на  кость,
потом  перевела  взгляд  на  продолговатый  тюк,  действительно  оказавшийся
скрученным  в  рулон  ковром.  Как   только  она  вновь  обрела  способность
двигаться, Роуан  прошла  несколько  шагов в сторону  противоположного  края
рулона и увидела  то,  что  прежде оставалось скрытым от ее глаз,  -- тускло
поблескивавшие темные волосы. Внутри рулона  был мертвец! Причем пролежал он
здесь очень долго. А вот и темное  пятно на полу  и такое же темное пятно на
ковре, ближе к ногам,  там, где  засохли  вытекшие  из  покойника  соки. Она
сумела разглядеть даже каких-то  насекомых, попавших в эту  липкую  когда-то
жидкость и высохших вместе с ней.
     "Роуан,  никогда не  езди  туда.  Помни о том, что ты  мне обещала.  Не
возвращайся туда, Роуан".
     Откуда-то издалека, снизу, до нее едва слышно донесся голос Карлотты:
     -- Спускайся, Роуан Мэйфейр!
     Роуан Мэйфейр... Роуан Мэйфейр... Роуан Мэйфейр...
     Не в состоянии двигаться хоть немного быстрее, Роуан вышла из спальни и
еще раз оглянулась на страшную находку -- на завернутого в ковер покойника и
торчащую из рулона тонкую  белую  кость. Потом  резко  захлопнула  дверь  и,
пошатываясь, стала спускаться по ступеням.
     Старуха молча ждала ее возле открытой двери лифта.
     -- Вы  знаете, что  я там нашла, -- сказала ей Роуан.  Она держалась за
перила, чтобы  не упасть. Свеча в дрожащей  руке плясала, бросая отблески на
темный потолок.
     -- Ты нашла там мертвеца, завернутого в ковер.
     -- Господи! Что же творилось в этом доме? Вы что, все сумасшедшие?
     В свете лампы, горевшей внутри кабины лифта, Роуан видела, что Карлотта
совершенно   спокойна.  Во  всем   ее   облике   чувствовалась  даже   некая
отрешенность, если не сказать -- безразличие.
     -- Следуй за мной, -- повелительным тоном произнесла она. -- Я показала
тебе все, что должна была показать, но еще не все рассказала...
     -- О,  рассказать вы должны  мне еще очень и очень многое,  -- ответила
Роуан. --  И прежде всего вот  что.  Показывали ли вы все это моей матери? Я
имею в виду кукол, жуткие сосуды и...
     -- Не я свела ее с ума -- если тебя интересует именно это.
     --  Мне кажется, любой, кому пришлось  вырасти в  этом доме, нормальным
человеком быть не может.
     -- Полностью  с  тобой согласна.  Вот поэтому  я и настояла, чтобы тебя
увезли подальше отсюда. А теперь нам пора идти.
     -- Расскажите, что случилось с моей матерью. Роуан  следом за Карлоттой
вошла  в  кабину  и  сердито  хлопнула  дверью.  Пока  лифт  спускался,  она
внимательно изучала профиль стоявшей рядом женщины: "Стара, да, очень стара.
Желтая,  как  пергамент,  кожа,  такая  прозрачная,  что под  ней  отчетливо
проступают  все  вены. Тонкая,  высохшая  шея,  кажущаяся  совсем хрупкой...
Хрупкой..."
     --  Расскажите, что  все-таки  с ней случилось,  --  повторила она свою
просьбу, глядя в  пол и не осмеливаясь больше в упор рассматривать Карлотту.
-- Не о том, как он трогал ее  во сне, а о том, что произошло с ней на самом
деле.
     Лифт дернулся и остановился. Карлотта вышла первой.
     Едва Роуан закрыла за собой двери, лампочка внутри погасла и все вокруг
погрузилось в прохладную  тьму, пахнущую  сыростью и  дождем. Входная  дверь
по-прежнему оставалась  открытой,  и  можно  было видеть, как поблескивают в
свете  уличных  фонарей мокрые листья, и слышать  доносившиеся снаружи тихие
звуки южной ночи.
     -- И все же расскажите, что случилось, --  в который  уже раз попросила
Роуан. Голос ее был тихим и печальным.
     Они оказались в длинном зале. Карлотта шла впереди, опираясь на палку и
указывая дорогу, Роуан молча и покорно следовала за ней.
     Слабый свет  свечи медленно  плыл вместе  с ними, но  даже в этом свете
можно было разглядеть некоторые детали, хотя большая  часть их сейчас тонула
в густой  тени. Несмотря на царящее везде запустение,  зал с  его мраморными
каминами и высокими зеркалами над ними, с окнами от пола до потолка  был еще
красив.  Зеркала  в  противоположных его  концах располагались  одно  против
другого.  Многократные отражения  хрустальных  люстр  создавали  своего рода
анфиладу,  уходившую  в  бесконечность. Роуан успела  заметить  и  множество
собственных отражений.
     --  Да, интересный  эффект, --  подтвердила Карлотта.  --  Эту  иллюзию
создал Дарси Монехан. Он сам купил  и зеркала. Дарси  готов был  на все ради
Кэтрин, ради того чтобы оградить ее от  того зла, которое их окружало. Но он
умер от желтой лихорадки --  здесь,  в этом доме. Кэтрин оплакивала  его всю
жизнь.  А  вот  зеркала  остались на своих  местах,  там,  где  распорядился
укрепить их Дарси, -- и на стенах, и над каминами.
     Она со вздохом остановилась и обеими руками оперлась на палку.
     --  Все  мы  когда-то...  каждый  в  свое  время...  отражались в  этих
зеркалах. Теперь вот пришла и твоя очередь... быть пойманной в них...
     Роуан не ответила. Она с  грустью размышляла о том,  как хорошо было бы
увидеть этот зал ярко  освещенным, сияющим,  рассмотреть  резьбу на  мраморе
каминов и лепнину, украшающую потолок, вдохнуть свежий воздух, врывающийся в
открытые окна и колышущий шелковые портьеры...
     Карлотта подошла к ближайшему из двух боковых окон.
     -- Подними, пожалуйста, раму, -- попросила она. -- У тебя хватит на это
силы.
     Она  взяла  у Роуан  свечу и  поставила  ее на  маленький  столик возле
камина.
     Роуан дотянулась  до  простого  по  конструкции  замка и с удивительной
легкостью подняла массивную, с девятью стеклами раму.
     Окно  выходило  на  затянутую  сеткой террасу. Роуан  с наслаждением  и
благодарностью вдохнула  свежий, наполненный  запахами цветов и дождя воздух
теплой южной ночи и почувствовала, как легкий ветерок нежно касается ее лица
и рук. Чуть  сдвинувшись в  сторону, она молча пропустила вперед  подошедшую
Карлотту.
     Язычок пламени оставленной на  столике свечи  какое-то время боролся со
сквозняком,  но  в  конце концов сдался  и потух. Роуан  шагнула в темноту и
вновь почувствовала знакомый уже одурманивающий сладкий аромат.
     -- Ночной жасмин, -- пояснила Карлотта.
     Плети вьющихся растений густо опутали перила террасы, их тонкие  побеги
и  листья, словно  крылышки бабочек,  бились  о сетку снаружи,  а прекрасные
белоснежные цветы светились во тьме.
     -- Вот на этой террасе много дней сидела твоя мать, -- вновь заговорила
старуха.  --  А внизу, на  плитах, умерла ее мать. Она упала  туда  из  окна
комнаты,  которая сейчас  прямо  над нами  и которая  когда-то  принадлежала
Джулиену. Это я загнала  ее  туда, к самому окну, и, наверное, вытолкнула бы
из него собственными  руками, не прыгни  она  сама. Я  едва не выцарапала ей
глаза, как когда-то и Джулиену.
     Карлотта умолкла, всматриваясь в ночь сквозь проржавевшую сетку. Темные
силуэты огромных деревьев четко вырисовывались  на  чуть  более светлом фоне
неба.  Холодный  свет  уличных  фонарей   заливал  ближнюю  к  ограде  часть
разросшегося  сада и высокую траву давно не стриженных газонов. Он отражался
даже от высокой спинки белого кресла-качалки, стоявшего на террасе.
     И вдруг ночь  показалась Роуан чересчур  жуткой  и даже зловещей, а сам
дом превратился в  ее воображении в мрачную черную  бездну, готовую засосать
ее  в  свою неизмеримую глубину.  Как  ужасно жить  и умереть в таком  доме,
провести много дней и ночей в этих страшных запущенных комнатах, чтобы потом
окончить  свои  дни среди  мерзости,  грязи  и нестерпимой вони. Невыносимо!
Внутри  у  нее  все дрожало от отвращения,  густой  волной  поднимавшегося к
горлу, готового  вот-вот лишить ее возможности дышать.  Нет,  это невозможно
выразить  словами.  Ни ее чувства,  ни  степень той ненависти,  которую  она
испытывала сейчас к стоявшей рядом старухе.
     -- Это я убила Анту. -- Голос Карлотты звучал глухо. Она стояла  спиной
к Роуан, и та с  трудом  разбирала тихо произнесенные  слова. -- Я убила ее,
все  равно  как  если бы действительно  собственноручно выбросила из окна. Я
желала ей смерти! Когда я вошла,  она качала Дейрдре в  колыбели, а он стоял
возле нее, совсем близко. Он смотрел  на малютку и заставлял  ее смеяться! И
она позволяла ему  веселить  свое  дитя! Она  разговаривала с  ним  и  своим
жеманным  тихим  голоском  заверяла, что теперь, после  смерти  мужа,  он ее
единственный друг на всем белом свете. А мне заявила, что это ее дом и она в
любой момент может выгнать меня отсюда.
     И тогда я пообещала  выцарапать ей глаза, если она не прогонит его. "Ты
не сможешь видеть его, лишившись глаз,  -- сказала я. -- И избавишь от этого
зрелища свою дочь".
     Карлотта замолчала.  Потрясенная ее признанием, Роуан  не проронила  ни
слова. Она  неподвижно  застыла  в  мучительном ожидании  еще более  ужасных
откровений, прислушиваясь к приглушенным звукам ночи, доносившимся из сада.
     -- Приходилось ли  тебе когда-нибудь видеть, как бьется о  женскую щеку
человеческий глаз,  вырванный  из глазницы  и  висящий  лишь  на  нескольких
окровавленных  ниточках? --  Голос  женщины  звучал  глухо, но  ровно. --  Я
выполнила свою угрозу. Она рыдала и всхлипывала, как малое дитя, но меня это
не остановило.  А  когда  она  помчалась  наверх, обеими руками  придерживая
выпавшее глазное яблоко,  я  бросилась  следом.  И  ты думаешь,  он  хотя бы
попытался меня остановить?
     -- Я бы попыталась, -- ответила Роуан. -- Скажите, зачем вы все это мне
рассказываете?
     --  Затем,  что  ты  хочешь знать, что случилось!  А чтобы понять,  что
произошло  с  одной, необходимо знать, что произошло с той, которая была  до
нее.  И  еще.  Я   хочу,  чтобы  ты  знала,  что  все  это  я   совершила  с
одной-единственной целью: разорвать адскую цепь.
     Старуха повернулась к Роуан лицом. Холодный  белый свет уличного фонаря
отразился в стеклах ее очков, превратив их в непроницаемые зеркала.
     -- Я совершила это ради тебя, ради меня, ради самого Господа Бога, если
он таки существует. Я подтащила ее к открытому окну  и заставила высунуться.
"Посмотрим,  --  кричала я, --  сумеешь  ли ты увидеть его теперь, когда  ты
слепа!  Сможешь  ли  заставить  его  прийти?!"  И  все  это время  твоя мать
надрывалась от крика в своей колыбели. Мне следовало убить ее тогда же, пока
Анта  лежала бездыханная на плитах. Но Господь  не дал мне смелости  сделать
это...
     Она опять  помолчала  немного,  потом  слегка  вздернула подбородок,  и
холодная улыбка чуть тронула тонкие губы.
     -- Я ощущаю твой гнев и осуждение, -- сказала она.
     -- А разве в этом есть что-то удивительное?
     Карлотта  опустила голову,  и лицо ее оказалось в тени  --  свет теперь
падал только на волосы, отчего они казались совсем белыми.
     --  Я  не посмела лишить  жизни  столь  крохотное  существо, --  устало
проговорила  она. -- Не нашла в себе сил  принести подушку и положить  ее на
лицо Дейрдре. Я вспомнила  старинные  легенды о  том, как  на  своих шабашах
ведьмы  приносили в  жертву детей и после размешивали в  котлах младенческий
жир. Мы, Мэйфейры, тоже  ведьмы. Так неужели и  мне  суждено было принести в
жертву  это  невинное создание? Нет, я  не смогла уподобиться им и совершить
такое злодеяние!
     Конечно,  он  был  уверен,  что  все произойдет  именно  так,  что я не
решусь... В противном  случае  он разнес бы этот дом  в щепки,  лишь  бы  не
позволить мне...
     Она не закончила фразу.
     Роуан  долго  не могла  прийти  в  себя.  Она  буквально  задыхалась от
переполнявших ее ненависти и гнева.
     -- А  что вы делали  с ней  потом? --  наконец  спросила  она  охрипшим
голосом. --  Что еще вы  делали с моей  матерью, чтобы, как вы  выражаетесь,
разорвать цепь?
     Карлотта не ответила.
     -- Я хочу знать! -- настаивала Роуан.
     -- С самого  раннего детства, -- со вздохом  заговорила Карлотта, глядя
куда-то  в  сторону  сквозь  ржавую  сетку  террасы,  --  я  уговаривала  ее
противостоять  дьяволу,  умоляла не  смотреть на  него,  учила прогонять его
прочь. И  я выиграла  эту битву! Вопреки всему  -- ее приступам меланхолии и
безумной ярости, рыданиям и шокирующим признаниям в том, что она в очередной
раз позволила ему лечь с ней в постель, -- я выиграла! Но потом...
     Потом  Кортланд изнасиловал ее.  И  мне не  оставалось  ничего другого,
кроме как забрать тебя и  сделать все возможное, чтобы она никогда не смогла
тебя найти.
     Я  сделала  все, чтобы  помешать ей  сбежать из  дома и отправиться  на
поиски,  а потом предъявить на тебя права и вернуть сюда,  в этот дом, в мир
безумия  и порока.  Если  в клинике отказывались  лечить  ее электрошоком, я
переводила ее в  другую,  а  если  и там  не считали  необходимым  давать ей
успокоительное, везла в третью, четвертую... и так далее. Я знала, что и как
следует говорить, чтобы  ее привязывали к кровати, назначали соответствующие
лекарства  или сеансы электрошоковой терапии.  Я  знала, как разговаривать с
ней,  чтобы довести  до  очередного приступа, заставить  рыдать и  биться  в
истерике...
     -- Все! Хватит! Я не желаю вас больше слушать!
     -- Почему? Ведь ты же  сама требовала рассказать обо всем подробно. Так
вот, когда она  начинала стонать  и метаться в постели, сгорая от греховного
желания, я просила врачей применять электрошок...
     -- Прекратите!
     -- Иногда сеансы приходилось проводить дважды,  а  то и трижды в  день.
Меня  не пугало, что она может не  выдержать  и умереть, -- я  просто  не  в
состоянии была смотреть,  как она стонет и извивается, и сознавать, что  она
всего лишь игрушка в его руках...
     -- Прекратите! Прекратите! Прекратите!!!
     -- Но почему? Ведь она до последнего своего дыхания принадлежала ему. И
умерла с его именем на устах. Все, что я делала, я делала ради  тебя, только
ради тебя, Роуан.
     --  Прекратите!  --  Это было уже  скорее яростное шипение, а  не крик.
Роуан  вскинула  и  выставила  вперед  руки с  растопыренными  пальцами.  --
Прекратите! Я  готова  убить вас  за те  злодеяния, в которых вы только  что
признались.  Да как вы  смеете говорить  о Боге и.  о жизни, вы, сотворившая
подобное с девочкой, которая  выросла в этом ужасном  доме  и превратилась в
беспомощного инвалида! Боже праведный! И вы могли так поступить с несчастным
больным  существом! Да поможет вам Господь! Нет! Да обрушит он  на  вас свою
кару!
     Карлотта стояла потрясенная,  с искаженным  мучительной болью лицом. Но
через   несколько   мгновений  это   выражение   ушло   --   лицо  сделалось
непроницаемым, рот словно провалился, а круглые стекла очков, за которыми не
видно было глаз, превратились в две матовые пуговицы.
     Роуан со  стоном вцепилась себе  в волосы и крепко сомкнула  губы,  изо
всех  сил  стараясь  замолчать, сдержать  выплескивающуюся  из  нее  ярость,
избавиться от раздирающей боли внутри,  которая  заставила ее согнуться едва
ли не пополам.
     --  Будьте  вы  прокляты  за  свои деяния! --  захлебываясь  от  гнева,
выкрикнула она.
     Карлотта нахмурилась  и вдруг пошатнулась и  выронила из рук палку. Она
попыталась ухватиться  за  что-нибудь,  сделала всего один  неуверенный  шаг
вперед  и,  сумев-таки  дотянуться  до подлокотника кресла-качалки, медленно
опустилась в него.  Голова  ее  откинулась на  спинку,  рука соскользнула  с
подлокотника и бессильно повисла...
     В тишине ночи слышны были лишь шорохи каких-то  мелких существ в траве,
шелест  листьев  и  отдаленный  гул  мчавшихся  по автостраде машин.  Где-то
простучал  колесами  поезд,  и  его   свисток  показался  Роуан  похожим  на
прощальный всхлип...
     Безвольно  уронив руки,  Роуан застыла  на месте, тупо наблюдая, как за
ржавой сеткой покачиваются на фоне неба ветви деревьев. Доносившееся из сада
кваканье  лягушек  стихло.  По  пустой улице проехала  мимо  ворот  какая-то
машина. Фары пронзили густую мокрую листву и на миг ярко осветили террасу.
     Роуан видела, как лучи света скользнули по ее коже, потом выхватили  из
тьмы валявшуюся на полу палку и ногу Карлотты в ботинке с высокой шнуровкой,
неловко подогнутую, словно вывихнутую или сломанную в лодыжке.
     "Интересно, заметил ли кто-нибудь в этот миг мертвую женщину, сидящую в
кресле, и высокую блондинку за его спинкой?" -- отчего-то подумалось ей.
     Роуан содрогнулась  всем  телом,  потом  наклонилась  вперед, зажала  в
кулаке  прядь  волос  и принялась  дергать  за нее  изо  всех  сил,  пока не
почувствовала нестерпимую боль.
     Ярость  словно  улетучилась, не  оставив и  следа, в душе  не было даже
малейшего намека на прежний гнев -- только горечь и боль. По-прежнему сжимая
дрожащими пальцами прядь волос, Роуан стояла в темноте. Одна. Ей стало вдруг
зябко, словно духота  и тепло  южной  ночи  уступили  место ледяному холоду,
поднявшемуся  из  черной  бездны и  уничтожившему  даже  малейшие  проблески
надежды на радость и счастье в будущем. А вместе  с надеждой исчез целый мир
-- со всей его историей, суетностью, пустыми  спорами и тщеславными планами,
со всеми пустыми мечтами и бессмысленными успехами.
     Тыльной стороной ладони она медленно провела по губам, не сводя взгляда
с  безвольно свесившейся старческой  руки  и стуча зубами  от пронзительного
холода,  охватившего  все ее тело с ног до головы  и, казалось, проникшего в
каждую его клеточку. Потом встала на колени, чуть приподняла руку Карлотты и
пощупала пульс, заранее зная, что его нет и быть не может. Осторожно положив
руку на колени покойницы, она подняла глаза  и только тут  обратила внимание
на струйку  крови,  вытекавшую из уха и медленно  сползавшую по шее за белый
воротник блузки.
     -- Я не хотела... -- едва слышно прошептала Роуан.
     За ее спиной застыла в ожидании темная громада пустого дома,  но она не
осмеливалась повернуться и  ступить внутрь. Донесшийся до  слуха  непонятный
звук наполнил ее таким животным ужасом, какого ей  не приходилось испытывать
никогда и нигде. При  одной только мысли о возвращении в погруженные во мрак
комнаты Роуан бросало в дрожь. Затянутая сеткой терраса превратилась для нее
в своего рода ловушку.
     Медленно поднявшись на ноги,  она  стала всматриваться в черноту сада в
надежде  разглядеть  хоть какие-то  детали, но видела только  густую  траву,
остроконечные листья  вьющихся по решетке лиан и облака, плывущие по темному
небу. Чуть позже  Роуан услышала какой-то  странный звук и не  сразу поняла,
что это  стон, срывающийся  с ее собственных  губ,  -- страшный, мучительный
стон отчаяния, раскаяния, горя...
     -- Я не хотела... -- повторила она.
     "Что толку теперь молиться, -- печально думала она. -- Что толку теперь
молиться -- да и кому? -- чтобы все вернулось на свои места, чтобы я никогда
сюда не возвращалась, чтобы не видела всего этого  кошмара и не совершила то
ужасное, чего теперь не исправишь?"
     Перед  ее глазами  возникло лицо  Элли  на  больничной  койке:  "Роуан,
никогда не езди туда. Помни о том, что ты мне обещала..."
     -- Я не  хотела... --  Шепот  Роуан  звучал  так тихо, что никто, кроме
разве что Господа Бога, не  смог бы его услышать. -- Господи, я не хотела...
Я не хотела делать  это  снова...  Где-то далеко существовал иной мир... Там
остались  люди:   и  Майкл,  и  тот  англичанин,  и  Рита  Мей  Лониган,   и
многочисленные  Мэйфейры,  собравшиеся за  столиками  в  ресторане,  и  даже
Эухения,  исчезнувшая в недрах особняка и  сейчас, возможно, мирно спавшая в
своей постели... И многие, многие другие...
     А  она,  Роуан,  стоит здесь одна.  Она убила эту злую,  отвратительную
старуху, убила с не меньшей жестокостью, чем та в свое время убивала сама. И
пусть Бог сурово покарает старую ведьму за все, что она совершила, пусть Бог
навсегда отправит ее в ад...
     "Но  я клянусь, Господи... Я не хотела..." Она  еще раз провела тыльной
стороной ладони по губам и  обхватила себя руками  за  плечи,  пытаясь унять
дрожь.  Надо идти.  Надо заставить себя повернуться,  преодолеть  путь через
погруженные во мрак комнаты, добраться до входной  двери  и бежать... Бежать
прочь из проклятого особняка!
     Нет, она не  может  так  поступить.  Она  должна позвонить кому-нибудь,
должна  сообщить  о случившемся. Хотя бы  позвать эту  служанку,  Эухению, и
сделать все как подобает...
     И  все же  одна  только  мысль о  том,  что  придется  разговаривать  с
посторонними  людьми,  объяснять  им  что-то,  лгать,  придумывать  какую-то
официальную  версию,  была  столь  мучительна, что  Роуан  понимала: она  не
выдержит, это выше ее сил.
     Чуть  склонив голову набок, она смотрела на безвольно обмякшее в кресле
тело, на белые волосы, казавшиеся такими чистыми и мягкими...  Какая ужасная
судьба...  Провести всю  жизнь  в этом мрачном  особняке, всю  свою  жалкую,
несчастную, полную боли и разочарований жизнь, и умереть вот так.
     Роуан зажмурилась и закрыла руками  лицо. И вдруг слова  молитвы как-то
сами собой пришли ей в голову:
     "Помоги мне, ибо я  не знаю, что делать, ибо не понимаю, что совершила,
но  не могу что-либо изменить или вернуть назад. Ибо все,  что  говорила эта
женщина, правда,  и я всегда знала, что внутри меня  таится зло. Ибо все они
несут в себе зло. Вот почему Элли увезла меня отсюда. Зло..."
     Перед ее мысленным взором вновь  возник призрак, которого она видела за
стеклянной стеной дома  в Тайбуроне, а тело ощутило  прикосновения невидимых
рук, как тогда, в самолете...
     Зло...
     -- Ну где же ты? -- чуть слышно прошептала она, всматриваясь в темноту.
-- И почему я должна бояться войти в этот дом?
     Услышав  за  спиной  тихий  скрип,  она  резко  вскинула  голову.  Звук
доносился из  зала.  Что  это?  Быть может,  старая доска пола скрипнула под
чьими-то шагами? Или  вздохнуло деревянное стропило?  Ведь  недаром говорят,
что дерево -- живой материал. А быть может, это просто крыса пробежала вдоль
стены, едва слышно стуча своими мерзкими лапками? Нет, она знала, что это не
крыса, поскольку явственно ощущала чье-то присутствие. В  зале  кто-то  был,
совсем близко, совсем рядом. И это не чернокожая служанка -- звук совершенно
не походил на шарканье ее шлепанцев...
     --  Ну  покажись, дай  мне на  тебя  посмотреть,  --  прошептала Роуан,
чувствуя,  как  страх  постепенно улетучивается  и  уступает место гневу. --
Давай, сделай это сейчас, не тяни.
     Опять  послышался  тот  же  звук.  Роуан медленно повернулась.  Тишина.
Бросив последний взгляд  на застывшую в кресле старуху, она шагнула в зал. В
высоких  узких зеркалах  отражались  лишь неподвижные  тени.  Пыльные люстры
тускло поблескивали во тьме.
     "Я не боюсь тебя! -- как заклинание твердила про себя Роуан. -- Никто и
ничто  не  испугает меня  в этом  доме.  Покажись,  сделай  это,  как  делал
тогда..."
     На какой-то миг ей показалось, что ожила даже мебель в зале, что кресла
и  стулья наблюдают за  каждым ее движением,  а книжные шкафы со стеклянными
дверцами слышали  ее призыв и теперь застыли в ожидании того, что произойдет
дальше.
     -- Так что же? Почему ты не идешь? -- шепотом спросила Роуан. -- Или ты
боишься меня?
     Пусто... Откуда-то сверху донесся едва различимый скрип...
     Слыша лишь звук  собственного дыхания и ощущая напряжение во всем теле,
Роуан медленно вышла в холл. За полуоткрытой входной дверью в  молочно-белом
свете уличного фонаря  поблескивали мокрые листья  дубов.  Скользнув по  ним
взглядом,  она с тяжелым вздохом  отвернулась от этого умиротворяющего  душу
зрелища и направилась в глубину дома,  туда, где сгущались до черноты тени и
где  на столе  в столовой  остался лежать в ожидании  своей  новой владелицы
маленький бархатный футляр с изумрудом.
     Он здесь! Он должен быть здесь!
     -- Почему  ты  не  приходишь?  --  Роуан удивила слабость  собственного
голоса. Ей вдруг почудилось, что в  воздухе шевельнулась тень, но  различить
какую-либо материализовавшуюся форму не удалось.  Возможно, это  всего  лишь
ветер чуть качнул пыльные портьеры. Под ногами что-то тихо хрустнуло.
     Футляр  с фамильной  драгоценностью  лежал на столе.  В  комнате  пахло
воском.  Дрожащими руками Роуан откинула крышку и кончиком  пальца коснулась
изумруда.
     --  Ну,  давай  же,  дьявол, покажись!  --  Она взяла в  руки  изумруд,
оказавшийся на  удивление  тяжелым, подняла его  повыше,  так, чтобы тусклый
свет заиграл  в  многочисленных гранях,  после чего надела  кулон на  шею  и
щелкнула замком цепочки.
     И вдруг буквально  на мгновение  Роуан увидела себя словно со  стороны:
себя, Роуан Мэйфейр, заблудившуюся странницу, навсегда отрезанную  от всего,
что  окружало  ее  прежде,  а  теперь   стало  недостижимо  далеким,   почти
нереальным,  стоящую в  одиночестве  посреди чужого и в то  же время  смутно
знакомого дома.
     Особняк  действительно  казался  знакомым, как будто  она  сотни,  нет,
тысячи раз уже видела  и эту конусообразную дверь, и роспись на стенах, и...
Здесь жила и умерла ее мать. По этим комнатам ходила Элли.  А построенный из
стекла и красного дерева дом  в Калифорнии  навсегда остался  в том, другом,
мире,  куда нет и не может быть возврата.  Ну  почему, почему она так  долго
сюда не приезжала?
     В далеком  прошлом  судьба увела ее с предначертанного пути,  заставила
сделать  крюк,  прежде   чем   позволила  воочию  увидеть  то,   что  всегда
принадлежало ей по праву. Но разве могли иметь хоть какое-то значение все ее
прежние  устремления  и  достижения  в сравнении  с мрачным  величием тайны,
многие годы ожидавшей ее в этом особняке? И вот наконец она здесь!
     Роуан ни на минуту не переставала вертеть в пальцах тяжелый  изумруд --
он словно магнитом притягивал их к себе.
     -- Ты этого добивался? -- все так же шепотом спросила она.
     Ответом ей послужил  тихий звук в холле,  едва  слышный  и тем не менее
эхом  отозвавшийся  во  всем  доме,  подобно  тому  как  в  недрах  большого
концертного  рояля  резонирует  звучание  даже  самой  тончайшей  из  струн,
откликнувшейся  на  едва  заметное прикосновение к одной  из  клавиш.  Через
мгновение звук  повторился,  негромкий, но явственный. В  холле, несомненно,
кто-то был.
     Сердце  Роуан  болезненно  забилось.  Она   на  минуту  застыла,  потом
медленно,  как во  сне, повернулась и  подняла голову. В нескольких футах от
нее неясно вырисовывалась высокая мужская фигура.
     Все  звуки ночи внезапно исчезли. Роуан  изо  всех сил вглядывалась  во
тьму, пытаясь лучше рассмотреть призрачное видение, но оно почти сливалось с
сумрачными тенями. И все же ее не оставляло ощущение,  что за ней пристально
наблюдают  чьи-то  темные  глаза,  ей  казалось, что она  различает  контуры
головы, бледное пятно лица и даже уголок белого накрахмаленного воротничка.
     --  Прекрати издеваться  надо мной! -- Роуан хотелось кричать, но голос
не желал ей повиноваться. Тем  не менее слова прозвучали вполне отчетливо, и
вновь  весь  особняк  откликнулся  на  них  отдаленными  вздохами,  скрипом,
потрескиванием... Очертания фигуры на миг стали более отчетливыми, но тут же
вновь начали таять, растворяясь во мраке.
     --  Нет-нет, не  уходи, пожалуйста,  --  взмолилась Роуан, хотя  в  эту
минуту уже сомневалась, что действительно кого-то видела.
     Она в отчаянии напрягала зрение, оглядываясь по сторонам. Большая часть
холла тонула  в темноте, и  лишь в дальнем  его конце,  куда проникал свет с
улицы, было чуть светлее. И вдруг на  фоне тускло светящегося проема входной
двери появился черный силуэт,  а через  мгновение  в  холле загремели чьи-то
тяжелые шаги. Еще несколько секунд -- и у нее не осталось  никаких сомнений:
широкие плечи, черные вьющиеся волосы и... голос:
     -- Роуан? Роуан, ты здесь?
     Господи, это он! Живой, сильный и до боли знакомый!
     -- Майкл! -- охрипшим голосом  воскликнула она и  буквально упала в его
раскрытые объятия. -- Слава Богу, наконец-то! Майкл!..



     "Итак, -- размышляла она, сидя  в одиночестве за обеденным столом, -- я
становлюсь  одной  из тех женщин,  которые  с радостью  бросаются в  объятия
мужчины, отдают себя в его власть и предоставляют ему право позаботиться обо
всем".
     Но  ей доставляло удовольствие видеть, какую бурную деятельность развил
Майкл. Он позвонил Райену Мэйфейру, а потом в полицию и в похоронную контору
"Лониган  и  сыновья", а  когда  в особняк заявились всякого рода  сыщики  и
дознаватели в штатском и поднялись в  верхние комнаты, Майкл говорил  с ними
очень уверенно  и  убедительно. Даже  если  они и обратили внимание  на  его
затянутые  в перчатки руки, то не подали виду и не задали по этому поводу ни
одного вопроса -- быть может, потому, что он и  без того достаточно ясно все
им объяснил:
     -- Она только что сюда приехала и,  естественно, понятия не имеет,  кто
этот человек. Она сама  в шоке от увиденного.  Старая  хозяйка перед смертью
ничего не  успела  ей рассказать. И  потом,  тело  в  мансарде пролежало так
долго... Пожалуйста, можете забрать останки, но  больше ничего  в комнате не
трогайте... Она не меньше вашего хочет знать, кем он был...
     А, вот  как раз и Райен приехал! Райен, Роуан сейчас в столовой. Она  в
ужасном  состоянии.  Карлотта  показала  ей  какого-то  покойника,  лежащего
наверху.
     -- Покойника? Вы не шутите?
     -- Им необходимо увезти тело. Не могли бы  вы или Пирс подняться вместе
с ними и  проследить, чтобы они не рылись ни в вещах, ни в книгах? Да, Роуан
вон там. Но она совершенно измучена. Лучше поговорить с ней утром.
     Райен, конечно  же, поспешил согласиться,  и старая лестница заскрипела
под тяжестью целой толпы, отправившейся в мансарду.
     Майкл и Райен приглушенными голосами обсуждали что-то в холле. До Роуан
донесся запах сигаретного дыма, Чуть позже Райен вошел в столовую.
     --  Роуан, я  зайду к  вам завтра в отель, --  шепотом сказал он,  -- А
может, вам все-таки лучше вместе со мной и Пирсом поехать в Метэри?
     -- Нет, я  должна остаться.  Надо  еще придумать,  что врать  им завтра
утром.
     --  Ваш приятель из Калифорнии  нам очень понравился. Он свой человек и
явно родом отсюда.
     -- Вы правы, спасибо.
     Майкл  не  забыл позаботиться даже о старой Эухении. Обняв служанку  за
плечи, он привел ее на террасу, чтобы та попрощалась со своей "хозяйкой мисс
Карл", прежде чем Лониган увезет тело. Бедняжка Эухения  не могла  вымолвить
ни слова и только беззвучно плакала.
     -- Милая,  хотите я позову кого-нибудь?  --  предложил ей Майкл. -- Вам
ведь несладко будет  оставаться  на ночь одной в этом  доме.  Что вы  будете
делать? Скажите, кого можно попросить прийти сюда и побыть с вами?
     Со старым приятелем Лониганом Майкл с ходу нашел общий язык.  В беседах
с ним он мгновенно  утратил свой калифорнийский акцент и заговорил точно так
же, как Джерри, и так же, как приехавшая вместе с  мужем Рита. Как давно это
было! Тридцать  пять лет минуло  с тех пор, как  Джерри,  сидя на ступеньках
крыльца, пил пиво с  отцом  Майкла, а сам Майкл втайне от всех  встречался с
Ритой. И вот теперь она радостно бросилась ему на шею:
     -- Майкл Карри!  Неужели это действительно ты? Роуан медленно побрела к
входной  двери.  Повсюду  был  включен свет. В доме царила суета,  все были,
чем-то заняты, она на ходу ловила обрывки фраз...
     Пирс разговаривал с кем-то по телефону в  библиотеке, куда Роуан до сих
пор  еще не заглядывала.  В  неярком электрическом свете она успела  увидеть
кожаную обивку старинной мебели и китайский ковер на полу...
     --  Послушай,  Майк, -- втолковывал  Лониган,  --  ты должен  объяснить
доктору Мэйфейр,  что  старушке  было  уже  девяносто  и  на этом  свете  ее
удерживала только необходимость заботиться о Дейрдре. Я хочу сказать, все мы
прекрасно  понимали,  что теперь, когда Дейрдре  умерла, ее уход  был только
вопросом времени. И пусть доктор Мэйфейр не  винит себя в случившемся.  Ведь
она всего лишь врач и не умеет творить чудеса...
     "Да уж, чего не умею, того не умею", -- усмехнулась про себя Роуан.
     -- Майк Карри? Да неужели? Сын Тима Карри? Черт  побери, вот  это да! А
ты знаешь, что наши отцы приходились  друг  другу четвероюродными  братьями?
Да-да, они частенько сидели за кружечкой пива в "Короне".
