---------------------------------------------------------------
     © Copyright Сергей Кравченко
     Email: Artstory(a)bk.ru 
     WWW: http://home.novoch.ru/~artstory/Lib/Emp/index.html
     Date: 26 Apr 2005
---------------------------------------------------------------



    Оглавление


     Предисловие

     Часть 1. Утрата (862 - 1035)
     Предки наши
     Рюрик, Аскольд и Дир
     Вещий Олег
     Игорь
     Святая Ольга
     Святослав
     Дети Святослава
     Владимир
     Восход Красного Солнца
     Крещение Руси
     Дети Красного Солнца
     "Не скоро ели предки наши..."

     Часть 2. Кровь (1035 - 1224)
     Ярослав Мудрый
     Сукины дети Ярослава Мудрого
     Кровные братья
     Владимир Мономах
     "Тяжела ты, шапка Мономаха!"
     Алеет Восток

     Часть 3. Иго (1224 - 1380)
     Кара
     Наши новые начальники
     И мы подумали, что все изменилось...
     На Рижском взморье
     Как стать святым
     Будни ига
     Плач Ярославны
     Здравствуй, Москва!
     Маленькое лирическое отступление
     Конец чумы

     Часть 4. Новая Кровь (1380 - 1547)
     Начало странного века
     Василий Дмитриевич
     Василий Васильевич Темный
     Неисправимый Горбатый
     Василий Иоаннович
     Елена Глинская. Правление Женское
     Правление Боярское

     Часть 5. Империя N1 (1547 - 1584)
     Имперская Теория. Главный вопрос Философии
     Второе пришествие Иоанна Грозного
     Достойный повод выпить
     Империя N1
     Паранормальное явление, не замеченное нашим Писцом
     Нокдаун
     Заходите ко мне, девочки, на вечерний огонек!

     Часть 6. Перекресток четырех династий (1584 -- 1645)
     Царь Федор Иоаннович
     Царь Борис I
     Картины Смутного Времени
     Правдивая история Лжедмитрия I
     Царь Василий Шуйский
     Царство Польское
     Междуцарствие
     Михаил Федорович и отец его Филарет

     Часть 7. Раскол (1645 - 1689)
     Алексей Михайлович Тишайший
     Карьера благословенная
     Хмельная доля
     Чумное правление
     Страсти по Никону
     Наука соловецкая
     Царь Федор Алексеевич
     Буйные дети Тишайшего

     Часть 8. Вторая попытка (1689 -- 1725)
     Ротмистр Петр Алексеев
     Азовская прелюдия
     Вокруг Европы
     Казнь Стрелецкая
     Новый отсчет
     Мелкие детали
     Святой Антихрист
     От Мазепы до Полтавы
     Осколки Северной войны
     Воры
     Притча о Блудном Сыне
     Невский закат

     Часть 9. По инерции (1725 -- 1762)
     Екатерина I
     Петр II Алексеевич
     Теплая компания Анны Иоанновны
     Регент Бирон и дни Брауншвейгского дома
     Елизавета Петровна
     Петр III Федорович

     Часть 10. Третья Империя (1762 - 1862)
     Екатерина II Великая
     Прививка Просвещения
     Турецкая Война
     "День мой -- год мой!"...
     Большие дела
     Дама великой чувствительности
     Павел I Петрович
     Александр I Благословенный
     Рождественская Сказочка
     Николай I Павлович "Палкин"

     Часть 11. Гибель Империи (1862 - 1918)
     Главная Ошибка
     Александр II Освободитель
     Еврейский Вопрос
     Я пришел дать вам волю!.. А вы?..
     Александр III Миротворец
     Николай II Кровавый
     О Революция, любовь моя!
     XX век начинается
     Великая война
     Революция N2

     Часть 12. Игры последнего века (1918 - 2000)
     Красный террор
     Империя возрождается
     Ода Святому Иосифу
     Проверка на прочность
     Последний всхлип
     У смертного одра

     13. Заключение
     Звездное зеркало
     Россия, которую мы потеряли
     Если бы, да кабы
     Поучительное ретро
     Ну, а дальше-то что?

     14. Приложения
     Источники
     Правители Государства Российского


    Предисловие


     Мы говорим о нелегкой судьбе России и русского народа.
     Мы пытаемся найти причины русских бед и неустройств.
     Мы ищем врагов, ссылаемся на природные  условия, на военные напасти, на
превратности истории.
     Мы остаемся в привычных рамках самооправдания.
     Мы по-прежнему не хотим заглянуть внутрь себя...
     А  ведь  есть,  есть  у  нас  темы,  которые  неудобно  обсуждать. Есть
очевидные  обобщения,  которые  мы  опасаемся  сделать.  Есть документальные
факты,  которые   мы   до  сих  пор   комментируем  извращенно,   подчиняясь
традиционному мнению и твердой правительственной указке.
     Нам  легко грешить против истины  -  мы  ее  почти  не  знаем. Поэтому,
отчеканивая в диссертациях, что "...князь Игорь был далек от чаяний простого
народа...",  мы  оправдываем себя тем,  что  сами  половецких плясок  вокруг
пленного Игоря не плясали. И кажется нам, что предки наши - не люди, а почти
инопланетяне, и понять их уже нельзя. Так и не судим, и не судимы будем, а в
диссертациях с чистой совестью напишем - что кому задано.
     Оглядываясь на прошедшие века и тысячелетия, мы обнаруживаем там другие
одежды и технику, другую  музыку  и другой  уровень коммунальных удобств. Но
людей мы там  встречаем  все тех же, наших - знакомых с  детства руководящих
дураков  и  придурков,  обиженных  умных  и  честных,  ограбленных  работяг,
прославленных негодяев и забытых  героев.  Все, как сейчас. Человек меняется
очень медленно!
     Так  наберемся  же  духу  объяснить  Историю  страны нашей  простыми  и
понятными причинами. Вглядимся в лица и дела героев былых времен. Попытаемся
понять их мотивы, -  они не всегда были так уж величественны: под кольчугами
и латами, под царскими мантиями и  архиерей-скими ризами трепетали такие  же
слабые,  уязвимые  сердца, пульсировали такие же чувствительные  части тела,
как и у нас с вами, дорогие читатели. Не будем судить  их строго, - они жили
и умирали в страшные  времена. Не будем завидовать им, - не все так блестяще
отражалось  в лужах  и болотах древнего быта.  Но  не будем  и унижать  себя
преклонением перед  сомнительными  персонами старого времени, -  правдами  и
неправдами добились они величальных записей на бересте, пергаменте и бумаге.
     В нашем повествовании иногда будут появляться еще два автора - Писец  и
Историк.
     Первого  летописца звали вроде бы Нестор, хотя многие считают,  что это
образ собирательный, так сказать - союз писателей, составленный из грамотных
и полуграмотных монахов.  Задача у него была тяжкая и неприятная. Он  должен
был описывать события по  горячим  следам,  под  пристальным  княжеским оком
(вернее сказать -  ухом: ни  писать,  ни читать, ни считать князь  обычно не
умел, и приходилось летописцу вслух пересказывать новые летописные повести о
том, как он, батюшка, намедни за народ потно потрудился и славно попировал).
Труды  летописца   пошли  прахом.  Не   сохранилось   ни   одного  оригинала
"первоначальной летописи", четко датированных  хроник.  Только в 18 веке (!)
при Петре Великом  в  прусской столице Кенигсберге был найден так называемый
Радзивиллов   список  с  "Повести   временных  лет",  заботливо  сохраненный
педантичными  немцами. Вообще, почти все, что  удалось найти, - это  списки,
копии или цитаты и упоминания...
     Еще более важную, хоть и черную работу, выполнял младший брат летописца
- писец. На  нем лежала обязанность ездить с князем, а также  с кем попало и
куда   пошлют,  вести   всю  государственную  документацию,  горбить  вместо
типографий,  заменять  собой  все нынешние  телеграфные  аппараты,  печатные
машинки  и  компьютеры.  С  развитием  государства на  сутулые  плечи  писца
обрушилась тяжкая бумажная лавина, и он кряхтел, но тянул. В мелких писцовых
бумажках  дошла до нас не меньшая  часть живой  Истории, чем  в подцензурных
официальных  летописях.  Так   что,  собирательный  этот   первоисточник  из
пролетарской солидарности будет у нас называться в честь скромного труженика
гусиного пера - Писец.
     Второй  наш соавтор  -  это  великий русский историк  Сергей Михайлович
Соловьев, оставивший  нам  многотомный  академический труд, в  котором  чего
только  нет.  Тут и  библиография, и  дипломатическая переписка, и  забавные
случаи из придворного и народного быта. Историку нашему работать было легче.
Ездить  по полю брани  ему не приходилось  -  он только читал и читал  труды
Писца. И зашел он издали, от основания Руси, и честно писал обо всем подряд,
не  забывая, правда, что  живет в  Империи, служит Императору  и многолюдной
Императорской фамилии, что Москва -  праведный центр вселенной, и  нет греха
большего,  чем  в  этой  праведности  и  вселенском  достоинстве усомниться.
Рюриковичи у  власти уже не стояли, поэтому  подробности  их быта освещались
легко, -  лишь бы не  обижать каких-нибудь  сильных потомков, не разоблачать
церковных  легенд и, самое  главное,  - случайно  не опорочить  великую идею
строительства Империи. Но чем ближе дело  подходило к Романовым, тем скучнее
и теснее становилось  нашему Историку. Поэтому с какого-то момента  придется
нам его  дополнить  другими писателями, и он у  нас тоже станет коллективным
автором и собирательным персонажем.

     


    Часть 1. Утрата (862 - 1035)



    Предки наши


     Россия   как   государство   при  возникновении  была   осенена   двумя
непоправимыми   утратами  -  потерей  национального  руководства  и  гибелью
коренной религии. Эти утраты и сопутствовавшие им  сомнительные приобретения
нанесли  невосполнимый  ущерб  народному  духу, не  позволили  в  дальнейшем
сформироваться  национальному  стержню,  привели  к  череде  тяжких военных,
политических  и  нравственных катастроф. Итог  известен:  вялая,  столетиями
оскорбляемая и угнетаемая нация, вгоняемая  чуждыми правителями  и учителями
то  в  экстаз  самоуничтожения,  то  во внешнюю агрессивность, то  в наивное
построение  идиотских  конструкций -  на страх всему  человечеству,  на смех
всему  миру. Но люди на Руси частенько появлялись неплохие,  умные,  смелые,
благородные, а то и святые. Но отдельные люди - это еще не народ.
     Что  же это были  за  люди -  наши ранние предки на этой земле? Что это
была за Земля?
     Земля наша в основном пуста была. В Европе, Африке и Азии зарождались и
гибли  цивилизации, бушевали толпы, лилась  кровь, бурлила мысль,  строились
города, возводились гигантские статуи, маяки, пирамиды, работали библиотеки,
писатели и поэты в белых одеждах диктовали секретарям оды и поэмы, возносили
хвалу  Небу,  славу  и  проклятия - императорам.  Пифагор, Евклид,  Архимед,
Аристотель  -  да разве всех перечислишь?  - заложили основы наук. Александр
Великий,   Ганнибал   и  Цезарь  успели  завоевать  весь   мир  и  растерять
завоеванное. Вавилон, Афины, Рим и Карфаген испробовали на себе и предложили
на выбор все  формы  государственного устройства. Клеопатра и Антоний, Сафо,
Дафнис и Хлоя, Орфей  и  Эвридика,  Одиссей и  Пенелопа объяснили людям, что
такое любовь...
     Прошло пять тысячелетий -  пятьдесят веков цивилизации! Вот уже и устал
мир.  Вот  уже  прокатились  по  империям  и  республикам  волны  варварских
нашествий. Это молодые, глупые и злые народы пришли отнять и поделить  плоды
чужого труда. Уже и эти  дикари уселись в своих германиях и приобрели вполне
европейский вид.
     Уже и  боги устали. Уже не о чем было говорить им с людьми, -  все было
сказано. Уже придумали люди бога из своих. Уже и убили его.
     А у нас все еще ничего не было...
     Садись на  коня, поезжай от устья  Дона на  север. Вроде бы  где-то там
должна  быть Москва? Ан, нет.  Нету там  никакой  Москвы. И  не  доедешь  ты
никуда. Дорог нет. Тропинок нет, зверье, болота. И Дикое Поле не переедешь -
полно лихого народу, каких-то проезжих и кочевых всадников, которые съедят и
твоего  коня и тебя, сварят вас с Савраской в  походном котле, а то и сырыми
сжуют.
     Нет России, нет русских. Почти никаких нет. Степь. Лес. Волки. Медведи.
Кабаны. Кочевники.
     Впрочем,  если  тихо отыскать полянку  на окраине  леса,  присмотреться
повнимательней, то и  здесь можно обнаружить какую-то  жизнь. Только подойти
надо  очень тихо,  спрятаться  за толстый ствол  и не  хрустнуть  веткой, не
топотать и  не сморкаться -- а  то  распугаешь всех  людей. Они и  так здесь
прячутся не от хорошей жизни.
     Появились-таки люди в нашем краю! Слава Богу! Хоть и не учены, на лирах
играть не горазды, а нам - милы! Это же славяне, деды наши (не умеют они еще
до столька и досчитать, в каком колене). Что же  и  откуда занесло их в  эти
леса? Чего ж они  не  разъезжают гордо  в богатырских кольчугах по просторам
своей  необъятной Родины?  Чего ж  не оглашают посвистом молодецким  поля  и
реки? А не на  ком им разъезжать. А нету у них в достатке железа на кольчуги
и копья. А помалкивают они, чтобы не навлечь на себя злых, наглых, сильных и
совсем уж тупых ребят. На конях, в кольчугах, с посвистом.
     А пришли сюда славяне невесть откуда.
     Почему вообще народы двигают с места? Одно из двух. Или на старом месте
совсем плохо, голодно, опасно, дико.  Или поверят какому-нибудь рассказчику,
что вон  за  теми  горами, мужики,  есть страна Ковыляндия,  и там работать,
мужики, не надо - все  само растет  прямо в  ковылях, а злой человек туда не
доковыливает  - не знает пока  дорог.  И можете вы там  жить - не  тужить  и
строить помаленьку хоть коммуну, хоть светлое царство, а хоть и Империю. Вот
и переходят-перебродят мужики на новое место. Но и тут все  то же. Еды мало,
работы много, гостей - поесть, попить и  с собой увезти -  хоть каждый день.
Но ковыля, и правда, полно. И еще хорошо, что лес рядом, можно перепрятаться
от гостей.
     Пока другие славяне  влезли в самый центр Европы, воевали там и строили
города,  наши  охотились,  собирали  мед,  варить и  сытить  его  научились,
торговали воском и мехами, выезжая ненадолго к город-ским соседям. И вовремя
прятались обратно на опушку, перебегали, пригнувшись, опасные ковыли.
     У   такого   народа  волей-неволей  воспитываются  оригинальные   черты
национального характера.
     1. Чувство простора: вон, сколько леса и ковыльной степи.
     2. Чувство смирения: вы к нам в гости - полюбить-пограбить,  а мы к вам
нет, мы дальше в лес.
     3.  Чувство осознанной  нелюбознательности: что нам  в ваших городах да
науках? - мы в белку и своим умом попадем.
     4.  Любовь  к созерцательности  и пассивному  рассуждению:  когда почти
нечего терять, а лезть в драку неохота, то суждения рождаются незамутненные,
абстрактно  честные  и  точные,  но  и  почти бесполезные. Язык  формируется
сложный, красивый, многозначительный и неторопливый.
     5. Любовь к труду: грабить  не  умеем, кто же  нас прокормит, кроме нас
самих? Хорошее это чувство - живи себе, работай. От трудолюбия происходит  и
миролюбие. Да разве ж дадут пожить?
     6.  И  вот еще одно,  досадное Чувство зародилось у нас  и окрепло. Это
проклятое Шестое Чувство  так и поведет  нас  сквозь  века. Чувство зависти.
Великой и бессильной зависти к соседям. Великой,  потому  что  очень  велика
была разница в  жизненных  удобствах  между  ненавистным  уже тогда  городом
Парижем и нашей коммунальной  полянкой.  А бессильной  потому, что как-то не
хотелось и боязно было, добираясь до Парижа, выходить в лаптях во чисто поле
и  молодецким  посвистом  да  медвежьей  рогатиной  побивать жуткую скифскую
конницу да генуэзскую  панцирную пехоту.  Чувство наше разрослось,  источило
нас, вошло в наши законы и правила хорошего тона.
     Чувство чувством, но жить как-то надо было. И заметили мы,  что у  всех
благополучных народов особой статью и умом отличаются их начальники - статно
сидят на  белых  конях,  рубят,  не задумываясь, головы  ближним и  дальним.
Следовало  и  нам  таких  начальников  назначить.  Следовало,  но  никак  не
назначалось.  Чувство не давало. Это  что ж, соседа  неумытого  -  в  князи?
Не-ет! Тяжко даже вообразить.
     И  надумали мы  такое, чего  никто  нормальный  даже в те  глупые  годы
придумать не мог. Мы  стали  звать начальников с улицы.  Приходи хоть первый
встречный и правь!..
     Другие  народы строго следили  за достижениями своих соотечественников.
Четко устанавливали  для них  правила  движения  по  служебной  лестнице: из
базарных  крикунов  - в трибуны,  из  кухонных  склочников  -  в  судьи,  из
анекдотчиков - в сенаторы и  квесторы.  А  там уж, если  от  человека выгода
видна была, то и в диктаторы, в сатрапы, в консулы, в короли,  в императоры.
Сделал карьеру на пользу  народа - руби теперь нам головы, батька, секи нас,
только не оставляй.
     Такой  пример  служебного  движения захватывал  юные  умы и чувства.  И
развивались эти умы, - уверяет Историк, - и совершенствовались чувства. Всем
становилось хорошо.
     А мы показали нашим  юным, что рыпаться не надо. Что все равно, править
ты, пацан, не будешь. А  пороть тебя будет чужой и непонятный дядька. И прав
у нас всегда будет чужой, заграничный, умный  каким-то не  нашим умом. Какое
нравственное  ускорение  мы могли  получить, вот  так начиная свои  скромные
лесные карьеры?
     Итак, с начальством  прояснилось - давай  сюда,  кто хочет.  А  кто  же
захочет - в  глушь, в лес,  в грязь, в  отрыв от александрийских библиотек и
римских  бань,  от помпейских  лупанариев, где  все  проститутки  - с высшим
образованием и чешут гекзаметром на пяти языках? На первый взгляд - никто.
     И никто  бы  и  не пошел к нам в начальники. Но было одно дело, которое
всех  к нам привлекало, да поднять его  в  одиночку никто  не мог. Дело  это
называлось  -  Большая  Дорога.  Через  наши земли,  так  бессмысленно  нами
занимаемые, проходили три Большие Дороги - Днепр, Дон и Волга. Две последние
- это на будущее, а первая всем уже тогда очень нужна была. Не в том смысле,
чтобы по ней удобно было ездить из слегка цивилизованных скандинавских стран
в безмерно цивилизованное  Средиземноморье, а затем,  чтобы  за проезжающими
внимательно наблюдать. Брать с них налоги, пошлины (раз уж они решились и по
этой  Дороге пошли). Сильно эта  Дорога была выгодна в хозяйстве, а никто ее
по-настоящему не контролировал. Мелкие банды набегали, выслеживали и начисто
грабили купцов, ели их сырыми. У спасшихся пропадала охота ездить с товарами
и за товаром. Умные бандиты понимали, что брать надо не все, а только часть,
чтобы охота оставалась и на следующий заезд. Для постоянного высокодоходного
надзора  за  этой золотой жилой прямо здесь надо  было и  жить. Да еще нужно
было заручиться содействием  здешних славян,  чтобы  работать спокойно,  без
оглядки на ковыли.
     Гости,   которые  объедали  славян  (с  севера  это  были  "варяги"   -
скандинавы, прибалты,  с востока - хазары), присматривались к Днепру, но без
плотной оккупации его берегов наладить дохода не могли.
     Славяне,  выгнав  как-то   варяжских   гостей  за   порог,  решили-таки
укрепиться  -  выбрать  начальника.  И  вот здесь  проснулось  Чувство и  не
позволило нам свободно, равно и  тайно  проголосовать за своих. В  отчаянном
помрачении  и досаде кинулись  славяне за отъехавшими гостями,  извинились и
позвали их назад. Не в гости. Насовсем.
     - Ладно-ладно, - быстро согласились варяги, - только столица наша будет
не в лесу, а в узловой, горячей точке - на  Ладоге, на самом крутом повороте
Большой Дороги. Здесь  приходилось корабли  посуху перетаскивать из Днепра в
северные реки и обратно; здесь удобнее всего было уговаривать купцов.
     Дружной ватагой двинули славяне за новыми хозяевами, резво поворотились
к лесу задом, ко князю передом. И не заметили,  как  вышла из  ковыля седая,
прозрачная  тень,  как  привязала  конец красной  нитки к дубовому  сучку на
покинутой  полянке, как кинула клубок нам вослед.  И судьба наша  покатилась
этим  красным  клубком, пролегла красной нитью -  с кочки на кочку,  полем и
болотом, вкривь и вкось.

    Рюрик, Аскольд и Дир


     Было это  в  862 году. Тогда, ровно за тысячу лет до отмены крепостного
права, славяне попали  в первое  свое, добровольное, рабство. Теперь за  них
думали  на чужом языке. Теперь ими владели.  И никто  у  них  не  спрашивал,
нравится им это владение или нет.  Владетелей звали Рюрик, Синеус и  Трувор.
Эти три брата  бандитствовали в Прибалтике, но удержаться против тамошних не
смогли.  Новое владение казалось перспективным. Поэтому и братьев  через два
года осталось меньше - один Рюрик. Синеус и Трувор вроде  бы сами  умерли от
неизвестной славянской болезни. Но мы-то знаем, что это за болезнь. Это наше
родное Чувство! Делить на  единицу  Рюрику стало не в пример сподручнее, чем
на три...
     Что же у нас получилось с варягами?
     Они пришли небольшой дружиной, оккупировали нас поначалу мягко.
     Не стали  навязывать  нам  свой язык. Не  стали  проводить  классовых и
национальных чисток.  Дань  брали ту же -  гостевую. Да и боги у нас с  ними
были похожие. На каждый случай - свои.
     И править они стали  приятно и  жестко  - не пикнешь.  Сунулся какой-то
Вадим бунтовать в Новгороде, построенном  для контроля истоков Днепра, убили
его, вырубили пол-Новгорода, перенесли туда столицу.
     Русские (а именно  племя Рюрика называлось русью) принялись за освоение
Большой Дороги. Простого контроля  Днепра в  одной точке  было недостаточно.
Стало известно, что на юге есть еще одно место, удобное для мягкого грабежа.
Вроде  бы  там Днепр растекается  по  каменистым порогам. Крупная  лодка  не
проходит, ломает  дно.  Вытаскивают купцы лодки на тот  берег, где засады не
видать, и перетаскивают на чистую воду. Хорошо бы в том месте сесть на обоих
берегах, понаставить лавок и ларьков, чтобы купцы сами к ним заворачивали.
     В  866  году  (через  четыре  года  после  назначения  Рюрика,  -   как
стремительно понеслись события на Руси!) двое его подручных, Аскольд  и Дир,
собрали шайку  из родни  и отпросились вниз по Днепру  - в "греки". Знал  ли
Рюрик о  Порогах или это была разведка,  но Аскольд и Дир  нашли  в низовьях
великой  реки полузаброшенное  поселение, контролируемое  хазарами.  Городок
стоял удобно и  назывался в честь одного из покойных основателей - Киев. Был
Киев воровским притоном. Здесь околачивались искатели приключений, отсюда во
все края расходились шайки. Сюда тащили награбленное добро.
     - Всегда на краю Руси находилось такое  лихое место  - вздыхал Писец, -
то Киев, то Тмутаракань, то Берлад...
     Аскольд и Дир шуганули хазар. Быстро договорились с местными бандитами.
Недовольных вырезали.  Наладили  дело. Сюда к  ним  уже и  люди побежали. На
волю. От Рюрика, от хазар, от славянских лесных костров.
     Куда  столько  народу  девать?  Как куда?  -  куда  всегда  -  в  землю
обетованную,  на  Царьград!  В  200   лодках  поплыли  к  Царьграду  (Он  же
Константинополь, он же потом  и  Стамбул). Там по непогоде  их  благополучно
перебили.  Аскольд  и Дир благополучно же  вернулись в Киев,  решив проблему
перенаселения.
     - А случилось это, - запел нам под  баян Писец, - чудесным появлением у
стен Царьграда Богородицы!
     - Да, да! - подтвердил Историк.
     -  А  вы  ее  сами  видели,  или  как?!  -  строго  спросил  я,  и  они
стушевались...
     И стали Аскольд да Дир в Киеве жить-поживать, про Рюрика не вспоминать.
Но так не договаривались. Звали на  Русь - на всю Русь!  - семейство Рюрика.
Никаких Аскольдов и Диров не предусматривалось.
     От  досады ли, от  болезни славянской или еще почему, но  скончался наш
первый  батька Рюрик в 869 году от рождества  Христова. Ни про какого Христа
не знаючи. Остался у Рюрика один, маленький совсем сын - Игорь.

    Вещий Олег


     Править  стал  Олег, боковой  родственник Рюрика.  Это  был тот  самый,
пушкинский Вещий Олег, крупный полководец. С мелкой дружиной он сразу двинул
на  юг.  Все  племена, жившие без  начальства,  присоединил к себе.  По пути
настроил городов. И даже один из  них областного значения  - Смоленск. Везде
посадил  своих воевод с малыми  оккупационными  гарнизончиками. Олег  создал
Киевскую Русь  - огнем  и мечом  присоединил те славянские племена,  которые
пока еще себе начальников не желали...
     - Ну, почему же - огнем и мечом? - заупрямился Историк.
     - А вы у Писца спросите, записал бы он, что народ  радостно выползал из
ковылей и  славил батьку народными песнями, девок ему предлагал,  хлеб-соль?
Записал бы?
     - Первым делом бы записал! - гордо признался Писец, и Историк отстал...
     Добрался Олег и  до Киева. Лодки  с основной дружиной спрятал в засаде.
Спецназ на нескольких лодках прикрыл брезентом, подогнал к пристани. Послали
за  Аскольдом и  Диром: вот, мол, приплыли ваши земляки,  гостинцы,  приветы
привезли с милого севера в сторону южную. Два лопуха, забыв за собой измену,
наперегонки и без охраны потрусили к реке за гостинцами.  Стянули брезент. И
вот уже  "родня"  их окружила.  Стали разбираться. Олег  напирал на  родовое
право.
     -  Вы, ребята,  - говорил  он, - не княжеского роду, с вами договора на
владение Русью не было. Я - другое дело. Да  вот у нас на ручках  и  Игорек,
Рюриков сын, он тоже  имеет право Русь  иметь. А вам,  ребята, изо всей Руси
остается только, сами  знаете, сколько  на сколько и сколько  в глубину. Чем
отнекивались Аскольд и Дир, неизвестно.
     - Ты чего не записал? - спросили мы у Писца.
     - А чего тут записывать? - обычный базар, - резонно ответил он, - слова
говорились  грубые,  все мать, да  мать,  -  только  и удалось записать, что
присвоил Олег Киеву почетное звание "Мать городов русских"...
     Короче, порубали Аскольда и Дира прямо здесь, на глазах у Игорька. Урок
этот,  как  нам  потом расскажет Писец, пошел младенцу впрок.  А  похоронили
Аскольда и  Дира на бугре, и могила  их известна  киевлянам по сей день,  но
называется почему-то только Аскольдовой. Будете в Киеве, заходите.
     Почти  40 лет провозился Олег со славянами, все их присоединяя да миря.
Организовал  правильное  финансирование  своей варяжской дружины,  установил
четкий контроль Дороги, завел неусыпный догляд в сторону ковылей. В 907 году
решил  подумать и о  душе - двинуть на  Царьград. Вызвал Писца, объяснил ему
историческую  важность  задачи,  игнорировал  его мольбы  не  трогать  оплот
православия, строго указал, что он и  своих-то, языческих волхвов про смерть
от коня не слушает. Ушел Писец  в поход собираться - перья острить и чернила
квасить, к  иронической  фразе  "Как  ныне  сбирается Вещий  Олег..."  рифму
подбирать. От  отеческого напутствия и угрозы цензурой Писец  стал  писать о
походе Олега величественно и условно.
     У Аскольда и Дира было 200 лодок? -  пишем: у Олега  - 2 000. Сажаем  в
них... ну,  скажем, по  40  человек  (тогда и белок и  девок  любили считать
"сорокáми"). Итого получается 80 тысяч! Увидав такой флот, греки испугались,
заперлись  в Царьграде,  вход в  бухту,  проникающую  в город,  перегородили
толстой цепью.
     - Золотой! - потупившись, вставил Писец.
     Стали   варяги   да  славяне  по  обыкновению  все   деревушки   вокруг
Константинополя  грабить и  жечь.  Потом  Олег  придумал  красивую  шутку  -
поставил лодки на колеса и под парусами двинул на Царьград!..
     Представим  себе  технику  этого  дела.  Возможно,  Олег   заранее  все
подготовил - оси, колеса, крепления, рули для колес. Но это маловероятно. Он
заранее не  знал  ни местности, ни  погоды. А  была бы грязь? - тут бы он на
своих  парусных  телегах  и приплыл.  Скорее,  придумал  Олег  эту  танковую
операцию на месте. Колеса и оси поснимали  с телег в ограбленных пригородах,
прикинули  ветер  -  с  ветром  повезло.  Рулей   не  было,  толкали  лодки,
подправляли  вручную, тормозили лаптем. Картина  получилась  величественная.
Греки  сразу капитулировали.  Выслали  князю  хлеб-соль, вино.  Отравленные,
конечно. Опытный Олег вино вылил в бухту, хлеб-соль выбросил на дорогу.
     - Так,  -  прижал  я Писца,  - где в этот  раз была ваша Богоматерь? Не
могла ветра  наслать в  бейдевинд?  Даже  отравить дикаря  по-человечески не
захотела!
     - Милосердна еси... - залепетал Писец. Заврался, в общем.
     Как  бы  то ни было, прибили для страха  Олеговы дружинники свои старые
щиты на ворота Царьграда, новых, золоченых набрали у  местных  оружейников и
ювелиров. Обложили Византию налогами,  данями, придирками всякими: нам тут и
ездить, и есть, и пить, а паруса нам на обратную дорожку шейте шелковые! Еле
выпроводили  Олега восвояси.  По рассказу нашего Писца, все лодки сидели  по
ватерлинию от золотишка и трофейной мануфактуры.
     -  Поэтому, - подсказал  я,  -  славянское  войско обратно  всю  дорогу
ковыляло пешком. Возразить против логики наш Нестор не решился, хотя сам при
князе, конечно, плыл под шелковым парусом...
     Олегу удавалось кое-как контролировать  Царьград 5 лет. За  это время в
переписке с хитрыми греками он добился заключения целой международной хартии
из 12  пунктов, -  почти  все в свою пользу. Греки кряхтели,  но не упустили
случая  подползти  к Олегу  змеей:  дескать, давай,  князь, мы  тебе  еще  и
церковные дары  посылать будем. И со служителями, чтобы объясняли, как этими
дарами пользоваться...
     - Дары? Дары давайте, - вяло согласился престарелый Олег.
     -  А ты куда смотрел,  ученый?! - полез я на Писца,  - почему князя  от
греков не предостерег?
     - Не расстраивайтесь, тезка,  - вмешался Историк, - он же и сам грек. -
Пришлось мне рассерженно замолчать.
     Осенью  912 года, в грустную  поэтическую погоду пошел  Олег  проведать
своего  покойного  коня, кости  которого валялись в поле. Ну,  и дальше  все
вышло по Пушкину...
     43 года прокняжил Олег, протомил Игоря Рюриковича...
     Здесь Историк стал покашливать, елозить в кресле и как-то подозрительно
поглядывать на Писца.
     - Понимаете, - начал он,  - тут в летописи содержится неувязка, которую
отечественная  история  никак  развязать не может.  Записано, что Олег  стал
править сразу после Рюрика, то есть в 869 году, и правил 33(?!)  года. Игоря
женил на  Ольге в 903 году. Убийство  Аскольда и Дира Игорь наблюдал с рук -
еще ходить не умел. Получается, что либо Олег правил с 879, а не с 869 года,
либо правил 43, а не 33 года. Вот и Вы пишете - 43! Вы как изволили считать?
     - Я изволил считать на калькуляторе CITIZEN-411. От 912 отнял 869. А Вы
как изволили?
     - А я не считал,  я  у него прочел, - кивнул  Историк на притихшего под
иконостасом Писца.
     - А, ну с ним мы сейчас разберемся! - страшно обернулся я.
     -  Молви, брат Гусиное Перо, какой матери промыслом на этот раз  ты нам
исказил факты по делу?
     - Не матери, не матери, - стал отпираться и заискивать Писец.
     -  Когда  скончался от змия  поганого  батюшка Олег, был великий стон в
Земле русской, на небесах ходили сполохи...
     - Ты покороче давай, не задерживай следствие, писатель...
     - Ну, в общем, по Олегу все цифры правильные. А как стали мы в 903 году
матушку нашу святую честную деву  Ольгу  за Игоря  сватать, то засумлевалась
она, не стар ли Игорь.  А было ему  36 годков. И тогда переписали мы еще раз
сватью грамоту во  Псков.  "Пиши: ...  а молодцу-то нашему - 26-я  весна!" -
велел мне князь великий, светлый, сияющий аки диамант небесный и....
     -  Понятно, - успокоились мы с Историком, наливая Писцу сброженный мед,
- втерли очки девке!

    Игорь


     Игорь воспитывался Олегом неправильно. Жестокостям всяким  его обучили,
а доблести и чести
     преподать не собрались. Во  время похода на Царьград Олег Игоря оставил
на хозяйстве с молодой женой Ольгой (четыре года как женаты).
     -  Оля  эта,  -  раньше  времени  стал  заплетаться  Писец, -  была  не
подарок!..
     Но вот досталась Игорю Русь.
     -  Давайте  объяснимся  наперед,  - предложил Историк,  - Игорь  мог бы
ничего  и не получить, если бы  от Олега, Рюрика  и даже Синеуса или Трувора
остался хоть кто-нибудь старше Игоря.
     Тогда, поначалу  Русь  наследовал старший  в  роду, а  не  старший  сын
правящего князя. Поэтому и Олег заступил на княжество. И это правильно, - не
пришлось  дружине  возиться с  ползунками.  Этот старый  закон  наследования
происходил, видимо, от того,  что бродячая жизнь варяжских  шаек не очень-то
располагала к законному размножению. Кто был чей сын, вспоминалось с трудом.
Зато и правили всем родом. Каждому  Рюриковичу старались хоть на время, хоть
захудалый какой городок, а дать, - с последующим возвратом в общий котел для
новой дележки...
     Засел Игорь в  Киеве  на  33 года.  Правил  дурно,  с  Писцом не ладил,
значения  ему не придавал, хоть и был за невесту должен. Поэтому  и записали
про Игоря в летописях только  пять раз  за треть века, да  и то с незаметной
тогда издевкой.  Славяне  стали  от  Игоря  ховаться в  ковыли,  от  налогов
отлынивать.  С  подвигами тоже как-то не  заладилось. Двинул было  Игорь  по
проторенному  пути  на Царьград,  да греки  перехватили его малую  шайку  по
доносу  болгарских  побратимов и попалили лодки  прямо в  море греческим  же
огнем  -  ракетами  "корабль-корабль".  Под  конец  бесславной карьеры Игорь
набрал  огромное   смешанное   войско   из   печенегов,   славян,   варягов,
дополнительно  приглашенных на грабеж, и "покрыл  все море кораблями". Греки
сосчитали все это и выслали Игорю встречное предложение: дань -  по-старому,
Олеговы  договора  -  в силе, миру  - мир, дружба навек. Жадный,  трусливый,
неприятный Писцу  Игорь суетливо,  не по-рыцарски  согласился.  Деньги  взял
тайно   от  дружины.   Наемников  отпустил  грабить  Болгарию,  позволил  им
поживиться хоть за счет неверных другарей.
     Пока он так бесславно гулял, наши в ковылях совсем разболтались,  уже и
забыли, как дань платить. Пришлось Игорю с дружиной лично заниматься грязным
делом. Пошел он к древлянам сразу после войны в 946 году. Собрал дань. И тут
дружинники, не солоно похлебавшие черноморской водички, напомнили князю, что
с дружиной принято делиться чуть  ли не  поровну!  Ох, как не хотелось Игорю
делиться, а пришлось - лес кругом! Тут Чувство и вскипело. Пошел Игорь назад
к древлянам малым отрядом, с несколькими совсем  уж приближенными шестерками
- по-новой  дань собирать. Наши  древляне  были  люди, конечно,  забитые. Но
все-таки  до  нас им было еще 1000 лет унижаться, и они  Игоря убили.  Не со
зла, а по справедливости.
     - Здесь, братие, - темна записана весть, - молвил Писец...
     - Ну, что опять такое? - насторожились мы с Историком.
     - Уж вы сочли, что Игорь явился на свет Божий лета ...э ...867-го,  - с
трудом перевел  наш архивариус  привычное  исчисление от  сотворения мира на
дату от Рождества.
     - Считайте, сударь, - косясь на калькулятор, понял Историк.
     - 946 -- 867 = 79!
     - Верно,  верно! Стар был  батюшка. На  коня всходил  по отрокам  -  по
спинам, плечам, головам. Потому  и доли требовать посмели. Потому и почил от
малой древлянской грубости.
     - Потому и Ольга при таком муже бешеная была, - заключил я.

    Святая Ольга


     И  вот осталась, значит, Ольга вдовой, что-то около 58  лет от роду. По
идее, ей никакой власти не светило. Но был у
     нее от Игоря сын Святослав, а других  никаких Рюриковичей от походов да
пиров  не сохранилось. По закону, Святослав должен был  подрасти и  вырезать
побольше древлян.  Закон кровной мести успешно  действовал тогда  не  только
среди  справедливых  горских народов.  Но  у  Ольги  и своего  Чувства  было
предостаточно: подсунули ненового мужика, скотину, жадину, сквалыгу и труса,
и теперь - вдоветь? Ольга решила  действовать сама,  то есть мстить. А тут и
древляне напросились. Они посовещались и приняли наглое  решение. Предложили
Ольге в мужья своего лесного князя Мала, чтобы Святослава потом по-тихому от
власти оттереть. Приодели  20 своих видных ответственных товарищей и в лодке
послали в Киев. Те приплыли и послали сказать о себе Ольге. Не икалось же им
у Аскольдовой пристани!
     Ольга сообразила  мгновенно: а оставайтесь-ка,  братья-славяне, в своем
корабле, а завтра с  утра мои дружинники вас с  честью внесут  прямо на  мой
двор.  Круто!  Почетно! Олег  на  Царьград  катился в лодках под горку и  по
ветру, а мы пойдем по рукам и на горуБудет о чем рассказать в ковылях! Утром
пришли красивые, приодетые, безоружные  ребята. У  всех хлебосольные улыбки,
чистые  руки,  холодные  головы,  маузеров  не  видать.  Взяли  лодку  с  20
пассажирами (значит, было носильщиков человек 50-60!), понесли потихоньку, с
перекурами и осмотром киевских достопримечательностей:
     - Ну, Аскольдову могилу, гости  дорогие,  вы уже  видели!.  Это главная
наша улица  - Боричев Взвоз (ныне  Алексеевский  спуск -  С.К.).  С этой вот
площадки открывается прекрасный вид на Подол...
     Принесли гостей на княжий двор. А  тут  все в цветах, столы с заморской
посудой, еда  - названий не  знаем!  Коврами невиданными устлана вся  земля!
Бережно опустили лодку с послами  на  ковры!  И  тут,  -  ах! Все посольство
вместе  с лодкой проваливается в  прорвуОказывается,  коварная и злопамятная
Ольга,  пока гостям морочили  головы музейными редкостями, велела вырыть  во
дворе волчью яму  и прикрыть ее  коврами.  Могла  она их, конечно,  и просто
порешить  на пристани, но ей, уже  вкусившей византийской тонкости, хотелось
красиво поиздеваться. При этом она  не  забывала внимательно  следить, чтобы
наш  ненадежный  друг  Писец  все  записывал  правильно  и красочно.  И  он,
испуганный  кровожадностью  своей  хозяйки,  строчил  -  не  успевали  гусей
ощипывать!  Он помнил свой грех! - а ну, как Ольга  узнает, что он  так и не
сумел, в конце концов, скрыть десятку из ее возраста?!..
     Тем временем, казнь византийская продолжалась. "Довольны ли вы  честью,
сваты дорогие?"  - ласково аукнула  Ольга  в яму.  "Ох,  хуже  нам  Игоревой
смерти!" - чест-но отвечали те,  кто еще мог говорить. Ольга удовлетворилась
ответом и милосердно велела засыпать сватов живьем.
     Ольге развлечение понравилось.  Вот затейница! Было в  ней  много новых
оттенков Чувства, которые  она по-матерински прививала славянам. Послала она
послов к древлянам.
     - Ну все, мужики, квиты! Шлите теперь настоящих сватов. Но только самых
высших ваших начальников!
     Древляне  насторожились было, но выпили медку и поверили.  А и  как тут
было  не  поверить будущей  святой? Послали  сватами  весь цвет  древлянской
знати.  Хоть  и  славянских, но как  бы  князей.  Истопила  им  Ольга баньку
по-белому.  Сваты не обиделись на намек, а  приняли даже за честь. С тех пор
на Руси попариться в гостях в бане считается уместно и шикарно!..
     Вы  уже  догадались?  Правильно!  Банька  загорелась  от  неосторожного
обращения диких древлян со сложным банным оборудованием! А  кто двери подпер
кольями да валунами  - чистыми  руками и с холодной  головой  - про тех  наш
Писец дрожащий записать побоялся. Все свалили потом на святую нашу бабу Олю.
     Но Бог, которому так крепко еще послужит Ольга, уже тогда любил троицу.
Поэтому,  пока  пожарные  тушили   баню  и  прятали  в  карманы  оплавленные
древлянские  побрякушки,  Ольга   уже   диктовала  нашему  пернатому  брату:
"Согласна брак тчк еду свадьбу зпт а в том месте, где мужа моего старенького
порешили,  соберите меды и закуску -  буду перед свадьбой тризну (языче-ские
поминки) справлять, чтобы с этим делом покончить".
     Обрадовались наши предки (вот наивная славянская душа!), -  навезли еды
и  питья, суетятся, в  дудки  играют.  Посетила  Ольга могилу  мужа,  велела
насыпать курган, - сразу и насыпали, торопливо  рыли землю  руками, носили в
шапках и подолах. Стали есть, пить, постепенно переходя к теме свадьбы.
     - Что мы  все о грустном? - намекали  местные, вот же  мы  к вам  уж  и
вторых сватов засылали, а, кстати, где они, князья наши?
     - А следом  едут  с  командой гостей со  стороны невесты  и неподъемным
приданым, -  честно  отвечала  Ольга.  Приданое!  Это было по-нашему! Ура! -
закричали древляне, а  некоторые, самые пьяные,  даже  замычали  "горько!" и
полезли к княгине целоваться.
     - Так  выпьем же  за  древлян - драгоценное  звено  в  цепи  российских
народов! - казенно,  но и с  намеком,  непонятным  во  хмелю,  провозгласила
Ольга. Отходя в сторонку,  она улыбнулась своим отрокам: "И вы пейте!" То ли
это был условный сигнал, то ли варяги спутали "пейте" и "бейте", но вскочили
они с лавок и вырубили всю родню жениха, всю его пьяную свадьбу.
     Вернулась  Ольга в Киев и, собравши войско,  честно объявила  древлянам
войну.  Так на Русь впервые вползла змея геноцида. Весь народ древлянский  у
кровавой  Ольги виноват был в падении  с  коня ее старого маразматика Игоря.
Целое племя славянское, с женщинами, стариками и детьми, должно было умереть
по бабьей  злобности. И не  месть это уже была.  Как  споет  нам  дальше наш
Писец,  только  со  смертью  Игоря  и  открылись  Ольге шикарные заграничные
возможности. Это  просто здорово, что Игорь был  таким старым, а то пришлось
бы Ольге всю  жизнь  в тереме куковать - по заграницам  не шастать. Так что,
пила Ольга славянскую кровушку просто из гастрономического удовольствия.
     Поход на  древлян был стандартным  и официальным.  Впереди  -  законный
князь  Святослав на смирном коне. Выехали в поле, кинул Святослав игрушечное
копье в сторону древлянских  позиций, поцарапал коню ухо, упало копье в ноги
Савраске, ободрало копыто.
     - "Детеск вельми! - объяснил Писец. - Четырех лет".
     - Так от кого он у Ольги, если Игорь умер в прошлом году 79 лет, а он у
тебя все еще "детеск"?
     Смолчал Писец, но по глазам было видно, что знает...
     Тут  воевода  Свенельд закричал: "Потянем,  дружина! Князь  уж  начал!"
Потянули. Но по-честному у  них  получалось  хуже, чем  по-хитрому.  Осадили
древлянскую столицу Коростень. Застряли  на все лето.  Тогда Ольга  написала
осажденным, что мне вас, братья-славяне, жалко; кушать у вас поди уж нечего.
Так отворитеся-отопритеся.  Бить не буду. А возьму малую дань. Не белкой, не
куницей, а по три воробья да по три голубя с хаты.
     -  Всего  и делов? - обрадовались  недобитые. Переловили птицу, вынесли
Ольге: вот тебе, матушка, все, что у нас осталось, бери!
     Взяла Ольга птичек, привязала к их лапкам мешочки с импортным греческим
огнем и отпустила несчастных пернатых по домам.  Дома  эти, как мы понимаем,
сразу  и загорелись.  Люди кинулись  из  проклятого города.  Отроки  Ольгины
проявили отвагу  на пожаре - порубали  погорельцев.  На  уцелевших  наложила
милосердная Ольга тройную дань - два  раза на благоустройство  города Киева,
один раз - себе в карман. Так погиб город Коростень. Но потом  возродился из
пепла   и   сейчас   радует   гостей   на   середине   популярного  маршрута
Киев-Чернобыль. Приезжайте, не пожалеете!
     Историк  очень   хвалит  Ольгу,   называет   ее  мудрейшей   из  людей,
"нарядницей", заботящейся  о  строе земском.  И правда, все земли славянские
Ольга  объехала, там установила дань,  там - оброк, там - урок,  - что  к ее
следующему наезду приготовить. Ольга первой стала рассаживать по городкам не
только  воевод  и  сборщиков  налогов,   но  и   многочисленное  гражданское
чиновничество  -  тиунов  (приказчиков),  обслугу своих  охотничьих домиков,
поваров и егерей,  охрану  заказников,  банщиков,  постельничих и  прочая  и
прочая.... Так что святая наша Ольга еще и тем свята Российской Империи, что
основала  неистребимый корпус земских чиновников - хранителей  земли русской
от русского народа.
     Но  Ольга все же и женщина  была!  Сначала Олег привозил юной  невестке
"паволоки"  -  тряпки  заграничные,  потом Игорь  одевал ее от  византийских
портных. Не терпелось ей и самой на чудесные царские города полюбоваться, по
тамошним магазинам походить, да и  себя показать. В  955  году, по уверениям
Писца, но в 957 по  данным  Историка, поехала Ольга в  Константинополь.  Там
правили сразу  два  императора  - Константин  Багрянородный  и  Роман. Ольга
оказалась вдруг в положении бедной  родственницы. Для  императорского  двора
было все едино, - княгиня ты земли русской или скифская сыроедка.
     -  Нехристь  поганая! - только что вслух не говорили  богатые греческие
провинциалки,  среди  которых   посадили  Ольгу   в   дальнем  конце  стола.
Императрица, жена Романа, на  нее  даже не глянула, зато холостой Константин
глаз  положил!  Особенно  его  привлекали  рассказы  о   проделках  Ольги  с
древлянами.  Как  раз такая хозяйка  ему  и нужна была. Стал Константин  под
Ольгу  клинья подбивать  -  сватать  через патриарха  Полиевкта. Параллельно
хотели  Ольгу крестить. Полиевкт  врал Ольге, что все византийское богатство
происходит исключительно от христианского смирения и покровительства все той
же Богоматери!
     - А парадное платье императрицы? - наивно спрашивала Ольга.
     - Тоже  от нее! - настаивал хитрый грек. Согласилась Ольга креститься и
подала  вид,  что согласна замуж. Хотелось ей жениховы дары разведать. Стали
ее дарить. Стал наш борзой быстро-быстро  все подарки  записывать.  Но опись
скудна  оказалась: один  раз  сорок, да  другой раз  -  полсорока червонцев.
Затаила  Ольга  обиду.  А  мы  затаили  дыхание  в  предвкушении  очередного
представления. Мы же знаем,  что в рот нашей праматери палец не клади! И вот
занавес  открывается.  Выходит Константин  Багрянородный.  Выходит  Роман со
своей  козой.  Партер  забит  попами,  галерка  -  разодетыми,  ненавистными
греческими бабами.
     - Согласна ли ты, Ольга, стать моей женой и  императрицей всего мира? А
для того  принять  православное  крещение?  -  лживо  спрашивает  Константин
(во-первых,  не  всего  мира,  а  только четвертушки,  а  во-вторых,  еще  с
Романовой женой делиться!).
     - Креститься  я согласна! - порывисто  отвечает  Ольга, о  свадьбе пока
умалчивает, как  бы  из скромности. - Прошу тебя,  великий  император, стать
моим восприемником (крестным отцом).
     - Да  ради  бога!  -  кидается  Константин  и  с  ходу  принимает обряд
крещения. - Теперь давай быстрей жениться! - теснит он Ольгу к алтарю.
     Но, Матерь Божья! Что с невестой? Ольга стоит, зловеще улыбаясь, держит
драматическую  паузу,  а потом дерзко бросает в зал  прокурорским тоном, что
облом тебе, ваше величество! По  твоим  же христианским  законам, - параграф
такой-то, пункт - сам знаешь какой, - жениться восприемник на новообращенной
не может! Сам посуди - "отец" на "дочери"!
     Аплодисменты! Занавес!
     Оторопел Константин!  Ну, баба! Было б ей не  69 лет,  по  счету нашего
Писца  (а  где он,  сволочь,  спрятался?), так  нашел бы Костя  способ  Олей
овладеть. А так - отпустил...
     Вернулась  Ольга на  Русь  христианкой! Решила она, раз личная жизнь не
удалась,  так  хоть  получить  сполна  все  духовные  блага, которые обещало
христианство. Ну, там - спасение души, царствие небесное, почетные церковные
звания.  Стала она сына Святослава  в  новую  религию  уговаривать.  Но тому
недосуг было: он  успешно воевал  в  Болгарии, почти жил  там. Тогда упорная
бабка  стала вдалбливать  свои  уроки  в  головы  малолетних внуков, которых
какие-то   женщины,   называвшиеся  женами  Святослава,  без   конца   Ольге
подбрасывали. Что из этих уроков получилось, мы потом увидим. Так или иначе,
заслуги Ольги перед русской церковью оказались велики, и эта истребительница
собственного  народа, коварная  клятвопреступница,  дама, не  отмеченная  ни
единой  христианской  добродетелью -  ни  смирением,  ни  человеколюбием,  -
удостоилась высшей церковной награды: была причислена к лику святых.
     Пример первой русской святой показывает нам, как четко церковь отделяет
христианскую мораль  от  политического результата. И вознаграждает в  первую
очередь  за  результат.  Подтверждений тому  - легион.  Александр Невский  и
Владимир Красно Солнышко в том порукой.
     Скончалась  Ольга  от  старости  году  примерно  в  970,   и  было  ей,
получается, за 80 лет.
     Чего  ж мы,  славяне,  ждали  от варягов,  призывая  их  в  князья?  Мы
надеялись, что эти мудрые вожди надежно защитят  нас от соседей, научат  нас
правильно  хозяйствовать, разовьют у нас ремесла, науки и искусство. Насадят
поголовную грамотность.
     Что мы получили?  Нас не защитили от войны и грабежа. Нас самих погнали
убивать, прорубать дорогу на  Царьград  и в  Прибалтику. Эти антихристовы, а
потом и крестовые походы продолжались ровно 1000 лет! Нас стали травить друг
другом. Гражданская война между славянскими племенами стала повседневностью.
Мы привыкли  и стали равнодушны к братской крови.  Никаким новым технологиям
нас  не  обучили, учились мы сами. И  то, нами  обычно пренебрегали в пользу
бродячих   итальянских,  греческих,  немецких  и  французских  подмастерьев,
разжалованных  на  родине. Нам  редко-редко  не  мешали. И  грамотность  нам
прививать не спешили. Брали чужих грамотных и  платили им, и ставили  их над
нами. А учиться нам дозволяли только по их книгам: "Аз есмь червь!". Так что
ничего хорошего из нашей первой попытки обустроить Россию не получилось.

    Святослав


     Святослав матери не слушал, в христианство не вступал. Сам не хотел, да
и  дружина  варяжская  его бы  не поняла. Так он  и  княжил,  бросив Киев на
произвол судьбы, едва печенеги раз за разом Киева не разоряли. Святослав был
одержим военной службой. Слава троюродного деда Олега спать  ему спокойно не
давала,  и он  все время  порывался на ЦарьградТем более, что все  земли  до
Греции он уже завоевал.
     Пошел Святослав на Константинополь проверить мамины рассказы. Император
привычно испугался. Поставили греки эксперимент:  а пошлем-ка мы ему денег и
вещей и  посмотрим,  как он  их  примет. Послали. Не глядя на  тряпки, велел
Святослав  все это принять и  свалить на склад. Достали именное оружие. Стал
Святослав каждую саблю рассматривать, каждое копье гладить.
     -  Дело дрянь! - поняли греки. Послали дипломатов уладить дело миром на
любых условиях. Временно  уладили,  а сами, по обычной христианской верности
договорам, собрали огромную  армию  и  стали  Святослава с его малочисленной
гвардией  по Болгарии гонять. Болгары тоже  мстили Святославу за привычку  к
геноциду, впитанную  с  молоком  матери. Они  и  предупредили печенегов, что
Святослав  возвращается  в  Киев  с  "несметными богатствами",  -  приврали,
конечно.
     Святослав, забыв преданья старины глубокой, пошел вверх по Днепру через
пороги! Застрял. Печенеги его  окружили, осадили в ближайшем городке.  Долго
сидели там Святослав  и его люди, всю зиму 972 года. Ели лошадиные  головы -
вспоминали Вещего Олега. Стыдно было Святославу  у  Киева помощи просить: от
Руси он отрекся, предал ее. В Киеве давно правили его сыновья. Не дождавшись
помощи  и спасаясь от  голода, вышли дружинники Святослава на последний бой.
Все легли с князем и за князя. Но святыми их не называют.
     При  описании деяний Святослава  наш Писец  отличился.  Впервые  он дал
развернутый,   криминалистически  четкий  портрет   своего  подопечного.   И
правильно сделал! Фотоаппаратов тогда на Руси не было, живописного искусства
за классовыми боями еще не постигли. Так и остались мы без портретов Рюрика,
Олега, Игоря и Ольги.
     - А Святослав  был, - пишет наш наблюдательный друг, - среднего  роста,
плечистый  и крепкий;  нос  имел плоский  (ударили, наверное, где-то), глаза
голубые, брови густые, усы косматые и длинные,  бороду жиденькую. Волосы  на
голове его были выстрижены, кроме одного клока, разложенного на две стороны,
в знак княжеского достоинства.  Шея у него была плотная, все остальные члены
- стройные. Дальше  Писец отмечает, что,  даже  на его вкус,  Святослав имел
мрачную и  свирепую  наружность, в  одном  ухе носил  серьгу  с  жемчугами и
карбункулом. А было Святославу в последнем бою ровно 30 лет.
     Князь  печенежский  Куря  велел  сделать  из  черепа Святослава  кубок,
окованный золотом.  Любил потом  Куря потягивать из этого кубка византийское
крепленое  и  рассуждать о значении пропорций черепа в  княжеской  судьбе, о
соотношении черепов и судеб - княжеских и лошадиных...

    Дети Святослава


     У  Святослава  от  разных  жен осталось  три  сына  - Ярополк,  Олег  и
Владимир. Впервые в роду Рюрика оказалось сразу три претендента на власть.
     Сыновья эти были малолетки. Старший, Ярополк, с 11  лет правил в Киеве,
пока папа воевал в Болгарии. Средний, Олег был бабушкой  пристроен княжить у
незабвенных древлян. Младшего, Владимира  по подлости происхождения отослали
с  глаз подальше -  в Новгород. Естественно, сами эти дети править не могли.
Поэтому нуждались  в учителях. Бабушка их, конечно, наставляла, но  по месту
княжения  к ним  еще  добавили  "дядек". У Ярополка дядькой был  Свенельд  -
древний старец,  служивший еще  Игорю  и вывозивший  4-летнего Святослава на
древлян. Вдобавок отец прислал Ярополку  в жены красивую и грамотную пленную
греческую  монахиню, чтобы она его обучила всяким византийским штукам. Итак,
вроде бы все расселись по местам. Но чтобы пацаны и не подрались?
     Произошел случай на охоте. Свенельдов сын полез охотиться в древлянских
лесах. Встретился с Олегом и его охотничьей сворой.
     - Ты чей сын? - с намеком спросил Олег.
     - Свенельдов, - неудачно  ответил охотник. Ну, так Олег  его и зарубил.
Не за то,  что  он  сын любимого народного полководца и братнего "дядьки", а
как бы за то, что как ты смеешь, холоп, пугать мою дичь!
     А я так думаю, что змея древлянской мести  Киеву попутала, в чье сердце
ей  вползать. Или, наоборот, не попутала, а расчетливо внесла раскол в  ряды
внуков проклятой святой Ольги.
     Свенельд стал  из мести за сына  подначивать Ярополка на захват Олегова
надела: пойдем,  князь,  на древлян,  как  дед  и  отец твой  ходили. Пошли.
Разогнали  древлян.  У  города  Овруча  (он  и  сейчас  еще  есть,  но  пока
радиоактивен)  на  мосту  через речку в рядах  отступающих  возникла  давка.
Мостик проломился,  все попадали  в воду, кони - сверху. Труп Олега выловили
через два дня. С почестями положили на коврах перед Ярополком.
     Меньшой Владимир (а было ему тогда лет 10-12)  узнал у себя в Новгороде
о  таких семейных делах и сбежал на  родину предков, в  Прибалтику.  Ярополк
послал в Новгород своего воеводу, и князем стал единоличным над всей русской
землей!

    Владимир


     Всем  нам  с  детства  знакома  картина  Васнецова  "Три  богатыря".  С
конфетных и сигаретных коробок, с календарей и прикроватных ковриков смотрят
на нас  три всадника. Мы выросли с  ними. Они  стали  членами нашей  большой
семьи. Поэтому мы даже помним их  имена. Прадедов родных не помним, а этих -
пожалуйста! -  Алеша Попович, Илья Муромец, Добрыня Никитич. Герои сказок  и
былин.
     А вот и не только былинНас конкретно интересует правый крайний в тройке
богатырского нападения - Добрыня, он наш сегодняшний герой, он  историческая
личность, виновник наших взлетов и падений!
     Добрыня  был  ближним,  подручным  дружинником у  Игоря  и  Святослава.
Отправляясь  со Святославом в очередной  набег, Добрыня по блату пристроил в
терем  Ольги свою  родную  младшенькую  сестренку  Малушу. После  очередного
короткого отдыха дружины в Киеве Малуша пришла к Ольге и спросила, а можно я
вас, государыня, буду мамой называть?... В конце концов, как женщина вы меня
понять  должны... Ольга  все поняла и сослала Малушу  с  глаз долой в родную
деревню, но  Владимира,  который  родился у Малуши  будто бы  от Святослава,
потом  взяла  ко  двору. Тем  временем Добрыня  был весь  изранен в  боях  и
оправлен  на  покой  в Киев. Все  места  были  заняты,  и  Добрыню назначили
наставником,   "дядькой",   к   третьему,   незаконному   сыну   Святослава.
Незаконность была  не в отсутствии записи  о браке Святослава и  Малуши, а в
социальном происхождении  матери: не из варягов, подлой профессии - ключница
(завхоз).   Итак,  Добрыня,  как   мы  разобрались,  был  настоящим  дядькой
Владимира,  без  кавычек.  Когда  лет  в  6-8  Владимира  назначили   князем
Новгородским,  то поехал он  туда, естественно,  с  Добрыней.  Добрыня  стал
воеводой и фактическим правителем Новгорода...
     После  победы  Ярополка,  бегства за  границу  и  трехлетней  эмиграции
Добрыня  и Владимир  с  крупной  бандой  варяжских  наемников возвратились в
страну и стали  посягать  на монархию Ярополка.  Выгнали  его  посадников из
Новгорода. Честно  объявили  войну.  Пошли  на юг. Попутно Добрыне  хотелось
отомстить кой-кому за недавний инцидент...
     Дело  было  так. Хотел Добрыня  женить  Владимира  на  Рогнеде,  дочери
полоцкого  князя, - назло Ярополку,  которому Рогнеду уже обещали вдобавок к
гречанке.  Поехали сватать Рогнеду (вы  знаете  это имя - была такая  модель
проигрывателя грампластинок). Получили от ворот поворот: "За робичича  (сына
рабы)  не иду! Хочу за Ярополка!". Не знала Рогнеда, кого обижала! Если б ей
тогда сказали, что жених будет править в Киеве,  что получит почетное звание
Святого Равноапостольного князя, а в народе ласковую кличку Красно Солнышко,
она  бы  не  ломалась.  А  так пришлось  им  в  Полоцке  окапываться,  стены
дополнительными бревнами укреплять. Да разве  против Добрыни устоишь?!  Мы ж
его знаем! Илья Муромец еще только высматривает дым на  горизонте, Алеша еще
грустно вспоминает  о вчерашних поповских делах,  а Добрыня уже меч из ножен
потянул!..
     Взял Добрыня Полоцк. Повязал родителей и братьев Рогнеды. Поставил их к
столбам. Положили  обладательницу музыкального имени прямо на  пол и стал ее
Володя...э ...  "быти с нею пред отцем  и  матерью", - сконфуженно  начертал
Писец. Простой эротикой дело не кончилось. Порубал Владимир и папу и братьев
молодой жены прямо у нее на  глазах.  Такая вот  любовь!  Хоть маму Владимир
пожалел. По крайней мере, никакого анекдота о теще Писцом не записано...
     Осадил Владимир Ярополка в Киеве. У Владимира были варяги с Добрыней, у
Ярополка одни наши  славяне-ковыляне с воеводой  по имени Блуд. За что можно
такое  имя получить? Ну, уж не за разгром шведов под Полтавой. Ничего против
добрынинских шведов  сделать  Ярополк с  Блудом не смогли,  а славяне  и  не
захотели. Тут и Владимир совратил Блуда.
     -  Переходи ко  мне, - продиктовал Писцу, - убьем моего брата  - будешь
мне за отца, получишь от меня большую честь.
     Чувствуете логику? Убьем брата - будешь за отца. То есть, как бы - убей
сына!  Блуд, конечно, согласился  - святое  дело! Но просто  перебегать было
глупо.  Стал Блуд работать  резидентом. Стал  врать  Ярополку, что  киевляне
тайно  пересылаются  с  Владимиром, хотят его впустить, и надо  тебе, сынок,
рвать когти.
     Поверил Ярополк в предательство  киевлян. Как было не  поверить,  когда
вокруг  одно  предательство?  Когда  этих  славян-киевлян  вот  уж  50   лет
предательству  успешно  обучают?  Поверил  и  рванул  в степь. Затворился  в
провинциальном городке. Выдержал голодную осаду. Тут Блуд ему нашептал  идти
на  поклон  к  Владимиру,  просить  любую  волость на  любых условиях. Пошел
Ярополк  на  княжий  двор  -  Блуд  за ним. В дверях  Блуд сделал  вид,  что
зацепился карманом за ручку, придержал телохранителей. В подъезде стояли два
"отрока".  Они  Ярополка с двух  сторон и  прокололи. Куда потом делся Блуд,
неизвестно. В отцы он к князю не попал - куда ж Добрыню  девать?! Но имя его
сохранилось  в  веках  и делах потомков.  И  первым отдал дань  памяти Блуду
святой  равноапостольный Владимир. Гречанку ученую он забрал  себе. Так что,
Рогнеда и без Ярополка оказалась с ней в одном комплекте...
     - Никогда еще на русской земле не было такого гнусного идолослужения, -
горестно вздыхает Писец  наш православный. По всей земле понаставили Добрыня
с Владимиром идолов (как нам это знакомо!). Тут и Перун  деревянный - голова
серебряна  -  ус золотой! Тут и  Хорс-Дажбог, и Стрибог, и  Симаргл  и Мокош
какой-то.  Скверное, поганое сборище. И будто бы по жребию приводили к ним и
приносили в  жертву  сыновей  и дочерей  славянских (ну, княжеские-то  детки
жребия не тянули, - бронь, отсрочка, справка о болезни).
     Тут  еще  возникло праведное возмущение  простого народа  на  ханжеские
ограничения  естественных  желаний,  которые непорочная  вдова Ольга  хотела
насадить  вместе  с  христианством,  - не допускать  многоженства.  Виновник
языческого  торжества  -  молодой  наш  князь, к  восторгу славян  "предался
необузданному женолюбию", - брызгая чернилами, скабрезно хихикал Писец.
     - Кроме пяти  "законных" жен было у Владимира  в Вышгороде 300 ...э ...
блудей..., - пытался на ходу придумать подходящее слово Писец.
     - Наложниц! - пришел ему на помощь деликатный Историк.
     - Ага, - обрадовался  Писец, - значит 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде,
200 - поменьше - в  селе Берестове  - село ведь; но, однако,  большое  село!
Всего 800... э... подложниц получается! Двадцать сороков! - радостно  подбил
Писец! Велик, молод, здоров  был князь Владимир!  "Женолюбив, аки Соломон!".
Мало ему было  этих двадцати сороков,  так он еще таскал  к себе всех подряд
замужних  женщин  и  девиц  на  растление  (видимо,  -  благородных особ;  с
деревенскими дурами из Берестова какое ж растление? - они  и слова такого не
знают!).
     Были у него и нервы в порядке: вряд ли какой современный "муж" выдержал
бы  круглосуточное  мелькание перед глазами пяти "законных" жен. Одна только
наша знакомая сиротка Рогнеда чего стоила! Надоели ей Володины  танцы-шманцы
с  голыми  наядами  вокруг  столба  с  башкой  Перуна,  лопнуло  супружеское
терпение!  Появлялся он в спальне у своей первой любови редко-редко, так что
стала она его  звать  "Красно Солнышко"  (оттуда  эта кличка и в народ потом
перешла). И вот, во время  одного из таких нечастых восходов-заходов страсть
как захотелось ей  его зарезать.  Но нетерпение женское подвело Рогнеду!  Не
дала упырю отпавшему заснуть, как  следует, - замахнулась на  спящего ножом.
Совсем она его убить хотела или только отхватить чего? Ответ на этот  вопрос
непразден.  Убей Рогнеда великого  блудодея,  так, может,  и некому  было бы
потом Русь  крестить, и нам бы  еще  довелось с  язычницами  в  папоротниках
покувыркаться! А так - нет. Не приходится...
     Проснулся аспид подколодный! Набил морду супруге верной.
     - Теперь одевайся, - говорит, - сейчас я убивать тебя приду.
     Побежал за понятыми.  Одежду верхнюю и оружие  оставил  под кроватью...
Рогнеда приоделась,  накрасилась, подкрутилась. Успела выстроить мизансцену:
вот отсюда войдет Владимир, там будут  толпиться понятые, сплетники, сволочь
дворовая, дружинушка хоробрая.
     - А ты, Изя, - объясняет она  роль сыну  маленькому, Изяславу, - выходи
отсель. Вот, возьми батюшкин меч, и так, подбоченясь, грозно  молви: "Ты что
ж  думаешь,  ты  один  здеся?!".  Ну,  от  себя  можешь  добавить  выражения
какие-нибудь детские, похуже...
     Вот величие театраПолучилось! Вошел Владимир с Писцом (протокол вести),
зрителей  полуодетых  набежало. Рогнеда грустная  сидит на  кровати - колени
сдвинуты. Сквозняк  шевелит  ее прекрасные скандинавские локоны. Выходит Изя
весь в соплях. Волочит меч не за тот конец.
     - Рубай, - плачет, - папка мамку, но помни - ты не один тут такой был!
     Галерка  заржала.  Писец  облился  чернилами.  Бояре  из партера  стали
кричать  князю: "Помилуй  автора, государь!" Князь  досадливо  плюнул, велел
построить  в честь  сына город Изяславль и поселить  в нем  мать его,  чтобы
здесь в дела религии не лезла и имя святого Блуда всуе не поминала...

    Восход Красного Солнца


     Историк и Писец, вослед за церковью и князьями-царями нашими, наперебой
уговаривают нас, что православие нам очень нужно было. Что без него мы гибли
ни  за грош.  Что  оно  нам пришлось  так  кстати,  так вовремя, так  впору!
Перечисляют  все  исторические,  экономические  и политические  причины  его
неизбежности.  А когда прижмешь их к стенке  простыми аргументами и фактами,
то они заголосят  и  начнут блажить, что ты ничего  не понимаешь, что  это -
Божий  Промысел!  И   не  Владимир  с  "блудями",  так  любой   другой   наш
князь-батюшка святую веру на поганую Русь приволок бы и так и этак.
     Ну что ж, послушаем их чуть-чуть...
     "...У нас произошло то же, что  и в  Империи  при Юлиане. Юлиан истощил
все силы язычества, извлек  из него все, что оно могло дать для умственной и
нравственной   жизни   человека   и   тем   всего   резче   выказалась   его
несостоятельность, его бедность перед христианством...".
     Это  пишет наш  Историк,  забывая,  чем  кончила  Византия, как  теперь
называется Константинополь, кто служит и молится в тамошнем Софийском соборе
-  ныне мечети Ас  Софи. Вот вам и  объективная необходимость православия, и
божественное провидение и заступничество Богоматери! Грустно...
     И  так уверены в себе  учителя  наши, так  наседают на нас по сей день,
будто нравственность народа, его  культура, урожайность  его  полей, правила
налогового грабежа, дикость гражданских войн - все это зависит и меняется от
перемены  божественных  изображений. Будто  объемный, скульптурный Перун  не
столь же величествен  и бессилен, как и плоские  обитатели  икон. Будто сами
священнослужители   ежеминутно   подают   народу   пример   нестяжательства,
кристальной честности, политической мудрости и принципиальности, повседневно
нищенствуют вместе с самой обиженной  частью паствы, горячо и самоотверженно
заступаются за народ перед властями...
     Конечно,  с людоедством надо было кончать. Смогли бы мы это сделать под
Перуном? Может быть, и  смогли. Ведь  терпели же еще  300 лет после крещения
Руси   осмотрительные   варяги   свою   отцовскую   веру.   И   благополучно
совершенствовали   свою  нравственность,  свою  шведскую  модель   семьи   и
социализма.
     Ох,  сдается  мне,  братья-ковыляне,  что  будь мы  покрепче  душой, не
поддайся  исконному Шестому  Чувству, не  навесь  себе  на шею этих кровавых
блудодеев, а  разберись меж  собой  как-нибудь потихоньку, то  и спокойного,
верного  бога  мы бы  сами нашли  среди наших. И  князь наш Кузя с  соседней
Неумывайской улицы, умывшись, стал бы нормальным  правителем и  воеводой,  и
земля  наша прокормила бы нас безо всяких  посторонних дегустаторов, и копье
бы не  сломалось, и меч не погнулся, и Царьграду мы так же наглядно показали
бы Кузькину мать и навешали щитов. И 1000 лет всходило бы над нашей родиной,
над  ковылями и  лесами,  днепрами и волгами не  кровавое Красное Солнце,  а
обыкновенное - золотое...
     Но это лирика. А жизнь собачья шла своим чередом.
     Притомился Владимир по девкам бегать. "Истощил силы языческие..."
     Окружающие   это  заметили  и  стали  нашептывать  ему  всякие  научные
объяснения  потери  интереса  к играм на свежем  воздухе. Они все  были люди
ученые,  а  значит,  религиозные.  Каждый  стал  Владимира  в  свою  религию
перетаскивать.
     - Первым подскочил жид, - бестактно определил  иудейского  проповедника
Историк,  - он  подробно расписывал достоинства своей  веры, густо цитировал
Ветхий   Завет,   указывал   положительный   пример:  вот  Хазарское-на-Дону
ханство-каганство приняло иудаизм, и видите, ничего - живет.
     -  А сами вы откуда будете? - спросил князь. Хотел еврей  выразиться  в
том смысле, что они уже всю землю ненасильственно заселили. Но  вышло у него
заумно: земля наша расточена есть...
     - А! Так вы  свою землю проворонили  и к нашей подбираетесь? Ну, так вы
нам - не указ!  -  Выгнали еврея в шею. Поторопились грубить. Не знали  еще,
что новый бог у нас тоже будет еврей.
     Больше всех врал и плевался  греческий монах, родственник нашего Писца.
Он грозил адскими муками  верующим всех мастей, кроме своей. Сумел  красочно
нарисовать эти муки, передать в лицах всю подземную хирургию и  пиротехнику.
Страшно!
     - С женами, - сказал он, - придется полегче: одна законная, остальные -
по отпущению грехов.
     "Так и лоб пробьешь, по каждой каясь...", - мрачно слушал Владимир.
     Все сломала речь мусульманского товарища из среднеазиатских государств.
Он расписал райский сад - нормально! -  адские муки - хорошо,  не холодно! И
тут дал в штангу: на небе будет у тебя, государь, прекрасных дев столько же,
сколько и на земле! (Ох, тяжко мне!).
     - Ну, и вина пить нельзя, - продолжал мулла, - свиные отбивные - нельзя
(да и  для печени вредны!), и сделаем мы тебе,  князь, обрезание - маленький
чик-чирик.
     Не совсем понял князь  про  обрезание, но испугался его  больше райских
излишеств. Прогнал муллу под предлогом, что дружина в лютые морозы без водки
и сала Киева от немцев не отстоит.
     Писец с  Историком  клянутся,  что с этих смотрин Владимир  точно решил
переходить в христианство, - видно, прочитали  это на его озабоченном  лике.
Но Владимир тянул. Писец и  другие греки, которых  при дворе вдруг оказалось
не  протолкаться,  все  время  напоминали  батюшке,  что надо  же, государь,
креститься. Креститься было  негде  и не совсем понятно  как. Пошли на южный
берег Крыма, к ближайшему христианскому городу - греческой колонии Херсонес,
которую  иногда  еще  называли  Херсон  и  Корсунь,  прихватили  по привычке
побольше  войска.  Нечаянно  возникла  осада.  За  взаимными оскорблениями и
подкопами стало  не до христианской любви. Владимиру спешить  было некуда, и
он  приготовился скучать -  морить будущих  братьев православных голодом  до
смерти. Здесь осадную муть пробил лучик надежды - приятное сердцу властителя
предательство. Из Корсуня через стену прилетела от некоего Анастаса стрела с
бумажкой: там-то и  там-то, князь, к городу подходит водопровод. Ну,  ты  не
знаешь,  что  это такое,  но  копай!  Увидишь трубу -  ломай  и  забивай  ее
дохлятиной. Город сдастся!
     - Не может быть такого чуда!  - молвил князь. - А если  так, то крещусь
немедля!
     Понятное дело,  перекрыть воду  можно  и без небесного покровительства.
Сломали водопровод. Взяли Корсунь. Ну, отдохнули там, как следует.
     - Но  обещали  же  и  креститься? -  Молчание.  Очень  хотелось воевать
дальше! Или хотя бы грабить. Продиктовал князь Писцу ноту в  Константинополь
императорам Василию и Константину  (как они там попарно уживались?): "Слыхал
я,  есть у вас сестра в девках, так давайте  ее  сюда! А то  будет, как  при
прадедушке Олеге!"
     Прочитали ноту  императоры, испугались. Но тут,  говорят,  увидели  они
внизу пергамента мелкую приписку нашего Писца, в  которой  храбрый разведчик
сообщал  с риском для жизни, что если отдать дикарю царевну, то можно  его и
окрестить. Послали встречную ноту: крестись  и венчайся на сестре по-нашему.
Получили  обратно:  что за базар? Давайте девку и попов  сюда, сыграем сразу
все! Можно было и соглашаться.
     Стали уламывать царевну Анну: какая тебе разница, где погибать, в Киеве
или Константинополе? И так и этак - под Владимиром!
     Сдалась  Анна:  "Иду, точно  в  полон!".  Собрали ей команду - попов  в
больших  чинах,  - поплыли  в Корсунь. Крестили Владимира,  сыграли свадьбу.
Легко,  косметически  ограбили  Корсунь.  Вернулись  в   Киев.   Корсунского
стрелка-предателя Анастаса,  убийцу  православных, возвеличили за  подвиг  -
содействие  крещению  Руси.  Все  смешалось  в  умах россиян! Нравственность
ублюдка - с нагорной проповедью, непрерывная бандитская резня -  с учением о
ненасилии...
     Так  победили греки.  Наш  Писец сиял. Он сохранил  работу, еду,  набор
казенных привилегий.  Теперь ему в подмогу густой стаей  полетели из хитрого
Константинополя  легкоперые  коллеги  -  славить  тех,  кто  "за",  клеймить
наивными ругательствами тех, кто "против" или "воздержался".
     И стали  мы ждать христианского человеколюбия  и смягчения нравов. Ждем
по сей день...

    Крещение Руси


     Начал Владимир Русь  крестить. Поскольку был  он первым христианином на
русском  престоле, то  не приходилось его подданным  оставаться в стороне от
нужного  дела. И должны они  были изобразить всенародный порыв, дать примеры
сознательного крещения под запись моему опасному коллеге.
     Здесь следует сделать отступление  и объяснить величие  и неподъемность
литературной задачи, вставшей перед нашим дорогим другом Писцом. Представьте
себе, что грамотных людей на Руси не больше одного-двух сороков, а предстоит
эпохальное  событие,   не   слабее  полета  на  Марс.  И  описать  его  надо
величественно, не  хуже, чем программу  строительства коммунизма. Какие  тут
возникают  требования  к  журналисту?  Какие  слова  говорятся ему  в  келье
митрополита  и гриднице князя?  Какими кнутами и пряниками обещают  отметить
его литературное произведение, когда Нобелевской премии еще нету?.. Страшно!
Падежи падают криво, гласные застряют в горле, гусь перо дает худое...
     Что  делает наш троечник?  Правильно!  - пытается  списать  эту чертову
повесть временных лет у маститых классиков.
     Сдается  мне,  что  Писец скатывал сочинение с источника проверенного и
утвержденного  высшим начальством,  то  есть,  новым митрополитом.  Что  мог
порекомендовать ему шеф в  качестве образца? Понятно что: Библию! Так берите
и вы  Ветхий Завет и  читайте  историю  Иакова. Его биография и политическая
карьера  один  в  один совпадают  с биографией и карьерой  Владимира  Красно
Солнышко в интерпретации нашего Писца.
     Плагиат - обвинение серьезное, поэтому за давностью событий  не буду на
нем настаивать. Но судите сами.
     Иаков обманом получает верховенство в племени.
     Владимир силой и коварством преодолевает свое худородство.
     И тот и другой пролазят к власти вопреки воле отца  и в  ущерб старшему
брату.  Ради будущих  богоугодных дел не грешно  посягнуть  на жизнь, честь,
право старшего брата. Еще раз этот  библейский  мотив  мы  обнаружим в  деле
Александра Невского. Этот святой наш тоже хотел брата уморить, да не вышло.
     Иаков запутывается в женщинах.
     Владимир - во сто крат сильнее.
     Иаков получает божественное  покровительство,  приобретает новое имя  -
"Израиль", его  двенадцать сыновей от двух  жен и наложницы - это двенадцать
колен Израилевых.
     У Владимира  почему-то  тоже оказывается только 12 сыновей - и это  при
пяти  женах  и  800  наложницах (чуть-чуть не дотянул до 1000  Соломоновых).
Что-то очень  низкая рождаемость получается.  Цифру  12  явно подогнали  под
Иакова.
     Иаков устраивает государство нового типа.
     Владимир тоже.
     Иаков любит больше других двух младших сыновей - Иосифа и Вениамина.
     Владимир тоже - двух младших - Бориса и Глеба.
     Сыновья  Иакова от  нелюбимых  жен  хотят  убить  Иосифа,  -  он  чудом
спасается, проявляя удивительную покорность и немстительность.
     Сыновья Владимира от  языческих жен  тоже пытаются  задвинуть Бориса  и
Глеба. Борис и Глеб убиты - сами ложатся под нож. И так далее.
     Я надеюсь, вас заинтересовала эта цепь случайных совпадений. Безобидный
средневековый  плагиат  был  нужен, чтобы окрасить одежды  святого  князя  в
пурпур  палестинских  восходов и  закатов,  придать  его  миссии  эпохальное
звучание,  вызвать  у  современников  и   потомков   чувство   восторга   от
сопричастности к  открытию: смотрите!  -  святой равноапостольный Владимир -
вылитый Иаков и основал Русь православную,  аки Израиль! Ну, в общем, гнали,
гнали еврея, а он опять тут!
     Но вернемся к "действительным" событиям. Сначала князь крестил сыновей.
Потом ближних  людей. Это означало, что все, кто хотел быть к князю поближе,
с  разбегу  кидались в  днепровские купели.  Они были  готовы  ради  карьеры
поступиться языческими принципами.
     Стали  громить идолов.  Ломали  их,  рубили  на  дрова,  жгли на месте.
Верховного бога  Перуна привязали к коню и потащили вниз  к Днепру. По бокам
шли полсорока "возмущенных граждан"  и секли  страшную  статую  прутьями. По
сторонам Боричева Взвоза стоял наш народ. И все мы плакали...
     Перуна бросили  в  Днепр, он поплыл, но  все время  пытался пристать  к
нашему берегу. Специальная команда разгоняла рыдающих  славян  и отталкивала
их Бога жердями обратно в реку, пока он не скрылся за туманными порогами...
     Стали крестить киевлян. Привезенный с  Анной митрополит и его агитаторы
ходили по  городу, князь  для  примера  следовал  с ними. Кое-кто крестился.
Большинство же народа отвергло новую веру. Не было им никакого божественного
озарения и воодушевления. Они и слышать  не хотели проповеди на чужом языке!
Да  и  что  им   могло  услышаться,  когда   семьи  славянские  признавались
незаконными, любовь - грехом, дети - ублюдками!
     Если бы крестители наши повели себя  точно по Евангелию,  то они должны
были бы  неспешно, терпеливо, "не  меча бисер перед  свиньями" (то  есть, не
навязывая свою веру самым упорным), убеждать,  показывать на  своем примере,
какая  выгода нам будет от христианства.  Чтобы мы могли сравнить два образа
мысли,   два   способа   жизни,  почувствовать   разницу,   получить  первый
обнадеживающий результат. А там бы и  церкви наполнились. И Перун бы остался
простой достопримечательностью, напоминанием о грешной старине.
     Так нет  же. Они  спешили и  применили понятный  способ: крикнули, чтоб
завтра все шли креститься к Днепру. А кто не пойдет, тот враг князю!  (читай
- "враг народа").
     Это сломило  колеблющуюся  часть населения,  тех, в ком вера отцов была
смешана с ужасом перед властью.  Некоторых удалось запугать по ходу дела или
силой затащить в воду. Самые стойкие бежали в леса и ковыли.
     Так  осуществлялся  привычный  нам  противоестественный  отбор: подлецы
спешили угодить власти и  оказывались наверху. Глупых и доверчивых ставили в
строй. Пытавшихся жить своим умом уничтожали...
     Картина   самого  крещения,  разумеется,  была   величественной.  Толпы
дрожащих  от страха, холода  и неизвестности славян, с детьми на руках - кто
по пояс, а кто и  по шею в воде. Темнолицые священники на берегу. Еще дальше
- конные и пешие варяжские  дружинники. Странные, непонятные, пугающие слова
молитв по-гречески. Что будет с нами, славяне?!..
     Стали крестить и всю остальную Русь. Велели строить церкви по городам и
загонять  в  них  народ.  Священников  наехало  из  Греции  немало,  но  для
поголовного  крещения - недостаточно. Повсюду возникали очаги сопротивления.
Поэтому для проведения генеральной линии использовали проверенных товарищей.
В самое осиное гнездо язычества, в оплот славянства - Новгород, были посланы
корсунский предатель Анастас и скорый на кровь Добрыня.
     "Умрем, но не поддадимся!" -  заперлись новгородцы. Они  сломали мосты,
перекрыли дороги.
     Надо сказать, что церкви  в Новгороде, как и в  некоторых других  наших
городах, уже были. Кто хотел, свободно исповедовал православие.  Но  насилие
над свободными душами честным людям было невмоготу.  Возмущение, как обычно,
перешло  цивилизованные  границы.  Толпа  озверела, разграбила дом  Добрыни,
убила его здешнюю жену и  родственников, спалила церковь Преображения. Ночью
наемники  Добрыни  тайно  пробрались в город  и  перехватали зачинщиков или,
скорее,  случайных заложников.  В ответ 5 000 новгородцев вышли на  смертный
бой. Добрыня  поджег город. За тушением пожаров  сеча стихла. Богачи, спасая
имущество, привычно побежали просить у  Добрыни  мира.  Повторилась киевская
история: сожгли  при всенародном  плаче  старых богов, силой  погнали  толпы
новгородцев в Волхов...
     Здесь  случилось занятное  дело.  Самые  хитрые  новгородцы, твердые  в
старой вере, прибегли к лицемерию: а я уже крестился, век  воли не видать! -
а  сами скручивали кукиш  в  кармане.  Тогда  подозрительный епископ  Иоаким
придумал помечать  крещеных! Им  стали на шею  вешать крестики,  а немеченых
крестить силой, хоть и по второму разу! Вот что символизировал на самом деле
для  первых  русских  христиан крест нательный!  Это - багажная бирка, ярлык
"уплачено"! Потом были придуманы всякие паспорта  и удостоверения, партийные
билеты  и  желтые звезды для еврейских гетто,  личный  номер  на  фуфайке  и
татуировка  на  руке,  выжженные буквы  "ВОР" на лбу, обрезанные носы и  уши
диссидентов и государственных преступников. А началась на Руси эта коллекция
отметин с нательного православного креста...
     Основной  вал крещения  прокатился по берегам великого речного  пути из
"греков" в "варяги" в 988-992 годах. Тогда же к греческим монахам добавились
болгарские.  Они-то  и  принесли  на   Русь  славянскую   письменность   для
христианского просвещения на понятном языке.
     Владимир умер примерно 50-55 лет  от роду - 15 июля 1015 года  в досаде
на своего сына Ярослава, княжившего в Новгороде и отказавшегося платить отцу
обычную дань. Был  кликнут  поход, но ни отцеубийства  ни сыноубийства тогда
еще не произошло...

    Дети Красного Солнца


     Сыновей у Владимира, как мы знаем из  Ветхого Завета, - было 12. В счет
шли только сыновья пяти "законных" жен, а толпы детей восьмисот подруг никто
не потрудился сосчитать. Вот кто были эти 12 сыновей:
     1. Вышеслав - от скандинавки Оловы,
     2. Изяслав - от Рогнеды,
     3. Святополк -  от  жены Ярополка,  отнятой Владимиром  у  побежденного
брата,
     4. Ярослав - еще один сын Рогнеды,
     5.  Всеволод  - опять сын  Рогнеды (видно,  князь  навещал-таки опасную
подругу в изгнании!),
     6. Святослав - от "чехини" Малфриды - чешской княжны или пленницы,
     7. Мстислав - от нее же или от Адели,
     8. Станислав - от Адели,
     9. Судислав - не ясно чей,
     10. Позвизд - тоже непонятно,
     11. Борис и
     12. Глеб - дети царевны Анны.
     Всем  сыновьям Владимир  раздавал  города, потом  отнимал их, перемещал
княжат  с места на  место.  Первые  два  сына умерли.  Старшим  стал Ярослав
Хромой. Он был хромой натурально, в прямом смысле этого слова. Это потом уж,
став великим князем, он заставил Писца  переписать  себя в Ярослава Мудрого.
Да, и правда, - как мы увидим, - оказался неглуп.
     Пока же возник  неприятный казус.  Владимир был  венчан  по-христиански
только  на  Анне. Остальные  4 жены  с крещением Руси потеряли законность  и
пополнили  ряды  памятных двадцати сороков  "подложниц". Их детям,  конечно,
было  обидно  числиться  в ублюдках по милосердным  церковным  правилам. Они
затосковали. Особенно нервничал Святополк. "А ну, - думал он, - как на самом
деле я  сын  не Владимира, а злодейски убиенного Ярополка  - законного  сына
Святослава и князя киевского?"
     Терзался парень. Владимир для профилактики нет-нет,  да и  сажал его  в
тюрьму. А тут еще наш Писец соловьем разливался о социально близких Борисе и
Глебе:  "Аки  цвет  в юности!...Светятся  царски!...", - и  прочие эпитеты и
гиперболы. Подействовало это и  на Владимира. Стал  он  старшего из младших,
Бориса, двигать в наследники. Но не тут-то было!..
     Владимир умер в Берестове в ностальгии о 200 тамошних "блудях", дорогих
его сердцу  непритязательной простотой... Возникла сложная  интрига. В Киеве
под  надзором  находился  Святополк,  оттираемый  от  престола.  Борис  увел
киевские  полки где-то  повоевать. Греки,  обсевшие  умирающего  Владимира и
отпустившие ему перед смертью  грехи молодости, побоялись перемены  власти и
веры. Факт смерти князя  был скрыт. Ночью его тело закатали в  ковер. В полу
терема прорубили дырку.  Спустили тело в высокий  подпол -  в  подставленные
сани. И под видом багажа поволокли в Киев...
     Вы, наверно, догадались, что снега в июле, хоть  и 1015 года, а все  же
не было. Но таков  был русский обычай -  везти  покойника в санях  по  любой
погоде. Была даже присказка: "Уж сидя на санях", то есть будучи при смерти.
     Итак, тело Владимира было заперто в киевской  церкви.  Утром неожиданно
для Святополка  по княжьему двору  забегали, захлопали  крыльями черных риз,
завыли  в  голос,  зазвонили  в колокола. Думали,  что  народ,  ошеломленный
потерей милостивца, поступит по его воле, задвинет старшего, "блудного" сына
и  будет  дожидаться с войны "законного"  Бориса. А нам было все равно! Да и
Святополк - не лыком шит! Уселся на батькин трон и ну командовать, раздавать
подарки, распоряжаться на похоронах!
     -  Папу,  значит  - в  мраморный гроб, да  чтоб  с  позументами,  да  с
воинскими почестями!
     С  тех  пор  на Руси  замечено:  кто  возглавляет комиссию по похоронам
старого царя, тот и есть новый царь! Справили веселые поминки. Писец наш там
был, мед-пиво пил, двусмысленно  записывал,  что  люто граду тому, где князь
юн,  любит  вино  пить под  гусли  с  молодыми  советниками. Не  понравилось
греческим ученым русское веселье и самостоятельное размышление.
     Крепко  запахло  гражданской  войной.  Войско  Бориса   стало  радостно
потирать  руки:  айда, князь,  на Киев! Сядешь  на престол  отцовский!  И мы
вокруг тебя. Но князь был вялый. По молодости буквально понимал христианское
смирение. Стал длинно рассуждать, что не поднимет руку на брата.
     - Какой  он  тебе брат?!  -  горячились  дружинники. Но не  переубедили
князя,  плюнули и  пошли  по  домам.  Святополк, не поверив в долгосрочность
братских чувств, решил поступить по отцовскому,  равноапостольскому примеру:
убить брательника,  и  нет проблем!  Вся история, весь опыт, все  воспитание
придворное  доказывали  Святополку,   что  любовь   -  любовью,  смирение  -
смирением, но пройдет время, и советники греческие науськают Бориса...
     Послали исполнителей из верных слуг. Подкрались ночью к походному шатру
Бориса. Его  уже кто-то предупредил,  и  он молился  всю ночь, вместо  того,
чтобы  бежать. Дали  ему  домолиться  и лечь спать. Завалили  шатер и  стали
копьями тыкать в  лежанку  Бориса. Но  на  Борисе сверху оказался  его отрок
Георгий. Поэтому Борис остался  жив,  хоть  и  тяжело  ранен.  Перебили  всю
дворню. Отрезали голову этому Георгию, чтобы снять с его шеи подарок  Бориса
- тяжелую золотую гривну...
     Такие  гривны из  серебра,  бронзы, золота поначалу отливались  в форме
"женского детородного органа", и женщины диких племен носили их на ремне или
цепи - на бедрах; цепь  -  пояс, подвеска - под животом.  Самые смелые  дамы
надевали гривны на шею. Так они и превратились в шейные металлические обручи
с  подвесками  и  рельефными формами. Гривны были дороги, поэтому ходили как
деньги.  Название  это  прилипло  к  деньгам  и  используется  простодушными
киевлянами по сей день.  Происходит слово "гривна" предположительно от слова
"грива" - не иначе, как по кучерявости волос, изображавшихся ранее в верхней
части подвески...
     Раненого Бориса в беспамятстве повезли  к Святополку, и тот  милосердно
велел добить его.
     Чтобы  покончить  с  христианским  престолонаследием,  Святополк вызвал
Глеба из его волости "к больному отцу" и послал ему навстречу убийцу-повара.
Глеба зарезали в лодке. Вся его молодая дружина разбежалась.
     Борис и Глеб пали и  получили звания святых.  Церковь  нашла  в них три
мотива для поучения. Во-первых, - христианскую покорность. Режь  меня, я  не
против. Теми, кто был так доступен, стало  очень легко управлять. Во-вторых,
- признание  молодыми  князьями  права на престол старших, хоть  и не вполне
православных.   Это   создавало   прецедент,   формировало    стержень   для
строительства Империи, для жесткого порядка престолонаследия. В  третьих,  -
благостные  лики Бориса и  Глеба будто бы разоблачали  дикую  дохристианскую
мораль, служили вечным укором сильным и дерзким. Просто свиньями должны были
себя  чувствовать  те,   кто  обижал  маленьких.  Но  не   чувствовали!  Все
внутренности у нашего руководства были заняты своим, известным нам Чувством.
     Война разгоралась!
     Святополк успел еще спугнуть из древлянских лесов брата Святослава, тот
бросился бежать на родину матери - в Чехию, был настигнут и убит в Карпатах.
     - Придется всех братьев перебить и править самому, - мечтал Святополк.
     В это время в  Новгороде Ярослав  Хромой  готовился к  войне  с  отцом.
Пригласил варяжских наемников. Но отец все не шел, и  варяги  от безделья  и
воздержания  стали безобразничать. Новгородцы  их перебили. Ярослав  обманом
зазвал зачинщиков к  себе и вероломно убил до 1 000  горожан! На другой день
получил письмо из Киева о тамошних делах. Надо было спасаться от Святополка.
Но  Ярослав не  побежал,  он был  сын Рогнеды. Быстро  и  мудро помирился  с
новгородцами: что поубивал, то простите, а  пошли со мной на  Киев, чтоб вам
снова туда дани не платить!
     Ярослав  с 40  000  новгородцев  (опять  Писец округлил  до  сорока)  и
уцелевшими варягами пошел на брата. Тот позвал на помощь печенегов. Стали по
берегам  Днепра.  Гордые  новгородцы,  обзываемые  через  реку  "купцами"  и
"ремесленниками",  обозлились  и  поклялись  убить  каждого,  кто  ночью  не
поплывет с ними на ту сторону мстить за оскорбление!..
     Надо сказать, что Новгород на протяжении всей истории дает нам  примеры
благородства  славянской  культуры,  особой,  высокой  этики,  политического
кругозора, стойкости. Новгород предстает призраком утраченного: такой  могла
бы быть Россия! Такими могли быть мы...
     Но Ярослав, не надеясь на простой героизм, искал привычных путей. Был у
него  агент в  стане  Святополка. Он донес, что Святополк стоит на  холодном
месте  -  меж двух  заледеневших озер,  и  поэтому  вынужден весь день поить
войско  для сугреву.  Ночью  по  совету  предателя  Ярослав  и  оскорбленные
новгородцы переплыли Днепр, оттолкнули лодки, чтоб не побежать,  и напали на
перепившуюся дружину врага. Печенеги  благоразумно наблюдали убийство пьяных
с другой сторону озера. Похмельное стадо было выгнано на лед и, - правильно!
- провалилось. Святополк бежал в Польшу.
     Ярослав сел княжить в Киеве. Новгородцев щедро одарил: выдал всем по 10
гривен, даже смердам - по одной! Хошь пропей - хошь носи на здоровье...
     Но  братское  чувство  не  утихало. Святополк  привел на  Русь поляков.
Ярослав  без  боя  бежал  в  Новгород. Поляки  хамили  киевлянам  и  надоели
Святополку. Он тихо подзуживал  на них киевлян. Пришлось полякам бежать. Они
прихватили имущество  Ярослава,  двух  его  родных  сестер  (Опять  Рогнеда!
Плодовитое  изгнанье!...)  и  всех бояр. Казначеем при  трофеях у оккупантов
пристроился известный нам Анастас...
     Ярослав  в   Новгороде  стал  укладывать  вещи  на  лодки  -  бежать  в
Скандинавию. Новгородцы порубили лодки.  Собрали деньги - больше, чем  князь
им подарил.  Сказали:  хотим еще  бить  Святополка. Пошли  на  Киев. Выгнали
Святополка. Тот нанял печенегов.  Ярослав  вышел  им  навстречу. Сошлись  на
месте  убийства  Бориса.  Тут уж  Святополк  никак победить  не  мог.  Кровь
заполнила окрестные ручьи. И опять Святополк побежал в Польшу...
     Так бы и крутилось это колесо ("у попа была  собака"), но тут Святополк
умер при невыясненных обстоятельствах.
     Был уже 1023 год. В живых оставалось еще два брата Ярослава  - Мстислав
и  Судислав.  Идея  монархии  нравилась мудрому Хромому,  и  он не торопился
братьям ничего давать. Мстислав, жесткий рыцарь, похожий на деда Святослава,
пришел разбираться из Тмутаракани, где жил геройскими делами  - грабежами да
набегами.  Мстислав  с  хазарами  и  касогами   разгромил  варяжское  войско
Ярослава,  тот  опять  бежал в  Новгород.  Мстислав,  впрочем,  был  человек
порядочный,  в Киев не пошел.  Написал брату: иди  в Киев,  а я возьму левый
берег  Днепра. Ярослав  перемудрил - не  поверил. Собрал  огромное  войско и
через год пришел на юг.
     - Ты чего с войском, Слава?
     - Мириться пришел, Славик! - Помирились. На условиях Мстислава. Тот сел
в Чернигове, и стали жить в "братолюбстве".
     - Была тишина великая в Земле! - сыто царапал Писец.
     Мстислав  умер в  1035 году геройски - на охоте.  Ни один из  князей не
оставил  по  себе такой  восторженной  памяти  в  летописях.  Он  был  дорог
россиянам богатырским, бесхитростным характером. Его поведение не омрачалось
никакими подлыми уловками. В  летописи  о нем нет никаких  поздних вставок и
подтасовок в угоду церкви или Империи. Как документальный факт, а не былина,
приводится  такой  эпизод.  Перед битвой  с  касогами, когда два войска  уже
стояли друг против  друга и горячились, вышел вперед касожский вождь Редедя.
Он  был огромен,  накачан и нагл. Хотелось  ему покрасоваться перед своими и
укрепить авторитет.
     -  Эй,  Мстислав!  Чего людей губить?  Высылай кого-нибудь  покрепче  -
поборемся. Кто победит - возьмет жену, детей и землю другого! - широкий жест
- забота о рядовых бойцах...
     Вышел сам Мстислав. Он, как и дед, был коренаст, и бицепсов у него  под
рубашкой не видать было. Касоги стали  смеяться,  отпускать по поводу  князя
хамские шуточки. Но в долгой схватке один на один Мстислав  поднял и  расшиб
Редедю о  землю.  Потом  зарезал  его. Уговор  был исполнен - Мстислав  стал
князем касожским, вождем огромного войска, с помощью которого потом  усмирил
Ярослава и контролировал всю левобережную Украину.
     Таких бы всех нам князей!

    "Не скоро ели предки наши..."


     Со смертью Мстислава закончился особый период русской истории. Пролегла
неуловимая,  незримая  грань, затуманившая  романтические  подвиги  и  грехи
молодой  нации.   Там,  в  полях   и  лесах  первого  тысячелетия,  осталась
первородная, языческая, русалочья  Россия. Туда  теперь  могут  возвращаться
только художники и поэты. Там они дышат особым воздухом душевной свободы, не
скованной строгими правилами церковных и партийных догм.
     Хотите пример? Вот он.
     А.  С.  Пушкин  в  17 лет  пишет  величайшую русскую  поэму  "Руслан  и
Людмила". Куда  он помещает  героев?  Конечно, ко двору Красного  Солнца,  в
ковыльную  степь, в буреломы больших дорог  и  великих лесов,  в хрустальные
гиперборейские  горы, в  Лукоморье. Кто его  герои? Дочь Владимира,  волхвы,
колдуны,  богатыри,  хазарский  хан  Ратмир,  скандинав  Фарлаф,  Рогдай,  в
одиночку выходивший на 300 печенегов! (достоверные сведения Историка - С.К.)
Знакомые все лица.
     Но что-то вызывает томление. Здесь что-то не так. Руслан убил  Рогдая -
бросил  русалке  молодой  (это у Пушкина). Писец наш помечает смерть  Рогдая
1000-м  годом.  Владимира,  потерявшего  дочь,  поэт  сочувственно  называет
стариком.  Понятно, что в 40 лет Владимир  при его бурной жизни мог казаться
стариком  17-летнему  Саше  Пушкину,  но  все  равно:  крещение  Руси  давно
миновало!  Уж  лет  15 как все обращены в истинную веру.  Но что-то никто из
богатырей  не  помечен  крестиком нательным.  И  свадьба  Руслана  и Людмилы
проходит  без  видимых  признаков  венчания  - под  языческую  музыку:  "Все
смолкли, слушают Баяна...". И  в постели поминают Леля, а не Божью матерь. И
нигде: ни в бою, ни в  предсмерт-ных муках, ни  в отчаянье  или радости - не
взывают  к христианским святыням. Даже  просто не воскликнут: "Слава  богу!"
Почему? А потому что только намекни Пушкин  на  православие  Руси, как сразу
полезут в  терем Владимира  черноризцы, потащат Людмилу причащаться и читать
канон на сон грядущий, потянутся  выяснять,  а крещен ли Руслан и чей он сын
(имя у него какое-то подозрительное). В общем, испортят весь сюжет, и писать
уж  будет  нечего.  Вот  Саша  Пушкин  и пробросил  лет 20  казенного  курса
лицейской истории. И правильно сделал. Ай, да Пушкин!..
     Россия богатырская  держалась  на трех китах: на князе, на дружине,  на
народе.
     Князь мудро правил и воевал.
     Дружина  его  сопровождала,   охраняла,  решала  тактические  задачи  -
подавляла   мятежи,  в  разумных  пределах  отражала  нападения,  поставляла
дипломатов,  посыльных,  богатырей,  разведчиков,  командиров  для   сборных
полков;  дружина  была  княжеским  парламентом, советом  и семьей, думала  и
пировала  с князем,  охотилась на зверя и  девок; потом все вповалку  спали.
Дружина для князя-богатыря была всем.
     Народ  дружину  и  князя  кормил,  строился  в  полки,  тоже воспитывал
богатырей, составлял основу экономики.
     Почитайте русские сказки и былины. В них почти не осталось исторической
достоверности. Но  они  сохранили тот общественный и природный фон, которого
не стало с приходом на Русь христианства.

    Часть 2. Кровь (1035 - 1224)



    Ярослав Мудрый


     Наступило    новое   время.   Время   государственного   строительства,
чиновничества, законов. Князь  Ярослав стал править в  одиночку.  Он  избрал
монархический  путь  развития страны.  Сохранил  христианство,  удобное  для
строительства  Империи,  но  митрополита посадил  уже  своего -  из русских.
Ярослав,  в  отличие  от  предков,  умел  читать  и  пытался  распространить
грамотность, естественно, только среди своих. В Новгороде была открыта школа
на  300 учеников  -  поповских и боярских детей.  Ярослав  первым из  князей
занялся созданием государственной системы со всеми ее элементами.
     Он  укрепил  границы:  стал  расселять на  пустынных  окраинах  пленных
поляков и другие,  еще не крещеные, но не совсем дикие народы. Велел строить
пограничные  города.  Принял  тактику Добрыни  -  грабить  окраины  в пользу
центра:  чем  ближе  к  столице,  тем  меньше  дань;  провинция  -  основной
налогоплательщик. Спасибо, Добрыня Никитич, по сей день так живем!
     При Ярославе наехало на Русь огромное количество монахов. Князь покупал
у них, выписывал и заставлял  переводить новые книги.  Писец  наш валился  с
ног!  Под  общей  редакцией князя вышел первый на Руси нерелигиозный труд  -
гражданский устав Русская Правда.
     Слово "правда" сейчас несколько изменило свой первоначальный смысл.  Мы
воспринимаем "правду" как оценочную категорию: это - правда, а это неправда.
Синонимы и антонимы к  слову "правда" тоже таковы:  истина, ложь... На самом
деле,  правда - это процесс.  Такой  же,  как еда, борьба,  вражда.  На Руси
словом  "правда"  описывали  действие -  "происходит правда",  "князь  начал
правду", то  есть  начал  править  суд.  Так  что  Русская  Правда  дословно
расшифровывается   как  "принятые  на  Руси  меры  наказания"  или  "русский
процессуальный кодекс". Это отступление я  сделал для того, чтобы мы с  вами
не подумали  сгоряча,  что законы Ярослава дают мудрый и исчерпывающий ответ
на вопросы "Что  на Руси есть истина" или "Кому  на Руси жить хорошо". Князю
просто необходимо было записать какой-то порядок суда, чтобы в Новгороде  не
отрубили голову за то, за что в Киеве только пожурят.
     За основу был взят импортный "закон талиона": кто кому что сделал, то и
себе получи. В  античные  анналы  Писцу углубляться было недосуг, поэтому он
воспользовался  привычным первоисточником,  с  детства впечатанным в  нижнюю
часть спины  монастырской  розгой, -  Ветхим заветом.  Один из  его авторов,
Моисей,  спустился  с  горы Синай,  потея под тяжестью  каменных  скрижалей,
только что полученных от  Бога. На  них были высечены 10 заповедей: не убий,
не укради, потише с женой соседа и так далее. Под горой его подопечные евреи
буйно вы-плясывали вокруг  золотого тельца.  Моисей испробовал на них первую
заповедь: гвардия Моисея вырубила 23 тысячи шалунов. Тогда Моисей дописал  к
10 заповедям еще свои законы: кому, за что и что полагается.
     Таким образом, Ярослав  с Писцом имели перед собой проверенный образец.
Оставалось  только  разукрасить  его  введением  о наших  лесных  предках  и
подробно разработать  правила кровной  мести.  Был  определен  список  родни
врага, которую разрешалось безнаказанно убивать в отместку за убийство. Брат
мстил за  брата,  отец  за  сына  и  наоборот;  дядя  -  только  за  родного
племянника. Если мстителей не было, то уж князь штрафовал преступника в свою
пользу. Особенно  князь  усердствовал  в ценах на своих придворных  холопов:
брал по 40, а то и по 80 гривен (например,  за любимого конюха). Милые дамы,
гибнущие, как правило,  от грубой любви, ценились обидно дешево,  вполцены -
по 20  гривен.  Простой народ обходился местью или прощением, брать деньги с
убийц  считалось подло - это оставляли князьям. Была даже такая нравственная
формула: "Не  могу я носить своего убитого сына в  кошельке!". О  времена, о
нравы!..
     Русская  Правда   подробно,  до   мелочей  описывала  приемы  следствия
("пытки"), порядок подачи исковых заявлений, порядок исполнения наказаний.
     Русская Правда  вряд  ли снизила преступность.  Но она  ввела в  обиход
казенные  правила,   ограничивающие   самосуд  и  не  дающие  частной  мести
развернуться  в гражданскую  войну.  Так хотелось думать.  Что уж  точно,  -
Русская Правда еще на один оборот завернула имперскую удавку: теперь человек
должен был  отвечать не  только  за самосуд,  но  и  за  уклонение от мести,
естественные   человеческие  чувства   становились  деталью  государственной
машины. И появилось много новых рабочих мест в судебных заведениях...
     Ярослав Мудрый умер в 1054  году. Он меньше пролил народной  крови, чем
отец,  он  больше  принес пользы России. Но  его называли  Хромым,  иногда -
Старым, но не святым.
     - И в народе его любили  меньше, чем Красное Солнышко, - записал Писец,
изнуренный переводами с греческого. Но Писец наш - это еще не весь народ.

    Сукины дети Ярослава Мудрого


     Ярослав  оставил  пять   сыновей  -  Изяслава,  Святослава,  Всеволода,
Вячеслава,  Игоря, внука Ростислава  от  умершего старшего  сына Владимира и
племянника  - сына  Изяслава,  участника  сцены  в  спальне Рогнеды.  Мудрец
справедливо опасался, что дети передерутся, и пытался внушить им завет: "Вот
я  отхожу от этого света, дети  мои! Любите друг друга, потому что вы братья
родные, от одного отца и  от  одной матери. Если будете  жить в  любви между
собой, то бог будет  с  вами. Он  покорит вам всех  врагов, и будете жить  в
мире; если же станете  ненавидеть друг друга, ссориться, то и сами погибнете
и погубите землю отцов и дедов своих...".
     Надо сказать, что это великое и  простое завещание было  записано нашим
Писцом,  сохранено  и  часто цитировалось  многочисленными  отпрысками  рода
Рюрика. Они  принимали его  на свой  счет, отделяли  им  себя  от остального
народа. Иногда  завещание Ярослава останавливало  братоубийство  в княжеской
семье. Но, в основном, к нему относились как к  абстрактному призыву и рвали
глотки  друг  другу так, что клочья разлетались по всей  Руси. И не единожды
погибали сами и  губили  нас; и раз за разом расточали земли  "отцов и дедов
своих", а если разобраться, - отцов и дедов наших...
     Не пошла  русским впрок  Русская  правда. Не выполнили потомки  наказов
мудрого старика. Стали они веками  лицемерно поддерживать  идею о совместном
правлении  всей Россией, а в сердцах накапливать Шестое Чувство. Все  равно,
кто-то должен был сидеть на троне в Киеве, а потом  в Москве, а остальные  -
терпеливо ждать, чтобы он  простудился  или упал с коня, удушился  нательным
крестиком. Хорошо хоть  медицины не было,  и какой ты князь  не будь, а  все
равно тебя - простым гриппом - и с трона долой!
     От многолюдности  княжеских  семей возникли нудные периоды истории. Наш
Писец, будь он похитрей, даже поленился бы записывать повторяющиеся события,
а отдал бы своему ученику перо и приказал списать  дважды или трижды от  сех
до  сех: побил брат  брата, тот  нанял печенегов и  выгнал брата,  тот нанял
поляков и  выгнал брата, тот дождался  весны  и  с варягами выгнал  брата из
Киева...  И  так далее, сколько нужно раз. Только  и  забот, что не забывать
приписывать: "...а поляки (печенеги, варяги) поганили девиц, выжгли слободу,
ограбили купцов, надругались над святынями..." и т. д., и т. п.
     Дети  Мудрого  так  и  жили. Изяслав  Ярославич  сел  в Киеве. Поделили
остальные  земли. Обидели племянника Ростислава Владимировича. Он побежал  в
Тмутаракань  по примеру великого Мстислава. Выгнал оттуда двоюродного  брата
Глеба. Отец  Глеба вооружился и  выгнал  Ростислава  из  Тмутаракани; вернул
Глеба.  Пошел   отдыхать.  Тут  Ростислав  снова  выгнал  Глеба  и  засел  в
Тмутаракани крепко. И совсем он стал напоминать Мстислава. И жутковато стало
от  такого соседства битым грекам в Корсуни-Херсоне-Херсонесе. Заслали они к
Ростиславу своего  котопана  (это чин такой):  или  убей  Ростислава, или не
командовать тебе нами.  Котопан оказался ловким  агентом. Втерся в дружбу  к
Ростиславу.  Погостил  у него. Сделал ему много добра. Потом стал прощаться.
Закатили буйный пир. Встал  котопан: давай, князь, выпьем вина по-братски из
одной чаши.  Выпил  Котопан половину братины, протянул чашу Ростиславу. Пока
протягивал,  окунул  в  вино  конец  пальца.  Под  ногтем  у   него  был  яд
замедленного  действия.  Вернулся котопан в  Корсунь, доложил: во столько-то
часов, во столько-то минут, такого-то  числа  помрет Ростислав Владимирович,
горе-то какое! Сначала заказчики  не поверили в такую  точность. А  потом  -
гляди-ка   -  и  правда!  Им   бы  радоваться,  а   они  по-иудейски  забили
котопана-героя камнями насмерть. Историк утверждает, что корсунцы испугались
мести русских. Да кто бы узнал? Испугались грешники такого начальника иметь!
Это  ж теперь и не заснешь спокойно. Вот тебе и Хер-сон! Но есть версия, что
котопан был двойным агентом - сработал на Ярославичей...
     Только сделали  это  семейное  дело, как  возникло  новое -  из Полоцка
надвинулся страшный Всеслав, обделенный родственник Рогнеды, которому сговор
и дележ всех этих Рюриковичей и Ярославичей был ничем не свят. В гробу он их
видал. Хотел видеть...
     Всеслав был  рожден колдовским, искусственным способом - от волхованья.
Поэтому и действовал прямо, грубо и цинично. Сначала он проверил силу своего
колдовства на Новгороде. В 1063  году Волхов в течение 5 дней тек в обратную
сторону, -  новгородцы испугались до обморока. Чудо было приписано Всеславу,
поэтому он легко взял  Новгород в 1066 году, ограбил  церкви, снял колокола.
Ярославичи  в  дикие морозы  выгнали народ на войну, взяли Минск, выжгли его
дотла.  Вырубили по завету  святой  Ольги всех  мужчин  призывного возраста.
Детей и женщин раздали солдатам. Столкнулись с войском Всеслава. В страшной,
кровавой мясорубке русские одолели русских  (или, если угодно, - белорусов).
Всеслав бежал. Ему  написали "опасную грамоту":  не  опасайся,  приезжай  на
переговоры.  Восставший  из  ада  поверил,  как  последний  дурак.  Даже  не
посмотрел в  хрустальный  шар,  не  покатал  наливное  яблочко  по  золотому
блюдечку. Поехал. Был схвачен, - но вот милосердные времена! - не  зарублен,
а посажен в тюрьму на веки.
     Мы-то с вами понимаем,  что  не  милосердие двигало крещеными братьями:
боялись серые, как бы смерть  Всеслава не была  столь же страшной, как и его
рождение.  Мало ли  что  могло произойти на  эшафоте! Ты  ему  честно рубишь
голову,  а у него, например, из  горла  вылетает аспид крылатый  и ну косить
честной народ, не дай бог, начиная с князей! Опасно! Лучше пусть сидит.
     Вздохнули свободно. А зря.
     Не иначе, как Всеслав наколдовал в темнице, но  взошла кровавая звезда,
неизвестная  киевским астрономам.  И  к тому  же солнце стало,  как Луна. Не
успели   испуганные  князья  рассмотреть  затмение  через  копченые  осколки
венецианских  бутылок,  как  прибежали  визжащие от ужаса  монахи и  простые
граждане,  а   следом  приволокли  к  княжескому  крыльцу  рыбацкую  сеть  с
выловленным в реке Сетомле страшным уродом, также неизвестным науке. На лице
его торчали  "срамные уды", пришлось его по-быстрому бросить обратно в воду,
чтобы не смущать  девиц.  "Тятя,  тятя,  наши  сети притащили  мертвеца!", -
дергали Изяслава за штаны малолетние Рюриковичи, успевшие все-таки осмотреть
членоликого "детища". Надо было готовиться к худшему.
     И худшее настало  в том же 1068 году. Пришли из Дикого Поля новые дикие
люди - половцы.  Они изгнали, рассеяли, подчинили печенегов  и  хазар. Стали
жест-ко нападать на Русь. Три брата Ярославича  выехали на них, подбоченясь.
Не как Три Богатыря, а с приличным войском. И были биты,  и побежали в Киев.
Простой народ  стал проситься  в ополчение. Струсившие князья  отнекивались,
бормотали  что-то  о  ненападении.  Народ  стал бунтовать на  княжом  дворе.
Изяслав пытался нас  успокаивать из окошка.  Пошли разговоры, что неплохо бы
князя  сменить.  Кто-то,  небось, резонно указывал, что  вообще  пора  гнать
Рюриковичей в  шею. Первыми поняли  опасность дружинники-особисты: послал бы
ты, князь, кого-нибудь заколоть Всеслава, а  то во время бунта тюрьмы обычно
разбиваются и всех зэков выпускают на волю. Но  проблема состояла в том, что
в камере Всеслава не было  дверей. Они были то ли  заложены, то ли заклепаны
насмерть - еду  колдуну  подавали в окошко. Был вариант подманить Всеслава к
кормушке чем-нибудь вкусненьким  и, перекрестясь, бить его копьем, но тут уж
ведьмак смотрел  в  оба. Убить  его  не  удалось. Первая  русская  революция
победила. Восставшие разграбили казну - взяли "бесчисленное множество золота
и серебра"...
     Здесь  следует оговориться. В наших  сказках, былинах и летописях слова
"бесчисленное", "несметное" и  т. п.  означают  не буквально  огромные  горы
серебра, золота, мануфактуры, а только то, что никто из  участников  событий
не умел  сосчитать, и даже  навскидку "смекнуть",  сколько же награбили? Был
такой случай.  Захватили  русские  в плен  "бесчисленные"  толпы  печенегов.
Пригнали в Киев. Оказалось их всего-то двадцать сороков. О чем это  говорит?
Это говорит о том, что ты, брат наш Писец,  по полю бранному на ретивом коне
не скакивал и чумазых  печенежек через седло не кидывал. А сидел себе тихо в
Киеве, как бы за инвентаризацией  княжих кладовых. А когда пригнали пленных,
так ты тут как тут!
     - Этих, значит, пять сороков - сюда, тех семь сороков - туда, барахла -
"немеряно",  так  валите его  в  кладовые...  Не рыться  же  тебе в  грязных
тряпках!
     Итак, Всеслава  "поставили на княжом дворе", и стал он править. Изяслав
сбежал, - правильно! - в Польшу.
     Из Чернигова вышел Святослав и с 3 000 наших разгромил 12 000 половцев.
Конечно, Изяслав в Польше сразу стал  храбрым. Набрал поляков, пошел сгонять
волхва со стола  отцова и дедова. Оказался Всеслав  меж двух огней: с запада
Изя  и поляки,  с  востока  Святослав  и  Всеволод  с  нашими. Пришлось  ему
сматываться  по-своему.  Коснулся   он  копьем  золотого  стола   княжеского
(сглазить хотел киевское богатство), обернулся серым волком и побежал к себе
в Полоцкие колдовские чащи.
     Честные  братья   стали  просить  Изяслава  не  губить  Руси  поляками.
Большинство  поляков с  дороги  отправили  обратно,  самых наглых  разослали
кормиться по провинции, чтобы  они мучили  нас, а столицу  не беспокоили. На
местах их стали тихо резать по обычному женскому делу, и они убрались домой.
Изяслав послал сына Мстислава с  дороги  вперед  казнить сообщников колдуна.
Наловили  первых  попавшихся киевлян, семьдесят  убили на месте,  сколько-то
еще, не  считая, ослепили - выкололи ножами глаза. Это была такая смягченная
мера наказания: а  вдруг ослепленный выживет и станет народным певцом? Такие
случаи   бывали,  но  в  основном,   ослепленные   умирали   за  отсутствием
медикаментов и перевязочного материала.
     Народ  встретил  Изяслава  фальшивыми овациями.  Как  любой  нормальный
руководитель,  Изяслав  первым делом  вернул  себе  контроль  над  доходами:
перевел киевский базар с Подола на гору, поближе к  терему.  Опять крутанули
колесо:  выгнали  из  Полоцка в финские  дебри  Всеслава, обернувшегося было
человеком, посадили княжить там Мстислава-окулиста. Но место было проклятое,
нежилое. Помер Мстислав скоропостижно. Всеслав вернулся  с дикими  финнами и
вожанами.  Напал  на  Новгород. Славного города  нашего  не осилил, был бит,
вожан вырезали всех. Всеслава милосердно и суеверно отпустили "ради Христа".
Нашли к кому Христа приплетать!
     Всеслава любили мистически,  завороженно: он напоминал нам старую Русь,
страну-берендеевку. Сошлись к  нему богатыри. Очистили Полоцк. Изяслав начал
переговоры, но они были безрезультатны: о  чем можно было  договариваться  с
продажным Изяславом?
     Братья   тоже  на  него  обозлились  за   геноцид  и  коварство.  Вдруг
выяснилось, что святой Антоний, основатель Киево-печерской Лавры, был другом
Всеслава! То  ли Всеслав не такой уж волк  поганый, то  ли  Антоний не столь
свят.  Решил Изяслав  посадить  Антония  в  темную.  Тот  бежал  волком  или
покровительством Богоматери  в Чернигов и укрылся  у  Святослава, победителя
половцев. По всем статьям, за исключением статей завещания Ярослава Мудрого,
моральное право править  Русью было у Святослава (если нам вообще признавать
за кем-либо такое право, тем более за Рюриковичами). Поэтому Шестое  Чувство
восстало, и Святослав без боя спугнул брата из Киева. Тот успел прихватить с
собой казну, пошел нанимать поляков. Те золото взяли, а Изю выкинули вон. Он
стал ездить  по Европе  то к германскому императору Генриху  IV,  то  к папе
римскому  Григорию  VII.  Везде  давал деньги.  Все деньги брали, но  помощь
ограничивали  грозными  посольствами  в  Киев.  Святослав  посмеивался.  Так
продолжалось,  пока  Святослав  не  умер в  1076  году,  промотавши  остатки
золотого запаса (не зря Всеслав колдовал  над золотым столом!). И  потом так
же продолжалось  при Всеволоде. Но Изяслав пришел с поляками, Всеволод отдал
Киев, сел в Чернигове. Полякам за работу достались Червенские города...
     Вам не надоело? Дальше  будет хуже, потому что князей расплодилось, как
собак, и  все хотели урвать кусок от нашей земли. К  тому  же у них завелась
дурная привычка ходить  жениться  и замуж  за  границу. Полчища семибатюшных
племянников всех мастей и оттенков,  чурающихся славянского родства, ползали
по  нашим землям с чужими  войсками.  Нанимали поляков или половцев, обещая,
что после "победы" тем будет отдано на разграбление  или во владение то-то и
то-то. С русскими нашими предками и домашним скотом.
     Вы   не   забыли,  конечно,  что   все  это   совершалось   при  божьем
покровительстве  или  попустительстве.  Что  князья  наши  несытые поминутно
крестились, лживо целовали крест, отстаивали всякие всенощные  и заутренние,
слушали литургии и чинно шествовали в крестных ходах. Молились беспрестанно,
чтобы бог  дал им побольше награбить, дал им  русских  вырезать, растерзать,
утопить  в крови.  И бог  милостиво  давал.  Не  забывали  перекреститься  и
помянуть   Богородицу,  вытирая   ножи  и  распихивая  из-под  ног  визжащих
ослепленных.  Так  что  православие победно  шествовало  по  нашей  стране и
набирало силу. Грешны были люди, значит и нужны, очень нужны  были им церкви
и служители культа, отпускающие  грехи. А человеку негрешному зачем каяться?
Если и согрешил перед собственной совестью, так вон небо - говори напрямую.
     Можно  было  бы и  пропустить  без  ущерба для общей картины  несколько
десятилетий  и  поколений  князей,  но  нет-нет да  и  промелькнет между  их
славными хождениями друг на друга интересный сюжет.
     Вот у  Всеволода  Ярославича  подрос сын  Владимир Мономах,  это  после
которого  потом  останется  первая  корона   Российской  Империи  -   "Шапка
Мономаха".  Он сразу  полез  в  драку. Стал жечь окрестности Полоцка, - было
хорошим тоном покушаться на великого колдуна Всеслава...
     А то  погиб  в  лесах Глеб,  которого Ростислав гонял  из  Тмутаракани.
Погиб, небось, от  несчастного  случая  на болоте. Потому  что в бою  князья
гибли крайне  редко: больше подставляли нас. Накрошат русских  с той и с той
стороны,  а   сами  потом   поцелуются,  помирятся  да  поделятся  и  поедут
накапливать свежее Чувство. А мы  с черной  вестью побредем, порубленные, по
своим местам.
     Эта книга  не  вмещает пересказа,  какие  племянники какого дядю гоняли
ради захвата его волости, какой брат какого брата одолевал. Непомерен список
погибших  бояр  да дворян. Бессчетны  потери  народные.  Их Писец  ленится и
упоминать.   Иногда  только  чиркнет   вскользь:  этих  "перемогли"  да  тех
"прогнали". А  что за каждым пешим марш-броском  мужицких полков,  за каждой
беглой  стычкой  холопов,  за  каждым  "братским" побоищем стоят  немые лики
невинно  убиенных светлых  предков наших, что сотни тысяч и миллионы молодых
ребят,  не   ставших   нашими  праотцами,   положены  ради  кривой  усмешки,
ублюдочного  наследства, паволок  для дворцовых  шлюх,  это опустил  грешный
писатель. Неудобно омрачать радость князя. Неловко усугублять его мимолетную
печаль...
     Но вот  в  одной  из  битв  3  октября 1078  года  случайный  вражеский
кавалерист  прорвался к  княжескому  шатру и убил копьем Изяслава. "Сделался
великий вопль в Киеве,  так что не слышно было  пения  молитв".  Вы  верите?
Верите, что киевляне,  ежедневно встречавшие на Подоле телеги с изрубленными
детьми, братьями и  отцами своими, извопившиеся  по  погибшим  и уходящим на
верную  погибель,  вдруг завопили  о старом разбойнике,  который многократно
предавал их на  поругание полякам? Я не верю, потому  что знаю, кто  записал
этот репортаж с похорон. Я вижу, как обступили моего дружка  со всех  сторон
сынки, внуки и племяннички Изяслава и давай подталкивать.
     - Пиши,  что  папа  святого  Антония не  преследовал - это все покойный
"ослепительный" Мстислав, пиши, что папа  был  добр и  с  братьями вражды не
затевал, да помяни слезы наши горькие, смерд!
     Кто помянул бы наши слезы! Нет для них места, нет емкости...
     Всеволод засел в Киеве после брата, а на всю чертову дюжину племянников
наплевал. Братская вражда разрослась и перешла опасный предел: стали гибнуть
князья! Всеволод подстроил убийство Романа Святославича и  продажу в рабство
его брата Олега. Наемным убийцей был зарублен Ярополк Изяславич, не сумевший
наследовать отцу.
     Наконец, в 1093 году  умер и Всеволод.  За два года до смерти  было ему
двойное предзнаменование. Во время охоты на клич князя с неба вдруг свалился
"превелик змий; ужасошася вси людье". Еще бы людям не "ужасошиться"!  Следом
за этим "земля стукну", так  что слышали  все. Землетрясение и вовсе было  в
новинку в наших  плоских  краях! Как  тут было  Всеволоду  не умереть? Опять
дежурный наш  Писец писал конфузливо, что этот князь был "измлада боголюбив,
любил правду,  был милостив к нищим, но особенно любил монахов..." Еще бы их
не  любить!  Как  заслужишь  красивый  некролог?  Но  кроме  некрологов  уже
появились экономические комментарии, и там прямо проскочило, что боголюбивый
князь  обездолил сентиментальных  киевлян:  "земля  их  оскудела  от рати  и
продаж" (налогов).

    Кровные братья


     Владимир  Мономах,  любимый  в   народе,   уступил   престол   киевский
двоюродному брату Святополку, у которого будто бы было больше прав. Хотя мог
этого и не делать, но тогда пролилась бы русская кровь. Мономах всегда, даже
с  половцами, пытался  начинать  дело  с переговоров,  а  заканчивать миром.
Положительный  его пример не действовал,  и год  за годом разгоралась вражда
между  двоюродными  братьями,  внуками Ярослава. Тут надо было  объединяться
против половцев,  а  они  придирались друг  к  другу по  пустякам.  На  этом
грязно-кровавом фоне Владимир все время оставался удивительно незапятнанным.
Вот что делает правильное воспитание!
     Доброта всегда выходит боком: погибли  родной брат и сын Владимира.  Но
он все равно пытался уговаривать двоюродного брата  Олега: "Посмотри,  брат,
на отцов  наших: много  ли  взяли с собой, кроме того, что сделали  для души
своей?". Владимир  в своей переписке  использовал высокий поэтический  слог.
Как это должно было действовать на впечатлительные умы его современников!
     Силой  слова и  оружия  Владимиру удалось в 1097 году  усадить  за стол
переговоров   Давыда  Игоревича,  Василька  Ростиславича,  Давыда   и  Олега
Святославичей, Святополка  Киевского.  Князья  кое-как  уговорились оставить
наделы, - у кого  что есть и кому что  завещал Всеволод, - поцеловали крест,
поцеловали  друг друга и до поры разъехались.  Обещание не трогать племенных
наделов нарушало старое правило совместного владения землей.
     Мономах честно, до  мелочей  соблюдал  все  договоренности, и это  было
подозрительно. Стали перешептываться при дворах его  братьев. Стали поминать
убитых: "кровь взывает к отмщению!" и т. д. Больше всех от клеветы пострадал
Василек.  Он  во  всем  бескорыстно   поддерживал  Мономаха,  согласился  на
третьестепенный надел - Требовль. Естественно,  все думали, что он замышляет
передел: Мономаха в  Киев, себе  - Владимир Волынский. Больше  всех клеветал
один  из  Давыдов  -  Игоревич. Он подбил  Святополка  на  преступление. Они
заманили Василька  в Киев  ко двору. Тот был  предупрежден, но понадеялся на
крестное целование. Василька заковали.
     Здесь разыгралось первое  в истории Руси  публичное судилище над врагом
народа. Были созваны бояре, дворяне и даже представители трудящихся, которые
стали, конечно,  единогласно  орать: "смерть!". Попы сгоряча  кинулись  было
заступаться, но  потом, по  обыкновению,  пошли помолиться.  Князь  киевский
колебался. Тогда Давыд Игоревич стал пугать его  последующими притязаниями и
местью Василька и уговорил на смягченное наказание. Историк и Писец приводят
дикое  описание ослепления Василька: как  его вывезли  за город, как  точили
нож,  как  он в ужасе и  крике  отбивался от палачей,  как закатали  князя в
ковер, как  придавили его досками и переломали ему ребра, как мясник изрезал
ему все лицо и вырезал наконец оба глаза. Повезли Василька в беспамятстве во
Владимир к Давыду  Игоревичу. Везли 6 дней, по дороге он совершенно пришел в
себя: видно не  задели никаких  вен, артерий  и т. п. Давыд Игоревич посадил
слепого "брата" под стражу из 30 человек при двух офицерах-отроках.
     Теперь  надо  было  ждать  возобновления  боевых действий. Ошеломленный
Мономах  по-прежнему начал с приглашения на переговоры: "Приезжайте, братья,
исправим зло,  какое  случилось  теперь  в  Русской  земле".  Олег  и  Давыд
Святославичи  плакали от огорчения,  собрали большое войско, пошли на Давыда
Игоревича к Владимиру. Заодно  нажали на Святополка: ты что  натворил, зачем
бросил нож между нами?Святополк трусливо отнекивался: я не я, это все Давыд,
он все мне донес на словах, и как было не поверить и не ослепить брата? Да и
ослепил его не я...  - и прочий  нелогичный бред. Оправдания приняты не были
за  идиотизмом,  да  и  хотелось  повоевать.  Братья  стали готовить  ночное
форсирование Днепра, Святополк собирался  бежать, а киевлян бросить. Его  не
отпустили,  собрали  крупную  делегацию  из священников,  почетных  граждан,
вдовствующей великой княгини. Пошли переговоры. Принудили Святополка идти на
Давыда Игоревича, раз виноват - он.
     Тем временем  во Владимире Давыд пригласил к себе Писца Василия,  чтобы
воспользоваться высоким авторитетом российского журналиста. "В одну  ночь, -
записал Вася, - прислал за мной князь Давыд:  "Иди  в темницу к  Васильку  и
пусть он  пошлет  своего человека и остановит наступление братьев. Я ему  за
это дам любой из своих городов".
     Василий провел  переговоры.  Несколько  раз, как челнок, бегал в  яму и
обратно  в терем.  Слепой советовался с ним, каялся  в намерениях  воевать с
поляками и половцами, в общем, доверился, как адвокату. Это пошло на пользу,
--  Василий вставил всю эту  жуткую историю в "Повесть Временных Лет", когда
ему  через  20  лет доверили  переписать  ее  в  четвертый  раз... В  целом,
переговоры  зашли  в   тупик,  но  война  не  начиналась,  и  Давыд,  будучи
законченной  сволочью,  пошел забрать имения Василька - бесхозный  Требовль.
Его не остановила даже Пасха. Давыда встретил брат Василька Володарь. Сильно
испугал. Давыд все опять стал валить на Святополка и выдал слепого брату.
     Тут начинаются подвиги Василька. Слепой князь садится на зрячего коня и
говорит ему: "Даешь, Савраска, врага  нашего!".  При этом формальным поводом
для  войны  служит  не  месть  за  ослепление,  а  воровской захват  Давыдом
кое-каких земель. Василек пошел на Всеволож,  осадил и взял его. Давыд успел
бежать. Всеволож был  сожжен, жители и военные вырублены начисто. Неповинные
опять ответили жизнью за одного негодяя.  Затем осадили Давыда во Владимире.
Была  послана делегация с  требованием выдачи - не Давыда!  - а исполнителей
приговора над Васильком.  Но палачи  успели  разбежаться.  Пришлось  Давыду,
спасая шкуру, ловить их по городам и весям.  Поймали двоих из трех. Картинно
повесили  карателей  -  тех,  кто  "только  исполнял  приказ", затем  дружно
расстреливали их тела из луков. Наш Вася-Писец,  возгордившись своей ролью в
этом деле,  позволил себе авторитетное  мнение: "Не  стоило  Васильку мстить
самому, пусть бы это сделал Бог!".
     Тут осмелел Святополк, пошел добивать Давыда.  Последний нанял поляков.
Поляки набрали денег с  двух сторон, наобещали  всем  помощь, и принялись не
спеша   пропивать  авансы.  Пришлось  Давыду   бежать  из  Владимира.  Опять
поцеловавши крест со Святополком.
     Святополк разохотился  и решил ограбить  слепого  Василька:  зачем  ему
целый город? Он  ни улиц, ни домов  не видит. Но слепому терять было нечего.
Он  выехал на  битву во главе войска  и поднял крест,  который  целовал  ему
Святополк.  "Ты что, отнял у меня глаза, хочешь  отнять и душу?", - страшным
голосом крикнул Василек. Писец сразу  застрочил  в  походный блокнот, нельзя
было  упускать  такой  величественной  картины:  "Многие благочестивые  люди
увидели,  как над  головой  Василька в  небе  засиял крест!". Стали  биться,
рубились страшно. Святополк,  увидев, что дело нешуточное, бежал, хлеща  под
собой  бедное  животное.   Братья,   Василек  и  Володарь,   не   стали  его
преследовать: "Довольно нам своей  земли!". Но скот коварный не успокоился и
поехал нанимать  венгров. Те  пришли с  двумя епископами,  - тогда церковные
чины возглавляли  католические полки,  -  чтобы огнем и мечом распространять
самую гуманную веру в мире. К полю битвы стали сбираться стервятники: Давыд,
недовольный наделом, теперь  присоединялся к ослепленному "брату". По дороге
Давыд  прихватил  из степи половцев хана Боняка. Боняк по-своему  убедился в
беспроигрышности мероприятия:  выехал ночью в поле  и завыл  по-волчьи,  ему
откликнулись целые стаи волков, выла вся степь. Верняк, - решил Боняк, - раз
волки собираются на падаль, то порубаем  венгров, сто  пудов! В общем, Боняк
взял руководство потехой на себя. Расставил войска, окружил венгров, "сбил в
мяч", погнал, перетопил в  степных речках. Рубил  их двое  суток непрерывно,
убил одного епископа  и бояр  без счета,  чтоб  неповадно было лезть  в нашу
языческую степь со своим католическим рылом.
     Потом враждующие  племянники разбежались кто  куда. Осадили друг друга,
бились  мелкими группами.  В осаде  погиб сын Святополка  Мстислав. Он хотел
подглядеть за осаждающими через  дырочку  от сучка в деревянном  забрале  на
бойнице.  Стрела  как раз в  эту дырочку и попала. Око за око!  -  все,  как
завещал прапрадедушка Ярослав Мудрый...
     Дальше  пошла  обычная  суета. Путята пошел со  Святошей  ко Владимиру,
стали рубить дружину Давыда. Давыд побежал к Боняку и осадил с ним Святошу в
Луцке. Взял Луцк и Владимир. Все.  Пока  успокоились. Племянника Мстислава в
благодарность за подмогу Давыд снарядил  пиратствовать на море - "перенимать
купцов". Это был 1100 год.
     Возник новый виток мирной дипломатии. Собрались  на съезд. Стали судить
Давыда. Смысл суда  был не в нравственной  оценке ослепления брата, а как бы
мирно выгнать  Давыда  из богатого Владимира. Скинулись  по несколько  сотен
гривен,  добавили несколько захолустных городков,  отдали  все это Давыду  и
спровадили  его,  всенародно  порицая.  Хотели  все-таки  ограбить  слепого,
приглашали  его  к  себе:  мы  тебя, Вася, кормить  будемНо  драный волк  не
поддался во второй раз.  Тогда захотели идти его воевать. Но тут  уж Мономах
вмешался и устыдил всю съезжую сволочь.
     Настали мирные временаИ  - о, ужас! Оказалось, жив еще великий полоцкий
маг и чародей Всеслав! Никому он  ничего плохого по старости не делал, разве
что колдовал помаленьку, губил  урожай  да девок  портил  заочно. Но  князья
задрожали. Стали  совещаться, как да  что. Но Всеслав и в этот раз увернулся
серым волком  -  безнаказанно умер  в 1101  году.  Никто в это, конечно,  не
верил,  пока семеро сыновей  Всеслава не  задрались  за полоцкое наследство.
Тогда все облегченно вздохнули.
     Природа проводила  великого волхва с почестями. 29  января 1102 года на
три дня встала "аки пожарная заря" со всех четырех сторон, и было светло три
ночи, 5 февраля  случилось "знамение в луне", 7 февраля -  в солнце:  солнце
огородилось  тремя  дугами, еще  несколько  дуг было  повернуто "хребтами" к
солнцу. Русские усердно молились.
     Потянулось  тягостное  десятилетие  борьбы  с  неугомонными  половцами.
Мономах  неустанно  отвлекал  братьев от  междоусобицы геройскими  призывами
постоять  за Русь.  Тем  было неудобно  отказываться,  и  они все время были
заняты полезным делом. Писец так радовался, что даже увидел несколько раз во
время боя,  как из-за спины Мономаха играючи  поражал половецкие толпы Ангел
Светлый.
     - Светлый, как это вино? - подливали мы Писцу белое болгарское.
     -  Светлее!  -  уверенно  икал  он  и  продолжал   описывать  нам  свои
астрономические наблюдения: в 1104 году солнце стояло в круге, посреди круга
- крест! За кругом, по бокам - еще по одному солнцу, а сверху  -  дуга рогом
на север!
     - Да ты, брат, пьян был, вот у тебя и троилось! - подкалывали мы Писца.
     -  Да как  же пьян, когда три  ночи подряд 4, 5  и 6  февраля  такое же
знамение было в луне!
     Но что-то - и не только на небесах - предвещало неспокойные времена. 11
февраля (опять февраль!) 1110  года  встал от земли до неба  огненный столп.
Ударила  невиданной  силы молния, осветила  всю  землю.  Дуплетом скончались
обидчики Василька - Давыд (1112)  и Святополк (1113). Освобождение киевского
престола ознаменовалось солнечным затмением. В страхе зарыдала вся  дружина,
оплакивая доброго князя.  Народ  молчал,  - тут уж Писец выдержал марку,  не
стал  врать,  -  будто бы опасаясь  наших  с  Историком  упреков. Как  потом
выяснилось,  причина  честности  была в другом:  вороватый Святополк,  узнав
однажды, что соль на рынке сильно подорожала, ограбил Печерский монастырь  и
продал  его соляные запасы - "святую" соль  - втридорога. Тут же этот смелый
коммерческий ход попал в проповедь игумена Иоанна. Стали имя князя полоскать
на  всех  углах.  Князь рассердился, посадил попа на нары, но опять отступил
под  давлением  Мономаха.  Редакторы  от  церкви  зорко наблюдали за Писцом,
строго пресекали его красноречие по отношению к противному усопшему.
     Однако, одно  доброе  дело  замолчать не удалось.  В предсмертном, 1113
году, заботясь о душе, великий князь киевский Святополк II Изяславич заказал
скромному  монашку  Киево-Печерского  монастыря   написать  один  интересный
документ. Монаха  звали  Нестор, а документ назывался длинно,  примерно так:
"BOT ПОВЕСТИ МИНУВШИХ  ЛЕТ, ОТКУДА ПОШЛА  РУССКАЯ ЗЕМЛЯ,  KTO  B КИЕВЕ  СТАЛ
ПЕРВЫМ  КНЯЖИТИ  И  KAK РУССКАЯ  ЗЕМЛЯ  СТАЛА  БЫТЬ" или  более привычно  --
"Повесть Временных Лет". Одно это отпускает все грехи сквалыжного князя...
     После  смерти  Святополка  славный  витязь  Мономах  опять  завел  свою
волынку: не пойду  в Киев, не хочу  кровопролития.  Пришлось  нам брать дела
государственные  в  свои  руки.  Народ  пожег  Святополковых  прихвостней  и
пригласил Мономаха, тонко играя на его  человеколюбии: "А не придешь, князь,
то  знай, что много зла сделается: ограбят  уже  не один  Путятин  двор  или
сотских и жидов, но пойдут на княгиню Святополкову, на бояр, на монастыри, и
тогда  ты,  князь, дашь  Богу  ответ,  если  монастыри  разграбят...".  Всех
перечисленных Мономаху было жалко, и он пришел княжить в Киеве.

    Владимир Мономах


     Великий князь Киевский Всеволод назвал сына Владимиром  в честь  своего
деда  -  Красного  Солнца.   Имя  предполагало,  что   новорожденный,  когда
подрастет, будет  "владеть миром".  Церковь при крещении  дала  младенцу имя
Василий, что, опять  же,  означает  "повелитель".  Мать, греческая  царевна,
довершила  картину  третьим,  греческим   именем   "Мономах"  -  самодержец,
единовластитель.  То  есть,  ей  хотелось,  чтобы  Владимир владел  миром  в
одиночку,  а  Василий -  повелевал  без всяких  советчиков  и  подсказчиков.
Мономах стал воином. Он  все время находился на  границе - в боях.  Спал  на
сырой  земле, совершил 83 большие путешествия, с голыми руками ходил на тура
-  брал  быка за рога.  При  этом сохранял  непонятную  душевную мягкость по
отношению к последней ерунде - российскому народу.  От Владимира Мономаха мы
впервые услышали наставление не  как лучше  ограбить племянников, не  что  и
почем продать, а как надо беречь русских людей - нас!
     "Не  давайте отрокам  обижать народ ни  в селах, ни  на поле,  чтоб вас
потом не кляли. Куда пойдете, где  станете,  накормите бедняка; больше всего
чтите гостя...: гость по всем  землям прославляет человека либо добрым, либо
злым", - слеза умиления падала с седых ресниц Писца на седое гусиное перо...
     Мономах был настоящим богатырем:  диких  коней  в пущах  вязал  живыми,
олень  его бодал, вепрь  оторвал ему перевязь с  мечом, медведь кусал,  волк
сваливал вместе с  лошадью (вот волки были!).  Мономах после  охоты или  боя
диктовал  Писцу: "Не  бегал я  для сохранения живота своего, не щадил головы
своей. Дети! Не бойтесь ни рати, ни зверя, делайте  мужское дело!". Конечно,
можно  заподозрить  Мономаха  в  мемуарных  преувеличениях.  Он  и грек  был
наполовину, и царского рода  по матери, и поэтому  очень  нравился грамотной
церковной верхушке, - в летописях Мономаха нет-нет да и называли  Царем!  Но
Мономах ни разу  не был замечен  в подлости. Ни разу  не  нарушил  крестного
целования. Состояние  журналистики было  уже  таково,  что  правда частенько
показывалась на  свет божий в трудах нашего  Писца и его собратьев. А иногда
подлость и не скрывали, - как ее скрыть от современников, когда всем она уже
известна?  Тогда придворные лизоблюды  начинали диктовать всякие оправдания,
придумывать высшие интересы  страны, так что наш Писец только покряхтывал. А
о Мономахе ничего такого не записано - чист, как стеклышко!
     И вот Мономах стал князем Киевским.
     Начал  он с финансов: собрал  братьев, уговорил ограничить  проценты по
кредиту. "Жиды с позволения Святополка пользовались неумеренными ростами, за
что  и  встал  на  них народ".  Урезонив  еврейскую  банковскую  верхушку  и
прекратив черносотенные погромы, Владимир  установил гражданский мир. Против
миротворца  воевать  как-то  не тянуло,  и  Мономах  правил  спокойно. Были,
конечно, дела  семейные.  Повадился Ярослав  Владимирский  бить жену, внучку
Мономаха, пришлось  идти в поход, брать в осаду и  на испуг. Но  все это без
пролития крови, - дико по тем временам!
     Повадки внучатого зятя так и подталкивали к войне - он приводил на Русь
то поляков, то венгров. Приходилось садиться в  седло. Но  настоящей войны и
большой крови не было. Ярослав погиб бесславно, - его убили ночью  на дороге
копьем в спину бывшие союзники, поляки.
     Мономах  спокойно  умер  в Киеве  в 1125 году,  после  12  лет честного
правления. Писец, успевший трижды за эти  годы -- в 1116, 1118 и  1119 годах
-- переписать, дополнить  и  подредактировать "Повесть Временных  Лет",  дал
волю  перу и чувствам:  "Он просветил Русскую  землю, как  солнце, слава его
прошла по всем странам,  особенно  же был  он страшен поганым... Духовенство
плакало по нем как по святом и добром князе;.. весь народ плакал по нем, как
плачут дети по отце или по матери!".
     Слова вроде бы знакомые, но на этот раз им верится.

    "Тяжела ты, шапка Мономаха!"


     После Мономаха  осталось пятеро  сыновей:  Мстислав, Ярополк, Вячеслав,
Георгий (Юрий Долгорукий) и Андрей.
     Мстислав сел в Киеве  и правил шесть лет,  в точности повторяя политику
отца. Народ  подумал, что  племя Мономаха -  все  такое. Братья расселись по
городам.
     Однако  по  Руси у них  было немало  и  троюродных  братьев - таких  же
потомков Красного Солнца и Ярослава Мудрого. После смерти Мстислава начались
дикие  усобицы. Ольговичи,  Святославичи  Черниговские,  дети  Мономаха,  их
собственные дети - все сплелись в большой клубок смертельной борьбы за землю
Русскую.  Столетняя  гражданская  война  совершенно   смешала  умы  россиян.
Братоубийство снова вошло в привычку, стало  правилом игры.  Целые поколения
вырастали   под  бабушкины  сказки  о  страшных   ростовчанах,  новгородцах,
киевлянах и  черниговцах. Волки  стали  исчезать  из детских  пугалок,  Змеи
Горынычи  и Соловьи  Разбойники  вывелись  вовсе.  Даже  половцы были не так
страшны, как русские князья.
     Кстати,  половцы  оказались  не  глупы.  Они  резко  изменили  тактику:
перестали нападать  на русские земли. Да и  чего  им  было  рисковать, когда
каждый день сами русские князья нанимали их грабить и жечь соседние уделы за
деньги, за контрибуции, за долю в добыче! На половцев только иногда нападали
в отместку за соучастие в набегах.
     Это было трудное и противное для нашего  Писца время, нудный период для
дотошного Историка. Волей-неволей им приходилось терпеливо описывать все эти
походы своих на  своих. Писец набирал в долбленую  чернильницу темный настой
чернильного  орешка,  набирал  полную  грудь  сумрачного   воздуха  и,  щуря
близорукие   глаза,    писал:   "...встала    усобица   меж    Святославичей
Черниговских...;   ...присоединили  Полоцк   к  волостям   Мономаховичей...;
...началась борьба  дядей  с  племянниками...;  ...изгнали  из  Киева  Игоря
Ольговича...;  ...Изяслав  Мстиславич  Мономашич княжит в Киеве...;  ...союз
Святослава Ольговича с Юрием Владимировичем...",  - и так далее, бесконечной
скорописью,  без  надежды,  без  выхода,  без  просвета - длинный,  кровавый
монолог.  Был бы  наш  Писец  волен, так  бросил  бы это тягостное  занятие,
оборвал  бы  на полуфразе  хронику  убийственного  ослепления "и  немедленно
выпил"...
     Ничего  в  эти  годы  не  происходило  такого,  что  заставило  бы  нас
проникнуться торжественным или настороженным вниманием - типа крещения Руси,
взятия  Царьграда, пришествия  Пречистой Девы  на худой  конец. Мы-то с вами
знаем, что  это  было последнее  столетие  перед  татарским  нашествием. Нам
понятна бессмысленность всех  княжеских  усилий. Мы даже не спрашиваем, чего
это народ  терпел  и  "белых" и  "красных"  и  "черных",  чего  он не  резал
сиятельных, чего не уходил в  "зеленые" - в родные леса и ковыли? Потому что
и это тоже было бы уже бессмысленно...
     От дурных  предзнаменований,  зачастивших на Русь,  пересыхало в горле,
даже у коней  противно дрожали колени: в 1141 году вдруг  встали с земли  до
неба уже три огненных столпа, три солнца засверкали на их вершинах, какая-то
чужая, острая дуга лунообразно сияла над этой немыслимой композицией...
     Два пустяковых,  но  примечательных  события  произошли в это  воистину
смутное время. Пустяковыми они были по  своей сути, по  своей мелочности  на
фоне  большой  резни.  Примечательными  они  стали по  воле, художественному
замыслу  Писца и Историка. События  эти  -  основание Москвы  и поход  Игоря
Святославича на половцев.
     Городков  типа  Москвы,  обнесенных  деревянным забором  из заостренных
бревен, на Руси  было не сосчитать сколько сороков. А у этого поселения даже
названия  не  было.  О нем  и не вспоминали  отдельно от  названия реки,  на
которой он  стоял. Князь Георгий  Владимирович  Мономашич  (Юрий Долгорукий)
пригласил в  1147  году  своего брата  Андрея на военный  совет  к себе  "на
Москву".  Поскольку посыльный наверняка сам и показывал дорогу, то в грамоте
не  указывалось,  на каком  изгибе  и  берегу Москва-реки  находится  ставка
Долгорукого.  Неизвестно  также,  сколько лет  существовала крепость до 1147
года, что в ней было, кроме острога, складов и казарм. Тем не менее, Историк
тщательно выделяет первое упоминание о будущей столице нашей Родины. Как же,
как же! Империя пойдет отсюда, отсюда "станет быть" и "есть будет". И "есть"
она будет не только  в прямом  смысле  столичного бытия,  но  и в переносном
смысле повседневного  поедания  Руси  великой, несытого косяка на  остальные
страны света  Божьего и окраин безбожных, непрестанных потуг  стать  Третьим
Римом, столицей всемирного пролетариата.
     С рождением тебя, матушка Москва! Приятного аппетита!
     Второе  событие по причине внутренних российских дел  мы тоже чуть было
не проехали. Да  Историк ему почти  и не  уделяет  внимания, здесь  он четко
выдерживает исторические масштабы  и  пропорции. Какой еще  Игорь, когда тут
вокруг идет дележ земель  и денег? Когда с севера наседают немцы и почему-то
называют  нас  безбожниками?  Когда  татарское  иго на  носу!  А  эти дураки
дерутся, вместо того чтобы загодя  объединяться  и начинать, в конце концов,
строить  Империю!  Так  бы  и  канул Игорь Святославич в Лету,  кабы не  два
обстоятельства. Первое  мы уже упоминали: смертельно  скучно было Писцу, зря
погибал его литературный талант, отточенный сотнями томов придворной ерунды.
Хотелось  Писцу создать что-нибудь достойное посмертной  литературной славы.
Вот и взял он простенький сюжет из окружающей жизни.
     Почему  не  написал  Писец  "Слова  о полку Мономахове"? Или "Слова  об
убиении Андрея  Боголюбского"? Или любого другого  Слова  о знатных людях  и
больших делах того времени.  Почему остановился  он на глупой,  мальчишеской
выходке  третьестепенного  князька? А  потому, что и правда  - это  глупость
была,  и был это порыв души,  поход не только за пленными  и барахлом, не за
городами братьев и дядьев, а за Славой Богатырской!
     Весной 1184 года Святослав Киевский разгромил половцев, набрал пленных,
военных машин (!),  поймал даже одного басурманина, который  стрелял  "живым
огнем" (небось, это был китаец, испытатель первого  огнестрельного оружия на
простодушных  русских).  Игорь  из-за  гололеда  не  смог  присоединиться  к
триумфу. Вот и собрал он через год свое войско и  кликнул "братьев" постоять
за  землю  Русскую.  Хотя  стоять ни  к  чему  было. И  затмение  же  солнца
случилось! А значит, надо было  Игорю возвращаться восвояси.  Но он пошел на
вольный  Дон,  напал на половецкие становища. Что  вышло из этого, мы знаем.
Вышла  прекрасная поэма! Если бы Писец  так же одухотворенно  относился  и к
остальным событиям, какая бы у нас была История!
     Вторая половина двенадцатого и первые два десятилетия тринадцатого века
прошли в непрерывной междоусобной борьбе. Желание единовластия, стремление к
овладению всей землей губило страну. Имя  "Мономах", которое  юная греческая
царевна  дала своему сыну,  из славной фамилии превратилось в  проклятие для
всей   Руси.  Мономашичи  рвали  к   себе  каждый  лоскут  земли,  резали  и
перемалывали каждую краюшку. И перетерли бы Россию в пыль, кабы не татары...
     Опускаются руки. Не на чем остановить внимание  в этой, почти столетней
катавасии. Но попытаемся.
     Вот заметен стал непоправимый раскол Руси. Совсем  погрязло в  войнах и
порочных связях с королевствами Восточной Европы старое Киевское  княжество.
Пройдет немного времени, и оно только по названию останется Русью, а на деле
станет придатком Польши  и Великого  княжества  Литовского. Центр Российской
государственности    переместится    в    привычные    места:    в    чащобы
владимиро-суздальские, в дорогое наше Подмосковье.
     Юрий  Долгорукий,  с   большим  трудом  овладевший  Киевом,  еще  успел
скончаться  на престоле  святого Владимира.  10  мая 1157 года  князь крепко
выпил у  какого-то Петрилы,  так что  к  вечеру полностью  отрубился. Утром,
вместо обычной похмельной тягости, Юрия охватило глубокое беспамятство. Пять
дней медики сражались  за  его жизнь. Но ни  рассол, ни заговоры не помогли.
Князь  умер  без покаяния, и пришлось Писцу описывать  неприятные события во
время  похорон  16  мая. Киевляне взбунтовались против покойного, стали жечь
дворы его суздальских дружинников, перебили их  по всем киев-ским  городам и
весям.
     Небо  еще  раз попыталось запугать  или усовестить россиян: в 1161 году
опять  было показано "знамение  в  луне, страшно и  дивно".  Луна по  пути с
востока до запада меняла свои обличья: сначала уменьшалась и темнела,  потом
стала кровавой, потом окрасилась пополам в два цвета - желтый  и зеленый. На
половинках ясно видны были фигурки двух воинов, которые "секушеся мечема". У
одного  из  головы  уже текла  кровь,  другой  проливал  молоко. Даже  такое
подробное кино не унимало наших предков. Ведь ясно же было показано, мужики,
что  воин  на желтой половинке - это монгол, на зеленой -  наш  военный.  Не
поняли!
     Теперь вражда встала не  между отдельными  князьями, желавшими ухватить
кусок на  скаку,  а между  Севером и  Югом. Это был  уже прогресс имперского
строительства.  Повоевали еще 11  лет, отвлекаясь  только, чтобы  поцеловать
крест, да  тут  же  и  плюнуть  в пол. Сын  Долгорукого  Андрей  Боголюбский
(столичку свою за худостью Москвы держал он в селе Боголюбове) собрал-таки в
1168 году всех северных князей и впервые в русской  истории  взял  Киев  при
всеобщем героическом сопротивлении  киевлян,  без  боярского  предательства,
отдававшего Киев  захватчикам  в прошлые разы. Что сделали "дети"  с матерью
городов русских? Взяли ее "на  щит":  два дня грабили  город и жителей, жгли
церкви (вот вам и "Боголюбский"!), жен отнимали у мужей, разлучали с детьми,
всех уводили  в плен, разрешили половцам подбирать объедки пира победителей.
Половцы  подожгли  Печерскую  лавру.  В  довершение  надругательства  Андрей
побрезговал даже садиться на киевский трон, оставил  наместником сына, а тот
передал "мать" какому-то мелкому князьку, родство  которого объяснить - язык
заплетается, а сам поехал к себе, на милый Север.
     -  С  великою  честью  и  славою,  -  записал  было  Писец,   но  потом
перекрестился и исправил, - с проклятиями великими!
     Гордый завоеватель и подлый поругатель был поражен так же подло. Андрей
отправил на  заслуженный отдых старых отцовых бояр, а  себя окружил молодыми
реформаторами.  Набирал  их  без разбору. Раздал должности  родне  жены.  Но
спрашивать с  бестолковых  прихлебателей  стал по всей  строгости.  Пришлось
какого-то  троюродного  деверя  и  казнить.  Переполох   среди  новоявленных
чиновников возник  страшный.  Каждый стал примерять себя к  лобному месту, -
мурашки по коже! Составился интернациональный заговор: уцелевшие родичи жены
Яким и Петр, да поднятый из грязи почти в  министры экономики азиатский бомж
по кличке  Анбал, да вездесущий Ефрем Моисеевич решили  "промыслить об  этом
князе!". Заодно  и оттереть  от кормушки нового  фаворита  Прокопия. 29 июня
1174 года ночью заговорщики с 20 подручными подошли к  Андреевой спальне. Но
тут необъяснимый ужас напал на них у дверей. Толкаясь и падая, бежали они по
закоулкам  терема  -  в  правильном  направлении.  Оказавшись в  подполье  и
обнаружив, что это  винный  погреб, выпили по  привычке за здоровье князя  и
теперь  уж спокойно пошли  наверх. "Пити -  веселие  Руси", гулко  поучал их
сквозь тьму веков святой Владимир...
     Далее  повторилась сцена из  популярной  сказки "Волк и семеро козлят".
Только волков было два десятка, а козлят двое - князь и мальчик-слуга.
     - Князь, это я, Прокопий... - стал стучаться в дверь спальни Яким.
     - Нет, это не Прокопий, голос не его, - согласились князь и мальчик.
     Тогда уж волки позорные стали ломать дверь.
     Князь  вскочил и  потянулся  за  чудотворным мечом. Этот  меч  когда-то
принадлежал святому Борису.  Борису, как  мы помним, он не помог,  а  Андрея
выручал  исправно.  Но меча не оказалось. Анбал  тут  прибирал намедни и меч
спрятал.  Но Андрей и без  меча был силен. Он сбил ударом кулака  первого из
ворвавшихся,  а остальные в  потемках прикололи упавшего копьями. В описание
дальнейшего кровопролития Писец внес лирическую, нравоучительную ноту. Будто
бы,  пока два десятка  убийц  со всех  сторон секли Андрея  саблями и кололи
копьями,  он произнес им целую увещевательную речь  со ссылками на Бориса  и
Глеба, описанием адских мук их убийц, провозглашением проклятия всенародного
во  веки веков. Аминь! Тут  Андрей наконец упал. Бандиты подобрали  своего и
пошли по  номерам, как  бы спать. Но Андрей поднялся  и стал стонать,  потом
вышел во двор. Пришлось  одному из убийц собирать остальных и божиться, что,
истинный крест, видел князя живогоОбыскали весь  терем, еле-еле нашли князя,
привалившегося к столбу под крыльцом. Убили.
     Убили и Прокопия. Честно поделили казну, нагрузили свои доли на коней и
развезли по домам. Хотели  разбегаться кто куда,  да  не понадобилось. Народ
поднялся весь!  Но не мстить  и карать, а тоже  пограбить маленько.  Грабили
все,  что  имело  хоть  какую-то ценность  или  полезность в  хозяйстве.  Из
деревень  в  города  суздальские,  Владимир, Боголюбов двинулись  за добычей
крестьянские подводы. Тело князя валялось шесть дней в огороде...
     Здесь Писец снова прибег к плагиату и в назидание потомкам скатал сцену
погребения князя  у  евангелистов.  Боголюбский у него  стал как бы Христос,
Анбал  -- Пилат, а  какой-то Кузьма Киевлянин блестяще исполнил  роль Иосифа
Аримафейского. Писец  художественно передал длинные уговоры Кузьмой  Анбала:
"Теперь  ты, жид,  в  бархате стоишь, а пришел  к нам в лохмотьях", - и  так
далее.  Тело  князя было предназначено  на съедение собакам, но  совестливый
Анбал на "жида" не обиделся,  разрешил завернуть князя в ковер и  положить в
церкви. Потом, когда во всех городах грабежи сошли на  нет, тело  отнесли во
Владимир и  похоронили  в  церкви, в каменном гробу. Все  это сопровождалось
почти  рифмованными  причитаниями  и воплями. За христианской  моралью  было
Писцу не до хэппи-энда, и о наказании убийц он  умолчал. Может, и дал им бог
спокойно и в достатке пожить до седин?
     Память   сердца  понуждала  россиян   к  братоубийству.   Возня  вокруг
Владимирского  престола  переросла  в  многоходовую  партию  между Ростовом,
Суздалем, Владимиром, Ярославлем, Рязанью и проч. Кровь лилась рекой. В 1203
году снова  последовало небесное  предупреждение:  в пять  часов ночи  вдруг
"потекло" небо, звезды стали  срываться  со своих мест и небо стало пустым и
черным, землю и дома заметал снег...

    Алеет Восток


     Китайцы первыми изобрели бумагу, стали на ней писать, что попало. Среди
прочего описывали  и быт беспокойных монгольских племен за Великой Китайской
Стеной.  Эти  племена  занимали большие пространства,  и проехать  мимо  них
никакому путнику  не удавалось. А путники  охотно  стремились в таинственный
Китай. И за  проезд приходилось им рассказывать на ночь монгольским ханам  и
ханшам  сказки  из   европейской  жизни.   Привирали  лукавые   клинобородые
рассказчики крепко. И  решили доверчивые  монголы  поменять  ориентацию. Чем
биться  лбом о Китайскую Стену,  легче  было двинуть  к  Последнему морю,  к
соблазнительному городу Парижу. Да взять по пути город Киев, где наблюдатели
отмечали большое количество церковных  куполов и колоколов, по виду  и звуку
целиком вылитых из золота!
     Весной 1224 года  послал известный нам Чингисхан двух своих полководцев
Джебе и Субута (Субедея) на запад. Они проскочили между Уральскими  горами и
Каспийским  морем и  навалились  на  половцев.  Изнеженные  южно-российскими
делами  половцы  во  главе  со своим полурусским  князем  Юрием Кончаковичем
выехали  биться,  да где там!  Это было не то, что папа Кончак имел с полком
Игоревым. Это было страшно, дико, мощно, организованно. Как у самих половцев
во времена Изяслава Киевского.
     В  Киев и побежали  прятаться.  Отдали  здесь всю  скотину,  верблюдов,
ткани,  словом,  все  имущество - только спасите!  Озадаченные  южные князья
неспешно сели совещаться.  Победило мнение, что надо татар перенять подальше
от  Киева, чтобы не разводили  здесь антисанитарии. Татары  прислали послов.
Дескать,  мы  первые не  начинаем.  Пришли  на  ваших  холопов  и  конюхов -
половцев. А  вы в наши дела не встревайте. Князья  не успокоились. Татарские
послы были не по-европейски убиты. Войско  вышло к Днепру. Второе  татарское
посольство  выражало возмущение и заявляло  о ненападении. Это был, конечно,
блеф,  но  в  юридическом плане они  были правы, - русские  напали  на татар
первыми!
     Посольство  было  отпущено,  Мстислав  Удалой с 1000 человек форсировал
Днепр, легко разгромил передовой отряд татар, перебил их всех, воеводу отдал
на   казнь   половцам.  Тут  уж  все   переправились  через   Днепр.  Царило
шапкозакидательское настроение.  Опять  напали  на  передовой  отряд.  Опять
разбили его. Семь дней гнались за татарами почти  до  самого  Дона - до реки
Калки. Опять разбили какой-то татарский отряд. Сели лагерем.
     Здесь из  черепа павшей лошади выползло знакомое нам  русское  Чувство.
Оно снова смертельно  ужалило князя -  Мстислава Удалого Киевского. Не любил
Удалой  другого Мстислава - Галицкого.  Жалко ему было делиться с остальными
князьями  славой   молодецкой,   досадно   было   пускать  их  на   страницы
какого-нибудь нового "Слова о  полку...".  Воистину, в  Начале было Слово. У
древней Руси оно было в самом конце...
     Удалой  тайно  вооружил свои полки и  сделал  вылазку. У многих  других
оружие осталось на телегах. Утром  16  июня  1224 года  началась  битва.  От
дурного  командования  произошла катастрофа: ненадежные половцы, которых  за
малой  ценностью,  как  обычно,  выставили  вперед,  как  всегда  первыми  и
побежали.  В  ужасе потоптали  они  русские полки и станы. Татарам  осталось
только довершить дело.  Случилось  почти полное окружение,  страшная  резня.
Писец наш записал,  - как  видно  с  чужих  слов, - что  такого поражения не
бывало от начала Русской земли. Три дня ловили русских по степи, последних с
Удалым  Мстиславом  взяли, как водится, предательством.  Какой-то  Плоскиня,
бывший союзник, уговорил наших сдаваться.
     - Ничего не будет, - уверял он. Сдались...
     И  правда,  татары рубить  князей не стали, а наоборот,  "пригласили на
обед":  положили князей  под  дощатый  настил и  сели сверху  пировать. Пока
поели, князья все умерли. Много знатных людей погибло в бегстве. Здесь пал и
последний  русский  витязь Алеша  (Александр)  Попович,  перенесенный  потом
вольным  художником на 250  лет  назад, в отряд  Трех Богатырей. Теперь  нам
понятно, о чем так грустит Попович на картине Васнецова...

    Часть 3. Иго (1224 - 1380)



    Кара


     После Калки татары схлынули на целых 12 лет. Они занялись приведением в
порядок своего  хозяйства  по смерти  в  1227  году  Чингисхана. При  дележе
наследства  контроль  над  территорией  западнее Урала,  то  есть  над  всей
Европой, достался внуку покойного Чингиза, Батыю. Наши князья снова бездарно
потратили  отпущенное на мобилизацию  время.  Уж  за  12-то  лет  можно было
смирить гордыню и собрать, да что там! -  вырастить  боеспособную  армию! Но
они   спокойно   дрались   между  собой,   наблюдая,  как  татары  поглощают
юго-восточные  пространства.  В  1236 году  огромное  трехсоттысячное войско
Батыя  напало на волжскую Болгарию. Татары  сожгли  всю землю, пленили  всех
мастеров, убили всех прочих жителей, не успевших убежать в леса. В 1237 году
татары  подошли  к  Рязани  и  потребовали десятины  со всего. То  есть, они
соглашались  ограничиться  спокойным,  ласковым налогом в 10%. Князьям  было
жаль денег, да и  Чувство играло, не переставая. Они ответили татарам гордо,
но объединяться  не  пожелали.  Татары сожгли Рязань 21 декабря. Убили  ВСЕХ
жителей. Убили князя! Убили его жену! Это было уж совсем не по правилам. Так
никогда не поступали ни половцы, ни печенеги. Но это было честно.
     Дальше татары  взяли Коломну, Москву и везде при сопротивлении в первую
очередь беспощадно убивали князей, воевод, детей княжеских. Пошли к столице,
Владимиру.
     Великий князь Юрий оставил  сыновей  обороняться.  Сам  сначала  просто
сбежал, потом стал ездить по селам и собирать ополчение. 3 февраля 1238 года
татары подошли к Владимиру и  после коротких ультимативных переговоров стали
строить  инженерные  осадные сооружения.  Между делом  сходили к  Суздалю  и
сожгли его.
     Во Владимире царила  паника. Князь Всеволод Юрьевич и владыка Митрофан,
осмотревши татарские стенобитные машины, впали в уныние и объявили, что дело
дрянь. 7 февраля татары  легко взяли и запалили  "новый город" -  окраины  и
предместья. Князья и кто  "получше" кинулись  прятаться в  "старом" городе -
центральной крепости. Жуть  вошла в мозг  и кровь князя  и его подручных. Им
так  хотелось  жить!  И жизнь у  них  задавалась  такая  складная,  сытая  и
интересная.  И вот  те  на!  Убивают  всех,  кто  сопротивляется.  Но  и  не
сопротивляться же нельзя, приходилось обороняться, хоть для виду.  Ведь  для
этого, - для  организации  сопротивления, для  создания государства и армии,
для личного героизма и самопожертвования мы и приглашали Рюриковичей на Русь
в далеком 862 году! Для того мы и кормили и холили князей, для того и давали
мы им себя казнить и утруждать, чтобы теперь они полегли вместе с  нами и во
главе  нас  за  землю  Русскую,  за детей  и жен наших. Ошиблись  мы. И были
наказаны. История  не  шутка.  Гнилой  оказалась  веревочка,  сплетенная  из
княжеских  судеб,  изо всех  этих  Изяславов и  Всеволодов,  Юриев и Игорей.
Удавиться  в ней  легко, а страну  вытащить  из  кровавого  болота никак  не
получается...
     Трясущийся князь Всеволод  вышел к Батыю с  дарами  и мольбой о пощаде.
Батый его понял и велел удавить. Спокойно смотрел из седла,  как тугая петля
из конского волоса скручивает, рвет молодую белую кожу.
     Дело оказалось совсем не шуточным. Великая княгиня с дочерью, снохами и
внуками,  другие  княгини  со множеством бояр,  владыка  Митрофан, оробевшие
выйти на смерть с простым народом,  в ужасе забились на полати  Богородичной
церкви.  То  ли  вспомнили  они наконец  о  Боге,  то  ли  каменная  церковь
представлялась им надежным убежищем. Татары разбили двери, ограбили церковь.
На полати не полезли, завалили церковь хворостом и всех сожгли...
     По-человечески жаль этих людей. Жаль их детей, девочек и мальчиков, еще
не разобравшихся в жизни. Жаль князей и офицеров, жаль бояр.
     По-граждански  не  жаль  их. Гражданская  совесть  не  имеет  право  на
жалость. Они ели и пили. Они одевались и согревались. Они развлекались, пока
мы  голодали, мерзли и трудились.  Они забыли трудиться, не соизволили унять
свои  застолья, кровавые игрища  и  блуд.  Они очень неохотно выполняли свой
первый  долг  -  долг  государственного  устройства.  Они  совсем не  хотели
исполнить своего последнего долга  - умереть за  нас и вместе с нами,  а  не
после нас...
     Татары  поняли русских.  Они убедились, что воевать по-настоящему здесь
не  с  кем.  Они  разделились на  несколько  отрядов и за  февраль  взяли 14
городов. 4  марта в жестокой сече  было разгромлено основное войско русских.
Князь Юрий погиб. Далее продолжился скорбный список  городов, взятых  сходу.
Татары  запнулись только на Козельске. Козельский  князь Василий, совсем еще
мальчишка, поднял  жителей от мала до велика,  и они  умерли все,  уничтожив
4000 (сто сороков!) отборных татарских всадников, а пехотинцев -  без счета.
Батый расстроился  и отступил из русских земель в половецкие степи. Здесь он
с  досады уничтожил  армию  хана Котяна,  который  увел  последние 40  тысяч
половцев  на  постоянное жительство в Венгрию.  А  слово "Козельск" стало  в
татарском языке самым страшным ругательством в списке коротких трехбуквенных
и  пятибуквенных слов,  которыми татары навеки  обогатили  великий и могучий
русский язык...
     В  следующем, 1239 году, Батый снова  пошел  на  Северную  Русь, ему не
давало покоя видение малолетнего князя Васи  в  проломе  козельской стены, -
вот  ведь тоже  какие  бывают  русские!  Но  никакого сопротивления  хан  не
встретил:  жители по природной привычке бросали города и прятались  в лесах.
Батый потерял интерес и повернул  на юг. Здесь города тоже падали  и горели,
как  картонные.  Какой-то  князь  еще  собрался  было  на  помощь брату  под
Чернигов, но данные разведки его так испугали, что он бросил  брата и убежал
в  Венгрию,  вслед   за   половцами.   Чернигов  сгорел.  Писец,   опаленный
монастырским пожаром,  записал, однако, что жив есмь, и  епископ тоже жив, а
татары священников уважают, лишь бы оружия в руки  не брали. Так им никакого
оружия, кроме слова божьего да гусиного пера, и не полагается.
     Однажды  ранним утром  хан Менгу, племянник  Батыя, подъехал к Днепру и
смотрел из седла через  реку на великий город  Киев. Что  думал этот дикарь,
наблюдая  золото  куполов  и ослепительную  известь  каменных  стен?  Татары
никогда, ни до, ни после нашествия, не жили в городах. Они не  разбирались в
архитектуре, им было тесно и неуютно в домах и лабиринтах  улиц.  Из городов
они  брали только деньги, украшения,  коней и рабов.  Менгу  предложил князю
Михаилу  сдаться на почетных условиях. Князь в татарские почести не поверил,
убил послов, бросил киевлян, бежал в гостеприимную Венгрию.
     Далее  разыгралась  трагикомедия всероссийского  масштаба.  Итак,  Киев
пуст. Вернее, люди в нем  есть,  лавки  набиты товарами, закрома  -  хлебом,
"полно  алмазов пламенных  в лабазах каменных",  а князя нет.  Татары  пасут
лошадей  Пржевальского на том  берегу и заигрывают через  речку  с киевскими
девками  новыми,  матерными  словами.  Тянется  длинная  театральная  пауза.
Зрители нервничают: так долго оставаться не может...
     Что предполагает цивилизованный наблюдатель? Ну, например, вот что.
     Князь Михаил в Венгрии собирает христианские полки на  татар... Ошибка.
Князь  Михаил в  Венгрии пытается подкатиться  к королевской дочке со  своим
сыном-женихом.
     Вариант  второй.  Князь  Ярослав на  киевской  стороне  Днепра собирает
ополчение:   вставай,  страна   огромная!..  Снова   облом.  Князь   Ярослав
захватывает  в плен жену беглого Михаила и  его  бояр,  рвет к  себе  мелкие
городки.
     Попытка третья. Князь Даниил Галицкий собирает  князей и ополчает их на
оборону  Киева.  Нет.  Князь  Даниил Галицкий  вышибает  из  Киева какого-то
Ростислава Мстиславича, легким чертом  вскочившего на опустевший престол, но
и сам туда не садится, бежит из столицы, поручая оборону тысяцкому Димитрию.
     В общем, тут с трех раз  не  угадать. Татары - под Киевом, их нрав  уже
известен, а князья  переписываются о пустяковых обидах. Наконец и цена Киева
в  их  разборках  упала  ниже бабьей гривны.  Михаил  вернулся из  Венгрии и
Польши, получил от "братьев"  Киев, но из-за татар  в столицу не пошел, стал
побираться по чужим уделам и волостям.
     Вялая складывалась игра, но все-таки татарам хотелось Киева.
     Батый окружил Киев  в декабре 1240 года. Он на него не с неба свалился,
а спокойно перешел  Днепр по льду.  Никто  не  стоял  насмерть  на  Киевском
берегу, никто не  уничтожал татарские  плацдармы, никто не мчался по русским
волостям, сзывая подмогу. Никто не кричал криком при европейских дворах: что
ж вы, толстые, сидите! - это ж те самые агаряне и  есть, про них же написано
в ваших и наших библиях, выходите на бойНо  тиха была украинская ночь, чуден
ледяной Днепр при зимней погоде.
     Батый "остолпил" Киев: окружил  его инженерными  сооружениями -  рвами,
частоколами,  заборами,  чтобы даже редкая  птица не  упорхнула  на середину
Днепра. Батый поставил пороки (стенобитные машины) у Лядских ворот и бил ими
день и ночь, пока стены не рухнули...
     Не подумайте плохого: "лядские"  - по-нашему  значит польские, от слова
"лях".  А  если бы  ворота назывались Польскими, это  означало бы,  что  они
обращены в сторону Поля - заднепровской степи.
     Вопреки ожиданиям,  киевляне взошли на обломки стен и бились  насмерть.
Вот какие бывают русскиеЕще  бы:  князя-то  над  ними  не было,  приходилось
надеяться только на себя. Герой киевской обороны тысяцкий Димитрий был ранен
и захвачен в плен, киевляне отброшены  к  центру  города. На  следующее утро
изумленные   татары  увидели   перед  собой  прочный  деревянный   частокол,
построенный за  ночь.  Он был  сожжен,  и защитники,  цепляясь за  последнюю
надежду,  забрались  на  каменные  церкви. Но  и бог  не  помог, церкви  под
тяжестью распались в прах. 6 декабря Батый овладел Киевом. Раненого Димитрия
он пощадил за отвагу и стал возить с собой.
     Блудные  Рюриковичи,  узнав в  своих  тихих поместьях о падении  Киева,
ударились врассыпную: Даниил - в Венгрию, Михаил - в Польшу.
     Батый   с   удовольствием   захватывал  города  и  веси,  отступая   от
несговорчивых  крепостей.  Димитрий,  видя  разорение  родной  земли,  сумел
перевести  стрелки на  сытую Европу.  Темными  украинскими  ночами  стал  он
рассказывать хану о чудесах военной техники немецкой, о несметных сокровищах
городов венгерских, о достоинствах баб "лядских". Батый купился на уговоры и
весной 1241 года перешел Карпаты. Дипломатические усилия Императора Фридриха
Второго   по   объединению  германских   сил  успеха   не  имели,  и  татары
последовательно  громили  мелкие  отряды  и  брали   чистенькие  европейские
городки. В принципе, Батыю была открыта  дорога хоть да самого Парижу, но он
пресытился   победами,  томился   огромным   обозом,  тяготился  непривычным
ланд-шафтом. Тут  его дважды  больно  ударили  чешские  рыцари:  Ярослав  из
Штернберга  и  сам  король  Вячеслав.  Именно  на их  счет  следует записать
спасение Европы. Они  умели  храбро  нападать  и стойко  обороняться. Именно
Вячеслав  объединил  несколько  австрийских  и немецких  князей и  преградил
большим войском путь Батыю. Батый повернул восвояси. То есть к нам.
     Здесь уже не было никакого сопротивления, никаких партизанских отрядов.
Здесь была любимая степь! Здесь можно было обживаться, создавать на обширных
пространствах Великую Империю, которую так и не создали за 400 лет варяжские
князья.

    Наши новые начальники


     Татары пришли  к нам не  военным отрядом и не поповским посольством, не
армией и  не  колонией. Они пришли  к  нам  ВСЕ!  Не вся  монгольская нация,
конечно, но все племя Батыя и все  племена его командиров. Они пришли  не на
время, как большинство варяжских  дружинников Рюрика, они пришли сюда навеки
поселиться.  Поэтому они ничего не оставили  "дома", в Поднебесной  империи,
они все забрали с собой: и юрты, и кибитки, наполненные имуществом, женами и
детьми, и  стада овец  до последнего  ягненка, и  всех  верблюдов и коней, и
хозяйственные мелочи до иголки. А больше у них ничего и не было.
     Татары  разительно отличались  от наших  домашних  азиатов  - половцев,
хазар, "лиц  кавказской национальности". Однако  Писец почему-то  не оставил
более или  менее подробного их описания.  На наши  укоризненные расспросы он
только мелко  вздрагивал, обратив затуманенный взор  на  детали пола. Видно,
жутко  и тошно ему  тогда приходилось,  страшной кровавой  пеленой застилало
глаза, холодело  обнаженное  сердце поэта:  убьют-не  убьют?  А может  быть,
просто татары съели всех гусей...
     Пришлось Историку собирать фрагменты татарского портрета по заграничным
архивам  и  библиотекам. Он  обнаружил  в импортных  описаниях  татар  много
хорошего и много плохого.
     Итак,  татары  были  удивительной  внешности:   широко   расставленные,
маленькие раскосые глаза,  приплюснутый  нос, малый  рост.  Почти не заметна
была растительность  на  бороде,  отсутствовали и рога  на  голове,  вопреки
уверениям многих очевидцев.
     Жен  татарин имел столько, сколько мог  содержать. Невесты покупались у
родителей очень за дорого. Женились татары на любых женских существах, кроме
матери,  дочери  и  сестры от родной матери. Законными признавались дети  от
всех жен  без  разбору.  Но  наследник  назначался  один - младший сын самой
знатной жены. Тут тебе и улучшение породы и  продление рода: старшие сыновья
раньше гибли в боях и походах.
     Главное богатство татарина - скот.
     Бог  татарина  един, всесилен и вездесущ. Но ему  не молятся  и его  не
славят!  Жертвы приносятся  его  "ангелам" -  языческим идолам.  Вот  вам  и
монотеизм на  службе  государства  без  заимствования чужих  богов!  Татарин
боготворит своих  умерших ханов, солнце, луну, воду и землю. Считает  грехом
дотронуться  бичом до  стрелы,  ножом до  огня  (понимает,  что сталь  может
отпуститься, потерять  закалку),  переломить кость костью, пролить  питье на
землю. Молнию  татарин  считает  драконом,  оплодотворяющим  женщин: чем еще
объяснить  татарскую многочисленность в грозовых  степях?  татары  правильно
понимают санитарные свойства  огня: пленных князей  проводят к хану меж двух
костров, чтобы отец народов не подхватил иностранную заразу.
     Татарин свято чтит своих  начальников. Других таких послушных подданных
ни у кого не было, нет и уже не будет.
     Татарин почти  никогда не бранится. Известные  нам слова -  всего  лишь
цензурные элементы  его  речи.  Вообще,  бранные  слова  употребляют  только
татарки, проклиная нелегкую женскую долю.
     Татары не дерутся никогда!
     И, -  о,  ужас!  -  татары  не  воруют!!! Не  знают замков, не запирают
кибиток.
     Татары  очень  общительны  между собой,  самоотверженно  помогают  друг
другу.
     Татары воздержанны: когда не удается поесть, - поют и веселятся!
     Татарские женщины воистину целомудренны! - божится монах-путешественник
Иоанн Плано-Карпини. Скучно...
     - Что вы, сударь, приуныли? - заботливо тронул меня Историк.
     - Вспомнил молодость. Все это я уже читал. В нашей парикмахерской висел
плакат с  призывом соблюдать  все эти  татарские  добродетели.  Он назывался
"Моральный кодекс строителя коммунизма" - грустно отшутился я...
     Но были  у  замечательного  татарского  народа и  неприятные  для чужих
качества и привычки.
     Татарин непомерно горд  с чужими. Приезжает  к хану с докладом  великий
князь  Ярослав,  а  татары  ходят  мимо,   поплевывают.  Ни   тебе  в  ножки
поклониться,  ни "чего  изволите, государь?",  ни  ласкового привета великой
княгине с пожеланием молнии под подол. Слугами и наблюдателями приставляли к
порфироносным ходокам все какую-то мелочь пузатую.
     С чужими татарин  из благовоспитанного пуританина превращался в несытую
сволочь: легко раздражался, впадал в гнев, становился лжив, коварен, страшно
жаден, мелочен, скуп и свиреп. Убить человека ему легко, - он всю жизнь овец
резал. Так что чужие были татарами очень недовольны,  но помалкивали. Было у
татар  и   еще   одно   противное   свойство,  не  извиняемое   национальной
обособленностью.  Очень уж  они были неопрятны.  Вечно  татарин болтался  по
стоянке  оплеванный,  обделанный  какой-то,  немытый-нечесаный,  гигиены  не
понимал, за всякими нуждами далеко от юрты не отлучался.
     Закон  татарский,   написанный  Чингисханом,  был  строг:  высшая  мера
назначалась за 14 видов гражданских преступлений. Вот самые тяжкие из них.
     1. Супружеская измена.
     2. Воровство.
     3. Убийство человека.
     4. Убийство животного не по обычаю.
     Великий Чингиз оставил и четкий военный кодекс. Татары строго следовали
ему, и строительство их Империи шло успешно.
     Итак,  что же нужно для всемирно-исторической победы? А вот что. Нужно,
чтобы  войско было организовано строго, по  десятичной системе, еще не очень
широко  применяемой  в  Европе.  Воины объединялись в  десятки. Десятки  - в
сотни. Сотни -  в тысячи. Дальше  считать  было  затруднительно,  не хватало
татарам монастырского  образования,  и  все соединения  с десяти  тысяч  они
называли "тьмою" (Помните? - "Эх, ма! Была бы денег тьма!").
     Еще  нужно было, чтобы каждый  воин помнил  свой долг, знал свое место,
забыл понятие "пощада" и по отношению к врагу и по  отношению к себе самому.
Воин  должен  иметь  лук,  колчан  стрел,  штурмовой  топор  и  веревки  для
перетаскивания техники. Состоятельный воин обязан за  свой  счет вооружиться
саблей,  добыть  шлем,  броню  себе  и  коню.  За  неповиновение,  трусость,
слабость, любое непослушание, оплошность  в  бою  наказание  только  одно  -
смерть. Если с поля боя бежало не все войско, а отдельные воины или десятки,
они  умерщвлялись. Если один или несколько татар бились храбро, а их десяток
прохлаждался, халтурщиков после боя казнили.  Если  один  попадал в плен,  а
остальные девять его не освобождали, им тоже было не жить.
     Стратегия  и  тактика  татар  совершенны. Впереди  войска  всегда  идет
разведка  -  "караул"  (тоже  вот татарское  слово). Разведка не  опустошает
местности,   не  отягощается  трофеями,  а  только  уничтожает  живую   силу
противника.  При  тяжкой  стычке  сразу  отступает,  заманывает  неприятеля.
Большое  войско  ведет зачистку  территории - уничтожает все. Вожди не имеют
права  идти в бой. Они сидят  в седле  на  возвышенности и  по-наполеоновски
наблюдают битву. Жены и дети здесь же, чтобы вождю некуда было бежать.  Реки
татары форсируют на  специальных плавсредствах  -  надувных кожаных  мешках.
Мешок  привязывается к  хвосту коня, конь плывет,  татарин сидит  верхом  на
мешке.   Писец   рассказывал,  что   зрелище  татарской   переправы   лишало
православных  дара речи. Вперед татары всегда выставляют  отряды  малоценных
покоренных народов, как мы в свое время  выставляли половцев  или печенегов.
При  осадах используются самые современные  стенобитные машины.  Тела убитых
врагов быстренько  перетапливаются на  жир. Этот  жир забрасывается на крыши
осажденного города, следом летят зажигалки с греческим огнем. Все горит!
     Татары  активно использовали и дипломатию:  она  резко снижала  потери,
повышала  качество пленных. Так  бы  все  лучшие  люди  погибли при осаде, а
татарам достались только никчемушние князья да бояре. А так, они уговаривали
всех сдаваться. Затем сдавшихся выводили  в поле, строили, считали, вызывали
умельцев,  мастеров,  художников и ученых.  С  почестями отводили  их в свой
лагерь. Затем  по  надобности разбирали  сильных  мужиков,  женщин и  детей.
Остальных поголовно уничтожали.
     - А как же мы?! - кричали избиваемые князья да бояре.
     - А никак, - отвечал татарский начальник, - вас оставлять не велено. Ни
в коем случае!
     Надо отметить, что  все эти действия  татары предпринимали не по  злобе
или жестокости,  не из садизма или вселенской ненависти, не по  озарению  от
ангела войны Сульдэ, а  по уставу! Все это было раз и навсегда им предписано
Чингисханом.
     Но  вот стихали бои.  Мир  заключался только  с теми народами,  которые
полностью, безоговорочно капитулировали. Условия, также завещанные Чингизом,
были простыми.
     1. Перепись населения нового государства, вступающего в союз нерушимый.
     2.  Каждый десятый молодой  человек  шел  в  рабство  и  услужение  при
татарской ставке  для  пополнение  людских  ресурсов. Остальные  становились
налогоплательщиками и гражданами Империи.
     3. Ставка налога - 10% с имущества, прибыли, всякой добычи.  Сейчас это
у  нас  называется "подоходный налог",  только  ставки у  нас  все еще  хуже
татарских. Тут мы с отменой Ига поторопились.
     4.  Войско субъекта  татарской федерации выступает  в поход  по первому
требованию.
     5. Руководитель региона по первому вызову летит на ковер  к хану "шизым
соколом". Не забывает  при  этом подарки хану,  ханшам,  всем номенклатурным
работникам ставки.
     6. Хан заслушивает  доклад руководителя и, если что не так, казнит  его
без базара.
     7.  На всякий  случай  хан держит  детей  губернатора  в  своей  ставке
заложниками   и   постепенно   обучает   их   правильному   государственному
руководству.
     8. Представители  хана, баскаки,  живут  комиссарами  в  присоединенных
странах и помогают князьям княжить.
     Закон  татарский в своих секретных статьях предписывал на всякий случай
уважать  все  вероисповедания,  служителей всех  культов, все относящееся  к
духовной  жизни.  Поэтому  в семье  хана были  последователи многих религий.
Непослушные чада часто назло папе то совершали обрезание, то капризничали за
столом: "Свинину я не  ем,  вина не  пью,  а руки - мою...". А то заказывали
пленным ювелирам нательные кресты.
     Служители культов освобождались от любых налогов!
     Вот на  такие  нечеловеческие  условия  согласилась пораженная  Русь  и
потащила татарское Иго через два с половиной века.

    И мы подумали, что все изменилось...


     Схлынула волна второго татарского похода, и князья стали снова править.
Старший из оставшихся Рюриковичей, Ярослав Всеволодович, пришел во Владимир,
мы  его  привычно приняли,  даже  обрадовались. Он за несколько  субботников
очистил  церкви и улицы от трупов  и  ... занялся милым делом - расстановкой
мебели. Стал рассаживать родичей  по волостям: Святослава - в Суздаль, Ивана
- в Стародуб, Бориса - в Ростов, Глеба - на Бело-озеро.
     Все  выглядело   по-старому,  но  печенью  князь  чуял,  что  все   его
великокняжеские  выходы  и  подъезды  теперь  не более, чем  дурная  игра  в
погорелом  провинциальном  театрике  при  поредевшей публике.  Где-то в зале
сидит режиссер, который  вот-вот  может включить свет,  сказать "не верю!" и
отправить актеров пасти  табуны.  Понял Ярослав, что сами  Рюриковичи больше
Россией не правят. Что надо ему поспешить к царю татарскому, упасть в ножки,
задарить  весь гарем  побрякушками и вымолить, выпросить у  свирепого азиата
еще несколько лет сладкой власти над этим покорным русским народом.
     Получилось.
     Батый согласился оставить Ярослава "великим"  князем и ханским  слугой.
По  новой  службе  пришлось  Ярославу  послать  к Батыю  еще  один  наряд  с
подарками,  выслать  на  просмотр всю  свою  семью и многих  бояр.  Сына  он
отправил и  дальше, в Поднебесную  - центральную  Орду. Там  рассердились на
второстепенность   посла.  Пришлось  Ярославу   самому   ползти   через  всю
оккупированную Азию.  Наступила  дикая  маета.  Однако дома князь  мог снова
надуваться, пить, есть и  командовать. Удовольствия компенсировали унижения.
Цель оправдывала средства.
     Стал  Ярослав  петрушкой  при  царе.  Из  Орды  не  вылазил. Ханша  его
пригрела, поила и кормила из  немытых рук.  Потом  он  надоел  ей, и она его
отравила, - aqua Tofana - семидневный  убойный напиток из  Италии. А  может,
обычный прокисший кумыс.  Князь посинел и  стал для бесед  не годен. Историк
пытался защитить  честь покойного  и будто бы отыскал  свидетельства оговора
князя своими же братьями.
     На  освободившийся  русский  стол  ханша  хотела посадить  молоденького
симпатичного Александра Ярославича.  По русским законам ему этого не светило
- были у него старшие родственники. Но ханша гнула свое: приезжай, Саша,  ко
мне, будем тысяче-одной-ночью заниматься, и станешь ты у меня великим князем
всея Руси, Владимирским,  Суздальским, Рязанским, да и Киевским. А заслужишь
- так и моим личным табунщиком. Но Саша пока что к ханше не поехал...
     Татары правильно строили Империю.  Они не стали долго и нудно обсуждать
конституции,  уставы,  вырабатывать  единообразные  формы   государственного
устройства для новых колоний. Они хотели только  повиновения и дани. Будь ты
хоть  вселенским  царством  или  католическим  королевством,  назовись  хоть
православной  советской республикой или анархическим аморальным Гуляй-Полем,
- это дело  твое. Но вот,  - наступает срок, вот она - сумма, вот мой  меч -
твоя голова с плеч! Четко, не хлопотно, результативно.
     Тут к Писцу как очевидцу следуют вопросы.
     А что ж мы, люди русские, так и не поняли,  что  Рюриковичи - банкроты?
Что держать их дальше глупо и противно?
     Что  контракт 862 года ни  в одном пункте они не  выполнили, а теперь и
свои правила с треском провалили?
     Что  раз над нами теперь  хан  (или  "царь",  как  его льстиво,  даже в
переписке  между собой стали  называть князья), то зачем  нам эта  скрипучая
битая  мебель? Не пора ли нам проводить  слуг  народа восвояси -  на Рижское
взморье или на  четыре стороны без выходного пособия, а самим разбираться  с
ханом?
     Помолчал Писец. А потом сказал умное слово:
     - Да сами-то  мы,  государи, только  приглашать  умеем, а  провожать  и
разбираться так пока и не научились...

    На Рижском взморье


     А в  это время  с  другого  боку  падшей  России - на  Рижском взморье,
происходили перемены. Туда  пришли крестоносцы. Эти крепкие,  тренированные,
идейные парни  провели  свою  молодость  в  жарких  странах.  Они  воевали в
Палестине. Они то захватывали,  то теряли Иерусалим и Гроб Господень.  Потом
фронт освобождения  Палестины их оттуда вышиб окончательно.  И вот вернулись
ветераны домой...
     У всех,  кто приходит с войны, обостряется чувство  справедливости. Они
всем существом  презирают мафиозную  возню тыловых крыс: "Я был  батальонный
разведчик,  а  он  -  писаришка  штабной...". Таких честных  и справедливых,
опаленных  и  вооруженных  в  приличном  обществе  держать  опасно.  Поэтому
крестоносцев на родине, в микроскопических германских княжествах и латинских
королевствах, приняли прохладно.  Рыцари  по-прежнему держались друг  друга,
сохраняли свои  ветеранские организации  - ордена, исправно платили  взносы,
поддерживали боеспособность. Но было им скучно.
     Тут  подвернулась  оказия.  Польский  король  Конрад  Мазовецкий  очень
страдал от набегов северных соседей -  пруссов. Они приходили из  Прибалтики
незванно  и вымогали  деньги и  предметы обихода. Однажды произошел досадный
случай.  Пруссы пришли требовать одежды - сильно обносились, собирая янтарь.
А у Конрада, как назло, ничего не было. Пришлось ему под страхом смерти идти
на хитрость. Созвал он бал. Паны и пани пришли в мехах. Верхнюю одежду сдали
в гардероб.  Гардеробщиком был - вы  догадались!  -  прусский товарищ.  Пока
протанцевали мазурку,  раздевалка опустела... Конрад выжил, но опозорился на
всю Речь Посполиту. Чтобы  оградить соотечественников и смыть пятно,  Конрад
обратился к Императору  своей Священной Римской Империи с вопросом: а нет ли
кого, кто согласился бы поохранять северные границы католических владений от
язычников? Правда, с деньгами сейчас...
     - Да есть, есть! -  не  дослушал Император. -  Вот  безработные ребята,
прошли воду Средиземного моря, слышали  пение Иерихонских медных труб,  да и
огонь им не в новинку... Тут Император замялся, потому что кое-где по Европе
излишне благородным крестоносцам уже  собирались шить  дела и жечь бойцов на
кострах целыми отрядами.
     Все  удовлетворенно  перекрестились,   и  крестоносцы  быстро  заселили
полупустую  Прибалтику,  построили Ригу, другие  замки,  стали  не  торопясь
разбираться   в   соседях.  А  соседями  среди  прочих   оказались  и   наши
новгородцы...
     В Новгороде с 1236 года княжил  молодой Александр Ярославич. Он успешно
отбивал наскоки шведов, всяких лесных народов. Владимиру  и Киеву было не до
него, а татары по  болотам до Новгорода не дошли. Была возможность  спокойно
пожить и  красиво  повоевать.  А  что главное на войне? На  войне главное не
оружие и не войско, не  стратегия и  не тактика, и даже не маневры. На войне
главное - правильно и красочно описать победу!
     Тут наш  Писец  очнулся от татарского морока  и радостно  захихикал. Ни
один князь до Александра, вообще почти никто из великих и малых, не придавал
такого  значения  работе  журналиста.  Мы  с   Историком   стали   регулярно
выслушивать лирические рулады, которые сочинил наш Писец в шатре Александра.
Мы прочли среди его строк и прямое признание, что Писец непрерывно был возим
в обозе князя, что князь его  регулярно приглашал, слушал записанное и лично
указывал, где чего подправить, что как подать, что обойти, о чем умолчать.
     Эх, не  смог  Александр возить с собой и кормить с ложечки всех братьев
Писца! И они о нем написали! - волосы дыбом встают. Но об этом чуть позже.
     А сначала  все шло неплохо. 15 июля 1239 года Александр победил в устье
Невы  шведского  ярла Биргера. Биргер  шел по  команде  Римского Папы, чтобы
правильно крестить Русь, а Александр его разбил. Вернее, сам Александр сидел
в седле на пригорке  и присматривал за  битвой, а шведов громила  команда из
шести богатырей (не перевелись-таки на Руси богатыри!).
     Сначала Гаврила  Олексич погнал Биргера обратно на корабли и хотел даже
заехать верхом по трапу, но был сбит в воду, вылез на берег и убил воеводу и
епископа шведов.
     Потом  Сбыслав  Якунович  с одним  топором,  в  одиночку раз  за  разом
врубался в толпу изумленных варягов.
     Яков  Полочанин с мечом тоже  один  кидался на шведские  отряды,  шведы
просто цепенели от такой идиотской тактики.
     Четвертый герой, новгородец  Миша, добрался  до шведских кораблей и три
из них "погубил". Миша рвал борта лодей руками! - уверял Писец.
     Даже  отрок княжеский  Савва, почти пацан, не усидел, прорвался к шатру
Биргера  и  подрубил центральный  столб.  Шатер  с  треском завалился, шведы
обезумели.
     Шестой - слуга Ратмир, тоже в одиночку прорубился через шведский строй,
накрошил пехотинцев в капусту, но был убит, видимо, нечаянно.
     Шведы в панике бежали за моря.
     Наши потеряли всего 20 человек.
     Все эти эпизоды  князь Александр лично продиктовал  Писцу. На основании
вышеизложенного он велел приписать себе новый титул - "Невский".
     Был еще один эпизод, достойный пера. Еще перед боем пришел к Александру
старец Пелгусий, известный своей  набожностью и  миссионерской деятельностью
среди язычников. Казенной работой старца было присматривать  за морем, чтобы
шведы не пробрались к берегам нашей родины. Шведов старец проспал, зато  при
этом было ему такое сновидение. Будто бы идет по морю корабль. На носу стоят
святые  Борис  и Глеб, -  как-то старцу сразу стали известны  их имена!  - и
говорят они друг другу:
     - А что, поможем князю Александру, брат Глеб?
     - А почему бы и не помочь, брат Борис!
     Князь Пелгусия выслушал, но велел идти с миром и никому таких рассказов
не  рассказывать.  И  в  летопись  абзац  о  божественной поддержке  Невский
диктовать  не  стал. А к нам  эта повесть  обиженного Пелгусия  дошла  через
какого-то  левого писателя. Скромность князя объясняется просто: не хотелось
ему сомнительной мистикой умалять историческое значение своей победы.
     А  значение  это  воистину велико было. И  не  потому,  что  с  треском
разгромили  горстку  шведов, и  не потому,  что  наглумились  над ними силой
богатырской.  А потому, что мелкая эта победа  для  матери нашей, заступницы
слабосильной,  церкви  православной,  очень велика  былаСлабо  было  разбить
монгольскую орду, отразить басурман,  обратить нехристей  в православие, так
вот  нашлась  заслуга  -  отбились  от  потешной  попытки   братьев-христиан
заставить нас креститься направо, а не налево...
     Победа,  почетное звание, народное признание  вскружили голову  удальцу
Невскому. Разругался он с Новгородцами и выехал вон.

