---------------------------------------------------------------
 Оригинал этого текста расположен в разделе
 "История и современность" на сервере "Яблока".
 http://www.yabloko.ru/Publ/Articles/berd-1.html
---------------------------------------------------------------

                          1918 год

                  Сбились мы. Что делать нам?
                  В поле бес нас водит, видно,
                  Да кружит по сторонам.
                               Пушкин




     С Россией произошла страшная катастрофа. Она ниспала в темную бездну. И
многим начинает казаться,  что единая и великая Россия  была лишь призраком,
что не было  в ней подлинной реальности. Нелегко  улавливается  связь нашего
настоящего с нашим прошлым.  Слишком изменилось выражение лиц русских людей,
за  несколько месяцев оно сделалось неузнаваемым. При  поверхностном взгляде
кажется, что в России произошел небывалый по радикализму переворот. Но более
углубленное и проникновенное познание должно  открыть в России революционный
образ  старой  России,  духов,  давно  уже обнаруженных  в творчестве  наших
великих  писателей,  бесов,  давно уже  владеющих  русскими  людьми.  Многое
старое, давно  знакомое является лишь  в новом  обличье. Долгий исторический
путь ведет  к революциям, и в них открываются национальные особенности  даже
тогда, когда  они  наносят тяжелый удар  национальной  мощи и  национальному
достоинству. Каждый народ  имеет свой стиль революционный, как имеет и  свой
стиль  консервативный. Национальна  была  английская революция,  и столь  же
национальна революция французская. В  них узнается прошлое Англии и Франции.
Каждый народ делает революцию  с тем  духовным  багажом,  который  накопил в
своем прошлом,  он вносит в революцию свои грехи  и  пороки, но также и свою
способность  к жертве и к  энтузиазму. Русская революция  антинациональна по
своему характеру,  она  превратила Россию в  бездыханный труп.  Но и в  этом
антинациональном  ее характере отразились  национальные особенности русского
народа и стиль нашей несчастливой и губительной революции  -- русский стиль.
Наши старые национальные болезни и грехи привели к революции и определили ее
характер. Духи русской революции -- русские духи, хотя и использованы врагом
нашим на погибель нашу. Призрачность ее -- русская призрачность. Одержимость
ее -- характерно русская одержимость. Революции, происходящие на поверхности
жизни, ничего  существенного  никогда  не  меняют  и не открывают, они  лишь
обнаруживают  болезни,  таившиеся  внутри   народного  организма,  по-новому
переставляют  все  те же элементы  и являют старые образы в  новых одеяниях.
Революция всегда есть в значительной степени маскарад, и если сорвать маски,
то можно встретить старые,  знакомые лица. Новые души рождаются позже, после
глубокого  перерождения и  осмысливания  опыта революции. На поверхности все
кажется новым в русской революции -- новые выражения лиц, новые жесты, новые
костюмы,  новые формулы  господствуют над  жизнью; те, которые  были  внизу,
возносятся на самую  вершину, а те, которые  были  на  вершине, упали  вниз;
властвуют  те, которые были гонимы,  и гонимы те,  которые властвовали; рабы
стали безгранично  свободными,  а свободные  духом подвергаются  насилию. Но
попробуйте  проникнуть  за  поверхностные  покровы  революционной  России  в
глубину.  Там узнаете вы старую  Россию,  встретите  старые,  знакомые лица.
Бессмертные образы  Хлестакова, Петра Верховенского и Смердякова  на  каждом
шагу  встречаются в революционной России и играют  в ней  немалую  роль, они
подобрались к самым вершинам власти. Метафизическая диалектика  Достоевского
и  моральная рефлексия  Толстого определяют внутренний  ход  революции. Если
пойти   в  глубь  России,  то   за  революционной  борьбой  и  революционной
фразеологией нетрудно  обнаружить хрюкающие гоголевские морды и рожи. Всякий
народ в любой момент своего существования  живет в разные  времена  и разные
века. Но нет народа, в котором соединялись бы столь разные возрасты, которые
так   совмещал  бы  XX  век  с   XIV  веком,  как   русский   народ.  И  эта
разновозрастность  есть  источник  нездоровья и помеха  для цельности  нашей
национальной жизни.
     Великим писателям всегда открывались образы национальной жизни, имеющие
значение  существенное  и  непреходящее.  Россия, раскрывавшаяся ее  великим
писателям, Россия Гоголя и Достоевского, может быть  обнаружена и в  русской
революции, и в ней столкнетесь вы с основными оценками, предопределенными Л.
Толстым. В образах Гоголя и Достоевского, в моральных оценках Толстого можно
искать разгадки тех  бедствий и несчастий, которые революция принесла  нашей
родине,  познания духов, владеющих резолюцией.  У Гоголя и Достоевского были
художественные  прозрения о России и  русских  людях, превышающие их  время.
По-разному раскрывалась  им Россия, художественные методы их противоположны,
но у  того и  у другого было  поистине что-то пророческое для России, что-то
проникающее в  самое  существо, в самые тайники природы  русского  человека.
Толстой как художник для нашей цели не интересен. Россия, раскрывавшаяся его
великому художеству, в русской  революции  разлагается  и  умирает.  Он  был
художником  статики русского быта,  дворянского и  крестьянского, вечное  же
открывалось ему как художнику лишь в элементарных природных стихиях. Толстой
более космичен, чем антропологичен.  Но  в  русской  революции  раскрылся  и
по-своему  восторжествовал  другой  Толстой  --  Толстой  моральных  оценок,
обнаружилось  толстовство  как  характерное  для  русских  миросозерцание  и
мировоззрение.  Много  есть  русских  бесов,  которые  раскрывались  русским
писателям  или  владели  ими,--  бес  лжи  и  подмены,  бес  равенства,  бес
бесчестья,  бес отрицания,  бес  непротивления и мн., мн. другие. Все это --
нигилистические  бесы,  давно уже терзающие  Россию. В центре для меня стоят
прозрения Достоевского, который  пророчески  раскрыл  все духовные основы  и
движущие пружины русской революции.  Начну же  с Гоголя, значение которого в
этом отношении менее ясно.




     Гоголь  принадлежит  к самым  загадочным русским писателям  и еще  мало
сделано  для его  познания.  Он  загадочнее Достоевского. Достоевский  много
сделал сам для  того,  чтобы  раскрыть  все противоположности и  все  бездны
своего  духа.  Видно,  как  дьявол  с  Богом  борется в его  душе  и  в  его
творчестве.  Гоголь  же  скрывал  себя  и  унес с  собой в  могилу  какую-то
неразгаданную  тайну.  Поистине   есть  в  нем   что-то  жуткое.  Гоголь  --
единственный  русский   писатель,  в  котором  было  чувство  магизма,--  он
художественно передает действие темных, злых магических сил. Это,  вероятно,
пришло  к нему с Запада, от католической  Польши. "Страшная месть"  насыщена
таким магизмом. Но в более прикрытых формах  есть этот  магизм и  в "Мертвых
душах" и  в  "Ревизоре".  У  Гоголя было  совершенно  исключительное по силе
чувство зла.  И он не находил тех утешений, которые  находил  Достоевский  в
образе Зосимы и в прикосновении к матери-земле. Нет у него всех этих клейких
листочков, нет нигде спасения от  окружавших его  демонических рож. Жуткости
гоголевского  художества  совершенно  не  чувствовала  старая  школа русских
критиков.  Да  и где  им  было  почувствовать  Гоголя!  Их  предохраняло  от
восприятия  и   от   понимания  таких  жутких   явлений   рационалистическое
просвещение.  Наша критика была для  этого слишком  "прогрессивного"  образа
мыслей, она не верила в нечисть.  Она хотела  использовать  Гоголя лишь  для
своих   утилитарно-общественных   целей.   Она   ведь  всегда   пользовалась
творчеством великих писателей для утилитарно-общественной проповеди. Впервые
почувствовал жуткость Гоголя писатель другой школы, других истоков и другого
духа -- В. В. Розанов. Он не любит Гоголя и пишет о нем со злым чувством, но
он понял,  что  Гоголь был художником зла. Вот что  необходимо  прежде всего
установить  --  творчество  Гоголя  есть  художественное  откровение зла как
начала  метафизического и внутреннего,  а  не зла общественного и  внешнего,
связанного  с политической  отсталостью и  непросвещенностью. Гоголю не дано
было увидеть образов  добра и  художественно передать  их.  В этом  была его
трагедия. И  он сам испугался своего исключительного видения  образов зла  и
уродства.  Но то,  что  было  его  духовным  калечеством, то породило  и всю
остроту его художества зла.
     Проблема   Гоголя  стала  лишь   перед   тем  религиозно-философским  и
художественным течением, которое обозначилось у нас в начале XX века. Гоголя
принято  было  считать основателем  реалистического  направления  в  русской
литературе. Странности гоголевского  творчества объясняли исключительно тем,
что он был сатириком и изображал неправду старой крепостнической России. Всю
необычайность гоголевских  художественных приемов просмотрели. В гоголевском
творчестве не видели ничего проблематического, потому  что  вообще не видели
ничего  проблематического. Все представлялось русским критикам ясным и легко
объяснимым,  все  было упрощено  и сведено к  элементарной  задаче. Поистине
можно сказать, что критическая  школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова
и их эпигонов просмотрела внутренний смысл великой русской литературы и не в
силах  была  оценить  ее  художественные  откровения.  Должен был  произойти
духовный  кризис,  должны  были  быть  потрясены  все  основы  традиционного
интеллигентского   мировоззрения,  чтобы  по-новому   раскрылось  творчество
великих  русских  писателей. Тогда только  сделался  возможен  и  подход,  к
Гоголю.  Старый взгляд  на  Гоголя,  как  на  реалиста  и  сатирика, требует
радикального пересмотра. Теперь уже,  после всех усложнений  нашей психики и
нашего мышления, слишком ясно, что взгляд  литературных староверов на Гоголя
не стоит на высоте гоголевской проблемы. Нам  представляется чудовищным, как
могли  увидеть  реализм  в  "Мертвых  душах",   произведении  невероятном  и
небывалом. Странное и  загадочное творчество Гоголя не может быть отнесено к
разряду общественной сатиры,  изобличающей временные  и преходящие  пороки и
грехи дореформенного русского общества. Мертвые души не имеют обязательной и
неразрывной  связи  с  крепостным  бытом   и  ревизор   --  с  дореформенным
чиновничеством. И сейчас после всех реформ и революций Россия полна мертвыми
душами  и ревизорами, и гоголевские  образы не умерли,  не отошли в прошлое,
как образы Тургенева или  Гончарова. Художественные  приемы Гоголя,  которые
менее всего могут быть названы реалистическими  и  представляют своеобразный
эксперимент,   расчленяющий   и   распластовывающий    органически-целостную
действительность, раскрывают что-то  очень  существенное  для  России и  для
русского человека, какие-то  духовные болезни, неизлечимые никакими внешними
общественными  реформами и революциями.  Гоголевская Россия  не есть  только
дореформенный  наш быт, она принадлежит  метафизическому характеру  русского
народа и обнаруживается и  в  русской революции. То  нечеловеческое хамство,
которое  увидел Гоголь, не  есть  порождение  старого строя, не  обусловлено
причинами  социальными и  политическими, наоборот,-- оно породило  все,  что
было дурного в старом строе,  оно отпечатлелось на политических и социальных
формах.