     Наконец  суета  в  доме  прекратилась.  Труп   из  мансарды  хорошенько
упаковали  и увезли. Тело Карлотты осторожно подняли с кресла, словно живую,
уложили  на покрытые белой простыней  носилки  и перенесли в катафалк, чтобы
отвезти в похоронную контору. Кто знает, возможно, ему сужено было оказаться
на том же столе для бальзамирования  покойников, на котором  всего лишь днем
раньше лежала Дейрдре.
     --  Никакой  панихиды,  никакой похоронной  процессии  и  торжественной
погребальной церемонии, -- распорядился  Райен. -- Такова была  ее воля. Она
сама  сказала мне вчера об  этом. И Лонигану тоже.  Только заупокойная месса
через неделю. Вы еще побудете здесь? -- повернулся он с вопросом к Роуан.
     "А куда мне теперь ехать? -- подумала она. -- Да и зачем? Я вернулась в
родной дом, к  своим истокам. Я -- ведьма. Я -- убийца. Причем на этот раз я
сделала это совершенно сознательно. Мое место здесь, в этом особняке".
     -- ...Я понимаю, как тяжело для вас все случившееся...
     Роуан направилась обратно в столовую. У двери в библиотеку стоял Пирс.
     -- Надеюсь, она не собирается провести здесь всю ночь? -- спросил он.
     -- Нет, мы возвращаемся в отель, -- ответил Майкл.
     --  Дело в  том, что  ей не следует оставаться в особняке одной. В этом
доме иногда  происходят весьма странные вещи. Он  полон  загадок. Не сочтите
меня сумасшедшим,  но вот только  что,  войдя  в  библиотеку, я  увидел  над
камином чей-то портрет... А теперь там висит обыкновенное зеркало...
     -- Пирс! -- В голосе Райена прозвучали гневные нотки.
     -- Прости, папа, но...
     -- Пожалуйста, сынок, не будем сейчас об этом...
     -- Я вам верю, -- с легким  смешком откликнулся Майкл. -- Я  буду с ней
рядом.
     -- Роуан!  -- Райен обращался с ней бережно, мягко, ведь она только что
пережила тяжелую потерю.
     "Все считают  меня  жертвой, --  подумала Роуан, -- в то  время как  на
самом деле я  преступница,  убийца.  Ну просто  сюжет  в духе  Агаты Кристи!
Только тогда я должна была бы воспользоваться чем-нибудь вроде канделябра."
     -- Да, Райен? Вы хотели мне что-то сказать?
     Он осторожно присел к столу, стараясь не коснуться  пыльной поверхности
рукавом своего  безукоризненно сшитого  траурного  костюма.  Лицо  его  было
задумчивым,  а  в  светло-голубых  -- очень  светлых, гораздо светлее, чем у
Майкла, -- глазах застыло холодное выражение.
     -- Полагаю, мне нет  нужды говорить,  что отныне этот  дом  принадлежит
вам.
     -- Я в курсе. Она сказала мне об этом вчера.
     Пирс молча стоял в проеме двери, прислушиваясь к их разговору.
     -- Думается, вы знаете не все, -- покачал головой Райен.
     -- Дом заложен? Имущество должно быть арестовано за долги?
     --  Нет-нет!  Ничего  подобного! Надеюсь,  вы никогда  не столкнетесь с
подобными проблемами. Так что по этому поводу волноваться не стоит. Я просто
хотел сказать, что вы можете в любое удобное время приехать к нам в контору,
чтобы проверить счета и финансовые документы. Там мы обсудим все детали.
     -- Господи!  -- послышался удивленный возглас Пирса. -- Неужели это тот
самый знаменитый изумруд? --  Он только сейчас  заметил  лежавший  на другом
конце  стола, куда почти не падал свет, бархатный футляр. --  А вокруг полно
посторонних!
     -- Никто не  осмелится  украсть  этот изумруд,  сынок,  --  со  вздохом
отозвался Райен. Он пристально  и  многозначительно посмотрел на сына, потом
вновь повернулся к  Роуан,  и в его взгляде  промелькнула  тревога. Взяв  со
стола футляр, он словно в нерешительности повертел его в руках.
     -- В чем дело? -- спросила Роуан. -- Вас что-то беспокоит?
     -- Она говорила вам что-либо об этом?
     -- А  вам  кто-нибудь говорил? -- спокойно,  без  вызова  задала  Роуан
встречный вопрос.
     -- Да так, слышал  кое-какие  сплетни, --  с  натянутой улыбкой ответил
Райен. Положив  футляр  на  стол  перед Роуан,  он слегка  похлопал рукой по
бархату и поднялся.
     -- Им удалось установить личность того человека в мансарде?
     -- Скоро все прояснится. При покойнике, точнее при том немногом, что от
него осталось, были найдены документы и еще какие-то бумаги.
     -- А где Майкл?
     -- Я здесь,  дорогая, рядом. Мне остаться или ты хочешь побыть одна? --
Руки Майкла в черных перчатках практически сливались с тенью.
     -- Думаю, нам пора ехать. Я  очень  устала. Могу я зайти к  вам завтра,
Райен?
     -- В любое удобное для вас время.
     Райен  в  нерешительности  топтался у двери. Майкл хотел было выйти, но
Роуан  поймала  его  за  руку,  вздрогнув  от неожиданного  прикосновения  к
холодной коже перчаток.
     --  Позвольте  сказать вам кое-что  напоследок, Роуан.  --  В негромком
голосе  Райена  явственно ощущалось волнение.  -- Я понятия не  имею,  какой
чертовщины наговорила вам  здесь тетушка Карл и откуда взялся этот мертвец в
мансарде, как  и когда он вообще оказался в доме и  что все это значит. Я не
знаю,  объяснила ли  она, что такое  наследие Мэйфейров. Как бы  то ни было,
важно другое. Вы  должны  как  можно скорее очистить  дом  от старого хлама,
сжечь его на заднем дворе. Пусть и Майкл вам в этом поможет. Позовите людей,
попросите их  вытащить  всякую  рухлядь,  все  эти древние  книги и склянки.
Проветрите как следует особняк, наймите  прислугу.  Но только не  оставляйте
все  как  есть и  не пытайтесь тщательно исследовать  каждую пылинку, каждое
пятнышко в этом отвратительном и грязном месте. Дом -- ваше  наследство,  но
не ваше проклятие. По крайней мере, он не должен таковым стать.
     -- Понимаю, -- коротко ответила Роуан.
     Возле входной двери возник какой-то шум, и в холл вошли двое чернокожих
парней.  Оказалось,  они приехали,  чтобы  забрать  бабушку  Эухению.  Майкл
отправился наверх, чтобы помочь ей собраться. Райен  и Пирс наклонились и по
очереди коснулись поцелуем щеки  Роуан. Как будто  с покойницей  простились,
подумалось вдруг ей. Но  тут же она поняла, что не совсем права: скорее, они
целовали покойников так же, как целовали живых.
     За поцелуем последовали  теплые рукопожатия, вспыхнувшая на прощание  в
полутьме  белоснежная улыбка Пирса, обещание  позвонить на  следующий  день,
чтобы встретиться за ленчем и все обсудить, и так далее, и так далее...
     Послышался шум спускающегося лифта. В некоторых фильмах люди спускались
в лифте в самое пекло ада...
     -- У вас есть  свой ключ, Эухения.  Приходите завтра, послезавтра...  В
общем,  когда захотите или когда вам  что-то понадобится. Кстати, милая, как
насчет денег? Вам нужны деньги?
     --  Я  получила  все, что  мне положено, мистер Майк.  Спасибо  за все,
мистер Майк.
     --  Мы вам  очень  благодарны,  мистер Карри, -- сказал один из парней,
тот, что  помоложе.  Речь  его  была  правильной,  чувствовалось, что  юноша
получил неплохое образование.
     В дом вернулся  полицейский.  Судя  по всему,  он  остался стоять возле
входной двери, потому что Роуан с трудом могла расслышать его слова.
     -- Да, Таунсенд... Паспорт, бумажник...  Да,  все на месте... В кармане
рубашки...
     Звук закрывающейся двери. Темнота. Тишина Шаги Майкла в холле.
     --  Ну  вот,  мы  наконец остались с тобой вдвоем. Больше в доме никого
нет, -- сказал он, остановившись в проеме двери в столовую.
     Роуан промолчала.
     Майкл  достал  сигарету и  запихнул пачку  обратно  в карман. Наверное,
нелегко делать это в перчатках, но, похоже, Майклу они не мешали.
     -- Что скажешь? Не пора ли  и  нам  убраться к чертовой матери из этого
дома? Во всяком случае, на сегодняшнюю ночь.
     Он постучал сигаретой по стеклу наручных часов, чиркнул  спичкой, и его
голубые  глаза, оглядывающие  росписи на  стенах столовой, сверкнули в ярком
свете внезапно вспыхнувшего огонька.
     Какими все же разными могут  быть голубые  глаза! И  неужели его черные
волосы могли так  быстро  отрасти? Или все дело в теплом  и влажном  воздухе
юга, который заставлял их виться, и оттого они казались более густыми?
     Тишина звенела в ушах. В доме  действительно не осталось  никого, кроме
них двоих.  Он был в полном распоряжении Роуан, и все, что в нем находилось,
словно  застыло  в  ожидании.   Но  ей  претила  даже  мысль  о  том,  чтобы
прикоснуться  хоть к чему-нибудь.  Все  эти шкафы,  комоды, горки, баночки и
коробочки принадлежали не ей -- они  были  собственностью умершей женщины  и
казались  Роуан  липкими, вонючими,  такими  же  ужасными,  как  их  прежняя
владелица. Роуан продолжала неподвижно сидеть  в столовой, не находя в  себе
сил,  чтобы встать, подняться  по  лестнице, открыть дверцу хоть  одного  из
шкафов...
     -- Его звали Таунсенд? -- наконец спросила она.
     -- Да, Стюарт Таунсенд.
     Майкл  с  минуту  раздумывал,  потом  смахнул с губы  крошку  табака  и
переступил с ноги на ногу.
     "Боже, как  он все-таки хорош!-- подумалось Роуан. -- Ну просто образец
мужской красоты! И как безумно эротичен!"
     -- Я знаю, кем он был. -- Майкл тяжело вздохнул.
     -- Эрон Лайтнер.
     -- Ты помнишь его? Так вот, Лайтнеру известно все об этом человеке.
     -- О чем ты? Я не понимаю.
     --  Ты  предпочитаешь  разговаривать здесь?  --  Майкл  обвел  взглядом
комнату. -- За воротами стоит машина  Эрона. Мы можем  вернуться в отель или
поехать в центр, посидеть где-нибудь.
     Он  восторженно рассматривал лепнину на потолке, великолепные люстры, В
его восхищении убранством особняка в  столь трагический  момент  было  нечто
неприличное, и  Майкл чувствовал  себя виноватым,  но не считал  необходимым
скрывать свои эмоции от Роуан.
     --  Это  тот самый  дом?  --  спросила она,  -- Тот, о  котором  ты мне
рассказывал в Калифорнии?
     -- Да, он самый. -- Майкл перевел взгляд на Роуан и с печальной улыбкой
кивнул. -- Тот самый дом, точно.
     Он сбросил в ладонь пепел с  кончика сигареты,  потом  медленным  шагом
прошел  к  камину.  Его тяжелая  походка,  каждое  движение были  невероятно
эротичными,  и  Роуан, словно  завороженная,  следила,  как он стряхивает  в
пустое чрево камина мельчайшие сероватые частички.
     -- А  что ты имел в виду, говоря, что мистеру Лайтнеру  известно все об
этом человеке?
     Майкл выглядел  смущенным.  Безумно сексуальным и в то же  время крайне
смущенным. Он нервно затянулся и  с тревогой, как  будто в  нерешительности,
оглядел комнату.
     -- Лайтнер принадлежит к одной организации, -- наконец сказал он, потом
порылся в кармане рубашки, вытащил оттуда маленькую картонку и положил ее на
стол перед Роуан.  --  Они называют  эту  организацию орденом.  Но  никакого
отношения  к  религии  их  деятельность не  имеет.  Орден имеет  собственное
название -- Таламаска.
     -- Что-то вроде общества любителей черной магии?
     -- Нет, ни в коем случае.
     -- Но старуха говорила мне...
     -- Это  ложь. Они  верят в существование  черной  магии. Но сами  ею не
занимаются.
     --  О,  вранья  в  ее  словах было  немало.  Справедливости  ради  надо
признать,  что многое из того, о  чем  она  рассказывала, правда,  но  зерна
истины  буквально тонули  в потоке злобы, ненависти и отвратительной лжи. --
Роуан  вздрогнула и поежилась. -- Меня  почему-то  бросает то  в  жар, то  в
холод,  -- пожаловалась она. -- Знаешь, а я  ведь уже видела  точно такую же
визитку. Лайтнер сам дал  ее мне, еще в Калифорнии. Он говорил тебе,  что мы
встречались с ним там?
     -- Да. У могилы Элли, -- кивнул Майкл.
     --  Подожди, но как же это возможно? Я имею в  виду, что он твой друг и
что он знает, кем был человек, найденный в мансарде. Господи, Майкл,  я  так
устала  от  всего,  что,  кажется,  вот-вот   закричу  и  никогда  не  смогу
остановиться. И если ты сейчас же мне  не расскажешь... -- Она не  закончила
фразу. -- Извини, я сама не знаю, что говорю...
     -- Этот  человек... Таунсенд... --  Майкл  говорил медленно,  осторожно
подбирая слова.  --  Он  был членом  ордена.  Он приехал сюда в  1929 году в
надежде... установить контакт с семейством Мэйфеир.
     -- Зачем?
     --  Они  вели  наблюдения  за  этой  семьей в  течение  трехсот  лет  и
составляли досье... Тебе, наверное, трудно понять, но...
     -- И то, что этот человек стал твоим другом, лишь случайное совпадение?
     -- Нет, Роуан.  Успокойся, пожалуйста. Никаких случайностей не было.  Я
столкнулся  с ним возле этого дома  в тот вечер,  когда вернулся сюда. А еще
раньше  видел  его  в Сан-Франциско,  вечером,  когда ты приехала  за  мной.
Помнишь? Ты тоже  обратила на него внимание, но мы оба  решили, что он всего
лишь очередной репортер.  До того момента я  никогда  не виделся с ним и тем
более не разговаривал.
     -- Да, я помню...
     -- Так вот.  Когда мы встретились здесь,  у  ограды дома,  я  был пьян.
Напился еще в  самолете, хотя и обещал  тебе, что ни капли в рот не  возьму.
Признаюсь, не  выдержал... Я приехал сюда и увидел того... ну, в общем, того
человека,  в саду... Только он не человек...  Тот, кого я прежде принимал за
мужчину,  на самом деле  им не был. Ведь я видел его еще в детстве... Каждый
раз,  когда проходил мимо особняка. Помнишь, я говорил тебе о нем? Наверное,
я должен объяснить тебе...
     --  Не  нужно  объяснять, --  прервала его потрясенная  до глубины души
Роуан. --  Я это знаю.  Потому что  сама видела его. Ты  продолжай. А  когда
закончишь, я расскажу тебе кое-что об этом.
     Однако  Майкл смотрел  на нее с  тревогой и молчал, словно никак не мог
поверить услышанному.  Он  стоял,  облокотившись  на каминную полку. Скудный
свет, падавший из  холла, не позволял как следует разглядеть  выражение  его
лица, но Роуан видела, что он растерян, что он отчаянно ищет способ защитить
ее и смертельно боится причинить ей новую боль.
     -- Продолжай,  -- повторила  она, -- Пойми, мне  самой нужно рассказать
тебе о  многом,  потому  что ты единственный,  кому  я  могу доверить  столь
ужасные тайны. И твой рассказ только облегчит мне  задачу. До сих пор я даже
не представляла,  с чего начать, как признаться, что после твоего отъезда из
Тайбурона  я видела  его  за  стеклом собственного дома в ту минуту, когда в
Новом Орлеане умерла моя мать, -- хотя тогда я об этом даже не подозревала.
     Майкл кивнул, но продолжал подавленно молчать.
     -- Пожалуйста,  Майкл, -- настаивала Роуан.  --  Если я  не смогу  быть
откровенной с тобой, то с кем-либо иным и  подавно. Но и ты не должен ничего
скрывать.  Объясни,  почему  Эрон  Лайтнер  так  заботился  обо  мне в  твое
отсутствие -- сегодня днем, во время  погребальной церемонии?  Я хочу знать,
кто он и откуда его знаешь ты. Имею я право задать такой вопрос?
     -- Послушай, солнышко, ты можешь полностью мне доверять. Только  прошу,
не сердись на меня.
     --  О, не  беспокойся. Ссора с  любовником для меня еще не повод, чтобы
заставить лопнуть его сонную артерию.
     -- Роуан, я не хотел...
     -- Знаю, --  прошептала она--  Я знаю.  Но ведь и  ты знаешь, что это я
убила старуху.
     Майкл отрицательно качнул головой и сделал ей знак замолчать.
     --  Неправда, ты знаешь, что это  сделала  я. --  Роуан  посмотрела ему
прямо в  глаза  --  Ты  единственный,  кому известно... --  Взгляд  ее вдруг
сделался  подозрительным.  --  Надеюсь,  ты  не  говорил   Лайтнеру  о  моих
способностях?.. О том, что я могу...
     -- Нет-нет,  что ты!  --  В голосе Майкла было  столько  искренности  и
мольбы, что Роуан не могла ему не поверить. -- Но... Но он знает, Роуан!
     -- Знает о чем?
     Майкл не ответил. Потом, в задумчивости глядя  куда-то  в сторону, едва
заметно  пожал  плечами,  достал из пачки  новую сигарету и машинально одной
рукой проделал тот трюк со  спичками, который  некогда  так  восхитил Роуан:
выломав спичку,  он  закрыл пачку, чуть согнул тонкую  палочку и, чиркнув ее
головкой о полоску серы, прикурил.
     --  Даже не знаю, с чего начать, --  наконец заговорил он. -- Наверное,
лучше с самого начала. -- Он выпустил изо рта колечко дыма и оперся локтем о
каминную доску. -- Я люблю  тебя. Очень. Сам не  понимаю, как это случилось.
Меня  мучают подозрения, я напуган... И все же  я люблю  тебя. Если мне  это
было  предначертано... то есть  если  такова воля  рока...  что  ж, тогда  я
конченый  человек.  Потому  что  не  верю в  предначертания и  не желаю быть
игрушкой  в  руках судьбы.  Но я никогда не  предам  свою  любовь. Что бы ни
случилось. Ты понимаешь, о чем я говорю?
     Роуан кивнула.
     -- Ты должен рассказать мне все о тех, других, людях, -- сказала она. А
про себя добавила: "Знаешь ли ты, как сильно люблю и хочу тебя я?"
     Она  поудобнее устроилась на стуле, лицом к Майклу, зацепилась каблуком
за нижнюю перекладину и вновь зябко повела плечами, не в силах избавиться от
физического  влечения к стоявшему перед ней мужчине. "Что ж, -- думала  она,
--  существует  только  один  способ  избавиться  от  соблазна  полакомиться
мороженым: съесть его.  Значит, нужно  расставить все точки над  "i".  Пусть
сначала  Майкл объяснит, что означают его загадки, и тогда я  расскажу ему о
том, что случилось в самолете, и о том, как старуха спросила меня, чьи ласки
приятнее -- призрака или обыкновенного смертного".
     Подняв  глаза,  Роуан  поймала  на  себе  пристальный  взгляд Майкла  и
заметила, как  потемнело вдруг его лицо. Да,  он любит ее,  несомненно. И он
самый лучший мужчина  из  всех,  с кем ей когда-либо  приходилось заниматься
сексом. Трудно себе представить, что будет, когда они расстанутся...
     -- Пожалуйста, Майкл, не скрывай от меня ничего, -- попросила она.
     --  Да, конечно.  Только  выслушай  спокойно все,  что  я  скажу, и  не
набрасывайся на меня раньше времени.
     Взяв один из стульев, стоявших  у стены, Майкл развернул его спинкой  к
Роуан и по-ковбойски оседлал, широко расставив ноги и сложив руки на верхней
перекладине спинки. В такой позе он тоже выглядел очень сексуально.
     --  Последние  двое  суток,  --  начал  он,  --  я  провел  примерно  в
шестидесяти милях отсюда  и  все  это время читал историю семейства Мэйфейр,
написанную этими людьми.
     -- Из Таламаски?
     -- Да. А теперь  позволь мне кое-что объяснить. Триста лет назад жил на
свете человек по имени Петир ван Абель. Его отец Ян ван Абель был знаменитым
хирургом и работал в университете города Лейдена,  в  Голландии. Книги этого
врача и сейчас можно найти в библиотеках.
     -- Я знаю. Это был великий анатом. Майкл улыбнулся и покачал головой.
     -- Он один из твоих предков, детка. Ты очень похожа на его сына -- так,
во  всяком случае, утверждает Эрон. Так вот, после смерти отца Петир остался
круглым сиротой и попал в Таламаску.  Он  умел читать чужие мысли и  обладал
способностью  видеть призраков. Иными словами,  люди непросвещенные сочли бы
его колдуном, но орден приютил мальчика, и тот со временем стал одним из его
агентов.  Впоследствии частью его работы стало спасение тех, кого обвиняли в
колдовстве. С этой целью молодой  ван  Абель разъезжал по многим  странам, и
если  люди, которых  ему удавалось уберечь от  костра, действительно владели
каким-либо сверхъестественным  даром,  то Петир  привозил их в Амстердам,  в
Обитель Таламаски.
     И вот однажды  ему  довелось отправиться в Шотландию, где готовился суд
над  ведьмой по  имени  Сюзанна  Мэйфейр.  Петир  намеревался  предотвратить
сожжение, но опоздал.  Единственное, что ему  удалось сделать, это забрать и
увезти  с собой в Голландию дочь  Сюзанны Дебору, которую  в родных  местах,
несомненно,  ждала  та  же  участь, что и  ее  мать. Однако, прежде чем  они
покинули  Шотландию,  Петир увидел того  самого  мужчину,  точнее  призрака.
Убедившись в том, что призрака видела и маленькая Дебора, ван Абель пришел к
заключению,  что именно она  и заставила его  появиться.  Дальнейшие события
подтвердили правильность его рассуждений.
     Впоследствии  Дебора покинула орден. Более того, соблазнив Петира,  она
родила  от него дочь  Шарлотту, которая много лет спустя перебралась в Новый
Свет  и  стала  там,  если   так  можно  выразиться,  родоначальницей  клана
Мэйфейров.  Однако после смерти Деборы, осужденной за колдовство во Франции,
призрак вместе с ожерельем, лежащим сейчас перед тобой  на столе, перешел по
наследству к Шарлотте.
     С  тех  пор и вплоть до  настоящего  времени  все  Мэйфейры  фактически
являются прямыми потомками Шарлотты. И в каждом поколении рождалась хотя  бы
одна девочка, наследовавшая дар и силу Сюзанны и Деборы, включая способность
видеть  этого призрака, мужчину с темными волосами. Вот их-то в Таламаске  и
называют Мэйфейрскими ведьмами.
     Роуан негромко вскрикнула  -- в  ее  возгласе слышались и удивление,  и
нервное возбуждение, и определенная доза иронии. Тем не менее она не сказала
ни  слова  и  молча ждала  продолжения, внимательно наблюдая за переменами в
выражении  лица  Майкла,  в  то  время  как  он  обдумывал  свое  дальнейшее
повествование.
     -- Таламаска, -- вновь заговорил  он,  тщательно отбирая  слова, -- это
орден  ученых, в  первую очередь  историков.  Они  собрали и записали тысячи
свидетельств о появлении темноволосого призрака здесь, в этом доме. А триста
лет назад  он свел с ума  и в  конце  концов лишил  жизни Петира ван  Абеля,
который  отправился  на  Сан-Доминго,  чтобы  встретиться  со своей  дочерью
Шарлоттой.
     Майкл глубоко затянулся и невидящим взглядом обвел столовую.  Мысли его
витали далеко, и перед глазами вставали совсем иные картины.
     -- Я уже упоминал о своих встречах с таинственным мужчиной. Впервые мне
довелось увидеть его  еще в  шестилетнем  возрасте, и с той поры каждый раз,
когда я проходил  мимо этого дома, он возникал в саду. Более того, в отличие
от многих и многих очевидцев, чьи рассказы хранятся в архивах ордена, мне он
являлся и в других местах.  И  что самое интересное... Знаешь,  едва я после
очень  долгого отсутствия  вернулся в  Новый Орлеан  и приехал  к  особняку,
призрак  появился  опять.  И когда я  рассказал  Эрону  о странном  видении,
которое  преследует меня с детских лет, и о том, что именно  ты  спасла  мне
жизнь, он показал мне досье Мэйфейрских ведьм, составленное в Таламаске.
     --  Так он  не  знал,  что это я вытащила тебя из  воды?  Майкл покачал
головой.
     --  Нет.  Он  приехал в Сан-Франциско, чтобы  встретиться со мной из-за
поднятой в прессе шумихи  по  поводу моих  рук.  Обретенная мною способность
входит,  если  так  можно  выразиться,  в  сферу  интересов  ордена.  И  они
рассматривали меня просто как очередной  объект внимания, а для Эрона беседа
со мной была таким же обычным заданием, каким было, например, для Петира ван
Абеля  задание  спасти  от  костра  Сюзанну  Мэйфейр.  Представь   себе  его
удивление, когда возле моего дома  он увидел тебя и узнал,  что ты  приехала
туда  за мной.  Забавно, но  поначалу  он решил, что  это ты предложила  мне
вернуться сюда и выяснить все, что удастся, о твоей семейке.
     Он в последний раз затянулся сигаретой и швырнул окурок в камин.
     -- Да-да, он действительно был уверен в этом, по крайней мере некоторое
время. Пока я не открыл ему  истинную причину твоего приезда и не рассказал,
что ты  не только никогда прежде не бывала в этом доме, но  даже  фотографий
его не видела.
     Ну  вот,  а  теперь этот особняк  твой.  Осталось только прочесть досье
Мэйфейрских ведьм...  Что же касается меня, то во всем этом  существует  еще
одна загадка... И поиск ответа на нее  самым непосредственным образом связан
со мной...
     -- Твое видение?
     --  Да.  --  Майкл  улыбнулся,  лицо  его  потеплело  и  сделалось  еще
привлекательнее. -- Именно видение. Если ты помнишь, я говорил тебе, что там
была женщина и речь шла о какой-то драгоценности...
     -- Ты хочешь сказать, что эта драгоценность -- изумруд?
     -- Не знаю, Роуан, не знаю... И в то же время я уверен -- уверен так же
твердо, как в том, что сижу сейчас здесь, перед  тобой, -- что этой женщиной
была Дебора Мэйфейр, что на шее ее сверкал именно изумруд и что меня послали
сюда с какой-то определенной миссией. Я должен что-то сделать...
     -- Вступить в бой с призраком?
     -- Нет. Все гораздо сложнее. Вот почему совершенно необходимо, чтобы ты
прочла досье.  Роуан, поверь,  тебе  следует это  сделать. И тебя  не должно
обижать или  оскорблять само  существование  такого  досье. Просто  возьми и
прочти его.
     -- А какие выгоды получает от этого Таламаска?
     -- Абсолютно никаких.  Кроме знания. Знание  составляет главную цель их
деятельности. Они стремятся знать и понимать... Агенты Таламаски это  своего
рода детективы-экстрасенсы...
     -- Полагаю, орден весьма богат.
     -- Да, весьма. Деньжата у них действительно водятся немалые.
     -- Ты меня не разыгрываешь?
     -- Ни в  коем случае.  Они  такие  же собственники,  как все. И владеют
деньгами   на  тех  же   законных  основаниях,  что  и  ты.  Или,  например,
католическая церковь.  Или сам  Ватикан. Но  их богатство не имеет  никакого
отношения к тому, чего они хотят от тебя...
     --  Ладно-ладно, я верю.  И все  же как  ты  наивен, Майкл! Удивительно
доверчив и наивен.
     --  С чего  ты  это  взяла?  Какого  черта, Роуан?  Ты  уже не  впервые
заявляешь, что я наивен, но ведь это просто бред какой-то.
     --  Ничего подобного.  Это  правда.  Ладно,  признайся  откровенно:  ты
по-прежнему считаешь, что твое  видение  несет в себе нечто хорошее? Что  те
люди, которые тебе в нем явились, действительно существа высшего порядка?
     -- Да, в этом я не сомневаюсь.
     --  Значит, та черноволосая женщина  с изумрудом,  осужденная на смерть
ведьма,  как  ты ее назвал... та,  которая  столкнула тебя  со скалы прямо в
Тихий океан...
     --  Послушай, Роуан,  никто  не  может  сейчас доказать,  что цепь этих
событий была выстроена кем-то заранее! Все, что я знаю...
     -- Хорошо, оставим это. Ты сказал, что впервые увидел мужчину-призрака,
когда тебе было всего шесть лет? Тогда позволь  мне напомнить, Майкл, что он
отнюдь не из числа хороших и  добрых  людей. И ты вновь  встретил его  здесь
всего  лишь пару  дней назад. Нет ничего хорошего и  в той женщине с черными
волосами...
     -- А тебе не кажется, Роуан, что ты торопишься с выводами?
     -- Все, я умолкаю. Я вовсе не собираюсь выводить тебя из терпения. И не
хочу, чтобы ты на  меня сердился. Боже упаси!  Ты даже  представить себе  не
можешь, как  я рада, что ты  сейчас здесь, со мной, что  ты  меня понимаешь.
Стыдно признаться,  но  я  счастлива, что не осталась  одна в этом доме... В
общем, ты мне очень нужен, и в этом вся правда.
     -- Да, я знаю. И многое понимаю. Важно, что я рядом, что ты не одна...
     -- Но ты тоже не  должен спешить с  выводами.  В этом особняке  обитает
какое-то  ужасное зло.  Я  его  чувствую.  Мало  того,  ощущаю, что это  зло
затаилось и  во  мне...  Подожди, не  перебивай, дай мне  договорить.  Здесь
скрывается нечто действительно  страшное,  и если оно  вырвется на  волю, то
принесет боль и страдания многим, очень многим людям... А ты сейчас похож на
мечтательного рыцаря, только что выехавшего из замка...
     -- Ты не права, Роуан!
     -- Ладно, пусть так. Они не утопили тебя в  океане. И твое знакомство с
Ритой  Мей,  с  Лониганом и остальными  не более чем  случайное совпадение и
никак не связано с тем, что произошло...
     --  Безусловно  связано.  Вопрос только  в  том,  каким  образом. Самое
главное  сейчас  не  форсировать  события  и   не  делать   скоропалительных
заключений...
     Роуан оперлась  локтями о стол и обхватила ладонями голову. Она понятия
не имела, сколько  сейчас времени.  Ночь  стояла тихая.  В самом доме что-то
время  от  времени поскрипывало и потрескивало, но они с Майклом были  в нем
одни. Совершенно одни.
     -- Знаешь, -- заговорила она, -- стоит  мне вспомнить  о старухе,  меня
словно окутывает облако зла. Рядом с ней я чувствовала себя словно во власти
греха и порока. А ведь она считала себя едва ли не воплощением добродетели и
была уверена, что творит только благо. Она полагала, что борется с дьяволом.
Боже, как все запутанно и мрачно!
     -- Это  она  убила Таунсенда, -- сказал Майкл. Роуан резко обернулась в
его сторону.
     -- Ты уверен?
     -- Да. Я  успел к  нему прикоснуться. Точнее, к его  кости. Это ее  рук
дело.  Она завернула  его  в  ковер и связала,  --  возможно, предварительно
отравив каким-то ядом. Но умер он уже внутри  этого тюка. Он даже проел дыру
в ковре.
     -- Боже! Какой ужас -- Роуан даже зажмурилась: богатое воображение живо
нарисовало перед ней страшную картину.
     -- И все  время, пока он  медленно умирал, в доме были  люди.  Но никто
ничего не  слышал,  а если слышал, то  палец о палец не ударил, чтобы помочь
несчастному.
     -- Но почему она так жестоко с ним поступила?
     -- Потому что ненавидела нас, я имею в виду Таламаску.
     -- Ты сказал -- "нас"?
     -- Я  оговорился.  И, наверное,  не случайно. Дело  в  том, что  я  уже
чувствую  себя как бы  частью ордена. Они предложили мне  работать на них --
хотя бы  время от времени. Должен признаться,  что  очень ценю их доверие. И
все же точнее будет сказать, что  она ненавидела  всех, кто не принадлежал к
семейству, но обладал  хоть малой толикой  информации о Мэйфейрах. Опасность
существует до сих  пор.  Угроза жизни любого  постороннего человека, который
хоть что-то  знает о  них.  В  том  числе и жизни Эрона. Ты спрашивала меня,
какие выгоды орден извлекает из своей деятельности? Повторяю: никаких. Кроме
риска потерять еще одного своего ученого агента.
     -- Объясни, я не понимаю.
     -- После похорон Эрон поехал за мной, и вдруг на загородном шоссе перед
его  машиной  возник  человек.  Эрон  резко взял в  сторону,  машина  дважды
перевернулась и взорвалась. Он едва успел выскочить, буквально за секунды до
взрыва. Так  вот, это был  тот призрак. Я  уверен.  Да и  Эрон тоже. Судя по
всему, он уже сыграл свою роль в их дьявольском плане, и теперь, когда нужда
в нем отпала, они решили избавиться от лишнего свидетеля.
     -- Он ранен?
     Майкл отрицательно качнул головой.
     -- Он ни на  секунду не терял сознания и даже в самый момент катастрофы
понимал, что происходит. Но по-другому поступить не мог. А  что, если бы  на
дороге был не  призрак, а живой человек, и Эрон  сбил бы его? Он не позволил
себе  так  рисковать.  К счастью,  его в  определенной  степени  спас ремень
безопасности. Насколько я знаю, дело ограничилось сильным ушибом головы.
     -- Его отвезли в клинику?
     -- Да, доктор. Он в порядке. Из-за этой аварии я так надолго задержался
с приездом сюда. Эрон отговаривал меня, не  хотел отпускать. Он хотел, чтобы
ты приехала в их загородный  дом и там прочитала досье. Но я настоял, потому
что уверен: этот дьявол пока не намерен меня убивать. Я еще не выполнил свою
миссию.
     -- Миссию, возложенную на тебя в видении?
     -- Нет, у него свои цели, у них --  свои. И  цели эти не совпадают. Эти
две силы борются между собой.
     --  А  не сбежать ли тебе куда-нибудь?  Ну, скажем, в Тибет? Интересно,
что они станут делать тогда?
     -- Ты хочешь туда поехать?
     --  Если я отправлюсь  с тобой,  это  уже не будет бегством. Ну а  если
серьезно... Что, если ты действительно где-нибудь укроешься?
     --  Откуда мне  знать?  Да и какой смысл  гадать,  если  я не собираюсь
прятаться? Уверен, они хотят, чтобы  я сразился с ним  и разрушил его планы,
помешал ему выполнить задуманное.
     -- Они хотят,  чтобы  ты  разорвал цепь,  -- сказала  Роуан. -- Так, по
крайней мере, выразилась старуха. Под словом "цепь" она, насколько я поняла,
подразумевала  то наследие, которое было  оставлено семье Шарлоттой,  хотя о
столь далеких предках она  со мной не говорила. Сказала только, что пыталась
это сделать сама и что это в моих силах.
     -- Версия  вполне правдоподобная, --  заметил Майкл --  И очевидная. Но
должно быть что-то еще, связанное непосредственно с ним. Ведь  недаром же он
появлялся именно передо мной. Этому должно быть объяснение.
     -- Согласна. Теперь выслушай  меня внимательно. Я готова прочесть досье
-- от корки до корки. Но  я тоже видела этого призрака. И обратила внимание,
что он появляется не просто так. Он каким-то образом воздействует на то, что
происходит вокруг.
     -- Когда ты его видела?
     --  В ту ночь, точнее, в те минуты, когда умерла моя мать. Я попыталась
позвонить тебе, но не застала в отеле. Я  была  напугана  до  смерти. Однако
дело  даже  не  в   появлении  самого  призрака.  Важнее  другое.   То,  что
сопровождало его появление. Вода вокруг ни с  того ни с сего вдруг забурлила
так сильно, что дом  раскачивался на сваях, словно игрушка. Я уточняла: в ту
ночь  не  было  никакого  шторма  ни  в   заливе  Ричардсона,  ни  в  заливе
Сан-Франциско,  не  было ни землетрясений, ни каких-либо  иных аномалий -- в
общем, ни единой причины природного характера. И это еще не все. В следующий
раз я явственно ощущала его прикосновения.
