Том 5
----------------------------------------------------------------------------
Publisher: Oleg E. Kolesnikov
Origin: http://www.magister.msk.ru/library/history/history1.htm
----------------------------------------------------------------------------
НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ
Значение Иоанна III и характер его. - Состояние Новгорода Великого. -
Литовская сторона. - Борецкие. - Столкновения с великим князем. - Осторожное
поведение великого князя и митрополита. - Избрание владыки. - Вечевая
усобица. - Договор с Казимиром литовским. - Война Новгорода с Москвою. - Мир
по старине. - Посвящение владыки Феофила. - Новгородское безнарядье;
обиженные обращаются к суду великокняжескому. - Мирный приезд Иоанна в
Новгород для управа. Суд. - Жалобщики едут в Москву. - Государь и господин.
- Иоанн хочет быть государем в Новгороде. - Новая война. - Приравнение
Новгорода к Москве. - Движения в Новгороде в пользу старины. - Казни и
переселения. - Присоединение Вятки. - Ссоры псковичей с наместниками
великокняжескими. - Московский великий князь распоряжается в Рязани. -
Присоединение Твери к Москве; окончательное присоединение Ярославля и
Ростова.
Иногда видим мы, как целые поколения в продолжение многих и многих лет
тяжелыми трудами накопляют большие богатства: сын прибавляет к тому, что
было накоплено отцом, внук увеличивает собранное отцом и дедом; тихо,
медленно, незаметно действуют они, подвергаются лишениям, живут бедно; и вот
наконец накопленные средства достигают обширных размеров, и вот наконец
счастливый наследник трудолюбивых и бережливых предков начинает пользоваться
доставшимся ему богатством. Он не расточает его, напротив, увеличивает; но
при этом способ его действий по самой обширности средств отличается уже
большими размерами, становится громок, виден, обращает на себя всеобщее
внимание, ибо имеет влияние на судьбу, на благосостояние многих. Честь и
слава человеку, который так благоразумно умел воспользоваться доставшимися
ему средствами; но при этом должны ли быть забыты скромные предки, которые
своими трудами, бережливостью, лишениями доставили ему эти средства?
Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков,
Иоанн III вступил на московский престол, когда дело собирания
Северо-Восточной Руси могло почитаться уже оконченным; старое здание было
совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий
удар, чтоб дорушить его. Отношения всех частей народонаселения ко власти
княжеской издавна уже определялись в пользу последней: надлежало только
воспользоваться обстоятельствами, воспользоваться преданиями, доставшимися в
наследство от Византийской империи, чтоб выказать яснее эти отношения, дать
им точнейшее определение. Новгород, Тверь, уделы княжества Московского ждали
не последнего удара, но, можно сказать, только первого движения со стороны
Москвы, чтоб присоединиться, приравняться к ней. Орда падала сама собою от
разделения, усобиц, и стоило только воспользоваться этим разделением и
усобицами, чтоб так называемое татарское иго исчезло без больших усилий со
стороны Москвы. На западе король польский и великий князь литовский занят
внутри разделением между Польшею и Литвою, разделением, господствующим под
видом соединения; сильно занят извне отношениями к Пруссии, Богемии,
Венгрии, не может мешать Москве в ее усилении, не может бороться с нею и
уступает ей целые области. Спокойный, единовластный внутри, московский князь
пользуется своими средствами, пользуется собранием Северо-Восточной Руси,
совершенным его предками, пользуется счастливыми внешними обстоятельствами,
затруднительным положением соседей, чтоб начать наступательное движение на
восток, на племена финские, на царства татарские, относительно же юго-запада
припоминает, что Киев, Смоленск, Витебск и Полоцк издавна его предков
отчины. С прекращением внутреннего движения для собрания земли, с
утверждением единовластия и с началом внешних движений замкнутость,
отчужденность Северо-Восточной Руси необходимо начинает прекращаться:
державы Западной Европы узнают, что на северо-востоке существует обширное,
самостоятельное Русское государство кроме той Руси, которая подчинена
польским королям, и начинают отправлять в Москву послов, чтоб познакомиться
с новым государством и попытаться, нельзя ли употребить его средства для
общих европейских целей. Первым необходимым следствием начавшихся сношений с
западными государствами было появление западных художников в Москве, которая
таким образом начинает пользоваться плодами европейской цивилизации.
Понятно, что все это были только начатки, начатки слабые: сношения с
западными державами не шли далее Италии, Дании, Германской империи; сношения
с последнею скоро должны были прекратиться, по недостатку общих интересов;
как и прежде, татарские орды на востоке и юге, Литва и Швеция на западе
ограничивали политический горизонт Московского государства.
Таковы были следствия собрания Русской земли около Москвы, следствия,
необходимо обнаружившиеся во второй половине XV века, в княжение Иоанна III,
который, пользуясь полученными от предков средствами, пользуясь счастливым
положением своим относительно соседних государств, доканчивает старое и
вместе с тем необходимо начинает новое. Это новое не есть следствие его
одной деятельности; но Иоанну III принадлежит почетное место среди
собирателей Русской земли, среди образователей Московского государства;
Иоанну III принадлежит честь за то, что он умел пользоваться своими
средствами и счастливыми обстоятельствами, в которых находился во все
продолжение жизни. При пользовании своими средствами и своим положением
Иоанн явился истым потомком Всеволода III и Калиты, истым князем Северной
Руси: расчетливость, медленность, осторожность, сильное отвращение от мер
решительных, которыми было можно много выиграть, но и потерять, и при этом
стойкость в доведении до конца раз начатого, хладнокровие - вот
отличительные черты деятельности Иоанна III. Благодаря известиям венецианца
Контарини мы можем иметь некоторое понятие и о физических свойствах Иоанна:
он был высокий, худощавый, красивый мужчина; из прозвища Горбатый, которое
встречается в некоторых летописях, должно заключать, что он при высоком
росте был сутуловат.
Мы видели, что только увещания новгородского архиепископа Ионы,
пользовавшегося особенным уважением в Москве, и последовавшая вскоре смерть
великого князя отвратили от Новгорода последний удар, который хотел нанести
ему Василий Темный, жаловавшийся, что новгородцы не чтут его как следует.
Действительно, особный быт Новгорода давно уже поддерживался только
усобицами княжескими, и необходимым следствием их прекращения было
приравнение Новгорода к другим городам Северной Руси, полное подчинение его
князьям московским; Василий Темный, как скоро избавился от опасных или
беспокойных князей, так начал тяготиться, что Новгород не воздает ему
достойной чести, ему, который держит в руках всех князей: понятно, что если
сам Василий не успел освободить себя от таких неприятных для него отношений,
то сын его должен был об этом позаботиться. Новгородцы не могли не понимать
всей опасности своего положения, не могли не видеть, что против сына
Василиева не будет им помощи ни от кого из князей Северной Руси, и потому
должны были искать помощи в другой стороне. Кроме великого князя
московского, теперь сильного, спокойного, замышлявшего нанести последний
удар Новгороду, был еще великий князь литовский, который назывался также и
русским; к этому князю отъезжали из Северо-Восточной Руси все князья
недовольные, лишенные отчин, угрожаемые князем московским; к нему обратились
и новгородцы в последний, решительный час. Но великий князь литовский и
вместе король польский был католик; отложиться от московского князя и
поддаться литовскому, отложиться от московского митрополита и признать свою
зависимость от митрополита киевского, митрополита подозрительного по своему
поставлению, ученика Исидорова, в глазах многих, в глазах большинства в
Новгороде, в глазах всего северного русского народонаселения значило
изменить православию, приложиться к латинству или по крайней мере
подвергнуть древнее благочестие сильной опаcности. Таким образом, мысль о
подданстве великому князю литовскому встречала сопротивление в
господствующем чувстве большинства в Новгороде, в привязанности к вере
предков; таким образом, Москва в окончательной борьбе своей с Новгородом
имела могущественного нравственного союзника, обещавшего верную победу; этот
союзник было православие.
И прежде не раз великие князья литовские предлагали свое
покровительство Новгороду; их предложения были отвергаемы; и нельзя не
заметить, что главным побуждением к тому было иноверство Гедиминовичей,
хотя, с другой стороны, и от Москвы не было еще тогда такой опасности,
которая бы заставила новгородцев быть внимательнее к предложениям из Литвы.
Но мысль, что рано или поздно придется просить помощи у Литвы, эта мысль не
могла уже быть чуждою в Новгороде, и здесь нашлись люди, которые не
разделяли мнения большинства относительно препятствий к соединению с Литвою.
Заметно было уже и прежде раздвоение между гражданами новгородскими, между
лучшими и меньшими людьми; теперь, в решительную минуту, это разделение
повело к разномыслию относительно самого важного шага, а это разномыслие в
свою очередь усиливало вражду между сторонами. Есть известие, что будто бы
еще в тридцатых годах столетия была в Новгороде смута от желания знатных
людей присоединиться к Литве В решительную минуту борьбы Новгород был
разделен; в Москве не могли не знать о существовании литовской стороны,
которая, разумеется, должна была утверждать, что соединение с Литвою вовсе
не опасно для православия, что в старом Киеве такой же православный
митрополит, как и в Москве. Для ослабления литовской стороны надобно было
возражать на это, надобно было удержать прежде всего владыку новгородского
от признания киевского митрополита Григория православным, законным, и вот
Иоанн III посылает к владыке Ионе с такими речами: "Тебе известно, откуда
пришел этот Григорий и от кого поставлен: пришел он из Рима, от папы, и
поставлен в Риме же бывшим цареградским патриархом Григорием, который
повиновался папе с осьмого собора. Ты знаешь также, за сколько лет
отделилась греческая церковь от латинской, и святыми отцами утверждено, чтоб
не соединяться с латинством. Ты должен хорошо помнить, какой обет дал ты
Ионе-митрополиту, когда приезжал к нам в Москву: ты обещал не приступать к
Григорию, не отступать от Ионы - митрополита всея Руси - и от его
преемников; такой же обет повторил и митрополиту Феодосию, и нынешнему
Филиппу... Так если тот Григорий начнет подсылать к тебе или к новгородцам с
какими-нибудь речами или письмами, то ты, богомолец наш, поберегись и своим
детям внуши, чтоб Григорьеву посланию не верили, речей его не слушали и
даров не принимали; да помни, отец, свой обет, который ты дал на своем
поставленьи отцу нашему, Ионе-митрополиту, и всем его преемникам".
В челе стороны литовской стояли Борецкие, дети умершего посадника Исака
Борецкого. Мы видели, какое важное значение в семействах княжеских получали
матери по смерти отцов; так было и в семьях частных: вдова Исака Борецкого,
Марфа, имела сильную власть над детьми по обычаю и по личному характеру и
посредством этой власти пользовалась могущественным влиянием на дела родного
города. Существование сильной стороны, Москве враждебной, ожесточение, так
резко обнаружившееся в некоторых новгородцах после похода Василия Темного,
не могли не повести к враждебным столкновениям Новгорода с Москвою в
княжение преемника Василиева: в Новгороде стали утаивать великокняжеские
пошлины; стали заводить опять за себя земли и воды, уступленные прежде по
суду Москве; с большого веча шумная толпа людей являлась на великокняжеский
двор, на Городище, бранили, бесчестили наместников, посла Иоаннова; по
одному из условий договора Васильева московские подданные, тяжущиеся с
новгородцами, судились новгородским боярином вместе с московским на
Городище; новгородцы, забыв об этом условии, схватили на Городище каких-то
двух князей, за отказом в имени великого князя, людей их взяли, били, свели
в город и мучили; наконец, новгородские порубежники нападали на волости
московские. Великий князь во все это время был занят войною казанскою; с
другой стороны, по природной осторожности своей он мог бояться решительными,
строгими требованиями усилить, увеличить число приверженцев литовских и
заставить Новгород поддаться Казимиру. Несколько раз отправлял он в Новгород
послов с требованием, чтобы отчина его исправилась, жила по старине. Теперь
это слово "старина" в устах великокняжеских получала особое значение: до сих
пор в отношении к великим князьям новгородцы имели важное преимущество
действовать во имя старины; теперь, замышляя подданство литовское, они
теряли это преимущество, переходившее на сторону великого князя; сперва
новгородцы не требовали от князей ничего более, кроме исполнения старинных
условий; теперь великий князь требует от новгородцев сохранения старины.
И митрополит московский держался также старины: мы видели, что псковичи
постоянно тяготились зависимостью своей от владыки новгородского, который, в
их глазах, не исполнял своих обязанностей в отношении к ним, как следует,
отчего происходили сильные неустройства в псковской церкви. В конце 1463
года псковичи отправили к великому князю гонца с двумя грамотами: в одной
написана была благодарность от всего Пскова за то, что Иоанн прислал воеводу
своего оборонять Псков от немцев, причем прибавлено: "Хотели мы слать к
тебе, своему государю, людей честных, посадников и бояр, да затем не
послали, что не пропустит Великий Новгород". Великий князь с удивлением
сказал гонцу: "Как это вы побоялись моей отчины, Великого Новгорода? Как
новгородцам не пропустить ваших послов ко мне, когда они у меня в крестном
целовании?" Другая грамота объясняла дело: в ней псковичи просили, чтобы
великий князь велел митрополиту поставить особого владыку во Псков, их же
брата, псковитина. Иоанн отвечал: "Это дело великое: хотим о нем с отцом
своим, митрополитом, крепко подумать; отец наш пошлет за архиепископами и
епископами, и если они все согласятся, то мы вам дадим знать". В начале
следующего года псковичи возобновили просьбу через знатных послов, которые
привезли великому князю в подарок 50 рублей; но успеха не было: Иоанн,
подумавши с митрополитом, объявил, что нельзя быть во Пскове особому
владыке, потому что с самого начала не бывал и нет стола во Пскове. Псковичи
принуждены были возвратить новгородскому владыке воды, земли и все оброки,
которые было захватили в надежде, что Москва исполнит их желание. В конце
1468 года они попытались было опять ввести новизну в своем церковном
управлении, и опять неудачно: все монахи и священники псковские, все пять
соборов, благословивши посадников и весь Псков на вече, сказали: "Хотим,
дети, между собою, по правилам св. апостол и св. отец, во всем священстве
крепость положить, как нам управляться и жить по Номоканону; а вы нам, дети,
будьте поборники, потому что здесь правителя над нами нет и нам самим между
собою крепости удержать нельзя, да и вы иногда вступаетесь миром в церковные
дела не по правилам: так мы хотим и на вас такую же крепость положить".
Псков им отвечал: "То ведаете вы, все божие священство; и мы вам поборники
на всякий добрый совет". Тогда все пять соборов и все священство написали
грамоту из Номоканона о своих священнических крепостях и о церковных делах и
положили грамоту в ларь, а для исполнения грамоты правителями над собой на
вече перед всем Псковом посадили двоих священников. Но скоро клеветники
встали на одного из этих правителей, и он убежал в Новгород к владыке.
Владыка, узнавши о новизне, приехал в начале 1469 года во Псков и спросил:
"Кто это так сделал без моего ведома? Я сам хочу здесь судить, и вы бы
грамоту вынули и подрали". Все божие священство, посадники и весь Псков,
подумавши, отвечали: "Сам, господин, знаешь, что тебе здесь недолго быть и
нашего дела тебе скоро нельзя управить, потому что в это последнее время в
церквах между священниками смущение сильное, так что всего и сказать нельзя,
сами они хорошо об этом знают; так вот, грамоту из Номоканона выписали и в
ларь положили по вашему же слову; сам ты, господин, и прежние владыки
благословляли пять соборов управлять всякими делами священническими по
Номоканону вместе с своим наместником". Владыка сказал: "Доложу об этом
митрополиту и дам вам знать, как он прикажет". Митрополит благословил, а
великий князь приказал, чтоб псковичи все управление священническое положили
на архиепископе новгородском, потому что так искони предано, и весь Псков
митрополичье благословение и государя своего, великого князя, слово принял,
вынул грамоту из ларя и подрал.
Между тем в Москву приехал из Новгорода посол, посадник Василий
Ананьин, правил посольство о своих делах земских новгородских, относительно
же великокняжеских жалоб не сказал ни слова и, когда бояре напомнили ему о
них, отвечал: "Великий Новгород об этом не мне приказал". Великого князя
раздосадовала такая грубость, что новгородцы о своих земских делах к нему
посылают и челом бьют, а в чем ему грубят, то забывают; он велел Ананьину
сказать новгородцам: "Исправьтесь, отчина моя, сознайтесь, в земли и воды
мои не вступайтесь, имя мое держите честно и грозно по старине, ко мне
посылайте бить челом по докончанию, а я вас, свою отчину, жаловать хочу и в
старине держу". Отправивши такое умеренное требование, без всяких угроз,
Иоанн, однако, не очень надеялся на удовлетворительный для себя ответ со
стороны Новгорода и стал думать о походе, послал сказать псковичам: "Если
Великий Новгород не добьет мне челом о моих старинах, то отчина моя Псков
послужил бы мне, великому князю, на Великий Новгород за мои старины".
В таком положении находились дела, когда в ноябре 1470 года умер
новгородский владыка Иона, а чрез два дня после его смерти приехал в
Новгород брат киевского князя - наместника Семена, Михаиле Александрович или
Олелькович, выпрошенный Новгородом у короля Казимира, приехал в
сопровождении многочисленной толпы и был принят с честью. Принимать с честью
князей литовских и давать им кормление на пригородах не было новостью для
Новгорода, и подобные приемы прежде не вели к разрыву с московскими
князьями, которые продолжали держать в Новгороде своих наместников. Так и
теперь новгородцы, принявши Олельковича, не показали пути наместникам
Иоанновым; но теперь обстоятельства были уже другие; теперь пробил
решительный час, теперь громко и ясно был высказан вопрос: оставаться ли за
Москвою или просить покровительства у короля литовского? И при решении этого
вопроса город разделился на две стороны. Олельковича выпросили у Казимира не
для защиты от шведов или немцев, выпросила его сторона литовская для
усиления себя, для угрозы Москве.
Через десять дней после смерти Ионы посадники, тысяцкие и весь Великий
Новгород, поставя вече у св. Софии, положили три жребия на престоле: жребий
Варсонофия, духовника, Пимена, ключника, и Феофила, ризничьего
архиепископских; вынулся жребий Феофилов; избранного по старине ввели честно
во владычний двор, на сени, и по старине отправили посла в Москву бить челом
великому князю, просить опасной грамоты для приезда Феофила и посвящения его
в архиепископы у гроба чудотворца Петра. Но сторона литовская, Борецкие с
Олельковичем действовали: говорят, что князь Михаил указывал Марфе жениха в
одном из панов литовских, в будущем наместнике новгородском, с которым она
станет правительницею родного города. Ключник владычний Пимен, потерявши
надежду стать архиепископом по жребию, думал получить свое желание при новом
порядке вещей, тем более что Феофил был за старину, требовал, чтоб его
отправили непременно на поставление в Москву; Пимен, напротив, стал
объявлять: "Хотя на Киев меня пошлите, я и туда на свое постановление
поеду"; хозяин богатой казны архиепископской, Пимен передал много денег
Марфе для подкупа людей на свою сторону. Но такое поведение Пимена,
разграбление казны владычней и желание идти наперекор священному древнему
обычаю, по которому был избран Феофил, возбудили сильное негодование в
Новгороде: Пимена схватили, мучили, казну его разграбили и, кроме того,
взыскали 1000 рублей. Пришел и ответ из Москвы на просьбу о позволении
приехать Феофилу; великий князь велел сказать: "Отчина моя Великий Новгород
прислал ко мне бить челом, и я его жалую, нареченному владыке Феофилу велю
быть у себя и у митрополита для поставленья без всяких зацепок, по прежнему
обычаю, как было при отце моем, деде и прадедах".
Люди, не хотевшие разрывать с Москвой, и в том числе Феофил,
обрадовались дружелюбному ответу Иоаннову; но в это самое время явились
послы псковские с такой речью: "Нас великий князь, а наш государь поднимает
на вас; от вас же, своей отчины, челобитья хочет. Если вам будет надобно, то
мы за вас, свою братью, ради отправить посла к великому князю, бить челом о
миродокончальной с вами грамоте: так вы бы послам нашим дали путь по своей
вотчине к великому князю". Это посольство доставило приверженцам литовским
предлог к восстанию; на вече раздались голоса: "Не хотим за великого князя
московского, не хотим называться его отчиною, мы люди вольные; не хотим
терпеть обиды от Москвы, хотим за короля Казимира! Московский князь
присылает опасную грамоту нареченному владыке, а между тем поднимает на нас
псковичей и сам хочет идти!" В ответ послышались крики стороны противной:
"Хотим, по старине, к Москве! Нельзя нам отдаться за короля и поставить
владыку у себя от митрополита-латинца". Вечевая усобица должна была решить
вопрос о том, за кем быть Новгороду - за литовским или московским князем,
как прежде она решала, какого князя принять - киевского, черниговского или
суздальского? Природа веча давала стороне богатейшей возможность осилить
противников менее богатых наймом людей, которые продавали не только свои
голоса на вече, но и свои руки, когда дело доходило до схватки: по словам
летописца, приверженцы Литвы стали нанимать худых мужиков вечников, которые
готовы стать за всякого, по своему обычаю; вечники начали звонить в
колокола, кричать: "Хотим за короля!" - и бросать камнями в тех, которые
хотели оставаться за московским князем. Наконец литовская сторона осилила:
отправили посла с поминками и с челобитьем к королю, и король заключил
договор со всем Великим Новгородом, мужами вольными: обязался держать на
Городище наместника веры греческой, православного христианства; наместник,
дворецкий и тиуны королевские, живя на Городище, не могли иметь при себе
более пятидесяти человек. Пойдет великий князь московский на Великий
Новгород, или сын его, или брат или которую землю поднимет на Великий
Новгород, королю садиться на коня за Новгород со всею Радою литовскою; если
же король, не помирив Новгорода с московским князем, поедет в Польскую землю
или Немецкую и без него пойдет Москва на Новгород, то Рада литовская садится
на коня и обороняет Новгород. Король не отнимает у новгородцев их веры
греческой православной, и где будет любо Великому Новгороду, тут и поставит
себе владыку; римских церквей король не ставит ни в Новгороде, ни в
пригородах, ни по всей земле Новгородской. Что в Пскове суд, печать и земли
Великого Новгорода, то к Великому Новгороду по старине. Если король помирит
Новгород с московским князем, то возьмет черный бор по новгородским
волостям, один раз, по старым грамотам, а в иные годы черного бору ему не
надобно. Король держит Новгород в воле мужей вольных, по их старине и по
крестной грамоте; целует крест ко всему Великому Новгороду за все свое
княжество и за всю Раду литовскую. Между этими условиями с Казимиром не
встречаем условия о праве короля раздавать волости, грамоты вместе с
посадником, не лишать волостей без вины; нет условия о праве короля брать
дар со всех волостей новгородских, о праве охотиться в известных местах,
посылать своего осетреника и медовара; о праве посылать своего мужа за
Волок; замечательно в договоре с Казимиром выражение "вольные люди", которое
повторяют новгородцы, говоря о себе, чего не находим в прежних договорах с
князьями Рюриковичами; наконец, должно заметить, что новгородцы требуют от
Казимира присяги за Раду литовскую, о Польше не упоминается ни слова.
Отправивши послов в Литву, послали сказать псковичам: "Вашего посла к
великому князю не хотим поднимать, и сами ему челом бить не хотим; а вы бы
за нас против великого князя на коня сели, по своему с нами миродокончанию".
Псков дал на это такой ответ: "Как вам князь великий отошлет складную
грамоту, то объявите нам, мы тогда, подумавши, ответим". Но псковичи недолго
думали и объявили московскому послу, что будут помогать великому князю.
Последний, узнав о победе литовской стороны, хотел испытать еще мирные
средства и отправил в Новгород посла с жалованием и добрыми речами, "чтобы
отчина его, новгородцы, от православия не отступали, лихую мысль из сердца
выкинули, к латинству не приставали и ему бы, великому князю, челом били, да
исправились, а он, великий государь, жалует их и в старине держит".
Митрополит Филипп также послал увещательные грамоты: "Сами знаете, дети, с
какого времени господари православные, великие князья русские начались;
начались они с великого князя Владимира, продолжаются до нынешнего Иоанна
Васильевича; они господари христианские русские и ваши господа, отчичи и
дедичи, а вы их отчина из старины мужи вольные. Господин и сын мой князь
великий сказывает, что жаловал вас и в старине держал и вперед жаловать
хочет, а вы, сказывает, своих обещаний ему не исполняете... Ваши лиходеи
наговаривают вам на великого князя: "Опасную-то грамоту он владыке
нареченному дал, а между тем псковичей на нас поднимает и сам хочет на нас
идти". Дети! Такие мысли враг дьявол вкладывает людям: князь великий еще до
смерти владыки и до вашего челобитья об опасной грамоте послал сказать
псковичам, чтобы они были готовы идти на вас, если вы не исправитесь; а
когда вы прислали челобитье, так и его жалованье к вам тотчас пошло. И о
том, дети, подумайте: царствующий град Константинополь до тех пор
непоколебимо стоял, пока соблюдал православие; а когда оставил истину, то и
впал в руки поганых. Сколько лет ваши прадеды своей старины держались
неотступно; а вы при конце последнего времени, когда человеку нужно душу
свою спасать в православии, вы теперь, оставя старину, хотите за латинского
господаря закладываться! Много у вас людей молодых, которые еще не навыкли
доброй старине, как стоять и поборать по благочестии, а иные, оставшись по
смерти отцов ненаказанными, как жить в благочестии, собираются в сонмы и
поощряют на земское неустроение. А вы, сыны православные, старые посадники
новгородские и тысяцкие, и бояре, и купцы, и весь Великий Новгород, сами
остерегитесь, старые молодых понаучите, лихих удержите от злого начинания,
чтоб не было у вас латинские похвалы на веру православных людей".
Все эти увещания не помогли, надобно было садиться на коня. В мае 1471
года великий князь созывает на думу братьев своих, митрополита, архиереев,
бояр и воевод, объявляет, что необходимо выступить в поход на новгородцев за
их отступление, но спрашивает, выступать ли немедленно или ждать зимы,
потому что земля Новгородская наполнена большими озерами, реками, болотами
непроходимыми; прежние великие князья летом на Новгород не хаживали, а кто
ходил, тот много людей терял. Решили выступить немедленно, и великий князь
занялся распоряжениями к походу: беречь Москву и управлять Русскою землею во
время отсутствия своего оставил сына Иоанна, при котором приказал быть брату
Андрею Васильевичу Старшему вместе с служилым татарским царевичем Муртозою.
С собою в поход брал великий князь братьев - Юрия, Андрея Меньшого и Бориса,
князя Михаила Андреевича Верейского с сыном и другого татарского служилого
царевича - Даньяра; выпросил с собою в поход у матери дьяка ее, Степана
Бородатого, знавшего хорошо летописи, умевшего приискать в них, что нужно к
делу: на случай если придут новгородские послы, то Степан напомнит ему, что
говорить о их старых изменах, как они изменяли в давние времена отцам его,
дедам и прадедам. В Новгород отправлен был посол с разметными грамотами, в
Тверь - с просьбою о помощи, во Псков и Вятку - с приказом идти на
новгородские владения. И прежде в летописях отражается нерасположение
северо-восточного народонаселения к Новгороду: но теперь, при описании
похода 1471 года, замечаем сильное ожесточение. "Неверные, - говорит
летописец, - изначала не знают бога; а эти новгородцы столько лет были в
христианстве и под конец начали отступать к латинству; великий князь пошел
на них не как на христиан, но как на иноязычников и на отступников от
православия; отступили они не только от своего государя - и от самого
господа бога; как прежде прадед его, великий князь Димитрий, вооружился на
безбожного Мамая, так и благоверный великий князь Иоанн пошел на этих
отступников".
Первый отряд под начальством князя Даниила Дмитриевича Холмского и
боярина Феодора Давыдовича в числе 10000 выступил в начале июня к Русе; за
ним пошел отряд под начальством князя Оболенского-Стриги вместе с
Даньяровыми татарами к Вышнему Волочку и потом по Мсте; трое братьев
великокняжеских и князь Верейский двинулись с полками каждый из своей
отчины. Все эти войска вступили разными дорогами в Новгородскую землю и
начали страшно опустошать ее: воеводам велено было распустить ратников по
многим местам - жечь, пленить и казнить без милости жителей за их
неисправление к своему государю, великому князю. Сам Иоанн выступил 20 июня
с главными силами и царевичем Даньяром. 23 пришел в Волок, 29 остановился в
Торжке, куда явились к нему воеводы тверские со многими людьми, явились и
послы псковские с объявлением, что Псков сложил крестное целование к
Новгороду.
К московскому князю приходила помощь с разных сторон; Великому
Новгороду не было помощи ниоткуда; король Казимир не трогался; даже князь
Михаил Олелькович, услыхав о смерти брата своего, Семена, в Киеве, еще 15
марта уехал из Новгорода да на дороге пограбил Русу и от нее все места до
самой границы; другого служилого князя своего, Рюриковича, князя Василия
Шуйского-Гребенку, новгородцы отправили на защиту Заволочья; они послали
просить помощи у Ордена, и магистр ливонский писал к Великому, что Орден
должен помочь Новгороду, ибо если московский князь овладеет последним, то
немцам будет грозить большая опасность. Но пока магистры пересылались,
московский князь уже успел совершить опасное для них дело: передовые полки
его под начальством князя Холмского сожгли Русу 23 июня и на берегу Ильменя,
у Коростыни, побили отряд новгородцев, которые, приплыв озером, хотели
нечаянно напасть на москвичей; но сзади, на реке Поле, явилась другая
новгородская рать; московские воеводы побили и эту, возвратясь от Русы.
Легко поверить новгородскому летописцу, что причиной неуспеха его земляков
было раздвоение, господствовавшее в их городе: конная рать не пошла к пешей
в срок на помощь, потому что полк владычний не хотел ударить на
великокняжескую рать, говорил: "Владыка нам не велел на великого князя рук
поднимать, он послал нас только на псковичей".
К псковичам в половине июня приехал московский посол понуждать их к
немедленному походу. Они отослали складные грамоты в Новгород, а послу
сказали: "Как только услышим великого князя в Новгородской земле, так и
сядем на коней за своего государя". В Петров день приехал из Русы московский
боярин Зиновьев и начал каждый день твердить псковичам: "Садитесь сейчас же
со мною на коней, я к вам отпущен от великого князя, воеводой приехал".
Зиновьев привел с собою сто человек дружины, и Пскову был большой убыток:
много выходило корму на людей и на лошадей. И вот псковичи 10 июля тронулись
в поход всем городом и пригородами под начальством сына своего
князя-наместника, Василия Федоровича Шуйского, и четырнадцати посадников.
Новгородцы, услыхав об этом и безопасные со стороны Холмского, отвлеченного
к реке Поле, решили выступить против псковичей и стали собирать огромное
войско. Но уже из самого способа, каким набиралось это войско, можно было
предвидеть неудачу: приверженцы Литвы, затеявшие войну, силой выгнали в
поход плотников, гончаров и других ремесленников, которые отроду и на лошадь
не саживались; кто не хотел идти, тех грабили, били, бросали в Волхов. Таким
образом набралось тысяч сорок войска и пошло под начальством степенного
посадника Димитрия Борецкого по левому берегу Шелони навстречу псковичам; но
не с ними оно встретилось. Великий князь 9 июля стоял у озера Коломны,
недалеко от Вышнего Волочка, когда Холмской дал ему знать о битве на Поле и
о своем движении к Демону; Иоанн немедленно же велел ему идти назад, к
Шелони, для соединения с псковичами, а у Демона приказал стоять князю
Верейскому. Холмской двинулся назад и 14 июля завидел полки новгородские,
шедшие по той стороне Шелони; московские воеводы, несмотря на огромную
разницу в числе войска (у них было немного более 4000, а у новгородцев - до
40000), решились вступить в битву: ратники их переправились через реку и
ударили на новгородцев, которые не выдержали натиска и побежали; по
новгородским же известиям, новгородцы прогнали москвичей за Шелонь, но
западная рать татарская внезапно ударила на них и решила дело в пользу войск
великокняжеских. Как бы то ни было, новгородцы потерпели страшное поражение,
потеряли, по их счету, двенадцать тысяч убитыми и тысячу семьсот взятых в
плен; в числе последних находился степенный посадник Борецкий вместе с
другими воеводами; в обозе победители нашли и договорную грамоту новгородцев
с Казимиром и отослали ее к великому князю.
С другой стороны, псковичи, узнавши, что новгородцы жгут их пограничные
волости, выезжая из Вышгорода, осадили это место, начали бить пушками,
стрелами стрелять, примет приметывать. Первый день новгородцы крепко
оборонялись, но на другой день, видя, что у них нет ни запасов, ни воды,
вышли со крестами на заборало и начали говорить осаждающим: "В чем вы
изобижены, то ведает государь наш и ваш, князь великий, и Великий Новгород;
а вы бы над нами свое милосердие показали, мы же вам животворящий крест
целуем", - и отдали весь псковский полон, даже стрелы, собравши их на городе
или кругом заборал. Псковичи челобитье их приняли, кровь их пощадили,
отступили от городка и занялись опустошением пограничных мест верст на 50 и
больше. Не так был счастлив другой полуторатысячный отряд псковичей,
собранный из охочих людей, которые отправились на север: за рекой Лютой,
притоком Плюсы, ударили на них врасплох новгородцы и разбили наголову; но
скоро весть о Шелонском поражении заставила победителей бежать с места
победы.
Великий князь получил весть о победе, когда стоял в Яжолбицах, в 120
верстах от Новгорода; отсюда он двинулся к югу и стал против Демона, который
сдался князю Верейскому, заплативши сто рублей окупа; от Демона Иоанн пошел
к Русе и вступил в нее 24 июля; он ждал послов новгородских с челобитьем,
потому что еще из-под Демона отпустил в Новгород гонца, ириезжавшего за
опасной грамотой, но вместо того получил весть, что Новгород волнуется
по-прежнему. Несмотря на Шелонское поражение, несмотря на то, что здесь
литовская сторона лишилась предводителей своих, взятых в плен, несмотря на
то, что гонец, посланный к Казимиру для понуждения его садиться поскорее на
коня за Новгород, возвратился с печальной вестью, что магистр ливонский не
пропустил его через свою землю (если магистру не нравилось господство
московского князя над Новгородом, то еще более должно было не нравиться
господство литовского князя по тогдашним отношениям обоих орденов к
Казимиру), несмотря на все это, когда в Новгороде узнали, что Иоанн в Русе,
то встал сильный мятеж, сторожа заняли стены и башни, переменяясь день и
ночь, а люди по-прежнему разделились: одни хотели за Москву, а другие - за
Литву. Узнав об этом, Иоанн сильно рассердился и велел казнить Борецкого с
тремя другими знатнейшими пленниками. "Вы за короля задаваться хотели", -
сказал он им. Новгородцы приготовились защищаться, пожегши все посады около
города, казнили переветника Упадыша, который с своими единомышленниками пять
пушек железом заколачивал; но скоро увидали, что сопротивление не может быть
продолжительно: хлеб вздорожал, рожь исчезла на торгу, можно было найти
пшеничный хлеб, да и того мало. Тогда потребители ржаного хлеба поднялись на
потребителей пшеничного, укоряя их за то, что они привели великого князя на
Новгород; это значило, что московская сторона взяла верх, и вот нареченный
владыка Феофил с старыми посадниками и житыми людьми поехал бить челом
великому князю, который стоял уже при устье Шелони, на Коростыне. Феофил
сначала обратился с челобитьем к князьям, боярам и воеводам, чтоб просили за
Новгород братьев великокняжеских, а чтоб эти просили уже самого великого
князя; митрополит из Москвы также писал, что если новгородцы придут с
челобитьем, то чтоб великий князь утолил свой гнев. Иоанн принял
новгородское челобитье, велел перестать жечь и пленить и дал мир Новгороду
по старине; но за новгородскую проступку взял 15000 рублей деньгами в отчет,
а серебром в отвес, кроме того, что передано было братьям великокняжеским,
князьям, боярам, воеводам московским за ходатайство. В договоре, заключенном
по старине, новгородцы обязались: "За короля и за великого князя литовского,
кто на Литве ни будет, от вас великих князей (Иоанна и сына его) нам, вашей
отчине Великому Новгороду, мужам вольным, не отдаться никакою хитростью и
быть нам от вас неотступными ни к кому; князей нам у великого князя
литовского на пригороды не просить и не принимать князей из Литвы в Великий
Новгород. А на владычество нам выбирать по своей старине; ставиться же
нашему владыке у гроба св. Петра-чудотворца в Москве у вас, великих князей,
и у вашего отца митрополита, какой митрополит у вас в Москве ни будет; а в
другом месте, кроме Москвы, нам владыки нигде не ставить".
Новгородцы начали переговоры с великим князем, еще не зная о другом
своем несчастье: в Двинской области воевода их, князь Василий Шуйский, имея
двенадцатитысячный отряд войска, встретился на берегах Двины с устюжским
великокняжеским воеводою Образцом и вятчанами, у которых было менее 4000
войска: жаркая битва продолжалась целый день, секлись, схватывая друг друга
за руки; двинский знаменщик был убит, знамя подхватил другой, убит был и
этот, подхватил и третий, наконец убили и третьего, знамя перешло в руки
москвичей, и двиняне дрогнули; князь Шуйский спасся бегством, раненый;
новгородский летописец складывает вину поражения на двинян, говорит, что они
не тянули по князе Шуйском. С другой стороны, вологодский воевода князя
Андрея Васильевича Меньшого повоевал Кокшенгу. Заключая договор по старине,
Иоанн возвратил Новгороду его заволоцкие владения, но при этом был сделан
строгий перебор, и новгородцы должны были отдать все волости великокняжеские
и ростовских князей, захваченные ими прежде и в последнюю войну. Таким
образом, многие волости разделились пополам между Москвою и Новгородом,
например Емец, Матигоры, Кур-остров, Чухчелема, Ухть-остров, Лисичь-остров;
другие, которые прежде мы видели за Новгородом, отошли все к Москве без
раздела, например Колмогоры, Ненокса, Уна и проч. Вся земля Новгородская,
говорит летописец, до самого моря была пожжена и попленена, потому что
опустошали ее не одни те войска, которые были с великим князем или его
братьями, но изо всех земель московских ходили толпы за добычею в
новгородские волости. Беды не прекратились и по отходе великокняжеских
войск: жители Русы, бежавшие в Новгород во время войны, теперь отправились
домой по Ильменю; но поднялась страшная буря и потопила их: погибло 90
учанов и 60 малых судов, в одном месте нашли 120 трупов. И не тут только
природа объявила себя против Новгорода, за Москву; опасения, что трудно
будет идти под Новгород летом по причине многих вод и болот, на этот раз не
оправдались; как нарочно, лето было знойное, от мая до сентября не упало ни
капли дождя; не было нигде преграды московским ратникам, которые гнали скот
по болотам и местам, прежде непроходимым.
1 сентября возвратился Иоанн в Москву: того же 1471 года в декабре
приехал туда нареченный владыка новгородский Феофил и был посвящен; Феофил
просил свободы новгородским пленникам, и великий князь исполнил его просьбу;
отправил и наместников своих в Новгород по-прежнему. Казалось, что все
уладилось, но так могло казаться только: долговременное отсутствие великих
князей, долговременная невозможность для них заниматься внутренними делами
Новгорода ослабили, привели в забвение, но не уничтожили прав их здесь;
теперь же великий князь московский получил возможность дать силу этим
правам. При ослаблении власти княжеской вследствие постоянной борьбы многих
князей-соперников образовались стороны, также постоянно боровшиеся между
собою; богатый боярин, имевший средства платить многочисленным вечникам, мог
отважиться на все, мог отважиться вооруженною рукою мстить за свои
оскорбления; иногда целые улицы, целые концы враждовали друг с другом, стоя
за то или другое лицо, за того или другого чиновника гражданского; сила
решала спор; предводитель восторжествовавшей стороны достигал должности
посадника и в этом звании позволял себе мстить тем гражданам, тем улицам,
тем концам, которые были против него. Что оставалось побежденным и слабым?
Молчать и ждать благоприятных обстоятельств, ждать усиления своей стороны,
которое подаст им возможность собраться на вече, низложить соперников и
поступить с ними по их же примеру. В таком состоянии находились дела, когда
великий князь был далеко, а наместников мало слушались. Но теперь, когда
великий князь хотел и мог восстановить свое старинное значение верховного
судьи, теперь стороне угнетенной не нужно было долго дожидаться удобного
случая к низложению врагов своих: она могла отдать свое дело на решение
великого князя. Посадник степенный Василий Ананьин с 18 другими боярами
своей стороны, наехавши с многочисленным отрядом на две улицы, Славкову и
Никитину, людей переграбил и перебил, многих даже до смерти, имения взял на
тысячу рублей. В то же время староста Федоровской улицы Памфил вместе с
двумя боярами, которые участвовали и в нападении на две упомянутые улицы,
ударил на двор двух братьев, бояр Полинарьиных, людей у них перебил, имения
пограбил на 500 рублей. Любопытно, что между виновниками этих насилий
встречаем имена известных врагов Москвы: это обстоятельство может навести на
мысль, что здесь действовали также и причины политические, что на эту борьбу
должно смотреть как на продолжение борьбы двух сторон - литовской и
московской. В нападении на Славкову и Никитину улицы участвовали: Селезневы
- Матвей и Яков, которых брат Василий был казнен вместе с Димитрием
Борецким; Андрей Телятев и Моисей Федоров; Павел Телятев и Яков Федоров были
также схвачены в Шелонской битве и отосланы в Коломну; Афанасьевы, которых
Иоанн, как увидим впоследствии, считал самыми жаркими приверженцами Литвы;
наконец, в числе вельмож, на которых были поданы жалобы и которые были
обвинены Иоанном, видим Федора Исакова Борецкого. Но если сообщники
степенного посадника Ананьина были приверженцами Литвы, то можно заключить,
что и сам посадник не был доброжелателем Москвы. Как бы то ни было,
обиженные посадником и его товарищами послали жаловаться на них в Москву.
Псковский летописец говорит, что житые и младшие люди сами призвали великого
князя, потому что обижали их посадник и великие бояре, не знавшие над собою
суда; но мы не можем принять этого известия без ограничения: кроме борьбы
сословий тут мы видим и борьбу сторон, ибо между врагами Ананьина и
товарищей его встречаем не одних житых и младших граждан, но также бояр
Полинарьиных.
22 октября 1475 года Иоанн выехал из Москвы в Новгород, миром, но со
многими людьми; в Вышнем Волочке встретил его посол от владыки Феофила с
дарами, но тут же встретили его и жалобщики, какой-то Кузьма Яковлев с
товарищами; отсюда до самого Новгорода по всем станциям встречали его
новгородские чиновники с подарками, начиная от подвойского до посадников, и
между ними опять жалобники многие. За 90 верст до города встретил князя
владыка Феофил, воевода новгородский, князь Василий Васильевич Шуйский и
посадник степенный Ананьин со многими другими духовными, боярами и житыми
людьми: владыка поднес две бочки вина, все остальные - по меху вина, и все
были угощены обедом. Проведя месяц в дороге, 21 ноября Иоанн въехал в
Новгород, встреченный посадниками, житыми людьми, множеством народа, и стал
на Городище; владыка прислал двух чиновников своих распоряжаться доставкою
съестных припасов ко двору великокняжескому; но великий князь не велел брать
от них кормов и осердился на владыку, зачем прислал людей непригожих к делу,
незначительных; владыка просил прощения чрез бояр, велел отпускать припасы
наместнику своему, и тогда великий князь нелюбье отложил и пожаловал, велел
брать кормы; владыка в день приезда бил челом Иоанну, звал его к себе
обедать; но великий князь не пожаловал, не поехал и на другой день позвал к
себе на обед владыку, посадника степенного, старых посадников, тысяцких и
многих знатных людей; в тот же день нашло к нему множество жалобников,
новгородцев и уездных людей; одни пришли просить приставов, чтобы не быть
ограбленными от ратников, пришедших с великим князем, другие пришли с
жалобами на свою же братию, новгородцев. "Потому что, - говорит летописец, -
земля эта давно уже в своей воле жила, о великих князьях небрегла и не
слушала их, и много зла было в ней: убийства, грабежи, домам разорение
напрасное; кто кого мог, тот того и обижал".
23 ноября въехал Иоанн в город (крепость), где был встречен владыкою со
всем духовенством, как приказал сам великий князь. В этот день он слушал
обедню у св. Софии и обедал у владыки, причем получил дары: три постава
сукон, 100 корабельников (червонцев), зуб рыбий да на проводях две бочки
вина. На другой день пошли к великому князю с челобитьем, дарами и жалобами
разные люди, а на третий явились главные жалобщики - две улицы, Славкова и
Никитина, да братья Полинарьины - и жаловались в присутствии владыки, старых
посадников, других бояр и житых людей. Иоанн сказал владыке и посадникам:
"Ты, богомолец наш, и вы, посадники, объявите отчине нашей, Великому
Новгороду, чтобы дали на этих обидчиков своих приставов, как я дал на них
своих, потому что я хочу дело рассмотреть; и ты бы, богомолец мой, и вы,
посадники, тогда у меня были: хочется мне обиженным управу дать". Новгородцы
дали своих приставов, и в воскресенье 26 ноября обидчики и обиженные все
стали перед великим князем на Городище в присутствии Феофила и старых
посадников; начался суд, и было решено, что жалобы справедливы. Тогда
великий князь велел взять обвиненных, главных посадить за приставами,
товарищей их отдать на поруку крепкую, в 1500 рублях; архиепископ взял их на
поруку. В то же время Иоанн выслал от себя вон и велел схватить Ивана
Афанасьева с сыном за то, что советовали Новгороду отдаться за короля.
Прошел день, другой; на третий явился на Городище владыка и посадники
бить великому князю челом от Великого Новгорода, чтобы пожаловал,
смиловался, велел освободить посаженных бояр и отдать их на поруку. Великий
князь челобитья не принял и сказал: "Известно тебе, богомольцу нашему, и
всему Новгороду, отчине нашей, сколько от этих бояр и прежде зла было, а
нынче, что ни есть дурного в нашей отчине, все от них; так как же мне их за
это дурное жаловать?" В тот же день посадник Ананьин с тремя главными
товарищами скованные были отправлены в Москву. Спустя несколько времени
пришел опять Феофил с посадниками и многими другими людьми бить челом о
помиловании тех товарищей Ананьина, которые даны были на поруку; это
челобитье великий князь принял, велел только взыскать с виноватых 1500
рублей истцовых убытков да свои судные пошлины (свою вину). По окончании
этих дел, с 4 декабря, начались пиры у знатнейших новгородцев для великого
князя и продолжались до 19 января: каждый хозяин дарил гостя ковшами
золотыми, деньгами, мехами, рыбьими зубьями, сукнами, ловчими птицами,
вином, лошадьми. Те посадники и тысяцкие, которые не успели дать пиров для
великого князя, подносили ему дары, какими хотели дарить на пирах; из купцов
и житых людей не остался ни один, который бы не пришел с дарами, даже и
молодые (незначительные) люди многие были у него с дарами и челобитьем;
новоизбранный степенный посадник Фома Андреевич Курятник вместе с тысяцким
поднесли ему 1000 рублей от всего Великого Новгорода. Во время пиров приехал
шведский посол с просьбою о продолжении перемирия; великий князь пожаловал,
велел владыке и Новгороду заключить с шведами перемирие по старине и с
честью отпустил посла. При всех этих распоряжениях Иоанновых ни один из
старых обычаев, ни одно из старых условий не были нарушены: перемирие с
соседним государством было заключено владыкою и Новгородом, но с ведома и по
приказанию князя; по жалобе новгородцев Иоанн судил, сменил и наказал
посадника, ибо имел право верховного суда над всеми, имел право сменять
чиновников, объявив только их вину; при этом Иоанн выполнил в точности
старинный обычай: давши на обличенных своих приставов, требовал, чтобы
Новгород дал также и своих; он заточил осужденного посадника и его товарищей
в Москву, но и это была старина: Владимир Мономах, Святослав Ольгович
заточали на юг бояр новгородских, и после в договорах это право не было
отнято у князей. Иоанн не нарушил ни в чем старины, но давно уже новгородцы
отвыкли от нее, ибо в продолжение многих веков великие князья не
пользовались своими правами, а новгородцы, пользуясь настоящим, забыли и о
прошедшем и о будущем.
Месяц ехал великий князь из Москвы в Новгород; гораздо скорее
возвратился из Новгорода в Москву, ибо не был задерживаем на пути: 26 января
выехал он из Новгорода, 8 февраля был уже в Москве. И здесь соблюдено было
условие старинных договоров: "Когда, князь, поедешь в Новгород, тогда тебе
дары брать по постояниям (станциям); когда же поедешь из Новгорода, тогда
дара тебе не надобно". В марте приехал в Москву владыка Феофил с боярами
просить об освобождении заточенных новгородцев; Иоанн угостил владыку, но из
заточенных не отпустил ни одного. Между тем многим понравилось искать защиты
от обид на суде великокняжеском; ждать Иоанна, когда он опять приедет в
Новгород, было долго, и вот забыли старинное условие: "На Низу новгородца не
судить"; стали брать приставов и являться в назначенный срок в Москву на
суд. В начале 1477 года приехал посадник Захар Овинов за приставом
великокняжеским со многими новгородцами - одним отвечать, на других искать.
Вслед за Овиновым приехали другие бояре и многие житые люди, также поселяне,
монахини, вдовы и все обиженные, многое множество, искать удовлетворения в
обидах и отвечать на жалобы других. "Этого не бывало от начала, - говорит
летописец, - как земля их стала и как великие князья пошли от Рюрика на
Киеве и на Владимире; один только великий князь Иван Васильевич довел их до
этого".
Два шага было сделано; оставалось сделать третий, последний. Все было
приготовлено: литовская сторона, пораженная бездействием Казимира,
безмолвствовала без глав своих; народ начал смотреть на московского князя
как на верховного судью; мало того, были в Новгороде люди, которых летописец
называет приятелями князя московского; вече молчало. Но оно могло заговорить
при первом удобном случае, при первой победе хана Золотой или Казанской
Орды, и посадник все еще сидел в суде подле московского наместника; надобно
было освободиться и от веча, и от посадника. Приехали двое послов
новгородских, Назар Подвойский и Захар, вечевой дьяк, которые в челобитье
назвали Иоанна государем, тогда как прежде, "с тех пор как земля их стала, -
говорит летописец, - того не бывало, ни одного великого князя государем не
называли, а только господином". Летописи не сообщают ясных подробностей, кем
собственно и как устроено было это дело. В следующем же месяце (апреля 24)
отправились послы из Москвы спросить владыку и весь Великий Новгород:
"Какого они хотят государства? Хотят ли, чтоб в Новгороде был один суд
государя, чтобы тиуны его сидели по всем улицам, хотят ли двор Ярославов
очистить для великого князя?" В некоторых летописях говорится, что послы
назвали Иоанна государем по решению владыки, бояр, посадников, но без ведома
Великого Новгорода; в других говорится, что новгородцы, услыхав запрос посла
московского, пограбили этих посадников и бояр, дворы, доспехи и всю ратную
приправу у них отняли; известный нам Захар Овин оговорил другого боярина,
Василия Никифорова, будто бы тот во время поездки своей в Москву присягнул
там служить великому князю против Новгорода. 31 мая встал мятеж, собралось
вече, пришли на Василия Никифорова, взяли его и привели перед народ, который
закричал ему: "Переветник! Был ты у великого князя и целовал ему крест на
нас!" Василий отвечал: "Целовал я крест великому князю в том, что буду
служить ему правдою и добра ему хотеть, а не целовал я креста на государя
своего, Великий Новгород, и на вас, своих господ и братий". Его убили без
милости, иссекли топорами на части; но потом убили и Захара Овина вместе с
братом у владыки на дворе, сына Кузьмина замертво оставили, схватили и двоих
других бояр. Луку Федорова и Феофилакта Захарьина, но, приведши на вече,
пожаловали, взявши с них присягу, что будут хотеть добра Новгороду. С этого
времени новгородцы взбесновались, как пьяные, по выражению летописца,
посредничество псковитян отвергли, всякий начал толковать свое, и к королю
опять захотели; но послов московских держали шесть недель с честью, с честью
и отпустили, давши такой ответ великим князьям: "Вам, своим господам, челом
бьем, но государями вас не зовем; суд вашим наместникам на Городище по
старине, а тиунам вашим у нас не быть, и двора Ярославова не даем; хотим с
вами жить, как договорились в последний раз на Коростыни; кто же взялся без
нашего ведома иначе сделать, тех казните, как сами знаете, и мы здесь будем
их также казнить, кого поймаем; а вам, своим господам, челом бьем, чтоб
держали нас в старине, по крестному целованию". Послы и преданные великому
князю посадники отправились в Москву и объявили здесь о новгородских
событиях. Иоанн пришел к митрополиту с вестью о клятвопреступлении
новгородцев: "Я не хотел у них государства, сами присылали, а теперь
запираются и на нас ложь положили". Тоже объявил матери, братьям, боярам,
воеводам и по общему благословению и совету вооружился на отступников и
крестного целования преступников новгородцев.
Услыхав об этих вооружениях, новгородцы послали старосту одной из своих
улиц в Москву бить челом об опасной грамоте для своих послов; но великий
князь велел опасчика задержать в Торжке и, несмотря на осеннее время, спешил
двинуть отовсюду многочисленные полки к Новгороду: 30 сентября послал он
туда складную грамоту, а 9 октября выехал сам из Москвы, оставя здесь
по-прежнему сына. Через десять дней великий князь стоял в Торжке; здесь
ждали его два посланца новгородских с челобитьем об опасных грамотах, ждали
его и два боярина новгородских, братья Клементьевы, с челобитьем о принятии
в службу - верное предвещание для успеха! Пробыв четыре дня в Торжке, Иоанн
выступил далее на Вышний Волочек, а отсюда пошел между Мстою и Яжелбицкою
дорогою, и в то же время по разным другим дорогам двигались сильные полки
московские, тверские, татарские. Прежде, когда Иоанн ходил в Новгород миром,
на станциях являлись к нему знатные новгородцы с подарками; теперь они
являлись к нему с челобитьем о принятии в службу; так, приехали к нему
посадник Тучин, житый человек Савельев. Опасчиков, найденных в Торжке,
великий князь велел вести с собою и, только будучи уже во 125 верстах от
Новгорода, у Спаса на Еглине, велел им явиться пред себя и дал опасную
грамоту. Но если великий князь спешил походом, то новгородцы спешили миром
и, не дожидаясь прежних двух опасчиков, выслали третьего; Иоанн объявил ему,
что опас уже дан, а сам уже между тем на Полинах, в 120 верстах от
Новгорода, урядил полки, как быть в большом полку или в великокняжеском, как
в передовом, как в правой и левой руке, и отпустил войска к Новгороду с
приказанием занять Городище и монастыри, чтоб новгородцы не сожгли их.
Находясь в 50 верстах от Новгорода, у Николы в Тухоле, Иоанн послал приказ
псковичам идти на Новгород ратью с пушками, пищалями, самострелами, со всею
приправою, с чем к городу приступить, стать на устье Шелони и дожидаться
дальнейших приказаний. В 30 верстах от Новгорода, на Сытине, 23 ноября
явились к Иоанну владыка Феофил с посадниками и житыми людьми и стали бить
челом: "Господин государь князь великий Иван Васильевич всея России! Ты
положил гнев свой на отчину свою, на Великий Новгород, меч твой и огонь
ходят по Новгородской земле, кровь христианская льется, смилуйся над отчиною
своею, меч уйми, огонь утоли, чтобы кровь христианская не лилась: господин
государь, пожалуй! Да положил ты опалу на бояр новгородских и на Москву свел
их в свой первый приезд: смилуйся, отпусти их в свою отчину, в Новгород
Великий". Великий князь не отвечал послам ни слова, но позвал их обедать. На
другой день ходили они к брату великокняжескому Андрею Меньшому с подарками,
чтоб просил брата за Новгород, и потом пришли к великому князю с просьбою,
чтоб пожаловал, велел с боярами поговорить; великий князь выслал к ним троих
бояр на говорку. Послы предложили им такие условия, чтоб великий князь ездил
в Новгород на четвертый год и брал по 1000 рублей; велел бы суд судить
наместнику своему и посаднику в городе, а чего они не управят, тому бы сам
князь великий управу чинил, когда приедет на четвертый год, а чтоб позвов на
Москву не было; чтоб князь великий не велел своим наместникам владычных
судов судить и посадничьих; чтоб великокняжеские подданные в тяжбах своих с
новгородцами судились пред наместником и посадником в городе, а не на
Городище.
Вместо ответа великий князь велел воеводам своим придвинуться к
Новгороду, занять Городище и подгородные монастыри и, получив весть, что
приказание его исполнено, велел сказать послам: "Сами вы знаете, что
посылали к нам Назара Подвойского и Захара, вечевого дьяка, и назвали нас,
великих князей, себе государями; мы, великие князья, по вашей присылке и
челобитью послали бояр спросить вас: Какого нашего государства хотите? И вы
заперлись, что послов с тем не посылывали, и говорили, что мы вас
притесняем. Но кроме того, что вы объявили нас лжецами, много и других ваших
к нам неисправлений и нечести. Мы сперва поудержались, ожидая вашего
обращения, посылали к вам с увещаниями; но вы не послушались и потому стали
нам как чужие. Вы теперь поставили речь о боярах новгородских, на которых я
положил опалу, просили, чтоб я их пожаловал, отпустил; но вы хорошо знаете,
что на них бил мне челом весь Великий Новгород как на грабителей,
проливавших кровь христианскую. Я, обыскавши владыкою, посадниками и всем
Новгородом, нашел, что много зла делается от них нашей отчине, и хотел их
казнить; но ты же, владыка, и вы, наша отчина, просили меня за них, и я их
помиловал, казнить не велел, а теперь вы о тех же виноватых речь вставляете,
чего вам делать не годилось, и после того как нам вас жаловать? Князь
великий вам говорит: "Захочет Великий Новгород бить нам челом, и он знает,
как ему нам, великим князьям, челом бить".
Послы отправились назад, в Новгород, а следом за ними двинулся туда и
великий князь Ильменем по льду; 27 ноября стал он под городом; в тот же и
следующие дни подошли и все другие полки; 30 ноября Иоанн велел воеводам
отпустить половину войска за кормами, с тем чтоб через десять дней все были
в сборе под Новгородом, послал торопить и псковскую рать. Новгородцам стало
очень тяжко, потому что неприятель расположился в их посадах и монастырях,
обхвативши город с обеих сторон. Несмотря на то, они сначала сели все в
осаде, устроивши себе по обе стороны Волхова и через самую реку на судах
стену деревянную. Иоанн видел, что они укрепились хорошо, что если пойти под
стену, то с обеих сторон головы станут падать, и потому не хотел брать
города приступом, а решился стоять под ним до тех пор, пока голод и теснота
заставят осажденных покориться. Чтоб в собственных полках при этом не было
ни в чем недостатка, он приказал псковичам прислать муки пшеничной, рыбы,
меду, выслать купцов своих со всяким другим товаром, что и было исполнено. В
Новгороде между тем народ стал волноваться: одни хотели биться с великим
князем, а другие покориться ему, и последних оказалось больше, чем первых.
Вследствие этого 4 декабря явился в московском стане опять владыка Феофил с
посадниками и житыми; послы били челом, чтоб государь пожаловал, указал
своей отчине, как бог положит ему на сердце свою отчину жаловать. Ответ был
прежний: "Захочет наша отчина бить нам челом, и она знает, как бить челом".
Послы отправились назад, в город, и на другой день возвратились с повинною,
что действительно Новгород посылал в Москву Назара да Захара называть
великого князя государем и потом заперся. "Если так, - велел отвечать им
Иоанн, - если ты, владыка, и вся наша отчина, Великий Новгород, сказались
перед нами виноватыми и спрашиваете, как нашему государству быть в нашей
отчине, Новгороде, то объявляем, что хотим такого же государства и в
Новгороде, какое в Москве". Послы просили, чтоб великий князь отпустил их в
город подумать, и дано им два дня на размышление. 7 декабря послы
возвратились с новыми просьбами, с новыми уступками: чтоб великий князь
велел своему наместнику судить с посадником; чтоб брал каждый год дань со
всех волостей новгородских по полугривне с сохи; чтоб держал пригороды
новгородские своими наместниками, а суд был бы по старине; чтоб не было
вывода и позвов из Новгородской земли; чтоб государь не вступался в боярские
земли; чтоб новгородцам не было службы в Низовую землю, чтоб защищали они
только свои рубежи. Великий князь велел отвечать им: "Сказано вам, что хотим
государства в Великом Новгороде такого же, какое у пас государство в Низовой
земле на Москве; а вы теперь сами мне указываете, как нашему государству у
вас быть: какое же после этого будет мое государство?" Послы отвечали: "Мы
не указываем и государству великих князей урока не кладем; но пожаловали бы
государи свою отчину, объявили Великому Новгороду, как их государству в нем
быть, потому что Великий Новгород низовского обычая не знает, не знает, как
наши государи великие князья держат свое государство в Низовской земле".
"Государство наше таково, - был ответ, - вечевому колоколу в Новгороде не
быть; посаднику не быть, а государство все нам держать; волостями, селами
нам владеть, как владеем в Низовой земле, чтоб было на чем нам быть в нашей
отчине, а которые земли наши за вами, и вы их нам отдайте; вывода не
бойтесь, в боярские вотчины не вступаемся, а суду быть по старине, как в
земле суд стоит".
Шесть дней думали новгородцы об этом государстве; наконец 14 декабря
владыка с посадниками явился и объявил, что вечевой колокол и посадника
новгородцы отложили, только бы государь не выводил их, в вотчины их, земли,
воды и в имущества не вступался, позвы отложил и службы им в Низовую землю
не наряжал. Великий князь всем этим их пожаловал. Тогда они стали бить
челом, чтоб государь дал крепость своей отчине, Великому Новгороду, крест бы
целовал, и получили в ответ: "Не быть моему целованию"; просили, чтоб бояре
целовали крест, - и в том получили отказ; просили, чтоб по крайней мере
будущий наместник присягнул, - отказано и в этом; наконец, просили, чтоб
великий князь позволил им возвратиться в город и опять подумать, - и этого
позволения не дано. Прошло тринадцать дней, прошел праздник Рождества
Христова, владыка с посадниками все жил в стане московском, а между тем
последний служивый князь новгородский, Василий Васильевич Шуйский, сложил к
новгородцам крестное целование на имя великого князя; и новгородцы из страха
перед последним не смели ни слова молвить Шуйскому, который безопасно
оставался у них после того два дня. Наконец 29 декабря владыка и другие
послы сказали боярам московским: "Если государь не жалует, креста не целует
и опасной грамоты нам не дает, то пусть сам объявит нам свое жалованье, без
боярских высылок". Иоанн велел им войти к себе и сказал: "Просили вы, чтоб
вывода, позва на суд и службы в Низовую землю не было, чтоб я в имения и
отчины людские не вступался и чтоб суд был по старине, всем этим я вас, свою
отчину, жалую". Послы поклонились и вышли. Но скоро нагнали их бояре и
начали говорить: "Великий князь велел вам сказать: Великий Новгород должен
дать нам волости и села, без того нам нельзя держать государства своего в
Великом Новгороде". Послы отвечали: "Скажем об этом Новгороду". Новгород
предложил две волости: Луки Великие и Ржеву Пустую; великий князь не взял;
предложили десять волостей - не взяли и их; тогда послы сказали, чтоб сам
великий князь назначил, сколько ему надобно, волостей; Иоанн назначил
половину волостей владычных и монастырских и все новоторжские, чьи бы ни
были. Новгородцы согласились, но просили, чтоб половина монастырских
волостей была взята только у шести богатых монастырей, у остальных же,
бедных, малоземельных, не брать. Великий князь исполнил их просьбу;
пожаловал и владыку: вместо половины волостей взял у него только десять.
Затем начались переговоры о дани: сначала великий князь хотел брать по
полугривне с обжи: новгородскую обжу составлял один человек, пашущий на
одной лошади; три обжи составляли соху; пашущий на трех лошадях и сам-третей
составлял также соху. Но владыка от всего города стал бить челом, чтоб
великий князь смиловался, брал бы по семи денег с трех обжей один раз в год;
Иоанн согласился брать, однажды в год по полугривне с сохи со всех волостей
новгородских, на Двине и в Заволочье, на всяком, кто пашет землю, на
ключниках, старостах и холопях одерноватых. Владыка просил также, чтобы
великий князь не посылал по новгородским волостям своих писцов и даньщиков,
потому что это тяжко будет христианству: положил бы государь это дело на
новгородскую душу; новгородцы скажут сами, сколько у кого будет сох, сами
соберут дань и отдадут по крестному целованию, без хитрости тому, кому
великие князья прикажут; а кто утаит хотя одну обжу и будет уличен, того
пришлют к государям на казнь. Иоанн исполнил и эту просьбу, после чего велел
очистить для себя двор Ярославов и объявить новгородцам присяжную запись, на
которой они должны были целовать ему крест. 13 января 1478 года пришел к
великому князю владыка со многими боярами, житыми, купцами и принес
присяжную запись; писал ее дьяк владычний, подписал владыка собственною
рукою и печать свою приложил, приложили по печати и со всех пяти концов. В
тот же день в стане целовали крест на этой записи многие бояре, житые и
купцы перед боярами великокняжескими, которые заставили их также обещаться
на словах не мстить псковичам за помощь их Москве, не мстить тем боярам и
женам их и детям, которые служат великому князю, отказаться от пригородов,
Двинской области и Заволочья. Присягнувши, новгородцы просили бояр, чтобы
Иоанн сказал им всем вслух свое милостивое слово, и слово это было им
сказано: "Даст бог, вперед тебя, своего богомольца, и отчину нашу, Великий
Новгород, хотим жаловать". 15 января приехал в Новгород князь Иван Юрьевич
Патрикеев с четырьмя другими московскими боярами и созвал весь Новгород в
палату, а не на площадь, потому что с этого дня веча уже не было более в
Новгороде; Патрикеев начал говорить: "Князь великий Иван Васильевич всея
Руси, государь наш, тебе, своему богомольцу владыке, и своей отчине,
Великому Новгороду, говорит так: ты, наш богомолец, и вся паша отчина,
Великий Новгород, били челом нашим братьям, чтобы я пожаловал, смиловался,
нелюбье с сердца отложил; и я, князь великий для братьев своих, пожаловал
вас, нелюбье отложил. И ты бы, богомолец наш, и отчина наша, на чем добили
нам челом, и грамоту записали, и крест целовали, то бы все исполняли; а мы
вас вперед хотим жаловать по вашему исправлению к нам". После этой речи
московские бояре стали приводить лучших новгородцев к присяге на владычном
дворе, а по концам посланы были для этого дети боярские и дьяки; целовали
крест все, не исключая жен и людей боярских; тут, при крестном целовании,
взята была и грамота, которую новгородцы написали и укрепили между собою за
58 печатями. 18 января били челом великому князю в службу бояре новгородские
и все дети боярские и житые люди. 20 января отправлена была в Москву
грамота, что великий князь отчину свою, Великий Новгород, привел во всю свою
волю и учинился на нем государем, как и на Москве. Наместниками в Новгороде
были назначены князь Иван Васильевич Стрига да брат его, Ярослав,
Оболенские, а через несколько дней приданы были к ним еще двое наместников.
Оболенские поместились на дворе Ярославовом, сам же великий князь продолжал
жить в стане и два раза только въезжал в Новгород для слушания обедни у св.
Софии, потому что в городе был мор. Перед отъездом Иоанн велел схватить
старосту купеческого Марка Панфильева, боярыню Марфу Борецкую со внуком ее
Василием Федоровым, еще пятерых новгородцев и отвезти их в Москву, имение
отписать на себя; забраны были и все договоры, когда-либо заключенные
новгородцами с князьями литовскими. 17 февраля тронулся Иоанн из стана, 5
марта приехал в Москву; за ним привезли из Новгорода вечевой колокол и
подняли на колокольню на площади кремлевской звонить вместе с другими
колоколами.
Но не вдруг мог забыть Новгород свой прежний быт, и противная Москве
сторона ждала только первого удобного случая, чтоб снова подняться. Этот
удобный случай не замедлил представиться, когда в 1477 году хан Золотой Орды
в союзе с Казимиром литовским начал грозить Москве нашествием и когда братья
великого князя хотели также воспользоваться этим случаем для возвращения
себе старых удельных прав. Иоанну дали тайно знать, что многие новгородцы
пересылаются с Казимиром, зовут его к себе, пересылаются и с немцами, король
обещал явиться с полками и послал, с одной стороны, к хану Золотой Орды
звать его на Москву, а с другой - к папе с просьбою о денежном вспоможении
для успеха в деле, которое неминуемо повлечет за собою присоединение важной
области к римской церкви. Папа назначил на военные издержки сбор со всех
церквей польских и литовских. Иоанн хотел предупредить Казимира и застать
врасплох новгородцев: взяв с собою только тысячу человек, он отправился 26
октября к Новгороду миром, а между тем под предлогом войны с немцами велел
сыну набирать войска и спешить за собою следом; заставы были расставлены
повсюду, дабы в Новгороде не узнали о наборе и приближении многочисленной
рати. Несмотря на то, в Бронницах он получил весть, что новгородцы
затворились и не намерены пускать его миром. Тогда Иоанн дождался полков
своих и приступил к городу, в котором по-прежнему имел многочисленных
приверженцев: они не хотели биться и перебегали к москвичам; архиепископ
послал за опасною грамотою, но Иоанн отвечал: "Я сам опас для невинных и
государь ваш; отворите ворота: когда войду в город, невинных ничем не
оскорблю". А между тем разрушительная стрельба из пушек не прекращалась.
Наконец ворота отворились, и владыка, посадник, тысяцкий (ибо новгородцы
поспешили восстановить свои древние формы правления), старосты пяти концов,
бояре и народ вышли навстречу к великому князю, пали ниц и просили прощения.
Иоанн благословился у архиепископа и сказал во всеуслышание: "Я, государь
ваш, даю мир всем невинным, не бойтесь ничего!" - и отправился по обычаю к
св. Софии, а потом в дом Ефима Медведева, нового посадника, где и
остановился. В тот же день 50 человек главных врагов Москвы были захвачены и
пытаны. Тут только великий князь узнал об участии владыки в заговоре и о
сношениях братьев своих с новгородцами. Феофил был взят и отослан в
московский Чудов монастырь под стражу, богатство его отобрано в казну; 100
главных заговорщиков подверглись смертной казни. 100 семей детей боярских и
купцов разосланы по низовым городам. Но и этим дело не кончилось: в 1481
году схвачены были четверо новгородских бояр; вражда сторон продолжалась, и
следствием было то, что в 1484 году сами же новгородцы прислали донос в
Москву, что некоторые из их сограждан пересылались с королем; по этому
доносу человек тридцать больших и житых людей было схвачено, дома их
разграблены, сами подвергнуты пытке; когда их приговорили к смертной казни,
то перед виселицею стали они прощаться друг с другом и каяться, что напрасно
клепали друг друга на пытке. Услыхав об этом, великий князь не велел их
вешать, но велел сковать и посадить в тюрьму, а жен и детей их послать в
заточение. В то же время была схвачена и разграблена Настасья, славная и
богатая, по выражению летописца, взят и пограблен был также Иван Кузьмин,
который во время новгородского взятия с тридцатью слугами убежал в Литву, но
король не оказал ему никакой милости, слуги отстали от него, и он сам-третей
прибежал назад, в Новгород, где и был схвачен. В том же 1484 году принужден
был по болезни оставить архиепископию владыка Сергий, посвященный в Новгород
на место Феофила из старцев Троицкого Сергиева монастыря. Московские
летописцы говорят, что новгородцы не хотели покориться Сергию, ибо он не по
их мысли ходил; не могши ничего сделать над ним явно, они волшебством отняли
у него ум, говоря, что Иоанн-чудотворец наказал его. Новгородские же и
псковские летописцы рассказывают, будто бы Сергий стал притеснять игумнов и
священников, ввел новые пошлины, будто бы, заехав на дороге в Сковородский
Михайловский монастырь, от гордости, потому что приехал из Москвы к
гражданам плененным, не захотел вскрыть гроб похороненного тут новгородского
владыки Моисея и будто бы с этих пор нашло на него изумление: иногда видали,
как он сидел на Евфимьевской паперти в одной ряске без мантии, а иногда
видали его в полдень сидящим в том же виде у св. Софии. По другому рассказу,
новгородские владыки начали являться Сергию то во сне, то наяву с укором,
как он смел принять святительское поставление при жизни своего
предшественника, не уличенного в ереси, но изгнанного неправдою; когда же он
презрел этими укорами, то невидимая сила поразила его и на некоторое время
лишила употребления языка. В 1487 году переведено из Новгорода во Владимир
50 семей лучших купцов. Тогда же выехала из Новгорода и московская ратная
сила, стоявшая здесь 17 недель. В 1488 году привели из Новгорода в Москву
больше семи тысяч житых людей за то, что хотели убить наместника
великокняжеского Якова Захарьича; некоторых Яков казнил еще в Новгороде,
других казнили в Москве, остальных отправили на житье в Нижний, Владимир,
Муром, Переяславль, Юрьев, Ростов, Кострому и другие города; на их место
посланы в Новгород из Москвы и других городов низовых дети боярские и купцы.
В одно время с окончательным прекращением новгородских смут через вывод
лучших граждан окончательно усмирена и древняя колония новгородская - Вятка,
и тем же самым средством. Еще в 1466 году вятчане ратью прошли мимо Устюга
на Кокшенгу, утаившись от городских сторожей; шли по Сухоне-реке вверх,
воевали Кокшенгу, а назад шли Вагою вниз. Наместник устюжский Сабуров послал
гонца в Москву с вестью об этом, и великий князь велел перехватить вятчан;
Сабуров действительно перенял их под Гледеном; но вятчане дали ему хорошие
подарки и, простоявши три дня, спокойно отправились домой. В 1469 году, во
время похода на Казань, московские воеводы требовали от вятчан, чтоб шли с
ними вместе, и получили ответ: "Казанский хан неволею заставил нас
поклясться, что не будем помогать ни ему на великого князя, ни великому
князю на него"; на второе же требование воевод вятчане отвечали, что, когда
пойдут в поход братья великого князя, тогда пойдут и они. Не знаем, какое
следствие имело для вятчан такое поведение их; знаем только, что, не помогши
против Казани, они помогли Москве против Новгорода. В 1485 году повторилось
прежнее явление: во время похода на Казань вятчане, по словам летописца,
отступили от великого князя, который послал на них воеводу Юрия Кутузова с
большою силою; тот помирился с ними, и они опять возвратились в московское
подданство; но под следующим годом другой летописец рассказывает, что
вятчане приходили на Устюг и стояли под городом Осиновцем, но что воевода их
Костя начальствовал ими поневоле и, воспользовавшись случаем, ушел в
Осиновец, а оттуда - в Москву. Митрополит два раза писал к вятчанам
увещательные грамоты. "Называетесь вы именем христианским, - писал он, - а
живете хуже нечестивых: святую церковь обижаете, законы церковные старые
разоряете, господарю великому князю грубите и пристаете к его недругам
издавна, с поганством соединяетесь, да и одни, сами собою, отчину великого
князя воюете беспрестанно, христианство губите, церкви разоряете, а челом
государю за свою грубость не бьете. Великий князь вас жаловал, слушаясь
нашего смирения, потому что я молил его о вас со многими слезами; но от вас
нет никакого исправления. И я теперь уже в последний раз послал к вам:
"Бейте челом великому князю за свою грубость, пограбленное все отдайте,
пленных отпустите. Если же не послушаете нас, то кровь христианская вам
отольется; священники ваши церкви божии затворят и пойдут вон из земли; если
же так не сделают, то будут и сами от нас прокляты". Увещания митрополита не
помогли, и в 1489 году, подчинивши себе Казань, великий князь послал на
вятчан шестидесятичетырехтысячную рать под начальством двух главных воевод -
князя Даниила Щени и Григория Морозова. 16 августа воеводы подступили под
Хлынов, а на другой день вятчане, большие люди, вышли бить им челом, чтоб
рать земли Вятской не воевала, "а мы великому князю челом бьем, покоряемся
на всей его воле, дань даем и службу служим". Воеводы отвечали: "Целуйте же
крест великому князю от мала до велика, а изменников и крамольников выдайте
головами: Ивана Аникиева, Пахомья Лазарева, Палку Богодайщикова". Вятчане
сказали на это: "Дайте нам, господа, сроку до завтра, мы это ваше слово
скажем всей земле Вятской". Срок им дали, вятчане думали два дня, но на
третий отказали воеводам, что не выдадут тех трех человек. Тогда воеводы
велели всей силе своей готовиться к приступу: ставить по городу плетень,
запасаться смолою и берестою; но вятчане, видя свою погибель, добили челом
на всей воле великого князя и выдали изменников. Воеводы развели всю Вятку,
взяли лучших людей, купцов и отправили их с женами и детьми в Москву.
Великий князь велел Аникиева, Лазарева и Богодайщикова бить кнутом и
повесить, а других вятчан пожаловал, дал им поместья в Боровске, Алексине и
Кременце, и написались они в слуги великому князю, купцов же поселили в
Дмитрове. Вместе с вятчанами привезены были в Москву и туземные вотякские,
или арские, князья; но великий князь отпустил их на родину.
Псков удержал на время свою старину благодаря постоянному старанию
угодить великому князю, покорностью утишать гнев его. Еще Василий Темный
незадолго до кончины своей прислал во Псков наместником князя Владимира
Андреевича не по псковскому прошению, не по старине; псковичи, однако,
приняли его с честью и посадили на княжение. Но в следующий год - год
вступления на престол Иоанна III - они выгнали князя Владимира, потому что
приехал не по старине, псковичами не позван и на народ не благ. Столкнутый
со ступени на вече, с бесчестием поехал Владимир в Москву жаловаться
великому князю, поехали за ним и псковские послы оправдываться. Три дня
Иоанн не пускал их к себе на глаза, наконец принял их челобитье и велел
сказать Пскову: "Какого князя псковичи захотят, и я им его дам, пусть
пришлют ко мне грамоту с боярином". Псковичи выпросили себе князя Ивана
Александровича Звенигородского, потом князя Федора Юрьевича, которому дали
держать наместников на двенадцати пригородах, тогда как прежде княжие
наместники бывали только на семи пригородах. Мы видели, как беспрекословно
принимали псковичи решения великого князя и митрополита касательно отношений
своих к новгородскому владыке, как потом беспрекословно ходили на Новгород
вместе с полками московскими. Иоанн твердил псковским послам: "Какой мой
князь будет вам надобен в наместники, того я к вам отпущу, только не
бесчестите тех наместников, которые будут дурно с вами поступать: мое дело -
их наказывать, а я вас, свою отчину, жалую". Помня этот наказ, псковичи в
1472 году послали к великому князю просить к себе в наместники князя Ивана
Стригу-Оболенского, потому что князь Федор Юрьевич начал дурно вести себя во
Пскове и сам стал засылать грамоты к великому князю. Узнавши, что псковичи
послали в Москву жаловаться на него и просить себе другого князя, Федор на
другой же день вышел на вече, сложил с себя крестное целование и выехал из
города. Псковичи, чтоб оправдать себя вполне в глазах Иоанна, послали
посадника, детей боярских и сотских провожать с честью князя Федора до
рубежа, с хлебом, вином, медом; но как скоро Федор подъехал к границе, то
силою завел за нее псковских провожатых, отнял лошадей, самих ограбил и
чуть-чуть не нагих отпустил во Псков. Иоанн дал псковичам брата Стригина,
князя Ярослава Васильевича Оболенского, потому что Стрига ему самому был
нужен. В 1474 году, оказав Пскову деятельную помощь против немцев, Иоанн
ждал больших послов с благодарностью, но вместо них приехал гонец. Гонец
этот возвратился во Псков с вестью, что великий князь сильно сердит, тогда
псковичи послали к своему государю в Москву князя-наместника Ярослава
Васильевича, троих посадников, бояр изо всех концов и поминку 100 рублей; но
Иоанн сослал их с подворья, на глаза к себе не пустил, дара не принял, и
послы, простоявши пять дней шатром на поле, без ответа приехали назад, во
Псков. Вслед за ними приехал посол великокняжеский с приказом Пскову сейчас
же отправлять новых послов в Москву, и поехали трое других посадников,
повезли 150 рублей в подарок; этих послов Иоанн принял и дал такой ответ:
"Рад свою отчину по старине держать, если мне положите прежних великих
князей грамоты пошлинные".
Это было в конце лета, а в конце осени приехал во Псков из Москвы
наместник князь Ярослав и начал просить у Пскова суд держать не по псковской
старине; псковичи отправили в Москву послов со старыми грамотами, но великий
князь, посмотревши в грамоты, сказал: "Это грамоты не самих князей великих,
и вы бы исполнили все то, чего князь Ярослав просит". Псковичи отвечали:
"Нам нельзя так жить, как теперь просит князь Ярослав, не по нашим
старинам". Иоанн обещал прислать во Псков своего посла для решения дела,
которое тянулось уже целый год. В конце 1475 года великий князь приехал в
Новгород на суд и на управу; в то время как он осудил новгородских
посадников и бояр, явилось к нему четверо посадников псковских с 50 рублями
дара и с челобитьем, чтоб держал Псков по старине. Иоанн велел послам
дожидаться их князя Ярослава, которому псковичи дали 20 рублей, чтоб просил
за них великого князя; но Ярослав, приехавши в Новгород, стал жаловаться
Иоанну на посадников и на Псков, вследствие чего вместе с ним приехали во
Псков послы великокняжеские и объявили вечу: "Просите прощения у князя
Ярослава, в чем пред ним провинились, и дайте ему все суды и пошлины,
которых он просит; если же не сделаете так, то будете ведаться с государем
вашим, великим князем. Он дал нам только пять дней срока приехать и
отъехать". Псковичи исполнили требование великого князя и дали на вече
Ярославу 130 рублей, за все сполна.
Ярослав начал пользоваться псковскими уступками, и в половине 1476 года
бояре из всех концов поехали в Москву с грамотою жалобною бить челом с
плачем великому князю, чтоб сослал с своей отчины князя Ярослава, а дал бы
ей князя Ивана Александровича Звенигородского, потому что князь Ярослав
притесняет весь Псков, а наместники его то же делают по пригородам и
волостям. Великий князь обещал прислать своего посла разобрать дело, но
псковичи боялись, что на этом суде будет больше обращаться внимания на
донесения князя Ярослава, чем на их старины. Между тем во Пскове вследствие
всеобщего озлобления на князя Ярослава вспыхнуло волнение, какого, по словам
летописца, никогда не бывало, ни при одном князе: вез какой-то пскович с
огорода капусту через торг, мимо княжеского двора; один из княжеских слуг
схватил кочан и дал княжому барану, и за это началась ссора у псковичей с
княжедворцами, от ссоры дело дошло до драки: слуги наместничьи стали
колоться ножами, псковичи - отбиваться камнями; княжедворцы пошли на весь
мир с ножами на торг, а иные с луками и начали стрелять, другие - ножами
колоться, псковичи оборонялись кто камнем, кто деревом и убили княжеского
повара; сам князь Ярослав, пьяный, в панцире, выскочил и начал стрелять.
Весть о побоище пронеслась по всему городу, и вот пошли на торг посадники,
бояре, житые люди с оружием, но уже время было к вечеру, и князь с своими
слугами пошел на сени, укрощенный добрыми людьми; разошлись и псковичи, из
которых многие умерли от ран. Ночью, однако, вооруженные посадники и житые
люди всем Псковом держали стражу на торгу, слыша от княжих слуг угрозу, что
зажгут город и во время пожара будут бить псковичей. На другое утро псковичи
поставили вече и отреклись князю Ярославу, стали провожать его из Пскова, а
к великому князю послали грамоту, прописав в ней все, что случилось; но
Ярослав из Пскова не едет, дожидается посла от великого князя, и псковичи
ждут того же; Ярославу ничего не делают, не мстят ему за его насилия.
Наконец явились из Москвы два боярина с такими речами: "Псковичи на князя
Ярослава жаловались, а прежде, как великий князь был в Новгороде, они на
него не жаловались; тогда как князь Ярослав и тогда на Псков жаловался, и
прежде, и теперь опять жалуется; если псковичи не выдадут людей, осужденных
по пригородам, то великий князь, моля бога и пречистую его матерь, сам все
исправит; а Ярослава князь великий оставляет на столе во Пскове". Две недели
бояре толковали со Псковом, выпрашивали тех людей, которых наместники
Ярославовы без суда поковали, а Псков расковал, и тех, которые князю какое
слово молвили; псковичи не выдали их и дали такой ответ: "Которых людей вы у
нас головами выпрашиваете, тех не можем выдать по старине и пошлине, как
бывало при прежних господарях, то люди правые, а что вы князя Ярослава у нас
на столе сажаете, то ведает государь наш князь великий, а мы с Ярославом
быть не можем, если он так же будет насильничать, как и прежде; шлем еще
послов бить челом нашим государям о старинах". Старшему послу, Ивану
Товаркову, псковичи дали 15 рублей, дьяку - 5 рублей, младшему послу Юрию
Шестаку - 10 рублей; но Юрий десяти рублей не принял. И все это псковское
добро их не тронуло, говорит летописец: приехавши на рубеж, всех провожатых
ограбили, лошадей и платье отняли, самих прибили да и деньги отняли; давно в
Пскове не бывало таких послов: ничем их нельзя было удобрить, в две недели
стоили они 60 рублей, кроме даров. Мы видели, что псковичи обещали отправить
новых послов к Иоанну бить челом о сохранении старины; великий князь
заставил этих послов дожидаться четыре недели и наконец дал такой ответ:
"Если псковичи на двор нашего наместника, а своего князя нападали, то сами
из старины выступили, а не я, князь великий". В феврале 1477 года князь
Ярослав получил из Москвы грамоту, в которой приказывалось ему ехать туда со
всем двором, а в Пскове не оставлять никого. Псковичи со страхом ожидали,
что из этого будет. И хотя такого злосердого князя еще у них не было, однако
высылали ему на всякий стан корм из города с честью; а он нарочно на сорока
верстах ночевал пять ночей, чтоб побольше изубыточить Псковскую волость, на
последнем же стане схватил и отвел 18 человек приставов, которые возили к
нему съестные припасы и чествовали его. Псковичи, впрочем, боялись напрасно:
Иоанн собирался в это время покончить с Новгородом, потому принял милостиво
псковских послов, привезших ему в дар 100 рублей, и сказал им, что пришлет
во Псков своих бояр, которые устроят все дела; захваченных Ярославом людей
всех отпустил, а самого Ярослава не пустил к себе на глаза во все то время,
как псковские послы были в Москве. Наместником во Псков назначен был князь
Василий Васильевич Шуйский.
В награду за помощь против Новгорода великий князь прислал во Псков
поклон и позолоченный кубок; посол его, Василий Китай, объявил от его имени
на вече: "Я, князь великий, хочу держать вас, свою отчину, в старине, а вы
бы также слово наше и жалованье держали честно: знайте это и помните..."
Псковичи отправили к нему своих послов бить челом за жалованье и за подарок
и вместе жаловаться на послов, что по дороге, по станам и по подворью в
городе обижают жителей, подарков просят не по псковской силе, с гневом и со
враждою, а что им Псков с челобитьем начнет на вече давать, того не
принимают, с веча бегают и в сердцах много причиняют христианам убытков и
истомы. Но великий князь за эту жалобу только рассердился на Псков, потому
что бояре сказали ему совсем другое. Псковичи немного выиграли от перемены
наместника: Василий Шуйский, по словам летописца, был князь невоинственный и
грубый, только и знал, что пил да грабил, и много всей земле грубости
наделал. Неизвестно, каким образом сменен был Шуйский и на его место прислан
опять князь Ярослав Васильевич Оболенский, при котором с 1483 года начались
опять сильные волнения: псковичи посекли дворы у шести посадников и у многих
других; в следующем году сельские жители, смерды, отказались исполнять свои
обычные работы для города; псковичи посадили троих из них в тюрьму и тогда
же закликали посадников и написали на них мертвую грамоту, т. е. объявили
осужденными на смертную казнь, за то, что они вместе с князем Ярославом
написали новую грамоту и положили ее в ларь без псковского ведома; одного из
посадников, Гаврилу, убили на вече всем Псковом. Опять, следовательно,
псковичи накликали на себя гнев великокняжеский, и когда в конце 1484 года
послы их приехали в Москву с челобитьем, чтоб их держали в старине, то Иоанн
с сердцем приказал смердов отпустить, посадников откликатъ, имение их
отпечатать и у князя Ярослава просить прощения. "Тогда только можете мне
бить челом, тогда я о вашем добре стану думать", - сказал великий князь.
Послы возвратились и объявили на вече приказ Иоаннов, но черные люди не
поверили и отправили в Москву новых послов, которые приехали с прежним
ответом. Черные люди и этим не поверили, говоря, что послы согласились
объявлять все одно итожено челобитью посадников, сбежавших в Москву,
потворствуют им; видно, что и во Пскове, как в Новгороде, было разделение на
две стороны: сторону лучших и сторону меньших людей. Встал сильный мятеж,
началась брань между лучшими людьми - посадниками, боярами, житыми - и
чернью; первые хотели исполнить требование великого князя, отпустить
смердов, откликать посадников, выкинуть из ларя мертвую грамоту и бить челом
князю Ярославу, чтоб ходатайствовал за них в Москве; боялись они от великого
князя казни, потому что без повеления перед его послом смерда казнили и
посадника Гаврилу убили. Но черные люди молодые говорили им: "Мы во всем
правы, и не погубит нас за это князь великий, а вам не верим, и князю
Ярославу не за что нам челом бить". После долгих споров отправили в Москву
двоих гонцов из молодых (незначительных) людей с такими речами: "Как нам,
господарь, укажешь, и мы все по твоей воле сделаем с смердами и посадниками,
а потом наши большие послы будут с челобитьем". Все это черные люди сделали
наперекор посадникам и житым, послали, не исполнивши ничего, что приказывал
великий князь. Но двое гонцов их были убиты в Тверской земле разбойниками,
тогда весною 1485 года псковичи послали в Москву посадников и бояр, на
челобитье которых великий князь отвечал с большим гневом: "Если моя вотчина
приказ мой исполнит и потом станет просить прощения, то я буду вас жаловать
как должно". На этот раз псковичи послушались, отпустили смердов, мертвую
грамоту из ларя выкинули, имение и дворы отпечатали. Осенью отправились
опять в Москву посадники и бояре вместе с князем Ярославом и повезли 150
рублей; великий князь пожаловал, объявил им, что отчину свою будет держать в
старине. Это уже четвертые послы, говорит летописец, да пятых разбойники
тверские убили, а все это слали псковичи по делу о смердах и много убытка
потерпели, рублей 1000 издержали, да вся земля мялась два года. Но и этим
дело не кончилось; спустя немного времени случилось одному священнику
разбирать грамоты у наровских смердов, и нашел он ту грамоту, в которой
говорилось, как смердам из веков вечных князю и Пскову дань давать и всякие
работы урочные отправлять; от этой-то грамоты и произошла вся беда, потому
что смерды, утаивши ее, не пошли на работу; псковичи не знали, как бывало в
старину, а смерды обманули великого князя, насказали ему все не так. Смерд,
увидавши грамоту в руках священника, вырвал ее у него; священник объявил об
этом, и псковичи посадили смерда под стражу; с тех пор начали являться к
посадникам и ко всему Пскову из города, пригородов и волостей челобитчики на
самого князя Ярослава и на его наместников. Посадники и весь Псков набрали
бесчисленное множество жалоб, написали грамоты и отправили летом 1486 года
послов в Москву, посадников, бояр да обиженных по два человека с пригорода.
Послы приехали бить челом великому князю и объявили о смерде, что грамоту
утаил: "Мы теперь его под стражею держим, и как нам, господарь, укажешь?"
Великий князь, взглянув на них ярым оком, сказал: "Давно ли я вам простил за
дело о смердах, а теперь вы опять начинаете?" - и не принял ни одной жалобы
на Ярослава. Это было последнее занесенное в летопись посольство из Пскова в
Москву по делам внутреннего управления.
И Рязань сохранила свою самостоятельность по имени только, потому что
на самом деле беспрекословно подчинялась распоряжениям великого князя
московского. Мы видели, что это подчинение началось еще при Василии Темном,
который взял к себе на воспитание малолетнего рязанского князя Василия, а
для управления Рязанью назначил своих наместников. В 1464 году Иоанн III
отпустил молодого князя в Рязань, но Василий скоро возвратился в Москву для
того, чтоб жениться здесь на сестре великокняжеской, Анне. В 1483 году он
умер, оставя двоих сыновей, Ивана и Феодора, и в том же году первый, как
великий князь рязанский, заключил договор с Иоанном московским и его
родственниками: великий князь рязанский обязывается считать себя младшим
братом Иоанна III и сына его и приравнивается к удельному московскому князю,
Андрею Васильевичу; обязывается быть заодно на всех врагов Москвы и не
сноситься с лиходеями ее князя; с великими князьями литовскими не заключать
договоров, не ссылаться на лихо Москве; не отдаваться с землею к ним в
зависимость. Теперь в договорах наших князей место ордынских отношений
заступают отношения к служебным татарским царевичам, появившимся, как мы
видели, со времен Темного. Великий князь рязанский обязывается, по примеру
деда и отца, давать известное количество денег на содержание царевичей, но
не должен заключать с ними договоров, ссылаться с ними ко вреду московского
князя, должен жить с ними по договору последнего. Следовательно, татарские
царевичи находятся в службе одного московского великого князя как князя всея
Руси, его одного знают, с ним одним заключают договоры. Относительно князей
мещерских рязанский князь обязывается не только не принимать их к себе, но
даже отыскивать их без хитрости, если они побегут от Иоанна, и, отыскавши,
выдать ему. В этом договоре встречаем новое определение границ Московского и
Рязанского княжеств; как трудно было с точностью определить границы в
придонских странах, видно из того, что Елец объявлен за Москвою, а места по
реке Мече - в общем владении.
Мы видели, что у великого князя рязанского, Ивана, был младший брат,
удельный князь Феодор; старший брат по благословению отцовскому получил
Переяславль Рязанский, Ростиславль и Пронск; младший - Перевитск и Старую
Рязань. В 1496 году оба брата заключили между собою договор, из которого мы
видим, что в одно и то же время во всех русских княжествах отношения между
князьями определялись точно так же, как и в Московском княжестве. Великий
князь рязанский, который в договоре с Иоанном III приравнен к удельному
московскому, в договоре со своим удельным, со своим младшим братом, требует,
чтоб тот "его великое княжение держал честно и грозно без обиды", а сам
обещается: "Мне, великому князю, тебя жаловать и заботиться мне
(печаловаться) о тебе и о твоей отчине. И тебе подо мною великого княжения
не хотеть, ни твоим детям под моими детьми". Доказательством, как ослабели
родовые понятия и как, наоборот, усилились понятия об отдельной
собственности, о произволе владельца распоряжаться своею собственностью,
служит то, что рязанские князья считают необходимым внести в свой договор
следующее условие: "Не будет у меня детей, и мне, великому князю, великим
княжением благословить тебя, своего брата; а не будет у тебя детей, и тебе,
моему брату, своей отчины не отдать никакою хитростью мимо меня, великого
князя". В условии не было сказано, чтоб Феодору не отдавать своей отчины
мимо детей старшего брата, и Феодор, переживши последнего и умирая
бездетным, счел себя вправе отказать свой удел мимо племянника великому
князю московскому. Старший брат, великий князь Иван, умер в 1500 году,
оставя пятилетнего сына, именем также Ивана, под опекою матери и бабки.
Каковы были тогдашние отношения Рязани к Москве в то время, видно из
следующего наказа, данного Иоанном III Якову Телешову, который провожал
через рязанские владения кафинского посла. Телешов должен был поклониться
великой княгине рязанской Агриппине и сказать ей от великого князя
московского: "Твоим людям служивым, боярам и детям боярским и сельским быть
всем на моей службе; а торговым людям, лучшим, средним и черным, быть у тебя
в городе; если же кто ослушается и пойдет на Дон, таких ты велела бы
казнить, а не станешь казнить, так я велю их казнить и продавать".
Рязань, т. е. волости Переяславская, Ростиславльская и Пронская,
благодаря родственным связям, малолетству князей и опеке княгинь,
беспрекословно исполнявших приказы из Москвы, не была еще присоединена к
Московскому княжеству при Иоанне III, который удовольствовался только
присоединением Перевитска и Старой Рязани. Но в другом положении находилась
Тверь: здесь был князь взрослый, привыкший к самостоятельности, ибо после
Димитрия Донского тверские князья постоянно сохраняли равенство положения с
московским; мы видели, в каких тесных родственных связях находился Иоанн III
с тверскими князьями. В начале своего правления он заключил договор с
шурином своим, князем Михаилом Борисовичем тверским, и в этом договоре нет
ничего особенного против прежних; подобно отцу своему, Михаил обязался быть
на Орду, немцев, поляков и Литву заодно с московским князем; мы видели, что
он ревностно помогал ему даже и против Новгорода, несмотря на то что еще под
1476 годом встречаем известие об отъезде из Твери в Москву целой толпы бояр
и детей боярских; конечно, по договору они имели право отъехать, но все же
этого явления, занесенного по своей важности в летопись, мы не должны
оставлять без внимания. Как бы то ни было, разрыва между Москвою и Тверью не
видим до конца 1484 года; в это время в Москве узнали, что тверской князь
начал держать дружбу с Казимиром литовским и женился на внуке последнего.
Договор, заключенный между Михаилом и Казимиром, дошел до нас; в нем
говорится, что Казимир будет помогать Михаилу везде, где тому понадобится, а
Михаил обязывается, где будет близко, сам идти со всею силою на помощь
королю и стоять с ним заодно против всех сторон, не исключая ни одной. Эти
обязательства были явным нарушением обязательств, заключенных с московским
князем, и потому последний объявил Михаилу войну. Москвичи попленили
Тверскую область, взяли и сожгли города; Тверь не могла воевать одна с
Москвою и при Димитрии Донском; понятно, почему она не могла выставить ей
сопротивления при Иоанне III; литовская помощь не являлась, и Михаил
принужден был отправить в Москву епископа с боярами бить челом о мире; Иоанн
дал мир, потому что не любил ничего делать с одного раза, а приготовлял
верный успех исподволь. Новый договор, заключенный между двумя великими
князьями, сильно рознился от прежнего; в нем Михаил, подобно рязанскому
князю, обязался иметь московского князя и сына его старшими братьями и
приравнивался к удельному Андрею Васильевичу; обязался сложить крестное
целование к Казимиру торжественно перед послом московским; вперед ни с
Казимиром и ни с кем из его преемников не заключать мира и союза, не
отправлять к ним послов без ведома и думы князей московских; если великий
князь литовский пришлет с чем-нибудь к тверскому, то последний обязан дать
знать об этом в Москву, обязан быть всегда на литовского князя заодно с
московским; наконец, Иоанн вытребовал у Михаила следующее обязательство:
"Если тебе надобно будет отправить послов в Орду, то послать тебе туда по
думе с нами, великими князьями; а без нашей думы тебе в Орду не посылать".
Нарушение первого договора и обнаружение беспомощной слабости при
заключении второго не могли заставить победителя уважать права побежденного,
если мы даже и не предположим в Иоанне обдуманного намерения мало-помалу
обессилить Тверь и привести ее к необходимости покориться. В тот же год
(1485), говорит летописец, приехали из Твери служить великому князю
московскому князь Андрей Микулинский и князь Осип Дорогобужский:
Микулинскому Иоанн дал Дмитров, а Дорогобужскому - Ярославль. Тогда же
приехали и бояре тверские служить к великому князю на Москву, не могши
сносить обид от него, потому что много было обид им от великого князя, от
бояр его и детей боярских при спорах о землях; если там, где межи сошлись с
межами, обидят московские дети боярские, то пропало; а если тверичи обидят,
то князь великий с бранью и с угрозами посылает к тверскому, ответам его
веры не дает, суду быть не позволяет. В таких обстоятельствах Михаил опять
завел сношения с Литвою; но гонец его был перехвачен, грамота доставлена в
Москву, откуда скоро пришли в Тверь грозные, укорительные речи. Испуганный
Михаил отправил владыку бить челом Иоанну, но тот не принял челобитья;
приехал князь Михаил Холмской с челобитьем - этого Иоанн не пустил и на
глаза и стал собирать войско. В августе выступил он на Тверь с сыном
Иоанном, с братьями Андреем и Борисом, с князем Федором Бельским, с
итальянским мастером Аристотелем, с пушками, тюфяками и пищалями. 8 сентября
московское войско обступило Тверь, 10-го зажжены посады, 11-го приехали из
Твери к великому князю в стан князья и бояре тверские, крамольники, как
выражается летописец, и били челом в службу; Михаил Борисович ночью убежал в
Литву, видя свое изнеможение, а Тверь присягнула Иоанну, который посадил в
ней сына своего. В некоторых летописях прямо сказано, что Иоанн взял Тверь
изменою боярскою; в других же находим известие, что главным крамольником был
князь Михаил Холмской, которого после Иоанн сослал в заточение в Вологду за
то, что, поцеловавши крест своему князю Михаилу, Холмской отступил от него.
"Нехорошо верить тому, кто богу лжет", - сказал Иоанн при этом случае. Из
семейства великокняжеского взята была в Твери мать Михайлова, у которой
Иоанн допытывался, где казна сына ее; старая княгиня отвечала, что Михаил
увез все с собою в Литву, но после служившие у нее женщины донесли, что она
хочет отослать казну к сыну, и действительно нашли у нее много дорогих
вещей, золота и серебра, за что великий князь заточил ее в Переяславль. О
дальнейшей судьбе князя Михаила мы знаем, что он сначала оставался в Литве
не более года и куда-то уезжал: в сентябре 1486 года посол Казимиров говорил
Иоанну: "Тебе хорошо известно, что союзник наш, великий князь Михаил
Борисович тверской, приехал к нам и мы его приняли. Бил он челом, чтоб мы
ему помогли; мы хотели, чтоб он возвратил себе отчину без кровопролития, для
чего и отправляли к тебе посла, как сам знаешь; но, посмотревши в договор,
заключенный нами с отцом твоим, мы ему на вас помощи не дали, в хлебе же и
соли не отказали: жил он у нас до тех пор, пока сам хотел, и, как в нашу
землю добровольно приехал, так добровольно же мы его и отпустили". Но потом,
через несколько лет, видим опять Михаила в Кракове; в 1505 году при
пожаловании князю Василию Львовичу Глинскому имения Лососиной в Слонимском
повете говорится, что это имение вместе с двумя другими селами - Белавичами
и Гощовым - находилось прежде во владении князя Михаила Борисовича
тверского; знаем также, что Михаил владел еще имением Печи-Хвосты на Волыни,
в Луцком повете. В Несвижском замке показывают портрет молодой женщины в
русском платье; предание говорит, что это - дочь изгнанника, князя
тверского, вышедшая замуж за одного из Радзивиллов.
Кроме Твери при Иоанне III окончательно были присоединены княжества
Ярославское и Ростовское; в 1463 году ярославские князья, сохранявшие до сих
пор права владетельных, уступили свою отчину великому князю московскому; это
дело уладил московский дьяк Алексей Полуехтович; в 1474 году два ростовских
князя продали Иоанну III и остальную половину своего города.
СОФИЯ ПАЛЕОЛОГ
Присоединение удела Верейского к Москве. - Отношение Иоанна III к
родным братьям. - Второй брак Иоанна на Софии Палеолог. - Значение Софии. -
Борьба между сыном и внуком Иоанновыми. - Судьба главных вельмож.
Мы видели, что один только Михаил Андреевич Верейский успел сохранить
свой удел при Василии Темном. В начале княжения своего Иоанн III возобновил
с ним договор на прежних основаниях; но в 1465 году видим уже другой
договор, по которому Михаил должен был возвратить великому князю несколько
волостей, пожалование Темного. И этим не удовольствовались: в том же году
встречаем еще договор, в котором Верейский князь обязывается считать себя
моложе всех братьев великокняжеских, даже самых младших. В 1482 году новый
договор: Верейский князь уступает по смерти своей великому князю свою отчину
Белоозеро. На все эти требования Михаил соглашался и не давал никакого
предлога к присоединению Верейского удела. Скоро, однако, предлог отыскался
- не со стороны самого Михаила, но со стороны сына его, Василия. Этот
Василий был женат на греческой княжне, племяннице великой княгини Софии.
София дала в приданое за нею вещи, принадлежавшие первой жене Иоанна III,
Марии тверской; великий князь по случаю рождения внука Димитрия хотел
подарить этими вещами невестку Елену и, узнав, что они переданы Верейскому
князю, послал забрать у него все женино приданое, причем грозился посадить
его в заключение вместе с женою; Василий, оскорбленный и напуганный, уехал в
Литву. Тогда Иоанн отобрал у старика Михаила отчину его Верею за вину сына и
в виде уже пожалования отдал ее опять, обязав Михаила следующим договором:
"С сыном своим, князем Василием, не ссылаться тебе никакою хитростию; если
пришлет к тебе он с какими речами, объявить их мне вправду по крестному
целованию да выдать мне и того человека, кого пришлет. Что я, князь великий,
пожаловал тебя своею отчиною Вереею, которую взял за вину у сына твоего, то
держать тебе ее за собою до самой смерти; а после твоей смерти эта отчина
отходит ко мне; мне же, великому князю, и моему сыну, которому дам эту твою
отчину, поминать нам твою душу".
В 1485 году умер несчастный старик Михаил Верейский; в своей духовной
он говорит: "Что моя отчина, чем меня благословил отец мой и я благословил,
дал эту свою отчину господину и государю великому князю Ивану Васильевичу
всея Руси". Здесь в первый раз удельный князь называет великого государем.
Не смея думать о сыне, не смея отказать волостей замужней дочери, несчастный
Михаил умоляет в духовной: "Чтоб господин мой князь великий пожаловал, после
моей смерти судов моих не посудил. А что мои люди, кого я пожаловал
жалованием и деревнями: и государь бы мой, князь великий, после моей смерти
жалованья моего нс порушил, чтоб мои люди после меня не заплакали и меня бы
государь мой, князь великий, во всем том не положил, потому что тебе,
государю моему, великому князю, приказано душу поминать и долги платить".
Когда дело было кончено, Верейский удел присоединен к Москве, великий
князь позволил себе склониться на просьбы жены и сына и согласился принять
бежавшего Василия Михайловича опять в Московское государство, но только на
службу, в качестве служебного князя, не более; сын великого князя, Василий,
писал к изгнаннику в 1493 году, что "отец наш князь великий тебя жалует,
хочет твоей службы; и ты бы к отцу нашему поехал". Василий не поехал на
такой зов, но, как видно, послал новую просьбу, выговаривая себе какое-то
пожалование и обещаясь отдать все, что было дано его жене из казны
великокняжеской; в 1495 году отправился в Литву грек Петр, который должен
был сказать Василию от имени великого князя: "Присылал ты и твоя княгиня к
моей великой княгине, к моим детям и к моим боярам бить челом, чтоб мне тебя
пожаловать, нелюбье с сердца сложить и к себе тебя принять, а вы хотите
отдать нам нашу казну, что у твоей княгини: так ты бы прислал ко мне список
вещам, которые нам теперь хочешь отдать, и мы, посмотря по вашему
исправлению, и жаловать вас хотим". Чем дело кончилось, неизвестно.
Но известна нам судьба родных братьев Иоанна III. Он жил с ними в мире
до 1472 года, когда умер старший из них, Юрий, князь дмитровский, бездетным;
в духовной он приказывает душу господарыне матери своей, великой княгине да
господину своему великому князю; он делит по родственникам, церквам,
монастырям села, движимое имущество совершенно как частный человек, не
говоря ничего об уделе своем - Дмитрове, Можайске, Серпухове. Причина такого
молчания понятна: благословить поровну всех братьев значило разгневать
великого князя; отказать все великому князю значило обидеть остальных
братьев - и Юрий промолчал. Великий князь взял удел себе; братья
рассердились; на этот раз дело кончилось, однако, перемирием: Иоанн отдал
Борису Вышгород, взятый перед тем у Михаила Верейского, и Шопкову слободу;
Андрею Меньшому вологодскому дал Тарусу; одному Андрею Большому не дал
ничего сам; уже мать его, Мария, очень любившая Андрея, дала ему свою куплю,
Романов-городок на Волге. После этого с двумя братьями - Андреем Углицким и
Борисом Волоцким - заключены были договоры, в которых они обязались иметь не
только самого Иоанна III, но и сына его, Иоанна Молодого, старшими братьями,
держать Иоанна Молодого, так же как и отца его, по смерти последнего; не
искать великого княжения ни под кем из детей Иоанна III; татарского царевича
Даниара или какой другой царевич будет на его месте удельные князья
обязываются содержать заодно с великим, и если последний захочет принять
другого царевича в свою землю для своего и христианского дела, то удельные
обязаны содержать и этого царевича; наконец, оба младших брата обязались не
думать о выморочном уделе Юрия. Понятно, что эта сделка была не в пользу
удельных: выморочная волость осталась за великим князем; они лишались твоего
права, подтвердив клятвою обязательство не вступаться в нее, и, таким
образом, давали старшему брату право на все выморочные области, какие будут
вперед, ибо в договорах не сказано, что младшие братья получили известные
волости вместо полостей Юрьевых, да и сами после, как увидим, объявили, что
обюкены великим князем, который не поделился с ними уделом Юрия.
Так нарушено было одно право, которое считали за собою удельные; скоро
было нарушено и другое. Право бояр, детей боярских и слуг вольных отъезжать
от одного князя к другому подтверждалось еще во всех договорах между
князьями, но оно могло оставаться ненарушимым только тогда, когда
существовало несколько более или менее независимых княжеств; когда же все
княжества поникли пред Московским, то переход бояр мог продолжаться только
из первых в последнее. Каким образом младший брат, удельный, подчиненный
князь, мог принять к себе боярина, навлекшего гнев великого князя, сохраняя
по-прежнему свои родственные отношения, не возбуждая опасной вражды
могущественного старшего брата? Опираясь на это несвоевременное уже теперь
право, Андрей Углицкий и Борис Волоцкий снова вооружились против Иоанна III.
В 1479 году великий князь отнял Великолуцкое наместничество у князя Ивана
Оболенского-Лыка по жалобе жителей, обвинявших его в притеснениях: когда
Иоанн привел окончательно Новгород в свою волю, то Лыко наехал на Луки и
Ржеву, начал судить и рядить, брать пошлины и грабить, что хотел, то делал,
владыке новгородскому и боярам не дал брать пошлин, все брал на себя, слуги
его делали то же самое, и жители от таких грабежей разбежались по
заграничью. Иоанн нарядил суд, и Оболенский должен был выплатить гражданам
все, что взял у них неправдою, а иное, что великий князь и без суда велел
ему платить; лучане обрадовались, видя, что великий князь взял их сторону, и
стали уже прилыгать: где Оболенский взял мало, там они показывали много;
Лыко вышел из терпения и отъехал от великого князя к брату его, Борису
Волоцкому. Тогда Иоанн решился впервые торжественно нарушить старинное право
отъезда: он послал на Волок одного из своих слуг с приказом схватить
Оболенского середи двора княжеского, но Борис не допустил до этого; Иоанн
вторично послал к брату с требованием выдачи отъезжика головою; Борис
отвечал, что не выдаст, а кому до Оболенского дело, тому на него суд да
исправа. Между тем Иоанн услыхал о смуте в Новгороде и поспешил туда; по
некоторым известиям, из Новгорода уже он прислал приказ боровскому
наместнику своему, Образцу, схватить тайно князя Ивана Лыко, где его ни
отыщет, потому что село у него было в Боровской волости; действительно,
Образец нашел его в этом селе, нечаянно напал на него, схватил и в оковах
отвез в Москву. Князь Борис Васильевич, услыхав об этом, послал к брату
Андрею Углицкому с жалобою на старшего брата: "Вот как он с нами поступает:
нельзя уже никому отъехать к нам! Мы ему все молчали: брат Юрий умер - князю
великому вся отчина его досталась, а нам подела не дал из нее; Новгород
Великий с нами взял - ему все досталось, а нам жребия не дал из него;
теперь, кто отъедет от него к нам, берет без суда, считает братью свою ниже
бояр, а духовную отца своего забыл, как в ней приказано нам жить; забыл и
договоры, заключенные с нами после смерти отцовской". Братья посоветовались
и решили защищать свои права вооруженною рукою.