     Гоголь  как  художник  предвосхитил  новейшие  аналитические  течения в
искусстве,  обнаружившиеся  в  связи  с кризисом  искусства.  Он  предваряет
искусство  А.   Белого   и   Пикассо.   В   нем   были  уже  те   восприятия
действительности, которые  привели  к кубизму.  В художестве  его  есть  уже
кубистическое  расчленение  живого  бытия.  Гоголь  видел уже  тех  чудовищ,
которые позже художественно увидел Пикассо. Но Гоголь ввел в обман,  так как
прикрыл смехом свое  демоническое созерцание. Из новых русских художников за
Гоголем идет даровитейший из них -- Андрей  Белый, для которого окончательно
померк образ человека и  погрузился в космические  вихри. А. Белый  также не
видит  органической красоты в человеке, как не видит ее Гоголь. Он во многом
следует  за художественными приемами  Гоголя, но делает и  совершенно  новые
завоевания  в области  формы. Уже Гоголь подверг аналитическому  расчленению
органически-цельный  образ человека. У  Гоголя  нет  человеческих образов, а
есть лишь морды и рожи,  лишь чудовища, подобные складным чудовищам кубизма.
В  творчестве  его  есть человекоубийство.  И Розанов  прямо обвиняет  его в
человекоубийстве.  Гоголь  не  в силах  был дать положительных  человеческих
образов и очень страдал от этого. Он  мучительно искал  образ человека  и не
находил  его.  Со всех сторон  обступали  его  безобразные и  нечеловеческие
чудовища. В  этом  была  его трагедия.  Он  верил в человека,  искал красоты
человека  и  не  находил  его  в  России.  В  этом  было  что-то  невыразимо
мучительное, это могло довести до сумасшествия. В  самом Гоголе был какой-то
духовный вывих, и он носил в себе какую-то неразгаданную  тайну.  Но  нельзя
винить его за то, что  вместо образа человека  он  увидел в России Чичикова,
Ноздрева, Собакевича, Хлестакова, Сквозник-Дмухановского и т. п. чудищ.  Его
великому  и  неправдоподобному художеству  дано  было  открыть отрицательные
стороны  русского  народа,  его  темных  духов,  все  то,  что  в  нем  было
нечеловеческого,  искажающего  образ и  подобие Божье. Его ужаснула и ранила
эта нераскрытость  в России человеческой личности, это  обилие  элементарных
духов природы  вместо людей. Гоголь  -- инфернальный'  художник. Гоголевские
образы--клочья людей, а нелюди,  гримасы  людей. Не  его вина,  что в России
было  так мало  образов человеческих, подлинных  личностей, так много  лжи и
лжеобразов,  подмен,  так   много  безобразности  и  безобразности.   Гоголь
нестерпимо  страдал от этого. Его дар прозрения духов пошлости -- несчастный
дар,  и он пал жертвой этого дара. Он открыл нестерпимое зло пошлости, и это
давило его. Нет образа  человека и у А. Белого. Но он принадлежит уже другой
эпохе,  в которой пошатнулась  вера в образ  человека. Эта  вера была  еще у
Гоголя.
     Русские люди,  желавшие революции и возлагавшие на нее великие надежды,
верили,   что   чудовищные   образы  гоголевской   России   исчезнут,  когда
революционная  гроза   очистит  нас  от   всякой  скверны.  В  Хлестакове  и
Сквозник-Дмухановском,  в  Чичикове  и Ноздреве видели  исключительно образы
старой  России, воспитанной самовластьем и  крепостным правом.  В  этом было
заблуждение революционного сознания, неспособного проникнуть  в глубь жизни.
В  революции  раскрылась  все   та  же  старая,   вечно-гоголевская  Россия,
нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. В нестерпимой революционной
пошлости  есть вечно-гоголевское.  Тщетны оказались  надежды,  что революция
раскроет в РОССИИ человеческий образ, что личность человеческая подымется во
весь свой рост после того,  как падет самовластье. Слишком многое привыкли у
нас относить  на  счет самодержавия, все  зло  и тьму нашей  жизни хотели им
объяснить.  Но   этим   только   сбрасывали  с  себя   русские  люди   бремя
ответственности и приучили себя к безответственности. Нет  уже самодержавия,
а русская  тьма и русское зло  остались. Тьма  и  зло  заложены глубже, не в
социальных  оболочках  народа,  а  в  духовном  его ядре.  Нет  уже  старого
самодержавия,  а самовластье  по-прежнему  царит на  Руси,  по-прежнему  нет
уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет
уже  старого  самодержавия,  нет  старого чиновничества,  старой  полиции, а
взятка  по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией.
Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо. Происходит грандиозная нажива на
революции. Сцены  из Гоголя  разыгрываются на  каждом шагу  в  революционной
России. Нет уже  самодержавия, но по-прежнему  Хлестаков разыгрывает из себя
важного чиновника, по-прежнему все трепещут перед ним. Нет уже самодержавия,
а Россия по-прежнему полна мертвыми душами, по-прежнему происходит торг ими.
Хлестаковская  смелость  на  каждом  шагу  дает  себя чувствовать в  русской
революции. Но ныне Хлестаков вознесся на самую вершину власти и имеет больше
оснований,  чем  старый,  говорить:  "министр  иностранных дел,  французский
посланник, английский, немецкий  посланник и я", или: "а любопытно взглянуть
ко мне  в переднюю,  когда я  еще не проснулся: графы  и  князья  толкутся и
жужжат  там,  как шмели". Революционные  Хлестаковы с большим правдоподобием
могут говорить:  "Кому занять место? Многие из генералов находились охотники
и брались, но подойдут, бывало,-- нет, мудрено... Нечего делать -- ко мне. И
в  ту же  минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры..., можете  представить
себе,   тридцать   пять   тысяч   одних  курьеров!"   И  революционный  Иван
Александрович берется  управлять департаментом. И когда он проходит, "просто
землетрясенье,  все  дрожит   и  трясется,  как  лист".  Революционный  Иван
Александрович  горячится  и  кричит:  "я шутить  не  люблю, я  им всем задам
острастку...  Я такой!  Я  не  посмотрю  ни на кого...Я  везде, везде".  Эти
хлестаковские  речи  мы слышим  каждый  день и на каждом шагу.  Все дрожат и
трясутся. Но зная историю старого и вечного Хлестакова, в глубине души ждут,
что войдет жандарм и скажет: "Приехавший по именному повелению из Петербурга
чиновник  требует вас  сейчас  же  к себе". Страх контрреволюции, отравивший
русскую революцию, и придает революционным дерзаниям хлестаковский характер.
Это   постоянное  ожидание  жандарма  изобличает   призрачность  и  лживость
революционных  достижений.  Не будем обманываться внешностью.  Революционный
Хлестаков  является  в новом  костюме  и  иначе  себя именует.  Но  сущность
остается той же.  Тридцать  пять  тысяч курьеров  могут быть представителями
"совета  рабочих и  солдатских депутатов". Но  это не меняет дела.  В основе
лежит старая русская ложь и обман,  давно увиденные Гоголем. Оторванность от
глубины делает слишком  легкими все движения. В силах, ныне господствующих и
властвующих,  так  же  мало  онтологического,  подлинно  сущего,  как  и   в
гоголевском Хлестакове. Ноздрев говорил: "Вот граница! Все, что ни видишь по
эту сторону,-- все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон
синеет,  и  все, что  за  лесом,--  все  мое".  В  большей  части присвоений
революции есть что-то ноздревское. Личина подменяет личность. Повсюду  маски
и  двойники, гримасы  и клочья  человека. Изолгание бытия правит революцией.
Все призрачно. Призрачны  все  партии, призрачны  все  власти, призрачны все
герои революции. Нигде нельзя нащупать твердого  бытия, нигде нельзя увидеть
ясного человеческого лика. Эта  призрачность,  эта неонтологичность родилась
от лживости. Гоголь раскрыл ее в русской стихии.
     По-прежнему Чичиков ездит по  русской  земле и торгует мертвыми душами.
Но  ездит он не медленно в кибитке, а  мчится в курьерских поездах и повсюду
рассылает телеграммы.  Та же стихия действует  в новом  темпе. Революционные
Чичиковы  скупают  и перепродают несуществующие богатства, они  оперируют  с
фикциями,   а    не   реальностями,   они   превращают    в    фикцию    всю
хозяйственно-экономическую жизнь России. Многие декреты революционной власти
совершенно гоголевские по своей природе и в огромной  массе  обывателей  они
встречают  гоголевское  к  себе отношение. В стихии революции обнаруживается
колоссальное  мошенничество,  бесчестность  как болезнь  русской  души.  Вся
революция наша представляет собой бессовестный торг -- торг народной душой и
народным достоянием. Вся  наша революционная аграрная  реформа, эсеровская и
большевистская,  есть  чичиковское  предприятие.  Она  оперирует с  мертвыми
душами, она возводит богатство народное на призрачном, нереальном базисе.  В
ней есть чичиковская  смелость. В нашем летнем герое аграрной революции было
поистине что-то гоголевское.  Немало было также маниловщины в первом периоде
революции и в революционном временном правительстве. Но "Мертвые души" имеют
и глубокий символический смысл. Все хари и рожи гоголевской эпопеи появились
на   почве   омертвения  русских  душ.  Омертвение   душ  делает  возможными
чичиковские похождения  и встречи. Это  длительное и давнее  омертвение  душ
чувствуется и в русской  революции. Потому и возможен  в ней этот бесстыдный
торг, этот наглый обман. Не революция сама по себе это создала. Революция --
великая проявительница и она проявила лишь то, что таилось в глубине России.
Формы старого строя сдерживали проявления многих русских свойств, вводили их
в  принудительные границы. Падение этих  обветшалых форм привело к тому, что
русский  человек  окончательно  разнуздался и появился  нагишом. Злые  духи,
которых видел Гоголь в их статике, вырвались на свободу и учиняют оргию.  Их
гримасы приводят  в  содрогание  тело несчастной России.  Для  Хлестаковых и
Чичиковых  ныне  еще  больший   простор,  чем  во  времена  самодержавия.  И
освобождение от них предполагает духовное перерождение народа, внутренний  в
нем  переворот. Революция не  является таким  переворотом. Истинная духовная
революция  в  России была бы освобождением  от той лживости, которую видел в
русских людях Гоголь, и победой над той призрачностью и подменой, которые от
лживости рождаются. В  лжи есть легкость безответственности, она не  связана
ни с чем  бытийственным, и на лжи можно  построить  самые  смелые революции.
Гоголю  открывалось  бесчестье как исконное  русское свойство. Это бесчестье
связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью
образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь
нас  подавляет  и которой он  сам был  подавлен.  Гоголь глубже славянофилов
видел  Россию.  У  него было  сильное  чувство  зла,  которого  лишены  были
славянофилы.   В   вечно-гоголевской  России   переплетается  и  смешивается
трагическое  и  комическое.   Комическое  является  результатом  смешения  и
подмены.  Это  смешение и переплетение  трагического и комического есть  и в
русской революции. Она вся  основана  на смешении и подмене,  и потому в ней
многое имеет  природу комедии. Русская революция  есть трагикомедия.  Это --
финал  гоголевской  эпопеи.  И, быть  может,  самое мрачное и безнадежное  в
русской революции  --  это  гоголевское  в ней.  В том,  что  в ней есть  от
Достоевского,  больше просветов.  России необходимо освободиться  от  власти
гоголевских призраков.




     Если Гоголь в русской революции не сразу  виден и сама постановка  этой
темы может  вызвать  сомнения,  то  в  Достоевском нельзя  не видеть пророка
русской  революции.  Русская  революция  пропитана  теми  началами,  которые
прозревал   Достоевский  и   которым  дал   гениально  острое   определение.
Достоевскому дано  было до глубины раскрыть диалектику русской революционной
мысли  и  сделать из  нее  последние  выводы. Он не  остался на  поверхности
социально-политических  идей и построений, он проник  в  глубину  и  обнажил
метафизику  русской  революционности.  Достоевский  обнаружил,  что  русская
революционность есть феномен метафизический и религиозный, а не политический
и  социальный.  Так  удалось  ему  религиозно  постигнуть  природу  русского
социализма. Русский социализм занят  вопросом о  том, есть  ли  Бог или  нет
Бога. И Достоевский предвидел, как  горьки будут  плоды русского социализма.