     -- Когда это было?
     -- В самолете. Я думала, это  просто сон.  Но нет. Боль была такой, как
если бы я занималась любовью с очень крупным мужчиной.
     -- Ты хочешь сказать, что он?..
     --  Мне казалось, я  сплю... Но сейчас важно не это.  Важно то, что это
существо отнюдь не всегда  бесплотный призрак.  Оно может становиться вполне
материальным,  но эта материальность проявляется  в  какой-то  специфической
форме. И меня очень интересуют его параметры.
     -- Твой научный подход к  делу заслуживает  одобрения! А позволено  мне
будет  спросить, вызывали ли его прикосновения менее научную реакцию с твоей
стороны?
     --  Конечно. И ощущения были приятными, потому что  я была в полусонном
состоянии.   Но   как   только   очнулась,  почувствовала   себя  как  будто
изнасилованной и не испытывала ничего, кроме отвращения.
     --  Чудесно! -- воскликнул  Майкл. -- Просто великолепно! Послушай;  ты
обладаешь достаточной силой, чтобы избавить себя от таких оскорблений.
     -- Да, теперь я знаю, с чем имею дело, и не допущу ничего подобного. Но
если бы еще пару дней тому назад кто-нибудь сказал мне, что некое  невидимое
существо  собирается залезть  мне под юбку в салоне авиалайнера,  летящего в
Новый Орлеан,  я бы не  поверила  и все  равно  не была бы готова  дать  ему
достойный отпор. Тем не менее  мы точно  знаем и другое: призрак  не намерен
причинять мне  зло. И  мы почти уверены, что он  не  желает зла  и  тебе. По
крайней  мере, пока. Но  мы так  же точно знаем,  что  он  готов  уничтожить
любого, кто встанет на его пути к цели. И в данный момент это Эрон.
     -- Все правильно, -- подтвердил Майкл.
     -- А  теперь  вот  что.  Ты  выглядишь  очень усталым  --  как человек,
мечтающий  вернуться в  отель и улечься  в мягкую постельку. --  Роуан  едва
заметно улыбнулась. -- Так почему бы нам не отправиться туда?
     Майкл  ответил  не  сразу.  Выпрямившись на  стуле,  он потер  ладонями
затылок.
     -- По-моему, ты кое-что недоговариваешь.
     -- Что именно?
     -- Я тоже ни словом не упомянул об этом.
     -- Так что же тебе мешает? Скажи, -- негромко откликнулась Роуан.
     --  Разве  тебе  не  хочется  поговорить  с ним -- спросить,  кто же он
все-таки на  самом деле и чего добивается? Вполне вероятно, с тобой он будет
более откровенным, чем с кем-либо еще из вашей компании. Нет? А мне хочется.
Очень. Пусть  он  сам скажет,  зачем позволял мне  видеть себя, когда я  был
ребенком, и  зачем появился прошлой ночью, причем так  близко, что я едва не
коснулся  его  ботинка. Что бы там ни  говорил  Эрон,  я уверен, что у  меня
хватит мозгов, чтобы заставить его выложить всю правду.  Знаешь, иногда  мне
кажется, что именно этого он и ждет от всех, кому является: этакого всплеска
своего рода гордости и самолюбия. Может, именно на это он и рассчитывает?
     Если у  тебя такого желания не возникало,  что ж, наверное, ты  намного
умнее  и  сильнее  меня.  Никогда  прежде  мне  не  приходилось  общаться  с
призраком, или духом, или кто там он еще...  И сейчас,  извини, несмотря  на
все,  что  недавно узнал, и  на то, что  он сделал с Эроном, я ни за  что не
упущу такую возможность.
     -- Согласна -- Роуан кивнула.  -- Ты все очень резонно объяснил. Может,
он действительно играет на наших чувствах, на том тщеславии, которого отнюдь
не лишены некоторые из нас, предпочитающие не быть похожими на других и идти
своим путем. Но между мной и этим существом есть что-то еще. Оно прикасалось
ко мне. И после этого у меня осталось ощущение, как будто меня изнасиловали,
осквернили, -- очень неприятное, скажу тебе, ощущение.
     В наступившей тишине Роуан на миг показалось, что она слышит, как шумит
кровь в голове пристально смотревшего на нее Майкла, как крутятся колесики в
его мозгу.
     Наконец  он встал, пододвинул по столу поближе к себе бархатный футляр,
открыл его и принялся внимательно разглядывать изумруд.
     -- Ну же, решайся, -- подбодрила его Роуан. -- Дотронься до него.
     -- Он совсем не похож на тот, что нарисовал я, -- прошептал Майкл. -- В
моем воображении он выглядел совсем иначе, а вспомнить я не мог...
     Он потряс  головой и  уже собирался было  закрыть футляр, но передумал.
Медленно сняв с руки перчатку, он коснулся пальцами поверхности камня.
     Роуан молча ждала, однако по  липу Майкла видела, что тот разочарован и
чем-то встревожен.
     -- Я видел твой образ, --  закрыв футляр,  со вздохом ответил Майкл  на
застывший в  ее  глазах, но так и не  высказанный  вопрос.  -- Видел, как ты
надеваешь его на себя, а я стою напротив.
     Он неторопливо натянул перчатку.
     -- Изумруд был на мне, когда ты вошел.
     -- Вот как? А я даже не заметил.
     -- Было темно.
     -- Просто в тот момент я мог видеть только тебя.
     -- Ты  полагаешь, это имеет  значение?  -- Роуан пожала  плечами. --  Я
сразу же сняла его и положила обратно в футляр.
     -- Не знаю.
     -- А когда ты касался  его... Видел ли ты что-нибудь еще? Майкл покачал
головой.
     --  Только то,  что  ты  любишь  меня,  --  вполголоса ответил  он.  --
Действительно любишь.
     --  Ну-у, чтобы сделать такое открытие,  тебе достаточно было коснуться
меня.
     Майкл  улыбнулся, но  улыбка  получилась печальной и  смущенной.  Потом
засунул руки поглубже в карманы, словно они мешали ему, и опустил голову.
     Роуан  молчала  --  ей  тяжело  было  видеть  его  таким  -- грустным и
расстроенным.
     -- Все,  хватит, поехали отсюда,  --  наконец  сказала она. --  Здешняя
обстановка действует на тебя еще хуже, чем на меня. Пора вернуться в отель.
     -- Да, -- кивнул он, -- Только сначала дай мне стакан воды. Есть в этом
доме холодная вода, как ты думаешь? Жарко, да и во рту совсем пересохло.
     -- Понятия не имею, -- ответила Роуан.  -- Не знаю даже,  есть ли здесь
кухня. Может, вместо  нее  имеется  только колодец  с  замшелым  ведром  или
волшебный источник.
     -- Ладно, тогда поищем вместе, -- с тихим смешком откликнулся Майкл.
     Через  расположенную  в  дальнем  конце столовой  дверь  они  попали  в
буфетную  с  небольшой  раковиной и высокими застекленными шкафами, забитыми
фарфором  Майкл  внимательно  осмотрелся  и  даже  пощупал стены, как  будто
измеряя их толщину.
     -- Туда, --  сказал он,  направляясь  к двери,  противоположной той,  в
которую они вошли. Роуан последовала за ним.
     Майкл  нажал на почерневшую от  времени кнопку в стене,  и под потолком
тускло вспыхнула покрытая слоем пыли лампочка.  В неярком  свете они увидели
длинное,  расположенное  на  двух   уровнях  помещение.  Верхняя  его  часть
представляла собой стерильно чистую кухню,  а  нижняя,  с  камином, служила,
судя   по   всему,   небольшой   столовой,  где  обитатели   особняка  могли
позавтракать.
     Одну  из  стен  почти  полностью  занимал   ряд  застекленных   дверей,
выходивших в заросший  зеленью внутренний двор. С улицы доносилось громкое и
отчетливое кваканье лягушек. Северный угол двора полностью  загораживало  от
взгляда  огромное дерево, черные  очертания которого проступали даже на фоне
темноты.
     В целом все здесь выглядело очень элегантно, удивительно старомодно и в
то же время эффектно.
     В противоположную  стену был встроен большой холодильник. Его массивная
дверь по своим размерам  не уступала  дверям  в морозильные складские камеры
крупных ресторанов.
     -- Только не  говори мне, что  и там лежит чье-нибудь мертвое тело,  --
усталым голосом попросила Роуан. -- Я не желаю об этом знать.
     -- Нет-нет, не беспокойся, только продукты,  -- улыбнулся  Майкл,  -- И
холодная вода. --  Он извлек на свет  чистую бутылку с прозрачной жидкостью.
-- Позволь тебе напомнить,  что ты  на юге.  А его обитатели всегда держат в
холодильниках бутылочку-другую.
     Заглянув в угловой шкафчик над  раковиной, он достал оттуда два стакана
и поставил их на безукоризненно чистый кухонный стол.
     Роуан с наслаждением пила ледяную воду. И вновь ей вспомнилась старуха.
Да,  это  был ее  дом, это  был ее стакан... Тот, из  которого  она  пила...
Охваченная  внезапным  отвращением,   Роуан  поставила   стакан  в  стальную
раковину.
     Да, действительно, все  здесь как в ресторане.  Кто-то еще давным-давно
обставил и оборудовал эти помещения в соответствии с модой тех лет, убрав из
них  все  предметы викторианской  эпохи, столь популярные  сейчас у  жителей
Сан-Франциско.
     -- Что  будем  делать, Майкл?  -- спросила  она, Майкл долго смотрел на
зажатый в руке стакан,  потом перевел взгляд на Роуан,  и в его глазах  было
столько нежности, любви и заботы, что у нее защемило сердце.
     -- Любить  друг друга, Роуан,  --  наконец ответил  он.  -- Любить друг
друга. Как  бы там ни  было,  что бы ни означало  мое видение, я уверен, что
наша любовь  не входила в чьи-либо планы и не была  предопределена какими-то
сверхъестественными силами.
     Она подошла к нему вплотную и обняла за грудь, чувствуя, как его пальцы
скользнули  по  ее  спине вверх, погладили шею  и  запутались в  волосах  на
затылке.  Прижав Роуан к  себе, он уткнулся  лицом  ей  в  шею, потом  нежно
поцеловал.
     -- Люби меня, Роуан, люби меня и верь мне.
     А разве  она могла  не поверить человеку, чей голос был  исполнен такой
искренности и такой боли?
     Майкл  чуть отстранился и,  казалось,  о  чем-то задумался, потом  взял
Роуан за руку и  повел к одной из стеклянных дверей.  Они постояли  немного,
вглядываясь в темноту.
     --  Мы можем выйти туда? -- спросил Майкл, открывая незапертую створку.
Похоже, запоры на этих дверях вообще отсутствовали.
     -- Конечно. Почему ты об этом спрашиваешь?
     Он смотрел  на нее так, словно хотел поцеловать, но  не  решался. Тогда
Роуан сама поцеловала его,  чувствуя, как от  одного только вкуса  его губ к
ней вновь возвращаются все прежние ощущения. Прижавшись к Майклу всем телом,
она застыла так на несколько мгновений, а потом первой шагнула за порог.
     Они очутились на  небольшой террасе, гораздо меньших  размеров, чем та,
где умерла старуха,  и, пройдя по ней, открыли маленькую, затянутую сеткой и
снабженную пружиной дверцу, которая тут  же захлопнулась за их  спинами.  По
деревянным ступеням они спустились в вымощенный плитами двор.
     -- Неплохо отремонтировано, -- заметил Майкл.
     -- А сам дом? -- спросила Роуан.  -- Как думаешь, его еще  можно спасти
или уже слишком поздно что-либо исправить?
     -- Вот этот особняк? -- переспросил Майкл, с улыбкой посмотрев на нее и
затем  окидывая  сияющим взглядом  стену дома  с узким балконом  наверху. --
Солнышко, он  в порядке, в  полном порядке. Он еще нас с  тобой переживет. В
жизни  не приходилось бывать в таких домах -- ни здесь, ни в  Сан-Франциско.
Мы  вернемся  сюда  завтра, и  я покажу  его тебе  при  солнечном свете.  Ты
увидишь,  какие  толстые  и прочные  у него стены,  какие мощные стропила...
Если, конечно, захочешь, -- добавил он,  запнувшись и чувствуя неловкость за
столь бурное  проявление  восторга  рядом с печальной Роуан,  погруженной  в
мрачные  размышления  о  недавней смерти  старой хозяйки  этого  прекрасного
особняка.
     А Роуан  думала  в  тот  момент  и  о  Дейрдре. Сколько  еще  вопросов,
связанных с Дейрдре, по-прежнему остаются без ответа! Да, Майкл рассказал ей
о  многом,  но  как много еще  неясного, темного, мрачного... Нет, лучше  уж
смотреть  на него, видеть восторг в его глазах, когда он вот так внимательно
рассматривает стены и двери особняка, подоконники и ступени...
     -- Тебе он нравится, да? -- спросила она.
     -- Я влюбился  в этот дом, когда  был  еще  ребенком. Он привел  меня в
восхищение два дня назад,  когда я  сюда вернулся.  Я  люблю  его  и сейчас,
несмотря на то что знаю,  какие события здесь происходили,  несмотря даже на
смерть  того парня в  мансарде. Я  люблю этот дом,  потому  что он  твой.  И
потому...  И потому,  что он  действительно  прекрасен --  прекрасен вопреки
всему, что творилось за его стенами, вопреки всему, что творили с ним самим.
Он был великолепен, когда его построили, и будет не менее великолепным через
сто лет.
     Майкл снова  обнял  Роуан, и она в ответ прижалась к  его груди, ощущая
тепло  его  тела  и чувствуя  себя рядом  с ним  в безопасности. Он коснулся
поцелуем ее волос, пальцы  в перчатках легко погладили щеку. Роуан  хотелось
сдернуть с них эти перчатки, но она не решилась.
     -- Забавно, -- усмехнулся Майкл. -- За годы, прожитые в Калифорнии, мне
приходилось работать во многих домах,  но ни  один из  них не заставлял меня
чувствовать себя  ничтожным смертным. А рядом с этим  особняком  я испытываю
именно это чувство. И  знаешь почему?  Потому что он действительно  простоит
века после моей смерти.
     Они  направились в  глубь сада,  каким-то чудом  находя  среди зарослей
вымощенные плитняком дорожки.
     Огромные, острые, как лезвия ножей,  листья банановых деревьев царапали
лица.
     Слабо освещенные  окна кухни скрылись за густой  зеленью кустов. Вокруг
царила кромешная тьма.
     Они  поднялись  по каким-то каменным  ступеням,  и в  нос ударил  запах
водорослей и мокрой травы -- так обычно пахнут болота. Роуан догадалась, что
перед  ними  пруд. Он сильно  зарос,  и открытыми  оставались лишь крохотные
участки  его поверхности -- они едва заметно поблескивали во тьме. Время  от
времени черная масса водорослей вздрагивала и внутри ее вспыхивали  какие-то
искорки. То тут, то там раздавалось кваканье лягушек. До слуха Роуан донесся
звук  льющейся  воды  --  как  будто  пруд  пополнялся  водой  из  фонтанов.
Прищурившись, она  сумела  разглядеть  кончики труб,  из  которых сочились и
падали вниз тонкие, посверкивавшие струйки.
     --  Его построила Стелла,  -- пояснил Майкл.  -- Это бассейн. Пятьдесят
лет назад  он выглядел  совсем  иначе, а теперь природа вернула себе то, что
всегда ей принадлежало.
     Голос  его  был печален. Так  звучит голос человека, который неожиданно
для. себя нашел  подтверждение чему-то, во что прежде  отказывался поверить.
Произнесенное  Майклом  имя  поразило  Роуан  -- она вспомнила,  как впервые
услышала его от Элли,  когда та бредила незадолго  до смерти: "Лицо Стеллы в
гробу казалось таким прекрасным..."
     Тем  временем Майкл отвернулся  от бассейна и теперь  смотрел  на фасад
дома. Проследив за его  взглядом,  Роуан  увидела  высокий  фронтон верхнего
этажа, каминные трубы  на  фоне неба  и отсветы не  то луны, не  то  звезд в
прямоугольниках окон комнаты в мансарде, где умер тот человек -- Таунсенд --
и где бедняжка Анта пыталась спрятаться от Карлотты. А потом она упала вниз,
на  плиты  перед  домом... череп раскололся... серое  вещество мозга и кровь
растеклись по поверхности камня...
     Роуан обхватила Майкла руками за талию, сомкнув пальцы на спине, крепко
прижалась к нему и буквально повисла на нем всей тяжестью, устремив взгляд в
ночное небо с уже бледнеющими, но все еще отчетливо видными звездами.
     И вдруг  ее  словно  опять накрыло  темное  облако  зла  -- вспомнилось
выражение, застывшее на мертвом  лице старухи, на память пришли ее последние
слова...  Потом  перед  глазами Роуан  возникло  лицо Дейрдре,  утопающее  в
складках  сверкающего шелка,  спокойное,  умиротворенное,  как будто Дейрдре
просто уснула в гробу...
     -- Что с тобой, дорогая? -- встревоженно спросил Майкл.
     Роуан прижалась  щекой к его груди и отчетливо услышала в глубине тихое
биение  его сердца. Чувствуя,  что Роуан  вся  дрожит, Майкл в свою  очередь
стиснул  ее  руками.  Его  почти  болезненно  сильные  объятия  принесли  ей
успокоение и доставили невыразимое удовольствие.
     Трудно  было  поверить,  что всего  в нескольких  шагах  от  этих почти
непроходимых  зарослей,  где  в  траве квакают лягушки, а  в ветвях деревьев
кричат  ночные птицы,  светятся огнями  улицы  большого  города, по  которым
проносятся  машины, что там, за  густой завесой влажной зелени, стоят другие
дома и живут другие люди...
     -- Я люблю тебя, Майкл, -- прошептала Роуан. -- Боже, как я тебя люблю!
     И все же ей  никак  не удавалось  рассеять  чары  зла, вырваться из  их
плена.  Они мерещились  ей  повсюду, и в  темном  ночном  небе, и  в  листве
огромною дерева над головой,  и в черноте воды, и в буйстве заполонивших все
сорняков... Но  это  зло  таилось не где-то вовне  --  оно было неотъемлемой
частью ее самой.  И виной тому не только воспоминания о злобной старухе и ее
страшных преступлениях. Нет, все гораздо сложнее: она всегда  ощущала в себе
его присутствие. Усилия Элли  оказались тщетными, изначально  обреченными на
провал, ибо Роуан с давних пор не покидало предчувствие, что в ее жизни есть
некая  ужасная, невообразимо огромная тайна  и что настанет день,  когда эта
великая  тайна  откроется  и  затмит  собою весь  мир.  Она будет постепенно
приподнимать одну завесу за другой, позволяя проникнуть в свои глубины...
     События   прошедшего  долгого   дня,   проведенного   в   по-старинному
гостеприимном, наполненном ароматами южном городе, и даже откровения старухи
станут лишь началом прозрения.
     "И эта великая тайна берет свое начало и черпает силу там же, где лежат
истоки   моей  силы:  в  добре  и  зле.  Ибо   на  самом  деле  эти  понятия
неразделимы..."
     --  Роуан,  позволь  мне увезти тебя отсюда, -- прервал ее  размышления
Майкл. -- Нам давно уже следовало уехать. Это моя вина.
     --  Не  беспокойся. Разве важно,  здесь мы или в любом другом месте? --
шепотом ответила  она --  А здесь  так  хорошо... Тихо, темно  и удивительно
красиво. --  Роуан вздохнула  и вновь явственно ощутила  уже знакомый аромат
ночного жасмина -- так, кажется, назвала его старуха-- Какой чудесный запах,
Майкл! Ты его чувствуешь?
     -- Это запах летних  ночей  в Новом Орлеане. Запах беспечных прогулок в
одиночестве, когда ты можешь позволить себе ни о  чем не  думать,  а  просто
бродить  по  улицам, насвистывая  любимые  мелодии и  постукивая  палкой  по
железным перекладинам оград... -- Майкл помолчал немного, потом наклонился к
самому  лицу Роуан  и  заговорил  совсем  о другом:  --  Роуан,  что  бы  ни
случилось, прошу: никогда  не  отказывайся  от  этого  дома. Даже если  тебе
придется уехать из него навсегда, даже если ты возненавидишь его, никогда не
отдавай  его  в  другие руки  --  тем, кто не  будет его любить. Он  слишком
прекрасен! Он должен выстоять и выжить  в любых обстоятельствах. Так же, как
и мы.
     Роуан  не ответила.  Даже себе самой  она не хотела признаваться в том,
что ее постоянно мучает страх. Ее пугали мысли о возможной утрате всего, что
когда-то могло принести утешение, о том, что им не суждено выжить. Перед ней
вновь  возникло  лицо  старухи,  его  выражение  в  тот  момент,  когда  она
предложила  Роуан  "разорвать  цепь". Да, старуха сделала  выбор  и пыталась
разорвать  цепь,  но  только по-своему:  ее оружием  стали  насилие, злоба и
холодность души. Тем не менее  она была уверена, что все ее деяния и помыслы
чисты  и должны служить на благо Роуан. Подумать только! Старуха говорила об
этом  в  мансарде,  где  много  лет  назад  по  ее  вине  мученически умирал
завернутый  в  ковер  и связанный  цепями  человек, в то время как  в нижних
комнатах особняка жизнь продолжалась как ни в чем не бывало! Она говорила об
этом, стоя возле останков несчастного, которые пролежали возле камина вплоть
до сегодняшнего дня!
     -- Пойдем отсюда,  любовь моя,  --  сказал Майкл. -- Я настаиваю.  Пора
вернуться в отель и отдохнуть.
     -- Давай прогуляемся пешком, Майкл. Ты не возражаешь?
     -- Конечно нет, дорогая. Если  тебе хочется... Ключей от особняка у них
не было.  Оставив там  все как есть, даже не выключив  свет,  они прошли  по
дорожке и прикрыли за собой ржавую створку ворот.
     Майкл отпер дверцу машины и  взял с сиденья портфель. В этом  портфеле,
сказал  он  Роуан, лежит  вся  история семейства  Мэйфейр, но  ей не следует
приступать к чтению до тех пор, пока он не объяснит ей кое-что на словах, --
слишком много там моментов, которые могут шокировать ее  и лишить  душевного
равновесия. Они поговорят обо всем  за завтраком.  Эрон,  добавил он, хотел,
чтобы Роуан как можно лучше понял суть происходивших событий, а  потому взял
с него обещание не отдавать ей бумаги без предварительных объяснений.
     Роуан  согласно  кивнула. У  нее  не было оснований не  доверять  Эрону
Лайтнеру.  Ее  не  мог  обмануть  никто, а  Лайтнер вообще  не имел привычки
обманывать. Роуан вспомнила,  как заботливо и бережно поддерживал он ее  под
руку во время погребальной церемонии, и ее  вдруг охватило тяжелое  чувство.
Господи, как он  все-таки наивен  и  доверчив,  этот мистер  Лайтнер!  Не  в
меньшей  степени, чем  Майкл.  А все потому,  что  ни  тот  ни  другой  даже
представить  себе  не  могут, сколько  злобы  и  подлости  таится  иногда  в
человеческой душе.
     Усталость...  Она приходит независимо от  того, что довелось  увидеть и
пережить человеку.  Невозможно плакать и  горевать  круглые  сутки,  день за
днем, час  за  часом -- наступает  момент, когда  силы иссякают  и  организм
настойчиво  требует  отдыха.  И  сейчас  Роуан  чувствовала  себя смертельно
усталой. Тем  не менее  она  еще раз  оглянулась на оставленный дом, и перед
глазами вновь  возникло стоящее  на террасе кресло-качалка и  холодное  тело
старой  женщины,  чья смерть  навсегда останется тайной  и  никогда не будет
отмщена.
     "Если бы я  ее не  убила, то могла бы ненавидеть с чистой  совестью, --
думала  Роуан. --  Но  теперь  меня не оставляет чувство  вины.  Я  утратила
уверенность в собственной правоте,  а  ее  рассказ  не принес  ничего, кроме
страданий и мучительных сомнений".
     Заметив, что Майкл не отрываясь смотрит на  входную дверь особняка, она
чуть тронула его за рукав.
     -- Похожа на огромную замочную скважину, правда?
     Он кивнул, но мысли его в тот момент были далеко.
     -- Именно так  ее и называют, --  задумчиво пробормотал он. -- Подобные
формы были характерны  для той смеси  египетского, греческого и итальянского
стилей  в  архитектуре, которая  была  в  моде во  времена  постройки  этого
особняка.
     --  Что  ж,  строители отлично  справились со  своей задачей, -- устало
откликнулась Роуан.  Она хотела  было рассказать Майклу об изображении такой
же двери на фронтоне склепа, но передумала -- усталость брала свое.
     Они медленно побрели  рядом,  повернули на Филип-стрит, по ней  -- мимо
красивых  оград  и  великолепных  особняков,  очертания  которых  то  и дело
выступали  из темноты, -- дошли до Притания-стрит и в конце концов оказались
на  Джексон-авеню. На  одном  из  перекрестков им встретился пустой трамвай.
Сверкнув желтым  светом за  окнами салона, он  с лязгом преодолел поворот  и
скрылся в ночи. Магазины  и бары  на Сент-Чарльз-авеню уже закрылись, огни в
окнах   многоквартирных  домов  давно  погасли,   и  только  редкие   машины
припозднившихся горожан иногда пролетали мимо них по мостовой.
     Вернувшись в отель, они вместе отправились в душ и долго занимались там
любовью. Когда затянутые в перчатки пальцы Майкла касались обнаженного  тела
Роуан,  осторожно  скользя  от  груди вниз, она  едва не  сходила с  ума  от
восторга. Особняк со всеми его страшными тайнами, мертвая старуха в кресле и
даже несчастная красавица Дейрдре -- все они остались в прошлом. А рядом был
только  Майкл -- его крепкая грудь, о которой она столько мечтала, и  мощная
плоть, вздымающаяся кверху из темной массы густых блестящих волос...
     Когда-то  давно  один идиот, приятель по университету,  убеждал  ее  за
чашкой  кофе  в уютном кафе кампуса, что  женщин  совершенно  не  интересует
мужская внешность  -- для них гораздо важнее  то, на что мужчина  способен в
действии.  Однако у нее  на этот счет сложилось  другое мнение: она ценила в
мужчинах  и то и другое -- и красоту их тел, и их физические  способности. И
сейчас она восхищалась обнаженным телом Майкла --  его силой  и  упругостью,
его нежными сосками и плоским тугим животом, его напряженным членом, который
так  приятно целовать и брать  в рот; ей нравилось ощущать под  пальцами его
мускулистые бедра и, мягкие завитки волос в изгибе поясницы, его шелковистую
кожу...
     Она провела  руками  по  его бедрам, ласково пощекотала под коленками и
крепко  сжала мышцы икр. Боже, как  он  силен и красив! Опускаясь все ниже и
ниже, она прижала Майкла к стене, взяла в рот его жаждущую плоть и принялась
сосать, все ускоряя и ускоряя темп, лаская пальцами его мошонку и внутреннюю
сторону бедер...
     Майкл  сделал  было  движение, чтобы поднять  ее,  но Роуан лишь крепче
прижалась к  нему, обхватив ладонями ягодицы...  Его восторженный стон  стал
для нее лучшей наградой и доставил невыразимое удовольствие.
     Позже,  когда  они лежали в постели,  прислушиваясь к  мерному  гудению
кондиционера, Майкл снял перчатки и все началось снова...
     -- Я не  могу остановиться,  -- шептал он.  -- Мне необходимо  вновь  и
вновь касаться  тебя,  ласкать,  гладить...  Но  я хочу спросить...  Как это
было?.. Что ты  чувствовала,  когда  это  происходило?..  Знаю,  не  следует
спрашивать об этом. И все-таки... Знаешь, мне кажется, я видел лицо мужчины,
который тебя касался.
     Роуан  откинулась  на подушку и  посмотрела ему в глаза.  Ей  нравилась
ощущать на себе тяжесть его тела.
     --  Это было все равно что заниматься самоудовлетворением, -- задумчиво
сказала она, потирая кулачком его небритый подбородок. -- Никакого ощущения,
что рядом с тобой живое существо, сгорающее от страсти и нетерпения...
     -- А я  вот сгораю... -- промурлыкал ей в ухо Майкл и впился поцелуем в
губы.
     Ее ответный поцелуй был не менее жадным и требовательным...
     Роуан проснулась и бросила взгляд на часы. Четыре утра. Пора собираться
в  клинику.  О  нет,  только не  это!  Майкл крепко  спал рядом  и  даже  не
шевельнулся, когда она легким поцелуем коснулась его щеки.  Набросив на себя
толстый  белоснежный  махровый халат, Роуан прошла в гостиную. В номере было
темно, и только сюда проникал свет уличного фонаря.
     Как  здесь  тихо,  спокойно.  Такое  ощущение,  что  она  оказалась  на
покинутой  актерами  после  спектакля  сцене,  среди  немых декораций. Роуан
любила эти  ранние часы, когда город еще не  проснулся и улицы  пусты, когда
хочется выйти на мостовую и  танцевать там, не обращая  внимания на мигающие
светофоры  и разделительные  линии,  потому что все пространство принадлежит
только тебе...
     Она  чувствовала   себя  здесь  в  полной  безопасности,   отдохнувшей,
посвежевшей,  голова  была совершенно  ясной. Где-то там,  вдалеке,  ее ждал
особняк. Но он ждал ее давно -- подождет и еще немного...
     Телефонистка на коммутаторе сообщила, что кофе еще не готов, но для нее
и  для  мистера Карри есть  сообщение  от некоего  мистера Лайтнера, что  он
вернется  в отель  во  второй  половине  дня,  а  утром его можно  застать в
загородном доме, в "убежище"  -- так,  кажется, он выразился. Роуан записала
номер телефона.
     Она  прошла  в  маленькую  кухню,  сварила  кофе  и вернулась  обратно,
тщательно прикрыв дверь в спальню и ту, что вела из прихожей в гостиную.
     Где  же  досье Мэйфейрских  ведьм? Интересно,  куда Майкл подевал вчера
портфель, который прихватил из машины?
     Роуан тщательно обшарила гостиную, заглянув  даже под кресла  и  диван,
потом  кабинет, все стенные шкафы  и даже  кухню. Ничего.  Майкл по-прежнему
мирно спал. Поиски в ванной тоже оказались безрезультатными.
     Ну и хитрец же этот  Майкл  Карри! Ничего! Она хитрее его и  непременно
найдет то, что ищет.
     Да,  вот  он!  Роуан  заметила уголок портфеля,  торчащий из-за  спинки
одного из стульев в спальне.
     "Не  слишком-то  он  мне  доверяет,  --  подумала   она.  --Но  ведь  я
действительно нарушаю собственное обещание".
     Прислушиваясь к дыханию Майкла, она осторожно вытянула портфель, плотно
прикрыла за собой дверь  и на  цыпочках прошла в гостиную. Водрузив портфель
на кофейный  столик, Роуан включила лампу,  поставила поближе свежесваренный
кофе,  достала  сигареты и, присев  на  диван,  взглянула  на  часы.  Четыре
пятнадцать. Чудесное время для  чтения! Прежде  она  любила мчаться в  такую
рань в клинику по практически пустым еще дорогам, игнорируя  красные сигналы
светофоров и обдумывая на ходу все  детали назначенных на  день операций. Но
еще больше ей нравилось читать по утрам.
     Роуан открыла портфель и достала из него целую кипу папок, на каждой из
которых  было написано  одно  и  то  же: "Досье  Мэйфейрских  ведьм".  Столь
забавное название вызвало у нее улыбку.
     Как  точно! И  как все  же все они бесхитростны  и наивны!  Все!  И тот
человек в мансарде тоже,  возможно,  был чересчур доверчив.  И  старуха, эта
ведьма до мозга костей. Роуан глубоко затянулась, размышляя об истоках своей
способности в  полной мере  понять  и постичь  то,  что  --  в этом она была
абсолютно уверена -- не в силах понять и постичь ни Эрон, ни Майкл.
     В ней всегда жило сознание собственной греховности и вины.
     Быстро  просмотрев  папки, она  приблизительно прикинула  их объем, как
делала  всегда,  когда  возникала  необходимость  за один присест проглотить
какой-либо  научный труд. Потом наугад выбрала одну страницу, чтобы оценить,
сколько времени ей понадобится на все остальные, -- Роуан пользовалась давно
отработанной  системой   быстрого  чтения.  Прекрасно!  Часа  четыре,  если,
конечно, Майкл не проснется раньше и не помешает никто другой.
     Она откинулась  на спинку  дивана,  уперлась  босыми  ступнями  в  край
кофейного столика и приступила к чтению.

     Было  девять часов утра, когда Роуан медленно подходила  к дому на углу
Первой улицы и  Честнат-стрит. Солнце стояло уже  высоко, и  в густой листве
над головой раздавалось громкое многоголосье  птиц.  Время  от  времени в их
стройный мелодичный хор врывалось резкое карканье ворон.  По стволам и низко
нависавшим  над  оградами  и тротуарами  толстым  ветвям  деревьев  деловито
сновали белки. Чисто выметенные мощеные дорожки были пусты.  Даже отдаленный
шум  машин был здесь  почти не слышен  -- его поглощала густая зелень садов.
Сквозь узорчатые кроны  огромных дубов просвечивало прозрачно-чистое голубое
небо, и даже тень под ними была цветной и совсем не казалась мрачной.
     Эрон  Лайтнер  уже ждал ее возле  ворот -- изящный,  элегантный в своем
светлом   летнем  костюме  и  с  тросточкой  в  руке,  настоящий  английский
джентльмен.
     Роуан позвонила ему в восемь  утра и попросила о встрече. И сейчас даже
издалека она  видела,  как  он  взволнован, с каким нетерпением  и  тревогой
ожидает ее реакции на только что прочитанное досье.
     Она опустила взгляд и  неторопливо пересекла улицу, пытаясь собраться с
мыслями, упорядочить тот сумбур,  который  по-прежнему царил  в ее голове  и
разложить по полочкам все детали.
     Она не обдумывала заранее те слова, которые скажет Эрону при встрече, и
теперь, подойдя к нему, просто взяла за руку. Ее ждет нелегкое испытание. Но
как хорошо, что она все-таки здесь и что он рядом!
     -- Благодарю вас, --  тихо  сказала она, пристально всматриваясь  в его
открытое и приветливое лицо. -- Вы помогли мне найти ответы на самые трудные
и  мучительные вопросы в моей жизни. Уверена, вы даже не  представляете, что
для  меня сделали. Вы  и ваши  агенты  раскрыли худшие  стороны моей натуры,
вытащили их на свет и связали  воедино с  чем-то гораздо более значительным,
невероятно древним  и в  то же время совершенно реальным. -- Голос Роуан был
непривычно  слабым,  она  по-прежнему  держала  Эрона  за  руку  и  отчаянно
подыскивала слова,  способные  хоть в  какой-то  мере  выразить ее  истинные
чувства. Наконец,  тряхнув головой, она призналась:  -- Я не  знаю, как  это
объяснить... Просто  теперь я не одна в  этом  мире. Я имею в виду не только
свое имя и ту часть меня, которая  принадлежит семье, но всю себя целиком...
Такую, какая  я есть на самом деле... -- Роуан вздохнула. Слова  казались ей
нелепыми,  они  совершенно  не  соответствовали  той  буре  эмоций,  которая
бушевала  в  душе,  и  не  могли  даже  отдаленно  передать  то  невероятное
облегчение,  которое она сейчас испытывала.  -- Я  благодарю вас, -- тем  не
менее  продолжила она, --  от всего сердца благодарю за то,  что вы доверили
мне ваши тайны...
     Лайтнер  медленно  кивнул. Он выглядел  смущенным,  несколько сбитым  с
толку.  В его глазах отчетливо читалось  удивление, смешанное с облегчением,
великодушием, добротой и -- главное -- надеждой...