Но мы видели по другим известиям, что Андрей и Борис находились в
тайных сношениях с новгородцами, замышлявшими восстание, что не могло быть
после выступления Иоанна в Новгород; следовательно, принимая это известие,
мы не можем согласиться, чтоб Иоанн послал уже из Новгорода грамоту к
Образцу с приказом схватить Оболенского и что вследствие этого поступка оба
брата переслались и вооружились против великого князя. Или сношения удельных
князей, вообще недовольных старшим братом и преимущественно раздраженных
попыткою Иоанна схватить Оболенского среди двора Борисова и потом
требованием его выдачи, - или эти сношения происходили гораздо прежде и были
в связи с приготовлением всеобщего движения против Москвы и со стороны
Литвы, и со стороны татар, и захвачение Оболенского Образцом по приказу от
великого князя из Новгорода служило для удельных только окончательным
побуждением и предлогом к начатию неприязненных движений, причем очень может
быть, что приказ об этом захвачении был прислан Иоанном из Новгорода уже
тогда, когда он узнал о сношениях братьев с восставшими новгородцами, или
если мы примем, что окончательное захвачение Оболенского только заставило
впервые удельных князей вооружиться против старшего брата, и если при этом
мы захотим держаться также известия о сношениях их с новгородцами, то должны
будем предположить, что приказ о захвачении Оболенского был дан не из
Новгорода, но перед отправлением великого князя туда. Как бы то ни было,
великий князь, узнавши в начале 1480 года о неприязненных движениях братьев,
поспешил из Новгорода в Москву. Приезд его очень обрадовал жителей, потому
что сильный страх напал на всех, когда узнали о приготовлении удельных к
усобице; все города были в осадах, и многие люди, бегая по лесам, мерзли от
стужи. Между тем князь Борис Васильевич выехал из Волока к брату Андрею в
Углич, и отсюда вместе двинулись ко Ржеву через Тверскую область. Великий
князь послал к ним туда боярина уговаривать их не начинать усобицы; но
братья не послушались и вышли изо Ржева с княгинями, детьми, боярами,
лучшими детьми боярскими, направляя путь вверх по Волге к новгородским
волостям; всего народу около них было тысяч двадцать. Великий князь опять
послал уговаривать их, на этот раз уже духовное лицо, известного своей
начитанностью, красноречием и энергиею владыку Вассиана Ростовского; Вассиан
уже нашел князей в новгородских волостях, в Молвятицком погосте, на реке
Поле, в 180 верстах от Новгорода. Владыке удалось уговорить их послать к
великому князю бояр своих для переговоров, и они отправили в Москву двоих
князей Оболенских, после чего, неизвестно, по какой причине, переменили
путь, пошли к литовскому рубежу и остановились в Луках; тяжело было жителям
тех областей, по которым двигались их толпы; многие плакали и рыдали, потому
что все волости лежали пусты, ратники княжеские везде грабили и пленили,
только мечами не секли. Ставши на Луках, Андрей и Борис послали к королю
бить челом, чтоб их управил в обидах с великим князем и помогал; но Казимир
отказал в помощи, только женам их дал Витебск на прожитие. Между тем в
Москве шли переговоры: великий князь очень досадовал на мать, думая, что она
заодно с младшими сыновьями по сильной привязанности своей к князю Андрею
Васильевичу; нужно было прежде отвлечь от восстания этого любимца старой
великой княгини, и вот Иоанн опять отправил к братьям Вассиана с двумя
боярами сказать им: "Ступайте назад в свою отчину, а я вас во всем хочу
жаловать"; но Андрею послы должны были предложить отдельно Калугу и Алексин;
Андрей не согласился. Скоро, однако, бездействие Казимира и возвращение
татарского отряда от русских границ без важных действий побудили князей
снова начать переговоры с старшим братом; они послали к нему дьяков своих,
мать также стала просить за них Иоанна, но теперь уже он отверг их просьбы.
В таком положении находились дела, когда псковичи, притесненные немцами
и не видя помощи с востока, где великий князь был занят ближайшими делами,
послали в Луки к князьям Андрею и Борису, чтоб оборонили город Псков.
Третьего сентября приехали князья в Псков и пробыли здесь десять дней. Долго
упрашивали их псковичи, чтоб отомстили поганым немцам за кровь христианскую,
но князья отвечали: "Как нам пойти с вами в землю иноверную, когда у нас
самих жены, дети, имение покинуты в чужой земле? Если согласитесь, чтоб наши
жены жили здесь у вас, то мы ради оборонять ваш город". Псковичи были в
большой печали, не зная, что делать: боялись они великого князя, потому что,
кто хранит царского врага, тот враг царю; так и эти хотя братья ему, но
супостаты. Долго думавши таким образом, псковичи наконец отказались принять
жен Андрея и Бориса. "Сами, господари великие князья, знаете, - сказали они
им, - не может один раб двум господарям работать, по евангельскому слову;
так и мы не хотим двоим работать, но хотим одного господаря держаться,
великого князя Ивана Васильевича, старшего брата вашего, а вам челом бьем:
"Сами о своем добре и о нашем думайте, как бы нашему городу до конца не
погибнуть". Князья рассердились, выехали из Пскова и, ставши на Мелетове,
распустили людей своих воевать по всем псковским волостям, и те повоевали
все, как неверные, дома божии пограбили, жен и девиц посквернили и
попленили, в дворах не оставили ни цыпленка, только огнем не жгли да оружием
не секли, потому что никто им не противился. Псковичи после долгих просьб
дали им 200 рублей да с околиц 15, чтоб только вышли от них в Новгородскую
землю.
Между тем в Москве обстоятельства переменились, нашествие хана Золотой
Орды Ахмата навело большой страх на великого князя, и младшие братья,
воспользовавшись случаем, прислали сказать ему: "Если исправишься к нам,
притеснять нас больше не будешь, а станешь держать нас как братьев, то мы
придем к тебе на помощь". Иоанн обещал исполнить все их требования, и братья
явились к нему с войсками на Угру, где он стоял против татар. Андрей получил
Можайск, т. е. значительную часть выморочного удела Юриева; Борису даны были
села, бывшие прежде за Василием Ярославичем Серпуховским. Великой княгине -
матери, митрополиту Геронтию, владыкам - Вассиану Ростовскому и Филофею
Пермскому, троицкому игумену Паисию и князю Михаилу Андреевичу Верейскому
приписывается примирение братьев.
В ноябре 1480 ушел Ахмат, в феврале 1481 Иоанн заключил договор с
братом Андреем Большим на прежних условиях; о Можайске говорится, что
великий князь пожаловал его Андрею с волостями и селами, в отчину и удел,
кроме тех сел и деревень, которые уже розданы боярам и детям боярским;
впрочем, Андрей удерживает право суда и дани на этих селах по земле.
Любопытна также новая форма старого условия об отношениях татарских: "Орды
ведать и знать нам, великим князьям, а тебе Орд не знать; а если я в Орды не
дам, и мне у тебя не взять". Вместо единственного: Орда, теперь уже является
множественное: Орды. Тогда же заключен договор и с Борисом Волоцким на тех
же условиях; только в этом договоре не упоминается ни слова ни о каких новых
пожалованиях великого князя, даже и о селах, о которых говорит летопись.
Прежде, слыша о негодовании братьев, Иоанн дал волости Борису и Андрею
Меньшому, не давши ничего Андрею Большому; теперь же дает Можайск
последнему, не давая ничего Борису: братья были опасны в союзе друг с
другом; когда же один, удовольствованный, отставал от союза, то другой один
переставал быть опасным, и потому не нужно было тратить для него волостей.
Но легко понять также, был ли Иоанн благодарен Андрею за то, что последний,
воспользовавшись тяжелыми обстоятельствами, успел получить от него часть
удела Юриева?
Через несколько месяцев умер бездетным четвертый брат - Андрей Меньшой,
остававшийся на стороне старшего брата во время восстания средних; задолжав
великому князю 30000 рублей за ордынские выходы, Андрей отказал ему весь
свой удел, остальным же двум братьям дал только по селу. На этот раз Андрей
Большой и Борис не могли выставить никаких требований; завещание
собственника должно было иметь полную силу.
Гораздо больше влияния на отношения между старшим и младшими братьями
имела смерть матери их, последовавшая в 1484 году, ибо этим событием
разрывался самый крепкий узел между князьями: мы знаем, какую сильную
защитницу имел Андрей Большой в матери, горячо его любившей. В 1486 году
великий князь уже счел нужным заключить с братьями новые договоры, в которых
они обязались не вступаться в принадлежавшие великому князю волости умерших
братьев - Юрия и Андрея Меньшого, ни в удел Верейский, ни в области
Новгородскую и Псковскую, ни в примысл великого князя - Тверь и Кашин; также
не сноситься ни с Казимиром, ни с изгнанным великим князем тверским, ни с
князьями или панами литовскими, ни с Новгородом, ни с Псковом.
Обстоятельства заставляли предугадывать печальную развязку: Андрей боялся и
видел в бегстве единственное средство спасения. В 1488 году боярин Андреев
Образец объявил своему князю, бывшему тогда в Москве, что старший брат хочет
схватить его. Андрей испугался, хотел уже тайно бежать из Москвы, но потом
одумался и послал к могущественному тогда вельможе, князю Ивану Юрьевичу
Патрикееву, с просьбой, чтоб тот доведался у великого князя, за что он хочет
схватить его. Но Патрикеев отказался от этого опасного поручения; тогда
Андрей сам пошел к старшему брату и рассказал ему все; Иоанн поклялся ему
небом и землею и богом сильным, творцом всея твари, что у него и в мыслях не
бывало ничего подобного. Начали искать, откуда пошел слух; оказалось, что
великокняжеский сын боярский, Мунт Татищев, в шутку сказал об этом Образцу,
а тот поверил и сказал князю Андрею, желая прислужиться, потому что прежде
князь держал его в немилости. Татищеву Иоанн велел дать торговую казнь,
хотел велеть даже отрезать ему язык, но митрополит упросил не делать этого.
Для нас любопытно, впрочем, здесь то, что подобное известие уже могло быть
тогда содержанием шутки и шутку могли принимать за правду. Года через два
после этого (1491) Иоанн, узнав, что на союзника его, крымского хана
Менгли-Гирея, идут татары с востока, выслал свои полки к нему на помощь;
велел и братьям отправить также своих воевод, на что имел полное право по
договорным грамотам. Борис послал свои полки вместе с великокняжескими, но
Андрей не послал. Это было в мае, в сентябре Андрей приехал в Москву и был
принят вечером очень почетно и ласково старшим братом. На другой день явился
к нему посол с приглашением на обед к великому князю; Андрей поехал
немедленно, чтоб ударить челом за честь; Иоанн принял его в комнате,
называвшейся западней, посидел с ним, поговорил немного и вышел в другую
комнату, повалушу, приказавши Андрею подождать, а боярам его идти в столовую
гридню, но как скоро вошли туда, так были схвачены и разведены по разным
местам. В то же время в западню к Андрею вошел князь Семен Ряполовский с
многими другими князьями и боярами и, обливаясь слезами, едва мог промолвить
Андрею: "Государь князь Андрей Васильевич! Пойман ты богом да государем
великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старшим". Андрей
встал и отвечал: "Волен бог да государь, брат мой старший, князь великий
Иван Васильевич; а суд мне с ним перед богом, что берет меня неповинно". С
первого часа дня до вечерен сидел Андрей во дворце; потом свели его на
казенный двор и приставили стражу из многих князей и бояр. В то же время
послали в Углич схватить сыновей Андреевых, Ивана и Димитрия, которых
посадили в железах в Переяславле, дочерей не тронули.
Есть известие, что Иоанн так отвечал митрополиту, когда тот просил его
об освобождении Андрея: "Жаль мне очень брата, и я не хочу погубить его, а
на себя положить упрек; но освободить его не могу, потому что не раз
замышлял он на меня зло; потом каялся, а теперь опять начал зло замышлять и
людей моих к себе притягивать. Да это бы еще ничего; но когда я умру, то он
будет искать великого княжения под внуком моим, и если сам не добудет, то
смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут
Русскую землю губить, жечь и пленить и дань опять наложат, и кровь
христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся
напрасны, и вы будете рабами татар". Андрей умер в конце 1494 года; есть
известие, что Иоанн, узнав о смерти брата, приносил слезное покаяние
духовенству, которое не скоро простило его, но это известие заподозривается
тем, что сыновья Андреевы оставались в заключении, следовательно, Иоанн не
раскаивался в своей мере.
Бориса Волоцкого не тронули, он также скоро умер, оставя удел двоим
сыновьям - Феодору и Ивану. В 1497 году они били челом великому князю чрез
митрополита Симона о вымене их сел, рассеянных в областях великокняжеских и
доставшихся их отцу от прабабушки Марии Голтяевой, на тверские волости,
ближайшие к их уделу, именно Буйгород и Колпь. В конце 1503 года меньшой из
волоцких князей, Иван, умер; в духовной своей он завещает брату несколько
сел, а удел свой - Рузу и половину Ржева, равно как служивую рухлядь,
доспехи и коней, передает великому князю, которого называет Государем.
Так восстания удельных князей, имевшие следствием кровавые явления в
правление Темного, при сыне его благодаря окончательным распоряжениям отца
кончились одним страхом для московского народонаселения и грабежом некоторых
пограничных волостей. Истощенная Орда, не могший справиться с собственными
или ближайшими, по его мнению, делами на западе Казимир, трепетавший в
предсмертных движениях Новгород не могли дать удельным князьям
продолжительной опоры; страх, и то страх мнимый, пред могуществом Ахмата
заставил Иоанна уступить Андрею Можайск, но эта уступка была последняя и
ненадолго. Не знаем, на сколько мы должны верить приведенному выше известию,
будто Иоанн оправдывал заключение брата опасением, что Андрей по смерти его
станет ссорить внука его и сыновей: действительно, отношения в самой семье
великокняжеской, как они были одно время, могли подать удельным князьям
надежду более крепкую, чем подавали им прежде Орда, Литва и Новгород.
Мы видели, что Иоанн еще в очень молодых летах, при жизни отцовской, по
обстоятельствам политическим женился на Марии Борисовне, дочери великого
князя тверского. Иоанн недолго жил с ней: в 1467 году Мария скончалась; тело
ее так распухло, что покров, который прежде был велик, висел по краям,
теперь уже не мог прикрывать покойницы; начали толковать, что княгиня была
отравлена; дознались, что одна из женщин ее, Наталья, жена Алексея
Полуехтова, посылала пояс к ворожее; великий князь рассердился и на мужа, и
на жену и шесть лет потом не пускал Полуехтова к себе на глаза. От этой
первой жены Иоанн имел сына, именем также Иоанна, для отличия называемого
Молодым, которого по примеру отцовскому назвал великим князем, чтоб отнять у
братьев предлог к предъявлению старых прав старшинства пред племянником, и
вследствие этого мы видели, что грамоты писались от имени двоих великих
князей, посольства отправлялись также к двоим, и ответ на них давали от
двоих. Но не прошло еще двух лет по смерти Марии, как началось знаменитое
сватовство великого князя на царевне греческой. После падения Византии брат
павшего на ее стенах императора Константина, Фома Палеолог, нашел с
семейством убежище в Риме; после него осталось здесь двое сыновей и дочь
София; эту-то дочь папа Павел II через известного кардинала Виссариона,
одного из греческих митрополитов, подписавших Флорентийское соединение, и
предложил в супружество московскому великому князю, без сомнения желая
воспользоваться случаем завязать сношения с Москвою и утвердить здесь свою
власть посредством Софии, которую по самому воспитанию ее не мог подозревать
в отчуждении от католицизма. В феврале 1469 года грек Юрий приехал к
великому князю с письмом от Виссариона, в котором кардинал предлагал Иоанну
руку греческой царевны, отказавшей будто бы из преданности к отцовской вере
двум женихам - королю французскому и герцогу медиоланскому. Великий князь
взял эти слова в мысль, говорит летописец, и, подумавши с митрополитом,
матерью, боярами, в следующем же месяце отправил в Рим своего посла,
выезжего италианца, монетного мастера Ивана Фрязина. Фрязин возвратился с
порретом царевны и с пропускными (опасными) грамотами от папы для проезда
послов московских с Софией по всем землям католическим. Тот же Фрязин
отправился опять в Рим представлять лицо жениха при обручении. Папе хотелось
выдать Софию за московского князя, восстановить Флорентийское соединение,
приобресть могущественного союзника против страшных турок, и потому ему
легко и приятно было верить всему, что ни говорил посол московский; а
Фрязин, отказавшийся от латинства в Москве, но равнодушный к различию
исповеданий, рассказывал то, чего не было, обещал то, чего быть не могло,
лишь бы уладить поскорее дело, желанное и в Москве не менее, чем в Риме.
Дело уладилось: в июне 1472 года София выехала из Рима в сопровождении
кардинала Антония и многих греков, а 1 октября пригнал во Псков гонцом
Николай Лях от моря, из Ревеля, и объявил на вече: "Царевна переехала море,
едет в Москву, дочь Фомы, князя морейского, племянница Константина, царя
цареградского, внука Иоанна Палеолога, зятя великого князя Василия
Дмитриевича, зовут ее София, она будет вам государыня, а великому князю
Ивану Васильевичу жена, и вы бы ее встретили да приняли честно". Объявив это
псковичам, гонец в тот же день поскакал к Новгороду Великому, а оттуда в
Москву. Псковичи тотчас начали мед сытить и корм сбирать; посадники и бояре
из концов отправились навстречу к царевне в Изборск, жили уже здесь целую
неделю, как приехал из Дерпта гонец с приказом, чтоб ехали встречать ее на
Немецкий берег; в шести насадах и со множеством лодок поехали посадники и
бояре и встретили Софию в устье Эмбаха, вышли из судов и, наливши кубки и
позолоченные роги вином и медом, били ей челом; она приняла это от них в
честь и любовь великую о объявила, что сейчас же хочет ехать с ними дальше,
чтоб поскорее покинуть немцев; посадник принял ее, всех приятелей ее и казну
в свои насады, и поплыли к Русскому берегу. Перед Псковом была ей также
честь большая: вышли к ней навстречу священники с крестами и посадники;
принявши благословение от священников, челобитье от посадников и всего
Пскова, София пошла в Троицкий собор с приятелями своими. "Был с нею, -
говорит летописец, - и владыка свой (кардинал), не по нашему обычаю одетый
весь в красное, в перчатках, которых никогда не снимает и благословляет в
них, и несут перед ним распятие литое, высоко взоткнутое на древке; к иконам
не подходит и не крестится, в Троицком соборе приложился только к Пречистой,
и то по приказанию царевны". Из Троицкого собора царевна пошла на княжий
двор, где опять посадники, бояре и весь Псков потчивали ее вином, медом,
всякими кушаньями и всех приятелей ее и слуг, кормили и коней; потом все
посадники, бояре и купцы дарили ее, чем кто мог, а от всего Пскова поднесли
50 рублей деньгами, да Ивану Фрязину дали 10 рублей. Царевна, видя такую
почесть, сказала посадникам, боярам и всему Пскову: "Теперь хочу ехать в
дорогу к моему и вашему государю в Москву; и на вашем почетном приеме, на
вашем хлебе, вине и меду кланяюсь; когда, бог даст, буду в Москве и когда
вам будет там какая нужда, то буду усердно стараться за вас". Сказавши это,
поклонилась посадникам и всему Пскову, села в повозку и выехала из города;
посадники и бояре с вином, медом и хлебом провожали ее до новгородского
рубежа. В Новгороде была ей оказана такая же честь в приеме и в дарах.
София подъезжала к Москве, а здесь между тем шло совещание: думал князь
великий с матерью, боярами и братьями, как сделать. Везде, где ни
останавливалась до сих пор София, папский посол, кардинал Антоний, шел перед
нею, а вперед несли крест латинский. Одни на совете говорили, что ничего,
можно позволить это и в Москве; другие же возражали, что никогда этого не
бывало в нашей земле, чтоб латинской вере почесть оказывали; сделал это один
раз Исидор, но за то он и погиб. Великий князь послал спросить митрополита
Филиппа, тот велел отвечать: "Нельзя послу не только войти в город с
крестом, но и подъехать близко; если же ты позволишь ему это сделать, желая
почтить его, то он в одни ворота в город, а я, отец твой, другими воротами
из города; неприлично нам и слышать об этом, не только что видеть, потому
что, кто возлюбит и похвалит веру чужую, тот своей поругался". Тогда великий
князь послал боярина отобрать у легата крест и спрятать его в санях; Антоний
сначала было воспротивился, но потом скоро уступил; больше противился
московский посол, Иван Фрязин-денежник: хотелось ему оказать честь папе,
послу его и всей земле их, потому что ему самому оказали там большую
почесть; будучи в Риме, он исполнял все латинские обычаи, скрывши, что
принял в Москве православную веру. 12 ноября 1472 года въехала София в
Москву и в тот же день обвенчана была с Иоанном, а на другой день легат
правил посольство и поднес дары от папы. Разумеется, кардинал должен был
немедленно же обратиться к делу о соединении церквей; но скоро он испугался,
говорит летописец, потому что митрополит выставил против него на спор
книжника Никиту Поповича: иное, спросивши у Никиты, сам митрополит говорил
легату, о другом заставлял спорить Никиту; кардинал не нашелся, что
отвечать, и кончил спор, сказавши: "Нет книг со мною!" Так неудачно
кончилась попытка римского двора восстановить Флорентийское соединение
посредством брака князя московского на Софии Палеолог. Но брак этот имел
другие важные следствия.
До сих пор главною заботою московских князей было собирание Русской
земли, примыслы, прибытки; вместо вождей дружины, какими князья являлись на
юге, мы видим на севере князей-собственников, хозяев. Мы видели, как все
отношения - отношения духовенства, дружины, остального народонаселения -
клонились к утверждению в Москве крепкого самодержавия; в половине XV века
все уже было приготовлено к тому, чтоб новое государство приняло именно эту
форму; но от старого порядка вещей оставались еще некоторые предания,
обычаи, приемы, от которых нужно было освободиться. Великий князь московский
на деле был сильнейшим из князей Северной Руси, которому никто не мог
противиться; но он продолжал еще носить название великого князя, что
означало только старшего в роде княжеском; он еще недавно кланялся в Орде не
только хану, но и вельможам его; князья-родичи еще не переставали требовать
родственного, равного обхождения; члены дружины еще сохраняли старое право
отъезда, а это отсутствие прочности в служебных отношениях, хотя на деле и
пришедшее к концу, давало им повод думать о старине, когда дружинник при
первом неудовольствии отъезжал от одного князя к другому и считал себя
вправе знать все думы княжеские; при дворе московском явилась толпа служилых
князей, которые не забыли о своем происхождении от одного родоначальника с
московским великим князем и выделялись из дружины московской, становясь выше
ее, следовательно, имея еще более притязаний; церковь, содействуя московским
князьям в утверждении единовластия, давно уже старалась дать им высшее
значение относительно других князей; но для успешнейшего достижения цели
нужна была помощь преданий Империи; эти-то предания и были принесены в
Москву Софиею Палеолог. Современники заметили, что Иоанн после брака на
племяннице императора византийского явился грозным государем на московском
великокняжеском столе; он первый получил название Грозного, потому что
явился для князей и дружины монархом, требующим беспрекословного повиновения
и строго карающим за ослушание, возвысился до царственной недосягаемой
высоты, перед которою боярин, князь, потомок Рюрика и Гедимина должны были
благоговейно преклониться наравне с последним из подданных; по первому
мановению Грозного Иоанна головы крамольных князей и бояр лежали на плахе.
Современники и ближайшие потомки приписали эту перемену внушениям Софии, и
мы не имеем никакого права отвергать их свидетельство. Князь Курбский,
защитник старины, старых прав княжеских и боярских, говорит, что перемена в
поведении князей московских произошла от внушения жен иноплеменных. Нет
преступления, в котором бы ожесточенный потомок князей ярославских не
обвинил Иоанна III и Софию. Какой дух принесли служебные князья ко двору
московскому, какие чувства питали они к московским князьям, как смотрели на
собирание земли, видно из следующих слов Курбского: "Обычай у московских
князей издавна желать братий своих крови и губить их, убогих, ради окаянных
отчин, несытства ради своего".
Но кроме Курбского до нас дошел еще другой боярский отзыв о новом
порядке вещей, принесенном Софиею. Уже в княжение сына ее, Василия, опальный
боярин Берсень так говорил Максиму Греку: "Как пришли сюда греки, так наша
земля и замешалась; а до тех пор земля наша Русская жила в тишине и в миру.
Как пришла сюда мать великого князя, великая княгиня София, с вашими
греками, так наша земля и замешалась, и пришли нестроения великие, как и у
вас в Цареграде при ваших царях". Максим заметил на это: "Господин! Мать
великого князя, великая княгиня София, с обеих сторон была рода великого: по
отце царского рода константинопольского, а по матери происходила от великого
герцога феррарского Италийской страны". Берсень отвечал: "Господин, какова
бы она ни была, да к нашему нестроению пришла. Которая земля переставляет
обычаи свои, та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи великий
князь переменил; так какого добра от нас ждать?" В чем же, по мнению
Берсеня, состояла эта перестановка обычаев? "Лучше, - говорит он, - старых
обычаев держаться и людей жаловать, и старых почитать; а теперь государь
наш, запершись сам-третей у постели, всякие дела делает". Итак, перестановка
обычаев состояла в том, что великий князь, отстранив прежнее влияние
дружины, начал думать особо свою думу, с кем хотел, и теперь уже дружина не
могла сказать ему по-прежнему: "Ты, князь, сам собою это замыслил, так не
едем за тобой, мы об этом ничего не знали"; не смела она сказать теперь
этого, потому что московские князья уничтожили отдельные волости и боярам
некуда уже стало более отъехать. Но не одни недовольные князья и бояре
оставили нам свидетельства о важном влиянии Софии на перестановку обычаев в
Русской земле; есть свидетельства более беспристрастные: Герберштейн, бывший
в Москве в княжение сына Софии, говорит об ней: "Это была женщина
необыкновенно хитрая; по ее внушению великий князь сделал многое", Наконец,
летописцы подтверждают это, говоря, например, что по внушениям Софии Иоанн
окончательно разорвал с Ордою.
26 марта 1479 года родился у Софии первый сын Василий-Гавриил; в 1490
году старший сын Иоаннов, молодой великий князь Иоанн, разболелся ломотою в
ногах ("камчюгом"); в это время был в Москве лекарь, мистр Леон, жид,
вызванный русскими послами из Венеции; Леон объявил отцу больного: "Я вылечу
сына твоего; а не вылечу, вели меня казнить смертною казнью". Великий князь
велел лечить; Леон стал давать больному лекарство внутрь, а к телу
прикладывать стклянки с горячею водою; но от этого лечения Иоанну стало
хуже, и он умер 32-х лет. Старый великий князь велел схватить лекаря, и, как
минуло покойнику сорок дней, Леона казнили смертью. Эти подробности важны
для нас потому, что, как мы видели, люди, недовольные Иоанном III и Софиею,
упрекали их в отраве Иоанна Молодого. Но последний оставил малолетнего сына
Димитрия от брака своего на Елене, дочери Стефана, господаря молдавского, и
потому теперь рождался вопрос, кому наследовать великое княжение - сыну или
внуку. Если бы Иоанн III захотел обратить внимание на старый обычай, если бы
справился с летописями, то нашел бы, что внук не мог получить великого
княжения не по отчине. Но мы видели, что отец Димитрия, Иоанн, был при жизни
своего отца уже великим князем, равным отцу, и потому, даже по прежним
родовым счетам, преждевременная смерть Иоанна Молодого не лишала сына его
прав на старшинство; притом же московскому государю не было теперь нужды до
старых родовых счетов; все предки его шли наперекор им, отдавая преимущество
племяннику перед дядею; Иоанн III, верный преданию, должен был также отдать
преимущество внуку Димитрию перед сыном Василием. Но последний имел за собою
также важные преимущества: он был сын Софии Палеолог, от царского корня;
ему, разумеется, а уже никак не Димитрию принадлежал герб Римской империи, и
София была способна внушить мужу и сыну высокое мнение о своем
происхождении, своих правах, была способна поддержать эти права. Начались
происки, двор разделился на две стороны.
Если князья и бояре и по смерти Софии дурно отзывались о ней,
представляли ее виновницею перемены, перемены к худшему, по их мнению, то
ясно, что они не могли быть расположены к ней при жизни ее и потому
поддерживали Елену, вдову Иоанна Молодого, и сына ее Димитрия; на стороне же
Софии и сына ее Василия мы видим только детей боярских и дьяков. Дьяк Федор
Стромилов известил Василия, что отец хочет пожаловать великим княжением
внука Димитрия, и вместе с Афанасьем Яропкиным, Поярком, Руновым братом, и
другими детьми боярскими начал советовать молодому князю выехать из Москвы,
захватить казну в Вологде и на Белоозере и погубить Димитрия; главные
заговорщики набрали себе и других соумышленников, привели их тайно к
крестному целованию. Но заговор был открыт в декабре 1497 года; Иоанн велел
держать сына на его же дворе под стражею, а приверженцев его велел казнить;
шестерых казнили на Москве-реке: Яропкину отсекли руки, ноги и голову,
Пояркову - руки и голову; двум дьякам - Стромилову и Гусеву - да двум детям
боярским - князю Палецкому-Хрулю и Щевью-Стравину - отсекли головы, многих
других детей боярских пометали в тюрьмы. В то же время рассердился великий
князь и на жену свою, великую княгиню Софию, за то, что к ней приходили
ворожеи с зельем; этих лихих баб обыскали и утопили в Москве-реке ночью,
после чего Иоанн стал остерегаться жены.
Желание бояр исполнилось. Но, удалившись от Софии, Иоанн не удалился от
мыслей, внушенных ею; отстранив сына ее от великого княжения, он спешил
совершить царское венчание над соперником его, внуком Димитрием, и бояре, не
любившие Софию за принесение новых понятий, пользуются, однако, ими и
называют Димитрия-внука боговенчанным в укор Василию и сыну его. 4 февраля
1498 года в Успенском соборе, среди церкви, приготовили место большое там,
где святителей ставят; на этом месте поставили три стула: великому князю,
внуку его, Димитрию, и митрополиту; на налое лежала шапка Мономахова и
бармы. Когда великий князь с внуком вошли в церковь, митрополит со всем
собором начал служить молебен богородице и Петру-чудотворцу, после чего
митрополит и великий князь сели на своих местах, а князь Димитрий стал у
мест перед ними, у верхней ступени. Иоанн, обратясь к митрополиту, начал
говорить: "Отец митрополит! Божьим изволением, от наших прародителей,
великих князей, старина наша оттоле и до сих мест: отцы наши, великие
князья, сыновьям своим старшим давали великое княжение; и я было сына своего
первого, Ивана, при себе благословил великим княжением; но божьею волею сын
мой Иван умер, у него остался сын первый, Димитрий, и я его теперь
благословляю при себе и после себя великим княжением Владимирским,
Московским и Новгородским; и ты бы его, отец, на великое княжение
благословил". После этой речи митрополит велел Димитрию стать на его место
и, вставши, благословил его крестом, потом Димитрий преклонил голову, и
митрополит, положивши на нее руку, прочел громко молитву, чтоб господь бог
дал поставляемому скипетр царства, посадил его на престол правды и проч. Два
архимандрита поднесли сперва бармы, потом шапку; митрополит брал их,
передавал великому князю, а тот возлагал на внука. За этим обрядом следовали
ектенья, молитва богородице и многолетие, после которого духовенство
поздравило обоих великих князей; митрополит сказал Иоанну: "Божьею милостию
радуйся и здравствуй, преславный царь Иван, великий князь всея Руси,
самодержец, и с внуком своим, великим князем Димитрием Ивановичем всея Руси,
на многая лета"; Димитрию сказал: "Божьею милостию здравствуй, господин сын
мой, князь великий Димитрий Иванович всея Руси, с государем своим, дедом,
великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, на многая лета". Потом
поздравляли обоих великих князей дети Иоанновы, бояре и все люди. Митрополит
произнес Димитрию следующее поучение: "Господин сын, князь великий Димитрий
Иванович! Божьим изволением дед твой, князь великий, пожаловал тебя,
благословил великим княжеством; и ты, господин сын, имей страх божий в
сердце, люби правду и милость и суд праведный, будь послушен своему государю
и деду, великому князю, и попечение имей от всего сердца о всем православном
христианстве, а мы тебя, своего господина и сына, благословляем и бога молим
о вашем здоровье". После митрополита Иоанн повторил то же наставление: "Внук
князь Димитрий! Пожаловал я тебя и благословил великим княжением; и ты имей
страх в сердце, люби правду и милость и суд праведный и попечение имей от
всего сердца о всем православном христианстве". Так кончился обряд, великие
князья отслушали после литургию, и Димитрий вышел из церкви в шапке и
бармах; в дверях осыпал его трижды деньгами золотыми и серебряными дядя Юрий
Иванович (Василий содержался под стражею); то же повторено было перед
Архангельским и Благовещенским соборами.
Но торжество бояр не было продолжительно. Не прошло еще году после
царского венчания Димитриева, как в январе 1499 страшная опала постигла два
знатнейших боярских семейства - князей Патрикеевых и князей Ряполовских. Мы
видели, что при деде и отце Иоанна первое место между служилыми князьями и
боярами принадлежало литовским выходцам, князьям Гедиминова рода,
Патрикеевым, которые породнились и с великими князьями московскими, ибо
князь Юрий Патрикеевич женился на дочери великого князя Василия Дмитриевича.
Сын Юрия, Иван, первый боярин при Василии Темном, продолжал первенствовать и
при Иоанне III, к нему послы иностранные обращались с важными предложениями,
к нему, как мы видели, обратился и брат великокняжеский, Андрей, с просьбою
о посредничестве. Князь Иван породнился с другим знаменитым семейством
боярским, ведшим свой род от Ивана, сына Всеволода III, и возвысившимся в
Москве при Василии Темном чрез важные услуги, оказанные семейству
последнего: Патрикеев выдал дочь за князя Семена Ряполовского-Стародубского.
И вот, несмотря на важное значение, родство, заслуги отцовские, Иоанн велел
схватить князя Ивана Юрьевича с двумя сыновьями, зятя его, князя Семена
Ряполовского, испытал подробно все крамолы, нашел измену бояр и приговорил
их к смертной казни: 5 февраля Семену Ряполовскому отрубили голову на
Москве-реке; просьбы духовенства спасли жизнь Патрикеевым: отец со старшим
сыном должны были постричься в монахи - первый у Троицы, другой в Кириллове
Белозерском монастыре, младший сын остался под стражей в доме. Неизвестно,
отобрано ли было имение у Патрикеевых, из духовной князя Ивана Юрьевича,
написанной прежде опалы, знаем, что у него было около пятидесяти вотчин,
сел, селец и деревень, поименованных в духовной, кроме таких селец и
деревень, которые не названы по имени, а причислены к селам.
Летописцы говорят глухо, не объявляют, в чем состояли крамолы, измена
Патрикеевых и Ряполовского, но нет сомнения, что эта измена и крамолы
состояли в действиях их против Софии и ее сына, в пользу Елены и
Димитрия-внука; это ясно видно из приведенных выше слов Курбского и Берсеня,
ясно и из того, что за опалою Патрикеевых и Ряполовского немедленно
последовала опала Елены и Димитрия, торжество Софии и Василия. Здесь мы не
можем не привести одного любопытного известия, из которого видно, что
поведение Патрикеевых и Ряполовского, поступавших еще по старой княжеской и
боярской привычке, не нравилось Иоанну, требовавшему новых отношений князей
служилых и бояр к великому князю, государю; давая наставление послам,
отправлявшимся к польскому королю, Иоанн говорит: "Чтоб во всем между вас
было гладко, пили бы бережно, не допьяна, чтобы вашим небреженьем нашему
имени бесчестья не было; ведь что сделаете не попригожу, так нам бесчестье и
вам тоже; и вы бы во всем себя берегли, а не так бы делали, как князь Семен
Ряполовский высокоумничал с князем Васильем, сыном Ивана Юрьевича".
После опалы боярской Иоанн начал нерадеть о внуке, по выражению
летописцев, и объявил сына Василия великим князем Новгорода и Пскова. В
Новгороде после выводов старых жителей было тихо, оттуда не раздалось
никакого возражения, но псковичи еще жили по старине: узнавши об этой
новости и не зная, в чем дело, они отправили в Москву троих посадников и по
три боярина с конца бить челом великим князьям Иоанну Васильевичу и внуку
его, Димитрию Иоанновичу, чтоб держали отчину свою в старине и, который
великий князь будет на Москве, тот был бы и во Пскове. Услыхав от послов
такую просьбу, великий князь рассердился. "Разве я не волен в своем внуке и
в своих детях? - сказал он. - Кому хочу, тому и дам княжество". Один
посадник с боярами были отпущены, двое других задержаны и посажены в тюрьму.
В это время приехал во Псков из Новгорода владыка Геннадий и хотел
соборовать, но посадники и псковичи, подумав, соборовать владыке не дали:
"Ты хочешь молить бога за великого князя Василия, а наши посадники затем
поехали к великому князю, что мы не верим, будто князь Василий будет великим
князем новгородским и псковским, подожди: когда приедут наши посадники и
бояре, тогда и служи". Послы приехали, но не все, приехали с опалою, без
поклона, с одним ответом: "Разве не волен я, князь великий, в своих детях и
в своем княжении?" Псковичи поспешили послать других бояр бить челом великим
князьям - Иоанну Васильевичу и Василию Иоанновичу новгородскому и
псковскому, "чтоб государи наши держали отчину свою в старине, а посадников
бы отпустили". Посадники были отпущены, и вслед за ними приехал боярин из
Москвы с объявлением, что великий князь отчину свою держит в старине.
Псковичи напрасно беспокоились: Иоанн не хотел делить великого
княжения, не хотел раздирать его усобицами, которые могли кончиться только
гибелью одного из соперников, и предупредил борьбу, пожертвовав сыну внуком.
II апреля 1502 года великий князь положил опалу на внука своего, великого
князя Димитрия, и на мать его Елену, посадил их под стражу и с того дня не
велел поминать их в ектеньях и литиях, не велел называть Димитрия великим
князем, а 14 апреля пожаловал сына своего Василия, благословил и посадил на
великое княжение Владимирское и Московское всея Руси самодержцем по
благословению Симона-митрополита. С этих пор имя великого князя Василия
является в грамотах подле отцовского, причем Иоанн называется в отличие
великим князем большим. Отпуская послов в Литву, Иоанн дал им такой наказ:
если дочь великого князя (Елена) или кто другой спросит: "Как великий князь
пожаловал сына своего Василия великим княжеством?" - то послам отвечать:
"Пожаловал государь наш сына своего, учинил государем так: как сам он
государь на государствах своих, так и сын его с ним на всех тех государствах
государь". Если же спросит: "А ведь прежде государь пожаловал великим
княжеством внука своего; и он взял ли у внука великое княжество?" - то на
это послы должны были отвечать: "Который сын отцу служит и норовит, того
отец больше и жалует; а который сын родителям не служит и не норовит, того
за что жаловать?" Если же дочь великого князя Елена спросит: "Где теперь
внук и сноха?" - то послы должны отвечать: "Внук и сноха живут теперь у
великого князя, так же как и прежде жили". Посол, отправленный в Крым,
должен был на те же вопросы отвечать так: "Внука своего государь наш было
пожаловал, а он стал государю нашему грубить; но ведь жалует всякий того,
кто служит и норовит, а который грубит, того за что жаловать?"
ВОСТОК
Подчинение Казани. - Завоевание Перми. - Югорские князья платят дань в
Москву; утверждение русских на Печоре; переход за Уральские горы. -
Нашествия хана Золотой Орды Ахмата. - Поведение Иоанна во время второго
нашествия Ахмата. - Послание к нему Вассиана, архиепископа Ростовского. -
Отступление Ахмата от Угры. - Гибель Ахмата в степях. - Крымская орда. -
Союз Иоанна с крымским ханом Менгли-Гиреем; крымцы дорушивают Золотую Орду.
- Первые сношения России с Турциею. - Сношения с тюменцами, ногаями,
Хоросаном и Грузиею.
Последний поход Василия Темного был на Казань, первый поход московской
рати в княжение сына его был также на Казань. В 1467 году служилый
московский царевич Касим получил из Казани весть, что там хотят видеть его
ханом и чтоб он спешил туда с войском; Касим обрадовался, дал знать об этом
великому князю, и тот послал к нему сильную рать под начальством князя Ивана
Васильевича Оболенского-Стриги. Но когда Касим подошел к Волге, то на другом
берегу уже стоял казанский хан Ибрагим со всеми князьями и не допустил его
до перевоза. Обманутый Касим в холодную и дождливую осень должен был
возвращаться назад, оказался недостаток в съестных припасах, так что многие
из ратников Оболенского в постные дни принуждены были есть мясо, а лошади
мерли с голоду; много доспехов было побросано на дороге, но люди все
возвратились домой благополучно. Казанцы спешили отомстить и немедленно
явились под Галичем, но получили скудную добычу, ибо все окружные жители
сидели, запершись в городе; городов же брать не могли, потому что великий
князь успел разослать заставы в Муром, Нижний, Кострому и Галич. Счастливее
были московские дети боярские, которые зимою 6 декабря выступили из Галича в
землю Черемисскую. Целый месяц в сильную стужу, без дороги шли они лесами. 6
января 1468 года вошли к черемисам и выжгли всю землю их дотла, людей
перебили, других взяли в плен, иных сожгли, имение все побрали, скот,
которого нельзя было с собой увести, перебили; за один день пути только не
дошли до Казани и возвратились к великому князю все поздорову; в то же время
муромцы и нижегородцы воевали по Волге. Казанцы отомстили нападением на
верховья реки Юга, где сожгли городок Кичменгу; потом повоевали две
костромские волости; князь Оболенский-Стрига не мог догнать их; счастливее
был князь Данило Холмской, которому удалось разбить татар, разорявших
Муромскую волость.
Весною новый поход: воеводы собрались на Вятке, под Котельничем,
повоевали по Вятке черемис, выплыли в Каму, воевали до Тамлуга и Перевоза
Татарского, побили многих купцов и товару у них отняли много; входили
воевать и в Белую-Воложку; на берегах Камы разбили отряд татар из двухсот
человек, потерявши на бою двух человек убитыми, наконец, через Великую Пермь
и Устюг возвратились в Москву. С другой стороны, князь Хрипун-Ряполовский с
нижегородскою заставою разбил татарский отряд, состоявший из дворян ханских.
Но в то время как русские воевали по Каме, казанцы с большою силою пришли к
Вятке и заставили ее жителей передаться хану Ибрагиму.
В 1469 году, весною же, великий князь задумал поход в более обширных
размерах: пошла под Казань судовая рать, в которой были дети боярские из
всех городов, под начальством воеводы Константина Александровича Беззубцева;
пошла и московская городовая рать, сурожане, суконники, купцы и прочие
москвичи, которым было можно по их силе, с воеводою князем Петром
Васильевичем Оболенским-Нагим; суда шли к Нижнему из Москвы Москвою-рекою и
Окою, коломничи и муромцы - Окою, владимирцы и суздальцы - Клязьмою,
дмитровцы, можайцы, угличане, ярославцы, ростовцы, костромичи и все другие
поволжане - прямо Волгою, и все сошлись к Нижнему в один срок. Другая рать,
под начальством князя Данилы Ярославского, из Вологды и Устюга пришла к
Вятке и повестила вятчанам, чтоб шли вместе на казанского царя, но мы видели
уже, что вятчане отказались воевать против Ибрагима. В это время на Вятке
был казанский посол, который и дал знать своим, что идет от Вятки рать
московская судовая, но небольшая. Между тем Беззубцев с главною ратью стоял
в Нижнем, куда пришла к нему великокняжеская грамота с приказом: самому
стоять в Нижнем, на казанские места отпустить охотников. Беззубцев созвал
всех князей и воевод и объявил им: "Прислал великий князь грамоту и велел
всем вам сказать: кто из вас хочет идти воевать казанские места по обе
стороны Волги, тот ступай, только к городу Казани не ходите". Рать отвечала:
"Все хотим на окаянных татар, за святые церкви, за своего государя, великого
князя Ивана, и за православное христианство!" - и пошли все, а Беззубцев
один остался в Нижнем. Ратники выплыли из Оки под Нижний Новгород Старый,
вышли из судов к церкви, велели священникам служить молебен за великого
князя и за воинов его и милостыню раздали каждый по силе, потом собрались и
стали думать, кого поставить воеводою, чтоб одного всем слушать, долго
думавши, выбрали себе по своей воле Ивана Руна. В тот же день отплыли они от
Нижнего, два раза ночевали на дороге и на третьи сутки на ранней заре, 21
мая, пришли под Казань, забрались в посады, велели трубить в трубы и
бросились сечь сонных татар, грабить, брать в плен, освободили христианских
пленников, московских, рязанских, литовских, вятских, устюжских, пермских, и
зажгли посады со всех сторон; татары, не хотя отдаться в руки христианам и
больше жалея о богатстве своем, запирались со всем добром, с женами и детьми
в мечетях и там сгорали. Когда посады погорели, русская рать, истомившись,
отступила от города, села на суда и отплыла на остров Коровнич, где стояла
семь дней. На осьмой прибежал из Казани пленный коломнятин и объявил:
"Собрался на вас царь казанский Ибрагим со всею землею, Камскою, Сыплинскою,
Костяцкою, Беловоложскою, Вотяцкою, Башкирскою, и быть ему на вас на ранней
заре с судовою ратью и конною". Услыхавши эту весть, воеводы и ратники
начали отсылать от себя молодых людей с большими судами, а сами остались
назади, на берегу, оборонять их. Они приказали молодым стать на
Ирыхове-острове, а на узкое место не ходить; но те не послушались, пошли в
узкое место на больших судах, и тут пришли на них конные татары, начали
стрелять, стараясь их выбить; но русские отстреливались удачно и отбились от
неприятеля. Между тем судовая рать татарская, лучшие князья и люди пошли на
главный отряд, сбираясь пожрать его, потому что был невелик; но русские не
испугались, пошли против татар и прогнали их до самого города. Возвратившись
с погони, вся рать стала на Ирыхове-острове, и тут пришел к ней воевода
Беззубцев, который, простоявши еще семь недель в ожидании вятчан и отряда
князя ярославского и видя, что в войске оказывается недостаток в съестных
припасах, двинулся со всею ратью к Нижнему; на другой день встретили они
ханшу, мать Ибрагимову, плывшую из Москвы, которая объявила им, что войны
больше не будет. "Князь великий, - говорила она, - отпустил меня к сыну со
всем добром и с честию; больше уже не будет никакого лиха между ними, по все
только добро будет". Вероятно, прибытие этой ханши в Москву и заставило
великого князя отложить поход Беззубцева из Нижнего. Воевода продолжал путь
Волгою вверх и, остановившись в воскресенье на Звениче-острове, велел
священникам служить обедню; отслушав обедню, хотели уже садиться обедать, а
в некоторых церквах не успели еще и обеден отслужить, как вдруг показались
татары в судах на реке и на конях по берегу. Русские бросились на суда,
схватились с неприятелем и прогнали его, но стрельба конницы заставила их
отплыть к своему берегу; тогда судовые татары погнались опять за ними,
русские снова оборотились и прогнали татар; так бились целый день и
разошлись ночевать, татары на своем берегу, русские на своем. Как на другой
день они разошлись, летописи не говорят.
Но есть известие о судьбе другого отряда, находившегося под начальством
князя Ярославского, который, как мы видели, шел Вяткою и Камою. Получивши
весть от одного татарина, что войско Беззубцева было под Казанью и ушло,
заключивши мир с ханом, князь Ярославский решился выйти из Камы в Волгу и
мимо Казани плыть к Нижнему; но когда он поровнялся с Казанью, то нашел, что
Волга загорожена татарскими судами; несмотря на неравенство сил, русские
должны были вступить в битву, чтоб проложить себе дорогу; битва была
ожесточенная, секлись, схватываясь руками; несколько воевод полегло на
месте, особенное мужество оказал князь Василий Ухтомский, который скакал по
связанным судам татарским и бил ослопом неприятеля; русские потеряли 430
человек убитыми и взятыми в плен, много было побито, потоплено и татар;
наконец князю Ухтомскому и устюжанам удалось пробиться и приплыть к Нижнему;
откуда послали к великому князю бить челом о жалованьи: Иоанн дважды посылал
к ним по золотой деньге; но они обе эти деньги отдали священнику, который
был с ним под Казанью, пусть бога молит о государе и о всем его воинстве; в
третий раз Иоанн послал им запас: 700 четвертей муки, 300 пудов масла, 300
луков, 6000 стрел, 300 шуб бараньих, 300 однорядок из иностранного сукна и
300 сермяг - с приказом идти в новый поход на Казань.
В четыре описанных похода ничего не было сделано: весь успех
ограничивался опустошением неприятельских областей, за что казанцы также не
оставались в долгу; сожжение казанских посадов Руном не могло вознаградить
за потери, понесенные отрядом князя Ярославского; мало того, выгода была
явно на стороне казанцев, потому что им удалось подчинить себе Вятку.
Летописи не говорят нам о числе войск, отправлявшихся до сих пор на Казань;
но из их рассказа ясно, что неуспех главным образом зависел от недостатка
единства в движениях, от недостатка подчиненности; один воевода не мог
ничего сделать, потому что не мог дождаться другого, приказ великокняжеский
и воеводский не был исполнен: Руно пошел на Казань, когда ему прямо сказано
было не ходить; под Казанью молодые не слушались старших. И вот для
получения чего-нибудь решительного летом же 1469 года Иоанн послал под
Казань двоих братьев своих, Юрия и Андрея Большого, вместе с молодым
Верейским князем Василием Михайловичем, со всею силою московскою и
устюжскою, конною и судовою. 1 сентября князь Юрий подошел к Казани; татары
выехали навстречу, но, побившись немного, побежали в город и затворились; а
русские обвели острог и отняли воду. Тогда Ибрагим, видя себя в большой
беде, начал посылать с просьбою о мире и добил челом на всей воле великого
князя и воеводской. Мы не знаем, в чем состояла эта воля; знаем только, что
хан выдал всех пленников, взятых за 40 лет.
Очень быть может, что никаких других условий и не было; могли желать
покончить скорее с Казанью, потому что внимание отвлекалось другими
важнейшими отношениями: с новгородцами дела не ладились, Казимир литовский
пересылался с Ахматом, ханом Золотой Орды. В продолжение следующих восьми
лет, когда Иоанн был занят делами новгородскими, о Казани не было слышно; и
как нарочно, хан казанский нарушил мир в то самое время, когда Иоанн привел
Новгород окончательно в свою волю и мог обратить оружие на восток. В начале
1478 года, когда еще великий князь был в Новгороде, пришла в Казань весть,
что он потерпел поражение от новгородцев и сам-четверт убежал раненый. Хан
поспешил воспользоваться благоприятным случаем и вооружился, но относительно
похода казанцев в летописях встречаем разные показания: в некоторых
говорится, что сам Ибрагим напал на Вятку, взял много пленных по селам, но
города не взял ни одного и под Вяткою потерял много своих татар, стоявши под
городом с масляницы до четвертой недели поста; в иных прибавлено, что и
некоторые города передались хану; в других сказано, что хан пошел было и на
Устюг, но задержан был разлившеюся рекою. Но в некоторых летописях
говорится, что Ибрагим не пошел сам, а послал на Вятку войско, и когда
пришла к нему справедливая весть, что великий князь покорил Новгород, то он
отдал войску приказ возвратиться немедленно; войско повиновалось так
ревностно, что побежало, бросивши даже кушанье, которое варилось в котлах.
Мы не можем видеть несогласимого противоречия в том, что хан сам пошел в
поход или только отправил войско с воеводами: народная молва и самые
летописцы легко могли приписать поход самому хану, хотя бы его и не было при
войске; легко могло явиться выражение "приходил царь казанский" вместо
"приходили татары казанские" или "приходил царевич казанский". Что же
касается до известия о быстром отступлении вследствие приказа из Казани, то
оно не противоречит известию об опустошении Вятской области и
четырехнедельном стоянии под городом, ибо приказ возвратиться именно мог
прийти после этого четырехнедельного стояния; наконец, относительно известия
о походе к Устюгу легко можно допустить здесь отдельный отряд татарский.
Как бы то ни было, великий князь не хотел оставлять без внимания
нарушение мира со стороны Ибрагимовой, и весною московские воеводы Образец и
другие поплыли Волгою из Нижнего к Казани, опустошили волости и подплыли к
городу; но сильная буря и дождь помешали приступу и заставили московское
войско отступить; с другой стороны, вятчане и устюжане вошли Камою в
казанские владения и также опустошили их; Ибрагим послал с челобитьем к
великому князю и заключил мир на всей его воле; воля эта опять остается
неизвестною.
До сих пор война с Казанью ограничивалась местью, опустошениями за
опустошения; из мирных договоров, заключавшихся на воле великого князя
московского, знаем только об обязательстве хана отпустить пленников; но
скоро смерть Ибрагима и внутренние смуты, последовавшие за нею в Казани,
дали московскому князю возможность утвердить здесь решительно свое влияние,
впервые привести в зависимость татарское царство. После Ибрагима осталось
двое сыновей от разных жен - старший Алегам (Али-хан) и младший
Магмет-Аминь; около каждого из них образовалась своя сторона; Алегам с
помощью ногаев осилил и сел на отцовском столе; но волнения не прекратились
и подавали повод московскому князю вооруженною рукою вмешиваться в казанские
дела, наконец молодой Магмет-Аминь явился в Москву бить челом великому
князю, назвал его себе отцом и просил у него силы на брата Алегама. Иоанн
обещал: ему тем более выгодно было видеть ханом в Казани Магмет-Аминя, что
мать последнего, Нурсалтан, вышла замуж за крымского хана Менгли-Гирея,
верного союзника Москвы, и скоро пришла весть из Казани, обещавшая удачу в
предприятии; казанские вельможи прислали сказать великому князю: "Мы
отпустили к тебе Магмет-Аминя для того, что если в случае Алегам станет с
нами поступать дурно, то ты опять отпустишь к нам Магмет-Аминя; узнавши об
этом, Алегам зазвал нас к себе на пир и хотел перерезать, мы убежали в
степь; а он, укрепивши город, выступил за нами". Иоанн не стал более медлить
и в апреле 1487 года послал на Казань большую рать под начальством князей
Данилы Холмского, Александра Оболенского, Семена Ряполовского и Семена
Ярославского, вслед за которыми отправил и Магмет-Аминя; войска, по обычаю,
плыли на судах, лошадей гнали берегом. Алегам выехал против них со всею
силою, но, побившись немного, убежал в город и заперся здесь. Казань была
осаждена, обведена была острогом; осада продолжалась три недели, и каждый
день Алегам делал вылазки; с другой стороны, много вреда русскому войску
причинял князь Алгазый, оставшийся вне города; наконец воеводам удалось
прогнать Алгазыя за Каму, в степь; после этого изнемог и Алегам, сам выехал
из города и отдался в руки воеводам 9 июля. На его место послан был
Магмет-Аминь как подручник великого князя московского; крамольные князья и
уланы казнены смертью; Алегам с женою сосланы в заточение в Вологду, мать
его, братья и сестры - на Белоозеро в Карголом. Подручнические отношения
Магмет-Аминя к московскому великому князю не выражаются нисколько в формах
их грамот; письма ханские начинаются так: "Великому князю Ивану Васильевичу
всея Руси, брату моему, Магмет-Аминь, царь, челом бьет"; письма Иоанновы
начинаются так же: "Магмет-Аминю, царю, брату моему, князь великий Иван
челом бьет". Но, несмотря на равенство в формах, письма Иоанновы к
Магмет-Аминю заключают в себе приказания; так, например, муромские
наместники поймали однажды казанского татарина, который ехал с товарами
через Мордву, а Новгород-Нижний и Муром объехал, избывая пошлин. Узнав об
этом, Иоанн писал Магмет-Аминю: "Ты бы в Казани и во всей своей земле
заповедал всем своим людям, чтоб из Казани через Мордву и Черемису на Муром
и Мещеру не ездил никто; а ездили бы из Казани все Волгою на
Новгород-Нижний". Желая жениться на дочери ногайского хана, Магмет-Аминь
испрашивал на то согласия великого князя; наконец, видим, что на казанские
волости наложена была известная подать, шедшая в московскую казну и
сбираемая московскими чиновниками; так, Магмет-Аминь жаловался великому
князю, что какой-то Федор Киселев притесняет цивильских жителей, берет
лишние пошлины.
Но сам Магмет-Аминь возбудил против себя негодование вельмож казанских
разного рода насилиями. В мае 1496 года он известил великого князя, что идет
на него шибанский царь Мамук с большою силою, а внутри Казани измена:
сносятся с неприятелем князья Калимет, Урак, Садырь и Агиш. Иоанн велел идти
к нему на помощь воеводе своему, князю Семену Ряполовскому, с детьми
боярскими московского двора и понизовых городов; когда Калимет с товарищами
узнали о приближении московского войска, то выбежали из Казани к Мамуку,
который также испугался и ушел домой. Но только что московское войско успело
возвратиться, как недовольные казанцы дали об этом знать Мамуку, и тот
явился под Казанью с большою силою ногайскою и князьями казанскими;
Магмет-Аминь, боясь измены, выбежал из Казани с женою и верными князьями и
приехал в Москву, где великий князь держал его в чести. Мамук вошел в Казань
без сопротивления, но начал царствование тем, что схватил своих старых
доброжелателей, Калимета с товарищами, ограбил купцов и всех земских людей.
Князей он скоро выпустил и пошел с ними осаждать Арский город; но арские
князья города своего ему не сдали и бились крепко; в то же время и князья
казанские убежали из его стана в Казань, укрепили город, не пустили в него
Мамука и послали в Москву бить челом великому князю, чтоб простил их за
измену и пожаловал, не присылал бы к ним прежнего хана Магмет-Аминя, потому
что от него большое насилие и бесчестие женам их. Великий князь исполнил их
просьбу и вместо Магмет-Аминя послал в Казань младшего брата его, также сына
Ибрагимова от Нурсалтан, Абдыл-Летифа, недавно приехавшего служить ему из
Крыма и получившего в кормление Звенигород со всеми пошлинами. Князья Семен
Холмской и Федор Палецкий посадили Летифа на царство и привели к присяге
(шерти) за великого князя всех князей казанских, уланов и земских людей по
их вере. Магмет-Аминю вместо Казани дали Каширу, Серпухов, Хотунь со всеми
пошлинами; но он и здесь нрава своего не переменил, жил с насильством и
алчно ко многим, по словам летописца.
Летиф недолго царствовал. Как видно, тот же самый князь Калимет,
который был во главе недовольных Магмет-Аминем, потом оказался опасен Мамуку
и был им схвачен, теперь не мог ужиться и с Летифом и действовал против него
обвинениями в Москве; в январе 1502 года великий князь отправил в Казань
князя Василия Ноздреватого и Ивана Телешова с приказом схватить Летифа за
его неправду; Летиф был схвачен, привезен в Москву и сослан в заточенье на
Белоозеро. По другим же известиям, Летиф был схвачен Калиметом, приехавшим
для того из Москвы. Московский посол в Крыму объявил Менгли-Гирею о винах
Летифа в неопределенных выражениях: "Великий князь его пожаловал, посадил на
Казани, а он ему начал лгать, ни в каких делах управы не чинил, да и до
земли Казанской стал быть лих". На место Летифа посажен был опять
Магмет-Аминь, который не забыл, что Калимет был главным виновником его
прежнего изгнания из Казани; может быть, Калимет своим поведением и своими
отношениями к Москве убедил хана, что им двоим нельзя быть вместе в Казани.
Магмет-Аминь убил Калимета, "держа гнев на великого князя", по словам
летописца. По другим известиям, этот гнев еще более был воспламенен новою
женою Магмет-Аминя, вдовою прежнего, царя казанского, Алегама, на которой
великий князь позволил жениться: будучи научаема вельможами, она день и ночь
шептала хану, чтоб отложился от Москвы. Весною 1505 года Магмет-Аминь
прислал в Москву одного из своих князей с грамотою о каких-то делах; как
видно, грамота заключала в себе жалобы, потому что великий князь отправил в
Казань своего посла сказать хану, чтобы он всем тем речам не потакал. Этот
отказ в удовлетворении жалоб послужил Магмет-Аминю поводом к отложению от
Москвы: посол великокняжеский был схвачен вместе с русскими купцами,
приехавшими на ярмарку 24 июня, некоторые из них были убиты, другие
ограблены и отосланы к ногаям, после чего Магмет-Аминь подходил к Нижнему
Новгороду, который был спасен искусством и храбростью пленных стрельцов
литовских, взятых на Ведроше и сосланных в Нижний. Скоро последовавшая за
тем смерть великого князя дала хану возможность наслаждаться своим
торжеством безнаказанно.
Прочнее, чем на низовьях Камы, утвердилось русское владычество в
верхних ее частях. Мы видели, что еще в княжение Димитрия Донского св.
Стефан крестил часть народонаселения Пермской земли, именно зырян; из
описаний этого события видно, что последние еще прежде были подчинены
великим князьям московским: св. Стефан является ходатаем за новообращенных
перед правительством; дело Стефана в Перми довершено было одним из
преемников его: под 1462 годом встречаем известие, что епископ пермский Иона
крестил Великую Пермь и князя ее, поставил церкви, игуменов и священников. В
каком отношении находилась эта Великая Пермь и князь ее к Москве, мы не
знаем; новгородцы даже в Шелонском договоре включили Пермь в число своих
владений, но тотчас по заключении этого договора, в 1472 году, великий князь
послал воеводу князя Федора Пестрого на пермяков за их неисправление; 26
июня пришла в Москву весть, что Пестрый завоевал Пермскую землю; с устья
Черной реки воевода плыл на плотах с лошадьми до городка Анфаловского; здесь
сошел с плотов и отправился на лошадях в верхнюю землю, к городку Искору,
отпустивши отряд под начальством Нелидова в нижнюю землю, на Урос, Чердынь и
Почку, где владел князь Михаил. Не доходя до Искора, на реке Колве, Пестрый
встретил пермскую рать, разбил ее, взял в плен воеводу Качаима. Отсюда
русские пошли к Искору, взяли его, взяли и другие городки и пожгли; Нелидов
делал то же в нижней земле. Пришедши на место, где река Почка впадает в
Колву, Пестрый сождался со всеми своими отрядами, срубил городок, сел в нем
и привел всю землю за великого князя, к которому отправил пленного князя
Михаила с воеводами его и добычу - шестнадцать сороков соболей, шубу
соболью, двадцать девять с половиною поставов сукна, три панциря, шлем и две
сабли булатные. После, впрочем, во все продолжение княжения Иоаннова в Перми
оставались туземные князья; последним из них был Матвей Михайлович, вероятно
сын упомянутого выше Михаила; этого Матвея великий князь свел с Великой
Перми в 1505 году и послал туда первого русского наместника, князя Василия
Ковра.
Новгородцы и Югру причисляли к своим волостям; но мы видели, как
непрочно было там их владычество. В 1465 году Иоанн велел устюжанину Василию
Скрябе воевать Югорскую землю; с ним пошли охочие люди, пошел также князь
Василий Ермолаич Вымский с вымичами и вычегжанами. Выведши много полона, они
привели Югорскую землю за великого князя, двоих князей доставили в Москву,
где великий князь пожаловал их опять югорским княжением и отпустил домой,
наложивши дань. Давно уже вогуличи нападали на русские владения в Перми; мы
видели, что епископ Питирим, один из преемников св. Стефана, пал их жертвою.
В 1467 году 120 человек вятчан вместе с пермяками воевали вогуличей и взяли
в плен князя их Асыку. В 1481 году вогуличи напали на Великую Пермь,
проникли до Чердыни, но здесь настигли их устюжане под начальством Андрея
Мишнева и побили. Асыка каким-то образом успел освободиться из плена, и в
1483 году великий князь послал на него воевод - князя Федора Курбского
Черного и Салтыка Травина с устюжанами, вологжанами, вычегжанами, вымичами,
сысоличами, пермяками. На устье Полыми встретили они вогуличей и разбили с
потерею только семи человек своих, отсюда пошли вниз по Тавде, мимо Тюмени в
Сибирскую землю, дорогою воевали, добра и пленных взяли много; от Сибири
пошли вниз по Иртышу, с Иртыша на Обь, в Югорскую землю, где взяли в плен
большого ее князя Молдана и других, и возвратились в Устюг 1 октября,
вышедши оттуда 9 мая. В 1485 году по старанию пермского епископа Филофея
князья югорские, кодские - Молдан, отпущенный из плена с детьми, да трое
других - заключили мир под владычним городом Усть-Вымским с князьями
вымскими - Петром и Федором, с вычегодским сотником и с владычним слугою,
клялись лиха не мыслить и не нападать на пермских людей, а пред великим
князем вести себя исправно; для подкрепления клятвы пили воду с золота, по
своему обычаю. В последний год XV века был последний поход на Югорскую
землю, на вогуличей, ходили воеводы: князь Семен Курбский, Петр Ушатый и
Заболоцкий-Бражник с 5000 устюжан, двинян, вятчан; разными реками и волоками
достигли Печоры, построили на берегу крепость и отсюда отправились за
Уральские горы, которые перешли с большим трудом.
Так утверждение русского владычества на Каме, в Перми имело необходимым
следствием подчинение и отдаленнейших стран северо-восточных, переход через
Уральские горы, потому что дикие жители этих стран нападали на Пермь и тем
самым вызывали на себя русское оружие. Но, вдаваясь все более и более на
северо-восток по искони принятому направлению, распространяясь легко на счет
диких финских племен, редко разбросанных по огромным пространствам, русские
владения не могли с такою же легкостию распространяться на юго-восток, ибо
там еще стояли своими вежами татары, ослабленные разделением на несколько
орд, потерявшие для Руси прежнее значение безусловных повелителей, но в
первую половину княжения Иоаннова еще не отказывавшиеся от притязаний на
дань и долго после опасные, как разбойники неукротимые. Казань благодаря
усобице между детьми Ибрагимовыми была приведена в волю великого князя
московского, но отложилась перед смертью Иоанна и после долгих усилий
окончательно была покорена только при внуке его. Золотая Орда рассыпалась
окончательно при Иоанне III, но перед падением своим привела в сильный страх
Московское государство, не оставляя своих притязаний на господство над ним.
Увлекаемый новгородцами в борьбу с московским князем и не имея досуга и
средств к этой борьбе, Казимир литовский хотел остановить Иоанна посредством
татар. В 1471 году он послал в Золотую Орду к хану Ахмату татарина Кирея
Кривого, холопа Иоаннова, бежавшего от своего господина в Литву. Приехавши к
Ахмату, Кирей начал говорить ему от короля на московского князя многие речи
лживые и обговоры, поднес богатые дары хану и всем вельможам его и бил
челом, чтоб вольный царь пожаловал, пошел на московского князя со всею
Ордою, а король с другой стороны пойдет на Москву со всею своею землею;
вельможи были за короля, но хану в это время был недосуг; целый год
продержал он у себя Кирея, не имея с чем отпустить его, а между тем вятчане,
приплывши Волгою, овладели Сараем во время отсутствия хана, разграбили
город, взяли пленных множество.
Не успевши вовремя отвлечь Иоанна от Новгорода, Ахмат пришел к
московским границам только летом 1472 года, когда новгородский поход был уже
кончен и великий князь мог направить все свои силы в одну сторону. Узнавши,
что хан под Алексином, Иоанн велел идти к Оке братьям своим и воеводам и сам
немедленно поехал в Коломну, а оттуда в Ростиславль, куда велел следовать за
собою и сыну Иоанну. В Алексине было мало ратных людей, не было ни пушек, ни
пищалей, ни самострелов, никакого городного пристрою, и потому великий князь
велел воеводе алексинскому Беклемишеву оставить город по невозможности
держаться в нем, но воевода не хотел выйти из города, не взявши посула с
жителей; те давали ему пять рублей, но он требовал шестого для жены, и, в то
время как происходила эта торговля, татары повели приступ. Воевода бросился
с женою и слугами на другой берег, татары кинулись также в Оку догонять его,
но поймать не могли, потому что в это время приспел на берег князь Василий
Михайлович Верейский и не дал им переправиться. В тот же день пришли к Оке
двое братьев Иоанновых, Юрий из Серпухова и Борис с Козлова Броду, да
воевода Петр Челяднин с двором великого князя. Хан велел своим взять
Алексин, но граждане храбро оборонялись и побили много татар. Скоро, однако,
нечем стало более обороняться, не осталось ни стрелы, ни копья; татары
зажгли город, и он сгорел с людьми и добром их; кто же выбежал из огня, те
попались в руки татарам. Князь Юрий Васильевич и воеводы стояли на другом
берегу и плакали, но помочь не могли по глубине Оки в этом месте. После хан
спросил одного пленника: "Куда девались алексинцы? Сгорело их мало и в плен
попалось также мало?" Пленник, которому посулили свободу за открытие,
объявил, что более тысячи человек со всем добром забежали в тайник,
выведенный к реке; татары взяли тайник, и тут уже ни один алексинец не ушел
от них. Истреблением Алексина, впрочем, и ограничились все успехи Ахмата;
слыша, что сам великий князь стоит в Ростиславле, царевич Даньяр Касимович с
татарами и русскими - в Коломне, брат великого князя Андрей Васильевич - в
Серпухове, видя перед собою многочисленные полки князя Юрия, как море
колеблющиеся в светлом вооружении, хан двинулся назад, в свои улусы. По
некоторым же известиям, Ахмат принужден был отступить вследствие моровой
язвы, открывшейся в его войске; впрочем, страх Ахматов будет понятен и без
моровой язвы, если справедливо известие одного летописца, что у русских было
180000 войска, стоявшего в разных местах на пространстве 150 верст.
После этого, как видно, заключен был мир между Ахматом и великим
князем; под 1474 годом встречаем известие о приходе из Орды Никифора Басенка
с Ахматовым послом Кара-Кучуком, который привел с собою 600 татар,
принадлежавших к посольству, получавших поэтому пищу от великого князя,
кроме 3200 купцов, приведших на продажу более 40000 лошадей. В 1476 году
приехал в Москву новый посол от Ахмата звать великого князя в Орду; Иоанн
отправил с ним к хану своего посла Бестужева, неизвестно с какими речами.
Известно только то, что эти речи не понравились; есть известие, впрочем
сильно подозрительное, что когда хан отправил в Москву новых послов с
требованием дани, то Иоанн взял басму (или ханское изображение), изломал ее,
бросил на землю, растоптал ногами, велел умертвить послов, кроме одного, и
сказал ему: "Ступай объяви хану: что случилось с его басмою и послами, то
будет и с ним, если он не оставит меня в покое". Гораздо вероятнее другое
известие, что великую княгиню Софию оскорбляла зависимость ее мужа от
степных варваров, зависимость, выражавшаяся платежом дани, и что племянница
византийского императора так уговаривала Иоанна прервать эту зависимость:
"Отец мой и я захотели лучше отчины лишиться, чем дань давать; я отказала в
руке своей богатым, сильным князьям и королям для веры, вышла за тебя, а ты
теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками; разве у тебя мало войска?
Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру
святую?" К этому известию прибавляют, будто по старанию Софии у послов и
купцов татарских взято было Кремлевское подворье, будто София уговорила
Иоанна не выходить пешком навстречу к послам ордынским, привозившим басму,
будто древние князья кланялись при этом послам, подносили кубок с кумысом и
выслушивали ханскую грамоту, стоя на коленях; будто Иоанн для избежания этих
унизительных обрядов сказывался больным при въезде послов ханских; но можно
ли допустить, чтоб отец и дед Иоаннов подвергались этим обрядам, если даже
допустим, что иностранцы, свидетельствующие о них, и сказали полную правду?
Как бы то ни было, вероятно, что Ахмат не был доволен поведением Иоанна
и в 1480 году, заслышав о восстании братьев великого князя и согласившись
опять действовать заодно с Казимиром литовским, выступил на Москву;
летописцы говорят, что и на этот раз король был главным подстрекателем.
Получивши весть о движении Ахмата, великий князь начал отпускать воевод на
берега Оки: брата, Андрея Меньшого, отправил в Тарусу, сына, Иоанна, - в
Серпухов и, получивши весть, что хан приближается к Дону, отправился сам в
Коломну 23 июля. Но хан, видя, что по Оке расставлены сильные полки, взял
направление к западу, к Литовской земле, чтоб проникнуть в московские
владения чрез Угру; тогда Иоанн велел сыну и брату спешить туда; князья
исполнили приказ, пришли к Угре прежде татар, отняли броды и перевозы.
В Москве сели в осаде: мать великого князя инокиня Марфа, князь Михаил
Андреевич Верейский, митрополит Геронтий, ростовский владыка Вассиан,
наместник московский князь Иван Юрьевич Патрикеев с дьяком Василием
Мамыревым; а жену свою, великую княгиню Софию (римлянку, как выражаются
летописцы), Иоанн послал вместе с казною на Белоозеро, давши наказ ехать
далее к морю и океану, если хан перейдет Оку и Москва будет взята.
Касательно самого великого князя мнения разделились: одни, приводя
непостоянства военного счастья, указывая на пример великого князя Василия
Васильевича, взятого в плен казанскими татарами в Суздальском бою, указывая
на бедствия, бывшие следствием этого плена, думали, что Иоанн не должен
выводить войска против татар, но должен удалиться на север, в места
безопасные; другие же, особенно духовенство, и из духовных преимущественно
Вассиан, архиепископ ростовский, по талантам, грамотности и энергии
выдававшийся на первый план, думали, что великий князь должен оставаться с
войском на границах; летописец, оставивший нам подробнейший рассказ о
событии, держался того же мнения и сильно вооружался против людей,
настаивавших на удалении великого князя от границ, именно против двоих
приближенных бояр, Ивана Васильевича Ощеры и Григория Андреевича Мамона. По
его словам, эти богатые люди думали только о богатстве своем, о женах, о
детях, хотели укрыть их и самих себя в безопасных местах и припоминали
Иоанну Суздальский бой, как отца его взяли татары в плен и били;
припоминали, что когда Тохтамыш приходил, то великий князь Димитрий бежал в
Кострому, а не бился с ханом. Но должно заметить, что летописец, равно как и
Вассиан в послании своем, удивительным для нас образом смешивают две вещи:
удаление великого князя от войска и бегство целого войска, покинутие
государства на жертву татарам, что, по их словам, Ощера и Мамонов именно
советовали. Великий князь, оставя войско на берегу Оки и приказавши сжечь
городок Каширу, поехал в Москву, чтоб посоветоваться с матерью, митрополитом
и боярами, а князю Даниилу Холмскому дал приказ - по первой присылке от него
из Москвы ехать туда же вместе с молодым великим князем Иоанном. 30
сентября, когда москвичи перебирались из посадов в Кремль на осадное
сиденье, вдруг увидали они великого князя, который въезжал в город вместе с
князем Федором Палецким; народ подумал, что все кончено, что татары идут по
следам Иоанна; в толпах послышались жалобы: "Когда ты, государь великий
князь, над нами княжишь в кротости и тихости, тогда нас много в безлепице
продаешь; а теперь сам разгневал царя, не платя ему выхода, да нас выдаешь
царю и татарам". В Кремле встретили Иоанна митрополит и Вассиан; ростовский
владыка, называя его бегуном, сказал ему: "Вся кровь христианская падет на
тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не
поставивши и не бившись с ними; зачем боишься смерти? Не бессмертный ты
человек, смертный; а без року смерти нет ни человеку, ни птице, ни зверю;
дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я лицо свое перед
татарами!" Великий князь, опасаясь граждан, не поехал на свой кремлевский
двор, а жил в Красном сельце; к сыну послал грамоту, чтоб немедленно ехал в
Москву, но тот решился лучше навлечь на себя гнев отцовский, чем отъехать от
берега. Видя, что грамоты сын не слушает, Иоанн послал приказание Холмскому:
схвативши силою молодого великого князя, привезти в Москву; но Холмской не
решился употребить силы, а стал уговаривать Иоанна, чтоб ехал к отцу; тот
отвечал ему: "Умру здесь, а к отцу не пойду". Он устерег движение татар,
хотевших тайно переправиться через Угру и внезапно броситься на Москву: их
отбили от русского берега с большим уроном.
В Москве мнение Вассиана превозмогло: проживши две недели в Красном
сельце, приказавши Патрикееву сжечь московский посад и распорядившись
переводом дмитровцев в Переяславль для осады, а москвичей в Дмитров, великий
князь отправился к войску. Перед отъездом митрополит со всем духовенством
благословил его крестом и сказал: "Бог да сохранит царство твое силою
честного креста и даст тебе победу на врагов; только мужайся и крепись, сын
духовный! Нe как наемник, но как пастырь добрый, полагающий душу свою за
овцы, потщись избавить врученное тебе словесное стадо Христовых овец от
грядущего ныне волка; и господь бог укрепит тебя и поможет тебе и всему
твоему христолюбивому воинству". Все духовенство в один голос сказало:
"Аминь, буди тако. Господу ти помогающу!" Иоанн отправился, но стал не на
Угре, в виду татар, а в Кременце, на реке Луже, в тридцати верстах от
Медыни, где теперь село Кременецкое. Здесь опять Ощера и Мамон начали
советовать ему удалиться; на этот раз, впрочем, Иоанн не поехал в Москву, но
попытался, нельзя ли кончить дело миром, и отправил к хану Ивана Товаркова с
челобитьем и дарами, прося жалованья, чтоб отступил прочь, а улусу своего не
велел воевать. Хан отвечал: "Жалую Ивана; пусть сам приедет бить челом, как
отцы его к нашим отцам ездили в Орду". Но великий князь не поехал; слыша,
что Иоанн сам ехать не хочет, хан прислал сказать ему: "Сам не хочешь ехать,
так сына пришли или брата". Не получивши ответа, Ахмат послал в третий раз:
"Сына и брата не пришлешь, так пришли Никифора Басенкова". Никифор этот был
уже раз в Орде и много даров давал от себя татарам, за что и любили его хан
и все князья. Но Иоанн не послал и Басенкова: говорят, к этому решению
побудило его послание Вассиана, который, узнавши о переговорах, писал так
великому князю:
"Благоверному и христолюбивому, благородному и богом венчанному и богом
утвержденному, в благочестии всей вселенной в концы воссиявшему, в царях
пресветлейшему, преславному государю великому князю Ивану Васильевичу всея
Руси богомолец твой, архиепископ Вассиан Ростовский, благословляю и челом
бью. Молю величество твое, благолюбивый государь! Не прогневайся на мое
смирение, что прежде дерзнул устами к устам говорить твоему величеству
твоего ради спасения: потому что наше дело напоминать вам, а ваше слушать
нас; теперь же дерзнул я написать к твоему благородству, хочу напомнить тебе
немного от св. Писания, сколько бог вразумит меня, на крепость и утверждение
твоей державе". Напомнив Иоанну, как он приезжал в Москву, как, повинуясь
общему молению и доброй думе, обещал бороться с Ахматом и не слушать людей,
отвлекающих его от этой борьбы, Вассиан продолжает: "Ныне слышим, что
бусурманин Ахмат уже приближается и христианство губит; ты пред ним
смиряешься, молишь о мире, посылаешь к нему, а он гневом дышит, твоего
моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Не унывай, но
возверзи на господа печаль твою, и той тя пропитает. Дошел до нас слух, что
прежние твои развратники не перестают шептать тебе в ухо льстивые слова,
советуют не противиться супостатам, но отступить и предать на расхищение
волкам словесное стадо Христовых овец. Молюсь твоей державе, не слушай их
советов! Что они советуют тебе, эти льстецы лжеименитые, которые думают,
будто они христиане? Советуют бросить щиты и, не сопротивляясь нимало
окаянным этим сыроядцам, предать христианство, свое отечество и, подобно
беглецам, скитаться по чужим странам. Помысли, великомудрый государь! От
какой славы в какое бесчестие сведут они твое величество, когда народ тьмами
погибнет, а церкви божии разорятся и осквернятся. Кто каменносердечный не
всплачется об этой погибели? Убойся же и ты, пастырь! Не от твоих ли рук
взыщет бог эту кровь? Не слушай, государь, этих людей, хотящих честь твою
преложить в бесчестие и славу твою в бесславие, хотящих, чтоб ты сделался
беглецом и назывался предателем христианским; выйди навстречу безбожному
языку агарянскому, поревнуй прародителям твоим, великим князьям, которые не
только Русскую землю обороняли от поганых, но и чужие страны брали под себя:
говорю об Игоре, Святославе, Владимире, бравших дань на царях греческих, о
Владимире Мономахе, который бился с окаянными половцами за Русскую землю, и
о других многих, о которых ты лучше моего знаешь. А достохвальный великий
князь Димитрий, твой прародитель, какое мужество и храбрость показал за
Доном над теми же сыроядцами окаянными! Сам напереди бился, не пощадил
живота своего для избавления христианского, не испугался множества татар, не
сказал сам себе: "У меня жена и дети и богатства много, если и землю мою
возьмут, то в другом месте поселюсь", но, не сомневаясь нимало, воспрянул на
подвиг, наперед выехал и в лицо стал против окаянного разумного волка Мамая,
желая похитить из уст его словесное стадо Христовых овец. За это и бог
послал ему на помощь ангелов и мучеников святых; за это и до сих пор
восхваляется Димитрий и славится не только людьми, но и богом. Так и ты
поревнуй своему прародителю, и бог сохранит тебя; если же вместе с воинством
своим и до смерти постраждешь за православную веру и святые церкви, то
блаженны будете в вечном наследии. Но, быть может, ты опять скажешь, что мы
находимся под клятвою прародительскою не поднимать рук на хана, то послушай:
если клятва дана по нужде, то нам повелено разрешать от нее, и мы прощаем и
разрешаем, благословляем тебя идти на Ахмата не как на царя, но как на
разбойника, хищника, богоборца; лучше, солгавши, получить жизнь, чем,
соблюдая клятву, погибнуть, т. е. пустить татар в землю на разрушение и
истребление всему христианству, на запустение и осквернение святых церквей и
уподобиться окаянному Ироду, который погиб, не желая преступить клятвы.
Какой пророк, какой апостол или святитель научил тебя, великого русских
стран христианского царя, повиноваться этому богостыдному, оскверненному,
самозваному царю? Не столько за грехи и неисправление к богу, сколько за
недостаток упования на бога бог попустил на прародителей твоих и на всю
землю нашу окаянного Батыя, который разбойнически попленил всю землю нашу, и
поработил, и воцарился над нами, не будучи царем и не от царского рода.
Тогда мы прогневали бога, и он на нас разгневался, как чадолюбивый отец; а
теперь, государь, если каешься от всего сердца и прибегаешь под крепкую руку
его, то помилует нас милосердный господь".
Ахмат, не пускаемый за Угру полками московскими, все лето хвалился:
"Даст бог зиму на вас: когда все реки станут, то много дорог будет на Русь".
Опасаясь исполнения этой угрозы, Иоанн, как только стала Угра 26 октября,
велел сыну, брату Андрею Меньшому и воеводам со всеми полками отступить к
себе на Кременец, чтоб биться соединенными силами; этот приказ нагнал ужас
на ратных людей, которые бросились бежать к Кременцу, думая, что татары
перешли уже чрез реку и гонятся за ними; но Иоанн не довольствовался
отступлением к Кременцу: он дал приказ отступить еще от Кременца к Боровску,
обещая дать битву татарам в окрестностях этого города. Летописцы опять
говорят, что он продолжал слушаться злых людей, сребролюбцев, богатых и
тучных предателей христианских, потаковников бусурманских. По Ахмат не думал
пользоваться отступлением русских войск; простоявши на Угре до 11 ноября, он
пошел назад чрез литовские волости, Серенскую и Мценскую, опустошая земли
союзника своего Казимира, который, будучи занят домашними делами и отвлечен
набегом крымского хана на Подолию, опять не исполнил своего обещания. Один
из сыновей Ахматовых вошел было в московские волости, но был прогнан вестью
о близости великого князя, хотя за ним в погоню пошли только братья
великокняжеские. О причинах отступления Ахматова в летописях говорится
разно: говорится, что когда русские начали отступать от Угры, то неприятель,
подумав, что они уступают ему берег и хотят биться, в страхе побежал в
противную сторону. Но положим, что татары подумали, будто русские отступают
для завлечения их в битву; все же они отступали, а не нападали;
следовательно, татарам не для чего было бежать; потом великий князь дал
приказание своим войскам отступить от Угры, когда эта река стала, она стала
26 октября; положим, что между установлением ее и приказанием великого князя
протекло несколько дней, но все же не пятнадцать, ибо хан пошел от Угры
только II ноября; следовательно, если мы даже и допустим, что татары
побежали, видя отступление русских, то должны будем допустить, что они потом
остановились и, подождав еще до 11 ноября, тогда уже выступили окончательно
в обратный поход. Другие летописцы говорят правдоподобнее, что с Дмитриева
дня (26 октября) стала зима и реки все стали, начались лютые морозы, так что
нельзя было смотреть; татары были наги, босы, ободрались; тогда Ахмат
испугался и побежал прочь 11 ноября. В некоторых летописях находим известие,
что Ахмат бежал, испугавшись примирения великого князя с братьями. Все эти
причины можно принять вместе: Казимир не приходил на помощь, лютые морозы
мешают даже смотреть, и в такое-то время года надобно идти вперед, на север,
с нагим и босым войском и прежде всего выдержать битву с многочисленным
врагом, с которым после Мамая татары не осмеливались вступать в открытые
битвы; наконец, обстоятельство, главным образом побудившее Ахмата напасть на
Иоанна, именно усобица последнего с братьями, теперь более не существовало.
Ахмат возвращался в степь с добычею, награбленною им в областях
литовских. На отнимку этой добычи отправился хан Шибанской, или Тюменской,
орды Ивак, соединившись с ногаями. Ахмат, не подозревая опасности,
разделился с своими султанами и с малым числом войска, без всякой
осторожности стал зимовать на устьях Донца. Здесь 6 января 1481 года напал
на него Ивак и собственноручно убил сонного, после чего отправил к великому
князю посла объявить, что супостата его уже нет больше; Иоанн принял посла с
честью, дарил и отпустил с дарами для Ивака. Таким образом, последний
грозный для Москвы хан Золотой Орды погиб от одного из потомков
Чингисхановых; у него остались сыновья, которым также суждено было погибнуть
от татарского оружия. Еще в княжение Василия Темного стала известной
Крымская орда, составленная Едигеем из улусов черноморских; но сыновья
Едигеевы погибли в усобицах, и родоначальником знаменитых в нашей истории
Гиреев крымских был Ази-Гирей, сохранявший во все продолжение своей жизни
дружбу с Казимиром литовским. Но сын Ази-Гиреев Менгли-Гирей вследствие
жестокой наследственной вражды с ханами Золотой Орды почел за лучшее
сблизиться с великим князем московским, чтоб вместе действовать против общих
врагов; еще в 1474 году началось это сближение. Как дорожил Иоанн союзом
Менгли-Гиреевым, имея в виду не одного Ахмата, но также и Литву, и как еще
не отвыкли в описываемое время от уважения к ханам или царям татарским,
видно из тона посольств и грамот Иоанна к Менгли-Гирею: посол московский,
боярин Никита Беклемишев, должен был говорить хану от имени своего государя:
"Князь великий Иван челом бьет: посол твой Ази-Баба говорил мне, что хочешь
меня жаловать, в братстве, дружбе и любви держать, точно так, как ты с
королем Казимиром в братстве, дружбе и любви. И я, слышав твое жалованье и
видев твой ярлык, послал к тебе бить челом боярина своего Никиту, чтоб ты
пожаловал, как начал меня жаловать, так бы и до конца жаловал". Но, соблюдая
такие учтивости в речах посольских, Иоанн не хотел, однако, чтоб хан на этом
основании позволил себе слишком повелительный тон в своих грамотах: по
великокняжескому наказу Беклемишев должен был отговаривать, чтоб в
договорной грамоте не было слов: "Я, Менгли-Гирей, царь, пожаловал, заключил
с своим братом" и проч. Но если такова будет форма договорных грамот между
Менгли-Гиреем и королем, то посол мог допустить выражение: пожаловал, если
Беклемишев успеет отговориться от этого пожалования, то очень будет хорошо,
если же не успеет, то делать нечего, пусть впишут в ярлык. Заключая союз с
врагом Ахмата, чтоб удобнее при случае бороться с последним, Иоанн, однако,
не хотел первый начинать этой борьбы и потому наказал своему послу
отговаривать, чтоб в ярлыке не было сказано быть заодно именно на Ахмата, но
чтоб было сказано вообще: "Быть на всех недругов заодно"; если же посол не
успеет отговорить, то должен требовать внесения в ярлык следующего условия:
"Если Ахмат или Казимир пойдут на Москву, то Менгли-Гирей сам должен идти на
них или брата послать"; Беклемишев никак не должен был соглашаться на
условие прервать сношения с Ахматом, не отправлять к нему послов, на
требование этого условия Беклемишев должен был отвечать: "Послы между
Москвою и Ордою не могут не ходить, потому что господаря отчина с Ахматом на
одном поле". Если царь станет требовать поминков, какие шлет ему король, то
посол должен был отговаривать и ярлыка не брать; если же царь захочет
написать в ярлык: "Поминки ко мне слать и их не умаливать", то посол должен
был отговаривать и это условие, но в случае нужды мог согласиться на него.
Беклемишеву удалось отговориться от поминков, но он должен был
согласиться вписать в ярлык пожалование; грамота была написана так: "Вышнего
бога волею я, Менгли-Гирей, царь, пожаловал с братом своим, великим князем
Иваном, взял любовь, братство и вечный мир от детей на внучат. Быть нам
везде заодно, другу другом быть, а недругу недругом. Мне, Менгли-Гирею царю,
твоей земли и тех князей, которые на тебя смотрят, не воевать, ни моим
уланам, ни князьям, ни козакам; если же без нашего ведома люди наши твоих
людей повоюют и придут к нам, то нам их казнить и взятое отдать и головы
людские без окупа выдать. Если мой посол от меня пойдет к тебе, то мне его к
тебе послать без пошлин и без пошлинных людей, когда же твой посол ко мне
придет, то он идет прямо ко мне. Пошлинам даражским (дарага, или дорога, -
сборщик податей) и никаким другим пошлинам не быть. На всем на этом, как
писано в ярлыке, я, Менгли-Гирей царь, с своими уланами и князьями тебе,
брату своему, великому князю Ивану, молвя крепкое слово, шерть (клятву) дал:
жить нам с тобою по этому ярлыку". После форма грамот Иоанновых к
Менгли-Гирею была такая: "Государь еси великой, справедливой и премудрой,
межи бессерменскими государи прехвальной государь, брат мой Менгли-Гирей,
царь. Бог бы государство твое свыше учинил. Иоанн божьею милостью, един
правой государь всея Руси, отчич и дедич и иным многим землям от севера и до
востока государь. Величеству твоему брата твоего слово наше то. Приказывал
еси к нам" и проч.
Послами в Крым обыкновенно отправлялись люди знатные, бояре; однажды
случилось послать человека незначительного (паробка), и великий князь спешил
извиниться, писал к хану: "На Литву проезду нет, а полем пути истомны".
Важность, которую великий князь придавал крымским отношениям по поводу дел
ордынских и литовских, заставляла его распоряжаться так, что в Крыму был
постоянно русский посол; так Иоанн наказывал послу своему Шеину не уезжать
из Крыма ни весною, ни летом и хлопотать, чтоб царь шел или на Орду, или на
короля, а великого князя обсыпать обо всем; послы получали также наказ не
уезжать до приезда других. Князь Семен Ромодановский, отправляясь послом в
Крым, получил такой наказ: "Если от каких-нибудь других государей будут
послы у царя Менгли-Гирея, от турецкого или от иных, то ему, Ромодановскому,
ни под которым послом у царя не садиться и остатков у него после них не
брать".
Несмотря на то что в договоре именно было внесено условие не требовать
пошлин, алчность татар заставляла великого князя постоянно наказывать послам
своим: "Станет царь посла своего отправлять к великому князю, то говорить:
"Как пожаловал царь великого князя, братом и другом себе учинил и правду
(клятву) на том дал, потому бы и жаловал, посла своего послал бы без
пошлин". Татары любили также отправлять с послами множество лишних людей,
которые в Москве кормились на счет великого князя и брали у него подарки,
что было отяготительно, особенно для бережливого Иоанна; поэтому он
наказывал послам споим говорить царю, чтоб с крымскими послами лишних людей
не было В договоре не упомянуто было о поминках; несмотря на то, хан
постоянно их требовал, писал: "Ныне братству примета то, ныне тот запрос:
кречеты, соболи, рыбий зуб". Вельможи Менгли-Гирея подражали своему хану,
привязывались ко всякому случаю, чтоб выманить подарки; так, царевич
Ямгурчей прислал сказать: "Я нынче женился и сына женил; так бы князь
великий пожаловал, прислал шубу соболью, да шубу горностаевую, да шубу
рысью. Да великий князь пожаловал, прислал мне третьего года панцирь; я
ходил на недругов и панцирь истерял; так великий князь пожаловал бы, новый
панцирь прислал". Менгли-Гирей объявил требование на дань с одоевских
князей, писал великому князю: "Исстарины одоевских городов князья давали нам
ежегодно тысячу алтын ясаку, а дарагам другую тысячу давали, по тому обычаю
я и послал дарагу их Бахшеиша". Иоанн отвечал: "Одоевских князей больших не
стало, отчина их пуста, а другие князья Одоевские нам служат, мы их кормим и
жалуем своим жалованием, а иных князей Одоевских жребии за нами. Что они
тебе давали и твоему человеку, тем я их жаловал, и им нечего давать, отчина
их пуста, и теперь твоего человека я же жаловал, а им нечего давать. Так ты
бы Одоевским князьям вперед свою пошлину отложил, да и дараг их к ним не
посылал за своею пошлиною для меня".
Менгли-Гирея, его царевичей, уланов и князей еще удерживало от
требований то обстоятельство, что они имели нужду в великом князе
московском: между царевичами происходили усобицы, один изгонял другого;
изгнанники находили убежище и кормление в московских владениях: в 1476 году
Менгли-Гирей был изгнан Ахматом, и место его получил Зенебек, но последний
не считал себя прочным в Крыму и потому просил Иоанна, чтоб в случае
изгнания дал ему у себя убежище; великий князь отвечал: "Прислал ты ко мне
своего человека, который говорил, что если по грехам придет на тебя истома,
то мне бы дать тебе опочив в своей земле. Я и прежде твоего добра смотрел,
когда еще ты был козаком; ты и тогда ко мне также приказывал, что если конь
твой будет потен, то мне бы тебе в своей земле опочив дать. Я и тогда тебе
опочив в своей земле давал; и нынче добру твоему рад везде; каковы твои дела
будут после и захочешь у меня опочива; то я тебе опочив в своей земле дам и
истому твою подниму". Предчувствие Зенебека сбылось: он был изгнан
Менгли-Гиреем; Иоанн принял его и еще двоих братьев Менгли-Гиреевых:
Нордоулата и Айдара. Извещая хана о принятии этих царевичей, великий князь
писал: "Держу их у себя, истому своей земле и своим людям чиню для тебя".
Но и сам Менгли-Гирей просил Иоанна, чтоб тот принял его в случае беды;
великий князь велел ему отвечать, что поднимет его истому на своей голове, и
дал ему крепкую грамоту с золотою печатью: "Дай господи, чтоб тебе лиха не
было, брату моему, Менгли-Гирею, царю, а если что станется, какое дело о
юрте отца твоего, и приедешь ко мне; то от меня, от сына моего, братьев, от
великих князей и от добрых бояр тебе, царю, братьям и детям твоим, великим
князьям и добрым слугам лиха никакого не будет: добровольно прийдешь,
добровольно прочь пойдешь, нам тебя не держать. А сколько силы моей станет,
буду стараться достать тебе отцовское место". В 1475 году Крым был завоеван
турками; Менгли-Гирей остался ханом в качестве подручника султанова; сначала
Менгли-Гирей не жаловался на турок, но под конец писал к Иоанну: "Султан
посадил в Кафе сына своего: он теперь молод и моего слова слушается, а как
вырастет, то слушаться перестанет, я также не стану слушаться, и пойдет
между нами лихо: две бараньих головы в один котел не лезут". Иоанн отвечал,
что будет стоять на той крепкой своей грамоте, которую уже раз дал ему.
Кроме того, как было уже сказано, союз Крыма с Москвою скреплялся
враждою Менгли-Гирея к Ахмату, а потом к его сыновьям. Мы видели, что Иоанн
и Менгли-Гирей обязались в договорной грамоте иметь одних врагов и друзей,
не означая именно кого, но в грамоте своей 1475 года Менгли-Гирей говорит,
что, присягая исполнить договор, он выговорил Иоаннова недруга, короля,
великий же князь, присягая перед послом крымским, выговорил Менгли-Гиреева
недруга, Ахмата, и потому он, Менгли-Гирей, готов на всякого недруга
Иоаннова, даже и на короля; зато и великий князь обязан выслать своих
служилых татарских царевичей против Ахмата, если последний пойдет на Крым.
По смерти Ахмата вследствие требования султана турецкого, который не мог с
удовольствием смотреть на усобицы магометанских владельцев, сыновья Ахматовы
помирились с Менгли-Гиреем; но когда в 1485 году один из них, Муртоза,
выгнанный голодом из своих обычных кочевьев, пришел зимовать в Крым, то
Менгли-Гирей схватил его и отослал в Кафу, потом отправил на Темиров улус
брата своего, который разогнал и остаток Орды; но другой Ахматов сын,
Махмуд, соединившись с князем Темиром, напал на Крым, освободил Муртозу, а
Менгли-Гирей едва успел спастись тайным бегством с бою. Великий князь
отрядил войско на улусы Ахматовых сыновей, и оно успело освободить многих
крымских пленников, которых отослали к Менгли-Гирею. Муртоза после этого
вздумал посадить в Крыму вместо Менгли-Гирея брата его, Нордоулата; но так
как последний находился на службе у Иоанна, то сын Ахматов прислал
московскому князю такую грамоту: "Муртозино слово Ивану: ведомо тебе будь,
что Нордоулат, царь, с отцом моим и со мною был в любви, помирились мы с
Менгли-Гиреем, но он своей клятвы не сдержал, за что и был наказан. Теперь
Менгли-Гирей нам недруг и на его место надеемся посадить царем Нордоулата,
отпусти его к нам, а жен и детей его оставь у себя. Когда бог помилует, даст
ему тот юрт, тогда он возьмет их у тебя добром. Менгли-Гирей, царь, тебе
другом был, но ведь и Нордоулат, царь, тебе друг же, нам он пригож, и ты его
к нам отпусти". Понятно, что Иоанн не отпустил Нордоулата к Ахматовым
сыновьям, не отпустил его и к самому Менгли-Гирею, когда тот, обеспокоенный
сношениями Нордоулата с врагами, просил прислать его в Крым, обещая
поделиться с ним властью. Вражда Ахматовых сыновей с Менгли-Гиреем
продолжалась: Иоанн помогал Менгли-Гирею, отсюда, естественно, сын Ахматов,
Шиг-Ахмет, сменивший Муртозу, помогал Литве в войне ее с Москвою. Но Литва
не могла помочь ни самой себе, ни союзникам своим; видя это, Шиг-Ахмет завел
было мирные переговоры с великим князем, который соглашался на союз с ним
под условием союза его с Менгли-Гиреем, что было невозможно для Ахматова
сына. Менгли-Гирей в 1502 году решил дело, напавши на Шиг-Ахмета и нанесши
Орде его тяжелый, окончательный удар. Шиг-Ахмет убежал к погаям. Но Иоанн не
хотел его окончательной гибели, он хотел доставить ему Астрахань под
условием воевать с Литвою и быть в мире с Менгли-Гиреем. Но Шиг-Ахмет
отправился в Турцию; султан не принял его, как врага Менгли-Гиреева; тогда
он обратился к старому союзнику своему, королю польскому, но тот заключил
его в неволю, желая иметь в руках узника, освобождением которого мог
постоянно стращать Менгли-Гирея. Так прекратилось существование знаменитой
Золотой Орды!
Крым избавил Москву окончательно от потомков Батыевых: чрез его
посредство завелись первые сношения у нее с Турциею. Русский посол, дьяк
Федор Курицын, ездивший к венгерскому королю Матвею Корвину, был задержан на
возвратном пути турками в Белгороде, освободился по стараниям Матвея и
Менгли-Гирея и, приехавши в Москву, известил великого князя,что турецкие
паши в Белгороде намекали ему, почему бы его государю не вступить в
дружественные сношения с их падишахом. Иоанн на этом основании написал
Менгли-Гирею: "Как мой человек Федор был в руках у салтана турского, то ему
говорили паши большие господаря своего словом, что салтан турский хочет со
мною дружбы, и ты бы для меня поотведал, какой дружбы со мною хочет
турский?" Менгли-Гирей справился в Константинополе и переслал к Иоанну ответ
султанов: "Если государь московский тебе, Менгли-Гирею, брат, то будет и мне
брат". Такой ответ еще не мог повести к сношениям, повели к ним притеснения,
которым русские купцы стали подвергаться от турок в Азове и Кафе и
вследствие которых должна была прерваться торговля, издавна столь деятельная
и выгодная для русских областей. В 1492 году Менгли-Гирей получил от Иоанна
грамоту для отсылки ее к султану Баязету II; грамота была написана так:
"Султану, великому царю: между бусурманскими государями ты великий государь,
над турскими и азямскими государями ты волен, ты польский (сухопутный) и
морской государь, султан Баязет! Иоанн, божиею милостию единый правый
господь всея России, отчич и дедич и иным многим землям от севера и до
востока государь, величеству твоему слово наше таково: между нами наши люди
не езжали нашего здоровья видеть, только наши гости из наших земель в твои
земли ездят. Нашим и вашим людям от этого большие выгоды были; но гости наши
били нам челом и сказывали, что они в твоих землях от твоих людей великие
насилия терпят. Мы их речей не слушали, в Азов и Кафу ежегодно гостей
отпускали. Но теперь эти гости били нам челом и сказывали, что в нынешнем
году в Азове твой паша велел им ров копать и камень возить на городское
строение, также в Азове, Кафе и других твоих городах; оценив, их товары
возьмут, а потом отдадут только половину цены. Если между нашими гостями,
живущими по пяти и по шести человек вместе, при одном хозяйстве (в одном
котле), один разболится, то еще при жизни его отсылают от него всех
товарищей, товар их печатают, и когда больной умрет, то этот товар у всех у
них берут, называя его товаром одного умершего человека; если же больной
выздоровеет, то отдадут только половину товара. Разболится русский купец и
станет товар отдавать брату, или племяннику, или с товарищем станет отсылать
его к жене и детям, то у него еще у живого товар отнимают и товарищей к нему
не пускают. Да и других много насилий терпят наши купцы, почему нынешнею
весною мы их и не отпустили ни в Азов, ни в Кафу и ни в какие другие твои
города. Прежде наши гости платили одну тамгу, и насилий никаких над ними не
было, а теперь при тебе недавно начались насилия: известно ли это твоему
величеству или неизвестно? Если твои люди поступали так с нашими людьми по
твоему приказу, то мы вперед своих гостей в твои земли отпускать не будем.
Еще одно слово: Отец твой славный и великий был господарь; сказывают, хотел
он, чтобы наши люди между нами ездили здоровье наше видеть, и послал было к
нам своих людей, но, по божьей воле, дело не сделалось; почему же теперь
между нами наши люди не ездят здоровье наше видеть? Обо всех этих делах
написавши грамоту, прислал бы ты ее к нам, чтоб нам ведомо было".
Султан, получивши грамоту, отправил посла в Москву, но в литовских
владениях посол этот был остановлен по приказанию великого князя Александра
и возвращен назад. Тогда Иоанн в 1497 году отправил в Турцию своего посла
Михаила Плещеева, которому дан был наказ править поклон султану и сыну его,
кафинскому наместнику, стоя, а не на коленях, не уступать места никакому
другому послу и сказать посольские речи только султану, а не пашам. Плещеев
на основании этого наказа не захотел иметь с пашами никакого дела, не поехал
к ним обедать, не взял их подарков. Султан в письме к Менгли-Гирею жаловался
на Плещеева как на невежду и объявил, что не отправит своего посла в Москву,
боясь, чтоб он не потерпел там оскорбления; но с Плещеевым отправил грамоту,
в которой, называя себя государем Анатолийской и Румской земли, Белого
(Мраморного) и Черного морей, Караманской земли, Меньшего Рима и иных многих
земель, а Иоанна - князем всея Руси, Восточной, Польской и иных многих
земель, писал, что приложил его грамоту к своему сердцу, изъявил желание,
чтоб послы между ними ходили часто, чтоб великий князь отпускал в Турцию
своих гостей, которые увидят его правду к себе; относительно же обид прежним
купцам прислана была другая грамота, в которой Баязет писал, что приказал
сыну своему Магомету, кафинскому наместнику, и дядьке его, чтоб с этих пор
давали русским купцам за их товары настоящую цену, не оставляли ничего за
собою, не брали бы купцов, не заставляли их камень носить и землю копать,
писал, что с этих пор наследникам умерших в Турции русских купцов стоит
только прийти к кадию, поставить свидетелей и присягнуть, что они
действительно наследники, - и товары будут им отданы. Если же кто из русских
умрет, а наследников у него при нем не будет, то кадий положит его имущество
на год у доброго человека в крепком месте, и когда наследник явится, получит
имение вышеозначенным порядком. Русский человек, заболевши, пусть пишет
духовную перед добрыми людьми, и когда наследник приедет, получит имение по
обыску и присяге. Если кто из русских будет долго болен, то зауморщики
вместе с кадием опишут его имение, чтоб не истерялось. Лгут те, которые
говорят, будто в Турции больных русских из комнат выкидывают и имение их
берут на султана; кто из русских умрет и не будет у него родных, то
начальство города берет имение его на сохранение, а самого хоронит и поминки
правит, как будет приказано в духовной; если же умерший будет кому-нибудь
должен, то заимодавец приходит к кадию и присягает в справедливости своего
требования, и кадий по обыску отдает ему долг из имущества покойного.
"Гостей своих в мою землю на их промысл отпускай, - заключает султан свою
грамоту, - из нашей заповеди никто не смеет выступить. Как свои двери
отворены видишь перед собою, так и мои двери перед тобою отворены всегда. О
чем какое дело будет, что тебе на мысль придет, с любовью, без зазрения
напиши ко мне: все перед тобою готово. Тебе великий поклон, и кто тебя любит
и меня любит, и тому великий поклон".
Торговля возобновилась; продолжались сношения с Константинополем, но
преимущественно с кафинским султаном-наместником; отправляя к последнему
посла Андрея Кутузова в 1501 году, Иоанн дал ему такой наказ: "Если
кто-нибудь ему в Кафе скажет: "Почему государь твой к отцу нашего государя
пишет в грамоте свое имя наперед?", то он должен отвечать: "Когда государь
наш писал первую грамоту к султану Баязету, то почтил его, написал его имя
прежде своего; но Баязет-султан вместо того, чтобы точно так же почтить его,
написал свое имя прежде имени государя нашего; после этого государю нашему
для чего писать его имя прежде своего?" Жалобы русских купцов на турецкое
правосудие и разного рода притеснения возобновились; когда в 1501 году
приехал в Москву кафинский посол Алакозь, то великий князь велел сказать
ему: "Били мне челом наши гости, говорят, что им сила чинится в суде и в
иных делах в Кафе: чего станет искать русин на бусурманине, или кто из
русских умрет, и если при этом у русских не будет свидетеля-бусурманина, то,
сколько бы ни было свидетелей русских, судьи им не верят и русинов обвиняют
в суде и в зауморках (в иске имущества, остававшегося после умерших). Если
же чего станет искать бусурманин на русине и пошлется на русина, то тут и
русак - свидетель. Потом новые притеснения: берут пошлину с оружия, которое
русские купцы на себе привозят, с платья, с пистолей, с корму; заставляют
русских купцов на султановом дворе дрова носить из корабля". Алакозь
отвечал, что относительно пошлин с оружия и прочего купцы обманывают: в
таможне скажут, что оружие привезли для собственного употребления, но только
что выйдут из таможни, то начнут продавать; дрова же заставили их возить без
султанова ведома, и вперед того не будет. Иоанн посылал также к султану
жаловаться на разбои азовских козаков, от которых сильно страдали наши послы
и купцы.
Этим ограничивались сношения с Турциею. Из других восточных народов
московское правительство при Иоанне сносилось с ордою Тюменскою и союзными
ей ногаями. Предметом сношений были дела казанские, ордынские, торговые.
Так, тюменский владелец, известный уже нам Ибрагим-Ивак, просил великого
князя выпустить из неволи родственника его, бывшего царя казанского Алегама,
но Иоанн не исполнил этой просьбы; один из ногайских владельцев просил
согласия Иоаннова на брак своей дочери с другим царем казанским,
Магмет-Аминем. Московское правительство имело в виду возбуждать ногаев
против сыновей Ахматовых; ногайские послы приводили лошадей для продажи;
вследствие этого им велено было ездить в Московское государство всегда чрез
Казань и Нижний, а не Мордовскою землею, чтоб нижегородского мыта не
объезжали. Есть известие о посольстве Марка Руфа из Москвы в Персию, к царю
Узун-Гассану, но цель этого посольства и подробности неизвестны. Под 1490
годом встречаем известие о посольстве от хорасанского или чагатайского
владельца Гуссеина, праправнука Тамерланова, а под 1462 годом - известие о
посольстве от грузинского князя Александра который в грамоте называет себя
меньшим холопом Иоанна и посылает ему низкое челобитье.
ЛИТВА
Выгодное положение московского великого князя относительно князя
литовского. - Враждебность Казимира литовского к Иоанну. - Иоанн в союзе с
крымским ханом против Литвы. - Переход мелких пограничных князей из
литовского подданства в московское. - Смерть короля Казимира. -
Наступательное движение со стороны Москвы на Литву. - Сватовство сына
Казимирова, великого князя Александра, на Елене, дочери Иоанновой. - Мир и
брак. - Неприятности по поводу Елены. - Переход князей Бельского,
Черниговского и Северского от Александра к Иоанну. - Возобновление войны. -
Победы русских на Ведроше и под Мстиславлем. - Александр ищет мира. -
Посредничество короля венгерского. - Перемирие. - Сношения Елены с отцом. -
Войны с ливонскими немцами. - Война со шведами в союзе с Даниею. - Сношения
с австрийским двором, с Венециею.
В 1470 году Казимир, король польский и великий князь литовский, приехал
на сейм, созванный в Петркове, где требовал денежного вспоможения.
Малополяне сказали ему на это, что великополян на сейме нет, а без них они
не могут ни на что согласиться, и прибавили: "Ты нам о денежном вспоможении
и не говори до тех пор, пока не выдашь нам подтверждения прав и не означишь
верно в грамоте, какие области принадлежат Польше и какие Литве". Король
подписал подтверждение всех прав и тогда только получил деньги. Мог ли
король, зависевший во всем от сеймов, успешно бороться с великим князем
московским, который по произволу располагал силами своего государства? Но
кроме внутреннего бессилия Казимир не имел возможности остановить успехи
Иоанна еще и потому, что все внимание его было обращено на отношения к
западным соседям. Мы видели, что Казимир, принявши Новгород в свое
покровительство, не защитил его от Иоанна, ибо в том самом 1471 году умер
чешский король Юрий Подебрад; избирательный сейм разделился: одни,
державшиеся гусизма, хотели видеть преемником Юрия, сына его, другие -
Владислава, сына короля польского Казимира, третьи - Матвея, короля
венгерского, четвертые - императора Фридриха, иные - короля французского.
Владислав польский был наконец избран; но Матвей венгерский не хотел отстать
от своих притязаний; с другой стороны, маркграф мейсенский пустошил чешские
владения, и Владислав, отправляясь в Прагу, должен был взять у отца
значительный отряд войска. Мало этого: в то время как король Матвей старался
добыть чешский престол, часть его собственных подданных - венгров восстала
против него и прислала к Казимиру польскому просить у него себе в короли
другого сына Казимира, угрожая в случае отказа передаться туркам. Казимир
отправил сына в Венгрию с значительным войском; это предприятие не удалось,
но тем не менее внимание и силы Казимира были отвлечены на запад, а на
востоке между тем новгородцы потерпели поражение от Иоанна и принуждены были
отдаться в его волю. Не имея возможности бороться сам с Москвою, Казимир
возбуждал против нее Орду обещанием действовать вместе; в 1472 году Ахмат
явился в московских пределах; но Казимир не мог оказать ему никакой помощи,
потому что должен был опять посылать помощь сыну, Владиславу чешскому,
против венгерского короля Матвея, должен был сам готовиться в поход в
Пруссию. В 1477 году Иоанн окончательно подчинил себе Новгород, а Казимир не
мог оказать последнему никакой помощи, потому что Матвей венгерский не давал
ему покоя, возбуждал против него Пруссию, Стефана, воеводу молдавского,
самих поляков, а шляхта не хотела давать денег на сейме; наконец, в 1480
году, когда надобно было действовать опять вместе с Ахматом, Менгли-Гирей
крымский напал на Подолию, а мор опустошал Польшу.