Он  обнажил  стихию   русского  нигилизма  и  русского  атеизма,  совершенно
своеобразного,  не похожего на западный. У  Достоевского был  гениальный дар
раскрытия глубины и обнаружения последних пределов. Он никогда не остается в
середине,  не  останавливается  на состояниях переходных,  всегда  влечет  к
последнему   и   окончательному.   Его   творческий    художественный    акт
апокалиптичен,  и в этом  он --  поистине русский национальный гений.  Метод
Достоевского  иной,  чем  у  Гоголя.  Гоголь   более  совершенный  художник.
Достоевский прежде всего  великий психолог  и метафизик. Он  вскрывает зло и
злых духов  изнутри душевной жизни человека  и изнутри его диалектики мысли.
Все  творчество   Достоевского  есть   -   антропологическое   откровение,--
откровение человеческой глубины,  не только душевной, но и духовной глубины.
Ему раскрываются те мысли человеческие и  те  страсти  человеческие, которые
представляют  уже  не  психологию,   h  онтологию  человеческой  природы.  У
Достоевского   в   отличие  от  Гоголя  всегда  остается  образ  человека  и
раскрывается  судьба  человека  изнутри.  Зло  не  истребляет   окончательно
человеческого образа. Достоевский верит, что путем внутренней катастрофы зло
может перейти в добро. И потому творчество  его  менее жутко, чем творчество
Гоголя, которое не оставляет почти никакой надежды.
     На  Достоевском,  величайшем  русском   гении,  можно  изучать  природу
русского мышления, его  положительные  и отрицательные  полюсы.  Француз  --
догматик или скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик
на  отрицательном  полюсе.  Немец  --  мистик   или  критицист,   мистик  на
положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же -- апокалиптик
или   нигилист,   апокалиптик  на   положительном   полюсе  и   нигилист  на
отрицательном полюсе. Русский  случай  --  самый  крайний  и  самый трудный.
Француз  и немец могут создавать  культуру,  ибо  культуру  можно  создавать
догматически и скептически, можно  создавать ее  мистически и критически. Но
трудно, очень трудно создавать  культуру апокалиптически  и  нигилистически.
Культура может иметь под собой глубину, догматическую и  мистическую, но она
предполагает,  что  за серединой  жизненного  процесса  признается  какая-то
ценность,  что  значение  имеет  не только абсолютное, но  и  относительное.
Апокалиптическое  и  нигилистическое  самочувствие  свергает   всю  середину
жизненного процесса,  все  исторические  ступени,  не  хочет  знать  никаких
ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности
легко переходят друг  в друга. Апокалиптичность  легко переходит в нигилизм,
может оказаться  нигилистической  по отношению к величайшим ценностям земной
исторической жизни, ко всей культуре. Нигилизм же неуловимо может приобрести
апокалиптическую  окраску, может казаться  требованием  конца. И у  русского
человека так перемешано и  так спутано  апокалиптическое  и нигилистическое,
что  трудно бывает  различить  эти полярно  противоположные  начала. Нелегко
бывает  решить,  почему  русский  человек  отрицает  государство,  культуру,
родину, нормативную мораль, науку и искусство, почему требует он абсолютного
обнищания:  из апокалиптичности  своей  или нигилистичности  своей.  Русский
человек    может    произвести    нигилистический   погром,    как    погром
апокалиптический;  он  может  обнажиться,  сорвать  все  покровы  и  явиться
нагишом, как потому,  что он нигилист и  все  отрицает, так и потому, что он
полон  апокалиптических  предчувствий и ждет конца мира. У русских сектантов
апокалипсис  переплетается и смешивается с нигилизмом.  То же происходит и в
русской  интеллигенции.  Русское   искание  правды  жизни  всегда  принимает
апокалиптический или  нигилистический характер.  Это -- глубоко национальная
черта. Это создает  почву  для смешений и  подмен,  для  лжерелигий. В самом
русском атеизме есть  что-то от духа апокалиптического, совсем не похожее на
атеизм западный.  И в  русском  нигилизме  есть лжерелигиозные  черты,  есть
какая-то обратная  религия. Это многих  соблазняет  и вводит  в заблуждение.
Достоевский до  глубины  раскрыл  апокалипсис  и  нигилизм  в  русской душе.
Поэтому  он и угадал, какой характер примет русская революция. Он понял, что
революция  совсем не  то  у нас означает, что на Западе,  и потому она будет
страшнее  и предельнее  западных  революций.  Русская  революция --  феномен
религиозного порядка, она решает вопрос о Боге. И это нужно понимать в более
глубоком   смысле,  чем  понимается   антирелигиозный   характер   революции
французской или религиозный характер революции английской.
     Для  Достоевского  проблема  русской революции,  русского  нигилизма  и
социализма, религиозного по существу, это -- вопрос о Боге и  о  бессмертии.
"Социализм  есть  не  только рабочий  вопрос или так  называемого четвертого
сословия, но по преимуществу  есть атеистический вопрос, вопрос современного
воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не
для  достижения  небес с земли,  а  для  сведения  небес на  землю" ("Братья
Карамазовы"). Можно было бы даже сказать, что вопрос о  русском социализме и
нигилизме  --  вопрос  апокалиптический, обращенный к всеразрешающему концу.
Русский  революционный  социализм   никогда   не  мыслился,  как  переходное
состояние, как  временная  и  относительная  форма  устроения  общества,  он
мыслился всегда,  как окончательное состояние,  как царство Божие на  земле,
как  решение вопроса о  судьбах человечества. Это  -- не  экономический и не
политический вопрос, а прежде  всего  вопрос духа, вопрос религиозный. "Ведь
русские  мальчики как  до  сих пор орудуют?  Вот,  наприм., здешний  вонючий
трактир, вот  они и сходятся, засели в угол... О чем они будут рассуждать? О
мировых вопросах, не  иначе: есть  ли  Бог, есть ли бессмертие? А  которые в
Бога не веруют, ну, те  о социализме и об  анархизме  заговорят, о переделке
всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те
же  вопросы, только  с другого  конца". Эти русские мальчики никогда не были
способны  к политике,.  к  созиданию  и  устроению  общественной  жизни. Все
перемешалось в их головах, и, отвергнув Бога, они сделали Бога из социализма
и  анархизма, они  захотели  переделать  все человечество по новому штату  и
увидали в этом не относительную, а  абсолютную задачу. Русские мальчики были
нигилисты-апокалиптики. Начали  они с того, что вели бесконечные разговоры в
вонючих  трактирах. И трудно было поверить,  что эти разговоры о замене Бога
социализмом и  анархизмом  и  о переделке всего человечества по новому штату
могут стать определяющей силой в русской истории и сокрушить Великую Россию.
Русские мальчики давно уже провозгласили, что все дозволено, если нет Бога и
бессмертия.  Осталось  блаженство на земле, как цель. На этой почве  и вырос
русский нигилизм, который  казался  многим наивным и  благожелательным людям
очень  невинным и  милым  явлением. Многие даже  видели в  нем  нравственную
правду, но искаженную  умственным заблуждением. Даже Вл.  Соловьев  не понял
опасности  русского  нигилизма,  когда  шутливо  формулировал credo  русских
мальчиков  таким  образом:  "Человек произошел от  обезьяны,  следовательно,
будем  любить  друг  друга".  Достоевский глубже  проник в тайники  русского
нигилизма  и  почувствовал  опасность.   Он   раскрыл  диалектику   русского
нигилизма, его сокровенную метафизику.
     Философом  русского нигилизма  и  атеизма является  Иван  Карамазов. Он
провозглашает бунт  против  Бога  и  против  Божьего  мира из очень  высоких
мотивов,-- он не может примириться со слезинкой невинно замученного ребенка.
Иван ставит Алеше  вопрос очень остро и  радикально: "Скажи мне сам прямо, я
зову тебя,  отвечай:  представь, что  это  ты  сам  возводишь  здание судьбы
человеческой  с целью в финале  осчастливить  людей, дать им, наконец, мир и
покой,  но для того необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь
одно только крохотное  созданьице,  вот  того самого ребеночка, бившего себя
кулачонком  в грудь,  и  на  неотомщенных  слезках его основать это  здание;
согласился бы  ты  быть  архитектором  на  этих  условиях?" Иван ставит  тут
вековечную проблему  о цене истории, о допустимости  тех  жертв и страданий,
которыми  покупается создание  государств и культур. Это  вопрос русский  по
преимуществу,   проклятый  вопрос,   который  русские   мальчики  предъявили
всемирной  истории.  В вопрос этот был вложен  весь русский моральный пафос,
оторванный от  религиозных истоков.  На вопросе  этом  морально  обосновался
русский революционно-нигилистический бунт, который и провозглашает  Иван. "В
окончательном результате я мира этого Божьего -- не принимаю, и хоть и знаю,
что он существует, да  не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, я мира,
им созданного, мира-то Божьего не принимаю и  не могу согласиться  принять".
"Для чего признавать  это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да
ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к Боженьке". "От
высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного
только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился
в зловонной конуре своей неискупленными слезками  своими к  Боженьке... Я не
хочу, чтобы страдали больше. И  если страдания детей пошли на пополнение той
суммы  страданий, которые необходимы были для покупки истины, то я утверждаю
заранее, что вся истина не стоит такой цены... Не хочу гармонии, из-за любви
к  человечеству  не  хочу...  Да и  слишком  дорого оценили гармонию, не  по
карману  нашему  вовсе столько платить за вход.  А потому свой билет на вход
спешу  возвратить обратно...  Не  Бога  я не  принимаю, а  только  билет Ему
почтительнейше возвращаю". Тема, поставленная Иваном Карамазовым, сложна,  и
в ней  переплетается несколько  мотивов. Устами Ивана Карамазова Достоевский
произносит суд над  позитивными творениями прогресса и над утопиями грядущей
гармонии, воздвигнутой на страданиях и слезах предшествующих поколений. Весь
прогресс  человечества  и все  грядущее его совершенное устройство ничего не
стоят  перед  несчастной  судьбой каждого  человека,  самого  последнего  из
смертных.  В этом есть христианская правда. Но острие вопроса, поставленного
Иваном, совсем не в этом. Он ставит вопрос свой  не как христианин, верующий
в божественный смысл жизни, а как атеист и нигилист, отрицающий божественный
смысл жизни, видящий лишь бессмыслицу и неправду с ограниченной человеческой
точки зрения. Это  --  бунт  против  божественного  миропорядка,  непринятие
человеческой судьбы, определенной Божьим промыслом. Это -- распря человека с
Богом,  нежелание  принять страдание и  жертвы, постигнуть смысл нашей жизни
как искупление. Весь бунтующий  ход мыслей Ивана Карамазова есть  проявление
крайнего   рационализма,   есть   отрицание   тайны   человеческой   судьбы,
непостижимой в пределах и границах этого отрывка земной, эмпирической жизни.
Рационально  постигнуть в пределах земной жизни, почему был замучен невинный
ребенок,  невозможно.  Самая  постановка  такого  вопроса  --  атеистична  и
безбожна.  Вера в  Бога и в Божественный  миропорядок есть вера  в глубокий,
сокровенный  смысл  всех  страданий и испытаний, выпадающих на долю  всякого
существа  в его земном  странствовании. Утереть слезинку ребенка и облегчить
его страдания есть дело любви. Но пафос Ивана не любовь, а бунт. У него есть
ложная  чувствительность, но  нет  любви.  Он  бунтует потому,  что верит  в
бессмертие, что  для него все исчерпывается  этой бессмысленной эмпирической
жизнью,  полной  страданий  и  горя.  Типичный  русский  мальчик,  он принял
западные отрицательные гипотезы за аксиомы и поверил в атеизм.