     -- Что я могу для вас  сделать? -- с обезоруживающей  простотой спросил
он.
     -- Давайте зайдем в дом, -- ответила Роуан. -- И там поговорим...



     Одиннадцать часов!  Майкл  сел на  кровати  и  уставился на электронный
будильник,  стоящий  на ночном  столике.  Как  он мог  столько проспать?  Он
специально оставил  шторы незадернутыми, чтобы  свет разбудил его, но кто-то
плотно их задернул. А перчатки? Где,  черт возьми, его перчатки? А, вот они!
Натянув их на руки, он встал.
     Портфель  исчез.  Майкл понял  это,  еще  не  успев заглянуть за спинку
стула. Его одурачили!
     Набросив на плечи  халат, он прошел в гостиную. Никого. В воздухе витал
резкий запах кофе и табачного дыма. Ему нестерпимо захотелось курить.
     На кофейном столике  стоял пустой  портфель, а рядом двумя  аккуратными
стопками были сложены папки с досье.
     -- О Боже, Роуан! -- простонал он.
     Эрон никогда его  не простит. Значит, Роуан прочла о Карен  Гарфилд и о
докторе Лемле и теперь знает, что они умерли после встречи с ней. Прочла она
и все  светские сплетни, записанные  со слов Райена Мэйфейра, Беатрис  и еще
многих из тех, с кем познакомилась на похоронах. Об остальном даже  подумать
страшно!
     Если сейчас он пойдет в спальню и обнаружит, что ее вещей там нет... Но
их там и не было -- все ее вещи оставались в ее номере.
     Майкл растерянно почесал затылок. Что делать? Позвонить в ее номер? Или
лучше Эрону? Или в отчаянии завопить и биться головой о стену?
     И тут  он увидел записку -- листочек почтовой  бумаги  с  грифом  отеля
лежал возле папок. Почерк был ровным и четким:

     "Восемь тридцать утра.
     Майкл. !
     Прочла досье. Я  люблю тебя.  Не волнуйся, В  девять часов встречаюсь с
Эроном.  Пожалуйста,  приезжай  в  особняк часам к трем. Мне  нужно какое-то
время побыть там одной. Жду  тебя в три. Если не  сможешь  приехать,  оставь
сообщение в отеле.
     Аэндорская ведьма".

     Аэндорская    ведьма...   Это    еще    кто    такая?    А,   вспомнил!
Женщина-волшебница, к  которой отправился  царь  Саул,  чтобы та помогла ему
повидаться с предками. Ладно, сейчас не  до исторических экскурсов.  Значит,
она прочла  досье... Умная девочка. Нейрохирург все-таки. Надо  же -- прочла
досье! У него на это ушло два дня!
     Стянув   с  правой  руки  перчатку,  он  коснулся   пальцами  листочка.
Мгновенная вспышка, и... Роуан склонилась  над  письменным столом в соседней
комнате... Горничная в униформе отеля кладет почтовую бумагу  на  тот  самый
стол... Это было  давно,  несколько дней  назад.  Потом  он увидел еще массу
каких-то  образов  --  ничего  существенного.  Майкл  чуть  приподнял  руку,
подождал, пока дрожь в ней утихнет, и вновь коснулся листочка бумаги...
     -- Мне нужна Роуан, -- прошептал он.
     Она появилась перед  ним  снова.  Майкл  не чувствовал в  ней  гнева --
только сосредоточенную  уверенность,  какую-то таинственность  и... Что это?
Роуан явно что-то задумала!
     Он  отчетливо  ощутил  возбуждение, дерзкую  непокорность,  а  потом  с
удивительной  ясностью увидел  ее, но  уже в каком-то другом месте... Однако
образ почти мгновенно рассеялся и исчез. Майкл надел перчатку.
     Несколько  минут он сидел неподвижно,  погруженный в собственные мысли,
не  в силах забыть о странном возбуждении и пытаясь  понять его причину. Как
отвратителен  был ему  этот невесть  откуда  появившийся дар!  "Я  научу вас
пользоваться им, -- сказал вчера Эрон, -- но смысл ваших  видений никогда не
будет  понятным  до  конца  --  они  всегда будут  вас  смущать, приводить в
замешательство".  Господи,  как он ненавидит эту свою  пресловутую силу рук!
Ему неприятно даже захватившее его целиком острое  ощущение  Роуан,  которое
никак  не  желает   его  покидать.  Гораздо  приятнее  вспоминать  то,   что
происходило в спальне,  и  ее  бархатный голос, шепчущий нежные слова любви.
Разве не чудесно -- слышать их из ее собственных уст? Возбуждение!
     Он набрал номер бюро обслуживания номеров.
     --  Пожалуйста, пришлите мне завтрак: яйца по-бенедиктински, овсянку...
да-да,  большую  порцию  овсянки, ветчину,  тосты  и  кофе.  Пусть  официант
воспользуется своим  ключом -- я буду одеваться. Прибавьте для него двадцать
процентов чаевых. И еще. Принесите, пожалуйста, немного холодной воды.
     Майкл еще раз перечитал записку. Роуан  сейчас вместе  с  Лайтнером. Он
никак  не  мог избавиться  от дурного  предчувствия. Сейчас он  как  никогда
понимал беспокойство Эрона, когда тот позволил ему прочитать досье. А сам он
тоже не желал слушать Лайтнера. Ему не  терпелось  приступить к  чтению. Так
разве может он винить в этом Роуан?
     И все же  тревожное  чувство не проходило.  Роуан не понимала Эрона.  А
тот, безусловно, не понимал ее. Она  считала Лайтнера доверчивым и  наивным.
Майкл покачал головой, А Лэшер? Как отнесется к происходящему он?
     Вчера, перед тем как Майклу уехать из Оук-Хейвен, Лайтнер сказал:
     -- Это был тот самый мужчина Я  отчетливо видел его в свете фар и знал,
что это всего лишь иллюзия. Но я не мог рисковать.
     -- И что вы намерены делать дальше? -- спросил Майкл.
     -- Принять все  меры  предосторожности,  -- ответил  Эрон.  --  Что еще
остается?
     И  вот теперь  Роуан просит встретиться с  ней  в особняке в три  часа,
потому что хочет побыть там какое-то время одна. Наедине с Лэшером? Майкл не
представлял, как ему сдержать свои чувства и вытерпеть до трех часов.
     "Но ведь ты  вернулся в Новый Орлеан, старик, -- уговаривал он себя. --
И до сих пор  не удосужился  навестить старые места  и старых приятелей. Так
почему бы не отправиться сейчас туда?"
     Майкл покинул отель в одиннадцать сорок  пять и с  наслаждением вдохнул
теплый   воздух.   Приятная.   неожиданность!   За   годы,   проведенные   в
Сан-Франциско, он  привык  к  холоду и ветру,  и  сейчас, выходя  на  улицу,
инстинктивно ожидал чего-либо подобного.
     Он  направился   из  центра  к  окраинам  и  вновь   испытал  радостное
удовольствие  от  широких  тротуаров,  прямых улиц,  отсутствия  бесконечных
подъемов  и спусков, Казалось, в этом городе даже дышится легче и каждый шаг
не требует  напряжения и усилий. Теплый бриз  вместо обжигающих лицо ледяных
порывов с Тихого  океана и зелень дубов над головой вместо  слепящего блеска
неба над побережьем.
     Как  и  в прежние  времена, он медленно брел по  Филип-стрит  в сторону
Ирландского канала, не стремясь ускорить шаг, ибо знал, что скоро и без того
жара станет почти невыносимой, одежда и обувь пропитаются влагой и сделаются
тяжелыми и что рано или поздно ему придется снять с себя куртку цвета хаки и
привычно закинуть ее через плечо на спину.
     Вскоре, впрочем, мысли его приняли совсем  иное направление  -- слишком
многое  напоминало вокруг о счастливых и  беззаботных временах детства. Даже
тревога  за Роуан и  опасения, связанные с  Лэшером, отодвинулись на  второй
план. Покрытые зарослями плюща стены, тонкие побеги  цветущего  мирта, то  и
дело  норовящие скользнуть по лицу, заставляли его вернуться в  прошлое. Как
хорошо, что многое здесь осталось неизменным! Викторианские  особняки и дома
в  стиле  королевы  Анны  по-прежнему   мирно  соседствовали   с  довоенными
постройками,  кирпичными,  украшенными  колоннами,  массивными  и  прочными,
способными, подобно особняку на Первой улице, простоять еще многие века.
     Наконец  он  пересек  заполненную  мчащимися  машинами Мэгазин-стрит  и
оказался в  родном районе Ирландского  канала.  Дома  здесь  словно  осели и
съежились,  колонны  сменились подпорками. Даже  огромные  каркасы  не росли
дальше Констанс-стрит. И все же он  чувствовал себя здесь прекрасно. Это был
его район, та часть города, которая  была и навсегда останется самой дорогой
его сердцу.
     Эннансиэишн-стрит привела его  в уныние. В отличие  от  Констанс-стрит,
где хотя  бы некоторые дома были  недавно отремонтированы и  свежевыкрашены,
здесь  не  встречалось  и намека на  что-либо  подобное.  Повсюду  виднелись
заваленные  мусором и старыми покрышками пустыри. Дом, в  котором он  вырос,
давно стоял заброшенным, двери и окна были забиты покоробившимися от времени
листами  фанеры, а двор  -- место его детских игр -- густо зарос  сорняками;
оградой ему служила уродливая и ржавая цепь.
     От старых  ялап, круглый  год  покрытых душистыми  розовыми цветами, не
осталось и  следа, равно как и от огромных банановых деревьев, которые росли
возле  старого  сарая в  конце  боковой  аллеи.  На  двери  бакалейной лавки
красовался огромный висячий замок, маленький  угловой бар не подавал никаких
признаков жизни.
     Только через  какое-то  время до Майкла  дошло, что  на  всем обозримом
пространстве окрестных улиц он единственный белый человек.
     Чем  дальше  он шел,  тем явственнее  ощущал  царящие  здесь  нищету  и
тоскливое  запустение  и  тем  сильнее охватывала его щемящая  душу  печаль.
Кое-где  все  же  попадались  более или  менее приличные домики, из-за оград
которых  на  него  с  любопытством  смотрели чернокожие малыши  с  вьющимися
волосами,  и  круглыми глазенками.  Но прежние обитатели квартала,  судя  по
всему, давным-давно покинули веками обжитые места.
     Вид  Джексон-авеню  привел  Майкла  в  ужас.  А  состояние,  в  котором
находились  кирпичные  многоквартирные   дома  в   микрорайоне   Сент-Томас,
окончательно  и без слов  убедило его  в  том, что белые люди там  больше не
живут.
     Да,  теперь  здесь  хозяйничали  чернокожие.  Куда  бы Майкл  ни пошел,
повсюду  он  ощущал  на себе  холодные,  настороженные взгляды.  Свернув  на
Джозефин-стрит, он  направился  в сторону старых церквей и школы. Деревянные
домики в большинстве  своем стояли заколоченными,  многие были разграблены и
зияли  пустыми  проемами   окон   и  дверей;   внутри   валялась   разбитая,
покоробленная сыростью мебель.
     Полуразвалившееся здание школы, где он когда-то учился, шокировало  его
как  ничто другое. Битое стекло  хрустело под ногами,  от  спортивного зала,
которой  он  сам  помогал  строить  и  оборудовать,  практически  ничего  не
осталось.
     И  только  церкви Святой Марии и  Святого Альфонса  гордо  и неколебимо
возвышались  над  царящей во всем квартале  разрухой. Однако  двери в  обеих
церквах были заперты,  а дворик  возле ризницы при церкви  Святого  Альфонса
густо зарос высокими, по колено, сорняками и травой.
     -- Хотите посмотреть церковь?
     Майкл  обернулся  и увидел перед собой  маленького  лысого человечка  с
круглым животом и блестящим от пота розовым лицом.
     -- Могу сходить в дом священника, и вас пустят внутрь.
     Майкл кивнул.
     Дом приходского  священника тоже  оказался запертым.  Им пришлось долго
звонить, прежде  чем  за стеклянным окошечком в  двери появилась  женщина  с
коротко  остриженными  темными  волосами;  глаза ее  скрывались за  толстыми
линзами очков.
     --  Я  хотел  бы  сделать  небольшое пожертвование, -- обратился к  ней
Майкл, вытаскивая из  бумажника пачку двадцатидолларовых  купюр.  -- И  если
позволите, осмотреть обе церкви.
     --  Боюсь, в  церковь Святого Альфонса  я  вас  впустить не  смогу,  --
ответила  женщина. -- В нее давно уже никто не ходит. Это опасно. Штукатурка
валится прямо на голову.
     Штукатурка! Майкл вспомнил  восхитительную лепнину, украшавшую  потолок
церкви, и  лица  святых  на фоне голубого неба. Под  сводами этой церкви его
крестили, здесь он  принял первое причастие, и  здесь же над  ним  совершили
обряд конфирмации.  А после окончания школы он в белых одеждах шел  вместе с
другими выпускниками  по центральному приделу  и даже  не удосужился бросить
прощальный взгляд  на великолепное убранство храма,  потому что  был слишком
взволнован и думал только о том, что совсем скоро они с матерью уедут отсюда
на запад.
     -- Господи, куда все подевались? -- спросил он.
     --  Уехали, -- коротко  откликнулась  женщина,  жестом приглашая Майкла
следовать  за собой. Через дом  священника они направились  в церковь Святой
Марии. -- А цветные не посещают нашу церковь.
     -- Но почему везде запоры?
     -- Потому что нас без конца грабят.
     Майкл даже представить себе не мог, как такое возможно. Он помнил,  что
двери  храмов всегда  оставались открытыми, что можно  было  в  любой момент
найти  в  них  спасение  от  изнуряющей жары и  в прохладном  полумраке тихо
побеседовать с ангелами и  святыми или просто  посидеть и  подумать, вполуха
прислушиваясь  к молитвам стоящих на  коленях перед алтарем пожилых матрон в
цветастых платьях и соломенных шляпах.
     Женщина провела его  через алтарь. Мальчиком  он  прислуживал  здесь  и
готовил вино для причастия. При виде великого множества хорошо сохранившихся
деревянных статуй,  по-прежнему стоящих  на  своих  местах  под  готическими
сводами, сердце его екнуло от радости.
     Благодарение Богу,  время  пощадило хоть  что-то в его родном квартале.
Настроение Майкла слегка улучшилось. Глубоко засунув руки в карманы, он чуть
наклонил  голову,   исподлобья  глядя  вокруг  и  вспоминая  мессы,  которые
служились и здесь,  и  напротив --  в церкви  Святого Альфонса. Со  временем
споры  и  ссоры  между  обитателями  квартала --  ирландцами  и  немцами  по
происхождению  --   прекратились,  чему  в  немалой  степени  способствовали
смешанные браки. Школьники младших классов посещали мессу  в  церкви Святого
Альфонса, а старшеклассники заполняли скамьи в церкви Святой Марии.
     Перед глазами Майкла живо вставали картины  прошлого.  Вот они друг  за
другом подходят, чтобы принять  Святое причастие:  девочки в белых блузках и
синих шерстяных юбках, мальчики в рубашках и брюках цвета  хаки...  А вот он
-- восьмилетний -- стоит на ступенях этого храма перед его  освящением,  и в
руках у него кадило с ладаном...
     --  Что  ж, -- прервала  нить его воспоминаний  женщина, -- оставайтесь
здесь  сколько  захотите.  Обратно  пройдете  тем  же  путем  --  через  дом
священника.
     Майкл  сел на  скамью в первом ряду и провел на  ней  около получаса, в
задумчивости  оглядываясь  вокруг  и  стараясь запомнить  как  можно  больше
деталей,  навсегда  запечатлеть  в памяти  имена  погребенных  здесь  людей,
высеченные на мраморных плитах, образы парящих высоко над головой ангелов...
Как необычен рисунок витража:  ангелы и святые  в деревянных  башмаках...  А
ведь прежде он даже не обращал внимания на столь странное изображение.
     Он вспомнил своих подружек -- Марию Луизу в  белоснежной накрахмаленной
блузке, всегда туго  натянутой на пышной груди, Риту  Мей  Двайер, которая в
свои  четырнадцать выглядела как вполне взрослая женщина... По  воскресеньям
Рита  Мей всегда надевала  красное платье и туфли  на  высоких каблуках, а в
ушах у нее блестели массивные золотые сережки. Отец Майкла был одним из тех,
кому  поручали собирать  пожертвования. Он проходил по длинным  приделам  и,
останавливаясь  возле  каждого  ряда, молча и торжественно просовывал  вдоль
него специальную корзинку, прикрепленную к длинной  рукоятке. В католическом
храме прихожанам запрещалось разговаривать даже шепотом.
     А что он, собственно, ожидал здесь увидеть? На что надеялся? Неужели он
и впрямь думал, что все они по-прежнему ждут его возвращения?  Что с десяток
девушек,  этаких Рит Мей в цветастых нарядах, придут сюда в  полдень, только
чтобы встретиться с ним?
     А ведь Рита Мей предупреждала его накануне:
     -- Не стоит тебе ходить туда, Майкл. Пусть в твоей памяти все останется
таким, каким было тогда.
     Наконец   он  поднялся  со  скамьи   и  подошел   к  старым  деревянным
исповедальням, возле которых висел плакат  с именами тех, кто в недавнем еще
прошлом пожертвовал деньги на реставрацию церкви. Закрыв глаза, он попытался
представить, как на  школьном дворе  играют дети,  хотя бы мысленно услышать
веселый гомон их голосов.
     Но вокруг  стояла  тишина.  Не  слышно  было  и  стука  входной  двери,
впускающей и выпускающей  прихожан. Величественный храм, тонул  в полумраке.
Святая Дева печально взирала на пустые скамьи.
     Майклу вдруг подумалось,  что он должен  помолиться,  попросить  Святую
Деву или  самого Господа Бога, чтобы они объяснили, зачем он  сюда вернулся,
открыли ему тайну чудесного спасения из холодных объятии смерти. Но он давно
утратил способность  молиться  статуям,  от  безграничной  детской  веры  во
всемогущество церковных изображений не осталось и следа.
     На память пришли совсем иные воспоминания -- о том, как они встретились
здесь с  Марией Луизой и она неохотно  призналась, что  не  беременна. Майкл
тогда почувствовал невероятное облегчение и не сумел его  скрыть.  Это очень
обидело и рассердило и без того расстроенную девушку, которая никак не могла
понять, почему он отказывается жениться на ней.
     -- Рано  или поздно это все равно произойдет, Майкл, -- заявила она. --
Потому что мы созданы друг для друга. Таково наше предназначение.
     А  что,  если  бы  они  все-таки  поженились?  Он  вспомнил ее  большие
печальные  карие  глаза  и словно  вновь  увидел  застывшие  в  них  боль  и
разочарование. Нет, он не мог даже в мыслях представить их совместную жизнь.
     Предназначение...  Предопределение...  Неужели ему  было  предназначено
жить здесь, совершить все те поступки, которые он совершил, а после далеко и
надолго  уехать из этих мест?.. Неужели  ему было предопределено  упасть  со
скалы,  а  потом всплыть  на  поверхность  океана вдали  от берега, вдали от
городских огней?..
     Он  вспомнил Роуан.  Не только  отчетливо  представил себе  ее  внешний
облик, но и словно заново ощутил всю ее целиком, осознал, какое важное место
она  занимает  в  его  жизни.  Он  вспомнил  ее  нежность,  чувственность  и
загадочность, бархатный  голос и холодный  взгляд,  ее  стройное  обнаженное
тело,  тесно прильнувшее  к  нему в  постели...  Он вспомнил, как неуверенно
смотрела  она  на  него,  перед  тем  как  отдаться  во  власть сексуального
наслаждения,  и как потом  напрочь забывала о нуждах собственного  естества,
чтобы  прежде всего доставить удовольствие ему. Словом, она вела себя скорее
как мужчина -- агрессивный в любви, жаждущий удовлетворения  и в то же время
готовый к безоговорочному подчинению.
     Все эти мысли проносились в голове  у Майкла, в  то время как глаза его
неотрывно  блуждали по  церкви,  останавливаясь  то  на одной, то  на другой
детали ее величественного и прекрасного внутреннего убранства.
     Боже,  как  ему  хотелось  хоть во что-то верить.  И вдруг он понял, он
осознал,  что такая  вера  в  нем есть -- вера в его  видение, в то, что это
видение несет в себе доброе начало. Он верил в благотворность своего видения
с не  меньшей силой, чем люди верят в Бога, в святых, в то, что их жизненный
путь  предопределен  Божиим промыслом, с не меньшей силой, чем  они верят  в
свое призвание на земле.
     Такая  безграничная вера, наверное, так же глупа, как любая другая: "Но
я  видел...  Но я  чувствовал... Но я  помню...  Но  я знаю..."  -- подобные
невнятные  и  невразумительные  объяснения  можно  услышать  практически  от
каждого. Но  в том-то  и дело,  что он,  Майкл, не  помнит ничего. И в досье
Мэйфейрских ведьм ему не удалось обнаружить ровным счетом ни единого намека,
способного  восстановить  в памяти важнейшие моменты  чудесного видения.  За
исключением, пожалуй, образа Деборы. И  то  при всей  его  уверенности,  что
именно она  была  той черноволосой  женщиной, которая явилась ему за порогом
смерти,  Майкл  не  в  силах был отчетливо  вспомнить  ни единой детали,  ни
единого слова, ни единой конкретной подробности...
     Взгляд его остановился на статуе Святой Девы, и, сам  того не  замечая,
Майкл осенил себя крестным знамением.
     Сколько же  лет прошло, с тех пор как он регулярно делал это три раза в
день?   По-прежнему   не   сводя   взгляда  с   лица  Богоматери,  он  снова
перекрестился.
     --  Во имя Отца,  и Сына, и Святого Духа.  Чего  они хотят от  меня? --
прошептал он.
     Пытаясь воссоздать в памяти хоть какие-то детали видения, Майкл вдруг в
отчаянии  осознал, что образ черноволосой женщины в  его воображении  теперь
полностью вытеснен образом Деборы -- такой, какой она описана в досье. Итак,
чтение  истории  Мэйфейрских  ведьм  не только не приблизило  его к разгадке
смысла видения, но, напротив, лишь усложнило задачу.
     Майкл глубоко засунул руки в  карманы, постоял так еще несколько минут,
потом медленно направился к алтарю, поднялся по мраморным ступеням и, пройдя
через святая святых храма и дом приходского священника, оказался на улице.
     Над  Констанс-стрит ярко сияло безжалостное  солнце. Вокруг не  было ни
одного  деревца. Маленький  садик возле  священнического дома  скрывался  за
высокой кирпичной стеной, а выжженная зноем трава на лужайке у церкви Святой
Марии была покрыта толстым слоем пыли.
     Церковная  лавка  на  углу,  торговавшая  очаровательными  миниатюрными
статуями святых и открытками с изображением различных эпизодов из Священного
Писания,  давно  закрылась. Окна  ее были забиты досками, а на  стене висело
объявление о продаже.
     Лысый  толстяк  с  розовым лицом,  обхватив  руками  колени,  сидел  на
ступенях дома  приходского священника и  неодобрительным  взглядом следил за
стаей сизых голубей, летавшей вокруг облезлых стен церкви Святого Альфонса.
     -- Пора перетравить этих  ужасных птиц, -- сказал он. --  Загадили  всю
округу.
     Майкл закурил и предложил сигарету толстяку.  Тот не отказался и кивком
головы  поблагодарил  за  нее  и за протянутую  следом  полупустую  пачку со
спичками.
     -- Тебе бы лучше снять золотые часы, сынок, --  посоветовал толстяк, --
да убрать их  куда подальше.  Не дело это -- гулять здесь с  такой штукой на
руке.
     -- Ничего, -- откликнулся Майкл.  --  Помимо часов у меня  еще и кулаки
имеются.
     Старик в ответ лишь пожал плечами и молча покачал головой.
     На углу Мэгазин и Джексон-стрит Майкл увидел какой-то бар. Выглядел он,
мягко говоря, непрезентабельно, но Майкл все же рискнул и  вошел внутрь.  За
все   годы  жизни   в  Сан-Франциско  ему  не   приходилось   видеть   более
отвратительного  местечка,  чем эта  полутемная  развалюха. В  дальнем конце
маячила какая-то фигура -- белый  человек с изрытым  морщинами лицом буравил
Майкла блестящими глазками. Бармен тоже был белым.
     -- Пива, -- бросил ему Майкл.
     -- Какого?
     -- Все равно.
     Время  Майкл  рассчитал  точно.  Без   трех   минут  три  он  пересекал
Кемп-стрит, стараясь идти как можно медленнее, чтобы не умереть от жары, и в
который   уже  раз  с  благодарностью  восхищаясь  густой  зеленью  Садового
квартала, которая  дарила  ему спасительную тень. Здесь он  чувствовал  себя
прекрасно и, будь на то его воля, ни за  что не променял  бы это место ни на
какое другое.
     Ровно в три часа он остановился перед открытыми воротами особняка Майкл
впервые  увидел его при  солнечном  свете, и  неожиданно  его охватило такое
сильное волнение,  что  закружилась  голова.  Он вернулся! "Да, наконец-то я
здесь! И  делаю то, что  должен делать..." --  подумалось ему. Даже  в таком
запустении, густо увитый лозами,  давно не  крашенный,  с  запертыми наглухо
ставнями, дом  выглядел величественным  и  прекрасным.  Казалось,  он просто
заснул в ожидании чего-то...
     Майкл поднялся по мраморным  ступеням, чуть толкнул  створку незапертой
двери и вошел в длинный и широкий холл.  Ни  в  одном доме  Сан-Франциско не
приходилось ему видеть такие высокие потолки, такие изящные двери...
     Несмотря  на толстый  слой  пыли,  покрывавший стены,  сосновые  панели
словно  излучали  сияние.  С  лепнины давно  облезла  вся  краска,  но  сами
орнаменты  оставались  не  тронутыми  временем.  Майклу бесконечно нравилось
здесь буквально  все: и мастерски сделанная конусообразная дверь, и балясины
у основания длинной лестницы, и удивительно  красивые перила, и даже пол под
ногами... Восхитительный запах нагретого дерева, наполнявший воздух, вызывал
в душе Майкла ответное  теплое  чувство. Во  всем мире он  знал только  одно
место, где можно было ощутить такой аромат.
     -- Майкл? Это ты? Входи же!
     Он подошел к первой из двух дверей,  которые вели в зал. Несмотря на то
что  шторы были раздвинуты, там по-прежнему  парил полумрак.  Свет  проникал
только  сквозь  щели в  ставнях  и боковые окна,  за которыми  располагалась
затянутая грязной сеткой терраса, С улицы доносился сладкий аромат жимолости
и других цветов, подобных которым ему не приходилось видеть больше нигде.
     Роуан  сидела  на  обитом  коричневым бархатом диване,  стоявшем  возле
внешней стены зала, и выглядела, на его взгляд, просто очаровательно. На ней
были  белые брюки и босоножки, а также свободного покроя  рубашка из  жатого
хлопка, не менее легкого, чем натуральный шелк,  и белая  футболка,  на фоне
которой  лицо и  шея  казались загорелыми  едва ли не до черноты;  несколько
прядей волос упали на щеку. Длинные ноги с босыми ступнями  и чуть тронутыми
розовым лаком ногтями смотрелись удивительно сексуально.
     -- Привет,  Аэндорская  ведьма. -- Майкл  наклонился и  нежно  коснулся
поцелуем ее теплой щеки.
     Роуан схватила его  за запястья и, притянув к себе, крепко поцеловала в
губы. Руки ее слегка дрожали.
     -- Ты была здесь одна? Все это время?
     -- А почему тебя это удивляет? -- тихим, чуть охрипшим голосом спросила
она, откидываясь на спинку дивана и усаживая его рядом с собой. -- Сегодня я
послала официальное заявление  об увольнении из клиники и  намереваюсь найти
работу здесь. Я остаюсь жить в этом городе, в этом доме.
     Майкл удивленно присвистнул и улыбнулся.
     -- Ты это серьезно?
     -- А ты как думаешь?
     -- Не  знаю...  Всю дорогу  от  Ирландского канала  до  Первой  улицы я
думал... А что, если ты ждешь меня  с  уже упакованными чемоданами -- только
для того, чтобы попрощаться и уехать обратно в Калифорнию?
     -- Нет. Все уже решено. Мы с моим  бывшим  боссом  в Сан-Франциско даже
успели обсудить несколько возможных  вариантов,  и  он пообещал связаться  с
руководителями  здешних  клиник  и  разведать обстановку. А  что собираешься
делать ты?
     --  То есть как это -- что? --  недоуменно переспросил Майкл.  --  Тебе
прекрасно известно, ради чего я здесь. Куда же мне ехать? Они направили меня
именно сюда -- и никуда  больше. И пока не давали новых указаний. Они вообще
молчат. А я  по-прежнему не  могу  вспомнить.  Даже после того,  как  прочел
четыреста  страниц  досье.  Ничего не помню. Знаю только, что  той женщиной,
которую я видел, была Дебора. И все. Но что она говорила...
     --  Послушай,  ты, по-моему,  слишком устал и перегрелся на солнце.  --
Роуан приложила руку к его лбу. -- Несешь какую-то чушь.
     -- Лучше  себя  послушай, --  с  легким  смешком  отозвался  Майкл.  --
Аэндорская ведьма! Ты же читала досье. Да что  с  тобой, Роуан? Разве ты  не
поняла?  Все мы запутались  в  одной огромной паутине  и оказались во власти
того, кто  ее сплел.  Но  кто это, мы  не знаем. -- Он вытянул вперед руки в
перчатках  и внимательно посмотрел  на  свои пальцы. --  Мы  просто этого не
знаем...
     Обращенный на него взгляд Роуан был спокойным и несколько отстраненным,
отчего  лицо  ее, несмотря на  краску возбуждения  на щеках, сделалось вдруг
холодным и чужим, а в глазах заиграли искорки света.
     -- Но ведь ты же сама читала! И что  ты обо всем  этом думаешь? У  тебя
есть какие-нибудь соображения по этому поводу?
     --  Успокойся,  Майкл,  пожалуйста,  успокойся.  На  самом  деле   тебя
интересует не  то, что я думаю, а то, что я чувствую. Все, что я думаю, тебе
уже известно. Никакой паутины не существует -- и ее творца тоже. Ты ждешь от
меня совета? Пожалуйста:  забудь  о  них. Отныне  и  навсегда. Забудь людей,
которые являлись тебе в видении, и прекрати гадать, чего они от тебя хотели.
     -- Что значит -- забудь?
     -- Хорошо. Тогда  послушай, что  я тебе скажу. Я  много часов просидела
здесь, обдумывая  ситуацию. И в конце концов приняла решение. Да, я остаюсь,
потому что это мой дом и он мне нравится. Я успела полюбить семью, с которой
только  вчера  познакомилась. Я  полюбила своих родственников и теперь  хочу
узнать их как можно лучше. Мне приятно слышать их голоса, видеть перед собой
их лица. Я хочу знать все  то, что известно им. А кроме того... Я никогда не
смогу  забыть  жившую  в  этом  доме  старую  женщину  и  то,  что  я с  ней
сотворила...  Где  бы  я  ни  была...  -- Роуан запнулась. Внезапный всплеск
эмоций  на   миг   исказил  ее  лицо,  но   оно  тут   же   приняло  прежнее
напряженно-холодное выражение. Она уперлась ступней в край кофейного столика
и обхватила руками поднятое колено. -- Ты меня слушаешь?
     -- Да, конечно.
     -- Прекрасно.  Так вот, я  хочу, чтобы ты тоже остался здесь,  со мной.
Молю Бога и надеюсь, что так и будет. Но причина не в какой-то там узорчатой
паутине,  о  которой ты толкуешь.  И  не в твоих  видениях или  таинственном
мужчине.  Нет.  Потому  что,  откровенно  говоря,  я  не  вижу  ни  малейшей
возможности выяснить, что же  все это значит, или понять, почему пересеклись
наши с  тобой пути. Ни-ка-кой! -- Роуан  с минуту  помолчала,  пристально  и
испытующе глядя на Майкла, потом продолжила, но уже  несколько медленнее: --
Я приняла решение, основываясь на том, что мне известно, на том, что я вижу,
слышу и что доступно моему пониманию... В общем, мне нравится этот дом, и  я
в нем остаюсь.
     -- Понятно, -- кивнул Майкл.
     --  И  еще.  Я  остаюсь  вопреки  существованию  таинственного мужчины,
вопреки любым предопределениям и совпадениям, вопреки тому факту, что именно
я вытащила тебя из океана...
     Майкл снова кивнул, на этот раз несколько неуверенно,  потом со вздохом
откинулся на спинку дивана и, не отводя взгляда от Роуан, спросил:
     --  И все же ты не станешь утверждать, что не хочешь больше встречаться
с тем призраком и не испытываешь желания понять суть происходящего...
     -- Не стану. Но одного этого было бы мало, чтобы удержать меня здесь. К
тому же для него не имеет значения, где мы находимся -- здесь, в Монклеве, в
Тайбуроне или в Доннелейте. Что же касается  тех, кого ты видел, им придется
прийти  к  тебе  еще  раз и  объяснить,  в  чем  все-таки  дело  и  чего они
добиваются. Сам ты этого не узнаешь.
     Роуан  помолчала. Она сознавала, что  была с Майклом чрезмерно резка, и
теперь старалась успокоиться.
     -- Послушай,  --  уже  мягче продолжила она, -- если ты  все  же решишь
остаться, то  пусть это случится по  какой-то  иной  причине. Ну,  например,
из-за меня, или потому, что ты родился в этом городе, или просто потому, что
здесь тебе будет  хорошо... Пусть даже потому, что  тебе  в детстве нравился
этот дом, этот квартал и теперь ты можешь полюбить их снова...
     -- Я никогда не переставал их любить.
     --  Прошу только,  не сдавайся,  не  подчиняйся им. Наоборот, делай все
вопреки их существованию.
     -- Роуан, разве можно забыть  о том,  что только  благодаря им я сейчас
сижу в этой комнате? Вспомни, ведь мы с тобой встретились не в яхт-клубе!
     Роуан тяжело вздохнула.
     -- И все же я настаиваю...
     -- Ты обсуждала это с Эроном? Он дал тебе такой совет?
     --  Я  не  спрашивала  его совета.  И встретилась с  ним  лишь  по двум
причинам.  Во-первых,  мне  необходимо было  поговорить  с  ним  еще  раз  и
окончательно убедиться в его искренности и порядочности.
     -- Ну и как, убедилась?
     -- Он именно такой, каким ты его  описывал. Но я должна была пообщаться
с ним в спокойной обстановке. Знаешь, он обворожительный собеседник.
     -- Знаю.
     -- Я это почувствовала на  похоронах, а  точнее, еще раньше -- когда мы
столкнулись с ним у могилы Элли.
     -- Теперь ты спокойна на его счет?
     -- Да. Я поняла, что он мало чем отличается от нас с тобой.
     -- Что ты имеешь в виду?
     --  Он  человек увлеченный,  даже  одержимый,  --  Роуан слегка  пожала
плечами. -- Такой же, как я, если речь идет о хирургии,  или  как ты,  когда
восстанавливаешь и  возвращаешь  к жизни старые  дома  вроде этого.  --  Она
помолчала. -- И точно так же, как мы с тобой, он не лишен иллюзий.
     -- Ясно.
     -- Во-вторых, я хотела поблагодарить  его  за то,  что  он позволил мне
прочитать  досье,  и  сказать,  что  ничуть  не возмущена  и  не  обижена  и
постараюсь оправдать его доверие.
     Майкл с облегчением  вздохнул, хотя слова Роуан привели его в некоторое
недоумение.
     -- Дело в том, что  он помог заполнить самый большой и важный пробел  в
моей  жизни. Возможно, он и сам не  осознает, какое великое благо  совершил.
Эрон очень недоверчив и осторожен. Кроме того,  ему трудно понять, что такое
одиночество,  поскольку с  детских  лет  рядом  с  ним  всегда были  люди из
Таламаски.