Не имея средств вести открытую войну с Москвою, Казимир, однако, в
сношениях с Новгородом, Ордой обнаруживал явную вражду к Иоанну и тем
заставлял последнего принимать свои меры, искать везде союзников против
Литвы. В сношениях своих с крымским ханом Менгли-Гиреем Иоанн постоянно
называет Казимира своим недругом. Посылая в 1482 году в Крым Михаила
Кутузова, великий князь дал ему наказ: "Говорить царю накрепко, чтобы
пожаловал, правил великому князю по своему крепкому слову и по ярлыкам,
королю шерть сложил, да и рать свою на него послал бы; а как станет царь
посылать рать свою на Литовскую землю, то Михайло должен говорить царю о
том, чтоб пожаловал царь, послал рать свою на Подольскую землю или на
киевские места". Менгли-Гирей послушался, овладел Киевом, увел в плен
жителей, другие задохнулись в пещерах, Печерскую церковь и монастырь
разграбил и из добычи прислал в Москву великому князю золотой дискос и потир
из Софийского собора. Князь Ноздреватый, отправляясь в Крым в 1484 году,
получил наказ: "Беречь накрепко, чтоб царь с королем не канчивал (не
заключал мирного договора)". Тот же наказ получил и боярин Семен Борисович в
1486 году с следующею прибавкою: "Если царь скажет: "Князь великий с королем
пересылается", то отвечать ему так: "Послы между ними ездят о мелких делах,
порубежных, а гладкости никакой и мира господарю нашему, великому князю, с
королем нет". Затем боярин должен был говорить хану: "Пожаловал бы ты,
послал своих людей на королеву землю, потому что король тебе недруг и
господарю моему недруг, так недруг ваш, чем бы больше истомился, тем бы
лучше, а великого князя люди беспрестанно берут королеву землю". Если
Менгли-Гирей спросит: "Я иду на короля, великий князь идет ли?" - то
отвечать: "Захочешь свое дело делать, пойдешь на короля, сделаешь доброе
дело; когда дашь об этом знать господарю моему, то он с тобой один человек
на короля; и твое дело и свое делает, как ему бог поможет"". Из этого
уклончивого ответа видно, что Иоанн, возбуждая хана на Казимира, сам не
хотел вступать с последним в открытую войну, не хотел первый начинать ее;
это видно также из следующего наказа боярину Семену: "Захочет царь сам идти
на Литовскую землю и Семена захочет с собой взять, то Семену отговариваться,
но если царь отложит поход потому только, что Семен отговорился с ним идти,
то Семену больше не отговариваться, идти с царем; если же король пойдет на
великого князя, то Семену говорить царю, чтобы царь сам сел на коня и шел
воевать Литовскую землю, и самому Семену тогда не отговариваться, идти
вместе с царем в поход. Если захочет царь послать воевать Литовскую землю
или сам пойти и захочет идти к Путивлю или на Северскую землю, то Семену
говорить, чтоб царь послал воевать или сам пошел бы не туда, но на Подолье
или на киевские места". Такие же наказы давались и следующим послам.
Менгли-Гирей заключил Казимирова посла; по этому случаю Иоанн дал своему
послу Шеину такой наказ: если царь скажет: "Королевский посол сидит у меня в
неволе, и князь великий что мне о нем приказал?" - то Шеину отвечать:
"Король как тебе недруг, так и моему господарю недруг, но чем недругу
досаднее, тем лучше"".
Казимир возбуждал против Москвы Ахмата, Иоанн возбуждал против Польши
Менгли-Гирея; но открытой войны не было; Казимир не имел для этого средств и
времени, Иоанн не любил предприятий, войн, не обещавших верного успеха.
Понятно, однако, что при вражде, хотя и не превратившейся в явную войну
между двумя соседними государствами, дело не могло обойтись без
неприязненных столкновений. Этих столкновений было много между Москвою и
Литвою, и они подавали повод к частым пересылкам между Иоанном и Казимиром.
Мы видели, как московский государь определил характер этих сношений,
приказывая объявить Менгли-Гирею, что литовские послы ездят в Москву по
поводу дел мелких, порубежных, в другой раз он велел сказать тому же хану:
"Послы ездят за тем, что господаря нашего люди берут королевскую землю со
всех сторон". Повод к неприязненным столкновениям подавали, во-первых,
мелкие пограничные князья, большею частью потомки черниговских, из которых
одни находились в зависимости от Москвы, другие - от Литвы; продолжая старые
родовые усобицы, они беспрестанно ссорились между собою, переходили из
литовского подданства в московское. Так, посол Казимиров жаловался, что
князья Одоевские, находившиеся в подданстве московском, нападают на князей
Мезецких (Мещовских), Глинских, Крошенских, Мосальских; что князь Иван
Михайлович Воротынский служит королю, который его из присяги и записи не
выпустил, а между тем его люди нападают на литовские владения. Послу
отвечали, что князья Мезецкие первые начали, Одоевские только мстили им за
нападение, что вражда началась с тех пор, как литовские пограничные князья
убили князя Семена Одоевского. Что же касается до князя Ивана Михайловича
Воротынского, то он бил челом в службу к великому князю, который посылал к
королю от него с отказом, и сам князь Иван посылал к королю своего человека
и присягу с себя сложил. "И потому не ведаем, - велел сказать Иоанн
Казимиру, - каким обычаем король к нам так приказывает, что нашего слугу
своим зовет; а ведомо королю, что и прежде нашему отцу и нашим предкам те
князья служили с своими отчинами".
Подобно Ивану Воротынскому, поступили князья - Иван Васильевич
Белевский и Дмитрий Федорович Воротынский. Иоанн известил Казимира о
переходе Воротынского так: "Что служил тебе князь Дмитрий Федорович
Воротынский, и он нынче нам бил челом служить, и тебе бы то ведомо было".
Послу Григорию Путятину, отправлявшемуся с этим известием, великий князь
наказал: "Как будешь близко того места, где король, то наперед отпусти
человека князя Воротынского, который поехал для того, чтоб за своего
господина сложить присягу королю". Казимир отвечал, что не выпускает из
подданства ни князя Дмитрия Воротынского, ни князя Ивана, ни князя Ивана
Белевского, которые перешли к Москве с отчинами и пожалованиями; что князь
Дмитрий Воротынский перешел с дольницею (уделом) брата своего, князя Семена,
всю казну последнего себе взял, бояр всех и слуг захватил и насильно привел
к присяге служить себе. Иоанн отвечал на это: "Ведомо королю самому, что
нашим предкам, великим князьям, князья Одоевские и Воротынские на обе
стороны служили с отчинами, а теперь эти наши слуги старые к нам приехали
служить с своими отчинами: так они наши слуги". Потом король прислал новую
жалобу: бил ему челом князь Федор Иванович Одоевский, что во время
отсутствия его из Одоева другие Одоевские князья, Семеновичи, служащие
Москве, схватили его мать и засели отчину его, половину города Одоева.
Жаловался также князь Андрей Васильевич Белевский, что в его отсутствие брат
его, Иван Васильевич, перешедший от Литвы к Москве, напал на третьего брата,
князя Василия, схватил и заставил его насильно целовать крест, что не будет
служить королю, князя же Андрея вотчину за себя взял. Иоанн отвечал: "Князь
Иван с братьею, Одоевские, сказывают, что они брату своему Федору не делали
ничего такого, на что он жалуется; идет у них с ним спор о вотчине, о
большом княжении по роду, по старейшинству: говорят, что пригоже быть на
большом княжении нашему слуге, князю Ивану Семеновичу; они и посылали,
сказывают, к брату своему, князю Федору, чтоб с ними о большом княжении
урядился, а он с ними не рядится. Так король бы велел князю Федору урядиться
(молву учинить), кому пригоже быть на большом княжении и кому на уделе;
согласятся - хорошо, а не согласятся, то великий князь пошлет разобрать их
своего боярина, а король пусть пошлет своего пана". Неизвестно, чем дело
кончилось. Менее хлопотал Казимир о князе Бельском, который без отчины
перебежал из Литвы в Москву: в 1482 году, говорит летописец, был мятеж в
Литовской земле, захотели отчичи - Олшанский, Олелькович и князь Федор
Бельский - передаться великому князю московскому, отсесть от Литвы по реку
Березыню, намерение их было открыто; король казнил Олшанского и Олельковича;
Бельский успел бежать в Москву, покинувши молодую жену на другой день после
свадьбы; великий князь много раз посылал к королю с требованием выдачи жены
Бельского, но тот не согласился.
Кроме смут между пограничными князьями предметом сношений между Москвою
и Литвою при Иоанне III были жалобы с обеих сторон на пограничные разбои,
опустошения, забрание волостей. В 1473 году неизвестно по какому поводу
великий князь послал рать свою к Любутску; рать возвратилась, повоевавши
волости и ничего не сделавши городу, жители Любутской области немедленно
отомстили: напали нечаянно на князя Семена Одоевского и убили его на бою, о
чем Иоанн упоминал как о причине вражды между Одоевскими и пограничными
литовскими князьями. Казимир жаловался, что русские люди заняли некоторые
литовские волости - Тешиново и другие, что брат великого князя, Андрей
Васильевич Можайский, взял у Вяземского князя волость Ореховскую. В Москве
отвечали, что князь Андрей никаких вяземских волостей не брал, что Тешиново
и другие упоминаемые королем волости издавна тянут к Можайску, что,
напротив, князь Андрей жалуется на королевских людей, которые наносят много
вреда его владениям. Казимир жаловался, что из Тверской области, где княжил
Иоанн Молодой, приходил князь Оболенский и разграбил вяземский город Хлепень
и другие волости; ему отвечали жалобой, что из Любутска приехали литовские
люди на серпуховскую дорогу к Лопастне; разбойники жили на Дугне и были люди
князя Трубецкого; один из них был пойман и представлен послу, который его и
допрашивал. Король жаловался на опустошение русскими торопецких, дмитровских
и других волостей - ему отвечали жалобами на опустошение литовскими людьми
калужских, медынских и новгородских волостей. Король жаловался, что князь
Димитрий Воротынский, отъезжая в Москву, захватил город Серенск и три другие
литовские волости; требовал, чтоб Иоанн не вступался в Козельск, на который
есть особая грамота. Иоанн велел отвечать, что Козельск во всех грамотах
записан за Москвою, велел показать послу и ту особую грамоту, о которой
говорил король. "Свои убытки (шкоды) поминаешь, - велел сказать Иоанн
королю, - а о наших забыл, сколько наших именистых людей твои люди побили.
Ездили наши люди на поле оберегать христианство от бусурманства, а твои люди
на них напали из Мценска, Брянска и других мест; из Мценска же наезжики
перебили сторожей наших на Донце, ограбили сторожей алексинских, сторожей на
Шати, из Любутска нападали на Алексин".
Мы видели, что на южных границах своей области новгородцы имели смежные
владения с великими князьями литовскими, как, например, Великие Луки, Ржеву
и некоторые другие; дань с них шла в казну великого князя литовского; в
некоторых ржевских волостях последний имел также право суда; с некоторых
ржевских волостей дань шла и в Новгород, и в Литву, и в Москву. Когда
Новгород окончательно подчинился Иоанну со всеми своими владениями, то
московские наместники не стали обращать внимания на прежние отношения Ржева
и других волостей к Литве и выгнали чиновников Казимировых. Король,
лишившись доходов, начал посылать с жалобами в Москву; Иоанн отвечал: "Луки
Великие и Ржева - вотчина наша, Новгородская земля, и мы того не ведаем,
каким обычаем король наши волости, вотчину нашу, зовет своими волостями;
король в наши волости, в Луки Великие и Ржеву и в иные места новгородские, в
нашу отчину, не вступался бы". Кроме того, со стороны великого князя были
постоянные жалобы на притеснения и грабежи, претерпеваемые московскими
купцами в литовских областях; Казимир также жаловался, что недалеко от
Москвы побиты купцы смоленские и товары их пограблены; на это дьяк
великокняжеский отвечал литовскому послу, что разбойники сысканы и казнены,
пограбленные товары ими потеряны, но великий князь не хочет, чтоб эти вещи
пропали: пусть жены, дети или кто-нибудь из рода убитых приедет в Москву и
получит вознаграждение. "Недавно, - продолжал дьяк, - взяли русские люди у
татар пленников - христианские головы; оказалось, что эти пленники из
Литовской земли, и великий князь их отпускает в Литву; вот они пред тобою,
возьми их, как и прежде делывалось".
Казимиру вздумалось вовлечь Иоанна в войну с турками и тем порвать
необходимый для Москвы союз с Менгли-Гиреем; в 1486 году он прислал объявить
московскому великому князю, что султан громит землю Стефана, воеводы
молдавского, взял у него Килию и Белгород; приводя обязательство договора,
заключенного между им, Казимиром, и отцом Иоанновым, обязательство стоять
заодно против всякого недруга, король требовал, чтоб великий князь
вооружился с ним заодно против неприятеля всего христианства; Иоанн отвечал:
"Если б нам было не так далеко и было бы можно, то мы бы сердечно хотели то
дело делать и стоять за христианство. Стефан, воевода, и к нам присылал с
просьбою, чтоб мы уговаривали тебя помогать ему: которым христианским
государям близко и можно то дело делать, то всякому господарю христианскому
должно того дела оберегать и за христианство стоять".
Псков, сохраняя особый быт, должен был отдельно сноситься с литовским
великим князем. Казимир ласкал псковичей, отпускал послов их с честию и с
великими дарами; но в 1470 году псковские послы на съезде с литовскими
панами толковали четыре дня и разъехались, ни на чем не согласившись. Весною
следующего года Казимир объявил псковским послам, что так как паны не могли
с ними уладиться, то он сам приедет на границы и своими глазами осмотрит
спорные места. Когда послы сказали об этом на вече, то псковичам стало
нелюбо, потому что ни один великий князь, ни король, сколько их ни бывало в
Литве, сам не приезжал на границы улаживаться, а все обыкновенно присылали
панов. Псковичи беспокоились, как видно, понапрасну, потому что до 1480 года
не встречаем более известий о сношениях их с Казимиром; в этом году король
прислал к ним с жалобою на обиды, которые терпят в Пскове купцы виленские и
полоцкие, также на обиды, претерпеваемые от псковичей пограничными
литовскими жителями. Псковичи отвечали жалобою на луцкого воеводу,
пограбившего их купцов, на воевод и мещан других городов, которые их купцам
с немцами торговать не дают, послы должны были сказать также королю: "И о
том тебе, своему господину, честному великому королю, челом бьем и жалуемся,
что немцы, князь местер, пришедши на миру и на крестном целовании на землю
св. Троицы, на отчину великих князей, два пригорода взяли, волости пожгли,
христианство пересекли и в полон свели. А теперь слышали мы, что князь
местер тебе бьет челом на нас, просит у тебя силы в помочь на Псков, сам
будучи виноват перед Псковом, и ты бы силы князю местеру в помочь не давал
на Псков. Да и о том челом бьем, что князь местер наших псковичей полонил, и
они чрез твою Литовскую землю бегают ко Пскову из Немецкой земли, а Литва их
ко Пскову не пускает: и ты бы пожаловал, не велел своим их задерживать". При
этом послы поднесли королю в дар от Пскова пять рублей да от себя полтора
рубля, королевичам - по полтине, королеве от Пскова - рубль, старший посол
от себя - полтину, младший - золотой венгерский. Король обещал во всем дать
управу. В 1492 году Казимир прислал во Псков с требованием выдачи беглых
литовцев и боярских людей, ушедших из Полоцкой области.
В том же году умер Казимир; Польша и Литва разделились между его
сыновьями: Яну Альбрехту досталась Польша, Александру - Литва. Посылая в
Крым Константина Заболоцкого, Иоанн велел ему сказать Менгли-Гирею, что
король умер, остались у него дети, такие же Москве и Крыму недруги, как и
отец; чтоб хан с ними не мирился, чтоб шел на Литву, великий князь также
хочет сам сесть на коня. При Казимире Иоанн не хотел начинать явной войны,
позволял послам своим соглашаться провожать хана в поход на Литву только в
крайности, теперь же дает такой наказ Заболоцкому: "Пойдет хан на Литву и
велит ему идти с собою, то ему идти, не отговариваться; говорить царю
накрепко, чтоб непременно пошел на Литовскую землю; если царь пойдет, чтоб
шел на Киев". Заболоцкий отвечал, что по его настоянию хан велел схватить
литовского посла князя Ивана Глинского и хочет идти сам на Литву. Крымцы
воевали между Киевом и Черниговом, но это были ничтожные отряды. Иоанн был
недоволен и писал Заболотскому: "Пишет мне царь, что беспрестанно его люди
Литовскую землю воюют, а мы здесь слышали, что мало их приходило на
Литовскую землю и не брали ничего; нынче он сына послал и с ним пятьсот
человек; но пятьюстами человек какая война Литовской земле?" При этом послан
был наказ послу: "Если хан спросит: а зачем князь великий сам не сел на
коня?" - то отвечать: "Не знаю, будут другие послы, те скажут зачем". Поехал
другой посол; ему дан был наказ: "Если спросит хан, зачем князь великий сам
не сел на коня?" - отвечать: "За нарядом тяжелым".
Иоанн сам не хотел садиться на коня, но воевода его, князь Федор
Оболенский, напал на Мценск и Любутск, сжег их, вывел в плен наместников,
бояр и многих других людей; другой московский отряд захватил два города -
Хлепень и Рогачев. Литве было трудно отбиваться от Иоанна и от Менгли-Гирея
вместе; начали думать о мире с Москвою и, чтоб склонить Иоанна к уступкам,
решили предложить ему брачный союз одной из дочерей его с великим князем
Александром. Пан Ян Заберезский, наместник полоцкий, прислал в Новгород к
тамошнему воеводе Якову, Захарьичу писаря своего Лаврина под предлогом
покупки разных вещей в Новгороде, а в самом деле с предложением о
сватовстве. Яков Захарьич, услыхав это предложение, сам поехал в Москву
объявить о нем великому князю. Иоанн сначала приговорил было с боярами, что
Якову не следует посылать к Заберезскому своего человека с ответом на его
предложение, но потом, когда Яков уехал уже в Новгород, великий князь
передумал и послал ему приказ отправить своего человека к Заберезскому, не
прекращая, впрочем, военных действий, "потому что и между государями
пересылка бывает, хотя бы и полки сходились"; велел писать вежливо, потому
что Заберезский писал вежливо; посланный должен был изведать все тамошние
дела: как Александр живет с панами, как у них дела в земле, какие слухи про
Александровых братьев. В Москве поняли, зачем в Литве хотят прежде начать
дело о сватовстве, и потому посланец Якова Захарьича должен был сказать
Заберезскому, что до мира нельзя толковать о браке.
Но литовские паны продолжали настаивать на сватовстве: тот же
Заберезский писал в Москву к тамошнему первому боярину, князю Ивану Юрьевичу
Патрикееву: "Дознайся у своего государя, великого князя, захочет ли он
отдать дочку свою за нашего господаря, великого князя Александра? А мы здесь
с дядьми и братьями нашими (т. е. с старшими и равными панами) хотим в том
деле постоять". Наконец, в ноябре 1492 года явился в Москву посол от
Александра, пан Станислав Глебович, который начал дело жалобами на прежние
обиды Литве от Москвы при Казимире и новые при Александре, на сожжение
Мценска и Любутска, взятие Хлепеня и Рогачева, сожжение Масальска, взятие
Негомири и Бывалицы - волостей князя Бывалецкого-Вяземского, Тешинова -
волости князей Крошинских. Отправивши посольство, Станислав обедал у
великого князя, который, по обычаю, отпустил после обеда на посольское
подворье князя Ноздреватого с медом поить Глебовича. Во время угощения, уже
в нетрезвом виде, Станислав начал говорить Ноздреватому о сватовстве и
заключении мира, объявил, что должен говорить об этом с князем Патрикеевым,
и действительно на пиру у последнего начал речь о сватовстве; но Патрикеев
на этот раз ничего не отвечал, потому что время и положение Глебовича было
неприличное, на другой день уже по приказу великого князя он спросил у посла
о деле, и тот отвечал, что говорил от себя, а не по приказу своего великого
князя, и просил, чтоб Патрикеев выведал у Иоанна, хочет ли он выдать дочь
свою за Александра. Князь Иван Юрьевич отвечал вопросом: "По-вашему, какому
делу надобно быть прежде: миру или сватовству?" Посол отвечал, что когда
великие литовские люди приедут, то они об этом поговорят с великими
московскими людьми. Этим пока покончились речи о сватовстве; на жалобы же
посла великий князь отвечал через казначея своего Дмитрия Владимировича, что
Литва обижает Москву, а не наоборот, что жители Мценска и Любутска
беспрестанно нападали на московские области и на сторожей, что наши, не
могши более терпеть этого, ходили на Мценск и Любутск за своими женами,
детьми и имением, что Хлепень в старых договорах приписан к Московскому
княжеству, а Рогачев исстари принадлежит Твери, что о сожжении Масальска в
Москве еще не получено известия. Князь Патрикеев сказал от себя послу, что,
когда будет мир, для заключения которого литовские послы должны приехать в
Москву, тогда и дело о сватовстве начнет делаться, чего московские бояре
желают. А потом князь Иван Юрьевич говорил, между прочим, в разговоре, чтоб
при деле лишних речей не было: как прежде приезжал от короля Казимира посол
для заключения мира, то много было лишних речей, отчего дело и не
состоялось. К Заберезскому Патрикеев отправил своего человека с грамотою,
где писал то же самое, т. е. что прежде надобно мир заключить и чтоб паны
этим делом не медлили, что же касается условия, чтоб оба государства держали
те земли, которые издавна им принадлежали, то великий князь Иоанн земель
Литовского государства не держит - держит свои земли.
Таким образом, в Москве прямо объявили, что не хотят слышать о
сватовстве до заключения мира, который потому Литва должна заключить на всей
воле московского князя, т. е. уступить ему все его недавние примыслы, ибо он
прямо объявил, что все, чем он владеет, - его собственность. И эта
собственность увеличивалась беспрестанно на счет Литвы: в начале 1493 года
приехали служить к великому князю московскому князь Семен Федорович
Воротынский с племянником, князем Иваном Михайловичем, оба с отчинам; мало
того, дорогою князь Семен овладел двумя литовскими городами - Серпейском и
Мещовском. За Воротынскими погнались воевода смоленский пан Юрий Глебович да
сын известного московского беглеца, князь Семен Иванович Можайский, и взяли
назад Серпейск и Мещовск. По Иоанн не хотел отдавать раз взятое; он послал
против них племянника своего, князя Федора Васильевича Рязанского да еще
несколько воевод с большим войском, которому Глебович и Можайский не
осмелились противиться, укрепили города заставами (гарнизонами), а сами
побежали к Смоленску. Сила московская пришла под Мещовск и взяла город без
сопротивления, заставу литовскую отослали в Москву, земских и черных людей
привели к присяге Иоанну; Серпейск сопротивлялся, был взят с бою, разграблен
и сожжен, сожжен был также Опаков; повсюду земские и черные люди приведены к
присяге за Москву, ратные люди, сидевшие в осаде по городам, и большие
городские люди числом 530 разосланы в заточение по московским городам. В то
же время двое других воевод, князь Данило Щеня и князь Василий Иванович
Патрикеев, сын Ивана Юрьевича, взяли Вязьму, князей вяземских и панов
привели в Москву; великий князь пожаловал их прежнею отчиною Вязьмою и
приказал им себе служить. Тогда же приехал служить в Москву князь Михайла
Романович Мезецкий и привел пленными двух родных братьев, которых сослали в
Ярославль. Из Литвы в Москву приезжали князья с отчинами, из Москвы в Литву
перебежал один какой-то Юшка Елизаров, и скоро потом гнездо литовских
доброжелателей было окончательно истреблено в Москве: в январе 1493 года на
Москве-реке в клетке были сожжены князь Иван Лукомский да Матвей Поляк,
толмач латинский; послал князя Лукомского в Москву еще король Казимир,
взявши с него клятву, что или убьет великого князя Иоанна, или ядом окормит,
и яд свой к нему прислал, который был вынут и послужил уликою; Лукомский
оговорил и князя Федора Бельского, что хотел бежать в Литву; Бельского
схватили и сослали в заточение в Галич; схвачены были и двое братьев
Селевиных, родом из Смоленска, которые посылали человека своего с грамотами
и вестями к литовскому великому князю Александру, одного брата засекли
кнутом до смерти, другому отрубили голову. Так говорил летописец; по всем
вероятностям, упомянутые люди, живя в Москве, служили князю литовскому, но,
как видно, не было ясных доказательств относительно участия Казимира в
намерении погубить Иоанна, потому что последний в сношениях с Литвою ни разу
не упоминает об этом; после, уже в княжение Василия Иоанновича, московские
бояре, вычисляя пред литовскими послами все неприязненные поступки Казимира
и Александра, ни слова не упомянули о деле Лукомского.
Между тем пересылки не прекращались: посланец Патрикеева, ездивший от
него с письмом к Заберезскому, привез от последнего новое письмо;
Заберезский уведомлял, что он говорил с князем епископом и панами Радою,
которые все желают мира и родственного союза между государями, хочет этого и
сам великий князь Александр и отправляет послов в Москву; но до их отъезда
хотелось бы получить ручательство в успехе посольства, пойдет ли дело вперед
к доброму концу? "Как вы своего государя чести стережете, - писал
Заберезский, - так и мы: если великие послы вернутся без доброго конца, то к
чему доброму то дело пойдет впредь?"
С ответом отправился в Литву к Александру дворянин Загряжский, который
прежде всего удивил новою формою: до сих пор в верющих грамотах Казимиру
Иоанн писал так: "От великого князя Ивана Васильевича Казимиру, королю
польскому и великому князю литовскому, послали есмо" и проч. Теперь же
грамота начиналась: "Иоанн, божьею милостию государь всея Руси и великий
князь владимирский, и московский, и новгородский, и псковский, и тверской, и
югорский, и болгарский, и иных, великому князю Александру литовскому".
Первая речь посольская была: "Служил тебе князь Семен Федорович Воротынский,
и он нынче нам бил челом служить. Служили тебе князь Андрей да князь Василий
Васильевичи Белевские, да князь Михайла Романович Мезецкий, да князь Андрей
Юрьевич Вяземский, и они нынче нам били челом служить и с вотчинами, и тебе
бы то было ведомо". Потом посол требовал, чтоб всем этим князьям не было
никаких обид от литовских подданных. Относительно титула Загряжскому был дан
такой наказ: "Если спросят его: для чего князь великий назвался государем
всея Руси; прежде ни отец его, ни он сам к отцу государя нашего так не
приказывали? То послу отвечать: государь мой со мной так приказал, а кто
хочет знать зачем, тот пусть едет в Москву, там ему про то скажут". Князь
Патрикеев послал Заберезскому письмо в ответ на опасения его относительно
неверного успеха великих литовских послов. "Сам поразумей, - писал
Патрикеев. - Когда между государями великие люди ездят, тогда божьею волею
между ними и доброе дело делается". Между тем Заберезский опять прислал в
Новгород к Якову Захарьичу просить позволения купить двух кречетов; Яков
послал сказать об этом великому князю, и тот отвечал, что дело не в
кречетах, а, верно, прислано затем, чтоб высмотреть, или задираючи для
прежнего дела; что надобно Якову послать к Заберезскому своего человека с
кречетами и с грамотою о прежнем деле: "Возьмутся за то дело, то дай бог; а
не возьмутся, то нам низости в этом нет никакой". Иоанн приказывал, чтоб
Яков послал в Полоцк с кречетами и грамотою человека умного, который бы мог
смотреть тамошнее дело и расспрашивать вежливо; а с человеком Заберезского
послать до рубежа пристава, который бы смотрел, чтоб с ним никто не говорил,
и вперед так поступать, если кто снова приедет из Литвы.
Заберезский отвечал, что поруха доброму делу от Москвы, которая
забирает города и причиняет вред Литве, если этот вред загладится, то и дело
пойдет вперед. Посол от Александра приехал с объявлением, что литовский
великий князь не освобождает от присяги отъехавших князей, с требованием,
чтоб Иоанн не принимал их, и с жалобами на взятие и сожжение городов. Посол
должен был повторить эти жалобы и пред князем Патрикеевым от имени епископа
виленского и всех панов радных с прибавкою о титуле: "Господарь ваш к его
милости нашему господарю имя себе высоко написал, не по старине, не так, как
издавна обычай бывал. Сам того, князь, посмотри, хорошо ли это делается?
Старину оставляете и в новые дела вступаете". Великий князь велел отвечать,
что князья Воротынские и Белевские - старые слуги московских князей и только
в невзгоду отца его, великого князя Василия, были у Казимира, короля; что
взятие и сожжение городов было следствием нападения князя Можайского на
отъехавших князей. Князь Патрикеев отвечал насчет титула, что государь его
высокого ничего не писал и новизны никакой не вставлял, писал он то, что ему
бог даровал от дедов и прадедов, от начала, ибо он правый, урожденный
государь всея Руси и, которые земли ему бог даровал, те он и писал.
Видя, что подобными пересылками нельзя ничего достигнуть, Александр
прислал просить опасной грамоты для больших послов, которые и явились в
Москву в январе 1494 года. То были: Петр Белый Янович, воевода троцкий, и
Станислав Гаштольд Янович, староста жомоитский. Послы объявили, что государь
их хочет мира с московским государем на тех самых условиях, на каких он был
заключен между отцом Александровым, Казимиром, и отцом Иоанновым, Василием,
и для укрепления вечной приязни хочет, чтоб Иоанн выдал за него дочь свою,
дабы жить с ним в таком же союзе, в каком находился дед его, Витовт, с дедом
Иоанновым, Василием. Иоанн велел им отвечать, что теперь нельзя уже
заключить такого договора, какой был заключен между Казимиром и Василием, и
если Александр вспоминает предков, то он, Иоанн, хочет, чтоб все было так,
как было при великих князьях Симеоне Иоанновиче, Иоанне Иоанновиче и
Олгерде. Когда литовские послы спросили, почему Иоанн не хочет заключить
мира на условиях Казимирова договора, то бояре отвечали, что этот договор
заключен был вследствие невзгоды московских государей, деда и отца
Иоанновых; тогда послы начали отговариваться от договора Симеонова стариною
и невзгодою литовских князей Олгерда и Кейстута. Начались переговоры о
волостях: послы представили список смоленских пригородов с волостями; бояре
возразили, что в этом списке писаны волости боровские, медынские и
можайские, и указали именно какие, тогда послы уступили эти волости в
московскую сторону. В договоре Казимира с Василием Темным Козельск был
написан на обыск, т. е. после заключения мира должно было обыскать, кому он
прежде принадлежал, тому и отдать; литовские послы точно так же хотели
написать и о Вязьме или вовсе о ней не упоминать, оставя ее на деле за
Москвою, но бояре не согласились, и послы уступили; уступили весь Серенск,
которого одна половина, по Олгердову договору, принадлежала Литве, а другая
- Москве; князья Новосильские все, Одоевские, Воротынские и Белевские отошли
к Москве с отчинами и податью, которую давали великим князьям литовским; о
Мезецке решили так: которые князья Мезецкие служат Литве, те ведают свои
дольницы, а которые служат Москве, те ведают свои дольницы; которые князья в
плену в Москве, тех выпустить, и пусть служат кому хотят. В договорной
грамоте Иоанн был написан государем всея Руси, великим князем владимирским,
московским, новгородским, псковским, тверским, югорским, пермским,
болгарским и иных. Оба государя обязались, по обычаю, быть везде заодно,
иметь одних друзей и врагов, обязались князей служебных с отчинами не
принимать; Александр обязался не отпускать никуда ко вреду Иоанна детей его
изменников - Шемячича, Можайского, Ярославича Верейского, также тверского
князя; если выйдут они из Литовской земли, опять их не принимать, но быть на
них заодно с Иоанном. В договоре Казимира с Василием Темным было условлено,
что если великий князь рязанский сгрубит королю, то последний должен дать об
этом знать Василию; тот должен удержать рязанского князя от грубости, но
если последний не исправится, то Казимир может его показнить, и московский
великий князь уже не должен вступаться; также было условлено, что рязанский
князь может вступить в службу к королю и Василий не должен сердиться и
мстить ему за это. Но в настоящем договоре между Иоанном и Александром о
рязанских князьях сказано: "Великий князь рязанский Иван Васильевич с
братом, детьми и землею в твоей стороне, великого князя Ивана, а мне,
великому князю Александру, их не обижать и в земли их не вступаться; если же
они мне сгрубят, то я должен дать об этом знать тебе, великому князю Ивану,
и ты мне должен дать удовлетворение". Таким образом, и Рязань признана в
полной зависимости от Москвы.
Еще прежде начала переговоров о волостях послы были у великой княгпни
Софии и перед тем спрашивали, будут ли при ней дочери. Им отвечали, что
дочерей не будет. По окончании переговоров Иоанн объявил, что соглашается
выдать дочь за Александра, если только, как говорили послы и ручались
головою, неволи ей в вере не будет. На другой день послы отправились к
великой княгине и увидели тут невесту, старшую княжну Елену, после чего в
тот же день было и обрученье: кресты с цепями и перстни меняли; место жениха
занимал пан Станислав, а, старшего, пана Петра, отстранили потому, что он
был женат на другой жене. Иоанн требовал, чтоб Александр дал ему
относительно веры Елениной утвержденную грамоту в такой форме: "Нам его
дочери не нудить к римскому закону, держит она свой греческий закон". Для
получения этой грамоты и для взятия с Александра клятвы в соблюдении мирного
договора отправились в Литву послами князья Ряполовские - Василий и Семен
Ивановичи. Любопытно, что Ряполовские должны были править поклоны Александру
от всех сыновей Иоанновых, начиная с Василия, и потом уже от внука Димитрия
- знак, что в 1494 году последний считался ниже всех своих дядей и Василий
являлся наследником великого княжения. Ряполовские получили такой наказ:
"Говорить накрепко, чтоб Александр дал грамоту о вере Елениной по списку
слово в слово, если же он не захочет никак дать грамоты, то укрепить его на
словах, пусть крепкое свое слово молвит, что не будет ей принуждения в
греческом законе". Александр не отказался дать грамоту, но велел написать ее
по другой форме, а именно вставлено было новое обстоятельство: "Александр не
станет принуждать жены к перемене закона, но если она сама захочет принять
римский закон, то ее воля". Ряполовские отказались принять эту грамоту, и
когда приехал в Москву посол от Александра, Лютавор Хребтович, то Иоанн
спросил у него, зачем изменена форма грамоты. Хребтович отвечал, что он не
может отвечать на этот вопрос, не имея наказа; тогда Иоанн объявил, что если
Александр не даст грамоты по прежней форме, то он не выдаст за него дочери.
Александр уступил, прислал грамоту, какой требовал Иоанн, и тот назначил
срок приезжать за Еленою - Рождество Христово, "чтобы нашей дочери быть у
великого князя Александра за неделю до нашего великого заговенья мясного".
В генваре 1495 года приехали в Москву за Еленою литовские послы:
воевода виленский князь Александр Юрьевич, известный уже нам наместник
полоцкий Ян Заберезский и наместник брацлавский пан Юрий. Иоанн сказал им:
"Скажите от нас брату и зятю вашему, великому князю Александру: на чем он
нам молвил и лист свой дал, на том бы и стоял, чтоб нашей дочери никаким
образом к римскому закону не нудил; если бы даже наша дочь и захотела сама
приступить к римскому закону, то мы ей на то воли не даем, и князь бы
великий Александр на то ей воли не давал же, чтоб между нами про то любовь и
прочная дружба не порушилась. Да скажите великому князю Александру: как,
даст бог, наша дочь будет за ним, то он бы нашу дочь, а свою великую княгиню
жаловал, держал бы ее так, как бог указал мужьям жен держать, а мы, слыша
его к нашей дочери жалованье, радовались бы тому. Да чтоб сделал для нас,
велел бы нашей дочери поставить церковь нашего греческого закона на
переходах у своего двора, у ее хором, чтоб ей близко было к церкви ходить, а
нам бы его жалованье к нашей дочери приятно было слышать. Да скажите от нас
епископу и панам вашей братье, всей Раде, да и сами поберегите, чтоб брат
наш и зять нашу дочь жаловал и между ними братство и любовь и прочная дружба
не порушились бы".
13 генваря Иоанн, отслушав обедню в Успенском соборе со всем семейством
и боярами, подозвал литовских послов к дверям и передал им дочь. Елена
остановилась в Дорогомилове и жила два дня: брат ее Василий угощал здесь
послов обедом, мать ночевала с нею, сам великий князь приезжал два раза; он
наказал дочери, чтоб она во всех городах, через которые будет проезжать,
была в соборных церквах и служила молебны; в Витебске мост городовой худ, и
если можно будет ей проехать к соборной церкви, то она поехала бы, а будет
нельзя, то она бы не ездила; наказал, как поступить, когда какие-нибудь
паньи встретят ее; если кто-нибудь из панов даст обед Елене, то жене его
быть на обеде, а самому ему не быть; князей, отъехавших из Москвы, Шемячича
и других, не допускать к себе; если бы даже и потом, в Вильне, они захотели
ударить ей челом, то чтобы Александр не велел им и княгиням их к ней ходить.
Если встретит Елену сам великий князь Александр, то ей из тапканы (экипажа)
выйти и челом ударить и быть ей в это время в наряде; если позовет ее к
руке, то ей к руке идти и руку дать; если велит ей идти в свою повозку, но
там не будет его матери, то ей в его повозку не ходить, ехать ей в своей
тапкане. В латинскую божницу не ходить, а ходить в свою церковь; захочет
посмотреть латинскую божницу или монастырь латинский, то может посмотреть
один раз или дважды. Если будет в Вильне королева, мать Александрова, ее
свекровь, и если пойдет в свою божницу, а ей велит идти с собою, то Елене
провожать королеву до божницы и потом вежливо отпроситься в свою церковь, а
в божницу не ходить.
Александр, как доносили наши послы, встретил великую княжну за три
версты от Вильны: он сидел верхом на лошади, от его коня до тапканы Елениной
постлали красное сукно, а у тапканы постлали по сукну камку с золотом; Елена
вышла из тапканы на камку, за нею вышли и боярыни. Александр в то же время
сошел с лошади, подошел к Елене, дал ей руку, принял ее к себе, спросил о
здоровье и велел опять пойти в тапкану; потом, дав также руку боярыням, сел
на коня, и все вместе въехали в город. В тот же день происходило венчание:
латинский епископ и сам Александр крепко настаивали, чтоб русский священник
Фома, приехавший с Еленою, не говорил молитв и княгиня Марья Ряполовская не
держала венца; но князь Семен Ряполовский, главный из бояр, провожавших
Елену, настоял на том, чтоб был исполнен приказ Иоаннов: священник Фома
говорил молитвы и княгиня Марья держала венец.
Отпуская бояр, провожавших Елену, князя Семена Ряполовского и Михайла
Русалку, Александр сказал: "Вы говорили от великого князя Ивана Васильевича,
чтоб мы дочери его, а нашей великой княгине поставили церковь греческого
закона на переходах, подле ее хором; но князья наши и паны, вся земля имеют
право и записи от предков наших, отца нашего и нас самих, а в правах
написано, что церквей греческого закона больше не прибавлять - так нам этих
прав рушить не годится. А княгине нашей церковь греческого закона в городе
есть близко, если ее милость захочет в церковь, то мы ей не мешаем. Брат и
тесть наш хочет также, чтоб мы дали ему грамоту на пергамене относительно
греческого закона его дочери; но мы дали ему грамоту точно такую, какой он
сам от пас хотел; эта грамота теперь у него с нашею печатью". В мае приехал
от Александра посол Станислав Петряшкович изъявить Иоанну благодарность за
присылку Елены и объявить, что воевода молдавский Стефан напал на литовские
владения; относительно Елены Александр велел Петряшковичу сказать следующее
тестю: "Ты хотел, чтоб мы оставили несколько твоих бояр и детей боярских при
твоей дочери, пока попривыкнет к чужой стороне, и мы для тебя велели им
остаться при ней некоторое время, но теперь пора уже им выехать от нас: ведь
у нас, слава богу, слуг много, есть кому служить нашей великой княгине,
какая будет ее воля, кому что прикажет, и они будут по ее приказу делать
все, что только ни захочет". Наконец, Петряшкович жаловался на московских
послов, князя Ряполовского и Михайла Русалку, которые будто бы на возвратном
пути из Вильны грабили жителей на две мили по обе стороны дороги, грабили и
купцов, им встречавшихся. Иоанну сильно не нравилось и то, что зять перестал
называть его государем всея Руси, и то, что не хотел построить церкви для
Елены, когда он именно просил его сделать это для него, и то, что Александр
отсылал из Вильны бояр московских, которых Иоанну хотелось непременно
удержать при дочери. Он отвечал Петряшковичу насчет церкви: "Наш брат, князь
великий, сам знает, с кем там его предки и он сам утвердил те права, что
новых церквей греческого закона не строить, нам до тех его прав дела нет
никакого; а с нами брат наш, князь великий, да и его Рада договаривались на
том, чтобы нашей дочери держать свой греческий закон, и, что нам брат наш и
его Рада обещали, все теперь делается не так". Относительно послов был
ответ, что они не грабили, а, напротив, терпели дорогою во всем недостаток;
с Стефаном молдавским Иоанн обещал помирить зятя.
В Вильну отправился из Москвы гонец Михайла Погожев с грамотою, в
которой отец писал Елене: "Сказывали мне, что ты нездорова, и я послал
навестить тебя Михаила Погожего, ты бы ко мне с ним отписала, чем неможешь и
как тебя нынче бог милует". Но наедине гонец должен был сказать Елене от
Иоанна: "Эту грамоту о твоей болезни я нарочно прислал к тебе для того, чтоб
не догадались, зачем я отправил Погожего". Погожев был прислан с приказом,
чтоб Елена не держала при себе людей латинской веры и не отпускала бояр
московских. Главному из них, князю Ромодановскому, Иоанн велел сказать чрез
Погожего: "Что ко мне дочь моя пишет, и что вы пишете, и что с вами дочь моя
говорит - все это и робята у вас знают: пригоже ли так делаете?"
В Литве разнеслась весть о движениях Менгли-Гирея крымского; Александр
и Елена уведомили об этом Иоанна и просили помощи по договору; Иоанн отвечал
Александру: "Ты бы нас уведомил, Менгли-Гирей, царь, из Перекопи вышел ли и
к каким украйнам твоим идет? Объяви, как нам тебе помощь подать?" Александр
уведомил, что еще хан до Днепра не дошел, а какие слухи будут, то он даст об
них знать в Москву. Но хан не двигался, помощи подавать было не нужно, а
между тем неудовольствия между тестем и зятем росли все более и более: Иоанн
не переставал требовать, чтоб Александр построил жене церковь греческого
закона, не давал ей слуг латинской веры, не принуждал ее носить польское
платье, писал титул московского государя, как он написан в последнем
договоре, не запрещал вывозить серебра из Литвы в московские владения,
отпустил жену князя Бельского. Иоанн отозвал из Вильны князя Ромодановского
с товарищами, оставив при Елене только священника Фому с двумя крестовыми
дьяками или певчими и несколько поваров, но Александр не хотел исполнить ни
одного его требования, отговариваясь по-прежнему, что законы запрещают
увеличивать число православных церквей в Литве; относительно прислуги
Елениной из католиков отвечал: "Кого из панов, паней и других служебных
людей мы заблагорассудили приставить к нашей великой княгине, кто годился,
тех и приставили; ведь в этом греческому закону ее помехи нет никакой".
Иоанн требовал также, чтоб князьям Вяземским и Мезецким отдано было их
имущество, оставшееся в Смоленске и в разных других местах; Александр
отвечал, и в этом ответе высказалась досада, которая не могла также не
досадить и московскому великому князю. "Князья Вяземские и Мезецкие были
нашими слугами, - велел сказать Александр тестю, - изменивши нам, они
убежали в твою землю как лихие люди, а если бы не убежали от нас, то не того
бы и заслужили, чего изменники заслуживают". На границах начались опять
неприязненные столкновения между подданными обоих государств; Александр
постоянно жаловался, что московские люди захватывают земли у литовских и
причиняют им разные другие обиды.
У Иоанна также не было недостатка в жалобах: Александр не пропустил
турецкого посла, ехавшего в Москву чрез его владения, отговариваясь тем, что
посол этот будет высматривать его государство. Иоанн велел ему сказать: "И к
Казимиру королю от турского многие послы бывали, и гости многие ходили в
вашу и нашу землю без зацепки, и теперь из Турции в Литву и из Литвы в
Турцию гости ходят; мы с тобой в любви, в мирном докончании, в крестном
целовании и в свойстве, а ты ко мне послов и гостей не пропускаешь". Надеясь
иметь чрез Елену и детей ее влияние на Литовскую Русь, не желая, чтоб Киев
находился под непосредственным управлением католика, Иоанн с неудовольствием
услыхал от послов своих, что Александр и паны думают, хотят брату
Александрову, Спгизмунду, дать в Литовском княжестве Киев и другие города;
по этому случаю он велел сказать Елене: "Слыхал я, дочь, каково было
нестроение в Литовской земле, когда было там государей много; да и в нашей
земле, слыхала ты, какое было нестроение при моем отце, слыхала, какие и
после были дела между мной и братьями, а иное и сама помнишь. Так если
Сигизмунд будет в Литовской земле, то вашему какому добру быть? Я об этом
приказываю к тебе для того, что ты наше дитя, что если ваше дело пойдет
нехорошо, то мне жаль. А захочешь об этом поговорить с великим князем, то
говори с ним от себя, а не моею речью, да и мне обо всем дай знать, как ваши
дела". Александру Иоанн дал знать, что Стефан молдавский и Менгли-Гирей
крымский не прочь от мира с Литвою; тот отвечал, что тесть все говорит
только о своих делах, а молчит о том, какие обиды литовские люди терпят от
московских, что если тесть хочет, чтоб он был в мире с Крымом и Молдавиею,
то пусть Стефан и Менгли-Гирей вознаградят его за все прежние обиды.
Иоанн послал уговаривать Александра, чтоб не выступал в поход против
молдавского господаря. Александр отвечал: "Мы надеемся, что брат наш,
великий князь, больше желает добра нам, зятю своему, чем Стефану воеводе".
Но родство было только на словах: и зять и тесть в сношениях; своих с
иностранными владетелями действовали явно друг против друга. Посылая к Елене
с жалобами, что муж ее возбуждает против него Швецию и татар, Иоанн наказал
послу: если Елена скажет, что Александр посылал в Орду и в Швецию по своим
делам, а не для того, чтоб возбуждать их против Москвы, то отвечать ей, что
он именно посылал в Орду наводить Ахматовых сыновей на Иоанна и
Менгли-Гирея, с чем посылал в Швецию, и то в Москве известно; если она
хочет, то отец пришлет ей грамоты ордынские, да и о том объявит, с чем муж
ее посылал к шведскому правителю Стену Стуру. Александр с своей стороны
упрекал Иоанна за сношения с Менгли-Гиреем, клонившиеся ко вреду Литве.
Помирившись с Александром и выдавши за него дочь, Иоанн объявил об этом
Менгли-Гирею, прибавив: "А я, в чем тебе дал слово, что в наших грамотах
записано, на том и теперь стою; другу твоему я друг, а недругу недруг".
Менгли-Гирей сначала подивился такой перемене в отношениях Москвы к Литве, -
перемене, происшедшей без его ведома, но кончил просьбою: "Прошенье мое
такое: мисюрский султан прислал шатер писаный и шитый, узорчатый, даст бог,
в вешние дни буду в нем есть и пить, так надобны серебряные чары в два ведра
хорошей работы да наливки серебряные: прошу их у тебя. Чтоб наливка не мала
была, смотря по чаре, доброй бы работы наливка была; твоя, брата моего,
любовь ночью и днем с сердца не сойдет; серебряную чашу меду за твою, брата
моего, любовь всегда полную пьем; у нас такой чары сделать мастера доброго
не добудешь, а у тебя мастера есть". Иоанн послал сказать хану: "Мы говорили
литовским послам, чтоб и с тобою князь их был в мире; а не известили тебя о
нашем союзе с Литвою потому, что была зима. Если помиришься с литовским, то
очень хорошо, а если он с тобою не помирится или, помирившись с нами и с
тобою, друг станет опять нам недругом, тогда мы с тобою перешлемся и будем
делать по совету, как нам будет пригоже". С другим послом Иоанн велел
сказать хану еще яснее: "Если теперь Александр с тобою помирится, то ты дай
нам знать; если и не помирится, то ты также дай нам знать, а мы с тобою,
своим братом, и теперь на него заодно".
Между тем частые сношения между Москвою и Литвою не прерывались:
Александр все требовал, чтоб отданы были земли, захваченные Иоанновыми
подданными у Литвы по заключении уже мира, требовал высылки общих судей для
решения споров между пограничниками, требовал, чтоб тесть, по договору,
помирил его с Менгли-Гиреем и Стефаном, которые, толкуя о мире, опустошают
его волости. Иоанн отвечал: "Мы посылали к зятю говорить о том, что он имя
наше пишет не так, как следует по мирному договору, о церкви, которой он не
строит для жены своей, о панах и паньях греческого закона, которых он к ней
не приставляет, а он в ответах своих обо всех этих начальных, больших делах
ничего нам не говорит, он требует, чтоб мы, по договору, помирили его с
Менгли-Гиреем и Стефаном молдавским, а сам договора не соблюдает. Но мы,
памятуя наше свойство, что наша дочь за ним, посылаем к Менгли-Гирею и
Стефану, чтоб помирились с Литвою, хотя бы нам и непригоже было посылать,
когда он из крестного целования выступает. Александр просит о съезде бояр на
границах и срок назначает; мы этого сами давно хотим, чтоб нашим боярам, с
его панами съехавшись, обидным делам на обе стороны управу учинить и грамоты
написать; но боярам нашим как в грамотах писать наше имя, когда брат наш и
зять не хочет писать его как следует по мирному договору? Когда он начальные
дела нам по докончанию исправит, тогда мы и пошлем бояр на съезд".
Таким образом, для Иоанна большими, начальными делами был титул
государя всея Руси и построение для Елены церкви греческого закона. В ноябре
1497 года Иоанн послал в Литву Микулу Ангелова, который должен был сказать
от него Елене: "Я тебе приказывал, чтоб просила мужа о церкви, о панах и
паньях греческого закона, и ты просила ли его об этом? Приказывал я к тебе о
попе да о боярыне старой, и ты мне отвечала ни то ни се. Тамошних панов и
паней греческого закона тебе не дают, а наших у тебя нет: хорошо ли это?"
Ангелову дан был наказ - дознаться: когда идет у великой княгини Елены
служба, то она на службе стоит ли? Елена отвечала Ангелову: "О церкви я била
челом великому князю, но он и мне отвечает то же, что московским послам; поп
Фома не по мне, а другой поп со мной есть из Вильны очень хороший. А боярыню
как ко мне из Москвы прислать, как ее держать, как ей с здешними сидеть?
Ведь мне не дал князь великий еще ничего, чем кого жаловать; двух-трех
пожаловал, а иных я сама жалую. Если бы батюшка хотел, то тогда же боярыню
со мною послал; а попов мне кого знать? Сам знаешь, что я на Москве не
видала никого. А что батюшка приказывает, будто я наказ его забываю, так бы
он себе и на сердце не держал, что мне наказ его забыть: когда меня в животе
не будет, тогда отцовский наказ забуду. А князь великий меня жалует, о чем
ему бью челом, и он жалует, о ком помяну. А вот которая у меня посажена
панья, и теперь она уже тишает". В грамоте к отцу Елена писала, что муж не
дает следующих ей волостей потому, что тесть побрал у него много земель
после заключения мира.
Понятно, что Александр не хотел построить для жены православной церкви,
не хотел окружать ее людьми православного исповедания, ибо понятно, как
духовенство католическое и паны литовские латинского исповедания должны были
смотреть на то, что их великая княгиня была греческой веры. Александр, давая
знать римскому двору о браке своем с Еленою, обманул его насчет грамоты о
вере, данной Иоанну, писал, что он обещал тестю не принуждать жены к
принятию католицизма, если она сама не захочет принять его, следовательно,
указывал на свою прежнюю грамоту, которая была отвергнута Иоанном. Но что
значила для папы присяга, данная некатолику? И Александр VI отвечал
литовскому князю, что совесть его останется совершенно чиста, если он
употребит все возможные средства для склонения Елены к католицизму; только в
1505 году папа Юлий II позволил Александру жить с иноверною женою в ожидании
смерти отца ее, который уже очень стар, или в ожидании какого-нибудь другого
обстоятельства. Поэтому неудивительно, что в 1499 году подьячий Шестаков
прислал к вяземскому наместнику, князю Оболенскому, письмо следующего
содержания: "Здесь у нас произошла смута большая между латинами и нашим
христианством: в нашего владыку смоленского дьявол вселился, да в Сапегу
еще, встали на православную веру. Князь великий неволил государыню нашу,
великую княгиню Елену, в латинскую проклятую веру, но государыню нашу бог
научил, да помнила науку государя отца своего, и она отказала мужу так:
вспомни, что ты обещал государю отцу моему, а я без воли государя отца моего
не могу этого сделать, обошлюсь, как меня научит? Да и все наше православное
христианство хотят окрестить; от этого наша Русь с Литвою в большой вражде.
Этот списочек послал бы ты к государю, а государю самому не узнать. Больше
не смею писать, если бы можно было с кем на словах пересказать".
Иоанн, получив записку Шестакова, послал в Литву Ивана Мамонова с
приказом от себя и от жены к Елене, чтоб пострадала до крови и до смерти, а
веры греческого закона не оставляла. Решившись начать войну, Иоанн хотел
узнать средства противника и потому наказал Мамонову: "Пытать, был ли у
Александра Стефанов посол и заключен ли мир между Молдавиею и Литвою.
Польский и венгерский короли в мире ли с Стефаном? Турский и перекопский
мирны ли с польским, литовским и молдавским?" Об отношениях Литвы к Молдавии
сам Александр уведомил тестя чрез посла своего Станислава Глебовича, который
объявил о мире между Стефаном и Александром и от имени последнего приглашал
Иоанна помочь Молдавии против турок. "Сам можешь разуметь, - велел сказать
Александр, - что Стефана-воеводы панство есть ворота всех христианских
земель нашего острова; не дай бог, если турки им овладеют!" Глебович
жаловался, что наместник козельский захватил села карачевские и хотимльские,
что бояре, живущие на новгородских границах, отняли торопецкие земли;
относительно титула Иоаннова Александр велел объявить следующее: "В
докончальной записи вписаны были все земли и места и волости литовские,
кроме замка Киева и пригородов, теперь впиши Киев либо особый лист нам дай
на него, тогда и будем тебя писать, как написано в договоре". Иоанн велел
отвечать, что подаст помощь Стефану, когда тот сам пришлет просить ее, что
земли, отнятые наместником козельским, исстари принадлежат к его городу, что
Александр выступил из договора, принуждая Елену принять латинство;
относительно Киева и титула ответ был такой: "Князь бы великий сам положил
на своем разуме, гораздо ли так к нам приказывает? Мимо нашего с ним
договора и крестного целования не хочет нам править по докончанию да такие
нелепицы к нам и приказывает мимо дела".
Скоро после этого Менгли-Гирей прислал в Москву условия, на которых
хотел помириться с Литвою: он требовал ежегодной дани с 13 литовских
городов, между которыми были Киев, Канев, Черкассы, Путивль. "По тем
городкам, - писал хан, - дараги были и ясаки брали". С этими условиями Иоанн
отправил в Литву опять Мамонова, который должен был требовать, чтоб
Александр дал ответ, пока Менгли-Гиреевы послы в Москве; Елене Мамонов
должен был сказать упрек, зачем она таится от отца касательно принуждении к
перемене веры, и новое увещание быть твердою в православии. Александр
отвечал с Мамоновым: "Пусть великий князь сам посмотрит и совет нам свой
даст о Киеве и других городах наших - пристойные ли то речи? Менгли-Гирей
хочет от нас того, чего его предки от наших предков никогда не хотели.
Поговорим с папами Радою и пришлем с ответом своего посла, а великий князь
до тех пор пусть Менгли-Гиреева посла позадержит". Иоанн послал сказать
Менгли-Гирею: "Мы по твоему слову посла своего посылали к великому князю
Александру и то ему сказали, какого ты с ним мира хочешь. Он нам велел
сказать с нашим послом, что его люди при отце его и деде к вашей Орде
даньщиками никогда не бывали, и обещал нам для этих дел выслать своих
послов, приказавши, чтоб мы от себя твоих послов не отпускали до тех пор,
пока будут у нас его послы, и мы затем твоих послов у себя и держали, ждали
к себе от него послов, но он к нам послов не присылывал. И если князь
великий Александр послов своих к нам не прислал, так он с тобою мира не
хочет; с нашими недругами, с Ахматовыми детьми, ссылается, наводит их на
нас, а которые послы Ахматовых детей теперь у него, и он тех послов в Орду
отпускает да и своих послов туда шлет и в своем слове не стоит, что
приказывал нам, будто мира с тобою хочет. И если он с тобою, нашим братом,
мира не хочет, то и я с ним мира не хочу для тебя, хочу с тобою, своим
братом, по своей правде на него быть заодно, и если пришлет к тебе князь
великий Александр за миром, то ты бы с ним не мирился без нашего ведома; как
даст бог нам с литовским свое дело делать и на него наступить, то мы с тобою
сошлемся". Послу было наказано: "Беречь накрепко, чтоб Менгли-Гирей с
великим князем литовским не мирился, не канчивал. Если Менгли-Гирей спросит,
в мире ли великий князь с литовским или нет, то послу отвечать: "Александр
хотел прислать послов с ответом насчет мира с тобою и не прислал; с тех пор
государь наш для тебя с ним в размирьи". Если хан спросит: "В чем у них
размирье?" - отвечать: "Приехал князь Бельский с вотчиною, и великий князь
его принял".
Действительно, прислал в Москву князь Семен Иванович Бельский бить
челом великому князю, чтоб пожаловал, принял его в службу и с отчиною:
терпят они в Литве большую нужду за греческий закон; великий князь Александр
посылал к своей великой княгине Елене отметника православной вере, Иосифа,
владыку смоленского, да епископа своего виленского и монахов бернардинских,
чтоб приступила к римскому закону; посылал и к князьям русским, и к
виленским мещанам, и ко всей Руси, которая держит греческий закон,
принуждает ее приступить к римскому закону, а смоленскому владыке великий
князь обещал за то Киевскую митрополию. Иоанн принял Бельского и послал
сказать Александру: "Князь Бельский бил челом в службу; и хотя в мирном
договоре написано, что князей с вотчинами не принимать, но так как от тебя
такого притеснения в вере и прежде от твоих предков такой нужды не бывало,
то мы теперь князя Семена приняли в службу с отчиною". Бельский также послал
Александру грамоту, в которой слагал с себя присягу по причине принуждения к
перемене веры. За Бельским перешли с богатыми волостями князья, до сих пор
бывшие заклятыми врагами великого князя московского: князь Василий Иванович,
внук Шемяки, и сын приятеля Шемякина, Ивана Андреевича Можайского, князь
Семен Иванович; князь Семен поддался с Черниговом, Стародубом, Гомелем,
Любичем; Шемячич - с Рыльском и Новгородом Северским; поддались другие
князья, менее значительные, - Мосальские, Хотетовские, все по причине
гонения за веру. Иоанн послал объявить Александру, что принял в службу
Можайского с Шемячичем, и в то же время послал складную грамоту, или
объявление войны.
Московские войска выступили в поле под начальством хана Магмет-Аминя и
воеводы Якова Захарьевича Кошкина, заняли города: Мценск, Серпейск,
Мосальск, Брянск, Путивль; князья северские - Можайский и Шемячич - были
приведены к присяге; другая рать, под начальством боярина Юрия Захарьевича
Кошкина, взяла Дорогобуж. Вслед за ним великий князь отправил тверскую рать
под начальством князя Даниила Щени, который должен был начальствовать
большим полком, а боярин Юрий - сторожевым; Юрий обиделся и писал в Москву,
что ему в сторожевом полку быть нельзя: "То мне стеречь князя Данила!"
Великий князь велел отвечать ему: "Гораздо ль так делаешь? Говоришь, что
тебе непригоже стеречь князя Данила: ты будешь стеречь не его, но меня и
моего дела; каковы воеводы в большом полку, таковы и в сторожевом: так не
позор это для тебя". Юрий успокоился. Между тем литовское войско под
начальством гетмана князя Константина Острожского приближалось к Дорогобужу
и 14 июля 1500 года, в годовщину Шелонской битвы, встретилось с московским
на Митькове поле, на речке Ведроше. Благодаря тайной засаде, решившей дело,
московские воеводы одержали совершенную победу: гетман князь Острожский и
другие литовские воеводы попались в плен. 17 июля получил великий князь
весть о победе, и была радость большая в Москве, говорят летописцы.
Победителей великий князь послал спросить о здоровье; пленники привезены в
Москву и отсюда разосланы по городам: князь Константин Острожский отправлен
в Вологду в оковах; держали его крепко, но поили и кормили довольно; прочим
князьям и панам давали по полуденьге на день, а Константину - по четыре
алтына; скоро, впрочем, он присягнул служить великому князю московскому,
получил свободу и земли.
Войска новгородские, псковские и великолуцкие под начальством
племянников великокняжеских, Ивана и Федора Борисовичей, и боярина Андрея
Челяднина взяли Торопец; новые подданные московские, князья северские -
Можайский и Шемячич - вместе с боярами - князем Ростовским и Семеном
Воронцовым, одержали победу над литовцами под Мстиславлем, положив тысяч
семь неприятелей на месте. Этим окончились значительные действия московских
войск в областях литовских; сын великого князя, Димитрий Иоаннович,
посланный под Смоленск, не мог взять этого города и ограничился взятием Орши
и опустошением литовских областей, которое было потом повторено князьями
северскими. Военные действия шли медленно. Деятельнее шли сношения обоих
государей, московского и литовского, с соседними владельцами, у которых они
искали помощи друг против друга. Мы видели, как Иоанн с самого начала хотел
вооружить против Литвы Менгли-Гирея, стараясь уверить его, что мир с
Александром разорван вследствие нежелания последнего помириться с Крымом.
Это уверение повторено было с новым послом, который должен был уговаривать
хана, чтоб шел на литовские владения, именно к Слуцку, Турову, Пинску,
Минску. Менгли-Гирей остался верен союзу с Москвою, и сыновья его не раз
принимались опустошать литовские и польские владения, хотя Александр и
старался склонить хана на свою сторону; через киевского воеводу, князя
Димитрия Путятича, он велел напомнить Менгли-Гирею о давней приязни, бывшей
между их отцами - Ази-Гиреем и Казимиром: "Когда же ты по смерти отцовской
нарушил приязнь с Литвою, то сам посмотри, что из этого вышло: честь твоя
царская не по-прежнему стоит, понизилась, пошлины все от твоего царства
отошли и столу твоему никто не кланяется, как прежде кланивались; кто перед
твоим отцом холопом писывался, тот теперь тебе уже братом называется. Сам
можешь знать, какую высокую мысль держит князь московский, если он зятю
своему клятвы не сдержал, то сдержит ли он ее тебе? А что он родным братьям
своим поделал, также нарушивши клятву? Если ему удастся захватить украинские
города литовские и стать тебе близким соседом, можешь ли сидеть спокойно на
своем царстве? Если же будешь заодно с великим князем литовским, то он велит
с каждого человека в земле Киевской, Волынской и Подольской давать тебе
ежегодно по три деньги". Но крымцы не соблазнились этим предложением: они
предпочитали брать деньги вместе с людьми в областях литовских.
Легче было Александру убедить Стефана молдавского разорвать союз с
Иоанном, потому что последний в это время возложил опалу на дочь Стефанову,
Елену, лишил наследства сына ее, Димитрия. Александр дал знать об этом
Стефану; московский посол в Крыму, Заболоцкий, писал к своему князю:
"Менгли-Гиреев человек, посланный с твоими грамотами к Стефану воеводе,
нашел его в Польской земле под Галичем; Стефан, прочтя грамоты, хотел
отпустить твоих послов, как пришла ему грамота от Александра, который пишет:
"Ты меня воюешь в одно время с недругом моим, великим князем московским; но
он и тебе теперь недруг же: дочь твою и внука посадил в темницу и великое
княжение у внука твоего отнял да отдал сыну". И Стефан воевода сейчас же
прислал к царю Менгли-Гирею своего человека доброго с грамотою и речами,
пишет: "Разыщи мне подробно, правду ли мне Александр писал; и если он
солгал, то я московских послов к тебе отпущу сейчас же". И царь меня пытал
накрепко наедине да и к присяге меня хотел привести; но я царю говорил: "Все
это, государь, ложь, неправда, все это Александр от себя затеял, недруг на
недруга чего не взведет, что хочет, то затеет". И царь Стефану о том
отписал". Но правда не могла утаиться от воеводы; впрочем, кроме
кратковременной задержки послов и художников, ехавших в Москву через
Молдавию, неудовольствие Стефана не имело других важнейших следствий. Союз
Александра с Ахматовыми сыновьями причинил немного более вреда Московскому
государству; гораздо важнее был союз его с магистром ливонским, отвлекшим
московские силы к псковским границам, о чем будет речь в своем месте.
На престолах польском, чешском и венгерском сидели естественные
союзники Александра - родные братья. До нас дошли посольские речи Александра
к брату его, Владиславу, королю венгерскому, в которых всего любопытнее
указание на религиозные движения в Литве. "Вы должны, - говорил литовский
посол Владиславу, - подать помощь нашему государю не только по родству
кровному, но и для святой веры христианской, которая утверждена в Литовской
земле трудами деда вашего, короля Владислава (Ягайла). С тех пор до
последнего времени Русь покушается ее уничтожить, не только Москва, но и
подданные княжата литовские; на отца вашего, короля Казимира, они вставали
по причине веры, по той же причине встают теперь и на вас, сыновей его. Брат
ваш, Александр, некоторых из них за это казнил, а другие убежали к
московскому князю, который вместе с ними и поднял войну, ибо до него дошли
слухи, что некоторые князья и подданные нашего государя, будучи русской
веры, принуждены были принять римскую". Братья могли только обещать
Александру ходатайствовать за него пред тестем. Но еще не дожидаясь этого
ходатайства, сам Александр в начале 1500 года прислал в Москву смоленского
наместника Станислава Кишку жаловаться на начатие неприятельских действий со
стороны Иоанна и оправдаться в обвинениях, которые последний взводил на
него. "Мы поудержались писать тебя великим князем всея Руси, - велел сказать
Александр, - потому что по заключении мира тотчас же начались нам от тебя
обиды большие; ты нам объявил, что обиды прекратятся, когда мы напишем твое
имя как следует, и вот мы его теперь написали сполна. Ты велел нам сказать,
что принял князя Бельского с отчиною, потому что мы посылали к нему епископа
виленского и митрополита приводить его к римскому закону, но он не мог тебе
правды сказать, как лихой человек и наш изменник: мы его уже третий год и в
глаза не видали. Слава богу, в нашей отчине, Великом княжестве Литовском,
княжат и панят греческого закона много и получше его, этого нашего
изменника, да никогда силою и нуждою предки наши и мы к римскому закону их
не приводили и не приводим. В Орду Заволжскую мы посылали по нашим делам
украинским, а не на твое лихо. Великую княгиню нашу к римскому закону не
принуждаем и дивимся тому, что ты веришь больше лихим людям, которые,
забывши честь и души свои и наше жалованье, изменили нам и убежали к тебе,
чем нам, брату своему. Что же касается церкви, которую надобно построить на
сенях, да панов и паней греческого закона, то об этом между нами и речи не
было, мы об этом ничего не знаем; папы наши, которые были у тебя, нам об
этом ничего не сказали".
Иоанн велел отвечать: "Мы к брату своему Александру не об одном нашем
имени приказывали, а теперь он только одно наше имя в своей грамоте как
следует по докончанью написал. Говорит, что никого не принуждает к римскому
закону; так ли это он не принуждает? К дочери нашей, к русским князьям,
панам и ко всей Руси посылает, чтоб приступили к римскому закону! Сколько
велел поставить римских божниц в русских городах, в Полоцке и в других
местах? Жен от мужей и детей от отцов с имением отнимают да сами крестят в
римский закон; так-то зять наш не принуждает Русь к римскому закону? О князе
же Семене Бельском известно, что он приехал к нам служить, не желая быть
отступником от греческого закона и не хотя своей головы потерять; так какая
же его тут измена?"
В генваре 1501 года приехал в Москву посол от Владислава, короля
венгерского и богемского. Это был не первый посол венгерский в Москве при
Иоанне III: сношения с Венгриею начались еще с 1482 года, когда король
Матвей Корвин, имея нужду в союзниках против Казимира польского, прислал к
московскому великому князю с предложением действовать вместе против общего
врага. Разумеется, предложение было принято, и начались пересылки между
двумя дворами, причем Иоанн старался побуждать Матвея к решительной войне с
Польшею, уверяя, что он с своей стороны действует против Казимира, взял
Тверь, где княжил друг и свойственник польского короля, кроме того, взял
города и волости литовские, что хотя он и пересылается с Казимиром, но
единственно о порубежных обидных делах, мира же между ними нет. Отношения
переменились, когда вместо Матвея, врага Казимирова, королем венгерским стал
сын Казимиров, Владислав, который теперь прислал в Москву ходатайствовать за
брата своего, Александра, вместе с третьим Казимировичем, Яном Альбрехтом,
королем польским. Короли уговаривали Иоанна помириться с зятем, ибо война их
причиняет большой вред всему христианству, развлекая силы христианских
государей, которые должны быть все заодно против турок; в случае если Иоанн
не примет их ходатайства, Казимировичи грозились помогать брату и княжеству
Литовскому, из которого все они вышли, просили также отпустить на поруку
пленников, взятых в Литве. Иоанн отвечал изложением известных уже причин,
заставивших его начать войну с зятем: "Мы зятю своему ни в чем не выступили,
он нам ни в чем не исправил: так если король Владислав хочет брату своему
неправому помогать, то мы, уповая на бога, по своей правде против своего
недруга хотим стоять, сколько нам бог поможет: у нас бог помощник и наша
правда". Относительно пленных бояре отвечали: "В землях нашего государя пет
такого обычая, чтоб пленников отпускать на присяге или поруке, а нужды им
нет никакой, всего довольно - и еды, и питья, и платья". Наконец, Иоанн
велел объявить, что если зять пришлет за миром, то он с ним миру хочет, как
будет пригоже.
Александр прислал пана Станислава Нарбутовича с теми же речами, с
какими приезжал и прежний посол, Станислав Кишка, и получил тот же ответ с
некоторыми новыми жалобами: "Как наша дочь к нему приехала и он в то время
ни одному владыке не велел у себя в Вильне быть, а нареченному митрополиту
Макарию не велел венчать нашей дочери, которую дочь княжескую или боярскую
греческого закона она возьмет к себе и он ту силою велит окрестить в
латинство. Он говорит, что не принуждал русских к латинству, но это делалось
не тайно, а явно, ведомо это и в наших землях, и вашей всей Руси и Латыне;
которые его люди у нас в плену и те то же сказывают. Он хочет, чтоб мы в его
отчину не вступались, отдали ему те города и волости, которые люди наши
взяли; но все эти города и волости, также земли князей и бояр, которые
приехали нам служить, - все это исстари наша отчина". Иоанн повторил, что
если Александр пришлет великих послов, панов радных, то он охотно заключит
мир на условиях, какие сочтет приличными; то же писали и бояре московские
радным панам литовским, которые просили их стараться о мире. Паны отвечали,
что отправление великих послов задержано было смертью польского короля Яна
Альбрехта, наследником которого провозглашен был Александр. Опять Литва
соединилась с Польшею, но чрез это соединение, как и прежде, силы ее не
увеличились. Александр по-прежнему желал прекращения войны с Москвою; явился
новый ходатай: папа Александр VI писал к Иоанну, что немилостивый род
турецкий не перестает наступать на христианство и вводить его в крайнюю
пагубу, что турки взяли уже два венецианских города - Модон и Корон в Морее,
а теперь покушаются напасть на Италию, что в таких обстоятельствах всем
христианским правителям надобно быть в согласных мыслях.
Эту грамоту привез новый венгерский посол, который от имени своего
короля говорил, что общий поход христианских государей против турок
задерживается единственно войною Иоанна с Александром. Иоанн отвечал: "Мы с
божьею волею, как наперед того за христианство, против поганства стояли, так
и теперь стоим и вперед, если даст бог, хотим, уповая на бога, за
христианство, против поганства стоять, как нам бог поможет; и просим у бога
того, чтоб христианская рука высока была над поганством. А что у нас с зятем
война случилась, тому мы не ради, началась война не от нас, а от него.
Короли Владислав и Александр объявляют, что хотят против нас, за свою отчину
стоять; но короли что называют своею отчиною? Не те ли города и волости, с
которыми князья русские и бояре приехали к нам служить и которые наши люди
взяли у Литвы? Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и
Александр - отчичи Польского королевства да Литовской земли от своих
предков; а Русская земля - от наших предков, из старины, наша отчина. Когда
мы заключили договор с великим князем Александром, то для свойства уступили
ему эти свои вотчины, но когда зять наш не стал соблюдать договора, то нам
зачем свою отчину покидать и за нее не стоять? Папа положил бы то на своем
разуме, гораздо ли то короли делают, что не за свою отчину хотят с нами
воевать?"
Венгерский посол просил опасной грамоты для больших польских и
литовских послов, которые должны приехать для мирных переговоров, грамота
была дана, и послы явились; то были: воевода ленчицкий Петр Мешковский и
наместник полоцкий Станислав Глебович; Елена прислала от себя канцлера
своего, Ивана Сапежича, который привез Иоанну такое письмо от дочери:
"Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а
отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за
мною дал и что я ему с собой принесла; но государь муж мой, нисколько на это
не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во все это время
в чести и в жаловании и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать
подружию, половине своей. Свободно держу я веру христианскую греческого
обычая: по церквам святым хожу, священников, дьяконов, певцов на своем дворе
имею, литургию и всякую иную службу божью совершают передо мною везде, и в
Литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать,
братья-короли, зятья и сестры, и паны радные, и вся земля - все надеялись,
что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе: вечный мир, любовь кровная,
дружба, помощь на поганство; а теперь видят все, что со мною одно лихо к ним
вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови
христианской, жены вдовами, дети сиротами, полон, крик, плач, вопль! Таково
жалование и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство радуется, а
христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века,
говорят, не слыхано, чтоб отец своим детям беды причинял. Если, государь
батюшка, бог тебе не положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем
меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдавал? Тогда и люди
бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась. Лучше бы мне под
ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать, все
одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтоб тем удобнее
землю и людей высмотреть. Писала бы к тебе и больше, да с великой кручины
ума не приложу, только с горькими и великими слезами и плачем тебе, государю
и отцу своему, низко челом бью: помяни, бога ради, меня, служебницу свою и
кровь свою, оставь гнев неправедный и нежитье с сыном и братом своим и
первую любовь и дружбу свою к нему соблюди, чтоб кровь христианская больше
не лилась, поганство бы не смеялось, а изменники ваши не радовались бы,
которых отцы предкам нашим изменили там, на Москве, а дети их тут, в Литве.
А другого чего мне нельзя к тебе и писать. Дай им бог, изменникам, того, что
родителю нашему от их отцов было. Они между вами, государями, замутили, да
другой еще, Семен Бельский Иуда, с ними, который, будучи здесь, в Литве,
братию свою, князя Михайла и князя Ивана, переел, а князя Федора на чужую
сторону прогнал; так, государь, сам посмотри, можно ли таким людям верить,
которые государям своим изменили и братью свою перерезали и теперь по шею в
крови ходят, вторые Каины, да между вами, государями, мутят? Смилуйся,
возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною
не смилуешься, прочною дружбою с моим государем не свяжешься, тогда уже сама
уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня, не хочешь, чтоб я была в
любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и чтоб подданные
наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на меня вопиет,
что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу,
привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то никогда бы такого
лиха не было; мило отцу дитя, какой на свете отец враг детям своим? И сама
разумею, и по миру вижу, что всякий заботится о детках своих и о добре их
промышляет; только одну меня, по грехам, бог забыл. Слуги наши не по силе, и
трудно поверить, какую казну за дочерями своими дают, и не только что тогда
дают, но и потом каждый месяц обсыпают, дарят и тешат; и не одни паны, но и
все деток своих тешат; только на одну меня господь бог разгневался, что
пришло твое нежалованье; а я пред тобою ни в чем не выступила. С плачем тебе
челом бью: смилуйся надо мною, убогою девкою своею, не дай недругам моим
радоваться обиде моей и веселиться о плаче моем. Если увидят твое жалование
на мне, служебнице твоей, то всем буду честна, всем грозна; если же не будет
на мне твоей ласки, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные
государя моего и все подданные его". В том же смысле Елена писала к матери и
двоим братьям - Василию и Юрию.
Отпуская послов договариваться о мире, Александр наказал им не
соглашаться на то, чтоб Иоанн писался государем всея Руси; если не будут в
состоянии этого вытребовать, то должны по крайней мере настоять, чтоб Иоанн
не писался государем всея Руси, посылая грамоты к Александру в королевство
Польское. Если московский скажет, что прежде писали его государем всея Руси,
то отвечать, что тогда был мир и Александр еще не был выбран королем
польским, был только великим князем литовским; а теперь, когда он уже
королем, то нельзя Иоанну писаться государем всея Руси, потому что под
королевством Польским большая часть Руси. На построение греческой церкви для
Елены и на выбор слуг для нее только из православных послы не должны были
соглашаться. Если великий князь московский скажет о принуждении Елены к
римскому закону, то отвечать, что принуждения нет, но папа требует, чтоб
Елена была послушна римской церкви, причем вовсе не нужно, чтоб она и
остальные русские снова крестились, пусть только находятся в послушании
престолу апостольскому по приговору Флорентийского собора, а жить могут по
прежнему своему греческому обычаю. Но если мир за этим одним остановится то
объявить, что дело будет отложено до новых переговоров с папою. Если скажут,
что король принуждает Русь к римскому закону и строит церкви римские по
местам русским, то отвечать, что король держит своих подданных, как держал
их отец его, Казимир: кто в каком законе хочет жить, тот в том и живет, кто
какие церкви хочет строить, тот такие и строит. Прежде нельзя было строить
русских церквей, а теперь позволено. Королю нет дела, как московский держит
своих подданных относительно веры, так пусть и московский не вмешивается,
как держит король своих подданных. Если московский умер, то приступить к
старым записям, Витовтовым либо Казимировым, чтоб тех земель поступились,
которые забраны. Если же станут говорить о записях, которые были прежде
Витовта, о записи Олгердовой, в которой тот записал земли великому князю
московскому, то отвечать, что Олгерд был взят в плен и потому принужден был
на все согласиться, как пленный. В сущности мир должен быть заключен на тех
самых условиях, на каких был заключен последний мир; если же в Москве не
захотят отдать всех земель, взятых после того, то заключить перемирие на три
года.
Но как скоро послы объявили, что им велено заключить мир на условиях
прежнего, то бояре сказали решительно: "Тому нельзя статься, как вы
говорите, чтоб по старому докончанию быть любви и братству, то уж миновало.
Если государь ваш хочет с нашим государем любви и братства, то он бы
государю нашему отчины его, Русской земли, поступился". Венгерский посол
вмешался в дело, и при его посредничестве заключено было перемирие на шесть
лет, от 25 марта 1503 до 25 марта 1509 года. Перемирная грамота написана от
имени великого князя Иоанна, государя всея Руси, сына его, великого князя
Василия, и остальных детей. Александр обязался не трогать земель московских,
новгородских, псковских, рязанских, пронских, уступил землю князя Семена
Стародубского (Можайского), Василия Шемячича, князя Семена Бельского, князей
Трубецких и Мосальских, города: Чернигов, Стародуб, Путивль, Рыльск,
Новгород Северский, Гомель, Любеч, Почеп, Трубчевск, Радогощ, Брянск,
Мценск, Любутск, Серпейск, Мосальск, Дорогобуж, Белую, Торопец, Острей,
всего 19 городов, 70 волостей, 22 городища, 13 сел.
После скрепления договора крестным целованием Иоанн снова потребовал у
послов, чтоб Александр не принуждал Елены к римскому закону, поставил у нее
на сенях греческую церковь, приставил слуг и служанок православных: "А
начнет брат наш дочь нашу принуждать к римскому закону, то пусть знает: мы
этого ему не спустим, будем за это стоять, сколько нам бог пособит". Послы,
поговорив между собою, отвечали, что папа два раза присылал к Александру,
требует, чтоб Елена была послушна апостольскому престолу и ходила в
латинскую церковь; он хочет не того, чтоб Елена вторично крестилась и свой
греческий закон оставила он хочет только, чтоб она и все русские были в
соединении с Римом по решению Флорентийского собора. Так как теперь папский
посол в Москве, то не угодно ли будет великому князю приказать что-нибудь к
папе об этом деле или отправить в Рим своего посла, с которым бы вместе
великий князь Александр отправил и своего. Иоанн сказал на это: "Нам о своей
дочери, о том деле, зачем к папе посылать своего посла? О том деле, о своей
дочери, нам к папе не посылать, а скажите брату и зятю, чтоб, как нам
обещал, на том бы и стоял, чтоб за то между нами нежитья не было". Еленина
посла Ивана Сапегу Иоанн отправил с такими словами: "Ивашка! Привез ты к нам
грамоту от нашей дочери, да и словами нам от нее говорил, но в грамоте иное,
не дело написано, и непригоже ей было о том к нам писать. Пишет, будто ей о
вере от мужа никакой присылки не было; но мы наверное знаем, что муж ее,
Александр, король, посылал к ней, чтоб приступила к римскому закону и ни к
одной к ней, а ко всей Руси. Скажи от нас нашей дочери: "Дочка, памятуй
бога, да наше родство, да наш наказ, держи свой греческий закон во всем
крепко, а к римскому закону не приступай ни которым делом; церкви римской и
папе ни в чем послушна не будь, в церковь римскую не ходи, душой никому не
норови, мне и всему нашему роду бесчестья не учини, а только по грехам, что
станется, то нам и тебе, и всему нашему роду будет великое бесчестье и
закону нашему греческому укоризна. И хотя бы тебе пришлось за веру и до
крови пострадать, и ты бы пострадала. А только дочка поползнешься,
приступишь к римскому закону, волею или неволею, то ты от бога душою
погибнешь, а от нас будешь в неблагословенье; я тебя за это не благословлю,
и мать не благословит, а зятю своему мы того не спустим: будет у нас с ним
за то беспрестанно рать".
Для взятия присяги с Александра в соблюдении договора отправились в
Литву послы Петр Плещеев и Константин Заболоцкий; эти послы должны были
сказать Елене от отца: "Писала ты к нам, что люди в Литве надеялись всякого
добра от твоего приходу, а вместо того к ним с тобою пришло всякое лихо. Но
это дело, дочка, сталось не тобою; сталось оно неисправлением брата нашего и
зятя, а твоего мужа. Я надеялся, что, как ты к нему придешь, так тобою всей
Руси, греческому закону скрепление будет; а вместо того, как ты к нему
пришла, так он начал тебя принуждать к римскому закону, а из-за тебя и всю
Русь начал принуждать к тому же. Ты ко мне пишешь, что к тебе от мужа о
перемене веры никакой присылки не было, а послы твоего мужа нам от него
говорили, что папа к нему не раз присылал, чтоб он привел тебя в послушание
римской церкви; но если к твоему мужу папа за этим не раз присылал, то это
все равно, что и тебе приказывает. Я думал, дочка, то ты для своей души, для
нашего имени и родства и для своего имени будешь к нам обо всем писать
правду, и ты, дочка, гораздо ли так делаешь, что к нам неправду
приказываешь, будто к тебе о вере никакой посылки не было?"
Это были явные речи в ответ на явные же речи и письма Елены, но послы
получили от Иоанна наказ: "Если спросит канцлер королевин Ивашка Сапега:
есть ли к королеве ответ от отца на те речи, что я от нее говорил, то
скажите Сапеге тихо, что ответ есть и к нему есть грамота от великого
князя". Этот ответ послы должны были сказать Елене наедине; он состоял в
следующем: "Говорил мне от тебя канцлер твой Ивашка Сапега, что ты еще по
нашему наказу в законе греческом непоколебима и от мужа в том тебе
принуждения мало, а много тебе за греческий закон укоризны от архиепископа
краковского, от епископа виленского и от панов литовских; говорят они тебе,
будто ты не крещена, и иные речи недобрые на укор нашего закона греческого
тебе говорят; да и к папе они же приказывали, чтоб папа к мужу твоему послал
и велел тебя привести в послушание римской церкви; говорил он от тебя, что,
пока твой муж здоров, до тех пор ты не ждешь никакого притеснения в
греческом законе; опасаешься одного, что, если муж твой умрет, тогда
архиепископ, епископы и паны станут тебя притеснять за греческий закон, и
потому просишь, чтоб мы взяли у твоего мужа новую утвержденную грамоту о
греческом законе, к которой бы архиепископ краковский и епископ виленский
печати свои приложили и руку б епископ виленский на той грамоте дал нашим
боярам, что тебе держать свой греческий закон. Это ты, дочка, делаешь
гораздо, что душу и имя свое бережешь, наш наказ помнишь и наше имя
бережешь, а я к твоему мужу теперь с своими боярами о грамоте приказал. Да
говорил мне от тебя Сапега, что свекровь твоя уже стара, а которые города за
нею в Польше, те города всегда бывают за королевами: так чтоб я приказал
твоему мужу, если свекрови не станет, то он эти города отдал бы тебе. Дай
бог, дочка, чтоб я здоров был, да мой сын, князь великий Василий, и мои
дети, твои братья, да твой муж и ты: как будет нам пригоже о том приказать к
твоему мужу, и мы ему о том прикажем".
Послы должны были также передать Елене от отца поручение: "Сын мой
Василий и дети мои Юрий и Димитрий, твои братья, уже до того доросли, что их
следует женить, и я хочу их женить, где будет пригоже; так ты бы, дочка,
разузнала, у каких государей греческого закона или римского закона будут
дочери, на которых бы было пригоже мне сына Василия женить?" Послы получили
наказ насчет того же дела: "Были у венгерского короля Матвея дети Степана,
сербского деспота, Юрий да Иван; Иван постригся еще во время Матвея-короля,
а Георгий женился и детей прижил, так послам разведывать накрепко:
Юрий-деспот в Венгрии жив ли еще и есть ли у него дети, сыновья или дочери,
женаты ли, а дочери замужем ли? Если королева Елена укажет государей, у
которых дочери есть, то спросить, каких лет дочери, да о матерях их и о них
самих не было ли какой дурной молвы". Елена отвечала: "Разведывала я про
детей деспота сербского, но ничего не могла допытаться. У маркграфа
бранденбургского, говорят, пять дочерей: большая осьмнадцати лет, хрома,
нехороша; под большею четырнадцати лет, из себя хороша (парсуною ее поведают
хорошу). Есть дочери у баварского князя, каких лет - не знают, матери у них
нет; у стетинского князя есть дочери, слава про мать и про них добра. У
французского короля сестра, обручена была за Альбрехта, короля польского,
собою хороша, да хрома и теперь на себя чепец положила, пошла в монастырь. У
датского короля его милость батюшка лучше меня знает, что дочь есть". Когда
посол сказал Елене, чтоб она послала в Венгрию разведать о деспотовых
дочерях и к маркграфу бранденбургскому, и к другим государям, то она
отвечала: "Что ты мне говоришь, как мне посылать? Если бы отец мой был с
королем в мире, то я послала бы. Отец мой лучше меня сам может разведать. За
такого великого государя кто бы не захотел выдать дочь? Да у них, в Латыни,
так крепко, что без папина ведома никак не отдадут в греческий закон; нас
укоряют беспрестанно, зовут нас нехристьми. Ты государю моему скажи: если
пошлет к маркграфу, то велел бы от старой королевы таиться, потому что она
больше всех греческий закон укоряет". Елена давала отцу также своего рода
поручения; однажды московский посол должен был сказать ей от отца:
"Приказывала ты ко мне о горностаях и о белках, и я к тебе послал 500
горностаев да 1500 подпалей, приказывала ты еще, чтоб прислать тебе соболя
черного с ногами передними и задними и с когтями; но смерды, которые соболей
ловят, ноги у них отрезывают; мы им приказали соболей черных добывать, и,
как нам их привезут, мы к тебе пошлем сейчас же. А что ты приказывала о
кречетах, то теперь их нельзя было к тебе послать: путь не установился, а
как путь установится, то я к тебе кречетов пришлю сейчас же".
С мужем Елениным у Иоанна происходили беспрерывные сношения, предметом
которых по-прежнему были ссоры между пограничными жителями, не
перестававшими нападать друг на друга. Однажды Александр прислал сказать
тестю, что уже пора ему возвратить Литве взятые у нее по перемирному
договору волости, что ему, Александру, жаль своей отчины. Иоанн велел
отвечать, что и ему также жаль своей отчины, Русской земли, которая за
Литвою, - Киева, Смоленска и других городов. В другой раз Александр прислал
жаловаться, что его наместник кричевский, Евстафий Дашкович, изменил ему,
убежал вместе с другими кричевскими дворянами в Москву, пограбивши
пограничных литовских жителей. Иоанн отвечал: "В наших перемирных грамотах
написано так: вора, беглеца, холопа, рабу, должника по исправе выдать;
Евстафий же Дашкович у короля человек был знатный, воеводою бывал во многих
местах на Украине, а лихого имени про него мы не слыхали никакого; держал он
от короля большие города, а к нам приехал служить добровольно и сказывает,
что никому никакого вреда не сделал. И прежде, при нас, и при наших предках,
и при Королевых предках, на обе стороны люди ездили без отказов; так и
Дашкович к нам приехал теперь, и потому он наш слуга".
Как Иоанн смотрел на перемирие с Литвою, видно из наказов послам,
отправлявшимся в Крым: "Если Менгли-Гирей захочет идти на Литовскую землю,
то не отговаривать, только нейти самому с татарским войском. Если приедут
литовские послы в Крым за перемирием, то говорить Менгли-Гирею, чтоб он не
мирился, а если он скажет, что великий князь перемирье взял, то отвечать:
"Великому князю с литовским прочного миру нет; литовский хочет у великого
князя тех городов и земель, что у него взяты, а князь великий хочет у него
своей отчины, всей Русской земли; взял же с ним теперь перемирье для того,
чтоб люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить: которые были
пожжены, те он снова оградил, иные детям своим отдал, в других воевод
посажал, а которые люди были недобры, тех он вывел да все города насадил
своими людьми... С кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!"" Детей
ханских посол должен был уговаривать, чтоб не давали отцу мириться с Литвою:
"Ведь вам тогда не воевать: так у вас весь прибыток отойдет".
Иоанн имел право говорить: "С кем Александру стоять?", ибо королю было
мало надежды и на помощь самого деятельного союзника своего, магистра
ливонского. Мы видели, что в 1460 году с немцами ливонскими было заключено
перемирие на пять лет, но еще не дошло двух лет до перемирного сроку, как
начались опять ссоры у псковичей с немцами: в Дерпте посадили в тюрьму посла
и гостя псковского, псковичи посадили в тюрьму немецкого гостя, и вслед за
тем зимою явилась немецкая рать к Новому Городку и начала бить пушками в его
стены. Получивши весть, что немцы под Новым Городком, псковичи собрались
наспех с двумя посадниками в небольшом числе и поехали туда, а немцы,
услыхав, что идет псковская сила, отбежали от города и запас свой кинули. Но
скоро опять пришла весть, что немцы воюют псковские села; тогда псковичи,
собравшись с пригорожанами, пошли к Городку, но немцев уже не нашли: те
убежали в свою землю. Посадники и псковичи стали думать: куда бы пойти за
ними? И решили идти к Воронью камню. Когда вся псковская сила была уже на
озере, пришел доброхот из-за рубежа, чудин, и сказал, что сила немецкая
собралась и хочет в ночь ударить на Колпино; псковичи возвратились, пошли к
Колпину и, подошедши к нему на рассвете, увидали, что немцы жгут и воюют по
волости, церковь колпинскую зажгли и добычи много набрали. Псковичи, не
медля нимало, ударили на немцев, обратили их в бегство и гнали 15 верст по
двум дорогам. "Не дивно ли и не достойно ли памяти, - говорит летописец, -
что в такой страшной сече из псковской рати не был убит ни один человек,
тогда как немецкие трупы лежали мостом". В то же время другая псковская рать
- охочие люди ходили также воевать Немецкую волость и возвратились с большим
полоном, а воеводою у них был Ивашко-дьяк; изборяне с своей стороны пожгли и
попленили около Нового Городка немецкого. В старину этим и кончилось бы
дело, опять до нового набега немцев; но теперь немцы начали войну уже не с
одним Псковом; Псков находился теперь под властью великого князя
московского, брал наместника от его руки, и вот по челобитью псковичей
явился к ним московский воевода Федор Юрьевич с полками и пошел с ними за
Великую реку, к Новому Городку немецкому. До сих пор немцы приходили
осаждать Псков и его пригороды, псковичи довольствовались обыкновенно
опустошением сел; но теперь псковичи с московским войском осадили немецкий
город, стали бить его стены пушками. Осада была неудачна: простоявши четверо
суток, псковичи выстрелили из большой пушки в стену - и пушку разорвало,
после этого приключения отошла вся сила от Городка, потому что был он
крепок, замечает летописец.
Но в то время как главная псковская рать была с московским воеводою под
Городком, в Пскове вспомнили старый обычай и отпустили охочих людей с
посадником Дорофеем Елевферьичем в лодках воевать Немецкую землю; кроме
своих охочих людей набралось много пришлых: в то время удальцы, почуяв рать,
возможность добычи, собирались из разных мест. Соединившись с псковскими
охочими людьми, эти прихожие люди много воевали Немецкую землю и, узнав, что
главная сила отступила от Городка, возвратились назад с большою добычею.
Потом, услыхав, что немцы напали на берега Наровы, псковичи собрались было
ехать туда, как явился гонец от Ордена с просьбою, чтоб немецким послам
вольно было приехать в Псков на поговорку (переговоры о мире) и опять
отъехать; псковичи дали ему на том руку, что вольно будет послам приехать и
отъехать. И по той руке прислал магистр послов своих, честных людей и немцев
добрых, бить челом воеводе великого князя, и наместнику, и всему Пскову,
чтоб не воевать более с юрьевцами (жителями Дерпта) и не гибли бы головы с
обеих сторон. Перемирие было заключено на 9 лет: епископ дерптский обязался
давать дань великому князю по старине, Русский конец в своем городе и
русские церкви также держать по старине, по старым грамотам, а не обижать.
Воевода московский, князь Федор Юрьевич, сказал псковичам на вече: "Мужи
псковичи, отчина великого князя, добровольные люди! Бог жаловал и святая
живоначальная троица князя великого здоровьем, с немцами управу взяли вы по
своей воле, а теперь на вашей чести вам челом бью", - и поехал в Москву;
псковичи проводили его с большою честью и на прощанье дали тридцать рублей
да боярам, которые при нем были, дали всем пятьдесят рублей.
Еще не вышел срок перемирию, как немцы в 1469 году пришли ратью на
Псковскую землю, побили у псковичей 26 человек и хоромы пожгли; привели их
свои переветники - какой-то Иван Подкурский да Иван Торгоша; псковичи
сначала никак не могли подозревать этих людей в измене, потому что сам
Торгоша и весть привез в город о нападении немцев, за что получил деньги;
только через полтора года открылось, что эти люди, живя на рубеже,
передавали немцам обо всем, что делается в Псковской области; когда измена
их открылась, то Подкурского замучили на бревне, а Торгошу за лытки на льду
повесили. Набег немцев не имел, впрочем, никаких следствий; в 1471 году
приехал в Псков посол от магистра и объявил на вече, что князь местер хочет
устроить себе стол в Вельяде (Феллине), переехать туда из Риги; хочет
держать с псковичами мир крепкий, но требует, чтоб они уступили ему
некоторые земли и воды. Псковичи дали ответ: "Волен князь местер - где
хочет, там и живет, и княжение держит, город ему свой, а что он там о земле
и воде говорит, то земля и вода святой Троицы, псковская вотчина, добыта
трудом великих князей всея Руси, там у нас теперь и города стоят, а мир мы
хотим держать до срока". В 1473 году был съезд послам ливонским и псковским
в Нарве, но не могли ни в чем согласиться и разъехались без мира. Тогда
псковичи отрядили послов в Москву бить челом великому князю, чтоб оборонил
их и на коня сел за дом святые Троицы, как и прежде его прародители стояли
против немцев; вследствие этого челобитья в конце того же года знаменитый
воевода московский, князь Данило Димитриевич Холмской, явился в Псков с
большим войском, какого никогда еще не видывали псковичи. Сначала было от
него Пскову тяжко, ратники начали было делать разные насилия, грабить,
потому что с москвичами приехало много татар, но потом воеводы и ратные люди
стали брать у посадников все кормы по уговору. Убытки псковичей были
вознаграждены тем, что немцы испугались московской силы и прислали просить
мира на всей воле псковичей. Князь местер велел объявить, что отступается от
земли и воды св. Троицы и псковичей, своих соседей, обязывается из своей
волости тайно пива и меду не пускать, путь псковским послам и гостям давать
чистый, колоду (заставу) отложить по всей своей державе. Заключили договор
на тридцать лет; договор этот дошел до нас. "Государи наши, - говорится в
грамоте, - благоверные великие князья русские и цари, Иван Васильевич и сын
его Иван Иванович, прислали воеводу своего, князя Данила Димитриевича, со
многими князьями и боярами в дом св. Троицы, в свою отчину, Великий Новгород
и Псков, оборонять свою отчину, обид своих поискать на немцах, на юрьевцах,
своих даней и старых даней, своих залогов (недоимок) и новгородских старин и
псковских обид и старин. И прислали честной бискуп юрьевский, и посадники, и
все юрьевцы послов своих, и прикончали мир на тридцать лет таков: святые
божьи церкви в Юрьеве, в Русском конце, и Русский конец держать им честно по
старине и по крестному целованью, а не обижать. Дани благоверных великих
князей, русских царей, старые залоги честному бискупу юрьевскому за восемь
лет отдать тотчас же, по крестному целованью, а от этого времени благоверным
великим князьям, русским царям на честном бискупе юрьевском дань свою брать
по старине, по тому крестному целованью. А новгородскому послу и гостю по
Юрьевской земле путь чист на Юрьев со всяким товаром, водою и горою (сухим
путем), между Псковом и Юрьевом земли и воды по старый рубеж" и проч.
Тридцатилетнее перемирие не продержалось и шести лет; начались скоро
несогласия: в немецких городах задерживали псковских купцов, отнимали у них
товары, но открытого разрыва еще не было, как вдруг 1 января 1480 года немцы
явились нечаянно перед Вышгородком, взяли его, сожгли, жителей перебили.
Ночью приехал гонец в Псков: "Господа псковичи! Городок немцы взяли!", и в
ту же ночь посадники дважды собрали вече, где решили выступить немедленно;
но, как часто и прежде бывало, псковичи уже не нашли немцев в Вышгородке. В
ту же зиму немецкая рать явилась под Гдовом, оступила городок, начала бить
пушками, пожгла посад. Псковичи послали гонца к великому князю в Новгород
просить силы на немцев; Иоанн прислал воеводу, который соединился с
псковскою ратью, пошел на Юрьевскую волость и взял приступом замок немецкий;
много добра вывезли из него псковичи: и пушек, и зелья пушечного, а немцы
сами дались руками, увидавши свое изнеможение. Сожегши замок, русские пошли
под Юрьев, города не взяли, но страшно опустошили окрестности: воевода
московский и его сила много добра повезли в Москву с собою, чуди и чудок и
ребят головами повели многое множество без числа, говорит летописец;
псковичи также возвратились с большою добычею. Но немцы ждали только ухода
московской рати, чтобы отплатить псковичам: магистр Бернгард фон дер Борх
пришел под Изборск; не могши взять города, немцы пошли палить окрестности;
псковичи, увидав дым и огонь, выступили из города, встретились с немцами у
озера и после стычки сторожевых полков главная рать, и немецкая, и псковская
разошлись по домам без боя. Летом немцы пришли опять и начали жечь псковские
городки: в городке Кобыльем погибло в пламени без малого 4000 душ; в августе
месяце пришел магистр со всею землею под Изборск, но, простояв понапрасну
два дня у города, осадил Псков. Немцы били в стены пушками, подъезжали к ним
в лодках, но также ни в чем не успели: псковичи обратили их в бегство и
отняли лодки; по свидетельству немецкого летописца, магистр приводил под
Псков сто тысяч войска. На этот раз мстили не одни псковичи ничтожным
пограничным набегом: в пределах Ливонии явилась двадцатитысячная московская
рать, которая вместе с новгородцами и псковичами гостила четыре недели в
Немецкой земле; без встречи с неприятелем в поле взяли два города - Феллин и
Тарваст - и много золота и серебра вынесли из этих городов, а другого добра
и счесть нельзя; в плен взяли также бесчисленное множество немцев и немок,
чуди и чудок и детей малых. Немецкий летописец в тех же чертах описывает это
впадение русских войск в Ливонию; он говорит: "Сбылось на магистре фон дер
Борхе слово Соломоново: человек и конь готовятся к битве, но победа исходит
от господа; собрал магистр против русских силу, какой прежде него никто не
собирал, - и что же он с нею сделал?"
Немцы заключили десятилетнее перемирие в 1482 году; когда срок
приблизился к концу, в 1492 году, Иоанн велел заложить на границе против
Нарвы каменную крепость с высокими башнями и назвал ее по своему имени
Иван-городом. Немцы, однако, предложили возобновить перемирие еще на десять
лет, и договор был заключен в 1493 году; грамота дошла до нас: в ней
говорится, что по божьей воле и повелению великого государя, царя русского,
приехали в Великий Новгород к великому князю, наместникам, боярам, житым,
купцам и ко всему Великому Новгороду (старинная форма еще сохранилась!)
послы немецкие, добили челом великокняжеским наместникам и заключили с ними
перемирие за всю Новгородскую державу. Земле и воде Великого Новгорода с
князем мистром старый рубеж: из Чудского озера стержнем Наровы-реки в
Соленое море; церкви русские в мистрове державе, в архиепископской державе и
в бискупских державах - повсюду держать по старине, а не обижать; если
немчин у новгородца бороду выдерет и по суду, по исправе немчин окажется
виноватым, то отсечь ему руку за бороду и проч. Но в том же году начались
неприятности: по немецким известиям, в Ревеле сожгли одного русского,
уличенного в гнусном преступлении, а когда другие русские жаловались на это,
то ревельцы отвечали им: "Мы сожгли бы вашего князя, если бы он у нас сделал
то же". Эти слона были перенесены Иоанну и сильно раздражали его против
немцев. Русский летописец говорит, что ревельцы купцам новгородским многие
обиды чинили и поругания, некоторых живых в котлах варили без обсылки с
великим князем и без обыску; также было поругание и послам великокняжеским,
которые ходили в Рим и Немецкую землю; да и старым купцам новгородским много
было обид и разбоев на море. Иоанн требовал, чтоб ливонское правительство
выдало ему ревельский магистрат, и получил отказ; в то же время Иоанн
заключил союз с королем датским, врагом Ганзы, который, предлагая помощь в
войне против Швеции, уступая Москве важную часть Финляндии, требовал, чтоб
Иоанн за это действовал против ганзейских купцов в Новгороде. Вслед за
известием о возвращении русских послов из Копенгагена вместе с датским
послом и о привезении ими докончальных грамот встречаем известие, что
великий князь в 1495 году под предлогом неисправления ревельцев велел
схватить в Новгороде всех немцев-купцов, которых было там 40 человек из 13
городов, посадить их в тюрьмы, гостиные дворы и божницу отнять, товары
переписать и отвезти в Москву.
Московский великий князь только что заключил тогда выгодный мир и союз,
политический и родственный, с великим князем литовским, с Данией был также в
союзе, и потому Орден не осмелился вооруженной рукой мстить ему за купцов
своих, он только чрез послов своих упрашивал о их освобождении вместе с
послами городов ганзейских и великого князя литовского; Иоанн велел
освободить купцов, но товаров им не отдали. Орден молчал, хотя видел
страшную опасность, которой грозила ему Москва; кенигсбергский командор
писал к своему магистру: "Старый государь русский вместе с внуком своим
управляет один всеми землями, а сыновей своих не допускает до правления, не
дает им уделов; это для магистра ливонского и Ордена очень вредно: они не
могут устоять пред такою силою, сосредоточенною в одних руках". Вследствие
этого сознания своей слабости Орден не мог ничего предпринять до самого того
времени, когда новый разрыв между Литвою и Москвою дал ему надежду на
возможность успеха в войне с последней. В 1501 году магистр Вальтер фон
Плеттенберг заключил союз с Александром литовским и объявил московскому
государю войну тем, что задержал в своих владениях псковских купцов;
псковичи послали гонца в Москву с этим известием, и великий князь выслал к
ним на помощь воевод - князей Василия Шуйского и Данила Пенко. В 10 верстах
за Изборском встретились русские воеводы с Плеттенбергом; псковичи первые
схватились с неприятелем и первые побежали, потерявши посадника; немцы,
говорит летописец, напустили ветер на русскую силу и пыль из пушек и
пищалей; когда после бегства псковичей немцы обратили пушки и пищали на
московскую силу, то была туча велика, грозна и страшна от стуку пушечного и
пищального, что заставило и москвичей обратиться также в бегство. Из этого
рассказа ясно видно, что дело было решено немецкою артиллериею, с которой
тогдашний русский наряд не мог соперничать.
На другой день немцы пошли к Изборску, но изборяне сами сожгли свой
посад и отбились; счастливее был Плеттенберг под Островом: ему удалось взять
и сжечь город, причем погибло 4000 русских. От Острова немцы возвратились к
Изборску, ночевали под ним одну ночь и отступили, оставив засаду. Когда на
другой день изборяне пришли в неприятельский стан и рассеялись по нем, немцы
выскочили из засады и перебили их или перехватали. Но Плеттенберг не мог
воспользоваться этою удачею: он поспешил назад, потому что в полках его
открылся кровавый понос, от которого занемог и сам магистр. Сильно
загоревали ливонцы, когда узнали о возвращении больного магистра с больною
ратью: они боялись мести от Москвы, и не напрасно. Великий князь выслал
новую рать с князем Александром Оболенским и отряд татарский; под городом
Гелмедом встретилось московское войско с немцами, и, несмотря на то, что в
первой схватке убит был воевода Оболенский, русские остались победителями и
десять верст гнали немцев; по словам псковского летописца, из неприятельской
рати не осталось даже и вестоноши (вестника), который бы дал знать магистру
об этом несчастье; ожесточенный пскович пишет, что москвичи и татары секли
врагов не саблями светлыми, но били, как свиней, шестоперами. По словам
немецкого летописца, потеря русских в этом сражении простиралась до 1500
человек, но он же говорит, что тогда Ливония лишилась 40000 жителей, убитых
и взятых в плен русскими.
Между тем Плеттенберг оправился и в том же году явился с
пятнадцатитысячным войском под Изборском; немцы приступили к городу усердно,
но, простояв под ним только одну ночь, отошли и осадили Псков; псковичи сами
зажгли предместья и отбивались до тех пор, пока Плеттенберг, заслышав о
приближении московских воевод, князей Данилы Щени и Василия Шуйского,
отступил от города. На берегах озера Смолина настигли его эти воеводы и
принудили к битве; битва была одна из самых кровопролитных и ожесточенных:
небольшой в сравнении с русскими войсками отряд немцев бился отчаянно и
устоял на месте.
Со славою отступил Плеттенберг к своим границам, но со славою
бесполезною: Орден, могший бороться со Псковом, не мог теперь бороться с
Московским государством, даже и в союзе с Польшею и Литвою, который оказался
бесполезным. Великий магистр прусский писал к папе, что русские хотят или
покорить всю Ливонию, или если не смогут этого по причине крепостей, то
хотят вконец опустошить ее, перебивши или отведши в плен всех сельских
жителей, что они уже проникли до половины страны, что магистр ливонский не в
состоянии противиться таким силам, от соседей же плохая помощь; что
христианство в опасности и потому святой отец должен провозгласить или
крестовый поход, или юбилей. Александр литовский должен был просить мира у
тестя, но, по договору, он не мог мириться без Ливонии, и в генваре 1503
года Иоанн дал опасный лист немецким послам в такой форме: "Иоанн, божьею
милостию царь и государь всея Руси и великий князь (следует обычный титул),
и сын его, князь великий Василий Иванович, царь всея Руси, магистру
Ливонской земли, архиепископу и епископу юрьевскому и иным епископам и всей
земле Ливонской. Присылали вы бить челом к брату нашему и зятю, Александру,
королю польскому и великому князю литовскому, о том, что хотите к нам слать
бить челом своих послов. И мы вам на то лист свой опасный дали". Послы
немецкие приехали вместе с литовскими и ждали до тех пор, пока кончились
переговоры с последними насчет шестилетнего перемирия. Когда грамоты были
написаны, канцлер Сапега сказал дьякам, чтоб князь великий велел теперь
говорить с немцами, потому что до тех пор литовским послам нельзя будет
запечатать грамот, пока не будет разговора G немцами о перемирье. На другой
день великий князь велел немецким послам быть у себя на дворе и выслал к ним
бояр и дьяков для переговоров; на третий день после этих переговоров посол
венгерский подал Иоанну следующую записку: "Послы князя мистра ливонского
были вчера у меня и объявили, что бояре вашей милости, разговаривая с ними,
господаря их и их самих позорили и многие неприличные слова говорили; я,
государь, очень удивляюсь, если это случилось с позволения твоей милости?
Прошу, пресветлый великий князь, положить конец всем этим делам, которые
мешают действиям христианских государей против неверных, потому что послам
королевским нельзя ни на что решиться без ливонских".
Иоанн велел отвечать послам венгерскому и польскому: "Вы говорили, чтоб
мы велели с лифляндскими немцами взять перемирие на шесть лет, мы у немецких
послов речи выслушали и для свойства с зятем своим, Александром королем,
велели наместникам своим, новгородскому и псковскому, и отчинам своим,
Великому Новгороду и Пскову, взять с Ливонскою землею перемирие на шесть лет
по старине, как было прежде. А немцы говорили, что этого прежде не было, да
и теперь нельзя быть; вы послушайте их речи, что они говорили! Они говорили,
что приехали не бить челом нам о перемирье, но будто просил магистра
Александр король, чтоб он с нами перемирие взял; и они хотят с нами
перемирие взять, а не с нашими наместниками и отчинами. А вот вам грамоты
перемирные, как прежде магистр и вся Ливонская земля присылали к нашим
наместникам и нашим отчинам бить челом о перемирье; и вы сами посмотрите,
гораздо ли они так говорили?" Грамоты были принесены, послы прочли их и
объявили, что немцы вчера говорили не гораздо: грамотам пригоже быть таким,
какие в старину бывали, и заключать им перемирье в Новгороде; при этом послы
венгерские и польские сказали, чтоб дали им список, каким быть перемирным
грамотам; желание их было исполнено, и тогда они объявили, что дело немецкое
кончено.
Мы упоминали уже о союзе Иоанна московского с Иоанном, королем датским,
целью которого было общее действие против шведских правителей Стуров.
Датский король искал шведского престола; неизвестно, чем возбуждена была
неприязнь к Швеции московского государя, только в 1496 году, по заключении
союза с Даниею, он отправил троих воевод осаждать Выборг; русские опустошили
окрестную страну, но не могли взять города, который осаждали три месяца,
употребляя при этом огромные пушки, в 24 фута длиною. В следующем году новое
русское войско вторгнулось в Финляндию, опустошило ее до Тавастгуса и
поразило шведское войско, истребив в нем 7000 человек вместе с начальником,
тогда как полки, составленные из устюжан, двинян, онежан и важан,
отправились из устьев Двины морем в Каянию, на десять рек, повоевали берега
осьми рек, а жителей берегов Лименги привели в русское подданство. Шведы
отомстили в том же году: Свант Стур явился на семидесяти бусах в устье
Наровы и осадил новопостроенный Иван-город, где начальствовал князь Юрий
Бабич; этот воевода, видя, что дома начинают гореть от действия шведских
пушек, испугался и бежал из города, который был занят и разграблен
неприятелем; двое других русских воевод стояли близко, но не оказали никакой
помощи. Шведы, впрочем, скоро сами покинули свое завоевание. Война
кончилась, когда король датский достиг своей цели, сделался королем
шведским; что выиграл от этого союзник его, неизвестно.