     Иван  Карамазов  --   мыслитель,  метафизик  и  психолог,  и  он   дает
углубленное  философское   обоснование  смутным  переживаниям  неисчислимого
количества русских  мальчиков, русских нигилистов и атеистов, социалистов  и
анархистов. В  основе вопроса Ивана Карамазова лежит какая-то ложная русская
чувствительность   и  сентиментальность,  ложное  сострадание   к  человеку,
доведенное до ненависти к Богу и божественному смыслу мировой жизни. Русские
сплошь  и рядом  бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма.  Русский
.делает историю Богу  из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все
ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он же ничего
не сделает  реально,  чтобы слез  было  меньше,  он  увеличивает  количество
пролитых слез, он делает  революцию,  которая вся основана  на  неисчислимых
слезах  и  страданиях.  В  нигилистическом морализме  русского  человека нет
нравственного  закала  характера,  нет нравственной  суровости  перед  лицом
ужасов  жизни,  нет  жертвоспособности и  отречения  от  произвола.  Русский
нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более,
чем  Бог,  что он  исправит  замысел Божий  о  человеке  и мире. Невероятная
притязательность характерна для этого  душевного типа.  Из истории,  которую
русские мальчики делали Богу по поводу слезинки ребенка и слез народа, из их
возвышенных разговоров по трактирам родилась идеология  русской революции. В
ее  основе  лежит атеизм  и  неверие  в  бессмертие.  Неверие  в  бессмертие
порождает   ложную   чувствительность   и   сострадательность.   Бесконечные
декламации о страданиях народа, о зле государства и культуры, основанных  на
этих  страданиях, вытекали  из этого  богоборческого источника. Само желание
облегчить  страдание  народа  было праведно,  и  в нем  мог обнаружиться дух
христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и
подмены,  положенных  в  основу русской  революционной морали, антихристовых
соблазнов  этой  революционной  морали русской  интеллигенции.  Заметил  это
Достоевский,  он вскрыл духовную  подпочву  нигилизма, заботящегося о  благе
людей,  и предсказал,  к чему приведет  торжество  этого  духа.  Достоевский
понял,  что  великий  вопрос  об  индивидуальной  судьбе  каждого   человека
совершенно иначе решается в свете сознания религиозного, чем в тьме сознания
революционного, претендующего быть лжерелигией.
     Достоевский   раскрыл,   что   природа   русского   человека   является
благоприятной  почвой для  антихристовых соблазнов.  И  это  было  настоящим
открытием,  которое  и  сделало  Достоевского  провидцем и пророком  русской
революции.  Ему  дано было  внутреннее  видение и видение духовной  сущности
русской   революции   и  русских  революционеров.   Русские   революционеры,
апокалиптики и нигилисты по своей природе,  пошли за  соблазнами антихриста,
который хочет осчастливить людей, и  должны были  привести  соблазненный ими
народ к той революции, которая нанесла  страшную рану  России  и  превратила
русскую  жизнь в  ад. Русские революционеры хотели  всемирного переворота, в
котором  сгорит  весь старый мир с его  злом и тьмой  и  с  его  святынями и
ценностями и на пепелище подымется новая, благодатная для всего народа и для
всех народов жизнь. На меньшем, чем  всемирное счастье, русский революционер
помириться не  хочет.  Сознание  его апокалиптично,  он хочет  конца,  хочет
завершения  истории   и   начала  процесса  сверхисторического,   в  котором
осуществится  царство  равенства,  свободы  и блаженства  на  земле.  Ничего
переходного  и относительного, никаких  ступеней развития, сознания  это  не
допускает.  Русский   революционный   максимализм   и   есть   своеобразная,
извращенная  апокалиптика. Обратной стороной  ее  всегда является  нигилизм.
Нигилистическое   истребление   всего   множественного    и   относительного
исторического мира  неизбежно  распространяется  и  на  абсолютные  духовные
основы истории. Русский нигилизм не принимает самого источника исторического
процесса, который заложен в божественной действительности, он бунтует против
божественного миропорядка, в котором задана  история со своими ступенями, со
своей  неотвратимой  иерархичностью. У  самого  Достоевского  были  соблазны
русского максимализма и русского религиозного народничества. Но была в нем и
положительная  религиозная  сила, сила пророческая,  помогавшая ему раскрыть
русские  соблазны  и  изобличить их. Рассказанная  русским  атеистом  Иваном
Карамазовым  "Легенда  о Великом  Инквизиторе",  по  силе  и  глубине  своей
сравнимая лишь со  священными письменами, раскрывает  внутреннюю  диалектику
антихристовых соблазнов. То, что  Достоевский давал антихристовым  соблазнам
католическое  обличье,  не  существенно   и  должно  быть  отнесено   к  его
недостаткам  и  слабостям.   Дух  Великого   Инквизитора  может  являться  и
действовать в разных обличиях  и  формах,  он  в  высшей  степени способен к
перевоплощению.  И   Достоевский  отлично  понимал,   что  в   революционном
социализме действует  дух Великого  Инквизитора.  Революционный социализм не
есть  экономическое  и  политическое  учение,  не  есть  система  социальных
реформ,-- он претендует  быть религией,  он есть  вера, противоположная вере
христианской.
     Религия  социализма  вслед  за Великим  Инквизитором принимает все  три
искушения, отвергнутые Христом в пустыне во имя свободы человеческого  духа.
Религия  социализма  принимает  соблазн  превращения камней в хлеб,  соблазн
социального  чуда,  соблазн царства этого мира. Религия  социализма не  есть
религия свободных сынов Божьих, она отрекается от первородства человека, она
есть религия  рабов необходимости, детей  праха. Религия социализма  говорит
словами Великого Инквизитора: "Все будут счастливы, все миллионы людей". "Мы
заставим их работать, но в свободные от труда часы  мы устроим их жизнь, как
детскую игру, с детскими  песнями, хором, с невинными плясками.  Мы разрешим
им  и грех, они  слабы  и  бессильны".  "Мы дадим  им  счастье  слабосильных
существ,  какими они и созданы". Религия социализма говорит религии  Христа:
"Ты гордишься твоими избранниками,  но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим
всех... У нас все будут  счастливы... Мы убедим  их, что они тогда только  и
станут  свободными, когда откажутся от свободы  своей".  Религия социализма,
подобно Великому Инквизитору, упрекает религию  Христа в недостаточной любви
к людям. Во  имя любви к  людям и сострадания  к  людям,  во  имя  счастья и
блаженства людей  на земле  эта  религия отвергает  свободную,  богоподобную
природу человека. Религия хлеба небесного  -- аристократическая религия, это
-- религия избранных, религия  "десятка тысяч великих и сильных". Религия же
"остальных  миллионов,  многочисленных,  как песок морской, слабых" --  есть
религия  хлеба земного. Эта религия  написала  на знамени  своем:  "накорми,
тогда  и  спрашивай  с  них  добродетели". Достоевский  гениально  прозревал
духовные  основы  социалистического  муравейника.  Он религиозно познал, что
социалистический коллективизм есть лжесоборность,  лжецерковь, которая несет
с собой смерть человеческой личности,  образу и подобию Божьему  в человеке,
конец  свободе  человеческого духа.  Самые  сильные и  огненные  слова  были
сказаны против религии социализма Достоевским. И он же почувствовал, что для
русских социализм есть религия, а не политика,  не социальное реформирование
и строительство. Что диалектика Великого Инквизитора может быть  применена к
религии  социализма  и  применялась  самим Достоевским, видно  из того,  что
многие революционеры у него повторяют ход мыслей Великого Инквизитора. То же
самое говорит и Петр Верховенский и на  том же базисе построена шигалевщина.
Эти  мысли  были  еще  у героя  "Записок из подполья", когда  он  говорил "о
джентльмене с насмешливой и ретроградной физиономией", который ниспровергнет
все  грядущее  социальное  благополучие,   весь  благоустроенный  муравейник
будущего.   И   герой   "Записок   из    подполья"   противополагает   этому
социалистическому муравейнику  свободу  человеческого  духа. Достоевский  --
религиозный враг социализма, он  изобличитель  религиозной лжи и религиозной
опасности  социализма.  Он  один  из первых  почувствовал в  социализме  дух
антихриста. Он  понял, что  в социализме антихристов дух  прельщает человека
обличьем добра и человеколюбия.  И  он же  понял, что русский человек легче,
чем человек западный, идет за этим  соблазнов, прельщается двоящимся образом
антихриста  по   апокалиптичности   своей  природы.  Вражда  Достоевского  к
социализму  менее  всего  означает,  что  он был  сторонником  и  защитником
какого-либо   "буржуазного"   строя.  Он   даже   исповедовал   своеобразный
православный социализм. Но дух этого православного социализма ничего  общего
не имеет с  духом революционного социализма, он во  всем ему противоположен.
Как почвенник и  своеобразный славянофил, Достоевский видел в русском народе
противоядие  против соблазнов революционного, атеистического  социализма. Он
исповедовал    религиозное    народничество.   Я   думаю,    что   вся   эта
религиозно-народническая,  почвенно-славянофильская  идеология  Достоевского
была  его слабой, а  не сильной стороной и  находилась  в противоречии с его
гениальными прозрениями, как художника и метафизика. Сейчас можно даже прямо
сказать,  что   Достоевский  ошибся,  что  в  русском  народе  не  оказалось
противоядия  против антихристовых  соблазнов той религии социализма, которую
понесла ему  интеллигенция.  Русская  революция  окончательно сокрушила  все
иллюзии религиозного народничества, как и всякого народничества. Но  иллюзии
самого  Достоевского  не помешали  ему  раскрыть  духовную  природу  русской
религии  социализма и  предсказать  последствия, к которым она  приведет.  В
"Братьях  Карамазовых"  дана  внутренняя   диалектика,   метафизика  русской
революции. В "Бесах" дан образ осуществления этой диалектики.
     Достоевский открыл одержимость, бесноватость в  русских революционерах.
Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют
не  человеческие  духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь
"Бесы", то охватывает  жуткое  чувство. Почти невероятно, как можно было все
так  предвидеть и  предсказать.  В  маленьком городе,  во  внешне  маленьких
масштабах давно уже разыгралась  русская революция и  вскрылись еще духовные
первоосновы, даны были ее  духовные  первообразы. Поводом  к фабуле  "Бесов"
послужило  нечаевское  дело.  Левые  круги  наши  увидели  тогда  в  "Бесах"
карикатуру,  почти  пасквиль  на  революционное   движение  и  революционных
деятелей. "Бесы"  были  внесены  в  index книг,  осужденных  "прогрессивным"
сознанием.  Понять всю глубину и  правду "Бесов" можно лишь  в  свете  иного
сознания,  сознания  религиозного; эта глубина и  эта  правда ускользает  от
сознания   позитивистического.   Если    рассматривать   этот   роман,   как
реалистический,  то  многое  в   нем  неправдоподобно   и  не  соответствует
действительности того времени. Но  все романы  Достоевского неправдоподобны,
все  они  написаны   о  глубине,  которую  нельзя   увидать  на  поверхности
действительности,   все  они   были  пророчеством.  Пророчество  приняли  за
пасквиль. Сейчас,  после  опыта русской революции, даже  враги  Достоевского
должны признать, что "Бесы" -- книга пророческая. Достоевский видел духовным
зрением, что русская революция будет именно  такой и иной быть не может.  Он
предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий
в хлыстовской русской стихии,  не может не быть беснованием,  исступленным и
вихревым кружением. Это исступленное  вихревое кружение и описано в "Бесах".