    Как стать святым


     Одним из самых любимых фильмов нашего детства был  "Александр Невский".
Мы  смотрели его много  раз,  и  каждый  раз  после  просмотра  наш  поселок
превращался  в  поле  боя.  Все  пацаны вооружались  деревянными  мечами,  и
начиналась азартная рубка. На самых  слабых и  безответных напяливали старые
ведра - шлемы немецких рыцарей. Сейчас,  вспоминая  это,  я понимаю, что нам
всем навесили ржавые ведра на головы или, если угодно, лапшу на уши. Сделали
это добрые дяди из Госкино и Священного Синода.
     У  советских  киношников  цель  была наивной и  благородной: затевалась
очередная война  с немцами, и  надо было заняться чем-то полезным в пыльной,
но неопасной  ташкентской  эвакуации. Вот  и сняли поучительный фильм, какие
немцы  кругом  плохие,  какие  они  рогатые, как они кидают  в  огонь  наших
младенцев. И, наоборот, какие русские хорошие, сильные и смелые, какой князь
у них красивый и благородный, как он простой сеткой ловит  рыбку, - ну прямо
святой апостол Андрей. Отсюда бесповоротно  получалось, что немцев мы просто
порвем на части, перетопим,  как  щенят, а все наше  благородное  вольется в
единый  рыбацко-пролетарский  котел.   Хорошо  было  снято,  своевременно  и
простительно. Историю, правда, поковеркали изрядно, а так ничего. С  тех пор
в учебниках  писали: Ледовое  побоище было на Чудском озере, немцев порубали
видимо-невидимо,   рыцари   все   провалились   под    лед,   победа   имела
большое-пребольшое  историческое  значение.  И  даже  на  ордене  Александра
Невского,  за  неимением портрета святого, изобразили народного артиста СССР
Николая Черкасова в бороде и  шлеме. А все потому, что Невский Писца с собой
возил, а живописца возить не догадался.
     У  церкви  мотивы  восхваления  и  канонизации  Александра  были  более
приземленными: опять отбита атака  католиков,  опять патриархи и митрополиты
московские сидят на  Руси и  никому не подчиняются. Кроме Бога. Но с Богом у
них свои дела.
     А вот как было на самом деле.
     Немцев  после новгородской  отставки Александра привел на  Русь обычный
русский  предатель,  князь  Ярослав  Владимирович.  Немцы  осадили  Псков  и
договорились  с жителями. Те  отдали своих детей в заложники. (Сразу успокою
милых  читательниц: с детьми ничего страшного, кроме беглого  изучения основ
немецкого языка, не случилось).  Править стал  немецкий  наместник  Твердило
Иванович, тоже, конечно, из полицаев.  Немцы за-хватили окрестные  волости и
стали планировать  их  переустройство. Несогласные с новым порядком бежали в
Новгород.
     Пришлось   новгородцам  ценой   уступок  и  унижений  выпрашивать  себе
Александра обратно в вожди. Великий князь Ярослав предлагал им другого сына,
Андрея, но новгородцы, наслушавшись и начитавшись произведений нашего Писца,
соглашались  только на Невского.  Им  это потом  икнется, будут они  на него
жалобы  писать,  но сейчас,  в  1241  году, - ровно  за 700  лет  до  щелчка
мосфильмовской  хлопушки  с его именем, - Невский вернулся постоять  за веру
православную. Сначала  он  разогнал немцев из волостей, пленных  отпускал  с
миром, своих предателей вешал. Нужно было брать Псков, но тут,  как на грех,
пришлось  отлучиться   в  Орду.  Батый  осмотрел  Александра.  Писец  быстро
записывал слова  хана, будто бы понимая по татаро-монгольски: "Нет подобного
этому князю!".
     Весной  1242  года по возвращении из Орды вдохновленный Александр сходу
вышиб немцев  из  Пскова  и  разобрался  с  ними  по-татарски,  без  гнилого
европейского либерализма:  шесть  пленных  рыцарей были замучены  до смерти.
Далее Невский сам вторгся на немецкую территорию, но его передовой отряд был
разбит.
     Александр остановился  на  льду Псковского озера,  в 20  верстах  южнее
Чудского. Лед 5  апреля "был еще крепок".  Дальше все  было, как в кино, - и
немцы,  наступающие "свиньей", и лютая сеча,  и обходной маневр русских. Лед
был покрыт кровью, но не треснул нигде, и  русские гнали немцев до берега. В
фильме этот эпизод изменили, потому что пленка была черно-белая, и разливать
по льду красную гуашь смысла не имело.
     Итоги битвы в военном плане были смехотворны: убито только  500 немцев,
да 50 рыцарей попали  в плен. Кровью лед окропили в основном местные жители,
чудь  и вожане,  будущие  эстонцы и  латыши, уже тогда поддержавшие  немцев.
Псков встречал победителя  крестным  ходом. Писец порхал  трофейным немецким
пером:  "О псковичи!  Если  забудете это и отступите от рода великого  князя
Александра Ярославича, то похожи будете  на жидов, которых господь напитал в
пустыне, а они  забыли все благодеяния  его". Тут мы видим, что талант Писца
расцвел: гиперболы и сравнения  так и льются на терпеливые страницы. Вот уже
Невский досрочно вышел в "великие" князья, вот уж и с Христом сопоставлен! И
вот откуда пошла невинная привычка всех подряд называть жидами.
     Александр срочно отъехал  проводить  отца в Орду, поэтому  обошлось без
казней: немцы прислали письменные  извинения, отпустили заложников, получили
назад   всех   пленных.  Все  тихо,  мирно,   культурно  -   на  смертельное
противостояние  с  "гнилой  фашистской  нечистью"  не  тянет.  Конфликт  был
исчерпан.
     Но события развивались стремительно. В этот раз - на юге.
     Ярослав был отравлен. Права на престол должны были перейти к его  брату
Святославу, и все Ярославичи оставались не при делах. Сжигаемый ядом Ярослав
понимал это и успел  прохрипеть Писцу завещание: главенство в роде переходит
не к  брату,  не к  старшему  сыну Александру, а к  среднему  -  Андрею. Он,
дескать, и  более умен, и рассудителен,  и образован. И  просто  милее отцу.
Окрыленный Андрей и уязвленный Александр срочно  поехали к хану. Дорога была
дальняя. Пока добирались, Святослав уселся править, но младший брат  ходоков
Михаил  Хоробрит,  князь  московский, согнал  дядю с трона  и  объявил  себя
великим  князем. Сразу стал хозяйничать и воевать, но нечаянно погиб в бою с
литовцами. Это все осталось за кадром, и тяжба за престол продолжилась.
     Оказалось,  что  наряду  с Ярославичами, великое княжество  непрочь был
получить черниговский князь Михаил. Он успешно добрался до Орды в 1249 году.
Батыю этот вариант годился. Быть может,  он даже  собирался вернуть  столицу
Руси на Юг, в более понятное и приятное Дикое  Поле.  Этой страшной  напасти
Андрей и Александр  даже испугаться не успели,  - она пришла вместе с вестью
доброй. Князь Михаил Черниговский не выдержал татарского этикета, загордился
пройти  к юрте  Батыя  меж двух костров, побрезговал кумысом, не  поклонился
скульптурным  предкам царя.  Моментально был сбит на колени - руки за спину;
один джигит рванул его за волосы вперед, второй - за  воротник назад, третий
взвизгнул кривой кавалерийской  саблей, и привет.  Со  святыми упокой. Лежит
теперь святой Михаил Черниговский, татарам не  поклонившийся, великим князем
не  ставший,  на главном великокняжеском кладбище  -  в Архангельском соборе
Московского Кремля, как войдешь, налево.
     В  Орде  Андрей  предъявил  завещание  великого  князя  Ярослава и  был
утвержден в должности. В традиционных правах Святослава и Александра татарам
разбираться было  недосуг.  Святослав  в  пустой  след ездил в  Орду, но зря
потратился  на подарки  и  с досады через несколько лет  умер. Был еще  один
старший  дядя, но  и тут  татарам  было все равно.  Ярославичи дарили лучше,
кланялись  ниже, улыбались  шире. Меж собой они  в Орде  чуть не  подрались,
Невский  хотел задвинуть младшего  брата, но Батый  принял-таки  во внимание
волю Ярослава.  Александр  при  дележке  получил  Киев  и  Новгород,  бывшие
главные, а теперь скандальные и бросовые города.
     Потянулись годы, неприятные для Невского. Андрей спокойно правил Русью,
Александр изнывал в Новгороде.
     В  1250  году  случилась  новая беда: Андрей женился на  дочери Даниила
Галицкого, единственного  сильного южнорусского князя. Сообразил-таки Андрей
геополитический интерес БатыяАлександр легко мог лишиться Киева, до которого
так и не собрался доехать с официальным визитом. К тому же, как известно, от
княжеских свадеб с неотвратимостью летней молнии происходят княжата - алчные
наследники тронов  и  корон.  Надежда  на  всероссийскую  власть уплывала  с
волховской волной. Нужно было что-то делать.
     Тут  как раз разболелся  покоритель  Руси Батый. Ответственным  за Русь
стал его  сын  Сартак, который по  молодости завещания  Ярослава не  помнил.
Можно было играть. Невский рванул на Дон в новую ставку Сартака и стал нести
на  брата  околесицу:  Андрей  и  благороден   и  храбр,  но  вот,  изволите
рассмотреть,  ваше  высочество,  к  управлению государством  неудобен. Он  и
молодежь слушает, и охотой увлекается чрезмерно, и конторские дела запустил.
     -  А от этого, сами понимаете, падает собираемость  налогов, и далее, -
правильно,  пресветлый хан! -  снижается  ваша татарская  десятина.  -  Нет,
процент остается тот же. Вал уменьшается. Ну, ек манат, по-вашему.
     -  Как, ек  манат? -  допер Сартак. Так  что  ж ты, холоп, молчишь,  не
доносишь об измене?
     - Так вот, извольте слушать, не молчу, доношу...
     Сартак  принял  полный  комплект  стандартных решений:  Сашку-Каина - в
великие князья, на Андрея  - карательный отряд хана Неврюя. Все, что надо, -
пожечь, Андрея на аркане - сюда. А хоть и на месте удавить!
     Андрей осмелился  собрать на татар и  вероломного брата войско, но  был
разбит и бежал в Швецию. Александр наблюдал, как татары жгут бывшие владения
брата и уводят в плен толпу русских, его подданных. Цель была достигнута, но
хотелось  соблюсти  и  приличия.  Невский  вызвал  брата  из  Швеции,  ловко
умилостивил хана, посадил Андрея княжить в Суздале.
     Три  года прошли в  приятной, канонической возне. Ходили друг  на друга
походами, воевали  то с Тверью,  то  с Новгородом, судились и  рядились. Все
было прекрасно, знакомо с детства по устным преданиям и рукописным собраниям
сочинений нашего  Писца.  Легко было воображать себя  то Красным Солнцем, то
Мономахом,  то Ярославом  Мудрым. Играй,  да про татар  не  забывай  - плати
вовремя! Платили.
     В   1255   году   дважды   осиротела  русская   земля.  Скончался   наш
надежа-государь -  хан  Батый.  А следом  за  ним  и его  верный друг, сын и
соратник - Сартак.  Править стал  брат  Батыя,  Берге. Стал мести по-новому,
наводить  порядок, подтягивать разболтавшуюся упряжь.  В  1257 году  грянула
вторая всероссийская  перепись  населения, другого мелкого и крупного скота.
Понаехали татарские  счетчики, пересчитали нас,  разбили на десятки и сотни,
тысячи  и  так  далее, назначили  начальников,  обложили налогами. Опять  не
тронули  попов. Раввинов еврейских на этот раз  поверстали, как простых. Это
змея антисемитизма доползла уже и до Сарая (так забавно для нашего нынешнего
уха  называлась  столица  Золотой   Орды).  Новый,  а  вернее,   старый,  но
доведенный,  наконец, до реализации, порядок был  принят  без  бунта.  Почти
всеми. Только не  взятые татарами новгородцы  опять  загордились:  не  будем
платить, не любим, чтобы  нас считали; от этого снижается  урожай, у коров и
баб пропадает молоко.  Пришлось  Александру вызывать карателей, вести их  на
Новгород  меж болот. Новгородцы откупились крупными взятками, татары уехали.
Александр оказался в дураках.  Тем более, что смуту новгородскую  возглавлял
его  собственный  сын, Василий. Невский  погнался  за  сыном,  - нужно  было
отшлепать малыша.  Выгнал  Василия из Новгорода и Пскова, сослал в  Суздаль.
Советников его казнил. Новгородцы бунтовали всю зиму, убили посадника Мишу -
славного богатыря, героя Невской битвы.
     Сильные и  гордые легче всех попадаются  на подвох. Александр прислал к
новгородцам провокатора: "Уже  полки татарские  в Низовой земле". Намек был,
что надо вам  платить  десятину. Новгородцы испугались и согласились.  Зимой
Невский  лично  привел  в Новгород татарских мытарей  с женами  и  детьми на
постоянную  работу  и жительство. Но  новгородцы  бунтовали,  многие  хотели
смерти в бою, и пришлось князю татар защищать. Татары уже  решили бежать  из
страшного города,  но  Невский и  сторонники смирения  уговорили новгородцев
"дать число" - вытерпеть перепись. Татар догнали и вернули уже из-за  ворот.
Перепись  прошла успешно; непривычно  и  стыдно стало  новгородцам. Новгород
оставили в покое. Но бунты продолжались.  Собирали веча,  выгоняли татарских
чиновников, били,  а то  и  убивали  предателей, принявших  татарскую веру и
угнетавших нас пуще  татар. Невский решительно усмирял сограждан. Его именем
стали пугать детей,  сетовал  Историк.  Но  финансовые  результаты правления
Невского оставались скудными.
     Татары злились. Дела у них не шли. Северные провинции Империи настроить
не успели, а южные уже трещали по швам: начались стычки с персами. Александр
в четвертый  раз поехал  в  Орду,  пытался там сгладить  недовольство, дарил
подарки, обещал,  упрашивал.  Но  был он уже неугоден  и списан  со  счетов.
Поэтому и погиб Невский не в бою, не  под крестом и великокняжеским походным
знаменем, а в дорожных санях, по пути из Орды, после  унизительных разборок.
Ходили слухи, что татары отравили князя испытанным средством.
     Смерть Невского наступила 14 ноября 1263 года. Осиротевший Писец вложил
весь  свой  талант,  все  писательское  искусство,  весь поэтический  дар  в
описание  заслуг  князя, в  записи  о  его  достоинствах,  в  авторизованные
переводы  иностранных  отзывов  о святом  Александре. Даже  сцена объявления
россиянам его смерти построена  по законам вселенского эпоса.  Вот  соборная
площадь во Владимире. Она забита горожанами, уже почуявшими дурную весть. На
ступеньках собора  появляется первосвященник -  митрополит Кирилл: "Дети мои
милые! - возглашает он к народу. - Знайте, что зашло солнце земли русской!".
Не успел митрополит расшифровать иносказание, как массовка дружно завопила в
ответ: "Уже погибаем!".
     Покровительство   литературным   талантам   никогда  не   остается  без
вознаграждения.  Трудами  нашего  Писца  великий  князь Александр  Ярославич
Невский вошел в историю как храбрый воин, заступник русских людей, славный и
честный, подобный Ахиллесу и прочая, и прочая. Церковь причислила его к лику
святых.  Его  иконы  висят  в храмах по сей день.  По  заслугам  и  честь. А
впрочем, был Невский не более грешен, алчен и  подл, чем святые Владимир или
Ольга. Так отчего ж и ему не попасть в святцы?


    Будни ига


     Иго - это что-то вроде хомута или ярма, но только для быков. По крайней
мере, мне известно лишь одно неметафорическое, редкое в  современном русском
языке словосочетание - "воловье иго". В  переносном  смысле также используют
единственный вариант - "татаро-монгольское иго".  Слова "хомут" и "ярмо" еще
применяют для  описания  прелестей семейной или  колхозной жизни, а "иго"  -
нет. Слишком страшным оно нам кажется.
     К сожалению, "просвещенные" князья наши, в  отличие от "диких" татар не
вели  учета  вверенного  им населения.  А  то  бы мы  сейчас  быстро оценили
динамику  рождаемости и смертности и  определили,  от  чего  легче  тратился
русский народ:  от татарских набегов и переписи населения  или  от  "мирной"
жизни под десницей великокняжеской.
     Трагедия  двух  столетий  татарского  господства  состояла не только  в
злодействах оккупантов, которые и появлялись-то у  нас  от случая  к случаю.
Беда   произошла   от  добавления  татарского  гнета  к  нашему  родному   -
российскому, княжескому. Татары увеличили тяготы народные на 10 процентов.
     Наше  нынешнее восприятие татарского ига замутнено  слишком  правильным
воспитанием последних десятилетий. Нас учили  так: вот  на Родину обрушилась
беда - немцы  громят Киев, французы форсируют Неман,  англичане бомбардируют
Севастополь. Что происходит в ответ? Весь наш советско-российский народ,  от
генералиссимуса  и  фельдмаршала  до последнего  крепостного колхозника,  от
помещичьей дочери до юного пионера, поднимается на борьбу. Генералиссимус не
спит  ночами,  фельдмаршал лично  не слазит с  седла,  крепостное  население
строится в ряды, идет  в ополчение  и  в партизаны.  Девицы переодеваются  в
гусар. Пионеры ходят  в  разведку. Поэтому и война называется Отечественной.
Поэтому  и   победа   объявляется   всенародной.   Крепостных   освобождают,
колхозников благодарят, покойным пионерам ставят памятники.  С девиц снимают
военную одежду.
     Татарский  период  нашей  истории  никак  не  вписывается  в  привычную
школьную  схему. Где  всеобщая  мобилизация? Нету.  Где партизанские отряды,
пускающие под  откос  верблюжьи караваны  оккупантов? Не замечены. Где  сами
оккупанты? Известно где - в Сарае.
     Значит,  не  нужно темными  краснодонскими  ночами  пробираться  сквозь
комендантский  час, расклеивать  антитатарские  листовки,  жечь Москву назло
проклятому вражьему гарнизону. Можно спокойно собрать всех своих обкомовских
братьев-князей.  Попить  мед-пиво,   послушать  Баяна-разведчика,  прикинуть
стратегию, тактику,  ресурсы. Наметить четкий план мобилизации. Даже маневры
провести под видом зимних олимпийских игр или  Ледового побоища. Нет. Ничего
этого не делается  150 лет!  А потом делается и получается. И еще 100 лет не
делается. Значит, можем, если захотим. А не делаем, - значит, не больно-то и
нужно.
     Народу это  татарское Иго было  ненамного тягостней  обычной жизни:  10
процентов роли  не играют,  зато  князья под присмотром, уже  не  так сильно
озоруют, походов  на  Царьград  не затевают, обходятся  ближними немцами  да
литвой. Усобица внутрироссийская уже не столь кровопролитна.
     Самим князьям  Иго позорно,  но  и  вольно.  Любое дело  в  Орде  можно
оформить за взятки,  без оглядки на законы Ярослава Мудрого,  на наставления
Мономаха, на тень Рюрика. А позору и раньше хватало.
     Церковь тоже не надела рубища,  не  пошла в пещеры  и  скиты, не  стала
самосжигаться. А  что?  Льгота по  налогам,  досель  небывалая  и  отсель не
будущая, отчетности  - никакой,  в Орде - почет и уважение,  теоретическая и
методическая, а  то и военная  басурманская  поддержка в  спорах с окаянными
братьями во Христе.
     Так и стали жить не тужить.
     Андрей  собрался было  в Орду  - восстанавливаться  после Александра  в
должности,  да  за  зиму  разболелся   и  весной  1264  года  умер.  Младший
брат-наследник  Ярослав Ярославич  успешно побывал  в  Сарае и  стал великим
князем.  Он   сменил   чиновников  Невского  на   своих,  занялся   рутинным
руководством  (война с немцами, война с литвой, тяжбы с магистром, спокойное
созерцание  стычек  псковитян  и  новгородцев  с  ливонским  Орденом,  вызов
татарских  карателей против  Новгорода). Скука.  Летом  жара, мухи,  болота.
Зимой холодно, отопление  дровяное, дым  ест глаза. От такой жизни скончался
Ярослав через  8 лет, в  1272  году.  В истории болезни  его Писцом записана
знакомая  причина: занемог на обратном  пути  из Орды.  Слыхали, слыхали  мы
такое. Aqua Tofana, кумыс...
     С 1266  года в Орде  уже  не  было Берге.  Новый хан  принял ислам. Все
смешалось  в доме  Батыя.  Хоть  еще  раз пересчитали русских в  1275  году,
править,  однако, не успевали. "Минуло  первое, самое жестокое двадцатилетие
татарского ига", - резюмировал Историк.
     Как? Всего 20 лет? А мы-то думали 250!
     Снова князь у нас - из дома Рюрика - Василий Ярославич. Снова борьба за
новгородское княжение. А без Новгорода на Руси и вовсе уныло: ни тебе окна в
Европу, ни тебе с  немцами подраться. Такой жизни выдалось Василию  4 года -
один  нынешний демократический  срок. Скончался  он в 1276 году.  Совершенно
случайно старшим в роду оказался сын Невского, Дмитрий.
     Опять  Историк заскучал.  Хотел  было  заняться  рассмотрением  дел  на
Юго-Западе, в  Киеве. Думал,  хоть там  что-нибудь  произойдет поучительное,
полезное национальному стержню, народной нравственности. Ан нет. Ни ветерка,
ни  ряби  по  днепровской  глади. Русалка хвостом не  всплеснет,  похмельный
богатырь  не  начудит. Везде  одно и  то же: война  с венграми  и  поляками,
которых  привел   русский  князь  Ростислав.  Победа  Даниила  и   Василька.
Богатырские игры и схватки один на один с европейскими витязями.
     Но вот  -  грозный  окрик из  Орды:  кончай  играть, отдай  Галич!  Это
означало,  что Галич, один из самых богатых городов Западной Украины, должен
быть  передан  под  прямое ханское  правление. И нужно  было отправлять  все
доходы  с  этого  города  в Сарай. Причина татарских требований  очевидна: в
отличие от князей  Северной Руси, южане заигрались и  стали пропускать сроки
платежей  в  бюджет.  Платить  было  жаль,  но  города  еще  жальче.  Даниил
загрустил,  но,  конечно,  не ударил  в  набат, конечно, поехал  поклониться
"царю". Куда девалась удаль молодецкая?!
     Противно было  Даниилу исполнять варварские  обряды безбородых  хозяев.
Тошно  было  ходить вокруг куста,  кланяться солнцу и луне, молиться умершим
ханским  предкам, находящимся,  естественно,  в  аду.  Наши русские северяне
встретились по  дороге Даниилу  и  очень  рекомендовали  все  прихоти  татар
исполнять. Хан встретил князя, страшно выпучив глаза. Писец стал  записывать
его речь:  "Данило! Зачем  так  долго не приходил? Ты уже  наш, татарин, пей
наше черное молоко, кобылий кумыс!". Пришлось пить. Но гримасу Данило скроил
такую мерзкую, что хан велел впредь посылать  ему вина. Пришлось поклониться
и ханше. В принципе, Даниил добился своего, татары отстали.
     Весь  интерес  этого эпизода -  в стонах  и кумысной  отрыжке, красочно
описанных Писцом. Все вернулись  по здорову, но "был стон  великий в Русской
земле!  И  плачь  о его (князя)  обиде".  То  есть,  так надо  понимать, что
русские, оторвавшись от сохи, горько сетовали, что их дорогого  руководителя
поили  кислой дрянью. Знаем мы цену  этим "стонам" и "плачам". Была Киевской
Руси большая  польза от Данииловой тошноты:  венгры струсили, - противник их
вернулся цел, а Писец соловьем разливался, все врал, что ежели чего, так хан
сразу присылает Даниле-татарину своих кавалеристов. Поэтому венгры с  нашими
помирились и переженились.
     Тем временем и на Севере все было спокойно. То  есть татары не лезли, и
сыновья  Невского  привычно дрались  за  престол. Пока  Дмитрий  ссорился  с
Новгородом, брат его  Андрей первым слетал в Орду к новому хану Мирзе-Тимуру
и выпросил великокняжеский ярлык. За это  он привел большое татарское войско
покормиться от  нашего стола. Татары пограбили, пожгли  окрестности полутора
десятков  городов  почти  до  самого Новгорода,  куда  их подталкивал  новый
великий  князь. Потом  Андрей закатил  для татарских князей буйный  пир  и с
честью  и  дарами  проводил восвояси.  Испуганные  новгородцы  помирились  с
князем.  Тут  снова вернулся  Дмитрий,  и пока Андрей  ездил унижаться перед
очередным  ханом,  столкнулся,  но и  помирился  с другими братьями.  Андрей
второй  раз привел  гостей татарских,  Дмитрий бежал. Он  обнаружил в  степи
какую-то новую орду  - Ногайскую.  Как  славно оказалось, что Ногайская орда
враждовала с Золотой! Вот что сгубило детей Чингиза!  -  славянское Чувство,
страшная зараза, которую подцепили в  наших краях дисциплинированные некогда
татары. Все-таки, надо было мыть руки перед едой, друзья!
     Дмитрий привел  "своих" татар тоже покушать. Драка меж гостями - забава
для хозяев. Эх, если б только посуду не били!
     С  тех  пор татары стали  стремительно  деградировать  политически.  Мы
помним,  что такая  же  метаморфоза случилась  с половцами: они нанимались к
князьям  на  легкую  службу  и  перестали  рисковать  и строить  собственную
стратегию. Историк начал употреблять странные  обороты - "свои татары", "его
татары",  чуть  ли  не "наши  татары"...  Чуть  позже  так  и  будет!  Когда
объединенное   восточно-европейское   войско   разобьет   крестоносцев   при
Грюнвальде,  Историк  напишет,  что  в  освобождении  славян   от  немецкого
владычества  приняли  участие русские.  Мы  подхватим  эту  славную весть  в
школьные учебники и не будем докапываться, что эти "русские",  между прочим,
как  раз  и  были  "наши  татары",  битые  уже  Дмитрием Донским  и  нанятые
киевско-литовскими князьями...
     Дмитрий умер в 1294 году. Андрей  продолжал воевать с братьями и детьми
Дмитрия.  Последние  исправно умирали -  что  ни  год,  то  похороны,  -  но
претендентов  все равно хватало. Сам  Андрей умер,  - вот беда-то! - в  1304
году.

    Плач Ярославны


     Преувеличение  ужасов Ига,  кроме всего прочего,  объясняется еще одной
причиной. Нас было выгодно пугать.
     Во-первых, это было  выгодно  князьям: хватит  вам  стонать  -  враг на
пороге!
     Крупный интерес  был  у  церкви:  молитесь  больше,  грешники,  думайте
меньше; без церкви вас татары живьем потянут в ад!
     В  последнюю очередь  здесь можно  заподозрить нашего  Писца.  Но  были
резоны и у него.  Писатель ищет сюжет. Ему нужно, чтобы что-то  происходило,
чтобы  Ромео  подрался на базаре,  чтобы негр приревновал  белую жену, чтобы
колдун  на одной свадьбе превратил воду  в  вино, а потом  на  другой  украл
невесту из  постели.  Красивому сюжету  необходим  живописный фон. Поэтому к
сцене подбираются пестрые итальянские, палестинские и киевские задники.
     Теперь представьте себе Сарай. Огромный кусок  степи обставлен фигурами
идолов. В столице нет ни одного здания. Царский дворец - большая белая юрта.
Вокруг  - юрты князей по старшинству. Многоязыкие  толпы рабов,  иностранных
легионеров,  пленных  мастеров,   кудесников,  художников.  Стайки  гаремных
красавиц  всех  мастей,  разодетых,  как для конкурса красоты. "Мисс  Орда",
"Мисс  Иго"  или,  еще лучше,  "Мисс  Сарай". В  этом котле  чего только  не
варится. Тащат к хану пленных князей,  играют свадьбу, и тут же -  похороны;
обряды всех религий смешиваются с уходами  и приходами отрядов, колдовство и
шарлатанство  творятся беспредельные.  Торговля всем,  для  всего  и  против
всего. Огромное сгущение богатств. Разнообразие эмоций и настроений, величие
и низость,  подвиг  и  предательство.  Вокруг - варварская  красота цветущей
степи  и высокого  неба.  Облака  в  форме  верблюдов.  Здесь  есть,  о  чем
рассказывать и писать, чем восхитить до умиления и испугать до икоты.
     Но  была  и  еще  одна, главная  причина,  по  которой  Иго  проклинали
современники  и потомки. Иго мешало русским  строить Великую Империю. Татары
построили  Империю сами,  но  сделали это  интуитивно, непрочно,  без  учета
европейских   особенностей  присоединенных  территорий.   Татарская  Империя
вскорости приказала долго жить. У татар была своя священная шкала ценностей,
у русских  - своя.  Татарин  боялся воровать,  боялся ослушаться  командира,
боялся своего  бога. Русский боялся, но воровал, молился, но грешил, целовал
крест  на  верность,  но  сам себе оставался  командиром. Татары думали, что
страх - лучший связующий  имперский материал и инструмент: пугаем редко,  но
страшно,  и  Сарай  стоит  вечно.  Русские знали, что страх  хорош  при  его
перманентном  подогреве:  пугать,  бить,  насиловать,  грабить  народ  нужно
непрерывно,  "чтобы  жизнь  медом не казалась",  чтобы не мечталось о разных
глупостях, а "лишь бы не было войны".
     Иго  ругали  правильно.  Но его  забыли поблагодарить  за  то,  что оно
наглядно показало русским: Империя - это здорово. Они знали это по римским и
византийским  сказаниям,  но сами построить  Империю уже  отчаялись.  Татары
показали, как это можно  сделать.  Очень просто.  Нужно  перестать болтать о
священном княжеском братстве. Нужно  резать своих еще быстрее  и сильнее. То
есть, до татар мы все делали правильно, но чуть-чуть не дорезали, чуть-чуть,
на одну лопату, не докопались до истинного удовольствия.
     Теперь все было понятно, и путь открыт - осталось лишь идти вперед.
     Здесь случилось великое военно-политическое озарение!
     По  простоте и гениальности  оно  намного превосходит все гитлеровские,
наполеоновские  и  македонские  штуки. Кто  автор  эпохального  изобретения?
Никто! То есть наш  народ в  лице его передового отряда - князей окаянных. В
чем состоит  открытие? А вот в чем. Практическим путем было установлено, что
прекращать  Иго,  а  потом начинать строительство Империи не нужно.  Что Иго
прикроет любые  эксперименты  и маневры,  что оно  оправдает  все жестокости
созидательного периода, извинит горы трупов и другого строительного мусора.
     Что  было  бы, пойди мы "правильным" путем? Мы  бы  долго объединялись,
торговались, тратились, но еще не-известно, сколь  успешно и  продолжительно
воевали. При нашей ловкости - те же 200 лет. Но вот, допустим, Иго сброшено.
Пора строить  Империю: насиловать народ,  казнить лентяев, гнать болтунов на
рытье каналов и шахт. Тут же поднимается вселенский вой: "Мы победители! Нас
репрессировать нельзяМы  заслужили свободу и отдых!". Народ бунтует, выходит
на  Сенатскую  площадь,  добивается  отмены   крепостного   права,  называет
генералиссимуса палачом. Нет. Так  Империю не построишь! А построишь, так не
сохранишь: немцы да французы - вот они, так и ждут наших неудач.
     И стали мы строить Империю, не мешкая и не отходя от кассы. Прикрываясь
Игом. Учась у Орды. Громко стеная со стен и по-бабьи проклиная Орду.

    Здравствуй, Москва!


     Для  строительства Империи нужно было  сделать два  дела:  найти центр,
обозначить   наш   собственный  Сарай   и   заставить   всех  этому   центру
беспрекословно,  по-татарски подчиняться.  Центры у  нас  и  раньше  бывали:
Ладога, Новгород,  Киев, Владимир. Но подчинения  поголовного не получалось.
Таким  образом,  в строительной методике  обнаружилось новое ключевое слово:
"по-татарски"! Так просто? Да! Значит, если бы Красно Солнышко не рассаживал
сыновей  по  Руси, а отдал  все, ну скажем, Ярославу, а тот  бы  мудро зажал
братьев и правил всей страной сам, так это и была бы у нас Империя? ДаТолько
должен  был Мудрый Хромой при  этом не  только книжки  писать,  но  и жечь и
резать непрерывно. Жечь - по-татарски. Непрерывно - по-русски.
     Итак,  будущей Империи  нужна  была столица.  Опять поумневшие  русские
князья не стали отвлекаться на ерунду, строить белокаменный город на далеком
холме  и  жестоко  биться  за  него.  Они поступили мудро,  стали  биться за
должность,    за     старшинство,    за    столичность     родного    уезда.
Непрерывно-татарским способом.
     Здесь чуть ли не в первый раз обозначилась дорогая моя столица, золотая
моя Москва. 150 лет она провалялась провинциальным городком. Ее руководители
почти в  насмешку назывались князьями  московскими.  Никаких  географических
преимуществ, ну там развитого судоходства, полезных ископаемых, еще  чего-то
особенного в московской лесной глухомани не было. А вот повезло  Москве, что
именно ее хозяин одолевать стал в кромешной борьбе.
     Новый,  целеустремленный виток усобицы начался со  смертью князя Андрея
Александровича.  Насмерть сцепились Михаил Тверской  и  братья  Юрий  и Иван
Даниловичи  - все внуки да правнуки отца Невского по боковым ветвям. В  1305
году Юрий и Михаил наперегонки кинулись в Орду. Там состоялся  грязный торг,
-  кто больший процент дани  пообещает.  Дважды повышались  ставки.  Победил
Михаил. Юрий вернулся к брату в досадливом прозрении: надо рубить!
     Началась война Москвы  с  Тверью. Убивали друг  у друга бояр, сажали их
головы  на  копья.  Осаждали и  жгли города.  Здесь  встречается  любопытное
сообщение.  В 1316  году в Новгороде собственным холопом  был убит журналист
Данилко Писцов. Этот не в меру грамотный однофамилец нашего персонажа послал
с  холопом  тайную  грамоту  в  Тверь.  Видимо, тверские гонорары  были выше
московских. Слуга проявил  пролетарскую бдительность, грамоту прочитал (!) и
прикончил писаку.
     Тут опять из-за высокой ханской  смертности пришлось князьям устраивать
ралли Москва-Сарай. Михаил поехал к новому хану Узбеку, а Юрий сделал ложный
старт,  сам остался и  выгнал тверских наместников из Новгорода.  Ему пришел
грозный вызов в Орду, а  Михаил вернулся с татарскими гостями; сироты  снова
приехали  подкормиться.  В  отсутствие Юрия  потянулась  кровавая  разборка:
Михаил наводил свои порядки.
     В Орде Юрий все неплохо уладил, вошел в милость, женился на дочери хана
Кончаке  (славное  имя!),  перекрестил ее  в Агафью, повез  показывать Русь.
Свадебный кортеж был  огромен и сильно вооружен. Разгромили Михаила по  всем
волостям,  осадили  в  Твери.  Но  он  отбился,  захватил  Кончаку  в  плен,
приструнил  татар  какими-то  заумными угрозами.  Сошлись Михаил  и Юрий для
большой битвы на  Волге.  Дело кончилось переговорами и соглашением идти  на
суд ханский. Пока собирались, дочь хана Агафья-Кончака скончалась в тверском
плену. Конечно,  стали  говорить,  что от яда.  Можно было снова вести  себя
решительно. Юрий убил послов  Михаила и, ободренный смертью жены, двинулся к
папе поплакать.
     Михаил с  перепугу  выслал вперед сына,  а  сам  мешкал в дороге.  Сына
хотели убить,  он  едва спасся.  Послали москвичи перехватить и убить самого
Михаила. Невыгодно было допускать его к хану. Но  Михаил все-таки добрался в
полевую ставку  Узбека на  Дону. В "Узбекистане"  он  жил спокойно, пока  не
кончились подарки.  За это его  стали судить. Суд  происходил на ходу.  Орда
кочевала от устья  Дона аж до Дербента. Михаил следовал  за ханом  пешком, с
ярмом  на  шее.  Вот,  где  было  иго настоящее! На  стоянках  над  Михаилом
глумились,  на  позор великого князя приходили посмотреть  немцы, итальянцы,
греки, другие  любители  утонченных искусств.  Писец не  успевал  записывать
душераздирающие сцены. Наконец произошла казнь.  Юрий Данилович привел толпу
ордынского сброда. Князя забили пятками. Потом какой-то Романец  вырезал ему
сердце. Вот это было по-нашему, по-татарски!
     Юрий  вернулся из  Орды великим  князем и стал править, все свои усилия
направляя на  строительство центра. Он даже тело убитого Михаила выдал вдове
и детям только в обмен на подписание  договора о  капитуляции. Отовсюду Юрию
кланялись и везли  деньги. "Для хана", -  стыдливо принимал золото в сундуки
Юрий.
     Сын  убитого,  Дмитрий  Михайлович,   заподозрил   русскую  хитрость  и
проскочил в Орду. Объяснил хану,  что отца оклеветали, именем хана  собирают
деньги,  но кладут в свой карман. Вот чем хана достали! Сразу вышло решение:
ярлык  -  Дмитрию,  ордынских  подручных  Юрия -  казнить-нельзя-помиловать.
Дмитрий отнял у Юрия ханскую дань, они долго бились, были вызваны на суд, по
дороге  Дмитрий перехватил  и убил Юрия. Хан неожиданно рассердился и казнил
Дмитрия за самосуд. Так плодотворно было потрачено время с 1320 по 1325 год.
     Править  стал Александр Тверской. Он сразу впал в  немилость к  хану по
мокрому  делу. Брат Узбека  Шевкал  приехал  в Тверь отдохнуть.  Стал  везде
ходить, нагло  улыбаться, отпускать шуточки: "А вот я обращу вас  в ислам! А
вот я сам сяду на великокняжеский трон!". Но Тверь - не Одесса,  шуток здесь
не поняли. Напали на  свиту Шевкала, стали гонять татар по городу. Возглавил
бесчинство сам князь. Когда испуганные татары прибежали к  нему домой: пусти
нас,  князь,  спрятаться,  Александр гостей  пустил,  но тут  же  велел  дом
запереть  и  поджечь.  С  легкой  руки  князя  татар  перебили,  перетопили,
демонстративно пожгли  на  кострах.  Конечно,  Узбек  рассердился за  брата.
Конечно, послал на  Тверь 50000  войска во главе с московским князем  Иваном
Калитой.
     Вот он - Калита! Едет  во всей красе освободитель Руси  от Твери. Ведет
своих родных московских татар на проклятых тверских русских!  Вот они жгут и
грабят и  т. д. и  т.  п. "Положили  пусту всю землю Русскую!"  - сетует наш
Писец. "Только Москву не тронули" - радуется Историк.
     На Александра объявили облаву. Все князья стали уговаривать его ехать к
хану  на  казнь. Александр хотел  было ехать,  но  псковичи,  у  которых  он
спасался, сказали, что готовы умереть, объединиться с немцами, но не терпеть
позора. Тут  всполошилась  церковь: как с  немцами? -  креста  на  вас  нет!
Пригрозили  Пскову  отлучением  от  церкви.  Псковичи  испугались,   но   не
отступили. Возникла  неприятная  для  церкви пауза: а вдруг  -  с немцами, а
вдруг  - против татар?! Но Александр  пожалел Псков и бежал в  Литву. Потом,
когда все успокоилось, поехал к Узбеку, умело покаялся, вернулся в Тверь.
     Но  Москва  потому  и  Москва, что никогда ничего  своего  не упускала,
чужого не отдавала,  недобитого добивала. Калита в 1339 году поехал к хану и
возбудил ненависть к Александру. Тверского  князя  вызвали в Орду,  пока  он
ехал - осудили,  а как доехал,  то  и назначили ему  неприятную процедуру. С
утра 29 октября Александр на коне объезжал всех знакомых, побывал и у ханши.
Везде ему  сочувствовали,  уговаривали не  волноваться и немножко потерпеть,
объясняли необходимость казни. Александр с сыном, бояре, свита причастились,
помолились своему  слабому  богу и стали ждать исполнителей приговора. Никто
не кинулся галопом  в  степь,  никто не стал  с боями прорываться  из Сарая.
Палачи пришли, культурно до-ждались, пока русские вышли из юрты, и разрубили
князя с сыном на части.
     Калита  и  его  сыновья возвратились  в Москву с  великой  "радостию  и
веселием" - торжествовал московский Писец. Народ вышел встречать героя: попы
с хоругвями,  в колокола  бьют -  победа то  какая! -  ну и так  далее. Юные
москвичи,  давясь на Красной площади дармовыми  пряниками, смекали:  служить
хану и Моск-ве - хорошо, выгодно, вкусно. Клеветать и предавать - достойно и
правильно.  Бороться  и  искать - глупо. Найти и  не сдаваться -  опасно для
здоровья. Такой вот московский государственный университет.
     Калита умер в 1341 году, прихватив почти все, кроме Новгорода. Писец не
стал  лить  слезу по  братоубийце, перечислил  только пункты  его завещания.
Опять  все  князья от мала до велика поехали в  Орду,  опять хан  благодарно
отдал всю  Русь Москве.  Править стал старший сын Калиты - Симеон Гордый. Он
командовал  всеми  князьями.  И  братьями  их  называл  только  из  верности
литературным традициям. Симеон боролся за Новгород теперь уж только с самими
новгородцами, с  их наивной любовью к свободе  и  демократии. Пять раз ходил
Симеон в Орду и каждый  раз возвращался удачно. Видно, не такой уж  он был и
Гордый.
     По всей стране кипела жизнь: княжества  воевали с  литвой и немцами, со
шведами и поляками.  Схватывались между  собой.  Но Москва лежала в покое  и
сытости.  Это было  противоестественно. Поэтому  в 1353 году Москву поразила
страшная язва - "черная  смерть". Она совершенно точно  ударила  в верхушку:
умерли  митрополит Феогност, сам Симеон, два  его сына, брат Андрей. Править
стал Иван Иваныч - увертливый  сын  Калиты. Ему было еще легче тащить все  к
Москве, потому что в Орде вспыхнула эпидемия убийств, и  ханы менялись  чуть
не каждый день. Князь перестал ездить к ним знакомиться.
     Иоанн, "кроткий,  тихий и  милостивый князь", умер в 1359 году, оставив
малолетних детей и племянника.
     - Как малолетка Дмитрий  будет хлопотать в Орде? -  сокрушался Историк.
Великое княжение перешло было в Суздаль. Дмитрия повезли  в Орду, но в Сарае
был бардак.  Убийства ханов  случались по  три раза на дню, сразу после еды.
Сама Орда  распалась. Бояре Дмитрия поскакали в степь собирать ее осколки. В
одной  половинке  правил  не хан,  а  темник Мамай.  Поехали  в  другую. Там
получили ярлык для Димитрия у хана Мюрида. Мамай обиделся.
     Вернувшись в Россию, бояре  посадили  малолетних Ивановичей на  коней и
восстановили  московский  порядок. Мамай прислал Дмитрию свой ярлык. Мюрид -
отдал  свой   другому.   Одиннадцатилетний  Дмитрий  прогнал  конкурента  из
Владимира.  Моровая  язва продолжала  косить  Европу.  Проредила  и  русские
княжества.   Значительно  уменьшилось  количество  претендентов  на  высокие
должности. Все это благоприятствовало Москве.

    Маленькое лирическое отступление


     Эпизод первый. Идем мы, значит, по Сараю. Я, Историк и Писец. Наблюдаем
достопримечательности. Писец показывает нам то юрту православной церкви,  то
торговые места, то  нору колдуна, то шатер шемаханской  царь-девицы. Историк
тоже  бегло озирается по сторонам, пишет что-то в блокнот. У меня компьютера
с  собой  нету,  так я и посвистываю под  нос. Походили,  поглазели и  назад
подались. Писец сделал важную запись, что татары веротерпимы, церковь нашу в
Орде не  утесняют, шемаханской шлюшке ходить  на  покаяние  не препятствуют.
Историк тоже  не с пустыми руками ушел: подобрал на задворках какой-то мятый
клочок с непонятной  надписью.  Я вернулся усталый. Все у  меня чесалось,  в
носу стоял запах Казанского вокзала. Научных результатов не было. Ответов на
вопросы, волнующие  человечество, не находилось. Первый из этих вопросов был
такой: почему в степи глухой, на антисанитарной свалке, среди равнины темныя
так много итальянцев?
     Эпизод второй. Читаю я книжку Джованни Бокаччо "Декамерон". Читаю ее во
второй  раз,  теперь уж  -  как литературный  памятник.  И  вопрос у меня  к
писателю возникает другой, не такой, как в первый раз. В первый раз мне было
10 лет, и  вопрос вставал простой. Теперь  вопрос встает  более сложный и не
такой острый. Вот от чего он встает. Десять молодых людей разных полов - три
на семь - ушли в прекрасную погоду на  природу и рассказывают вслух забавные
истории. Истории  эти хорошо  слушать в  пионерском лагере  на сон грядущий,
чтобы не  спалось. А тут, после горячительных рассказов,  вместо того, чтобы
все  подружки  по  парам по  кустам  разбрелися,  эти итальянцы  спокойно  и
поодиночке  отправляются спать.  Заметим,  что конвоя  и  пионервожатых нет,
можно было бы и не торопиться  играть отбой. Это вызывает вопрос  номер два:
почему утонченные и развращенные итальянцы спят поодиночке?
     Ответ  -  один на  два вопроса  -  вспыхивает степной молнией, поражает
ученого немым  ожиданием, сбивает с  кресла  запоздалым  ударом грома: дошло
наконец!
     Ответ  такой: похотливые итальянцы в  середине  14 века под  Флоренцией
спят  поодиночке, потому что панически, до баскервильского ужаса боятся друг
друга!  Вокруг-то, оказывается,  чума!  И пир -  во время  чумы, и руки мыть
надо, и  касаться  непроверенного партнера опасно, - с руками и ногами  ни в
какое предохраняющее устройство не залезешь! Вот и приходится ограничиваться
сексом по телефону, потому что от чумы не убежишь.
     Но,  оказывается,  убежишь!  Если  быстро  собраться, прихватить только
деньги и оружие, группами  пробраться в  порт, подкупить  стражу или  просто
понабивать всем  морды и захватить парусную  посудину, то  можно умотать  от
чумы с  попутным  ветром. Куда он у  нас  дует?  На  восток? Ну, значит,  на
восток! На востоке просвещенному человеку с мечом и алебардой  дело найдется
- вот  хоть  в  Сарае  послужить  чумазому царю.  И  девушки наши  походят в
шинелях, найдут себе занятие, - лишь бы не было чумы!
     Так  что,  не зря  мы читали  классика под  одеялом,  пока  батарейка в
фонарике  не села. Не  зря  совершали променад  в  просвещенной компании  по
просторам Орды.  Теперь  мы  знаем, что чума во всем  виновата.  Она погнала
наемников  в  ставку  Мамая. Она  вырубила  наших  венценосных  упырей,  она
сплотила оставшихся, пригласила их, бесшабашных, на последний пир!

    Конец чумы


     Слишком мал был  Дмитрий, чтобы успеть научиться  придворным тонкостям,
чтобы четко  понять:  вот хан, вот я грешный, вот  князья наши,  вот немцы и
поляки. А  вон  там еще народ. Учили Дмитрия няньки, учили неправильно,  что
вот он - великий наш народ, вон там - Бог, вот ты, наш ясен свет - заступник
народа, а  вон там вражья сила  - тебе, богатырю, по плечо. Поверил  Дмитрий
нянькам. Стал с народом считаться, делиться и советоваться.
     Очередной Михаил Тверской в 1371  году  выпрыгнул в  Орду,  по-быстрому
купил ярлык великокняжеский, привел татарские толпы на прокорм. А Дмитрий, -
неслыханное дело! - в Орду не побежал. Князь стал ездить по городам и  весям
и брать  присягу с бояр и черных людей (!), чтобы не  предавались татарскому
наймиту,  не пускали  его  на  РусьВойска  Дмитрия  и его  двоюродного брата
Владимира Серпуховского встали стеной. Михаила во Владимир не пустили. Посол
татарский Сарыходжа стал  звать Дмитрия: "Иди  к ярлыку!".  То есть, меня не
уважаешь, но погоны уважать обязанИди сюда,  глядишь, и  сам станешь великим
князем. Дмитрий ответил по-европейски: "К ярлыку не еду, а тебе, послу, путь
чист!". Сарыходже стало неуютно, но уезжать без обычных протокольных даров и
взяток было еще  тоскливей, и он поехал по "чистому  пути"  в Москву.  Ярлык
остался Михаилу, но в Москве об этом  и забыли! Сарыходжу поили до положения
риз, намазывали икрой и медом, отмачивали квасом, поили  снова, закутывали в
парчу и тащили смотреть кремлевские соборы. Сарыходжа  вернулся в Орду такой
довольный, такой довольный, что только и  рассказывал, какой Дмитрий  свой в
доску. Узнав от беглых из Орды, какой он  там хороший, Дмитрий сам  поехал к
Мамаю и  был встречен  с восторгом, весь татаро-монгольский народ вышел  его
встречать с флажками. Тут тоже пили, гуляли,  о политике не вспоминали, всем
ханшам  и  ханятам  делали  плезиры. Когда протрезвели,  то оказались уже на
середине  обратного  пути  в Москву с великокняжеским ярлыком  в  кармане, с
чесночным  поцелуем  на  щеке.  А Михаилу  Тверскому был  послан  беззлобный
выговор  с пожеланием  идти на все четыре стороны с прибором татарских слов.
Михаил отделался так легко, потому что за его сыном Иваном был в Орде счет с
прошлой гулянки  на 10 000 рублей народных денежек, а  Дмитрий  этот  должок
вернул,  заплатил за врага, выкупил Ивана  из долговой ямы. Вот вам еще одно
доказательство дипломатической пользы похмельяТеперь Дмитрий держал банкрота
в  заложниках и с чистой совестью громил тверские волости. В общем,  великий
князь окреп, возмужал, поднаторел в пирах и интригах, но и понял, как  важно
самому вовремя поднять народ и не надеяться, что его тебе по частям поднимут
"братья".
     Гражданская  война тихо продолжалась то с Рязанью, то  с  Тверью, то  с
Литвой, но это уже были маневры, малокровная отработка  тактики. В 1375 году
Дмитрий двинул свои  колонны  по Волоколамскому шоссе, осадил Тверь. У князя
был  замах  победителя,  это  было  заметно  со  стороны, поэтому к  Дмитрию
присоединялись  все  прочие  князья. Михаил Тверской сдался,  послал владыку
Евфимия   и   бояр   вымаливать  прощение   и  мир.  Был  подписан  договор,
провозглашающий верховенство московского князя.
     Здесь  оказалось,  что  татары прозевали  важный момент.  Они со времен
Калиты не  приходили на Русь, не грабили,  как  следует, не  показывались во
всей  красе,  не пугали  по-настоящему!  И  вот,  выросло поколение  небитых
русских. Эти мальчишки в большинстве своем не прижимались в ужасе к матерям,
не нюхали  запаха военных  пожарищ, не видели  обгорелых  трупов  и  даже не
вполне   восприняли  национальную  идею,  что  все  князья  -  кровопийцы  и
предатели. Вот был  же  у них великий князь -  будто бы порядочный  человек.
Начались  стычки с татарскими шайками, которые  по  обыкновению  наезжали на
окраинные княжества. Татар стали убивать,  и оказалось,  что при  правильном
подходе  они  убиваются легко и в больших  количествах. Надо  только ощущать
свое превосходство.
     Хотелось  драки, и тут поступила весть, что какой-то бродячий ордынский
князь Арапша кочует к  Волге. Большое нижегородское войско в 1377 году пошло
в свободный поиск. Подошли к реке  Пьяне.  Была страшная жара, название реки
смущало, и  князья,  а  следом и войско, разделись  чуть не  догола  и стали
выпивать.  Сначала  по  маленькой,  потом обыкновенно - до бесчувствия. Пока
дремали беспробудно, мордва подвела  к стоянке войско  Арапши. Снова русских
побили. Но  за  пьяным туманом  страха отцов своих не вспомнили нижегородцы.
Поэтому когда  мордва приплыла  к  Нижнему  добивать русских,  то сама  была
побита и потоплена. Тут и зима наступила. Наши пошли в Мордовию и "сотворили
ее пусту". Толпы пленных отвели в Нижний и тут устроили народу показательные
выступления на  льду  Волги. Мордовских пленников собаками рвали  до смерти,
лед  покрылся кровью и т. д.  Народ  воспрял, но тут татары  взяли  и сожгли
Нижний. На  воинский дух  это повлияло мало:  жертв  почти  не было, русские
отсиживались в лесу.
     В 1378 году случилась  первая  настоящая  стычка с  татарами  на уровне
регулярных войсковых соединений. Мамай послал князя Бегича наводить  порядок
на Руси. Дмитрий Московский вышел к нему за Оку. 11  августа началась битва.
Русские ударили татар не по правилам:  не абы как, а сразу с трех сторон. Да
еще сам великий князь рубился впереди на  лихом коне,  а  не отсиживался  на
горке  с биноклем. Татары  в ужасе стали топиться  в  Оке. Полному  разгрому
помешали темная ночь и утренний туман, в  котором  растворились татары, зато
был обнаружен огромный татарский обоз.
     Тем временем в Орде Мамай дорезал наследников Чингисхана и стал править
единолично.  Он  был страшно расстроен  неприятностями  с  Дмитрием  и  стал
собирать войско. Хотелось Мамаю восстановить Империю...
     Теперь   представим  себе  невероятную  картину,  что   вся  Москва  из
соображений военной стратегии решила двинуть на врага...
     Нет, такое и представить нельзя.
     Ну, хорошо. Допустим,  снится нам  сон. Будто  бы вся  Москва снялась с
места, во сне не поймешь зачем. Все министерства и конторы тащат свои столы,
телефоны, пишущие машинки и грузят их на верблюдов. Телеги и арбы набиваются
бумагами, детьми, женами начальников. Сами начальники тоже здесь, на кожаных
диванах в крытых кибитках, и их секретарши  уже сидят верхом. Огромные пешие
колонны  маршируют,  сбиваясь  с  ноги:  студенты  и  школьники,  рабочие  и
колхозницы, "швейцарская" гвардия и официанты московских ресторанов, простой
беспородный и бездельный московский люд, заключенные из Бутырок, Лефортова и
Матросской  Тишины,  скорбные  обитатели  дурдомов  и  даже  военные  -  все
принимают   участие   в  походе.  Шум  и  гам,  крики  офицеров  и  народных
дружинников, вопли  озадаченных  животных, несмолкающий звон уже отключенных
телефонов, сдавленный  вопль  московских колоколов, увлекаемых  монастырской
братией, радостный стон из кибиток.
     Но  вот,  войско  скрывается за дугой кольцевой дороги,  пустеет  место
вековой стоянки на берегах лесной речки. Трепещи, враг!
     Правда, нелепый сон? Москва никогда бы такого не сделала! Ну, разве что
вынужденно,  когда  французы - на Поклонной горе, немцы  -  на Волоколамском
шоссе, поляки - в  Тушино.  Москва сама добровольно нас не покинет,  - очень
уж, матушка, тяжела на подъем.  А  татары поднимались  легко -  долго  ли им
разобрать Сарай?
     Так что, с весны  1380 года  по приказу Мамая  ордынские  пастухи стали
подправлять  табуны и  отары  на  северные  окраины  столицы  и  не  пускать
изголодавшихся животных на  южную сторону, хотя и там вылезла из земли очень
симпатичная  травка.  Так  за  травкой  и пошли,  переставляя  юрты, ночуя в
цветущей степи и не разгружая  повозки. Выпас скота привел всю  Орду на нашу
сторону Волги, в устье реки Воронеж.
     Все было как  в московском сне: и верблюды ревели, и генуэзская  пехота
маршировала,   и  черкесская  конница  гарцевала,  и  шемаханская  девица  с
флорентийскими рассказчицами радостно  стонали на привалах, а  то и на ходу.
Колдуны, прихлебатели  ордынские,  попы всех церк-вей,  больные  и инвалиды,
безумные  мечтатели  и  даже военные  -  развратные потомки  страшной  армии
великого Чингиза, - все потянулись к Москве (ну, прямо, как сейчас!). Москве
стало не до сна.
     Татары,  не  надеясь на  собственные  силы,  заключили  союз с  будущим
победителем  крестоносцев Ягайлой Литовским. Договор предусматривал открытие
второго  фронта  и взятие  Дмитрия в  клещи  к  1 сентября.  Видно, хотелось
неграмотным татарам сорвать учебный год в московских школах.
     Великий князь Дмитрий  узнал  об этом  и  объявил всеобщую мобилизацию,
назначил смотр войск у Коломны на 15 августа.
     Вот времена насталиВот, хоть на  малое время  нравы  исправились! Когда
Дмитрий после  благословения  у Сергия Радонежского подъехал к Коломне,  его
встречало   полностью   отмобилизованное,   укомплектованное,   вооруженное,
подготовленное войско невиданных размеров - 150 000 (в скобках прописью: сто
пятьдесят  тысяч)  человек! Наконец-то  русских  считали  не  "сороками",  а
поштучно  - по человеку. Пришли все князья, кроме пуганого Олега Рязанского,
который был тройным агентом  и всю войну  слал шифровки и Ягайле, и Мамаю, и
Дмитрию.
     Возникла   формальная  дипломатическая   переписка   с  Мамаем.  Татары
требовали  возобновления  полной дани,  как  при Узбеке. Дмитрий  соглашался
(мы-то надеемся,  что понарошку!) платить действующую норму, принятую в Орде
на брудершафт.
     20 августа  1380 года русское войско неожиданно двинулось из Коломны не
на юг, а  на  запад и  остановилось  на Оке  у Лопасни. Литовские лазутчики,
сбитые с  толку, слали  донесения  Ягайле, что Дмитрий идет ему на перехват.
Это  остановило литовского героя, и  он все  дальнейшие события  созерцал со
стороны.  У  Лопасни  к   русскому  войску  присоединились  остальные  полки
московские  и серпуховские. Сюда же  стал сходиться и благородный российский
сброд. Беглые холопы,  воры с большой дороги, донские и прочие  казаки - все
прониклись патриотизмом и желали пролить кровь за родину, выслужить прощение
и забвение грехов. И кто-то, конечно, шел из куража.
     В  ближайшее   воскресенье  войско  начало  переправляться  через  Оку.
Последним в понедельник переехал реку князь.  Татары и литовцы к 1  сентября
выполнить свой план не успели, Дмитрий  скорым маршем всю неделю шел на юг и
6 сентября (все это по старому стилю, конечно; а Писец и годы  записывал "от
сотворения   мира")  вышел  к  Дону.  Здесь  его  догнал   монах  от  Сергия
Радонежского с окончательным, письменным благословением идти на татар: "Чтоб
еси,  господине, таки пошел, а поможет ти бог и  святая богородица!" Из этой
бумаги понятно, что не святой старец раздумывал целую неделю. Были у  старца
опасения, как бы Дмитрий не поворотил до дому.
     После короткого военного совета с оглядкой на Литву, 7  сентября войско
вброд  и  по  легким  мостам форсировало Дон. 8  сентября в  утреннем тумане
русские  строились в боевые порядки у  устья Непрядвы, с запада впадающей  в
Дон.
     Поле  боя, называемое местными жителями Куликовым, было выбрано  князем
из трех соображений.
     Сюда,  в воронку,  образуемую Доном  и Непрядвой,  по  данным  разведки
стекалось Мамаево кочевье.
     Имея  справа и  слева  за  спиной две реки,  русские обеспечивали  себе
естественную защиту тыла на случай рейда черкесской  конницы или запоздалого
литовского марш-броска.
     И самим русским отступать было некуда, это очень укрепляло боевой дух.
     Многие из нас помнят  картины "Бой  Пересвета  и  Челубея" и  "На  поле
Куликовом". Эти картины столь  же познавательны,  как и "Три  богатыря".  На
первой  посланник Сергия монах Пересвет схватился с  татарским богатырем. По
легенде поединок происходил  перед  столкновением основных сил  и закончился
смертью бойцов. На второй картине мы видим центр русского войска. Под черным
великокняжеским  знаменем  с  изображением  Спаса восседает на огромном коне
чернобородый великий князь в кованых латах...
     Стоп!  А вот и никакой это не великий князь! Если схватка  Пересвета  с
Челубеем то ли была, то ли ее не было, то князя Дмитрия под черным флагом на
Куликовом поле не было  точно! И это не просто  легенда.  Это подтвержденный
независимыми  источниками,  писцами  и  историками  научный факт. Сидел  под
черным  знаменем  двойник  князя,  сильно  похожий  на  него  фаворит Михаил
Андреевич Бренко! А где же сам князь? А нет его на  картине. Не попал он под
легковесный взгляд  живописца. А стоит  наш  князь в первом ряду московского
полка. И знамени, даже красного  московского, над ним нету, - оно в сторонке
полощется. И одета на князе обычная грязноватая полотняная рубаха. И панцыря
под ней ни подлым однополчанам,  ни насмешливым татарам не видать. И в руках
у  Дмитрия, пехотинца московского и всея Руси, обычный противопехотный топор
серийного производства. Вот как опасно принимать всерьез бабушкины сказки!
     Около полудня  татарское  войско  стало  скатываться с  южных  холмов в
Куликовскую котловину. Навстречу ему с северных холмов спускались  передовые
полки  русских. Произошло столкновение,  и возникла дикая толчея. Наших было
тысяч  170,  а  с ворами и все 200.  Татар  было как бы не  больше. Половина
народу ехала верхом, и  каждая лошадь занимала место 2 - 3 пехотинцев. Всего
набиралось  от  полумиллиона до  миллиона  условных  человек. Эта невиданная
масса живых существ, согнанных вместе, потоптала бы друг  друга и при добром
взаиморасположении. Но здесь сошлись враги. Смертельными врагами были князья
и ханы,  кавалеристы  и  пехотинцы, багдадский вор  и московский  карманник,
русский  конь-огонь  и  татарский  конек-горбунок, донской  овражный волк  и
болонка флорентийской обозной дамы.
     Писец  там  тоже был. Придумывать ему  было  некогда,  он едва  успевал
уворачиваться  и вписывать в походный  свиток  литературные  штампы:  "Кровь
лилась рекой на пространстве десяти  верст",  "лошади  не могли  ступать  по
трупам". Историк вторил Писцу: "Русская пешая рать уже лежала, как скошенное
сено,  и  татары  начали  одолевать".  Но  тут из-за леса  ударили  засадной
конницей Владимир Серпуховской и московский воевода Дмитрий Боброк. Задержка
их атаки, стоившая русским многих тысяч жизней, была вызвана метеоусловиями:
ветер гнал пыль от рукопашной свалки в  лицо засаде. Поэтому  атаковать было
бесполезно: не видать ни своих, ни чужих.  Так  бы и простояли,  но ветер, -
вспоможением святой  богородицы, -  переменился.  Переменился  и  ход битвы,
татары смешались, побежали.  Мамай на своей наблюдательной горке заскучал  и
поехал, куда подальше.
     Наши  гнали,  рубили,  хватали.  Захватили, в  частности,  и весь табор
татарский.  Попали в сладкий плен и пять декамероновских дев, если, конечно,
не их имел в виду Писец, говоря, что с Мамаем спаслись "только пять наиболее
близких".
     Погоня закончилась. Владимир Серпуховской стал с рогом посреди Куликова
поля, стал трубить и скликать живых и легко раненых. Собралось к  нему всего
ничего. Большинство  русских  лежало  бездыханно.  Не  было  среди  живых  и
великого  князя! Все уцелевшее  войско  стало  его  искать. Нашли  погибшего
Михаила Бренка  - под знаменем,  в  княжеском панцире. Нашли  еще  несколько
похожих  бородатых мужиков. Писец  уж хотел было разразиться обычным плачем:
"Встал великий  вопль  над всей землей...", как  тут  приволокли с передовой
контуженного  князя.  Он,  видите  ли,  рубил  генуэзскую  пехоту  в  первых
московских рядах и попал под лошадь.
     Писец  стал  срочно  править  сцену. Упал,  значит,  великий и  светлый
спаситель Отечества на сыру землю как раз  под деревом. Едва успела плакучая
береза склонить над ним свои девичьи косы, как толстый немецкий хряк, крытый
крупповской  броней,  на  полном   скаку   боднул  ее  под  зад.  Дерево  от
неожиданности сломалось и накрыло кроной великого князя. Так он и пролежал в
шалаше до конца битвы. Остался жив обещанным покровительством богородицы: ни
одной ссадины на бренном теле не обнаружилось.
     Жертвы Куликовской битвы  исчисляются  в те  же 150000  (сто  пятьдесят
тысяч!) человек, которые двумя неделями ранее еще горячились под Коломной. В
общем от великой армии  осталось только  несколько потрепанных полков.  Итог
Куликовской  битвы высок  и страшен. Никогда еще Русь, и даже вся Европа, не
несли такого людского урона в один момент. Но никогда еще Русь не одерживала
столь значительной победы. Русские  разбили татар. Остальное было житейскими
подробностями.  Ну,  мало теперь осталось  мужиков  на  Руси, нечего  делать
европейским шлюхам  в московском плену, ну и что?  Время  заполнит  досадные
пустоты.
     Если бы в  истории России было побольше таких всенародных событий,  как
Куликовская битва, так, может, и Россия была бы другой.

    Часть 4. Новая Кровь (1380 - 1547)



    Начало странного века


     Мамай в ярости вернулся в свои  края и стал  срочно  собирать  по степи
разрозненные орды. Войско снова получалось немалым, но еще более сбродным  и
сволочным, чем прежнее.
     Тут грянула  беда, откуда  не ждали.  Пришел в Золотую Орду Тохтамыш, -
хоть и запасной, но все-таки  наследник  Чингисхана. На  полном праве погнал
Тохтамыш самозванного Мамая, настиг его у той же самой речки Калки и разбил.
Мамай бежал в братскую Кафу Генуэзскую, где был, как водится,  зарезан из-за
денег.
     И  тут  все закрутилось как  бы по-старому.  Тохтамыш  разослал русским
князьям  циркуляр,  что  вот  он,  Тохтамыш  -  их  новый  царь.  Князья это
проглотили,  отставили  застольные  встречи  с  куликовскими  однополчанами,
отложили  написание мемуаров,  и все  поголовно  послали  хану  приветствия,
уверения в совершенном почтении, дары и проч.
     В 1381 году хан направил в Москву небольшое посольство  в 700  человек,
но вот  незадача!  Едва  посольство  доехало до Нижнего, как напал на  татар
необъяснимый страх перед  Москвой, в ужасе бежали  они  в Орду. Тут уж нужно
было  Тохтамышу  что-то  делать,  как-то  снимать   с  подданных  неприятный
психологический комплекс.  Он проделал блестящую операцию.  Небольшое войско
отправил шумно  грабить волжскую  Болгарию,  чтобы больше было дыма, криков,
душераздирающих сообщений  по почте. А  сам с большим, хорошо подготовленным
войском, без  верблюдиц и баб  тайно  прошел  лесами  и неожиданно явился  в
дальнем Подмосковье!
     Нижегородский князь послал за ним погоню, которая попалась в плен. Олег
Рязанский, слывущий  у  татар  за  своего, уговорил их  не трогать рязанской
земли и пропустил на Москву.
     Дмитрий узнал о беде поздно, кинулся  скликать рать,  но оказалось, что
скликать-то  некого! Все пали на  поле Куликовом. Пришлось князю  рысить  по
окрестностям и собирать войско по человечку.
     В Москве тем временем встала смута.  Приличные москвичи хотели бежать в
леса,  прихватив  из добра  лишь самое  ценное.  Подлый  народ  желал стоять
насмерть, как  намедни на Дону и Непрядве.  Наглецы обнажили оружие, загнали
сомневающихся  в  Кремль,  а  пойманных эмигрантов стали  бить камнями. Даже
великую  княгиню и владыку Киприана не пускали в эвакуацию.  Дескать, и  они
должны оставаться  с народом! Но потом одумались: какой с  владыки и княгини
толк? -  и отпустили.  Тут явился литовский  князь  Остей  и - вот  странный
человек! - заперся с москвичами в новеньком каменном Кремле. Остей возглавил
командование  и  наладил оборону.  23  августа к  Кремлю  подъехал Тохтамыш,
кликнул великого  князя,  узнал,  что его нету, уныло  поездил вокруг  стен.
Город  был  чист, то есть его не было:  моск-вичи сами спалили все  посады и
рабочие окраины.
     В Кремле обнаружились винные подвалы, так что к началу осады 24 августа
русский гарнизон был уже смел до неприличия.  Осада, тем не менее, началась.
Стрелы сыпались дождем, трезвые защитники падали гроздьями,  пьяные качались
и создавали затруднение для прицельной стрельбы. Татары приставили лестницы,
полезли на стены, сверху на них стали лить что-то расплавленное и кипящее, -
все, как в дурном  фильме. Впервые в нашей истории спьяну и  сгоряча русские
вытащили на стены пушки и "тюфяки" и отважились стрелять из них по татарам.
     Купец-суконник Адам неосторожно выстрелил из  самострела в Тохтамыша  и
насмерть поразил  его  любимого  придворного.  Вот горе-то  было!  Озлобился
Тохтамыш.  Взять  Кремль   у  хмельных  москвичей  не  получалось.  Пришлось
применять классические ходы. Вперед  вывели пленных нижегородских послов. Те
заголосили по-писаному: "Царь хочет жаловать  вас, своих людей и улусников".
И  пришел Тохтамыш будто бы не на москвичей, а только на Дмитрия Донского. И
просит он москвичей отвориться. И ничего ему не  нужно, только  скромный дар
какой-нибудь - хлеб-соль, чернильницу в  виде шапки Мономаха. И  желает царь
совершить пешую  экскурсию по Кремлю. Личные  вещи  согласен  сдать в камеру
хранения.
     -  А! Ну, если так, то мы гостям рады! С хлебом-солью у нас туговато, а
по Кремлю поводить - пожалуйста. И  вот прими, хан-батюшка, чашу зелена вина
из княжьих подвалов!
     "Лучшие"  люди московские с героем Остеем, с крестами  и транспарантами
вышли за ворота.  Татары  с честью проводили Остея  к  хану для встречи  без
галстуков.  И немедля удавили его. Потом мирно подошли к делегации,  как  бы
для братания, и порубили ее, начиная теперь уже с духовенства. Потом вошли в
Кремль, поубивали  всех встречных и попленили поперечных, пограбили казенное
и частное имущество, пожгли огромные запасы вредных книг, спасаемых в Кремле
крамольными москвичами. Излишков спиртного  не обнаружили.  В  общем, татары
действовали строго по уставу, а русских опять водка подвела!
     Далее, поглядывая в  устав Чингиза, татары  рассеялись по Руси собирать
трофеи  и  дань.  Из  Твери  от  князя  Михаила,  у  которого отсиживался  и
митрополит Киприан, пришло  к хану поздравление с победой. Тохтамыш отправил
в Тверь великокняжеский  ярлык, не  велел трогать тверских владений и совсем
уж  разнежился. Но тут случилось  не  по  старине. Крупный  татарский  отряд
нарвался  на  армию Владимира Серпуховского-Донского, которого еще  называли
просто Храбрым. Владимир был с татарами жесток. Случайно уцелевший волонтер,
рыцарь  печального образа,  прискакал  в  татар-стан  с  воплями:  "Russians
come!".  Писец,  прибитый  гвоздями  к церковным воротам, злорадно прохрипел
Тохтамышу точный  перевод: "Дождался,  козел? Наши  окружили  тебя  со  всех
сторон, и горним благоволением пресвятой Троицы несут огнь небесный  на твое
поганое войско". Разведка  подтвердила: Дмитрий Донской с войском спускается
от  Костромы.  Тохтамыш очень быстро собрался  и  бесславно покинул  русские
пределы, не успевая толком грабить и жечь по пути.
     Дмитрий  вернулся  в  Москву,  поплакал  и  стал  выдавать  пособие  на
похороны:  по  рублю  на  два сорока  трупов. Похоронили 24  000  москвичей,
издержались на 300 целковых...
     Когда  в  младших  классах  средней школы  нам  говорили,  что  русские
победили на Куликовом  поле и это была вселенская победа, мы радовались, как
дети. Когда нам  также сообщали, что Иго  потом продолжалось еще целый век -
100 лет!  -  мы не  понимали, в чем здесь фокус. На это нам тогда  отвечали:
подрастете, узнаете. Тем не менее, подросший ученик с трудом осознает, какая
это ползучая штука  - Иго.  Только богатый жизненный  опыт  и ношение на шее
сразу  нескольких  иг просветляет и успокаивает ученого, ставит все  на свои
места.
     Ну, не  было больше никаких сил у Дмитрия Донского. Вот и пришлось  ему
делать   вид,  что   ничего   не   произошло.  Что   свершается   нормальное
административное  управление  великой  Империей, в которой  Москва  и Русь -
всего  лишь  субъекты федерации.  А поле Куликово?  А это  была товарищеская
встреча,  рыцарский турнир, спортивное  многоборье. Лично  брат  Тохтамыш не
пострадал?  Нет, даже  мозоли не натер - его на поле  и  не было. Лично брат
Дмитрий не ранен? Нет - обморок не считается. Так что сын Донского Василий -
гость  в  Орде (невыездной,  правда), посол  Тохтамыша - "хозяин" в  Москве,
собирает  "дань  великую"  по полтиннику с  деревни. А на  полтинник, как мы
знаем, можно похоронить целый сорок россиян с московскими почестями. Тяжко!
     Всеми  этими  уступками  удалось   Донскому  задвинуть  Тверь  обратно.
Получить  ярлык.  Удовлетворить  татар  грабежом  неверной  Рязани.  Василий
Дмитриевич тоже  помог отцу.  За выездную визу в Орде с него требовали  8000
рублей.  Молодой  князь  куницей бежал до  дому  и  сберег  Москве  страшное
количество погребальных денег.
     Потянулись  последние  100 лет  Ига.  И  никак не  получалось  заняться
имперским   строительством.  Вернее,   оно  шло,   но  так  же   вяло   и  с
накатами-откатами, как нападало и спадало Иго.
     Приходилось то воевать, то лобызаться с Олегом Рязанским. Враждовать  с
Литвой  и  Тверью. Наскакивать на Новгород, пока он бьется  с немцами, потом
косить немцев. Нужно  было непрерывно  проводить  розыскную  и  следственную
работу, потому что  новгородцы,  донские казаки  и просто  безымянные  шайки
недолго переживали патриотический порыв и взялись за старое. Есть-то надо!
     Но государство возрождалось.  Вот  уж и случилась  первая торжественная
казнь по политическому делу. Еще до Куликова наши поймали попа,  который нес
из Орды  от опального московского боярина Ивана Вельяминова набор отравы для
террора  по  Москве.  Попа  допросили  и  сослали,   папка   на  Вельяминова
пополнилась.  Вельяминов  неосторожно появился  в  Москве и  оказался  очень
кстати. Процесс Писцом не стенографировался, а казнь расписана щедро. И поле
было  оборудовано для  большого  стечения народа, и  преступник торжественно
выведен на  эшафот, и  москвичи сентиментальные  прослезились. Понятия "член
семьи врага народа" тогда еще  не было, поэтому род  Вельяминовых  остался в
чести и у власти. В общем, государство обозначало себя все отчетливее.
     Великий князь  Дмитрий  Иоаннович скончался в 1389 году всего 39 лет от
роду.  Писец  оставил  нам его  портрет: "Бяше крепок и мужествен,  и  телом
велик, и широк, и  плечист, и чреват вельми, и тяжек  собою зело, брадою ж и
власы черн, взором же  дивен зело". Грамоты князь не знал, но духовные книги
в сердце своем имел -  настаивал Писец. Приводит он и историю болезни князя:
разболелся, стал прискорбен,  потом  ему  полегчало, но вдруг впал в большую
болезнь, к  сердцу его подступило стенание, наступили внутренние судороги, и
уж душа приблизилась к смерти. Похоже на стенокардию, переходящую в инфаркт,
что немудрено при грузном телосложении и нервной жизни.
     Писец и Историк еще долго наперебой  расписывали  великое  историческое
значение побед  и мирных деяний Донского, поглядывая, впрочем, на  меня  - в
неприязненном ожидании. Но я молчал. Горло мне  перехватило, в глазах стояло
видение  Дмитрия  в  первом  ряду  московской  пехоты  с  простым топором  в
царственной руке...
     Молчала и церковь  православная. Уж у  нее святых было - не провернуть,
поэтому Дмитрию  с его ребятами званий почетных не  досталось, ни по горячим
следам, ни в 1980  году - на 500-летие  Куликовской битвы. Но  вот недавно у
самой  церкви  случился   праздник  -  1000-летие  крещения  Руси.  Получили
правительственные награды,  раздали церковные ордена  и грамоты,  прикинули,
что нельзя такую круглую  дату миновать без крупной благотворительной акции.
И решили  принять  в  святые  еще некоторое количество  россиян. Уж кого там
перебирали  от Ваньки  Каина до Гришки  Распутина,  но  вот,  поди  ж ты!  -
зацепились  как-то за  фамилию  Донского, порадовали  куликовских ветеранов!
Теперь Дмитрий Иванович Донской числится у нас святым.
     Знает ли  он об этом? Заметил  ли поповскую  возню,  разъезжая  в  челе
воинства небесного? Кажется, что нет. По праву и леву руку от князя едут еще
два ангела-самозванца -  Михаил Бренко  и  Владимир  Храбрый.  Все трое  так
увлечены беседой, что не слышат звона с Земли. Им есть о чем поговорить, что
вспомнить...

    Василий Дмитриевич


     Василий Дмитриевич стал великим князем. Посол татарский утвердил  его в
должности, потом  Василий  съездил  в Орду и купил себе ярлык нижегородский.
Татары теперь  торговали  ярлыками, не задумываясь,  -  только деньги плати!
Продавали по  два  и три билета на одно место, как  в старом кинотеатре.  От
этого происходили войны между русскими. Василий воевал успешно и получал все
большее и большее влияние на окрестных князей.
     Россия оказалась в той  же круговерти, что и при детях Ярослава Мудрого
или Всеволода Киевского: походы по кругу, братоубийство,  парные и групповые
схватки.  Только раньше это мешало соединению Руси, потому что целью военных
игр  было удовлетворение аппетита конкретного князя, - а там,  хоть трава не
расти! Теперь же, захват власти и подчинение  княжеств единому  центру имели
историческое  значение,  -  собиралась Русь  вокруг  Моск-вы,  формировалась
династия, появлялась  наследственная линия от отца к сыну: Василий - Василий
-  Иоанн  - Василий  -  Иоанн. Деньги  постепенно  оседали в  одной кубышке,
боярские  дети  служили на отцовских  должностях,  начальников  в  провинции
хорошо  было назначать из Москвы. И можно - не из князей. Это было уже благо
для будущей Империи.
     Опять работа  Писца  стала  скучной  и  однообразной:  Тверь,  Новгород
Великий,  Новгород  Нижний, Суздаль. Наши  татары, чужие  татары, разбойники
волжские - ушкуйники новгородские.
     Тохтамыш потерпел поражение от  Тамерлана  (Тимура),  Золотая  Орда  на
несколько лет почти перестала существовать.  Тимур пошел на Русь, взял Елец.
Василий  стал с войском по  берегам Оки. Тимур повернул восвояси, будто бы в
день прибытия  в войско иконы Владимирской богоматери. За это Тимура на Руси
очень полюбили.  Во времена позднего  романтизма именем  людоеда  стали даже
называть пионерские отряды и детей в ответственных советских семьях.
     Орда  собралась  потихоньку,  но была уже не та. Ее войска нападали  на
окраины  Руси,  даже  осадили  как-то  раз Москву,  но  без  успеха.  Татары
Тохтамыша  убрались  служить  литовцам  в  их приготовлениях к Грюнвальдской
битве.
     В 1410 году литовский король Витовт,  польский  король  Ягайло (помните
его  возню в  тылу  Донского перед  Куликовской  битвой?),  всякие наемники,
жмудь,  Русь  польско-литовская  -  полки смоленский,  полоцкий,  витебский,
киевский,  пинский  и  прочие  и  с  ними  татары  всех конфессий  собрались
покончить с Орденом.
     Немцы педантично подсчитали свое войско - 383 тысячи человек. У Витовта
с Ягайлой было 163 тысячи. Рыцари ударили мощно и правильно, как по нотам, -
свиньей. Но центр интернационала выдержал удар: смоленский полк лег весь, но
не  отступил.  За какую идею бились  смоляне  в  католической армии?  Нам не
понять.  Но дело свое  они  сделали. Витовт  напал  со всех  сторон,  татары
вороньем рвали белое мясо, и рыцари понесли страшное поражение: пал  Великий
Магистр Ульрих фон  Юнгинген,  40 000  (тысяча  сороков,  восемьдесят  побед
Невского!) немцев погибло, пятнадцать тысяч уведено в плен. Это было уже  не
прохладное, Ледовое, а настоящее побоище. Орден был раздавлен. Еще несколько
десятилетий продолжалась  его агония, но дела ему в Восточной Европе  уже не
оставалось. Все славяне были крещены дважды и трижды.
     Потихоньку  окраины  России Северной успокоились, когда пришла "мирная"
напасть. Стал  свирепствовать странный, невиданный мор, во время которого 27
февраля 1425  года после успешного тридцатишестилетнего правления умер и сам
великий князь Василий Дмитриевич.
     Итоги  его  княжения  были   таковы,  что  в  воздухе  стало  ощущаться
приближение   новых  времен.  Запахло  Империей.   Писец   стал  скрупулезно
записывать,  какие  бояре были  старшие, какие  под ними,  кто  в каком  бою
отличился, кто за Москву назидательно пострадал. Историк тоже  был  доволен:
среди бояр Василия Дмитриевича ему удалось отыскать Федора Андреевича Кошку,
посла  московского  в  Орде.  От  этого  дипломата произошло  много Кошек  и
Кошкиных, которые служили  князьям верой и правдой и заложили основу будущей
династии Романовых, любезной перу Историка.

    Василий Васильевич Темный


     Василий Васильевич очутился на престоле в 10 лет.
     - Ничего страшного, - успокаивали мамки и няньки, - вон дедушка Дмитрий
тоже в 11 лет остался за старшего,  а какой вырос богатырь! Бояре московские
встали стеной за малолетнего князя: новая система была им понятна и приятна.
Пока  на  Василия  перешивали  отцовы  и  дедовы  вещи,  бояре  воевали  под
Костромой,  Звенигородом  и Нижним  - наставляли на  путь  истинный тамошних
претендентов.
     Церковь была в седле!
     -  Нету никакой вакансии, господа, -  огнем  и  мечом объяснял  боковым
Рюриковичам новую правду бытия митрополит Фотий. Наши  святые  отцы  выбрали
верную тактику. Они  не  лезли в дела престола  мирского.  Они  не  пытались
управлять князем московским, как епископы европейские - своими королями. Они
стали верными и квалифицированными строителями Империи, вольными каменщиками
новой кремлевской стены.
     Война  продолжалась.  И  опять подтверждалось, что Иго выгодно князьям,
что  оно необходимо для решения  важных задач. Налоги в 10% были не столь уж
тягост-ной   платой  за  возможность   быстро  решить  проблемы  наследства,
разрубить  неразвязные  мотки  древнего  семейного   права.  Не  рады   были
Рюриковичи,  что  их пра-прапрадед  Ярослав  был  такой Мудрый,  что  каждый
великий предок норовил утрудить  Писца  и оставить  потомкам  завет,  закон,
устав.  Сейчас,  при Орде,  можно было  делать дела без оглядки на дедушкины
сказки.
     По старым  правилам, после Василия  Дмитриевича  должен был править его
брат  Юрий  Дмитриевич.  А маленький Вася должен был  гулять. А вот когда бы
дядя Юрий  умер, да дядя Андрей умер, вот тогда Вася  был бы великий князь -
как сын старшего из сыновей Донского. Даже если бы так и произошло, то очень
тоскливо стало бы детям  Юрия - Василию Косому  и Дмитрию Шемяке (видите:  в
обиход вошли клички, чтобы не запутаться в  бесконечных Василиях и Дмитриях;
их было  столько, что  родовая  фамилия, ну  скажем,  Рюриков,  проблемы  не
решала,  а  потому и  не прижилась). Боярам  тоже  было  кисло. Только бояре
усидятся  в  думе,  как при перемене  княжеской ветви  их всех отправляют по
деревням  или  того  хуже  - на  войну.  Короче,  старый  порядок никого  не
устраивал. Нужно  было его ломать. Василий послал бояр  в Орду с требованием
продать ярлык, как продали его отцу.
     - Отцом Василием Дмитриевичем великий хан доволен остался? - Доволен! -
Так чего ж вам еще? Сын тоже не подведет.
     Татарам  такое престолонаследие было понятно с  детства, с первой соски
кумыса.  Поэтому,  когда Юрий  Дмитриевич начал доказывать свою  правоту  по
архив-ным документам,  хан заскучал,  раззевался и  сказал, что по-рюсски не
шибко понимает.
     Василий стал великим князем, но Юрий  был  еще  силен. Он и его сыновья
дважды и трижды выгоняли Василия из Москвы, но сами усидеть  там не могли. И
каждый раз  они освобождали  от  себя  столицу нашей родины не в  результате
военного поражения, а из-за очевидности политического расклада.
     - Где король бубен? - В Коломне у Василия.
     - Где прочие тузья-князья? - А у него же.
     - А где самые червовые дамы? - На руках у Василия и его бояр.
     В общем, Москва - Москвой, а князь сам по себе. Тут уже просматривалась
система,  круговая  порука,  всероссийский  сговор. Вот  она  где  вылазила,
Империя! И Орда ей, ох как, помогала.
     Итак,  утверждение  наследственности  по прямой стало  делом  техники и
некоторого времени. Пока тянулось это время, Иго должно было продолжаться, и
Орда могла спать спокойно. Если бы Орда, не дай бог,  рассосалась по степям,
то  пришлось бы русским людям строить на Дону липовый фанерный Сарай, сажать
там какого-нибудь безобидного дурачка, кормить его, поить, обувать и одевать
в  ханские  тряпки. И разыгрывать  время от времени  сцену "Приезд  великого
князя Владимирского в Орду с  дарами и данью" или "Ханский суд, кому на Руси
впредь княжить и жить хорошо".
     Орда была  полезна,  но  уже слаба.  Ярлыки продавала быстро,  а  чтобы
оформить вызов неугодного князя в Сарай и там его принародно казнить, - нет,
этого уже не получалось. Поэтому  вслед за правом мудрого и  правом богатого
на Руси снова стало утверждаться право сильного. Дрались уже не на шутку.
     Василий пленил Шемяку. Косой хотел напасть неожиданно, но был встречен,
разбит  и   тоже  пленен.  Его  союзники  продолжали  воевать  и   захватили
великокняжеского  воеводу  Александра Брюхатого.  Этот  толстяк был  как  бы
министром обороны Василия. Князь заплатил  за него приличный выкуп, но враги
оказались  коварны:  деньги  взяли, -  Брюхатого  уволокли  в  дальний плен.
Василий рассердился, под руку ему попался Косой: "Ах  ты - Косой! Ну, ладно,
ладно", - и велел ослепить косого брата. По старинке.
     Дедовское средство помогло, и Василий спокойно  правил целых 5 лет -  с
1440  по  1445  год.  В  этом  году  случилась  с   князем  обычная  русская
неприятность. Пришел на Русь хан Улу-Махмет. 6 июля русское  войско в полном
облачении  вышло  на поле  под  Суздалем, но  незванные  татарские  гости не
показывались.  Тогда хозяева сели ужинать  сами. Начали  с сухого,  пивка  с
прицепом, а чем  закончили, того Писец дрожащей рукой уж и не записал. Спали
допоздна.   Встали   с   чугунными   головами,   помолились   и   собрались,
опохмелившись, лечь досыпать, да надоедливые  разведчики принесли весть, что
какие-то татары  форсируют Нерль. Полезли в седла с тяжкой головой, налетели
бесшабашно  на  татар.   Татары  побежали,  но  посреди   бегства  выполнили
неуловимый  для  мутного  глаза  маневр, развернулись и  совершенно  разбили
русских. Великий князь бился за троих, - татары троились в прицеле, - но был
ранен и попал в плен. Шемяка к битве не поспел.
     Татары из садизма  послали  в Москву нательный крестик князя. В Москве,
по уверениям Писца, поднялся обычный в таких случаях вселенский вопль и вой.
"Рыдание было многое", - привычно божился наш грамотей. А тут еще по причине
июльской  жары  или пьяной шалости с огнем запылала вся столица. Не осталось
ни одного дерева, ни единого деревянного дома, да и каменные дворцы и церкви
посыпались  от жара. Народу погорело  более 700  человек, добра  списали  на
пожар  немеряно, особенно  пострадали  беженцы  из  оккупированных  татарами
районов, их барахло  свалено было в сараях без разбору. Повторилась  история
времен  Тохтамыша.  Княгини убежали в Ростов.  Богатые  стали грузить  фуры.
Подлая чернь строилась обороняться  насмерть.  Дезертиров хватали,  ковали в
железо.
     Но  татары не спешили на  Москву,  хотели  взять  побольше - пострадать
поменьше. Они списались с  Шемякой, направили к нему посла. Посол был принят
с  честью  и угощением.  Пока он потом отлеживался и  отпаивался, хан в Орде
подумал, что посол убит. Начал  тогда хан договариваться с пленным Василием:
дескать, отпущу тебя с честью и славой,  а  ты мне дай выкуп - 200 000 (пять
тысяч сороков!) ваших, значит,  рублей. Пришлось Василию прихватить с  собой
из Орды целую  налоговую команду, чтобы она  сама эти деньги добывала. Чтобы
народ наш русский на Василия не обижался, а татар возненавидел еще  сильнее.
Опять подставили Орду!
     Финансовый  и  политический  кризис разразился  страшный.  Шемяка  стал
распространять сведения о тайных статьях договора Василия с ханом. Будто бы,
если Василий  деньги вовремя не отдаст,  то Москва в цельности и сохранности
переходит под управление Улу-Махмета. Видать - надменный азиат решил вкусить
плоды  цивилизации,  поспать  на койках  в  теремах,  поездить  в  тройке  с
бубенцами, ну и так далее. А Василию в этом случае оставлялась  Тверь. Вот и
загрустили тверские и прочие князья.
     Да и народу было кисло. Ведь это  с него драли подать на выкуп дорогого
князя, не пожелавшего бесплатно помереть за народ.
     Расклад  стал меняться. Как-то незаметно  все крупные карты оказались в
колоде Шемяки. Даже москов-ские шестерки тайно сговаривались против батюшки.
А были среди этих шестерок и червовые бояре  и трефовые чернецы, -  смущенно
вздыхал Писец.
     12 февраля  1446 года москвичи  предали  своего  князя,  сообщили, кому
следует, что он  поехал к Троице  помолиться.  О чем молился князь, осталось
его  интимной  тайной, но Бог его не защитил, и с последним всенощным ударом
княжеского  лба  о церковный пол рухнули  московские ворота. Ну, не рухнули,
конечно. Открыли их спокойно расчетливые москвичи навстречу новой жизни.
     Мать и жена Василия сразу  попали под стражу. Казну пограбили -  на  то
она  и  казна.  Ощипали верных Василию бояр. Не забыли и простых,  пассивных
граждан.  Успех был полный.  И  даже  кровь  не пролилась. Князь  Можайский,
козырный друг Шемяки, немедля кинулся в Троицу с войском.
     В несчастный день 13 февраля (уж не пятница ли была?) Василий продолжал
упражнять поясницу, когда ему сказали, что войска Шемяки окружили его всего,
с ног до головы.
     - Не может  быть,  чтобы брат пошел на брата, когда я  с ним в крестном
целовании! - запричитал Василий...
     Тут мы  с  вами,  дорогие  читатели,  имеем  полное  право  заподозрить
великого  князя  в блажной придури или душевном нездоровье. Ну, пусть  он не
читал книжек нашего Писца. Ну, пусть  он  в  пол-уха  слушал слепых народных
сказителей.  Но сам-то  он брата Косого  лишил света  божьего? Так что ж тут
обижаться! Во власти братьев нет!
     Писец присутствовал при  этих событиях и  мастерски описал  все  сцены.
Посланец, принесший черную весть, был сам из  предателей князя. Поэтому было
велено поставить его в  воротах в удобную позу  и выбить со двора вон. Далее
была  снаряжена разведка. Разведчики поехали шумно. Шемякин дозор их заметил
загодя. Поэтому многочисленные ратники были спрятаны в санях  под хворостом.
Нестроевые малые изображали возниц. Разведка  подъехала к обозу  с дурацкими
расспросами: откуда дровишки, да, может быть, видали каких-нибудь военных?
     - Отчего ж не  видать? Видали! Вот  они у нас под дровами лежат! Войско
встало из  саней. Бежать  разведке было  невозможно, снег  вокруг  лежал  на
девять пядей - кому по пояс, а кому и по грудь, - февраль, Россия!
     Великий  князь увидел  свою разведку  уже  в  окружении  неприятельской
армии. Кинулся к  коням, ан нету коней! - все под разведкой. Кинулся к людям
своим  верным,  хотел  поднять  их  на  смертный  бой, но  бубновые  молодцы
"оторопели от  страха".  Князь  побежал  по  глубокому  снегу  в монастырь и
заперся в Троицкой церкви.
     Тут   же  в   монастырь  въехала  конница  московского  боярина  Никиты
Константиновича.  Командир  хотел  было  на  плечах  неприятеля ворваться  в
церковь. Но конь страшно заржал, пытался пасть  на  колени, копытом совершал
конвульсивные  движения, похожие  на  крестное  знамение.  Досадливый Никита
соскочил с набожного коня, но споткнулся  о камень и расшибся. Поднят он был
невменяемый  и  бледный,  как  мертвец.  Откуда-то  противно  воняло  серой.
Подъехал Иван  Можайский и  стал кричать: "Где  князь?". Князь  из-за  двери
храма завел жалобную песнь...
     Вот, черт, - не  при храме будь  помянут! - ну, как жалко, что не  было
тогда звукозаписи!  Пропало  для потомков  крупное вокально-инструментальное
произведение. Но текст песни, к счастью, был спасен Писцом:
     "Братья!  Помилуйте  меня! Позвольте  мне  остаться здесь, смотреть  на
образ  божий,  пречистой  богородицы,  всех  святых;  я  не  выйду из  этого
монастыря, постригуся здесь!" - фальцетом выводил Василий.
     Хор  мальчиков-головорезов  из  охраны   Можайского  отчеканил  припев:
"Пострижется, собака, как же!".
     Василий  взял  икону  с гроба святого  Сергия Радонежского, сам  открыл
дверь в храм и встретил Ивана новым куплетом:
     "Брат! Целовали мы животворящий крест и эту  икону в этой самой церкви,
у  этого гроба чудотворцева, что не мыслить нам друг на друга никакого лиха,
а теперь и не знаю, что надо мною де-е-елается?".
     Архангелы басами отрезали контрапункт: "У-зна-ешь!".
     Князь Можайский набрал в богатырскую грудь морозного загорского воздуха
и повел свою арию коварным баритоном:
     "Государь!  Если мы захотим сделать  тебе какое зло,  то пусть это  зло
будет над нами; а что теперь делаем, так это мы делаем для христианства, для
твоего окупа. Татары, которые с тобою  пришли, когда  увидят  это,  облегчат
окуп".
     На человеческом языке это означало, что  ты, князь, родину проторговал,
свою  шкуру оценил дороже всего госбюджета, помогаешь  татарам  грабить всех
бояр,  крестьян  и горожан, и  нам так дальше терпеть невозможно.  Так  что,
князь,  не беспокойся, что  надо будет, то мы  с тобой  и  сделаем.  Лишь бы
поправить положение в экономике.
     Опера  продолжалась.  Под  красивый  и  грустный  колокольный  перезвон
Василий  положил  икону на  место и стал молиться с такими  слезами,  что из
гроба святого Сергия явственно послышалось странное постукивание, а массовка
вся прослезилась. Иван Можайский  тоже не выдержал и, прикрывая глаза боевой
рукавицей, вышел вон. "Возьмите его", - бросил охране.
     Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:
     "А где же брат мой, Иван?", - фальшиво стенал он.
     Оклемавшийся  Никита  Константинович рявкнул  последнюю ноту: "Да будет
воля божья!", и поспешил прекратить безобразие.  Василия затолкали в обычные
сани и повезли в Москву.
     Здесь  Шемяка три ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед
народом  и государством. Припомнил и ослепленного Косого. Тут  пригодилась и
"Русская Правда"  с моисеевой заповедью  "Око за  око". Так что Василия тоже
ослепили  и сослали в монастырь. С  тех  пор  за князем  закрепилась  кличка
Темный - не по делам его, но по диагнозу окулиста.
     Началась новая кадровая канитель. Одних рассаживали по  городам, других
пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри
и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.
     Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять
возникла оппозиция из  бывших своих. Они стали думать, как вернуть Темного и
стать при нем  в чести.  Собралась немалая  команда. Если опустить  боярские
титулы,  а оставить только клички:  Стрига,  Драница, Ощера, Бобер, Русалка,
Руно, - то получалась не политическая партия, а воровская малина. Ватага эта
никакого дела сделать не  успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел  с
митрополитом  совещаться,  не выпустить ли  Василия  из плена.  Решено  было
выпустить, но укрепить этот акт проверенным средством - крестным целованием.
     Снова был сыгран  неплохой акт.  На фоне золотой  московской осени 1446
года  Шемяка с  церковной бутафорией торжественно проехал в Углич, где сидел
Василий, выпустил  его  с  детьми  и  присными из  заточения,  сольно просил
прощения  и каялся.  Слепые  склонны к песнопениям, и  Василий  снова  завел
безудержное бельканто:
     "И   не  так  еще  мне   надо   было   пострадать   за   грехи   мои  и
клятвопреступление  перед  вами,  старшими  братьями  моими,  и  перед  всем
православным  христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я
был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил
меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться".
     Слезы  из слепых  глаз текли ручьем, все присутствующие, хоть  и  знали
княжьи повадки и ухватки, но умилялись и плакали. На радостях Шемяка закатил
для бывших пленников  буйный  пир.  Василий получил  на прокорм Вологду, дал
"проклятую  грамоту",  что никогда не полезет больше на  великое княжение. В
"проклятой грамоте"  Василий божился, что если я хоть подумаю о Москве, хоть
вспомню Кремль и Красную площадь, так чтоб меня тут же черти утащили в самый
страшный, татарский сектор преисподней!"
     Это  было  очень  серьезно.  Поэтому,  когда  к освобожденному  Василию
набежали старые и  новые  дружки и  стали подбивать  его на царство и  дележ
портфелей, то Василий крепко призадумался. Бог с ним, с крестным целованием,
его кроет простой плевок в пол. Бог с ними, покаянными слезами, - это у меня
перерезаны слезные протоки. А вот "проклятая грамота" - это страшно.
     -   Ну,   что   ты,   государьКакие   страхи?   -   успокоил    Темного
кирилло-белозерский игумен Трифон. - Проклятую грамоту я снимаю на себя!
     - Как "снимаю"? Разве так можно? - засомневался князь.
     - Отчего  же нельзя? - резонно басил  поп. - Теперь  я не  претендую на
княжение, а ты - на мой скромный приход. Мах на мах, не глядя!
     - А ведь и вправду, не глядя!  - обрадовался слепой и поехал нашаривать
и наощупь тасовать свою колоду.
     По мере продвижения князя к Москве к нему присоединялись многочисленные
сторонники. Подоспели и  верные  татары, очень им хотелось  видеть Василия в
Кремле  и продолжить  с ним финансовые расчеты.  Шемяка  и  Можайский  вышли
навстречу  проклятому  клятвопреступнику. Но пока их войско  было  в походе,
Москва  снова предалась  из  рук в руки.  Боярин Василия  Михаил  Плещеев  с
маленьким  отрядом подъехал  к Кремлю в самую ночь  перед Рождеством. Ворота
приоткрылись,  московские сидельцы  подумали,  что это ряженые с  колядками.
Плещеев без шума захватил Кремль.
     Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали
толпами. Начались  переговоры.  Шемяка  каялся, возвращал казну  и  пленных,
просил оставить ему  былую вотчину, чтобы все  остались при своих,  как ни в
чем  не бывало. Договор  был за-ключен  и подтвержден  свежими  "проклятыми"
грамотами. Поэтому очень чесались руки его  нарушить,  и Шемяка  не  уставал
заводить крамолы, отказывался вносить свою долю в выкуп, все  еще собираемый
по Руси.
     Василий притворно  возмущался:  что же это за проклятие  такое, что его
никто не  боится! Велел святым отцам самим  заняться этим делом. Пять владык
стали  урезонивать  Шемяку. Писец трещал пером  без устали, едва поспевая за
преосвященным красноречием: "Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и
ты поступил с ним (Василием - С.К.), как поступили древние братоубийцы  Каин
и Святополк Окаянный..."
     Текста было много. И  мысли в нем были  ценные, они  обобщали княжескую
мораль  - только  имена подставляй. Выходило, что "желание самоначальства" -
от  дьявола, братьев казнить и  ослеплять -  смертный  грех. Так  и Шемяка и
Темный, а вместе с ними и все прошлые и будущие Рюриковичи и Романовы -  все
получались  антихристами.  Вот  к  чему  приводит  неумеренное  вдохновение.
Перестарались, бородатые!
     Шемяка  нравоучения  не  воспринял,  снова  воевал  несколько  лет,  не
останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и  подписывал проклятья на
себя  самого,  снова садился в седло. А  что  ему еще оставалось делать?  Не
землю же пахать, не пшеницу сеять...
     И только в  1453 году в  Великом  Новгороде  удалось  успокоить Дмитрия
Юрьевича  Шемяку  навеки. Способ вспомнился  для  этого  верный.  Московский
подьячий уговорил  боярина Шемяки Котова  на застольное предательство. Котов
дал команду повару чуть-чуть освежить  меню.  В результате кулинарных опытов
Шемяка  скончался,  -  курица  в  его  тарелке  оказалась  "напитана  ядом".
Подьячему  присвоили очередное звание - "дьяк". Повар раскаялся, постригся в
монахи  и  служил  в  обители  святого  старца  Пафнутия Боровского.  Старец
частенько  указывал на его скорбную  фигуру  своим ученикам:  "Сей  человек,
иноческого ради образа, очистился от крови!".
     Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех
подряд удельных  князей,  а детей их  при случае  умучивать  насмерть, чтобы
просторнее  было  Москве в  великокняжеском  раскладе. Изгнанников ловили  и
казнили в Москве, крамолы их записывали в Степенной книге.
     Историк удовлетворенно констатировал, что так постепенно были пресечены
внутримосковские усобицы. Москва окрепла, расцвела и  похорошела. Оставалось
только   додушить  крупные  княжества,  покончить   с  Новгородом,   Тверью,
рязанями-казанями  разными. Работы на  Руси  было невпроворот.  Только воюй,
режь  и жги.  Если  бы еще  не  отвлекаться  на подлое земледелие  и нелепые
ремесла!
     Незаметно подошла и круглая дата - 1462 год -  шестисотлетие  Рюриковой
Руси! Вот время летитКазалось бы, только вчера не знали, что и делать с этой
глупой страной, а вот, поди ж ты, сколько уже извели желающих ее иметь.
     Прилично было бы  отметить  великий  юбилей.  Памятников  каких-никаких
поставить, мостовые подмостить, бандитов амнистировать, торжественно казнить
политических, исполнить колокольную кантату с фейерверком.
     Но в самом  начале  юбилейного  года расхворался великий  князь.  Врачи
признали  у  него  сухотную  болезнь.   Теперь-то  мы  знаем,   что   высшие
руководители  часто страдают  такими  штуками,  сами  нескольких  наблюдали.
Болезнь  эта  происходит  от непрестанных  и  непосильных  трудов  во  благо
Отечества. Начальник  как  бы  отдает свою силу  народу,  а  сам  постепенно
угасает, затрудняясь уже  самостоятельно  и бумажку подписать.  Светлая  ему
память!
     Но Василий был темен.  Подумалось ему, что есть  в его болезни какой-то
высший  знак.  Стал  он  лечиться  проверенным  способом: к  слезной молитве
добавлять  прижигание  отнявшихся  членов  горящим трутом. У других  больных
после  этого  руки начинали пошевеливаться и  уже  не  болтались плетьми  на
торжественных приемах. А у Василия, напротив,  ожоги  стали  гнить. Лекари и
попы  поняли, что  это срабатывают проклятые грамоты, огонь лечебный на теле
князя превращается в огонь адскийКрестясь и заикаясь,  отпрянули отцы святые
и  лекари от  умирающего раба божьего, забыли клятву Гиппократа. Василий все
понял  по их  глазам  и уцепился за последнюю  надежду  -  стал  проситься в
монахи.  Попы отводили  глаза: куда ж  такого  темного  на  светлые  небеса!
Придворные  тоже  заупрямились.  Старый полумертвый  князь им  был  выгодней
прихода новой команды. Так и скончался Василий Васильевич - грешный и темный
внук  святого  и  светлого  Дмитрия  Донского.  Схоронили  его  поспешно  до
неприличия - на другой день после смерти, хоть и было это - воскресенье.
     Теперь Темный, Косой и Шемяка рядом лежат - в правой от алтаря половине
Архангельского собора. Но в разных углах.

    Неисправимый Горбатый


     Иван Васильевич  был  провозглашен великим князем  еще при  жизни отца.
Василий Темный  знал, что  при  его  грехах и новизне  прямого  наследования
немало найдется претендентов на престол.  Поэтому  и спешил он оформить дело
побыстрее. За глаза Иоанна называли Горбатым. То  ли  он и правда  был сутул
или горбат, то ли поведение его в быту и делах было непрямым.
     Новый князь сходу потянул упряжку в правильном направлении. Он  не стал
переосмысливать политику государства. Он с  детства знал правила игры  и был
готов к ней.
     Историк с восторгом представил нам нового властителя.
     "Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков
вступил   на   московский   престол..."  -  начал  он  профессорским  тоном,
притормаживая  на  запятых,  чтобы  мы,  его  ленивые  слушатели,   успевали
записывать. Но Писец  увлекся игрой в  "балду", которую я ему  подсунул  как
знатоку русского языка. А сам я откровенно скучал.
     -  Что вам,  сударь,  не нравится на этот раз? - возмущенно и  обиженно
прервался Историк.
     -  Ничего, ничего. Я вспоминаю имена "умных, трудолюбивых и бережливых"
предков  Горбатого.  Их  нужно  золотыми  звездами впечатать в  какую-нибудь
столичную мостовую, чтобы москвичи помнили, кому обязаны своим счастьем.  Да
и гости  столицы,  приезжающие из ободранных и голодных провинций за едой  и
одеждой, тоже должны иметь место, куда плюнуть с досады.
     Историк надулся и продолжал уже нормальным голосом:
     "Дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться уже законченным;
старое здание  было  совершенно расшатано в своих  основаниях, и  нужен  был
последний, уже легкий удар, чтоб дорушить его".
     - Ну, что я  тебе говорил? - толкнул я в бок "обалдевшего" Писца. - Они
любили рушить,  ломать, а не строить. Все прыжки и пируэты  князья совершали
вокруг российской землянки, а не вокруг ордынского сарая. Сейчас бы Историку
завопить  в  радостном  предчувствии, что пора  завалить Сарай, что  он  уже
качается  под свежим донским  ветром. Ан,  нет. Валить им  надо не Сарай,  а
Россию  -  ту,  что  наросла  диким  крестьянским  мясом  на  кривом скелете
Рюриковой генеалогии.
     Историк упрямо продолжал нести околесицу:
     "Отношения  всех частей народонаселения ко власти княжеской издавна уже
определились   в   пользу  последней:   надлежало   только   воспользоваться
преданиями,  доставшимися  в  наследство  от   Византийской  империи,  чтобы
выказать яснее эти отношения, дать им точнейшее определение".
     Мы с Писцом захихикали под парты, - нам увиделась красивая сцена.
     На просторном  склоне кремлевского холма, там,  где сейчас Васильевский
спуск,  собрались  толпы  праздношатающихся москвичей. Бьют колокола  сорока
сороков московских церквей. По небу тихо пробираются кружевные облака. Из-за
поворота  Москва-реки  выплывают  белокрылые корабли с  гостями и  дарами из
Твери, Новгорода,  Европы, а если  "выказывание отношения" затянуть  лет  на
сорок - к концу  правления Горбатого, - так и из Америки!  Крестные ходы  от
разных епархий  наматывают обороты вокруг  златоглавых  соборов. На  Красной
площади  тоже  не  продохнуть.  На  Лобном  месте  артистично  рубят  головы
государственным преступникам из прошлогодних подвальных запасов. Из Спасских
ворот выходит  государь  Иван Васильевич  с немалой свитой.  Писец влазит на
бочку и звонким голосом читает сказ собственного сочинения, как православная
Русь пошла  есть  от  Византии,  да  какие  в этой  Византии бывают чудесные
погоды, - ну прямо, как здесь и сейчас!
     Постепенно наивные  москвичи начинают  грезить  наяву  и  видеть, как в
Константинополе все ходят в белых одеждах, а императоры Константин и Роман -
так и в золотых! И святая Ольга - вот она, живая! - внимательно слушает  азы
христианства, которые Константин нашептывает  ей в ухо. И оттуда, из древних
святых палестин, вдруг начинает неумолимо надвигаться на Россию православное
благочестие.  И  теперь  Москва сама становится  центром Вселенной,  раз  уж
Константинополь  вырезали  турки, а  Рим тамошние попы пропили германцам. И,
ясное  дело, что  все это московское величие и благополучие никак невозможно
без светлого и великого князя Иван Василича, многие ему лета!
     Народ заходится в восторженном крике, трезвые орут: "Слава! Слава!", но
большинство перебивает их: "Аминь!".
     Писец   призывает   собравшихся   поднатужиться   и   дать   "точнейшее
определение"  великому  князю, "иже  с ним".  И сразу из толпы  на скользкую
стенку  Лобного  места  вылазит  какая-то  странная   личность  и   начинает
определять  князя татарскими словами.  Толпа  гудит.  Все понимают,  что эти
слова  как  раз  и дают точнейшее определение князю, его  роду  и потомству,
вдовствующей княгине -  его матери,  планам  князя  утопить в крови  русскую
Тверь, русский Новгород,  русскую  Рязань  и  почти  русскую Казань - родину
оратора.
     Присутствующие   в  толпе   активисты,   работники  каких-то  неведомых
московских контор, тут же кидаются к болтуну, сбивают сироту казанскую с ног
и  вне  очереди  тянут  в середку  Лобного  места, где пыхтит и  кряхтит  от
непомерных усилий потный культурист  с  говяжьим  топором. Подается  знак на
колокольни  прибавить  громкость. Звук колоколов взрывается, глушит  толпу и
даже достигает небес. Там, правда, на него не обращают никакого внимания...
     Тут  мы  с Писцом приходим в себя и долго  сидим  молча, наблюдая,  как
почтенный Историк зачем-то шевелит губами в кромешной тишине.
     Итак, Иван возглавил государство и  сразу взял быка за рога, а свой рог
оборотил в сторону ненавистного Новгорода. Пора  его было брать. Все условия
к тому были хороши. Иго кончалось, его не отменяли только  на всякий случай.
Русские княжества  замерли в предсмертной  немощи.  Литва  и Польша грызлись
между собой.
     В самом Новгороде было два  приятных обстоятельства. Там служил владыка
Иона, волей-неволей  подвластный московскому  тезке  митрополиту  Ионе.  Его
можно  было запугать  карой  небесной и опалой земной.  Так  что,  церковь в
Новгороде лила воду  на московскую  мельницу, и не зря отлынивали  старинные
новгородцы от пометки крестом!
     Вторым приятным фактом было  то, что Новгородом правила женщина.  Звали
ее Марфа. Она была вдовой посадника Исаака Борецкого. Иоанн думал, что сбить
эту тряпичную куклу с кипящего новгородского чайника будет легко.
     Потянулась  череда   враждебных  действий.   Подстрекаемые   семейством
Марфы-посадницы  новгородцы  придержали  дань,  перестали  ходить  на суд  к
московскому послу, стали потихоньку возвращать земли и воды, отнятые Темным.
Литовская партия уговаривала новгородцев вступить в конфедерацию с западными
соседями, оборотиться с дикого  Востока  на просвещенный Запад. Тут, как  на
грех, в конце 1470 года умер  владыка новгородский  Иона. Без его окриков  и
угроз анафемой новгородцы  расслабились и  пригласили к  себе из  литовского
Киева князя Михайлу. Вскоре состоялись честные выборы нового владыки. Жребий
выпал на представителя московской партии Феофила. Другой претендент, ключник
покойного  владыки Пимен, воспользовался  доступом  к кассе, передал  деньги
Марфе для раздачи взяток.  Эти  воровские  дела  и вовсе раскололи Новгород.
Народ  зашумел, забегал, Пимена  схватили,  пытали, отняли  у  него  остатки
украденных денег да заодно и дограбили церковную казну дочиста.
     Дипломатия между Москвой и  Новгородом продолжалась до весны 1471 года,
когда погода позволила  Москве  "сесть  на  коня".  Набрали  с  собой мелких
родственников  и  отряды  "служилых  татарских  царевичей".  Писец с  честью
выполнил  нелегкую задачу  -  в  двух  словах  сформулировал  наступательную
доктрину, оправдал князя за убийство соотечественников,  да  и восславил его
до небес: "Новгородцы  отступили не только от своего государя - и от  самого
Господа Бога; как  прежде прадед его, великий князь Димитрий, вооружился  на
безбожного  Мамая,  так и  благоверный  великий князь Иоанн  пошел  на  этих
отступников..." Тут я хотел треснуть  наглого писаку в гривастый затылок, да
не дотянулся  - увертлива оказалась чернильная сволочь! Ну,  так я отобрал у
него обратно пачку размеченных листков для игры в "балду".
     Московская  армия вторглась в новгородскую землю с  приказом: разойтись
веером, жечь,  пленить  и казнить  жителей  без  милости.  29  июня  усталые
каратели  собрались вокруг князя  в  Торжке.  Армия получилась  большая  - в
несколько десятков тысяч: это напуганные  удельные князьки сгоняли народ под
московские знамена. Даже  Псков, давний побратим  и сострадалец Новгорода на
этот раз предал его.
     В Новгороде  началась поголовная мобилизация.  Но  войско, собранное из
купцов, крестьян, гончаров и плотников, поднималось трудно. Приходилось то и
дело ловить  дезертиров  и бросать их в Волхов. 40 тысяч новгородцы все-таки
собрали. Двинули на предатель-ский Псков,  но промахнулись. Попали  на  полк
великого князя Иоанна.  14 июля  тысяча сороков  новгородских  схватилась  с
сотней сороков  московских. Москвичи не выдержали, побежали,  но тут  в  тыл
новгородцам ударила  татарская  конница. 12 тысяч новгородцев было  убито на
месте. Остальные скрылись. Победителей было слишком мало, чтобы организовать
погоню.
     В  те же  дни еще  одна, двенадцатитысячная,  новгородская  армия князя
Шуйского была разбита другим московским полком - тоже в сто сороков.
     Однако  в  этот  раз  Новгород  еще  не был  взят  Иоанном.  Новгородцы
подкупили его братьев и бояр, и те упросили князя  смилостивиться и обойтись
выкупом  в 15  000 рублей. Тут же  подоспели телеги с деньгами. Иоанн оттаял
душой,  наблюдая,  как  проворные  подьячие считают  монеты золотые  да,  не
считая,  взвешивают  серебряные. Был  заключен  мирный  договор  на  прежних
московских условиях.
     В  течение следующих четырех  лет Новгород зализывал раны. Но  тело его
теперь  еще  быстрее  пожирала  обычная болезнь.  Две  партии,  Московская и
Западная, дрались исподтишка, писали кляузы, судились праведно и неправедно.
Осенью  1475  года Иоанн пошел на Новгород "миром", но "со многими людьми" -
на  всякий случай. Будто  бы  обыватели сами  позвали его остановить измену.
Прошли  показательные  суды, много "западников" было схвачено. Но казней  не
случилось,  - новгородцы выкупали осужденных то за тысячу, то за полторы. Не
за  человека, конечно, - за всю скамью подсудимых. Иоанн  быстро вернулся  с
деньгами и невыкупленными преступниками в Москву. Теперь вообще все судебные
тяжбы новгородцы  должны были  совершать  в  Москве, как раньше москвичи - в
Орде. Обозы  с детьми  и вдовами,  толпы подсудимых крестьян, возы  и кареты
опальных бояр новгородских потянулись в Москву на суд и расправу.
     Писец, скучая  без  "балды", писал горькую правду о судебных и  военных
издевательствах Москвы  над  новгородцами:  "Этого не бывало  от начала, как
земля их стала и как великие князья пошли от Рюрика на Киеве и на Владимире;
один только великий князь Иван Васильевич довел их до этого".
     Иоанн  не успокоился  на  попрании  старины  новгородской. Он знал, что
демократия - это такая  зараза,  что чуть зазеваешься, и по всей Руси начнут
князей  выбирать  на  вече.  И  доказывай потом уличной черни, что ты  самый
способный и  умный, трудолюбивый и честный.  Нет, с Новгородской республикой
надо было кончать. Оставалось только дождаться случая.
     31 мая 1477 года в Новгороде "встал мятеж". Захар Овин оговорил Василия
Никифорова, что  тот в  Москве  присягнул  князю  против Великого Новгорода.
Собралось  вече,   злость   против   Москвы  вскипела  выше   куполов  Софии
Новгородской.  Никифорова  порубили  на  части. Злость  не утихла.  Порубили
доносчика Овина. Злость упала до  отметки ручного боя. Побили  до полусмерти
промосковских  бояр.  Остальных   подозреваемых  помиловали,  взяли   с  них
формальную присягу. Злость спала,  но осталось отчаяние от безвыходности, от
слабости  и   предательства   западных  покровителей.   Подколенной   дрожью
напоминала  о  себе  страшная далекая  Москва. "С этого времени,  -  вздыхал
Писец, - новгородцы взбесновались,  как пьяные, всякий  толковал свое,  и  к
королю опять  захотели". К  Иоанну были  миром отосланы  его  наместники.  В
напутствие новгородцы, как  бы извиняясь, говорили, что уж лучше будут  жить
по старине. Они надеялись, что Москва махнет на них рукой...
     Итак, повод был налицо. Иоанн заручился благословением матери, братьев,
бояр и митрополита. Стал собирать войско.  В Новгороде всполошились, послали
за "опасными грамотами" для проезда в Москву своих послов. Но Иоанн выслал в
Новгород "складную" грамоту о том, что прошлое крестное целование отменяется
потому-то и потому-то. Видите, как  просто.  Не надо плевать в  пол, не надо
перекладывать грех на попа-самоубийцу. Просто написал казенный документ  - и
свободен!
     30 сентября  московское войско двинулось на  Новгород, а 10 октября уже
ночевало  в Торжке.  Тут в ноги князю упали новгородские бояре  Клементьевы.
Они ехали за опасной грамотой, да не доехали. А теперь просились  в службу к
Иоанну  против Новгорода.  Предательство -  добрый знак! Новгородцы снова  и
снова посылали  за  опасными  грамотами.  Но "опасчиков"  сажали  в обоз,  в
Новгород коварно  писали, что "опас" уже  дан,  не давать же другой! А  куда
ваши опасчики подевались, то Бог весть!
     Иоанн подкрался к Новгороду на  120 верст, потом на 50, потом на 30. По
новгородским волостям "ходил меч  и огонь". Владыка новгородский Феофил упал
в ноги князю,  стал упрашивать и умаливать, клясться в верности. Князь молча
отвернулся  от  посла,  но велел позвать  его обедать. Опять повезли  взятки
московским боярам. Опять стали соглашаться на неволю. Иоанн молчал, но полки
неумолимо  придвигал к  проклятому  городу.  Были взяты  ближние монастыри и
Городище. Прямо  на  ходу продолжались переговоры с новгородскими послами. В
общем, это  был пустой базар  для отвода глаз.  27 ноября новгородцы увидели
своих послов, возвращавшихся ни с чем, а за ними переходило замерзший Волхов
москов-ское  войско.  Началась  осада.  Московские  отряды  посменно  ходили
кормиться  по волостям. Новгородцы голодали. Каждые  три дня владыка  Феофил
осмеливался снова просить у государя милости.
     - Я  не  пойму,  чего  вы просите, - грозно  ворчал Иоанн,  - я сказал:
теперь у вас будет мое государство, как на Низу, в Москве.
     -  Ой, да мы ж  низового  государства  не  знаем и не умеем, -  лукавил
Феофил.
     -  Государство  наше таково,  - милостиво  разъяснял Иоанн, -  вечевому
колоколу  в Новгороде  не  быть,  посаднику не быть,  а  государство все НАМ
держать, селами НАМ владеть, как владеем в Низовой земле.
     Поняли новгородцы, что  свободе их конец.  Или конец  жизни. Да тут еще
слух  прошел, что  государь всех  новгородцев выведет с их заразной  земли в
свои волости.  Шесть дней думали, как быть. Потом  согласились  остаться без
колокола, веча и  посадника. Но остаться. Чтобы государь  никого в неволю не
угонял.
     -  Ладно, - согласился государь,  - не буду.  Хотите - верьте, хотите -
нет.
     Новгородцы обнаглели,  стали  добавлять мелкие  пожелания,  требовать с
князя крестного целования. Князь гордо отказался. Подходило Рождество. Послы
стали проситься  домой  подумать и  попраздновать  в  кругу семьи.  Князь не
пустил.  29 декабря послы  стали просить хоть какого-нибудь решения.  Послов
впустили к князю. Он сказал им: "Чего вы просили насчет суда и службы, тем я
вас  жалую".  Послы  обнадеженные  пошли   восвояси.  Но  скоро  их  нагнали
московские  бояре  и  передали слова  Горбатого, что Новгород должен  отдать
Москве все волости и села. Опять в  Новгороде начались совещания, предлагали
князю   часть  волостей,  торговались  из-за   монастырей  и  дани.  Кое-как
договорились,  и 13 января  1478 года  была  совершена  "присяжная  запись".
Боярин  Иван  Патрикеев  провел собрание  "лучших"  новгородцев  в  закрытой
палате. Веча на площади больше не было. После объявления условий компромисса
новгородцы  были приведены  к  присяге.  По окраинам новгородским  поскакали
московские дьячки  и  офицеры,  они  заставляли  бояр  да  "детей  боярских"
целовать крест на верность Горбатому. Итоговый документ - присяжная  грамота
- был скреплен 58 печатями. Наместниками  Иоанна в Новгороде были  назначены
братья  Оболенские  -  Ярослав и Иван  Стрига.  Сам князь в Новгород въезжал
только два раза  на короткое время, потому что на улицах поверженного города
свирепствовал мор.
     5  марта Иоанн вернулся в Москву.  Он привез с собой  пленников - Марфу
Борецкую и еще  семерых новгородских заводил. В обозе князя  звякал накрытый
рогожкой священный символ новгородской вольницы - вечевой колокол.  Марфу со
товарищи  отправили в тюрьму, а колокол подвергли  высшей  мере  наказания -
казни  через повешение.  Ранним  московским утром 6  марта 1478 года он  был
вздернут на кремлевскую колокольню - "звонить вместе с другими колоколами".
     Тоска  новгородская не  унималась. Никак не могли  понять  в  Новгороде
нового  бытия.   Дурью  казалось   новгородцам   после  600  лет  республики
отчитываться по  мелочам,  черт ее знает,  в какую Москву.  Их великий город
привык вести  собственную экономическую  и  внешнюю политику.  В  культурном
плане  Новгород  всегда  оставался  русским. Его хозяйство  было  обозримым,
управляемым, эффективным. Перспективы перед  ним открывались европейские.  И
вот - Москва. Нет, с этим мириться было нельзя.
     А Москву  продолжали терзать внутренние распри, предавали и подставляли
хранимые  про  запас   ордын-ские  ханы.  Москва  отвлеклась  от  Новгорода.
Новгородцы  снова  стали  пересылаться с  Казимиром  Литовским.  Складывался
опасный  союз  Новгорода  с  Литвой   и  частью  Золотой  Орды.  Дело  могло
закончиться походом объединенных сил на Москву.
     Здесь просматривается аналогия с мотивами битвы  при Грюнвальде. Москва
стала реальной угрозой самостоятельности  своих "малых" европейских соседей,
она заняла место павшего жандарма - Тевтонского Ордена.
     Иоанн снова пошел на Новгород,  как бы  "миром".  Стояла поздняя  осень
1478 года - удобное время  для провоза артиллерии по льду  новгородских рек,
озер и  болот. Горбатый снова хитрил: ехал  сам по себе,  в  сторонке. Армия
спешно  собиралась и  двигалась  на северо-запад под командованием его сына,
будто бы  на  немцев.  Новгородцы разгадали  маневр  и  заперлись  в городе.
Московские приверженцы стали бежать к Горбатому. Архиепископ послал к Иоанну
за опасными грамотами для беглецов.  "Я сам -  опас для  невинных и государь
ваш", - отвечал князь.
     - Откройте  ворота,  а  я  уж  разберусь,  кого пасти, а  кого  -  сами
понимаете.
     Непрерывная  пушечная пальба подтверждала добрые  намерения  Горбатого.
Наконец ворота отворились. Новгородское начальство упало в ноги князю. Иоанн
продолжал игру.  Благословился  у  архиепископа,  громко, чтобы все слышали,
провозгласил  прощение и милость  Новгороду, поселился в доме новоизбранного
посадника, будто бы и не был этот чин запрещен присяжной грамотой и крестным
целованием.  Пока лилось  вино и ощипывались лебеди, пока  под рожки и гусли
праздновали  встречу дорогого гостя, спецназ шуровал по  теремам  непокорной
новгородской  верхушки. Владыка Феофил  был  схвачен  и сослан  в московский
Чудов  монастырь с конфискацией  имущества,  50  "лучших" людей новгородских
подверглись пыткам в ту  же  ночь застолья.  100  человек были казнены,  100
семей  купцов  и детей  боярских  разосланы  по  низовым  городам. Вот  кто,
оказывается, придумал депортацию народов - Горбатый!
     Теперь за  Новгородом присматривали зорко и карали  неотвратимо. Каждый
год  раскрывались  действительные  и  мнимые  заговоры.   Люди  под  пытками
оговаривали друг  друга  и  просили прощения  за оговор уже под перекладиной
виселицы.  Выселение  Новгорода  продолжалось:  1487  год - 50  семей купцов
вывезено во Владимир, 1488  год - семь тысяч заговорщиков вывезено в Москву,
часть  казнена,  часть  разослана  по городам.  На их  место  по  московским
путевкам посылались надежные молодые люди.
     Кругозор  Горбатого  не  ограничивался  Новгородом. Он так  же  жестоко
покорил Вятку, Псков, Казань, Рязань, Тверь, Ярославль, Ростов Великий...
     Тут  я  заметил, что  Писец  дергает меня  за  карман и  что-то шевелит
губами.  Выражение лица его при этом было не то радостное, не  то тревожное.
На мой  немой вопрос: "Чего надо?", он подобрался  поближе и горячо зашептал
чесноком: "БатюшкаИго кончилось! Кончилось Иго!".
     - Какой я тебе батюшка? - не сразу дошло до меня.
     - Так нету же Ига! - свистел Писец сдавленным горлом.
     Эх, люди! А ведь и правда, миновал же 1480 год! За делами новгородскими
да тверскими мы чуть было не прозевали великую дату!
     В средней школе нам говорили, что после Поля Куликова Иго терло русскую
шею еще  ровно 100  лет. Мы думали, что так совпало, и в  1480 году Горбатый
разбил  полчища какого-нибудь Мамая  Второго.  Или совершил  рейд  на  Орду,
спалил Сарай, да  и  заложил заодно  Волго-Донской канал. Нет. Ничего такого
эпохального  не произошло. Горбатый продолжал  грабить  братьев, но, как все
наглые  и  жадные,  оказался  легок  на  испуг.  Братья,  -  а это были  все
двоюродные да троюродные Рюриковичи  - написали Ивану, что хан Золотой  Орды
Ахмат  идет  на  Москву с  несметными силами, табунами,  чумными да  сыпными
пехотинцами и совсем уж  заразными гаремами. Так что, крышка тебе, государь.
А вот, если ты нас  приласкаешь  да приголубишь, будешь держать в чести  и в
доле, то мы ополчимся и поможем тебе разбить нечестивых агарян.
     "Государь" покривился-поежился, но согласился. Братья не подвели. Когда
в  ноябре 1480 года войско  Иоанна выстроилось на нашем берегу реки Угры, то
на подмогу  ему  с  посвистом  налетели двоюродные полки и  разогнали туман,
поднимавшийся с осенней  речки. Орды Ахмата  под туманом не  оказалось. Ушел
коварный  азиат.  Горбатый  нехотя раздал помощникам серпуховские, пермские,
ростовские и прочие уделы и занялся обычными делами.
     Что  обидно:  никаких  торжеств  в  Москве по  случаю окончания  Ига не
сыграли.  Не  было  ни  салюта,  ни мыльных  казней,  ни раздачи  московских
пряников. Даже колокольной  сюиты никакой не исполнили  - боялись лишний раз
трогать  опасный новгородский  вечевой колокол, который смиренно  покрывался
зеленью среди проверенных колоколов кремлевского оркестра...
     Что  нам  теперь  делать?  Главу  мы  начинали про Горбатого,  при  нем
закончилось Иго,  часть  третья  нашего повествования  под  названием  "Иго"
осталась  далеко  позади. Но  переименовать  ее нельзя.  Переименование  уже
написанного  документа в нашей стране может выйти боком.  Посовещавшись,  мы
решили оставить  все как есть. То есть, Горбатого кончать своим чередом, про
Иго - забыть. Писец подсунул нам образец проклятой грамоты, и я заставил его
и Историка подписаться, что впредь они меня не осудят,  если конец очередной
части  не будет попадать в год начала следующей. А я обязался не кривиться и
не  щуриться при прочтении их цитат. Историк был рад и такому  примирению, а
Писцу  я  вернул  карточки для "балды"  - в благодарность  за  заслуги перед
русской словесностью...
     Теперь, значитца, Горбатый. Он без Ига не скучал.
     У  неспокойных  братьев  умерла мать, бывшая великая  княгиня  -  вдова
Темного. "Она очень умиротворяюще действовала на Иоанна", - уверял Историк.
     -  Ничего себе  - смирительница!  - подумал  я,  но виду не подал:  мне
пришла мысль, что  Историк прав. Старая карга переводила стрелки на Новгород
и другие княжества, чтобы Горбатый  не  загрыз своего  младшего  брата -  ее
любимого  сына  Андрюшу  Большого.  Теперь  маменьки   не  было,   и   жизнь
родственников  стала  подвергаться  большой  опасности.  К  Андрею  Большому
прибежал боярин Образец и стал уговаривать Андрея бежать: в коридорах власти
о нем говорили как о покойнике. Андрей кинулся к Ивану Патрикееву - крупному
думскому  авторитету. Патрикеев  шарахнулся от призрака, перекрестясь. Тогда
Андрей  пошел  прямо  к Горбатому и спросил,  что да почему. В ответ услышал
речь совсем в духе папы Темного.
     -  Клянуся небом и  землею  и Богом  сильным, творцом всея твари, что у
меня и в мыслях не бывало ничего такого! - божился честный Иоанн и даже стал
разыскивать  разносчиков нелепого  слуха.  Изловили шутника  Мунта Татищева,
устроили  ему торговую  казнь. Это  когда  на  базаре  тебя начинают как  бы
казнить, кричат, бьют в барабаны,  пробуют  топор на черном петухе, а  потом
вдруг из  толпы  выскакивает  зачуханный  дьячок  и зачитывает  помилование:
ссылку, конфискацию имущества,  отсечение правой руки  и  прочие  нестрашные
наказания. Иоанн  хотел еще Татищеву язык отрезать,  да митрополит  зачем-то
отговорил его.
     Клятву Богом,  творцом всея  твари, пришлось в муках терпеть целых  два
года. Но в 1491 году нашелся повод, - Андрей не пошел защищать братский Крым
от какой-то мелкой орды. Через полгода Андрей по делам заехал в Москву и был
принят очень по-доброму. Выпили, закусили с дорожки. Утром  Горбатый  позвал
Большого  брата  опохмеляться.  Андрей  поспешил  ударить  князю   челом  за
угощение.   Брат  ждал  его  в  комнате,  которую   все  домочадцы  называли
"западней". Пока братья  лобызались да улыбались,  бояр Андрея перехватали и
рассадили  по  одиночкам.  К самому  Андрею  вошла  толпа московских бояр  с
"плачем великим": "Ох, государь! Пойман ты Богом да государем великим князем
Иваном Васильевичем всея Руси,  братом твоим старшим".  Стал  Андрей думать,
при чем тут  "творец всея твари?", а в это время его сыновей ловили в Угличе
и в  кандалах сажали в Переяславскую  тюрьму. Дочерей "не тронули". Хотел  я
уточнить у  Историка, как это: совсем не тронули или не  тронули посадить  в
тюрьму, но постеснялся.
     Андрей  умер в  застенке через  три года.  Иоанн  показательно  каялся,
плакал, лил  слезы. Попам было велено разговаривать с ним строго  и какое-то
время "не прощать".
     На  возмущение  Историка,  с  чего это я  плету? - пришлось  предъявить
свидетельство,  что сыновья замученного  остались  в кандалах.  Остались  ли
нетронутыми дочери, современной медицине неизвестно. Историк отстал.
     Тут стали подозрительно часто умирать удельные князья, причем как раз в
процессе переговоров об обмене,  передаче, наследовании  уделов.  С перепугу
все живые начали величать Горбатого Государем.
     Отдельной  строкой  в  Истории наших  мрачных  времен видна  повесть  о
сватовстве  и втором  браке Горбатого.  Первая,  не  вполне любимая жена его
Мария умерла по обычной причине  - ни с  того, ни с сего. Тело ее за два дня
лежания  и отпевания распухло в несколько  раз,  поднялось, как на  дрожжах,
порвало  все  покровы.  Стали  болтать, что  тут  не без яда.  Но  следствие
обнаружило,   что  на  самом  деле  виновато   колдовство:  придворная  дама
Полуехтова  тайком  носила   пояс  покойницы  ворожее  для  каких-то  темных
наговоров...
     Вы уже  приготовились захватывать  лучшие места у  Лобного  места? Зря.
Кина не будет. Государь по-своему покарал колдунов: "Несколько  лет не  велю
пускать  Полуехтову  и  ее мужа  к  себе на глаза!".  Жесток, но  и милостив
Горбатый!
     Да. Ну, надо ж было теперь и жениться. По-настоящему.
     О таких  делах князья всегда  советовались  с церковными  начальниками,
сверялись, что грешно, а что не грешно. Стал совет держать и Горбатый. И вот
как нам увиделся этот марьяжный совет.
     В  думской  палате   сидят  на   лавках  бояре,  митрополит  со  своими
заместителями, мать  жениха  - будущая  свекровь  (она тогда еще жива была).
Бояре, набычившись,  трудно  считают варианты сватовства.  Те,  у кого  есть
подходящие  дочери,  заметно  волнуются  и суетятся. Но  до смотрин дело  не
доходит,  потому  что  из  канцелярии  приносят  иностранное  письмо.  Пишет
греческий   митрополит   Виссарион,   перебежавший   из   занятого   турками
Константинополя  в  кардиналы  при  Римском  Папе  (наши   черные  хмурятся,
подкатывают глаза,  делают  губы  бантиком).  Передает Виссарион предложение
Папы  Павла II: "А не жениться  ли великому князю  московскому на  принцессе
Софии?".  Эта  София  -  племянница  послед-него  Византийского   Императора
Константина Палеолога, павшего на стенах священного города.  Она -  начинают
врать Папа и Виссарион - уже отказала двум крупным европейским женихам из-за
их католичества. А вам, православным, она будет в самый раз.
     В думе поднимается шум.  Бояре кричат, что у этой принцессы приданого -
вша на аркане.  Попы попроще клянутся,  что точно  слышали,  будто  София не
вылазит  из католических костелов,  соборов и что там  у них еще. Мама князя
согласна  на любую невестку,  лишь  бы  девочка была  послушная  и ласковая,
кстати, а пусть-ка Папа пришлет ее портретик.
     Митрополит Филипп прекращает базар четкой, продуманной речью. Аргументы
у него железные.
     1. Ты, государь, грешен. Ой, как грешен, сам знаешь. Но  у Бога ни одна
тварь не остается без надежды на спасение. Вижу путь спасения и для тебя.
     2.  Путь этот лежит через  женитьбу  на  царевне  греческой, наследнице
Императоров  Византийских.  Девка  эта - единственная  труба,  через которую
последняя кровь православных Императоров может потечь дальше.
     3. Что она сейчас под католиками - беда не велика. Они думают через нее
тут командовать, смущать православных.  Обойдутся. Мы с ней чего захотим, то
и сделаем. В наших-то лесах.
     4.  Зато  теперь  твои  дети,  государь,  получатся внуками  Императора
Византийского.  Москва  станет Третьим Римом, если  Константинополь  считать
вторым.
     5. Это даст  нам право быть вселенским центром православия, а поскольку
оно - единственно верное учение, то и вообще -  центром христианства и новой
обителью Бога на Земле.
     6.  И  дальше  нам  никто не запретит  построить великую Империю, новое
царство Божье на земле. К счастью,  Константинополь - под турками, Иерусалим
- под арабами, Рим - под всякой блудной сволочью.
     7.  И этими  богоугодными  делами ты, государь, искупишь  свои  великие
грехи, как предок твой, святой  равноапостольный князь Владимир искупил свой
блуд и невинную кровь  крещением Руси. И тоже,  кстати,  через  женитьбу  на
дочери Императора.
     8. Так что, потомки  твои, государь, впредь будут именоваться царями, а
потом - тоже Императорами.
     - А мне можно? - наивно спросил Горбатый.
     - Можно, - натужно выдавил митрополит, - сначала только царем.
     Тут митрополит заулыбался. Его не поняли, и всем стало радостно.
     На самом  деле, митрополита молнией пронзила счастливая  мысль, что при
быстром  оформлении дела  он, пожалуй,  успевает побыть  Патриархом. Как  бы
православным Папой, наместником правильного Бога среди неправильных религий,
церквей и сект.
     Дело было  решено,  и в Рим  галопом  отправился  московский итальянец,
монетных дел  мастер  Ванька  Фрязин.  Он околачивался  в  Москве  и  принял
православие, видать,  из-за неточного печатания  иностранной валюты. Фрязину
велено было ориентироваться на месте, и он  стал втирать  Папе и кардиналам,
что  как  только  София переступит  кремлевский  порог,  так сразу  же  Русь
бестолковая примет покровительство Римского престола.
     - А князь ваш ее слушать будет? - спрашивали сваты, подливая в  золотые
кубки кровь Христову.
     - Будет! - уверенно крестился слева  направо Иван. - Он у нас недоумок,
и кличка у него - Горбатый. Так что, сами понимаете...
     В   художественных  мастерских  Италии  бушевало  позднее  кватроченто,
поэтому Фрязин быстро вернулся с приличным портретом  невесты,  потом погнал
обратно -  изображать жениха при обручении.  В июне  1472 года София кружным
путем, через Средиземное море, Атлантику и Балтику двинулась в дикие края. К
октябрю добралась до Ревеля. По всей русской дороге новгородцам, псковичам и
прочим было заранее  велено сытить меды, варить пиво и гнать самогон. Вкусно
обедая и  сладко  выпивая, гости заехали  в  псковскую  Троицу.  Тут  хитрая
принцесса  вывернулась из  рук конвойного кардинала  Антония, стала с нашими
любезничать,  креститься  наоборот,  а красного католического  батюшку силой
заставила  целовать гадкую  православную икону  Пречистой  Девы.  Чуть  было
Антоний  не  вернул  под  иконостас  давешнюю  выпивку  и  закуску.  Утешала
кардинала только острая мысль  о предстоящих хлопотах во славу  Божью. Нужно
было в  Москве переоборудовать под венчание какой-нибудь бывший православный
храм, научить  местных  служителей  правильно вести службу или  хотя  бы  не
мешать.  Да  нужно  еще  было  принять  в  свои  руки  управление  наличными
церковными  активами, кладовыми,  сокровищницами, ризницами и т. п. Потом  -
овладеть  всей  полуязыческой  паствой,  разрушить  до  основания,  а  затем
построить  заново  систему  церквей,  монастырей,  епархий, аббатств;  везде
расставить своих людей.
     Тем  временем  в  Москве  шел  художественный  совет.  Князя беспокоила
позорная католическая повадка:  во все русские  города  впереди Софии входил
кардинал Антоний  и вносили резной католический крест, сделанный - не спорим
-  красиво.  Но в Москву, будущую столицу  Империи, с  таким  крестным ходом
гостей пускать было нельзя. Сильнее всех уперся митрополит Филипп: если  они
таким манером - в одни московские ворота,  то уж я, государь, - через другие
и  вон из Москвы! Решено было  не  церемониться.  У Антония просто  отобрали
возмутительный  крест и спрятали  его  в обозе. 12  ноября, прямо  с дороги,
Софию  доставили под православный венец. На другой  только день приняли дары
от Папы Римского и послушали  всякие заумные высказывания  Антония. Головы у
всех трещали со свадебного пира. Новая великая княгиня уютно ерзала в кресле
у  трона  государя.  Антоний  умолк.  Ванька  Фрязин, как и  обещал  римским
братьям,  честно  пытался  обращать  московский  двор  в  католичество.  Его
осмеяли: "Плохо, Ваня, держишь градус! Иди проспись".
     Позже  Антоний  еще  раз  пробовал  затевать  переговоры  о  соединении
церквей. Но  грубые  русские вызвали  его  на дискуссию  и  выставили против
кардинала Никиту  Поповича,  местного  книжника,  совершенно  неизвестного в
научном мире.  Случился конфуз. Самоучка раз за разом окунал папского легата
в  библейские  цитаты  и труды святых теоретиков.  В конце  концов,  Антоний
позорно сдался: "Нету книг со мною!". Православие было спасено.
     Роль Софьи в строительстве Империи трудно переоценить. Это ее в течение
последующих веков "русские патриоты" будут  обвинять в разрушении  "семейных
традиций". При воцарении  Софьи головы  непокорных,  неугодных  и нельстивых
родственников градом посыпались  с  Лобного места.  Не  нравилась молодой  и
кличка мужа.
     - Не такой  уж ты, Ваня,  и горбатый. Руби головы направо и налево, так
забудут Горбатого, и будешь ты у нас - Грозный...
     Здесь я признался Историку,  что, читая его объемный труд в первый раз,
заблудился  между  Иван Васильевичами Грозными. Историк  с  Писцом  радостно
захихикали и закивали.
     - Все, сударь, путаются поначалу! Горбатый  был Иван Васильевич Третий.
Кличка Грозный к  нему  не прижилась. Ее вспомнили  и приклеили к  его внуку
Ивану Васильевичу Четвертому  -  тот  был  действительно  Грозный: чуть что,
варил плохих людей в масле посреди двора...
     Софья  так   была  занята  вхождением  во  власть,  что  первого   сына
Василия-Гавриила  родила  Горбатому  только  через  7   лет  после  свадьбы.
Царственному наследнику, потомку Палеологов, все  были страшно рады,  но при
этом возникала новая головная боль: старшего сына Горбатого от заколдованной
Марии  нужно  было  куда-то  девать.  Поэтому  в  1490  году  он  разболелся
"камчюгом", похожим на подагру.  Тут же из  Венеции вызвали некоего "мистра"
Леона, который  уверенно объявил Горбатому, что  вылечит сына. "А не вылечу,
вели меня казнить", - будто  бы поклялся венецианский еврей нашему  грозному
монарху. Стал он что-то давать больному внутрь, обкладывать  его стеклянными
грелками,  так  что  Иван  Иванович  (тоже  называвшийся  великим  князем  и
почитавшийся равным отцу) благополучно скончался 32-х лет от роду. Шарлатана
схватили,  и как  минуло  40  дней  с кончины  молодого князя,  поступили по
уговору  - "казнили смертию". Концы были  спрятаны, разговоры об  отравлении
Ивана  Молодого начали стихать. Но тут обнаружилось, что  после него остался
сын Дмитрий.
     Итак, имелись два старших сына  двух  великих князей. Вот задачка! Кому
наследовать беспокойный  русский престол? Вы  еще думаете?  Конечно,  Васе -
"отростку царского  корня".  Но  двор  и придворные  почему-то поворотили  в
другую сторону - к Дмитрию. Сильно не любили они вертлявую и жестокую Софью.
За Василия и Софью остались только мелкие дьячки да незаконнорожденные "дети
боярские".  Бояре  стали давить  на  Горбатого, приводить дельные  резоны, и
старый  князь  начал склоняться  к  Дмитрию.  Безродные  поклонники  Василия
составили заговор: они собирались Дмитрия убить, бежать из Москвы, захватить
вологодскую  и белозерскую казну. Но заговор был раскрыт, Василий  попал под
домашний   арест.  Хуже  пришлось  его  приверженцам:  шестерых  казнили  на
Москве-реке. Злобность Иоанна Горбато-Грозного воплотилась  в художественных
излишествах  в  виде  постепенного отсечения  конечностей  казнимых.  Многих
дворян  Василия  побросали  в  тюрьмы.  Логично  было  бы  разобраться  и  с
подстрекательницей  восставших -  собственной  женой. Но было страшновато, и
государь просто "осерчал" на нее. К тому же была вскрыта целая сеть каких-то
придворных  девок  - ворожей и  колдуний, изъято зелье неведомого состава  и
предназначения.  Свеж  еще  был  опыт семейных неурядиц  британского коллеги
Генриха  VIII Тюдора,  лихо усмирившего шесть  своих жен. Но могли  об  этих
делах за туманностью  Альбиона и не знать, поэтому следствие скомкали, ведьм
перетопили в речке ночью, показаний против Софьи не собрали. И стал государь
"остерегаться жены"...
     Тут  я  начал  сомнительно  щуриться  и  беспокойно  озираться. Историк
дружелюбно  повел  бровью и  сделал  вежливую паузу, чтобы  я смог  вставить
реплику.  Историк думал, что я выскажу какую-нибудь дерзость  о  воздержании
государя или неудовлетворении  Софьи. Но я загнул в другую  сторону. Все  не
давало мне покоя тройное тезоименитство двух Иван Васильевичей Грозных.
     -  Не кажется ли вам  странной такая вереница  совпадений? - закинул  я
удочку Историку и Писцу. - Мало, что князья наши оба:
     1. Иваны,
     2. Васильевичи,
     3. Грозные, - но еще и
     4. старшие сыновья-наследники у них - Иван Иванычи,
     5. оба убиты не без папиного хотения-веления,
     6.  потом  свет  клином  сошелся  на  малолетних  наследниках  Дмитриях
Ивановичах,
     7. которые скоропостижно  убираются со  сцены - один в  ссылку ближнюю,
другой - в Углич, далее - на тот свет.
     -  Не слишком  ли много "случайностей", господа? В жизни так не бывает.
Академик  Анатолий Фоменко  наверняка  скажет,  что  налицо  хронологический
сдвиг, и оба Иван Васильевича -  это  один и тот же грозный горбатый садист,
оба  Иван  Иваныча -  один и  тот же персонаж  картины "Иван Грозный убивает
сына", оба Дмитрия Ивановича - один и тот же несчастный пацан...
     При имени  академика  Фоменко возник  курятник. Писец защебетал: "Свят,
свят!"  -  и  нырнул  под  иконы.  Историк  окаменел,  побагровел, стал мять
бант-бабочку и  зарядил  обличительную  тираду, что Фоменко  - не - имеет  -
никаких -  действительных - оснований - попирать -  основы - исторической  -
науки - и - оскорблять - целые - поколения - честных - ученых - архивариусов
- и - летописцев -  дико - отождествляя - Ярослава - Мудрого - Калиту  - и -
Батыя...
     На  последних  словах Писец довольно крякнул  и вылез на  свет божий  с
позолоченной чашей.  Он предпочел  молча развеять мерзкий дух Фоменко добрым
церковным кагором.
     Мы с богопротивным математиком отступили до лучших времен.
     Тем временем, 11 апреля 1502 года, великий князь положил опалу на внука
своего, великого  князя Дмитрия, и мать его Елену и велел  выкинуть их имена
из  всех казенных бумажек,  поминаний, завещаний, молитв, ектений каких-то и
прочая и прочая. А  чтоб сами не  лезли ко двору,  взял их под стражу. Тремя
днями позже на  великое княжение был посажен Василий, нареченный самодержцем
всея Руси. Горбатый, естественно, сохранил реальное самовластие.
     Дел  у князя  было  хоть  отбавляй.  Он трудился. Он  не  спал  ночами,
горбился  в  кресле,  разрывался   на  все  четыре  стороны:  душил  Казань,
торговался  с  литовскими  и  турецкими  правителями,  чтобы  именовали  его
"государем всея Руси"  (а  польско-литовской части  Руси с  Киевом,  матерью
городов  русских, как бы и  на свете не было). Оставался и страх перед Диким
Полем, перед  Ордой, так что  при первых дымках на  горизонте  раз за  разом
сжигались окраины собственных городов, а люди загонялись в кремли.
     Но главное дело было сделано. Россия  объединилась, судорожно сжалась в
одном кулаке. Эта судорога московская поддерживала в населении беспредельный
страх, строила  крестьян  и  горожан  в полки по первому  звяку  кремлевских
колоколен. Но пахать и сеять в состоянии судороги было неловко.
     Иоанн Васильевич  Горбатый (Иван III) скончался 27  октября 1505 года -
66 лет от роду, на 44-м  году княжения. Его завещание не просто распределяло
уделы между пятью сыновьями, не  только отдавало 66 главных городов Василию,
его строки тянулись ко всем мелочам последующего бытия, добирались до рублей
и копеек. Казалось, страшный князь норовил вцепиться в душу каждого русского
человека от края времен и до края их.
     С  княжения  Ивана Третьего резко, непомерно увеличились  кипы казенных
бумаг.  Во-первых, потому что они теперь упорядоченно  собирались  в  Москве
("Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк  сына моего Василия").
Во-вторых, их реже стали жечь  татары. В-третьих, у Писца появились дерзость
и  легкость   необыкновенная  эти  бумаги   писать.  В-четвертых,  это  была
объективная реальность  и закономерность: рождалась Империя.  А бумажка  для
благополучного Имперского  рождения и бытия -  первое  и последнее,  главное
дело.  Шкафы лопались от дипломатической переписки  с турками и Литвой, горы
военных и гражданских указов оплывали на приказных столах, версты славянской
вязи выведены были трудолюбивым Писцом на личные и семейные темы.  Со времен
Горбатого  и сам  Писец  стал сутул чуть ли не больше, чем  его  повелитель.
Историк же восторженно  принял  такой  поворот дел и принялся самоотверженно
разгребать бумажные завалы. И стал Историк нуден и навязчив. Старался он при
каждой  возможности  усадить  нас  рядком  и  назидательно объяснить,  какое
огромное  значение имело  замужество  дочери Горбатого за  литовским  князем
Александром, какую передышку  оно предоставило государству  Российскому  для
его имперских дел. На прямой вопрос, а как там наш народ русский перебивался
при  Горбатом?  - Историк выворачивал  на мелочи  быта: что мы носили, да из
чего строили избы, да как лютовали разбойники на дорогах.
     -  Нет,  вы   скажите,  профессор,  какова  была  экономическая  модель
правительства?  Как оно определяло уровень налогообложения,  достаточный для
развития  центра и терпимый для населения?  Как оно исправляло  общественную
нравственность, как стремилось вырастить Нового Человека, в конце концов?!
     На  эти дурацкие вопросы ни  Историк, ни Писец определенно не отвечали.
Они жадно читали ветхие рукописи, в их зрачках полыхал безумный огонь Нового
Времени и Новой Крови.

    Василий Иоаннович


     Василию достались города русские. Но Русь - это не одни города. Это еще
и  тяжкая обязанность  тащить  неподъемный воз отцовских проблем: мести царю
казанскому, вражды  с королем  польским,  кровавой дружбы с  крымской ордой,
ненависти  обдираемых  до мяса  и  кости  десятков  малых народов, опасности
Ордена...
     - Какого еще Ордена? Мы же его разбили под Грюнвальдом 100 лет назад!
     -  Видите ли, сударь,  Орден  после  Грюнвальда  действительно  утратил
историческое значение, но в смысле военном продолжал  представлять опасность
своими   союзническими   отношениями    с    Литвою,    Польшею,   мятежными
западно-русскими городами и княжествами, - вяло объяснился Историк.
     Пришлось Василию пугать магистра мобилизацией, блефовать перед королем,
ханами и ханчиками.
     В  Киевской Руси  у  Василия  завелся  союзник, князь Михаил  Глинский,
славный  герой - победитель крымских  татар. Он  был любимцем покойного зятя
Горбатого, Александра Литовского. Чин имел  живописный - "маршалок дворный".
Был он православным, в католичество не хотел, а хотел земель и власти. Новый
король Сигизмунд  ему пришелся  не  по  вкусу. Глинский  стал мутить  воду в
пользу Москвы. Его  поддержали и другие князья, привыкшие креститься налево.
Глинский  стал уговаривать  Москву, что  Литва  "не  в  сборе",  никого  там
достойного нету, а бить  католиков - одно удовольствие. Тут Глинского обидел
Ян  Забрезский.  Прямо  и громко  сказал  в сейме, что Глинский - предатель.
Глинский  собрал не  шибко  православную  команду в 700  всадников,  окружил
имение  Забрезского, послал в  спальню к  говорливому  пану  немца  и турка,
которые  отрубили  голову  незадачливому  патриоту.  Голова  была  на  сабле
поднесена  Глинскому,  проследовала  в  голове  отряда  четыре мили  и  была
утоплена в речке. Началась война.
     Война   эта  потянулась  через  последнее   столетие  Рюриковичей,   то
разгораясь, то  затухая.  Славяне  европейские и  славяне  азиатские  решили
выяснить, наконец, кто прав и кто виноват в неурядицах средневековой жизни.
     Ключевым вопросом в этой войне было привлечение на  свою сторону турок,
или,  по крайней мере,  крымских татар.  Обе стороны стали отваливать в Крым
немалые деньги.  Эта многолетняя кормежка совершенно развратила трудолюбивый
народ Тавриды.
     "Крымская   орда   начинала  обнаруживать  вполне  свой  разбойнический
характер", - обижался Историк. Как же было его не обнаруживать, когда деньги
сами  сыпались через  Перекоп,  а  пахать  скалистые  склоны  Ай-Петри  было
утомительно.  Так  что,  русские  русские  и  украинские  русские  одинаково
виноваты в исторических невзгодах крымско-татарского народа.
     Крымцы  брали  литовские  деньги,  но  на  Москву  идти  не торопились.
Затевали   переговоры,   обменивались   делегациями,  дарами,  приветами   -
"карашевались". Это ордынское слово почти  без  изменения дошло  и  до  нас.
Когда сначала щербет в рот, а потом -  пику в бок, так мы тоже охаем: "Что ж
такое?  А ведь как  корешевались!"  Московские князья  дошли  до  абсурда  -
пытались  с татарскими корешами  крест целовать. В ответ  басурмане посылали
воздушные  поцелуйчики  в  сторону  Луны.  Пришлось  вернуться  к  привычной
практике обмена  верительными грамотами  умеренной проклятости. Грамоты эти,
понятное дело, ни разу не сработали.
     Литовцы и поляки  по совету  мудрого магистра стали ждать,  пока Москва
сама с кем-нибудь передерется, желательно со своими.
     1507 и 1508 годы прошли в бессмысленной  возне: ни тебе повоевать,  как
следует, ни тебе помириться да пожить.
     Василий   Московский  занялся  "внутренними"  делами.  Решил  закрепить
отцовские   завоевания.  По  доносу  своего  наместника  в   Пскове,   князя
Репни-Оболенского,  стал  Василий  давить  Псков.  Репню  в  Пскове называли
"Найден". Он  не был нормально  представлен  псковичам, не  был встречен  по
обычаю крестным  ходом, не  сказал народу ласкового слова. Был он  найден на
постоялом  дворе,  куда  инкогнито,  по-хлестаковски,  прибыл  из  Москвы  и
обретался в сытости и похмелье. "И был этот князь лют до людей".
     Василий в конце 1509 года отдыхал в Новгороде. Сюда приходили к нему  с
жалобами  на Репню  псковские посадники. В  Псков были  посланы следователи,
которые после банных переговоров с  Репней замяли конфликт, сказали,  что на
месте разобраться никак невозможно.  Василий вызвал челобитчиков в Новгород,
где  они были арестованы и розданы боярам  под домашний арест. Никому  уже и
дела не было  до скотского правления Репни,  а нужен  был повод, придирка  к
Пскову. Государь объявил  псковичам, что  надо  им  отдаться  так  отдаться:
вечевой колокол - долой, посадников - долой, наместников  принять двоих и по
волостям  еще  отдельных   наместников  кормить.  Арестованные   челобитчики
кабальную грамоту подмахнули, почти не глядя. В  Пскове встал вопль. Почуяли
псковичи бесконвойные батькину плеть! "Гортани их пересохли  от печали, уста
пересмякли; много  раз  приходили  на них немцы, но такой скорби  еще им  не
бывало". Получалось, что фашистская Германия безответственным псковичам была
чуть  ли не милее столицы нашей  Родины  -  златоглавой  красавицы Москвы, к
подножию  которой в делах, мыслях и песнях  должна денно и  нощно стремиться
душа каждого русского человека!
     Писец  с  хоккейной фамилией, присланный  огласить  приговор псковичам,
нагло  уселся  у  храмовых  врат,  стал  выпивать  да  закусывать.  Псковичи
попросили у него сутки обдумать ответ.
     Вот  ведь странное дело:  целые  сутки  развозить базар из-за какого-то
колокола.  Рыдать  всем городом ("только младенцы не  плакали")!  И все  для
некоторой  мнимой  свободы.   Странные,  непатриотичные  сомнения   овладели
псковичами, какая-то дурацкая, вольная ухватка,  недостойная истинно русских
людей.  Нужна  им, видите ли, была свобода! Чуть  ли не за немцев хотели они
схорониться от родной маменьки Москвы!
     "Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось
от корня своего?" - сочувственно икал Писец. Псковичи были на грани нелепого
решения: взять да и умереть свободными, вместе с детьми  и женами! А ведь, и
свободы у  них  оставалось  -  с  гулькин  гуль:  только  что  позвонить  по
праздникам в тот самый, специальный, нецерковный  колокол да покалякать друг
с  другом.  А  в  остальном  уже давным-давно они были с потрохами запроданы
Москве. И грамоты об этом были подписаны еще их отцами - самые распроклятые:
"станем  жить сами  собою без государя, то на нас гнев Божий, голод,  огонь,
потоп и нашествия поганых".
     Прорыдав  трое суток,  девица согласилась.  13 января  1510  года  сами
жители некогда вольного Пскова сняли свой вечевой колокол, и наш Писец, дьяк
Третьяк лично и без охраны отвез его государю.
     Оставалось  сыграть  заключительный  акт трагифарса. 24 января  Василий
въезжал  в Псков. Крестного  хода  он не  захотел  - священники  остались по
домам. Народ  вышел за три версты  упасть  царю  в  ножки. Василий милостиво
справился о здоровье псковичей. Был в этом  вопросе  и некий подвох. Царское
"по здорову ли?" здесь означало: "А не сделалось ли вам хвори какой от ваших
слез и стенаний? Не надорвались ли вы, плачучи  о колоколе? А  то  вот вы не
стреляны,  не рублены, даже плетей не  отведали?!". Псковичи  отвечали,  что
хрен, мол, с нами, "ты бы,  государь  наш,  князь  великий, царь  всея Руси,
здрав   был".   Василий  въехал  в   город,  послушал  про   себя   молебен,
удовлетворенно  принял  поздравление:  "Бог  тебя,  государь,  благословляет
взятием Пскова". На эту сводку информбюро нервные псковичи опять разрыдались
прямо в церкви.  Заело государя,  не  ощутил он вселенской радости.  Ни тебе
толп  народных  на  площадях,  ни  тебе  флажков  государственных,  ни  тебе
радостного младенца на ручках подержать. Затаил батька злобу. Да легко его и
понять: жизнь Василия была зажата между жизнями его  отца и сына и пылавшего
в них безумного святого  духа. Два Иван Василича Грозных  так  давили князя,
что и ему ничего другого не оставалось, как давить да карать.
     Ну,  вот  и  созвал  Василий  "лучших"  псковичей  на званый  пир.  Все
принарядились, пришли.  Набились  во двор.  Вышел на ступеньки  Писец и стал
зачитывать какой-то отдельный список. По  этому списку  лучших  из  "лучших"
провожали в царевы палаты и прямо там вязали. Худшим из "лучших" было велено
валить  по  домам, сидеть  да  помалкивать.  Триста семей  арестованных,  не
мешкая, подводами вывезли в  Москву и далее - везде. Цифра 300 была взята по
памяти, из мемуаров  Писца,  -  точно столько  же раскулаченных  новгородцев
развеял  по  Руси папа-Горбатый. Если  бы "лучших"  не хватило,  добрали  бы
черни.  Времена  уже  были просвещенные, поэтому князь не  стал  увеличивать
оккупационный гарнизон, а напустил на  Псков  несытую  армию чиновников:  12
городничих,  24  старосты,  15  "добрых  людей  московских"  для  устройства
таможни. Недоразвитые псковичи и слыхом не слыхивали про такую науку - ни за
что ни про  что  брать деньги с  тех, кто тебе же  хлебушка привез. Начались
дикие поборы.  Народ тихо  побежал в леса. Глупые  стали выискивать правды в
государевой  грамоте, этих "добрые  люди  московские" убивали  без  базара и
безвестно топили в болотах. Так что, жизнь в Пскове помаленьку наладилась.
     Вроде  бы  всем  было  хорошо. Но  оказалось  - не  всем! Князь  Михаил
Глинский остался без чести и удела!
     Который раз  так  получалось,  что один  человек  поворачивал  историю,
жертвовал тысячами жизней, спокойствием и пожаробезопасностью городов. Чтобы
что?  А  чтобы  называться  маршалком дворным, царем  всея Руси, генеральным
секретарем  и прочая,  и прочая. В общем,  Мише  скучно было  отсиживаться в
Москве.  Здесь  всем командовал  царь-государь, а  ему  ничего серьезного не
оставалось, как только вовремя к обеду переодеваться. Король польский просил
Василия выдать Глинского. Глинский писал королям немецким и принцам датским,
чтобы они не сидели без  дела, а шли драть  Сигизмунда  польского. Сигизмунд
обижался. Волынка шла по кругу, пока в 1512 году то ли Михаил, то  ли кто-то
из  его друзей  не  нашептал царю,  что  сестренку  Елену, вдову  Александра
Литовского, в Польше обижают: слуг отняли, осетрину дают второй свежести, на
мазурку не приглашают. Король оправдался, показал послам Елену в цельности и
сохранности. Опять настал тошнотворный штиль.
     Но  тут  вдруг  на Русь раз  за разом  стали  налетать отряды крымского
Менгли-Гирея. В  народе была  такая примета:  если крымские шакалы  наглеют,
так,  значит, их  кто-то науськивает  -  или  султан  турецкий,  или  король
польский, или любой кто-нибудь - с деньгами. Василий сразу послал Сигизмунду
"складные" грамоты, то  есть, мы с себя складываем всякую ответственность за
нарушение проклятых  обязательств, а тебе -  гореть в адском огне. Повод для
разрыва пакта о ненападении давно был наготове - обида Елены.
     Против  Сигизмунда ополчились  все:  и  император  опереточной  венской
"Римской империи" Максимилиан, и Тевтонский орден, и Бранденбург, и Ливония.
Решено  было  поделить  Польшу  по-честному:  Венгрию  оторвать  австриякам,
Прибалтику   -  Ордену,  Русскую  землю   (Киевскую   Русь)   соответственно
присоединить к Москве. Союз получался неплохой и  такой верный, что  Василий
не  стал  и   дожидаться,  пока  Писец  бумажки  напишет,  да  переведет  на
европейские языки.
     19 декабря 1512 года царь лично вскочил в седло. Двинулись на Смоленск.
Рассчитывали  на торжественную  встречу.  Вышла  сущая  нелепица.  Смоленск,
исконно русский православный город,  стонущий под панским игом,  вынужденный
жить  по  варварскому  магдебургскому  праву,  дающему  гражданам  эфемерные
свободы, крепко  заперся от освободителей. Смоляне не хотели  в  Россию!  Не
хотели припасть к коленям матушки Москвы, не спешили влиться в дружную семью
городов  и  народов. Со  смоленских стен в  лицо государю Василию Иоанновичу
страшно ударили пушки немецкого литья. Шесть недель великий князь пребывал в
недоумении: если я -  всея  Руси, то, что  тогда Смоленск? Или я -  не всея?
Решение не приходило.
     Были  кликнуты псковские пищальники  -  мощный  ударный  отряд  мелкого
калибра,  вскормленный и вспоенный в захваченном  намедни Пскове. Пищальники
потупили очи  долу. Пищали  у них  в сторону Смоленска тоже  не поднимались.
Царь велел выкатить им три бочки меду (это  почти наркомовская водка; градус
поменьше, но убойная  сила поболе - за счет расширительного действия нектара
на сосуды  - сам пробовал, и вам  советую  - С.К.). Народная воля не  шла  у
пищальников с ума,  мед не прошибал.  Государь велел присовокупить три бочки
пива. Смертельный  ерш поднял стрельцов  в атаку. Обстреливали  Смоленск  со
всех сторон, били даже  из-за Днепра.  Со стен отвечали  пушки и  смоленские
снайперы. Урон среди похмельных был страшный. Озлобленный  и раздосадованный
Василий сам не заметил, как оказался в Москве.
     Но Москва на то и  Москва, что своего не отдает, а чужого  не упускает.
Летом, по  хорошей  погоде отчего ж сызнова было не сходить  к Смоленску?  В
июне  1513  года  Репня-Оболенский,  четвертые   сутки  не  слазя  с  седла,
столкнулся с отрядом смолян.  В чистом поле  у москвичей получалось лучше, и
защитники отступили. Снова началась  осада. Только теперь москвичи  пришли с
пушками, а не  с пищалями. Пушки  били с рассвета  до заката. И  каждое утро
смоленские стены  стояли  как  новенькие. Они  и  были  новенькие  - за ночь
мастеровые  аккуратно закладывали пробоины от каменных московских ядер. Сами
эти ядра и  укладывали в стены, так что стройматериала все прибывало. В этот
раз Василия подвела разница в производительности труда его казенных пушкарей
и вольных  смоленских каменщиков.  По  ноябрьским холодам уныло потащился он
восвояси.
     Однако, градус Чувства к ненавистному городу только крепчал. Летом 1514
года  началась   третья   осада.  К  ней  подготовились  правильно:   наняли
иностранных мастеров. Некий  Стефан  руководил артиллерией. В  батарее  была
гигантская пушка,  первый  же  залп которой оказался  на редкость удачным  -
уничтожил главную батарею смолян. Взорвались пороховые запасы. Тут же Стефан
научно  прогладил  крепость  противопехотными  бомбами, окованными  свинцом.
Защитники  растерялись и стали в панике бегать по  городу. Василий  приказал
крыть  из всех стволов. Смоленское духовенство,  приодевшись  соответственно
случаю,  вышло  просить пощады и  сутки  на  размышление.  Василий  привычно
поделил крестный ход на лучших  и  худших, первых  загнал в шатры под арест,
вторым  велел  бежать обратно и каяться. Вослед парламентерам летели ядра  и
свинцовая картечь. Делать было нечего. Смоленск сдался.
     Здесь произошел такой резкий поворот сюжета, какой, пожалуй, мы впервые
обнаруживаем в русской Истории.
     Представьте себе, дорогие читатели, что вы открыли книгу только с этого
места, что ни про какую ненависть царя к трижды оскорбившему  его  Смоленску
не прочли. Да и прочих  кровавых дел московских не припоминаете. Так у вас и
настроение возникнет  особенное,  радостное. Вашему  взору  предстанет сцена
въезда государя Василия Иоанновича в русский город Смоленск.
     Звонят  колокола. Служатся  церковные службы-литургии, подносятся дары.
Государь  милостивы  слова  говорит всем лучшим  людям, каждого  называет по
отчеству.  Правда, руины  вокруг. Ах, да! Оказывается, здесь только что  шли
бои!..
     - А что это у нас тут за генерал иноземный?
     - А это, батюшка, наместник королевский, Сологуб.
     -  А  не  желаешь ли  ты,  генерал,  вступить  в  московскую  службу  с
повышением  в  чине,  звании,  с  выдачей  денежного, вещевого  и  кормового
довольствия на год вперед? Не желаешь.  Ну, будь здоров, пей, гуляй с нами и
домой отбыть не забудь.
     - А это что за воины в пестрой форме?
     - А это, государь, королевские стрельцы - смелый, обученный народ!
     - Здравствуйте товарищи польские стрельцы! Не желаете ли вступить в мою
службу с сохранением чинов и званий? Да и с выдачей двух рублей на человека?
Не желаете. Ну, так пейте с  нами и гуляйте, но рублей получите не по два, а
по одному! А протрезвеете, так берите шинели, идите домой.
     Такой дичи ни один князь до той поры не допускал. Никто не был казнен в
Смоленске.  Никто  не  выслан.  Желающим переселиться  в  Москву  выдавались
подъемные суммы и немедленно предоставлялась московская прописка. Нежелающим
- сохранялись  имущество и  достоинство, у кого что  было.  Мирная  практика
имела успех. Смоляне враз успокоились и московских ужасов бояться перестали.
Сологуб, как дурак, вернулся к королю и лишился головы...
     Здесь сердце  язвительного автора  охватила досада на самого себя.  Все
казалось ему,  что горбатого может исправить только могила,  а кривая мораль
пришлых да ушлых неисправима вовсе. И весь жизненный опыт в один осмысленный
"сорок" говорил ему об этом прямо и честно. На этой каверзной мысли сел он и
книгу писать. Да вот засбоило! Добрый царь помиловал честных людей, а должен
был рвать этих набожных дураков каленым железом. Добрый победитель  отпустил
военнопленных  и пайки  им  выдал  сверх женевской конвенции,  а должен  был
содрать с них иноземную форму вместе с кожей,  живьем зарыть в оврагах. А уж
Сологуба-голубчика, сами понимаете, торжественно должны были  под белы ручки
сопроводить к сосновому пенечку, а не домой к королю, жене и детям.
     И  начал автор  сомневаться  да кручиниться.  Как вдруг  мелькнула-таки
верная  мысль и засияла, очищенная медом  и пивом. Не сам государь  согрешил
милосердной ересью, это его кто-то  подучил, сбил с  пути  истинного! Кто же
это такой светлый  и умный  советовал князю? Посмотреть бы на  него! Я  хочу
видеть этого человека!
     Да  вот же  он, советник ученый! Вельможный пан князь Михайла Батькович
Глинский! И советовал он правильно,  в соответствии с Чувством. И  не было в
его  советах   никакого   гнилого  либерализма.  А  был  холодный  расчет  и
дальнобойный план. Все три захода на Смоленск гундел Михаил на ухо царю, что
нужно Смоленск отдать ему. На прокорм, управление, суд, расправу. Сильно он,
Михаил, в  этих православно-польских делах понимает!  Царь  кивал:  да,  да,
получишь, получишь. Глинский на  радостях слал гонцов к смолянам, уговаривал
да  обещал.  Иностранных  пушкарей из-за  бугра  выписал.  Осадой руководил,
переговоры направлял. Гнев царский  смирял: жалел своих будущих подданных. И
получил  шиш с маком. Кинули  его. Отправили на  границу, подставляться  под
королевский контрудар.
     Озлобился  Миша. Сразу сел  за письменный стол и прямо королю  написал:
извиняйте, был  неправ,  готов  обратно. Одного  не  учел  князь.  В  России
неумытой - все наоборот. Тут холопы  куда  более господ  к грамоте способны.
Вот  он тебе  свечку  держит,  рыло  скособочил, мурло - мурлом. А сам бегло
рыщет мутным бельмом по строкам твоей латыни. Ты письмо с панычем отправил и
спать лег, а он в седло - и к боярину Челяднину да князю Голице с доносом. И
вот тебя  уже  ловят на дороге, облапывают да  ощупывают и  находят ласковые
письма королевские. А там уж ты в железах, в телеге отправляешься в стольный
град Москву. А война без тебя разгорается пуще прежнего.
     Голица и Челяднин, окрыленные успехом и обласканные государем, получили
80 000 (две тыщи  сороков!) московского войска  и храбро ринулись на  врага.
Король смог собрать  только  30 000 войска под командой православного  князя
Константина  Острожского (запомните  это  имя!). Войска  сошлись под  Оршей.
После формальных переговоров  начались  бои. Польско-литовских русских  было
меньше,  и они побежали. Наши русские  отважно пустились вдогонку. Из кустов
по  ним  ударила  артиллерия Острожского. Картечь  скосила толпы  атакующих,
добивать их пошла  пехота  из  засадных полков.  Закрутилась мясорубка. Наши
прыгали  в  речку,  на  них прыгали  следующие,  все  калечились  и  тонули.
Острожский сначала атаковал полки Челяднина. Голица беспокойно наблюдал, как
рубят его  товарищей. А как  же ему было не наблюдать, когда Глинского ловил
он, а  старшим в войско назначили Челяднина? Потом  Острожский навалился  на
Голицу. Теперь отдыхал Челяднин. Его Чувство справедливости тоже не дремало:
он был старше и знатнее Голицы, но этого  сосунка ему  навязали чуть ли не в
одну версту!..
     Король  Сигизмунд   писал   потом  Великому   магистру   Ливонскому   в
благодарность за  мудрые советы, что москвичи потеряли только убитыми 30 000
человек. Речка Кропивна была запружена телами и вышла из берегов...
     Тут я вас неожиданно спрашиваю:
     - Хорош ли был Константин Острожский для Руси?
     - Что за дурацкий вопрос! Конечно, плох! Погубил 30 000 наших, сволочь,
фашист!
     - А я говорю - хорош!
     И вы с  ненавистью смотрите на меня, пальцы ваши дрожат  на бердыше, вы
начинаете орать, обзываться и уже пора  нам  подраться.  Но  я предлагаю вам
выложить на стол  вашу масть.  И вы  гордо бросаете на зеленое  библиотечное
сукно 30 000 этих невинно убиенных.
     А я достаю свою бумажку и бью вас так:
     -  Пройдет  ровно  60  лет,  друзья  мои,  и  под  Львовом  в  поместье
Константина  Константиновича Острожского,  сына нашего антигероя, на  деньги
Острожских  убежавший  от московской  инквизиции монах Ванька  Федоров будет
денно и  нощно печатать первую воистину русскую книжку - Букварь.  Оттуда ее
повезут возами по всей православной земле...
     - Ну, кто более Матери-истории ценен? Наш Букварь или ваши 30 000?
     И вы, конечно, поймете, что проспорили.
     А пока Острожский-отец двинулся на Смоленск. Мелкие городки сдались ему
без  боя  при  первом известии  о битве при Орше. Но Смоленск заперся. Новый
смоленский наместник Василий Шуйский переловил предателей из городской знати
во главе с  епископом смоленским, осудил их за переписку с королем и повесил
на  городской   стене.  Нет,  по  старому  татарскому  обычаю  епископа-таки
пожалели. Остальные  красовались на страх Литве в государевых подарках: один
в  шубе с царского  плеча, другой с серебряным ковшом на  шее - в  довесок к
петле.  Такое оформление  сцены подействовало  отрезвляюще, смоляне  отважно
оборонялись от Острожского. Правда, у него и войск-то было всего 6 000.
     Шуйский  заслужил  царскую  похвалу,  кличку  Шубник  и  утверждение  в
должности наместника. Василий удовлетворенно отбыл в Москву.
     Небитыми  оставались  только крымцы. Они  долго пугали Василия  наглыми
посланиями, требованиями прислать всего и побольше,  заявляли, что вообще-то
хозяева всех городов русских - они.  Аргумент был прост. Мы, крымские Гиреи,
- Орда. Вы,  Москва, - данники Орды, даром что Золотой, а не крымской. Так и
платите же, сволочи! И подпись:  ваш  царь и повелитель Такой-то-Гирей. Наши
отнекивались да  отдаривались. Гордость держали за  пазухой.  Глупые  татары
подумали, что, и правда, можно чем-то поживиться, и в 1517 году двинулись на
Русь. 20 000 крымских всадников пробирались на  Тулу, когда князья Одоевский
да  Воротынский  обходным маневром обложили их в  лесу. Убиты были почти все
татары.   Царь  с   боярами  долго  думу  думали,  разрывать  ли  с   Крымом
дипломатические отношения или как? Решили  продолжать корешеваться, как ни в
чем не бывало. Чтобы Крым совсем уж не попал под Литву.
     Антипольская  коалиция тем  временем  распалась, потому что Василий  не
хотел содержать  на  свои деньги тевтонское войско и зарплату ему задерживал
до  начала военных действий, а немцы без  денег завоевывать себе  Польшу  не
спешили. Император Максимилиан тоже заговорил  о  мире. Потянулись трусливые
переговоры.
     Тем временем  Сигизмунд  перешел в наступление, был бит и отступил. Это
дало  повод  Василию потребовать новых уступок.  Он вдруг во весь голос стал
домогаться  Киева,  Полоцка, Витебска - всей старой Руси.  В  Европе  уже  и
забыли, чей раньше был Киев, и удивленно таращились на Москву. Австрияки для
отговорки попросили  на  будущее взамен Киева половину  каких-то москов-ских
северных  земель, но поняты не  были.  Союзные послы уныло  разъезжались  из
Москвы. Хоть для какой-нибудь  чести просили  они забрать с собой Глинского,
но царь  и  этой  малости  им не  дал. Глинский-де  страшный злодей, был уже
приговорен к  казни, но  вдруг запросился к митрополиту с  покаяньем, что на
самом деле он католик - когда-то в студенческой молодости, в Италии позволил
собутыльникам себя неправильно крестить, а теперь просит взять его обратно в
православие.   И   поэтому  митрополит  Глинского   царю  не   отдает,   все
допытывается:  "А не  под страхом ли смерти ты,  Миша,  волынишь?  Может, ты
неискренен в своем Чувстве? Так давай,  мы лучше  тебя казним. Душе твоей от
этого будет спокойней..."
     Прошли годы борьбы и побед. Много раз били крымцев и казанцев, литовцев
и своих  - плохих  русских  в  Полоцке, Опочке  и  пр.  Казнили и  сдавали в
монастыри собственных бояр да дворян. И о себе не забывали.
     В  1525 году  царь  развелся  с  первой женой, Соломонией, и через  год
женился на племяннице  блудного Михаила  - Елене  Глинской. Осмотревшись  во
дворце, Елена через три года (25 августа 1530 г.) родила нам Иоанна (пока не
надо  вздрагивать, он был вполне безобидным и симпатичным младенцем). Однако
с рождением  маленького  Ивана  Васильевича цифра три стала играть  какую-то
странную роль в жизни царской фамилии. Как пить дать, таким образом покойный
Иоанн Третий предостерегал своих потомков, чтоб не очень-то расслаблялись.
     Когда будущему Императору, - а я берусь доказать императорство Грозного
- минуло три года, отец его Василий заболел. Поехал он  в сентябре с любимой
женой на  любимую  охоту,  да по дороге на  левом  "стегне" вскочила  у него
багровая болячка с булавочную головку. По ходу путешествия царь еще бывал на
пирах  у  местной знати,  но  выпивалось  уже  без удовольствия  и  до  бани
доходилось  "с  нуждой".   Охота  не   ладилась,  зверь  непонятным  обычаем
ускользал. Сначала царь еще выдерживал пару верст в седле, потом и за столом
сидел на подушках, а там и вовсе слег.
     Приехал  Михаил  Глинский  с  двумя  иностранными  врачами.  Стали  они
прикладывать  к  болячке  верное средство - пшеничную муку с пресным медом и
печеным  луком. Болячка  стала "рдеть и загниваться".  Потянуло царя с охоты
обратно. Понесли его "боярские  дети  и княжата" на руках, донесли до Волока
Ламского. Изнемогли, но тащить волоком опасались. Чувствуя, что дело  дрянь,
царь послал сразу двух Писцов  в Москву за духовными грамотами  - отцовой  и
своею. Хотелось ему бросить взгляд на  завещания: чего из отцовских  наказов
он не исполнил и чего сам в здравой памяти потомкам завещал. Писцы сбегали в
столицу быстро и тайно. Тайно же грамоты были царю и читаны. От этого чтения
ему и  вовсе  стало плохо, и  велел он свою  грамоту  сжечь. Новую  сам царь
составить не  мог и  созвал  думу из бояр, оказавшихся с  ним на охоте. Пока
судили   да   рядили,   пока   тужились    в   непривычном   демократическом
дело-производстве, у царя из боку выскочил гнойный стержень и вытекло больше
таза  гноя.  Приложили  "обыкновенной  мази", и  опухоль  спала.  Царь  стал
надеяться   до-ехать  до   Москвы.  Соорудили   носилки-возилки  с  постелью
("каптану").  Поехали.  По дороге  в  храмах царь  слушал  службу,  лежа  на
паперти: стоять не мог.
     В Москву решили въехать тайно - в столице как раз полно было посольств,
и  не   хотелось,  чтобы   заграница  знала,  что  царь   у  нас  больной  и
недееспособный. Царь решил перепрятаться от послов в своей подмосковной даче
Воробьево и въехать в  Кремль ночью,  тайком от  зевак  и  репортеров. Стали
строить  особый мост  через Москву-реку у  Новодевичьего монастыря.  Строили
очень быстро, поэтому при въезде "каптаны" мост обломился. Стража еле успела
подхватить  "каптану"  на  руки  и  обрубить  упряжь. У  царя  не  было  сил
сердиться.  Въехал он в  Москву  на  пароме. В  Кремле  снова засели  писать
завещание,  но  царь  сбивал с  праведного  дележа, -  "все его  мысли  были
обращены к иночеству".
     Настал звездный час Михаила Глинского.
     "Ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за
сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление  дал!" -
приказывал больной.
     "Конечно,  дам на раздробление, как не дать!" - кивал бывший  государев
вор.
     Успокоившись, стал  царь  спрашивать Глинского,  чего бы такого в  рану
пустить, чтобы дурного духу не было на весь Кремль.
     -  Обычное  дело, - отвечал Глинский,  -  обождавши  день-другой, можем
пустить в рану водки. В  чудодейственность этого  русского средства верилось
легко, и  стал царь  допрашивать врачей, а  нет ли  какого лекарства,  чтобы
излечиться вовсе? Глинский обиделся: зачем же  так! Его иностранная  команда
сразу отрезала царю: никак невозможно!
     Тут уж попы распихали всех  штатских, обложили царя "запасными дарами",
стали петь, записывать духовное завещание, какому монастырю что причитается.
В общем, стали играть свою игру.
     Последние  часы  Василия  прошли  в усилиях  спасти  душу:  его  успели
постричь  в  монахи под  именем Варлаама.  Скончался  он в ночь со  среды на
четверг 3 декабря 1533 года - уж не в три ли часа по полуночи?
     Василий  умер,  и поп  Шигона  божился потом, что видел,  как  изо  рта
покойного  вылетела душа в виде "тонкого  облака". Писец, строчивший обычные
охи  и ахи,  что могилу царю вырыли  рядом с могилой Горбатого, да что  гроб
привезли каменный, да что царицу, "упавшую замертво", несли на санях, да что
били  в большой  колокол  (а  новгородский  и  псковский  при  этом злорадно
помалкивали!), записал для нас и рассказ Шигоны о душе.

    Елена Глинская. Правление Женское


     Василий умер,  но успел оставить распоряжение, что  правительницей  при
младенце Иоанне должна быть вдова Елена. Все было  подробно  оговорено:  как
трем приближенным лицам - Михаилу Юрьеву, Глинскому и Шигоне при Елене быть,
как им к ней входить.
     "Входить" мы должны понимать как хождение с докладами",  - оговаривался
деликатный Историк, чтобы мы не подумали чего дурного.
     Но  надо  было и  маленького Иоанна короновать. Пропели многия  леты по
церквям,  благословили  ребенка на  великое княжение,  по городам  поскакали
лейтенанты принимать у  народа  присягу  новому  царю. Присягнули  Иоанну  и
дядья, которые  от власти  будто бы отказались,  но  вполне  превозмочь свои
Чувства по обыкновению не могли.
     Василий заранее уговаривал братьев не лезть в  цари, они кивали, но бес
их не оставлял. Начались переезды удельных  князей от одного васильева брата
к другому, и Елена заволновалась.
     Как  черти  из бутылки, выскочили и  претенденты на  заполнение вдовьих
пустот. Елена "сблизилась" с  князем  Иваном  Овчиной-Телепневым-Оболенским,
который  сразу  стал  мешать  Михаилу  Глинскому  "отдавать  свое   тело  на
раздробление". Овчина лучше распоряжался своим телом, и Глинский был посажен
в кутузку, где вскоре и умер.
     Елена  почувствовала вкус к  командованию  и стала распоряжаться,  кого
сослать, кого  заточить, кого убрать  по-тихому. Завертелось  чертово колесо
интриг,  подставок, доносов. Маленький  Иоанн только вздрагивал: в отблесках
костров на Красной площади ему чудились персонажи бабушкиных сказок, злодеи,
горынычи в людском обличье. Вокруг бушевала измена. Казней было мало, потому
что "нельзя же было всех перевешать", но ужас повис в воздухе. Бояре, заходя
в  детскую  к Иоанну, поглаживали  его по  темечку:  бедный малютка  вот-вот
останется  без головы! Дикий,  параноидальный  страх  с трехлетнего возраста
впитался в сны маленького Вани. Все эти взрослые дела были ему непонятны. Но
мама все время находилась в  состоянии бешеного напряжения, с милого лица ее
не сходил кровожадный  оскал.  Какое тут могло быть благонравное воспитание?
Никакого.
     Хорошо хоть поляки да литовцы не сидели смирно. Видя Москву без твердой
власти, они поднялись  в поход, чем урезонили немножко московских баламутов.
Но Ване от этого стало еще страшнее: в тереме зашептали о войне.
     Литовцы вторглись на Русь, взяли Гомель и Стародуб, набили 13 000 наших
душ,  безразличных для истории. Почеп  наши сожгли  сами и  построили  новый
город Себеж. Литва  напала на  него, но пушки  агрессора стали взрываться от
дурного литья. Отсюда произошел перелом  в  войне. Московские  удальцы стали
прогуливаться по литовским землям, общее настроение повысилось.
     Странное  дело, при Елене после этого  больше не пришлось  воевать. Она
очень  умело  вела переговоры, ни на шаг не  отступала от  завоеваний мужа и
свекра,  сумела договориться и со Швецией, и с Литвой-Польшей, и с Крымом, и
с  Казанью. Через  четыре года  правления этой жестокой и умной  женщины  не
осталось уже и дел важнее, чем ловить фальшивомонетчиков.
     Правда, это дело  тоже было  нешуточное.  Жадные  до чужого  добра люди
стали  резать  монеты  - просто  откусывать  от  них  половинки  и  насильно
всовывать продавцам "государевы деньги". Можете вы себе представить, чтобы у
нас  в кабаке  вы расплатились за бутылку оторванной  половинкой сотни, а на
вторую - тут же за  углом  - еще купили бы закуски? Нет.  Это слишком. А  на
Руси  такое  бывало сплошь и рядом. Елена перечитала судебные дела покойного
мужа  и обнаружила,  что  он очень  круто разбирался  с  какими-то  "многими
людьми".  Как  милость  -  им  отсекали  руки,  а   по  настоящему   -  лили
расплавленное олово в рот,  чтобы неповадно  было  плавить казенные деньги и
добавлять это олово в серебро 50 на  50!  Ловкие русские штамповали потом из
хитрого сплава некое  подобие  монет с неопределенным рисунком. А на рисунок
никто и не смотрел: деньги принимали  весом. Инфляция достигла  100%. Против
серебряной гривны теперь приходилось насыпать на весы 500  московских копеек
вместо 250. Елена все это запретила, но  печатать монету стала  облегченную.
Теперь  гривна  вмещала 300 копеек, чтобы не было большого убытку  обманутым
вкладчикам.
     Елене понравилось приводить в  порядок законодательство и  финансы, она
стала  раздавать   лицензии  на  бобровую  охоту,  допустила  в  Думу  часть
второсортных "детей боярских", строила кое-какие города.
     Такое благостное правление  было  обидно  и раздражительно.  А тут  еще
Еленин мужик с тройной  фамилией стал  вести себя вызывающе,  демонстративно
застегивался  и  расстегивался  у  царицыной  спальни,  власть  себе  забрал
неимоверную.  И  скинуть   наглого  фаворита  при  жизни  Елены  никак  было
невозможно. Пришлось Елене умереть  3 апреля  1538 года  без видимых причин.
"Отравили!" - хором вздохнули Писец и Историк.

    Правление Боярское


     Восьмилетний Ванюшка  остался круглым сиротой. Ему  бы  в первый  класс
ходить, изучать Аз-Буки-Веди, но приходилось бросать ученье и  идти в люди -
трудиться и работать. Царем.
     Но  и  тут  было  сомнение:  долго  ли дадут поцарствовать?  Или  сразу
задушат, в ночь после маминых поминок? Все к тому и шло.
     Но  нет,  приличия  соблюдались целых  семь дней.  А  уж потом  главный
воевода  Василий Васильевич Шуйский  (помните,  как он  перевешал смоленских
партизан в царевых  шубах?) позвал своих братьев и переловил всю свиту Елены
во главе  с Оболенским  и  сестрой его  Аграфеной -  мамкой маленького Вани.
Последнюю родную душу отняли у пацана.
     Здоровяк Оболенский  сразу  скончался в  тюрьме.  Было сказано, что  от
непривычки  к  тюремной  баланде и "тяжести оков".  Аграфена  отправилась  в
монашки. Навстречу ей из тюрем выходили политические.
     Нечаянно  освободили и  опасного конкурента Шуй-ских,  князя Бельского.
Пока  снова  сажали его в  застенок, пока хватали  подручных  и  родню, пока
рубили  голову  Писцу  Мишурину  за  слишком большой  авторитет, сам Василий
Шуйский расхворался и помер.
     Эта мешкотня спасла жизнь Ване.  О нем почти  забыли, его  отложили  на
потом. Но  в 1540 году, летом, троицкий игумен Иоасаф, перебежав в очередной
раз от  Шуйских  к Бельским,  извернулся  подсунуть на подпись десятилетнему
царю  указ  об  освобождении  Ивана  Бельского.  Сработало!  Бельский  нагло
появился  в  Думе,  стал  без  доклада  ходить  к  царю, вместе  с  Иоасафом
амнистировать одного за другим врагов Шуйских. Эти люди гораздо нежнее стали
относиться к царю Ване, чем преж-няя команда.
     Тогда  Шуйские  стали звать  Русь к  топору. Подняли Новгород.  Собрали
большое количество бояр да  дворян и 3 января 1542 года ночью вошли в Москву
с  3  сотнями  дружинников.  Неожиданное  вторжение  небольшого отряда имело
успех. Бельских со товарищи перехватали. Ивана Бельского отправили в ссылку,
но  потом одумались - нельзя же без конца повторять  одну и  ту же  ошибку и
послали вдогонку трех убийц.  Убили князя. Иоасаф  бежал в спальню  к  царю.
Отсюда  его выволокли и  увезли в ссылку. Ваня в слезах  и  ужасе дрожал под
одеялом. Жуткие  ночи боярских разборок  одна  за  другой  отпечатывались  в
сердце ребенка.
     Шуйские  почти   воцарились.  Положение   маленького   великого   князя
становилось  смертельно  опасным.  Шуйские  хватали,  избивали,  волокли  на
расправу  дворян  государя  прямо из-за обеденного стола  в его присутствии.
Послал как-то  Иван митрополита  заступиться за  какого-то избиваемого,  так
митрополиту наступили на мантию и толкнули: пошел, козел!  - мантия треснула
сверху донизу. В общем, держали Ивана  за предмет мебели, никто не занимался
его  воспитанием и  образованием.  И  напрасноСтал  Ваня сам  читать  книжки
зарубежных авторов. А в книгах, как мы знаем, одна только ересь да суета!
     Когда тебе  13 лет,  когда  тебя в  глаза  все называют великим князем,
надеждой  всего прогрессивного человечества, то ты как-то забываешь о щипках
и шлепках, о жутком шепоте в дворцовых переходах и начинаешь задумываться: а
в чем оно состоит - твое величество?
     Вот  дед и  отец, хоть и не  были венчаны  на  царство,  но  назывались
царями. А  вот - в книге  описан  быт и нравы  византийских царей да римских
императоров,  так  это  - цари! Нужно было  Ване поразмыслить, как  и самому
стать настоящим царем, сильным и грозным. И время у него на это - было. Ваня
не только читал и наблюдал, он впечатывал навек в свою память всю ненависть,
весь страх, все презрение к жизни и достоинству других  людей, так часто его
обижавших.
     "Иоанна  оскорбляли  вдвойне, -  замечает  Историк,  -  оскорбляли  как
государя, потому что  не слушали  его приказаний,  оскорбляли  как человека,
потому что  не  слушали  его  просьб,  в  Иоанне  развивались  два  чувства:
презрение к  рабам-ласкателям  и ненависть  к врагам, ненависть к строптивым
вельможам, беззаконно  похитившим его права, и ненависть личная,  за  личные
оскорбления".
     Вот  запомним, для  примера, две фамилии -  Шуйский  и Тучков. Первый в
присутствии  Ивана  клал  ноги на постель  его отца, второй топтал ногами  и
колол спицами вещи покойной матери. Они думали, он это забудет?
     Придворные в  своей обычной наглости  хватили через край. Кто же  знал,
что малец выживет? Надо  было знать! А они себе на беду воспитывали в дурном
мальчишке порочные наклонности. На развлечение ему приводили кошек, собак, а
потом и арестантов, чтобы он их сбрасывал с кремлевской стены. В 15 лет Ваня
с  бандой таких же сопляков уже скакал по  ночным  улицам Москвы, избивал  и
грабил прохожих.
     И вот настал час. Волчонок решил,  что пора опробовать  зубки. Они  уже
изрядно подросли, испытали упругость тела, хряск костей и вкус крови.
     Иван  напал 29 декабря 1543 года,  ровно 455 лет назад, день в день  от
сего  дня, когда  пишется  эта  строка.  Он велел схватить и  отдать  псарям
первосоветника бояр-ского  Андрея Шуйского. Псари убили  вельможу,  волоча в
тюрьму, - а чего  ж он сопротивлялся органам  и не шел  сам, куда следует? В
ссылки  были  разметаны  все  прихлебатели  Шуйских.  Какая  казнь  постигла
Тучкова, остается только догадываться, но он исчез.
     "А бояре стали от  государя  страх  иметь и послушание", -  обрадовался
верный Писец.
     Тут Афанасий Бутурлин выразился неудачно, может быть, при дамах,  и ему
10 сентября 1545 года прилюдно отрезали язык. Круто! Соответственно и  кодло
Бутурлина  быстро последовало в  Сибирь. Ох, пардон!  Сибири еще у  царя  не
было. Вот  когда,  небось, он  задумал  ее  присоединение! - ссылать воров в
европейскую часть Росии стало как-то смешно.
     Иоанн показал всем,  что штурвал государственной посудины  находится  в
крепкой руке 15-летнего капитана.  Он казнил и прощал чужих, щелкал по  носу
своих, чтоб не высовывались.
     Выяснилась прелюбопытная особенность юного  царя. Он не боялся простого
народа. Он его  просто не замечал. Вот  на охоте произошла перестрелка между
новгородскими  пищальниками,  принесшими  челобитную,  и  качками из  личной
охраны   царя.   Случились  жертвы.  Вы  думаете,   Иван  велел   перевешать
новгородцев, как это  с удовольствием сделали бы его отец и дед? Нет! Он про
них забыл и думать. А послал  он своего Писца, дьяка  Ваську Захарова, чтобы
тот погрелся у костров и узнал, кто подбивал  народ на бунт. Потому что "без
науки  этого  случиться  не  могло!"  Васька   походил,   послушал,  и  вот,
пожалуйста, главари нашлись: князь Кубенский  и  двое Воронцовых.  Тут  же -
головы долой. Сообщников - в ссылку.
     13  декабря  1546  года,  как  только миновала царя страшная,  позорная
строчка  "дети  до 16 не допускаются", он кликнул  митрополита  и велел себя
женить.  Не  слыхал  еще мальчик  о  сексуальной революции, о  превратностях
брака, о больших возможностях царского служебного положения.
     На  другой день митрополит созвал молебен,  куда  приглашены  были даже
опальные, но приличные  семейства. Вдоволь помолившись, двинулись  к царю. И
царь сказал  им,  что  сперва  хотел  он  жениться  за  границей.  Но  потом
передумал. К чему-то вспомнились ему покойные папа с мамой, пришла несвязная
мысль: а вдруг мы с молодой не уживемся, так куда ж ее девать? И решил  царь
жениться на своей, русской.
     Митрополит и окружающие умилились, заплакали от радости, что Иван такой
самостоятельный да  смышленый:  даже поручил  митрополиту и  боярам  невесту
приискать! Все растрогались до обморока.
     Только, что это  там еще говорит  наш Ваня? А говорит он таковы  слова,
что все  думские мудрецы, все  теоретики-богословы не сразу  и  понимают  их
новизну и  опасность. Как бы скороговоркой пожелал государь  перед венчанием
брачным венчаться на царствоОх, никто до него на это не дерзал! Венчались на
великое  княжество  Киевское, потом Владимирское,  потом Московское  и  всея
Руси. А на царство в мировом масштабе - это пока нет.
     Венчание на  царство означает,  что  вот ты стоишь в Успенском  соборе,
задравши голову, а вон там - в синей чаше, размалеванной шипастыми звездами,
- твой Бог. Ну, тут еще вокруг суетятся какие-то мелкие, смертные людишки. И
ты  говоришь Богу (а людишки  поддакивают),  что ты пришел под руку Господню
осуществить волю Божью на всей земле. А Бог с твоим приходом соглашается, ну
что ж,  говорит,  Ваня,  давай поработаем. И  митрополит мажет тебя миром  и
елеем уже как бы не сам,  а  будто бы рукой  Бога. И становишься ты, сирота,
"помазанником божьим".
     И теперь ты - Царь в законе, а не на  бумаге, и это - великая власть, в
принципе, - над всем  миром, и это  -  великая  ответственность перед Богом.
Если раньше крымские Гиреи получали от твоего отца письмо с подписью "царь",
пьяно  ржали  и  в  ответном  письме  обзывали  царя  "улусником",  а  он из
дипломатических   соображений  умывался  от  плевка,  то  теперь  ты,  Ваня,
отвечаешь  за честь царского имени  перед Богом. То есть, должен  ты немедля
брать   Перекоп,   сечь  башку   Гирею   и   всему  его  выводку,   крестить
крымско-татарский народ  в  севастопольской бухте, открывать  Бахчисарайский
фонтан для всенародного посещения.
     Бояре  да дворяне, отцы святые в суете при  таких делах,  поди ж  и  не
поняли, что кончилось  правление боярское, кончилась спокойная  жизнь, опять
кончилось старое Время.

    Часть 5. Империя N1 (1547 - 1584)



    Имперская Теория. Главный вопрос Философии


     Зачем ученый люд сочиняет теории?
     В  научных  кругах  считается,  что разработка  теорий  необходима  для
развития практики  в нужном  направлении. "Практика  без теории слепа".  Это
значит, что изобретатель колеса или паруса обязан сначала долго мучиться над
бумагой или пергаментом, анализируя свойства разных воображаемых конструкций
и  моделируя  в голове сопротивление среды. А уж потом  взять да  и вырезать
деревянный кружок для тачки, сшить полотняный квадрат  для парусной лодки. И
сразу ехать под горку, плыть в открытое море.
     На самом деле,  за исключением нескольких  сумасшедших  случаев,  никто
заранее ничего такого умного не  рассчитывает.  Сначала долго  спотыкаются о
круглые  камни  и подставляют плащи попутному ветру, потом вырезают колеса и
паруса, а уж потом,  путешествуя в карете  или на яхте, задают себе праздный
вопрос: как  зависит тряска от веса колеса, а качка  - от формы паруса. Да и
тут, в  основном, обходятся  природной  смекалкой или  практическим  опытом.
"Теория  без практики  мертва".  Удачливых  любителей препарировать труп,  а
потом оживлять его, в истории известно немного.
     Строительство Империи всегда было  сугубо  практическим,  земным делом.
Известные  Империи  создавались конкретными  людьми  в  порядке интуитивного
эксперимента, на основании  инстинктов и чувств.  Это  уже  потом  теоретики
стали  придумывать  разновидности  Империи  - Коммуны  и  Утопии.  Их модели
существовали  недолго,  создавались,  жили и гибли  не  так,  как  задумывал
беспокойный автор. Сам выдумщик никогда не  становился  Императором.  Всегда
из-за  спины мудреца выскакивал какой-нибудь юркий параноик с сухой рукой, и
дело поворачивалось в правильную, чисто практическую сторону.
     Тем не менее, интересно поставить себя на место первобытного  социолога
и попытаться разработать теорию, идею, методологию имперского строительства.
     Вот, лежим мы, значит, на теплом античном  песочке и сочиняем  вопросы,
важные для жизни  каждого человека. И  сами же  на эти  вопросы  отвечаем. В
конце концов,  любая  теория - это ответы  на  вопросы: "что  делать?", "кто
виноват?",   "кто   такие  "Друзья   народа"   и   как  они   воюют   против
социал-демократов?",  "как  связаны  масса, энергия и скорость света?", "кто
крайний?".
     Надо заметить, что теоретик Империи  не должен  опускаться до житейских
раздумий над ерундой, сокрушаться о массе тела и скорости света. Его Главный
Вопрос звучит так:

    "НУ, А ДАЛЬШЕ-ТО ЧТО?"...