Известнее нам подробности сношений московского двора с австрийским,
начавшихся в княжение Иоанна III. Можно сказать, что Северо-Восточная
Россия, или Московское государство, для западных европейских держав была
открыта в одно время с Америкою. При императорском дворе знали, что Русь
подвластна королю польскому и великому князю литовскому, но не знали, что на
северо-востоке есть еще самостоятельное Русское государство, до тех пор,
пока в 1486 году не приехал в Москву рыцарь Николай Поппель, посещавший из
любопытства отдаленные страны и имевший при себе свидетельство от императора
Фридриха III. Этому свидетельству в Москве дурно верили, подозревали, не
подослан ли Поппель от польского короля с каким-нибудь дурным умыслом против
великого князя, однако отпустили его без задержки. Возвратясь в Германию,
Поппель объявил императору, что московский великий князь вовсе не подвластен
польскому королю, что владения его гораздо пространнее владений последнего,
что он сильнее и богаче его. Эти рассказы имели следствием то, что в 1489
году Поппель явился в Москву уже в виде посла императорского и требовал,
чтоб великий князь говорил с ним наедине, без бояр; Иоанн отказал, и Поппель
говорил великому князю перед боярами такие речи: "Хочет ли твоя милость
выдать дочь свою за князя маркграфа баденского, племянника императорского?
Если хочет, то царь римский берется устроить дело; если же не хочет, то не
говори об этом ни одному человеку: многие государи но будут рады, когда
узнают, что твоя милость в знакомстве и в приятельстве с царем римским".
Иоанн велел отвечать, что хочет с цесарем любви и дружбы и посылает к нему
своего человека. Но Поппель продолжал прежнюю речь: "Если тебе любо отдать
дочь за того князя, о котором я тебе говорил, то ты вели нам свою дочь
показать". На это ему был ответ: "У нас в земле нет обычая, чтоб прежде дела
показывать дочерей". Тогда Поппель опять начал просить, чтоб позволено ему
было поговорить с великим князем наедине. Иоанн велел ему быть у себя и
говорил с ним в набережной горнице, поотступив от бояр, а дьяк Федор Курицын
записывал посольские речи. Поппель начал: "Просим твою милость, чтоб никто
не знал о том, что буду говорить: если неприятели твои, ляхи, чехи и другие,
узнают, то будет мне дурно, придется и головою поплатиться. Дело вот в чем:
мы слышали, что ты посылал к римскому папе просить у него королевского
титула и что королю польскому это очень не понравилось, посылал он к папе с
большими дарами, чтоб папа не соглашался. Скажу твоей милости, что папа в
этом деле никакой власти не имеет; папа имеет власть в духовенстве; а в
светских делах возводить в короли, в князья, в рыцари имеет власть только
наш государь, царь римский. Так если твоей милости угодно быть королем в
своей земле и передать этот титул своим детям, то я буду верным слугою твоей
милости у царя римского, буду хлопотать, чтоб твое желание исполнилось;
только ради бога просим твое величество, чтоб ты ни одному человеку об этом
не объявлял. Если король польский узнает, то днем и ночью будет посылать к
цесарю с великими дарами, чтоб помешать делу. Ляхи сильно боятся, что когда
ты будешь королем, то вся Русская земля, которая теперь под королем
польским, отступит от него и подчинится тебе". Великий князь велел отвечать:
"Сказываешь, что нам служил, что и вперед служить хочешь; за это мы тебя
здесь жалуем, да и там, в твоей земле, тебя жаловать хотим. А что ты нам
говорил о королевстве, то мы божьею милостию государи на своей земле
изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от бога как наши
прародители, так и мы; просим бога, чтоб нам и детям нашим всегда дал так
быть как мы теперь государи на своей земле, а постановления, как прежде мы
не хотели ни от кого, так и теперь не хотим". Этот ответ, как видно, смутил
Поппеля, и он, не говоря ни слова о королевском титуле, стал предлагать
выгоднейших женихов для дочерей великокняжеских. "У великого князя две
дочери, - говорил он, - если не захочет он выдать одной из них за маркграфа
баденского, то не захочет ли выдать за князя курфюрста саксонского Иоанна, а
другую - за маркграфа бранденбургского?"
Устного ответа не было, но в том же 1489 году великий князь отправил
своего посла, грека Юрия Траханиота, к императору Фридриху и сыну его,
Максимилиану, с объявлением, что хочет быть с ними в дружбе. В грамотах
Иоанн называет себя великим государем всея России, Фридриха - светлейшим и
наияснейшим римским цесарем и королем австрийским, Максимилиана -
благородным и наияснейшим римским королем и князем бургундским (бергонским).
Траханиоту был дан наказ: "Если спросят его: "Цесарь спрашивал у вашего
государя, хочет ли он отдать дочь за племянника императорского, маркграфа
баденского; есть ли с тобою об этом какой-нибудь приказ?" - то отвечать: "За
этого маркграфа государю нашему отдать дочь неприлично, потому что государь
наш многим землям государь великий, но где будет прилично, то государь наш с
божьею волею хочет это дело делать". Если начнут выставлять маркграфа
владетелем сильным, скажут: "Отчего неприлично вашему государю выдать за
него дочь?" - то отвечать: "Во всех землях известно, надеемся, и вам ведомо,
что государь наш - великий государь, урожденный изначала, от своих
прародителей; от давних лет прародители его были в приятельстве и любви с
прежними римскими царями, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в
Византии; отец нашего государя до конца был с ними в братстве и приятельстве
до зятя своего Иоанна Палеолога, так как же такому великому государю выдать
дочь свою за маркграфа?" Если же станут говорить, чтоб великому князю выдать
дочь за императорова сына Максимилиана, то послу не отговаривать, а сказать
так: "Захочет этого цесарь, то послал бы к нашему государю своего человека".
Если же станут говорить об этом деле накрепко: "Что цесарь пошлет своего
человека и посол возьмет ли его с собою?" - то отвечать: "Со мною об этом
приказа нет, потому что цесарский посол говорил, что Максимилиан уже женат;
но государь наш ищет выдать дочь свою за кого прилично: цесарь и сын его
Максимилиан - государи великие, наш государь также великий государь; так
если цесарь пошлет к нашему государю за этим своего человека, то я надеюсь,
что государь наш не откажет".
В июле 1490 года Траханиот возвратился вместе с послом Максимилиановым,
Юрием Делатором, и сказал, что от цесаря и от Максимилиана честь ему была
большая. Иоанн велел оказывать такую же честь Делатору, который объявил, что
Максимилиан хочет союза с Иоанном против короля польского, мешающего ему
овладеть Венгерским королевством, и спрашивал, пошлет ли Иоанн войско в
Германию и на какое время, также в Фландрию и в другие западные земли против
изменников Максимилиановых и помощников их, короля французского и других?
Потом Делатор начал речь о сватовстве, говорил, чтоб ему позволили видеть
дочь великого князя, и спрашивал, сколько за ней приданого? Ему отвечали,
что великий князь согласен выдать дочь за Максимилиана, но если дело
сделается, то Максимилиан даст ли утвержденную грамоту, что жена его
останется в греческом законе, будет иметь греческую церковь и священников
постоянно до самой смерти своей? Посол отвечал, что об этом ему не дано
наказа, что доложит своему государю, и тот даст ответ с особыми послами.
Относительно позволения видеть великую княжну и относительно ее приданого
Делатору сказали: "У государя нашего нет такого обычая; непригоже тебе
прежде дела дочь его видеть. Государь наш - государь великий; а мы не
слыхивали, чтобы между великими государями были ряды о приданом. Если дочь
нашего государя будет за твоим государем, королем Максимилианом, то государь
наш для своего имени и для своей дочери даст с нею казну, как прилично
великим государям".
С Делатором Иоанн отправил к Максимилиану своего посла, того же
Траханиота, с докончательною союзною грамотою, в которой говорилось: "Быть
нам в братстве, любви и единстве; когда будет нам надобна помощь на
недругов, друг другу помогать, где будет можно. Станет Максимилиан доставать
своей отчины. Венгерского королевства, а Казимир, король польский, или сын
его, чешский король, или его меньшие дети станут Венгерское королевство себе
доставать, то Максимилиан должен дать знать об этом Иоанну, и тот помогает
ему вправду, без хитрости. Если же Иоанн начнет доставать своей отчины,
Великого княжества Киевского и других русских земель, которые держит за
собою Казимир, то должен дать знать Максимилиану, и тот ему помогает". В
наказе Траханиоту было написано: "Если король велит говорить о сватовстве до
заключения союзного договора, то послу настаивать, чтоб прежде решено было
дело о союзе; если же нельзя будет настоять на этом, то начать дело о
сватовстве, требовать, чтоб дочь великокняжеская сохраняла греческий закон.
Если скажут, зачем великий князь не прислал поклона и ни одного слова не
велел сказать цесарю Фридриху, то отвечать: "Присылал цесарь к нашему
государю посла, Николая Поппеля, и наш государь, желая с ним любви, посылал
к нему своего посла; но потом цесарь к нашему государю своего посла не
послал и речей к нему никаких не наказал; так зачем было нашему государю к
нему посылать?""
Траханиот возвратился с докончательною грамотою, утвержденною
Максимилианом; но о сватовстве речи не было, потому что король обручился уже
на княжне бретаньской. В 1491 году вторично приехал в Москву Максимилианов
посол Юрий Делатор с объяснением по этому делу. "Как пошли мы впервые с
Траханиотом из Любека, - говорил он, - то шло нас двадцать четыре корабля
вместе, из этих кораблей пятнадцать утонуло; наш корабль носился шесть
недель безвестно, каждый час ждали мы смерти. В Любек пришла весть, что
корабль наш потонул, и об этом дали знать Максимилиану, который был в
большом раздумье: речь о сватовстве от него сюда не дошла, послать в другой,
третий раз - путь далекий и опасный, да хотя бы речь и дошла, то неизвестно,
захочет ли великий князь дело делать или не захочет, а время все идет да
идет. После этого пришла речь от княгини бретаньской о сватовстве, и
начальные князья немецкие, подумав, сказали Максимилиану: "Дело русское
миновало, а у тебя сын один, да и тот, что есть, что нет - все равно, а вот
дело бретаньской княгини перед тобою: она посылает к тебе с большою любовью
о сватовстве, этого нельзя тебе упустить", на том и порешили. После, когда
Максимилиан узнал, что все мы живы и здоровы, то сильно тужил и теперь молит
великого князя, чтоб он на него не сердился". После этого Делатор, по смыслу
договора, требовал помощи против польского короля, просил Иоанна принять в
свое покровительство два Ордена, Тевтонский и Ливонский, притесняемые
Казимиром, просил продлить срок перемирия с Ливониею и послать знающих и
справедливых людей для прекращения пограничных споров между псковичами и
подданными Ордена. Иоанн отвечал: "Мы, по своей правде, как между нами в
грамотах записано, хотели своему брату, Максимилиану королю, помогать против
его и своих недругов, против Казимира, короля польского, и его детей всеми
своими силами, да и сами хотели на коней сесть и дело делать, сколько бы нам
бог пособил; но к нам пришли вести, что на Венгерском королевстве Владислав,
чешский король, сын Казимиров, а твой государь, Максимилиан, с ним помирился
и вернулся от Венгерской земли на иные свои дела, за этим мы теперь и
остановились. А что мы обещали, что в грамотах записано, на том стоим, хотим
Максимилиану помогать против короля польского; и если Максимилиан захочет
доставать Венгерское королевство, то он бы другие-то свои дела пооставил, а
пристал бы к этому своему делу накрепко. Что ты нам говорил о прусском
магистре и ливонском магистре, то, если они пришлют к нам своих людей бить
челом, мы, посмотря по их челобитью, для своего брата, Максимилиана короля,
хотим их жаловать, принять в свое соблюденье, за них стоять и грамоту свою
на то им дадим, как будет пригоже. Захочет ливонский магистр, архиепископ и
епископы с Великим Новгородом и Псковом перемирья, то пусть посылают туда
бить челом нашим наместникам и нашим отчинам; Новгород держат от нас великие
люди и на съезд посылают честных же людей, так можно магистру с ними
сноситься".
То же должен был сказать Максимилиану и русский посол Траханиот, снова
отправившийся в 1492 году. В наказе ему говорится: "Узнавать, для чего
Максимилиан помирился с Владиславом, Казимировым сыном, для бретаньского ли
дела или для чего другого, прочно ли помирился или только заключил перемирие
и хочет ли добывать Венгрию? Как его дела с французским королем насчет
Бретани и как его дела с другими государями? Вотчина его, Австрийское
княжество, все ли теперь за ним? Можно ли ему добыть Венгрию, хотят ли его
венгерские паны, которые-нибудь 113 них живут ли у него и как живут, с
вотчинами или просто одни, города венгерские есть ли за ним? Написать в
списке имена панов венгерских, которые живут у Максимилиана с вотчинами и
без вотчин, также имена городов венгерских, которые за ним. Если бретаньское
дело не состоялось и станут опять говорить о сватовстве, то отвечать: прежде
сам цесарь и Максимилиан начали было дело, и потом от них же оно не
состоялось; так как теперь этому делу быть? И говорить о деле как пригоже и
накрепко. Если же бретаньское дело состоялось, а станут говорить о
Максимилианове сыне Филиппе, то послу говорить как пригоже; так же говорить
о саксонском большом князе Фридрихе, заговаривать и о дочерях королевских и
княжеских для князя Василия и Юрия". Траханиот прислал о делах
Максимилиановых такие известия, из которых Иоанн мог заключить, что союз с
австрийским домом совершенно бесплоден для Москвы. Максимилиан, помирившись
с Владиславом Казимировичем, королем чешским, уступил ему Венгрию и, занятый
делами Запада, не отправил своего посла с Траханиотом по той причине, что
ему нечего было сказать московскому государю; вместо посла приехал от
Максимилиана и дяди его, Сигизмунда, какой-то Снупс затем, чтобы узнать
Московское государство и выучиться по-русски. Иоанн отвечал Максимилиану
учтивым отказом: "Иоанн, божьею милостию государь всея Руси (следует титул),
наияснейшему и величайшему другу и брату нашему возлюбленному здравие,
радость и честнейшее животование! Твое величество прислал к нам Михаила
Снупса, и мы для дружбы и братства с тобою приняли его ласково и держали в
своем жалованье. Он просил нас, чтоб мы отпустили его в дальние земли нашего
государства, которые лежат на востоке, на великой реке Оби; но мы его туда
не отпустили по причине большого расстояния, дальнего пути: и наши люди,
которые отправляются за данью, проходят туда с большим трудом. Потом он
просил, чтоб мы отпустили его в Турцию и Польшу; но мы и туда его не
отпустили из страха, чтоб не сделалось с ним там беды, а отпустили его к
вам, в Немецкую землю, тем же путем, каким пришел".
После этого одиннадцать лет не было сношений с австрийским двором.
Казимир умер; Иоанн без австрийской помощи успел заключить с наследником
его, Александром, выгодный мир, потом вести удачную войну, заключить
выгодное перемирие. Только в 1504 году явился в Москву человек Максимилианов
Гартингер с двумя грамотами: в одной король римский писал, что если Иоанн
нуждается в его помощи или совете, то пусть объявит ему; но цель посылки
высказана была в другой грамоте. "Наияснейший и вельможный начальник и брат
любезнейший! - писал Максимилиан. - Так как у нас нет белых кречетов, то
очень желаем иметь несколько таких птиц и посылаем к тебе кречетника нашего
Гартингера с просьбою позволить ему привезти из ваших стран несколько белых
кречетов". На первую грамоту Иоанн отвечал, что была у него война с
Александром литовским и с ливонскими немцами и окончилась перемирием, если
начнется опять, то пусть Максимилиан, по договору, помогает ему, а он с
своей стороны готов помогать Максимилиану, если тот опять станет добывать
Венгерское королевство; на вторую грамоту отвечал, что посылает белого
кречета и четырех красных; кречетнику Гартингеру дали плохую шубу, на что он
после жаловался великому князю; своего посла Иоанн не отправил,
отговорившись тем, что ему нельзя будет проехать ни чрез Литовскую землю, ни
чрез Ливонию, хотя в перемирной грамоте с Александром был выговорен путь
чистый иностранным послам в Москву и московским в иностранные государства. В
1505 году тот же Гартингер прислал из Ревеля две грамоты от Максимилиана и
сына его Филиппа с просьбою об освобождении ливонских пленников, взятых в
последнюю войну; на подписи Филипповой грамоты Иоанн и сын его Василий были
названы царями. Иоанн отвечал: "Если магистр, архиепископ и епископы и вся
земля Ливонская от нашего недруга литовского отстанут, пришлют бить челом в
Великий Новгород и Псков к нашим наместникам и ко всем нашим отчинам,
Новгороду и Пскову, исправятся, то мы тогда для нашей братской любви,
посмотря по их челобитию и исправлению, дадим пленным свободу".
Это было последнее сношение с австрийским двором в княжение Иоанново. В
его же княжение начались сношения с Венециею: московский посол Иван Фрязин,
ведший переговоры с папою относительно брака Иоанна на Софии Палеолог, на
дороге в Рим был в Венеции, где сказался большим боярином великокняжеским;
внимание венецианского правительства было тогда занято опасною борьбою с
турками, против которых ему хотелось возбудить татар, но не знали, каким
путем отправить посла в Орду. Прибытие московского посла в Венецию решило
недоумение, и вот дож осыпал Фрязина почестями и дарами, с тем чтоб тот взял
с собою в Москву венецианского посла и доставил ему средства проехать
безопасно к хану. Фрязин обещался устроить дело, взял с собою посла, именем
Тревизана, но, приехав в Москву, не сказал великому князю ни слова о цели
его приезда, назвал его своим племянником, с тем чтоб тайно отправить его в
Орду. Дело, однако, открылось: Иоанн велел заключить в тюрьму и Фрязина и
Тревизана и в Венецию отправил брата Иванова, Антона Фрязина, сказать дожу:
"Зачем это ты так сделал, с меня честь снял? Тайно через мою землю шлешь
посла, мне не сказавши?" Антон Фрязин возвратился с извинениями от дожа и с
просьбою выпустить Тревизана и отправить его в Орду, снабдив всем нужным, за
что будет заплачено венецианским правительством. Иоанн исполнил просьбу и
отправил в Венецию посла Толбузина для вызова мастеров; с тою же целью были
отправляемы и после посольства в Венецию - в 1493 и 1499 годах.
ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА ВО ВРЕМЕНА ИОАННА III
Смерть и завещание Иоанна III. - Договор сыновей Иоанновых при жизни
отца. - Титул Иоанна III. - Форма обращений вельмож и служилых людей к
великому князю. - Печати. - Казна великокняжеская. - Богатство удельных
князей. - Доходы великокняжеские. - Образ жизни великого князя. -
Сравнительное положение великих князей московского и литовского. - Князья и
бояре в Москве. - Крестоцеловальные записи. - Новые придворные чины. - Двор
великой княгини. - Богатство князей-бояр. - Кормления. - Поместья. - Войско
в Северо-Восточной и Юго-Западной России. - Приказы. - Города Юго-Западной
России. - Магдебургское право. - Внешний вид русского города. - Пожары. -
Сельское народонаселение. - Юрьев день. - Сельское народонаселение в
литовских владениях. - Бедствия. - Торговля. - Искусства. - Почты. -
Церковь. - Ересь жидовская. - Иосиф Волоцкий. - Меры к улучшению
нравственности духовенства. - Заботы о грамотности. - Богорадное житие в
монастырях. - Поучения. - Материальное состояние духовенства. - Вопрос:
следует ли монастырям владеть населенными имениями? Связь русской церкви с
восточною. - Состояние православного духовенства в литовских владениях. -
Судебник Иоанна III и судебник Казимира литовского. - Народное право. -
Общественная нравственность. - Литература.
27 октября 1505 года умер Иоанн III, на 67-м году от рождения, на 4-м -
княжения, пережив вторую супругу, знаменитую Софию, только двумя годами и
несколькими месяцами. В завещании своем Иоанн, подобно предшественникам,
поделил волости между пятью сыновьями: Василием, Юрием, Димитрием, Семеном и
Андреем; но старшему, Василию, дано 66 городов, и в том числе самые
значительные: Москва, Новгород, Псков, Тверь, Владимир, Коломна,
Переяславль, Ростов, Нижний, Суздаль, Муром, кроме того, волости князей
Мезецкого, Новосильских, Одоевских, Белевских, Щетинина, Заозерье,
Заволочье, Югра, Печора, Пермь Великая, князья Мордовские, вся Вятская земля
с арскими князьями, жалованная вотчина князя Бельского (Лух и проч.),
Корельская земля с Лопью, лешею (лесною) и дикою, Поонежье и Двинская земля,
тогда как всем остальным четверым сыновьям вместе дано менее половины
городов, именно только 30. Касательно отношений старшего брата к младшим
повторяется обычное выражение: "Приказываю детей своих меньших, Юрия с
братьею), сыну своему Василию, а их брату старшему: вы, дети мои, - Юрий,
Димитрий, Семен и Андрей, держите моего сына Василия, а своего брата
старшего вместо меня, своего отца, и слушайте его во всем; а ты, сын мой
Василий, держи своих братьев младших в чести, без обиды". Но касательно
определения отношений по владениям находим перемены против распоряжений
прежних князей: Василий Темный благословил старшего сына только третью в
Москве; Иоанн благословляет старшего сына двумя третями: "Сын мой Василий
держит на Москве большого своего наместника по старине и как было при мне, а
другого своего наместника держит на Москве, на трети князя Владимира
Андреевича, которая была за братьями моими, Юрием и Андреем"; но и в
остальной трети, которую прежние удельные князья ведали по годам, теперь
старший брат получил также часть: "Благословляю сына своего Василия и детей
меньших - Юрия, Димитрия, Семена, Андрея - в Москве годом князя Константина
Димитриевича, что был дан брату моему Юрию, да годом князя Петра
Димитриевича, что был дан брату моему Андрею Меньшому, да годом князя
Михаила Андреевича: держит сын мой Василий и мои дети меньшие на тех годах
своих наместников, переменяя пять лет, по годам; а что дан был брату моему
Борису в Москве год князя Ивана Андреевича, и тот год приходилось брата
моего Бориса детям держать на шестой год вместе; но племянник мой Иван
Борисович отдал свои полгода мне, а я отдаю их сыну своему Василию, пусть он
держит шестой год вместе с племянником моим Федором Борисовичем". Так
распорядился завещатель относительно судных пошлин московских; относительно
же тамги и других пошлин старший брат обязан был из них давать младшим
только по сту рублей каждому. Потом видим ограничение прав удельных князей в
их собственных владениях: "Сын мой Юрий с братьями по своим уделам в
Московской земле и в Тверской денег делать не велят; деньги велит делать сын
мой Василий в Москве и Твери, как было при мне. Откуп знает сын мой Василий,
в откуп у него мои дети Юрий с братьми не вступаются. Что я дал детям своим
сельца у Москвы с дворами городскими на посадах; и дети мои на тех дворах
торгов не держат, житом не велят торговать, лавок не ставят, купцов с
товаром иноземных из Московской земли и из своих уделов на этих дворах не
велят ставить: ставятся купцы с товаром на гостиных дворах, как было при
мне, и меньшие дети мои в те дворы гостиные и в те пошлины не вступаются.
Если в сельцах детей моих меньших и на их дворах городских кто станет
торговать съестным товаром, то сын мой Василий этих торгов не велит сводить,
но прикащик его берет с них полавочную пошлину. Если случится душегубство в
сельцах и городских дворах меньших сыновей моих, то судит большой наместник
сына моего Василия; суд и дань над селами в станах московских принадлежат
меньшим сыновьям моим, которые ими владеют, но душегубством и поличным эти
села тянут к Москве, кроме поличного, которое случится между их крестьянами
таком случае судят их прикащики, но докладывают большого наместника
московского. Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына моего
Василия. Города и волости, доставшиеся в уделы меньшим сыновьям моим, но
прежде тянувшие душегубством к городу Москве, и теперь тянут туда же по
старине". В ордынские выходы: в Крым, Казань, Астрахань, Царевичев городок
(Касимов), для других царей и царевичей, которые будут в Московской земле,
на послов татарских назначена тысяча рублей в год; из этой суммы 717 рублей
платит великий князь, остальное доплачивают удельные. Иоанн III в своей
духовной окончательно решает вопрос о выморочных уделах: "Если кто-нибудь из
сыновей моих умрет, не оставив ни сына, ни внука, то удел его весь к
Московской земле и Тверской сыну моему Василию; меньшие братья у него в этот
удел не вступаются; если же останутся у покойного дочери, то сын мой
Василий, наделив, выдает их замуж, а что покойный даст своей жене - волости,
села и казну, в это сын мой Василий не вступается до ее смерти".
Новый порядок престолонаследия, по которому дядья должны были
отказываться от прав на старшинство в пользу племянников от старшего брата,
был подтвержден тем, что Иоанн еще при жизни своей велел старшему сыну
Василию заключить договор с следующим за ним братом, Юрием; по этому
договору последний обязался держать великого князя господином и братом
старшим, держать честно и грозно без обиды; здесь выражение держать
господином употреблено в первый раз; в первый раз в договоре между родными
братьями младший обязывается держать княжение старшего честно и грозно.
Относительно главного условия Василий говорит Юрию: "Придет воля божия,
возьмет бог меня, великого князя, и останутся после меня дети, то сына
моего, которого я благословлю великими княжествами, тебе держать в мое место
своего господина и брата старшего, великих княжеств под ним, под моею
великою княгинею и под нашими детьми блюсти и не обидеть, ни вступаться, ни
подыскиваться никаким способом". Любопытно, что здесь отец выговаривает себе
право благословлять великими княжествами сына, которого хочет, не упоминая
ни слова о старшинстве; это право, как мы видели, было ясно высказано
Иоанном III в ответе его псковичам: "Разве я не волен в своем внуке и в
своих детях? Кому хочу, тому и дам княжество". Хотя в княжение Иоанна III
некоторые слабые удельные князья, как, например, Михаил Андреевич Верейский
и сын Бориса Васильевича Волоцкого, и решились в духовных грамотах своих
назвать великого князя государем, однако сам Иоанн не решился еще заставить
младшего сына, Юрия, назвать государем старшего брата, Василия: так еще
сильны были понятия о родовом равенстве между князьями! И хотя на деле это
равенство уже исчезло, но на словах трудно было еще выразить это
исчезновение; отца своего князь Юрий называет государем, но старшего брата
назвать так не хочет, хотя и повторяет старинное родовое выражение, что
старший брат ему вместо отца.
В грамотах Иоанна Калиты, сколько нам известно, впервые встречаем
название великого князя всея Руси. Но это название не употреблялось в
сношениях с литовским двором до времен Иоанна III, который после смерти
Казимира впервые употребил в сношениях с Александром литовским выражение:
"Иоанн (вместо прежнего Иван), божьею милостию государь всея Руси и великий
князь владимирский, и московский, и новгородский, и псковский, и тверской, и
югорский, и пермский, и болгарский, и иных". Против титула отца своего Иоанн
прибавил название великого князя владимирского, псковского, тверского,
вятского и болгарского, выключив название ростовского. В сношениях с
Ливониею и мелкими владениями немецкими Иоанн принимает название царя всея
Руси; потом на подписи грамоты эрцгерцога Филиппа, сына Максимилианова,
Иоанн и сын его Василий названы царями Владимира, Москвы и проч.; то же
название видим и в списке речей посла Гартингера; в грамоте датского короля
Иоанн назван императором; в грамотах к крымскому жиду Захарии Иоанн называет
себя царем всея Руси, также великим государем Русской земли. Митрополит в
речи своей во время венчания внука Димитрия называет Иоанна царем и
самодержцем; летописец говорит, что Иоанн благословил сына своего Василия
самодержцем всея Руси. Царем и самодержцем называет Иоанна митрополит Симон
в послании к пермичам. Бояре и другие служилые люди в отписках своих к
великому князю употребляли такое обращение: "Государю великому князю Ивану
Васильевичу всея Руси холоп твой такой-то челом бьет". Знатнейшие люди
называются в этих отписках обыкновенными именами, другие - уменьшительными;
встречаем - Алексеец, Феодорец, Васюк, но не Алешка, Федька, Васька, как
после. Любопытно, что служилые люди из греков употребляют более
распространенные обращения в отписках к великому князю; так, Димитрий Ларев
Палеолог пишет: "Наияснейшему и вышнейшему господу, господу Ивану
Васильевичу, царю всея Руси и великому князю" (следует титул).
К договорной грамоте тверского князя Михаила Борисовича с Иоанном III,
заключенной в начале княжения последнего, привешены печати: на печати
великого князя московского на одной стороне изображение льва, раздирающего
змею, на другой - изображение двух людей: один, с крыльями, держит венок,
другой, без крыльев, держит поднятый кверху меч; на печати же тверского
князя изображен всадник, скачущий с поднятым кверху мечом и попирающий
дракона, что является здесь впервые. К другим грамотам Иоанна III до 1497
года привешены печати с разными изображениями, между которыми нет
изображения всадника, попирающего дракона: к меновой грамоте Иоанна с
племянниками, сыновьями Бориса Васильевича Волоцкого, написанной в 1497
году, привешена большая печать, на которой с одной стороны впервые видим
изображение двуглавого коронованного орла с распростертыми крыльями и
когтями, а на другой - изображение всадника, попирающего дракона и копьем
прободающего ему горло; подпись вокруг: "Иоанн, божьею милостию господарь
всея Руси и великий князь владимирский, и московский, и новгородский, и
псковский, и тверской, и угорский, и вятский, и пермский, и болгарский". Мы
видели, что Иоанн первый ввел обряд царского венчания, совершенного им над
внуком Димитрием.
Если выходы в Большую Орду начали уменьшаться и даже совсем
прекращаться еще в княжение Василия Димитриевича и Василия Темного, то
усобицы в княжение последнего и тяжкий окуп казанский должны были истощать
казну великокняжескую. В других обстоятельствах находился Иоанн III. Нельзя
думать, чтоб во время мирных сношений с Ахматом он посылал ему значительные
выходы, ибо в противном случае хану не для чего было бы находиться в почти
постоянно враждебных отношениях к Москве; расходы на Крым, Казань,
Астрахань, на содержание служилых царевичей татарских, оцененные в 1000
рублей, не могли равняться с прежними выходами в пять и семь тысяч; при этом
сомнительно, что вся эта тысяча выходила на татарские издержки, и если б
даже выходила, то не должно забывать, какие обширные земельные приобретения
сделаны были при Иоанне III. Таким образом, в княжение последнего главные
расходы прежнего времени, расходы ордынские, уменьшились, а доходы
вследствие приобретения обширных и богатых областей увеличились не в меру
против прежнего. Отсюда понятно, что Иоанн располагал большими денежными
средствами, что казна его была велика, особенно при уменье взять семьсот
вместо семидесяти, при расчетливости, которая заставляла при выдаче баранов
послам требовать от них шкуры назад. Иоанн в духовной своей отказывает
каждому из четырех младших сыновей ларцы с казною, с какою - неизвестно,
причем говорит: "А кроме того, что ни есть моей казны у казначея моего и
дьяков, лалов, яхонтов, других каменьев, жемчугу, саженья всякого, поясов,
цепей золотых, сосудов золотых, серебряных и каменных, золота, серебра,
соболей и шелковой рухляди; также что ни есть в моей казне постельной, икон,
крестов золотых, золота и серебра, платья и другой рухляди, что ни есть у
моего дворецкого и у дьяков дворцовых моих сосудов серебряных, денег и иной
рухляди; что ни есть у моего конюшего, ясельничих, дьяков, приказчиков моих
денег и рухляди; что ни есть у моего дворецкого тверского и дьяков тверских
и приказчиков в Новгороде Великом, у дворецкого, казначеев, у дьяков и
приказчиков моих денег и рухляди; да на Белоозере и на Вологде моя казна и
где ни есть моих казен - то все сыну моему Василию". Дорогие каменья,
жемчуг, золото, серебро и вещи, из этих металлов сделанные, считались
предметами, преимущественно и почти исключительно заслуживающими
приобретения. Узнавши, что жена Менгли-Гиреева достала дорогую Тохтамышеву
жемчужину, Иоанн не успокоился до тех пор, пока не получил ее от ханши;
отправляя послом в Крым боярина Семена Борисовича, великий князь наказал
ему: "Никак не забудь сказать от меня Хозе-Асану, что если будут у него
лалы, яхонты дорогие и жемчуг добрый, то чтоб непременно приехал ко мне сам
и привез их с собою". Знаем также, что для Иоанна покупались ковры на
Востоке.
Из духовных грамот удельных князей узнаем также, в чем состояло
княжеское богатство: оно состояло в венцах царских, челках, ожерельях,
украшенных дорогими каменьями и жемчугом, сорочках изукрашенных, перстнях,
жиковинах, крестах, иконах, постелях, шитых шелками по камке, взголовьях,
подушках, шитых золотом, ларцах - красных, желтых, дубовых, золотых,
украшенных костяною работою, колпаках, пуговицах, серьгах, монистах,
обручах, напалках (наперстках), мускусницах (где хранился мускус), шубах,
кожухах, опашнях, летниках, кортелях, каптурах, накапках, вошвах, поясах,
кружевах, одеялах, гривах, спорках с разного платья, подкладках (подволоках)
из-под него же, сосудах разного рода - мисах, уксусницах, перешницах,
солонках, чарках, ложках, ковшах, кубках, рогах, достоканах, мамаях,
сковородах серебряных. Но если богатство великого князя сильно увеличилось
по известным причинам, то не было причин, по которым должно было
увеличиваться богатство князей удельных; из их духовных видим, что все они
оставили после себя долги: князь Юрий Васильевич оставил 752 рубля долгу,
самая значительная часть которого была занята под залог разных движимых
вещей; занимал он у частных лиц и у монастырей. Гораздо больше долгу оставил
князь Андрей Васильевич Меньшой, задолжавший одному великому князю 30000
рублей за ордынские выходы кроме долгов частным людям; князь Михаил
Верейский оставил долгу 267 рублей. Впрочем, должно заметить, что князь Юрий
и князь Андрей Меньшой Васильевичи были бездетные, у Михаила Верейского сын
был в изгнании, а дочери мимо великого князя не смел он отказать своей
отчины; вот почему у них не было побуждений жить бережно; князь Андрей,
например, проживал все свои доходы и не платил старшему брату выходов в
зачет своего удела, который должен был достаться последнему; князь Борис
Васильевич, оставляя отчину сыновьям, долгу не оставил; но сын его, умирая
бездетным и завещая вотчину великому князю, оставил долгу более 600 рублей.
Относительно взимания дани мы знаем, что Иоанн брал со всех волостей
новгородских по полугривне с сохи со всякого, кто пашет землю, и с
ключников, со старост, и с одерноватых; в 1491 году Тверская земля была
описана по-московски в сохи. От времени Иоанна III дошла до нас древнейшая
переписная окладная книга именно Вотской пятины Новгородской области,
имеющая такое заглавие: "Книги Воцкие пятины писма Дмитрея Васильевича
Китаева да Никиты Губы Семенова сына Моклокова лета семь тысяч осмаго (1499
- 1500). А в них писаны пригороды и волости и ряды и погосты и села и
деревни великого князя и за бояры и за детми боярскими и за служылыми людми
за поместщыки и своеземцовы и купецкие деревни и владычни и монастырские
деревни и сохи по новгородцкому. А в сохе по три обжи, А на пригороды, на
посады и на великого князя волости, и на села, и на деревни кладено великого
князя оброка рубли и полтинами, и гривнами, и денгами новгородскими в
новгородцкое число". За этим заглавием следует название уезда, и потом
начинается описание погостов. В каждом погосте описывается прежде всего
церковь погоста вместе со дворами священно- и церковнослужителей ее и с ее
землею или замечается, в какой местности находится церковь погоста и где
описана. Потом описываются оброчные волости, села и деревни великого князя,
которые во время составления писцовой книги не были ни за кем в поместье. В
начале описания каждого селения или каждой группы селений замечается, чьи
были прежде эти селения; если прежде они были уже за кем в поместье, то об
этом также замечается. Далее описываются волости, села и деревни великого
князя, бывшие во время составления описания за разными лицами в поместье,
причем замечается, чьи они были прежде. Земли каждого помещика составляют в
описании особую группу. Если у какого-нибудь помещика есть земли еще в
другом погосте, то об этом замечается. Затем описываются земли: 1)
своеземцев и купцов; 2) владыки новгородского; 3) монастырские и церковные;
4) к описанию земель церковных присоединяется и описание земель,
составляющих непосредственную собственность священно- и церковнослужителей.
Замечается, в каких других погостах Вотской пятины есть еще земли владычни
или земли того же монастыря и церкви. При описании каждого селения
означается название его (погост, село, сельцо, деревня), собственное его
имя, дворы, в нем находящиеся, с поименованием хозяев, количество коробей
высеваемого жителями хлеба и количество скашиваемых копен сена, а затем
число обж, в которое положена пахотная земля, доход в пользу землевладельца,
старый и новый, а равно в пользу посольского или ключника, иногда корм,
следующий наместнику, наконец, угодья, существующие при селении. Если жители
селения занимаются не хлебопашеством, а другим промыслом, то описание
сообразно этому изменяется. По описании известной группы селений, образующих
одно целое, приводится итог, в котором показывается: сколько во всей этой
группе по старому письму было селений, дворов, людей, обж, сох и какой по
старому письму шел доход в пользу землевладельца, а равно посольского или
ключника; сколько в сравнении с старым письмом прибыло или убыло по новому
письму деревень, дворов, людей, обж; сколько именно по новому письму
значится селений различного наименования, дворов, людей, обж и сох; какой
будет идти новый доход и по каким статьям и в каком количестве он увеличился
или уменьшился в сравнении с прежним временем, какие, наконец, есть угодья.
Подобный итог приводится и по описании одного селения, если оно само по себе
составляет особенное целое. Но по описании всех земель известного отдела, т.
е. великокняжеских или монастырских и церковных, не приводится общего итога
за каждый такой отдел; равно не приводится общего итога по целому погосту и
по целому уезду.
Соха изменялась по соображению с различными условиями: в краях, где
земледелие составляло главный промысл жителей, объем сох расширялся; в краях
ремесленных или торговых сокращался; потом соха соразмерялась с качеством
почвы: в этом отношении земли обыкновенно делились на добрые, средние и
худые; если в соху доброй земли полагалось 800 четвертей, то средней - 1000,
а худой - 1200 четвертей. Относительно посадских и слободских тяглых земель
сохи измерялись не четвертями, а дворами; и здесь в одном месте в соху шло
столько-то дворов, а в другом - более или менее; здесь принималось также в
расчет различие средств владельцев дворов, почему сохи разделялись на сохи
лучших торговых людей, на сохи средних людей (где число дворов увеличивалось
вдвое против торговых) и на сохи младших людей (где число дворов было
вчетверо больше против числа дворов в сохе лучших людей). Из пошлин в
Иоанново время встречаются названия: померное, роговое, искунное, венцы
новоженные, скатертная пошлина. От того же времени дошел до нас устав
откупщикам тамги и пятна на Белоозере. Если городской человек - белозерец,
или житель подгородных мест (окологородец), или житель какой-нибудь из
волостей белозерских привезет товар свой, то таможенники берут со всякого
товара по полуденьге с рубля да по полуденьге с саней за церковную пошлину,
что берут в Москве. Если белозерец - городской человек купит себе в лавку
мед, икру, рыбу, то брать у него с рубля по полуденьге порядного, если же он
купит себе в лавку мех, или рогозину, или пошев соли, или бочку, кадь рыбы,
или бочку сельдей, то со всего этого поодиначке (с одного) брать по
полуденьге с стяга; по стольку же брать с живой коровы, с десяти полотей, с
двадцати гусей, с тридцати поросят, с тридцати утят, с десяти баранов, с
тридцати сыров, с двадцати зайцев. Здесь любопытно также, что упоминаются
зайцы, которых следовательно употребляли в пищу в XV веке. Со льну, луку,
чесноку, орехов, яблок, маку, золы, дегтю брать по деньге с воза. С вывозной
из Белоозера бочки, или кади, рыбы, меха, или рогожи, или пошева соли брать
со всякой по полуденьге. С служилого человека, идущего без товара, пошлины
не брать; если же служилый человек станет торговать, то брать с него тамгу и
все пошлины, как и с торгового человека. Кто покупает человека в полное
холопство (в полницу), тот дает по алтыну с головы наместнику да по алтыну с
головы дьяку, который пишет полные грамоты, да по стольку же таможенникам.
Кто купит лошадь в рубль или меньше рубля, у того брать от пятна по деньге с
лошади, столько же брать и у того, кто продаст. Все торговцы, как белозерцы,
так и москвичи, тверичи и новгородцы, должны показывать свой товар
таможенникам, не складывая с воза или с судна; если же кто сложит товар
прежде явки таможенникам, тот протамжил, товар ему назад, и если этот товар
будет стоить два рубля или больше, то взять с него протамги два рубля -
рубль наместнику да рубль таможенникам; если товар стоит рубль, то брать
тридцать алтын без гривны; если товар стоит больше одного рубля, но меньше
двух или меньше одного рубля, то брать по расчету. Если кто купит лошадь без
явки, то брать с него пропятенья два рубля - рубль наместнику и рубль
пятенщикам. Если белозерец - городской человек купит что или продаст в своем
городе, то с того тамги не брать; если же продаст или купит судно, то брать
по полуденьге с рубля. С москвича, тверича, новгородца, жителя уделов
московских брать тамгу по старине, с рубля по алтыну, да с саней по
полуденьге за церковную пошлину и за гостиное. Придет кто с товаром на судне
из Московской, Тверской или Новгородской земли, то, сколько у них будет
людей на судне, брать со всех по деньге с головы. Кто приедет из Московской,
Тверской или Новгородской земли, также из монастырей этих земель, равно как
из белозерских монастырей, - всем им торговать всяким товаром и житом в
городе на Белоозере, а за озеро не ездить, по монастырям и по волостям не
торговать, кроме одной белозерской волости - Углы: здесь быть торгу по
старине, а тамгу брать, как берут на Белоозере. Кто ослушается этого
запрета, с тех брать с купца два рубля да с продавца два рубля, товар
описывать на великого князя, самих виновных отдавать на поруки и ставить
перед великим князем; городским же людям - белозерцам и посадским - за озеро
ездить торговать по старине. По свидетельству Иосафата Барбаро, при Иоанне
III право варить мед и пиво, употреблять хмель сделалось исключительной
собственностью казны.
В образе жизни Иоанна мы не видим больших перемен против образа жизни
его предшественников. Мы видели, что сам он имел два имени, оба взятые из
греческих святцев, - Иоанн Тимофей: Тимофеем он назван был в честь апостола
Тимофея, которого память празднуется 22 генваря, день рождения Иоанна,
последнее же имя он получил на шестой день, когда празднуется перенесение
мощей св. Иоанна Златоустого. Сын его, родившийся 25 марта, в день
Благовещения, получил имя Гавриила, которого память празднуется на другой
день; но потом получил имя Василия, под которым и известен в истории; он был
крещен через 10 дней архиепископом ростовским Вассианом и троицким игуменом
Паисием в Троицком монастыре; потом Паисий крестил второго сына Иоаннова,
Георгия. В княжение Иоанна III при утверждении единовластия должно было
оказаться большое затруднение относительно княжеских браков; сам Иоанн в
первый раз был женат на княжне тверской, но при нем же Тверь пала, и князья
ее пошли в изгнание; оставались князья рязанские, зависимые на деле, равные
по праву князьям московским, но они находились уже в таком близком родстве с
последними, которое не допускало новых браков. Таким образом, великий князь
должен был заботиться о приискании невест сыновьям и женихов дочерям среди
иностранных владетельных домов; но здесь, как справедливо заметила отцу
королева Елена, главное затруднение состояло в иноверии. Относительно своего
второго брака и брака старшего сына Иоанна великий князь успел избежать
этого затруднения, женившись сам на царевне греческой и женив сына на дочери
православного воеводы молдавского; но мы знаем, какие следствия имел брак
старшей дочери Иоанновой Елены, долженствовавшей оставаться православною в
Литве и Польше; понятно, почему Иоанн старался отыскать в Венгрии семейство
владетельных князей сербских, православных; старания его на этот счет
остались безуспешны, равно как искание женихов и невест в Дании, в Германии;
он принужден был уже в последний год жизни женить старшего
двадцатипятилетнего сына Василия на Соломониде Сабуровой, выбранной из 1500
девиц, представленных для этого ко двору; отец Соломониды, Юрий, потомок
ордынского выходца Мурзы Чета, не был даже боярином; но еще прежде великий
князь выдал вторую дочь свою, Феодосию, за боярина, князя Василия Даниловича
Холмского; понятно, как неприятно было Иоанну выдавать дочь за одного из
служивых князей - бояр, которые уже назывались холопами великокняжескими.
Неуспех Иоанна в искании невесты для сына среди княжен иностранных имел
важное следствие: иностранная княжна на престоле московском необходимо
сближала бы и мужа и подданных с прежним отечеством своим и вообще с
Западною Европою, содействовала бы сильнейшему усвоению плодов цивилизации,
введению новых обычаев и как в этом, так и в других отношениях имела бы
более значения, более влияния по самому высокому происхождению своему.
Значение Софии Витовтовны и Софии Палеолог кроме личного характера их много
объясняется их происхождением; София Палеолог принимала иностранных послов;
после нее, при великих княгинях и царицах из подданных, этого обычая не
видим. Воспитанная в тереме, дочь московского боярина или менее
значительного служилого человека переносила и во дворец свою теремную жизнь;
великий князь, как великий князь, оставался одинок на своем престоле.
В ответе послам императорским Иоанн объявил, что в Русской земле нет
обычая показывать дочерей женихам или сватам прежде окончательного решения
дела. Тем же послам он отказался объявить о приданом своих дочерей,
отозвавшись, что неприлично великим государям вести об этом переговоры, но
прежде приказывал своему послу разведать, на сколько тысяч золотых
манкупский князь давал приданого за дочерью, которую предлагал в невесты
князю Иоанну Иоанновичу. При описании свадьбы дочери великокняжеской
Феодосии, выходившей за князя Холмского, говорится о тысяцком, дружке,
дружке поддатном, о двух лицах, державших ковер княжой, о конюшем, при
котором находились 15 человек детей боярских, о поезжанах жениховых, о
священнике со крестом при постели, о лицах, находившихся у саней великой
княгини Софии, с которой вместе ехала и невестка, великая княгиня Елена, о
свещниках, коровайниках, фонарниках и проч.
Из иностранных источников узнаем, что вследствие известных изменений в
отношениях великого князя к дружине и вообще к подданным изменилось и
обращение его с ними. Венецианский посол Контарини говорит, что Иоанн имел
обыкновение ежегодно объезжать разные области своих владений, и в
особенности посещать одного татарина, которого содержал на жалованье на
татарской границе для ее охранения.
В то время как Русь Северо-Восточная - государство Московское
увеличивалось областями, соединение которых было прочно по единоплеменности
и единоверию народонаселения, на западе, по недостатку нравственных и
физических сил к сопротивлению на востоке, в то время владетели Руси
Юго-Западной, великие князья литовские и короли польские, ослабляемые
внутреннею борьбою между составными частями своих владений, не
препятствовали образованию на востоке могущественного и враждебного
владения, которого государь уже принял титул государя всея Руси и прямо
объявил, что Русская земля, находящаяся за Литвою и Польшею искони его
отчина и что он хочет ее добывать. В это решительное для всей Восточной
Европы время, когда московский князь, освобождаясь окончательно от страха
перед Азиею, начинал на нее наступательное движение и усиливался
приобретением обширных владений, вырванных из-под рук великого князя
литовского, все внимание последнего было обращено не на усиление своего
государства прочными приобретениями, но на приобретение соседних престолов
для своих сыновей. Иоанн приобретал Новгород, Тверь, Вятку, Пермь, часть
Рязани, подчинял себе Казань; Казимир также приобретал орденские земли для
Польши и целые королевства для сыновей своих - Богемию, Венгрию; но Иоанн
отдал все свои приобретения одному сыну, который через это получил средства
к новым приобретениям, тогда как занятие престолов Польши, Литвы, Богемии и
Венгрии внуками Ягайла покрыло только мгновенным величием династию князей
литовских, не принеся никакой пользы родной стране их, историческое движение
которой прекратилось со времени соединения ее с Польшею.
В то время как великий князь московский, становясь единовластителем
обширной страны, становился вместе с тем и самовластителем ее, власть
великого князя литовского и короля польского никла все более и более; в то
время как московский государь самовластно располагал средствами своей
страны, соперник его при исполнении своих намерений нуждался в помощи и
согласии сеймов, у которых должен был выкупать эту помощь и согласие
уступками, должен был постоянно опасаться и гордого прелата, который не
преминет в торжественном собрании укорить короля за какую-нибудь меру,
невыгодную для материального благосостояния духовенства и могущественного
вельможи, который не преминет поднять знамя восстания при первом
неудовольствии, и, наконец, собственного войска, которое своевольством своим
не преминет испортить поход.
Иоанн московский объявил, что он волен в своих великих княжествах: кому
хочет, тому их и отдаст; по смерти Казимира литовского сын его Александр
писал князьям и панам Волынской земли, что паны Рада Великого княжества
Литовского заблагорассудили оставить его, Александра, в Литве и на Руси для
защиты от неприятеля на то время, пока не выберут великого князя. Приглашая
волынцев на это избрание, Александр пишет им: "Вспомните, что вы поклялись
отцу моему в случае его смерти признать господарем того из сыновей его,
которого ваша милость изберете вместе с панами Радою Великого княжества
Литовского". Об отношениях литовского великого князя к панам своим радным
всего лучше может свидетельствовать письмо его к ним от 21 октября 1503 года
касательно отпуска ногайских послов. "Нам кажется, - пишет Александр, - что
послов должно отпустить; но мы отдаем дело на рассуждение и решение вашей
милости: как признаете за лучшее - отпустить их или задержать, так и
сделаете, потому что мы без совета вашей милости ничего в земских делах не
делаем".
Мы говорили уже о том, какая перемена в отношениях великого князя к
дружине произошла в Московском государстве в княжение Иоанна III. Замечено
было также, что в два предшествовавших княжения, Василия Димитриевича и
Василия Темного, вступили в службу великих князей московских многие князья,
Рюриковичи и Гедиминовичи, которые сохраняли на службе первенствующее
положение, именуясь прежде бояр; таким образом, старые московские боярские
роды были оттеснены от первых мест княжескими родами. При Василии Темном три
из последних занимали самое видное место: Патрикеевы, Ряполовские и
Оболенские; то же значение сохраняют две первые фамилии и в княжение Иоанна
III; к ним с самого начала присоединяется еще княжеская фамилия Холмских,
тверских удельных, вступивших в службу московскую. Князь Иван Юрьевич
Патрикеев, большой наместник, наивысший воевода московский, и зять его,
князь Ряполовский, пали в борьбе с Софиею; но племянник Ивана Юрьевича,
знаменитый ведрошский победитель, князь Даниил Васильевич Щеня, не подвергся
опале вместе с дядею. После падения князя Ивана Юрьевича его место, место
воеводы московского, занял князь Василий Данилович Холмской, сын знаменитого
воеводы Даниила и зять великого князя; а второе по нем место занимал Даниил
Васильевич Щеня. Таким образом, князья продолжают первенствовать, и только
третье место занимает потомок старой знаменитой боярской фамилии Яков
Захарович Кошкин, воевода коломенский, которого брата, Юрия Захаровича,
наместника новгородского, мы уже видели в сношениях с Яном Заберезским и в
местническом споре с князем Щенею-Патрикеевым перед Ведрошскою битвою. Этот
спор и его решение важны для нас опять как доказательство первенствующего
положения княжеских фамилий перед боярскими: великий князь, решая спор в
пользу князя Щени, велел напомнить Кошкину, что прежде боярин Федор
Давыдович уступал также первое место князьям. Какое множество служилых
князей было во время Иоанна III, видно из того, что между воеводами,
участвовавшими в Ведрошской битве, упоминается одиннадцать князей и только
пять имен без княжеского титула. Князья, вступивши в службу к великому князю
московскому или его удельным, вошли в состав старшей дружины, боярства, и
потому называются боярами. "Пожаловал я своего боярина, князя Василия
Ромодановского", - говорит удельный князь Михаил Верейский в своей духовной;
под духовною Иоанна III читаем: "Тут были бояре мои: князь Василий Данилович
да князь Данило Васильевич". Несмотря на то, однако, князья стоят выше бояр;
грамота бояр московских к панам литовским начинается так: "От князя Василия
Даниловича, воеводы московского, и от князя Даниила Васильевича, воеводы
Великого Новгорода, и от Якова Захарьича, воеводы коломенского, и от всех
князей, и от бояр, и от окольничих, рады (думы, совета) Иоанна, божьею
милостью государя всея Руси, братии и приятелям нашим, Войтеху, бискупу
виленскому, и Николаю Радзивилловичу, воеводе виленскому" и проч. Из членов
древних боярских родов московских кроме Кобылиных - Кошкиных в княжение
Иоанна III находились на виду: из рода Акинфовых - упомянутый выше боярин
Федор Давыдович, потом боярин Петр Федорович Челяднин, оба двоюродные внуки
знаменитого Федора Свибла от двоих братьев - Ивана Хромого и Михаила
Челядни; линия же самого Свибла прекратилась по смерти бездетного сына его,
Семена. Из фамилий, особенно выдавшихся при Василии Темном, продолжают иметь
значение Басенок и Ощера, преимущественно последний, пользовавшийся большою
доверенностью великого князя и употреблявший, по свидетельству летописца, во
зло эту доверенность; одинаковому нареканию подвергается Григорий Андреевич
Мамон, которого отец был можайским боярином; наконец, с важным значением
являются Ховрины, потомки греческого князя Стефана, выехавшего из Тавриды,
боярин Владимир Григорьевич и сыновья его - Иван Голова и Дмитрий
Владимирович, казначей великокняжеский. Мы видели, что паны литовские,
предполагая или желая предполагать в Москве такие же отношения, какие
существовали у них, стали пересылаться о государственных делах с боярами
московскими; Иоанн допустил эту пересылку, ибо видел, что иногда она может
быть полезна, когда, например, нужно было, по его выражению, задрать
литовское правительство насчет какого-нибудь дела; но как он смотрел на эту
форму, видно из речи посла, отправленного им в стан к сыну Димитрию: "Отец
твой, господин, велел тебе сказать: прислала Рада литовская к нашим боярам
грамоту, и я, против той грамоты, от своих бояр написал к литовской Раде
грамоту, а какову я грамоту к ним писал, и я с нее послал к тебе список,
чтобы тебе та грамота была ведома".
Мы видели, как Иоанн III обошелся с князем-боярином, который решился
оставить его службу и перейти к брату его, удельному князю; несмотря на то,
в договоре, заключенном по его приказанию между сыновьями его, старшим
Василием и вторым Юрием, внесено обычное условие: "А боярам и детям боярским
и слугам между нас вольным воля". Но еще в 1474 году употреблено было
средство заставлять бояр отказываться от своего права отъезда; это средство
испытано было впервые, сколько нам известно, на одном из самых знаменитых
бояр-князей, Даниле Дмитриевиче Холмском, который уличен был в какой-то нам
неизвестной вине (быть может, в покушении отъехать), отдан под стражу, потом
прощен и принужден дать на себя крестоцеловальную запись вроде проклятых
грамот, которые давались князьями во времена Темного. "Я, Данило Димитриевич
Холмской, - говорится в записи, - бил челом своему господину и господарю,
великому князю Ивану Васильевичу, за свою вину через своего господина
Геронтия, митрополита всея Руси, и его детей и сослужебников епископов
(следуют имена). Господарь мой меня, своего слугу, пожаловал, нелюбье свое
отдал. А мне, князю Данилу, своему господарю и его детям служить до смерти,
не отъехать ни к кому другому. Добра мне ему и его детям хотеть везде во
всем, а лиха не мыслить, не хотеть никакого. А где от кого услышу о добре
или о лихе государя своего и его детей, и мне то сказать вправду, по этой
укрепленной грамоте, бесхитростно. А в том во всем взялся (поручился) по мне
господин мой, Геронтий митрополит, с своими детьми и сослужебниками. А стану
я что думать и начинать вопреки этой моей грамоте или явится какое мое лихо
перед моим господарем великим князем и перед его детьми, то не будь на мне
милости божьей, пречистой его матери и св. чудотворцев Петра митрополита и
Леонтия, епископа Ростовского, и всех святых, также господина моего,
Геронтия митрополита, и его детей, владык и архимандритов тех, которые за
меня били челом, не будь на мне их благословения ни в сей век, ни в будущий,
а господарь мой и его дети надо мною по моей вине в казни вольны. А для
крепости я целовал крест и дал на себя эту грамоту за подписью и печатью
господина своего, Геронтия, митрополита всея Руси". Но одних духовных
обязательств и ручательств было недостаточно; Иван Никитич Воронцов
обязался: если князь Данило отъедет или сбежит за его порукою, то он платит
250 рублей; пять свидетелей стояли при этом поручительстве; когда поручная
кабала была написана и запечатана печатью Ивана Никитича, то последний,
ставши перед князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, объявил ему об этом, и
Патрикеев приложил к кабале свою печать.
Название бояр введенных и путных сохраняется. От времен Иоанна III
дошла до нас любопытная жалованная грамота: "Се яз, великий князь Иван
Васильевич, пожаловал семь Василья Остафьевича Ознобишу санничим в путь, и
вы, бояре, и слуги, и все люди того пути, чтите его и слушайте". Это
известие показывает нам, какое широкое и потому так теперь сбивчивое для нас
значение имело слово боярин. Известие об этих мелких боярах саннича пути
показывает, что и на севере были бояре, подобные западнорусским путным
боярам, хотя здесь слово путный, кажется, означает дорожный, гонца, как
после и на севере путные ключники, например, значили просто: дорожные
ключники; употребление слова путный в разных значениях еще более затемняет
дело. О западнорусских путных боярах говорится в уставах об управлении
королевских волостей 1557 - 1558 годов: "Бояре путные стародавные должны
владеть двумя волоками, с которых должны платить все повинности, а на службу
тяглую и в подводы ходить не обязаны; но если по приказанию нашему поедут на
дорогу, то в этот год ничего не платят, а без нашей воли и указа урядники
наши на дорогу их никуда не посылают". Кроме названий придворных чинов,
известных в прежнее время, встречаем названия: постельничего, сокольничего,
ясельничего, дьяка постельного. После присоединения княжеств и уделов дворы
прежних князей их не сливались с двором великого князя московского, и потому
видим разделение служилых людей на двор великого князя и на детей боярских
городовых. Великая княгиня, мать Иоанна III, имела свой двор, который во
время похода присоединялся к двору великокняжескому под особым своим
воеводою.
О богатстве князей-бояр во время Иоанна III можем судить только по
завещанию главного из них, князя Ивана Юрьевича Патрикеева: завещатель делит
между женою и двумя сыновьями недвижимое имущество, состоящее из двух
слобод, 29 сел и 13 селец главных кроме селец и деревень, приписанных к
селам; кроме того, луга и места городские; некоторых крепостных людей
отпускает на волю, других делит между женою и сыновьями; между этими людьми
находим названия: стрелка, трубника, дьяка, поваров, хлебников, портных
мастеров, бронников, садовников, псарей, рыболовов, мельников, утятника,
сокольника, огородника, плотника, серебряного мастера, истопника,
страдников. Завещатель упоминает о своих куплях и об отцовском
благословении. Относительно кормлений до нас дошли любопытные жалованные
грамоты, данные Иоанном литовскому выходцу, пану Ивану Судимонту
Кондратьевичу, получившему в Москве звание боярина введенного; в первой
грамоте говорится: "Бил мне челом Яков Захарьевич, что вам обоим на Костроме
сытым быть не с чего; и я, князь великий, Якова пожаловал городом
Владимиром, а тебе придал другую половину Костромы, с правдою (с судом)".
Потом Судимонт был пожалован городом Владимиром под князем Данилом
Димитриевичем Холмским. О даче поместий упоминается под 1500 годом в
летописи, где сказано, что великий князь по благословению Симона митрополита
взял за себя в Новгороде Великом церковные земли владычни и монастырские и
роздал детям боярским в поместья; но в одной разрядной книге находим
любопытное известие, что по взятии Новгорода по государеву изволению
распущены были из княжеских и боярских дворов служилые люди, послужильцы, и
помещены в Вотской пятине; здесь насчитывается таких новых помещиков 47
родов. В известии об окончательном покорении Вятки говорится, что великий
князь земских людей - вятчан посадил в Боровске и Кременце и поместья им
дал.
Таково было средство, употребленное для увеличения числа ратных людей.
Кроме так называемых служилых людей, или старой дружины, бояр, детей
боярских и дворян Иоанн III послал в казанский поход 1470 года московских
сурожан, суконников, купчих людей и прочих всех москвичей, которых пригоже,
по их силе, и поставил над ними особого воеводу, князя Оболенского. При
осаде Смоленска сыном великокняжеским Димитрием видим в московской рати
посошных людей, собранных с сох. Псковской летописец сообщает нам известие о
наборе войска в его родной области; в 1480 году по случаю войны с ливонскими
немцами выставлено было с четырех сох по коню и человеку; в 1495 году по
требованию великим князем вспомогательного войска для шведской войны
псковичи собрали (срубили) с десяти сох по конному человеку; в 1500 году для
войны литовской они брали с 10 сох коня, с сорока рублей - коня и человека в
доспехе, а бобыли составляли пеший отряд; в псковской летописи упоминается
кованая рать, из иностранных известий узнаем только, что так назывались
лучшие конные полки. Мы видели, что в войнах псковитян с немцами участвовали
также охочие люди (нерубленые люди, охочий человек) из Псковской волости и
потом прихожие люди, приходцы из других областей. В московской рати
упоминаются козаки, наконец, в состав русской рати обыкновенно входят полки
татарские: кроме полков, приводимых служилыми царевичами, татары были, как
видно, поселены в разных московских волостях; так, в распоряжениях об
отправке посла в Крым читаем: "Ехать с Дмитрием Шеиным татарам, провожать им
Дмитрия в Перекопь, в Орду, из Ростунова, Щитова, Коломны, Левичина,
Сурожика, Берендеева, Ижва". Одних из этих татар посол должен был отпустить,
дать им волю, других оставить с собою "в Перекопи на лежанье" для вестей.
По свидетельству псковского летописца, число московского войска,
загородившего дорогу Ахмату в первое его нашествие, простиралось до 180000,
растянутых на полутораста верстах; число войска, посланного на защиту Пскова
от немцев в 1481 году, простиралось до 20000; новгородской силы во время
Шелонского боя было 40000; столько же было московского войска на Ведрошской
битве, если верить Стрыйковскому. Войска ходили по-прежнему сухим путем и по
рекам: так, в 1470 году войска, назначенные в поход на Казань, плыли из
разных мест к Нижнему реками Москвою, Клязьмою, Окою и Волгою; под 1467
годом встречаем известие, что войска отправились на Черемис из Галича 6
декабря и пошли лесами, без пути в жестокие морозы. Относительно
продовольствия войск во время похода встречаем следующие известия: при
описании похода на Казань князя Стриги-Оболенского в 1467 году говорится,
что войска возвратились без успеха, истомленные, потому что осень была
холодная и дождливая, корму начало недоставать, так что многие ратные люди в
постные дни ели мясо, лошади мерли с голоду; во время второго похода Иоанна
III на Новгород великий князь тверской присылал сына боярского отдавать
кормы по отчине своей; потом уже, находясь под Новгородом, Иоанн велел всем
воеводам посылать за кормом половину людей, а другую половину оставлять у
себя; наконец, до нас дошли грамоты Иоанна III, по которым запрещалось
полкам, идущим в поход, останавливаться брать кормы, подводы и проводников
по волостям, принадлежащим Троицкому Сергиеву монастырю. Из всего этого
видим, что войска брали съестные припасы по местам, по которым проходили. Из
оружия упоминается огнестрельное - пушки, тюфяки и пищали. При описании войн
псковичей с немцами мы уже видели, что немцы брали верх своим нарядом или
артиллериею; при осаде городов псковские пушки действовали не очень удачно:
так, при осаде Нейгаузена псковичи били городок пушками, пустили в него
большою пушкою, но колода у нее вся изломалась, и железа около разорвались,
что заставило снять осаду. Войска по-прежнему состояли из пяти частей:
большого полка, правой и левой руки, передового и сторожевого полков. Еще
сохранялся старый обычай браниться перед битвою: пред началом Шелонского
сражения "новгородцы по оной стране реки Шелони ездяще, и гордящеся, и
словеса хулные износяще на воевод великого князя, еще же окаяннии и на
самого государя великого князя словеса некая хулная глаголаху, яко пси
лаяху". Мы видели, что казанский поход 1469 года не удался от недостатка
единства в движениях, от недостатка подчиненности. Для введения последней
великий князь должен был прибегнуть к строгим мерам: когда сын его, князь
Димитрий, возвратясь из Смоленского похода, пожаловался отцу, что многие
дети боярские без его ведома отъезжали в волости на грабеж, его не
слушались, то Иоанн велел этих ослушников схватить, бить кнутом на торгу и
многих в тюрьму бросить. Уже встречаем известие и о местничестве как
явлении, препятствовавшем успеху военных действий; при описании Казанского
похода архангельская летопись говорит: "А воеводы судовой рати нелюбье
держали между собою, друг под другом идти не хотели". Привыкши защищаться от
немцев в крепких стенах своего города и потом, после ухода неприятеля,
мстить ему вторжением в его землю немногочисленными отрядами для
опустошения, псковичи, как видно, не любили или не умели сражаться
правильным строем; об этом можно заключить из следующего летописного
рассказа: "Погнались воеводы великого князя и псковичи и нагнали немцев в
Очеровах на Могильнике; немцы обоз (кош) свой поставили поодаль от себя и
сказали: "Когда Русь ударится на кош, то мы воспользуемся этим и выйдем из
Псковской земли; если же ударится на нас, то тут нам сложить свои головы".
Псковичи первые ударились на кош, за ними москвичи и начали между собою
драться за немецкое добро, чудь, находившуюся при обозе, всю перебили; немцы
в это время напали на москвичей и псковичей, и была с ними сеча, но
небольшая. Князь псковский Иван Горбатый начал загонять псковичей, чтоб не
ехали по одиначке, и они все по закустовью, и начали ему псковичи прозвища
давать - опремом и кормихном. При осаде городов били пушками, стреляли
стрелами, приметывали примет; первым делом осажденных было сжечь этот
примет.
Ахмат в оба нашествия свои не заставал Иоанна врасплох, что, вероятно,
было следствием бдительности русских сторожевых отрядов, высылаемых в степи;
Иоанн жаловался Казимиру, что русские люди ездили на поле оберегать
христианство от бусурманства, а литовские люди напали на них из Мценска,
Брянска и других мест; потом жаловался, что литовцы перебили московских
сторожей на Донце, сторожей-алексинцев, сторожей на Шате.
Относительно состояния дружины, или военного служилого сословия, в Руси
Юго-Западной мы узнаем, что здесь в описываемое время название дворянин, уже
получает важное значение, какого в Московской Руси не имеет: так, в
жалованной грамоте великого князя Александра 1499 года дворянином называется
знаменитый князь Василий Глинский. От описываемого времени дошел до нас
большой ряд жалованных великокняжеских грамот князьям, панам, боярам на
временные владения, или на хлебокормления, и на вечные владения городскими
местами и селениями; в грамотах обыкновенно говорится, что имения эти даются
самому пожалованному, его жене, детям, будущим потомкам, вечно и непорушно,
с пашенными землями, бортными, подлазными, с сеножатьми, с озерами и реками,
с бобровыми гонами, езами, перевесьями, болоньями, ловами, с данями
грошовыми и медовыми, со всякими входами, приходами и платами (уплатами), с
землями пустовскими, с млынами (мельницами) и с их вымалками, ставами и
ставищами, с рыбниками, с речками и потоками их, с колодезями, с борами,
лесами, гаями (рощами), дубравами и хворостниками, с лядами и лядищами, с
данями куничными илисичными, со всяким правом и панством, с мытами, явками,
капыцинами, со всеми боярами и их имениями, с слугами путными и даньниками,
с слободичами, что на воле сидят, с людьми тяглыми, с куничниками, лейтами,
конокормцами. В Киевской области княжата и панята, хотевшие ехать в чужие
края, должны были сказаться королю или его наместнику и, когда устроят в
своем имении службу так, как бы она была при них самих, тогда могут ехать,
если только земской службы не будет; но в неприятельскую землю ехать не
могут. Киевлянин, по королевским грамотам, пользовался тою же честью, как
литвин, ничем перед последним не понижался; волости киевские держали только
киевляне, но киевлянам король раздавал городки, кому хотел; князья, паны и
бояре литовские, владевшие имениями в Киевской земле, обязаны были служить с
этих имений вместе с киевлянами сами, своими головами. Урядники коронные не
имели права судить слуг и людей княжеских, панских и боярских. В уставной
Волынской грамоте говорится, что староста не смел срамить злыми словами
князей, панов и земян, не смел казнить их и сажать в башню; но если кто из
них провинится, то староста извещает короля и поступает с преступником по
королевскому наказу; если обвиненный потребует суда королевского, то
староста отпускает его к королю, назначивши срок, когда он обязан стать
перед последним; князя, пана и земянина староста или наместник один не
судит, но имеет при себе князей, панов и земян.
Думают, что относительно управления при Иоанне III последовал переход
от прежнего управления посредством только известных лиц к управлению
посредством известных присутственных мест, или приказов; думают, что при
Иоанне III несомненно должны были существовать приказы: Разрядный, Холопий,
Житный, Новгородский. Но ни в одном памятнике, дошедшем до нас от княжения
Иоанна III, не упоминается о приказах; и если некоторые приказы должны были
явиться непременно при Иоанне III, то не понимаем, почему некоторые из них
не могли явиться ранее, если уже не хотим обращать внимания на молчание
источников; не знаем, почему, например, Разрядный, Холопий приказы не могли
явиться ранее? По некоторым известиям, Иоанну приписывается разделение
России на три части: Владимирскую, Новгородскую и Рязанскую - и образование
для каждой из них отдельного приказа под названием трети. Но с этим
известием мы не можем согласиться, ибо Рязанское Великое княжество не было
присоединено еще при Иоанне.
В городовом быте Северо-Восточной Руси произошло важное явление:
главный представитель быта старых русских городов, Новгород Великий,
приравнялся своим бытом к городам Низовой земли. Мы видели, как скудны были
наши известия о быте Великого Новгорода, как трудно было по этим известиям
составить о нем ясное, определенное понятие; посмотрим, нельзя ли будет
теперь, при последнем столкновении Новгорода с великим князем, дополнить
несколько наши сведения о различии между бытом Новгорода и бытом городов
низовых. Иоанн III потребовал от новгородцев, чтоб государство его было
такое же в Великом Новгороде, какое оно в Низовой земле, на Москве; тогда
новгородцы просили, чтоб великий князь объявил, как его государству быть в
Великом Новгороде, потому что Великий Новгород низовского обычая не знает,
не знает, как государь держит свое государство в Низовой земле. На это Иоанн
отвечал: "Наше государство таково: вечевому колоколу в Новгороде не быть,
посаднику не быть, а государство все нам держать". Итак, быт Новгорода
рознился от быта низовых городов тем, что в Новгороде был вечевой колокол,
было вече, чего в низовых городах не было; следовательно, если мы встретим в
источниках, что в том или другом низовом городе, даже в самой Москве, было
вече, то это слово, означающее неопределенно всякое совещание, хотя бы даже
между немногими лицами, потом означающее исключительно на северо-востоке
народное восстание, мятеж, - это слово не должно вводить нас в заблуждение,
заставлять предполагать, что в низовых городах могло быть что-нибудь похожее
на быт старых городов, уцелевший и, вероятно, сильнее развившийся в
Новгороде. Требование Иоанна, чтоб в Новгороде вечевого колокола не было, и
потом известие, что вечевой колокол действительно был взят из Новгорода и
отвезен в Москву, очень важны; существование одного вечевого колокола
предполагает существование одного правильного, обычного веча, созывавшегося
по звону этого колокола лицами правительственными, князем, посадником,
следовательно, другие веча, созываемые противниками князя или посадника по
звону других колоколов, не на обычном месте, не были собственно вечами, хотя
по неопределенности, обширности значения слова и называются так; в некоторых
списках сказания о Тохтамышевом нашествии говорится, что и в Москве по
отъезде великого князя "сотвориша вече, позвониша во все колоколы, и сташа
суймом народы мятежницы, крамольницы". Ясно, следовательно, что вечей, или
восстаний, в Москве на людей, хотевших бежать от татар, в Ростове на татар,
в Костроме, Нижнем, Торжке на бояр, вечей, созываемых всеми колоколами, не
должно, по одному тождеству названия, смешивать с вечами Новгорода и других
старых городов: Смоленска, Киева, Полоцка, Ростова, где жители, по словам
летописца, как на думу, на веча сходились и, что старшие решали, на то
пригороды соглашались. В известиях о последних минутах вечевого быта в
Новгороде мы встречаем другое, еще более важное известие о большом вече; при
исчислении неисправлений новгородских к великому князю летописец говорит: "А
на двор великого князя, на Городище, с большого веча присылали многих людей,
а наместником его да и послу великого князя лаяли и бесчествовали" Если было
большое вече, то было и малое - совет, заседание правительственных лиц в
противоположность большому, всенародному вечу.
В Новгороде вечевой быт исчез; но он остался еще до времени во Пскове.
И в псковской летописи вследствие частых столкновений веча с усилившейся
властью великокняжескою находим в описываемое время большее число известий о
вечевом быте, чем прежде. Мы видим распоряжение веча в 1463 году во время
отсутствия князя-наместника; пришла весть о нападении немцев, и вот Зиновий
посадник и псковичи, услыхавши эту весть, поставили вече и дали на вече
воеводство Максиму посаднику и двум другим лицам; немцы ушли; тогда
посадники псковские и псковичи начали думать, куда идти за ними? Приехал
князь-наместник, и опять встречаем известие, что псковичи дали на вече
воеводство посаднику Дорофею; но, как видно, князь-наместник в это время
находился в походе, ибо прежде было сказано, что он и посадники псковские
начали собирать пригорожан и волостных людей, и, собравшись, псковичи с
пригорожанами и со всеми людьми выступили в поход. Немцы прислали бить челом
о мире воеводе великого князя, который приходил на помощь псковичам,
князю-наместнику псковскому и всему Пскову; воевода, князь-наместник,
посадники и весь Псков, подумавши, заключили мир, после чего немецкие послы
целовали крест на вече пред воеводою великого князя и перед всем Псковом.
Послы, отправленные Псковом в Москву к великому князю, по возвращении
отдавали отчет в своем посольстве на вече; так, посадник Максим, возвратясь
в 1464 году из Москвы, начал править на вече посольство: "Князь великий Иван
Васильевич всея Руси тебе, своему наместнику, псковскому князю Ивану
Александровичу, посаднику степенному старому Юрию Тимофеевичу, и старым
посадникам, и всему Пскову, отчине своей, повествует" и проч. Также на вече
отдавали отчет на своем посольстве и послы, возвращавшиеся из Литвы. Мы
видели, что еще Василий Темный отнял у новгородского веча право давать
грамоты без участия князя, т. е. его наместника; во Пскове при Иоанне мы
видим, что вече распоряжается землями в пользу той или другой церкви или
монастыря, причем о князе-наместнике не говорится, хотя он находился в это
время в городе; под 1471 годом читаем: "Посадники и весь Псков даша им на
вече тую землю и воду, и в тыя часы бысть всему Пскову, еще и вече не
поспело разойтися, скорбь и туга велика". Но в 1476 году слобожане
Кокшинской волости били челом князю-наместнику Ярославу, посадникам
псковским и всему Пскову, чтоб позволили им поставить город, и Псков на вече
позволил и грамоту дал. Когда в 1501 году явились во Псков московские
воеводы, но не хотели идти в Немецкую землю без государева приказания, то
князь-наместник, посоветовавшись с посадниками, боярами и псковичами на
вече, послал трех гонцов в Москву.
Таким образом, князь-наместник, посадники и вече являются во Пскове
тремя нераздельными властями, к которым обращались в делах внешних и
внутренних и которые решали эти дела по общему совету. Если вече избирало
воевод, то князь-наместник вместе с посадниками собирал войска из пригородов
и волостей. Нового князя-наместника принимали честно: духовенство со
крестами, посадники и весь Псков выходили к нему навстречу и сажали на
княжение в Троицком соборе, после чего он целовал на вече крест ко Пскову на
суду, на пошлинных грамотах и на всех старинах псковских; не желая более
оставаться во Пскове, князь-наместник выходил на вече и слагал с себя
крестное целование. Касательно посадников во Пскове иногда встречаем
известия об одном степенном посаднике, иногда о многих: так, под 1462 годом
говорится, что заложили псковичи новый Городец при князе псковском Владимире
Андреевиче и при посаднике степенном Максиме Ларионовиче; потом читаем, что
в 1463 году приехал во Псков на княжение князь Иван Александрович
звенигородский при посаднике степенном Зиновии Михайловиче; под следующим
годом говорится, что посол, возвратившись из Москвы, правил посольство так:
"Князь великий Иван Васильевич всея Руси тебе, своему наместнику, князю
Ивану Александровичу, посаднику степенному старому Юрию Тимофеевичу, и
старым посадникам и всему Пскову, отчине своей, повествует". Здесь, не
предполагая ошибки переписчика, выражение степенному старому можно понимать
так, что Юрий не в первый уже раз отправлял должность степенного посадника.
Но под 1465 годом говорится, что князь-наместник и посадники степенные
Леонтий Макарович и Тимофей Васильевич заложили деревянную стену, после чего
постоянно говорится о посадниках степенных, обыкновенно двоих, и говорится
так, что не оставляет никакого сомнения, например: "И посадники псковские и
со псковичи, а в степени тогда был посадник Яков Афанасьевич Брюхатый да
Василий Епимахович, и учали сильно деяти над священники". Так же ясно
говорится о двоих посадниках степенных в правой грамоте Снетогорскому
монастырю и в некоторых других актах. О тысяцком во Пскове не упоминается,
но упоминается о соцких после посадников, например, под 1464 годом: "И
целовал крест посадник Максим Ларионович, посадник Игнатий Логинович и
соцкие"; или под 1472 годом, где говорится о мире Пскова с Новгородом: "А во
Пскове посадник псковской Афанасий Юрьевич, и бояре псковские, и соцкие, и
судьи тогда же и льняную грамоту подрали, вынувши из ларя, и была всем
христианам радость большая". Здесь между посадниками и соцкими видим бояр;
кто мог достигать во Пскове боярского звания, видно из известия под 1477
годом: "Псков послал к великому князю двух посадников, а с ними два боярина,
Опимаха Гладкого да Андрея Иванова, сына попова, раздьякона (т. е.
расстриженного дьякона)". Встречаем известие о губских старостах, которые
упоминаются после соцких. Касательно правительственного значения городских
концов, отношения их к пригородам находим важное известие под 1468 годом:
"Той же весне весь Псков поделиша по два пригорода на все концы, коему же
концу к старым пригородом новые жеребьем делили, а имал жеребей князь
Василий, князя Федора Юрьевича сын, с престола".
Об устройстве низовых городов в княжение Иоанна III мы имеем очень мало
известий; упоминается о городском сотнике как чиновнике, распоряжающем
городовыми постройками, имеющем право тянуть окружных крестьян во все
пошлины; в Судебнике упоминается староста, глава посадских людей, который
вместе с лучшими горожанами присутствовал в суде. Но довольно много известий
дошло до нас от описываемого времени о быте городов юго-западной Литовской
Руси. В мае 1494 года великий князь Александр подтвердил киевским мещанам
уставную грамоту отца своего Казимира по этой грамоте мещане не поднимали
ничем послов польских, московских, валахских, молдавских, но поднимали
только послов литовских и ордынских; не стерегли казны великокняжеской и
воеводской, только в случае прибытия самого великого князя в Киев обязаны
были содержать при нем стражу; не топили бани, не возили дров; коней,
животины, овец и свиней по киевским дворам не сгоняли, сена за рекою не
косили, косили только один день под борком, скошенное должны были убрать, но
в город сена не возили ниоткуда; плотов не сгоняли, на берег не волочили;
плотин не сыпали, кроме одной плотинки под городом; в облаву не ходили,
города не рубили, не мостили городского моста, не платя, однако, слугам
воеводским посекирщины; пленников не стерегли, не ездили на сторожу в поле;
вольно им было ездить в бор по дрова во все стороны, также на болоньи и на
островах за Днепром сено косить, чем место кормилось; если воевода поедет за
две мили от замка или на охоту, то подвод ему не давали, давали только по
снопу сена сокольникам воеводским; мещане и слуги городовые с послами в Орду
не ходили, вышегородского, чернобыльского, белогородского и глевацкого мыта
не платили по всей земле Киевской. Кто из мещан захочет выселиться в другой
город или место, тот должен продать недвижимое имущество, а с движимым может
выехать в какие хочет области Великого княжества Литовского, только не за
границу. Для торговли вольно им ездить, кроме служилых неданных (неясачных)
людей; если придет весть о приближении татар, то им с места не ехать, если
же поедут, то должны оставлять на свое место людей добрых, которые могут за
них отправить великокняжескую службу. Кто возьмет за себя мещанку с домом,
тот обязан отправлять такую же службу, которая прежде отправлялась с того
дому. Кто из мещан одолжает, тому вольно продать свой дом для уплаты долга,
но, кто купит дом, тот обязан отправлять с него такую же службу, какая
отправлялась и прежде. На войну данные (ясачные) люди не ходили. Прежде
воевода брал пеню с тех, кто по ночам с огнем сиживал; но теперь эти дела
были отданы в ведение войта, который должен отвечать, если по его
несмотрению сделается в городе пожар. В 1497 году киевский войт, бурмистры,
радцы и все мещане били челом великому князю Александру, чтоб освободил их
навсегда от мыта по всей вотчине своей, Литве, Руси и Жмуди, потому что они
разорены от ежегодных нападений татарских; великий князь исполнил их
просьбу. В 1499 году киевский воевода Димитрий Путятич жаловался великому
князю, что мещане киевские как скоро получили немецкое право, то отняли у
воевод все уряды и пошлины городские. Вследствие этой жалобы дана была
киевскому войту и мещанам уставная грамота о воеводских доходах, в которой
говорится: если купцы или козаки приедут в Киев и станут на подворье у
какого-нибудь мещанина, то последний обязан объявить о них воеводе или
наместнику, по старому обычаю; если же не объявит, то платит воеводе пеню.
Если осмник, выбираемый воеводою из слуг своих, застанет христианина,
мещанина или козака в безнравственном деле с женщиною, то наместнику
митрополичьему идет с виновного урочная пеня, а воеводе - копа грошей; если
же осмник застанет в таком деле турка, татарина или армянина, то воеводе с
виноватого идет двенадцать коп грошей. Козаки, ходящие вниз по Днепру до
Черкас и дальше, должны со всякой своей добычи давать воеводе десятину. Если
привезут в Киев рыбу, просольную и вялую, то осмник воеводин осматривает ее
и обмычивает и берет на город от бочки рыбы по шести грошей, а от вялых и
свежих рыб - десятину; если же привезут осетров, то не смеют их продавать
целиком, пока осмник не возьмет от каждого осетра по хребтине или от десяти
осетров десятого. Перекупщики, которые сидят в рядах и торгуют хлебом и
другими припасами, обязаны давать осмнику каждую субботу от товара по
деньге; а который человек новый захочет сесть в рядах и торговать съестными
припасами, такой должен дать осмнику куницу, двенадцать грошей. Если
случится покража на берегу на реке на таком расстоянии, что можно от берега
палкой докинуть, то эту покражу судит осмник; также если кто украдет белье
или женщина с женщиною подерется, то такие дела судит осмник вместе с
наместником митрополичьим. Если купеческий воз, выезжающий из Киева и
нагруженный товаром, обломится с одной стороны по Золотые ворота, а с другой
- по реку Почайну, то брать его на воеводу, потому что купцы нарочно
нагружают тяжело возы свои, чтоб было их меньше и, следовательно, чтобы
меньше платить пошлины. Лучники, кузнецы и сапожники должны давать воеводе
луки, топоры и сапоги на Светлое воскресенье и на Рождество Христово. Из
этой грамоты объясняется для нас должность осмника, которая, по всем
вероятностям, была та же самая и в старину, ибо осмник упоминается и в
Русской Правде, и в летописи между событиями XII века; объясняется и пошлина
осмничее, которую уже мы встречали в Северо-Восточной Руси. Несмотря на то
что еще в уставной грамоте 1494 года киевские мещане были освобождены от
подъема послов московских и волошских, в 1503 году они подали великому князю
Александру жалобу, что послов и гонцов московских, волошских, турецких,
перекопских, заволжских и других ордынских поднимают, подводы под них дают,
коней и казну посольскую стерегут, в Орду с великокняжескими послами ходят,
под воеводских гонцов подводы дают; также от тиунов киевских терпят великие
притеснения; жаловались, что в Киеве живут епископские, митрополичьи,
воеводские, архимандричьи, княжеские, панские, землянские, милославчане и
другие прихожие люди, также разные ремесленники, перекупщики, рыболовы, в
Киеве и поселяне торгуют, а служб городских с мещанами не служат и податей
не платят. Вследствие этой жалобы великий князь писал к киевскому воеводе,
чтобы мещане были освобождены от посольского подъема и вынуты из тиунских
рук; также, чтоб пришлые люди участвовали во всех городских повинностях, в
противном случае мещане могут их грабить.
В 1498 году Полоцк получил магдебургское право с определением
войтовских доходов, а именно третьего пенязя от всех судных пошлин, половины
мясных лавок, отдачи в его ведомство винных промышленников и торговцев; с
освобождением мещан от подвод, сторож, от мыта по всему княжеству
Литовскому; с правом построить всенародные бани и ратушу; в городе должно
быть всегда двадцать радцев, которых избирает войт, половину закона римского
и половину греческого; эти радцы вместе с войтом ежегодно выбирают двух
бурмистров, одного закону римского, а другого греческого; бурмистры вместе с
войтом управляют общиною: перенос дел от бурмистров и радцев допускается к
войту, но от войта перенос дела может быть только к великому князю; войт
может решить дело без бурмистров и радцев, но бурмистры и радцы без войта
или лент-войта не могут ничего решить. Полоцк обязан платить ежегодно 400
коп грошей в казну великокняжескую. И в Полоцке, как в Киеве, после
получения магдебургского права не обошлось без столкновения между властью
войта и властью наместника королевского, так что в 1499 году великий князь
Александр должен был особою грамотою точнее определить отношения этих
властей; по этой грамоте тяжбы о земле между боярином, мещанином или
путником судит наместник с старшими боярами полоцкими, по старому обычаю; в
случае спора о границах земельных должен ехать наместник или бояр послать;
если приедут послы из Новгорода, Пскова, из Лук Великих или от немцев
ливонских для решения обидных дел земских, то наместник с старшими боярами,
призвавши к себе войта и старших мещан (если дело будет касаться города),
послов принимает и отправляет, как было в старину. Бояре имеют право
спускать в Ригу по Двине собственное жито, крупу, золу и смолу, не перекупая
ни у кого; золу и смолу они должны добывать в своих пущах, а не в
великокняжеских и не в городских. Если мещанину или путнику будет дело до
боярина или до его человека, то судит наместник в городе с боярами городским
правом, а войт и мещане должны быть при суде; если же боярину, или
великокняжескому человеку, или боярскому человеку будет дело до мещанина или
до путников, кроме споров о земле, то судит войт в ратуше правом немецким, а
наместник с великокняжеским человеком посылает судью; если великокняжеский
или боярский человек будет виноват, то пеня с него идет его господарю. Люди
боярские, живущие в городе и на посаде (на месте) на своих землях и
занимающиеся торговлей, должны вместе с мещанами платить все подати, но войт
и мещане не должны их судить и в право немецкое писать; также войт и мещане
не должны принимать к себе крепостных людей боярских и судить их немецким
правом: судит их наместник городским правом. В следующем году Александр
почел за нужное исключить из магдебургского права сельских путников и отдать
их в ведение наместника, потому что уменьшение числа пригонных людей
оказалось вредным для полоцкого замка; но тут же было подтверждено, что
люди, принадлежащие духовенству и боярам, также ремесленники и люди,
заложившиеся за наместника, духовных лиц и бояр, принадлежат к
магдебургскому праву.
В 1499 году получил и Минск магдебургское право с обязанностью платить
ежегодно в казну великокняжескую по шестидесяти коп грошей; сравнив эту
сумму с суммою, платимою Полоцком (400 коп), увидим всю разницу в богатстве
двух городов. В 1503 году князья, бояре и слуги, войт и мещане и земля
Витебская били челом великому князю Александру и объявили ему, что приходили
злодеи из Великого Новгорода, покрали у них церковь Богородицы и вместе с
другими вещами украли и жалованную грамоту (привилей), полученную ими от
короля Казимира. Александр дал им новую жалованную грамоту, подобную
прежней; по ней Александр обязался не вступаться в домы церковные, купли,
безадщины и отмерщины витебские; жен силою замуж не выдавать; в духовные
завещания не вступаться; на подводы коней у городских людей и у сельских
путников не брать; холопу и рабе не верить; судов предков своих не
посуживать; без исследования дела видблянина не казнить; своих судных
приговоров не переменять; казнить по вине; челобитья у видблян принимать, не
сажая их через поруку в железа и не подвергая их никакой муке; отчин у них
не отнимать, в села купленные и поля не вступаться; заочному обвинению не
верить; кто станет на них доносить, того имя объявить, а в заставу нигде
видблян не сажать; на войну быть всем видблянам готовыми; по волости
Витебской воеводе великокняжескому не ездить; поедет на охоту, то его по
станам не дарить; сябров городских в пригон великокняжеский не гнать, ни в
подводы, ни на охоту; в весы витебские и локоть великому князю не
вступаться, а кто провинится на весах или на локте, того видблянам самим
казнить по своему праву; у кого из видблян забракуют (загудят) воск в Риге и
приедет он в Витебск, то видблянам самим казнить виноватого; великому князю
видблян не дарить никому; они освобождаются от мыта по всем владениям
литовским; воеводу давать им по старине, по их воле: который воевода будет
им нелюб и обвинят они его перед великим князем, то последний дает им
другого воеводу по их воле; в первый день приезда своего в Витебск воевода
целует крест видблянам, что без суда не будет казнить их ни за что по
наговорам. Видбляне живут в Витебске добровольно, пока хотят, а кто не
захочет, того силою не удерживать, путь ему чист, куда хочет; поедет прочь в
великокняжескую отчину, в Литву, не тайно, св. Благовещенью челом ударивши,
объявившись воеводе и своим братьям, мужам видблянам, будучи волен во всем
своем имуществе: может продать его пли отказать; если видблянин, приехавши в
Литву к великому князю, пожалуется на видблянина, то великий князь без истца
децкого из Литвы на обвиненного не шлет, хотя бы дело шло о смертном
убийстве, но дает жалобщику лист к воеводе, который судит по крестному
целованию, рассмотревши дело с князьями, боярами и мещанами, а, осудивши,
казнит в Витебске по тамошнему праву. Великий князь не отнимает выслуженного
имущества у князей, бояр, слуг и мещан, местичей витебских из города не
выводит вон. Кто из литовцев или поляков был крещен в Витебске в русскую
веру и оставил потомков, тех не трогать, права их христианского ни в чем не
нарушать. - Сравнивши эту грамоту с грамотами новгородскими, увидим общие
черты быта городов старой Руси. При Александре же получил магдебургское
право Волковыйск, Высокий, Бельск в земле Дрогочинской; войтовство в
последнем городе отдано было в потомственное владение данцигскому мещанину
Гоппену.
В 1500 году по просьбе старосты смоленского и всех мещан Александр
освободил их от мыта на пятнадцать лет; а в 1502 освободил их на шесть лет
от серебщизны, ордынщины и других податей вследствие разорения мещан от
гарнизона; встречаем разные льготные грамоты, данные и другим городам. Мы
видели, как псковичи редко уживались с наместниками великого князя
московского; видим и жалобы западных русских городов, имевших формы быта,
подобные псковским, на наместников и других урядников великого князя
литовского; так, жители Витебска жаловались на своего наместника, что когда
кто-нибудь из них, купивши мед пресный, жито и рыбу, привезет в Витебск в
свой дом, то слуги наместничьи, отбивая замки, силою берут эти товары на
наместника и денег за них не дают, а которые хозяева брать не позволяют, тем
наместник запрещает продавать эти товары на месте и таким образом разоряет
их; от каждого струга, отправляющегося в Ригу, берет по десяти грошей; когда
шлет свою золу в Ригу и велит там менять ее на соль, то на каждый мещанский
струг накладывает по меху своей соли, а кто из мещан не захочет брать этой
соли, с того берет по десяти рублей грошей. Издавна мостили мостовую -
каждый человек перед своим двором с пяти топорищ; так хотя бы мостовая была
и нова, слуги наместничьи, ходя ночью, вздирают мостницы и за то с каждого
двора берут по грошу. Колоду новую наместник устроил, и слуги его за малые
вины сажают жителей в эту колоду, а на поруки не отпускают. Мещане содержат
стражу в городе: слуги наместничьи заставляют этих сторожей вместо крепости
сторожить свои домы. Наместник полоцкий Станислав Глебович стал нарушать
магдебургское право, данное полочанам, на том основании, что при этом праве
ему нечем поживиться: присуды с мещан все отошли; великий князь запретил ему
нарушать магдебургское право, но дал ему для поживы сельскигх путников в
городской присуд.
Относительно внешнего вида русские города вообще (кроме столицы Москвы)
не изменились; встречаем известие о постройке деревянных и каменных
укреплений; деревянные города, или крепости, получили Владимир, Великие
Луки; мы упоминали уже о построении каменной крепости Иван-города на
ливонской границе; Новгород после падения своего старого быта не потерял
важного значения для московского правительства, оставался вторым городом в
государстве, и к 1491 году был построен в нем каменный детинец. Для
псковичей опасность со стороны ливонских немцев не прекратилась, потому не
прекратились и старания их укреплять границы постройкою новых городков и
укреплять самый Псков постройкою новых стен, возобновлением, расширением
старых. В 1462 году они заложили на спорном месте над Великим озером Новый
Городец, в том же году и окончили его, строили мастера псковские с
волостными людьми (волощанами) и взяли за труды 90 рублей; в том же году
заложили другой город - Володимерец. Значительнее была постройка укреплений
в самом Пскове: так, в 1465 году 80 человек наймитов начали строить
укрепления в Кромном городе и строили три года за 175 рублей; под 1473 годом
встречаем известие, что псковичи "около буя св. Николы, в Опочковском конце,
камнем сделав и врата каменные изрядив, садом яблонями насадили". Благодаря
дошедшей до нас переписной окладной книге мы можем иметь довольно ясное
понятие о состоянии двух городов - Орешка и Корелы - и по ним судить о
других. В Орешке видим дворы на посаде лучших людей своеземцев, где они
живут сами; дворы городских людей лучших; дворы молодых людей городчан; всех
дворов внутри города и на посаде своеземцевых и городчан лучших людей и
молодых, тяглых - 139, людей в них - 189 тяглых; великокняжеского оброка
положено на них 8 рублей денег; потом перечисляются на посаде и внутри
города дворы своеземцевы, в которых живут дворники: таких дворов 17, а
дворников в них 18 человек, тянут дворники с горожанами; далее перечисляются
дворы великокняжеские поземные; дворы нетяглые, где живут священники, дьяки
и сторожа церковные; дворы, где живут великого князя холопи - пищальники и
воротники; наконец, дворы пустые. В Кореле на посаде дворов своеземцевых, и
рядовых людей, и рыболовлих лучших, и молодых тяглых - 188 дворов, а людей в
них - 232 человека; оброка на них положено 10 1/2 рублей; потом
перечисляются дворы детей боярских и служилых людей, помещиков, дворы
духовенства, пищальников, воротников. Относительно мер общественной
безопасности встречаем под 1494 годом известие об устроении в Москве по
улицам решеток. В Псковской летописи под 1487 годом встречаем следующее
любопытное известие: "Бысть в Пскове град велик над градом, как садовое
яблоко, из тучи молнии блистания, а взялись тучи с озера; да на Крому костер
загорелся, против Лубянского всхода, что снедь блюли собакам на ядь". Можно
подумать, что собаки содержались от города для общественной безопасности?
Сохранение русскими городами прежнего вида должно было вести
по-прежнему к частым и опустошительным пожарам. В 1468 году погорели в
Москве на посаде восемь улиц, Кремль уцелел, хотя и тяжко было внутри его;
но через год погорел весь Кремль, остались целы только четыре двора. Через
год после этого погорел посад, пожар начался в третьем часу ночи и длился на
другой день до обеда, одних церквей сгорело 25; сам великий князь ездил с
детьми боярскими, гася и разметывая. В следующем году погорел весь Кремль,
едва отстояли большой двор великокняжеский, но митрополичий двор сгорел; в
сентябре 1475 года погорел в Москве посад, в октябре - Кремль; загорелось в
четвертый час дня; великий князь сам приехал со множеством людей, погасил
пожар и поехал к себе на двор обедать, как вдруг в половину стола пожар
вспыхнул снова, и сгорел чуть не весь город, едва уняли огонь в третьем часу
ночи; сам великий князь являлся всюду, где было нужно, со многими людьми; в
1488 году сгорело 42 церкви на посаде; в 1493 году весною погорел весь
Кремль, а летом 28 июля был страшный пожар: и в Кремле, и на посаде сгорело
более 200 человек. "Летописец и старые люди сказывают, как Москва стала,
такого пожара в ней не было", - записано в дошедшей до нас летописи; потом
упоминается о большом пожаре в 1500 году. Мы не упоминаем о менее
значительных пожарах в Москве. В 1472 и 1482 годах были большие пожары в
Новгороде. В 1491 году погорел Владимир весь, и крепость и посады; и в том
же году сгорело в Угличе более 500 дворов с 15 церквами; в 1493 погорели
Кострома и Рязань. Псковский летописец упоминает об осьми больших пожарах в
своем городе и один только раз говорит о причине пожара: поджег чухонец,
подосланный немцами. В 1471 году был сильный пожар в Вильне: сгорело 400
дворов, король Казимир со всем двором и казною выбежал в поле; но Русский
конец и русские церкви остались целы.
Относительно сельского народонаселения видим, что правительство
заботится о строгом соблюдении срока для перехода сельчан, именно Юрьева дня
осеннего: крестьян, оставивших земли ранее этого срока, переселяют назад, на
прежние жилища. В договорной грамоте между рязанскими князьями переход
сельчан подтверждается вместе с переходом дружины, чего не встречаем в
других грамотах. В статье Судебника Иоаннова "О крестьянском отказе"
говорится: "Крестьянам отказываться из волости, из села в село, один срок в
году, за неделю до Юрьева дня осеннего и неделя после Юрьева дня осеннего.
За пожилые дворы платят: в полях за двор - рубль, в лесах - полтина. Если
крестьянин поживет за кем год и пойдет прочь, то платит четверть двора; за
два года платит полдвора; за три года - три четверти; за четыре - весь двор.
По-прежнему даются льготы землевладельцам, населявшим пустые земли;
землевладельцам, населившим свои пустые земли, дается право суда над
поселившимися у них людьми, выключая обыкновенно суда уголовного, сами же
землевладельцы подчиняются только суду князя или боярина веденого". Из
переписной окладной книги Вотской пятины можно получить понятие о размещении
сельского народонаселения и его отношении к землевладельцам. Сел и селец с
народонаселением от 15 до 120 душ встречаем очень мало; деревень с
народонаселением от 7 до 15и свыше душ также очень мало; обыкновенно деревни
состоят из 1, 2, 3, 4 дворов с 1, 2, 3, 4 душами. Как мы видели уже, при
каждом селении после перечисления крестьян в переписной книге показывается,
что с них идет землевладельцу и его ключнику, напр.: "Деревня Вахоницы,
Микулка Семенов, сын его Иванко; сеют ржи четыре коробьи, а сена косят
двадцать копен, обжа; доходу одна гривна и десять денег, а хлеба треть, а
ключнику две лопатки бараньи, четверка ржи, четверка овса, четверка ячменя,
деньга, овчина, сыр, горсть льну". Сельское народонаселение разделялось на
крестьян и поземщиков: крестьянами назывались занимавшиеся земледелием, а
поземщиками - занимавшиеся другими промыслами: рыболовством, звероловством и
т. д. Селения, состоявшие из людей, занимавшихся хлебопашеством, назывались
рядками. Относительно происхождения холопей находим статью в Судебнике
Иоанновом, которая повторяет положение Русской Правды с некоторыми, впрочем,
распространениями: "По полной грамоте холоп, по тиунству и по ключу
сельскому холоп, с докладом и без докладу, с женою и детьми, которые у
одного господина; которые же дети живут за другим господином или живут сами
по себе, те не холопи; по городскому ключу не холоп; по рабе холоп, по
холопе раба, по приданной записи холоп, по духовной холоп. Если холопа
полонит рать татарская и он выбежит из плена, то свободен и старому
господину не холоп".
Относительно быта сельского народонаселения в областях литовских видим,
что некоторые волости освобождались от зависимости городового начальства:
так, в 1497 году великий князь Александр писал в Торопец, чтоб дань и
тиунщина в старцевой волости сбирались волостным старцем, чтобы наместник
торопецкий за данью и тиунщиною в эту волость не въезжал, не судил там и не
рядил: судит и рядит волощан старец их или выезжай великокняжеский, который
выедет к ним за данью или за каким-нибудь другим делом. В литовских
владениях встречаем пожалования людьми: так, великий князь Казимир пожаловал
князя Ивана Глинского в Стародубском повете четырьмя человеками с их землями
пашными и бортными, сенокосами, реками, бобровыми гонами; волен князь Иван
этих людей с их землями продать, подарить, променять и вообще распорядиться,
как почтет для себя полезнее. Видим и переход вольных сельчан; в грамоте
Александра тому же князю Глинскому на владение сельцом Смолиным сказано: на
этом сельце князь Александр посадил людей вольных прихожих; так если они не
захотят служить ему, князю Ивану, то он обязан отпустить их добровольно со
всем их имением. Относительно перехода крестьян Бельской области грамотою
великого князя Александра узаконена важная мера: было определено, сколько
дней крестьянин обязан был работать за известный участок земли; определено,
сколько отходящий крестьянин обязан заплатить землевладельцу, и прибавлено:
"Если бы кто-нибудь из землевладельцев (землян) с целию посадить на своей
земле большее число крестьян (кметей) захотел установить в своей земле
легчайшие работы и дани, к общему вреду землевладельцев, таковой за
нарушение великокняжеского устава платит сто коп грошей". Видим, что к
дворам великокняжеским принадлежала невольная челядь и великие князья отдают
эти дворы в хлебокормление вместе с челядью невольною, житом, коньми,
животиною, людьми путными и тяглыми, с конюхами, рыболовами, землями пашными
и проч.
Если меры, предпринимавшиеся правительством для умножения
народонаселения Северо-Восточной Руси, и в княжение Иоанна III были те же
самые, что и прежде, то относительно препятствий к этому умножению,
относительно бедствий политических и физических должно заметить, что для
областей, доставшихся Иоанну в наследство от отца, его правление было самым
спокойным, самым счастливым временем: татарские нападения касались только
границ; но этих нападений было очень немного, вред, ими причиненный, очень
незначителен; восстание братьев великокняжеских только напугало народ;
остальные войны были наступательные со стороны Москвы: враг не показывался в
пределах постоянно торжествующего государства. Новгород и его область
потерпели много от двукратных походов Иоанновых, от мора, бывшего следствием
осады, от страшного мора в 1467 году, когда в одном Новгороде умерло более
48000 человек, а во всех пятинах - с лишком 250000 человек. Тверская область
до присоединения страдала некоторое время от обид московских; Рязанская была
спокойна; Пскову по-прежнему вредили опустошительные войны с немцами. О
физических бедствиях - голоде и море - в собственно московских областях
летописцы упоминают два раза: под 1463 и 1464 годом; в Пскове свирепствовала
железа в продолжение двух лет, 1465 и 1466, и потом в 1487 году; здесь же
видим и дурной урожай в 1485 году. От времен Иоанна III дошли до нас новые
известия, новые подробности о торговле русской; узнаем, что из Москвы по
рекам Москве, Оке и Волге ежегодно отправлялись суда в Астрахань за солью;
что купцы из московских областей, именно из Москвы, Новгорода, Коломны,
Можайска, Твери, торговали в Кафе и Цареграде, в Азове, Токате и ездили
оттуда за товарами чрез литовские владения, потому что прямой путь степью
был опасен и труден; товары, вывозимые русскими купцами из Кафы, были: шелк,
шелковые и шерстяные материи, шелковая тесьма, ширинки кисейные, бумага
хлопчатая, кушаки, сафьян, сабли, сагадаки, гребни, ожерелья, дорогие камни,
губки, ковры, жемчуг, ладан, мыло, грецкие орехи чиненые, инбирь, перец,
миндаль, ревень, шафран, мускус, канфора, краски. Потом купцы из московских
областей ездили в литовские, торговали в Киеве, Полоцке, Вильне, Путивле и
других местах, привозили сюда меха беличьи, лисьи, бобровые, горностаевые,
рысьи, выдровые, воск, мед, шелковые материи, шубы, однорядки, кожухи,
епанчи, колпаки, шапки, однорядки новгородские, свиты новгородские, овчины,
малые овчинки, щиты, бубны сокольи, москательные товары. Русские купцы
ездили в Казань, казанские - в Москву; из Кафы приезжали в Москву армяне; из
Орды Волжской по-прежнему приходили купцы вместе с послами: однажды приехало
3200 купцов, которые привели на продажу 40000 лошадей. По свидетельству
Контарини, в Москву во время зимы съезжалось множество купцов из Германии и
Польши для покупки разных мехов, соболей, волков, горностаев, белок и рысей.
И русские купцы ездили в Крым человек по 120 кроме прислуги, возили товару
иногда тысяч на шестнадцать, иногда двое купцов торговали вскладчину, у
обоих товар за один был, и потому назывались складниками; видим, что слово
"гость" вовсе не означало именно купца, торгующего с иностранными
государствами, но просто значительнейшего, богатейшего купца, ибо в числе
заграничных торговцев находим и купцов: так, Иоанн III, запрещая торговцам
ходить в Азов одним, без посла, пишет: "Гостям и купцам нашим". Относительно
торговли псковской с немцами узнаем, что последние в мирных договорах
обязывались не пускать в Псков пива и меду.
Для развития внешней восточной торговли в княжение Иоанна III важно
было то, что Казань долгое время находилась в подчинении Москве; это
обстоятельство было тем более важно, что с остатками Волжской Орды, с
сыновьями Ахматовыми была постоянная вражда; окончательное подчинение Перми,
разумеется, облегчило московским купцам торговлю со странами приуральскими.
Дружба с крымским ханом и начавшиеся при его посредстве сношения с Турциею
освобождали, хотя не всегда, московских купцов от притеснений во владениях
султана; но мы видели, что удобный доступ в эти владения зависел от того, в
каких отношениях находилась Москва к Литве, ибо прямая дорога из московских
владений в Азов и Кафу, через степь, была крайне опасна по причине разбоев,
производившихся так называемыми азовскими козаками, которые разбивали послов
и шедших с ними купцов. Безопаснее был путь чрез литовские владения; но и
здесь, как мы видели уже, московские купцы подвергались частым притеснениям
в княжение Казимира: мытники, которые были обыкновенно жиды, увеличивали
мыты вопреки договорам; мыты брались в Киеве, Чернобыле, Чернигове,
Смоленске, Дорогобуже, Вязьме, Гомеле, Колодничах, Вильне, Новгороде
Северском, Радогоще, Трубчевске, Брянске, Минске, Полоцке, Люблине. Иоанн
посылал жаловаться Казимиру, что прежде брали в Вязьме по грошу с воза, а
потом стали брать по деньге; в Волочке Вяземском прежде брали с судна
товарного по два гроша, а потом стали брать по три; в Смоленске прежде брали
один раз тридцатое с гостей, которые ехали в Киев и возвращались назад в
Москву, а потом стали брать два раза; прежде в Смоленске давали рядничему с
товарного человека по грошу да старосте по грошу, а потом прибавили, и с
прислуги (робят людских) стали брать по грошу, притом, один ли кто приедет,
сам ли десять приедет, берут на рядничего по гривенке перцу и столько же на
старосту; в Колодничах и Вильне не брали прежде ничего, а потом стали брать.
Приехавши в город, купцы обязаны были относить подарки воеводе и жене его.
Кроме того, мытники и владельцы, чрез земли которых купцы проезжали, грабили
у них товары. Наконец, купцы терпели от разбоев. При наследнике Казимира,
Александре, в то время как он не находился в войне с тестем, встречаем мало
жалоб на притеснения московских купцов в Литве; узнаем, что в это время из
Литвы запрещено было тамошним правительством вывозить серебро, а великий
князь московский запретил ввозить в свои владения соль из Литвы, от немцев
же в Новгород шла не только соль, но и мед.
При отсутствии усобиц, при кратковременной распре Москвы с Тверью и
Новгородом, после чего оба эти города с их областями присоединены были к
Москве, внутренняя торговля при Иоанне III должна была развиться сильнее,
чем когда-либо прежде; встречаем известия о торгах или ярмарках; так, в 1491
году великий князь перевел торг от Троицкого монастыря в городок Радонеж; в
духовном завещании своем Иоанн III говорит: "Что я свел торг с Холопья
городка на Мологу, на тот торг пусть съезжаются; торговать, как было при
мне; сын мой Димитрий берет пошлины, как было при мне, а лишних пошлин не
прибавляет; сын же мой Василий и другие дети этого торга на свои земли не
сводят и не запрещают в своих землях на него ездить". О внутренней торговле
встречаем любопытное известие в житии св. Даниила Переяславского, где
говорится, что однажды святому случилось увидать на реке Трубеже большое
судно, привязанное волосяным канатом к берегу с товарами тверских купцов. По
свидетельству Иосафата Барбаро, в Москве было такое изобилие в хлебе и мясе,
что говядину продавали не на вес, а по глазомеру. За один марк (marchetto)
можно было получить четыре фунта мяса; семьдесят кур стоили червонец, гусь -
не более трех марок. Зимою привозили в Москву такое множество быков, свиней
и других животных, совсем уже ободранных и замороженных, что за один раз
можно было купить до двухсот штук. Жители для поездок своих, особенно
продолжительных, избирали преимущественно зимнее время; летом же никто не
отваживался в дальний путь по причине большой грязи и множества мошек,
порождаемых окрестными лесами, почти вовсе необитаемыми.
По грамоте великого князя Александра литовского в Полоцке были
учреждены три двухдневные ярмарки в году, во время которых рижские и другие
иностранные купцы могли покупать товары, как хотели; но в обыкновенное
время, кроме ярмарочного, иностранные купцы могли покупать товары только в
большом количестве, например воск - штуками не менее полуберковца, меха -
сороками; не имели права покупать эти товары ни в лесах, ни в борах, ни в
селах, а только в Полоцке; продавать свои товары иностранные купцы опять
могли только в большом количестве. Из этой грамоты Александровой мы узнаем,
что отпускная торговля Полоцка состояла в воске, мехах, золе и смоле, а
привозная - в сукнах, соли, пряных кореньях, миндале, топорах, пилах,
железе, олове, меди, цинке, вине и пиве; по той же грамоте рижские купцы
могли торговать только в Полоцке и не смели ездить ни в Витебск, ни в
Смоленск; из другой грамоты Александровой узнаем, что бояре полоцкие
отпускали в Ригу хлеб, крупу, золу и смолу. В 1503 году великий князь
Александр по челобитью войта, бурмистров, радцев и всех мещан виленских
позволил им построить у себя гостиный дом, в котором должны останавливаться
гости - москвичи, новгородцы, псковичи, тверичи и другие иноземные купцы,
объявив о себе наместнику воеводину, потому что прежде гости останавливались
в мещанских домах, без вести приезжали, без вести и уезжали, так что между
ними легко могли быть лазутчики и другие лихие люди. В Киев, по
свидетельству Контарини, съезжалось множество купцов из Великой России с
различными мехами, которые они отправляли в Кафу с караванами.
Благодаря торговле Новгород Великий был самым богатым, самым обширным и
самым великолепным городом в Северо-Восточной Руси; Владимир, украшенный
Боголюбским и Всеволодом III, был разорен татарами и после не поднимался,
перестав быть местопребыванием великокняжеским; Москва начала усиливаться не
в такое время, когда можно было думать об ее украшении, и потому до времен
Иоанна III представляла очень бедный вид. Но теперь обстоятельства
переменились: Москва сделалась столицею обширного государства, средства
великого князя увеличились, и, главное, он получил возможность в тишине,
беспрепятственно употреблять эти средства для украшения своего стольного
города. При вступлении на престол Иоанна в Кремле в Вознесенском монастыре,
где хоронились великие княгини, виднелась недостроенная церковь: два раза
две великие княгини принимались ее строить - жена Донского, Евдокия, и жена
сына его, Василия, София Витовтовна, но верх еще не был сведен; после многих
пожаров камень обгорел, своды повредились; мать Иоанна, великая княгиня
Мария, захотела окончить начатое предшественницами своими здание,
долженствовавшее служить для нее также местом погребения, и поручила дело
мастеру Василию Дмитриеву Ермолину. Ермолин не стал разбирать всего старого
здания, разобрал только то, что было повреждено, обложил всю церковь снаружи
новым камнем да обожженным кирпичом, свел своды и окончил строение; все
дивились этому необычайному делу, говорит летописец.