     -- Я знаю, что ты имеешь в виду. Однако мне кажется, что он все отлично
понимает.
     --  И все же  он не доверяет мне до конца. Кстати,  ты в курсе, что это
очаровательное темноволосое привидение пыталось его убить?
     -- Да, в курсе.
     -- Я постаралась объяснить, как безмерно ему благодарна. Всего лишь два
дня  назад у меня не было ни прошлого,  ни семьи. А теперь я обрела  и то  и
другое. Мало того, он помог мне найти ответы на самые мучительные и страшные
вопросы в моей  жизни. Думаю, что и  это еще не все. Что ж, будущее покажет.
Сейчас, когда я вспоминаю о Тайбуроне и внутренний голос  говорит: "Тебе нет
нужды возвращаться в тот дом  и проводить  там  в  одиночестве остаток своей
жизни", -- меня охватывает невыразимый восторг.
     --  Откровенно говоря,  я не ожидал такой  реакции с твоей стороны. Мне
казалось, ты придешь в ярость и почувствуешь себя оскорбленной.
     -- Меня совершенно не интересует, каким образом Эрон добывал информацию
и что делали для этого его коллеги. Важно лишь то, что, не будь их,  не было
бы  и тех сведений, которые собраны в досье.  И тогда я осталась  бы один на
один  со старухой  и  ее ужасными  откровениями.  Потому  что  никто из моих
многочисленных  родственников при всей  их улыбчивости,  симпатии ко  мне  и
радости от встречи не  смог бы мне помочь. Они не знают историю собственного
семейства.  Разве что  какие-то  отрывки.  --  Роуан глубоко  вздохнула,  --
Знаешь, Майкл, некоторые люди не имеют привычки к подаркам. Они не ждут и уж
тем  более не требуют их, а  если  получают, то не знают, что с ними делать.
Мне приходится  учиться этому  искусству, Потому что этот дом стал для  меня
подарком.  И  досье тоже. Оно помогло мне обрести  семью, принять ее  такой,
какая она есть. И это для меня самый большой подарок в жизни.
     Майкл  слушал ее  как  завороженный. Его все больше  охватывало чувство
невероятного облегчения, и в то же время он не мог избавиться от недоуменных
сомнений.
     -- А  как ты  отнеслась к тому,  что говорится  в досье о  смерти Карен
Гарфилд и доктора  Лемле? --  наконец отважился спросить он. -- Твоя реакция
на это пугала меня больше всего.
     Лицо  Роуан исказилось от внутренней  боли,  и Майкл тут  же пожалел  о
своей необдуманной и непростительной резкости.
     -- Ты не понимаешь. -- Голос Роуан звучал по-прежнему ровно и спокойно.
-- Ты просто плохо знаешь мой характер. Я всегда считала, что самое страшное
в мире это сомнения и подозрения, которые ты не в состоянии ни опровергнуть,
ни подтвердить, -- иными словами, неизвестность. Вот почему важнее всего для
меня было узнать, обладаю я  такой  силой  или нет.  Я и  к  тебе-то поехала
только затем,  чтобы ты коснулся меня и сказал, чувствуешь ли  ты во мне  ее
присутствие. Но  у тебя  ничего  не вышло. И только Эрон смог с уверенностью
ответить на мой вопрос.
     -- Теперь понятно.
     -- Так ли?
     Роуан  проглотила застрявший в  горле комок. Чувствовалось, что  она  с
трудом  сохраняет  спокойствие. Взгляд  ее на миг сделался  печальным, глаза
потухли, и только усилием воли она вновь взяла себя в руки.
     -- Мне  страшно подумать о том, что случилось  с Карен Гарфилд. -- чуть
хриплым шепотом сказала она.  -- Ужасно! Что касается Лемле... Он был болен,
и давно. Еще за год до того, как это случилось, у него был инфаркт. Так  что
с ним вопрос до  конца не ясен. Но  Карен... Смерть Карен  Гарфилд целиком и
полностью на моей совести. Но все произошло именно потому, что я не знала...
     -- Успокойся, я понимаю, --  тихо сказал Майкл. Роуан  опять замолчала,
на этот раз  надолго. В ней явственно ощущалась какая-то  внутренняя борьба,
лишавшая ее душевного  равновесия, и,  когда она заговорила  вновь, тон  был
усталым и несколько раздраженным:
     -- Существовала и  третья  причина, заставившая  меня просить  Эрона  о
встрече.
     -- Какая?
     -- Я  не могу войти в контакт  с  темноволосым призраком, а  значит, не
могу контролировать его действия. Он до сих пор не появился. И, возможно, не
появится вообще...
     -- Но  ты уже видела его! Скорее всего,  он  теперь ждет приглашения от
тебя.
     Роуан задумчиво крутила ниточку, торчавшую из шва на рукаве рубашки.
     --  Проблема   в  том,  что  я  не  испытываю  к  нему   ничего,  кроме
враждебности. Ни единого доброго чувства. Все  время, что я  провела здесь в
одиночестве, я звала его и в то же время боялась его и ненавидела. -- Поймав
на  себе озадаченный  взгляд Майкла, она  добавила:  -- Вполне возможно,  он
несколько перестарался...
     -- Ты имеешь в виду, когда трогал тебя?
     --  Нет.  Я имею в виду себя  саму.  Он  перестарался,  создав медиума,
которого не в  силах ни соблазнить, ни  свести с ума. Подумай, Майкл! Если я
обладаю силой, позволяющей убить человека, существо из плоти и крови, то как
может моя ненависть отразиться на Лэшере?
     -- Понятия не имею, -- признался Майкл.
     Роуан откинула назад волосы. Руки ее заметно дрожали.
     --  Если я  начинаю испытывать к  кому-то  неприязнь,  то, как правило,
очень глубокую, --  попыталась объяснить она. -- И мнения своего не изменяю.
Именно  такую  неприязнь, скорее даже ненависть,  я чувствую  по отношению к
этому  существу. Да, я помню,  что  ты говорил вчера  о желании поговорить с
ним, поспорить, понять, чего он добивается... Но  сейчас во мне  есть только
ненависть и злость.
     Майкл долго молчал, пристально вглядываясь в лицо Роуан и чувствуя, как
внутри его поднимается  и заполняет каждую клеточку его существа волна любви
к этой удивительной женщине.
     -- Да,  ты была права, -- наконец сказал он.  -- Я  действительно плохо
тебя знаю. Я очень люблю тебя, но, выходит, совершенно не понимаю.
     --  Это  потому,  что  ты  живешь и  думаешь  сердцем. --  Роуан  нежно
коснулась его груди. -- В этом причина твоей доброты и твоей наивности. Но я
не  такая. Во мне заключено такое же зло, как  и во всех,  кто нас окружает.
Люди редко  удивляют меня своими неблаговидными поступками. Злят, выводят из
себя -- да. Но не удивляют.
     Майкл отнюдь не считал себя наивным. Но спорить ему сейчас не хотелось.
     -- Так вот,  -- продолжала Роуан,  --  после многочасовых размышлений о
том,  что  же  представляет  собой моя  сила  --  способность  одним  только
мысленным проклятием разрывать кровеносные сосуды и нести людям смерть, -- я
пришла к выводу, что если и могу использовать ее во благо, то лишь для того,
чтобы  попытаться уничтожить  это  существо. Не  исключено, что для энергии,
которой  обладает Лэшер, моя сила окажется не менее  разрушительной, чем для
любого живого организма.
     -- Мне такое и в голову не приходило!
     --  Каждый из нас должен думать своей головой. Я врач. Прежде всего и в
первую очередь я -- врач. И только потом -- женщина и личность  как таковая.
И как  врачу мне  совершенно ясно, что  это существо  находится в постоянной
связи с нашим  физическим миром. Следовательно, оно познаваемо -- познаваемо
точно так же, как электричество было познаваемо еще в году этак семисотом от
Рождества Христова, хотя в то время никто и понятия о нем не имел.
     Майкл кивнул.
     -- Его  параметры... Ты вчера спрашивала о его параметрах. И употребила
именно  это слово. Тебя интересует, обладает ли оно достаточной  плотностью,
чтобы до него можно было дотронуться?
     --  Да.  Как   оно   выглядит   в  момент  материализации?  Что   собой
представляет?  Ведь и моя сила тесно связана с  физическим миром и действует
по его законам. Значит, я должна определить и ее параметры тоже. --  Гримаса
боли  вновь  исказила  лицо  Роуан, но  она  сумела  справиться с эмоциями и
продолжила, правда уже почти  шепотом: -- Эта  сила --  мой жизненный крест.
Точно  так  же, как сила, заключенная в твоих руках, стала жизненным крестом
для   тебя.  И  нам  придется  научиться  их   контролировать,  чтобы  иметь
возможность  самостоятельно   решать,  где  и   каким  образом  находить  им
применение.
     -- Согласен. Именно это нам и нужно.
     -- Я должна сказать тебе еще кое-что. Об этой старухе... О Карлотте...
     -- Это не обязательно. Можешь ничего не говорить, если не хочешь.
     --  Могу  поклясться,  что  она знала...  Предвидела,  что  все  так  и
случится. И потому сознательно провоцировала меня.
     -- Но почему?
     -- Это  было  частью ее дьявольского плана. Я голову  сломала,  пытаясь
понять  ее  замысел. Возможно,  она хотела таким  образом сломить мою  волю,
лишить  меня уверенности  в  себе? Она часто играла на  чувстве  вины, чтобы
разрушить  личность  Дейрдре. Вероятно,  ту же  тактику она  использовала  и
против  Анты.  Но  я  не  собираюсь тратить  время  на  разгадывание  планов
Карлотты.  Не этим  нам  следует  сейчас заниматься.  Старуха,  Лэшер,  твое
видение... Без конца думать только о них это все равно что ходить кругами по
одному и тому же месту. Так мы ни к чему не придем и ничего не добьемся.
     -- Мне кажется, я никогда не пойму, чего ты хочешь на самом деле.
     Майкл достал сигареты. Всего три штуки. Он протянул пачку Роуан, но  та
отрицательно покачала головой.
     --  Настанет день, -- сказала она, глядя Майклу в  глаза, -- когда мы с
тобой сядем за стол,  будем пить хорошее белое  вино,  пиво -- все, что тебе
будет угодно, и разговаривать. О Петире ван Абеле, о Шарлотте, о Джулиене  и
обо  всех остальных. Но  сейчас не время для этого. Сейчас  я  хочу отделить
главное от второстепенного и реальность  от мистики. И прошу тебя сделать то
же самое.
     --  Идея  ясна,  --  откликнулся он,  хлопая себя по карманам в поисках
спичек, пока наконец не вспомнил, что оставил их старику возле церкви.
     Роуан вытащила изящную золотую зажигалку и дала ему прикурить.
     -- Суть в том, что как только  мы начинаем  сосредоточивать на них наше
внимание, в  головах  возникает полнейший сумбур  и  мы лишаемся способности
действовать.
     -- Ты  права.  -- Майкл  вспомнил  о  времени, проведенном в полутемной
спальне на Либерти-стрит, и о безрезультатных усилиях хоть что-то  вспомнить
и  понять. И вот теперь он здесь, в том самом  особняке, куда так стремился.
Однако он лишь дважды отважился  снять перчатки --  чтобы коснуться останков
Таунсенда и  потрогать изумруд.  Его  пугала  даже мысль  о том,  что  можно
обследовать  таким образом  весь  особняк --  собственными  руками  пощупать
обивку мебели, деревянные косяки, столы, стулья, вещи, издавна принадлежащие
Мэйфейрам...  Не говоря  уже  о  том, чтобы коснуться пресловутых  кукол,  о
которых рассказала ему Роуан, или ужасных сосудов с их жутким содержимым...
     -- В наших головах возникает полнейший сумбур и мы лишаемся способности
действовать, -- повторила Роуан, стараясь привлечь к себе внимание Майкла --
И главное,  мы  перестаем  думать о себе,  а  именно это  сейчас  необходимо
делать.
     -- Согласен, -- ответил он. -- Хотелось  бы мне уметь всегда оставаться
таким же  невозмутимым. Узнать так  много, сознавать, что тебе известна лишь
половина  правды, и  не  потерять  при  этом  самообладания,  не  попытаться
немедленно выяснить все до конца...
     --  Никогда не  будь  пешкой в  чужой игре. В любой  ситуации ты должен
найти в себе силы и действовать  так, чтобы сохранить максимум достоинства и
самоуважения.
     -- То есть во всем стремись к совершенству?
     -- Что?
     --  Однажды  в  Калифорнии  ты  сказала, что  нам следует  стремиться к
самосовершенствованию.
     -- Ну  да, помню.  И до сих пор так считаю. В любой ситуации я стараюсь
найти наилучший  выход из положения. И не нужно делать из меня монстра, если
при каждом удобном случае я  не  впадаю в истерику. Не стоит думать, будто я
не  знаю  о  том,  что  сделала с  Карен  Гарфилд, доктором  Лемле  или  той
девочкой... Знаю. Поверь мне, отлично знаю.
     -- Но я не имел в виду...
     --  Вот именно, что  имел, -- В  голосе  Роуан  прозвучали  напряженные
нотки. -- От того, что я заплачу, лучше не станет.
     -- Роуан, пожалуйста...
     -- До  встречи  с тобой  я проплакала целый год.  С  того  момента, как
умерла  Элли. Потом  рыдала  уже в  твоих объятиях. И когда  узнала о смерти
Дейрдре,  тоже  плакала --  потому что никогда ее не  видела и не говорила с
ней... Плакала,  плакала, плакала... И  над Дейрдре в гробу,  и над  мертвой
старухой.  Все.  Хватит.  Больше  не  хочу.  Теперь у меня есть  дом, семья,
история  моего  рода,  подаренная  Эроном.  У  меня  есть   ты.  И  реальная
возможность  начать вместе  с тобой  новую  жизнь. Так о чем же мне плакать,
скажи на милость?
     Она смотрела на него горящими глазами. Чувствовалось, что гнев и борьба
с собственными эмоциями буквально испепеляют ее изнутри.
     -- Если ты не прекратишь, я сейчас сам заплачу, -- взмолился Майкл.
     Роуан невольно рассмеялась.
     -- Ладно, -- уже с улыбкой сказала она, -- Но если уж  быть откровенной
до  конца, есть  еще одна вещь, способная  вызвать у меня слезы. Я  заплачу,
если... если потеряю тебя.
     -- Вот это другое дело, -- шепнул Майкл  и, прежде чем Роуан успела его
остановить, коснулся ее быстрым поцелуем.
     Она  нетерпеливым жестом велела ему отодвинуться, Майкл посерьезнел  и,
пожав плечами, приготовился слушать.
     -- Скажи мне, что ты собираешься делать? -- спросила Роуан, -- Я имею в
виду  тебя самого, а не тех людей из видения, которым  от тебя что-то нужно.
Что ты хочешь делать?
     -- Я  хочу остаться здесь.  Честно говоря, я вообще не  понимаю, какого
черта так долго сюда не возвращался.
     --  Вот это другой разговор. По  крайней мере, я  слышу  от  тебя нечто
конкретное.
     -- Да уж, это точно. Знаешь, я сегодня прошелся по  старым местам -- по
тем  улицам, на которых вырос. Там  все изменилось. Наш  квартал никогда  не
отличался особой красотой,  но  сейчас... Сейчас  от него  просто ничего  не
осталось.
     -- Ну да  что поделаешь, -- поспешил добавить Майкл,  заметив тревогу и
озабоченность,  блеснувшую  в брошенном на него  взгляде  Роуан. -- Для меня
Новый Орлеан никогда не ограничивался Эннансиэйшн-стрит. Больше того, скорее
это всегда был Садовый  квартал, Французский  и  еще масса других прекрасных
мест.  Вот тот город,  который я  любил и люблю и  куда я действительно  рад
вернуться.
     -- Хорошо. -- Роуан улыбнулась.
     --  Знаешь, я все время твержу себе: "Я  дома, я вернулся, я дома..." И
что бы там ни случилось, я больше не желаю покидать свой дом.
     --  Пошлем их  всех к черту, Майкл, --  поддержала его Роуан, -- Кем бы
они ни были, пусть катятся ко всем чертям. Во всяком случае, до тех пор пока
они не дадут нам повод думать иначе...
     -- Отлично сказано, -- хмыкнул он.
     Эта женщина, в которой неразрывно переплетались резкость и удивительная
мягкость, была для него поистине загадкой. Возможно, все дело в том, что он,
как, наверное,  и большинство мужчин,  не умел различать силу и холодность в
женском характере.
     --  Они придут  к  нам снова,  --  продолжала  она. --  Вынуждены будут
прийти. И когда это случится, тогда мы и подумаем, что делать дальше.
     -- Ты права. Интересно, если я сниму перчатки, они явятся немедленно?
     -- Не знаю. Но мы не станем ждать их, затаив дыхание.
     -- Нет, не станем.
     Несмотря на радостное возбуждение, вызванное словами  Роуан, Майкла все
больше  охватывало странное беспокойство. Он не понимал его истоков, но в то
же время был почему-то уверен, что это ощущение будет только усиливаться.
     -- Тебе нравится любить меня? -- Голос Роуан прервал тревожный ход  его
мыслей.
     -- Что?
     -- Тебе нравится любить меня? -- повторила она.
     -- Конечно. Мне безумно  нравится любить  тебя. Но эта любовь повергает
меня  в ужас -- никогда в жизни мне не доводилось иметь дело с такой сильной
женщиной.
     -- Да, я очень сильная, -- отозвалась она. --  Потому что, если захочу,
могу убить тебя тут же, на месте. И никакая мужская сила тебя не спасет.
     --  Я  совсем не это  имел  в виду, --  начал  оправдываться  Майкл. Он
повернулся  в  ее  сторону  и  вдруг  увидел,  как  буквально  на  мгновение
изменилось ее лицо. Это  холодное и коварное  выражение, жестокий блеск глаз
из-под полуопущенных век ему уже  приходилось видеть  однажды -- при  лунном
свете, проникавшем сквозь стеклянную стену дома в Тайбуроне.
     Роуан медленно выпрямилась на диване, и Майкл непроизвольно отшатнулся,
чувствуя, как от страха волосы  дыбом  встают на  голове. Примерно такое  же
чувство, наверное, испытывает человек, внезапно заметивший в высокой траве у
самых своих ног змею.
     --  Да что это  с  тобой?  -- шепотом спросил  он.  Присмотревшись,  он
увидел,  что   она  вся  дрожит,  а  на  смертельно  побелевшем  лице  двумя
ярко-красными пятнами горят щеки. Роуан протянула было к нему руки, но вдруг
резко отдернула  их и крепко сомкнула пальцы,  как будто стараясь удержать в
них что-то.
     -- Господи, а  я ведь  даже не испытывала ненависти к Карен Гарфилд, --
тихо сказала она. -- Ни малейшей. Боже, помоги мне, я...
     -- Успокойся, это была ошибка,  трагическая ошибка. И ты никогда впредь
не допустишь ничего подобного.
     --  Нет.  Клянусь...  Даже когда  это  случилось с  Карлоттой...  Я  не
хотела... Я не верила...
     Майклу отчаянно хотелось утешить ее, помочь, но он не знал, что делать.
Роуан трясло как  в  лихорадке, острые  зубы до крови прикусили нижнюю губу,
крепко сцепленные руки словно свело судорогой...
     --  Ну же, милая, перестань, успокойся, смотри, ты  покалечишь себя, --
шептал он, пытаясь ее  обнять и чувствуя, что  она напряжена и  тверда,  как
каменное изваяние...
     -- Клянусь, я не верила,  -- твердила она--  Это приходит внезапно,  ты
все  осознаешь,  но  не веришь, что такое возможно... Я очень разозлилась на
Карен за то, что  она посмела прийти в дом Элли... Я просто вышла из себя от
такой наглости...
     -- Я понимаю...
     -- Что же  мне делать?  Как научиться сдерживать свои  чувства? Неужели
эти приступы будут возвращаться и постепенно разрушат меня изнутри?
     -- Нет, ни в коем случае.
     Она  отвернулась  от  Майкла,  подтянула  колени  к груди  и  невидящим
взглядом уставилась  в  пространство.  Сейчас она выглядела  чуть спокойнее,
однако  глаза  были  неестественно  широко  раскрыты, а  пальцы  по-прежнему
беспокойно подергивались.
     --  Меня удивляет, как это тебе  до  сих пор не пришел  в  голову самый
очевидный ответ, -- наконец сказала она. -- Ведь он напрашивается сам собой.
     -- Какой еще ответ?
     -- Вполне возможно, что твоя миссия очень проста -- убить меня.
     --  Господи, да как  ты  могла  додуматься до такого? -- Майкл притянул
Роуан поближе к себе и откинул назад пряди волос с ее влажного лба.
     Она смотрела на него отсутствующим взглядом и мыслями в тот момент была
где-то очень далеко.
     --  Выслушай меня,  солнышко,  --  ласково  заговорил  он. --  Жизнь  у
человека может  отнять  кто угодно. В этом нет ничего  сложного.  Существуют
миллионы способов. И тебе, как врачу, это известно  гораздо лучше,  чем мне.
Возьми, к примеру, Карлотту.  Слабая  женщина убила человека, который мог бы
задушить ее одной  левой. Когда я сплю, меня может убить кто  угодно -- было
бы  желание.  Скальпель,  шляпная  булавка,  капля   яда...  Да   что  толку
перечислять  --  способов действительно много, один легче другого.  Но мы не
совершаем ничего такого просто потому, что это не приходит нам в голову -- у
нас даже мысли об этом не возникает. Точно так же было и с тобой, пока ты не
обнаружила, что обладаешь некой сверхъестественной силой, которая выходит за
рамки привычных  представлений  о  возможности  выбора,  импульсивности  или
самоконтроле, не подчиняется никаким законам  и требует от тебя  отчетливого
понимания того факта,  что ты  осознаешь  в себе  эту силу.  Поверь,  у тебя
хватит мужества, чтобы познать и обуздать эту силу внутри себя.
     Роуан согласно кивнула, но Майкл видел, что она ему не верит.  Да и сам
он не до конца верил тому, что говорил.  Проблема состояла в. том, что, если
Роуан  не  научится   контролировать  свою  страшную  силу,  она  непременно
воспользуется ею вновь. И отрицать это нет никакого смысла.
     Однако он должен был  сказать  ей  кое-что  еще --  и это  касалось его
видения и силы ею рук.
     -- Помнишь, --  начал  он, --  в  первую  ночь после нашей  встречи  ты
попросила  меня снять  перчатки?  Я  выполнил твою  просьбу.  Мы  занимались
любовью, наши  обнаженные тела соприкасались, я держал  твои руки в своих. И
что же я тогда  в  тебе видел?  Только доброту.  Доброту  и  любовь.  --  Он
поцеловал ее в щеку и вновь отбросил назад непокорные пряди волос, все время
падавшие  ей на лицо. -- Ты права во многом, но только не в этом. Моя миссия
не может заключаться в том, чтобы причинить тебе хоть малейшее зло. Я обязан
тебе жизнью.
     Майкл повернул Роуан  к себе  лицом и поцеловал, чувствуя, что  она все
еще не пришла в себя.
     Все так же отстраненно глядя в пространство, она медленно сняла  с себя
его руки,  нежно  коснулась его щеки  ответным поцелуем, словно извиняясь за
нежелание выносить сейчас его прикосновения.
     Погруженный в раздумья, Майкл еще какое-то время оставался сидеть с ней
рядом,  оглядывая зал:  высокие  зеркала в  резных, потемневших  от  времени
рамах, покрытый пылью старинный рояль фирмы "Безендорф", выцветшие шторы...
     В конце концов он не выдержал, встал и направился к  боковому окну,  за
которым  располагалась терраса.  --  О  чем  ты недавно  говорила?  -- вдруг
спросил  он Роуан, поворачиваясь  к ней лицом. --  О сумбуре и о том, что мы
лишаемся способности действовать? Да, именно. Точное слово -- сумбур. Она не
ответила и по-прежнему неподвижно сидела на диване, обхватив руками колени и
глядя в пол. Тогда он сам  подошел, поднял ее на руки и пристально вгляделся
в мертвенно-бледное  лицо  с  яркими пятнами румянца на щеках. Потом  приник
поцелуем к  ее  губам. Он не  встретил  никакого сопротивления, словно Роуан
даже не сознавала, что он целует ее, словно она спала или была без сознания.
Но постепенно она стала возвращаться к жизни и наконец  обвила Майкла руками
за шею и ответила на поцелуй. --  И все  же, Роуан, этот замысел существует,
-- прошептал он  ей  в самое ухо. -- Равно как  и паутина,  в которой все мы
запутались. Но я верил всегда и верю сейчас, что те люди, которые свели  нас
с тобой  вместе, имели благие намерения.  И  та  миссия, которую они на меня
возложили, тоже несет в себе только доброе  начало. Я должен выяснить, в чем
она состоит, и  сделаю это. Но я не сомневаюсь, что это миссия добра, так же
как не сомневаюсь в доброте, заложенной в основу твоей натуры.
     Роуан со вздохом выскользнула из его  объятий,  с  нежностью поцеловала
его пальцы  и отошла на  середину  зала. Она остановилась под широкой аркой,
разделявшей пространство  на две  части,  и  принялась  рассматривать резные
детали лепнины  на  потолке  и саму арку,  изящно  спускавшуюся к  карнизам,
расположенным по обе ее стороны.
     Такая  перемена в  ее  настроении больно ранила Майкла,  хотя внешне он
по-прежнему оставался совершенно спокойным.
     -- Наплевать! --  наконец прошептала она,  словно  разговаривая сама  с
собой.
     Луч солнца, проникший в зал сквозь грязную сетку и пыльные стекла окна,
упал на покрытый желтым воском пол. Вокруг Роуан закружились пылинки.
     --  Все это пустая  болтовня... -- продолжала она.  -- Следующий шаг за
ними.  Ты  сделал  все,  что  мог. Я  тоже.  И вот  мы  здесь.  Теперь пусть
приходят...
     -- Да. Теперь пусть приходят.
     Роуан обернулась и молча поманила Майкла к себе. Лицо ее было печальным
и  умоляющим. Буквально на доли секунды Майкла охватил  необъяснимый  страх,
явственное  ощущение  угрозы.  Он  любил  Роуан  и  бесконечно дорожил  этой
любовью, и все же... И все же он боялся...
     -- Так что же нам  делать, Майкл? -- спросила она, и неожиданно лицо ее
осветила чудесная, нежная улыбка.
     -- Не знаю, радость моя. -- Он  коротко рассмеялся,  пожав  плечами. --
Понятия не имею.
     -- Ты не догадываешься, о чем я хочу тебя сейчас попросить?
     -- Нет. Но я готов выполнить любую твою просьбу.
     --  Расскажи  мне об этом доме,  -- попросила Роуан, беря его за руку и
глядя  прямо  в  глаза.  --  Расскажи  все,  что  тебе  известно о  подобных
особняках, и скажи, действительно ли его можно спасти.
     -- Солнышко, да он  только этого и ждет! Он еще так же прочен и крепок,
как любой замок в Монклеве или Доннелейте.
     -- А ты можешь спасти его? Не собственными руками и не один, конечно...
     --  Я  с  удовольствием  сделаю это  собственными руками.  --  Он вдруг
запнулся  и посмотрел  на  свои  давно  никуда  не  годные,  отвратительные,
затянутые в перчатки руки. Сколько же  времени прошло с  тех  пор,  как  они
держали  молоток, пилу или  касались рубанком нежного  дерева? Майкл перевел
глаза на  арку, на  лепнину потолка, с которой  свисали клочья  облупившейся
краски. -- Боже, с каким бы удовольствием я взялся за эту работу!
     -- А  что,  если  ты  получишь полную свободу  действий?  Что,  если ты
сможешь   нанять   сколько   угодно   рабочих   --   плотников,  штукатуров,
кровельщиков, маляров, -- словом, кого сочтешь нужным и  в любом количестве?
Сможешь ли ты восстановить этот дом в  первозданном виде, вплоть до малейшей
детали?..
     Роуан  говорила что-то еще, слова лились  медленным потоком.  Но он уже
все понял и не нуждался в пояснениях. Интересно, знала ли она,  что означало
для него такое предложение? Работа по реставрации подобного  особняка всегда
была  мечтой его жизни, Но сейчас речь  шла  не  о  подобном, а  о том самом
особняке! Память мгновенно перенесла его назад, во времена далекого детства,
когда он, маленький мальчик, стоял перед запертыми  воротами  и  завороженно
рассматривал каждую деталь фасада, а потом мчался в библиотеку,  чтобы взять
с полки тяжелый том, раскрыть его на нужной странице и  долго вглядываться в
запечатленные на бумаге интерьеры чудесного  дома, среди которых был  и этот
зал, и холл, и... Потому  что тогда он  не  мог  даже  помыслить о  том, что
настанет день, и он увидит их собственными глазами...
     Но в его видении та женщина сказала...  "...  сходящиеся в определенный
момент времени... в этом доме... в тот решающий момент, когда..."
     -- Майкл! Так ты хочешь этим заняться?
     Он увидел, как посветлело от радости и словно вспыхнуло счастьем, как у
ребенка,  лицо женщины.  Но  она  казалась такой  далекой! Такой прекрасной,
счастливой. И такой далекой.
     "Это ты, Дебора?"
     --  Да сними  же  перчатки,  Майкл! --  Резкие  нотки  в  голосе  Роуан
заставили его вздрогнуть. -- Ты хочешь вернуться к работе? Вновь стать самим
собой?  Вот уже  пятьдесят лет в этом  доме  никто не был счастлив. Здесь не
знали,  что такое любовь. Никто  не добивался успеха. Настало наше время! Мы
будем здесь  жить,  любить,  мы добьемся успеха и  одержим победу! И в конце
концов мы завоюем этот дом! Вернем его к жизни. Я поняла это, прочитав досье
Мэйфейрских ведьм, Майкл. Это наш с тобой дом!
     "Но ты можешь изменить...  Даже на  миг  не  сомневайся  в  том, что ты
обладаешь силой... Ибо сила исходит..."
     -- Майкл, ответь мне наконец...
     "Изменить  что? Не оставляй меня! Пожалуйста, не оставляй меня вот так!
Скажи мне!"
     Однако  все они  исчезли. Словно и не были  только что рядом  с ним. Он
стоял вместе с Роуан в лучах солнца, согревающих янтарно-желтый пол, и Роуан
с нетерпением ожидала его ответа.
     И дом тоже словно замер в  ожидании. Прекрасный, несмотря на ржавчину и
грязь,  несмотря на  царящее повсюду  запустение,  на сорняки, пробивающиеся
между  камнями, на  лозы,  которыми  густо  увиты стены,  несмотря на зной и
сырость, -- он ждал...
     -- Конечно хочу, дорогая. Ты еще спрашиваешь!  -- воскликнул Майкл.  Он
как будто  только что  очнулся  от глубокого сна  и вдруг  со  всей полнотой
ощутил удивительно  нежный аромат жимолости,  услышал пение птиц  за  окном,
почувствовал на своей коже тепло солнца... Резко повернувшись, он взял Роуан
за руку.  -- Свет!  Мы  должны впустить  сюда свет! Пойдем со  мной,  Роуан.
Посмотрим, можно ли распахнуть эти ставни!



     Они  с благоговением  принялись изучать дом и поначалу вели себя скорее
как  посетители  музея,  которые  сбежали  из-под присмотра  гида  и  боятся
злоупотребить полученной свободой.
     Они бродили из комнаты в комнату, открывали ставни и отдергивали шторы,
осторожно заглядывали в шкафы и  комоды, но не решались трогать личные вещи,
принадлежавшие бывшим, обитателям особняка, или чайную чашку, оставленную на
столике, или забытый кем-то в кресле журнал.
     Но постепенно атмосфера  дома  перестала вызывать  у них ощущение некой
чужеродности, и шаги их сделались смелее.
     В  библиотеке  они  провели  более часа, просматривая содержимое полок,
время от времени  снимая  с них ту  или иную  книгу  в кожаном  переплете  и
перелистывая  страницы старинных изданий классиков  литературы. Здесь же они
обнаружили  и множество  гроссбухов,  привезенных  из  Ривербенда,  и  очень
расстроились, увидев, что  большинство из них  сильно повреждены  временем и
сыростью; страницы крошились и рассыпались под пальцами,  и прочесть  старые
финансовые отчеты и записи о наиболее важных событиях в жизни семьи было уже
невозможно.
     Оставленные  на  столе  деловые  бумаги   они  решили  передать  Райену
Мэйфейру, чтобы тот внимательно просмотрел их и отправил по назначению.
     А вот портреты на стенах холла рассматривать было очень интересно.
     --  Это,  должно  быть, Джулиен,  --  указал Майкл  на  один  из  таких
портретов,  с которого на них с холодной улыбкой мрачно взирал красивый, но,
без сомнения, не отличавшийся добротой характера мужчина.  -- А  что там, на
заднем плане? Не могу разглядеть... Темно.
     В конце концов  на потемневшем  от старости холсте ему все  же  удалось
рассмотреть, что Джулиен стоит на крыльце этого самого особняка.
     -- Да, смотри, вон на той фотографии  тоже Джулиен, но уже с сыновьями,
-- откликнулась Роуан. -- Тот, что к нему ближе всех, -- Кортланд, мой отец.
     На фото, как и на портрете, Майкл увидел то же крыльцо, однако люди, на
нем стоящие, выглядели гораздо более веселыми.
     Интересно, а что он увидит, если снимет сейчас перчатки и коснется этих
беззаботно улыбающихся лиц? Быть может, Дебора ждала от него именно этого?
     Майкл быстро отвернулся от фотографии и поспешил за Роуан, которая ушла
вперед. Ему нравилась ее стремительная и легкая походка, нравилось смотреть,
как  разлетаются в  такт шагам светлые  волосы. Она была уже  возле  двери в
столовую и, обернувшись, поманила его за собой.
     -- Ты идешь?
     В маленькой, с высоким потолком буфетной они обнаружили целую коллекцию
великолепного фарфора.
     Здесь  же  хранилось  великое  множество  столового  серебра прекрасной
работы, включая старинные  наборы с  клеймами лучших  английских мастеров  и
выгравированной на обратной стороне заглавной буквой "М".
     Как специалист по викторианской эпохе, Майкл хорошо разбирался в такого
рода предметах и с легкостью мог определить назначение практически каждою из
них, будь то рыбные ножи,  специальные вилки для вскрытия устричных раковин,
ложки для желе или какие-либо приспособления,  которыми в наше  время уже не
пользуются.
     Серебряные шандалы, чаши для пунша, подносы и. блюда для хлеба и масла,
старинные  кувшины  для. воды, кофейники,  чайники, графины...  -- всего  не
перечислить. Стоило чуть посильнее потереть их  пальцем, и на потемневшей от
времени поверхности появлялось сияющее пятно.
     За  стеклянными дверцами просторных  горок прятались хрустальные бокалы
самых разнообразных  форм  и  размеров,  блюда и  тарелки из  освинцованного
стекла.
     Все  это  богатство прекрасно сохранилось  и  требовало лишь  небольших
усилий, чтобы вновь засиять во всем своем великолепии.
     А  вот  льняные,   отделанные  кружевом   скатерти  и  салфетки  пришли
практически в  полную негодность и покрылись черными пятнами плесени, сквозь
которые кое-где проглядывала все та же заглавная "М".
     Рядом были аккуратно разложены  костяные,  золотые и  серебряные кольца
для салфеток. Майкл  внимательно рассмотрел некоторые из них. Интересно, что
обозначают  эти  буквы? "МБМ"...  Неужели это Мэри-Бет  Мэйфейр?  Да, скорее
всего.  А вот другие инициалы -- "ДЖМ"... Наверное,  Джулиен  Мэйфейр. Майкл
поспешил положить кольца на место.