     Вот,  я  смотрю,  вы  не  ощутили  сразу  величие и глобальность  этого
вопроса! Этот вопрос - краеугольный камень, корень жизни, соль земли.
     Попробуйте в  любое  мгновение  дневной  суеты,  в  любом  месте  нашей
планеты,  в  любой  ситуации  задать  себе  или  окружающим  какой-нибудь из
"научных" вопросов. Вы очень легко можете почувствовать себя идиотом. А  как
вас еще понимать, если в очереди за колбасой вы  вдруг выкрикиваете на  весь
магазин: "А что,  "Е" у вас равно "М", умноженному на "Ц-квадрат"?". Неплохо
также в пылу футбольного матча побродить по трибунам стадиона и поприставать
к нервным болельщикам с вопросами о "Друзьях народа" или первичности материи
и сознания. Как раз схлопочешь флагом под дых!
     А наш Главный Вопрос подходит к любой  ситуации. В магазине вам на него
ответят, что  "дальше" очередь  просили не занимать,  колбаса кончается.  На
стадионе  вам  скажут,  что  "дальше"  "Спартак"  станет  чемпионом,  и  это
неизбежно, как падение подгнившего  Ньютонова яблока. Наш Вопрос уместен и в
портовом борделе и в королевском философском обществе. И даже если подняться
на тайную горную вершину и  в  туманном дворце поставить Вопрос ребром, то и
тут получишь уместный и правильный ответ: "А  дальше вы все умрете!" Поэтому
я  надеюсь, что  наше  открытие,  наш  Главный  Вопрос вы, дорогие читатели,
пронесете с собой через все оставшиеся годы и расстоянья.
     К строительству  Империи, к разработке  ее  теории способен  приступить
только  тот,  кто хорошо  усвоил  первичность главного вопроса.  Он не будет
коротать  жизнь  на  околосветовых  скоростях,  не  будет  заниматься мелкой
политической  возней  в  унылом  провинциальном  городке,   он  вырвется  из
повседневной колбасной суеты. Он все время будет держать  в подсознании наше
"ну,  а дальше-то что?". И он не  будет мешкать. Не  будет  знать жалости  и
эстетских  колебаний.  Остановившись  в   своей   любознательности  у  самой
последней черты перед мудрым летальным ответом, Творец  Империи сформулирует
целую  вереницу более мелких, тактических вопросов. И сам быстро и правильно
ответит на них.
     Вопрос 1. Надо ли работать?
     Ответ 1. Работать надо!
     Работа  порождает  много   прекрасных   вещей,   вкусную   еду,   вино,
удовольствия.  Но  работать надо вообще.  Всем трудящимся.  А  конкретно мне
работать не надо. Не хочется.  Тяжело, вредно  для здоровья. Пашешь, пашешь,
ну, а дальше-то что? Мозоли,  грыжа, остеохондроз, инфаркт, вечная память до
сорокового дня. Нет, пусть лучше пашут другие, а мы придумаем, как им с нами
поделиться.
     Вопрос 2. Сколько мне  нужно женщин,  рабов,  земли, машин, богатства -
всего, что есть хорошего?
     Ответ 2. Много!
     Мне   нужны  все  девки   села  Берестова,  все  экспонаты   Парижского
автосалона,  все Южное  Приднепровье. Ну,  а дальше-то что? А  дальше  - вся
Восточная  Европа, да и Западную приберем. А там и Азия не за горами. Урал -
разве ж это горы?  Короче, мужик, кончай  мелочиться, дальше  нам нужен весь
мирНо начнем мы с Южного Приднепровья.
     Вопрос 3. А захотят ли люди, божьи твари, народы этих украин, франций и
канад  под  мое  крыло?  Не  тяжко  ли  им будет  строить  мою  Империю?  Не
простудятся ли они  на возведении  пирамид и рытье  каналов? Не вывихнут  ли
ручки-ножки  в  кавалерийских  упражнениях?  Не поистратятся  ли в  освоении
сибирских курортов?  Не  выродятся  ли  морально  в  кровопролитии,  голоде,
оскорблениях  и  унижениях;  не научатся ли чему  дурному  в своем  скотском
прозябании  ради моей великой  цели? Не  следует ли их пожалеть, полюбить да
поголубить, поучить да полечить?
     Ответ 3. Перебьются!
     Ну,  пожалеешь  ты  их.  Поучишь  и   полечишь,  так  они   разленятся,
разъедятся, разнежатся да  расплодятся. В  лучшем случае  - одном  из ста  -
скажут  тебе  "спасибо". Ну,  а  дальше-то  что? Дальше  все  они все  равно
передохнут.   И  следа  от  них  не  останется.  А  пирамида   будет  стоять
недостроенной  на посмешище  археологам.  А музеи  наполнить  будет нечем. И
великой страны, Империи имени Твоего Имени, на глобусе не будет!
     Вопросы эти  задавать можно без  числа. Важно только при подборе ответа
вовремя  проверять  его правильность  нашей  великолепной  формулой  "ну,  а
дальше-то что?"!

    Второе пришествие Иоанна Грозного


     Когда  мы учились, нам многократно объясняли роль  личности в  Истории.
Объясняли  все  время  по-разному,   но  подводили  к  одному:  не  личность
определяет  Историю, а  общественная  необходимость, мировой  процесс,  воля
народных масс. Ради приличной  оценки мы с  этим соглашались. Пусть личность
не определяет Историю. Пусть она ее только делает.
     Мало на  Руси  найдется персонажей,  которые до такой степени "сделали"
Историю и народные массы, как Иван Грозный.
     16 января  1547 года Иоанн  IV Васильевич венчался на  царство. Весть о
воцарении Иоанна  понеслась по  стране вдогонку  за сватьей грамотой.  В той
грамоте было сказано: "Когда к вам эта наша грамота придет и у которых будут
из  вас  дочери  девки,  то  вы бы с ними  сейчас  же ехали  в город к нашим
наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом  не таили б.
Кто ж из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня
быть в  великой  опале  и казни.  Грамоту пересылайте между  собою сами,  не
задерживая ни часу". Вот так!
     Этот,  совсем  уж сказочный  эпизод  полон страсти, надежд, опасений  и
романтики. Будто ожила на миг Русь Владимира и Мстислава.
     На практике все, однако,  было  не  столь  занимательно.  Потные  гонцы
мотались  по  губерниям. Отцы приличных семейств чесали в затылке:  что есть
"дочь-девка"? Непонятно  и  страшно  было также  значение  слова  "казнь". И
совсем уж  жуткие сцены представлялись в  мужском  воображении.  Вот  к царю
приводят целые толпы дочь-девок. Что и как он с ними будет делать?
     Но  все обошлось местными конкурсами  красоты.  Во втором туре в Москве
победила  Анастасия, "девушка из одного  из самых знатных и древних боярских
родов: дочь умершего окольничего Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина". Историк
простительно преувеличил древность  и  знатность рода  Анастасии  - она была
первой "Романовой". Царь тоже полюбил ее с первого взгляда.
     3 февраля отгуляли свадьбу. Тут и начались какие-то нелады с Небом.
     12 апреля вспыхивает сильный пожар в Москве. 20 апреля - другой. 3 июня
падает  большой  колокол - "Благовестник".  Теперь нескоро  на  Руси услышат
благую весть.
     21 июня - снова  страшный пожар. При сильном ветре море огня несется от
очага  в церкви Воздвижения  на  Арбате  по крышам  домов  и  поглощает весь
западный край столицы до реки Москвы.  Тут же вспыхивает  маковка Успенского
собора в Кремле, пылает и сгорает вся царева, казенная и божья недвижимость:
"царский  двор",  "казенный двор", Благовещенский собор, Оружейная палата со
всем  оружием,  Постельная  палата с  казною, двор  митрополита.  В каменных
церквях остались только стены; погорело все добро, которое горожане натащили
под  божью  защиту.  Только в главном, Успенском  соборе  уцелел  иконостас.
Митрополит Макарий, крупный средневековый писатель едва  остался жив, прижав
к   груди   чудотворную  икону   Богородицы,   лично   рисованную  праведным
митрополитом  Петром.  Из обложенного огнем Кремля митрополита  спускали  на
веревках  к  реке,  так   и   веревки  оборвались,  и  Макарий  расшибся  до
бесчувствия. Сгорели все торговые ряды, лавки, посады,  все, что  окисляется
при нагревании. Ну, и народу, конечно, погорело 1 700 душ.
     Царь с молодой женой и боярами уехал от такой беды на дачу в Воробьево.
     Тут,  конечно,  что-то  было не  так. Жара  стояла,  но  это -  пустое.
Обезумевшие  толпы москвичей  напомнили  Ивану страшные  ночи детства, огонь
московского  пожара смешался в его зрачках с безумным душевным огнем. А  тут
еще начальники, ответственные за противопожарную безопасность, стали  путать
след. Стали говорить, что Москва сгорела не просто так.
     - А как? - побежали мурашки по спине царя.
     - А вот  как.  Стало  нам, государь,  доподлинно  известно,  что  некие
чародеи вынимали сердца человеческие, мочили  их в  воде, водой этой кропили
по улицам. Как же Москве было не загореться?
     В  общем,  Челяднин, Скопин-Шуйский, протопоп Бармин - сочинители  этих
сказок - плохо  повлияли на процесс душевного умиротворения  Иоанна, начатый
нежной женитьбой.  Взыграли ненависть и подозрительность, вспыхнуло кровавое
Чувство! Был учинен "розыск".
     26  июня  бояре  из  спецслужб  согнали  на площади  Успенского  собора
"черных"  то  ли от  сажи,  то  ли  по  происхождению  людей  и стали строго
спрашивать, кто запалил город славный.  Все дружно и точно отвечали, что это
княгиня Анна  Глинская с детьми колдовала. Чекисты засомневались. Было ясно,
что "черные" ненавидели Глинских и за старые  дела, и  за  продолжающиеся их
бесчинства при Иоанне. К тому же,  мы  помним, что Глинские -  это последние
близкие родичи царя  по матери. Трудно  было  их не  терпеть, еще труднее  -
обидеть. Но достали!
     Дядя  царя Юрий Глинский стоял тут же и все  это  слышал.  От греха  он
решил перепрятаться  в Успенском соборе,  но  бояре  и туда запустили чернь.
Глинского убили в соборе, труп выволокли на базарную (Красную) площадь,  где
казнили  уголовников.   Начался  беспредел.  Били  насмерть  всех  Глинских,
около-Глинских и  типа-Глин-ских. Забили  насмерть целую делегацию  каких-то
Северских бояр, которых просто попутали с Глинскими.
     Бунт  полыхал, как  давешний пожар,  и,  казалось, потушить  его - не в
силах человеческих. А Бог  -  ясно  и дураку на паперти - палец  о палец  не
ударит. Чем-то  царство Иоанново  становилось ему не в масть.  Толпа черного
народа,  перебив всех встречных в ярком платье, стала  вспоминать, какие еще
Глинские бывают.
     - Э! Так есть же еще бабка царева, Анна - самая главная колдунья! Она у
царя на госдаче прячется! -  подсказывали  скромно  одетые молодые люди  без
трудовых мозолей.
     Толпа  рванула на  Воробьевы Горы. Стали дерзко  кричать на царя, давай
сюда  бабку,  всех Глинских, какие есть, и, вообще, давай всех сюда  и будем
разбираться, чего ты нам на шею навенчал! Хотели взять малолетку на испуг.
     Ответ  был мгновенным и взрослым. Сбоку вышли люди с нехорошими лицами,
быстро вырубили нескольких крикунов и заводил. Толпа замерла.
     - Ну,  что, люди добрые, заскучали? Зрелищ хотите? Их есть у меня! Вот,
к примеру, посмотрите на казнь воров.
     Тут же стали чинно  и медленно резать,  рубить, вешать главарей.  Народ
стоял оцепенело и делал вид,  что он не при делах, а сюда пришел просто так,
поглядеть на представление.
     Наступил   покой.   Глинские  были   низвергнуты.   Но   и   бояре   не
восторжествовали. Вот, казалось, им прямая дорога в совет к царю - других-то
никого нету.  Так не зовет  государь своих бояр. Чем-то не любы  ему остатки
Шуйских,  Темкин,  Бармин,   Челяднин.  Иоанн   вообще  совершает  подлинную
геральдическую  революцию:  раз  мне бояре  подозрительны,  а  друзья юности
нужны, то я и выберу друзей себе сам.
     Так  во  дворце появляются  два  фаворита  -  простой,  неглавный попик
погорелого Благовещенского собора Сильвестр и  Алексей Адашев.  А это кто? А
никто. Адашев  получает место "ложничего" -  взбивает перины и ведет с царем
душевные  беседы на сон грядущий. Эти  беседы были царю необходимы.  Он ясно
сознавал свою греховность  и искал спасения души в исполнении тяжкой  миссии
помазанника божьего. "Нельзя ни описать, ни языком  человеческим пересказать
всего  того,  что я сделал дурного по  грехам молодости моей", - писал потом
Иоанн церковному собору.
     Теперь  новые друзья уверяли царя, - и он им верил, - что  пожар подвел
черту под  списком  непрощенных грехов, и далее все будет хорошо. Сильвестр,
Адашев,  искупительный  пожар  московский  и  медовый  месяц   подействовали
благотворно на царя. Все  заметили  добрую перемену в его характере. Он стал
мягок и озаботился смягчением нравственности масс. Три года Иоанн уговаривал
людей  жить  дружно.  Он  сам  выходил  на  площади и  обращался  к  толпе с
увещеваниями. Иностранные послы доносили о нем, как о "словесной премудрости
риторе".
     Но народ слушал, да кушал. В  двадцать лет  Иоанн  наконец повзрослел и
решил устроить порядок  на  демократической основе. Был созван съезд со всех
концов  страны. Царь обратился к делегатам с Лобного места. Сначала он долго
каялся митрополиту и публике, потом воззвал от чистого сердца: "Люди Божии и
нам  дарованные Богом! Молю вашу веру  к  Богу и к нам любовь: оставьте друг
другу  вражды  и  тягости".  Потом   царь  пообещал  лично  рассматривать  и
справедливо решать крупные дела. Съезд разъехался в недоумении.
     А царь пожаловал Адашева в окольничии, поручил ему принимать челобитные
от  бедных и обиженных,  не бояться сильных  и славных, руководить  судом по
своему  усмотрению. Так был  сломан старый  порядок.  Бояре учились  терпеть
"подлых" начальников.
     Теперь  молодому царю  нужно  было славно повоевать.  Сбоку  оставалась
недобитая  Казань, ею и занялись. Царь сам сел в седло, три года - с 1549 по
1552  -  глядел  на  басурманский  город через великую Волгу, положил немало
войска, но настоящей победы не добился. Пришлось ставить в Казань наместника
с согласия правоверных. Получалось какое-то новгородское безобразие.
     На всякий  случай наместнику Микулинскому придали сторожевой полк. Пока
Микулинский добирался  до Казани, два татарина  из его свиты убежали вперед,
взбунтовали страстями всякими мирных жителей и заперли город.
     Еще не успокоили своих татар, как неожиданно на Тулу налетели крымские.
Царь,  оказавшийся  поблизости, сильно испугал  крымцев,  они бежали, бросая
коней.
     Тут уж  всерьез взялись  и за  Казань.  Она была  осаждена 150-тысячным
войском  с большой артиллерией. Царь был во всей  красе. Татары с удивлением
смотрели со стен, как русские  отряды, - каждый в свой черед, а не  навалом,
как  обычно, -  бросались на штурм. Иоанн  вспомнил  прародителя Владимира и
стал искать,  откуда  казанцы  воду  берут. Источник  был найден  и  взорван
"размыслом"  -  немецким  инженером, "искусным в  разорении городов". Следом
взлетела  на воздух и крепостная стена. С устроенной вплотную к городу башни
по осажденным били  снайперы. Битва была страшной  и жестокой. К концу  ее в
Казани не осталось никого: царь  велел пленных с оружием не брать, а ни один
казанец оружия не сложил.
     2 октября  1552 года Казань была  повержена, но народ в лесах  по Волге
оставался  мусульманским.  Тут   бы  надо  было  его  и  крестить,  но  Иван
замешкался,  и  партизанщина  продолжалась  еще  несколько   десятилетий.  А
полумесяц застрял в казанских небесах и до сего дня...
     Два  года  прошли в стычках  с Крымом. Иоанн наотрез  отказался платить
"поминки" - дань крымским разбойникам. Те стали просить  пропуск  на  Литву:
надо же что-то кушатьЦарь не пропустил их и запер Перекоп. С непривычки  без
грабежа в Крыму сделался голод.
     В 1554 году начались нелады с Ливонией: там протестанты сгоряча  вместе
с католическими костелами попалили и православные церкви.  Переговоры о дани
Москве бестолково тянулись 4 года. В январе 1558 года был предпринят удачный
рейд.  Войско вернулось в Москву,  перегруженное добычей. Вскоре  была взята
Нарва, причем битые жители будто бы запросились в союз нерушимый сами. А там
взяли и Дерпт.
     Страна  крепла  и расширялась. Не было ни  одного  прокола  в действиях
молодого царя.  Казалось, благословение Господне  осеняет-таки буйну голову.
При  таком покровительстве  начинало Иоанну казаться, что  делать  нечего  -
дойти  до Парижа  и прочих стран. Тем  более,  что обязанность на нем  такая
лежала по уставу. Он был глава самого главного православного государства. По
определению, он был Человеком No1 в международном сообществе и просто должен
был вознести  свою  десницу  над темными азиатами и заблудшими  европейцами.
Ведь  потом, когда Бог призовет его к себе,  - что  ж ты,  Ваня, просидел на
троне  мягким  задом?  - то не  отопрешься  и не  оправдаешься  непогодой  и
недочетом мелких денег.
     Официальная Программа получалась такая. Крым - сюда. Прибалтику - тоже,
сама просится.  Польшу  и  Литву  тоже пора забрать - это святое:  они нашей
Киевской  Русью  попользовались,  пора  и нам краковской  колбаски пожевать.
Немец у нас уже бит и еще бит будет. Потом турецкий Султан. Это серьезно. Но
деваться  некуда -  Царьград  забирать пора. Это было  Богу обещано  громким
шепотом  при  свидетелях со стороны  невесты.  Турецкому все  время двулично
помогают французы: то Генрихи, то Филиппы,  то Людовики Надцатые. Эти сильны
будуарной  интригой,  но  напрямую их мушкетеры против  наших  дровосеков не
потянут.
     Ну, а дальше-то что? Теперь гляди на Восток. Отомстить за наших князей,
задавленных  при Калке, свято? Святее не бывает. Так что  - даешь Азию через
Камень.  И в самом  Камне уральском тоже  добра захоронено не весть сколько,
только спугни Хозяйку Медной Горы.
     Вот такая получается диспозиция. На первое время. Потому  что  уже идут
слухи о какой-то  совсем уж дальней, заморской, картофельной земле, о теплых
краях на юг от Иерусалима. О нескольких Индиях и прочих чудесах.
     Такое вот досталось Ивану хозяйство - Империя! Ее  надо было  собрать и
устроить. Следовало судить крещеных и крестить тех, кто не крещен, казнить и
миловать их. Работы много, но и вся жизнь впереди - какие наши годы? 26 - 28
лет!  Тициан еще  не  брался за  кисточку!  Правда,  Лермонтова  уже  успели
пристрелить.
     Последовавшие затем  неприятности  произошли от безразмерности  задачи.
Возникли  споры,  с  чего  начать.   Сильвестр  резонно  советовал  оставить
христианскую Ливонию на потом,  а сейчас  добить  крымских  нехристей. Иоанн
уперся. Ему был нужен близкий выход к морю, окно в Европу и т. д. Да  и бить
мягких,  культурных прибалтов было не в  пример  приятнее,  чем тащиться под
палящим солнцем в холерную Тавриду.
     Сильвестр настаивал на своем и перегнул палку. До сих пор ему удавалось
полностью управлять  царем.  Он  даже написал  популярную книжку,  как и что
нужно  делать в семье, за столом, на  хозяйственном дворе, в спальне. Книжка
называлась "Домострой". Она дошла до наших дней, и ее с удовольствием читают
незамужние воспитательницы детских садов и учительницы младших классов.
     Но  Иоанн уже  вышел из детского возраста и стал неприятно коситься  на
Сильвестра  страшным  глазом.  Сильвестр  не понял.  Он продолжал в духовных
беседах с царем настаивать, что все  неприятности  Иоанна -  простуда  жены,
синяки  у  детей, ночные страхи самого  царя -  происходят  от  непослушания
мудрому духовнику. Это  было уже  смешно. Какой еще "мудрый духовник", когда
сам Бог вел Иоанна, а Сильвестр  был приглашен просто так, для сверки текста
повседневных молитв!
     В 1553 году,  23-х лет от  роду, Иоанн опасно  заболел после казанского
похода.
     - Вот! - зашептали во дворце. - Не люба Господу гордыня!
     Царя  заставили написать завещание  в  пользу  новорожденного  царевича
Димитрия. Стал царь требовать  с двоюродного  брата Владимира и бояр присяги
на   верность   младенцу.   История   повторилась:  бояре  переметнулись   к
претенденту. Владимир  восстал. Сильвестр  тихо поддержал его.  Отец Алексея
Адашева, прижившийся при дворе, стал вовсю агитировать за Владимира.
     Вот  как засветились гады! Вот как отблагодарили государя за поместья и
угодья, за  выпитые вина  и  съеденную осетрину,  за  соболей  и  московскую
прописку, за кабриолеты в 12 лошадиных сил!
     Настал  момент  истины.  Стали  бояре  хамить  больному  царю  в  лицо,
покрикивать, что  Захарьиным-Кошкиным-Романовым, этим грабителям и губителям
Руси  (как  в  воду  смотрели!), присягать  не  станут! Что царица Анастасия
Романова  -  такая  же  змея,  какая была византийская  императрица Евдокия,
губительница Златоуста. Сильвестр  при этом приосанивался и  надувал щеки  -
русским Златоустом был, конечно, он.
     Владимир  при  царе  прямо  и  наотрез   отказался  присягать  царевичу
Димитрию. Возникли две партии. Слабаки перецеловали крест. Бунтовщики и сами
не целовали и стали деньги раздавать другим, "нецелованным": покупали голоса
избирателей.
     Глянул Бог на это безобразие и сменил первоначальный план.
     От брани, волнений и нервного напряжения организм Иоанна мобилизовался,
и царь выздоровел. Вот досада, мать честна! Но ставки были сделаны.
     Сначала Иоанн по обету, данному Богу за выздоровление, поехал в дальний
Кириллов Белозерский монастырь с женой  и новорожденным сыном Димитрием. Был
у царя двойной прицел: кроме благодарности  Богу, еще хотел он приобщиться к
дедовской   мудрости,  которая  ревностно   оберегалась   учениками   Иосифа
Волоцкого, духовника деда Ивана III и Софьи Палеолог.
     Оппозиция испугалась  не  на  шутку.  Церковный  диссидент Максим Грек,
обиженный белозерской  братией,  напророчил царю смерть младенца, если Иоанн
все-таки решится ехать. Так и  случилось. Новорожденный царевич скончался по
дороге, царь впал в депрессию.
     Но паломничество  продолжалось, и в  одном из  малых  лесных монастырей
произошло   прелюбопытное  событие,  давшее   великий  толчок  строительству
Империи.  Проходная  беседа   царя  со  старым  опальным  монахом  Вассианом
Топорковым заложила мощный фундамент импер-ской политики, дала точный рецепт
кадровой стратегии. А кадры, как потом выяснилось, решают все.
     Спросил  Иоанн у мудрого Вассиана,  как мне быть,  отец?  Как управлять
этой алчной  сворой, чтобы она меня не загрызла?  Как вообще руководить этой
немыслимой страной? Вассиан зашептал на ухо  царю. И кто-то ведь  услышал! А
скорее, царь сам записал все для памяти.
     Ответ был прост и велик. Цитируем его дословно и полностью:
     "Если хочешь быть самодержцем, не  держи при себе ни одного  советника,
который  был бы  умнее  тебя, потому  что  ты лучше  всех;  если так  будешь
поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если
же  будешь  иметь  при  себе людей  умнее себя, то  по необходимости  будешь
послушен им".
     Царь  был  оглушен  великой  истиной. Он  целовал руку святому старцу и
умилялся: "Если бы и отец мой был жив, то и он бы такого полезного совета не
подал мне!"
     Здесь хочется сделать паузу, почтить минутой молчания великое прозрение
Императора.  Оно достойно того.  Судите сами. Вот  на  Куликовом поле двести
тысяч русских рубятся с полумиллионом татар. 150 тысяч  голов кладут за Русь
православную. Ну,  а дальше-то что? А почти ничего. Через  несколько месяцев
Тохтамыш  уже  снова  берет  Москву.  Да,  конечно,  происходит  "перелом  в
общественном самосознании", русские  уже не так обморочно боятся татар. Но и
терпят их еще 100 лет!
     А вот - в келье третьесортного Песношского монастыря...
     Тут  мой  компьютер  спотыкается  и  подчеркивает   слово  "Песношский"
красным:  название какое-то  дурацкое, нет  ли орфографической ошибки?  Нет,
дружок, все верно. Это самый правильный монастырь в истории нашей Родины, он
важнее  Ипатьевского  и Соловецкого  монастырей вместе  взятых,  главнее для
Русского Чувства Киево-Печерской и Троице-Сергиевой лавр. И слова в нем были
сказаны самые верные...
     Так  вот, в  келье  этого  монастыря происходит вышеупомянутое  великое
событие, изливается небесный свет, которому суждено озарить все дальнейшее в
этой стране. Поразительна мысль: не держи умнее себя, ибо  ты -  лучше всех.
Как верно замечено: умнее - не есть лучше. Этих умных - как собак нерезаных,
а толку с них?
     Так   из  сумрачных  стен  средневековья  выползло  и  окрепло  великое
имперское кадровое  учение.  Теперь Иоанн знал,  кто  виноват  и  что делать
дальше. Умные бояре тоже поняли это по глазам  царя  и мышиной стаей юркнули
под литовскую  границу. Бежали Курбский  и Ростовский, Лобановы и Приимковы,
прочие непоименованные и недостойные чернил нашего Писца.
     А личная  жизнь царя тем  временем все шла наперекосяк.  Первые четверо
детей  -  три  дочери и  упомянутый  Дмитрий - умерли, прожив  по  нескольку
месяцев.  В  живых  остались  обреченный Иван  Иванович  да Федор  Иванович,
"ребенок,  отстающий  в   развитии",   как  сказали  бы  сейчас   деликатные
психопатологи.  Что-то  новая  романовская кровь плохо смешивалась с древней
рюриковой!
     В ноябре 1559 года царь отправляется с  больной Анастасией  в очередное
путешествие по монастырям, - он временами бежит из страшной для него Москвы.
Вскоре Анастасия, первая и горячо любимая жена Иоанна, умирает с подозрением
на отравление. Об этом привычно говорят в коридорах.
     Виноватыми назначаются Адашев и Сильвестр.  Прямых доказательств нет, и
царь  удаляет  их   с   глаз   долой   в  действующую  армию  и  на  Соловки
соответственно.  За  изгнанниками  стоит  целый сонм  прихлебателей  царевой
казны, и они не сдаются, им надо вернуть своих благодетелей.
     Иоанн,  видя  действительные  и  мнимые  заговоры, впадает  в паранойю.
Хватают  и казнят  крещеную  польку Марию Магдалину (имя-то  какое!) с пятью
сыновьями.  А нечего было  колдовать!  Казнят брата  бывшего фаворита Данилу
Адашева  с 12-летним сыном и тестем, казнят  троих Сатиных, Ивана  Шишкина с
женой и детьми.
     "А зачем вы  разлучили меня с  женою? - кричит Иоанн в  письме  беглому
Курбскому.  - Если б вы  не отняли у меня мою юницу,  то Кроновых жертв и не
было бы", - наш царь, вишь ты, уже знает, кто такой был Крон!
     Вообще,  психика  царя   ломается  окончательно,  он  теперь  мгновенно
переходит от буйного пира к зверской  казни и обратно, как массовик-затейник
из  нашего  студенческого  кафе.  Тот  успевал  одновременно  обслуживать  и
свадьбу, и поминки, которые гулялись в соседних залах.
     Но продолжим, братья, скорбный список безумных дел великого царя.
     Михайла Репнин зарезан у алтаря церкви во время евангельского чтения за
то, что на пиру отказался надеть потешную личину и укорял царя.
     Молодой князь Оболенский-Овчинин - помните его отца, друга мамы Иоанна?
- казнен за то, что открыто обвинил нового царского любимца Федю Басманова в
"содомском" служении своему  повелителю.  Как мы видим, проблема сексуальной
ориентации волновала народ и до поветрия СПИДобоязни.
     Князя  Дмитрия  Курлятева  с  женой  и  малолетними  дочерьми  насильно
постригли  в  монастырь,  выдержали  несколько  лет,  по прошествии  которых
исполнили приговор - удавили.
     Самые  упорные,   принципиальные  враги   государя  назло   ему   стали
постригаться в монахи.
     Большое  количество  нестриженых  бояр  маялось  в   кандалах   или  по
монастырям,  где  им  приходилось  довольствоваться  малым.  Вот,  например,
жалуется ссыльный  государев вор Михайла  Воротынский на  недопоставку части
обещанной кормежки:
     - двух осетров свежих,
     - полпуда ягод винных,
     - полпуда изюму,
     - трех ведер слив,
     - ведра романеи, лично жалованной царем,
     - ведра рейнского ида (я и не знаю, что это такое - С.К.),
     - ведра бастру (?),
     - 200 лимонов (!),
     ну,   и  еще  множества   каких-то  мелочей,  пряностей,  воску,  "труб
левашных", денег и так далее. Царь велел все дослать.
     Это - в ссылке. А что же было в милости?
     Тем  не  менее, от  милостей царских  продолжали бежать. Царь  назначал
поручителей  за   подозреваемых  в  подготовке  побега.  Бежали  все  равно.
Поручителей сажали  на осетрину  и лимоны. Поручители  бежали с подопечными.
Стали  назначать  поручителей  за  поручителей.  Побежали пирамидами  по  56
человек! Несладок, видно, рейнский ид! Вкуснее пить его на Рейне.
     Такова была настоящая "первая волна" русской эмиграции. В  эмигрантских
листках  стали   перечислять  бесчинства  царя,  но   он  отвечал  достойно:
"Самодержавства нашего начало от  святого Владимира: мы родились на царстве,
а не чужое похитили".
     Вот это правильно! Все от Владимира Святого у вас и пошло.
     Итак, все  бежали от  больного  царя. Но  и  в голове покидаемого  тоже
всхлипывала  мысль: бежать, бежать! Бежать в народ из опасной Москвы. Бежать
из страны, если народ предаст. Нужно было проводить разведку в народе.
     Царь  пошел в народ.  Он  взял  с  собой  семью.  Взял бояр  да  дворян
повернее. Велел им быть с семьями. Взял иконы  и кресты. Взял всю казну, все
драгоценности,  всю посуду -  на, сами  понимаете,  сколько  персон.  Вызвал
надежных дворян из  провинции. Велел  им тоже быть с  семьями, секретаршами,
заместителями и войском. В общем, "удочку взял, чтобы рыбу ловить".
     По  первой  замерзшей  грязи  поехали на  Тайнинское  -  к  Троице  - в
Александровскую слободу. По этому марш-руту в память о походе государя (и на
всякий случай) сейчас проложена линия московской электрички.
     Московские  деловые застыли в  растерянности. Ну, поедь,  помолись,  но
деньги-то зачем забирать? Стало им чудиться нехорошее.
     Предчувствия опять не обманули.
     3  января  1565  года  пришло  в   столицу  "из  походу"   от  государя
пренеприятное  письмо.  Как  ушат  холодной воды, вылил Иоанн  на  москвичей
такое, что в  приличном московском обществе  вслух произносить до сих пор не
принято,  -  чистую  правду. Виноватыми оказались, прежде  всего, попы  - от
архиепископов  до  церковного  сторожа,  потом  -  бояре, воеводы  и  всякая
чиновная сволочь.
     А виноваты  эти добрые люди были во всех грехах.  И убытки  государству
они делали. И казну расхищали. И родственников к государеву котлу понатащили
изо всех щелей. И "людям  его  государства" (это народу, что  ли?) разорение
причиняли. И  земли присваивали. И прибытков казне не делали (скрывали доход
от налогов). Ну, и службой пренебрегали, ясное дело.
     Можно   в  это   поверить?  Конечно,   нет.  Галиматья.  Бред  больного
воображения.  Чтобы  российский чиновник  пользу государства  поставил  ниже
своего - как это у него называется? Не может этого быть! Быть не может!
     Так вот, ото всех этих  надуманных обид решил сирота Иоанн поехать да и
поселиться где-нибудь, "где его Бог наставит". А на простых  москвичей он не
в обиде.
     Грамоту  прочли  прилюдно.  Поднялся  вой и плач. Из толпы  то  и  дело
вылетали причитания типа: "Увы, горе!", "Согрешили  мы перед  Богом!",  "Как
могут быть овцы без  пастырей?  Увидавши  овец без  пастыря,  волки расхитят
их!".
     Волки тут же похаживали в  козловых сапожках и овечьих шкурах навыворот
и   поеживались.   Им  очень  хотелось  поверить  в   отставку  придурашного
самодержца, по-быстрому поделить Москву и государство, да опасались они, нет
ли и тут какого  подвоха.  Поэтому волки до поры  спрятали зубы и навострили
уши.
     А народ, нарыдавшись,  решил гнать попов к батюшке с покаянием. Пошли в
слободу с мольбой:  пусть  государь  "имеет  их  на своем  государстве,  как
хочет", лишь бы принял снова правление в свои руки.
     -  Будет иметь, -  кивал головой и повиливал задом из-за спины грешного
вдовца голубоглазый Федька Басманов.
     Царь согласился иметь государство на своих условиях. И условия эти были
сказаны. Хотел он на  изменников,  воров, чиновников, взяточников, нерадивых
царедворцев опалу класть, казнить без разбору дела, имение их брать в казну.
Это он  и раньше  проделывал,  но  теперь  желал  получить согласие  будущих
казнимых на  казнь и конфискацию имущества,  на экзекуцию  "по  собственному
желанию". Была и совершенная новость в пожеланиях царя.
     Собирался он  завести  Опричнину:  "двор  и  весь свой  обиход  сделать
особый",  бояр, весь штат и  генералитет, все министерства и ведомства, всех
приказных, стряпчих и жильцов назначить по-новому.  То есть начать править с
чистого листа.
     Да, и - чуть не забыл - стрельцов  себе назначить  тоже особых. Как  бы
полк королевских мушкетеров. Всю эту параллельную структуру надо было чем-то
кормить,  с каких-то денег закупать рейнский  ид  и лимоны. Вот и города для
налогообложения  в пользу  особистов  были назначены  особые.  Часть  Москвы
очищалась  от  неопричных  жителей  и  отдавалась под квартиры исключительно
новым слугам народа.
     А  старую  братию  куда  ж  девать?  А  никуда!  Куда  хотите.  "Трижды
разведены". Отделены от церкви и государства.
     Вот так, в один момент, была создана огромная  Партия  Наших. Передовой
отряд государства и народных  масс. Вот так Иван Грозный  совершил еще одно,
самое главное,  имперское  открытие:  стране, народу  и вождю  нужна Партия.
Единая,  беззаконная,  мобильная,  проникающая  во все сферы жизни общества,
лишенная всяких иллюзий  и фантазий. И Партия эта была  создана. Мгновенно и
точно.
     Великий  Иоанн  понял  и  основной  принцип  партийного  строительства,
который  остолопы  наших  последних времен  в муках  изобретают  сами.  Этот
принцип прост.  В Партию нужно брать только  самых темных, грешных, забитых,
идиотических особ, которым  при  нормальной жизни ничего бы  не светило. Они
будут  рвать копытами землю! А  зарвутся, - будут безжалостно уничтожены.  А
чтобы  все-таки  и  дело делалось, нужно  снисходительно допускать в  Партию
считанный процент недорезанных умников, от которых  предостерегал Вассиан. И
теперь их  можно спокойно ставить ниже последнего кавалерийского выскочки, и
все будет правильно. Опричнина!
     Всех  прочих  беспартийных,  чтоб  не  расслаблялись, объединил  царь в
земство - от слова "земля". Земляки должны только служить и работать, играть
как  бы  в  государство,  иметь  своих  как бы начальников,  заводить  свои,
беспартийные  учреждения.  При  военных  делах им  не  запрещалось,  а  даже
предписывалось действовать впереди, на лихом коне.
     Вся  эта   программа  строительства  светлого   прошлого  была  принята
единогласно,  с овациями и конфискацией имущества. Последовали торжественные
казни:
- князя А. Б. Горбатого-Шуйского с сыном и родственниками;
- двоих Ховриных;
- князя Сухого-Кашина;
- князя Шевырева;
- князя Горенского;
- князя Куракина;
- князя Немого.
     Им  были  зачитаны  обвинения  в   измене  Родине,   умысле  на  побег,
вредительстве и еще в чем-то - скороговоркой.
     Масса бывших была сослана (эх, как опять Сибирь бы пригодилась!).
     Государь  вернулся на  какое-то  время  в Москву.  Его никто не  узнал.
Создание Партии,  Великая Опричная  Революция дались ему нелегко:  "волосы с
головы и с бороды его исчезли". Преображение, однако, делу не вредило. Стали
быстро  возводить  новый  дворец   в  опричной  столице   -  Александровской
слободе...
     Историк  наш, дойдя до опричнины, впал  в длинные рассуждения о мотивах
чрезвычайных действий царя, о невозможности  дальнейшего думского влияния на
имперского  лидера.  Тем не менее, в свои логические  построения он вынужден
был  вставлять  объективный  аргумент.  Все-таки  царь  был  душевно  болен.
Все-таки он страдал манией преследования.
     -  Шизофрения  - основание для импичмента,  - ляпнул  я.  Но Историк  с
Писцом промолчали: то ли согласились, то ли не поняли.
     Опричная Партия, тем  временем,  стала  жить  и  развиваться.  Возникла
внутрипартийная этика: все члены Партии,  "от большого  до  малого,  считали
своею первою обязанностию друг за друга заступаться".
     Круговая  порука дополнялась идеологическими  разработками. Были срочно
сформулированы обвинения против старой элиты. А именно: бывшие "крест целуют
да изменяют; держа города и волости, от слез и от крови  богатеют, ленивеют;
в Московском государстве нет правды; люди приближаются к царю вельможеством,
а не по  воинским заслугам и не по какой другой мудрости,  и такие люди суть
чародеи и еретики,  которых  надобно предавать жестоким казням".  Завершался
этот вопль благим пожеланием, "что государь должен собирать со всего царства
доходы в  одну  свою казну и  из казны воинам  сердце  веселить,  к себе  их
припускать близко и во всем верить..."
     Тут  Писец  с  Историком стали  на  меня  снисходительно  коситься.  От
длительного  и тесного общения с  премудростью шизофреника они и сами начали
неадекватно реагировать на лица.  Теперь они  подозревали,  что  я не  понял
величия читанного документа. Пришлось их успокоить.
     - Очень своевременная и верная мысль, - серьезно прокартавил я, - у нас
бы сказали так:
     "Буржуазные  спецы ненадежны.  Их можно рассматривать только в качестве
временных попутчиков";
     "С  течением  времени  классовая  борьба  не  затухает, а  разгорается,
общество необходимо должно оставаться в состоянии перманентной революции";
     "Нет,  и не  может  быть никакой  пощады  врагам  народа, к ним следует
применять единственную, высшую меру пресечения".
     Ну,  и  в  Политбюро,  конечно, должны быть исключительно свои  кореша,
госбюджет нужно контролировать  сообща, в баню и  на охоту в Завидово ездить
всем аппаратом...
     Историк и Писец успокоились.
     Опричнина  между  тем стала коварна.  Вот  приезжает к царю из Литвы  с
почтой  от  Сигизмунда-Августа  некий  бывший русский  Козлов.  Вернувшись к
королю,  хвастается в  польской  разведке,  что завербовал всех  москов-ских
бояр.
     - Как всех? - удивляются панове.
     - Так и всех, - напирает Козлов, - всех беспартийных земцев.
     Козлу  верят  и  посылают  боярам пачку именных  тайных  листов,  чтобы
переходили в польскую службу. Наша служба тоже не дремлет,  берет всю почту,
берет всех  адресатов.  От их  имени лично  царь  пишет матерные ответы, что
русский боярин  Родины не  продаст. Пока  почта медленно  тащится по  грязи,
гордых  патриотов-изменников,  ни  ухом,  ни  духом  не  ведающих   о  своем
воровстве, тащат на Лобное место.
     Отмазаться от "листув паньства польскего" успевают  только трое молодых
- Бельский, Мстиславский да Воротынский (он, вишь ты, уже на свободе!).
     Старик  Челяднин,  кряхтя,  лезет  на  плаху  с  женой  и  сообщниками:
Куракиным-Булгаковым,    Ряполовским,    троими   Ростовскими,   Щенятьевым,
Турунтаем-Пронским, казначеем Тютиным.
     А на самом деле  оформили  Челяднину  измену  -  вы помните? - за ловлю
много лет  назад любимого цар-ского  дяди Миши Глинского, когда тот тоже был
предателем и польским шпионом.

    Достойный повод выпить


     Опричнина налетела так  стремительно, что мы чуть было не проехали мимо
великого события в жизни нашего Писца. А дело было так.
     Ранним утром 1 марта  1564 года Писец наш Федя прибыл натужной иноходью
к нам в палату и замер у теплой стеночки - то ли больной, то ли хмельной. Мы
с  Историком как-то  сразу  почуяли: случилось  страшное. Историк под пенсне
подобрел  глазами и стал кругами приближаться к Писцу, который морщил в руке
какой-то листок.
     "Кальтенбруннер женился на еврейке" - вспомнилось мне.
     Тем временем, Историк  уже  поил Писца компотом, гладил  его по сутулой
спине, ласково уговаривал не  грустить. Тут и  я подошел. Взятый из костяной
десницы листок оказался цветным титулом церковной книжки. И был он не писан.
А  был он печатан! И  видно  это было  даже без пенсне. И почему-то от этого
стало в палате жутко.
     Историк  умно  уговаривал  Писца,   что  объективная  необходимость   в
распространении  православной  литературы как раз и привела в середине 16-го
века  к  возникновению  русского книгопечатания.  Писец  хрипел,  взвизгивал
горлом  и  никак  не  мог  проикать  запутанную  фразу,  что  "ныне  древлее
летописное узорочество иныи от лукавого восхищахом".
     Тут  и я бестактно  встрял, чтоб ты, Федя,  не грустил,  потому что все
прогрессивное  человечество,  как  раз  намедни  справило  столетний  юбилей
книгопечатания. Коварный немец Гутенберг из Майнца давным-давно похитил твое
древлее девичество,  или как там ты  говоришь.  Так что под  Парижской  Бога
Матерью тамошние  квазимоды  бойко  торгуют  своими  католическими библиями,
апулеевскими Золотыми Ослами и другой порнографией. Писец стал попросту выть
в голос.
     Нужно было спасать человека.
     Пришлось мне  отжать  Историка  и  потащить  Федю  вниз, на  самое  дно
московской жизни.
     Оттуда запомнилось мне сумрачное мартовское  солнышко в  слюдяном  окне
шалмана, плавно оказывающееся Луной. Да девка какая-то  вполне  шемаханского
вида  все  представлялась  Шахерезадой и что-то предлагала на брудершафт.  И
Писца от этого  немецкого  слова рвало. А хозяин шалмана все  подливал нам в
глиняные чашки скользкую зеленую  дрянь. И становилось Феде все хуже и хуже.
И  уже не плакал он, а только шептал: "Ты меня уважаешь?".  И я понимал, что
он сомневается в уважении не к себе лично, потрепанному придворному писателю
средних  лет, а ко  всем тысячам  безымянных  Писцов, согнувших свой горб за
веру, царя и отечество.
     -  Семьсот  лет!  -  стонал  Федя.  - Из  них  пятьсот  - по-русски!  И
получается, зря! Выходит, и не нужно было ничего этого, и теперь не надо!
     - Надо,  Федя! - одергивал  я. - Теперь  ты,  Федор,  будешь писать  не
просто текст, а Слово! А Федоровы - твои дети - будут его запросто печатать.
     И я полез в самый глубокий карман, и там, среди тайных вещей  страшного
последнего  века,  нашел маленький  линялый  томик  и,  зажав винным пальцем
фамилию автора, показал Феде его имя. И Федя, увидав свое имя, умер.

     "Счастлив, кто посетил сей мир
     В его минуты роковые, -
     Его призвали всеблагие,
     Как собеседника, на пир.
     Он их высоких зрелищ зритель,
     Он в их совет допущен был,
     И заживо, как небожитель,
     Из чаши их бессмертье пил!"

     Шемаханская торчала  сбоку,  кабатчик  побежал доложить  о  крамолах  и
колдовстве, но Федя оживал помаленьку: уже глаза его блестели.

     "Нам не дано предугадать,
     Как Слово наше отзовется, -
     И нам сочувствие дается,
     Как нам дается благодать..."

     Потом мы очутились на ночной  улице и весело месили грязь куда-то влево
от Кремля среди приземистых  черных срубов. А Федя все просил списать слова,
и я  отговаривался, что писаное печатать  можно,  а печатное писать нельзя -
грех!
     - А! Копырыгхт! - вспомнил и тут же отрыгнул еще одно "немецкое"  слово
Федя.
     Тогда мы стали петь современные русские песни, но я плохо понимал слова
и запел из другого Федора. Удивленные арбатские собаки дружно подвывали двум
патриотам утопающей в грязи столицы:

     "Город чудный, город древний,
     Ты вместил в свои концы
     И посады, и деревни,
     И палаты, и дворцы!
     Опоясан лентой пашен,
     Весь пестреешь ты в садах,
     Сколько храмов, сколько башен
     На семи твоих холмах!..
     На твоих церквах старинных
     Вырастают дерева;
     Глаз не схватит улиц длинных:
     Это матушка Москва!"

     Мы много  раз повторяли последние строки  и  так орали слово "Москва!",
что от налетевшего  верхом  опричного караула нас спасли только Федин сугубо
дворцовый  вид  да моя красная  книжечка с позолоченным  двуглавым орлом  на
обложке.
     Утром Историк  поил  нас квасом, Федя допытывался, что  означают  слова
"Российская  Феде-рация",  видать,  возомнил  о  себе  бог  знает что.  А  я
отмалчивался. Сильно болела голова.

    Империя N1


     Итак,  Империя  состоялась.  Напомню  тем, кто  не  понял,  с чего  она
взялась, каковы ее основные свойства.
     1. Империи должно быть много. Если страна лежит, развалясь от Уэльса до
Цейлона, от Калифорнии до Вирджинии, от Прибалтики до  Каспия, то ее можно и
дальше проверять на империализм. А  если у тебя три гектара  пашни да  сорок
сороков побитых молью претендентов на  престол,  так  можешь называться хоть
трижды  Священной  Римской Империей,  но  под  ногами  у землевладельцев  не
путайся.
     2. Империи  нужен Император.  Жестокий,  желательно сумасшедший  малый,
скорый на кровь.
     3.  Этот  малый должен быть  умен. Его эпилептиче-ские припадки, ночи с
клеопатрами, бред величия или тараканьи страхи должны перемежаться холодными
рассуждениями  о   пользе   смертной  казни,   о   необходимости   диктатуры
пролетариата, о неизбежности мировой революции.
     4. Император обязан  возглавить Партию. Партия  должна быть составлена,
как указывалось выше, по опричному принципу.
     5.  Члены  Партии должны  отвечать  сложным  требованиям,  а  партийная
пирамида  из  этих  членов   должна  строиться  по   особому,  динамическому
правилу...
     Я вижу,  вы  заскучали?  Тем  не  менее, считаю  своим долгом  подробно
разобрать  пункт  пятый.  А  то  придет ваше  время строить  свою Империю  и
собирать  свою  Партию,  а вы начнете бэкать и  мэкать, заниматься  дурацкой
предвыборной   агитацией,  раздачей  сахара  беззубым,   уборкой   мусора  в
общественных местах. Опозоритесь вконец, а я отвечай. Итак.
     Член Имперской Партии должен обладать хитрым свойством:
     Произведение  его  Интеллекта на Подлость должно  точно соответствовать
его месту в партийной иерархии:
     (KPM) = I . m,
     где (KPM)  - коэффициент партийной морали (Kind  of  Party Membership -
видите, на  английский  даже  как-то  не  так и  переводится); I  -  уровень
интеллекта  (intel-lectual) - уж как вы его будете измерять  в вашей Партии,
прямо и не знаю; m - подлость, злобное чудачество на букву М (meanness).
     Итак,  если вы набрали для политбюро матерых  подонков,  то внимательно
проследите,  чтобы  среди них не  завелось какого-нибудь умника. И наоборот:
если в "мозговом центре" вашей  Партии сидят и пускают слюни университетские
уроды,  то присматривайте за  ними в оба:  не дай  бог, если  кто-то  из них
обижает  животных  или  ворует из  тумбочек.  Произведение полярных  свойств
должно жестко контролироваться.
     Теперь  о главном. Помните Вассиана Топоркова? Ни  один  ваш партиец не
должен иметь (KPM) выше, чем у вас,  майн фюрер. Тут вы должны  постараться.
Непрерывно  упражняйтесь  в  таблице умножения  и  не забывайте периодически
резать из-за угла ваших товарищей с высоким (KPM).
     Самое увлекательное  в  нашем партийном деле - это  расстановка мебели.
Нет ничего приятнее, чем сесть прекрасным весенним вечером на дачной веранде
и, попивая чай с конфетой "Мишка на Севере", двигать фишки. На фишках должны
быть разборчиво указаны имена ваших партийцев и их (KPM). Вы уже поняли, что
расставлять их нужно свиньей. Или пирамидой. Вы сами  - с максимальным (KPM)
- на вершине свиньи... пардон, - пирамиды. Ниже - десяток-другой товарищей с
(KPM) от  второго до  надцатого  уровня. Под ними сотни  других  слюнтяев  и
недоумков, и так до самого дна.
     Теперь идем дальше. Решаем динамическую задачу. По мере поедания конфет
и остывания самовара обнаруживается,  что (KPM) у наших подопытных  не стоит
на  месте.  Они  глупеют  или  умнеют, подлеют  от  жадности или добреют  от
сытости. Тогда вы их переставляете местами с другими, тихими.
     Тут  вы  замечаете,  что некоторые  опричники вдруг  резко  увеличивают
(KPM). Обычно это происходит от нечаянных командировок за границу, окончания
ускоренных  кавалерийских курсов, от неумеренного посещения  финских бань  в
женских монастырях. Тут вам не до выяснения причин партийного роста: реальна
опасность  цепной  реакции. Нужно  немедленно  выхватить  горячую  фишку  из
пирамиды.  А куда  ее  девать? Да  вот  же, на  фантике написано:  "Мишка на
Севере".  Чувствуете  намек?   Нет?  Объясняю   специально  для   Вас,  Ваше
Величество. Товарища  Тухачевского зовут Михаил? Мишка. Он предельно жесток.
Хорошо. Но и умнеет, бестия, не по дням, а по часам. (KPM) у него получается
великоват. Значит, куда его? Вот же написано - на Се-вер!..
     Ах,  ты его уже порешил, шлепнул,  сварил  в масляном котле? Ну и зверь
ты, Ваше Величество!
     Вот так,  в общем-то, Иоанн  Васильевич Четвертый, Грозный,  Великий  и
Ужасный и поступал. Потому с полным правом и стал нашим первым  Императором.
А  страна  наша,  Россия-матушка  стала,  соответственно,  в  первый  раз  -
Империей. Пока еще не на бумаге, зато в наших сердцах.
     Но  казенной  бумагой  следовало  обзавестись,  и  царь  засадил  Писца
сочинять несколько причин,  почему  ему (царю, конечно,  а  не  Писцу) можно
называться Императором. Писец поднял архивы и все красиво обосновал:
     Причина первая.  На голове у тебя, царь-батюшка,  что? Шапка  Мономаха,
дареная твоему  прямому предку византийским Императором. А  кто  носит шапку
Императора? Намекаем по слогам: Им-пе-ра-тор!
     Причина  вторая.  Кто  принес христианство  на Русь?  Отличники кричат:
"Ольга Святая!" Неправильно. Тогда хорошисты подтягивают: "Владимир Святой!"
Еще хуже. Тогда наш троечник Федя  с задней парты тявкает  наугад: "Апостолы
святыя!".  И надо  бы Феде  поставить  двоечку-лебедочку,  ведь  он  думает,
блаженный,  что раз Иисус бессмертен, то и апостолы его  тоже бродят  до сих
пор  по свету  и разносят  христианскую бациллу... пардон, - благодать. Нет,
Федя,  до  сих  пор  бродит  Вечный  Жид -  Агасфер.  А  веру  христианскую,
православную, -  это ты здорово придумал! - конечно, занес к нам  кто-нибудь
из апостолов. И не мелочь какая-нибудь: не Фома-неверующий, не Петр - трижды
предавший,  не Иуда,  сбежавший от партизанской казни на  осине, не КГБэшник
Павел. А  давай, это  будет Андрей, чудесный ловец рыбы. Мог он  забрести  к
нам?  А  куда  ж  ему,  рыбаку,  стремиться  от  генисаретских головастиков?
Конечно, -  к азовской осетрине! Так  что, значит, веру к нам принес  святой
апостол  Андрей  Первозванный  -  первый  ученик  Христа. Значит, откровение
Господне мы получили не далее, как из вторых рук. По научному - Second Hand.
Императоры Византийские получали эту веру еще более подержаной, так что наше
право на помазанность Божью не хуже ихнего.
     Причина третья, запасная. Родство наше с византий-скими императорами  -
вот  оно: по принцессе  Анне -  матери  святых убиенных Бориса и  Глеба,  по
матери Мономаха, по матери твоего, государь, отца Василия - Софье  Палеолог.
Но трижды  быть названным по матери - на Руси не в счет.  На это  у нас и не
обижается  никто, и  гордиться тут  нечем. Давай искать  по отцу! А  по отцу
давай запишем так, от самого корня.  Рюрик наш откуда был? А черт его знает!
- с Прибалтики. Софья Палеолог к нам как добиралась? Через Прибалтику. Вот и
ответ. Рюрик  или предки его попали к нам морским путем:  Византия  -  Рим -
Гибралтар -  Атлантика  -  Па-де-Кале  -  Балтика - Янтарный  берег.  А  все
византийцы --  как пить  дать --  царской  крови. Но  документов же  нет?  А
сгорели все бумаги в пожарах лесных библиотек. Точка.
     Трижды доказана одна и та же теорема.
     Иван  Грозный  понял  и еще одно,  вторичное правило. Ничто  не  должно
омрачать имперского учения. И если уж ты Император, то и будь Человеком No1.
А  значит, не допускай, чтобы тебя поучали,  хотя бы и по поповской линии. В
Бога ты, конечно, можешь верить. Но культам религиозным спуску не давай. Все
великие Императоры делали так.
     Одни разрешали  все религии сразу (Египет, Афины, Рим старый, Монголы);
при  этом  демократическая  свара между  конфессиями  разъедала  их,  мешала
монополизации национального духа, и он доставался Императору.
     Другие запрещали  или задвигали  на  задворки (отделяли от государства)
все церкви, секты и приходы (СССР, Великая Германия, Северная Корея и пр.).
     В любом из  этих  двух случаев жажда  культа  у населения  очень быстро
реализуется в обожании любимого вождя, и вы становитесь практически богом.
     Я  хочу предостеречь вас  от третьей модели, когда  вы вслух объявляете
себя сыном  божьим, апостолом, пророком,  родственником пророка по прямой и,
естественно,  нагнетаете в  свою пользу  религиозную истерию. В долгосрочном
плане  это  не  выгодно.  Вы все  равно  остаетесь  не первым,  а  вторым. В
подсознании граждан происходит раздвоение, идет  скрытая борьба пристрастий,
вас любят, но  производительность  труда падает: слишком много  Бога  - тоже
плохо.
     Окиньте  взглядом  руины  царств   и  королевств.   Нигде  верховенство
церковных начальников не доводило до добра. Вот только вы начертили на карте
курс  своей  эскадры,  как  входит  некий  Ришелье,  пугает  вас  Ватиканом,
запрещает обижать  католических  братьев,  алчно зацапавших половину  Нового
Света.  И  напоследок гадко  доносит,  что ваша королева  спит с  английским
шпионом. Так вы захватываете Канаду? Нет, вы давитесь бургундским...
     Иоанн очень четко понял эти расклады своим покалеченным мозгом.
     С приходом  опричнины наши попы  тоже попытались  качнуть права.  Стали
заступаться за  казнимых, рассуждать о нравственности  и т. п. Иоанн уперся.
Тогда  митрополиты стали демонстративно уходить в отставку. За несколько лет
с 1563 года их сменилось четверо. Последний, Филипп, даже дал царю расписку:
"...в  опричнину  и  царский  домовой  обиход  не  вступаться  и  из-за  них
митрополии  не  оставлять". Тут  и началось. Казни следовали безостановочно.
Люди  вопили  митрополиту о  заступничестве.  Царь стал  от  него прятаться.
"Только  молчи,  молчи,  отец  святый!" -  страшно  кричал  Иоанн,  случайно
встречаясь с Филиппом в  Кремле. Филипп пер на рожон: "Наше молчание грех на
твою душу  налагает  и смерть наносит!" Царь застывал  в ужасе. Товарищам по
партии это  не нравилось. Они быстро сыскали целую свору  епископов, владык,
простых попов, свидетельствовавших против Филиппа. Что уж  они ему навешали,
неизвестно,  ну,  небось,   как  обычно:  вино,  карты,  девочки,  воровство
церковной кружки.  Сшили на Филиппа  типовое дело.  Суда, конечно,  не было.
Прямо из  Успенского собора  опричники выволокли митрополита, народ бежал за
ним в слезах,  но  с опаской. Взяться  за колья  народу было  слабо. Филиппа
сослали к черту на кулички. Царю от этого было неуютно, и он, идя в поход на
Новгород в 1569  году, послал Малюту  Скуратова получить у ссыльного пастыря
благословение на убой православных. Филипп не  дал. Бандит удивился и удавил
вредного попа.
     Путь   был  открыт.  Убив   по-быстрому  двоюродного  брата  Владимира,
последнего претендента на престол, Иван напал на Новгород. Такая уж традиция
была в его роду. Повод подобрали неплохой: будто бы Новгород хотел "зайти за
Сигизмунда-Августа"...  Ну, то  есть,  как бы сняться с места с волостями  и
посадами,  направить Волхов  по новому руслу - в Вислу, здания перебросить в
Польшу по воздуху, плодородный  слой родной земли вывезти на телегах,  самим
следовать пешим строем...
     О таковых злых намерениях  и бумажка соответствующая сыскалась. Так что
Новгород казнь заслужил. Но резать православных царь начал загодя, от своего
порога, с  Тверских земель.  Царские войска шли медленно:  жгли и грабили, с
особым садизмом казнили встречных и поперечных. Чтобы из Новгорода от такого
ужаса не ушел  ни один человек,  заранее  послали  туда опричную гвардию для
осады.  Опричники, в  основном  из  ублюдков, "детей  боярских",  по  дороге
опечатали  все  монастырское  имущество;  всех  монахов  забрали с  собой  в
Новгород  -  ровным  счетом  500  человек. Там  до приезда царя развлекались
поркой  черноризцев по  графику.  Новгородцы оторопело смотрели на  это. Тут
привозные попы  стали  кончаться.  Похватали всех  местных и  стали  нещадно
пороть  -  "править"  с  них  по  20 целковых.  Кто-то  из  умных  партийцев
догадался, что главные бабки лежат не у попов, а у купцов. Тогда перехватали
вообще всех "лучших" новгородцев,  рассадили их под стражу, подвалы и лабазы
с добром опечатали. Стали ждать государя...
     Чувствуете школу? Видите,  как  четко работает Имперская  Теория? Никто
ничего  за  пазуху не кладет.  Монастыри и склады  без приказа не  грабят, а
"печатают".  Ждут  паханаПо двадцатке  вышибают  на чай  и водку? -  так это
святое, уставом Партии разрешается. Да и не казнь это вовсе, не наказание. А
так,  щекотка. Но вот 2 января  1570 года приезжает Грозный с сыном Иваном и
1500 стрельцами. На другой день - первый указ. Этих, которых пороли в шутку,
теперь бить палками насмерть, невзирая  на  чины. Трупы равномерно развозить
по монастырям, пусть сами хоронят.
     Потом царь-батюшка отправился помолиться к святой Софии. На мосту через
Волхов  его встретил  с крестом  владыка  Пимен. Иван  к кресту подходить не
захотел,  обозвал владыку  волком,  хищником,  губителем и  досадителем.  "А
теперь, - говорит, - святой отец, иди и служи обедню, а мы послушаем". После
обедни пошли к владыке кушать, чинно сели за стол. Стали есть, пить, хозяина
славить. Потом, по опричному обычаю,  на самом интересном месте  обеда, царь
вдруг завопил  диким голосом. Это был  наигранный прикол,  - еще  от  святой
Ольги. Пьянь опричная сорвалась с  мест и кинулась грабить, рвать, хватать и
бить все, что попадалось под руки. Ободранного, окровавленного попа посадили
в кутузку на две деньги кормовых в сутки.
     На другой день занялись главным,  из-за чего собственно  и ехали. Стали
суд судить.  Вот  сидит Император, вот - сын  его Иван, вот - ребята  рукава
закатывают. Выводят врагов народа. Медленно,  дотошно рвут на них мясо, жгут
фирменной  "составною  мудростию   огненной"  и  обыкновенным  отечественным
"поджаром".  Тех,  кто  признается в  измене Родине, приговаривают к смерти.
Тех, кто не признается,  то есть самых  упорных врагов,  приговаривают к ней
же. Осужденных, то есть всех, партиями привязывают к саням и волокут к реке.
Сами  эти гады уже и идти не  могут.  Там  их кидают  в воду с моста. Членов
семей врагов  народа  вяжут  по  рукам  и  ногам  и  топят следом. Младенцев
привязывают к матерям  -  не  разлучать же их!  -  и топят вместе.  По  реке
деловито  плавают лодки  с опричниками. Эти добрые  люди кольями  и  баграми
добивают самых выносливых пловцов. Судебная машина работает, как часы, ровно
пять недель. Волхов едва успевает сплавлять трупы.
     Потом гости дорогие  поехали отдохнуть по  окрестным монастырям. Сожгли
их  все.  Сожгли  все  зерновые  и  соломенные  запасы,  все   недвижимое  и
неподъемное имущество, угнали всю ходячую скотину, вырезали всю, не желавшую
идти. Вернулись в Новгород. Стали наводить порядок: жечь все склады,  лавки,
дома.  Приказ  главнокомандующего  был  такой:  все  сровнять  с землей.  Не
разрешается оставлять невыломанные окна и двери.
     Далее летучие отряды эсэсовцев были отправлены по волостям на 250 верст
в округе,  задача -  та же. Еще протянули кое-как шесть недель. Потом  Иоанн
Васильевич  устал и 13 февраля велел  поставить  пред собой, как лист  перед
травой,  лучших новгородцев со  всех посадов,  концов  и  улиц. Где  их было
взять, лучших? Лучшие  как раз миновали Ладогу,  резво  прохлюпали по Неве и
проходили траверз Васильевского  острова в будущей  столице  будущей Империи
No2. Спешили вы-плыть в Балтийское море до полного ледостава...
     Да, а  почему это в  январе-феврале  реки не замерзли?  -  Значит, была
теплая зима. По  таким  вот  летописным мелочам наши  синоптики и составляют
теперь карту многолетних наблюдений за погодой родной страны...
     Ну,  насобирали  лучших   из   худших,  поставили  пред  царем.  Лучшие
приготовились  умереть. Но  сказал государь таковы милостивые слова: "Жители
Великого  Новгорода, оставшиеся в  живыхМолите  Господа Бога, пречистую  его
матерь и всех святых о нашем благочестивом  царском державстве, о детях моих
благоверных,  царевичах Иване и Федоре, о всем нашем христолюбивом воинстве,
чтобы Господь Бог даровал нам победу и одоление на  всех видимых и невидимых
врагов". Тут царь  пустился проклинать владыку  Пимена и всех  пострадавших,
стал валить на них случившийся беспредел. "А вы об этом теперь  не скорбите,
живите в Новгороде благодарно", - успокоил он великих новгородцев, которые и
в огне не  горят, и в воде  не  тонут. Тут же царь  и отъехал восвояси. Весь
остаток  врагов он прихватил  с собой и  велел приберечь их в  Александровой
слободе про запас.
     Теперь путь беспокойного монарха лежал на Псков. Этот  город всегда был
с Новгородом в  предосудительной близости,  "не разъяснить" его было нельзя.
Псковичи,  зная  об участи  соседей,  решили  встретить  государя  достойно:
оделись в белое, помолились, вышли как один с детьми и женами и  выстроились
каждый перед своим домом.  Отцы семейств держали на подносах хлеб-соль.  Вот
появилась  колонна  царского войска.  Псковичи волной  стали валиться в ноги
батюшке.  Обрадованный  примерным  поведением псковичей, царь  пробыл у  них
недолго: ограбил только церкви - от казны до нательных крестов и крестильных
пеленок, монастыри  вычистил до основания, привычно забрал колокола и другую
мелочь - имущество псковских граждан всех сословий.
     Теперь, действительно, пора было домой.
     Сразу  по  приезде в белокаменную  занялись  правосудием. В Новгороде и
Пскове дело происходило как бы на войне, в походе. А тут уже все оформлялось
по  закону,  велось  "сыскное   изменное  дело".  Нужно  было  обнаружить  в
новгородском  заговоре  московский  след: в пирамиде  тревожно  пульсировали
красные огоньки горячих фишек.
     18  августа  1570   года   на  кремлевскую  площадь  вывели  более  300
осужденных. Москвичи  в  ужасе попрятались по домам. Грозный не хотел лишать
казнь элемента назидательности и  велел опричникам  сгонять  народ. Успокоив
верных москвичей, что  их  не  тронут,  царь открыл действие. Приговоры  для
привозных  новгород-ских   злодеев  были  достаточно  милостивы:  изменников
духовного звания во главе с  главным  гадом, новгород-ским владыкой Пименом,
разослали по дальним монастырям, 180 человек простили вовсе,  чтобы оттенить
тяжесть преступлений московских заговорщиков.
     А тут уж погуляли вовсю.  Царь  самолично  ездил между  подвешенными за
ноги  преступниками и  бил их насквозь своим знаменитым заостренным посохом.
Около двух сотен  князей,  бояр, их  придворных сообщников сложили головы на
плахе. Особый изюм состоялся  во-круг  надоевших фаворитов.  Для избранных в
кремлевских  подвалах  был устроен  торжественный  прием.  Князя  Вяземского
медленно запытали до смерти. Царь жадно наблюдал за судорогами любимца. Была
у  царя и  сердечная  забота  о  воспитании  сыновей.  Поэтому казнь Алексея
Басманова  -  главного из  главных  - он поручил  своему малому сыну Федору.
Будущий царь Федор Иоаннович брезгливо ворочал топором...
     Что  сделали с лупатой  подстилкой  царевой,  Федькой Басмановым  Писец
записать  постеснялся.  Известно только, что Федю сначала  попросили активно
поучаствовать  в казнях, - палачей не хватало.  Напрасно суетился Басманов у
плах и  виселиц, напрасно  гнал  с глаз видение  растерзанного отца. Вечером
трудного дня 18 августа пришла и его очередь...
     Ужас новгородский не прошел даром для национального здоровья. Через год
после  государева наезда, 25 мая 1571 года, случился в  Новгороде Переполох.
Вы думаете,  переполох бывает только в женских общежитиях, когда "на побывку
едет молодой  моряк"? Нет. Переполох - это не бабья суета в бигудях и губной
помаде, это  намного страшнее. Переполох  - это дикое, космическое  явление,
ужаснее  полтергейста,   красочнее  гибели   Помпеи,  назидательней  падения
Вавилонской башни. Потому что Переполох  происходит не в окружающей среде, а
в душах человеческих.
     Новгородский Переполох  ("пополох",  как  записал Писец)  был  вторым в
истории России. Первый будто бы случился в 1239 году, вскоре  после "Батыева
погрома". А выглядит Переполох так.
     Вот  праздник в  Новгороде. Прекрасная  погода,  улицы и церкви  забиты
гуляющими  и  молящимися.  На  торговой  стороне,  в  церкви  св.  Параскевы
заканчивается обедня. Бьет колокол...
     И  вдруг  его привычный звук  пронзает  всех  новгородцев  таинственным
ужасом  с  примесью  идиотского  счастья. Людей  охватывает  то  паника,  то
нестерпимый   страх,   то   истерический   смех.  Все  кидаются  врассыпную,
сталкиваются лбами, кричат,  рыдают в голос, крушат все на своем пути. Купцы
сами ломают свои лавки, разбрасывают и в слезах умиления раздают товары кому
попало.
     Это, и правда, жутко. Чтобы новгородский купец свою лавку и свои товары
расточил собственной рукой? Нет, это апокалипсис какой-то!
     Жить, а  тем более царствовать в  такой стране  было безнадежно. В 1572
году Грозный пишет завещание, которое правильнее было бы считать  диагнозом:
кругом враги, нечистая сила, "тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные
и телесные умножились, и  нет врача, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы
со мною поскорбел, - и нет никого, утешающих я  не  сыскал, воздали мне злом
за добро, ненавистию за любовь..."
     Однако  не  следует   думать,  что   обиженный   Грозный  отказался  от
строительства Империи. Он просто  реально оценивал свои возможности и спешил
спланировать  дальнейшую тактику для использования ее наследниками.  Главной
мыслью завещания была-таки борьба с крамолами,  то  есть перманентная чистка
пирамиды потомками Императора: "Что я учредил опричнину, то  на  воле  детей
моих,  Ивана и Федора;  как им прибыльнее, так пусть и  делают, а образец им
готов".
     Теперь за судьбу страны можно было  не опасаться,  и Грозный стал вести
себя спокойней,  занялся  любимыми казнями и чудачеством. Одну за другой  он
пытал и казнил правительственные команды. Десятки самых родовитых и именитых
запросто лишались  головы.  Уже соседством простых опричников чести боярской
уязвить было нельзя, так Иоанн вытащил с какой-то азиатской помойки татарина
Симеона  Бекбулатовича, крестил  его и  венчал взамен  себя  на царство. Сам
назвался князем Московским и скромно присаживался в Думе на краешек боярской
лавки. Дурь продолжалась два года, потом кумысного царя всея Руси выкинули в
Тверь.
     Казни, впрочем,  не прекращались. Стали рубить головы и  попам: в  1574
году "казнил царь на Москве у Пречистой, на  площади в Кремле  многих  бояр,
архимандрита чудовского,  протопопа,  и  всяких чинов людей  много, а головы
метали под двор Мстиславского".
     Князь  Мстиславский возглавлял земство, то есть был  крайним  за  грехи
земли русской  перед царем. Чуть  не каждый  год он писал  царю  покаяния во
многих  изменах,  в наведении на Русь татар, в стихийных бедствиях, в дурных
мыслях. Других за такое уже казнили  бы по нескольку раз, а Мстиславского до
поры не трогали, - работа у него была такая.
     Грозный  успешно  воевал,  раздвигая  пределы  Империи, его  люди  тоже
старались. Бояре Строгановы получили лицензию  на шкуру  неубитого медведя -
Сибирь. Они наняли банду волжских разбойников под предводительством донского
атамана Ермака и в 1581-83 годах  в несколько раз увеличили территорию  всея
Руси.
     Все соседние государства трещали под  ударами Иоанна. Стал  он душить и
Крым.  Татары  поняли,  что  отсидеться  не  удастся.  Весной  1571  года  к
московским  владениям подошло ханское  войско  в 120  000 человек. Тут же  к
татарам  набежали ссыльные  князья, обворованные бояре и просто беглые враги
народа. Терять им было нечего, и они подробно доложили о двухлетнем голоде в
Москве,  о  чудовищном  геноциде  в провинции,  об  упадке патриотизма.  Хан
спокойно пошел на Москву.
     Донские казаки, доселе исправно доносившие о неприятеле, теперь коварно
промолчали. Иоанн  в ужасе бежал  в  леса. 24 мая татары подошли к столице и
запалили  ее.  Огонь при попутном ветре выжег все  деревянное. Уцелел только
Кремль. Народу и войска погибло 800 000 (не верю, но так у Историка! - С.К.)
- пять с  лишком  куликовских жертв!  Причем татары и  не  рубили-то никого.
Большинство  сгинуло в трехслойной давке  у задних  ворот, остальные сгорели
заживо и задохнулись в дыму. Москва-река "трупов не пронесла".  Трупы потому
сбрасывались в  реку, что  в землю успевали хоронить только родственников, а
какие у кого  остались  родственники? Хорошо,  хоть  нашлись  смелые  люди с
новгородским опытом, - они привычно расталкивали речные заторы баграми.
     Татары  забрали  еще один "куликовский комплект"  - 150 000 пленных - и
пошли восвояси. Грабить в Москве ничего не стали, боялись огня. С дороги хан
Девлет-Гирей написал Грозному высокомерную грамоту,  в которой обозвал  царя
трусом,  наградил  всякими  плохими  средневековыми  прозвищами,  потребовал
Астрахани  и  Казани, брезгливо отказался  от  московской  короны  и  денег,
которые были, как он считал, - в его руках.
     Вот вам и 100 лет после Ига! Вести себя нужно скромнее, девочки!
     Крымскому  хану  понравились  подмосковные  вечера, и  ровно  через год
татарское войско  в том же составе и той же численностью снова оказалось под
Москвой. Грозный  сразу  согласился  отдать  Девлет-Гирею  Астрахань, но тот
требовал еще и Казань, и дань. Царь задумался. Но тут в дело без спросу влез
князь Михаил Иванович Воротынский и в нескольких битвах прогнал татар вон...
     Ба!  Да  это же наш Михайло Воротынский!  Я чуть было не проскользил по
имени  богатыря  безразличным  взглядом:   мало  ли  еще  осталось  на  Руси
недорезанных бояр! Но, слава Богу, зацепило! Это же наш симпатичный Михайло,
тот самый, который, сидючи  в монастырской ссылке, уверенно требовал  у царя
законной пайки:  романеи,  осетрины, иду, лимонов, труб левашных.  И теперь,
исправившись и  отъевшись на  лагерных  харчах, вдруг оказался героем и спас
хлебосольного начальника!
     Здесь проявилось  ценнейшее  правило имперского  строительства, которое
одно  могло воздвигнуть  нашу Империю!  Но проявилось  и  кануло в  небытие.
Правило  это  такое. Старайся не  выбрасывать горячие фишки.  Есть несколько
способов  обуздать  цепную  реакцию (KPM). Сделай  грозное  лицо  и  ласково
отшлепай шалуна.  Поставь  его в угол.  Пройдет время, и он  поймет, что 365
лимонов в год, 200 лимонов и ни  одного лимона  - это три большие разницы! А
что он показал тебе зубки, так  это  ты прости:  на псарне из выводка щенков
всегда выбирают самого кусачего, тебе ли этого  не  знать! Пока  пацан будет
стоять в углу, ума у него не убавится, но подлого М-чудачества убудет, (KPM)
стабилизируется. Так твоя  пирамида, государь,  воссияет  интеллектом.  А ты
усидишь на ее вершине, потому что от каждого отшлепанного возьмешь-таки долю
ума. А М-чудачество твое куда ж денется? - разве только затаится под фраком,
под  галстуком-бабочкой.  Вот  и  останется у тебя  самый высокий  (KPM),  и
"бесный" святой Вассиан Топорков не заворочается в своем лесном гробу.
     Прошли  века,   и  правило  Воротынского  было  подхвачено   вертлявыми
иностранцами,  они  испытали и развили  его.  А мы,  увы, остались с законом
Топоркова.
     Досаду от Крыма хотелось сорвать хоть  на ком-нибудь.  Иоанн  нахамил в
дипломатической переписке королю шведскому, напал на  крепость Виттенштейн и
в  конце  1572  года  взял  ее  штурмом. Примерно  с этого  момента  фортуна
окончательно  повернулась к нему задом. При штурме  был  убит  царев любимец
Малюта   Скуратов-Бельский.   Грозный   согнал   и   связал   всех   пленных
немцев-шведов, сжег их живьем. Черный дым при ясной погоде достиг небес. Там
задумались...

    Паранормальное явление, 


    не замеченное нашим Писцом


     Сейчас  мы  с  вами,  дорогие  читатели, совершим  крупное историческое
открытие.  Мы  как  историки должны время от времени совершать  какие-нибудь
открытия,  а  не  ограничиваться  унылым пересказом  скучных текстов  нашего
Писца.
     А открытие  наше будет такое. Мы соединим  два де-ла  -  новгородское и
московское - в одно производство. Вы уже поняли? Ну, конечно!
     Пожар московский 24-25 мая  1571 года  и Переполох новгородский 25  мая
1571 года - это не два события, а одно!
     Хочу сразу  отмести  возможные нелепые  домыслы  московских  патриотов,
будто  новгородцы  переполошились  оттого, что  их  русские  сердца  проняла
боль-тоска по  несчастью родной столицы. Вот как выглядит это событие в моем
представлении.
     Москва, в  лице  главного москвича Иоанна и  всех его предков, а  также
рядовых  пехотинцев  московских  и  тех  мирных  москвичей,  которые  просто
проедали  награбленное,  крепко  провинилась  перед  обычной  провинциальной
Россией. Новгородский геноцид стал  кульминацией средневекового периода всех
этих рюриковских гнусностей  и зверств.  Поэтому, когда  москвичи  24-25 мая
1571 года  принимали кару  Господню,  то как было новгородцам 25 же мая 1571
года не разрядиться всеобщей истерикой?
     Какие  небесные  силы  соединили  и  взаимно   скомпенсировали  вину  и
ненависть,  ужас  и  боль  Москвы  и  Новгорода? Какой  телепатический  мост
светился на сотни верст между гибнущей Москвой и надевшим праздничное платье
Новгородом? Какую оду к  радости  выводил  в  раскаленном московском воздухе
казненный, но вечно живой вечевой новгородский колокол? Нам не дано угадать.
Мы с вами ученые, а не волхвы.
     Из этого открытия - не в пример  другим теориям  - можно  сделать очень
полезный практический вывод, архиважный для москвичей.
     Дорогие мои москвичиКогда  у  вас на  Дмитровке  автобус с  обывателями
проваливается  сквозь  землю в  канализационный кипяток и полсорока  как  бы
невинных  душ  свариваются  вкрутую,  не кидайтесь  к  своему  коммунальному
князьку,  -  он  тут ни  при  чем.  Быстро бегите  к телевизору! Там как раз
показывают, как в далеких горах тамошние нехристи расстреливают и сбрасывают
в пропасть  точно  такой  же автобус  с  совсем  уж  невинными немосковскими
душами, посланными убивать и быть убитыми. Это вы их послали...
     Тут вы,  конечно, начинаете  вопить на меня, что лично вы никого никуда
не посылали,  что  дети  ваши невинны,  как агнцы. Что моя  зависть  к вашей
валютно-сытой жизни низка и аморальна, и прочая, и прочая, и прочая...
     Да  верю,  верю вам, дорогие!  Но не я  же подогрел для вас  водичку  в
подземных  котлах!  Поймите  и  вы  меня. Детишки новгородские  и чеченские,
сироты самарские и ростовские-на-Дону - тоже невинные ягнята.  Нижегородские
и мурманские менты убиенные ничуть не хуже ваших ошпаренных пенсионеров.
     Тут вот в чем  фокус:  ответственность проживающих в  Вавилоне безмерно
высока!  Вы  думаете, прописка  московская  дается  за  просто так? Копейки,
которые Москва для вас сдирает с сирот всея Руси, ничего не стоят?  Нет  уж.
Любите кататься, так будьте готовы и купаться. Всегда - готовы!
     А не  хотите такой чести столичной, так сматывайтесь поскорее к нам, на
Тамбовщину, да  впрягайтесь  в соху. Так тяжелее  для печени, но спокойнее -
для души. И здоровее - в космической перспективе.

    Нокдаун


     Вероятность  того, что в ночной электричке наглый, злобный и истеричный
хулиган   нарвется   на  сильного  и  смелого  пассажира  невелика.  Но  она
существует...
     Умер в  Польше  король Сигизмунд-Август, истощенный командой наложниц и
ограбленный  колдуньями,  призванными для  восполнения  мужского  боезапаса.
Наивные поляки стали выбирать (выбирать!) нового короля. Наших Федор Иваныча
и Иван Иваныча им подсунуть не удалось (вот бы и не было картины Репина!).
     Открестились поляки и от самого Грозного.
     Польстились панове  на  парижский шик  и выбрали  себе королем  герцога
Генриха Анжуйского, брата короля Франции Карла  и возлюбленной нами королевы
Марго.  Генриху как  раз нечего  было делать после Варфоломеевской  ночи. Но
устричные аппетиты короля и  французские повадки  любви своего нового народа
ему (народу) не  понравились. Анжуйский тайно убыл восвояси, тем  более, что
нужно было  временно занять французский  трон, давно уж проклятый  казненным
магистром тамплиеров.
     И тут  на нашу  голову  поляки  выбрали  себе в  короли  князя  Стефана
Батория.  С  такой  богатырской  фамилией  терпеть параноидальные  выскоки с
востока новый король не захотел.
     Стефан  обнаружил,  что  пока  он  вежливо  переписывается  с  Грозным,
посылает ему опасные грамоты для  делегации, приглашенной на коронацию, царь
московский втихаря захватывает  один за одним  литовские городки. На попытки
урезонить  нахала посольством последовала хамская отповедь, что  мы никакого
такого  Стефана  не  знаем, королей,  избранных  из  подлого  народа,  а  не
спущенных с небес,  не признаем. Вот, если хотите, получите от нас перемирие
на три года, пока мы будем осваивать занятые города.
     Баторий не захотел. Он  уже стремительно договаривался с соседями, всем
предоставлял выгодные, человеческие условия мирного сосуществования.
     Иоанн  рассудил в думе, "как ему,  прося  у Бога милости, идти на  свое
государство и земское  дело  на  Немецкую и Литовскую землю",  и в июле 1579
года двинул полки на запад.  В Новгороде разведка  донесла ему,  что Баторий
идет навстречу,  но у него, дескать, и  войска  мало,  и  польская шляхта не
пошла, и литовская идет  не вся, и в раде  базар, и самому Баторию сидеть на
троне осталось  считанные  дни.  И  все это  было  правдой,  за  исключением
последнего прогноза.
     Но  и  правда была ложью,  - бывает  и такое. Плевать хотел Баторий  на
согласие  рады  и  сейма.  Дважды плевать  он хотел на трусливую  шляхетскую
кавалерию, и трижды - на литовское ополчение. Был у Батория регулярный отряд
венгерских наемников, обученных по последнему европейскому военному слову.
     И действовал  Баторий  по-европейски. Летом 1579 года он объявил Москве
войну в письменном виде. Грозный, не  подумав, двинулся в Ливонию, туда, где
нашкодил.   Русские  стали  привычно  грабить  и   жечь   недограбленное   и
недожженное.  Баторий  ударил  на Полоцк  и  осадил  его. Жители и  гарнизон
отчаянно  оборонялись в  горящей  бревенчатой крепости.  Посланные к ним  на
подмогу воеводы Шеин и  Шереметев струсили,  в  бой  не  пошли, ограничились
грабежом тыловых обозов короля. Венгерская пехота Батория подожгла Полоцк со
всех  сторон.  Русские,  зная  о  верности королевского  слова,  вступили  в
переговоры и сдали город на почетных условиях. Многие ратные люди полоцкие и
московские поступили в службу к Баторию.
     - Предали!
     - Кого? Спасенных ими мирных жителей или кровавого шизофреника?
     Баторий пошел дальше, сжег город Сокол, где заперлись Шереметев и Шеин,
учинил  там бойню.  Друг  российской  ребятни, издатель  Букваря  Константин
Константинович Острожский  тем временем опустошил Северскую область. На этом
кампания затихла до весны. Грозный не унимался в заносчивости. Он  продолжал
играть Императора. Но Императором он уже был слабым. Сильный Император умеет
сплотить Империю и бить неприятеля лоб в лоб. Грозный привык заходить сзади,
исподтишка,   визгливым  наскоком.  Империя  сама   шла  в   его  руки,   но
попользовался он ею нерасчетливо.
     К новой схватке, назначенной  Баторием на  14  июня  1580  года,  стали
готовиться каждый по-своему. Грозный терзал опричными военкоматами ближние и
дальние города и веси. Баторий набирал добровольцев: из 20 крестьян - одного
на  оговоренный  срок;  после  срока  боец  и  все  его  потомство  навсегда
освобождались от всех крестьянских повинностей.
     Историк отмечает полную растерянность штабистов Грозного перед воистину
грозным неприятелем. Войска суматошно перегонялись вдоль гигантской западной
границы то к Новгороду, то к Кокенгаузену, то к Смоленску.
     Баторий  выполнил ложный маневр на Смоленск и ударил на Великие Луки. У
него было всего 50  тысяч войска,  но  в  нем - 21 тысяча прекрасной пехоты.
Царя охватил патологический  страх. Посольство Грозного согласилось  терпеть
пренебрежение  Батория к титулу царя, соглашалось  отдать Полоцк, Курляндию,
24 города в Ливонии. Но король уже требовал всей Ливонии, Новгорода, Пскова,
Смоленска, Великих Лук. Великие Луки, впрочем, он уже взял сам. Взял Торопец
и Невель, Озерище и Заволочье,  Холм и Старую Руссу, Ливонию до  Нейгаузена.
Шведы навалились с севера. Дела военные у наших шли наперекосяк.
     Опять была зима, и были переговоры.
     Опять  Грозный  величал  себя  "князем  и  царем всея  Руси по  Божиему
изволению,  а  не по многомятежному  человеческому хотению". Опять  хамил  и
исходил негодованием. Да не на того напал.
     Летом  1581 года польские  войска  пошли на Псков,  разбили артиллерией
каменную крепость Остров. Но  осада  Пскова  не задалась. Расчеты  на  месте
сразу показали Баторию,  что инженерного  обеспечения  у  него  не  хватает.
Отступать было нельзя, сзади злорадно скалилась сеймовая оппозиция. Пришлось
идти напролом.
     Но наши стояли храбро. Личное мужество князя Ивана Петровича Шуйского и
игумена  Тихона, который  с  крестом  и  мощами  какого-то  святого  обходил
позиции, позволило продержаться с сентября до зимы.
     Вроде бы полякам на зиму нужно было отступить. Но не тут-то было.
     У  Батория  были  неплохие  командиры.  Воевода  Замойский,   выпускник
Падуанского университета, удержал воинскую дисциплину. Он порол перед строем
разболтанных шляхтичей,  держал  в  оковах  пьяных королевских  дворян,  сек
проституток, пробиравшихся  зачем-то  в  армейские палатки. Польские  войска
против обыкновения не ушли на зиму с захваченных территорий.
     Пришлось  Грозному   вступить  в  длинные  переговоры,  согласиться  на
десятилетнее перемирие  с уступкой Баторию всех завоеванных  им земель.  Еще
тянулся недостойный торг вокруг царского титула - очень  уж не хотели поляки
признавать Иоанна Императором, - но кураж был уже не тот.
     Первая  попытка имперского строительства  заканчивалась  неопределенным
результатом. Основные постулаты имперской Теории были выдержаны не до конца:
опять приходилось опираться на наследственное боярство да дворянство, Партия
утомилась  в пьянстве  и разгуле, пирамида  государственная качалась.  Оно и
понятно: все-таки шизофрения - плохой помощник в кропотливом созидании.
     Однако  бредовые метания оставили немалый  опыт, мощную территориальную
базу и,  самое  главное, неиз-гладимый  эмоциональный  фон. Народ созрел для
полного беспредела. Нужно было только не давать ему расслабляться...

    Заходите ко мне, девочки, на вечерний огонек!


     С моей стороны  было бы большим  свинством ограничить историю  Грозного
только его боевыми  делами,  царскими  претензиями, кровавыми репортажами  с
Лобного  места,  то  есть  сделать  акцент  на  чисто  мужские  читательские
интересы.  Наши  дорогие  любительницы  "дамского  романа" тоже  заслуживают
удовлетворения своих невинных слабостей.
     Всем   известно,   что  личная   жизнь  царя   была   многоплановой   и
многосерийной.  Генрих  Восьмой  Тюдор  с  его  шестью  женами  выглядит  по
сравнению с нашим  Ваней  просто котенком.  Поэтому  сегодня,  в  преддверии
пролетарского  женского праздника  8 марта 1999 года,  я  посвящаю эту главу
всем  нашим  прекрасным  россиянкам всех  мастей  и расценок...  excusez!  -
расцветок.  Все-таки, они нет-нет, да  и отрываются от мыльных телевизионных
сериалов  "про  любовь",  чтобы  выжать  каплю  настоящей  любви  на  мужчин
государства  Российского  и,  -  в  том  числе, -  на скромного  автора этих
нескромных строк.
     В 43 года Иоанн  Васильевич  говорил, что  уже  стар. Таковым он ощущал
себя от бурной жизни. А бури "домового обихода", как известно, изматывают не
менее военных драм и отваги на пожаре.
     Первый раз,  как мы  помним, Иоанн женился  по  любви и  очень  удачно.
Анастасия Романова  заменила  ему мать. Но  дети Анастасии  умирали один  за
другим, остались только  Иван да Федор. После смерти Анастасии Грозный долго
был безутешен. Но как быть? - и он был грешен.
     Сначала царь попытался снова жениться честно. В  1561  году, через  год
после смерти Анастасии, Иоанн венчался с дочерью пятигорского князя Темрюка.
Чеченку крестили и нарекли Марией. Говорят, хороша была! Мария умерла в 1569
году. С этого момента у  царя стала развиваться  идиосинкразия на имя Мария.
Идиосинкразия  - это такая невинная  болезнь,  когда определенное имя девицы
или молодца  вызывает прилив чувств и крови, независимо от внешних и  прочих
данных объекта.
     В  1571 году, выждав приличный срок, царь  женился в третий  раз,  "для
нужды телесной". Царицей стала дочь  новгородского  купца Марфа Собакина. Но
то ли Новгород  не мог простить царю  погрома, то  ли невеста больна была, а
скончалась Марфа "до разрешения девства". Нужда телесная осталась при царе.
     Тут оказалось,  что жениться на Руси можно только по три раза на брата.
Таков  церковный  обычай.  Но нам такие  жестокие уставы  не  указ!  Грозный
женился в четвертый раз без благословения церкви в начале  1572 года на Анне
Колтовской. Жить  без  разрешения было страшновато,  и  Грозный взмолился  к
попам.   В   пространном  послании   он   жаловался   на   врагов,   которые
последовательно  отравили  трех  его  жен,  причем  Собакину  даже  не  дали
попробовать, то  есть, -  она  как бы  не  в  счет.  Церковь смилостивилась:
вообще-то нельзя, но если очень хочется,  то можно. На царя наложили сложную
епитимью:  до Пасхи 1572 года в церковь не входить,  потом молиться вместе с
припадочной  чернью, потом  год стоять с какими-то "верными".  С Пасхи  1573
года можно  в церкви  быть на полном праве. Если случится война, то  церковь
епитимью берет на себя: нельзя же в бою без ее благословения. А всем  прочим
россиянам  православным в  четвертый  раз  жениться строго  запрещалось  под
страхом проклятия. Анна Колтовская проспала с  царем  не более  трех  лет  и
оказалась в монастыре.
     Церковная  исключительность  развязала  руки  царю,  и,  пообщавшись  с
идиотами на паперти, он сотворил еще более греховное чудачество. Понравилась
ему боярская  дочка Мария Ивановна Долгорукая. Она обращала на себя внимание
редкой красотой, "вельми бысть добра и красоты юныя колпицы". Имя у нее тоже
было  приснопамятное. Царь плюнул на  все  условности и 11 ноября 1572 года,
помолившись напрямую  Богу, предупредив его о  непреодолимой идиосинкразии и
неизбежности святотатства, венчался с Марией Ивановной, не разводясь с Анной
Колтовской...
     Предлагаю  милым читательницам  вообразить  жаркие  объятья  42-летнего
лысого царя и юной "колпицы".
     Итак, видеокамера летает на  дистанционном  манипуляторе под  сводчатым
потолком  палаты,  возбужденный  оператор  то  и  дело  берет  крупный план,
картинка "наезжает"  на безразмерную деревянную кровать с  точеными ножками.
Звучит лирическая мелодия из  запасника  Союза композиторов.  В постели  все
идет  в  строгом  соответствии  со  сценарием  и жанром.  Но вот  в  мелодию
вплетается  тревожная нота, как-то нервно  ударяют литавры, смычок то и дело
прерывает свое возвратно-поступательное движение, вокальный дуэт задыхается,
но кое-как  доводит  партию до конца.  Оператор  стирает пот с  объектива  и
неуверенно произносит:  "Снято!" Но,  оказывается,  за  всем  этим  действом
наблюдает и  некий  Режиссер. Он угрюмо щурится  с  большой  золоченой иконы
через дрожащий лампадный огонек. "Грех!" - гулко отдается под сводами.
     Тут  еще  раз  встает.  На  этот  раз -  солнце.  Женская часть  сюжета
сменяется мужским триллером. Хором взревают басы подьячих:

     "Иже вскручинися царь-государь
     и великий князь Иоанн Васильевич,
     занеже в ней не обрете девства!"

     "В  ком не  обрете?" - повизгивают за кулисами  любопытные  хористки  -
ключницы и приживалки.
     "В  ком, в ком, - обрывает колокольным баритоном постельничий опричник,
- в Машке распутной!".
     Царь бьется в параноидальной истерике. Его можно понять: и так  грешен,
как пес,  и вот  еще  раз  смертно согрешил ради блудницы! Это идиосинкразия
виновата: мерещилось  царю, что если - Мария, так обязательно  и Приснодева,
то  есть   стерильная,   нецелованная  и  даже   непорочно  не  обласканная.
По-научному - Virgo Intacta.
     С нашей, женской, точки зрения, мы, конечно, Машу оправдаем. Нужно ведь
было ей потратить первую любовь на кого-нибудь хорошенького, а не дожидаться
старого облезлого козла.
     Но любовь  зла. Ревут геликоны,  бьют  бубны, резкими аккордами тявкают
какие-то    неведомые    электронные   инструменты.    Режиссер    досадливо
отворачивается от  лампадки.  Безумный  многоженец хватает  красавицу  Машу,
тащит  ее  босу  и голу  по крутым деревянным лестницам, бросает  в дежурную
колымагу,  хватает  вожжи,  кнут и  гонит, гонит ярых коней прочь от дворца.
Повозка влетает на  плотину, перегородившую  речку с  преисподним  названием
Сера.  Царь  резко  берет  вбок, экипаж  падает с плотины  в  воду.  Царь  в
последний раз обнимает не-деву Марию и, "стисну ю крепце", держит под водой,
пока  несчастная  не  перестает биться.  Редкие свидетели злодейства  спешно
расходятся  восвояси, и только удрученный длинноносый Писец еще долго  стоит
на плотине, запоминая бешеный бег тройки, погоняемой безумным правителем.
     "Не  так  ли и ты,  Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом
дымится за тобой дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади:  Русь,
куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа..."
     Тело   несчастной  Маши  Долгорукой  осталось  в  пруду.  Этот  пруд  в
Александровской  слободе был на самом деле кладбищем.  В  нем  топили врагов
престола,  хоронили  казненных,  сами  тонули по-пьянке.  Иностранные  послы
сообщали своим королям, что  в Александровском пруду  развелись крупнейшие и
жирнейшие карпы да караси. На пирах и дипломатических приемах  эти подводные
стервятники были самым лакомым, центральным блюдом.
     Грозный  очень  тосковал  и  горевал  по  Маше  Долгорукой. В столичной
слободе  стояла  церковь  "с  златополосной  главой".  В  память  о  любимой
утопленнице Грозный велел покрасить эти полосы через одну черным цветом...
     Когда Анна Колтовская, четвертая законная жена, упокоилась в монастыре,
Грозный еще  пару раз женился безо всякого благословения. А чтобы не слишком
грешить, брака  не регистрировал. Эти две  его  подколодные  жены  были Анна
Васильчикова и Василиса Мелентьева.
     Что  случилось с Васильчиковой,  неизвестно: или какая-нибудь кошмарная
казнь, неподъемная для  Писца,  или обычная  смерть  от "домового  обихода".
Осталась  только  запись  в  книге  Иосифа  Волоцкого  монастыря,  что  царь
пожертвовал  "по  Анне Васильчиковой дачи (подаяния - С.К.)  государские 100
рублев".
     История Василисы  Мелентьевой  более живописна. Едва она  была отмечена
государевым оком,  как  ее  мужа  заколол подосланный  опричник, и  Василиса
очутилась  на  знакомой  нам кровати  из  позапрошлой серии.  Но губить свою
молодость в  объятиях ненормального старика Василиса прекрасная и  премудрая
не собиралась. Ей не хватило только осмотрительности.  Царь заметил "ю зрящу
яро на  оружничаго  Ивана Девтелева". Любовь  к оруженосцу  была  наказуема.
Девтелева  убили, а Василиса  с  1  мая 1577  года  оказалась  все  в том же
Новгородском монастыре.
     В пятый полузаконный (а на  самом  деле, в восьмой) раз Грозный женился
пятидесяти лет, в 1580 году, на Марии Федоровне Нагой. Не иначе, его пленила
фамилия невесты, и он вспоминал другую нагую Марию в темном пруду. Эта Мария
родила ему сына.  Грозный рискованно назвал  его  именем  умершего  младенца
Анастасии Димитрием. Что  из  этого вышло, мы еще  увидим.  По  политическим
мотивам,  возникшим вскоре, Грозный собирался развестись с  Нагой,  если  бы
удалось его сватовство к английской принцессе. Но не удалось.
     Все это время  любвеобильный государь нес всякие церковные покаяния: то
молился, то лишался причастия, то не приобщался  святых тайн. Ну,  да мало в
них нужды, ибо "нужды телесныя" смиряемы были.
     Скучным,  неблагословенным браком с  Нагой и закончилась история  любви
нашего  Императора. Даже если  не  считать голубых опричных  "жен", Иоанн на
целых две жены обошел пресловутого Генриха Восьмого Тюдора.
     Брачная эпопея завершилась,  но "домовой обиход" бурлил. В ноябре  1581
года Грозный вспылил на невестку, жену cына Ивана за какие-то постельные или
обеденные неудобства. Небось обозвал ее сукой, пнул в беременный живот. (Так
что картина  Репина  должна бы  называться  "Иван Грозный  убивает  внука  и
сына"). Князь Иван заступился за жену  и  получил  смертельный удар  острием
царского посоха, которым Грозный имел обыкновение гарпунить повешенных бояр.
Грозный впал  в депрессию,  стал отрекаться от  престола,  но  бояре,  боясь
подвоха и новых казней, уговорили его править дальше.
     Тут  уж  Господь  понял,  что  все  договора  с Грозным  пошли  прахом.
Шизофрению еще можно было терпеть, но остальное ни в какие рамки не лезло, и
пора было  Грозного  увольнять. Ибо  никто не смеет  быть более грозным, чем
Господь наш.
     В  начале  1584  года,  не  успев даже вполне  насладиться  завоеванием
Сибири,  Грозный  заболел.  К  привычному  ночному  беспокойству  добавились
"гниение  внутри  и опухоли снаружи". Царь  разослал по  монастырям грамоту,
чтобы бородатые денно и нощно молили  небеса о  прощении царских грехов и об
освобождении его от телесной хвори. Как уж  там молились, неизвестно, но сам
Грозный не каялся, и Историк вынужден был записать, что монарх прелюбодейный
не успокаивался до последних  дней: "Испорченная природа  его  до  конца  не
переставала выставлять своих требований".
     Иоанн Четвертый Васильевич  (Грозный)  скончался  18 марта  1584  года,
когда,   почувствовав  облегчение,   пытался  расставить  шахматные  фигуры.
"Махмиты",  как небрежно называл  восточную игру неазартный Писец,  отнесены
были церковью к предосудительным  занятиям наравне с картами,  зернью, игрой
на гуслях, домрах и "смыках". Грозный с трудом уселся  за клетчатый столик и
стал расставлять белые  фигуры  себе, а черные - предполагаемому противнику.
Но фигуры вели себя странно. Белые  не  хотели строиться на стороне Ивана, а
все время перебегали на противоположную, литовскую сторону.
     Стал тогда  Иван  строить  в ряды  своих  черноризцев, но черный король
никак не ставился на белую императорскую клетку, и королева  под боком вдруг
оказалась не белой и не черной, а нагой.  И не точеной, безликой и  безрукой
фигуркой, а  долгорукой глазастой  красавицей с  пухлой грудью и  русалочьим
хвостом. Грозный  потянулся к ней, и тут черные  ярые кони, косясь огненными
глазами,  выдохнули  пламя, вдвоем  составились  в Тройку и так рванули вбок
шахматный столик, что слева разверз-лась темная водяная глубина.
     Туда, навстречу распростертым объятьям  нагой долгорукой королевы, упал
Иван...
     Вот так, милые дамы!
     Будьте  бдительны.  Когда  зовут  вас  в  ресторан или  на  холостяцкую
квартирку  чайку  попить, задумайтесь:  а не  лежит  ли  на  вашем  кавалере
какое-нибудь предначертание свыше?

    Часть 6. Перекресток четырех Династий (1584 - 1645)



    Царь Федор Иоаннович


     По смерти Ивана Грозного  династия Рюрика оказалась у разбитого корыта.
Вдруг  обнаружилось,  что  массовые  казни  поглотили все прямое  и  боковое
потомство Василия Темного. Убив сына и неродившегося внука, Грозный оказался
связанным с будущим  только  двумя  тоненькими ниточками.  Едва  теплившейся
жизнью  новорожденного эпилептика  Дмитрия  и  безнадежным,  "пребывающим  в
постоянном младенчестве" бездетным олигофреном Федором.
     Конечно, Рюриковичей  на Руси было еще полно. Можно было найти скромных
потомков  Святослава Черниговского  и отпрысков Всеволода  Суздальского,  но
Грозный  так ограбил, унизил и запугал их, что сидели теперь эти князья и не
высовывались. Да к тому же поналезло  на Русь множество всяких других князей
из Литвы и с кавказских  предгорий, из  Сибирских руд и европейских пчелиных
сот.  Они звонко  трясли  кошельками,  где  уж  тут  было старым Рюриковичам
выступать  с  претензиями.  Окончательный  расклад  в стае,  обсевшей нового
дебильного царя, выглядел так.
     Справа  скалились Шуйские.  Они  успели  верой  и  правдой приглушить у
Грозного былую ненависть, укрепились и  умножились на государевой службе. Их
заслуги  были  очевидны:  только Шуйский  сумел  остановить Батория  у  стен
Пскова.
     По центру  возвышался и нетерпеливо перебирал лапами матерый волк Борис
Годунов,  пробравшийся в наш хлев откуда-то с Востока.  Сначала он заманил в
свое логово  дочь всесильного Малюты  Скуратова, потом подложил  свою сестру
Ирину под венценосного простака Федора Иоанновича.
     Левый      фланг      алчного      воинства      уверенно      занимали
Романовы-Захарьины-Кошкины.  И  по  праву:  Анастасия Романовна уже побывала
царицей. Сын ее, Федор, -  вот он -  как раз  пускает царственные  слюни  на
голландского посла.
     Так что престол находился в безопасности: не подходи, порвут!
     С  Федором  был  верняк. Лейб-медицина точно отмеряла ему мало  лет  до
могилы, если не сильно подталкивать. Поэтому спешить было некуда и следовало
заняться  Нагими. Младенца пока  не трогали:  он и так  мог помереть в любую
минуту.  Стали травить  его  родню. Нагих перехватали еще в ночь  последнего
шахматного поражения  Грозного. После грабежа  их ближних владений и  имений
царевича с матерью и дедом сплавили в наследственный удел - Углич.
     От  неожиданности  свалившейся с  небес  свободы, от предчувствия новой
крови стая некоторое время была не в себе. Бояре даже перекусали друг друга,
но  потом  помирились. Короткая свара обошлась  полсороком  убитых  и сотней
раненых дворняг.
     Передышку использовали для закрепления  неустойчивого равновесия. 4 мая
1584   года  состоялся  собор,  на  котором  Федора  Иоанновича   всенародно
уговаривали  венчаться  на  царство.  Мохнатая,  ласковая  шапка  Мономаха с
золотыми  и  стеклянными  игрушками  с  детства нравилась  Феде,  так  он  и
согласился.  31 мая  его  венчали. Митрополит  Дионисий  пространно взывал к
новому царю и к небу, уговаривал их  быть взаимно вежливыми, беречь князей и
княжат, слушать  его - митрополита, жаловать бояр и вельмож.  Но не  было  в
соборе гулкого эха, никто не отвечал с высоты на корыстные просьбы Дионисия.
А царь и не просил ничего - он выдувал радужные бульбы с красивым искрящимся
отражением в тысячу свечей.
     Теперь  грызня   начиналась  по-серьезному.  Стая  разделилась  на  две
команды. Первая была командой  одного Годунова. Вокруг него собрались мелкие
князьки,  родственники, домочадцы.  Вторая  команда была  сборной,  и в  ней
оказалось слишком много звезд: Мстиславские, Шуйские, Воротынские, Головины,
Колычевы,  служилые люди и даже чернь  московская. Но Борис перекусал их  по
одному,  рассадил по монастырям и дальним  городам, выгнал в  Литву. Уцелели
только Шуйские. Они держали под собою все  московское городское хозяйство, а
что у нас есть Москва? - это  вся Россия; а  остальное что? - а ничто. Вот и
помирили попы Шуйских с Годуновым. До поры.
     Три  года прошли  в  подозрениях. В 1587  году  Годунов,  не дождавшись
явного  повода  для драки, организовал  донос на  Шуйских  с  обвинениями  в
обширном заговоре. Шуйских  с друзьями переловили, пытали, судили, разослали
по  монастырям и  по прибытии на  место  передушили. Семерых  второстепенных
заговорщиков обезглавили принародно, безобидную мелочь разослали по  городам
и целинным землям. Дионисий  пытался заступаться  за осужденных перед царем.
Федя  внимательно слушал ученые речи. Пришел Годунов, шикнул на попа, наплел
Феде страшных басен и заставил расписаться в какой-то бумажке. Не успели при
дворе  и  глазом  моргнуть, как  на митрополии  оказался  Иов - свой в доску
попик. А Дионисий с замом обнаружились в новгородском монастыре.
     Годунов  начал  править. А Федя? И Федя при нем. Вот  он сидит в задней
горнице;  его перед послами сажать  нельзя - нечаянно лезет Ирке под сарафан
при иностранцах. Так почему ж у нас глава называется "Царь Федор Иоаннович"?
Какой же он царь? А в том-то и штука, что за титул царский многим поколениям
его предков, ох, как поработать пришлось! А  уж получил должность - вот тебе
и честь, будь ты хоть каков, сиди на троне до смерти! Вот Федя и сидел.  Вот
Годунов и работал.
     Работать было тяжко. Москва  наполнилась ворьем. Каждый день где-нибудь
вспыхивал пожар,  лихие  люди первыми кидались "тушить",  выносить  гибнущее
добро. Куда  потом  эти вещи  девались,  установить  было  невозможно. Целые
станицы донских и волжских казаков завелись на Москве. У Годунова голова шла
кругом. Как  искоренить  в  стране  бандитизм и взятки,  боярские  интриги и
геральдическую неразбериху? Не знал "большой боярин".
     Это нам  теперь понятно,  как  надо было  действовать,  чтобы  удержать
Империю от падения в темные  смутные воды. Мы бы с вами  сразу создали новую
Партию. Мы  бы раздали остатки волостей и бюджета новым  опричникам.  Мы  бы
запугали  Шуйских  и Мстиславских.  Непуганных вырезали бы тайной ночью  под
самый корешок. Мы  бы их  всенародно оплакали  и похоронили  с  почестями  в
Кремлевской стене. Мы бы ласкали чернь  московскую, раздавали бы ей пироги и
водку, дарили  сибирские  земли  и  прибалтийские  янтарные  прииски.  Мы бы
отправили доверчивых  казачков ловить в Сибири птицу Сирин. Мы  бы заботливо
охраняли царя Федю и  лечили  царевича Диму. Мы бы устроили последнему такие
душераздирающие похороны и такие бы пролили слезы, что народ бы нас возлюбил
навек. Потом мы бы нашли врагов народа, околдовавших Федю и отравивших Диму,
и сожгли  бы  их по  просьбе  трудящихся. И кого  бы народ пригласил в цари,
когда Федя, не дай Бог, бы помер? Когда вокруг одни враги? Когда Рюриковичей
никого нету? Конечно, - нас!
     А Борис начал  бороться с  воровством  и казачеством, взяточничеством и
расхитительством. Вы зря смеетесь. Хотя это,  конечно, смешно  - на Руси  не
воровать.  Но  это и  страшно!  Вон  даже Федя перестал  смеяться и  прогнал
любимых карликов, не дал им кончить эротическую пирамиду.
     20 декабря  1586  года  умер великий  Стефан  Баторий,  и Россия  снова
опозорилась на  весь свет. Стали наши вторично предлагать в польские  короли
нашего Федю. Но уже при всех дворах о нем ходили анекдоты, уже послы в лицах
представляли,  как  Федя посреди  приема вдруг начинает быстро-быстро водить
горбатым носом от скипетра к державе и обратно, как все сильнее дрожат в его
руках  эти  царские  игрушки,  как  заливается он  идиотским смехом во время
чтения  собственного царского титула.  Идиот и дурак  всея  Руси... Так  что
иностранные сеймы, парламенты, думы и рады подумали и  порадовались: царская
болезнь  оказалась  заразной,  и  вот  уже  вся  Русь  ошизела,  раз   такое
предлагает.
     В общем,  Годунов  не  сумел подхватить Империю и быстро  объявить свои
условия игры. Теперь ему приходилось играть по чужим, бумажным правилам. Вот
и потянулись годы прозябания  в больших боярах. И вот ты уже оказываешься  в
седле на шведском фронте, куда Федя сам поперся и тебя потащил посмотреть на
бой солдатиков.  А  вот  уже  главнокомандующими  назначены  Мстиславский  и
Хворостинин.  А  вы  с  Романовым  -  в  "дворовых  ближних" боярах.  И  вот
Мстиславский с  Хворостининым  бьют шведов  и выслушивают аплодисменты, а ты
должен им хлопать. И уже на дворе 1590 год.
     Опричнины  не было, и  буйным цветом расцвело  мест-ничество. Штука эта
страшная. Писец,  помимо летописей и  хронографов, вынужден был вести еще  и
"разрядные"  да  "степенные"  книги.  В  течение   нескольких  веков  в  них
заносилось, какой боярин в войске был старшим, на какой  службе и кто у него
был подручным. Бояре - люди  гордые -  из поколения в поколение следили, как
бы нечаянно  не  оказаться в подчинении  потомку более мелкого рода. Это был
позор. Об этом сразу делалась разрядная запись, и твои внуки уже не очень-то
могли  командовать тем, кем  ты успешно помыкал. То и дело бояре сказывались
больными, чтобы  не служить "невместно". При Федоре Иоанновиче  они и  вовсе
развинтились.   Стали  прямо   отказываться   от  неподходящих  по   разряду
должностей:  "Меньше   мне   князя  Буйносова  быть   невместно".  Возникали
проволочки.  Пока  шли  суды  да  ряды, войска  и экспедиции никак  не могли
тронуться в путь.
     Разобраться с боярским снобизмом Феде и Годунову было не по силам, зато
они исхитрились-таки внести свою лепту в  имперское устройство. В 1597  году
последовал указ, чтобы крестьяне больше не бегали от помещика к помещику,  а
знали свое место. На триста лет без малого народ оказался прикреплен к сохе.
Это было очень полезно  для  учета и контроля.  Был придуман и новый подвох.
Крепостное право  вводилось задним  числом - с 1  июня 1586  года.  Это было
круто,  но впоследствии  популисты  стали  вешать всех собак на  Годунова  и
выставлять его главным врагом народа.
     Нужно было сделать для населения  что-нибудь величественное. И  Годунов
придумал.
     На  свете Божьем  было четыре  патриарха:  цареградский,  антиохийский,
иерусалимский  и  александрийский.  Они  сидели  под  турками  и  арабами  и
наведывались  в Москву  только за "милостыней". В кавычки я беру  это слово,
чтоб вы не подумали, будто патриархи приезжали сидеть Христа ради на паперти
Василия Блаженного или канючить в торговых рядах. Бабки им  отваливали прямо
в  Кремле и немалые - по  нескольку тысяч рублей золотом из  царевой казны и
митрополичьих сундуков. Как же было эти деньги не оправдать?
     Как  раз  приехал  побираться  антиохийский  патриарх  Иоаким.  И таким
облезлым он  выглядел перед нашим  митрополитом, что тут же в Думе прочитали
послание царя. Федя будто бы лично писал: "По воле Божией, в наказание наше,
восточные патриархи и прочие святители только  имя  святителей носят, власти
же едва ли  не  всякой  лишены;  наша  же  страна,  благодатиею  Божиею,  во
многорасширение  приходит, и потому  я  хочу,  если  Богу  угодно и  писания
божественные   не  запрещают,   устроить  в  Москве  превысочайший   престол
патриаршеский".
     В   красноречие  Федино   никто  не   поверил,   но  идея  понравилась.
Поторговались с четырьмя  святителями,  отбились от  их попытки подсунуть на
московскую патриархию кого-нибудь  своего  (византийский  Иеремия  даже  сам
подскочил в Москву и хотел тут остаться). И  стали выбирать. Трех кандидатов
предложили  царю  на  выбор, и  Федя,  ободренный Годуновым,  в  присутствии
понятых сразу  опознал  патриарха в Иове, годуновском дружке. Посвятили его,
не мешкая. Случилось это 26 января 1586 года. Так Русь на весь свет воссияла
верховным православием. Де-юре.
     Нужно  было  как-то  на  деле  подтверждать  благочестие.  Подарили  на
прощанье  константинопольскому  патриарху рыбьего  зуба и мехов, громогласно
открестились от обвинений  в  привораживании Годуновым царя  Федора. И стали
сами воевать с колдунами.
     В Астрахани стая  вампиров покусала Крымского царевича Мурат-Гирея, его
семью  и  свиту. Наш  человек из  Москвы Афанасий Пушкин и местный арап (хм,
Пушкин  и арап? -  занятно!) расследовали  это дело,  перехватали  вампиров,
пытали  их,  но  без толку.  Тогда  арап  подсказал Пушкину, что, подвесивши
кровососа на  дыбе, надо  сечь батогами не его самого, а  тень на стене. Вот
так  просто! Стал  Пушкин пороть тени,  и  те  раскололись, что  пили  кровь
пострадавших, но дело исправить можно, если кровь еще не свернулась. Вызвали
у вампиров  отрыжку. Вампиры уверенно показывали в тазиках,  где  чья кровь.
Кровь царевича и его  любимой  жены отрыгнулась  свернутой, и  они вскорости
умерли. Остальных помазали каждого своей кровью, и они очухались.
     Велел Пушкин арапу сжечь колдунов.
     К очистительному огню  со всех сторон слетелись несметные вороньи стаи.
Солнце  красиво отражалось в  дельте  Волги, воняло  горелым  мясом,  дым от
костров смешивался с черными вороньими тучами.
     Пушкин  мечтательно  думал,  что  вот   -  арап,  а  человек  неплохой.
Лобызаться  с ним противно, дочь  или  внучку,  например,  замуж за  него не
отдашь, а работать с ним можно.
     Арап  тоже  принял  своей  чуткой юго-восточной душой  тонкое  вечернее
настроение.  В его  голове звучали неведомые стихи,  прилетевшие с  вороньей
стаей откуда-то из далекого будущего:

     "Ворон к ворону летит,
     Ворон ворону кричит:
     "Ворон, где нам отобедать?
     Как бы нам о том проведать?"...

     Тем временем в Москве стали отливать Царь-пушку, делать серебряную раку
для мощей Сергия Радонежского, короче, жизнь продолжалась!
     И  чем  дальше  продолжалась  жизнь царя,  тем  безнадежнее становилось
положение Годунова. Сначала он надеялся, что Ирина родит сына. Тогда  Федю -
под Архангельский собор, младенца -  в цари, себя - в принцы-регенты. Но Ира
родила дочь, та сразу померла. Выходило плохо. Сейчас Федя - в ящик, Дмитрий
из  Углича - в  цари, Борис - не в принцы, а  в  нищие. Это в лучшем случае.
Приходилось брать инициативу в свои руки.
     Сначала стали Дмитрия травить через кухню. Но яд на него не действовал.
Годунов  собрал  совет  приближенных.  Его   родственник   Григорий  Годунов
отказался участвовать в злодействе и больше не был зван на  заседания. Совет
предложил избрать исполнителями акции Загряжского  и Чепчюгова -  эти  взяли
самоотвод.  Борис совсем расстроился. Тогда его  друг Клешнин  пообещал  все
устроить. И устроил. Была набрана команда: дьяк Михайла Битяговский, его сын
Данила, племянник  Никита  Качалов  и сын мамки приговоренного царевича Осип
Волохов. Эта бригада была послана в Углич не  просто так,  а по специальному
документу  для устройства городского хозяйства, а то ни тепла,  ни света, ни
канализации в Угличе еще  не было. Царица Марья заподозрила недоброе и стала
за царевичем следить. Но  в полдень 15 мая 1591 года мамка Волохова какой-то
уловкой задержала ее  во дворце и вывела  царевича во  двор под  ножи убийц.
Кормилица царевича Ирина  Жданова  почуяла  беду,  тащилась за  мамкой и  со
слезами уговаривала не вести мальчика во двор. Осип Волохов встретил Дмитрия
на крыльце:
     - А это у тебя новое ожерелье на шее?
     - Нет, старое, - ответил Дмитрий, задирая подбородок. Осип махнул ножом
по  его горлу. Но вен не задел.  Кормилица упала на  царевича всем  телом  и
стала звать на помощь.  Ее оттащили в сторону и забили ногами до полусмерти.
Потом Данила Битяговский и Качалов спокойно дорезали Дмитрия.
     Выбежала мать,  подняла  вопль, но  все  попрятались.  И только  старый
пономарь по кличке  Огурец, запершись в соборной церкви, бил и бил в  набат.
Сбежался народ. Убили Битяговских и прочих - всего 12 человек...
     Сдается мне, что среди  народа были и люди  из Москвы, посланные вторым
эшелоном.  Очень уж  удачно  получилось  для  Годунова: никаких  злодеев  не
осталось, чья была "наука" - не дознаться.
     Послали грамоту к царю. Гонец попал к Годунову. Тот  переписал грамоту,
что  царевич зарезался сам в эпилептическом припадке по небрежению  Нагих. О
"падучей" болезни Дмитрия знали  все. Федор Иоаннович  расплакался, послал в
Углич комиссию  из  четырех человек во главе с  Василием Ивановичем Шуйским.
Следствие  собрало  показания  и  сделало  вывод  об  убийстве  по  наущению
Годунова. Вернувшись в Москву, Шуйский так прямо и заявил: "Царевич Димитрий
Иоаннович, брат государя... зарезался сам". Привезли в Москву Нагих. Годунов
с Клешниным  стали  их  пытать, как же  они, сволочи, царевича не  сберегли?
Нагие хрипели, что от вас, волков разве убережешь?
     Царицу  постригли в  монахини  и заточили в Выксинскую пустынь,  других
Нагих  разослали  по  городам  и  тюрьмам. Обслугу дворца  и  подвернувшихся
угличан кого казнили, кому  отрезали язык. Прочих этапом погнали  в Сибирь -
пора было  осваивать технику ссылки без права переписки. Углич опустел, зато
в Сибири появился город Пелым.
     Тут  пригодился и патриарх.  Он составил и произнес  речь  о  том,  что
смерть царевича  "учинилась Божиим судом". Все-таки, приблатненному  владыке
надо было быть полегче на поворотах. Лживо обвинить Бога в убийстве больного
мальчика - это слишком! Слишком, даже  для нашего терпеливого Бога. Понятно,
что в июне Москва опять загорелась.
     Годунов раздавал  милостыню погорельцам,  уговаривал  послов, что город
подпалил не он  - для удержания Федора от поездки на следствие в Углич,  - а
Нагие.  Но народ был охоч  на пересуды, и пришлось  отрезать по  Руси немало
языков.  Тут  у Федора  неожиданно родилась дочь.  Не прожив  года,  умерла.
Обычное  дело,  но виноватым опять оказался  Годунов. Теперь он всегда будет
виноватым. А нечего было на Господа клепать!
     Вот и  еще  одна вина: говорят, не без  участия  Годунова скончался наш
царь  Федор  Иоаннович  в час ночи  7  января  1598  года.  Хотя  как тут не
скончаешься после таких расстройств?
     Правление Федора  замечательно  для нас с вами тем, что он был, но  его
как  бы  и  не  было.  Фигура тихого идиота, восседавшего  на  всероссийском
престоле  13  лет, убедительно показывает,  что может Русь обходиться и  без
царя в голове. И обходиться малой кровью.

    Царь Борис I


     Стали   думные   умники   думу   думать:   кого   сажать   на  царство.
Мужиков-рюриковичей  не  осталось  аж  до самого Ивана  Калиты.  Сохранились
только  вдовые  бабы.  Но  и с  ними  была проруха.  Марфа,  дочь казненного
двоюродного  брата  Грозного,  Владимира Андреевича,  овдовевши  в  Ливонии,
вернулась  в  Россию,  но  тут  же  постриглась  в  монашки  (это Годунов ее
постриг!).  Подрастала   ее  дочь  Евдокия,  но   и  она   вдруг  скончалась
неестественною  смертью  (это  Годунов  ее  погубил!).  Оставался  где-то на
задворках  законный,  венчанный  царь нерюрикова племени  -  потешный Симеон
Бекбулатович.  Его отыскали, но  он неожиданно  ослеп.  И  в этом  несчастье
злокозненный Писец (прямо в официальном документе!) обвинил Годунова.
     Ну,  еще была, конечно,  законная царица Ирина Федоровна.  Ей  и  велел
править умирающий Федор. Но  бумаги  не оставил,  да и  цена этой  бумаге? -
растопка  для  печи.  Поэтому  на  девятый  день  Ирина  отпросилась-таки  у
патриарха и постриглась в Новодевичьем монастыре.
     Править  продолжал  Годунов.  Но  оказалось,  что  Русь  это   понимает
неправильно.  Жалобщики  и чиновники  стали  писать матушке-царице  казенные
бумажки прямо в монастырь. А та  почему-то стала отправлять их с резолюциями
патриарху.  Борис  понял, что  легко может  оказаться не  при делах. Вернее,
остаться только в одном деле. Об убиении царевича - обвиняемым.
     Это  было  время  короткого,  малого   междуцарствия.  Все  озаботились
избранием (слово-то  какое  дикое - избрание!) царя. Дума пыталась захватить
власть  под себя. Народ не  поддержал. Шуйские интриговали себе, но патриарх
помнил, кто он и откуда. Анализ  общественного мнения показывал, что народ в
целом - за  Годунова. Он был  намного лучше  Грозного. При  нем  было тихо и
спокойно. Почти  не  воевали, почти  не  казнили,  реже горели  и  почти  не
голодали.  Поэтому   патриарх  и   Годунов   объявили   о   созыве   первого
всероссийского съезда советов - по  десять человек от каждого города,  и все
сколь-нибудь заметные  деятели  - тоже  приезжай.  Развернулась подготовка к
съезду.  Царица вызывала к себе в келью  воинских начальников  и  по  одному
уговаривала их  голосовать за Бориса. Деньги раздавала от души. Были собраны
специальные агитбригады из  монахов,  вдов и сирот, которые стали ездить  по
городам  и  блажить  в  церквях,  что  нужно  голосовать  за  Бориса,  а  то
проиграете!
     Собор был созван  такой:  99 попов -  это люди патриарха,  а значит,  -
Годунова;  272 человека бояр и дворян;  тут у Годунова была  своя партия, но
окончательный расклад  был неясен;  из  городов приехало только 33 выборных;
еще  было  7 военных  делегатов,  22 купца,  5 старост  гостиных  сотен и 16
сотников черных сотен.
     17  февраля,  в  пятницу перед  Масленицей,  открылся  собор.  Патриарх
объяснил, что Ирина править отказалась, Годунов отказался, и теперь давайте,
господа делегаты, ваши предложения. Делегаты сидели в тяжком молчании. Тогда
патриарх сказал, что  у него,  у митрополитов,  у  архиепископов, епископов,
архимандритов,  игуменов, у бояр, дворян,  приказных,  служилых  и у  всяких
прочих, кому жизнь дорога, есть такое мнение,  что  кроме  Бориса Федоровича
никого  не  нужно  искать и  хотеть.  Сразу  у  всех  присутствущих  хотение
опустилось,  и  они  "как  бы  одними  устами"  завопили  свое  единогласное
одобрение  единственной  кандидатуре.   Тут  же  составили  сногсшибательную
грамоту, в которой  перечислялись  все заслуги  Годунова и приводились такие
свидетельства о его праве на престол, что удивительно стало,  чего это мы от
такого  счастья столько  лет  прятались, а не задушили Дмитрия в колыбели  и
Федора не упрятали в дурдом.
     Из  зала  заседаний народные  избранники толпой повалили  есть казенные
блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. В понедельник - день тяжелый
-  пошли в  Новодевичий монастырь, где Борис отсиживался  с сестрой в  своем
предвыборном штабе. Стали первый раз уговаривать его в цари.
     Годунов возмущенно отказался:
     "Как прежде я говорил, так и теперь говорю: не думайте, чтоб я помыслил
на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя".
     Православное  христианство доверчиво зарыдало и  вместе с  Писцом долго
"находилось в плаче неутешном". Но некоторые радостно потирали руки.
     Тертый патриарх не  дал наивным  и обрадованным  разъехаться  по домам,
собрал их и объявил о внеочередном празднике Пресвятой Богородицы с пирогами
и блинами. Велено было во вторник всем  явиться с женами и младенцами: после
молебна и  угощения пойдем упрашивать Годунова  вторично.  Желательно, чтобы
младенцы были готовы удариться в рев.
     Особо   приближенных  Иов  собрал  на  отдельный  сходняк   и   объявил
дополнительные условия игры. Челом будем бить не столько Годунову, но как бы
царице Александре Федоровне...
     - Какой еще Александре?
     - А это Ирку  так перекрестили, когда она в  монашки постригалась. Если
Годунов согласится, - а это будет клятвопреступлением божбы от первого раза,
- то всем хором забирать клятвенный грех на  себя. А если запрется во второй
раз, то как бы отлучать его  от церкви, снимать  с себя золоченые и парчевые
ризы,  одеваться  в  черную рвань, стенать, пускать изо  рта  пену, посыпать
голову пеплом, в церкви бастовать - не служить никаких служб.
     Сценарий поповский был крут.  Но и  мирские актеры тоже  были  друзьями
Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.
     Вот  крестный  ход  всея Руси  движется  к  монастырю. Под  крестами  и
хоругвями  несут  икону  Владимирской   богоматери,  будто  бы  прекратившей
татарское иго. На полную мощность  работают все  колокольни, москвичей везде
черным-черно, как ворон при казни вампира.
     Тут  из  монастыря  выходит  встречный  крестный  ход  с иконой  своей,
Смоленской богоматери. За иконой виднеется  Годунов. Вот он выходит  вперед,
подходит к встречной богоматери  и, обращаясь к ней, поет, как бы не замечая
смертной массовки:
     "О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный  свой
образ  воздвигла  с  честными  крестами  и  со  множеством  других  образов?
Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!".
     Богородице прокатиться на руках  дьячков  было не  в  подвиг, так она и
промолчала.  Тогда  Годунов  стал  валяться   и  "омочать"  землю   слезами.
Послышалось подвывание  из самых  дешевых  зрительских рядов. Годунов встал,
перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно
спросил его, что  ж ты,  отче, бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со
своим куплетом:
     "Не я этот подвиг  сотворил, то пречистая богородица с своим предвечным
младенцем  и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и  святую
волю сына своего  на  тебе  исполнить. Устыдись пришествия ее, повинись воле
божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!".
     Нам трудно даже вообразить,  какой кайф,  какой экстаз испытывал  в эти
минуты  Годунов! Вот собрались  все наличные  богоматери, вытащили ради него
своих неодетых  предвечных младенцев на февральский холодок.  Вот лежит весь
русский народ.  Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором
парнокопытные певчие. А ты  стоишь себе и ломаешься, и держишь паузу. Сейчас
сквозь мутные небеса выстрелит  тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на
темя.  Каждый  дурак  сразу поймет,  что  это  указание свыше,  куда  девать
пустопорожнюю Шапку Мономаха. Вот  точно так на голову Цезаря  когда-то  при
свидетелях сел орел!
     Но тучи только сгущались, орел  никак  не  мог спикировать, зато вороны
астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но
по этой  метке Шапку Мономаха  не выдают.  Так  бы  на  нее  претендовала уж
половина москвичей. Годунов расплакался  и  молча удалился в  монастырь. Иов
пошел  замаливать  грехи  Бориса:  ну,  в  самом  деле!  -   нельзя  же  так
переигрывать!
     Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду
монастыря.  В  келье  в  несколько  голосов стали уговаривать  царицу,  чтоб
уговаривала  брата.  По сигналу из  окна народ во дворе  гупнул  на колени и
взревел  то же самое.  Царица долго  "была  в  недоумении".  Она  как  бы не
врубалась,  чего это столько мужчин покусилось на  ее новодевичий  покой? Но
потом опомнилась и отвечала:
     "Ради   Бога,  пречистой   богородицы   и  великих   чудотворцев,  ради
воздвигнутия  чудотворных  образов,  ради  вашего  подвига,  многого  вопля,
рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата,
да будет вам государем царем".
     Страшно представить, что бы случилось, если б Ирка не "дала"!  Во дворе
произошел  бы групповой  инфаркт гробов  на сто,  попы все расстриглись бы в
казаки-разбойники, богоматери и апостолы,  тронутые с места, рассохлись бы в
щепу, при  свете которой наш Писец в  чумном  одиночестве  начал  бы  писать
Повесть Безвременных Лет...
     Но, слава Богу, - дала!
     Зачем было  Годунову  затевать  этот  гнусный  фарс? А  затем,  что  он
необходим  был  как  продолжение  не  менее  гнусного пролога  с  дворцовыми
интригами,  многолетним унижением  сестры под  дебилом,  убийством мальчика,
многими казнями  и  истязаниями, грязной  поповской возней,  оскорблявшей ту
последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.
     Итак, с третьего раза  Годунов согласился. Привожу дальнейшие разговоры
подробно,  чтобы  читатель  мог  в  полной  мере насладиться  фантастическим
лицемерием, вложенным в каждую фразу,  в каждое слово, в каждую глицериновую
слезу. Учитесь! - так работают профессионалы!
     Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):
     "Это ли  угодно  твоему человеколюбию,  владыко!  И  тебе, моей великой
государыне, что такое великое бремя  на меня возложила,  и предаешь меня  на
такой превысочайший царский престол, о котором и на  разуме у меня  не было?
Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у  меня того никогда не
было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо
твое видеть".
     Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):
     "Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия,
повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем".
     Годунов (потупившись):
     "Буди святая твоя воля, Господи..."
     Тут  все  остальные  во  главе  с  патриархом упали на  пол, возгласили
радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали москвичей и повалили  в церковь
благословить нового царя.
     Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании.
А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам,
постоянное лжесвидетельство от имени святого духа?
     Впрочем, есть  одно  объяснение.  В  Бога  верили,  но желание  власти,
алчность, криминальные  ухватки,  духовное разложение были  так сильны,  что
застилали  кровавой  пеленой  и страх  Божий, и неизбежность адских  мук,  и
скорое проклятие мирское. Было и  оправдание:  все так  делали от сотворения
мира, от рождества  Христова,  от  воздвижения Руси. А  тут был  полдень  21
февраля 1598 года...
     Примечание автора. Когда в первых числах марта 1998 года (в 20-х числах
февраля  по старому  стилю)  кто-то  стал толкать  меня под  ребро, побуждая
писать эту  книгу, я  еще не  понимал, что это как раз исполнилось  400  лет
первой гибели нашей Империи.
     Империя погибла  не  от  перебоев с валютой и  продовольствием,  не  от
потопа  или  пожара,  не  от набега  крымских курортников.  Она  погибла  от
крушения  стержня. В тот раз дежурным стержнем была династия Рюриковичей. Ее
гибель свершилась не в час смерти безумного царя, а в тот миг, когда  ударил
колокол   над  Новодевичьим  кладбищем,  и   царем  был  назван   совершенно
посторонний   гражданин,   когда   умерла   зыбкая  надежда   на   воцарение
какого-нибудь  подпольного   рюриковича.  Этот  великий   юбилей,  ничем  не
отмеченный  в  государственных кругах,  никак  не  помянутый в газетах  и на
телевидении, тщетно искал  выхода, бился святым духом в слякотные московские
окна, потом полетел прочь и нашел приют и  понимание только на дальней южной
окраине страны - у вашего покорного слуги...
     Правильность  избрания  Годунова  нужно  было разъяснить народу.  Почти
полгода  Писец оттачивал каждую фразу официального  документа. В  августе он
был  готов и  разослан для всенародного чтения. Писец,  однако,  и  для себя
записал кое-что на клочках бумаги.
     Оказывается,  при избрании Бориса возникла оппозиционная возня. Шуйские
хотели, чтобы Борис  согласился на ограничение  полномочий - конституционную
монархию. Шуйские  подбивали съезд  плюнуть на Бориса, они видели его  игру,
понимали, что  он провоцирует  всенародный  вопль, чтобы  оставить бояр не у
дел.
     Сохранилась и грязная бумажка,  будто Борис заперся с Федором Романовым
и  страшно  поклялся  держать  его  вместо брата первым  помощником  в  деле
государственного управления.
     Особенно  красочно  Писец  обрисовал   изнанку   "всенародного  вопля".
Оказывается, приставы  московские  силой  сгоняли обывателей  в  Новодевичий
монастырь, нежелающих  велено было  бить палками,  увильнувшие были обложены
штрафом:  с  них  выбивали по  два  рубля в день.  В согнанной толпе  ходили
специальные массовики, которые понуждали  людей, "чтоб  с  великим кричанием
вопили и слезы точили..."
     "Смеху  достойно!  -  ворчал  Писец. -  Как  слезам быть, когда  сердце
дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили..."
     Через несколько  дней Борис  въехал в Кремль,  обошел все соборы, долго
совещался с  патриархом  за общие дела и  удалился на  время поста обратно в
Новодевичий.
     Был составлен анекдотичный текст  присяги новому царю.  Бояре, дворяне,
попы и народ клялись:
     - не подсыпать ему в пищу яд,
     - не подсылать к нему колдунов,
     - отпечатков царского следа и царской кареты для сглазу не вынимать,
     - по ветру в сторону царя "не мечтать",
     -  обо  всех  таких делах  и мечтаниях доносить,  мечтателей  ловить  и
сдавать, куда следует.
     Страшно было Боре. Никто ни до,  ни  после него такую чушь в присягу не
вставлял.
     Тянулся пост  великий. Но и велико было нетерпение царствовать. 9 марта
патриарх собрал свою команду и стал наклонять ее не тянуть с коронацией. Для
затравки предложено было объявить день  21 февраля национальным  праздником.
Это предложение  прошло  легко. Праздник учредили  ежегодный, трехдневный, с
непрерывным колокольным звоном. Но венчание на царство отложили до окончания
поста.
     В конце апреля начали было разбег венчальных мероприятий: торжественные
облачения и возложение креста чудотворного на  грешную  грудь, обход соборов
об руку с  детьми, обеды и  молебны,  -  как  вдруг возникло препятствие. Из
Крыма донесли, что на  Москву  движется  очередной-Гирей  со всем населением
беспокойного полуострова да с  регулярной турецкой армией. Агаряне явно были
насланы за чьи-то грехи.
     С перепугу Борис собрал  на  Оке  полмиллиона войск.  Мобилизацию  тоже
использовали для агитации: пока ждали  татар, царь  ежедневно задавал пир на
70 000 (!) человек, видать, на всех офицеров и прапорщиков.
     Ели, пили, поротно  и повзводно возглашали армей-ские тосты за нашего в
доску царя. Вот и от диких дивизий тост произносят. Батюшки светы! Да это же
татары! Они ж с нами тут с утра бухают! А где орда? Где турки?
     - Какие  турки? Мы  к  вам  с мирным посольством, с  поздравлениями,  с
дарами: ваша выпивка - наша закуска...
     Татарам был устроен  парад  войск, показательные  стрельбы.  От вина  и
огнестрельного страха, от вида бесчисленной и прожорливой российской армии у
послов отнялись языки.  Их проводили  восвояси, крепко  выпили  напоследок и
пошли в Москву.
     В Москве театр продолжался.  Армию встречали истошными воплями радости,
патриарх крапленый загнул такую речь, такую речь, что все рыдали не слюнями,
а  настоящими  слезами.  Патриарх врал, что Борис спас  Россию  от несметных
полчищ  людоедов;  беспардонно  льстил  и  поминал  Бога  всуе:  "Радуйся  и
веселися,   Богом  избранный  и  Богом  возлюбленный,  и  Богом   почтенный,
благочестивый   и  христолюбивый,  пастырь  добрый,  приводящий  стадо  свое
именитое к начальнику Христу Богу нашему!"
     Гражданин начальник, иже еси на небесех, уеживался, но терпел.
     А патриарх  не унимался. Видно, он решил, что  работа его  теперь будет
только такая - подогревать любовь народа к личности царя. Но новых мыслей не
было,  и  стал Иов  еще  раз  народ  приводить к  присяге.  Народ недоуменно
приводился.  Потом  Писца  опять  заставили   сочинять  научное  обоснование
правильности избрания Бориса. В общем,  лошадка  все лето  бегала по  кругу.
Карусель остановили только к новому году.
     1 сентября  (новый  год  от сотворения мира наступает с  первым звонком
нового учебного года) Борис  венчался  на  царство. Во время венчания  Борис
вдруг  заскромничал и в своей  речи опустил  утверждение, что Федор  завещал
власть Ирине. Получалось, Ирине нечего было Борису "давать".
     Тут  вмешался  патриарх,  нагло задрал бороду к небесам  и выпалил, что
Федор завещал престол не только Ирине, но и Борису. Сверху промолчали. Тогда
патриарх  велел Писцу прямо  записать в соборном  постановлении,  что  Федор
вручил престол лично Борису. Без всяких Ирок. Бориса тронула такая верность.
Он рванул на груди рубашку и заголосил:
     "Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не  будет в моем царстве
бедного человека! И эту послед-нюю рубашку разделю со всеми!".
     Экономическая реформа  в программках не значилась,  поэтому  московский
бомонд  насторожил  кончики ушей. Ждали: вот  сейчас Борис дарует  вольности
дворянству,  пообещает лечь  на рельсы через  500  ударных  дней,  побожится
съесть  Шапку  Мономаха,  если  реформы  не  пойдут.  Но на  этом  коронация
закончилась. Нужно было работать, то есть воевать.
     Воевать  Борис  боялся.  Над  ним  висело  проклятие самозванства,  оно
сковывало его по рукам и ногам. Поэ-тому Годунов занялся делами внутренними:
стал  искать приличного жениха для дочери Ксении и готовить престолонаследие
для сына Федора.
     Ксении выписали  принца  Датского.  Принц  Иоанн примчался  сразу,  без
сомнений  - быть или не  быть. Годунов  встретил  его, угостил,  разместил в
Кремле и убыл помолиться к Троице.
     Принц скончался от горячки.
     Писец тут же придумал, что  Годунов будто бы отравил принца, боясь, что
народ захочет его в цари "мимо Федора".  Чуть-чуть  не хватило Писцу таланта
сочинить,  что самого Годунова убьют раствором белены в ухо, Ксению утопят в
пруду, жену Бориса отравят  вином, а наследник Федор и принц  Датский уколят
друг друга отравленной шпагой...
     Стали тогда  искать  женихов да невест среди солнечных грузин, герцогов
немецких, принцев  английских. Но не успели. Времени уже не  оставалось, шел
предвоенный 1604 год...
     Годунов, вроде бы, правил хорошо. Государственный механизм крутился без
заминок.  Осваивалась  Сибирь, настраивалась  дипломатия,  шли  переговоры и
обмен делегациями с  заграницей, наши  ездили  учиться, - попы только охали.
Снижались  налоги,  повышалось  жалованье.  В  1601 году  случился  страшный
неурожай от  дожд-ливого лета. Голод выкосил 500 000 (!) москвичей и жителей
подмосковья.  Борис раздавал помощь направо  и налево, но его все  равно  не
любили. Почему? А просто так. По известному русскому кочану.
     Империя  гибла.  Борис  строил  какое-то другое государство,  а  старая
имперская  пирамида  под  его  ногами  растрескивалась,  рассыпалась,  зыбко
затягивала вглубь. Тут бы Борису отойти в сторонку и на новом месте заложить
новую  Империю, конституционное королевство или  даже Республику, цыкнуть на
стариков, тихо удавить конкурентов. И работать. И мы бы ему многое простили.
Но  Годунов  продолжал  топтаться  в болоте, там,  где  он  был самозванцем,
убийцей, клятвопреступником.
     "Годунов  пал вследствие негодования чиноначальников Русской Земли",  -
разумно отметил Историк.
     Каких  еще  чиноначальников?  Почему они  у тебя, Боря, свободно ходят?
Почему  ты не строишь  их  по линейке?  Почему ты  не перевел их на талонную
систему? Чем занимается твоя прокуратура? Кто в хате хозяин?
     Вопросов много,  ответ один. Большой, красивый, умный,  способный  царь
Борис Первый не потянул быть Императором!
     Бессилие всегда выходит в гнев. Стал Борис гневаться. Стал  искать, кто
виноват. Устроил систему доносов.  Холопы повадились стучать на своих хозяев
за  мелкую  монету.  В  государстве  возникла  нервозность,  воровать  стало
щекотно, и чиновники начали болеть.
     Борис  озлоблялся  все больше  и  больше. Потянулись этапы в  Сибирь  и
ближние ссылочные места. Сослали  всех Романовых. Выжили только Иван Романов
да брат его Федор - "первый помощник в  делах государственных", постриженный
в монастырь под именем Филарета.
     Неразбериха в государственных умах, "неправильность" воцарения Годунова
вызвали чемоданные настроения. Все чего-то ждали. И дождались.

    Картины Смутного Времени


     Годунов был самозванцем в законе.  То есть все знали, что по-настоящему
Борис - не царь. Царский титул  предполагает некое божественное право, некое
небесное происхождение монарха.
     А  когда тебя приводят  под венец  чуть ли не с  улицы, когда  каждый в
твоей свите чешет в затылке: "Чем я  хуже?", - и начинает мечтать, как бы он
плавно выступал в Шапке, то почтения к царскому имени становится меньше.
     С другой стороны, Годунова публично "уговорили" в цари, его власть была
утверждена законным путем и оформлена законными документами. Годунов не стал
подгонять  свою  туманную родословную под какого-нибудь  дальнего,  забытого
рюриковича, хоть  мог  бы это сделать легко, ведь  подгонялись же рюриковичи
под византийских императоров.
     Самозванство Годунова было очевидным, но лигитимным,  "честным". Тем не
менее, оно вызвало волну самозванства дерзкого, воровского.
     С начала  Смутного Времени и до наших  дней  на Руси  вошло  в привычку
зорко высматривать, а нет ли где-нибудь  в генеалогии  мутного места?  В эти
рыбные места сразу слетаются несытые ловцы душ  человеческих. Минувшие с той
поры 400  лет  наполнены вариациями на тему: "Царь не  настоящий!  Я  -  ваш
царь". Эта  тема  получила  развитие  вширь  и вкось,  прокатилась  по  Руси
рублеными головами разиных и пугачевых. Сейчас, в конце последнего века, все
еще раздаются резкие вороньи выкрики из каких-то цыганских палестин:
     "Я, будучи троюродной  внучатой племянницей  такого-то побочного  сына,
такой-то  царской  подруги,  имею  законное  право на российский  престол  и
объявляю себя главой дома Романовых и Императрицей в изгнании!"
     Но  это  -  жалкий  лепет.  Ибо  слабо вдовствующей цирюльнице взломать
польскую границу кавалерийским ударом, слабо  поднять  Дон, слабо  выбросить
аэромобильных пехотинцев  в перекрестие Садового  кольца,  слабо  въехать  в
Кремль на белом коне. Некуда даже Шапку надеть.
     А воровское самозванство того,  настоящего Смутного Времени, начиналось
дерзко  и  блестяще! Оно  возникло  не из заговора  сионских мудрецов, не из
богатырской   личности  Самозванца,   а   из  стечения   обстоятельств,   из
"революционной ситуации". И оказалось,  что Смута - это как раз то, что мило
измученному русскому сердцу. Три  четверти  тысячелетия нами правили  не бог
весть кто, а тут приходит черт знает кто. Его-то нам и надо!
     Историк  сорвал горло в спорах со  своими  коллегами.  Они на  все лады
анализировали личность Самозванца.  Им пришлось  в муках опровергать  разные
гипотезы о его происхождении. Эти гипотезы множились в придворных академиях,
как  жабы   на  болоте.  Такая  научная  продуктивность  понятна:  не  может
неграмотный монах, подписывающий бумаги  странным словом "Inperator",  своим
умом дойти до вселенской интриги.
     Умом  не может. Но тут никакого  ума и не  требовалось. Просто бродячий
парень случайно оказался в чистом поле,  когда просела и рухнула в тартарары
наша  имперская  пирамида.  Всех задавило. Он  оказался с краю. Вы, конечно,
понимаете,  что  "просела", "рухнула", "задавило" - это понятия виртуальные.
Это  как  в компьютерной игре. Падают здания, враг  откусывает краюшки твоей
территории, льется нарисованная  кровь неповоротливых человечков.  Тебе  это
надоедает, ты  гасишь  экран:  "Пора  пить  кофе!".  Крушение  нашей  первой
Империи,  на  легкий взгляд,  было  незаметным, условным.  Вот только  кровь
полилась не нарисованная, а настоящая.
     Гришка Отрепьев, монах Кириллова, а затем  Чудова монастыря, около 1601
года написал "похвальное слово" московским чудотворцам. Поэму в прозе прочел
сам  патриарх  и  взял  Писца  Гришку к себе.  Насмотревшись  на  придворные
безобразия,  решил  Григорий  поберечь   душу  и  поселиться  в  захолустном
Черниговском  монастыре.  Московский  монах  Варлаам отговорил  его: там  не
выжить - мало еды. Тогда Григорий решил идти в Печерскую лавру.
     Сердце  Писца рвалось  к истокам.  В  низких  пещерных кельях  киевской
святыни  еще витал, быть может, дух Нестора.  После общения с духом Григорий
предполагал двинуть в Иерусалим - к Гробу Господню. И звал Варлаама с собой.
В разгар Великого поста 1602 года Гриша, Варлаам и  прибившийся к ним Мисаил
пошли  в сторону  Киева.  Их  мало смущало,  что Киев  маячил  на  литовской
территории. Стояло перемирие на  22 года,  границы были открыты.  Можно было
потренироваться в переходе государственной границы перед бегством в Израиль.
     Киево-Печерское  посещение длилось три недели. Потом монахи оказались в
Остроге под Львовом у князя Константина Острожского...
     Ну  что  за  династияОпять  Константин   Острожский!  И  имя-то   какое
постоянное!  Ну,  этот,  пожалуй, -  уже  внук оршанского  победителя и  сын
первопечатника. Но тайный след в  российской истории он оставил! Не  слабее,
чем отец и дед.
     Странная  перемена произошла в планах монахов  после духовных  бесед  с
князем.  Варлаам  и  Мисаил  побрели  дальше,  по  православным   монастырям
литовской Руси, а Гриша задержался у  князя.  О чем они толковали  весенними
малороссийскими  ночами,  никто  не  знает.  И  не  записано  ничего,  и  не
напечатано.  Можно  только догадываться,  что  придумали  эти  два  филолога
какую-то  штуку и, расставаясь, обменялись тревожными улыбками:  "Нормально,
Григорий! - Отлично, Константин!".
     Сразу после этого наш Гриша оказался  вдруг в приличном мирском платье.
Более того,  мы обнаруживаем  его среди бурсаков мелкого  городка Гощи.  Там
Гриша  прилежно  учится латыни  и польскому.  Вот  где он  освоил  написание
опасного факсимиле "Inperator"!
     Перезимовавши на школьных харчах, Григорий исчез. Он зачем-то побывал у
запорожских казаков и снова  всплыл  на службе  у князя  Адама Вишневецкого.
Однажды после чтения каких-то писцовых  бумаг на вопрос Вишневецкого, в кого
ты, Гриша, умный такой? - Отрепьев торжественно расстегнул рубашку и показал
дорогой крест в каменьях. Состоялся диалог:
     - А кто ж тебя крестил таким крестом?
     - Крестный папа.
     - А кто твой крестный папа?
     - Князь Мстиславский.
     - Господи! А кто ж тогда простой папа?
     - Ну и не догадлив же ты, князь!..
     И  Вишневецкий сразу  догадался,  что вот - перед  ним  стоит наследник
престола  всероссийского Дмитрий  Иоаннович.  Что это  его,  смиренного раба
божьего Адама осенила небесная десница. Что  это он подаст миру благую весть
о чудесном спасении царевича!
     Вишневецкий организовал круиз Лжедмитрия (давайте уж будем иногда звать
его  так,  как называет Историк)  по  городам и весям  Польши и  Литвы. Паны
принимали его с царскими почестями.
     В городе Самборе у тамошнего воеводы встретился наш Гриша с неизвестным
явлением  природы.  Это  была дочь хозяина Марианна  (Марина) Мнишек. То  ли
Гришино мирское платье  не  отражало женские лучи,  то ли царская роль сбила
монашка с пути истинного,  но вдруг поперло  на Гришу такое излучение, такой
дух грешный, что потерял наш юноша последние остатки здравого смысла.
     А  Марина забирала все выше и выше.  Ей  тесны  были бальные  залы Речи
Посполитой, хотелось чего-нибудь  европейского, мирового:  стать  владычицей
морскою, ну,  или  хотя  бы  царицей, пусть  даже  и русской.  Марина  стала
показывать Грише  устройство воеводских  чуланов, сеновалов,  спален.  Чтобы
сделать процесс необратимым, - прикрывала самое уязвимое место  католическим
крестом и объясняла,  что этот  крест  снимается  только  таким же  крестом.
Пришлось Грише креститься в  католики. Тогда его впустили,  куда хотелось, а
потом уж - и в столицу, Краков.
     Тут  папский  нунций  полностью задурил  ему  голову, взял  с  Григория
несколько страшных клятв, потащил к королю. Король  как увидел Гришу, чуть в
обморок не упал: да это ж царевич Дмитрий Иванович, всея Руси!  Да что ж вы,
батюшка, без охраны? Мало вам углич-ского покушения!
     Король дал Григорию денег, содействовал в наборе приверженцев,  но  сам
пока  сел  в засаде. Всю интригу поручил  вести  Юрию  Мнишеку, папе Марины.
Вернулись в  Самбор. Гриша попросил руки Марины. Папа согласился  на сложных
условиях:  свадьба  - после коронации  в  Москве; тестю  (там же)  - миллион
злотых;  Марине - все серебро и посуду из царских кладовых, Новгород и Псков
- на шпильки да булавки. Через месяц пан тесть сказал, что в брачный договор
вкралась ошибка: после слов Новгород и Псков  следует еще читать: Смоленск и
Северское княжество.
     Тем  временем, собиралась царская гвардия - целых сорок сороков  (1600)
человек. Это был такой густопсовый сброд, что пуститься с ним  на Москву мог
только влюбленный  идиот. А Гриша как раз таким  и был. И  сгорел бы  он  на
первой  же  российской таможне, но родная  земля  подала ему руку  помощи. В
Краков  заявились донцы-молодцы, сразу узнали  своего царя; отрубили,  что 2
000 сабель у них уже наточены.
     Когда казачьи 50 сороков  стали лейб-гвардией "законного  царя", казаки
всех станиц воспряли духом, принялись хозяевами похаживать по Москве и прямо
угрожать испуганному Годунову: ужо идет настоящий царь!
     Борис  кинулся в  розыск:  что еще за  царь?  Оказалось, -  наш  Гришка
Отрепьев, сосланный когда-то Борисом в Кириллов монастырь за орфографические
ошибки. На  допрос был  вызван дьяк  Смирный, дядька  Григория,  под  надзор
которого ссылали грешного монашка.
     - Где Гришка?, - спросил царь.
     - Нету, - смиренно развел руками Смирный.
     - Так,  может, у тебя  и  еще  чего-нибудь нету? - окрысился Годунов  и
назначил Смирному самую страшную казнь, которую и по сей день могут объявить
российскому чиновнику. Велел Годунов Смирного "считать". Счетная  палата тут
же обнаружила  на Смирном недостачу  множества дворцовой казны.  А  тогда уж
поставили его на правеж и засекли до смерти.
     Годунов  выписал из монастыря монахиню Марфу - бывшую Нагую Марию, мать
царевича  Дмитрия.  Стали  ее  всюду  возить  и  заставлять   отрекаться  от
Самозванца. Но  какая же мать  откажется от самой сумасбродной надежды снова
увидеть своего сыночка?!
     Марфа  говорила: "Нет", а  глаза  ее  светились: "Да!".  И мы  все  это
видели. Тогда Марфу  потащили в застенок, где Боря и его жена лично пытались
объяснить  дуре, как  важно для  нашей  родины,  чтобы ее сын  лежал  сейчас
спокойненько под плитой  Угличского собора, а не шастал с донскими бандитами
по украинским степям.
     - Ты же видела, понимашь, что он умер? - гневно рокотал Боря.
     - Не помню, - шептала Машка Нагая, дура, сволочь стриженая.
     Царица  кинулась на Марфу  со свечой, хотела выпалить эти наглые глаза,
чтобы не лупились насмешливо, не мешали так сладко править. Но промахнулась.
     Борис  велел  разослать по всем окраинам  разъяснительные  письма,  что
Гришка - Самозванец.
     "Значит, нет дыма без огня!"  - убедились  мы. К  Гришке в Польшу стали
ездить на  поклон,  слать письма. Поляки  поняли, что  Гришка,  и  вправду -
принц.
     В  России тоже крепла вера в Григория. Патриарх рассылал  грамоты,  что
идет  Самозванец.  Народ,  зная  нрав патриарха,  еще больше ждал  царевича.
Патриарх и Боря врали все время, значит, врут и на сей раз.
     Лжедмитрий  перешел  свой  степной Рубикон  15 августа  1604 года.  Ему
сдались  Моравск  и  Чернигов, Путивль, множество мелких  городков.  Лавиной
хлынуло к Лжедмитрию войско московское.  У Бориса остались только старики да
больные.  Пришлось ему  выковыривать  пушечное мясо из  самых  гнилых нор  и
лесов.  Но  это  войско  в  50  000  оказалось  малым  против  15000  солдат
Самозванца. В  бою  под Новгородом  Северским Лжедмитрий разбил армию своего
"крестного" Мстиславского.
     Поляки сразу потребовали платы за службу, но у Гриши денег не было,  да
и занят он  был,  -  оплакивал 4  000 русских, павших от  его  руки.  Поляки
бросили невыгодную службу и уехали. Их тотчас заменили украинские казаки, их
пришло 12 тысяч.
     Зимой 1605 года Лжедмитрий был разбит под Севском, - неудачно попал под
московскую артиллерию. Он  засел в Путивле и заскучал. Но тут  к нему пришло
еще  4  000 донских  казаков. В  городах по Руси то  там, то сям объявлялись
приверженцы молодого претендента, московская армия топталась без толку.
     Приближался  момент истины. Этой  истиной  для Годунова  было привычное
подлое убийство, а не подвиг в бою. Годунов подослал к Григорию попа с ядом.
Григорий вычислил попа.
     Небесному  начальнику  тоже  надоела  резвость  его  слуг  церковных  и
коронованных. Контрудар последовал незамедлительно. 13 апреля 1605 года царь
Борис встал из-за стола, как вдруг изо рта и носа у него хлынула кровь, и он
упал. За два часа предсмертных страданий  попы успели постричь его в  монахи
под нелепым именем Боголеп. Бога прямо скривило от такой наглости.
     Москва  присягнула  молодому Федору  Борисовичу, его  сестре  Ксении  и
матери Марье  Григорьевне. Несытой  семье надо было когти  рвать, но  старой
царице очень хотелось поправить самой. И она погубила и себя, и детей.
     7 мая  войска  Басманова, Голицина,  Шереметева,  Салтыкова перешли  на
сторону Лжедмитрия. 19 мая пошли на Орел. Оттуда - на Москву. Впереди войска
полетели гонцы с  текстом присяги новому царю. Москвичи быстро присягнули по
окраинам столицы, а центр  решили поднести  победителю на блюдечке с голубой
каемочкой. Вспыхнул бунт.  Стали громить команду Годунова. Сначала  вытащили
из собора патриарха Иова  и  - вот  суеверный народ!  - просто сослали его в
захолустный монастырь.  Сватьев  и братьев  Годунова  тоже сослали. Задушили
только  самого  свирепого мздоимца  Семена Годунова.  Как всегда,  хуже всех
пришлось невинным младенцам. В дом царицы Марьи пришла  великолепная семерка
из трех стрельцов и четырех князей во главе с Голицыным и Молчановым. Царицу
Марью   быстро   и   аккуратно   удавили.   Долго   и   мучительно   убивали
сопротивлявшегося  Федора, наконец, раздавили  ему отличительный  признак  и
добили.  Царевну Ксению оставили  нетронутой.  Народу объявили, что Федор  с
матерью   отравились   со   страху.  Тело  Бориса   Годунова   вытащили   из
Архангельского  собора и  зарыли  в простом  гробу в бедном  Варсонофьевском
монастыре на Сретенке.

    Правдивая история Лжедмитрия I


     20 июня 1605 года Лжедмитрий въезжал в Москву.
     Под звон  всех колоколов народ наш  вылез на  крыши, высунулся в  окна,
коленопреклоненно выстелил все улицы. Люди вопили в нечаянном умилении:
     "Дай Господи тебе, государь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!"
     - Того и вам желаю, - ласково отвечал Гриша.
     Новый царь  переехал  реку по  "живому" (понтонному) мосту  и въехал на
Красную площадь. На Лобном месте его ждало терпимое духовенство.
     Здесь,  у Лобного места, среди ясного,  тихого летнего полдня  на Гришу
вдруг  налетел дерзкий вихрь,  закружил пыль. Многие подброшенные москвичами
шапки упали  далеко  в сторону и к  владельцам  не вернулись.  Гриша  намека
насчет Шапки не  понял,  подъехал  к  Василию  Блаженному,  зашел  с  попами
помолиться.
     Выйдя на  свежий  воздух, окинул Гриша взглядом Кремль, народную массу,
проговорил что-то типа,  как я рад, как я  рад,  и прослезился. "Народ, видя
слезы царя, принялся также рыдать".
     Пока  Григорий  ходил  по  кремлевским  церквям,  на  площади  начались
гуляния. Один за  другим на опасное возвышение поднимались ораторы,  и, стоя
"на крови", проникновенно божились, что царь  - настоящий. Богдан Бельский -
так тот и крест поцеловал. Поляки,  пришедшие с Гришей, били в бубны, дули в
дудки, ругались пьяными иностранными словами.
     Новый патриарх Игнатий, беглый  грек,  прибившийся к Тульской епархии и
первым благословивший нового  царя на подъезде к  Москве (за что и должность
получил), теперь бурно провозглашал Гришу царем.
     И только Василий  Шуйский мрачно  бродил в толпе. Он упорно отказывался
свидетельствовать о гибели царевича,  пока Лжедмитрий  шел  к Москве:  хотел
свалить Годунова. И вот  - получилось.  Но теперь  Годунова нет, а ему опять
приходится  кланяться  чумазому  "царю".  И стал  Шуйский  тихо  разоблачать
Самозванца. Составился и заговор. Но сообщники разболтали все дело, Шуйского
схватили  и стали судить. На суде с  возмутительным участием подлых народных
заседателей (!) в качестве обвинителя выступил сам  Григорий. И так ловко он
говорил, что все  ему  поверили  и  поняли,  что  Васька врет,  чтобы самому
воцариться. И единогласно приговорили Шуйского к смерти с конфискацией.
     И когда его уже вывели на Лобное место, когда прочитали "сказку", какой
он плохой и как ему надо отрубить  за это голову, когда он уже  попрощался с
народом и нагло заявил, что умирает за правое дело, так только тогда выбежал
посыльный и зачитал ему помилование и высылку в дальний монастырь. И почти с
дороги Василия вернули в Москву и восстановили в  боярстве. Вот уж, милостив
государь!
     18  июля  "великий  мечник"  (титул   по  польскому  образцу)   Михайла
Скопин-Шуйский  вез в  Москву мать царевича Дмитрия  Иоанновича Марию Нагую.
Чувствуете накал момента?Представьте, какой мог выйти конфуз,  если бы Гриша
встретил мать-Марию  на златом  крыльце?  Вот  бы  она  при  стечении народа
завопила  безумным  рыком:  "Куда  девали  сына,  Митеньку?  Опять  зарезали
маленького?!" Надо  было  сцену  готовить.  Гриша  сел  на  конька и  рванул
навстречу маме. У  села Тайнинского,  у большой дороги  поставили шатер. Там
сел Гриша. Туда без свидетелей запустили привезенную Нагую...
     Вот бы  заглянуть  в  тот  миг в их лица!  Вот бы  послушать, о чем они
говорили!
     Но вышли из шатра они, обнявшись и рыдая - каждый о своем.
     Народ наш плаксивый тоже зарыдал весь. Но не о своем, а опять  о чужом.
И  как  ему было не плакать,  когда чуть  не  всю дорогу до Москвы Гриша шел
пешком у колеса маминой кареты.
     Поместили Марию-Марфу  в  Вознесенском  монастыре,  и царь к ней  ездил
каждый день.  Гриша  ее  уговаривал  быть самозванной  матерью  и  ежедневно
проверял градус маминого настроения. И добился-таки Гриша  своего. Усыновила
его Нагая.
     - А что, - небось думала она, - маленького моего все равно не воротишь.
А этот парень умный,  ласковый,  добрый,  справедливый.  Уж лучше  пусть  он
будет, чем убийцы Годуновы, предатели Шуйские, сволочи москов-ские.
     Тут уж на полном праве стал Гриша венчаться на царство.
     Оставим его на минутку поговорить с Богом, и поговорим меж собой...
     Вот,  допустим,  наблюдаем  мы  с  вами,  дорогие  читатели,  коронацию
какого-нибудь другого царя. Что мы там видим? А вот что.
     Здоровый, чернобородый дядька клянется  Богу в  смирении и кротости. Но
внизу кадра выскакивают  субтитры: это  он убил мальчика невинного, казнил и
искалечил толпы людей. Мы сразу с отвращением переключаемся на другой канал.
     Там венчают тихого идиота. Титры бегут по-мексикански, но мы чувствуем,
что идиот нам тоже чем-то неприятен.
     На третьем канале кругломордый жлоб уже и Бога не поминает.
     На  четвертом  кавказский  попик-расстрига страшно улыбается, с  трудом
подбирая русские слова.
     Дальше - совсем плохо: визгливый коротышка плюется словом "расстрелять"
и объявляет о подозрительности интеллигенции и Писца в особенности.
     Ну, мы выключаем наш старый ущербный телевизор  и смотрим через дырочку
в  церковной  занавеске.  Там  стоит наш  Гриша. Молодой, красивый,  умытый,
достаточно ученый и не злой.
     Конечно, мы  начинаем его  любить, хвалить и  хотеть. И хотеть  даже на
царство, то есть - на себя.
     После  венчания  Григорий  стал  править.  Сослал,  куда  подальше,  74
семейства годуновских сотрапезников, осыпал милостями  первых  его узнавших,
вернул в  столицу слепого  царя Симеона Бекбулатовича:  пусть себе царствует
понарошку, ведь тоже перед Богом венчан.
     И еще  начал Гриша править по-настоящему. Вдруг стал  ходить он в Думу.
Придет, сядет в кресло, слушает, чего  там думские фракции  обсуждают. Думцы
сначала Гришу  держали  за дурачка, вели старую  игру. Это когда на повестку
дня выносится уже решенный и  оплаченный вопрос  или когда выносится вопрос,
оплаченный, чтобы не было решения. И все понимают, кто взял бабки, сколько и
у кого. А Гриша слушал,  слушал, да и сломал эту лавочку. Стал он одергивать
воров  чиновных и в пять минут решать  такие дела, которые  и по  сей день в
государственной  думе  честного  и скорого решения иметь не  могут.  Думские
только  охали.  На  косноязычные  возражения  карьерных  крыс, что  так  бы,
батюшка, решать негоже, Гриша выдавал такие  складные  речи, такие  проводил
греко-римские аналогии, так красиво излагал, что бояре только потели.
     Не  получилось   у  "чиноначальников",  сожравших   могучего  Годунова,
запутать беспородного пацана. Он смотрел на них светлыми умными глазами,  он
видел их насквозь,  и они видели,  что он видит! Да еще Гриша ласково укорял
свое малое стадо,  что невежественно оно,  мохнато, нелюбознательно и алчно.
Грозился всех отправить на учебу за бугор. А уж это было страшнее Сибири!
     Сломал батюшка Лжедмитрий и  воровские кормушки: объявил приемные дни -
по средам и  субботам, - в которые  сам не  ленился принимать подлый народ с
челобитными. И было объявлено, чтобы мзду предлагать не смели!
     Плохо  стало русским начальникам: хоть плачь, хоть  караул кричи! Стали
чиновники кручиниться. Польские  придворные  Гриши почуяли тонким шляхетским
нюхом гнилые настроения и  стали  царю  прямо говорить:  "Жги их,  государь,
каленым железом! Они любовь без  боли не понимают. Им  надо, чтобы поострее,
поглубже, погорячее да с поворотом!"
     Но наш Гриша уже дал Богу обет не проливать христианской крови, признал
долги  лжепапы  Грозного,  удвоил жалованье служилым,  подтвердил все льготы
духовенству.
     И еще Гриша объявил недействительными кабальные грамоты, - нельзя стало
человека за долги забрать в рабство.
     Целые  народы по окраинам московского  царства Гриша освободил  от дани
прожорливой столице. А что? Пусть себе люди живут, обустраивают свою Россию.
А "ясак" - налог в  госбюджет -  пусть сами собирают и привозят,  сколько не
жалко и по силам...
     И всем  стало ясно, что царь Лжедмитрий Иванович Первый  - не жилец. То
есть Гришка наш - просто покойник.
     После  коронации  царь отпустил войско польское  восвояси  с  обещанным
немалым  жалованьем.  Но  панове  домой  не   спешили.  Охота   им  было   с
командировочными деньгами  погулять  по  московским  девкам, а  не  отвозить
получку  в семью. Стали они одеваться и украшаться, пить  и закусывать. Слуг
держали по десятку.  Все было складно, только вдруг, по непонятным причинам,
деньги у панов закончились.  Пошли они к царю за новым  жалованьем; казалось
им, что царь полупольский должен все  время деньги давать. Царь погнал гуляк
в  шею. Возникла свара,  посреди  которой  на польские постоялые дворы вдруг
оказались наведенными  московские пушки. Пришлось славному  белому  воинству
драпать  за  Днепр, поминая  матку  боску и  соответствующую  собачью кровь.
Впрочем,  немало  трезвых  и  образованных  польских  советников  при   царе
осталось.
     В целом  жизнь  московская  не  задалась.  Все  москвичам стало  как-то
противно.  Особенно  коробило их от нововведений. Царь обедал  под музыку  и
пение - это раз. Не молился перед обедом и не мыл руки после еды - это два и
три. Допускал  в меню телятину,  в баньке не парился, после обеда не спал, а
считал в это время деньги и осматривал мастерские - не украдено ли чего (вот
сволочь!). К тому же, уходил и приходил неожиданно, без  свиты, не спросясь.
Сам  Григорий ввязывался в потешные  бои  с медведями,  сам испытывал  новые
пушки  опасного московского  литья  (чтоб тебя разорвало!)  и стрелял из них
очень метко.
     Где-то  мы с вами такое уже  видели! А!  - это  будет позже, в одной из
следующих частей нашего  повествования,  с  другим  нашим царем,  хоть и  не
родственником нынешнему.
     А  Гриша тем временем  уже шел  в  рукопашную свалку на маневрах  лично
обучаемого  войска, бывал сбит с ног и нещадно  луплен палками.  Как отметил
Историк,   поведение   молодого    царя   сильно    оскорбляло   москов-скую
нравственность.
     Но  будь  Григорий  для  москвичей  просто моральным  уродом,  это  еще
полбеды.  А он стал предателем  родины, врагом народа,  лютым  ненавистником
всего, что свято на Руси. С чего я это беру? Ни  с  чего. Я, наоборот, Гришу
очень  люблю.  А  врагом его объявила  Москва  поповская да боярская,  и вот
почему.
     Остался Гриша католиком. Как крестила  его под себя  Марина Мнишек, так
он обратно и не перекрещивался.  Казалось  ему безразличным, в какую сторону
креститься.
     Что  есть крестное знамение?  Это  когда ты как  бы примеряешь  к  себе
распятие Христово. А не все  ли равно Христу, в какую руку ему первый гвоздь
забили, а в какую - второй? И так, и так - одинаково больно и противно.
     А  еще была у  Гриши  завиральная  идея,  не  соразмерная с его  мелким
происхождением,  но  созвучная его высокому  замаху и полету. Хотел Григорий
объединить всех христиан, Сигизмунда Польского, Папу Римского, всяких чертей
европейских против басурман, ругателей и мучителей Христа.
     Вот,  посудите  сами,  что больше  весит на весах истины?  - пустяковые
теоретические  разногласия  между  христианскими конфессиями и  сектами  или
глобальное, непримиримое,  кровавое  противостояние  христиан  и мусульман?.
"Пока мы тут спорим  да деремся,  -  думал Гриша, - лукавые агаряне вырезают
наших  братьев,  размножаются, как  тараканы, расползаются по всему свету. А
что  будет  лет  через  четыреста, если  их не пресечь?" Так правильно думал
Гриша, и у попов  наших  от  таких его  мыслей и  слов  обморочно темнело  в
глазах.
     Еще хотелось Грише поскорее  жениться на Марине, - он ее любил. Но папа
(не Римский, а обычный - старый Мнишек) по научению ксендзов Марину в Москву
не пускал, пока в Москве не построят хоть какого-нибудь костела, чтобы было,
где  замаливать девичьи  грехи. Наши  попы, конечно, стали  дурно блажить  и
упираться,  но  Григорий "пользовался  сильной  народною  привязанностию"  и
поддержкой, - вынужден был признать Историк.
     Европа относилась  к  Григорию подозрительно, побаивались "немцы",  что
такой шустрый государь  может  и  их  побеспокоить. Но деваться было некуда,
приходилось  с  ним  считаться. 10 ноября  1605 года  в  Кракове  состоялось
обручение Марины с  царем московским и всея Руси Дмитрием Иоанновичем. Гришу
представлял  в лицах наш  боярин  Власьев. Причем он буквально  понимал этот
обряд  и, подвыпив,  стал выполнять  кое-какие телодвижения, ну,  прямо  как
настоящий  жених. Панове хохотали до упаду. Минутами  на  Власьева  находило
отрезвление, и тогда  он  отказывался брать  руку  Марины  иначе,  как через
платок, и внимательно следил, чтобы его холопское платье не  соприкасалось с
платьем  будущей царицы. Паны уже не могли дышать от смеха, синели, давились
закуской.
     Волынка продолжалась больше месяца, сваты  польские мелочно придирались
к  русским сватам. Потребовали, чтобы в Москве удалили от престола  красивую
принцессу  Ксению  Годунову,   которой  не  оставалось  другого  пути,   как
попробовать подкатиться под Гришу.  Ксюшу  постригли в монастырь, - в  целом
она  легко  отделалась.  Через месяц  просьб  и  уговоров  Власьеву  удалось
сдвинуть Марину  в  Москву. За  ней увязалась вся польская родня до седьмого
колена вбок.
     Паны  думали, что  купили  Григория  с  потрохами, как вдруг  он стал в
переписке с  королями  шведскими, английскими и даже с благодетелем польским
прописывать полный царский титул, столь  ненавистный просвещенной Европе! Уж
как его  уговаривали отстать  от  дурной привычки! Но  нет,  уперся Григорий
насмерть! - "Inpe-rator!"
     2  мая 1606 года  Марина Мнишек въехала в Москву. Роскошь  этого въезда
была необыкновенная,  Григорий спалил на ее наряды четыре миллиона тогдашних
серебряных   рублей!  Марина  остановилась  у   "свекрови"  в   Вознесенском
монастыре.
     8  мая, в  запретный  для  брака  Николин  день  состоялась  свадьба  и
коронация   Марины.  На  свадьбе   возник  скандал:  послы  польские  подали
приветственную  грамоту,  в  которой царь не именовался  ни императором,  ни
великим  князем.  Григорий  выкинул  грамоту  вон.  Послы  стали  принародно
выговаривать ему от  лица  Польской республики  и польского народа. Пришлось
Григорию отрезать:
     "Нам нет равного в полночных краях касательно власти: кроме Бога и нас,
здесь никто не повелевает".
     Любовь к женщине была  удовлетворена, но политическая мечта не сбылась.
Папа Римский виновато  написал, что объединить поляков и немцев против турок
не в его силах (читай, не в силах Бога!).
     Тут надо было бы Грише идти в монастырь под вымышленным именем,  писать
стихи и мемуары. Но колесо уже несло его. Все вниз и вниз.
     Был ли у Григория шанс?
     У Григория, каким  мы  его помним и  любим,  не было ни единого  шанса.
Таких идеалистов, противников смерт-ной казни и регулярного налогообложения,
таких религиозных плюралистов у нас на Руси принято душить еще в колыбели.
     Шанс  был  у  Лжедмитрия  Первого. Великолепный шанс. Имя этому шансу -
народная  диктатура.  Не  плюрализм,   а  популизм.  Не  нужно  было  только
Лже-дмитрию путать эти  созвучные латинские слова. А нужно  было ему сделать
то,  до  чего  не  додумался  Годунов:  совершить   полную  и  окончательную
антибюрократиче-скую революцию.  Ведь революция на Руси только такой и может
быть. И ни разу ее до сих пор не случалось. Все,  что  у нас происходило под
этим   названием,   на   самом   деле  было  простой  сменой   одной   шайки
бюрократов-подельников на другую.
     Должен  был Лжедмитрий  воспользоваться  народной  любовью,  заручиться
поддержкой передового отряда стрельцов и  делать  все, как начинал  безумный
лжепапа Грозный. Только уничтожив  все разрядные записи,  доведя боярство  и
дворянство  до  мещанского звания и обихода,  до Лобного места и непрерывной
кадровой  ротации,  до  смертельной угрозы за  копеечную  взятку  можно было
начинать  строить  Империю  и  воспитывать  народ в духе  татаро-монгольских
заповедей. И еще нужно было давать  народу  жить  за счет спасенных от казны
денег.
     Но  Гриша этого не  потянул и оказался  не  гож в цари.  Активов у него
почти  не  осталось.  Благодарный русский народ отвлекся  от приятного  царя
своим обычным делом - скотским трудом до беспамятства.
     Пассивы же были таковы.
     1. Церковь затаила смертельную ненависть.
     2. Сброд придворный и чиновный точил ножи.
     3.  Ухватка  московская  не  находила  кровавого  выхода  и  накачивала
ненависть среднего класса в гнойный нарыв.
     4. Поляки дулись и тоже интриговали против.
     А тут еще казаки закрутили карусель по-новой. Одни казаки - запорожские
и  донские -  вполне  наелись на разбое  при войске  Лжедмитрия.  Но  другие
казаки,  терские, - самые  злые от соседства  с Чечней - только скалились да
облизывались.
     Надоумил их кто-то из  московских, что  игра в убиенные царевичи еще не
кончена. Триста  казаков атамана Федора Бодырина объявили,  что царица Ирина
родила в 1592 году законного наследника престола, Петра,  которого проклятый
дядя Годунов подменил девочкой Феодосией, да  и ту потом сжил  со свету. Так
что  царевич  законный  есть.  И  скрывается  он,  естественно,  на  Тереке.
Подобрали  двух актеров  - Дмитрия  да Илью  Муромца  (правда - из Мурома, -
такое забавное  совпадение). Муромец пять  лет до  этого ошивался  в Москве,
кричал, будто знает, что как. Остановились на нем.
     Узнавши о  царевиче  Петре, Гриша  стал беззлобно  звать  племянника  в
Москву. Но  казакам сначала это было не в масть. Они двинули 4 000 сабель на
Астрахань, города не взяли и тогда уж приняли приглашение царя. Пока они шли
на Москву, там завертелась последняя интрига.
     Прощенные  и  пожалованные  царем Шуйский  и  Мстиславский,  Голицын  и
Куракин составили  заговор против доверчивого Григория. Народным возмущением
Гришу  было  не  взять:  при  любых  нападках  на  царя,  при  обвинениях  в
самозванстве, народ, стрельцы,  черная сотня в прямом  смысле рвали шептунов
на  куски.  Решили  зайти  сзади.  Заговорщики  постановили   сначала  убить
Григория, а уж потом разбираться с народом и меж собой, кому быть царем.
     Были завербованы 18 тысяч псковичей и новгородцев, стоявших под Москвой
лагерем и назначенных в крымский поход. В ночь с 16 на 17 мая  1606 года это
войско вошло в Москву, заняло все 12 ворот, никого не впускало в Кремль и не
выпускало  оттуда. Немецкая гвардия  царя  была  распущена ложным  приказом.
Остались  только  30  алебардщиков. В  четыре часа утра  ударил  колокол  на
Ильинке, набат немедленно подхватили все прочие колокола.  Толпы московского
сброда,  возглавляемые  уголовниками, освобожденными  в эту  страшную  ночь,
хлынули к Кремлю.  На  Красной площади сидели верхом 200 бояр в броне  и при
полном вооружении.
     Сбегавшимся сонным  обывателям  объясняли, что поляки бьют бояр и хотят
убить царя Дмитрия  Иваныча, нашего Митеньку.  Василий Шуйский с  крестом  в
одной  руке  и с мечом  в другой въехал  через  Спасские  ворота  в  Кремль.
Перекрестившись на  Успенский собор, крикнул: "Во  имя божие идите  на злого
еретика!" - вот ведь шел по канату!
     Такого  революционного  блефа  не припомнить, не  сыскать. Народ всегда
более-менее  информирован,  на кого нападает.  А  тут  огромные толпы стояли
вокруг  Кремля,  чтобы  защитить родную петушиную власть,  а  те, кто поднял
бучу,  мягкой  лисьей походкой  проходили  в  курятник  и уговаривали  людей
подождать за забором, чтобы не наследить на ковры. Итак,  вокруг Кремлевских
стен,  на Красной площади толпились десятки и сотни тысяч Гришиных друзей, а
внутри Кремля его дворец  окружали  сотни или тысячи врагов,  - зэков, бояр,
доверчивых военных. Связи между дворцом и Красной площадью не было.
     Лжедмитрий проснулся от шума. Его фаворит  Басманов сбегал посмотреть и
в  ужасе  закричал:  "Ты сам  виноват,  государь: все  не верил.  Вся Москва
собралась на тебя!"
     В палату  ворвался кто-то из заговорщиков  и стал орать:  "Ну что, царь
безвременный,  проспался  ли  ты?" Ну,  и  так  далее, типа "кончилось  ваше
время!" Басманов зарубил крикуна.
     Григорий взял меч, вышел на крыльцо и  крикнул: "Я вам не Годунов!"  Но
по нему ударили из пищали. Пришлось спрятаться.
     Вошли бояре. Басманов стал уговаривать их  не  выдавать царя. Спасенный
Басмановым  из ссылки Татищев  зарубил  своего благодетеля. Труп придворного
сбросили  в  толпу, которая сразу охмелела от  крови,  рванулась  во дворец.
Григорий кинулся к  жене, велел ей прятаться, сам побежал  в каменный дворец
по крышам навесов, построенных к свадьбе. Сорвался с  высоты  15 сажен  (!),
вывихнул ногу, разбил грудь...
     Толпа искала во дворце  Марину.  Но миниатюрная  царица  спряталась под
колокольной  юбкой своей  гофмейстерины и  пересидела там  до  прихода бояр,
которые прекратили беспредел и проводили царицу в спальню.
     Григория нашли стрельцы, отлили водой, внесли во дворец. Он пообещал им
за верность  имение  и жен  бунтовщиков. Это  понравилось. Тогда бояре стали
кричать:  "Пойдем в  стрелецкие  слободы,  убьем  стрелецких жен  и  детей!"
Стрельцы засомневались: "Давайте сюда старую царицу,  пусть она  нам скажет,
что это ее прямой сын, тогда мы умрем за него!". Бояре согласились.
     К  Марфе в  монастырь сходил Голицын,  вернулся, выкрикнул в толпу, что
истинный  царевич  Дмитрий  покоится в Угличе,  еще  добавил,  что  Григорий
винится  перед народом во  лжи и самозванстве.  Все завопили: "Бей его, руби
его!" Сын боярский Валуев выстрелил в  царя.  Другие дорубили  несчастного и
сбросили  труп  его на  труп  Басманова.  Чернь  потащила голые  тела  через
Спасские ворота на  Красную площадь, оттуда - в Вознесенский монастырь. "Ну,
что,  твой  это   сын?"  -  спрашивали  цареубийцы  у  показавшейся  в  окне
царицы-матери. "Теперь он уже, разумеется, не мой", - грустно и двусмысленно
отвечала Марфа.
     Праздник продолжался. Были убиты польские музыканты, потом еще какие-то
мелкие поляки. Послов,  свиту  Марины  и ее  семейство  не тронули: войны  с
Польшей  не хотелось. Всего погибло по полторы-две тысячи поляков и русских,
- ерунда по нашим понятиям.
     Три дня тела Григория и Басманова лежали на лавках на Красной  площади.
Гриша  был в  маске, с дудкой  и волынкой.  Театральная  Москва прощалась  с
великим своим актером.
     Тело Лжедмитрия погребли во дворе богадельни за Серпуховскими воротами,
но  тут  ударили  морозы,  небывалые  в конце мая. Тогда  труп  царя-колдуна
вырыли, сожгли в  котле, пепел смешали  с порохом и  выстрелили этой  адской
смесью из  пушки  в  ту сторону,  откуда  пришел  в  Москву наш незадачливый
"Inperator".

    Царь Василий Шуйский


     19 мая 1606  года народ толпился на Красной площади. Нужно было выбрать
правильного патриарха, чтобы  он возглавил временное  правительство, а потом
уж хотелось земским собором, или как Бог даст, выбрать и царя.
     Василий Шуйский  поеживался на самозванном морозце:  а  ну, как выберут
какого-нибудь  левого  патриарха,  вот  и  отвечай  тогда  за  все.  Идею  о
первичности избрания преосвященства явно подбрасывали попы, и куда они потом
поворотят, было неизвестно.
     Пришлось Шуйскому мобилизовать  резервы.  Тут же кто-то из  толпы  стал
выкрикивать, что патриарха епископы наши могут выбрать сами, хоть и  опосля,
а нам сейчас без царя быть нельзя, и царем мы хотим Василь Иваныча Шуйского,
славного продолжателя дела покойного Дмитрия Иваныча или как  там его. Толпа
охотно подхватила майский призыв. В Кремле противиться  не посмели. У всех в
глазах стояло видение голого Гриши с поломанными ребрами и в дурацкой маске.
     "Шуйский не был избран, он был "выкрикнут" царем", - смущался  Историк.
Писец подсунул ему какую-то  обгрызенную грамоту, они вместе стали разбирать
ее каракули, а я углубился в решение баллистической задачи. Что-то у меня не
сходилось в сообщении Писца о падении Григория с 15-саженной высоты.
     Посудите сами: одна казенная сажень  - это 2,1336 метра. Помноженное на
15  -  получается 32  метра.  Поделенное по 3 метра стандартного хрущевского
этажа  - получается 10,6 этажа.  Итак, Григорий падал с крыши 10-этажки. Что
бы от  него осталось?  И  зачем было на  такой  высоте  строить халабуды для
укрытия свадебных гостей  от майского дождичка?  И где  это в Кремле  вообще
такие здания тогда были?..
     Писец всегда волновался,  видя мою возню с  калькулятором, поэтому стал
меня подталкивать, чтоб  я внимательней слушал Историка. А Историк заливался
соловьем (не зря он был однофамильцем певчей птицы):
     "Божиею  милостию мы, великий  государь, царь и  великий  князь Василий
Иванович  всея Руси, щедротами и человеколюбием славимого Бога и за молением
всего освященного  собора,  по  челобитью  и  прошению  всего  православного
христианства   учинились  на  отчине  прародителей  наших,   на   Российском
государстве царем и великим князем".
     Тут  у  меня  возникли  две  мысли.  Первая  о том,  что Шуйский  сходу
примазывается   к  столбовым  Рюриковичам,  а  значит,  собрался  продолжать
скотскую  линию  управления народом и Гришиным реформам - конец.  Вторая - о
том, что Шуйский сильно завидовал Годунову, его звездному воцарению меж двух
бого-матерей  на   февральском  снегу  во  дворе  Новодевичьего   монастыря.
Самого-то Шуйского никакие богоматери не упрашивали на царство.
     От этих пустяковых соображений  меня отвлекло  геометрическое открытие,
что Гриша мог падать с крыши высотой в 15 не стандартных  саженей, а маховых
или  даже  косых. Собственно, открытие состояло  не в  том,  что "маленькая"
маховая сажень (1,76  метра)  оставляла надежду на  мягкую посадку с  высоты
26,4 метра  (восемь  с половиной  хрущевско-феллиниевских этажей), - а косая
(2,48 на 15 = 37,2 метра = 12 этажей + крыша) - четко обеспечивала летальный
исход.  Открытие состояло в том, что  сумма квадратов  двух  маховых саженей
(катетов) в точности  равнялась квадрату косой сажени  (гипотенузы)! Значит,
древние  русские  с  полным  правом  могли  претендовать  на  соавторство  в
доказательстве теоремы Пифагора!
     Они сразу и начали претендовать:
     "Государство  это даровал Бог  прародителю нашему  Рюрику,  бывшему  от
римского кесаря, и  потом,  в продолжение многих  лет, до самого прародителя
нашего  великого князя Александра  Ярославича  Невского, на  сем  Российском
государстве были  прародители мои, а потом удалились на суздальский удел, не
отнятием или неволею, но по родству,  как  обыкли большие  братья на больших
местах садиться".
     Историк  продолжал  читать, и  по глазам  его  было  видно, что  сказки
Большого  Брата  ему  нравятся,   вся   последовательность  лживых  обещаний
ощипанного  рюриковича  ему понятна, привычна и  уместна.  А  врал нам далее
Шуйский так:
     1.  Править  он собирается  в тишине,  покое  и  благоденствии.  Никого
казнить, грабить, забирать и отдавать в рабство (без причины) не будет.
     2. От конфискации имущества семей казненных по экономическим делам (без
явной их вины) воздержится.
     3. Доносов просто так на веру  принимать не хочет, а проверять их будет
очными ставками и пыткой.
     4. А уж клеветников казнить станет пропорционально клевете.
     Писец добавил, что Шуйский  после громкого  чтения  этой грамоты  пошел
прямо к Богу - в Успенский собор - и  стал нести такое, "чего искони веков в
Московском государстве не важивалось".  Что  никому ничего не  будет  делать
дурного, что дети за отцов и отцы за  детей не отвечают, что мстить за  свои
неприятности при царе Борисе никому не будет.
     "Бояре и всякие люди  ему говорили, чтоб он на  том  креста не целовал,
потому  что  в  Московском  государстве  того  не повелось,  но он никого не
послушал и целовал крест".
     Историк тоже сделал свое маленькое  открытие: он определил, что большая
часть этих  благих обещаний была списана  Шуйским у нашего,  светлой памяти,
покойного  Гриши.  Разница  обнаруживалась  только  в  том,  что  Гриша свои
обещания выполнял.
     В провинцию были посланы грамоты:
     1. О воцарении Шуйского.
     2. О самозванстве Григория Отрепьева.
     3.  О злодейской  программе Григория,  выясненной  по найденным  у него
документам и выбитым свидетельским  показаниям. Он будто бы хотел  всех бояр
перебить, все управление страной отдать  немцам,  полякам и прочим  умникам,
ввести  католицизм,  интегрироваться  с  Европой,  обижать  лиц  кавказской,
крымской и турецкой национальности, мыть сапоги в Индийском океане.
     - Неужели и правда, хотел? - с надеждой подумалось мне.
     -  Нет,  -  угадал  мои  мысли Историк,  -  эти  показания опровергнуты
современными данными историче-ской науки.
     - А, ну если науки - тогда что ж, тогда ничего...
     Писец  помалкивал,   -  его  засадили  писать   длинное  наставление  с
поучительным названием: "Повесть како  отомсти всевидящее око Христос Борису
Годунову пролитие  неповинные крови новаго своего страстотерпца благовернаго
царевича  Дмитрея  Углечскаго".  Работа была срочная, велено  было  подвести
теоретические основы под  воцарение Василия Ивановича, указать на порочность
смены  династии  при  Годунове.  Но  материал  был  сырой  и  гнилой,  Писец
провозился до середины июня.
     А  1  июня  1606  года  Василий  Шуйский  венчался  на  царство. Он был
маленький  старичок, разменявший  шестой  десяток,  очень  проигрывавший  во
внешности и Грише, и  Годунову. Был он очень хитер и умен, начитан, а потому
подслеповат, очень скуп,  склонен к доносчикам и анонимщикам и "сильно верил
чародейству".  Такой букет достоинств был поднесен Богу под купол Успенского
собора и благосклонно принят.
     "Подле  нового  царя  немедленно  явилось  и   второе  лицо  по  нем  в
государстве".  Это,  как черт  из табакерки,  вы-скочил на  свет божий новый
патриарх Гермоген,  ортодокс  и  фундаменталист,  готовый и  сам  непрерывно
креститься и  нас всех  распять  за иной  порядок  вбивания гвоздей  в  тело
Христово.  Патриарх  был злобен, некрасив,  склонен  к доносам и  анонимкам,
легковерен. Почти копия Шуйского. Патриарх легко поверил в  наветы на самого
царя,  проникся подозрением к нему,  но насмерть был готов  загрызть  врагов
престола. Так они и стали править.
     Да  не  тут-то  было!  Еще  не  кончилась  игра  в  Самозванца,  только
пристрастились люди к опасному развлечению, так уж и кончать?
     Михайла  Молчанов,  удавивший Федора Годунова,  бежал на  Запад  и стал
божиться, что царь Дмитрий жив. Убили кого-то другого и выставили - в маске!
- на обозрение. Кто ж верит маске!
     Тут перебежал за границу и князь Григорий Шаховской. Он стянул во время
переворота  большую цареву печать и  теперь страсть как хотел ею чего-нибудь
припечатать.  Шаховской,  конечно,  тоже уверял,  что  Дмитрий жив,  и  звал
Молчанова на главную роль. Но  Молчанов сам играть царя опасался.  Он только
подогревал  Марину   к   распространению  слухов,  что   она  не  вдова,   а
царица-мужнина-жена,  и  искал  подходящего  парня. Вдвоем с  Шаховским  они
отыскали Ваньку Болотникова...
     В  школе  мы проходили  революционную  борьбу  трудового народа  против
помещиков  и  капиталистов.  Образы народных героев-революционеров  один  за
другим вставали  перед нами в  гордом ореоле славы и мученичества. Но на всю
нашу большую  страну героев не хватало. Историки-революционеры подбирали то,
что плохо  лежит,  и  перекрашивали  это  в подходящий  цвет. Поэтому Ванька
Болотников никак  у  нас не связан  с именем Лжедмитрия  Второго. Он  у  нас
благополучно числится в категории "вождь крестьянского восстания".
     Истинная история Болотникова такова. Он был холопом князя Телятевского.
Но любовь к свободе  приобрел  не в ненавистном  крепостном  отечестве,  а в
вольнодумной Европе. Еще мальчишкой попал Ванька в плен к туркам,  горбил на
галере по гомеровским местам, бежал, оказался в Венеции.
     Чувствуете перепад температур? Только что ты тянул многопудовое весло и
покрывался  от  солнца  плетью надсмотрщика,  а вот  ты уже  на гондоле  под
мандолину осматриваешь балконных  обитательниц града святого Марка.  Как тут
не подвинуться рассудком?
     И, стойкий к соблазнам цивилизации, Иван сделал непростительную ошибку:
стал тосковать по родине. И пошел  на Русь крепостную через  Польшу панскую.
Там его  и  повязали. Но вот  же, Бог  опять пометил шельму: поставили  Ваню
перед  Молчановым. Осмотрел Михайло  парня -  то,  что надо! Как  раз нужная
смесь русского молодецкого нахальства и поверхностного интуризма. Стали  меж
собой считать Ивана за Григория, вернее, за Дмитрия.
     Интрига приобрела лихой разворот: новый претендент  не отвергал первого
Самозванца, он хотел быть им. Раньше самозванские легенды выглядели так:
     - Дмитрий не убит в Угличе, я - Дмитрий.
     Или: "Наследник Петя, сын Ирины, жив, это - я!"
     Теперь  получалось сложнее:  царевич Дмитрий  не  убит  в  Угличе,  его
подменили  другой жертвой;  потом  Дмитрий  воцарился; потом его не убили  в
Москве, опять подменили трупом в маске; а настоящий царь все еще жив, и это,
как вы догадались, - я!
     Болотникова  не  спешили   объявлять  царем.  Молчанов   послал  его  к
Шаховскому  в  войско  с  письмом, в  котором  Болотников  назывался  личным
посланником Дмитрия Иоанновича.
     Здесь в  заговор  вплетается тонкая виртуальная нота, достойная скрипки
Маккиавелли: оказывается, царя-самозванца  в наличии  иметь  не обязательно!
Главное, уверенно о нем говорить. Вот на Гришку показывали, что  он  царь, и
все верили. А видели его десятки, ну сотни. А "узнали" - и вовсе единицы. Но
убили они  Гришку -  конкретно. Так  что ж мы  будем  ради  этих  единиц шею
подставлять?!
     Итак,  на вопрос, где  истинный царь?  - шайка Молчанова  и  Шаховского
уверенно заявляла, что Дмитрий жил, Дмитрий жив, Дмитрий будет жить! И Писец
писал об  этом  очередной "собственноручный" царский указ. А Шаховской ляпал
на него подлинную цареву печать. А Ванька эти указы читал в войске. При этом
Шаховской делал хитрое лицо:  вот вы, лопухи, думаете, это  Ванька, посланец
царский?  -  ну,  ну,  как  бы  вам, холопы, не  обознатьсяНарод  растерянно
кланялся Болотникову в ножки.
     Шуйский  в Москве совсем запсиховал. Бояре его  не почитали: каждый был
не хуже и тоже хотел в цари. На Шуйского  обрушилась метель подметных писем,
чтобы  он валил с  трона,  ужо идет на него батюшка Дмитрий Иваныч.  Шуйский
перехватал всех  Писцов и  прочих грамотных и  устроил всероссийский конкурс
чистописания, переходящий  в повальную  графологическую  экспертизу. Поймать
писателя не удалось, все Писцы старательно заваливали буквы вбок.
     Тем  временем Ванька разбил вчетверо большее войско Трубецкого. Воеводы
царские бежали. Брошенное войско тоже стало разбегаться по домам. Тогда весь
Юг  - до Тулы - восстал  под  водительством  мелких  атаманчиков, собиравших
пирамиду под  Болотникова. Все  видели в Иване  царя или  его воплощение для
повсе-дневных дел. Вся Россия  бунтовала. От  Астрахани  до Смоленска  народ
продолжал  хотеть Лжедмитрия.  Никто будто бы и не  заметил его 15-саженного
полета.
     Народный  вождь Болотников подошел  к  Москве,  стал  лагерем. Тут  его
подвели венецианские воспоминания. Стал он раньше времени  посылать в Москву
письма к  народу, чтоб  резали бояр да дворян. Половина войска Болотникова -
рязанская армия под командой  боярина Захара Ляпунова -  тотчас перебежала к
Шуйскому.  Подыхать по социальному признаку никому не хотелось - даже во имя
пролетарской революции.
     Дело Болотникова пошло насмарку. Сам он царем сказаться не  посмел, тут
же из Польши пришли сведения, что "царь" находится там, и тогда все мещане и
кулацкая  верхушка крестьянства стали на защиту Шуйского.  Не самого Василия
Ивановича, конечно, но его престола.
     Василий из кожи лез, чтобы понравиться народу. Сначала он перезахоронил
настоящего  царевича  Дмитрия: лично  встретил  гроб  из  Углича,  подставил
царское плечо и  нес сей тяжкий  крест  через всю  Москву  до Архангельского
собора. Потом  он разрешил  перезахоронить Годуновых в Троице, потом вытащил
из  ссылки первого  патриарха  Иова  и  организовал  действо  прощения двумя
патриархами грешного народа.
     20 февраля было согнано в Кремль немало  приличных людей. Оба патриарха
красовались в  Успенском  соборе  и ждали  покаяния.  Из  толпы  вышли некие
"гости"  и подали  Иову грамоту, которую тут же зачитал с амвона специальный
дьяк-декламатор. Народ вторил великим и неутешным воплем:
     "О пастырь предобрый!  Прости нас, словесных овец бывшего твоего стада:
ты всегда хотел, чтобы  мы паслись на  злаконосных  полях  словесного твоего
любомудрия  и  напоялись  от  сладкого  источника  книгородных  божественных
догматов, ты крепко берег нас от похищения лукавым  змеем и пагубным волком;
но мы, окаянные, отбежали от тебя, предивного пастуха, и заблудились в дебре
греховной, и  сами себя дали в снедь злолютому зверю, всегда готовому губить
наши души..."
     "Предивный  пастух" слушал этот  бред и  беспокоился о себе:  как бы не
встал от радости змеиный чешуйчатый хвост с кованым серебряным наконечником,
да не  задрал край  ризы, а там бы не стали  явны словесным  овцам когтистые
волчьи лапы.
     Писец  тоже  внимательно слушал свой опус  и  очень  волновался,  чтобы
самодеятельные  чтецы не запутались в  сложных  подчинениях и  ударениях. Но
пронесло, и теперь уже читали челобитную:
     "Народ христианский от твоего здравого учения отторгнулся и на льстивую
злохитрость  лукавого  вепря  уклонился,  но  Бог  твоею  молитвою преславно
освободил  нас  от руки  зломышленного  волка,  подал  нам  вместо  нечестия
благочестие,  вместо лукавой  злохитрости  благую истину  и  вместо  хищника
щедрого подателя, государя царя Василья Ивановича".
     От  чтения  в святом  месте этой грешной поэмы  следующей  темной ночью
случилось  знамение.  Сторожа, караулившие на паперти Архангельского собора,
услышали, как в соборе, среди августейших надгробий, вдруг раздались голоса,
потом разговоры, потом смех и плач. Собор осветился изнутри и один "толстый"
голос беспрестанно возглашал за упокой.
     Нужно было Шуйскому спешить.  Он послал немца Фидлера в Калугу отравить
Болотникова.  Нравственность  этого  поступка  была  очевидна,  поэтому  для
истории клятву Фидлера запечатлели на бумаге: "Во имя пресвятой и преславной
Троицы я  даю сию клятву в  том,  что хочу изгубить  ядом Ивана Болотникова;
если же обману моего  государя,  то да лишит меня Господь навсегда участия в
небесном блаженстве". Далее шли многие другие  пожелания  самому  себе, если
благое дело не удастся. Получив лошадь и 100 рублей, обещание 100 крепостных
душ и 300 рублей в год, верный Фидлер поехал в  Калугу, явился к Болотникову
и покаялся, пренебрегая Троицей, Господом и участием в небесном блаженстве.
     Заговорщики насторожились. Нужно было выступать  жестче, а они никак не
могли даже царя народу предъявить. Опять Шаховской звал в цари Молчанова, но
тот уперся.  Болотников теперь и  вовсе  боялся. Вспомнили "царевича  Петра"
(Илью  Муромца),  стали  звать его.  Муромец воспрял. Убив  несколько воевод
Шуйского и  обесчестив  дочь  убитого князя  Бахтеярова,  былинный  герой  с
запорожцами явился к Туле и соединился с Болотниковым.
     В царской армии началась паника, пришлось Василь Иванычу  самому лететь
на врага на лихом коне.  Собравши 100  000 человек, 21 мая 1607 года Шуйский
выступил в  поход.  Дружина  Ильи Муромца была  разбита и  осаждена в  Туле.
Отсюда Лжепетр, Болотников, Шаховской писали в Польшу, чтобы им выслали хоть
какого-нибудь  Лжедмитрия. Такие просьбы не бывают безответными.  Лжедмитрий
Второй явился. Кто он был? А вот кто:
     1. Матвей Веревкин, попов сын;
     2. Дмитрий, попович из Москвы;
     3. сын князя Курбского;
     4. царский дьяк;
     5. Иван, школьный учитель из Сокола;
     6. сын стародубского служилого человека;
     7. учитель из Шклова;
     8. просто жид.
     Такие  версии ходили  в  народе.  Но  Историк  наш  их  просеял,  отмел
антисемитские и княжеские глупости, и вот что он нарыл.
     Лжедмитрий Второй, он же  Тушинский  Вор, впервые показался на  людях в
белорусском местечке Пропойске, где  был сразу посажен в тюрьму как польский
шпион.  Чтобы  открутиться  от  приговора  военного  времени,   за-ключенный
назвался  Андреем  Андреевичем  Нагим,  родственником убитого в  Москве царя
Дмитрия.  Фокус прошел удачно. Оказавшись на свободе, зарвавшийся малый стал
рассылать  по Украине слухи, что Дмитрий жив и находится в Стародубе. Мещане
послали  к  претенденту  своих  лучших  людей.  Лучшие  стали  подступать  к
самозванцу с угрозами: "Ты Нагой или не Нагой?" Самозванец долго  отпирался,
но  когда  к  нему  приступили  с  угрозой  пытки,  схватил  дубину,  назвал
неверующих известным женским выражением на букву "Б" и крикнул: "Вы меня еще
не знаете: я - государь!" Все, конечно, сразу упали в ноги.
     Самозванец послал в Польшу призыв к добровольцам идти на Москву, обещал
им  много   добра.  Но  войска  собралось  мало,  и  остальные  заговорщики,
осажденные в Туле, помощи не получили. К тому же некий Кравков взялся помочь
Шуйскому взять Тулу голыми руками. Он  велел  каждому воину  принести  мешок
земли,  завалил  речку  Упу, вода поднялась,  охватила город,  вошла внутрь,
залила  подвалы, припасы и прочее. Шуйский одолел  Тулу  водой,  как  святой
Владимир - Корсунем, только наоборот.
     Болотников запросился сдаваться на почетных условиях: дескать, я служил
царю, а какому, не ведаю, теперь буду служить тебе, Василь Иваныч, сам вижу,
что  ты - настоящий. Болотников картинно положил  себе  на шею саблю - руби,
царь,  мою  голову,  если виноват.  Царь выполнил  обещание,  не  стал  сечь
повинную голову. Ваньку сослали в Каргополь, а там уж утопили в монастырском
пруду.  Лжепетра  - Илью  Муромца - повесили, у  Шаховского отняли печать  и
сослали его "как  всей крови заводчика" в  пустынь. Шуйский буйно радовался,
триумфально  возвратился  в  Москву, но  Лжедмитрий  Второй  у него  остался
бродить на свободе.
     Сначала  Самозванец взял  Козельск.  К нему стали  сходиться  литовские
воеводы, каждый имел команду по  1 000 человек. Пришли Тышкевич,  Валавский,
Вишневецкий,  Лисовский.  Эти  войска  осадили  Брянск.  Осада  не  удалась,
зазимовали в  Орле.  Сюда стали собираться  другие искатели  приключений. За
зиму их набралось  тысяч до десяти. От  безделия разгорелись интриги, какому
пану  быть при царе первым. Чуть  было Лже-дмитрия не убили. Но  тут  пришло
подкрепление - 3 000 запорожцев и 5 000 донцов Заруцкого.
     Промедление пагубно для  лихого дела.  Пока стояли  лагерем  в  Орле, в
степях стали  объявляться, а  то  и  прибывать "ко двору" новые претенденты.
Писец радостно читал их список:
     - еще один царевич Петр, сын Ирины и Федора;
     - князь Иван, сын Грозного и Колтовской;
     - царевич Лаврентий, внук Грозного, спасшийся после дедушкиного удара в
мамин живот;
     - царевичи:  Федор Федорович,  Клементий Федорович,  Савелий Федорович,
Семен Федорович,  Василий Федорович,  Гаврилка Федорович,  Ерошка Федорович,
Мартынка Федорович и...
     - Паша Эмильевич, - не удержался я.
     - Нет, - заволновался Писец, - какой Паша? - царевич Август!
     Вся  богадельня по последнему пункту претендовала  на происхождение  от
дебильного государя Федора Иоанновича.
     Получалось, Борис Годунов только и беспокоился,  чтобы вовремя топить в
ушате новорожденных племянников, но каждый раз бывал пьян, и ему подсовывали
на утопление  кого-то  из крепостных  младенцев.  Поведение Годунова  в этой
версии  объяснимо: нельзя же  допускать  такого  размножения  олигофреничных
мечтателей о Шапке!
     Слухи  о  серьезной  психической  болезни,  охватившей  провинции нашей
Родины, взволновали  Москву.  К  тому же  случилось в  нашей столице видение
небесное. Некий духовный муж уверил свое начальство, что видел  сон, будто в
Успенский  собор  заявился  Иисус Христос  собственной  персоной,  кричал на
москвичей, плевался,  выражался  нецензурно, грозил любимым  нашим москвичам
страшной казнью, мелочно перечислял грехи столичного населения:
     - Лукавыми своими делами москвичи будто бы позорят Христа;
     - ничего мы его  не  позорим, нам за делами  нашими обычно не до Христа
бывает.
     - Уподобились новому Израилю;
     - неправда, не все мы евреи.
     - Приняли мерзкие обычаи: стригут бороды;
     - скажи спасибо, что пока еще совсем их не сбри-ваем.
     - Творят суд неправедный;
     - ну, этого у нас никогда не водилось.
     - Все сплошь поражены содомией;
     - мы, папаша, даже не знаем, с какого боку к этому подходить.
     - Насилуют всех подряд;
     - так мужиков мы у тебя насилуем или баб?
     - Грабят чужие имения;
     - на это мы согласны, без этого нам нельзя - свое берем!
     - Нет истины ни в царе, ни в патриархе, ни в целом народе московском!;
     - но что есть истина, старик?
     Этот  поп,  который видел такой  страшный  сон, все подробно  записал и
подал  анонимно  патриарху.   Патриарх,  царь,  епископы,  верхушка  думская
рассудили за лучшее зачитать это послание всему народу московскому, чтобы он
как-нибудь полегче делал свои  дела. А то, черт знает, чем  эти голубчики на
самом  деле  занимаются  по  своим  углам  и  норам.  Угроза  Христова  была
громо-гласно  читана в Успенском соборе, сразу был назначен  и очистительный
пост: посчитали,  что всю эту дрянь  можно  искупить за 5 дней  - с 14 по 19
ноября.
     Рождество прошло  спокойно, и  Василий решил жениться на  княжне  Марье
Буйносовой-Ростовской, что и  было сделано  17 января  1608 года. Лжедмитрий
дал царю спокойно отскрипеть  медовый месяц и  весной  разбил царское войско
под Болховом. 5 000 московских героев попало в плен. Битое войско кинулось в
столицу и стало распространять страхи, что у  Лжедмитрия людей - не  счесть.
Началась  паника, Самозванец ускоренным  маршем  шел на Москву.  Но у  самой
столицы 5 000  пленных ему  изменили, перебежали домой и стали хвастать, что
бояться  нечего. Тогда Лжедмитрий  выпустил декреты о земле и воле: разрешил
населению  брать  себе   боярские  земли,  жениться  на  боярских   дочерях,
называться господами. Кто был никем, тот стал всем и рванул на Москву, чтобы
успеть к самому жирному навару...
     А что же у нас  поделывает государыня  наша Марина Первая? Где отдыхает
она, законно  венчанная москов-ским венцом, потершаяся правой  щечкой о нашу
Шапку? А тут она, никуда не делась. Задержали ее в заложницах в Ярославле на
свою  голову. Теперь Марина по утрам  выходит  на крылечко и долго смотрит в
светлые  подмосковные дали: не едет ли  ясный  сокол Митенька, царь-государь
Дмитрий  Иоаннович? Стосковалась голубка по жарким объятиям молодецким, да и
без власти сидеть на Руси Марине тошно  и скудно. Тут уж  вокруг нее  вились
бояре, чтобы не признавала нового Самозванца старым Лжедмитрием.
     - А это мы посмотрим, - подмигивала Марина, - хорош ли будет собой.
     1 июня 1608  года Лжедмитрий  Второй подошел к Москве,  несколько  дней
переходил  с одного  места  на  другое  и  наконец  стал  лагерем  в Тушине.
Потянулось противостояние. Время играло на Тушинского Вора, как теперь важно
величали враги нового претендента. В Тушинский лагерь потянулось казачество,
польские отряды, сброд  российский,  изменники  и  перебежчики.  Все  хотели
нового воцарения и новой дележки.
     Тут Василий Иваныч  совершил  большую глупость. Перо не  поворачивается
описать  его дурацкий ход. Вроде  бы Шуйский был не  туп. Знал придворную  и
международную  интригу как  точные науки. Мы не стали его  предупреждать: не
делай, Вася, этого, козленочком станешь! В теорию имперскую тоже не стали мы
вписывать лишнее правило, думали, - оно очевидно. Ан, нет! Вляпался наш царь
Вася в детский мат. Приходится нам теперь срочно формулировать это банальное
правило, известное со времен Гаруна-аль-Рашида и старика Хоттабыча:
     "Никогда,  ни  при каких  обстоятельствах  не  оставляй в живых или  на
свободе любых законных претендентов на твое место!"
     Ты  можешь  терпеть сколько  угодно  Исидоров  Яковлевичей  и царевичей
Ерошек, можешь  кормить и поить при дворе Илью Муромца,  Соловья Разбойника,
Симеона  Бекбулатовича, но  не  жалей яду и  заклинаний  на  любого прямого,
кривого или бокового наследника того,  чем завладел сам!  Особенно, если его
права подтверждены писцовым протоколом.
     А  царь Василий прозевал момент, пренебрег золотой восточной мудростью,
проспал у  себя  под боком законную государыню российскую. Кем  была  де-юре
Марина Мнишек? Царицей нашей. С каких таких прав? А с таких, что Марина была
просватана, вызвана  в Москву государем  всея  Руси. Вышла  за  него  замуж,
короновалась в Успенском соборе. А что на самом  деле ее муж был Григорий, а
не Дмитрий,  то кто об  этом знал? Все процедуры  были  выполнены правильно.
Теперь Марина  могла настаивать,  что  она  - вдовствующая императрица, жена
царя Дмитрия или Григория, это вы уж сами разбирайтесь, как его называть. Ей
было  все   равно,  к  какой  из  четырех  династий  относиться:  Рюриковых,
Годуновых,  Отрепьевых  или Романовых,  главное, что все  было  записано  по
закону.
     Таким образом, Марина  представляла собой страшную угрозу для Шуйского.
Она могла  в  любой момент объявить себя беременной законным наследником или
тайно усыновить какого-нибудь подходящего младенца.
     Василию нужно было:
     - кончить Марину по-тихому, во время пожара или на охоте;
     - казнить ее за колдовство, не боясь воевать потом с Литвой и Польшей;
     - жениться на Марине.
     Но  Василий  решил  выполнить  договор  с  поляками и  как  раз  в  дни
сооружения Тушинского  лагеря отпустил царицу Марину с домочадцами восвояси,
в Польшу.
     Обоз  Марины  медленно  потащился на Запад  мимо  Тушинского табора.  В
Тушино сидел  человек, известный половине России как Дмитрий Иоаннович, царь
и  государь   всея   Руси,  любящий  муж   Марины.  Другая  половина  России
подозревала, что это не Дмитрий, а Матюха Веревкин, но настоящей уверенности
и у нее не было.
     Должна  была  Марина заехать  к  мужу?  Хотела повидать молодца? Хотела
проверить  его право  на  вход  к  ней  в спальню без доклада?  Мы  отвечаем
уверенно: "Хотела!"
     Последовала многоходовая интрига.  Часть  поляков не желала Марины, они
притворились,  что  не  могут  разо-гнать  ее  охрану  из 1  000  московских
пехотинцев. Другие хотели  Марину  и  спугнули  этот отряд. Сама  Марина  не
поехала сразу к Лжедмитрию, двинулась к гетману Сапеге, который околачивался
тут  же. По дороге стало  известно, что тушинская команда скачет наперехват.
Чтобы  не томить  погоню,  стали подолгу  топтаться  на каждой  остановке  и
наконец попали в плен. Как бы  неволей поехали в Тушино. По дороге  к Марине
пристал какой-то наивный шляхтич и начал говорить глупости: "Марина Юрьевна,
ты зря поешь и смеешься, в Тушине не твой муж, а другой человек!"
     - Да ты  что?! Да как же так?! Да разве такое  может  быть?! - пришлось
рыдать и  убиваться  нашей царице. Она будто  бы уже  не  помнила, как Гриша
валялся  на  лавке посреди Красной  площади с разрубленной головой  и вмятой
грудью.
     Лжедмитрий   Второй   расстроился.   Он  понял,  что   Марина  намерена
торговаться  за  каждый злотый. Предчувствия его  не  обманули. Папа  Мнишек
умело подсчитывал, что просить, а что уступить. Торги закончились документом
на  выдачу Мнишеку  300  000  рублей  золотом  сразу  по приезде в  Москву и
назначением  в удел Северского  княжества с  14  городами. Итак, решено было
снова дурить москвичей и прочих русских.
     А Бог?  Ложиться в постель к мужику невенчанной  - это грех. 5 сентября
1608 года  состоялось тайное венчание по иезуитскому  канону. Обратного пути
не  было: Марина  или  становилась самозванкой, выйдя  за  пришельца, или  -
смертной грешницей, вторично повенчанной со своим же мужем.
     Поляки,  обрадованные таким ходом  истории,  написали пожелания  своему
русскому царю:
     раздавать должности нужно не по происхождению, а за доблесть;
     гнать в шею бояр  и русское духовенство  - пусть  сидят по домам и  без
вызова по делу не являются;
     царь  должен  быть  в  безопасности,  поэтому  нужно  ему  иметь  отряд
телохранителей, наемников разных наций;
     русских нужно  тоже  поощрять и  привлекать ко двору,  но заставлять их
учиться;
     поставить дело политического сыска на профессиональную основу;
     тщательно работать с бумагами.  Бумага  - основа власти, поэтому должен
быть создан профессиональный секретариат, работающий, как машина;
     делопроизводство нужно  вести на  туземном  языке (это  наш  великий  и
могучий русский - С.К.), но и учиться латыни, в конце-то концов!;
     права  царицы  Марины должны  подтверждаться  целой  системой  бумаг на
нескольких языках, со многими печатями;
     столицу следует перенести из проклятого места немедленно, ибо:
     - в Москве будут продолжаться покушения на государя;
     - Москва далека от Европы и новых союзников;
     - отсюда трудно убежать с казной;
     - Москва уважает государя в отъезде (это они Грозного вспомнили);
     - пьянки при дворе в новой столице прекратятся;
     - удобнее будет переговариваться о соединении религий;
     - легче учиться, ездить за рубеж,  вообще дышать  - где-нибудь подальше
от Москвы.
     Далее шли еще пункты о перемене религии, о правилах престолонаследия, о
царском титуле и т. п.
     Страшно  подумать, что было  бы с нашей  страной, успей поляки ввести и
распространить все эти ереси...
     За  окошком  тем временем  повалил  мягкий  русский снежок. Он  укрывал
тушинские палатки белым саваном. Зимней спячкой оказались охвачены:
     1. Царь Лжедмитрий Второй и жена его Марина Юрьевна;
     2. 18 000 польских кавалеристов;
     3. 2 000 пехотинцев;
     4. 13 000 запорожцев;
     5. 15 000 казаков войска донского;
     6. до 3 000 польских купцов из тылового обеспечения;
     7. и совсем малое, неподсчитанное количество неорганизованных русских.
     Сначала рыли землянки, потом стали  строить домики из ветвей,  но ветер
завывал серым волком, и поросятам...  пардон, - полякам стало холодно, и они
решили: гулять, так гулять. Разделили окрестность  на сектора, реквизировали
у населения излишки - на каждую роту пришлось до тысячи возов еды - привезли
из  деревень  срубы,  вырыли  под  ними  погреба  для  деликатных  напитков,
поставили рубленые дворцы для Марины с царем и папы Мнишека, да и запировали
на просторе!