Там  происходит  оно в  небольшом  городке.  Ныне  происходит  оно  по  всей
необъятной  земле  русской. И  начало это  исступленное вихревое кружение от
того же духа, от тех же  начал, от которых пошло оно и  в том  же  маленьком
городке. Ныне водители русской революции поведали миру русский революционный
мессианизм, они несут народам Запада, пребывающим в "буржуазной" тьме,  свет
с Востока.  Этот русский революционный мессианизм был раскрыт Достоевским  и
понят им как негатив какого-то позитива, как  извращенный  апокалипсис,  как
вывернутый наизнанку положительный русский  мессианизм, не революционный,  а
религиозный. Все  герои "Бесов"  в  той  или  иной форме проповедуют русский
революционный мессианизм, все они  одержимы  этой идеей. У  колеблющегося  и
раздвоенного   Шатова  перемешано  сознание  славянофильское   с   сознанием
революционным. Такими Шатовыми полна русская революция. Все они, как и Шатов
Достоевского,  готовы  в исступлении выкрикивать, что русский  революционный
народ -- народ-богоносец, но в Бога они не верят. Некоторые из них хотели бы
верить в Бога -- и не могут; большинство же  довольствуется тем, что верит в
богоносный  революционный народ.  В  типичном  народнике  Шатове  перемешаны
элементы  революционные с элементами реакционными,  "черносотенными". И  это
характерно. Шатов может быть и  крайним левым и крайним правым, но и в том и
в другом случае он остается народолюбцем,  демократом, верующим прежде всего
в народ. Такими Шатовыми полна русская революция; у всех у них не разберешь,
где  кончается  их крайняя  левость  и революционность и  начинается крайняя
правость  и реакционность.  Они всегда  враги культуры, враги права,  всегда
истребляют свободу  лица.  Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и
что никакой закон для нее не писан. Эти люди готовы истребить Россию во  имя
русского мессианизма. У Достоевского была слабость к Шатову, он в себе самом
чувствовал шатовские соблазны. Но силой своего художественного прозрения  он
сделал образ Шатова отталкивающим и отрицательным.
     В центре революционного беснования стоит образ Петра Верховенского. Это
и  есть  главный  бес  русской  революции.  В   образе  Петра  Верховенского
Достоевский  обнажил  более  глубокий  слой  революционного  беснования,   в
действительности  прикрытый  и невидимый. Петр  Верховенский  может  иметь и
более благообразный вид. Но  Достоевский сорвал с него покровы и обнажил его
душу.  Тогда  образ  революционного  беснования  предстал  во   всем   своем
безобразии.  Он  весь трясется от  бесовской  одержимости, вовлекая  всех  в
исступленное вихревое кружение. Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он
-- бес, вселяющийся во всех и овладевающий  всеми. Но  и  сам он бесноватый.
Петр  Верховенский прежде  всего человек совершенно опустошенный,  в нем нет
никакого  содержания.  Бесы  окончательно  овладели им и  сделали его  своим
послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нем потерян
уже  лик  человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского
нравственным  идиотом.  Он  одержим  был  идеей  всемирного  переустройства,
всемирной  революции,  он  поддался  соблазнительной,  лжи,  допустил  бесов
овладеть  своей душой и потерял  элементарное различие  между добром и злом,
потерял  духовный центр. В образе  Петра Верховенского мы  встречаемся с уже
распавшейся личностью, в которой нельзя уже нащупать ничего онтологического.
Он весь есть ложь и обман и он всех вводит в обман, повергает в царство лжи.
Зло есть изолгание бытия, лжебытие, небытие. Достоевский показал, как ложная
идея, охватившая  целиком  человека  и доведшая его  до беснования,  ведет к
небытию, к распадению личности. Достоевский был большой мастер в обнаружении
онтологических  последствий   лживых  идей,  когда  они  целиком  овладевают
человеком.  Какая же идея  овладела целиком  Петром  Верховенским  и  довела
личность его до распадения, превратила его в лжеца и сеятеля лжи? Это все та
же  основная   идея  русского   нигилизма,   русского  социализма,  русского
максимализма, все та же инфернальная страсть к всемирному уравнению, все тот
же  бунт против Бога  во имя  всемирного счастья людей,  все  та  же подмена
царства Христова царством антихриста. Таких  бесноватых Верховенских много в
русской  революции,  они  повсюду  стараются  вовлечь  в  бесовское вихревое
движение,  они  пропитывают русской народ ложью и  влекут его  к небытию. Не
всегда узнают этих Верховенских, не все умеют проникнуть вглубь,  за внешние
покровы. Хлестаковых революции легче различить, чем Верховенских, но и их не
все различают' и толпа возносит их и венчает славой.
     Достоевский  предвидел,  что  революция  в  России  будет безрадостной,
жуткой и  мрачной,  что  не будет в ней возрождения  народного. Он знал, что
немалую  роль в ней  будет  играть  Федька-каторжник  и что  победит  в  ней
шигалевщина. Петр  Верховенский давно уже  открыл ценность Федьки-каторжника
для  дела русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции
есть идеология шигалевщины. Жутко в наши дни читать  слова Верховенского: "В
сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье
всего  легче  русского  человека за собой увлечь можно". И ответ Ставрогина:
"Право  на  бесчестье  --  да это все  к  нам  прибегут, ни  одного  там  не
останется!" И русская революция провозгласила  "право на бесчестье", и - все
побежали   за  ней.  А   вот   не  менее  важные  слова:  "Социализм  у  нас
распространяется   преимущественно   из   сентиментальности".   Бесчестье  и
сентиментальность  --  основные  начала  русского  социализма.  Эти  начала,
увиденные Достоевским,  и торжествуют  в революции. Петр Верховенский видел,
какую роль в революции будут  играть  "чистые мошенники". "Ну, это, пожалуй,
хороший  народ,  иной  раз  выгодны  очень, но  на них много  времени  идет,
неусыпный надзор требуется".  И дальше размышляет П.Верховенский о  факторах
русской  революции: "Самая главная сила --  цемент все  связующий, это  стыд
собственного  мнения.  Вот это  так  сила!  И  кто  это  работал,  кто  этот
"миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого
в голове!  За  стыд почитают".  Это  было  очень  глубокое  проникновение  в
революционную  Россию.  В  русской  революционной  мысли  всегда  был  "стыд
собственного мнения". Этот стыд  почитался  у нас за коллективное  сознание,
сознание более высокое, чем личное.  В русской революции окончательно угасло
всякое  индивидуальное мышление,  мышление  сделалось совершенно  безличным,
массовым.  Почитайте революционные  газеты,  прислушайтесь  к  революционным
речам,  и   вы  получите  подтверждение  слов  Петра  Верховенского.  Кто-то
потрудился-таки над  тем, чтобы "ни одной-то собственной идеи не осталось ни
у кого в голове". Русский революционный мессианизм предоставляет собственные
идеи  и мнения буржуазному  Западу.  В  России все должно  быть коллективом,
массовым,  безличным.  Русский  революционный  мессианизм  есть шигалевщина.
Шигалевщина движет и правит русской революцией.
     "Шигалев  смотрел так, как будто ждал  разрушения мира и  не  то, чтобы
когда-нибудь,  по  пророчествам,  которые   могли  бы  и  не  состояться,  а
совершенно определенно,  так этак послезавтра утром, ровно  в двадцать  пять
минут  одиннадцатого".  Все русские революционеры-максималисты смотрят  так,
как смотрел  Шигалев, все ждут разрушения старого мира послезавтра утром.  И
тот новый  мир, который  возникнет на  развалинах  старого  мира,  есть  мир
шигалевщины.  "Выходя  из  безграничной  свободы,--  говорит   Шигалев,--  я
заключаю  безграничным  деспотизмом.  Прибавлю, однако ж,  что, кроме  моего
разрешения общественной формулы, не может быть никакого". Все  революционные
Шигалевы  так говорят  и так  поступают. Петр  Верховенский так  формулирует
сущность  шигалевщины  Ставрогину:  "Горы  сравнять  --  хорошая  мысль,  не
смешная. Не надо образования, довольно науки! И без  науки хватит  материалу
на  тысячу лет, но надо устроиться послушанию... Жажда образования  есть уже
жажда аристократическая.  Чуть-чуть семейство  или любовь, вот уже и желание
собственности.  Мы уморим желание;  мы  пустим пьянство, сплетни, донос;  мы
пустим неслыханный  разврат;  мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к
одному  знаменателю,  полное равенство...  Необходимо лишь  необходимое--вот
девиз  земного шара  отселе.  Не нужна  и судорога;  об этом позаботимся мы,
правители.  У  рабов  должны  быть  правители.  Полное   послушание;  полная
безличность, но  раз в  тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг
начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно,  чтобы не было
скучно. Скука есть ощущение аристократическое". В этих изумительных по своей
пророческой силе словах  Достоевский устами  П. Верховенского приводит все к
ходу мыслей  Великого Инквизитора. Это доказывает, что в "Легенде  о Великом
Инквизиторе"  Достоевский  в  значительной степени имел  в  виду  социализм.
Достоевский  обнаруживает всю  призрачность демократии в  революции. Никакой
демократии  не существует, правит тираническое меньшинство. Но  тирания эта,
неслыханная  в истории  мира,  будет  основана  на  всеобщем  принудительном
уравнении. Шигалевщина и  есть исступленная страсть к равенству, доведенному
до конца, до предела, до небытия. Безбрежная социальная мечтательность ведет
к истреблению бытия со всеми его  богатствами, она у фанатиков перерождается
в  зло.  Социальная  мечтательность  совсем  не  невинная вещь.  Это понимал
Достоевский.  Русская  революционно-социалистическая  мечтательность и  есть
шигалевщина. Во  имя равенства мечтательность эта хотела бы истребить Бога и
Божий мир.  В  той тирании и том абсолютном уравнении,  которыми  увенчалось
"развитие  и углубление"  русской революции,  осуществляются золотые  сны  и
мечты русской революционной интеллигенции. Это были  сны и  мечты о  царстве
шигалевщины.  Многим  оно  представлялось более прекрасным,  чем оказалось в
действительности.  Многих  наивных  и  простодушных   русских   социалистов,
мечтавших  о  социальной  революции, смущают  торжествующие  крики:  "Каждый
принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны...  Первым делом
понижается  уровень  образования,  наук и талантов.  Высокий уровень наук  и
талантов доступен только высшим  способностям, не надо высших способностей!"
Достоевский  был  более  проницателен,   чем   признанные  учителя   русской
интеллигенции, он знал, что русский революционизм, русский  социализм  в час
своего торжества должен кончиться этими шигалевскими выкриками.
     Достоевский   предвидел   торжество   не  только   шигалевщины,   но  и
смердяковщины.  Он  знал,  что  подымется  в  России лакей и  в час  великой
опасности для нашей родины скажет: "я всю  Россию ненавижу", "я не только не
желаю быть военным гусаром, но желаю, напротив,  уничтожения всех солдат-с".
На вопрос: "А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?" бунтующий
лакей  ответил:  "В  двенадцатом  году  было  на  Россию  великое  нашествие
императора Наполеона французского первого,  и хорошо кабы нас тогда покорили
эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к
себе. Совсем даже были бы  другие порядки". Пораженчество  во время войны  и
было таким  явлением смердяковщины.  Смердяковщина  и привела  к  тому,  что
"умная  нация"  немецкая  покоряет  теперь  "глупую"  нацию  русскую.  Лакей
Смердяков  был  у  нас  одним  из  первых  интернационалистов,  и  весь  наш
интернационализм получал смердяковскую  прививку. Смердяков  предъявил право
на бесчестье, и за ним  многие побежали. Как это глубоко у Достоевского, что
Смердяков есть другая половина Ивана Карамазова, обратное  его подобие. Иван
Карамазов и Смердяков -- два явления русского нигилизма, две стороны одной и
той же сущности. Иван  Карамазов  -- высокое, философское явление нигилизма;
Смердяков  -- низкое,  лакейское  его  явление.  Иван  Карамазов  на вершине
умственной  жизни  должен породить Смердякова в  низинах жизни.  Смердяков и
осуществляет  всю  атеистическую диалектику  Ивана Карамазова.  Смердяков --
внутренняя кора Ивана. Во всякой  массе  человеческой, массе народной больше
Смердяковых, чем Иванов. И в революции, как движении масс, количеств, больше
Смердяковых,  чем Иванов. В  революции  торжествует атеистическая диалектика
Ивана  Карамазова, но  осуществляет ее Смердяков. Это он сделал  на практике
вывод,  что "все дозволено". Иван  совершает грех в мысли, в духе, Смердяков
совершает  его на  деле, воплощает идею Ивана. Иван совершает отцеубийство в
мысли.   Смердяков   совершает  отцеубийство  физически,   на   самом  деле.