     Длинные  лучи  послеполуденного  солнца  пронзали столовую  и  освещали
стены,  отчего создавалась иллюзия, будто  роспись на них вот-вот  оживет: в
бескрайних полях огромных плантаций будет  гулять ветер, а люди  вернутся  к
своим повседневным делам. Огромный  овальной формы стол стоит на своем месте
в центре комнаты,  наверное,  уже более столетия, равно  как и выстроившиеся
вдоль стен стулья с резными спинками в стиле Томаса Чиппендейла "Как чудесно
смотрится  Роуан  в таком интерьере! -- отметил про себя Майкл. -- Неужели в
самом скором времени мы с ней будем обедать здесь вдвоем, при свечах?"
     -- Да, -- словно в ответ на его  мысли шепотом произнесла Роуан. И  еще
раз повторна: -- Да.
     Стеклянной  посуды,   хранившейся  в  официантской,   хватило  бы   для
сервировки  королевского банкета;  тончайшие  бокалы  и  тяжелые  стаканы  с
толстым дном, рюмки  и  стопки --  для шерри  и  бренди, для  шампанского  и
вина... -- словом, для любого случая и любых напитков.
     И все  это  несметное богатство,  казалось Майклу, как будто  застыло в
ожидании  одного-единственного мановения волшебной  палочки, которое  вернет
его к жизни и позволит вновь служить людям.
     -- Знаешь, о чем я сейчас мечтаю? -- спросила  его Роуан. -- О том, как
было бы здорово вновь, как  в прежние времена,  устраивать здесь грандиозные
приемы и общесемейные сборы. Представляешь? Накрытые столы, изысканные блюда
и много-много Мэйфейров...
     Майкл  не ответил.  Он  любовался ее  профилем и игрой света  в  гранях
фужера на высокой ножке, который она машинально крутила в руках.
     --  Я буквально очарована этим домом,  -- продолжала Роуан. --  И  даже
представить себе  не  могла,  что  где-то  в  Америке еще сохранились  такие
особняки. Удивительно.  Я путешествовала по всему  миру, но нигде  не видела
ничего  подобного.   Такое   впечатление,   что  время   здесь  остановилось
давным-давно.
     -- Да, похоже, за последние десятилетия здесь мало что изменилось, -- с
улыбкой откликнулся Майкл. -- И. слава Богу!
     -- И все же  мне кажется,  что эти комнаты  я видела в  своих  снах, но
потом, проснувшись,  тут же забывала о  них.  Однако память в своих глубинах
хранила обрывки воспоминаний -- вот почему в том мире, который существует за
стенами этого дома, я всегда чувствовала себя чужой.
     Они  вместе спустились в залитый  солнцем  сад, медленно обошли  вокруг
бассейна и осмотрели  помещения раздевалок и душевых  кабин  с перекошенными
или сорванными с петель дверями и потрескавшимися раковинами.
     --  Все это легко  починить и  привести в порядок, --  сказал Майкл. --
Смотри.  Построено   из  кипариса.  А   трубы  медные.  Кипарис   вечен,  он
неподвластен разрушительному влиянию времени. Мне достаточно будет пары дней
на всю работу.
     Задний двор,  где  когда-то  стояли  вспомогательные  постройки,  зарос
высокой травой.  Из  деревянных  домиков  сохранился  лишь  один, да  и  тот
наполовину развалился.
     --  И это поправимо.  -- Сквозь грязную  защитную сетку  Майкл старался
получше разглядеть, что  делается  внутри. --  Наверное, здесь когда-то жили
слуги-мужчины.
     Неподалеку рос тот самый дуб, в ветвях которого Дейрдре  находила  свое
убежище.  Только  весной,  когда  солнце  палит не столь беспощадно, молодые
листочки еще сохраняют свежесть и нежно-зеленый цвет. А сейчас  крона дерева
была  темной, пыльной и жесткой от жары, Возвышавшиеся над зарослями травы и
сорняков огромные купы банановых деревьев походили на сказочных чудовищ.
     Границу  владений с этой  стороны  обозначала  длинная кирпичная стена,
густо увитая плющом и глицинией до самых ворот, выходивших на Честнат-стрит.
     --  А глициния все еще цветет, -- заметил Майкл. -- Каждый раз, проходя
мимо, я любовался этими  великолепными пурпурными соцветиями. Мне  нравилось
прикасаться к ним или просто смотреть, как трепещут на ветру лепестки.
     А почему бы ему и сейчас хоть на несколько минут не снять перчатки и не
погладить эти нежные, хрупкие цветы?
     Роуан  стояла с  закрытыми  глазами.  Быть может, она прислушивалась  к
пению птиц?
     Майкл окинул  взглядом заднее  крыло дома:  несколько дверей  для слуг,
перед каждой -- небольшая, огражденная белой деревянной решеткой и такими же
перилами терраса. При  виде этих решеток у Майкла  защемило  сердце  --  они
заставили его вспомнить  детство  и наконец-то почувствовать  себя здесь как
дома.
     Дома. Как будто ему доводилось когда-нибудь жить в подобном доме! Но, с
другой  стороны, едва ли хоть  кто-нибудь  из тех, кто  видел  этот  особняк
только издали, любил  его больше. Майкл постоянно вспоминал его, часто видел
во  сне  и мечтал  вернуться  сюда  с  тех самых пор, как  уехал  из  Нового
Орлеана...
     "Ты даже не представляешь, насколько сильна угроза..."
     -- Майкл?
     --  В чем дело, солнышко? -- Он поцеловал  ее  и с наслаждением вдохнул
запах согретых солнцем волос и влажной от жары кожи. Однако дрожь, вызванная
воспоминанием о видении,  не  исчезала. Он  огляделся, стараясь  переключить
внимание  на что-нибудь  более реальное, прислушался к гудению  насекомых  в
листве.
     "... паутина лжи..."
     Роуан уже шла дальше по высокой траве.
     -- Смотри, Майкл, здесь под ногами камень. Все выложено плитняком.
     Он догнал ее  в саду. В зарослях  самшита  они  обнаружили  миниатюрные
греческие  статуи --  сатиры  слепо смотрели на них из-под ветвей, мраморная
нимфа  пряталась  среди  темной  восковой  листвы  камелий.  Желтые соцветия
лантаны сверкали на солнце.
     -- "Яичница с беконом" -- так мы  прозвали эти цветы. -- Майкл сорвал и
протянул Роуан  хрупкий стебелек.  --  Смотри, как красиво сочетаются  в них
желтые,  коричневые и оранжевые оттенки.  А  это недотрога.  Вон те  крупные
голубые  цветы возле переднего  крыльца -- штокроза, но нам больше нравилось
называть их алтеей.
     -- Алтея... Как чудесно звучит!
     -- А это... -- Майкл указал рукой на лианы, обвивающие террасу снаружи.
-- Это "Венок королевы". Побеги здесь, видимо, обрезали, чтобы они не ползли
по сетке и  не мешали Дейрдре видеть,  что  происходит на улице. Посмотри, с
другой  стороны   они  сильно  разрослись  и  почти  вытеснили  бугенвиллею.
Удивительное растение Действительно по-королевски красивое.
     Господи! Сколько  раз в  Калифорнии,  завершив реставрацию и покончив с
меблировкой  очередного   дома,  я  пытался  создать  нечто  подобное!  Даже
притаскивал какие-то  уродливые  кадки со свалок... А  здесь все  в изобилии
растет само по себе...
     -- И все это теперь принадлежит тебе, --  с улыбкой  сказала Роуан, и в
голосе ее звучала искренняя радость.  --  Тебе и мне. -- Она обняла Майкла и
сжала его  спрятанные  под  перчатками руки.  -- Но что, если дом  все же не
такой крепкий, каким кажется? Сколько времени займет его ремонт?
     -- Иди  сюда, -- Майкл  вновь  повел ее вокруг дома. --  Встань здесь и
внимательно  посмотри.  Ни  одно крыльцо не перекошено. Значит,  фундамент в
прекрасном  состоянии.  Нигде нет ни  потеков, ни  пятен сырости. В  прежние
времена  все  эти террасы  предназначались  для  слуг,  которым  разрешалось
входить в дом только с задней стороны. Вот почему окна здесь такие высокие и
начинаются  от  самого  пола. Фактически это не  окна,  а двери.  Кстати,  я
проверил -- все они отлично открываются  и  закрываются, а значит, и рамы  в
полном  порядке.  Кроме  того,  с  этой стороны весь особняк открыт  речному
бризу.  Если ты  обращала  внимание,  очень  многие дома  в  городе обращены
задними фасадами к  реке --  они расположены  так,  чтобы ветер продувал  их
насквозь.
     Роуан посмотрела  на  окна  комнаты Джулиена. О чем  она  думала  в тот
момент? Быть может, вновь вспоминала об Анте?
     --  Я  чувствую,  как зло покидает эти стены... -- прошептала Роуан. --
Наверное, так и было предопределено: мы должны были прийти в этот дом, чтобы
жить в нем и любить друг друга.
     "Да, я тоже  так  считаю", --  хотелось сказать Майклу, но он почему-то
промолчал. Возможно, его настораживало царившее повсюду безмолвие: застывшее
пространство вокруг них казалось обитаемым, словно кто-то невидимый наблюдал
за  каждым их шагом и слушал  их  разговор,  и  он  не рискнул бросить вызов
таинственной силе.
     --  Все  стены  сложены из  прочного  кирпича,  --  продолжил  он  свои
объяснения. -- Толщина некоторых --  я измерял, когда мы осматривали дом, --
составляет  целых  двадцать  дюймов.  Снаружи  их  оштукатурили,  чтобы  дом
производил впечатление каменного, ибо  такова была мода того времени. Видишь
небольшие  желобки  на  поверхности  краски?  Они сделаны  специально, чтобы
создать иллюзию, будто особняк выстроен из крупных каменных блоков.
     Следует  признать,  что  здесь  наблюдается полнейшее  смешение стилей:
чугунные  узоры  решеток,   дорические,  ионические  и  коринфские  колонны,
конусообразные двери...
     -- Да, как замочные скважины,  --  перебила его Роуан. -- А знаешь, где
еще я совсем недавно видела такую же дверь? На склепе. На самом верху склепа
Мэйфейров.
     -- То есть как это -- на самом верху?
     -- Там вырезано изображение двери, точная копия тех,  что и в особняке.
Я  уверена,  что  это так,  если, конечно, не принять  его  за  обыкновенную
замочную скважину. Я тебе  покажу.  Мы можем пойти  туда завтра. Склеп стоит
чуть в стороне от центральной дорожки.
     Изображение двери на склепе?  Майклу  отчего-то сделалось  не по  себе.
Откровенно говоря, он терпеть не мог кладбища, склепы и тому подобные места.
Но  рано  или  поздно  туда  все  равно  придется  пойти  --  так  стоит  ли
откладывать?  Однако сейчас ему хотелось  как  можно дольше побыть здесь и в
полной  мере  насладиться видом особняка  при солнечном свете, а  потому  он
вернулся к прерванному рассказу:
     -- Арочные окна -- это уже влияние  другого стиля, итальянского. Тем не
менее разношерстные детали умело собраны  в единое целое, и каждая выполняет
свою  функцию.  Даже  высота  потолков  --  пятнадцать  футов -- обусловлена
здешним климатом. Дом открыт свету и ветру  и служит великолепной зашитой от
летнего зноя.
     Роуан  обняла Майкла за  талию, они вместе вошли в  дом и стали  пешком
подниматься по лестнице.
     -- Обрати внимание на лепнину. -- Майкл указал наверх. -- Она выполнена
руками  искусных  мастеров.  Ни  единой  трещинки, вызванной  осадкой  дома.
Уверен, если  мы сейчас  спустимся в  подвал, то обнаружим, что стены уходят
глубоко вниз, а лежни, которые держат всю конструкцию, невероятно огромные и
прочные. Иначе и быть не может. Нигде ни единого перекоса по горизонтали.
     -- А у меня было такое впечатление, что дом вообще не удастся спасти.
     -- Представь себе, что  мы сорвали эти старые обои  и выкрасили стены в
яркие, теплые тона. Представь, что все деревянные детали отмыты до блеска...
     --  Теперь он  наш... -- снова  прошептала  Роуан.  -- Твой и мой.  И с
сегодняшнего дня мы начинаем писать собственную историю...
     -- Досье Роуан и Майкла, --  с  легкой улыбкой закончил  за нее  Майкл,
останавливаясь  на  площадке второго  этажа,  --  Здесь  интерьеры  попроще.
Потолки приблизительно на фут ниже и без лепнины, Да и в целом размах уже не
тот, что внизу.
     Роуан со смехом покачала головой.
     -- Ну и какая высота потолков у этих комнатушек -- футов тринадцать?
     Они вошли  в  первую  из расположенных  на втором  этаже  спален,  окна
которой выходили на переднюю и боковую террасы. На комоде лежал  молитвенник
Белл  --  ее  имя  было  вытеснено  золотом  на  обложке.  На  стенах висели
фотографии в позолоченных рамках с пыльными стеклами.
     -- И здесь Джулиен. Смотри,  это ведь он? -- спросил Майкл.  -- А  это,
должно быть, Мэри-Бет. Роуан, а вы с ней очень похожи!
     -- Мне уже сказали об этом.
     Над кроватью с четырьмя столбиками висел шелковый  балдахин, украшенный
венком  из роз.  На подушке по-прежнему  лежали четки  с выгравированным  на
обратной стороне распятия именем Белл.
     Все  вокруг  было  покрыто  толстым слоем  пыли, обои выцвели и кое-где
отстали от  стен, ковер на полу  протерся, а тяжелые шкафы чуть  наклонились
вперед.  За чесучевыми шторами,  словно  призраки,  маячили ветви  огромного
дуба.  Туалетная  комната  была  отделана  очень  просто:  кафельные  стены,
сохранившиеся без изменений еще со времен Стеллы, допотопная лохань, какие и
теперь еще можно увидеть в старинных отелях, унитаз  на  высокой подставке и
стопки пыльных полотенец.
     -- О, Майкл, но это же  лучшая  комната!  --  воскликнула за его спиной
Роуан.  -- Окна обращены на юг и  на запад...  Кстати, помоги-ка мне открыть
хоть одно из них.
     Они подняли раму и вышли на переднюю террасу.
     -- Как в  дупле!  -- воскликнула  Роуан,  гладя  пальцами корявую  кору
дубовой ветки,  -- Смотри,  белка! Даже  две! Мы их  спугнули. Мы как  будто
оказались  с тобой в лесу и если  сейчас взберемся на это  дерево, то сможем
подняться до самого неба.
     Майкл внимательно осмотрел стропила. Крепкие, как и все остальное. Все,
что им требуется, это свежая краска. И крыша нигде не протекает.
     Да,  этот дом давно требует хорошего ремонта. Майкл снял  куртку.  Жара
наконец  допекла его  -- даже здесь, где явственно  ощущался  дувший с  реки
ветерок.
     Роуан, сложив руки на перилах, смотрела вниз.
     Сквозь  полупрозрачную завесу нежной листвы  оливковых  деревьев отсюда
хорошо просматривались ворота. Майкл вдруг  отчетливо увидел  возле них себя
-- маленького мальчика, завороженно глядящего на шикарный особняк.
     Но  тут  Роуан  схватила  его  за руку и буквально  втащила  обратно  в
комнату.
     --  Там еще одна комната, Майкл. Она тоже выходит  на  боковую террасу!
Там можно устроить маленькую гостиную.
     Взгляд  Майкла  задержался на одной из  фотографий. Стелла? Да, судя по
всему она...
     -- Это будет просто здорово -- маленькая гостиная рядом со спальней...
     Он смотрел на  молитвенник. На белой коже  отчетливо выделялись золотые
буквы: "Белл  Мэйфейр", Может,  все-таки  стоит рискнуть?  Снять перчатку  и
коснуться его, хотя  бы  на несколько секунд. Ну действительно, что  плохого
может сделать ему добрая, безобидная Белл?
     -- В чем дело, Майкл?
     Нет, он не  может  решиться  на это.  Если он начнет пользоваться своей
силой,  то уже не  сможет остановиться. И тогда начнется  кошмар,  который в
конце концов  просто убьет его: видения, беспорядочно  сменяющие  друг друга
образы, какофония звуков...
     А что, если его заставят? Что,  если кто-нибудь просто сдернет перчатку
с его руки  и принудит его коснуться  того  или  иного  предмета? При  одной
только мысли  о такой  возможности Майкла  охватил  страх.  Бросив последний
взгляд на молитвенник, он поспешил уйти.
     -- Майкл! Это, наверное, комната Милли. Здесь даже есть камин. -- Роуан
стояла перед  огромным шкафом,  держа  в  руке дамский  носовой  платочек  с
монограммой. -- Эти комнаты почему-то напоминают мне святилища.
     За окном соседней комнаты густо разрослись бугенвиллеи, полностью скрыв
под своими побегами перила боковой террасы.  Она располагалась  как раз  над
той, где обычно сидела Дейрдре, однако оставалась открытой -- защитной сетки
здесь не было.
     --  Да,  во всех этих комнатах  есть камины,  -- машинально откликнулся
Майкл, не отводя отсутствующего взгляда от пурпурных цветков. -- Нужно будет
обследовать  дымоходы. Такие  камины  никогда  не топили дровами  --  только
углем.
     -- А это еще что за запах, Майкл? Роуан стояла возле двери в чулан.
     --  Боже  мой! Неужели вы,  Роуан  Мэйфейр,  никогда  не ощущали запаха
камфоры в старых чуланах?
     -- Я  никогда не  бывала в  таких старых чуланах, Майкл  Карри,  --  со
смехом  парировала Роуан. -- Я никогда не жила ни в таких старых домах, ни в
таких  старых  отелях.  "Все должно быть на  современном уровне",  --  любил
говорить мой отчим.  Так  что... Рестораны  на крыше, стекло и  металл... Ты
даже  не можешь  себе  представить, какой ценой  нам иногда доставался  этот
самый  "современный  уровень"! А Элли  вообще не выносила вида старинных или
подержанных  вещей.  Она  даже   одежду  носила  не  больше  года,  а  потом
безжалостно выбрасывала.
     -- Тогда тебе должно сейчас казаться, что ты попала на другую планету.
     --  Нет, у меня,  скорее, такое ощущение, будто  я оказалась  в  другом
измерении. -- Роуан  задумчиво поглаживала  старые платья, висевшие в шкафу.
--  Подумать  только! Она всю жизнь прожила в  этой комнатке... Боже!  Какие
жуткие обои! Майкл, смотри! Там, кажется протечка.
     -- Совсем маленькая,  солнышко. В таком  огромном доме,  как этот,  это
вполне естественно. Однако шпаклевке, похоже, конец.
     -- Шпаклевке конец? Что ты хочешь этим сказать?
     -- Видишь, как она покоробилась? Придется все делать заново. Работы дня
на два.
     -- Ты просто гений!
     Майкл в ответ лишь со смехом покачал головой.
     -- Здесь есть и ванная комната, тоже очень древняя. -- Роуан продолжала
изучать свои новые владения. -- Интересно, как это все будет выглядеть после
ремонта и уборки?
     --  Ну, я-то, поверь, это очень хорошо представляю. И точно знаю, что и
как нужно сделать.
     Последней  из  больших  комнат  на  этаже  была  комната  Карлотты   --
просторная, мрачная,  словно пещера. Черная кровать с  четырьмя столбиками и
выцветшими  оборками из тафты, несколько  стульев, покрытых чехлами, книжная
полка  со  справочниками и трудами по юриспруденции... От затхлого  запаха у
Роуан кружилась голова. Здесь тоже лежали  четки и молитвенник, а  кроме них
-- пара белых перчаток, серьги с камеями и нитка бус из черного янтаря.
     -- Мы называли его "бабушкин бисер", -- сказал Майкл. -- Надо же, а я и
забыл, что он  существует! Он  потянулся  было  к бусам,  но тут же,  словно
обжегшись, резко отдернул руку.
     -- Мне тоже не нравится здесь, -- заметив  его жест,  сказала Роуан. --
Не хочу даже дотрагиваться до того, что ей принадлежало.
     Она  с неприязнью  обвела взглядом комнату,  и вид  у нее при этом  был
несколько даже испуганным.
     -- Пусть Райен позаботится обо всем --  он обещал. Кажется, он говорил,
что  Джеральд Мэйфейр должен приехать и все  забрать, потому что свои личные
вещи  она  завещала  его матери. --  Роуан было явно  не  по себе. Она вдруг
вздрогнула  и обернулась к большому зеркалу. -- Опять этот запах  камфоры! И
еще чего-то... никак не пойму...
     -- Вербены и розовой воды, -- пояснил Майкл. -- Он теперь в моде.
     -- Отвратительный запах -- он пугает меня и наводит на мрачные мысли.
     Открыв  дверь  в  дальнем  конце  комнаты,  они  оказались в  маленьком
коридорчике  с  короткой  лестницей,  которая  вела  к  еще  двум  комнатам,
расположенным одна за другой.
     -- В прежние времена здесь спали горничные, -- сказал Майкл. -- Эухения
и сейчас  живет в той,  что  подальше. Фактически мы попали сейчас в  крыло,
которое предназначается для прислуги.  Этой дверью раньше не пользовались --
просто потому, что ее не было. Ее пробили в кирпичной стене совсем  недавно,
всего несколько лет назад.
     В конце коридора был виден тусклый свет.
     -- Там лестница, ведущая в кухню. А это ванная Эухении. Тебе, наверное,
известно, что  на  Юге  черные  слуги не  имели  права пользоваться теми  же
ванными, что и белые.
     Они вернулись в большую комнату и подошли к окну. Майкл отдернул шторы.
     -- Видишь, -- сказал он, -- вон там протекает река. А теперь взгляни на
дом, стоящий напротив. Он тоже повернут в сторону речного  берега.  И кирпич
точно  так  же   оштукатурен  под  камень.  Даже  старинный  каретный  сарай
сохранился. И дубы в саду не менее древние, чем здесь.
     --  Куда  ни глянь  --  повсюду дубы, -- тихо прошептала Роуан,  словно
боясь  потревожить  лежащую везде пыль. --  И  небо  такого сочного голубого
оттенка. Здесь даже свет другой. Похоже на Флоренцию или Венецию.
     -- Да, действительно... -- рассеянно откликнулся Майкл, вновь оглядывая
комнату  Карлотты. Почему  ее  вещи вызывают у  него такое  отвращение? Быть
может, неприязнь к ним передалась ему от Роуан?
     -- Что с тобой? -- обеспокоенно спросила она.
     -- Пойдем отсюда.
     Он схватил Роуан за руку и едва ли не вытащил в коридор.
     Как  не  хотелось  ей  входить в комнату  Дейрдре! И  тем  не  менее ей
придется  пройти  весь  путь  до  конца.  Майкл  почти  физически ощущал  ее
отвращение  и душевное смятение, когда она смотрела на фотографии  в рамках,
на  плетеные  стулья в викторианском стиле... Заметив, как вздрогнула  Роуан
при  виде жуткого темного пятна на  матраце, он обнял ее и крепко прижал,  к
себе.
     -- Ужасно!  -- воскликнул он. -- Надо  будет позвать кого-нибудь, чтобы
здесь все вычистили и вымыли.
     -- Я сама позабочусь об этом, -- ответила Роуан.
     --  Нет, это сделаю я. Там, внизу, ты спросила, могу ли я взять на себя
все работы по  реставрации дома, нанять нужных  людей и  так далее. Так вот,
это тоже входит в мои обязанности.
     Откуда  взялось  это  темное  липкое  пятно?  Было  ли  оно  следствием
кровотечения,  возникшего  уже  перед  самой  смертью,  или  бедная  женщина
вынуждена  была  лежать  и  медленно   гнить   в  собственных  испражнениях,
стремительно разлагавшихся от жары и влажности?
     --  Не  знаю,  -- прошептала Роуан,  отвечая  на  его не заданные вслух
вопросы,  и  прерывисто  вздохнула,  --  Я  уже  попросила  представить  мне
официальное  заключение.  Райен обещал  помочь  мне  в  этом. Кроме того,  я
говорила с сиделкой, с Виолой.  Очень милая женщина. А врач сказал лишь, что
необходимости в том,  чтобы  отправлять Дейрдре в больницу, не было. Вообще,
разговор  был каким-то  странным.  Врач  был явно  недоволен моим звонком  и
крайне неохотно отвечал на вопросы. А потом заявил,  что самое гуманное было
позволить ей умереть.
     Майкл еще сильнее прижал Роуан к себе и провел губами по ее щеке.
     -- А что  это  за свечи? -- спросила  она,  указывая  на некое  подобие
миниатюрного алтаря возле кровати. -- И эта ужасная фигура?
     -- Это  статуя Богоматери. Иногда ее изображают  вот  так, с обнаженным
сердцем. А свечи приносят из церкви. Это святые  свечи. Когда в первый вечер
после своего приезда я стоял за оградой и смотрел на окна, мне были видны их
отблески. Но я и представить себе не мог,  что она здесь умирает. Откровенно
говоря, я понятия не имел, чьи это окна. Если бы я  знал... Если бы я только
знал...
     -- Но зачем их зажигают?
     --  Во  имя  спасения души умирающего. Приходит священник. Он совершает
обряд Последнего причастия. Когда  я мальчиком  прислуживал  при алтаре, мне
приходилось пару  раз сопровождать священника  и помогать ему при совершении
такого обряда.
     --  Об  этом они  позаботились,  а  вот о том,  чтобы  отправить  ее  в
больницу, -- нет.
     -- Роуан, я сомневаюсь, что ты смогла  бы что-то изменить, даже если бы
была  здесь, рядом.  Даже если бы они  заранее  сообщили тебе о том, что она
умирает, спасти ее едва ли было возможно.
     -- Райен сказал, что ее положение было безнадежным. По его  словам, лет
десять тому назад Карлотта согласилась, чтобы ей перестали давать лекарства.
Организм уже ни  на  что не реагировал  -- остались только  рефлексы.  Райен
уверяет, что они сделали все возможное... Но что еще ему остается говорить в
такой ситуации? Вот почему я  хочу  сама  прочесть историю болезни и сделать
собственные выводы. Тогда, быть может, я почувствую себя лучше. Впрочем, кто
знает...
     Роуан  отошла  от  кровати  и  еще  раз  внимательно  оглядела комнату.
Казалось, она пытается оценить ее  состояние с  той же беспристрастностью, с
какой оценивала другие помещения в доме.
     Майкл как можно тактичнее обратил ее внимание на то, что эта комната --
единственная  на  этаже  -- в  изысканности  интерьера  не  уступает  нижним
помещениям. Он  указал Роуан  на лепные  завитки  над окнами, на хрустальную
люстру, на лепной медальон потолка... Хотя огромная кровать не отличалась ни
изяществом, ни красотой.
     -- Она совсем не такая, как остальные, -- заметила Роуан.
     --  Да,  она гораздо новее. Это уже  не ручная работа. В конце прошлого
века сюда  привозили с  Севера миллионы таких кроватей. Они  вошли  в  моду.
Возможно, ее заказала Мэри-Бет.
     -- Она как будто остановила время.
     -- Кто? Мэри-Бет?
     --  Нет,  эта  отвратительная  Карлотта.  Она  словно  заставила  время
остановиться, и жизнь  в доме прекратилась. Ты только представь себе, каково
было расти в таком доме юным девочкам! Судя по всему, у них не было ни одной
красивой  веши  -- вообще  ничего,  что  соответствовало  бы  их  возрасту и
интересам.
     --  Плюшевые медведи...  --  прошептал Майкл.  Кажется, тогда в саду, в
Техасе, Дейрдре говорила что-то о плюшевых медведях...
     Но Роуан не расслышала его слов.
     -- Что ж, ее время истекло... -- заключила она, но в голосе ее при этом
не было ни уверенности, ни победных ноток.
     Она вдруг схватила фигурку Святой Девы и с силой  швырнула ее через всю
комнату. Статуя  упала  на пол в ванной и раскололась на три неравные части.
Роуан  в  ужасе смотрела  на обломки, не в силах поверить, что отважилась на
подобный поступок.
     Майкл был потрясен. При виде валяющейся  на полу разбитой статуи Святой
Девы  его  охватило  совершенно  необъяснимое суеверное  чувство, захотелось
сделать  что-нибудь,  чтобы отвести неминуемую, как  ему казалось, беду,  --
произнести молитву, постучать по  дереву или,  наконец, трижды плюнуть через
плечо.  Неожиданно   взгляд   его  наткнулся   на  что-то  блестящее...   Он
присмотрелся...
     -- Взгляни туда, Роуан!  -- воскликнул он и пальцами осторожно повернул
ее голову в нужном направлении. -- Туда, на столик возле кровати!
     На столике стояла открытая  шкатулка, рядом лежал бархатный  кошелек, а
вокруг них россыпью валялись золотые монеты и драгоценные камни.
     -- Боже мой!  -- только и смогла выдавить из себя Роуан. Она  осторожно
подошла  к столику, не сводя  глаз  с этого богатства, словно камни и монеты
были живыми существами.
     -- Поверить не могу! Нет, это невозможно. Они не могут быть настоящими.
     Роуан молча смотрела на него, стоя по другую сторону кровати.
     --  Майкл, -- наконец прошептала она, -- не мог  бы  ты... Не мог бы ты
коснуться их? Снять перчатки и коснуться -- хоть на секунду.
     Он отрицательно покачал головой.
     -- Нет, не могу... Не хочу...
     Роуан  обхватила  себя  руками за плечи --  похоже,  этот  жест  всегда
свидетельствовал у нее о душевном смятении --  и словно ушла в себя, глубоко
задумалась о чем-то.
     --  Майкл, --  вновь услышал  он  ее  шепот, -- тогда, быть  может,  ты
коснешься какой-нибудь  вещи Дейрдре? Ну, например, ее ночной рубашки... Или
кровати...
     -- Нет, Роуан, не хочу. Мы же договорились, что не станем...
     Она низко опустила голову, волосы упали на лицо, и. Майкл не мог видеть
выражение ее глаз.
     -- Послушай, -- продолжал он. -- Я все равно  ничего не смогу понять. И
только запутаю  еще  больше. В конце  концов, что я  могу  увидеть? Сиделку,
помогающую ей одеваться? Или доктора?  Или автомобиль, проезжающий мимо дома
в  те минуты,  когда она  сидит на  террасе? Я  не  умею пользоваться  силой
собственных  рук. Эрон пытался научить  меня,  но  пока  безрезультатно. При
мысли о том, что я увижу нечто плохое, мне  становится не по себе.  И к тому
же я боюсь, Роуан. Боюсь, потому что она мертва... Поначалу  я соглашался на
просьбы  людей  и касался  тех вещей, которые они мне приносили. А сейчас не
могу. Поверь, я... Давай подождем, пока Эрон научит меня...
     -- А  вдруг тебе  удастся увидеть нечто  хорошее? Если это будет  нечто
красивое, вроде того, что увидела та женщина в Лондоне, когда он попросил ее
коснуться халата?
     -- Ты уверена, что  она тогда не  ошиблась? Ведь агенты Таламаски  тоже
люди, а людям свойственно ошибаться.
     -- Нет, они не обычные  люди, -- возразила Роуан. -- Они  такие же, как
ты  или  я.  И  так  же,  как  мы   с  тобой,  обладают  сверхъестественными
способностями.
     Роуан  говорила мягко,  без  нажима, не пытаясь его принудить, но Майкл
отлично понимал, что она сейчас чувствует. Он вновь бросил взгляд  на свечи,
а потом перевел его на  разбитую фигурку Святой Девы, по-прежнему валявшуюся
на  полу  в  ванной.  Ему  вдруг   вспомнились  майские  процессии  и  мерно
раскачивающаяся огромная статуя Богоматери, которую везли по  улицам. И море
цветов. А потом на память вновь  пришли слова  Дейрдре о  том, что она хочет
всего лишь нормальной жизни.
     Майкл обошел вокруг кровати и остановился перед комодом. Затем выдвинул
верхний ящик. Ночные рубашки из белой мягкой фланели,  аккуратно  сложенные,
благоухающие  нежным  ароматом  саше...  А  рядом  другая  стопка -- летних,
легких, сшитых из тончайшего шелка.
     Он вытащил одну из них -- совсем тонкую, без рукавов, с вышитыми на ней
мелкими цветочками  -- и смятым комочком  положил на верхнюю крышку  комода,
После этого  неторопливо  стянул с рук  перчатки, на несколько секунд крепко
сомкнул ладони и осторожно сжал пальцами маленький комок.
     -- Дейрдре... -- закрыв глаза, прошептал он. -- Только Дейрдре...
     Перед ним распахнулось  огромное пространство. В мрачном мерцании света
он увидел  сотни  лиц,  услышал ужасные  вопли,  вой  и плач...  Нестерпимо.
Перешагивая через тела людей,  к  нему направлялся какой-то человек...  Нет!
Все!  Хватит! Майкл  выронил из  рук  рубашку и остался  стоять  с закрытыми
глазами,  пытаясь  вспомнить   то,   что  увидел,  и  одновременно  страшась
повторения кошмара. Сотни людей, извивающихся, кривляющихся... И насмешливый
голос,  обращенный непосредственно к нему... Господи, что  же это  было?  Он
открыл  глаза  и  пристально уставился  на  свои  руки.  Кажется,  он слышал
знакомый звук, доносящийся издалека... Да, барабан.
     Ну конечно! Марди-Гра! Они с мамой бегут по улице,  чтобы посмотреть на
шествие  тайной гильдии  Комуса. Грохот  барабана. Тот же  ритм. А мерцающий
свет -- это факел...
     -- Я не понимаю, -- пробормотал Майкл.
     -- Что, Майкл? Что ты сказал?
     -- Я не увидел  ничего, что  могло  бы иметь хоть какой-то смысл. -- Он
сердито взглянул на ночную рубашку и медленным жестом протянул к ней руки.
     -- Дейрдре. Ее последние дни. Только Дейрдре незадолго до  смерти. -- С
этими словами  он вновь  осторожно сжал в  пальцах мягкую ткань. --  Я  вижу
террасу, сад, бабочку, ползущую по сетке... Его рука возле нее... Это Лэшер,
и   она  рада  его  приходу.  --  И  если   он  сейчас   оторвет  взгляд  от
кресла-качалки, то увидит Лэшера, Майкл положил рубашку на место. -- Светило
солнце,  вокруг  было  много  цветов,   и  она...   Она  была  в  прекрасном
настроении...
     -- Спасибо, Майкл.
     -- Роуан, я больше не хочу. Извини. Не могу снова решиться на это.
     -- Понимаю.
     Роуан  подошла   к   нему   почти   вплотную.  Голос  ее  звучал  тихо,
успокаивающе,  но  в  глазах  явственно  читалось  недоумение.  Ей  страстно
хотелось узнать, что же он увидел тогда, в первый раз.
     Впрочем, Майкл хотел того же не меньше. Но был ли у  него хоть малейший
шанс?
     И все же он  здесь, в доме, наделенный силой, которую подарили ему они,
-- во всяком случае, он так считает! А  он ведет себя как последний трус, он
боится...  Он, Майкл Карри, -- трус?  И после этого он смеет говорить о том,
что намерен выполнить ту миссию, которую они на него возложили?
     Разве он приехал  сюда не по  их желанию? Разве не они хотели, чтобы он
коснулся здесь каких-то вещей? И она ждала от него  того же.  Так  почему он
отказывается?
     Он  протянул руку  и коснулся изножия кровати  Дейрдре.  Вспышка, Время
около полудня.  В комнате несколько  сиделок, уборщица  с  пылесосом. Чей-то
голос, жалобный,  хныкающий. Все это мгновенно пронеслось перед его глазами,
и  видение расплылось, исчезло.  Майкл провел  пальцами по матрацу. Ее нога,
белая,  безвольная,  словно  сделанная  из  теста... А это  Джерри  Лониган.
"Посмотри, ты только посмотри вокруг!" -- тихо  шепчет он своему ассистенту.
Майкл   коснулся   стен.  И  опять  возникло   лицо  Дейрдре,   бессмысленно
улыбающееся... А вот  дверь в ванную... Сиделка, белая женщина, подталкивает
ее  вперед,  уговаривает идти,  боль буквально раздирает  Дейрдре изнутри...
Мужской  голос. Уборщица ходит туда-сюда... Унитаз... Гул москитов...  Боже!