    Царство Польское


     С этих  дней на  Руси стало как бы  два царства. Одно - обыкновенное, у
царя Василия Шуйского, второе -  польское. В нем царил Дмитрий Иоаннович, он
же - Лжедмитрий  Второй  и Тушинский Вор. Столицы этих государств - Москва и
Тушино - находились рядом, а земли были общие.  То есть, земля Русская между
двумя  нашими  царствами  разделена была  примерно поровну,  но губернии все
время бегали от одного царя к другому и обратно.
     Вот, повысит царь  Василий какого-нибудь  начальника, а его заместителю
обидно.  Так он  и  поедет  с  заявлением в  Тушино.  Там  царь Дмитрий  это
заявление внимательно прочитает, да и назначит просителя на ту же должность.
Приезжают оба чиновника с царскими указами в  свою волость, читают эти указы
народу, а там уж как народ решит. Демократия!  Чья  сторона  побеждает, в ту
сторону и отчетность потом посылают, и налоги, и припасы, и войско.
     Царство  Лжедмитрия,  как  уже  было   сказано,  было  по  преимуществу
польским.  Сборная армия  из  поляков,  литвы  и  лиц  без  гражданства  под
командованием гетмана  Сапеги  стояла  в  Тушине крепким гарнизоном.  На  ее
штыках  очень уютно чувствовал  себя весь лжедмитриевский двор. После  сытой
зимовки царство  польское  решило  устроиться  повсеместно. Сначала  осадили
десятитысячным  войском  главный рассадник  вражеской  идеологии  - Троицкий
монастырь.  Но братия  насмерть  сидела  за  церковную  кружку  на  обильных
подвальных  запасах, поэтому  поляки,  у  которых  бог был послабее  нашего,
затянули осаду, но навалились на мирские города.
     Взяли Суздаль. Владимир поддался Иван Иванычу Годунову, страшному врагу
Лжедмитрия   Первого,  но  верному  слуге  Первого-Второго.  Сапега   одолел
Переяславль и завозился у Ростова Великого. Здесь Филарет Романов, с которым
еще Годунов  обещал  поровну  делиться  властью,  решил-таки  получить  свою
половину. Но Ростов был занят, и Филарет попал в плен. И привезли Филарета в
Тушино.
     Настоящему  царевичу  Дмитрию  Филарет  приходился  сводным  двоюродным
братом, потому  что чисто двоюродным братом он был царю Федору Иоанновичу. В
Тушино царствующий двоюродный лжебрат назначил  будущего основателя династии
Романовых  патриархом  Московским  и всея Руси.  Как бы против  воли.  Новый
русско-польский патриарх  стал рассылать по всей стране деловые  письма: где
какую   церковь   освятить,   как   настраивать  церковный  обиход  в  новом
православно-католическом государстве. Все шло хорошо, но недолго.
     Закачалось царство  польское  из-за избытка вольности. Каждый пан хотел
быть  в новом государстве  первым и строил  собственную  кадровую пирамидку.
Начались свары и стычки между панами, полетели головы. В окрестностях Тушина
сформировалось несколько отдельных армий. Эти армии стали служить сами себе.
Царь  Лжедмитрий  оказался не  у дел: с ним  не советовались, к его попыткам
заступиться  за  объедаемую  и избиваемую  Россию  никто  не  прислушивался.
Начались  восстания  против Лжедмитрия. Против Шуйского  восстаний  почти не
было. Шуйский потирал руки...
     Любая новая  власть,  сколь бы параноидальной она ни была, всегда имеет
некий  стартовый  запас  привлекательности. Как новый автомобиль  или  новая
женщина. Главное  в этом деле - как можно дольше  интриговать  население, не
раздражать его,  обещать - правдоподобно, выполнять -  по возможности, резко
не жать на газ и другие части нового предмета.
     Поляки  растратили  шарм Самозванца бездарно. Им нужно было  поскромнее
питаться  и  веселиться,  побольше  упражняться  в  сценическом  мастерстве:
держать паузу  после слов "...за Русь великую  мы не пощадим...", а потом со
слезой в голосе говорить - кого.
     Но они только склочничали, грабили и хамили.  Вели себя, как оккупанты,
а не слуги  народа. Урок Рюрика - самого мягкого, и  потому самого страшного
оккупанта нашей  страны - впрок  этим полякам не  пошел.  Дело их, казалось,
было обречено, и оставалось только скоротать время до фатального дня.
     Тем временем в Москве спокойно прошли две попытки свержения Шуйского. В
первом случае  заговорщики  хотели запугать бояр, но не преуспели и бежали в
Тушино.  Во  втором случае  Шуйского  хотели убить, да не вышло. Заговорщики
были  казнены.  Тут  бы тушинским  сидельцам насторожиться, проанализировать
ситуацию,  предпринять  какие-нибудь  сильные ходы. Но они все  судились  да
рядились меж собой.
     На Троицу  1609 года случилась нечаянная большая битва двух государств.
Тушинский  отряд  забрел  к   Москве  и  задрался   с  заставой.  Московские
пограничники бежали, а к тушинцам подошла  подмога,  и  москвичи снова  были
разбиты. Царь Василий бросил  на  Самозванца  все резервы.  Здесь впервые  в
нашей истории в бой пошли танки!..
     Не спешите  смеяться.  Что есть танк?  Подвижная огневая  точка,  почти
неуязвимая для  современных стрелковых  средств  противника. Первые  русские
танки как раз такими и были. Они  назывались "гуляй-городами" и представляли
собой  деревянные  срубы  с бойницами,  из которых велся  пищальный огонь. В
качестве ходовой части использовалось стандартное тележное шасси.  Двигатель
- в несколько натуральных лошадиных сил.
     Такая система имела массу  преимуществ. Судите сами. Попадает снаряд из
ПТР в двигатель какого-нибудь нашего танка, - бензиновый  "Тигр" вспыхивает,
как свечка;  дизельный "Клим Ворошилов"  глохнет  и лениво  дымится. А  вот,
польский залп попадает  в  гуляй-город - мощность двигателя просто снижается
на  одну-две лошадиные силы, успевай только постромки перерубать! Прогресс в
военной  технике  был налицо. Не  сообразили  только  называть  гуляй-города
собственными именами. А было  бы здорово: "Иоанн  Грозный", "Василь Иваныч",
"Анка Глинская", "Месть  Господня  за  убиение царевича Дмитрея Иоанновича в
Угличе злосердною волею и  наущением Бориса  Годунова..." Последнее название
можно было продлить еще, но тогда у танка пришлось бы нарастить борта...
     Поляки,  однако,  выдержали танковую  атаку,  захватили  гуляй-города и
совсем  уж  ворвались в Москву, но тут  произошел у них какой-то  непонятный
сбой в управлении войсками. Наши  тотчас же отбили гуляй-города и  на плечах
неприятеля чуть было не вошли в Тушино. Взяли в плен очень много поляков. Их
потом меняли потихоньку на наших пленных.
     В  это  время царский  племянник  князь  Скопин-Шуйский  очень  выгодно
договорился  с королем  Швеции о помощи. Шведы обещали дать нам во временное
пользование целых два полка  пехоты  в  обмен  всего  лишь на вечную уступку
Ливонии. Скопин со шведами двинулся через  Псков, Новгород, Тверь на Москву.
Везде ему  приходилось  вести  тяжкие  бои.  Население  городов  и  волостей
делилось при этом на две части. "Лучшие люди" были за Шуйского и Скопина, то
есть,  -  за  свои старые чины  и звания.  "Меньшие люди"  уже  вовсю делали
карьеру под крылом  царства польского и сопротивлялись, что было сил. Скопин
входил в Подмосковье,  когда шведы вдруг  засобирались домой. Они жаловались
на двухмесячную задержку зарплаты и еще  какие-то пустяки. На самом деле они
почуяли запах нешуточной битвы.
     К  этому  времени  король  польский   Сигизмунд  понял,  что  в  России
появляется  реальная возможность  перемен. До  сих пор  то, что  мы называли
царством  польским,  было  сбродным  сообществом  из  литовских  и  польских
отрядов,  не  имеющих  никакого  юридического отношения  к Речи  Посполитой.
Теперь  на  овладение Москвой двинулись регулярные  войска. Сапега вспомнил,
что, вообще-то, он не атаман авантюрных ватаг, а гетман коронный.
     Поляки  осадили Смоленск  3 тысячами пехоты  и  кавалерии, но осада  не
удалась.
     Тушинцы  под  Москвой забеспокоились: они  оставались со своим Дмитрием
как бы сами  по себе. Ясно было, что Сапега и Сигизмунд хотят забрать Россию
в  Европу.  Тушинцы  под командой гетмана Рожинского стали  бунтовать против
Польши  и сплотились  вокруг  Лжедмитрия,  впрочем,  обращаясь с ним,  как с
Петрушкой. Когда Лжедмитрий  спросил у  Рожинского, о чем идут переговоры  с
королевскими послами,  то  получил правильный ответ: "А тебе что  за дело?..
Черт знает, кто ты таков".
     Самозванец  почуял тоску  смертную  и  в  ту же  ночь,  переодевшись  в
крестьянское платье, бежал в навозных санях с шутом своим любимым. Тушинские
русские оказались в  дурацком положении. Царя у них теперь не  было, воевать
за  польского короля выходило подло. Но потом,  при святейшем  благословении
патриарха   Филарета,  лучшие   тушинцы   поехали  в  ставку   Сигизмунда  и
целовали-таки   польскую  казенную  печать,   чтобы  не   целовать  мерзкого
католического креста. Отдать королю Родину-мать наши патриоты соглашались на
18  условиях, из  которых  только одно было серьезным: чтобы не притеснялась
православная  вера.  Остальные соглашения, типа:  "чтобы жидам был  запрещен
въезд в царство Московское" или чтобы пограничников содержать  сообща,  были
риторическими. Поляки  на  все  это легко согласились, тем  более, что царем
всея Руси должен был стать сын их короля - Владислав.
     В Тушино  царил разброд.  На поиски Лжедмитрия  звала только Марина. Но
делала  она  это  артистично.  Царица ходила  распатланная и  зареванная  по
казачьим палаткам и умоляла воров постоять за честь истинного государя.
     Хотя  Лжедмитрий Второй, в  отличие от Первого,  лупил Марину часто,  а
любил редко, она все-таки не прекращала интригу.
     Лжедмитрий  вынырнул  в  Калуге и стал резко выступать против Польши. К
поумневшему  царю устремились те, кому при поляках ничего не светило. Марина
тоже  бежала  из  Тушина.  Она  ускакала ночью, верхом,  в гусарском платье.
Остающимся  она написала  пространное  послание.  В  этой гусарской  балладе
Марина  объявляла  о своем долге сопровождать  мужа.  На  самом деле  Марина
оказалась  у Сапеги, - она больше  надеялась  на  королевские войска, чем на
донских  казачков Самозванца.  Потом ей  не понравилось уныние,  царившее  в
польских  войсках, - Марине  даже  пришлось как-то личным примером поднимать
солдат в атаку. Тогда она снова переоделась и ускакала в Калугу к мужу.
     В  первых   числах   марта  1610  года  тушинский  табор  был  оставлен
обитателями и загорелся. Теперь в противостоянии реально участвовали  только
русские Шуйского и поляки Сигизмунда.
     12 марта в Москву вошли  войска  Делагарди и Скопина-Шуйского.  Наивный
народ приветствовал молодого князя царским  титулом. Бездетному царю Василию
это было не  обидно:  племянник  устраивал  его в роли наследника.  Но  брат
Шуйского  Дмитрий  заволновался.  Вскоре на  крестинах  у Ивана  Михайловича
Воротын-ского Скопин неосторожно  выпил вина, поднесенного женой Дмитрия. То
ли  это был прокисший от старости рейнский  ид Михайлы Воротынского, то ли в
чашу  намешали  чего особого, но у Скопина  пошла носом кровь, и через  пару
недель  он скончался. Россия потеряла храброго  полководца. И тут оказалось,
что Скопина  - последнего приличного  Рюриковича - народ и  вправду  хотел в
цари.  По  смерти  героя  Василий Иванович  обнаружил  вокруг  себя  душную,
могильную пустоту.
     Начался  разброд.  Боярин  Ляпунов  взвыл  против  царя.  Он  и  раньше
уговаривал Скопина выгнать Шуйского, а теперь прямо пошел с Голицыным ловить
Василь  Иваныча по кремлевским палатам. Царь  перепрятался. Ляпунов разослал
мятежные  грамоты по губерниям,  поднял  гиль в  Рязани, стал пересылаться с
калужским "цариком"  Лже-дмитрием.  Стало  царю  тошно, остался он  один,  -
войско под командой царского брата ушло против поляков.
     Дмитрий  Шуйский  - отравитель  Скопина  - командир  был лихой.  Прежде
всего, он замылил деньги, предназначенные "немцам"  (так наши  называли всех
западных, которые "были немы" по-русски,  в данном случае  ими оказались все
те же шведы Делагарди). Потом сей  "воевода  сердца  нехраброго,  обложенный
женствующими  вещами,  любящий   красоту  и  пищу",  уклонился  от  активных
действий. Поляки  повели себя  дерзко. Они понимали,  что главное - прогнать
шведов. Они  стали  грозно подъезжать к  стоянкам  некормленых  наемников  и
пугать  их  птичьей  пугалкой:  "Кыш,  кыш,  проклятые!"  Как  тут  было  не
испугаться? Шведы сдались все. Их с миром отпустили домой.
     После потери главной ударной  силы русские  бежали  в Москву. И как  им
было не  бежать,  ведь  после  ухода 8  тысяч шведов их  осталось только  32
тысячи. Поляки с новым командующим Жолкевским пошли на Москву...
     Здесь  я  хочу  выразить  личное  восхищение  польскому   гетману  пану
Жолкевскому. Если бы мог, я направил бы ему  приветственный адрес. И вот что
я бы ему написал:
     "Вельможный  пан  Станислав!  Господин   гетман  коронный!  С  чувством
глубокого удовлетворения исследовал я  Ваши  планы перед походом  на  Москву
летом 1610 года.
     Как никто другой  Вы,  ясный пан,  поняли, чем нужно  захватывать новые
страны,  как нужно  вести себя в поверженном государстве.  Увы,  последующие
века  не  дали  нам  подобных примеров  мягкой  оккупации.  Сколько  великих
империй,  так  и  не  состоявшись,  пали  жертвой   неразумности,  алчности,
шовинизма, религиозного идиотизма, садизма  их руководителей. А Вы,  дорогой
гетман,  ласково  уговорили  множество  верных  российских  градоначальников
поддаться   королевичу   Владиславу   на   вполне  достойных,  человеческих,
европейских, можно сказать, условиях.
     Вы  поняли,  что  овладеть  Москвой  сможете  только  "не  допуская  ни
малейшего намека на унижение Московского государства перед Польшею".
     Вам без боя сдались Смоленск, Можайск, Борисов, Боровск, Ржев - города,
костью застрявшие в горле Наполеона,  Гитлера,  других серьезных людей.  Вам
гостеприимно открыл ворота даже Иосифов монастырь, эта твердыня твердолобого
православия!"...
     Жолкевский был умен  и  хорош,  но дело происходило в  России,  события
разворачивались стремительно, и, как всегда, - чисто по-русски.
     Самозванец,  увидев,  что  снова  можно воевать, собрал остатки  войска
Сапеги,  пошел  на  Москву,  изменой  взял  Пафнутиев  монастырь,  Серпухов,
Коломну,  Каширу.  Сходу  миновал  затворившийся  от  него Зарайск.  Зря  не
задержался,  в Зарайске засел герой  будущей  скульп-турной группы  "Минин и
Пожарский" - князь Дмитрий.  Не  стоило оставлять Пожарского у себя в  тылу,
ох, не стоило.
     Итак, кто  брал Москву?  Жолкевский  - от Смоленска,  Лжедмитрий  -  от
Коломны, Сапега - из тушинских окрестностей. Ну, и Захар Ляпунов, - зайдя от
винного  погреба  непосредственно  в  Кремле.  Надо  заметить,  что  главная
опасность  православному  государству частенько  таится именно в кремлевских
коридорах.
     17 июля  1610 года  Ляпунов вошел  с друзьями  к царю и  по-человечески
попросил его  уйти в отставку. Шуйский схватился за  нож и стал  материться.
Ляпунов -  здоровенный  мужик -  хотел его  заломать. Вот  был  бы  цирк. Но
демократы  испортили  представление. Хомутов и  Салтыков закричали, не трожь
дерьма, Захар, пойдем к народу, объясним ему расклады.
     Народу на Красной  площади, и вправду,  собралось много,  возникла даже
опасность  давки:  надеялись  увидеть  какую-нибудь казнь.  Бояре пригласили
любопытных  москвичей проследовать за  речку, на  простор.  Там  было решено
гнать  Василия в  шею, но не казнить.  Пошли к  царю,  объявили ему народную
волю, пообещали  Нижний  Новгород на прокорм,  тихо  проводили в  московское
подворье.
     Увы,  дорогие друзья! Уж кто вкусил горькую полынную настойку верховной
власти,  кто согрел глубокомысленную плешь  мехом нашей  Шапки, кто пропотел
под   ней  за  любимый  русский  народ,  кто  испытал  жгучее  волнение   от
прикосновения к  опасному содержимому казначейских кладовых, тот уж до гроба
не пощадит живота своего за Русь и за нас с вами.
     Вот и царь Василий Иванович  продолжал  скорбеть  о  Шапке.  На деньги,
сбереженные  из  скудного   царского  жалованья,  стал  он  нанимать  всяких
москвичей на  лихие  дела не  по  уговору. Тогда  пришли  к нему  Ляпунов со
товарищи и  сказали, что надо  тебе, Вася, подумать о душе, так что давай-ка
постригайся в монахи,  а  то вишь, как ты зарос!  Шуйский  почесал лысину  и
завопил,  что  стричь  ему нечего.  Схватили  бедолагу, и хоть он вырывался,
постригли то ли с затылка, то ли с подмышки, то ли еще откуда.
     Патриарх при  этом  тоже был. Он сомневался и  морщился,  твердил,  что
схима - дело  добровольное,  но кто ж  его  слушал. Засунули бывшего  царя в
какой-то мышино-тараканий монастырь.
     Так совсем уж закончились на русском престоле рюриковичи.

    Междуцарствие



     И  вот, "все люди  били  челом князю Мстиславскому  со товарищи,  чтобы
пожаловали,  приняли Московское  государство, пока  нам Бог  даст государя".
Такую  присягу принимали эти "люди" первому нашему Временному  правительству
после изгнания  Шуйского.  Боярская Дума, конечно, с удовольствием "приняла"
Московское  государство.   Мстиславский  -  мнимый   крестный  отец  первого
Лжедмитрия, пересидевший во главе земства  и опричнину, и смуту,  и польские
наскоки,  теперь  небось  желал на  себе убедиться,  что  нет  ничего  более
постоянного, чем временное.
     В  присяге  обещалось  также  Василию Шуйскому не  кланяться,  "а  буде
выскочит" - гнать в шею. Пока смирно сидит, то ни его, ни уголовника Дмитрия
Шуйского не казнить. А им  - в  Думу не заглядывать и на  боярскую  лавку не
моститься.
     Завершалась  присяга  второстепенными  уверениями  и оправданиями,  что
Василия обязательно нужно было проводить с престола из-за малого авторитета.
От  этого,  дескать,  поляки  Жолкевского  теперь   в   Можайске,  Вор  -  в
Коломенском,  ворье  с  малой  буквы  -  по всей стране.  Так  что,  давайте
ополчаться, но  не  столько  из-за  неправильного польского  управления  или
бесчинств, как  из-за того,  "чтобы наша  православная  христианская вера не
разорилась и матери наши, жены и дети в латинской вере не были".
     На том и поклялись Господу.
     И   тут  же  оборотились  скользким  двуглавым  змием.  Первая  голова,
управляемая Ляпуновым, потянулась  к  Лжедмитрию,  вторая,  боярская,  стала
косить  в сторону Жолкевского, вражеского гетмана,  но цивилизованного, черт
возьми, человека! Не хотелось боярам допускать к Шапке "шпыней" коломенских.
Лжедмитрий  II, поговаривали, уже раздал своим пацанам все  крупные титулы и
места.  Так  что,  на место  каждого  природного  боярина  в  потешном дворе
Самозванца уже скалилось по нескольку самодельных боярчиков.
     По  настоятельному зову земли русской в единственном лице ее двуличного
начальника Мстиславского гетман Жолкевский 20 июля  1610  года (в самый день
рассылки  текста  антипольской  присяги  по  городам)  двинул  из   Можайска
"защищать  столицу  от вора", о чем  известил москвичей встречной  грамотой.
Ниже  по тексту  Жолкевский обещал  все  делать хорошо  и  не  делать плохо,
расписывал   европейские   преимущества,  уговаривал  отстать  от   обычного
российского скотства в политике.
     На это  в Москве зашелся истеричными  воплями  патриарх,  которому  уже
мерещилось понижение в чине - в кардиналы какие-нибудь, в епископы, а то и в
мальчики   при  церковной  кружке.  В  жалобную  песнь  включился  и   левый
полукатолический   патриарх   Филарет   Романов,  ныне  честный   ростовский
митрополит.  Он  залез  на  Лобное место  и  стал,  срывая  горло,  оглашать
окрестности повестью о том, какие злохитрости  католические замышляют поляки
против веры православной. Филарету можно  было бы и  поверить, кабы  все  не
знали, что эти злохитрости он же  сам  в жизнь  и проводил. Так что москвичи
плюнули на это дело и разошлись по домам.
     24 июля  Жолкевский  уже кормил коней на  травке Хорошевских  лугов в 7
верстах от  Кремля, а Лжедмитрий штурмовал окраины столицы с противоположной
стороны.  Жолкевский  все хотел  действовать  по-доброму,  чтобы бояре  сами
вынесли  ему  подушечку  "с  ключами  старого  Кремля", чтобы, не  дай  Бог,
кого-нибудь из москвичей нечаянно не поранить. Возник длинный торг. Патриарх
кричал, что пусть королевич Владислав крестится  по-нашему, а  тогда правит.
Соответствующее предложение послали к королю в ставку под Смоленск.
     Параллельно к Жолкевскому  подъехали  хлопцы  Лже-дмитрия  с конкретной
бумажкой: обещал  Дмитрий Иоаннович, как воцарится обратно, завалить  короля
бабками;  всех  гетманов, генералов, офицеров и  простых фраеров  посполитых
башлять 10  лет;  в  бюджет  республиканский  ежегодно наливать по  300  000
злотых,  королевичу  - по 100 000 отступных  -  тоже  ежегодно;  Ливонию для
Рес-публики завоевать  начисто,  а против  шведов давать по 15 000 войска по
первому требованию и по мере траты. Спорные территории отдать полякам - хрен
с  ними (территориями).  Жолкевский такому счастью  не  поверил  и пропустил
удивительных послов туда же, к королю под Смоленск.
     Торг  продолжался  до  2 августа, покуда Лжедмитрий  не  проник  вглубь
московских окраин. Тогда  был составлен  так называемый Салтыковский договор
(по фамилии автора проекта Ивана  Салтыкова, командовавшего русской командой
в  войске  Жолкевского).  В  этом  договоре  было  написано  много  туманных
положений  о  необходимости  волчьей  сытости  и  овечьей  целости. Но  цель
договора - протянуть время до окончательной отдачи - была достигнута.
     27 августа  на полдороги  между Москвой  и польской  ставкой  произошла
присяга   московского  боярства   королевичу  Владиславу.  В  шатрах,  среди
переносной  церковной   бутафории,  10  000   благородных  резво  присягнули
иностранному  претенденту.  На  другой  день  процедура  продолжалась  уже в
Успенском  соборе.  Тут  патриарх грозно  порыкивал  на  присягавших,  чтобы
смотрели, сукины дети, не ополячивались и не  облатинивались, его, батьку во
Христе не забывали и т.  п. Благославивши всех честных бояр и выгнавши в шею
из  церкви Михайлу Молчанова - Лжедмитриевского антрепренера и  годуновского
оскопителя, патриарх пошел  на честной пир. Там  возглашали тосты  за нового
царя, да спьяну и  составили грамотку в провинцию. Дескать, жаль, что вас не
было  с нами,  так мы  тут  за вас приняли  в  цари  королевича  Владислава,
который, - гадом буду! - покрестится в греческую веру, как доедет до Москвы.
     Русь  не  поверила  и  правильно  сделала,  потому  что  через два  дня
прискакал  гонец  от  короля с грамотой.  Хотел  король сам  получить  такое
большое и славное царство.  А то получалось, что сын его становился больше и
славнее отца.
     Жолкевский и весь его генштаб рассмотрели на месте это дело  и  решили,
что  нечего его  величеству завираться.  Обстановка была такой, что с новыми
глупостями к  России подступать не приходилось, а от  звука  "Сигизмунд"  ее
тошнило  еще с  позапрошлого  раза.  Королю  ничего  не  ответили,  и  стали
выполнять  Салтыковский  договор.  Жолкевский  соединился  с Мстиславским  и
жестко приступил к  войску  бродячего гетмана  Сапеги, чтобы тот  отстал  от
Самозванца.
     Сапега был не прочь. Лжедмитрия почти уговорили убраться на кормление в
удел  тестя Самбор.  Но  тут восстала Марина. Слов не  хватает  выразить  ее
возмущение.  И  мы  ее  понимаем.  Столько  перетерпеть и  нагрешить,  чтобы
остаться  при  своих сеновалах,  да еще с придурком  на  шее?! Так лучше  уж
погибнуть  прямо  здесь,  среди  унылых  прудов и приземистых  красных  стен
Угрешского монастыря, где Марина и Самозванец отсиживались до поры.
     Далее мы наблюдаем  сцену рыцарского промысла в  стиле  Жолкевского,  -
этот  пан не перестает удивлять нас странным поведением. Жолкевский сообщает
москвичам  свой  тайный  план.  Ночью,  стремительным  марш-броском   войско
польское пройдет от Хорошева через центр Москвы, кланяясь Кремлю в потемках.
Выйдет за  реку,  двинет туда, где сейчас Люберцы, найдет место,  где сейчас
среди  горелых гаражей  миноборонпромовского  городка  Дзержинска  захламлен
Угрешский монастырь. Окружит все это.
     Посомневались, но  согласились. И так все и было: и ночной марш-бросок,
и нетронутые  арбатские  обыватели, и соединение  с войском  Мстиславского у
калужской заставы, и потное спотыкание по холмам будущей кольцевой дороги, и
осада монастыря до петушиного крика. Да вот только сволота московская штабом
учтена не была.
     Пока  войска  исполняли  полонез  на незнакомой  мест-ности, по этой же
местности, - очень хорошо знакомой,  - проскакал некто в лаптях или козловых
сапожках. Спасать  царя  становилось русской привычкой. Лжедмитрий  и Марина
умотали в Калугу. Расстроенный Жолкевский вернулся в Хорошево.
     Тут его догнали русские, "отставшие" от Лжедмитрия. Стали они проситься
к его  высокоблагородию в  службу,  если он  им оставит  титулы,  жалованные
Лже-царем.  Жолкевский было согласился, но  бояре столбовые  взвыли  трубно.
Тогда алчные желатели  титулов побежали обратно  в Калугу,  а желатели шкуру
сохранить  поджали хвосты и  согласились  командовать,  кто ротой,  а кто  и
взводом.
     Теперь можно было урегулировать  проблему русского престола,  чтобы  на
одном златом крыльце не сидели царь, царевич, король, королевич...
     Жолкевский поступил тонко. Кто  у нас самый умный и сильный  претендент
на  престол  от  русских?  Князь  Василий Голицын.  Кто тут больше всех воду
мутит?  Митрополит  Филарет  Романов.  Ну, так извольте,  панове, поехать  с
великим посольством к королю, - сделаете главное европейское дело, послужите
успокоению России.
     Купил!  Поехали. Конечно, хорошо было бы  их  по дороге прихлопнуть, но
Жолкевский  был честен  и светел, а  в посольство увязалось 1 246 человек  -
любителей за-гранкомандировок. И все с оружием и валютой.
     Дипломатическая проблема состояла в  быстром крещении налево королевича
Владислава. Дело пошло неплохо, стали  уже готовить распорядок  мирной жизни
нерушимого союза  республик свободных. Но гладко  было на бумаге, а о шведах
забыли,  о   половине  Лже-России   забыли,  о   внутримосковской  оппозиции
запамятовали. Поэтому  кругом начались бои. Бояре  московские в  ужасе стали
зазывать Жолкевского в Москву. Он было пошел, так патриоты ударили  в набат.
Он  остановился. Бояре большой  толпой  продолжали  уговаривать  гетмана. Он
сказал, что  есть  у него  нескромное  предложение, которое можно  высказать
только  в   интимном  кругу.  Тогда  в  палатку  зашли   боярские  делегаты.
Жолкевский, стесняясь, объявил им  о готовности войти  в  Москву и  опасении
входить в  Кремль.  Осквернять,  так сказать, католическим  жупаном  обитель
православных  ряс.  В Кремле у нас  любой чувствует себя осажденным Москвой,
поэтому Жолкевский предложил стать по окраинам столицы и мирно осаждать саму
Москву, заодно заслоняя ее от ватаг Самозванца.
     Поляки  Зборовского  проголосовали  против, потому  что  не  получалось
добраться  до   сокровищ  Грановитой  палаты.  Пан   Мархоцкий  тоже  укорял
Жолкевского,  что  он  уже  три  года  топчется  у  московского порога,  как
стеснительный жених.  Паны  ушли  в  обиде. Жолкевский, тем не менее, послал
письмо в Москву боярам  и попросился  на  постой в Новодевичий  монастырь  и
окраинные  слободы. Бояре дали добро. Патриарх, у которого свое было на уме,
уперся: нельзя пускать к монахиням таких усталых кавалеров.
     На самом деле,  патриарха беспокоил не новодевичий риск, а ускользающая
возможность сыграть свою игру. Тут вот что получалось. Царя нет. Наследников
нет. Верховная власть у Думы, то есть ни у кого конкретно. Такая власть - мы
с вами знаем это  и через 400 лет - на самом деле не  власть, а один позор и
свинство.  Эта  власть просто валяется посреди  Кремля  визгливой  бездомной
побирушкой.  И  чем  больше  дней  проходит,  тем  больше  вероятности,  что
кто-нибудь  сильный  и  наглый  эту  власть  подберет,  обогреет,  умоет   и
приоденет. И это  может  быть  кто угодно.  А власть  наша, в натуре, должна
принадлежать главному человеку в стране. А кто  у нас сейчас  главный?  Мать
моя непорочная! Да это же  я, патриарх Гермоген! Я  у Бога  крайний, я самый
перед  Богом ответственный работник.  Так  что  другие ответработники должны
отвечать передо мной! Вот и народ меня поддерживает.
     Действительно, вокруг Гермогена уже сновало множество розовых существ с
чуткими рыльцами и торопливыми глазками  -  "народ"! И стал Гермоген  делать
важное   лицо,   стал   вызывать   бояр   к   себе.   Бояре   отговаривались
государственными делами и не шли.  Тогда Гермоген  пригрозил прийти к боярам
"со всем народом". Бояре испугались и явились.
     Состоялась жестокая схватка за власть.
     Гермоген  резко  говорил  против поляков, против  Жол-кевского,  против
"правого" крестного знамения. Но конст-руктивных предложений у него не было.
     Думцы, напротив, говорили четко: "Оглянись, святой  отец, по  сторонам:
банды  обложили  городОбидишь Жолкевского, -  он  уйдет  хоть сегодня. И  ты
будешь виноват перед народом, и своим,  и нашим. И придется нам всем драпать
вслед за Жолкевским - единственным порядочным человеком восточнее Кракова. А
в эмиграции  накрестишься вдоволь, хоть направо, хоть налево, хоть куда. Так
что  сиди, в  политику  не лезь,  присматривай  за церковью, за сохранностью
монастырских кладовых, за превращением старых баб в новых дев".
     Тут Историк наш не выдержал и взвизгнул: как они  посмели обижать почти
святого, "будто бы предание государства иноверцам  не касалось церкви!" Едва
мы его дотащили до графина... Отдышавшись, Историк скорбно заключил: "Как бы
то ни было, патриарх уступил боярам,  уступил и народ". Теперь все  стало на
свои  места.  "Лучшие"  русские  люди  сами  зазвали  к  себе поляков. Чернь
московская согласилась  с этим, хоть ей и понравилось  ставить под успенский
купол своего царя. Так что, давайте не  будем больше называть ясновельможных
оккупантами.
     В ночь с 20 на 21  сентября  1610 года  Жолкевский тихо вошел в Москву.
Расставил войско польское в Кремле, Китай-городе, Белом городе, Новодевичьем
монастыре и по дороге домой - в Можайске, Борисове, Верее.
     Был установлен невиданный доселе порядок.  Образовались суды из равного
количества католических и православных  заседателей. И стали эти суды судить
бесплатно и честно до дикости. Вот, например, подвыпивший польский легионер,
возмущенный безразличием какой-то  местной бабы, стреляет  ей прямо в кислую
рожу. А в похмелье оказывается, что это не баба,  а дева. Да еще - Мария. Да
еще - нарисованная на православной  дощатой  иконе. Ну,  и  что  вы  думаете
объявляет   товарищеский   суд   хулигану?   Пятнадцать   суток  на   канале
Москва-Волга?  Фигушки! -  Отсечение  рук  и сож-жение живьем!  Стали  тогда
жолнержи с деревянными девками полегче. Но  и с живыми получалось опасно: ты
ее честно уволакиваешь в теплое  и сытое  место, ласкаешь  и тешишь, а  тебя
секут прилюдно по тем же местам до беспамятства. C'est l'amour!
     Дальше -  хуже. Вот уже стрелецкие полки - славная российская гвардия -
соглашаются  быть под командой пана  Гонсевского. Вот они  уже учат его пить
по-русски,  а  он  их  - похмеляться по-европейски.  Вот  они уже приходят к
своему  в доску  командиру и спрашивают: "Не пора  ли, пан генерал,  выявить
какую-нибудь  измену  нашему польскому буржуинству?". И еще  дальше  - вы не
поверите!  -  сам  патриарх Гермоген начинает ходить к Гонсевскому пить чай,
вести светские беседы о приятности осенних погод, о желательности скорейшего
устройства царства  божьего на земле  и о  целесообразности  распространения
этого царства от Москвы и Кракова - до Акапулько и Биробиджана. А наместника
божьего  в  этом  царстве  неплохо  бы  избирать  прямым,  равным  и  тайным
голосованием в переносных исповедальнях.
     Тут  вы, дорогие читатели, уж точно теряете  из  виду ту полупрозрачную
грань между исторической достоверностью и авторскими аллегориями, которая до
сих пор легко распознавалась невооруженным органом Чувств...
     Итак,  гетман Жолкевский  достиг полного триумфа. Но после  логического
анализа этих  успехов стало нашему пану очень страшно. Судите сами.  Армия у
него малая, неж-ная и добрая. Вокруг - медведи, испуганные бояре, враждебная
и коварная церковь, уголовный  элемент в  государственных масштабах, забитый
народ,  испорченная нравственность. Так что,  выходило, -  опасность исходит
отовсюду и ото всех. Кроме медведей. И все эти заряды  неблагополучия готовы
рвануть в любую  секунду,  и  что  тогда  оставалось от победы  Жолкевского,
третьего покорителя Руси после Рюрика и  Батыя и единственного достойного ее
завоевателя за всю историю? Ни-че-го!
     И запросился Жолкевский домой. Хотел вовремя выйти из игры.
     И  уехал  пан Жолкевский. И  бояре  пешком провожали  его  по можайской
дороге.  И простой  народ  бежал следом, и, забегая  перед каретой,  рыдал и
говорил ласковые слова. И просил остаться...
     Жолкевский забрал  с собой  бывшего  царя Ваську с братом-уголовником и
еще   несколькими  Шуйскими,  чтобы  добавить  их  к  Филарету  и  Голицыну,
отдыхающим в королевском лагере под Смоленском.  Хотел-таки обезопасить дело
рук своих от новой смуты.
     А под Смоленском шли суды да ряды:
     - посылать ли юного королевича править Русью?
     - кого ему приставить в дядьки?
     - не испортит ли юношу московская мораль?
     - не вспыхнет ли бунт невесть от чего?
     Еще вспоминали времена Грозного, Годунова и  Шуйского.  Пытались понять
логику русских политических решений. И ничего понять не могли.
     "Послы" московские - Шуйские, Голицын, Романов  - еще больше запутывали
дело возражениями о вере. Один за другим прошло 5 русско-польских "съездов".
Тут подъехал  Жолкевский, которому  все обрадовались,  особенно русские. Они
наперебой называли  его  Станиславом  Станиславичем  и  держали  за родного.
Следом из России стали приходить вести о шведском  наступлении, бегстве  300
бояр к Самозванцу, шатаниях в народе.
     Решению  всех дипломатических  проблем  мешал еще  не  взятый  поляками
Смоленск, торчавший под боком у лагеря. Из-за упорства Филарета договориться
по-мирному  не удалось, и  21 ноября начался штурм, превратившийся в  долгую
осаду на фоне переговоров.
     В  Москве  Гонсевский добрался  до  казны, начался  нормальный  бардак,
поделили куски  разбитых  золотых  иконных  окладов, обиженные  при  дележке
побежали  к Лжедмитрию.  Казань  и Вятка официально  перешли  под его крыло.
Назревало новое столкновение, но нарыв лопнул из-за бытовой случайности.
     Памятной ночью бегства царя  из Угрешского монастыря в Калугу отстал от
него и перекинулся к полякам касимовский царик. Потом этот старик отпросился
у гетмана съездить  в Калугу за  сыном. Поехал,  как  ни  в  чем  не бывало,
воссоединить  семью.  В  Калуге  наглого  ренегата схватили  и  показательно
утопили  в  пруду.  И  пришла  беда.  Оказалось,  что  личная охрана Дмитрия
Ивановича Лже-второго  сплошь  состояла  из  сикхов... пардон, -  из  татар.
Коварные азиаты поклялись отомстить за соотечественника.
     11  декабря 1610 года  они  зазвали господина за  город  поохотиться по
насту на зайцев.  Убили  нашего очередного царя, как зайца, ускакали  в свои
степи.
     Заячья охота продолжилась в Калуге. Здесь беременная Марина, узнавши от
уцелевшего  царского шута о своем вторичном вдовстве, стала бегать по городу
и  взывать  к мести. Казаки подняли местных татар  в гон.  Набили сотни  две
косых, пожгли  и пограбили их  дворы. От этих сует Марина по-быстрому родила
сына,  которого назвали  в честь  "дедушки" Иваном и провозгласили  царем. И
Калуга тут же присягнула... королевичу Владиславу.
     Но потом зазвучал  обратный мотив.  Раз  нашего царя нет, так и  вашего
королевича  -  не хотим! Все сразу стали объединяться,  прилежно  креститься
налево,  ругать поляков  и  дурацкую королевскую Республику, желать  нового,
настоящего царя.
     Объявились  истинные патриоты. Прокофий  Ляпунов, воевавший за  короля,
теперь  гордо встал за  Русь  православную, начал  переписываться  с  братом
Захаром, находившимся в посольстве под Смоленском. Народ восстал по окраинам
за родную  столицу.  Нижегородцы  послали  ходоков  в  Кремль  к  Гермогену:
благослови, батяня, восстать  против  папской  нечисти. Патриарх благословил
героев -  на  словах. Документ  выдать уклонился за отсутствием Писца. А сам
носитель благодати писать как бы и не умел.
     По городам  пошла самиздатовская нижегородская присяга: поляков бить  и
гнать,  католиков  ненавидеть,  королевича,  впрочем,   согласны  принять  и
правильно крестить, нельзя же без царя!
     Началось обычное  при таком развороте мифотворчество. Наивные ярославцы
писали казанским  "зайцам", что  "свершилось  нечаемое:  святейший  патриарх
Гермоген стал за православную веру неизменно!". Воистину - нечаемое!
     Опять   все   складывалось  по-старому:  вы  бейте  абстрактного  врага
христова, а мы уж  с вами управимся. Но возмутился Ляпунов: пора же  наконец
повыбить  падаль  с  небес,  прогнать   кремлевскую  сволочь,  предателей  и
нахлебников московских!
     Задело!   Ляпунова  приняли  в  вожди.   Он  собрал  "тушинских"  бояр,
приголубил Заруцкого, спавшего с Мариной, пообещал  короновать  самозванного
младенца Ивана.  А под  такой  аванс  и  Лев Сапега на целый месяц перебежал
обратно от короля к Ляпунову! Дело Дмитрия Иваныча оставалось жить в веках.
     Пока Сигизмунд  под  Смоленском  унизительно торговался  с осажденными,
Россия  загуляла вовсюНачалась неразбериха.  Бывшие  "воровские"  города  по
смерти Вора  присягнули  королевичу, но  бродячий польский отряд Запройского
напал  на них и выжег  союзников.  Запорожцы  Гонсевского осадили Ляпунова в
Пронске, но его выручил Пожарский. Потом Исак Сумбулов осадил Пожарского, но
был бит. Уже никто не понимал, кто за кого и против кого.
     Всех манила  пустая Москва.  Туда, как в  водяную  воронку, устремились
полки  со  всей страны.  Видя  гибель государственного устройства, бояре  во
главе  с Салтыковым явились к патриарху  и стали  требовать, чтобы он вернул
вспять  всех, кого накликал на Москву своими  устными призывами. Но патриарх
надулся, обозвал  Салтыкова изменником, сообщил  о непрерывной  тошноте  при
звуках  латинских  песнопений, мерещившихся  ему в  Кремле.  Патриарх, таким
образом, тонко  почувствовал  тот неуловимый  момент,  когда воровской бунт,
пьяный  разгул,  бандитский "гоп-стоп" превращаются  в  порыв  революционных
масс, народное воодушевление и справедливое возмездие соответственно. Теперь
патриарх готов  был даже  умеренно пострадать.  Ну,  так его  и посадили под
домашний арест.
     Великого Жолкевского не было, и в городе началась истерика.
     Полякам стало страшно многочисленности русских и малочисленности своих.
Они  на всякий случай  стали отнимать  у  прохожих оружие.  Дошло до изъятия
топоров и ножей в скобяных лавках. Последовал запрет на ввоз непиленных дров
- длинные жерди  годились на пики. От  страха стали паны  выпивать. Суды  не
действовали,  - по женскому следу можно было скакать смелее.  Любовь русских
хозяев и польских  гостей сменилась  подозрительностью и ненавистью.  Поляки
заперлись в  Кремле и монастырях, святотатственно  потащили на стены  пушки.
Ляпунов подходил к  городу, и бояре пытались  спровоцировать польских друзей
на упреждающий удар.
     17 марта,  в  Вербное  воскресенье,  патриарха собирались  выпустить на
время - для исполнения роли Христа, въезжающего в Иерусалим. Гермоген должен
был  прокатиться на  ишаке вокруг  Кремля  и  въехать  на соборную  площадь.
Москвичи при  этом, за неимением пальмовых ветвей,  размахивали бы веточками
вербы. Распространился слух,  что святейшего кто-нибудь  обязательно  убьет.
Верующие,  то есть все, не  пошли "за вербой".  Но лавки открылись, базар на
Красной площади  зашумел. Тут некий  Козаковский из хозяйственных служб стал
заставлять базарных  извозчиков помогать полякам затаскивать пушки на башни,
очень уж это было высоко и неудобно.  Возникла склока и крик. Восьмитысячный
отряд немецких  наемников  из кремлевской комендатуры недопонял, чего кричат
по-русски. Подумали, что началось.
     Ну, и началось!  Немцы  стали рубить  всех  подряд.  Туда  же  влезли и
поляки.  Убили  7  000  мирных обывателей,  убили  старого  князя  Голицина,
сидевшего под  стражей.  В Белом городе русские  успели  подняться в  ружье.
Ударили в  набат,  стали  строить баррикады. А  тут, откуда ни  возьмись, на
Сретенке  оказался  Пожар-ский.  Он загнал  поляков  и  немцев  в  Кремль  и
Китай-город, окружил их заставами.
     Поляки - вот Европа несмышленая! - решили "выкурить русских из Москвы".
То есть, вы представляете: наши  везде вокруг, а немцы с панами - в Кремле и
начинают  жечь  хату через  прутья  мышеловки.  Агенты  несколько раз  палят
отдельные  деревянные здания,  Салтыков  сам зажигает  свой  немалый  терем.
Сначала  горит  плохо: март! Но потом вдруг загорается. Поднимается страшный
ветер,  занимается вся Москва за  исключением Кремля и Китая: ветер  дует  с
реки. В общем, можно подумать, что это обитатели дурдома  по-своему играют в
пожар Московский при Наполеоне.
     Теперь,  следуя  той  же логике,  нужно  было выкуривать  москвичей  из
Замоскворечья.  Запалили.  Потом  напали  на  блок-посты  Пожарского, сильно
поранили  нашего героя, и он отправился помирать поближе к Богу - в  Троицу.
Тут ударил  страшный  мороз.  Погорелые  обезумевшие москвичи вышли в  чисто
поле:  в  городе  больше  негде  было  жить.  Москвичи  запросили  пощады  у
Гонсевского. Он простил их и велел прощенным для пометки подпоясаться белыми
полотенцами.
     Пасху  встретили спокойно. Но в  понедельник к  городу подошло  наконец
стотысячное ополчение Ляпунова, усиленное "бронетанковыми"  ударными частями
- гуляй-городками.  Осада  Китай-города  началась  6  апреля. За два  месяца
осажденные изголодались, обносились, да  и всего  их осталось меньше 3  000.
Решили они тогда  взять русских на испуг. Распространили слух, что помощь на
подходе, и 21  мая стали  салютовать, как бы приветствуя гетмана  литовского
Ходкевича. Настрелявшись,  легли спать.  Ночью начался русский штурм,  и  за
день все было благополучно кончено.
     В Смоленске канцлер  Сапега  решил обмануть пленных "послов". Он сказал
им, что  русские  в  Москве восстали,  были  все перебиты,  столица сожжена,
остатки  москвичей  разбрелись  бунтовать  по всей  стране,  и нельзя ли  их
как-нибудь  успокоить?  Послы закручинились  и  отвечали,  что  единственное
верное  средство  -  это  чтобы  король  шел  себе  в  Польшу.  Сапега  стал
соглашаться,   но  только  если  русские   уступят  самую  малость:  впустят
королевское войско в  Смоленск  погреться.  Послы уперлись.  Их ограбили  до
нитки и повезли в Польшу на речной посудине под стражей и без почестей.
     Тогда уж  стали  поляки  штурмовать  Смоленск. Как  водится,  предатель
Дедешин  указал  им слабое  место стены, туда  ударили  пушки.  Ночью 3 июня
поляки вошли в  пролом. Воевода Шеин встретил их с саблей на раскате и гордо
заявил,  что  умрет  за  родину и православную  веру, что  будет  биться  до
последней  капли  крови,  но не сдастся никому ...  из  рядовых  пехотинцев.
Пришлось  пану Якову  Потоцкому  лезть на раскат, царапая сапожки  обломками
стены, и брать в плен гордого полководца.
     Защитники Смоленска, видя  гордость начальника,  решили поддержать его.
Их оставалось по причине  голода и цынги всего 8 000 из  80 000. Они сдались
еще более уверенно.
     А   жалкая  горстка  мирных   обывателей,   зачумленных  проповедями  о
греховности правого креста, заперлась в церкви Богородицы, запалила  скрытый
там пороховой погреб и взлетела к Отцу небесному.
     Поляки так обрадовались взятию проклятого Смоленска, что не выдержали и
вместо продолжения кампании  впали  в  торжества.  29 октября 1611  года был
изображен триумфальный въезд гетмана  Жолкевского  в Краков. В  карете везли
"царя" Василия Шуйского с братьями. Василий был одет в мантию и  копию Шапки
Мономаха.  Жолкевский  произнес  торжественную речь,  в продолжение  которой
Шуйские не уставали кланяться в ножки,  целовать  польскую землю и проливать
горькие слезы в соответствии с текстом Жолкевского. Пан гетман, впрочем, был
верен  себе.  В конце  речи  он  попросил  короля быть  милостивым к пленным
властителям России.
     Бояре   польско-московские   прислали   королю   поздравление,   горько
посетовали на  упорство Шеина и смолян, поплакались, что новгородцы посадили
на кол Ивана  Салтыкова за польскую  службу его  отца,  в общем, справедливо
жаловались на свой непонятный народ.
     От такого представления у панов и вовсе вскружилась голова. Они думали,
что все у них хорошо и королевская Республика теперь необъятно раскинется от
миллиметровых германских границ до немеряных сибирских лесов на полглобуса.
     А в Москве ополченцы настраивали новый быт. 30 июня 1611 года состоялся
земский съезд, который  избрал правительство - революционную тройку из  двух
"тушинских" бояр  -  Трубецкого и Заруцкого  и  настоящего думного дворянина
Прокофия  Ляпунова. Народный "приговор" новым  начальникам содержал пункты о
необходимости  все,  ранее реквизированное, отнять  и поделить  по-честному.
Чего успела  церковь  нахватать,  того не трогать.  Был быстро и  в общем-то
неплохо составлен  распорядок жизни без царя,  объявлена  амнистия боярам да
дворянам Шуйского и Самозванца.
     Новый   триумвират  сразу  вспыхнул  взаимной   ненавистью.  Не   будем
разбирать, кто  кого  и за что  не полюбил. Мотив понятен. Каждый хотел быть
царем, чтобы не советоваться, а покрикивать, не утверждать казенные расходы,
а "иметь" казну и ходить в Шапке.
     Ляпунов написал "приговор" против уголовных ухваток казачества. Казачьи
"бояре"  Трубецкой  и Заруцкий  решили  его  убить.  Гонсевский с  кое-каким
войском спокойно находился в Москве  и  ускорил дело. Он  написал грамоту от
имени Ляпунова  с  приказом "где поймают  козака -  бить  и  топить",  умело
подделал  подпись  и подсунул  фальшивку  казакам.  Собрался  сход, Ляпунова
вытащили в круг и, несмотря на оправдания, зарубили. Партия трижды покойного
Дмитрия Иоанновича снова торжествовала.
     Вскоре из Казани привезли чудотворную копию не менее чудотворной  иконы
Божьей матери. Сейчас считается, что она прекратила "польское нашествие", но
в 1611 году на глазах у Приснодевы пролилась немалая кровь. Дворяне да бояре
приоделись    встретить   гостью,    людей   посмотреть,   себя    показать.
Лжедмитриевская черная сотня возмутилась, чего это  они  выпендриваются, как
при  старом  прижиме? Началась  резня.  Дева  Казанская не  успевала  водить
деревянными   глазами  за   бегающими  туда-сюда   и   дерущимися   насмерть
православными. Хороша встреча!
     Уцелевшее боярство да дворянство из  ляпуновской  партии разбежалось по
стране. Самые находчивые купили у  Заруцкого места губернаторов  и умотали в
провинцию "наверстывать заплаченные деньги".
     Тем временем шведы взяли Великий Новгород. Наш знакомый Делагарди стоял
под городом и торговался с послами московскими, на каких условиях дать  им в
цари  шведского королевича.  Новгородцы  от скуки запили, стали  вылазить на
стены,  ругать  шведов по-русски. Один храбрец по фамилии Шваль даже  упал в
плен. Когда  протрезвел, поступил  в соответствии с  фамилией: в  ночь на 18
июля ввел шведов в город  через забытую дырку в заборе.  Войско  московского
посла Бутурлина поспешно  отступило из города, ограбив новгородцев, "чтоб не
оставлять  добра врагу". Местные под водительством протопопа Аммоса, бывшего
как  раз  под  церковным "запретом", геройски сопротивлялись,  но  погибли в
огне.  Митрополит Исидор, наблюдая подвиг Аммоса, посмертно простил героя  и
принялся за переговоры с Делагарди о шведском королевиче.
     В Москве поляки осмелели, получили подкрепление, - Сапега пришел  к ним
с  продовольственным обозом. Потом  подошел-таки Ходкевич с  2  000 пехоты и
захватил Белый  город. Москва  была  почти взята, но Сапега  разболелся и 14
сентября умер  в  Кремле.  Потоцкий  и Ходкевич  заспорили,  кому  считаться
покорителем  Москвы,  погода  испортилась,  русские наконец  сосчитали,  что
поляков  совсем  мало.  Ходкевич  отступил  под  Ржеву.  Оставшимся  полякам
Гонсевский стал начислять большие деньги  за стойкость. Самих денег  пока не
было, но он положил  залог из  кремлевских  сокровищниц.  Среди  заложенного
имущества было седло Лжедмитрия I -  все в алмазах, две  короны - Годунова и
Самозванца, посох  царский единороговый с каменьями, несколько заготовленных
впрок рогов и копыт чудесного зверя единорога, "которые тогда ценились очень
дорого", а сейчас из-за дурной экологии перевелись вовсе...
     Надо сказать,  что  единорог в  Европе  считался  явлением мистическим,
вроде эльфа, феи, гнома. Встреча с единорогом была столь же редким явлением,
как, например, - с архангелом Гавриилом.  Последствия от встречи оказывались
столь  же  существенными  и  удивительными.  Иметь  единорога  в  придворном
зверинце  было   высшим   кайфом.   Для   достижения   этого  кайфа   обычно
использовалась чистенькая белая лошадка, на голову которой придворный колдун
умудрялся прикрепить чей-нибудь рог, естественно, позолоченный...
     В Кремле еще оставалось немало "настоящих" бояр. Они не уставали писать
жалобные призывы королю Сигизмунду III, чтобы он пришел и правил.
     Из  Троицкой лавры  братия распространяла по  Руси призывы восстать  за
Москву. Уместнее было бы благословить  народ патриарху, но Гермоген  сидел в
Кремле под арестом, Игнатий - патриарх Лжедмитрия Первого - сбежал в Польшу.
Поэтому писали архимандрит троицкий Дионисий и келарь Аврамий Палицын.
     Восстание  на  этот  раз  началось  в  Нижнем.  Темой  восстания  было:
установить на  Руси  русский порядок  любой  ценой.  Самым  незапятнанным  и
праведным   среди  нижегородской  верхушки  оказался  мясник  Кузьма   Минин
Сухорукий.  Фамилия  героя  на  нашем  памятнике  у  храма  Покрова  указана
неправильно. Звали спасителя - Кузьма, это факт. Уменьшительное отчество его
было Минин. Правильное  отчество, скорее всего, Дмитриевич или Минич. Но был
он человек полуподлый, отца его кликали  Минькой. А настоящая фамилия Минина
была Сухорукий.
     Когда  "лучшие"  нижегородцы  узким  кругом  слушали   чтение  троицкой
грамоты, Минин встрял со своим рассказом. Хоть и был он практически  честен,
но  поперед  заворовавшихся  и  трижды  изменивших князей  да  стряпчих  ему
вылазить не приходилось. Поэтому выразился он иносказательно: "Святой Сергий
явился мне во сне и приказал возбудить уснувших; прочтите грамоты Дионисиевы
в соборе, а там  что будет угодно Богу". Стряпчий Биркин, успевший послужить
по  кругу:   Шуйскому  -  Тушинскому  Вору  -  Шуйскому  -  Ляпунову,  хотел
перехватить инициативу и стал отговаривать  от собирания толпы и  публичного
чтения: как бы  чего не вышло. Минин принародно назвал его "сосудом сатаны",
и  на другой  день грамота  была  читана всем нижегородцам. Минин выступил с
пламенной  речью  в  чисто  русском  стиле:   "Захотим  помочь   Московскому
государству,  так не жалеть нам имения  своего, дворы продавать, жен и детей
закладывать и бить челом - кто бы вступился за  истинную православную веру и
был у нас начальником".
     Случился  коллективный  энтузиазм.  Все  стали  отдавать  по  две трети
имущества неведомому  начальнику, треть - оставлять себе, чтоб  не сдохнуть.
Конечно, некоторые не хотели вступать в  колхоз  добровольно, -  у  этих все
отняли силой. Оставалось найти хорошего  человека, чтобы он народные денежки
потратил с умом.  Неподалеку долечивался  от боевых  ран выживший  под сенью
святой  Троицы князь  Дмитрий Михайлович  Пожарский.  Минин с ним  списался,
договорился. Послы нижегородские  приехали Пожарского официально пригласить.
Пожарский поставил свое условие: чтобы при нем был кто-нибудь из гражданских
для присмотра за казной. Наив-ные нижегородцы намека  не поняли и  отвечали,
что  нету, дескать,  во всем Нижнем Новгороде такого  ученого человека. Как,
нету?  -  настаивал  князь. - Есть  у вас Кузьма  Минин ...  ему это дело за
обычай".
     Вернувшись,   послы   стали  уговаривать  Минина.   Он  поломался  "для
укрепления",  затребовал  письменного  обещания  повиноваться  и   неустанно
собирать деньги на  войско. Еще Минин вписал в "приговор" свои любимые слова
о  необходимости  закладывать  жен  и  детей  и отправил  ценный документ на
хранение Пожарскому, так как боялся оставлять эту бумагу у себя.
     В    других   городах   желание   восстать   против   безвластия   тоже
присутствовало,  но  вождей  недоставало.  Поэтому в Нижний пошли  письма  и
поскакали гонцы с просьбой принять пополнение под княжескую длань.
     Навстречу   понеслись   нижегородские  грамоты   обычного   содержания,
подписанные Пожарским, Биркиным и кем угодно, кроме Минина.
     Стали собираться войска. Первыми пришли  полки из  Коломны под командой
бывшего  королевского наместника  Сукина с его таким  же сыном. Потом пришли
рязанцы  и  прочие. Потом  часть  откололась  с  дьяком  Шульгиным и тем  же
Биркиным, желавшими старшинства.
     Появились наконец и новые цари Дмитрии Иванычи - во Пскове и Астрахани,
где подобрал  кого-то, внешне похожего, убийца второго  Самозванца татарский
князь  Петр   Урусов.  Псковского   безымянного  вора  казаки  притащили   в
подмосковный стан и быстро ему присягнули.
     Бояре московские  стали  уговаривать  Русь  спасаться  от  бандитов, не
бунтовать и идти под королевича Владислава. Но нижегородскую мобилизацию уже
остановить было нельзя. Пожарский  взял Кострому и Ярославль в начале апреля
1612  года.  Весь  поход  Пожар-ского  проходил  на  фоне усиленного  обмена
грамотами  с губерниями провинциальной России. Под  грамотами  ставили  свои
подписи  начальники  похода строго  по чину: сначала  боярин Морозов,  потом
боярин Долгорукий  и  т.  д.  Десятым подписывался  главнокомандующий  князь
Пожарский.  И  только  на пятнадцатом  месте "в  Козьмино место Минина князь
Пожарский руку приложил".  За Мининым  шли  бывшие  предатели,  перебежчики,
раскаявшиеся князья да бояре, всего 34 человека.
     По сути, войны никакой не было, - образовался огромный весенний снежный
ком, который то ли докатится до первопрестольной, то ли растает по дороге.
     20 мая вконец  запуганные  сторонники  третьего  Вора  повязали  своего
кандидата  и  1  июля отвезли  его в  Москву.  Заспешил туда и Пожарский, он
получал вести,  что казаки добивают в Подмосковье  последних дворян да бояр.
14  августа  Пожарский  ночевал под  Троицей и сильно  сомневался,  идти  ли
дальше. Его  не пугали поляки  в  Москве  и войско  Ходкевича в Рогачеве. Он
боялся казаков. Гражданская война могла вспыхнуть не на шутку.
     18  августа  войско  выступило при чудесном  знамении.  В лицо колонне,
подходящей   под  благословение   архимандрита,  ударил   ураганный   ветер.
Настроение у бойцов упало, но когда все перецеловали золотой  крест Дионисия
и окропились  святой водичкой, ветер переменился и погнал  войско на Москву,
так что нельзя было  даже оборотиться на златоглавую святыню. Опять, как  на
Куликовом поле, Богоматерь умело управлялась с погодой.
     Вечером   того  же  дня  Пожарский  стал  лагерем  под  Москвой.  Рядом
располагался табор казаков  Трубецкого.  На призыв  братишек пристать  к  их
ватагам  Пожарский  ответил лозунгом:  "Отнюдь  нам  с  козаками  вместе  не
стаивать!" Простояли  раздельно, но мирно три дня.  21 августа на  Поклонной
горе появились войска  Ходкевича,  опять  идущего  на подмогу малочисленному
кремлевскому гарнизону. 22 августа Ходкевич переправился через Москву-реку и
напал  на Пожарского. Дело оборачивалось в пользу гетмана, но казаки плюнули
на  распри  и  классовую  неприязнь  и  переправились на  помощь  ополчению.
Ходкевич отступил. Ночью  400  возов еды  и 600  человек польского  конвоя с
проводником-предателем  Гришкой  Орловым  почти  проехали в Кремль,  но были
перехвачены  ополченцами. 23 и  24 августа все  стычки с польскими  отрядами
были Пожарским проиграны. Поляки на радостях  вывесили  свои пестрые знамена
на церковных куполах св. Климента. Казакам это не понравилось, они напали на
польский острог,  захватили его, но  заметив, что бояре  Пожарского спокойно
наблюдают за боем, плюнули  с досады  и  пошли  к себе в лагерь. "Дикари!" -
проворчал Историк.
     Без казаков ничего  не  получалось. Тогда наш славный  Писец,  троицкий
келарь  Палицын стал  ходить меж кострами  и уговаривать станичников бросить
азартные  игры,  пьянство, разврат  и постоять, в конце концов, за  истинную
веру.
     - А чего?  И  постоим, - отвечали  Аврамию шаткие  бойцы.  Сначала один
отряд, потом другой, а за ними и все  таборы казачьи поднялись в бой. Минину
стало неудобно, он выпросил  у Пожарского три  дворянские  сотни перебежчика
Хмелевского, переправился через реку там, где сейчас Крымский мост, напал на
гетманский  стан  и в  жестоком бою  перебил  500 человек из  малочисленного
гетманского войска. Гетман  отступил  на Воробьевы горы. К утру он уже бодро
маршировал на Можайск.
     В  осажденном центре  Москвы было  голодно,  самые  небрезгливые  "люди
литовские" уже варили в  полевых кухнях и поджаривали на кострах  части тел,
ненужные павшим сослуживцам.
     Трубецкой и Пожарский надолго заспорили, кому ездить с докладом, а кому
важно восседать на  месте.  Пока Дионисий их уговаривал  и  мирил,  в Кремле
стало совсем худо. 22 октября казаки пошли на  приступ и  взяли Китай-город.
Кремлевские бояре взмолились к Пожарскому, чтобы "пожаловал,  принял их  жен
без позору". Пожарский лично у ворот встретил княгинь да  боярынь и отвел их
под присмотр и  на кормление к  Минину. Казаки чуть не  задохнулись от такой
наглости. Одни, значит, годами без баб белую кровь проливают, а другие сидят
на народных деньгах, в бою их не видать, спят в теремах и не в одиночку, так
еще законной добычи не даютА ну-ка, мы этого Пожарского убьем! Но покричали,
погорячились и успокоились на простых московских девках.
     Кремль  решил сдаться. Сперва  под  гарантию  жизни выпустили  "русских
людей" - бояр  Мстиславских, Воротынских и прочих. Казаки, в натуре,  хотели
их  порубать. Ополчение  Пожарского  встало  стеной за  родную сучью власть.
Бояре были  уведены  в хорошие места "с большою честию"  (!).  Потом сдались
поляки. Их пришлось поделить. Наши казачки свою долю военнопленных, конечно,
поубивали  да  пограбили.  А те,  кому  повезло  попасть  к  союзникам, были
обласканы, напоены и накормлены.  Пытали  только  казначея  Андронова,  куда
девал кремлевские сокровища? Недолго мучился Андронов и выдал шапки царские,
кое-какие камушки, всякую мелочь.  Куда подевались рога и  копыта волшебного
зверя, в "пытошном" листе не сказано.
     Надо было праздновать победу. С  двух разных  концов Москвы двинулись в
Кремлю  два  крестных  хода. Один  с  Пожарским  и  ополченцами,  другой - с
казаками Трубецкого. Из Кремля им навстречу  вышел третий, чисто  поповский,
крестный  ход с известной нам Владимирской  богоматерью. Москвичи все взвыли
от радости и попадали на колени. Они уж и не чаяли увидеть вновь  прекрасный
лик. Тут бы Пожарскому подойти  к Матери  и сыграть сцену в стиле Годунова -
"Зачем ты, Дева, меня, недостойного, тащишь в цари?..." Ну, нет, конечно, не
посмел. Скромен и политически недалек был наш Дмитрий Михалыч.
     Вошли  в  Кремль,  брезгливо  перешагивая  через коричневые  пирамидки,
оставленные оккупантами.  В церквях стояли чаны  с недоваренной человечиной,
поэтому все слова с намеком на еду вызывали у победителей немедленную рвоту.
Но "обедню" все-таки отслужили. Хорошо, что Пасха миновала, а то какие могли
бы случиться неприятности при вкушении "тела Христова"?!
     Упустивши шанс  с  мадам  Владимирской,  Пожарский поселился  теперь на
Арбате в окуджавской меланхолии и ездил в  кремлев-ский дворец  Годунова - к
Трубецкому  с  докладом. От  сих  пор  карьера  Пожарского  тихо  угасала  и
окончилась,   как  началась:   в  компании  мясника   Минина-Сухорукого  под
Кремлевской стеной.  Да  и то, когда нужно  было строить действующую  модель
египетской  пирамиды,  князя со  товарищем  попросили подвинуться. - Куда? -
удивленным дуэтом спросили  бронзовые от негодования  Минин и Пожарский. - К
богу! -  заржали  лихие  людишки  очередного  самозванца, задвигая  памятник
вплотную к храму Василия Блаженного.
     О Русь! Блаженна еси!

    Михаил Федорович и отец его Филарет


     Казаки постепенно рассеялись по стране для грабежа, бывали биты и стали
как бы не опасны. Польская Республика грубо вытолкала короля Сигизмунда  III
на Москву,  - нечего, пан король, нежиться! Русь замерла. С королем никто из
панства не  пошел, но странный монарх добрался-таки с парой тысяч  немцев до
Волоколамска.  И  отсюда уже честно бежал  восвояси.  Русь ликовала. И можно
было выбирать царя.
     Готового решения на этот раз не имелось,  и поэтому съехавшийся земский
собор  угостили  для  начала трехдневным постом.  Потом началась  нормальная
коллективная работа. Сначала был поставлен вопрос, чьих у нас будет царь? На
волне патриотизма решительно высказались против польских, шведских  и прочих
немецких королевичей  с малейшим акцентом негреческой веры. Четко обозначили
отказ  Маринке и ее  подкидышу,  буде  они еще объявятся. Стали выбирать  из
чисто  русских.  Конечно,  возникла  дикая свара, как  на  лесной  лужайке в
злопамятном 862 году - вот  уж ровно 750 лет  назад. "Всякий  хотел по своей
мысли  делать,  всякий  хотел  своего,  некоторые  хотели  и сами  престола,
подкупали и засылали". Чувство никак не притуплялось.
     Собор шел в отсутствие многих матерых бояр, - Мстиславского и прочих, -
они не успели еще  добраться по грязи и снегам из своих  поместий и укрытий.
Нужно было пошевеливаться, пока не налетела главная сволочь  и не поворотила
все по-своему. Нужен был  тихий кандидат. Поэтому некий представитель города
Галича  выступил вперед и заявил, что  ближе всех к царскому  роду находится
юный Михаил Федорович Романов...
     Отцом  выдвинутого  малого был  Федор Романов, он же - племянник царицы
Анастасии, он же - двоюродный брат  настоящего царевича Дмитрия  и двинутого
царя Федора Иоанновича, он же - митрополит Филарет подельник Годунова на 50%
доле, он  же - униатский лже-патриарх Московский  и  всея Руси от Лжедмитрия
Второго и гетмана  Сапеги, он же  - смиренный чернец, митрополит Ростовский,
сидящий в  польском плену, которому теперь за монашеством ни половины власти
не светило, ни фигушечки. Вот и посчитали Филарета неопасным...
     Итак,  незнакомец  из  Галича уверенно  предлагает мальчишку в цари.  В
делегациях  ропот недоумения. Но многие справедливо полагают, что тут не без
подвоха, и помалкивают. Тут вступает как бы оппозиция. Некий донской  атаман
торжественно подает в президиум  грамоту. "Что  это  ты подал,  атаман?" - с
подходцем спрашивает князь Пожарский. "О природном царе Михаиле Федоровиче",
- чеканит станичник. Тут же несколько делегатов наперебой кричат, что раз уж
волки и овцы единогласны, так значит здесь  -  истина! Собор быстро голосует
буквально,  не  карточками  или  партбилетами,  а криком. Сразу  оформляется
протокол. Немедленно скачут гонцы  во все края. И когда забрызганный  санный
"поезд" Мстиславского въезжает-таки в Кремль, его в  воротах обгоняют эти же
гонцы, летящие обратно  с единодушным  одобрением правильного  решения  всей
необъятной страной. Четко!
     21  февраля 1613 года, в первое воскресенье Великого  поста,  состоялся
последний  собор, на котором были собраны письменные мнения  делегатов - все
единогласно за Михаила.
     Тогда  рязанский  архиепископ  Феодорит,  знакомый  наш  Писец  Аврамий
Палицын, новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Морозов поднялись на Лобное
место  и квартетом спросили  у  народа,  кого  он  хочет  в  цари.  "Михаила
Федоровича Романова!" - дружно закричал понятливый наш народ.
     Тут выяснилось, что "никто не знал подлинно, где  находился в это время
Михаил". Тогда определили общее направление на Ярославль и послали в  розыск
шумную  команду во  главе с давешними  лобными ораторами.  Были подготовлены
грамоты и разыграны варианты.  Если Михаил и мать его Ксения (в монашестве -
Марфа) упрутся с первого  раза, то умолять по годуновскому сценарию, а  если
смекнут, что воцарение Михаила - это верные кранты пленному папаше Филарету,
то  успокоить  заверением, что уже  собран  целый  кукан  знатных  литовских
карасей. И всех их, а  также всех простых пленных, отдадут немедля за одного
Филарета. И что предложение меняться королю уже послано.
     И понеслась!  25  февраля  1613  года разослана по  городам грамота  об
избрании Михаила.  2 марта разведчики отправились в свободный поиск. 4 марта
в  Москву  посыпались  доклады  от  воевод и  градоначальников о  поголовном
признании Михаила на местах и свершенной массовой присяге.  13 марта команда
Палицына  уже  была в Костроме и точно знала, что Михаил  с матерью сидят  в
Ипатьевском  монастыре.  На  другой  день  составился крестный  ход,  и  все
двинулись в монастырь. Увидав такое чудо, Михаил  с матерью и монахами вышли
поглазеть на  шествие. Они будто бы не знали, от чего сыр-бор. А как узнали,
так стали четко играть по Годунову. Михаил  "с великим гневом и плачем" стал
отпираться. Мать его Марфа кричала, что не благословляет и проч.
     Я застыдился было настаивать, что мать Марфа кривила душой. Ведь только
что другая Марфа три  раза  подряд похоронила сына Дмитрия. Новая Марфа сама
едва успела упокоиться во Христе и остыть от беспокойного мужа, как в Москве
людей стали  есть поедом в прямом смысле и без соли. И  теперь отдать своего
мальчика в Москву? Хоть и в цари? Нет, это получалось страшнее, чем сейчас в
армию.
     Ну, так  наши делегаты почти силой заставили монахиню с сыном  пойти за
ними в церковь под неусыпное око господне. Ну, хоть послушать, чего и как. В
церкви  были читаны  грамоты. Тут  Марфа  так точно стала  следовать  тексту
пьесы, что я успокоился. Все нормально, старик! Все в порядке!
     Марфа  напирала на измену бояр Годунову, которого они  вот точно так же
"уговаривали", потом  - Шуйскому, которого они  предали, потом - Лжедмитрию,
которого они  же убили. Далее Марфа углубилась  в экономику и пошла-поехала:
государство разорено, деньги разворованы, границы  дырявые, госслужащие  без
зарплаты который месяц. Как же тут царствовать?
     Понятно, мать хотела сыну новенького, чистенького царства, сверкающего,
как  пасхальное  яичко Фаберже. Эх,  мать! Ты  ж  еще не знаешь, что стырили
рога!
     Бояре продолжали гнуть свое:  и  Годунова они взаправду не звали, - это
все была игра; и Лжедмитрий был царь не  настоящий,  а настоящего  Дмитрия -
как, вы не  слыхали? - Годунов убил собственной рукой; и черта лысого Ваську
народ  выбрал в  цари спьяну  и "малым числом".  Но ваш Миша  будет, как раз
наоборот, -  всенародный, законный, хороший царь.  Звучало неубедительно, но
утомительно - с 3 пополудни до 9 вечера.
     Тут настало время вечерней сказки. И попы да бояре рассказали Мише, как
один  балованый  мальчик  в  одной  гадкой  стране  не  слушался  старших  и
отказывался мыть руки, кушать кашку и быть царем. И добрый боженька "взыскал
на нем конечное разорение" той блудливой  страны,  сделал мальчика  горбатым
уродом, а маму, дурно  воспитавшую сына, лишил родительских прав и превратил
в  жабу! - А  папу? -  не успел  спросить  Миша... - А что  папу?  - страшно
хрюкнул розовый сказочник.  -  Папу рогатые панове  извлекли  из холодного и
голодного  плена  и  утащили  в  жаркую  преисподнюю  принудительно  кормить
расплавленной серой через кружку Эсмарха. Все! Конец сказки, малыш. Тебе уже
шестнадцать? Теперь будет взрослое кино!
     Тут  Михаил   согласился,   принял   благословение   мамы,   получил  у
архиепископа  посох,  допустил  всех  поцеловать ручку, пообещал  приехать в
Москву. Скоро.
     И сразу ударил гимн России. Вернее, увертюра композитора Михаила Глинки
к опере "Жизнь за царя". И с первыми утробными басами и сопрано на лопоухого
слушателя полились ушаты  художественного вымысла. Примерно вот такие. Будто
бы народный  герой  Иван-не-знаем-как-по-батьке-Сусанин  был вызван из  села
Домнина  к  польским  полицаям и спрошен  о месте нахождения  царя. А о царе
Михаиле извергам будто бы стало известно  уж не иначе,  как  от  предателя в
партизанском  отряде. Или Кремле. И тогда Сусанин устроил гадам проверку  на
дорогах. Повел  он  их в буреломы костромские, куда потом и дед Мазай зайцев
не  гонял.  А  эти остолопы все шли и шли за ним.  А потом он сказал им, что
привет,  панове, извольте  на мазурку!  А  они  его стали  пугать  страшными
пытками. А он им сказал, ну что ж, пытайте, фашисты, ничего вы не узнаете, и
дороги я вам не покажу! Тогда  паны  стали спрашивать,  с чего это в русском
народе такая крепость и  сила, что послед-ний деревенский, неграмотный мужик
готов положить жизнь за царя, а пути к нему  не указать? "А с того,  господа
оккупанты, что я и сам на хрен заблудился! - хотел сказать Сусанин, но гордо
промолчал.  Так и убили поляки Ивана Сусанина, а потом и сами замерзли. И их
замерзающих, но еще живых, жрали наши родные православные волки! Кода.
     Но все это невская ложь.
     Первоначальные слова оперы - по-научному либретто - были такие.
     Поляков в костромской глухомани уж давным-давно не водилось. А были там
казаки-разбойники,  которые  после  взятия  загаженной  Москвы  и  облома  с
боярскими дочками  ушли  на  север  грабить, жрать,  пить, удовлетворять  на
просторе другие уставные надобности. И узнали эти добрые люди от своих людей
в преисподней...  пардон,  в первопрестольной,  что выбрали в цари пацана. И
пацан этот где-то тут, под Костромой. И стали бандиты у всех спрашивать, как
бы этого царя взять в  заложники, а потом сменять  хоть на лимон  баксов. Им
хором отвечали, что никто не знает, а знает только Ванька Сусанин, но никому
не  говорит. Тогда  казаки  потащили  Ваньку  в круг, сначала для  протокола
спросили по-хорошему, потом стали жечь и рвать его: где царь, мужик?
     - Не знаю, - честно отвечал Сусанин. Тогда они его убили. Вот теперь  -
кода!
     А как же поляки? Куда делся скаутский  рейд по  сугробам?  Где народный
хор с бубенцами? Увы, не было.
     Поляков  подставили  вместо  казаков за то, что,  когда Глинка  все это
писал,  казаки   как  раз   строились   в  лейб-гвардейский  конвой   вокруг
действовавшего тогда  царя -  потомка Миши, не дорезанного их  предками. Вот
вам и опера. Чего ж тут удивляться, что нынешний гимн России - без слов?
     А Сусанин-то все  равно герой? Герой! Так по делам и слава. Берем оперу
"Жизнь за царя"  и переименовываем ее в  одноименную оперу "Иван Сусанин" на
целых 80 лет.
     19 марта  1613 года, как раз  в мой день рождения, но по старому стилю,
выехал  Михаил  из Костромы.  21-го  прибыл  в Ярославль, тут стали  пить да
гулять,  неторопливо  пересылаясь с земским собором уверениями в совершенном
почтении, и чтоб вы, дорогие москвичи и прочие, крепко  держались  крестного
целования, холопы. Собор уверенно отвечал, что все настраивается.
     На  самом деле еда  кончалась - все съедал земский съезд, - а до нового
урожая нужно было еще дожить. Да и доносы приходили поминутно, что литовские
отряды бродят по окраинам,  оргпреступность цветет буйным весенним цветом  и
т. п. Поэтому Михаил дальше поехал очень медленно. Голодные ярославцы времен
переименованной  оперы, высаженные  из "колбасного" поезда Рыбинск-Москва за
безбилетность, и то добрались бы по шпалам до ГУМа и ЦУМа резвее. С веселого
дня 1 апреля  и до  16-го пережидали  ледоход,  17-го  добрались до  Ростова
Великого, 19-го  двинулись дальше, большинство пешком. 25-го в селе Любимове
сели дожидаться  больных и отставших.  Потом  нашли  верную  причину:  28-го
апреля гневно писали в Москву, что, оказывается, в стране никак не снижается
уровень преступности, жалобы опять идут со всех сторон.  Потом заскандалили,
в каких хоромах поселиться, да чтобы  к нашему приезду  отремонтировать  все
палаты в Кремле. Бояре из управления делами горько отвечали, что валюты нет,
золота  нет,  лесу  сухого  нет.  Тогда народный избранник велел  что-нибудь
разобрать на запчасти и из этого построить, что велено.
     Тут весна стала красна, царский поезд пошел живее. На Первомай были уже
в Тайнинском, 2-го въехали в Москву. Весь народ встречал Михаила на подходах
радостной демонстрацией, всем, и правда, было хорошо.
     Нет, честно, бывают же на Руси и ясные  погоды, и хорошее настроение, и
пять  минут  до  новогоднего шампанского, и белой акации гроздья душистые. А
тогда еще были осетрина, икра, вера в светлое будущее.
     Радовались больше месяца. Только 11  июля Михаил собрался венчаться  на
царство и пожаловал в бояре нашего Дмитрия Михалыча Пожарского. А свидетелем
при "сказке" нового чина должен был присутствовать Гаврила Пушкин. Но гордый
предок великого  поэта  уперся,  что ему  "стоять  у  сказки  и  быть меньше
Пожарского  невместно". Сценарий  прочитали  дальше.  Мстиславский,  значит,
будет осыпать царя остатками золотых монетных запасов,  Иван Никитич Романов
-  держать  над  царем  Шапку,  Трубецкой  -  скипетр,  Пожарский  -  яблоко
золотое... Тут Трубецкой взвыл, что и ему быть меньше Романова "невместно".
     Пришлось царю объявлять всех временно "без мест",  а  Трубецкого ткнуть
носом, что теперь  ты,  брат,  привыкай быть меньше  царского дядьки. Ну,  и
Минина пожаловали в думные дворяне.
     Прилично было  бы народ чем-нибудь угостить, ан  ничего не было.  Тогда
царь написал  Строгановым,  управляющим  Сибирью,  чтобы  они заплатили  все
недоимки по налогам в госбюджет за этот год и прежние  лета, а также дали  в
долг под запись,  сколько можно,  хоть  и в  ущерб  для  дела, из  оборотных
средств.  Банковской   гарантией   было   параллельное  письмо   с  клятвами
архимандрита и прочих, что царь - истинный крест! - отдаст. О процентах речь
не шла. Обязательство было усилено всякими мистическими угрозами: что будет,
если Строгановы все-таки упрутся. Такие  же грамоты были посланы и в другие,
менее сытые места.
     Эпоха  Романовых началась длинными войнами с остатками диких казаков, с
ногайцами, с Заруцким, не пожелавшим присягать. Заруцкий был неприятен своей
устойчивой  связью  с  Мариной. Она так  и  таскалась  с  ним  по  таборам и
станицам. Маленький царевич  Ваня  тоже  был с  ними. Несчастная семья своей
воли  не имела, их держал под собой казачий атаман Ус. Выбитые из Астрахани,
бунтовщики двинулись на  Яик. 25  июня осажденные в степном  городке  казаки
сдались,  целовали крест Михаилу и  выдали князю  Одоевскому Марину,  Ваню и
Заруцкого...
     О  трагических  судьбах  семей  царских,  генсековских,  президентских,
лишенных власти  и  спецраспределителя,  можно  было  бы  написать отдельное
романтическое эссе. Но лучше -  сляпать математическую  диссертацию,  потому
что судьбы эти просчитываются мгновенно и до  десятого знака  после запятой.
Сильного Заруцкого  отправили в Москву с конвоем в  250  человек. Слабую, но
страшную по  природе  Марину с ребенком, повезли отдельно под конвоем из 600
человек. Пакет, который чекисты должны были  вскрыть  в случае ее нечаянного
шага  вправо-влево,  содержал - вы догадались,  дорогие, я  уверен! - приказ
стрелять без предупреждения, колоть насмерть...
     Четыре абзаца назад  мы с вами, опытные мои читатели, недоумевали, чего
это Михаил тянет с  коронацией от майских праздников аж до 11 июля? Властный
нетерпеж  таких  вольностей  не  позволяет,  это  вам  не  скорбь  в  животе
претерпеть! А тут такое смирение без поста и епитимьи! Ну, может быть, ждали
денег от  Строгановых на  выпивку  и  закуску?  Нет. Кредит  стали оформлять
позже. А! Вот  в  чем  дело. Пока  на воле гуляла  законная  царица  Марина,
помазанная Богом, с сыном помазанного не поймешь  чем покойного царя, небось
неуютно было самому короноваться?
     Но дело исправилось. Пленников привезли  в  Москву.  Заруцкого картинно
посадили  на  кол.  Длинным  летним  вечером  москвичи  прогуливались   мимо
пронзаемого бывшего триумвира и наблюдали, как человек медленно превращается
в шашлык.
     Малыша Ваню нежно повесили...
     Вы представляете себе, как двухлетнему ребенку принародно затягивают на
шее петлю  вместо слюнявчика? Я  плохо представляю.  У  меня  что-то  клинит
внутри,  и я  все эти кровавые бульбы  воображать отказываюсь. Мой прапрадед
Логвин от созерцания базарной казни вполне взрослого вора и то умер. Так что
это - наследственное. Тем не менее, приходится писать дальше.
     Ну, вот. Марину посадили в тюрьму. Пауза.
     Дальше все прозрачно, ибо  царица внезапно  скончалась  от несоблюдения
распорядка  исправительного  учреждения  и  собственного дурного  характера.
Поляки завопили,  что  на  самом  деле Марину  сначала  долго душили,  потом
утопили в  мешке, но мы-то с  вами знаем,  - это  бред. Поляки  попутали наш
"домовый  обиход"  с  жалкой  судьбой женщин  Востока,  где,  по проверенным
данным, - если  Пушкин нам  не  врет,  - прекрасных полек из бахчисарайского
гарема топят в море, как собак.
     Итак,   бытие  дома  Романовых  началось  в  божьем  доме  Ипатьевском,
продолжилось зверским убийством невинного агнца-царевича, бывшей царицы...
     Стоп.  Это  что-то у нас с перемоткой ленты случилось. Нужно  подмотать
чуть-чуть вбок. Ага! Вот.
     Бытие дома  Романовых закончилось в доме Ипатьевском зверским убийством
невинного агнца-царевича, бывшей царицы...
     Ладно, это заело надолго, на  300 лет.  Выключаем. Пишем  вручную: "Что
посеешь, то и  пожнешь", "Garbage in - garbage  out", ну  и  так  далее,  на
остальных  языках. Короче,  пишем завещание первых  Романовых -  послед-ним,
чтобы те, когда поведут их в  ипатьевский подвал "фотографироваться", ругали
не нашу совдеповскую власть, а своих родоначальников...
     Да, Федора Андронова тоже казнили: а куда он рога подевал?!
     И других дел было навалом, они свились в тугой узел.
     Шведы,  первые   из   "немцев"  овладевшие  Новгородом,   получили   от
новгородцев подтверждение присяги. Новгород  так и остался бы "в Европе", но
налетели  наши, 4 года переговаривались  и  выкупили великий город за 20 000
серебряных, "безобманных" новгородских монет.
     Поляки никак  не  отпускали отца Филарета  домой.  Они собирались снова
взять  Москву,  короновать Владислава,  Филарета  восстановить  на униатской
патриархии, Михаила задвинуть в бояре.
     Волынка  тянулась как  бы по-старому. Но  чувствовался уже  европейский
сквознячок. Англичане некие стали заезжать,  персы  писали витые  послания с
цитатами из Хомейни и слали восточные сладости без яда, поляки разговаривали
еще с обидой, но уже куртуазно. Римский цезарь Матвей присылал приветы, хоть
и без царского величания. Вот  так  изо  дня в день и стали править в  ущерб
личной жизни.
     Война с Польшей тянулась до 1618 года, когда начались вялые переговоры.
Наши выставляли в счет награбленное поляками в Москве по "пытошному"  списку
Андронова,  хотели  также освобождения  царского отца. Легко  соглашались  в
обмен уступить Смоленск и еще 15 городов с волостями, потому что  в Москве в
это  время  взбунтовались  казаки,  оголодавшие  "без  грабежу".  Переговоры
протянулись еще полтора года. Наконец 1 июня 1619 года  на мосту через речку
Поляновку состоялся классический  детективный размен пленными и  разъезд. На
радостях подарили тем, кто в плену был с Филаретом ласков, 17 сороков лучших
соболей с  половинной убавкой цены. "Это, - писали в Москву бывшие пленники,
- для того, чего мы тут сами знаем"...
     Вы  поняли?  Тогдашние  москвичи  бы  не  поняли, так  им  и  не  стали
объяснять.  А  теперешние москвичи понимают слету: в цивилизованной Польше с
полученных подарков уже тогда нужно было платить налог.  Вот в  накладных  и
поставили липовую цену, как сейчас при растаможке.
     Филарета  встречали на Ходынке всем миром, но без давки. Сын поклонился
ему  в  ножки. Место  патриарха  было  свободно,  и  Филарет "после  обычных
отрицаний"  согласился   его  занять.   Покрыл  свое  грешное  католиче-ское
патриаршество праведным православным.
     Возникло Двоевластие. Умный, хитрый,  битый жизнью отец и недалекий, но
спокойный и вполне управляемый сын правили  вместе, бок о бок. Вместе сидели
на  троне, вместе  принимали послов, решали всякие дела и подписывали указы.
Это было  удобно,  надежно, быстро.  Никаких  споров. Никаких  проблем между
церковью  и  миром,  никаких  денежных  счетов между  церковной  кубышкой  и
кремлевским  сундуком. Это  как  единое партийно-хозяйственное правление  на
российском закате.
     Причем даже и рядом не всегда находились. Переписка по одному и тому же
вопросу  никогда не  содержала  более  двух  писем.  Папа пишет  сыну:  как,
государь, прикажешь? А то я думаю так-то. А сын отвечает: правильно думаешь,
государь, так  и повелеваю.  Дела  устроились,  можно  было  и  жениться. Не
патриарху, конечно, - Мишке.
     Еще в 1616 году  ему  приготовили невесту Марью  Хлопову.  Ее взяли  ко
двору,  стали  звать  царицей,  поменяли  имя  на  Настасью  в честь  первой
коронованной  женщины романовской  породы. Но  потом  Михаилу нашептали, что
Настя-Мария неизлечимо  больна  какой-то  дурной  болезнью:  заметили у  нее
токсикоз  неизвестного  происхождения.  Царь  сослал  невесту  в  Тобольск с
родными.  Когда  вернулся   Филарет  и   разогнал  наушников,  Марья  начала
по-пластунски подбираться к Москве: в 1619 она была в Верхотурье, в 1620 - в
Нижнем.
     Филарет,  тем  временем, пробовал женить сына на  настоящей иностранной
принцессе. Вот как разлагающе действует пребывание во вражеском плену!
     Послали сватов в Данию. Король сказался больным.
     Послали  в  Швецию.  Король  не  стал принуждать  племянницу креститься
по-новой.
     Тут обнаружилось,  что  законная  невеста  пребывает в Нижнем в  полном
здравии.  На всякий случай  снарядили выездной  консилиум. Диагноз: здорова,
годна к  строевой. Такие  чудесные  излечения на Руси  были  еще  в новинку,
поэтому назначили следствие. И были получены показания:
     1.  Интриганы  Салтыковы  отравили  невесту из-за  ссоры  с  ее дядькой
Гаврилой.  Тот,  дескать, хвастал,  что  русские  мастеровые  могут  сделать
точь-в-точь такую саблю, как турецкий экспонат Грановитой палаты.
     2. Рвота случилась у невесты от непривычного дворцового меню.
     3. Невеста считает, что ее былой недуг - "от супостату".
     4. Гаврила Хлопов считает, что от неумеренности в сладких блюдах.
     5. Отец невесты сам видел, как Салтыковы  дали Марье водки из дворцовой
аптеки - "для аппетиту".
     Салтыковых сослали по деревням, но и Хлопову оставили в Нижнем, правда,
на двойном "корме", как желудочно-пострадавшую.
     Царя женили на Марье Владимировне Долгорукой. Идиосинкразия рюриковская
проникла и в романовский дом.
     Снова Маша Долгорукая, ну-ну...
     Вот-те и ну!  - Маша  снова  скончалась. Конечно, не в брачную  ночь от
ревности на воде, но  в тот  же  год -  от  порчи. И  женили  царя снова. На
Евдокии Стрешневой. Родился наследник - Алексей, Алешенька, сынок.
     Теперь  дела пошли  еще  лучше.  Войны не было. Дипломатия  процветала.
Послы от  шведского  и датского  королей,  от голландских Штатов и  Людовика
XIII, от шаха Аббаса и  австрийского императора прибывали один за другим.  И
мы воевали только с крымцами.
     В  1632  году  умер наконец  польский  король  Сигизмунд III. В  Польше
началось  межвластие, ссоры, предвыборная  кампания,  и наши  сразу объявили
всеобщую мобилизацию. Нужно было возвращать свое.
     "Война  началась  счастливо!", - зарокотал Историк.  Он перечислил  нам
несметное количество  микроскопических  "городов", которые  с  наскоку  были
захвачены воеводами  Шеиным и  Прозоровским.  Потом 8 месяцев  топтались под
Смоленском,  который от голода уж  хотел сдаваться, но  случилась беда,  - в
Польше  "устроились  дела".  То есть,  кончились дрязги  вокруг Сигизмундова
наследства,  и  Белый  Орел  снова превратился из сентиментальной  курицы  в
боевую  птицу. Королевич Влади-слав стал  королем, навалился  на Смоленск, а
польские дипломаты науськали на  Русь крымских  голодающих. Канцлер Радзивил
писал в  ставших уже модными  мемуарах:  "Не спорю, как  это по-богословски,
хорошо  ли поганцев напускать на христиан,  но по земной политике  вышло это
очень хорошо".
     Конечно,  "хорошо вышло",  пан.  Крымцы  налетели на окраинные поместья
русского дворянства. Дворяне сразу  - штык  в землю и  порысили спасать свои
закрома. "Немецкие" наемники Маттисона частью перебежали к королю.
     Шеин перешел к  обороне. Получил указ царя: засесть и  не высовываться.
Русские ушли в "табор", запалив шнуры к зарядам в заминированных пушках. Тут
же прошел  осенний  дождичек  -  дело  было в сентябре  1633 года  -  фитили
погасли, и пушки достались молодому королю. Он их сам лично и осмотрел.
     Поляки заняли все  дороги, захватили в Дорогобуже все армейские склады,
стиснули кольцо окружения.  Наши выскочили было подраться, но потеряли 2 000
человек.  Становилось  совсем  худо.  С  окрестных  холмов   била   польская
артиллерия, еда закончилась, настал  декабрь  с  холодами.  Наши 500 человек
пошли  в  лес  по дрова,  и  все были вырублены под корень. "Немцы"  наемные
распсиховались,  стали  обвинять  друг  друга  в  измене.  Лесли  пристрелил
Сандерсона  прямо на  глазах у главкома  Шеина. Короче, дисциплина  упала до
нуля. И начались переговоры. 19 февраля 1634 года русская армия сдалась.
     Кампания эта так не задалась еще и потому, что
     1 октября 1633 года у нас умер Филарет. Четко скомандовать было некому,
и  армия князей Черкасского  и  Пожарского  медлила  под  Можайском.  Теперь
"неустройства" снова грозили нам самим.
     Из-под Смоленска вернулся Шеин, -  как раз поспел  к собственной казни.
Ему прочитали обвинение в военной бестолковости, потом - в  корыстных делах,
потом  - в строгости к солдатам, которым он мешал грабить местное население,
чем  подрывал  боеспособность  армии.  Припомнили  Шеину и прежний  плен,  и
"гордость  при отпуске" в поход, и столько всякого-разного,  что отрубленная
его голова не успела ничего толком запомнить.
     Остальным воеводам тоже не поздоровилось. Измайлова казнили за болтовню
при  сообщении о  смерти  Филарета, других перепороли и сослали  в Сибирь за
неудачную кампанию. Вернее, за компанию.
     Писец  определенно отметил,  что  дело  Шеина  вышло  политическим, что
покойный  Филарет  ввел  небывальщину  -  "немецкое"  командование  русскими
войсками, а Шеин перед иноземцами возгордился, вот они его и оклеветали.
     Переговоры  с поляками закончились 4 июня 1634 года договором "о вечном
мире"  и почти  дружбе, поляки предлагали даже завести "одинакие  деньги". В
знак доброй воли король выдал русским послам  тела бывшего царя Василия, его
брата Дмитрия и братниной жены, скончавшихся в придворном плену. Наши  имели
полномочия выкупить эти тела за 10 тысяч, но Владислав отдал их бесплатно, в
шикарных гробах. За  это получил ответную любезность - 10 сороков соболей на
3 674  рубля, - по  9  рублей  с копейками за шкурку. Шуйского  доставили  в
Москву и с честью похоронили среди царей в Архангельском соборе. Он и сейчас
там лежит, можете зайти и посмотреть.
     А Михаил "Филаретович", как  его с  подколкой называли поляки,  остался
править нами один одинешенек.
     Так  в  буднях  и  праздниках, казнях  и проказах родилась вторая  наша
великая династия - Романовская. И дальше уже она потащила Россию цугом своих
царей и цариц,  погоняя нашу колымагу  плетьми,  кнутами  да батогами  через
последние 300 лет ее великой истории.
     Если  коротко обозначить более чем тридцатилетнее царствие  Михаила, то
можно обнаружить в нем три основные дела: многостороннюю дипломатию - раз уж
воевать не получалось, внутренние разборки с казаками и дела сватовские.
     Дипломаты спорили о границах, но  еще  более  настойчиво пререкались  о
правилах написания государева титула и протокольных отношениях.
     Поляки с  ласковым  выражением  лица  хотели  доконать  Россию нелепыми
нововведениями:
     -  А  давайте мы  будем нанимать ваших солдат  в  нашу  службу? Вам  --
валюта, нам -- проверенное войско, народам нашим -- дружба и соединение.
     Ответ:
     -  Никак  нельзя!  Воин окажется  на  чужбине  без  православного попа,
перестанет ходить к службе и, будучи нечаянно убит, попадет прямо в ад!
     Следующее предложение:
     - Парень девку полюбил, так пусть себе на ней женится.
     Ответ:
     -  Да вы  с ума  сошли!  Наш  парень  --  на вашей девке?  Грех! -  Ах,
наоборот,  ваша  девка  --  на  нашем  парне?  Извращение!   Нет,   браки  с
иностранцами нужно запретить настрого и навеки.
     Теперь русская претензия:
     -  Чего  это  ваши  приграничные шляхтичи  государев титул  в переписке
полностью не пишут?
     Ответ:
     - Титул вашего  государя слишком "просторен",  наши  воеводы -- люди не
шибко грамотные, так вы уж их извиняйте.
     Наши:
     - Как  это  "извиняйте"?  Мы  своим  уездным грамотеям сразу  разослали
инструкцию, как писать титул  короля, и  спрашиваем с них  строго, вплоть до
сечения.  А  ваших извинять?  Вот,  паны  Калиновский  и  Жолкевский-младший
назвали нашего царя не "самодержцем" всея Руси, а  "державцем", так дайте  ж
им кнута, в конце концов!
     Паны отвечают:
     -  Эти  провинившиеся уже наказаны очень строго.  Их  в сейме  публично
"похулили,  назвали  людьми  простыми,  неучеными",  и им  стало  стыдно  до
обморока.  А   "кнутить"   вольного   шляхтича  по-московски,  -  это  "дело
несбыточное".
     -   А   называть   государя   то  Михаилом  Филаретовичем,  то  Федором
Михайловичем, - это ли не преступление? И опять -- без наказания?
     - Так они ж нечаянно, без злого умысла. Мы их пожурили, а вину доказать
нечем. Римское право. Презумпция невиновности.
     Вот вам и Европа! Ну, как общаться с дикарями? Разве что жениться?
     У царя были дети, и хотелось их  пристроить  за  бугор. Нравились нашим
западные свадьбы да балы.
     Вот,  король  Владислав   женился   на  сестре   "римского"  императора
Цецилии-Ренате.  Звал в  Вену наших, соглашался  даже  свадьбу  отложить  до
приезда дорогих гостей. Но  наши  уперлись:  грязь, дорог нет. Потом послали
подарки, чтобы снять  неловкость: братину золотую с крышкой  за 2000 рублей,
всю крытую яхонтами,  лалами, изумрудами  и жемчугом, так что не видно было,
куда пиво наливать; 4 сорока соболей на 1500 целковых, да два  соболя живьем
для зверинца или игры. Послы в  прибавку к подаркам получили инструкцию, как
государей  величать, да как к ручке  королевы  прикладываться, да чтоб вы не
упились, как свиньи, и за столом сидели "остерегательно", без мата. А мелочь
свитскую за стол  с собой не брали, ибо ее от пьянства и бесчинств все равно
не удержишь. Еще велено было заказать заграничным мастерам "лица"  Филарета,
Михаила и бывшего царя Шуйского.  Как  уж  несчастный живописец рисовал этих
дальних и покойных господ, не понятно. Видать стоял с ним  рядом наш Писец и
подсказывал:  "Бородку  государю  ...",  -  следует  "просторный"  титул,  -
"поприбавь, любезный, поприбавь. А  власы на голове царя Василия Иоанновича,
поубавь". Так что фотороботы, небось, получились узнаваемые.
     И были красивые торжества.  И  послов наших посадили  по праву  руку от
королевы, а  легата  папского  задвинули налево --  откуда крестится. И  все
вместе восторженно глядели на невиданное действо -- "комедию".
     Хотелось так жениться и самим. Тут же возник подходящий случай.
     Датский  король   Христиан  попросил  вернуть  "кости"  принца  Иоанна,
скончавшегося  от сватовства  к дочери Годунова. Останки принца  датского  с
честью  отправили  восвояси  и  стали  разведывать,  какие  еще  принцы  там
остались, - три дочери подрастали у царя, и старшая Ирина уже нервничала.
     Дальнейшая история приводится в затянутом изложении не  потому, что она
в  чем-то необычна,  она  необходима для иллюстрации разницы в  поведении  и
мировоззрении двух взаимодействующих сторон, европейской и русской. Опускаем
многотомные  описания   посольских  переездов   по   тысячеверстной   грязи,
пробрасываем многомесячные ожидания аудиенций, ежечасные обмороки и вопли от
неправильного  склонения   и  спряжения  царского  имени.  Оставляем  только
очищенный продукт.
     Становится известно, что у датского короля есть неженатый,  молодой сын
прекрасных достоинств  -  Вальдемар (Вольмар).  Посылается разведка  - тайно
срисовать портрет королевича. А для отвода глаз заказать и портреты короля с
другими сыновьями. Художников обнаруживают и укоряют:
     - Как же вы рисуете заочно? Нужно же стоять прямо перед объектом, кисть
держать в правой руке, ну, и так далее.
     Король  дарит  русским несколько приличных  портретов  и  только  потом
спрашивает, зачем они царю. Наши изворачиваются: "Государевы мысли в  Божиих
руках".
     Христиан не отстает:
     - Если вам  королевич нужен для воинской службы, то -- пожалуйста. А он
у  нас  еще  и  по-французски  знает,  и  по-латински,  и  по-итальянски,  и
по-верхненемецки.
     Летом 1641  года Вальдемар неожиданно сам появляется в Москве в составе
посольства. Жуть, что  началось тут. Пришлось  посольские хоромы  и  конюшню
"хорошо осмотреть, вычистить,  худые места починить, окончины повставлять" и
даже навоз со двора вывезти.
     Хотел Вальдемар представиться царю по-европейски -- при шпаге.
     Отказано.
     Хотел  добыть портретик принцессы  Ирины Михайловны,  -  фигу. "У наших
великих государей российских  того  не  бывает,  чтоб персоны их государских
дочерей,  для  остереганья  их государского  здоровья, в  чужие  государства
возить". Просто посмотреть тоже отказали.
     Но следом тут же послали сватов с соболями на 2000 целковых.
     Соболя быстро  кончились,  но  эффект произвели.  Королевич  согласился
жениться втемную. Наши  стали приставать,  чтобы он в Москве перекрестился в
православие.  Тут уж все благородные рассмеялись и уперлись. Послы  оставили
это дело на потом. Их за это поменяли с укоризной.
     Новый  царский  посол Марселис объявил в Копенгагене  царское  обещание
отдать королевичу Ярославль и Суздаль, в вере препятствий не  чинить, личную
лютеранскую церковь разрешить.
     Датские  знатоки московской жизни забеспокоились: "Как  это, королевичу
ехать  в  Москву, к  диким  людям,  там ему быть навеки  в  холопстве, и что
обещают, то не выполнят". Король забоялся надеяться на голое царское слово и
запросил ответы по 5 пунктам  - как царевич будет жить в Москве? Получен был
ответ. По  всем пунктам  -- полное согласие: и  о  приданом, и о вере,  и  о
наследовании, и  о  форме  одежды. Верь,  во что  хочешь, носи,  что  модно,
ешь-пей, сколько влезет. Точка. Подпись. Государева гербовая печать.
     Поверили.
     В декабре  1643 года принц Вальдемар переехал русскую  границу.  Россия
встретила его  радостно. Везде вручались  хлеб-соль и взятки  на  будущее --
соболями и золотом. Принц опешил. Ему сказали, что надо брать, таков обычай,
а то  хозяева обидятся. В Опочке с дверцы кареты дорогого гостя  ловкие люди
вырезали аршин бархата. Так что, гостеприимство обрело привычный баланс.
     Приехали  в  Москву.  Тут  было  опять  хлебосолье,  приемы, подготовка
договоров о  торговле хлебом.  А как  же свадьба?  Где невеста? Дайте ж хоть
глазом ее  охватить.  Молчание. Пауза до 8  февраля 1644 года. Меж лопатками
начинает чесаться: за хлебом-солью могут что-нибудь и вырезать.
     Правильно!  Приходят  от  патриарха  и  начинают  мягко  настаивать  на
вступлении жениха в  православие. Жених вежливо и удивленно отказывается, --
обо  всем   же   договорились!   Начинается  усиленное  давление.  Королевич
отказывается упорно. Душат неделя за неделей - и сам царь, и люди патриарха,
и каждый  встречный. Королевич  отказывается  решительно, стыдит царя  перед
Европой:
     - Вас и так считают дикими людьми. Вы же слово давали, печать ставили!
     - Так мы ж и не отпираемся. Но жениться вам можно только по-нашему.
     -  Тогда  отпустите меня  домой,  - команда жениха  начинает укладывать
чемоданы.
     - Никак мы вас отпустить не можем. Ваш папаша вас нам отдал.
     - Так он же нас "отдал" жениться а не му-му водить!
     Диалог тянется и тянется.
     Чтобы задурить  возмущенную Европу, обнаруживаются  жуткие преступления
датчан и  прочих. Они,  оказывается,  возами  (!)  провозят на  Русь  табак,
настрого запрещенный церковью. И кто-то  этот табак покупает и курит, курит,
курит! Короче, все кругом виноваты.
     Тогда Вальдемар пытается бежать.  Его  ловят. Он  вырывается  у стражи.
Происходит  ночная  схватка  на  шпагах.  Шпага  против  бердыша  не  тянет.
Королевич снова оказывается под домашним арестом. Угрожает самоубийством. Не
верят. У него начинаются сердечные приступы - симуляция!
     И "брак по-русски" длится еще год -- до смерти настырного "свекра".
     А вот, еще один случай государева упорства (такое упорство, да в мирных
бы целях!).
     Спит государь, и во сне  желает  наблюдать  русалку или единорога.  Ан,
нет.  Снятся   ему   одни  только  кровавые  мальчики.  И  все  в  цвете,  с
душераздирающей озвучкой  и  титрами  типа: "Всенародно  избранный государь,
царь  всея  Руси...", - окончание титула вонзается клином меж  звезд, отчего
там сразу начинаются звездные войны, -  "...наказывает ближним боярам строго
стеречь малолетнего преступника, государева вора и самозванца  Ваньку, чтобы
оный   из   темницы  не  сбежал,  но  к   приятной  казни  своевременно  был
приуготовлен".
     И  пробуждается  государь,  и  вздрагивает. Не  от того,  что  младенца
повесил,  а от того, что всех этих проклятых младенцев не  перевешаешь. Вон,
коллега Ирод перебил 44 тыщи сопливых,  а главного гада все равно проморгал.
Как бы и у нас не было беды.
     И точно! Входит сонный дьяк и докладывает, что наши  люди в  Польше  на
базаре слышали,  будто  некий польский дворянчик Луба  в  раннем  детстве, в
Москве числился сыном  ихнего полка и был утвержден польскими оккупантами на
роль  малютки  Лжеивана  Лжедмитриевича.  Хотели  коварные  паны  настоящего
Ванюшку  выкрасть,  а  Лубенка  подсунуть  под  петлю.  Но  сорвалось,  наши
караулили  крепко.  Теперь парнишка  подрос, почти состарился, ни  на что не
претендует,  но  история  его  всем  известна,  и  осадок  от  нее  какой-то
неприятный.
     Царь-отец, естественно,  приходит в ужас. А ну, как этот Луба назовется
натуральным Ванькой? Нет, надо  это дело  завершить.  Тут же следует  демарш
полякам:
     - Собирались отдать гаденыша на повешенье, так отдавайте!
     Поляки возражают:
     - Это  было на  войне, шляхетское  самопожертвование предназначалось во
спасение жизни законного царевича,  сына  нашей  любимой  царицы  Марины.  А
сейчас у нас с вами вечный  мир.  Луба -- честный польский шляхтич. Сам - за
малолетством  тех  времен -  ничего не помнит, вины  на нем  нет. Как же его
вешать?
     -  А  вешать  его  так. Строим  подставку из неструганных досок.  Сбоку
устанавливаем деревянный "глаголь"...
     - Да нет. Мы не о технике. Мы об этике.
     -   Просим   не   выражаться!   -   продолжают   наши   настаивать   на
разбирательстве, грозят разрывом дипломатических отношений,  требуют Лубу на
Лубянку, хоть поглядеть, каков он есть.
     Полякам отношений жаль. Они отправляют Лубу с посольством. По приезду в
Москву  послы обнаруживают всенародное  предвкушение  и оживление у  Лобного
места. Послы  держат Лубу в помещении посольства, на  казнь не выдают.  Наши
ежедневно  требуют  неявного  самозванца  "на  государево  рассмотрение", но
штурмовать   посольство  не   торопятся.  Дело   тянется   полгода   и  тоже
заканчивается  без  крови  только  со смертью  самого пострадавшего  --  его
величества царя.
     А вот  еще  пример его же "величества". Костью в  горле  государства  и
государя торчали казаки.
     История  казачества  --  по  сей день  -  пример  величайшего  двуличия
государственной мысли.
     Что есть казак? Слово это  происходит -- по наиболее  распространенному
мнению -- от "козар", "хазар". Этими словами в  древности называли не только
вольных граждан хазарского каганата, но и бродячих степных жителей без роду,
племени  и   социальной   принадлежности.   Постепенно   казаки  из  существ
разномастной  азиатской породы превратились в более  или менее русских, - по
мере  массового  бегства  на южные окраины крепостных,  бандитов  в розыске,
монастырских крестьян,  религиозных  уклонистов, обиженных  сильных  людей и
другого асоциального элемента. Жили казаки грабежом, потому что спасались от
земледелия и уголовных преследований.  Молились казаки на вербу, потому  что
не  ладили с церковью. Все это было  московскому государству противно, но на
казачество долго закрывали глаза. Потому  что грабили казаки чаще турок, чем
русских. Иногда их удавалось даже натравить на врага, иногда -- нет.
     Первым  решил  уничтожить  фигуру  умолчания Годунов.  Он  относился  к
казачеству  однозначно: вор должен сидеть в тюрьме.  На  границе Дикого Поля
даже хотели  построить  казачью  резервацию  --  город  Царев-Борисов, но не
успели.  В  Смутное  время  казачество показало  себя  во всей  красе:  оно,
собственно, и было главной движущей силой самозванства.
     Михаил Федорович, царь пуганый и сквалыжный, старался о казаках забыть,
ничего решительного не предпринимать и вообще все дела по казачеству передал
в посольский приказ --  разбираться  с  вольным Доном, как с  заграницей.  И
стали  казаки  сами  проводить   "внешнюю  политику".  Они  совсем  измучили
турецкого  султана  набегами  на  черноморское  побережье.  Султан жаловался
Михаилу. Михаил уговаривал и пугал казаков. Казаки слушали, но кушали.
     Тогда турки  стали  укреплять Азов --  свою главную  крепость  на нашей
стороне Черного моря. Каменные стены были обновлены, прокопаны новые водяные
рвы,  насыпаны валы,  построены  башни.  Внутри возведен прочный  замок,  на
берегах  -  передовые  крепости.  Отборный   четырехтысячный  отряд   янычар
приступил к охране Азова...
     Весной  1637  года  казаки  собрали  круг,  и  атаман предложил  войску
совершить  великий подвиг: "Смыть вины свои  перед государем, сделать то же,
что  сделал  Ермак,  открыть   Москве  свободный  доступ  к  морю,  дать  ей
возможность торговать со странами всего света, пойти посечь басурмана, взять
город Азов и утвердить в нем православную веру".
     Атаман Иван Каторжный поехал в Москву  с донесением о  намерении  взять
Азов и подарить его государю. Москва аппетитно промолчала.
     Казаки осадили Азов. Три недели вели земляные работы. Получили сведения
разведки,  что  к Азову  идут наскоро собранные в  Керчи,  Темрюке  и Тамани
турецкие  отряды. Бросились на них. Произошел скоротечный конный бой. Казаки
разогнали турецкие полки и снова  принялись за осаду. Под руководством немца
Ивана Арадова  начали рыть подкоп,  который 17 июня был готов. В 4 часа ночи
грянул взрыв. В проломе началась  страшная сабельная схватка. Весь следующий
день  не прекращалась борьба на улицах. Везде валялись убитые,  от  пролитой
крови земля стала скользкой. К вечеру 18 июня  турки не выдержали,  оставили
город и  в  панике  бросились в степь. Конные  казачьи  станицы понеслись за
ними.  Еще три дня продолжалась осада внутреннего замка, наконец, он пал,  и
защитники его были вырезаны.
     В Москве на взятие Азова  сделали радостное лицо.  Казакам даже выслали
повышенное жалованье.  Эти шесть тысяч рублей, предназначенные  для раздачи,
решением общего собрания были истрачены на укрепление Азова.
     Турки  предприняли несколько безуспешных  попыток  отбить город.  Новый
султан Ибрагим поклялся взять Азов и собрал огромную армию.  Казаки все  еще
пытались  достучаться до небес и просили царя  "взять Азов  под  свою руку".
Наконец,  их  заметили. Последовал  строгий  выговор  с занесением  в бумагу
посольского  приказа: ступайте восвояси от  греха!  В Константинополь Михаил
послал извинения: "Донские козаки издавна воры,  беглые холопи... И  вам бы,
брату нашему,  на нас досады  и  нелюбья  не держать". Далее по  тексту царь
обещал за казаков не вступаться и советовал, как их взять "в один час".
     А наивным станичникам жаль было пролитой крови, и они поцеловали крест,
что не сдадут города. Цена этого поцелуя оказалась невпример выше княжеской.
Началась великая, трагическая эпопея, именуемая в истории Азовским сидением.
     Атаманы  Наум Васильев и Осип  Петров с 5365  казаками  приготовились к
непривычной войне  в осаде.  800  казачьих жен отказались покинуть город и с
детьми присоединились к защитникам.
     Весной  1641  года  войско  под  командованием  сераскир-паши  Гуссейна
двинулось  посуху и  на судах  из Константинополя.  24  июня турки подошли к
Азову. Одних  мастеров  осады у них было 6000  - больше,  чем всех казаков с
бабами  и  детьми.  Турки наняли  венецианских  кораблестроителей,  немецких
знатоков подкопа, французских  строителей земляных  фортификаций,  греков  и
шведов  для прочих нужд.  Видимо,  эти посланцы объединенной Европы были  не
слишком обременены христианской совестью...
     Собственно турецкого войска пришло  100  тысяч. Да  еще  пригнали вдвое
больше  рабов  для ведения земляных  работ.  Трехсоттысячная  толпа окружила
Азов.  Получалось  - один к пятидесяти!  Турецкая  артиллерия  включала  129
тяжелых орудий, 32  мортиры,  674  легкие пушки. С моря Азов  блокировали 45
больших кораблей и "несметное" количество мелких судов.
     Для начала турки предложили  казакам  42.000 червонцев за  тихую сдачу.
Последовал отказ и встречное письмо турецкому султану с матерными анекдотами
и  вежливыми  угрозами.   На  рассвете  25  июня  оскорбленные  янычары  без
подготовки бросились  на приступ. Им дали ступить на скрытые рвы, по которым
были  заранее  пристреляны  казачьи  пушки.  Турецкие  толпы  провалились  и
застряли во рвах. По ним  ударили со стен густой картечью. Началась страшная
бойня.  Все  жители  города -  даже  женщины  и дети  - принимали участие  в
обороне.  Турки не считались  с  потерями, но не  смогли  взять города -  их
сбросили с уже захваченных стен.
     В  этот день  были  убиты шесть  янычарских командиров  и  шесть  тысяч
немецких наемников. Трупы лежали вокруг города в несколько  сплошных слоев -
высотой по  пояс. За выдачу  каждого убитого янычара  казакам  предлагали по
одному  золотому, за каждого командира - по сто серебряных  рублей. Опять не
взяли казаки турецких денег, но и погребать мертвых не мешали...
     Два дня турки хоронили убитых, потом навалились снова. Были  вырыты рвы
и насыпаны валы выше городских стен.
     Тогда  казаки  простились  друг  с  другом и  напали  всем  войском  на
трехсоттысячную  турецкую  толпу  у стен  Азова.  От наглости  налета  среди
воинов-интернационалистов  началась  паника  и  давка,  случились   страшные
потери.  Казаки  захватили  28   бочек  пороха,  которым   тут  же  взорвали
многотрудные инженерные сооружения.
     Турки отошли  и  насыпали новый вал длиной 5 верст, на  гребне которого
были установлены тяжелые пушки. Началась бомбардировка Азова.
     Казаки зарылись в землю,  устроили  землянки, подкопы  за стены,  через
которые совершали  партизанские вылазки. Турки  рыли встречные подкопы.  При
смычке происходило подземное фехтование.
     Последовали   24   дня  бомбардировки  и   непрерывных  атак.   Однако,
значительного успеха они  не  принесли,  а в  перенаселенном турецком лагере
закончилось продовольствие  и  начались  болезни. Гуссейн-паша запросился  у
султана отложить осаду до следующей весны. "Возьми  Азов или отдай голову" -
был ответ...
     В  течение двух недель сентября  предпринимались ежедневные 10-тысячные
атаки на стены  Азова. Ночью 26 сентября после четырехмесячной  осады казаки
опять стали просить друг у друга прощения, они обессилели полностью и решили
выйти из города - умереть под его стенами.
     Вышли... И сквозь утренний туман  увидели  пустой  турецкий  лагерь,  а
вдали  --  посадку  последних  турок на  корабли. Нормальные  осажденные  на
цыпочках  вернулись  бы  в крепость. Казаки бросились в  бой,  захватили еще
восемь знамен...
     Так  закончилась Азовское сидение.  Казаки  потеряли  3000 убитыми, все
остальные  2000  были ранены. Среди них  не  нашлось ни одного  предателя, и
"братья"  московского  царя  до  самого  отплытия  в   Гелеспонт  не  узнали
численности осажденных...
     После  этого дважды  направлялись  посольства  в Москву с  предложением
принять Азов  в  дар и проч. Царь ответил похвальной грамотой и 5000 рублей,
послал инспекцию для осмотра Азова, обещал пороху и хлеба...
     Славный  монарх  не решался  присоединить  Азов  и  обозлить  турецкого
кореша, но и слышать обвинения в малодушии тоже не хотел.  Дело решили чисто
демократическим путем.
     3  января  1642  года по  азовскому вопросу был созван  Великий Земский
Собор.
     Московские  чиновники посоветовали отдать Азов  казакам, как будто те и
так им не владели...
     Московское  дворянство,  ссылаясь на  свою  бедность,  просило поручить
оборону Азова казакам и добровольцам, а их от службы уволить...
     В  поддержку  победителей  дружно  выступили  делегаты  приграничных  и
окраинных   городов   -   Новгорода,   Смоленска,  Костромы,  провинциальное
дворянство, купцы, разного звания "мелкие" люди.
     Собор  продолжался  почти  год  и  завершился   похвальной  резолюцией:
"Всевеликому Войску Донскому Азов  оставить, возвратиться по  своим куреням,
или отойти на Дон, кому куда пригодно будет"...
     Азов  был взорван. Турки пришли  на  голое место и  построили огромную,
несокрушимую крепость невиданных размеров...
     От такого  расстройства  донцы  впредь  стали жить, как пришибленные, -
только мирной охотой, рыбной ловлей да царским жалованьем.
     Но им-то  хорошо было  на воле,  а царь  наш  батюшка  совсем извелся в
радении  за  народ,  в  запутанных  и  неразрешимых  делах,  исстрадался  от
господней несправедливости.  Ну, за что господь  прибрал  у него двух  малых
сыновей  в один квартал?  За что наслал на великого государя какую-то гадкую
болячку?
     В апреле 1645 года три заморских доктора рассмотрели "воду", полученную
из тела царя  для анализов. Диагноз был  суров: "Желудок, печень, селезенка,
по  причине  накопившихся  в  них  слизей лишены природной теплоты и  оттого
понемногу  кровь водянеет и холод  бывает, оттого же  цинга и другие мокроты
родятся". Царя посадили на  строгую диету, давали  ему "составное рейнское".
Ёрш не помог. Опять все нутро государево было "бессильно от многого сидения,
от холодных напитков и от меланхолии, сиречь кручины".  Тут уж на царе стали
пробовать  "пургацию", "составной  сахар",  порошки  от головной боли.  Даже
желудок стали ему "смазывать бальзамом".
     12 июля, в свои именины царь дошел до заутрени.  Но в церкви его что-то
подкосило,  и пришлось нести его  во дворец, выслушивать  царские поучения о
необходимости страха Божьего, пункты завещания, наставление боярину Морозову
и наследнику Алексею.
     Успел  царь  исповедаться,  "приобщиться  святых  таин" и скончаться  в
третьем часу ночи.
     Зато  не успел  царь казнить  Лубу,  крестить насильно  принца датского
Вальдемара, состряпать дело врачей.
     Всему свое время!

    Часть 7. Раскол (1645 -- 1689)


    Алексей Михайлович Тишайший


     Алексей осиротел разом.  Его мать, царица  Евдокия скончалась  вслед за
царем 18 августа 1645 года. Царевич остался под присмотром  Бориса Ивановича
Морозова,  который  воспитывал  и обучал его с  трехлетнего возраста. Теперь
обучение  продолжилось  на  примере  управления  отдельно   взятым   великим
государством. Морозов стал править решительно и поучительно.
     В считанные дни был с честью отпущен  домой королевич Вальдемар. Следом
за ним мирно уехали польский  посол Стемпковский и обомлевший Луба. В Европе
потихоньку переставали ворчать на русских.
     Зато  на Юге  явились сразу два самозванца.  Казак  Ивашка  Вергуненок,
проданный татарами в рабство еврею из Кафы, сделал себе меж лопаток "царский
знак"  -- татуировку в  виде  полумесяца  со звездой.  Стал этот  знак  всем
показывать  и называться сыном царя  Дмитрия. Народ  конечно поверил. Хозяин
Ивашки  перепродал  его  -  уже  дороже  --  в Крым.  Там хан велел  держать
претендента  в  железах  про  запас.  Но нашлось  слишком  много  свидетелей
уголовного прошлого самозванца, и он подешевел.
     В Константинополе  объявился Тимошка  Акундинов, спаливший заживо  свою
жену в  собственном  доме и  убежавший  на Юг.  Тимошка назвался сыном  царя
Василия  Шуйского.  Но годы не сходились.  Шуйский  умер уж 37 лет  тому,  а
Тимошке и 30 не было. К нему тоже потеряли интерес.
     В начале 1647 года царь Алексей надумал жениться. Он не понимал  тогда,
а мы-то с вами слету схватываем, что его подзуживал 500-летний юбилей родной
столицы. Этот неотпразднованый празник не  мог длиться в нетях, поэтому всем
вдруг захотелось чего-нибудь радостного, и хорошее настроение взялось как бы
ниоткуда.
     На  трубный  глас  жениха  всея  Руси   столпилось  200  девушек.  Этих
сортировали  бояре и родственники государя.  Оставили  6 штук,  -  чисто  по
внешним данным.
     Из шести царь выбирал сам.
     Он  однозначно  становился  на дочери Рафа  Всеволожского. Но так резко
тормозить   не  следовало.   Несчастная   девица  не   выдержала   коронного
предчувствия и рухнула в обморок. Сплетни по этому поводу были такие:
     1. Иностранные послы считают обморок следствием стресса.
     2.  Но  наши   уверены,  что  это  --   колдовство  матерей  невест  из
отставленной пятерки
     3.  Тогда  иностранцы высчитывают, что  интриговал Морозов,  пожелавший
породниться с царем, женивши его на сестре собственной невесты.
     4. Но наши ловят колдуна Мишку Иванова и уличают его в "косном жжении и
наговоре" на Всеволожскую.
     В  общем,  падшая  красавица с родней оказалась  в Сибири на  6  летнем
карантине, а царь и Морозов дуплетом женились в январе 1648  года на сестрах
Милославских -- Маше и Ане.
     Суета народу не понравилась. Стали шептаться, что царь косит  на Запад.
Вот он  и траур по  отцу тянул по-европейски, целый  год, вместо чем 40 дней
поскорбеть, да и врубить свадьбу во всю мочь.
     Новые родственники правителей сразу стали борзеть. Они забрали под себя
оборонпром  --  Пушкарский  приказ  --   с  основными  бюджетными  заказами,
захватили прибыльное судейское дело.
     Жить стало разорительно.  Люди  толпами собирались  у  церквей,  писали
жалобы, передавали их царю. Но жалобы застревали у Траханиотовых, Плещеевых,
Милославских и прочих, плотно обложивших царя.
     25  мая  1648 года царь верхом возвращался  из Троицы, когда его лошадь
была схвачена  под уздцы дерзкой рукой.  Толпа,  нахлынувшая со всех сторон,
стала  жалобно  упрашивать  государя отставить  судью  Плещеева  и поставить
кого-нибудь  с  человеческим  лицом. Царь  милостиво  обещал  и  поехал себе
дальше.  Тут  же  в  толпу  врезались конные люди  Плещеева  и стали  пороть
нагайками российский народ вцелом. Народ  рассвирепел  и  взялся за  любимое
оружие  --  булыжник.  Плещеевские  хлопцы кинулись  спасаться в Кремль,  не
ожидали  они такой  грубости народной.  Толпа увязалась  следом. Кремлевские
обитатели сильно  испугались.  Было громко объявлено,  что Плещеев  воистину
вор, так его сейчас  и  поведут казнить -- вон из тех сеней -- да  вон в  те
сени.  Вышел  опереточный палач,  стали чего-то зачитывать,  изображать,  но
когда  вывели  Плещеева,  то  народ  наш  решил  не  дожидаться,  пока  вора
куда-нибудь замылят. Напер, налез, ухватил гада и растерзал на сувениры.
     Боярин Морозов  вышел  успокоить  народ,  -  чуть было  не убили и его.
Начались погромы.  Спалили  дом  Морозова,  ободрали с  его  жены украшения,
разграбили  еще  несколько  домов,  и тут вспыхнул  пожар. За  день выгорела
половина  центра  Москвы,  пострадали   и  посады.  После   пожара   буйство
возобновилось,  но в дело  вмешались немецкие наемники.  Они прошли красивым
строем, с развернутыми знаменами и барабанным боем.  Москвичи  расступились.
Немцы окружили Кремль, выставили стражу  у  дворца.  Начались  переговоры да
уговоры. Народных представителей два дня  поили и кормили. Наконец пообещали
им разобраться с беглыми Морозовым и Траханиотовым. Ну, последнего поймали и
казнили. А Морозова тихо сплавили в  монастырь и объявили  во  всероссийский
розыск. Пока искали, царь лично писал ему, чтоб не высовывался.
     Летом на освободившиеся должности назначили "добрых"  людей. Потом царь
во время  крестного  хода со  слезами  стал  просить народ  не понуждать его
казнить Морозова.  Ну,  в  самом  деле, жалко же свояка! Мы его казним,  Аня
Морозова расстроится, будет рыдать  сестре -- царице Маше, и  семейная жизнь
государя разладится. Увидав слезы царя, народ  дружно запел ему многие лета,
и стал сам просить о милости к Морозову.
     Свояка вернули, но звезда его закатилась.

    Карьера благословенная 


     На пустом месте появился новый "воспитатель". Звали его Никон.
     Никон родился  в мае 1605 года  вместе с русской  Смутой.  Поначалу его
крестили  Никитой.  Отец у него  был крестьянин  Мина. Получалось  -- Никита
Минин, однофамилец будущего народного героя.
     Никита  сформировался как  личность в  тяготах средневекового сельского
детства.  Матери не помнил  совсем. Мачеха  у него  была  такая,  что  жизнь
мальчика  не раз  висела на волоске.  От страха  и отчаяния Никитка научился
читать.  Тогда  это  было, как сейчас  -  нечаянно  окончить  Сорбонну.  Тут
зачастили к Никитке какие-то колдуны мордовские,  проповедники христианские.
Они   стекались  посмотреть   на  чудо,  --   в   глухой  лесной   деревушке
Вельдемановке,  Княгининского уезда, в  90  верстах  от Нижнего щенок черной
породы УМЕЕТ ЧИТАТЬ!
     Колдуны,  как входили к Никитке, так в голос пророчили ему царство. Или
всея Руси, или всея Церкви. Ну, для Руси  надо было  хоть какое-нибудь, хоть
наиподлейшее  дворянство иметь, а для церкви -- уже  все  имелось:  грамота,
духовные книги, страшный внутренний  жар и ободранная до мяса ласками второй
мамы обратная сторона медали.
     Никита  ушел в  монастырь  Макария Желтоводского  учиться  дальше. Но в
монахи вступить ему не дали. Родственники вытащили его из монастыря, женили.
Стал Никита  служить обычным, белым попом. Но читал уж очень складно, и  его
"перезвали" в Москву. Бог вел 20-летнего мессию  и далее. У  него скончались
три младенца подряд, - это ли  не  знак мирского отторжения? Никита уговорил
жену  на развод.  Супруги  разошлись в  прямом смысле. Она  --  в московский
Алексеевский  монастырь,  он  --  в  другую  сторону, - в Анзерский  скит на
суровом Белом море.
     Здесь  Никита стал монахом  Никоном.  Казалось  бы, в  монахи  идут для
успокоения души после вавилонских драм. Для этого и имя меняют, чтобы начать
с  нуля. Но нет.  Наш Никита-Никон и здесь обуреваем был нутряным огнем. Его
речи во спасение мира и города насмерть перепугали беломорскую братию.
     Никон  перебрался  в  Кожеезерский  монастырь под  Новгородом.  Тут его
слушали, развесив уши, и в 1643 году избрали игуменом. В 1646 году, выступая
в Москве по делу, Никон был услышан молодым, холостым царем. Никона оставили
в столице,  посвятили в архимандриты Новоспасского  монастыря  и обязали  по
пятницам являться в  дворцовую  церковь  к заутрене, а  потом  вести с царем
заумные беседы. В беседах Никон  не унимался. Он стал грузить царя какими-то
бедами народными, "печаловаться" о  судьбах вдов, сирот и прочих.  Царю было
недосуг  разбирать  весь  этот  соцкультбыт, - он как  раз желал жениться  и
поручил Никону лично печаловаться, о ком сам знает. Никон открыл приемную по
работе с населением, к нему валом повалил народ.
     Популярность Никона  стала опасно расти, и его немедленно  повысили.  В
начале 1648 года Никон очутился  митрополитом  новгородским. Так  уж  торчал
ссылочный вектор  с иван-васильевских времен, - всех жен  разведенных  --  в
Новгород, попов опальных -- в Новгород...
     В  это время произошел  описанный  выше  народный  бунт. В Кремле стали
разбирать   его  причины,  разгребать  кучи  челобитных,  создали  комиссии,
затребовали отчеты от губернских начальников и церковных чинов. Молодой царь
заподозрил, что причина беспорядков, и вообще всех российских неурядиц, не в
конкретных  драках,  воровстве, поджогах,  клевете, казнокрадстве  и  прочих
нехороших  привычках,  а  наоборот,  - сами эти безобразия происходят  из-за
некоего  отклонения российского  бытия от  истинного  божественного пути. То
есть,   система   государственных   законов,   практика  их  исполнения   не
соответствуют христианской морали и нравственности. И  велел царь все законы
и   дела  подзаконные  проверить  по   священным  книгам  на  предмет  этого
соответствия-несоответствия. Такой вот старинный конституционный суд. Браво,
Алексей!
     В  Новгороде и Пскове бунтовали, громили, грабили, пытали, сбрасывали с
мостов и колоколен не хуже,  а лучше, чем  в других местах, фактически здесь
шла  гражданская  война. Никон был  уличен толпой  в том, что  пытал каленым
железом одного из заводил -- Гаврилку Нестерова. Пришлось Никону успокаивать
толпу,  что это была душеспасительная  беседа -- пострадавший  "дурно" жил с
женой. Но пришлось Никону и в Москву писать разъяснения новгородских смут. И
что бы вы думали, он написал? Покаяние? Репортаж о беспорядках? Криминальную
хронику? Нет. Написал наш Никон киносценарий...
     Главный антигерой по  фамилии Жеглов  подбивает  блатных и  фраеров  на
беспредел. Никон  уговаривает, смиряет, убеждает. Жеглов со  своей  бригадой
осаждают  Никоново  подворье.  Никон  обращается  к Богу.  Звучит  неуловимо
знакомая музыка из телефильма. Жеглов орет в жестяную трубу, что надо Никону
немедленно  сдаваться и выходить  с  поднятыми  руками, а  заточку крестовую
выкинуть  в  снег.  Никоном  овладевает  отчаяние.  Он как  бы  находится  в
подвальном  тупике  и  окружен  бандитами.  Но  тут  из  темного  угла кельи
выступает светлый лик и Никон бредит белым стихом:
     "...Творя молитву Иисусову,
     Стал я смотреть на Спасов образ местный,
     Что стоит перед нашим местом,
     Списан с того образа,
     Который взят в Москву царем Иваном Васильевичем,
     Поставлен в Москве в соборной церкви
     И называется Златая риза,
     От него же и чудо было Мануилу, греческому царю.
     И вот внезапно я увидел венец царский золотой
     На воздухе над Спасовою главою;
     И мало-помалу венец этот стал приближаться ко мне;
     Я от великого страха точно обеспамятал,
     Глазами на венец смотрю
     И свечу перед Спасовым образом, как горит, вижу,
     А венец пришел и стал на моей голове грешной,
     Я обеими руками его на своей голове осязал,
     И вдруг венец стал невидим.
     С этого времени я начал ожидать иного себе посещенья"...

     Жегловцы Никона избили в кровь, хотели убить, но Спас его спас.
     Надо  сказать, что Никон очень рисковал, посылая царю такое. А ну, если
бы Алексей  вспомнил, как далеко-далеко и давным-давно вот такой же грамотей
собирался  быть  новым царем  Израиля,  грозился разрушить  храмы,  разогнал
банкиров  и  агитировал за коллективизацию  частной  собственности. Тут и до
венца недалеко! Только не царского, золотого, а воровского --  из верблюжьей
колючки.
     Но Алексей  был легок, глупостей в голову не  брал.  На чудо реагировал
положительно,  и  в  следующем  1650  году  Никон  снова  оказался ближайшим
советником  царя.  Он  начал  с символических  актов.  По  его  настоянию  в
Успенский собор  стали  свозить останки  высших  церковных  чинов: патриарха
Гермогена  из  Чудова  монастыря,  патриарха  Иова  из  Старицы, митрополита
Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым по приказу  Грозного, -  из Соловок.
За останками  Филиппа Никон поехал сам и действовал по аналогии. Он вычитал,
что  император византийский  Феодосий,  посылая  своего  попа за мощами  св.
Иоанна  Златоуста,  замученного  его  матерью, написал  покойнику  покаянное
письмо.  Это  письмо  было  читано  у гроба. У  святого просили  прощения  и
согласия переехать в Константинополь. Никон тоже хотел так.
     Он  и  дальше  будет  круто  строить  мизансцены,  ставить  сценические
сверхзадачи и  решать их. Родиться бы Никону позже, - как бог свят, оказался
бы он третьим  в теплой компании  Станиславского  и  Немировича  за столиком
"Славянского Базара". А так пришлось третьим звать какого-то Данченко...
     Поехал  Никон на  Соловки  с письменными  извинениями  молодого царя  к
покойному Филиппу: "Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтоб разрешить
согрешения  прадеда нашего  царя  Иоанна", - тут  Никон заврался от усердия:
кровавого Иоанна Грозного только символически можно было  считать "прадедом"
Алексея  Романова. Он ему был -- ни пришей, ни пристебай. Объявляя "родство"
молодого царя и покойного маньяка, Никон оказывал дурную услугу Алексею...
     По дороге Никон  то молился  безмерно, то постился, то каялся и все это
заставлял  проделывать  сопровождающих  лиц  -  высших бояр, которых  жестко
подчинил себе.  Он переигрывал, не принимал в  расчет человеческого фактора.
Толстые бояре наши Хованские, да Отяевы, да  Лобановы  в письмах  жаловались
царю, что этот демон заставляет их  целыми ночами стоять на коленях, не дает
жрать по-человечески, придирается к выправке и одежде, и лучше бы им служить
на  Новой  Земле (тогда  еще нерадиоактивной), чем под командой Никона. Царь
осторожно заступался за обиженных.
     Вообще, Алексей  подпал под  такое влияние Никона, что писал ему каждый
день, а если какой день пропускал, то дико извинялся; без конца спрашивал, а
так ли мы служим эту  службу, да эту,  да вон  ту. Царь был, как  бы  сам не
свой.  Когда  он  отправил  ближнего  боярина  Бутурлина сторожить  дворец и
кладовые  покойного  патриарха (царь их сам  описал:  "Если  б я сам не стал
переписывать, то  все  раскрали  бы"), то обнаружил  с  удивлением, что  его
приказы и пожелания  выполняются немедленно! Оказывается, царь наш  не очень
то до поры и царствовал!
     К Никону Алексей обращался с совершенно культовыми словами: "О, крепкий
воин и страдалец отца  небесного, и возлюбленный мой  любимец и содружебник,
святый владыко!". Такие обороты следовали целыми аршинами и были выдержаны в
искренних  тонах.  Никон владел  Алексеем, как  потом и  Распутин  не владел
Николаем.
     И Никон так заигрался в эту  игру, так разнежился на Соловках, что чуть
было  не  прозевал  судьбоносный момент. В Москве скончался патриарх  Иосиф.
Алексей  сразу  написал Никону письмо, полное мистических сцен. Под Пасху  в
великий  четверг посреди  пения "Вечере  твоей тайне" в домовую церковь царя
вбежал келарь и объявил о смерти патриарха. Тут же,  как нарочно, и будто бы
сам собой трижды ударил Большой колокол. У всех от страха подкосились ноги.
     Ночью  царь пошел ко гробу патриарха и обнаружил, что церковь  открыта,
знатных сидельцев никого нету, и один лишь рядовой попик непристойно-громким
голосом кричит  дежурные молитвы.  Оказалось,  что на всех участников бдения
напал дикий  страх, они разошлись  из церкви и вообще разъехались из города.
Сам чтец  держался до последнего, но когда у покойника в животе что-то стало
шевелиться  и стал он распухать, а изо рта  его  послышались некие звуки, то
поп  понял: сейчас встанет и задушит. Вот и  открыл  он двери против правил,
вот и читал молитвы громким голосом, как Хома Брут, чтоб не страшно было.
     Так  или  иначе,  но  впервые  за  многие   леты   Светлое  воскресенье
ознаменовалось гибелью высшего церковного иерарха. Это был знак!
     Алексей стал звать  Никона быстрее  в Москву на выборы нового патриарха
Феогноста. Другой бы на месте Никона обиделся, что еще за Феогност? Но Никон
по-гречески понимал превосходно: "Фео" -- Бог; "гностос" -- известный. "Богу
известный"! Никону этот  кандидат  тоже  был  известен.  Как не  знать  себя
самого? Скорее в Москву!
     Тут случился перегиб, красочнее годуновского.
     Никон  был  единогласно  избран  патриархом   и  немедленно,   прямо  у
свежепривезенного гроба Филиппа решительно и однозначно отрекся!
     На   чистого  и   доверчивого   Алексея   это  произвело   убийственное
впечатление.  Он рухнул на сыру землю у  могилы, рыдал натуральными слезами,
умолял святого отца не оставлять его и т.п. У всех разрывалось сердце. Никон
выдержал паузу и согласился на  жестком условии:  "Будут ли почитать его как
архипастыря  и отца,  и дадут  ли  ему устроить  церковь?". Все клялись, что
будут и дадут. Было это 22 июля 1652 года.
     Никон,  первым из патриархов выпросил право круто перестроить церковный
обиход. Он получал  над страной власть неимоверную  и становился для властей
светских тем же, кем был Папа Римский для католических королей.

    Хмельная доля 


     Перестройка    церковная    только   замысливалась,    а    перестройка
государственная уже назрела вполне, -  Украина просилась в союз. Вернее, она
собиралась  возвратиться в  состав России, под правое крыло двуглавого орла,
обращенное на Запад. Вот как это было...
     В  польской Руси завелся антипольский вождь. Полное имя  его -  Зиновий
Богдан Хмельницкий.  Богдан, сын  казацкого сотника,  убитого  турками, тоже
побывал  в   турецком  плену,  а   вернувшись,  сделался  полковым  писарем.
Хмельницкий имел собственный хутор, землю, скот.
     Как часто бывает,  великие  политические  события  начинаются с  мелкой
соседской свары  и личной мести. Хмельницкий поссорился с крупным чиновником
и шляхтичем Чаплинским. Малолетнего сына Хмельницкого панские люди  насмерть
запороли   на  базаре,  с   хутора  Богдана  стали  пропадать  кони,  самого
Хмельницкого  "нечаянно"  треснули палицей  по  затылку  --  в суматохе  боя
"попутали с турком". Так бы и угасла карьера Богдана, когда бы не сквознячок
дворцовых интриг.
     Король польский Владислав собирался на турок. На приданное молодой жены
нанял  немецкую пехоту.  Большие деньги потратил на  десантный флот.  Но тут
паны  радные  запретили ему воевать. Им, видишь ли,  хотелось мира  и покоя.
Владислав от такого разорения  тихо бесился. Тут и  подвернулся Хмельницкий.
Он приехал к  королю в  команде челобитчиков и жаловался на разные налоговые
поборы и прочее. А здесь  уже дожидался встречный донос, что Богдан собирает
пиратскую  флотилию  грабить турок. Вообще-то,  такие  дела официально  были
запрещены, дикое казачество считалось изжитым, а реестровое - малочисленным.
Но в данном случае Хмельницкий попал  в масть обиженному королю-завоевателю.
У истцов, настучавших на Богдана, чуть очи не повылазили от удивления, когда
король пожаловал пирату именную саблю с дарственной надписью, произвел его в
атаманы, говорил ласковые слова.
     К  осени 1647  года  король собрался-таки  на  султана. Хмельницкий был
провозглашен  гетманом  запорожским. Король  обещал  ему 170  000 злотых,  а
Богдан планировал собрать на эти деньги 12 000 войска запорожского сроком на
полгода  и  построить  100   челнов.  Такое  денежное  счастье  не  остается
безнаказанным. Еще  деньги  и  получены не были,  когда на двор Хмельницкого
ввалилась бригада из 20 ликвидаторов, посланных шляхтой. С  Хмельницким было
только  трое  хлопцев.  Стали  в  круг. Богдан сам зарубил  пятерых  гостей,
остальные разбежались. Гетман Хмельницкий немедля убыл в Запорожье.
     Отсюда Богдан стал распространять свою программу.  Она была  достаточно
путанной.
     1. Он собирался просить у короля былых привилегий казачеству.
     2. Обещал посчитаться с "негодяем Чаплинским".
     3. Собирался объединиться  с оскорбленным Доном и организовать  морской
поход на турок.
     4. Заступался за угнетаемое православие.
     Но все  это было ширмой. На самом деле Богдан не надеялся на короля, не
надеялся на православную церковь,  не надеялся на донские сабли. Он надеялся
только на свою саблю.  Хоть и жалованную королем. И воевать Богдан собирался
с парчовой, хлебной Польшей, а не с полуголодным, оборванным Крымом.
     Богдан тайно поехал в Крым поднимать басурман на  Польшу. Хан  опасался
подвоха и  медлил. Хмельницкий  оставил в заложниках сына Тимофея  и  принес
присягу на сабле, -- ханской, позолоченной. Тогда хан дал ему  отряд в 4 000
обычных сабель.
     В Запорожье произошел общий сбор, на котором Богдан был избран гетманом
(королевское назначение в счет не шло) и объявил поход на поляков. Из  всего
казачества было  отобрано 8000 войска, остальные должны были сидеть по домам
в  горячем  резерве. Это происходило 18 апреля  1648 года, но еще 18 февраля
гетман  коронный  Николай  Потоцкий выдвинулся  на Украину  и держал штаб  в
Черкасах. Мирное население Малороссии  тоже  было в  курсе дела и помаленьку
точило ножи...
     В детстве мне подарили мельхиоровый подстаканник. На нем был  изображен
памятник  Хмельницкому  в  Киеве.  Мне  очень  нравилась  фигурка Богдана на
возбужденном коне, с палицей,  обращенной куда-то вбок.  Все было ясно:  вот
наш  народный  герой  ведет русских  и  украинцев  в  бой за волю,  за  союз
нерушимый, против проклятых польских оккупантов. Подтверждением этому служил
и любимый детский фильм "Богдан Хмельницкий"...
     Но  оказалось  все  шиворот-навыворот.  5  мая 1648  года у  Желтых Вод
встретились  8000  казаков Хмельницкого  и  4000  крымских татар Тугай-бея с
одной  стороны, и регулярное войско  польское,  состоявшее,  в основном,  из
русских под командованием Степана Потоцкого -- сына  гетмана, -- с другой. С
войском  польским шло еще  реестровое казачество, но  по дороге казаки убили
атамана Барабаша, офицеров, верных присяге, и перебежали к запорожцам.
     За   три  кровавых  дня  5,7  и   8  мая  у   Желтых  Вод  полегла  вся
русско-польская армия. Из нескольких тысяч человек уцелело не более десятка.
Умер от ран и молодой Потоцкий. Теперь Хмельницкий взялся за старого.
     16 мая у Корсуня-днепровского казаки разгромили и его войско. Пало 9000
человек, сам Потоцкий и гетман польный Калиновский были пойманы и отправлены
в дар крымскому хану.
     Хмельницкий   нажал  и  на  революционную   педаль.  Он   разослал   60
"универсалов"  с призывом бить богатых и  знатных, его ватаги прокатились по
Украине,   и,   поскольку   вырубалась  только  шляхта,   простой   народ  с
удовольствием сам взялся за вилы и косы. Образовались  шайки -- "гайдамацкие
загоны". Украина, вслед за центральной  Россией начала отсчет своего, малого
Смутного времени.
     Тем временем, московское войско по союзному  договору с Польшей шло  на
Крым. В конце мая  стало  известно  о поражении Потоцкого, и через несколько
дней  -- о  смерти  короля Владислава. Вся  Украина  горела.  Наше войско  в
недоумении замерло под Путивлем. Хмельницкий стал  переписываться с русскими
и звать их на Польшу. Одновременно зондировал обстановку в польской столице.
Он прикинулся веником и  в середине  июня послал  покойному  королю  длинную
грамоту с жалобами казаков, изложением  причин гражданской войны,  условиями
мира.  Попутно, обращаясь как  бы  к королю,  гетман в  хвост и гриву  ругал
шляхту, раду, чиновников и всех прочих. Это была провокация.
     Посыльные  Богдана "застали короля во гробе". Они,  небось, думали, что
их на месте  порубают, но паны составили комиссию по  исследованию  казачьих
требований.  Возглавил ее старый  приятель  Богдана  Кисель.  Паны  пытались
прельстить гетмана республиканскими  свободами.  Основным мотивом увещеваний
была мысль о том, что ты, пан Богдан, другой такой страны не знаешь, где так
вольно дышит человек. Это  было правдой, если иметь в  виду ухватки соседних
государств -- России, Турции, Крыма.
     Кисель пошел и дальше. Он звал Хмельницкого на совет об избрании нового
короля  и  заранее предвкушал  дипломатическую победу. Он даже стал намекать
архиепископу-примасу, чтобы  его  миротворческая  миссия  "не  осталась  без
памятника". Но унять всенародную резню только посулами чести и воли было уже
нельзя. Дурная кровь должна была сойти.
     Поляки выбрали нового короля  Яна Казимира. Он  зачем-то послал Богдану
гетманскую булаву и знамя. Шляхта оскорбилась, но так  и  не поднялась "всей
Речью Посполитой". Хмельницкий триумфально вошел в Киев.
     Историк вздыхал: Хмельницкий был даровит как  предводитель народный, но
оказался  негоден  как  правитель  гражданский.  Он  беспробудно  праздновал
победу,  впадал то  в  веселье,  то в  истерику. Он  не  знал, что  делать с
Украиной. Возвращаться в Польское  подданство не  получалось -- пришлось  бы
вернуть в холопство до 15000 своих солдат.
     Кисель  с  обширной  свитой  привез   королевские  подарки.  Потянулись
застольные   переговоры.   Поляки   стали   очень   уступчивы.   Соглашались
амнистировать  и  включить  в  реестр 15000  бойцов,  разрешали казакам жить
пограничным  грабежом, и т.д. и т.п. Но по мере провозглашения тостов  стали
вспоминаться  недавние  обиды,  и  польские  делегаты  помышляли  уже  не  о
заключении мира, а, как бы убраться поздорову и хотя бы выручить пленных.
     Вокруг творился беспредел. По городам  потоками  лилась кровь -- резали
всех неправославных от шляхты до черни, от младенцев до старцев. Да что там!
Покойников  выкопали на  киевском кладбище,  привязали к крестам,  в руки им
вставили католические  книжки.  Людей  сажали на  кол.  Объявили  поголовную
мобилизацию,  не  желающих  становиться  в  строй  топили.  И  делал это  не
Хмельницкий, - он  в это  время занимался внутренними  разборками и прятал в
огороде золотишко, - это делалось само по себе, по обычной русской привычке.
Ну, южно-русской, если угодно.
     Наступала весна 1649  года,  народ,  заскучавший  за  зиму,  поднимался
гулять по зеленой травке. Более 1000 бандитов окружили Киев и начали погром.
Жгли католические монастыри, грабили все подряд, на спор охотились по улицам
за шляхтой -- за день настреляли три сотни  дворян, посадили на лодки больше
сотни женщин, детей и ксендзов и перетопили в Днепре.
     Затем  и  основное  казачье войско село  в седло.  Все  лето  провели в
позиционном  противостоянии под  Збаражем и Зборовском.  Казаки, в общем-то,
одолевали. Но  тут  поляки  воспользовались дипломатическим  искусством. Они
подкупили  крымчан  миром  и  обещанием дани,  напомнили  о  личной  милости
покойного короля к хану Исламу, когда тот был в польском плену.  Ислам сразу
вступил  в   переговоры.   Хмельницкий  оказался  на   грани   поражения   и
присоединился к торгу. В результате переговоров получилось следующее:
     1. Войско Запорожское может быть по реестру до 40 000.
     2. Гетман лично получает Чигирин с округом.
     3. Полная амнистия казакам и всем примкнувшим.
     4. Казаки и коронные войска на одних землях не стоят.
     5. На казачьих территориях "жиды не будут терпимы".
     6. Православный  митрополит  киевский заседает  в  сенате,  религиозное
размежевание с унией последует на первой же его сессии.
     7.  Все  должности  в православных  воеводствах король  раздает  только
православным.
     8. Иезуитов -- долой.
     Хмельницкий представился королю, просил прощения и был прощен.
     Наступил   мир,   и  в  Москве   расстроились.  Оказывается,  мы  очень
внимательно наблюдали за играми братьев наших меньших.
     Забросили пробный шар, обычную придурь:
     --  А чего  это ваши в  Конотопе  титул  нашего государя  пишут  не  по
правилам? Ну-ка бы их казнить?
     Но Хмельницкий оказался груб и чужд этикета. Он отрезал:
     - Ездите вы не для расправы, для лазутчества. Идите себе домой, а я иду
на Московское государство, поломаю Москву и все московские города.
     Во всех станицах  заговорили о  московском походе. Надо  же "войску"  с
кем-нибудь воевать?
     Царь Алексей  послал к Хмельницкому  посла  Неронова. Выпивая  с  новым
гостем, хмельной Богдан плакал, что готов служить царю православному, и даже
имеет соглашение с ханом о совместном подданстве. Кому? Кому Богдан захочет.
Получалось, еще рюмка -- и крымская проблема будет решена окончательно.
     Оставив  гетмана во хмелю, Неронов медленно проехал по Украине  и в два
счета  установил общее настроение.  Общим на Украине тогда  был  ужас, страх
леденящий перед завтрашним днем. Все люди русские,  - уж позвольте мне вслед
за  Историком называть  так моих полтавских и черниговских предков (вот и  в
паспорте моем написано -- "русский"), - понимали, что  завтра с утра нападут
на них лютые  панове, к обеду всех в  капусту изрубят анархисты  Хмеля (так,
естественно, с детства  звали Богдана по хуторам и малинам), а в темную ночь
нагрянут джигиты хана Ислама. Таким образом, народ к разврату был готов.
     Война на Юге возобновилась в феврале 1651 года.  20 июня  Хмельницкий и
Ислам-Гирей  потерпели  поражение.  Татары  бежали  с поля  боя, Хмельницкий
"поскакал  возвратить  их"; оставшееся  казачье войско  попало в окружение и
было  уничтожено. Князь литовский Радзивилл взял Киев; позиции Богдана стали
шатки. Этим воспользовались два московских агента в его штабе  - монах Павел
и Иван  Тофрали. Они  стали склонять гетмана к союзу с  Москвой. Хмельницкий
соглашался и звал Москву на подмогу. Москва вежливо наблюдала.
     Осенью - снова поражение, снова договор на худших для казаков условиях.
А нечего  было прежний нарушать! В течение следующих лет Богдан метался, как
муха на стекле.
     В 1652 просился в царство Московское.
     В  1653 опять просился,  но Москва разыграла сцену  уже по-своему. Наши
решили, что  пора рассчитаться с поляками по старым долгам и  обидам.  Послы
московские  явились к Яну Казимиру и потребовали  немедленной  казни пред их
глазами  преступных  исказителей  царского титула,  таких-то  и таких-то.  А
заодно предъявили претензию  о неисполнении Зборовского договора, как  будто
это они его заключали! Король с панами в ответ жалко лепетали.
     Тем временем Хмельницкий  шантажировал Москву угрозой  государственного
объединения  с Крымом под  властью турецкого султана. Ну, то есть,  не  Крым
присоединился бы к Украине, как сейчас, а наоборот.
     Дела  Богдана  стали  совсем  плохи.  Король шел на  Украину. Собранное
казачье  войско в 60000 топталось без дела.  Сына гетмана, Тимофея молдоване
осадили  в далеком  городке  его  тестя - Сочаве. Пьяный Богдан  хотел  идти
выручать сына, полковники  отказались. Богдан поранил саблей одного из них и
пошел  за помощью к народу. После бочки вина народ влез на коней и поехал на
Молдавию.  Только  отъехали,  встретили  конвой  с  гробом Тимофея.  С  горя
повернули на  поляков. Снова поражение, переговоры, уступки. Опять просьбы в
Москву -- да возьмите вы нас, хоть за три рубля!
     24  декабря  получено  было  послание из России:  готовы  взять  вас  с
городами, землями, народом, со всеми потрохами.
     6  января  1654  года  съехались  в  Переяславле  казаки  и  московское
посольство  Бутурлина.  Сначала  состоялась  тайная  рада.  Решили  отдаться
Москве,  "под государеву  высокую руку  подклониться". 8 января состоялась и
явная Переяславская рада. Она  хорошо знакома нам  по одноименной картинке в
старом учебнике Истории для начальной школы. Но в жизни не все так благостно
было. Казаки присягнули Алексею. Бутурлин отказался присягать за царя:
     - Это вам не Польская республика. Мы все теперь холопы государевы!
     Атаманы трижды выходили посовещаться, потом проглотили первую обиду.
     На  другой день  присягало войско. 16 января вся рада  с москвичами уже
входила в  Киев.  И  это означало  войну, потому что одновременно начиналось
движение русских войск на Запад.

    Чумное правление 



     26 апреля армия князя Трубецкого после красочных торжеств, многих речей
и  возлияний,  выступила на Брянск. Никон кропил уходящих святой водой. Царь
Алеша радостно  сидел рядом на помосте.  Потом царь говорил речь ласковую, а
Никон говорил речь грозную, и Алексей из уважения стоял.
     15 мая в поход  выступила  Иверская  божья  матерь -- не на коне, а  на
и-коне, конечно.  18-го за  ней последовал  сам царь.  Трубецкому  приказали
поворотить к югу  и соединиться с  20 000 запорожцев Хмельницкого.  В Польшу
были  разосланы грамоты для розжига партизанского пламени.  К  началу  июля,
легко захватив  обычные  в таких  походах  полоцки,  рославли и  дорогобужи,
остановились под Смоленском. Здесь,  как при карусельной  прогулке, получили
обыкновенное,  уже  третье  со  времен  Ивана III  сообщение  о  неожиданном
поражении  под  Оршей.  Но остановить  Алексея  никто не мог. Он  воевал  не
войсками, а своим присутствием и добрым словом. Милость к побежденным делала
свое дело. Города сдавались один за другим. В  Могилеве царь разрешил -- ну,
не чудо ли! -- оставить Магдебургское право! Это прямо по завету Чингисхана,
а не приемного прадедушки...
     А под Смоленском было тяжко. Первый штурм  окончился гибелью 7000 наших
русских.  Цифра 7000 с некоторых пор стала подозрительно  часто появляться в
сводках.  Видать,  Россия  постепенно  переходила  от  своего  исторического
исчисления  "сороками" на  европейскую традицию, в которой цифра 7,  как  мы
знаем, играет  особую роль. Хорошо хоть любимую татарскую цифру 9 мы освоить
не успели, а то жертв под Смоленском могло быть и больше.
     Здесь  сначала не  ладилось,  но  еженедельные и ежедневные сведения  о
взятии новых городов проникали и в Смоленск. "Психическая атака" удалась, 10
сентября   начались  переговоры,  а   23  сентября  воеводы  смоленские  уже
складывали  знамена  к  ногам Алексея.  Победа  была  "бархатной", полной  и
повсеместной.
     Зато  в  Москве  началась  эпидемия  моровой язвы.  Обозначилась  некая
нравственная поляризация России.  Там, где был добрый царь, все было хорошо.
Там, где за старшего оставался суровый Никон, становилось все хуже.
     Далее  мистерия развивалась бурно и красочно. Тяглец новгородской сотни
Софрон Лапотников  имел  обыкновенную с виду иконку Спаса  нерукотворного. О
нерукотворности своей собственности Софрон не знал. Он припоминал, что купил
ее  за алтын в базарный  день.  Однажды во время чумы Софрон  молился, чтобы
заразу пронесло  мимо  него лично. Тут Спаситель с  иконы будто бы заорал на
него, что нечего  тебе Софрон жадничать, предъяви  меня  народу, я  --  Спас
всеобщий. Софрон отнес  икону  в приемную  патриарха.  Через  несколько дней
Софрона  вызвали в тиунскую  избу,  и  там чиновники  вернули ему  икону  со
словами дерзкими, что  икона фальшивая, святости в ней  нету,  лицо  у Спаса
было кривое, так его  и соскоблили от греха. И надо тебе, Софрон, обратиться
к мастерам и лицо это перелицевать. За свой счет.
     Софрон бросился к народу.  Народ застыл в шоке, а потом забунтовал. Это
кто  же смеет прикасаться железом к святому лику?  Кто  смеет судить о чуде,
сам чуда не удостоившись? Это Никон! И с ним - прихибетный "старец" Арсений,
известный еретик,  приговореннй  ранее к смерти, помилованный, сосланный  на
Соловки, а теперь --  гляди-ка! - допущенный патриархом  "править" - понимай
"портить" --  священные книги! Порченные  книги были уже  и  набраны,  а  не
печатались только из-за чумы среди печатников.
     Патриарха в  Москве  не было, он  где-то спасался телесно, и людей  это
заело.  Патриарх  должен был  ходить  по чумным избам,  утешать  страждущих,
спасать их духовно. И, - если свят, - то ничего бы ему от чумы не сделалось.
     Наивные наши россияне!  Какой это чиновник,  хоть и при Боге,  будет по
вашим гнойным норам пробираться? Когда это было? Когда это будет? Ну, разве,
если выборы на носу...
     Стал  народ  требовать,  чтоб написали царю,  а тот бы указал  Никона и
Арсения  постеречь до суда, а то, как бы колдуны не разбежались. Бояре людей
успокаивали, и люди рады были успокоиться, когда бы к вечеру не обнаружилось
еще несколько скобленых икон.
     Бояре  написали о бунте царице и царевичу, которые  спасались  вместе с
Никоном.   Никон  от   лица   царицы   грозно  указывал  смирять  и  утешать
невежественный народ.
     Люди стали просить патриарха, чтобы он вернул в столицу попов, а то эти
оберегатели душ  православных первыми разбежались  от чумы  по  деревням,  и
церкви  стоят без служб, когда особенно хочется молиться. Никон промолчал, -
это  ж  и  ему,  первому  сбежавшему,  пришлось  бы,  хоть  и  последним,  а
возвращаться.
     А чума крепчала. Умерли  главные бояре Пронский и Хилков, перемерли все
купцы --  поставщики  двора;  стрелецкие полки  внутренней  службы  поредели
вшестеро,  дворня  полегла почти  вся,  но  не покинула  барских  дворов.  В
монастырях погибло по 70-80% монахов и монахинь. Зэки проломили стенки тюрем
и пошли бесшабашно гулять по опустевшей Москве.
     По  городам тоже происходило страшное. Доля жертв простиралась от 50% в
Твери и Угличе до 85% в Переяславле Рязанском. На селе было полегче.
     По царским указам,  которые  сочинял  и распространял  Никон,  простому
народу,  как водится,  уделялось  чисто статистическое внимание,  а  царской
фамилии -- персональное. Всех больных или подозрительных изолировали строгим
караулом,  чтобы подыхали в покое  и  других не беспокоили. Профилактических
распоряжений,  известных  с декамероновских  и шекспировских  чумных времен,
типа, есть  чеснок, мыться чаще, не плевать в общественных местах, Историком
не замечено.
     И, напротив, себя оберегали тщательно.  Вот,  царице с Никоном и детьми
нужно перебраться  на  зиму  с  карантинной стоянки  в  чистом поле под сень
Колязина монастыря.  Становится  известно,  что  намедни  дорогу  перебежала
черная кошка, вернее, через  нее перевезли на погребение  чумное тело думной
дворянки Гавреневой. Что делать? А вот что. В точке перевоза заразного трупа
накладываем  на  обочины  сажен  по  десяти  и более  дров  и выжигаем все к
чертовой матери  до остекленения почвы. Повелеваем "уголье  и пепел вместе с
землею свезть и насыпать  новой  земли, которую брать  издалека". Был бы  не
сентябрь, так можно было на новой  земле и цветочки посадить -- как в  нашем
детстве  -  буквицами "Слава КПСС!".  Но не  успели,  повалил ранний снег. В
Москве  так засыпало Кремль, что пройти  по двору было нельзя,  а разгребать
завалы -- некому.
     Письма к Никону о стихии и чумных волнениях приходили  ежедневно. Чтобы
не  заразиться  от  грешных  курьеров,  не  надеясь  на  молитву  и  водяное
крапление, святой отец придумал огненный шлюз. Устроен он так. В специальной
избе, расположенной на карантинной меже, в  противоположных стенах  делаются
двери. Комната  между  ними разгорожена  жаровнями на  козлах.  На  жаровнях
разводится адский ... ну, хорошо, - святой огонь. Подозреваемый гонец входит
с  дороги в чумную дверь, достает письмо и держит его перед собой - лицом  к
огню. Наш  стерильный  Писец, близоруко щурясь с другой стороны, вчитывается
через огонь в текст и переписывает  его на чистый  лист. Потом  через  свою,
чистую  дверь уносит  копию Никону.  А  гонец -- через  свою  - отправляется
кончаться или как Бог даст.
     В   октябре   чума   стихла,   кое-кто   из  заразившихся   даже   стал
выздоравливать,  видать бацилла потеряла силу. Это вернулся с войны наш царь
Алеша.  Соответственно  и удача поменяла прописку. Армия без  царя еще взяла
Витебск, но тут  же начались неприятности. Русские реквизировали по деревням
хлеб на  прокорм армии,  и  запорожцы  принялись продотрядовцев убивать. Они
наконец-то поняли, что московское подданство -- не хрен собачий. Хмельницкий
снова  что-то  бредил в ответ на московские окрики.  То он не  понимал,  как
поделить  20000 царского  жалованья  на  100000  войска (да  по  20  копеек,
Богдан!), и  заначивал  жалованье  у  себя. То сообщал, что, благодаря  ему,
король венгерский и  господарь молдавский хотят присоединить свои республики
к  России,  а на  деле  никто и  мыслей таких не держал. Митрополит киевский
предательски писал королю Яну Казимиру,  что с Москвой  ему худо, и просился
назад.
     Новый  1655 год  начался еще  неприятнее.  Везде по свежеприсоединенной
Украине  вспыхивали  антимосковские  бунты, магдебургский  Могилев  поддался
Радзивиллу, наместники  царские  сидели непрочно,  некоторые так и изменили.
Смоленск,  насилуемый оккупационным гарнизоном, мог в любую минуту вернуться
к королю. Пришлось Алексею, коротко заехавши в Москву, помолиться, скакать в
Смоленск,  назначать  смертную  казнь  за   мародерство  и  торговую  --  за
попустительство.  Смоленск  успокоился, и  царь выступил на Литву и  Польшу.
Опять война  заладилась. Были  разбиты  Радзивилл  и Гонсевский,  взят город
Гродно, и столица Литвы Вильна. Затем была захвачена Галиция, разбит  гетман
коронный  Потоцкий,  взят  Люблин. Наши обложили Львов, но  из-за очередного
предательства Хмельницкого,  получившего  от львовян взятку в 60000  злотых,
Львов уцелел.
     Польша была повержена, но  досталась  не победителю. С  севера налетела
шведская армия  короля Карла X Густава,  захватила всю Польшу с  Варшавой  и
Краковом, и Карл  принял  корону польскую. Князь Литовский Радзивилл  принес
ему  присягу и получил  заверение в скором  возвращении земель,  захваченных
Алексеем. Так война польская стала войной шведской. Просто великой Польши не
стало, а возникла великая Швеция. И нужно было заступаться за Яна  Казимира,
который, хоть и  католик, но все-таки  - из  наших, из  поляков, из  славян.
Красная  стрела  на  штабных  картах  теперь  повернулась  с  юго-запада  на
северо-запад. 15 мая 1656 года Алексей снова сел в седло. Вдогонку ему Никон
благославил донских казаков -- "громителей берегов Черноморских" -- ехать  с
богом на погром берегов балтийских -- общим курсом на Стокгольм!
     Блистательный поход Алексея отмечен скороговоркой армейских сводок:
     30 июня взят Канцев;
     5 июля -- Полоцк;
     31 июля Динабург;
     и тут же -- Кокенгаузен.
     Потом возникли осенние трудности.  23 августа царь  лично  приступил  к
Риге,  но  слабая  русская артиллерия не смогла проломить тевтонских стен. У
прибалтийских крестьян закончились полевые работы,  они аккуратненько зарыли
урожай  и деловито  перековали косы с поперечного  положения на  продольное.
Этими  косами  был  нанесен  удар в спину русской армии. Все-таки, никогда в
Прибалтике не понимали, за что нас любить.
     Осажденные  выскочили  из  Риги  и  тяжко  поразили  осадный  гарнизон.
Пришлось нашим  отступить  в  Полоцк, прихватив по дороге Дерпт с  одним  из
первых в Европе  университетов. Летом 1657 года Ригу  тоже посетила эпидемия
чумы, которую занесли  то ли  наши переболевшие интервенты, то  ли  шведские
защитники.  Начался  мор,  умер  командующий  Делагарди, шведы "выбежали" из
города. Но и нашим заходить в чумной город было неохота. Вообще, итоги войны
оказались  какими-то размытыми.  Польшу потеснили, но  Балтики не  достигли,
Украину присоединили, но  Хмельницкий погуливал на сторону -- писал в Крым и
Молдавию, шведам и венграм - о соединении.
     Теперь  с  похмелья  он  мечтал  быть королем польским, а во  хмелю  --
владычицей  морскою,  и  приказывал  строить  корабли.  Получалось,  Украина
присоединена только  на  бумаге, со  шведами  продолжает дружить, а  поляков
уважать.  Хмельницкий  так  прямо  и  заявил московскому послу Бутурлину. Он
впадал то в гнев праведный  против Москвы,  то  умильно клялся в преданности
царю,  то просился  в отставку по  болезни. 27 июля  1657  года эта  болезнь
одолела великого гетмана, и он почил в бозе.
     Хмельницкий завещал  гетманство  сыну  Юрию,  хоть  "завещать"  было  и
нельзя.  Рада  избрала  гетманом  писаря  Выговского, который происходил  из
шляхты, а потому войско запорожское уже через год снова  попало под Польшу с
договором о 22 пунктах. Начались войны казаков с царскими наместниками.
     А в Польше Рада предложила нашему царю Алексею стать царем польским. Но
их попы  тоже  воспротивились  и составили  21 пункт,  почему  это  никак не
возможно, особенно, если Алексей не перейдет в католичество.
     Опять  началась  война. 28  июня  1659  года  150-тысячная  армия князя
Трубецкого сошлась с  объединенным украино-крымским  войском  под Конотопом.
Прославленная в  прежних кампаниях  московская конница  погнала казаков,  но
попала в окружение и погибла вся. 5000 пленных русских были выведены в поле,
где  казаки и татары методично зарезали  их по уговору. После этого хан ушел
домой, а Выговской потерпел поражение от уцелевшего отряда Трубецкого.
     Украина совсем спятила. Ей и в Россию хотелось, и с Москвой  не жилось.
Обозный  коронный (это  чин такой) Андрей  Потоцкий  доносил  королю:  "Одно
местечко  воюет  с   другим,  сын  грабит  отца,  отец  --  сына.   Страшное
представляется  здесь  Вавилонское  столпотворение".  Наконец,  левобережные
полковники  перебили  остатки  армии Выговского  и подтвердили присягу царю.
Гетманство захватил Юрий Хмельницкий и склонил все войско поддаться  Москве.
Он еще много раз потом бегал туда-сюда.
     Война на Украине продолжалась 13 лет и окончилась в 1666 году 13-летним
перемирием. Внимательный читатель заметил, конечно, страшное  сочетание цифр
в этих датах и сроках, и не будет удивляться дальнейшим тягостным отношениям
Украины и России.
     Начало 13-летней войны, ознаменовавшееся чумой, сломало светлые иллюзии
первых лет  правления  царя  Алексея. Дальше все  события  его  царствования
катились  под  горку. Хроническое  запустение казны,  ежегодные бунты черни,
казни и убийства -- все вошло в привычную колею. Царь велел  печатать медную
монету с номиналом  серебряной.  Народ восстал.  На  Пасху 1662 года в  селе
Коломенском  царю   не  дали   отстоять   обедни,   стали   требовать  казни
подозреваемых в  измене бояр  Ртищева и Милославского, -  на их дворах купец
Шорин ставил монетное оборудование. Царь обещал учинить сыск. Ему не верили,
нагло  хватали  за руки, кричали  всякие  неприятные  слова.  Пришлось  дать
стрельцам соответствующую  команду. Погибло  7000 зевак  и 200  "гилевщиков"
(заводил). Испуганная гилем  царица на  целый год слегла в  постель. За  это
были казнены  еще  7000  арестованных по монетному  делу,  15000  отделались
торговыми  казнями -- им поотрубали дерзкие руки и ноги, и по заживлению ран
отправили в Сибирь. С конфискацией, конечно.
     Любые  реформы  Русь встречала в штыки.  Новые  медные  деньги пытались
внедрить  и  на  Украине.  Гетман  Выговской спрашивал  у  царского  воеводы
Пушкаря:  "Что это  за деньги?  Как  их брать?".  Пушкарь отвечал: "Хотя  бы
великий государь изволил нарезать бумажных денег и прислать, а на них  будет
великого государя имя, то я рад его государево жалованье принимать". Пушкарь
опередил время, - это он так шутил насчет бумажных денег...