Атеистическая  революция  всегда  совершает  отцеубийство,  всегда  отрицает
отчество,  всегда  порывает  связь сына  с  отцом.  И  оправдывает  она  это
преступление тем,  что  отец был  очень дурен и  грешен.  Такое убийственное
отношение к отцу всегда есть смердяковщина. Смердяковщина и  есть  последнее
проявление  хамства.  Совершив  на  деле  то,  что Иван  совершил  в  мысли,
Смердяков  спрашивает Ивана:  "Вы  вот  сами  тогда  все  говорили,  что все
позволено,  а  теперь-то  почему так  встревожены  сами-то-с?"  Этот  вопрос
Смердякова Ивану повторяется  и  в  русской революции. Смердяковы революции,
осуществив на деле принцип Ивана  "все дозволено",  имеют основание спросить
Иванов революции:  "теперь-то почему так встревожены сами-то-с?" Достоевский
предвидел,  что Смердяков  возненавидит  Ивана,  обучившего  его  атеизму  и
нигилизму.   И   это   разыгрывается   в  наши   дни   между   "народом"   и
"интеллигенцией". Вся трагедия между Иваном и  Смердяковым была своеобразным
символом раскрывающейся трагедии  русской революции. Проблема о том, все  ли
дозволено для торжества блага человечества, стояла уже перед Раскольниковым.
Старец Зосима  говорит: "Воистину у  них мечтательной фантазии  более, чем у
нас! Мыслят  устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат  тем, 'что
зальют мир  кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибает мечом. И
если бы не обетование  Христово,  то так и истребили  бы друг друга даже  до
последних двух человек на земле". Эти слова -- пророческие.
     "Люди  совокупятся, чтоб  взять от  жизни все,  что она может дать,  но
непременно  для  счастия и  радости  в одном  только  здешнем мире.  Человек
возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится  человеко-бог...
Всякий узнает, что он смертен, весь, без воскресения, и примет  смерть гордо
и спокойно,  как бог. Он  из гордости поймет,  что ему нечего роптать за то,
что жизнь  есть мгновение, и возлюбит  брата своего  уже  безо всякой  мзды.
Любовь будет  удовлетворять  лишь мгновению  жизни,  но одно уже сознание ее
мгновенности усилит огонь  ее настолько, насколько прежде расплывалась она в
упованиях  на  любовь загробную и бесконечную". Это говорит  черт Ивану, и в
словах этих раскрывается мучившая  Достоевского  мысль,  что  любовь к людям
может  быть  безбожной   и  антихристовой.  Эта  любовь   лежит   в   основе
революционного социализма. Образ этого безбожного социализма, основанного на
антихристовой любви, преподносится  Версилову: "Я  представляю себе, что бой
уже  кончился и  борьба  улеглась. После проклятий, комьев грязи  и свистков
настало затишье, и люди  остались  одни,  как  желали: великая  прежняя идея
оставила их;  великий  источник сил,  до  сих пор  питавший  и  греющий  их,
отходил,  но это был уже  как бы  последний день человечества. И  люди вдруг
поняли,  что  они  остались  совсем  одни,  и  разом  почувствовали  великое
сиротство... Осиротевшие люди тотчас  же стали бы прижиматься  друг  к другу
теснее и любовнее; они  схватились бы за руки, понимая, что теперь  лишь они
одни составляют все друг  для друга! Исчезла  бы великая  идея бессмертия, и
приходилось бы заменить  ее... Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в
той  мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и
уже особенною, уже не прежнею  любовью...  Они  просыпались бы и  спешили бы
целовать друг друга,  торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это --
все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал  бы
всем  свое  состояние  и  тем  одним  был  бы  счастлив".  В  этой  фантазии
раскрывается  метафизика  и психология  безбожного  социализма.  Достоевский
живописует явление  антихристовой любви. Он понял, как  никто,  что духовная
основа социализма  -- отрицание бессмертия, что  пафос социализма -- желание
устроить царство  Божье на  земле без  Бога, осуществить любовь между людьми
без Христа,-- источника  любви. Так раскрывает он религиозную ложь гуманизма
в его предельных проявлениях. Гуманистический  социализм ведет к истреблению
человека   как  образа  и  подобия   Божья,  он   направлен  против  свободы
человеческого духа, не выдерживает испытания свободы. Достоевский с небывшей
еще  остротой поставил  религиозный  вопрос  о человеке  и сопоставил  его с
вопросом о социализме, о земном соединении и устроении людей. Это раскрылось
ему как встреча  и  смешение Христа и антихриста  в душе русского  человека,
русского народа. Апокалиптичность русского народа и делает эту встречу и это
смешение особенно острым и трагическим. Достоевский предчувствовал, что если
будет  в  России  революция,   то  она  будет  осуществлением  антихристовой
диалектики.   Русский   социализм   будет   апокалиптикой,   противоположной
христианству.  Достоевский видел  дальше  и глубже  всех. Но сам он  не  был
свободен от русских народнических иллюзий. В  его  русском христианстве были
стороны,  которые  давали основание К.  Леонтьеву назвать  его  христианство
розовым.  Это розовое  христианство  и  розовое  народничество  более  всего
сказались в образах Зосимы и Алеши, которые нельзя назвать  вполне удачными.
Великие  положительные откровения Достоевского  даются отрицательным  путем,
путем  отрицательной  художественной  диалектики.  Правда,  сказанная  им  о
России,  не есть  слащавая и розовая  правда народолюбия и народопоклонства,
это  --  правда  трагическая,  правда  об  антихристовых  соблазнах  народа,
апокалиптического  по  своему  духу.  Сам  Достоевский соблазнялся церковным
национализмом,  который мешал  русскому народу  выйти  во  вселенскую  ширь.
Народопоклонство  Достоевского  потерпело  крах  в  русской  революции.  Его
положительные  пророчества  не   сбылись.  Но  торжествуют  его  пророческие
прозрения русских соблазнов.




     В  Толстом нет  ничего пророческого,  он ничего не предчувствовал  и не
предсказывал. Как художник, он  обращен к кристаллизованному прошлому. В нем
не  было той  чуткости к динамизму человеческой  природы,  которая  в высшей
степени  была  у   Достоевского.  Но  в  русской  революции  торжествуют  не
художественные прозрения  Толстого,  а моральные его оценки. Л. Толстой  как
искатель правды  жизни, как моралист и  религиозный учитель очень характерен
для  России и русских. Толстовцев в узком смысле слова, разделяющих доктрину
Толстого, мало, и они представляют незначительное явление. Но толстовство  в
широком,  не  доктринальном  смысле  слова  очень  характерно  для  русского
человека,  оно  определяет  русские моральные оценки. Толстой не был  прямым
учителем русской  левой интеллигенции, ей было чуждо-толстовское религиозное
учение.  Но Толстой уловил и выразил  особенности морального  склада большей
части русской  интеллигенции, быть  может, даже русского человека вообще.  И
русская революция являет  собой  своеобразное  торжество толстовства. На ней
отпечатлелся и  русский толстовский морализм  и русская  аморальность.  Этот
русский морализм и эта русская  аморальность связаны  между собой и являются
двумя  сторонами  одной  и  той же  болезни нравственного сознания.  Болезнь
русского  нравственного  сознания  я вижу прежде всего  в  отрицании  личной
нравственной ответственности  и личной  нравственной  дисциплины,  в  слабом
развитии чувства долга и чувства  чести, в отсутствии  сознания нравственной
ценности  подбора  личных  качеств.  Русский  человек не  чувствует  себя  в
достаточной степени  нравственно  вменяемым и он мало  почитает  качества  в
личности.  Это  связано с  тем, что личность  чувствует себя  погруженной  в
коллектив,  личность недостаточно  еще  раскрыта и  сознана. Такое состояние
нравственного сознания порождает целый ряд претензий, обращенных к судьбе, к
истории, к власти,  к культурным ценностям, для данной личности недоступным.
Моральная  настроенность   русского  человека  характеризуется  не  здоровым
вменением,   а   болезненной  претензией.  Русский   человек   не  чувствует
неразрывной  связи  между правами  .и  обязанностями,  у  него  затемнено  и
сознание  прав,  и  сознание  обязанностей,  он утопает  в  безответственном
коллективизме,  в  претензии  за  всех.  Русскому   человеку  труднее  всего
почувствовать,  что  он сам  -- кузнец  своей судьбы.  Он не любит  качеств,
повышающих жизнь  личности, и  не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь,
представляется русскому  человеку  нравственно подозрительной, скорее  злой,
чем доброй.  С  этими  особенностями морального  сознания связано  и то, что
русский человек берет под нравственное подозрение ценности культуры. Ко всей
высшей  культуре он  предъявляет  целый  ряд  нравственных  претензий  и  не
чувствует  нравственной обязанности творить культуру. Все эти особенности  и
болезни русского нравственного сознания представляют благоприятную почву для
возникновения учения Толстого.
     Толстой -- индивидуалист и  очень крайний индивидуалист.  Он совершенно
антиобществен,   для   него    не   существует   проблемы    общественности.
Индивидуалистична и толстовская мораль. Но  ошибочно  было бы сделать отсюда
заключение,  что толстовская мораль  покоится  на  ясном  и твердом сознании
личности. Толстовский индивидуализм решительно враждебен личности, как это и
всегда бывает  с индивидуализмом. Толстой  не  видит лица  человеческого, не
знает   лица,   он   весь  погружен  в   природный   коллективизм,   который
представляется ему жизнью божественной. Жизнь личности не представляется ему
истинной, божественной жизнью,  это --  ложная  жизнь этого мира.  Истинная,
божественная жизнь есть жизнь безличная, общая  жизнь, в которой исчезли все
качественные различения, все иерархические расстояния. Нравственное сознание
Толстого  требует,   чтобы  не   было   больше   человека  как  самобытного,
качественного бытия, а была только всеобщая, бескачественная божественность,
уравнение всех и всего в безличной божественности. Только полное уничтожение
всякого личного и  разнокачественного  бытия  в  безликой  и бескачественной
всеобщности  представляется  Толстому  выполнением   закона  Хозяина  жизни.
Личность,  качественность  есть   уже   грех  и  зло.  И  Толстой  хотел  бы
последовательно истребить  все, что  связано с личностью и  качественностью.
Это  в нем восточная,  буддийская  настроенность,  враждебная  христианскому
Западу.  Толстой делается  нигилистом  из моралистического  рвения. Поистине
демоничен  его  морализм и  истребляет  все богатства  бытия.  Эгалитарная и
нигилистическая  страсть Толстого  влечет  его  к истреблению всех  духовных
реальностей,   всего   подлинно   онтологического.   Не    знающая    границ
моралистическая  претензия Толстого  все  делает призрачным,  она отдает под
подозрение и низвергает реальность  истории, реальность  церкви,  реальность
государства,  реальность  национальности,  реальность личности и  реальность
всех   сверхличных   ценностей,   реальность  всей   духовной   жизни.   Все
представляется   Толстому  нравственно  предосудительным   и   недопустимым,
основанным на жертвах и  страданиях,  к которым он испытывает чисто животный
страх. Я не знаю  во всемирной истории другого гения, которому  была  бы так
чужда всякая  духовная жизнь.  Он весь погружен  в  жизнь  телесно-душевную,
животную. И  вся религия  Толстого  есть требование такой  всеобщей  кроткой
животности,  освобожденной  от  страдания  и  удовлетворенной.  Я не  знаю в
христианском мире никого,  кому  была бы  так чужда  и противна  самая  идея
искупленья, так  непонятна  тайна Голгофы,  как Толстому. Во имя  счастливой
животной жизни всех отверг он личность и отверг всякую сверхличную ценность.