Да  вы только посмотрите, какие пролежни  у нее  на  спине  -- в  том месте,
(которым она постоянно терлась о спинку кресла-качалки! Гноящиеся раны, чуть
припудренные детской присыпкой. Люди, вы что, с ума все посходили? А сиделка
все не позволяет ей встать с унитаза... "Я не могу..."
     Майкл повернулся и бросился вон из комнаты, оттолкнув в  сторону Роуан,
которая пыталась его остановить. Он коснулся балясины  лестницы...  Кто-то в
хлопчатобумажном платье проскочил мимо него... Звук шагов по ковру... Крики,
плач...
     -- Майкл!
     Он  помчался  вверх по  ступеням...  Ребенок  надрывается  от  крика  в
колыбели.
     Запах  химикатов,  полуразложившееся  месиво в  сосудах.  Он  видел его
мельком, а теперь должен увидеть еще раз. И коснуться его. Он уже ощущал его
запах вчера, когда приходил сюда, чтобы найти тело Таунсенда, только  это не
было  телом... Скользнув  пальцами по перилам,  он увидел Роуан с  лампой  в
руке.  Роуан в ярости.  Она пытается убежать от старухи, которая  мучает  ее
своим рассказом... Чернокожая служанка... Плотник вставляет  стекло  в  раму
окна, расположенного  над крышей  террасы. "Господи,  как здесь воняет!"  --
"Занимайся своим делом!" И вновь спальня  Дейрдре...  Вопли... Они достигают
своего пика и  вновь стихают... Потом  вновь накатываются волной...  Впереди
какая-то  дверь.  Чей-то  смех... Мужской голос, говорящий  по-французски...
Слова разобрать невозможно. Кошмарный запах из-за двери.
     Нет, сначала нужно  попасть в комнату  Джулиена,  к  его  кровати. Смех
становится громче,  к нему присоединяется детский  плач. Кто-то бежит за ним
по  лестнице.  Эухения вытирает пыль,  жалуется  на  отвратительный запах...
Голос Карлотты...  слов не разобрать... Мерзкое пятно на том месте, где умер
Таунсенд... Его последний вздох сквозь дырку в ковре. Джулиен. Да, тот самый
человек! Тот, кого он видел, когда касался ночной рубашки Дейрдре... Да, это
Джулиен...  "Я вижу тебя!"  Бегущие шаги... Нет, я не желаю  это видеть... И
все же рука, тянется к подоконнику, открывает ставни. Грязные стекла окна...
     Анта проносится мимо него, выпрыгивает из окна... Звон стекла...  Она в
ужасе, а глаз... глаз болтается, бьется о щеку... Господи! Как она испугана!
"Не трогай меня, не трогай, -- кричит она. -- Лэшер, помоги, пожалуйста!" --
Роуан!
     А Джулиен?  Почему он стоит и безмолвно плачет,  но не пытается сделать
хоть что-то?
     "Ты  можешь  призывать  хоть всех  демонов ада и ангелов  на небесах --
ничто и никто тебе не поможет!" -- это голос Карлотты...
     "Я  убью  тебя,  ведьма,  я убью  тебя! Ты не..."  -- беспомощно шепчет
Джулиен.
     Она упала... Последний крик эхом разнесся по округе...  Джулиен спрятал
лицо в  ладонях... Он  бессилен  что-либо  сделать. Свечение рассеялось... И
вновь хаос... Образ Карлотты растворяется в воздухе. Он  хватается руками за
спинку  кровати. На  ней  сидит Джулиен.  Видение  колышется, но оно  вполне
отчетливо.  Темные  глаза,  улыбка,  белые  густые  волосы... Не  смей  меня
трогать! "Eh bien, Мишель, наконец-то..."
     Рука задевает  лежащие на кровати дорожные корзины... Образ сидящего на
кровати Джулиена то исчезает, то возникает вновь... Джулиен пытается встать,
"Нет! Прочь! Убирайся прочь!" -- Майкл!
     Он сбрасывает корзины на пол... Спотыкается о  книги. Куклы, где они? В
сундуке  -- так, кажется,  сказал  Джулиен...  Причем  по-французски.  Смех,
шуршание  женских  юбок...  Он  больно ударился  обо что-то, упал, но тем не
менее ползком продвигался вперед... Замки сломаны, нужно откинуть крышку.
     Наконец-то.  Крышка сундука  отваливается,  он слышит шуршание,  шелест
шагов  вокруг, какие-то  фигуры  склоняются  над ним, исчезают и  появляются
вновь"  словно  вспышки  света,  просачивающегося  сквозь  ставни...  "Дайте
вздохнуть, я хочу увидеть..."
     Шорохи,  напоминают  ему  о  времени  учебы  в  школе,  о  монахинях, о
наказаниях... Вот они, куклы!
     Осторожно! Не повреди их! Они такие старые и хрупкие,  их лица обращены
к  нему... А  вот  эта, с  глазками-пуговицами, с  седыми прядями в волосах,
одетая в мужской костюм из твида... Господи! Да это же настоящие кости!
     Он  держит одну из них в руках. Это  Мэри-Бет! Он слышит, как шуршит ее
платье. А стоит ему поднять голову, и он увидит, что она склоняется над  его
головой...  Да, он видит!  Он многое  способен  видеть  --  его  возможности
безграничны. Он видит даже их затылки... Но все эти видения кратковременны и
неотчетливы. На  какие-то доли секунды комната  заполняется  людьми и тут же
вновь  пустеет.  Он  вдруг  видит Роуан, которая  появляется  словно  сквозь
прореху  в  ткани  и хватает его за  руку, потом  вспышка  --  и  перед  ним
возникает  Шарлотта, он  точно знает, что  это она... Он что,  действительно
коснулся куклы? Майкл опускает  взгляд и видит, что все  куклы  в беспорядке
разбросаны по толстому слою марли...
     Но где  же Дебора? Дебора  должна ему  сказать... Он откидывает верхний
слой марли, на  котором лежат куклы, сделанные в более  позднее время, и они
падают  друг на друга... Чей-то  плач... А, это малышка кричит в колыбели...
Или Анта на крыше террасы? Или и та и другая вместе? Он опять видит Джулиен.
Тот опустился рядом с ним на колено и что-то быстро говорит по-французски...
     "Я не понимаю!"
     Через секунду видение исчезает.
     "Вы сведете меня с ума! Что пользы будет во мне для вас или для кого-то
другого, если я свихнусь? Уберите от меня эти юбки! Они заставляют вспомнить
о монахинях!"
     -- Майкл!
     Он просовывает руки под марлю... Ну где же? Здесь лежат самые старые...
Вот одна из них... Потом он  видит светлые волосы...  Шарлотта! Все  просто:
та, что  лежит  между  этими  двумя, --  Дебора!  Его  Дебора! Но стоило ему
коснуться  куклы, как из-под нее в разные стороны побежали мелкие жучки... И
волосы  у нее отваливаются! Господи!  Да  она вся  рассыпается в  прах! Он в
ужасе отпрянул, оставив отпечаток пальца на костяном личике, и почувствовал,
как его самого опалило жаром огня. Запах костра... Тельце куклы съежилось, и
он услышал ее голос,  приказывающий что-то сделать... Но что? Кукла говорила
с ним по-французски.
     "Дебора!  -- в  отчаянии  звал  он,  касаясь  ее крохотного  бархатного
платья. -- Дебора!"
     Кукла была такой  старой,  что, казалось,  достаточно легкого дуновения
его дыхания,  чтобы  она  исчезла навсегда. Смех  Стеллы,  держащей куклу  в
руках...
     "Поговори со мной!  --  Глаза Стеллы  плотно закрыты,  а рядом  хохочет
какой-то  молодой человек. --  Неужели  ты действительно надеешься, что тебе
это поможет?" "Чего вы от меня хотите?"
     Смешение голосов  вокруг, английской и французской  речи... Он  пытался
различить  голос  Джулиена.  Это было все равно что пытаться  поймать мысль,
мимолетное воспоминание о чем-то. Так бывает, когда слушаешь музыку  и вдруг
внезапно в голове проскальзывает нечто неуловимое...
     "Дебора!"
     Ничего...  Никакого ответа...  "Почему  ты не  хочешь мне объяснить?!!"
Роуан звала его, она трясла его изо всех сил. Он едва не ударил ее!
     --  Прекрати! --  кричал он, -- Неужели ты  не  понимаешь, что  они все
здесь, в этом доме? Они ждут... Они... Они... Они зависли... Они по-прежнему
тесно связаны с реальностью!
     Какая же она сильная! Одним рывком Роуан подняла его с пола.
     -- Оставь меня,  -- отбивался Майкл. Куда  бы он ни взглянул, они  были
повсюду, словно вплетенные в некую колеблемую ветром паутину...
     -- Майкл! Прекрати! Хватит!
     Пора  уходить отсюда. Он ухватился за дверной косяк и  оглядел комнату.
Корзинки по-прежнему  лежали на  кровати, книги...  Ну  конечно!  Он  же  не
коснулся книг! Пот градом струился по лицу. Голоса...
     -- Черт побери, я могу  это сделать! -- выкрикнул Майкл,  изо  всех сил
зажимая руками уши.
     У  него  было  такое ощущение,  что  он  находится  под водой.  Но этот
запах...  От него никуда  не спрятаться.  Отвратительная вонь, исходящая  от
сосудов. Да, сосуды...
     "Этого вы от меня хотели? Чтобы я пришел сюда и коснулся  руками вещей,
которые способны подсказать мне ответ? Дебора, где ты?"
     Они  что,  смеются  над  ним?  Перед глазами снова  возникла  Эухения с
тряпкой в руках.
     -- Нет, уходи, ты мне не нужна! Я хочу видеть мертвых, а не живых!
     До него вновь донесся смех Джулиена. И плач.  Кто это плачет? Ребенок в
колыбели?
     -- Хватит! Прекрати! Не смей...
     -- Нет! Остались  еще  сосуды.  Позволь мне  покончить  со  всем сразу.
Навсегда!
     Майкл  оттолкнул Роуан в сторону, в который уже раз удивленный силой, с
какой  она  пыталась  его  остановить, и  распахнул  дверь  в  комнату,  где
хранились страшные сосуды.
     Роуан молча следила за каждым его движением.
     "Вы хотели, чтобы я коснулся именно их?"
     Они вновь попытались приблизиться, окружить его со всех сторон, опутать
паутиной   образов,  но   Майкл  не  позволил.  Сделав  глубокий  вдох,   он
сконцентрировал все  внимание  на  отвратительных склянках. Казалось,  он не
выдержит  и вот-вот просто умрет от этой вони. Но  на самом деле  запах не в
состоянии убить.
     Открыв один  из сосудов, Майкл опустил в  него руку и ухватил за волосы
человеческую голову, плававшую  внутри. Однако волосы мгновенно выскользнули
из пальцев.
     Тем не менее  ему  удалось проткнуть большим  пальцем  мерзкую  щеку  и
выдернуть голову из склянки. И вновь вспышка...  Мертвая голова смеется, изо
рта  сочится  кровь, но каждое произнесенное им  слово доносится  совершенно
отчетливо; взгляд карих глаз устремлен прямо на него.
     "Да,  Майкл, я пребуду во плоти и крови, в то время как ты превратишься
в прах".
     Он увидел сидящего на кровати обнаженного человека, мертвого и  в то же
время  живого,  который  разговаривал  с  ним  голосом  Лэшера. А  рядом  --
Маргариту,  обнимавшую  мертвеца  за  плечи и полную  решимости защитить его
любой ценой, подобно тому как Роуан пыталась сейчас защитить Майкла.
     Голова выскользнула из его рук и мерзким сгустком рухнула на пол. Майкл
почувствовал, что его сейчас вырвет; он изо всех сил старался сдержаться, но
справиться с тошнотой не смог.
     Роуан схватила его за плечи. В таком  состоянии человеку,  как правило,
все  равно,  что  происходит  вокруг,  и все  же  Майкл  попытался  сказать,
предупредить ее...  Он  с  трудом  поднялся  на  ноги,  оттолкнул  с  дороги
Джулиена, Мэри-Бет, а потом и Роуан и принялся топтать ногами отвратительное
месиво.
     --  Лэшер... --  едва  слышно  выдавил  он  из  себя. --  Лэшер в  этой
голове... в теле этой головы...
     А что в других сосудах? Тоже головы! Он принялся  крушить  склянки одну
за другой, вытряхивая их содержимое. Выхватив очередную голову из сосуда, он
с  ужасом  увидел,  как  мгновенно  сошла с  нее  изъеденная временем плоть,
оставив в его руках лишь голый череп.
     "Да, Майкл,  превратишься  в прах, подобный тому,  который  ты  держишь
сейчас в руках..."
     -- И это ты называешь плотью?
     Майкл стряхнул отвратительные ошметки на пол, а следом за ними туда  же
полетел и череп.
     -- Ты никогда ее  не получишь! Ни ради  этого, ни  ради чего-либо еще в
этом мире!
     -- Майкл!
     Его  вновь тошнило, однако  на  этот раз  он твердо решил сдержаться  и
ухватился за края полки.
     Эухения...
     "Как  отвратительно пахнет  в мансарде, мисс Карл". --  "Оставь там все
как есть, Эухения, и уйди".
     Майкл обернулся к  Роуан и, яростно  вытирая руки об одежду, попробовал
объяснить:
     -- Он  проникал в мертвые тела. Завладевал ими. Он смотрел их глазами и
говорил их голосами. Он использовал их. Но он не  в силах был их оживить, не
мог  заставить  клетки  размножаться.  Тогда она  стала  сохранять для  него
головы. Он мог войти в эти головы даже тогда, когда тела, им принадлежавшие,
давно сгнили. И он видел мир их глазами.
     Он  принялся  внимательно  рассматривать  содержимое  сосудов.  Головы,
головы,  головы... В  большинстве  своем темноволосые... Но что  это? Голова
блондина,  но в светлых волосах промелькнули темно-коричневые пряди... А вот
голова чернокожего человека, однако кое-где кожа заметно светлее...
     -- Боже праведный!  Роуан!  Он  не только проникал в  эти  головы -- он
пытался их  изменить,  заставлял  их реагировать  на  его  вмешательство. Но
оживить их  все  же не смог. Взгляни! Он провоцировал  мутацию и рост  новых
клеток.  Однако они погибали и разлагались.  Остановить процесс он был не  в
силах. А они так и не захотели мне сказать, чего от меня ждут.
     Пальцы Майкла непроизвольно сжались в  кулак, и он изо всех сил стукнул
им по склянке, которая тут же упала и разлетелась вдребезги.
     Роуан  даже  не  попыталась его  остановить.  Она  только обняла  его и
умоляла поскорее покинуть страшную комнату и этот дом.
     --  Смотри! --  воскликнул  вдруг  Майкл.  -- Ты видишь? В дальнем углу
полки,  спрятанный за склянкой, которую Майкл только что  разбил,  стоял еще
один сосуд.
     Жидкость в  нем  была прозрачной, плотно  пригнанную  крышку удерживала
тяжелая печать. Сквозь  нечленораздельную какофонию звуков до Майкла донесся
голос Роуан:
     -- Разбей его, уничтожь!
     Майкл  повиновался и, уже не обращая внимания на мерзкую вонь, выхватил
голову. И вновь паутина образов, а затем...
     Вновь спальня, сидящая перед зеркалом Маргарита -- беззубая, старая,  с
темными,  почти  черными  глазами  и  волосами,  похожими   на  беспорядочно
разросшийся мох. А возле нее -- светловолосый стройный Джулиен. "Покажись же
мне, Лэшер!"
     И  бесстыдная  картина  разворачивается перед  глазами:  мертвые пальцы
ощупывают живую плоть, мертвая плоть вздымается...
     "Смотри на меня и измени меня! Смотри на меня и измени меня!"
     И  Джулиен,  с  удовольствием   наблюдающий   за  столь  отвратительным
действом...
     Майкл пристально всмотрелся в черты мертвого лица,  Да, это то же самое
лицо, которое  ему не раз доводилось видеть  в саду,  и в церкви, и... Те же
волосы...  Те  же глаза...  "Ты никогда  не сможешь  меня  остановить! Ты не
сможешь  остановить и удержать  ее.  И ты выполнишь  мою  волю. Мое терпение
подобно терпению  Всевышнего -- оно безгранично.  И  я пройду  этот путь  до
конца. И я увижу тринадцатого! И я пребуду во  плоти и крови, когда тебя  не
будет на этом свете!"
     -- Ты слышишь? Он говорит со мной! Сам дьявол говорит со мной!
     Майкл бросился прочь  из комнаты.  Нет,  он не  трус. Но он  всего лишь
человек! И не в силах больше вынести этот кошмар...  Комната Белл,  чистая и
уютная... Он падает на кровать... И сама  Белл здесь, рядом...  Она принесла
ему перчатки. Она успокаивает его...
     Как чудесно!
     -- Не бойся меня, Майкл. Я не одна из них, и не потому я здесь...
     -- Пожалуйста,  заставь  их говорить со мной! Пусть они скажут, чего от
меня хотят!
     -- Лежи спокойно, Майкл, пожалуйста, тебе нужно отдохнуть...
     "Ты что-то сказала, Роуан?"
     Вопрос прозвучал, но губы Майкла при этом не шевельнулись.
     --  Мы  не  должны  обладать подобной силой.  Она  разрушает  в нас все
человеческое. Ты остаешься собой, когда  стоишь у операционного стола... А я
был нормальным человеком, только когда держал в руках молоток и гвозди...
     Белл сидит перед зеркалом... Чудесно...
     -- Спи, Майкл.
     -- Ты будешь здесь, когда я проснусь?
     -- Нет, это их дом, а я не принадлежу к их числу. И вновь голос Деборы:
     "...Великая сила, способность к преобразованию и перевоплощению..."
     Майкл содрогнулся.
     "...Это  нелегко...  Ты  даже  представить  себе  не  можешь,  как  это
трудно... Возможно, это самое трудное, что только..."
     "Я смогу это сделать..."

     Когда  Майкл проснулся, Эрон был уже возле  его постели. Роуан принесла
чистую одежду, и Лайтнер помог Майклу принять ванну и переодеться.
     Каждая  мышца, каждая  клеточка его  существа нестерпимо болела. У него
было  такое  чувство,  что  все  это  время он не  покидал  своего  дома  на
Либерти-стрит. Майкл  смог прийти в себя  только после хорошей порции  пива,
принесенной Эроном.
     -- Я не собираюсь напиваться, -- успокоил он Роуан.
     Она объяснила, что  у  него был сердечный приступ  и  что  все, что ему
сейчас  необходимо,  это  хорошо выспаться, отдохнуть и ни  в коем случае не
снимать перчатки.
     -- Я готов с радостью закатать свои руки в бетон, -- ответил ей Майкл.
     Потом они все вместе вернулись в отель,  и Майкл долго рассказывал  обо
всем, что ему довелось увидеть и пережить.
     -- Я  не знаю,  почему  меня  вовлекли  во  все это и  какая  роль  мне
отведена, -- заключил он. -- Твердо уверен лишь в одном. Все они по-прежнему
обитают   в   особняке.  И  еще.  Этому  существу  нужна  Роуан.  Он   хочет
воспользоваться ее силой для изменения, для преобразования материи.
     Роуан выглядела совершенно потрясенной.
     --  Ты не жалеешь, что приехала? Быть  может,  следовало прислушаться к
просьбе твоей приемной матери и остаться в Калифорнии? -- спросил Майкл.
     Она покачала головой.
     -- У меня сейчас все перемешалось в голове. Все так странно.
     -- Объясни.
     -- Я  не  хочу терять семью. И  очень  благодарна  Эрону за то, что  он
подарил мне возможность ее обрести. Я имею  в  виду досье. И в то же время я
не желаю иметь ничего общего с этим проклятым существом и  тем злом, которое
оно несет не только мне, но и всем остальным. Я не хочу видеть его, и... И в
то же время он невероятно влечет меня к себе.
     -- Я же говорил, что противостоять ему невозможно.
     -- Нет, ты не прав. Но это будет очень трудно...
     -- И опасно, -- закончил за нее Эрон.
     -- Я боюсь, Роуан, искренне боюсь,  --  признался Майкл. --  И ненавижу
собственный страх.
     --  Понимаю.  --  Роуан  улыбнулась. -- Но все  же мы  примем  вызов. И
победим.
     Ночью, когда Роуан уснула, Майкл отправился в гостиную, достал блокнот,
который дал  ему Эрон,  и  принялся  писать,  стараясь  как  можно полнее  и
детальнее изложить все, что только в состоянии был вспомнить.
     Отныне он не сомневался, что ни Шарлотта, ни Мэри-Бет, ни бедняжка Анта
не имеют ровным  счетом никакого отношения к его  видению. Равно как, скорее
всего,  и Дебора. Хотя  тот факт, что  в том кошмаре,  который пришлось  ему
пережить   в  особняке,  Дебора   не  принимала   участия,   показался   ему
немаловажным.
     Что же  касается самого видения, то оно было связано в первую очередь с
тревожным боем барабана во время шествия тайной гильдии Комуса или какого-то
иного  подобного  события.  И  еще.  Майклу  вспомнилась  ночь,  когда   они
занимались  с  Роуан  любовью  в ее  доме  в  Калифорнии.  Позднее он  вдруг
проснулся с  ощущением  того, что  в доме пожар и что  внизу собралась толпа
народа. Осознание присутствия некоего зла потом долго не оставляло Майкла.
     Однако самый, быть может, загадочный  факт состоит в  том,  что Роуан в
тот момент была именно там, внизу. Она разжигала огонь в камине.
     Вернувшись в постель,  он  обнял Роуан, с наслаждением  вдохнул  теплый
запах ее кожи и волос...
     --  Майкл...  --  прошептала  она  сонным  голосом.  --  Святой  Михаил
Архангел...
     -- Спи,  любовь моя, -- шепнул  в ответ Майкл и еще крепче прижал ее  к
себе.



     Легат... Наследие Мэйфейров...
     Это  слово пришло ей в голову ночью. Ей снились больницы,  великолепные
клиники и лаборатории, где трудятся талантливые исследователи.
     "И сделать все это в твоих силах".
     Они не поймут. Эрон и Майкл -- да. А остальные не поймут, потому что не
читали досье и  не в  курсе  всех обстоятельств.  Они  не  знают, что было в
сосудах.
     Кое-что им, конечно, известно, но только  не  вся многовековая  история
семейства. Им ничего  не  скажет имя  Сюзанны Мэйфейр, повивальной  бабки  и
целительницы из грязной шотландской деревушки, или Яна ван Абеля -- великого
ученого, который мог часами  сидеть за своим столом и тщательно вырисовывать
каждый  мускул,  каждый  сосуд  человеческого тела. Они понятия не  имеют  о
Маргарите и о мертвом теле, бьющемся  на кровати и вопящем голосом призрака,
о  Джулиене,  внимательно наблюдающем  за происходящим, том  самом Джулиене,
который почти столетие тому назад  должен  был уничтожить  все  сосуды  с их
ужасным содержимым, но вместо этого перенес их в мансарду.
     Эрон  и  Майкл знали  эти  страшные  тайны.  И потому  не  нуждались  в
объяснении смысла сновидения о клиниках и лабораториях, о  руках, исцеляющих
тысячи и тысячи больных и страждущих.
     Как тебе это нравится, Лэшер?
     Роуан умела обращаться с деньгами, и ее не пугала мысль о наследии, ибо
она отлично представляла себе,  какие  связанные с ним проблемы, сложности и
ограничения могут  возникнуть.  Ее  интерес  к  деньгам  не шел  ни  в какое
сравнение с увлеченностью наукой, будь то анатомия, микрохирургия, биофизика
или, скажем, биохимия  нервной системы.  Тем не менее она изучала финансовое
право и, если понадобится, займется им вновь. А особенности легата и правила
наследования,  установленные в  семье  Мэйфейр, усвоить  будет  нетрудно.  А
потом... Потом эти деньги превратятся в новые  здания и оборудование клиник,
лечебниц, лабораторий и в итоге -- в сотни, тысячи спасенных жизней.
     Если бы только ей  удалось избавиться  от  воспоминаний  о старухе. Она
словно  призрак постоянно преследовала  ее в этом доме -- она, а не те духи,
которых видел Майкл. Стоило Роуан подумать о том, как он страдает, сердце ее
мучительно сжималось.  Она  не могла  видеть, как незримые демоны  буквально
сжигают его изнутри,  убивают в  нем все, что она так любит.  Будь на то  ее
воля, она  любой  ценой  прогнала бы их прочь. Но как это  сделать, Роуан не
знала.
     Но старуха... Она по-прежнему  лежала  в  кресле-качалке, словно  и  не
намерена  была его  когда-нибудь  покинуть.  И запах, исходящий от нее,  был
гораздо отвратительнее  вони,  источаемой  сосудами, потому  что эта  смерть
оставалась на совести Роуан.
     Этот запах осквернял дом, он осквернял историю семьи, осквернял мечту о
клиниках и лабораториях.
     "Впусти нас, старуха. Я хочу  войти в этот дом, вернуться в свою семью.
Сосуды  разбиты и содержимое их уничтожено. В моих руках  история семьи, она
ценнее  бриллиантов. И я  искуплю все грехи прошлого.  Позволь  мне войти  и
выиграть эту битву..."
     Ну почему, почему они не стали друзьями --  Роуан и эта  старуха?  Ведь
Роуан не испытывала ничего, кроме презрения, к ужасному, исполненному злобы,
язвительному  голосу,  который  донесся из  содержимого  разбитых сосудов  и
набросился с упреками на Майкла.
     И призрак знал, что она ненавидит его,  что воспоминание  о  его ласках
вызывает у нее отвращение.
     Вчера она  много часов  провела здесь в одиночестве до  приезда Майкла,
прислушиваясь к каждому скрипу, к каждому шороху, и ждала Лэшера, звала его,
пыталась с ним разговаривать:
     "Ты  глубоко ошибаешься, если думаешь,  что  можешь испугать меня. Я не
испытываю ни страха перед тобой,  ни  любви  к такому существу, как  ты.  Ты
загадочен,  да, а я любопытна.  Но мой рациональный ум остается равнодушным,
ты  не способен его всерьез заинтересовать. И тем  не  менее ты мне мешаешь,
ибо стоишь между мной и теми, кого я могу полюбить по-настоящему".
     Нужно было еще тогда уничтожить сосуды, и ни в коем случае не следовало
просить  Майкла, чтобы  он снял перчатки. Больше  она  не допустит  подобной
глупости. Слишком тяжело для Майкла бремя той силы, которую обрели его руки.
Он  не  в  состоянии  справиться с  эмоциями,  которые  вызывают в  его душе
воспоминания о видении.  А его страдания  и постоянный страх наполняют  душу
Роуан ужасом.
     Не  по воле таинственных темных сил,  обитающих в этом доме, а  лишь по
вине  разбушевавшейся стихии они с Майклом вместе. Ни отвратительные голоса,
доносящиеся из полусгнивших голов, ни призраки, одетые в тафту, здесь ни при
чем.  У истоков  их  с Майклом любви стоят те способности, которыми наделены
они оба, а их будущее --  это особняк, семья и наследие,  призванное сделать
доступными для миллионов людей все достижения и чудеса современной медицины.
     Да  разве  могут  хоть  что-то   значить  все  эти  темные  призраки  и
таинственные легенды, когда речь идет  о совершенно  конкретных,  реальных и
благих  делах? Ей снились  грандиозные здания и счастливые люди, а  в голове
звучали отрывки  из прочитанного досье. Нет,  она не хотела убивать старуху.
Это был внезапный, не поддающийся контролю порыв, трагическая ошибка...
     В шесть утра вместе с завтраком Роуан принесли газету.
     "В  одном из  знаменитых  особняков Садового квартала найден скелет" --
гласил набранный крупным шрифтом заголовок.
     Что  ж, огласки было  не избежать. Райен предупреждал  ее  об этом. Она
быстро  пробежала  глазами  несколько  абзацев,  невольно   забавляясь   тем
готически мрачным пафосом, которым была проникнута статья.
     Всем известно, говорилось в ней, что в особняке Мэйфейров случилось уже
не  одно   трагическое  происшествие...   Пожалуй,  единственным  человеком,
способным пролить свет на загадочную смерть Стюарта Таунсенда, была Карлотта
Мэйфейр. И разве не покажется странным тот факт, что эта поистине выдающаяся
женщина, великолепный юрист, скончалась именно в тот вечер, когда в мансарде
обнаружили останки несчастного техасца?
     Далее был помещен некролог, где перечислялись все достоинства и заслуги
Карлотты. Статья вновь наполнила Роуан чувством вины и раскаянием.
     "Кто-нибудь  из агентов  Таламаски уже,  конечно, вырезал и поместил  в
архив  эту статью. Возможно,  Эрон  тоже  прочел  ее. Интересно,  что  будет
написано по этому поводу в досье?" -- с теплотой в душе подумала Роуан.
     Наверное, она ощущала себя гораздо увереннее и спокойнее, чем следовало
бы любому нормальному человеку в ее положении. Но  как бы  то ни  было,  она
обрела  семью,  а ее  сомнения  и  тайные печали  постепенно  находили  свое
объяснение и меркли в сравнении с тем, что пришлось пережить ее предкам.
     Вчера, когда  Майкл крушил  сосуды  и боролся с темными силами, она  не
испытывала чрезмерного страха, потому что знала:  у  нее есть он, есть Эрон,
есть  множество близких и дальних родственников.  Даже после смерти Карлотты
она не чувствовала себя одинокой.
     Сложив на столе перед  собой руки, Роуан надолго  задумалась. За  окном
лил  дождь,  завтрак  давно  остыл,  а она  все  сидела, не  меняя  позы,  и
размышляла о том,  что за  последнее  время в ее жизни  произошло так  много
событий, что она  не успевала не только осмыслить их, но  и  должным образом
отреагировать и оценить  собственную реакцию. Чувства  приходили  и уходили,
иногда не оставив и следа.
     Но как бы  то  ни  было, она  обязана  как положено  оплакать Карлотту,
позволить  страданию  и горю  постепенно стихнуть  в душе. И  пусть  старуха
покоится с миром.
     Глядя, как мечется  в кровати  Майкл, щупая его бешено бьющийся  пульс,
касаясь  рукой разгоряченного лба, она думала о том, что если  потеряет его,
то умрет.  А уже час спустя она один за другим разбивала сосуды, вытряхивала
их  содержимое в белую лохань  для мытья посуды и тыкала в  него пешней  для
колки  льда,  прежде чем  передать Эрону, который упаковывал и перекладывал,
льдом эту мерзость.  Он  был  спокоен и  деловит, как опытный врач,  не  раз
присутствовавший на вскрытиях.
     В  перерывах  между  такими  эмоционально  напряженными  моментами  она
расслаблялась,  думала,  наблюдала,  старалась  запомнить  -- слишком  много
непривычного  ее  сейчас  окружало.  Да  и  вообще,  слишком  много  на  нее
свалилось.
     Сегодня, проснувшись в четыре часа утра, она никак не могла сообразить,
где  находится.  Лишь  постепенно  память  вернула  воспоминания  о  прошлых
событиях,  о  проклятиях и благословениях, о клиниках, увиденных во сне... А
рядом  лежал  Майкл, и ее вновь  охватило  неуемное, словно жажда наркотика,
желание...
     Но  разве можно винить его в том, что каждый его жест, каждое слово или
изменение выражения лица вызывали в ней бурю эмоций? Независимо от того, что
творилось  вокруг, он, в силу своей  невинности,  сам  того  не  подозревая,
оставался для Роуан источником сексуального наслаждения.
     Роуан села в  кровати и  обхватила руками  колени.  Неужели  чрезмерная
сексуальность  присуща  всем  женщинам?  Ведь даже малейшая  деталь -- прядь
волос, прилипшая к  влажному лбу, завиток на затылке -- способна пробудить в
ней  такое жадное вожделение, какое не способен испытать,  наверное, ни один
мужчина.
     У мужчин все проще. Может ли один только взгляд на  чуть промелькнувшую
из-под юбки  женскую лодыжку свести  их  с ума? Кто-то сказал, что может, --
кажется,  Достоевский. Однако  такое  утверждение  вызывало у  Роуан большие
сомнения.
     А  пот  ей  достаточно  было  увидеть,  как  он  прикуривает  очередную
сигарету, как  поправляет врезавшийся в  запястье браслет  золотых часов или
закатывает повыше рукав рубашки...
     Только его страх мог остудить ее страсть. Но приступы страха никогда не
были долгими.
     Роуан  так  хотелось разбудить его, коснуться губами  пениса... Но  она
сдержалась, потому что понимала,  как важен для него этот утренний сон после
всего,  что  произошло  вчера.  Ей  вспомнился  он  здесь, на  этой кровати,
обессиленный,  беспомощный,  с  безвольно  лежащими  на  покрывале  крупными
красивыми руками.  Ей пришлось самой раздеть его. А когда  она  нащупала его
пульс, то пришла в  ужас и потом долго не отходила от него ни на шаг,  пока,
не почувствовала, что сердце забилось спокойно, разгоряченная кожа  остыла и
дыхание выровнялось. Роуан только молила Бога, чтобы сон  Майкла был мирным,
целительным. Она еще долго любовалась лежащим рядом мужчиной, таким красивым
и загадочным, и  мечтала о том,  что настанет день, когда  она  попросит его
жениться  на ней. У них впереди целая жизнь  в доме  на Первой  улице, и они
найдут время для сексуальных наслаждений.
     Но  только  не  таких,  какие  она  доставляла  себе когда-то с Чейзом,
белобрысым коном из округа Марино. Пару раз она, вот так же проснувшись рано
утром, тесно прижималась к нему всем  телом и терлась  о него,  изо всех сил
напрягая плотно сдвинутые бедра, пока не достигала оргазма.
     Не слишком, надо сказать, большое удовольствие --  особенно в сравнении
с тем, как огромный  и обожаемый тобой красавец со  свесившимся с мошной шеи
маленьким золотым крестиком буквально вжимает  тебя во влажные простыни так,
что перехватывает дыхание.
     Майкл  даже не  пошевелился, когда в небе загрохотал  гром,  хотя удары
были  такими   сильными,  что  казалось,  будто  на  крыше  дома  установили
артиллерийскую батарею.
     С тех  пор прошло два  часа.  Дождь  лил  по-прежнему, завтрак остыл, а
Роуан неподвижно сидела за столом, перебирая  в памяти последние  события  и
думая о решающей встрече, которая ждала ее впереди.
     Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть, Райен и Пирс ждали ее,  чтобы
отвезти в центр города.
     Роуан оставила Майклу записку с  сообщением, что едет  на  совещание по
поводу финансовых дел Мэйфейров и вернется не позже шести.
     "Пожалуйста, попроси Эрона  побыть с тобой  до моего возвращения и ни в
коем случае не езди в особняк один" -- приписала она в конце.
     -- Я хочу выйти за тебя замуж,  -- произнесла  она вслух, кладя записку
на ночной столик.
     Ответом ей было тихое сопение в подушку.
     --  Архангел и ведьма,  -- уже громче  добавила Роуан. Майкл  продолжал
крепко  спать.  Тогда  она  рискнула  и  легко  прикоснулась  губами  к  его
обнаженному плечу.
     Одного  только  ощущения  его упругих мускулов под туго натянутой кожей
было достаточно,  чтобы  ей  нестерпимо  захотелось  немедленно  раздеться и
нырнуть  к нему  в постель. Однако  она  поспешила выбросить из  головы  эти
мысли, повернулась и вышла из номера, захлопнув за собой дверь.
     Проигнорировав комфортабельный лифт, она спустилась пешком по  лестнице
и лишь на несколько секунд задержалась на одной из покрытых ковром ступенек,
чтобы бросить взгляд  на гладколицего Ранена и  его  симпатичного сына.  Они
тихо переговаривались о чем-то. Слов Роуан не разобрала, но сочные  голоса и
мягкий южный  акцент в сочетании с тропического покроя костюмами  сделали их
вдруг в ее глазах инопланетянами из  другой галактики, которые  прилетели за
ней на своем межпланетном корабле, замаскированном под обыкновенный лимузин.

     За  окнами  машины   проплывали   невысокие,   причудливой  архитектуры
кирпичные дома  Каронделет-стрит. Дождь лил как из ведра. Время от времени в
небе  над  головой  сверкали  молнии  и  царившую  вокруг  тишину  разрывали
оглушительные удары грома.