    Страсти по Никону 


     Совсем испортилось царствование Алексея из-за ссоры с Никоном.
     В  народе замечено,  что,  чем  крепче  первая  любовь, тем страшнее  в
будущем ненависть между бывшими влюбленными. Так получилось и здесь.
     Зачем, вообще, нужны реформы и перемены?
     Реформы,  перемены  и просто крупные проекты  затеваются  тогда,  когда
по-старому  уже  ничего  не ладится, и  всем  понятно, что гугеноты  честнее
католиков, Кромвель лучше, чем Карл, Анна Клевская в монастыре надежнее, чем
Анна Болейн в чужой постели. Реформы нужны, чтобы исправить ошибки, повысить
производительность труда, улучшить собираемость налогов, получить, как можно
скорее, ощутимый результат.
     Но реформы часто начинаются людьми  поверхностными  и невежественными -
взамен непосильного для них живого дела. Берется  такой  Незнайка за дело, а
ничего не выходит. И  надо бы  Незнайке подучиться да  потрудиться на вторых
ролях, но лень.  Так он и выбрасывает кисточки, ломает паровозы, топит баржи
с неправильной интеллигенцией, вводит принудительное курение табака.
     Но  это  еще  полбеды.  Социальные катаклизмы время от времени  ощущает
каждая нация. Хуже, когда ученый реформатор  решает, что дело не в налогах и
законах,  не  в  К.П.Д. парового  двигателя,  а  в основе  основ.  Тогда  он
взвивается блудливой мыслью к самым небесам и начинает перестройку сверху. И
он надеется,  что, исправив божественное начало, автоматически повысит К.П.Д
своего паровоза, застрявшего с грузом винтовок на пути к Коммуне.
     Россия чаще других стран оказывалась жертвой своих неукротимых ученых.
     Чего  хотел Никон? Он хотел реформировать церковь. Разрешение на это он
выпросил у царя при назначении патриархом.
     Зачем ему  это  было нужно? Он и так  достиг вершины иерархии, имел что
есть и пить, чем утешить воспаленную гордыню.
     А  это,  смотря  какое   воспаление!  Человек,  воспитанный   в  тереме
французскими гувернантками, никогда не  ощущает такого зуда,  как брат  его,
едва отмывший и соскобливший  вшивые струпья. Короче,  Никон дерзнул  побыть
богом. Логика тут простая. Кто выше патриарха? Только Бог. Что есть церковь?
Бог уверенно отвечает: "Дом мой, домом  молитвы нареченный". Кто имеет право
переставлять мебель в доме бога? Только Бог!
     И Никон начинает перестановку мебели.
     Сначала он захватывает,  как ему кажется, первенство в государстве. При
живом царе  он пишется "великим государем" на первом  месте.  Вот  так:  "От
великого  государя,  святейшего Никона,  патриарха  московского и всея  Руси
...", и где-то далее по тексту - "царь указал". Автоматически, все семейство
царицы, все  Милославские и  прочие становятся смертельными  врагами наглого
попа. Но он не замечает этого. Он занят исправлением православия, не больше,
не меньше!
     Нам  сейчас трудно  разобраться, что  было в старом православии не так.
Они крестились двумя  пальцами  вместо трех, но в ту же сторону. Они разумно
считали,  что Иисус  рожден,  а  не  "сотворен", и т.д. Никон  стал  все это
"исправлять", менять  и заставлять народ  подчиняться  переменам.  Никто  не
понимал,  зачем,  - как мы сейчас не  понимаем  достоинств  или  недостатков
учения  о каком-то "сугубом аллилуия". Никона  не волновали последствия, ему
было наплевать, что  простые люди растеряются и  возмутятся.  Ему  хотелось,
чтобы в божественных книгах по всей Руси было одинаково  написано об одних и
тех  же  вещах, и не пришлось бы тиражировать  типографским способом русские
версии,  искаженные вкривь  и  вкось  за  последние  600-700 лет.  Возмущало
преосвященного и то, что в церквях поют на несколько голосов, и поэтому, как
в дурной опере, нельзя разобрать слов.
     Патриарший  собор в начале 1654 года  большинством голосов (меньшинство
было немедленно сослано) поддержал  Никона в необходимости пения  в унисон и
исправления божественных  книг по  старым каноническим образцам, ввозимым из
Греции. Греки в  Антиохии и Константинополе обрадовались такому просветлению
и указали также на необходимость креститься тремя пальцами. Московский собор
1656 года утвердил и это.
     Сторонники традиций завопили к царю, что  все это -- ересь, Никон живет
в одной келье с греком Арсением, который его подстрекает и т.п.
     Страна впала в Раскол. Теперь  это слово мы тоже будем писать с большой
буквы,  как  и  Смуту.  Раскололись  на два лагеря  православные  прихожане,
возникли поповские партии, высшие иерархи  еще долгие годы переписывались  и
переговаривались   с  двойным  смыслом.  Начались  жестокие   преследования,
раскольники стали спасаться в таежных тупиках, убегать в казаки. Только этой
напасти не хватало Руси!  Она на многие  десятилетия забилась  в религиозной
судороге, эхо церковного безобразия докатилось и до наших времен.
     Никон  правил бал. Но на  молодца у нас всегда находится бодливая овца.
Есть, есть  у  нас сила,  которую ничем не одолеть, никому  не объехать! Она
одна -- столп нашего  общества, хребет нашей морали. Эта сила -- бессмертное
российское чиновничество. Ох, зря Никон его не приголубил, зря не погубил. А
третьего тут не дано.
     И  вот,  стали наши Акакии  Акакиевичи  писать  царю-батюшке жалобы  на
вредного  патриарха. И зашли они не сверху,  как он. Не  стали они спорить о
правильности  единственно-верного  учения.  А  зашли  они сзаду.  Стали  они
перечислять,  на   сколько  копеек  Никон  согрешил  в  быту,  разъезжая  по
провинции. Да  какой  дикий бюрократизм он  развел  при  назначении  попов в
службу, да как им это выходит дорого.
     Алексей  все  это  читал  и слушал.  Другой  бы  поставил  зарвавшегося
патриарха   на   место,    пугнул   темной    ночью   какой-нибудь   мерзкой
малюто-скуратовской харей. Но Алексей  был  "тишайшим",  добрым  в  общем-то
малым. Он воевать  не стал. Он просто отвернулся  от  попа, да и пошел своей
дорогой. Он же был государь!
     Вот, летом 1658 года приезжает к нам грузинский царевич Теймураз. Народ
толпится  у дороги --  посмотреть  на диковину. По обычаю  впереди процессии
идет  "очищающий  дорогу" боярин  Хитрово. Он потихоньку, чисто символически
лупит палкой зевак, многие из которых нарочно  подворачиваются под удар  для
смеху.  Нечаянно  палка  опускается на  посыльного дворянина  патриарха. Тот
становится в позу, кричит, что он по делу, обещает жаловаться.
     - Не чванься!  -- остужает его Хитрово и врезает палкой  меж  глаз, уже
по-настоящему.
     Патриарх пишет  грозную  жалобу  царю  с  требованием наказать Хитрово.
"Ладно, ладно", - отвечает Алексей, и ухом не ведет.
     Возникает двусмысленное противостояние, типа Людовика XIII и Ришелье. 8
июля  царь  впервые пропускает  крестный  ход.  10  июля  не  появляется  на
нововведенном празднике Ризы господней,  да еще присылает патриарху выговор,
чтоб перестал писаться великим государем, ибо государь на Руси один.
     Нормальный человек, чуя дымок опалы, немедленно повинился бы,  объяснил
недоразумение,  указал  на  клеветников, покаялся в  грехах, попросил  новой
службы  с  риском  для  жизни. Гордый человек  тихо уехал  бы  в  деревню  и
дождался, когда несправедливость станет явной. А полный идиот начинает шумно
качать права.
     Вот, Никон и начал. Он решил, что вся жизнь в России зиждется только на
нем, а без него начнется светопреставление, по-научному -- Апокалипсис, или,
наоборот - Армагеддон.
     После службы о Ризе господней  Никон велел сторожу запереть храм, чтобы
слушатели не разбежались,  и объявил "поучение".  Суть поучения была такова:
"Я прав, а все кругом --  козлы". Поэтому:  "От сего времени я вам больше не
патриарх, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема".
     И  стал  Никон  принародно  раздеваться. Народ к стриптизу тогда был не
привычен, послышались всхлипывания: "На кого ты  нас  оставляешь!". "На кого
Бог даст", - отвечал патриарх-расстрига. Принесли мешок с простым монашеским
платьем, - народ, доведенный до  экстаза, отнял мешок. Неодетый Никон ушел в
ризницу  и  вдохновенно написал царю:  "Отхожу  ради  твоего гнева, исполняя
Писание: ...  и еже аще не примут вас, грядуще отрясите прах от  ног ваших".
То есть, - уходя, тушите свет.
     В ризнице Никон  оделся  для следующего выхода на  сцену.  Надел черный
клобук, взял простую палку  вместо посоха  Петра-митрополита,  и неспеша так
двинулся  из  собора.  Растравленный народ кинулся  за  ним,  стал  валяться
вокруг.  Пропущен на выход был только  митрополит Питирим  - пересказать это
кино царю. Пересказано было красиво. "Точно сплю  с  открытыми глазами и все
это вижу во сне", - встревожился царь и  послал на место происшествия самого
главного боярина князя Трубецкого.
     Трубецкой подошел под благословение  Никона, хотел приложиться к ручке,
но  Никон  ее  отдернул:  "Прошло  мое  благословение,  недостоен  я быть  в
патриархах".
     - Что за дела, "в чем твое недостоинство"? -- придурился Трубецкой.
     Никон  надулся и подал  ему  только что написанное  письмо к  царю.  На
словах просил "пожаловать ему келью". То  есть,  чтобы царь  указал, в каком
монастыре и в какой дыре Никону спать на соломе и получать магаданскую пайку
черняшкой без икры и кагора.  Трубецкой ушел с письмом. Идти было недалече -
саженей 20, но по лестницам зато взбираться высоченько!
     А  Никон  продолжал подогревать  массовку.  Он  то  садился  на  нижнюю
ступеньку белокаменного  патриаршего  трона, то  нервно ходил  по церкви, то
нарочито дергался к  выходу. Люди  уже  в  голос блажили и  ползали  за  ним
по-собачьи. Никон прослезился от жалости к себе, и народ зарыдал заупокойно.
     Все ждали царя. Ну, должен же был он явиться вприпрыжку!
     Но  явился потный  Трубецкой и  вернул письмо без  резолюции. На словах
было  сказано, чтоб  Никон  не выделывался  и служил  по-старому, а  хочет в
келью, так вон она, пожалуйста, хоть и на патриаршем дворе (10 саженей влево
от  алтаря). Это был намек, что  недурно бы патриарху покаяться на "хлебе  и
соломе", не снимая погон.
     Никон  продолжал нагнетать. Он картинно поклонился Трубецкому, вышел во
двор, полез в карету. Народ выпряг лошадь. Тогда он пошел пешком по Кремлю к
Спасским  воротам. Народ запер ворота. Никон  сел  в печуру (стенную  нишу),
принял роденовскую позу и стал коситься в сторону государева дворца.  Оттуда
вскоре прибежал посыльный с приказом освободить проход, - у нас свобода, кто
куда хочет, пусть туда и идет.
     Никон медленно  побрел по  Ильинке,  чтобы  безногие  фальшивомонетчики
успевали переползать  за  ним.  У  входа  в  свой  любимый,  новопостроенный
Воскресенский  монастырь  патриарх  постоял, благословил  рыдающий  народ  и
"отпустил" его.  Народ неожиданно отпустился, - нервный заряд у зрителей был
истощен, и они разошлись. Пришлось патриарху и самому скрыться в монастыре.
     Эта  драма  продолжилась  через  три  дня.  Бояре  приехали к Никону  с
визитом.  Они не просили его вернуться! Они именем царя укоряли, что он ушел
с должности, не сдав дела. Никон покаялся в этой ерунде и стал преувеличенно
бодро заниматься обустройством родного монастыря. Время от времени он  писал
царю  нежные  письма  с  выражением  кротости  и  святости.  Но  приглашения
вернуться не поступало.
     Но и нового патриарха избирать не торопились. Возникла опасная пауза, и
враги Никона поспешили рассеять сомнения царя. Они стали подбрасывать мелкий
компромат  и  распространять  мнение, что Никона  надо увольнять  не по  его
желанию, а по статье -- "по собственному недостоинству". Началось следствие,
вещи и переписка Никона были "просмотрены".
     Никон понял, что  проиграл. Он "увидел перед собою ту бездну, к которой
привел его поступок 10 июля", - сочувствует церковному чиновнику жалостливый
Историк.  Еще  бы  не жалеть,  когда  25 июля весь  бомонд  праздновал  день
рождение  сестры царя,  и вино  лилось рекой,  а  заморские фрукты поедались
возами, и все - без Никона!
     И  год прошел. А людей за визит к  Никону все таскали  на допрос.  И на
допросах они сказывали,  что Никон  угрожает связью с  гетманом  Выговским и
другими  темными  силами. Но  власти  мирские  Никона  не  трогали,  и  даже
разрешили посещать  его лицам  духовного звания. Он стал намеками  проситься
обратно, утверждать, что благодать божья осталась с ним,  что он чудотворец,
и бояре забеспокоились, как бы побыстрее избрать нового первосвященника.
     На  Пасху митрополит  Крутицкий  сел  на место  патриарха. Пока  не  на
престол,  конечно, а  на осла, изображая  въезд  Христа  в  Иерусалим. Никон
возмутился  и  написал  царю,  что  нового  патриарха, если  хотите,  можете
избрать. А он, Никон, к этому делу не вернется, "как пес к своей блевотине",
но  передаст  новоизбранному  божью  благодать. Причем в  нем самом  оная не
убудет. Это означало "двупатриаршество".
     Однако,  к  блевотине  пса тянуло  непреоборимо.  Узнав  о  конотопском
разгроме  и  приготовлениях  к  обороне Москвы, Никон  поехал  к  царю,  был
встречен  приветливо, приглашен  на  обед в  семейном  кругу  и ...  ласково
отпущен  восвояси.  Тогда Никон  попытался  опять  спровоцировать народ.  Он
устроил бесплатную публичную кормежку  убогих,  сам  лично  ходил по рядам и
самым гнилым уродам мыл ноги перед едой - в тазике,  который  за ним таскали
служки. Патриарх опускался на колени перед бомжами и едва не вытирал им ноги
своими  волосами,  как  Мария  Магдалина. При  этом он распрашивал  едоков о
международном положении, -  он же сам только что  прибыл из  "пустыни", куда
новости  не доходят. Московский  бомж,  как  известно, - самый  начитанный и
информированный бомж в мире. Вот Никону  и  отвечали, что  дело дрянь, отец,
хохлы наших  порубали  и на  днях  с татарами прибудут сюда,  на твой  обед.
"Святая кровь христианская  из-за пустяков проливается!", - горестно вздыхал
Никон. Пустяками он считал  упорство  царя, какие-то  ерундовые  растраты  и
наветы,  из-за  которых божья благодать в его лице удалена из  Кремля... Тут
спектакль был прерван. Царь передал Никону,  чтобы он прекратил безобразие и
валил в монастырь.
     17 февраля  1660 года открылся  специальный духовный  собор по  Никону.
После  зачтения обстоятельств  дела царь попросил найти в  церковных  книгах
аналогичный прецедент или прямое указание, как быть. Попы нашли: через шесть
месяцев  волокиты  нужно  выбирать  нового  священника,  вместо ушедшего  по
собственному  желанию. А ушедшему -- полная отставка  от  любого священства.
Царь не торопился  ставить визу на приговоре. Ему неохота была брать на себя
ответственность "за пустяки".  Он  велел  созвать всех  участников съезда  в
Успенский  собор,  пригласить  греческих  ученых-богословов,  прижившихся  в
Москве,  и  хором  объявить приговор.  Хор  пропел по  греческому оригиналу:
"Безумно  убо есть епископства отрещися,  держати же священства". Оставалось
только   чиркнуть  пером.   Но  встрял  главный   теоретик  церкви  Епифаний
Славеницкий. Оказалось,  что  никаких таких слов в божественных книгах нету!
Это греческие иммигранты придумали сами -  на злобу дня. Чуть было, не ввели
царя во грех!
     Никон, тем временем, симулировал покушение  на свою жизнь. Он придумал,
а  его  люди  в  монастыре  исполнили  коварный   замысел.   Никон  сказался
отравленным  и пожаловался в Москву на митрополита  Крутицкого. Мгновенно  и
эффективно было  проведено следствие. Вот его данные. Некий Тимошка Гаврилов
смешал некий состав. Состав этот  обычно использовали для приворота. Далее в
материалах  дела  следуют  совершенно   матерные  намеки,  как  использовать
колдовское  блюдо  женщинам  легкого  поведения  для  доведения  клиента  до
небывалого экстаза...
     В  трудах   Историка  подобные   фразы  сплошь  испещрены  многоточиями
(количество  точек  точно соответствует количеству  пропущенных  букв),  а в
шпаргалках Писца -- почти  все буквы на месте.  Лишь одно  слово -  "мать" -
самое святое  из  известных человеку,  Писец  изображает  с  многоточием  --
"м...".  Но  это  только  в  любовной  лирике,  а  в  обычной  прозе  и мать
используется обычно...
     Так вот, этот любовный состав на святого патриарха и его сотрапезников,
за   преклонностью   годов,   должен    был    подействовать   убойно.   Для
заинтересованных  читателей-кулинаров  привожу  этот  рецепт  в переводе  на
понятный  язык и  доступные продукты (тех, кто  расшифрует заголовок,  прошу
телеграфировать мне по e-mail).
     Название блюда:
     "С...... б...... и для привороту к себе мужеска пола и женска"
     1. Нужно  взять стакан пшеничной муки в\с и сжечь ее  на сковородке без
масла или в духовке -- до почернения. Микроволновка не годится, -- излучение
СВЧ убивает колдовские флюиды.
     2. Надергать  собственных волос, например,  с  головы  и смешать  их  с
паленой  мукой.  Волосы  рекомендую  предварительно мелко  посечь, - длинный
волос вызывает  неприятные ощущения при глотании и может произвести обратный
эффект.  Мужчинам  удобно  использовать отходы  бритья,  -  роторная,  да  и
сетчатая  электробритва   дают  неплохой   помол.   Безусым  дамам  придется
воспользоваться кофемолкой, предварительно  нарезав волосы ломтиками  по 1-2
см.
     3.  Полученную  смесь   следует   вымесить  в   собственном   поту   до
тестообразной   консистенции.    Здесь   возможны,   конечно,   затруднения.
Достаточное  количество  пота  можно получить  с  помощью  финского  банного
комплекса.  Несколько  дешевле  обойдется   пот  от  занятий  на  тренажерах
"Kettler" и от  отечественного  аспирина.  Съем  пота с  грешного тела может
делать ассистент. Хочу только предостеречь от приглашения на эту роль самого
объекта вожделения, -- мало ли что может случиться в сауне! -- еще испортите
эксперимент.
     4. Некоторые опытные дамы советуют вместо пота лить в замес  кровь.  Но
этот ингредиент, с одной стороны, вызывает эффект привыкания, а с другой  --
способствует заключению брака. Так что, решайте сами, иметь или не иметь.
     5.  Скармливать  продукт  партнеру следует  незаметно,  под  прикрытием
других острых блюд.
     Ну,  вот.  Никон со  старцами  помаялись животами  и, кроме пресловутой
псовой блевотины,  никакого  экстаза не испытали. Незадачливый  соблазнитель
Тимошка Гаврилов с первой пытки, как и было задумано, оговорил в организации
покушения дьяка  Феодосия, подосланного будто бы  Крутицким  митрополитом --
первым  претендентом  на  патриарший  престол. Но  со  второй  пытки  Тимоха
признался,  что  его заставили  колдовать  и  клеветать  люди  Никона.  Круг
замкнулся.
     Никон  не  успокаивался.  Он   заспорил   с   соседним  землевладельцем
Бабарыкиным о меже, науськал монастырских крестьян сжать его рожь. Бабарыкин
пожаловался царю.  Косарей повязали. Патриарх  разразился длинным письмом  к
царю, где  явно сравнивал себя с разными  златоустами и богословами, а тайно
-- намекал царю на возможные мистические неприятности.
     Не  переставал  он  настаивать и  на  своих  чудесных  способностях.  В
частности Никон сообщал, что однажды нечаянно  задремал  среди службы, и ему
увиделось,  что  Успенский  собор  наполнен  всеми  русскими  святителями  и
умершими  патриархами,  и  все  залито  светом.  И  покойники  стоят  вокруг
Евангелия и положили на него руки.  И Петр (русский митрополит и чудотворец,
-- не  путать с апостолом Петром) говорит  Никону, чтобы  он призвал царя  к
порядку -- не больше, не  меньше! -- а  то от его  упрямства  -  и  чума,  и
военные поражения и  все остальное. Никон им отвечает, что не послушает меня
царь, мало ли я ему говорил? Пришел  бы кто-нибудь из вас,  да пуганул  его,
как следует! А Петр  настаивает, что "судьбы божии не повелели  этому быть",
говори сам, да  построже!  И  если тебя не послушает, то, это значит, он  не
послушал  нас  самих.  Но  за  это  будет  ему  кара,  вот,  смотри!  И Петр
протягивает  руку  в  сторону  царского  дворца.  Стена  собора   становится
прозрачной.  Люминисцентный  воздух,  окружавший чудотворцев,  собирается  в
плотное  облако,  скручивается  в  тугой  жгут,  вспыхивает  электросваркой,
вырывается на соборный двор, ловко огибает миниатюрную церковь Ризоположения
и  бьет  в  царский  дворец, сжигая  все к чертям  собачьим  с  женщинами  и
младенцами!   "Если   не   уцеломудрится",  -  продолжает   Петр,   выключая
гиперболоид, - "приложатся больше первых казни Божии".
     Эти  наглые  фантазии  Никон  смело  посылает  Алексею.  Бояре  и  попы
комментируют их так, что  Никон  общается с Вельзевулом. И правда, вскорости
ни с того, ни с сего во дворце вспыхивают и сгорают государевы сушильни.
     Отдельно Никон проклинает боярина Семена  Стрешнева,  за то  что научил
свою собачку подавать лапку для поцелуя, а другой лапкой  совершать крестное
знамение. Публика узнавала в собаке патриарха и непотребно ржала.
     Тут  в  Москве  объявился самый крупный православный богослов тогдашней
современности  Паисий  Лигарид.   Никон  сам  его  приглашал,   еще   будучи
патриархом.  Теперь  Паисий  пытался  урезонить  Никона,  но не вышло. Тогда
соборяне предложили  Паисию на  резолюцию 16 вопросов по Никону. 15  ответов
ученого были в пользу царя, 16-й -- в пользу стрешневской собачки.
     В   декабре   1662  года   Алексей   слушал  всеночную   на   празднике
Петра-митрополита.  Казалось бы, -  если Никон не  врет, - Петр должен прямо
здесь и сейчас угрожать царю шаровой молнией. Все опасливо косились влево за
алтарь,  где  отдельно от прочих митрополитов  и  патриархов поныне покоится
святой Петр.  Никто  не хотел  умирать  за  компанию  с  Алексеем.  Но  Петр
промолчал. И царь решительно приказал быть собору с  приглашением вселенских
патриархов, всех мирских и церковных начальников. Времени  на сборы и дорогу
дал до мая месяца  1663 года. И немедленно была созвана следственная бригада
для  выяснения,  что  из  икон  и  утвари  Никон  утащил  в  свой монастырь,
разбазарил и т.п., какие деньги за что плачены, какие пересланы в Палестину,
какие  преступления  совершены  по мирским  делам.  Церковных  архипастырей,
участвовавших   в    следствии,   Никон   облаивал   "воронами",   "ворами",
"нехристями", "собаками" и "мужиками". В общем, совсем потерял лицо.
     Люди  Никона  пошли на  крутой  подлог. В  Москве  объявился  племянник
Константинопольского  патриарха иконийский митрополит и экзарх  Афанасий. На
представлении  царю он  выпрямил спину и  громко  продекламировал  обращение
своего дяди самых честных правил:  "Помирися с Никоном-патриархом  и призови
его на престол по-прежнему". Но  царь Алексей был не лыком  шит. "Что это за
посол такой без верительных грамот?" -- подумалось ему.
     - А знаешь ли ты  о посольстве Мелетия? -- проверил царь попа.  Мелетий
был послан пригласить патриарха Константинопольского на суд в Москву.
     - Знаю, -  соврал грек, - Мелетия  этого у нас и на порог не пустили, и
подарков твоих не приняли.
     - Как же так? -- опешил царь, - вот же он мне пишет по-иному.
     -  Врет! --  отрезал аферист,  и поклялся  на иконе  Спаса. Дело  опять
зависло.
     30 мая 1664 года вернулся  Мелетий с патриаршими  грамотами, одобрением
снятия Никона, приветами и  пожеланием многих лет. Со своего лгуна  бы шкуру
сняли, но Афанасий был  турецко-подданный, и его не тронули. Получилось, зря
Алексей обращался к заморским патриархам, они затеяли  длинную свару, сплели
многоходовые  интриги,   чтобы   на  фоне  московского  дела  порешать  свои
должностные дела.
     Под Рождество 1664 года Никон  нанес удар. Ночью с 17  на 18 декабря он
тайно,  под именем настоятеля Саввина монастыря пробрался в Москву, въехал в
Кремль, вломился на "второй кафизме"  заутрени в  Успенский собор и встал на
место патриарха.  Толпа  привозных  монахов  внесла перед  Никоном  огромный
крест. "Искупитель" вернулся на свою Голгофу.
     Загрохотал голос Никона,  запрещающий продолжение службы. Люди привычно
съежились. Монахи Никона запели свои  песни. Никон заставил всех священников
подходить под благословение.  Все  благословлялись в испуге.  Никто даже  не
улыбнулся в память  о собачке Стрешнева. Никон послал известить царя о своем
возвращении  и подумал, что  Москва  пала. Эх, дядя! -- это  же  Москва!  Во
дворце бегали огоньки, из окон курочкой несло поджаристой, за занавесками --
мельканье рук, это, прерывая рождественские приготовления, срочно созывались
архиереи церковные и  стража мирская,  "точно  пришла весть, что  поляки или
татары  под  Москвою",  --  красочно  описал  праздничную суматоху  Историк.
Сбежавшиеся  митрополиты  да  архиепископы  в  ужасе выкрикивали:  "Господи!
Господи!", - они совсем растерялись.  Но в  собор  пошли  ударные  части,  -
князья и  бояре, - Одоевский -- предок автора "Черной курицы", Долгорукий --
потомок  русалки Маши, Стрешнев  --  родич дрессировщика собачки.  Ну, и наш
Писец -- дьяк Алмаз Иванов -- для протокола. Они именем  царя указали Никону
на выход. Никон уперся,  пока  царь не прочтет его письмо. Понесли письмо, и
царь его прочел.
     В  письме  снова описывалось чудо.  Будто бы святой  и  скорбный  Никон
только  и  делал,  что постился,  "спал на  ребрах", и без конца просил Бога
ниспослать  инструкции  по  сутяжному  делу.  И   Бог,  конечно,  ниспослал.
Накануне, 17 декабря напал на  Никона сон. И  во сне опять  очутился Никон в
любезном  ему интерьере Успенского  храма.  И массовка  была та же  -- живых
никого  нету,  а  одни  покойные архипастыри.  Но теперь  они в  середке  не
толкутся и с поучениями не лезут, а  чинно стоят  по  бокам собора, каждый у
своего гроба. Свет  поставлен тот же --  все  залито  юпитерами. На середину
выходит "святолепный муж" с бумажкой  и чернильницей-"киноварницей" в руках,
обходит  строй покойников,  и они  без возражений  подписывают  коллективное
письмо прямо на гробах. Никон при  этом  присутствует, но у него подписи  не
просят.  Он  смело  спрашивает у  главного  привидения,  чего  подписываете,
ребята? Заводила отвечает: "О твоем пришествии на святой престол".
     - А ты сам-то кто будешь? -- не отстает Никон.
     - Смиренный Иона, божьей милостию митрополит.
     В  заключение  сна-письма   Никон   разразился   длиннючей  цитатой  из
евангельского поучения св. Павла Варнаве. Аминь.
     На этого Павла царь ответил своим -- митрополитом Павлом, который прямо
и без цитат указал Никону  на  дверь. Никон перелобызал  иконы и  двинул  на
выход, прихватив патриарший посох Петра с единороговым набалдашником.
     - Посох-то оставь! -- зарычали бояре.
     - Отнимите! -- отгавкнулся Никон, и вышел вон.
     Оставался час до рассвета, и  в  звездном предрождественском небе жутко
пылала  хвостатая комета.  Садясь  в  сани, Никон  стал  "отрясать ноги"  по
евангельскому поучению.  То есть,  Никон не снег счищал, чтоб не наследить в
ковровых  санях,  а  как бы  стряхивал  прах, символическое дерьмо  собачье,
налипшее  на  ноги  праведника  в поганом, проклятом  и морально  загаженном
месте.  Никона  проводили  за заставу,  Долгорукий  от имени  царя  попросил
формального прощения  и благословения.  Никон сказал, что  Бог  подаст,  он,
дескать, приезжал "по вести", а хвостатая метла небесная, - косяк на комету,
- теперь выметет всех вас долой.
     Мистификация  на  фоне кометы  встревожила  царя.  За  Никоном  послали
погоню:  отобрать посох и допытаться  про "весть". Никон  посох  и  письмо с
"вестью" не отдал, но после пятичасовых  уговоров обещал все  это прислать в
Москву. Позже.
     Посох  прислал, а  вместо  тайного  письма с "вестью"  прислал  свое, с
обычной волынкой. Но наши сыщики и сами нашли тайного корреспондента. Боярин
Зюзин,  оказывается, продолжал  переписку с опальным и наплел ему, что  царь
сокрушается о патриархе и  в душе вполне  созрел вернуть ситуацию на прежнее
место. Это была липа, Зюзин просто хотел продвинуться при удачном для Никона
обороте.  Его приговорили к  высшей  мере, но государь помиловал,  сослал  в
деревню с конфискацией.
     Никон продолжал смущать христианство. Он  писал патриархам,  ругал царя
за налогообложение  и  звал  весь мир  на  подмогу. Половина  патриархов  --
антиохийский  и александрийский без константинопольского  и иерусалимского -
двинулись в Москву весной  1666 года.  Пора им было отобедать. Наши выделили
крупные  деньги,  чтобы их встречать, сопровождать  от Астрахани, кормить  и
поить по  дороге. Одних  лошадей  было  дадено  500  штук.  Правда патриархи
самочинствовали, везли с собой "воров" - печатника Лаврентьева, сосланного в
Чечню   за   подпольную  печать   "римских  соблазнов"   (небось,   Брантома
распечатывал, ловкач!) и наводчика Ваньку Туркина, который сообщал казакам о
времени отправки  речных караванов  с  госимуществом.  По  дороге  патриархи
расстригли пару попов  за порчу  вверенного им словесного  стада в  девичьем
монастыре и обычном приходе. Но на это Москва не обиделась.
     Встретили патриархов на полную катушку. В специальных речах их называли
Серафимами и Херувимами, поили с серебра, кормили на золоте.
     За  дело  взялись  лишь на  ноябрьские.  5-го  числа  Алексей три  часа
втолковывал им  расклады, 7-го в совет  были допущены наши иерархи.  В конце
ноября послали за Никоном. Он не поехал. Эти  два патриарха  ему были не те.
Его  "ставил" константинопольский, а  его  нету. Гости обозлились  и  строго
приказали  склочнику ехать в Москву немедленно,  не ранее 2-00 и  не позднее
3-00  ночи 2  декабря,  с командой  не  более  10 человек. Это  -- чтобы  не
баламутить народ. Никон приехал  сам --  в 12 ночи.  На другой  день позвали
Никона  "смирным  обычаем",  но  он  организовал  шумный крестный ход. Вошел
грозно,  сам читал входную молитву, отказался сесть  на лавку  с  прочими, и
пришлось царю встать для объявления своих претензий.
     Возникла свара.  Придирались  к каждому  слову многотомного дела, стали
уже и  обзываться и  чуть  не толкаться: "А ты  кто такой?". В целом,  Никон
проигрывал.  Тогда  он  стал  нажимать  на  свою  чудотворность, сообщать  о
видениях, о  небесном предсказании  шестилетнего счастливого патриаршества и
последующем  мучении. На  расспросы,  откуда  такая весть,  многозначительно
молчал. Суд продолжался 3, 5  и 8 декабря. 12 декабря 1666 года все духовные
участники дела сошлись в церкви у ворот Чудова монастыря. Никону были читаны
его  вины,  потом патриарх  александрийский снял  с  него  клобук  и панагию
(нагрудную  подвеску)  и  провозгласил,  чтоб  Никон  больше  патриархом  не
назывался и не писался, а жил бы тихо  простым монахом. "Знаю я и без вашего
поучения,  как  жить",  -  отвечал  Никон.  Он красочно изругал  "бродягами"
пришлых патриархов и гордо  удалился в  ссылку. Народ  бежал  за ним толпой.
Опасались беспорядков и еле сплавили сутягу из столицы.
     Два года заточения не успокоили Никона. Он неутомимо писал воззвания  к
царю,  присылал  доносы  о  колдовстве  и  заговорах.  Стало известно  о его
подготовке к  бегству. Пришлось  посадить Никона под замок,  а  приживал его
разослать по дальним окраинам.
     Умерла царица Мария Ильинична. Умер наследник Алексей Алексеевич. Никон
известил царя, что он  это  предсказывал, да царю не  доложили, и  что  беды
будут продолжаться пока с него не снимут приговор.
     Потом он отказывался благословить царя до освобождения.
     Потом прощал и благословлял.
     Потом жалобно извинялся за прошлое, и было уже Рождество 1671 года.
     А вот это подействовало. Царь прислал гонца с извинениями и прощениями.
Режим заключения был  ослаблен,  стали доставляться подарки и приличная еда.
Теперь Никону некуда было девать свою желчь, и он отыгрывался на поставщиках
кормежки, обслуге и монастырской  братии. Жаловался  он и Алексею, что денег
столько-то рублей, 5  белуг,  10 осетров,  2 севрюги, 2 лососины и  коврижек
царь прислал,  "а я было ожидал к  себе вашей  государевой милости и овощей,
винограду  в  патоке,  яблочек, слив,  вишенок", так  что, пришлите  убогому
старцу. Потом на присылку  200 рублей,  полотен, полотенец и мехов от  юного
царевича Петра Никон писал, что шубы из них не  выйдет. Послали  "добавку  к
мехам". Так, по-домашнему, тихо окончилась скандальная  эпопея Никона,  зато
вызванный им дух Раскола продолжал носиться над нашей страной.

    Наука соловецкая 


     Соловецкая  обитель   --  малая  островная   земля   -  стала   оплотом
религиозного сопротивления. Алексею пришлось вести с ней настоящую войну. Но
власть Алексея была мирской, а власть соловецкая --  духовной. На Соловки со
всей Руси устремлялись  за "наукой" церковные диссиденты и мирские скептики.
Осенью  1661 года  в Москву  с  Юга  приехал человек.  Он  с весны  объезжал
калмыцкие юрты и уговаривал калмыков  служить московскому  царю. Теперь этот
агитатор заехал доложиться в  посольский  приказ  и проследовал далее --  на
Соловки помолиться. И все бы ничего, и крепок был этот  малый, и симпатичен,
и разумен. И  внимательно наблюдал и запоминал  он  обычаи  московские.  Вот
только глаз у него был черен. И фамилия его была -- Разин.
     Соловецкая   наука   попала   в   цель.  Разин   воспользовался   своей
популярностью  среди донской голытьбы и в 1667 году выдвинул себя кандидатом
на  должность атамана.  Но  в те  времена  донское казачество уже  сидело на
плотном  прикорме у Москвы, а  во главе войска  Донского уютно расположилась
мафия...
     Как это  происходит? Как  укрощается и совращается  общество  вольных и
непокорных? Почему начинают они сквалыжничать за  каждую  казенную копейку и
интриговать за должности и чины? Очень просто. По половецко-татарской схеме:
     1. Сначала  посылаем дары свободно избранному руководству  беспокойного
племени. Посылаем "жалованье" простым воинам. Жалованье не в смысле платы за
работу, а  в смысле  гуманитарной помощи  --  из  жалости  к несчастным и из
сочувствия  их  бедности. Теперь  они могут  спокойно  пропустить  очередной
смертельный поход на  турок  и весело,  всем миром  проедать дары данайские.
Нападать на дарителей и вовсе охоты у них не возникает.
     2.  Затем нанимаем кочевников  на  службу.  Если  остаются живы,  опять
получают жалованье и погружаются в дележку.
     3. Далее  назначаем  жалованье регулярное. Ну,  скажем,  - одна  телега
серебра в  год на  всю  вольницу.  Что происходит? Телега прибывает на  Дон.
Ведомости, кому  по  скольку раздавать, в  ней  нету. Делят  сами. Ссорятся.
Назначают казначея. Опять ссорятся, идут  к атаману.  Атаман делит и мирит в
свою пользу.  Убивают или  переизбирают атамана. И так - по кругу. Парламент
донской ведь так и называется -- "Большой круг".
     4. Теперь, как при татарах, эти вольные  люди начинают ездить в Москву,
давать взятки, получать назначение в атаманы. Возникает элита -- "старшина".
Элита делит дефицитное  жалованье, посылает обделенных воевать, организует и
выигрывает выборы. Ну, впрочем, что я вам тут объясняю привычные  и понятные
дела...
     Так что, Разин  на  выборах, естественно не добирает голосов и уходит в
оппозицию. Оппозиция тогда находилась в районе Астрахани и  волжского устья.
Туда  к  Разину  сбегаются обманутые избиратели,  раскольники,  вольнодумцы,
бандиты, в общем, все самое активное, что есть в нашем народе.
     Первоначальный план у партизан  был  такой. Пограбить на Волге все, что
подчиняется  закону Архимеда, захватить Царицын, устроить там столицу и жить
себе, припеваючи. Ну, и бояр,  конечно,  резать под самый корешок в отмщение
за казненного  атаманского брата -- дезертира из армии Долгорукого. Месть за
казненного брата в нашей Истории -- лучший повод для геноцида.
     Голытьба повалила  под знамя Разина. Богатые казаки  тоже  тайно давали
ему деньги под процент с ожидаемой добычи.
     Сначала шайка сидела в  Яицком  городке и в Гурьеве. Затем, весной 1668
года с 2000  казаков на 40 стругах  Разин  выплыл из-за острова на стрежень,
вышел  в  Каспийское  море  и  напал  на  владения иранского  шаха.  На Дону
внимательно следили за походом. Несколько  тысяч "воровских" казаков азартно
ждали  новостей.  Разин  разорил  западное побережье  от Дербента  до  Баку,
потерял  400 человек  под  Рештом  и  захватил  Фарабат. Случилось это  так.
Переодевшись  купцами, казаки  заехали на Фарабатский рынок. Шесть дней  они
гуляли  по  базару, продавали награбленное и покупали восточные сладости. На
шестой день Разин стал в  центре базарной  площади и заломил шапку. По этому
знаку  разбойники набросились  на  купцов  и в  страшной  резне  забрали все
товары. Был атакован и разграблен  шахский дворец. Здесь Разин прихватил  ту
самую красавицу княжну, о которой до сих пор так легко поется после выпивки.
     Разин  укрепился  под   Фарабатом,  усиленный  освобожденными  русскими
пленниками. Персы прогнали  бандитов. В  нескольких  морских  схватках Разин
потерял почти все свое войско, зато огромная, двухлетняя добыча уцелела.
     Разин  решил  вернуться  на  Дон.  Путь  лежал   через  Астрахань,  где
разбойничков  поджидал царский воевода  Прозоровский. Дистанционный  подсчет
разинской добычи сильно беспокоил храброго начальника, - слюни так  и бежали
у него по бороде. Последовали  переговоры  с угрозой силы.  Разин согласился
"принять  прощение", но  делиться  не спешил. Потом  пожертвовал губернатору
баржу  персидских  скакунов  и  несколько  пушек  и  вошел  в Астрахань  под
шелковыми парусами, - ну совсем, как Вещий Олег после Царьграда!
     Триумфальный въезд  в  Астрахань сказочно богатого  и глубокоуважаемого
Степана  Тимофеевича,  его  внешняя  роскошь   и  вседозволенность,  восторг
населения, двуличие и нерешительность царских воевод довели самомнение героя
до крайнего предела.  Он  стал  совершать  еще более  великолепные поступки.
Сначала была принесена в жертву Матушке Волге  надоевшая и несчастная княжна
из  песни. Разин  собственноручно, точно  по  тексту  бросил  ее  за  борт в
набежавшую  волну. Опыт у него  имелся - своих казаков ему тоже  приходилось
топить каждый день, - в Астрахани царили произвол, пьянство и беззаконие.
     Прозоровский с  трудом  выпроводил  бандитов  из города. В Царицыне все
повторилось - был убит стрелецкий сотник, из тюрем выпущены преступники.
     Разин прибыл на Дон и обосновался в Кагальницком городке на острове при
впадении  Донца  в Дон. Сюда стали сбегаться искатели  наживы. К весне  1670
года шайка насчитывала 4000 человек.
     Самодержцу   всея  Волги   Разину  было  мало   неформального  донского
атаманства. Он понимал, что  простой народ на Волге ненавидит Москву и бояр.
У дяди Степы возникло желание "тряхнуть Москвой". Он явился на круг во время
приема  московского  посольства,  убил посла Евдокимова. Донская  "старшина"
трусливо промолчала.  В донской столице  Черкасске установилось двоевластие,
которое тянулось до тех пор, пока Разин опять не двинул на Волгу - пополнить
запасы и воплотить в жизнь свои замыслы.
     Царицын  был  взят  после непродолжительной осады,  стрельцы  перебиты,
воевода  Тургенев  растерзан  и  утоплен.   Астрахань,  заранее  укрепленная
иностранными офицерами  и  артиллерией,  сдалась  изменой. Чернь  и стрельцы
спустили   разбойникам  со   стен   лестницы,   отворили   ворота.   Воеводу
Прозоровского  Разин  собственноручно  замучил  и  сбросил с  башни  в  ров.
Офицеры, состоятельные  астраханцы,  все, кто оказывал  сопротивление,  были
уничтожены.  Разин лично убивал женщин и грудных  детей прямо в Астраханском
соборе. Тут он хватил через край. Беспредела у нас все-таки не любят.
     Рейтинг   Разина   сошел  на  нет.  Для   его  восстановления  пытались
использовать известную  схему Смутного Времени.  Было объявлено, что в шайке
находятся  опальный патриарх Никон и молодой  царевич Алексей Алексеевич, на
самом деле скончавшийся в  начале 1670 года. Народу предъявили двойников. По
всей Руси пошли  подметные письма с призывами к бунту. Пришлось выставить по
городам  ополчение, а на  Волгу выслать  регулярные  войска.  Под Симбирском
воевода Милославский  разбил армию Разина, состоявшую уже из чистого сброда.
Разин  бежал на  Дон  и укрылся  в Кагальнике. Атаман Яковлев взял  городок.
Разина связали,  доставили в Черкасск  и цепями приковали к двери Войскового
собора --  на  показ.  После  казни  сообщников,  сам  Разин  был  доставлен
Яковлевым в Москву и 6 июня 1671 года казнен в Кремле.
     Народная  молва  простила  Степану  Тимофеевичу  Разину  его чудовищные
злодеяния  против  сограждан.  При народной  власти,  признавшей  Разина  за
своего,  именем  бандита  были  названы улицы и  заводы, школы и  пионерские
отряды.  А песню о  трагической любви атамана  и  его  долге  перед  боевыми
товарищами до сих пор  поет вся Русь, включая правительственных чиновников и
специалистов по борьбе с организованной преступностью.
     Вот  такое беспокойное царствование  получилось  у  нашего  спокойного,
грамотного, доброго, "тишайшего" царя Алексея  Михайловича Романова. Мог  он
стать новым  Императором? Казалось бы, мог. У него было все: и территория, и
ресурсы,   и   удачные   урожайные   годы,   и   породистая  свора   злобных
псов-производителей.
     Но не мог стать царь  Алеша Императором.  Была в его приятном характере
одна маленькая неприятность, которая портила все дело. Был Алексей человеком
неравнодушным  и  не умел  управлять  своим  неравнодушием.  Не  научился он
включать   и  выключать,  когда  следует,  те  или  иные   эмоциональные   и
рациональные  схемы.  Опытные актеры  в римском  амфитеатре  - ну, например,
Калигула или Нерон - в долю секунды  успевали менять улыбчивую маску  - "рот
до  ушей"  -  на  картонку с разлохмаченными  волосами,  синюшными глазами и
кривым  ртом. У первого нашего Императора  Грозного  Ивана это выходило само
собой,  по состоянию здоровья. А Алексей не  дерзал отбрасывать, не брать во
внимание  ни   одной  мелочи,  ни  одной  протокольной  запятой,  ни  одного
правительственного  акта. Начиналась война -- он был впереди, на лихом коне.
Судились  с  Никоном --  он  лично  выслушивал  чудесные рассказы  склочного
патриарха.  Обрушивался  на  посольский  приказ  девятый  вал  международных
сношений,  --  царь  по  уши  погружался  в  шведские,  крымские,  турецкие,
грузинские,  персидские, китайские, немецкие, балтийские, польско-литовские,
богдано-хмельницкие   и   прочие   и  прочие  приветы  и  от-ворот-повороты.
Некоторая,  минимальная  доля  придури  в  царе, естественно,  была.  Мог он
оттаскать  тестя за бороду,  --  хвастал  Милославский,  что  лично  изловит
польского короля.  И мог царь  заставить всю боярскую  команду пустить  себе
кровь  для профилактики, раз уж лекари пустили кровь ему. Но это копейки. На
управление  райкомом или обкомом,  пожалуй, хватило  бы,  а  для  имперского
топора и штурвала - маловато.
     Нет. Империя не дождалась своей очереди у такого царя при его публичном
круговороте. А тут еще Раскол, Соловки, Разин, самозванцы, семья, болезни  и
смерть родных.
     Хорошо,  хоть  остались  после  Алексея  Михайловича  дети.  От  первой
женитьбы на Марье Ильиничне Милославской у царя было  восемь  дочерей и пять
сыновей. Дочери вышли крепкие --  их выжило  шесть, а сыновья хилые:  к 1670
году умерли Дмитрий, Алексей и Симеон. Мать их Мария скончалась тогда же,  и
царь женился в 1672 году на Наталье Кирилловне Нарышкиной.
     Через четыре года, в ночь с 29 на 30 января 1676 года, на 47 году жизни
царь Алексей Михайлович скончался после тридцатилетнего правления.
     Для  благополучного упокоения государевой души  был послан в Ферапонтов
монастырь  гонец к  Никону. Семидесятилетнего  опального  патриарха  просили
простить царя. Никон выслушал  известие в "сильном волнении, слезы выступили
у него на глазах", но  обида  восторжествовала. "Он будет судиться со мною в
страшное  пришествие  Христово" --  был ответ.  Никона  снова  переселили  в
пустынный монастырь,  с  осетрины - на хлеб и воду. 17 августа 1681 года при
переезде в Новый Иерусалим полупрощенный царем Федором  Никон  скончался  75
лет от роду.
     Историк  вздохнул  и  умиротворенно  закруглил:  "Здесь  мы  оканчиваем
историю Древней России; деятельность обоих  сыновей царя Алексея Михайловича
принадлежит к новой истории".

    Царь Федор Алексеевич


     Начинать Новую Историю приходилось  с нуля, потому что итог 800-летнего
развития  России даже наш благоверный Историк определил всего тремя словами:
"Банкротство экономическое и нравственное". То есть, никакого  материального
накопления,  никакого  золотого  запаса,  никаких  устойчивых  производств и
партнерств,  никакой   экономической  политики  на  Руси  за   8  веков   не
образовалось.   Зато  имелось   обычное   постоянное,   полное,   равное   и
окончательное обнищание населения.
     В области  национальной морали успехи  тоже были  значительными. Народ,
специалисты,  мелкие  и   средние   начальники   насмерть  впитали  основной
экономический закон нашей страны:
     "Никому,  никогда  и  ни  при  каких  условиях  не  позволяется  честно
создавать даже самые малые личные накопления. Все должно срезаться до кожи".
     Выжить честно при таком порядке нельзя.  Но хочется.  Значит,  все, что
хочется, приходится проделывать нечестно. И это, обычно, позволяется.
     Воровство,   казнокрадство,   мздоимство,  подарки-поминки,   умыкание,
сокрытие, уход  от  налогов  стали  повседневной практикой, природным опытом
русского человека.
     Вот,   например,   заманывают  наши   в  русскую   службу  шотландского
авантюриста Патрика  Гордона. Дают ему звание майора. Начисляют подъемные --
25 рублей "чистыми деньгами" и 25 рублей бартером -- неликвидными  соболями.
Идет Гордон к  соответствующему дьяку  --  получить все это довольствие. Что
взятку  нужно  давать, не знает. Дьяк отговаривается отсутствием  чернил или
чем-то, вроде  того. Гордон ходит день за днем впустую. Жалуется начальству.
Боярин при нем приказывает дьяку отдать деньги и шкуры, грозится снять шкуру
с него самого. Дьяк бастует. Гордон опять жалуется. Боярин таскает дьяка при
Гордоне за  бороду.  Дьяк не сдается.  Наконец, Гордону  объясняют, что надо
платить.   Он  ошеломленно,  чисто  по-европейски,  замирает   и  решительно
собирается восвояси. Тогда ему выдают, наконец, - нет, не деньги и шкуры! --
а бумажку  на получение денег и  шкур. Но  наш сэр Патрик теперь качает свои
принципы:  уеду  из такой-то  страны,  и все!  Приходится  нашим  пугать его
Сибирью за шпионаж в пользу  Швеции и Польши.  Гордон нехотя остается  и уже
при Петре выслуживается в генералы и крупные полководцы.
     Историк,  как  истиный  патриот, посчитал,  что должна  была  наступить
наконец  некая  дата  коренного  просветления.  Ибо не  может  такой  умный,
сметливый, изобретательный, смелый, родной наш русский народ вечно пребывать
в доисторическом дуроломстве! Сначала Историк зацепился за смерть Ивана III:
с окончанием татарского ига он ожидал перемен. Не дождался.
     Теперь он снова учуял некий  западный wind  of change, но я  заподозрил
его в "обратной тяге". Историка учили, и он верил, что эпоха Петра Алексеича
Романова -- это и  есть наш национальный взлет. Вот он и стал  задним числом
выискивать в предшествующих Петру годах соответствующие весенние настроения.
Провел  анализ  состояния  Руси  у гроба Тишайшего. Анализ вышел на  полтора
тома.  Но если отбросить пустопорожние дипломатические экивоки, в результате
этого анализа выпадал  обычный  сухой осадок: без  взятки  русский  чиновник
готов дать себя распять,  а  дело  не  сделает. Поэтому  торговле и вольному
бизнесу у нас  быть нельзя.  Так что, рановато нам  в  1676  году браться за
перестройку. А  надо нам  крепко выпить и  с  достойной, 40-градусной слезой
идти хоронить дорогого Алексея Михайловича.
     Но  вот  торжества  позади, давайте  считать  остатки мелочи. Итак,  от
первого брака царя Алексея выжили: наследник Федор,  царевич  Иоанн, царевны
Евдокия, Марфа, Софья, Екатерина и  Марья. От второго брака успели появиться
мальчик Петя и девочки --  Наташа и Феодора. В последний путь царя проводили
три сестры -- Ирина,  Анна и Татьяна  Михайловны. У гроба беспокоились также
многочисленные  потребители Милославские от первого брака  и Нарышкины -- от
второго.  И к каждому безутешному родственнику  покойного царя от  всей души
прислонялось немалое количество придворных чинов. Две партии люто ненавидели
друг  друга.  На этом кадровом поле  предстояло разыграть  следующую  партию
нашего турнира.
     Наследник Федор при  воцарении  в 14 лет свободно владел польским, умел
делать с  него стихотворные переводы, знал латынь,  но  страдал  жесточайшей
цингой. Его организму не хватало каких-то витаминов, и  он гнил потихоньку с
детских лет.
     Второй сын Иван в полной мере  повторял царя  Федора Иоанновича. Он был
слаб телом, скорбен духом  и уже слеп от болезни. Шесть выживших сестер были
так себе, зато  одна  -- Софья  Алексеевна -- была что надо: "Великого ума и
самых нежных  проницательств, больше мужеска  ума исполненая дева".  Хорошо!
Боюсь только, что этот стих  написан Васькой  Голициным в постели  "мужеской
девы" во времена ее регентства.
     Ну,  и  не  забыли  мы, конечно, маленького  царевича Петю,  в  котором
Историк как-то сразу стал угадывать "богатыря физически и духовно".
     По  смерти  царя  Алексея   большой  боярин  Артемон  Матвеев  собрался
провозгласить царем  Петра. Он приводил очевидный аргумент: царевичи Федор и
Иоанн -- не жильцы и  не правители. Но семейство Милославских  подняло  вой,
бояре вынесли Федора из спальни на подушках, --  сам он ходить уже не мог, -
и водрузили стонущего принца на престол. Матвеев и царица Наталья Кирилловна
подверглись  опале  и ссылке,  причем  Матвееву кроме обычного казнокрадства
пришили  еще колдовство -- чтение  черной книги и  общение  с духами. Горбун
Захарка,  избитый во  время шутовского  представления,  отлеживался у  врача
Спафария  за печкой  и сквозь  сон  слышал чтение  черной книги Спафарием  и
Матвеевым.  На  колдовскую  декламацию  будто  бы   явились  темные  тени  и
завизжали, что "есть у вас в комнате третий человек". Теперь Захарка все это
донес, и Матвеев оказался в Пустозерске.
     Милославские  и Хитрово расправились  с партией Нарышкиных  и собрались
спокойно  править. Нужно  было  закрепить  престолонаследие,  потому что  за
больным Федором мог наследовать только умалишенный Иоанн.  На этом правление
Милославских легко пресекалось.  Стали они сватать  царя и хотеть наследника
престола. Но царь решил эту проблему сам и вопреки партийной воле.
     Однажды, с трудом  переступая распухшими  ногами в крестном ходе, Федор
приметил в толпе симпатичную девицу.  Это  была Агафья Семеновна  Грушецкая,
племянница  думного  дьяка.  Немедленно  последовал приказ никому  Агафью не
отдавать.  После коротких  придворных  интриг,  в  июле 1680 года состоялась
свадьба.  Дворянин  Языков  -- "глубокий московских  площадных  и  дворцовых
обхождений  проникатель",  торопивший свадьбу и оклеветанный  Милославскими,
пошел  на  взлет,  а Милославские  -- соответственно -- получили указание не
являться  ко  двору.  Языков,  его  друг  Лихачев  и молодой  боярин Василий
Васильевич Голицын  составили  ближний круг больного царя. Это правительство
занялось тяжбами с польским двором, разборками с бывшим гетманом Дорошенко и
войной с Турцией.
     Несколько лет  назад Дорошенко, косившего  в сторону  Турции,  вроде бы
успокоили, забрали у него булаву и прочие  знаки отличия. Но турецкий султан
провозгласил  новым гетманом своего пленника Юрия Хмельницкого. Хмельницкий,
крымский хан и турецкий командующий Ибрагим-бей осадили  гетманскую  столицу
Чигирин.  На  помощь  осажденным явились промосковский  гетман Самойлович  и
князь  Ромодановский.  Они  ударили  в  тыл туркам  и  нанесли  им  страшное
поражение. Одних только янычар -- султанских гвардейцев -- похоронили четыре
тысячи.
     Через  год  11  августа  1678 года  новая турецкая  осада имела  успех,
Чигирин был сожжен отступающими казаками, столица  Богдана Хмельницкого была
уничтожена его младшим сыном.
     Дипломаты  кое-как  утихомирили  султана  уступкой  юго-западной  части
Украины, но все остальные  окраины  начали  потихоньку дымиться. Волновались
башкиры,  самоеды  не  хотели платить  ясака,  киргизы  грабили  пограничные
поселения, якуты  и  тунгусы увиливали от  налогов,  русские тоже  бунтовали
против  местных начальников. Царствование Федора было,  впрочем,  достаточно
гуманным.  Отменили  отсечение  членов  у преступников, женщин  за  убийство
грубых  мужей  стали  миловать  при согласии на  пожизненное  пострижение  в
монастырь.  Запрещено  было  допрашивать  священников о  грехах раскаявшихся
прихожан -- это уж и вовсе придумали в духе Хельсинки!
     Молодой  царь  торопился,  жить ему оставалось  немного.  Правительство
готовило финансовую реформу.  Федор созвал думу и  уничтожил местничество на
государственной службе, --  объемистые разрядные  книги,  за  которые  Писец
отдал жизнь,  Историк отдал  бы душу, а  я -- новогоднюю премию, -  запылали
прямо  в дворцовых сенях.  Царь собирался провести  также реформу армии.  То
есть, эволюция была налицо,  а  революции  можно было  бы избежать,  дай бог
нашему  Федору  здоровья. Историк прямо умилялся перечисляя  проекты молодых
реформаторов: введение гражданских чинов,  основание высшего училища, сиречь
академии!  Уже были назначены 8 монастырей для обеспечения семи  факультетов
гуманитарного и  одного  -  естественного  профиля,  уже  разрабатывался  их
внутренний распорядок, уже договорились, что можно преподавать  все,  что не
запрещено, и сжигать живьем преподавателей и их учеников, коль скоро в таком
ученом   месте   заведутся   ереси   и   чернокнижные    факультативы.   Все
государственные запасы книг передавались в  единую академическую библиотеку,
запрещалось держать домашних учителей  иностранного языка -- желающие должны
были  в академии учиться единообразному произношению. И бюджетная строка под
это славное дело  уже  была  готова. Вот вам и  университет, без Петра,  без
графа Шувалова, без немцев и французов, при обычном русском мальчишке.
     Я недоумевал, но Историк вычислил подвох, -- это церковь наша подбивала
базис под  мечту  об инквизиции. Появлялся  инструмент  для разбирательства:
чуть что не так, и пожалуйста, - "виновен в неправославии". На костер!
     А   надо  сказать,   наш  русский  костер   решительно  отличается   от
европейского, пионерского костра  с центральным столбом, к которому наглядно
привязывается  еретик.  Наш костер более  вместителен,  интимен,  органичен.
Называется  он  "сруб". И строится в виде  избушки без курьих ножек и крыши.
Происходит  сруб  не от  изобретательности инквизиторов,  а  от  оплошностей
русского быта. Святая Ольга, как мы помним, первой использовала загоревшуюся
баньку для наказания нахальных древлян.
     На  полезной площади внутри сруба  могут  - в зависимости от задачи  --
уютно  разместиться и один  почетный саламандр, и  целая  стая поджариваемых
рядовых ящериц. Есть у сруба  еще одно достоинство: казнимые привязываются к
его внутренним стенам и образуют некий кружок последнего общения. Проклятого
раскольника  протопопа  Аввакума  Петрова сжигали  с двумя  его  товарищами,
правда беседовать с ними  он не мог, потому что у них были отрезаны языки, а
сам Аввакум возносил к  небу отборный мат, адресованный лично  царю  Алексею
Михайловичу,  уже  покойному. Никон при  этом почему-то  был забыт. В смысле
интимности   старорусский  огненный  сруб  похож  на  современную  индийскую
виселицу: во время казни  приговоренный  корчится внутри и не смущает нежную
публику непристойными телодвижениями...
     Но  всем  этим  прогрессивным,  пожароопасным  и  прочим  академическим
проектам пока не суждено было осуществиться. Время опять изменилось.
     11 июля 1681 года у молодой царской четы родился царевич Илья.  Радость
на  Руси  была безмерная  и непродолжительная.  Царица Агафья скончалась  14
июля, младенец Илюша --  через шесть дней после  матери. Царь  был повержен.
Еще успел Языков женить его в  феврале 1682 года на своей родственнице Марфе
Апраксиной, помирить с  Нарышкиными  и Матвеевым, но было поздно. Царь Федор
Алексеевич скончался 27 апреля 1682 года на 21 году жизни.

    Буйные дети Тишайшего


     Опять началась смута.
     Правительство раскололось. Языкову  с Лихачевым и Апраксиным  отступать
было  некуда,  а  Василий Голицын перебежал к Милославским,  будучи связан с
царевной Софьей  "сердечным  союзом". Теперь он  в  паре с  боярином  Иваном
Хованским, нахрапистым, но бездарным воеводой стал бороться против Петра.
     Члены партии  Нарышкиных, отправляясь в Кремль на провозглашение нового
царя,  поддели  под кафтаны кольчуги  и  панцири,  прихватили  ножи. Но дело
обошлось миром.  Когда  спросили у патриарха Иоакима,  как быть, он объявил,
что  нужно  исполнить волю  "всего государства Московского", то есть, одного
царствующего  града Москвы.  Тут  же  патриарх  вышел  к  народу на  ступени
Спасского  собора  и  спросил,  за  Петра вы,  православные,  али за  Ивана?
Православные заорали за  Петра. Другие православные крикнули  за Ивана,  "но
были заглушены". Эти, другие были организованы Милославскими; главный крикун
Сумбулов  за  постановку  крика авансом получил  от  них боярство.  Но  крик
сорвался,  и Сумбулов  потом всю жизнь горько каялся в  монахах,  что дал  в
штангу.
     Итак,  маленький   Петя  стал   царем.  Его   мама  Наталья  Кирилловна
возвращалась к управлению государством.  Милославским оставалось  заниматься
только  сватовством пятерых своих принцесс.  Но где же при таких делах взять
приличных женихов? Девичья партия решила не сдаваться. Скандал начался прямо
на похоронах Федора, когда юркий мальчик Петя богохульно процокал  копытцами
по камням  Архангельского собора задого до конца  панихиды, вбежал в тронную
палату  и уселся на  место  отцово  и  дедово. Ослепленная ненавистью Софья,
выходя из собора,  стала блажить  к народу о  своем сиротстве, беспросветном
девичестве и проситься в христианские страны от политических  преследований.
Народ зарыдал.
     Но народа лапотного для кремлевского счастья у  нас недостаточно. Софья
обратилась  к армии.  У нее  образовался  немалый  архив стрелецких жалоб на
неуставные отношения, задержку  довольствия, изъятие в  командирский  карман
половины жалованья, использование стрельцов на хозработах. Оставалось только
дернуть за веревочку...
     В день  смерти  Федора и присяги Петру  "учинились сильны и  креста  не
целовали стрельцы Александрова приказу Карандеева". Их успокоили на два дня.
На третий день в Кремль  вломилась толпа делегатов от шестнадцати стрелецких
и  одного   солдатского  Бутырского  полка.   Стрельцы  потребовали   снятия
командиров, выдачи жалованья, восстановления прежних льгот и т.п.
     Правительство  в испуге арестовало 9 полковников, обязало их вернуть по
2000 рублей.  Несостоятельных лупили на правеже по два часа  и этим уберегли
от выдачи стрельцам на верную смерть.
     Но  дело  было  не   в  деньгах  и  справедливости,   а  в  атмосферном
электричестве,  и  бунт  продолжался.  Стрельцы  стали  толпиться ежедневно,
сбросили  с каланчи нескольких  офицеров,  неудачно вспомнивших устав, стали
наглеть, требовать привилегий  и подачек. Для начала  они переименовались из
стрельцов в "надворную пехоту"...
     Обращаю внимание  читателей на  Переименование  как  очевидный  признак
Смутного  времени.  Вот  вы  обнаруживаете,  что  ваша  улица поменяла  свое
привычное  бандитское  имя  на   такое  же  новое,  вот  латинское  название
"техникум" уступает место  французскому "колледж", а французское  "институт"
-- латинскому "университет",  вот "государственная  безопасность" становится
"федеральной", знайте -- это  "сталось, грех ради  наших,  на Москве смутное
время"!
     Стрельцы, конечно, не ограничились сменой имени. Они стали выклянчивать
у царя то  "мерина гнеда", то  "конишку криволыса -- на  лбу звездочка",  то
мелких  денег. Стрельцы с подачек  запили, обещали царице  Наталье  "всякого
зла", а царевне Софье "всякого добра", но пока ничего не делали.
     Тут  в  Москву  соколом  влетел  из  ссылки  Артемон  Сергеич  Матвеев:
"Уничтожу  бунт или  положу  жизнь  за государя!".  Матвеев благословился  у
патриарха,   заручился  поддержкой  основных   бояр  (кроме  Милославских  и
Хованских), задобрил стрелецких делегатов. Милославским  нужно было спешить.
Они  назначили  свой день "М" на  понедельник 15 мая -- годовщину угличского
убийства царевича Дмитрия.
     Были заготовлены списки подлежащих уничтожению бояр и военных. Утром 15
мая Александр Милославский и Петр  Толстой поскакали по стрелецким  полкам с
криком, что Нарышкины задушили царевича Ивана. Стрельцы ударили  в набат и с
барабанами,  пушками и  знаменами  двинулись  в  Кремль.  Побили  по  дороге
случайных боярских людей, обступили дворец и совсем уж решились на штурм, но
тут  патриарх  и  царица  вывели  на крыльцо царя Петра  да царевича  Ивана.
Наступила тяжкая пауза.
     Но нельзя  уже  было  на полном скаку остановить  "криволысого конишку"
русского  бунта!  Тем более,  что в  толпе ходили  агитаторы и  шептали, что
царский  дядька Иван  Нарышкин  примерял к  себе корону.  Толпа  потребовала
выдать на расправу  Матвеева, Лихачевых,  Долгоруких, Нарышкиных, Языкова  и
прочих. Последовал вежливый отказ. Матвеев  с крыльца стал умело успокаивать
стрельцов.  И  страсти  почти  улеглись,  но  тупой  служака  князь  Михайла
Долгорукий,   ответственный   за   кремлевский   распорядок   и  ненавидимый
стрельцами, не к месту вспомнил свою должность и  стал орать на расходящихся
бунтовщиков, чтоб поторапливались. Сразу и рвануло.
     Долгорукого  схватили на крыльце и скинули на  пики. Изрубили на мелкие
куски Матвеева. Восставшие захватили  дворец и  стали выискивать Нарышкиных.
Придворный  карла Хомяк выдал Афанасия Кирилловича. За Москвой-рекой поймали
Ивана Фомича. Растерзали обоих. Были также убиты знаменитый полководец князь
Ромодановский, фаворит покойного  царя Языков, больной  старик Долгорукий --
отец кремлевского коменданта, несколько чиновников среднего звена.
     Еще пару  дней  стрельцы приходили в Кремль,  бродили по дворцу, искали
Ивана Кирилловича Нарышкина и сына боярина Матвеева, но те умело прятались в
кладовой среди перин.
     Теперь  Софье  нужно  было  как-то обозначить  свою  власть.  Она стала
уговаривать царицу Наталью выдать брата на растерзание: "Не погибать же  нам
всем  за него!".  Ивана  жалели,  но  повели в  церковь  Спаса,  причастили,
соборовали, как покойника, - после  стрелецкой расправы  обычно и куски тела
отыскивались с трудом. Потом Нарышкина вывели с иконой Спаса на ступени, где
толпа поглотила его и уволокла в застенок. После зверских пыток несчастного,
так и  не  выдавшего "зачинщиков покушения на царевича  Ивана", вытащили  на
Красную площадь и рассекли на части. В довесок был нарублен доктор фон-Гаден
"отравивший"  царя Федора. Был  также  кликнут  стрелецкий  клич  об  отмене
холопства,  но  народ  "раскабаляться" не захотел,  ибо  многие  только  что
закабалились добровольно -- за харчи.
     Революция победила,  но стрельцам было  как-то  неловко. Они  заставили
правительство   установить  среди  Кремля  "столп"   с  длинной  надписью  о
стрелецких и прочих народных правах, чтобы  грядущие поколения  их помнили и
поминали добрым  словом. Столп этот не сохранился --  его  скинули в  тот же
год,  но   урок  столпотворения  пошел  на  пользу.  Когда   через  231  год
праздновалось  300-летие  дома  Романовых,  за кремлевской  стеной поставили
аналогичный каменный столп со списком славных романовских имен.  А когда еще
через 5 лет прикончили последних живых из этого списка, ликующий народ высек
на  столпе  имена "жертв революции", включил в него своих покойных  вождей и
каких-то потусторонних  бебелей и мебелей.  Уж этот столп  достоял до конца,
можете  осмотреть  его  в  Александровском саду  между  Кремлем  и подземным
базаром на Манеже...
     В последующие дни Милославские  организовали  стрелецкие  челобитные  о
ссылках, пострижении  в  монастырь  уцелевших членов  разгромленной  партии.
Стрельцы едва успевали вписывать в эти челобитные свои интересы -- то по  10
рублей на  человека,  то 240 тысяч  на всех. Бунт утих.  "Надворной пехотой"
стал самозванно командовать князь Хованский, а им и всеми прочими на Руси --
"мужеска  дева"  Софья. Для закрепления своей власти она  устроила очередную
челобитную о двоецарствии, и слепой недоумок Ваня был подсажен на трон рядом
с  Петром.  Затем Софью стали "уговаривать  принять  правительство",  и  она
отказалась-согласилась по обычаю.
     Смута  продолжалась.  Подняли  голову староверы. Они подбили стрелецкий
полк  Титова,  вместе  пришли к  князю Хованскому и под его покровительством
понесли  государям челобитную  о  возвращении  истинной веры.  В  Грановитой
палате состоялся  диспут, в  котором победили Софья  и  патриарх Иоаким. Они
умело  откололи   стрельцов  от  раскольников   и  припугнули  их  отставкой
правительства. Без Софьи стрельцам была смерть. Иван Хованский, поддержавший
староверов,  оказался   в  оппозиции   и   вынужден   был  мутить  воду  для
восстановления своего влияния.
     12 июля  стрельцы  были  подняты слухом,  что  бояре хотят  извести всю
надворную   пехоту  под  корень,   как  класс.  Стрельцы   вошли  в  Кремль.
Распространитель  слуха,  татарский  царевич  Матвейка  с пытки  сознался  в
корыстной клевете и был принародно  четвертован, но  смута не унималась. Еще
дважды  ловили  и казнили паникеров. 16 августа  Хованский принес во  дворец
новую челобитную с денежными  требованиями стрельцов, получил отказ, и выйдя
на крыльцо стал открыто призывать к бунту: "Как хотите, так и промышляйте!".
Милославский от страху сбежал из Москвы, и пришлось Софье самой беспокоиться
о  своей  власти.  И  она   использовала  все  наличные  средства.  Вот  как
развивались дальнейшие события.
     19 августа цари должны были идти крестным ходом из  Успенского собора в
Донской монастырь, - это был день победы над крымцами при Федоре Иоанновиче.
Но Софья распускает слух о подготовке стрелецкого  покушения и за крестом не
идет.
     20 августа все царское семейство уезжает в Коломенское. Запах опричнины
оглушает стрельцов. Они посылают  царевне оправдания. Софья сказывается не в
курсе событий.
     Хованский  решает  подогреть  ситуацию.  Он  приезжает в Коломенское  и
сочиняет  страшилку, что  новгородцы идут жечь Москву, и без  него стрельцам
столицы  не   отстоять.  Софья  спокойно  предлагает   послать   в  Новгород
увещевательную грамоту. Хованского пробивает  озноб  -- такая  грамота - это
разоблачение и смерть.
     Софья велит Хованскому прислать в Коломенское к именинам старшего  царя
29 августа  верный Стременной полк. Это означает вооруженное противостояние,
и Хованский не выполняет приказа, самовольно готовит полк к отправке в Киев.
Следует  еще  несколько   прямых  приказов,  и  Хованский   не  выдерживает,
отправляет "стременных" к царевне.
     К 1 сентября Хованскому велят  быть в Кремле на встрече Нового года. Он
не едет, все  бояре тоже  затаились  по щелям или у  Софьи. Праздник сорван,
патриарх в бешенстве.
     2   сентября   двор   начинает   медленный   поход   по   селам  и   их
церковнопрестольным праздникам. Конечная цель похода --  село Воздвиженское,
куда для встречи сына гетмана к 18 сентября вызывается вся московская знать.
Но вельможи  спешат приехать к 17 -- именинам Софьи, и только Иван Хованский
с сыновьями Андреем и Иваном-младшим медлят и выезжают позже.  Тем временем,
именины гудят вовсю,  Софья лично подносит гостям чарки  с  водкой, и, когда
общее  настроение  окончательно  поднимается,   объявляет   слушанье   дела.
Зачитывается  подметное  письмо,  прибитое  анонимными стрельцами к  царским
воротам  в  Коломенском.  В  письме приводятся  вины  Хованских,  изложенные
труднодоступным для  хмельного рассудка  языком,  но  очевидные  по сути,  -
заговор с целью пострижения царевен и убийства дворян по длинному списку.
     Тут же объявляется приговор -- смерть! Встречать Хованских отправляется
князь Лыков. Он хватает  старика Ивана в дорожной палатке, а Андрея -- в его
подмосковной деревне. Арестованных привозят в Воздвиженское, останавливают у
передних  дворцовых ворот,  зачитывают  обвинение и  приговор.  Все именины,
кроме Софьи,  сидят  здесь  же,  на  лавочках  у  ворот.  Хованские вопят  о
правосудии, молят  Софью  о пощаде,  просят дать  им слово в оправдание,  но
Софья из дворца велит не  волынить.  За  неимением палача Хованских "вершит"
стременной стрелец, прямо здесь же, на  лужайке у ворот. Все, гости дорогие,
именины кончились!
     А  второй  сын  стрелецкого главкома Иван Иванович  Хованский  от казни
увернулся, прибежал в Москву, сказал, что отца казнили  бояре без государева
указа и что всех стрельцов идут рубить. Он опередил ласковую грамоту Софьи к
стрельцам.  Стрельцы  захватили Кремль, разобрали пушки  и  пороховой запас,
приготовились к обороне.
     Двор Софьи  перебрался  в  Троицу  и  стал собирать силы  из провинции.
Стрелецкая  Москва  дрожала  мелкой дрожью,  стрельцы ждали казни. Состоялся
обмен успокоительными грамотами. Стрельцы запросились явиться с повинной. Их
согласились принять. Патриарх благословил  делегацию и отпустил с нею своего
митрополита Иллариона в  качестве  гаранта безопасности. 24  сентября  Софья
приняла покаяние и  простила стрельцов  на 9 условиях тихой, самоотверженной
службы  царю  и  отечеству. Стрельцы  были  по-новой приведены  к  присяге в
Кремле, Ивана Хованского-младшего выдали в Троицу, там ему зачитали смертный
приговор, положили на плаху, взмахнули  топором, и - ради всеобщей радости -
грохнули  топором  не по шее, а  по  настилу. После  этого оцепеневший  Иван
отвезен был в ссылку.
     Все успокоилось, но уже  октябрь прошибал морозцем,  а двор не двигался
из Троицы. Что-то было  не окончено! А!  - это столб с намалеванными  на нем
безобразиями  торчал посреди  Кремля.  Стрельцы  послали  новое  покаяние  с
просьбой сломать позорный столб.  Столб снесли,  название "надворная пехота"
упразднили и вернулись всем двором в Москву 6 ноября.
     Началось  мирное правление Софьи  и Василия Голицина. Регенты принимали
послов, успешно вели пограничные дела, умело пресекали внутренние смуты. Они
были  драными  волками, они начали правление в жарких схватках, и теперь  им
все удавалось легко.
     Осенью 1686 года был объявлен поход на взятие Крыма. Стотысячное войско
возглавил  В.В. Голицын. Но  поход сорвался. То  ли татары, то ли запорожцы,
присоединившиеся к русскому войску, запалили  степь. Образовалась безводная,
выжженная  зона, через которую конное войско  пройти  не смогло.  К  тому же
среди  украинцев  возник   бунт   против  гетмана   Самойловича,   на   него
нажаловались, и Голицын по  указу из Москвы арестовал Самойловича. Там же на
месте  был  избран новый  гетман, будущий  оперный  герой и  предатель  Иван
Мазепа.  Войско без победы, но и без  поражения торжественно  возвратилось в
Москву.
     Софья и  Голицын не были  настоящими царями, и поэтому в Москве  против
Голицина обнаружилось колдовство,  произошло покушение, к  воротам его ночью
подбросили гроб. Приходилось трудиться  и зарабатывать политический капитал.
На  весну 1689 года был объявлен новый поход. К идее  взятия Крыма  добавили
задачу-максимум -- освобождение Царьграда!
     Чтобы  успеть  до  степных пожаров,  112-тысячная  армия  под  командой
"оберегателя  иностранных  дел"  Голицына двинулась из  Москвы в феврале.  К
середине  мая  войско подошло к  Перекопу  и встретилось с  проклятою ордой.
Первая стычка закончилась дружным залпом московских пушек, и  татары надолго
откатились на  линию горизонта. Голицын  радостно писал Соне.  Соня строчила
"братцу  Васеньке"   амурные  письма  с  вкраплениями  деловых  сообщений  и
пожеланиями "божественного благоутробия".
     Подошли к Перекопу. Замок и знаменитый ров  можно было  взять легко, но
за ними простиралась все та же  выжженная  степь, в которой дорог нет,  воды
нет - все лужи даже после  дождя соленые, население кочевое и неприветливое.
Заседание штаба решило: враг загнан  в бутылку, пусть себе  подыхает в своем
Крыму  без воды,  а  мы с  честью можем возвращаться, вот только доложимся в
Москву и дождемся указа о возвращении. Доложились. Получили два письма. Одно
казенное от  царей  --  с благодарностью и приказом  возвращаться, второе --
бабье,  от Софьи Алексеевны с интимными  всхлипами:  "Бог, свет мой, ведает,
как желаю тебя видеть!". В общем, прогулки Голицына окончились бесславно, но
был изображен триумф русского  оружия.  Зато сибирские казаки закрепились на
Амуре, и  в Европе шли  переговоры о  христианском соединении против  турок.
Империя готова была возродиться. Было бы вокруг кого.
     Софья не смогла стать императрицей. Для этого ей пришлось бы передушить
братьев  и окрестных романовских мужчин,  пробить  через патриарха  и думу с
земским  собором  неслыханный  закон  о  женском  самодержавии  и  тогда  уж
короноваться. Сделать это можно было только с помощью партии негодяев -- это
мы  усвоили  твердо.  Удобнее всего  собирать  такую партию  вокруг крепкого
мужичка  средней  породистости.  Василий  Голицын  таковыми   свойствами  не
обладал,  но  был  еще  Шакловитый,  командовавший  стрельцами  после  казни
Хованских. Накатанная  схема  стрелецкого бунта оставалась  последним шансом
Софьи.
     Шакловитый  был мужик  прямой: "Чем  тебе, государыня, не  быть,  лучше
царицу известь!"  -- объявил он  Софье  свое отношение к Наталье Кирилловне.
Автоматически  это  отношение распространялось и на  царя  Петра. И  причина
была: Петр усилился  незаметно и как-то по-дурацки.  А на Руси  -- это самый
эффективный метод роста.
     Раннее  детство Петра во многом повторяет горемычное и опасное  детство
Ивана  Грозного.  Петр  остался без отца  в  трехлетнем  возрасте,  вместе с
матерью  скитался по  пересыльным  монастырям, ежедневно  подвергался угрозе
зачистки.  Он,  как  и Грозный,  поминутно  слышал  скорбный  шепот  матери,
впитывал ее страх и копил ненависть к Милославским. Он разве что крышей пока
не поехал, но решительности и истеричности набрался вполне.  И  была в Петре
еще   одна   черта,   напрочь  отсутствовавшая   в   Грозном,   -   легкость
необыкновенная.  Его  буйство и  потехи  затевались не  просто  от  злобного
хулиганства, это было окрыленное веселье ради веселья.
     Петр  играл. Знал ли он основы теории игр? Нет, конечно. Но  он понимал
интуитивно, что детская игра  -- это  модель взрослого бытия. Так под  видом
невинной  шалости   была  создана  потешная  команда,  проводились  маневры,
раздавались звания и должности.
     Петр играл, как  Лжедмитрий I. Но  Гришка  Отрепьев, лишенный  детства,
дорвался  до игры  в  солдатики, уже  воцарившись,  а  Петру  с помощью этих
солдатиков еще только предстояло взойти на царство.
     Команда  вокруг Петра  собралась  порядочная. Не  в  смысле  примерного
поведения или количества, а в смысле нового порядка при потешном дворе. Петр
выбирал  друзей   не   по  происхождению,   а   по   игровым  свойствам   --
инициативности, азартности,  нелицеприятности, умении  выпить.  В  ходу были
"как бы иностранные языки", куртуазное обхождение, какие-то полукарикатурные
слепки с французского шика и немецкого рыцарского обихода. Например, фаворит
Петра  Борис Голицын  -- брат Сонькиного  "постельничьего" -  начинал письма
свои к Петру по латыни, далее по тексту сваливался на псевдонемецкие  слова,
писанные русскими буквами, -- всякие "шанцы"  и "конфекты",  -  а заканчивал
свинским автографом: "Бориско, хотя быть пьян".
     Наталья  Кирилловна  решила пригасить этот юношеский огонь и  27 января
1689  года женила 17-летнего Петрушу на  Евдокии Лопухиной. Но так  неудачно
совпало, что в эту  зиму  Петр  был занят  мыслями  о  строительстве флота и
женитьбы  не заметил. Он не спал ночей, плохо кушал, -  в  глазах его стояли
"большой корабль" и флотилия лодок, с осени вмороженные в лед Переяславского
озера. В апреле Петр был уже там, "а царица молодая, дела вдаль не отлагая",
осталась вынашивать наследника Алексея.
     Пока армия  Петра осваивала премы  штыкового боя  и  училась абордажным
прыжкам  по  картинкам  из европейских книжек, стрелецкое войско Шакловитого
дрыхло по слободам. Самые дерзкие, лучшие стрельцы были сосланы  от греха, а
оставшаяся лояльная масса, лениво проедала и пропивала повышенное жалованье.
Шакловитый  пытался  в 1687  году  поднять стрельцов на челобитье о  царском
венчании Софьи. Стрельцы  стали  отговариваться  неумением  складно  писать.
Шакловитый  обещал  им  готовый текст. Они засомневались, кому его вручать и
возьмут  ли?  Шакловитый  прямо  указал, что  вручать нужно нормальному царю
Петру, а чтоб взяли и исполнили, приказывал  ворваться во дворец, арестовать
Льва Кирилловича Нарышкина и Бориса Голицына, сменить патриарха, срубить под
корень  "зяблое  дерево"   -  бояр,  кроме  Софьиного  Васеньки.  Стрелецким
начальникам  даже  не  пожалели  по пять серебренников. Но деньги  канули  в
похмельную пустоту, и никакого пламени из высекаемых искр не возгорелось.
     Настал день,  когда Софья и  Шакловитый поняли,  что  петровская ватага
"потешных конюхов и озорников"  представляет  серьезную угрозу их  планам, а
своих стрельцов нужно поднимать сапогами под  бока.  Пришлось нанимать неких
режиссеров для  постановки  поучительного  действа.  Пару  раз  к стрелецким
караулам подъезжала вооруженная толпа, схватывала  начальника и подтаскивала
к  ярко гримированному  персонажу. Тот становился грозен и  на  вопрос,  что
делать со стрелецкой сволочью,  однозначно  отвечал: бить  до смерти. Тут из
массовки выскакивал резонер и жалобно выкрикивал:
     - За что ж  его  бить  до  смерти, батюшка  Лев Кириллович?  Он же душа
христианская!
     После  этих  слов  сцена  резко  сворачивалась,   стрельцы   оставались
небитыми,  толпа  исчезала.  Заинтересованная  публика из  сыскного  приказа
быстро добилась имени исполнителя роли царского дядьки. Им оказался подьячий
приказа Большой Казны Шошин -- ближний человек Софьи.
     А потом уже и Петр стал нечаянно обижать  сестру. 8  июля  на празднике
Казанской иконы  Богоматери царю полагалось  идти в крестном ходе.  Во время
молебна в соборе Петр заметил, что Софья намыливается  взять и  нести икону.
Хотел ли Петр сам ее нести, не  известно, но на сестру он шикнул, потому что
не приходилось  ей, некоронованной, поперек  него, коронованного,  вылезать.
Софья не  послушалась, набычилась и понесла икону с холодком в спине. А Петр
вспомнил,  что  на  озере у  него как  раз заканчивается отделка  очередного
ботика,  выкинул  из головы  богадельню и ускакал к  флоту. Софья испугалась
насмерть.  Она меряла по себе.  Для нее  отказ  царя  от  крестного  шествия
означал  ультиматум,   объявление  войны.   Она  ясно  прозрела  пред  собой
безвыходные   врата   Новодевичьего   монастыря.  Поэтому,   пока   Петр   с
удовольствием марался на раскладке смоленых канатов, Софья готовилась к бою.
Царь  должен был так или иначе  появиться в Москве 25 июля на именинах тетки
Анны Михайловны. В этот день у Красного крыльца оказались 50 стрельцов.  Они
обязаны были прислушиваться к крику: "Над государыней хитрость чинится!". Но
ни хитрости, ни  крику  не последовало. Зато через  два  дня  Петр отказался
подписать наградные листы Голицыну и другим героям второго Крымского похода.
Его  долго уламывали,  он  нехотя согласился, но уж  Голицына с изъявлениями
благодарности типа "Служу России!" на глаза пускать не велел. И опять поднял
якоря и паруса.
     В общем, драка никак  не начиналась. 7 августа люди Софьи подбросили на
"верх" анонимку  о подготовке  покушения  "потешных конюхов"  на  жизнь царя
Ивана и  всех его сестер. Шакловитый  сразу приказал собрать 400 стрельцов с
заряженными ружьями в Кремле и 300 -- на Лубянке. Лубянские собирались вяло,
среди них  сформировалась  лояльная  Петру верхушка, а  кремлевские  все  же
начали бузу: перехватили  петровского стольника Плещеева, побили, потащили к
Шакловитому.  Лубянские  стрельцы   возмутились  этим  и  послали   гонца  в
Преображенское к царю.
     Царь спросонья  испугался  и  голым  ускакал в  ближний  лес.  Сюда ему
доставили одежду, и  он погнал дальше -- в Троицу. На другой день, 8 августа
в Троицкой лавре собрались  потешные отряды, верные  царю стрельцы  Сухарева
полка, царица Наталья с дочерьми. Возглавил  троицкое ополчение  князь Борис
Голицын.
     Дальше  все пошло по сценарию,  разработанному Софьей  для  Хованского.
Только  теперь слабонервные побежали не  к ней,  а от нее. Разница была  и в
том, что  Софью как  сестру  и царевну Петр не  собирался вешать на воротах.
Петр стал  писать грамоты к московским стрельцам, Софья их перехватывала, но
списки  ходили  самиздатом.  Софья грозила  перебежчикам  смертью.  Патриарх
согласился  поехать к царю и помирить его с сестрой, уехал и не вернулся. 27
августа Петр послал по стрелецким слободкам новую грамоту с приказом явиться
в  Троицу  командирам  и по 10 человек из каждого полка.  За  ослушание тоже
угрожал смертью. Эта  угроза подействовала, и стрелецкие толпы  сорвались из
Москвы. Царь встретил их ласково, патриарх благословил, стрельцы закричали о
своей верности.
     Софья не выдержала московского сидения, двинулась к Троице лично. Можно
догадываться,  что она хотела взять  меньшого брата криком,  но времена были
уже не те.  На середине  дороги, у ворот села Воздвиженского, там, где 7 лет
назад Софья покончила с  "Хованщиной",  ее  перехватил  стольник Бутурлин  с
приказом  царя: в монастырь  не  ездить! Она было заупрямилась, стала грозно
топать, но Бутурлина не испугала. А тут еще подоспел  Троекуров с войском, и
заявил, что в случае неповиновения поступит с ней "нечестно".
     Софья чуть  не  бегом  возвратилась в Москву,  почти насильно привела к
присяге  остатки  "старых" стрельцов. Несколько  дней протянула  в  смертной
тоске.
     Подошел Новый год, но 1 сентября вместо поздравлений от Петра прискакал
полковник Нечаев с наглым приказом взять Федора Шакловитого  и  тащить его в
Троицу  на  следствие.   Дворец  замер.  Все  придворные  как  бы   объявили
нейтралитет.  Софья  хотела  хоть голову Нечаеву отрубить,  и  то палача  не
нашлось. Софья стала собирать народ группами и говорить прекрасные речи, она
перечисляла свои семилетние заслуги, укоряла врагов, плела на  Нарышкиных  и
призывала встать на защиту  ее чести  и достоинства. В ответ  шуршал осенний
ветер.
     Тишина  установилась  необыкновенная, так  что  за отъездом  патриарха,
отсутствием одного  царя и болезненной лежкой другого, встречу "Нового лета"
попросту отменили. И вроде, было это Смутное время, но над всем Подмосковьем
установилась   осенняя   пастораль,  среди   которой   листопадным   золотом
промелькивали  аллегорические  картины  иерусалимского масштаба:  "Слепой  и
безумный   царь  Иван  наделяет   стрельцов  чаркой  водки";  "Верный  слуга
государыни Софьи  Федор  Шакловитый пишет послание во все края святой Руси о
неправдах и  хитростях", "Любезный князь Василий  Голицын уговаривает  брата
помирить государя с сестрой".
     В Троице настроение  было не столь поэтическим. Новообращенные стрельцы
волновались,  как  бы  их  семьям  в  Москве  чего-нибудь  не  сделалось,  и
предлагали  пойти и изловить Федьку.  Но царь  их  не пустил.  А  6 сентября
прорвало,  наконец, и Москву. Стрельцы  московские явились  в  Кремль, стали
требовать  выдачи  Шакловитого  для  увода   в  Троицу,  грозились  набатом.
Повторилась сцена 1682 года с выдачей Ивана Нарышкина. Теперь Софья,  скрепя
сердце, сама  выдала своего верного пса  на  живодерню. Из Москвы  ушли все.
Бояре наперегонки  порысили к царю, стрельцы поволокли туда  же Шакловитого,
Васенька Голицын еще раньше покинул зазнобу и спрятался в  своей деревне, но
7 сентября уже  был  в Троице.  Здесь как раз закончилась пытка Шакловитого.
Этот с виду  богатырь с первых  15  батогов  на  дыбе признался во всем, что
было, и подсказал,  чего  не было.  Во  многом оказывался  виноватым Василий
Голицын,  и Борис стал  выгораживать брата во спасение  чести семьи. Василию
объявили  ссылку  с  конфискацией,  а   Шакловитому  --  казнь  без  второй,
обязательной в таких случаях,  пытки,  -  это  Борис Голицын опасался  новых
признаний.  Забавно,  что  Петр  не  хотел казнить  Шакловитого, а  патриарх
настоял.  11  сентября  казнь  Шакловитого  и  двух  стрелецких  полковников
состоялась.  Били  кнутом  и  сослали с усечением языка  еще трех стрельцов.
Вскоре был пойман  на литовской границе, жестоко пытан, расстрижен  и казнен
опасный  поп  Сильвестр  Медведев -  один из  идеологов Второго  стрелецкого
бунта...
     Хочу отметить разницу в  исконно русских телесных наказаниях.  Было два
основных способа порки -- батогами и кнутом. "Бить батогы" означало  сечение
длинным и толстым пастушьим бичом. От такой процедуры лопалась и  вздувалась
кожа, пациент  долго болел,  но оставался жив и почти  здоров. Порка кнутом,
тонким и иногда усиленным наконечником, оканчивалась - в зависимости от дозы
-  смертью или инвалидностью. Мясо  под кнутом  при умелой  постановке удара
лопалось до  костей. Чтобы прикончить запаленного казнимого, достаточно было
милосердно подать ему стакан  холодной, экологически чистой воды,  без яду и
колдовского  приговору.  Резкое  сужение  внутренних   сосудов  приводило  к
нарушению мозгового кровообращения и немедленной остановке сердца ...
     Василия Голицына,  несмотря на множественные доносы и показания, пороть
не стали. Его сослали  в Пустозерск. С дороги "Васенька" бомбардировал Петра
жалобами и мольбами. Он красочно описывал свои  страдания от соприкосновения
с провинциальной жизнью. "Ныне в пути мучим живот свой и скитаемся Христовым
именем,  всякою потребою обнищали, и  последние  рубашки с  себя проели. А в
Пустозере хлеб  зело  дорог и всякая живность, и помереть будет нам томною и
голодною смертию. Милосердые великие  государи! велите нас бедных и невинных
возвратить из такого злого тартара".
     Это пишет недавний правитель России, на миг очутившийся среди простого,
обыденно голодного  и  раздетого народа. Как  же ты, голубь сизый, управлял,
что  у тебя люди в "злом тартаре" живут? Что ж ты такую адскую обстановку по
русским окраинам не досмотрел  за 7 лет? Вот  Сонька тебе и  еды с  деньгами
вдогонку  прислала,  а ты  последнее мыло  и  прочую  гигиеническую  "всякую
потребу" проел?
     Ну,  ладно,  Петр  пожалел  слабака,  перевел  его  в  более  съедобный
Пинежский волок, и там забыл. Забудем и мы.
     Оставалось  разобраться  только  с  Софьей.  Петр написал  письмо брату
Ивану,  в  котором четко  обосновал необходимость задвинуть Софью, поскольку
"настоит время  нашим обоим  особам  богом врученное  нам  царствие  править
самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу,
сестре  нашей, с нашими двумя  мужескими особами в  титлах и  в расправе дел
быти не изволяем". Ну, тут очевидна дискриминация по половому признаку, а то
чего бы Петр  называл  сестру  "зазорным лицом". Софье приказали удалиться в
Новодевичий монастырь, куда она и переехала после долгих отговорок.
     Итак, к концу 1689 года Петр в 17 лет стал  действительным царем, Софья
замаливала грехи, а царь-дублер Иван Алексеевич озаботился  приемом лекарств
и примочками к незрячим глазам.

    Часть 8. Вторая попытка (1689 -- 1725)


    Ротмистр Петр Алексеев


     Петр  собрался  править.  Вернее, собрались править им.  Это  почтенное
собрание включало  в  себя  мужей  достойных, привычно украшенных  боярскими
соболями.
     Борис Голицын прикрыл собою честь  фамилии, из-за этого  по возвращению
двора  в Москву  утратил  былой фавор,  очутился завхозом Казанского дворца.
Новым  лидером  стал царский дядька  Лев  Нарышкин.  У  него  и  аппарат был
наготове --  все свои,  Нарышкины.  Они  овладели  главным  министерством  -
Посольским приказом  с его иностранными делами.  Остатки пирога  -- судебный
приказ   и  управделами  Большого  Кремлевского  Дворца  (БКД)  -  достались
родственникам  молодой  царицы  Евдокии  --  Лопухиным. Видный  военачальник
Троекуров получил Стрелецкий приказ. И что-то значили при дворе Долгорукие и
Стрешневы.
     Этой рассадкой Петр  почти  не занимался  -- бояре  расселись  сами  на
правах   родни  и  победителей.  А  Петр  был  обуреваем  своим  собственным
интересом, лежавшим далеко за  пределами БКД --  на дне морском,  вернее, на
глади  Плещеева  озера.  То ли  детское увлечение корабликами  так  отвлекло
Петрушу  от  московских  литургий,  то  ли действительно Провидение вело его
имперским путем, но он сделал то, чего мы ждали и не  дождались  от любимого
нашего Гриши Отрепьева и глубокоуважаемого  Бориса Федоровича Годунова. Петр
вышел в чисто поле и стал строить с нуля опричную партию, чиновную пирамиду,
армию  нового  типа, имперскую столицу, новую  этическую систему,  то  есть,
Империю вцелом, - взамен надоевшей и неэффективной религиозной конструкции.
     Первое,  что удалось Петру, - это команда. У команды этой  было большое
преимущество  перед  прежними  правительствами  --  ее  долго  не  принимали
всерьез.  Дружки  Петра  - памятный "немец"  Патрик Гордон, Лефорт  какой-то
неведомый, "польский король"  Ванька  Бутурлин - они  и  должности  занимали
ненастоящие, потешные. Эти  должности не  вызывали  ревности у долгоруких  и
троекуровых.  Да и как было ревновать и сравнивать, "в версту" ли приходится
придурашный  "генералиссимус  Фридрихус  Ромодановский"  ближнему  стольнику
Долгорукому,  когда и  сам царь тут же, на поле "великого и страшного боя" в
октябре 1691 года скачет козлом  в  чине ротмистра?  И морда у  него опалена
пороховым взрывом, а вокруг валяются непонарошку тяжело раненые и убитые.  И
князь  Долгорукий  застывает,  разинув рот, среди  этого фантасмагорического
действа, невиданного на  Руси. А зевать  ему  не стоило, потому  что тут  же
"вражеское"  ядро непареной репой бьет благородного в грудь, а может, он сам
от  испуга  падает  вниз головой  с  "шанца", но приходится  его  командиру,
ротмистру Петру Алексееву писать похоронку: "Тот бой равнялся судному дню...
Ив. Дмитр.  Долгорукий  от  тяжкия  своея раны, паче  же  изволением  божиим
переселилися в вечные  кровы, по чину Адамову; идеже  и всем  нам по времени
быти"...
     Эти  опасные  игры продолжаются  год за  годом. И можно  бы  на них  не
обращать внимания,  когда б не мешали управлять  православным  государством,
когда  б военный бюджет шел на  Стрелецкий приказ, а не на дурацкие  полки -
Преображенский и Семеновский, когда б казенные деньги не утекали по озерам и
рекам щепками  разбитых "кораблей". Да и сам Петр, хоть иногда появлялся  бы
на троне.
     В  феврале  1692  года  Льву  Кирилловичу  пришлось  самому  по  холоду
добираться  до  Преображенского  и слезно упрашивать  племянника  съездить в
Москву для приема  персидского посла -- никак  нельзя его не почтить, больно
восточные  люди обидчивы! А  после  и совсем не  получалось  выманить царя в
столицу,  ибо 1 мая  состоялся  спуск  на воду  первого  корабля. С  июля по
октябрь весь двор вынужден был присутствовать на озере неотлучно.
     В июле 1693  года, с третьего захода  "Петруша" отпросился  у матери  в
Архангельск, побожившись в море не ходить, а "только посмотреть на корабли".
Там он сразу увязался с иностранными купцами доехать до угла, потом вернулся
и  стал дожидаться  каких-нибудь  еще  купцов,  чтобы осмотреть  их  суда  и
прикупить запчастей для своего флота. Мать умоляла его вернуться к семье, но
Петр  отшучивался:  чего ты, мама, беспокоишься? Ты меня "предала  в  паству
божьей матери", так кто ж меня лучше этой пастушки упасет?
     Петр водил компанию  с  моряками и  купцами, обедал и  рассуждал о сути
морских  путешествий у архиепископа  Афанасия, заложил  Архангельскую верфь,
заказал  у  голландцев фирменный корабль, запустил фейерверк  и по  растрате
денежного запаса довольный удалился в Москву.
     25  января   1694  года  царица  Наталья  Кирилловна  скончалась  после
пятидневной болезни, совсем нестарой женщиной -- сорока  двух лет. Она так и
не  увидела  величия  своего  сына,  так  и  осталась в  недоумении  от  его
затянувшегося детства.
     Петр  убивался  страшно, но горе притупилось, и оглядываться царю стало
вовсе не на кого. Он только изредка, когда приходилось особенно тяжко, падал
на  пол, подкатывал глаза на небесную пастушку -- одобряет ли приснодева его
усилия? Дева  не  возражала,  Петра  сотрясала судорога,  и дворовые грустно
вздыхали: "падучая!" (эпилепсия).
     1  мая Петр отправился  во второй  морской поход, переименовав себя  из
ротмистров в шкиперы, а фельдмаршалов своих и генералиссимусов -- в адмиралы
и  "шаутбенахты".  В Архангельске сходу  спустили  со  стапеля  прошлогодний
корабль  "Св.  Павел"  и  на  яхте  "Св.  Петр"  смело  двинулись в открытое
пространство  --  общим  курсом на Соловки.  Но,  хоть  и был  с царем  отец
Афанасий, а буря  вдруг ударила  такая, что желудки не  выдержали.  Особенно
страдал адмирал Ромодановский, "зело смелый к войне, а паче к водному пути".
Потом стало совсем не до  смеха,  яхта затрещала,  все поверили в неминуемую
гибель. Петр  "приобщился святых таин", то есть,  как  бы согласился, что он
уже  одной  ногой  на  том  свете.  Вообще,  такое  таинственное  приобщение
совершается, когда государь  окончательно изнемогает от  "нутряного гниения"
или парализован на  обе стороны,  и дух  его  "тонким облаком"  стелется под
потолком.  А  тут  - совсем молоденький,  в меру набожный царь... Видно, и в
правду было  страшно. Но за дело взялся местный кормчий  Антон Тимофеев и на
гребне волны  ювелирно посадил  корабль  в  заводь Унской  губы. Пока прочие
спасенные  пребывали в морской болезни, царь истово рубил  топором. И долгие
годы  на  том месте, где  он  выпрыгнул  на  берег,  можно  было  обозревать
трехметровый крест с резной надписью по-голландски: "Сей крест сделал шкипер
Петр в лето Христово 1694".
     Помолившись на Соловках, команда возвратилась в Архангельск,  завершила
отделку  "Св. Павла",  приняла у голландцев  44-пушечную игрушку  --  фрегат
"Santa Profeetie" ("Св. Пророчество"). Радость от обладания настоящим флотом
была безмерна. Петр порывался  поделиться ею со  своими  москвичами,  но  не
осилил письма, ибо "обвеселяся, неудобно пространно писать; понеже при таких
случаях  всегда  Бахус почитается,  который  своими листьями  заслоняет  очи
хотящим пространно писати".
     Флотилия проводила  в открытое  море иностранных  купцов,  и  в  начале
сентября  царь появился в Москве. Здесь продолжались  веселья  и фейерверки.
Пришлось Петру принять еще одно воинское звание -- бомбардира.
     Гулянки у  царя  получались  хорошо. Меры никому знать не  дозволялось.
Вот, допустим, нужен повод выпить. Именин подходящих не видать. Тогда играем
свадьбу.
     - Чью?
     - Да вот, хоть шута нашего Яшки Тургенева.
     - А с кем?
     - А вот, ты, девка, поди-ка сюда!
     - Так это не девка, а жена дьяка.
     - Ну, а нам-то что, если патриарх дозволяет!
     - Какой, господи, патриарх?
     -  А  наш,  "всешутейший   отец  Иоаникит,  пресбургский,  кокуйский  и
всеяузский  патриарх"!  (Никита  Зотов,  при  котором  сам государь  состоит
простым дьячком).
     И составляется  свадебный поезд, и  пьяные молодые впихиваются в лучшую
бархатную карету царя. А все потешные  и настоящие придворные едут следом на
козлах,  свиньях, быках и  собаках в  кулях мочальных, лоскутных кафтанах  и
прочем нарочитом рванье.
     Это наших спикеров  и  депутатов,  секретарей и министров  можно  легко
вообразить на столь подлых скакунах, а  тогдашним  столбовым это было  очень
обидно.
     И  вот  еще беда. Оказывается, государство изволит страдать отсутствием
твердого управления.
     - Какое государство?
     - Да вот это же, Российское!
     И правда, люди русские подумали,  что им тоже можно веселиться. И стали
они гулять по-своему.
     Казначейша маленького царевича Алексея Петровича обвиняется в разбойных
наездах на московские дворы -- еле выкрутилась.
     Князь Александр Крупский убивает жену -- бит кнутом.
     Князья Владимир и Василий Шереметьевы изобличены в  организации банды и
грабительских налетах -- отданы на поруки, а доносчики казнены.
     Федор Дашков  продался  в службу  к польскому  королю --  перехвачен на
границе, привезен в Москву  и  откупился  за взятку дьяку  Украинцеву  в 200
золотых -- теперь нахально ходит, как ни в чем не бывало...
     Список славных дел  продолжался  бесконечно, царю исправно докладывали,
что  такого  наглого разбоя,  разврата,  мздоимства и казнокрадства в  самых
верхах ни в  каких голландиях и "гишпаниях" давным-давно  не водится, и надо
принимать меры.
     Патриарх, напротив,  считал  главным источником  скверны  "немцев".  Он
боролся  с этими еретиками изо всех сил, и даже запретил им в день  рождения
царевича Алексея 28 февраля 1690 года сидеть за праздничным столом. Пришлось
Петру  самому поехать  к дружкам  на Кукуй  и отметить отцовскую  радость до
беспамятства.  И, умирая  через  несколько  дней  от досады, патриарх Иоаким
Христом-богом увещевал царя "не  допускать православных христиан дружиться с
еретиками-иноверцами,   латинами,   лютеранами,   калвинами   и   безбожными
татарами".  Было в этом  завещании и обширное рассуждение  о вреде иноземных
командиров  для русской  армии, и  о мерзости построенных на Москве  поганых
мольбищ,  и  о  религиозной  целомудренности  иностранных  дворов при полной
распущенности нашего "потешного".  Короче, святой отец истратил  все силы на
последний урок нравственности. Аминь!
     Царь  не   унялся,   а,  напротив,  захотел  просвещать   народ.   Были
подготовлены списки бояр да дворян, которым вменялось учиться "италианскому"
языку у  репетиторов. Семейства  московские  вскручинились, жить становилось
тесно, сама жизнь сделалась какой-то нервной, нереальной, карнавальной.
     И  весна началась  неправильная,  сумасшедшая.  В апреле посреди Москвы
вдруг завопили "караул". Это какой-то мужик сказал за собою государево слово
и дело. А сделал он крылья, и станет летать, как журавель. Все сразу поняли,
какое это ценное открытие  по линии обороны. И  попал наш народный умелец  в
Стрелецкий приказ,  и получил 18 рублев  государевой  казны и  потратил их -
слепил крылья слюдяные.  А  показательный полет  должен  был состояться пред
лицом   стрелецкого  главкома  Ивана  Борисовича  Троекурова.   И  стал  наш
дубровский махать крыльями, стремясь поднять свой ероплан наверх, но выбился
из сил, ибо "тяжелы сделал крылья". И бил  он челом,  чтоб дали ему еще хоть
пятерку  на  новые, легкие крылья.  Но Троекуров понял, что  крылья за  пять
рублей,  даже если  подымут  мужика,  то  уж бомбовой  нагрузки  никакой  не
вынесут. И велел он  "бить батоги" безответственного  прожектера, а казенные
18 рублев доправить на нем, продав все имение -- все его последние "животы".
     Чуда не случилось. Обыденные дела государства, безобразия в  российских
семьях,  где  от  неправильных  супружеских  отношений,  побоев  и  взаимной
ненависти стала заметно падать рождаемость, проблемы с воровскими казаками и
самосжигающимися  раскольниками,  поголовное  пьянство  и  нарушение  поста,
табакокурение, дипломатические  свары --  все  это стало  засасывать  царя в
обычный русский штиль.

    Азовская прелюдия


     Коварный иноземец Лефорт решил  выманить Петра  за границу. Он понимал,
что  рассказы  о  европейской  цивилизации, о гражданском  праве,  культуре,
высоком  уровне  жизни  воспринимаются  в  российской  глуши  и  грязи,  как
иносказание о райских  садах, летающем  граде Иерусалиме,  горних селениях с
праведными поселенцами. Нужно было  тащить любознательного государя на место
и наглядно  ткнуть его лицом в немецкую  мостовую. Но ехать  просто так было
позорно, хотелось чем-то обозначить свое участие в  европейских делах. Одним
из важных  дел  на  тот  момент была война с  турками, поэтому Лефорт подбил
Петра на взятие Азова. Сделать это было легче,  чем вернуть Константинополь,
да и казаки давно болтались без дела. Была и другая причина  -- православные
из Иерусалима  жаловались, что султан продал французам право службы в Святой
Земле,  а те отняли у  наших половину  Голгофы, разорили пещеры и кельи хуже
турок.
     В  начале  1695 года  для отводу глаз был  объявлен поход на Крым. Туда
пошла  старая московская  конница Шереметева, а  новое  войско  в  31 тысячу
человек двинулось посуху и по Волге на судах.  Из Царицына перебрались в Дон
и  29 июня приблизились  к Азову.  Турки  укрепились очень  хорошо,  заранее
получили подкрепление морем, а русским подплыть к городу было  нельзя -- Дон
оказался перегорожен. На  его противоположных  берегах  высились две большие
башни -- "каланчи", между которыми позвякивала массивная цепь. Дно реки было
утыкано сваями.
     Казаки-добровольцы рискнули  - за 10 рублей каждый - штурмовать башни и
взяли-таки  одну.  Потом  турки  сами  оставили  вторую,  но нанесли русским
неожиданный  урон.  Предатель  голландец  Янсен  донес,  что  русские  имеют
деревенский  обычай  спать  в  жару  после  обеда.  Другой  предатель  -  из
раскольников  -- вошел в лагерь, убедился, что мертвый  час начался, и подал
знак. Наши  проснулись от криков янычар, но успели отбить их с уроном. Потом
подошли  к  Азову.  Петр  лично  руководил  бомбардировкой,  но  два  штурма
окончились неудачей.
     27  сентября  протрубили  сигнал отхода, и  через два  месяца  войско с
притворным триумфом  вступало в Москву.  Величальные речи звучали  фальшиво,
тем более,  что Шереметев  вернулся  с настоящей победой из  низовий Днепра.
Получалось,  что надо Петру бросать свои игры с корабликами и фейерверками и
заниматься обычной царственной рутиной.
     - И вот здесь, - важно объявил Историк, - Петр не упал духом, как упали
бы  все   его  предшественники,  он   "вдруг  вырос  от  беды,  и  обнаружил
изумительную деятельность. С неудачи Азовской  начинается царствование Петра
Великого!"
     Немедленно вызываются корабельщики из Архангельска и Голландии, мастера
подкопного дела из Австрии и Пруссии. Отплытие эскадры  на  Азов объявляется
на весну 1696 года. Какой эскадры? За одну  зиму никто в мире тогда кораблей
не  строил, но Петр  срубил  свои  корабли сам, с  приглашенными  мастерами,
которые иногда превращались в подмастерьев.
     Осенью разобрали голландскую  галеру, и по ее деталям за зиму из сырого
и мерзлого леса "вприкладку" вырубили заготовки на 22 галеры и 4 брандера, -
своеобразные наборы для  домашнего конструирования.  По речным городкам была
послана разнарядка срубить 1300  стругов, 300 лодок, 100  плотов. Для работы
привлекалась целая армия -  26000  тяглецов. Вся  страна напряглась в едином
трудовом  порыве,  так  что  даже  смерть  старшего царя Ивана  Алексеевича,
случившаяся 29 января 1696 года, не отвлекла народ от кораблестроения. Отряд
не заметил потери бойца.
     По  морозам повезли  детали в Воронеж,  чтобы  успеть собрать корабли к
первой чистой воде. Петр еле ходил и остался пока в Москве, у него с прошлой
войны разболелась нога. Адмирал Лефорт  поехал тоже больным, взял  с собой 9
разноплеменных лекарей. По дороге  врачи заспорили  о  назначении  лекарств,
произошел консилиум на шпагах - каждый против каждого.  Троих уложили, но не
насмерть.
     Было много  неразберихи,  пожаров  на месте вырубки  кораблей, побегов,
армейского "дуровства",  суровых ветров  и  холодов,  но флот  построили.  С
первых чисел апреля и до замечательной космической даты 12 апреля 1696 года,
на  которую  еще пришлась и Пасха, флот из 2 больших кораблей, 23 галер  и 4
брандеров был выведен на донскую орбиту...
     Смотрите-ка, деталей нарубили на 22  галеры,  а собрали  23. В чем  тут
фокус?  А  в том, что импортную  голландскую  галеру  тоже  бережно  слепили
обратно.
     23 апреля пехота на  баржах пустилась по Дону, 3  мая поплыл и "морской
караван". "Зимние труды стали сказываться  сразу. Флот блокировал устье Дона
и отсек морскую поддержку Азова"...
     Ну, это Историк приврал. Действтельно,  когда армия и флот спустились в
казачью столицу Черкасск,  атаман Фрол  Минаев доложил, что в  Азовском море
замечены два больших турецких  корабля, идущих на подмогу Азову. Петр рвался
в свой первый морской бой, но его  "настоящие" корабли никак не могли пройти
нескольких миль  от Черкасска  до выхода в  море из-за  сильного  встречного
ветра.  Да  и  сидели  они  по  ватер-линию из-за  тяжести  мокрой  бортовой
древесины.  Царь отправился  на  перехват  турок с  6000  казаков Минаева на
легких лодках. У Азова  был обнаружен турецкий флот  из 9 больших кораблей и
нескольких транспортных  галер.  Шла перегрузка  припасов  с кораблей на  24
плоскодонные  баржи-тумбасы.  Казаки  атаковали   их  и  захватили  половину
тумбасов. Турки стали рубить якорные канаты и пытались уйти в  море. Но  два
корабля  были  атакованы и захвачены, а 10 полугалер и 10 "чаек" посажены на
мель.  Турки потеряли  убитыми 2000 человек. 300 янычар попали  в плен. Было
захвачено много  пушек,  пороху,  продовольствия, 50000  червонцев, сукно на
4000 человек. Царь  подарил сукно и  деньги  казакам,  оружие забрал себе --
совсем, как  князь Святослав Игоревич!  С тех пор 21 мая 1696 года считается
днем  первой морской победы Петра и Российского флота. Только  одержали  эту
победу    не    адмиралы   и   шаутбенахты    на    галерах   и    брандерах
московско-голландской  вырубки, а казаки Фрола Минаева на самодельных лодках
пиратского образца.  Ну, и сам  "капитан Алексеев"  тоже, конечно, рубился в
первом ряду абордажной схватки...
     Были выиграны и все наземные стычки, 16 июня с большим успехом началась
бомбардировка  города-крепости. Первый  казачий штурм турки отбили с трудом,
но  тут  к  нашим  подъехали  иноземные инженеры, началась  стрельба  точной
наводкой,  и турки неожиданно скоро запросились  сдаваться.  Их  выпустили с
семьями, оружием и пожитками.
     Немедленно  Азов был  укреплен,  с мечетей посбивали полумесяцы, взамен
поставили кресты.  И сразу же в  Лукоморье --  дугообразном  заливе по праву
сторону от устья Дона - заложили город-порт Таганрог.
     Радость в Москве взыграла неимоверная, патриарх (настоящий) умилился до
слез.  Здесь стали  строить  декорации  к  невиданному  триумфу.  Деревянные
колонны, порты  и арки украсились  статуями Геркулеса, Марса и Нептуна, а на
огромных щитах были написаны их высказывания на злобу дня.  Тут  же высились
пирамиды типа египетских с надписями в честь победителей. Все это оттенялось
живописными задниками с картинами невиданных морских сражений, ничего общего
с действительностью не имевшими. Местами были намалеваны карикатуры на татар
и турок с сатирическими подписями.
     30 сентября победители  въехали  в Москву.  Адмиралы  и генералиссимусы
ехали в золоченых  каретах и  санях,  изменника  Янсена везли в  повозке под
виселицей.   Ответственный   постановщик   Винниус   встречал   триумфаторов
неразборчивым ревом  в  трубу. Этот рев  на  самом деле был виршами  в честь
победителей.  Капитан Петр Алексеев  тоже  удостоился чести  идти  пешком за
санями   адмирала  Лефорта.   Завершилось  торжество  раздачей   наград  "по
прадедовскому обычаю"...
     Наш  Историк  от мелодраматичности момента сбился  с чувства меры и  не
иначе опять посчитал прадедом Петра щедрого на  излишества Ивана Васильевича
Грозного.
     Награды были таковы - золотые медали, кубки, шубы, прибавка жалованья и
крестьянских дворов.

    Вокруг Европы


     Петр почувствовал вкус  победы, территориальных приобретений и трофеев.
Но еще острее прошиб его вкус реализованной  власти. Это когда ты не  просто
говоришь: "А, ну-ка, холопы, ступайте за море, да привезите, чего там есть!"
- и  холопы бегут,  а ты  радуешься,  что послушались. Реальная  власть, это
когда ты придумываешь, чего  раньше не водилось,  все кряхтят, но выполняют,
гибнут, но тянут,  ругают тебя Антихристом, но терпят.  И в итоге получается
нечто полезное и похвальное.
     И  Петр  стал  командовать так, что все закряхтели  и забегали.  Налоги
врубил огромные. Вместо десятой деньги, привычной с тихих  татарских времен,
назначил   царь   производственную   разверстку.  Разберем   подробнее   эту
экономическую причуду.
     Вот, например, задача. Велит нам царь построить 12 кораблей и оснастить
их штатными пушечно-простынными запасами. Прикидываем общую цену -- ну, хоть
по голландскому каталогу -- и переводим гульдены в рубли.
     Как мы начинали делать, да не доделали флот при Алексее Михайловиче? Мы
собрали эти рубли  в  виде десятины с гостей (иностранных купцов, безвылазно
проживающих в России), с гостиной сотни (это  всякие подмастерья, лавочники,
коммерсанты, прижившиеся  при иностранцах или уже торгующие самостоятельно),
с черных сотен  (это будущий городской  пролетариат)  и с  "беломесцев" (это
платежеспособные городские белоручки, подлежащие налогообложению).  То есть,
ободрали  всех,  кроме  крестьян,  - этих  считать  легче  и  можно обложить
отдельно.  Так  вот,  рассчитанная  годовая  сумма как  раз и  равна цене 12
новехоньких  фрегатиков в натуральную величину. Эти денежки тихим ходом едут
на  телегах в  Москву, попадают в разные  приказы, министерства и ведомства,
где их непрерывно пересчитывают  липкими от волнения пальцами. Потом остатки
бюджета  распределяются между отраслевыми министрами  - самыми  нахрапистыми
солистами  думской оперы. Остатки остатков попадают к семейным подрядчикам и
ювелирам.  Осевшая  золотая пыль используется по  прямому  назначению  -- на
корабли. И  получается этих  кораблей -- один, но без обшивки. И  дожидается
этот  грозный  галеон  бюджета  будущего  года,  и  гниет  он  быстрее,  чем
переваривается кабанья лодыжка  в  брюхе неторопливого строителя.  Можно так
построить  12 кораблей? Можно -- за  12 лет под страхом смертной казни. А за
год?  Тоже можно,  но  в  размер  мраморного  слоника.  Как раз вся  эскадра
поместится на диванной полке.
     Теперь изучаем немыслимую технологию Петра. Он говорит так.
     - Вы, господа, собираете такую-то сумму с народа нашего?
     - Собираем, государь, ох, собираем.
     - А, ежели на эти народные денежки можно купить такой-то флот, то можно
его на них и самим сделать?
     - Поди, можно, государь.
     - Ну, так и сделайте!
     В общем,  настал  страх  божий. Над  всеми поставили  каких-то выскочек
подьяческого  достоинства, немцев и голландцев,  всем разослали  необъятные,
немыслимые чертежи. Высшее начальство думало  отсидеться, ан нет! На бояр  и
всех служилых  наложили разнарядку сделать  с каждых 10000 тысяч  крепостных
дворов по кораблю. А на  патриарха  и  весь его корпус упала епитимья и того
строже --  1 корабль с 8000  дворов. Монастырский крестьянин - он пожирнее и
повыносливей  штатского крепостного. А  чтоб  было  куда этими неисчислимыми
кораблями плавать, последовал указ -- рыть  Волго-Донской  канал немедля, не
отлагая  дела на 250  лет  и  не дожидаясь сталинской  мобилизации  трудовых
резервов по 58 статье.
     Для кораблестроения толпами валили в Россию второсортные иностранцы. Но
обходились они дорого, поэтому 50 молодцов отечественного  производства были
высланы в Италию,  Англию и Голландию для учебы. Петр на  собственном  опыте
сформулировал аксиому: "В России выучиться нельзя", - и  решил ехать учиться
сам -- в основном, любимому корабельному делу. Поехал, как  всегда придурясь
свитской  шестеркой в "великом  посольстве", состоявшем  из  трех послов  --
Лефорта, Головина и Возницына, 20 дворян да 35 волонтеров.
     Чуть было не уехали,  но открылся  "заговор".  Милославские и Лопухины,
родственники прокинутой  царицы Дуни чего-то  злоумышляли  и  мутили  народ.
Некий старец Аврамий нахально  явился к царю и подал ему тетрадку  с опросом
общественного  мнения  типа: "Не  могу поступиться принципами!".  В тетрадке
перечислялись  все  поступки царя, которые не  по  душе  пришлись анонимному
народу. Тут  и  плаванье по воде было,  и всякая военная  дурь,  и поповские
мозоли  от  корабельного  дела,  и  семейное  непостоянство  царя.  Завелись
подрывные разговоры среди стрелецких полковников. Все стало напоминать Петру
недавнее  детство.  В  страхе маниакальном,  иван-грозновском,  учинил  Петр
скорый сыск с  тяжкими пытками. С пыток стало  известно, что  покойный  Иван
Милославский и  сестра Софья подговаривали  стрелецких полковников  попросту
убить Петра, а те и не возражали.
     Вот досадаСестру казнить нельзя -  не принято, и  Милославский  избежал
кары.  Тогда  Петр  сочинил  сценарий  стрелецкой  казни,   к  которой  были
приговорены три полковника --  Соковнин, Цыклер,  Пушкин  (куда  ни плюнь --
везде этот Пушкин!), два стрельца - Филиппов и Рожин, и один казак Лукьянов.
     4  марта на  Красной  площади построили  каменный  столп с  намеком  на
столбовые привилегии бывшей  "надворной пехоты". В  этот столб  вмазали пять
рожнов - больших крючьев, какие сегодня мы  можем  наблюдать только в мясных
рядах.  В тот  же день гроб князя Милославского  был  извлечен из могилы и с
почетом -- на  свиной упряжке -- выволочен в  село Преображенское. Там  гроб
вскрыли,  установили у эшафота,  и стали рубить заговорщикам  головы с таким
расчетом,  чтобы покойный  главарь  мог созерцать стеклянными  глазами  весь
процесс,  а кровь  казнимых лилась бы  прямо на него. Потом  пять стрелецких
голов были привезены в Москву и насажены  на  рожны  новенького столба. Куда
девали  голову казака Лукьянова и что сталось  с телами  казненных и  трупом
Милославского, Историк умалчивает.
     Ну, вот. Теперь с чистым сердцем можно было и в Европу!
     10 марта выбрались из Москвы, долго  по грязи ехали в Ригу. Здесь Петру
не понравилось до  тошноты. "Немцы" оказались прижимистыми, подозрительными,
настороженными:  "Проклятое  место",  -   писал  Петр.  Рига  была   неплохо
укреплена, зато войск (на будущее) запомнилось мало.
     Приехали   в  Курляндию.   Встреча  с  давним  доброжелателем  герцогом
Курляндским получилась куда  более теплой.  Здесь  Петр впервые оказался  на
берегах Балтийского моря  и  был навылет  поражен стрелой балтийского Амура,
или скорее  -- Посейдона, -- так полюбилась ему тяжелая сизая гладь весенней
Балтики. В сентиментальном  порыве  царь бросил  посольство добираться своим
ходом,   а   сам  морем   отправился  в   Кенигсберг.  Здесь   у   курфюрста
Бранденбургского,   пока   посольство   тащилось  посуху,   Петр   занимался
артиллерийскими стрельбами и успел получить отличный аттестат.
     В  Пруссии  пришлось задержаться для регулировки польского  вопроса.  В
Польше  после смерти Яна  Собеского  проходила избирательная  кампания, и на
королевский  трон опять нагло лез "петуховый" кандидат  -- французский принц
Конти. Франция была ненавистна  России из-за противоестественного сношения с
мусульманским миром, неприкрытого военного  союза  с Турцией.  Так что,  нам
только  в Польше на хватало пробасурманенного короля. Петр  послал поддержку
Августу Саксонскому,  пригрозил  двинуть  войска к польской  границе, вообще
написал  панам  радным, чтоб  имели совесть.  Последний тур  выборов в сейме
проходил с  некоторым  отклонением от  регламента  -- голосование  велось на
саблях.  Рубка  свершалась под  чтение царского письма,  поэтому  саксонская
партия одолела, и новый король Август поклялся Петру в вечной дружбе.
     Двинулись дальше, переезжая из одного немецкого королевства в другое. В
герцогстве  Цельском  две  любопытные  особы  София  Ганноверская и ее  дочь
красавица  София-Шарлотта   Бранденбургская   встретили  Петра,  внимательно
осмотрели  дикого  малого   и  записали  единственное  непредвзятое  мнение,
дошедшее до нас: "Это человек очень хороший и вместе очень дурной". Хорошего
в  Петре было:  остатки юношеской  красоты и  живость характера.  Дурь  тоже
прочитывалась  без  труда:  царь  страдал  от   "преждевременного  развития,
страшных  детских  потрясений  и  неумеренных  трудов  и потех". Голова  его
тряслась,  лицо содрогалось в конвульстях,  взгляд вызывал страх.  За столом
Петр  тоже шокировал наблюдательных дам, он ел  ... ну,  как  бы это сказать
по-немецки? -- просто хавал безобразно, как  студент в советской  общаге при
избытке закуси...
     Университетская  наша бурса сложно  подразделяла  способы  культурной и
бескультурной  еды.  В  подпольных  рефератах,  зачитываемых  вместо  тоста,
анализировался    огромный    общечеловеческий    опыт   этого    важнейшего
физиологического  и  эмоционального  процесса. Не могу не  поделиться с вами
столь полезными знаниями.  Уж  вы  сами  распространите  эти аксиоматические
принципы на аналогичные акты -- секс, сон, творчество и т.п.
     Есть можно четырьмя основными способами.
     1.  Еда Гастрономическая. Происходит в  одиночку, чтобы никто не мешал,
не зарился на твою порцию, не хаял ее непритязательный вид. Е.Г. совершается
неспеша,  при полном отсутствии ближайших  перспектив и обычно  с  голодухи.
Е.Г. единственная доставляет настоящее, простое, глубокое удовольствие. Меню
Е.Г. не имеет никакого значения. Количество еды тоже второстепенно. Истинное
удовольствие всегда можно растянуть.
     2. Еда Изощренная. Происходит  демонстративно,  в пресыщенной компании,
среди  вычурных,  иногда противоестественных блюд. Это --  продовольственное
рококо  и  барокко. Е.И.  обсуждается едоками во  время  еды  в напыщенных и
хвастливых тонах. Е. И. разорительна, бесполезна и вредна для здоровья.
     3. Еда Фальшивая. Похожа на Е.И., только меню может быть стандартным, и
едоки придают процессу некий величественный смысл. Таковы церковные трапезы,
сельские поминки, торжественные обеды в посольствах и проч.
     4. Жратва Одухотворенная. Это самый  сложный в  интеллектуальном  плане
способ. Едок  трескает за обе щеки не от голода, а от увлечения посторонними
мыслями.  При  Ж.О. о еде  не  думают вообще!  Все мысли  пожирателя  заняты
творчеством,  созерцанием, переживанием или воспоминанием. От этого скорость
еды возрастает,  желудок  недоуменно вздрагивает  от  сваливающихся  в  него
непрожеванных кусков, алкогольный градус растерянно всасывается без должного
эффекта.  Так жрал на нью-йоркском  балконе двухдолларовый борщ наш одиозный
Э. Лимонов,  так жрут студенты,  так восполняют энергетический запас  многие
(почти все!) великие мыслители. Если, конечно  не предаются кайфу по  пункту
1.
     Вот,  примерно так  и кушал в  компании немецких принцесс  великий  наш
Император...
     Далее сытый Петр по Рейну проплыл  в Амстердам. Опять посольство где-то
замешкалось, и царь устроился на верфь в Саардаме учеником плотника -- всего
на  8 дней.  Он осваивал все  рабочие профессии подряд, успевал пройтись  по
бумажным и прочим мануфактурам. Но  инкогнито сохранялось  недолго.  Русские
иммигранты получили известие о странном посольстве, и по бородавке на щеке и
прочим приметам вычислили Петра. Дальше инкогнито поддерживалось деликатными
голландцами понарошку. После приезда посольства Петр снова поступил на верфь
в  Амстердаме, знакомился с  натуралистами, работал в анатомичке --  вот где
возникла идея знаменитой и тошнотворной питерской Кунст-камеры. Петр получил
урок   даже  у  самого   Антона   ван-Левенгука,  изобретателя   микроскопа.
Сохранилась и  художественная гравюра Петра,  выполненная  под  руководством
голландцев.
     За  4 месяца  на  Ост-Индской верфи Петр  поучаствовал  в полном  цикле
постройки собственного корабля.
     После  Голландии  -- Англия.  Здесь тоже  3  месяца  работы на  верфи и
безуспешная вербовка мастеров в Россию.
     Голландская и  английская  задачи  посольства в  дипломатическом смысле
провалились -- никто не захотел воевать ради Христа с Турцией и Францией.
     16 июня 1698 года посольство торжественно въехало в Вену.
     Здесь  столь же  безуспешно  позанимались  дипломатией, но  зато удачно
посетили  Баден, осмотрели достопримечательности, и  совсем  уже разнежились
съездить в Венецию,  когда из  отечества милого пришла  обыкновенная русская
новость: стрельцы маршем  идут на Москву! Пришлось царю срываться с венского
стула в антракте Венской оперы.

    Казнь Стрелецкая


     Что на сей раз не понравилось защитникам отечества?
     Малые обиды были таковы.
     Никак  не  шла  из сна и памяти  свинская  казнь однополчан над  гробом
Милославского.
     Детской слезой, -- мы все страдали ею в наших играх, - душила досада на
царя, который  в  потешных  боях всегда назначал "русскими"  своих кукуйских
придурков,  а  "немцами"  -- исконно русских  стрельцов. И  потом  "русские"
Гордон  и  Лефорт   нещадно   лупили   неповоротливых  "немцев"  в   красных
патриотических кафтанах.
     К тому  же  стало  доподлинно  известно,  -  все так  говорили,  -  что
ненормальный государь заделался невозвращенцем -- не желает покидать пуховые
немецкие перины и согласен жить у немцев хоть простым бюргером.
     Но эти малые обиды  не шли в версту с великой обидой  стрелецкой. Корни
этой  обиды  обнаружить  легко,  они  просторно  разлеглись  на   московских
просторах.
     Стрельцы, в нашем нынешнем  понимании, армией  не были.  Они не жили  в
казарме,   не   поддерживали  режимов  быстрого  развертывания   и   часовой
готовности, в поход собирались не по тревоге, а по осеннему указу государя о
нескорой весенней кампании. Так что, хватало у  них времени неспеша обдумать
за чаркой  зелена вина особенности  национальной военной доктрины и обсудить
вред колдовства при караульной службе в рождественскую ночь.
     Еще у каждого  стрельца в Москве был собственный домик-дворик-огородик,
малинка, капустка, огурчики, погребок, самогонный аппаратик, сарайчик и хлев
с тягловой, верховой, дойной и  мясной скотинкой. Баба, еще конечно имелась,
чтобы  вести  все  это хозяйство и лелеять хозяина,  когда  он после  тяжких
маневров нечаянно попадал не в  спальню, а в  хлев. Сама служба стрелецкая в
последние  годы,  если не  считать  бескровных, но  мозольных  походов  царя
Алексея  Тишайшего  да регента  Васьки,  тоже была  не  пыльной.  В чем  она
состояла?
     А вот, идешь ты красный  молодец в красном кафтане весенним вечерком по
Красной  площади, и  рожа у тебя тоже красная и довольная. А красны  девки с
Лобной  панели на  тебя не налюбуются, прямо сохнут и мокнут на месте. А  ты
прешь именно в Спасские ворота, и караульные  братки останавливают тебя лишь
для обмена анекдотами. Вот это жизнь!
     Но вот, дерганый царь Петрушка гонит тебя брать Азов. И казачки местные
этот Азов тебе берут, но мусор  басурманский из  поганой твердыни  выгребать
гордятся.  И  приходится  тебе,   кремлевскому   гвардейцу,  как  последнему
стройбатовскому узбеку, махать лопатой и метлой...
     Тут, к счастью, трубят сбор. Ты запихиваешь в сидор турецкие побрякушки
для жены и шали для подруг, и -- ша-агом марш! Но куда? Куда-то мимо Москвы,
в  самое  болото, на  западную границу  --  стеречь  польскую  избирательную
интригу. Тоскливо становится!
     От этой тоски  полторы  сотни  стрельцов  снимаются  в самоход. Идут  в
Москву, бьют  челом  главкому Троекурову, чтоб он их  вернул, куда  следует.
Троекуров орет, плюется,  и выборные "лучшие" ходоки оказываются в Сибири, -
кто жив остался. Остальные в ужасе и губной помаде бегут пожалиться мамке --
государыне  Софье  Алексевне. Конечно, в  Новодевичий монастырь их охрана не
пускает.  Тогда  отчаянные  идальго  прокапывают  дли-инный подземный ход, и
темной  ночью   проламывают  дощатый  пол  точно  в  центре  скромной  кельи
затворницы Софии.  Тут  шум, гам,  кто вы в  потемках будете?  --  ой, спаси
Пречистая дева! --  да  убери  ты лапы!  Но свечка разгорается, Соня  узнает
своих,  жалуется,  что  жизнь  столичная  трудна  и опасна, что бояре  хотят
удушить царевича Алексея Петровича, и может, оно бы и к лучшему вышло. Софья
пишет стрельцам грамотку, что пора ополчаться и проч.
     Бояре про  эти  новодевичьи страдания узнают и  поступают с  невиданной
жестокостью. Приговаривают  они стрельцов  с женами и детьми к жуткой казни.
Вот догадайтесь с трех раз на спор, к какой.
     Итак, вы сразу  предлагаете вавилонскую казнь. Были в XX веке, - правда
не нашей  эры, -  в городе Вавилоне  такие  мастера модного  платья, которые
ставили  голенького ответчика вертикально,  делали ему по линии  воротника и
кокетки тоненький надрез, а потом осторожно спускали с клиента всю кожу, как
штаны  или скафандр. Сосуды  основные,  мышцы, нервы напряженные --  все это
оставалось  в сохранности,  так  что раздетый клиент мог еще какое-то  время
жить  и  прохлаждаться  в  анатомическом  неглиже. Кожа шла  на  чучела Homo
Sapiens для гостиных,  на кошельки и сумочки. Эту казнь вы удачно вспомнили,
но не угадали.
     Вторая ваша версия  -- по петровской выдумке, с выволакиванием женщин и
детей свиными  упряжками  к Лобному  месту, на смех  тамошним  девкам  и для
окропления отеческих гробов -- тоже хороша, но не та.
     Тут  вы  начинаете   метаться,  вспоминать  казнь  новгородскую,  пожар
московский, и  я прекращаю опрос.  Не поняли вы задания.  Эти ваши казни для
матерого москвича -- семечки.  Достать его, опустить ниже  нар можно  только
одним способом. Сейчас изобразим, каким.
     Вот, например, московский ОМОН выезжает на юг. И  думает, что купаться.
Но там -- пиф-паф, ой-е-ей! Плохо стреляете, товарищи менты!  За это мы вас,
уцелевших,  выдергиваем  из  Садового кольца  и  поселяем  пожизненно  среди
недорезанной бараньей республики. И приходится вам суетливо уворачиваться от
злобных кунаков и абреков,  жены  ваши беленькие  с риском для  личной жизни
ходят за водой на самое дно Аргунского ущелья, а  детишки вынуждены  изучать
азы и буки в компании местных волчат, склонных к занятию вахабизмом. Вот это
казнь! И называется она -- "лишение московской прописки".
     Такой   приговор  боярский   как   раз   и   прозвучал.   Должны   были
стрельцы-самовольщики  числом  155  человек  борзым  ходом  отправляться  на
пылающую Украину и дохнуть  там пожизненно и безвыездно, с  семьями,  но без
коммунальных удобств и продвижения по службе. Как тут не забунтовать?
     Пока Петр добирался из  Вены, отряды потешного "короля" Ромодановского,
временно   правившего   страной,   гоняли   стрелецких  беглецов  по   всему
Подмосковью,  а  те   норовили  пробраться-таки  в  Москву  и   там  залечь.
Приговоренных  к откомандированию ловили, вытаскивали из полковых обозов, но
прочая стрелецкая  масса  их отбивала  обратно. Постепенно  назревала битва.
Наконец произошла пушечная перестрелка и малая рукопашная стычка. Петровская
армия потеряла одного солдата  убитым и трех -- ранеными. Стрельцов  полегло
более  полусотни.  Многих  король Ромодановский  перехватал, пытал,  повесил
вдоль дорог.
     25  августа приехал  Петр.  К жене во  дворец не  явился, встретился  с
девицей Монс, погулял у Лефорта,  переночевал в Преображенском.  А на другое
утро решил государь поднести москвичам иноземный гостинец. Это  было впервые
завезенное  на  Русь просвещенным  государем и  по  сей  день  любимое  нами
иностранное слово "террор"!
     26  августа  Петр  рассмотрел  материалы  Третьего  стрелецкого  бунта.
Подшитая  в дело  стрелецкая  челобитная,  задевавшая  немцев,  "последующих
брадобритию", подала  царю  забавную идею.  Петр  был  только что  из бритой
Европы,  к  тому  же в  народе  еще  не забылся вопль  сжигаемого  протопопа
Аввакума, обличавшего  любителей  стильного "блудоносного образа".  И  решил
Петр всех  побрить,  постричь  и  поодеколонить.  Тут  же, в Преображенском,
ласково  разговаривая с вельможами, успевшими на царский прием, Петр бережно
обрезал им бороды. Начал с Ромодановского и Шеина,  обслужил всех, не тронул
только самых старых доходяг, которые могли  от стыда и помереть. 1 сентября,
за  новогодним столом тех, кто не  понял службы, добривал уже царский шут --
уж  не  пушкинский  ли  прадедушка,  арапчонок  Ганнибал? Он выныривал,  как
чертенок из табакерки, из под ног и юбок, и ухватя боярина  за бороду, одним
махом приводил  его в  маскарадный вид.  Для  упорных  бородачей  позже  был
придуман специальный налог.
     Чтоб  народ  не расслаблялся  да  не  начал скулить о бороде и  длинных
платьях, с  половины сентября к Москве стали  свозить  пойманных  стрельцов.
Всего  их было 1700.  17 сентября,  в  16-летнюю  годовщину  казни Хованских
неспеша  начались какие-то  особо  жуткие пытки. "С третьего огня" узналось,
наконец,  о революционном письме Софьи. Петр  лично  допросил сестер.  Софья
уперлась, зато Марфа созналась.
     И  начались приготовления к рисованию с натуры картины Василия Сурикова
"Утро стрелецкой казни".
     Этим утром  -- 30  сентября 1698 года - опять  мы  прозевали 300-летний
юбилей, туды  его в Лобное  место! -- стрельцов повезли из Преображенского к
Покровским воротам Кремля. Этих приговоренных было 201. Их попарно рассадили
в телеги. Каждый держал  в  руках горящую свечку. Я так думаю, язычок свечки
должен  был  символизировать трепетный,  легко  угасимый огонек человеческой
жизни.   Ехали  медленно,  а  жизнь  человеческая  сгорает  быстро,  поэтому
какие-то, не замеченные на картине хозяйственники, должны были иметь свечной
запас  и вовремя освежать  его в коченеющих ладонях смертников.  Для  пущего
ужаса к  стотележечной  процессии были допущены близкие родственники.  Толпы
жен и детей (жен было, ну, пусть 150, плюс матери, плюс подруги, плюс дети -
от двух  до  десяти душ  на свечку,  - получается уж точно  больше тысячи) в
диком вопле окружали телеги.
     У Покровских ворот был  зачитан обвинительный акт, и стрельцов группами
развезли  к  многочисленным местам  казни. Тут обнаружилась  недостача  пяти
приговоренных. Сначала растерялись, забегали,  но потом  вспомнили, что пять
голов   любознательный   основатель  Кунст-камеры   отрубил   лично,  еще  в
Преображенском.
     Написать картину группового садизма в один день  у художника  не вышло.
Поэтому последовали почти ежедневные сеансы работы с натурой:
     11 октября -- 144 человека;

    12 -- 205;


    13 -- 141;


    17 -- 109;


    18 -- 63;


    19 -- 106;


    21 -- 2.

     Итого получается  971 человек без  учета  повешенных  Ромодановским  до
суда.
     Петр, как мы знаем, никогда не оставался в  стороне от дел народных.  И
не любил, когда приближенные  отлынивают от изучения итальянского  или рубки
кораблей.   Поэтому  17   октября   он  устроил  им   домашнее   занятие   в
Преображенском. Князь Ромодановский справился на "хорошо" -- отсек 4 головы;
новый  фаворит  Алексашка  Меншиков  срубил  сразу  четыре  "пятерки"  -  20
стрельцов!  Борис  Голицын  заслужил  "единицу".  Он  так  вяло кромсал  шею
единственному   пациенту,   что   тот  Христом  богом  взмолился  прекратить
безобразие. Отличник Меншиков метко выполнил приказ, -- пристрелил  стрельца
из фузеи. Лефорт и  Блюмберг от экзамена увильнули  по уважительной причине,
--  у  них  были заграничные  справки о невозможности  дворянину  заниматься
такими гадостями.
     Петр наблюдал  работу  своих учеников  из седла и очень  сердился, если
кто-нибудь,  вызванный  к эшафотной доске,  "принимался за  дело  трепетными
руками".  Стрельцов не только рубили  и вешали,  им на колесе  ломали  руки,
ноги, спины.  Парализованных, но живых стрельцов прямо на колесах выставляли
в рядок  под кремлевской стеной на Красной площади. Вы знаете это место, там
и сейчас покойников полно.
     Полковые  попы из  мятежных частей тоже пострадали. Одного  повесили, у
другого отрубили и насадили на кол голову, тело положили на колесо.
     Все были довольны, но хотелось как-то приобщить к прекрасному и главную
ценительницу стрелецкого искусства -- царевну Софью. Эта затворница никак не
хотела посещать массовых мероприятий, прикрывалась монастырским распорядком.
Тогда Петр  устроил ей  выездное представление, удовольствие  с доставкой на
дом.  Он  приказал повесить  195 стрельцов на деревьях вокруг Новодевичьего.
Трех крупных мужиков бесстыдно разместили  прямо  против окон девы Софии.  А
чтоб  ей  был   понятен   смысл  спектакля,  в   руки  мужикам  вставили  ее
собственноручные письма и ответные признания повешенных. Театральный сезон -
это вам не двухдневный кинопрокат,  - трупы провисели за окнами пять месяцев
и пользовались у монастырских ворон непреходящим успехом. Полгода  простояли
на Красной площади колеса с останками стрелецкой массовки.
     Хотелось Петру и саму  Софью вызвать на сцену. Он созвал особый  собор,
чтобы  вынести  ей  соответствующий  приговор,  но  попы  ни  на  что  кроме
пострижения не осмелились.
     Постригаемым и прочим,  приобщающимся  к  Богу  (например, отцу царской
невесты), у нас меняют имена. И есть такое правило: новое, незапятнанное имя
должно начинаться  с той же буквы,  что и грешное. Это для  того,  чтобы Бог
хоть  как-то мог связать концы с концами на заседании Страшного суда. Вы  же
не забыли еще, что Владимир Мономах, например, звался  во Христе Василием, а
Борис Годунов - Боголепом? Ну, вот. Софью постригли на месте преступления, в
Новодевичьем, под издевательским именем Сусанна. Я сочинил тут гипотезу, что
имя  это должно  было напоминать незамужней и  вечно  озабоченной  "мужеской
деве" дикие сцены  изнасилования библейской  девицы  стариками-разбойниками,
так похожими на отставных  стрельцов. Сестра  Марфа  упокоилась  в монастыре
бывшей  столичной  Александровской  слободы  под многозначительным  для  нас
именем -- Маргарита.
     На этом наш московско-сибирский  цирюльник не успокоился и постриг жену
свою,   Евдокию   Федоровну.   Очень  уж  она   мешала  правильно  управлять
государством.  К тому же Евдокия проиграла схватку за доступ к царскому телу
дочке  кукуйского водочника Анне Монс. Основная причина проигрыша была столь
деликатной, что Историк потратил на ее передачу целую страницу академических
выражений.  И все равно, нормальному читателю ничего не разъяснил.  Так что,
вам не обойтись без моей расшифровки,  которая далась чуть легче, чем чтение
египетских пиктограмм,  но гораздо сложнее перевода  древнерусских летописей
или "Слова о полку...". Вот как вкратце выглядит окончательный диагноз.
     Когда царь Петр Алексеевич входил после многомесячной отлучки в спальню
к  государыне  Евдокии  Федоровне,  она  начинала  ходить  вокруг  да около,
выспрашивать,  по-здорову ли  плавали,  лапушка  мой  Петр Алексеич,  да  не
застудили ли  ножки,  да  не желаете ли  чего...,  пряников  печатных, кашки
манной?  Да  не прочесть  ли  вам  на  ночь акафист  или канон  покаянный от
нечаянного  греха?  Такая  волынка   продолжалась  до  полного  нутряного  и
наружного  опущения.  Поэтому  царь скучал-зевал-засыпал,  а  утром в досаде
собирался  в новый поход,  подальше  от  этих "лапушек",  "ясных  соколов" и
прочей древнерусской целомудренной литературы...
     А вот,  шкипер  Питер входит морской,  косолапой походкой  в  заведение
папаши Монса, дымит  трубкой, подает абордажные команды, типа "свистать всех
баб  наверх  и  сверху!".  На   боцманский   свисток  из  трюма  выскакивает
по-европейски красивая madchen Anne. Она  с трудом удерживает  невинное лицо
юнги, подносит  моряку штоф сорокоградусной, грудью нечаянно задевает его за
медаль, форштевнем  натыкается  на  ручку  кортика.  Тут  же превращается  в
золоченую русалку, спрыгивает с корабельного носа и тащит грешного  Питера в
свое подводное царство.  Там,  бесстыдно оголяясь  и утробно  завывая,  Анна
булькает  что-то возбуждающее по-немецки и валит  порфироносного  капитана в
бушующую  постель. Все тонет в  углеводородном тумане.  Звучит  виртуозная и
задушевная музыка Лея-Леграна. Об исполнительской технике самой  Анны я уж и
не говорю...
     Почувствовали разницу? То-то!
     Итак,  семейные  дела   уладились.  Государство  очистилось.  Окружение
сформировалось.  Ослепительной,  яркой  звездой в  этом  окружении засверкал
диамант  Александра  Даниловича   Меншикова.  Меншиков   достоин  отдельного
лирического отступления, ибо был он первым "новым русским".
     Папа  Меншикова служил придворным конюхом, почему и  попал при потешной
мобилизации в капралы Преображенского полка. Так что, когда много лет спустя
царь жаловал Алексашке титул светлейшего князя, то честно записал в грамоте,
что родитель  героя  служил  в  гвардии. Был  Меншиков  высок и хорош собой,
совершенно   сбивал  с   толку  окрестных  немцев  непривычной  вежливостью,
изысканностью, чистотой, умением культурно кушать и цензурно выражаться. Еще
он превосходно владел построением сложных фраз, умел  легко  договориться со
всеми и обо всем. Но и лучших природных свойств Меншиков не растерял. Был он
невероятно жесток, безмерно, по-скотски честолюбив, жаден и вороват, уместно
истеричен. Он был лишь немного уМеньшенной копией своего повелителя.
     Осенью 1698  года после  всех  заграниц, казней,  пострижений  и буйств
почувствовалась некая пауза. Это нашего  государя стала покалывать  в  ребро
спящая летаргическим сном Империя. Царь пребывал  в расстройстве.  Сейчас он
вдруг понял, какой огромный  камень хочет сдвинуть  с привычного  места. Ему
стало страшно.  Он  в кровь избил Шеина, Лефорта,  Меншикова -- за сморкание
при дамах, за танцы при шпаге, за продажу налево офицерских патентов, еще за
какую-то  ерунду. Его душило  отчаянье. В глазах  стояло видение культурной,
богатой, чистой Европы. Потом эта Европа сбрасывала платье и плясала канкан,
потом оказывалась Анной Монс, потом одевалась и снова становилась непорочной
Пречистой богородицей.  Потом врач  пускал царю дурную кровь,  и она черными
кляксами била  в гонг медного  тазика. И все  успокаивалось,  но  ничего  не
решалось.
     Как упросить этот скотский  народ  работать и учиться? Какой еще казнью
отучить его от  зависти и воровства? Какой пыткой вырвать у него признание в
тайных помыслах, мечтаниях, стремлениях?
     - Эх, Питер, Питер! - вздыхала сверху непорочная  Анна  Монс, поправляя
нимб, - просить нельзя, нужно насиловать, прямо драть безбожно!
     - Отучить  русского от воровства и  зависти невозможно, ибо неразрешима
сия наука уж восемьсот тридцать шесть годков, - вторила ей из  винного трюма
портовая шлюха Машка -- еврейка назаретская.
     -  Нету  у  него  никаких  нормальных  помыслов,  реальных   планов   и
стремлений,  а  так  -  маниловщина одна,  - подхватывала чистенькая Европа,
смахивая пену от шампуня и грациозно изгибаясь между  рогами  водоплавающего
быка.
     Не было ответа на чисто  русские вопросы у евро-европейских дев. Хорошо
хоть в бредовых снах, нет-нет, да и являлись  царю простые русские мужики --
блудливый  Владимир  Святой, хромой Ярослав Мудрый,  грозный Иван  Горбатый,
безумный Иван Грозный. Они-то и напоминали ему неписанные имперские законы и
правила, затерявшиеся в чертежах всех этих гюйс-бом-брамс-бикс-брашпилей.
     Рассмотрел Петр имперское наследие и понял: все есть!
     Есть огромная  страна.  Есть природные ресурсы.  Есть эластичный народ.
Есть покорная, безудержная партия негодяев. Есть у этой партии буйный вождь,
-- вон он дико  косится из венецианского зеркала.  Есть  у вождя целая армия
подручных  нового  типа.  Есть управляемая церковь. Нужно только рубить,  не
уставая, - головы, корабли, окна в Европу.  Нужно  только раздвигать пределы
безразмерного  отечества. Нужно сплачивать, казнить  и  миловать  подручных,
вязать их  кровавой  круговой  порукой  и  свальными  оргиями. И воевать  до
последней капли дурной крови, трудиться до последней тягловой жилы, чтобы на
вопли о пощаде, еде и отдыхе сил уже не оставалось. Вот такое решение. С тем
и просыпались.
     Спросонья снова  вешали  и рубили стрельцов,  привезенных из-под Азова,
устраивали маскарады,  колядки, гулянки.  Потом расследовали ропот народный,
топили ведьм, жгли колдунов, распускали остатки стрелецких полков,  изгоняли
заевшихся военных со службы с волчьим билетом и высылали из Москвы вон.

    Новый отсчет


     С  1  января  1700  года  ввели новое летоисчисление  --  от  рождества
Христова. Поэтому сразу началась новая эпоха -- эпоха русско-шведских войн.
     Швеция была в интересном положении. Она, по мнению  Историка, приобрела
в Европе вес  и авторитет, непропорциональные ее  экономическому могуществу.
Это объяснялось двумя обстоятельствами.
     1. Шведы в течение  многих лет вели  принципиальную политику,  чурались
двуличия, уважали собственные законы.
     2. Шведский король Карл  XI применил на практике одно из золотых правил
нашей  имперской   теории.  Он  воспользовался  конституционной   ситуацией,
захватил право  казнить, миловать  и  конфисковать  самодержавно,  и успешно
обобрал до нитки свое дворянство. Дворяне стали по стойке смирно,  чтоб хоть
головы сберечь.
     Но в обиженной рыцарской среде сыскался самый обиженный рыцарь - Иоганн
Паткуль.  Он  восстал,  был  приговорен  к смерти,  бежал, стал  являться  к
европейским  дворам  и  подбивать  поляков,  немцев и  прочих  на  разгром и
растерзание родной страны. Типичный случай  измены Родине в корыстных целях.
Поляки и датчане клюнули. Глава польской католической церкви кардинал-примас
Радзеевский за  взятку в 100000 рейхсталлеров пролоббировал в сейме вопрос о
войне. Панове поверили в возможность получения навеки Лифляндии с Ригой. Для
ускорения победы  решено было использовать диких русских. Им отводилась роль
правого фланга и отвлекающего  войска.  Русские должны были дойти только  до
Нарвы,  там  пошуметь,  пострелять,  и  --  лучше  всего --  быть  битыми по
неопытности,  чтобы,  не  дай бог, не  добраться до Эстляндии  и  Лифляндии.
Условием принятия России в союз было честное царское слово: шведских городов
не  жечь,  не грабить,  мирных  европейцев  не казнить,  не  насиловать,  не
обижать.  В общем, вежливо здороваться с побежденными по-немецки.  Паткуль и
польский  генерал  Карлович  приехали  в Москву уговаривать царя.  Вот какие
Нью-Васюки они ему нарисовали.
     -  Вы,  ваше величество, легко возьмете  прибрежные  шведские крепости,
выйдете на берег Балтики, приобретете "средство войти в ближайшие сношения с
важнейшими  государствами  христианского мира",  построите  здесь  "страшный
флот", захватите монополию  торговли востока  с западом. Русский флот станет
третьей  силой, наряду с английским и французским. Храбрый и прославленный в
боях  молодой русский царь --  вы, ваше величество,  - просияет примером для
всей просвещенной  Европы, а  там,  - и для  всего  мира! Франция  и  Англия
подожмут свои петушиные и львиные хвосты...
     Тут в голове  Петра  закружилось,  зазвенело,  поплыло,  и он, конечно,
согласился.
     В начале  1700  года  польские  войска  вошли  в Ливонию, взяли  мелкие
городки и замерли  у Риги. Союзные датчане захватили  Голштинию. Наши, как и
было  условлено, дождались  заключения мира  с  Турцией,  и  19  августа  со
спокойной спиной начали кампанию.
     В Швеции только что  сел  править  Карл XII. Он  был на 10  лет  моложе
Петра, -- ему на днях  стукнуло 18, -  и он еще не отстал от детских забав с
погромами в церквях, охотой на  зайцев в парламенте,  рубкой баранов прямо в
королевском дворце. Посреди игр 13 апреля 1700 года Карла известили о войне.
Он  сказал сестрам и бабушке, что уезжает в "увеселительный дворец Кунгсер",
и поехал  в  другую сторону -  навсегда.  Карл  неожиданно переплыл Зундский
пролив и с 15000 пехоты осадил Копенгаген. Датчане сразу сдались.
     Петр выступил к Нарве, несмотря на  попытки польского и датского послов
удержать  его от решительных действий. Хитрецы хотели отвлечь Карла от своих
войск, дать ему  время на  переброску к русским рубежам.  Провокатор Паткуль
просто  сердцем  извелся  наблюдая  в Москве решительность царя. 23 сентября
русские стали под Нарвой. Их было до 40 тысяч, они изголодались и измучились
в  дороге. Только  20  октября  начался обстрел Нарвы,  но  пушки  оказались
негодными.  Почти  сразу  кончились  ядра  и  заряды.  Стали  ждать  подвоза
боеприпасов. 17 ноября Петр узнал о приближении Карла и уехал  из  армии. 19
ноября  вместо  русских  обозов  с  провиантом  и порохом  у  нашего  лагеря
появились   шведские   полки.  8500  шведов,  горячей  иголкой  вонзились  в
замерзающую,  голодную   толпу  русских.  Наши  в  ужасе  закричали:  "Немцы
изменили!", -  имея  в  виду иностранных наемных  офицеров. Началась паника,
давка,  бегство.  1000  кавалеристов  Шереметева просто  утонули  в  Нарове.
Русские стали срывать злость на командирах,  их били  и рубили. Король  Карл
увяз  на лошади  в  болоте,  потом  вторую  лошадь  под  ним застрелили.  Он
рассмеялся  и пошел  в палатку  просушиться. Это спасло два потешных  полка,
Семеновский и Преображенский, которые одни не побежали и смогли продержаться
до темноты. Утром  Карл разрешил  "храбрым русским" отступить  с  оружием  в
руках. Для  почетного отступления шведы сами быстро построили  мост. В плену
остались только  79  "знатных  русских",  в  том  числе  10 генералов.  Карл
расквитался за ярла Биргера.
     Такое блестящее вступление во взрослую жизнь не осталось незамеченным в
Европе.  Таланты  Карла  были  вознесены   до  небес  европейскими  поэтами,
измаявшимися на мелкотемье. Столицы захлестнула  "карломания". В  моду вошли
памятные медали, на  лицевой стороне которых  штамповался увенчанный профиль
Карла  с  латинскими  восхвалениями,  типа:  "superant  superata  fidem"  --
"невероятно,  но  факт!". На  обратных сторонах  печатали Петра  - дурачком:
"Изшед вон, плакася горько".
     Карл  возгордился  неимоверно.  Он   потерял   здравый  смысл,  чувство
реальности и собирался, как потеплеет, прогуляться до Москвы.
     Петр, напротив, ощетинился, погнал своих генералов укреплять Новгород и
Псков,  стал  вешать  чиновников  за  5-рублевую  взятку, ломать  церкви  на
стройматериал, колокола переплавлять в пушки.
     Провинившийся под Нарвой Шереметев разбил в январе 1701 года  передовой
шведский  отряд  Шлиппенбаха и  обеспечил передышку на несколько месяцев. За
это  время  было  отлито  более 300 отличных  орудий.  Эти  пушки  делали, в
основном,  два  мастера  -- немец  и  русский.  Еще  три  русских  литейщика
подключались изредка -- по мере выхода из запоя.
     Тем  временем  Карл  напал  на  окрестности  Риги  и  "в  пух"   разбил
польско-саксонскую армию. Медалей в ювелирных лавках прибавилось.
     Тут случилась воистину первая  морская победа Петра. В июне 1701 года 7
шведских кораблей под голландскими и английскими флагами  пытались  высадить
десант в  Архангельске,  но  были перехвачены,  биты,  и убрались  восвояси,
оставив два корабля на мели. Петр был страшно рад нечаянному приобретению.
     В  конце  года  Шереметев напал  на шведов  в  Ливонии и  перебил  3000
человек,  положил 1000  наших. Получил за это  орден  Андрея  Первозванного,
царский  портрет в бриллиантах, звание генерал-  фельдмаршала. В апреле 1703
года  герой  продолжил свои рейды и вышел  к устью  Невы. Сюда приехал и сам
царь. 1 мая был взят Ниеншанц, замыкавший устье. 5 мая  два шведских корабля
пытались исправить  положение, но были атакованы и взяты Петром и Меншиковым
с двумя гвардейскими полками в 30  лодках. Была безмерная радость, пили тоже
без  меры. 10  пьяных  дней  завершились  скорбным облегчением  на  весеннем
невском ветерке. Здесь Петру  нашептали,  что в IX веке "устьем Невы начался
великий путь из  варяг в греки", что и  ныне  "отверзошася пространная порта
бесчисленных вам  прибытков". Поэтому немедля по протрезвлению - 16 мая 1703
года  (хоть бы этот 300-летний юбилей не прозевать!) - на одном из  островов
застучал топор дровосека. Рубили деревянный  городок  Питербурх, столицу еще
одной Российской империи.
     Одновременно рубили гигантские сосны  для кораблей балтийского  флота и
били мелкие шведские отряды, бродившие неподалеку. К осени из невского устья
ушел шведский флот, карауливший всю навигацию, и к поселенцам приплыл первый
купеческий корабль с солью и вином.
     Мирное  городское  и   морское   строительство   оберегалось  активными
разрушительными действиями сухопутных сил. Петр напустил  на шведов всю свою
орду:  казаков,  башкир,  татар,  калмыков.  Понятно,  что  вскоре   Ингрия,
Эстляндия, Ливония украсились грудами головешек на месте красивейших древних
городов.   Борис   Петрович   Шереметев   пригнал  к   царю  "вдвое   против
прошлогоднего" крупного рогатого скота  и лошадей. Мелкий скот, "чухонцев" -
рабов,  необходимых  для  строительства  новой  столицы, славный фельдмаршал
добыл,  да  не  довел,  истратил  по  дороге.  Небось  пытались без  команды
выполнить фигуру "шаг вправо -- шаг влево".
     Немудрено было побеждать, когда Карл XII "увяз в Польше". Он  там занял
Варшаву, собирал дань, куражился по-детски. Охота ему было посадить в Польше
своего короля.  Вот  он и выбрал Станислава Лещинского взамен нашего Августа
Саксонского.
     Весной 1704 года началась новая  кампания.  Наши захватили 13  шведских
судов, пробиравшихся с десантом  в Чудское озеро,  летом  осадили  Дерпт. 13
июля город сдался под личным уничтожающим  огнем бомбардира Петра Алексеева.
9  августа  царь  был  уже  под  Нарвой  и  руководил осадой.  Хотелось  ему
поквитаться за  памятные медали. Нарва пала  через  неделю,  русские учинили
дикую  резню, убивали  женщин  и детей.  Петр застеснялся перед европейцами,
которые такого сроду не  видали, и  отдал приказ "к ноге". Но наши калмыцкие
буддисты и казанские исламисты никак не могли оторваться от донорской крови.
Пришлось Петру зарубить кого-то  родного.  Он  стал  ездить по улицам Нарвы,
заваленным трупами,  и успокаивать мирных  жителей, показывая  окровавленную
шпагу. "Не бойтесь, это не  шведская кровь, а русская!" -- ласково обращался
государь к онемевшим немочкам, - своим верноподданным отныне  и навек. Почти
на три века.
     Зимовать и выпивать поехали в Москву. Там было построено 7 триумфальных
ворот, жгли фейерверки, ну, и так далее, по программке.

    Мелкие детали


     Здесь  наступила некоторая  растерянность.  Всплыл, откуда ни возьмись,
дурацкий, непривычный вопрос: "Ну, а дальше-то что?". Петр кинулся к  южному
флоту в Воронеж. Но на  юге воевать было нельзя, -- еще не  просохли чернила
под  мирным договором  с  турками.  На  севере строился  новый  город,  были
захвачены все "отечественные грады", в которых  за последнюю тысячу лет хотя
бы в гостях побывал кто-нибудь из русских.
     Что оставалось делать?  Отец Петра  с  радостью  занялся бы  внутренним
устройством  государства.  Иван Грозный  женился  бы пару раз и  внимательно
рассмотрел кадровые расклады. Но Петр к строительству Империи подходил чисто
по-русски. Или, если  угодно, - грязно по-татарски. Он хотел воевать. Он уже
умел воевать. Он так и не научился ничему, кроме войны, принуждения, казней.
     Опять  наша Империя строилась вопреки всем законам божеским,  с изломом
хребта,  с  ампутацией  провинциальной  гангрены, с  сатанинским  хохотом  и
пренебрежением  к  жизни  и достоинству человека. Эта техника строительства,
увы,  не  нова.  Ею, сначала  успешно, пользовались  Чингисхан  и  Александр
Македонский,  Цезарь  и Ганнибал,  потом  Гитлер,  Наполеон и все  остальные
вожди. Но их успехи  заканчивались с первым криком рожка, играющего отбой. И
немедленно  следовали  распад,  смерть, гибель  Империи. Орда лучших в  мире
кавалеристов превращалась в орду базарных торговцев, держава от Пиринеев  до
Индии рассыпалась на  тысячу аравийских  и египетских песчинок, боевые слоны
Карфагена  мирно  засыпали  в  европейских  зверинцах.  Их  сон  был тяжек и
сумрачен. Едва боец закрывал глаза, как из-за статуи  Помпея выскакивал Брут
и  объявлял  заседание  нюрнбергского трибунала  открытым.  И  не успевал ты
расклеить  рот, как тебя уже  волокли  на  самый высокий холм острова святой
Елены,  где  военные  полисмены  ловко  сколачивали  то  ли распятие,  то ли
виселицу...
     Тут  "охи"  и  "ахи" наивного автора  своевременно  прерываются  мерной
барабанной дробью, пятибальным сотрясением почвы  под гвардейскими сапогами,
залпами пушек с обоих бортов. Это здоровые силы  российского общества глушат
интеллигентское  бормотание   своими  любимыми  звуками.  Тяжкими  литаврами
одновременно ударяют все три имперских гимна, кавалеристы товарища Буденного
украшают  партитуру  мелкой  рысью  новеньких  подков, и  танки  так рявкают
дизелями "За  Сталина!",  что,  хочешь-не хочешь, приходится мне замолчать и
погрузиться в созерцание и рассуждение.
     А, правда, разве  может быть  Империя без войны? Разве  можно построить
всемирное  здание без единого бронебойного гвоздя? Разве  стоит отказываться
от освященных человеческих жертв во имя грядущего повального  счастья? Разве
можно  возделать отечественную ниву без обильного  трупного удобрения? Разве
сбыточна  на Руси жизнь  без  кнута,  но  ради  пряника?.. Тут  автор  резко
останавливается,  чтобы  вдохнуть  ледяной  балтийский  воздух  и  выдохнуть
заковыристый  ответ,  но  хор  читателей  дружно  выкрикивает   по  инерции:
"Нет!!!"...
     Ну, как хотите.
     Вернемся обратно, под сень боевых знамен.
     Театр военных действий постепенно смещался в польско-украинские  степи.
Там  было  суше,  теплее,  просторнее.  Туда  выдвинулся 12-тысячный русский
корпус. Телегами были подвезены два миллиона злотых на вербовку и содержание
48000  войска польского. Король Август вернул себе Варшаву, но склоки  между
гетманом  Мазепой,  интриганом  Паткулем,  русскими   генералами,  казачьими
атаманами и "нашим" польским королем расстраивали дело.
     Пока  Петр с собутыльниками  болтались  в Неве и  на  Украине, в Москве
пошел  процесс,  характерный для  "правительственных  лиц,  не  вынесших  из
древней России привычки сдерживаться"...
     Это   очаровательное  определение  нашим  Историком  воровских  ухваток
московского  начальства просто  за  душу  берет. Так и  видишь  воочию,  как
просыпается утром московский чиновник и хочет культурно и сдержанно умыться,
побриться по новому требованию моды, отправиться в  контору  и приступить  к
исполнению  служебного долга. И вдруг на  Ильинке, у  самого  въезда  в зону
ответственности кремлевской охраны, из-под колес кареты с визгом выскакивает
чертенок  эфиопского вида. Сей  мелкий бес залазит  на  колени  озабоченному
госслужащему, норовит  лизнуть его в  щечку, шепчет на  ухо  всякие гадости.
Государь, дескать, далеко от Москвы, сюда вернется вряд ли. Править царством
ему некогда. А все  управление тяжким гнетом легло на тебя, отец родной. Так
ты  уж   себя  пожалей,  побалуй   золотишком  червоным,  винцом  крепленым,
осетринкой азовской, шубкой собольей, лаской женской, каретой с  мигалкой  и
номерами серии  "А".  А, если ты не обеспечишь себе законного отдыха, то, не
дай  бог,  занеможешь,  сгоришь  на  работе,  загнешься  на  пол-шестого  от
"непривычного воздержания"? Кто тогда упасет Русь?
     Чиновник, тем не менее, пыжится, пытается "сдерживаться", уворачивается
от чертовых поцелуев. Давление у него  повышается, лицо наливается кровью, и
уже  между  партбилетом  и скорбным сердцем  замогильно верещит  портативный
японский  измеритель  самочувствия.  Благородный член правящей  фракции  еще
успевает всхлипнуть шепотом:  "Что скажут товарищи по Думе и Кабинету? А ну,
как попаду в  воскресный  репортаж,  однако?",  -  но  тут карета  влетает в
Кремль, стража берет на караул,  с небес ударяют куранты, боярина влекут под
локоток в родное служебное  помещение, ослепляют  фотовспышками  и  оглушают
поздравлениями и посулами. И только рухнув в кресло, страстотерпец переводит
дыхание.  И сразу в кабинет из  приемной вплывает милый  силуэт  на  высоких
копытцах, шелестит шелк, появляются  кофе и коньячные капли  от стенокардии.
Наш герой  выкрикивает кому-то  призрачному:  "Черт  с  тобой!". Искуситель,
удовлетворенный, но озадаченный парадоксом, растворяется в  кабинетной мгле.
Чиновник облегченно  вздыхает  и  сообщает, кому  следует, что  готов взять,
дать, принять,  проголосовать, подписать  и доложить.  Жизнь  в  государстве
налаживается.
     Как тут возникнуть привычке чиновного воздержания? Никак.
     Новые  русские из команды  Петра  надеялись, что их  вождь  начнет-таки
вместе  с ними править страной в шесть  часов вечера - сразу после войны. Но
война не  кончалась,  и  Историк  охладил  желающих  распределять  госбюджет
фундаментальной истиной: "Петр не был царем в смысле  своих предков, это был
герой-преобразователь, или, лучше сказать, основатель  нового царства, новой
империи".
     Вот оно что! Оказывается, Император может не быть царем! Это -- крупный
научный вклад в нашу Теорию. В будущем нам это правило очень пригодится!
     Итак,  соратникам   Петра   не  получалось  добраться  до  казначейских
лакомств,  их  от  соблазна  надежно  оберегала  старая московская  гвардия,
золотом вписанная в  разрядные и думские книги. До сего времени я  уклонялся
от перечисления славных исторических фамилий, чтобы не отвлекать читателя от
основного российского  сюжета. К тому же я злорадно пробрасывал упоминания о
многих уважаемых гражданах,  чтобы не поощрять их снобизма, желания пролезть
в историю  без каких-либо  существенных  с  моей  точки зрения  достоинств и
причин. Но теперь что-то заставляет меня перечислить "список 1705 года". Вот
этот московский бомонд, которым закончилось Старое, и началось Новое время:
     11 думных бояр (видимо,  безвылазно сидящих в столице): 2 Прозоровских,
Черкасский,   2   Хованских,   Юшков,  2   Салтыковых,  Стрешнев,   Голицын,
Мусин-Пушкин.  При  них  кравчий --  еще  один  Салтыков  --  и  окольничие:
Волконский, Хотетовский, Толочанов, 2 Лихачевых, Львов, Глебов, Чоглоков.
     "Бояре на службах": Ромодановский, Урусов, 2 Шереметевых, Прозоровский,
Головин.  Кравчий  "на службах" Нарышкин.  Окольничие:  Шаховской, Щербатов,
Апраксин, Матвеев, Жировой-Засекин, Волконский, Щербатый, Львов.
     Постельничие: Головкин и Татищев.
     Думный дворянин и печатник Зотов.
     Думные дьяки: Украинцев, Деревнин, Виниус...
     Нашему современнику,  например  политехническому студенту, этот  список
должностей понятен, если только его расшифровать буквально. В сумрачной мгле
беспредельного общежития  легко домысливается  способ управления Русью до  и
после 1705 года...
     Вот  11 думных бояр  думают. Думают они о том, кого из  бояр  служебных
послать.  Куда  послать   и  на   какую  службу.  Вся  эта  дума  непрерывно
подогревается действиями  моего предка  "кравчего" - разливальщика  спиртных
напитков. При этом  совершается  некое  закономерное  движение "окольничьих"
около думского стола. Одни подходят долить, другие отходят с обратной целью.
Во дворе грузятся кареты и телеги для отбывающих на смертный бой "служебных"
бояр.  Погрузкой  боекомплекта распоряжается  отдельный экспедитор  --  тоже
кравчий. "Окольничие на службах" то и дело отрываются от  сборов на войну со
Швецией и подбегают к столу -- ухватить чего-нибудь из закуски. Вот, небось,
откуда  происходит  непонятный студенческому  большинству  термин  "шведский
стол"!  Наконец,  повестка  дня   исчерпана  -  до  дна   последней  ендовы.
Постельничие  Головин  и  Татищев взбивают  перины,  "печатник" Никита Зотов
шлепает Большую государеву печать на  резолюцию, смахивающую  на ресторанный
счет, и зал заседаний пустеет.  Самые  стойкие из окольничьих выводят думных
бояр  под белы  ручки  в направлении перин. И  только думные дьяки прибирают
остатки  "раздаточного  материала",  каждый  по своей  части:  Украинцев  --
импортные  продукты, Деревнин -- дары родного сельского хозяйства, Виниус --
сами понимаете.
     И  все? Получается  -- все!  Ну, были  еще,  конечно,  в  правительстве
какие-то  секретари  на  побегушках,  стряпчие при кормушках,  подьячие  при
подушках.  Но  это  не  в  счет.  Настоящих,  коренных  кормильцев нам  явно
недоставало.  Такое  правительство  сейчас  еще  смогло  бы  как-то  править
областью,  краем, республичкой не  из  главных. И то,  были  бы у него очень
низкие  показатели.  А управлять великой  страной, при отсутствии нормальной
связи? Нет, это невозможно.
     Восполнить   правительственный   вакуум  должна   была  нечеловеческая,
болезненная энергия Императора. И он гонял своих  алексашек по стране, решал
сразу по нескольку проблем, горел неугасимым, истерическим огнем.

    Святой Антихрист


     Должна была прийти в голову вождю и естественная мысль о единственности
управления.  Никто   не   должен  был   оставаться   независимым   в   своем
начальствовании.  А  сбоку  царя  все  время  обреталась  православная  наша
церковь. Патриарх Московский, как мы помним, был чем-то вроде Папы Римского,
и мог при случае повысить голос. А этого  -  при обычном похмелье -- ох, как
не  хотелось. И  вот в  1700 году  очередной  патриарх  Адриан  благополучно
отправляется к  своему небесному начальнику  с докладом. Перед этим он долго
болеет,  запускает дела,  казна  церковная  разворовывается,  и  проч.  Петр
принимает историческое решение  "повременить с избранием  нового патриарха".
Немедленно распускается зловредная  контора - патриарший приказ -- коллектор
кляуз  и  доносов  о  ересях, грехах,  антихристовых  деяниях  Петра  и  его
сподвижников. "Блюстителем патриаршего престола" назначается чужак  - ученый
украинский   монах   Стефан  Яворский.  Разрушается  вся  система  церковной
бюрократии, церковь  решительно отжимается от  мирских дел.  В  монастырях и
епархиях  проводятся  повальные  ревизии,  собираются и подшиваются чемоданы
компромата  на  монахов и  попов.  Вводится  строгая  дисциплина  в  женских
монастырях  --  монахиням запрещается  шляться  где  попало, и ночевать  вне
святых стен.
     От  этих ужасов народ наш православный заголосил на Петра истошно.  Вот
обобщенные   результатаы  этого   "голосования",  приводимые  по  "пытошным"
бюллетеням.
     Первый голос режется  у анонимного Крестьянина: "Как его бог на царство
послал, так и светлых  дней не видали, тягота на мир, рубли да  полтины,  да
подводы, отдыху нашей братьи крестьянству нет".
     Крестьянина  поддерживает,  как  ни  странно,  Сын боярский:  "Какой он
государь? Нашу братью всех выволок в службу, а людей наших и крестьян побрал
в  даточные,  нигде  от него  не уйдешь, все распропали на плотах, и сам  он
ходит на службу, нигде его не убьют; как бы убили,  так бы и служба минулась
и черни бы легче было".
     Жены крестьянские  и солдатские  (читай  -  вдовы)  подтягивают дружным
хором: "Какой он царь? Он крестьян разорил с  домами,  мужей  наших побрал в
солдаты, а нас с детьми осиротил и заставил плакать век".
     Пауза. Вступает Холоп, зовет к террору: "Если он станет  долго жить, он
и всех нас переведет, я удивляюсь тому, что  его по ся мест не уходят: ездит
рано  и  поздно по  ночам  малолюдством  и  один, ...  сколько ему по Москве
скакать, быть ему без головы".
     Видение  "Всадника-без-головы"  поражает  и  восхищает  массовку,   она
начинает наперебой выкрикивать глупости.
     Монах: "Навешал государь стрельцов, что  полтей... а уже ныне станет их
солить".
     Нищий:  "Мироед! Весь мир переел,  на него кутилку переводу нет, только
переводит добрые головы".
     Как  мы   видим,  народ  наш  единогласен  в   своем  приговоре  -  без
противоречия в  классах, сословиях, профессиях и  полах. Анализ причин столь
удручающего  поведения  царя  тоже  однозначен:  "Государь  ездил  за  море,
возлюбил веру немецкую:  будет то, что станут по  средам и пятницам бельцы и
старцы есть молоко". Перспективы  греховной сытости почему-то особенно язвят
душу россиянина. Среди других причин государева безумства называются:
     1. Сожительство с Монсовой.
     2. Порча царя немецкими колдунами.
     3. Самозванство Петра: был-де он у царицы подгульным, стрелецким сыном.
     4.  Рождение  царя,  наоборот,  от  немки  и  подкид его царице  вместо
некстати родившейся дочери.
     5. Отец царя -- Лефорт.
     6. И вообще, это -- не Петр. Петра сгубили за бугром, а это -- немецкий
шпион. Вот  как сгубили Петра. Был  он в гостях у царицы Стекольного царства
(от слова "Стекольна" (Стокгольм, Швеция) -- С.К.), там крепко выпил, просто
до обнажения. Эта баба заставила его плясать босиком в раскаленном тазике, -
видать для  большего  экстаза, - потом беспамятного  Петра  долго  держали в
темнице, потом заковали в бочку, утыканную гвоздями, и бросили в море-окиян.
Так что, наш царь теперь занимается любимым мореплаваньем  или просыхает  на
необитаемом острове  Буяне,  а нами  правит  шведский черт. Эта  версия была
потом блестяще подтверждена и дополнена одним известным писателем.
     7. И эти детские  сказки --  еще не предел  мечтаний. Предел -- вот он.
Русский Царь Петр -- вовсе  не царь, почти не русский, и уж  точно не  Петр.
Это -- креститесь, православные!  --  сам Антихрист, о неизбежном пришествии
которого так долго и  настойчиво говорили большие люди в старой думе  и всех
церквях! Не верите? Смекните сами. Куда  было являться  Антихристу, как не в
самый  центр  православия?  Кого  ему  терзать,  как  не  самых  верующих  и
доверчивых?  Когда ему  шалить, как не в  самые последние времена, то  есть,
сейчас? Ну что? Убедились?
     8.  Едва авторы этих версий были казнены, сосланы в  Сибирь и т.п., как
появились совсем уж адские измышления, что Петр -- латыш, рожден от нечистой
девицы, поэтому "головой запрометывает и запинается".
     Дураку понятно,  что латыш -- хуже Антихриста, и это перебор,  но народ
наш верит всему.
     Здесь  мы   начинаем  чувствовать  в  нашей   Имперской   Теории  некую
недоговоренность.   Провисает  без  научного   ответа   вопрос:   "Кому  это
беспощадное строительство нужно?". И сразу  в повествование вплетается новый
мотив,  сначала  тоненький, неявный,  потом  --  мощный, громкоголосый --  в
тысячу, нет, - в миллион русских голосов,  помноженных на тысячу русских лет
и неподвластных оркестру нерусских скрипок. Вот этот мотив:
     Люди русские:
     профессиональные нищие и нищие крестьяне,
     нищие солдаты и вдовы солдатские,
     относительно нищие бояре и "дети боярские",
     нищие монахи и нищие писатели -- авторы художественных домыслов,
     то есть, все россияне
     не хотят Империи, ленятся строить Империю,
     жадничают тратиться на Империю,
     не терпят имперского нового порядка и дисциплины,
     молятся, чтобы минула их эта Империя
     к богоматери, серафимам, херувимам, апостолам,
     ко всем святым, в Русской земле просиявшим,
     ныне, присно и во веки веков,
     аминь!
     Вот оно что! Оказывается, зря мы тут фантазируем и разводим теории, ибо
все потуги настоящей государственности нам  чужды. Значит, ошибочка вышла  в
862  году, когда  мы  захотели внешнего управления.  Нам не управление нужно
было, а  свободное  поедание  лесных ягод  вдали от  технических прелестей и
сантехнических гадостей...
     Но делать нечего, приходится терпеть.
     Но  не  терпелось.  В середине  1705 года,  когда мы оставили Петра  на
Украине, народ восстал в Астрахани.  Туда набежало много  обиженных,  и  был
пущен  слух  о  кончине настоящего царя. Бритый  лик  астраханского  воеводы
Ржевского, его  развязное поведение, гвардейские анекдоты и немецкая  одежда
наглядно доказывали истинность слухов.
     Астраханское начальство было к тому же уличено в язычестве. Верные люди
подсмотрели, как бояре и офицеры снимают с головы волосы  и  одевают  их  на
головы деревянных болванов, а потом -- обратно на себя. Делается  это не для
того,  чтоб парики  не мялись -- это  отговорка, -  а  чтобы  поганые  мысли
перетекали из  голов  начальства  в головы  истуканов и  обратно.  Такая вот
телепатия.
     В  двадцатых  числах  июня  на базаре  стало  доподлинно известно,  что
готовится  указ о запрете православных свадеб на 7 лет.  Теперь  девок можно
будет  выдавать  только  за  немцев или использовать  произвольно.  Баржи  с
немецкими женихами уже спускаются  по Волге от Казани. Ржевский был бессилен
опровергнуть этот гусарский тост...
     Что  делают   европейцы,   англичане  например,  при  угрозе  ущемления
гражданских прав? Они  сочиняют хартию, подают ее в  Палату Общин, где такие
же англичане...
     -  Да  на  кой  черт  нам  ваши  англичане?  --  прерывает  меня  некто
озабоченный из астраханской толпы, - Вы нам скажите, что делают русские?
     - Ну, русские, понятное дело, без всяких хартий лезут сопящей толпой  к
запретному продукту  и  хапают  его  впрок  на год,  на  7 лет, до скончания
времен.
     Так астраханцы и поступили. В ожидании барж и указа стали срочно играть
свадьбы абы кого и лишь бы  с кем. 29 июля в  воскресенье было израсходовано
более  ста  невест.  Сто  свадеб  с  полной  выпивкой  и частичной  закуской
закончились кровавой брачной ночью.
     На наших  полноводных свадьбах  всегда находятся люди, которым к  концу
застолья и разлива все равно не хватает одной рюмки.  Такие граждане в самых
глубоких потемках, при закрытых  магазинах ухитряются сообразить  на  троих.
100  свадеб  по  3,  получается 300  жаждущих. Точно! -  вот  и  Историк наш
подтверждает, что  300 свадебных  гостей  в  четвертом  часу  утра  30  июля
вломились  в астраханский  Кремль. Караульный капитан с брежневской  кличкой
Малая  Земля  был "разбит о землю",  порубили  встречных  немцев  -- всего 5
человек.  Убили  еще кое-каких немецких  офицеров  и  чью-то немецкую  жену,
предрекавшую скорую мясную гастрономию в пост. Наконец, изловили и  искололи
копьем Ржевского.  Затем  избрали главарей, разослали грамоты, что настоящий
царь  замурован  в  столп  в  Стекольне,  и  объявили  поход  на  Москву  --
посмотреть, что  за  тип правит вместо царя. К  бунту присоединились  Терек,
Красный Яр, Черный Яр.
     Тут  защитники  законного брака  совершили  роковую ошибку. Они послали
свой  призыв на Дон. В принципе, Дон мог дать хороший жениховский резерв, но
слать  манифест нужно было бобылям и голытьбе по  окраинным станицам. А наши
астраханцы заслали сватов прямо в Черкасск. Там сидела казачья "старшина" --
ярый оплот царизма на юге России. Это, собственно, было уже не казачество, а
промосковская   номенклатура.   Донцы  переловили  астраханских   посланцев,
доложили в Москву о своем непременном служении и проч.
     Войско Шереметева двинулось на Астрахань, но бунтари  успели покаяться,
принести присягу царю, -- какой он ни будь, -- и послали в Москву 8 выборных
с дарами и объяснительной запиской. В записке перечислялись все беды и обиды
от местной власти. Царь возмутился изложенными фактами коррупции и помиловал
челобитчиков.  Но в Астрахани этого узнать  не успели,  Шереметева встретили
огнем,  он потерял убитыми 20 "женихов",  53  были ранены и  к  немедленному
вступлению в брак не годились. За это Астрахань  заплатила 365 мужиками (год
был  невисокосный),  в  том  числе  -  новобрачными.  Их забрали  в  Москву,
колесовали, казнили, прикончили неумеренным членовредительством.
     Тем же  летом продолжилась кампания на западе. Петр пребывал  у союзных
поляков в Полоцке.  Этот город, памятный  садистской  свадьбой  Владимира  и
Рогнеды, подвигами великого  волхва Всеслава,  так и  подбивал на безумства.
Петр крепился. Видя его сдержанность, местные наглели. Один монах-униат стал
открыто  блажить против православных. Наши  терпели. Перед отъездом к войску
Петр решил осмотреть униатский собор и с малой свитой явился на службу.  Его
не пустили к алтарю как еретика. Петр стиснул зубы  на грани истерики. Чтобы
разрядить обстановку, спросил, чей это там красивый позолоченный образ?
     --  А  это,  - буркнули  ему,  - наш священномученик Иосафат  Кунцевич,
которого уморили ваши православные сволочи.
     Тут смирение иссякло, Петр взялся за палаш, набежали униатские служки с
дубинами, началась свалка и  рубка прямо  в церкви.  Наши  еле-еле  одолели,
порубали четверых иноверцев, повесили давешнего монаха-агитатора.
     Ошарашенному населению немедля явилось видение, как  на грозовом облаке
выезжает  Иисус  Христос, в руках держит  копье и огненные  стрелы,  зловеще
шипит небесным электричеством: "Время его за такое дело покарать!". Но сбоку
на  кружевном облачке подкатывает мать  его  Богородица и кое-как упрашивает
сына пожалеть царя Петра, ну, хоть в последний раз.
     Царя пожалели, зато  русская  армия Шереметева  была  разбита шведами в
Курляндии. Петр бросился туда и взял Митаву, тамошнюю столицу.
     К зиме царь  разболелся и занялся в Москве финансовыми делами, но  юный
шведский король вдруг начал наступление на Гродно. Пришлось Петру отрываться
от подушки, малины и бухгалтерии, ехать к войскам, отгонять Карла в леса.

    От Мазепы до Полтавы


     Весной 1706 года русские укрепились в Киеве. Отсюда Меншиков с союзными
поляками  вышел в погоню за 28-тысячной шведско-польской армией и 18 октября
разбил  ее  у  Калиша. В  ноябре король  Август оставил  русских  союзников,
отрекся от престола польского и уехал  к  Карлу,  чтобы умилостивить героя и
остановить разорение родной Саксонии.
     Целый год прошел в  переговорах, подкупах и посулах  полякам,  но война
замерла.  Наконец в августе 1707 года Карл двинулся из  Саксонии.  Он  хотел
победить русских окончательно, Петра ссадить с престола, короновать в Москве
принца Якова Собеского. С королем  шло 44000 конницы и пехоты, в Лифляндии и
Финляндии наготове стояли  два запасных корпуса  в  14  и 16 тысяч. Шведская
армия была сыта, одета, обута, бодра, нежна и ленива после годичного отдыха.
     Сосредоточиться  на шведском вопросе  Петру мешали внутренние проблемы.
После "свадебного" бунта  в  Астрахани  восстали башкирцы,  потом  заштормил
Тихий Дон. В 1708 году князь Долгорукий  явился туда требовать выдачи беглых
бунтовщиков, но поскольку, как известно, "с Дону выдачи нет", атаман станицы
Бахмутской  Кондратий  Булавин  восстал  против  казачьей  "старшины",  убил
Долгорукого,  собрал  банду  и  загулял  по-разински.  Постепенно  весь  Дон
склонился  к Булавину,  стала  реальной угроза  Азову.  В  мае  Булавин взял
Черкасск, казнил  казачьих начальников, единогласно избрался атаманом Войска
Донского.
     С  севера  подходило   московское  войско  Долгорукого,  брата  убитого
Булавиным посла,  с  юга  грозил  Азов,  зато с запада  на  выручку Булавину
поспешали запорожские союзные ватаги. Булавин полководец был никакой, он сам
засел  в  Черкасске,  армию свою  раздробил,  часть ее  послал  на  Азов,  а
подручных  Драного  и  Голого  (ну  что  за  славные  имена!)  отпустил   на
Долгорукого.  Драный  отделился  от  Голого,  был   убит,  5000  его  донцов
разбежались, 1500  запорожцев  --  засели  в Бахмуте.  И  хотя  пытались они
сдаваться,  но  взяты  не были и "восприяли по начинанию своему". Под Азовом
казаки  тоже ничего не смогли и  побежали в Черкасск, где  осадили Булавина,
обвиняя его в предательстве и неприходе на помощь. Булавин от осады и досады
застрелился.
     Царь  разрывался между  Доном и западным фронтом. Он  собрался  было на
Дон, но потом поехал в Гродно.  Из Гродно Петр едва успел бежать:  через два
часа конный отряд в 800  шведов под  командованием  самого Карла  легко взял
Гродно у 2000 русских защитников.
     Петра  вконец одолела лихорадка, и он всю весну  отлеживался  в Питере,
отвлекаясь от болезни сочинением указов об укреплении обеих столиц.
     В июне Карл двинулся на восток примерно по наполеоновскому маршруту. Но
у Березины ему переправиться не дали, он спустился южнее.
     3 июля  произошла  битва при Головчине. Успех ее был  переменным, шведы
потеряли почти половину  офицеров, но  наши отступили на линию Днепра. Шведы
взяли  Могилев  и  засели  дожидаться  резервных  корпусов  из  Финляндии  и
Лифляндии. Время работало на русских: в Могилеве начался голод. Не привычные
к диете шведы и немецкие наемники стали перебегать на русскую кухню. Карл не
выдержал в Могилеве, вышел на бой. 29 августа произошло столкновение на реке
Черная Напа.  Шведы  потеряли  убитыми  около  3000 человек, наши убытка  не
имели, кроме "разорения строю" и грязных подворотничков.
     Корпус  Левенгаупта пытался обманом  обойти  русских  и  соединиться  с
Карлом,  но был встречен и 28  сентября  разбит у Пропойска.  Шведы потеряли
убитыми  на  месте  половину   16-тысячного  корпуса,  остальных  в  течение
нескольких дней наши калмыки гнали, били по лесам и топили в реках. Те,  кто
прорвался к Карлу, пришли без еды и боеприпасов.
     Казалось,  все  складывается  хорошо,  но  на самом  деле это  все было
ненадежно, неустойчиво, обманчиво.  Ибо никакого  имперского стержня,  кроме
личного позвоночника императора, в державе Петра не прощупывалось.  Не успел
он  ухватить  железной  рукавицей  всю страну. Да это  почти  и  невозможно.
Обеспечить  настоящий  контроль,  как   учит  наша   Теория,   можно  только
построением административно-карательной пирамиды,  в которой каждый кирпичик
(опричник)   удерживается   заранее   выписанным   смертным   приговором.  А
"петрушкина"  Империя  напоминала  цирковой  балаган, где  много  кривлянья,
шуточек, ужимочек, бега по  кругу и бессмысленной жестокости по отношению  к
дрессированным  животным.  Пирамиды   не  было.   Был  амфитеатр  крепостных
зрителей, готовых смыться с представления в любой момент.
     Вот объявили номер с наездниками и прыжками через огненный обруч, и тут
же убежал  один из клоунов --  нынешний народный  герой  независимой Украины
гетман Иван Степанович Мазепа.  Уж как его обхаживал Петр, каких  только  не
позволял ему леденцов и пряников, и вот, пожалуйста!
     Надо сказать,  что  украинско-запорожское казачье войско, как  и  любое
другое  сословие,  питающееся чужим трудом, на самом деле представляло собой
не  войско, готовое  выполнить  приказ  в  интересах  народа,  а  бандитское
сообщество,  которое "тяжело налегло на остальное народонаселение, городское
и  сельское".  Это  наш  любезный  Историк  так  определяет  казачков  с  их
"начальными  людьми,  с  своим   верховным  вождем,   гетманом".  "Старшина,
полковники, - пишет он о казаках, - хотели жить по своей воле, распоряжаться
в стране, не стесняясь  ни  войском,  ни государством; простые козаки хотели
также жить по своей воле, держать в руках начальных людей, и, без надзора со
стороны государства,  кормиться  за  счет народонаселения, ничего не  делая,
ничего не платя".
     Казалось   бы,  имперский  Историк  должен  защищать  сторожевую  свору
Императора. Он  так и делает, но только до тех пор, пока свора служит,  рвет
врагов   Москвы,  лает   по  команде  "голос!".  Но  вот,  стая,  подчиняясь
инстинктам,  срывается  со  "своры"  (общего поводка) и клубком  катится  по
стране в  безумной собачьей свадьбе,  оставляя  клочья окровавленной шерсти,
оглашая окрестности  безумным рыком и воем. Тут мы с  Историком имеем полное
право называть псов псами.
     Сторонники  нынешней версии,  что Мазепа был  и  есть  народный  герой,
поднявший  знамя  борьбы  с  проклятыми  москалями,  могут   зажмуриться  на
следующие абзацы.
     Почему  изменил  Мазепа?  "Мазепа  ... конечно, умер  бы верным  слугою
царским, если б  судьба не привела  к русским границам  Карла XII", -  пишет
Историк. Что должен  был думать Мазепа, наблюдая наступление шведов.  А  вот
что. Петр послал указ укрепить Москву. Значит, боится Карла.  Напрямую Карла
Петр не бил ни разу. Под Нарвой был бит сам. Среди воров и казаков известно,
что битые навсегда  остаются  битыми,  опущенными и т.п.  К тому же, достала
Иван  Степаныча постоянная отчетность в  Москву, боязнь доносов о вкладах  в
свой карман  мимо казенного, стычки  с рабочим  скотом  в городках  и селах,
пьяные разборки со своими братишками.
     Тут нашелся повод  типа астраханского запрета свадеб.  Донесли гетману,
что  готов  указ об  отправке казачьих полков в  Пруссию на  переподготовку.
НАТОвские генералы должны  были научить  этот сброд бесконвойный правильному
строю, маршировке, гарнизонной  и караульной службе,  посещению  гауптвахты,
чистке пуговиц и сортиров.
     Мы-то  с вами понимаем,  что  это  анекдот, что  нельзя  козла  научить
печатать на машинке --  пальцы у него не той  системы. Но  в качестве повода
сгодится  и  анекдот.  А  причину давайте искать глубже, внутри  беспокойной
человеческой натуры -- в желудке, чуть ниже желудка, чуть выше колена.
     Пригласили  как-то  гетмана  в  крестные отцы  к дочери молодого  князя
Вишневецкого. Крестили, ели, пили. И обнаружилась рядом с  Иваном Степанычем
молоденькая     такая    кума,    бабушка    крестницы,    старая    княгиня
Вишневецкая-Дольская. Произошли "дневные и ночные конференции"...
     Ну,   Историк!   Значит,   если   тебя   тянут  на   перины,  так   это
-"конференция"Но  дальше,  действительно,  действовали  по-научному.  Мазепа
отправил  пани Дольской "цифирный  ключ",  и  влюбленные стали  обмениваться
шифровками, в  которых среди  интимных "пупсиков" и "котиков"  зашипела змея
государственной  измены. Подколодная  пани Дольская стала  склонять Ивана  к
союзу  с  новым королем Лещинским,  пыталась  через  Ивана влиять  на Петра,
обещала  шведскую  помощь,  если Иван  восстанет  открыто.  "Проклятая  баба
обезумела!  -   завопил  казак,  -   хочет  меня,  искусную,  ношеную  птицу
обмануть...".
     Долго не  было  шифровок,  но потом "ношеная  птица" попалась в обычную
сеть.  Пани написала,  что была она на других крестинах, и  сидела за столом
между  фельдмаршалом  Шереметевым  и  генералом Ренне, и  хвалила  она Ивана
зажавшим ее  генералам,  и они  его  хвалили.  И нашептали ей генералы среди
других всяких слов тайное сообщение, будто Сашка Меншиков  "роет под Ивана",
хочет быть на Украине гетманом.
     Кровь  ударила  Мазепе  в  птичью  голову.  Он вспомнил  все  обиды  от
Меншикова,   все  мнимые  имперские  расклады  об   уничтожении  казачества,
выселении украинцев за Волгу,  заселении Украины москалями, увольнении  всей
нынешней старшины без выходного пособия.
     В принципе,  пьяные  схемы  Меншикова  удачно укладываются  в Имперскую
Теорию. Так что мы можем и оставить Ивана Мазепу в патриотах...
     Все, незалэжны панове, включайте звук.
     16  сентября 1707 года Иван Мазепа получил два ласковых письма, одно от
милки, другое от вражеского короля Станислава Лещинского. Стал Иван молиться
у  креста  "с животворящим  древом": "Перед всеведущим  богом протестуюсь  и
присягаю,  что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для
большого обогащения  и не для иных каких-нибудь прихотей,  но для  вас всех,
для жен  и детей ваших, для общего добра  матки моей отчизны бедной Украйны,
всего  Войска  Запорожского  и народа  молороссийского  и  для  повышения  и
расширения  прав и  вольностей войсковых хочу  то  при помощи божьей чинить,
чтоб  вы так от  московской, как и  от шведской  стороны не погибли".  Какие
прекрасные слова!  Вот  только  сказаны  они  были  не богу, а  сбежавшемуся
секретариату, полковникам, старшине.
     Королю Станиславу, тем не менее, ответили уклончиво, а от Москвы тайную
измену  продолжали   скрывать.   Тайна  стала   явью  опять   из-за  женских
обстоятельств.
     Оперу  "Мазепа" мы  с вами  уже  помним  плохо.  Будет случай, сходите,
послушайте, там все  эти  страсти пропеты. Правда, нечеловеческими голосами.
Поэтому я изложу вам смысл событий по-своему.
     Итак,  разогретый  и  просвещенный "конференциями" пани  Дольской  Иван
Степаныч  Мазепа решил жениться. Но  не на ней, а на  ком-нибудь порумяней и
побелее.  У  войскового  генерального  судьи  Кочубея были  две дочки.  Одна
замужем за племянником гетмана, другая --  Матрена, крестница Мазепы -- пока
отдыхала. Казалось,  только что  ты ее  голую  держал в руках над купелью, а
вот,  поди  ж ты,  какая выросла цаца, и опять хочется  ее подержать. Старый
судья Кочубей, большой законник отказал гетману в  сватовстве  на  основании
известного прецедента Святой Ольги --  Константина Багрянородного. "Не может
восприемник жениться на обращенной",  то есть,  отец  -- на  дочери,  хоть и
крестной. Но Матрене  сильно  хотелось, и она сама  прибежала  к  Мазепе под
покровом  украинской   ночи.  Историк  колеблется  между  физиологической  и
карьерной  причинами  ее  порыва:  Мазепа  был  и старик,  и гетман.  Сняв с
Матрешки  первую  стружку,  Иван отправляет  ее к папе,  опасаясь церковного
выговора.  Возникает  любовная переписка, но  не  шифрованная. Письма  Ивана
полны прекрасных лирических  оборотов,  они --  просто находка  для оперного
либретто.  Но старый  Кочубей лирики чужд.  Вспыхивает письменная  перепалка
Кочубея  с Мазепой, разгорается  смертельная  вражда.  Чистый  Шекспир. Даже
хуже, - как если бы Джульетту совратил не юный Ромео, а старый дон Монтекки.
     Родители  держат  Матрену  взаперти,  мать  ее обижает,  ограничивает в
удовольствиях. Матрена жалуется возлюбленному старцу. "Сам не знаю, що з нэю
гадиною чинити...", -  пишет Иван о "теще", грозит скорой местью. Но Кочубей
упреждает месть. Он посылает монаха к  князю Ромодановскому  с явной жалобой
на изнасилование дочери и тайным  доносом  об  измене гетмана государю. Этот
донос попал не в ту московскую канцелярию и "потух" под сукном. Возможно, он
и  сейчас там  лежит и  найдется позже.  Тогда  нам  будет что предъявить  в
Европейский суд, чтоб забрать Украину на полном законе...
     Второй донос  Кочубея долетел через  киевского воеводу Голицина боярину
Головкину.  В  нем  сообщение  об  измене   в  пользу  Лещинского  и  Швеции
усиливалось рассказом о покушении на царя Петра. Будто бы Мазепа заподозрил,
что  в московской делегации под именем Александра Кикина приезжает в Батурин
инкогнито сам Петр, так нужно этого Кикина пристрелить.
     Этот  донос  дошел  до  царя.  Но  донос  --  документ  процессуальный,
бюрократический, волокитный. Началось долгое разбирательство. Сам Петр писал
Мазепе, на самом ли деле ты мне изменяешь?
     -  Ну,  что  ты, государь!  Мы вам такие  верные, такие справные, что и
дыхание  перехватывает от усердия.  Это Кочубей, его гадюка-жена, его писарь
Искра нарочно хотят развалить государственное управление Украиной.
     Кочубей  спрятался  у себя  в Диканьке.  Следственная  группа в составе
Головкина и Шафирова  приехала  в  Смоленск  и  вызвала  туда всех истцов  и
ответчиков. Кочубей приехал и подал жалобу о 24  пунктах. Эта жалоба сама по
себе очень интересна, в ней описаны  и проказы  с Дольской,  и  тосты Мазепы
против Москвы, и встречи с  польскими шпионами,  и  организация покушения на
царя, и участие в "крещении жидовки" и  прочие измены и ереси. Но нет в иске
эпизода  с  изнасилованием  Матрены. Зато  есть  музыкально-поэтическое  (!)
приложение  в 64 строки:  "Дума Гетмана  Мазепы,  в которой  знатное  против
державы великого государя оказуется противление".
     Дума эта приписывалась заявителями перу Мазепы, но, видно по всему, они
ее сочинили  сами.  Никогда  ранее  и нигде  более я  не встречал  доноса  в
стихотворной форме. Никогда и нигде, даже в странных моих снах не видел и не
слышал я исполнения кляузы под бандуру.
     Это  пение  смутило и  следователей. Доносчиков  стали  пытать.  С  5-8
батогов они запутались в показаниях и стали сознаваться в оговоре, а зря. Их
выдали  гетману и 14 июля 1708  года казнили под  Белой Церковью. Кочубея не
стало. Дело было закрыто, но Петр продолжил Мазепу подозревать.
     Тут  Карл поворотил не на Москву,  как надеялся  Мазепа,  а на Украину.
Царь стал требовать от гетмана военных действий.  Мазепа собрал  "старшину",
спросил, что делать. Все закричали, что нужно  переходить под знамена Карла.
Царю  написали отписку. Осенью армия Меншикова нигде не могла найти казачьих
войск,  они  ушли  на  соединение  со  Шведами.  Наконец  Александр  Данилыч
убедился,  что Кочубей  покойный  был  прав, о  чем  и доложил  государю  27
октября.  Последовал  высочайший  манифест,  в  котором  Мазепу  называли не
Иваном, а Иудой.
     Мазепа  убежал к шведам, а  его верные люди засели в гетманской столице
Батурине.  Меншиков  успел  осадить  Батурин   до  прихода  шведской  армии.
Батуринцы пытались хитрить, но Меншиков  тоже был "искусной птицей", он сжег
Батурин и перебил всех ходячих и лежачих.
     Новым  гетманом  выбрали полковника Скоропадского.  Мазепу прокляли  во
всех церквях.
     Весной  1709 года запорожцы начали  делать  вылазки  из Сечи  в  пользу
Мазепы.  Русский  полковник  Яковлев  приплыл  с  полками из  Киева,  разбил
запорожцев, сжег Сечь. Теперь  на обугленной сцене  оставались только Петр и
Карл.
     В  начале  мая  все действие  как-то  сместилось  к Полтаве. Город  был
атакован  шведами,  наши  отбились.  7  мая  на  рассвете  пехота  Меншикова
совершила  "диверсию".  Были  захвачены   300   шведов,   но  потеряно   600
"диверсантов". 27 мая  Петр  выехал  к  Полтаве  из  Азова и  26  июня лично
обозревал  расстановку  сил.  На 27  июня  была назначена баталия, но  шведы
опередили наших. Они бросились в  атаку перед  рассветом.  Возникла  сложная
многоходовая   партия,   в   которой   обе   стороны   проявили  тактическую
виртуозность,  запутались  в  перелесках,  болотцах,  степных  речках, потом
осмотрелись, и к 9  часам  утра  стало, наконец,  понятно,  где  чьи войска.
Началась "генеральная баталия".
     2 часа  продолжалась жестокая рубка.  Петр  сам  лез  в огонь, ему даже
шляпу прострелили. Карл ходить не мог, у  него нога болела,  и его  возили в
коляске.  Неожиданно,  на виду у всей  армии  в эту  командно-штабную машину
попало русское ядро, Карл тряпичной куклой взлетел на воздух. Шведская армия
в ужасе побежала. Уцелевший Карл велел поднять себя на перекрещенных копьях,
стал кричать: "Шведы! Шведы!", в смысле --  вот он я -- живой!, но шведы уже
драпали, куда  попало.  Шведские генералы  сдавались пачками,  у победителей
сделалось головокружение  от  успехов.  Они занялись  сервировкой  победного
стола, пригласили за него даже пленных шведских офицеров, радостно насчитали
на  поле  битвы 9234  неприятельских  трупа (да по лесам и рекам сгинуло бог
весть сколько), стали пить, гулять. Потом кто-то подсказал,  что  неприятеля
положено преследовать,  рубить без пощады, захватывать обозы, пленных и т.п.
Меншикова уже  утром вытащили из-под стола в погоню. Когда он с 9000 конницы
доскакал до Днепра и  стал оглашать окрестности фанфарами, обнаружилось, что
остатки   шведско-мазепинского  войска  --  вот  они!  -   никак  не   могут
переправиться  на  правый  берег.  Самого  Карла  перевезли прямо в  карете,
поставив ее на две связанные лодки,  Мазепа  переплыл  в  отдельном  челне с
двумя бочонками  золота, а  остальные шведы запросились сдаваться. Алексашка
принял их в плен  с  сохранением жизни и  личных вещей и  нераспространением
этой милости на казаков Мазепы.
     Начались  великие торжества и награждения. Меншиков стал фельдмаршалом,
всех  генералов  повысили  и  завалили  деревнями  и  крепостными,  золотыми
табакерками  и бриллиантовыми портретами царя. В  Москве все  улицы уставили
столами,  выпивка и  закуска за казенный и  спонсорский счет не прекращались
"несколько дней сряду".
     Карл успел спрятаться у турок, Петр поехал в Киев болеть и командовать,
русские армии  разошлись  "уничтожать дело Карла" в Польше,  на  Украине,  в
Прибалтике.
     Гетман Иван Степанович Мазепа умер 22 сентября 1709 года "от  старости,
усталости  и горя"  и был  похоронен в  Варнице близ Бендер,  не  доставшись
сбившейся с ног московской охранке.
     Август Саксонский сразу вернулся на польский престол, заключил с Петром
союзный  договор, после чего  царь отправился в Москву долечиваться  на фоне
дел гражданского устройства.

    Осколки Северной войны


     Полтавская  "виктория" умыла немецких  медальеров, но "Северная  война"
тянулась  и тянулась.  В  июне  1710  года наши взяли Выборг,  в сентябре --
Кексгольм,  вся  Карелия  теперь была завоевана.  В июле после многомесячной
осады  сдалась  Рига.  Рижанам было оставлено  европейское законодательство,
сохранены привилегии и владения. Петр заранее известил жителей Пернау,  что,
если  при штурме студенты и преподаватели туземного университета  не полезут
на стены с  кипятком, то царь милостиво  сохранит  сей прославленный ВУЗ  со
всеми его кафедрами,  лабораториями и деканатами. Петр даже обещал прибавить
профессоров,  "экзерциций",  прислать  своих  студентов.  В  общем,  божился
лелеять студенчество, не посылать его в колхоз, на брюкву и сакман. Понятно,
что уже в августе Пернау и Аренсбург сдались под "Gaudeamus".
     Эстляндия и  Лифляндия  покорились  России,  а  Курляндия  извернулась.
Молодой  герцог  Курляндский Фридрих-Вильгельм успел  молниеносно просватать
царскую  племянницу   Анну  Иоанновну.   Петр  так  спешил   сплавить   дочь
ненормального  брата, что  освободил  Курляндию  от аннексий  и контрибуций,
отдал 200000 рублей в приданое, причем  40000  -- сразу  и чистым золотом, а
остальные -- взаимозачетами по старым долгам.
     Эта свадьба навеяла на Петра мысли о личных делах.  Шестилетний роман с
Анной Монс закончился в 1704 году скандалом. Во-первых, Анхен завела боковой
роман  с  прусским посланником  Кайзерлингом, и он ее не  аля-улю,  а  замуж
приглашал.  Во  вторых,  целых  шесть  лет пользоваться царской  лаской и не
попользоваться соответствующими возможностями Анна с папашей никак не могли,
- немцы жеПапаша стал лоббировать при дворе разные  подряды и заказы, Анна в
спальне тоже успевала прокручивать сложные товарно-денежные схемы. Когда эта
резвость всплыла  на  поверхность, пришлось  посадить  30  коррупционеров не
самого последнего пошиба. Чтобы сохранить  такую хлебную любовь,  Анна еще и
привораживала Петра разными колдовскими средствами. Это  было уж слишком. Ты
воруй, но дрянь в стакан не сыпь!
     Пришлось Анну поменять. Меншиков хотел подсунуть  царю свою  сестру, но
рядом  с  ней  в  свите  царевны  Натальи  Алексеевны  царем  была  замечена
лифляндская  военнопленная  девица  Екатерина  Самуиловна  Скавронская.  Она
как-то  легко  умела  обращаться  с  Петром,  и  в  октябре  1705  года  уже
подписывалась  в групповых письмах на фронт: "Катерина сама  третья". Еще бы
не третья, когда у ног ее ползали две латышечки Аня и  Лиза -- обе Петровны.
Катерину крестили  по-нашему,  отчество  ей дали Алексеевна --  по крестному
отцу, царевичу Алексею, фамилию  она приняла  "мужнину" -- Михайлова.  Ну не
Романовой же ей  было называться, не венчаясь. Катерина не гнала лошадей.  В
переписке со своим старым другом Меншиковым она  перешла  с "вы, хозяин наш"
на  "ты,  твоя  милость" за  5 лет.  И только 30  апреля 1711 года в  письме
Данилыча грянуло: "Всемилостивейшая государыня царица!".
     6  марта тайный брак  царя  стал  явным,  Петр  дал Екатерине слово  --
"пароль"  - жениться,  и  молодые  отправились  в  свадебное  путешествие --
турецкий поход.
     Война  с  турками  была  объявлена  еще 25  февраля  1711  года. Войска
двинулись через Польшу и Украину. 9 апреля в Луцке Петра задержал сильнейший
"палаксизм". Припадок  бил  его более  суток, думали,  помрет. Потом  градом
хлынул пот, другие разные воды вылились, и царь обрадовался: "Учусь ходить"!
     Пока Петр приходил  в  себя  и  веселил Екатерину на  шляхетских балах,
армия  Шереметева  при  недостатке  провианта форсировала  Днестр, принудила
Молдавского господаря Кантемира объявиться  за русских и  оказалась лицом  к
лицу с мощной турецкой армией, переплывшей Дунай. В  русском штабе произошел
военный совет, на котором здравым расчетам Шереметева было противопоставлено
политическое мнение "большинства" во главе с товарищем Шереметева  по зажиму
пани Дольской, генералом Ренне.  Большевики советовали наступать. Петр через
фельдъегерей согласился с ними. Армия Петра  шла  вдогонку за Шереметевым  и
уже  добралась до  Ясс, где 27  июня буйно праздновали двухлетие Полтавы.  7
июля  русские  встретили  турок, переправившихся  через  Прут. В спину нашим
выходили татары крымского хана.
     Турок было 120000, татар  70000, русских только 38246 человек. Пришлось
отступать вверх по Пруту. 9  июля враги  догнали наших  у  Нового Станелища.
Началась жестокая перестрелка и наезды турецкой кавалерии. Ночью турки стали
лагерем, а наши палили  в ту сторону наугад. Импровизация всегда  получается
удачнее вымученной  школы, - янычары успели потерять  за ночь 7000 убитыми и
не  решились  возобновить атаки. Начались переговоры,  и  был заключен  мир.
Русская  армия как  бы  вернулась с того  света,  ибо  все уже считали  себя
покойниками.  Была радость всеобщая, только Петр грустил,  - он  видел  себя
крестоносцем, хотел изгнать турок с Балкан, дойти  до  Царьграда и, стоя над
Босфором мечтать о завоевании Гроба Господня! Не получилось.
     Прутский мир  был тяжек. Пришлось  сдать туркам  Азов, срыть  Таганрог,
отдать всю правобережную  Украину до Киева,  дать  бешеные взятки султанской
родне и бюрократам.
     Кое-как выпутались. В утешение  царь  сдержал  "пароль",  -- 19 февраля
1712 года состоялась его свадьба с Екатериной.
     Потянулись    годы    "мирного    строительства".    Петр    действовал
целеустремленно,   энергично,    дипломаты   трудились   успешно,   торговля
развивалась, создавались фабрики, осваивалась Сибирь, и новая царица во всем
помогала  Петру,  ездила  за  ним  повсюду.  Дворяне стали охотнее  учиться,
убывать  за  границу на лечение, заводить  всякие  плезиры, карликов, модные
вещи,  посещать ассамблеи.  Боролись с  раскольниками и  кликушами,  смиряли
церковь,  которой вместо патриарха назначили групповой орган  --  Синод. Все
бурлило, а нравственность не исправлялась.  Петр всего себя отдавал Империи,
но  сформулированной нами имперской  арифметики  не  вытягивал.  Империя его
увеличивалась, каменела, но выходила какая-то неустойчивая, колючая, кривая.
     Основным  гражданским  делом  было, как и  ныне,  собирание  денег.  Их
выкручивали, где только могли. Перечислю некоторые доходные источники; может
быть их восстановление поможет нынешним финансовым руководителям:
     1. Конфисковали частные запасы соли и продавали по двойной цене.
     2. Продавали лицензии на рыбную ловлю.
     3.   Конфисковали  элитные,   дубовые   гробы   и  продавали  потом  по
учетверенной цене.
     4. Взыскивали пошлину за бороду, усы  -- по 60 рублей с чиновников и по
30 рублей с граждан в  год. С  бородатых крестьян брали 2 деньги на въезде в
город.
     5. Взымали с извозчиков 10% таксы.
     6.  Национализировали  и  монополизировали  торговлю  табаком,  дегтем,
мелом, рыбьим жиром, смолой. Цены на эти товары взлетели.
     7. Собирали с постоялых дворов налог 25%.
     8. С домашних бань -- от 3 до 5 алтын в год.
     Кроме  денежных  поборов и  жесткой  ценовой  политики  устанавливались
хозработы. Людей выгоняли на устройство мостовых, заставляли убирать грязь и
падаль от своих дворов, чинить заборы и деревянные тротуары.