Поистине личность и сверхличная ценность неразрывно связаны. Личность потому
только и существует, что в ней есть сверхличное, ценное содержание, что  она
принадлежит  к   иерархическому  миру,  в  котором  существуют  качественные
различения   и  расстояния.   Природа  личности   не   выносит  смешения   и
бескачественного уравнения. И любовь людей во Христе менее всего есть  такое
смешение  и бескачественное  уравнение,  но есть  бесконечно в  глубь идущее
утверждение  всякого  лика  человеческого в Боге.  Толстой не знал  этого, и
мораль его была низменной моралью,  притязательной моралью нигилиста. Мораль
Ницше бесконечно выше,  духовнее  морали Толстого. Возвышенность толстовской
морали  есть великий  обман,  который должен быть изобличен.  Толстой  мешал
нарождению  и  развитию в России нравственно ответственной  личности,  мешал
подбору  личных качеств, и потому он был  злым гением  России, соблазнителем
ее.  В  нем  совершилась  роковая   встреча  русского  морализма  с  русским
нигилизмом   и   дано   было   религиозно-нравственное  оправдание  русского
нигилизма,  которое  соблазнило  многих. В  нем русское народничество, столь
роковое для  судьбы России,  получило  религиозное выражение и  нравственное
оправдание. Почти вся  русская интеллигенция признала  толстовские моральные
оценки  самыми  высшими,  до  каких  только  может  подняться  человек.  Эти
моральные  оценки  считали  даже  слишком  высокими  и  потому  себя считали
недостойными  их  и  неспособными  подняться  на  их  высоту.  Но  мало  кто
сомневается  в  высоте  толстовского  морального  сознания.  В  то время как
принятие  этого толстовского  морального сознания влечет  за  собой погром и
истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей,
смерть  личности  и  смерть  Бога,  ввергнутых  в  безличную  божественность
среднего рода.  У  нас не относятся  еще достаточно  серьезно и углубленно к
соблазнительной лжи  толстовской морали. Противоядием против нее должны были
бы    быть   пророческие    прозрения   Достоевского.   Толстовская   мораль
восторжествовала  в  русской   революции,  но   не  теми   идиллическими   и
любвеобильными  путями, которые  предносились  самому Толстому. Толстой сам,
вероятно,  ужаснулся  бы  этому воплощению  своих  моральных  оценок. Но  он
многого, слишком многого из того, что  сейчас происходит, хотел.  Он вызывал
тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим.
     Толстой   был    максималистом.    Он   отверг    всякую   историческую
преемственность,  он  не хотел  допустить  никаких  ступеней  в историческом
развитии. Этот толстовский максимализм осуществляется в русской революции --
она движется  истребляющей  моралью  максимализма, она  дышит ненавистью  ко
всему историческому. И в духе  толстовского максимализма  русская  революция
хотели бы  вырвать каждого  человека  из мирового и  исторического целого, к
которому он органически принадлежит, превратить его в атом для  того,  чтобы
повергнуть  его немедленно  в безличный коллектив. Толстой отрицал историю и
исторические задачи, он  отрекался  от великого исторического прошлого и  не
хотел великого исторического будущего. В этом русская  революция  верна ему,
она  совершает отречение от исторических  заветов  прошлого  и  исторических
задач  будущего, она  хотела  бы,  чтобы русский  народ не  жил исторической
жизнью.  И  подобно  тому  как  у   Толстого,   в   русской  революции   это
максималистическое отрицание исторического  мира рождается  из  исступленной
эгалитарной  страсти.  Пусть  будет  абсолютное уравнение,  хотя бы  то было
уравнение  в небытии! Исторический  мир -- иерархичен,  он  весь  состоит из
ступеней, он сложен и многообразен, в нем -- различия и дистанции,  в нем --
разнокачественность  и  дифференцированность.  Все  это  так  же  ненавистно
русской революции,  как и Толстому. Она хотела бы сделать  исторический  мир
серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И  этому
учил Толстой  как высшей правде. Исторический мир  разлагается  на атомы,  и
атомы принудительно  соединяются  в безличном  коллективе.  "Без  аннексий и
контрибуций"  и есть  отвлеченное отрицание всех положительных  исторических
задач.  Ибо  поистине  все  исторические  задачи  предполагают  "аннексии  и
контрибуции", предполагают борьбу конкретных исторических индивидуальностей,
предполагают   сложение  и  разложение  исторических  целостей,  цветение  и
отцветание исторических тел.
     Толстой  сумел  привить   русской   интеллигенции  ненависть  ко  всему
исторически-индивидуальному  и  исторически-разностному.  Он был выразителем
той стороны русской природы, которая питала отвращение к исторической силе и
исторической славе. Это он приучал  элементарно  и  упрощенно морализировать
над  историей  и переносить на историческую  жизнь моральные категории-жизни
индивидуальной.  Этим он морально подрывал возможность  для русского  народа
жить исторической  жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую
миссию.  Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа. Он
подрезывал крылья русскому народу как народу историческому, морально отравил
источники всякого порыва к историческому творчеству. Мировая война проиграна
Россией потому, что в ней  возобладала  толстовская моральная оценка  войны.
Русский народ  в грозный час мировой борьбы обессилили кроме  предательств и
животного   эгоизма  толстовские  моральные   оценки.   Толстовская   мораль
обезоружила  Россию   и  отдала  ее   в  руки   врага.   И  это  толстовское
непротивленство, эта толстовская  пассивность  очаровывает и  увлекает  тех,
которые   поют  гимны  совершенному  революцией  историческому  самоубийству
русского народа.  Толстой  и был выразителем непротивленческой  и  пассивной
стороны русского народного  характера. Толстовская мораль расслабила русский
народ, лишила  его  мужества  в  суровой  исторической  борьбе, но  оставила
непреображенной  животную   природу  человека  с  ее  самыми   элементарными
инстинктами. Она убила в русской  породе инстинкт силы и  славы, но оставила
инстинкт   эгоизма,  зависти  и  злобы.  Эта  мораль  бессильна  преобразить
человеческую природу,  но может ослабить  человеческую  природу, обесцветить
ее, подорвать творческие инстинкты.
     Толстой  был  крайним анархистом,  врагом  всякой государственности  по
морально-идеалистическим  основаниям. Он отверг  государство, как основанное
на жертвах  и страданиях,  и  видел в  нем  источник  зла, которое  для него
сводилось к  насилию. Толстовский анархизм, толстовская вражда к государству
также  одержали  победу  в  русском  народе.  Толстой  оказался  выразителем
антигосударственных, анархических  инстинктов  русского  народа. Он дал этим
инстинктам морально-религиозную санкцию.  И он один из виновников разрушения
русского  государства. Также враждебен Толстой всякой культуре. Культура для
него основана на неправде  и насилии,  в ней источник всех  зол нашей жизни.
Человек  по  природе своей естественно добр  и  благостен и склонен  жить по
закону  Хозяина  жизни.  Возникновение  культуры, как  и  государства,  было
падением, отпадением  от естественного божественного порядка,  началом  зла,
насилием.   Толстому  было  совершенно  чуждо  чувство  первородного  греха,
радикального  зла  человеческой природы,  и потому он  не нуждался в религии
искупления и не понимал ее.  Он был лишен  чувства зла, потому что лишен был
чувства свободы и самобытности человеческой природы,  не ощущал личности. Он
был погружен  в  безличную, нечеловеческую природу  и в ней искал источников
божественной правды. И  в этом Толстой  оказался источником  всей  философии
русской революции. Русская революция враждебна культуре, она хочет вернуть к
естественному  состоянию  народной жизни,  в котором видит  непосредственную
правду и благостность. Русская революция хотела бы истребить весь культурный
слой наш. утопить его в естественной народной тьме. И Толстой является одним
из виновников разгрома русской культуры. Он нравственно подрывал возможность
культурного  творчества, отравлял  истоки  творчества.  Он отравил  русского
человека моральной рефлексией, которая сделала его бессильным и  неспособным
к  историческому  и  культурному  действию.  Толстой  настоящий   отравитель
колодцев жизни. Толстовская моральная рефлексия  есть настоящая  отрава, яд,
разлагающий  всякую творческую энергию,  подкапывающий жизнь.  Эта моральная
рефлексия  ничего  общего  не   имеет  с   христианским  чувством  греха   и
христианской  потребностью  в  покаянии.  Для  Толстого  нет  ни  греха,  ни
покаяния,   возрождающего   человеческую  природу.   Для   него   есть  лишь
обессиливающая.  безблагодатная  рефлексия,  которая  есть обратная  сторона
бунта против божественного миропорядка. Толстой идеализировал простой народ,
в  нем видел источник правды и обоготворял физический груд,  в котором искал
спасения  от  бессмыслицы  жизни.  Но   у  него  было   пренебрежительное  и
презрительное отношение ко всякому духовному труду  и творчеству. Все острие
толстовской  критики всегда  было  направлено против  культурного строя. Эти
толстовские оценки также победили в русской  революции,  которая возносит на
высоту  представителей физического  труда и  низвергает представителей труда
духовного. Толстовское народничество, толстовское отрицание разделения труда
положены в основу моральных суждений революции, если только можно говорить о
ее  моральных суждениях.  Поистине Толстой  имеет  не  меньшее значение  для
русской революции, чем Руссо имел для революции французской. Правда, насилия
и  кровопролития ужаснули бы Толстого,  он  представлял  себе  осуществление
своих идей  иными  путями. Но ведь и  Руссо  ужаснули бы деяния Робеспьера и
революционный террор.  Но Руссо так же несет  ответственность  за  революцию
французскую,  как  Толстой  за революцию  русскую. Я даже думаю, что  учение
Толстого было  более  разрушительным, чем учение  Руссо.  Это Толстой сделал
нравственно невозможным существование Великой России.  Он  много сделал  для
разрушения России. Но в  этом самоубийственном  деле  он был русским,  в нем
сказались  роковые  и несчастные русские черты. Толстой был одним из русских
соблазнов.
     Толстовство  в  широком  смысле  этого  слова  --   русская  внутренняя
опасность,  принявшая обличье высочайшего добра. Сокрушить внутренне русскую
силу  только и могло  это соблазнительное и ложное добро, лжедобро, эта идея
безблагодатной  святости,  лжесвятости.  В  толстовском  учении   соблазняет
радикальный  призыв к совершенству,  к совершенному исполнению закона добра.
Но это толстовское совершенство потому так истребительно,  так нигилистично,
так  враждебно  всем ценностям,  так  несовместимо  с  каким  бы то  ни было
творчеством,  что это совершенство -- безблагодатное. В святости., к которой
стремился Толстой, была страшная безблагодатность, богопокинутость, и потому
это --  ложная, злая святость. Благодатная святость не может совершать таких
истреблений,   не  может  быть  нигилистической.  У  настоящих  святых  было
благословение жизни,  была милость. Это  благословение  и  эта  милость были
прежде всего у  Христа.  В духе же Толстого ничего не было от духа Христова.
Толстой,   требует   немедленного   и  полного   осуществления  абсолютного,
абсолютного добра в этой земной жизни,  подчиненной законам грешной Природы,
и  не  допускает относительного, истребляет все относительное.  Так хотел он
вырвать  всякое  существо человеческое из мирового  целого  и  повергнуть  в
пустоту,  в  небытие   отрицательного   абсолютного.  И   абсолютная   жизнь
оказывается лишь  элементарной  животной  жизнью,  протекающей  в физическом
труде  и удовлетворении  самых простых  потребностей. В такое  отрицательное
абсолютное, пустое и  нигилистическое, и хочет повергнуть русская  революция
всю Россию и  всех русских людей. Идеал безблагодатного совершенства ведет к
нигилизму.  Отрицание прав относительного,  т.  е. всего многообразия жизни,
всех  ступеней  истории,  в  конце  концов  отделяет   от  источников  жизни
абсолютной, от  абсолютного  духа. Религиозный  гений апостол  Павел некогда
понял всю  опасность превращения христианства  в  еврейскую апокалиптическую
секту и ввел христианство в поток всемирной истории, признав и освятив право
относительных ступеней. Толстой прежде  всего  восстал против  дела апостола
Павла.  Вся  ложь  и  призрачность толстовства  с  неотвратимой  диалектикой
развернулась в русской революции. В революции народ изживает свои  соблазны,
свои ошибки, свои ложные оценки. Это многому научает, но научение покупается
слишком  дорогой   ценой.  Необходимо  освоб.одиться  от   Толстого  как  от
нравственного учителя. Преодоление  толстовства  есть духовное  оздоровление
России,  ее  возвращение  от  смерти  к  жизни,  к  возможности  творчества,
возможности исполнения миссии в мире.