Но главным украшением города считался соборный храм, и Москва менее
всего могла похвалиться этим украшением. Соборная церковь Успения,
построенная при Калите, уже успела так обветшать, что своды тронулись, и
потому принуждены были подпереть здание толстыми деревянными столпами;
надобно было думать о построении другой церкви, и вот в 1472 году митрополит
Филипп призвал двух мастеров - Кривцова да Мышкина - и спросил их, возьмутся
ли они построить церковь такую же, как владимирский собор Богородицы.
Мастера взялись, и митрополит назначил большой сбор серебра со всех
священников и монастырей на церковное строение, а бояре и гости добровольно
давали деньги; когда серебро было собрано, приступили к делу, разрушили
старую церковь и начали строить новую; но когда на третий год стали сводить
своды, здание рухнуло. Великий князь послал во Псков за тамошними мастерами,
пришедшими из Немецкой земли; мастера приехали, осмотрели рухнувшее здание,
похвалили гладкость работы, но похулили известь, которая растворялась жидко,
не клеевито, что и было главною причиною непрочности дела. Псковским
мастерам, однако, не дали поправить ошибку Кривцова и Мышкина; по всем
вероятностям, София Фоминична, приехавшая незадолго перед тем в Москву,
уговорила мужа вызвать из Италии более надежного художника, и великий князь,
отправляя в Венецию Семена Толбузина, велел ему искать там церковного
мастера. Толбузин нашел в Венеции много мастеров, но только один из них
согласился ехать в Москву за десять рублей в месяц жалованья: то был
болонский уроженец Аристотель Фиоравенти; и его даже насилу отпустили с
Толбузиным. Аристотель привез сына Андрея и ученика Петра; осмотревши старые
церковные работы, он похвалил гладкость их, но сказал, что известь не
клеевита и камень не тверд, почему и объявил, что начнет все делать снова;
остатки прежнего строения разбил стенобитною машиною-бараном. "Удивительное
дело! - говорит летописец. - Три года делали, а он меньше чем в неделю
развалил, не успевали выносить камень!" Аристотель съездил и во Владимир;
осмотревши тамошнюю церковь, он похвалил ее и сказал: "Это работа
каких-нибудь наших мастеров!" Печь для обжигания кирпича он устроил за
Андроньевым монастырем, делал кирпичи уже прежних, но продолговатее и
тверже; чтоб разломить их, нужно было прежде в воде размачивать; известь
также велел мешать густо, так что когда засохнет, то и ножом нельзя
расколупать; для поднятия камней вверх Аристотель сделал колесо; чудно было
смотреть, как поднимали колесом камни, прицепив их за веревку! В 1475 году
начал Аристотель свои работы, в 1479-м кончил. Освящение соборной церкви
Иоанн праздновал великолепно: велел раздать милостыню на весь город, угостил
обедом митрополита, епископов, архимандритов и всех бояр; на следующий день
митрополит и все соборы (белое духовенство) обедали у государя в средней
горнице, а сам великий князь стоял перед ними и с сыном своим. Все соборы
ели и пили на дворе великокняжеском семь дней. Но построением Успенского
собора не ограничилась деятельность Аристотеля, ибо он был не только
искусный муроль (архитектор), но умел также лить пушки и стрелять из них,
лить колокола, чеканить монету. Во время осады Новгорода Аристотель построил
под Городищем мост на судах; во время похода под Тверь Аристотель шел с
пушками; на монетах Иоаннова времени видна надпись: Aristoteles.
Но деятельности одного Аристотеля было недостаточно для удовлетворения
всем потребностям, которые начинало чувствовать новорожденное государство
Московское; посылая к двору императорскому Юрия Траханиота, Иоанн дал ему
наказ: "Добывать великому князю мастеров: рудника, который руду знает
золотую и серебряную, да другого мастера, который умеет от земли отделять
золото и серебро; если Юрий сыщет таких мастеров, то ему их выпросить, а
рядить их, чтоб ехали к великому князю на наем, по скольку им в месяц давать
за все про все; добывать также мастера хитрого, который бы умел к городам
приступать, да другого мастера, который бы умел из пушек стрелять, да
каменщика добывать хитрого, который бы умел палаты ставить, да серебряного
мастера хитрого, который бы умел большие сосуды делать и кубки да чеканить
бы умел и писать на сосудах". Короля Максимилиана Юрий должен был просить,
чтоб послал к великому князю лекаря доброго, который бы умел лечить
внутренние болезни и раны. У венгерского короля Матвея Иоанн также просил
рудознатцев, архитекторов, серебряных мастеров, пушечных литейщиков. В 1490
году великокняжеские послы привезли в Москву лекаря, мастеров стенных,
палатных, пушечных, серебряных и даже арганного игреца, в 1494 году послы,
ездившие в Венецию и Медиолан, привезли в Москву Алевиза, стенного мастера и
палатного, и Петра, пушечника; наконец, под 1504 годом встречаем еще
известие о привозе послами новых многих мастеров из Италии. Один из
венецианских мастеров, Антон Фрязин, поставил на Москве-реке стрельницу, а
под нею вывел тайник; Марко Фрязин поставил стрельницу на углу,
Беклемишевскую; Петр Антон Фрязин поставил две стрельницы, одну у Боровицких
ворот, другую у Константиноеленинских, и построил часть стены от Свибловской
стрельницы до Боровицких ворот и провел стену до Неглинной; в 1495 году
великий князь велел сносить дворы и церкви за Москвою против города и
заложил стену каменную не по старой стене, возле Неглинной; между стеною и
дворами велено было оставить 109 сажен пустого пространства. В последний год
жизни Иоанновой разобрали старый собор Архангельский и заложили новый,
неизвестно, по плану какого архитектора. Мастера, выписанные было из Пскова
для строения Успенского собора, не остались без дела и после приезда
Аристотелева; они построили Троицкий собор в Сергиеве монастыре, соборные
церкви в монастырях московских - Златоустовом и Сретенском, Благовещенский
собор на дворе великокняжеском, церковь Ризположения на митрополичьем. В
1496 году поставлена была церковь Успения в Кириллове Белозерском монастыре,
ставили пять месяцев, издержали 250 рублей; каменщиков и стенщиков было 20
мастеров, из них старший - Прохор Ростовский.
Через семь лет после построения Успенского собора, в 1487 году, великий
князь велел венецианскому архитектору Марку заложить большую палату на своем
дворе, где стоял терем; в 1491 году она была готова - это была так
называемая Грановитая палата, которая назначалась для торжественных приемов
и собраний, а жил великий князь в старом деревянном дворце. Только в
следующем, 1492 году он велел разобрать этот деревянный дворец и поставить
каменный за Архангельским собором, а сам во время его постройки жил в доме
князя Патрикеева; но в следующем же, 1493 году этот новый дворец сгорел, так
что великий князь принужден был на некоторое время перебраться в домы
простых людей к Яузе, к церкви Николы в Подкопаевом; наконец, в 1499 году он
велел заложить дворец каменный, а под ним погреба и ледники на старом своем
дворе у Благовещения и вести стену каменную от двора своего до Боровицкой
стрельницы; строителем был мастер Алевиз из Медиолана. Митрополит Геронтий в
1473 году поставил у двора своего ворота из обожженного кирпича, а в 1477
году - палату кирпичную на четырех подклетях каменных; в 1493 году
митрополит Зосима поставил три кельи каменные с подклетями. В 1471 году
купец Таракан заложил себе кирпичные палаты у Фроловских ворот; в 1485 году
трое вельмож построили себе кирпичные палаты. Церкви и палаты строили
художники иностранные; церковная живопись оставалась в руках русских
мастеров; в 1482 году ростовский владыка Вассиан дал сто рублей
мастерам-иконникам - Дионисию, попу Тимофею, Ярцу и Коню, которые написали
Деисус в новую церковь Богородицы, и написали чудно вельми с праздниками;
тот же Дионисий написал икону Одигитрии в Вознесенский монастырь;
упоминается также иконник Далмат.
Из пушечных мастеров кроме Аристотеля известен был италианец Павлин
Дебосис, который в 1488 году слил пушку большую. Мы видели, что великий
князь вызывал из-за границы мастеров, умевших находить руду и отделять ее от
земли: в 1491 году немцы Иван да Виктор нашли руду серебряную да медную на
реке Цымле, за полднища от реки Космы и за семь днищ от реки Печоры. Мы
видели также, что Иоанн вызывал и лекарей; судьба последних, сколько нам
известно, была печальна в Москве. Лекарь Леон, родом немец, приехавший из
Венеции, обещал вылечить сына великокняжеского, Иоанна Молодого, обрекая
себя в противном случае смертной казни; больной умер, и великий князь
исполнил условие: после сыновних сорочин велел отсечь голову лекарю; другой
лекарь, немец Антон, которого великий князь держал в большой чести, лечил
татарского князя Каракучу, принадлежавшего к дружине царевича Даньяра, и
уморил его смертным зельем насмех, как говорит летописец; великий князь
выдал лекаря сыну Каракучеву, который, получив его, хотел отпустить за
деньги; но великий князь не согласился и велел его убить; тогда татары свели
Антона на Москву-реку под мост зимою и зарезали ножом, как овцу; Аристотель,
видя, какой участи подвергаются иностранные мастера в Москве, испугался и
начал проситься домой; но великий князь велел его за это схватить и,
ограбив, посадить на дворе Антоновом. Вызывая лекарей из-за границы, великий
князь заботился о недопущении заразительных болезней из-за границы;
отправляя послом в Литву Мамонова, Иоанн велел ему справиться: не приезжал
ли в Вязьму из Смоленска кто-нибудь больной тою болестью, что болячки
мечутся и слывет французскою и говорят, будто бы в вине ее привезли?
Наконец, говоря о материальных средствах Московского государства при
Иоанне III, мы должны упомянуть о ямах, или почтах. Учреждение их мы не
можем приписать Иоанну: они существовали прежде и, без сомнения, возникли
сначала вследствие татарских отношений; в завещании своем Иоанн говорит:
"Сын мой Василий в своем великом княжении держит ямы и подводы на дорогах по
тем местам, где они были при мне". Из грамоты новгородского владыки Геннадия
к митрополиту узнаем, что гонцы из Москвы в Новгород приезжали в три дня.
В нравственном состоянии русского общества и, во-первых, в сфере
церковной в правление Иоанна III видим любопытные явления, относящиеся к
определению отношений между властию церковною и гражданскою и к стремлению
улучшить нравственное состояние духовенства и мирян. В 1464 году митрополит
Феодосии оставил митрополию и удалился в Чудов монастырь; тогда великий
князь послал за братьями своими, князьями удельными, за всеми епископами,
архимандритами и игумнами, и когда они собрались, то изволением великого
князя, братьев его и всех епископов избран был в митрополиты суздальский
епископ Филипп; которые же епископы лично не присутствовали, те прислали
соизволительные грамоты; таким же образом избраны были и преемники Филипповы
- Геронтий и Симон; на поставлении последнего, когда совершилась
божественная служба и приспело время возвести новопоставленного на
митрополичье место, великий князь обратился к нему с такою речью:
"Всемогущая и животворящая Святая Троица, дарующая нам государство всея
Руси, подает тебе сей святой, великий престол архиерейства, митрополии всея
Руси рукоположением и священием святых отцов архиепископов и епископов
нашего Русского царства. Отче! Прими жезл пастырства и взыдь на седалище
старейшинства святительского во имя господа Иисуса Христа и пречистой его
матери; моли бога и пречистую его матерь о нас, о наших детях, о всем
православии, и да подаст тебе господь бог здравие и долгоденствие на многие
лета!" Дьяки запели: "Ис полла ети деспота" митрополиту, который отвечал
Иоанну: "Самодержавный владыко государь! Всемогущая и вседержащая десница
вышнего да сохранит богопоставленное твое царство мирно, да будет твое
государство многолетно и победительно со всеми повинующимися тебе
христолюбивыми воинствами и прочими народами; во все дни живота твоего здрав
буди, добро творя на многа лета". Дьяки пропели многолетие великому князю.
В 1478 году великий князь вступился в спор, начавшийся между
митрополитом Геронтием и ростовским архиепископом Вассианом по поводу
Кириллова Белозерского монастыря. Монахи этого монастыря, не желая быть под
управлением ростовских архиепископов, просили своего удельного князя,
Михаила Андреевича Верейского, взять их под свое ведение; князь обратился с
просьбою к митрополиту, и тот дал грамоту, по которой монастырь поступал в
ведение князя Михаила, а ростовский архиепископ лишался над ним всякой
власти. Вассиан обратился сначала к митрополиту с просьбою, чтоб не
вступался в его предел; когда же Геронтий его не послушал, то он обратился к
великому князю, прося суда с митрополитом по правилам. Иоанн принял сторону
архиепископа, но митрополит не послушал и его. Тогда великий князь послал
взять у князя Михаила митрополичью грамоту и велел съезжаться в Москву на
собор всем епископам и архимандритам. Митрополит испугался соборного суда и
упросил Иоанна потушить дело: великий князь помирил его с Вассианом, грамоту
изодрали, и Кириллов монастырь перешел по-прежнему в ведение ростовского
архиепископа. Иначе кончился спор, возникший у великого князя с тем же
митрополитом Геронтием по поводу чисто церковного дела. Нашлись люди,
которые наговорили Иоанну, что митрополит во время освящения Успенского
собора поступил не по правилам, ходил с крестами около церкви не по
солнечному восходу. Великий князь рассердился, начал говорить, что за это
бог пошлет гнев свой; начались толки, розыски; в книгах не нашли, как ходить
во время освящения церкви, по солнцу или против солнца; но речей было много:
одни говорили за митрополита, а другой говорил: "Я сам видел, как на Святой
горе освящали церковь; там с крестами против солнца ходили", - и был спор
большой, которого не решили ростовский владыка Вассиан и чудовский
архимандрит Геннадий, призванные великим князем. Митрополит в доказательство
своего мнения приводил, что когда диакон кадит престол в алтаре, то на
правую руку ходит с кадилом, а они говорили: "Солнце праведное Христос на ад
наступил, смерть связал и души освободил, для этого на Пасху исходят против
солнца". Нашествие Ахмата и смерть Вассиана Ростовского прекратили на время
спор; но когда все успокоилось, он опять возобновился; митрополит, негодуя,
что великий князь все держится мнения его противников, выехал из Кремля в
Симонов монастырь, оставив посох свой в Успенском соборе и взявши с собою
только ризницу; он говорил, что если великий князь не приедет к нему, не
добьет челом и спора не прекратит, то он окончательно оставит митрополию и
будет жить в келье, как простой монах. Много между тем было выстроено новых
церквей, которые оставались без освящения вследствие нерешенного дела о том,
как ходить с крестами: все священники и книжники, иноки и миряне держали
сторону митрополита, за великого князя стояли только преемник Вассиана,
ростовский владыка Иоасаф, родом из князей Оболенских, да чудовский
архимандрит Геннадий. Видя на своей стороне такое меньшинство, великий князь
послал к митрополиту в Симонов сына своего с просьбою возвратиться; но
митрополит не послушал; тогда великий князь поехал сам бить челом, объявил
себя виноватым, обещал вперед во всем слушаться митрополита, и тот
возвратился в Москву на свой стол. Случай скоро дал ему и другое торжество
над противником его, Геннадием, архимандритом чудовским: в 1482 году
крещенский сочельник пришелся в воскресенье, и Геннадий позволил братии пить
богоявленскую воду, поевши. Митрополит, узнавши об этом, послал схватить
Геннадия и привести к себе, тот убежал к великому князю; тогда митрополит
сам пошел к великому князю с жалобами: обвинял Геннадия, во-первых, в том,
что поступает самовольно, разрешает такие важные вещи, не спросясь
митрополита; во-вторых, обесчестил такую священную воду. Великий князь выдал
его митрополиту, и тот велел сковать Геннадия и посадить в ледник под
палату; великий князь с боярами упросил, однако, митрополита смиловаться над
преступником, приводя в пример милосердие митрополита Ионы, уже теперь
прославленного чудесами, над ростовским владыкою Феодосием, дерзнувшим
разрешить мясо в богоявленский сочельник. Через два года после этого
происшествия Геронтий заболел, решился оставить митрополию и опять уехал в
Симонов монастырь; великий князь, как видно, был доволен этим и уже назначил
ему в преемники Паисия, благочестивого игумена троицкого; но Геронтий,
выздоровевши, захотел опять на митрополию; тщетно великий князь посылал к
нему Паисия уговаривать остаться при прежнем намерении; Геронтий не
соглашался и несколько раз убегал из монастыря в Москву, но его
перехватывали на дороге. Соблазн был большой; великий князь начал
советоваться с Паисием, можно ли взять Геронтия опять на митрополию. Паисий
объявил, что можно, и объявил также, что сам никогда не согласится быть
митрополитом: он по принуждению великого же князя согласился быть и троицким
игуменом и скоро потом оставил игуменство, потому что не мог превратить
чернецов на божий путь, на молитву, пост, воздержание; они хотели даже убить
его, потому что между тамошними монахами были бояре и князья, которые не
хотели повиноваться ему. Великий князь, лишившись надежды видеть Паисия на
митрополии, согласился на вступление Геронтия опять в должность; а в
следующем, 1485 году Геннадий Чудовской посвящен был в архиепископы
Новгороду Великому.
Здесь Геннадий нашел явление, которое грозило русской церкви большею
опасностию. В половине XV века, а может быть и ранее, в Киеве явилась ересь,
как видно, смесь иудейства с христианским рационализмом, отвергавшая
таинство св. троицы, божество Иисуса Христа, необходимость воплощения,
почитание угодников божиих, икон, монашество и т. д. Глава или член общества
киевских еретиков, жид Схария, приехал из Киева в Новгород вместе с князем
Михаилом Олельковичем. Неизвестно, зачем, собственно, приехал он в Новгород,
для распространения ли ереси или по делам торговым, неизвестно, долго ли
оставался; известно только то, что он с помощию пятерых сообщников, также
жидов, насадил в Новгороде свою ересь. Первыми учениками Схарии здесь были
два священника, Дионисий и Алексей; как во время стригольничества, наружное
благочестие первых еретиков обратило на них внимание народа и содействовало
быстрому распространению ереси; еретики старались получить священнические
места, чтобы успешнее действовать на своих духовных детей: если видели
человека твердого в православии, перед таким и сами являлись православными;
перед человеком, обличающим ересь, они и сами являлись строгими ее
обличителями, проклинали еретиков; но где видели человека слабого в вере,
тут были готовы на ловлю. Еретики отличались ученостию, имели книги, каких
не было у православного духовенства, которое потому и не могло бороться с
еретиками; Геннадий писал к ростовскому архиепископу Иоасафу: "Есть ли у вас
в Кириллове монастыре, или в Ферапонтове, или на Каменном книги: Сильвестр,
папа римский, Слово Козьмы пресвитера на ересь богомилов, Послание Фотия
патриарха к болгарскому царю Борису, Пророчества, Бытия, Царств, Притчи,
Менандр, Иисус Сирахов, Логика, Дионисий Ареопагит, потому что эти книги у
еретиков все есть". Положение Новгорода во время окончательной борьбы с
Москвою и непосредственно после нее не давало его церковному правительству
возможности обратить надлежащее внимание на ересь. Слава благочестивой жизни
и мудрости двух главных еретиков новгородских, Дионисия и Алексея, достигла
до того, что обратила на них внимание великого князя, когда он приехал в
Новгород в 1480 году, и оба они взяты были в Москву: один был сделан
протопопом в Успенский, другой - священником в Архангельский соборы; здесь
они скоро распространили свое учение и между людьми известными,
могущественными по своему влиянию; в числе принявших это учение были:
симоновский архимандрит Зосима, славный своею грамотностию и способностями
дьяк Федор Курицын с братом Иваном Волком, невестка великого князя Елена,
мать наследника престола; Иоанн знал, что эти люди держат новое учение, но
по характеру своему не спешил принять решительных мер, ждал, пока дело
объяснится, особенно видя приверженность к новому учению людей, которых не
мог не уважать в том или другом отношении.
Новгородский владыка Феофил, по известному нам уж положению его, не мог
обратить должного внимания на еретиков в своей пастве; еще менее мог сделать
это преемник Феофила Сергий; но Геннадию скоро случай открыл глаза; с
распространением ереси в числе ее приверженцев, разумеется, нашлись люди,
которые уже не отличались такою чистотою поведения, как первые еретики, или
уже не считали более нужным притворствовать. Геннадию донесли, что несколько
священников в пьяном виде надругались над иконами; архиепископ немедленно
дал знать об этом великому князю и митрополиту, нарядил следствие, обыскал
еретиков и отдал их на поруки, но они убежали в Москву; Геннадий отправил
туда следственное дело. 13 февраля 1488 года он получил от великого князя
такую грамоту: "Писал ты ко мне и к митрополиту грамоту о ересях, о хуле на
Христа, сына божия, и на пречистую его богоматерь и о поругании св. икон,
что в Новгороде некоторые священники, дьяконы, дьяки и простые люди
жидовскую веру величают, а нашу веру, православную Христову, хулят, и список
этих ересей прислал ты к нам; я с своим отцом митрополитом, епископами и со
всем собором по твоему списку рассудили, что поп Григорий семеновский, да
поп Герасим никольский, да Григорья попа сын, дьяк Самсонка, по правилам
царским заслужили гражданскую казнь, потому что на них есть свидетельства в
твоем списке, а на Гридю, дьяка борисоглебского, в твоем списке
свидетельства нет, кроме свидетельства попа Наума. Попов - Григорья,
Герасима - и дьяка Самсонка я велел здесь казнить гражданскою казнью (их
били на торгу кнутом) и послал их к тебе: ты созови собор, обличи их ересь и
дай им наставление; если не покаются, то отошли их к моим наместникам,
которые казнят их гражданскою же казнию; Гридя дьяк к тебе же послан,
обыскивай его там, обыскивай вместе с моими наместниками и других, которые
написаны в твоем списке; если найдешь их достойными вашей казни церковной,
то распорядись сам, как знаешь; если же будут заслуживать гражданской казни,
то отошли их к моим наместникам; да велите вместе с наместниками переписать
имение Григорьево, Герасимово и Самсоново". Митрополит писал к Геннадию от
себя в том же смысле.
Геннадий исполнил предписание, начал обыскивать еретиков и, которые из
них покаялись, на тех положил епитимью, велел во время службы стоять перед
церковью, а в церковь не входить; тех же, которые не покаялись и продолжали
хвалить жидовскую веру, отослал к наместникам великокняжеским для
гражданской казни и обо всем деле послал подробные известия великому князю и
митрополиту. Но на эти известия он не получил никакого ответа из Москвы;
митрополит Геронтий, по словам Геннадия, не хотел докучать ими великому
князю. Узнавши об этом, узнавши, что в Москве еретики живут в ослабе, а
новгородские еретики, покаявшиеся было и находившиеся под епитимьею, убежали
в Москву, начали здесь ходить беспрепятственно в церковь и алтарь, а
некоторые даже служили литургию; видя такое послабление еретикам в Москве,
Геннадий обратился к человеку, который по своему характеру и нравственному
значению стоил многих могущественных помощников: то был знаменитый Иосиф
Волоколамский.
Мы уже видели, что нравственные недуги вызывали в свежем и крепком теле
древней России сильное противодействие и что это противодействие
преимущественно обнаруживалось в ряде христианских подвижников, иноков,
которых дивная, строгая жизнь для людей с лучшими потребностями служила
щитом против нравственной порчи. Строгое правило иноческой жизни, правило
Сергия и Кирилла, на юге от Москвы поддерживалось в Боровском монастыре его
игуменом и основателем Пафнутием, страшным старцем, который имел дар по лицу
приближающегося к нему человека угадывать дурную страсть, дурное дело. К
такому-то наставнику не усумнился прийти молодой Иван Санин, сын московского
служилого человека, потомок выходца из Западной Руси. Еще не достигнув
двадцатилетнего возраста, Иван уже успел испытать свои силы в безмолвной
иноческой жизни, но не был доволен своим опытом, искал высшего образца,
опытнейшего подвижника - ему указали Пафнутия. Пришедши в Боровский
монастырь, Иван застал игумена и братию за тяжелою работою: они носили и
обтесывали бревна и потом без отдыха шли в церковь на вечернюю службу.
Такова была жизнь, ожидавшая молодого человека в монастыре; но такая-то
именно жизнь уже давно и прельщала его; он упал к ногам Пафнутия и просил
принять его в число братий; Пафнутий узнал, с кем имел дело, и в тот же день
постриг пришлеца, который получил имя Иосифа. Строг был искус, которому
подвергся Иосиф в Пафнутиевом монастыре; но это был один из тех людей,
которые не утомляются никакими трудами, никакими лишениями, не
останавливаются никакими препятствиями при достижении раз предназначенной
цели. Когда по смерти Пафнутия Иосифа избрали игуменом Боровского монастыря,
то он уже не довольствовался уставом, который был в силе во времена
Пафнутия, но хотел ввести устав строжайший; когда же большинство братии не
согласилось на это, Иосиф оставил Пафнутиев монастырь, посетил другие
обители, присматриваясь к уставам и выбирая, какой бы был построже, наконец
решился основать собственный монастырь в лесах волоколамских с самым строгим
общежительным уставом; как Иосиф не любил останавливаться, доказывает то,
что, запретив женщинам вход в монастырь и всякое сношение с братиею, он сам
себе не позволил видеться с престарелою матерью.
Такого-то неутомимого борца вызвал Геннадий на помощь против ереси, и
такой помощник был необходим, потому что ересь усиливалась все более и
более. Митрополит Геронтий умер в 1489 году, и при избрании ему преемника
сторона еретиков получила верх; митрополитом назначен был тайный
соумышленник их, симоновский архимандрит Зосима; Геннадия Новгородского
отвели от присутствия при избрании митрополита, и Зосима немедленно же
оказал нерасположение свое к новгородскому владыке, потребовав от него
нового архиерейского исповедания. Оскорбленный Геннадий отвечал ему
любопытным письмом, в котором жаловался, что его постоянно отводят от
присутствия на соборах московских: "Когда архиепископ ростовский Иоасаф
оставил владычество, то вместо того, чтоб за нами за всеми послать и собором
обыск сделать, обо мне и не упомянули; а гонцы ежедневно ездят с пустыми
делами из Москвы в Новгород в три дни. Хотелось мне очень быть на твоем
поставлении; но вот пришел наказ от государя великого князя о его великих
делах, велел мне об них хлопотать, а в Москву не велел ехать. Велишь мне
писать исповедание; но я уже положил раз исповедание пред отцом моим,
Геронтием митрополитом, и пред всем собором; это исповедание у вас в казне;
а как я исповедался пред богом, так и стою неподвижно: в Литву грамот не
посылаю, оттуда мне также не присылают грамот, и литовские ставленники не
служат в моей архиепископии. Если же литовские окаянные дела прозябли в
Русской земле, в Великом Новгороде, когда был в нем князь Михайла Олелькович
и с ним жидовин еретик, и от этого жидовина распространилась ересь в
Новгородской земле, сперва держали ее тайно, а потом спьяну начали
проговариваться, то я тотчас же об этом дал знать великому князю и
митрополиту Геронтию". Описавши свои действия против еретиков и послабление,
которое встретили они в Москве, Геннадий требует от митрополита, чтоб он
вместе с собором предал еретиков проклятию, после чего продолжает: "Стала
беда с тех пор, как приехал Курицын из Венгрии и еретики из Новгорода
перебежали в Москву: Курицын у еретиков главный заступник, а о государевой
чести попечения не имеет. Теперь же еще беда стала земская и нечесть
государская большая; церкви старые, извечные вынесены из города вон (по
случаю строения новых стен), да и монастыри старые, извечные с места
переставлены; но этого мало: кости мертвых вынесены в Дорогомилово, да на
тех местах сад развели... Если же государь наш, князь великий, еретиков не
обыщет и не казнит, то как ему с своей земли позор свести? Смотри, франки по
своей вере какую крепость держат; сказывал мне цесарский посол про
испанского короля, как он свою землю очистил, и я с его речи послал тебе
список. Да поговори великому князю накрепко, чтоб велел мне быть в Москве и
у тебя благословиться; потому что здесь какие бы великие дела ни были, но
больше того дела нет; если это дело управится, то и здешним великим делам
укрепление будет. Да жалуюсь теперь тебе на чернеца Захара, стригольника;
бранит меня беспрестанно уже четвертый год, посылает грамоты в мою
архиепископию, к чернецам и священникам, а что по Московской земле разослал,
тому и числа нет".
Дело об еретиках получило такую гласность по всему государству, что
нельзя было не заняться им: Зосима должен был созвать собор, на который
представили еретиков, бежавших из Новгорода в Москву; собственноручные
показания их, данные ими прежде Геннадию, служили таким очевидным
доказательством, что Зосиме не было никаких средств защищать своих; еретиков
прокляли, некоторых из них сослали в заточение, других - в Новгород к
Геннадию. Последний велел их посадить на лошадей, лицом к хвосту, в
вывороченном платье, в берестовых остроконечных шлемах, в каких изображаются
бесы, с мочальными кистями, в венцах из сена и соломы, с надписью: "Се есть
сатанино воинство!" В таком наряде возили их по улицам новгородским;
встречающиеся плевали им в глаза и кричали: "Вот враги божии, хулители
Христа!" В заключение на еретиках зажжены были шлемы.
Но этот позор в Новгороде не обессилил ереси в Москве. Дерзость
еретиков особенно усилилась, когда 1492 год прошел, а чаемого с концом
седьмого тысячелетия конца миру не было. "Если Христос был мессия, -
говорили еретики православным, - то почему же не является он в славе, по
вашим ожиданиям?" и проч. Иосиф писал против них обличительные слова,
собрание которых известно под именем Просветителя, в каком состоянии
находились умы в это время, видно из послания его Нифонту, епископу
суздальскому. "С того времени, - писал он, - как солнце православия воссияло
в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси: в домах, на дорогах, на
рынке все - иноки и миряне - с сомнением рассуждают о вере, основываясь не
на учении пророков, апостолов и св. отцов, а на словах еретиков, отступников
христианства; с ними дружатся, учатся от них жидовству. А от митрополита
еретики не выходят из дому, даже спят у него". Иосиф требовал, чтоб владыки,
верные православию, отказались от всякого сообщения с Зосимою, внушали бы и
другим, чтоб никто не приходил к нему, не принимал от него благословения;
вооружился против мнения, которое особенно защищал Зосима, что еретиков
осуждать не должно. Зосима в 1494 году действительно отрекся от митрополии:
оставлять в челе церкви человека, громко обвиненного в ереси и не хотевшего
торжественно оправдываться, было уже слишком соблазнительно; сами еретики
могли желать удаления Зосимы, как скоро он своим неблагоразумным поведением
уже обличил себя и мог быть теперь более вреден, чем полезен их обществу. В
невольной грамоте Геннадия на избрание преемника Зосиме, троицкого игумена
Симона, читаем: "Что ми есте (епископы) прислали грамоту, возвещая нашему
смирению, что отец Зосима митрополит своей ради немощи оставил стол русской
митрополии и, пришед в святую великую соборную церковь, пред всеми омофор
свой на престол положил, и свидетеля на то господа бога нарицая, яко
невозможно ему к тому святительская действовати, ни митрополитом нарицатися,
и отойде в монастырь в смиренноиноческое жительство". В летописях же
говорится, что Зосима оставил митрополию не своею волею, но был удален за
страсть к вину и за нерадение о церкви. Если в Зосиме действительно открылся
означенный порок, то это было достаточною причиною к его удалению как в
глазах православных, так и еретиков, которым он мог сильно вредить своим
поведением.
Удаление Зосимы нисколько не ослабило значения еретиков в Москве; но им
нужно было поднять его в Новгороде, где благодаря деятельности Геннадия
ересь ослабела значительно, и вот по старанию Федора Курицына в новгородский
Юрьев монастырь назначен был архимандритом монах Кассиан, державшийся ереси.
В Кассиане новгородские еретики должны были найти и действительно нашли
могущественную опору: в его кельях держали они свои тайные собрания.
Геннадий, однако, нашел их и тут и заставил бежать в Литву и к немцам. Но в
Москве могла ли ересь ослабеть, когда невестка великого князя Елена была на
ее стороне, а на стороне Елены были самые могущественные вельможи, которые
достигли наконец того, что Иоанн торжественно объявил сына Еленина,
Димитрия, наследником стола великокняжеского. Мы видели, однако, что это
торжество Елены и ее приверженцев было непродолжительно, что скоро София
восторжествовала в свою очередь, казнь и пострижение были участью
Ряполовских и Патрикеевых, удаление и, наконец, тесное заключение - участью
Елены и ее сына. Мы не знаем, какое было значение Иосифа в этих переворотах;
но, видя тесную связь волоколамского игумена и его учеников с великим князем
Василием, сыном Софии, видя в то же время сильную ненависть Курбского к этим
осифлянам, "подобным великому князю Василию, скорым помощникам его и во всем
потаковникам и подражателям", - как говорит Курбский, - видя такие
отношения, мы необходимо должны заключить, что связь Иосифа с Василием и его
матерью началась и укрепилась во время борьбы с ересью: действуя против
еретиков, следовательно, против Елены, Иосиф, естественно, должен был стать
на сторону Софии и ее сына. Понятно, как торжество последних облегчило
Иосифу борьбу с ересью: он нашел доступ к великому князю, начал упрашивать
его о принятии строгих мер против еретиков; тот обещал исполнить его
желание, открыл, что знал об ереси, которую держал протопоп Алексей и Федор
Курицын, что и Елена была вовлечена в ересь, раскаивался, что прежде слабо
поступал с еретиками; Иосиф требовал раскаяния на деле. "Государь, - говорил
он Иоанну, - подвинься только на нынешних еретиков, и за прежних тебя бог
простит". Но строгие решительные меры, которые должно было употребить против
еретиков по требованию Иосифа, могли заставить задуматься великого князя,
слышавшего, с другой стороны, сильный ропот на ревность волоколамского
игумена; Геннадий Новгородский был лишен архиепископии по причинам, о
которых будет речь ниже; наконец, в это время летописцы говорят, что
здоровье Иоанна начало расстраиваться после смерти Софии; все это могло
содействовать замедлению собора на еретиков. Иосиф между тем не
успокаивался: он обратился к духовнику великокняжескому, андрониковскому
архимандриту Митрофану, с просьбою действовать на Иоанна; наконец его
желание исполнилось: в конце 1504 года созван был собор на еретиков; они
защищали свое учение, Иосиф был обличителем; следствием собора было то, что
Волк Курицын, Димитрий Коноплев, Иван Максимов, архимандрит юрьевский
Кассиан с братом и многие другие еретики были сожжены; Некрасу Рукавову
сперва отрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение,
других - по монастырям. Некоторые из еретиков, приговоренных к смертной
казни, объявили, что раскаиваются; но их раскаяние не было принято, ибо
Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное страхом, не есть искреннее.
Удар, нанесенный ереси собором 1504 года, был силен, но не был
окончательным; мы еще должны будем обратиться к этому предмету в рассказе о
делах преемника Иоаннова.
Кроме важного дела о ереси жидовской церковные соборы Иоаннова времени
занимались не менее важным делом улучшения нравственности духовенства. В
1468 году псковичи отлучили от службы вдовых священников и дьяконов по всей
Псковской волости, не спросившись ни митрополита, ни епископов; архиепископ
новгородский Иона хотел наложить на них за это неблагословение, но
митрополит Феодосий запретил ему это делать. Феодосий знаменит в истории
русской церкви как жертва святой ревности к улучшению нравов духовенства;
он, говорит летописец, хотел священников и дьяконов силою навести на божий
путь: начал их каждое воскресенье созывать и учить по святым правилам,
вдовым дьяконам и священникам приказывал постригаться в монахи; у кого из
них были наложницы, тех наказывал без милости, снимал с них священство,
налагал пени; церквей наставили много, и вот всякий, кому не хотелось
работать, шел в священники, не оставляя плотских страстей, потому что шел не
богу служить, а тело свое льготить. Когда вследствие мер Феодосия
недостойные священнослужители были удалены, то многие церкви остались без
священников; люди начали тужить об этом и порицать митрополита. Это так
огорчило Феодосия, что он заболел, и когда выздоровел, то уже не хотел более
оставаться митрополитом, удалился в Чудов монастырь, взял к себе в келью
расслабленного старца, стал служить ему, омывать струпы.
Вопрос, поднятый псковичами и Феодосием в начале княжения Иоаннова, был
потом возобновлен известным уже нам своею деятельностию Геннадием
Новгородским, который вписал свое имя в историю русского просвещения тем,
что первый начал говорить о необходимости училищ для духовных. "Бил я челом,
- пишет Геннадий к митрополиту Симону, - государю великому князю, чтоб велел
училища устроить: ведь я своему государю напоминаю об этом для его же чести
и спасения, а нам бы простор был; когда приведут ко мне ставленника
грамотного, то я велю ему ектению выучить да и ставлю его и отпускаю тотчас
же, научив, как божественную службу совершать; и такие на меня не ропщут. Но
вот приведут ко мне мужика: я велю ему апостол дать читать, а он и ступить
не умеет, велю дать псалтирь - он и потому едва бредет; я ему откажу, а они
кричат: земля, господин, такая, не можем добыть человека, кто бы грамоте
умел; но ведь это всей земле позор, будто нет в земле человека, кого бы
можно в попы поставить. Бьют мне челом: пожалуй, господин, вели учить! Вот я
прикажу учить его ектениям, а он и к слову не может пристать: ты говоришь
ему то, а он совсем другое; велю учить азбуке, а он, поучившись немного, да
просится прочь, не хочет учиться; а иной и учится, но не усердно и потому
живет долго. Вот такие-то меня и бранят, а мне что же делать? Не могу, не
учивши их, поставить. Для того-то я и бью челом государю, чтоб велел училища
устроить: его разумом и грозою, а твоим благословением это дело исправится;
ты бы, господин, отец наш, государей наших великих князей просил, чтоб
велели училища устроить; а мой совет таков, что учить в училище сперва
азбуке, а потом псалтири с следованием накрепко; когда это выучат, то могут
читать всякие книги. А вот мужики невежды учат ребят, только речь им портят:
прежде выучат вечерню и за это мастеру принесет кашу да гривну денег, за
заутреню то же или еще и больше, за часы особенно, да подарки еще несет
кроме условной платы; а от мастера отойдет - ничего не умеет, только бредет
по книге, о церковном же порядке понятия не имеет. Если государь прикажет
учить и цену назначит, что брать за ученье, то учащимся будет легко, а
противиться никто не посмеет; да чтоб и попов ставленых велел учить, потому
что нераденье в землю вошло. Вот теперь у меня побежали четверо ставленников
- Максимка, да Куземка, да Афанаська, да Емельянка мясник; этот и с неделю
не поучился - побежал; православны ли такие будут! По мне таких нельзя
ставить в попы; о них бог сказал чрез пророка: ты разум мой отверже, аз же
отрину тебя, да не будеши мне служитель".
В 1503 году митрополит Симон вместе с Геннадием и с шестью другими
епископами на соборе определили: так как найдено, что многие вдовые
священники и дьяконы после жен держали у себя наложниц, не переставая
священнодействовать, то вперед вдовым попам и дьяконам не служить; которые
из них уличены в держании наложниц, тем наложниц отпустить, жить в миру,
волос своих не растить, платье носить мирское и дань давать вместе с
мирскими людьми и никаких священнических служб не отправлять; а кто из них с
наложницею уйдет в дальние места и начнет служить, тех предавать гражданским
судьям; на которых же вдовых попов и дьяконов дурной молвы нет и сами
говорят, что живут после жен чисто, тем стоять в церкви на крилосах, держать
дома епитрахили и приобщаться св. тайн в епитрахилях, а дьяконам - в
стихарях и орарях, но не служить, а пользоваться четвертою частию всех
церковных доходов. Чернецам и черницам в одном монастыре вместе не жить: в
мужском монастыре служить игумену, а в женском - белому священнику. Если поп
или дьякон в который день напьется пьян, то на другой день ему обедни не
служить. На том же соборе было постановлено: митрополиту, архиепископам и
епископам от поставления духовных лиц всяких степеней не брать ничего; также
от ставленых грамот, печатнику от печати и дьяку от подписи не брать ничего;
ставить в священники не раньше тридцати лет, в дьяконы - не раньше 25, в
поддьяконы - не раньше 20. За нарушение этих правил собор определил лишение
сана; и кто же первый был обвинен в нарушении этих правил, и кто первый
подвергся наказанию, определенному собором? Геннадий Новгородский! Под
следующим же, 1504 годом читаем в летописях: Геннадий, архиепископ Великого
Новгорода и Пскова, оставил престол свой неволею: приехавши из Москвы после
собора, начал мзду брать с священников за ставление и еще больше прежнего
вопреки обещанию, данному на соборе, по совету любимца своего, дьяка Михайлы
Гостенкова; великий князь и митрополит, обыскавши, свели его с престола в
Москву, где он был помещен в Чудове монастыре. Догадываются, что свержение
Геннадия было делом еретиков.
В монастыри старались вводить общежительные уставы; общее житие в
митрополичьих уставных грамотах называется богорадным; по этим грамотам
архимандрит должен был иметь одну трапезу с братиею, мог иметь особую
трапезу только в случае прихода великих гостей; всякий приход монастырский
архимандрит ведает по слову и по совету со всею братиею; нужно будет избрать
кого-нибудь из братий для ведания монастырского прихода и церковного
строения, келаря, купчину, нужно будет послать кого на монастырскую службу -
архимандрит избирает и поставляет с ведома всей братии, кого братья изберут
и по его благословению; также иноков приходящих архимандрит принимает с
согласия всей братии; без благословения архимандрита иноки не выходят из
монастыря; доходы с земель монастырских делятся так: архимандриту -
половина, священникам, дьяконам и чернецам - другая; последняя делится опять
на две части: одна - священникам и дьяконам, другая - чернецам; таким же
образом поднимаются дань митрополичья и проезды; что же касается до годовых
дач или сорокоустов, вписов, молебнов, то этими доходами архимандрит делится
пополам с священниками и дьяконами: одна половина - архимандриту, другая -
священникам и дьяконам с просвирником и пономарем; а чернецы в эти доходы не
вступаются. По завещанию преподобного Евфросина Псковского чернецы в его
монастыре не должны были есть по келиям, кроме праздника или пиршества
какого-нибудь, не должны были носить немецкого платья, также шуб с пухом,
держать баню, позволять женщинам входить в монастырь. Иосиф Волоцкий
запрещает иноку разговаривать во время службы церковной и на трепезе; на
трапезе брать у брата кушанье и ставить перед ним свое; есть и пить больше
других; ходить в деревню за каким-либо делом; из церкви и из трапезы брать
книги без благословения пономаря; если инок увидит в книге какую-нибудь
погрешность, то не смеет переписывать или вырезывать, а должен сказать
настоятелю и по другой книге исправить, а не по своему домышлению; если
случится согрешить словом или делом, или помышлением, то просить прощения у
настоятеля в тот же день, а не откладывать до утра. Тот же Иосиф запретил
инокам своего монастыря под страхом бесчестного изгнания принимать в келию
мед, вино, пиво, квас медвяный, брагу. Мы видели уже, что Иосиф прежде всего
старался воскресить предание о строгости монастырской жизни. В этом
отношении очень важно для нас сочинение его "Сказание о святых отцах
монастырей русских", где сочинитель представляет нам борьбу хранителей
древнего предания с его нарушителями и постоянно высказывает свою любимую
мысль о необходимости строгих мер для поддержания строгости иноческой жизни.
"Святой Сергий и другие святые, - говорит Иосиф, - такое старание имели о
пастве, что не пропускали ни малейшего небрежения или преслушания; они были
милостивы, где следовало, и были строги, где настояла потребность,
согрешавших обличали и понуждали к добру, ослушникам же не позволяли
своевольничать, но отлучали их от церкви и от трапезы. Между ними
господствовала такая нищета, такое отсутствие любостяжания, что в обители
св. Сергия и самые книги писали не на пергамене, а на берестах; сам же св.
Сергий носил такое бедное платье, что приходящие часто не узнавали его и
думали, что это один из просителей. О святом же Кирилле что мне писать? По
кончине его и учеников его в наше время был в его монастыре настоятель из
другого монастыря и начал нарушать некоторые предания и постановления св.
Кирилла; но в то же время был в монастыре старец святой, именем Досифей
Неведомицын, и другие старцы, любившие предания св. Кирилла; они не стали
молчать, видя нарушение древнего устава, и за это страдали от нового
настоятеля, блаженный же Досифей много раз бывал бит от него. Однажды
игумен, рассердившись на Досифея за увещания не развращать предания,
столкнул блаженного старца с трапезного места так, что тот упал, как
мертвый, на землю; выздоровевши, Досифей пришел к игумену и сказал: "Хоть
убей меня до смерти, а я не перестану говорить тебе об уставе". Этот игумен
ушел; выбрали нового, также из другого монастыря, и этот опять начал
нарушать некоторые предания: в церкви во время соборного пения и в трапезе
за обедом любил разговаривать о бесполезных вещах. Благочестивые старцы
по-прежнему стали его удерживать от этого, а он бросался на них с палкою и
бил; наконец стыдно ему стало, и он ушел из монастыря. Выбрали третьего,
постриженника Кириллова монастыря, но и этот оказался таким же разрушителем
преданий; тогда все лучшие старцы убежали из монастыря; на этот раз князь
вступился в дело, велел выгнать игумена, и старцы возвратились".
В поучениях священнослужителям, дошедших до нас от описываемого
времени, находятся, между прочим, следующие наставления: "В церкви
разговаривать не давай, приноса не приноси на божий жертвенник от неверных,
еретиков, развратников, воров, разбойников, грабителей и властелей
немилосердых, корчемников, резоимцев (рез - процент), ротников (рота -
клятва), клеветников, поклепников, лжепослухов, волхвов, потворников,
игрецов, злобников или кто томит челядь свою голодом и ранами и наготою. К
убогим сиротам, болен ли кто-нибудь из них, или умрет, или родит, приходи,
прежде чем позовут; стой на страже день и ночь с крещением, покаянием,
причастием, твори достойное правило с любовию, тихо, неспеша: младенец не
разумеет, мертвец не чувствует; младенца крести и всякому человеку причастие
давай, кроме мертвеца; кого изгубишь леностию или нерадением, мука их на
тебе взыщется; к троеженцу не входи в дом, разве только будет на одре
смертном".
Нравственное состояние недавно обращенных в христианство пермичей, как
духовных, так и мирян, требовало особенной заботливости со стороны
митрополита, требовало особенного поучения. В 1501 году митрополит писал к
пермскому духовенству: "Слышу о вас, что о церковном исправлении и своем
спасении не радите, о духовных детях не брежете и душевной пользы не ищете:
сами едите и пьете не в приличное время, до обеда, а этим и новокрещенным
людям послабление даете; многие новокрещенные люди, смотря на вас,
соблазняются, то же делают; да и вступают в незаконные браки в родстве и
другие богомерзкие дела творят". К мирянам тот же митрополит писал: "Кумирам
не служите, треб их не принимайте, воипелю болвану не молитесь по древнему
обычаю и всяких тризнищ не творите идолам, в браки незаконные не вступайте,
как слышно о вас, что у вас женятся в родстве, по ветхому и татарскому
обычаю: кто у вас умрет, то второй его брат берет за себя его вдову, и
третий брат так же делает; а жены ваши ходят простоволосые. Все это вы
делаете не по закону христианскому".
Что касается материального благосостояния духовенства, то митрополит
пользовался теми же доходами, какие имел и прежде: нерехтские соляные
варницы митрополичьи и живущие в них люди были освобождены от дани, пошлин,
подсудности волостелям и тиунам великой княгини Марии; в 1504 году великий
князь освободил митрополичьи села и монастыри в Московском и Владимирском
уездах от подсудимости своим наместникам и волостелям; обозы с шекснинскою
рыбою, шедшие в Москву для митрополита, освобождены были от пошлин;
митрополит отправлял слугу своего с товарами для торговли, "чтоб прибыло
церкви божией в подможение"; в подорожной этому купчине митрополит просил,
чтоб пошлин нигде с него не брали и в тесных местах провожали. Относительно
архиерейских доходов с подчиненного духовенства в описываемое время мы
узнаем некоторые новые подробности против прежнего; пошлины перечисляются
так: "Дань петровская и рождественская, десятина, данская пошлина,
десятинничьи пошлины, доводчичьи, заездничьи, зазывничьи, благословенная
куница, явленная куница с грамотою, полоть, казенные алтыны, писчее,
людское". Мы видели, что и прежде возникало сомнение, следует ли монастырям
владеть селами. И митрополит Киприан решительно склонялся к отрицательному
ответу; при Иоанне III вопрос возобновился: он был поднят на соборе
знаменитым отшельником, основателем скитского жития Нилом Майковым, более
известным под именем Сорского (по обители его на реке Соре, в 15 верстах от
Кириллова Белозерского монастыря); Нил требовал, чтоб у монастырей сел не
было, а жили бы чернецы по пустыням и кормились рукоделием; это требование
поддерживали пустынники белозерские. Но против него восстал знаменитый же
подвигами иноческой жизни старец Иосиф Волоцкий. Нил смотрел на монастырь
как на общество людей, отказавшихся от мира; это общество, в глазах его,
было тем совершеннее, чем менее имело столкновений с миром; Иосиф же кроме
этого значения монастыря предполагал еще другое; он смотрел на монастырь
также как на рассадник властей церковных; Нил имел в виду отшельника,
желающего укрыться от мира, от всех его отношений, в болотах и лесах
белозерских; Иосиф имел в виду также и владыку, епископа, который будет взят
из монастыря. "Если у монастырей сел не будет, - говорил Иосиф, - то как
честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных старцев,
то откуда взять на митрополию или архиепископа, или епископа? Если не будет
честных старцев и благородных, то вера поколеблется". Вспомним, что в
описываемое время обеспеченное содержание могло представляться не иначе как
в виде владения земельною собственностию, служилые люди получали содержание
в виде поместий; следовательно, вопрос о содержании монашествующих мог
представиться только в такой форме: или владеть им селами, или кормиться
подаянием и работою рук. Мнение Иосифа Волоцкого превозмогло на соборе, и
митрополит Симон отвечал великому князю, что духовенство не дерзает и не
благоволит отдавать церковных земель, причем ссылался на давний обычай
греческой и русской церкви, на уставы Владимира и Ярослава, наконец, даже на
пример ханов татарских, которые никогда не трогали имуществ церковных.
Великий князь оставил дело, но вопрос, как увидим после, не переставал
разделять русское духовенство.
Встречаем известие, что в описываемое время священники и в Москве
распределялись по соборам. Касательно прав духовенства мы видим, что оно не
было освобождено от телесного наказания. Кроме известий о наказаниях
еретикам под 1483 годом встречаем известие, что чудовского архимандрита,
князя Ухтомского и еще какого-то Хомутова били на торгу кнутом за то, что
они составили подложную жалованную грамоту Спасо-Каменному монастырю от
имени князя Андрея Вологодского после уже его смерти. От торговой казни
духовенство не было освобождено и во Пскове, что видим из следующего
известия под 1495 годом: по случаю шведской войны псковичи назначили набор
ратных людей - с десяти сох конного человека; назначили сбор со священников
и дьяконов; но священники нашли в правилах, что не следует брать ратников с
церковных земель; тогда посадники хотели силою заставить их давать ратных
людей, причем хотели двоих священников кнутом избесчестить, и те в одних
сорочках стояли на вече.
В заключение мы должны упомянуть о связи русской церкви с восточною при
Иоанне III. В 1464 году митрополит Феодосий писал в Новгород и Псков, прося
жертвовать на искупление св. гроба от египетского султана; для сбора
пожертвований хотел ехать в Москву сам иерусалимский патриарх Иоаким, но на
дороге заболел и умер в Кафе, завещав свое дело Иосифу, нареченному
митрополиту Кесарии Филипповой, который был поставлен на свою митрополию в
Москве здешним митрополитом Феодосием по благословению и по грамотам
патриарха Иоакима. В 1480 году иерусалимский патриарх Иоаким писал к
митрополиту Геронтию, что один русский, именем Григорий, под видом купца
нашел его в Египте и просил дать благословение и писание к московскому
митрополиту в порадование и приятельство. Приходил также за милостынею из
Афонской горы, из монастыря Ксиропотамона, инок Герасим; великий князь
наградил его и отпустил; но на дороге старец был взят в плен и ограблен
татарами, которые продали его в Астрахань, из Астрахани - в Казань, где он
был выкуплен и препровожден в Москву; митрополит Симон писал окружное
послание, прося пожертвований для этого Герасима. Видя, с одной стороны, в
русской церкви желание не прерывать связи с греческою церковию и сочувствие
к бедствиям последней - с другой, мы видим сильное отвращение к сближению с
церковию латинскою; в этом отношении любопытно письмо из Пскова от какого-то
Филиппа Петрова (вероятно, наместника владычного) к новгородскому
архиепископу Геннадию о споре псковских священников с латинскими монахами:
"Пришли серые чернецы от немцев в Псков да стали говорить о вере; были у
священников, а к тебе не захотели идти; речь их такова: соединил веру наш
папа вместе с вашими на осьмом соборе, и мы и вы христиане, веруем в сына
божия. Наши священники отвечали им: не у всех вера правая; если веруете в
сына божия, то зачем богоубийцам-жидам последуете, поститесь в субботу и
опреснок в жертву приносите? Зачем два духа беззаконно вводите, говоря: и в
духа святого животворяща, от отца и сына исходящего? А что говорите нам об
осьмом сонмище, об италиянском скверном соборе латинском, то нам хорошо
известно: это сборище окаянное на нашей памяти было, и едва убежал. кардинал
Исидор от нашего государя великого князя Василия Васильевича, царя всея
Руси; об этом соборе мы и слышать не хотим, потому что отринут он богом и
четырьмя патриархами; будем держать семь соборов вселенских и поместные; они
угодны богу, потому что сказано: "Премудрость созда себе дом и утверди
столпов семь".
Что касается состояния православного духовенства в Литовской Руси, то
здесь при избрании митрополита на Киев каждый раз посылали за благословением
к патриарху константинопольскому; избрание же и поставление совершалось в
Руси. В 1494 году великий князь Александр подтвердил жалованную грамоту отца
своего Казимира смоленскому владыке, по которой люди последнего
освобождались от суда наместника великокняжеского; также владыка получил
право перезывать из-за границы людей и селить их на своих церковных землях;
в 1499 году тот же великий князь дал митрополиту и епископам грамоту о
неприкосновенности святительского суда и церковного имущества на основании
церковного устава Ярославова (свитка Ярославля). Относительно некоторых
монастырей великие князья литовские имели право подаванья, так, например, в
1496 году какой-то Григорий Попович бил челом великому князю Александру,
просил у него киевского Михайловского монастыря, объявляя, что этот
монастырь издавна великокняжеское поданье, справившись, что объявление
Григория справедливо, Александр велел отдать монастырь просителю, с тем чтоб
он немедленно постригся в монахи.
Если относительно суда церковного основывались еще на уставе или свитке
Ярослава, то относительно суда гражданского мы видели, что уже в уставной
грамоте Василия Димитриевича находятся новизны против Русской Правды,
приписываемой тому же Ярославу. Судный устав, или Судебник, собранный при
Иоанне III, в 1497 году, дьяком Владимиром Гусевым, представляет опять новое
движение юридических понятий сравнительно с уставною грамотою деда Иоаннова.
Судебник этот прежде всего определяет, кто должен судить: "Судить суд
боярам, окольничим или детям боярским, за которыми кормления с судом
боярским, а на суде быть у бояр и окольничих дьякам. Которого жалобника
управить будет нельзя, о таком говорить великому князю или отослать его к
тому, кому приказано ведать таких людей". Думают, что здесь выражение "кому
приказано ведать таких людей" указывает на приказы; но это выражение вполне
объясняется древними жалованными грамотами, например жалованною грамотою
Димитрия Донского новоторжцу Евсевку: "А приказал есмь его блюсти дяде
своему, Василью, тысяцкому". Наместникам и волостелям, которые держат
кормления без боярского суда, также тиунам великокняжеским и боярским, за
которыми кормления с судом боярским, холопа и рабы без боярского доклада не
выдавать и отпускных не давать: татя и душегубца не отпускать, всякого
лихого человека без доклада не продать, не казнить, не отпустить.
Определяется, как судьи должны судить: боярам или детям боярским судить, а
на суде у них быть дворскому, старосте и лучшим людям; посула им от суда не
брать же ни на господина своего, ни на тиуна, и пошлинникам от суда посулов
не просить: велеть прокликать по торгам в Москве и во всех городах
Московской и Новгородской земли и заповедать по всем волостям, чтобы истец
(ищея) и ответчик судьям и приставам посула не сулили в суде. Всякому судье
судом не мстить, не дружить никому, жалобников от себя отсылать, а давать
всем жалобникам управу во всем. Кого обвинит боярин не по суду и грамоту
правую на него с дьяком даст, то эта грамота не в грамоту, взятое отдать
назад, а боярину и дьяку в том пени нет, истцам же суд с головы. Уголовные
преступления и наказания за них обозначаются так: если доведут на кого
воровство, разбой, душегубство, ябедничество или другое какое-нибудь лихое
дело и будет он ведомый лихой человек, то боярину велеть его казнить
смертною казнью, а истца вознаградить из его имения; если за этим
вознаграждением что останется, то идет на боярина и дьяка; если же у
преступника не будет имения, чем заплатить истцу, то боярин не должен
выдавать последнему преступника, но должен велеть казнить его. Убийцу своего
господина, крамольника, церковного татя и головного (похитителя людей),
подметчика, зажигальщика, ведомого лихого человека казнить смертною казнию.
Если кого-нибудь поймают на воровстве в первый раз (кроме церковного и
воровства головного), то казнить его торговою казнию, бить кнутом, потом
доправить на нем вознаграждение истцу и судье продажу, если же не будет у
него имения, то, бивши кнутом, выдать истцу головою на продажу, а судье не
брать ничего; поймают его в другой раз на воровстве, то казнить смертию, а с
имением поступать, как прежде показано. Кто съорет межу или грани ссечет в
землях великокняжеских, боярских и монастырских, того бить кнутом да истцу
взять на нем рубль, а в черных волостях волостель или посольский берет на
виноватом два алтына да за рану, что присудят, посмотря по человеку и по
ране. Между селами и деревнями должны быть загородья по половинам: в случае
потравы взыскать убыток с того, в чью загородь прошел скот. О землях суд:
взыщет боярин на боярине, или монастырь на монастыре, или боярин на
монастыре, или монастырь на боярине; взыщет черный на черном, или помещик на
помещике, или черный или сельский на помещике и наоборот, то судить за три
года, а дальше трех лет не судить; взыщут на боярине или на монастыре
великокняжеской земли, то судить за шесть лет.
Из судебных доказательств в Судебнике означены: поличное, послушество
или свидетельство, поле или судебный поединок, клятва. Велено прокликать по
торгам в Москве и во всех городах Московской и Новгородской земли и по всем
волостям заповедать, чтоб свидетелям, не видавши, не свидетельствовать, а,
видевши, сказать правду. Если свидетель засвидетельствует лживо, не видавши,
то на нем взыщется вознаграждение истцу и все убытки. На кого скажут человек
пять или шесть детей боярских добрых по великого князя крестному целованию
или черных человек пять-шесть добрых христиан целовальников, что он вор, а
доказательства не будет, что он прежде воровал, то взять на нем
вознаграждение истцу без суда. Если приведут вора с поличным впервые и
скажут на него человек пять или шесть по великого князя крестному целованию,
что он вор ведомый и прежде того не один раз крал, то казнить его смертною
казнию, а истцу дать вознаграждение из оставшегося имения. Если вор скажет
на кого-нибудь, то этого человека обыскивать; если он заподозрен уже в
каком-нибудь прежнем деле, то его пытать; если же нет, то речам вора не
верить, а дать его на поруку до обыску. Если кто купит на торгу что-нибудь
новое, кроме лошади, не зная, у кого купил, при двух или трех свидетелях,
людях добрых, и если после сыщется, что купленная вещь краденая, то купивший
прав и присяги ему нет, когда свидетели скажут, что при них купил; если же
свидетелей не будет, то купивший должен идти к присяге. Если свидетель будет
уличать кого-нибудь в драке, грабеже или займе, то уличаемому отдается на
волю: или идти биться с свидетелем, или, ставши у поля, положить у креста
то, чего на нем ищут; тогда истец без присяги возьмет свое, ответчик же
заплатит полевые пошлины; если же ответчик, не стояв у поля, положит у
креста, то заплатит судьям пошлину по списку, а полевых пошлин платить не
обязан. Если ответчик против свидетеля будет стар, или мал, или чем увечен,
или поп, или чернец, или монахиня, или женщина, то вольно им выставить
против свидетеля наемного бойца, свидетелю же нельзя нанять вместо себя
другого для битвы; какие правый или его свидетель потерпит убытки, все они
взыщутся на виноватом. Если послух не пойдет перед судью, есть ли за ним
речи, нет ли, во всяком случае взять на нем иск, все убытки и все пошлины, а
с праветчиком ему суд. Если свидетель не показывает одинаково с истцом, то
последний этим обвиняется. Если истцом или свидетелем будет женщина, или
ребенок, или старик, или больной, или увечный, или поп, или чернец, или
монахиня, то вольно им нанять за себя бойца: они присягнут, а наемники будут
биться; против этих наемников ответчик может также выставить наемного бойца,
если сам не захочет биться. Если чужеземец ищет на чужеземце, то полагается
на волю ответчика: хочет, отцелуется (даст присягу), что не виноват, или у
креста положит то, чего на нем ищут, а истец, поцеловавши крест, возьмет.
О займах определено: если купец, идучи на торговлю, возьмет у
кого-нибудь деньги или товар и на дороге этот товар или деньги изгибнут без
его вины - потонут, сгорят, или рать возьмет, то после обыска должник платит
заимодавцу только то, что взято, без росту. Если же, взявши для торговли, он
пропьет или как-нибудь иначе погубит взятое по своей воле, то выдается истцу
головою на продажу. Относительно наследства положено: если человек умрет без
духовной грамоты и не будет сына, то все имущество и земля идут дочери, а не
будет у него дочери, то взять ближнему от его рода. Наконец, в Судебнике
несколько статей посвящено определению судных пошлин: брать боярину и дьяку
в суде от рублевого дела на виноватом - боярину два алтына, а дьяку восемь
денег; а будет дело выше рубля или ниже, то боярину брать по тому же расчету
и проч.
Что касается формы Судебника, то он составлен без всякого порядка, из
статей, в разные времена написанных; некоторые статьи встречаются по два
раза, причем одна пространнее другой; в статье о посулах и послушестве
говорится: "Велеть прокликать по торгам в Москве и во всех городах
Московской и Новгородской земли"; не прибавлено "Тверской", и это может
вести к заключению, что статья издана до покорения Твери. Если сравним
Судебник с Русскою Правдою, то найдем важное различие: месть, самоуправство
не допускается; истец вознаграждается из имущества преступника, но когда
этого имущества не окажется, то правительство не отказывается от своего
права казнить преступника. Важно в Судебнике определение, кому и как судить;
важно постановление о наследстве, признание права на наследство дочерей и
рода без различия состояний.
Кроме Судебника от времен Иоанна III дошел до нас еще любопытный
юридический памятник - уставная Белозерская грамота; здесь, между прочим,
встречаем следующие определения: "Поличное то, что вынут из клети, из-за
замка; а найдут где на дворе или в пустой хоромине, а не за замком, то не
поличное. У кого что-нибудь признают воровское и тот сведет с себя свод,
хотя бы до десятого свода и до беглого вора, наместники не берут ничего.
Самосуд то, кто поймает вора с поличным да отпустит его прочь, не объявя
наместникам и тиунам их, и будет в том уличен. Случится где душегубство, в
городе, или в стану, или в волости, и душегубец не сыщется, то жители
города, стана или волости платят вины четыре рубля. Наместникам и тиунам без
соцких и без добрых людей не судить суда. Тиунам и наместничьим людям на пир
и на братчину незваным не ходить; а кто придет незваный, того можно выслать
вон; а кто станет пить силою и приключится какой-нибудь вред, тот должен
платить без суда, а от великого князя будет в наказании".
Судебник короля Казимира, данный Литве в 1468 году, доставляет нам
возможность сравнить юридические понятия в Западной и Восточной Руси. По
судебнику Казимирову, если приведут вора с поличным и он будет в состоянии
заплатить истцу, то пусть платит; если же не будет в состоянии заплатить, а
жена его со взрослыми детьми знали о воровстве, то платить женою и детьми,
самого же вора на виселицу; если же дети его будут малолетние, ниже семи
лет, то они не отвечают; если жена и взрослые дети вора захотят выкупиться
или господин захочет их выкупить, то могут выкупаться. Если вор не приносил
покражи домой и жена с детьми ею не пользовались, то один злодей терпи, а
жена, дети и дом их невиноваты, вознаграждение истцу платится из имущества
вора, а женино имение остается неприкосновенным. Если преступление будет
совершено крепостным человеком, а господин знал о нем или принимал участие,
то и господин отвечает наравне с преступником. Кто будет держать у себя
постояльца тайно, не объявивши соседям, и случится у кого-нибудь из них
пропажа, то он обязан поставить своего постояльца к трем срокам, если же к
последнему сроку не поставит, то должен заплатить за покраденное, а
постояльца пусть ищет и, нашедши, пусть проводит на суд: то уж заплачено.
Кто украдет выше полкопы денег или корову, того повесить. Кто украдет в
первый раз меньше полтины, пусть оплачивается, если же больше полтины, то
повесить; за покражу коня, хотя бы и в первый раз, повесить. Если кто найдет
лошадь блудящую или какие-нибудь другие вещи потерянные, должен объявить
околице; не найдется хозяин в три дня, то нашедший берет себе найденное;
если же нашедший утаит найденное, то считается вором; если кто будет людей
выводить или челядь невольную и поймают его с поличным, то на виселицу. Если
вора станут пытать, а он знает средство против боли (а зелие знаа), то
повесить чародея, хотя бы и не признался с пытки, если будут добрые на него
свидетели, если будет дознано, что он прежде крал и бывал на пытке. Если
тот, кому выдадут вора, не захочет его казнить, а захочет взять с него
деньги и отпустить либо к себе в неволю взять, то лишается своего права:
правительство казнит преступника, потому что злодею нельзя оказывать
милости. Несмотря на сходство постановлений в обоих судебниках, видим и
различие; особенно важно постановление литовского судебника о семействе
преступника, если оно не участвовало в преступлении: этой статьи нет в
московском судебнике. В уставной грамоте великого князя Александра киевским
мещанам встречаем положение, которое с разными ограничениями мы видели уже в
Русской Правде: "Холопу и рабе не верить и в свидетели их не принимать; с
невольным человеком суда нет". Дошло до нас от описываемого времени также
несколько распоряжений великого князя литовского относительно наследства: в
1495 году дочери Мстиславского князя Ивана Юрьевича били челом великому
князю Александру об отчине своей и получили такой ответ: пусть едут в
Мстиславль и владеют всею отчиною своею, всеми землями, которыми владел дед
и отец их, исключая тех имуществ и людей, которых король Казимир придал им:
эту придачу Александр берет себе; княжны пусть живут на отчине своей до тех
пор, пока бог даст им женихов-княжат, которые были бы им равны; тогда
великий князь об них позаботится; в другом акте относительно Мстиславля
говорится, что эта волость по смерти жены последнего князя Ивана перешла к
великому князю, который отдал ее князю Жославскому (Ижеславскому,
Изяславскому), женившемуся на дочери последнего мстиславского князя, княжне
Ульяне. Видим распоряжения, по которым дочь вводилась во владение отцовским
имуществом, приобретенным чрез пожалование великокняжеское. Относительно
наследства жен после мужа встречаем такое распоряжение: князь Мосальский
просил у великого князя Александра имения в Смоленском повете, говоря, что
владелец этого имения, Протасьев, умер, наследников не оставил, оставил
только жену; великий князь дал просителю имение с тем, чтоб он держал в нем
вдову Протасьева в чести, не обижал ничем до самой ее смерти. По уставной
грамоте, данной жителям Бельзской области в 1501 году, жена по смерти мужа
оставляется в покое год и неделю; потом, взявши вено, которое получила она
от мужа, а если б этого вена не было, то взявши свое вено или приданое, с
которым выдана была замуж, вдова возвращается к родичам своим, если имеет
их, братьев или сестер, и должна возвратить вено родичам, которыми была
выдана замуж; если же не захочет возвратить, то теряет право на следующую ей
долю отцовского имущества, но не материнского. Что касается наследства после
изменников, то по случаю спора между князьями Бельскими о наследстве князя
Федора, бежавшего в Москву, было утверждено: если кто-нибудь побежит от
господаря, челом не ударивши, то имущество его нейдет к родственникам, но на
господаря.
Относительно права народного княжение Иоанна III очень важно для нас,
во-первых, потому, что при нем начались дипломатические сношения с такими
государствами, с которыми прежде сношений не было; во-вторых, потому, что
начиная с его времени дипломатические сношения дошли до нас во всех
подробностях записанные. Что касается образа ведения войны, то он при Иоанне
III нисколько не изменился против прежнего; видим ту же жестокость и во
внешних и в междоусобных войнах: при описании войны новгородской читаем, что
полки пошли к Новгороду разными дорогами, пленили, жгли; взятым в битве
пленникам резали носы и губы; в походе на землю Черемисскую русские полки
причинили ей много вреда, людей перебили, других в плен взяли, иных сожгли,
скот, которого нельзя было взять с собою, перебили; обычай браниться перед
битвами продолжался, что видим из описания Шелонского боя; одному
религиозному требованию делались уступки: так, великий князь во время
новгородской войны не велел союзным татарам брать в плен людей-христиан.
Касательно мирных сношений с государствами прежде всего замечаем в них
различие, происходившее от различных степеней важности этих государств для
Москвы. Самый большой почет в формах дипломатических сношений, даже в ущерб
двору московскому, как мы видели, оказывался хану крымскому; здесь
действовало кроме сознания пользы крымского союза еще предание о прежних
недавних отношениях к татарским ханам; предание это было так сильно, что
вело к странности: не требуя равенства в сношениях с Менгли-Гиреем,
московский двор требовал полного равенства в сношениях с султаном турецким,
которого Менгли-Гирей был подручником. Большим почетом пользовались в Москве
послы императора германского, но с соблюдением равенства; почет оказывался
им на том основании, что и нашим послам при дворе австрийском оказывались
большие почести. При жизни Казимира литовского в сношениях его с Иоанном
видим равенство, которое нарушается после его смерти, и нарушается в пользу
Москвы: так, для заключения мира знатные послы литовские приезжают в Москву,
что делается уже примером для будущего времени и правом московского двора.
Касательно же других соседних держав, Швеции и Ливонии, Иоанн не допускал
даже непосредственных сношений, требовал, чтобы эти державы сносились с его
наместниками; в сношениях с ливонскими немцами Иоанн писался царем, а от них
писалось ему челобитье.
Иоанн III высказал такое понятие о после: "Всякий посол речи говорит и
лицо носит государя своего". Вследствие этого требовал также, чтоб у послов
и людей посольских не смотрели их вещей, не брали с них тамги и никаких
других пошлин. Но относительно обращения других государей с послами держав,
ему враждебных, Иоанн обнаруживал иногда другого рода желания: в случае если
б крымский хан спросил московского посла: "Посол королевский сидит у меня в
заточении, и князь великий что мне приказал об нем?" - то московский посол
должен был отвечать хану по наказу своего государя: "Король как тебе недруг,
так и моему государю недруг; так чем недругу досаднее, тем лучше". Имея
такое высокое понятие о после, как носящем лицо государя своего, Иоанн
должен был заботиться не только о том, чтоб его послу оказывалась достойная
честь, но также и о том, чтоб сам посол поведением своим не унизил
достоинства государя своего; так, в наказе послам, отправленным в Литву, -
окольничему Петру Михайловичу, дворецкому Константину Григорьевичу,
сокольничему Михаилу Степановичу и дьяку Губе - читаем: "Вы бы, Константин,
Михайло и Губа, Петра чтили во всем, а ты бы, Петр, их берег да также чтил
бы во всем, а розни между вами не было бы ни в чем, чтобы вы своею рознью
мне бесчестья не нанесли, а делу моему порухи не было бы. А как будете у
короля за столом и после стола пришлет за вами король, чтоб вы шли вместе
пить, то вы идите все к Петру, да чтоб между вами все было гладко и пили бы
вы бережно, не допьяна; где ни случится вам пить, вы бы себя берегли, пили
бы бережно, чтобы вашим небрежением нашему имени бесчестья не было; ведь что
сделаете неприличное, то нам бесчестье и вам бесчестье же; так вы бы во всем
себя берегли. Да что посланы с вами дети боярские - Орлов с товарищами, то
на лавке от Губы садился бы Орлов, а против его на скамье -
Рахманин-Тилилин, а другим детям боярским скажите, чтоб между ними мест не
было, садились бы и к руке и к чаше ходили все попеременно, чтоб между ними
об этом споров не было; а кто не послушается, на того вы прикрикните да и
ударьте".
Когда одна из воюющих держав обнаруживала желание кончить войну, то
требовала пропускных, или опасных, грамот для послов своих; выдачу этих
грамот Иоанн не хотел, однако, считать знаком прекращения военных действий;
так, он писал сыну своему Димитрию, осаждавшему Смоленск: "Посылаю тебе
опасную грамоту на имя великого князя Александра для его послов: отдай ее
епископскому человеку, за ней приехавшему; но постарайся, чтоб он не заезжал
в Смоленск и не объявлял бы городничему, что опасная грамота дана; и вы дела
не откладывайте, Смоленск доставайте, наше и земское дело делайте, как вас
бог вразумит и как вам поможет".
Услыхав о приближении посла, посылали пристава встречать его на границе
и во все продолжение пути давать ему корм с медом и вином; Максимилианову
послу Снупсу велено было давать в Новгороде на день по курице, по две части
говядины, по две части свинины, по два калача полуденежных, а соли, заспы,
сметаны, масла, меду и вина, сколько понадобится. Потом другой пристав
встречал посла в некотором расстоянии от Москвы; в день представления
сановники встречали его внизу лестницы и перед палатными дверями. Вошедши в
приемную палату, посол правил поклон великому князю от своего государя;
великий князь, вставши, спрашивал о здоровье последнего, давал руку послу и
приказывал ему садиться на скамью против себя. Посидевши немного, посол
вставал и подавал верющую грамоту, а после грамоты представлял поминки, или
дары. Прием происходил в присутствии сыновей великокняжеских и всех бояр;
первым посол также правил поклоны (хотя и не всегда), они давали ему руки и
спрашивали о здоровье. В тот же день посол обедал у государя, а после обеда
великий князь посылал к нему на подворье потчивать вином и медом, или, как
обыкновенно выражались, посылал поить посла, Мы видели, как Иоанн III
наказывал своим послам, чтоб они при этом потчиваньи не напивались допьяна;
но послы, приезжавшие в Москву из других государств, как видно, не получали
подобных наказов: литовский посол Станислав Глебович, напившись пьян,
вздумал говорить присланному потчивать его князю Ноздреватому о цели своего
посольства, о сватовстве своего государя на дочери великого князя и т. д.; о
венгерском после говорится: "Ел у великого князя, а после стола князь
великий посылал поить его; посол в ту ночь пьяный расшибся и не мог быть на
другой день с королевскими речами". На отпуске посла великий князь после
ответа, касавшегося цели посольства, приказывал с послом поклон к его
государю и благодарность за подарки. Желая оказать особенную благосклонность
Максимилианову послу Юрию Делатору, великий князь на отпуске сделал его
золотоносцем, дал ему цепь золотую с крестом, шубу атласную с золотом на
горностаях да остроги (шпоры) серебряные вызолоченные. При отправлении
русских послов в чужие государства до границы давались им подводы от яма до
яма, на наем подвод за границею выдавались деньги; в подорожной грамоте Юрию
Траханиоту и Василию Кулешину, отправлявшимся в послах к Максимилиану,
говорилось, чтоб везде давалось каждому из них по тринадцати подвод, корму
давалось бы каждому на всякой станции - туша баранья, а овчина назад, три
курицы, хлеб. Значительные люди, кроме Крыма, отправлялись послами только в
важных случаях, например для подтверждения мирного договора; обыкновенный
наказ послам состоял в том, чтоб они как можно более узнали о состоянии и об
отношениях государства, в которое посылались, и как можно менее сказали о
своем государстве.
Главнейшею целью приезда иностранных послов было заключение мира,
перемирия, союза. Обряд заключения перемирия между Иоанном и Александром
литовским описывается так: по написании двух грамот с обеих сторон и
привешении к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к великому князю,
который, осмотревши посольские печати у нее, велел послам быть у себя; когда
послы пришли, то он велел им сесть и послал за крестом; крест принесли на
блюде с пеленою. Тогда великий князь встал, велел одному из бояр держать
крест и в то же время приказал читать перемирные грамоты. Когда грамоты
прочли и положили под крест, Иоанн, обратись к послам, сказал: "Паны! Мы с
братом своим и зятем Александром, королем и великим князем, заключили
перемирье на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати свои к своей
грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой у нас
быть, печати свои привесили. Мы на этих грамотах крест целуем, что хотим
править так, как в грамотах писано. А вы на этих грамотах целуйте крест, что
как будут у нашего брата наши бояре, то брат наш и зять к своей грамоте
печать свою привесит и крест поцелует пред нашими боярами, отдаст им
перемирную грамоту и будет править по ней; а не станет нам править, то бог
нас с ним рассудит". Великий князь и послы поцеловали крест. В перемирных
грамотах выговаривалось, что если по истечении урочных лет начнется опять
война, то во время разрыва не захватывать послов и купцов, которые случатся
тогда в начинающих войну государствах; в перемирных же грамотах новгородцев
и псковичей с Ливониею по-прежнему полагается условие, чтоб начинать военные
действия не ранее четырех недель после объявления войны. О пленных
высказывалось требование с литовской стороны, чтоб после заключения мира
освобождать их со всем взятым у них имуществом; когда венгерский посол
ходатайствовал, чтоб литовским пленникам возвратили свободу, обязавши их
присягою или порукою, то Иоанн велел отвечать ему: "В наших землях нет
обычая отпускать пленников на присяге или на поруке, а нужды им нет никакой,
всего довольно, еды, питья и платья".
Предметом дипломатических сношений между государствами после заключения
мира были преимущественно, как мы видели, неприязненные столкновения
порубежных жителей и притеснения торговых людей. В договорах новгородцев и
псковичей с ливонскими немцами различается вольное и невольное нарушение
границ: "Между Псковом и Юрьевым земли и воды по старый рубеж; в Великом
озере ловить псковичам к своему берегу, а за озеро Великое, на юрьевскую
сторону, им не ездить на рыболовство; если же ветром занесет псковского
ловца на юрьевскую сторону, то в том пени нет; также если ветер занесет и
немецкого ловца на псковскую сторону; а кто станет наступать на чужую землю
или воду, того казнить смертию с обеих сторон". В тех же договорах
постановлялось: если на порубежье с которой-нибудь стороны случится
воровство, увод людей, грабеж, убийство, то обиженная сторона посылает три
раза требовать управы, и если после этого управы не будет, то обиженная
сторона может сама управиться (взять за свое на рубеже), и это не служит
поводом к разрыву, посла и купца за это нельзя держать. Можно сказать, что
заключение мира не имело никакого влияния на порубежных жителей, которые
находились в постоянной войне с соседями; поэтому порубежные обидные дела,
как тогда выражались, составляли предмет постоянных пересылок между
государствами, пересылок, почти никогда, однако, не достигавших цели;
псковичи, новгородцы и немцы ливонские, как мы видели, прямо допускали
самоуправство в этом случае; между литовским и московским правительствами
видим постоянные жалобы на порубежные обиды и постоянные требования съездов
для учинения исправы; в 1496 году посол Александра литовского говорил
Иоанну: "Напоминаем тебе, чтоб ты возвратил нам и слугам нашим земли, воды и
людей наших, которые забраны; а для других дел обидных, для покраж, разбоев,
грабежей, наездов и для исправления старых границ, вышли немедленно своих
бояр, а мы к ним своих панов вышлем: пусть они всем обидным делам управу
учинят". Новгородские наместники, заключая перемирие с ливонским магистром в
1481 году, выговорили съезд для управы обидных дел; на этом съезде с обеих
сторон должны были быть честные люди; если не успеют решить всех дел на
одном съезде, то назначить другой, если не успеют на втором, то назначить
третий, и всем трем съездам быть в продолжение двух лет; а не управятся на
третьем съезде, то перемирье не в перемирье. Постоянно в договоры вносилось
условие, что купцам путь чистый, могут торговать в розницу и оптом, исключая
некоторых запрещенных товаров, обозначенных в договоре, и постоянно это
условие подвергалось нарушениям; вносилось также в договоры, что купцов не
захватывать при начатии войны, но и это условие не исполнялось; жалуясь на
его неисполнение с литовской стороны, Иоанн говорит: "Наши люди торговые
Московской земли, Новгородской, Псковской, Тверской зашли в Литовскую землю,
и там их схватили, товары отняли, но этого нигде не водится, что купцов
захватывать; хотя и полки ходят, а купцу путь не затворен, купец идет на обе
стороны без всяких зацепок".
Предметом посольств бывало также извещение о вступлении нового государя
на престол; видим также предметом посольств ходатайство государей за другие
государства; так, литовские государи ходатайствовали у московского за
воеводу молдавского, за Швецию, за немцев. Ходатайство за православных
единоверцев, покровительство православным подданным чуждых государств Иоанн,
как мы видели, считал постоянно своим правом: вторая литовская война
началась за притеснения православных; Александр литовский признает это
право, ибо оправдывается, уверяет, что он и не думал притеснять православных
своих подданных. Выставляя собственное право покровительствовать
единоверцам, Иоанн не допускает папского вмешательства в дела, касающиеся
православия в Литве, не хочет слышать о сношениях с папою по церковным
делам; в договоры с Ливонским орденом вносилось условие - не обижать русских
церквей в Ливонии. Наконец, замечаем, что в сношениях с христианскими
державами защита христианства от неверных обыкновенно выставляется как
общий, высший интерес.
В дипломатических сношениях московского двора с литовским мы видели
любопытное явление, именно сношения панов литовских с боярами московскими.
Касательно языка грамот должно заметить, что в сношениях с литовским двором
они писались по-русски, в Москве - на московском наречии, в Литве - на
белорусском; в сношениях с другими европейскими государствами грамоты
писались по-латыни: когда венгерскому послу дали ответные списки, то он
просил перевести их на латинский язык, и по приказу великого князя
московские толмачи латинские перевели их вместе с писарем венгерского
посольства. Отправляя послов к Максимилиану, великий князь дал им такой
наказ: "Просить им грамоты докончальной по великокняжескому списку слово в
слово и говорить королю, чтоб велел писать грамоту русским письмом, нет ли у
него писца серба или словенина; а не будет у него такого писца, который бы
мог писать по-русски, то писать по-латыни или по-немецки".
Относительно состояния общественной нравственности новорожденное
государство должно было еще много терпеть от остатков прежнего безнарядья.
Наместники и волостели продолжали смотреть на отправление своих должностей,
на отправление правосудия исключительно как на средство кормиться, быть
сытыми, и не считали неприличным высказывать такой взгляд прямо в просьбах
своих великому князю: так, боярин Яков Захарьевич, назначенный в Кострому
наместником вместе с литовским выходцем, паном Иваном Судимонтом, бил челом
великому князю, что им обоим на Костроме сытым быть не с чего. После этого
неудивительно читать в летописи, что Беклемишев, алексинский воевода,
запросил у городских жителей посула, и когда они дали ему пять рублей, то он
запросил еще шестого для жены своей. Видим жестокость казней - сожжение,
отрезание языка, кнут - для людей всех сословий; но видим в то же время и
преступления, объясняющие подобные казни: подложная грамота была составлена
в 1488 году архимандритом и князем; видим, что и в других странах наказания
не были мягче: по магдебургскому праву, данному западнорусским городам,
употреблялись отсечение головы, посажение на кол, потопление. Разбойники в
Тверской земле убили двоих псковских гонцов, ехавших в Москву, вместе со
всеми провожатыми и побросали в реку; в каких размерах производились разбои
и кем, видно также из следующего известия Псковской летописи под 1476 годом:
собрались новгородские боярские ключники и ударились ночью разбоем со всею
ратною приправою на псковскую волость Гостятино. Одно духовное завещание,
дошедшее до нас от описываемого времени, начинается так: "Се яз, раб божий
Панкрат Ченей, пишу сию грамоту душевную в конце живота; а бил мя Михайла
Скобелцин большой с своими людьми, с Куземкою, да и с Ивашком с Щокотом, да
брата его человек Михайлов Меньшево Дмитрок Зуй, а бил мя у своего села, а
пойти ми с их рук". В житии св. Антония Сийского читаем, что однажды пришел
на Двину из Новгорода сборщик архиепископской дани и, думая, что у Антония
много богатства, наслал на его монастырь разбойников. Против остатков
языческих обычаев и соединенной с ними нравственной порчи вооружился
Елеазарова монастыря игумен Панфил в своем послании к псковским властям:
"Есть еще остаток неприязни в этом городе, и не прекратилась еще здесь лесть
идольская, празднование кумирское; когда приходит великий праздник Рождества
Предтечева, тогда в эту святую ночь мало не весь город взмятется и
взбесится: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и девы плещут,
пляшут и поют скверные песни; тут мужам и юношам великое прельщение и
падение, женам осквернение, девам растление. Тогда же выходят мужчины и
женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам и дубравам, ищут
смертной травы, чревоотравного зелья на пагубу людям и скоту, копают коренья
на безумие мужам". Мы видели, что бабы-чаровницы имели доступ и ко двору
великокняжескому. Страсть к крепким напиткам продолжала господствовать;
обеды сопровождались питьем, причем не соблюдалось умеренности: в летописи
находим выражение - обедать и пить, где эти два слова необходимо связаны.
Неумеренность в пирушках не сдерживалась присутствием женщин, с которыми
вообще обходились не очень благосклонно. В житии св. Александра Свирского
встречаем известие, что если женщина рождала одних только дочерей, то
подвергалась поношению и оскорблению от посторонних людей. Один из
костромских наместников, боярин Яков Захарьевич, жаловался, что когда его
жена Арина пришла наперед в церковь к Пречистой, то другой наместник,
Судимонт, взял ее за накапку, свел с места и поставил свою жену Аксинью.
Великий князь, выговаривая Судимонту за этот поступок, пишет: "Это ты
делаешь по литовскому обычаю". Из этого видно, что у народов, с которыми
жители Московского государства находились в самых частых сношениях, нечего
было перенимать хорошего; мы уже имели случай заметить то же самое, говоря о
поведении литовского и венгерского послов в Москве. Венецианский посол
Контарини пишет, что, отправившись из Житомира, он целый день ехал большим
лесом, крайне опасным по причине всякого рода бродяг, его наполнявших; по
его же свидетельству, жители Киева обыкновенно проводили утро, до трех
часов, в занятиях, а потом отправлялись в шинки, где оставались вплоть до
самой ночи и нередко, напившись допьяна, заводили между собою драки.
Но общество, несмотря на неблагоприятные обстоятельства для
нравственности, оставалось обществом христианским, и потому подле известий,
свидетельствующих о неудовлетворительном нравственном состоянии общества,
находим известия о подвигах лиц, которые словом и делом противоборствовали
нравственной порче; находим известия об обычаях, коренившихся на религиозном
чувстве, на чувстве христианского милосердия; так, читаем в летописи: один
человек в городе Москве ходил, по обычаю, к селу Скудельничему, которое
содержат граждане на погребение странным: обычай они имеют ходить туда в
четверг седьмой недели (в Семик), покупать канон, свечу и молиться об
умерших, загребают старую яму, наполненную мертвецами, и выкапывают новую,
все тут копают и засыпают землею бога ради, все граждане, мужчины и женщины.
О св. Данииле Переяславском говорится, что он, заслышав о мертвом теле,
отправлялся немедленно на место, где оно лежало, и нес его в божий дом на
погребение; местом этим божедомским владел тогда какой-то Изъядинов, который
приставил к скудельницам слуг своих для сбора денег с мертвых тел;
негодующие переяславцы прозвали этих приставов зацеплянами. Любопытно, что
жителям некоторых волостей в описываемое время дается право не пускать
скоморохов играть у себя, например "князья, воеводы, дети боярские и всякие
ездоки в тех селах не ставятся, кормов не берут; также и скоморохи в тех
селах не играют". Следовательно, жители сел, не имевшие этих льгот, обязаны
были позволять скоморохам играть у себя; мы не можем понять этих прав и
обязанностей, не предположивши какого-нибудь финансового отношения
скоморохов к казне.
Литература Иоаннова времени, как и литература времен предшествовавших,
состоит, во-первых, из посланий духовных лиц к великому князю, к целым
городам, к целым сословиям; из этих посланий, разумеется, первое место по
важности содержания и по одушевлению занимает послание Вассиана на Угру.
Ересь жидовская вызвала к литературной деятельности Иосифа Волоцкого,
написавшего против еретиков свой знаменитый Просветитель. Это сочинение
показывает в авторе большую начитанность в св. Писании; в пример искусства
его приведем доказательство таинству св. троицы из Ветхого завета, из книги
Бытия: "Егда восхоте бог сотворити Адама, рече: сотворим человека по образу
нашему и по подобию. Почто рече: сотворю, но сотворим? Того ради рече, яко
не едино лицо божества есть, но трисоставно, а еже: по образу, а не по
образам, едино существо являет св. троица. Сотворим, рече, человека. Кому
глаголет? Не явственно ли есть, яко ко единородному сыну и слову своему рече
и св. духу? Еретицы же отвещают: ни, но сам себе бог рекл есть, а иному
никому же тогда сущу. Но что убо сих глагол безумнейши? Кий убо зодчий, или
древодел, или усмарь над сосудом или над коим зданием, седя един и никому же
ему помогающу, глаголет сам к себе: сотворим себе сосуд, или сотворим себе
орало, или утвердим усмы, а не паче ли молча свое дело соделает? Лжа бо есть
сие, а не истина; безумного бо человека се есть обычай, а не мудрого. И паки
бесстудствует жидовин и глаголет: яко ангелом глаголет бог. Аще бы глаголал
ко ангелам, то не бы писано было, яко сотвори бог человека по образу и по
подобию божию сотвори его; но был бы убо человек по подобию и по образу
ангельскому" и проч.
От Иосифа Волоцкого дошли до нас и другого рода сочинения, как,
например, послание к одному вельможе о миловании рабов: "Слух до меня,
господин, дошел про твое благородство, будто велико твое немилосердие и
нежалование к рабам и сиротам домашним, теснота, скудость в телесных
потребах, голодом тают, наготою страждут; поэтому я, грешный, дерзнул тебе
напомнить, помянувши твою веру к пречистой богородице и к нам, нищим,
великое жалование твое и любовь о Христе. Хотя мне и неприлично было бы
писать к тебе об этом, потому что я сам грешен, неприлично было бы мне
восхищать учительский сан, не имея ума и смысла очищенного; но да ведает
твое боголюбие, что эти мысли не мои, а взяты от божественного писания.
Писание повелевает рабов, как братию, миловать, питать и одевать и о душах
их заботиться, научать на всякие добрые дела; если же рабы и сироты у тебя в
такой тесноте, то не только им добрых дел делать, но, умирая с голоду, они
не могут удержаться от злых обычаев. Так ты, господин, бога ради побереги
себя, потому что и малое небрежение к великим бедам приводит. Бог на тебе
свою милость показал, и государь тебя князь великий пожаловал; так и тебе
следует своих слуг пожаловать, милость к ним показать, пищею и одеждою
удовольствовать и на благие дела наставить. Прости меня, господин, что твое
жалованье и любовь сделали меня бесстыдным и дерзким; а написал я к тебе как
по слухам, так и потому, что сам их нужду видел".
От времен Иоанна III дошли до нас летописи, принадлежащие разным
составителям, в разных местах жившим. В рассказе о падении Новгорода
слышатся голоса различных летописцев; один говорит: "Так великий князь
укрепил Великий Новгород под властию московскою; написал бы я что-нибудь и
еще, но не могу от сильной кручины". А другой оканчивает свой рассказ с
чувством полного довольства и с чувством нерасположения к новгородцам:
"Везде пособил бог и пречистая богородица государю нашему великому князю
Ивану Васильевичу над новыми отступниками и над своими изменниками и над
вечниками, над новгородцами". Современность летописца ясно видна из такого,
например, известия: "Того же лета, месяца июня в 5 день, с субботы на неделю
в 3 час нощи, преставися великого князя дьяк Василий Момырев и положен у
Троицы в Сергиеве монастыре, июня в 7, за церковью против Никонова гроба; а
жил лет 60 без дву и полшестидесят день, а в диачестве был 20 лет без осми
месяц, а именины его апреля 12 Василия Парийского". Внутренний признак
современности летописца виден в сильном негодовании его на малодушные советы
Ощеры и Мамона во время Ахматова нашествия, как мы уже заметили в своем
месте; рассказ об этом событии летописец оканчивает так: "О храбрии,
мужественнии сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое отечество, Русьскую
землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения и
грабления св. церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания женам
и дщерем вашим. Яко же пострадаша инии велиции славнии земли от турков, еже
болгари глаголю и рекомии Греци, и Трапизон, и Амория, и Арбанасы, и
Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа, и инии мнозии земли, иже не сташа
мужественни, и погибоша, и отечество свое изгубиша, и землю, и государьство,
и скитаются по чужим странам бедни воистинну и странни, и много плача и слез
достойни, укоряеми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избегоша
которые со имением многим, и с женами, и с детьми, в чужие страны, вкупе со
златом души и телеса свои изгубиша и ублажают тех, иже тогда умерших, ниже
скитатися по чужим странам, яко бездомкам. Тако ми бога видех своима очима
грешныма великих государь, избегших от турков со имением и скитающихся, яко
страннии, и смерти у бога просящих, яко мздовоздаяния от таковыя беды;
пощади, господи, нас, православных христиан, молитвами богородицы и всех
святых. Аминь". Последние слова замечательны: летописец говорит, что он сам
видел изгнанных турками владетельных лиц; этого не мог сказать москвич,
видевший в своем городе из греческих изгнанников одного Андрея Фомича
Палеолога, брата великой княгини Софии, во-первых, потому, что Андрей в
Москве вовсе не находился в таком положении, чтоб просить смерти как
избавления от беды; во-вторых, потому, что в этом случае летописец не мог
придавать делу такой важности: Андрея в Москве все видели, а не один
летописец, которому всего приличнее было бы обратиться ко всем и сказать:
"Вы все видели изгнанника". Следовательно, должно предположить, что
летописец был за границею и где-нибудь, например в Венгрии, видел изгнанных
турками владетелей славянских. Любопытно, что сочинитель известной повести о
Дракуле воеводе волошском, говорит, что находившись в Венгрии, в городе
Будине, видел там Дракулиных сыновей, которых король Матвей привез туда.
Сочинитель повести о Дракуле не есть ли и составитель нашей летописи? Так
как в Венгрию к королю Матвею был послан в 1482 году знаменитый дьяк Федор
Курицын, то Востоков думает, что сочинение повести о Дракуле можно приписать
или самому Курицыну или кому-нибудь из его спутников. Повесть о Дракуле мог
написать и сам Курицын, известный грамотей своего времени; но религиозное и
православное обращение, встречаемое в летописи, конечно, нельзя приписать
этому ересиарху. У одного из летописцев описываемого времени встречаем
качество, какого прежде не замечали ни у кого из его собратий, именно
насмешливость, иронию; так, видим это в известии о прощении князей
ярославских в связи с предыдущим известием, в известиях о двукратном походе
на Казань в 1468 - 1469 годах, в известии об алексинском воеводе
Беклемишеве.
Самое видное и удачное событие в княжении Иоанна III, подчинение
Новгорода, послужило предметом особенного сказания: "Словеса избранна от св.
Писания о правде и о смиренномудрии, еже сотвори благочестия делатель,
благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси, ему же и похвала о
благочестии веры; даже и о гордости величавых мужей новгородских, их же
смири господь бог и покори ему под руку его, он же, благочестивый, смиловася
о них, господа ради, и утеши землю их". В этом заглавии указаны содержание и
форма сказания. Известный уже нам серб Пахомий продолжал и при Иоанне III
служить русской церковной литературе: так, он написал два канона св.
митрополиту Ионе и слово об обретении мощей его. Знаменитому архиепископу
Вассиану, автору послания на Угру, принадлежит сочинение жития учителя его,
св. Пафнутия Боровского. Вопрос о вдовых священнослужителях, так много
занимавший общество описываемого времени, подал повод к замечательному по
своей силе сочинению: "Написание вдового попа, Георгия Скрипицы, из Ростова
града о вдовствующих попех"; для образца приведем несколько мест, прямо
относящихся к делу: "Не оскорбляйте и не осуждайте священников, кроме
богословесных вин; теми писано осужати греси их, а не собою и не своим
разумом. Вы же, господа, осудили есте всех иереев и дьяконов, настоящих и
будущих, смертию жен их. Господь рече ко иудеем: не на лица зря, осуждайте,
но праведный суд судите. А вы, господа, всех иереев и диаконов без
испытания, на лица зря, осудили: который поп имеет жену - чист, а не имеет
жену - не чист. И вы, господа мои, которым прозрели духом чистых и нечистых?
Чем испытали, поп свят с женою или без жены, и чернец ли свят или белец?
Почему ведати человека без свидетеля? Точию дела его объявят; един бог
ведает помышления человеческа. Вы неблагословною виною раздор в церкви
священником есте; чернецем-попом - достойно служити во градех и селех, а
вдовцем чистым попом - недостойно служити и в пустынях, ниже во градех, а у
которого попа жена есть, достоин служити, священ убо женою. А что глаголете,
господа мои: мы то сотворили, тех отлучили, благочестия деля, очищая
церковь; ино, господа мои, рассудите, от кого то зло сталось в нашей земле?
Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали от
священства? Благословно ни сами, ни священники избранными не дозираете
священников, а во грады и в села не посылаете опытывати, как кто пасет
церковь божию, назираете священников боляры и дворецкими, недельщики, тиуны
и доводчики, своих деля прибытков". В истории просвещения древней Руси,
разумеется, не должно быть забыто имя книжника Никиты Поповича, который
держал спор с легатом и заставил последнего молчать по известию летописца.
Наконец, от описываемого времени дошел до нас любопытный памятник -
путешествие тверского купца Афанасия Никитина за три моря - Каспийское,
Индийское и Черное. Отправившись из Нижнего в свите ширванского посла,
Никитин был ограблен астраханскими татарами в устьях Волги, не захотел с
пустыми руками возвращаться в Русь, где у него были долги, и решился
пробраться в Индию с дорогим жеребцом, которого он надеялся выгодно продать
там, и, накупивши надобных на Руси товаров, возвратиться в отечество. Но он
ошибся в расчете: "Налгали мне псы бусурманы, наговорили, что всякого нашего
товара там много, а вышло, что нет ничего на нашу землю, все товар белый на
бусурманскую землю, перец да краски - это дешево, но зато пошлины большие да
на море разбойников много". Кроме обманутых надежд относительно торговых
выгод Никитин подвергался большим опасностям: "В Чунере хан взял у меня
жеребца и, узнавши, что я не бусурманин, а русский, стал говорить: "И
жеребца отдам, и тысячу золотых дам, стань только в нашу веру магометанскую;
а не станешь в нашу веру, то и жеребца возьму, и тысячу золотых на голове
твоей возьму" - и сроку дал 4 дни, в госпожинки на Спасов день. Но господь
бог смиловался на свой честный праздник, не отнял от меня, грешного, своей
милости, не повелел погибнуть в Чунере с нечестивыми; накануне Спасова дни
приехал Магмет Хоросанец; я к нему с челобитьем, чтоб похлопотал обо мне, и
он поехал к хану и отпросил меня, чтоб в свою веру меня не обращали, и
жеребца моего у хана взял. Таково господне чудо на Спасов день! Братья
русские христиане! Кто хочет идти в Индейскую землю, тот оставь веру свою на
Руси, закричи: Магомет! - и ступай в Индостанскую землю". Никитин описывает
роскошь южной природы, пышность владельцев и вельмож, великолепие дворцов
их, бедность сельского народонаселения, легкую одежду жителей Индии, их
легкие нравы. "Познакомился я со многими индейцами, - говорит Никитин, - и
объявил им о своей вере, что я не бусурманин, а христианин, и они не стали
от меня скрывать ни об еде своей, ни о торговле, ни о молитвах и жен своих
от меня не прятали; я расспросил все об их вере, и они говорят: веруем в
Адама, а Будда - это Адам и род его весь. Вер в Индии всех 84 веры, и все
веруют в Будду, а вера с верою не пьет, не ест, не женится".
Тяжко стало наконец Никитину на чужой дальней стороне среди 84 вер: "О
благоверные христиане! Кто во многие земли часто плавает, тот во многие
грехи впадает и веры лишается христианской. Мне, рабу божию Афанасию,
сгрустнулось по вере: уже прошло четыре Великих поста, четыре Светлых
воскресенья, а я, грешный, не знаю, когда Светлое воскресенье, когда пост,
когда Рождество Христово и другие праздники, ни середы, ни пятницы; книг у
меня нет: когда меня пограбили, то и книги у меня взяли; я с горя пошел в
Индию, потому что на Русь мне было не с чем идти, не осталось товару ничего.
Уже прошло четыре Светлых воскресенья в бусурманской земле, а христианства я
не оставил: дальше бог ведает, что будет. Господи боже мой! На тя уповах,
спаси мя! Пути не знаю, как выйти из Индостана; везде война! А жить в
Индостане - все истратишь, потому что у них все дорого: я один человек, а по
два с половиною алтына в день издерживаю, вина и сыты не пью". Наконец
Никитин выбрал путь - через Персию и Азиатскую Турцию к Черному морю, а
последним - в Кафу.
Средства к просвещению в описываемое время были скудны, как это можно
видеть из приведенного выше письма Геннадия Новгородского к ростовскому
архиепископу Иоасафу. Есть также известие, сколько книг принес с собою в
монастырь Иосиф Волоцкий: четыре Евангелия, Апостол, два псалтыря, сочинения
Ефрема, Дорофея, Петра, Дамаскина Василия Великого, патерик азбучный, два
ирмолога.
ПСКОВ
Война с Казанью. - Война с Литвою. - Глинский. - Смерть короля
Александра. - Глинский вооружается против преемника его, Сигизмунда, и
вступает в службу к московскому великому князю. - Вечный мир между Василием
и Сигизмундом. - Вражда у Василия с Крымом. - Дела ливонские. - Падение
Пскова.
Смерть помешала Иоанну отмстить подручнику своему, царю казанскому, за
его кровавый разрыв с Москвою. Василий, принявши правление осенью 1505 года,
дожидался весны следующего года, чтоб отправить на Магмет-Аминя войско
речным путем. В апреле 1506 поплыли с пехотою на судах брат великокняжеский
Димитрий Иванович и воевода, князь Федор Иванович Бельский; сухим путем
пошла конная рать под начальством князя Александра Владимировича
Ростовского. 22 мая судовая рать пришла под Казань, и князь Димитрий
немедленно велел ратным людям высадиться из судов и идти пешком к городу в
знойный день; татары выступили к ним навстречу и завязали бой, тогда как
другая часть казанского войска на лошадях тайно заехала им в тыл и отрезала
от судов; русские потерпели сильное поражение: много их было побито, много
взято в плен, много потонуло в Поганом озере. Узнав об этом несчастий,
великий князь в тот же день велел выступить к Казани князю Василью
Даниловичу Холмскому с другими воеводами, а брату послал сказать, чтоб до
прибытия Холмского не приступал вторично к городу. Но когда 22 июня
подоспела конная рать с князем Ростовским, то Димитрий не счел нужным
медлить долее и повел опять войска к городу; сначала он имел удачу, но потом
потерпел новое поражение и принужден был бежать, бросивши пушки и осадные
машины. Говорят, что казанцы, не надеясь одолеть русских силою, употребили
хитрость: раскинули стан и бросили его, как будто пораженные страхом;
русские кинулись на добычу, начали грабить; этим воспользовались казанцы и
поразили их наголову. Сам князь Димитрий ушел в Нижний; другой отряд
московского войска под начальством татарского царевича Джаналея и воеводы
Киселева пошел к Мурому, был настигнут на дороге казанцами, но побил их и
достиг благополучно Мурома.
Уже начались приготовления к походу на следующую весну, но Магмет-Аминь
не стал дожидаться этого нового похода и в марте 1507 года прислал в Москву
бить челом, чтоб великий князь заключил с ним мир и дружбу по старине, как
было с отцом его, великим князем Иоанном, причем обязывался отпустить
задержанного посла Яропкина и всех пленных, взятых на войне. Василий,
поговоря с братьями и боярами, согласился на этот мир для избавления
христианских душ, попавших в бусурманские руки, и для христианского
устроения.
Не одни только эти причины заставляли великого князя спешить
заключением мира с Казанью, довольствоваться возобновлением прежних
отношений; важнейшие дела на Западе требовали всего внимания Васильева. Мы
видели уже, что Александр литовский полагал большие надежды на смерть
Иоаннову, тем более что в Литве считали сторону Димитрия-внука довольно еще
сильною, думали, что она будет противиться утверждению Василия на столе
отцовском, и усобица между дядею и племянником обещала Александру удобный
случай к возвращению земель, отнятых у Литвы Иоанном. Узнав о смерти тестя,
Александр послал сказать ливонскому магистру Плеттенбергу, что теперь
наступило удобное время соединенными силами ударить на неприятеля веры
христианской, который причинил одинаково большой вред и Литве и Ливонии; но
магистр отвечал, что хотя время действительно благоприятное, однако все же
надобно дождаться конца перемирия, утвержденного крестным целованием, что
нельзя так вдруг начинать войны с таким сильным врагом, надобно прежде
наверное узнать, как молодые князья будут управляться в своем государстве,
ибо магистр ждет между ними несогласий, которые и подадут удобный случай к
начатию войны. Александр и его Рада признали справедливость этих
представлений, поблагодарили магистра за добрый совет, прося его немедленно
давать знать в Литву о том, что он узнает о несогласиях князей московских.
Александр велел объявить также Плеттенбергу, что он приказал собирать
войска, дабы пограничные московские князья и братья великого князя, живущие
в малых уделах, узнавши об этих приготовлениях, тем скорее могли обратиться
к Литве; просил и магистра распорядиться таким же образом в Ливонии, чтоб
испугать московского князя и сделать его уступчивее.
Александр действительно начал готовить полки для войны московской, но
из Москвы пришли вести, что там все спокойно. Василий княжит на столе
отцовском, а Димитрий-внук по-прежнему остается в тесном заключении. Надежды
на усобицы, на уступчивость Василия исчезли: когда послы Александровы,
предлагая вечный мир, требовали возвращения всех взятых у Литвы при Иоанне
земель, то бояре отвечали по-прежнему, что великий князь владеет только
своими землями, чужих не держит и возвращать ему нечего; по прежнему,
отцовскому обычаю Василий напоминал Александру, чтоб он не принуждал Елены к
латинству. Александр не мог воспользоваться смертию Иоанна, скоро умер сам
(в августе 1506 года), и теперь Василий хотел воспользоваться смертию
бездетного зятя для мирного соединения Литовской Руси с Московскою: он
послал сказать сестре, чтоб она "пожелала и говорила бы епископу, панам,
всей Раде и земским людям, чтоб пожелали иметь его, Василия, своим государем
и служить бы ему пожелали; а станут опасаться за веру, то государь их в этом
ни в чем не порушит, как было при короле, так все и останется, да еще хочет
жаловать свыше того". К князю Войтеху, епископу виленскому, к пану Николаю
Радзивиллу и ко всей Раде Василий приказывал о том же" "чтоб пожелали его на
государство Литовское". Елена отвечала, что Александр назначил преемником
себе брата своего, Сигизмунда; но в Литве встала сильная смута и усобица,
которою Василий московский хотел воспользоваться теперь в свою очередь.
Любимцем покойного короля Александра был князь Михаил Глинский,
маршалок дворный, потомок татарского князя, выехавшего в Литву при Витовте.
Глинский провел долгое время за границею, в Италии, Испании, при дворе
императора Максимилиана, везде умел приобрести расположение, почет умом,
образованностию, искусством в деле военном; неудивительно, что он затмевал
собою других панов литовских и умел овладеть полною доверенностию
Александра; владея обширными землями и замками, почти половиною всего
государства Литовского, Глинский приобрел многочисленную толпу приверженцев,
преимущественно из русских. Такое могущество возбудило в остальных панах
литовских сильную зависть и опасение, чтоб Глинский не овладел Великим
княжеством Литовским и не перенес столицы в Русь; отсюда явная вражда между
Глинским и другими членами литовской Рады. Ожесточение достигло высшей
степени, когда Александр по просьбам Глинского отдал город Лиду клиенту
последнего, Андрею Дрожжи, отнявши ее у пана Ильинича. Ильинич обратился с
жалобою к литовским вельможам, уже известным нам по делам московским, - к
Войтеху Табору, епископу виленскому, Николаю Радзивиллу, воеводе виленскому,
Яну Заберезскому, или Забржезинскому, воеводе троцкому, к Станиславу
Яновичу, старосте жмудскому, Станиславу Глебовичу, воеводе полоцкому, и
Станиславу Петровичу Кишке, наместнику смоленскому, которые, возводя
Александра на престол литовский, взяли с него обязательство не отнимать
волости ни у кого ни в каком случае, кроме преступления, заслуживающего
лишения чести и жизни. Основываясь на этом обязательстве, паны не допустили
Андрея Дрожжи до староства Лидского и возвратили его Ильиничу. Александр
сильно рассердился на панов; Глинский, разумеется, постарался еще больше
распалить гнев королевский; говорят, будто он твердил Александру: "Пока эти
паны в Литве, до тех пор не будет покою в Великом княжестве" - и довел
короля до того, что тот решился вызвать панов на сейм в Брест, схватить их в
замке и предать смерти; но паны, предуведомленные об опасности канцлером
польским Ласким, не пошли в замок, и, таким образом, намерение короля не
исполнилось; он мог отомстить только тем, что у Яна Заберезского, главного
врага Глинского, отнял воеводство Троцкое, Ильинича велел схватить и
посадить в тюрьму, а другим панам не велел казаться себе на глаза и только
по просьбе панов польских после простил.
В таком положении находились дела, когда Александр заболел тяжкою,
предсмертною болезнию. В это самое время толпы крымских татар напали на
Литву и страшно пустошили ее. Александр поручил войско Глинскому, и тот
одержал над крымцами блистательную победу, которая была последним делом
Александрова правления. Глинский, победитель, избавитель страны от свирепых
татар, стал еще страшнее панам литовским. Как только Александр умер, начался
спор о месте его погребения: польский канцлер Лаский хотел везти тело в
Краков, исполняя желание самого покойника, но паны литовские требовали, чтоб
король был погребен в Вильне, боясь того, что, когда они будут провожать его
тело в Краков, Глинский воспользуется их отсутствием и захватит Вильну с
своими русскими. Опасения их были, однако, напрасны: брат Александров,
Сигизмунд, прибыл немедленно в Вильну, и Глинский первый выехал к нему
навстречу. Зная, что новый великий князь уже предупрежден против него,
Глинский произнес пред Сигизмундом прекрасную речь, в которой очищал себя от
всякого подозрения в посягательстве на престол великокняжеский и обещал
верную службу. Сигизмунд отвечал ласково, благодарил за изъявление верности.
Понятно, с какою радостию литовские паны поспешили признать Сигизмунда
великим князем и короновать его в Вильне; вслед за этим и польская Рада
провозгласила его королем.