    Воры


     Шло капиталистическое,  буржуазное  развитие  государства  по  западным
образцам, но, увы, с элементами военного коммунизма и из русского материала.
Воровство пресечено  не было. Даже  поверхностное следствие главного  мытаря
Курбатова выявило страшные злоупотребления чиновников:  в Ярославле украдено
40000  рублей; во  Пскове  -- 90000 рублей водочных  акцизов;  от  выяснения
остальных цифр псковичи и  ярославцы откупились взяткой в 20000. К тому же в
губерниях  были  введены  всякие местные налоги  и  повинности, которые  шли
прямиком в карман губернскому  начальству.  Собранные  "федеральные"  налоги
тоже не всегда попадали  в Москву, разворовывались, не отходя от кассы.  Уже
тогда в ход пошли сложные схемы, актуальные по  сей  день. Например, убогих,
освобожденных  от поборов,  записывали в зажиточные, драли с них обычные три
шкуры, забирали убогие деньги себе, а в Москву отправляли сбор, сделанный по
правильной социальной разнарядке.
     Был  также  сочинен  сюжет  под  названием  "Мертвые  души". В  липовую
ревизскую сказку живые крепостные записывались мертвыми, значит, налогов для
Питера  с них  не полагалось.  В  натуре  "покойников"  обирали, как и  всех
прочих, денежки заупокойные,  естественно,  оставляли себе.  Так что,  Павел
Иванович и Николай Васильевич придумали ход намного безобидней. Куда им было
до  настоящих воров. Вот был бы прикол, если бы к Чичикову явились купленные
им мертвые души. Причем, случиться это  должно было по закону жанра -- прямо
в кабинете  управляющего банком,  где  Чичиков пытался эти души  заложить. И
заголосили бы ожившие покойники: "Куды ж ты,  батюшка, нас закладываешь?", -
вот бы жулик оторопел...
     Страна жила  своей,  привычной  жизнью,  и Петр не понимал, что в  этой
стране первично, а что -- вторично. Не сумел он залатать прореху в структуре
государства. Эта  прореха  --  отсутствие  опыта честной жизни, генетическое
неприятие  ответственности. В  Европе первое  ощущение новорожденного -- это
жжение в нежных тканях от плетей, отпущенных тридцати поколениям его предков
за воровство. А наш младенец,  не успев  родиться, сразу начинает  совершать
пухленькими пальчиками забавные хватательные движения.
     При  такой   наследственности  первичным  у  государя  должно  быть  не
строительство корабликов и муштровка солдатиков, а созидание тюрем, судебных
заведений,  лагерей,  спецзон  для  начальства.  И  тут  же  нужно создавать
тепличные условия  для  честных  людей  на  всех  уровнях  власти.  А  потом
прокручивать через это теплично-лагерное хозяйство все беспокойное население
великой страны. И делать это много лет и поколений.
     Но  Петр, как почти  все наши хозяева, был  человек  обычный, он хоть и
произносил  фразы  стратегического  звучания, но делал все в  пределах "этой
жизни".  Поэтому  на  нашей  аморальной  почве  настоящего  капитализма  ему
построить не  удалось. Поэтому у нас до сих пор и  сам  капитализм считается
аморальным.
     Вместо  опричной  пирамиды  Петр  учредил  "управительный  Сенат".  Это
богоугодное заведение должно было придать европейский лоск новой России, но,
не имея под собой прочного  фундамента  "римского  права", стало рассадником
коррупции,  академией  госслужбы  по-русски.  Сенат  должен был  "денег, как
возможно  собирать,  понеже деньги суть  артериею  войны". Так что, если  вы
вообразили себе  наших сенаторов в белых простынках  и плетеных сандалиях на
босу ногу за рассуждением о пользе  поэзии Гомера для нравственности народа,
то вы это бросьте! Наши сенаторы  занялись привычным  и  полезным  делом  --
наполнением  казенной  артерии народными выжимками и тихим внедрением  в эту
артерию своих сосущих хоботков. Естественно, что за  300 лет эта наука у нас
отполировалась  до мраморной  гладкости  римских изваяний. Короче, при Петре
вместо имперской пирамиды самопроизвольно выросла пирамида воровская.  Снова
у  русских было только  две большие буквы "В"  --  "Война" и "Воровство".  А
остальные буквы -- маленькие, как у всех прочих людей.
     Чем глубже  Петр  вникал  в мирное хозяйство, тем  больнее била  ему  в
голову очевидная истина: "Воруют!", "воруют все!", "воруют все и отовсюду!".
     Воровали бояре, воеводы,  градоначальники, попы  и весь  благословенный
корпус их замов, помов, дьячков и подьячих. Воровали обворованные крестьяне,
монахи,  мещане,  рабы.  В  законе  воровали воры,  уличные и домовые  тати,
дорожные  разбойники, организованные казачьи  бандформирования. Сами у  себя
воровали  хозяева  страны  -  самые  верные  соратники   царя-реформатора  и
царя-созидателя.
     Меншиков, обласканный и усыпанный бриллиантами, неуемно тащил отовсюду,
вывозил из завоеванных окраин тележные эшелоны трофейного барахла (целый год
после Полтавы не мог  отправить  из Польши свой обоз, все добавлял), лопался
от  взяток   за  протекции,  концессии,  назначения.  Уж  как  его  Петр  ни
уговаривал,  ни  стыдил,  как  ни  указывал  на  всемирно-историческую  роль
"светлейшего",  ничего не помогало. "Николи б  я того от  вас не чаял...,  -
писал Петр "дитяти  сердца своего", дорогому Данилычу, - Зело прошу, чтоб вы
такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту".
     Петр  пытался   бороться  с  тайным  злом  открытыми,  конституционными
методами...
     Вот и вы  улыбаетесь, ибо не может хрупкая Фемида с завязанными глазами
упредить блатаря, крадущегося за спину, увернуться от его ножа и дубины.  Не
может ухватить его  наощупь. Однако,  у  Петра для этого собачьего дела  был
верный  пес, "дворовый прибыльщик" (налоговый инспектор) Курбатов -- человек
почти  честный, нацеленный на государственный  интерес.  Петр  назначил  его
президентом  Бурмистерской  палаты,  по-нашему  это  министерство  налогов и
сборов. Курбатов разоблачал воровство неустанно. Он рыл воровскую пирамиду с
ущербом для собственного здоровья, не раз ссылался и понижался, оклеветанный
мафией. Пока Курбатов  проверял, вскрывал и доносил "понизу", светлейший вор
Меншиков  покровительствовал ему.  Но  Курбатов нащупал нити,  сходящиеся  у
трона. Все эти нити вели к Данилычу...
     Курбатов  вступил  в  бой. Он  подкупил  служителя Меншикова,  Дьякова,
который выкрал  для  Курбатова  документы, уличающие  братьев  Соловьевых  -
Дмитрия, Федора  и Осипа -  черных  бухгалтеров  и  бизнес-операторов князя.
Агенты Курбатова схватили  Осипа в Амстердаме в  октябре 1717 года, изъяли у
него  все  бухгалтерские  книги, доставили гангстера  в  Россию. Петр был  в
отлучке, он  разыскивал по Европе  убежавшего царевича Алексея.  Несмотря на
это,  Курбатов повел дело.  Меншиков и остальные  Соловьевы стали  судорожно
вспоминать все свои махинации, но  было  поздно, и  Соловьевы повинились. Их
дела расследовались не в первый  раз, теперь обнаружилось,  что  следователь
князь  Волконский  за  взятки  замял  прежнее  дело.  В  декабре  1717  года
Волконский был расстрелян. Пытку большой  группы обвиняемых  назначили на 13
февраля  1718 года.  Утром  этого дня  банда меншиковского  подручного князя
Юсупова подкатила к дому Курбатова на извозчиках.  Следователь  был похищен.
Меншиков  лично напал на Курбатова с допросом. Он  наезжал с понятиями типа,
как  ты мог принять моего слугу?!  Курбатов отвечал официально: "В интересах
следствия".  Меншиков  пытался  развалить  дело,  но   не  смог.   Курбатова
отпустили. Вскоре  вернулся  царь,  подавленный семейными неприятностями,  и
"розыск" возобновился. На  Соловьевых  насчитали воровства почти  на  700000
рублей.  Своего  имущества  у  них  оказалось  на  400000. Остальные  300000
подозревались  в  карманах  "светлейшего".  Я  надеюсь,  вы  понимаете,  что
тогдашний рубль  был во много раз  дороже нынешнего доллара? Весь  госбюджет
России  в те  годы  составлял 3  миллиона, в том числе  Бурмистерская палата
собирала без Курбатова  1,3  миллиона, а с  его судорогами  --  до  полутора
миллионов. Позже выяснилось, что имущество Меншикова оценивается в несколько
миллионов. Так что, "светлейший" наворовал не менее  одного годового бюджета
России.  Это  - как если бы сейчас некто проворный прикарманил 20 миллиардов
долларов! Не слабо!
     Останавливать  нелепого человека на  Руси удобнее  всего  окриком: "Сам
дурак!" или  "Сам вор!". Курбатова по доносу стали "считать", и насчитали 16
тысяч якобы намытых  денег. Летом  1721 года фискальный рыцарь скончался  от
обиды...
     Петр оказался непоследователен  в своем возмущении  воровством.  Он  не
повесил Алексашку, как собаку, не отрубил собственноручно лукавую голову, не
насадил крохобора  на кол Петропавловского собора  или Адмиралтейский шпиль.
Он внимательно  и снисходительно рассмотрел начет,  списал многие украденные
суммы, но  многое и осталось. Осталось ненаказуемое право воровать. Остались
"древнерусские понятия".
     "Где  средства  искоренить  эти понятия?  --  задыхался в сочувствии  к
Императору наш Историк, -  Рубить направо и налево? Но средства материальные
бессильны против зла нравственного"...
     Да  нет  же,  Сергей  Михалыч,  отрубленная голова  не  есть  "средство
материальное", -  мы  ж ее  не солить собираемся,  не фаршировать капустой и
зайчатиной; отрубленная голова как раз и уносит с собой  "нравственное зло",
нафаршированное  в нее  дурной  наследственностью и  прилежным  национальным
воспитанием.  Да   и  созерцательный  момент  полезен.  Посетители  Заячьего
острова,    купившие    билет    на    казнь,    наглядно    убеждаются    в
причинно-следственной связи преступления и наказания...
     Но тут Писец портит  по своему обыкновению нашу прокурорскую  благодать
кощунственным вопросом: "А судьи кто?". И мы вынуждены растерянно умолкнуть.
Ибо  всплывает  перед  нами картина  неизвестного  художника  "Этап  невинно
осужденных врагов народа, конвоируемых  на Соловки за измену  родине в форме
взятки,  полученной от иностранной разведки". И сопровождается  демонстрация
этой картины чугунным голосом, зачитывающим статьи Закона:
     1. Вокруг все -- воры.
     2. Воры наверху. Невинные внизу.
     3. Воры подтягивают воров наверх. Сбивают невинных вниз.
     4. Вор вора не осудит. Вор осудит невинного.
     5. Невинный осудил бы вора, да кто ж ему даст...
     Тут  суровый голос  с  нар  возмущенно  возражает диктору,  что это  не
настоящий Воровской Закон, а литературный бред.  В Воровском  Законе  ничего
такого не прописано.
     - Ну, правильно,  - успокаиваю я  Вора-в-законе,  - это бред.  И в этом
бреду, вы, дорогой папаша,  - не  вор, а практически честный человек. Мы тут
говорим о другом, вы уж извините...
     С  Вором  оказался солидарен  и генеральный прокурор.  Дело  было  так.
Собрал  Петр  всю  свою  компанию, зачитал  доносы  о  воровстве,  предложил
единогласно принять  закон о казни за это дело.  Закон  был  прост. Если  ты
украл столько, что хватило бы на  покупку веревки, - тебя вешают, если -- на
топор,  -  рубят голову,  и  т.д.  Простой,  понятный,  честный закон. Писец
радостно начал переносить  изящную  мысль  на  гербовый  лист, но тут  встал
генерал-прокурор Паша Ягужинский.
     - Ну,  что ты,  ваше величество, придумал, - с  доброй улыбкой начал он
свою прокурорскую речь, - ты ж один тут останешься. Мы все воруем, -  каждый
в свою меру.
     Честный Ягужинский  сел  без  малейшего  трепета. Петр  помолчал, потом
сорвался в  истерический смех.  Заржала и  вся потешная публика, все  дружки
петровой юности. Император велел Писцу порвать проект указа и удалиться вон.
Так Петр простил своих  друзей, простил  родную страну, простил  народ ее за
великое, наивное лихоимство.
     Фантасмагория всероссийского воровства и  взяточничества не вмещалась в
неповрежденные  умы.  Иностранцы  недоумевали  и  потешались.  Историк   наш
скорбел.  Его имперскому сердцу милы  были все деяния Петра -- от Стрелецкой
казни до Полтавской битвы, поэтому всенародную измену великой идее собирания
Империи  он простить  не мог.  Гневный  вскрик Историка не раз будил  нас  с
Писцом, взрывая вакхические рассветы "Питербурха": "Страшное зло, застарелая
язва древнерусского  общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя,
и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться".
     Петр  страдал. Бесконечными зимними  ночами терзало его до отнятия  ног
недоумение о русском несчастьи. Даже во сне он спрашивал куда-то в туман над
Финским заливом: "Господи, за что ж ты нас так?". В ответ только хохотало, и
какой-то  пьяный  женский  голос  декламировал  с  немецким  акцентом  стихи
собственного сочинения:
     "Государю достался народ,
     Но народ оказался - урод,
     Что ни делаешь с этим народом,
     Все равно остается уродом!".
     Голос узнаваемо  грассировал,  так что у него вместо  "народ" и  "урод"
получалось "нагод"  и  "угод" соответственно. И от этого  становилось как-то
особенно обидно и противно. Потом золоченая фигурка Анхен Монс вспыхивала во
мгле, взбиралась на  бушприт полированного  корабля,  обхватывала его голыми
ногами и растворялась в тумане. На смену ей в остекленную галерею Монплезира
входил  покойник  Курбатов и  монотонно повторял  под  стук  костыля  дикую,
бессмысленную  фразу,  -  он будто  сколачивал  эшафотный мост между  темным
русским прошлым и жутким русским будущим:
     "Народ -- враг народа!",
     "Народ -- враг народа!"...
     Наступал  серый питерский рассвет,  Петр исходил ледяным  потом, учился
ходить  заново,  и роковая  фраза  оставалась  без  комментариев, за порогом
сна...
     Никто не знал  тогда,  что  ровно 200 лет спустя,  наш последний, самый
страшный  Император  выхватит этот  народный  девиз  из  балтийского  эфира,
осмыслит, укоротит, сделает понятным и приятным народу, полезным Империи...
     Такое вот мирное время.
     Хорошо  хоть война почти  не прекращалась,  а то выдайся  нашему  Петру
побольше лет  мирного царствования,  то, пожалуй, он  и не остался бы  у нас
Великим  Медным  Всадником.  А  был бы  свихнувшимся  Всадником  Без Головы,
"запрометавшим" медную голову в тар-тарары.

    Притча о Блудном Сыне


     А как там наша Империя?
     А никак. Пирамиды  не получилось, старая потешная компания развалилась,
-- многие скончались, погибли, были удалены-таки за воровство. Петр утешился
счастливым  браком с Екатериной,  умилился  любимым сыном Петром Петровичем,
дочерьми.  Это  семейное  удовлетворение,  свойственное  обычному  человеку,
совсем уж выбивало почву из-под  имперского строительства.  Семья не может и
не должна заменять великую пирамиду, на вершине которой ты  оказался наедине
с Богом.
     Но  и  семейные  дела принесли  Петру не только радость, но и  страшную
неприятность. Закрутилось "дело  царевича Алексея".  Вот как объясняет корни
этого дела наш Историк.
     "Божественный основатель  религии  любви  и мира объявил, что пришел не
водворить мир  на земле, но ввергнуть нож  среди людей,  внести разделение в
семьи, поднять сына на отца и дочь на мать. Те же явления представляет нам и
гражданская история"...
     Оставим на  совести  "основателя религии любви и  мира" его  людоедские
парадоксы. Так или иначе,  Алексей  не  поладил  с Петром. Не  оправдал  сын
папиных  надежд. Не  стал затевать  потешных компаний и кампаний. Не впал  в
пьянство и  разврат,  избегал табака и  мореплаванья. Во всем  была виновата
проклятая  наследственность. То ли  проявлялась в Алексее гнилая лопухинская
кровь  матери  Евдокии,  то  ли  звучал тишайший глас покойного деда Алексея
Михайловича.
     Да и Русь  православная сильно  надеялась на Алексея. Огромное, мощное,
напряженное  экстрасенсорное  поле  всея   Руси  концентрировалось  на  юном
наследнике престола.  Народ надеялся, что папашу  свалит-таки  его бесовская
падучка, и страной станет править нормальный государь.
     Алексею  народные чаянья были не очень важны. Не  очень. На него больше
влияли  воспоминания детства,  обида и  скорбь матери, повседневная кровавая
действительность.  Не хотел Алексей править так. Возможно, он никак не хотел
править. Потому  что если  человек хочет править или  тратить наследство, он
сначала  покорно  дожидается  кончины  дорогого  папаши,  выполняя  все  его
прихоти, а потом уж  поворачивает по-своему. Мог Алексей  походить в зеленом
преображенском мундире? Мог покуролесить для вида? Мог. Но не стал.
     В  лице Алексея мы имеем, пожалуй, первый  на Руси случай добровольного
отказа от перспективы власти...
     Тут  почтенные приверженцы нашей Имперской Теории наверняка рассмеются:
такого не бывает! Не иначе, Алексей был слаб на голову -- в дядю Ваню и дядю
Федю.
     Нет,  дорогие! Алексей знал несколько языков, много  читал. "Бог разума
тебя не лишил, - удивленно констатировал Петр,  - но знай,  что мало радости
получишь, если не будешь следовать примеру моему".
     Наставник  царевича Гюйссен удовлетворенно наблюдал, как царевич  шесть
раз   подряд   перечитывает  всю  Библию  по-славянски  и  по-немецки,  враз
проглатывает  все  переведенные  книги  --  от   церковных  поучений  --  до
бульварных сочинений.
     Постепенно отец  стал тягостен  сыну.  Алексей прозрел  бессмысленность
войны, неоправданность насилия,  отвратительность  образа  монаршей жизни  и
труда.
     Уж чего только Петр не делал. И  погнал  мальчишку  "отводить полки" по
лютой стуже, -- пришлось потом долго лечить его от лихорадки. И выпроводил с
Меншиковым в  Дрезден,  чтобы  светлейший научил  "зоона"  хоть каким-нибудь
заграничным вольностям, - Алексей вместо экскурсий по кабакам  изучил  сверх
плана стереометрию  и "профондиметрию" какую-то.  Хотел царь подсунуть  сыну
вольфенбиттенскую  принцессу,  - еле царевич от нее открестился. Но  упорный
папа  не  унимался  и в  1711  году  выжал  из  Алексея  согласие на  брак с
принцессой бланкенбургской Шарлоттой. Свадьба  состоялась 14  октября в доме
польской королевы в  Торгау. Но  жизнь молодая получилась какая-то непылкая,
по-немецки расчетливая.  Да  и Петр не давал воссиять медовому месяцу -- все
посылал сына к войскам.
     В 1713 году все съехались, наконец, в  Питере. Царь  хотел экзаменовать
сына в черчении -- Алексей пытался прострелить себе  руку. Петр бил  сына за
самострел, ругал, потом "забыл" о нем. В следующем году царевич разболелся и
его  отпустили  в  Карлсбад  на  воды.  Стали  готовить  свиту,  подорожные,
перекладных и проч. Но Алексей быстро оформил  у  канцлера Головкина липовый
загранпаспорт  на имя некоего  офицера  и  уехал инкогнито.  В Карлсбаде  он
погрузился в чтение книг, а дома Шарлотта как раз рожала  дочь. В  следующем
1715 году ей удалось родить  сына  Петра, но на четвертый  день она рановато
вскочила с кровати и надорвалась. Царевич горевал, был с принцессой до конца
и три раза падал в обморок от ужаса.
     Через пять  дней после смерти жены, 27 октября  1715 года Алексей подал
отцу прошение об отказе от  престолонаследия. Он наговаривал на себя чуть ли
не слабоумие,  в  общем,  косил  от  призыва. Петр расстроился, грозил  сыну
плахой, монастырем, но свалился сам в сильнейшем  припадке. По выздоровлении
19 января 1716 года  послал ультиматум: или исправься и готовься царствовать
-- или с тобой будет поступлено как со злодеем.
     Алексей  сам  засобирался  в  монастырь.  Стал  отпрашиваться  у  отца,
заболел.   Царь,  уезжая  в  армию,  простился  с  больным  сыном,   отложил
"резолюцию" на потом. Уехал, и события завертелись.
     18 июня 1716 года умирает  тетка Алексея царевна Наталья. Перед смертью
будто  бы  говорит  царевичу,  что защищала его жизнь перед царем, а  теперь
защиты не будет. Советует бежать в Австро-Германию к императору. Петр  и сам
подталкивает  Алексея  --  требует  в  письме  с  фронта:  или-или.  Или  --
царствовать, и тогда давай сюда, как раз  поспеешь к очередной битве; или --
ступай уж в монастырь, напиши только в какой, и не мешкай.
     Царевич   решил   бежать   немедленно.  Заявил   Меншикову  о  согласии
царствовать, получил  загранпаспорт,  якобы  для выезда  к царю  "в  поход".
Прихватил с собой постельную подругу Афросинью Федорову и 26 сентября рванул
на Ригу с умыслом поворотить на Вену-Рим.
     Царевич исчез. Царь и Москва забеспокоились, учинили розыск через своих
резидентов. Рыли  всю Европу, наконец, в начале  1717 года  напали  на  след
беглеца в Вене. Так впервые Россия приобщилась к благодати Интерпола.
     За Алексеем  выехала  группа захвата  капитана  гвардии  А.  Румянцева.
Царевич  истерично  просил  у  императора  политического  убежища.  Ему   не
отказывали. Немцы жалели Алексея, подозревали смертельную опасность, которой
он  подвергался "от яда и подобных русских галантерей". Царевича проводили в
Неаполь. Румянцев выследил его. Он и тайный советник Петр  Толстой добрались
до  Неаполя и  выторговали у короля  встречу  с Алексеем.  Алексей дрожал от
ужаса и  отпирался возвращаться. Последовали  угрозы,  что царь придет  сюда
сам,  а  то  и  с армией.  Имперские  правозащитники испугались  насмерть. 3
октября 1717 года, через  год после побега блудный сын согласился вернуться.
Он успокаивал  отца  в  письме,  молил  о  прощении,  выпрашивал  разрешения
жениться на Афросинье, не доезжая Питера, в общем, нес околесицу.
     С точки зрения строителя Империи Алексей явно выглядел  душевнобольным.
Но мы  с вами  легко  можем войти в  его положение,  пожалеть парня,  понять
по-человечески.  Он хотел покоя, хотел  честно жениться на любимой, надежной
женщине, мечтал о простых, безопасных радостях, не желал делать зло.
     С  проволочками,  дурными  предчувствиями,  задержками и  прощаниями  в
королевских домах  ехал Алексей в  Россию, медленно влачил  крестный  путь к
огромному лобному месту, имя которому - Москва.
     В Москве царевич  оказался 31 января  1718  года, благоразумно  оставив
беременную Афросинью за границей.
     Царь тоже вернулся в страну. Его  мысли были заняты грядущей интригой и
подозрениями. Вот Алексей поселится в деревне или монастыре. Будет  капустку
выращивать, радоваться пчелиному жужжанию,  птичьему  хору, речному  плеску.
Он, значит, будет радоваться,  а ты тут  дрожи? Небось, найдутся советчики и
заговорщики, разыщут Алексея  в  капусте,  помоют его,  оденут,  притащат  в
Москву, привезут из-за бугра колхозную государыню Афросинью и новорожденного
ублюдка-наследника,  коронуют их  всех, удавят  законную царицу Екатерину  и
царевича Петю,  вырежут всех Нарышкиных,  спалят  и заболотят Питер,  сгноят
флот,  растеряют оккупированные польские,  немецкие  и прибалтийские города,
распустят  имперские   окраины  и  украины,  испоганят  память  великих  дел
петровых. Нужно было этих  заговорщиков изловить заранее.  Над Россией повис
ужас повального  "розыска", очередного дела  о врагах  народа. Тень Грозного
витала над Москвой и Невой.
     Дело началось 3 февраля. В этот день царевича в арестантском обличьи --
нет, он был во всем своем, но  уже  без шпаги -- ввели в судебное заседание,
которое   происходило  в   Кремлевском  дворце  при   духовенстве,  светских
начальниках и под председательством самого царя.
     Процесс  шел  по знакомой  нам схеме  37 года. Царь зачитал  обвинение.
Царевич упал  в ноги, слезно молил о прощении и каялся  в любых грехах. Царь
обещал  простить,  если  Алексей "откроет  всех  людей". Царевич  выдал этих
несчастных людей всем списком лично царю в отдельном кабинете. Потом пошли в
Успенский собор, где, как мы знаем,  наследники венчаются на царство. Теперь
здесь впервые  произошел обратный акт.  Алексей перед евангелием отрекся  от
престола  и подписал  клятву  наследства  не  искать,  брата  Петра  принять
"истинным  наследником". Успенский  бог спокойно  принял  эту  "отмазку"  из
царей,  как  раньше  принимал   безбожное  "помазание"  Грозного,  Годунова,
Шуйского. Совсем  уж этот обитатель соборного купола превратился  в скучного
нотариуса -- ни тебе грозно рыкнуть, ни тебе молнией шаркнуть.
     На другой день был  опубликован царский манифест с разъяснением дела. И
сразу  Алексея  заставили дать письменные показания о "сообщниках". Он  сдал
под   расписку  шестерых:  Кикина,  Долгорукого,   Дубровского,  Вяземского,
Афанасьева, тетку Марью  Алексеевну. Их  стали  выборочно  пытать, они легко
кололись.  Кикина  приговорили  к  смертной  казни  "жестокой"  -- с разными
отсечениями, мучениями  и др., Афанасьева  --  к  "простой смерти",  туда же
определили дьяка Федора Воронова -- за разработку шифра для тайной переписки
царевича. Долгорукого сослали в Соликамск. Вяземского -- в Архангельск.
     Параллельно   стали   хватать   Лопухиных,   всех    нежелательных    и
подозрительных по старым висячим делам. Добрались и до бывшей царицы Евдокии
-- ее  сослали на Ладогу. Последовали  "жестокие" казни с посадкой на  кол и
колесованием,  обычные  повешения  и  "усекновения  глав",  публичная  порка
женщин,  ссылки   и   конфискации.  Право   Империи   на   террор   наглядно
подтверждалось.
     Царевич  будто  бы был  прощен. Отец поехал в Питер,  взял его с собой,
определил   ему   место   содержания  и   присмотра.   Но  логику,   мораль,
принципиальную  неизбежность   предстоящего   мы   с  вами,   конечно,   уже
почувствовали. Уцелеть, выжить, заняться пчелами  и  капустой  Алексею  было
столь же нереально, как Марине Мнишек -- получить пожизненную вдовью  пенсию
от  Романовых;  как  царевичу Ване  Лжедмитриевичу  --  попасть  в детсадик,
окончить школу,  мирно  состариться среди мемуаров; как моему любимому Грише
Отрепьеву -- получить понижение из царей  в дьячки и убыть в  провинциальную
епархию на рублевое жалованье.
     Петр был настоящий Император.  Он был беспощаден  и неукротим.  Он  был
нацелен на строительство Империи,  как "основатель царства  любви и мира" --
на  строительство  царства  божьего на земле,  то есть -- до крови в семьях,
братоубийства,  геноцида, гражданской войны,  вселенской вражды и ненависти.
Чего не сделаешь во имя светлого будущего?!
     Петр сам был -- приговор Алексею.
     Алексей  был рожден  Петром. Но жизнь Петра была смертью для Алексея. И
Алексей умер. Не сразу, конечно, а погодя.
     Сначала он на свою голову вымолил у отца возвращение Афросиньи. Дурачок
наивный. Ее-то здесь  и дожидались!  Афросинью  поставили на допрос,  и  она
показала,  - мы догадываемся от  каких угроз, -  что  Алексей весь с ног  до
головы  в заговорах и крамоле.  Она  уверенно цитировала  любимого мужа:  "Я
старых  всех  переведу  и  изберу  себе  новых  по  своей воле:  когда  буду
государем, буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым  городом, корабли
держать  не  буду, а войны  ни с  кем  иметь  не хочу, буду довольствоваться
старым владеньем, зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле".
     За такое  изменное настроение Алексею было предъявлено новое  обвинение
"в неполноте  и  неправильности  прежних показаний". И снова  был  допрос, и
Алексей отвечал как-то  устало  и двусмысленно, что, действительно  не прочь
был царствовать, но по-своему, и не отстраняя  отца,  а мирно дождавшись его
смерти, а  в  заговор на свержение  вступать не стал,  хотя  мог,  а если бы
заговорщики были посильнее, то и подумал бы.
     Такая пионерская честность особенно заводит палача. 13 июня Петр отдает
сына  на  суд  церкви,  министрам,  сенаторам,  генералитету. Он  пространно
уговаривает   их   не  стесняться  в  приговоре,   не  "флатировать"   и  не
"похлебствовать". Он буквально вдалбливает "судьям" смертный приговор. Такой
вот Павлик Морозов наоборот.
     Но опыт  карьерного  прогноза  каждому  чиновнику нагляден и  памятен в
веках,  поэтому  попы  заводят  уклончивую  библейскую  волынку  о  прощении
блудного сына,  о помиловании гулящей жены, захваченной в прелюбодеянии и не
добитой камнями.
     Понятливей  оказались  светские чины.  17  июня они  просто допрашивали
Алексея,  а 19 июня -- о, смелые  люди! -- поставили его на  пытку,  дали 25
ударов. Алексей повторил все прежние признания, зачем было и пытать? 24 июня
получил  еще  15  ударов,  опять все  подтвердил,  добавил  какие-то  мелкие
подробности  о  второстепенных  "заговорщиках".  В  тот  же  день  прочитали
приговор:  "Достоин  смерти!".   В  постскриптуме  сенаторы  и  прочие  дико
извинялись   и   оговаривались,   что   приговор   --   условный,   подлежит
окончательному решению  царя.  Подписали  документ  126  кавалеров,  начиная
сиятельным вором Меншиковым и заканчивая сотней "менее высоких чинов".
     Казнь  состоялась 26  июня  1718 года.  К  8 часам утра  в  гарнизонную
канцелярию собрались главные подписчики приговора. Приехал Петр. Был "учинен
застенок"  в Трубецком  раскате гарнизона. Что делали с царевичем с  8 до 11
часов,  осталось неизвестным. Но, видимо,  его  мучили окончательно, ибо к 6
часам вечера он скончался.
     Чудовищна отцовская драма Петра...
     Это  нам она  чудовищна. Мы по-человечески не можем себе вообразить это
медленное, практически публичное сыноубийство. Никакой шизофренический вопль
Ивана Грозного не покрывает его, никакой  патриотический стон  Тараса Бульбы
не оправдывает. Но был ли Петр человеком?
     -  Каким  "человеком"?  Вы что, забыли, товарищи,  что  Петр Алексеевич
Романов   был  Императором  великой  России!  А  вы   --  "человеком"!..  --
назидательный голос  кремлевского анонима  еще  звучит, но  мы уже ничего не
слышим,  кроме  заунывного  звона  петропавловского колокола -- это 30  июня
царевич  Алексей погребается рядом  со своей  супругой  принцессой Шарлоттой
Бланкенбургской.
     В своих письмах к европейским  дворам Петр застенчиво врал, что казнить
Алексея, может быть, и  не собрался бы, но слабый "зоон" внезапно  скончался
от испуга и апоплексического удара при чтении приговора.
     Эх, Петр Алексеевич! Если сын твой такой был хилый на сосуды, так что ж
он  у  тебя  не помер  на  коленях  в раннем детстве,  при чтении английской
народной сказки Сергея Михалкова "Три поросенка"?
     Такая чушь навозная  -- прекрасное  удобрение для народного творчества.
Вот сокращенные фольклорные версии смерти Алексея:
     1. Царевич задушен подушками в присутствии Петра.
     2. Царевич отравлен, поэтому мучился до вечера.
     3.  Петр лично забил Алексея дубиной еще накануне, в гарнизон подложили
труп.
     4. Петр запорол  Алексея кнутом насмерть по подначке Екатерины  и  в ее
присутствии.
     5. Екатерина заговорила Алексея насмерть. Заговор происходил в компании
чухонских ведьм-прачек и состоял в прочтении заклинаний над стираемой в реке
сорочкой царевича.
     6. Царь сам царевичу голову отсек.

    Невский закат


     Вы замечали, дорогие читатели, что, когда дочитываешь интересную книгу,
то  как-то заранее  ощущаешь ее конец. Простите за двусмысленность, но конец
этот  не  только  прощупывается в тонком остатке страниц,  но  и  сквозит  в
ускоренном  повествовании,  каком-то   легкомысленном  отношении   автора  к
деталям,  в  закругленности  фраз,  обобщениях.  Только  что  автор  дотошно
развозил бытовые  подробности,  сюсюкал  над  явлениями  природы,  без конца
приводил  погодные  и  кулинарные рецепты,  упивался стонами бесконечного  и
безнадежного романа героини. А  вот он уже сообщает, что  пролетело двадцать
лет,  и героиня благополучно  скончалась, объевшись  грибками  на  крестинах
очередного внука. - Какого  еще внука? -- Сына  дочери. -- Откуда  дочь?  --
Оттуда,  от  мужа - бывшего  героя-любовника. --  Так  что  ж,  она ему  ...
досталась-таки? -- А куда ж ей деваться!
     Такой вот быстрый ветер задул и над Невой после убийства Алексея.
     Многотрудный  Ништадтский  мир  был подписан 30  августа 1721  года. Он
долго  тормозился,  пока наши  не пообещали взятку  в  два миллиона  золотых
ефимков  английским  посредникам.   Закончилась  Северная  война.  Это  дело
отметили жестокой публичной  пьянкой на  Троицкой площади Питера с  раздачей
народу  вина  из многих бочек.  Во хмелю победители  стали  уговаривать царя
назваться  наконец "Императором восточным".  Петр тоже пытался  веселиться и
согласился принять титул  Императора,  но  всероссийского. Так наша  Империя
впервые утвердилась не только на наших  спинах, но и на  бумаге. Праздновали
до конца  года. 18  декабря новый  Император  очутился  в Москве, молился  о
чем-то в  Успенском соборе. Видимо, с Богом договориться удалось, потому что
рождественские каникулы прошли буйно,  с фейерверками, прогулками в потешных
кораблях, поставленных на сани и проч.
     Царство Петра склонялось на закат. Спастись  от удушливой пустоты можно
было  только  войной,  ежедневной  жертвой,  ежечасным  адреналином  военной
опасности,  душераздирающими  военными  сводками,  повседневными  инъекциями
властных иллюзий.  На севере воевать  было нельзя по договору, Крым и Турция
тоже входили в европейские расклады. Оставалось двигать куда-нибудь по карте
Марко Поло. Причем  двигать  хотелось на  военных кораблях,  иначе  зачем их
строили?
     Итак,  бред сформировался  в  идею  похода  на  Индию.  Резидентам  был
поставлен вопрос:  "Нет  ли какой  реки из  Индии,  которая  б  впала  в сие
(Каспийское - С.К.) море?". Хотелось доехать в чудесные края по мягкой воде.
Но  географическая  ситуация  оставалась неясной. Поворотить сибирские реки,
чтобы они переполнили Арал и Каспий и выплеснулись до истоков Ганга, пока не
догадались, а воевать хотелось, хоть кричи. Решили дойти до Персии по следам
Стеньки  Разина.  18  июля  1722 года Петр отплыл из  Астрахани  с пехотными
полками.  Пехоты  было  22000,  матросов  -  5000. По  берегу двигались 9000
конников, 20000 казаков, 20000 калмыков, 30000  татар. Но воевать в гористых
прибрежных местах было как-то неприятно, поход  замедлился, дошли только  до
Дербента и Баку. В  начале  декабря Петр уехал в Россию,  и через неделю уже
торжественно  въезжал  в Москву. Геройских  баталий  на  юге  не получилось,
обозначилось  только русское  присутствие,  длящееся  до  сих  пор  в  наших
ежевечерних кровавых телевизорах...
     Историк четко выделяет эпоху Петра - особенно ее  последние годы -  как
переломный  момент  русской истории. Признаком  этого  перелома  он  считает
экономический  бум,  взрывоподобное  развитие  промышленности, эпидемическое
распространение  мануфактур. И все  это -  правда, за исключением пустяка --
никакого  перелома  на  самом  деле  не было. Экономическое  чудо,  сколь бы
величественным оно ни казалось, ничего не меняет в  сути человеческой. Южный
эмир,  проснувшийся в луже нефти и облепленный долларами,  не перестает быть
дикарем.  Даже  гарвардский  диплом  не вполне прикрывает  гуманитарный срам
этого удачливого бедуина.  А для России  наличие бумажных фабрик и оружейных
заводов,  ядерных реакторов и космодромов и вовсе ничего не значит. В лучшем
случае -- это  начало  движения в нужном направлении, в худшем -- пародия на
цивилизацию, сценический гротеск. В подтверждение я предлагаю  вам несколько
парадоксальных тезисов:
     1. Наши рабы -- самые читающие рабы в мире!
     2. Наша  текстильная промышленность полностью  обеспечивает заключенных
ватниками и портянками!
     3.  Наши  пилоты-смертники  в  совершенстве  владеют современной боевой
техникой!
     Этот грустный  ряд  вы  можете  продолжать  до бесконечности,  но  я не
советую вам этого делать. Не стоит все-таки  обижать наших военных, ученых и
прочих заключенных, - каждый из нас, взятый по отдельности,  -  не  такой уж
скорбный двуногий,  мы ничем  не хуже европейцев и американцев  в  раздетом,
отвлеченном от государства виде.
     К несчастью, русский опыт накапливался веками, он оставил  незаживающие
рубцы в  сердцах  и умах наших людей. Он  проник на  генетический  уровень и
застрял  там  неизлечимо.  Попытки  Петра,  его  родственников  и  безродных
подражателей   "насадить   просвещение",   "обустроить  Россию",  "воспитать
человека  нового   типа"  напоминают  эксперименты  по  дрессировке  забитой
собачки, смахивают на хирургическую пересадку этому славному, но несчастному
животному шкуры колли или добермана. Раньше надо было беспокоиться, господа!
     Старые дрессировщики и хирурги это прекрасно понимали и надеялись,  что
в  результате их усилий:  "Обращением  более и более  сильного  внимания  на
всенародные  права,  общество мало-помалу придет к  обеспечению человека как
человека". И  это правильно,  но  неосуществимо.  Времени не осталось. Этими
мало-мальскими делами нужно было заниматься с 9-го века. А сейчас -- поздно,
Время почти закончилось. Под  "сейчас" я имею в виду  последние - в прямом и
переносном смысле - 300 лет.
     Еще  одно  обстоятельство   выбивало  Петра  из  колеи.  Он   продолжал
заниматься частными  проблемами  Империи,  учреждением производств, синодов,
академий, школ; написанием монастырских уставов и  бюрократических правил, и
прочим, и  прочим -  без  числа. Этот  метод руководства хорошо известен  по
журналу "Корея сегодня"  и называется "руководство  на месте". Любимый вождь
Ким  Ир Сен выезжает на одну из двух фабрик и  лично щупает ситец. Но Россия
не  Корея,  - ее всю не  перещупаешь. Наш Император должен заниматься только
стратегией,   только  контролем  имперской   пирамиды,   только   философией
всенародной варки в гигантском общепитовском котле,  каким  была  и остается
Русь.
     От мелочей императорской  жизни  возникали  одни  только  неприятности.
Каждый  день  поступали  достоверные  сведения  о  воровстве  самых  близких
соратников.  Кроме  общепризнанного  вора  Меншикова, попались  и почти  все
прочие, во главе с председателем тогдашнего Верховного суда. 7 мая 1724 года
короновали Екатерину, но вскоре был схвачен и казнен "ее любимец и правитель
вотчинной канцелярии" камергер Вилим Монс -- брат давней возлюбленной Петра.
Все  перемешалось в голове Императора -- память прошлого, досада настоящего,
неопределенность будущего.
     Летом Петр  разболелся,  его подлечили, но 22 сентября случился сильный
припадок, за который царь избил лекарей,  "браня их ослами". В первых числах
ноября,  проплывая  у Кронштадта,  Петр  спрыгнул  в  воду  и  стал помогать
солдатам снимать с мели бот.  После этого слег окончательно. 17  января 1725
года  болезнь  усилилась. Велели  рядом со спальней  оборудовать церковь. 22
января царь исповедался и уже не мог кричать от боли, а только стонал. 26-го
была  проведена  молниеносная  амнистия каторжников по второстепенным делам.
Облегчения не последовало. 27 января помиловали всех смертников, кроме убийц
и рецидивистов.  Страдания  продолжались. Бог, к которому больной  обращался
непрестанно, требовал чего-то большего. Петр попросил бумагу и начал писать:
"Отдайте  все...",  - но тут перо выпало из рук. Прибежала дочь Аня,  хотела
писать под диктовку, но Петр безмолвствовал...
     Слово "АННА" с приходом  дочери выплыло из багрового тумана и повисло в
слоистом  воздухе  спальни.  Что  оказалось  неожиданным и забавным  --  это
симметрия милого имени. Оно одинаково читалось и с начала и с конца! Вот так
просто! Но Император был человек опытный, он понимал, что ничего простого на
свете  не бывает. Петр крепко задумался  над структурой  странного  слова  и
забыл  диктовать завещание. В голове больного что-то  потрескивало оседающей
пивной  пеной,  сознание  постепенно  и  навсегда  освобождалось  от  тысячи
ненужных   мелочей  флотского,  придворного,  армейского  обихода.  Мыльными
бульбами лопались  пустые  вчерашние заботы, и тайна, мучившая  Петра, стала
проясняться. Разница в чтении имени "АННА" была не текстовой, а религиозной,
звуковой, визуальнойСтоило Петру прочесть его по-католически, слева направо,
и оно звучало под  потолком  АНгельским хором,  и юная АНхен Монс  неуловимо
скользила  у постели  в короне Императрицы. Но  вот Петр прочитывал коварное
имя по-нашему, справа налево, и  тут же  грубый хор  трюмных голосов взвывал
АНафему...
     Кончалась последняя  ночь.  Екатерина  не  отходила от  мужа,  и  когда
беспросветным  северным  утром 28 января 1725 года  лоб Петра  стал холоднее
подлокотника, закрыла Императору глаза...
     Так мы и не узнали, кому следует "отдать все", чтобы Россия расцвела  и
похорошела.  Да и  кому  было это "наше все" отдавать? Сын Императора  Павел
умер вскоре  после  рождения. Сына  Алексея Император убил сам.  Любимый сын
Петруша,   больной,   неходячий  и   неразговаривающий  четырехлетний  малыш
скончался через год после казни сводного брата. Внук, хоть и двойной тезка -
Петр   Алексеевич,  не   успевший  увидеть  и  узнать  отца,  был   каким-то
сомнительным наследником. Как он мог продолжать  дела страшного деда, убийцы
его дорогого папочки?
     Опять над страной повисла династическая проблема.

    Часть 9. По инерции (1725 -- 1762)


    Екатерина I


     Император  умер, и кто-то должен был управлять страной. И кто-то должен
был  числиться  царем  официально.  Многие  полагали,  что  числиться  будет
маленький Петя, а править -- они, "многие".
     Екатерина решила по-своему, не зря же она короновалась минувшим летом.
     Расклад  был такой. Боярство да дворянство хотело Петра, хотело потомка
романовской  крови на престоле, жаждало крови  меншиковых, толстых и прочих,
наворовавших  сверх  меры.  Екатерина собиралась  править  сама  и  под  это
соглашалась прикрыть коррупционеров. Гвардия видела новым всадником престола
одного из  своих  --  лихого  кавалериста  в  зеленых  штанах и  со  шпагой,
разделившего  с преображенцами  и  семеновцами Прутский поход. Гвардии  было
начхать,  что  этого кавалериста  зовут Катя.  Все члены  гвардии встали  за
царицу, как один, и бесплатно.  Екатерина, тем не менее, приказала выплатить
гвардии задержанную зарплату за 16 месяцев.
     В ночь перед смертью Петра  собрался совет вельмож. Возникла перепалка.
Знать  предлагала  короновать  Петра-малого, а  Екатерине  и Сенату выписать
регентство. Меншиков и  Толстой, трясущиеся за свое участие  в преследовании
Алексея,  стояли насмерть --  за императрицу. Из темного угла залы им дружно
поддакивали чьи-то грубые голоса.  Сенаторы никак  не могли  понять, кто это
там  рычит?  Но вот, свечи отразились в каких-то военных погремушках,  и все
умолкли  --  Гвардия!  Тут  же  с  улицы  ударила  барабанная дробь.  Дальше
обсуждение пошло чисто  демократическим  путем, и к четырем часам утра -- за
два  часа  до  смерти Императора  --  правильное решение было принято.  Сами
понимаете, единогласно.
     Народ  несколько  растерялся.  Со   времен  святой  Ольги  никто  такой
нарумяненный Россией не управлял. Но после "Антихриста",  - почему бы и нет?
Сопротивление   было,  но  оно  имело  художественный   характер.  Оживились
анекдотчики и баснописцы, и вот чего они насочиняли:
     1. Присягать женщине нельзя, - пусть ей присягают только женщины.
     2. По прецеденту св. Ольги -- Константина  царевичу Алексею нельзя было
крестить Екатерину. Или уж Петру нельзя было на  ней  потом жениться. Теперь
же получалось,  что  Петр  женился на  "дочери"  своего  сына,  то  есть  на
собственной внучке. Такой чудовищный инцест терпеть немыслимо.
     3.  Появилось продолжение легенды о "стекольном" плене Петра. Пока Петр
прохлаждался в бочке с гвоздями (по другим данным -- в каменном столпе), его
шведский  двойник  громил  православную Русь. Двойник был  такой точный, что
никто  его не распознал, и только первая царица Евдокия  по  каким-то тонким
постельным признакам  разоблачила диверсанта. Тот  загнал Дуню  в монастырь,
сошелся с  немецкой  шпионкой Катериной, и вот теперь завещал  ей царство. А
настоящий царь бежал из плена и идет сюда.
     Но императрице за погребальными хлопотами было не  до этих выдумок. Для
прощания  с  Петром  устроили  специальную  "печальную  залу",  украсили  ее
невиданными европейскими позументами и уставили пирамидами в потешном стиле.
Только вместо веселых бахусовых стихов теперь на них написали траурные. Гроб
набальзамированного  Императора  простоял в  этой  зале  три недели,  и  вот
несчастье! -- в начале марта рядом с ним появился гроб шестилетней принцессы
Натальи  Петровны.  8 марта  после литургии  в  Петропавловском соборе Петра
посыпали могильной землей, накрыли  императорской мантией и так оставили под
балдахином посреди церкви. Этот мавзолей  действовал 6 лет -- до 21 мая 1731
года! Сюда приходили соратники Петра и  горько жаловались покойнику  друг на
друга. Одно это было ясным свидетельством: Империя опять обречена на гибель.
     Петр  не  оставил четкого чингисхановского устава, всерьез исполняемого
потомками. Теперь каждый из них будет поступать по  своему слабому разумению
и подсказкам алчного  окружения.  Теперь колесница  российская  понесется по
овражному двухсотлетнему спуску, иногда  взлетая на случайных буграх, иногда
избегая болота нечаянным прозрением мимолетного правителя, а чаще погружаясь
по брюхо и по ось.
     Целый  год  Екатерина попустительствовала придворным  в  переустройстве
управления. Было отнято наименование "Правительствующий" у  Сената и Синода,
учрежден  Верховный  тайный  совет, отосланы  в  провинции  одни  вельможи и
возвращены  из  ссылок  за  воровство другие.  Супер-вор  тоже  был  прощен,
финансовые  начеты на него  ликвидировались. Поздно,  матушкаНужно было тебе
скорбной  ночью  28  января  1725 года не  амнистировать  воров  дорожных  и
садистов народных, а списать долги с сиятельного вора. Глядишь, Император бы
и поправился, я почти уверен в этом!
     Меншиков  получил  в  удел Батурин  с  1300  дворами  и  2000 дворов  в
окрестностях Гадяцкого замка. Овладев  славным  казачьим городом,  Алексашка
еще домогался титула генералиссимуса, - ну, что за мил-человек!
     Екатерина погрузилась в дела советов и коллегий.  Она фактически  стала
спикером дворянской думы, а не  Императрицей. "Корейское" управление великой
страной неизбежно должно было растащить, распылить  скудный запас  имперской
прочности,  оставленный  Петром.  Но  как  должна  была  действовать  особа,
достойная императорской короны? Примерно так.
     Вот Императрица собирает свой дважды верховный и трижды тайный  совет и
молча  слушает   короткие   доклады  чиновников-профессионалов,  этот  совет
составляющих. По выражению честных  лиц она точно определяет,  кто и сколько
крадет, насколько вредит общему делу и есть ли от него вообще  польза. Потом
она  так же молча  переходит в свой  кабинет, где заседает совсем  уж тайный
совет  из пары ребят, проверенных библейскими  искушениями. Здесь называются
только фамилии и даются  оценки деятельности. Заботы  сверхтайных советников
разнообразны -- это угрозы, выговоры,  публичные аресты, тайные увозы, пытки
утюгом, суды, казни  по суду и казни без суда, публикация материалов  дела в
прессе. Но могут эти парни в черном и орден Золотого теленка тебе вынести на
подушечке.
     И  все?  И все! Этих управленческих  забот  одному человеку, тем более,
одной женщине, хватит  на  всю  жизнь.  А уж,  какой  полк и  где на  постой
ставить, это не царская забота.
     Так постепенно, неспеша, за  две-три казни, за неделю-другую, чиновники
поняли бы  правду  бытия -- они же  все неглупые  люди! И стали  бы  служить
страшно  и  потно.  Или не служить - увольняться  за убогостью ума,  идти  в
управдомы, попы, писатели.
     А Катя  наша стала требовать себе  "на  апробацию"  все бумажки тайного
совета...
     Я  снова  начинаю повторяться. Но я-то повторяюсь  на нескольких сотнях
страниц  за три  года,  и не  по  своей вине. Это они,  князья  и цари  наши
виноваты в моих повторах. Это они бессильно повторялись своими делами длиною
в целую жизнь, это они бездарны  были осознать единственность, уникальность,
неповторимость  своего  явления под  Успенским  куполом, под Петропавловским
шпилем, под мохнатой нашей Шапкой.
     Тянулись  скучные дипломатические месяцы и годы. Хорошо хоть светлейший
Алексашка не  давал нам скучать. Сначала он добивался у Екатерины герцогства
Курляндского,   потом   совершил   хитрый    брачный   финт.   Император   -
римско-австрийский цесарь - обещал Меншикову "фьеф" - первую же графскую или
герцогскую  вакансию.  Но  для этого,  кроме  обычных  откатов  и  "поминок"
геральдическим службам,  требовалось предъявить  хоть  какое-нибудь  царское
происхождение  или  родство. Дочь  Меншикова  была  просватана  за польского
иммигранта Сапегу,  но это  царско-польское свойство  на истинно царское  не
тянуло. А  тут  и Екатерина  отобрала  этого  жениха  для  своей племянницы.
Светлейший  упал  царице в  ножки, стал сиротски  выть о всемирном унижении.
Матушка не знала, как от него и отделаться.
     - Очень просто, - вскочил наглец, - жени на моей дочери царевича Петра,
вдруг он воцарится, я за ним присмотрю, тебя обороню.
     Императрица сдуру согласилась.
     Оппозиция ужаснулась и стала суетливо протаскивать в престолонаследницы
дочерей Екатерины, но  запуталась меж Анной и Елизаветой.  А 10  апреля 1727
года у императрицы открылась горячка...
     Давайте договоримся так: слова  "Император" и "Императрица", стоящие не
в начале  предложения, я буду  впредь писать с  большой  буквы только у  тех
особ, которые более или менее соответствуют нашей с вами Имперской Теории.
     Так вот, матушка императрица Екатерина  заболела  горячкой  на  третьем
году  своего   скромного  правления.   Опять  был  собран  Верховный  тайный
совет-сенат-синод,  майоры   гвардии,  президенты   коллегий.   Приговорили:
наследником будет  Петр.  Принцессы входят  в состав Верховного совета.  Все
вместе правят  до  16-летия  императора.  Потом  девки  получают  по  900000
целковых золотом и делят мамины бриллианты. Такой уговор  пока устроил всех.
Екатерина промучалась  до  6 мая и скончалась с явными признаками  легочного
распада.  Прочли  чисто  женское  завещание  о  15   пунктах,  кому  за  кем
наследовать и кому как себя вести.
     И  когда на  лужайке  перед  Зимним дворцом гвардия  крикнула  "Виват!"
новому  императору,  никто  не услышал  криков  Сапеги,  что  на  самом деле
завещания не было, написал его Писец под диктовку Меншикова.
     Россия была довольна. На престол входил  мужичок  спокойной лопухинской
крови,    крови    Тишайшего,   крови    симпатичной   принцессы    Шарлотты
Бланкенбургской.

    Петр II Алексеевич


     Все козыри  были  на руках у Меншикова.  Он и  раньше  ходил в  лидерах
Верховного   совета.  Теперь  совет  получал  на  пять  лет   неограниченные
полномочия, и кто бы там смог противоречить  будущему тестю  императорскому?
Да и сами эти годы до 16-летия Петра были для светлейшего находкой. Уж он-то
знал, как распорядиться властью, какую построить пирамиду, как подготовиться
к совместному правлению с еще одним Петром.
     Все  сановники  стали  ласковы с Александром  Даниловичем, и  горизонты
немножко расчистились,  -- принцесса Анна Петровна  вышла  замуж за  герцога
Голштинского и уехала в  его герцогство. Но были и неприятности, -- пришлось
выпустить из Шлиссельбурга  и быстрым транзитом  этапировать  в  Новодевичий
монастырь  бабку  императора  монахиню  Елену  (Евдокию   Лопухину).   Далее
последовал указ  об изъятии из всех коллегий бумаг по делу царевича  Алексея
-- хотелось как-нибудь забыть неприятный эпизод.
     Меншиков  разгоняет  Кабинет,  ненужный малолетнему императору, ссылает
своего  давнего  врага  Шафирова, вскрывает  тайный кружок  Бестужева. Члены
этого   кружка  раньше   поддерживали   линию  Алексея  Петровича  --  Петра
Алексеевича, и теперь  расчитывали  на милость императора в ущерб Меншикову.
Пришлось их  затоптать и разослать. Здесь едва не погиб арап Петра  Великого
Абрам  Петрович  Ганнибал, активный  участник кружка. Вот и не было бы у нас
его кучерявого правнука.
     Меншиков  старался  придать своему фактическому  регентству европейский
вид.  Было приказано  убрать с питерских  площадей каменные столбы с мясными
крючьями, снять с этих  крючьев вяленые куски  казненных тел и похоронить их
оптом и в розницу. На Украине восстановили гетманство, и теперь Меншиков уже
не претендовал на этот пост.
     За потребительскими делами Александр Данилович упустил  один пустяк, --
забыл заниматься  воспитанием  будущего  зятя. Он  только  требовал у  Петра
полной отчетности в намерениях и  желаниях,  заставлял учиться, не пускал на
охоту, и стал  неприятен  императору.  Зато  Петины детские  прихоти  вполне
удовлетворялись  бароном   Андреем   Ивановичем   Остерманом  и  хорошенькой
17-летней тетей  Елизаветой Петровной.  Нечаянно императору стало  известно,
что милейший Андрей Иванович подавал императрице Екатерине проект о женитьбе
Петра  на Елизавете, -- этим примирялись все партии, но задвигался Меншиков.
Теперь,  поглядывая на румяную и улыбчивую Лизу, Петр горько вздыхал о своей
несчастной  судьбе,  затравленно   вздрагивал   при  упоминании  "скучной  и
противной Меншиковой".
     Детский роман с Елизаветой приобрел опасные очертания. Мальчишке только
12-й год  идет,  но  после  всех  этих  прогулок,  Елизавета  вдруг  наотрез
отказывается  от  сватовства  прославленного  Прусского  дома   и  получения
Курляндии в  приданое. Опытные царедворцы ждут немедленного и  неотвратимого
выпада светлейшего,  но  выпада  нет.  Князь  болен,  харкает  кровью, пишет
наставительное завещание юному императору о судьбе "недостроенной машины" --
Российской Империи.
     Человек, понимавший, что Империя -- это  машина,  вызывает уважение. Он
достоин  места   в   пантеоне  имперских  теоретиков!  Не   заболей  Данилыч
лихорадкой, еще не известно, кто был бы  нашим  очередным Императором,  куда
вывела бы нашу Империю ее кривая дорожка.
     Но Меншиков  болеет,  к тому же  его подводит  базовый  инстинкт, -  он
нечаянно  ворует прямо в дворцовом  коридоре  9000 рублей,  подаренных Петру
цехом каменщиков.  Петр  устраивает скандал,  начинает  ощущать себя главной
персоной, дерзит, ходит гордо. Говорить  о  свадьбе императора с  Меншиковой
при дворе становится  дурным  тоном. Свадьбу  не  отменяют, Петр просто  "не
намерен жениться ранее 25 лет". Он забирает свои вещи из  дома Меншикова для
украшения своего нового дворца, избегает встреч с диктатором. Зреет заговор.
Детский  двор  Петра,  эти несовершеннолетние  сестры  и  тетки  оказываются
хитрыми бестиями, они четко ведут дело к изгнанию и разорению обер-вора.
     7  сентября 1727 года,  по возвращению в осенний Петербург Петр  отдает
приказ гвардии -- слушать только  его личные приказания!  Вечером невеста  с
сестрой приходят поприветствовать императора, но удаляются кислые и жалкие.
     8 сентября 1727 года происходит падение всесильного  Александра. К нему
является   майор  гвардии   генерал-лейтенант  Семен  Салтыков  и  объявляет
светлейшему домашний  арест. За политическим  падением  следует  буквальное.
Данилыч валится на пол, ему пускают кровь. Жена и дочери едут к Петру и тоже
валяются  в  ногах. Княгиня  Меншикова,  достойная женщина,  уважаемая  даже
врагами, на коленях встречает иператора,  идущего от обедни. Не замечена! На
коленях умоляет о протекции Елизавету  и Наталью, -- гордые девчонки воротят
носы. 45 минут стоит на коленях перед Остерманом -- вежливый отказ! Остерман
спешит в совет,  где немедленно  зачитывается указ: "Никому, ничьих  указов,
кроме  императорских,  не  слушать  и  по  оным  не   исполнять!".  Меншиков
оправдывается в письме на имя совета -- без внимания!
     На следующий  день, 9  сентября  его  дело слушается в  совете.  Решено
лишить  князя всех чинов и сослать пока в Ораниенбург, в его дальнее имение.
Салтыков  отбирает у  лежачего  Меншикова две  "кавалерии" --  Андреевскую и
Александровскую ленты. Но полной конфискации имущества пока нет, и ссыльному
предоставляется 50  подвод  для  самого  необходимого.  Еще  50  подвод  ему
разрешено  нанять за  свои деньги. Следует  указ отцам церкви -- "обрученной
императору  невесты в  ектеньях  не  поминать". 10 сентября  огромный  поезд
ссыльного под конвоем в 120  человек выехал  из Петербурга. В свете и народе
была большая радость, частью подлинная, частью показная.
     Но правительству было не до радости. Спешили  ухватить власть. У  трона
толкались Голицыны и Долгорукие, мягко переступал Остерман.
     В начале января нового  1728  года  двор выехал в  Москву на  коронацию
нового императора.  Дорогой Петр заболел и  две недели  пролежал  в Твери. В
старую  столицу  въехали  4   февраля.   Коронация  состоялась  24  февраля.
Последовали  щедрые  повышения  и  пожалования,  раздача  подарков,  пенсий,
наград.
     Меншиков, тем временем, все далее вгонялся в Сибирь, чтобы очутиться, в
конце  концов, в Березове и  быть похороненным в вечной мерзлоте  в  октябре
1729 года.  Там скорбное тело прекрасно  сохранилось  почти до  нашего века,
когда его откопал  местный чиновный  краевед. Он выковырял глаз светлейшего,
опустил его в формалин и верноподданно  послал  в Петербург. Это вызвало шок
при дворе. Куда дели всевидящее око, мне  неизвестно, в Кунст-камере его  не
показывают.  Но  где-то оно есть и  доныне внимательно  поглядывает  на наши
дела, столь сходные с его делами...
     Осенью 1728  года умирает от простуды любимая сестра императора Наташа.
Страсть к  Елизавете тоже как-то стихает, -  вокруг Лизы закручиваются петли
династического брака. У  Петра  полный фавор обретают Долгорукие, теперь они
водят  его на прогулки,  у них и пара  дочерей  подходящих  имеется. Империя
замирает в болезненной судороге: "Царь  делами не занимается, -  отстукивают
фельдъегерскими копытами  иностранные дипломаты, -  денег никому не  платят,
каждый ворует, сколько может. Все члены Верховного совета нездоровы".
     Но народ, как ни странно, доволен. Уже 8 лет нет войны, налоги собирать
не успевают, корабли строить перестали,  торговля  оживает помаленьку, людям
дышится и работается легче. Издыхающая Империя, видите  ли, не вызывает у ее
легкомысленных граждан скорбного сочувствия.
     Явным  признаком  имперского упадка во все времена является  кадровая и
организационная  перетряска  спецслужб. Нация,  пробуждающаяся от имперского
морока, спросонья обнаруживает, что ей не надобно столько  серьезных мужчин,
занимающихся  жестокими  непроизводительными  играми.  КГБ в  очередной  раз
уничтожается.  Обычно  ненадолго. В тот раз садистский Преображенский приказ
был  распущен 4  апреля  1729  года,  "в  самый приличный  день, в Страстную
пятницу",  -  так  тонко  пошутил наш  Историк.  Ну, здесь  наш  симпатичный
старикан  перегнул  палку. Не  стоило  так  безоглядно  обижать  дзержинских
рыцарей  сравнением с палачами Иисуса Христа. Они у нас добрые малые --  вот
уже и креститься научились...
     В  сентябре  1729   года  император  выехал  из  Москвы  в  неизвестном
направлении  -  на охоту с семейством  Долгоруких  и сворой в  620  таких же
породистых  собак. Вернулся почти  через два месяца. На кого  охотился царь,
теперь  уж  не  узнать,  зато  19  ноября  было  оглашено,  на  кого  удачно
поохотились Долгорукие.  Состоялось объявление, что Петр  вступает в брак  с
17-летней Катей Долгорукой. 14 и 17 лет -- не такая уж страшная разница. При
дворе Катю  сразу стали  называть государыней, родня  потянула к ней длинные
руки, один только выживший из ума глава рода  фельдмаршал Долгорукий каркал,
что из  этого брака не выйдет ничего путного. Впрочем,  ему хватило рассудка
написать поучение  царской  невесте высоким поэтическим  стилем.  Но молодые
поэзией не наполнились: император прохладно косился на Катю, а Катя вздыхала
о возлюбленном -- цесарском графе Миллезимо.
     6 января 1730 года император присутствовал на водосвятии у Москва-реки,
-  в  полковничьей  форме занимал место  в  строю. Но на  другой  день  было
объявлено, что у него оспа.
     Болезнь по  всем признакам оказалась смертельной.  Сразу 4 партии стали
агитировать  в  пользу  своих  претендентов.  Эти   претенденты  были:  Катя
Долгорукая,  цесаревна   Елизавета,   "царица-бабка"   Евдокия   Лопухина  и
малолетний герцог Голштинский Петя -- внук великого Императора.
     Главными желающими считались  Долгорукие. При  жизни императора они уже
поделили  посты, заготовили свадебные  подарки и  тосты. Их жены  уже нашили
вечерних платьев, учили наизусть торжественные вирши, репетировали у зеркала
гордые позы, и, надо же, такой срыв! Долгорукие решили пробивать царство для
Кати. Сначала была мысль  по-быстрому обвенчать  ее с больным царем. Но Петр
уже не мог ходить. Обсудили  вариант  воцарения царской  невесты  на  правах
обручения,  --  выходило  слабо.   Решили   попытаться  получить   завещание
императора в пользу Кати. Написали два текста -- один без подписи, другой --
с поддельной подписью "Петр", - на случай, если этот  Петр не сможет поднять
пера.  Пришли  к  постели больного. И здесь, в сумраке палаты  успели только
услышать из уст умирающего  зловещие слова:  "Запрягайте  сани, хочу ехать к
сестре". Покойная Наташа звала брата из заоблачных  высот, и Петр "уехал" во
втором часу ночи с 18 на 19 января 1730 года.

    Теплая компания Анны Иоанновны


     Сенаторы,  собравшиеся  в  ночь  смерти   Петра   II,  осмеяли  липовые
"завещания" Долгоруких и в конце концов склонились  к мысли, что  "род Петра
Великого пресекся"  и  следует  вернуться  к ветви его старшего брата  Ивана
Алексеевича. Резоны были фальшивыми. Предложение Голицына пустить на престол
дочь  Ивана  было  ничем  не  справедливее  предложений  в пользу  Елизаветы
Петровны. И та  и другая -- "сосуды скудельные", и в том и в том роду мужчин
не осталось.  Медики  сказали бы, что от скорбного  Ивана  и  яблочко  могло
недалеко  откатиться. Но  медиков  в  ночной совет  не  позвали.  Вообще-то,
Голицын так горячо агитировал за Анну потому, что ему  глубоко противен  был
брак Петра и  Екатерины Скавронской,  и  детей ее  он на  нюх  не переносил.
Принимая решение  в  пользу  Анны,  сенаторы хотели  еще и "укрепиться". Они
написали "кондиции, чтоб не быть самодержавствию".
     "Кондиций" этих было  8. Они фактически делали монархию конституционной
и сильно ограниченной. Анна должна была:
     1. "ни с кем войны не всчинать";
     2. "миру не заключать";
     3. "верных наших подданных никакими податьми не отягощать";
     4.  все кадровые  перемещения  оставить  в  исключительной  компетенции
Верховного совета;
     5. конфискаций без суда не проводить;
     6. вотчины и деревни не раздавать;
     7. в придворные чины никого не производить;
     8. государственный бюджет не транжирить.
     В  общем, Анна приглашалась на роль  куклы, с обязательством "буде чего
по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской".
     Историк   зарядил   возмущенную   тираду   на   несколько   страниц   о
недопустимости  такого  парламентского  безобразия,  о  страшном  разорении,
ожидающем Россию,  о позоре и унижении  великого государства.  Пока  он  там
кричит, давайте бросим кроткий взгляд на кандидатшу в императрицы.
     Анна Иоанновна, дочь больного царя Ивана Алексеевича и племянница Петра
I, была в те дни герцогиней Курляндской, сидела на троне этого зависимого от
России прибалтийского княжества -- в Митаве. Возле нее  ошивался некий Эрнст
Иван  Бирон,  сын  придворного служителя, "человек  добрый для  смотрения  и
покупки  лошадей  и  собак". Вдовствующая  37-летняя герцогиня Анна  "любила
тесное общение"  с интересными  людьми,  поэтому,  когда Меншиков изловил ее
прежнего  фаворита Бестужева, обвиненного в заговоре в пользу царевича Пети,
Анна тут же выхватила из придворной толпы Бирона.
     Митавский  двор  был  раздут  неимоверно.  Даже  в  крупных  германский
королевствах   не  было  такого  номенклатурного  набора   обергофмейстерин,
ландратов  и   прочих  нахтшпигельтрегеров.  Двор  любил  веселье,   потехи,
праздники. А что ему оставалось делать? Не войну же объявлять.
     Предложение   воссесть   на  всероссийский  престол   было   воспринято
гоп-компанией, как сказочное  продолжение хмельных  мечтаний, как воплощение
рождественской  сказки.  Не  остывая от  танцев,  свалили  в  дорожные  сани
немногие личные вещи и шумной толпой  да с  бубенчиками  рванули на  Москву.
Благо была  зима, мороз  и  солнце,  день  чудесный.  Конечно,  вперед слали
гонцов,  что  согласны  на  любые  кондиции  и  диспозиции,  только  б Шапку
поносить.
     Правители Верховного тайного совета -- общим числом 8 человек -- в этот
момент  могли реально ухватить  власть. Против большой восьмерки возмутилось
только 500 второстепенных сановников, и все они были пересчитаны, известны и
безвольны. Но великолепная восьмерка сама не удержала Фортуну за подол.
     Сначала прозевали указать попам на новый статус императрицы, и по  всем
церквям на приезд Анны заголосили многие лета "самодержице" всея Руси. Потом
замешкались с похоронами,  и Анна  из-под  Москвы отдала приказание хоронить
Петра без  нее  11  февраля.  Нужно было  всем ехать  навстречу  Анне, сразу
объяснять ей ситуацию, брать в ежовые рукавицы курляндскую  компанию. А наши
парламентарии  застряли у  гроба  и  занялись  пустопорожними  разборками  с
несостоявшейся царицей Катей и потерявшими чувство реальности Долгорукими.
     Катя хотела на панихиде сидеть прямо у гроба, в императорском трауре, и
чтобы  к  ней первой все подходили  с  соболезнованиями. Все прочие светские
горячо возмущались такой  наглостью. Тогда Катя уперлась и  сказала, что  на
вторых ролях хоронить не будет. Эх, дура! На похоронах главная роль -- самая
незавидная! Процессия двинулась без Кати.
     К  скандалу добавилась величественная женская драма. При дворе была еще
одна   невеста.   Шереметевы   при  жизни  Петра  торопились  породниться  с
перспективными  Долгорукими  и  просватали свою княжну Наталью  Борисовну за
фаворита  Ивана Алексеевича.  Теперь девица мучилась  дилеммой  --  честь  и
Сибирь  или бесчестие и Питер.  Наталья описывала свои страдания в дневнике,
изданном впоследствии в  назидание благородным девицам. Она точно знала, что
бывшие  фавориты  неуклонно  следуют  в  Сибирь.  Ей  настойчиво  предлагали
отказаться  от свадьбы,  пока не  поздно.  Но  честь  возобладала, и Наталья
Борисовна пошла  под венец, а потом  уж  стала укладывать дорожные баулы. Ее
пример  другим  наука,  а  то  откуда  бы  потом  жены  декабристов  черпали
вдохновение?
     Петра  похоронили в  Архангельском  соборе,  выкинув  оттуда два  гроба
каких-то   "сибирских   царевичей".  Пока   чиновные   недоумки   занимались
гробокопательством, гвардия  рассудила  по-своему.  Во  Всесвятское  к новой
императрице промаршировал Преображенский  полк,  Анна  сразу  его построила,
приняла чин полковницы и капитана кавалергардов, сама поднесла всем офицерам
по  чарке  водки, чокнулась с каждым, выпила,  крякнула,  занюхала мундирным
сукном, ухнула хрусталем в пол.
     - Вот таких императриц нам нужно поболе, - поняли гвардейцы, - по одной
в каждый полк!
     Это самоназначение  Анны  было грубым  нарушением "кондиций". Верховные
советники  сделали  вид,  что не  заметили, и  понесли  Анне свою награду --
Андреевскую ленту. Анна сделала смущенное лицо: "Ах, я и забыла ее надеть!".
Это означало  буквально  следующее:  что вы тут, холопы, суетитесь,  мне эта
кавалерия принадлежит по праву, а не по вашему дару!
     15  февраля  веселая  вдова въехала  в  Москву и  направилась  в Кремль
принимать  присягу.   Долгорукие   еще  пытались  подсунуть   ей   текст   с
"кондициями", но  гвардия пообещала им ноги  переломать.  Поэтому присягнули
по-старинке.   Потом  была  разыграна   сцена   со   всенародным  нехотением
"кондиций". Членов Верховного совета вызвали к императрице. Там они увидели,
что вокруг трона столпилось 800 человек, и все кричат за самодержавие. "Как,
разве  кондиции  мне  в Митаву не всенародно посылали?" --  наивно вопрошала
Анна. "Нет, матушка!" -- ревела гвардия, валясь  на колени, - это твои враги
подстроили кондиционирование, "дозволь, мы принесем тебе их головы?".
     Короче, все настроилось. Правда,  25 февраля северный горизонт покрылся
кроваво-красным сиянием.
     Анна  устроила  свой  двор,  велела  к  своим   шлафенмахерам  добавить
двух-трех  40-летних девок,  чтоб  болтали  без умолку,  - попросила найти в
провинции сплетниц  из бедных деревенских дворян. Нуждалась  Анна  в женском
общении.  Двух  благородных --  Волконского  и Голицына  определила в  шуты,
вернула из  ссылки  Бестужева,  арапа  Абрашку  Ганнибала  велела  назначить
майором в Тобольск,  чтобы привыкал к северному  климату и передал потомству
любовь к снегам и  санным  прогулкам.  Верховный  совет  уничтожили немедля,
Сенат заработал снова, Синод тоже оживили, а через год исполнили мечту Петра
--  учредили Кадетский корпус. И  даже по Москве  установили через 20  сажен
стеклянные  фонари  на  конопляном  масле!  Получалось,  что  легкомысленная
племянница восстанавливает дядькины порядки, забытые его женой и внуком.
     Но пора было и делом заняться. Сначала Анна поставила дымовую завесу --
вызвала  из  ссылки  семью  покойного  Меншикова,  восстановила  детей в  их
небольших  чинах, пожаловала сиротам немного денег и "вещиц с бриллиантами".
Общество  громко  умилилось.   Тут  же   последовал  тихий  указ  о   ссылке
второстепенных  Долгоруких  на  губернаторские места  и без  мест. Наказание
провинцией по-прежнему оставалось почти высшей мерой.
     Бирон вполне справлялся с мышечной работой, и Бестужева снова загнали в
ссылку.  Дочь  его,  княгиню  Волконскую  велено  было держать в  Тихвинском
девичьем  монастыре  под строгим караулом.  Спасали княгиню  от дьявольского
искушения,  -  ее  "приятель"  Абрашка  Ганнибал,  даже  влача  в  Тобольске
майорское  иго,  представлял  для чести  Бестужевых  и  Волконских  страшную
опасность.  Самого Абрама Петровича спешно перевели в Прибалтику работать по
инженерной специальности.
     Эти предварительные меры шума  не вызвали, и  был нанесен главный удар,
предсказанный  честной  невестой  Натальей  Шереметевой.  14  апреля  грянул
манифест.  Двое  главных Долгоруких, Алексей и  сын  его Иван  обвинялись  в
отвращении императора  от уроков управления, сманывании  мальчишки на охоту,
подсовывании  ему Кати  Долгорукой.  К  тому  же, таская  царя  по  игрищам,
Долгорукие его простудили, сделали легкой добычей для оспы. Еще Анна уколола
обвиняемых "кондициями":  они сами  раздавали чины направо  и  налево. Ну, и
имущество   казенное  разворовали,   конечно,  почти   как   Меншиков.  Этих
Долгоруких,   достойных   "наижесточайшей  казни",   почти   помиловали,  --
разжаловали, лишили "кавалерий", разослали губернаторами по  дальним городам
с женами и  детьми. Семейства отъехали со стенаниями.  Они  понимали, что за
губерниями последуют Соловки, Нерчинск, каторжные работы.
     Теперь  нужно   было   управлять  страной.   Управлять  стали  Бирон  и
Левенвольд. Самой Анне за сплетнями дворовых девок делать это было некогда и
лень. Хорошо хоть за спинами Бирона и Левенвольда стеной стоял Андрей Иваныч
Остерман, человек, знающий  все  российские  дела.  Чиновную пирамидку стали
заполнять  курляндскими  немцами,  и  это  вызвало  возмущение  русских.  От
возмущения  решили спасаться  усиленной  охраной. Создали третий гвардейский
полк  --  Измайловский.  И не  успели  наши  кадровые  военные  помечтать  о
должностях, как все командные высоты в новой гвардии тоже захватили немцы. И
это еще полбеды. Ненасытный двор стал страшно, до костей объедать российскую
казну. Какие-то блудные дамы и полуштатские сволочи пригоршнями растаскивали
жемчуга и бриллианты, мешками волокли столовое серебро и обыкновенное золото
по  кремлевским коридорам --  сразу после отбоя. Фейерверки, как зажглись  в
столичных небесах, так и не гасли, смешиваясь с неожиданным северным сиянием
и брызгами винных струй. Москва, временно ставшая столицей, гремела и сияла.
     Праздновали все подряд. Послы посылали домой удивительные репортажи: "Я
был  при  многих  дворах. Могу уверить,  что здешний  двор своею роскошью  и
великолепием превосходит даже самые богатейшие, не исключая и французского".
Вот расписание "машкарадов" в Москве на февраль 1731 года:
     1. с 8 по 18 нон-стоп без повода;
     2. 15 февраля в нем выделяют годовщину въезда императрицы в Москву;
     3. в следующее воскресенье бал при дворе;
     4. во вторник -- у великого канцлера;
     5. в среду -- у престарелого фельдмаршала Долгорукого;
     6. 25 февраля -- у вице-канцлера Остермана.
     Немецкий  двор  веселился, русские  замерли  в  ожидании  новых ссылок,
Историк  горестно недоумевал, куда же делись  птенцы гнезда  Петрова, почему
кругом одни остерманы и минихи? Но эти-то  -- хоть люди умелые, а Бирон? Зла
не хватало смотреть на его довольную, наглую, тупую рожу.
     Для сдерживания недоумевающих  и возмущенных был воссоздан компетентный
орган. Теперь он назывался "Канцелярия тайных розыскных дел".
     В Петербург -- временно -- двор переехал в начале 1732 года. Московский
воздух  чем-то очень  нравился Анне.  Он  был  каким-то  хмельным,  грешным,
азартным. Анна обещала вернуться и держать столицу в Москве.
     Давайте запомним  это. У нас в России переезды между Питером и Москвой,
намеки на это,  сборы  и намерения, слухи о перемене столицы --  есть верная
примета  реформ - расстройства Империи  после взлета или,  наоборот, вздутия
после расслабления.
     Анна  совершенно  случайно  восстановила былую  славу  русской армии. В
Польше  возник  новый кризис. По смерти короля Августа II  две партии  - его
сына Августа  III и Станислава  Лещинского  -  дошли до  полевых  и  осадных
сражений.  Наши   поддерживали  Августа  и  осадили  Лещинского  в   Данциге
(Гданьске). Осада шла не шатко не валко, пока в Питере Миних не разругался с
Бироном -- как-то неудачно пошутил над  недалеким фаворитом.  Бирон  устроил
Миниха  командовать  осадой  --  авось убьют  - и Миних проявил  неожиданную
резвость.  Он явился под Данциг 22  февраля 1734 года  с небольшим штабом  и
13300  золотыми  червонцами  и  "начал  поступать  с   городом  без  всякого
сожаления".  9 марта  он взял  Шотландию, -  не  часть  Британской  Империи,
конечно,  а  богатое  предместье  Данцига. Захваченных  припасов  хватило на
прекрасное  обеспечение  армии  и плотный обстрел  города.  Потом  произошел
казус,  вполне  разоблачающий  полководческие  таланты  Миниха. В  последних
числах  апреля   он  решил  взять  форт  Гагельсберг   и  завершить   осаду.
Восьмитысячная  русская  армия,  полная боевого азарта, ночью,  на  цыпочках
совершила  марш-бросок  и  появилась  у  стен  форта.  Осажденные  спросонья
встретили ее залпом  наугад наведенных пушек.  И -- вот же черт!  -- сразу у
нас были убиты все командиры всех трех наступающих колонн.
     Дальше  разворачивается  трагифарс. Русская  армия  останавливается  на
самом   видном   месте:    а   куда   идти?   --   командиров    же    нету.
Поляки-шведы-французы -- сторонники Лещинского -- начинают косить русских со
стен - залп за залпом. Те три часа  стоят, в буквальном  смысле -- стоят! --
насмерть. Адъютанты Миниха передают войскам приказ отступать. Русские герои,
упершись рогом, гордо заявляют, что им лучше умереть на месте, чем отойти! И
Миних растерялся...
     Тут уместно  задуматься  о  психологических корнях  известного русского
героизма  и самопожертвования. От большого ли ума они происходят? Нет ли тут
какой-нибудь национальной патологии? Ну, ладно, если б сзади сливались струи
Дона  и  Непрядвы,  или   сурово  стояли  комсомольские  заградотряды,   или
золотились  маковки  Москвы,  или дымили печки  родных  хуторов с  детьми да
бабами, - тогда понятно. А так, под убийственным огнем,  на чужой земле, при
наличии   приказа   отступать,   без   материальной    и    гастрономической
необходимости, чего было лезть на амбразуру?
     Короче,  герои оступили только  после  личных уговоров  любимого армией
генерала Леси. Ну, две  тыщи, конечно, отступить не смогли, остались  лежать
во славу русского оружия. Миних грустил не  очень, он писал императрице, что
оно  того стоило, - русские показали всем удивительную храбрость. А я думаю,
что они показали  Европе кузькину  мать. Должна же эта знаменитая наша  мать
как-нибудь выглядеть? Так вот, по-моему, это как раз  кузькина  мать и была.
Анна тоже не горевала и утешила фельдмаршала милостивым рескриптом.
     В  середине  мая  к Данцигу  подошли  11 французских  кораблей,  с  них
высадилось 2000 французов,  и 16 мая 1734 года впервые в истории французская
и  русская армии  вступили  в  прямое  столкновение. Французская атака  была
отбита, русские снова проявили "превеликий кураж, охоту и радость оказывали,
и ничего так не желали, как чтоб французы еще сильнее пришли  и в другой раз
отведали". "Куражиться" шестнадцатью тысячами  против  двух  было и  вправду
радостно.
     Данцигская  эпопея  окончилась  славно.  12  июня  французы  сдались  в
Вайхзельмюнде, 28 июня сдался  Данциг. Станислав  Лещинский бежал в  дамском
платье, за что горожане должны были возместить русской императрице моральный
ущерб миллионом ефимков, если не изловят травести  в  четыре недели. Были  и
другие  забавные   контрибуции:  город  выплачивал   30  000   червонных  за
колокольный звон  во время  осады,  еще  миллион  каких-то  "битых"  ефимков
причитался  императрице за военные  издержки,  делегация из  лучших  граждан
Гданьска --  -  по выбору Анны -- должна  была ехать  в Питер извиняться. По
мирному договору шведских пленных отпустили с паспортами, а французов должны
были высадить "на балтийском побережье". Французы  оказались в Кронштадте, в
концлагере,  --  чем  вам  не  Балтика? Тут Анна  заслала к ним провокатора,
флотского  капитана  Полянского,  знающего французский язык. Полянский  тихо
подначивал французов  на побег. Содержание им сделали вольное и расписывали,
какое славное житье в Питербурхе, а здесь вам век  воли  не видать! Беглецов
не  ловили, а только подправляли отару в сторону  столиц: Анна хотела, чтобы
ценный человеческий  материал растекся  по Руси великой  и разбавил  местную
кровь. Вот вам и дура-баба!
     Анне понравилось  воевать.  У нее был Миних -- не  столь  умелый, сколь
удачливый  полководец,  побивший  шведов  и французов одновременно.  И  Анна
решила разобраться с турками!
     В августе  1735 года Миних получил высочайший указ:  на свое усмотрение
осадить  или  "тесно  блокировать"  Азов   --  главную  жемчужину  турецкого
черноморского ожерелья.  Миних  расположил  штаб  в Полтаве, в самом  центре
огромного  южного театра  военных  действий. Здесь  весь штаб  и часть армии
слегли  от  местной лихорадки. Миних приказал генерал-лейтенанту Леонтьеву с
48-тысячным корпусом  атаковать  Крым.  Ходячих  оказалось 40000.  Крыма  не
взяли, но "бодро и  без жалости" вырубили кочевья ногайских татар, захватили
скот, лошадей, верблюдов.
     В марте  1736 года Миних  лично осадил Азов, тут его сменил Леси, а сам
фельдмаршал  поднял Днепровскую армию  на Перекоп. Перекоп,  вопреки  данным
разведки оказался в  исправном  состоянии:  от взгляда  в пропасть  его  рва
кружилась голова.  Но  наши  смело  спустились в  ров,  поднялись на вал под
прикрытием ураганного артиллерийского огня и взяли укрепления в три дня -- с
20 по 22 мая. Турки сдали все крепости под обещание быть выпущенными живьем.
     На военном  совете решили  штурмовать еще  Козлов,  но далее не ходить.
Однако, Козлов взяли без штурма, захваченных трофеев хватило на всю армию, и
"наши  были в таком  сердце, -  писал Миних,  - что никак невозможно было их
удержать,  чтоб в Бакчисарае  и ханских палатах огня не  подложили". Сгорело
четверть города и ханские палаты, "кроме кладбища и бань".
     Началась жара, и русская армия потянулась за Перекоп для отдыха. Татары
досадливо сопровождали  войско: они думали, что наши  пойдут на южный  берег
Крыма, до самой Кафы, и сами  спалили  всю свою  недвижимость.  Русские,  не
битые в бою,  вышли из крымской  степи  со страшными  потерями.  Миних любил
поспать утром и гнал войско по самой жаре, в итоге половина армии полегла  в
пути.
     19 июня пал Азов.  Турок отпустили с миром на родину, у нас было только
200 убитых и 1500 раненых, легко задело и фельдмаршала Леси.
     Анна так привыкла к победам, что ворчала на Миниха -- чего он весь Крым
не взял?
     Весной 1737 года 70-тысячная армия  Миниха выступила на Очаков. 1  июля
началась  перестрелка,  2  июля  город  проснулся  в  дыму.  Миних  применил
театральный прием -- психическую атаку. Вся армия со знаменами и  барабанным
боем  медленно пошла к стенам  города.  Цель парада была  проста --  отвлечь
турок  от тушения пожара.  Задумка удалась  -- весь народ  засел  на стенах,
раззявив рты и подставив огню затылки. Город пылал все  ярче, взорвались два
главных склада боеприпасов. 10000 любителей батальных сцен погибло в огне.
     Приобретенный Очаков полностью блокировал сухопутный выход  с  турецких
Балкан в наше Дикое Поле. До Константинополя теперь было рукой подать.
     Кампания следующего, 1738 года прошла бесплодно, зато в  1739 году наши
взяли  Яссы,  очистили  всю  Молдавию,  восстановили  статус-кво, утраченное
Петром в  Прутском  походе. Турецкая  война  закончилась мирным  договором и
стоила России 100000 человек убитыми и огромных денежных сумм.
     Анна  Иоанновна  и  ее  курляндцы  внешне правили  и  воевали, как Петр
Великий,  и  с  аналогичными  результатами.  Значит,  дело  тут  было  не  в
истеричном   гении  медноголового  русского   всадника,   а   в  "немецком",
европейском влиянии на российский обиход. Ибо Миних был продолжением Гордона
и  Лефорта,  придворные "машкарады"  -  развитием  потешных  ассамблей.  А с
рабочим  народом  обращались обычно -- планомерно по-скотски.  Правительство
Анны жестоко разбиралось и с ворами, их казнили сотнями.
     К концу  царствования Анны из-за военных  потерь,  пожаров, бандитизма,
побегов, голода  и эпидемий  великороссийское население остановилось в росте
на 5.565.259 человеках "мужеского" и 5.327.929 женского пола.
     Что тут добавить? Уместно только вздохнуть -- кому  с облегчением, кому
с грустью:  малозначительная  на первый взгляд Анна Иоанновна  с  обретением
вкуса к  войне восстановила Империю Петра Великого, вдохнула новый воздух  в
ее опавшую грудь,  восполнила  ущерб, нанесенный делу Императора его женой и
внуком.  Был учрежден  Кадетский  корпус, начала работать Академия,  Василий
Татищев и Антиох Кантемир принялись писать историю России, а Тредиаковский -
сочинять более-менее рифмованные произведения.
     5 октября 1740  года императрице Анне сделалось очень  дурно за обедом.
Она слегла,  и лечить ее  было  недосуг,  -- слишком сложная  заворачивалась
интрига с престолонаследием.
     Анна  Иоанновна  скончалась  16  октября  после  тяжких  мук,  назначив
регентом своего Бирона.  Диагноз поставили  сложный -- соединение подагры  с
каменной болезнью.

    Регент Бирон и дни Брауншвейгского дома


     Бирон   стал  регентом,  а  императором  провозгласили   новорожденного
брауншвейгского принца Ивана  Антоновича, которому  предписывалось  по  мере
взросления  крепко  держаться "регламентов,  уставов  и прочих  определений"
Петра Великого (так его называли, как мы видим, уже ближайшие наследники).
     Иван Антонович  был правнуком царя Ивана Алексеевича (сводного  брата и
соправителя  Петра), внуком царевны Екатерины Ивановны, внучатым племянником
покойной императрицы Анны,  сыном Анны Леопольдовны и Антона Брауншвейгских.
Не умея ходить и  говорить, он на другой день после смерти двоюродной  бабки
уже  прислал в Сенат и Синод указ, чтобы  немцев не трогали, уважали, Бирона
именовали   "его  высочеством,   регентом   Российской   империи,   герцогом
курляндским, лифляндским и семигальским".
     Сенаторы,   архиереи,  сановники,   дворяне  и  прочие,  прильнувшие  к
необъятной груди этой самой империи, теперь оцепенели в тоске смертной.
     "Бывали для  России  позорные времена: обманщики стремились к верховной
власти и  овладевали  ею,  но они, по  крайней  мере, прикрывались священным
именем  законных  наследников престола.  Недавно  противники  преобразования
называли  преобразователя иноземцем,  подкидышем в  семью русских царей,  но
другие  и  лучшие  люди  смеялись  над  этими  баснями.  А теперь въявь, без
прикрытия иноземец, иноверец самовластно управляет Россиею и будет управлять
семнадцать лет. По какому праву?  Потому только,  что был фаворитом покойной
императрицы!  Какими  глазами  православный  русский мог теперь смотреть  на
торжествующего   раскольника?  Россия   была   подарена  безнравственному  и
бездарному  иноземцу   как   цена  позорной  связи!  Этого  переносить  было
нельзя!"...
     Эту  длинную,  сердечную, праведную  тираду нашего  Историка я  привожу
полностью, ввиду ее  многозначительности. Она действительно много значит для
понимания русской национальной этики.  Написанная через 150 лет после Петра,
эта замечательная жалоба вполне демонстрирует категорическую бессмысленность
всех петровых  усилий. Да, одежку перекроили, бороды  сбрили, языки изучили,
прошпекты  питерские распрямили, но мораль осталась кривой. Давайте  прочтем
запальчивую речь Историка  еще раз, обобщенно,  расширительно  во  времени и
пространстве, с подстановкой конкретных явлений. Итак, убираем кавычки.
     Бывали  для России позорные времена: она бездарно губила миллионы своих
детей, унижала их,  обманывала, оскорбляла; обманщики обещали народу заботу,
любовь, защиту, самопожертвование,  честность, правосудие, но на деле хотели
только одного -  стремились к верховной власти и овладевали ею;  народ верил
им,  прикрывались  они священным  именем  законных  наследников престола или
честно  пользовались  правом  сильного.  Недавно  противники  преобразования
называли преобразователя иноземцем, подкидышем в семью  русских  царей,  они
наивно полагали, что  носителем чуждой культуры и политики может быть только
человек  "немецкой"  крови;  но другие  и  лучшие  люди смеялись  над  этими
баснями.  А  теперь  въявь,  без  прикрытия иноземец,  иноверец  самовластно
управляет  Россиею. Носитель "священного имени",  воспитанный за рубежом или
иностранными наставниками,  сохранивший лишь  несколько процентов славянской
крови,  теперь  будет  десятилетиями  и  столетиями  навязывать   нам   свое
"высочайшее усмотрение".  По какому праву? Потому  только, что  отец его был
фаворитом покойной императрицы,  или  мать -- сожительницей  императора -- с
записью  в  церковных книгах или  без,  какая нам разница?!  Какими  глазами
православный  русский мог смотреть на торжествующего раскольника?  -- ибо со
времени Алексея Михайловича  все  цари  наши,  вся  церковь,  большая  часть
населения в очередной раз  послушно откололись  от  верования  отцов своих и
дедов. Россия опять подарена безнравственному и бездарному  иноземцу -- будь
он варяг, голштинец, любой другой  немец, еврей, грузин -  как цена позорной
связи,   дворцового   переворота,    отцеубийства,    бандитского    налета,
бессовестного сговора! Этого переносить нельзя!"...
     Вот так наш Историк  (при  небольшой  разъяснительной поддержке)  легко
превращается из  православного имперского  моралиста  в  национал-шовиниста,
террориста, зовущего  к ниспровержению законных  правительств  Рюрика и  его
потомков,  Григория  Отрепьева, Бориса  Годунова, всей  династии  Романовых,
Ленина-Сталина, беспородных наших хрущевых, брежневых, и иных, ныне  присных
и вовеки веков неискоренимых.
     Опешивший и густо крестящийся Историк  едва успел выдохнуть объяснение,
что   фраза   его   не   столь  дальнобойна,   а  лишь  призвана  обосновать
своевременность   и  праведность  дворцового  переворота,  который   учинила
энергичная "дщерь Петрова" - принцесса Елизавета, как гвардия крепко  выпила
и дружно встала за новую амазонку.
     Но  сначала  возникли  гвардейские  заговоры  в  пользу  отца  грудного
императора - принца Антона, в пользу матери -  Анны Леопольдовны. Их прочили
в  регенты  до  совершеннолетия  сына.  Бирон в ответ  угрожал  выписать  из
Голштинии  юного Петра,  сына  Анны Петровны  и  внука Петра Великого. Чтобы
укрепить свою позицию, Бирон целыми часами что-то "репетировал", запершись с
царевной Елизаветой. В итоге царевна была в курсе всех дел, а Бирон питал на
ее счет наивные надежды.
     23 октября  был объявлен  указ о выдаче родителям императора по  200000
рублей,  Елизавете -- 50000.  Но этот откат не помог,  бродильная реакция не
стихала, и  вечером  Бирон,  канцлер  Бестужев,  Остерман,  генерал-прокурор
Трубецкой напали на Антона Брауншвейгского в Совете  с вопросами типа,  чего
тебе еще надо?! Молоденький совсем императорский папа расхныкался, признался
в  желании  регентства,  покаялся и был  прощен с  условием не высовываться.
Вскоре  Антону прочитали указ  младенца Вани,  что  его  папа  так  просился
отставить  его от всех чинов, так желал денно и нощно предаваться  отеческим
хлопотам у колыбельки грозного венценосца, что последний не стерпел и уважил
дорогого родителя, - разжаловал его по всем статьям.
     8  ноября  1740  года у Бирона обедали  Левенвольд  и  Миних,  которому
накануне  Анна  Брауншвейгская  жаловалась  на грубость  регента.  За столом
произошел любопытный разговор. Разговаривали Левенвольд и Миних, а Бирон был
глух и нем.
     Левенвольд: "А что, фельдмаршал, приходилось вам предпринимать действия
ночью?".
     Миних (понимая, что Левенвольд намекает на  дворцовый переворот): "Нет,
не  приходилось,  но   просто  не  было   нужды,  а  так,  я   всегда  готов
воспользоваться обстоятельствами".
     Бирон, пережевывая дичь, не въезжает, что его собутыльники прямо здесь,
у него за столом нахально сговариваются прикончить гостеприимного хозяина...
     Вы  встречали  где-нибудь еще  такую  наглость?  Выходя  из  столовой и
поглаживая   себя  по   животу,  Миних  на  ходу   велит  своему   адъютанту
подполковнику Манштейну  быть  готовым к ранней  побудке.  И  действительно,
будит его  уже в два часа ночи.  Подняли по тревоге  120 караульных  солдат,
сорок оставили беречь честь полка у знамени, с двумя сороками пошли на штурм
Летнего дворца, -- там жил Бирон, а в Зимнем отдыхала семья императора Вани.
Штурм  получился  опереточный. Миних  с Манштейном объявляли всем  встречным
караулам,  что  мы,  братцы,  идем  регента менять.  И  все  радостно  к ним
присоединялись. Зашли в Летний  без единого выстрела. Тут случилась заминка.
Манштейн не знал,  где спальня Бирона. Потом нащупал какую-то  двустворчатую
дверь, запертую  на замок. Толкнул ее. Нижний  и верхний  шпингалеты были не
задвинуты.  Дверь легко распахнулась. Под балдахином дрых давешний хлебосол.
Манштейн зашел с фланга -- со стороны жены Бирона. Бирон проснулся...
     Изложение  дальнейших  телодвижений напоминает  слабенький сценарий для
провинциального  театрика. Жена Бирона и сам Бирон вопят "караул!". Манштейн
спокойно рапортует, что как раз именно караул он и привел. Бирон скатывается
с  кровати  на  пол,  как  бы  намереваясь  юркнуть  под  кровать.  Манштейн
наваливается на Бирона. Входят солдаты, хотят регента взять. Он вскакивает и
начинает  махать кулаками. Но  драться  не  договаривались,  поэтому  Бирона
хватают снова, нечаянно рвут на нем голландскую рубашку, морду всю разбивают
в кровь, валят на пол, вяжут, в рот запихивают  платок, заворачивают регента
в шинель, сажают в минихову карету, увозят из Летнего в Зимний.
     Супругу Бирона изловили уже во дворе. Манштейн велел отвезти ее тоже во
дворец, но солдату  возиться  не захотелось, и он пнул ее  в  снег. Регентша
замерла в  удобной позе, но  все  разошлись по своим делам. Камердинеров  не
было, и дама  так и замерзла бы на  четвереньках, но нашелся  некий капитан,
который поднял поверженную первую леди и проводил в теплое место.
     Так  Миних  и  Манштейн сообразили с Бироном на  троих.  Чисто  русские
посиделки,  чисто  немецкий  переворот. Немецкая  партия  стала  с  немецкой
педантичностью   делить   добычу.    О   русских   стратегиях,    хитростях,
неожиданностях они как-то не подумали. Анна Леопольдовна получила регентство
и  забрала себе  самую важную  деталь туалета  -- голубую Андреевскую ленту.
Принца Антона  произвели в  генералиссимусы, Миниха --  в  первые  министры,
Остермана  -- в генерал-адмиралы, князя Черкасского --  в  великие канцлеры,
Левенвольда   наградили   "знатной   суммой"   на    расплату   по   долгам,
проворовавшиеся Трубецкой и Лопухин освобождены были от взысканий.
     Тут  немцы стали совсем уж  мелочиться. Новая регентша Анна, раздав все
доступные  казенные милости, уединилась  с фавориткой Менгден. Хозяйственные
дамы  завладели  семью  бироновскими  кафтанами и пытались спарывать  с  них
золотой позумент. Но дни  в ноябрьском Петрограде стояли  короткие,  поздняя
осень способствовала крейсерской стрельбе  по дворцам, а с рукоделием ничего
не выходило,  --  пришито  было прочно, не  оторвешь. Тогда  Менгден  отдала
кафтаны "на выжигу". Кафтаны сгорели,  плавленного золота  хватило на четыре
шандала, шесть тарелок и две коробочки для дамских пустяков и секретов.
     Миних  мог  продолжать свое  победное  шествие,  но его  подвела  сущая
ерунда.  В  ноябре-декабре он изрядно переедал на  пирах  победителей и стал
уязвим  для  болезни, а тут  как раз  Анна  Леопольдовна публично  и  строго
указала   ему  на  необходимость  "уменьшить  траур"  по  императрице   Анне
Иоанновне,  который  воевода  ностальгически носил  с  середины октября.  От
унижения и испуга  герой  Очакова и  покоренья Крыма слег и потерял контроль
над буйным  отделением  дворца.  Остерман, оттертый от  премьерства,  тотчас
объяснил Анне, что с Минихом Россия погибнет ровно  через четыре недели, два
дня  и восемь  часов без четверти. Анна в ужасе согласилась отправить Миниха
командовать  первой попавшейся  войной,  а  из  премьеров  уволить  немедля.
Уволили именем Иоанна III Антоновича  (Почему -  Третьего? Видимо  тогда при
дворе  посчитали  от  первого  помазанного  на  царство  Ивана  -  Грозного,
подразумевая  его  Первым,  а не Четвертым?  Впоследствии  эта  нумерация не
прижилась, Иван Антонович стал считаться Шестым, по счету от Ивана I Калиты,
а  по-настоящему  он  "Второй" - в пределах династии,  после  Первого  Ивана
Алексеевича  Романова),  но  войны  не  было, и  3  марта 1741 года главкома
проводили на пенсию с извинениями и уверениями.
     А  Бирона  томили  следствием, шили ему всякие  замыслы,  но ничего  не
выходило, так как замыслить Бирон ничего не мог по своей сути - мыслительные
потуги были ему непосильны.  Тогда  неудачливого регента сплавили  в  Пелым,
ссыльный город, специально основанный  в  свое  время  для  приема  угличан,
всенародно  виновных в убиении  настоящего  царевича Дмитрия Иоанновича. Для
прикола Бирону в Пелыме выстроили дом по чертежам Миниха, который в бытность
премьером  набросал из  мечтательной  ненависти  к  Бирону  угловатый  сруб.
Бестужеву  пришлось еще  хуже,  его четвертовали. Достаточно  много  русских
последовало в ссылки, и при дворе возник кадровый вакуум, кроме  Остермана и
Левенвольда  не на кого было  положиться. Тучи  сгущались над немцами, и они
прозевали подъем Елизаветы Петровны.
     У  Елизаветы  был собственный  двор.  В нем  для телесной  нужды имелся
казачий  сын Алексей Разумовский  -- человек  недалекий, но  крепкий. Братья
Шуваловы -- Александр Иванович и Петр Иванович -- наперебой,  как Бобчинский
и  Добчинский,  подавали   неглупые  советы.  Михайла  Воронцов,  основатель
великого  рода  царедворцев,  тоже  оказывался  нелишним.  Все  эти  русские
обедали, ужинали и спали вместе неспроста. Анна Леопольдовна потянулась было
выдать Елизавету замуж в Курляндию, но  та уперлась, распространяя слух, что
с  Разумовским  спит  не  от  скуки,  а  по  тайному  венчанию.  Драгоценной
жемчужиной  в компании Елизаветы сиял медик Лесток.  Еще Петр выписал его  в
Россию,  потом  сослал  в  Казань  "за  неосторожное  обращение"  с  дочерью
придворного  служителя,  потом  Лесток  всплыл при Екатерине,  и вот  сейчас
консультировал  Елизавету  не   столько  по  профилактическим,   сколько  по
политическим вопросам.
     На  переворот  Елизавету  сначала пришлось  уговаривать. Лесток  обошел
иностранных  послов,   недовольных  Брауншвейгским  домом,  получил  от  них
обещание  поддержки, войск и денег. К несчастью началась война со Швецией, и
русские   войска   действовали   успешно.   Это   способствовало  временному
патриотизму. У народа возникало доверие  к трону, проистекавшее из  глубоких
горловых желез вперемешку  с  верноподданной слезой.  То есть, революционной
ситуации не было никакой.
     Елизавета переписывалась со  шведским главкомом  Левенгауптом, получала
от  него  заверения в  неустанных  хлопотах  короля об  освобождении милой и
наивной русской нации  от  обсевших ее гадких  немцев. То  есть,  по-нашему,
Елизавета  вела предательскую переписку с врагом посреди войны,  и, конечно,
достойна  была  публичного  повешенья в  кузове  грузовика на  ленинградском
стадионе  в перерыве  футбольного матча. Но  ее никто  не  выдал, и никто не
судил.
     Анна  Леопольдовна,  правда,  стала укорять  царевну  в переговорах  со
шведским лоббистом Шетарди,  но  Лиза  отвечала  гордо.  Тем  не менее,  она
почувствовала угрозу  и  опасалась, что повяжут Лестока,  а тот  всех сдаст.
Приходилось действовать.
     Помогла  та  же война.  24 ноября 1741  года в час дня гвардия получила
приказ готовиться выступить в Финляндию...
     Вы понимаете, что питерским гвардейцам  никак не хотелось отрываться от
карточных и винных столиков.  В Финляндии в  конце ноября запросто случается
температура в минус сорок градусов Цельсия. Вести войну в такую погоду,  как
нам  научно  рассчитал  Виктор  Суворов   на  стратегическом  компьютере  Ее
британского Величества  Генерального штаба,  - абсолютно,  даже теоретически
невозможно.  Это  - вопреки законам природы  - еще кое-как  могли бы сделать
парни   генералиссимуса  Сталина,   а   парни   генералиссимуса   Антошки  к
комсомольскому подвигу были не готовы - ровно на двести лет.
     Елизавета  бунтовать боялась.  Команда  ее  уговаривала,  ей  (команде)
хотелось на  двор, пардон,  -  ко двору.  Пришлось  Лестоку  упрекнуть  Лизу
последней  кровью  Петра,  скучающей в ее  венах.  Это подействовало,  но не
очень.  Тогда  Лесток, -  о,  Европа! Оh,  charme de  Paris!  --  показывает
карточный  фокус.  Он  берет  две  карты, --  например,  пиковую шестерку  и
червовую королеву, на шестерке рисует,  как  умеет, Елизавету  в  монашеском
платье. На  королевской  карте  коварный  лекарь делает некие художественные
поправки,  небось  еще приписывает витиеватую  латынь,  типа Liza Regia  или
Queen Elisabeth the I.  Потом резко мечет карты и предлагает царевне выбрать
одну из двух подрисованных, какая больше нравится.
     Ну,  что тут выбрать? Кем быть в колоде? Не знаю, как вы, а  я бы лучше
согласился быть королевой, чем  монашкой. Вот и Лиза  тянет дрожащую  руку к
красной карте. Vivat Regia!  Это гвардия так завопила, но не тотчас, а через
час -- в час пополуночи 25 ноября. Ну, и не по латыни они, конечно, орали, а
нечленораздельно, и тихо клялись "матушке" "перебить  всех". Тогда Елизавета
велела разломать барабаны, чтобы какой-нибудь верный присяге идиот не ударил
тревогу, взяла крест,  упала  на  колени  и спросила  всех, рухнувших рядом,
клянутся  ли они  умереть  за  нее,  как она клянется  умереть  за них?  Все
рявкнули, что  клянутся. Лиза произнесла подозрительную фразу: "Так пойдемте
же, и будем  только думать о  том, чтоб сделать наше отечество счастливым во
что бы то ни стало", и они пошли.
     Вернее, поехали.  На Невском лежал снег, ехали на тройке с бубенцами, а
вокруг мелькали огоньки на штыках Гренадерской роты Преображенского полка. С
дороги  то и  дело посылали по нескольку  человек  гвардейцев арестовать  то
Миниха, то Головкина, то Менгдена, то Левенвольда и Остермана. На подъезде к
Зимнему гвардия  попросила Елизавету спешиться, чтобы не греметь упряжью, да
чтобы  лошади не  заржали, да  чтобы  не  заезжать  с парадного  крыльца. Но
Елизавета  еле  переставляла ноги  -- от  усталости  или  на нервной  почве.
Пришлось  гвардии взять  ее на  руки и буквально внести в  несчастный Зимний
дворец.
     Итак,  первый штурм  Зимнего  произошел тихо, без  дурацких корабельных
залпов, без детско-юнкерского  сопротивления, без экстаза  смертниц женского
батальона. Вернее, экстаз был, но уже закончился, и девица Менгден -- первая
фрейлина двора - мирно спала  на  плече регентши Анны. Сюда,  в  приют любви
немецкой  вошла  заснеженная  Елизавета:  "Сестрица, пора  вставать!".  Анна
взмолилась  не разлучать  ее с подругой, помиловать  детей,  ну, то  есть не
вешать  по  обыкновению  маленького  Ваню,  не  душить  новорожденную  Катю.
Елизавета  согласилась и  даже подержала  мокренького императора  на  руках,
погладила его по головке: "Вот уж кто невинен!".
     К утру был готов текст манифеста, титулы, присяга,  прочие  необходимые
документы.    Дворец    стал   наполняться    "гостями".    Все   торопились
засвидетельствовать дочери Петра Великого свои великие чувства.  Перебежчики
из   павшего   Брауншвейгского  дома   суетились   больше   всех.   Пришлось
преображенским гренадерам оттеснить толпу и выпросить себе милость, - в знак
признания  заслуг  желали  гвардейцы,  чтобы   Елизавета   стала   капитаном
Гренадерской роты, и  первую присягу приняла  у них". Что и  было исполнено.
Ветвь  Петрова  вновь  зазеленела  преображенскими мундирами  и  расцвела на
всероссийском престоле румяной дочерью Великого Императора.

    Елизавета Петровна


     Елизавета  озаботилась  самыми  первыми царскими  хлопотами. Это, когда
тебе все ново, непривычно, приятно. Хоть и знаком дворцовый обиход, и не раз
к себе  примерялся, а  все-таки можно было  и  мимо  проскочить.  И от этого
сладко стонет под лопаткой.
     Среди первоочередных забот числились:
     1. Отправка  брауншвейгских гостей восвояси -- в немецкое их  отечество
-- с честью и содержанием за наш счет.
     2. Приглашение герцога Голштинского Петра -- внука  Петра Великого -- в
качестве наследника престола, хотя  пока и не православного (Елизавета то ли
отчаялась родить,  то ли  торопилась  сблокировать  претензии Брауншвейга  и
прочих).
     3.  Перестановки  в  правительстве. Лидером становился Алексей Петрович
Бестужев-Рюмин, срочно размораживаемый после ссылки.
     4. Раздача пряников.
     5. Следствие, суды, ссылки и прочее -- по традиции.
     Сразу и приступили. Брауншвейгскую команду решено было пока  придержать
в России, чтобы она в Европе не помешала возвращению Петра Голштинского. Эта
задержка превратилась потом в жуткую, многолетнюю драму в стиле Дюма.
     Бестужеву и всем хорошим людям, пострадавшим от немцев, вернули ордена,
деревни, восстановили трудовой стаж с 1740 года.
     Плохих людей, напротив,  стали судить.  Им  шили русофобию, карьерную и
наградную  дискриминацию русских, излишнее усердие  в прошлой  службе. Такие
ужасные  преступления,  сами понимаете, достойны примерного наказания. Новые
заседатели  очень дружно  приговорили Остермана  к колесованию,  Миниха -- к
четвертованию,  Головкина,  Менгдена,  Левенвольда  и   Тимирязева  --   как
невольных исполнителей -- к простому отсечению головы.
     17 января 1742 года во всех питерских переулках ударили барабаны и было
объявлено,  что назавтра  состоится величественное  представление  --  казнь
государственных преступников.
     18-го утром  на Васильевском  острове перед зданием Коллегий на лужайке
возвышался эшафот.  Астраханский  полк окружал его плотным  квадратом, чтобы
толпа  разгоряченных  болельщиков не  прорвалась на арену. В  10-00  под бой
курантов  ходячих  врагов народа  вывели  на  всеобщее  обозрение,  больного
Остермана  везли  на  позорной,  в одну  лошадь упряжке.  Остерману  первому
зачитали смерть, положили его на плаху. Один солдат оттягивал волосы, другой
медленно, под  дробь вытаскивал из  мешка  топор.  Когда  топор  был  готов,
секретарь снова полез в  свой портфель и объявил, что вот-де, Андрей Иваныч,
тут  еще какая-то  бумажка  завалялась,  ну-ка посмотрим, посмотрим. Ух, ты!
"Матушка императрица и Бог даруют тебе жизнь!".
     Обомлевшего Остермана снесли в кресло, откуда он парализованно наблюдал
дальнейшее  действие.  Всем  прочим  зачитали их жуткие  вины,  не выводя на
эшафот.   Враги,   почуявшие  закон  жанра,  уже  как-то  нагловато  слушали
обвинения, приговоры и помилования.
     Но   мы-то,  мы!  --  народ   православный,  наивный,  жаждущий  зрелищ
непосредственно  после  водки  -  в ущерб хлебу, как же мы?  Хорош  театр, в
котором Отелло  вдруг не душит Дездемону!  Этого  мы так оставить  не могли.
Кто-то закричал, что нас обманули, приглашали  на казнь, а опять вывернули в
пользу гадов!  Толпа  зашевелилась, стала  толкаться,  лезть  к  осужденным.
Пришлось  астраханцам взять ружья наперевес,  а  кое-кому  и  зубы  высадить
прикладами.
     Елизавета вообще пренебрегла народными чаяниями. В ее царствование были
почти прекращены пытки подследственных,  введен мораторий на смертную казнь,
то есть, к ней приговаривали,  но исполнять  приговор не дерзали. Прямо, как
сейчас.  Еще Елизавета  притормозила высылку  всех  немцев,  восстановила на
службе заграничных инженеров, которых народ желал извести или изгнать вон.
     Взамен  кровавых  зрелищ нужно  было  предложить  что-нибудь доброе,  и
Елизавета поспешила в Москву на коронацию. 28 февраля 1742 года в пять часов
утра  московских  обывателей разбудила  пальба  девяти  орудий  и  благовест
большого   Ивановского   колокола.   Елизавета   въезжала   в   Кремль    по
Тверской-Ямской -- с колокольчиком.
     - В порядке, мало изменившемся до наших времен, - объявил Историк.
     - И до наших тоже, - заверил я.
     Собственно  коронация была  назначена  на  25 апреля.  Опять  потратили
деньги  на  позолоту фанерных  арок,  раздали  ордена,  звания, чины.  После
коронации  двор до конца года оставался  в Москве.  Здесь же  7  ноября было
объявлено о  назначении  наследником престола  племянника императрицы, Петра
Федоровича.
     В  середине  1743 года  русская  армия захватила  Финляндию у обманутых
шведов, которые так надеялись  на Елизавету, так хотели возвести ее на трон,
так убивались, что она взошла на него без посторонней помощи.
     Молодая императрица  занялась экономикой  и согласилась на приватизацию
казенных заводов. Но по прошествию  времени был сделан печальный вывод,  что
частные  владельцы  качеством  продукции пренебрегают, кирпич у  них выходит
трухлявый,  а  черепица --  ломкая.  Раз  за  разом пытались  отдать  важные
промыслы  в  "хозяйские  руки",  -  как  у  людей,  но  ничего  хорошего  не
получалось,  -  частные  деньги  разворовывались  пуще  казенных,  - Россия,
господа!
     Со  свободой  предпринимательства  покончили  установлением  сенатского
надзора, а свободой  слова занялся Синод. Было запрещено  ввозить, печатать,
распространять что-либо на русском языке без одобрения церковной цензуры. Не
возражала  церковь и  против  отрезания языков, ибо не  только письменным  и
печатным путем распространяется у нас вольнодумие.
     Вольнодумие  при  Елизавете  обычно  выражалось  мнением о неправильном
воцарения "незаконнорожденной дщери Петровой" в ущерб  вполне законному Ване
Брауншвейгскому  или старой  бабке Евдокии Лопухиной, нелюбимой,  но живучей
первой жене Петра. От этих напастей приходилось предохраняться,  и отставной
император Ваня стал окончательно невыездным.
     1744 год императрица решила  прожить в Москве. Старая столица встретила
хозяйку  очевидным  бардаком.  Кроме  обыкновенного  чиновного   и  делового
воровства, в Москве буйно расцветал бандитизм. Рабочих рук не хватало,  зато
в   массовых   драках   принимало   участие   огромное   количество   вполне
трудоспособного   народа.   Полицейских   сил   для  умиротворения   граждан
недоставало. "Всего чаще  заводчиками  беспорядков, виновниками преступлений
являлись люди  из войска:  сила, даваемая оружием, вела грубых людей к тому,
чтоб пользоваться этой силой против безоружных сограждан", - это Историк так
сокрушается.  Команды  из  гвардии и  простых  полков уходили  в  самоволку,
вламывались    в   квартиры    обывателей,   грабили    подчистую,   убивали
женщин-домоседок. В беспричинном  ослеплении москвичи толпами сталкивались в
кулачных боях, - не потешных святочных,  а смертных, с дрынами и камнями. На
окраинах Империи и  вовсе было  не пройти, не проехать, -  на всех дорогах и
реках  бандиты  в  очередь  стояли  за  купцами, путниками, зеваками.  Сенат
вынужден  был учинить тайный  розыск. В  воровские малины, в тайные  углы  к
бандитским котлам проник первый знаменитый русский сыщик и провокатор Ванька
Каин.  Его доносы помогли  правительству хоть сколько-нибудь стабилизировать
обстановку. К этой достойной личности мы еще обратимся позже.
     Была у Елизаветы и еще одна,  главная забота - устройство дел престола.
Брауншвейгский  дом - как и  все  запретное  на  Руси  -- манил  и соблазнял
мечтателей. Причем,  Анна  Леопольдовна,  Антон и, тем более,  Ваня, никаких
интриг сами  не  затевали, но являлись возбуждающей  приманкой для любителей
стратегических  игр.  Нужно было  женить  герцога  Петра,  чтобы он поскорей
кого-нибудь родил и обозначил династическую ветвь.
     Советники императрицы были  такого же мнения и стали предлагать невест.
Бестужев продвигал  саксонскую принцессу  Марианну. Польская королевна, дочь
Августа  III была выгодной  парой, --  она содействовала соединению России и
Польши.  Это  испугало  тайных  почитателей  франко-прусского  союза,  и они
поспешили   найти   другой   вариант.  На  прусской  службе  пребывал  принц
Ангальт-цербстский, его жена, Елизавета Голштинская -- родственница молодого
Петра -- была одновременно сестрой наследника шведского престола.  И  у этой
международной пары  имелась  дочь  София-Августа-Фредерика. В  пользу  Софии
Лесток  и  воспитатель  Петра Брюммер  пытались  подогнать  правило Вассиана
Топоркова:  "Надобно  избрать такую,  для  которой  бы  брак  был  подлинным
счастьем". Вот дураки! Давно известно, что фигурант, поднятый из грязи, рвет
и  мечет во столько  раз  сильнее благородного, во сколько  раз  его детские
игрушки --  если  они  вообще были --  дешевле радиоуправляемых вездеходов и
порнографических кукол богатого наследника. Элементарная математика!
     Ну,  и  еще  был  неубиенный  козырь:  протестантка  София  куда  проще
перековывалась в православие, чем прожженная  католичка Марианна.  Тут  уж и
хладный призрак  венценосной  утопленницы  Марианны  Мнишек  мерещился самым
впечатлительным.
     Елизавета согласилась  с советом  своего врача и  тотчас послала бедной
принцессе 10000  подъемных золотом. Маме невесты перегнали мелкий вексель на
сборы,  папе,   вражескому  офицеру  приезжать  было  не  велено.  Принцессе
рекомендовалось выехать  немедленно, взять только два-три платья --  а у нее
их больше  и  не  было  -- нового  ничего  не  шить.  Но  мебель  советовали
прихватить,  ибо в  России посидеть  со вкусом совершенно не на  чем. Сватья
экспедиция   стремительно  сорвалась   в  Россию:   приглашение  императрицы
прозвучало в середине декабря 1743 года, а 3 февраля 1744  года запыхавшиеся
лошади  уже приволокли сани  Софии  в  Питер.  Через  6  дней  невеста  была
доставлена в  Москву  -- реактивная  по тем временам поездка. Жених при этом
ничего не знал, его за хлопотами забыли известить. Встреча получилась теплой
и сентиментальной.
     К  14-летней  невесте  приставили  трех  учителей  --  греческой  веры,
русского языка и танцев. Девочка так серьезно взялась за изучение великого и
могучего,  что чуть-было  не погибла  в  неравной  схватке.  Она выскакивала
ночами из постели и перечитывала русские  конспекты, а в бок ее в это  время
бил русский сквозняк. Получилось  воспаление легких с огромным нарывом между
ребрами.  Месяц  постельного  бреда был  пережит только  благодаря  Лестоку.
Немецкая  мамаша пыталась привести к  принцессе своего лютеранского пастора,
но София  отрезала:  "Это зачем?"  и позвала Стефана Теодорского  -- учителя
православия. Императрица умилилась и обняла больную, как родную дочь.
     Болезнь   с   божьей   помощью   отступила,  но  интрига  продолжалась.
Французская  партия  Лестока  торжествовала  рано.  Оплеванный  вице-канцлер
Бестужев   сумел   перехватить   письма    посла    Шетарди   --   активного
франко-прусского  партийца  -- и  более того  - расшифровать  их  с  помощью
академика   Гольдбаха.   Поэтому,  когда  ему  пришлось   оправдываться   по
лестоковским доносам, он  выметнул перед императрицей расшифровку, где между
прочим карикатурно описывалась сама  Елизавета: и думать-то она не любит  --
держит  для  этого  дураков-министров,  и  деньги  экономит на войне,  чтобы
просаживать  их на кутежи, и туалеты любит переменять по пять раз  на дню, и
любви  предается налево и направо,  и главный кайф для  нее  --  блистать во
дворце среди лакейства.
     Что  ожидал автор сих строк (не я, - чур меня! --  Шетарди)?  Голова  у
него закачалась, как цинготный зуб. Но обошлось высылкой.
     На  невесту  Лесток  наорал  с  досады,  чтобы  паковала  чемоданы,  но
Елизавета на нее не рассердилась. 28 июня 1744 года состоялось миропомазанье
Екатерины  Алексеевны  --  так окрестили  Софию-Августу-Фредерику.  Об  этом
написали Петербургские Ведомости, -- век-то был уже почти просвещенный!
     На  другой день  праздновались  именины  великого князя,  и  в качестве
подарка ему обручили  новокрещеную  великую  княжну.  Был  пир,  но немецкую
сваху, королеву-мать, усадили за  общий  стол. Потом  обрученные съездили  в
Киев -- к истокам.
     Осенью наследник заболел, у него  обнаружилась оспа, и все думали,  что
этот  Петр последует  за предыдущим. Но царевич выздоровел, 10 февраля  1745
года  ему исполнилось  16 лет, и  его  стали готовить  к  свадьбе.  Готовили
полгода.  Свадьба состоялась  21 августа  и  праздновалась с  необыкновенной
пышностью  10 дней. После свадьбы Елизавета  отделалась  наконец от немецкой
свахи. Принцессу цербстскую отправили  домой, наградив 50000 рублей и  двумя
сундуками китайских тряпок.
     Конец   года   прошел   в  дипломатической   работе.   Елизавета  умело
маневрировала и уклонялась от участия в европейских войнах, куда ее норовили
втянуть англичане, немцы, шведы.
     Новый 1746 год начался нехорошо.  Январь отгуляли на  славу, но февраль
начался  опасной  болезнью  наследника,  -  опять  думали,  что  помрет.  От
переживаний  Елизавета  тоже разболелась, пришлось пустить ей кровь. В марте
получили  известие о  смерти  Анны  Леопольдовны, которая  была  заточена  с
семейством на берегу Белого моря. В ссылке  Анну разлучили с Юлией  Менгден,
успевавшей  полюбить  и  принца  Антона  и  саму  Анну,  так  что у супругов
появилось больше  возможностей для  общения друг  с другом. Анна  повадилась
рожать  каждый год, причем --  опасных для престола мальчиков.19  марта 1745
года родился Петр Антонович, в  марте  1746  года  -- Алексей Антонович. Тут
Анна  и  скончалась.  Похоронили ее  в Питере, в  Александро-Невской  Лавре.
Несчастное семейство еще 10 лет бесилось в Холмогорах, душой компании  стала
Бина Менгден, сестра бывшей фаворитки. В 1756 году  принца Иоанна перевели в
Шлиссельбург,  здесь ему была уготована участь пожизненного  узника,  но без
железной маски.
     Однако,  не будем отвлекаться. В  декабре 1747 года Елизавета собралась
воевать.  На помощь "морским державам" был отправлен  30-тысячный корпус,  в
стране  стали  пересчитывать  и  подтягивать  финансовые  ресурсы,  набирать
рекрутов.
     Был  добит  последний  герой  былых  времен  -  Лесток,  много  о  себе
понимавший и грубо нарушавший правило Топоркова. Лестока арестовали за связь
с прусскими  и шведскими  агентами,  получаемый  от них  "пенсион",  интриги
против  союзников  России.  Бестужев  воссиял, российская дипломатия  теперь
стала  воистину  русской. И чуть было не  начался имперский период правления
Елизаветы. Но повоевать не удалось. В Европе все до поры перемирились.
     Неожиданный  мир  резко  поворотил  оглоблю  царской  кареты и,  вместо
военной, породил просветительскую эпоху,  столь редкую и странную  на  Руси.
Все  началось во  Франции. Там  много писали и печатали, появилась  светская
литература, книга  попала в массы. В Европе  вошло в  моду читать, обсуждать
литературные похождения могучих кавалеров  и азартных  дам. Немцы крепились,
но  недолго. Французская  литература  хлынула в Германию, там  стали изучать
интересный язык, немецкие шрифтштеллеры тоже  застрочили неустанно. Историк,
извиняясь, заметил, что России эти вольности были не в указ, в самодержавной
стране   многое  "зависело  от   характера  царствующего   лица".   Так  что
вольнодумные безобразия проникли к нам не из просветительского куража Петра,
а  в  силу  безделия  его незамужней  дочери.  Очередное  правление  женское
смягчило   нравы,   и   петровские   установления,  бережно   подтверждаемые
наследницей преобразователя,  обрели  человеческое  лицо. За  ношение бороды
взыскивали не слишком строго,  смертные  казни  в исполнение не приводились,
следственные  истязания  уменьшились, мужикам  и  бабам  запретили вместе  в
баньке париться, так  что прогресс нравственности был налицо. В январе  1745
года  в  прессе объявили об открытии на  Морской в Питере кукольного театра,
причем  наши  постановщики сразу дерзнули  на сериал. Комедийная программа с
куклами выходила по понедельникам, средам и пятницам и имела сквозной сюжет.
Летом в Москве  и  Петербурге  открылись  театры  "немецкой комедии",  также
гнавшие мыло с продолжением.
     Среди сомнительных культурных достижений  елисаветинской эпохи  Историк
выставляет деятельность  "первого русского сыщика" Ваньки  Каина.  Каин  был
крепостным и  вором  с детства. Сошелся  с  рецидивистами,  обокрал хозяина,
сбежал на волю. Переодевшись в ворованную рясу, пробрался под Каменный мост,
где в  те годы обретался крупный воровской клубок. Наутро  воришку повязали,
вернули  хозяину, посадили  на одну цепь с дворовым  медведем, не кормили  и
периодически  секли. Каин закричал  "государево  слово  и дело" проходившему
патрулю  и наврал с  три  короба  на строгого хозяина.  Возникло  следствие,
действительно сшилось  дело, и Ваньку в благодарность за донос выпустили под
мост.  Каин стал совершенствоваться в воровстве,  шуровал  в  Москве, обирал
армянских  купцов на Макарьевской ярмарке  под  Нижним, был принят в большую
шайку атамана Зори. Бандиты ограбили винный завод, захватили корабль, заняли
село  -  отдохнуть.  Для  пребывания  на  Москве  в цивилизованном, "смирном
образе" бандиты  послали  Каина  поискать там  квартиру.  Но  Иван по дороге
ссучился.  Что уж  ему пришло в  голову, неизвестно, но он явился в  Сыскной
приказ и  подал  повинную  в своих прежних  делах.  В повинной  предлагалось
схватить товарищей Ивана -- 32 человека по списку. Каин получил конвой из 14
солдат и подьячего,  и в одну ночь  похватал доверчивых подельников.  Ванька
приобрел официальный статус - "доноситель Иван Каин" и за два года сдал  298
воров.
     Так Ваня стал культурным человеком, видным, хоть и тайным, общественным
деятелем. Захотелось ему дом завести, семью,  хозяйство. Присмотрел он  себе
вдовушку.  Сделал ей  формальное предложение.  Но  честная  вдова  уперлась.
Западло ей было за  ссученного выходить, совестно перед  честными соседями -
карманниками и проститутками. Тогда  Ваня уговорил ее по-своему. Настучал он
на  вдову  по  мелкому  делу,  арестовал  ее,  сам   же  взял  на  поруки  и
отконвоировал  под венец. Теперь у Вани был дом  --  полная чаша. Наполнялся
сей сосуд по схеме  ментовского  рэкета. Ваня сколотил  собственную команду,
наезжал  на  мелкие  банды,  запугивал  братишек Сыскным  приказом,  получал
наличность.  Параллельно  наладил  сбыт  фальшивых  денег,  похищение  людей
(богатых  раскольников),  закупил  обещание  сенаторов  "в   дела  сыска  не
вступаться".  Попался  Ваня  на  ерунде -- выбил из родственников похищенной
девки  20  рублей.  Но пострадавшие оказались  не  раскольниками,  набрались
смелости  пожаловаться на  Ваньку, и  не  в Сыскной приказ, не в  Сенат, а в
Тайную контору.  Это ведомство из врожденной ревности к МВД сразу  поставило
Ивана   под   плеть,   потом   прописало   ему  нещадный   кнут  и   ссылку.
Товарищи-сыскари Ваньку  от кнута  и ссылки  отбили, взяли  под присмотр для
"крепкого  старания  в  сыске  разбойников".  Иван  вернулся  к   привычному
промыслу, но  в 1749  году  опять обидел солдатскую дочь,  и  донос попал  к
генерал-полицмейстеру Татищеву, распоряжавшемуся в Москве  по случаю приезда
императрицы. Желая подчеркнуть  свое  усердие,  Татищев рассказал Елизавете,
какого крупного мафиоза он поймал, какие толстые нити тянутся от провокатора
к сенаторам и секретарям. Так что, Ванька угодил-таки под кнут и на каторгу.
     Дело   просвещения  не   ограничивалось   доносительскими  сочинениями,
Московская  Славяно-латинская  Академия  тоже  старалась  вовсю. Ее  научная
работа уже  тогда  приносила  прямую выгоду  народному  хозяйству. Академики
смело   ставили  новые  задачи,  проводили  исследования,  внедряли  научные
результаты в повседневную практику. Даже  краткий перечень тогдашних научных
проблем показывает, что  наша  нынешняя наука не на пустом месте  родилась и
окрепла. Вот эти темы:
     Гуманитарный профиль:
     1. Где сотворены ангелы?
     2. Могут ли они приводить в движение себя и другие тела?
     3.  Как они  мыслят  и  понимают -- посредством  различения  (анализ --
С.К.), соединения (синтез -- С.К.) или как-либо иначе?
     4. Как они сообщают друг другу свои мысли?
     5. Какое место (объем -- С.К.) может занимать ангел?
     6. В чем сущность света славы в жизни будущей?
     Юридический профиль:
     7. О договорах с дьяволом.
     Естественно-научный профиль:
     8.  Об умении колдунов переставлять местами  целые поля (агротехника  и
геодезия -- С.К.).
     9. О невидимках (оптика -- С.К.).

    10.

     Определение числа небес.

    11.

     Жидкая природа неба.

    12.

     О расстоянии от неба до земли.
     Эстетика и культурология:
     13. Отчего у стариков выпадают волосы, а у женщин не растет борода?

    14.

     Имелись ли шипы у райской розы?
     Ну, и  арифметикой  немного  занимались.  А  то  как  посчитаешь  число
ангелов? В  1742  году,  чтобы  все это правильно изобразить, была  основана
Академия художеств.
     Тут на Руси  возникла гигантская фигура Михайлы Ломоносова. А какой она
еще   могла  быть,  когда   никаких   русских,  кроме   малопонятного  поэта
Тредиаковского,  в  науке не было, и  в  Академии заседали  одни  немцы  под
председательством  Шумахера? И вот  русское  Чувство всеми своими  оттенками
пало на былинного  героя. Историк  пристально  вглядывался  в портрет  "отца
русской науки и литературы", и вот как он его срисовал -- невольно, конечно,
ибо  был  наш Историк вполне способен  и сам  сочинить  что-нибудь былинное.
Откуда срисовал, вы сейчас без труда поймете.
     Когда родился сей научный богатырь? - неизвестно. Существует две версии
рождения  Ломоносова.  По  версии  Историка,  никто  ничего действительно не
знает,  в  том числе,  сам пациент.  Ибо  в детстве  математических знаний и
умений не имел,  а в мир явился  столь неопределенных  пропорций, что неясно
было, то ли он дитя-акселерат, то ли безбородый инфантил. Вторая версия была
привезена моим товарищем из Ленинской библиотеки, где  среди диссертационных
тем  типа  "Раздаивание  козла  до  нормальной молочной  продуктивности"  он
раскопал и такую  (приблизительно): "М.В. Ломоносов -- внебрачный  сын Петра
Великого". Итак, первый  мотив  понятен? У  великого  сына  человеческого --
таинственный, но великий, почти нечеловеческий папаша.
     Откуда  он к нам пожаловал?  Из пустыни,  конечно,  где его возмущенный
глас  вопил бесполезно. Пустыня была не южной, а северной.  Море ее  омывало
тоже  мертвое, но не от соли, а от холода. Здесь, у воды, наш  юный  рыболов
ждал Зовущего. И  дождался: "Иди  за мной,  время наступило!", - так Историк
интерпретирует   перемену   обстановки,   вызванную   в   Беломорье   буйным
кораблестроительством  Петра  и пробуждающую  народ израильский,  пардон,  -
российский,  к  хождению  по водам,  волшебному  лову  рыбы,  отвлечению  от
пагубного превращения воды  в вино. Отец героя -- простой холмогорский рыбак
легко сопоставим  с простым назаретским плотником, сквозь пальцы созерцающим
"духовные"  упражнения жены.  Жена эта, - имя ее  неизвестно,  подвиг ее  --
бессмертен, - действительно "происходит  из  духовного  сословия".  Она рано
приобщила  сына  к  грамоте  и математике Магницкого (а  как же  собственный
возраст?  - чего ж  его было не  подсчитать на  рыбьих косточках?).  В такой
теплой  семейной обстановке Миша  и рад  был  остаться,  но мать умирает,  и
сценарий  -  навязшая  в зубах  тысячелетняя фабула  -  гонит  его из  дома,
заставляет бомжить, пробираться  в древнюю столицу,  чтобы  проповедовать  в
храме фарисеям  и книжникам. Да  и попереть потом этих шухермахеров из храма
науки -- пресветлой Академии.
     Дальше сюжет развивался четко по бумаге.
     Сначала  нужно было пройти искушение. Бедный  Миша,  обучаясь  обманным
путем  (косил под поповича  в Заиконно-спасских мастерских),  страдал  тремя
муками:
     1. По молодости лет  он легко  обнаружил  вокруг  себя огромные, наглые
толпы практически  голых,  бесстыжих московских  девок.  Пришлось  неустанно
смирять плоть ласковыми уговорами типа, ну,  что  ты стоишь,  мужик, ложись,
отдыхай. А честно жениться денег не было и подавно.
     2. Совесть тоже мучила, что бросил отца, и  теперь наследство безвестно
расхитят безбожные соседи.
     3. Ну, и довольствия приходилось по  одному  алтыну на день. Разгружать
по  ночам  вагоны или шабашить в стройотрядах  тогда  еще не  умели, поэтому
целых 5 лет Миша торчал впроголодь.
     Тем не менее, искусы были преодолены и науки не оставлены.
     И  тут  Мише повезло. Причем  повезло не из-за  просвещенности Руси,  а
из-за дикости ея.
     Вот, представьте себе, что МГУ имени М.В. Ломоносова, то  есть - нашего
Мишки, - посылает студентов последнего курса на стажировку в Европу. Что тут
происходит? Вы меня просто оглушаете вашими вариантами,  они обрушиваются на
меня со всех сторон, и  самое обидное,  что  все эти  варианты - правильные,
научно выверенные, достойные великого вуза. Варианты эти таковы:
     1. Воспаленные  элитные  родители штурмуют главный корпус на  Ленинских
горах. Папы тащат пачки зеленых  документов, мамы стелятся  шелковой травой.
Самые резвые студентки-претендентки стелятся и сами.
     2.  Но  ректорат направляет  за бугор  исключительно блатных,  -  своих
собственных, кремлевских, думских и министерских детей.
     3.   Их   оформляют  как   малоимущих,  инвалидов,  полыхающих   цезием
чернобыльцев.
     4.  Вдогонку  им  вываливаются  средства из  подручных бюджетов  -- "на
непредвиденные расходы".  А и правда, как можно предвидеть валютные  капризы
наших чад?
     5.  Ну,  и потом  папы  суетятся по  юнисефовской,  межпарламентской  и
мапряловской  линии,  чтобы   детишки  ненароком  не  воротились  горбить  в
соответствующих  министерствах  и  ведомствах,  а  чтобы  в  жизни   каждого
произошло   роковое   стечение   обстоятельств.  Случилось   бы   зарубежное
приглашение  в   пожизненную  аспирантуру,   молниеносный   счастливый,   но
ненавязчивый  брак, умопомрачительный  выигрыш в  рулетку или  телевизионную
лотерею...
     Тут я вас прерываю, чтобы нарисовать другую, совершенно нереальную, но,
увы,  исторически неопровержимую картину. Именно из-за таких картин нет-нет,
да и вскрикивает на меня возмущенный читатель: "Не могло этого быть! Что  ты
несешь, себя не понимая!". Вот эта картина.
     В  1736   году   правительство   решило   поправить   кадровые  дела  в
промышленности. И  кого  же  оно  послало  учиться за  рубеж?  Кому отвалило
командировочные ефимки да гульдены? Кого не пожалело,  как пса, вытолкать из
теплой московской бурсы в черт ее знает какую волчью Европу -- на погибель и
совращение?  Понятно кого --  сироту горемычную, безвестного  и беспородного
переростка  Мишку.  А  своих, значит,  деток академики,  сенаторы,  министры
вовремя и умело поховали по чердакам и дальним деревенькам. Вот так.
     И  оказался тезка  нашего университета  в  германском  бурге-Марбурге у
профессора с  действительно волчьей фамилией. И за три года научил профессор
Вольф  нашего  Мишку  математике,  философии,  физике.  И  так  на  радостях
мутировал  сын  человеческий,  что стал  даже стихи  писать и посылать их  к
торжественным  датам  большому московскому начальству. А в Москве заботливые
отцы подумали одно из двух. Или Мишка от волчьего ужаса двинулся маковкой, и
правильно они спасали своих детей. Или, что может собственных платонов, а не
одних-таки  неронов   российская   земля   рожать,   -  при  соответствующем
вольфовском усердии. Получилось, что  наш российский  гений произошел  не от
духа  святого,  не  от  голубя  почтового, но тоже от потустороннего  живого
существа элитной породы.
     И вот, воспарил гений Ломоносова...
     Вы, конечно, думаете, что меня восхищают живописные керамики да мозаики
великого  Михайлы? Его бормотание  о  коловращательном движении? Обойдетесь.
Меня  восхищает  четкая,  системная,  стратегическая   способность  молодого
ученого ухватить суть  России; глубоко удовлетворяет  внесенный  им  вклад в
практическое  утверждение  нашей  Имперской Теории. Ибо  уже в самой  первой
своей, хромоногой оде "На  взятие Хотина" Михайла смело  ввел  в современный
сюжет двух равных главных персонажей и провел их рука об руку по полям наших
трудовых и военных побед. Он им все показал, разъяснил, порадовался вместе с
ними за восстающее могущество Империи. Кто были эти два покойные Отца?
     -  "Ленин и Сталин..."  -  начал  было поэт Михалков на музыку генерала
Александрова.
     - "Сталин и Мао слушают нас...", - затянул сводный  московско-пекинский
хор.
     - Петр Великий  и Иван Грозный --  не стал  опровергать их наш Историк.
Вот  в  какой ряд угодил ученый беломор, вот какой флаг он поднял, вот какой
идее стал  посвящать свои скромные труды  у телескопа.  Хорошо, хоть атомную
бомбу наш Мишка не осилил!
     Вернувшись    в    Россию,   Михайло    обнаружил    себя    признанным
поэтом-державником, и дальнейшая научная карьера  его была обеспечена.  Отцы
московско-питерские  предали  сукну дрянные характеристики  и чумные репорты
заграничных наставников, вопивших о  погромном  поведении великоросса  среди
пивного и женского изобилия.
     Поэзия исправно служила Михайле.  Только заводили на него дело о пьяном
дебоше в Академии, о мате на Шумахера и Винсгейма, как он врезал немцам одой
на прибытие Петра-маленького  из их поганой Голштинии в  нашу святую Русь. И
дело   мгновенно  умирало   "для   его  довольного  обучения".  Не  успевали
венценосные тетки и дядьки шагу ступить, как Мишка резво выдавал ритмический
репортаж:
     "Мы славу дщери зрим Петровой,
     Зарей торжеств светящу новой",
     что "немало  способствовало  получению  им  места  профессора химии"  -
признавал  Историк. Правда, место профессора элоквенции  -- стихи изучать --
отдали  противному  Тредиаковскому. Но  Михайло  продолжал  гвоздить  рифмой
факультативно  и  продвигаться по службе.  Ломоносов  органически вписался в
академический коллектив, так  что при составлении нового регламента Академии
в 1747 году Сенат с удовлетворением отмечал, что "по сие время Академия Наук
и Художеств плодов и пользы  совершенно не произвела". Зато стихи остались в
веках.
     Весь 1749 год  Елизавета  прожила в  Москве.  Ее  тянуло  поселиться  в
Кремле. Здесь царил дух русской монархии и покоились под Архангельским полом
члены прошлой династии.
     Но  не  только  монархический запах витал окрест.  Замечено  было,  что
иностранные послы всеми фибрами увиливают от почетной миссии -- сопровождать
двор при летних  выездах в Москву. Причина была расследована. Оказалось, что
чуткие  шпионские носы не  переносят густого древнерусского духа. А дух этот
происходил не только от  рыночных отбросов, не  только от завалов прокисшего
огурца,  но и  от  деревянных нужничков  дачного типа --  высшего достижения
тогдашней московской сантехники. А  во многих дворах  даже  и такой  роскоши
пока не водилось...
     К тому же, вся Москва была изрыта погребками, -- они  кротовыми норками
высились на  площадях и обочинах улиц. Изрыт был Кремль, Китай-город, прочие
культурные   места.    Запах    забродившей   квашеной   капусты    дополнял
гастрономический букет.
     С  переездом правительства в Питер  мелкие  и  средние  чиновники  тоже
поспешили  в новую  столицу,  Кремль  расчистился.  Теперь Елизавета  решила
благоустроить первопрестольную, да может тут и осесть.
     Но  одной гигиеной  и  починкой  тротуаров  с  Москвой  справиться было
нельзя.  Все  здесь оставалось  каким-то  каверзным и опасным.  Отвыкшим  от
московского  обихода  царедворцам казалось,  что  тут  неладно  в астральном
смысле.
     Вот, например, городская тюрьма. Начальники, чтобы не кормить уголовную
братию, выпускают зэков, скованных одной  цепью, побираться на  улицах. Зэки
эти - не  то, что  сейчас - все пытаны, рублены, обжарены каленым железом до
мяса, пороты кнутами  до костей. Кожа на них висит клочьями, одежка стыда не
прикрывает. И вот, выходит  такой кордебалет прямо на Красную площадь, и  не
просто плачет: "Подайте,  братья и сестры, жертвам прокурорского произвола",
-   а  художественно,   надрывно   поет  на  несколько  голосов.  Оскорбляет
общественную  нравственность, собирает толпы поклонников кандального звона и
блатной музыки.
     Или вот еще. Грабят и убивают  в Москве  прямо  среди скопления народа,
среди  бела  дня. Милиция городская  при  этом  спокойно  наблюдает  разбой,
успокаивает   граждан,  распугивает  их  приглашением  в   свидетели.   Тихо
дожидается  отстежки  от  добычи.  На  возмущенные  запросы  градоначальники
московские смиренно отвечают, что волки на то и волки, чтобы овцы  не зевали
и т.п.
     Так что, идея вернуться в град обреченный постепенно отпала сама собой.
     1750-е  годы  потянулись   длинной   евро-балканской  и   скандинавской
интригой, Европа  обстоятельно  готовилась к войне. Наши  дипломаты  тоже не
сидели, участвовали в пересылках, сговорах, "засылали и подкупали". Бестужев
всем  этим  руководил, а императрица  своей инициативы  не проявляла,  своей
стратегии не имела и в жизнь не проводила. Она не мешала профессионалам. Это
было хорошо для страны вообще, но никуда не годилось для Империи.
     Зато    императрица    успешно    занималась    исправлением   нутряной
нравственности.  Как-то  легче  давались  ей  градоустроительные  дела.  Мэр
столицы из нее сейчас вышел бы неплохой, да нынешнего куда девать?
     В  1751  году  Елизавета   запретила  пытки.  Пока  только  по  пьяным,
"корчемным"   делам,   по  долгам,   межевым   спорам.   О   государственных
преступлениях в сенатском указе не говорилось -- это  чтобы иметь задний ход
на   случай  поимки   какого-нибудь  крупного  зверя.  Но  фактически  пытки
прекратились вовсе.
     Еще Елизавета запретила москвичам держать домашних и дворовых медведей.
Косолапое  цирковое животное  неплохо поддавалось  дрессировке. Медведи днем
сидели на цепи, рычали на проходящих. Ночью их спускали погулять. Стаи бурых
мишек разгуливали по Москве, буянили, решали свои свадебные проблемы, ломали
ребра  ночным  зевакам.  Самое  интересное,  что   к  утру   каждый  медведь
возвращался восвояси. В  родной двор.  Преимущества  медвежьей  службы  были
таковы:
     - медведь - зверь мощный, верный, породистый;
     - кормить его можно с большой долей растительной пищи -- малины,  репы,
капусты;
     - пустого собачьего бреха от него не услышишь, - зря не разбудит;
     - если кого нужно по-тихому завалить, - заманывай в медвежий угол, и --
ах! -- нетрезвый гость нечаянно попал под дичь;
     -  перед иностранцами  не стыдно: что их неаполитанские мастины? Что их
баскервильские подвывалы?
     Елизавета лишила  нас чуть ли не единственного национального достояния.
А иностранцы от зависти собачьей до сих пор не остывают: все им чудится, что
по Москве разгуливают медведи...
     В  конце 1752  года напомнил  о себе  наш  народный  академик.  Михайло
Ломоносов обратился  за  разрешением  завесть фабрику цветного стекла. Чтобы
"для  пользы  Российского  государства"  наводнить  рынок  бусами,  бисером,
стеклярусом,  и "всякими другими галантерейными вещами  и уборами". Хотелось
Михайле  вытеснить с  российского рынка европейских производителей,  издавна
украшавших дамские костюмы и самих дам. Честь изобретения полезных бижутерий
Михайло смиренно и беззастенчиво  приписывал себе. Попутно профессор просил:
деревеньку  мужиков  да  девок,  4  тыщи  рублей  на  5  лет  без процентов,
привилегию  на бусы на 30 лет.  Мужики нужны были  для работы, девки  -- для
испытания галантерейных свойств, деньги -- на развитие. В общем,  ученый муж
решил пристроить к своему научному храму коммерческий ларек.
     Михайле все это пожаловали, а взамен императрица попросила его написать
историю   России.  Михайло  конечно  взялся,  но  заволынил  эту   работу  и
отговаривался ее фундаментальностью.
     Но наука не стояла на месте, на русский язык перевели "Древнюю Историю"
ректора Парижского университета Роллена,  напечатали бешеным тиражом -- 2400
штук. А тут и простой мужик Леонтий Шамшуренков изобрел  первый "автомобиль"
-- действительно "самобеглую" коляску. Два рысистых холопа были упрятаны под
капотом  и  потому не оскорбляли  взор  пассажиров выпяченными задами. Жизнь
продолжалась.
     В 1754  году  в  Америке  "кончилась  земля"  и  французские  колонисты
задрались с английскими. В Европе соответственно возобновились приготовления
к войне. Составились альянсы: Англия - Пруссия  с  одной стороны, Франция --
Польша -- Австрия  --  с  другой. Россия колебалась. Елизавета склонялась  к
Франции,  будто  бы  помня  былые  услуги   Шетарди.  К  тому  же,  в  Питер
проскользнул известный пикулевский трансвестит д'Эон. Такой замес парижского
изыска и  ностальгии укрепил мнение  императрицы  в пользу Франции. Молодой,
чисто немецкий двор Екатерины  и Петра, естественно, симпатизировал Пруссии.
Елизавета  заболела. Прусская партия  воспряла. Елизавета выздоровела. Немцы
притихли.  Екатерина до поры стала мечтать  о троне. Она писала в  дневнике,
как при последних вздохах царицы будет следить, чтобы Шувалов не подсунул на
подпись  завещание  власти мимо Петра -- на Павла; как  вызовет гвардию; как
заставит мужа "любить Россию".
     Но Елизавета не торопилась к  праотцам,  а желала лично  участвовать  в
походе.  Войско заранее выдвинулось  в Польшу.  Бестолковый  толстяк  Степан
Апраксин был назначен главкомом -- за неимением подходящих немцев. Всю осень
1756 года войско топталось  на перекрестке  польских, австрийских, русских и
турецких границ, ожидая директивы -- за кого воевать. Наконец, в январе 1757
года  картина  прояснилась.  Новый  договор  с Австрией  обязывал  союзников
выставить по  80 000 войска, по 20 линкоров,  по 40 галер. И война началась.
Но вяло. Только в мае императрице удалось вытолкать Апраксина  из Риги, и он
перевалил через литовскую границу. Целый месяц не решался форсировать Неман,
хоть  вода была уже  теплой из-за  редкостной  жары.  Наконец  переплыл. Тут
оказалось, что передовые части нашего генерала Фермора как раз взяли Мемель.
Пока Апраксин тянулся до Прусской границы, Фермор успел захватить и Тильзит.
А  19   августа   "русская  армия   учинила  разгром   прусских  войск   под
Гросс-Егерсдорфом".
     Все вышло, как всегда. Русские  никак не могли найти вражеское войско в
егерсдорфском  лесу, разведка не  работала.  Поднялись  в поход  в  5  утра.
Разрозненными  колоннами двинулись через лес, разбрелись,  как  грибники, не
подозревая о неприятеле. Пруссаки в четком строю молниеносно ударили в левый
фланг.  Русские  остановились  в  своем  обычном  героическом  оцепенении  и
простояли  под   огнем  два  часа,  пока  живы  были.  Управление   войсками
отсутствовало полностью. Офицеры  полегли почти  все. Поранены  и убиты были
многие генералы. Ситуация изменилась только  когда  наши запасные полки  без
команды  бросились продираться  через  лес  на выручку  гибнущим  товарищам.
Пруссаки попали в клещи и бежали.  Апраксин победно, в  духе Миниха, доносил
Елизавете о виктории. Императрица настаивала на продолжении победного марша.
Апраксин трусил  и пятился за Неман.  Пришлось  сменить-таки его  на "немца"
Фермора.
     1758 год  начался  знаменательным событием -- смещением  главной фигуры
российской  дипломатии  --  великого   канцлера   графа  Алексея   Петровича
Бестужева-Рюмина.  Не  нравились  ему  французы,  а  нравились  англичане  и
пруссаки.  Это  - как  если  бы  Молотову  нравились  немцы и  не  нравились
англичане... Тьфу! --  да ведь  так  и было? Видно, наше  время  от  старого
набралось ...
     Вот  как  пал  великий канцлер. В начале сентября  прошлого, 1757  года
случилась  неприятность.   Царица  Елизавета,   помолившись   в   приходской
царскосельской церкви, не  смогла дойти до дворца, упала прямо на улице  и 2
часа  была без памяти. Виноватым посчитали Апраксина,  приславшего  накануне
протокол военного совета с решением об отступлении. Заподозрили и Бестужева,
-  не  мог  же  олух-главнокомандующий  поступать  самовольно!  Значит,  это
Бестужев  его  подначил.  Пришлось  на  канцлера  заводить  дело.  Следствие
тянулось  всю  зиму, у Бестужева требовали  признания  в  заговоре в  пользу
немцев. Бестужев  держался  стойко. Его  приговорили к смерти  и  отдали  на
царскую  волю. Воля эта последовала только через год, - графа сослали в  его
деревню без конфискации недвижимости.
     Материалы следствия вполне изобличали шпионскую или, по крайней мере, -
подрывную деятельность принцессы Екатерины. Елизавета пыталась  прижать ее в
разговоре.  Но  Екатерина стала валяться  в ногах,  лить крокодиловы  слезы,
проситься  восвояси  --  в  нищее  свое  королевство.  Вместо  следственного
действия получился бабий базар. Елизавета отступила в расстройстве.
     Тем  временем  Фермор развил активность,  взял несколько городков  и 11
января принял в добровольное русское подданство Кенигсберг!
     Летом  Фермор прошел Польшу и вместе с австрийской армией снова вторгся
в Пруссию. 20  августа под  Цорндорфом  произошла кровавая битва,  в которой
полегло 20 тысяч наших и  12 тысяч немцев. Снова ветер дул  не в ту сторону.
Снова наша артиллерия била наугад, - в лошадиные зады собственной кавалерии,
снова смешались в кучу кони-люди. Но прусский обоз был доблестно взят. Вино,
находившееся  там,  оказалось  не  в  меру  крепким.  Русская  пехота  после
дегустации осмелела, но строй составить не смогла. Зато вольнодумные позывы,
навеянные  вольным  европейским  воздухом,   испытывала  непрестанно.  Стали
пехотинцы грубить  офицерам,  растеряли ружья, взялись  за дубье.  Несколько
офицеров от такого  страху  решили  ехать  в Кистрин сдаваться.  Еле удалось
потом  замять  это изменное дело. Незаметно  приблизились  холода, и  войско
стало на квартиры в Польше.
     Зима'59 прошла  в поисках денег,  - современная  война стоила недешево.
Ободрали   провинцию,   -   крестьянство   забунтовало.   Стали   штамповать
"облегченную  монету", - банкиры попрятали валюту. Добрались до монастырей и
епархий,   -  духовенство   насупилось.   Короче,   война   оказалась  делом
хозяйственным.  Русское  же  хозяйство,  как  известно,  подчиняется   неким
непостижимым законам,  понять  которые  иноземцу  не дано.  Поэтому  Фермора
сменили   на   природного  нашего  графа  Солтыкова.  Смысл  назначения  был
привычным, практически уставным. Солтыков  состоял в родстве с  императрицей
Анной  Иоанновной  и регентшей Анной Леопольдовной.  Вот его по-миниховски и
выкинули со  двора  -- подыхать  под  прусскими ядрами. "Старичок седенький,
маленький, простенький... казался  сущею курочкой, и никто и мыслить того не
отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное". Да еще  против Фридриха
II Великого.
     И стал Солтыков пруссаков лупить  неспеша, по-стариковски.  4000  чужих
трупов зарыли под Никеном, взяли Франкфурт-на-Одере. Под Кунерсдорфом набили
немцев еще более 7000. Фридрих еле спасся от смерти, плена и прямо заболел с
досады. Помогало воевать Солтыкову и то,  что он политесов не придерживался,
чуть-что  -- посылал наглых австрийских  союзников подальше: хрен вам,  а не
половину контрибуции, когда вы в тылах отсиживались!
     Кампания  1760  года  пошла неплохо.  Солтыков  хоть и заболел, но  его
генералы  справлялись  сами, так  что 29 сентября был  взят Берлин  - логово
прусского зверя.
     Событие такого европейского масштаба не  могло не  вызвать переполоха в
умах.  В  Питере  иностранные  послы  сбились  с  ног,  их  стали  менять  и
перемещать. При  дворах  составились  новые  интриги,  советчики  и  знатоки
повылазили из  убежищ  в предвкушении  наград.  Герои нечаянно  получили  по
шапке. Европа из поля битвы превратилась в огромный шахматный стол.
     Тут  можно было  надеяться  на  конструктивное  продолжение  российской
политики, на стратегическую инициативу, на имперский рост. Но не вышло.
     Когда  придворные сценаристы разработали смету новогодних торжеств 1761
года, оказалось, что денег хватает только на фейерверки, а  войну продолжать
нечем.   Поэтому   в   шествиях  и  маскарадах  были  срочно   инсценированы
миротворческие   сюжеты  с  пальмовыми  ветвями  и  гуманитарными  мотивами.
Дальнейшие рассчеты  показали, что денег  нет даже на то, чтобы сохранить за
собой завоеванную  Восточную Пруссию.  Последовал  приказ  "Пруссии более не
щадить".  То есть, раз уж  отступать, то и  вывезти из вражеской области все
подъемное. Сжечь и взорвать неподъемное пока постеснялись.
     Немцы поняли, что  время  работает  на  них. Фридрих стал неуступчив  в
переговорах.  Герои  войны  --  наши  генералы,  австрийский  принц  Евгений
Савойский,  английский  герцог  Мальборо  --  почувствовали  себя  идиотами,
занервничали, стали конвульсивно  перемещать войска,  бессмысленно  брать  и
внезапно оставлять  города. Летом  выгорели  огромные  склады  в Петербурге,
сейчас бы сказали - "диверсия".
     17 ноября у Елизаветы  опять случились лихорадочные припадки. Ее нельзя
было  беспокоить,  но советники непрерывно  доносили о расстройстве в делах,
неповиновении  чиновников, нехватке  денег.  12 декабря  --  новый, особенно
тяжкий  приступ. 20 декабря наступило неожиданное облегчение, но  22 декабря
--  в 10 часов вечера  у  императрицы  открылась  кровавая  рвота  с кашлем.
Обнаружились и  некие  "другие признаки", по  которым медики  заключили, что
существует  прямая  угроза  жизни. Елизавета  стала  лично руководить  своим
уходом. 23-го утром исповедалась и приобщилась, 24-го соборовалась, к вечеру
дважды  приказывала   читать  и  сама  повторяла  отходные  молитвы.  Агония
продолжалась всю рождественскую ночь и почти  весь день Христова пришествия.
Елизавета Петровна скончалась около 4 часов дня 25 декабря 1761 года.
     Историк  начал  выписывать длинные чернильные кренделя о том, что, хоть
Елизавета на первый взгляд для Империи ничего путного не сделала, но зато на
второй -- произвела настоящую революцию. Революция состояла в том, что немцы
были потеснены, и "на высших местах  управления снова явились русские люди".
Тем  временем, под скрип  патриотического  пера  на престол  России восходил
"немец" Петр III. Нам же от этих русско-немецких кульбитов  было ни холодно,
ни жарко. Вернее, по-прежнему холодно. По-прежнему жарко.

    Петр III Федорович


     Герцог Голштинский  Петр, внук  Петра I  и сын Анны Петровны родился 10
февраля 1728 года и на трон взошел 34 лет от роду.
     Характер у Петра был сложный. Его немецкая половина оставалась  как  бы
непонятной, чуждой  русскому  воображению. Кто  его  знает, чему его научили
голштинские воспитатели.  Зато русская половина  просматривалась четко -- от
великого  дедушки:  выпить да  погулять.  Поэтому  и  приверженцев  у нового
императора оказалось не слишком много, - поначалу только конференц-секретарь
Волков. Остальные, конечно, тоже крутились при дворе, тоже оды ломоносовские
сочиняли,  но  преследовали  корыстные  цели -- вернуть  из ссылки как можно
больше своих, усилить свою депутатскую группу.
     С  Севера  дружно приехали  Миних  и  Бирон,  Менгден  и  Лесток.  Стаи
казнокрадов  с честными лицами  возвратились из мест  не  столь  отдаленных.
Вместо конфискованных  и перестроенных  под военные  нужды дворцов  им  были
куплены  за  счет  казны   "каменные  постройки   в  вечное  владение".  Тут
обозначилось неприятное свойство нового царствования: помиловали и возвысили
только немцев! Русский гений Бестужев-Рюмин, несмотря на многие ходатайства,
остался отдыхать в сельской местности.  Патриоты во главе с нашим  Историком
возмущенно ворчали. Они  в  своих антинемецких тирадах  как-то опустили  тот
факт, что главные правительственные должности достались Воронцову и Глебову,
Трубецкому  и братьям Шуваловым. Брат канцлера и отец царской любовницы Лизы
Воронцовой  Иван  Ларионович  получил  самое   хлебное   место  управляющего
Сенатской  конторой в  Москве. Граф Петр Шувалов,  несмотря  на  смертельную
болезнь,  принял чин  фельдмаршала  и велел  перенести себя  в  дом  старого
приятеля Глебова, ибо он "был ближе ко дворцу".
     Образовался Совет. Русских в нем  числилось 5, немцев  -- 4.  Паритет в
соответствии  с  пропорциями  царской  крови  был соблюден  --  с  небольшим
перекосом в пользу  "страны пребывания".  То ли  этот  совет стал  энергично
советовать, то ли дедова кровь не остывала, но начал Петр выписывать указ за
указом.  Снизил акцизы на соль. Велел вычистить, углубить и  обложить камнем
Кронштадтскую гавань. Утвердил  план прокладки канала Волхов-Ладога,  причем
рыть  его  должны были  вольные  каналоармейцы.  Все эти  указы состоялись в
Сенате 17 января 1762 года. На десерт Петр объявил намерение издать манифест
о дворянской  службе:  "Дворянам  службу  продолжать по  своей воле,  и  где
пожелают, и когда военное время будет, то  они  все явиться  должны на таком
основании, как и в Лифляндии с дворянами поступается"...
     То-то мы потом недоумевали в старших классах,  когда  какой-нибудь граф
Толстой решал вдруг "оставить службу и  удалиться в деревни". Как удалиться?
Кто ж его отпускал?  При  советской  поголовной "воинской обязанности" такое
соображалось с трудом.
     Дворянство  умилилось  до  насморка.  Уже на другой день,  18 января, в
Сенате встал  вопрос о воздвижении  столь милостивому государю чисто золотой
статуи от всех дворян вскладчину. Голосовали единогласно, но государь проект
завернул, велел  поискать золоту  лучшее применение  и  обещал памятник себе
воздвигнуть  нерукотворный  --  "в сердцах  своих  подданных".  Этим золотым
тельцом дворянство чуть не испортило  себе обедни. Переживания при отказе от
статуи  затмили  мечту  о  дворянских вольностях.  Тянулись  зимние  дни,  а
манифеста все не было. Помог дремучий случай.
     Однажды  вечером  Петр  решил  проскользнуть  между  спальнями  жены  и
официальной любовницы,  чтобы совершить очередную ревизию  винных погребов и
неопознанных  женских  тел  на  театральных  задворках.  Нужно  было  как-то
обдурить жену,  тяжкую  Екатерину  Ангальт-Цербстскую.  Но еще  убедительнее
следовало заморочить голову  истеричной  Елизавете  Романовне  Воронцовой. С
этой целью  тайный советник Дмитрий Васильевич Волков  был заперт в кабинете
Петра.  Камердинерам  велели никого  не пускать  и  отвечать,  что  государь
работают  над судьбоносным документом.  Волкову  поручалось  измыслить некую
гербовую бумагу, а Петр прошмыгнул  вон  из дворца. Волков припомнил царские
обещания и  к утру состряпал манифест о  вольности дворянства.  И  вот  ведь
штука! Петру нельзя было его не подписать! Подписал...
     Теперь старшеклассники могут запомнить на  всю  жизнь:  цена дворянских
прав в России -- одна вакхическая ночь.
     Вы  не  забыли  урока  прошлых  и  нынешних  царств?   Что  еще  должно
обязательно случиться  в  дни  реформации? Правильно! КГБ нужно прихлопнуть,
давно его  не  закрывали.  Манифестом 21  февраля  сообщалось,  что  "Тайная
розыскных дел  канцелярии уничтожается  отныне навсегда,  а  дела оной имеют
быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в архив положатся".
     Такой крутой разворот на Руси небезопасен. Так же начинал Лжедмитрий, и
убийственная реакция наступила к следующему лету. Вот и теперь, был уже май,
деньги в казне не обнаруживались, армия, уютно отдыхавшая в Европе, пожирала
остатки  бюджета  с польскими  сливками,  поэтому  от рытья  каналов  решили
воздержаться, зато  учредили  центробанк.  Это неспокойное заведение  тут же
приступило  к своему, поныне излюбленному занятию -  бешеной печати бумажных
денег. Но балансы не сходились, и войну нужно было кончать.
     На финансовый дефицит  наложилась голштинская придурь Петра. Его "двор"
до смерти Елизаветы состоял в основном из  прусских  офицеров... То есть, вы
понимаете -- идет война с Пруссией, а пруссаки в  парадной форме расхаживают
по Питеру, сопровождают Петра к  подножию трона.  Это -- как если бы в  1941
году,  в самые осадные  московские дни офицеры  в  форме  СС  разгуливали по
Красной  площади,  задевали  бульварных   фройляйн,  заходили   поболтать  в
наркоматы, толклись в гостевой комнате ближней дачи Сталина.
     Первые  сообщения о  кончине Елизаветы  были посланы  не  союзникам,  а
ангальт-цербстской теще и королю Фридриху. Немедленно установилась дружеская
переписка, а там и пленными  разменялись. Всеобщего мирного договора пока не
было, но специальный русский  корпус уже маршировал на соединение с войсками
Фридриха,  отдаваясь под его командование.  Петр намеревался  поломать  весь
елизаветинский порядок,  его коробила сама идея войны с кумиром -- Фридрихом
Великим. Сразу по воцарении Петр объявил о наборе "голштинских" полков. Туда
стали собирать "немцев" из Прибалтики, не брезговали молдованами,  румынами,
поляками. Табу действовало только в отношении украинцев и русских.
     Этих унизительных мероприятий было вполне достаточно  для возникновения
военной оппозиции, но главная опасность для Петра исходила с другой стороны.
Российские чиноначальники  снова были обеспокоены. Император стал приближать
к себе пруссаков, прямых агентов и посланцев Фридриха. Должности Воронцовых,
Шуваловых,  Голицыных  стали номинальными.  Чиновники  ощетинились,  и  Петр
прозевал эту страшную русскую силу.
     Принято  считать,  что  Петра  свергла  Екатерина --  обманутая жена  и
новоявленная русская патриотка. Как бы не  так! Если бы  дело было только  в
Лизке  Воронцовой, так  ее дядя, великий канцлер  наоборот  зафиксировал  бы
позицию. Но когда фельдмаршалу графу Шувалову приказывают следовать в  армию
в  качестве  волонтера,  -  это  дело  другое!  Под  пули  подставляться  не
договаривались!  Петр  велел  всем номинальным  генералам и командирам  быть
таковыми на  деле. Если ты  не в  отставке, если у тебя -- полк, так будь ты
хоть  столетним  пузатым  старцем,  но  соизволь  натянуть  парадную  форму,
нацепить на пузо ордена и  ежедневно!  --  в любую непогоду  маршировать  по
Невскому и окрестным полям.
     Церковь   тоже   обозлилась.  Петр   был  не   очень  православным.  Он
воспитывался  в  протестантизме.  В  России  на  первых  порах  юный  герцог
голштинский  любил  во  время  церковной службы показать попу  язык.  Но эта
шалость была не главной. А вот когда 26 марта 1762 года последовал государев
рескрипт Синоду с дерзкими словами: "...Малейшее  нарушение истины накажется
как государственное преступление", и когда у черного духовенства были отняты
монастырские вотчины, а из белого  стали брать в армию да на фронт, когда из
церквей было велено вынести  иконы всех самопальных святых,  оставить только
отца-сына да святого духа и мать  Марию, когда приказано было попов побрить,
постричь и наманикюрить, вот тут и церковь налилась надгробным гранитом.
     И еще один, небесный  фактор можно  обозначить.  Империя  -- созревшая,
закореневшая   и   заматеревшая   космическая   и   национально-политическая
категория,  уже  сама,  фатально  и объективно  вмешивалась  в  дела  земных
правителей. Здесь,  на русской земле, уже давно  не получалось и уже никогда
не получится  сделать что-либо  произвольное,  художественное,  европейское,
если   это   что-либо   противоречит   нашей   Имперской   Теории.   Империя
предусматривает мировой  приоритет,  вселенское господство,  -  хотя бы  как
вектор,   как  несбыточную   мечту,   туманную  цель,  религиозный   догмат.
Превратиться  в обычное, не самое  процветающее государство на  краю  Европы
Империя наша не смеет! И никому не дано объявить во всеуслышанье, что Россия
-- не  то что не центр мира, но  пока даже и не  цивилизованное государство,
что  страна  наша --  просто  механическое соединение  огромной  территории,
растерянного  народа, хищной чиновной  братии, которую этот  народ сам  же и
нянчит. Такие откровения мгновенно караются  смертью  и разорением  вольного
прожектера.  Так  было  с Гришей  Отрепьевым, так  было  с  Годуновыми,  так
получилось и теперь.
     Цареубийство  вползло на Русь из Европы. Мы помним,  что князья, будучи
"отростками  одного  корня",  в  основном,  прощали  друг  друга.  Убийства,
конечно, случались, но это были, как правило, потери  на дальних подступах к
трону.    Охотно   уничтожались   наглые   претенденты,    с   удовольствием
использовались  услуги  посторонних  исполнителей  --  татар.  Но  на  самом
престоле и самими русскими за 9 веков, кажется, никто убит не был. Буквоеды,
возможно, возразят нам, но мы им ответим, что:
     1. Причина смерти Рюрика нам не известна. Его, конечно, могли  угробить
и свои. Но эти "свои"  как раз  и  были из Европы,  они еще не образовали  с
нашими славянами единого замеса.
     2. Игорь погиб не от политической интриги, а от фискальной жадности.
     3. Ярополк убит Владимиром уже не у власти.
     4. Святополк тоже убирал всего лишь претендентов.
     5.  Боголюбский убит из самозащиты, его убийцы  не посягали  на занятие
престола.
     6.  Ярослава Всеволодовича, Невского, тверских-ямских князей, хоть и не
без русской интриги, но убивали татары.
     7. Василия Темного "всего лишь" ослепили по закону Ярослава Мудрого.
     8. Елену Глинскую,  если и "отравили" придворные,  то,  опять же, не  в
свою пользу.
     9. Царевич Дмитрий не царствовал.
     10. Царицу Марину, ее сына и двух Лжедмитриев убивали, категорически не
считая монархами.
     Ну, что еще было  такого? Монастырь  Софьи? Постриг Шуйского? Это не по
теме. А вот  так, чтобы не на шутку сговориться  об убийстве  миропомазанной
особы, признанной всеми, в том числе и заговорщиками, подобрать собственного
кандидата  или  решиться  самому,  потом убить монарха,  завладеть троном  и
усидеть на нем, - это на Руси, если и умышлялось, то не удавалось.
     И вот, пожалуйста! -- Новое Время, новые идеи, новые дела. Европа!
     В Европе королей убивали регулярно, и даже казнили по приговору суда.
     Просвещенная  Екатерина  не замедлила  привнести  в пресное  российское
тесто   западную  бродильную  палочку.   С  нее   началась  на  Руси  полоса
цареубийств.
     Здесь  мы  с вами должны  отвлечься  на секунду и  сформулировать  одно
важное правило разрабатываемой нами Имперской Теории:
     Настоящая Империя  возможна только там и тогда, где и когда отсутствуют
малейшая вероятность заговора  против монарха,  возможность его убийства или
бескровного устранения.
     Такая кислосладкая почва необходима для закладки имперского здания, для
возведения и долгосрочного его сохранения. Проверить наше правило вы  можете
сами. Ну, вообразите хоть на миг, что Воротынский замышляет  убить Грозного.
Не  выходит? А  Ворошилова с  кинжалом  и  оскаленными  клыками за  шторой в
кабинете Иосифа  Виссарионыча вы представляете? Столь же хороши, но и совсем
нелепы  картины: "Меньшиков  подсыпает  яд в  водку херу Питеру" и "Потемкин
душит   в  постельном  экстазе  Екатерину  Великую".  Так  вот,  только  эти
неубиенные персонажи были  и во  веки веков пребудут  нашими Императорами --
три мальчика и одна девочка - малый приплод за всю великую историю.
     Итак,  аксиомы,  законы, правила  нашей теории  дают  основание сделать
частный   вывод.   Допустив  прецедент  цареубийства,  Екатерина   расколола
фундамент собственного сидения.  Сидение это  обрушилось не враз,  имперские
процессы имеют  приличную  инерционность.  Сама  Екатерина стала  и осталась
Императрицей,  но  ее   дети  и   внуки-правнуки  начали   гибнуть,  хоть  и
продержались какое-то время на лопнувшей и тающей льдине.
     Кто же убил Петра? Говорят -- Екатерина. Что она поделывала эти полгода
Петровой власти?  Она  пребывала  "в  великой  печали", "не  имела  никакого
влияния", "находилась в самом жестоком положении".
     Ну и  что? А  разве Мария Нагая при Грозном не пребывала в печали?  Или
Марфа Собакина пользовалась влиянием? Или  Маша  Долгорукая  не  оказалась в
самом жестоком положении?
     Все  это  --  ерунда.  Сидела  бы Екатерина  да  вышивала  гладью или в
монастыре отдыхала,  как Дуня  Лопухина. А вот, нет! -- поднялась, воспряла,
напыжилась истинно русским патриотизмом. И провела этот русский патриотизм в
жизнь  --  упорно и педантично, по-немецки. Ох, не сама эта блудливая  тетка
воздвиглась над нами бронзовой фигурой, это ее Империя назначила!
     Заговор  составили Никита  Панин, любовник  Екатерины Григорий Орлов  с
братьями, княгиня Екатерина Дашкова и  40 гвардейских офицеров с 10 тысячами
солдат.
     Толчок событиям был дан  стандартно -- гвардия  получила приказ  идти в
Финляндию на  шведов.  Был июнь, тепло,  но  из Питера убывать  все равно не
хотелось.
     Император  с  компанией  гулял  в  Ораниенбауме.  Екатерина   сидела  в
Петергофе.  27  июня гвардия  взбунтовалась  при  ложном известии  о  гибели
Екатерины.  Последовали   аресты  главных  крикунов,   и  выступление  стало
неизбежным. В ночь на 28 июня  в петергофский павильон Монплезир, где  спала
Екатерина,  вошел  Алексей  Орлов.  Он поднял Екатерину, посадил ее  в  свою
карету, сам  сел на козлы  и погнал в Питер.  В казармах Измайловского полка
жена  императора  была  встречена  ликованием  и  церковным  благословением.
Поехали в Семеновский полк, -- то же самое. Оттуда сразу рванули в Казанский
собор, где архиепископ Димитрий стремительно возгласил  Екатерину Алексеевну
самодержавной императрицей, а  великого князя Павла Петровича -- наследником
престола.
     Все гвардейские полки собрались в новом,  каменном Зимнем дворце. Здесь
Екатерина  обнаружила  Сенат и Синод в полном  собрании.  Оказалось, они уже
готовили форму присяги. В  Питере все благополучно присягнули.  Были посланы
также  курьеры в заграничные войска и на флот. Теперь  нужно  было спешить с
самым  тяжким делом. Петр сидел в Ораниенбауме и мог  на  законном основании
сам  или с  помощью Фридриха Великого  отобрать  власть обратно. В 10  часов
вечера 28 июня царица с  войсками выступила  из Питера.  Она  ехала верхом в
преображенском мундире петровского образца. В таких же мундирах шла гвардия.
Новая голштинская форма за минувший день была распродана старьевщикам.
     А Петр  еще  с утра  сделал  парад своему голштинскому полку  и  пышной
кавалькадой  выехал  из  Ораниенбаума  в  Петергоф. Там  намечался  бал,  но
обнаружилось отсутствие  императрицы. Посреди Монплезира  валялось только ее
бальное  платье.  Прислуга придурилась,  что  ничего  не знает и  не видела.
Начались  поиски в  саду,  во дворце,  в  окрестных кустах.  Надеялись найти
хладное тело.  Но нашли  посыльного, сообщившего о перевороте. Немедленно  в
Петербург отпрашиваются Воронцов,  Трубецкой и  Шувалов  --  "за  подробными
известиями".  Волков  пишет  рескрипты  о  противодействии  бунтовщикам,  но
курьеры сдают их людям Екатерины.
     Сначала решили обороняться в  Петергофе и  вызвали сюда из Ораниенбаума
голштинскую гвардию.  Потом по  совету  Миниха отплыли  в Кронштадт, -- была
надежда на флот. В  первом часу ночи 29 июня  яхта Петра и  галера со свитой
стали  на  рейде  Кронштадта.  С  берега  предложили убираться восвояси, мол
никакого  императора не  знают,  а знают  только  императрицу  Екатерину.  И
пригрозили пушками.  Миних посоветовал плыть  в Ревель и  взять командование
над войском. Но дам  тошнило от морской прогулки, и решено было возвращаться
в Ораниенбаум.
     Императрица  отдыхала в дороге,  когда приехал  вице-канцлер Голицын  с
предложением   Петра   "разделить   власть".   Петр  демонстрировал   полное
непонимание российской действительности, состоявшей в абсолютной неделимости
нашей власти. Ответа не последовало. Потом приехал генерал-майор  Измайлов с
предложением  безоговорочной  капитуляции  и   согласием  на   отречение  от
престола. -- Давайте, - согласилась Екатерина.
     Петр  написал  в  отречении, что  за полгода хлебнул  таких  тягот, что
теперь покой ему просто необходим.
     В пять часов утра  29 июня отряд гусар Алексея Орлова занял Петергоф. В
11 часов Екатерина въехала туда  верхом под крики "ура" и пушечную пальбу. В
полдень Петра заперли во флигеле, к вечеру отвезли под караулом в  Ропшу - в
загородный  дворец.  В  9  вечера  Екатерина  выехала в Питер и утром "имела
торжественный въезд в столицу".
     30 июня. Весь день происходят буйные торжества, гвардия захватывает все
столичные винные погреба и лавки,  дорогие вина  ушатами сносятся в полковые
корыта и  смешиваются  с простонародной бормотухой -- для  крепости. Гвардия
все  это пьет с четверенек и до чертиков. На следующее утро пьяные гвардейцы
самовольно  осаждают  Зимний  и требуют  показать  им  Екатерину.  Был-де  в
казармах слух, что ее похитили пруссаки. Приходится Екатерине снова  одевать
зеленые  штаны  и провожать похмельную  братию  до  казарм.  Винные торговцы
выставляют  счета  на  многие тысячи  рублей.  Получат  они их только  через
несколько лет зачетом налоговых платежей.
     Великий Фридрих так подвел итог правления Петра: "Он позволил свергнуть
себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать".
     Власть  Петра иссякла, но  оставалась жизнь. Этот государственный изъян
следовало устранить.
     Убивать  из объявленной политической  целесообразности,  по-английски у
нас нельзя.  Поэтому  былинный  наш народ  с  удовольствием  воспринял и сам
сочинил такие мотивы для скоропостижной кончины императора.
     1.  Был  Петр  "по-немецки" развратен. Кроме жены и Лизы Воронцовой, он
еще регулярно, даже в ночь  смерти тетки Елизаветы,  имел итальянских певиц.
Причем  имел  их в присутствии  переводчика, а то как поймешь, чего  они там
выкрикивают?
     2.  Пил  Петр  беспробудно.  Сразу  с  утра  --  по  нескольку  бутылок
английского пива, и потом до вечера в таком же темпе
     3. Шутовству всякому был привержен,  заставлял почтенных людей, прямо в
парадных камзолах с  правительственными наградами прыгать козлами, бороться,
валяться по полу.
     4. С иностранными послами обходился без церемоний.
     5. Трубки курил непрестанно.
     Во всех  этих пороках легко узнается великий дедушка  Питер, а вот нет!
--  нам не нравится! Питеру за это --  медного всадника, а Пете  меньшому --
медным канделябром по башке!
     Укокошить Петра следовало безотлагательно. Если бы собирались развозить
демократии,  то  тогда,  пожалуй, его еще  можно  было  подержать  в  Ропше,
погонять по  соловкам и  пелымам, а там уж  и  заморозить.  Но  мы собрались
возобновить  Империю,  а  значит,  приходилось  Петра кончать  среди  первых
имперских  дел. На  это ушла  всего  неделя. 6  июля  Екатерина, "пребывая в
совершенном  отчаянии", обнародовала  сообщение,  что  бывший  император  от
усердного сидения на троне заболел  тяжким геморроем. Так он трудился за нас
с вами, что протер  казенное место до крови.  Екатерина конечно послала  ему
врачей иноземных, лекарств импортных, еды диетической, но ничего не помогло.
Скончался Петр от задней болезни мгновенно, как от маузера.
     Кино продолжалось  в Сенате. 8  июля Никита Панин зачитал  свое мнение,
что, хотя  и  полагается Императрице  проводить мужа  в  последний  путь  до
Невского   монастыря,  но  лучше  не   надо.   "Великодушное   ее  в-ства  и
непамятозлобивое  сердце наполнено  надмерною о  сем приключении  горестию и
крайним   соболезнованием  о  столь  скорой  и   нечаянной  смерти   бывшего
императора...".
     Екатерина  для виду  поломалась,  но  с третьего,  коллективного захода
Сената согласилась свое сентиментальное намерение отложить.
     Как же в домашних условиях изготавливается летальный геморрой? Историк,
нашедший в своих  трудах немало места для описания болячек и досад всех, при
дворе сущих, вдруг  закруглился  фразой о насильственной смерти царя. И все.
Существует  множество  художественных  версий   убийства,   но  нам  они  не
интересны. Понятно,  что убивала  Петра шайка Орловых, что прихватили  они с
собой  семеновский  либо  преображенский  спецназ, что  закололи,  зарезали,
зарубили, а  скорее --  затоптали насмерть своего господина. Куражились  над
ним, конечно. Сыпали казарменные шуточки и садистские матюки.
     Но соль не в  этом.  Главный  смысл действа состоял в его неизбежности,
преднамеренности, оговоренности и обоснованности.  Обоснованность состояла в
имперских  намерениях  Екатерины,  в ледяной  решимости овладеть  страной, в
жестокой  и циничной расчистке поля  деятельности, настройке государственной
вертикали, в безоговорочном исполнении имперского правила о единственности и
абсолютной несменяемости власти.
     Честно  об этом сказать не  решились, поэтому с первого  дня  правления
Екатерины  сочинялись бесконечные  манифесты о том, какой Петр мерзавец, как
он у тела Елизаветы "радостными глазами на гроб ее взирал, отзываясь  притом
неблагодарными к телу ея словами".
     Эти  манифесты   сыграли  свою  роль.  Страна  одобрительно  восприняла
исполнение  приговора,  а  в  памяти  народной  Петр  III  навсегда  остался
моральным уродом.

    Часть 10. Третья Империя (1762 - 1862)



    Екатерина II Великая


     Императрица  взяла с  места  в карьер. Снизила цены на соль,  запретила
строить корабли, вновь затеянные  покойным мужем,  приказала взыскать деньги
"розданные  из  казны",  велела "тщиться,  чтоб в  коллегиях  и  канцеляриях
судейские места достойными наполняемы  были", и... заскучала. То  есть указы
она продолжала подписывать, но все это было не то. И только через две недели
суконной дури, покусилась германская дева на главное.
     Указ от 18  июля 1762  года гласил: "Мы уже от  давнего времени слышали
довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем
лихоимство  возросло:  ищет ли  кто места  -- платит; защищается ли  кто  от
клеветы -- обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто -- все происки свои
хитрые  подкрепляет дарами...".  Тут я  ставлю многоточие, потому что дальше
следуют обычные,  известные  нам всем  примеры и  технологии.  Екатерина  же
возмущалась ими с непривычки, свалившись с европейской луны. Она смотрела на
гнусь и  грязь широко  раскрытыми глазами первоклассницы и  не понимала, как
такое до сих пор не запрещено.
     -- Запрещено, матушка! Запрещено -- да толку-то с того!
     Чуть и вовсе не доконало чувствительную фрау донесение о  том,  что сам
радостный и святой процесс народной присяги новой государыне был испоганен и
проворован.  Новгородской  губернской   канцелярии  регистратор  Яша  Ренбер
принимая присягу у  посадской  бедноты, с каждого присягающего брал "за это"
мелкую денежку. Яшу  устроили в Сибирь "на вечное житье".  Эта  формулировка
оказалась роковой, - Яша жив поныне и будет жить вечно...
     На 1 сентября назначили коронационный выезд в Москву. Спешно изготовили
алмазную корону, - не носить  же стильной даме мужицкую Шапку. Запасы лести,
подготовленные на такой случай  были  слишком велики, и  пришлось московской
братии  начать  излияние  еще  по  дороге.  С  9 по  13  сентября,  от  села
Разумовского синодские  архиереи  возносили  грядущую  начальницу  до небес:
"Будут чудо сие восклицать проповедники..." и так далее и тому  подобное, на
многих  десятках страниц. Соответственно и медаль огромную отчеканили. На ее
лицевой  стороне как раз уместился "бюст" царицы, а на задней -- целая толпа
"представителей Российского отечества", курящих  фимиамы, возлагающих жертвы
на алтарь и проч. Обрамлялось  все это великолепное  безобразие гвардейскими
надписями: "За спасение веры и  отечества" и "Коронована  в Москве, сентября
22 дня 1762 года". Забыли только "За освобождение Германии" написать.
     Народ был так рад, что немедленно вспомнил и стал навязчиво повторять в
толпе и хмельных  офицерских собраниях  имя "Иванушка".  И  если бы  это был
обычный русский Иванушка-дурачок, то  еще ничего. Но это  был Иван Антонович
Брауншвейгский -- прямой потомок русского царского дома и законный наследник
трона.  И мужик к тому ж. Народ прямо желал выдать за этого законного мужика
престольную,  но сомнительную бабу. Таким  деревенским способом  народ хотел
достичь династической гармонии. Екатерина в ночь переворота клялась народу в
сочувствии  и  послушании  и  уже  через  день  велела  привезти   Ивана  из
Шлюссельбурга  в  Кексгольм,  поближе  к  Питеру.  Принца  умыли,  приодели,
Екатерина с ним беседовала, но  желания соответствующего в  ней не возникло.
Тем  не менее, она его устроила на мужнее ложе -- холостым способом. Дело  в
том, что в  Шлюссельбурге  для  Петра  -  он тогда  еще в Ропше  жив был  --
приготовили чистенькую, меблированную камеру с частичными удобствами.  После
Ивановых смотрин у Екатерины возникла  временная неприязнь к мужчинам, и она
отправила Петра к  праотцам,  а  Ивана  --  на  место Петра, в Шлюссельбург.
Тамошние воспитатели должны  были склонять узника к монашеству.  При попытке
освобождения Ивана следовало убить.
     Партия освободителей обнаружилась немедля.  В  ней насчитывали от 70 до
1000 человек, - все знатных особ, - одного даже звали Лев Толстой, а другого
-- Хрущов. "Дело  было ничтожное", - писал  Историк, и  обошлось без казней.
Однако  Екатерина разволновалась.  Она  стала плакать в  жилетку английскому
послу  Бэкингему (откуда сей? -- не от Дюма ли? Нет, тот  был герцог, а этот
--  граф,  да  и  сто  лет  миновало с  лишком).  Бэкингем  ее  расхваливал,
успокаивал  и даже  разослал по Европе послания с комплиментами просвещенной
государыне.
     Соответственно и государыня  должна была вести себя в Европе культурно.
Она одернула главкома Солтыкова, кинувшегося было воевать, велела потихоньку
выводить войска домой.
     Начало  нового 1763  года  было  ознаменовано фейерверками и отставками
фаворитов прошлого царствования.  Генерал-адмирал  М.М. Голицын после 60 лет
службы  убыл  на  покой  с  сохранением жалованья.  На  его место  назначили
цесаревича Павла Петровича, - он как раз испытывал тягу  к игре в кораблики.
Куратор Академии И.И. Шувалов после долгих  унизительных  ревизий отправился
за рубеж подлечиться.  Туда же послали  канцлера Воронцова.  Пострадало  еще
множество  чернышевых,   гудовичей,  трубецких,   губернских   и   синодских
чиновников.  В Синод и Сенат для присмотра тут  же были вставлены Потемкин с
Орловым. Бестужев и Панин утвердились совершенно.
     Усидевшие  начальники были  так  рады новой  матушке,  что  и  работать
нормально  не   могли,  не  созерцая   монумента,   воздвигнутого  в   честь
спасительницы...
     Вы замечаете?  --  это  второй  позыв монументальной  пропаганды за два
года.  Только что убили Петра Федоровича, достойного золотой  статуи,  и уже
жаждут  созидать каменную  или  бронзовую  бабу. Это  при том, что Минина  с
Пожарским на Красной площади пока нет, Медного всадника у  Невы не замечено,
вообще ни одного памятника  не стоит. И дело тут не в честолюбии Петра и его
опасной супруги, - Петр сам отказался от скульптурных почестей. Это, братья,
Империя наша переходит в новое  качество.  Она желает, чтобы ею управлял  не
просто Император,  а Бог! -- то есть субъект,  при жизни  достойный иконы, а
лучше -- привычного нашему уму языческого воплощения. Каменный столп, медный
остолоп.
     Сразу  же  в  Академии  у немца  Штелина сыскалось  7 (семь!)  проектов
монумента. Варианты разнились  экстерьером в зависимости от места установки.
Наш  академик Михайло  Ломоносов  надулся  и велел обождать,  пока  и  он не
представит чисто русскую "инвенцию" памятника.
     Но  не все  россияне  прониклись  входящим  в  моду  культом  личности.
Сказались недоработки в деле борьбы с врагами народа.
     Помните Ивана Мазепу? Так вот. С ним изменил нашей Родине переяславский
полковник Федор Мирович. Он смылся к шведам, а жену с двумя детьми бросил на
Украине.  Спецслужбы придушить  их  не  собрались. Вражья  жинка с  выводком
поселилась  в  Чернигове у родственника, казачьего  полковника Полуботка.  И
Полуботок не  только  не  был разжалован за это  в  рядовые бандиты, но имел
наглость явиться в Питер и притащить с собой весь змеиный клубок. Тут уж его
посадили за  другие  дела. Мама наша Екатерина I по вдовьей скорби  не стала
топить Мировичей в Неве, а наоборот определила их  в Академию! Те  обнаглели
окончательно,  на  уроки не ходили, жили  в  столице  бездельно,  промышляли
неизвестно чем. Дальше -- больше. Оба Мировича оказались офицерами, пролезли
в свиту к Елизавете Петровне и, наконец, в 1735 году были уличены в  измене.
Тайная канцелярия  дозналась, что братья переписывались с папой, мазепинским
подручным. И опять служба недоглядела. Мировичи оказались в  Сибири, но  сын
одного из них, Василий Яковлевич всплыл подпоручиком  Смоленского  пехотного
полка,  расквартированного  в  Питере.  Очень   он  скорбел   об  утраченном
"шляхетском  звании",  горестно  скрывал свое "знатное родство". Наконец  не
выдержал и написал Екатерине  ходатайство, чтоб ему  вернули поместья, чины,
честь и  прочая, и прочая,  чего не жалко.  И очень  удивился Василий, когда
было ему в этих  пустяках отказано. Тогда сирота озлобился, затаился  и стал
мечтать, как  бы  извести  эту скаредную сволочь  -- Императрицу  и  весь ее
синклит.
     Каверзным  утром  1 апреля 1764 года обиженный Мирович  принял  решение
выручить из тюрьмы принца Ивана Антоновича, медленно собиравшегося в монахи.
К заговору  пригласил  только друга Аполлона  Ушакова. Больше они никого  не
позвали,  -  из  конспирации.  13  мая  злоумышленники отслужили по  себе  в
Казанском  соборе  заупокойную панихиду,  и теперь  числились  у Бога как бы
покойниками. Сценарий,  разработанный  мертвецами,  был также потусторонним.
Вот его краткое содержание.
     Матушка едет в Прибалтику.
     Через неделю Мирович заступает начальником караула в Шлюссельбурге.
     Ушаков  приплывает  туда  как  бы  курьером в  шлюпке и  грозно  подает
манифест от имени  императора  Ивана  Антоновича (который тут же анонимно на
нарах парится).
     Мирович чешет в затылке, но караульная команда воодушевляется,  кричит,
что готова помереть за царя Ивана,  и Мирович  с Ушаковым выводят узника  на
травку.
     Затем в шлюпке  все едут  в Питер, пристают  на Выборгской стороне и  в
артиллерийском лагере предаются восторженной солдатской и офицерской толпе.
     Далее весь  Питер  склоняется к ногам нового Императора,  а  Мирович  с
Ушаковым  получают свое  -  генеральство-адмиральство,  графство, крепостное
крестьянство и прочие удовольствия.  Катя возвращается уже к столу, и тут ей
на  выбор предлагается  какое-нибудь второсортное замужество или идти на три
географические  буквы,  ибо за  Императора  нам  есть кого  выдать -- вон  у
Мировича  по-чеховски маются цельные три сестры.  ЗТМ  (затемнение),  титры,
веселая музыка...
     Но  кино  пошло не по  сценарию.  25 мая Ушаков отправлен  был  отвезти
деньги  из Военной  коллегии в сундуки к генералу  Волконскому. Тут бы ему с
этими  бабками  и  затаиться,  но  он  поплыл  на  своей  любимой  шлюпке по
назначению. И хоть был он - Ушаков, а утонул.
     Мирович решил воевать в одиночку.
     20  июня  1764 года Екатерина  с  помпой убыла  в  Прибалтику. В планах
поездки числилась инспекция стройки века -- портового комплекса Рогервик, на
который было  угроблено  страшное количество денег и несметное число рабских
душ. Поговаривали  также  о тайном замысле  Екатерины венчаться с  Григорием
Орловым где-нибудь в Риге.
     Балтийское  рыцарство всюду встречало царицу бравыми речами по-немецки.
Екатерина  отвечала исключительно  по-русски. Свой  родной  язык она  как бы
успела  забыть.   Тогда   тевтоны   перешли   на   латынь:  "Matri   Patriae
incomparabili", - написали они на растяжках и триумфальных воротах в Ревеле.
Пока  "несравненная  мать  отечества"  упивалась  почестями   и  вздыхала  о
расстройстве флотского дела, Васька Мирович не отставал от изменного плана.
     Находясь  в недельном  карауле в  Шлюссельбурге, он 5 июля, в  два часа
ночи  поднял  "во  фрунт" свою команду и  приказал  заряжать  ружья  боевыми
пулями.
     Комендант крепости Бередников, которого Василий не  догадался с  вечера
напоить, проснулся от  лязга шомполов, выскочил во двор и стал качать права:
во фрунт  ставить команду полагалось  только по  его приказу. Мирович тут же
врубил ему прикладом по черепу  и закричал солдатам, что сей злодей  томит в
крепости  истинного государя Ивана Антоновича. Так солдаты впервые узнали  о
содержимом  охраняемого  объекта  и прониклись величием момента.  Коменданта
посадили в кутузку и продержали до 5 утра, причем держали в прямом смысле --
за одежду.
     Тут  выяснилось,  что  Мирович  не  вполне  контролирует  ситуацию.  По
охраняемой  территории  он  был  главный,  но каземат  с  принцем  сторожила
отдельная  команда  капитана Власьева и  поручика Чекина. Поэтому два захода
освободителей окончились безуспешной перестрелкой. Тогда  Мирович притащил к
каземату 6-фунтовую пушку. Осажденные сдались. Власьев и Чекин были выведены
"к фрунту", но следом  за ними вынесли "мертвое тело безымянного колодника".
Это стража  выполнила все инструкции и  приколола Ивана,  а Василий  Мирович
остался в дураках. Он объявил  о своей единоличной вине,  велел  барабанщику
бить утреннюю зарю и, как ни в чем не бывало, начал утренний обход вверенной
территории. Тут уж комендант  закричал из кутузки, чтобы изменника схватили,
что и было исполнено.
     У Мировича  обнаружился  полный набор  манифестов,  присяг  и повелений
нового  императора.  Так что, первые бумаги  в дело были  готовы.  Следствие
закончили за месяц - с 25 июля  по  25 августа  без пыток.  Страстотерпцы из
Синода,  правда,  советовали Мировича пытать,  но были укоряемы  сенаторами.
Тогда попы обиделись и  смертный приговор  подписывать  отказались.  Им  как
пастырям душ  живых  сие  было неуместно. Казнь  устроили  на  Петербургском
острове у  Обжорного рынка. Народ заполнил все крыши и ближайший мост. Ждали
показательного  действа и  материнской милости.  Но когда палач  не в  шутку
охнул топором и поднял над  эшафотом бледную,  кровавую  голову, отвыкший от
казней  народ так содрогнулся всей  толпой, так  колыхнулся  на  мосту,  что
проломил перила...
     А вы  как хотели,  братцы? Теперь у нас  снова -- Императрица, опять --
Империя! Так что привыкайте обратно!
     Престол   укрепился,  и  Екатерина  занялась  устройством  гражданского
правления. Ей  приходилось  тратить немало усилий, чтобы настроить  Сенат на
общественную  пользу.  Это  и  понятно,  если  вспомнить,   что  прием  всех
челобитных сосредоточил в своих  руках один-единственный сенатор, - знаете в
каком чине? -- "генерал-рекетмейстер"!
     Екатерина  с  первых  своих  шагов  поймала  золотую  середину.  Она не
кидалась  в драку, не лила  кровь ради тоста, но и  не зарывалась в мелочах.
Она  с немецкой скупостью и рациональностью взвешивала каждое свое  решение,
соизмеряла  необходимые усилия  и ожидаемый  результат.  Она  не  впадала  в
истерику  по поводу  тех  или  иных неувязок  и  нарушений,  она внимательно
рассматривала "регламент", систему  мешающих  причин,  поводов к  воровству,
мотивов  неисполнительности. В лице  Екатерины  коса  русской  бесшабашности
нашла на камень немецких правительственных принципов. Вот ведь, Россия, -  в
который  раз  доказывала, что  править ею может только  чужак, варяг, немец,
неотравленный ковыльной пыльцой.
     Я воздержусь от перечисления больших и малых  мудрых решений царицы. Вы
о них можете прочитать во многих книгах. Отмечу только, что большая их часть
буква в букву  повторяла указы  Петра,  изданные после европейских гастролей
"преобразователя".   Только  обнаруживалось  это  позже,  -  некто  сановный
припоминал  аналогичный  указ.  Оказывалось,  указ-то был,  да исполнять его
никто  не собирался, не смотря  на  кровавый  гнев  Императора.  И Екатерина
думала, что раз делается худо, значит и указов не было.  И издавала свои. Но
теперь женские указы доводились до исполнения методично. Видно, страшноватый
немецкий акцент государыни действовал надежнее  истеричного  вопля  русского
Петрушки.
     В  Малороссии  упразднили  гетманство, украинских  вельмож  уравняли  в
правах с русскими,  казаков постепенно превратили в помещичьих  крестьян,  с
раскольниками обходились милостивыми уговорами, торговлю поощряли,  обучение
за границей планировали и оплачивали осмысленно,  корабли строили соразмерно
военным  и торговым задачам. Чиновникам установили  пенсии  по старости и по
болезни, а то, оказывается, они и взятки-то брали, чтобы скопить  денежку на
черный день.  Ротация  штатов  была  бешеная, коррупция  поутихла, жалованье
офицерам установили человеческое, так что баловать стало  глупо. Новые земли
раздавали  бесплатно, образование  сделали тоже  бесплатным (для  неимущих),
даже девчонок стали учить! -- "для смягчения нравов посредством образованных
женщин".
     Нет, друзья, нужно бы нам и впредь приглашать в начальники, президенты,
вожди, атаманы граждан объединенной Германии. Желательно -- дам.
     А  воевать?  Можно  и  воевать.  Или  маневрировать  войсками  с  четко
поставленной политической целью. Цель  эта  наметилась в  Польше.  Там опять
освободился трон. У Екатерины был  свой кандидат  в короли -- граф Станислав
Понятовский.  В  недавние годы сей кавалер обретался при  дворе  Екатерины и
будто бы устраивал в ее спальне  охоту на Амура. Небось гонял этого летучего
пацана мухобойкой. Или иным инструментом. Мимолетные эти занятия закрепления
не  имели,  сплетня о тайном  браке Екатерины  и Станислава подтверждения не
получила,  напротив, царица старалась  задвинуть Понятовского  подальше,  но
чести оказать побольше.  Поэтому  весной 1764 года отряд генерала  Хомутова,
охранявший  русские  склады  в  Пруссии двинулся  к Варшаве.  В  Польше  шла
маленькая  гражданская война  с рубкой на заседаниях Сейма,  стычками конных
отрядов от различных фракций и партий. Наши ввязались в это дело успешно. 27
июля Понятовский был официально объявлен протеже  Екатерины. Под него срочно
принимались избирательные законы, типа -- "королем  может быть  только поляк
по отцу и матери, католик", и фамилия его должна быть ... ПОНЯТно какая?
     В 10 дней с 16 по  26  августа 1764 года на "тихом" избирательном Сейме
Понятовский был  единогласно  (!)  избран королем.  Польша не помнила такого
чуда. Европа  сразу  сочинила байку, что Екатерина  готовится  сдать русский
трон малолетнему  Павлу  Петровичу, рассекретить брак  с  польским королем и
перебраться в Варшаву и в католичество. Как бы не так! Екатерина  спалила на
взятки избирателям  и благоустройство нового  короля  почти 200.000  золотых
червонцев.  В  благодарность  получила  сундук  трюфелей  и  донесение,  что
Понятовский  - неблагодарная свинья - чуть  ли не на утро  после выборов уже
заискивает перед самым злым противником России --  французским двором. Ну, и
православных стали гонять по всей Польше, как собак.
     Екатерина  все делала правильно, но не могла  в одночасье перевоспитать
закоренелый народ,  почти тысячу лет развращаемый, истребляемый и приучаемый
к воровству. В Москве, Питере еще можно было добиться внешнего благообразия,
даже настроить как-то правительственный  аппарат, но работать этому аппарату
все  равно  приходилось  на  наличном  топливе  и  сырье.  Нравы  оставались
неизменными.
     Архимандрит Пермского монастыря  Иуст  сожительствовал с келейником  за
деньги,  -  потратил на  удовольствия  10000  руб.,  густо раздавал  взятки,
распилил  зачем-то  образ Спасителя,  топтал его  ногами, еретически  служил
службу "на четырех  просвирах", отбирал  у церквей колокола, ободрал с  икон
золотые оклады и на вырученные деньги справил себе дорогую шапку и карету за
500 рублей, порол монахов до крови прямо в церкви, и тд., и т.п.
     На  Дону  вконец  заворовавшийся  атаман  Ефремов  поставил  ярмарочным
старшиной в  одну из станиц есаула Волошенинова,  о  котором  имел сенатскую
грамоту, чтоб этого "знатного  вора" к материальным ценностям не подпускать.
К  держателю  базара  явились  два  типа  с  Украины,  честно  представились
работниками "легкой руки", и  он сначала  разрешил им воровать на ярмарке, а
когда  их  ловили,  отбирал  у  толпы  и  отпускал. Потом шайка договорилась
запалить ярмарку и под дымок разворовать казачьи товары. Доля Волошенинова с
учетом отстежки наверх была определена в 50%. Награбили на 127000 рублей.
     На Украине гетман и его подручные раздавали земли и города без царского
указа -- за откат.
     Появился  и  первый воскресший  Петр Федорович. Солдат Гаврила  Кремнев
назвался уцелевшим  императором. Новый самозванец  ввел в  театральную  игру
сценическое новшество. Если раньше  самозванство было театром одного актера,
а боярство и дворянство на воровских подмостках имелось настоящее, то теперь
Гаврила  набрал  труппу  беглых  крестьян и  назначил  одного  "Румянцевым",
другого  --  "Пушкиным"  и  т.д. Императрица посчитала,  что  такой  балаган
Гаврила устроил по  причине  пьянства, и освободила  его от  смертной казни.
Естественно, тут же обнаружились  другие "Петры": армянин Асланбеков, беглый
солдат Иев Евдокимов, белый солдат Чернышов (у него и в паспорте значилось -
Петр Федорович!). Но это пока были безобидные забавы.
     Екатерина  --  дама  европейская  --  следовала  европейской   мысли  и
международной моде.  В  Европе по-прежнему витал французский  шарм.  Франция
лидировала  во всем.  Многое  хотелось тут  перенять, но глаза  разбегались.
Некоторые чисто  французские  трюки были  явно  несовместны  с серой русской
действительностью. В Париже "сестры-конвульсионерки" устроили крутое шоу. Им
всегда  было  завидно,  что  распинают  только  мужиков;  их  сестра-хозяйка
Франциска  показательно  влезла  на  крест,  ее медленно  приколотили к нему
крупными  гвоздями,  проткнули  пикой бок. Публика восторженно  наблюдала за
конвульсиями  не  вполне  одетой дамы.  Неясен  остался  смысл  действа,  но
большинство считало,  что это умелый  натуралистический  трюк -- стриптиз во
славу божью. А казнимых мужиков  рвали на части шестеркой ломовых лошадей: 2
-- за руки,  2  -- за ноги, одна  -- за голову, и  одна  за  противоположную
оконечность.
     Двор  Людовика  XV  предавался безудержному разврату,  все политические
дела решались любовницами  мужей  любовниц короля, и главными  нравственными
авторитетами   стали  философы,   ученые,  энциклопедисты,   умеющие  изящно
распорядиться  благозвучным  французским   языком.   Центральным  персонажем
светских  хроник был Вольтер. Газеты, в том  числе  и питерские, публиковали
сообщения  о  его  меню,  ежедневных поучениях  племяннице, да с какой  ноги
корифей изволил нынче встать.
     Церковь католическая  совсем растерялась. Попы жалобно поскуливали, что
умственные упражнения  Вольтера и  его  команды  не  имеют  ничего  общего с
христианской  традицией,  а  полностью  базируются  на  браминских  учениях,
завезенных английскими чайниками из безбожной Индии.
     Екатерина   не   замедлила  вступить   в  переписку  с  "бессмертными".
Просвещением России  тоже хотелось  заняться  безотлагательно.  На  какое-то
время у  нас  заботы о геополитике  уступили место  разборкам  между  Дидро,
Даламбером, Монтескье, Вольтером и прочими.
     Вольтер  живо  реагировал  на  письма  Екатерины.  Он  видел  в  России
непаханное  сюжетное  поле.  Тут  было  о  чем  написать  и  на  чем  обойти
ненавистных   парижских   собратьев.  Вольтер  дернулся  в  Питер,  еле  его
остановили, --  он-таки  представлял  враждебное государство.  Тогда Вольтер
объявил, что  будет  дистанционно  писать  "Историю Петра Великого".  Делать
нечего,  пришлось  нашим  академикам  его  обслуживать.  Они получили  темы,
возились  в  архивах  и  сдавали  наработки И.И.  Шувалову  --  для цензуры,
перевода  на французский и отсылки  в Париж. Шувалов заставлял эти материалы
сокращать,  чтобы  меньше переводить  и  чтобы  не выметать мерзости русской
жизни  из нашей избы  на версальский  паркет. Ломоносов, ворчливо  матерясь,
резал историю  по живому, - сокращал  Самозванца, Михаила,  Алексея и Федора
Романовых. Вольтеровская "История" вышла в свет и вызвала у наших  патриотов
приступы тошноты. Француз превратил драму в комикс.
     Попытки Екатерины  насадить  науки  в  России  ограничились  поощрением
литературы.  Старый  Ломоносов хотел этим воспользоваться, интриговал против
Тредиаковского и Сумарокова, строчил новые оды, копал под еще более  старого
президента Академии Шумахера, но ему все  равно предпочли немца Тауберта.  И
наш гений ушел на покой, окончив свой многолетний  исторический труд смертью
Ярослава Мудрого и собственной смертью  4 апреля  1765 года -- в понедельник
после  Воскресения Христова.  "Густая  толпа  народу" следовала  за  ним  на
кладбище Невского монастыря.
     В   общем,  просветительство  пока   коснулось   только   питерского  и
московского бомонда,  до системной образовательной реформы дело не дошло, но
количество  школ,  училищ, дамских  курсов,  частных  школ и  военных училищ
постепенно увеличивалось. Развивалось  светское писательство и издательство,
возникали  литературные  кружки, художественные  группы,  салоны,  театрики.
Особое  внимание  уделялось  официальному портрету. Портретисты не  успевали
краски растирать, -  огромная  очередь сановных  и  монарших  ликов  бряцала
кошельками у их порогов.
     Сама Императрица тоже  не чуралась  творчества.  За пять лет  правления
беспокойной  страной у нее  образовался приличный жизненный опыт, накопилась
страшная  статистика, в бумагах осели жуткие эпизоды  гражданской и семейной
жизни, провинциальный и  столичный беспредел  составили  бесценный  капитал.
Такой   багаж  наши  писатели  обычно  собирают  только  под  конец   жизни,
наскитавшись по  бардакам,  фронтам  и  лагерям. Тогда уж они садятся и  при
свете лучины или  галогена  пишут  всероссийскую эпопею на военном, лагерном
или хлебоуборочном фоне.
     Екатерина распорядилась своим багажом утилитарно. Она выдала не пудовую
гирю о войне, мире и танцах-шманцах,  а  "Наказ" своим беспутным  подданным.
"Наказ"  содержал такие диковины, как презумпция невиновности, рассуждения о
недопустимости  смертной казни  и  пыток, понятия неприкосновенности частной
собственности, в том  числе -- на землю, подходы к  освобождению крепостных,
мысли о праве рабов на смену хозяев или на самовыкуп.
     Крамола вызвала много шуму, брожения в просвещенных умах, охов,  ахов и
недоумений.  Сокращенный из предосторожности текст "Наказа"  был напечатан у
нас  30  июля 1767 года, но и в  журнальном варианте сохранял столько разных
эгалите и  фратерните, что  перевод его на французский язык был срублен-таки
парижским  цензором. Браво,  Катя! Умыла версальских  гуляк! В дидро  их и в
ведро!
     Но "Наказ" - не просто  литература из куража.  В  день его публикации в
Москве приступила к работе "Комиссия для  подготовки "Уложения",  документа,
продолжающего дело  "Русской  правды" и  указов  Петра  Великого.  И "Наказ"
неизбежно становился его основой.
     В 10 часов утра 31 июля 1767 года в Грановитой палате Кремля засело 428
человек.  С  председательствующим  генерал-прокурором  и  приехавшей  вскоре
Императрицей набралось 430  -- почти состав нынешней Госдумы. Сначала тайным
голосованием избрали кандидатов на должность маршала -- председателя съезда.
Наивысший балл  набрали  два  Орловых, Чернышев, Бибиков,  еще  один  Орлов,
Волконский  и  Панин.  После   нескольких  самоотводов  кандидатуры  Орлова,
Чернышева и Бибикова  поступили к Екатерине  на  выбор. Она  и тут блестнула
вольностью. Маршалом стал костромской депутат Бибиков.
     Начались  заседания.  Сначала  читали "Наказ".  Депутаты сморкались  от
умиления в  предчувствии всенародного  процветания. А когда  под грановитыми
сводами   грянула  кода:   "Боже,   сохрани,   чтоб   после  окончания  сего
законодательства был какой народ больше  справедлив и, следовательно,  более
процветающ.  Намерение законов  наших было  бы не исполнено:  несчастие,  до
которого я дожить не желаю", - рыдание охватило всех...
     Однако,  благость  намерений  как-то  кривовато выворачивалась  у наших
"законодателей". Вы думаете они бросились  выковывать из "Наказа" Российскую
Конституцию? Черта с два! 9 августа повестку дня откуда ни возьмись заслонил
вопрос: "Что сделать для государыни, благодеющей своим  подданным и служащей
примером всем монархам? Чем  изъявить, сколь много ей обязаны все счастливые
народы,  ею управляемые?". Долго  думали, обсуждали, наконец решили поднести
Екатерине титул "Премудрой и великой матери отечества".
     Екатерина едва отбоярилась от матерного титула, разобрав его по  частям
морфологически и семантически.
     Наконец, работа устаканилась, пошли длинные  рассуждения  о  вселенском
значении России,  тяжкой дворянской  доле,  сословиях  и  чинах, девственной
непорочности церкви. Много  цокали языками о воровстве, казачестве, чиновных
безобразиях. В подтверждение пристального внимания к делам народным силовики
затребовали из провинций горячие факты на  злобу дня. Так, благодаря съезду,
на свет божий всплыло эпохальное дело Салтычихи...
     Дарья Николаевна Салтыкова (Солтыкова) овдовела в 25 лет...
     Не пробовали? -- очень пробирает!..
     Под рукой  у озабоченной девушки  оказалась  целая толпа  крепостных да
дворовых.  Возможно,  были  там  и  ходкие мужики,  но  по  холопской  своей
нерешительности и недогадливости не дерзнули они  осветить  хозяйке  истиный
путь из  тупика. Дама впала в  садистский экстаз. Она собственноручно порола
слуг и служанок, прижигала им  уши раскаленными  щипцами, обливала кипятком.
Она  истощала  свои силы,  но  ничего  не  помогало.  Челядинцы  по-прежнему
скользили   мимо  фавнами  и   нимфами.  Стали  пороть  фавнов   специальной
карательной командой, но вместо облегчения по мере развития экзекуции барыне
становилось хуже, она  доходила до бешенства, кричала: "Бейте до смерти -- я
в ответе!".
     Народ  недоуменно  жаловался,  - жалобы возвращались  к Дарье. Наконец,
когда количество мертвых душ перевалило за  сто, очередной плач попал-таки в
столичные  канцелярии.  Мужчины в виц-мундирах  тоже  не  врубились  в  суть
физического процесса и  рекомендовали  для  выяснения Дашу пытать. Екатерина
была против пыток и порешила приставить к истеричке  правильного попа -- для
увещевания и дознания о грехе.  А потом уж и пытать. Поп телесных проблем не
осилил, а по  духовной линии Дарья держалась  насмерть. Подняли все ее дела.
Набрали  75  смертельных эпизодов  --  на 23 больше, чем  у нашего Чикатило.
Следствие   доказало   38,   сколько-то  отбросили,   а  26   остались  "под
подозрением".  На фоне юридического съезда  в 1768 году  последовал  царский
указ.  Салтычиху  обозвали  "уродом  рода  человеческого",  причину  садизма
оставили за рамками земной логики и заподозрили,  что  дело в "богоотступной
душе". Дарью  лишили дворянства, фамилии  покойного  мужа  и  даже  девичьей
фамилии (!). Далее в указе следовал регламент гражданской казни.
     И  казнь свершилась.  Дарью  вывели  на Красную  площадь,  приковали  к
столбу, повесили на шею табличку "Мучительница и душегубица",  продержали на
позоре  один  час,  заковали  в  кандалы,  отвели  в  московский  Ивановский
монастырь,  посадили в  "нарочито сделанную" подземную тюрьму,  где  кормили
монашеской пищей при  свече.  Свечу гасили  после еды, следили,  чтобы  свет
божий не  проникал в узилище. Во время церковного служения  зэчку выводили в
специальное место у церкви, куда доносилось душеспасительное пение. После 11
лет таких упражнений тело Дарью  Николаевну  уже не  беспокоило, и наказание
смягчили. Узницу перевели в  наземный каменный каземат. В 1801 году после 33
лет отсидки роковая дама скончалась.
     Она   не  написала  разъяснений  и  мемуаров,  подобных  сочинениям  ее
французского собрата маркиза де Сада, но память о Салтычихе и поныне жива  в
непонятливом нашем народе. Воистину сказано: "В СССР секса нет!".
     На  съезде разбирались  и  другие ужасы, так что до смягчения нравов  и
уставов дело не дошло.
     Съезд угас, а самозванство возгорелось. Регулярно присылались сообщения
о  "выкрикнутых"  в народе угрозах типа: "ужо придет Петр Федорович!". О них
-- ниже. Отметим  только  очаровательный "иностранный"  сценарий  1768 года.
Восемнадцатилетний адъютант  Опочнин разгласил, что на самом деле он не  сын
генерал-майора, а сын английского короля и Елизаветы  Петровны. Король будто
бы приезжал в Россию инкогнито,  и незамужняя Елизавета никак не  смогла ему
противостоять. Приятно  было в это верить, но Екатерина велела услать  юного
"королевича" на "линию", туда, где и ныне пересекаются пути оружия  русского
и оружия чеченского...