     Русский человек склонен все переживать трансцендентно, а не имманентно.
И это  легко может  быть рабским  состоянием  духа. Во  всяком случае это --
показатель  недостаточной  духовной  возмужалости.  Русская  интеллигенция в
огромной массе  своей  никогда  не сознавала себе  имманентным  государство,
церковь,  отечество, высшую духовную жизнь. Все эти  ценности представлялись
ей  трансцендентно-далекими и вызывали в  ней враждебное чувство, как что-то
чуждое  и насилующее. Никогда русская интеллигенция  не переживала истории и
исторической  судьбы как имманентной себе,  как своего  собственного  дела и
потому  вела процесс  против  истории,  как  против  совершающегося над  ней
насилия.  Трансцендентные  переживания   в  массе   народной  сопровождались
чувством  религиозного  благоговения  и   покорности.  Тогда  возможно  было
существование Великой России. Но это  трансцендентное переживание не перешло
в  имманентное переживание святыни и ценности. Все осталось трансцендентным,
но вызывает уже к себе не благоговейное  и покорное  отношение, а  отношение
нигилистическое  и бунтующее. Революция  и есть  болезненно-катастрофический
переход  от  благоговейного  почитания трансцендентного  к  нигилистическому
бунту против трансцендентного. Имманентная духовная  зрелость и освобождение
в  революции  не достигаются. Слишком многие увидали в имманентной морали  и
имманентной религии Л. Толстого  наступление духовной зрелости. Но  это было
страшным заблуждением. В действительности имманентное сознание Толстого было
нигилистическим отрицанием  всех  тех  святынь  и  ценностей, которые раньше
почитались  как трансцендентное. Но это есть лишь возвращение к изначальному
рабству.  Такой   бунт  всегда  есть  рабий  бунт,  в  нем  нет   свободы  и
богосыновства. Русский  нигилизм и есть неспособность имманентно  и свободно
пережить все богатства и ценности Божьего мира, бессилие ощутить себя сынами
Божьими и собственниками всего  наследия истории всемирной и истории родной.
Русская  же апокалиптичность  нередко бывает разгоряченным  ожиданием  чуда,
которое  должно  прекратить  жизнь в  этом  отчуждении  от всех  богатств  и
преодолеть болезненный трансцендентный  разрыв.  Потому  так  затруднено для
русских  имманентное   творческое  развитие,   так  слабо   у  них   чувство
исторической  преемственности.  Есть  какая-то  внутренняя болезнь  русского
духа.  Болезнь  эта  имеет  тяжелые  отрицательные  последствия,  но  в  ней
раскрывается  и  что-то  положительное,  недоступное  западным  людям  более
имманентного  склада. Великим  русским писателям раскрывались такие бездны и
пределы, которые закрыты для западных людей, более ограниченных и закованных
своей  имманентной  душевной   дисциплиной.   Русская  душа  более  чутка  к
мистическим  веяниям,  она   встречается  с  духами,  которые   закрыты  для
забронированной  западной  души. И  русская  душа легко поддается соблазнам,
легко  впадает в смешение и подмену. Не случайно  предчувствие антихриста --
русское  предчувствие по преимуществу.  Чувство антихриста и ужас антихриста
были в русском  народе,  в низах и у  русских  писателей,  на самых вершинах
духовной  жизни.  И  антихристов дух соблазнял  русских так, как никогда  не
соблазнял он людей западных. В католичестве всегда было сильное чувство зла,
дьявола, но почти не было чувства антихриста. Католическая душа представляла
крепость,  защищенную от  антихристовых  веяний  и соблазнов. Православие не
превратило душу в такого рода крепость, оно оставило  ее более раскрытой. Но
апокалипсис переживается русской  душой  пассивно,  а  не  активно. Активных
орудий борьбы с антихристовыми духами нет, эти орудия  не были приготовлены.
Не было лат, не было щита  и меча,  не было рыцарского закала  души. Русская
борьба с  антихристом есть всегда уход, переживание ужаса. И слишком многие,
не уходившие от соблазнов,  поддавались этим соблазнам, смешивали, пленялись
подменой. Русский человек находится во власти  ложной морали, ложного идеала
праведной,  совершенной, святой  жизни, которые ослабляли  его  в  борьбе  с
соблазнами.  Эту ложную  мораль  и  ложную  святость Достоевский  раскрыл  и
предсказал их последствия, Толстой же проповедовал их.
     Русская  революционная   мораль  представляет  совершенно  своеобразное
явление. Она образовалась и кристаллизовалась в  левой русской интеллигенции
в течение ряда десятилетий и сумела приобрести  престиж и обаяние  в широких
кругах  русского общества.  Средний  интеллигентный  русский человек  привык
преклоняться  перед   нравственным   образом   революционеров  и  перед   их
революционной моралью. Он готов был признать себя недостойным этой моральной
высоты   революционного   типа.  В   России  образовался   особенный   культ
революционной  святости.  Культ  этот  имеет  своих  святых, свое  священное
предание, свои  догматы. И  долгое  время  всякое  сомнение в этом священном
предании,  всякая  критика этих догматов, всякое непочтительное  отношение к
этим  святым   вело  к  отлучению  не   только  со  стороны   революционного
общественного  мнения,   но  и   со  стороны  радикального  и   либерального
общественного мнения. Достоевский пал жертвой этого отлучения, ибо он первый
вскрыл ложь и подмену  в революционной святости. Он понял, что революционный
морализм  имеет  обратной  своей  стороной  революционный  аморализм  и  что
сходство революционной  святости  с  христианской есть  обманчивое  сходство
антихриста с  Христом. Нравственное вырождение,  которым кончилась революция
1905  г.,  нанесло  некоторый  удар  престижу революционной  морали, и ореол
революционной святости потускнел.  Но действительного  излечения, на которое
некоторые  надеялись, не произошло.  Болезнь русского нравственного сознания
была  слишком длительной  и серьезной. Излечение может наступить лишь  после
страшного  кризиса, когда  весь  организм русского  народа  будет  близок  к
смерти. Мы  живем в  дни этого  почти  смертельного кризиса. Теперь даже для
людей полуслепых  многое виднее, чем после 1905 года. Теперь "Вехи" не  были
бы встречены так враждебно в широких  кругах русской интеллигенции, как в то
время, когда они появились. Теперь правду "Вех" начинают признавать даже те,
которые   их   поносили.   После  бесовства   революции   святость   русской
революционной   интеллигенции  не   представляется  уже   столь  канонически
бесспорной.  Духовного  оздоровления  России  нужно   искать  во  внутреннем
изобличении этой  революционной  лжесвятости и в освобождении от ее обаяния.
Революционная святость  не есть настоящая святость, это  -- ложная святость,
обманчивая видимость святости, подмена. Внешние гонения, воздвигнутые старой
властью  против  революционеров,  внешние  страдания,  которые  им  пришлось
претерпеть,  очень  способствовали  этой обманчивой  видимости святости.  Но
никогда  в  революционной  святости  не происходило  истинного  преображения
человеческой природы, второго духовного рождения, победы над внутренним злом
и  грехом; никогда в ней не  ставилось  и  задачи  преображения человеческой
природы. Человеческая природа оставалась ветхой, она  пребывала в  рабстве у
греха  и  дурных страстей,  и хотела достигнуть  новой, высшей  жизни  чисто
внешними,  материальными средствами.  Но  человек,  фанатизированный  ложной
идеей, способен выносить внешние лишения,  нужду и  страдания, он может быть
аскетом не потому, что силой своего духа преодолевает свою грешную и рабскую
природу, а потому, что одержимость одной  идеей и одной  целью вытесняет для
него все богатство и многообразие бытия и делает его естественно бедным. Это
--   безблагодатный  аскетизм  и  безблагодатная  бедность,  нигилистический
аскетизм и  нигилистическая бедность. Традиционная революционная святость --
безбожная святость. Это есть безбожная  претензия  достигнуть святости одним
человеческим и во имя одного  человеческого. На пути этом калечится и падает
образ  человека, ибо образ  человека -- образ и подобие Божье. Революционная
мораль,  революционная святость  -- глубоко противоположны христианству. Эта
мораль и  эта  святость претендуют подменить и  заменить христианство с  его
верой в  богосыновство человека и в  благодатные дары,  стяжаемые  человеком
через Христа-Искупителя. Революционная мораль так же враждебна христианству,
как и  мораль  толстовская,--  одна и та же  ложь и  подмена их  отравляет и
обессиливает.  Обманчивая  внешность  революционной  святости  послана  была
русскому народу  как соблазн  и испытание  его духовных сил. И вот испытания
этого русские люди не выдержали. Искренно увлеченные революционным духом  не
видят реальностей,  не распознают  духов.  Обманчивые,  лживые  и  двоящиеся
образы  пленяют  и  соблазняют. Антихристовы соблазны,  антихристова мораль,
антихристова  святость  пленяют и  влекут русского человека.  Русским людям,
плененным  духовно  революционным  максимализмом,  свойственны  переживания,
очень родственные  иудейской  апокалиптике, той апокалиптике,  которая  была
преодолена и побеждена апостолом Павлом и Христианской Церковью. Победа  над
этой иудейской  апокалиптикой и сделала  христианство  всемирно-исторической
силой.  Русская  апокалиптика   заключает  в  себе  величайшие  опасности  и
соблазны,  она может направить всю энергию  русского народа по ложному пути,
она может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может
сделать русский народ  народом  неисторическим.  Революционная  апокалиптика
отвращает русских  людей от реальностей и повергает  их в царство призраков.
Освобождение   от  этой  ложной  и  нездоровой   апокалиптики   не  означает
истребления всякого апокалиптического  сознания.  В русской апокалиптичности
скрыты и положительные возможности. В русской революции  изживаются  русские
грехи и русские соблазны, то, что открывалось великим  русским писателям. Но
великие грехи  и великие  соблазны  могут  быть лишь  у  великого  по  своим
возможностям народа. Негатив есть карикатура на позитив. Русский народ низко
пал,  но  в нем скрыты великие  возможности и  ему могут раскрыться  великие
дали. Идея народа, замысел Божий о нем остается и после того, как народ пал,
изменил своей цели и подверг свое национальное и государственное достоинство
величайшим  унижениям.  Меньшинство  может  остаться верно  положительной  и
творческой  идее  народа, и  из  него может начаться  возрождение. Но путь к
возрождению  лежит  через  покаяние,  через  сознание  своих  грехов,  через
очищение духа народного от духов бесовских. И прежде всего необходимо начать
различать  духов. Старая  Россия, в  которой было много зла и  уродства,  но
также и много добра и красоты, умирает. Новая Россия, рождающаяся в смертных
муках, еще загадочна. Она не будет такой, какой представляют ее себе деятели
и идеологи революции. Она не будет цельной по своему духовному облику. В ней
более резко будут разделены и противоположны христианские и антихристианские
начала. Антихристианские  духи революции  родят свое темное  царство.  Но  и
христианский  дух  России  должен  явить  свою силу.  Сила этого  духа может
действовать в меньшинстве, если большинство отпадет от него.

     1918 год

Популярность: 9, Last-modified: Fri, 12 Mar 1999 06:52:24 GmT