     Наконец  они достигли деловых  кварталов с их  шикарными небоскребами и
подземными гаражами -- одинаково безликих во всем мире.
     Ничего  нового  Роуан  не  увидела  и  в  помещениях  офиса "Мэйфейр  и
Мэйфейр", расположенных на тридцатом этаже одного из зданий. Такие же, как и
везде, ковры,  мебель...  Разве  что  вид  из  окна  несколько  разнообразил
картину: серая, как и небо, гладь воды, по которой, едва видимые за дождевой
вуалью,  сновали туда-сюда  речные суденышки и баржи.  Впрочем, и в  этом не
было ничего удивительного -- подобным  видом можно любоваться практически во
всех  городах,  расположенных  на  берегах многочисленных рек. Не  показался
Роуан  достойным особого  внимания  и  тот  факт,  что двое из ожидавших  ее
юристов были женщины, а третий -- весьма преклонного возраста старик.
     Затем  последовали  кофе  и  беседа с  седовласым  Райеном  --  долгая,
утомительная, полная недоговоренностей. Пока он туманно рассуждал о "крупных
инвестициях", "долгосрочной аренде", "участках земли, которыми семья владеет
вот  уже более  столетия",  и  прочем,  его светло-голубые глаза  оставались
непроницаемыми, как мрамор.
     Роуан ждала,  когда  речь зайдет о более  интересных  для  нее вещах. И
когда это  наконец случилось, мозг ее заработал подобно  компьютеру, сверяя,
сопоставляя и анализируя цифры, имена, детали.
     Наконец-то! Перед  ее  глазами  замелькали  новые  здания,  медицинское
оборудование  и  приборы, хотя  внешне она оставалась совершенно спокойной и
молча слушала, ни разу не прервав поток красноречия Ранена.
     Недвижимость на Манхэттене и в Лос-Анджелесе, финансирование крупнейших
курортов,  торговые  комплексы в Беверли-Хиллз, Коконат-Гроувз,  Палм-Бич...
кондоминиумы  в  Майами   и  Гонолулу...  И  вновь  инвестиции,  инвестиции,
инвестиции...
     Значит,  сведения  Эрона,  приведенные  в  досье, абсолютно  верны.  Он
позволил ей великолепно подготовиться к этой встрече, обеспечил ей ту  базу,
о которой все эти лощеные, одетые с иголочки юристы и мечтать не могли.
     Она вновь с удивлением и недоумением вспомнила о том, что Эрон и  Майкл
почему-то опасались  ее недовольства, в то  время как на самом деле они дали
ей в руки мощнейшее  оружие.  Проблема в том,  что  они имели  весьма слабое
представление  о  том, что такое сила и власть.  Им никогда  не  приходилось
вскрывать скальпелем мозжечок.
     А этот легат, это наследие, и есть на самом деле тот самый мозжечок.
     Вместе с  остальными собравшимися в  офисе Мэйфейрами Роуан молча  пила
кофе,  слушая  разглагольствования  Райена.  Время от  времени  она кивала и
серебряной ручкой делала пометки в блокноте.
     Да, конечно, она понимает, что фирма ведет дела на протяжении более чем
столетия.  Это  признание было удостоено  одобрительных  кивков  и невнятных
похвал, фирму основал Джулиен, он и установил здесь строгие правила, которым
все следуют с тех самых пор. Роуан, конечно же, обратила внимание, что здесь
блюдут  интересы всех членов семьи, но забота о наследии, безусловно,  стоит
на  первом месте, ибо  оно  есть  основа  благосостояния  остальных. Никаких
конфликтов интересов -- Боже упаси. Да и вообще,  говорить в данном случае о
возможности конфликтов это означает в корне не понимать масштабы...
     -- Я понимаю.
     -- Наши методы  работы были  и остаются  весьма консервативными, однако
достоинства  такого  подхода может в  полной мере  оценить только  тот,  кто
реально осознает размеры состояния, о котором идет речь. Фактически оно едва
ли уступает бюджету  небольшого государства, существующего, скажем, за  счет
доходов  от добычи нефти. Поверьте, я ничуть не преувеличиваю. Наша политика
в бизнесе  -- это политика, направленная скорее на сохранение  и защиту, чем
на  расширение  и  развитие,  поскольку если капитал такого масштаба надежно
огражден  от инфляции и  иных неблагоприятных  факторов,  то его  увеличение
становится естественным и безостановочным, а внедрение во все новые и  новые
сферы  мировой экономики  неизбежным, причем  суммы доходов достигают  таких
размеров...
     -- Речь идет о  миллиардах*, [Billion в  американском английском  имеет
два  значения:  миллиард  и  триллион.]  --  спокойно  сказала   Роуан.  Все
настороженно  посмотрели  на  нее, но никто  не  произнес ни слова. Что это?
Типичная оговорка северянки? Или нечто другое? Она не уловила в них и намека
на  стремление обмануть -- только смущение и страх перед  тем, какое решение
она  может принять в  итоге. В конце концов, все  они были Мэйфейрами, и они
изучали ее точно так же, как она изучала их.
     Пирс бросил взгляд на отца. Из всех собравшихся он был самым молодым, а
потому наименее  испорченным, во  многом  не утратившим юношеского идеализма
Райен в  свою очередь обвел пристальным  взглядом остальную компанию. Он как
никто сознавал истинную ценность того, что было поставлено сейчас на карту.
     -- О  миллиардах, -- повторила Роуан,  так  и не  дождавшись ответа. --
Только в недвижимости.
     --  Да, верно.  Должен признать, совершенно верно.  Миллиарды только  в
недвижимости.
     Они были явно обескуражены и чувствовали себя крайне неловко, как будто
Роуан непредусмотрительно раскрыла некий стратегический секрет.
     Роуан  вдруг  явственно  уловила  исходивший  от  них запах страха. Она
почувствовала  неодобрение, если не  отвращение,  Лорен Мэйфейр,  старшей из
женщин,  блондинки  лет  семидесяти, с чуть  припудренным морщинистым лицом,
которая  сверлила  ее  глазами  и, видимо, считала  глупой  и  неблагодарной
девчонкой, которая не способна достойно оценить заслуги фирмы. Справа сидела
Энн-Мэри  Мэйфейр, симпатичная, темноволосая,  в элегантном сером костюме  и
темно-оранжевой  блузке; ей можно было дать лет сорок, возможно, чуть больше
-- умело наложенный макияж  не позволял точнее определить возраст.  Энн-Мэри
пристально  смотрела на Роуан сквозь очки в  роговой  оправе и,  несомненно,
видела в ней лишь источник грядущих бед и несчастий.
     И только Рэндалл Мэйфейр, внук Гарланда,  худой старик с густой  копной
седых  волос  и  мягкой  складкой шеи, нависавшей  над  воротником  сорочки,
казался невозмутимым  и  спокойным. Полуопустив веки под густыми бровями, он
переводил полусонный взгляд  с  одного  участника собрания  на  другого, но,
когда  Роуан  встретилась  с  ним  глазами,  она  прочла  в  них  совершенно
недвусмысленную,  хотя  и  безмолвную   насмешку:  "Конечно,  ты  ничего  не
понимаешь. Где уж тебе! Постичь это дано немногим. И ты последняя дура, если
надеешься, что сможешь взять все это под свой контроль".
     Не обращая внимания на Райена, в показном смирении сложившего  руки под
подбородком и не сводящего с нее тяжелого  взгляда, Роуан откашлялась  и без
всякого выражения произнесла:
     --  Вы совершенно напрасно меня недооцениваете.  В отличие от  вас я  в
этом смысле не ошибаюсь и понимаю, с кем имею дело. Я всего  лишь хочу знать
истинное положение вещей и не намерена оставаться пассивным наблюдателем.
     Никто не ответил. Пирс бесшумно отпил пару глотков кофе.
     --  Но мы  всего лишь говорим о  том, что  даже малой толики  дохода от
реинвестирования  части дохода  от  реинвестирования... ну и так далее... --
Голос Райена звучал ровно. -- Вы  понимаете, что я имею в виду?  То, что при
этом ни  в коей мере не затрагивается основной капитал. Так  вот, даже этого
достаточно, чтобы жить в поистине королевской роскоши...
     -- Повторяю, я не могу оставаться в бездействии  и не желаю пребывать в
неведении. Это не в моем характере.
     -- Что конкретно вы хотите знать? -- после  непродолжительного молчания
примирительным тоном спросил Райен.
     -- Все,  до  мельчайших  деталей.  Иными  словами,  внутреннее строение
системы. Я хочу разложить ее перед собой на  анатомическом столе и тщательно
исследовать весь организм в целом.
     Райен и Рэндалл обменялись быстрыми взглядами.
     -- Вполне резонное желание,  -- опять заговорил Райен. -- Однако боюсь,
что это не так просто, как вам, возможно, представляется...
     -- И тем не менее все имеет свое начало и где-то в  перспективе у всего
есть точка завершения...
     -- Да,  несомненно...  И все  же... Мне кажется, что вы, если позволите
так выразиться, не совсем правильно оцениваете...
     -- Один конкретный вопрос, -- перебила его Роуан. -- Сколько вы тратите
на медицину? Какие медицинские учреждения входят в сферу ваших интересов?
     Все потрясенно молчали.  Это  было уже открытым  объявлением  войны. Во
всяком случае, во взгляде Энн-Мэри, который она обратила сначала на Лорен, а
затем на  Рэндалла, явственно читалась такая мысль. Впервые с момента своего
приезда   в   Новый  Орлеан   Роуан  пришлось   столкнуться  с   неприкрытой
враждебностью  по  отношению к себе.  Лорен медленно  повернулась  к Райену,
которому пришлось вновь взять на себя роль миротворца.
     --  Наши благотворительные  проекты  до  сих  пор не  затрагивали сферу
медицинских услуг как таковых,  -- начал он. --  Существует  так  называемый
Фонд  Мэйфейров, который в основном поддерживает людей, работающих в области
искусства   и    образования,    в   частности    создателей   телевизионных
образовательных  программ.  Кроме того, мы учредили  специальные  фонды  для
финансирования научных разработок в нескольких университетах, и, конечно же,
значительные суммы тратятся  на  разного рода благотворительные мероприятия.
Они,  как правило, выделяются  из  других источников, не входящих в основной
фонд, однако за всеми расходами осуществляется строгий контроль, хотя...
     --  Я знаю,  как работают такие фонды.  -- Роуан говорила негромко,  но
жестко. --  Но речь  идет  о миллиардах и о крупных клиниках, лабораториях и
других  учреждениях,   способных  приносить  прибыль.   Меня  интересует  не
благотворительность,  а  сфера вложения  капитала, которая  может  приносить
пользу огромному  числу  людей. Внутреннее  возбуждение нарастало,  и  Роуан
вдруг почувствовала себя примерно  так  же, как в  тот день,  когда  впервые
вошла в операционную и взяла в руки хирургические инструменты.
     --  У  нас  никогда не было намерения внедряться в область медицины, --
сказал Райен  таким тоном, словно намеревался  поставить итоговую точку в их
разговоре. -- Этот вопрос потребует очень серьезной и тщательной проработки,
а  главное -- полной  реструктуризации... И  в  конце  концов,  Роуан, вы же
отлично понимаете, что наша, если  позволите,  сеть инвестиций создавалась в
течение  более чем столетия. Состояние, подобное нашему, не пострадает, даже
если рухнет  мировой рынок серебра или  Саудовская Аравия вдруг зальет  весь
мир бесплатной нефтью. И мы  с вами  обсуждаем сейчас совершенно  уникальное
финансовое   образование,  доказавшее  свою  абсолютную  жизнеспособность  и
прибыльность,  в ходе двух  мировых войн и неисчислимого множества локальных
катастроф и конфликтов...
     -- Все  это  я  прекрасно сознаю, -- ответила  Роуан.  -- Но мне  нужна
полная информация. Мы  можем  начать, с чего вам будет угодно. Возможно, мне
придется многому учиться, но это меня совершенно  не пугает. Кроме того, мне
необходимы статистические  данные, поскольку именно они лучше всего отражают
реальное положение дел...
     И вновь ответом ей была тишина.
     -- Хотите совет? --  прервал  затянувшееся молчание  Рэндалл.  --  Ведь
именно за это вы нам и платите.
     -- С удовольствием  его выслушаю, -- откликнулась Роуан, широко разводя
руками.
     -- Возвращайтесь к своей нейрохирургии. Используйте прибыль от капитала
на все, на что сочтете нужным, и в  таком объеме, в каком сочтете нужным. Но
только  не пытайтесь понять,  откуда и каким образом приходят эти  деньги. В
противном случае вы перестанете быть врачом и превратитесь в такую же, как и
мы, канцелярскую крысу. Вся ваша жизнь будет проходить в офисах и на биржах,
вам  придется встречаться и вести бесконечные разговоры с  консультантами по
инвестициям,  биржевыми  брокерами, финансистами,  бухгалтерами, юристами, и
прочими, и прочими, и прочими... Но ведь это наша работа. Мы за нее получаем
деньги, так доверьте ее нам и в будущем.
     Роуан пристально смотрела на него изучающим взглядом. Нет, этот человек
не  лжет. Он не вызывал у нее ничего, кроме  симпатии. Впрочем, никто из них
не был  лжецом, а уж  тем  более  вором. Их знания и опыт, умение вести дела
позволяли получать  такие  доходы, какие  не снились ни одному  из  тех, кто
нечист на руку и тем зарабатывает себе на жизнь.
     Однако все они юристы, а у юристов собственное представление о том, что
есть правда, а что ложь, и эти понятия у них весьма растяжимы.
     У них  есть этика, но этика особая. Они консерваторы до мозга костей, а
человек консервативно настроенный никогда не станет хорошим хирургом.
     Они просто не  способны мыслить с  точки  зрения вселенского  добра, не
способны  подумать о спасении тысяч и тысяч человеческих жизней. Им  даже не
представить,  что  было  бы, имей  они возможность  вернуть эти  деньги, это
баснословное  состояние,  повивальной  бабке  из   шотландской  деревни  или
голландскому доктору.
     Роуан отвернулась  к окну, ожидая,  когда немного спадет ее  внутреннее
напряжение и  краска  возбуждения  сойдет с  разгоряченного  лица.  Спасение
души... Вот о чем она думала  в эти минуты. И не важно, что они не понимают,
в  чем состоит ее цель. Важно, что это понимает она. А еще важнее, чтобы эти
люди  согласились  на ее  условия и,  после  того  как управление  наследием
перейдет под ее контроль, не чувствовали себя обиженными или униженными. Они
тоже нуждаются в спасении.
     -- Каковы размеры наследия в целом? -- спросила  она, по-прежнему глядя
на реку.
     --  Боюсь,  у  вас  неверное  представление   о  том,  что   оно  собой
представляет. Оно рассредоточено...
     -- Да, понимаю.  Тем  не менее я  хочу  знать, --  и  вы едва ли вправе
винить меня за это, -- сколько я стою на самом деле.
     Ответа не последовало.
     -- Хорошо, -- кивнула Роуан. -- Скажите хотя бы приблизительно.
     -- Знаете, предположения  в таких делах вещь опасная,  и если  судить с
точки зрения...
     --  Семь  с половиной  миллиардов,  -- сказала  Роуан,  --  Таково  мое
предположение.
     Ее  слова повергли  всех буквально  в шок.  Судя  по  всему,  она  была
недалека от истины.
     -- Вы имеете полное право получить достоверную информацию. -- Тоненький
голосок  Лорен  вполне  соответствовал  ее  внешности,  тщательно  уложенным
волосам  и  жемчужным  сережкам  в  ушах.  Она сидела очень  прямо  и нервно
теребила  в руках  карандаш. --  Вы имеете законное  право знать, чем именно
владеете. И если я говорю о том, что мы окажем вам в этом полное содействие,
то  имею в виду не  только себя, но и всех остальных,  ибо в том состоит наш
долг и  наша обязанность. Что же  касается  лично меня, то мне  нравится ваш
подход  к делу и я  готова  обсудить с вами все  до мельчайших подробностей.
Единственное, чего я  опасаюсь, это что скучная игра надоест вам прежде, чем
все карты лягут на стол.
     Сознавала ли она, как покровительственно прозвучали  ее слова? Едва ли.
Но в конце концов, эти люди управляли наследием более полувека и заслуживали
терпения и уважения.
     -- Боюсь, что иного выхода у нас с вами нет, -- просто сказала Роуан.
     Женщина промолчала, по-прежнему поигрывая карандашом.
     И внезапно Роуан поняла, что именно Лорен  являлась  "мозгом" фирмы  --
она,  а  не Райен.  "Мы  обе ошибались  в  оценке друг друга",  --  мысленно
призналась она, гадая, сумеет ли Лорен прочесть это безмолвное признание.
     Однако лицо Лорен оставалось бесстрастным.
     -- Позвольте задать вам один  вопрос, -- наконец обратилась она к Роуан
и  посмотрела ей прямо в  глаза. -- Поймите только  правильно  -- это сугубо
деловой вопрос, он касается исключительно бизнеса.
     -- Да, конечно, пожалуйста, -- ответила Роуан.
     --  Сумеете  ли  вы  выдержать  бремя  такого  поистине   баснословного
богатства? Хватит ли у вас сил им управлять?
     Роуан чуть было не улыбнулась, но вовремя сдержалась и ответила коротко
и вполне серьезно:
     -- Да. Я хочу строить клиники и больницы. Лорен кивнула.
     --  Идея мне кажется интересной. Насколько я понимаю, никаких проблем с
этим не возникнет. И все мы в полном вашем распоряжении.
     Наконец-то! Роуан добилась  чего хотела.  Теперь у нее  есть дом.  Есть
семья. И есть наследие. Сон  становится  явью.  Впрочем, она не сомневалась,
что все будет именно так.
     -- Полагаю, некоторые  безотлагательные вопросы мы можем обсудить прямо
сейчас, -- сказала она.
     --  Безусловно,  --  откликнулся  Райен. -- И прежде всего относительно
особняка. Вы уже приняли решение?
     -- Я хочу реставрировать его и собираюсь в нем жить.  В самом ближайшем
будущем я выйду замуж за Майкла Карри. Вероятно, это произойдет еще до конца
года.
     Лица всех,  кто  сидел за  столом, посветлели,  словно  согретые лучами
солнца.
     -- Прекрасно! -- воскликнул Райен.
     -- Рада это слышать, -- поддержала его Энн-Мэри.
     --  Вы даже не  представляете,  как много  значит для  нас этот дом, --
произнес Пирс.
     -- Все будут просто счастливы услышать эту новость, -- добавила Лорен.
     Один только Рэндалл сохранял невозмутимое спокойствие.
     -- Да, это поистине чудесно, -- просто сказал он.
     --  В таком случае не мог бы кто-нибудь  поехать  туда  и  забрать вещи
прежней хозяйки? -- спросила Роуан. -- Я не хочу там появляться, пока это не
будет сделано.
     --  Конечно-конечно, мы завтра  же приступим к инвентаризации. Джеральд
Мэйфейр приедет за вещами Карлотты.
     -- И пусть пришлют уборщиков. Нужна профессиональная бригада, чтобы как
следует вычистить помещения верхнего этажа и выбросить все грязные матрацы.
     -- Там еще эти ужасные сосуды, -- с отвращением заметил Райен.
     -- Я вытряхнула из них все содержимое, -- ответила Роуан.
     -- Все-все? -- спросил Пирс.
     Рэндалл пристально следил за Роуан из-под полуприкрытых век.
     --  В них давно уже все сгнило, -- сказала  она. -- Как  только удастся
избавиться от мерзкой вони и от хлама, мы начнем реставрационные работы.
     --  Понимаю.  Начинать  следует  с  наведения  порядка  и  чистоты.  Не
волнуйтесь, я позабочусь обо всем. Пирс может поехать туда прямо сейчас.
     --  В этом  нет  никакой необходимости, --  возразила Роуан. -- Я поеду
туда сама.
     -- Глупости. -- Пирс уже был на ногах. -- Вы  хотите заменить  матрацы?
Дайте  подумать... Они двуспальные... Всего,  кажется,  четыре?  Я организую
замену в течение дня.
     -- Отлично. Комнату прислуги трогать не нужно. А кровать Джулиена можно
разобрать и отправить в кладовку.
     -- Задача ясна. Что-нибудь еще?
     -- Этого  более чем достаточно. Об остальном позаботится Майкл. Он  сам
займется реставрацией дома.
     -- Ведь у него, кажется, большой опыт в таких делах? И вполне успешный,
насколько мы знаем.
     Лорен мгновенно осознала свой промах и смущенно опустила глаза.
     Интересно. Значит, они уже все о нем знают. А о силе его рук тоже?
     -- Если не возражаете, мы вас ненадолго задержим, -- поспешил вмешаться
в  разговор  Райен.  --  Речь идет  о  нескольких документах  имущественного
содержания,  которые мы хотим вам показать. И о нескольких  основополагающих
документах, связанных с наследием...
     -- Да, конечно. Чем скорее  мы  приступим к работе,  тем лучше. Мне  не
терпится начать.
     -- Тогда  решено.  А  потом мы  все вместе  отправимся  на ленч.  Если,
конечно, у вас нет иных планов.
     -- Великолепно.
     Итак, начало было положено...
     В три часа дня Роуан приехала в особняк. Было очень жарко, даже в тени,
хотя небо над  головой  по-прежнему  оставалось  хмурым. Едва  она  вышла из
такси,  душу  охватило  радостное  чувство:   наконец-то  она  здесь,  одна;
проклятых сосудов больше нет в доме, а скоро увезут и вещи Карлотты.
     Ключи  от дома  Роуан  держала в  руке. В  конторе ей  показали бумаги,
составленные еще Кэтрин  в 1888 году и подтверждавшие право собственности на
особняк.  Отныне  она его  единоличная  владелица.  Равно  как  и  владелица
наследия, о размерах которого юристы боялись даже говорить вслух.
     Джеральд   Мэйфейр,   представительного   вида    молодой   человек   с
неопределенными  чертами  лица  и льстивой  улыбкой,  вышел ей  навстречу  и
сообщил,  что  все сделано,  последняя коробка с вещами  Карлотты уложена  в
багажник его машины и теперь он уезжает.
     Уборщики закончили свою работу примерно полчаса назад.
     Джеральд  слегка  волновался.  На  вид  ему можно  было дать  не больше
двадцати  пяти лет. Ни  внешностью, ни манерой поведения  он  совершенно  не
походил  на  кого-либо  из  членов  семьи  Ранена,   однако  в  определенной
привлекательности ему  было не отказать. Словом,  один из  тех, кого принято
называть хорошим парнем.
     Очень  вежливо и доброжелательно он объяснил, что все свои личные  вещи
Карлотта  завещала  его  бабушке.  Мебель, естественно,  остается  в  доме и
принадлежит исключительно Роуан. Обстановка  очень  старая, ее  покупала еще
бабка Карлотты -- Кэтрин.
     Роуан поблагодарила  его  за незамедлительное  выполнение  ее просьбы и
добавила, что непременно придет на траурную мессу.
     -- Скажите, ее уже... похоронили? -- чуть запнувшись, спросила она, ибо
это  слово,  на ее взгляд,  никак не  подходило для  определения  процедуры,
свидетелем которой она была  недавно, -- помещения  гроба в один из каменных
шкафов.
     Джеральд сказал, что  все  уже сделано. Он как  раз вернулся с кладбища
вместе со  своей матерью,  когда  пришло сообщение о  ее просьбе  вывезти из
особняка вещи Карлотты.
     Роуан еще раз поблагодарила его за оперативность.
     --  Как  мило, что  ваши друзья смогли  присутствовать на похоронах, --
сказал Джеральд.
     -- Мои друзья? На похоронах?
     -- Да, мистер Лайтнер и мистер Карри.
     -- О да, конечно... Мне следовало быть там самой...
     --  Ничего страшного. Она  не хотела никаких  пышных церемоний.  Да  и,
откровенно говоря...
     Он не договорил  и оглянулся  на  дом, явно  желая, но  не  осмеливаясь
что-то добавить.
     -- В чем дело? -- спросила Роуан.
     Возможно, он приехал  раньше, чем приступили к работе уборщики, и видел
разбитые стекла и весь  тот беспорядок, что царил наверху? Или хотел увидеть
пресловутый скелет, о котором писали в газетах и о  котором ему, несомненно,
рассказал кто-нибудь из родственников?
     -- Вы намереваетесь жить здесь? -- неожиданно задал он вопрос.
     -- Да. Но сначала дом нужно отремонтировать  и привести, в первозданное
состояние. Мои муж...  Точнее, человек, за которого  я  вскоре выйду  замуж,
займется реставрационными  работами. Он очень опытный специалист и  говорит,
что дом простоит еще очень долго. Честно говоря, ему не терпится начать.
     Джеральд по-прежнему  молчал. Лицо его покраснело от  волнения,  на лбу
выступили   капельки  пота.  Он  явно  чего-то  ожидал   и  чувствовал  себя
неуверенно.
     -- Знаете, этот особняк был свидетелем многих трагедий, -- после долгих
колебаний отважился  заметить  он. -- Так,  во всяком  случае, говорила тетя
Карлотта.
     -- То же самое было написано и в утренних газетах, -- с улыбкой сказала
Роуан.  --  Но  в  прежние времена  он видел и много счастливых лиц.  Я хочу
вернуть счастье и радость под эту крышу.
     Она ожидала ответа. Но Джеральд молчал,  и тогда она прямо и решительно
спросила:
     -- Что вы на самом деле хотите мне сказать?
     Он бросил  на нее  мимолетный взгляд, потом вновь  повернулся в сторону
фасада, вздохнул и чуть ссутулился.
     -- Думаю, я должен сообщить  вам об этом... Дело в том, что Карлотта...
В общем, Карлотта просила меня сжечь особняк после ее смерти.
     -- Вы это серьезно?
     -- У  меня и в мыслях не было выполнять такое распоряжение. Я сказал об
этом Райену  и  Лорен. И своим  родителям. Однако я  должен был  поставить в
известность  и вас. Карлотта была  непреклонна. Она  даже подробно объяснила
мне, что  и как нужно сделать. Она велела начать с мансарды -- поджечь ее  с
помощью  старой  масляной  лампы,  которая  там  стоит.  А потом  постепенно
спускаться вниз. На втором этаже нужно было поджечь старые шторы... Ну и так
далее. Она заставила меня  пообещать... И дала мне ключ. --  С этими словами
он протянул  ключ Роуан. -- На самом деле он вам едва ли сейчас понадобится.
Входную  дверь не запирали  вот уже  лет пятьдесят. Но Карлотта боялась, что
кто-нибудь  сделает  это  после  ее смерти. Она знала,  что  не умрет,  пока
Дейрдре жива... Вот такие инструкции я от нее получил.
     -- И давно?
     -- Она говорила  об  этом много раз. Последний --  всего неделю  назад,
даже меньше... перед самой смертью Дейрдре...  Когда они только  еще узнали,
что  это  должно  вот-вот  произойти.  Она позвонила мне  поздно  вечером  и
попросила  приехать... Чтобы напомнить...  "Спали  здесь все",  --  так  она
сказала.
     -- Если бы ей удалось совершить задуманное, она причинила бы боль всем,
-- прошептала Роуан.
     -- Знаю. Мои родители пришли в  ужас. Они боялись, что она сделает  это
сама. Но как они могли ей помешать? Райен успокаивал их, он говорил, что она
не отважится на такой шаг.  В противном случае она не стала бы просить меня.
Он велел  мне обмануть ее -- пообещать, что я  все  исполню.  Чтобы  она  не
придумала еще что-нибудь.
     -- Очень мудрое решение. Джеральд кивнул.
     -- Я хотел, чтобы вы знали об этом.
     -- А что еще вы можете мне рассказать?
     --  Что  еще?--  Он  пожал  плечами  и  уже  собирался  было  уйти,  но
остановился и добавил: -- Будьте осторожны...
     Очень  осторожны. Этот  дом опасен. Он  очень мрачный, старый  и...  И,
возможно, совсем не такой, каким может показаться...
     -- Что вы имеете в виду?
     --  Это не особняк. Скорее, это  место  обитания чего-то... Своего рода
ловушка, если можно  так выразиться. Он  строился по  многим  образцам, и...
Впрочем, извините, я сам не знаю, что говорю. Я совсем потерял голову. Но...
Дело в том, что все мы способны... предчувствовать, ощущать нечто...
     -- Понимаю.
     -- Я просто считал своим долгом вас предупредить. Ведь вы совсем ничего
о нас не знаете...
     -- А Карлотта говорила вам что-нибудь о ловушке?
     -- Нет. Это мое мнение. В последнее  время я  бывал  здесь чаще других.
Фактически  я был  единственным,  кого она соглашалась  принимать.  Не  знаю
почему, но она любила меня. Иногда я  приходил сюда  просто  из любопытства.
Тем не менее я  был  по-своему предан  ей. Это правда. И в то же  время  она
омрачала всю мою жизнь. Как будто туча над головой.
     -- И теперь вы рады, что все это закончилось.
     -- Да, Рад. Страшно даже говорить об этом, но она сама не хотела больше
жить. Она устала. И мечтала о смерти. И вот однажды, когда я был в доме один
и ждал  ее, мне вдруг пришло в голову, что это ловушка. Огромная ловушка. Не
знаю, как объяснить, но... Если вы что-то почувствуете... Не игнорируйте это
ощущение, отнеситесь к нему со всей серьезностью...
     -- Скажите, а вам не приходилось... видеть здесь что-либо?..
     Джеральд на минуту задумался. Вопрос явно не поставил его в тупик.
     -- Возможно... -- наконец ответил он. -- Однажды. В холле. Хотя, вполне
вероятно, у меня просто разыгралось воображение.
     Они  долго  стояли молча,  хотя  Джеральду  явно не  терпелось поскорее
покинуть особняк.
     -- Что ж, до свидания, -- наконец произнес он и слабо улыбнулся. -- Рад
был с вами поговорить. Если я вам понадоблюсь, звоните в любое время.
     Роуан  вошла   в   ворота,   краем  глаза   наблюдая,  как  серебристый
"Мерседес-седан" медленно отъезжает от тротуара.
     В доме  было  пусто и  тихо. Она явственно  ощущала  даже аромат смолы.
Роуан  поднялась наверх  и быстрым шагом  прошла по всем помещениям.  Чистые
полы, новые матрацы  и покрывала на кроватях... В воздухе витал слабый запах
инсектицидов. Пол в маленькой комнате был тщательно выскоблен,  но пятна все
же остались -- видимо, от них уже не удастся избавиться.
     Комната  Джулиена  тоже сверкала  чистотой.  Разобранная  кровать  была
прислонена к стене, книги аккуратными рядами стояли на полках. Темного пятна
возле камина, где лежали останки несчастного Таунсенда, не было.
     Роуан направилась в комнату Карлотты. Шкафы были пусты, в них  остались
лишь несколько деревянных вешалок. Пахло камфорой.
     Роуан подошла к старому черному телефону и набрала номер отеля.
     -- Чем занимаешься? -- спросила она.
     -- Лежу в кровати, страдаю  от одиночества и жалею себя. Утром вместе с
Эроном был на кладбище. Устал безумно. И вообще, ощущение как после драки --
все болит. А ты сейчас где? Надеюсь, не в доме?
     -- Именно в  нем. Здесь тепло и пусто. Все вещи старухи увезли, матрацы
заменили, мансарду вычистили до блеска.
     -- Ты там одна?
     -- Да,  Здесь  все так красиво. -- Роуан еще  раз огляделась.  --  И  я
совершенно одна.
     -- Я сейчас приеду.
     -- Нет. Я  уже  ухожу.  Прогуляюсь  пешком  до  отеля.  А тебе  следует
отдохнуть. А потом сходить к врачу и пройти полное обследование.
     -- Это еще зачем?
     -- Тебе хоть раз делали электрокардиограмму?
     -- Конечно.  После  купания  в океане  они  меня  обследовали по полной
программе.  А  все,  что  мне  нужно сейчас,  это  сексуальные  процедуры  и
упражнения, причем в огромных количествах.
     -- Посмотрим, какой у тебя будет пульс к моему возвращению.
     Роуан повесила трубку.
     Ей почему-то вспомнились те  отрывки из досье, где  описывается встреча
Артура   Лангтри   с  Лэшером.   Он   говорил   что-то  о   сердцебиении   и
головокружении... Но Лангтри тогда уже был пожилым человеком.
     Она медленно прошла по дому. Тихо. Только пение птиц доносится с улицы.
     Роуан   вдруг  охватило  удивительное   чувство  --  смесь  радости   и
удовольствия от  сознания собственного  благополучия. "И это все принадлежит
мне!" -- подумала она.
     Несколько минут она стояла  неподвижно,  пытаясь  вспомнить все ужасные
события и ощущения последнего времени  и сопоставить их  с тем, что окружало
ее сейчас, и с тем ощущением  легкости, которое испытывала в эти минуты. Оно
было  вызвано  еще и тем, что,  прочитав досье, она  больше  не страдала  от
одиночества, от необходимости  один  на  один бороться  с темными  сторонами
своей натуры. Она нашла свое место в жизни и искупит все грехи.
     Роуан уже повернулась,  чтобы  уйти,  и только теперь заметила  вазу  с
великолепными розами, стоявшую на столике в холле.
     Кто  принес цветы? Джеральд?  Возможно, он просто забыл сказать  ей  об
этом?
     Она долго любовалась кроваво-красными полураскрывшимися бутонами, очень
похожими на те, которые видела в вазах и венках, когда хоронили Дейрдре. Как
будто их принесли сюда именно  оттуда... Эта мысль вдруг  почему-то испугала
ее.
     И заставила вспомнить о Лэшере.
     Нет, это абсурд. Скорее  всего,  их  оставил здесь Пирс, когда привозил
новые матрацы.  Или Джеральд. Вода в вазах  совсем свежая, а цветы  выглядят
так, как будто из срезали не более получаса назад.
     Тем  не  менее букет  вызывал  у нее неприятное чувство.  Сердце  Роуан
забилось сильнее.  Странные розы. Она, конечно, не специалист, но, насколько
помнит,  обычно  они бывают  гораздо  более  мелкими. А  эти  цветы казались
чрезмерно огромными  и... Разве  у  роз  такие листья? И почему  лепестки их
словно шевелятся  -- бутоны как будто разбухают на глазах  ? Нет, это все ее
воображение!  Роуан тряхнула  головой и вдруг почувствовала,  что она слегка
кружится.
     Она поспешила  к  выходу, пытаясь  поскорее  избавиться от  неприятного
ощущения и вновь почувствовать прежнюю легкость и радостное оживление. Нужно
глотнуть  свежего воздуха.  Этот дом слишком похож на храм, подумалось ей, и
цветы только увеличили сходство. Дойдя до лестницы, Роуан посмотрела наверх,
туда, где когда-то Артур Лангтри увидел Стюарта Таунсенда. Нет. Никого.
     Ни души во всем доме.
     --  Ты боишься  меня? -- громко  спросила  Роуан у  пустоты.  -- Или ты
хочешь, чтобы я боялась тебя, и злишься, что этого не происходит?
     Ответом ей была полная тишина. Даже  воздух вокруг, казалось, застыл. И
в  этой  поистине оглушительной  тишине  послышался  вдруг легкий  шелест --
лепестки роз один за другим падали на мраморную столешницу...
     Роуан  вытащила  один цветок  из  вазы  и,  бережно  подставив под него
ладонь, поднесла к  лицу  и  вдохнула тонкий,  едва  уловимый аромат.  Потом
повернулась и направилась к двери.
     Нет,  эти  розы  не были  похожи  на  обыкновенные. Слишком крупные,  и
лепестков в  них чересчур много. Роуан пригляделась повнимательнее  и только
тут  увидела, что бутон уже завял. Темно-красные  еще несколько  минут назад
лепестки приобрели  коричневый оттенок  и  съежились. Роуан в  последний раз
прижалась к ним губами.
     Перед тем как выйти за ворота, она бросила розу в сад.

Популярность: 22, Last-modified: Mon, 15 Nov 2004 08:02:11 GmT