    Прививка Просвещения


     Екатерина  не  унималась   в  просветительском   азарте.  Она  во  всем
стремилась  быть  реальным  национальным лидером, пускаясь  в  самые  тяжкие
предприятия...
     Вообразите себе модель поведения идеального вождя. Вождь, как известно,
почти  всегда  должен  находиться  впереди стаи, на лихом коне,  on the fire
line, и т.д. В этом смысле предлагаю рассмотреть несколько дат и картин.
     1904.  Дальний  Восток. Флагман  1-го  Тихоокеанского флота эскадренный
броненосец "Петропавловск" тонет  с  адмиралом С.О. Макаровым  и  живописцем
В.В.  Верещагиным,  подорвавшись  на  японском  минном  поле  и  непосильной
художественной задаче. Эй, а кто там  еще на мостике поет песню  о  крейсере
Варяге?  Ба!  Да   это  ж  полковник  Романов,  Николай  Александрович,  его
сухопутное  Императорское величество -- царь  всея  Великия, Малыя,  Белыя и
прочия Руси. Чего он там гибнет, свет наш?
     - Как чего? -- он нацию возглавляет в ее минуты роковые!..
     1918. Южное  Поволжье. Наш  брат Историк  (по  совместительству  атаман
Всевеликого  Войска  Донского)  Петр  Николаевич  Краснов  душит  красных  у
Царицына. Главком душимых Троцкий обозревает  войска на позициях Царицынской
обороны и отдает  указание  командиру 10-й  Красной  армии  товарищу Сталину
гнать, держать,  смотреть и  видеть, а главное -- ненавидеть  белую сволочь,
падаль рюриковскую и романовскую...
     - ...И  топить, топить их всенепгеменно!  -- добавляет из  седла  белой
лошади   лысый   коротышка,   прикрывший,   впрочем,  лысину   несоразмерной
буденновкой.
     -  Топить!  --  это  товарищ  Ленин самолично  контролирует  управление
войсками,  чтобы  товарищей  Троцкого и  Сталина  не  занесло на  их любимых
поворотах -- левом и правом, соответственно...
     1941. Но заносит. Заносит  матушку  Москву такими  большими снегами!  И
приходится теперь 28  героям-панфиловцам замерзать насмерть на Волоколамском
шоссе  имени  маршала  Нея и гетмана  Жолкевского.  Силы на исходе. Но,  чу!
Что-то   звякает  позади,   там,  куда  для  нас  ходу  нет.  Это  ползет  в
сорокоградусном  снегу какой-то абрек с тяжелым  ящиком.  А в ящике  этом --
тоже  сорокоградусный состав,  только  не с минусом, а с плюсом! Мы спасены,
обогреты, ободрены, не чувствуем страха, опасности, не вяжем трусливого лыка
и  отбиваем-таки тевтонов  от града светлого. Посмертных звезд  не получаем,
зато живы остаемся!
     А  кто же спас нас с градом  и градусом? Да это ж товарищ Сталин!  Друг
Коба! Сосо Джугашвили! Услышал он  сквозь вьюжное завывание грузинской песни
"Сулико"  доклад  неповоротливых  своих  маршалов,  что  простые  коммунисты
страдают за Родину, и решил им помочь лично...
     1957.  Заклеймив за  это грузина  палачом и придурком, мы --  весь  наш
комсомольский  народ - вычеркиваем из паспортов позорную московскую прописку
и дергаем на  новые  земли.  Там  мы под панфиловской метелью роем  крысиные
норы, спим с нашими комсомолками в раздельных землянках, простыни натягиваем
на крыши для утепления, под женщин стелим соломку  - было бы где  упасть. Мы
молоды, нам весело,  баян не  смолкает. А  тут еще  какой-то мужичок, - тоже
лысый, но добродушный, -  с завхозовской улыбочкой разносит по землянкам все
ту  же русскую радость  в зеленых бутылках с  кукурузными пробками.  Это наш
вождь и товарищ Никита Сергеевич Хрущев! Он только что отпахал на  ДТ-54 две
смены, передал по рации команду запускать Спутник, принял у девчат  на ферме
первый опорос, и теперь под звук баяна  поет с нами веселую песню: "Як помру
я, поховайтэ на Украйни милой...". Так что, целина от нас никуда не денется,
вспашем ее всю, до самого корня, чтоб и на могилы места не осталось!
     1968. Почти там же. Байконур. Буря. Но ракета-носительница на стартовом
столе не шелохнется. И как бы она посмела шелохнуться, когда к ней в дырку с
подъемника  как раз лезут два бровастых мужика? Первый  --  командир корабля
Герой Советского Союза еще за войну, самый пожилой космонавт планеты Георгий
Тимофеевич Береговой. А номер второй -- это командир над командиром корабля.
И  на  самом  деле он не второй, а первый  -- Первый секретарь ЦК КПСС, тоже
герой Союза и Труда, - Леонид Ильич Брежнев, верный ленинец,  действительный
тайный  сталинец  и  ярый  антихрущевец. А лезет  он на свою  голову  в  эту
железяку потому, что вот Жорке Береговому врачи разрешили тряхнуть стариной,
так  и он  своих ЦКБэшников и КГБэшников уговорил,  наконец,  отпустить  его
прокатиться и  ощутить  истинность вселенского  нашего учения. Теперь в этой
стране  никто  не  побоится  стать  космонавтом,  никто  не  побрезгует быть
коммунистом!
     2000.  Итум-Кале.  Это  древняя  такая  крепость  в заколдованных южных
горах.  С  дремучих  толкиеновских  времен  служит  она писателям  и  поэтам
этическим  антиориентиром.  Дезориентиром.  С нее  списаны и  Дул-Гулдур,  и
Барад-Дур, и Эльсинор и Глаббдобдрибы  всякие. Теперь с  этой  нечистью пора
кончать.  Чтоб  не   засоряла   мировую  литературу   негативным   влиянием,
декадансом, мовизмом, чернухой и сливом крепостной канализации.
     Сделать   это  чисто  литературное  дело  поручено  нашему   Псковскому
воздушно-десантному полку. Спрыгнул полк со своими парашютами  прямо на луну
минарета, но заговоренный  ветер  отнес  молодых  литераторов  в  болотистую
фекальную низину у  входа в проклятое ущелье. Теперь  возимся  мы  в болоте,
грозно отстреливаемся от черного огня и  невидимых молний, извилисто огибаем
ведьмин студень,  комариные плеши  и  багратионовы  флеши.  Но  тактического
преимущества пока  получить  не  можем.  Тут, акбар  аллаху,  с  неба падает
сухой-двадцать-седьмой  и  тонет  в  болоте.  Первого  пилота   мы  успеваем
вытащить, полить из огнетушителя  и похоронить  тут  же - в вонючем омуте  с
морскими почестями,  а второй -- типа Н.А. Романова полковник - выпадает  из
кабинки  еще на  подлете  и ушибается  о  мшистую подстилку  до  синяков  на
посадочной   платформе.   Но   сразу   вскакивает,   умело  пригибается,   и
разрывная-бронебойная   из  снайперской  девяностопятки  сносит  голову  его
адъютанту  --   генералу  хозяйственного  управления  Большого  Кремлевского
Дворца,  возникшему из-под болота. Тут мы замечаем  парадокс.  Не может быть
генерал в адъютантах у простого  полкана. Но разбираться с  парадоксами  нам
некогда, да и полковник уже смылся. Вон он - лезет на контр-форс Итум-Кале и
не  падает,  - впился в древние  камни, как банный лист! А вон уже и флаг на
крышу каланчи поставил. Флаг у него имперский -- перво-петровский, и орел на
нем тоже имперский  -- иван-горбатовский. И остается нам,  псковским, только
заложить  гексогену в этот  аллах-амбар, да и  разнести его  к Владимирской,
Смоленской,  Казанско-мусульманской  и  прочей божьей  матери!  Знай  наших!
Узнаем: оказывается,  пикирующий  полковник  --  это наш  братан  по оружию,
Президент РФ, свой  в  доску Вовик. Но это  выясняется позже, под полуночный
спирт...
     Вот  такие  кошмарные  картины  представляются  ненормальному  писателю
длинными  зимними  ночами по скончании века.  А нормальному  чиновнику в эти
картины  лезть  не   обязательно.   Можно.  Желательно.  По  закону  совести
полагается,  раз он сам  - этих  картин автор. Но  нельзя. Не рекомендуется.
Опасно. Вот он и не лезет...
     А Катерина полезла. Узнала она от бессовестных ученых, что изобрели они
верное средство против самой страшной болезни трижды позапрошлого 18-го века
-- черной оспы. Средство -- убойное. Берем гнилой труп, насквозь прокаженный
этой  черной  оспой.  Осторожно  набираем из него трупный  яд.  Размешиваем,
фильтруем, капаем туда ароматические добавки. Делим всю  эту заразу на N-ное
количество  доз,  где  N --  число  жителей  великой  России.  Чтоб  каждому
досталось! И хотим  теперь  этим жителям царапать кожу и вливать трупный  яд
прямо в расцарапанную  кровь. Яд в крови будет сидеть и  дожидаться оспенной
бациллы. А там  уж вступит с ней в  смертельный  бой. Или,  наоборот,  - сам
заразит пациента, но не  насмерть, а так, что пациент  успеет переродиться и
станет неуязвимым мутантом. Зараза к заразе не прилипает!
     Вот  как  здорово!  Но что  б  вы думали? Наши псковские, владимирские,
смоленские и итум-калинские дуры такого счастья  не хотят. Опасаются. Желают
позитивного примера,  опыта  безбожного  исцеления.  Придворные  парацельсы,
швейцеры, эскулапы на  себе пробовать  бациллу не решаются, да и авторитет у
них невелик. Нужен известный народу персонаж.
     И  вот мать  наша  Катерина велит привить трупный яд  себе,  да  заодно
подлечить наследника Павлика. А  то принцы от этой оспы очень часто умирают.
И  риску  тут нету никакого -- если что, рискуем не собой  лично, а казенной
династией вцелом.
     Темная наша церковь "завопила"  (на этот  раз  это не мое словечко)  со
своих кафедр против страшного посягательства на волю божью. Просвещенные умы
тоже опешили и  засомневались. Но Екатерина  переспорила даже Фридриха II --
Великого-но-осторожного, и  12 октября 1768 года  привила  себе  оспу. Делал
операцию  выписанный  из Англии  доктор  Димсдаль. Среди вакцинистов он  был
рекордсмен,  имел  только одну  смерть  на  6000  попыток.  Екатерина  точно
рассчитала  придворные  последствия.  Повторились сцены  инфицирования  Руси
православной бациллой, -- в тот  же день под царапалку  Димсдаля наперегонки
подставились все  питерские дамы  и  кавалеры.  Генерал-фельдцехмейстер граф
Орлов, "подобно римскому  богатырю" геройски привил себе оспу  и наутро убыл
на охоту по страшному снегопаду.
     Через неделю царапнули и принца Павлика. Тут, я бы сказал, ... э-э, ...
ну,  кажется   мне,   что  в   этом  случае   система  вероятностей,  фатум,
предестинация как раз дали сбой. Но об этом позже...
     Сенат, естественно, разразился речами  и разродился почетными званиями,
21  ноября было назначено  ежегодным  всероссийским праздником,  семилетнему
английскому "младенцу"  Александру Маркоку, от которого была  взята заразная
материя для  Императрицы, пожаловали  русское дворянство, фамилия  ему  была
изменена на более благозвучную  --  "Оспенный". Димсдаль  получил баронство,
титулы действительного  тайного  советника  и лейб-медика, еще и  пенсию ему
начислили - 500 английских фунтов в год.

    Турецкая война


     И сразу вспыхнула другая "эпидемия" - Турецкая война.
     Собрали генералитет,  решили вести  войну наступательную, провозгласили
цель: обеспечить России  свободное  судоходство  по Средиземноморью; набрали
рекрутов, напечатали "ассигнаций вместо денег". Ждали  татарских и  турецких
атак  по весне, но  уже 15  января  1769  года 70-тысячный  отряд Крым-Гирея
перешел русскую границу, не смог взять нашего Елисаветграда и в обход двинул
на Польшу - на соединение с мятежными конфедератами.  Оттуда крымцы пошли за
Днестр  к турецкому султану, повезли  ему в подарок пленных белых женщин. Но
это, - отштамповал Историк, - было последнее татарское нашествие на Русь!
     Наши воевать подразучились, поэтому все лето топтались в Приднестровье.
Царица приказала  сменить  главкома  Голицина  на  Румянцева. Пока  отставка
добиралась  на перекладных, Голицин взбодрился,  разбил  Молдаванджи-пашу 29
августа и еще раз -- 6 сентября;  10 сентября взял  Хотин и 18 убыл в Питер.
Румянцев  тут  же вышиб  турок из Ясс. Визирь,  командующий турецкой  армией
убрался за Дунай, наши наступали  на Бухарест легко и весело.  От  скуки  по
дороге  считали  мертвых  турецких  лошадей. Насчитали 20000.  Бухарест тоже
взяли,  русская  эскадра  прошла  проливы,  Средиземное  море  и  выплыла  к
Копенгагену. Тут уж и египетский бей прислал  в Венецию посла для контакта с
русскими  против  турок.  Небось,  хотел  стать  в  очередь  на освобождение
древнеегипетской цивилизации,  после Византии и  Израиля,  куда легко  могли
проследовать нахрапистые русские.
     А что?  Константинополь, Антиохия,  Иерусалим, Александрия  --  столицы
православных патриархов -- хорошо смотрелись бы в нашем имперском ожерелье!
     Екатерина  резвилась. Ей  прислали трофейный  кинжал,  -  она кокетливо
писала главкому  Второй  армии  графу  Панину, что  "хотела бы  в прибавку к
кинжалу иметь турецкого визиря, а то и самого султанского величества".
     1770 год начался беспрепятственным взятием Азова и Таганрога. Турок там
не  оказалось.  Но дальше  все увязло  в  обычных  русских мелочах.  Эскадра
Спиридова, летом вышедшая  из  Кронштадта на Копенгаген, ползла  еле-еле, ее
флагман, новейший корабль "Святослав" стал разваливаться по швам  и вернулся
с  полдороги.   Русские  оказались  неважными  моряками,  об  этом  горестно
докладывал посол в Копенгагене Философов:  "По несчастию, наши мореплаватели
в  таком  невежестве  и  в  таком слабом  порядке, что  контр-адмирал весьма
большие трудности  в  негодованиях,  роптаниях и в беспрестанных  ссылках от
офицеров  на регламент  находит, а  больше  всего  с огорчением  видит,  что
желание  большей части офицеров  к возврату, а не  к  продолжению экспедиции
клонится...".  Из  5000  личного  состава  эскадры   заболели   "поносами  и
флюсфиберами", "стали слабы", а то и  попросту придурились 800 человек.  Еда
на судах  оказалась нездоровой, свежего  мяса и  зелени не подавали. Адмирал
впал в уныние, офицеры разболтались.
     Выходило,  что, хоть и  потрачено на флот с петровского 1700 года более
ста миллионов золотом, но по словам Императрицы  у России как не было, так и
нет ни флота, ни моряков!
     Пришлось латать корабли на ходу, обучать  экипажи в походе, тренировать
артиллеристов  и морскую  пехоту в  бою,  -  с  большими жертвами  и  малыми
деньгами. Пробовали поставить новых русских моряков прямо от сохи и обмолота
осеннего урожая под  команду англичанина Эльфинстона, результат оказался тем
же,  что и у русского Спиридова. Два адмирала добрались до Черного моря, где
насчитали  у  себя 500 больных и  насмерть  заспорили, кому под кем  ходить.
Алексей Орлов, прибывший на флот с инспекцией, понял, что раздор неодолим, и
назначил себя, сухопутную крысу, главкомом. Так на Черном море  обосновалась
русская эскадра, которая стала причинять туркам досадное беспокойство.
     10  апреля 1770  года русские,  зайдя с  суши, взяли  у турок  крепость
Наварин.  Командовал победным  штурмом бригадир Иван Абрамович Ганнибал, сын
арапчонка Петра Великого, двоюродный дед не менее великого Пушкина...
     11 июня Наварин был взорван, и флот вышел в море.
     24 июня на рассвете  Орлов обнаружил неприятеля у  Чесмы. Корабли турок
стояли  вдоль анатолийского  побережья, и,  - мама  дорогая! --  не было  им
числа. Здесь собрались все эскадры, и даже из Константинополя пришел большой
отряд.  Сосчитали.  В наличии  оказалось 16 линейных кораблей  (от 60  до 90
пушек   на  каждом!),  шесть  фрегатов  и  множество  водоплавающей  мелочи,
затруднявшей счет.
     Орлов сначала  до морской болезни испугался этой тысячи пушек, но потом
взбодрился ромом, и в  11 часов дня решился на атаку. Четыре  часа  возились
без толку, потом  наш  флагман "Евстафий" сцепился  крючьями с  адмиральским
линкором  турок.  Начался   пожар,  оба  корабля  взорвались.  Хорошо,  хоть
"капитаны" Спиридов  и Ф.  Орлов  успели с "Евстафия" ноги  унести. Простого
народу погибло 628  душ, 30  офицеров  тоже  сгорели  во славу.  Испугавшись
фейерверка,  турки  загнали  все  свои  корабли  в  Чесменскую  бухту. Нашим
пиротехника тоже понравилась, и решено было аналогично спалить весь турецкий
флот. Целый день 25 июня готовили брандеры...
     Брандер, корабль-воспламенитель,  изготавливается  легко. Берешь судно,
какого не жалко -- старую дохлую посудину, - читаешь правила противопожарной
безопасности  на  флоте  ее величества и делаешь все  наоборот.  Вот наши  и
раскладывали  на палубах солому,  просыпали  пороховые  дорожки к заряженным
трюмам, смолили  деревянные  детали, запасали  факелы  и  прочие огнеопасные
штуки.
     В  ночь на 26 июня по лунному зеркалу тихой Чесменской  бухты на  турок
двинулся штурмовой  отряд. Начали с залпов морской артиллерии, потом,  когда
часть  турецкого  флота  уже горела, вперед пошли брандеры.  Лейтенант Ильин
первым  сцепил  свой  брандер  с самым  крупным турком  и наблюдал  пожар из
шлюпки.  Утром у басурман вышла  недостача 15 линкоров,  всех 6  фрегатов  и
полусотни мелких фелюг. Наши успели выхватить себе из геенны огненной только
один корабль да 6 галер.
     Чисто инстинктивно русские двинули на Царьград, но "Святослав" разбился
о  камни у  Лемноса,  и  прибить щиты на  врата  второго  Рима в этот раз не
удалось.
     Стали  набирать  рекрутов в  армию, рубить  в  Молдавии  лес  на  новые
корабли, готовиться к большой войне, тем более,  что  в Польше  продолжались
раздоры,  и  европейским  монархам  хотелось  эту нервную  страну  добить  и
поделить.  К  тому  же,  Екатерина  услыхала сплетню,  что  Фридрих  Великий
скептически  относится к независимости  Крыма  и  готов  спорить  на любимую
флейту о неизбежности Крыму стать русским на веки вечные. Это прельщало!
     Наши  неустанно  давили  на  задунайские владения  турок,  базируясь  в
Измаиле и "почитая Дунай  за Рубикон". Первая русская армия успешно забирала
задунайские  городки, Вторая имела стратегической целью Крым.  25  мая  1771
года  ее новый командующий Василий  Михайлович Долгорукий  протрубил сбор, и
уже 14 июня в очередной раз был взят Перекоп. Защищавшие вал, ров и крепость
50000 татар и 7000 турок под личным командованием крымского хана Селим-Гирея
ушли  вглубь полуострова. Наши стали брать  крымские  городки,  не прекращая
дипломатических  усилий. Им хотелось, чтобы турки  ушли из Крыма, а мятежное
население  исполнило   мечтания  прусского  короля  --  подчинилось  России.
Переговариваться с хитрыми крымцами было глупо, они только тянули время, а к
туркам подходило морем подкрепление. Поэтому  Долгорукий 29  июня взял Кафу,
накосил  3500  заморских  гостей. Прочие турки сели на суда  и убыли  домой,
оставляя Керчь и Еникале.
     Наши  запустили  в  Крым обычную бациллу: объявили, что  Селим-Гирей --
враг крымского народа, и надо выбрать нового хана. Возникли выгодные раздоры
и интриги. Наши хотели также освободить белых пленных -- христиан русского и
польского  типа.  В крымском народе  запела опасная струна: пленники  -- это
святое! В каждой нищей сакле сидели рабы, похищенные из соседних государств,
нарушать эту  людоедскую инфраструктуру  было опасно,  крымский  пролетариат
легко мог  начать священную войну против наглых  оккупантов.  Пришлось нашим
выкупать пленных мужчин по 100 левков, а за  приятных телу женщин отдавать и
по  150. Выкупили  1200 душ, еще 9000 убежали сами. Во всех крымских городах
восстанавливались православные греческие  церкви (откуда они там взялись? --
не от Корсуня ли уцелели?)...
     "Но легко  понять, какими  глазами  должен  был  смотреть  на  все  это
татарин", -  грустно  вздохнул чувствительный Историк. Мне  же было  глубоко
плевать на грустный вид обиженного татарина, ему бедолаге предстояло  еще  и
поголодать без грабежа и неуклюже приучаться к садоводству и виноградарству.
В целом, нужно  сказать, такое полукровное завоевание Крыма  - с сохранением
местной  администрации  и   "уважением"   национальных   традиций   -   было
бесперспективно. Что и подтвердилось впоследствии.
     Почти два года Екатерина занималась геополитикой -- вместе с Пруссией и
Австрией  делила Польшу. Французский и английский королевские дворы смотрели
на  это в  надежде, что  ничего не  получится, ан  нет  -- получилось!  Наши
совершенно  определенно  захватили  Белоруссию  и  прицеливались  на  прочие
польские земли. Хотелось еще отобрать у турок их владения  в Крыму -- города
Еникале  и Керчь, - Екатерина прокладывала морскую дорогу в Средиземноморье.
Эти русские  аппетиты  насторожили  турок,  и они саботировали  наметившийся
мирный договор. А  раз так,  то в  начале  1773  года главком  граф Румянцев
получил приказ  форсировать  Дунай. Генералы Потемкин, Вейсман,  Салтыков  и
Суворов  (вот  он, появился!  --  до этого  герой воевал в  Польше)  брали и
отдавали  мелкие  задунайские  городки,  отбивали  встречные  попытки  турок
переправиться на  нашу  сторону.  11  июня,  разгромив  6-тысячный  турецкий
заградительный  отряд  (Вейсман  зашел  ему  в тыл,  а  Потемкин бил  в  лоб
психической  атакой), Румянцев  переправил на правый берег  реки  всю Первую
Дунайскую армию (на  самом деле, это была не армия, а корпус в 13000  пехоты
-- дивизия  по  нашим  меркам). Тут  дело  застопорилось. Силистрию  с 30000
осажденных взять не смогли, Вейсман, разбивший  Нуман-пашу 22 июня и убивший
5000 турок, погиб сам. Трава в  румынских полях из-за страшной жары засохла,
и тягловых коней кормить было  нечем -- это, как если бы кончился бензин для
артиллерийских тягачей. 30 июня, сознавая опасность интриг, клеветы и опалы,
фельдмаршал Румянцев  отдал  приказ переплывать  Дунай  обратно.  В  Питере,
естественно  стали на  Румянцева  клепать,  но заменить его  было  некем, на
следующий  год планировалось  пополнение  Первой армии  до  116000,  так что
Румянцев  усидел.  К  тому  же,  он послал  за Дунай  Потемкина  -- осаждать
Силистрию,  а  барона  Унгерна  и   князя   Долгорукого  --  громить   турок
партизанскими наскоками. Впечатление от кампании 1773 года было улучшено. 30
декабря  Императрица  высказала  Совету  мнение, чтоб Румянцев  "не  полагал
Балканы  пределом военных действий": Царьграда хотелось,  хоть  кричи! А тут
еще  флот российский действовал  в Средиземноморье  весьма успешно.  Эскадра
Кожухова "взяла  под  покровительство" Сирию,  осадила  и  захватила  Бейрут
(совсем уж  вблизи  Иерусалима!)  и уступила этот доныне  беспокойный  город
сирийцам за 250000 пиастров...
     "Пиастррры!" -- как приятно, как  знакомо звучит это  славное  флинтово
слово! Пиастры и поделили по-флинтовски, - десятую долю отослали адмиралу --
командующему флотом, остальное честно раздали по эскадре. Вот это по-нашему,
без налогов  и  дурацких  отчислений  во внебюджетные  фонды. Чистый черняк!
Поэтому  получатель десятины адмирал Спиридов писал, что офицеры, матросы, и
особенно  наемные  средиземно-морские  волки  "для  своих  прибылей  гораздо
храбрее, нежели  как  из одного  только  жалованья служили"!  Спиридову тоже
"гораздо  храбрее"  сиделось   на  флагмане.  К   несчастью   был   заключен
Кучук-кайнарджийский мир, и легально зарабатывать на море стало трудно.
     От  мирной  скуки  обратимся  внутрь  России.  В  Уфе  случилось  чудо!
Градоначальник  доложил,  что в  соборной церкви  среди  бела  дня  и  ночью
раздается колокольный набат, что  это -- предзнаменование чего-то великого и
страшного, чего? - уж ты, матушка лучше нас грешных знаешь! Пришлось матушке
наряжать  следствие  с  настоятельным  указанием  доискиваться  естественных
причин явления. Стали разбираться. Ну, во-первых оказалось, что  это не гром
небесный, а тихое  жужжание и  позвякивание из-под  купола, как от пчелиного
роя. Взломали снаружи большой,  недавно надстроенный купол. Под ним оказался
старый, маленький куполок  со  старым медным крестом, увитым проволокой. Вот
эта  проволочная  арфа  и  звенела   на  межкупольном   сквозняке.   Сделали
губернатору выговор,  как  это он,  умный человек  поддался суеверию. 18 век
заканчивается, а он -- "чудо"!
     Здесь, отметив охлаждение Екатерины к  Орлову, наш главный Историк С.М.
Соловьев расхворался желчной болезнью и скончался, чуть-чуть не дотянув свою
"Историю   России"  до   намеченного  конца   --  казни  Пугачева  и  смерти
Императрицы. Вечная ему память!

    "День мой -- год мой!"...


     А  История, тем временем, не стояла  на месте. Ползли,  ползли по  Руси
милые  нашему  сердцу  бомжи  и кликуши,  несли  страшные вести о неминуемом
приходе грозного царя.  Ожидался либо царевич Павел, либо покойный, но вечно
живой Петр III, либо кто-нибудь еще, не столь въедливый, как "матушка".
     Екатерина сама была виновата в этом. Не постигла она  своим ангальтским
умом,  что  в  России  жертвоприношение  -   главный  национальный  мотив  и
единственная   жизнеспособная   национальная  идея.   Нельзя  здесь  убивать
популярных людей, нельзя сгонять их со съездовских трибун, нельзя называть в
центральной печати "помесью свиньи и  лисы".  Нужно  действовать по-другому.
Нужно  неожиданно  прощать  приговоренного, назначать  на крупную  фиктивную
должность, кормить  и  поить, не  забывая вываливать его на трибуну в пьяном
виде. Лучший способ политического убийства  в  России -- это демонстративное
внутреннее разложение персонажа.
     А Екатерина угробила двух царей, Петра да Ивана, и это ей икнулось. Вот
краткая партитура икоты:
     1.  Корнет  Опочнин,  "сын  английского  короля  и  царицы  Елизаветы",
естественно,  более  достоин  быть нашим  монархом,  чем  немецкая принцесса
(1768).
     2.  Польский  повстанец  Беневский  в 1771  году  организует  мятеж  на
камчатской каторге в пользу наследника Павла.  Бунтовщики разбивают  тюрьму,
приводят к присяге Павлу все туземное население, захватывают казенный галеон
"Св.  Петр", и грозно отчаливают на Питер в обход  Евразии  и  Африки. Но по
дороге увлекаются пиратством и растворяются в южных морях.
     3.  В 1772 году  несколько солдат  гвардии  сговариваются  бунтовать  в
пользу Павла. А  если он  не согласится на престол, то убить его, и привычно
свалить это дело на Екатерину. А что? Она всех убивает!
     4. Появилась и  дама-самозванка. Очаровательная особа,  оставшаяся  для
следствия анонимной, а нам известная как княжна Тараканова, выдавала себя за
одноименную   дочь   императрицы    Елизаветы   Петровны.    Граф    Алексей
Орлов-Чесменский  занялся  "принцессой", выследил  ее в  Пизе. Снял для дамы
квартирку,     натурально    отработал    любовь,    заманил    соблазненную
соблазнительницу  в Ливорно  на русский  корабль  и  отправил в  Питер.  Там
особисты  уморили несчастную в  Петропавловке. Она скончалась  от желудочной
болезни  в декабре  1775 года, но нам такой финал не понравился и мы решили,
что пусть  лучше "Elisabetta", княжна Тараканова  утонет в своем каземате во
время наводнения  1777 года. Эта трагическая гибель мастерски запечатлена на
картине художника Флавицкого.
     5.  В  1788  году  в  Митаве  обнаружился  живой  и  невредимый  "Иоанн
Антонович".
     6. Не сгинул и "ПетрII" - беглый солдат Лев Евдокимов.
     Одновременно, шумной толпой грядут "Петры III":
     7. Солдат Гаврила Кремнев (1765).
     8. Армянин Асланбеков.
     9. Степан Малый в Черногории (1767).
     10. Там же -- Зенович (1773).
     11. Фома Мосягин (1774).
     12. Метелка (1774).
     13. Крестьянин Сергеев (1776).
     14. Беглый солдат Петр Федорович Чернышев.
     15. Безымянный донской казак. Ну, этот -- типа Остапа Бендера: ездил по
степи с "секретарем", назывался Петром III, принимал дары и присяги.
     16. Самый крупный карась -- Емельян Пугачев.
     17. Ханин в 1780 году назвался спасшимся Пугачевым -- Петром.
     И было еще множество слухов, что  в некой тюрьме сидит  законный царь и
т.д., и т.п. Так что,  к приходу Пугачева мы были вполне подготовлены. Можно
сказать, мы его радостно ждали, уморившись строгостями планомерной жизни  на
немецкий лад.
     Донской казак Емельян Пугачев с 18 лет участвовал в походах  Семилетней
войны.  В екатерининской  армии  ему не хватало  степной  воли,  и  он часто
попадал то  на  губу,  то под  плеть.  После демобилизации  Пугачев  влип  в
уголовное дело -- помог бежать из-под стражи кому-то из своих родственников.
За  это  его  самого  посадили. После  двух  побегов наш  Емеля оказался  на
Украине.  Тут, на польской  границе  его  посетил дух  самодельного  монарха
Григория Отрепьева. И стал Емельян тоже косить под царя. Но начал свой поход
Пугачев не с разложившейся  имперской окраины,  - тут и  казачества никакого
уже не было, а из самого центра России.
     Емельян  пробирается на Урал, - здесь  без  конца возмущаются заводские
рабочие, -  но попадает под стражу и высылается в Казань. Его  дело медленно
рассматривают, потом завершают пропиской порки и ссылкой в Пелым, но Емельян
удачно бежит из кутузки в мае 1773 года. В Иргизе он объявляет себя Петром и
прельщает сообщников  складными рассказами из дворцовой жизни: каким макаром
он любил Императрицу, как она его не выдержала, и как он спасся путешествием
в  Египет-Польшу-Иерусалим. Братва в банде, вообще-то,  монархии  не хотела.
Мечталось  ребятам о мировой революции и всероссийской казачьей  республике.
Но приятно было и в  Империю поиграть. Емельян женился на деревенской девке,
провозгласил ее императрицей, назначил ее подруг фрейлинами, бандита Чику --
графом  фельдмаршалом Чернышевым, других  пацанов  --  Орловым,  Воронцовым,
Паниным.  Тут уж  и  без  обеих столиц  было  не обойтись. Две  станицы  под
Оренбургом срочно переименовались  в Москву и Петербург, - пока до настоящих
не  дотянулись  царственные  лапы  Емельяна.   Новый   император   устраивал
ежедневные смотры войскам.  Благо, гвардии было навалом, - башкиры, калмыки,
мещеряки. Вскорости и цесаревич Павлик не выдержал строгостей Зимнего дворца
- вынырнул у папы-Пугача. Не вполне умытого беспризорного пацана уважительно
называли   в   банде   Павлом  Петровичем.   Это   беспредельное   пиршество
соблазнительно действовало на народ, и за несколько дней  вся  юго-восточная
краюшка имперской  карты окрасилась  тревожным пролетарским цветом. Началась
осада Оренбурга.
     В Питере сначала взволновались  не  очень. Осенью женили  своего  Павла
Петровича, но  в ноябре 1773  года  спокойно уже не сиделось. Акции Емельяна
стремительно росли. Вот кривая его  биржевого курса (краткосрочный, месячный
интервал, - с сентября по декабрь 1773 года):
     1. 250 рублей за труп;
     2. 500 целковых за живое тело;
     3. 5000 за труп;
     4. 10000 за живого;
     5. 28000 и более (торг уместен) -- за поимку живьем.
     Три   полка  под   командой  бывшего   съездовского   маршала  Бибикова
отправились к  осажденному  Оренбургу.  В  марте  1774 года  поэт  Державин,
помощник  Бибикова  отличился  планированием  операции,  в  которой  Голицын
разогнал  пугачевцев  под Татищевой  крепостью. Затем Бибиков умер от худого
климата,  а  конфликт  перешел в позиционную  фазу и приобрел  международное
звучание. И дело тут не в Пугачеве, -  при европейских дворах стали известны
письма, которые Бибиков писал с дороги. С удовольствием цитировались пассажи
полководца  о   поразившей   его   тупости,  звероподобности,   аморальности
населения, каком-то анархическом духе, витающем над бескрайней степью.
     В Москве тоже раздавалось холопское  бормотание. Три  года назад  здесь
бушевала  эпидемия чумы,  народ озверел от  ужаса. Чуму удалось  прекратить,
только убив  архиепископа  Амвросия.  Теперь  снова  что-то восходило  из-за
мутного  восточного горизонта, и  хотя  бунта пока  не было,  но убивать уже
хотелось. "Невозможно подавить этот мятеж одной только силой оружия, - писал
Бибиков,  -  необходимо отыскать  какое-либо  средство  удовлетворить народ,
имеющий справедливое основание к жалобам".
     Эх,  господа!  Неужто вы не  поняли, не угадали  этого средства? Это --
волшебство, щучье  веление, которое  Емеля наш очень своевременно  извлек из
мертвой  яицкой проруби! Люди халявы хотят, гуманитарных разносолов, титулов
придворных,  поголовного дворянства, пролетарской гегемонии. А вы, небось, о
справедливых условиях труда рассуждаете?
     За этими рассуждениями дождались  Пугачева под Казанью. Тут ему повезло
больше, чем у Оренбурга, поэтому и  гулялось  веселей. 2000  домов составили
победный  фейерверк,  монастыри  и  церкви пылали  самыми  яркими  свечками.
Колодников казанских, конечно, распустили и тут же  мобилизовали под знамена
революции. Полгода беспредел разыгрывался по разинскому сценарию.
     Император   Емеля   уделял   первостепенное   значение    революционной
пропаганде, учитывал народные чаяния: его призывы  жечь и  рвать  зубами все
белое находили горячий отклик в рабоче-крестьянских массах.
     21  июля  1774  года  Екатерина  решила  грудью  встретить  "мужа".  На
заседании  Госсовета  она объявила  о намерении  лично  выехать в  Москву  и
руководить  обороной.  Едва  матушку  отговорили.  Тогда  она  предпринимает
гениальный,  поучительный  для  нас  кадровый  ход:  назначает   "диктатором
подавления  бунта"   Петра  Панина.  Панин,  брат  графа  Никиты,  обиженный
недооценкой  военных  подвигов проживал  в Москве, слыл ярым оппозиционером,
писал крамольные статьи, мутил помаленьку либеральную общественность. Но как
же  он, извлеченный из  небытия,  стал  рыть  землю!  -- Екатерине  пришлось
урезонивать его, удерживать от непомерной жестокости.
     Но и противная  сторона  тоже не в фантики  играла.  Помещики, офицеры,
духовенство на захваченных  Пугачевым территориях уничтожались под корень --
с  детьми  и  старухами. "День мой  -- век мой!"  --  этот девиз,  внесенный
впоследствии  в  признательный протокол доопроса, Пугачев  экспроприировал у
короля-солнца  Людовика XIV.  Apres  nous  le  deluge!  --  гуляй,  пока  не
сдохнешь, а там -- хоть потоп!
     Наконец, в  середине  1774  года  удача  вернулась к  правительственным
войскам. Оказалось, что увлеченное классовыми  битвами  население  забыло  в
этом  году пахать и  сеять.  Все справедливо  надеялись  на  еду  из барских
кладовых и  московских пассажей.  В  Поволжье начался  голод. В августовской
битве под Царицыным И.И. Михельсон  скосил 2000  голодающих, 8000 захватил в
плен. Панин  остановился в Пензе и отсюда распространял белый террор.  Народ
попрятался в норы, бунт затих.
     Далее  сработала  памятная с  разинских времен  схема.  Обещанные 28000
серебренников   воспалили   воображение   пугачевских   казначеев.   Рабитый
Михельсоном,  Емельян  Иваныч бежал  на  Урал,  но  был  арестован неверными
товарищами-казаками. 14 сентября он уже отмечал годовщину своего выступления
в  смотровой  клетке. Среди  первых  зрителей  оказался А.В.Суворов, как раз
поспевший  в этот  зверинец  к шапочному разбору. Клетка  с  народным героем
проследовала  через  Симбирск  в  Москву,  где  10 января 1775  года  он был
четвертован. И даже здесь "матушка"  Екатерина  явила милость. Емельяну, как
бы по ошибке палача, сначала отрубили  голову, а уж потом -- руки-ноги. Да и
во время  следствия Екатерина настрого запретила применять пытки,  -- хоть и
липовый, а все-таки муж...

    Большие дела


     Как мы и  предупреждали, мирное  сосуществование  с  Крымом на условиях
временной  оккупации  и  договоров  не  получилось.  Свары  между  крымскими
ханчиками  не  утихали, население продолжало  бандитствовать и  лазить через
перешеек.  Суворов крымчан мирил и  душил непрерывно. Наконец, 8 апреля 1783
года  Екатерина  подписала  указ  об  окончательном  присоединении  Крыма  к
Империи.   Сразу   запахло   войной,   -   турецкому  султану   замерещилась
севастопольская база российского ВМФ.  К тому же петушиная стая французского
посольства в Стамбуле закукарекала  султану в оба уха, и даже пруссаки стали
втихаря  противодействовать России. Екатерина публично  осмеяла эти козни, и
война не случилась еще 4 года.
     В  1787  году  Императрица решила  осмотреть Крым. По  замыслу  это был
гигантский пикник. Пляски у костров на привале, танцы живота, шашлык и пение
бардовской   песни  должны   были   "раздражить  турка"  и  его  европейских
компаньонов. В программе значилось посещение Бахчисарая -- ради шахерезадней
экзотики,   Херсонеса  --  действующего  порта,  Севастополя  --  строящейся
военно-морской  базы. Распорядителем всего круиза  был Потемкин. Он выступал
как  бы в роли хлебосольного хозяина.  Было  приказано отдыхать  без  чинов,
Императрица восторженно пребывала в роли обычной  кампанейской писательницы.
По  дороге  в  огромном  возке  Екатерины играли в  карты,  сочиняли  стихи,
принимали посольства, травили анекдоты, репетировали спектакли.
     На  привалах  декамероновское  общество  устраивало  игрища  и  ставило
театральные пьесы в  естественных,  экологически чистых декорациях.  Правда,
часть  бутафории,  - фанерные задники  в виде  пейзанских избушек,  пришлось
таскать с собой, -- не везде находились подходящие строения. К тому же, они,
как   правило,   были  заняты   негримированными   жильцами.  Массовки  тоже
недоставало.  Поэтому  подбирали  крестьянских  парней и девок из нескольких
деревень, иногда  перегоняя их  от привала  к привалу. Эти администраторские
хлопоты  оплошно  не  отмечены  Писцом, поэтому позже  родилась  безобразная
легенда, будто бы Потемкин выстраивал декорации для отчетности о построенных
им деревнях  и заселенных  на  казенные  деньги  пустынях. Полный  идиотизм!
Чиновник,  придумавший  эту   гипотезу,  мерял  по   себе.  Зачем  бы  князь
Таврический суетился в  сельской местности, когда сбоку виднелся выстроенный
им великолепный Николаев, прямо по курсу высились горы и минареты Крыма, а в
Херсонесском порту грузились корабли со всего света?! Да и Катя во все время
поездки была  иронична и  радостна, склонна  к  вакхическим  удовольствиям и
контрпозициям. Так что, грубую совковую показуху Григорию навесили зря.
     Путешествие  получилось  веселым,  пышным и  очень досадным для  врага.
Особенно обморочно подействовали  на султана  репортажи  и  путевые заметки,
опубликованные  в  прессе.  Чего  стоило  одно  только  замечание,  что   от
Севастополя до  турецкого побережья -- 36 часов ходу под парусом при среднем
ветре! Сразу по возвращению Императрицы в Питер началась война.
     15  июля турки предъявили наглый и  нелепый ультиматум: немедля удалить
из  Ясс, Бухареста и Александрии русских консулов, вывести войска из Грузии,
царя  Ираклия признать вассалом Порты,  установить  досмотр русских судов  в
Босфоре  и Дарданеллах.  2  августа Диван  (не  мебель, а  турецкий  кабинет
министров) объявил  России войну, а  5 августа  русский  посол Булгаков  уже
сидел под стражей в Семибашенном замке.
     В  этом  конфликте  к  России  примкнул  друг  Императрицы  австрийский
император  Иосиф.  Союзники  хотели  при удачном  повороте событий  поделить
Турцию пополам, и дело с концом!
     Наши объявили туркам войну 12 сентября, при этом Екатерина расстроилась
и расплакалась.
     Турки начали первыми, атаковали Кинбурн, под стенами которого 1 октября
1787 года потерпели поражение от Суворова. Знали  бы, что Суворов  непобедим
теоретически, так и не лезли бы!
     Правда, флот наш пострадал в  буре, один корабль утонул, другой попал к
туркам.  В  продолжение  несчастий  Потемкин  впал  в  уныние,  был  охвачен
паническими  настроениями, предлагал оставить  Крым. Тем не менее, созданный
им флот летом 1788 года дважды разбил турок в Очаковском лимане. Сам  Очаков
был взят 6 декабря, при этом Потемкин бестолково гнал войска в мясорубку под
стенами, и жертвы были  страшные. А гений наш Суворов в штурме не участвовал
-- страдал от нескольких недавних ран.
     Дальнейший русский  план  был тонок  и великолепен. Собирались  заслать
агентуру  в  оккупированные турками  христианские  страны,  поднять народные
восстания  в  Греции,  Болгарии  и т.п.,  взорвать  басурманское государство
изнутри.  Но  англичане не продали  барж, сблокировали  Гибралтар,  французы
гадили,  где  могли, шведы ударили в  спину.  Турецкая  война превратилась в
шведскую.
     29 мая 1788 года шведский флот тайно вышел из Карлскроны. Экипажи судов
не знали,  куда  и  зачем  плывут. Король  Густав III был убежден в  быстрой
победе, возмездии  за  Полтаву, слабости  русских и проч. "Вот  я перешагнул
чрез Рубикон", - писал он другу.
     Преодолев  Балтику, шведы застряли под Нишлотом, - наши дали взятку (!)
их главкому Гастферу, и тот заленился штурмовать. Стычка флотов при Хохланде
6 июля  закончилась  бегством  шведов  в  Свеаборгскую  гавань и отсидкой  в
блокаде.  В Европе поднялся дикий вой "против  расширения власти  и  влияния
России".  Давайте  запомним  это.  Европейские  сопли-вопли  --  однозначный
индикатор здоровья нашей Империи!
     Кампания  1789  года  шла  с  переменным  успехом,  -  Историк  отмечал
"утомление" Императрицы. Следующий 1790  год  начался нападением  шведов  на
Балтийский порт  в Рогервике, а 3 мая флот из 26 "парусов" атаковал наших на
Ревельском рейде. В Питере возникла  паника, Екатерина маялась сердцем, граф
Безбородко плакал. Но адмирал Чичагов  разбил шведов. 23-24 мая при Сейскаре
победа  снова осталась  за нами, но гром пушек слышался в столице,  стекла в
Зимнем позвякивали, и нервное напряжение росло.
     Шведы  неосторожно  вошли  в  Выборгскую  бухту  и  были  заблокированы
Чичаговым   и   русским   галерным  флотом   под  командой  наемного  принца
Нассау-Зигена.  Запахло Чесмой. Екатерина воспряла  и  стала  шалить в своем
стиле.  Одну  из  галер наполнили продовольствием  и  послали в  дар  королю
Густаву.  На  листе  с  пожеланием  приятного   аппетита  он  получил  также
ультиматум.
     Король пообедал, обиделся  и бросился на прорыв,  еле продрался  сквозь
частокол  наших  мачт, потерял несколько тысяч  моряков  и  морской  пехоты,
потратил семь линкоров, два фрегата, массу мелкой посуды.
     Нассау-Зиген хотел  28 июня  1790 года ознаменовать годовщину воцарения
Екатерины  новой  победой над шведами,  но  напоролся  на встречный  удар  и
подвергся страшному разгрому. Погибло несколько тысяч русских. Из-за этого 3
августа заключился мир в прежних границах. Можно было вернуться к туркам.
     К  несчастью, в  начале 1790  года  скончался верный  союзник Екатерины
австрийский император Иосиф. Южная  коалиция  распалась, но 1791 год начался
успешно. Летом наши взяли штурмом Анапу, разгромили турок при Мачине, Ушаков
взболтал  и загнал в  босфорскую  бутылку  весь турецкий  флот. К сожалению,
"Ушак-пашу" удержали от бомбардировки Стамбула и превращения его в  Царьград
известием о заключении перемирия.
     В   Яссах   велись  переговоры   о   мире,  когда   наш   лидер   князь
Потемкин-Таврический  разболелся лихорадкой, уехал в Николаев и скончался по
дороге, в степи. Пришлось  графу  Безбородко ехать в  Яссы  из Питера  и  29
декабря заключить мир.  Россия оставляла себе Крым, Очаков и приднестровскую
степь.
     Теперь  можно  было  заняться  приятными  имперскими делами,  то  есть,
приобрести еще какие-нибудь территории. Повод возник в Польше.
     Поляки  --  вольный народ  --  измыслили,  сочинили  и  отредактировали
великолепную, новейшую Конституцию. Они ее даже утвердили торжественно 3 мая
1791 года. Конституция  по отвязанности соперничала с американской и вызвала
поджелудочное   томление  в   тронных   палатах.   Противно  было  допускать
распространение либеральной заразы. Аналогичная болячка только что лопнула в
самом махровом, парижском будуаре Европы.
     Было  установлено,  что  Сейм голосовал  за Конституцию  только  третью
голосов, и, таким образом, 3 мая могло считаться переворотом, а  не законной
перестройкой.  Екатерину  больше всего возмутил переход Польши  от  выборной
монархии  --  к  наследственной  и  конституционной.   Теперь  Польша  могла
усилиться  и  зажить  по-человечески. Шпионы  донесли,  что  король польский
состоит в переписке с Якобинским клубом и сочувствует Французской революции.
Из  шкафа  достали  прошлогодний проект Потемкина о  втором разделе  Польши,
сдули пыль, освежили в памяти текст, стали ждать.
     Тем  временем, Пруссия, вначале поддерживавшая Польшу, неудачно сходила
в  Шампань.  Оставшись  без  шампанского,  немцы  потянулись  ухватить  хоть
какой-нибудь кусок  и  присоединились  к  пожирателям. Сначала  отгрызли  по
крупному  куску:  Пруссия --  Познань и  часть  Силезии;  Россия  -- Волынь,
Подолию и  часть Литвы, Австрия  въелась  с юга.  Поляки не  могли  особенно
сопротивляться, потому что изнутри  их  разъедала  конфедерация  --  сборище
предателей, отрабатывавших русские взятки. Русские войска  вошли в  Варшаву,
Сейм и король попали под арест.
     Екатерина не  захотела останавливаться  на частичных  приобретениях,  и
дело  тут не в территориальных  аппетитах. Ученица  Дидро  и Вольтера  очень
хорошо знала теоретические постулаты революции и либерализма, она сама их по
молодости развивала в своем  "Наказе" и  чуть было  не  всадила в российский
дых. Теперь Императрица решительно душила не Польшу, а польский дух свободы.
Все  население посполитое вырезать было нельзя,  но с  государственностью  и
самодеятельностью  братской республики  покончить  удалось.  Грянула  третья
перемена блюд -- Третий раздел Польши.
     Наша армия разбила польские войска под Мацеевицами и 4 ноября 1794 года
штурмовала  Прагу (предместье  Варшавы). Сама Варшава сдалась 5 ноября. Всей
этой подлостью руководил опять-таки наш великий коротышка Суворов...
     Какой-то сомнительный  у него  получился послужной список. Крым вольный
он душил, народное восстание Пугачева  давил, демократию польскую уничтожил.
Везде,  где  на окраинах Империи хоть что-нибудь плохо лежало, вскакивал его
хохолок.  А  в  учебниках  наших  Суворов представлен защитником  Отечества.
Что-то не обнаружил я ни одного оборонительного подвига генералиссимуса. Все
он хапал во славу Империи, чем и собственную славу приобрел.
     В 1795  году  Польшу доели дипломатически. Ее  не  стало  на карте.  Но
осталась  она в  наших  сердцах,  чтобы  белым  орлом  восстать из  пепла  и
воссиять, как алмаз.
     Решительность Екатерины в борьбе с польской  заразой  объясняют испугом
от  Французской  революции.  По этой же причине Императрица  решила провести
ревизию собственных кладовых.  Для начала,  при известии о красном терроре в
Париже,  из  Эрмитажной галереи  выкинули  бюсты  Вольтера  и  Фокса.  Потом
обследовали издательство Новикова и --  о, ужас! -- обнаружили кипы крамолы.
Цензурной  ревизией руководил митрополит Платон, человек  с нехорошим лицом.
Он сразу  нашел  множество  ересей типа "нарочной темноты, могущей служить к
разным вольных людей мудрствованиям, а потом к заблуждениям и к разгорячению
энтузиазма". Типографию Новикова  сначала  временно, а потом  и окончательно
прикрыли.
     Летом  1790 года в книжной лавке купца Зотова обнаружили труд директора
питерской  таможни Радищева  "Путешествие из  Петербурга в Москву".  Сначала
брошюрку  не  заметили,  думали, что  она содержит  инструкции  о растаможке
грузов,   доставляемых  дальнобойщиками  из  новой   столицы  в  старую,   и
размышления  о  контрабанде  табака  и   водки.  Но   потом  оказалось,  что
сумасшедший чиновник (сумасшествие его и  доказывать не стоит; для чиновника
оно очевидно) озаботился состоянием чуждого ему соцкультбыта. Не понравилось
ему  народное  прозябание  под  имперской   дланью.   Ну,  сумасшедший,  что
возьмешь?!
     Радищева арестовали, расследовали. Оказалось,  - сама Екатерина послала
его в  молодости  учиться  юриспруденции  за  рубежом,  там  он  и  набрался
американской и французской  дряни. Под следствием Радищев,  конечно, заюлил,
стал признаваться  в  писательском  тщеславии,  "хвастовстве"  и  проч.,  но
преступление имелось  в наличности. Таможенник получил вышку, был помилован,
убыл в Сибирь, где промаялся до воцарения Павла.
     В  целом, Империя при Екатерине возродилась  и  расцвела, расширилась и
настроилась на агрессивный, деятельный лад. И дальше она распространялась бы
непрестанно, если б  не два  обстоятельства. После Французской революции мир
стал не тот.  Созидать в нем Империю одним только холодным  и  огнестрельным
оружием уже  не получалось.  Нужно было идеологию  придумывать, а это  у нас
туговато выходило. И второе  русское свойство  было для  Империи  неполезно.
Вот, пока Иван Грозный, Петр Великий и Екатерина живы были, так и Империи их
стояли.  А  когда  они  умирали,  Империи  начинали скукоживаться  под рукой
неумелого  царя-императора. Ибо  нет  в нашей стране  глубокой  генетической
привычки ни к Империи, ни к Республике, ни к Христианству, ни к Конституции,
ни к Бизнесу.  Нас в эти прелести  кто-то должен настойчиво окунать. Сами по
себе мы никуда не ходим.

    Дама великой чувствительности


     "Я получила  от природы  великую чувствительность и наружность, если не
прекрасную,  то во всяком случае привлекательную; я нравилась с первого разу
и не употребляла для того никакого искусства и прикрас"...
     Скромно сказано. С этой самооценкой Екатерины соглашались все окрестные
мужики. А  было  этих мужиков  немало. Во второй раз  по ходу  книги  у  нас
любовных эпизодов набирается на целую  главу. Только, в отличие от Грозного,
Екатерина не утруждала  себя законными браками, церковными благословениями и
переживаниями об их отсутствии.
     Убив родного  мужа, Екатерина не  замедлила  утихомирить  свою "великую
чувствительность" подручными средствами. Удобнее огласить весь список господ
"побывавших в случае",  хотя, конечно автора мучают подозрения  в  неполноте
сего реестра. Вот эти "случаемые":
     1. Григорий Орлов.
     2. Васильчиков (не потомок ли жены Грозного?).
     3. Григорий Потемкин.
     4. Завадовский.
     5. С.Г. Зорич.
     6. Корсаков.
     7. Ланской.
     8. Ермолов.
     9. Александр Дмитриев-Мамонов.
     10. Платон Зубов.
     Эта горячая  десятка  не включает  мимолетных  амуров  с  Понятовским и
прочими.
     Наблюдатели    екатерининских   туше    возмущались   "неожиданностью",
"беспричинностью", частотой  смены  караула,  но  и радовались  безопасности
сменяемых.  Сдавший пост  никогда  не попадал  на  плаху, не путешествовал в
Сибирь,  не  понижался  в  чинах и  орденах. Он просто  поправлял портупею и
служил дальше. Баба с возу...
     Орлов отстоял 10  лет, с 1762  по 1772 год. При отставке был возведен в
княжеское  достоинство,   пять  лет  жил  в  Ревеле,  женился  на  красавице
Зиновьевой. Она умерла в Европе через три года.  Орлов так ее любил, что был
разбит морально и физически и скончался еще  через  три года 13 апреля  1783
года. "Смерть князя Орлова  свалила меня  в постель",  - искренне, но как-то
двусмысленно  выразилась   Екатерина  в  письме  к  барону  Гримму.  Историк
объясняет это тем, что  Екатерина  была в  принципе  здоровой  женщиной. Век
тикал  хоть  и  просвещенный, но  бесхитростный,  так что Императрица  в два
залета родила Орлову  сына и дочь.  Сын воспитывался  по  именем графа  А.А.
Бобринского,  дочь  --   девицы  Алексеевой.  Екатерина   любила,  чтобы  ее
запечатлевали на  гравюрах  с орловскими  детьми. Григорий, Екатерина,  двое
милых деток -- счастливая семья, - было чего убиваться...
     Пропустив вперед непонятного Васильчикова, Потемкин  занял пост  и пять
лет  (1774-1779) служил душой и телом, а  с  1779-го до своей  смерти в 1791
году -- только душой.
     Потемкина       сменила      мимолетная      тройка      резвых      --
Завадовский-Зорич-Корсаков, а их - юный Ланской. Никого Екатерина "не любила
так  страстно,  как  генерала  Ланского". Оно и понятно, - 22  года,  совсем
молодой конь. Ланской  умер через  пять лет от горячки (1784).  Екатерина от
горя тоже весьма серьезно переболела.
     Два скорбных года Императрицу подогревал Ермолов, а с 1786 по  1789 год
при  ней  утвердился Александр  Матвеевич Дмитриев-Мамонов. Правда,  Мамонов
осмеливался отпускать дерзкие комментарии, о некоем сексуальном дискомфорте,
затем закрутил роман с фрейлиной Щербатовой. Екатерина в отместку предложила
ему  жениться  на  богатенькой  графине  Брюс.  Мамонов  признался в  тайной
помолвке  и  проч.  Екатерина  сама  обручила  голубков,  пожаловала  дружку
приданое в 2250 душ с деревнями и подавила в себе досаду.
     Последним заступил на  вахту Платон Зубов. Он тоже был  20 с  небольшим
лет,  лез  во  все  дела,  но новым  Потемкиным  не стал, несмотря на усилия
Екатерины.
     Из-за   всех  этих   постелей  расстроились  отношения   Императрицы  с
наследником Павлом и  "молодым  двором". Павлу не  терпелось  царствовать, к
этому его побуждало воспитание, полученное от бабушки Елизаветы, шушуканье о
заговорах народа  в  его  пользу,  да и возраст  подошел  самый коронный. Но
Екатерина  в отставку  не  спешила  и  опасно  увлеклась  воспитанием  внука
Александра.  Поговаривали  о возможном  завещании  трона  прямо  ему. Кризис
назревал. Пришлось Екатерине отправить Павла с женой в европейское турне под
именем графа Северного (1781-1782). В Европе Павла так жалели, что в Вене не
стали играть для гостей Шекспира, - посчитали неуместной постановку трагедии
принца датского в присутствии  "русского  Гамлета".  К тому же  обнаружилась
разница в  политических  симпатиях сына  и матери, -  Павел  был поклонником
Пруссии во  всех мелочах. Соответственно возникли две  команды.  Одна хотела
Павла,  другая  -- сразу  его сына.  Существует  легенда,  что  после смерти
Екатерины  Павел  поручил  принцу  Александру, князю  Куракину и  Растопчину
разобрать бумаги, и  они нашли завещание с отставкой Павла.  Александр будто
бы сам бросил его в огонь...
     Подкосило Екатерину известие об отказе юного шведского  короля  Густава
IV  жениться  на  ее  внучке  Александре  Павловне.  У  царицы  обнаружились
"признаки легкого паралича", и последние свои месяцы она  ходила с трудом. 6
ноября 1796 года, наутро после "Малого Эрмитажа" -- ассамблеи в узком кругу,
Императрица выпила кофе, поговорила с Зубовым, пошла в гардеробную одеваться
и была  поражена  ударом. Ее  нашли на полу  полностью парализованной. Через
несколько часов она скончалась. До семидесятилетия оставалось три года.
     Екатерину похоронили в  Александро-Невской лавре рядом с Петром III. Их
каменные  гробы  осенял  общий   балдахин,  так  напоминающий  императорскую
спальню.
     О, женщина!
     Нам не дано предугадать,
     К кому в конце концов ты ляжешь!..

    Павел I Петрович


     Говорят, Павлу повезло, что мать умерла с  парализованным языком, - как
пить дать, она прокинула бы его с наследством. А так, - стал он править. Вот
его путь к трону.
     Павел  родился  20 сентября 1754 года. Казенное большинство до сих  пор
признает  его сыном Петра III  и  Екатерины II. Но  народ рад также  считать
Павлика  сыном  графа   Салтыкова  или,   вообще,  -   чухонским  младенцем,
подброшенным  Екатерине  взамен  мертворожденной  дочери. Распространяя  эти
рискованные слухи, народ желает династии добра, - чтобы  в романовские трубы
попала хоть  какая-нибудь  свежая кровь. Случившиеся  вскоре  синдромы, увы,
свидетельствуют, что народ и на сей раз просчитался.
     Павлик  рос,  и в восьмилетнем  возрасте  наблюдал  картину  дворцового
переворота. Все бегали-бегали,  скакали то  в Гатчину, то  в Петергоф, потом
папа умер, а мама стала ходить в голубой ленточке через  плечо. В  сиротство
мальчику  верить  не  хотелось,   и  до  самого  восшествия  на  престол  он
внимательно прислушивался  к шепоту  о  самозванцах.  Первое, что спросил  у
бывшего фаворита Петра графа Гудовича, возвращенного  из ссылки: "Жив ли мой
отец?".
     Воспитание наследника последовательно поручалось братьям Никите и Петру
Паниным  и  Денису  Фонвизину. Эти  крепко  мыслящие парни пытались  внушить
ученику  тайные мысли о конституции,  либерализме, просвещении, которыми без
осложнений переболела в  молодости  Екатерина.  Но наставники  скончались по
очереди, и Павел остался наедине с прозой жизни.
     В 1772 году  его  женят на принцессе Дармштадт-Гессенской Вильгельмине,
которую вуалируют православным именем Наталья Алексеевна...
     Гессенский дом снабжал  невестами Европу в  течение  нескольких  веков,
Романовы брали там девок ровно сто лет. Девчата были симпатичные, но кровь у
них оказалась не лучшего разлива: через  нее по женской линии (но мужчинам!)
передавалась бомба замедленного действия - дрянная болячка гемофилия.  Через
сто лет она и у нас сработает!
     А в те первые месяцы после свадьбы молодая жена случайно обнаруживается
в  постели Андрея  Разумовского, дружка мужа, - ну, промахнулась, с  кем  не
бывает! Злобная Екатерина перехватывает нежные  письма невестки и читает  их
сыну.  Разумовского увозят домой - к хохлам,  но куда  девать  блудницу?  Не
успели  обсудить  это  деликатное  дело,  как  Наталья Алексеевна  услужливо
умирает с багровыми пятнами на локтях.
     Попытка номер  два. Заботливая мать в 1776 году женит сына на принцессе
Вюртембергской (вот как  нашими бабами брезгуют!). Немочку переименовывают в
Марию Федоровну и она начинает работать, как автомат Шмайсера:
     1777 -- сын Александр,
     1779 -- сын Константин,
     и  далее  в том же темпе еще восемь раз по разу. Итого десять -- полная
мать-героиня СССР. Хорошо, хоть тройни не рожала.
     Между  династическими  потугами Мария  успевает  проехать  с  мужем  по
Европе, не ленится участвовать в кружках против Екатерины. Молодому двору не
нравится материнская модель:  Екатерина как-то  быстро  обрусела, о Германии
забыла, увлеклась Россией без остатка. Идеи Конституции отбросила.
     Кружки  шепчутся вовсю,  за  это  Императрица отбирает у  Марии всех ее
деток -- по мере вылупления , - чтоб "воспитывать их русскими"...
     Вы видите?  --  я  прав!  --  "русский"  --  это  не формула  крови, не
генеалогическая  древесина  прочных  пород, это  -- плод  воспитания,  набор
привычек, обычай поведения за столом...
     Детей воспитывают "правильно", - это потом рванет, - но и в самом Павле
происходят образовательные перемены.  Страшная Французская революция,  казни
монархов,  странная  смерть  австрийского  императора  Леопольда  и убийство
короля Швеции Густава  делают претендента на корону подозрительным. В Европе
заканчивается эпоха  эволюционной  либерализации.  Парижский  взрыв  бросает
уцелевших монархов вправо, они поголовно поражаются манией преследования.  И
сын становится более радикальным  консерватором, более  резким  монархистом,
чем порфироносная мать. "Я тотчас бы все прекратил пушками!" -- мечтает он.
     Решительность  пригодилась  наследнику   в   день  смерти  матери.  При
объявлении  о ее кончине  Павел ввел во  дворец потешное голштинское войско,
созданное  в подражание  великому прадеду, - только без пьянства и разврата,
утвержденных уставом. Граф Безбородко сам  показал Павлу, где лежат шкатулки
с бумагами покойной. Камины пылали вовсю! Даже если и были какие-то писанные
завещания, они пошли на смягчение российского климата...
     Когда тебе 42 года, а ты привык считаться инфантом; когда нужно браться
за гуж великой  державы  и  вытаскивать скрипучий воз из пламени европейской
революции, а ты играешь  в  солдатики;  когда ты  столько мечтал о  власти и
столько переменил воображаемых государственных систем, а государство твое --
вот оно лежит  залитое ноябрьской слякотью, -  как тут править? Вот  и несет
тебя головной сумбур, не поймешь куда.
     Павел  устанавливает  свои  законы,  штампует  их  с  безумной,  доселе
невиданной производительностью --  в среднем по 42 ежемесячно --  всего 2179
за пять неполных лет. Вдвое кроет рекордный по суетливости период от Петра I
до Екатерины  II (21 закон в месяц), в пять раз превосходит великого прадеда
(8), почти  вчетверо  -- расчетливую  мать  (12). От такой командной густоты
система управления дуреет, -  мы это знаем по  нынешней  думской практике, -
исполнители сбиваются с ноги, не успевают даже скудно размышлять.
     Павел   строит   свою  игрушечную   империю,  сам  отливает   оловянных
солдатиков, - пять новых  "княжеских  родов", 22 графские фамилии вспыхивают
на звездном  небосклоне. За  сто  предыдущих  лет только 19 дворян  получили
столь высокое потомственное достоинство!  Делим 27  на 5,  делим 19 на  100,
делим  одно   на  другое,  получаем   28,42.  Вот  коэффициент  политической
истеричности Павла!
     Что могло  бы получиться,  правь Павел долго,  как Петр или  Екатерина?
Жуть берет!
     Армию стали реформировать со страшной скоростью. Провели ревизию чинов,
- полторы тысячи  фиктивных офицеров -- дворянских недорослей  вылетели  "со
службы".
     Артиллерия получила новейшие легкие и мощные орудия.
     Введена новая военная форма -- ну, этим мы и поныне страдаем!
     Подчинение  уставу  доводится  до  автоматизма,  понятие  "рассуждения"
искореняется вообще.
     В  гражданской  жизни   схема   выстраивается  аналогично,  укрепляется
вертикаль "император  --  генерал  -- прокурор --  министр",  то  есть,  над
законом и его исполнением ставится генеральская фишка -- рассаживается  стая
силовиков. -- Знакомо, не правда ли?
     Ужас  повисает   в  питерском   воздухе,   пропитывает   провинциальные
атмосферы.    Страшная,    кощунственная    тайна    становится     известна
гальванизированному    населению:   Павел    заказал   "изготовить    модель
Санкт-Петербурга --  так, чтобы не  только все улицы,  площади, но  и фасады
всех  домов  и  даже  их  вид  со  двора  были  представлены  с  буквальной,
геометрической точностью"! Тень огромного, безумного императора, нависающего
над  крошечными  домиками,  скользит по  проспектам,  таится  в водах  Невы,
проникает в сон обывателей...
     Короче, народ был приведен в привычное настороженное состояние.
     Жирной точкой первого этапа реформ  стал указ  от  5 апреля 1797 года о
престолонаследии, продержавшийся потом  последние  120 романовских  лет.  По
этому  указу  не  полагалось никаких  императриц, - только старшие мужчины в
правящем   колене.   Женщина   имела  шанс  только   при  полном   вымирании
Романовых-мужчин. Историк называет это "попыткой управления будущим"...
     Это он -- по гуманитарности своего образования! Управление это всегда -
воздействие на будущее. Управлять  прошлым  и даже  настоящим  нельзя,  брат
Историк!
     Павел запрещает якобинские слова "клуб", "совет", "представитель".
     Вводит  награждение  священников орденами  (они  ропщут,  но  берут,  и
традиция   работает   до   сих   пор),   называет  духовенство   "одной   из
государственных служб".
     С 20 января 1798 года запрещает ношение фраков, - нечего здесь оперетты
разводить! "Позволяется  иметь немецкое платье  с одним  стоящим  воротником
шириною  не  менее как в  3/4  вершка,  обшлага же иметь того  цвета,  как и
воротники".  Жилеты долой! Башмаки иметь не с лентами, а с пряжками. Ботинок
не носить, шеи платками не  оборачивать, галстуки  повязывать "без  излишней
толстоты".
     Короче, с галантерейными извращениями решено было покончить. Сардинский
посол уже  в декабре  1796 года объявляется персоной  нон грата, "за ношение
круглой  шляпы". Дальше -- больше и без остановок. Вот фрагмент хроники 1799
года:
     18 февраля. Запрет вальса.
     2  апреля.  "Тупей на  лоб не  опускать", --  это  борьба  с  армейским
пижонством.
     6 мая. Дамам цветные ленты типа орденских через плечо не носить.
     17 июня. "Широкие большие букли не накручивать".
     12 августа. Запрет бакенбард.
     4 сентября. Упомянутый указ об одноцветии обшлагов и воротников.
     28 сентября. "Чтоб кучера и форейторы, ехавши не кричали".
     28 ноября. Запрет синих женских сюртуков и белых юбок...
     Последний  запрет  не празден! Историк  не замечает, в чем опасность, а
ведь все так наглядно:  надевает  безответственная  сине-белая дама  красные
сапожки, и что мы имеем? Якобинский флаг!
     Строгости в одежде  не мешают самому  императору предаваться романтике.
Павел играет в  рыцарство. Строит Михайловский  замок в  цвет перчаток  дамы
сердца  Анны  Лопухиной-Гагариной,  возглавляет  мальтийский (католический!)
рыцарский орден.  При дворе  толкутся  "странствующие рыцари"  - европейский
сброд, бурлит  массонство. "Русский  Дон-Кихот!",  -- припечатывает будущего
союзника  и  противника  Наполеон.  Павел  притаскивает  с  Мальты  в  Питер
иностранный сувенир - "честную  десницу  Иоанна  Предтечи". Оказывается,  не
только  голову оттяпали  Крестителю  за  танец Саломеи,  но  и  руку  кто-то
отпилил. С тех пор ежегодно эту руку вывозят в летнюю царскую резиденцию  на
гастроли. Окрестные обыватели сбегаются в  Павловск,  Гатчину,  Царское село
обозреть святыню и, соответственно, излечиться от всех болезней.
     "Игры чести" приобретают практическое направление.
     Поручик Вульф разжалуется и попадает в крепость  "без срока" за то, что
держал при себе беспаспортную девицу.
     Подпоручик Сумароков отправляется в Сибирь за вызов  на дуэль  старшего
по званию.
     Измайловец Копьев пародийно отращивает уставную косицу, утрирует детали
формы -- в тюрьму!
     Император наводит порядок и  среди  покойников. Отца перезахоранивает с
честью, Потемкина -- с бесчестьем.
     Православная  церковь  молчит, аж  давится.  Ходят  слухи о  соединении
церквей под  властью  папы римского,  а  затем  --  царь-папы.  Павла  легко
воображают в папской тиаре!
     Самодурство уживается с куртуазностью -- надо же поддерживать рыцарский
этикет!  Император  покровительствует  театрам, снисходительно  беседует "на
равных" с  богемой,  чуть  ли не выше  себя превозносит Суворова  --  своего
самого стойкого оловянного солдатика. Суворов -- мировой армейский авторитет
- получает немыслимый титул "генералиссимуса", его  имя поминается в  церкви
по списку императорской фамилии!..
     Ну что, товарищи российский народ? --  нужен нам, крепостным дворянам и
гарнизонным  крестьянам такой  император?  Нужен Империи такой  клоун? Нужен
гвардии  такой  вождь?  --  На хрен!  -- громко  задумался  гвардейский  наш
народ...
     Пока он  думает,  Павел покушается на  самую сердцевину  нашей  души  -
пьяную грамоту  Петра III о вольности дворянства, подтвержденную в 1785 году
"Жалованной грамотой"  трезвой  Екатерины.  Отныне все  обязаны служить!  По
провинциям  выискивают   помещиков-придурков,  "пребывающих  в  праздности".
Попутно отменяются свободные профессии...
     В  России так:  обидел  мастера, -  считай покойник!  Художники  злобно
малюют шаржи и строчат пасквили на опрометчивого государя.
     Тут  же врубаются  огромные  налоги -- по 20  рублей с крепостной души.
Помещики  трясутся  в  оскорбленной  скупости.  Соответственно   запрещаются
губернские  дворянские  собрания, преследуется  любая  выборность.  Вводится
порка дворян! Лишение дворянского звания становится произвольным актом.
     Вводится институт  слежки,  наружного наблюдения, -  топтуны  пока  еще
неумело тащатся за оскорбленными Долгорукими, Куракиными, Румянцевыми.
     Вводится  перлюстрация  переписки,  гэбэшники изготавливают  поддельные
печати для восстановления сургучных оттисков на вскрытых письмах.
     С 18  апреля 1800 года запрещается  ввозить в Россию из-за рубежа любые
печатные  издания. "...Равномерно  и  музыку!",  -  грубо  останавливают  на
таможне ноты кучерявого Вольфганга Амадея Моцарта...
     Вот откуда  произошел славный хренниковский вопль: "Только произведения
членов Союза композиторов!"; вот почему мы так азартно переписывали музыку в
подполье,  - "на  костях" и магнитной ленте; вот почему так глубоко пронзило
наше сердце запретное слово Rock'n'Roll!..
     Самое  главное,  что вся  эта  дурь  нимало  не  содействовала Империи!
Казалось   бы,   строгость   --   мать   системного   анализа,   необходимая
математическая  приправа  к строительным технологиям,  а вот, поди  ж ты! --
стало только хуже. Империя погрязла в цензуре, подозрительности, репрессиях.
     Историк  увлекся  подсчетом  числа  осужденных, структурой  приговоров,
практикой наказаний. Я же отдыхал весь во внимании: когда же начнут казнить?
В моем представлении,  слово "репрессирован"  означало только одно -- пуля в
затылок, петля на  шею, голову долой!  Но пока было скучно,  - так,  щекотка
одна:  лишение дворянства,  чинов, "кавалерий",  порка, ссылка, арест на две
недели. Пятнадцатисуточники были очень недовольны императором, и  выходя  на
волю предавались крамолам с новой силой.
     Историк  насчитал  за  павловские   годы  только  573  дела  по  Тайной
экспедиции.  По  этим   делам   прошло   727   человек,  которые  отделались
наказаниями,  совместимыми с жизнью.  Самое  худшее,  что могло произойти  с
"казнимым"  -- это вырывание ноздрей  и  ссылка на  Нерчинские  заводы. Одно
время даже губернатором Сибири был прощенный человек без ноздрей.
     И тут, наш Историк проговорился. Оказывается  из 36 миллионов тогдашних
русских  --  33  миллиона  "имели повод  благословлять  императора"!  Павел,
оказывается, "репрессировал" выборочно, бил по заевшейся верхушке,  надеялся
на народное благословение,  "желая вызвать к себе любовь черни".  Правильно,
так и надо, так мы и будем потом поступать, ваше величество!
     Вот популистские изыски Павла Петровича.
     Крепостные  получают  "право голоса"  наравне  с  вольными. То есть, им
дозволяется присягать императору вместе  с  мещанами-дворянами, а  не просто
мычать одобрительно с прочим скотом, как при либеральной "матушке".
     Отменен   рекрутский   набор,   армия    стала   более   компактной   и
профессиональной -- 335 тысяч вместо 500.  Спроецированное на  нашу нынешнюю
душу населения это получается  как бы 1,75 миллиона  вместо 2,5. Так что нам
еще снижать и снижать!
     В 1797 году народу  простили подушный недобор в 7,5 миллионов рублей --
10% госбюджета. Вот эти самые недоимки и навалили на дворянство.
     Через  год  Павел  сломал  сопротивление  Сената  и  запретил продавать
крестьян  без земли.  Теперь  не  получалось  разорвать  крестьянскую семью,
разорить  рабскую  хижину  дяди  Тома.  Запрещались  аукционы,  торги  живым
товаром. Барщина ограничивается тремя, а на Украине -- двумя днями в неделю.
Господа на местах, конечно, продолжали наглеть, но уже незаконно.
     Дальше  -- больше.  Впервые крестьяне получают  право  подавать жалобы.
Разрешается аппелировать  к  справедливости даже  "секретным арестантам"  --
убийцам, особо опасным рецидивистам и проч.
     Народ, и правда, начинает любить императора. Историк вычертил наглядную
кривую ежегодного  числа  народных  волнений.  Она  резко  проваливается  до
частоты драк на поселковых танцах:

    1797 -- 177,


    1798 -- 12,


    1799 -- 10,


    1800 -- 16,


    1801 -- 7!

     Любили  Павла  и солдаты. При  всей  муштре,  и форменных  неудобствах,
суворовское поколение охотно признавало право  начальника  на  приказ. А тут
приказ звучал в рафинированной  форме,  служил залогом наших  великих побед.
Армия  почувствовала  некое  внутреннее  тягловое равноправие.  В гарнизонах
щедро раздавали  мясо и водку, почти  вдвое повысили гвардейское жалованье и
выплачивали  его  точно  в  срок. При Павле Генерал-аудиториат  (что-то типа
военной прокуратуры)  рассмотрел около 500  офицерских дел, а солдатских  --
менее 300. Поэтому, -  резонно  отмечает Историк, - переворот 1801  года был
единственным  чисто  офицерским  и  дворянским переворотом  в России. Знай о
заговоре  солдаты,  Павел  был  бы  жив, а дворянство  как класс  --  еще не
известно. Но главное, что нас  прельстило -- это наглядное ущемление высшего
сословия, унижение  позолоченных  Екатериной  штатских  крыс. Нам  в пыльном
строю   это   нравилось!  Так  что  мы  радостно  и   чистосердечно   орали:
"Здра-жла-ваш-ператорск-ли-чест-во!".
     Видя  нелюбовь  отдыхающих и  галопирующих на  фоне любви  трудящихся и
марширующих,   Павел  логично  объяснял   это   нравственной  испорченностью
праздного меньшинства.
     Но  вот  беда!  --  гнусное  меньшинство  умело  писать и  очень  ловко
пользовалось устной и письменной речью, и не только по-русски!
     Павла  стали  обвинять  в  безумии,  бредовом  величии,  "повреждении".
КлеветаСатирики пренебрегали  одним  из  основных правил  Имперской  Теории:
безумная энергия,  безумная  мощь, безумная скорость, безумная решительность
--  это необходимые инструменты имперского строительства.  Слово  "безумный"
здесь  не  росчерк  диагноста,  а  характеристика пограничного состояния,  в
котором по долгу службы обязан пребывать Император!
     Павел импровизировал  или осознанно воплощал  свое понимание абсолютной
власти, - не важно. Он  делал это наиболее эффективным способом, -  практика
последующих двух веков подтверждает наше ощущение.
     Но Павел  взял слишком круто,  и  лошадка,  взлелеянная  Екатериной, не
вынесла шпор.  Понесла. Тут бы ухватить  ее под уздцы железной рукой, да рук
не  хватило,   -  нарушил   наш   Павел   краеугольное   правило  имперского
строительства  --   не  сколотил  партию  негодяев!  Собственно  негодяев  в
окрестностях по-прежнему околачивалось немало, но безобразничали они сами по
себе, в партийные ряды не строились. Вот и некому было Павла поддержать.
     Попытки  отобрать  надежных подручных  император делал  неудачно. Самой
большой   его  кадровой  ошибкой  стал  фавор  рижского   губернатора   П.А.
фон-Палена.  Этот,  опальный  по фамилии и на  деле чиновник, был призван  в
столицу 20  июля  1798  года и  к 1801 году проделал стремительную  карьеру.
Историк категорически считает его вторым человеком в Империи. Павел Петрович
сделал ошибку, явную любому нашему рядовому читателю, а не то что царю, - не
заметил роста Палена,  не  поторопился  остудить горячую  фишку,  не  послал
талантливого  царедворца  на поиск чудесного молодильного дерева Гильгамеша,
растущего в дальних вавилонских краях.
     Еще до появления Палена, в 1797 году при дворе сложилась "конспирация",
возглавил  ее  ...  наследник   Александр.  Впрочем,  пока  тут  нет  ничего
удивительного. Кружок, в  который  вошли также  супруга Александра Елизавета
Алексеевна,  несколько  отставленных  чиновников  и  несколько  политических
прожектеров, напоминает "молодые дворы"  самого Павла и  Елизаветы Петровны.
Сочиняются проекты конституции, записка "О потребностях империи" и проч. Эта
оппозиция к 1799 году  рассасывается по ссылкам, до реального  заговора дело
не доходит, но Александр остается на пути  осознанного мятежа, а Павла кроет
страх преследования.
     Летом  1799 года  Суворов одерживает блестящие  победы в Италии,  - что
его, защитника отечества, туда занесло? -  образ императора-рыцаря  сияет  в
лучах суворовской славы. Спорить с таким правителем и выдумывать конституции
кажется  нелепым. Александр страдает  в одиночестве, ему приходится "команду
новую, хоть и сопливую, а набирать".
     В этот экипаж входят:
     Никита  Петрович  Панин  --  племянник  великого  Никиты Панина  и  сын
усмирителя Пугачевского бунта;
     Ольга Жеребцова -- родная сестра бывшего фаворита Платона Зубова;
     Лорд  Витворт --  английский  посол. Историк утверждает,  что и денежки
британские на это  дело исправно  поступали,  не  в  пломбированном  вагоне,
конечно, но морем -- с диппочтой.
     Среди искателей приключений  обнаруживается и некий де-Рибас. Вы знаете
этого типа,  ему  посвящена улица  в одном веселом южном  городе и песня "На
де-Рибасовской открылася пивная".
     Вот в эту бригаду  и  вонзается будущий вождь заговора  Петр Алексеевич
фон-Пален,  ""ферзь"  подготавливаемой  игры,  пожилой  (55  лет),  крепкий,
веселый   человек,   мастер   выходить  из   самых  запутанных,  невозможных
положений".
     Грозовая атмосфера  сгущается.  Сразу по  возвращению  из  Итальянского
похода в мае 1800 года умирает великий Суворов (да, а почему это он у нас до
сих пор не святой?), успевший по дороге попасть в немилость к царю. Похороны
превращаются во всенародную истерику, но Павел вообще не соизволяет заметить
смерть  героя.  Народ  вопит,  не  сразу  въезжая  в  рифму  (слова  Гаврилы
Державина, музыка народная):
     "Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
     Северны громы в гробе лежат.
     Кто перед ратью будет, пылая,
     Ездить на кляче, есть сухари;
     В стуже и зное меч закаляя,
     Спать на соломе, бдеть до зари...".
     Образ  блаженного  полководца  выгодно  отличается от образа  безумного
царя.  Обиды сентиментального народа  накапливаются  и  зреют. Поэтому после
дворянского  переворота народ и не возьмется за топоры  и  вилы в память  об
императоре.
     Диспозиция  заговора была такова. Пален знал, что Павла придется убить,
- элементарная имперская арифметика, - француз из Одессы де-Рибас  собирался
заколоть  "русского  Гамлета"  отравленным  стилетом.   Александр   требовал
уверений в неприкосновенности  отца, - хитрил  сам перед собой,  - и получал
эти  уверения.  Остальные  заговорщики мечтали  о  деяниях  в  диапазоне  от
убийства  до ареста и отречения. Им удается подтянуть стратегический резерв.
Ссыльный Платон  Зубов дистанционно  сватается к  дочери  грозного  фаворита
Кутайсова,  бывшего  царского брадобрея. Кутайсову лестно вообразить дочь  в
позиции великой Екатерины, и он  соглашается.  Озабоченный  сват уговаривает
Павла допустить жениха в столицу. Это победа! -- Зубову почти нечего терять.
Одновременно оформляется еще один акт. 7 ноября 1800 года исполняется 4 года
со дня  воцарения  Павла. Какая-то цыганка нагадала, что после 4 лет царской
отсидки  Павлу  "нечего  опасаться".   На  радостях  император   подмахивает
подсунутый указ об амнистии всем отставленным от воинской  службы. Армейский
криминал  валом валит в Питер. Все  интендантские воры и гарнизонные садисты
лезут  на  прием  к  царю,  мечтают ухватить  выгодное назначение. Павлу они
противны, он их не принимает, бывшие зэки и лишенцы голодают и злобятся. Это
- козырный прикуп заговора.
     Тут в дело вмешиваются две бабы. Французские шлюхи, Бонейль  и Шевалье,
засланные к  нашему двору Наполеоном, обслуживают  всех -- от  императора до
заговорщика Панина  - и  "содействуют укреплению  Павла"  в  его сближении с
Бонапартом. Они ласково подставляют сторонников "английской" партии, - Панин
отстраняется   и   ссылается,   Пален   вылетает   из   теплого   питерского
генерал-губернаторского кресла  в  армию. Но девичьи  сети  непрочны,  и уже
осенью 1800 года главарь возвращается с триумфом.
     Последствия французской интриги оттенили  общий фон заговора,  украсили
его шизофреническим позументом. Вот как это выглядело.
     Из-за мальтийско-магистерского чина  нашего императора -- Павел, как мы
помним, "Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского", -
случился европейский  пожар.  Загорелось  бы  и так  и этак,  но Павел своей
врожденной шалостью стимулировал стихию.
     Первоначальный политический  альянс  на  пороге нового  19-го  века был
таков:  Россия,  Англия  и прочие --  против наполеоновской Франции,  против
завиральных республиканских  идей, якобинства и гильотины. Но вдруг  союзные
англичане неосторожно высаживаются на Мальте  для  блокады средиземноморских
портов Франции. Великого  Магистра они не спросились.  То  есть,  некогда им
было посылать  курьера в Питер и  ждать  ответа.  Павел  озлобился.  Тут  же
перезаключил договора.  Теперь  он  вместе  с Наполеоном готов  был  крушить
затхлую  Британскую  Империю, не замечая республиканского  духа, не чувствуя
мурашек от хитроумной машинки доктора Гильотена.
     Зима  1800-1801   года  начинается  бурными  и  такими  художественными
приготовлениями!
     Планируется  атака на  Германию, поддерживающую  англичан  частью своих
королевств.
     К Наполеону выезжает специальный посланник Павла Спренгпортен.
     Полководец Репнин удаляется со службы.
     Заключается союз со Швецией.
     Организуется  эффектная демонстрация: Павел вызывает на поединок любого
государя, недовольного политикой России. Ну, что? -- слабо?!
     13  декабря Папе  Римскому предлагается  переселиться  в  Россию,  пока
Европа не запылала.
     Запрещается любой экспорт в Англию.
     Людовик  XVIII, сидевший в российской иммиграции,  и его двор  лишаются
официальной поддержки и пенсий.
     Созрел  и  соответствующий  план  раздела  мира  "между  Дон-Кихотом  и
Цезарем".  Наполеон брал на себя гиблое  болото  - Европу с ее бесчисленными
карликовыми  монархиями, а  Павел  выходил  на  простор,  тянулся  разорвать
Турцию, восстановить Царьград. Бонапарт  отдавал ему и  весь алмазный Восток
-- владей,  чем сможешь, хоть до  Китая.  Единственным союзным условием было
завоевание Индии. Не больше, не  меньшеНаполеон хотел чужими руками отобрать
у Англии  источник несметных богатств. Пусть  их Павел пока возьмет  себе, а
там видно будет.
     Как  воевать  эту Индию,  Павел не  знал. Впрочем, французский  товарищ
намекнул ему,  что повторить  рейд Александра Македонского  способна  только
одна сила на свете --  конная казачья ватага.  Хотелось коварному Корсиканцу
под шумок удалить из Европы страшную донскую братву.
     12 января 1801 года войсковой атаман Василий Петрович Денисов  получает
соответствующий  приказ,  и  на  Дону  звучит  клич,  поныне  милый куренным
старикам:  "Войско  в  походе!".  Через  месяц  донская армия должна быть  в
Оренбурге, еще  через три --  миновать Бухару, Хиву и выйти на реку "Индус".
30 тысяч конных  сорви-голов по  ломкому  льду форсируют Волгу  и  уходят  в
казахские степи. Они будут идти по пустыне до смерти императора, а потом еще
-- пока фельдъегерь их не догонит...
     Я живу  среди последних  казаков, и уверен: не умри император, запоздай
посыльный и,  -  как  пить дать, -  околачивали бы мы сейчас бананы  в нашей
самой южной, неотъемлемой Калькуттской области...
     Вслед за казачьим корпусом две союзные армии по 35  тысяч должны были в
мае соединиться у Астрахани  (наши спускаются по Волге,  французы приплывают
из Средиземноморья) и к осени войти в сердце Индии.
     Но начинается последняя, мартовская хроника.
     3 марта придворный  красавчик Александр  Рибопьер дерется на  шпагах  с
князем  Святополк-Четвертинским  из-за дамы.  Рибопьер  тяжело  ранен. Дамой
оказывается любовница императора Анна Гагарина. Павел взбешен. Его последние
дни пройдут под знаком личной  озабоченности.  За несвоевременный  доклад  о
дуэли наследник  Александр  попадает под домашний арест. Семейство Рибопьера
высылается,  сам он лежит в тюремной больнице, потом  выдворяется в деревню.
Общество  симпатизирует  удальцу,  Павла  почти  ненавидят, - не по-рыцарски
как-то вышло, ваше величество!
     Во  вторник  5 марта граф фон-Пален и его жена  (дочь  донского атамана
В.П. Орлова и сестра придворного полковника В.В.  Орлова) получают приказ не
являться ко  двору: Пален должен  извиниться за допущение дуэли. Но он гордо
отказывает императору!
     Ползут слухи об арестах десятков человек, и народ начинает разбегаться.
В день выписывается паспортов штук по 40, - на 12 - 15 семей.
     Разносится сплетня  о  гигантском английском флоте  адмирала  Нельсона,
вплывающем в Зунд.
     Вдруг  бесстыдно объявляется,  что  камер-фрау  императрицы  м-м Юрьева
должна родить от императора близнецов. Нащупать эту пару удалось, но пол без
ультразвука  определить не  сумели,  поэтому  в  манифесте оговариваются две
версии. Родятся мальчики, - будут Никита и Филарет Мусины-Юрьевы, девочки --
соответственно -- Евдокия и Марфа (чуете? -- бастардов хотят назвать в честь
основателей династии Романовых!  --  дурной знак!). Крестить детей приказано
наследнику   Александру   и  официальной  подруге,  -   Ордена   св.  Иоанна
Иерусалимского  кавалер-даме Анне Гагариной. Конфуз, да и только! Несчастные
девочки-близняшки от сгустившейся ненависти умирают, едва родившись.
     О  бракоразводе  Павла  говорят  вполне  определенно, кавалер-наложница
Гагарина и револьвер-этуаль Шевалье наперегонки мылятся в императрицы. Народ
уверен в  их  правах. На  Исакиевской  площади мужик предлагает  показать за
деньги суку. Сука сидит в мешке, и  на  вопрос зевак,  чего ж  в  ней такого
замечательного,  мужик  безнаказанно  смеется,  что сука откликается  на имя
"мадам Шевалье".
     Питер в предчувствии перемен. И здесь возникает схема, частью раскрытая
сразу, частью -  расследованная через 10 лет: Павел готовился  сам  "нанести
удар"!
     Вот  его  план.  Царицу  -- в  Холмогоры  к  "Брауншвейгской  фамилии";
Александра -- в Шлиссельбург; Константина --  в Петропавловку; Палена  иже с
ним --  на эшафот.  13-летний  племянник императрицы  Марии  Федоровны принц
Евгений Вюртембергский уже приехал  в Питер, его  можно  женить  на  старшей
дочери царя и сделать молодую пару наследниками трона. Закон о чисто мужском
правлении, естественно, отменяется. Такой вот пиковый марьяж...
     Впрочем, все это Пален мог впоследствии и приврать.
     Дата императорского  нападения неизвестна. Заговорщики намечают открыть
иудин промысел после Пасхи 24 марта. Потом отбрасывают христианскую мораль и
планируют кампанию по римскому прецеденту -- "с мартовских ид" (15 марта).
     Но Павлу в ночь  на 8 марта является предчувствие, что "хотят повторить
1762 год"  - это  тень  отца  "русского Гамлета" бродит  в гулких  коридорах
Михайловского эльсинора и предупреждает сына. Павел и  впрямь придерживается
шекспировского  сценария, а значит, -  подозревает свою "королеву"  -  Марию
Федоровну.
     Нужно спешить с контрударом!
     В 7 часов утра 9 марта фон-Пален является к царю с ежедневным докладом,
как столица почивала. Павел запирает за ним дверь и "колет" подозреваемого в
заговоре. Пален сразу колется!
     -- Да, заговор есть, и я в нем участвую...
     -- Как же ты смеешь!..
     -- Понарошку, ваше величество. Скоро я всех их сдам...
     Это  наглое  двуличие  спецслужб  теперь уже  никогда  не  исчезнет  из
государственной практики. Каждый раз, когда будут убивать, разрывать бомбами
затравленных властителей и царедворцев, мы с легкостью будем обнаруживать во
главе  заговора  полицейских  агентов,  провокаторов,   высших  офицеров   и
руководителей  ГБ.  Дело  Ваньки Каина  поднялось  из  московских  трущоб  в
императорские палаты и живет в веках!
     После  этого  утреннего  сеанса  Пален  снова  переносит  сроки  своего
выступления. Тянуть до мартовских ид не получается.
     Пален  немедленно  начинает давить  на  наследника. Угрожает неизбежной
ссылкой матери, отрешением от  престолонаследия,  позором  женитьбы царя  на
придворной  шлюхе. Супруга наследника  горячо поддерживает Палена.  Ей  тоже
неохота довольствоваться свечкой монастырской...
     Тут  наш  Историк впадает  в длинные  рассуждения  и обзор показаний на
тему: "Знал Александр или не знал?", хотел  или не хотел  убивать  отца? Эти
поиски  истины  за  субъективностью  и   предвзятостью  свидетельств   можно
опустить. Но  для  кино  такие  переживания  очень  полезны  и  не  раз  еще
пригодятся.
     10 марта проходит в  напряженной тишине, придворные шепчутся, как бы на
несколько дней смыться из дворца.
     11 марта царь просыпается  по-суворовски рано,  работает  "по основному
виду деятельности"  с пяти до  девяти. Утверждает 6  новых  законов!  Читает
целую пачку доносов добрых донских казаков на других, плохих донских казаков
"об оскорблении величества", - еще бы его не оскорблять, когда лучшие мужики
угнаны с Дона в канун весенней хозяйственной суматохи.
     Потом --  доклад  Палена,  уверения в безопасности, совет -- удалить от
двери "якобинцев"  -- караул конной  гвардии,  и заколотить дверь  в спальню
императрицы. Обе глупости будут исполнены.
     Пален, вообще, ювелирно  планирует  переворот,  тщательно согласует все
его  детали,  добивается четкого  исполнения  плана.  Каждый  из  участников
просчитан  заранее,  но  узнает о своей роли в  намеченный срок.  В воинских
частях  незаметно   производятся   подмены   команд.  Изменяется  расписание
караулов. Ко дворцу придвигается преображенская гвардия. Но солдаты не знают
ничего! На Михайловский замок с закатом 11 марта накатывается волна тайной и
неотвратимой силы.
     В  8 вечера, когда  в  знатных  семьях  Питера  по обыкновению  садятся
ужинать,  заговорщики тоже выпивают и  закусывают, травят  анекдоты вместе с
непосвященными.  Ужинают  и во дворце.  Среди  19  персон  --  два  домашних
арестанта, - великие князья Александр и Константин; они допущены к семейному
столу. Тут же жена и дочь графа Палена, Кутузов, другие официальные, но мало
знакомые   нам   лица.  Странным  выглядит  отсутствие  бывшего   цирюльника
Кутайсова,   но   у   него   уважительная   причина:  сегодня   его  очередь
воспользоваться содержимым мадам Шевалье.
     В ночь с 11 на 12 марта 1801 года ...
     Стоп! Уже не в первый  раз так случается, что написание этих строк день
в день совпадает  с  юбилеями в  жизни  нашей страны. Так было,  например, с
воцарением Годунова, так получилось и сейчас. Не  успел я дописать фразу про
11 марта, как что-то дернуло мой глаз в угол экрана. Там, на календарике как
раз светилась  дата  24-03-2001!  24 марта  по нашему  стилю, 11 марта -  по
старому, - ровно 200 лет со дня убийства императора Павла I шайкой  его сына
Саши! Где юбилейные торжества? Где  скорбное "работают все радиостанции Руси
Великой"? Где молебны за упокой? Где причисление к лику  священномученников?
Где  возложение венков к Михайловскому замку?  Где отмытые "на  реставрации"
этого исторического здания казенные бабки? Нету...
     На мониторе -- время московское: 21-26...
     Действительно, "ужин как  обыкновенно,  кончился в  половине десятого".
Все  встают из-за  стола. "Чему  быть,  того не  миновать", - подводит  итог
император. Кутузов и  Павел  проходят мимо старого зеркала: "Смотрите, какое
смешное зеркало", - говорит царь полководцу, -  "Я вижу себя в нем с шеей на
сторону"...
     В  одиннадцатом часу Павел  обходит  караулы. Делает выговор  командиру
конной гвардии Саблукову за "якобинство" и приказывает наутро разослать полк
по деревням.
     Наследник Александр тем  временем  укладывается спать, как бы ничего не
зная, но оставляет в прихожей сиделку - ожидать появления Палена.
     В  одиннадцать  обреченный  император спускается  из  своей спальни  по
потайной лестнице  в  комнату  фаворитки  Гагариной и  целый  час  исполняет
рыцарский долг.  В  уплату  за  выносливость  Гагарина  получает  записку  о
назначении ее мужа военным министром.
     Главные заговорщики собираются на квартире Зубовых,  затем перемещаются
в помещение лейб-гвардии  у Зимнего дворца. Здесь уже выпивают  примерно  60
офицеров. Градус высок, начинают провозглашать Александра  государем, читают
и чуть ли не принимают присягу новому императору, но все-таки поднимаются на
дело.
     Пален делит присутствующих на две группы.  Одну  возглавляет сам -- они
уходят  к  парадному  входу  Михайловского замка -- разговоры разговаривать,
обеспечивать "крышу" именем наследника Александра. Начальником второй группы
числится  Платон  Зубов,  но  командует  здесь  Беннигсен,  суровый,  резкий
человек. Эти идут убивать.
     Преображенцы и семеновцы выдвинуты в оцепление замка. Из Измайловского,
Кавалергардского,  Конногвардейского  полков приходят  только  офицеры, - на
солдат не надеются.
     Свойский караул поставлен заранее, поэтому группа Беннигсена проходит в
замок беспрепятственно, сопротивление оказывает  только один часовой, так он
и получает эфесом по затылку.
     У тамбура царской спальни десяток заговорщиков берет внутреннюю  стражу
на понт.  На резонный  вопрос, кому  не  спится в  ночь глухую? -- Аргамаков
отвечает, что - ему, Аргамакову. И, что сейчас не ночь, болван, а 6 утра.  И
пришел  он к  императору  с обычным  ежедневным рапортом.  Сонный камердинер
божится, что только на минутку сомкнул глаза, сейчас не более 12 часов ночи.
"Ваши часы, вероятно, остановились", - нагло смеется Аргамаков, -  открывай,
брат, дверь, а то  я из-за  тебя  опоздаю. Порядок  есть порядок. Открывают,
впускают. Получают саблей по башке, чтоб не рассуждала.
     Царь   за   последней  дверью   просыпается,  прячется  между  ширмами.
Посетители ломают дверь.
     Бежать царю  некуда, -  ход в спальню императрицы заколочен, в норку  к
Гагариной  он  юркнуть  не  успевает.  Его выводят к  гостям. По-человечески
просят подписать отречение. Он молчит в оцепенении. Беннигсен  один караулит
царя, пока  остальные члены неробкого десятка  осматривают соседнюю комнату.
Там   хранится  целый  арсенал  шпаг,  изъятых  у   разжалованных  офицеров.
Кордебалет возмущенно возвращается на главную сцену. Платон Зубов зачитывает
акт  отречения. Павел  комкает  бумагу.  Стонет,  просит  пощады,  но как-то
грубовато; потом отталкивает чтеца-декламатора Платошу Зубова.
     -- А, так  ты толкаться, брательника моего  обижать! Да  он,  мать твою
имел до смерти!  --  мог бы  крикнуть Николай Зубов. Но не крикнул. А просто
взял со стола императорскую  табакерку и врезал государю своему присяжному в
левый висок!..
     Золото  --   металл   тяжкий,  -   тяжелее  свинца.  Царь  падает,  как
подкошенный.
     Тут  по закону непричастности  Беннигсен  и Зубовы  смываются  с  места
происшествия.  Они  удаляются  "наводить  порядок",  -  проверить, например,
упряжь  царской  кареты,  приготовленной  для отвоза  знатного  арестанта  в
каземат.  Они  за  царя  не  переживают,  -  подумаешь,  оплеуха!  Но прочий
гвардейский народ, видя ужасную картину  нокаутированного  императора, всеми
селезенками  чует  необратимость  содеянного.  Храбрыми  бойцами  овладевает
небывалый  душевный подъем вперемешку с бабьей  истерикой.  Они кидаются  на
поверженного тирана хоккейной кучей-малой и бьют,  топчут, рвут на  сувениры
жестокого начальника. Один из нападающих душит  Павла шарфом,  полученным от
Беннигсена, когда тот уходил по  делам. Вот  тебе, Павел Петрович, и  кривое
зеркало, вот тебе и "шея на сторону"!
     Беннигсен возвращается:
     - Ух ты! А что это с царем? Чего он у вас валяется? Помер? А кровь где?
Нету.  --  Значит апоплексический удар от страху! -- А  мы хотели его честью
проводить на нары, чтобы жил и радовался!..
     Наследник Александр, узнав  о  своем  скоропостижном  сиротстве,  очень
сильно убивался, даже в  обморок упал,  но его  заставили-таки  быть  царем.
Мамаша вдовствующая еще  попырхалась  до утра  сама захватить власть, но  ее
осадили.
     Так на заре 12 марта 1801 года снова сменился у нас император.
     Павел Петрович Романов явил собой пример несостоявшейся возможности. Он
стоит в ряду  таких  перспективных, но трагически удаленных  с трона персон,
как  Григорий  Отрепьев,  Борис  Годунов,  Петр  Третий.  Как  все  могло бы
повернуться  славно, останься они править!  Славно - для  Империи, Историка,
кино, но не для нас, дорогие читатели. Ибо нам с вами -- все равно...
     Русская хронология  имеет  традицию  присваивать  правителям порядковые
номера  в  пределах  династии (см. таблицу  в конце  книги).  Вот, например,
следующий царь у нас  будет  Александр Первый, а его предшествующие тезки --
Невский и Тверской -- как бы не  в счет, они  -- Рюриковичи.  Тем царям, кто
тезок впоследствии не имел, номера не присваивались вовсе (Михаил Федорович,
Алексей  Михайлович,  Елизавета Петровна,  Анна Иоанновна). А Павел Петрович
почему-то остался у  нас в памяти как Павел  Первый.  В чем тут загвоздка? Я
предлагаю   выпускникам   истфака   взять   исследование  этого  вопроса   в
диссертации.   Почти   наверняка   выяснится,   что   Павел   имел   высокое
предназначение для нашей  Империи,  и был Первым  в  ряду  неких  страшных и
продуктивных  фигур, -  увы! -- подрубленных под самый корешок.  Теперь этим
фигурам  приходится со  скрипом и  древесным треском продираться  из грязи в
князи, - на свое законное, тронное место...

    Александр I Благословенный


     Шла  первая весна  нового  века, и жизнь  на планете  тоже  была новой.
Россия  пока  оставалась  в стороне  от  этой  жизни,  но  готовилась к  ней
прилежно.
     "Английская"  партия  в  российской  элите  восторжествовала. Дипломаты
постепенно втянули  страну в  антинаполеоновскую коалицию. Сделать  это было
легко, -  Александр  продолжал политику бабушки,  а значит,  дружил домами с
австрийским императором.  Австрия галопом неслась  к  войне.  Причину нечего
даже выдумывать, - она красной гильотинной нитью пролегла по шее австрийской
цесаревны Марии-Антуанетты --  дочери Марии-Терезии.  Не очень  удачно вышла
замуж Антуанетта  за французского  короля!  Кроме  этого,  была  еще  потеря
влияния в  Италии,  растерзанной  Наполеоном. Собственно,  Священной Римской
Империи со столицей в Вене больше не существовало.
     Наш военный союз с Австрией нашел воплощение в 1805 году...
     Далее вы можете зажмуриваться между абзацами  и наблюдать живые картины
по эпизодам "Войны и Мира"...
     Союз этот оказался какой-то несвоевременный  и нескладный.  Пока корпус
Кутузова  дошлепал по осенней грязи  до  театра военных действий,  австрийцы
успели  вдрызг  проиграться  Наполеону.  Противник  был  в  кураже,  русских
дожидался  с  аппетитом.   Наши  стали  пятиться  к  Вене,   куда  подходили
гвардейские  войска с  императором  Александром.  Потомок  грузинских  царей
Багратион  прикрыл  этот  отход,  чуть  не  погиб  с  пятью  тысячами  своих
смертников. Им  удалось 4  ноября 1805 года захватить  деревню  Шенграбен  и
задержать   здесь  корпус  генерала  Мюрата.  Наши   устроили   позициии  за
Шенграбеном,  и когда французы его миновали, запалили деревню зажигательными
бомбами. 30000 непобедимых солдат Бонапарта, очень удачно подсвеченные сзади
огнем деревенских хат, шли на  русские позиции. Мы, телевизионщики, называем
это  -- "контровой свет".  Артиллеристы,  --  да  вы это видели! -- попросту
косили   эту  разноцветную   массовку,   демонстрируя   чудеса  меткости   и
операторского искусства.
     Тут еще донские казачки, памятуя идиотский поход на Индию, раз за разом
мстительно налетали на французов. В итоге Мюрат плюнул на  это дело и обошел
упрямого грузина. Багратион, обреченный на гибель, тем не менее прорубился к
своим.
     Два императора --  наш  и австрийский -- подумали,  что такими  ловкими
ходами они смогут уделать наглого агрессора,  и смело  двинули свои войска в
самую грязь, в глину, в слякоть. К деревне Аустерлиц.
     19 ноября честная  компания  была  уже под  Аустерлицем,  наутро  к ней
третьим  присоединился   Наполеон.   Ночной   русско-австрийский  совет   --
"драться-не  драться" --  был бессмысленным с  бюрократической точки зрения.
Императоры перлись по грязи за сто верст, чтобы из-за каких-то пораженческих
советов Кутузова назад поворачивать? Обратно грязь месить без славы? Нет, мы
уж лучше подеремся!
     На рассвете 20 ноября  начался  жестокий бой. Французы  сразу захватили
холмы между русской и австрийской армиями и стали с них налетать на тех и на
других.
     Наши храбро защищались,  героизма было немеряно, но управление войсками
отсутствовало,  Кутузов  умывал  руки,  андреи  болконские  напрасно  искали
красивой смерти под голубым небом (какое "небо голубое" в конце ноября?).
     Начался   форменный   драп.   Лейб-гвардия  едва  успевала   прикрывать
отступление  и   оборонять   переправу   через  спасительную  речку.   Рубка
побежденных не прекращалась до утра.
     Русская  армия  потеряла  свою лучшую  половину  (лучшие всегда  гибнут
первыми)  -  21000 человек. 130 наших  орудий  и  30 знамен, в  том числе  и
укрывшее толстовского киногероя, пали в этом деле и стали добычей французов.
     На  другой  день  Австрия  капитулировала.  Нашему  царю пришлось  тоже
заключать бесславный мир.
     Но мир  этот был какой-то  неокончательный. Александр, видимо,  считал,
что он не отвечает за поражение, так как не  сразу и не полностью  руководил
кампанией. Поэтому,  уже  в  следующем  году  наши  войска  опять воевали  с
Наполеоном, теперь в  прусском союзе.  С юга эту  войну подогревал  турецкий
султан, он щекотливо дул в русские шеи и спины.
     И снова получилось повеселиться не втроем, а по очереди. Наши добрались
по ежегодной грязи до Пруссии только в начале 1807 года. Немцы, естественно,
были уже разбиты и сидели по домам, кто жив остался.
     Наполеон  поджидал нас с 70 тысячами  победителей, русская  60-тысячная
армия дворцового стратега Беннигсена притащилась  к нему 26 января по дикой,
сталинградской погоде.
     Наполеон  ударил замерзающих на подходе к Прейсиш-Эйлау, два дня  лупил
их   пушками  сквозь  метель  и  налетал  гвардейскими   эскадронами.  Здесь
проявилось наше преимущество в борьбе с  непогодой,  - нам взятие и  оборона
снежного  городка -- в игрушку,  а французам  все-таки в  тягость.  Так что,
французы впервые отступили перед русскими за реку. Позиционное противостояни
продлилось до  весны. 29 мая у Гейльсберга началась  битва двух распухших за
зиму  армий.  Два  дня  сражений  с  переменным  успехом  закончились  нашим
отступлением.
     2  июня под Фридландом  поражение  русско-немецкой  армии оказалось уже
более определенным.
     Отступление  прекратилось за Неманом, и 7 июня был подписан Тильзитский
мир.
     Но кому мир, а кому -- извините! Армия обязана была поделиться надвое и
маршировать на север против шведов, на юг -- против турок.
     "Зимой 1808 года начался тяжелый поход в Финляндию"...
     Ну, сколько раз говорили  идиотам: в Финляндию лучше летом! Нет. Раз за
разом  они  лезут  на  родину  Санта-Клауса  в самую  пургу! Финны не дураки
воевать  полками  и  эскадронами. Они  сбиваются в  охотничьи артели  и бьют
крупного зверя из-за деревьев. Офицеров в дорогих шкурах норовят подстрелить
в  глаз.  Задремавших  оккупантов  охотно  также  режут финские домохозяйки,
начитавшиеся библейских мелодрам.
     Весь 1808 год армия гибла в  Финляндии,  и в зиму  1809 года оставаться
там не решилась. Но и отступать было нельзя, - только вперед!
     Путь  в Швецию лежал через море. Оно замерзло  чуть не до  дна, так что
разведка сходила через Ботнический залив, аки посуху. Если б только пурга не
мешала!
     Шведы  испугались, втянулись в  переговоры, к  осени  заключили  мир  и
уступили нам эту противную ледяную Финляндию насовсем.
     Летом  1809  года  активизировалась  война  с  Турцией.  До  этого  она
протекала  вязко,  как  дунайские  волны,  которые  нам  никак  не удавалось
преодолеть. В 1811 году главкомом  южного направления стал Кутузов, и туркам
досталось по первое число нового 1812 года. Турецкая армия была  окружена  и
сложила  оружие.  Турки  запросили  мира и получили  его.  России нужен  был
геополитический баланс, ибо уже открывался новый том "Войны и мира".
     Ситуация до  боли в затылке  напоминала, вернее, -- предваряла  расклад
Молотова-Риббентропа. Наполеоновские  войска  стояли  в  Польше  на  границе
России.  Точнее,  Наполеон  стоял  посреди   бывшей  Польши,  на  территории
отошедшей   к  Пруссии,  и  грозил  землям,  захваченным  Россией.   Поляки,
естественно, чуть ли  не поголовно встали под  его знамена. "Особенно хороши
были  польские уланы", - вздыхал Историк.  -  "Французы  уверяли  императора
Александра  в  дружбе,  а  сами  усиленно  готовились  к  войне".  На  Висле
собирались резервы, туда  "из Франции  (совсем,  как в  1941  году --  С.К.)
приходили  все новые  и  новые  полки". Склады  набивались продовольствием и
боеприпасами.
     Громадная армия "дванадесяти языков" (двенадцати народов)  топталась на
левом берегу  Вислы.  С правого  берега на  них поплевывал  и матерился наш,
Тринадцатый  народ.  Поэтому  именно в ночь с  12-го на  13-е  июня  казачьи
разъезды засекли  понтонную переправу этой международной толпы и без оглядки
на начальство открыли по ней ружейный огонь.
     Немедленно последовал приказ по  армии императора Александра: "Не нужно
напоминать вождям, полководцам и воинам нашим о их долге и  храбрости. В них
издревле  течет громкая победами  кровь славян.  Воины!  Вы  защищаете веру,
отечество, свободу! Я с вами. На зачинающего Бог!".
     Несмотря на очевидную  неизбежность столкновения и конкретные донесения
разведки, наша  армия не  вполне была  готова  к войне. Одна ее половина под
командой  генерала  Барклая  де-Толли  находилась  в Вильне;  другая --  под
командой  князя  Багратиона  стояла  у  Волковыска. Теперь эти  армии шли на
соединение, наперерез французской колонне.
     Корпус казаков атамана Платова партизанскими наскоками сбивал французов
с темпа. Попутно сжигались  все поселения.  Французам негде было  со  вкусом
переночевать.
     Особенно страдали польские  уланы, казаки почему-то назойливо досаждали
им.  Так  что,  постепенно  уланский  полк  графа  Турно  был  перебит почти
полностью. Но  наше соединение-отступление  продолжалось, Барклай сошелся  с
Багратионом  только   за  Витебском,  польские  приобретения   России   были
оставлены, польские уланы полегли будто бы не зря.
     В июле в объединенную русскую армию получил назначение новый главком --
М.И. Кутузов. Его  авторитет был  теперь беспрекословен, опыт турецкой войны
безошибочен,  и даже  Аустерлицкое  поражение  он  предсказал  объективно  и
нелицеприятно.  Кутузов  определил единственной стратегической целью оборону
Москвы. Остальные  территории его не интересовали. В те годы армия агрессора
еще  не могла быстро и плотно обеспечить оккупационный  режим,  так что  все
военные  кампании  напоминали   собачью   свадьбу,  свалку  вокруг  главного
армейского скопления.
     Ставка  Кутузова находилась  в  Бородине, вот он с места и не двинулся.
Наши  войска  отходили  к передовому укреплению у  Бородина -- Шевардинскому
редуту.  Собралось ровно 103  тысячи человек, меньше, гораздо меньше, чем на
Куликовом поле! Но и французов  подходило только  130 тысяч, - не охти какая
орда. Зато вооружение с обеих сторон имелось самое убийственное.
     "25 августа, в жаркий августовский (так у Историка, - хорошо хоть не "в
жаркий январский" - С.К.) день,  в лагерь русских войск привезли чудотворную
икону Смоленской Божией Матери"...
     Вы  помните, верующие мои, -  это та самая Матерь, которая навесила нам
на   шею  Годунова.  Столь  же  успешно   сработала  она   и  на  этот  раз.
"Торжественная  молитвенная тишина стояла на громадном поле  подле Бородина.
Всюду  земля  была  изрыта.  Тянулись длинные  рвы  окопов,  насыпи,  стояли
плетеные туры батарей. Медные пушки сверкали  на  солнце.  Солдаты надели на
себя чистые рубахи: все готовились к смерти...".
     Все  войско  не  могло  подойти  под  благословение, поэтому  благодать
отпускали  с  доставкой  на  дом  -  священники отдельным  взводом  обходили
позиции: ""Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!"  -
слышались голоса певчих...".
     Наконец   все    улеглись.   Уснули   утомленные   боями   25   августа
заградотрядовские казаки, но не спали "деды" из гвардии и салаги, попавшие в
полк по зову чести.
     - Скажи-ка, дядя, ведь не даром?.., -- волнуется новобранец.
     - Не даром,  не  даром...  Спи пацан, -  перебивает его  дядя и  чистит
кивер, весь избитый.
     "Спать...  Спать... нужно набраться силы для завтрашняго подвига...", -
черным эктрасенсом завывает наш Историк над батальным простором.
     И подвиг состоялся. 26 августа 1812 года произошла величайшая битва тех
времен и тех триннадцати народов - Бородинское сражение.
     Лишь "первые лучи солнца показались над покрытой туманом  землею",  как
стопушечная французская батарея  плюнула дымом  и  напомнила отдыхающим, что
пора вставать.
     Свалка  началась  неимоверная.  Укрепления захватывались  французами  и
отбивались русскими обратно. Картинки локальных  схваток  мелькали, как окна
курьерского  поезда.  Поэтому конные курьеры не успевали донести  императору
Александру (вот он - в  седле возвышается) и императору Наполеону  Бонапарту
(а этот - на горке, на барабане восседает) правдивую информацию.
     Общая  диспозиция  получалась такая: русские принимали гостей  на своем
поле (Бородинском), им и стены помогали ("Ребята, не Москва ль за нами?"), а
французы атаковали в гостях. То  есть, по уставу они должны были нести втрое
большие  потери.  Но им  наш Устав образца 1972 года был  не в указ. Поэтому
потери сторон образовались адекватные.  Остервенение, наведенное  Смоленской
богоматерью,  не стихало, и  "среди  мертвых тел,  между раненых и  стонущих
своих товарищей дрались солдаты. Гнулись и ломались штыки, в щепы обращались
приклады, не хватало патронов, зарядов, пороха. Едкий пороховой  дым туманом
застилал поле, и в этом  тумане  дрались последним  смертным  боем  солдаты.
Дрались за Москву!"...
     У нас всегда так получается. Мы до последнего человека, "смертным боем"
деремся за эту  Москву, а потом оказывается, что кто-то уцелел по тылам, что
кровь наша пролита не бесследно,  что "через час -  на  ней  цветы  и трава,
через  два она  снова жива" и снова готова пролиться, - вы  догадались, - за
Москву! Такой вот круговорот питательной жидкости в развращенной природе...
     После полудня  Наполеон  выстроил  всю свою  армию, чтобы обрушиться на
поредевшие русские полки, прочесать мелким гребнем Бородинское поле, "добить
живых" чужих, собрать раненых своих.
     Наши тоже "готовились принять врага как следует": складывали укрепления
из мертвых тел, "собирали патроны, чистили ружья, банили раскаленные пушки".
     Все  и  пошло  бы, "как  следует",  -  с  последней смертной  схваткой,
протокольным оформлением  победы по признаку  "занятого  поля боя",  но  все
испортили дикари. Наполеон обнаружил у себя за спиной шайку атамана Платова.
Оказалось, всю  Бородинскую  битву  славный атаман провел  в  наполеоновских
тылах. Там  он разогнал  резервный  батальон  и налетел,  нет!  -  буквально
напоролся на "громадный обоз великой армии"...
     Надо  ли продолжать вслед  за Историком? Стоит  ли застенчивому  автору
опять подставляться под казачьи  пики,  под кавалерийский вопль литературных
патриотов, под залпы национальных батарей? Стоит! Позади Москва!..
     "К  сожалению,  казаки  не исполнили  всего,  что  могли  они  сделать,
проникнувши в тыл францусской позиции. Бедные и оборванные, потерявшие почти
все свое обмундирование за время отступления, они, попавши в обоз, увлеклись
грабежом.  Вместо того, чтобы ударить на резервные полки, захватывать с тыла
батареи, они,  не  слушая  начальников,  рассыпались  по повозкам, рылись  в
сундуках, хватали мундиры, патроны, хлеб, кули с овсом. Как саранча нападает
на хлебное  поле, так напали  казаки на францусский обоз. Забывши о том, что
идет  жестокий бой  и  решается  участь  всей войны, голодные  донцы  делили
добычу, вьючили материи, набивали сумы продовольствием  и вещами...". Ну,  а
уж  про  винные  запасы предусмотрительных французов  Историк  упомянуть  не
решился...
     Картину этого  группового свинства  можно было  бы украсить  включением
звука: "Коко  Шаннель! Диор! Карден! Вдова Клико!", -  услышали  бы мы из-за
кадра, но Коко Шаннель тогда еще не родилась, а мадам Клико не овдовела...
     Однако    стратегическое   значение   мародерства    оказалось    более
существенным, чем несостоявшийся тыловой удар.
     "Встревоженный Наполеон при  первых  выстрелах  в тылу  послал туда всю
свою конницу.  И она  появилась перед обозами тогда, когда казаки не  успели
еще  устроиться, -  и  потому  казаки  живо  рассыпались  в  лаву  и  начали
отходить",  то  есть,  брызнули  в  кушири,  теряя  ворованные  панталоны  и
судорожно запихивая в подсумки импортные предметы непонятного назначения.
     "Набег казаков в тыл Наполеона  мог бы сломить  его силы и даровать нам
полную  победу. Но этому помешала  некоторая  жадность казаков". Зато  и  от
полного поражения галантерейная атака нас спасла.
     Наполеоновцы целый  час гоняли крыс по тылам, и  за это время защитники
главной  нашей огневой  позиции -  батареи  Раевского получили подкрепление.
Французская армия напоролась на кинжальную шрапнель и 4 часа купалась  в ней
вполне  самоотверженно.  Тут  рука бойца  колоть  устала,  и  обе  армии, не
сговариваясь, завалились отдыхать.
     Собственно поле  боя осталось за нами, вернее,  - под  нами. На  другой
день французы наших на нем не обнаружили, но и боя никакого уже не было. Так
что, формально Бородинскую битву мы выиграли. По очкам.
     Недельный марш-бросок Кутузова под стены первопрестольной закончился  2
сентября в  Филях.  Сейчас это -- конец метро, а  тогда Фили были отдаленной
деревушкой  с  Кремлем   на  горизонте.   Тут   состоялся  известный  совет.
Возобладало мнение великого Кутузова, что нечего из-за  Москвы копья ломать,
пусть Наполеон ею подавится, а  мы пока армию в сельской местности подкормим
и подлатаем.
     Тем  временем  храбрый  Платов летел  на  Дон  -- поховать барахлишко и
объявить  поголовную   мобилизацию  казаков   против   "антихриста   в  лице
Бонапарта"!
     - "Родную дочь свою отдам замуж  за того казачишку, который возьмет мне
в плен Наполеона! - повторял  рассерженный  и разобиженный донской  атаман".
Видя партизанские трофеи, казаки охотно ополчились все.
     Знай это Наполеон, драпал бы он до хаты. Но не ведал гордый завоеватель
полумира, на что он руку поднимал.
     3 сентября последние русские полки ушли по Рязанской дороге, и Наполеон
вступил  в  Москву. "Долго стоял он на Воробьевых горах и, скрестивши  руки,
любовался Москвой. Горели на  солнце купола и кресты сорока сороков церквей,
красиво  высился Кремль, вся Москва, окутанная  зеленью полей,  играла перед
ним в лучах утренняго солнца".
     - Так вот ты какой, священный город! -- будто бы сказал Наполеон.
     Обычно  в таких случаях отцы поверженных столиц выносили ему "ключи  от
города", от всех его лабазов, бань, картинных галерей, предъявляли складскую
и  бухгалтерскую  документацию.  Так  было  в  Вене,  Берлине,   в  столицах
итальянских королевств. Хотелось такого и тут.
     Но  не  вышло.  Документации никакой сроду не бывало, ключи имелись, но
лабазы опустели, народ очень шустро разбежался из Москвы с вещами.
     Пришлось  Наполеону  заходить  в  Москву на цыпочках. Отсюда он  послал
императору Александру предложение о мире.
     -  "Я  не  положу  оружие,  доколь ни единого неприятельского воина  не
останется в царстве моем! -- гордо отвечал непобежденный наш государь.
     От этой зажигательной речи Москва и впрямь начала гореть. "Таинственные
люди  поджигали ее  со  всех сторон", так  что,  проверить наличие складских
остатков стало  совсем  невозможно. На пожар списали  все.  Французы  ловили
поджигателей,  расстреливали  на  месте,  но  везде не поспевали.  "На место
расстрелянных являлись новые, и Москва продолжала гореть"...
     Пожар  Московский -- это наша национальная  игра с татарских времен, но
Наполеон русских исторических книг, - в том числе  и этой, - естественно, не
читал.
     В среде оккупантов возникли легкая голодуха и тяжелое состояние духа. С
окрестностей еды  собрать не  удавалось, везде рыскали донские стаи Платова.
Они тоже не находили обещанной мануфактуры и были очень жестоки.
     Стоял   конец  сентября.   Москва   догорала,  становилось  холодно   и
небезопасно в эпидемическом отношении. Разведка доносила о русских лагерях в
Тарутине, о маневрах, об удовлетворительном снабжении в новой русской армии.
Метеорологи  сообщали  невероятные вещи  о  многолетних  наблюдениях  зимних
московских  температур.  И Наполеон  решил  отступать.  Дергать  из дурацкой
страны до холодов.
     Пока собрались,  пока  построились -- уже октябрь, и холодно жутко.  То
минус один, то минус пять!  Начали победный марш  на  родину. Тут же  следом
увязались  провожающие  из  Тарутинского  лагеря.  Кутузов  лично возглавлял
проводы.  Неподалеку  подвернулся  "авангард"  Мюрата.  Это  он  раньше  был
авангардом,  когда  сюда  шли.  А теперь авангардисты  заночевали  в  хвосте
беглецов  и сбоку на 60 верст. Проснулись французы поздно, - многие прямо на
том свете. Это была первая настоящая победа русского оружия в наполеоновских
войнах.
     Далее вывод войск у Наполеона пошел резвее. Казаки покусывали за пятки,
мороз крепчал, жрать было нечего.
     13  октября,  рано  утром,  всего  через 40  дней после взятия  Москвы,
Наполеон с генералами Раппом и Коленкуром поехал осмотреть  место вчерашнего
сражения  под Малоярославцем. У  деревни Городни они увидели  "выходящую  из
леса стройную  колонну. Люди ехали, равняясь  в отделениях, начальники  были
впереди частей". "Наши", - подумал Наполеон  и не угадал. Вдруг его спутники
заметили, что встречные "выстраивают фронт, размыкаются по полю.  Показались
зловещия пики.
     - Государь! Это казаки! - в испуге воскликнул Коленкур".
     - Не может быть, - цедил Наполеон, наблюдая, как на него несется лавина
платовских "зятьев"...
     Мария  Матвеевна  Платова была  сногсшибательной  красавицей,  так  что
шансов у императора, -- не на Машу, конечно, а ноги унести, -- не оставалось
никаких.  Тем не менее, генерал  Рапп схватил под уздцы  лошадь  Наполеона и
насильно поволок его восвояси.
     Казаки все равно  поймали бы корсиканца,  но  снова сбоку  обозначилось
что-то типа  обоза, и они рванули туда. Но это  был  артиллерийский арсенал.
Захватили 40 пушек, и настроение испортилось. Не удалось казакам подержать в
руках  ни  страшненького  Бонапарта,  ни  красавицу  Машу.  Ну  и  ладно! --
группового захвата императора, равно как и  группового  брака  обет  атамана
Платова не предусматривал...
     С первых  дней  ноября морозы  ударили  уже по-русски,  повалил снег. У
отступающих   начались    насморки,   острые    респираторные   заболевания,
обморожения,  обледенения.   По  утрам   наши  находили  целые  скульптурные
композиции: "N-ский взвод NN-ского гвардейского полка у костра на  привале".
Фигурки отдыхающих французов выглядели так натурально..., да собственно, они
натуральными  и были. Только костер их погас еще с вечера, и  привал их стал
вечным...
     Партизаны Дениса Давыдова --  люди не  столь  сентиментальные,  как ваш
покорный слуга, - нападали на обмороженную, инвалидную колонну и  рубили  ее
без сочувствия. "Пленных уже не считали и не брали. От них отбирали оружие и
предоставляли им идти, куда глаза глядят. Они все равно погибали". А куда их
было брать? Никаких особистов при русской армии  тогда не числилось, никаких
крысиных служб по части военнопленных и трофейного имущества не наблюдалось.
Трофеи приходовались на месте.
     7  ноября остатки Наполеоновской армии добрались до Орши. Из 150 тысяч,
выступивших   из   Москвы,  сюда  дошло  менее  30  тысяч  нетрудоспособных,
оборванных, больных, не вполне нормальных существ.
     12 ноября Наполеон начал переправляться  через Березину, переморозил  и
перетопил еще прорву народу.
     "23  ноября  Наполеон  оставил армию и под именем Коленкура в  почтовой
карете уехал в Париж".
     От Смоленска и Орши началась почти Европа, и французы пошли резво, наши
не успевали их нагонять.
     Маршал Ней, прикрывавший отступление, пытался обороняться в  Ковно, где
хранились кое-какие запасы и  отдыхали "союзные" немецкие войска. Но немцы в
этой войне  успели побывать и нашими союзниками,  так что у них было из чего
выбирать. Они "при приближении русских войск перепились и разбежались".
     Французы перешли  Неман, а их передовые преследователи,  казаки Платова
опять наткнулись на огромный обоз, оставленный на нашем берегу...
     К армии прибыл император Александр и приказал войскам переходить Неман,
преследовать французов за границей.
     В феврале 1813 года генерал  Чернышев сколотил отряд из  шести казачьих
полков, шести эскадронов  гусар  летучих и  драгун  и напал на  Берлин. Наша
конница ворвалась  в  город,  пронеслась  по  улицам,  нагнала  на французов
страху, и... выскочила вон.
     К  осени  1813  года  Наполеон собрал под Лейпцигом громадную  армию, -
снова 130000 человек. Здесь случилась  так  называемая "Битва  народов". Это
были   те  же  народы,  что  и  под  Бородином,  только  они  распределились
по-другому. За нас теперь было 280000 их представителей.
     "Утром 4  октября союзные русско-немецкие войска атаковали  французов".
Наполеон отбил все атаки и бросил в бой бронированный клин из 100 эскадронов
тяжелой панцирной  кавалерии.  Эта  кавалерия прорвала  все  ряды  восточных
союзников и вылетела как раз к свитской группе императора Александра. Тут бы
ему и кранты, да слава богу, под  удар подставились  лейб-казаки  полковника
Ивана Ефремова.
     - "Коли его в пузо, да под мышки!", - на ходу  объяснял  Ефремов методы
борьбы с "танками" противника.  Возникла обширная свалка. Тут в нее влезли и
другие желающие "спасти государя".
     Возбужденные катавасией, наши благополучно били французов 5 и 6 октября
и погнали их от Лейпцига то рысью, то галопом.
     "Имея впереди себя самого государя императора, армия наша бодро и смело
подвигалась к столице Францусской земли - городу Парижу"...
     Вот оно! Вот  логово мирового коварства, вот развратные  соблазны,  вот
непостижимые  тайны  "францусской"  любви!  Вот  оно  --  исполнение  тайных
мечтаний,  щекотавших  наше обоняние тонким перышком дорюриковского  ковыля!
Париж!  (Далее  следует  читать под  пение Эдит  Пиаф,  Мирей  Матье  и  Джо
Дассена)...
     "Вечером  13 марта 1814 года государь  император остановился на  ночлег
недалеко от  Парижа,  в местечке Фер Шампенуаз". Не успели  лечь,  как опять
жизнь венценосца оказалась под угрозой. Союзники его покойного отца никак не
остывали в запоздалой мстительности.
     И снова  - полковник Ефремов на лихом коне, опять драка.  Царь  спасен,
Ефремов -- ранен штыком в голову...
     Когда  в  1993  году  мы  пытались опознать  и  разложить  на  4  кучки
подобранные  в свалке  соборной усыпальницы кости Ефремова, Платова, Василия
Орлова-Денисова (свояка фон-Палена) и атамана Бакланова (обидчика чеченцев в
1-й  кавказской войне),  то череп Ивана Ефремова с дыркой в височной области
стал ключом к успешным исследованиям...
     4 февраля  1814 года Платов подошел к сильно укрепленному Намюру, начал
осаду  и  сразу предпринял  ночной штурм. Город  сдался,  обманутый  ложными
ночными  кострами.  Французы,  видите  ли, по  кострам  насчитали  несметное
количество пехоты, которой у Платова отродясь не водилось.
     18 марта  случилось  последнее  сражение,  "к  утру  19  марта  русские
овладели всеми валами  и рвами Парижа,  и в 10 часов утра государь император
Александр I вместе с королем прусским вступил в завоеванный город".
     Тут   наступил  мир,  братание  с  англичанами,   народные  гуляния  по
Монмартру, беглый курс познания, чего раньше не знали, да и по домам!
     Наполеон остался без портфеля и убыл на средиземноморский остров Эльба.
Можно было начинать мирную жизнь при полных авторитетах.
     Авторитеты   эти   съехались  в   Вене,   чтобы   поделить-таки  Европу
по-честному. Дележке мешало дурацкое единогласное обещание, данное вслух, --
восстановить все порушенные  монархии в прежних священных границах. То есть,
как бы воссоздать бывший европейский СССР после десятка  лет республиканской
вольницы.  Идея  нелепая и  неосуществимая. К  тому  же, каждому  авторитету
хотелось урвать побольше из завоеванного.
     Русский царь объявил, что не покинет милую Польшу, хоть дерись.
     Немцы прусские с ним тайно согласились в обмен на Саксонию.
     Ангичане решили прикарманить Мальту.
     Австрийскому  императору  стало  тоскливо.  Он настоял  на  включении в
венские  репетиции  пострадавшей  стороны. Из  Франции  мгновенно  подскочил
Талейран --  бывший  наполеоновский,  а ныне королевский министр иностранных
дел. Этот гений устной речи за пять минут запутал все переговоры, доказал на
пальцах,  что  нужно восстановить все границы, Польшу воссоздать вне России,
Францию --  с  Мальтой, Германские  и Итальянские  королевства -- в пределах
Священной Римской Империи со столицей в гостеприимной Вене.
     Переговорщики только рты разинули. Наш Александр -- главный  победитель
-- нервно поправил парадный меч.
     Англичане и австрияки  со страху перед донским казачеством  и калмыцким
чудачеством сразу заключили тайный сговор в трех экземплярах: воевать против
России. Запахло крупной войной.
     Но  тут выручил  Наполеон. Он  высадился в  курортной средиземноморской
зоне 1  марта 1815 года и через три недели  уже командовал сменой портретов,
перин и простыней в своем парижском дворце. Среди перин и был  найден третий
экземпляр  позорной  сепаратной грамоты о  союзе Англии,  Франции  и Австрии
против России.  Наполеон не  отказал  себе в удовольствии послать крамольный
документ  в Вену "брату Александру". Австрийский  канцлер Меттерних был чуть
не  в морду бит взбешенным русским героем. Однако, честной компании стало не
до  восточных единоборств.  Империя Бонапарта стремительно возрождалась. Тут
уж по-быстрому подписали мирный договор с разделом Европы, и Россия получила
Польшу  почти  целиком.  Пришлось  только  кусок  западноукраинской  Галиции
уступить Австрии.
     И  навалились  на  Бонапарта. Произошла  успешная  битва при  Ватерлоо,
Наполеона загнали  в атлантическую пустыню -  на  остров св.  Елены  и стали
медленно  травить  мышьяком.  Оккупационные  войска  союзников  вернулись  с
бельгийских  и  прочих баз  в Париж, восстановили  гнилую  фишку  --  короля
Людовика XVIII, и составили Священный союз, чтобы больше не допускать Европу
до  республиканского позора. Наш Александр играл тут главную роль.  В общем,
союз нерушимый монархий свободных сполотила навеки великая Русь.
     Европа оцепенела.
     А в  России, наоборот, смиренной стойки во фрунт не  наблюдалось. Народ
дрожал  мелкой  послевоенной  лихорадкой.  Оно  и  понятно, мужиков  побили,
развратили,  растащили.  Добра  и денег угробили  немеряно. Опять  подорвали
корень народный, никак не укоренявшийся и ранее.
     А  самое  страшное,  -  случилось  то,  что  у  нас  всегда  бывает  от
победоносных войн - полная шиза в национальной элите. В чем она состоит? Вот
в чем.
     Помещики  начинают судорожно эксплуатировать крепостных, восстанавливая
довоенные  удобства  и  удовольствия.  Высшие  военные  надуваются  римскими
триумфаторами, щеголяют  в лавровых венках по художественным студиям, желают
победоносно маршировать далее.
     Высшие чиновники остаются без  конвоя, ибо государь поднялся на ступень
выше  в  направлении  божественных  небес  и  унимать  их  от  воровства  не
удосуживается.
     И,   наконец,  основная   точка   идиотической  фиксации   --   призрак
поверженного  Парижа,  встает в завистливой  генетической  памяти, бродит по
российской Европе. Солдаты, вернувшиеся из галантерейного  похода,  бунтуют;
по  Волге  в 18 году  бурлит и  горит. Но еще  каверзней приходится мыслящей
части  демобилизованных  оккупантов.  Эти  сыны  отчизны, вспоенные не столь
березовым молоком родины-матери, сколько  бульварными  романами и будуарными
фимиамами -- все  парижской мануфактуры  -- теперь  живьем  ощутили  дыхание
буржуазной заразы, настоловались в кафе, нагулялись по  монмартрам и прочая,
и  прочая  и  прочая.  От  таких порочных примеров русский  человек дуреет и
начинает  чудить.  Казачий  атаман  Платов,  например,  судорожно  строит на
каменистом безводном холме новую донскую столицу по версалеподобным чертежам
Де  Волана.  А  просвещенные  пестели  штабные  и  гарнизонные  ударяются  в
массонские ложи с прицелом на конституцию, республику, далее -- везде.
     Появляются   крамольные,  но   не   истерические,   типа   радищевского
"Путешествия",   а   строгие  и   скучноватые   статистические  исследования
Арсентьева,  Куницына и  прочих, которые  наглядно показывают  хозяйственную
несостоятельность крепостного права, убогость экономической системы России.
     Просвещенные гвардейские  дембеля, воротясь в свои деревни, стали плохо
спать.  После шампанского их еженощно  навещал  призрак  французского короля
Филиппа  Красивого,  который  еще во  времена нашего татарского ига  отменил
сельское   рабство   в  своих  владениях.  О  том,  что  он  также  сжег  за
экономическое  самоуправство  целую  ватагу  вот таких  же  демобилизованных
тамплиеров, почему-то не вспоминалось.
     Царь этих мечтаний вовремя не  пресек. А  тут  еще  свежеприсоединенная
Польша, сохранившая  Конституцию, торчала  в  теле России  заразной  щепкой.
Александр  на  открытии польского Сейма в 1818 году из вежливости брякнул  о
"возможности  распространения  конституционного  устройства на  все  страны,
провидением  моему попечению вверенные".  Многие поняли это правильно: "было
бы сказано...", но немногие разгорячились всерьез.
     Спустить пар по-тихому  победитель не сообразил, и на правительственную
поверхность  снова всплыл Аракчеев. Должен  же  был кто-то  вонзить стальные
челюсти в размякшую Россию, пока  великий государь предается мечтательности,
перемежаемой укоризнами больной совести?
     Последовали указы:
     - о запрещении крестьянам "отыскивать вольность" (1815);
     - о праве помещиков ссылать крепостных без суда в Сибирь (1822);
     - о монополии дворян на владение крепостными (1823).
     Ну, и  в армии  начался беспредел. Стали создавать  военные  поселения,
чтобы и солдаты были как бы крепостными. Армия гладиаторов имени московского
Спартака...
     Конституции  стало хотеться  еще  сильнее.  Но мы бы не решились ничего
предосудительного предпринять,  не тамплиеры же мы, не франки развратные! Но
судьба русская  сама  подтолкнула нас,  разговорчивых  да  нерешительных, на
крестный  путь.  Или Империя  наша  почувствовала,  что необходима ей  смена
крови?...
     Что  может  подвигнуть  русских  на  решительные  действия?  Вот  такой
примерно список причин:
     1. Полный житейский беспредел.  Чтобы нас прямо жрали  с детьми живьем,
по-татаро-княжески.
     2.  Что-нибудь  космическое.  Комета,  дождь из  лягушат,  три  луны на
небосводе.
     3.  Лишение  привилегий, типа  московской  прописки  (см. главу  "Казнь
Стрелецкая"); принудительное насаждение медных и бумажных денег.
     4. Или рождественская  какая-нибудь  ситуация, вроде  похода  на Индию,
явления патриарха Никона московским бомжам, прихода  доброго, истинного царя
Лжедмитрия и проч.
     Вот, примерно по четвертой  схеме у  нас  в этот раз и пошло. Правда, с
модификациями и доливом изо всех приведенных выше пунктов.
     Беспредел, как обычно, был налицо.
     Привилегии  шатались и рушились.  Того и гляди, могли отменить заветный
постулат  Петра  III  о  вольности дворянства.  Космическая  ситуация  также
сгустилась к Рождеству 1825 года.

    Рождественская Сказочка


     Римский Император Тиберий  на закате  дней  своих удалился на  Капри  и
успешно  предавался  развратному отдыху, - так  нам пишет Светоний.  Империя
болталась без руля, в  провинциях завелось вольнодумие, объявились учителя и
пророки.  В честь одного из  них мы до сих пор под  Новый год покупаем елку.
Так что, самоволка Тиберия дорого обходится человечеству...
     Этот  единственный  в  истории  случай  добровольного отказа  от высшей
власти,  -  не ясно, бывший  ли на  самом деле, - с  тех пор  будоражит  умы
самодержцев. Он опасно щекочет им нервы,  оставляя некую лазейку для отхода:
"Ужо уйду в скиты!" -- а вам, смерды, достанется первый встречный, вот, хоть
Симеон Бекбулатович!
     Но  пугать земство опричниной да  скитом,  это одно, а на деле сойти  с
трона,  -  это нет. Это  верх декаданса. Такого не  может  быть. Империя  не
дозволяет, - мы с вами точно знаем из опыта веков.
     Но  наша  Империя  к 1825  году уже  была  совсем  нездорова.  Я думаю,
доконал-таки   ее  поверженный  Париж.   И  возник  сюрреальный  сюжет  типа
Новгородского переполоха...
     В   сентябре  1825  года  государь  Александр  Павлович  Благословенный
выезжает с семьей  в Таганрог. Он намеревается зимовать на юге ради здоровья
супруги.  Тут ему  не  сидится, он  едет  в Новочеркасск  к  казакам,  потом
посещает  Крым,  где будто  бы присматривает  себе  некое  пристанище,  куда
намеревается по-тибериевски "переселиться навсегда". По дороге из Крыма царю
становится  дурно,  и  он  умирает   в  Таганроге  19  ноября  при  туманных
обстоятельствах.  Все  Рождество тело  находится в  соборе  Александровского
монастыря, потом начинает двухмесячное путешествие  в Питер через Харьков --
Курск -  Орел  -- Тулу  -  Москву.  13  марта  1826  года  его  погребают  в
Петропавловском соборе.
     За  время  этого  последнего путешествия происходят  памятные  события,
которые  нам  с  вами  известны гораздо  лучше  обстоятельств  смерти  царя.
Случается  Восстание Декабристов.О  нем нам  многократно  рассказывали  наши
учителя, поэтому буду краток.
     "Народ"  в  лице  просвещенного  дворянства желает конституции.  Тайные
кружки придумывают, да  никак придумать не  могут, как им  этой конституцией
заняться.  Тут Россия остается без царя. Средний  брат  Константин  "народу"
годится. Он  вполне пропитался  соответствующим духом в Варшаве, кружась меж
конституцией  и  проституцией. Но Константин  в первое  не верит,  а  второе
утратить  не  решается. И  якобы  ОТКАЗЫВАЕТСЯ!!!  от трона. Он,  понимаете,
давным  давно  составил  тайный  документ об отречении  (только не показывал
никому), женился  на случайной  паненке и  грешит помаленьку назло династии.
Царское семейство в шоке.  Семейный  позор  скрывают  от  прессы и  читающей
публики.  Поэтому  27  ноября  1825 года,  как  только  скорбный фельдъегерь
поспевает в  Питер,  народ (в кавычках и без кавычек)  приводится к  присяге
Константину.  Новый  император  Константин  I налицо!  Лицо  это  быстренько
штампуется  на  новой   монете   и  выставляется   на  портретах   во   всех
продовольственных  витринах. Народ и "народ" пускают конституционные слюнки.
Константин, тем не менее  не  воцаряется, но и медлит с  отречением,  держит
паузу -- ждет оглашения завещания...
     Нам  с  вами  ясно,  как  день, что  Константин  блефует.  Он  пытается
разыгрывать  годуновскую схему.  Основания для  этого есть.  Грешным браком,
длинным  и вольным  языком, нецарственной развязностью  Константин отодвинул
себя от престола примерно на годуновское расстояние (как, например, нынешний
английский принц  Чарльз). Теперь ему нужно, чтобы его троекратно попросили,
повалялись всенародно, поупрашивали в завещаниях и церковных посланиях.
     "Братья играют короной в волан", - острят бородинские  ветераны в своих
тайно-анекдотных  обществах.  Ясно  и  драгунскому  коню,  что  поломавшись,
Константин согласится. Подходит черед действовать младшему брату Николаю...
     Младшие  братья  в русской сказочной  тройке, как известно,  на  первый
взгляд дураковаты. Вот "народ" Николая и не  хочет. Но в семье-то Константин
уже пропасованРодичи разговаривают с Николаем почтительно, так  чего ждать?!
Николай делает сильный ход -- забирает себе нашу бесхозную Империю, надевает
Шапку, назначает  повторное голосование -- "переприсягу" на  14 декабря 1825
года. Чтобы успеть к Рождеству...
     Мы  понимаем   состояние   народа.   Вот   так   бы   нас,  единогласно
проголосовавших за товарища П..., нет, возьмем абстрактнее -- за товарища А,
теперь пригласили бы  через две недельки прийти и переголосовать за товарища
Б! Мы приходим? Да. На Сенатскую площадь...
     Итак, придворная канцелярия народным  мнением  не интересуется, Николай
принимает  нечаянную  радость,  Конституция, бывшая  у  "народа" в  кармане,
оборачивается обыкновенным кукишем. В ответ офицеры  выводят Московский полк
на  Сенатскую  площадь, зарубив его  командира  барона Фредерикса.  Намечено
шугануть мелкотравчатого Николая, запретить сенаторам "переприсягать". Некий
Каховский  по подначке Рылеева должен еще и прирезать  (пристрелить)  нового
царя  где-нибудь  в дворцовом коридоре.  Но  Каховский в смертники  пока  не
захотел.
     Короче,  к 11 часам утра полк становится в каре у памятника Петру. Петр
неодобрительно взирает  на  это  построение.  Не  укладывается  в его медной
голове  Манифест  декабристов  о  свержении   династии,  о   республиканском
правлении, о свободе бульварной прессы...
     Тут на площадь при полном параде выскочил на коне герой войны 1812 года
генерал  Милорадович,  личный  друг  Константина.  Он объявил,  что  присяга
Николаю,  братцы,  -  правильнаяВот  об  этом  и  на  моей  сабле  в  личной
дарственной надписи  Константина  значится. Служивые сразу  засомневались  в
своих вождях.  Кому  им  было верить -- боевому  командиру  и  соратнику или
пестелям штабным? Запахло жареным.
     Тогда главари восстания "громким голосом" гонят Милорадовича с площади.
Он  не едет, и Каховский разряжает-таки свой пистолет, припасенный для царя.
"Опасность,  нависшая  над  восставшими,  была  устранена!",  -  радостно  и
преждевременно  охает  наш  Историк  --  к  этому  времени  уже  кандидат  в
действительные члены Политбюро ЦК КПСС.
     На площадь подходят морячки из флотского экипажа, лейб-гренадеры, всего
собирается  3000  солдат  и  30 офицеров. Но  главного действующего лица  --
избранного  демократическим голосованием  во  всех партъячейках  "диктатора"
Сергея Трубецкого -- нету! Он мучается интеллигентскими  раздумьями у себя в
канцелярии  Главного  штаба. Собственно, страдать было о  чем. Выходило, что
нужно объявлять штурм Зимнего. Страшно, аж жуть!
     Тем  временем, на площади началась вялая перестрелка, потом, к сумеркам
(в  3  часа дня перед  Рождеством в  Питере  уже темнеет),  царская  сторона
ударила картечью. Декабристы побежали по невскому льду, вслед полетели ядра.
     На площади осталось 80 трупов.
     На Юге дернулись было члены Южного общества, но их переловили. Поднятый
ими Черниговский полк также побывал под картечью.
     Царь лично вел  следствие. Не возглавлял  обширную комиссию, а именно в
одиночку  под  охраной  своего генерал-адъютанта  Левашова допрашивал врагов
престола.
     Под  следствие  попало 600  человек.  Головную  пятерку "поставили  вне
разрядов", то есть на  этих злодеев и статьи подходящей не  было,  и  хотели
сначала  их четвертовать, - просто посечь топором на  мелкие части. Но потом
устыдились  Европы,   побрезговали  гильотиной  и  решили  обойтись  обычной
веревкой. С  первого раза на рассвете 13 июля 1826 года три из  пяти веревок
оборвались. Пришлось ждать открытия магазинов (!), чтобы купить новые! Кино!
Впрочем, в кино эта посудо-хозяйственная суета не попала.
     Большое количество народу оказалось во глубине сибирских руд.
     Николай  укрепился  на   троне,   конституцию  понимать  отказался,   с
бунтовщиками был жесток, и т.д. и т.п. -  стихи  Пушкина  и музыка к  фильму
"Звезда пленительного счастья". Ну, это мы немножко вперед заскочили...
     Проходит  странное  Рождество 1825 года, случается Новый  1826  год,  в
Питер привозят  и стремительно хоронят  Александра.  Когда  гроб на короткое
время устанавливают в Петропавловском  соборе, его вскрывает комиссия  из  4
близких покойному  человек,  в  которую  не  допускают  даже родственников и
представителей духовенства...
     Это  --  совершенный  нонсенс.  По  тем  временам  не  пустить  попа  к
православному телу -- все равно, что не пустить председателя ВЧК на расстрел
нашкодившего коммуниста...
     Народ в подозрении складывает сказку, что "Государь Александр I не умер
в Таганроге в 1825 году, а стал сибирским отшельником и долгие годы прожил в
покаянии под именем старца Федора Козьмича"...
     Ну  что   тут  скажешь?   Имперская   теория   наша  такого  исхода  не
предусматривает. Это -- как  кипение воды при 90 угловых  градусах. Да и уши
торчат изо всей этой истории -- отчество "Козьмич". Небось, произвел на свет
причудливого  старца  писатель  Козьма  Прутков, которого  самого,  как  нам
доподлинно известно, тоже на свете не было...
     Развеять легенду по нынешним временам не  просто, а очень просто. Берем
пробу из-под петропавловской плиты и сличаем генетический  код таинственного
покойника  с кодами  его потомков.  Благо, они у  нас имеются  в  избытке, -
компьютеры и реторты  еще  не остыли от многодетного  семейства правнучатого
племянника  Александра Благословенного -- Николая Кровавого. Так что  анализ
крови нам обеспечен...
     Тут православная братия набычивается против гробокопательства.  А мы ей
врезаем   аргументом   про   спектральный   анализ    Туринской   Плащаницы,
сохранившейся  со времен Тиберия и  служившей оберткой покойному Христу. Вот
показал же анализ, что липовая эта обертка...
     Так что, вся надежда теперь на науку. Будем ждать...

    Николай I Павлович "Палкин"


     Вот  главный   мотив  возникшей  тридцатилетней  николаевской  эпохи  в
изложении  Историка:  "Николай  с   детства  любил  военную  службу.  Будучи
наследником,  он  отбывал  обязанности  унтер-офицера  и  младшего  офицера,
отлично знал службу и уставы. Он лично проверял полки. Наблюдал за обучением
кадетов,  требовал от офицеров точного исполнения  долга. Русские солдаты  в
его время  были  стойки и непобедимы,  честны  и исправны.  Молодым  безусым
рекрутом  приходил солдат  в полк  из  деревни и седым  стариком возвращался
домой"...  Такие  таланты  армии  и  ее  императора  следовало  применить  в
походе...
     И  походов  было  много.  "С 1801  года  велась непрестанная  война  на
Кавказе. В 1826 году началась война с Персией, а в 1828 году с Турцией".
     Николай  объявил   войну  Турции   14  апреля  1828   года.  8  октября
турецко-египетские  корабли были  уничтожены  объединенной эскадрой  России,
Англии  и  Франции  под Наварином.  "Великие  европейские  державы  наказали
турецкого султана за те  обиды, которые испытывали богомольцы,  ходившие  ко
гробу  Господню.  Султан,  взбешенный этим,  приказал всем  своим  подданным
готовиться к  войне с Россиею"... Тут обратим внимание, что наказывали турок
за  гроб Господень три великие державы, а  отдуваться пришлось одной России,
да к тому же, французы и англичане еще и помогали туркам исподтишка.
     Наши двинулись в Турцию пятью армейскими корпусами. Три  корпуса шли на
Дунай, один на Кавказ, один - на кораблях через Черное море.
     В конце мая 3-й корпус подошел к Дунаю возле Браилова.  Сюда  же прибыл
император,  и  все  вместе преодолели Дунай. За Дунаем война  пошла  большей
частью под крепостями. Осаждали и брали постепенно Варну, Силистрию, Шумлу.
     На  Кавказе наши  увязли в россыпи мелких горных крепостей, зато здесь,
на  Балканах  уже стояли под  Константинополем.  Готовились щиты  на  ворота
прибивать.  Все командование,  вся  армия, а пуще них, - государь-император,
давились, по  моим расчетам,  сентиментальной слезой. Ведь еще их дед-прадед
Иван  Грозный клялся  освободить Царь-град. Баба Катерина  намеревалась. Все
внучки и жучки дворняжьи  божились лечь за православие. Все кошкины-романовы
порывались. И  вот,  пожалуйста,  осталось маленькое,  мышиное усилие, чтобы
выдрать  репчатый  купол  Софии Константинопольской из грязных  лап. "Турции
грозил полный разгром!"...
     Ну?..
     Ну!..
     Пауза...
     Отступил бы Олег?
     У него бы Турция до сих пор валютному фонду наши долги выплачивала.
     Отступил бы Грозный?
     У него  турки  всенародно  варились  бы в котлах и жарились на  кострах
вокруг Черного моря для смягчения курортного климата.
     Отступил бы Петр? -- Нечего даже спрашивать!
     Но  император  Николай  "великодушно  возвратил почти все  завоевания в
Турции  и  только на  Кавказе  к  нам  отошел богатый край с  городами Поти,
Анапою, Лхалцыхом и Ахалкалаки. Турецкий султан потерял свое могущество, и с
этой войны Турция начала слабеть и падать"...
     Как бы не так, господин Историк, как бы не так!
     80 тысяч русских погибло на этой войне только от болезней, а от  пуль и
ядер  -- немеряно!  И  для  чего?  Чтобы  Государь  курорты  и  винные места
приобрел, да великодушие выказал?
     Слабина  не  прощается.  Не  забиваешь  ты,  забивают  тебе.  На  табло
вспыхивает известие, "поразившее  всю русскую  столицу: 17 ноября в Варшаве,
главном  городе  царства  Польскаго,  вспыхнуло  восстание.  Поляки  убивали
генералов,  офицеров   и  солдат,  покушались  и  на  жизнь  родного   брата
государева, цесаревича Константина Павловича, бывшаго наместником государя в
Царстве Польском". Чем-то сей конституционалист полякам не полюбился...
     Против  130000  жолнержей  генерала  Хлопицкого  завернули  отступающую
из-под Константинополя оскорбленную армию генерала  Дибича. К ней добавились
полки из Петербурга, и всего собралось до 190000 человек.
     25 августа началась бомбардировка Варшавы. Мятежники сдались на  третий
день -- не стоило и гвардию из питерских кабаков выковыривать.
     Тут православный государь заметил,  что "Палестина, где  провел  земную
жизнь  Спаситель,  где Он учил и где  Он  для спасения  мира принял крестную
смерть, находится на земле, принадлежащей туркам"! -- вот ужас-то!
     А там "по  приказу турецкаго султана, обиженнаго на императора  Николая
за  тот разгром, который  сделали наши войска в  Турции в 1828  году,  турки
начали притеснять и обижать православных христиан", сволочи. А мы их жалели!
     Союзники наши  бывшие  - Англия  и  Франция -- завидовали  "успехам  на
Кавказе и в Сибири, где русское государство  подходило к Восточному океану",
и начали  подбивать турецкого  султана против  России, обещали  ему  помощь.
Война началась в 1853 году - опять на Дунае и в Закавказье. Наши наседали на
подножие Арарата, хотелось  им,  если уж не гроб Господень, то хоть пристань
Ноя  на  вершине святой горы  завоевать. В конце-концов на  Кавказе  удалось
нахватать  много  всякой всячины,  но удовольствие  от этого  было испорчено
Крымской войной.
     В  этот раз началось с того, что 18 ноября 1853  наш черноморский  флот
уничтожил в Синопской бухте все турецкие корабли. Тогда за Турцию вступились
англичане, французы и итальянцы. Просвещенная Европа отправила свои пароходы
и войска во все русские моря.
     14 мая 1854 года эти пароходы разрушили  Керчь, вошли в Азовское море и
22 мая приблизились к Таганрогу. Впереди шло восемнадцать паровиков, за ними
- еще 50 парусников и плавучих батарей. Явились парламентеры с ультиматумом:
уходите миром, мы зайдем, снесем тут все к чертовой бабушке,  гражданских не
тронем. "Наши ответили соответственно". Видимо матом.
     Началась  непрерывная бомбардировка города, десант высадился и  пошел в
атаку на крутую гору у церкви св. Константина. Ну, этих 300 человек сбросили
штыками в залив. Эскадра отошла на горизонт.
     12 июля в  мелководной  луже Азовского  моря поднялась буря.  Англичане
убрались на черноморские глубины.
     2 сентября 1854 года союзная англо-французская  эскадра начала  высадку
войск у маленькой деревушки Евпатория, и к 6 сентября на Крымском берегу уже
загорало 30000 французов с 68 пушками,  22000 англичан с 54 орудиями  и 7000
турок с 12 орудиями. У нас для этих туристов набиралось только 36000 человек
обслуживающего  персонала  да 84  орудия. 8 сентября  на берегах реки  Альмы
произошло тяжелое  сражение.  Англичане  и  французы, вооруженные  нарезными
ружьями,  били издали, а наши  гладкоствольные тульские до них не  добивали.
Пришлось  нам отступать до самого Севастополя и сесть в осаде. 8 же сентября
русские  моряки утопили свои суда в горле Севастопольского залива. Парусники
все равно не могли сражаться с пароходами.
     Вся  корабельная  артиллерия  была  расставлена по  склонам.  Агрессоры
готовились к штурму ровно  месяц. б октября началась  тяжкая бомбардировка и
встречная перестрелка. Жертвы  на  позициях  множились с пугающей скоростью.
Ночью Европа выходила на берег из пенного прибоя и шла в штыки. По утрам обе
стороны  занимались  развозкой  трупов тележными вереницами. В этих хлопотах
наступила и прошла  теплая  зима. 27  марта  1855  года  в  очередной раз, в
отличие  от погибших  в этой  войне, воскрес Христос.  Праздновали  прямо  в
окопах.  Сюда  же  пришли  гражданские  дети  и  женщины  в  белых  платьях.
Бомбардировка, однако, не прекращалась. Десяток невинно убиенных отправились
к виновнику торжества. Прошла весна, настало лето. Штурмовка русских позиций
продолжалась, принося  ежедневный урожай по  нескольку тысяч трупов с  обеих
сторон.
     28 июня французский  снайпер по отблеску на  золотых эполетах  выследил
адмирала Нахимова и прострелил ему голову.
     С  24  августа бомбардировка  Севастополя  стала  непрерывной. То есть,
артиллеристы  сменяли друг друга, а пушки работали без перерывов. "По одному
Малахову  кургану действовало  110 больших  орудий. Гул  и рев  пушек  ни на
минуту не прерывался. Смерть  была всюду". Наши  стояли крепко, к тому  же в
окопах   распространялась   сплетня,   что   император   дарует  победителям
освобождение от крепостного рабства. Имело смысл воевать храбро.
     "27 августа в ужасном кровопролитном штурме союзники овладели Малаховым
курганом". С его потерей Севастополь уж никак нельзя  было удержать, но наши
не сдавались, вопреки всем  правилам.  "Они зажгли все, что можно, разрушили
батареи,  взорвали пороховые погреба и уцелевшие суда, а  сами переправились
на  северную  сторону"  залива.  И  30  августа  Севастополь пал.  Союзники,
потерявшие  73000  человек,  замерли  в  Севастополе до конца войны,  но  их
мобильные группы беспокоили русских по всему полуострову.
     12 февраля 1856  в  Питер пришло  известие о  разгроме наших войск  под
Евпаторией.  От  этого  поражения  император  Николай  I Павлович слег  и 18
февраля 1856 года скончался. Есть, конечно, обширный мемуар о  том, что царь
винил себя за крымскую неудачу, склонял  лейб-медика  Мандта дать ему яду, в
гробу   лежал   в   трехцветных  сине-зелено-фиолетовых  пятнах,  разлагался
стремительно, бальзамирования не принимал.
     В  строевом   народе   сохранилась  кличка  Николая  -  "Палкин"  -  за
приверженность телесным наказаниям, а просвещенная  братия в  лице  Фридриха
Энгельса  заклеймила царя обвинениями в армейской непригодности. Дескать, он
кроме барабанного боя ничего не понимал,  не развился в командном  отношении
выше  унтер-офицерского  чина. Ну, это, конечно, товарищу Энгельсу, большому
знатоку русской армии, виднее!
     А вот чего действительно Империя  не может  простить  Николаю,  так это
пассивного созерцания крамольной эпидемии. У какого настоящего царя-генерала
так расплодились  бы пушкины, лермонтовы,  гоголи и  щедрины, непроспавшиеся
герцены и прочие?..
     На престол вступил  сын  покойного -  Александр II Николаевич --  "Царь
Освободитель". Ему и пришлось разгребать всенародную кучу-малу.
     Сразу  же,  18-го  марта  1856  года был  заключен  мир  по  крымским и
кавказским делам.

    Часть 11. Гибель Империи (1862 - 1918)



    Главная Ошибка


     Кто-то  из  претендентов в Императоры толково  заметил,  что  захватить
власть важно, а удержать ее -  архиважно. По-нашему это звучит  так:  трудно
построить  Империю,  но  еще труднее --  не дать ей развалиться. А для этого
нужно неусыпно работать  вокруг главного вопроса: "НУ, А  ДАЛЬШЕ-ТО ЧТО?". И
работать нужно  сразу с двух  сторон.  Первое -- задавать этот вопрос себе и
своим  подручным.  Второе,  --  а  это  как  раз и  упускают  из  виду  юные
Императоры, --  не  позволять любознательным подданным  задавать этот вопрос
тебе.
     Но человек так устроен, что задавать вопросы -- это  его  любимое дело.
Это -- гораздо проще, чем просто работать, пахать, сеять, косить и молотить,
а лишь потом печь пироги. Задать вопрос -- лишь чуть-чуть пошевелить воздух,
а результат можно получить нешуточный.
     - Что делать?
     - А вон под тем деревом, мужик, копай на три аршина и найдешь серебряну
гривну, и сразу -- в лавку за пирогами! И водки прихвати.
     Так  что,  отучать  людей  от  любопытства,  да  еще  на Руси  --  дело
бесполезное. Ну, значит, нужно смириться  с осквернением нашего благородного
вопроса подлыми, капустными устами. И отвечать -- соответственно эпохе.
     Поначалу  годился  ответ  "Подрастешь  --  узнаешь!",   потом  пришлось
покрикивать  "Не  ваше собачье  дело!".  Ну,  а  дальше-то  что?  Нельзя  же
бесконечно  отбиваться  и  отгавкиваться  от  ходоков  и  челобитчиков.  Ну,
запретили под страхом  порки и смерти соваться лично к государю с  жалобными
грамотами, но вопросы-то остались, ушли в  самиздат. Поэтому умные люди всех
времен  следили,  чтобы  главный  вопрос у народа  не оставался безответным.
Писец и Историк старались вовсю.
     Долго  принимались объяснения о грядущем царстве божьем. Многие верили.
Хорошо складывалось:
     греши -- кайся,
     трудись -- терпи,
     надрывайся -- болей,
     унижайся -- подыхай.
     Ну, а дальше-то что?
     А дальше -- царство небесное!
     Сплошные  удовольствия  -- без греха, труда  и унижений.  Расслабленная
игра  на  арфе по самоучителю,  ленивое  перепархивание с облака на  облако,
небесный нектар о сорока градусах,  периодические инспекции грешной Земли --
оторваться с некрещеными утопленницами в майскую ночь.
     Потом в этой  благодати усомнились  --  прямых  свидетелей  счастливого
небытия не  нашлось,  а теоретикам  как-то  опасно  стало верить. Количество
скептиков на сотню лопухов перевалило критическую отметку. Возник неприятный
исторический промежуток -- Главный Вопрос стал частенько  зависать в воздухе
или  срезаться нигилистическими  репликами:  "Современная  наука, милостивые
государи,  не  дает  объективных оснований  предполагать наличие  астральной
субстанции", -  или  проще:  "Бога  нет,  истинный  крест!", "Библия ваша  -
бре-ехня!".
     Пришлось  теологическую известь в  имперской кладке подкрепить цементом
земного,  мирового  господства.  Кстати и  земля  наша  разрасталась. Удачно
присоединялись  к матушке  Москве ханства и улусы, призывным криком  кричали
из-за Дарданелл насилуемые  болгарки и гречанки,  а  русские  мужики как раз
осваивали чукотские и сахалинские края. Руки наши просторно  вытягивались от
Москвы до самых  до окраин, с южных гор  до северных морей,  и обратно -- до
границы  с  Турцией  или Пакистаном. И все дороги вели в Рим, - наш, Третий,
московский...
     Но  вот, ровно через  тысячу  лет после пришествия  Рюрика случились на
Руси две новые утраты:
     1. Народ потерял ярмо крепостного рабства.
     2. Имперской идее собирания земель был нанесен тяжкий  удар,  -- Россия
отдала туземцам Аляску, наш плацдарм на берегу Нового Света. Отдала задарма.
     Народ растерялся без конвоя. Разбегаться было страшно, ходить строем --
глупо. Хозяева заскучали без  рабов. И  все вместе поняли: нет пути к новому
свету, к царству божьему на земле  и на небе, нет  дорог  в  Третий Рим, нет
воли рабам бедным и рабам богатым.
     И  тогда  из  сумрачных  канцелярий   середины  19   века   выползла  и
распространилась  по  Руси  смертельная  болезнь,  поразившая   нашу  родную
Империю. Эта болезнь -- вялый, дурацкий набор ответов на великий вопрос:
     Ну, а дальше-то что?
     А ничего.
     А как-нибудь.
     Лишь бы нам было одинаково хорошо, а вам - одинаково плохо.
     Лишь бы вы нас не беспокоили.
     Лишь бы не было войны!
     Еще  кинулись новые люди всех конфессий сочинять  новые религии и новые
ответы на Главный  Вопрос, но было уже поздно. Никто ничего путного написать
не мог.  И  продлилась  агония великого  государства на полтора  века --  на
полтора вздоха в тысячелетней одышке.
     Так в чем же причина?
     Сдается мне,  - в  резком несоответствии  русского  характера,  русских
темпов,  русской национальной  этики,  русских  традиций  и  опыта  --  тому
беспределу, который завертелся за пределами нашей страны.
     "Изменился характер производственных отношений и производительных сил",
- закаркали марксы, бакунины, кропоткины.
     Буйным цветом зацвела Первая  научно-техническая  революция. Аэропланы,
дирижабли,  радио, титаники  в четверть  версты  длиной,  морзе  и  эдисоны,
эйнштейны и люмьеры  зарябили со  скоростью 16  кадров в секунду,  - русские
успевали  только щуриться  и  широко раскрывать  рот: "Это  наш Попов  радио
изобрел, а не ваш Маркони!".
     Блаженная  русская  дурь,  припудренная  имитацией собственной  научной
деятельности, отдельные успехи во сне  -- типа таблицы Менделеева, - все это
не  давало вам, господа самодержцы наши,  повода  для  беспокойства.  Но  за
что-то  же вас стали убивать?! Чего ж вы  не выпытали причин нелюбви  у этих
кибальчишей, прежде чем их повесить? Нет, не потянули системного анализа при
царском дворе. Поехали, куда вывезет...

    Александр II Освободитель


     "Едва  закончилась Крымская война,  как Государь принялся за  целый ряд
перемен   в   своем  государстве.  Освобождены  были  русские  крестьяне  от
крепостной  зависимости,   введена   была  всеобщая   воинская   повинность,
заменившая прежние рекрутские наборы, учрежден суд присяжных, устроено почти
по  всей   России   земство,  всюду  строились  учебныя  заведения,   широко
насаждалось просвещение по России", - назидал Историк.
     Но  наступившая перестройка  и ожидаемая за нею  благодать прельщали не
всех.  Ситуация  уже  шла  по  кругу. Опять Польша  --  Кавказ  - Балканы --
Константинополь - милость к  павшим -- предательство  союзников. Только царя
звали по-другому, а так, - все то же. И жертвы те же.
     "Зимою  1862  года   в  Польше  опять  было  неспокойно.  Поляки  стали
собираться в шайки, повсюду  появились отряды  крестьян, вооруженных косами,
везде раздавалась польская песня, призывавшая поляков  убивать русских". Под
это  людоедское пение  в ночь с 11 на 12-е января  1863 года по  всей Польше
вспыхнуло  восстание. На  этот раз у  поляков  войск  не  было,  поэтому они
действовали  мелкими  незаконными  вооруженными   формированиями  и  убивали
русских повсеместно, как в песне поется.  Душить паньство опять пришли полки
с Дона: "Лейб-гвардии Казачий Его  Величества",  "Лейб-Атаманский Наследника
Цесаревича" и прочие  - всего 26 полков при 18 орудиях против одной народной
песни...
     Историк наш  тоже не прозой  озвучивал казачьи наскоки, -  в его  песне
звучала  жесткая оценка международного  терроризма: "Их шайки были  мелки, и
убивали они больше из-за угла, а не в честном бою"... То есть, если приходят
какие-то люди и  казнят  твоих соотечественников, палят дома  и проч., но на
основе "международного права", так ты должен помалкивать.  Или уж петь славу
московскую, танцевать с выходом и хлеб-солью.
     Донской герой Бакланов раздавил поляков.  Был  он  мужчиной гигантского
роста и непомерного веса. Коня ему подбирали индивидуально. Так что,  Польша
его  не  выдержала.  К  ноябрю месяцу  мятеж затих. "Бакланов с казаками  не
только усмирил бунтовщиков, но заставил  жителей уважать русских начальников
и преклониться перед могущественным и справедливым русским Царем"...
     Хотелось  распространить благодать и далее. Объект мозолил глаза вот уж
400 лет, со времен кровавого штурма Константинополя турками.
     Христианские народы - болгары, сербы, румыны,  черногорцы и македонские
греки  --  почти  все (кроме  румын) происходили из общих наших  первобытных
ковылей,  "и говорили  на  языке,  похожем на русский. Они  -  как бы родные
братья  русскаго  народа".  Так  что  туркам  за  эти  400 лет  нельзя  было
бдительности  терять  ни  на  миг. Я вообще удивляюсь, как они  до  сих  пор
ухитряются  спать  ночами, имея Константинополь  внутри  и нас,  беспокойных
сбоку.
     В 1876 году братья наши славяне "возмутились против турок".
     "Турки  жестоко   подавляли  это  возмущение.  Они  убивали  не  только
сражавшихся, но и их  жен и детей. Они бросали  младенцев на  сабли; они  на
медленном огне  жгли болгар.  В  лесах находили  тела несчастных  болгарских
мучеников,  привязанных к  стволам  деревьев  и  под ногами  их  разведенные
костры". Ну, и уши, небось, на сувениры резали.
     В   Европе  на   басурманство  ужасались  с  вежливой  улыбочкой,  наши
интербригадовцы  лезли на  помощь болгарам, черногорцам и сербам, - кто ради
удали, кто от тюрьмы, кто под всеобщим гипнозом и наркозом.
     "Но более  всего  волновался,  глубже всего  чувствовал в своем  сердце
обиду, наносимую всему православному миру турками, наш Царь-Освободитель. Он
снял  узы  крепостной  зависимости с  миллионов русских  крестьян, и  теперь
настал час ему вместе с русским народом  и казаками освободить и родных  нам
славян...". Вот такНеловко Историк фимиамы курит! У него получается, что наш
любимый  император,  весь наш  царствующий  дом  только  пять лет -- как  не
людоеды! А до того  они были такими  же  сволочами  по  отношению  к  своему
народу,  как проклятые турки -- к несчастным славянам? Полегче надо  с пером
обращаться, сударь!
     Заикнувшись  туркам, что неплохо  бы  им  свалить с Балкан, но не найдя
понимания, Александр II "с оружием в  руках вступился за славян" и 12 апреля
1877 года обявил войну. Война  опять должна была вестись на  два фронта - на
Дунае  и  на  Кавказе. Дунайской  армией  командовал  великий  князь Николай
Николаевич, кавказскими войсками великий же брат его - Михаил Николаевич.
     В ночь с 14 на 15 июня форсировали Дунай. "Началась война нового типа".
Часть  русских  войск  была вооружена винтовками Крика, а  гвардия и большая
часть кавалерии  имели  однозарядные  ружья  Бердана.  "У  турок  тоже  были
прекрасные  винтовки,  бившия  на  полторы  версты" и  магазинные ружья. Эту
мировую   новинку   турки,  конечно,  не  сами  смастерили,   это   французы
христианствующие подгадили нам в очередной раз.
     "Защитнаго цвета тогда ни мы, ни турки  не  знали. В белых рубахах  и в
кепи с  холщовыми назатыльниками  шли  полки Царя Белаго, и, как маков цвет,
алела своими красными фесками турецкая армия. И мы, и  турки открыто глядели
смерти  в глаза, сходились  для штыкового  удара  и  мужественно  дрались  в
окопах".
     Среди этой  показательной возни красных  и  белых освободителям удалось
дойти до Балкан. 18 июня был составлен отряд из стрелковой бригады, 6 дружин
болгар, 3 драгунских полков, 5 донских  полков и 5  батарей. Отряд этот  под
командой генерал-адютанта Гурко овладел вершинами и перевалами.
     Остальные войска  тоже шли к Балканам. У дороги лежал небольшой городок
Плевна. Он не был укреплен и донская сотня есаула Афанасьева заходила в него
посмотреть,  нет ли чего подходящего. Зашла и ушла,  донеся,  что неприятеля
нет. После казаков 27  июня  в  Плевну  тихо зашел небольшой турецкий отряд.
Наши это проигнорировали.  В  итоге  7  июля  Плевна уже была занята  армией
Осман-паши в 30000 человек. Возникла смертельная  угроза тылу и флангу. Наши
штурмы  Плевны  8  и 18 июля  не  удались.  Тогда  из  России  были выписаны
подкрепления, и гвардия тронулась из Петербурга.
     6  августа турки  всей  массой навалились на наших  на перевале  у горы
Шипка...
     Читатели моего поколения помнят это место. Не по турпоездкам в братскую
Болгарию, конечно, а по картинке на пачке сигарет "Шипка"...
     Два полка, Брянский и Орловский,  пять  болгарских  дружин и 29 орудий,
всего  около  5000  человек  отбивались  здесь   против  30-тысячной   армии
Сулейман-паши.
     "Три дня оборонялись брянцы и орловцы. Люди  падали не только от пуль и
от  ран, но и от  утомления. Ни воды, ни пищи они не  имели  все  это время,
артиллерийские  снаряды  были на исходе, оставалась одна  картечь.  Патронов
было мало. Сулейман окружил Шипку со  всех сторон. Во многих местах  солдаты
уже не  отвечали  на  турецкий огонь,  равнодушно лежа  за  камнями...".  11
августа бой начался с восходом солнца  и шел без перерыва на обед до 6 часов
вечера. "Свист пуль слился в непрерывающийся вой, и уже никто  не обращал на
них  внимания. Наступали последние  минуты Шипки. И вдруг со стороны Габрова
показалась   какая-то   странная  конница.  Казаки  не   казаки,  а   что-то
небывалое... Это были донцы полка No 23 полковника Бакланова".
     Здравый  рассудок не мог выдержать дикого вида  габровских шутников,  а
брянцы и орловцы, напротив, воспряли духом и поднялись в штыки. Ошеломленная
армия Сулеймана отошла с перевала.
     Началось  знаменитое Шипкинское  сидение. Сидеть приходилось,  пока  не
взята  Плевна. "30 августа начался  страшный, кровопролитный  штурм  Плевны.
Наша  пехота  оказывала чудеса храбрости.  Скобелев впереди густых  пехотных
цепей, верхом на  белом коне, врывался  в турецкие редуты. Со  времен взятия
Суворовым Измаила  русские  войска не выказывали еще такой храбрости,  такой
решимости победить или умереть".
     Решимость умереть не  осталась без  внимания и в  канцелярии св. Петра:
14000 русскоязычных душ столпилось у ее врат. Оставшиеся на земле приступили
к осаде Плевны.
     Осман-паше  приходилось  туго.  Нечего было  есть. В  сырой  и туманный
осенний день  28  ноября  он пошел на прорыв за  едой. Не пробился и попал в
плен с  45000 своих  турок.  Теперь нашим можно  было наступать. И время для
этого оказалось подходящее. Зима. Мороз. Хоть и Балканы.
     "Без полушубков и валенок, без теплой одежды, в рваных шинелях шли наши
полки  по  ледяным  кручам  Балканских  гор,  мерзли  во  время  метелей  на
каменистых пустынях  и  без  стонов и жалоб совершали тяжелый переход".  Еще
25000 турок попали в окружение и сдались без боя на  Шипке. А ведь и правда,
лучше  мороз,  чем бой. Говорят,  смерть от замерзания -- самая  спокойная и
умиротворяющая смерть на свете...
     8  января 1878  года русские заняли  без  боя  Адрианополь, и в феврале
опять стояли под стенами Константинополя у Сан-Стефано.
     Ну, что тут поделаешь? -- какая-то расслабленность смертельная, анемия,
непонятно,  раз  за  разом  накрывает  православных  у  последней  черты. Не
захочешь, да  подумаешь, что Аллах с  Магометом покрепче наших Отца  и  Сына
выходят...
     Александр II отступил. Его "англичане попросили за турок"!
     19 февраля 1878 года, в годовщину отмены крепостного права царь даровал
свободу болгарам. Себе оставил  только клочок земли у  Дуная,  да на Кавказе
города Карс и Батум.
     "Убивать   надо   таких   толстовцев!"  --   выпалит   через   50   лет
турецко-подданный Остап-Сулейман Бендер...
     Вот и стали Александра убивать.

    Еврейский Вопрос


     Я просто  вынужден обратиться  к этому  вопросу,  -  по долгу  совести.
Обойти его, замолчать,  - все равно, что увильнуть от описания личной  жизни
Ивана Грозного и Екатерины Великой.
     Россия -- большая, просторная страна, поэтому и Еврейский Вопрос  у нас
не один. Их у нас сразу три.
     1. Первый Еврейский Вопрос уникален. Его нет  ни в одной другой стране.
Я сомневаюясь даже, есть он в самом Израиле или на Брайтон-Бич.
     Вопрос этот многолик. Это не один, а целый легион вопросов.
     Задают его сами евреи, -  исключительно  на  ароматизированном  русском
языке. Звучит он, например, так:
     - Шо ж вы не бережете ваше сердце для инфаркта?
     Или:
     - Зачем вы так волнуетесь, дама? -- это ж МОИ цены!
     Оставим это очаровательное поле и пойдем далее.
     2.  Вторым Еврейским Вопросом озабочены все гуманитарии нашей  планеты.
Их  справедливо  волнуют   случаи  дискриминации   граждан   древней  нации.
Формулируется это примерно так:
     - А не ущемляются  ли в вашей стране права человека по еврейской линии?
Не запрещаете ли вы  своим евреям посещать  синагогу или ездить куда попало?
Не препятствуете ли вы им занимать академические посты, играть на скрипках и
шахматах?
     Этот второй вопрос собственно и считается в мире Еврейским Вопросом. Но
нам он не интересен  из-за его избитости, банальности и -- на мой взгляд  --
утраченной актуальности.
     3. Настоящий,  Третий  Еврейский Вопрос так же, как  и Первый,  имеется
только  в России. Задают его  в основном "русские" --  "русским".  Звучит он
примерно так:
     - Что за дела? -- Куда ни плюнь, - везде одни евреи!
     Возможны модификации:
     -  В  СССР  --  0,68%  населения -- евреи.  Но что-то непропорционально
большое количество этих граждан занимает видные посты,  особенно  в  науке и
искусстве!..
     Все эти страдания и  сомнения  происходят в основном от Шестого чувства
титульной  нации  (см.главу "Предки наши"),  но  есть  в этом  деле и  некое
рациональное зерно. Давайте его рассмотрим спокойно и без обид.
     Дело, кажется, вот в чем.
     Евреи, гонимые по всему  миру в  течение тысячелетий, стали очень легки
на подъем.
     Наблюдая  разные города и страны, нравы и ухватки,  евреи  стали  очень
гибки, инициативны и любознательны.
     Поэтому,  как   где  чего,  так   они  сразу  туда  с   любопытством  и
предприимчивостью  влазят. Обычно у них на новом поприще проявляются таланты
международного уровня.
     Создается впечатление, что для  еврея главное -- не задача и результат,
а процесс, возможность извлечь максимальный эффект в единицу времени. Вектор
этот поворачивается туда, где выше  и глубже, а не так,  чтобы лучше. И путь
по глубинам и высотам вечен, как путь Вечного Жида. Аминь!
     Так  что,  почти всегда в центре любых перемен и потрясений,  сенсаций,
открытий, свершений и достижений можно найти подходящего еврея. Подходящего,
чтобы  списать  на  него неудачу  дерзкого предприятия,  вину,  вообще любую
неприятность, отсутствие воды, гемофилию христианских младенцев.
     В России  с середины  19  века  сложилась  очень  интересная  ситуация.
Огромный, тысячелетний  монстр  монархической государственности дал глубокую
трещину. Многим  показалось,  что  завалить его можно  толчком  под глиняные
коленки.  То-то был бы треск,  то-то случился бы эффект в  единое мгновение!
Смерть, как захотелось поставить эксперимент, сыграть со стоеросовой страной
в жучка.
     Разумеется,  среди  экспериментаторов  сразу были замечены  чернявые да
кучерявые наши сограждане с некоренным выражением лица.
     Поймем это правильно,  запомним, не будем  впадать в  экстаз, побережем
наши сердца для  инфаркта.  Впереди -- самые  крутые, самые  кривые  120 лет
нашей Истории.

    Я пришел дать вам волю!.. А вы?..


     Александр Второй получил  Россию  в небывалом состоянии. Раньше  свежие
цари обнаруживали  вокруг  себя разворованное хозяйство,  недостачу коронных
бриллиантов, послевоенную голодуху, пожарища и пепелища, дворцовые заговоры,
подозрительные  тени  по  углам.  Но  царедворцы сбегались в  хоровод вокруг
нового  батьки,   толкались,   боролись,  шумели,  верноподданно  убивались.
Соответственно и жизнь настраивалась.  Выискивались,  казнились  и ссылались
заговорщики, сжигались колдуны,  клеймились государевы  воры.  Затевалась  и
выигрывалась выгодная война, трофеи наполняли казну, снова было что жаловать
и  разворовывать. А  главное, народ приходил  в  чувство. В чувство любви  к
государю. Ну, и в наше Чувство, конечно. Чувство переключало внимание масс с
милых  казенных  шалостей  на  нестерпимое  соседское  благополучие.  Страна
благоденствовала.
     Теперь  вдруг получилось не так. Александр увидел  у себя под скипетром
возбужденное,  озабоченное  какое-то крестьянство,  мещанство и  дворянство.
Озабоченность  эта  происходила  от  многолетнего, навязчивого  зомбирования
доверчивых россиян наглыми порнографами...
     Тут не выдерживает Историк:
     -  Какие  порнографы?  Это  у  вас  Герцен с  Добролюбовым  порнографы?
Революционная сознательность масс  по-вашему -  озабоченность? Народ изнемог
под крепостническим гнетом! "Ширились выступления против непосильной барщины
и оброка"!..
     Спорить с Историком бесполезно, а спокойным читателям могу объяснить.
     В истории России случались периоды гораздо  более тяжких испытаний, чем
первая  половина 19 века.  Ели людей  буквально поедом.  Грабили дочиста без
барщин и оброков, просто за так.  А  потом строили в ряды, гнали подыхать во
славу  грабителя.  И  ничего! А  тут раскачало и  понесло.  Просто,  обычная
нехватка питания и удовольствий в те годы трагически совпала  с многоголосой
разъяснительной  работой,  -  кто  виноват  да  что делать. Порнографическая
аналогия здесь очень подходит.  Иногда  журнал  в витрине может окончательно
прорвать плотину юного страдальца.
     Так  что, самодержавие наше  в  середине 19  века как раз  и  проиграло
идеологическую,  информационную   войну.  Кружки  по   интересам   множились
бесстыдно.  Писать  и читать  научились, кто ни попадя. Пачками размножались
маниловские фантазии. Все они сводились к одному: "Я ЗНАЮ, КТО ВИНОВАТ И ЧТО
ДЕЛАТЬ!".  За  кадром  просвечивала мысль:  "БРАТЦЫ!  ДА ВОЗЬМИТЕ Ж  МЕНЯ  В
ИМПЕРАТОРЫ!"...
     Историк осудил дилетантизм  такого подхода, примитивизм  мировоззрения,
отметил бесполезность  траты народных  денег на мое образование.  Пусть даже
техническое.
     Писец выждал, когда Историк убудет восвояси,  и вежливо спросил, а знаю
ли я сам, кто виноват? Или, хотя бы, что делать?
     -  Мы сами  и  виноваты, брат. - ответил  я. - И делать  нам нужно было
самих  себя.  Не  врать, не  воровать, не  сквалыжничать,  не  предавать, не
ублюдствовать  во  всенародном  масштабе.  Герцены  нам нужны были тыщу  лет
назад. А сейчас от них одно только пустое самоистязание...
     Так или иначе, вопль  новых властителей душ наших перекрыл православную
колокольную канонаду. Царская  дворня занервничала,  понесла проекты  отмены
рабства.  Все это страшное дело  обсуждалось в глубокой тайне. Потом  с 1857
года  к  раздумьям подключились  губернские  мыслители. Дворянские  собрания
фантазировали весь 1858 год, слухи о  манне небесной  будоражили обывателей,
"луч   света  в  темном  царстве"  производил  решительную  сексуальную  ...
извините, - социальную  Революцию. Мужающий  глаз  народный теперь взирал на
эту  особу совсем с другими  намерениями,  чем намедни. Теперь он  ее  хотел
алчно.
     Соответственно  и число  изнасилований  старой государственной  системы
множилось.  За  дискуссионный год русский  мужик более  полтыщи раз  рвал на
груди рубаху. В сотне случаев охлаждать его пришлось предупредительной, а то
и окончательной стрельбой.
     Закон  назрел.  Назначили   редакционную  комиссию.   Стали  оттачивать
формулировки, чтобы никто не выглядел  виноватым, а наоборот, все друг друга
возлюбили на законных  основаниях. 1859 год  прошел  в приятной литературной
работе.  Но  осенью,  когда  комиссия уж  собралась было представить  проект
государю,  ее чуть  не  смыла волна провинциальных прожектеров. Оказывается,
кисы воробьяниновы в своих дворянских собраниях тоже  строчили самозабвенно.
Теперь  каждый  норовил  поднести  плоды  своего  усердия пред  светлы  очи.
Александр шуганул писак из столицы, поэтому волнения усилились еще.
     Через  год,  в январе 1861  года  "Положение о крестьянах,  вышедших из
крепостной зависимости" наконец  попало  в  Госсовет, прошло все  положенные
чтения, преодолело  придирки, поправки, и было утверждено царем  19 февраля.
Итак, полумертвый  наш народ  стал свободен, как Мартин Лютер Кинг. "Наконец
свободен"... Нет, не так: "На конец свободен"...
     До конца же года сочиняли инструктивные  документы, рассылали рескрипты
по губерниям,  то есть готовились внедрять новую,  свободную  жизнь  в  тело
наивной крепостной страны. Дело  продвигалось ни шатко, ни валко, так что мы
с полным правом можем считать 1861 год последним годом крестьянского рабства
на Руси. А  без него, со следующего 1862 года уж и началась настоящая Гибель
Империи.
     Борцы  за права  чернокожего  населения подумали,  что  могут  и  вовсе
одолеть.   Естественно,  стали  они   писать  вдесятеро   больше   и   гуще.
Разноголосица  стояла несусветная.  Толку  от  нее  было мало. Поэтому евреи
наши,  например, в  писаниях  этих не  преуспевали. Они  решили идти  другим
путем. Чтобы покороче, побыстрее, и с шампанским выхлопом.
     Европа  всегда  служила   примером  неожиданных   манер.  Там  как  раз
развернулась волна анархизма.  Было очень  заманчиво  покончить  не с данной
конкретной властью  -  гнилой  и порочной.  А  с  властью  вообще. В мировом
масштабе.
     Раньше в Европе  равальяки-растиньяки резали своих королей из-под полы.
Теперь пробиться сквозь толпу мушкетеров  стало трудно, и пришлось стрелять.
Но и стрельба без  оптики, разрывных пуль, автоматического  взвода удавалась
редко.  С  досады  хотелось  прямо рвать  угнетателей  на части, с каретами,
охраной, лошадьми и прохожими.
     Альфред Нобель уже рассуждал о  формуле твердого взрывчатого вещества -
динамита, но  нашим  ребятам  бомбометателям  дожидаться  его открытия  было
некогда.  Стали  работать  подручными средствами.  Вот  как  устроена  бомба
анархическая  обыкновенная,   исправно   служившая   социальному   прогрессу
несколько десятков лет. Здесь этот рецепт публикуется без опаски, ибо сейчас
его ингредиенты  по  убойной силе существенно  уступают  продуктам  питания,
имеющимся в открытой продаже.
     Сначала в тайной  химической лаборатории прикормленный студент-троечник
варит  нам  гремучий  студень  -  пироксилин.  Это  такая  дрянь  на  основе
нитроглицерина  и желатина.  Нитроглицерин -  текучая жидкость - взрывается,
когда  пожелает.  Жертвы среди химиков намного превосходят потери  врага.  А
если нитроглицерин  замесить на желатине и превратить в холодец, то его даже
ножом   можно  резать   и  вилкой   накладывать  в  соответствующую  посуду.
Европейские химики  делали пироксилин превосходного качества  -  однородный,
прозрачный,  золотистый,  -  так  бы  и  ел!  Наши  питерские  и  московские
второгодники гнали мутную гущу, она взрывалась неохотно, но и стоила дешево.
     Студень  наталкивается  в жестяные  банки,  типа консервных,  и  теперь
встает   проблема,   как  его   подорвать.  Обычно  используется  химический
взрыватель,   потому   что   крепостной  химик  ничего   другого  придумать,
естественно,  не может. Имеются разные, довольно сложные системы.  Например,
подбираются  два вещества, которые при соединении воспламеняются и нагревают
пистон  с гремучей  ртутью  от  ружейного  патрона.  Происходит  микровзрыв,
"холодец" детонирует, получается большой "бух".
     Теперь  нужно  изготовить   такое  устройство,   чтобы   две  запальные
субстанции сливались в экстазе под ногами или под каретой самовластительного
злодея,  а не в  руках  добролюбца.  Из  стеклянной  трубки  над  спиртовкой
вытягиваем длинную тонкостенную сосульку,  в нее запаиваем первую безобидную
жидкость  - серную  кислоту. Один  конец  сосульки  жестко  крепится  внутри
оболочки   бомбы.    На   второй   прикрепляется   свинцовый   грузик.   Для
супер-надежности две трубки монтируются крест на  крест - чтобы  срабатывало
при  ударном усилии  по  любой  оси  координат.  Все это  окружается  вторым
запальным компонентом - смесью  сахара и бертолетовой соли, снабжается дозой
гремучей ртути и обкладывается собственно пироксилином. По крайней мере, так
описывает   роковое  устройство   один   из  наших  Историков,   -   знатный
бомбист-теоретик Борис Савинков.
     Итак,  банка закрыта,  бомба завернута  в подарочную  бумагу,  украшена
лентой, дополнена открыткой с пупсиками: "Саше от Бори". Данайский дар готов
к  употреблению. Продукт это скоропортящийся,  хранению не подлежит, - может
рвануть,  не   поймешь   от  чего.   Снаряжай  бомбу  непосредственно  перед
использованием. Если останешься жив при зарядке, аккуратно, без толчков неси
ее к месту подвига...
     И вот ты долго ждешь царскую  карету  на  морозе. Дрожать нельзя  ни от
страха,  ни от холода, - может рванутьНаконец появляется ненавистный экипаж.
Ты  мягкими, кошачьими прыжками бросаешься  наперерез.  Плавно замахиваешься
своим "тортом"  и мечешь  его  под  лошадь, -  чтобы рвануло под каретой. По
идее, при  ударе  о мостовую  инерция  свинцового  грузика ломает сосульку в
недрах  бомбы. Бинарная смесь вспыхивает,  гремучая ртуть  стреляет  елочной
хлопушкой,  студень  детонирует  и   взрывается.   Два-три  его   килограмма
производят  разрушения,  как 100-200  граммов  нынешнего  ТНТ  с  армейского
склада. Мерседес-600 со средненькой броней только  тряхнет  и поцарапает,  а
деревянное чудо на резных колесах  разносит  в щепкиЦель достигнута! Le  Roi
est mort!
     Но чу!..
     - Vive  le  Roi! - Это  неблагодарные народные  массы уже славят нового
самодержца. Ты пока  еще контужен, поэтому до  тебя легко доходит, что ты не
сверг царя! Ты его обновил! Развеять эту  нелепицу чтением  Бакунина  ты  не
успеваешь,  ибо тебе, контуженному, зачитывают  совсем уж  бредовую  бумагу.
Дескать, ты  не  герой, а  злодей,  и  следует тебя повесить.  И  что  самое
странное, действительно вешают!
     Первой ласточкой  на  виселицу  новой, пореформенной  России  вспорхнул
московский студент Дима Каракозов. Совершенно неудачно пытался он застрелить
царя-освободителя 4 апреля 1866 года.
     Власть  злобно ощетинилась,  взялась  за плеть,  крестьянские  волнения
съежились на 10 лет!
     Теоретики   народной,  холщовой  революции  презрительно  надулись   на
следующее  десятилетие. Оно  прошло  для них в  хаотичном  брожении. Царская
власть  своей,  бархатной  революции   тоже  не  производила.  Следует  лишь
отметить, что в 1874 году был отменен рекрутский набор и разработана система
поголовной воинской повинности на короткий срок. Так мгновенно  наши военные
отреагировали  на  прусский  феномен.   В   1870  году  Пруссия   из  ничего
мобилизовала крупную и резкую армию и буквально разорвала Францию.
     Да! И  еще, синхронно с  парижским позором, родился наш дорогой  Ильич!
Обозрев военную  реформу с рубежа веков, он отметил, что "всеобщей" воинской
повинности  у  нас  не  вышло.  Титулованные  и  чиновные  блатняки  успешно
отмазывали своих  детишек  от  армейской тягомотины. Или уж  пристраивали  в
генштаб. Так что разбег армейской реформы,  наивно ожидаемой у нас  на днях,
не такой уж и короткий.
     Семидесятые годы пестрят сотнями фамилий вождей и теоретиков, десятками
названий их кружков и  "союзов".  Разномасть  и разноголосица,  естественно,
размывали  любую  сколько-нибудь  определенную  мысль.  Каждый  считал  себя
пророком. В сумме  получались  судорожные колебания вокруг  нуля. Физический
результат имели только  террористы. Action directe, -  действие без базара -
привлекало все больше  народу,  не  склонного к чтению вслух. В январе  1878
года  капитанская дочка  Вера Засулич  ранит  из  неуклюжего  пятиствольного
пистолетика питерского градоначальника генерала Трепова. В феврале в Ростове
убивают  "шпиона"  Никонова,  одновременно   покушаются  на  зама  киевского
прокурора  Котляревского. В  мае там же убивают  жандарма барона Гейкинга. 4
августа  в  Питере  Кравчинский  кинжалом  (!)  "поражает"  шефа   жандармов
Мезенцова. В  феврале 1879 года в  Харькове  дама  убивает губернатора князя
Кропоткина. Повсюду уничтожают полицейских провокаторов, казнят  собственных
товарищей, поддавшихся на перевербовку.
     Эффективность   террора   сделала  "бумажных"   революционеров   просто
идиотами. Девушки перестали в них влюбляться.
     2 апреля 1879 года бывший "деревенщик" А. Соловьев, перебежавший в стан
террористов,   неудачно  покушается  на  царя.  Повешен.   Опыт   Соловьева,
разрядившего "в молоко"  весь барабан, соединился с  беспорядочной стрельбой
Засулич и Каракозова и убедил нас окончательно: бомба лучше пистолета.
     С  этой мыслью  формируется первая  партия, дающая  весомый  итог.  Сын
крепостного Андрей Желябов, разругавшись на обломках народнического движения
с  "чистым"  теоретиком Плехановым, создает боевую  группу - "исполнительный
комитет".  Сами   понимаете,  что  "исполнять"  комитетчики   собираются  не
классическую музыку, а приговоры. Вокруг  комитета еще будто бы  формируется
партия "Народная воля", но это - просто  ширма для отвода глаз "теоретиков".
Комитетчики  называют ее членов "несплоченными". Быстро и жестко планируется
террор. 26 августа 1879 года Исполком выносит царю смертный приговор. Тут бы
его  и  опубликовать,  чтобы  все  оформить  революционно-бюрократически, но
вскоре полиция случайно обнаруживает  типографию "Народной воли". Становится
ясно: пора от слов - печатных и непечатных - переходить к делу. Исполнять.
     Разрабатывается  план  на  50  персон. Эти  50  героев  чертят  царские
маршруты,  выведывают  дворцовые   распорядки,  вынюхивают  ароматы  царских
кухонь. Все рассчитывается до мелочей и срабатывает идеально.  19 ноября под
Москвой царский  поезд  летит под  откос, жертв  имеется в избытке.  Но  вот
досада! Царя в поезде нету. Он чуть раньше проехал.
     Но наши  не  унимаются.  Стапан  Халтурин  уверяет  братву,  что  может
взорвать весь Зимний дворец к чертовой матери. Это он, конечно, врет. Зимний
завалить, - нужно от одной до трех тонн нобелевского динамита.
     Но Халтурину радостно верят. Он устраивается краснодеревщиком в Зимний.
Эрмитажи починять. Его никто не проверяет до пятого колена, не ощупывает при
входе. В своей мастерской, как раз под царской столовой Степан устанавливает
необходимый  и достаточный зарядик  и 5 февраля  1880 года в разгар застолья
приводит его в  действие.  И что бы вы думали? Правильно! Государь император
жив! Теперь он опоздал к столу.
     Приговор  исполнить  пока не  удалось, но  резонанс в  обществе  возник
небывалый.  Героизм  терроризма  сиял  столь  великолепно,  что  девушки  из
благородных семейств, студентки и курсистки, мещанки и белошвейки, горничные
крестьянки  и уличные  проститутки  просто  окончательно  млели  на  любого,
подозреваемого в  терроре. Многим захотелось в террор, именно по Фрейду. Для
баб.
     От  многолюдия  новоявленных  кандидатов  исполкомовцы   растерялись  и
задумались.  Чи   рвать  бомбы  далее,  чи  заняться-таки   агитацией  среди
неожиданных  масс. Целый год гуртовали фанатов  по всей Руси, от  Питера  до
Кавказа и Варшавы. Канцелярская  революционность чуть не засосала,  но среди
вдохновенных новичков  оказалось  немало  офицеров,  которые  решительно  не
желали развозить листовочные нюни.
     Стрелять и рвать!
     Коренным   исполкомовцам  было  уже   неудобно  волынить.   Возобновили
подготовку к исполнению  "приговора". Народу, правда,  оставалось только  20
человек против прошлогодних 50. Куда-то эти романтики рассосались.
     27  февраля 1881 года  сработала  наконец  и царская охранка.  Желябова
арестовали по подозрению. Правильно подозревали, потому что через два дня, 1
марта  тройка  экзекуторов,  посланная  его  постельной соучастницей  Софьей
Перовской, подловила-таки царскую карету на Екатерининском канале.
     Первую бомбу  тов. Русаков метнул  без  упреждения, она взорвалась  под
задней осью.  Царь  невредимо  вышел  наружу. Видимо  в шоке  он стал ходить
вокруг да около, разговаривать с  охраной, раненым  Русаковым,  сам с собой.
Очередной  собеседник  -  Гриневицкий  махнул под ноги царю своим  свертком.
Александру  раскрошило нижнюю  часть  тела,  он  умер через  час во  дворце.
Погибли также сам Гриневицкий, случайный мальчик, охранники, кони...
     Правительство приняло решительные  меры, армия поднялась по тревоге,  и
стало  ясно, что надежды на  восстание народных масс или  хотя бы на уличные
волнения - бред сивой кобылы, убитой бомбой террориста.
     Никто не шелохнулся. Александра даже  пожалели. Народ  сочинил  былину,
что  хорошего   царя-освободителя  угробили   плохие   помещики-крепостники.
Дескать, батюшка хотел в придачу к свободе еще и землицы нам поддать.
     "Народная  воля" от  такого народного  безволия прямо поперхнулась. Был
написан и отправлен новому царю  Александру III  идиотический ультиматум. Ты
давай-ка  прекращай  преследовать   инакомыслящих,  даруй  нам  политические
свободы,  собирай   всенародный  съезд  для  "пересмотра  существующих  форм
государственной  и общественной  жизни", а мы перестанем бомбить и  направим
свои   химические   таланты   на  "улучшение  орудий   труда".  Кибальчич  -
химик-подрывник - так прямо и заявил на сенатском суде, что это деспотизм не
дает  ему  заниматься  мирной  химизацией страны  и  освоением  космического
пространства.  Сейчас  бы  за такие  слова  покарали  Кибальчича  институтом
гэбэшной психиатрии им. Сербского. А тогда - просто повесили скоропалительно
с Желябовым, Перовской и другими.
     От такого ужаса  революционеры-теоретики отдышались только в ближнем  и
дальнем зарубежье. Кто в Минске, а кто в Париже.