Александр отложил войну с Москвою, сдержанный благоразумными советами
Плеттенберга, спокойным утверждением Василия на столе отцовском, нападениями
татар и, наконец, болезнию; Сигизмунд думал, что может ознаменовать
вступление свое на престол удачною войною с московским князем, считая
обстоятельства для себя благоприятными в начале 1507 года: поход казанский
кончился неудачно, и Москва должна была снова употребить большие усилия для
поправления дел своих на востоке; прежние отношения Крыма к Москве
переменились: хан готов был помогать своему пасынку, царю казанскому, и
действовать заодно с Литвою против Москвы; и вот 2 февраля 1507 года
виленский сейм определил сбор войск к Светлому воскресенью. "А для того
такой короткий срок положен, - говорит сеймовое определение, - чтобы
неприятель господарский, услыхавши о желании нашего господаря начать с ним
войну и своих земель доставать, не предупредил и не вторгнулся в его
государство". Сигизмунд послал сказать Плеттенбергу, что крымский хан
заключил с ним союз против Москвы, что послы хана казанского просят его не
пропустить удобного времени и ударить вместе с Казанью на Москву, потому что
царь их четыре раза уже разбил ее войска, поразил наголову брата
великокняжеского, приходившего с пятьюдесятью тысячами войска, и
беспрестанно опустошает Московскую землю; что он, Сигизмунд, уже отправил
своих больших послов в Крым и Казань поднимать татар на Василия и своим
подданным велел быть готовыми на войну к Светлому воскресенью, ибо хочет
идти на неприятеля со всеми своими силами, видя, что таких благоприятных
обстоятельств для войны с Москвою еще никогда не бывало.
Распорядившись таким образом, Сигизмунд отправил послов в Москву
выведывать расположение тамошнего двора. Послы известили Василия о смерти
Александра, о восшествии на престол Сигизмунда и объявили от имени
последнего, что у великого князя Василия Васильевича и у короля Казимира
заключен был вечный мир, по которому они обязались не забирать друг у друга
земель и вод, что Казимир не нарушил ни в чем договора, который нарушен с
московской стороны; так как правда Казимира и Александра, королей, известна
всему свету, то Сигизмунд вызывает великого князя Василия к уступке всех
литовских городов, волостей, земель и вод, доставшихся его отцу во время
прежних войн, также к освобождению всех пленников литовских, дабы кровь
христианская не лилась, ибо король в своей правде уповает на бога: это была
явная угроза, что в случае неисполнения требования будет объявлена война;
наконец, послы жаловались, что московские подданные захватили четыре
смоленские волости, и помещики дорогобужские притесняют литовских
пограничников. Но и Сигизмунд, подобно Александру, обманулся в надежде на
благоприятное время для войны с Москвою: прежде его послов явились к
великому князю послы из Казани с просьбою о мире; с этой стороны,
следовательно, Василий мог быть покоен и потому дал Сигизмундовым послам
обычный ответ: "Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его отчин
никаких за собою не держим, а держим с божиею волею города и волости, земли
и воды, свою отчину, чем нас пожаловал и благословил отец наш, князь
великий, и что нам дал бог, а от прародителей наших и вся Русская земля -
наша отчина". Но этого мало: на гордый вызов Сигизмунда Василий отвечал
также решительным вызовом на войну, если король не захочет мира какой угоден
московскому государю; он велел сказать послам: "Как отец наш, и мы брату
нашему и зятю Александру дали присягу на перемирных грамотах, так и правили
ему во всем до самой его смерти; а с Сигизмундом-королем нам перемирья не
было. Если же Сигизмунд, как вы говорили, хочет с нами мира и доброго
согласия, то и мы хотим с ним мира, как нам будет пригоже". Потом,
перечисливши обиды, нанесенные литовцами русским, - взятие в Брянской
области более ста сел и деревень, грабеж купцов козельских, алексинских,
калужских, псковских, занятие волостей князя Бельского - Василий велел
сказать королю, чтоб за все это было сделано надлежащее удовлетворение, а в
противном случае он найдет управу. Наконец, отпуская послов, сам великий
князь велел им напомнить Сигизмунду о сестре своей, королеве Елене, чтоб она
ведала свой греческий закон, чтоб он, Сигизмунд, ее жаловал и берег и держал
в чести, а к римскому закону не принуждал.
В марте 1507 года происходили эти переговоры, а 29 апреля московские
полки уже пошли воевать Литовскую землю; ибо если Сигизмунд надеялся напасть
на Москву при благоприятных для себя обстоятельствах, то теперь эти
обстоятельства перешли вдруг на сторону Василия, который и спешил
пользоваться ими. Мы видели, что князь Михаил Глинский был принят,
по-видимому, благосклонно Сигизмундом; но если бы даже новый король и не
разделял всех подозрений панов литовских относительно Глинского, то, с
другой стороны, он не оказывал ему того доверия, каким Глинский пользовался
при покойном Александре. Этого уже было достаточно, чтоб враги Глинского
подняли головы; этого было достаточно, чтоб сам Глинский, привыкший к
первенствующему положению при Александре, чувствовал себя теперь в опале, в
уничижении. Но Глинского не хотели оставить в удалении и в покое; в начале
1507 года Сигизмунд отнял у брата Михайлова, князя Ивана Львовича,
воеводство Киевское и дал вместо него Новгородское (Новогрудекское).
Напрасно в грамоте своей, данной Ивану по этому случаю, король говорил, что
он этою переменою не уменьшил чести князя Ивана, который сохраняет прежний
титул и получает место в Раде подле старосты жмудского: обида была явная,
явно было, что Глинских продолжали подозревать в замыслах восстановить
Великое княжество Русское и потому не хотели оставить в их руках Киева. Но
этого мало: заклятый враг князя Михаила, Ян Заберезский, громко называл его
изменником; Глинский требовал суда с ним пред королем, но Сигизмунд, будучи
занят важными делами, откладывал этот соблазнительный суд, тем более что,
как видно, против Глинского достаточных улик не было, и в таком случае
король не хотел жертвовать Глинскому Заберезским. Но понятно, что Глинский
не хотел ждать; он отправился в Венгрию к королю Владиславу, брату
Сигизмундову, с просьбою вступиться в дело; но и ходатайство Владислава не
помогло. Тогда Глинский, сказав королю: "Ты заставляешь меня покуситься на
такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем", уехал в свои имения
и завел пересылку с великим князем московским, который обещал ему помощь на
всех его неприятелей.
Глинский писал в Москву, что для его дела и для дела теперь
великокняжеского самое благоприятное время, потому что в Литве войска не в
сборе, а от других стран помощи нет; Василий отвечал, что немедленно шлет в
Литву своих воевод и чтоб Глинский тоже не медлил. Глинский начал свое дело.
С семьюстами конных ратников он переправился через Неман, явился в Гродно,
подле которого жил тогда Заберезский, и ночью велел окружить двор
последнего; два иностранца, находившиеся в службе Глинского, взялись быть
орудиями кровавой мести своего господина: один - какой-то немец Шлейниц -
ворвался в спальню к Заберезскому, другой - турок - отсек ему голову,
которую на сабле поднесли Глинскому; тот велел ее нести перед собою на
древке четыре мили и потом утопить в озере. Покончивши с главным врагом,
Глинский разослал конницу свою искать и бить других враждебных ему панов
литовских, а сам, набирая все более и более войска, удалился в Новгород.
Тогда Сигизмунд заговорил другим языком с Москвою. Он вторично прислал
сюда за миром, предлагая в посредники Менгли-Гирея крымского, и в то же
время пытался возбудить против Василия брата его, дмитровского князя Юрия
Ивановича: литовские послы явились к последнему с просьбою, чтоб принял на
себя ходатайство о мире между Москвою и Литвою; но за этою просьбою
следовали тайные речи. "Узнали мы о тебе, брате нашем, - велел сказать ему
Сигизмунд, - что милостью божиею в делах своих мудро поступаешь, великим
разумом их ведешь, как и прилично тебе, великого государя сыну; не малые
слухи до нас дошли, что многие князья и бояре, покинувши брата твоего,
великого князя Василия Ивановича, к тебе пристали, и всякие добрые слухи о
тебе слышим, что нам очень приятно. Мы хотели с братом твоим, великим князем
Василием Ивановичем, быть в мире и союзе на всякого недруга; но он,
обрадовавшись отчинным нашим пограничным городам и волостям, землям и водам,
с нами житья не захотел. Так мы, брат милый, помня житье предков наших, их
братство верное и нелестное, хотим с тобою быть в любви и в крестном
целованьи, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю - неприятелем и во
всяком твоем деле хотим быть готовы тебе на помощь, готовы для тебя, брата
нашего, сами своею головою на коня сесть со всеми землями и со всеми людьми
нашими, хотим стараться о твоем деле, все равно как и о своем собственном. И
если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и приязни, то
немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского: мы перед ним дадим
клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни".
Неизвестно, что отвечал на это князь Юрий; но известен нам ответ
великого князя Василия сестре своей Елене, которая присылала в Москву с
ходатайством о мире. Оправдав поведение отца своего относительно короля
Александра, Василий пишет: "Когда после зятя нашего Александра на его
государствах сел брат его, Сигизмунд, то он прислал к нам своих послов; мы с
ним мира хотели, но он с нами не захотел; а после того Сигизмунд-король
поднимал бусурманство на христианство да посылал воевод своих многих со
многими людьми на наших слуг, на князей; а мы посылали своих воевод со
многими людьми, и наши воеводы от его людей отстоялись и пришли к нам
благополучно. Ты пишешь, что присылал к нам бить челом князь Михайла
Глинский; но к нам присылал бить челом не один князь Михаил Глинский, а
многие князья русские и многие люди, которые держат греческий закон;
сказывают, что теперь нужда на них пришла большая за греческий закон,
принуждают их приступать к римскому закону, и они били челом, чтоб мы
пожаловали их, за них стали и обороняли их. Нам кажется, что и тебе, сестре
нашей, теперь неволя большая, потому что, как зять наш Александр умер, мы
посылали навестить тебя и приказывали, чтоб ты нас о своем здоровьи без
вести не держала, но с тех пор послы от Сигизмунда-короля у нас не один раз
были, а от тебя к нам вести никакой нет. И если на Русь такая беда пришла,
то мы за нее стали и обороняли ее и вперед, даст бог, будем стоять и
оборонять. А ты бы, сестра, и теперь помнила бога и свою душу, отца нашего и
матери наказ, от бога душою не отпала бы, от отца и матери в неблагословеньи
не была бы и нашему православному закону укоризны не принесла. А что ты
писала к нам, чтоб мы с Сигизмундом-королем были в любви и братстве, то,
если Сигизмунд-король захочет с нами мира и доброго согласия, мы с ним мира
хотим, как нам будет пригоже" (июнь 1507 г.).
Сигизмунд обещал прислать новых больших послов в Москву, но почему-то
не прислал. Мы видели, что в письме к сестре Василий говорил уже о
возвращении своих воевод, ходивших на Литву; по литовским известиям, воеводы
его возвратились назад, заслышавши о приближении короля, который взял замок
Гзыков, опустошил несколько местечек и волостей московских, но принужден был
также возвратиться в Вильну от недостатка продовольствия для войска и от
сильных жаров. Справедливо или нет это известие, очевидно, что военные
действия 1507 года этим кончились. Весною следующего, 1508 года они
возобновились с новою силою; Глинский волновал Русь, пустошил волости
Слуцкие и Копыльские, овладел Туровом и Мозырем. Великий князь, уведомляя
его, что посылает к нему на помощь полки под главным начальством князя
Василия Ивановича Шемячича писал, чтоб он с этою помощию добывал ближайшие к
себе города, а далеко с нею в королевскую землю не ходил, дело делал бы не
спеша, пока подойдет другое, более многочисленное войско из Москвы. Глинский
хотел, чтоб Шемячич помог ему овладеть Слуцком, который, как писал он к
Василию, находился близко от его городов; пишут, что Глинскому хотелось
овладеть Слуцком для того, чтоб жениться на его княгине Анастасии и тем
получить право на Киев, которым прежде владели предки князей Слуцких. Но
князю Шемячичу хотелось быть поближе к северу, откуда должны были подойти
полки московские, и потому решено было идти под Минск, пустивши загоны в
глубь Литвы, для того чтоб смутить землю и помешать сбору войска. Эти загоны
были в осьми милях от Вильны, в четырех от Новгородка, заходили под самый
Слоним. Две недели стоял Глинский с Шемячичем у Минска, дожидаясь вести о
московских воеводах, но вести не было; это обстоятельство заставило их
отступить от Минска и двинуться к Борисову. Отсюда Глинский писал к великому
князю, чтоб смиловался не для его одного челобитья, но для собственной
пользы и для пользы всего притесненного христианства, которое всю надежду
полагает на бога да на него; велел бы своим воеводам спешить к Минску, иначе
братья и приятели его, Глинского, и все христианство придут в отчаяние,
города и волости, занятые с помощью великокняжескою, подвергнутся опасности
и самое благоприятное время будет упущено, ибо ратное дело делается летом.
Но великий князь, извещая о движении воевод своих - князей Щени из
Новгорода, Якова Захарьевича из Москвы и Григория Федоровича из Великих Лук,
приказывал Шемячичу и Глинскому, чтоб они шли для соединения с ними в Орше.
Шемячич и Глинский двинулись к Орше, овладели на дороге Друцком; в одно
время с ними пришел к Орше и князь Щеня с силою новгородскою, и начали
вместе осаждать эту крепость, но осада была неудачна; третий воевода, Яков
Захарьич, стоял под Дубровною. В это время пришла весть, что идет король к
Орше (после 11 июня 1508 года). Тогда воеводы отошли от нее и стали на
другом берегу Днепра; потом отступили далее, в Дубровну, и стояли здесь семь
дней; но король за Днепр ни сам не пошел, ни людей не послал; по литовским
же известиям, король переправился через Днепр после того, как его отряды
отбили русских от берега; ночь развела сражающихся; Глинский упрашивал
московских воевод, чтоб дали на другой день битву королю, но те не
согласились и в полночь отступили; король побоялся их преследовать и
возвратился в Смоленск.
Из Дубровны московские воеводы пошли на юго-восток, к Мстиславлю, где
выжгли посады, потом к Кричеву и, таким образом, расходились с королем в
противные стороны. Сигизмунд, остановившись в Смоленске, решился принять с
своей стороны наступательное движение. Войсками должен был начальствовать
гетман литовский, князь Константин Острожский, которому удалось перед тем
убежать из Москвы. Но смута встала в Литве вследствие ссоры между двумя
вельможами; поход Острожского с главным войском не мог состояться; литовские
отряды успели только сжечь Белую, овладеть Торопцом и занять Дорогобуж,
который сожгли сами русские, не надеясь защитить его. Но эти успехи
прекратились, когда великий князь велел подвинуться войскам своим к
угрожаемым границам: смоленский воевода, Станислав Кишка, засевший было в
Дорогобуже, бежал оттуда, заслышав о приближении московского войска;
литовские работники, пришедшие укреплять Дорогобуж для короля, были побиты;
неприятель очистил также и Торопец, заслышав приближение Щени.
Сигизмунд видел невозможность успешной борьбы с Москвою: московские
воеводы, уклоняясь от решительной битвы, вышли из литовских владений, но
должны были снова явиться в них при первом удобном случае; король,
следовательно, должен был постоянно держать наготове многочисленную рать, а
это было ему трудно, невозможно при внутреннем безнарядьи. Мы видели, что
поход Острожского был остановлен смутою между двумя вельможами, и в то же
время волнение, поднятое Глинским, не стихало, города, им принадлежавшие,
находились по-прежнему в их руках. По выходе московских воевод из Литвы
князь Михаил отправился в Москву, где вступил в службу к великому князю,
который одарил его платьем, конями, доспехами, дал ему два города на приезд
- Малый Ярославец и Медынь - да села под Москвою, отпустил с ним в Литву
полки свои для оберегания его вотчинных городов. Сигизмунду, следовательно,
нужно было кончить войну осенью, чтоб не дать Глинскому возможности
действовать зимою для подкрепления своей стороны; и вот король отправил из
Смоленска гонца в Москву за опасною грамотою для послов, которые приехали
сюда 19 сентября и заключили вечный мир; чтобы избавиться от Глинских,
возвратить их владения к Литве, Сигизмунд должен был решиться на важное
пожертвование: уступить Москве в вечное владение приобретения Иоанновы;
тяжелые для Литвы условия перемирия Александрова с Иоанном стали теперь
условиями вечного мира между Сигизмундом и Василием, который получил
желаемое, заключил мир, как ему было пригоже, доказал, что он чужим временно
ничем не владеет. Оба государя обязались быть заодно на всех недругов и на
татар, исключая Менгли-Гирея, царя перекопского. Глинским и их приятелям
выговорен был свободный выезд из Литвы в Москву. Предчувствие князя Михаила
сбылось: он затеял такое дело, о котором и король и он сам сильно должны
были жалеть, потерявши много; но Глинский не отчаивался заставить короля
жалеть еще больше.
Мы видели, что Сигизмунд вначале надеялся нанести Москве сильный удар с
помощию татар крымских и действительно не жалел денег, чтоб порвать союз
Менгли-Гирея с Москвою. В это время Крымская орда начинала обнаруживать
вполне свой разбойнический характер. Прежде Менгли-Гирей сдерживался боязнию
перед Ахматом и сыновьями его и потому дорожил союзом с Москвою; дорожил он
им и потому еще, что боялся турок и в случае изгнания от последних надеялся
найти убежище у московского князя; наконец, слава могущества и счастия
Иоаннова должна была внушать уважение варвару. Но теперь обстоятельства
переменились: Менгли-Гирей не боялся более остатков Золотой Орды, не видал
беспокойства со стороны Турции; в Москве вместо Иоанна господствовал молодой
сын его, окруженный опасностями внутри и извне, ибо и в Крыму могли ожидать
той же усобицы между сыновьями Иоанновыми, какой ожидали в Литве; притом
Менгли-Гирей устарел, ослабел и был окружен толпою хищных сыновей,
родственников и князей. Понятно, что эта хищная толпа с жадностию бросилась
на Сигизмундовы подарки, обещая ему за них опустошать московские владения;
но им еще выгоднее было брать подарки с обоих государств, Московского и
Литовского, обещать свою помощь тому, кто больше даст, обещать, а на самом
деле, взяв деньги с обоих, опустошать владения обоих, пользуясь их взаимною
враждою. С этих пор сношения обоих государств, и Московского и Литовского, с
крымцами принимают характер задаривания разбойников, которые не сдерживаются
никаким договором, никакими клятвами. Сюда присоединялись еще смешные
притязания на прежнее могущество, прежнее значение, которое ханы старались
восстановить хотя на бумаге; но унизительнее всего было то, что король
Сигизмунд решился потворствовать этим притязаниям, решился взять следующий
ярлык от Менгли-Гирея: "Великия Орды великого царя Менгли-Гирея слово правой
и левой руки великого улуса темникам, тысячникам, сотникам, десятникам,
уланам, князьям и всем русским людям, боярам, митрополитам, попам, чернецам
и всем черным людям. Даем вам ведать, что великие цари, деды наши и великий
царь Ази-Гирей, отец наш, когда их кони были потны, к великому князю Витовту
в Литовскую землю приезжали гостить, великую честь и ласку видали; за это
пожаловали его Киевом и многие другие места дали. Великий князь Казимир с
литовскими князьями и панами просили нас о том же, и мы им дали Киев,
Владимир, Луцк, Смоленск, Подолию, Каменец, Браславль, Сокальск, Звенигород,
Черкасы, Хаджибеев маяк (Одесса), начиная от Киева Днепром до устья...
Путивль, Чернигов, Рыльск, Курск, Оскол, Стародуб, Брянск, Мценск, Любутск,
Тулу.., Козельск, Пронск; потом, повышая брата нашего Казимира, мы придали
ему к литовскому столу Псков, Великий Новгород, Рязань; а теперь мы
пожаловали Сигизмунда, брата нашего, столец в Литовской земле дали ему со
всеми вышеписанными землями".
И вот, несмотря на то что Василий в начале своего княжения поспешил
взять с Менгли-Гирея клятвенную грамоту в соблюдении прежнего союза, какой
был у Москвы с Крымом при Иоанне III, летом 1507 года пришла весть, что идет
множество татар по степи и надобно ждать их прихода на белевские, одоевские
и козельские места. Великий князь немедленно выслал полки на украйну;
московские воеводы не успели помешать татарам набрать в ней большую добычу,
но пустились за разбойниками в степь, нагнали их на Оке, поразили и отняли
всю добычу (9 августа). После этого во все продолжение войны с Литвою
нападений не было. Глинский с своей стороны также обратился в Крым, прося
покровительства у хана, поднимая его на короля; Менгли-Гирей не отказывался
от союза и с Глинским, обещал завоевать для него Киев, не переставая в то же
время обещать королю, что хочет послать к нему на помощь татар своих к Киеву
и даже к Вильне. Но король спешил отказаться от такой помощи, писал к
Менгли-Гирею от 11 июня 1508 года, что помощь татарская уже более не нужна в
Литве, которая очищена от Глинского и московских воевод, и сам он,
Сигизмунд, уже приблизился к московским границам, а просит хана послать
войско на Брянск, Стародуб и Новгород Северский: "Если не захочешь сыновей
послать, то пошли хотя несколько тысяч людей своих и тем покажи нам
искреннее братство и верную приязнь, а мы, как тебе присягнули и слово свое
дали, так и будем все исполнять до смерти, тебя одного хотим во всем тешить
и мимо тебя другого приятеля искать не будем". Король обещал выслать
немедленно и деньги в Крым.
Но разбойники еще помнили поражение на Оке, и хан не послал войска в
другой раз к московским украйнам; ему казалось безопаснее посредством
клятвенного обещания союза выманить у великого князя московского как можно
больше подарков, выманить также и пасынка своего, бывшего казанского царя
Абдыл-Летифа, находившегося в заточении, и вовлечь Василия в войну с
Астраханью, с которою у Москвы не было никаких враждебных столкновений.
Требовал подарков не один хан; обыкновенно послы привозили к великому князю
множество грамот от всех царевичей и царевен: все это слало тяжелые поклоны
с легким поминком, а себе требовало тяжелых поминков; но кроме царевичей и
царевен нужно было дарить всех мурз и князей; Менгли-Гирей писал великому
князю: "Брат мой, князь великий Иван, Ямгурчей-Салтану кроме десяти
(подарков) портище соболье, да 2000 белки, да 300 горностаев, не убавляя,
посылывал, а нынче от тебя так не привезено. Из моих мурз и князей двадцати
человекам поминка не досталось: так ты бы им прислал по сукну; а если им не
пришлешь, то они скажут: шерть (присягу) с нас долой! И сильно нам станут об
этом докучать: так бы нам докуки не было". Хан требовал беспошлинной
торговли для своих купцов и писал великому князю: "Послал я своего торговца,
и если товар, какой ему нужно купить, будет дорог, то я ему велел за хорошею
белкою и в Казань идти. В каком месте он начнет товар мой продавать или в
какой город пойдет, то ты своего доброго человека с ним пошли, чтоб на нем
тамги не брали, чтоб силы и наступания ему никакого не было, потому что мои
деньги все равно что твои деньги; так вели постеречь и поберечь. От наших
отцов и дедов наших ордобазарцы в Москву и в другие города хаживали, и нигде
с них тамги не брали, потому что их деньги - наши деньги и брать с них тамгу
- значит надо мною насмехаться. Изначала наши ордобазарцы в кермосараях
(гостиных дворах) не ставятся, ставятся, где хотят; и никто им о том слова
не говорит". Хан требовал также присылки одоевской дани, как она шла в Крым
при Иоанне III.
Великий князь исполнил требование хана относительно ордобазарцев: не
велел брать с них тамги и ставить их на гостиных дворах, но отказался
отправить войско на Астрахань: "Судов на Волге при отце моем не делывали да
и теперь не делают, и народу служебного туда переслать нельзя". Великий
князь не согласился также отпустить Абдыл-Летифа в Крым, но соглашался
возвратить ему свободу и наделить городом; Менгли-Гиреев посол настаивал,
чтоб Абдыл-Летифу дали Каширу, но великий князь никак на это не согласился:
поместить Абдыл-Летифа так близко к степи значило передать украйну в жертву
крымцам или по крайней мере дать Летифу возможность уйти из Московского
государства; ему дали Юрьев, причем взяли с него клятвенную грамоту,
показывающую нам тогдашние отношения так называемых служилых татарских
царевичей к государству. Летиф, называя себя царем и великого князя братом,
обязуется быть в приязни с его друзьями и в вражде с врагами, не мириться и
не ссылаться ни с кем без его ведома, показывать ему все грамоты, какие
только будут присланы к нему от других владельцев; если великий князь пошлет
его на свою службу, то ему и его войску, ходя по московским землям, не брать
и не грабить своею рукою ничего, над христианами насилья никакого не делать,
а кто это сделает или церковь поругает, того выдать; убьют такого
преступника на месте преступления - вины нет; послы Летифа, едущие в Москву,
берут корм по ямам; но торговцы его корм должны себе покупать; послов и
купцов московских Летифу не хватать и не грабить, также русских пленных,
которые побегут из Орды; Летиф обязывается не мыслить зла Янаю-царевичу,
живущему в городке Мещерском, и Ших-Авлиару-царевичу, помещенному в
Сурожике, и никакому другому царю или царевичу, которые будут в Московском
государстве; не принимать от них уланов, князей и козаков, хотя бы они
прежде ушли от них в Орду или Казань, и оттуда их не принимать; также не
принимать татар великокняжеских, кроме четырех родов: Ширинова, Баарынова,
Аргинова и Кипчакова; обязывается не воевать с Казанью без ведома
великокняжеского, не выезжать из Московского государства и быть во всем
послушным великому князю. С своей стороны великий князь дал Летифу на словах
клятву держать его другом и братом, но в грамоту этой строки писать не велел
для прежнего своего дела.
Послы московские начали подвергаться в Крыму насилиям от хищных
царевичей и мурз; отпуская к Менгли-Гирею знатного посла своего, Василия
Морозова, великий князь писал к хану, что если и Морозов потерпит такое же
насилие и бесчестие, какое потерпел прежний посол Заболоцкий, то вперед он
будет посылать к нему людей молодых, а не бояр; и Морозову был дан наказ:
"Если станут у него просить какой пошлины, то ему в пошлину никому ничего не
давать, кроме того, что с ним послано от великого князя в поминках". Морозов
выполнил наказ; но пусть он сам расскажет нам, чего стоило ему это
выполнение. "Приехал я к воротам, - доносит посол великому князю, - сошел с
лошади, пошел пешком в городские ворота и вижу, что в воротах сидят все
лучшие князья; они со мной карашевались (здоровались) по обычаю; но когда
дошла очередь до Кудаяр-мурзы, то он со мною не карашевался, а сказал
толмачу: "Скажи боярину, что он холоп!" Толмач мне тут не сказал, а он на
толмача с ножом, и толмач мне сказал у царевых дверей. Я пошел к царю и
девяти (подарки) понесли за мною; тут Кудаяр-мурза отнял у подьячего шубу
беличью хребтовую; как подошел я к царевым дверям, ясаулы посохи свои
бросили передо мною и стали говорить толмачу: "Давай пошлины!" Я перешагнул
через посохи. "Ничего, - говорю, - не ведаю"; а мурза Аппак мне сказал: "Не
потакай, ступай прямо к царю". Царь спрашивал о твоем (великого князя)
здоровье, меня жаловал, и царевичи меня жаловали и карашеваться звали; я
посольство правил, царь меня жаловал чашею и остаток подал, и царевичи
жаловали, остатки подавали; потом царь, немного посидевши, велел мне чашу
подать, а я чашу подал царю, царевичам и князьям, но когда дошел черед до
Кудаяр-мурзы, то я начал бить челом царю на него, что холопом меня назвал и
шубу отнял. "Кудаяр-мурзе, - говорил я, - чашу не подам за это: холоп я твой
да брата твоего, государя великого князя Василия Ивановича". Царь начал
говорить за Кудаяра (по нем покрашивать). "Мы его этим пожаловали", -
говорил царь. Я на это отвечал: "В том, государь, волен ты, вольный человек,
хотя и все ему отдай". Царь после этого меня отпустил и прислал за мною с
медом, а Кудаяра, говорят, бранил и вон выслал... А царевич Ахмат-Гирей
прислал ко мне дувана своего; дуван ко мне приехал, да стал браниться,
говорит: "Царевич тебе приказал сказать: не додашь мне тех поминков, что мне
Заболоцкий давал, и я тебя велю на цепи к себе привести". Я ему отвечал:
"Цепи твоей не боюсь, а поминков не дам, поминков у меня нет".
Мы видели, что и Александр и Сигизмунд, желая войны с Москвою,
старались поднять на нее магистра ливонского, но уже из ответа
Плеттенбергова Александру можно было усмотреть, что старания будут
безуспешны. Ливония и города ганзейские хлопотали только о том, чтобы с
помощию короля римского Максимилиана возвратить своих пленников и товары,
захваченные при Иоанне. Известный нам Гардингер приехал осенью 1506 года в
Москву с прежнею просьбой от Максимилиана об освобождении ливонских
пленников; Василий велел отвечать: "Если Максимилиан, король римский, будет
с нами в союзе, братской любви и дружбе, как был с отцом нашим, и если
магистр, архиепископ и вся земля Ливонская от нашего недруга литовского
отстанут, пришлют бить челом в Великий Новгород к нашим наместникам,
исправятся нашим отчинам, Великому Новгороду и Пскову, вовремя, то мы,
посмотри по их челобитью, для Максимилиана, короля римского, прикажем своим
наместникам и своим отчинам, Новгороду и Пскову, с ливонцами мир заключить,
как будет пригоже, и тогда пленников освободим". Ливонские послы не являлись
в продолжение войны с Литвою; но когда эта война кончилась, то магистр в
марте 1509 года прислал бить челом о перемирии, которое и было заключено
новгородским и псковским наместниками на четырнадцать лет; по договору немцы
обязались не приставать к литовскому великому князю и его преемникам,
получили право торговать в Новгородской земле всяким товаром, кроме соли, с
обеих сторон обязались давать послам проводников и подворья безденежно.
Потом Максимилиан присылал с просьбою, чтобы позволено было ганзейским
городам торговать по-прежнему с Новгородом и Псковом и чтоб отданы были
товары, захваченные при Иоанне; Василий отвечал, что относительно
возобновления торговли исполнит просьбу Максимилианову, если ганзейские
города пришлют к новгородским и псковским наместникамить о том челом
попригожу, но что товаров им не отдадут.
Обезопасив себя со стороны Казани, Крыма, Литвы и Ливонии, Василий
задумал порешить со Псковом, к чему подавали повод постоянные столкновения
власти народной со властию наместника великокняжеского. С 1508 или 1509 года
во Пскове наместником был князь Иван Михайлович Репня-Оболенский, а псковичи
прозвали его Найденом, потому что, говорит их летописец, приехал он в Псков
не по обычаю не будучи прошен и объявлен, нашли его псковичи на загородном
дворе, потому священники навстречу к нему со крестами не ходили; и был этот
князь лют до людей, прибавляет летописец. Осенью 1509 года великий князь
отправился в Новгород и получил здесь от Оболенского жалобу, что псковичи
держат его нечестно не так, как держали прежних наместников, и дела
государские делают не по-прежнему, в суды и доходы великокняжеские
вступаются и людям наместничьим от них бесчестие и насилие большое. Вслед за
жалобою от наместника явились в Новгород посадники и бояре псковские,
поднесли великому князю в дар полтораста рублей и били челом, что обижены от
наместника, от его людей, от его наместников пригородских и от их людей.
Великий князь отвечал: "Хочу отчину свою жаловать и оборонять, как отец наш
и деды делали; и если придет на моего наместника много жалоб, то я его
обвиню перед вами". Отпустив посадников и бояр, Василий отправил в Псков
окольничего князя Петра Васильевича Великого и дьяка Далматова с приказанием
выслушать князя Оболенского с псковичами порознь и помирить их. Посланные
возвратились и объявили, что псковичи с наместником не мирятся, приехали
опять посадники бить челом, чтоб государь дал им другого наместника, а с
Репнею прожить им нельзя. Тогда великий князь велел ехать к себе в Новгород
Репне и всем псковичам, у которых есть жалобы на наместника. Поехал
наместник, поехал посадник Леонтий, но поехал жаловаться не на Оболенского,
а на товарища своего, другого посадника, Юрия Копыла; Юрий поехал отвечать и
скоро прислал из Новгорода грамоту: "Если не поедут посадники из Пскова
говорить против князя Ивана Репни, то вся земля будет виновата". Тогда
сердце у псковичей приуныло; поехали девять посадников да купеческие
старосты всех рядов. Великий князь управы им не дал, но объявил: "Сбирайтесь
жалобщики на Крещение, тогда я вам всем управу дам, а теперь вам управы
никакой нет". Жалобщики возвратились домой и, когда подошел срок,
отправились опять в Новгород. В самый праздник Крещения Василий велел
псковичам собраться и идти на реку на водосвятие, где был и сам с крестным
ходом; потом бояре объявили им: "Посадники псковские, бояре и жалобщики!
Государь велел вам всем сбираться на государский двор, а кто не пойдет, тот
бы боялся государевой казни, потому что государь хочет дать вам всем
управу". Псковичи отправились с реки на владычный двор; посадники, бояре и
купцы введены были в палату, а младшие люди стояли на дворе: и вот вошли в
палату московские бояре и сказали псковичам: "Пойманы вы богом и великим
князем Василием Ивановичем всея Руси". Посадников посадили тут же, в палате,
а младших переписали и отдали новогородцам по улицам беречь и кормить до
управы. Так говорит псковский летописец; по известию же других летописцев,
великий князь велел псковскому наместнику, князю Репне, с посадниками стать
перед собою, выслушал и обыскал, что посадники не слушались наместника, в
суды и пошлины его вступались, держали его не так, как прежних наместников;
также от них и псковичам было много обид и насильств, но что более всего -
государское имя презирали, нечестно держали. За это великий князь положил
опалу на посадников, велел их схватить и раздать детям боярским по
подворьям. Тогда посадники и другие псковичи, познав свою вину, били челом
государю, чтоб пожаловал отчину свою, Псков, устроил, как ему, государю, бог
известил. Великий князь велел им сказать чрез бояр своих: "Вы достойны за
свои вины казни и опалы; но государь вам готов оказать милость, если вы
исполните его волю, вечевой колокол свесите, чтоб впредь вечу не быть, а
быть в Пскове двум наместникам и по пригородам быть также наместникам;
государь сам хочет быть в Пскове, помолиться св. Троице и всему указ
учинить, как судить наместникам в Пскове и по пригородам; если волю
государеву исполните, то государь вас жалует, в имения ваши и в земли не
вступается. Если же государева жалованья не признаете и воли его не
исполните, то государь будет делать свое дело, как ему бог поможет, и кровь
христианская взыщется на тех, кто государево жалованье презирает и воли его
не исполняет". Посадники и все псковичи отвечали боярам: "За государево
жалованье мы здесь челом бьем, но велел бы государь послать во Псков с теми
же речами". Они целовали крест служить Василию, его детям и наследникам до
конца мира.
Псковичи узнали об участи посадников от купца своего Филиппа Поповича,
который услыхал весть на дороге в Новгород, бросил товар и поскакал во Псков
сообщить ее гражданам. На псковичей напал страх, трепет и тоска, гортани их
пересохли от печали, уста пересмякли; много раз приходили на них немцы, но
такой скорби еще им не бывало, как теперь, говорит их летописец. Собрали
вече, начали думать, ставить ли щит против государя, запираться ли в городе.
Помянули крестное целование, что нельзя поднять рук на государя, а посадники
и бояре и лучшие люди все у него. Порешивши, что сопротивляться нельзя,
псковичи послали к великому князю гонца Евстафия, соцкого, бить челом со
слезами: "Чтоб ты, государь, жаловал свою отчину старинную; а мы, сироты
твои, прежде были и теперь неотступны от тебя и сопротивляться не хотим; бог
волен да ты в своей отчине и в нас, своих людишках". С объявлением воли
великокняжеской приехал в Псков дьяк Третьяк Далматов, который сказал на
вече от имени Василия: "Если отчина моя хочет прожить в старине, то должна
исполнить две мои воли: чтоб у вас веча не было и колокол вечевой был бы
снят; быть у вас двум наместникам, а по пригородам наместникам не быть; в
таком случае вы в старине проживете; если же этих двух волей не исполните,
то как государю бог на сердце положит: много у него силы готовой, и
кровопролитие взыщется на тех, кто государевой воли не сотворит; да государь
велел вам еще объявить, что хочет побывать на поклон к св. Троице во Псков".
Отговоривши свою речь, дьяк сел на ступени. Псковичи ударили челом в землю и
не могли слова промолвить, потому что глаза у них наполнились слезами,
только грудные младенцы не плакали; наконец, собравшись с духом, отвечали
дьяку: "Посол государев! Подожди до завтра: мы подумаем и обо всем тебе
скажем"; тут опять все горько заплакали. "Как зеницы не выпали у них вместе
со слезами? Как сердце не оторвалось от корня своего?" - говорит летописец.
Думать псковичам было нечего; день прошел в плаче, рыданиях, стонах;
бросались друг к другу на шею и обливались слезами. Задержанные в Новгороде
посадники и бояре писали к ним, что дали Василию крепкое слово своими душами
за себя и за всех псковичей исполнить государево приказание; писали, что
общая гибель будет следствием сопротивления великому князю, у которого
многочисленное войско. На рассвете другого дня позвонили к вечу; Третьяк
приехал, и псковичи сказали ему: "В летописях наших написано, с прадедами,
дедами и с отцом великого князя крестное целование положено, что нам,
псковичам, от государя своего, великого князя, кто бы ни был на Москве, не
отойти ни в Литву, ни к немцам; отойдем в Литву или к немцам или станем жить
сами собою без государя, то на нас гнев божий, голод, огонь, потоп и
нашествие поганых; на государе великом князе тот же обет, какой и на нас,
если не станет нас держать в старине; а теперь бог волен да государь в своей
отчине, городе Пскове, и в нас, и в колоколе нашем, а мы прежней присяге
своей не хотим изменять и на себя кровопролитие принимать, мы на государя
рук поднять и в городе запереться не хотим; а хочет государь наш, князь
великий, помолиться живоначальной Троице и побывать в своей отчине, во
Пскове, то мы своему государю рады всем сердцем, что не погубил нас до
конца". 13 января 1510 года сняли вечевой колокол у св. Троицы и начали
псковичи, смотря на колокол, плакать по своей старине и по своей воле, и в
ту же ночь Третьяк повез вечевой колокол к великому князю в Новгород.
За неделю до приезда великого князя приехали воеводы его с силою и
повели псковичей к крестному целованию, а посадникам сказали, в какой день
великий князь будет во Псков: посадники, бояре, дети боярские и посадничьи и
купцы поехали в Дубровно встречать государя, который приехал во Псков 24
января. В тот же день рано приехал владыка коломенский и объявил
духовенству, что великий князь не велел встречать себя далеко; духовенство
осталось, а псковичи встретили его за три версты от города и ударили челом в
землю; государь спросил у них о здоровье, они отвечали: "Ты бы, государь
наш, князь великий, царь всея Руси, здрав был". На торгу встретил владыка
коломенский с псковским духовенством; в Троицком соборе пели молебен и
кликали многолетие государю; благословляя его, епископ сказал: "Бог тебя,
государь, благословляет взятием Пскова"; которые псковичи были тут в церкви
и слышали это, заплакали горько. "Бог волен да государь, - сказали они, - мы
были исстари отчиною отцов его, дедов и прадедов". На четвертый день великий
князь велел быть у себя посадникам, боярам, купцам и житым людям, чтоб
пожаловать их своим жалованьем, как было им сказано. Когда они собрались, то
князь Петр Васильевич Великий перекликал некоторых из них по списку и велел
им идти в гридню, где их всех отдали под стражу; менее же значительным
псковичам, оставшимся на дворе, князь Петр сказал: "До вас государю дела
нет, а до кого государю дело, тех он к себе берет; а вас государь пожалует
своею жалованною грамотою, как вам вперед жить". Лучшие псковичи вышли из
гридни с приставами, отправились по своим дворам и в ту же ночь стали
сбираться в Москву с женами и детьми, взяли с собою только что полегче, а
прочее все бросили и поехали наспех с большим плачем и рыданием; поехало
всего тогда 300 семей. Отнялась слава псковская, говорит летописец; по его
словам, беда постигла псковичей за самоволие и непокорение друг другу, за
злые поклепы и лихие дела, за кричанье на вечах; не умели своих домов
устраивать, а хотели городом управлять.
Великий князь послал боярина Петра Яковлевича Захарьина (Кошкина)
поздравить Москву со взятием Пскова, а сам жил во Пскове четыре недели,
устраивал новый быт: деревни сведенных бояр псковских он роздал своим
боярам; в наместники назначил Григорья Морозова и Ивана Челяднина, дьяком -
Мисюря Мунехина, другим ямским дьяком - Андрея Волосатого, назначил 12
городничих, 12 старост московских и 12 псковских, дал им деревни и велел
сидеть в суде с наместниками и тиунами, стеречь правды; дал псковичам
уставную грамоту; послал своих наместников по пригородам и велел привести
пригорожан к крестному целованию; из Москвы присланы были во Псков добрые
люди, гости числом 15, для установления тамги, потому что во Пскове прежде
тамги не было, торговали беспошлинно, и для делания денег на новый чекан;
присланы были из Москвы также пищальники казенные и воротники; а уезжая,
великий князь оставил во Пскове 1000 человек детей боярских и 500
новгородских пищальников. К Троицыну дню того же года приехали
купцы-москвичи на место сведенных псковских, 300 же семей из десяти городов,
и начали им давать дворы в Среднем городе а псковичей всех выпроводили в
Окольный город и на посад.
Летописец жалуется на первых наместников. "У наместников, - говорит он,
- у тиунов их и дьяков правда, крестное целование взлетели на небо, а кривда
начала между ними ходить; были они немилостивы к псковичам, а псковичи
бедные не знали суда московского; наместники пригородные торговали
пригорожанами, продавали их великим и злым умышленном, подметем и поклепом;
приставы наместничьи начали брать от поруки по 10, 7 и 5 рублей, а кто из
псковичей сошлется на уставную грамоту великого князя, как там определено,
почему брать с поруки, того они убьют; от их налогов и насильства многие
разбежались по чужим городам, бросивши жен и детей; иностранцы, жившие во
Пскове, и те разошлись в свои земли, одни псковичи остались, потому что
земля не расступится, а вверх не взлететь". Слух о таком поведении
наместников дошел до великого князя: в следующем же, 1511 году он свел
Морозова и Челяднина, и на их место прислал двоих князей - Петра Великого и
Семена Курбского; Петр был прежде князем во Пскове и знал всех псковичей.
Новые наместники были добры до псковичей, говорит летописец, и вот горожане,
которые разошлись, начали опять собираться во Псков. Наместники эти жили
четыре года. Наместники сменялись; не сменялся дьяк Мисюрь Мунехин, имевший
важное значение, управлявший, как видно, всем. После семнадцатилетнего
пребывания во Пскове Мисюрь умер в 1528 году. Дьяки начали часто
переменяться после него; по словам летописца, были дьяки мудры, а земля
пуста; казна великокняжеская начала увеличиваться во Пскове, но из дьяков ни
один не выехал поздорову из Пскова в Москву, потому что друг на друга
воевали. Мы еще будем иметь случай упомянуть о Мисюре.
СМОЛЕНСК
Возобновление войны с Литвою. - Взятие Смоленска. - Измена Глинского. -
Поражение русских у Орши. - Сигизмунд не пользуется победою. - Сигизмунд
подущает крымцев к нападению на русские владения. - Союз Василия с
Альбрехтом Бранденбургским. - Посредничество императора Максимилиана. -
Посольство Герберштейна. - Союз Казани и Крыма против Москвы. - Нашествие
Магмет-Гирея. - Перемирие с Литвою. - Войны с Казанью. - Сношения с Крымом,
Швециею, городами ганзейскими, Даниею, Римом, Турциею. - Присоединение
Рязани, княжества Северского и удела Волоцкого.
Если великому князю московскому выгодно было окончательно закрепить за
собою отцовские завоевания в Литве, если Сигизмунду, с другой стороны, важно
было без новых уступок освободиться от изнурительной и вследствие движений
Глинского опасной войны, то, конечно, Глинскому, потерпевшему полную неудачу
в своих замыслах, принужденному покинуть родную страну, не было никакой
выгоды от прекращения войны между Москвою и Литвою. Понятно, что пребывание
Глинского при дворе московском не могло служить ручательством в сохранении
мира; понятно, что этот даровитый, энергический, знающий, бывалый человек
должен был употреблять все усилия к возвращению себе прежнего положения,
прежних владений; понятно, что человеку, привыкшему к великокняжескому
положению в Литве, привыкшему управлять государством при Александре, нельзя
было привыкнуть к положению дел в Москве, где великий князь касательно
ограничения власти боярской приводил к концу меры отцовские; понятно, что
Глинский постоянно обращал беспокойные взоры на запад, прилежно следил за
делами Сигизмунда, с радостию замечал, когда эти дела начинали становиться
затруднительными, и употреблял все усилия, чтоб склонить великого князя
московского воспользоваться стесненным положением короля для начатия новой
выгодной войны. Сигизмунд понимал, что Глинский не даст ему продолжительного
мира с Москвою, и потому в начале 1509 года попытался склонить Василия к
выдаче ему князя Михаила. "Сестра твоя, королева Елена, - велел сказать
Сигизмунд Василию, - уже извещала тебя, что изменник наш Михайло Глинский,
позабывши ласки и жалованье брата нашего, господаря своего Александра,
который из смерда сделал его паном, посягнул на его здоровье, своими чарами
свел его в могилу; королева устно нам об этом говорила, подробно писала в
письме и послов к нам за этим делом отправляла, а злодей, чуя свою вину,
убежал в наше отсутствие и теперь у тебя. Напоминаем тебе, брату нашему,
чтоб ты вместе с ним сочувствовал скорби, которую причинил этот злодей нам и
сестре твоей, и выдал бы нам изменника и убийцу зятя твоего вместе с
братьями и помощниками или бы у себя казнил его перед нашими послами. Если
ты это сделаешь, то мы будем поступать точно таким же образом с твоими
подданными, которые, нагрубивши тебе, уйдут к нам". Василий отвечал отказом.
Конечно, такие требования не могли утушить в Глинском вражды к Сигизмунду;
он завел переписку с Иоанном, королем датским, с целию вооружить его против
Сигизмунда; последний, получивши от Иоанна это письмо, переслал его к
Василию московскому и велел сказать ему: "Сам посмотри, гораздо ль это
делается? Ты с нами в мире, а изменник наш, слуга твой, живя в твоей земле,
шлет к братьям нашим, королям христианским, такие грамоты с несправедливыми
словами. Казни этого злодея, чтоб он вперед так не делал". Ответа не было.
Сигизмунд замолчал о Глинском, и содержанием сношений между обоими дворами
до 1512 года были взаимные жалобы на пограничные обидные дела, взаимные
требования высылки судей для их решения. Летом 1512 года Василий послал
сказать Сигизмунду: "Дошел до нас слух, что твои паны - воеводы виленский и
троцкий - сестру нашу, королеву Елену, схватили в Вильне, свезли в Троки,
людей ее всех отослали, казну всю взяли; в городах ее и волостях, данных ей
мужем, паны твои ни в чем не дают ей воли; державши ее три дня в Троках,
свели в Биршаны. Мы к тебе не раз приказывали, чтоб нашей сестре от тебя и
от твоих панов никакого бесчестья не было и к римскому закону ее не
принуждали бы; и нам неизвестно, за что нашей сестре такое бесчестье и
принуждение и с твоего ли ведома это сделано или без твоего? Ты бы, брат,
поберег, чтоб нашей сестре от тебя и от твоих панов бесчестья и небреженья
никакого не было, казну ее велел бы всю ей отдать, людям ее велел бы быть
при ней по-прежнему, в города ее и волости панам своим вступаться не велел,
чтоб у нас за то с тобою нежитья не было; да дай нам знать, за что нашей
сестре, а твоей снохе такое бесчестье и принуждение учинено, с твоего ли
ведома или нет, чтоб нам об этом знать. Посылаем к тебе в твои пограничные
города, к твоим наместникам в Смоленск, Полоцк и Витебск детей боярских для
решения пограничных обидных дел; эти дети боярские приедут в твои города на
Дмитров день 1512 года (26 октября), а ты бы своих дворян для того же дела
прислал в наши пограничные города на Николин день осенний" (6 декабря 1512
года). Сигизмунд отвечал: "Что касается панов, воевод виленского и троцкого,
то нам очень хорошо известно, что они у невестки нашей казны, людей, городов
и волостей не отнимали, в Троки и Биршаны ее не увозили и бесчестья ей
никакого не наносили; они только сказали ей с нашего ведома, чтоб ее милость
на тот раз в Браславль не ездила, а жила бы по другим своим городам и
дворам, потому что пришли слухи о небезопасности пограничных мест. Дивимся
мы тому, что брат наш по речам лихих людей, не доведавшись наверное, к нам
присылает и говорит о том, чего у нас и в уме не было. Мы с тех пор, как
стали господарем на отчине нашей, невестку нашу держали в большом почете, к
римскому закону ее не принуждали и не будем принуждать, и не только не
отнимали у нее тех городов и волостей, которые дал ей брат наш, Александр,
но еще несколько городов, волостей и дворов ей наших придали; и вперед, если
даст бог, хотим ее милость держать в почете. А чтоб брат наш мог лучше
увериться, поезжай ты, посол, к невестке нашей, королеве, и спроси ее сам;
что ты от нее услышишь, то и передай брату нашему; а вперед, брат наш, лихим
людям не верил бы, чтоб между нами ссоры не было. Мы с тобою пошлем к
королеве писаря нашего: пусть ее милость перед тобою и перед нашим писарем
скажет, вправду ли с нею так было или нет".
Слух о происшествии с Еленою, как видно из речей Василия, не был еще,
по его мнению, решительною причиною к разрыву с Литвою, ибо в то же время
великий князь назначал приезд литовским дворянам для решения пограничных дел
на 6 декабря. Не знаем, ездил ли московский посол с королевским писарем к
Елене и что она им сказала; знаем, что после московское правительство
жаловалось, будто Сигизмунд не дал никакого ответа на вопрос Василия о
сестрином деле; знаем также, что в ноябре и декабре 1512 года Елена
распоряжалась в своих жмудских волостях, принимала жалобы от обиженных,
приказывала тиунам своим и наместникам об удовлетворении. Но скоро пришло в
Москву другое известие. В мае месяце двое сыновей Менгли-Гиреевых с
многочисленными толпами напали на украйну, на Белев, Одоев, Воротынск,
Алексин, повоевали, взяли пленных. Великий князь выслал против них воевод;
но татары отступили с большою добычею, а воеводы за ними не пошли. В июне
один из этих царевичей - Ахмат-Гирей - пошел было к Рязани, но возвратился,
узнав, что на реках Осетре и Упе стоят московские воеводы; в октябре брат
Ахматов, Бурнаш-Гирей, пришел опять к Рязани и приступал к городу; города
взять не мог, но земле Рязанской много наделал вреда и ушел с добычею. После
первого нападения великий князь положил опалу на Абдыл-Летифа за его
неправду, отдал его под стражу и отнял удел, по летописям - Каширу, но мы
видели, что Абдыл-Летиф получил не Каширу, а Юрьев; переменен ли был после
удел, или ошиблись летописцы - решить не можем; не знаем также, в чем
состояла неправда Летифа: в том ли, что он был действительно заодно с
крымскими царевичами и при вести о их приходе обнаружил враждебные намерения
относительно Москвы, или неправда его состояла только в том, что его
освобождение условливалось соблюдением союзного договора со стороны крымцев,
а этот договор был теперь нарушен. Осенью в Москве узнали, что
неприятельские действия крымских царевичей были следствием договора,
заключенного Менгли-Гиреем с Сигизмундом. Это известие уже нашли достаточною
причиною к разрыву с Литвою, и великий князь послал к Сигизмунду складную
грамоту, упрекая его за оскорбление Елены и за старание возбудить
Менгли-Гирея против Москвы. Обстоятельства были самые благоприятные для
начатия войны: Альбрехт, маркграф бранденбургский, родной племянник
Сигизмунда от сестры, ставши великим магистром Тевтонского ордена, готовился
к войне с дядею, не желая уступить ему земли Поморской и Прусской и
признавать себя его вассалом; Ливония, по отношениям своим к великому
магистру, должна была также объявить войну Польше; император и другие
немецкие владельцы поддерживали Альбрехта. Глинский, как мы видели,
заботливо следил за отношениями Сигизмунда к его западным соседям; еще в
1508 году, перед заключением мира с Литвою, он убедил Василия войти в союз с
императором Максимилианом, который, по его словам, думает доставать
Венгерского королевства под братом и племянником Сигизмунда, следовательно,
не обойдется без войны с последним; Глинский взялся доставить к Максимилиану
грамоту Василиеву, в которой московский государь предлагал императору союз
против короля Сигизмунда для доставления своих отчин: Максимилиану -
Венгерской, а Василию - Русской земли. Как доставлена была грамота, как
продолжались сношения, нам неизвестно, потому что имперские посольские дела
с 1510 по 1515 год утрачены; из летописей узнаем о приезде в Москву в
феврале 1514 года императорского посла Сницен-Памера, и дошел до нас союзный
договор, заключенный при его посредстве между двором австрийским и
московским против Сигизмунда для отнятия у последнего, с одной стороны,
земель Тевтонского ордена, с другой - Киева и прочих русских городов.
Но Василий не дождался заключения этого союза для начатия военных
действий против Литвы. Уже в апреле 1511 года Глинский обнадеживал орденских
сановников, что мир между Литвою и Москвою не будет продолжителен. Он
отправил служившего у него немца Шлейница в Силезию, Богемию и Германию,
который нанял здесь многих ратных людей и отослал через Ливонию в Москву;
нашлись в самой Польше люди, которые тайно брали деньги от Глинского; один
из них, Лада, чех, житель краковский, схвачен был на московских границах,
отослан в Краков и там казнен. 19 декабря 1512 года сам великий князь
выступил в поход с двумя братьями, Юрием и Димитрием, зятем, крещеным
татарским царевичем Петром с Михаилом Глинским и с двумя московскими
воеводами - князьями Данилом Щенею и Репнею-Оболенским; целию похода был
Смоленск. Шесть недель стояли под городом, назначили приступ: великий князь
дал псковским пищальникам три бочки меду и три бочки пива; они напились и в
полночь ударили на крепость вместе с пищальниками других городов, посохи
несли примет; остаток ночи и весь следующий день бились они из-за Днепра и
со всех сторон, много легло их от городского наряда, наконец принуждены были
отступить, и великий князь в марте 1513 года возвратился в Москву.
Летом, 14 июня, Василий вторично выступил в поход; сам остановился в
Боровске, а к Смоленску послал воевод - боярина князя Репню-Оболенского и
окольничего Андрея Сабурова; смоленский наместник Юрий Сологуб встретил их
за городским валом, дал битву, но потерпел поражение и затворился в
крепости. Получивши весть о победе, Василий сам отправился под Смоленск; но
на этот раз осада была неудачна: что пушки осаждающих разрушали днем, то
осажденные заделывали ночью; тщетно великий князь посылал к смольнянам
частые грамоты с обещаниями и угрозами; они не сдавались; удовольствовавшись
опустошением окрестностей, Василий велел отступить и возвратился в Москву в
ноябре месяце. 8 июня 1514 года великий князь выступил в третий раз к
Смоленску с братьями Юрьем и Семеном, третий - Димитрий - стоял в Серпухове
для обороны южных границ от крымцев, четвертый - Андрей - оставался в
Москве. 29 июля началась осада Смоленска; действием наряда распоряжался
пушкарь Стефан. Когда он ударил из большой пушки по городу, то ядро попало в
крепостную пушку, ту разорвало, и много осажденных было побито; через
несколько часов Стефан ударил в другой раз ядрами мелкими, окованными
свинцом, и еще больше народу побил; в городе была печаль большая, видели,
что биться нечем, а передаться - боялись короля. Великий князь велел ударить
в третий раз - пали новые толпы осажденных; тогда владыка Варсонофий вышел
на мост и начал бить челом великому князю, просить срока до следующего дня;
но Василий сроку не дал, а велел бить многими пушками отовсюду. Владыка со
слезами возвратился в город, собрал весь причт церковный, надел ризы, взял
крест, иконы и вместе с наместником Сологубом, панами и черными людьми вышел
к великому князю. "Государь князь великий! - говорили смольняне. - Много
крови христианской пролилось, земля пуста, твоя отчина; не погуби города, но
возьми его с тихостию". Василий, подошедши к владыке под благословение,
велел ему, Сологубу и знаменитым людям идти к себе в шатер, а черным людям и
духовенству велел возвратиться в город, к которому приставлена была крепкая
стража; владыка, Сологуб и все паны ночевали в шатре под стражею. На другой
день, 30 числа, великий князь послал в Смоленск воевод своих, князя Данила
Щеню с товарищами, дьяков и подьячих, велел им переписать всех. жителей и
привести к присяге - быть за великим князем и добра ему хотеть, за короля не
думать и добра ему не хотеть; перепись и привод к присяге кончились 31 июля.
1 августа после водосвящения Василий вступил торжественно, за крестами в
Смоленск вместе с владыкою и был встречен всем народом; после молебна и
многолетия в соборной церкви владыка сказал ему: "Божиею милостию радуйся и
здравствуй, православный царь Василий, великий князь всея Руси, самодержец,
на своей отчине, городе Смоленске, на многие лета!" Принявши поздравление от
братьев, бояр и воевод, Василий слушал литургию, после чего отправился на
княжеский двор и сел на своем месте; тут снова бояре и воеводы московские и
знатные смольняне подходили к нему по чину с обычными приветствиями; великий
князь спросил их о здоровье и велел сесть. Князьям, боярам и мещанам
(горожанам) смоленским Василий объявил свое жалованье, уставную грамоту,
назначил им в наместники боярина князя Василия Васильевича Шуйского и позвал
их обедать, после чего каждый получил дары. Королевскому наместнику Сологубу
и сыну его великий князь сказал: "Хочешь мне служить, и я тебя жалую, а не
хочешь, волен на все стороны". Сологуб просил позволения отправиться к
королю и был отпущен; он поехал затем, чтоб сложить в Польше голову на
плахе, как изменник. Всем служилым людям королевским было сделано такое же
предложение; многие из них остались в службе московской и получили по два
рубля денег да по сукну; которые не захотели служить, и те получили по рублю
денег и отпущены к королю. Смольнянам дано было также на волю: кто из них
хотел ехать жить в Москву, тому давали денег на подъем; кто хотел остаться
по-прежнему в Смоленске, тот удерживал свои вотчины и поместья.
Устроившись таким образом в Смоленске, великий князь выступил в
обратный поход, к Дорогобужу, пославши воевод своих к Мстиславлю: здешний
князь, Михаил Ижеславский, присягнул государю московскому, то же сделали
жители Кричева и Дубровны. Для оберегания Смоленска на случай прихода
Сигизмундова отправился к Орше князь Михаил Глинский; к Борисову, Минску и
Друцку двинулись воеводы: двое братьев князей Булгаковых-Патрикеевых, Михаил
Голица и Димитрий Ивановичи, да конюший Иван Андреевич Челяднин. Но король
выступил уже к ним навстречу из Минска к Борисову: он надеялся на успех
своего дела, и эту надежду вселял в него Михаил Глинский.
Иностранные известия приписывают Глинскому большое участие во взятии
Смоленска; говорят, что он завел сношения с смольнянами, привлек многих из
них на свою сторону, и эти-то люди заставили большинство жителей сдаться, не
дожидаясь прихода королевского, в котором обнадеживал их воевода Сологуб. По
известиям о взятии Смоленска, полученным в Ливонии, Глинский будто бы сказал
великому князю: "Нынче я дарю тебе Смоленск, которого ты так долго желал;
чем ты меня отдаришь?" Великий князь отвечал: "Я дарю тебе княжество в
Литве". Это известие противоречит известию Герберштейна, будто Василий в
Москве обещал Глинскому отдать ему Смоленск. Как бы то ни было, видно одно,
что Глинский, хотя и не имел обещания великого князя относительно Смоленска,
тем не менее надеялся, что ему отдадут этот город, считая себя главным
виновником его взятия и вообще успеха войны, ибо по его старанию были
вызваны из-за границы искусные ратные люди; очень вероятно, что знаменитый
пушкарь Стефан был из их числа; вероятно также, что Глинский имел сношения с
смольнянами, действовал на их решимость к сдаче, если мог иметь сношения с
жителями Кракова, как мы видели. Но если Глинский при своем страстном
желании получить независимое положение, особое княжество, думал, что имеет
право надеяться Смоленского княжества, то со стороны Василия было бы большою
неосторожностию выпустить из рук этот давно желанный, драгоценный Смоленск,
ключ к Днепровской области, отдать его Глинскому хотя бы и с сохранением
права верховного господства) отдать его Глинскому, которого характер,
способность к обширным замыслам, энергия при их выполнении не могли дать
московскому государю достаточного ручательства в сохранении этого важного
приобретения.
Обманувшись в своих надеждах относительно Смоленска, видя (если верить
приведенному известию), что ему надобно дожидаться завоевания еще другого
княжества в Литве, завоевания сомнительного, ибо король уже приближался с
войском, Глинский завел переговоры с Сигизмундом, обнадеженный еще прежде в
милостивом приеме братом Сигизмундовым, Владиславом, королем венгерским и
богемским. Сигизмунд действительно очень обрадовался предложению Глинского,
придавая советам последнего большое влияние на успехи московского оружия.
Глинский решился покинуть тайно московский отряд, ему вверенный, и бежать в
Оршу; но один из ближних его слуг в ту же ночь прискакал к князю Михайле
Голице, объявил ему об умысле Глинского и указал дорогу, по которой поедет
беглец. Голица, давши знать об этом другому воеводе, Челяднину, немедленно
сел на коня с своим отрядом, перенял дорогу у Глинского и схватил его ночью,
когда тот ехал за версту впереди от своих дворян; на рассвете соединился с
Голицею Челяднин и повезли Глинского в Дорогобуж к великому князю, который
велел заковать его и отправить в Москву; королевские грамоты, вынутые у
Глинского, послужили против него явною уликою. Распорядившись насчет
Глинского, великий князь велел своим воеводам двинуться против короля; тот,
оставив при себе четыре тысячи войска в Борисове, остальные под начальством
князя Константина Острожского отправил навстречу к московским воеводам, у
которых, по иностранным известиям, было 80000 войска, тогда как у
Острожского - не более 30000. После нескольких небольших стычек в конце
августа Челяднин перешел на левый берег Днепра у Орши и здесь решил
дожидаться неприятеля, не препятствуя ему переправляться через реку, чтоб
тем полнее была победа. 8 сентября 1514 года произошел бой: русские начали
нападение, и долго с обеих сторон боролись с переменным счастием, как
наконец литовцы намеренно обратились в бегство и подвели русских под свои
пушки; страшный залп смял преследующих, привел их в расстройство, которое
скоро сообщилось и всему войску московскому, потерпевшему страшное
поражение: все воеводы попались в плен, не говоря уже об огромном количестве
убитых ратников; река Кропивна (между Оршею и Дубровною) запрудилась телами
москвитян, которые в бегстве бросались в нее с крутых берегов. Сигизмунд,
извещая ливонского магистра об Оршинской победе, писал, что москвичи из
80000 потеряли 30000 убитыми; взяты в плен: 8 верховных воевод, 37
начальников второстепенных и 1500 дворян; но после из литовского же
обстоятельного перечисления узнаем, что всех пленных, как взятых на
Оршинской битве, так и в других местах, было 611 человек. По московским
известиям, Острожский сначала занимал Челяднина мирными предложениями, а
потом внезапно напал на его войско; первый вступил в битву князь Михайла
Голица, а Челяднин из зависти не помог ему; потом литовцы напали на самого
Челяднина, и тогда Голица не помог ему; наконец, неприятель напал в третий
раз на Голицу, и Челяднин опять выдал последнего, побежал и тем решил судьбу
битвы; но московские источники согласны с литовскими относительно страшных
следствий Оршинского поражения.
Дубровна, Мстиславль, Кричев немедленно сдались королю; мстиславский
владелец князь Михайла Ижеславский, узнавши о приближении королевского
войска, отправил к Сигизмунду грамоту с обещаниями верности, с извинением,
что только по необходимости служил некоторое время великому князю
московскому. То же самое поспешил сделать и Варсонофий, епископ смоленский:
отчаявшись вместе с знатнейшими смольнянами, князьями и панами в деле нового
своего государя, Василия, епископ послал к Сигизмунду племянника своего с
письмом такого содержания: "Если пойдешь теперь к Смоленску сам или воевод
пришлешь со многими людьми, то можешь без труда взять город". Но бояре
смоленские и мещане хотели остаться за Москвою и сказали об умысле владыки
наместнику своему, князю Василию Шуйскому; Шуйский велел схватить Варсонофия
вместе с его соумышленниками, посадил их под стражу и дал знать об этом
великому князю в Дорогобуж. В это время князь Константин Острожский явился
под Смоленском только с шеститысячным отрядом войска в надежде на владыку,
князей и панов, но Шуйский поспешил убедить его, что на этих людей нечего
больше надеяться; не дожидаясь ответа от великого князя, он велел повесить
всех заговорщиков, кроме Варсонофия, на городских стенах, в виду литовского
войска; который из них получил от великого князя шубу, тот был повешен в
этой самой шубе; который получил ковш серебряный или чару, тому на шею
привязали эти подарки и таким образом повесили. Тщетно после того Острожский
посылал к смольнянам грамоты с увещаниями передаться Сигизмунду, тщетно
делал приступы к городу: доброжелателей королевских не существовало более, и
остальные граждане бились крепко; Острожский должен был отступить от
Смоленска, московские ратные люди и горожане преследовали его и взяли много
возов. Великий князь одобрил поведение Шуйского, прибавил ему войска и
выступил из Дорогобужа в Москву.
Упомянувши о нечаянном нападении псковского наместника Сабурова на
Рославль, летописцы надолго прекращают рассказ о военных действиях между
Москвою и Литвою. Понятно, что первая должна была отдохнуть после Оршинской
битвы; но вредные следствия этой битвы для Москвы ограничились только
потерею людей, потому что король не мог извлечь из нее для себя никакой
пользы, не мог даже возвратить себе Смоленска, приобретение и удержание
которого для Василия служили достаточным вознаграждением за все потери.
Письмо киевского воеводы Андрея Немировича литовской Раде объяснит нам эту
невозможность для Сигизмунда вести деятельную успешную войну, пользоваться
своими победами. "Крымский царевич Алп-Салтан, сын Магмет-Гиреев, прислал ко
мне с известием, - пишет Немирович, - что он со всеми людьми своими уже на
этой стороне реки Тясмина, и требовал, чтоб я садился на коня и шел бы
вместе с ним на землю Московскую, в противном случае он один не пойдет на
нее. Я писал к вашей милости не раз, чтоб вы меня научили, как мне делать?
Но до сих пор вы мне не отвечали; постарайтесь немедленно прислать мне
наказ. Писал я к старостам и ко всем боярам киевским, чтоб ехали со мною на
службу господарскую; но никто из них не хочет ехать; пожалуйста, напишите
им, чтоб они поспешили за мною на службу господарскую".
Таким образом, и помощь крымских разбойников не приносила всей пользы
королю, хотя последний не жалел денег для того, чтоб подущать их против
Москвы. Весною 1515 года умер старый Менгли-Гирей; сын его и наследник,
Магмет-Гирей, прислал в Москву с упреком, что великий князь нарушил договор,
не давши знать в Крым о своем походе под Смоленск: "Ты нашему другу королю
недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас
тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие
города, которые к нам тянут, - Брянск, Стародуб, Почап, Новгород Северский,
Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ - отец наш, великий царь, твоему отцу дал.
Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти города отдай нам
назад, потому что мы их королю дали... Если хочешь быть с нами в дружбе и в
братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше". Кроме казны хан
требовал кречетов и разных дорогих вещей; требовал, чтоб великий князь
отпустил в Крым Абдыл-Летифа. В грамотах к великому князю московскому
сохранялись еще приличные формы; так, хан писал: "Брату моему поклон" или
"Много, много поклон"; но вот как начиналась ханская грамота к великому
князю рязанскому: "Великия Орды великого царя Махмет-Гиреево царево слово
другу моему и становитину, рязанскому Ивану, князю, ведомо было... Мы,
великий царь и государь твой".
Преданный Москве вельможа крымский, Аппак-мурза, писал великому князю:
"У тебя хан просит восемь городов, и если ты ему их отдашь, то другом ему
будешь, а не отдашь, то тебе другом ему не бывать; разве пришлешь ему
столько же казны, сколько король присылает, тогда он тебе города эти
уступит. А с королем им друзьями как не быть? И летом, и зимою казна от
короля, как река, беспрестанно так и течет, и малому и великому - всем
уноровил". Послу великокняжескому, Мамонову, тот же Аппак говорил: "Ты
приехал нынче между великим князем и царем дело делать, так ты делай дело
умеючи: чего у тебя царь ни попросит, ты ни за что не стой, тешь его. А не
захочешь царю дать добром, так тебе без дела назад ехать; ведь царь у тебя
силою возьмет все, что захочет; так ты бы царю не стоял ни за что, чего у
тебя ни попросит добром, а позора бы тебе не дожидаться". Аппак жаловался
Мамонову, что и ему великий князь мало прислал. "Абдыр-Рахмановою службою, -
говорил он, - литовский царю нашему посылает пятнадцать тысяч золотых кроме
платья, сукон и запросов; а царицам, царевичам, сеитам, уланам, князьям,
мурзам особенно король посылает, всем довольно; никто на короля царю за
поминки не жалуется; Абдыр-Рахману же от короля идет две тысячи золотых
кроме платья и сукон; на людей Абдыр-Рахману еще казну, которую Абдыр-Рахман
раздает от себя царевичам, уланам, князьям и мурзам добрым для королевского
дела. Так королевскому делу как не делаться? А ко мне сколько раз король
приказывал: отстань от московского, служи мне и приказывай, чего от меня
хочешь: все тебе дам. Но у всякого человека слов много, а душа одна; ты,
король, познакомился с Абдыр-Рахманом и живи с ним".
Мамонов доносил, что когда он шел к хану с поминками, то сторожа
загородили ему дорогу посохом: "И было мне у посоха много истомы не на малый
час; все требовали у меня посошной пошлины; но я их не послушал. Когда я
назад хотел идти, то меня не пустили. Аппак же меня не выручал: дважды он к
царю вверх ходил; но, туда идучи и оттуда, все меня бранил, что я не плачу
посошной пошлины; однако я не послушался, не заплатил. Потом пришел ко мне
Аппак-князь и стал царским именем просить у меня тридцать шуб беличьих да
тридцать однорядок для раздачи тем людям, которым великий князь мало
поминков прислал, потому что они не хотят великокняжеского дела делать".
Мамонов отказал, тогда у него схватили двоих людей; приехал к нему татарин и
стал просить поминки; Мамонов не дал, тогда татарин стал за ним на лошади с
плетью гоняться, лошадью его топтать, потом с ножом в избу вломился, наконец
силою взяли у Мамонова все то, чего требовал хан. Этот поступок Магмет-Гирей
так оправдывал в письме своем к великому князю: "Ты многим людям не прислал
подарков, и нам много от них докуки было, да и посол твой много докуки
видел; и вот я, для того чтоб между нами дружбы и братство прибывало,
неволею взял у твоего посла, да и роздал моим людям - иному шубу, другому
однорядку". При этом хан приложил список людей, которым великий князь должен
был вперед посылать поминки.
В Москве довольствовались подобными объяснениями; в ответе своем хану
Василий не упоминал об оскорблениях, нанесенных послу, и требовал одного -
шертной грамоты. Мамонов обратился с тем же требованием к сыну
Магмет-Гирееву, царевичу Богатырю; тот отвечал: "Кто меня больше почтит,
король или великий князь, о том я и буду больше хлопотать". Мамонов
отправился к брату ханскому, Ахмат-Гирею; Ахмат отвечал: "Видишь сам, какой
царь мой брат; когда был отец наш царем, то мы его слушались; а нынче брат
наш царем, сын у него царь же, князья у него цари же, водят им, куда хотят".
Посол обратился к старшей ханше; та смотрела на поведение Магмет-Гирея с
своей точки зрения и отвечала: "Великокняжеские и королевы поминки хан
пропивает с своими любимыми женами".
Богатырь-царевич обещал хлопотать о том, кто его больше почтит; король,
как видно, почтил его больше, и Богатырь в 1516 году опустошил рязанскую
украйну. Когда посол жаловался на это доброхоту московскому, мурзе Аппаку,
тот отвечал: "Все это делается великому князю самому от себя: говорил я,
чтоб великий князь столько же присылал, сколько король присылает". А сам хан
писал Василию: "Что сын мой Богатырь без моего ведома на Рязань ходил, то
князь бы Василий лихим людям не потакал, кто станет говорить, чтоб ему за то
со мною раздружиться". Хан обещал идти на Литву, но требовал, чтоб великий
князь помог ему взять Астрахань: "Как возьмем Астрахань, то в ней великого
же князя людям сидеть, тысячах в трех или четырех, с пушками и пищалями;
рыба, соль - все это пойдет брату же моему, великому князю, а моя только бы
слава была, что город мой. А что наши люди Мещеру воевали, то я не ручаюсь,
что вперед этого не будет, хотя я с братом своим, великим князем, буду в
дружбе и братстве; людей своих мне не унять: пришли на меня всею землею,
говорят, что не будут меня в этом слушаться; а Ширины мимо меня вздумали
воевать Мещеру, потому что нынче на Мещере наш недруг, а из старины этот юрт
наш. Нынче брат мой, князь великий, зачем не просит у меня на Мещеру брата
или сына? Когда наш род был на Мещере, то смел ли кто из наших смотреть на
нее?"
Великий князь велел своему послу предложить Мещеру брату Магметову,
Ахмат-Гирею; обещал хану помощь на Астрахань - все в надежде добиться
шертной грамоты и отвлечь крымцев от союза литовского, но король действовал
деньгами, и летом 1517 года 20000 татар явилось в тульских окрестностях.
Князья Одоевский и Воротынский распорядились очень удачно: пешие ратники
обошли татар и засекли им дороги в лесах, где много их побили, а конные
стали преследовать разбойников по дорогам, по бродам, потопили много их в
реках, много взяли в плен, так что из 20000 очень мало их возвратилось в
Крым, и те пришли пеши, босы и наги; с другой стороны, князь Василий Шемячич
поразил за Сулою татарский отряд, приходивший грабить путивльские места.
Тогда великий князь созвал на думу братьев и бояр и спросил их: нужно ли
после этого продолжать сношения с Крымом, посылать козаков к хану с
грамотами? Приговорили, что нужно продолжать сношения, чтоб хан прямо не
отстал от Москвы.
Сигизмунд действовал в Крыму; Василий по единству выгод должен был
вступить в союз с Альбрехтом Бранденбургским, великим магистром Тевтонского
ордена. Мы видели, что литовские немцы были ревностными союзниками
Александра литовского в войне его с Иоанном московским; Сигизмунду хотелось
поднять их и на Василия; ливонские паны радные, извещая магистра
Плеттенберга о нападении великого князя московского на их землю, писали:
"Если он успеет завладеть нашими крепостями - Смоленском, Полоцком,
Витебском, Мстиславлем и Оршею, то вы не можете быть безопасны, тем более
что, по мнению полочан, пределы страны их простирались по Двине вплоть до
самого моря, что ваш город Рига построен на их земле". Плеттенбергу не нужно
было напоминать об опасности, которая грозила Ливонии от Москвы, о правах
России на Ливонию; он сам очень хорошо знал эти права, эту опасность,
ненавидел Москву, готов был немедленно начать войну с нею в союзе с Литвою и
Польшею, но сдерживался своим бессилием и враждебными отношениями к Польше
великого магистра тевтонского. Последний не только не разделял вражды
Плеттенберга к Москве, напротив, старался о союзе с великим князем для
общего действия против Сигизмунда. Московские послы, возвращавшиеся от
императора чрез Пруссию, донесли великому князю о просьбе магистра: "Чтоб
великий государь меня жаловал и берег и учинил меня с собою в союзе, а я за
этим хочу послать к великому государю своего человека". Великий князь
приказал сказать магистру, что жаловать и беречь его хочет, и вот в 1517
году явился в Москву посол Альбрехтов, Шонберг, для заключения союза. Союз
был заключен; договорная грамота любопытна для нас по формам, показывающим
отношения, в каких находились друг к другу оба договаривавшиеся государи:
"По божией воле и по нашему жалованью мы, великий государь Василий, божиего
милостию царь и государь всея России и великий князь владимирский и проч.
(следует титул), дали есьмы сию свою грамоту Альбрехту, немецкого чина
высокому магистру прусскому, на то, что к нам прислал своих послов бить
челом о том, чтобы нам его жаловать и беречь и на своего бы недруга, на
короля польского и великого князя литовского. И мы (титул) пожаловали, во
единачестве есьмы его с собою учинили и за него и за его землю хотим стоять
и оборонять его от своего недруга, от короля польского". Кроме обещания
действовать против короля заодно с магистром великий князь обещал последнему
также денежную помощь; Альбрехт просил ежемесячно по 40000 золотых рейнских
на содержание 10000 пехоты, по четыре золотых каждому ратнику и по 20000
золотых на содержание 2000 конницы, по 10 золотых на каждого всадника с
конем, кроме того, что понадобится еще на артиллерию (что пристоит к
хитрецам и к пушкам); великий князь обещал отправить эти деньги в Пруссию
тогда, когда магистр возьмет свои города, находившиеся за Сигизмундом, и
двинется на Польшу, к Кракову. Шонберг просил, чтоб великий князь дал это
обещание письменно, ибо иначе среди важных дел он мог забыть о нем, но
получил отказ; послу, отправленному из Москвы к магистру, было предписано:
если магистр потребует от него клятвы в том, что великий князь даст
обещанные деньги, то отговариваться накрепко, если же нельзя будет
отговориться, то дать требуемую клятву. Чрез второго посла Альбрехт просил,
чтоб великий князь распорядился отправкою в Псков 50000 гривенок серебра
чистого, дабы в случае, если он, магистр, захочет начать войну, серебро это
привезено было в Кенигсберг и там, при русских приставниках, выкована будет
деньга, двадцать которых равнялось бы золотому рейнскому. Василий отвечал,
что серебро готово, но что немцы должны прежде начать войну.
Альбрехт только еще собирался начать войну с Сигизмундом; но другой
союзник Василиев, император Максимилиан, уже перестал собираться, а
предлагал себя в посредники мира между Москвою и Литвою. Василий был
нисколько не прочь от мира: главная цель достигнута, Смоленск взят, на
дальнейшие завоевания без союзников мало надежды. Оршинская битва заставляла
более чем когда-либо остерегаться решительных действий; родовое предание
внушало действовать не вдруг, но мало-помалу, пользуясь удобными случаями.
Вот почему и в переговорах с послом Альбрехтовым Василий не хотел дать
обязательства не мириться с Сигизмундом до отнятия у него всех прусских и
русских городов; вот почему Василий принял и посредничество императора. Для
окончательного улажения дела в апреле 1517 года приехал в Москву посол
императорский, Сигизмунд Герберштейн. "Всей вселенной известно, - говорил
посол, - что много лет христианские правители междоусобными бранями и
раздорами себя озлобляли и много христианской крови проливали, а никакой от
того христианству пользы не произошло, потому что неверные и враги
христианского имени, т. е. турки и татары, от того смелее и выгоднее дела
свои делать могли, много людей в плен побрали, много царств и городов
завоевали; все это произошло единственно от несогласия правителей
христианских. Правители христианские должны всегда держать в мысли, что
правление вручено им от бога для умножения веры и чести его, для обороны
общих людей, овец христовых. Римский цезарь Максимилиан изначала это держит
в мысли, многие войны вел он не из властолюбия, но для утверждения общего
мира в христианстве. И бог его благословил: наивысший римский архиерей со
всею Итальянскою землею теперь с ним в дружбе; внук его Карл, сын Филиппов,
спокойно правит испанскими королевствами, которых числом двадцать шесть;
король португальский - родня ему; король английский и ирландский давно
приятель; король датский, шведский и норвежский женат на его внуке, сам
телом своим и королевствами своими теперь в руках цесарского величества;
король польский во всех несогласиях своих положился на него же; о твоей
наиясности нечего много говорить; сам знаешь, что между вами братская
любовь; наконец, даже король французский и Венеция, которые всегда свое
особное дело предпочитали общему христианскому, - и те теперь мир заключили.
Обозрит ныне человек вселенную, от востока до запада, от юга до севера и не
найдет ни одного правителя христианского, который бы не был с цесарским
величеством в родстве, братстве пли мирном докончании, и нет нигде
несогласия, только идет война между твоею наиясностью и Сигизмундом, королем
польским; если эта война будет прекращена, то его цесарское величество
достигнет вполне своей цели. За этим-то император и послал меня сюда,
напомнить вашей наиясности, что мир будет прежде всего служить к чести
вседержителя бога и его непорочной матери, к пользам всего христианства;
напомнить, сколько выгод земля и люди твои получат от мира, сколько зла от
войны, напомнить, как сомнительны бранные случаи. Будучи в Вильне у короля
польского, видел я там турецкого посла, который объявил, что султан его
победил султана египетского, Дамаск, Иерусалим и все его государства
завоевал; если турки и без того были уже так сильны, то чего не задумают они
теперь, после таких завоеваний?"
Великий князь велел боярам своим отвечать Герберштейну: "Брату нашему,
цесарю римскому, известно, что война между нами и Сигизмундом началась не с
нашей стороны, а с королевской; а мы всегда просим бога, чтоб христианство
пребывало в тишине. И прежде брат наш, цесарь римский, писал к нам, чтоб мы
с королем помирились, и мы отвечали: захочет наш недруг, Сигизмунд-король, с
нами мира, и он бы прислал к нам своих послов, как прежде присылал; когда
его послы приедут, то мы для брата нашего, Максимилиана, с
Сигизмундом-королем миру хотим, как будет пригоже". Герберштейн объявил на
это, что прежде император предлагал великому князю отправить послов к
датскому королю, куда съедутся также послы императорские и польские для
мирных переговоров, но что великий князь на это не согласился; отправляя
его, Герберштейна, император дал ему наказ уговорить обе враждующие стороны
к посольскому съезду на границах, но он своими глазами видел, что
пограничные города выжжены и разорены, съезду быть негде, и потому просит
великого князя отправить послов в Ригу. Великий князь велел отвечать: "И
прежде мы брату своему приказывали не один раз, что нам послов своих к
датскому королю и никуда не посылать, а захочет Сигизмунд-король мира, то
пусть шлет своих послов к нам в Москву. Рассуди ты сам: хорошо ли король
делает, что не хочет прислать послов в Москву и таким образом вводит
новизны, а старины не помнит, как прежде бывало?" Герберштейн настаивал,
чтоб послы съехались на границе, но понапрасну. Тогда он просил позволения
отправить своего племянника к королю, с тем чтоб тот прислал послов своих в
Москву. Племянник был отправлен и возвратился с ответом, что король готов
мириться, но не хочет признавать обычая, по которому послы всегда обязаны
были бы ездить в Москву для мирных переговоров. Сообщая этот ответ боярам,
словоохотливый Герберштейн опять говорил длинную речь о том, что людям как
существам разумным должно жить в добром согласии друг с другом; превозносил
умеренность Филиппа Македонского, даровавшего мир афинянам после победы,
ставил его гораздо выше сына Александра, завоевателя ненасытного; прославлял
своего государя Максимилиана за умеренность и великодушие, за то, что
возвратил Верону венецианам; указывал на Ксеркса, побежденного Фемистоклом,
на Пирра, в один час лишенного плодов всех своих побед. Вся эта речь
клонилась к тому, чтоб убедить великого князя отправить послов своих на
границу; но оратор получил прежний ответ: "Нам своих послов на границы и
никуда в другое место посылать непригоже; а захочет Сигизмунд-король мира, и
он бы послал к нам своих послов; а прежних нам своих обычаев не рушить, как
повелось от прародителей наших, как было при отце нашем и при нас; что нам
бог дал, мы того не хотим умалять, а с божиею волею хотим повышать сколько
нам милосердный бог поможет. И нам своих послов на границы и никуда посылать
непригоже. А что польский король собрался с своим войском и стоит наготове,
то и мы против своего недруга стоим наготове и дело свое с ним хотим делать,
сколько нам бог поможет".
После долгих бесполезных переговоров Герберштейн объявил, что, как он
понимает ответ королевский, Сигизмунд не отказывается отправить своих послов
в Москву, но только не хочет признать прав московского государя на это; он
объявил также, что хочет вторично отправить племянника своего к королю с
требованием отправления послов в Москву и написать красную ложь, будто
Максимилиан прислал трех гонцов и наказал непременно привести дело к
окончанию. Герберштейн чувствовал неловкость своего положения: государь его
заключил с государем московским союз против польского короля, клялся
действовать заодно против общего недруга, а теперь вместо военной помощи
предлагает только свое посредничество к миру. Чтоб оправдать как-нибудь
Максимилиана, Герберштейн объявил боярам, будто прежний посол императорский,
Сницен-Памер, переступил свой наказ, поспешивши заключить союз между
императором и великим князем на короля, что так поступать неприлично
христианским правителям, которые должны прежде начала войны испытать все
мирные пути к соглашению, что Максимилиан поклялся выполнять статьи договора
только из братской любви к великому князю, прежде засвидетельствовав,
однако, что не хочет преступать обычая христианского, тем более что он
занимает первое место между государями христианскими. Но если король
польский не согласится на мир, то император готов начать с ним войну заодно
с великим князем. Если угодно будет вашему наияснейшему царю, заключил
Герберштейн, то я назначу польскому королю срок, когда он должен прислать
своих послов; если не пришлет, то мне здесь нечего больше делать, ибо это
будет знаком, что миру не быть. Бояре отвечали, что Сницен-Памер уговорился
и все дело сделал так, как обыкновенно послы между государями дело делают,
по приказу государей своих; заключенный таким образом договор великий князь
исполнял и хочет всегда исполнять; если до сих пор Максимилиан на
Сигизмунда-короля войною еще не поднялся, а подвинул его миром на доброе
согласие, то это в великом князе не произвело никакого сомнения; если
Максимилиан хочет быть на всех недругов заодно с великим князем, то он
делает хорошо, что свою клятву и договор помнит. Великий князь с своей
стороны для просьбы императорской с Сигизмундом-королем мира хочет, как
будет пригоже. Если Сигизмунд помирится, то пусть Максимилиан будет на всех
прочих недругов с великим князем заодно; если же не помирится, то пусть, по
договору, объявит и королю войну. После этого объяснения Герберштейн
отправил к королю опасные грамоты на его послов.
Послы явились в сентябре 1517 года - маршалки Ян Щит и Богуш; но,
промедливши три года после Оршинского дела, Сигизмунд вздумал начать
наступательные неприятельские действия против Москвы в то самое время, когда
отправил туда послов за миром. Остановившись в Полоцке, король отправил
гетмана князя Константина Острожского с большим войском к псковскому
пригороду Опочке; но сильный приступ был отбит наместником великокняжеским
Васильем Михайловичем Салтыковым-Морозовым с большим уроном для осаждающих;
несмотря на это, Острожский все держался под Опочкою, от 6 октября до 18-го,
разославши отряды под другие пригородки псковские - Воронач, Велье, Красный.
Но московские войска с разных сторон спешили к Опочке и в трех местах
одержали верх над неприятелем, а воевода Иван Ляцкий поразил наголову
литовский отряд, шедший к Острожскому, отнял у него пушки и пищали. Гетман
принужден был снять осаду Опочки и выйти из московских владений.
Когда в одно время узнали в Москве и о приближении послов королевских и
о вторжении Острожского, то великий князь не велел послам въезжать в Москву,
но ждать в Дорогомилове, послав сказать Герберштейну: "Сигизмунд-король к
нам послов своих отправил. Но как прежде умышлял неправые дела, так и теперь
умыслил неправое же дело; к нам отправил своих послов, а воеводу своего
большого, Константина Острожского, послал на наши украйны. Воеводы наши
против неприятельских людей пошли и хотят с ними дело делать, и, пока
воеводы наши с неприятелем не переведаются, до тех пор Сигизмундовым послам
у нас быть непригоже; но так как мы дали опасную грамоту на послов, то велим
честь им оказывать и корм давать, бесчестья им никакого не будет".
Герберштейн был сильно недоволен этим решением, долго хлопотал, чтоб послы
были допущены немедленно к переговорам, наконец 18 октября объявил
письменно, что долее конца этого месяца ждать не станет, выедет из Москвы;
ему отвечали прежнее, что, пока воеводы великокняжеские не переведаются с
королевскими, до тех пор литовским послам у государя быть непригоже. Но в
тот самый день, когда Герберштейн послал последнюю записку, 18 октября,
Острожский ушел от Опочки, и великий князь, получивши об этом известие 25-го
числа, послал сказать Герберштейну: "Наши воеводы с литовскими людьми
переведались, как то милосердному богу было угодно, праведный владыка и
нелицемерный судья судил праведно, и мы литовским послам назначали у себя
быть 29 октября, а ты хочешь или не хочешь быть у нас с ними вместе - это в
твоей воле".
29 октября послы были приняты великим князем; Герберштейн объявил, что
хочет усердно быть у дела, и 1 ноября переговоры начались. Мы видели, что
уже Иоанн III объявил Киев и все русские города своею отчиною; теперь бояре
сына его начинают переговоры требованием от Сигизмунда прародительской
отчины их государя - Киева, Полоцка, Витебска и других городов, которые
король держит за собою неправдою; с этих пор это требование сделалось
обычным, сделалось необходимою формою при всех переговорах с Литвою; форма
эта имеет важное историческое значение: она показывает характер борьбы между
двумя государями, из которых один назывался великим князем литовским и
русским, а другой - великим князем всея Руси; чем бы ни кончились
переговоры, на каких бы условиях на этот раз ни заключены были мир или
перемирие, в Москве считали необходимым всякий раз наперед предъявить права
великого князя или царя, потомка св. Владимира, на все русские земли,
принадлежавшие последнему, опасаясь умолчанием об этих правах дать повод
думать, что московский государь позабыл о них, отказывается от них; в этом
обычае, введенном государями московскими, ясно виден также характер
последних: раз назначивши себе какую-нибудь цель, никогда не упускать ее из
виду, постоянно напоминать о ней себе и другим, видна необыкновенная
верность преданию отцовскому и дедовскому, верность, которая преимущественно
помогла Московскому государству достигнуть своей цели - сделаться
Всероссийскою империей: что раз усвоил себе отец, от того сын не
отказывался; при Иоанне литовские послы вели переговоры в Москве, и
Герберштейн напрасно старается склонить Василия к тому, чтоб он отправил
своих послов на границы.
Кроме означенных городов московские бояре требовали: наказания панам,
поступившим непочтительно с великою княгинею Еленою, уступки всех городов и
волостей, которыми владела Елена в Литве, уступки ее движимого имущества,
казны. Литовские послы с своей стороны потребовали сначала половины
Новгорода Великого, Твери, Вязьмы, Дорогобужа, Путивля и всей северной
страны. После этих объявлений Герберштейн был позван один во дворец, и бояре
сказали ему: "Сницен-Памер заключил договор, чтоб императору и великому
князю быть заодно на короля Сигизмунда и великому князю доставать своей
отчины, русских городов: Киева, Полоцка, Витебска и других, а императору
доставать прусских городов. Так ты размысли, хорошо ли это королевские послы
говорят, будто великий князь держит за собою королевские города, а король
будто за собой государевой отчины не держит?" Герберштейн мог отделаться от
этого трудного для него вопроса только тем средством, которое он заранее
поспешил выставить; он опять объявил боярам, что Сницен-Памер переступил
наказ императорский: ему было приказано только говорить о союзе, а не
заключать его; но что если уже союз заключен, то император будет исполнять
его условия. О своем посредничестве Герберштейн сказал: "Делал бы я, да не
умею: среднего пути не знаю; вы говорите высоко, и королевские послы также
высоко говорят, а среднего пути не знаю. Если бы я знал, что между
государями дело сделается, то я бы здесь еще пожил; а не будет между
государями доброго дела, то государь отпустил бы меня прочь к моему
государю".
Литовские послы дали знать Герберштейну, что они говорили высоко,
приноравливаясь к требованиям боярским: если бояре отстанут от своих
требований, то и они ограничатся настоящими условиями, на которых им велено
заключить мир. Когда вследствие этого объявления начались опять переговоры,
то литовские послы сказали, что король их полагается во всем на императора;
тогда Герберштейн должен был принять роль посредника и начал ходить между
боярами и послами, сообщая взаимные требования их. Послы объявили, что
король хочет мира на тех условиях, на каких был заключен мир между Иоанном
III и королем Александром. Бояре отвечали, что после этого было уже новое
перемирие между Иоанном и Александром и мир между Василием и Сигизмундом на
новых условиях; они исчислили все неправды литовского правительства: когда
Ахмат приходил к Угре, то проводниками у него были королевские люди - Савва
Карпов и другие; Александр навел на Москву хана Ших-Ахмата, в проводниках у
которого был дворянин литовский Халецкий; Сигизмунд навел Магмет-Гирея, у
которого проводником был королевский дворянин Якуб Ивашенцов; после мира
Сигизмунд опять навел крымцев, обещавшись давать им ежегодную подать по
30000 золотых; подробно изложили дело об Елене, как знали о нем в Москве;
после отсылки Елены в Бирштаны паны - воевода виленский, Николай Радзивилл,
Григорий Остиков, Клочко, тиун виленский Бутрим и казначей земский Аврам -
умыслили над королевою такое дело, каких в христианских государствах не
бывает, послали к ней королевского человека, волынца Гитовта, потом вызвали
его к себе в Вильну, дали ему зелье и отпустили опять к королеве, написавши
ее слугам - Димитрию Феодорову и ключнику Димитрию Иванову, чтоб верили во
всем Гитовту и дело панское делали бы так, как он их научит. И вот эти трое
злодеев - Гитовт, Димитрий Феодоров и Димитрий Иванов, приготовивши лихое
зелье, дали королеве испить в меду, и в тот же день ее не стало. С вестью об
этом поскакал в Вильну к панам Димитрий Иванов и получил в награду имение.
После долгих переговоров дело остановилось на Смоленске: послы
требовали его возвращения, бояре никак на это не соглашались. Герберштейн
принял сторону послов и в длинной витиеватой записке убеждал великого князя
уступить королю Смоленск, опять толковал о великодушии Пирра, отославшего
римлянам их пленных, и Максимилиана, возвратившего венецианам Верону; но при
этом оказались и следствия продолжительного пребывания Герберштейнова в
Москве, где он изучал не только современное состояние государства но и его
историю что видно из знаменитых его Комментарий; к Пирру и Максимилиану
Герберштейн прибавил Иоанна III, который, завоевавши Казань, отдал ее
туземным ханам. "Если уступишь Смоленск королю, - писал Герберштейн Василию,
- то превзойдешь щедростию и честию родителя своего, который татарам
неверным царство Казанское отдал, ибо щедрость окажешь не неверным, а
христианам, не королю, недругу твоему, но всему христианству; всякий человек
будет тебя провозглашать прибавителем делу христианскому, и щедрость твоя
обнаружит ту любовь, которую питаешь к цесарскому величеству". Василий велел
отвечать ему: "Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону город венецианам
отдал: брат наш сам знает, каким обычаем он венецианам Верону отдал, а мы
того в обычае не имеем и вперед иметь не хотим, чтоб нам свои отчины
отдавать". Переговоры прекратились, послы литовские и Герберштейн уехали;
последний обещал уговорить Сигизмунда к перемирию на год, на два или на три,
в продолжение которых император опять через своих послов будет стараться о
вечном мире между Москвою и Литвою; на отпуске Герберштейн от имени
Максимилианова ходатайствовал об освобождении князя Михаила Глинского,
которого император воспитал при своем дворе и который служил верную службу
родственнику его, Альберту, курфюрсту саксонскому; Герберштейн представлял,
что если Глинский виноват, то уже довольно наказан заключением и что если
великий князь согласится отпустить его к императору на службу, то
Максимилиан свяжет его тяжелою клятвою не замышлять ничего против Москвы.
Великий князь велел отвечать: "Глинский по своим делам заслуживал великого
наказания, и мы велели уже его казнить; но он, вспомнивши, что отец и мать
его были греческого закона, а он, учась в Италии, по молодости отстал от
греческого закона и пристал к римскому, бил челом митрополиту, чтоб ему
опять быть в греческом законе. Митрополит взял его у нас от казни и
допытывается, не поневоле ли он приступает к нашей вере, уговаривает его,
чтоб подумал хорошенько. Ни в чем другом мы брату нашему не отказали бы, но
Глинского нам к нему отпустить нельзя". Герберштейн сказал на это: "Государь
мой потому приказывал о Глинском, что ему у великого князя служить нельзя и
у короля нельзя же; так государь мой просил его затем, чтоб отослать ко
внуку своему Карлу. Но если государской воли на то нет, то государь
освободил бы его теперь, чтоб я видел его свободным". Ответа не последовало.
Вместе с Герберштейном великий князь отправил к императору посла
своего, дьяка Племянникова, который привез с собою новых послов
Максимилиановых - Франциска да Колло и Антония де Конти. И Франциск да
Колло, подобно Герберштейну, витиеватою речью старался склонить великого
князя к миру, преимущественно выставляя ему на вид опасность со стороны
турок для всей Европы, и особенно для России по соседству ее с татарами,
имеющими одинакую веру и одинакие обычаи с турками. Но когда приступили к
делу, то встретили те же самые затруднения: опять императорский посол
настаивал на том, чтоб великий князь уступил королю Смоленск, опять бояре
объявили, что Василий никогда этого не сделает. Не успевши относительно
вечного мира, послы объявили, что так как император со всеми королями и
князьями установили между собою перемирие на пять лет для общего дела,
против христианского врага - турок, то не угодно ли будет и великому князю
заключить с польским королем перемирие на пять лет. Великий князь соглашался
на это перемирие, с тем чтоб каждый остался при том, чем владел до сих пор,
и чтоб пленным была свобода на обе стороны; но король никак не согласился на
последнее условие, имея в руках своих много знатных пленных, взятых на
Оршинском бою. Таким образом, и вторые императорские послы уехали из Москвы,
ничего не сделав; великий князь отправил к Максимилиану посла, дьяка
Борисова, с предложением прекратить военные действия от Рождества Христова
1518 до Рождества 1519 года, чтоб тем временем продолжать переговоры; но
смерть Максимилиана прервала сношения. И при Василии союзный договор с
австрийским домом остался так же бесполезен, как и при Иоанне III;
Максимилиан не только не исполнил главного условия договора - действовать
против Сигизмунда заодно с Василием, но даже, принявши на себя роль
посредника, явно держал сторону Сигизмунда. Причину такого поведения он
высказал в письме своем к великому магистру Альбрехту: "Не хорошо, если
король будет низложен, а царь русский усилится".
Долго сдерживаемый императором, который и его манил все надеждою
мирного решения распри, Альбрехт решился наконец приняться за оружие, послал
сказать Максимилиану, что не может терпеть дальнейшей отсрочки, а в Москву
отправил вторично Шонберга с просьбою о безотлагательной высылке денег,
необходимых для начатия войны. Великий князь приговорил с братьями и
боярами, что нужно помочь магистру казною, и послал во Псков деньги на 1000
человек пехоты, распорядившись, однако, так, что деньги эти тогда только
могли быть отправлены к магистру, когда последний действительно начнет войну
с Польшею. Магистр просил также, чтоб великий князь известил короля
французского о союзе своем с Пруссией; Василий согласился, и написана была
такая грамота, первая из Москвы во Францию: "Наияснейшему и светлейшему
великому королю галлийскому. Присылал к нам Альбрехт, маркграф
бранденбургский, высокий магистр, князь прусский, бил челом о том, чтоб мы
изъявили тебе, как мы его жалуем. И мы даем тебе знать об этом нашею
грамотою, что мы магистра жалуем, за него и за его землю стоим и вперед его
жаловать хотим, за него и за его землю хотим стоять и оборонять его от
своего недруга, Сигизмунда, короля польского; а которые прусские земли,
города наш недруг, Сигизмунд-король, держит за собой неправдою, мы хотим,
чтоб, дал бог, нашим жалованьем и нашею помощию те города были за прусским
магистром по старине. Объявил нам также высокий магистр прусский, что предки
твои тот чин (орден) великим жалованьем жаловали: и ты б теперь, вспомнив
своих предков жалованье, магистра жаловал, за него и за его землю против
нашего недруга, Сигизмунда-короля, стоял и оборонял с нами заодно". Эти
переговоры шли весною 1518 года. С известием о решении великого князя помочь
Ордену при самом начале войны поехал в Кенигсберг московский посол Елизар
Сергеев, которого Альбрехт просил поклониться великому князю до земли, не
головою только, но и всем телом. Однако этот Елизар, возвращаясь из Пруссии,
дал знать во Пскове, чтоб денег магистру не отправляли, потому что он войны
еще не начинал. И действительно, в ноябре 1518 года магистр прислал великому
князю грамоту с уведомлением, что у государей христианских идут переговоры о
мире, об общем союзе против неверных, но что он не приступит ни к каким
соглашениям без воли государя московского; а в марте 1519 года приехал в
Москву в третий раз Дидрих Шонберг с объявлением, что явился новый
посредник, папа, которого легат Николай Шонберг старается склонить всех
государей христианских к союзу против турок, что Альбрехту папа предлагает
предводительство над союзным христианским войском, которое должно
действовать против неверных в Венгрии, и что поэтому ему было бы очень
выгодно заключить мир с Польшею, но что он полагается во всем на волю
великого князя и в ожидании ответа из Москвы не отмолвил папе и не объявил
своего согласия, но отвечал, что отправит в Рим своих послов. Альбрехт
предлагал великому князю заключить с королем перемирие на пять лет; впрочем,
если великий князь предпочтет продолжать войну, то он, магистр, останется
его верным союзником и начнет с своей стороны войну с Польшею, но в таком
случае Шонберг должен взять у великого князя обещанные деньги и уговориться,
каким образом вести войну. Шонберг выпросил новую грамоту к французскому
королю в более учтивых выражениях и дал образец, как написать ее; выпросил
также грамоту к курфюрстам и князьям Империи с изъявлением желания, чтоб
новый император, которого изберут они на место Максимилиана, соблюдал
договор предшественника своего с московским государем и покровительствовал
ордену Тевтонскому, учрежденному для защиты германского народа; наконец,
выпросил позволение послать одного из подданных магистра в Новгород или
Псков, чтоб у кого-нибудь из тамошних священников выучиться русскому языку и
грамоте.
С ответом на третье Шонбергово посольство отправился к магистру
московский посол Замыцкий. Великий князь велел сказать Альбрехту, что он
готов заключить перемирие на приличных условиях, но чтоб магистр во всяком
случае не забывал своей клятвы. Замыцкий так описывал своей прием: "Магистр
принял меня с великою честию, сам ко мне пришел и речей слушал, сам меня к
себе к столу провожал и шел от меня по левую сторону, за столом посадил на
своем месте". Альбрехт дал знать великому князю, что общее вооружение против
турок не состоялось, следовательно, незачем заключать перемирие с
Сигизмундом; что он, магистр, в июле или августе непременно начнет войну и
пойдет на Данциг, для чего просил о немедленной высылке денег. После
неоднократного повторения этой просьбы великий князь велел отправить деньги
в сентябре 1519 года. Когда великий магистр дал знать магистру ливонскому,
чтоб он велел проводить московского посла с деньгами, то Плеттенберг
отвечал: "Я к московскому государю живу поближе прусского магистра и русский
обычай знаю: на словах сулят, а на деле не исполняют". Когда же ему сказали,
что московский посол действительно приехал в Ригу с деньгами, то Плеттенберг
встал с места и, подняв руки к святым, сказал: "Слава тебе, господи, что
великий государь царь всея Руси такое жалованье великому магистру оказал:
надобно нам за его жалованье головами своими служить!"
Альбрехт начал войну с Польшею; узнавши об этом, великий князь послал
ему денег еще для найма 1000 человек пехоты; но с одною этою помощию
ослабевший Орден не мог противиться Сигизмунду. Стесненный последним,
Альбрехт должен был войти с ним в мирные соглашения, вследствие которых
получил орденские земли в наследственное владение, но с вассальными
обязанностями к Польше. Так рушился окончательно знаменитый Тевтонский
орден, имевший по отношениям своим к Литве такое важное значение в нашей
истории.
Союз с Альбрехтом был по крайней мере полезен тем для Московского
государства, что развлекал силы неприятеля: после нападения на Опочку
литовские войска не являлись более в русских пределах, но московские входили
несколько раз в Литву. В 1518 году князь Василий Шуйский с новгородскою
силою и большим нарядом, а брат его, Иван Шуйский, с псковскою силою
выступили в поход к Полоцку. Подошедши к городу, начали ставить туры и бить
пушками стены; на помощь к ним пришел московский отряд под начальством князя
Михаила Кислицы; но полочане из посада, из-за острожья сильно отбивались, и
скоро в стане осаждающих сделался голод, колпак сухарей стоил алтын и
больше, конский корм также вздорожал; к большему несчастию, неприятель
овладел стругами, на которых отряд детей боярских переправился на другой
берег Двины за добычею; преследуемые литовским воеводою Волынцем, эти дети
боярские бросились назад, к Двине, но перевезтись было не на чем, и много их
потонуло в реке; Шуйские принуждены были отступить от Полоцка без всякого
успеха. В следующем году князь Михайло Кислица с новгородцами и псковичами
пошел опять в Литву, под Молодечно и другие городки, и "вышли назад, к
Смоленску, все сохранены богом", по выражению летописца. Значительнее был в
том же году поход князя Василия Васильевича Шуйского от Смоленска, князя
Михайла Горбатого от границ новгородских и псковских, князя Семена Курбского
из страны Северской: воеводы эти ходили к Орше, Могилеву, Минску, воевали и
пленили по самую Вильну. Пятеро знатнейших панов литовских вышли было к ним
навстречу, но, видя поражение своих передовых полков, отступили в глубь
страны; московские воеводы не преследовали их туда и возвратились к своим
границам, удовольствовавшись страшным опустошением неприятельских областей.
Другие воеводы ходили к Витебску и Полоцку.
Эти походы были предприняты с целью побудить Сигизмунда к миру,
которого сильно желали в Москве: шестилетняя война была очень тяжела для
государства при тогдашнем положении его ратных сил и финансов; мы видели,
что после взятия Смоленска и Оршинской битвы в продолжение нескольких лет
важных действий не было, но сильные рати должны были постоянно сторожить
границы. После упомянутых походов, в конце 1519 года, великий князь созвал
на думу братьев и бояр и говорил им: "Теперь мы литовскому сильно недружбу
свою оказали, землю его воевали чуть-чуть не до самой Вильны, крови
христианской много льется, а король и не думает прийти на согласие,
помириться с нами; так чем бы его позадрать, чтоб он захотел с нами мира?" И
приговорил великий князь послать от какого-нибудь боярина к какому-нибудь
пану, задрать их. Вследствие этого приговора в генваре 1520 года боярин
Григорий Федорович отправил своего слугу к виленскому воеводе пану Николаю
Радзивиллу, с тем что если король хочет мира, то пусть присылает своих
послов в Москву; в марте Радзивилл отвечал, чтоб великий князь дал опасную
грамоту на послов; опасная грамота отправлена с Радзивилловым же человеком,
и в августе приехали послы литовские Януш Костевич и Богуш Боговитинович.
Начались переговоры: бояре требовали опять прежнего, требовали и
вознаграждения за бесчестье, нанесенное королеве Елене; послы отвечали:
"Этого никогда не бывало; какие-то лихие люди государю вашему об этом
сказали; но государь ваш верил бы государю нашему, брату своему
Сигизмунду-королю, а не лихим людям". Понятно, что подобные ответы не могли
никого удовлетворить и считались наравне с молчанием. Насчет мирных условий
по-прежнему не сошлись: Смоленск служил непреодолимым препятствием. Послы
предложили перемирие, с тем чтоб Смоленск оставался за Москвою, но чтоб
пленных не возвращать; великий князь настаивал на возвращении пленных; послы
не согласились, и порешили на том, что король пришлет великих послов на
Великое заговенье 1521 года, т. е. через шесть месяцев, в продолжение
которых войне не быть. Но Сигизмунд на означенный срок послов не прислал:
обстоятельства переменились в его пользу; он одолел великого магистра, а
между тем на востоке исполнилось то, чего он с таким нетерпением дожидался в
начале своего царствования: две татарские орды,Казанская и Крымская,
заключили союз против Москвы.
Мы оставили Казань в 1506 году, когда хан ее, Магмет-Аминь, несмотря на
неудачи великокняжеского войска, просил мира и заключил его на прежних
условиях, как было при Иоанне. В 1512 году Магмет-Аминь возобновил клятву в
верности; мало того, прислал просить великого князя, чтоб тот отпустил к
нему верного человека, именно боярина Ивана Андреевича Челяднина, перед
которым он хочет исповедаться в прежнем своем дурном поступке. Челяднин был
отправлен, и хан, по словам летописца, тайну свою исповедал перед ним чисто
и снова поклялся быть в вечном мире, дружбе и любви с великим князем. В 1516
году явилось новое посольство из Казани с известием, что Магмет-Аминь опасно
болен, и с просьбою от имени больного хана и всех казанцев, чтоб великий
князь простил Абдыл-Летифа, находившегося опять в заточении за набеги
крымцев, и назначил бы его ханом в Казань в случае смерти Аминевой; Василий
согласился исполнить их просьбы и отправил в Казань окольничего Тучкова,
который взял с хана и всей земли клятву, что они не возьмут на Казань
никакого царя и царевича без ведома великого князя; вследствие этих
соглашений Летиф был выпущен на свободу и получил Каширу, где он теперь не
мог быть опасен, имея в виду Казань.
Но Летиф умер еще за год до смерти Магмет-Аминевой, последовавшей в
декабре 1518 года, и снова рождался вопрос, кому быть царем на Казани.
Вопрос важный и трудный по отношениям к Крыму, ибо Магмет-Гирей сильно
хлопотал о том, чтоб все татарские владения находились в руках одного рода
Гиреев, чему, разумеется, Москва должна была препятствовать всеми силами.