    Александр III Миротворец


     Александр   Александрович,   огромный,   бородатый,   лысый   мужичара,
добродетельный отец шести детей, воцарился на крови убиенного отца и на пике
новой, невиданной  проблемы --  Революции. То есть,  пика  Революции еще  не
было, а пик проблемы -- был. И можно было эту проблему просчитать  и решить.
Если, конечно не отдаваться с таким азартом охоте и русской бане.
     К  политической  работе  Александр  был  не  готов,  -  его  с  детства
тренировали в военные. Короноваться  должен  был  его  старший брат. Но брат
скончался в 1865 году,  Александр стал наследником  престола и, казалось бы,
имел время  переподготовиться. Но  16  лет промелькнули незаметно, армейская
закваска не  испарилась, а наоборот закисла еще круче. Ибо подлинное военное
"образование"   необратимо  удаляет   из   человеческого   организма   некие
гуманитарные начала, равно как удаление аппендицита или кастрация.
     Даже  придворный биограф и поклонник  Александра  С.Ю. Витте отмечал  в
виде комплимента  царю,  что  он "был...  ниже  среднего ума,  ниже  средних
способностей и ниже среднего образования". То  есть, близок  к народу в духе
наступившей эпохи.
     Так  что,  мы сразу  можем  спрогнозировать  ход  13-летнего  правления
Александра.  Застой, переменная облачность,  температура  в болоте -  от  28
градусов смирновской  винной -  до 40  градусов менделеевской московской,  -
самый    благоприятный    климат   для    размножения    амебы,    ифузории,
головастиков-очкариков. Хорошо, хоть  кроме размножения,  пишущая и думающая
часть общества пока ничего существенного не сотворила.
     Аналогичную активность развили и правительственные сферы. Они пребывали
в  сумбурном  законотворчестве,  привычной  интриге,  рассуждениях  о  вреде
украинского языка,  борьбе с пережитками феодализма в  азиатских, калмыцких,
сибирских  и  прочих украинах,  улусах,  провинциях.  Постепенно  улучшалось
положение земства и дворянства, но  непосредственно народу никаких  пряников
не доставалось.  Однако,  власть  не проявляла  и  своих главных,  командных
свойств.  Соответственно  и   капитализм  в  России  стал  развиваться  хоть
сколько-нибудь сносными темпами.  За это в годовщину воцарения, 1 марта 1887
года Александру  напомнили, за  чей счет он правит, пытались  отозвать его с
должности  за   невыполнение  требований   избирателей.   Шайка  радикальных
народовольцев,  в  числе  которых  мы  узнаем  Александра Ульянова (в  наших
книжках он, естественно, числится вождем заговора), пыталась повторить успех
шестилетней давности. Сорвалось. Шлиссельбург. Виселица.
     Благое  царствование продолжалось на радость кинематографистам, однако,
длилось  не  очень долго,  царь неожиданно умер,  и глава  у нас  получилась
какая-то куцая, бесславная.
     Хорошо,  хоть  на  престол  взошел  молодой  (26  лет), симпатичный  (с
припухлыми от  выпивки глазами)  Николай Александрович. Его правление, слава
Бахусу, не даст нам скучать!

    Николай II Кровавый


     Жил  был у бабушки серенький козлик.  Был он совсем серенький, то есть,
никаких  высоких  достоинств,  кроме знания нескольких ненужных для русского
обихода языков, за  ним не числилось.  Поэтому напали  на козлика  совсем уж
серые волки. Эта хищная сволочь, не понимавшая как следует даже собственного
языка, разорвала козлика  и его  семерых  (Историк  считает,  что десятерых,
Писец, -- что многие миллионы)  козлят. И остались от козлика только рога да
копыта. По ним и было произведено генетическое опознание останков...
     Юные девы преклонных годов справедливо обижаются на меня за эти хамские
слова и кощунственные аналогии. Поверьте, друзья  мои, мне и  самому  как-то
неловко их писать. Но что-то  носит пальцы по  клавишам. И я уверен, что это
не  "пархатый талмудический  ангел"  дергает за десять веревочек, не  черный
человек в котелке,  протертом золочеными  рожками, подсыпает  возбудительный
порошок в мой бокал, и не толстый дядька с мешком золотых юбилейных долларов
шуршит старым "паркером" в бумажке с моей фамилией. А  сдается  мне, что это
оскорбленное достоинство  наших  безвременно  погубленных  соотечественников
невесомым  язвительным облаком струится из пор земли и перехватывает дыхание
взволнованного   автора.  Так  что,   тут   не   до   этикета.   Слишком  уж
ответственность велика.
     Ну, посудите сами. Вот,  повезло  тебе родиться в чистой семье немецкой
бабушки и  русского  царя.  Вот, кормят  тебя заморским мороженым, неведомым
сельской  детворе, позволяют кататься на велосипеде и щелкать фотоаппаратом.
И в доме на  Неве и многих других домах есть у тебя  своя комната. И вот, ты
подрастаешь и узнаешь, что так хорошо и сыто живут не все, что вполне так не
живет вообще  никто. И ты спрашиваешь прямо  или  сбоку, за  что  тебе такое
удовольствие. И  тебе объясняют,  что  ты  --  будущий  царь,  что  тебе так
"свезло",  как  на  самом деле  везти  не может, то есть, тебе  и не повезло
вовсе, а избран  ты Богом.  Вот  откуда  этот  земной  рай,  манна небесная,
фрейлины в облачных одеяниях и нектар всех задушевных сортов и градусов...
     Эх, Коля! - неправду рассказала тебе твоя немецкая бабушка! Наглую ложь
сочинили и  поднесли тебе  учителя посторонних  языков и наук.  Ничего тебе,
брат, не свезло. Наоборот,  ты, как  говорится, попал! Ибо возложил  на тебя
господь  не  шапочку кошачьего  меха,  не погоны золоченые,  не  голубенькую
ленточку имени распятого апостола,  а навалили неподъемную ответственность и
заботу, впрягли тебя  в арбу, которую не потянуть и  крепостному быку. Хотят
тебя, козленочка погубити. Ну, хотеть,  может, и не хотят,  но  губят. И  не
находится рядом с тобой никого умного и честного, кто прямо сказал бы:
     - Эх, парень,  не по тебе  эта шапка. Не вытащишь ты страну, не спасешь
этот безумный народ, а только сам погибнешь.
     И не  приходят в  твой розовый  сон  святые, хромые,  мудрые, горбатые,
грозные и  великие  русские  мужики, не  декламируют вслух статьи  Имперской
Теории. А снятся тебе глупые, распутные балерины, и мужик тебе является тоже
Распутный.
     И  нету  рядом  строгого  учителя,  который  объяснил бы  тебе  простую
арифметическую  задачу  об ответственности. Приходится мне,  век  спустя, ее
объяснять в нескольких вариантах.
     Вариант 1. Вот, допустим, ты женился. Ну, допустим.
     И  вдруг  у  тебя  появляются  дети. Пять.  И ты, как  любой нормальный
человек, их любишь. И должен ты  теперь их растить, кормить, поить, обувать,
одевать, учить,  лечить  и мирить. И ты  болеешь за них  сердцем в прямом  и
переносном смысле, гнешь спину, выковыриваешь из жилистой отечественной нивы
скудную  копейку. И,  наконец,  обнаруживаешь, что жизнь твоя прошла.  Слава
богу!  И тебе - слава, ибо ты честно  выполнил свой долг, не зря  положил на
семейный алтарь свою грыжу и свой инфаркт.
     Вариант  2.  Теперь, допустим,  ты  --  начальник,  бригадир,  командир
вверенного  тебе подразделения.  Ого-го!  Оказывается, при  той же получке у
тебя в сто раз больше забот, хлопот, нервных случайностей. Ты должен всю эту
черную сотню накормить,  одеть, обуть, обучить как закаляется сталь, вывести
в  пургу  на безымянную  высоту,  и поголовно  угробить  за  Родину с полным
удовольствием.  А потом  еще успеть  до  собственного  отпевания проследить,
чтобы всем бывшим бойцам оформили бесполезные награды.  За  это и тебя, отец
родной, запишут на общую скрижаль золотом во первых строках.
     Вариант  3. Строим дальше.  Теперь у тебя целая  территория в несколько
европ, целая армия  малых, роющих великий канал, и все тебя называют  отцом.
Ты чисто инстинктивно  пытаешься их всех любить, кормить,  одевать, обувать,
девок им  запускать в  бараки из соседней  зоны.  Но  обнаруживаешь,  что не
тянешь. Сердце у тебя останавливается раньше времени. Тогда ты раскладываешь
эту непосильную  любовь  и  заботу  на беспечных  заместителей и толстокожих
исполнителей и замыкаешься в чтении классической литературы.
     Вот так,  примерно  с  ротного уровня иссякает в  человеке  возможность
реальной групповой  любви и  начинается пошлое массовое обслуживание. И  чем
больше  размножается  стадо   спасаемых,  тем  страшнее,   ответственнее   и
неблагодарнее становится личная  жизнь. И если человек не  сбрасывает лямку,
не уходит в отставку или скит, то превращается в сторожевую овчарку, гуртует
население,  строит  его  в ряды, выбирает пастбища, повседневно  и  всенощно
руководит  шайкой подпасков.  То есть,  - созидает Империю.  О личной жизни,
мороженом, прогулках он теперь может вспоминать лишь во сне. А то, что будет
у него под видом личной жизни, отдыха и досуга, -- это только эрзац, плоская
вырезная картинка...
     При таком  разъяснении нормальный  ученик сразу говорит:  "Фигушки!", -
прощается   с  рыдающей  матерью-царицей,  принимает  фамилию  бывшей  жены,
покупает на Сухаревке поддельный  паспорт и уезжает на родину бабушки играть
на биллиарде.
     Но  нормальных людей  мало. А самонадеянных и  самовлюбленных сереньких
козликов - много. И  вероятность обретения одного из них  в качестве  нашего
государя при династическом  престолонаследии  очень велика! Но  хуже  ли это
обретения Волка? Для Империи хуже. Нам -- по барабану.
     Николай Александрович Романов родился 6  мая (старого стиля) 1868 года.
Он  оказался  старшим  сыном  в  семье  Александра  III, когда тот  был  еще
наследником,  а  не  царем.  Все  его матери-праматери вплоть  до  блаженной
Евдокии Лопухиной были немками, а праотцы  - до Петра Великого  -- продуктом
этих  немок. Так что, Николай на полном праве готовился стать русским царем.
То есть, сам он не готовился, - ему такое и в голову не приходило, а учителя
его готовили, как умели.
     Жизнь   этого  формально-последнего   императора   описана   объемно  и
замечательно.  Наш Историк извел  ведра чернил и цистерны слез, и  стала эта
запечатленная жизнь бесценным материалом  для многолетнего  сериала, который
--  я  уверен!  --  в  ближайшем  будущем  поставят  наши  кинематографисты.
Согласитесь,  в обиходе  дома Романовых при Николае для кино есть  все --  и
куча  детей, озабоченных проблемами секса и социализма, и неизлечимо больной
наследник, и мощная  мистическая  подоплека -- от проклятий царевича Алексея
Петровича  и  сожженного  протопопа  Аввакума -- до  благословений  Серафима
Саровского  и  Григория Распутина.  Да еще -  родство  со всеми королевскими
домами Европы,  собственная бескрайняя династия. Ну, и сам Николай, конечно,
-  находка  для  экрана.   Яркий  набор  личных  пороков  дополняется  диким
педерастическим,   алкогольным   окружением,  политические   интриги  бурлят
непрестанно, корабли взрываются, поезда сходят с рельс, анархисты и эсэры не
дают  карасю скучать. Все  это - благодатный  художественный фон  последнего
царствования.
     Говорят, в целом Николай человек-то был неплохой, но что нам за дело до
хороших человеков? -- их у нас вон сколько угроблено!
     Поэтому остановимся только на свойствах царя в понятиях нашей Теории.
     Императором Николай был ничтожным...
     - Не то!
     Но человеком был незлым...
     - Тоже не то.
     Так чего ж мы от него хотим?
     - Ничего мы не хотим, нам поздно хотеть, мы созерцаем.
     И вот что  нам  видится. Николай Александрович  Романов  был  человеком
уникальным! Уникальность его состоит в удивительном раскладе личных качеств,
достоинств  и недостатков, политической ситуации, реальностей  раннего 20-го
века,   кадрового  состава  имперской   верхушки  и   божественного   набора
случайностей, грянувших в России.
     Был бы  Николай больным, дебилом, догнивающим  сифилитиком, как  многие
его  коронованные предшественники, - это было  бы полбеды. Рядом нашелся  бы
Годунов,  Нарышкин,  папа-Филарет,  сестра-Соня.  Они  бы  вывели  имперский
корабль на чистую воду.
     Был бы Николай истериком, шизофреником, садистом-милитаристом, резал бы
неустанно свое  окружение, - все равно в  этом окружении  всплывали бы новые
люди; любимые  женщины  ласково  поправляли  бы  потные  волосы  и  вытирали
эпилептическую пену, старая мама склоняла бы к миролюбию и покаянию.
     Был  бы Николай самостоятельным, сильным, карьерным человеком,  - гонял
бы своих слуг по Империи и миру, сам бы рисковал, и сам бы выигрывал.
     Но Коля наш ни  кем не был.  Был он никем - дееспособным только  с виду
малым, и это мешало работать его окружению.
     Но и обуздать окружение он не мог.
     Не мог не прислушаться к совету.
     Не мог и принять совета.
     Не мог защитить сильного и смелого.
     Не мог укротить наглого и глупого.
     В итоге -- он ничего не смог, и покатился по  наклонной русской горке в
адский  котел 20  века,  на страницы сентиментальных  книжек, в  киношные  и
телевизионные ахи и охи.
     Перечислим  скороговоркой  события  последнего  (де-юре)  царствования,
однако  к  несчастью  нашему  не  прикончившего де-факто  кривую  Российскую
Империю.
     1896. Коронационные  торжества  в  Москве.  Попытка раздачи праздничной
халявы на Ходынском  поле  18  мая. Смертельная давка  алчных россиян.  1300
трупов. Несметное число калек.
     1904  -  1905.  Дурацкая война с  Японией, которую  вполне  можно  было
избежать   или  повести   по-другому.   Страшные   жертвы,   гибель  Первого
тихоокеанского флота на месте, Второго -- на марше под Цусимой.
     9  января 1905 года. Царь  пугается объявленной всенародной  депутации,
смывается  в Царское  Село,  люди,  приведенные  развязным  попом  Григорием
Гапоном, гибнут под пулями.
     Далее следует год Первой русской революции и капитулянтский Манифест 17
октября о  демократических  свободах.  Соответственно  -  Дума  со  всеми ее
прелестями, Столыпин  и убийство Столыпина, Распутин и убийство Распутина. И
"пошел брат на  брата" -  "кузен"  Вильгельм  II - Император  Германии  - на
нашего Николая Всероссийского. А потом все кончилось: отречение, -  еще пара
переворотов, - красный террор.
     В общем, Николай ничего не смог поделать против надвигавшейся  на него,
на весь дом Романовых, на всех нас смертельной Революции.

    О, Революция! Любовь моя...


     Вы  думаете  этот  заголовок  написал  кровью  на заборе не  дорезанный
кулаками юный пионер? Нет.
     А!   Это   комсомолец-доброволец   спасся   из   горящего   стратостата
"Комсомольская правда" затяжным стремительным домкратом? Нет? Нет.
     Ну,  понятно! Это  седой коммунист-большевик, увернувшись от чисток без
права переписки  с этим  светом,  одолев  все  концлагеря  -  свои и  чужие,
промахнувшись мимо трех инфарктов, роняет сентиментальную слезу о героически
загубленной юности? Нет???
     Нет, государи мои, - не судьба вам угадывать с трех раз в этой книге.
     Это - я!
     Я - прилежный октябренок первоспутниковой эры;
     я  - чистосердечный пионер, не ведавший о кулацких генах - лучшем,  что
есть во мне;
     я - скептичный комсомолец, увлеченно изучающий внешкольные произведения
классиков марксизма-ленинизма с позиций критического цинизма;
     я  - антипартийный  прослоечный  интеллигент и  паленый  провинциальный
диссидент оруэлловского 1984 года,
     я пою эту нерифмованную песнь великой моей Революции!..
     Ошалели?
     Объясняю.
     Слово  Революция - одно из  нескольких  священных созвучий, встретивших
меня на пороге старого коричневого дома на Турбинной в первом моем году.
     Было  совсем немного  четко определенных хороших  и плохих понятий,  за
которые  или  против которых можно было  и хотелось отдать жизнь.  Вот  этот
короткий  словарик  юного  идиота-натуралиста в редакции  1957-1958 г.г.  (в
порядке убывания значимости):
     Хорошие понятия:
     Революция, Ленин, Сталин,
     Партия, Комсомол,
     Мир, Коммунизм,
     Красный галстук, Горн, Барабан, и над всем этим -
     Красное Знамя и Красная Звезда.

     Плохие понятия:
     Фашист, Гитлер, немец, "немецкий крест" (свастика),
     шпион, американец, атомная бомба,
     капиталист, фабрикант, помещик, царь, белогвардеец, кулак,
     Эсэр, меньшевик, кадет,
     Бог, церковь, библия, поп...
     Это  то,  что  вспомнилось  навскидку, а  значит  -  отсеяно  временем,
выдержанно, коньячно-верно.
     Спорить с  этой  системой понятий не  приходилось  -  свои  же дворовые
пацаны тут же набили бы морду - в перерыве между сеансами "Огненных верст" и
"Школы мужества".
     Потом наступили смутные времена. Мы научились читать...
     Шок - это слабо сказаноСудите сами.
     Вот - Пушкин, - это не  Ленин, конечно, но в первую  сотню резвых  явно
входит.
     Мюнхаузен, хоть и барон, но социально близкий, брехливый  такой же, как
и все мы.
     И вдруг, как ядром по лбу:
     Пушкин - помещик!
     Мюнхаузен - немец!
     Меньшевики - члены родной нашей РСДРП!
     Троцкий и Бухарин, Каменев и Зиновьев - личные друзья Ленина!
     Голова кругом идет.
     Тут же и Сталин оборачивается каким-то хреном непечатным, скидывают его
с  постамента  возле  клуба, цитаты  вождя  скоблят со стеклянных  досок  на
квадратной кирпичной башне с электрическими часами. И время пошло,  поехало,
и постепенно, за годы развеялось без следа.
     Словарик  наш полинял,  но  слово Революция  продержалось в  хит-параде
класса до восьмого. Потом стало понятно, что кровь пускать -  свинство. Увы,
свинство необходимое. Необходимость кровавая сворачивалась еще лет пять...
     Но вернемся к первой любви.
     Слово Революция оказалось  таким живучим, потому что плавно меняло свой
смысл, оставаясь позитивным, как любовь. Сначала приятно дергать за косичку,
в конце - щекочет воображаемое разрывное ощущение.
     А ведь,  и  правда, как  здорово разнести  в  дым  и  хлам всю сволочь,
которая  честно  драться  не  хочет,  спорить опасается,  кляузничает,  жрет
бесконечно, считает тебя за грязь.
     И  пусть,  сначала  это царь, помещики  и  капиталисты,  а  в  конце  -
коммунисты  толстые и  комсомольцы сытые, - пироксилин  действует одинаково.
Важно  только подгадать момент,  когда  бронированная карета  с  трехлучевой
фашистской звездой обогнет храм Спаса-на-Крови, мягко высвободить руку милой
подруги,  снять  куммулятивный "букет" с  предохранителя  и,  когда  товарищ
генеральный  секретарь  правящей нашей "семьи" снисходительно  улыбнется  на
твою гоголевскую шинельку,  выпалить в  ненавистную  рожу через тонированное
стекло! И будь, что будет...
     Так думали и чувствовали  наши университетские и химико-технологические
ребята,  робко  стучась  в питерскую  конспиративную квартирку под крышей на
стыке двух прошлых веков.
     А  там  уж  радушный  хозяин  Евно  Фишелевич  (в  подполье  -  Евгений
Филиппович) поит нас  чайком,  ласково  улыбается сквозь пенсне:  "В  террор
хотите, милостивые государи? Ну-ну...".
     Слава Богу, наконец-то - нормальный человек!
     А что "нормальный"  по совместительству служит в органах, и попиваем мы
фактически  не  чаек,  а сучье молочко, это  понимается намного позже, после
осуществления  мечты,  когда  вверенные нам  сатрапы благополучно расчленены
пироксилином,  а  во  дворе  Шлиссельбургской, имени  царя Ивана  Антоновича
крепости повизгивает веревка, засмыкивающая мертвую петлю...
     Революционный террор бушевал против царской власти несколько первых лет
20  века.  Партия  социалистов-революционеров  (ПСР) - единственная воистину
революционная,  "переворотная"  партия  -  не  давала  покоя  правительству,
грозила  добраться до каждого казенного начальника, будоражила умы. На  этот
железный поток решительных  людей  наслаивались сторонники  "общей  работы",
уголовники, любители выпить и побузить, широченные массы не желающих служить
в армии,  работать  с низкой рентабельностью, - когда после  водки ничего не
остается на хлеб. Так формировалась "революционная ситуация".
     Но каким ты романтиком  ни будь,  а приходится признать, что  создавали
эту  ситуацию  не  лысеющие  поверенные  в швейцарских  кафе,  не  бундовцы,
по-шагаловски  порхающие  над  Витебском  и  Минском,  ни  даже  наши  эсэры
отчаянные -  Гоцы,  Гершуни,  Брешко-Брешковские  и  Швейцеры.  Создавала ее
развратная   царская  фамилия,  -   полным   непониманием  своей  бренности,
обыкновенности в разрезе винтовочного прицела, неприятием ответственности за
всех и вся в этой стране. Ситуация очень походила на последние предтатарские
годы, на бессильные  дни  Годунова,  на  безголовую толкотню  при  крымских,
немецких, французских угрозах.
     - А народ? Он же созрел для пролетарских битв?!
     - Да. Он у нас всегда дозревший. Его в любую битву окунуть  - как двумя
пальцами перекреститься - грешно, но легко.
     Вот в таком  интересном  положении и  обнаруживаем мы  Россию в  начале
нового века. И царя нашего, Николая Александровича на ней и под нею.

    XX Век начинается


     Отсель,  дорогие  читатели, мы сменим научный метод.  Не  будем  больше
измерять Историю в царях. Слишком быстро понеслось время, и царская жизнь, -
она всего одна-то и осталась, - будет тормозить наш бег.
     К  тому  же,  события последнего  века  так  многообразно описаны,  так
разрисованы  на  холстах и телеэкранах, столько раз  топтаны  в  театральных
очередях, что нового о них сообщить почти нечего. Теперь нам с вами остается
только проскользить прощальным взглядом по делам отцов и дедов - реальных, а
не иносказательных, - и подбить итоги.
     Впрочем,  скользить мы  будем не равнодушно,  а  проверяя разработанную
нами за  минувшие 10 веков Имперскую  Теорию.  20-й  век очень  наглядно  ее
иллюстрирует.  Так что, синтез  окончен.  Займемся анализом, -  достойно  ли
нынче мы почиваем на лаврах, все ли предусмотрели на будущее? Начнем.
     Первой остановкой в 20-м веке будет у нас Первая Русская Революция 1905
года. То есть, надо  нам обозреть ее окрестности -  с начала века  и до 1907
года, когда революционный дым превратился в обычный российский пар.
     Самой интересной  достопримечательностью этого  полустанка, как  мы уже
заметили, является террор.
     Определимся: терроры известны разные.
     Первую разновидность - государственную - привез, как вы помните, в нашу
кунсткамеру  из  Европы  Император Петр. Он  испытал новинку  на  стрельцах.
Аналогичными опытами  занимались и  до  него.  Иван Грозный тут  был  просто
виртуозом,   но,   как  и  многие  другие   российские   естествоиспытатели,
запатентовать    действенное   название   на   свое   имя   не   удосужился.
Государственный  террор  иван-петровского  образца  осуществляется  законной
властью по отношению  к нерадивой и подозрительной  части национальной элиты
или народа вообще. Это террор сверху вниз.
     Второй по звучности тип террора - террор Великой французской Революции.
Он происходил во Франции примерно тогда,  когда мы в России  для  достижения
трона охотнее  использовали дворцовый  переворот. Французский  террор поныне
вызывает  икоту и  устричную  отрыжку  у сытых  мира  сего. Этот тип террора
свершается на переломе  общественных формаций, посреди гражданской войны. Он
имеет четкую  межпартийную направленность: режут конкурентов и примкнувших к
ним обывателей. Это - террор направо и налево.
     Далее следует  наш, эсэровский террор -  против  царя и  его окружения,
потом чуть-чуть  -  против  бывших  красных товарищей,  кинувших  эсэров  на
революционном скачке. Это  -  террор "униженных и оскорбленных", оттертых от
власти. Террор снизу вверх.
     Потом Красный террор - против эсэров и всех прочих, нечаянно уцелевших.
Мы  с  вами  можем  легко  классифицировать   Красный  террор  на  основании
вышеназванных типов. Это -  террор комплексный. Он  срабатывает сверху вниз,
поскольку  красные наши уже у  власти.  Но он бьет и вбок, так как борьба за
власть еще не окончена. Он добивает и снизу вверх,  подчищает тех, кто  выше
по    интеллекту,   экономическим   возможностям,   наследственному   праву,
историческим заслугам.
     Еще существует легенда о Белом терроре. Но  это, скорее, - литературный
оборот, типа "женщина в белом", "белой акации цветы иммиграции" и т.п. Белый
террор - обычные эксцессы военного времени.
     Переучет окончен.
     Про эсэровский  террор мы уже начали  рассказывать в позапрошлой главе.
Далее последовала такая развеселая хроника:
     15  июля  1904  года  член  Боевой  организации  С.Р.  Егор  Сазонов  в
Петербурге взрывает бомбой министра внутренних дел В.К.фон Плеве. Количество
попыток,   предшествующих  "успеху",  в  наше  повествование  не  вмещается.
Сазонов, паче  чаянья, оказывается не на виселице,  а  на каторге. Потом ему
еще и срок скостят. Это убийство "очень нужно было России".
     В воскресенье 9 января 1905  года священник Григорий Гапон привел народ
крестным ходом  к царскому  дворцу.  Людям  хотелось пообщаться с государем,
доложить  ему,  что  да как, попросить послаблений в быту и на производстве.
Провокация  Гапона  была  личной,  охранка  его еще не  успела  завербовать.
Нахрапистость, вождизм Гапона были безмерны и безоглядны, ему хотелось вести
массы любой  ценой.Тут бы людям насторожиться: когда это церковь возглавляла
протест?  Но поп  Гапон был таким громогласным  оратором,  так  умело строил
пустые по сути  фразы, что даже прожженные  эмигрантские кружки  застывали в
оцепенении   после  его  муссолиниевских  эскапад.  Где  уж  простым   людям
сомневаться, - поверили! Поверивших собралось до 140000 - как на Куликовскую
битву!
     Войско  православное  встретило  ходоков  жестким  огнем.  Косили  всех
подряд, без разбора пола и возраста. Было убито свыше 1000 человек. Еще 2000
- ранено. Пусть треть из них просто затоптала толпа, и то выходит, что  2000
пуль попали в цель. Впрочем, промахнуться по такой большой цели было трудно.
     Но  не  только в  отместку за  это, а по  текущему  плану революционной
борьбы,  утвержденному  ЦК  ПСР,  4  февраля   1905  года  в  Москве  милый,
восторженный мальчик  Иван Каляев по кличке "Поэт" рвет на части московского
генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, дядьку царя. Тут и
вовсе произошла трогательная история.  Великий князь был закоренело-голубым.
Его жена красавица-немка Элла (Елизавета  Федоровна) по этой наивной причине
"не могла иметь детей". Сами понимаете, что могла бы, если б захотела, но не
от  великого  князя,  а   от  кого-нибудь  левого.   Например,   от   левого
эсэра-боевика Ваньки Каляева. Но дама эта была самых честных правил, поэтому
дружное  семейство  приютило двух  племянников,  Машу  и  Диму, - последний,
великий князь Дмитрий Павлович, еще встретится нам на  дороге террора, когда
подрастет. В  первый  раз Каляев перехватил  карету  губернатора  по пути от
Никольских  ворот  Кремля  к Большому театру, но в карете  с  князем Сергеем
сидела  Елизавета  и  дети.  Каляев опустил руку с бомбой, - пожалел!  Потом
выследил князя на выезде из Кремля и разнес в щепки. Его так и взяли - всего
утыканного щепками.
     Елизавета Федоровна навестила Ивана в тюрьме.
     "Мы  смотрели друг  на друга с некоторым мистическим чувством, как двое
смертных, которые остались в  живых...", -  писал  из тюрьмы Каляев. Княгиня
дала ему для облегчения иконку, обещала молиться. Она будто бы  даже просила
о смягчении участи Каляева, но тут все изгадила пресса. Стервятникам удалось
выхватить и опубликовать искаженные обрывки диалога  княгини и зэка. Каляева
в газетах  выставили полным  подонком, он  распсиховался, изругал княгиню  в
письмах и на процессе. В итоге получил вышку. Елизавета впоследствии стала у
нас святой: она вела  подвижническую жизнь, занималась благотворительностью,
была  сестрой милосердия  в войну. Соответственно  и  благодарность народную
заслужила. В 1918 году народ сбросил ее живьем в шурф сибирской шахты вместе
с другими второстепенными  членами царской семьи. Это произошло в одни дни с
расстрелом  царя, - красные добивали Романовых по всем двоюродным линиям. На
дне  шахты  изломанная  Елизавета  последними  своими  движениями поправляла
кровавые волосы на голове племянника...
     Тут  я хочу привести  кусок  речи Каляева на  процессе. Эта речь  очень
многое дает для понимания психологии террора. Нам  это понимание очень важно
ныне, как присно, так, теперь уж, - и во веки веков.
     "...Я не подсудимый перед вами. Я  - ваш  пленник.  Мы  -  две  воюющие
стороны.  Вы...  -  наемные  слуги капитала и насилия. Я  - один из народных
мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют  горы трупов, сотни тысяч
разбитых человеческих существований  и целое море крови и слез,  разлившихся
по  всей  стране  потоками ужаса  и  возмущения...". И далее, в том же духе,
совершенно   искренне   Иван   проповедовал   революционный   джихад,   идеи
антиглобализма  в   отдельно   взятой  стране,  демонстрировал   несгибаемую
жертвенность, пророчил,  что ему на  смену придут толпы  камикадзе и  т.д. и
т.п. - мы все это теперь наблюдаем ежечасно.
     Но не поняли Ивана царские сатрапы.
     И правители России Советской не приняли речь героя на свой счет.
     И теоретики  всего  мира  не осмыслили с позиций абстрактного гуманизма
этих великих слов. Не сделали на будущее своевременных и насущных выводов. И
подвели нас к нынешней последней черте, которая совсем  уж  разделила  народ
как  таковой  -  в мировом масштабе,  и  правительство  как  абстракцию  - в
денежном выражении.
     Ну, хорошо. То есть, плохо. Потому что Ивану выписали смерть. Во втором
часу ночи с  10  на 11 мая 1905 года во дворе Шлиссельбурга палач, сменивший
отстраненного священника, толкнул ногой табуретку...
     Боевики  С.Р.  разбежались  по  стране и спланировали  тройное убийство
гадов.  Хотелось  укокошить трижды  виноватого  генерала Дмитрия  Федоровича
Трепова  (он провинился тем,  что: а) был  сыном  клиента Веры Засулич  Ф.Ф.
Трепова;  б) почти до Кровавого  Воскресенья занимал  должность  московского
обер-полицмейстера;  и   в)   -  со  вторника   11.01.1905   стал  питерским
градоначальником -  продолжил  дело  незабвенного папаши).  В очереди  также
стояли великий князь Владимир Александрович и киевский губернатор Клейгельс.
     Но   связь   между   группами    террористов   была   плохая,   процесс
рассинхронизировался,  пошел  вразнобой.  При зарядке  бомб  "на  Владимира"
взорвался Максимилиан Швейцер  -  руководитель  питерской  ячейки  боевиков.
Взрыв  вещества  пироксилиновой   группы  -  "магнезиального  динамита"   на
"гремучем  студне"  -  высадил  окна  и  боковые  стены   номера   гостиницы
"Бристоль",  смел  ограду  Исакиевского  собора  на  другой  стороне  улицы.
Резонанс этого взрыва на фоне подвига Каляева был столь  силен, что  охранка
проснулась, подстегнула своих агентов в партии Азефа и Татарова, перехватала
массу подозрительных  и сбила,  в  общем-то,  эту волну  террора.  Несколько
революционеров разъехалось  по  сибирским выселкам, смертных  приговоров  не
было,  а группу из 15  не самых последних бомбистов  отпустили и вовсе  - по
амнистии 17 октября.
     Боевая  организация  была  разгромлена.   При   деле   остались  только
провокатор Евно  Фишелевич  Азеф,  его зам.  Борис Савинков, фанатичка  Дора
Бриллиант,  супруги  Зильберберг,   Мишель  Лурье,  Маня  Школьник  да  Арон
Шпайзман.
     Такой одесской компанией решено было добивать намеченных врагов народа.
Но дело не пошло, кто-то струсил, кому-то помешали обстоятельства.
     Революция, тем не менее, продолжалась.
     По всей стране шли перемежающиеся забастовки.  В середине июня в Одессе
взбунтовался  экипаж броненосца "Князь  Потемкин  Таврический".  Были  убиты
несколько офицеров, корабль увели в Румынию, - больше некуда было бежать.
     В Севастополе отставной  морской лейтенант П.П. Шмидт провозгласил себя
главнокомандующим революционным флотом и возбудил команду крейсера "Очаков".
Толку   от   этих  корсарских   историй   было  мало.  Шмидта   расстреляли,
моряки-потемкинцы рассеялись по загранице и революционной России. Всего-то и
осталось: фильм Эйзенштейна да глава в "Золотом Теленке".
     Осенью, в начале октября произошла всероссийская политическая стачка. В
ней  по советским подсчетам  участвовало  до  3 млн.  человек.  Теперь  люди
требовали не хлеба и цыганских романсов, а политических свобод, - чтобы на 1
мая можно было спокойно прогуляться с детьми под красными знаменами.
     Отчего же нет? Пожалуйста.
     И грянула Конституция!..
     Здесь возник момент истины.
     Таковые моменты регулярно  возникают  в нашей истории.  Несколько  штук
наблюдали и мы с вами.
     Истина состоит в ответе на наш вопрос: "Ну, а дальше-то что?".
     Русское правительство поступило разумно, спросив это  у  народа и даруя
ему Конституцию. Давно  пора было разрешить нам ношение бантиков. Оказалось,
Конституция - это не больно,  зато революционным бунтарям крыть стало нечем.
За что боролись, то и поимели.
     17 октября 1905 года царь подписал Манифест о демократических свободах.
Стало позволительно создавать лояльные партии,  выпускать газеты, устраивать
мирные  шествия.  На  весну 1906 года был намечен  созыв 1-й Государственной
Думы. Массовые одобренческие демонстрации  немедленно прокатились по стране.
Люди в них шли те же, но знамена были другие - патриотические трехцветные.
     Ну, а дальше-то что? А  дальше -  работать нужно, как и прежде. Свободе
слова это не мешает. Хоть в доску изматерись, таская тяжести!
     То есть, народ ничего реального не приобрел.
     А партийцы и вовсе остались в  дураках. Ни постов тебе, ни денег. Ужас!
Партии - и СР, и СД (социал-демократы) - погрязли в дебатах: идти ли в Думу?
Там хоть какие, но кресла!
     В  декабре 1905 года радикалы из  московских партъячеек  спровоцировали
вооруженное выступление. Вооруженность взялась вот откуда. Пока эсэры честно
жертвовали  собственными  жизнями,  соц-демократы  -  будущие  большевики  и
меньшевики  -  накапливали  оружие  на потом  и  формировали боевые дружины.
Проводились тренировочные стрельбы в лесу по типу игры "Зарница". В  крупных
городах  образовалась тоненькая социальная  прослойка. Назовем ее "Человек с
ружьем". Ружье пока надежно  пряталось в  подвалах и  сараях,  но по  закону
драмы должно было выстрелить. Стрелять начали  по  декабрьскому снежку. Не в
отдельных   одиозных  представителей  власти,   а   во  власть  вообще  -  в
полицейских, офицеров, солдат. Как если бы сейчас начали косить  гаишников и
генштабистов.
     Всего   в  вооруженном   противостоянии  за  время  "боев"  участвовало
несколько сотен красных дружинников.  Они  то  разбегались  и  прятались, то
вновь  выходили на линию огня. "Днем он пасет баранов, ночью он - муджахед".
Кое-где  были  навалены  баррикады.  Установилось  позиционное  равновесие с
местными войсками. Но тут из Питера нагрянул гвардейский  Семеновский  полк.
Остановить его не удалось. Эсэры не успели с подрывом железнодорожного пути,
а уверения СД об  "агитированности"  гвардейцев  оказались бредом. Восстание
рассосалось мгновенно.
     Прошла  беспокойная зима. Эсэрам за борьбу и вклад в победу  демократии
ничего не светило - ни министерства, ни председательства в комитетах,  и они
остались при своем мнении:  рвать! Но рвать только  до созыва  Думы!  -  вот
такая интеллигентская блажь.
     23  апреля  1906  года  в  Москве  на  Тверской  площади  боевик  Борис
Вноровский встретил карету генерал-губернатора вице-адмирала Ф.В. Дубасова и
разорвал  ее  "фунтовой  конфетной  коробкой". Вноровский  стоял  на  панели
напротив губернаторского дворца, там, где сейчас восседает на кастрированном
коне Юрий Долгорукий,  и ждал Дубасова  снизу  по Тверской  - от  Кремля. Но
Дубасов  заехал  задворками,  вывернул из Чернышевского переулка,  слева  от
дворца. Он мог и вовсе не выезжать на Тверскую, а зайти в дом через  боковой
ход. Но вот же вынесло его! Он проехал парадное, направляясь куда-то выше по
Тверской. Тут на него налетел Вноровский.
     Из-за  особенностей тогдашней  динамитной техники  произошла  накладка.
Бомбу, чтобы  она взорвалась, нужно с силой бить обо что-то твердое. Каляев,
например  швырял  свой пакет  с 4 шагов  под карету  князя  Сергея, и карета
частично прикрыла его от взрыва. А Вноровский свою  коробку (не в один,  а в
шесть фунтов, т.е. в 2,5 кг.)  бросал двумя руками.  И не  из-за головы, как
мяч из аута, а с вытянутых вверх рук и почти себе под ноги. Бомба грохнулась
под  днищем  открытой  коляски,  но  не  под  адмиралом,  а  под адъютантом,
гвардейским  корнетом  графом  Коновницыным.  Коляску  разорвало  на  части.
Адъютанта  тоже.  А Дубасова только  вышвырнуло,  да мелко посекло жестяными
осколками. Сам  Вноровский  лишился  головы.  Ему  снесло  верхнюю  половину
черепа...
     Смута продолжалась, но Думу учредили, несмотря ни  на  что! И набралось
туда всякой твари  по  паре, и поплыл это ковчег, качаясь с правого борта на
левый и  обратно. Возникла партия  Октябристов - сторонников конституционной
монархии, кадеты оформились (не в смысле детских военных заведений, а - К.Д.
-     "конституционные     демократы").     Монархисты     важно     воссели
проправительственным  медведем.  Вообще,  при  рассмотрении   состава   Думы
обнаруживается  много   узнаваемых  ликов.  Пестрый  ее  расклад  как  тогда
отображал все  извилины общественной мысли, так  и сейчас отображает. Ничего
не изменилось. Ни в ликах, ни в извилинах...
     Террор оставался актуальным, - было ясно, что правящая верхушка властью
не поделится. Это мнение окрепло  после разгона  Первой Думы с подачи нового
премьера  П.А.  Столыпина  в июле  1906  года.  Дума, как  и  сейчас, мешала
нормально работать.
     За это  в августе  эсэры-максималисты (которые не щадят  ни женщин,  ни
детей) взорвали  дачу Столыпина на Аптекарском острове в Петербурге. Премьер
уцелел, детей его покалечило сильно, погибло и много простого народу.
     В провинции тоже  работали. 22 января 1906 года в Севастополе Екатерина
Измайлович  явилась  на прием  к  главкому  Черноморского  флота  Чухнину  и
повторила   "подвиг"   Веры  Засулич,  тяжело  ранив  адмирала   несколькими
выстрелами - за подавление бунта на  "Очакове". Но ее не судили, как Веру, и
не  оправдали по  "смягчающим обстоятельствам",  а  просто вывели  во двор и
пристрелили, - матросы очень обиделись за адмирала. Чухнин выздоровел, и его
добили только летом...
     За революционный год черные списки на  ликвидацию разрослись, но террор
постепенно  сходил на нет.  Пришлось  отвлечься и повесить  на  вешалке  для
одежды попа Гапона, замеченного в связях с Охранным отделением, потом гонять
по всей  Европе, да  так и  не  казнить  Азефа.  Регулярная террористическая
деятельность расстроилась, приток новых кадров иссяк.
     Вот  график  волны террора  в  "обратном"  выражении,  через количество
казненных  террористов, простых  революционеров и  прочих, примкнувших к ним
всем телом:

    1901-1905 - 93;


    1906 - 547;


    1907 - 1139;


    1908 - 1340;


    1909 - 771;


    1910 - 129;


    1911 - 73.

     Страна  погрузилась  в буржуазное болото,  - столыпинская раздача земли
крестьянам  и жесткая, неумолимая борьба с терроризмом принесли свои  плоды.
Революция  увяла, экономика оживилась, но помещики  стали помаленьку  терять
доходную базу. "Ах, сударь! Мне  задерживают  деньги  из деревни! Но долг за
последнюю  игру, я возвращу, клянусь честью!". И дворянская честь  страдала.
Это было очень противно. Поэтому Столыпина достали-таки в Киеве. Эсэр Богров
(по  совместительству -  агент  Охранного отделения)  вошел  по  ментовскому
пропуску в  театр, где для царя  и  сопровождающих  лиц давали  оперу,  и  в
антракте, на  глазах у монарха расстрелял Столыпина. Опять  у  ГБ проявилась
какая-то неискренность! Повесили Богрова быстро, чтоб не разболтал чего.
     И Россия покатилась дальше.

    Великая Война


     Воевать России было незачем. Просто нельзя! И вот почему.
     Империя наша разрослась необъятно, вспухла, как на дрожжах.  В  ее теле
зияли пустоты - пропущенные элементы развития. Поясню, что это такое.
     Любая   система,   чтобы  расширяться  качественно,  не  должна   иметь
недоразвитых  (количественно)  членов и органов.  Вот,  допустим, вы желаете
освоить космическое  пространство, а  колбасы у  вас невволю... Нет,  плохой
пример. Какая связь между союзовским носителем и  колбасой?  -  только форма
одинаковая, фаллическая. Неочевидная иллюстрация.
     Возьмем  по-другому.  Вот,  допустим,  вы решили  завести  Интернет,  а
телефона,  придуманного А.Г.  Беллом  в позапрошлом  веке,  у вас  нету.  Не
телефонизирована ваша среда обитания. Какой Интернет у вас получится?
     Но  прогресса  вы   продолжаете  хотеть.  Тогда  будьте  добры  вовремя
осваивать  (хотя   бы  воровать)  все  очередные   достижения  человечества,
выпускать  новые  игрушки  серийно, насыщать  ими  ваш  рынок, всегда  иметь
новинку под рукой. Тогда,  опираясь на достижение,  можно идти дальше: набив
рот колбасой, чавкать в микрофон: "Протяжка-1Протяжка-2! Поехали!".
     Так же и с государством, тем более с Империей.
     Простое  государство  должно   поэтапно   решать  задачи   равномерного
заселения своих земель, настройки  бюрократического  аппарата на мирный лад,
кормежки   населения,    оптимизации    доходов-расходов-налогов,   создания
"гражданского общества",  защиты ресурсов  и  экологии, решения гуманитарных
проблем,   стабилизации   валюты.   Потом   еще   примерно  миллион   ухабов
преодолевается в срок, и можно переходить к самому интересному - экспансии в
новые  края, захвату и освоению новых территорий,  перевоспитанию  неумытого
туземного населения в чистых лояльных граждан.
     Империя тоже должна расти несуетливо, - вовремя уничтожать конкурентов,
оппонентов, иноверцев, военнопленных, сбалансированно  формировать бюджет, -
чтобы концлагеря строились впрок,  чтобы армия имела настоящее оружие, чтобы
народ тешил себя какой-нибудь  пристойной верой, - в  божественную  сущность
власти, например.
     А  Российская империя  после Крымского  поражения  и двух  предательств
основной национальной идеи ("водружения православного креста над проливами",
то есть, - Константинополь подобрать под себя) впала в самую неприятную фазу
имперского развития - страх господень за целостность  шкуры. То есть, должна
была думать  только  об обороне  до тех  пор, пока ее  граждане не  овладеют
искусством обходиться без колбасы.
     В  начале  20-го века японцы уже поучили нас этой истине, ан нет!  - не
помогло. Теперь в Европе волки готовились подраться, и нам надо было, поджав
хвост,  отговориться нестоянием  луны в зените.  Или  откупиться  чем-нибудь
вторичным. НетЁ!..  (это  не  я  матерюсь, это  компьютер досадует, - у него
клавиша  "Ё" - рядом  с  восклицательным  знаком оказалась)... Мы полезли  в
самую дряньЁ! - "исполнять союзнические обязательства"!
     Ну, и получили.
     Мировая война у нас в Европе считается провокацией Германской  Империи.
У  немцев,  видите  ли,  после  объединения  их  королевств  воедино,  резко
повысилась рождаемость,  катастрофически выросла  производительность  труда,
разыгрался аппетит на колонии. У всех колонии были, а немцы к дележке Африки
припозднились. Теперь  они  хотели  отнять колонии  у расторопных соседей. В
первую очередь, - у русских.
     Вы спросите, какие у нас колонии?  А в  том -то  и  дело, что  вся наша
страна необъятная  представлялась  императору Вилли одной  единой  колонией,
доставшейся совершенно  несправедливо  его  братцу  Ники.  Нужен  был только
повод, чтобы  поделить все по-честному. Повод нашли на беспокойных Балканах.
Доныне популярная Босния к 1914-му году вот уже шесть  лет стонала в составе
Австро-Венгерской империи. Местные молодогвардейцы (кружок "Молодая Босния")
желали спасти ее  честь и свободу по рецепту "старшего брата". 28 июня  1914
года  боевик  Гаврила  Принцип разрядил свой наган с тротуара  в  Сараево по
летней  коляске  наследника австрийской короны эрцгерцога Франца-Фердинанда.
Австриец  инспектировал свои  южные  владения. Каляевской  принципиальностью
Принцип не  страдал, поэтому заодно с эрцгерцогом была убита и его  супруга.
Так  что, повод для  войны  Австро-Венгрии  против Сербии,  которая и  тогда
мутила  воду  в регионе  в пользу православия,  был  налицо. Посовещавшись с
немцами, австрияки 15 июля 1914 года  объявили Сербии войну. Соответственно,
наша англо-франко-русская Антанта вступилась за  малого союзника. Немцы тоже
не бросили  своих. Фишки разлеглись вполне естественно. Хорошо, хоть на этот
раз Япония была с нами, а не против нас. Самураи покрикивали у нас за спиной
свое "Банзай!".
     Бои начались  в августе 1914 года. Наши сходу побили немцев в Восточной
Пруссии, пока главные  силы кайзера  оттягивались  на  западном  фронте,  во
Франции.
     Потом стрелка русского наступления сдвинулась южнее -  в Галицию. Тут у
нас  оставались не удовлетворенные  с татаро-монгольских времен интересы.  В
Галиции получалось  неплохо всю  осень. Но в октябре турки присоединились  к
Австрии, и нам не очень уютно задуло в  левый бок. Пришлось  громить турок в
Закавказье.
     1915 год оказался неудачным.  Вот как это объясняют  эксперты.  Мировая
война  была  войной  нового  типа.  В ход  пошли  страшные  объемы снарядов,
взрывчатки, горючего,  стали и проч. У России все это в  запасе имелось,  не
то,  что у  некоторых.  Но  вырвать  вовремя  наше достояние из недр  мы  не
успевали. Поэтому весь год перемежались отступления и позиционное загнивание
в окопах. Наконец Дума  просчитала и одобрила план производства "100  парков
снарядов  в  месяц". Парк  -  это такое  количество  снарядов,  которое  вся
артиллерия  привозит с  собой из  тыла  на позиции.  В начале  войны  "парк"
равнялся  30000 снарядам.  В  месяц выходило 3 миллиона чушек  с  динамитом.
Масштаб нешуточный, но промышленность обеспечила его уверенно.  Сапог нашили
40 миллионов пар.  Хватило до конца войны, на Революцию, Гражданскую войну и
далее. Тем не менее, пятнадцатый год остался годом поражений. Наших погибло,
было ранено и попало  в  плен около 8  миллионов.  Немцев набили "только"  4
миллиона.
     Возникло фронтовое и тыловое уныние.
     В таких обстоятельствах, мы обычно теряем логическую нить и погружаемся
в  нашу  особую  русскую  духовность.  Уходим  в мир  иной,  мир  мистики  и
трансцендента,  медитируем,  взываем  к  отеческим  гробам.  И   нам  оттуда
отвечают,  что виноват диавол,  крамолы  всякие, книги недозволенные.  Жиды,
конечно,  у нас  всегда  наготове -  вот  уж три четверти  свободной  прессы
захапали и шпионят на все четыре  стороны. Тут обнаруживается  наконец,  что
императрица  у  нас -  Алиса  Гессенская.  Мы-то думали,  что она Александра
Федоровна. Ан нет!  У нас еще и вдовствующая царица, мать его императорского
величества,  -  не Мария  Федоровна.  Да  и  сам  батюшка,  хоть  и  Николай
Александрович,  но  тоже  - так себе  русский царь. Тогда царь  этот,  чтобы
оправдаться, назначает нам  премьер-министром некоего  Штюрмера.  Штирлица у
него не нашлось.
     Мы взвываем беломорской, ломоносовской белугой: "Измена!".
     Наступает  1916  год.  Начинают  работать  снарядно-динамитные  запасы.
Людской  армейский резерв у нас  тоже оказывается вчетверо более населенным,
чем во Франции, например. Случается Брусиловский прорыв. С 21 мая по 31 июля
наши громят австро-венгерские тылы на  юго-западном фронте.  Убивают полтора
миллиона  бывших союзников по антинаполеоновской  коалиции. Но  генерального
наступления не получается, поражения следуют унылой чередой. Народ впадает в
свой  излюбленный  транс  -  начинает готовиться  к  зиме, ворчит на  немцев
германских и "немцев" российских.
     Тогда государь и государыня поворачиваются  лицом  и даже  всем телом к
русскому  мужику.  Звать  мужика  -  Григорий Ефимович  Распутин.  Случается
трагедия. Потратим на нее несколько строк.
     Аналитики  разобрали  феномен  Распутина  по косточкам.  Доказано,  что
Григорий   был  телепатом,   экстрасенсом,  колдуном,  сексопатом,   грязной
развратной   личностью,    магнетическим    типом,    полностью   овладевшим
императорской фамилией.  Ему не  приписывают только педофилии по отношению к
наследнику, которого он, напротив, спасал от гемофилии.
     Но  существует  и немало спокойных записей о  Распутине. Общий вывод из
них я делаю такой. Обычный  русский мужик с исконной выносливостью к водке и
бабам, по  какой-то странной случайности лишенный  рабского  инстинкта,  при
встрече  с  "белыми"  обитателями дворцов и  палат -  тоже случайной  -  так
поразил  их мозг, печень,  сердце и  другие ливерные органы, что они впали в
транс.  Вот что  бывает, если долго  препятствовать  встрече  народа  и слуг
народных.  Встреча  состоялась,  но  толку от  нее  было  мало. А ведь,  при
фантастическом стечении обстоятельств, -  перемри  все Романовы  и  прочие и
окажись Распутин нашим вождем, - вот бы русский стержень получился!
     Но  не   суждено   было.  Плесень  монархическая   потянулась   спасать
самодержавие. Лидер монархистов Пуришкевич, не  убиенный  в детстве Каляевым
князь Дмитрий Павлович, еще пара заговорщиков в ночь на 17 декабря 1916 года
угробили-таки нашего перспективного мужика ядом и револьверной пальбой.
     Атмосферы это  не  улучшило.  Напротив, наступила  тяжкая зима. Хлебные
эшелоны  стали  опаздывать в прожорливые  столицы, все подумали,  что  из-за
непогоды. Но оттепели случались иногда, а хлеб  все  "не везли". Исследовали
цены  за  пуд.  Они оказались на 50 копеек ниже рыночных. Следовало этот пуд
продавать и  покупать по  трояку,  а  правительство  предлагало  только  два
пятьдесят.  Дума  так  и  не  рискнула  поднять  цену  до  конца.  Своего  и
государственного.
     Говорят, что  Революцию  могла  предотвратить  погода.  Чуть  бы раньше
потеплело, и мы пошли бы в атаку, навалились на немца своими артиллерийскими
парками, затопали миллионом сапожных сороков, овладели бы Проливами и Софией
Константинопольской,  вражеским Берлином и родной Варшавой.  И воссели бы на
нашей православной земле под сенью Монархии и Конституции.
     Но  нет.   Морозы  додержались-таки  до  февраля.  Думское  большинство
делегировало  к  Государю  своих  лидеров Шульгина и  Гучкова. Эти сильные и
честные  люди объяснили потерянному самодержцу правду  момента и  привезли в
Питер дурацкую, жалкую бумажку  об отречении Николая (читай,  о самоубийстве
Второй династии).  Вы помните у  нас  добровольные  отречения?  -  чтобы без
монашеских ножниц, секир, кинжалов, яда? Я не помню. А вот, случилось.
     Великая война закончилась. Закончилась битва империй - за исчезновением
одной из них.  Закончилось многовековое недоразумение  между народом нашим и
его властителями - за переменой оных.

    Революция N 2 


     Великую  Октябрьскую  революцию  1917  года  нам  иногда  скороговоркой
представляли как  Третью Русскую. Отсчет брался от погромов и взрывов Пятого
года.
     Второй  Революцией  ("Февральской" или  "Буржуазной") считается  момент
отречения и ухода  Николая  Романова в свой  царскосельский скит. В массовом
сознании  Февральская революция часто  размазывается до  Октября. До  самого
"штурма  Зимнего".  Я  тоже  склонен считать  весь 17-й  год  одним сплошным
процессом.  Так  же,  как  и  1905 год  -  весь,  с  Кровавого 9  января  по
декабрьские баррикадные бои - считается единым революционным периодом.
     Февральскую революцию не  планировал никто. Никто до сих пор не взял на
себя  ответственности за  подготовку этого  терракта. Конечно, большевики  и
меньшевики  "работали в массах", эсэры стреляли  в городах  и агитировали на
селе.  Но  чтобы  вот  так  засесть  под керосинкой  и  начертать  партийную
резолюцию:  "Осуществить вооруженное  выступление городского  пролетариата и
трудового крестьянства по сигналу  ЦК. Сигнал подать в "Ч" часов "М" минут в
день "Д"  февраля  1917 года,  после  выдвижения  рабочих  дружин Иванова  и
Выборгской стороны к Ставке Верховного Главнокомандования и получения от гр.
Романова Н.А. завизированного при двух понятых текста  отречения от власти",
- нет, на такое  никто  из наших графоманов не решается. Авторство  остается
невостребованным.  Да его -  в индивидуальном или  узкогрупповом  смысле - и
нету. Авторство это мы, божьей милостью народ русский, смиренно оставляем за
собой.
     27  февраля  1917  года  в  Петербурге  был  получен  Указ  о  роспуске
Государственной думы. Царя подначили  лукавые царедворцы и правительственные
немцы.
     При  всем  скептическом  отношении  к  разговорному  жанру,  нельзя  не
согласиться,  - это  была катастрофа. Дума все-таки объединяла  хоть  как-то
думающих  людей,  она  назойливо  указывала  на  дебилизм  правительства, на
коррупцию при  раздаче  армейских заказов,  отмечала главные темы  народного
ропота.
     В  эти  дни  в  Питере  как  раз  и  хлеба  не  было.  Ни  дешевого, ни
спекулянтского, - поезда уже несколько дней торчали в снегах.
     Опросы общественного мнения - в основном на базарах и у хлебных лавок -
показывали, что среди всего столичного населения не наберешь  и сотни народу
с осознанным сочувствием власти  вообще и императору в  особенности.  Власть
тоже  "себе  не сочувствовала". Министры не  ходили  в Думу, никто из них не
верил в продуктивность собственных усилий.
     Революция "стала делом решенным" именно с приходом  царской телеграммы.
Питер "загорелся" со всех  сторон и повсеместно. Толпы студентов,  матросов,
рабочих, обывателей вышли на мороз. Самые активные ребята сблокировали мосты
и образовали живое кольцо вокруг Таврического дворца - здания Думы. Все, как
всегда...
     Забунтовала часть полков.  Эти  питерские  войска  острословы  называли
"С.-Петербургским беговым обществом". Почти  все их командование состояло из
блатных.  Сынки  вельмож  отсиживали  здесь  военное  время.  При  нечаянных
попаданиях этих  "войск"  на фронт  любая стычка с неприятелем заканчивалась
рекордными  забегами служак  в  тыл. Естественно, что  рядовые  в  "беговых"
полках  страдали  тяжко.  Отсюда  и  бунт, убийство  нескольких  "офицеров".
Убивали и городовых - за хамство, за взятки, просто в память о 1905 годе.
     Казаки отказались стрелять и браться за нагайки, они братались с людьми
толпы! Это, я вам скажу, признакПосле этого  я согласен  считать Февральскую
революцию не Буржуазной, а Народной.
     Дума подчинилась роспуску. Но думцы  не пошли по домам. Они все решали,
что  делать,  когда  известие  о  волнениях  в  частях  нарушило  дискуссию.
Растерянность  сковала зал Таврического. И тут исполином поднялся Керенский.
Он рубил воздух рукой,  стрелял фразами:  "Я немедленно  еду  в  полки!", "Я
скажу,  что думцы  -  во главе движения!". Ему никто не давал полномочий, но
никто  и  не возражал.  Порыв Керенского сплотил депутатские массы, примирил
все фракции, породил идею диктатуры.
     Немедленно был создан Комитет.
     Совершенно  овладеть  ситуацией  ни  Керенскому,   ни  комитетчикам  не
удалось. Толпа  должна была выполнить обязательные  телодвижения, растратить
некоторую критическую энергию. 30-тысячная масса смяла "первый революционный
караул",  организованный  Керенским,  и  быстро,   но  без  драки  заполнила
Таврический   дворец.   Все   напоминало   пьяную  свадьбу.   Говорили   все
одновременно, многие пели. Тут  же спорили,  неизвестно о  чем.  В  каких-то
комнатах шли выборы, неизвестно куда.
     Авторитет  бывших  партийных  лидеров испарился  без  остатка. И только
Керенский  "вырастал с каждой минутой". Нужна  была точка концентрации  сил.
Керенский   стал   такой   точкой.   Откуда-то   взялись  "вооруженные  люди
Керенского". От  его имени  начались аресты "бывших"  -  на уровне  одиозных
министров и царедворцев. Аресты эти были обоюдополезны.  Народ  удовлетворял
жажду деятельности, арестованные оказывались в относительной безопасности.
     Бешеная  активность   Керенского  дала  положительный  результат:   был
выкрикнут лозунг: "Дума не убивает!". Большого кровопролития не происходило.
Стал настраиваться  новый, революционный порядок. Пришли делегации полков  -
просить "каких-нибудь офицеров", - непривычно было без командования.
     Но карьерная гадина, - естественная тварь любой революции уже ползла по
казармам  и экипажам, цехам и окраинам. Там и сям появлялись  некие  люди  и
устраивали выборы в советы. Избирали почему-то как раз их самих.
     Наставшая ночь породила новый кошмар.  В  думских  кабинетах  зашуршала
гиблая  идея: немедля ехать  к государю, умолять  его  об отречении, спасать
монархию  и  страну.  Это  было  просто  смешно.   Никакого  царя  в  России
давным-давно не было. Но оформить это хотелось по всем банковским правилам.
     Поехали.
     Уговорили.
     Отрекся.
     Никого не спасли.
     2 марта 1917 года в России царя не стало де-юре.
     В принципе,  это  означало  конец.  В  нашей стране,  при ее бескрайних
просторах,  при  беспредельности   мыслей  и  мечтаний,  при  170  миллионах
населения, при отсутствии легальных лидеров  неминуемо должна  была начаться
гражданская война. Она и началась немедленно. Вернее, продолжилась.
     Мы привыкли считать, что Гражданская война у нас случилась только через
год - в 1918 году. На  самом  деле  гражданское общество,  цокнутое  первыми
взрывами пироксилиновых  бомб, окончательно раскололось  именно  с  падением
монархии.
     И полетел на сумасшедших крыльях 17-й год!
     В страну потянулись дикие  гуси из теплых стран. Бешеные  псы  из самых
дальних  оврагов затрусили на запах падали, - это из  эмиграции возвращались
"вожди  революции".  Все  эти  разношерстные  товарищи  взбудоражили  страну
окончательно,  люди  просто с  катушек соскочили от  безвластия, беспорядка,
свободы слова и свободы силы.
     Армия распалась, фронты затрещали и страшно обрушились внутрь России.
     Но  советам,  партиям,  ильичам,  анархистам  и  всем  прочим,   чуждым
повседневного  ремесла,  это  было   здорово!  Они  спешили  схватить,  хоть
что-нибудь.
     Временное  правительство  князя   Львова  конечно  заседало   грамотно,
голосовало исправно,  точно по регламенту. Керенский  регулярно набивался  в
диктаторы.  В  армиях  теплились остатки дисциплины, но паралич  страны  был
очевиден.
     Летняя стабилизация, случись она  в мирное время, пожалуй  успокоила бы
народ огородным трудом  и  осенней  сытостью. Но  шла война, смерть носилась
повсюду, усилия Временного правительства  были  недостаточны  - мало от  них
исходило  страха и надежды, не чувствовалось сильной  руки. Власть, реальная
власть   оставалась  вакантной.  Нужен  был   ужас,  террор,  кошмар.  И  он
возобновился  с  предморозной  непогодой. Революционные  партии  прошлого  -
соцдемократы  Ленина с  товарищами,  эсэры,  анархисты  продолжали  успешную
агитацию на дне.
     Опять случились перебои с подвозом хлеба, опять забастовали заводы. И в
ночь с 25 на 26 октября старого стиля 1917 года состоялся "штурм Зимнего"...
     Кино про штурм Зимнего мы любили. Нам нравилось, как "Аврора"  стреляет
по дворцу. Нам представлялось, что  она  стоит  где-то позади арки  Генштаба
(например, заехала  в  Зимнюю  канавку  или  Екатерининский канал)  и  огнем
прокладывает путь  штурмовикам. Они  великолепно лезли  на решетчатые ворота
генштабовской арки. Еще  нам  нравилось, как  юнкера разбегаются с  баррикад
перед дворцом, нравилось, как матросы "каждой лестницы, каждый выступ" берут
"перешагивая через юнкеров". Еще нас щекотали эротическим намеком рассказы о
"женском батальоне  смертниц".  Голливуда хотелось!  Но на экране  эти  дамы
просто по горло были задернуты шинельным сукном.
     Реальность при ближайшем рассмотрении оказалась гораздо скучнее.
     Зимний  нельзя  было  штурмовать.  Это  стооконное  здание   беззащитно
разместилось на семи невских ветрах, и группа матросов и солдат под командой
Антонова-Овсеенко просто вошла  в  Зимний дворец  через  правое  (со стороны
набережной) боковое крылечко и без боя выпроводила  правительство  Львова  в
Петропавловку...
     Власть  опять упала  в  вакуум.  Она  теперь  принадлежала  абстрактным
Советам  рабочих,  крестьянских и  солдатских  депутатов.  Ленин,  пока  еще
наравне  с  другими   левыми  товарищами,  постепенно  овладевал  то   одним
руководящим  креслом,  то другим, успевал настроить и подчинить разрозненные
вооруженные группы, смирить одичавших анархистов,  и  главное! - наобещать с
три короба всем и каждому!
     - Земля? - крестьянам!
     - Мир? - народам!
     - А война же, Владимир Ильич!?
     - Война - дворцам!
     Ленин сумел  извернуться  от сотни опасностей,  решил  тысячу  проблем,
как-то спас страну от полного распада...
     Последняя фраза  вполне  достойна нашего Историка, апологета российской
государственности. Но мы-то  с  вами понимаем, что как-то  все равно  должно
было быть! Никак быть не может! Не Ленин, так кто-нибудь другой остался бы в
живых  после всех наших передряг,  не  его,  так чья-то  другая, аналогичная
партия все равно усидела бы на нашем загривке!
     Просто именно Ленин выиграл  все туры этого  странного чемпионата, взял
большую  часть  очков,  победил  почти  во всех  своих  прижизненных,  да  и
посмертных играх.

    Часть 12. Игры Последнего Века (1918 - 2000)



    Красный Террор 


     Если  вам  захочется переименовать  эту  главу  в "Гражданскую  войну",
можете  это сделать самостоятельно, я не обижусь. Я и  сам долго сомневался:
что  было главным  в  те  первые  годы советской  власти?  То, что  "молодая
Советская Республика  отражала  интервенцию 14 империалистических держав"  и
наскоки внутренней  контрреволюции?  То, что население извивалось  меж  двух
огней, красного и белого?  Или,  что  его резали успешно, терроризировали по
полной программе?
     Ну, проблемы республики, равно как и монархии, мне до лампочки Ильича.
     Движение фронтов с  Дона на Кубань и  с Урала на Амур вам  и так хорошо
известны.
     Поскорбим лучше  о людях, о дедах и прадедах наших. Для них в  то время
тема красного террора  была очень  важной.  Ибо  террор стал главным орудием
победы "молодой республики". Именно его  следовало чтить и потчевать на пире
победителей.
     Большевики сразу поняли,  что без  террора у  них ничего не  получится.
Оказавшись у власти за чужой счет, они должны были:
     "Держать взятое, да так,
     Чтоб кровь выступала из-под ногтей!"...
     Это им Маяковский подсказывает.
     Но  Ленин  в  подсказках  не нуждался.  Я не буду цитировать  всех  его
расстрельных  списков  и  записок.  Они  вполне доступны  читающей  публике.
Причем,  доступны  были  всегда, в  полном  собрании  сочинений Ильича  (еще
советских времен) уже крови предостаточно. Ленин не считал террор случайной,
временной, но  неизбежной неприятностью.  Он  признавалвал его  уместность в
долговременном аспекте.
     Правда, убивать царских министров,  дворян,  профессуру стали не сразу.
То есть,  их не зачистили  поголовными облавами в Октябрьские  дни. Какое-то
время,  целых несколько месяцев, Ильич с корешами  не верили в свое счастье.
Они  по  инерции воевали с немцами,  занимались голосованием  на  пленумах и
проч.
     Приближалось   самое  ответственное  из  голосований,  -  Учредительное
собрание   вознамерилось   принять  порядок   дальнейшего   государственного
устройства.  Опросы общественного мнения показывали, что эсэры легко соберут
процентов 35, особенно по селу, и будут в большинстве.
     Ленину  это  не  годилось.  Он,  конечно, успевал  пристроить за бугром
кое-какие  бабки, алмазы, казенное золото  и столовое серебро,  но весь этот
хабар его уже не радовал. Власть сверкала в глаза "жароптицевым пером".
     Были  предприняты  жесткие  меры.  Учредительное   собрание  разогнали.
Наступила   очевидная  "диктатура  пролетариата".   Вернее,  диктатура  (без
кавычек) "пролетариата" (в кавычках).
     Пауза длилась.  Стали  мириться с немцами, - то ли во исполнение былых,
иммигрантских  обещаний германскому генштабу,  то ли для  спасения шкуры  от
многих  фронтов. Военного значения этот  мир  почти не  имел,  потерянные по
Брестскому  договору  Украину  и  Польшу, Юг  и Крым  красные  все  равно не
контролировали. Зато политический момент был острым. Эсэры в Совнаркоме и ЧК
(вот она, голуба! - пока  еще типа  обычной контрразведки) набирали  вес,  в
любой  момент могли  скинуть Ильича  с  председательского  трона. А  что?  -
выборный же пост!
     Поведение Ленина при заключении Брестского  мира  - гениальная  игра на
опережение,  на разрушение поля противника, т.е. -  собственной страны. Даже
главный  ленинский  переговорщик   наркомвоенмор   Троцкий,  очень  неглупый
человек, и тот не  понял, чем и ради  чего  жертвует Ильич.  Ильич жертвовал
номинальными владениями ради реальной жизни и власти.
     Эсэры были против. Из романтизма? - из порядочности? - из понимания?
     Эсэры  пытались  сорвать  Брестский  мир  убийством  германского  посла
Мирбаха. Не туда террор направили, ребята! Немцы просто больше прихватили за
этого  Мирбаха  и все!  А Ленин своего добился.  3  марта 1918 года  мир был
заключен.  Кроме  потери  Польши,  Прибалтики,  части  Закавказья,  огромных
территорий на Украине, мы должны были отвалить немцам еще 6 миллиардов марок
контрибуции. В обществе возник раскол: мир - война, жизнь - смерть, правда -
ложь.  Энтропия  по-научному.   Мутная  вода  -  по-простому.  Правительство
оказалось само по себе и расскандалилось. Этого мы и добивались!
     Истерика  Ленина  в   Совнаркоме  не  поддается  описанию.  Он  кричал,
надувался и краснел, объявлял ультиматумы, грозил отставкой, если Брестский,
"похабный"  мир не проголосуется.  И  испугал! Казалось,  ну,  что такого? -
пусть  валит!  Нет.  Его  подельники  струсили  конкретно. Уйди Ленин, им  -
"большевикам-ленинцам"  -  никак  не  усидеть  в министерских  креслах,  еще
придется ответить за все дела.
     Пошла кулуарная  работа,  забашляли профсоюзников  обещанием портфелей,
кого-то пугнули растущим  авторитетом  эсэров,  сплотили  болото,  сколотили
большинство.
     Тут эсэры дали  в штангу. Они пригрозили уходом. Ну,  их-то держать  не
стали! Правительство перешло под контроль большевиков.
     Оказавшись в  непримиримой  оппозиции, эсэры  для "спасения  Революции"
потянулись к  своему верному  оружию -  террору. Их террор был  старомодным,
пистолетно-пироксилиновым,     и     за     новым,      большевистским     -
повседневно-повсеместным - не поспевал. Вот примерная хронология этих гонок.
     В марте  1918 года происходит  правительственный переворот, после этого
ЧК тоже становится  в  основном  большевистской. Она контролирует заложников
революции - офицеров, попов и прочих попавших под "красное колесо".
     В июле  эсэры  и прочие недовольные,  в  основном  -  "белые"  офицеры,
студенты и крестьянство - поднимают мятежи по  Волге, в Москве, еще кое-где.
Красный  террор включается на полную мощь.  Всех захваченных мятежников,  их
знакомых,  родственников,  просто прохожих,  неудачно  попросивших  у  врага
закурить, пускают под нож. Этим летом вообще  кровь хлещет, не сворачиваясь.
В  ночь на 17  июля в Екатеринбурге казнят Николая Александровича Романова -
последнего нашего  царя, - с семьей и слугами. Других Романовых казнят также
настойчиво,  кого  где  отыщут.  Внимательно  уничтожают  всех  "столбовых",
проявляя  завидную  реакцию  на  знакомые фамилии:  "Долгорукий", "Голицын",
"Оболенский", "Трубецкой" и т.п.
     Казни заложников  начинаются  синхронно с  мятежом,  - группа  офицеров
уничтожается в Питере.
     В  ответ,  17  августа  социалист  Леонид  Каннегиссер  убивает  палача
северной  столицы  шефа  питерской  ЧК  Соломона Урицкого.  28 августа Фанни
Каплан-Ройд,  заслуженная, подслеповатая крыса  еще  азефовско-савинковского
подполья,  стреляет в  нашего дорогого  Ильича  на  заводе Михельсона. Мы  с
пацанами тут  же разряжаем  в нее серные  пистоны наших жестяных наганов. Но
черной  тетке на экране  ничего, а настоящую Каплан без суда расстреливают в
Кремле у мусорного рва.
     Очередь  красных.   Объявляется  Красный   Террор  как  государственная
политика,  как орудие пролетариата. Немедленно, в конце августа две  баржи с
офицерами  затапливаются  в Финском заливе.  Руки "белых"  скручены  колючей
проволокой.  В  Питере  расстреливают  1300 человек по  инициативе  местного
Совета, по 400-500 человек  в ночь.  Это  -  слуги помещиков и капиталистов,
частные  лица,  офицеры.  В Москве  сразу убивают 300  человек.  20  октября
расстреляны еще 500 заложников...
     Москва - пример для всей России.
     В Нижнем на  раны  вождя  накладывают расстрельный  список из 41 "члена
вражеского лагеря". В запас берется 700 заложников.
     По   всей   Совдепии  разворачивается   соцсоревнование,   кто   больше
настреляет.  Казнят целые семьи - по 5 и более человек. Убивают всех, в  ком
видится  проблеск  мысли,  -  инженеров,  летчиков,  священников,  лесничих,
журналистов. Ну, и офицеров, офицеров, и еще много-много раз - офицеров.
     Списки  расстрелянных  назидательно  публикуются  в  печати,  с  полной
утратой чувства юмора:
     "Всероссийской  ЧК  за  покушение   на  вождя  всемирного  пролетариата
расстреляны:
     - артельщик Кубицкий за грабеж 400 руб.;
     - два матроса - за то же;
     - комиссар ЧК Пискунов - попытка продать револьвер;
     - два фальшивомонетчика...".
     Тут  деяния  и  заслуги  вождя   всемирного   пролетариата  неосторожно
объявлены  тождественными  воровским  заслугам  его паствы.  Как же  было  и
журналистов не стрелять? Вот еще коронный опус:
     "За   убийство   т.   Урицкого  и  ранение  т.   Ленина...  произведена
противозаразная прививка, т.е. красный  террор по всей России.... и если еще
будет попытка покушения... жестокость проявится  в еще худшем  виде", -  это
они сами о себе так!
     Средняя норма расстрелов была такая:
     - в столицах тысячи человек;
     - в губернских городах - десятки или сотни;
     -  в  захолустных торжках  и  моршансках -  всех,  кого  наловят, -  от
нескольких человек - до одного-двух десятков.
     Эсэры и анархисты просто шалели от такой резвости. Это же  они - лидеры
террора, чистого  террора против царской нечисти! А  чтоб так,  против всего
народа? - это слишком! И взялись за свой привычный динамит. 25 сентября 1919
года было  взорвано  "партийное  большевистское  помещение"  в  Леонтьевском
переулке в Москве.
     В ответ  большевики  просто  поставили  на расстрельный  конвейер  всех
тюремных  обитателей.  В  регионы  пошли  официальные  разнарядки.  Саратов,
например, получил заявку на 60 персон.
     В  Москве Дзержинский,  приехавши с  места взрыва, приказал  немедленно
начинать стрелять "всех  представителей старого  режима"  во всех тюрьмах  и
лагерях"...
     Я  прерываю  это  скорбное  расстрельное   описание,  -   оно  огромно,
беспредельно,  бесконечно.  Главное,  что  следует  отсюда  уяснить:  машина
сформировалась за год-два,  стала  работать  четко и бесперебойно. Идеальный
инструмент  Революции,   Индустриализации,   Коллективизации,  Осоавиахимии,
Электрификации  всей  страны,  продольной  и  поперечной ее Канализации  был
получен!  Но найден  он  был не в  миг.  Озарение сие в  большевистских умах
наступило  не  от гениальности  вождей, но  от многовековой  тренировки,  от
правильного кодирования народной генетики  всеми предшествующими поколениями
хозяев  наших.   "Жестокость  форм   революции  я   объясняю  исключительной
жестокостью русского народа"...
     Ух! -  еле успел кавычки поставить! Чуть было меня партиоты не ухватили
за  эту  мерзкую  фразу.  И  было  бы  поделом,  ибо  закавыченный  приговор
естественно  проистекает  из материалов  следствия, предпринимаемого на этих
страницах. Но, слава  богу, отыскался истинный исполнитель гадкой  фразы,  -
приблатненный к кровавой власти писатель по кличке "Горький". Этому можно...

    Империя возрождается


     "Владимир  Ильич Ульянов родился 22 апреля (н.ст) 1870 года...  - это я
вам выпаливаю в  ночь-заполночь,  поднятый по  учебной тревоге и дрожащий на
апрельском холодке  в  одной  портянке и пилотке звездой  назад. Вы тоже  не
теряетесь  и  лупите  скороговоркой,  что  отец   его  был   инспектором  по
министерству просвещения, а мать -- замечательной женщиной...
     Тут мы замечаем, что начальства рядом нет,  проснулись мы случайно,  от
ночного  похмельного кошмара. Мы расслабляемся, -  состояние  у  нас как раз
подходящее для воспоминаний об Ильиче, - цитат из Прилежаевой и Михалкова не
помним, а общее ощущение под языком у нас имеется...
     Владимир   Ильич   явил  собой  иллюстрацию  парадоксального   процесса
формирования личности в  России. Еврей  по  матери  и сын русского штатского
генерала, сын дворянина и сам обладатель личного дворянства (его присваивали
за окончание  ВУЗа, так что  все  мы тут как бы  дворяне), мелкий помещик (в
Кокушкино  его  ссылали  не  просто  так,  а  в  фамильное  поместье),  брат
неудачливого цареубийцы -- чего еще не хватает в этом замесе?
     Владимир Ильич решил  стать  Императором.  Говорят,  это Фрейд виноват,
из-за него, собаки, у Володи Ульянова сложился подсознательный синдром мести
за  брата  (как  у  Разина),  желание  переспать  во  дворце,  казнить  всех
Романовых, всех кто в младших классах ломал его карандаши, всех, кто окончил
школу без четверок.
     Горбить присяжным поверенным, всю жизнь торчать за полированным деревом
адвокатской  конторки  Володе было скучно,  его мысли растекались  по  этому
древу гораздо  обширнее.  Умел этот могучий человечище выжать сверхзадачу из
своей щуплой внешности!
     Вы  еще  не  забыли  стихи  горлана-главаря   Владимира  Владимировича?
(Маяковского, если кто не понял). Вот что примерно писал поэт:
     "Не думал (Зимний дворец - С.К.), что в кровати, царицам вверенной,
     Развалится какой-то присяжный поверенный...".
     У  Маяковского двусмысленно получилось.  Это  он  так пытался  извалять
Александра  Федоровича   Керенского  -  премьера  Временного  правительства,
коллегу  Ильича.  Вот  ведь, совпадение: Керенский  тоже был  из  Симбирска,
учился  с  Володей  в  одной  гимназии  (видать,  заразная гимназия  была!),
профессию приобрел аналогичную, карьеру делал  похожую, только  прожил почти
до ста лет, оттого, что на троне не удержался.
     Володя тоже хотел в царскую постель.
     На  кой  хрен ему  было молодость  губить?  Стесняться  в обывательских
радостях?  Шакалить  по  эмиграциям?  А,  значит,  характер  у  него  такой.
Непоседливый по маминой линии.
     Про Ленина нам известно многое. Нас  им перекормили. И вот что здорово:
творцы "Ленинианы"  так боготворили  своего подопечного, что  все его фокусы
признавали  за  гениальность и навязывали  нам  в  качестве  подражательного
образца.
     Мы покупали за 5 копеек билет на утренний сеанс и наблюдали непорочными
глазами, как милый наш равноапостольный Владимир Ильич "в Октябре"  или  "18
году" орет на конкурентов благим матом, хамит оппонентам, до оторопи унижает
собственных товарищей.
     Сейчас  эти  фильмы  по  телевизору  показывать  неудобно,   стыдно  за
человечество.  Вот  и  не показывают, стесняются. А  зря. Ибо  кадры  эти  -
прекрасная иллюстрация ко второму постулату нашей Теории:
     "Империи  нужен  Император.  Жестокий,  желательно  сумасшедший  малый,
скорый на кровь".
     Володя нам подошел идеально. После казни брата, крови (чужой) ему  было
не жаль.
     Партию  негодяев  сколотить  из  любителей   "общей  работы",  питающих
отвращение   к   запаху   пироксилина,   в   те  годы   было   легко.  Толпы
партизан-теоретиков  осаждали   парижские  и  женевские  кафе,   проедая   в
безопасной   Европе   плоды   труда   угнетенных   и  подлежащих  очередному
освобождению народных масс. Тут нужно было только  не потеряться, не запить,
не  загулять.  Володя  после  Шушенского,  куда  угодил  по   глупости,   за
безответственную  агитацию, как-то  легко оказался за  границей, -  "бежал".
Просто уехал в пальто и котелке. А чтобы не потеряться среди своих, слова не
давал  сказать  участникам  кухонных  посиделок   -   еврейским   бундовцам,
социал-демократам, прочим собеседникам.  На все их мысли  у  него находились
контрмысли, на все слова  - антислова.  Он уверенно держал лидерство в своей
группировке. А  если  туда  забредал  интеллектуал  типа  Мартова,  разгонял
группировку и собирал новую.  Он четко следовал еще одному нашему  правилу -
поддерживал свой коэффициент  партийной морали "на высоте". Соответственно и
людишки вокруг него собирались опричные.
     Стремительное явление  Ильича в  немецком пломбированном вагоне в самый
разгар  Февральской революции, истерический вопль с привокзального броневика
ошеломили  не только податливую  массу,  -  тогда  на  любой  крик  "даешь!"
возбужденные мужчины хватались за колья, а женщины давали  буквально, - но и
разношерстную, разнопартийную братию.
     В  Питере царила атмосфера победной суеты, наподобие нашей августовской
эйфории 1991 года. Эсэры,  заслуженно считавшие  себя  главной революционной
партией,  делили  портфели  Временного  правительства  и  места  в  Советах.
Савинков  заделался  министром обороны! Но  эсэры заигрались  в  демократию,
запутались в бесконечных "извольте, господа,  соизмерять представительство с
действительным  соотношением   народных   пристрастий"   и  прозевали  наезд
ульяновской бригады.
     То,  что  сделал  с  ними  Ленин,  -  пример гениального  моделирования
ситуации, беспредельной наглости, беззастенчивого  предательства  каких-либо
"революционных  идеалов",  бессовестного  пренебрежения   к  "действительным
народным пристрастиям".
     Чем объяснить феномен  Ленина, вскочившего  бумажным  чертиком на башню
российского броневика? Что такого принес он в в Россию,  чего тут и без него
не было? О! Он принес в разгульный  Иерусалим  главное, - мистическое облако
чего-то  непонятного, но  большого. "Большевизм".  Он и  его  второстепенная
партия стали свежими персонажами нашего мыльного сериала. Вот и встретили мы
его пальмовыми ветками, вот и ввезли в наш  Санкт-Иерусалим на бронированном
осле...
     Кем был Ленин? Его подавали нам гением во всем.
     Давайте отбросим школьную шелуху.
     Ленин не был чемпионом по крикету и шахматам.
     Он не был бездумным подвижником.
     Он не был умильным любителем  детей и страдальцем о бедах народных. Ему
наплевать было на отдельно взятого человека.
     Он и  теоретиком  был обычным, - почитайте его  работы,  и  философом -
просто  никаким.  Его "Философские  тетради"  -  "самая проблемная  работа",
давшая  пищу  сотням  диссертантов,  на самом  деле - "новое платье короля",
детский лепет на уровне третьего курса провинциального университета.
     А чего ж мы тогда с ним возимся?
     А того, что Ленин действительно - гений.
     Гений имперской интриги,  великий строитель новой, невиданной  партии и
нового,   неслыханного  государства.   Его  интеллект   не   много   уступал
аналитическим способностям  Троцкого,  Каменева, Зиновьева и  Бухарина. Зато
второй сомножитель -  "моральные"  свойства  - был  безразмерен. Коэффициент
получался огромный, всегда самый большой.
     Эти  лидерские качества  Ильич  эффективно  использовал  в повседневной
работе. Свои  собственные "стратегические"  писания  всерьез не воспринимал.
Зато практика его была гибкой, молниеносной, неожиданной.
     Вы  считаете,  надо воевать до  победного конца?  Пожалуйста,  вот  вам
Брестский мир.
     Вы надеетесь,  что настала эра милосердия? Вы правы -  "не мир принес я
вам, но меч!".
     Вы  полагаете,  что  народные  представители в  Учредительном  собрании
(большинство за СР и КД) должны определить форму республиканского управления
и назначить дату выборов? Извольте: посылаем анархиста Железнякова караулить
Учредилку,   чтоб   не  разбежалась   и   демократически   расположилась   в
Петропавловке - пропорционально представительству.  Самих эсэров изгоняем из
правительства, уничтожаем, где поймаем.
     Юркий,  вездесущий Ленин просто измотал  и растерзал защиту оппонентов,
захватил врата и трон нашей Империи.
     Он сумел  сплотить  партию.  Насытить ее новыми  выдвиженцами, алчущими
постов и портфелей. Мобилизовал ВСЕ ошеломленное население на труд и подвиг.
Принудительный труд и гибельный подвиг.
     Он  по-татарски,  физически  уничтожил  ВСЮ  старую элиту -  царскую  и
княжеские семьи, разбил в камни старую имперскую чиновную пирамиду,  осколки
ее растер в  прах,  разогнал служителей никчемных муз и гуманитарных наук  -
куда только  делись  эти  толпы  теоретиков?  Растоптал  церковь, расстрелял
жрецов старых  культов, -  во  имя культов  новых - культа своей  империи  и
культа своей личности...
     Не верите? А вот:
     1919 год.  Белые чуть  не под  Москвой,  весь юг у  Деникина, Сибирь  у
Колчака, Чапаев картошку по столу двигает, а  на "свободной" части Советской
Республики  уже  готовятся  пьедесталы  под  29 (!)  прижизненных памятников
Ильичу работы скульптора Ивана  Шадра. Называлась  монументальная  фигура  -
"Зовущий Вождь". Может и поныне где-то стоит.
     Как дальше  Ленин управился бы со страной, мы вполне можем  догадаться.
Он,  развернувшись  от  артельности  к  НЭПу,   так  же  резко  крутанул  бы
хозяйственную   рулетку   обратно.   Он   провел   бы   индустриализацию   и
коллективизацию,  раскулачивание и расказачивание, он бы "разгромил идейно и
организационно"  всех  правых, левых,  центровых  и  полусредних  участников
своего застолья.
     Он бы все сделал правильно, как учит История.
     Но не успел.
     И невелика беда! Ибо оставил наш бездетный Ильич достойного наследника.
Чуть ли  не  впервые за всю Историю  России смена Вождя  не  повлекла  смены
курса, теории, практики, понятий.
     Пришел  новый  человек - уникальный, немыслимый, геометрически  верный,
кристально  четкий.  Самый великий  политический гений нашей  страны, а если
потягаться, - так и всего мира...
     Извиняюсь,  вы  понимаете, что эту осанну  я пою по  нотам  абстрактной
российской  государственности,  а  не  от  души наивной?  Ну, тогда  поехали
дальше.

    Ода Святому Иосифу


     Вы,  конечно, заметили, дорогие мои  читатели, как нежно, по-братски, с
симпатией относился я к Писцу и Историку.
     Писец всегда мне казался добрым малым, простодушным и наивным. Я прощал
ему шалости с датами и  униженную  лесть перед негодными людьми. Я  умилялся
его   мистицизму  и   русалочьим  фантазиям.  Я  сочувствовал  его  тяжкому,
беспросветному, неблагодарному и опасному труду.
     Историка  я   глубоко  уважал,   преклонялся  перед  его   дотошностью,
трудолюбием, полезным буквоедством и даже умеренно учился у него.
     Я не заметил за боями и походами, как оба они  -- и Историк, и Писец --
превратились в опасную, ядовитую сволочь.
     Я просмотрел, как академический муж стал теоретиком и арбитром кровавых
игр  Империи.  Я  проморгал,  как  скромный,  зачуханный  парень  оборотился
кабинетным волком. Как оба они  предали Слово. Как полилась из-под их перьев
человеческая кровь.
     Правда, фамилия Историка  уже давно была не Соловьев и  не Карамзин,  а
Писца  звали не Нестор и не Сильвестр, и повадились  они щеголять  в галифе.
Тысячи  новых  "ученых", "писателей"  и  "делопроизводителей"  теперь пахали
биографическую  ниву  нашей родины,  создавали  новую имперскую словесность,
возвеличивали  до  небес  значение  судейской  бумажки,  соседского  доноса,
казенного протокола. И я остался один в их тесном кольце...
     Нет,  не один, конечно.  Оказалось, что новые  князья и цари САМИ ПИШУТ
СВОЮ ИСТОРИЮ! А писцы и историки только приводят их писанину в читаемый вид.
     Товарищ  Ленин оставил  нам  пятьдесят  с  лишним  томов своего Полного
Собрания Сочинений. Длина его книжной полки  примерно в 10 раз длиннее полки
Сергея Соловьева.
     Товарищ  Сталин  тоже  писал.  Его  бог  наградил  особым  писательским
талантом.  Бог  сделал это  по блату.  Ибо  в  детстве босоногом был товарищ
Сталин  православным  семинаристом.  Талант   товарища  Сталина  состоял   в
лаконичности его русского языка, поскольку русский язык не был его природным
инструментом. Сталин  осваивал его по  ходу дела и  обращался с обоюдоострой
штуковиной  очень  осторожно  и   осмысленно.   Полка   книжная  у   Сталина
образовалась  недлинная,  зато крепкая, дубовая,  -  в хорошем смысле  этого
слова. С нее и будем выхватывать.
     Иосиф  Виссарионович  Джугашвили  родился  в Грузии, когда  эта веселая
страна на  добровольных началах входила в  нашу Империю. Жизненный  путь его
нам известен также наизусть, как жизнь Ленина, Трех Богатырей, Змея Горыныча
и  Серенького  Козлика.  Поэтому не  будем уточнять, был  ли  товарищ Сталин
полицейским  стукачом, да имел ли женщин-революционерок на стороне. Займемся
своими делами. Разберем феномен  Сталина. Чем этот  грузин так мил  русскому
сердцу?  Отчего мы  до сих пор носим  его портреты по майским  и  ноябрьским
улицам? Почему даже  в атаку спокойно сходить  не  можем, - обязательно орем
"За Сталина!"?
     Теория  все   объясняет.  Вот  правильные  поступки  Императора  Иосифа
Виссарионовича Сталина (он  же -  семинарист Джугашвили, он же -  подпольщик
Сосо, он же  -  уголовник  Коба).  Они умело  и беззастенчиво позаимствованы
героем из русской Истории:
     1.   Сталин   правильно   расчистил   вокруг  себя   пространство.   Он
целенаправленно и планомерно задвинул и уничтожил ВСЕХ соратников Ленина, то
есть, своих революционных подельников. Ему не пришлось делиться властью. Это
- точно по Святополку Окаянному.
     2. Он поднимал  во власть карьеристов  и  выдвиженцев с самого низу. Он
придавал им  космическое ускорение. Лейтенанты по-гагарински  превращались в
майоров и генералов  и  подсекали  разъевшуюся  на  московских хлебах  новую
партбуржуазию. Автор  этой космической программы -  Иван Грозный.  Сталин  в
сердце  своем сразу, в  день приобретения приговаривал новых  центурионов  к
списанию,  как  "малоценное  имущество"  (бухгалтеру  понятно,  о  чем   я).
Ротационная  машина  сталинской Империи  работала  непрерывно  и  неумолимо.
Задерживались в  живых  и  на  верхушке  мавзолея только  те,  кто  наглядно
доказывал  свой дебилизм  по Вассиану  Топоркову. Каждый простой пахарь имел
шанс  прославиться  выведением нового сорта  огурца  и  мог  легко оказаться
начальником. Но должен был сразу готовить этапный сидор...
     Возникает вопрос. Чего  ж они лезли во власть, раз она  такая коварная?
А, думали, именно меня  пронесет! Я  же верный и хороший!  Но так рассуждали
только   озабоченные   мыслители.   Все   прочие  перли   нахрапом  -  чисто
инстинктивно. Инстинкты у нас, слава богу, не утрачены.
     Считаем дальше.
     4.   Сталин  не  давал  мышам   дремать.  За  ленинским  НЭПом  грянула
Индустриализация  1929  года.  Под крылом ЧК-ГПУ-НКВД  работалось легко, все
были при деле, оборотные средства прокручивались с  огромной  частотой, - не
то что  теперь!  Страна хорошела. Чекисты добивали врагов Революции по всему
миру. Белый  конь не мог  спастись ни  в какой европейской или  мексиканской
конюшне.  Везде  его  настигал  мозолистый  кулак пролетарской  мести. Везде
доставал чекистский ледоруб. Благополучно восстанавливалось крепостное право
на  селе. Даже  мои однокурсники приехали поступать в институт из деревень в
1969  году  без  паспортов, - со справками об освобождении из колхоза! Народ
кристаллизовался в единое, монолитное сообщество. Тут Сталин применил лучшее
из опыта Петра и Павла Первых.
     5.   Армия   формировалась  соответственно  -   "по-суворовски",  читай
"по-павловски" (неудобно было поминать добрым словом члена покойной династии
Романовых).  Офицерский кадр рекрутировался на  25 лет. Солдат автоматически
принимали в комсомол, офицеров - в  партию.  Войсковая структура строилась в
понятиях  десятичной  системы Чингиз-хана.  Беглецов  с поля  боя по  завету
рыжебородого завоевателя спокойно расстреливали заградотрядовские гвардейцы.
     6. Сама  Партия теперь  писалась с большой  буквы. Принадлежность к ней
стала  необходимым  и  достаточным   условием  карьерного  роста.  Это  было
позаимствовано у Петра и Ивана Грозного.
     7.   Опричнина  восстала   из   пепла!  Идея   опричного  бытия  обрела
совершенство!   Гений  Сталина   объединил  опричнину   военно-партийную   с
канцелярией тайной. ЧК-ГПУ-МГБ-КГБ воздвигли опричные города, лагеря, заводы
и  научные центры.  На  закате  Гражданской войны  в Питере, Москве,  Киеве,
других   крупных   поселениях  для   чекистов  освобождались   целые  улицы,
микрорайоны,  кварталы. Каждая  такая слобода имела  свои  особые  магазины,
кинотеатры,  парикмахерские.   Ну,  и  места  для  созидательного  труда   у
поселенцев были под боком - застенки, тюрьмы, зоны. Это снова - Грозный!
     Так. Что еще  хорошего для Империи мы с товарищем  Сталиным не  забыли?
Вот.
     8. Религия должна у нас быть монотеистская и автокефальная. То есть,  в
ней должны присутствовать:
     8.1. Бог на земле - 1шт. (лично тов. И.В.Сталин).
     8.2. Бог на небе - 1 шт. (покойный тов. В.И. Ленин).
     8.3. Апостолы живые и мертвые, ангелы светлые и темные -  уже  убитые и
еще живые соратники двух вождей - имя им легион.
     8.4.  "Дом  мой  -  домом  молитвы нареченный" -  это  Коммунистический
Интернационал в реальных домах ЦК, обкомы, губкомы, райкомы. Соответственно,
другие церкви и  культы  загоняются в бутылку и  праведно  нам прислуживают,
чтоб  только имя свое сохранить, да шкуры  вместе с рясами на растерять. Это
мы позаимствовали опять у Великого Петра.
     9. Главное чуть  не  забыли! Забрать-таки назад Царьград! Мы могли  это
сделать  легко. Прямо  в 1945 году, вместе  с Курильскими  островами.  Но не
стали.  Ибо  идея  православного креста  над  проливами  расширилась  у  нас
необъятно,  воссияла красным солнышком  над  всей планетой (а не только  над
вонючими проливами), взмахнула над ошалевшим человечеством секущим серпом  и
долбящим  молотом.  Атрибуты  идеи  Мировой  Революции  мы  и  сейчас  можем
разобрать на любой монете советских времен.
     Авторы Девятого  пункта  - классики марксизма-ленинизма, лично товарищи
Ленин и Троцкий, православные  великомученники и страстотерпцы, все Рюриковы
и  Романовы  во  всех  наших веках и весях.  Ну, и  все  мы, в Русской земле
крещеные и от креста уцелевшие, от сего грешного соавторства не отрекаемся.
     10. Теперь  наше православно-куренное  строительство нужно было надежно
укрыть  от постороннего  глаза. А пуще того, свои глаза  под их  пограничные
покровы  не   вылуплять.   Границы  закрыть  насмерть.  Запугать  доверчивое
население рогатыми  призраками  капитализма, насадить привычку к  аскетизму,
внушить надежды на скорое загробное  безделие  и  сытую  послевоенную жизнь.
Аминь!
     Теперь посмотрим, что товарищ Сталин делал неправильно...
     Так. Пока ничего не находится...
     Думай, голова, думай...
     Да не спи, не спи!
     Засыпает...
     И  снится  Голове, что  это  она  что-то  сделала  неправильно,  чем-то
нарушила  волю  Вождя,  в  чем-то  ошиблась,  не  дотянулась   извилиной  до
гениального замысла, провалила все имперское дело. И теперь должна отвечать.
     И идет заседание Страшного Суда.
     И  все, как у людей, - за длинным суконным столом восседают  апостолы в
нимбах  с  подклеенными буклями; преступники -- азраилы и гамалеилы какие-то
--  затравленно вертят головами и лихорадочными глазами из-за  полированного
барьера. И  наша Голова - среди них. Прокурор,  штатный  громовержец,  несет
отъявленную околесицу. Зал -- битком, президиум переполнен, и только главное
кресло  с  высокой  спинкой  пустует.  Где  же  Председатель  Суда?  Где наш
Император?
     - Вот он - подсматривает за процессом через щель в занавеске. Он желает
наблюдать не только Суд, не только корчи подсудимых,  но и истерику публики,
страсти народа в зале.
     - Какого еще народа?
     - Нашего, российского, советского народа!
     -  А  кто же  допустил  этот  славный народ на  собрание небесное?  Кто
разрешил этому  невполне одетому, поверхностно умытому  сообществу наблюдать
тайную постановку? Кто удостоил его такой чести?
     - Конечно, он, Император!
     Теперь  с   глубоким,   поджелудочным   восторгом   смотрит   он,   как
прокатывается  волна  народного  гнева  от  партерной  Москвы  до  галерного
Магадана,  как  вспыхивают праведным  возмущением миллионы честных лиц,  как
дружно и восторженно вопят  зрители под чтение приговора! Вот это спектакль!
Вот это Режиссер! Вот это Император! Вот это Бог, снизошедший к людям!
     Зачем ему это? А чтобы создать в народе гордость  небывалую. Чтобы овцы
поверили в  свою избранность  (на  шашлык), чтобы дружно  блеяли в поддержку
исторических решений (о строительстве скотобойни), чтобы гордо выступали под
руководством передового козла к своему  светлому (от сторожевых прожекторов)
и окончательному (по сути) будущему...
     Голова кругом идет!
     Вернее, летит по  проходу  от  трибуны (огромной  дубовой колоды)  - до
середины зала. Потом катится назад и замечает,  что зеленая ковровая дорожка
становится красной, что меркнет свет, пустеет зал.
     Куда-то  исчезают  навсегда  миллионы  зрителей,  и  только  прохладный
северо-восточный колымский сквознячок шевелит на сцене черные, окровавленные
куриные перья падших и ощипанных ангелов.
     Император выходит  из-за  занавески и  в гулкой тишине задает сам  себе
единственный вопрос, достойный Большого Театра:
     - Ну, а дальше-то что?..
     А  дальше,  вы  скажете,  Империя  все-равно  погибла. И вина за это на
товарища  Сталина  тоже  распространяется. Вы будете  почти правы.  Но  ваше
"почти" - не считается. В этот раз Империю погубили не дурные привычки царя,
не  сумеречность его рассудка, не  гнилой строительный материал.  Российскую
Империю в 20-м веке погубило Время. Все эти технические прогрессы навалились
на нас с такой силой  и  скоростью, таким тяжким  непониманием  легли на наш
коллективный разум, что лучше бы нам  стоять насмерть на Калке и Непрядве. А
тут мы не выдержали.
     Но это потом.
     А сперва нам предстоял экзамен на аттестат имперской зрелости.
     И мы стали готовиться денно и нощно.
     Стал  товарищ  Сталин  нас  собирать воедино, рассаживать (простите  за
двусмысленность) по разным местам, вдалбливать нам прописные истины.
     Метод его поучения прост, понятен, красив в своем аскетизме.
     Вот речь вождя на XVI съезде партии. Съезд этот летом 1930 года был тем
хорош   и   знаменит,  что   посвящался   началу   развернутого  наступления
социал-большевизма  на всех и  каждого. Причем наступление  это  уже шло,  и
очень   успешно.  Но  многие  его   не  замечали.   Нэпманы  еще  вели  свои
бухгалтерские книги  и  бегали  от  налогов.  Кулаки  деревенские  надеялись
собрать засеянное  по  весне.  Мыслительный  класс позволял  себе  некоторые
мысли.
     Товарищ  Сталин решительно  все  это прекратил.  Он  приказал  отобрать
землю, скот и инструменты у кулаков. Все это отдал  колхозам. Получилось 400
миллионов  инвестиций   в   сельское  хозяйство.  Сразу   резко   улучшилось
соотношение между  производством зерна вообще и товарного зерна в частности.
То есть,  как  посеяли кулачки столько-то пудов, так  и  собрали колхознички
столько-же. Зато себе не смогли оставить ничего, - почти  все ушло "в товар"
- в ларьки и закрома социалистической страны. Народ заголодал воодушевленно.
     Я бы мог продолжать описание опытов  нашего гения и далее, но суть не в
опытах,  они известны.  Суть  в  методах.  И  главный  метод  - не  лагерное
воспитание, как мы подумали сначала,  а устное  и  письменное  зомбирование,
кодирование доверчивого населения. Не мог же товарищ Сталин лично переколоть
острым  посохом  десятки   своих  политбюрошников  -   троцких,   каменевых,
зиновьевых. Не мог лично сварить в котлах  многотысячное дворянство. Не  мог
четвертовать  десятки  тысяч  идейных  уклонистов.  Бессилен  был усадить  в
теплушки сотни тысяч и миллионы ново-сибирских поселенцев. Нужно было, чтобы
народ помог  своему вождю, своевременно написал соответствующие  доносы, дал
чистосердечные  свидетельские  показания, вынес  суровые  приговоры,  уволок
извивающихся подонков в  преисподние  подвалы  и неустанно жал  на  курок. А
потом еще поэтично все это оформил.
     Вдохновить нас на труд заплечный могло только ласковое отеческое Слово.
Опять вся сила оказалась в великом и могучем нашем русском языке, залетевшем
нечаянно в нерусский рот.
     Вот пример сталинского педагогического  сеанса. Вы сразу заметите здесь
аналогию  с  буддистскими мантрами,  всякими  восточными кармами  и гурмами.
Смотрите сюда. Вот как снисходит на слушателя всевышняя мудрость.
     (1). Внушаемая мысль строится на многократных повторениях.
     (2). Повторения эти  оформляются по единой,  жесткой, неизменной схеме,
как молитвенный припев.
     (3).   В   каждом   припеве    фразы,   слова,   интонации,   ударения,
шутки-прибаутки неизменны.  Так, троекратно и  многократно, вдалбливается  в
дебильную голову сюжет анекдота, былины, русской сказки.
     (4). Только верховный жрец имеет право задавать вопросы. И он их задает
сам себе. И тут же на них отвечает.
     (5). И главное.  Ни одна мысль, ни одна тирада  не  произносится просто
так,  в  связи  с  ее "собственным смыслом".  Всегда, везде, в  каждом слове
Императора звучит великая подоплека -  мысль о единственности  императорской
власти,  о бессмысленности посторонних  мечтаний, о нелепости альтернативной
аналитики  и аргументации. Во всем  провозглашается  пирамидальная истина по
Топоркову.  "Я  знаю,  как!  Я -  революция!  Остальные  не  знают, и должны
исполнять молча.  Не молчат  враги!".  Вот один из сотен  и тысяч  примеров,
выхваченный  наугад  с  полки евангелиста  Иосифа  и подтверждающий  дубовую
верность перечисленных правил.
     Народ  замер  в зале  XVI-го съезда. Вождь морально уничтожает  лидеров
правой   оппозиции   Бухарина,  Рыкова,  Томского,  Угланова,   еще   многих
неназванных.  Их  грех  - в  сомнениях и точных расчетах, показывающих,  что
страна не выдержит коллективизации  и слишком резвых темпов  принудительного
роста.  Поэтому  Вождь сразу  честно  называет правых  "бывшими".  Мог бы  и
покойными назвать...
     В приводимой  длинной цитате я обозначаю цифрой в скобках перечисленные
правила  шаманского  пения;  подчеркнуты  и  помечены   одинаковыми  буквами
одинаковые  смысловые  циклы.  Выделен  также  и  результат  зомбирования  -
однотипная реакция пациентов на повторяющийся диагноз.
     "...  Рыков, Томский и  Угланов жаловались здесь, что съезд относится к
ним  с  недоверием.  А кто в  этом виноват?  (4) Виноваты  они  сами. Кто не
выполняет своих обязательств, тот не может рассчитывать на доверие.
     Были ли у них, у бывших лидеров правой  оппозиции, возможности,  случаи
выполнить свое обещание и поставить крест на прошлом? (4) Конечно,  были.  А
что  они  сделали  в  продолжение  семи  месяцев,  чтобы  использовать   эти
возможности и случаи? (4) Ничего.
     (1-3) Недавно Рыков был на  уральской  конференции.  Был у  него, стало
быть, благоприятный случай  исправить свои  ошибки (А). И что же?  (Б).  (4)
Вместо  того, чтобы  открыто и решительно (В) порвать со своими колебаниями,
он стал там "финтить" и маневрировать. Понятно, что уральская конференция не
могла не дать ему отпора.
     (1-3) Сравните  теперь (Г) речь  Рыкова на уральской конференции с  его
речью на XVI съезде. Между ними пропасть (Д). Там он "финтит" и маневрирует,
воюя с уральской конференцией.  Здесь  он  пытается  открыто  и  громогласно
признать  свои ошибки,  пытается  порвать  с  правой  оппозицией  и  обещает
поддерживать  партию в  борьбе  с уклонами. Откуда  такая  перемена,  чем ее
объяснить? (Е)(4).  Она  объясняется,  очевидно, той угрожающей обстановкой,
которая  создалась  в  партии  для  бывших  лидеров  правой  оппозиции  (Ж).
Неудивительно поэтому, что у съезда создалось определенное впечатление: пока
не нажмешь на этих  людей,  ничего  от них не добьешься(З). (5) (Общий смех.
Продолжительные аплодисменты).
     (1-3) Была  ли у Угланова возможность  выполнить свое  обещание, данное
ноябрьскому пленуму  ЦК?  (А)(4).  Да, была.  Я  имею  в  виду  беспартийное
собрание на заводе "Мосэлектрик", где он недавно выступал. И что же? (Б)(4).
Вместо того, чтобы  выступить, как  подобает  (В)  большевику, он  стал  там
охаивать линию партии.  Понятно,  что  за  это он  получил  отпор со стороны
ячейки завода.
     (1-3)  Сравните  теперь  (Г)  это  его  выступление  с  его заявлением,
напечатанным  сегодня в "Правде". Между  ними пропасть (Д).  Чем объясняется
эта  перемена? (Е)(4). Той  же угрожающей  обстановкой,  создавшейся  вокруг
бывших лидеров правой оппозиции (Ж). Что же здесь  удивительного, если съезд
сделал из этого определенный  урок: не нажавши на  этих людей, ничего от них
не добьешься (З). (5) (Общий смех. Аплодисменты.)
     (1-3) Или, например,  Томский. Недавно он был в Тифлисе на закавказской
конференции. Имел, стало  быть, случай загладить свои  грехи  (А). И что же?
(Б)(4).  Он  коснулся  там в  своей  речи  совхозов,  колхозов,  кооперации,
культурной  революции  и всякой  такой  штуки,  но о  главном, т.е.  о своей
оппортунистической  работе в ВЦСПС, он  не  сказал  ни слова. Это называется
выполнением  обязательств, данных  партии! Захотел  перехитрить  партию,  не
понимая,  что миллионы  глаз смотрят  на  каждого из нас  и  тут  никого  не
перехитришь (5).
     (1-3) Сравните теперь (Г) его выступление в Тифлисе с его  выступлением
на  этом  съезде,  где  он прямо  и открыто признал свои  оппортунистические
ошибки по  руководству  ВЦСПС.  Между ними пропасть (Д). Чем  объяснить  эту
разницу? (Е)(4). Той же  угрожающей  обстановкой, создавшейся  вокруг бывших
лидеров  правой  оппозиции (Ж).  Что  же удивительного, если съезд попытался
надавить как следует на этих товарищей,  чтобы добиться от них выполнения их
обязательств (З). (5) (Аплодисменты. Общий смех всего зала)".
     По такой схеме построены  практически все проповеди Вождя. Они  понятны
народу.  Они не  допускают двоякого толкования.  Они  точно указывают  место
каждого. Они схематичны, как тропари  и  кондаки ненужной  теперь церкви.  С
ними мы собирались победить. И частенько побеждали, в основном - себя.
     Не  знаю,  как  вам,  а  мне  очевидна  запрограммированность  товарища
Сталина. Возникает даже подозрение в его искусственном происхождении.  Играл
ли  у  него  в  голове щедринский механический  органчик,  или  пульсировала
программа   на   электровакуумном   ассемблере,   поди    узнай!   Но    эта
усовершенствованная  модель  Франкенштейна  и   Голема  прекрасно  выполняла
имперские функции не один десяток лет. Франкенштейн и Голем вырвались из под
контроля  хозяев  и натворили немало  бед. А  нашему товарищу Сталину никуда
вырываться не нужно было. Он сам был нашим Хозяином...
     Самоотверженность,  вселенский  размах,  конкретность,  прагматичность,
эффективность мыслей  и деяний Иосифа  Виссарионовича беспримерны, рекордны.
Рекорд этот не побит до сих пор, и теперь уж не будет побит никем и никогда.
Жаль  только,  что  записи  об  этом рекорде нет ни в  книге Гиннеса,  ни  в
православных святцах. Церковь наша опять не  посекла придворной тонкости, не
учуяла  за  ладаном  и  кагором намека,  зашифрованного  в  библейском имени
властелина.  Иосиф!  Уж  будучи  государственно-безопасной, обновленной  для
царства  божьего  на земле, могла она прогнуться лишний  раз? Чем ей товарищ
Сталин  не свят оказался? Я, например, считаю, что  церковь должна была тоже
действовать революционно, в духе эпохи, и сделать  нашего Иосифа Победоносца
святым при жизни. Вот бы был эффект! Не дожидаясь первого в мире космонавта,
полет   которого  обрушил  колониальные  империи   в   1961  году  и  вызвал
стремительный,  СПИДоподобный рост  освободительного движения,  мы могли  на
целые 10 лет раньше  грянуть на  весь мир: "Видали, гады,  - у нас  первый в
мире  живой святой!  Мы  его  срочно  готовим  в боги.  После краткого курса
предполетной подготовки мы его закинем на орбиту, и тогда вы почешетесь!".
     Но церковь недальновидной  оказалась. Приходится мне  самому исправлять
эту  оплошность и считать товарища Сталина святым  с записью в  названии сей
главы и оглавлении книги.

    Проверка на Прочность


     Европа  катилась  к новой  войне.  Главными в  этом  движении  были  не
соревновательные  потуги военных индустрий, не кто больше  наштампует ППШ  и
шмайсеров,  мессершмиттов и лавочкиных, а кто кого обдует в преферанс. Или в
футбол, если угодно.
     Исходный  расклад  был такой. Имелась  карта недавней  Первой  Мировой.
Сохранялась старая Антанта - Россия снова в нее как бы входила. Имелась  ось
зла - снова Германия, снова Австрия и  Венгрия,  снова Турция. Только теперь
произошел размен  игроками:  немцы  нанизали  на  свой арийский  штырь  трех
романтических девиц - Испанию, Италию и Японию, зато Антанта поимела США!
     До сих пор считается,  что  мотивы этого  расклада  чисто материальные,
экономические. Это заблуждение. Настоящие  браки  и союзы всегда формируются
на астральном уровне. Мир сильных на Земле испокон и вовеки разделен  на две
партии. На  мешочников и имперцев. На тех, кто хочет  по-тихому все купить и
потом быстро-быстро  торговать-торговать-торговать. И на тех, кому торговать
противно, кто видит  свое  предназначение в создании мировой Империи.  Чтобы
все в этой Империи было правильно, -  так, как хочет Император. Можно даже и
торговать, но  только  по ценам, объявленным  Императором  с утра и с  левой
ноги.
     Имперская партия всегда была более духовной. Тут гремели гимны, на всех
углах  красовались   ликторские  пучки  воспитательных   палок,  архитектура
поражала  загадочностью,  содранной  с  имперских  руин  от  Абу-Симбела  до
Колизея.
     Беда  в  том,  что  объявленный перед  войной состав  антагонистических
партий несколько отличался от правильного, желательного для Империи.
     Еще в раннем детстве - чуть позже Мюнхаузена, но намного раньше впервые
услышанного    рыка   "молотовриббентроп",   -    мы   обнаружили   занятные
советско-немецкие  совпадения,  некое единство  противоположностей. Открытие
было сделано  в  игре.  Играли мы в  войну. Попеременно бывая то защитниками
отечества  (желательно  партизанами и разведчиками), то  немецко-фашистскими
захватчиками  соседних  сараев  (желательно  эсэсовцами  и гестаповцами), мы
заметили аналогии в атрибутах сторон:
     1.  Флаги у нас  были  почти  одинаковые.  Красные,  цвета пролетарской
крови, с незначительными добавками.
     2. Партии у нас назывались одинаково: Национал-социалистическая РАБОЧАЯ
партия  Германии   и  Российская   социал-демократическая   РАБОЧАЯ   партия
(большевиков).
     3. Первое мая только мы вдвоем праздновали официально и государственно.
Наши "5-А" и "5-Б" классы так рядом на демонстрациях и шли.
     4. Соответственно, крупную частную собственность мы и там и там успешно
национализировали.
     5. Обе страны решительно  строили  социализм. Наши - интернациональный,
всемирный. Немцы - чуть поуже - национальный. Оно  и понятно, откуда им было
других наций взять?
     6. Главное,  что корни идеологические у нас  были общие.  Мы их долбили
наизусть  в  школах  всех  ступеней  и  на  пенсионерских  курсах  повышения
эрудиции. Вот эти источники и авторы:
     6.1.  Общее  арийское происхождение  - ревниво присваиваемое немцами  и
интимно подразумеваемое нашими (Атилла, гунны, тибетско-малоазиатский вектор
славянского пришествия).
     6.2. Тонкая, почти позабытая христианская подоплека.
     6.3. Немцы: Маркс, Энгельс, Гегель, Фейербах и др.
     6.4. Русские: Бакунин, Плеханов, Кропоткин, Ульянов и др.
     Когда  потом  мы встречались  на Эльбе  и  в  других  местах  с  нашими
"союзниками",  оказывалось,  что  с ними  у  нас противоречий и несовпадений
гораздо  больше!  Все  эти американцы, англичане и французы в своих  фильмах
были  какими-то ударенными по  голове,  блаженными,  странными,  развязными,
болтливыми. Не то что немцы.
     Так  что,  здравый  смысл  подсказывает нам  накануне очередного  матча
сыграть в любимую трибунную игру - составить  символическую  сборную мира. А
чтоб ей  было с  кем  играть, распишем  сразу  две сборных.  Первую  назовем
по-манчестерски:   "Marketing   United",   вторую  -   по-милански:  "Fascio
Internationale". Вот составы этих команд:

    MU:

     США,  Англия, Канада, Австралия, Франция,  Бельгия,  Голландия,  Дания,
Норвегия, Швеция, Польша.
     В запасе - Чехословакия, Финляндия, еще пара юниоров.

    FI:

     СССР,  Италия,  Германия,  Австрия,  Япония, Турция,  Китай,  Монголия,
Испания, Португалия, Аргентина. - А! Не слабо?
     В  запасе -  мексиканские  остатки империи инков  с  могилой  Троцкого,
страны 1001 ночи, ливийско-тунисский Карфаген, черные полковники Греции, еще
много кого.
     Есть еще один мощный  игрок -  Израиль и его  бесчисленные легионеры по
всему свету, но это  - штучка дорогая, перетащить ее  на свою сторону добрым
словом не получается, а покупать - никаких бабок не хватит. Оставим его  вне
игры.
     Видно  с  первого  взгляда,  что  сборные  наши  составлены  правильно,
однородно, тонкое понимание между игроками обеспечено.
     Неудивительно,  что эти  сборные  примерно  так к очередной  схватке  и
сформировались. Тем более нелепым кажется переход СССР в чужую команду.
     Однако,  при  глубоком  стратегическом  анализе  разъясняется  и   этот
парадокс.  Содружество   торгашей  потенциально  прочно,  -  его  объединяет
бесконечная  толкучка, рыночная  перепасовка капиталов и  товаров. А сборная
идеалистов  - явление  временное, взаимозавистливое,  обреченное на  раскол,
заряженное мощной  разрывной  энергией.  Ибо наши конечные  цели -  создание
собственных всемирных  Империй  -  в  единую, сборную цель  не объединяются.
Притворяться, что  к  этой цели  можно  идти во  временном союзе, совсем  уж
наивно.
     Вот  Сталин  и задергался. Вновь, как у  Павла  с  Наполеоном у  него с
Гитлером возникла схема раздела мира.
     Первые переговоры прошли успешно. Родство душ обозначилось четко. Обмен
техникой, специалистами, сырьем шел интенсивно.
     Нормально поделили и часть игрового пространства - Польшу,  Прибалтику,
юго-восток  Европы.  Но тут сбились с темпа.  Никто никому не  верил, каждый
тянул на себя, подозрения перешли в заточку ножей, а  там и драка завязалась
между братьями гораздо более жестокая, чем между чужими людьми...
     Давайте  пофантазируем. Как мог  бы выглядеть  (а  может  и  выглядел?)
тайный сговор Сталина и Гитлера, двух крайних нападающих нашей сборной.
     Нужно было  им встретиться лично.  В каком-нибудь курортном вольфшанце.
Четко, цинично,  конкретно сказать друг другу правду, что других союзников у
нас с тобой  Адольф быть не может. Что нужно нам Йозеф не есть, не спать, не
голосовать и  не маршировать,  пока мы не сформируем такой союз, такой план,
что ничего ихние черчили и чарльтоны  нашим беккенбауэрам и мото-стрельцовым
сделать  не успеют.  Атомная бомба у нас почти в  кармане. Химическое оружие
наготовлено на двойной мировой кайф, смертников - полки и армии.
     Тут пора прерваться на обед с грузинским вином и баварскими колбасками.
По пьянке каемся друг другу в прошлых грехах. Выкидываем Невского из святых,
учреждаем   несколько   межправительственных  наград:  ордена  "Тевтонский",
"Ливонский", "Грузинский" трех степеней - одна, две и три звездочки.
     Теперь  наливаем  дальше.  Опыт   наших  прошлых  Империй  подсказывает
гениальную мысль: Партия должна быть единой!
     Название  синтезируем:  Интернационал-Социалистическая  Рабочая  Партия
(чего?  -  Европы,  Мира,  Союза России,  Германии  и Белоруссии  -  пока не
уточняем).
     Срочно сажаем Рема, Бормана и недорезанных радеков из Интернационала...
-  да не в тюрьму,  товарищ Сталин,  не  в  тюрьму! - за послеобеденный стол
переговоров! Пусть эти  помилованные  сливают  недопитое и верстают протокол
взаимного  слияния  партъячеек. Есть  же  у  нас  города-побратимы?  Ростов,
например, на Дону и Дюссельдорф. Вот пусть единый обком и создают.
     Потом тонко, коварно, напряженно,  поминутно консультируясь по  прямому
проводу,  доверяя  друг  другу,  но  и  проверяя  этих  друзей  подколодных,
составляем  тайный-распротайный  план  первого  упреждающего  удара.  Грузим
гексоген  бочками.  Пункт  назначения  -   Нью-Йоркский  порт,  Саутгемптон,
Гавр-Дувр-Лувр. Дирижабли заполняем фосгеном  и  горчичным газом, пускаем по
ветру.  СС  и  ЧОН  дают  нам  поголовье  в  несколько  тысяч жертв  мировой
революции.  Этих  белокурых  красавцев  инфицируем сибирской  язвой,  чумой,
холерой,  венерианской заразой всякой  и  отправляем  в свободный  полет  по
ресторанным кухням, борделям и великосветским раутам обратной стороны.
     Японских  союзников  только консультируем  слегка.  Их  Перл-Харбор нам
подходит. Китайцев строим в колонны  под командой ротных берсальеров и общим
руководством Франко: "По маршруту  Марко Поло и Александра Великого  ша-агом
марш!", - только в обратную сторону...
     А как делить лидерство-императорство?  Ну,  тут думать надо. Вопрос это
архитрудный, но решаемый. Были же у нас в Византии парные императоры - Роман
и Константин, например...
     Можно  еще  много хорошего  замыслить - с  новенькой  атомной игрушкой,
например.   Надо  только  следить,  чтобы  Вазисузбани  не   кончалось,   да
пронырливые арийцы галилейские не превратили вино обратно в воду...
     Красивый мог бы выйти союз уродов. Но не вышел! Не получилось глубокого
брудершафта.  А получилась собачья свалка, не поймешь  кого с кем, в которой
ни у одной из сторон не  было никаких перспектив.  Произошло только взаимное
уничтожение идейных числителей и философских знаменателей.
     В  итоге  победила третья сторона -  торгово-промышленные  наблюдатели,
неосмотрительно оставленные нами вне игры.
     Но вернемся от высокой и грустной имперской поэзии к материалистической
правде бытия.
     После раздела  Восточной Европы немецкий  партнер устремился на запад и
успешно сделал свое добермановское дело под столбик Эйфелевой башни. Это вам
известно? Хорошо.
     Мы  по-идиотски в третий раз поперлись зимой в Финляндию.  Это  вы тоже
помните?. Порядок. Дальше.
     Тут нервы с обеих сторон не выдержали.
     Брат Адольф просчитал-таки, что на бросок через Ла-Манш и Атлантику ему
ресурсов не хватает. И вместо, чем попросить по-человечески, решил взять без
спросу, где плохо лежит. Плохо ресурсы и по сей день лежат известно где.
     Брат Йозеф тоже просчитал, что брат Адольф сгорит на днях или раньше. И
шкуру его  социалистическую  поделят сырники  и сметанники. А  шкура эта нам
очень бы пригодилась. Нам ее цари  наши -  Чингисхан и Батый, - не дойдя  до
Эльбы, завещали.
     В братских генштабах  возникло встречное  движение  картежных мастей  -
красных и черных стрел.
     И хотя  бы  Максим  Максимович Исаев, Рихард Зорге,  германские  шпионы
среди поволжских немцев и московских сидельцев не настучали куда  следует об
этих  планах своей онанимной  морзянкой, так может ничего бы и не случилось.
Но настучали. Пошла  игра на опережение:  тевтонские свиньи  (не обижайтесь,
deutschen Genossen,  свиньи  -  в  смысле  армейского  построения)  нацелили
пятачки в  привычном  новгородском направлении;  наши спартаковцы и  армейцы
тоже  приготовились  выполнить  отработанное  забегание до  Берлина,  а  там
поглядим.
     Далее все происходило,  как по-писанному.  А  также -  по-зазубренному,
по-кинопрокатному, по-газетно-репродукторному.
     Коварный  враг  ровно в четыре  часа утра  воскресенья, когда все  наши
дрыхли после субботнего приема на грудь, разбомбил к чертовой бабушке все, о
чем  знал или подозревал. И подумал  сгоряча, что аллес капут. Что  никто не
встанет на защиту неласковой нашей Родины-матери.
     А хрена не хотел?
     Только завопило в репродукторах: "Вставай, страна огромная!", как она и
встала. Не догадывался  враг, что у нас встает даже существительное женского
рода, не  говоря уж о среднем и мужском. Так  что, совершенно неожиданно для
теплолюбивых наследников Готфрида Бульонского и Ульриха фон  Юнгингена у нас
и  встал, и встала, и  встало. А где не встало, там подняли и поставили  - в
строй, к станку, к стенке. Получилось поголовно. Но как-то двояко...
     Время это -  военно-отечественное,  как на грех случилось незадолго  до
рождения автора  этих строк. И  стал он, родившись, смотреть в телевизор, на
киношную простынку, в книжку. А еще стал распрашивать всех своих родных (кто
жив остался), а  за что у тебя, дедушка эта звездочка  да вот эта медалька с
танком? "За отвагу", внучек.  А много  ты, дедушка, немцев убил? Молчание. А
немцы плохие? Молчание.  А  ты на  войну добровольцем пошел? Молчание.  А ты
никого-никого не боялся? Боялся. А кого? - немцев? Всех...
     Двоякость поразила автора примерно такой тихой сапой.
     Вот,  смотришь ты  телевизор, кино в  родном клубе, читаешь рассказы  и
романы  про войну,  слушаешь на  классном  собрании лично тобой обнаруженных
ветеранов, -  и выходит, что проснувшись на рассвете  22 июня 1941 года, все
просто  галопом бежали в сельсоветы  и военкоматы,  чтобы занять очередь  на
войну. Кто опоздал, те пролезли на фронт без билета.
     Тогда ты  откладываешь книжки и дергаешь ветерана за пиджак: "Скажи -ка
дядя...".
     Дядя по инерции  выпаливает: "Нас подняли  по тревоге в три утра,  и мы
ринулись форсировать ледяную Свирь с именем Сталина!"...
     Ты смотришь на дядю жалобно...
     Он успокаивается и признается, что очень страшно было.
     Потом  ты  подрастаешь  и  наливаешь  дяде  двойную  наркомовскую  дозу
студенческого самогона "Чистая слеза".
     Вот слеза и течет. И кается дядя,  что было ему не  просто  страшно,  а
жутко  до онемения.  И  не пошел  бы он ни на какую войну, да война казалась
милее  тыловых  начальников. Так  что, раскидывай сам, пока голова цела, где
сподручнее подыхать...
     Но были  среди  моих собеседников и шкурные карьеристы  - эти напористо
маршировали по чужой  крови - подсобрать орденов. Их не брали ни самогон, ни
баня. Но мысль штабная отчетливо светилась в белесых от пара и водки глазах.
     Были  и  дурачки   безголовые,  смертельно  одураченные  (зомбированные
по-нашему) пацаны. Их  1925-й год рождения после войны  стал музейной и даже
кладбищенской редкостью.
     А  таких,  кто  с  точным  пониманием,  целей,   средств,  интересов  и
последствий,  с  осмысленной ненавистью к врагу пошел бы и победил, увы,  не
встретилось автору. Небось погибли все, или не родились вовсе.
     Однако, Война началась, продолжилась не так уж долго - не Столетняя она
была, не Семилетняя, - и закончилась большой, несметной, немерянной кровью и
великой Победой. Откуда  ж эта  Победа взялась? А  оттуда,  что  создал  наш
Император страшный запас прочности  в непобедимом  своем народе, сковал  его
одной цепью, связал  одной условно-досрочной целью, бросил в огонь и на лед.
СМЕРШ  и  заградотряды,  контрразведка  и  особые  отделы,  самоубийственная
партизанщина, беспросветные  трибуналы  для рядовых и генералов, казни перед
строем и в темноте  подвалов, - все эти  моральные  и  материальные стимулы,
гениально  объединенные  нашим  Вождем, так  удачно  легли на  наш природный
азарт, так ловко  подогрели наше врожденное бездумное самопожертвование, что
на Победу мы были просто обречены!
     Победил бы в этой войне изнеженный народ соседней Европы?
     А он и не победил.
     Победил бы затюканный народ царской России?
     Хрена! Скорее бы с эсэсовцами забратался. Невпервой.
     А мы победили. Слава нам!
     Было  у  нашей Победы  два главных  свойства: 1)  Всемирно-историческое
значение и 2) Незабываемость.
     1) Всемирно-историческое значение  формулируется так: "Советский  народ
под  знаменем  ленинской коммунистической партии, под  руководством великого
Сталина  раздавил фашистскую гадину и спас народы  Европы  и всего  мира  от
порабощения". Мне кажется, что всемирно-историческое  значение действительно
имеется. Но состоит оно не в предотвращении "фашистского ига",  - нас  такой
ерундой не  испугаешь, мы этих иг перетаскали и не сосчитать. Одно татарское
нам 250 лет шею терло-не-перетерло. А спасли мы мир от реальной катастрофы.
     Победи нас Гитлер...
     Впрочем,  как бы  он  нас победил? Ну, взял бы Москву. Бери,  не жалко,
смотри не подавись.
     Ну, дошел бы до Урала. Ну, а дальше-то что?
     Мы бы его замазаили, засусанили, да и попрятались.
     Союзники наши  испугались бы сибирских ресурсов конкретно,  пошли бы  в
бой непонарошку...
     Но  тут  Сталин восстал  бы  из лесного  гроба, помирился  с  Гитлером,
показал всему остальному человечеству неумолимую нашу мать. Или  захватил бы
Гитлер весь мир сам. Разницы нету.
     Что бы  они с  этим  миром делали? Иметь весь мир, это тебе  не то, что
иметь всех  баб села Берестова, - на всех не поспеешь.  В итоге, рождаемость
арийско-коммунистическая все равно снизилась бы до минуса, как сейчас. Никто
же нынче не препятствует арийцам распространяться в биосфере. А где они?
     Сдается  мне,  что  любой  итог  любой  войны  в космическом  отдалении
выглядит как  незначительная  разница в названиях улиц взятых  и оставленных
городов.
     Есть,  конечно, опасение, что протяни Гитлер еще  пару лет,  так  уж  и
бомба  атомная  у  него  бы изготовилась. Ракеты  тоже  имелись.  Лондону  и
Нью-Йорку  сразу кранты.  Не  стал бы  вождь  мирового  гитлер-югенда  слюни
пережевывать. Это - да! Тут мы не зря повоевали.
     2) Незабываемость  Войны  выражена  поэтом: "Никто не  забыт, ничто  не
забыто",  но  придумал  эту  штуку естественно  не поэт.  Шли своей  чередой
десятки лет со дня  Победы, а  в репродукторах  и  на экранах все усиливался
ужас   Войны,   хотя   по   законам    физики   должен   был   он   затухать
обратнопропорционально квадрату расстояния, т.е. - времени.
     Но ужас  парадоксально рос, и хотелось  его разоблачить. Наконец сквозь
кошмар этот увиделось юному автору некое сивое Мурло, угнездившееся в черной
бумажной тарелке репродуктора -  в бывшем святом углу.  Мурлу  очень выгодно
было доводить несчастных, полуголодных стариков,  инвалидов, вдов и сирот до
инфаркта  в  разгар  счастливого мирного  времени. Чтобы  не отвлекались  на
другие, бесполезные мысли. Например,  о  незаслуженной  сытости и  очевидной
лукавости Мурла. Вот и  талдычило оно из репродуктора в общем-то  святые, но
застиранные, линялые, опустошенные слова о Войне, Победе и т.д и т.п.
     А война-то уже закончилась?! Ну? Дальше-то?..
     Среди ветеранов имелась версия, что Жуков  наш  хотел идти до Ла-Манша,
да  его Сталин не пустил.  Я  думаю, это ерунда.  Не по Жукову шапка! Хотеть
такое большое путешествие, конечно, хотели, но  не жуковы и тимошенки. Хотел
этого,  просто обязан был хотеть  - по уставу  нашей опричной Партии,  лично
товарищ Иосиф Виссарионович Сталин,  генералиссимус, кавалер ордена Победы с
бриллиантами. И остановило товарища Сталина не авторитетно-осторожное мнение
товарищей из  Политбюро, не  собственный здравый рассудок,  не пошатнувшееся
здоровье, не  Бог,  не  царь и  не герой. И не  Три Богатыря.  А  три еврея.
Эйнштейн, Оппенгеймер, Ферми. Ну, хорошо, два еврея, один итальянец.
     Не японцев несчастных гробанули они  6 августа 1945 года в Хиросиме,  а
наше природное Чувство.
     Мировая Революция вновь была отложена на потом.
     Итоги  Войны  имели  крупное  гуманитарное значение. На  Войне, как  на
войне, -  созрели  "поведенческие  модели",  очень  удачно попавшие  в  нашу
Теорию.  Не зря мы ее  по крупицам составляли! Теперь любой  из нас может во
всеоружии пресечь праздное любопытство и каверзы вольнодумных зевак, срезать
любой их вопрос.
     Вот, например, Ленинград. Санкт-Петербург по старому стилю.
     Город  этот  вызывает  ностальгию  о юных петровских  годах,  порождает
горячку  Белой  ночи,  наводит  на  эфирно-зефирные  раздумья.  Иногда очень
неприятные.
     Допустим, спрашивает нас этакий страдалец-в-мировом-масштабе:
     - Оправдано ли 900-дневное сидение  Ленинграда в убийственной  блокаде?
Не напрасно ли мы положили под пескаревские плиты миллион женщин и детей? Не
лучше  ли  было сдать Северную Пальмиру во временное  пользование  настырным
тевтонам?  Не бог  ли с ними,  янтарными комнатами,  рембрантовскими бабами,
медными всадниками и бронзовыми пехотинцами всех династий? Не лучше  ли было
сохранить детей?  Не дороже ли  "слеза одного ребенка" слезы обкультуренного
партработника?..
     Гринписовец еще продолжает стенать, а мы уже четко врезаем:
     - Пойди, папаша, в начало нашей  пятой части. Там тебе  каждый  рядовой
опричник скажет, что дети  твои блокадные, --  будь они живы,  -- давно бы у
нас состарились до безобразия,  пользы державе от них никакой бы не осталось
-- только  расходы да пенсии одни. А кони медные и Самсон земноводный стране
моей  пожизненно  нужны. "Они  -- богатство  нашего народа, хотя, конечно, -
пережиток старины".
     И   все  бы   хорошо,  но   в   наши  дни  каким-то  неуловимым  фоном,
симпатическими строчками начинает проступать меж классических строк какая-то
новая, вялая, карамельная имперская антитеория, или, скорее, - антиимперская
теория. И получается, что Ленинград оборонять нужно было только до разумного
предела, врагов народа казнить выборочно, детей вражеских щадить, предателей
Родины, выдравшихся из немецкого плена -- лечить...
     Но  это  потом. А пока мы - неподсудные победители, товарищ Сталин жив,
беспокоиться нам не  о чем. Беспокойство, а  вернее, научная проблема  у нас
должна быть только одна  -  какую  послевоенную  Империю хочет  строить  наш
вождь?
     У   него  появилось  новое  пространство  -  "страны  социалистического
лагеря",  то есть вся территория, освобожденная  от фашистских захватчиков -
наследственная наша доля по "молотовриббентропу".
     Пункты имперского строительства казались очевидными.
     1. Перековка присоединенных народов и правительств.
     2. Создание единого государства.
     3. Создание единой партии.
     4. Развитие единой промышленности.
     5. Разработка новой политики "добровольного" присоединения  всех прочих
к нашему пролетарскому котлу.
     6.   Перманентная   чистка   собственных   рядов   и   зачистка   тылов
противоположных.
     В этом направлении мы и поехали. Но вмешалась новая атомная реальность,
проклятый "фактор  сдерживания". Черчиля осенило назвать-таки нас  "Империей
Зла", - прямо в дых ударил, союзник хренов!
     Из-за  этого  планы  наши несколько забуксовали.  А там  и  Сталин  нас
покинул, хоть и надеялись мы на его бессмертие.

    Последний всхлип


     С некоторых пор к нашей компании то там, то сям стал прилипать какой-то
прилизанный  молодой  человек.  У  него  было очень  строгое  лицо,  правда,
строгость  эту он удерживал  с  трудом.  Молодой человек  все время  норовил
вставить в наши  беседы какие-то  дикие умозаключения.  То  он  настаивал на
непогрешимости   Красного  Солнышка  и  Невского,  то   оправдывал  Грозного
исторической необходимостью "жесткого  курса", то намекал, что все эти герои
былых  времен, хоть и герои, но до настоящего  идеала не дотягивают. Однажды
он даже заявил, что знает, где находится этот руководящий идеал...
     - Да откуда вы, сударь, взялись?! -- не вытерпел Историк.
     - От нас, - почти краснея, признался я.
     - А! Это писец  Задней  Летописи! --  догадался настоящий  Писец, - они
пишут опосля, чего будто бы случилось намедни. Но озорны еси!..
     Пришлось мне заняться комсомольцем. Я тихо подкрался к нему с вопросом:
     - Ну, что у нас, товарищ, новенького в ПСРЛ?..
     И  стали  мы  с  комсомольцем  смотреть  друг  на  друга  и  напряженно
улыбаться.     Наконец,     он     уверенно     ответил,     что      Партия
Социалистов-Революционеров у нас идейно и организационно разгромлена  еще  в
1918 году.
     Тут уж радостно заулыбались все.
     Историк  и  настоящий   Писец  поверили   в  безопасность   и   научную
инфантильность  Заднего Писца  (они  еще не знали, что  у него во внутреннем
кармане,  за партбилетом,  поближе  к  горячему  сердцу,  притаился  дамский
браунинг).
     Сам комсомолец тужился за улыбкой спрятать нарастающее  смятение:  "Что
там еще за буква "Л"?! Неужто бывают эсэры-ленинцы?!".
     Я улыбался вежливо и грустно. Мне было  очень  жаль, что этот молодой и
не   самый   глупый  парень,  окончивший  исторический  факультет  неплохого
московского  ВУЗа и  представляющий нашу страну  на  каких-то  международных
сборищах,  ничего  не  слыхал  о  Полном Собрании  Русских  Летописей.  Зря,
конечно, доверили  этому молокососу  дописывать нашу  послевоенную  историю.
Совсем он ее изоврал.
     Пробравшись сквозь дебри бумажной лжи и пустых наворотов, кратко оценим
новую эпоху. Она прошла  под прежними знаменами, но под  новыми  портретами.
Теперь на портретах оказались не товарищ Сталин  и товарищ Берия, а наоборот
- товарищ Хрущев.
     Никита Сергеевич Хрущев, нахрапистый, хитроватый малый, которого Сталин
держал  за придурка,  прошел  полный  курс  нашего  партийного  образования.
Побывал руководителем  регионов  и парторганизаций,  в  том  числе  и  самой
главной  -  московской.  По долгу  службы  утверждал  смертные  приговоры  -
расстрельные списки перед войной и после войны. В войну Никита тоже не гопак
танцевал.  Был он Членом Военного Совета -  представителем Ставки Верховного
главнокомандования.  То есть, на фронте не парился,  а  наезжал туда,  чтобы
донести  до  растерянного  фронтового  командования  всевышнюю  волю.  Ну, и
обратно привезти, чего на этом фронте не так.
     Исхитрившись ухватить власть после Сталина, Никита правильно расстрелял
Берию,  запугал  этим соседей по  Политбюро,  стал  тихо подталкивать  их  к
инфарктам. Но тут он не доработал,  понадеялся на авось. А нужно было косить
всех старых, сажать всех новых.
     Пока испуг не  рассеялся, управление шло  успешно.  К тому же, работали
колоссальные  запасы  потенциальной  и  кинетической   энергии,  оставленные
великим  Сталиным.  Как  раз  вышла  на  практический результат  космическая
программа, запущенная  исключительно вдогонку за гитлеровскими "Фау" с целью
быстрой доставки за океан ядерных гостинцев.
     Атомно-водородная  бомба  успешно  была  освоена  (присвоена)  еще  при
Сталине, теперь оставалось только производство расширять.
     Покорение целины  - тоже не хрущевское изобретение. Переселение народов
Горбатый  с  Грозным опробовали давным-давно, Сталин  вспомнил  в 30-е  годы
20-го века, повторил во время войны.
     Сам Никита ничего нового, конструктивного, разумного  в государственное
строительство  не внес. Он  его только  расшатал, растопил своими  дурацкими
"оттепелями". Обманул, разнежил, расстроил  народ,  сманил с пути  истинного
видением коммунистического обжорства, и опять поставил на грань голода...
     Давайте  отвлечемся от этого малопочтенного  персонажа, которому только
всевышним недоразумением  было позволено провалить  предпоследнюю  имперскую
попытку,  и возьмем дело  новейшего категорического  императива в свои руки,
вернее, - перья.
     Первое, что мы должны были сделать, это выдержать линию св. Иосифа.  То
есть:
     1. Всех товарищей крапленых  ставим к стенке, от Маленкова и Берии - до
Хрущева и  Молотова.  Героев  -  Жукова,  Рокоссовского,  прочих под фанфары
провожаем  в последний путь  -  в восточные округа  и дисбаты, с последующей
гибелью  на  маневрах  и  в  санаториях.  Вместо  них  выставляем  карьерную
молодежь, понаглее и побеспороднее. Клоунов архимандрических  типа Буденного
и Ворошилова по-прежнему бережем для витрин и парадов.
     2. КПСС  чистим беспощадно, готовим к  перестройке  в мировом масштабе.
Фильтруем  зарубежные партии.  Собираем  V  Интернационал.  Тащим  всемирных
коммунистов в бани, охотничьи угодья,  женские подразделения КГБ. Показываем
им, где  в  Подмосковье, Поволжье, Приднепровье, на Балатоне, Ганге  и  т.п.
будут  построены  их личные  замки. Согласным  на Подмосковье показываем уже
готовые котлованы  и заложенные фундаменты. Снова выпиваем. На радостях  все
братские партии  распускаем, создаем  одну  новую  - Коммунистическую Партию
Земли (КПЗ), - теперь она будет указывать нам истинный путь.
     3. Все деньги и  живую  силу бросаем на  индустрию и сельское хозяйство
целинно-лагерного типа.
     4.  Но средства доставки готовой продукции, все эти  ракеты, подлодки и
самолеты,  отменяем.  На них  только  расходы  одни.  Всю доставку  поручаем
исключительно коммунистам из КПЗ.
     5. Скупаем  активы по всему миру. И не за бешеные биржевые деньги, а за
малые  партвзносы  и  великие  перспективы,  которые  божимся   предоставить
новообращенным коммунистическим магнатам.
     6.  Формируем  гиганское государство нового  типа -  долгожданную  нашу
Империю.
     7. Вывозим народы  Европы  в  Азию,  азиатов  - в  Европу.  Делаем  это
потихоньку,  шито-крыто,  почти добровольно, под  некие  стимулы - временную
раздачу земель и лесоповалов.
     И  дальше  в  том  же  духе.  Собственно, тут  и фантазировать особенно
нечего.  Читай Сталина,  Ленина,  Маркса, Троцкого,  Макиавелли, Майн Кампф,
Чингизовы заветы, еще пару-тройку книжек, и делай, как люди говорят.
     А что  сделал Хрущев? Он почти сразу сломал  нашей  имперской  кляче ее
тысячелетний хребет, обрезал  прозрачные крылья. Он сдался. Объявил политику
"без оружия, без войн".
     А  ведь писал  нам великий  Ленин,  что  компромиссы допустимы только в
экономике  и политике. А за  попытку компромисса  в  идеологии  нужно  прямо
резать языки, уши, другие торчковые органы чувств.
     Отказ  от  идеи  захвата  всего  мира  -  как  раз такой  предательский
компромисс и есть.
     Можно, конечно, говорить, что мы согласились  на мирное сосуществование
понарошку. Но  народ-то наш поверил! Подопечные папуасы из  братских  партий
поверили!  А враг не поверил.  И баланс упал  в его сторону. Пришлось сурово
бороться за экономическое первенство, что было наивно и бессмысленно.
     Империя обрушилась в наших мозгах и восстановлению не подлежала.
     Нам предстоял длительный, мерзкий второй период полураспада  -  день за
днем, год за годом.

    У смертного одра


     Леонид Ильич  Брежнев и  сопровождающие его  лица  устранили суетливого
Хрущева совершенно оригинальным, невиданным  на Руси  способом.  Живьем  ...
отправили на  заслуженный отдых. Даже ноздри ему не вырвали, даже в целинные
степи не сослали.
     Инстинкты  подсказывали   коммунистам-брежневцам,  что  нужно  насмерть
вцепиться в  старые  красные  знамена и действовать по  Сталину.  Но вот  не
выходило! Народ не поддавался! Страха божьего не имел.
     Казней публичных устраивать уже не решались. Политические процессы были
какие-то    вялые.   Новоявленные   курбские   из-за    границы   шельмовали
государя-секретаря  публично,  в неуловимых  и  неугасимых  эфирных  волнах.
Стороны матерились до хрипоты, но превозмочь никто не мог.
     Оставалось  только ждать.  Фактор  времени работал  против побежденных.
Правящая стая  чуяла это не  только  сердцем, но  и  почками, печенью, всеми
системами искусственного  дыхания и  кровообращения. Масса  народных  вождей
просто биологически сопротивлялась гибели. Члены массы старились, им авансом
ставили  бронзовые памятники,  под  ними они  умирали,  но упирались на краю
могилы  и  продолжали  посещать  заседания.  Столы  президиумов  наполнились
мумиями.  Заставить их  вернуться  под изваяния  можно  было только  особым,
тайным заклинанием.
     Вся мыслящая часть  нации, так называемая "интеллигенция", напыжилась в
прокуренных  кухнях, натужилась в  санузлах.  Все  тысячеумные  усилия  были
направлены на отыскание магического пароля. Ничего не выходило.
     Решили крыть площадями. То есть, говорить все  слова сразу, чтобы среди
них прозвучало в конце концов роковое "квинтер-финтер-жаба".
     В потугах прошло двадцать лет, вторая половина моисеевского срока.
     Наконец случайное звукосочетание грянуло, и что особенно забавно,  не в
бардовской песне и не в самиздатовских виршах, а  в речи на вполне легальном
Двадцать Предпоследнем  съезде КПСС  (эрзац  КПЗ) из  уст  дежурного вождя -
Михаила Сергеевича Горбачева.
     Этот  новый  Михаил,  по-видимому, не был самостоятельным человеком.  Я
измерил его экспрессию в ТВ эфире, и оказалось, что это - мнимое, иллюзорное
отражение Михаила IV "Кроткого", - обычный телевизионный спецэффект! Призрак
быль столь же путанным, нерешительным, и беспокойным, как и оригинал, так же
не мог шагу ступить без направляющей руки соправителя.
     Правда, в  ученых провинциальных кругах  всерьез обсуждалась  гипотеза,
что  Горбачев  -   иррациональный   дубликат   Иоанна  III  Васильевича,  но
столкнувшись  как-то с  ним  лично,  я радостно ухмыльнулся истинности своих
измерений. Это был безусловно не Горбатый!
     Да, а слово-то, слово?! Вот оно: "Плюрализм!".
     Плюрализм  дословно  переводится как "Плюшевый  либерализм". Это  такой
строй, такое устройство  государства,  при  котором очень  продуктивно могут
существовать  только плюшевые Мишки. Причем, каждый зверек имеет собственное
мнение, никому не мешает, ни на что не влияет. И все по-прежнему равны.
     Плюрализм у нас не  прижился, постепенно учах,  но  разрушения произвел
окончательные.   Плюшевая  говорильня   была   опасна  еще  тем,  что  среди
многомилионного    разногласия   всуе   произносимых   словосочетаний   типа
"Abrakadabra",  "Mutabor", "Khozraschet"  и т.п.,  ненароком прозвучали  над
нашими просторами  и некие невнятные,  теперь  уж  никогда  не восстановимые
страшные заклинания, вконец погубившие защитную астральную ткань.
     Небо  над  Россией  прохудилось,  в  прорехи   ринулись  сонмы   темных
архангелов, затрубили невыносимые  трубы, вспыхнули зловещие лазерные сияния
от края небес и до края их.
     Под  эти  метеорологические  катаклизмы  скончалась  Третья,  безродная
коммунистическая  династия.  Самозванство  упало  на Русь  новейшим  Смутным
временем.  В который раз завертелся цикл стандартных  аналогий. Вырваться из
этого круга было нельзя. Все предстояло претерпеть.
     Воцарился коммунист-расстрига Борис  II Николаевич. Его  предназначение
было шире, чем у Годунова, - он должен  был порвать не  только династическую
красную нить, но и всю имперскую паутину в  целом. Мы  аплодировали могучему
взрывателю,  он сделал  свое  дело.  Жаль  только,  что  влетевшие под  наше
освобожденное небо перепончатые твари возжелали жены ближнего,  вола  и осла
его, а также крови христианских, чеченских, еврейских и прочих младенцев.
     Подходящего  царевича  Димитрия  не  ухватили. Пришлось зачать серийную
бойню с библейским расчетом, что среди  44 тысяч невинно убиенных окажется и
необходимая  жертва,  апокрифический "Неизвестный солдат". Один  из  древних
языческих приговоров гласит, что  военные несчастья не кончатся,  пока  этот
неизвестный,  последний  солдат  не  упокоится  в  своем  гробу  у  поганого
чингизова огня.  Поэтому  война упорно продолжается и  поныне, рефрижераторы
полнятся  "фрагментами тел",  повизгивают компьютеры, сравнивая генокоды,  и
списки пропавших без вести переполняют оперативную память. И  гибнут, гибнут
люди русские и прочие, тоже родные наши люди. И значит невидимка жив пока.
     Но жива и  надежда, что "Неизвестный солдат" сгинет со дня на день ради
нашего счастливого будущего.
     Кровавые мальчики Бориса Второго - убитые и  убийцы, сожженные и живьем
растворенные  в  очистных бактериальных  водоемах -  все еще  не переполнили
искомой   жертвенной  нормы,  когда  ударил  набатный   колокол  кремлевских
курантов, и с наступлением последнего  года последнего века нашей Империи на
трон московский взошел еще один император.
     Рубиновые  звезды  взлетели  с  его  погон  и замельтешили  милицейской
мигалкой.
     И замахнулся он смело.
     И воскликнул дерзко.
     И возжелал добра невиданного и неслыханного.
     И объявил нам всеобщие процедуры неявного смысла...
     Тут мы призадумались. Уж не дала ли сбоя  наша теория? Вот вкратце суть
проблемы.
     Мы достоверно установили зеркальную аналогию Михаила  Г. и Михаила  Р.,
Бориса Г.  и Бориса  Е.  В  прошлый раз  Михаил  наследовал  Борису.  Теперь
наоборот - Борис сменил Михаила. Вывод отсюда очевиден:  зеркальному эффекту
подвержены не только лики вождей, но и само Время! В наши дни оно тоже стало
мнимым, и потекло вспять!
     Исследуем математическую  форму этого  течения.  Предположим,  обратное
течение Времени  так  же  линейно, как и прямое.  Тогда  Бориса  должен  был
сменить  Федор.  Но никаких Федоров,  кроме нашего скромного  Писца  Феди, в
окрестностях не наблюдалось. Обнаружился Владимир. Если это дублер Мономаха,
то  получается  огромный временной  скачок! А если дает  себя знать  Красное
Солнце,  то  скачок еще больше, и, значит, до  конца света (заката  солнца),
который, естественно,  должен  зеркально совпасть  с рождением Владимира  I,
крещением Руси или призванием варягов, - один вздох и один всхлип.
     Так что здесь - тяжкая проблема: "Кто есть кто?".
     Обсудить проблему нам, правда, не удается. Не подходящая для спокойного
обсуждения образовалась атмосфера.
     Вот взорвалось что-то, вот сирены завыли, там поют, тут плачут...
     А вот и репродуктор вскрикнул командным афоризмом, - это  наш президент
снова чего-то доброго пожелал.
     Но не  успело эхо гласа его,  вопиющего в  Соборной  пустыне, разбудить
успенских  и архангельских старцев, как  вновь 12 раз пробили  наши часы,  и
старое Время закончилось вовсе.
     Кончился роковой 2000-й год.
     Кончился жуткий 20-й век.
     Кончилась красная ниточка,  привязанная к  дубовому  сучку в  862 году.
Размоталась без остатка.
     Мы ждали этого.
     Мы мечтали видеть, что там внутри клубка.
     Не посягая  на Главный Вопрос, мы хотели узнать,  на что  намотана нить
нашей судьбы?
     Что мы будем иметь, когда кончится Время?
     И вот, мы увидели:  ничего  там хорошего нет,  - обычная пустота, - так
нам сначала в отчаянье показалось.
     Но,  смотрите  глубже! При  внимательном наблюдении клочок  пустоты  на
ладони оказывается малой частичкой  НАШЕГО воздуха, крошечным клочком НАШЕГО
неба с мелкой россыпью неярких, не золотых и не рубиновых, но НАШИХ звезд!
     Как знать, может этого и довольно нам?

    Заключение



    Звездное зеркало


     Если  долго  смотреть в звездное небо, то  можно оказаться  в странном,
полусонном состоянии и грезить наяву.
     Вот  лежишь ты  на  верхушке  соломенной  скирды и видишь, как  колючая
звездная  искра расплывается в мутное  телевизионное пятно,  и  там какие-то
люди  проходят на фоне звезд, какие-то  толпы пробегают в огне и водах. И ты
задумываешься о своем здоровье.
     Но ученый не должен поддаваться мистической панике, религиозному бреду.
И ты начинаешь анализировать физику звездного света и обнаруживаешь забавные
вещи.
     Вон та звезда,  самая яркая звезда нашего  неба, низко  проходящая  над
южным  горизонтом,  имеет   звездную  величину   --  1.56  --  ярче  некуда.
По-научному она называется Альфа  Большого Пса (Сириус), мы в КБ называли ее
Альфа Собаки. Расстояние от нас до нее -- 8,7 световых года. Это значит, что
любопытный голубенький  свет вылетел  из  Собаки почти 9  наших лет назад  и
прибыл к нам только сейчас. Ба! Как тут все изменилось!  Вылетал-то  он  при
полной победе коммунизма  в отдельно  взятой  кремлевской столовой, хотелось
ему успеть на очередной съезд КПСС, а вот, поди ж ты, куда попал! Хоть назад
поворачивай!
     И поворачивает!
     Нам  понятно,  что поворачивает этот луч  туда-сюда  каждые 8,7 лет.  В
прошлый раз  он  был  у  нас  17 лет  и  5  месяцев  назад и сканировал  без
разрешения похороны  глубокоуважаемого Генерального секретаря. А позапрошлый
раз --  35  лет  назад  --  им отсняты  были  исторические  кадры, как  этот
покойник, продолжатель дела другого  покойника сгонял с российского престола
своего предшественника. Правда, изображение позапрошлого захода уже не такое
резкое и накладывается  на кадры прошлого раза. Получается,  что наш дорогой
секретарь  на собственных похоронах  произносит  пламенную речь в  осуждение
волюнтаризма.
     Голубой огонек Собаки  приносит  нам изображение недавно минувших дней.
Но нам это не очень интересно. Мы хотим переключить канал. Можно? Конечно! -
вон  их  сколько,  этих  звездных кнопочек, - на все вкусы  и  сроки.  Берем
"Астрономический календарь"  издания  АН СССР и подбираем нужную  звездочку.
Допустим, нам  любопытно подсмотреть, как  жили наши предки  в незамутненном
лесном прошлом.  Вычисляем срок давности этой  жизни, ну, допустим 1300 лет,
чтобы  уж точно опередить наезд  бригады Рюрика.  Делим  этот срок  пополам,
получаем  650  лет  туда  и столько же  обратно. Находим  по таблице звезду,
удаленную на эти 650 лет,  -- это как  раз красненькая звездочка Бетельгейзе
-- альфа Ориона, - и пялимся на нее до посинения. Вот и видим себя в лесах и
ковылях, как в  зеркале. Или наоборот, щелкаем по звездам наугад  и смотрим,
чего  там показывают. Невооруженным трезвым глазом можно обозреть до 6 тысяч
каналов, а через шестикратный театральный бинокль (после  буфета в антракте)
-- 117 тысяч спектаклей. Вот вам и программка на сегодня:
     1.  Альфа  Креста --  мелодрама  "Стенания  Ивана  Грозного  у  постели
умирающей любимой жены Анастасии Романовны".
     2. Бета Центавра -- "Торжественное воцарение Бориса  Годунова промыслом
Владимирской Божьей матери"; затем для школьников -- "Ученик  Гриша Отрепьев
пишет сочинение на тему "Похвальное слово московским чудотворцам".
     3. Альфа Скорпиона  (Антарес)  --  фильм  ужасов "Сновидения  патриарха
Никона".
     4.  Альфа Девы (Спика) -- индийский  фильм  "Семейные неприятности царя
Федора  Алексеевича";   после   прогноза  погоды   --   криминальный  сериал
"Стрелецкий бунт. Дело первое".
     5. Альфа Эридана (Архенар) -- рекламная пауза перед Полтавской битвой.
     Любителям современных ритмов предлагаем:
     6. Альфа Возничего  (Капелла)  -- "Уход Льва Толстого из Ясной Поляны";
там же -- "Убийство премьера П.А. Столыпина" в постановке Киевского оперного
театра;  сразу  по  окончанию - 11-кратный  обладатель Оскара,  голливудский
блокбастер "Гибель Титаника".
     Ну, и так далее.
     Висит над нами звездное заркало, и показывает нам все наши прошлые дела
одновременно.  Но мы  не очень наблюдательны, некогда нам голову поднять, мы
успеваем это сделать только под петлей или у плахи.
     Ученые ворчат, что ближайшая звезда, Альфа Центавра, находится от нас в
4,3 летах, то есть, самое свежее звездное кино у нас феллиниевское -- восьми
с половиной  лет  выдержки. Это  -- начало гайдаровских реформ,  интересный,
поучительный сеанс, ну, а дальше-то что? А дальше  -- продолжение следует, -
извините,  господа,  съемку  мы  уже  сделали  до  самых  укромных  моментов
Чеченской  войны  и  президентских  выборов  1996  года,  но  материал  пока
находится в обратном монтаже, потерпите. И мы терпим.
     Но беда не  в  терпении.  Есть одна большая  опасность. Вдруг  небесные
киношники внимательно просматривают отснятый материал? Это значит, они видят
все наши безобразия на 4 года -- на целый президентский  срок  -  раньше нас
самих? Ничего  себе зеркало! В борделях ставят  такие односторонние зеркала!
Мы на такое не согласны!..
     Тут мы возмущенно переворачиваемся с боку на  бок,  и  толстый стебель,
самозванно затесавшийся в солому, ширяет нас в бок. Мы просыпаемся, и, слава
Богу! Все на своих местах -- и земля  наша, и звезды, и скирда соломенная, и
мы,  честные и непорочные. К утру  тает весь наш  стыд перед  Небом, стыд за
упущенное время, за утраченные возможности, за потерянную нашу Россию...

    Россия, которую мы потеряли


     Мы  потеряли свою Россию не  в  том  смысле,  что  вот она  была, такая
нарядная,  добрая, сытая, честная и веселая  -- и нету, а в том смысле,  что
потеряли возможность ее таковую хотя бы раз поиметь.
     Потеряли мы  небывалую страну  не  в  один  базарный  день через ветхий
карман или срезанный кошелек. Потеряли мы ее постепенно -- за 1000 лет после
первых потерь и утрат. Нам нужно было давным-давно упереться языческим рогом
на своих  принципах,  стать  такими  честными, что  остальные народы  только
посмеивались бы: "А! -- ну это же русские!". И все  бы про русских знали.  И
понимали, что:
     1. Русские упрямы в своей честности до идиотизма.
     2. Они проторговывают из-за этого свои повседневные выгоды.
     3. Они даже вырастили породу своих непостижимых начальников -- таких же
честных идиотов, которых казнят за мелочь, награждают по делам.
     4.  Зато, если  уж русский царь,  дипломат, купец говорят "да",  то это
"да" и есть, окончательное и бесповоротное.
     И  вот  уже в очередной  битве  народов  русские стоят насмерть, как  и
обещали.
     А следующая битва народов отменяется из-за тех же проклятых русских, --
султан их боится, Европа боится, то есть -- уважают.
     А вот уже у этих странных людей и благосостояние  повышается незаметно,
но верно, - это срабатывает стратегический запас национальной этики.
     И становятся  русские мировым авторитетом,  международным  эталоном.  И
относятся к ним  за  рубежом,  как к  божкам с острова Пасхи,  а  не то, что
теперь.
     Да, чуть не забыл! -- столица теперь у русских -- Нью-Васюки. В Москве,
сами понимаете, такое глубокое национальное перевоспитание невозможно.
     Вот какую Россию, вот каких русских мы потеряли!
     Самое  обидное, что  искра доброго  идиотизма  в нашем народе есть, она
неугасимо  светится  в  наших  зрачках,  она  светлее  олимпийского  огня  и
таинственнее июльского  цветка  папоротника. И мы все  ждем,  когда из  этой
искры возгорится пламя...

    Если бы да кабы


     В детстве я как-то спросил отца, что было бы, если бы Троцкий победил в
дискуссии. Какой бы это был кошмар!
     - Никакого кошмара, -  отвечал отец, - мы точно так же  шли бы к победе
коммунизма   под   знаменем   Ленина-Троцкого,  уничтожали  левых  и  правых
сталинистов-морганистов, поднимались в штыки "За Родину, за Троцкого!" Потом
разоблачили бы культ личности Троцкого  и  шлепнули в подвале Берию, который
все равно пронырнул бы в министры безопасности.
     Голова у меня закружилась. И я спросил страшное.
     -  А  если  бы   Великой   Октябрьской  социалистической  революции  не
случилось?!
     - Ну,  тогда наши  точно так же добивали бы шведов  (дело  было  не под
Полтавой, а у телевизора - ближе к концу 3-го периода). Только на рубашках у
них были бы золотые двуглавые орлы...
     Сегодня, наблюдая вялую возню  ребят с золотыми орлами, я вздрагиваю: а
если  бы Мамай  не влез в  мышеловку  между Доном  и Непрядвой?  А  если  бы
беременная Елена не нагрубила грозному свекру? А если бы Жолкевский не уехал
из  Москвы помыться и  отдохнуть? А если бы Мюрат  ударил обходным рейдом на
Москву мимо  Бородина, а Гудериан  - мимо Подольска? Что  за ужасы произошли
бы?!
     Никаких ужасов, дети мои!
     Ничего более ужасного, чем смерть всех и каждого в свой черед.
     Ничего более смертельного, чем унизительный труд от получки до получки.
     Ничего более  унизительного,  чем  многолетнее  вращение  в  необъятном
ржавом  механизме  нашей  великой страны, которая на  всем  белом свете одна
такова.
     И мы  с вами  остались бы такими же, какие  мы есть и какими родила нас
наша милая лесная мама в далеком  году,  задолго  до позорного 862 года.  Мы
точно так же оправдали бы и год 1380-й, - если бы в нем случился позор, а не
подвиг,  -  и  1570-й и  1613-й  и  1812-й,  1917-й  и  1941-й,  как  сейчас
оправдываем 862-й и 986-й, 1917-й и все прочие русские годы...

    Поучительное ретро


    1.


     Пройди сквозь колоннаду Бранденбургских ворот 20 апреля.
     Выйди на  Трафальгар-сквер  в другой  день  рождения,  - день  рождения
королевы.
     Облокотись на бетонный столбик на Арлингтоне 4 июля.
     Споткнись о камень на площади Бастилии еще через 10 дней.
     Взойди  кавалерийской, шаркающей походкой на Храмовую  гору  в любой из
тамошних праздников.
     Видишь, сколько людей вокруг?
     Скажи им всю правду.
     Крикни, что предки их -- свиньи!
     Что религия у них была неправильная, козлиная!
     Что сами они по уши увязли в грехе, кровосмешении, ереси!
     Что отцы их, --  вот они -- в могилах лежат, - были темными язычниками,
наивными   идиотами,   жидовскими   мордами,   расистами-фашистами,  врагами
собственного   народа,   убийцами   младенцев,   предателями,  гонителями  и
казнителями небесных учителей!...
     Сказал? Крикнул?
     Так...
     Теперь,  пока   в  глазах   твоих   плывут   круги   от   скинхедовской
бутылки-по-затылку, пока тебя выворачивает от  шутцмановского колена-под-дых
и  голлистского башмака  куда-не-договаривались,  пока гарвардские  мальчики
волокут  тебя,  избитого, до демаркационной  линии и кидают в ласковые  руки
детей Сиона, пойми остатками мозгов -- ты был не прав!
     Нельзя   оскорблять   генетическую   память   людей.   Нельзя  публично
сомневаться в добродетели их предков. Нельзя отрицать опыт поколений. Нельзя
унижать чужое, пусть и надуманное, достоинство.


    2.


     Ну, что? Очухался?
     А теперь вспомни, как пришли из-за моря темные люди и сказали, что отцы
твои и деды -- подлецы и людоеды. (прямо в рифму у них получилось!).
     Вспомни, как оскорбили и отменили твою религию, как назвали твоих детей
и  братьев  незаконными  выродками, как изматерили твоих  сестер  и  дочерей
блудным  замужеством, как предали анафеме твоих дедов и обрекли их посмертно
адскому пламени.
     Помнишь, как сказали тебе, что братья твои двоюродные из соседнего села
-- кровожадные  сволочи  и  нужно  вспороть им животы,  оторвать  руки-ноги,
отсечь головы. Не снится тебе, как ты делал это?
     А  потом пришел  очередной наглый попик и за неправильный крест объявил
геенну  огненную еще сорока  поколениям  твоих крещенных пращуров. А за  ним
последовал истинный черт и язвил тебя огнем, мечом да смертельною работою. И
мелькали в зрачках твоих красивые и сытые,  один за одним. И все они кликали
мать твою сукой, а тебя -- сукиным сыном...
     А ты молчал. Почти молчал!
     Что ж ты не въехал им бутылкой по черепу?
     Что ж не спалил их живьем?
     Что ж не распял их под вороний хор?
     Что ж ты не развесил их по кремлевской стене, где тебя вешали?
     Молчишь?...
     Такой уж ты человек -- торчащий молчаливо!..
     Ты если и громил кого, то не сам, а по чужой, злокозненной заводке...


    3.


     Теплым майским  днем одного не самого  военного  года в одном  из самых
обычных пропащих веков  мы с  Писцом  строили  на  Красной  площади красивое
здание. Историк тут же ходил, посмеивался.
     Здание нам очень нужно было. Мы долго обсуждали его кондиции, и я почти
настоял  на  проекте  вавилонского зиккурата  (самая  подходящая  форма!) из
красно-коричневого  гранита  (самый подходящий цвет!). На крыше постройки мы
намеревались  сделать  смотровую   площадку   вокруг   центрального  куба  с
прорезными  окнами внутрь. Чтобы, стоя наверху, наблюдать, что происходит  в
помещении. А происходила бы там казнь вавилонская...
     Фасад монумента хотелось украсить лаконичной надписью, точно передающей
смысл содержимого. Я склонялся к единственному слову: "УРОДЫ",  и размышлял,
каким размером и шрифтом его написать, уместен ли будет Times New Roman и не
примитивен ли Arial Cyr...
     Но Писец  прервал мои измышления  и доказал,  что здание  нужно строить
деревянное,  сосновое,  без  выкрутасов.  Гранита  в окрестностях нету, зато
татарвы полно, и надо спешить...
     Назначение  здания предполагалось  чисто  литературным.  Мы  с  Писцом,
пользуясь  нашими  творческими  возможностями,  хотели согнать  в  сруб  всю
нечисть  земли Русской, всех ее  оскорбителей  и  угнетателей, всех безумных
правителей  и  мечтателей  и накрепко запереть до суда. А  я, памятуя пожары
московские, не прочь был и  запалить скорбный терем без проволочки. В общем,
мечтали мы с Писцом спасти нашу Родину от тысячелетней напасти...
     Историк  над  нами  издевался.  Откуда  только  взялись  у  седовласого
академика   ироничность  и   сатиризм!  Где  нахватался  он   несвойственных
придворному воспитателю  выражений и ненормативных оборотов? Он  обзывал нас
сосунками,  свинопасами, чмошниками, лишенцами  и фитоцефалами, уклонистами,
оппортунистами,   богоборцами,  ревизионистами   и   копрофилами.   Ну,   и,
естественно, - сукиными  детьми!..  Цензурная  мысль  Историка  сводилась  к
отрицанию бессмысленного очистительного труда...
     Мы так  намаялись за  день,  что  не  смогли  вполне насладиться  нашим
творением в пламени заката. Призвав  на  службу  пару зверовидных стрельцов,
приставили их к  срубу с наказом: "Всех  впускать, никого  не выпускать",  и
завалились спать, где стояли...
     Утро нового дня пробудило нас шумом толпы и толчками в бок. Это Историк
бесцеремонно орудовал носком лакированного  сапога.  Он был теперь в кожаной
куртке и при оружии.
     - Вставайте, падшие!  -- выкрикивал  он,  - вы  первые,  кто  проснулся
здесь!..  -  Мы  огляделись.  Действительно,  упокоиться  на Лобном месте  и
восстать невредимо до нас никому не удавалось.
     Однако,  надивиться  этому  малому  чуду  мы   не  успели,  ибо  вокруг
свершалось  чудо великое!  Сруб наш  сосновый  за  ночь таинственным образом
превратился в красногранитный зиккурат.
     На  крыше  его  нахально  лыбились  запланированные  нами  уроды  Земли
Русской.  Тут  были все  "наши"  --  хромые  и  горбатые, грозные и  темные,
блаженные  и кровавые,  кроткие и  удалые,  тишайшие  и безумные,  меченые и
калеченые. Они стояли  спиной к блоку с прорезами и совсем не интересовались
тем, что происходит  внутри, они  смотрели наружу  и вниз, на  площадь. А по
площади двигалась бесконечная  людская  очередь. Хвост ее  терялся  где-то в
конце Арбата, а вся она медленно заползала в распахнутую дымную дверь нашего
страшного здания. На подходе люди восторженно впивались глазами в лица своих
неуязвимых  вождей,  склоняли головы у  гранитной двери,  скользили меж двух
стрельцов, исчезали за порогом зиккурата.
     Никто  не сопротивлялся всеобщему  движению в  тар-тарары, и  назад  не
возвращался никто.
     -  Вот уроды! -- обобщенно выдохнул Писец,  хоть вывеску  на фасаде уже
успели заменить, - написано на  ней было какое-то другое, тоже пятибуквенное
слово.
     Мы с Историком молчали.  Он --  в  удовлетворении, а я -- в отчаянии от
непротивления великого народа,  бессильного  перед горсткой  негодяев, перед
случайным несчастьем, перед страшным и необратимым Временем.
     Так и простояли мы, разинув рты, дотемна...

    Ну, а дальше-то что?


     Мы  вышли из Дикого  Поля и  уже  прошли мимо  белых  мазанок и вербных
плетней, когда тонкий серп огромной Луны взошел над Диканькой.
     Звезды  высыпали  чистые  и частые. На  горизонте разом  издохли дымные
отсветы нелепых и  грешных городов, и  звезды стали  еще ярче, а  воздух  --
чище, какими только и должны быть звезды и воздух над нашей землей.
     Дышалось легко, дорога  стелилась белым полотном, и к полуночи мы вышли
к Реке. Как оказались мы на том, высоком берегу, не помнит никто из нас.
     Мы стояли на взгорье, обернувшись лицом к Полю,  и первая русская улица
поднималась от Реки к нашим ногам.
     Писец вздрогнул и покосился вбок, - там, в лунной тени проступил силуэт
человека в длинном плаще и с огромным крестом.
     А  Луна  забиралась  все выше, выше;  серп ее  на  глазах  оборачивался
безобманной серебряной монетой. Это кончалось над нашей страной многовековое
затмение.
     Лунная дорожка легла на черную днепровскую воду и соединилась с покатой
колеей Боричева Взвоза. И тогда  мы  увидели,  что  по  ней тянется  длинная
вереница серых точек, выходящих, как и мы, из Поля.
     Это были люди...
     Куда-то  делись  истошные крики цикад,  пространство вокруг наполнилось
новыми звуками, стал слышен  шорох одежд,  топот ног и копыт, скрип повозок,
многоголосый ропот и музыка. И то ли все Поле покрылось кострами,  то ли это
звезды отражались в белом ковыльном зеркале.
     Люди шли неспеша, но и быстро.  Пройдя по воде, они поднимались в гору,
приближались, расходились  на четыре  тропинки и  скользили  мимо каждого из
нас.
     Да, а кто  это оказался с нами  четвертым? Это  здоровенный,  бородатый
мужик  в  плаще, отливающем  лунной бронзой,  оставил  свое  прежнее место и
теперь тяжко и гулко дышал рядом с Писцом.
     Я оглянулся, - крест его стоял одиноко...
     А Луна застыла в днепровском зените, и вместе  с  ней остановилось само
Время, - очень уж  многое нужно было  успеть в эту ночь. И всю ночь шли мимо
нас четверых наши люди.
     Не знаю, как другие, а я  не узнавал никого из своих и был рад, что они
просто есть.
     Первым  подошел  ко мне старик  в  потертом пиджаке с  орденом  Славы и
медалью "За отвагу".
     Мы обнялись, и он спросил.
     И я ответил ему.
     Дед  пошел  дальше  в  гору,  и спина  его, освещенная Луной,  медленно
превращалась в яркую точку на фоне черного неба.
     - Эге!  Так  вот  отчего несметно звезд на небесах  господних! -- понял
Писец у меня за спиной.
     Я  обернулся и увидел, что  они с  Историком тоже, каждый в свой черед,
встречают  людей  из  очереди,  обмениваются  с  ними  короткими фразами,  а
приставший  к  нашей  компании богатырь  обнимает  двух пацанов, и плечи его
трясутся.
     Публика  все  прибывала. Шли стайки девушек  в венках, брели  монахи  и
слепые со странными инструментами, воины шагали бесконечной колонной,  и все
-- без оружия. Ехали красивые  всадники  в яркой  одежде, и  прекрасные дамы
покачивались в каретах и носилках. И еще,  - огромные толпы  простого, ничем
не замечательного народа всю эту лунную ночь пробирались мимо нас.
     И  ни  в ком из  людей  не было ни зла,  ни  зависти,  ни  гордости, ни
униженности,  ни сытой спеси,  ни  вожделения. Оставались  только надежда  и
желание узнать.
     И каждый спрашивал.
     И каждому мы отвечали.
     Вы  знаете, что они  спрашивали,  потому что  к третьим петухам  и  вы,
дорогие мои читатели, тоже  прошли своим чередом.  И вы тоже забыли  о ваших
болезнях и напастях, о безденежье и невзгодах, успехах и поражениях.
     И вы тоже спросили.
     Спросили то же, что и все:
     "Ну, а дальше-то что?"...
     Я не знаю, что ответил Святой  Владимир своим убитым сыновьям и мертвым
девам села Берестова.
     Я  не  расслышал,  что  ответил хмельной Писец своим истлевшим монахам,
витязям и воеводам.
     Я  не понял,  что ответил строгий  Историк своим  покойным государям  -
великим и малым князьям, царям и императорам.
     Но я точно помню, что отвечал я вам, друзья мои:
     - Дальше все будет хорошо! -- повторял я, -
     - Все будет хорошо, пока мы живы...

Новочеркасск, Россия, 11 марта 1998 -- 17 июня 2002.


    Приложения 



    Источники


     1. Завещание Ярослава Мудрого, 1054.
     2.  Повесть  об ослеплении  Василька  Требовльского. Пресвитер Василий,
1097.
     3. Повесть временных лет. Монах Нестор, игумен Сильвестр, 1113-1116.
     4. Поучение Владимира Мономаха, 1117.
     5. Съказание и страсть и похвала святюю мученику Бориса и Глеба. Неизв.
автор, 11 век.
     6. Слово похвалное на перенесение святых страстотерпец Бориса и  Глеба,
да и  прочии не  враждуют на братию свою.  Проповедь  неизвестного духовного
лица 2 мая 1175 года.
     7.  Слово о  пълку  Игореве, Игоря, сына  Святъславля,  внука  Ольгова.
Неизвестный автор, 1187.
     8.  Слово   Даниила   Заточника,  еже   написа  своему  князю  Ярославу
Володимеровичю, 1182-1199.
     9. Третье Слово святого  преподобнаго Сирапиона. Серапион,  архиепископ
Владимирский, 1275.
     10. О побоищи, иже на Дону, и  о том, князь великий како бился с ордою.
Неизвестный автор, после 1380.
     11. Послание архиепископа Ростовского Вассиана к  великому  князю Ивану
Василиевичю  всея Русии самодержьцу  на Югру о  храбръском  подвизе  противу
безбожных  татар за православное христианьство богом дарованныа  ему державы
Русскаго царствия, 1480.
     12. Во времена  сицево сказуется  притча о Вавилоне граде.  Неизвестный
автор, Византия, до середины 15 века.
     13. Сказание о князех Владимирских. Неизвестный автор, конец 15 века.
     14. Наказания митрополита Даниила, около 1547.
     15. Сказания Ивана Пересветова. 1549.
     16. Переписка Ивана  Грозного с Андреем Курбским. Курбский: 1564, 1564,
1579; Иоанн: 1564, 1577.
     17.  От  царя  и  великого князя  Ивана Васильевича всеа Русии  Василью
Грязному Ильину, послание 1573 года.
     18. Домострой. Протопоп Сильвестр, середина 16 века.
     19.  Повесть  како  отомсти  всевидящее  око  Христос  Борису  Годунову
пролитие неповинные крови новаго  своего страстотерпца благовернаго царевича
Дмитрея Углечскаго. Неизвестный автор, май-июнь 1606.
     20. Повесть сия о некоей брани,  надлежащей на благочестивую Росию грех
ради  наших, и о видении некоего знамения в нынешнем последнем роде нашем, о
нем же преди слова беседа изъявит. Дьяк Евстратий, около 1610.
     21.  История в память сущим  предъидущим родом,  да  не  забвена  будут
благодеяния,  еже  показа  нам  мати  слова  Божия,  всегда  от  всея  твари
благословенная  приснодевая Мария,  и како соверши обещание  к  преподобному
Сергию, яко неотступно буду от  обители твоея. Авраамий Палицын, около  1627
года.
     22. Восстание в Москве 1682 года. Сборник документов АН СССР, 1976.
     23. История государства Российского. Николай Карамзин, 1815.
     24. Руслан и Людмила. Александр Пушкин, 1817.
     25. Ворон. Александр Пушкин, 1828.
     26. Мертвые души. Николай Гоголь, 1842.
     27. Стихи Федора Тючева. 1830-1866.
     28. Москва. Федор Глинка, 1840.
     29. История  России с  древнейших времен  в  29 томах. Сергей Соловьев,
1871-1877.
     30.  Русская история  в жизнеописаниях  ее главнейших деятелей. Николай
Костомаров, 1873.
     31. История Екатерины II. А.Г. Брикнер, 1885.
     32. Русская история. Курс лекций Василия Ключевского, 1904-1910.
     33.  Картины  былого  Тихаго Дона. Иллюстрированная история казачества.
Петр Краснов, С-Петербург, 1909.
     34.   История   СССР   с  древнейших  времен   до  великой  Октябрьской
социалистической революции. В 12 томах под ред. Бориса  Пономарева, Институт
Истории АН СССР, 1966.
     35. Россия в середине XVIII века. Евгений Анисимов, 1986.
     36. Грань веков. Натан Эйдельман, 1988.
     37. Легенды об императоре Александре Первом. Д. Романов -- О. Федорова,
1991.
     38. Николай II: жизнь и смерть. Эдвард Радзинский, 2000.
     39. Воспоминания террориста. Борис Савинков, 1909.
     40. Дни. Василий Шульгин, 1917.
     41. Красный террор в России 1918 - 1923. Сергей Мельгунов, 1924.
     42.  Политический отчет Центрального Комитета XVI съезду ВКП (б). Иосиф
Сталин, 1930.
     43. Цель жизни. Александр Яковлев, 1970.
     44. Воспоминания и размышления. Георгий Жуков, 1974.

    Правители Государства Российского

     (Порядок дат: рождение - начало правления - конец правления - смерть)

    СВОБОДНЫЕ СЛАВЯНСКИЕ ПЛЕМЕНА

     Столица - Ладога
     "Гостомысл" -
     - "мыслящий о гостях" -
     предположительно не правитель славян,
     а лидер сторонников призвания "варяжских гостей"

     ДОМ РЮРИКА (862 - 1610)
     Столица - Новгород
     Рюрик, Синеус, Трувор
     ? - 862 - 864 - 864
     (Синеус и Трувор)
     Рюрик
     ? - 862 - 879 - 879
     Столица - Киев (~879)
     Олег "Вещий"
     ? - 879 - 912 - 912
     Игорь I
     ? - 912 - 945 - 945*
     Св. Ольга - мать-регентша при Святославе I
     ? - 945 - 966 - 969
     Святослав I Игоревич
     ~942 - 945*** - 972 - 972*
     Ярополк I Святославич
     ~961 - 972 - 980 - 980*
     Св. Владимир I Святославич "Красно Солнышко"
     ~960 - 980 - 1015 - 1015
     Святополк I Владимирович "Окаянный"
     ~980 - 1015 - 1019 - 1019*
     Ярослав I Владимирович "Хромой", "Старый", "Мудрый"
     ~978 - 1019 - 1054 - 1054
     Изяслав I Ярославич
     1024 - 1054 - 1068 - 1078*
     Всеслав Брячеславич "Чародей"
     ? - 1068 - 1069 - 1101
     Изяслав I Ярославич (повторно)
     1024 - 1069 - 1073 - 1078*
     Святослав II Ярославич

    1027 - 1073 - 1076 - 1076

     Изяслав I Ярославич (в третий раз)
     1024 - 1076 - 1078 - 1078*
     Всеволод I Ярославич

    1030 - 1078 -1093 -1093

     Святополк II Изяславич

    1050 - 1093 - 1113 - 1113

     Владимир II Всеволодович "Мономах"

    1053 - 1113 - 1125 - 1125

     Мстислав I Владимирович "Великий"

    1076 - 1125 - 1132 - 1132

     Ярополк II Владимирович

    1082 - 1132 - 1139 - 1139

     Всеволод II Ольгович
     ? - 1139 - 1146 - 1146
     Игорь II Ольгович
     ? - 1146 - 1146 - 1147*
     Изяслав II Мстиславич
     ~1097 - 1146 - 1149 - 1154
     Юрий (Георгий) I Владимирович "Долгорукий"
     ~1090 - 1149 - 1151 - 1157
     Изяслав II Мстиславич (повторно)
     ~1097 - 1151 - 1154 - 1154
     Ростислав I Мстиславич
     ? - 1154 - 1155 - 1167
     Юрий (Георгий) I Владимирович "Долгорукий" (повторно)
     ~1090 - 1155 - 1157 - 1157
     Изяслав III Давыдович
     ? - 1157 - 1159 - 1162*
     Ростислав I Мстиславич (повторно)
     ? - 1159 -1167 - 1167
     Мстислав II Изяславич
     ? - 1167 - 1169 - 1170*


    КОНЕЦ КИЕВСКОГО ПЕРИОДА РУССКОЙ ИСТОРИИ

     Столица - Владимир (1169)
     Андрей I Юрьевич "Боголюбский"
     - временная столица - село Боголюбово
     ~1111 - 1169 - 1174 - 1174*
     Михаил I Юрьевич
     ? - 1174 - 1175 - 1176
     Ярополк III Ростиславич
     ? - 1175 - 1175 ~1181
     Михаил I Юрьевич (повторно)
     ? - 1175 - 1176 - 1176
     Всеволод III Юрьевич "Большое гнездо"

    1154 - 1176 - 1212 - 1212

     Юрий II Всеволодович
     1188 - 1212 - 1216 - 1238*
     Константин Всеволодович "Добрый"

    1186 - 1216 - 1218 - 1218

     Юрий II Всеволодович (повторно)
     1188 - 1218 - 1238 - 1238*
     Ярослав II Всеволодович
     1191 - 1238 - 1246 - 1246*
     Святослав III Всеволодович
     ? - 1246 -1247 - 1252
     Михаил II Ярославич "Хоробрит"
     ? - 1247 - 1248 - 1248*
     Андрей II Ярославич
     ~1221 - 1249 - 1252 - 1264
     Св. Александр I Ярославич "Невский"
     1220 - 1252 - 1263 - 1263*
     Ярослав III Ярославич
     1230 - 1264 - 1272 - 1272*
     Василий Ярославич
     (по праву - Василий I, но, увы, - без номера)

    1241 - 1272 - 1276 - 1276

     Дмитрий I Александрович
     ~1250 - 1276 - 1283 - 1294
     Андрей III Александрович
     ? - 1283 - 1284 - 1304
     Дмитрий I Александрович (повторно)
     ~1250 - 1284 - 1293 - 1294
     Андрей III Александрович (повторно)
     ? - 1293 - 1304 - 1304
     Св.-муч. Михаил III Ярославич "Тверской"
     1271 - 1305 - 1317 - 1318*
     Юрий III Данилович
     ~1281 - 1317 - 1322 - 1325*
     Дмитрий II Михайлович "Грозные очи"
     1299 - 1322 - 1326 - 1326*
     Александр II Михайлович "Тверской"
     1301 - 1326 - 1327 - 1339*
     Столица - Москва
     Иоанн I Данилович "Калита"
     ? - 1328 -1341 - 1341
     Симеон I Иоаннович "Гордый"

    1316 -1341 - 1353 - 1353

     Иоанн II Иоаннович "Красный"

    1326 - 1353 - 1359 - 1359

     Алексей Фeдорович БЯКОНТ -
     - боярин-регент при Дмитрии IV Иоанновиче
     ~1293 - 1359 - 1368 - 1378
     одновременно ярлык на великое княжение имел
     Дмитрий III Константинович
     ? - 1359 - 1363 - ?
     Св. Дмитрий IV Иоаннович "Донской"
     1350 - 1359*** - 1389 - 1389
     Василий I Дмитриевич

    1371 - 1389 - 1425 - 1425

     Софья Витовтовна - мать-регентша при Василии II

    1372 - 1425 - 1432 - 1453

     Василий II Васильевич
     1415 - 1432*** - 1446 - 1462
     Дмитрий V Юрьевич "Шемяка"
     1420 - 1446 - 1447 - 1453*
     Василий II Васильевич "Тeмный" (повторно)

    1415 - 1447 - 1462 - 1462

     Иоанн III Васильевич "Горбатый"

    1440 - 1462 - 1505 - 1505

     Василий III Иоаннович

    1479 - 1505 - 1533 - 1533

     Елена Васильевна ГЛИНСКАЯ - мать-регентша при Иоанне IV
     ? - 1533 - 1538 - 1538*
     Бояре ШУЙСКИЕ, БЕЛЬСКИЕ при Иоанне IV

    1538 -1543

     Иоанн IV Васильевич "Грозный"
     (первым венчан на царство 16 января 1547)
     временная столица - сл. Александровская
     1530 - 1533*** - 1584 - 1584
     Симeон (II) БЕКБУЛАТОВИЧ
     венчан номинально, реально правил Иван Грозный
     ? - 1574*** - 1576 - 1616
     Фeдор I Иоаннович "Блаженный"

    1557 - 1584 - 1587 - 1598

     Борис Фeдорович ГОДУНОВ

    1551 - 1587 - 1605 - 1605

     Фeдор Борисович ГОДУНОВ (не венчан)
     1589 - 1605 - 1605 - 1605*
     Лжедмитрий I (Григорий ОТРЕПЬЕВ)
     ? - 1605 - 1606 - 1606*
     Василий IV Иванович Шуйский

    1552 - 1606 -1610 - 1612

     Междуцарствие - "Семибоярщина" (1610-1612)
     Владислав IV Сигизмундович ВАЗА -
     - заочная присяга правящей боярской думы
     1595 - 1610*** - 1612 - 1648


    КОНЕЦ ДИНАСТИИ РЮРИКОВИЧЕЙ


     ДОМ РОМАНОВЫХ (1613-1917)
     Михаил Фeдорович "Кроткий"
     1696 - 1613*** - 1645 - 1645
     Eго отец, патриарх Филарет (Федор Никитич Романов)
     соправитель с 1619 по 1633 год.
     Алексей Михайлович "Тишайший"

    1629 - 1645 - 1676 - 1676

     Фeдор Алексеевич

    1661 - 1676 - 1682 - 1682

     Софья Алексеевна - сестра-регентша при Иоанне V и Петре I

    1657 - 1682 - 1689 - 1704

     Иоанн V**** Алексеевич
     1670 - 1682*** - 1696 - 1696
     Пeтр I Алексеевич "Великий"
     1672 - 1682*** - 1725 - 1725
     Столица - Санкт-Петербург (1708)
     Екатерина I Алексеевна (Марта Елена СКАВРОНСКАЯ)

    1684 - 1725 - 1727 - 1727

     Пeтр II Алексеевич

    1715 - 1727 - 1730 - 1730

     Анна Иоанновна

    1693 - 1730 - 1740 - 1740

     Иван VI**** Антонович - правнук Иоанна V Алексеевича,
     регенты: Эрнст Иоганн Бирон,
     затем отец Ивана - Антон Брауншвейгский
     1740 - 1740*** - 1741 - 1764*
     Елизавета Петровна

    1709 - 1741 - 1761 - 1761

     Пeтр III Фeдорович
     1728 - 1761 - 1762 - 1762*
     Екатерина II "Великая"

    1729 - 1762 - 1796 - 1796

     Павел I Петрович
     1754 - 1796 - 1801 - 1801*
     Александр I Павлович "Благословенный"
     1777 - 1801 - 1825 - 1825**
     Николай I Павлович "Палкин"

    1796 - 1825 - 1856 -1856

     Александр II Николаевич "Освободитель"
     1818 - 1855 - 1881 - 1881*
     Александр III Александрович "Миротворец"

    1845 - 1881 - 1894 - 1894

     Св.-муч. Николай II Александрович "Кровавый"
     1868 - 1894 - 1917 - 1918*


    ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

     Георгий Евгеньевич ЛЬВОВ

    1861 - 1917 - 1917 - 1925

     Александр Фeдорович КЕРЕНСКИЙ

    1881 - 1917 - 1917 - 1970



    СОВЕТСКИЕ ВОЖДИ

     Владимир Ильич УЛЬЯНОВ "Ленин"

    1870 - 1917 - 1923 - 1924

     Столица - Москва (с 11 марта 1918 г.)
     Иосиф Виссарионович ДЖУГАШВИЛИ "Сталин"

    1879 - 1923 - 1953 - 1953

     Георгий Максимилианович МАЛЕНКОВ

    1902 - 1953 - 1953 - 1988

     Никита Сергеевич ХРУЩEВ

    1894 - 1953 - 1964 - 1971

     Леонид Ильич БРЕЖНЕВ

    1906 - 1964 - 1982 - 1982

     Юрий Владимирович АНДРОПОВ

    1914 - 1982 - 1984 - 1984

     Константин Устинович ЧЕРНЕНКО

    1911 - 1984 - 1985 - 1985

     Михаил Сергеевич ГОРБАЧEВ -
     - первый и последний Президент СССР

    1931 - 1985 - 1991 - ....



    ПРЕЗИДЕНТЫ РОССИИ

     Борис Николаевич ЕЛЬЦИН

    1931 - 1991 - 1999 - ....

     Владимир Владимирович ПУТИН

    1952 - 2000 - .... - ....



     Примечания:
     Заглавными  буквами выделены  фамилии  правителей,  не  принадлежащих к
династиям, кавычками -- клички и псевдонимы;
     ~ - приблизительная дата;
     * - доказанная или предполагаемая насильственная смерть;
     ** - версия ухода Александра I Романова в скит;
     *** - правление под временным или полным регентством;
     **** - у меня нумерация в титуле правителя возобновляется с единицы при
смене
династии и не используется, если это имя не повторяется в дальнейшем,
например, - Елизавета Петровна. Но есть и вынужденные исключения из-за
     устоявшейся традиции: Василий Ярославич - без номера; Павел I.
     Вообще, с нумерацией правителей -  полная  неразбериха. Так,  во многих
источниках нумерация Рюриковичей плавно перетекает в  нумерацию Романовых, и
Иван Антонович  (Романов),  например,  приобретает  номер  VI  после  своего
прадеда   Ивана  V   Алексеевича  (тоже  Романова)   и  Ивана  IV   Грозного
(Рюриковича). Если так, то  и Александр  Первый должен быть Третьим  - после
Невского  и  Тверского.  Нет,  так не  считается.  Хорошо,  пусть  правители
нумеруются  заново после введения традиции  венчания на царство.  Но  почему
тогда  Иван  Грозный  -  Четвертый,  а  не Первый? А  вот  в  записях  эпохи
Регентства Иван Антонович вдруг прописан Иоанном III. Вообще непонятно!
     Так  что,  давайте впредь будем  осторожны с  номерами.  Лучше  нам  не
выходить  за рамки  династий,  чтобы  наш  нынешний  Президент  не  оказался
нечаянно  Владимиром   Четвертым  -  после  Красного  Солнышка,  Мономаха  и
Ленина...






Популярность: 44, Last-modified: Tue, 26 Apr 2005 21:57:03 GmT