Имея надобность в помощи великого князя относительно Астрахани и Казани,
Магмет-Гирей прислал ему шертную грамоту, в которой обязывался быть заодно
на Литву, с тем чтоб великий князь был с ним заодно на детей Ахматовых;
обязывался прекратить всякого рода грабежи, не требовать никаких пошлин, не
затруднять московских послов, не бесчестить их. Эту грамоту привез известный
нам Аппак-мурза; он был еще в Москве, когда великий князь по смерти
Магмет-Аминя назначил последнему в преемники родового неприятеля Гиреев,
Шиг-Алея, внука Ахматова, который выехал в Россию с отцом своим из Астрахани
и владел до сих пор Мещерским городком. Аппак возражал против этого
назначения; но ему отвечали, что оно сделано по непременному требованию
самих казанцев, которые в случае отказа могли выбрать кого-нибудь еще более
враждебного для Гиреев. Хан молчал: силою вдруг нельзя было ему отнять
Казани у Москвы и Шиг-Алея; надобно было действовать другим образом. Скоро
Шиг-Алей возбудил к себе нерасположение казанцев тем, что во всем
предпочитал выгоды московского князя их собственным, опираясь на воеводу
московского, при нем находившегося. Вследствие такого положения дел внушения
из Крыма находили легкий доступ, вельможи составили заговор, и когда весною
1521 года брат Магмет-Гиреев, Саип, явился с крымским войском у Казани, то
город сдался ему без сопротивления, Шиг-Алею и воеводе великокняжескому дана
была свобода выехать в Москву, но посол и купцы русские были ограблены и
задержаны. У великого князя в Азове были доброжелатели, извещавшие его о
движениях крымского хана и получавшие, разумеется, за это хорошие поминки;
между ними был сам кадий. 10 мая великий князь получил от них известие, что
Магмет-Гирей готов со всею силою идти к Москве, что мимо Азова прошли
казанские татары к царю просить на Казань царевича и царь им царевича дал, а
с ним пошло триста человек. Из Азова же получено было известие, что приходил
посол из Крыма к астраханскому хану и говорил ему так от имени
Магмет-Гиреева: "Между собою мы братья; был я в дружбе с московским, он мне
изменил: Казань была юрт наш, а теперь он посадил там султана из своей руки;
Казанская земля этого не хотела, кроме одного сеита (главы духовенства), да
и прислала ко мне человека просить у меня султана; я им султана и отпустил
на Казань, а сам иду на московского со всею своею силою. Хочешь со мною
дружбы и братства, так сам пойди на московского или султанов пошли". Но
астраханский царь и князья и земские люди с московским государем недружбы не
захотели. Вести эти пришли поздно: Магмет-Гирей уже стремился к берегам Оки;
московский отряд, высланный сюда под начальством князя Димитрия Бельского и
брата великокняжеского, Андрея Иоанновича, был опрокинут превосходными
силами неприятеля, который, не касаясь городов, рассеялся для грабежа на
пространстве от Коломны до самой Москвы; а с другой стороны, новый казанский
хан, Саип-Гирей, опустошивши области Нижегородскую и Владимирскую,
соединился с братом. Давно уже Москва отвыкла видеть неприятеля под своими
стенами: начавшиеся в княжение Василия набеги крымцев касались только
украйны, да и здесь были отражаемы постоянно с успехом; особенно теперь не
ждали нападения Магмет-Гиреева, после заключения с ним клятвенного договора
чрез посредство Аппака, не ждали и опасности со стороны Казани в правление
Шиг-Алеево. Василий нашелся в тех же самых обстоятельствах, в каких
находился Димитрий Донской во время нападения Тохтамышева, Василий
Димитриевич во время нападения Едигеева, в потому должен был употребить те
же самые меры: он оставил Москву и отправился на Волок собирать полки. Сам
хан остановился на реке Северке; но отряды его подходили близко к Москве,
опустошил села Остров, Воробьево, монастырь Угрешский. Со всех сторон
беглецы спешили в Кремль, в воротах давили друг друга; от страшной тесноты
заразился воздух и если б такое положение продолжалось еще три или четыре
дня, то язва начала бы свирепствовать, тем более что это было в жаркое
время, в последних числах июля; когда начали думать о защите, о пушках, то
нашли, что пороху было недостаточно. В таких обстоятельствах оставленный
начальствовать в Москве крещеный татарский царевич Петр и бояре решились
вступить в переговоры с ханом, который и не думал брать Москвы приступом, не
имея для этого ни средств, ни охоты, и сбирался бежать при первом известии о
приближении войск великокняжеских; однако и Москва, как мы видели, не могла
долго оставаться в описанном положении. Магмет-Гирей соглашался немедленно
удалиться из Московской области, если ему пришлют письменное обязательство,
что великий князь будет платить ему дань. Это обязательство было дано, и хан
отступил к Рязани, где начальствовал окольничий Хабар Симский. С
Магмет-Гиреем вместе приходил на Москву известный уже нам Евстафий Дашкович,
который при Иоанне III отъехал из Литвы в Москву, при Василии опять убежал в
Литву и теперь с днепровскими козаками находился в стане крымском. Дашковичу
хотелось взять Рязань хитростию; для этого он предложил ее жителям покупать
пленных, чтобы, уловив случай, вместе с покупателями пробраться в городские
ворота; с своей стороны хан для вернейшего успеха в предприятии хотел
заманить к себе воеводу Хабара и послал ему, как холопу своего данника,
приказ явиться к себе в стан; но Хабар велел отвечать ему, что он еще не
знает, в самом ли деле великий князь обязался быть данником и подручником
хана, просил, чтоб ему дали на это доказательства, - и хан в доказательство
послал ему грамоту, написанную в Москве. В это самое время Дашкович, не
оставляя своего намерения, все более и более приближался к Рязани; он дал
нарочно некоторым пленникам возможность убежать из стана в город; толпы
татар погнались за беглецами и требовали их выдачи; рязанцы выдали пленных,
но, несмотря на то, толпы татар сгущались все более и более под стенами
города, как вдруг раздался залп из городских пушек, которыми распоряжался
немец Иоган Иордан; татары рассеялись в ужасе; хан послал требовать выдачи
Иордана, но Хабар отвергнул это требование. Магмет-Гирей, как мы видели,
пришел не за тем, чтоб брать города силою; не успевши взять Рязань хитростию
и побуждаемый известием о неприятельских движениях астраханцев, он ушел и
оставил в руках Хабара грамоту, содержавшую в себе обязательство великого
князя платить ему дань. Тем не менее следствия Магмет-Гиреева нашествия были
страшные; молва преувеличила число пленных, выведенных крымцами и казанцами
из Московского государства, простирая это число до 800000; но самое это
преувеличение уже показывает сильное опустошение; крымцы продавали своих
пленников в Кафе, казанцы - в Астрахани. Такая добыча разлакомила
Магмет-Гирея; возвратившись домой, он велел три раза прокликать по торгам в
Перекопе, Крыме-городе и Кафе, чтоб князья, мурзы и все татары были готовы
сами и коней откармливали для осеннего похода в Московскую землю. Этот
осенний поход не состоялся, а на весну 1522 года великий князь приготовился
встретить хана, выступил сам к Оке с многочисленным войском и с пушками. Хан
не пришел и весною; но его нужно было постоянно сторожить, со стороны Казани
нужно было также ожидать беспрестанно нападений, и нельзя было долго
оставлять в ней царствовать брата Магмет-Гиреева. Это заставило спешить
заключением перемирия с Литвою. В августе 1521 года, тотчас по уходе
Магмет-Гирея, возобновилась пересылка с Сигизмундом. В марте 1522 года
приехал из Литвы Станислав Долгирдов (Довкирдович) и объявил, что король
тогда только пришлет в Москву своих великих послов, когда великий князь
объявит, хочет ли он вечного мира или перемирия без отпуска пленных. С
ответом был послан Василий Поликарпов, который должен был сказать королю,
чтоб он присылал своих великих послов, панов радных, что великий князь мира
и перемирья хочет, как будет пригоже, а пленным свобода на обе стороны. Но
Поликарпову дан был еще наказ, что если в Литве не согласятся на это и
станут его отпускать, то он должен сказать: "Государь наш с
Сигизмундом-королем вечного мира хочет, но и перемирья хочет и без отпуска
пленных". Вследствие этого последнего объявления в августе приехали в Москву
великие послы литовские - полоцкий воевода Петр Станиславович и подскарбий
Богуш Боговитинович - и заключили перемирие на пять лет без отпуска пленных;
Смоленск остался за Москвою; положено было в эти пять лет сноситься для
заключения вечного мира. В 1526 году переговоры действительно начались опять
при посредничестве послов императора Карла V и опять кончились ничем,
продолжено было только перемирие до 1533 года, потом продолжено еще на год.
Смоленск служил постоянно препятствием для заключения вечного мира: король
никак не хотел уступить его навеки Москве, а великий князь также ни за что
не соглашался отказаться от своей отчины, возвращение которой составляло
славу его княжения; какие меры употреблял он для укрепления Смоленска за
Москвою, видно из следующего наказа послу Загрязскому, отправлявшемуся в
Литву: "Если спросят (в Литве): для чего великий князь смольнян в Москву
перевел? - то отвечать: которые люди пригожи государю нашему на Москве, тем
государь велел на Москву ехать; а которые пригожи ему в Смоленске тем велел
оставаться в Смоленске. А которым людям государь велел ехать в Москву, тех
пожаловал, дал им в Москве дворы и лавки, также дал им поместья". Смоленск
остался за Москвою: пленники великой битвы (так называли Оршинскую битву в
Литве) остались у Сигизмунда; многие из них в 1525 году не были уже в живых,
живые терпели большую нужду; в списке их, составленном для короля, читаем,
что прежде давали им столько-то съестных припасов, а теперь не дают и они
жалуются, что помирают с голоду; о некоторых сказано: "Оброку им ничего не
дают, кормятся тем, что сами Христа ради выпросят; все сидят покованы,
стража к ним приставлена очень крепкая".
Перемирие с Литвою давало великому князю возможность обратить все свое
внимание на восток. Магмет-Гирей, доставивши брату Казань, наведши страх на
Москву, спешил исполнить давнее свое желание - овладеть Астраханью. И это
ему удалось: соединившись с ногайским князем Мамаем, он успел овладеть
Астраханью в то время, когда хан ее, Усеин, по единству выгод вел переговоры
о тесном союзе с князем московским. Но торжество Магмет-Гирея не было
продолжительно: союзники его, ногайские князья, догадались, что им грозит
большая опасность от усиления Гиреев, напали нечаянно на крымский стан,
убили хана, перерезали множество крымцев, по следам бегущих сыновей
Магмет-Гиреевых вторгнулись в Крым и опустошили его, в то время как с другой
стороны опустошал его также союзник Магмет-Гиреев, Евстафий Дашкович, с
своими козаками. Место убитого хана заступил брат его, Сайдат-Гирей, первым
делом которого было обратиться к великому князю с требованием 60000 алтын и
мира для Саип-Гирея казанского; под этими двумя условиями он обещал свой
союз. Но великий князь не был намерен ни посылать денег в опустошенный и
потому неопасный Крым, ни оставлять в покое Саип-Гирея казанского, тем более
что последний, узнав о торжестве брата своего в Астрахани, велел убить посла
и купцов московских, попавшихся в плен при изгнании Шиг-Алея. Послу,
отправленному в Крым, был дан наказ: В пошлину никому ничего ни под каким
видом не давать, кроме того, что послано к хану в подарках или что посол от
себя кому даст за его добро, а не в пошлину. В пошлину ни под каким видом ни
царю, ни царевичам, ни князьям, ни царевым людям никак ничего не давать.
Если бросят перед послом батог и станут просить пошлины у батога - не
давать, а идти прямо к царю через батог; если у дверей царевых станут
просить пошлины - и тут ничего не давать; пусть посол всякий позор над собою
вытерпит, а в пошлину ничего не должен дать. Не напишется царь в шертной
грамоте братом великому князю, то грамоты не брать; не писать в договорную
грамоту, чтоб быть заодно с царем на Астрахань и ногаев; ведь написано, что
быть на всех недругов заодно - и довольно. Если царь потребует, чтоб великий
князь помирился с казанским царем Саипом, то говорить: помириться нельзя,
во-первых, потому, что Саип стал царем без ведома великого князя; во-вторых,
потому, что посла московского и торговых людей велел убить, чего ни в одном
государстве не ведется: и рати между государями ходят, а послов и гостей не
убивают".
Летом 1523 года великий князь сам отправился в Нижний, откуда отпустил
на Казань хана Шиг-Алея с судовою ратью по Волге, а других воевод - с конною
ратью сухим путем, велев пленить казанские места; воеводы возвратились
благополучно и привели с собою много черемисских пленников, но поход этим не
ограничился: на устье Суры, в земле Казанской, срубили город Васильсурск; в
Москве митрополит Даниил очень хвалил за это великого князя, говорил, что
новопостроенным городом он всю землю Казанскую возьмет; действительно, в
этом деле высказывалось намерение стать твердою ногою на земле Казанской,
положить начало ее полному покорению, ибо подручнические отношения, клятвы
царей казанских и народа уже два раза оказывались ручательствами
недостаточными; Василий, построив Васильсурск, сделал первый шаг к
совершенному покорению Казанского царства; сын его, Иоанн, как увидим,
построением Свияжска сделает второй; третьим будет взятие самой Казани.
Летом 1524 года отправилась опять под Казань многочисленная рать,
которую полагают во 150000 и более, под главным начальством князя Ивана
Бельского. Саип-Гирей испугался и, оставив в Казани тринадцатилетнего
племянника Сафа-Гирея, убежал в Крым, обещая казанцам возвратиться с войском
турецким. Казанцы, провозгласивши царем молодого Сафа-Гирея, приготовились
выдерживать осаду. Князь Бельский отправился из Нижнего Волгою на судах;
Хабар Симский с конницею шел сухим путем; князь Палецкий, нагрузивши на суда
наряд и съестные припасы, должен был плыть Волгою за главным войском. 7 июля
Бельский вышел на берег, расположился станом в виду Казани у Гостиного
острова и двадцать дней дожидался конницы - она не приходила; а между тем
загорелась стена в деревянной казанской крепости; московские полки не
двинулись ни для того, чтоб воспользоваться пожаром и овладеть крепостью, ни
для того, чтобы после мешать казанцам в строении новой стены. 28 июля
Бельский перенес стан на берег Казанки; недалеко отсюда стоял и Сафа-Гирей и
несколько раз покушался тревожить русский стан пешею черемисою, но
понапрасну. Время шло; ни конница, ни судовая рать с пушками и съестными
припасами не приближались; начал сказываться голод, потому что черемисы
опустошили все вокруг, засели на всех дорогах, не позволяя русским отрядам
добывать кормов прервали все сообщения, так что нельзя было дать вести в
Москву о состоянии войска. В это время, когда рать Бельского начала упадать
духом от голоду, разнесся слух, что конное войско потерпело поражение от
татар; ужас напал на воевод; стали думать об отступлении; скоро узнали,
однако, что слух был ложный: потерпел поражение один только небольшой отряд
конницы, главная же рать, шедшая под начальством Симского, в двух встречах с
татарами на Свияге одержала верх. Но если конница счастливо преодолела все
опасности, то не могла преодолеть их судовая рать, шедшая с Палецким: в
узких местах между островами черемисы загородили дорогу камнями и деревьями,
а с берега осыпали русских стрелами и бросали бревна; только немногие суда
могли спастись и с воеводою достигли главной рати. Несмотря, однако, на это
несчастие, когда пришла конница, Бельский 15 августа обложил Казань. Под
защитою конницы, сдерживавшей натиски казанской конницы, осадные машины были
придвинуты к стенам; казанцы отстреливались, но скоро они потеряли своего
пушечного мастера, который один только и был в городе. Это обстоятельство
заставило их просить мира с обязательством отправить в Москву послов с
челобитьем. Бельский обрадовался и снял осаду, потому что войско не могло
долее выдерживать голод. Послы действительно явились в Москву бить челом от
всей земли Казанской за свою вину и просить, чтоб великий князь утвердил
царем Сафа-Гирея. Василий согласился на их просьбу, но против воли: не для
того посылал он такую многочисленную рать против казанцев, чтоб оставить у
них царем Гирея; поход не удался, не оправдал ожиданий, и вот, как
обыкновенно бывает, послышались обвинения против главного воеводы,
Бельского, обвинения не только в неискусстве, робости, но даже в измене, в
том, что он отступил от Казани, будучи подкуплен ее жителями. Самое
основательное, по-видимому, обвинение против Бельского состояло в том, зачем
он терял время у Гостиного острова, зачем не воспользовался пожаром в
крепости и позволил казанцам беспрепятственно возобновить стену. Но
последующий рассказ об осаде объясняет удовлетворительно поведение
Бельского: он не мог ничего предпринять без конницы, которая должна была
защищать главную рать от нападений казанской конницы, от черемис,
рассеявшихся всюду и не дававших сделать ни малейшего движения. Бельского
оправдывает в наших глазах рассказ о последней казанской осаде, когда царь
Иоанн Васильевич находился точно в таком же положении: войско его не имело
времени отдыхать и томилось голодом, потому что было постоянно
обеспокоиваемо татарскою конницею князя Япанчи, и наконец царь нашелся
принужденным разделить войско: одну часть оставить при себе а другую
назначить для действий против Япанчи.
В продолжение четырех лет после описанных событий источники не
упоминают о делах казанских. В 1529 году приехали от Сафа-Гирея послы в
Москву и объявили, что царь их хочет во всем исправиться перед великим
князем, дать клятву в верности и отправляет в Москву больших послов. Для
взятия клятвы с Сафа-Гирея великий князь послал в Казань Андрея Пильемова, а
для наблюдения за исполнением присяги - князя Ивана Палецкого, вслед за
Пильемовым. Но, приехавши в Нижний, Палецкий узнал, что Сафа-Гирей уже успел
нарушить клятву и нанес сильные оскорбления Пильемову. Опять, следовательно,
нужно было прибегнуть к силе, и летом 1530 года пошла под Казань большая
рать судовая и конная: в первой начальствовал по-прежнему князь Иван
Бельский, во второй - знаменитый князь Михайло Львович Глинский,
освобожденный перед тем из заточения. Отразивши с успехом несколько
нападений неприятеля, Глинский перевезся через Волгу и соединился с судовою
ратию. 10 июля произошел сильный бой, в котором русские полки одержали
победу, после чего взяли острог и начали добывать самую крепость. Тогда трое
знатных казанцев выехали к воеводам и били челом о прекращении осады,
обещаясь исполнить волю великого князя. Воеводы, взявши со всех казанцев
присягу не изменять великому князю, не брать себе царя иначе, как из его
руки, отступили от города и вместе с послами казанскими возвратились в
Москву. В некоторых летописях прибавлено, что воеводы, взявши острог, едва
было не взяли и самого города (крепости), который стоял часа три без людей:
люди все из города выбежали, и ворота все остались отворены; но в это время
воевода пешей рати Бельский и воевода конной рати Глинский завели спор о
местах: кому первому въехать в город; между тем нашла грозная туча, полился
сильный дождь, посошные и стрельцы, которые привезли на телегах наряд к
городу, испугавшись дождя, бросили этот наряд в жертву казанцам. Не отвергая
этого известия, мы, однако, думаем, что в нем недостает некоторых
объяснительных подробностей.
Послы казанские приложили в Москве свои печати к клятвенным грамотам,
на которых потом Сафа-Гирей и все казанцы должны были присягнуть перед
великокняжеским сыном боярским Иваном Полевым; Полев должен был взять в
Казани всех пленных русских и пищали, захваченные казанцами в последнюю
войну; послы казанские должны были ждать его возвращения в Москве. Но скоро
Полев дал знать великому князю, что Сафа-Гирей не присягает и пищалей не
отдает; в то же самое время хан прислал грамоту, в которой требовал, чтоб
великий князь отпустил его послов и с ними вместе отправил бы в Казань
своего большого посла, чтоб прислал также пушки и пищали и пленников
казанских, взятых московским войском, и, когда все это будет прислано, тогда
он, Сафа-Гирей, даст клятву в соблюдении договора и отпустит Ивана Полева.
Великий князь, получивши эту грамоту, велел сказать послам казанским: "Вы
клялись, что царь и вся земля Казанская будут нам во всем послушны а теперь
вот какое их послушание!" Послы отвечали: "Гонец царский сказывал нам, что в
Казань пришла весть о посылке ратных людей из Москвы под Казань, и оттого
дело не сталось; но известно, что теперь в Казани людей добрых мало, все
люди мелкие, землю укрепить некем, все люди врозь, в страхе. Государь князь
великий сам промыслит о своей земле; волен бог да государь в своей земле;
земля Казанская божия да государева: как он хочет, так и сделает. А мы,
холопы божии да государевы, посланы к великому князю бить челом от царя и от
всех людей с правдою, а не с лестию; на чем мы добили государю челом, на том
царь не устоял; пристали к нему крымцы, да ногаи, да тутошние лихие люди, а
земля с ними не вместе, земля ждет государева жалованья, Сафа-Гирею ли быть
царем на Казани, или другого пришлет государь". Великий князь велел им
сказать на это: "Только бы Сафа-Гирей был нам послушен да была бы в нем
правда, то мне отчего не хотеть его на Казани? Но видите сами, что он не
прям". Послы отвечали: "Видим сами, что царь не прям, клятву преступил, дело
свое презрел, нас забыл: какому в нем добру быть! А теперь ведает бог да
государь, как своею землею Казанскою промыслить; мы холопы государевы, а
царя какого нам государь пожалует, тот нам и люб". После этого они били
челом, чтоб государь дал им опять Шиг-Алея, потому что Шиг-Алей, говорили
они, земли Казанской не грабил ничего, а не взлюбили его лихие люди; пусть
государь отпустит его на Казань и даст наказ, как его дело беречь и тамошних
людей жаловать; послы просили, чтоб государь отпустил Шиг-Алея, их и всех
пленных казанцев к Васильсурску; отсюда обещались разослать грамоты в
Казань, к черемисе горной и луговой, к арским князьям, что государь хочет их
жаловать и беречь. Великий князь велел спросить их: "Как вы поехали к нам,
был ли вам наказ от князей и от земли просить у нас в цари Шиг-Алея?" Послы
отвечали: "Такого наказа нам не было: за каким делом нас послали, о том деле
мы и били челом; а теперь бьем челом, чтоб государь нас пожаловал, велел нам
ему служить, а Сафа-Гирею служить не хотим: Сафа-Гиреем мы умерли, а
государевым жалованьем ожили. Сафа-Гирей послал нас за великими делами; но
что мы здесь ни сделали, он все это презрел, от нас отступился; а если мы
ему не надобны, так и он нам не надобен. А в Казани у нас родня есть, братья
и друзья, а которые попали в руки людям великокняжеским, у тех у всех отцы и
братья, родственники и друзья в Казани. Как только мы придем к Васильсурску
и пошлем к ним грамоты, так они за нас станут".
Великий князь, поговорив с боярами, послал в Казань гонца Посника
Головина как будто с ответом к Сафа-Гирею, а между тем наказал ему
поговорить с двумя казанскими вельможами и разузнать, как они думают. Гонец
возвратился, как видно, с благоприятным ответом, потому что великий князь
после вторичного совета с боярами отпустил Шиг-Алея и послов, но только не в
Васильсурск, а в Нижний, что было безопаснее, ибо ближе к Москве.
Сафа-Гирей, узнавши об этих движениях, хотел убить московского посла Полева
и начать снова открытую войну с великим князем; но как скоро пришли в Казань
грамоты от послов из Нижнего, то вельможи и все казанцы выгнали Сафа-Гирея,
советников его, крымцев и ногайцев перебили, жену его отослали к отцу ее,
ногайскому князю Мамаю, а к великому князю послали бить челом, чтоб дал им в
цари не Шиг-Алея, которого они боятся, но младшего брата его, Еналея,
владевшего городком Мещерским. Великий князь согласился на их просьбу,
отпустил Еналея в Казань, а Шиг-Алею дал Каширу и Серпухов; но последний не
был доволен, стал пересылаться с Казанью и другими местами без ведома
великокняжеского, чем нарушил свою присягу, за что его свели с Каширы и
Серпухова и послали в заточение на Белоозеро. Еналеем были довольны в
Москве: когда он и вся земля Казанская прислали бить челом, чтоб великий
князь пожаловал, не брал из Казани пищалей, потому что у Казанской земли
друзей много, но недруги есть, то Василий пожаловал брата и сына своего,
царя Еналея, исполнил его просьбу; вздумавши жениться на дочери одного
казанского мурзы, Еналей испросил прежде согласия великого князя на этот
брак; видим также, что такие-то и другие дела казанские земские решались в
Москве (1531 г.).
Казань была усмирена, но Крым не давал покою. Осенью 1527 года, когда
послы Сайдет-Гирея были в Москве, племянник его, Ислам-Гирей, явился на
берегах Оки; но здесь уже были московские воеводы и не пустили татар
переправиться на другой берег; Ислам должен был поспешно возвратиться,
потеряв много татар, убитых преследовавшими его детьми боярскими. Когда
разнеслась весть о нашествии Ислама, то великий князь велел утопить
Сайдет-Гиреевых послов. Сайдет-Гирей был изгнан, его место занял Саип-Гирей,
бывший прежде в Казани. В августе 1533 года великий князь получил весть, что
двое племянников ханских - Ислам- и Сафа-Гирей - идут к московским украйнам.
Василий немедленно стал снаряжаться в поход, послал за братьями - Юрием и
Андреем, отпустил воевод на Коломну к Оке и сам выступил 15 августа в село
Коломенское, отслушавши обедню у праздника в Успенском соборе; в Кремле без
себя велел расставлять пушки и пищали и посадским людям перевозить имение в
город. В тот самый день татары подошли к Рязани, выжгли посады и рассеялись
по волостям - бить, грабить и брать в плен. Великий князь велел воеводам
отправить за Оку отряды для добывания языков; начальник одного из этих
отрядов, князь Димитрий Палецкий, разбил толпу татар в 10 верстах от Николы
Заразского; начальник другого отряда, князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский
разбил другую толпу и, преследуя ее, наткнулся на большое татарское войско;
враги растолкнули Оболенского с его ратниками, некоторых взяли в плен, но
ничего не предпринимали более и вышли из московских пределов, боясь
встретиться с главным войском великокняжеским; воеводы двинулись было за
ними, но не могли догнать.
А между тем с Крымом происходили постоянные сношения; все толковалось о
союзах, о шертных грамотах, но разбойники больше всего толковали о поминках,
жаловались, что этих пoминков мало присылается из Москвы, говорили, что им
выгоднее быть в войне с великим князем, чем в мире. Василий не хотел
посылать им денег даром и приказывал отвечать хану на его жалобы: "Если ты
покажешь нам на деле свою дружбу, то мы также покажем тебе свою дружбу: о
чем к нам прикажешь, что у нас будет, мы ни за что не постоим; но уроком
поминков мы ни к кому не посылывали. Хочешь быть с нами в дружбе, так вели
написать грамоту шертную". Хан продолжал свое: "Мне ты девять поминков
прислал, а мы к тебе прежде посылали дефтерь, и в нем написано 120 человек,
а ты только пятнадцати человекам поминки прислал; но ведь ты нашу землю
хорошо знаешь: наша земля войною живет". Саип просил не одних кречетов и
мехов, он просил также, чтоб великий князь прислал ему хорошего хлебника и
повара. Василий не потакал его жадности; переменил и прежние слишком учтивые
формы в сношениях с ханами: так, вместо челобитья в грамотах начали писать
переводное татарское выражение: "Много-много поклон". С гонцами ханскими не
стали обходиться так почтительно, как прежде, и хан по этому поводу писал
великому князю: "Наши гонцы сказывают, что их по старому обычаю не чтишь, и
ты бы их чтил: кто господина захочет почтить, тот и собаке его кость
бросит".
Но Сигизмунд литовский продолжал обязываться платежом в Крым ежегодно
по 7500 червонных и на такую же сумму сукон, выговаривая, что эти деньги и
сукна будут посылаться только в те года, когда крымцы не будут нападать на
литовские владения. Хан Саип-Гирей был этим недоволен. "Значит, - писал он
королю, - ты не хочешь со мною вечного мира; если бы ты хотел вечного мира,
то прислал бы нам 15000 червонных, как прежде брату моему, Магмет-Гирею,
посылывал". Хан жаловался также королю на козаков малороссийских, которые не
упускали случая покорыстоваться на счет татар и вместе с московскими,
путивльскими козаками проведывали о движениях крымцев на Москву. Для
покрытия крымских издержек литовские города продолжали платить подать,
известную под именем ордынщины.
Таковы были важнейшие внешние отношения при Василии, отношения к Литве
и к ордам татарским; происходили сношения и с другими государствами
европейскими и азиатскими, имеющими меньшую важность. С Швециею мирный
договор на 60 лет, заключенный в 1508 году, был подтвержден два раза - в
1513 и 1524 годах. С Ливониею заключены были перемирные договоры в 1509,
1521 и 1531 годах. В 1514 году заключено было десятилетнее перемирие с
семьюдесятью городами ганзейскими: "с сей стороны поморья и с оной стороны
заморья"; взаимная свободная торговля этих городов с Новгородом
восстановлялась по-прежнему, церковь и места дворовые старые в Новгороде
возвращались немецким купцам; немцы с своей стороны обязались очистить и не
обижать русские церкви и концы в своих городах, обязались также не
приступать к Литве. В 1511 году был заключен союзный договор с датским
королем Иоанном, в 1517 - с Христианом; по просьбе последнего позволено было
датским купцам выстроить дворы и на дворах - церкви в Новгороде и в
Иван-городе. Папа Лев Х завязал сношения с Москвою чрез посредство великого
магистра Альбрехта; посол Альбрехтов, известный нам Шонберг, говорил
великому князю следующее от имени папы: "Папа хочет великого князя и всех
людей Русской земли принять в единение с римскою церковью, не умаляя и не
переменяя их добрых обычаев и законов, хочет только подкрепить эти обычаи и
законы и грамотою апостольскою утвердить и благословить. Церковь греческая
не имеет главы; патриарх константинопольский в турецких руках; папа, зная,
что на Москве есть духовнейший митрополит хочет его возвысить, сделать
патриархом, как был прежде константинопольский, а наияснейшего царя всея
Руси хочет короновать христианским царем. При этом папа не желает себе
никакого прибытка, хочет только хвалы божией и соединения христиан.
Известно, что Литву не надобно оружием воевать: время ее воюет, потому что
король Сигизмунд не имеет наследника, после его смерти Литва никак не
захочет иметь над собою государя из поляков, а поляки не захотят литвина, и
оттого оба государства разорятся. А если великий князь захочет стоять за
свою отчину константинопольскую, то теперь ему для этого дорога и помощь
готовы". Папа разумел здесь союз всех христианских государей против турок, к
которому приглашал и великого князя, желая, чтоб он помирился с королем
Сигизмундом. Посол московский отвечал на это Альбрехту так: "Государь наш с
папою хочет быть в дружбе и согласии; но как прежде государь наш с божиею
волею от прародителей своих закон греческий держал крепко, так и теперь с
божиею волею закон свой держать крепко хочет". После этого послы папские
бывали в Москве, великокняжеские - в Риме; но сношения эти не имели никаких
важных следствий; мы видели, как великий князь отвечал на предложение папы
соединиться с римскою церковию; на предложение же союза против турок ответ
был такой: "Мы с божиею волею против неверных, за христианство стоять будем.
А с вами и с другими христианскими государями хотим быть в любви и
докончании, чтоб послы наши ходили с обеих сторон наше здоровье видеть".
Более важное значение придавали в Москве сношениям с Турциею, хотя,
несмотря на все старания московского правительства, и эти сношения кончились
ничем, как и при Иоанне; непосредственного враждебного столкновения между
этими государствами еще быть не могло по самым географическим условиям:
степи разделяли их, и турки не думали искать завоеваний в холодных странах
Северной Европы; с другой стороны, между ними быть не могло и общих высших
интересов, которые повели бы к тесному союзу: борьба Московского государства
с царствами татарскими, мусульманскими оканчивалась видимо не в пользу
последних, рано или поздно султан должен был принять в ней участие; пока
оставались общими интересы низшего рода, выгоды торговые и султан готов был
поддерживать для их соблюдения приязнь с Москвою. Но великий князь хотел
большего. В 1513 году отправился из Москвы в Константинополь посол Алексеев
для возобновления между Василием и Селимом дружеских сношений, какие
существовали между отцами их; Алексееву дан был наказ: "Поклониться султану,
руки пригнув к себе выше пояса, по их обычаю, а на колени ему не становиться
и в землю челом не бить". Султан отвечал грамотою, написанною на сербском
языке, в которой изъявлял желание, чтоб между ним и великим князем люди
благополучно ходили и торговцы торговали; в другой грамоте просил об отпуске
в Крым хана Летифа; в третьей просил помогать послу его, Камалу, при покупке
редких товаров. Этот Камал объявил: "Послал меня государь мой к великому
князю сказать ему, что он в дружбе и в братстве с ним быть хочет, и
спросить, хочет ли великий князь быть с нашим государем в дружбе и в
братстве. Но грамот писать мне государь мой не приказал". В 1515 году
великий князь отправил снова в Константинополь посла своего Коробова,
который должен был стараться заключить с султаном союз против Литвы и Крыма;
также стараться, чтоб не было зауморщин, т. е. чтоб турецкие начальства не
забирали пожитки умиравших у них русских купцов. Но Коробов возвратился с
грамотою, в которой султан давал удовлетворительный ответ только
относительно зауморщин; он обещал также прислать нового посла в Москву, но
обещание не было исполнено. В 1517 году великий князь говорил с боярами, что
у него после возвращения Коробова не было никакой вести от турецкого
султана, надобно бы послать к нему спросить о здоровье; отправлен был
дворянин Голохвастов и возвратился опять с одним обещанием безопасной
торговли. Уклоняясь от заключения союза с Василием, султан, однако, запрещал
крымскому хану тревожить московские владения. Понятно, как это запрещение
должно было не нравиться хану. Московские благоприятели писали из Азова, что
султан прислал сказать хану: "Слышал я, что хочешь идти на Московскую землю;
так береги свою голову, не смей ходить на московского, потому что он мне
друг великий; а пойдешь на московского, так я пойду на твою землю". Хан
сильно осердился, потому что рать его была уже собрана. Чтоб не получать
вперед таких запрещений, хан должен был возбуждать неудовольствие султана на
великого князя; а последний, чтоб сдерживать крымцев турками, должен был
стараться о продолжении дружеских сношений с султаном. Вот почему, узнавши о
смерти Селима, великий князь в 1521 году отправил в Константинополь посла
Губина поздравить нового султана Солимана с восшествием на престол и
жаловаться на Магмет-Гирея крымского. Губин также должен был хлопотать о
заключении союза, и так как этому делу прежде всего препятствовало
неудобство сообщений через степи, то Губин должен был уговориться с турецким
правительством насчет выбора места в придонских степях, где бы вооруженные
проводники посольские съезжались с обеих сторон, с московской и турецкой, и
сдавали друг другу послов. Надобно было назначить это место на Дону;
справились у рязанских козаков, и те объявили, что на полдороге от Азова к
московским границам находится переволока; на этой переволоке (между Доном и
Волгою) прибой людям астраханским, и тут посольским провожатым сходиться
нельзя; надобно быть съезду на Медведице, которая ближе к великого князя
украйне, но всего лучше назначить съезд на Хопре. Вследствие этого показания
Губин должен был хлопотать, чтоб турки назначили съезд на Хопре или по
крайней мере на Медведице. Относительно наговоров ханских Губин должен был
говорить в Константинополе: "В Москве идет слух, что Магмет-Гирей писал к
султану, будто Казанская земля - юрт крымский, будто государь наш велел там
мечети разорить и свои христианские церкви поставить и колокола повесить; но
как прежде крымцы неправыми своими умышлениями вставляли неправые слова, так
и теперь не отстают от лживых слов". Губин должен был рассказать по порядку
казанские дела и уверить, что мечетей не разрушают. Между тем московские
благоприятели, или норовники, продолжали извещать великого князя о наговорах
ханских: так, по их известиям, хан дал знать султану, что Василий в союзе с
персидским шахом, послал ему оружие, 30000 пищалей; когда султан опять
послал в Крым запрещение воевать с Москвою, то хан отвечал ему: "Не велишь
мне идти ни на московского, ни на волошского, так чем же мне быть сыту и
одету? А московский князь стоит на тебя заодно с Кизылбашем (персидским
ханом)".
Губин привез с собою турецкого посла Скиндера, князя манкупского,
который объявил, что если великий князь хочет быть с султаном в дружбе и
братстве, то прислал бы к нему доброго человека для заключения крепкой
дружбы и братства. Вследствие этого объявления отправлен был в Турцию Иван
Семенович Морозов; но и этот добрый человек не успел в своем поручении, не
привез союзной грамоты от султана, не привез и доброго человека для
заключения этого союза в Москве, но привез некоторые любопытные известия,
например: приходил к нему Андриан Грек от казначея султанова Аббисалома и
говорил: "Велел тебе Аббисалом говорить: наша пошлинка есть, и ты б,
господин, нас не забыл, а прежние послы нам пошлину давали, так и ты бы,
господин, нас не покинул. Следует тебе оказать честь Аббисалому, потому что
он у султана ближний человек и дела государские большие на нем лежат; а не
почтишь его, так и дел не сделаться". Посол отвечал: "Я от своего государя
послан не пошлины устанавливать: делают государские дела приказные люди не
для посулов; будет нам Аббисаломова дружба и раденье, то мы против них за
себя не стоим, а для государского дела мне незачем посулы давать". Андриан
сказал на это: "Аббисалом говорит: если меня посол почтит, то я ему от
султана выберу поминки добрые, а не почтит, так я ему выберу поминки худые".
Посол отвечал: "Я прислан для государского дела, а не для поминков и за
поминки посулов не дам". После Андриана пришел пристав и сказал: "Велел тебе
султан говорить: Аббисалом у меня человек ближний, дьяк, казначей и зять,
так ты для меня его почти, пошли ему что-нибудь". Посол отвечал: "Если
государь говорит, то мы для государя пошлем, что у нас случится" - и послал
казначею горностаевую шубу. Сношения продолжались, ограничиваясь по-прежнему
делами торговыми, хотя уже можно было предвидеть, что не далеки враждебные
столкновения между обоими государствами. Скиидер, приезжавший в другой раз,
объявил, что Саип-Гирей казанский заложился за султана, и потому Казань -
юрт султанов. Ему отвечали, что Казань изначала юрт московский. Поехал
Скиндер назад, на Путивль, на Крым; просился Доном, но великий князь его не
пустил: прозябло слово от Скиндеровых людей и со стороны, что Скиндер послан
высмотреть удобное место на Дону для построения турецкого города. Скиндер
приезжал в третий раз в Москву для торговых дел, несмотря на то что
показывал явную вражду и грозился поссорить султана с великим князем. По
смерти его, случившейся в Москве, между бумагами его нашли приготовленные
донесения султану, что когда пришел в Москву пленный из Азова и объявил о
победе венгерского короля над турками, то будто великий князь очень
обрадовался и велел звонить в колокола. В сношениях с этим Скиндером
обвинялся известный Грек Максим. Целью сношений с князьями ногайскими и с
индейским ханом Бабуром были дела торговые; сношения с Молдавиею и
Астраханью не имели никаких следствий.
Упоминая об этих сношениях, подробно рассказывая о войнах с Литвою, с
Крымом, о взятии Смоленска, Пскова, летописцы едва мимоходом упоминают о
присоединении к Москве Великого княжества Рязанского и княжеств Северских.
Мы видели, что удельный рязанский князь Федор, умирая бездетным, отказал
свой удел Иоанну III; таким образом, часть самого города Рязани и место
Старая Рязань принадлежали к Москве еще при Иоанне III, и сын его Василий
еще прежде окончательного присоединения Великого княжества Рязанского уже
назывался рязанским. Мы видели, как Иоанн III распоряжался Рязанью во время
малолетства великого князя ее Ивана Ивановича; Василий продолжал
распоряжаться таким же образом. Когда великий князь рязанский вырос, то
увидал себя не больше как наместником великого князя московского; ему
оставалось на выбор: или добровольно снизойти на степень служебного князя,
или отчаянными средствами попытаться возвратить прежнее значение; он решился
на последнее. Василию московскому дали знать, что великий князь рязанский
вошел в частые сношения с крымским ханом Магмет-Гиреем и даже хочет жениться
на его дочери. Василий послал звать рязанского князя в Москву; тот сначала
не хотел ехать, предвидя участь, его ожидавшую; но что случилось с князьями
нижегородским и тверским, то же самое случилось теперь и с рязанским:
приближенный боярин его Семен Крубин (Коробьин?) предался на сторону Василия
и уговорил своего князя отправиться в Москву, где его схватили и посадили
под стражу, а мать его заключили в монастырь. Это было в 1517 году; в 1521
году, пользуясь нашествием Магмет-Гирея, рязанский князь успел убежать из
Москвы и скрыться в Литву. Магмет-Гирей отправил к Сигизмунду послов с
требованием, чтоб король отпустил с ними рязанского князя в Крым. Сигизмунд
отвечал: "Великий князь рязанский приехал к нам по опасной нашей грамоте, по
обещанию нашему, что он может свободно к нам приехать, свободно и уехать. Мы
ему говорили и советовали, чтоб он ехал к тебе, и от своего имени обещали
ему, что ты посадишь его на Великом княжестве Рязанском, но он никак не
хотел к тебе ехать. Потом мы призывали его к себе в другой раз и говорили,
что ты добудешь ему отчину по своему письменному обещанию, которое дал нам,
а иначе без тебя он никаким образом не будет в состоянии возвратить себе
стола. Мы советовали ему это в той мысли, что если ты посадишь его на
Рязани, то один приобретешь добрую славу; если он будет в твоих руках и
узнают о том его подданные - рязанцы, то они и без твоей сабли сами со всею
землею тебе поддадутся; ты сделаешь его своим слугою, а чрез его землю
можешь и того общего нашего неприятеля, московского, привести к себе в такую
же повинность, в какой предки его находились к твоим предкам. Наконец мы
рязанского князя уговорили: он объявил согласие свое ехать к тебе, но только
с условием, чтоб ты дал ему залог (заставу); если ты его на Рязани не
посадишь, то должен отпустить, и когда отпустишь, тогда и залог твой к тебе
возвратится. Подумай об этом и объяви нам немедленно, на что решишься". С
рязанцами, которые отличались смелым, непреклонным характером, было
поступлено так же, как с новгородцами и псковичами: многочисленными толпами
переселяли их в другие области.
Вслед за Рязанью пала другая отчина Святославова рода - княжество
Северское. Но в это время здесь уже не было Ольговичей: их волости держали
потомки Иоанна Калиты московского, два Василия - один Семенович, внук
Можайского, князь Стародубский, другой Иванович, внук Шемяки, князь
Новгорода Северского. Эти князья давно уже питали друг к другу непримиримую
ненависть и, не смея затевать явных усобиц, обносили друг друга пред великим
князем московским. Шемячич, по некоторым известиям, уже сгубил несколько
князей своими наветами; с другой стороны, еще отец стародубского князя,
Семен, обговаривал Шемячича Иоанну III; Василий продолжал отцовские
обговоры; ненависть его к Шемячичу была так велика, что он говорил: "Одному
чему-нибудь быть: или уморю князя Василья Ивановича, или подпаду гневу
государеву". Вместе с князем Пронским он прислал в Москву обвинение против
Шемячича; последний, узнав об этом, отправил в Москву своего посланца
умолять великого князя, чтоб позволил ему приехать к себе и оправдаться. Тон
записи, по которой должен был говорить великому князю посланец Шемячича,
очень любопытен: он показывает, на какую низкую степень сошли владетельные
князья перед московскими господарями всея Руси. "Ты б, государь, - пишет
Шемячич великому князю, - смиловался, пожаловал, велел мне, своему холопу, у
себя быть, бить челом о том, чтоб стать мне пред тобою, государем, очи на
очи с теми, кого брат мой, князь Василий Семенович, к тебе, господарю, на
меня прислал с нелепицами. Обыщешь, господарь, мою вину, то волен бог да ты,
господарь мой, голова моя готова пред богом да перед тобою; а не обыщешь,
господарь, моей вины, и ты б смиловался, пожаловал, от брата моего, князя
Василия Семеновича, оборонил, как тебе господарю бог положит по сердцу,
потому что брат мой прежде этого сколько раз меня обговаривал тебе,
господарю, такими же нелепицами, желая меня у тебя, господаря, уморить, чтоб
я не был тебе слугою". Что были искушения со стороны Литвы, заставлявшие
московское правительство обращать строгое внимание на поведение северских
князей, видно из следующих слов Шемячича: "Да и то тебе, господарю, известно
же, сколько прежде ко мне из Литвы присылок ни бывало, я от отца твоего,
великого князя, и от тебя, господаря, ничего не утаивал". Вот почему,
отправляя к Шемячичу опасную грамоту для приезда в Москву великий князь
наказал посланным: "Заезжайте к князю Василью Семеновичу, скажите ему от нас
речь о береженье да похвальную речь ему скажите". Шемячич оправдался в
Москве; великий князь велел сказать ему: "Мы у слуги своего, князя Василия,
на тебя речей никаких не слушали. Мы, как прежде нелепым речам не потакали,
так и теперь не потакаем, а тебя, слугу своего, как прежде жаловали, так и
теперь жалуем и вперед жаловать хотим; обыскали мы, что речи на тебя
нелепые, и мы им теперь не верим". Один из обвинителей был выдан обвиненному
головою; когда же Шемячич просил выдачи и другого обвинителя, человека князя
Стародубского, то великий князь велел отвечать ему: "Этот человек был в
Литве в плену и слышал о тебе речи в Литве, так как же ему было нам не
сказать? Нам этого человека выдать тебе нельзя".
Шемячич был отпущен с честию из Москвы в свое княжество; это было в
1517 году. Но в 1523-м он был опять позван в Москву и заключен в темницу.
Шел слух, что причиною заключения было письмо его к намертнику киевскому,
где он предлагал службу свою королю Сигизмунду. Говорят, будто во время
заключения Шемячича какой-то юродивый ходил по Москве с метлою в руках и на
вопрос проходящих, зачем он взял метлу, отвечал: "Государство не совсем еще
очищено: пришло удобное время вымести последний сор". Волость Стародубская
присоединена была еще прежде к Москве, при посредстве Шемячича, который
выгнал своего врага из отчины. При Василии же присоединен и удел Волоцкий,
ибо князь Федор Борисович умер в 1513 году бездетным.
ДЕЛА ВНУТРЕННИЕ
Отношения великого князя к братьям. - Развод Василия и новый брак. -
Болезнь и кончина Василия. - Характер покойного. - Его образ жизни, семейные
отношения. - Отношения к вельможам. - Титул, доходы великих князей
московского и литовского. - Обычаи московского двора. - Состав двора. -
Войско. - Приказы. - Жалованные грамоты. - Вельможество и войско в Западной
России. - Козаки. - Города. - Сельское народонаселение. - Свойства страны по
иностранным описаниям. - Промыслы. - Торговля. - Искусства. - Церковные
события. - Иосиф Волоцкий и Максим Грек. - Вассиан Косой. - Быт монастырей.
- Сношения с восточными церквами. - Состояние западнорусской церкви. -
Законодательство. - Народное право. - Нравы и обычаи. - Литература.
Мы видели, с каким нетерпением враги Московского государства ждали
смерти Иоанновой, думая, что следствием ее будут междоусобия между Василием
и племянником Димитрием, которого многочисленные приверженцы успеют
освободить. Но они обманулись в своей надежде: сторона Димитрия не
тронулась, и этот князь умер в тесном заключении в 1509 году. Мы видели
также, что, обманувшись в надежде на Димитрия, Сигизмунд литовский попытался
было поднять против Василия родного брата его, - и эта попытка осталась без
успеха. Неуспех здесь, однако, происходил от бессилия удельных князей, а не
от нежелания их высвободиться от тех отношений, в которые новый порядок
вещей ставил их к старшему брату, к великому князю. В 1511 году великий
князь узнал, что брат его, Семен калужский, хочет бежать в Литву. Василий
велел ему явиться в Москву; Семен, видя, что умысел его открыт,
предугадывая, что готовится ему в Москве, начал просить старшего брата о
помиловании посредством митрополита, владык и других братьев. Великий князь
простил Семена, но переменил у него всех бояр и детей боярских. Семен умер в
1518 году.
Касательно отношений Василия к другому его брату, князю Димитрию
Ивановичу, до нас дошел любопытный памятник-наказные речи Ивану Шигоне, как
тот должен был говорить Димитрию от имени великого князя наедине: "Брат! Сам
рассуди, хорошо ли ты делаешь? Помнишь, как нам отец наш приказал между
собою жить? Я приказывал тебе, чтоб ты удовлетворил нас в козельских делах и
в деле Ушатого; а ты не только не исполнил нашего требования, но еще опять
посылал на землю Ушатого, велел его деревни грабить, а нам с нашими детьми
боярскими ответ прислал не такой, какой следовало тебе прислать. А на ту
грамоту, что мы послали к тебе с Федором Борисовым, ты и вовсе нам никакого
ответа не дал; теперь же еще хуже того с нами поступил: прислал к нам такого
паробка, какого тебе не следовало к нам присылать, и прислал его с грамотою,
в которой говорится о великих делах. Не знаю, какое я тебе бесчестие, какую
обиду нанес? А ты ко мне так отвечал с нашими детьми боярскими и в грамоте
своей так к нам писал: разве так отцу отвечают и в грамоте пишут?" Здесь
великий князь, вооружаясь против старинных притязаний удельных князей, хочет
сам опереться на старину, по которой младшие братья должны были считать
старшего отцом. Димитрий умер в 1521 году.
Об отношениях великого князя Василия к брату его Юрию Ивановичу мы
получаем некоторые сведения из челобитной Ивана Яганова, посланного в
Дмитров для наблюдения за поступками князя Юрия; из этой челобитной узнаем,
что при дворе Юрия были дети боярские, которые чрез Яганова давали знать
великому князю о замыслах его брата. В начале княжения Иоанна IV Яганов был
заключен в оковы за ложные вести и по этому случаю писал свою челобитную.
"Прежде, - пишет Яганов, - служил я, государь, отцу твоему, великому князю
Василию: что слышал о лихе и о добре, то все государю сказывал, а которые
дети боярские князя Юрья Ивановича приказывали к отцу твоему со мною
великие, страшные, смертоносные дела, и я обо всех этих делах государю
объявлял, и отец твой меня за то взялся жаловать своим жалованьем, а ковать
меня и мучить за то не приказывал; велел он мне своего дела везде искать, и
я, ищучи государева дела и земского, с дмитровцами кой-что из именьишка
своего истерял. А что я слышал у тех же детей боярских на попойке жестокую
речь вместе с Яковом, ту речь я и Яков сказали твоим боярам; я не знаю,
спьяну ли они говорили или по глупости; мне было в те поры уши свои не
смолою забить, я что слышал, то и сказал, точно так же как прежде отцу
твоему служил и сказывал; а если б я не сказал этих речей, жестоких речей, и
кто бы другой их мимо меня сказал, то меня бы казнили. Не сказали жестоких
речей на Якова Дмитриева отцу твоему Башмак Литомин да Губа Дедков, и отец
твой хотел их казнить. А в записи твоей целовальной написано: слышав о лихе
и о добре, сказать тебе, государю, и твоим боярам. Так тот ли добрый
человек, кто что слышал да не скажет? А не хотел бы я тебе, государю,
служить, так я бы и у князя Юрия выслужил. Отец твой, какую речь кто ему
скажет, будет сойдется, и он ее ставил в дело, а будет не сойдется на дело,
и он пускал мимо ушей; а кто скажет, того не наказывал и суда ему не давал в
своем деле. Я, государь, тебя и твою мать, благоверную великую княгиню
Елену, от нескольких смертоносных напастей избавлял; я же нынче за тебя
кончаю в муках живот свой". Из жития св. Иосифа Волоцкого узнаем, что
однажды великому князю Василию донесли на брата Юрия, будто он собирается
отъехать в Литву; по просьбе Юрия Иосиф вступился в дело, отправил в Москву
двух иноков своего монастыря -Кассиана и Иону-ходатайствовать пред великим
князем за Юрия, и ходатайство было успешно.
Этому-то брату Юрию великий князь должен был оставить престол за
неимением собственных детей: великая княгиня Соломония была бесплодна.
Тщетно несчастная княгиня употребляла все средства, которые ей
предписывались знахарями и знахарками того времени, - детей не было,
исчезала и любовь мужа. Однажды, говорит летописец, великий князь, едучи за
городом и увидав на дереве птичье гнездо, залился слезами и начал горько
жаловаться на свою судьбу. "Горе мне!-говорил он. - На кого я похож? И на
птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не
похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды
плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят". Взглянувши на землю, сказал:
"Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во
всякое время, и благословляют они тебя, господи!" Вскоре после этого он
начал думать с боярами, с плачем говорил им: "Кому по мне царствовать на
Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и
своих уделов устроить не умеют". На этот вопрос послышался ответ между
боярами: "Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из
винограда". Так думали бояре, которые действительно могли бояться за
будущность государства, если б оно досталось князю, не умевшему
распорядиться и малым уделом; так думали люди, приверженные к Василию и к
установленному при нем порядку вещей, люди сильные при Василии, надеявшиеся
сохранить свое положение при сыне его и боявшиеся злой участи при брате,
который нерасположение свое к старшему брату должен был распространить и на
всех верных слуг последнего. Разумеется, первый голос в этом деле
принадлежал митрополиту; преемник Симона митрополит Варлаам вследствие
неприятностей с великим князем оставил митрополию и был заточен в один из
северных монастырей; на его место был избран Даниил, игумен Иосифова
Волоцкого монастыря и верный преданию этого монастыря, которое состояло в
беспредельной приверженности к великому князю Василию; Даниил одобрил
развод. Но были люди, смотревшие иначе на дело: одни смотрели на него как на
дело чисто церковное и по религиозной совестливости боялись, будет ли
законна уступка интересу государственному; другие, потомки князей литовских
и русских, могли не одобрять развода по особым причинам: им не нравилось
утверждение власти государей московских, которым они принуждены были служить
наравне с другими, им не нравились внушения Софии Палеолог, которой они
приписывали новые отношения, для них неприятные; они боролись против Софии,
не хотели допустить к престолу ее сына, но София восторжествовала, и сын ее,
Василий, успел довершить дело отца своего, явился монархом, каким не был ни
один монарх на всем земном шаре, эти люди должны были с удовольствием
видеть, что престол твердого, верного родительским преданиям и потому сильно
нелюбимого ими Василия достается князю слабому, не умевшему распоряжаться и
собственным уделом, при котором, следовательно, будет больше простора
старинным притязаниям княжеским и дружинным. Главным противником развода
явилось лицо, уже нам известное: мы видели, что вследствие торжества Софии и
сына ее, Василия, над противною им партиею главы этой партии, князья
Патрикеевы и Ряполовские, подверглись опале: Ряполовские были казнены,
Патрикеевы-отец Иван Юрьевич с сыном Василием Косым - пострижены в монахи;
князь Василий Патрикеев, в монашестве Вассиан, в княжение Василия был
переведен из Кириллова Белозерского монастыря в московский Симонов; великий
князь оказывал ему большое уважение за ум, образованность, позволил ему
иметь сильное влияние на дела церковные; но теперь, когда возник важный
вопрос о разводе, Вассиан вооружился против него всем своим новым значением,
как старец опытный в делах церковных; вместе с Вассианом Патрикеевым
вооружился против развода князь Семен Курбский, которого внук, знаменитый
князь Андрей, явился впоследствии таким жарким защитником старых княжеских и
дружинных прав, таким злым порицателем Софии и ее сына; мнение Курбского и
Патрикеева поддерживал и знаменитый Максим Грек.
Несмотря, однако, на это сопротивление, в ноябре 1525 года был объявлен
развод великого князя с Соломониею, которую постригли под именем Софьи в
Рождественском девичьем монастыре и потом отослали в суздальский Покровский
монастырь. Так как на это дело смотрели с разных точек зрения, то
неудивительно, что до нас дошли о нем противоречивые известия: в одних
говорится, что развод и пострижение последовали согласно с желанием самой
Соломонии, даже по ее просьбе и настоянию; в других, наоборот, пострижение
ее представляется делом насилия; распустили даже слухи, что скоро после
второго брака великого князя у Соломонии родился сын Георгий. В генваре
следующего 1526 года Василий женился на Елене, дочери умершего князя Василия
Львовича Глинского, родной племяннице знаменитого князя Михаила; выбор
замечательный, ибо действительно Елена, воспитанная иначе, чем тогдашние
московские боярышни, имела более средств нравиться. Через три года, 25
августа 1530, Елена родила первого сына, Иоанна, потом через год и несколько
месяцев- другого сына, Георгия.
Но едва минуло старшему малютке, Иоанну, три года, как отец его,
великий князь Василий, занемог предсмертною болезнию. После выхода крымцев
из московских областей, в сентябре 1533 года, Василий с женою и с детьми
отправился в Троицкий монастырь к 25 числу, к празднику чудотворца Сергия;
от Троицы поехал на Волок-Ламский, чтоб потешиться любимою своею забавою,
охотою, и на дороге, в селе Озерецком, заболел: на левом стегне на сгибе
показалась багровая болячка с булавочную головку. В первых числах октября
великий князь приехал в Волоколамск уже в большом изнеможении; в тот же день
он еще мог быть на пиру у одного из любимцев своих, тверского дворецкого
Ивана Юрьевича Шигоны Поджогина; но на другой день с большою нуждою дошел до
бани и за столом сидел в постельных хоромах также с нуждою. На следующий
день была превосходная для охоты погода - великий князь не утерпел, послал
за ловчими и поехал в село свое Колпь; дорогою охота была неудачна, и
Василий все жаловался на боль. Приехавши в Колпь, он сел за стол, но сидел с
нуждою; несмотря, однако, на это, послал к брату Андрею Ивановичу звать его
на охоту и, когда тот приехал, отправился в поле с собаками, но ездил
немного, не далее двух верст от села; возвратившись с охоты в Колпь, обедал
вместе с братом и тут в последний раз сидел за столом; с этих пор он
принимал немного пищи уже в постели. Видя усиление болезни, он послал за
князем Михаилом Львовичем Глинским и за двумя лекарями своими, иностранцами
Николаем и Феофилом. По совету с князем Глинским, который, как видно, был во
всем опытен, лекаря начали прикладывать к болячке пшеничную муку с пресным
медом и лук печеный; от этого болячка начала рдеть и загниваться. Прожив две
недели в Колпи, великий князь захотел возвратиться в Волок; на лошади ехать
он не мог, боярские дети и княжата несли его пешком на руках. В Волоке
великий князь велел прикладывать мазь; стало выходить много гною, боль
увеличилась, в груди начала чувствоваться тягость; лекаря дали ему
чистительное, но это средство не помогло, аппетит пропал. Тогда великий
князь послал стряпчего своего Мансурова и дьяка Меньшого Путятина тайно в
Москву за духовною грамотою отца своего и за своею, которую написал перед
отъездом в Новгород и Псков, в Москве не велел об этом сказывать никому, ни
митрополиту, ни боярам. Когда грамоты были привезены, Василий велел
прочитать их себе тайно от братьев, бояр и от князя Глинского, после чего
свою духовную велел сжечь. Потом велел Путятину опять принести духовные
грамоты, призвал Шигону Поджогина и советовался с ним и с Путятиным, кого из
бояр допустить в думу о духовной и "кому приказать свой государев приказ";
из бояр на Волоке были тогда с великим князем: князь Димитрий Федорович
Бельский князь Иван Васильевич Шуйский, князь Михайло Львович Глинский да
двое дворецких-князь Кубенский и Шигона. Приехал брат Василиев, князь Юрий
Иванович; но великий князь скрывал от него свою болезнь и не хотел, чтоб он
долго оставался в Волоке, несмотря на все желание Юрия остаться; младший же
брат, князь Андрей Иванович, остался при больном. Между тем из болячки вышло
гною больше таза, вышел стержень больше полуторы пяди, но не весь; великий
князь обрадовался, думал, что получит облегчение от болезни; начали
прикладывать к болячке обыкновенную мазь, и опухоль опала. Когда приехал из
Москвы боярин Михайло Юрьевич Захарьин, за которым посылали, то великий
князь начал думать с боярами и с дьяками, как ему ехать в Москву, и
приговорил ехать с Волока в любимый его Иосифов монастырь; поехал он в
каптане, где была постлана постель; в каптане сидели с ним князь Шкурлятев и
князь Палецкий, которые переворачивали его со стороны на сторону, потому что
сам он двигаться не мог. Когда приехали в Иосифов монастырь, Шкурлятев и
Палецкий взяли великого князя под руки и повели в церковь; здесь дьякон,
начавши читать ектению за государя, не мог продолжать от слез, игумен и вся
братия горько плакали и молились, великая княгиня с детьми, бояре и все люди
рыдали. Когда начали обедню, великий князь вышел и лег на одре на паперти,
где и слушал службу. Переночевав в монастыре, Василий поехал в Москву, а
брата Андрея отпустил в его удел; решено было, что больной въедет в Москву
тайно, потому что в это время здесь было много иноземцев и послов. 21 ноября
великий князь приехал в подмосковное свое село Воробьеве и пробыл здесь два
дня, страдая от жестокой болезни; митрополит, владыки, бояре, дети боярские
приезжали навещать его. Василий приказал наводить мост на Москве-реке под
Воробьевым, против Новодевичьего монастыря, потому что река еще не крепко
стала, и на третий день выехал из Воробьева в каптане, запряженной двумя
санниками (лошадьми, приученными ходить в санях), но, как скоро лошади
начали входить на мост, мост обломился, каптану же дети боярские успели
удержать от падения, обрезав гужи у санников. Больной должен был
возвратиться назад, посердился на городничих, смотревших за строением моста,
но опалы на них не положил; потом он уже въехал в Москву на пароме под
Дорогомиловом. В тот же самый день приехал брат его, князь Андрей Иванович.
Расположившись в дворце, великий князь призвал к себе бояр - князя
Василия Васильевича Шуйского, Михайлу Юрьевича Захарьина, Михайлу Семеновича
Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону-и велел при
них писать духовную грамоту дьякам своим-Меньшому Путятину и Федору
Мишурину; потом в думу о духовной грамоте к прежним боярам прибавил еще
князя Ивана Васильевича Шуйского, Михайлу Васильевича Тучкова и князя
Михайлу Львовича Глинского; последнего, поговоря с боярами, прибавил он
потому, что он был родной дядя великой княгине Елене; в это же время приехал
в Москву князь Юрий Иванович. По написании духовной Василий начал думать с
митрополитом Даниилом, владыкою коломенским Вассианом и духовником своим,
протопопом Алексеем, о пострижении, потому что давно была у него эта мысль;
еще на Волоке он говорил духовнику и старцу Мисаилу Сукину: "Смотрите, не
положите меня в белом платье; хотя и выздоровлю- нужды нет, мысль моя и
сердечное желание обращены к иночеству"; и платье с Волока велел взять с
собою в дорогу готовое; на пути приказывал Шигоне и Путятину то же самое,
чтоб не положили его в белом платье. Тогда же великий князь тайно приобщался
и маслом соборовался, а в субботу перед Николиным днем соборовался уже явно;
на другой день в воскресенье велел приготовить себе служебные дары; когда
дали знать, что их несут, встал с постели, опираясь на боярина Михайлу
Юрьевича Захарьина, и сел в кресла; когда же вошел духовник с дарами,
Василий стал на ноги, приобщился со слезами и лег в постелю, после чего,
призвав к себе митрополита, братьев Юрия и Андрея, всех бояр, начал
говорить: "Приказываю своего сына, великого князя Ивана, богу, пречистой
богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу своему, Даниилу, митрополиту
всея Руси; даю ему свое государство, которым меня благословил отец мой; а
вы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стойте крепко в своем слове, на
чем вы мне крест целовали, о земском строении и о ратных делах против
недругов моего сына и своих стойте сообща, чтоб православных христиан рука
была высока над бусурманством; а вы, бояре, боярские дети и княжата, как
служили нам, так служите и сыну моему, Ивану, на недругов все будьте заодно,
христианство от недругов берегите, служите сыну моему прямо и неподвижно".
Отпустивши братьев и митрополита, умирающий стал говорить боярам: "Знаете и
сами, что государство наше ведется от великого князя Владимира киевского, мы
вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре: так постойте, братья,
крепко, чтоб мой сын учинился на государстве государем, чтоб была в земле
правда и в вас розни никакой не было; приказываю вам Михайлу Львовича
Глинского, человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий,
держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга; будьте все
сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно; а ты бы,
князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана, и за жену мою, и за сына моего
князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал".
Великий князь очень скорбел и изнемогал, но боли не чувствовал; рана не
увеличивалась, только дух от нее был тяжек. Василий призвал князя Михайлу
Глинского, двоих лекарей своих, Николая и Феофила, и спрашивал у них, чего
бы прикладывать к болячке или что бы такое пустить в рану, чтоб духу не
было. Боярин Михайло Юрьевич Захарьин, утешая его, начал говорить: "Государь
князь великий! Обождавши день-другой, когда тебе немного полегчеет, пустить
бы водки в рану". Больной обратился к лекарю Николаю и сказал ему: "Брат
Николай! Видел ты мое великое жалованье к себе: можно ли что-нибудь такое
сделать, мазь или другое что, чтоб облегчить мою болезнь?" Николай отвечал:
"Видел я, государь, к себе жалованье твое великое; если б можно, тело бы
свое раздробил для тебя, но не вижу никакого средства, кроме помощи божией".
Тогда великий князь сказал детям боярским и стряпчим своим: "Братья! Николай
узнал мою болезнь: неизлечимая! Надобно братья, промышлять, чтоб душа не
погибла навеки". Стряпчие и дети боярские заплакали горько, тихо для него,
но, вышедши вон, громко зарыдали и были как мертвые. Больной забылся, во сне
вдруг запел: "Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже!", потом, проснувшись,
начал говорить: "Как господу угодно, так пусть и будет, буди имя господне
благословенно отныне и до века". 3 декабря, со вторника на среду, приказал
духовнику держать наготове запасные дары. В это время пришел игумен троицкий
Иоасаф, и великий князь сказал ему: "Помолись, отец, о земском строении и о
сыне моем Иване и о моем согрешении: дал бог и великий чудотворец Сергий мне
вашим молением и прошением сына Ивана; я крестил его у чудотворца, вручил
его чудотворцу и на раку чудотворцеву его положил, вам сына своего на руки
отдал; так молите бога, пречистую его матерь и великих чудотворцев о Иване,
сыне моем, и жене горемычной; а ты, игумен, прочь не езди, из города вон не
выезжай". В среду опять приобщился, с постели при этом встать уже не мог, но
под плечи подняли его; после причастия поел немного. Потом призвал
бояр-князей Василья и Ивана Шуйских, Воронцова, Михайлу Юрьевича, Тучкова,
князя Михайлу Глинского, Шигону, Головкина, дьяков-Путятина и Мишурина, и
были они у него от третьего часа до седьмого, все наказывал им о сыне, о
устроении земском, как быть и править государством; когда все другие бояре
ушли, остались трое: Михаил Юрьев, Глинский и Шигона-и были у него до самой
ночи; им приказывал о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней
боярам ходить, и о всем им приказал, как без него царству строиться. Пришли
братья-Юрий и Андрей-и начали принуждать больного, чтоб чего-нибудь поел; он
велел подать миндальной каши и только к губам поднес. Братья вышли, но
Андрея великий князь велел воротить и начал говорить ему, Юрьеву, Глинскому
и Шигоне: "Вижу сам, что скоро должен умереть, хочу послать за сыном Иваном,
благословить его крестом Петра-чудотворца, да хочу послать за женою,
наказать ей, как ей быть после меня; но нет, не хочу посылать за сыном, мал
он, а я лежу в такой болезни-испугается". Князь Андрей и бояре стали
уговаривать его: "Государь князь великий! Пошли за сыном, благослови его и
за великой княгиней пошли". Больной согласился. Брат великой княгини, князь
Иван Глинский, принес ребенка на руках, за ним шла мама Аграфена Васильевна;
великий князь благословил сына и наказал маме: "Смотри, Аграфена, от сына
моего Ивана не отступай ни пяди!" Когда ребенка вынесли, ввели великую
княгиню: едва могли удерживать ее брат великокняжеский Андрей Иванович и
боярин Челяднин, билась и плакала горько. Великий князь утешал ее, говорил:
"Жена! Перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего но благодарю
бога"; и в самом деле он уже не чувствовал никакой боли. Когда Елена немного
утихла, то начала говорить: "Государь князь великий! На кого меня
оставляешь, кому детей приказываешь?" Василий отвечал: "Благословил я сына
своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной
грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей, как
следует, как прежним великим княгиням шло". Елена просила, чтоб великий
князь благословил и младшего сына-Юрия; Василий согласился, благословил его
крестом Паисиевским, о вотчине же сказал: "Приказал я и в духовной грамоте
написал, как следует". Хотел он поговорить с женою, как ей жить после него,
но от ее крика не успел ни одного слова сказать; она не хотела выходить из
комнаты, но от крика Василий принужден был насильно велеть ее вывести,
поцеловавшись с нею в последний раз. После этого великий князь послал за
владыкою коломенским Вассианом и старцем Мисаилом; спросил о кирилловском
игумене, потому что прежде он думал постричься в Кирилловом монастыре, но
ему сказали, что кирилловского игумена нет в Москве; тогда послал за
троицким игуменом Иоасафом. В это время пришел к больному Даниил-митрополит,
братья, все бояре и дети боярские; митрополит и владыка Вассиан стали
говорить, чтоб великий князь послал за образом Владимирской богородицы и св.
Николая Гостунского; образа принесли; великий князь послал Шигону к
духовнику, чтоб тот принес из церкви дары служебные, и велел его спросить:
"Бывал ли он при том, когда душа разлучается от тела?" Протопоп отвечал, что
мало бывал. Тогда великий князь велел ему войти в комнату и стать против
него, а стряпчему Федору Кучецкому велел стать с протопопом рядом, потому
что Федор видел преставление отца его, великого князя Ивана; дьяку
крестовому Данилу велел петь канон мученице Екатерине да канон на исход души
и отходную велел себе говорить. Когда дьяк запел канон, больной немного
забылся, потом проснулся и начал говорить, как будто видя видение: "Великая
Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпожа, царствовать";
очнувшись совершенно, взял образ великомученицы Екатерины, приложился к нему
и к мощам той же святой, которые принесли ему тогда; подозвал к себе боярина
Михайлу Семеновича Воронцова, поцеловался с ним и простил его. Долго еще он
лежал после того; духовник подошел, хотел ему дать причастие, но он сказал
ему: "Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме; но когда станет душа от
тела разлучаться, тогда мне дай дары; смотри же рассудительно, не пропусти
времени". Потом, подождавши еще немного, подозвал к себе брата Юрия и сказал
ему: "Помнишь, брат, как отца нашего великого князя Ивана не стало на другой
день Дмитрова дни, в понедельник, немощь его томила день и ночь? И мне,
брат, также смертный час и конец приближается". Подождавши еще немного,
подозвал Даниила митрополита, владыку коломенского Вассиара, братьев, бояр и
сказал: "Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а желание мое
давно было постричься; постригите меня". Митрополит и боярин Михаил Юрьевич
хвалили это желание; но другое говорили князь Андрей Иванович, Михайло
Семенович Воронцов и Шигона: "Князь великий Владимир киевский умер не в
чернецах, а не сподобился ли праведного покоя? И иные великие князья не в
чернецах преставились, а не с праведными ли обрели покой?" И был между ними
спор большой. Великий князь подозвал к себе митрополита и сказал ему:
"Исповедал я тебе, отец, всю свою тайну, что хочу монашества; чего так
долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постриги меня". Потом, еще
немного подождав, сказал: "Так ли мне, господин митрополит, лежать?" Начал
креститься и говорить: "Аллилуия, аллилуия, слава тебе, боже!" Говорил также
из икосов, слова выбирая. Конец его приближался, язык стал отниматься, но
умирающий все просил пострижения, брал простыню и целовал ее; правая рука
уже не могла подниматься, боярин Михаил Юрьевич поднимал ее ему, и Василий
не переставал творить на лице крестное знамение, смотря вверх направо, на
образ богородицы, висевший передним на стене. Тогда Даниил-митрополит послал
старца Мисаила, велел принесть монашеское платье в комнату; отрицание же
великий князь исповедал митрополиту еще в то время, когда приобщался в
воскресенье, тогда еще сказал: "Если не дадут меня постричь, то на мертвого
положите монашеское платье, потому что это давнее мое желание". Когда старец
Мисаил пришел с платьем, то больной уже приближался к концу; митрополит,
взявши епитрахиль, подал через великого князя троицкому игумену Иоасафу. Но
князь Андрей Иванович и боярин Воронцов стали и тут противиться пострижению;
тогда митрополит сказал князю: "Не будь на тебе нашего благословения ни в
сей век, ни в будущий; хорош сосуд серебряный, а лучше позолоченный".
Великий князь отходил; спешили совершить пострижение; близ умирающего стоял
Шигона, который потом рассказывал, как дух вышел из него в виде тонкого
облака.
Так скончался великий князь Василий, в монашестве Варлаам, 3 декабря
1533 года, с середы на четверг, в 12-й час ночи. Поднялся плач и рыдание
неутешное во всех людях; митрополит и бояре унимали людей от плача, но
голосов их было не слыхать; великая княгиня еще не знала о кончине мужа,
потому-то бояре унимали людей от громкого плача, чтоб не было слышно в
хоромах у Елены; митрополит, отведши братьев великого князя, Юрия и Андрея,
в переднюю избу, взял с них присягу служить великому князю Ивану Васильевичу
всея Руси и его матери, великой княгине Елене, жить в своих уделах, стоять в
правде, на чем целовали крест великому князю Василию, а государства под
великим князем Иваном не хотеть и людей от него. не отзывать, против
недругов, латинства и бусурменства стоять прямо, сообща, заодно; взята была
также присяга с бояр, боярских детей и княжат. Исполнивши это дело,
митрополит с удельными князьями и боярами отправился к великой княгине
утешать ее, но Елена, увидав их, упала замертво и часа с два лежала без
чувств.
У тела Васильева оставались в это время игумен троицкий Иоасаф и старец
Мисаил Сукин; монахи Иосифова монастыря одевали покойника по иноческому
образу, положили под него постель черную, тафтяную, принесли из Чудова
монастыря одр и положили на него тело. Когда великий князь преставился, то
дьяки его крестовые с протопопом начали служить заутреню, часы, каноны, как
было при живом; по совершении этих служб пущен был народ прощаться: боярские
дети, княжата, гости и всякие люди, и был плач большой между всеми. Утром на
другой день, в четверг, митрополит велел звонить в большой колокол; бояре
велели выкопать для покойного могилу подле отца и привезли гроб каменный;
когда все было готово, монахи троицкие и иосифовские вынесли на головах тело
при пении: "Святый боже". Когда снесли на площадь, то вопль народный
заглушил звон колоколов; великую княгиню Елену вынесли в санях на себе дети
боярские; подле нее шли двое князей Шуйских, Иван и Василий, боярин
Воронцов, князь Михаил Глинский и боярыня княгиня Мстиславская.
Старую духовную грамоту великий князь сжег, как мы видели: она была
написана еще до развода с первою женою; новая, предсмертная, также не дошла
до нас; дошел только договор Василия с братом Юрием, написанный совершенно в
старых формах, точно так же как был написан договор между ними еще при жизни
отца, Иоанна III; Юрий по-прежнему обязался держать племянника Иоанна
старшим братом и господином. Из приведенного рассказа о кончине Василия ясно
можно усмотреть, однако, недоверчивость, которую питал великий князь к брату
Юрию и которая объясняется просьбою Яганова и взаимно объясняет ее. Гораздо
дружественнее были отношения великого князя к другому брату, Андрею; это
могло зависеть как от характера Андрея, так преимущественно и от того, что
он был младший и при жизни Юрия не мог и не имел выгоды предпринимать
что-нибудь против великого князя и его сына, следовательно, не мог
возбуждать такой подозрительности, как старший, Юрий, которому труднее было
отказаться от недавних прав дядей пред племянниками; мы знаем о неприятных
столкновениях великого князя с братьями Юрием, Димитрием, Семеном, но не
знаем ничего о неприятностях с Андреем. Правление Василия обыкновенно
называют продолжением правления Иоаннова-отзыв справедливый в том смысле, в
каком правление Иоанна можно назвать продолжением правления князей
предшествовавших. Издавна одно предание, одни стремления и цели передавались
друг другу всеми князьями московскими и даже вообще всеми князьями Северной
Руси; мало того, что эти князья имели одинакие цели, они употребляли
обыкновенно одинакие средства для их достижения. Отсюда все эти князья
поразительно похожи друг на друга, сливаются в один образ, являются для
историка как один человек. Действительно ли было так, действительно ли все
они были так похожи друг на друга? Ничто не мешает нам предполагать
основного родового сходства в их характерах: кроме кровной передачи на
образование одинаких характеров имела могущественное влияние самая
одинаковость положения, одинаковость среды, в которой они все обращались,
под впечатлениями которой они вырастали и скреплялись. Для каждого из них с
самого нежного возраста выдвигались на первый план одни и те же, немногие,
но важные предметы, на которых сосредоточивалось всеобщее внимание, о
которых все говорило и при обращении с которыми издавна употреблялись
одинакие приемы; в этих приемах заключалась единственная наука для
молодых-мудрость дедов и отцов, переходившая по завещанию. Мы замечаем, что
родовое сходство резко выражается в членах тех фамилий, которые сознают
важность своего общественного положения, стараются сохранить эту важность,
имеют известные, определенные нравственные и политические взгляды и начала,
по которым стараются постоянно действовать. Итак, во всех князьях московских
могло быть общее родовое сходство в характерах; хотя, с другой стороны, мы
не имеем права отрицать и различия: при одинаковости общих взглядов и
стремлений один князь мог при этих стремлениях обнаружить более смысла и
решительности, другой- менее; но по характеру наших источников исторических
мы не имеем достаточно средств подметить эти различия и определить характеры
главных действующих лиц, правителей, ибо в памятниках редко исторические
лица представляются мыслящими, чувствующими, говорящими перед нами-одним
словом, живыми людьми; сами эти лица действуют большею частию молча, а
другие люди, к ним близкие, знавшие их хорошо, ничего нам об них не говорят.
Признавая все важное значение деятельности Иоанна III, мы, однако, не
сочли себя вправе резко отделять эту деятельность от деятельности предков
Иоанновых, уменьшать в пользу одного князя заслуги целого ряда
предшествовавших князей. В XVIII веке, при первых попытках обработки
отечественной истории, легко было увлечься некоторыми громкими явлениями и
смешать следствие с причиною, отсюда понятно, почему в XVIII веке могло
образоваться мнение, что Иоанн III соединил до него раздробленную Россию в
одно целое и свергнул татарское иго; но мы, зная, что соединение
Северо-Восточной Руси началось с усиления Москвы, т. е. с Иоанна Калиты или,
вернее, с брата его, Юрия Даниловича, и почти кончилось при Василии Темном,
ибо при нем было последнее княжеское междоусобие; зная, что Иоанну III
потому было так легко подчинить себе Новгород, что последний не мог получить
помощи ни от одного уже князя Северо-Восточной Руси; зная все это, мы не
можем уже сказать, что соединение раздробленной России есть дело Иоанна III;
зная, что Димитрий Донской разбил Мамая и принужден был заплатить тяжелую
дань Тохтамышу; зная в то же время, что Иоанн III не разбивал Ахмата, по
смерти которого, однако, татары с Волги не приходили к Москве заданью, мы
необходимо должны заключить о внутреннем постепенном ослаблении татар,
должны заключить, что Димитрий Донской имел дело хотя с потрясенным, но еще
довольно сильным телом, а Иоанн III имел дело с одною уже тенью. Событие
остается по-прежнему на своем месте, зависимость от татар вполне
прекратилась действительно в княжение Иоанна III; но мы не можем уже
смешивать следствия с причиною: мы видим, что обширные размеры, в которых
является деятельность Иоанна III, суть следствие деятельности его
предшественников, что основания величия России были положены прежде Иоанна,
но что за последним остается важная заслуга-уменье продолжать дело
предшественников при новых условиях.
Не возвышая значения Иоанна III в ущерб значению предшественников его,
мы не считаем себя также вправе возвышать или уменьшать значения Василия
Иоанновича относительно значения отца его. Видим одно предание и один
характер; все согласны, что Василий не был так счастлив, как Иоанн; это,
разумеется, не может отнять достоинства у сына, ибо, чем больше препятствий,
тем выше заслуга. Как господствующие черты характера замечаем в Василии
необыкновенное постоянство, твердость в достижении раз предположенной цели,
терпение, с каким он истощал все средства при достижении цели, важность
которой он признал. Это видно в войнах казанских, в постоянстве усилия для
овладения Смоленском, в постоянстве искания союза крымского и турецкого;
верность раз принятым началам видна особенно в том, что как ни дорожил он
приязнию крымского хана, однако ни за что не соглашался обязываться срочною
посылкою определенной суммы денег в Крым, ибо это имело бы вид дани. Что же
касается до ближайшего знакомства с характером Василия, то для этого мы
имеем только один памятник; к сожалению, этот драгоценный памятник,
изображающий нам Василия как живого человека, есть изображение Василия
умирающего, изображение его предсмертных дней, которое мы привели во всей
подробности. Само собою разумеется, что поведение человека в последние дни
его жизни и именно при сознании, что это последние дни, как то было с
Василием, не может дать нам вполне верного понятия о прежнем поведении
человека; но мы должны воспользоваться тем, что у нас есть.
Василий занемог, едучи с богомолья из Троицкого, монастыря на охоту в
Волок-Ламский: это были две постоянные цели поездок великого князя. В
характере Василия замечаем более живости, более склонности к движению, к
перемене мест, чему отца его, Иоанна, который, по словам знаменитого его
современника, Стефана молдавского, любил сидеть спокойно на одном месте, а
между тем владения его увеличивались со всех сторон. Василий, кроме
Троицкого монастыря, езжал на богомолье в Переяславль, Юрьев, Владимир,
Ростов, к Николе на Угрешу, в Тихвин, Ярославль, Вологду, Кириллов
монастырь, к Николе Заразскому. Другою целью поездок была охота, к которой
Василий был страстен: занемогши трудною болезнию, он, однако, не утерпел,
когда наступила благоприятная для охоты погода, и выехала поле с собаками;
любимым местом для охоты был у него Волок-Ламский, который, однако, он стал
посещать не ранее 1515 года, то есть года два спустя по смерти последнего
волоцкого князя Федора Борисовича; в 1519 он пробыл в Волоке от 14 сентября
до 26 октября; ездил на потеху также в Можайск; лето Василий любил проводить
за городом; любимыми подмосковными местами его были: Остров, Воробьеве и
Воронцове; в 1519 году, в мае, он выехал из Москвы к Николе на Угрешу,
оттуда в Остров, где жил до Петровок, а потом все лето провел в Воронцове.
Отношения Василия к Иосифову монастырю живо выставляются в рассказе, что
дьякон, начавши молиться за великого князя, не мог продолжать от слез,
игумен и братия также плакали; князь Курбский лучше всего объясняет нам эту
картину, близко соединяя в своей вражде Василия с монахами Иосифова
монастыря, говоря, что эти монахи были подобны Василию. Видим в Василии
живое сочувствие к господствующему интересу времени, интересу религиозному,
сочувствие к монастырю, который имел для лучших людей неотразимую
привлекательность, как лучшее, избранное общество, занимавшееся высшими
вопросами жизни: сюда люди более живые, более развитые, более способные
обращать внимание на любопытные вопросы жизни, шли за разрешением этих
вопросов, за умною беседою вообще; здесь они могли всегда узнать что-нибудь
для них важное, ибо здесь собирались книги, здесь сосредоточивалось
тогдашнее просвещение, здесь складывалось духовное, умственное оружие,
необходимость которого в важных борьбах и тогда хорошо понимали.
Три монастыря пользовались особенным расположением Василия: Иосифов
Волоцкий был ему близок по отношениям к основателю, находился под его
особенным покровительством, отличался приверженностью к его лицу; но самая
эта близость отношений и недавняя знаменитость монастыря не могли внушить
великому князю такого высокого уважения, какое он питал к монастырям
Кириллову Белозерскому и Сергиеву Троицкому; иноческая жизнь в первом
особенно его прельщала, так что он выражал желание постричься здесь;
Троицкий монастырь по святости и государственному значению основателя не
переставал пользоваться всеобщим великим уважением. "Вашими молитвами, -
говорил Василий троицкому игумену, - дал мне бог сына, я крестил его у
чудотворца, поручил его ему, положил ребенка на раку преподобного; вам,
отец, я своего сына на руки отдал". Прежде, обращаясь к митрополиту, братьям
и боярам, великий князь сказал: "Приказываю сына богу, богородице, святым
чудотворцам и тебе, отцу своему, Даниилу, митрополиту всея Руси"; не
прибавил, что приказывает братьям, к которым обратился только с напоминанием
о их обязанностях к племяннику, о клятве, ими данной. Мысль о малолетстве
сына, о возможности смут по этому случаю сильно беспокоила умирающего.
"Молись, отец, о земском строении", - говорил он троицкому игумену.
Жены и сына не было долго у постели больного; причина вскрывается: он
боялся своим изнеможенным видом сокрушить жену, испугать сына; пока еще
оставалась надежда на выздоровление, он не хотел с ними видеться, дожидаясь
возможности сказать жене утешительное слово, показаться не в столь страшном
виде. Будучи здоров, он желал нравиться молодой жене и для этого даже обрил
себе бороду. Когда надежда на выздоровление исчезла, больной решился
благословить старшего сына крестом Петра-чудотворца, соединяя с этим
действием особенную силу, которой не хотел лишить своего наследника; но и
тут было раздумал, боясь испугать своим видом малютку; все заботы, все мысли
о будущем сосредоточивались у больного на одном старшем сыне, великом князе,
наследнике престола; но если для отца-государя мысль о старшем сыне была
преобладающею, то мать не могла забыть и о младшем сыне, настояла, чтоб отец
благословил и этого малютку. Высказавшиеся здесь семейные отношения Василия
дополняются немногими дошедшими до нас письмами его к Елене. В одном письме
великий князь заботливо спрашивает у жены о ее здоровье: "От великого князя
Василья Ивановича всея Руси жене моей Елене. Я здесь, дал бог, милостию
божиею и пречистыя его матери и чудотворца Николы жив до божьей воли; здоров
совсем, не болит у меня, дал бог, ничто. А ты б ко мне и вперед о своем
здоровье отписывала, и о своем здоровье без вести меня не держала, и о своей
болезни отписывала, как тебя там бог милует, чтоб мне про то было ведомо. А
теперь я послал к митрополиту да и к тебе Юшка Шеина, а с ним послал к тебе
образ- Преображенье господа нашего Иисуса Христа; да послал к тебе в этой
грамоте запись свою руку; и ты б эту запись прочла да держала ее у себя. А
я, если даст бог, сам, как мне бог поможет, непременно к Крещенью буду на
Москву. Писал у меня эту грамоту дьяк мой Труфанец, и запечатал я ее своим
перстнем". Собственноручная записка великого князя, к сожалению, не дошла до
нас. Второе письмо великого князя к Елене есть ответное на уведомление ее,
что у маленького Иоанна показался на шее веред: "Ты мне прежде об этом зачем
не писала? И ты б ко мне теперь отписала, как Ивана-сына бог милует и что у
него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как
теперь. Да поговори с княгинями и боярынями, что это такое у Ивана-сына
явилось и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то отчего бывает? С роду
ли или от иного чего? О всем бы об этом ты с боярынями поговорила и их
выспросила да ко мне отписала подлинно, чтоб мне все знать. Да и вперед чего
ждать, что они придумают, - и об этом дай мне знать; и как ныне тебя бог
милует и сына Ивана как бог милует, обо всем отпиши". Елена отвечала, что
веред прорвался; Василий писал к ней опять: "И ты б ко мне отписала, теперь
что идет у сына Ивана из больного места или ничего не идет? И каково у него
это больное место, поопало или еще не опало, и каково теперь? Да и о том ко
мне отпиши, как тебя бог милует и как бог милует сына Ивана. Да побаливает у
тебя полголовы, и ухо, и сторона: так ты бы ко мне отписала, как тебя бог
миловал, побаливало ли у тебя полголовы, и ухо, и сторона, и как тебя ныне
бог милует? Обо всем этом отпиши ко мне подлинно". Четвертое письмо-ответное
на уведомление Елены о болезни второго сына Юрия: "Ты б и вперед о своем
здоровье и о здоровье сына Ивана без вести меня не держала и о Юрье сыне ко
мне подробно отписывай, как его станет вперед бог миловать". В пятом письме
пишет: "Да и о кушанье сына Ивана вперед ко мне отписывай: что Иван сын
покушает, чтоб мне было ведомо".
Мы видели, что, по свидетельству Герберштейна, Василия кончил то, что
начато было отцом его, вследствие чего властию своею над подданными он
превосходил всех монархов в целом свете, имел неограниченную власть над
жизнию, имуществом людей, как светских, так и духовных; из советников его,
бояр, никто не смел противоречить или противиться его приказанию; по
известию Герберштейна, русские торжественно провозглашали, что воля
государева есть воля божия, что государь есть исполнитель воли божией; о
деле неизвестном говорили: "Знает то бог да великий князь". Когда
Герберштейн спросил седого старика, бывшего великокняжеским послом в
Испании, зачем он так суетился во время приема послов, то он отвечал:
"Сигизмунд! Мы служим своему государю не по-вашему". Когда боярин Берсень
Беклемишев позволил себе противоречить Василиеву мнению относительно
Смоленска, то великий князь сказал ему: "Ступай, смерд, прочь, не надобен ты
мне". Встречаем известия, что в важных делах великий князь рассуждал в думе
с братьями и боярами, но в то же время встречаем известие, что Василий о
важных делах рассуждал, запершись сам-третей с любимцами, приближенными к
себе людьми. К объяснению этих известий служит тот же драгоценный
памятник-повествование о кончине Василия; здесь мы видим, что самым
приближенным к великому князю человеком был тверской дворецкий Шигона
Поджогин, потом доверенностию его пользовались дьяки Мансуров, Путятин,
Цыплятев, Курицын, Раков, Мишурин; то же расположение к дьякам мы увидим
после и у сына Васильева, Иоанна IV; Мансуров и Путятин посланы были тайно
за духовными грамотами; тайно от братьев и от бояр великий князь велел сжечь
эти прежние духовные, о чем знали только Шигона и Путятин; потом, начавши
думать о новой духовной, Василий, сказано, пустил к себе в думу Шигону и
Путятина, следовательно, думал сам-третей; с этими двумя приближенными
людьми он стал думать, кого бы еще пустить в думу о духовных грамотах. Имеем
право заключать, что так бывало и в других случаях: братья великокняжеские и
бояре, все или некоторые, допускались к рассуждению о делах на
предварительном совещании великого князя с доверенными людьми. Когда по
приезде уже в Москву Василий решился приступить к предсмертным
распоряжениям, то призвал бояр-князя Василия Васильевича Шуйского, Михаила
Юрьевича, Михаила Семеновича Воронцова, казначея Петра Головина, Шигону,
дьяков Путятина и Мишурина; потом прибавлены были в думу боярекнязь Иван
Васильевич Шуйский, Михайло Васильевич Тучков, и, наконец, после совещания с
этими боярами был присоединен князь Михайло Глинский по родству с великою
княгинею. Таким образом, мы видим здесь всех вельмож двора Василиева,
которых великий князь считал нужным призвать к совещанию о будущих судьбах
государства; здесь, как ясно видно, поставлены они по степени их знатности,
и первое место занимает князь Шуйский. Мы видели, что в княжение
предшественников Василиевых долго первенствовала фамилия князей Гедиминова
рода-Патрикеевых; старшая линия пала при Иоанне III, младшая осталась;
первое место после князя Ивана Юрьевича Патрикеева с званием воеводы
московского занял князь Василий Данилович Холмской, зять великого князя,
второе место -князь Данило Васильевич Щеня-Патрикеев. Но Холмского скоро
постигла участь Патрикеевых: летом 1508 года летописец упоминает о походе
князя Василия Даниловича к Брянску против литовцев, а осенью говорит о его
заточении в тюрьму и о смерти. Причин не знаем; видим только, с какою
опасностию сопряжено было в это время первое место-место воеводы
московского. Звание Холмского принял следовавший за ним князь Данило
Васильевич Щеня, о котором упоминается в последний раз в 1515 году. На
втором после Щени месте видим князя Димитрия Владимировича Ростовского на
третьем-князя Василия Васильевича Шуйского, на четвертом-сына старика Щени,
князя Михайлу Даниловича Щенятева. Кто носил звание воеводы московского по
смерти старика Щени, с точностию не знаем; при конце княжения Василиева в
числе приближенных к нему бояр на первом месте видим князя Василия
Васильевича Шуйского, который прежде занимал третье место; по всем
вероятностям, он носил звание воеводы московского. Шуйские, потомки князей
суздальских-нижегородских, так долго отстаивавших свою самостоятельность от
князей московских, Шуйские, один из которых, князь Василий Гребенка, был
последним воеводою вольного Новгорода, после других Рюриковичей вступили в
службу московских князей и были в тени при Иоанне III; только в княжение
сына его они добиваются первенствующего положения. Второе место после
Шуйского занимает не князь, но потомок одной из древнейших московских
боярских фамилий, Михаил Юрьевич Кошкин. Мы видели, что, несмотря на сильный
приплыв княжеских фамилий Рюриковичей и Гедиминовичей к московскому двору,
Кошкины успешнее других боярских родов сдерживали этот напор, не позволяли
себе слишком удаляться от первых мест и были, таким образом, представителями
древних московских боярских фамилий, имевших такое важное значение в истории
собирания Русской земли. Мы видели, что Яков Захарьевич Кошкин занимал
третье место в думе Иоанна III, после князя Холмского и Щени; теперь
племянник его, сын Юрия Захарьевича, не хотевшего уступать князю
Щене-Патрикееву, Михаил Юрьевич, занимает уже второе место в ближней думе
великого князя Василия. Что Михаил Юрьевич был из числа самых близких и
приверженных людей к Василию, это ясно видно из рассказа о кончине великого
князя: последний послал за ним, когда еще находился в Волоколамске; Михаил
Юрьевич заботливо ухаживает за больным, утешает его надеждою, что через день
или два получит облегчение; Михаил Юрьевич вместе с Шигоною присутствует при
благословении сыновей, при прощании с женою; Михаил Юрьевич держит сторону
митрополита, одобряет намерение великого князя постричься перед смертию;
Михаил Юрьевич поднимает ослабевшую руку умирающего для крестного знамения.
После Михаила Юрьевича Кошкина, на третьем месте, видим потомка другой
древней и знаменитой боярской фамилии - Михаила Семеновича Воронцова,
происходившего от Федора Воронцова-Вельяминова, брата последнего тысяцкого;
как видно, между великим князем и Воронцовым были какие-то неприятности, ибо
сказано, что умирающий подозвал Воронцова к себе, поцеловался с ним и
простил его. Казначей Петр Иванович Головин удерживал место отца своего,
известного нам боярина Иоаннова, Ивана Владимировича Головы-Ховрина;
наконец, видим Михаила Васильевича Тучкова происходившего из рода Морозовых.
Это были члены ближней думы, люди более доверенные; но были члены других
княжеских и боярских фамилий, не менее знаменитых, но пользовавшиеся меньшим
доверием; так, после совещания с поименованными приближенными лицами великий
князь призвал к себе всех остальных бояр, князя Димитрия Бельского с
братьями, Шуйских-Горбатых (суздальских, родственников Шуйским), Поплевиных
(Морозовых).
Мы видели, что еще Иоанн III взял с князя Холмского клятвенную
грамоту-не отъезжать; от времени Василия дошло до нас несколько таких
грамот-знак, что при усилении нового порядка вещей приверженцы старины
крепко держались за обветшалое право отъезда и, не имея возможности
отъезжать к русским князьям, считали для себя позволенным отъезд в Литву.
Князь Василий Васильевич Шуйский дал запись: "От своего государя и от его
детей из их земли в Литву, также к его братьям и никуда не отъехать до самой
смерти". Такие же записи взяты были с князей Димитрия и Ивана Федоровича
Бельских и с князя Воротынского. Число князей Гедиминовичей при московском
дворе умножил в княжение Василия знатный выходец, князь Федор Михайлович
Мстиславский, отъехавший из Литвы в 1526 году; как вел себя Мстиславский в
новом отечестве, видно из его клятвенной записи: "Я, князь Федор Михайлович
Мстиславский, присылал из Литвы к великому князю Василию, государю всея
Руси, бить челом, чтоб государь пожаловал, велел мне ехать к себе служить; и
великий государь меня, холопа своего, пожаловал, прислал ко мне воевод своих
и велел мне к себе ехать. Как я приехал, государь меня пожаловал, велел мне
себе служить и жалованьем своим пожаловал. После того сказали государю, что
я думаю ехать к Сигизмунду-королю; государь меня и тут пожаловал, опалы
своей на меня не положил, а я государю ввел порукою по себе Даниила
митрополита и все духовенство, целовал крест у гроба чудотворца Петра и дал
на себя грамоту за митрополичьею печатью, что мне к королю Сигизмунду, к
братьям великокняжеским, их детям и ни к кому другому не отъехать, а служить
мне государю своему, великому князю Василию, и добра ему хотеть; государь
меня пожаловал великим своим жалованьем, отдал за меня свою племянницу,
княжну Настасью. И я, князь Федор, преступивши крестное целование,
позабывши, что ввел по себе порукою Даниила митрополита, позабывши жалованье
государя, хотел ехать к его недругу, Сигизмунду королю; государь по моей
вине опалу свою на меня положил. Я за свою вину бил челом государю чрез
Даниила митрополита и владык; государь по прошенью и челобитью митрополита,
архиепископов, епископов и всего духовенства меня, своего холопа, пожаловал,
вину мне отдал". Мстиславский обязывается в своей новой грамоте: "Думы
государя и сына его, князя Ивана, не проносить никому: судить суд всякий в
правду, дело государей своих беречь и делать его прямо, без всякой
хитрости". Но М. А. Плещеев, которого также великий князь простил по
ходатайству митрополита, обязуется в своей записи: "Если кто-нибудь станет
мне говорить какие речи на лицо моего государя, о его великой княгине Елене
и их детях, станет говорить о лихом зелье, чтоб дать его им, или
какое-нибудь другое злое дело захочет сделать, то мне к лиходеям государя
своего не приставать, с ними не говорить и не думать и не делать мне того
самому" и проч. И Василий по примеру отца не довольствовался одною порукою
духовенства, но требовал денежного ручательства: так, князя Глинского
выручили трое вельмож в 5000 рублях, и за этих поручников поручились еще 47
человек; двойная же порука была и за Шуйских. Таковы были меры против
отъездов; строгие меры предпринимались также против людей, которые толковали
о другом дружинном праве, праве совета: мы видели, что Берсень Беклемишев
подвергся опале за то, что смел противоречить великому князю; недовольный
боярин жаловался на перемены, произведенные Софиею и ее сыном; жалобы эти
имели следствием то, что Берсеню отрубили голову; дьяк Федор Жареный,
который осмелился также жаловаться, был бит кнутом и лишился языка. Строго
наказывалась и отговорка от службы: дьяк Третьяк Далматов, которому велено
было ехать послом к императору Максимилиану, объявил, что не имеет средств к
этой поездке; его схватили и заточили навеки на Белоозеро, имение отобрали в
казну.
Титул Василия был следующий: "Великий государь Василий, божиею милостию
государь всея Руси и великий князь владимирский, московский, новгородский,
псковский, смоленский, тверский, югорский, пермский, вятский, болгарский и
иных, государь и великий князь Новгорода Низовской земли и черниговский, и
рязанский, и волоцкий, и ржевский, и бельский, и ростовский, и ярославский,
и белозерский, и удорский, и обдорский, и кондинский, и иных". Титул царя
употреблялся в тех же случаях, как и при Иоанне III. В письмах к великому
князю от людей незначительных со времени Василия попадаются уменьшительные
уничижительные имена: так, великий князь приговорил однажды с боярами
отправить в Крым послом незначительного человека, среднего, и послали Илью
Челищева, который в грамотах своих к великому князю подписывался: "Холоп
твой, Илейка Челищев, челом бьет", тогда как другой посол, сын боярский
Шадрин, подписывался: "Васюк"; в грамотах от великого князя к ним обоим
писали так: "Нашему сыну боярскому, Василью Иванову, сыну Шадрина, да
ближнему нашему человеку Илейке Челищеву".
Мы видели, что Иоанн III в завещании своем постановил, чтоб монета
чеканилась только во владениях великого князя, в Москве и Твери, а не в
уделах.
Источники доходов для казны великокняжеской вообще были те же самые,
как и прежде; упоминается пошлина, не встречавшаяся прежде, - туковые
деньги. Что касается Руси Литовской, то из грамоты короля Сигизмунда 1507
года получаем понятие о сборе серебщизны, король пишет, что для великой
потребы государевой и земской на Городенском сейме наложили на всю землю,
как на духовных, так и на светских людей, серебщизну: от каждой сохи
волевой-по 15 грошей, от конской-по 7 1/2 грошей от человека, который сох не
имеет, от земли -по шести грошей, от огородника-по три гроша; о государевых
доходах в Литовской Руси можно получить также понятие из уставных грамот
короля Сигизмунда, данных Могилеву и Гродну; во-первых, государский приход:
300 коп широких грошей, четыре рубля грошей бобровщины, четыре рубля грошей
яловщины; три рубля грошей восковых, от старца серебряного-15 коп грошей
широких, от медового старца-0 коп, скотного серебра на третий год-20 рублей
грошей, тиунщины-80 коп грошей, за корчмы могилевские-104 копы; серебщизна
дается на третий год, сколько положит государь; державца королевский берет
каждый год: въездного-50 коп грошей, полюдованья (полюдья), если в волость
не поедет, - 50 коп грошей, тиунщины из королевской суммы берет половину. В
Гродненской грамоте читаем: "Когда по дворам гродненским жито будет сжато,
то староста должен отдать челяди нашей невольной месячину на весь год, а
потом с жита и ярового всякого хлеба берем на себя две части, а на старосту
идет третья часть; две части, которые берем на себя, должны быть поставлены
в наших гумнах и без нашего ведома не могут быть тронуты; озера все в повете
Гродненском и езы по рекам принадлежат нам; тиун гродненский по всей волости
должен сбирать на нас лен по старине". О хозяйстве в землях королевских и
доходах с них можем иметь понятие из уставной грамоты державцам и урядникам
королевских волостей, приписных к виленскому и троицкому замкам, 1529 года:
немедленно после жатвы из полученного жита прежде всего должно заплатить
церковные десятины там, где они постановлены; потом должно отложить на
сторону то жито, которое должно пойти на посев будущего года; далее, должно
быть отложено количество хлеба для раздачи месячины челяди невольной; потом
из того, что останется, две части на короля, а третью на державца; из
ярового хлеба державцы берут себе четвертую часть, отложивши три королю, на
посев и на раздачу; жито, оставшееся на гумнах дворов королевских, весною
должно продаваться; в небытность короля огородными овощами пользуются
державцы, когда же сам король приедет, то овощи идут на его кухню; льну
должно сеять такое количество, чтоб каждая женщина, получающая месячину,
давала ежегодно постав полотна в 50 локтей и проч.; челяди невольной
противополагаются подданные, люди тяглые, которые обязаны летом работать с
весны, когда начинают пахать под яровое, до дня св. Симона Иуды; а от этого
срока на зиму державцы, оставивши часть работников для дворовых надобностей,
остальных сажают на оброк, который состоит или в бочке пшеницы, или в вепре;
бояре путные и осочники, которые издавна обязаны ходить на войну и косить
сено, также рыболовы, бортники, кузнецы и другие подданные дворов
королевских, которые тяглой службы не служат, обязаны отправлять полевые
работы двенадцать дней в лето. Пустые земли державцы обязаны отдавать в
наймы за деньги или за меды; рыба, ловимая в озерах, продается: две трети
вырученных за нее денег идет в казну королевскую, треть-державцу;
произведения лесов -смола, зола и проч. - сполна принадлежат казне
королевской; мыты речные, перевозы, капщизны, мельницы, куничное, пошлины с
варки пива и меду идут на короля, торговое и поборное, мясное и другие-на
державца; державец обязан заботиться о стадах и платить, если по его
недосмотру случится ущерб; обязан выбирать добрых и верных урядников
дворных- заказников, старцев, тиунов, приставов, сорочников, гуменников.
Жители Жмудской земли по уставной грамоте 1529 года обязаны были платить
ежегодно куницы, за каждую куницу-по 12 грошей, а державцам и тиунам,
которые будут сбирать куничные деньги, обязаны давать по три пенязя; кроме
того, обязаны платить в казну ежегодно от каждой сохи волевой по полукопью
(30 грошей), а от конской сохи-по 15 грошей; а у кого не будет сох ни
волевых, ни конских, а только земли, те обязаны давать по 10 грошей с каждой
службы; потом должны давать за бочку овса шесть грошей, за воз сена-два
гроша; в королевский проезд обязаны поставлять для короля живность, овес,
сено, мед, пиво.
Из обычаев московского двора времен великого князя Василия мы имеем
описание посольского приема и торжественного обеда во дворце. В день
представления значительных послов запирались все лавки и мастерские, жители
толпились на дороге, по которой проезжали послы; толпы увеличивались еще
дворовыми людьми боярскими и ратными людьми, которых собирали по этому
случаю из окрестных волостей; это делалось для того, чтоб дать послам
высокое понятие о многочисленности народонаселения, о могуществе великого
князя. Послы должны были сходить с лошадей в некотором расстоянии от
лестницы, ибо сходить с коня у самой лестницы мог один только великий князь.
Начиная с середины лестницы выходили навстречу к послам вельможи, все более
и более значительные, которые подавали руки и целовались с послами. При
входе послов в палату, где сидел великий князь с знатнейшими боярами,
последние вставали (если присутствовали братья великокняжеские, то они не
вставали, но сидели с непокрытыми головами, а бояре- в шапках), и один из
бояр докладывал великому князю о послах, говоря: "Такой-то и такой-то (имена
послов) челом бьет". Великий князь сидел на возвышенном месте с открытою
головою; на стене висел образ в богатой ризе, с правой стороны на скамье
лежала шапка, с левой -посох, украшенный крестом. Толмач переводил
посольские речи; при имени государей, от которых правилось посольство,
великий князь вставал и по окончании речей спрашивал о здоровье их, после
чего послы подходили к руке; великий князь спрашивал их, хорошо ли доехали,
и приказывал им садиться, для чего приготовлялась скамья против великого
князя; послы, поклонившись великому князю и потом на все стороны (ибо бояре
все это время стояли), садились. Если послы и члены их свиты привозили
подарки (поминки), то после описанных обрядов боярин, представлявший послов,
вставал и, обратившись к великому князю, громким голосом говорил, что
такой-то посол челом бьет таким-то поминком, и между тем дьяк записывал
подарки и имена дарителей. Посидевши немного, великий князь обращался к
послам с приглашением к обеду, и этим обряд представления оканчивался. При
входе в обеденную палату послы заставали великого князя и бояр уже сидящими
за столом; при входе послов бояре вставали, послы кланялись на все стороны и
занимали назначенное для них место, на которое сам великий князь указывал им
рукою. Столы были накрыты кругом, в середине находился поставец, наполненный
золотыми и серебряными бокалами. На столе, за которым сидел великий князь,
по обе стороны столько было оставляемо пустого места, сколько мог занять
великий князь распростертыми руками; если братья великокняжеские
присутствовали за обедом, то старший садился по правую, младший-по левую
сторону; ниже удельных князей сидели князья служилые и бояре; но между
удельными князьями и служилыми оставлялось также пустое место, еще несколько
шире, чем между великим князем и его братьями; против великого князя на
особом столе садились послы; ниже, опять чрез известной величины промежуток,
помещалась их свита; далее сидели те чиновники, которые ездили за послами на
подворье, наконец, люди незнатные, приглашенные по особенной милости
великого князя. По столам были расставлены уксусницы, перечницы, солонки.
При начале обеда великий князь из своих рук посылал послам хлеб, причем и
послы и все присутствующие вставали, кроме братьев великокняжеских; послы
кланялись великому князю и на все стороны. Высшая почесть состояла в том,
если великий князь кому-нибудь из присутствующих пошлет соли, ибо посылка
хлеба означает только благосклонность, посылка же соли- любовь. В знак
благосклонности кроме хлеба великий князь посылал от себя и другие кушанья,
причем нужно было каждый раз вставать и кланяться на все стороны- это брало
много времени и утомляло не привыкших к такому обычаю послов. Из кушаньев
упоминаются жаркие лебеди, которых ели с уксусом, перцем, солью, сметаною,
солеными огурцами; из напитков-мальвазия, греческое вино и разные меды;
сосуды, как большие, так и малые, были из чистого золота. Великий князь
очень ласково разговаривал за обедом с послами, потчивал их, предлагал
разные вопросы. Иногда для показания особенной дружбы к государю, от
которого были послы, великий князь после стола пил за его здоровье. Обед
продолжался три и четыре часа; после обеда великий князь не занимался уже
никакими важными делами.
15 августа, в день Успения, Герберштейн видел великого князя в соборной
церкви: он стоял у стены подле двери на правой стороне, опирался на посох, в
правой руке держал шапку.
Дошло до нас описание свадьбы великого князя Василия. В средней палате
наряжены были два места, покрытые бархатом и камками, положены были на них
изголовья шитые, на изголовьях-по сороку соболей, а третьим сороком
опахивали жениха и невесту; подле поставлен был стол, накрытый скатертью, на
нем были калачи и соль. Невеста шла из своих хором в среднюю палату с женою
тысяцкого, двумя свахами и боярынями, перед княжною шли бояре, за боярами
несли две свечи и каравай, на котором лежали деньги. Пришедши в среднюю
палату, княжну Елену посадили на место, а на место великого князя посадили
ее младшую сестру; провожатые все сели также по своим местам. Тогда послали
сказать жениху, что все готово; прежде его явился брат его, князь Юрий
Иванович, чтоб рассажать бояр и детей боярских; распорядившись этим, Юрий
послал сказать жениху: "Время тебе, государю, идти к своему делу". Великий
князь, вошедши в палату с тысяцким и со всем поездом, поклонился святым,
свел с своего места невестину сестру, сел на него и, посидевши немного,
велел священнику говорить молитву, причем жена тысяцкого стала жениху и
невесте чесать голову, в то же время богоявленскими свечами зажгли свечи
женихову и невестину, положили на них обручи и обогнули соболями. Причесавши
головы жениху и невесте, надевши невесте на голову кику и навесивши покров,
жена тысяцкого начала осыпать жениха и невесту хмелем, а потом соболями
опахивать; великого князя дружка, благословясь, резал перепечу и сыры,
ставил на блюдах перед женихом и невестою, перед гостями и посылал в
рассылку, а невестин дружка раздавал ширинки. После этого, посидевши
немного, жених и невеста отправились в соборную Успенскую церковь венчаться,
свечи и караваи несли перед санями. Когда митрополит, совершавший венчание,
подал жениху и невесте вино, то великий князь, допивши вино, ударил
сткляницу о землю и растоптал ногою; стекла подобрали и кинули в реку, как
прежде велось; после венчания молодые сели у столба, где принимали
поздравления от митрополита, братьев, бояр и детей боярских, а певчие дьяки
на обоих клиросах пели новобрачным многолетие. Возвратившись из Успенского
собора, великий князь ездил по монастырям и церквам, после чего сел за стол;
перед новобрачными поставили печеную курицу, которую дружка отнес к постели.
Во время стола споры о местах между присутствовавшими были запрещены. Когда
новобрачные пришли в спальню, жена тысяцкого, надев на себя две шубы, одну
как должно, а другую навыворот, осыпала великого князя и княгиню хмелем, а
свахи и дружки кормили их курицею. Постель была постлана на тридевяти ржаных
снопах, подле нее в головах в кадке с пшеницею стояли свечи и караваи; в
продолжение стола и во всю ночь конюший с саблею наголо ездил кругом
подклета; на другой день, после бани, новобрачных кормили у постели кашею.
С такими же обрядами была совершена и свадьба младшего брата
великокняжеского, князя Андрея Ивановича, женившегося на дочери князя Андрея
Хованского; разница была в том, что здесь великий князь, как старший брат,
заступал место отца и все делалось с его благословения. Князь Андрей бил
челом великому князю о позволении жениться; Василий, давши позволение, за
неделю до свадьбы пошел к обедне в Успенский собор, а оттуда отправился к
митрополиту и, объявив ему о намерении брата, просил благословения. К князю
Юрию послал сказать: "Хотим Андрея брата женить, и ты б, брат наш, поехал ко
мне и к Андрею брату на свадьбу". Передавая брату молодую жену, великий
князь говорил ему: "Андрей брат! Божиим велением и нашим жалованьем велел
бог тебе жениться, взять княжну Евфросинью; и ты, братец Андрей, свою жену,
княгиню Евфросинью, держи так, как бог устроил".
Мы видели, как при новом порядке вещей, при утверждении единовластия,
затруднительна стала выдача замуж дочерей великокняжеских; на руках Василия
после отцовой смерти осталась незамужняя сестра Евдокия; скоро, в 1506 году,
представился случай выдать ее замуж не за боярина; пленный казанский царевич
Кудайкул, сын Ибрагимов, брат Алегамов, изъявил желание принять
христианство, был окрещен торжественно в Москве-реке, назван Петром, а через
месяц был обвенчан на Евдокии; мы видели, что дочь его от этого брака,
племянница великого князя, была выдана за выезжего князя Мстиславского. Петр
дал клятву в верной службе великому князю и детям его и, как царевич,
занимал постоянно важное место, напереди всех князей и бояр.
Что касается состава двора великокняжеского московского при Василии, то
мы встречаем по-прежнему бояр и бояр-окольничих, из чего ясно, что последнее
слово было вначале прилагательное к существительному "боярин"; встречаем и
другую форму: боярин и окольничий такой-то; в описании переговоров с
императорскими послами находим любопытное заменение слова "бояре" словом
советники, после которых непосредственно следуют окольничие: "Которые будут
с вами речи явные от Максимилиана, и вы те речи говорили на посольстве
самому государю; а которые с вами речи тайные, и государь наш вышлет к вам
советников своих и окольничих, и вы тайные речи скажите советникам и
окольничим государским". Герберштейн так говорит о значении окольничего:
"Окольник занимает должность претора, или судьи, от великого князя
назначенного, иначе это-верховный советник (supremus consiliarius), который
всегда находится подле великого князя". Мы не должны признать этого
свидетельства вполне справедливым, ибо на основании русских известий не
можем видеть в окольничем верховного советника; но мы можем догадаться,
почему Герберштейн приписывает ему такое значение, если это был
действительно человек, постоянно находившийся при великом князе,
непосредственный исполнитель его приказаний, если великий князь являлся не
иначе как в сопровождении окольничего или окольничих, если во время похода,
поездов великого князя окольничие ехали вперед по станам, всем
распоряжались. Переводя на наш язык, мы не можем назвать окольничих иначе
как свитою великого князя. Пред смертию своею Василий в такой форме
обращается ко двору своему: "Вы, бояре и боярские дети и княжата! Как
служили нам, так теперь и вперед служили бы сыну моему". При дворе Василия
встречаем оружничего, ловчего, крайчего, стряпчих, рынд, подрынд,
ясельничего. Из лиц правительственных встречаем городничих, которых в Москве
было несколько: на их ответственности, как мы видели, было построение моста
через Москву-реку для проезда больного великого князя. Видим, что бояре
выезжали в поход с своим двором, своими дворянами. Встречаем в разрядных
книгах местнические случаи, к сожалению, без подробностей, без означения
причин, почему известные лица не хотели быть вместе с другими; например, в
1519 году был суд окольничему Андрею Никитичу Бутурлину с Андреем Микулиным,
сыном Ярова, на Волоке-Ламском; по суду князь великий окольничего Бутурлина
оправил, Андрея Ярова обвинил и правую грамоту на него пожаловал, дал; или
писал князь Михаил Васильевич Горбатый, что быть ему непригоже для князя
Федора Оболенского-Лопаты да для боярина Ивана Бутурлина, и князю Михаилу
писано, что был на службе и служба эта ему без мест; такой же ответ получил
князь Михайла Курбский, писавший против тех же самых лиц, и Андрей Бутурлин,
писавший против Курбского.
По одним иностранным свидетельствам, число московского войска при
Василии простиралось до 400000 человек, преимущественно конницы, по другим-
превышало 150000. Каждые два или три года служилые люди, дети боярские,
подвергались пересмотру по областям, дабы правительство могло знать их число
и сколько каждый из них мог выставить служителей и лошадей; лошади у них
мелкие, мерины; немногие имеют шпоры, большая часть употребляет нагайки.
Обыкновенное оружие состоит из луков, стрел, секир и кистеней; мечи имеют
только знатные и богатые; употребляют также длинные кинжалы наподобие ножей;
хотя в одно и то же время держат в руках повода, лук, меч, стрелы и нагайку,
однако ловко управляются со всеми этими вещами; употребляли также и копья.
Знатнейшие имеют кольчуги, латы, нагрудники и шлемы. Пехоту и артиллерию
никогда не употребляют в битвах, потому что все движения войска совершаются
необыкновенно быстро. Великий князь Василий в первый раз вывел в поле пехоту
и артиллерию, когда после нашествия Магмет-Гиреева выступил в поход для
воспрепятствования татарам вторично переправиться за Оку; прежде у него было
1500 человек пехоты, набранной из Литвы и других пришельцев. Состоя
преимущественно из конницы, московское войско должно было носить характер
восточных конных ополчений: смело нападало, но недолго выдерживало; по
словам Герберштейна, оно как будто говорило врагам: "Бегите, или мы
побежим". Города редко брали приступами или действиями осадных орудий;
обыкновенно принуждали к сдаче долгими осадами. По словам Герберштейна,
татарин, свергнутый с коня, лишенный оружия, тяжело раненный, все еще
обороняется до последнего издыхания руками, ногами, зубами, чем только
может; турок, видя себя в безнадежном положении, начинает смиренно умолять
врага о помиловании; московский ратник не обороняется и не просит
помилования. Для лагерей выбирали обширное место, где знатнейшие раскидывали
палатки, другие же строили себе шалаши из прутьев и крыли их войлоками;
лагери не укреплялись ни рвами, ни чем другим, разве сама местность защищала
их лесом, рекою, болотом. Герберштейн с удивлением говорит о том, как мало
нужно московскому ратнику в походе. Кто имеет шесть или более лошадей, на
одной умещает все жизненные припасы, которые состоят в небольшом количестве
толокна, ветчины и соли, у богатых к этому присоединяется еще перец; этою
пищею довольствуется и господин и слуги, последние иногда по два или по три
дня остаются без пищи. Понятно, что это относилось к тем случаям, когда
негде и нечего было взять. Вступая в битву, говорит Герберштейн, московские
полки более надеются на многочисленность, чем на искусство; особенно
стараются окружать неприятеля, заходить ему в тыл. В полках много было
музыкантов: когда все они начинали дуть в трубы по старому отцовскому
обычаю, то слышался странный концерт; употребляли еще другой
инструмент-сурны. На знамени великокняжеском изображался Иисус Навин,
останавливающий солнце.
Из русских известий о войске замечателен рассказ псковского летописца
об участии его земляков во втором Смоленском походе: приехал великий князь
под Смоленск со всеми своими силами, а с городов были пищальники, и на
псковичей накинули 1000 пищальников, а псковичам этот рубеж (набор, от
рубить -набирать войско) необычен, и было им очень тяжело. Приехали
пищальники псковские под Смоленск да и земцы (землевладельцы) псковские,
которые еще не были сведены тогда с своих отчин; великий князь воеводами к
псковским пищальникам и земцам приставил прежних посадников псковских,
выведенных из Пскова. Пищальники псковские и других городов пошли на
приступ, а посоха понесли примет. Из этого рассказа видим, что городское
народонаселение продолжало участвовать в походах, поставляя пищальников;
сельское народонаселение участвовало, поставляя посошных, или посоху, и
видим значение этих посошных, видим, что они употреблялись для работ: когда
пищальники и земцы пошли на приступ, посошные понесли примет; наконец,
видим, что спустя довольно долгое время после покорения Пскова последовал
вывод тамошних земцев с их отчин, которые, без сомнения, отданы были в
поместья московским служилым людям.
Как из иностранных, так и из своих свидетельств видим, что наряд
(артиллерия) находился в ведении иностранцев: в Казанском походе упоминаются
трое иностранных пушкарей; один из них-италианец Бартоломей принял
православие и пользовался особенным расположением великого князя. При
нападении Магмет-Гирея в Москве упоминается немецкий пушкарь Никлас, в
Рязани-Иордан; неизвестно, какого происхождения был пушкарь Стефан,
действовавший при осаде Смоленска.
При Василии в первый раз встречаем известие о приказах: именно в
грамоте Успенскому Владимирскому монастырю 1512 года. По-прежнему видим
раздачу волостей и городов в кормление с правом ведать и судить жителей;
кормление давалось с правдою и без правды. Видим жалованье сел и деревень в
поместья с правом суда, кроме душегубства и разбоя с поличным; в случае суда
смежного великокняжеские наместники и тиуны судят вместе с помещиком или его
приказчиком; в случае иска на самом помещике или его приказчике судит их сам
великий князь или боярин введенный. Видим пожалованье сел и деревень впрок,
в вотчину и детям с правом дарить, продать, променять, в закуп и по душе
отдать. Встречаем пожалование дикими лесами с правом ставить в них себе
дворы и перезывать посельников, которые освобождаются на 15 лет от пошлин.
Дошла до нас грамота брата великокняжеского, Юрия Ивановича Дмитровского,
содержащая позволение дворецкому его Вельяминову купить деревни с правом
продавать, дарить и менять; необходимость такого позволения объясняется
отношениями дворецких, ключников к князьям; вспомним прежние распоряжения о
деревнях, купленных ключниками за ключом княжеским. В 1524 году Наум Кобель
с товарищами били челом, что нашли они в Двинском уезде ключи соляные на
лесу черном, дворов и пашней на тех местах не бывало никогда, от волости они
за двадцать верст со всех сторон и никаких волостей угодья не пришли к тем
местам; великий князь дал им право чистить соляные ключи, лес рубить, дворы
ставить, пашни пахать, пожни чистить и людей к себе звать нетяглых и
неписьменных (не переписанных), добрых, а не ябедников, не воров, не
разбойников, которые из городов и из волостей выбиты. Иностранцы, вступавшие
в службу великого князя, получали также поместья.
Относительно состояния служилого сословия в Западной Руси любопытна
жалованная грамота великого князя Василия жителям Смоленска, данная в 1514
году, когда еще все оставалось здесь по-прежнему, как было при литовском
владычестве; о сохранении этой старины, сказано в грамоте, били челом
владыка, Смоленской земли урядники, окольничие, князья, бояре, мещане и
черные люди. Здесь окольничий является урядником, правительственным лицом,
занимающим второе место после наместника: "Наши наместники и окольничие и их
люди, куда им случится ехать на свое дело или куда им случится послать: и им
у мещан и у черных людей подвод не брать. От ябедников нашему наместнику и
нашим окольничим бояр, мещан и черных людей беречь. А кто человека держит в
деньгах, и он того своего человека судит сам, а окольничие в то у него по
вступаются". Мы видели, что при дворе великого князя литовского слово бояре
потеряло свое важное значение и заменилось словом паны, паны радные; отсюда
бояре старых русских княжеств, подчинившихся литовским князьям, удержавши
это название и оставшись в прежних областях, в своих отчинах, нисходили на
степень областных служилых людей, тогда как слово окольничий удержалось в
значении правительственной должности, уряда; отсюда понятно, почему
окольничие, как урядники, занимают место выше бояр. Если таково было
положение бояр в княжествах Смоленском, Полоцком, то понятно, до какой
степени должны были низойти бояре мелких волостей, дружины мелких князей,
которые сами низошли на очень низкую ступень, и мы не должны удивляться,
если под именем бояр, бояр путных встретим служню при королевских замках, в
имениях княжеских, панских и шляхетских.
В статуте своем король Сигизмунд на основании земских привилегий
предшественников, Казимира и Александра, дал обещание оберегать Великое
княжество Литовское и панов рад от всякого понижения; владений Великого
княжества не только не уменьшать, но и возвратить ему то, что несправедливо
отнято; земель и должностей не раздавать чужеземцам; по заочному обвинению
должностей не отнимать; старых прав шляхты и мещан не нарушать. Княжата,
паны, шляхта и бояре могут выезжать из Великого княжества на службу в другие
государства, кроме неприязненных, с тем, однако, чтоб от этого отъезда не
терпела служба королевская. По смерти отцов сыновья и дочери имуществ
отцовских и дедовских не лишаются. Простых людей над шляхтою король обещал
не повышать. За побои, нанесенные шляхтичем шляхтичу, виновный платит
двенадцать рублей грошей; если же виновный будет низшего сословия, то
наказывается отсечением руки.
О военной службе в Литовской Руси можем иметь понятие из постановлений
Виленского сейма в 1507 году: паны, княжата, земяне, вдовы и вся шляхта
должны в имениях своих переписать всех своих людей и списки эти отдать под
присягою королю, чтоб он знал, кто как будет с своего имения служить. Кто не
выйдет на войну в положенный срок и в назначенное место, тот обязан
заплатить за вину королю сто рублей грошей, если же кто, надеясь на свое
богатство, и после сроку не приедет и не представит важной причины своему
отсутствию, тот лишается жизни. Вдова платит также сто рублей пени, если
опоздает прислать на войну слуг своих; если же и после сроку не пришлет по
нерадению, то выгоняется из имения своего, которое переходит к ее детям или
родственникам, если детей не будет. Кто уйдет с войны без ведома
королевского или гетманского, тот казнится смертию. Принимая во внимание
прежнее нераденье, вошедшее в обычай, что к назначенному сроку половина
земли придет, а другая не придет, и всех не пришедших казнить смертию было
бы очень жестоко, казнить же двух-трех, а других помиловать было бы крайне
несправедливо; принимая это во внимание, сейм постановил: кто не приедет в
назначенный срок, платит сто рублей; кто не приедет через неделю после
сроку, казнится смертию. В 1507 году издана была окружная королевская
грамота о власти и правах гетмана во время похода; гетман имел право казнить
ратников смертию за грабеж, нанесение раны, утайку найденной вещи ценою выше
полукопья, посечение дерева с пчелами, за побег. На Виленском сейме 1528
года положено было, что каждый владелец населенного имения обязан ставить с
осьми человек (с каждых осьми служеб людей) одного ратника на добром коне и
в полном вооружении. В следующем году на Виленском же сейме издан был
подробнейший устав: кто имеет семьсот служб, тот обязан выставлять сто
ратников (пахолков) добрых, конно и збройно; у кого четыреста служб, тот
выставляет 50 пахолков; у кого только восемь служб, тот обязан сам ехать на
службу; у кого меньше 8 служб, тот обязан сам ехать, только не на таком коне
и не в таком вооружении, каких требует устав, а смотря по средствам своим.
Слуги путные, данники, службы подляшские водочные сообща с людьми тяглыми
обязаны также земскою службою. Освобождаются от нее места княжеские, панские
и шляхетские, бояре их, шляхта и слуги дворные, также и огородники их.
Убогие шляхтичи, не имеющие ни одного своего человека, обязаны ехать сами на
службу, смотря по средствам своим. Статут 1529 года говорит, чтоб все
подданные собирались под хоругвию поветовою в том повете, где имеют
жительство; кто же служит какому-нибудь пану, тот обязан этому пану
выставить вместо себя кого-нибудь другого, не обязанного военною службою, а
сам должен явиться под хоругвь поветовую, в противном случае лишается имения
своего. Лицо духовное, держащее закупное имение, обязано само явиться на
службу господарскую и земскую; если же будет владеть имением дедичным, то
обязано выставлять с него людей на службу. Только доказанное болезненное
состояние освобождает от службы; но отец может вместо себя выставить сына не
моложе осьмнадцати лет и неотделенного, если только гетман признает молодого
человека годным на военную службу.
Известия о козаках становятся все чаще и чаще в обеих половинах Руси.
Мы видели, что одним из господствующих явлений древней русской жизни была
колонизация-постепенное население пустынных пространств Восточной Европы и
потом Северной Азии. Как обыкновенно бывает в странах колонизующихся,
усевшаяся часть народонаселения, предавшаяся постоянному труду
земледельческому, выделяет из себя людей, которых характер и разные другие
обстоятельства, находящиеся в большей или меньшей связи с их характером,
заставляют выходить из общества и стремиться в новые, незанятые страны.
Понятно, что эти люди, предпочитающие новое старому, неизвестное известному,
составляют самую отважную, самую воинственную часть народонаселения; в
истории колонизации они имеют великое значение как проводники колонизации,
пролагатели путей к новым селищам. Отвага, нужная человеку, решившемуся или
принужденному оставить родину, идти в степь, в неведомую страну, эта отвага
поддерживается в нем жизнию в степи, где он предоставлен одним собственным
силам, должен постоянно стоять настороже против степных хищников. Отсюда эти
люди должны соединяться в братства, общины, для которых война служит главным
занятием. Так границы государства населялись козаками. Происхождение
последних всего лучше объясняется нам теми памятниками, в которых говорится
о заселении пустынных пространств, - льготными грамотами, которые
правительство давало населителям, например приведенная выше грамота Науму
Кобелю с товарищами: "Имеет Наум право людей к себе звать на те места,
нетяглых и неписьменных, добрых и не ябедников, не воров и не разбойников,
которые из городов и волостей выбиты". Во-первых, мы видим, что заселителям
земель можно было всегда найти таких людей, нетяглых и неписьменных, людей,
не имеющих собственной земли, собственного хозяйства и долженствующих потому
кормиться работою на чужих землях, при чужих хозяйствах, при чужих
промыслах; а такие-то бездомовные люди именно назывались у нас козаками. Но
понятно, что между этими людьми находилось много и таких, которые не хотели
жить на чужих землях, в зависимости от чужих людей и предпочитали вести
воинственную, опасную, но более привольную, разгульную жизнь в степи, на
границах и далее, за границами государства; куда должны были деваться люди,
выбывшие из городов и волостей, которых населители земель не имели права
принимать к себе? Существование козаков как пограничного воинственного
народонаселения было естественно и необходимо по географическому положению
древней Руси, по открытости границ со всех сторон; на всех границах
долженствовали быть и действительно были козаки, но преимущественно были они
необходимы и многочисленны на степных границах, подвергавшихся постоянным и
беспощадным нападениям кочевых хищников, где, следовательно, никто не смел
селиться, не имея характера воина, готового всегда отражать нападение,
сторожить врага. Границы запаслись козаками, которые находились в большей
или меньшей зависимости от государства, более или менее подчинялись его
распоряжениям, смотря по тому, жили ли они на самых границах, так сказать
под руками правительства, или углублялись все более и более в степи,
удаляясь таким образом от надзора и влияния государства.
Понятно, почему в наших летописях прежде всего являются известия о
козаках рязанских: юго-восточная, рязанская украйна более других стран
подвергалась нападениям степных орд. В княжение Василия Иоанновича
Московское государство употребляло этих козаков с пользою в сношениях с
застепными народами -крымцами, турками. Когда правительство хлопотало об
установлении безопасных сношений с Турциею, то спрашивали у рязанских
козаков, в каком месте лучше сходиться ратным людям для передачи послов с
рук на руки, и козаки, знавшие хорошо степь, указали это место. В описании
посольства Морозова в Константинополь читаем: "Посланы с Иваном Морозовым
козаки-рязанцы десять станиц, и список ему дан именной, где кого из них
оставить: в Азове-четыре станицы, в Кафе-четыре станицы, в Царь-город с
собою взять две станицы; которых козаков оставить в Азове и Кафе, и ему тем
козакам приказать: если крымский царь захочет идти на великого князя
украйну, то станица ехала бы к великому князю, а другие оставались бы и
ждали новых вестей, и какие еще вести будут, ехали бы к великому князю по
станицам же, чтоб великий князь без вестей не был". Любопытно, что против
наших русских козаков мусульманский мир от противоположной степной украйны
выставлял также своих козаков; со времен Иоанна III азовские татарские
козаки упоминаются как злые разбойники; Василий Иоаннович требовал от
султана, чтоб тот запретил азовским и белгородским козакам подавать помощь
Литве. Когда русский посол Коробов требовал, чтоб ему дали провожатых из
Азова, то ему отвечали, что в Азове нет азовских козаков и дать ему некого.
Известно, что у татар под именем козаков разумелся третий, самый низший
отдел войска, состоявшего из уланов, князей и козаков.
На границах литовских в княжение Василия упоминаются козаки смоленские:
король Сигизмунд не раз жаловался великому князю, что они нападали на
литовские владения.
Если вследствие означенных причин явились козаки на границах, или
украйнах, Московского государства, то не могли не явиться они на степной
украйне Западной Руси, на украйне днепровской, тем более что здесь еще во
время самостоятельного существования Руси видим много разноименных народцев,
полукочевых, полуоседлых, с воинственным характером, признающих власть
князей русских, видим торков, берендеев, коуев, турпеев, которые носили
общее название черных клобуков; летописец же говорит, что это название
тождественно с названием черкас, которым малороссийские козаки постоянно
называются в московских памятниках. Но если упомянутые народцы действительно
составили зерно малороссийского козачества, то, с другой стороны, в
Литовской Руси не было также недостатка в причинах, по которым к этому зерну
присоединились многочисленные толпы козаков чисто русского происхождения,
ибо днепровская украйна по географическому положению своему долженствовала
быть издавна страною военных поселений. От описываемого времени дошли до нас
любопытные известия о козаках малороссийских; хан Саип-Гирей так жаловался
на них королю Сигизмунду: "Приходят козаки черкасские и каневские,
становятся под улусами нашими на Днепре и вред наносят нашим людям; я много
раз посылал к вашей милости, чтоб вы их остановили, но вы их остановить не
хотели; я шел на московского: тридцать человек за болезнию вернулись от
моего войска, козаки поранили их и коней побрали. Хорошо ли это: я иду на
твоего неприятеля, а твои козаки из моего войска коней уводят? Я приязни
братской и присяги сломать не хочу, но на те замки, Черкасы и Канев, хочу
послать свою рать. А это знак ли доброй приязни братской? Черкасские и
каневские властели пускают козаков вместе с козаками неприятеля твоего и
моего (великого князя московского), вместе с козаками путивльскими по Днепру
под наши улусы и, что только в нашем панстве узнают, дают весть в Москву; в
Черкасах старосты ваши путивльских людей у себя на вестях держат; так на
Москву из Черкас пришла весть за пятнадцать дней перед нашим приходом".
Малороссийские козаки находились под ведомством старосты черкасского и
каневского, а эту должность в описываемое время занимал известный Евстафий
Дашкович.
Город в московских областях не изменил своего значения и внешнего вида
в княжение Василия; по-прежнему он оставался местом убежища для окружного
народонаселения в случае нашествия неприятельского; дворы, которые имели в
городах окрестные землевладельцы и монастыри, назывались дворами осадными:
так, от описываемого времени дошла до нас великокняжеская грамота к
тверскому городскому прикащику и ключнику об отводе места Иосифову
Волоколамскому монастырю под осадный двор. В 1508 году великий князь велел
мастеру Алевизу Фрязину вкруг города Москвы обкладывать ров камнем и
кирпичом и пруды копать. Иностранцы так описывают Москву времен Василиевых:
"Город Москва деревянный и довольно обширный, но издали кажется еще
обширнее, чем на самом деле, потому что большие сады и дворы при каждом доме
увеличивают пространство города; кроме того, на конце его находятся жилища
кузнецов и других мастеров, для которых необходим огонь, и между этими
жилищами находятся целые луга и поля. Великий князь Василий выстроил для
своих телохранителей за рекою новый город Нали (Nali, Наливки), что
по-русски значит infunde (наливай), потому что им одним позволено пить мед и
пиво, когда хотят; поэтому они и удалены за реку, чтоб не заражали других
своим примером. Около города находятся монастыри, из которых каждый издали
кажется городом. Обширность города не позволяет определить межу и устроить
достаточные укрепления. Улицы в некоторых местах загорожены рогатками, при
которых находятся сторожа, имеющие обязанность наблюдать, чтоб никто не
ходил ночью после урочного часа; если кого поймают в запрещенное время, то
бьют, грабят или сажают в тюрьму, исключая людей известных и почетных,
которых сторожа провожают до дому. Такие сторожа помещаются там, где лежит
свободный вход в город, ибо остальную часть его обтекает Москва-река, в
которую под самым городом впадает Яуза, а чрез эту реку трудно
переправляться по высоте берегов; на Яузе построено много мельниц. Этими-то
реками ограждается город, который, кроме немногих каменных домов, церквей и
монастырей, весь деревянный. Число церквей в нем показывают едва вероятное;
говорят, что их более 41500. Обширный город этот очень грязен, почему на
разных, более других посещаемых местах находятся мосты. Крепость,
построенная из кирпича, с одной стороны омывается рекою Москвою, а с
другой-Неглинною. Последняя подле верхней части крепости является в виде
пруда; вытекая из него, наполняет крепостные рвы, в которых находятся
мельницы. Крепость кроме обширных и великолепных палат великокняжеских
заключает в себе дом митрополичий, домы братьев великого князя, вельмож и
разных других лиц, все большие и деревянные; кроме того, много в ней
церквей". На литовской границе приобретена была крепость первой важности по
тому времени-Смоленск; на этой стороне ограничились ею да укреплением
Пскова; в 1517 году здесь пало стены 40 сажен; мастер Иван Фрязин надделал
эти 40 сажен, камень возили священники, псковичи носили песок и сеяли
решетом; несмотря на то, постройка обошлась великому князю в 700 рублей.
Более старались укреплять города на южной и восточной украйне от крымцев и
казанцев: в 1509 году построили в Туле город деревянный, в 1520-каменный; в
1525 построен в Коломне город каменный; в Чернигове и Кашире построены
города деревянные в 1531 году, а на реке Осетре-каменный; на востоке
укреплен каменным городом Нижний еще в 1508 году, строил город мастер Петр
Фрязин; мы упоминали уже о построении нового деревянного города
Васильсурска. В 1508 году великий князь прислал в Новгород боярина, велел
ему урядить здесь торги, ряды и размерить по-московски улицы; в 1531 году
прислал туда же дьяков, приказал им на Софийской стороне размерить улицы;
они начали размерять Великую улицу от Владимирских ворот прямо в конец, и
все улицы от поля прямо в берег, и места по всему пожару; дьяки приказали
также поставить решетки по всему городу и учредить пожарных сторожей
(огневщиков); с 1 октября начали стоять сторожа у решеток; эта мера
оказалась благодетельною: прежде было в городе много злых людей, грабежей,
воровства, убийства, с этих же пор начала быть тишина по всему городу;
многие злые люди от такой крепости городской побежали прочь, а другие
исправились и привыкли к честному труду. Значительные пожары были редки в
Москве в княжение Василия: в 1508 году погорел посад и торг от панского
двора; в 1531 году загорелся порох на Успенском враге, на дворе иностранного
мастера Алевиза, где его делали: в один час сгорело работников больше 200
человек. В Новгороде Великом был большой пожар в 1508 году, тогда погибло
более 5000 человек; в Новгороде Нижнем-в 1531 году; раза два упоминаются
пожары во Пскове; сгорел весь Изборск.
В Западной Руси города продолжают получать новые грамоты на
магдебургское право и подтверждения старых. Жители городов поднепровских и
задвинских били челом королю Сигизмунду, что терпели они большие притеснения
от его писарей, посылаемых для сбора недоимок: слуги этих писарей безвыездно
круглый год живут в волостях на счет последних, судят и рядят жителей и
берут большие пошлины; да и сами писаря обирают их непомерно, отчего многие
жители разошлись, а которые остались, те не только всех даней, но и половины
заплатить не могут. Поэтому они просили, чтоб король позволил им, как бывало
прежде, при Витовте и Сигизмунде, собирать дань самим, грошовую, бобры,
куницы, и относить в казну, а мед пресный-к ключнику. Король исполнил их
просьбу. И в Западной Руси, желая населить какое-нибудь место, правительство
освобождало новоселенцев от податей на несколько лет: так, король Сигизмунд
поручил виленскому воеводе Радзивиллу населить место при Клещелязях, на
земле Бельзского повета; людей поселилось уже немало, но когда воевода
вздумал присоединить их к дворной пашне клещелязской, то многие из них ушли
прочь. Видя это, новый воевода Гастольд по приказу королевскому дал
поселенцам хелмское право: двор королевский клещелязский не имел права
судить их и рядить; судил и рядил их войт с бурмистрами и радцами; при войте
два бурмистра: один дворный, которого двор выбирает из тех же мещан
клещелязских, его обязанность-смотреть за доходами, сбираемыми для двора; а
другой бурмистр-от места; оба выбираются ежегодно. Жители места обязаны
давать с каждой волоки по полукопью грошей да по бочке овса; кто пиво варит,
тот платит столько же; от судных штрафов два пенязя идут на двор
королевский, а третий -на войта; кто занимается торговлею, должен давать по
грошу на год; мясники должны давать с каждого торгу по плечу мяса бараньего
на двор королевский; корчмы винные должны быть на короля, а кто будет вином
шинковать, тот дает по десяти грошей. Люди вольные, хотящие селиться в месте
Клещелязском на сыром корню, а не на обработанных уже участках (не на
проробках), свободны на десять лет от платы полукопья с волоки и бочки овса;
кто же сядет на участках обработанных (на волоках проробленных), те свободны
на два года от упомянутых податей. Быт городов с магдебургским правом
по-прежнему не был мирен, по-прежнему встречаем жалобы горожан на воевод,
князей, панов и бояр; в 1527 году король Сигизмунд должен был писать
полоцкому воеводе Петру Кишке, чтоб он не нарушал магдебургского права,
данного городу; в грамоте говорится, что войт, бурмистры, радцы и все мещане
не раз жаловались королю на убийства, побои, грабежи, которые они терпели от
урядников и слуг воеводских; что король не раз писал воеводе с увещанием
прекратить эти насилия, но воевода еще больше начинал притеснять горожан;
жаловались полочане не на одного воеводу, но на князей, панов, бояр
полоцких, на игуменью и на монахов бернардинских: мещан, которые купят земли
у бояр и у путных людей, воевода велит ставить перед собою и судит их;
многих ремесленных людей за себя забрал и приказывает им на себя работать;
принимает за себя мещан, которые нарочно выходят из магдебургского права,
чтоб не платить серебщизны, ордынщины и других городовых податей; также
многие мещане задаются за владыку, князей и бояр полоцких, а те их
принимают; установлены новые мыты по рекам; многие бояре и слуги воеводские
женились на мещанках, взяли за ними домы и земли городские, а городские
повинности нести и магдебургскому праву послушны быть не хотят; которые
мещане в селах живут или в замке дворы имеют, тех воевода судит городовым
правом и проч. В Вильне были смуты между самими горожанами и начальством их,
бурмистрами и радцами; горожане были недовольны старым уставом и требовали
некоторых новых статей, но король не согласился на это требование,
подтвердил старый устав во всей силе; зато подтвердил, чтоб вильняне и
подати, серебщизну и ордынщину, платили по старине, без новых прибавок. Мы
видели, что при великом князе Александре Бельское войтовство дано было в
потомственное владение Гоппену; но Гоппен, как видно, продал его какому-то
Русину, и этот продал его виленскому воеводе Николаю Радзивиллу; у сына и
наследника Радзивиллова, Яна Николаевича, купил его бельский мещанин Иван
Сегеневич в пожизненное владение за 300 коп грошей; но в 1526 году
бурмистры, радцы и все мещане бельские били челом королю Сигизмунду, чтоб
позволил это войтовство выкупить у Радзивилла целому городу Бельску на общие
деньги и вперед войта выбирать мещанам: король согласился. Из любопытной
записки, поданной королю Сигизмунду от всей Киевской земли, мы узнаем, что
поправка киевской крепости производилась обыкновенно всеми поднепровскими
волостями, а после сожжения Киева ханом Менгли-Гиреем при короле Казимире в
поправке участвовали кроме приднепровских волостей волости задвинские и
торопецкие; более 20000 топоров было в деле; пан, наблюдавший за городовыми
постройками, назывался городничим.
Жиды одно время были выгнаны из Литвы, но скоро опять возвращены с
правом взять во владение свои прежние дома и земли, которыми во время их
изгнания владели христиане; сперва заставили было жидов выставлять на войну
1000 коней, но потом освободили от военной службы во всех видах; наконец, в
1533 году снова подтверждены были все их прежние права.
Относительно сельского народонаселения в Московском государстве от
времен Василия дошла до нас уставная грамота крестьянам Артемовского стана в
Переяславском уезде. Здесь прежде всего определяется количество поборов,
которые шли с крестьян волостелю, его тиуну, праветчику и доводчику три раза
в год: на Рождество Христово, на Светлое воскресенье и на Петров день; при
вступлении волостеля в должность (на въезд) он берет у крестьян то, что
каждый добровольно ему принесет. С починков (новоначатых поселений),
записанных, но непашенных, и с новых починков, явившихся после переписи
(письма), волостель, его тиун, праветчик и доводчик поборов не берут до
урочных лет; когда же насельники отсидят свои урочные годы, то платят такие
же поборы, какие идут и с старых деревень. Волостель тиуна, праветчика и
доводчика ранее году не переменяет. Без старосты и без лучших людей
волостель и его тиун суда не судят. Случится в волости душегубство и
душегубца не сыщут, то крестьяне обязаны заплатить наместникам за голову
четыре рубля виры и платят эту виру целою волостью; если же сыщут душегубца,
то выдают его наместникам и их тиунам и тогда ничего не платят; при смертном
случае, в котором никто не виноват (например, если кто утонет и проч.),
крестьяне также ничего не платят. Волостелинские, и тиунские, и боярские
люди, и никто другой на пиры и на братчины к крестьянам незваные не входят,
а кто придет пить незваный, того вышлют безнаказанно; если же не пойдет вон,
станет пить силою и причинится тут крестьянам какой-нибудь вред, то незваный
гость платит вдвое без суда и исправы, а от великого князя быть ему в казни
и продаже. Попрошатаям у них по волости просить не ездить. Кто в одной
волости выдаст дочь замуж, тот дает волостелю за новоженный убрус 4 деньги;
а кто выдаст дочь замуж из волости в волость, тот дает за выводную куницу
два алтына. Скоморохам у них в волости не играть. С лошадиного пятна
волостель берет по деньге с купца и продавца. Князья, бояре, воеводы ратные
и всякие ездоки насильно в волости не ставятся, кормов, проводников, подвод
у крестьян не берут, а если где остановятся, покупают корм по вольной цене.
- Такого же содержания уставная грамота, данная удельным дмитровским князем
Юрием Иоанновичем Каменного стана бобровникам, которые находились в ведении
ловчего; права последнего определены одинаково с правами волостеля в
предыдущей грамоте; но, кроме того, определен способ раскладки повинностей;
кормы ловчего, тиунов и доводчиков, побор дворский, бобровники с десятскими
и добрыми людьми между собою мечут со столца по дани и по пашне: которая
деревня больше пашнею и угодьем, на ту больше корму и поборов положат;
собрав эти кормы, староста с десятскими платят ловчему, его тиуну и
доводчику побор в городе Дмитрове по праздникам; а тиуну и доводчику по
деревням самим не ездить, кормов и побору не брать. Кто повезет к себе тиуна
и доводчика пить на пир или на братчину, то они, пивши, тут не ночуют,
ночуют в другой деревне, и насадок (побор пивом или другого рода хмельным
напитком) с пиров и братчин не берут. Относительно ссор и драк на пиру
определено сходно с двинскою грамотою великого князя Василия Дмитриевича: "В
пиру или братчине побранятся или побьются и, не выходя с пиру, помирятся, то
ловчему и его тиуну за то нет ничего; если же помирятся, вышедши с пиру, за
приставом, то ловчему и его тиуну также нет ничего, кроме хоженого". Но в
обеих грамотах, и в двинской, и в бобровничьей, нет указания на судебное
значение братчин, которое выражается в Псковской Судной грамоте: "Братчина
судит как судьи". Доводчик ездит по деревням дважды в год-о Рождестве
Христовом и о Петрове дне, ездит сам-друг с паробком на тройке: где доводчик
обедает, тут ему не ночевать, где ночует, тут ему не обедать. Относительно
быта зависимого народонаселения в описываемое время замечательна заемная и
закладная грамота Власа Фрязинова, данная им вместе с людьми его,
поименованными в грамоте: "А в деньгах есми с своими людми един человек, кой
нас в лицех на том деньги".
Из уставных королевских грамот видно, что сельское народонаселение в
Западной Руси разделялось на подданных, или тяглых людей, и на челядь
невольную; в одной из уставных грамот читаем: "Если мужик вопреки приказу
державцы или его урядника не выйдет на работу один день или будет
непослушен, то взять с него за это не более барана; если окажет большее
упорство, то подлежит наказанью плетью или бичом".
Из физических бедствий в княжение Василия упоминается три раза о
неурожае-в 1512, 1515 и 1525 годах; о сильных дождях, вследствие которых
реки разлились и прервали сообщение в 1518 году; о сильных засухах в 1525 и
1533; мор свирепствовал не раз в Новгороде и Пскове: в первом-от 1507 до
1509 года, во втором-в 1521 и 1532, но жители срединных областей не
испытывали этого бедствия и начинали забывать о страшных язвах XIV и XV
веков, так что в иностранных описаниях Московского государства Василиева
времени читаем: "Климат в Московской области так здоров, что народ не
помнит, когда была чума. Бывает, впрочем, здесь иногда болезнь, похожая на
чуму, которую называют жаром (calor); болезнь эта поражает внутренность и
голову, занемогшие в несколько дней умирают".
По описаниям иностранцев, область Московского государства представляла
обширную равнину, покрытую лесами и пересекаемую во всех направлениях
большими реками, обильными рыбою. Реки эти, разливаясь от тающего весною
снега и льда, во многих местах превращают поля в болота, а дороги покрывают
стоячею водою и глубокою грязью, не просыхающею до новой зимы, когда лютый
мороз опять постелет по болотам ледяные мосты и сделает дорогу по ним
безопасною. Главные произведения страны-хлеб, лес, мед, воск и меха. Сосны в
лесах московских величины невероятной; дуб и клен гораздо лучше, чем в
Западной Европе; пчелы кладут мед на деревьях без всякого присмотра.
Рассказывали, как один крестьянин, опустившись в дупло огромного дерева,
увяз в меду по самое горло; тщетно ожидая помощи в продолжение двух дней,
питался только одним медом и наконец выведен был из этого отчаянного
положения медведем, который спустился задними лапами в то же дупло:
крестьянин ухватился за него руками и закричал так громко, что испуганный
зверь выскочил из дупла и вытащил его вместе с собою. Пушного зверя в лесах
московских множество; собольи меха ценятся по черноте, длине и густоте
волоса; цена увеличивается еще смотря по тому, в какое время пойман зверь.
Около Углича и в Двинской области соболи попадаются очень редко; около
Печоры попадаются чаще и лучше; в Москве собольи меха продаются по 3 и 4
деньги; лисьи меха, особенно черные, стоят дорого: десяток продается иногда
по 15 золотых; бобровые меха также очень ценны; беличьи привозятся из разных
мест, больше всего из Сибири; лучшие, впрочем, добываются недалеко от
Казани; потом привозятся из Перми, Вятки, Устюга и Вологды; привозятся
обыкновенно в связках, из которых в каждой по 10 шкурок; из них две самые
лучшие, три похуже, четыре еще хуже и одна, последняя, самая дурная;
добываются также меха рысьи, волчьи, песцовые. В лесах водятся также лоси,
медведи, большие и черные волки; в западной части государства водятся туры;
в стране югров и вогуличей на высоких горах добывают превосходных соколов и
кречетов.
Поля покрыты пшеницею, просом и другими хлебными растениями, также
всякого рода зеленью; область собственно Московского княжества неплодоносна;
песчаный грунт земли убивает жатву при малейшем излишестве сухости или
влаги; сюда присоединяются еще холода, которые иногда препятствуют зреянию
посеянного. Что вся страна не так давно была покрыта лесами, показывают пни
огромных деревьев, до сих пор еще повсюду видные. Области Владимирская и
Нижегородская очень плодоносны: из одной меры хлеба выходит иногда 20,
иногда 30 мер. Рязанская область превосходит плодоносием все остальные:
лошади не могут проехать чрез ее густые нивы; великое множество здесь меду,
рыбы, птиц и зверей; древесные плоды гораздо лучше московских. Кроме
хлебопашества, звероловства, рыболовства и пчеловодства иностранные писатели
указывают на добывание железа около Серпухова, на добывание соли в Старой
Русе, в Соловках, около Переяславля Залесского, около Нижнего Новгорода; по
их известиям, на перелет стрелы от Белоозера есть другое озеро, производящее
серу, которая выносится рекою, из него вытекающею; но туземцы не умеют
пользоваться этим даром природы. Из промышленности непервоначальной
иностранцы упоминают об искусном выделывании в Калуге резных деревянных
чарок и другой деревянной посуды, которая вывозилась на продажу в Москву,
Литву и другие соседние страны.
Русские известия указывают нам рыболовов, расположенных целыми
слободами в удобных для их промысла местах, например на озерах Галицком,
Переяславском; переяславские рыбаки находились в ведении волостеля
стольничего пути, которого права в уставной грамоте были определены точно
так же, как права волостеля Артемонского стана в приведенной выше уставной
грамоте. Дошла до нас также грамота великого князя Василия сокольникам
сокольничья пути, жившим в Переяславле на посаде: они были освобождены
из-под ведения наместников и тиунов, не тянули с переяславцами ни в какие
проторы и разметы, кроме яма, городового дела (постройки городских
укреплений) и посошной службы; судил их сам князь великий или его
сокольничий; давали эти сокольники, двадцать человек, оброку полтора рубля в
год; в числе этих двадцати сокольников упоминаются четыре вдовы, два
сапожных мастера, один седельник, одна хлебница. Касательно звериной ловли в
пользу князя мы имеем грамоту удельного князя Семена Ивановича Троицкому
монастырю, по которой крестьяне последнего, жившие в Бежецком Верху, обязаны
были посылать на княжескую ловлю, на медведей, лосей и оленей по пяти
человек с сохи; надобно заметить, что это определение является здесь как
льгота.
По иностранным известиям, жители Московского государства производили
обширную торговлю сырыми произведениями своей страны: все количество смолы и
воска, потребляемое в Европе, равно как дорогие меха, привозилось чрез
Ливонию из московских владений; мы должны заметить, что не из одних
московских владений, ибо большое количество смолы и воска шло за границу
также из Западной, Литовской Руси; кроме того, из Московского государства
отпускались за границу на западе лес, лучший лен, конопля, воловьи кожи. В
Литву и Турцию вывозились кожи, меха и моржовые зубы; к татарам шли седла,
узды, сукна, кожи, полотно, ножи, топоры, стрелы, зеркала, кошельки.
Привозимые товары большею частию были: серебро в слитках, сукна, шелк,
шелковые ткани и парчи, дорогие камни, жемчуг, сученое золото, перец,
шафран, вино; купцы чагатайские доставляли шелковые ткани, татарские-лошадей
и превосходные белые материи, не тканые, а свалянные из шерсти, из которых
делались япанчи, красивые и защищавшие от дождя. Из ярмарок славилась в
Холопьем городе на реке Мологе; ко времени Василиева же княжения относится
начало знаменитой Макарьевской ярмарки; в 1524 году великий князь, желая
нанести вред враждебной Казани, запретил русским купцам ездить на ярмарку,
бывшую подле Казани, на так называемом Купеческом острове, а назначил место
для ярмарки в Нижегородской области; но чрез эту меру сначала не меньше
вреда потерпело и Московское государство, почувствовало сильный недостаток в
товарах, шедших Волгою из Каспийского моря, из Персии и Армении, особенно же
чувствителен был недостаток в соленой рыбе, привозимой с низовьев Волги.
Иностранные писатели указывают и торговые пути: так, они говорят о
судоходстве по Москве-реке, затрудняемом извилинами, особенно между Москвою
и Коломною; говорят, что в 24 германских милях от Рязани находится место
Донков на Дону: здесь купцы, отправляющиеся в Азов, Кафу и Константинополь,
нагружают свои суда, что делается обыкновенно осенью, в дождливое время
года, ибо в другое время Дон так мелок, что не может поднимать судов. Под
Вязьмою течет река того же имени, впадающая в Днепр: отсюда нагруженные
товарами суда спускаются обыкновенно в Днепр и обратно вверх по Днепру идут
суда до Вязьмы. Дмитров лежит на реке Яхроме, впадающей в Сестру, а Сестра
впадает в Дубну, приток Волги; вследствие такого течения рек здесь
производится обширная торговля. Любопытны известия иностранцев о немой
торговле, еще производившейся в XVI веке; такая торговля производилась с
лапландцами в северных пределах европейской России и за Уралом, в области
Оби. По договору с семьюдесятью ганзейскими городами 1514 года купцам их
позволено было торговать в Новгороде всяким товаром без вывета, солью,
серебром, оловом, медью, свинцом, серою, а новгородские купцы получили право
торговать в Немецкой земле также всяким товаром без вывета и воском. Купит
немец у новгородца воск и воск окажется нечист, то новгородец обязан его
обменить. Будет новгородец в немецких городах покупать или продавать что в
ласт, то весчего не платит, а начнет продавать или покупать в вес, то брать
с него весчее; также и немец в Новгороде, если станет продавать соль, сельди
и мед в ласт, то не платит весчего; если же в вес, то платит; даст немец за
какой-нибудь товар серебро, и окажется оно нечисто, то ему это серебро
обменить. У Герберштейна находим известие о ростах, которые простирались от
десяти до двадцати со ста. Мы не знаем, с какою скоростию тогдашние пути
сообщения позволяли купцам перевозить товары; но Герберштейн оставил нам
известие о ямской гоньбе: когда я, говорит Герберштейн, ехал из Новгорода в
Москву, то ямщик выставлял заблаговременно по 30, 40 и 50 лошадей, тогда как
мне нужно было не более 12; каждый из нас, таким образом, выбирал себе любую
лошадь. Всякому позволено пользоваться почтовыми лошадьми; если на дороге
лошадь утомится или падет, то вольно взять другую из первого дома или у
первого встретившегося проезжего, исключая гонца великокняжеского; ямщик
обязан отыскать лошадь, брошенную на дороге, также доставить взятую лошадь
хозяину и заплатить ему прогоны: за 10 или 20 верст платится обыкновенно 6
денег. Слуга Герберштейна проехал 600 верст из Новгорода в Москву в 72 часа;
такая скорость езды, заключает наш автор, тем удивительнее, что лошади очень
мелки и содержатся гораздо хуже, чем у нас. Из русских известий о ямах дошла
до нас великокняжеская грамота о починке ветхого строения на Ергольском яму:
"Сказывали ергольские ямщики, что на яму хоромы, избы, сенники и конюшни
погнили и тын обвалился: велеть их построить крестьянам белозерскими сохами,
всеми без исключения, чей кто ни будь, а с сохи брать по два человека; теми
же сохами велеть крестьянам от Ергольского яма до Напорожского дороги
почистить, мосты по рекам, болотам и грязям починить; вместо сгнивших мостов
новые намостить, на реках мосты мостить на клетках, чтоб их вешняя вода не
сносила. Отмерить земли к яму ямщикам на пашню, сенокос и ямским лошадям на
выпуск, и этой земли межи назначить, ямы покопать и драни покласть".
Название ямов произошло не от этих межевых ям, которые употреблялись везде,
но или от русского слова емлю- беру, или, что еще вероятнее, от татарского
ям-дорога.
В Западной Руси король Сигизмунд дал в 1511 году жителям Вильны право,
по которому приезжие в их город купцы могли торговать только с ними,
исключая ярмарки, когда приезжие купцы могли торговать и с купцами
иностранными. Относительно искусства при Василии замечательно известие
летописи о поновлении старых икон греческого письма, икон спасителя и
богородицы, которые были принесены для этого из Владимира в Москву в 1518
году, торжественно встречены митрополитом Варлаамом и всем народом.
Поновляли их в митрополичьих палатах, и сам митрополит, сказано, много раз
своими руками трудился в этом деле; по обновлении и украшении иконы были
отпущены назад во Владимир также с большим торжеством. В 1531 году также для
поновления принесли в Москву две иконы изо Ржевы: одна изображала
преподобную Параскевию, а другая-мученицу Параскевию. Стенною церковною
живописью славился русский мастер Федор Едикеев; упоминается также
иконописец Алексей Псковитин Малый. Замечательнейшим из строительных
памятников Василиева княжения остался для нас Новодевичий монастырь в
Москве, основанный в благодарность за взятие Смоленска. Мы уже имели случай
заметить, что вызов иностранных художников и медиков продолжался и при
Василии; в 1534 году по приказанию великого князя слит был колокол в 1000
пуд, лил его Николай немец; одиннадцать каменных церквей были построены при
Василии в Москве мастером Алевизом Фрязиным; Ивановскую колокольню построил
Бон Фрязин. Кроме упомянутых при описании болезни Василиевой двоих немецких
лекарей, Николая Булева и Феофила, был еще третий, родом грек, именем Марко.
Но в то время как плоды европейской гражданственности принимались, хотя
медленно и слабо, в Московском государстве, русские люди, двигаясь
по-прежнему на северо-восток, продолжали полагать среди здешних лесов, среди
дикого их народонаселения основу гражданственности-христианство, и
Герберштейн, который так часто смотрит с черной стороны на Московию, не мог,
однако, не заметить, что и в его время русские иноки отправлялись в разные
страны на север и восток, преодолевая на пути величайшие трудности, терпя
голод, подвергая опасности жизнь, - все это с одною целию-распространить
христианство. Описывая Пермь, тот же Герберштейн говорит, что здесь и после
Стефановой проповеди остается в лесах еще много язычников; но монахи, туда
отправляющиеся, не перестают отрывать их от прежних заблуждений. Пустынник
Феодорит крестил кольских лопарей; Трифон распространял христианство у
лопарей, живших на реке Печенге.
В истории русской церкви времен Василиевых сосредоточивают на себе наше
внимание два знаменитых лица: одно уже известное нам-Иосиф Волоколамский,
другое-Максим Грек. Восшествие на престол Василия обеспечивало для Иосифа
торжество над ересью и обещало постоянное покровительство верховной власти.
Мы уже видели, что Иосиф был еще более муж дела, чем слова, был достойный
преемник тех знаменитых подвижников, которые собственным примером
поддерживали христианскую деятельность в областях Московского государства.
Нуждался ли крестьянин в семенах для посева, терял домашний скот,
земледельческие орудия-приходил к Иосифу, и тот снабжал его всем нужным. Во
время голода в Волоколамской области поселяне стекались в монастырь к
Иосифу, который кормил около семисот человек кроме детей, построил подле
монастыря странноприимницу с церковию, велел здесь покоить больных, кормить
бедных, поставил особого строителя. Когда истощились собственные средства
монастыря, Иосиф делал займы и кормил бедных; увещевал и дмитровского князя
Юрия Ивановича позаботиться о людях, страдавших от голода: "Бога ради и
пречистой богородицы, пожалуй, государь, попекись о православном
христианстве, о своем отечестве, подобно древним православным царям и
князьям, которые заботились о своих подданных во время голода: который
государь имел у себя много хлеба, раздавал его неимущим или приказывал
продавать недорого, устанавливал цену, поговоривши с боярами, как надобно,
полагал запрет страшный на ослушников, как и теперь сделал брат твой великий
князь Василий Иванович всея Руси. Если ты распорядишься так в своем
государстве, то оживишь нищих людей, потому что уже многие теперь люди мрут
с голоду, а, кроме тебя, некому этой беде пособить; никто другой не может
ничего сделать, если ты не позаботишься и не установишь цены своим
государским повелением".
Но одною этою деятельностью не мог ограничиться Иосиф; и в княжение
Василия он должен был вести сильную борьбу с своими врагами. Мы видели, что
при Иоанне III, во время борьбы с ересью жидовствующих, Иосиф, провозглашая
необходимость строгих мер против еретиков, навлек на себя ненависть многих и
сильных людей. Вопрос об этих мерах продолжался и при Василии: противники
их, в челе которых находился инок Вассиан Косой, т. е. князь Василий
Патрикеев, начали опять настаивать, что кающихся еретиков должно выпустить
из заточения; Иосиф твердо стоял при прежнем своем мнении и, выставляя
примеры строгости к виновным из Ветхого и Нового заветов, писал великому
князю: "Молим тебя, государь, чтоб ты своим царским судом искоренил тот злой
плевел еретический вконец". Старцы Кириллова и всех вологодских монастырей
написали колкое опровержение этому мнению, и церковные историки
догадываются, что опровержение написано Вассианом. Великий князь принял
мнение Иосифа; однако враги последнего не были низложены окончательно;
Вассиан переехал в Москву, приблизился опять ко двору и действовал иногда с
успехом против Иосифа.
Вассиан, по свидетельству одного из современников, враждовал много на
Иосифа и хотел разорить монастырь его. Вассиан хотел этого вследствие
старинной борьбы, вследствие противоположности убеждений; по другим
побуждениям хотел разорить Иосифов монастырь удельный князь Федор Борисович
волоколамский. Но пусть сам Иосиф расскажет нам о притеснениях, которые
монастырь его терпел от удельного князя: "Князь Федор Борисович во все
вступается: что бог пошлет нам, в том воли не дает; иное даром просит,
другое в полцены берет; если его не послушаем, то хочет кнутом бить
чернецов, а на меня бранится. И мы боялись его, давали ему все, что
благочестивые люди дарили монастырю, - коней, доспехи, платье; но он захотел
еще денег и начал присылать за ними-мы ему послали шестьдесят рублей;
прислал просить еще-послали еще сорок рублей, и эти деньги уже десять лет за
ним; мы вздумали было послать попросить их назад, а он нашего посланца,
монаха Герасима Черного, хотел кнутом высечь да денег не отдал. Все, что ни
пришлют на милостыню или на помин по усопших, все хочет, чтоб у него было;
прислал князь Семен Бельский полтораста коп грошей на помин родителей, и
князь Федор сейчас же прислал к нам просить этих грошей; купили мы на
полтораста рублей жемчугу на ризы и на епитрахиль-и князь Федор прислал
жемчугу просить. К чернецам нашим подсылал говорить: "Которые из них хотят
идти от Иосифа в мою отчину, тех берусь покоить; а которые не хотят и заодно
с Иосифом, от тех оборонюсь; голову Павла если не изобью кнутом, то не буду
я сын князя Бориса Васильевича". И вот некоторые чернецы побежали из
монастыря. Увидавши, что князь Федор решился разорить монастырь, я хотел
было уже бежать из него и объявил об этом братии; но братия стала мне
говорить: "Бог взыщет на твоей душе, если церковь Пречистыя и монастырь
будут пусты, потому что монастырь Пречистая устроила, а не князь Федор; мы
отдали все имение свое Пречистой да тебе в надежде, что будешь нас покоить
до смерти, а по смерти поминать; сколько было у нас силы, и мы ее истощили в
монастырских работах; а теперь, как нет больше ни имения, ни сил, ты нас
хочешь покинуть! Тебе известно, что нам у князя Федора жить нельзя, он и при
тебе нас хочет грабить и кнутом бить; знаешь сам хорошо, как князь Федор на
Возмище, в Селижарове и в Левкиеве монастыре не оставил ничего денег в
казне, и у нас ничего же не оставит; но в тех монастырях чернецы,
постригаясь, оставляют имение при себе и тем живут; а мы, постригшись,
отдали все Пречистой да тебе". Я побоялся осуждения от бога и не посмел
покинуть монастырь, предать его на расхищение. Мы били челом самым сильным у
князя людям, чтоб просили его жаловать нас, а не грабить; но они отвечали:
волен государь в своих монастырях: хочет жалует, хочет грабит. Тогда я бил
челом государю православному самодержцу великому князю всея Руси, чтоб
пожаловал монастырь Пречистыя, избавил от насильств князя Федора; а не
пожалует государь, то всем пойти розно, и монастырю запустеть. Государь
князь великий не просто дело сделал, думал с князьями и боярами и, поговоря
с преосвященным Симоном митрополитом и со всем освященным собором, по
благословению и по совету всех их монастырь и меня грешного с братиею взял в
великое свое государство и не велел князю Федору ни во что вступаться. После
этого жили мы в покое и в тишине два года". По прошествии этих двух лет
гроза поднялась снова, потому что князь Федор не хотел отказаться от надежды
получить в свои руки опять Иосифов монастырь; с тремя приближенными к себе
людьми он придумал, что нет для этого другого средства, как действовать чрез
архиепископа новгородского, к епархии которого, по старинному политическому
разделению, принадлежала Волоколамская область; и вот по внушениям князя
Федора новгородский владыка Серапион послал на Иосифа отлучительную от
священства грамоту в самый великий пост. Поступок этот произвел сильное
волнение; при дворе волоцкого князя торжествовали, начали говорить: "Достали
мы Иосифов монастырь: владыка наш замел не одним Иосифом, замел и Москвою".
Но в Москве спешили показать, что ее трудно замести уделом: Серапион
новгородский был вызван в Москву, лишен епархии и сослан в Троицкий
монастырь за то, что без обсылки с великим князем и митрополитом отлучил
Иосифа, который перешел от волоцкого князя по согласию великого князя и
митрополита. Дело это произвело сильное впечатление, стало предметом толков;
у Иосифа было много врагов, и ему дали знать, что на Москве многие люди
говорят: лучше было бы Иосифу оставить монастырь и пойти прочь, чем бить
челом великому князю; вследствие этого Иосиф счел за нужное написать длинное
оправдательное послание с подробным изложением всего дела; ученик его, Нил
Полев, также писал в защиту учителя.
Иосиф умер в 1515 году; Вассиан Косой пережил его и продолжал борьбу с
его преданиями. К этой старинной борьбе, ведущей начало из времен Иоанна
III, присоединяется при Василии дело знаменитого Максима Грека. В год смерти
Иосифа великий князь Василий отправил Василья Копыла на Афонскую гору с
грамотою к проту и всем игуменам и монахам 18 монастырей святогорских с
просьбою прислать на время в Москву из Ватопедского монастыря старца Савву,
переводчика книжного. Игумен этого монастыря отвечал, что Савва не может
отправиться по старости и болезни в ногах, но что вместо него Ватопед
посылает другого инока, Максима, искусного и годного к толкованию и переводу
всяких книг церковных и так называемых еллинских. Максим, албанский грек из
города Арты, прежде пострижения своего на Ватопеде путешествовал по Европе,
учился в Париже, Флоренции, Венеции. В такие-то руки досталось богатое
собрание греческих рукописей, хранившееся в московской великокняжеской
библиотеке и остававшееся без употребления по недостатку сведущих людей. К
сожалению, Максим, зная основательно языки-греческий и латинский, не мог в
той же степени владеть славяно-русским, которым начал заниматься уже по
отправлении своем в Москву; несмотря на то, однако, он успел оказать важные
услуги русскому просвещению в XVI веке. Прежде всего он занялся переводом
толкования на псалтирь; он переводил его с греческого на латинский язык, а
уже с латинского на славянский переводили двое русских толмачей. После этого
перевода Максиму поручено было исправление богослужебных книг, наполненных
грубыми ошибками переписчиков; потом он перевел толкования Златоуста на
евангелие св. Матфея и Иоанна, толкования на книгу деяний апостольских;
впоследствии он перевел псалтирь с греческого на русский язык. Но этим не
ограничивались труды Максима: мы видели, как в предшествовавшее время
умножились сочинения апокрифические, жадно принимаемые людьми, хотящими
получить подробнейшие известия о предметах первой важности, предметах
религиозных, но не имеющих средств отличать истинное от ложного, верующих
всему, что написано; отсюда Максим должен был вооружиться против
апокрифических сочинений и против разных суеверий, распространявшихся из
книг и устно при отсутствии просвещения: так, он писал опровержение Папиева
повествования о Иуде-предателе; сказание к глаголющим, яко во всю светлую
неделю солнце, не заходя, стояло; опровержение Афродитиановой повести о
Рождестве Христовом; здесь в начале разбора Максим выставляет три правила
для проверки книг: 1) написана ли книга писателем благоверным и известным в
церкви? 2) согласна ли она с богодухновенным писанием? 3) согласна ли во
всем сама с собою? Максим написал также слово "На безумную прелесть и
богомерзкую мудрствующих, яко погребения для утопленного и убитого бывают
плодотлители и стужи земных прозябений"; наконец, Максим должен был более
всего вооружиться против распространившейся в его время страсти к
астрологии, против веры в судьбу, или колесо фортуны; Максим утверждает, что
все устроивается промыслом божиим, а не звездами, не звездодвижным колесом
счастия. О степени просвещения современников Максима лучше всего
свидетельствует сочинение последнего о смысле слов, обыкновенно помещаемых
на иконах богородицы; он должен был толковать, что эти греческие слова
значат: матерь божия, а не Марфа, не Мирфу, "якоже нецыи всуе непщуют".
Нет ничего удивительного, что ученый греческий инок должен был сойтись
с иноком русским, который славился также своим относительным просвещением, -
с знаменитым князем Патрикеевым, Вассианом Косым. Иоанн III обвинял
Патрикеева в высокоумии: действительно, он позволял себе смелые отзывы о
явлениях, которые ему не нравились; обвиняя современное ему общество в
невежестве, он осмеливался не признавать правильными его приговоров
относительно нравственного достоинства известных лиц, не хотел признавать
высокого нравственного и религиозного значения в человеке, если он, по его
мнению, был необразован и низкого происхождения. Таков был опасный союзник
Максима! Вассиан и Максим сошлись во мнении о важном вопросе, разделявшем
русское духовенство, - в вопросе, прилично ли владеть монастырям селами.
Будучи учеником Нила Сорского, Вассиан настаивал на отрицательном решении
этого вопроса. До нас дошло сочинение, по всем вероятностям принадлежащее
Вассиану; здесь говорится: "Где в евангельских, апостольских и отеческих
преданиях велено инокам села многонародные приобретать и порабощать крестьян
братии, с них неправедно серебро и золото собирать. Вшедши в монастырь, не
перестаем чужое себе присваивать всяческим образом, села, имения то с
бесстыдным ласкательством выпрашиваем у вельмож, то покупаем. Вместо того
чтоб безмолвствовать и рукоделием питаться, беспрестанно разъезжаем по
городам; смотрим в руки богачей, ласкаем, раболепно угождаем им, чтоб
выманить или деревнишку, или серебришко. Господь повелевает раздавать
милостыню нищим, а мы братьев наших убогих, живущих в селах наших, различным
образом оскорбляем, если не могут заплатить-коровку и лошадку отнимаем,
самих же с женами и детьми, как оскверненных, далеко от своих пределов
отгоняем, некоторых же, светской власти предавши, доводим до конечного
истребления, обижаем, грабим, продаем христиан, нашу братью, бичом их
истязуем без милости как зверей диких. Считающие себя чудотворцами
повелевают нещадно мучить крестьян, не отдающих монастырских долгов, только
не внутри монастыря, а перед воротами: думают, что вне монастыря не грех
казнить христианина!.. Не развращаю я христолюбивых князей словом божиим, но
преступники заповедей божиих, последующие человеческим преданиям и языческим
обычаям, те соблазняют и смущают людей божиих. Вы говорите, что я один
заступаюсь за еретиков беззаконно; но если бы был у вас здравый разум и суд
праведный, то уразумели бы, что не еретическую злобу защищаю, но о
спасителевой заповеди и правильном учении побораю, ибо утверждаю, что
надобно наказывать еретиков, но не казнить смертию. Скажите нам, которого из
древних еретиков или мечом убили, или огнем сожгли, или в глубине утопили?
Не всех ли святые отцы собором анафеме предавали, а благочестивые цари
заточали?"
Максим также настаивал на незаконности владения монастырей селами в
сочинениях своих: "Повесть страшна и достопамятна", где приводил в пример
убожество иноков картузианских, и в "Беседе актимона (нестяжательного) с
филоктимоном (любостяжательным)".
Вассиан и Максим не могли дать торжества своему мнению: сопротивление
разводу великого князя лишило их его благосклонности, после чего они были
обвинены в церковных преступлениях. В переводах Максимовых нашли
неправильные выражения и осудили переводчика; сперва заточили его в Иосифов
Волоколамский монастырь, где он терпел большую нужду, потом в Тверской
Отроч, где он имел возможность читать и писать. Одним из обвинений на
Максима было то, что он укорял русские монастыри за владение селами; другим,
что укорял московских митрополитов, зачем они поставляются без благословения
патриарха константинопольского. В суде над Вассианом первый укор составлял
главное содержание обвинения. Максим три раза повергался пред судившим его
собором, умоляя о помиловании ради милости божией, ради немощей
человеческих, со слезами просил простить ему ошибки, вкравшиеся в его книги.
Иначе вел себя на соборе Вассиан, который не признал ошибочным ни одного из
своих мнений; его также заточили в Иосифов Волоколамский монастырь.
Таким образом, мнение Иосифа Волоцкого продолжало торжествовать:
монастыри продолжали владеть землями и отдавать их в поместья и в оброчное
содержание разным лицам. Касательно содержания монастырей любопытна грамота
великого князя Василия женскому Успенскому Владимирскому монастырю:
игуменья, старицы, пять священников и два диакона били челом, что у них во
владении волость да село, но доходу с них мало, прожить нечем, так великий
князь купил бы у них эту волость и село, а деньги велел бы отдать в рост
(денги велети им водити в людех в ростех). Великий князь купил волость и
село за 2142 рубля; эти деньги велел своим дьякам давать в рост по гривне с
рубля и ростовые деньги отдавать в монастырь: игуменье-10 рублей денег, 50
четвертей ржи, 50 четвертей овса, 10 пудов соли; каждой старице-по полтора
рубля денег, по 12 четвертей ржи, по 12 четвертей овса, по три пуда соли;
священнику-по 10 рублей денег, по 30 четвертей ржи, по стольку же четвертей
овса и по 10 пудов соли; дьякону-по 6 рублей, по 20 четвертей ржи, по
стольку же овса и по 6 пудов соли. Относительно быта монастырей во времена
Василия замечательна уставная грамота новгородского архиепископа Макария
Духовскому монастырю: владыка предписывает держать в монастыре священника и
дьякона черных да десять братьев; кроме обычных служб в воскресенье,
понедельник, середу, пятницу и в праздничные дни петь молебны о здравии и
спасении великого князя и великой княгини, чтоб им господь бог послал детей,
также об устроении земском и о всем православном христианстве, братии быть
всей у молебнов. По понедельникам, середам и пятницам после вечерни петь
панихиды за усопших. В келии игумен у себя не ест и гостей не кормит и не
пирует с ними: кормить ему и потчивать гостей в трапезе или в келарской;
игумен снабжает братию одеждою, обувью и всякими келейными вещами, по
преданиям общежительным; держит келаря, казначея да братьев трех или четырех
соборных и с ними всякий чин исполняет, о прочих братиях вседумно печется,
всякие доходы и расходы ведает, мятежников церковных и бесчинников
монастырских наказывает. Без игуменского благословения брат из монастыря не
выходит; мирские люди к старцам в келии не ходят; игумен держит у себя
келейника-чернеца или двух, мирянина держать не может; молодым людям у
игумена и старцев не жить, слуг держать за монастырем. Епископы доносили о
состоянии монастырей митрополиту и великому князю; до нас дошло подобное
донесение новгородского владыки, замечательное по обращению к великому
князю: "Благородному и христолюбивому и вседержавному царю и государю
великому князю, всея Руси самодержцу: занеже, государь, от вышней божией
десницы поставлен ты самодержцем и государем всея Русии, тебя, государя, бог
вместо себя избрал на земле и на свой престол, вознесши, посадил, тебе
поручил милость и живот всего великого православия, то нам следует по
царскому твоему остроумию и богопреданной премудрости обращаться к тебе как
государю и самодержцу царю". Архиепископу Макарию большинство новгородских
монастырей были обязаны введением общего жития; до него, говорит летопись,
общины были только в больших монастырях, а в прочих каждый монах жил особо в
своей келье и "был одержим всякими житейскими печалями"; в лучших монастырях
было чернецов по шести или по семи, а в других-по два и по три. Но когда
Макарий ввел общее житие, то братия начала умножаться: где было прежде два
или три монаха, там явилось их по 12 и 15; где прежде было шесть или семь,
там стало по 20, 30, 40. Только два значительных монастыря в Новгороде
отказались учредить у себя общину, и владыка сказал их игумнам: "По делам
вашим мзду приимете от бога". Важно было также распоряжение Макария насчет
женских монастырей: он вывел из них игумнов и дал игуменей для благочиния. В
княжение Василия была перепись духовенства для взимания митрополичьей дани:
митрополит Даниил приговорил с великим князем послать во всю митрополию
детей боярских митрополичьих и велеть им переписать у всех церквей приходы,
сколько у какой церкви в приходе детей боярских, людей их и крестьянских
вытей; которые церкви приходом скудны, у таких священникам полегчить, а
которые окажутся приходом обильны, у тех на священников дани прибавить.
При Василии видим более частые сношения с восточными церквами, чем при
отце его: в 1515 году великий князь дал позволение 18 афонским монастырям
присылать в Московское государство за милостынею. В 1518 году
константинопольский патриарх Феолипт присылал в Москву за милостынею; в
послании он называет великого князя наивысшим и кротчайшим царем и великим
кралем всей православной земли великой Руси. Потом присылал за тем же
александрийский патриарх Иоаким, из послания которого видим, что в Москву
приходили с востока за милостынею не только монахи, но и монахини; приходили
иноки Синайской горы. Касательно вспомоществований, доставлявшихся от
русских архиереев бедствовавшим собратиям их на Востоке, замечательна
грамота тверского епископа Нила к Василью Андреевичу Коробову,
отправлявшемуся в Константинополь. Эта грамота содержит перечисление вещей,
посылаемых Нилом патриарху византийскому Пахомию; из нее можем получить
сведения о некоторых отраслях тогдашнего искусства и о средствах русских
владык того времени: "От Нила, владыки тверского, сыну и господину Василию
Андреевичу. Дать ся рухлядь государю моему и брату Пахомью, патриарху: три
деисусы, один большой деисус стоячей в десть большой бумаги, резан рыбей
зуб, над ним 16 праздников, резаны на Синопое (?), а вверху над праздники
пророцы, резан рыбей же зуб; а другой деисус стоячей же и в полдесть резан
рыбей же зуб, а над ним резаны праздники рыбей же зуб; а третий деисус
стоячей же в четверть резан рыбей же зуб, а над ним резаны праздники рыбей
же зуб. Да икона в четверть на золоте писана мелким писмом, шестодневник, да
деисус на золоте, да икона бела мамонтова кость в полладони, а резано 12
празников; да двои ризы комчаты, у одних ожерелье шиты празники золотом да
серебром, напреди стоит София в премудрости и назад в тылу Преображенье
Спасово, а на правой стороне-вход в Иерусалим да Рождество Христово, а на
левой стороне-Воскресение Христово да богоявление; да кружево ширина на три
перста шито золотом, а сажено жемчугом мелким. Да патрахели, камка синя шита
золотом да серебром, да вверху Спас, да под тем Пречистая, да Иоанн
Предтеча, а под ними Михаил, да Гавриил, да 12 апостолов; в трех местах шиты
по обе стороны, да святители также шиты в трех местах по обе стороны. Да
сорок соболей, да 5 соболей одинцов, да 740 горностаев, да рыбья зуба болших
15, а средних и менших рыбья зуба полпятадесять; да чара серебряна, а тянет
в ней семь гривенок; да кубок гладкой на трех яблоках стати серебрян с
покрышкою, а тянет в нем 600 аспир атманских; да чарка же серебряна, внутри
позолочена, а писана внутри волова голова; да 5 скатертей шитых, да шестая
скатерть ноугородская с ручники шита; да часы немецкие 24 часы с колоколом и
с гирями; да шуба соболья под черным бархатом, да 9 шуб бельи хребтовых, да
8 шуб бельи черевьи, да 2 шубы бельи облячны, да два сатына-один черн, а
другой багров, да ширинок русских, да утиральников русских, да 120 гребений,
да 2000 белок деланых, да 440 хамяков, да 43 ножов рыбья зуба, пять гребеней
рыбья зуба с золотом резаны, на них звери; да 94 ножа простых, да десять
юфтей, да десять шапок лисьих, да три ставы калужских, да три ставы
тверских, да 20 пугвиц серебряных".
В Западной Руси в 1511 году король Сигизмунд по просьбе митрополита
Иосифа и князя Константина Острожского подтвердил грамоты предков своих,
Витовта, Казимира и Александра, данные русскому духовенству на свободное
отправление церковного суда, на беспрепятственное пользование доходами
церковными. Избранием епископов, переводом их из одной епархии в другую
распоряжался король: так, владимирский епископ Пафнутий бил челом королю,
чтоб он назначил его епископом луцким, - король исполнил его просьбу, тем
более что за Пафнутия просили князь Константин Острожский и пан Юрий
Радзивилл. Король же в 1511 году решил спор между двумя епископами-полоцким
и владимирским, кому из них занимать высшее место. В 1522 году били челом
королю архимандрит Киево-Печерского монастыря, крылошане, застолпники и вся
братия о восстановлении у них общины, которая пала вследствие обнищания
монастыря после татарских нашествий, - король исполнил их просьбу. При этом
они жаловались, что по смерти архимандритов воеводы киевские прибирают
монастырь к своим рукам и держат до тех пор, пока король не назначит нового
архимандрита, берут себе не только имущество покойного, но даже книги и
другие церковные вещи; король определил, что вперед, по смерти архимандрита,
старцы печерские берут имущество покойного на монастырь, потом вместе с
князьями, панами и земянами земли Киевской выбирают архимандрита и просят
короля о его утверждении, и до прихода этого утверждения управляют
монастырем старцы; за это при каждом избрании архимандрита они дают королю
по пятидесяти золотых. Монахи били также челом, что киевские воеводы часто
приезжают в монастырь, архимандрит и старцы должны их угощать и дарить, а
это им очень убыточно: король постановил, что воевода может приезжать в
монастырь только раз или два в год, когда монахи сами его позовут, причем
они его угощают, но даров никаких не дают. Король освободил также монастыри
от обязанности давать подводы и кормы послам и гонцам татарским. В случае
войны монастырь был обязан выставлять на службу десять человек конных и
вооруженных. Дошли до нас также королевские грамоты о возобновлении
монастырей Межигорского и Златоверхого Михайловского, об установлении в них
общин; король берет эти монастыри в свое ведение, дает им право выбирать
себе архимандритов. Монастыри продолжают владеть населенными землями.
В 1509 году киевский митрополит Иосиф созвал в Вильне собор из
епископов, архимандритов и протопопов; собор прежде всего вооружился против
тех, которые еще при жизни епископа уже подкупаются на его епископию и берут
ее, у короля без совета и воли митрополита, епископов, князей и панов
православных. Положено ставить в священники только людей достойных,
недостойного же не ставить, если даже и король будет этого требовать; в
последнем случае все епископы с митрополитом идут к королю и объявляют ему
недостоинство его избранника. Положено не принимать священников из одной
епархии в другую без отпускной грамоты от епископа; не допускать неженатых
священников до священнодействия: если хотят священствовать, то пусть идут в
монахи, в противном случае причисляются к мирянам; таким образом, и в
Западной Руси последовали примеру Руси Восточной. Определено, что князья и
паны в своих владениях не имеют прав отнимать церкви у священника без
объявления вины его епископу и без соборного суда над ним по этому
обвинению; если же князь или боярин отнимает у священника церковь без вины и
без ведома святительского, то епископ не ставит к церкви другого священника
до тех пор, пока не будет оказана справедливость первому. Если князь или
боярин в своем имении будет держать церковь без священника в продолжение
трех месяцев, то епископ сам посылает к ней священника. Если князь или
боярин отнимет что-нибудь у церкви без суда митрополичьего, то будет
отлучен. Если священник по приказанию князя или боярина станет
священствовать без епископского благословения, то будет лишен сана. Если
король или кто-нибудь из вельмож пришлет к митрополиту или епископу с
требованием нарушения хотя одной статьи, постановленной на соборе, то никто
на это да не дерзает, но все должны съехаться к митрополиту и вместе бить
челом королю и стоять непоколебимо за принятые правила. Ясно, что
постановлениями этого Виленского собора православное духовенство хотело
противодействовать вредному влиянию иноверных властей.
Мы видели, что в Судебнике отца Василиева было постановлено: без
дворского, и без старосты, и без лучших людей наместникам и волостелям суда
не судить; мы видели также, что это постановление было внесено и великим
князем Василием в его уставные грамоты; под 1508 годом летописец говорит:
"Пожаловал государь великий князь: слыша, что в Великом Новгороде наместники
и тиуны их судят по мзде, велел своему дворецкому и дворцовым дьякам выбрать
из улицы лучших людей 46 человек и привести их к целованию; с тех пор
поставили судить с наместниками старосту купецкого, а с тиунами определили
судить целовальникам по четыре на каждый месяц". Отдаленные лопари
жаловались, что ездят за ними приставы новгородских наместников, а за ними
ездят ябедники новгородские, человек по тридцати и больше, от поруки берут
рублей по 10 и больше, сроки явиться к суду назначают в деловую пору.
Вследствие этой жалобы великий князь велел новгородским своим дьякам беречь
лопарей от наместников; наместники и тиуны их не судят лопарей, судят и
ведают их дьяки; подьячие, посылаемые дьяками к ним за данью, назначают и
судный срок кому следует, этот срок-25 марта; подьячие медов и вин к ним с
собою не возят, сзывов не делают и от поруки и за данью лишков не берут.
Касательно третейского суда от описываемого времени дошла до нас
замечательная запись старца Иова, уполномоченного Солотчинским монастырем (в
Рязанской области), и Федора Замятнина, ведшего с монастырем спор о сече и
лесе. "Мы, - говорят Иов и Замятнин в записи, - в том лесу меж собою
зарядили третьих, детей боярских Кондырева и Кашкалдеева: быть им у нас на
той спорной сече в лесу, как мы им побьем челом. Как станем мы на той
спорной сече и лесу с своими старожильцами, то наши третьи спросят наших
старожильцев по крестному целованью, и когда старожильцы укажут третьим
межу, то третьи велят старожильцам бросить жребий: если вынется жребий
монастырских старожильцев, то им идти с иконой, и, где они будут указывать
межу, туда Замятнину идти с своими старожильцами копать ямы и грани класть,
и как отведут, то нам и межа. Если же вынется жребий замятнинских
старожильцев, то они идут с иконою и указывают межу. Третьих нам обоим
истцам слушать и если вместо двоих явится один третий, то слушать и одного".
В одном из актов, относящихся к описываемому времени, находим любопытный
случай касательно поля, или судебного поединка; перед великокняжеским
нигкегородским писцом (переписчиком земель) тягался о земле Иван Машков со
старцем Павлом, уполномоченным от Печерского монастыря; но обычаю, обе
стороны выставили свидетелей-старожильцев: Машков выставил троих детей
боярских и троих великокняжеских крестьян: старец Павел выставил шестерых
монастырских крестьян; последние потребовали поля с свидетелями Машкова, но
трое детей боярских отвечали: "Мы с ними на поле биться не лезем, а поставят
против нас детей боярских, то мы против детей боярских на поле лезем";
крестьяне же согласились биться. Несмотря на то, судья решил дело в пользу
монастыря, потому что половина свидетелей Машкова отказалась от поля, -
решение явно несправедливое, потому что дети боярские отказались биться с
крестьянами, требуя равных себе противников-детей же боярских. От времени
великого князя Василия дошли до нас две любопытные духовные: одна-Ивана
Алферьева, в которой завещатель отказывает имущество своему сыну и внуку
поровну с условием, что ни тот, ни другой не может без обоюдного согласия
располагать своим участком, ни продать, ни променять, ни в приданое, ни по
душе отдать, ни в аренду, ни в наймы. Вторая духовная-Петра Молечкина,
который, не имея детей, отказывает свое недвижимое монастырям и
родственникам, потом говорит: "Если после меня родится у моей жены сын, то
отчина моя вся сыну моему, с тем чтоб он роздал по моей душе 50 рублей по
церквам; если ж родится дочь, то ей дать 80 рублей из моего имения;
благословляю жену мою за ее приданое своими вотчинными землями (следует
перечисление), которые она вольна променять, продать, по душе дать; а не
пойдет жена моя замуж, станет сидеть, то жить ей на селе Молечкине до
смерти, после чего оно отходит к монастырям-Троицкому и Иосифову
Волоколамскому". По смерти завещателя великий князь велел сначала вотчину
его взять на себя, а долги платить из казны, но потом велел отдать вотчину
жене покойного с обязательством платить долги и с правом продать эту вотчину
и по душе отдать. Касательно понятий о наследстве приведем также слова
великого князя Василия Герберштейну; Василий требовал от Сигизмунда
литовского городов, которые принадлежали великой княгине Елене; Герберштейн
возражал, что московский государь не имеет никакого права на эти города;
тогда Василий велел сказать ему: "Чаем, что и брату нашему Максимилиану, и
иным государем ведомо, что во многих государствах тот обычай не токмо в
великих государех, но и в менших государех и в молодых людех ив правилех
святых отец писано: то идет по наследствию: будет у которого отрод, ино тот
возьмет вотчину и казну, а не будет у которого отроду, ино взяти ближнему в
роду". Это совершенно согласно с положением Судебника Иоанна III: "А которой
человек умрет без духовные грамоты и не будет у него сына, ино статок весь и
земли дочери, а не будет у него дочери, ино взяти ближнему от его рода". Но
в завещании Молечкина мы видели, как пересиливали еще старинные понятия, что
дочь не наследница, а имеет право только на приданое для выхода замуж, и
Молечкин дает единственной дочери только 80 рублей. Это всего лучше
объясняет нам статью Русской Правды о ненаследовании дочерей после смерда.
В 1522 году на Виленском сейме король Сигизмунд объявил, что так как до
сих пор в Литве нет никаких письменных статутов и суд производится по
обычаям и по произволу судей, отчего проистекают частые жалобы, то он,
король, вознамерился изданием общего для всех статута прекратить этот
беспорядок. Статут был написан на русском языке, утвержден в 1529 году и
начал действовать с 1 генваря 1530 года. Он состоит из тринадцати отделов: в
первом отделе (о персоне господарской) повторяется давнее постановление, что
никто не наказывается по заочному обвинению и несправедливый обвинитель
терпит то же самое наказание, какое готовил обвиненному. Еще в 1509 году
король приговорил с панами радами: если отец изменит, то имущество его идет
на государя; захочет ли государь что дать детям изменника или не захочет-это
зависит от его милости. Если будет несколько братьев неразделившихся и один
из них изменит, то теряет долю, которая ему приходилась, в остальном же
имении волен государь, захочет ли оставить его во владении других братьев
или нет; если же братья были разделены, то изменник теряет свою долю, другие
же братья удерживают свои. В статуте говорится, что имущество изменника,
родовое, выслуженное и купленное, - все идет на короля, а не отдается ни
детям, ни ближним; если отец уйдет в землю неприятельскую, оставив на родине
детей неотделенных, то имение идет на короля; отделенные же дети или братья
изменника удерживают свое имущество, если будет доказано, что они не
участвовали в измене. Составители ложных бумаг и печатей королевских
сжигаются огнем. За насилие уряднику королевскому, при отправлении его
должности причиненное, - смертная казнь. Повторяется прежнее постановление,
что родственники и слуги преступника не терпят никакого наказания. Все
подданные королевские без различия состояний и богатства судятся одним
судом. Король, находясь в Польше, не раздает литовских имений и не
подтверждает прежних пожалований; раздача эта и подтверждение происходят
тогда только, когда король находится в Литве вместе с панами радами, на
общем сейме. В исках по имуществам полагается десятилетняя давность. Второй
отдел заключает в себе постановления о земской обороне, третий-о шляхетских
правах, четвертый-о семейных отношениях. Касательно имущества жен и их
состояния по смерти мужей развиваются древние положения, которые мы видим в
обеих половинах Руси, или ограничиваются вследствие требований
государственного интереса. Если муж захочет жене своей записать вено, то
должен оценить все свое имущество и записать вено в третью часть цены, за
приданое, принесенное женою (противко внесеня); сравним слова нашего
Молечкина, который в своей духовной благословляет жену вотчинами своими за
ее приданое. Когда после этого муж умрет, оставит детей, а жена пойдет за
другого мужа, то дети могут выкупить у нее записанное отцом их вено,
заплативши ей ту сумму денег, в какую оно было оценено; если же дети не
захотят выкупать вена, будут дожидаться смерти матери своей, то наследуют
после нее это вено, но обязаны по ее смерти отдать приданые ей деньги тому,
кому она в духовной их откажет, вено же свое она не может никому отказать;
если детей не будет, то родственники мужа поступают точно так же. Муж волен
отказать жене всю свою движимость (рухомыя речи), золото, серебро и проч.,
кроме оружия; из стад, рабов и скота может отказать только третью часть,
потому что это не считается движимым, но состоящим при имении. Кто, выдавая
дочь замуж, хочет дать за нею деньги, тот прежде всего пусть смотрит, третья
часть зятнина имения стоит ли точно денег, которые он дает за дочерью; если
не стоит, то пусть отец на эти деньги купит имение и даст его дочери. Жена,
получившая от мужа вено, по смерти его не вступившая в другой брак, имеющая
взрослых сыновей, пользуется только своим веном, а сыновья владеют всем
имуществом отцовским, с которого отправляют земскую службу; но если жена не
имеет вена, то пользуется ровною частию имущества с сыновьями; если же
пойдет замуж, то часть свою должна оставить детям и без всякого
вознаграждения. Принимая во внимание вред, причиняемый государству
бездетными вдовами, которые владеют всем имением мужей своих, тратят его в
ущерб мужним наследникам, и службы с этих имений при женском управлении
отправляются не так, как следует, король постановил: бездетная вдова
получает только вено; если же вена не имеет, то пользуется третьею частью
имущества до своей смерти или до замужества, в каковых случаях и эта третья
часть переходит к родственникам мужа. Если муж, умирая, поручит детей своих
и имущество кому-нибудь из своих приятелей, хотя бы чужому человеку, тогда
последний опекает детей и имущество, а жена умершего пользуется только своим
веном. Если же кто умрет, не поручивши детей своих никому, то жена заботится
о детях и управляет всем имуществом до совершеннолетия детей; когда дети
вырастут, то мать пользуется равною с ними частию имущества; если же будет
иметь одного сына, то ему уступает две части, а сама остается при третьей.
Если жена, будучи опекуншею детей, пойдет замуж, то опека переходит к
родственникам покойного мужа. Дурное управление имуществом детским,
доказанное на суде, также лишает ее права оставаться опекуншею; если нет
родственников, то король или паны назначают чужого доброго человека
опекуном. Если родители, выдавши одну дочь замуж, умрут, оставя других
дочерей в девицах, то последние получают точно такое же приданое, какое
получила сестра их; если родители в духовном завещании определили количество
приданого за дочерьми, то завещание имеет силу; если же завещания нет, то
все имущество оценивается, и цена четвертой части его отдается дочерям; если
даже будет одна дочь при многих братьях, то она получает цену всей четвертой
части, и наоборот, если будет много сестер при одном брате, то все они
получают одну четвертую часть, разделивши ее поровну. Подданная Великого
княжества Литовского, вышедшая замуж в чужую землю, в Польшу или Мазовию, не
может наследовать недвижимого имущества во владениях литовских. Девушка,
вышедшая замуж без воли отцовской или материнской, лишается наследства, если
бы даже была одна дочь у отца: имение переходит к родственникам. Если
девица-сирота, несовершеннолетняя, выйдет замуж без согласия дядей или
братьев, то лишается имения родительского; если бы она была
совершеннолетняя, а братья или дядья нарочно не позволяли ей выходить замуж,
то она должна обратиться с жалобою к другим родственникам или к
правительству, с их разрешения выходит замуж и не теряет своей доли
имущества; без согласия же родственников и правительства, хотя и
совершеннолетняя выйдет замуж, лишается своего участка. После брата в
отцовском имуществе наследуют только братья, в материнском же и сестра имеет
ровную с ними долю. За непочтительное обращение родители имеют право лишать
детей наследства, но не иначе как давши знать об этом правительству и
представив законные причины; отец, лишивший наследства сына и не имеющий
других детей, должен две части имущества оставить родным, а третьего может
распорядиться по произволу. Вдова, вышедшая замуж с веном от первого мужа,
от второго уже не может иметь вена, но по смерти его пользуется одинаковою с
детьми частию имущества; если же нет детей, тогда пользуется до смерти своей
третьею частию имущества. Король дает обещание не выдавать вдов и девиц
насильно замуж. Пятый отдел статута заключает статьи об опеке:
ответственность опекуна определяется согласно с древними положениями,
которые встречаются в Русской Правде; в том же отделе говорится, что всякий
может распоряжаться в завещании имением купленным или движимым; не могут
делать завещания несовершеннолетние, монахи, дети, от отцов не отделенные,
люди, в чужой власти находящиеся, преступники, помешанные. Здесь важное
различие между Западною и Восточною Русью, ибо в последней начиная с
договора Олега с греками наследство по завещанию предшествует наследству по
закону, последнее открывается только тогда, когда умерший не оставит после
себя завещания, и завещатель в своей духовной распоряжается одинаково
произвольно имуществом наследственным и благоприобретенным. В литовском же
законодательстве мы видим, что можно было завещать только благоприобретенные
и движимые имущества. Думают, что все славяне, а по примеру их и литовцы
всегда отвергали завещания, которые явились вследствие влияния римского
начала, вследствие влияния канонического права. Но положим, что даже
завещания и в Олеговом договоре могли явиться вследствие влияния римского
начала, ибо говорится о руси, живущей в Империи, служащей у императора;
почему же восточные славяне так легко уступили влиянию канонического права,
а западные поддались ему с таким трудом? По нашему мнению, ограничение
завещания у западных славян и в Литве явилось вследствие раннего
преобладания сословного и государственного интереса над личным произволом
отца-завещателя, чего не было в Руси Московской. В шестом отделе говорится о
судопроизводстве: воевода, староста или державец королевский должен в своем
повете выбрать двух земянинов, людей добрых и веры достойных, и привести их
к присяге, и когда ему самому нельзя будет судить, то эти присяжные вместе с
его наместником судят по законам, данным всей земле. В суде никто не смеет
отказаться отвечать и требовать переноса дела к королю или к сейму; если же
после решения дела которая-нибудь сторона чувствует себя обиженною, то может
требовать переноса дела на суд королевский или в отсутствие короля на суд
сеймовый; паны радные для этого суда обязаны съезжаться в Вильну два раза в
год. В седьмом отделе говорится о насилиях, причиненных шляхте: за наезд на
дом с целью убийства виновный казнится смертью, из имения его платится
головщина ближним убитого, кроме пени, следующей в казну королевскую; если б
даже хозяин дома не был убит, спасся бегством, то наезжик казнится смертию,
а за наезд платится из его имения. Если наезжик или помощник его будут убиты
обороняющимся хозяином, то последний не только не отвечает, но еще получает
вознаграждение из имения убитого наезжика; таким образом, законодательство
XVI века твердо держится постановления Русской Правды. За насилие,
совершенное над женщиною или девицею, преступник казнится смертию, но
обиженная может спасти ему жизнь, объявив желание выйти за него замуж; за
убийство отца, матери, брата, сестры-смертная казнь; за разбой на дороге
также; за убийство шляхтича из имения преступника платится родным убитого
сто коп грошей да в казну королевскую сто коп. Кто укрывает преступников и
помогает им, наказывается точно так же, как и они сами. Отделы осьмой и
девятый говорят о решении споров по землевладению; здесь, между прочим,
определено, что свидетелями не могут быть ни жиды, ни татары, а только
христиане исповедания латинского или греческого, но и между христианами к
свидетельству допускаются только те, которые исповедаются и приобщаются
каждый год и пользуются хорошею славою. В отделе десятом говорится об
имуществах, которые в долгах, и о залогах. В отделе одиннадцатом
определяется, что должно платить за убийство простых людей и за раны, им
нанесенные; здесь же постановлено, что жид и татарин не могут иметь
рабов-христиан; но татары держат ту челядь, которая дана им вместе с дворами
от предков королевских; вольный человек ни за какое преступление не может
быть обращен в рабство; если во время голода господин выгоняет от себя
челядь невольную, не желая ее кормить, и она сама себя прокормит, то
становится вольною; происхождение невольников четвероякое: 1) стародавнее
невольничество и происхождение от невольных родителей; 2) плен; 3) если кто
будет выдан другому на смерть и будет просить неволи вместо смерти; 4)
женитьба на невольной женщине и выход замуж за невольника. В двенадцатом и
тринадцатом отделах говорится о воровстве: если шляхтич в первый раз будет
обвинен в воровстве без поличного, то обвиненный должен очистить себя
присягою; если будет обвинен в другой раз также без поличного, тогда присяга
одного его уже недостаточна; с ним вместе должны присягнуть два шляхтича,
пользующиеся доброю славою; при третьем обвинении должны присягать с
обвиненным шесть шляхтичей; а при четвертом обвинении обвиненного вешают.
Вора с поличным пытают три раза в один день, и если он с пытки не повинится,
то обвинитель должен заплатить ему за каждую муку по полтине грошей; если же
он умрет на пытке, не повинившись, то обвинитель платит за него головщину,
смотря по званию умершего; если обвиненный в силу чародейства не чувствует
мук на пытке, то обвинитель присягает и получает от обвиненного
вознаграждение за покраденные вещи. Гораздо прежде издания статута король
Сигизмунд с панами радами постановил о пересуде: если кто на ком что-нибудь
ищет и не доищется, тот, на ком искали, не платит пересуда; но если кто на
ком ищет и доищется, то выигравший дело платит пересуд: от рубля-десять
грошей, от десяти рублей-рубль грошей, от ста рублей -десять рублей грошей.
Касательно народного права замечателен договор новгородских и псковских
наместников с ливонскими немцами в 1509 году; прежде, сказано в договоре,
когда ехал новгородский посол к магистру, то магистров проводник в Нарве
брал с него по рублю; точно так же и новгородский проводник брал с
магистрова посла в Иван-городе по рублю; теперь этого рубля не брать с обеих
сторон, давать проводника безденежно; так же в Новгороде до сих пор брали с
магистрова посла и в ливонских городах с новгородского посла подворное;
вперед послам с обеих сторон давать подворье даром. В договоре 1521 года
определено: если будет тяжба у Новгорода с немцем в каком-нибудь ливонском
городе, то тут же дело решается, если предмет спора не выше десяти рублей;
если же иск больше чем в десяти рублях, то новгородца с немцем в ливонских
городах не судить, но отдать ответчика-новгородца на поруки или держать под
стражею и дать знать об этом наместникам новгородским, которые положат срок,
когда обоим тяжущимся стать на съезде, на реке Нарове, на общем острове; к
этому сроку оба правительства высылают судей; так же поступать и в уголовных
случаях: немца в Новгороде, а новгородца в Немецкой земле не казнить, а
ставить на съезде перед общими судьями. Если на общем суде присудят крестное
целованье, то целовать ответчику. В договоре с ганзейскими городами 1514
года определено: потерпят новгородские купцы на море какой-нибудь вред от
лихих людей и эти лихие люди будут из 70 городов ганзейских, то 70 городов
ищут лихих людей и, нашедши, казнят смертью, а товар новгородский отдают
новгородским купцам; если лихие люди будут не из 70 городов, то ищет
правительство новгородское; потерпит вред немецкий купец на земле и воде
новгородской, то наместники новгородские ищут лихих людей и, сыскавши,
казнят их смертию, а товары отдают купцам. Услыхавши о таких случаях, о
разбоях, купцов новгородских не сажать в тюрьму в семидесяти городах, а
немецких купцов не сажать в тюрьму в новгородских городах. Положит
новгородец с немцем товар на одно судно и случится с этим товаром беда на
море, то оставшимся товаром делиться новгородцу с немцем без хитрости, по
крестному целованию; прибьет новгородское судно ветром к немецкому берегу
или немецкое судно к новгородскому берегу, то суда эти, обыскав, отдавать на
обе стороны, а брать с них перейма от десяти рублей по рублю. В переговорах
с императорским послом Герберштейном великий князь велел высказать такое
положение относительно безопасности послов: "В обычае меж великих государей
послы ездят и дела меж их делают по сговору на обе стороны, а силы над ними
никоторые не живет. От прародителей наших, и при отце нашем, и при нас от
королей польских послы ездили и дела великие делывались на обе стороны,
уговоря. Да как придет на добрый конец, и они, дела сделав, без зацепки
прочь пойдут; а которые дела не придут на доброе согласие, и они и, не
сделав дела, прочь пойдут безо всякие ж зацепки". Но в отношении к татарам
это правило, как мы видели, не соблюдалось.
Заметим некоторые случаи Василиева княжения, которые могут дать нам
понятие о нравах и обычаях времени. В летописях записаны подробно церковные
торжества, в которых великий князь принимал самое деятельное участие. Так,
при описании отпуска святых икон во Владимир после их возобновления
говорится, что великий князь праздновал тот день светло и радостно с высшим
духовенством, князьями и боярами, пир устроил большой, милостыню священникам
и нищим роздал на город. В 1531 году великий князь по обещанию построил
церковь Иоанна Предтечи на старом Ваганькове: сам первый начал работать, за
ним плотники; церковь выстроили в один день и в тот же самый день освятили;
великий князь присутствовал с семейством, боярами и множеством народа,
вероятно, Василий исполнил этим обет свой, данный пред рождением сына
Иоанна. Освящение церкви в селе Коломенском великий князь праздновал три
дня, дарил митрополита и братьев своих. В памятниках все чаще и чаще
встречаются известия о братчинах, или складчинных пирах, по случаю
праздников. В своем месте было замечено, что происхождение этого обычая
надобно искать во временах дохристианских. По особым условиям, о которых
будет речь ниже, братчины или братства в Юго-Западной Руси получили после
особенное развитие и значение.
В 1525 году судил суд великий князь Василий; тягались из Юрьева новой
слободки митрополичьи крестьяне, Климко Насонов и товарищи его с людьми
Акинфа Чудинова-Козлом, Сухим, Хромым и другими; Климко жаловался: "Козел с
товарищами загнали у нас с поля животину, четыре коровы да двадцать овец, к
себе в деревню; и я, Климко, с товарищами приехали к тому Козлу бить челом,
чтоб нам животину нашу отдали, но Козел с товарищами начали нас бить и
собаками травить; я, Климко, с двумя товарищами поутекали, но третьего
товарища, Добрынку Андреева, Козел и его товарищи убили до смерти и неведомо
где дели, а всего грабежу у Добрынки и с нашею животиною взяли на четыре
рубли и на шестнадцать алтын". Ответчики и господин их Акинф Чудинов
запирались и хотели с своей стороны обвинить истцов, но обвинений своих не
могли доказать, почему великий князь их обвинил и велел на Козле с
товарищами взыскать 4 рубли 16 алтын да за Добрынкину убитую голову четыре
рубли, да за долг, который остался на Добрынке, и судебные убытки и отдать
Климку с товарищами. - В 1513 году великий князь дал такой приказ в
Белозерские волости старостам, десяцким и всем крестьянам: "Били мне челом
старцы Ниловой пустыни, чтоб мне велеть их беречь от воров и от разбойников:
и вы бы их берегли от лихих людей, от воров и от разбойников, накрепко, чтоб
им не было обиды ни от какого человека. А который старец начнет жить у них в
их пустыне бесчинно, не по их уставу, и я им велел того старца выслать вон;
а не послушает их старец, от них вои не пойдет по моему приказу, и велят вам
старцы того чернеца выслать вон, вы бы его выкинули вон, чтоб у них не жил".
- Из жития св. Даниила Переяславского узнаем, что на дороге между Москвою и
Переяславлем происходили сильные разбои, разбойничал какой-то Симон Воронов.
По смерти известного псковского дьяка Мисюря Мунехина нашли в его казне
тетради, в которых было записано, кому что на Москве дал-боярам, дьякам,
детям боярским; все это великий князь велел взыскать на себя; родственники
Мисюря были вызваны в Москву, любимый подьячий его, Артюша Псковитин, был на
пытке.
Со времен великого князя Василия начинается ряд подробнейших описаний
Московского государства, принадлежащих иностранным путешественникам,
преимущественно послам; этот ряд открывается знаменитыми комментариями
Герберштейна. По иностранным известиям, браки у жителей Московского
государства устраивались родителями жениха и невесты; молодые люди высших
сословий обыкновенно до самого брака не видывали невест своих, потому что
для женщин высших сословий считалось делом приличия вести затворническую
жизнь. Очень редко посещали они церкви, еще реже показывались
гостям-мужчинам, разве только старикам, которых нельзя было подозревать в
излишней любезности. Впрочем, в известные праздничные дни позволялось
женщинам и девушкам собираться на луга, качаться на качелях, петь песни с
прихлопыванием в ладоши. Здесь нас останавливает известие, что женщины очень
редко ходили в церковь; если принимать это известие, то оно объяснится тем,
что почти у каждого сколько-нибудь богатого человека была своя домовая
церковь, вследствие чего знатные женщины действительно могли очень редко
ездить на богомолье в соборные, монастырские и другими всеми посещаемые
церкви. Герберштейн первый пустил в ход рассказ, что русские женщины
упрекали в холодности мужей, если те их не били; то же самое говорит он и о
слугах, которые думали, что господа сердятся, если не бьют их. Герберштейн
жалуется также на лень и спесь значительнейших людей, не умевших при этом в
известных случаях поддерживать собственное достоинство. Будучи умеренны в
пище, они не были умеренны в питье. Богатые люди вели жизнь сидячую; ходить
пешком считалось неприличным.
Знатные люди имели многочисленную служню из рабов и свободных. И
свободный служитель проводил обыкновенно всю жизнь у одного господина,
потому что если он оставит последнего против его желания, то никто другой не
возьмет его; но и господин, дурно обращающийся с хорошим слугою, приобретает
дурную славу, и никто из свободных людей не пойдет к нему в услужение. Перед
смертию господа обыкновенно отпускают рабов на волю; но те, освободившись,
тотчас закабаливаются в холопство другим господам, взявши с них деньги. Отец
может закабалить своего сына; если последний получит свободу, то отец может
закабалить его в другой, третий и четвертый раз, после же четвертого раза
кабалить не может. Казнить смертию как свободных, так и несвободных людей
может один великий князь. Случаи смертной казни вообще бывали редки, ибо за
воровство редко казнили смертию, даже за убийство редко, если только оно не
было совершено для грабежа; употреблялись пытки-битье по пятам, обливание
холодною водою, вколачивание деревянных гвоздей под пятки. Взятки были в
явном употреблении. Герберштейн жалуется на хитрости жителей Московского
государства в торговле, на их страсть торговаться, тянуть дело и особенно
обвиняет в этом жителей собственно Московской области, хваля псковичей за
противоположный обычай. Он оставил описание боев, которыми в его время
потешались молодые люди в Москве: на обширной площади сходились они и
начинали биться на кулачки, стараясь ударять противника в самые
чувствительные места, так что часто выносили мертвых из толпы. В праздничные
дни рабочее народонаселение, отслушав обедню, возвращалось к своим обычным
занятиям, потому что простому народу запрещено употребление пива и меда,
исключая самых главных праздников-Светлого воскресенья, Рождества Христова,
Троицына дня и некоторых других.
Герберштейн оставил нам описание русской одежды XVI века, в которой нам
легко узнать кафтан, подпоясанный под живот кушаком, красные короткие сапоги
не доходили до колен. Из русских памятников довольно подробное перечисление
одежд и украшений женских и мужских находим в духовном завещании удельного
князя Димитрия Ивановича: накапки женские, саженные жемчугом, запушье
подволочное сажено жемчугом на бели на камке червчатой, саженье шубы
женской, сажено жемчугом с дробницею на бели, монисто золотое, цаты с
яхонтами и жемчугом, чело кичное с тем же украшением, переперы кичные
серебряные золоченые, ожерелье на цках золотых, серьги, жиковины женские-
все это, украшенное жемчугом и каменьями дорогими, монисто с крестами,
иконами и пронизками, запонки с переперами, чичаки золотые; мужское саженое
платье: ментени атласные с кружевом, а кружево сажено жемчугом, однорядки
скорлатные, колпаки-столбуны с жемчугом, чоботы, саженные жемчугом.
Упоминаются также в духовной сосуды золоченые через грань, на крышах у
которых были разные изображения: у одного -городок, у другого-птица; кубки
золоченые и незолоченые с пупышами, травами и достокановым делом, сосуды в
виде вола, лодки, петуха, рога, чары, ковши с литыми зверями и узорами,
мисы, блюда, блюдо лебяжье, блюдо гусиное, рассольники, горчишники, тарели,
ложки, ставцы, солонки, перечницы, уксусницы, сковороды золоченые. Из
завещаний можно иметь понятие только об одежде и столовом серебре, в
описании кончины Василиевой упоминается о креслах, на которых больной
великий князь сидел подле постели.
Мы видели вещи, поименованные в завещании княжеском; теперь взглянем на
завещание богатого купца, на вещи, которые в нем поименованы: "Благословляю
дочь свою Ульяну иконою Благовещения на золоте да другою иконою складною 12
праздников, серебром обложенною; да Ульяне же даю торлоп куний, летник
камчатный, шубку зеленую, ожерелье бобровое наметное, летник новый
мухояровый червчатый, летник изуфряный, кортел хребтовый белый. Другую дочь,
Анну, благословляю тремя иконами на золоте; даю ей лахань медную,
рукомойник, три котла поваренных, куб винный с трубою. Меньшую дочь,
Прасковью, благословляю пятью образами на золоте. Даю всем трем дочерям
своим восемь оловянников и кружек и мушором, да оловянничек медный, да судки
столовые оловянные, да четыре сковородки медные белые; теще своей дал шубу
кунью ветхую; дочерям-шубу кунью, шубу белью, однорядку лазоревую брюкишную,
охабень багровый, два ларца, коробью новгородскую, 9 блюд оловянных, четыре
шандана железных стенных да два шандана стоячих медных; дочери
Прасковье-котел медный пивной; дочери Анне - чарку серебряную, и цена чарке
два рубля". Герберштейн оставил нам краткое описание домов, которые, по его
словам, имели обширные и высокие сени, но низкие двери, так что входить
нужно было, непременно нагнувшись. В каждой комнате в переднем углу
находились изображения святых, или писаные, или литые.
В Западной Руси начальство препятствовало церковному суду, укрывая от
него преступников, и тем вредило нравственности. Назначенный митрополит
Иосиф жаловался королю, что многие из русских людей живут незаконно,
женятся, не венчаясь, детей крестить не хотят, на исповедь не ходят, а когда
он посылает за ними слуг своих, то войты, бурмистры, радцы, мещане не выдают
их на суд; король разослал грамоту, чтоб вперед этого не было. В уставных
грамотах державцам и тиунам жмудских волостей король говорит, что подданным
его в этих волостях урядники причиняют великие неправды и непомерные
тяжести, так что многие люди с земель своих прочь разошлись и земель пустых
много осталось. Относительно обычаев в Западной Руси дошла до нас запись
(лист) знаменитого гетмана литовского, князя Константина Острожского, данная
пред вступлением его во второй брак с княжною Александрою Слуцкою.
Принужденный отложить свадьбу по причине похода к Минску, князь Константин
обязывается вступить в брак немедленно по возвращении с королевской службы,
если только тому не воспрепятствуют болезнь или новое назначение от короля.
Родственники невесты обязаны дать за нею наличными деньгами тысячу золотых
червонных венгерских да приданое, приличное ее знатному происхождению,
стоящее не менее трех тысяч коп грошей литовской монеты. Князь Константин с
своей стороны обязывается, взявши деньги, записать жене вено на своих
отчинах, которыми прежде записания этого вена не может распоряжаться-другому
записывать их, продавать, дарить; вено должно состоять из третьей части всех
вотчин княжеских. Детей от второго брака князь Константин обязывается
держать так же, как и сына от первого-Илью: по смерти отца они получают
равную долю наследства с этим старшим братом. При исполнении этих
обязательств сторона неисполнившая обязана заплатить 8 тысяч коп грошей:
4000-другой стороне и 4000-королю.
Литература продолжала быть по преимуществу церковною, а мы уже видели,
какие вопросы занимали русскую церковь в княжение Василия, видели главных
деятелей при решении этих вопросов и труды их. В 1508 году преставился
знаменитый отшельник Нил Сорский, поднявший при Иоанне III вопрос о
монастырских имениях. Постриженник Кириллова Белозерского монастыря, Нил
провел несколько лет на Афонской горе и в монастырях константинопольских,
изучил здесь творения св. отцов пустынных, руководствующие к созерцательной
жизни, и, возвратившись в отечество, старался ввести эту жизнь среди русских
иноков; предание Нила ученикам дошло до нас; выпишем из него несколько мест,
из которых ясно будет видно направление учителя.
"Сие же от св. отец опасне предано есть нам, - говорит Нил, - яко да от
праведных трудов своего рукоделия и работы, дневную пищу и прочие нужные
потребы себе приобретаем. Делати же дела подобает под кровом бывающая. Аще
ли же не удовлимся в потребах наших от делания своего, то взимати мало
милостыни от христолюбцев, нужная, а не излишняя. Стяжания же, яже по
насилию от чужих трудов собираема, вносити отнюдь несть нам на пользу. Како
бо можем сохранити заповеди господни, сия имеюще: хотя7щему с тобою судитися
и одежду твою взяти, отдаждь ему и срачицу, и прочая елико таковая, страстни
суще и немощни; но должны есмы, яко яд смертоносен, стревати и отгоняти. В
купли же потреб наших и продаянии рукоделий подобает не отщетевати (не
убытчить) брата, паче же самим тщету приимати. Излишняя же не подобает нам
имети. А еже просящим даяти и заемлющих не отвращати, сие на лукавых
повелено есть, глаголет великий Василий. Не имея излише нужные потребы, не
должен есть таковый даяния даяти; и аще речет: не имам, несть солгал,
глаголет великий Варсонофий. Явлен бо есть инок он, иже не подлежит творити
милостыню; той бо откровенным лицем может рещи: се мы оставихом вся и в след
тебе идохом. Пишет же св. Исаак: нестяжание вышши есть таковых подаяний.
Сосуды златы и серебряны и самые священные не подобает нам имети, такожде и
прочая украшения излишняя, но точию потребная церкви приносити. - Наипаче во
время молитвы подобает подвизатися поставити ум глух и нем, якоже рече Нил
Синайский, и имети сердце безмолствующе от всякого помысла, аще и отнюдь
благ является, глаголет Исихий Иерусалимский. И понеже речено есть, яко
благим помыслом последующе, лукавии входят в нас: того ради подобает
понуждатися молчати мыслию и от мнящихся помысл десных, и зрети присно в
глубину сердечную, и глаголати: господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй
мя. И тако глаголи прилежно, аще стоя, или седя, или лежа, и ум в сердце
затворяя, и дыхание держа, елико мощно, да не часто дышеши, якоже глаголет
Симеон, новый богослов. А еже рекоша сии святии держати дыхание, еже не
часто дыхати, и искус вскоре научит, яко зело пользует к собранию умному. О
сущих в предъуспеянии и доспевших в просвещение рече (св. Григорий Синаит):
сиа не требуют глаголати псалмы, но молчание и неоскудную молитву и видение.
Святый же Исаак о сицевых высочайшая пиша, поведает тако: егда бывает им
неизреченная иная радость, и молитву от уст отсецает, престанут бо тогда,
рече, уста и язык и сердце, иже помыслом хранитель, и ум, чувством кормчий,
и мысль, скоролетящая птица и бесстудная; и не к тому имать мысль молитву,
ни движение, ни самовластие, но постановлением наставляется силою иною, а не
наставляет, и пленением содержится в час оный, и бывает в непостижных вещех,
иде же не весть".
Не раз упоминали мы о великокняжеском дьяке Мисюре Мунехине, который
долгое время заведовал делами Пскова. Как все Лучшие, грамотные люди того
времени, Мунехин питал сильную склонность к монастырской жизни; в 40 верстах
от Пскова, на немецком рубеже, отыскал он убогий, никем не знаемый монастырь
Печерский, стал о нем заботиться, ездить туда по праздникам со многими
людьми и кормить братию, распространил, обстроил монастырь, который с тех
пор, по словам летописца, стал славен не только на Руси, но и в Латыне, т.
е. в Немецкой земле, до самого моря Варяжского. К этому-то Мисюрю обращался
со своими любопытными посланиями Филофей, инок Елизарова монастыря; в одном
из них Филофей касается вопросов, которые особенно занимали тогда грамотных
людей. Мы видели, что и Максим Грек должен был вооружиться против веры во
влияние звезд; Филофей вооружается против того же: звезды, говорит он, не
имеют влияния на судьбу мира и людей; если бог сотворил злые дни и часы, то
за что же злые люди будут подвержены мучению? Не виноваты они, что родились
в злые часы; надобно уповать на вседающаго бога, а звезды не помогут ни в
чем, ни придадут, ни отнимут; Филофей утверждает также, что нет разности
считать годы от сотворения мира или от Рождества Христова; вооружается
против латинов; наконец касается значения Московского государства: два Рима
пали, третий есть Москва, четвертому не быть. Другое послание Филофея к
Мисюрю касается мер, которые умный дьяк употреблял против распространения
моровой язвы, а именно: он загораживал дороги, печатал дома, мертвые тела
приказывал хоронить в отдалении от города.
Владыки по-прежнему поучали, народ; летописец, описывая приезд
архиепископа Макария в Новгород, говорит: "Просветившись силою божиею, он
начал беседовать к пароду повестями многими, и все чудились, как от бога
дана была ему мудрость в божественном писании, так что все разумели, что он
говорил". Митрополит Даниил в послании к одному епископу определяет, в чем
должно было состоять пастырское поучение: "Не о себе учити или от своего
разума составляти что, но от свидетельства божественных писаний". Впрочем,
по свидетельству иностранцев, проповедь не была в употреблении; причиною
тому было опасение, чтоб проповедник не сказал чего-нибудь еретического. Об
этом свидетельствует и приведенное наставление митрополита Даниила, который
в собственных поучениях остается верен предложенному правилу: поучения эти
обыкновенно наполнены выписками из сочинений св. отцов. Зная отношения
Даниила, как осифлянина, к Вассиану Косому, мы не удивимся, встретивши в
одном поучении митрополита увещание к правительству действовать против
еретиков: "Подобает божиим слугам многое попечение иметь о божественных
законах и соблюдати род человеческий невредимо от волков душепагубных и не
давати воли людям, зло творящим. Осуждаются воры, разбойники и другие
злодеи; казнят людей, поправших и оплевавших образ земного царя; тем большею
ненавистию должно возненавидеть хулящих сына божия, бога и пречистую
богородицу. Блюдись от волков, блюдись от псов, блюдись от свиней, блюдись
от злых делателей, блюдись, да не разобьют и не съедят стада Христова, о чем
не малый дашь ответ на страшном суде Христове. Блюдись, чтоб, угождая людям,
не погубить себя и других". Любопытны в поучениях Даниила указания на
некоторые обычаи времени, например: "Великий подвиг творишь, угождая
блудницам, платье переменяешь, сапоги у тебя яркого красного цвета,
чрезвычайно узкие, так что сильно жмут ноги, блистаешь, скачешь, ржешь, как
жеребец, волосы не только бритвою вместе с телом сбриваешь, но и щипцами с
корнем исторгаешь, позавидовавши женщинам, мужеское свое лицо на женское
претворяешь, моешься, румянишься, душишься, как женщина... Какая тебе нужда
носить сапоги, шелком шитые, перстни на пальцы надевать? Какая тебе выгода
тратить время над птицами? Какая нужда множество псов иметь? Какая похвала
на позорища ходить? Мы не только носим шитые шелком сапоги, но даже под
рубашкою, где никто не видит, некоторые носят дорогие пояса с золотом и
серебром".
Популярность: 7, Last-modified: Mon, 09 Apr 2001 20:45:18 GmT